Десятилетия Советской власти, стремившейся изолировать читателя в СССР от еврейской культуры, оставили его в неведении не только в отношении новейшей еврейской литературы, но и всего того, что было написано на иврите в последние два столетия. Однако эта литература является важной и неотъемлемой частью духовного творчества современного еврейства. Она выражает переживания еврея в XIX–XX вв., отображает его борьбу с самим собой, стыдящимся своего еврейства в христианской по духу Европе, мечту о возрождении еврейского духовного творчества, травмы, пережитые еврейским народом в новое время, конфликт между национальным самосознанием и причастностью к современности, амбивалентные отношения между еврейством и Израилем, его духом и культурой. Будучи национальной, еврейская художественная литература полноправно участвует в культурных процессах западного мира, в изменениях эстетических ориентаций и предпочтений. Ее писатели интересны и иноязычному читателю, которому созданные на иврите произведения доступны лишь в переводе. В этом отношении еврейская литература не отличается от русской, украинской, литовской или скандинавской литератур: качество перевода является зачастую ключевым фактором ее успеха. Но даже если перевод безупречен, иноязычного читателя все еще отделяют от переводного произведения лакуны незнания специфических реалий и незнакомства с литературной традицией — проблемы, которые не стоят перед теми, чьим родным языком является иврит.

Важной частью новой еврейской культуры является и литература, написанная на идише. Судьба литературы на идише в Советском Союзе сложилась несколько лучше той, что досталась ивритской литературе, полностью запрещенной. Идиш остался единственным языком, связывавшим евреев Советского Союза с их национальным прошлым. И все же новая литература на идише была сравнительно кратковременным явлением. Ее расцвет пришелся на вторую половину XIX — первую половину XX вв. Литература на идише отражает традиционную культуру еврейского местечка и городскую культуру еврейской интеллигенции в Восточной Европе, но это лишь часть всей современной еврейской культуры. Идиш был разговорным языком евреев Европы в течение многих столетий, в то время как иврит является языком словесного творчества евреев всего мира.

Первые шаги новой еврейской литературы, вплоть до конца XIX в., были подобны шагам младенца, нуждающегося в снисходительной поддержке. По сути, мотивы создания этой литературы — стремление к национальному самосохранению еврейства в Европе и желание доказать возможность художественной литературы на иврите ограничили ее художественные достижения. Она должна была бороться с противодействием религиозного истеблишмента, а во второй половине XIX — начале XX вв. и с царской цензурой. Однако по прошествии поры ученичества, продолжавшейся около ста лет, изменилась сама цель, и авторы, писавшие на иврите, теперь стремились достойно соперничать с другими европейскими литературами, и главным образом с русской и немецкой. В этих двух литературах находили ивритские писатели, жившие в России, Польше и Прибалтике, модели для своей поэзии, прозы, публицистики и литературной критики (драматургии почти не было на иврите вплоть до середины нынешнего века).

Ивритская литература нарождалась при странных обстоятельствах: начало ее относится к концу XVIII в., когда горстка образованных берлинских евреев стремилась создать еврейскую национальную литературу на иврите наподобие больших европейских литератур — однако при отсутствии говорящих на этом языке. Те ортодоксальные евреи, которые были в состоянии читать и говорить на иврите, совершенно не были заинтересованы в литературе, которая не является частью религиозного корпуса, и решительно протестовали против вхождения такой литературы в еврейскую культуру. Тогда разговорным языком евреев Европы был идиш, но литература на этом языке была предназначена главным образом для женщин. Просвещенные немецкие евреи во главе с Мендельсоном считали, что идиш — только жаргон, испорченный немецкий язык, и великолепная литературная традиция народа Израиля, берущая свое начало в Библии, требует продолжения на библейском иврите.

Они стремились создать на иврите литературу, подобную известной им немецкой, и это было частью их работы по «извлечению еврея из гетто» (лозунг еврейского Просвещения) и интегрирования его в немецкое общество. В этом духе Нафтали Герц Вессели (Вейзель) написал свою историко-эпическую «Величественную поэму» (1789), состоящую из шести книг и изображающую исход евреев из Египта и странствования народа Израиля на пути в Эрец-Исраэль. Поэма написана александрийским стихом, в библейском возвышенном стиле.

По иронии судьбы борьба еврейских просветителей за создание на иврите литературы, подобной европейской, воздвигла преграду, задержавшую осуществление этой мечты: назидательный характер новой ивритской литературы ограничил возможности ее слияния с теми направлениями, которые получили развитие в литературах европейских — романтизмом и реализмом, хотя и не полностью изолировал ее от этих влияний.

Вплоть до тридцатых годов XIX в. Германия была центром деятельности поборников употребления иврита в устной речи и письме. Первый журнал на иврите «Ха-меасеф» («Сборник») выходил с 1784 по 1829 год (с перерывами). Тем не менее, стремительная германизация свела на нет движение Гаскалы, или еврейского Просвещения, в Германии, немецкий стал языком чтения евреев, чему содействовала и достаточно богатая литература, создававшаяся евреями на немецком языке. Уже в двадцатые годы XIX в. центр еврейского Просвещения переместился в города австрийской Галиции: Тернополь, Лемберг (Львов) и Краков. В условиях непрерывных нападок на молодое движение хасидизма со стороны его ортодоксальных противников (митнагдим) выпускали свою сатирическую прозу Йосеф Перл и Ицхак Эртер. В ней, посредством соединения фантазии и приземленного реализма в стиле гротескно-карнавальной пародии, создавалась карикатура на быт современного хасида и его верования, стиль его речи и письма. Авторы позволили себе смешать библейский стиль с просторечными выражениями на идише.

Уже в начале XIX в. стали заметны ростки Гаскалы в царской России. Первым выдающимся еврейским просветителем здесь был Исаак Бер Левинзон. Он также писал сатиры на хасидов и их лидеров цадиков и печатал их в Вене и Одессе. Его книга «Нет крови» — в защиту еврейства от кровавых наветов (Вильна, 1837) — получила широкую известность и была вскоре переведена на английский, немецкий и русский языки.

Движение еврейского Просвещения, переместившееся из Германии и Австрии в Литву и Россию, принесло с собой стремление писать художественную литературу на иврите. Одновременно складывалось высокомерное отношение к идишу как к «некультурному» языку.

Однако идея слияния с европейской культурой у маскилим (просветителей) России приобрела специфический характер: большинство евреев проживало в «черте оседлости», среди украинцев, белорусов, литовцев, поляков, и в их глазах вовсе не Россия была центром просвещенного мира, а Германия. Сами они говорили на идише, что облегчало им изучение немецкого. Поэтому поначалу просвещенных русских евреев питала немецкая культура и литература, и лишь позднее — русская. Естественным образом они склонялись к «западной» культурной ориентации.

Два поэта, отец и сын, жили и писали в Вильне в первой половине XIX в.: отец, Авраам Дов Лебенсон (Адам Ха-Кохен) писал стихи по случаю и длинные философические стихи в возвышенном библейском стиле. Эти стихи получили широкие отклики, а к отдельным были даже сочинены мелодии. В одном из стихотворений он скорбит о сыне, Михе Йосефе Ха-Кохен Лебенсоне, известном по аббревиатуре его имени как Михаль. Ему была суждена короткая жизнь: он умер в 1852 году, не дожив нескольких дней до своего двадцатичетырехлетия. Михаль был блестяще одарен и широко образован. Он изучил русский, немецкий, французский и польский языки, учился в Берлинском университете и находился под влиянием немецкого романтизма. В 1851 году молодой поэт издал в Вене сборник «Песни Сиона». В нем содержались поэмы о библейских героях, которым поэт придал черты реально чувствующих людей. После смерти сына отец издал все его литературное наследие (1870). Это был скромный по объему сборник, но он ознаменовал начало лирической поэзии в новой еврейской литературе на иврите. Здесь мы находим стихи о любви, изображения природы и городских пейзажей. Стиль Михаля синтезирует романтизм и классицизм. К сожалению, из всех этих стихов только «Отломанная ветка» была переведена на русский язык (1919). В свое время это произведение приобрело большую популярность и было положено на музыку; но оно, разумеется, дает лишь слабое представление о поэзии Михаля.

1853 год отмечен появлением первого ивритского романа — «Любовь в Сионе» Авраама Мапу, отдельные главы из которого мы приводим в нашей антологии. Мапу был высокообразованным человеком. В юности он изучил латинский, немецкий, русский и французский языки. В отличие от большинства деятелей еврейского Просвещения в Литве, он был духовно близок к хасидизму. В своем творчестве Мапу испытал влияние французских романов Эжена Сю и русской прозы Карамзина. «Любовь в Сионе» он начал писать еще в начале сороковых годов. Роман вышел в свет после изматывающих цензурных трудностей.

Действие этого исторического романа происходит в период Первого Храма во дворцах иерусалимских вельмож и в полях Бейт-Лехема (Вифлеема). В центре две параллельные фабулы, в которых любовь преодолевает все препятствия. Образы отчетливо разделяются на положительные и отрицательные, мелодраматические события разворачиваются на пасторальном фоне, пробуждающем ностальгию еврейского народа по утраченной земле. Прекрасная природа изображена посредством изобильного, плавного и чрезвычайно привлекательного библейского иврита — главное художественное достижение книги, хотя ясно, что не только в этом причина ее беспрецедентного успеха. До 1928 года роман выдержал пятнадцать изданий и был переведен на многие языки.

Этот роман стал источником вдохновения сионистской мечты и, возможно, наивности политического сионизма: Земля Израиля изображена в нем, как сказочное царство дворцов и тучных пастбищ, которыми владеют благородные и поэтичные евреи, и добро, с присущим ему героизмом, побеждает зло. После «Любви в Сионе» Мапу написал другие исторические романы, более фабульные, с более многочисленными и впечатляющими образами, с актуальной социальной критикой, но успех «Любви в Сионе» не повторился.

Расцвет Гаскалы в России приходится на шестидесятые и семидесятые годы XIX в., когда начали выходить еврейские газеты на русском и иврите: «Рассвет», «Восход», «Ха-мевасер» («Вестник»), «Ха-цфира» («Рассвет»), «Ха-шахар» («Восход»). Важно отметить, что в тот же период журналы на иврите: «Ха-леванон» («Ливан»), «Ха-хавацелет» («Нарцисс») — издавались и в Иерусалиме. В 1863 году в Петербурге было основано Общество для распространения просвещения между евреями в России (ОПЕ). Появились произведения еврейской литературы, написанные по-русски. Среди писателей этого направления можно выделить Осипа Рабиновича, Григория Богрова и Льва Леванду.

Когда образованные евреи начали читать русскую литературу, возникло опасение, что они полностью утратят связь с еврейской культурой. «Для кого я тружусь?» — спрашивал Ялаг (Йехуда Лейб Гордон), ведущий поэт еврейского Просвещения в России. В свое время он удостоился славы и поклонения и считался первым «национальным поэтом» в ивритской поэзии XIX в. Однако дидактичность и социальная тенденциозность Гордона, недостаточная пластичность и несовершенство стихов вызывали нарекания критиков. Разногласия в оценке творчества Гордона ясно выразились в статьях Иосифа Клаузнера, Давида Гинцбурга и Ури Ковнера. Опубликованные в нашей антологии, они дают представление о состоянии литературного процесса на иврите в России того времени.

Гордон начал свой творческий путь со стихотворений о положении народа и с исторических поэм, в которых выступал как деятель Гаскалы. Отрывок из поэмы «В пасти льва» и поэма «В пучинах моря», приводимые нами, принадлежат к этому жанру. В шестидесятые годы он начал печатать реалистические поэмы в духе Некрасова, наиболее знаменитая из которых «Кончик буквы йод». С тревогой и болью поэт говорит о страданиях еврейской женщины, о раннем браке и абсурдных, с его точки зрения, бракоразводных законах, об отсутствии трудового воспитания.

Поэзия и проза еврейского Просвещения в России в целом уделили большое внимание положению еврейской женщины и особенно тем притеснениям, какие она терпела в религиозной жизни. В этом смысле перед нами феминистская литература, проблематика которой и сегодня находится в центре читательского интереса. С окончанием периода Просвещения в ивритской литературе началась и очевидная перемена в изображении женщины. Мы публикуем две статьи, отражающие это явление. Одна принадлежит перу современного исследователя, а другая — читателя и критика конца XIX в.

В последней трети XIX в. в России получила развитие ивритская реалистическая литература, которая сосредоточилась на изображении мучительного существования евреев «черты оседлости». Ивритские писатели того времени восприняли русскую «гражданскую» поэтику, видевшую в писателе борца за переустройство общества и документирующего страдания социально слабых слоев. Зачастую они делали это в форме протеста и сентиментальной апелляции к милосердию читателя, иногда — в наиболее успешных случаях — с еврейским трезвым и мудрым юмором. Здесь выделялись Перец Смоленскин, Реувен Браудес, Моше Лейб Лилиенблюм и Авраам Бен-Авигдор (Шалкович). Эта литература стремилась изображать повседневную жизнь народа и народную речь, но создавалась в тот период, когда на иврите все еще говорили только эрудиты, и языку недоставало многих слов для изображения конкретной реальности, не говоря уж о сленге, бранных выражениях, речи женщин и детей, так что писатели продуцировали их сами, совершая немалые творческие усилия. Сегодня, когда иврит превратился в язык живой и «нормальный», мы восхищаемся успехами писателей, которые «отразили» несуществующую речевую стихию и сами создали и разговорный язык, и «естественный» язык народного сказа — на базе иврита, который знали только из книг!

Наиболее высоких достижений в области прозы на иврите и идише, создававшейся в России во второй половине XIX в., добился Менделе Мойхер-Сфорим (Шолом Яаков Абрамович). Он родился в местечке Копыль, в Белоруссии, тринадцати лет потерял отца и юношей странствовал по всей Украине со своей теткой, которая искала пропавшего мужа. Описание этого путешествия находим в «Книге нищих», романе, представляющем вершину его творчества.

Менделе был одним из писателей, которые сознательно и активно работали над расширением лексики иврита, ставя себе целью создание речевых средств не только для отражения социальной современности и человека, но и для пластических изображений животных и растений. Он переводил с немецкого на иврит и книги по ботанике и зоологии. В начале шестидесятых годов Менделе переехал в Бердичев, здесь занимался общественной работой и познакомился близко с миром еврейской нищеты. Первое его беллетристическое произведение — написанный библейским ивритом автобиографический роман «Отцы и дети», своим названием указывающий на известный роман Тургенева. В середине шестидесятых годов Менделе стал переходить на идиш, «поскольку, — по его словам, — потребность полезного преодолела во мне ложное почтение». Его первый роман на идише, «Маленький человечек», написан в форме сказа, а рассказчик по имени Менделе — продавец еврейских книг, странствующий из местечка в местечко и слушающий рассказы различных людей. Отсюда и псевдоним — Менделе Мойхер-Сфорим, или Менделе-Книгоноша.

Менделе превратил идиш из народного разговорного языка в язык художественного творчества. Его романы на идише «Такса» и «Фишке-Хромой» знаменуют новую, по отношению к прозе еврейского Просвещения на иврите, эстетическую ориентацию: в них содержится острое, дерзкое описание социальных аномалий, еврейского преступного мира, но писатель не обвиняет религиозную верхушку и не ищет в Просвещении панацеи от всех бед, но представляет еврейскую жизнь как занимательную человеческую действительность, абсурдную и взывающую к милосердию, чем немного напоминает Гоголя. Влияние гоголевских «Записок сумасшедшего» чувствуется в романе «Кляча», отрывок из которого, в переводе Ивана Бунина, однофамильца русского писателя, мы здесь приводим. Его герой, молодой еврей, решивший поступить на медицинский факультет русского университета, сходит с ума во время подготовки к вступительным экзаменам. В помешательстве он ведет длинные беседы с заморенной голодом клячей, чья судьба символизирует потерянность и бесправное положение евреев в царской России. Другой роман Менделе, «Путешествие Беньямина Третьего», написан в духе романов-путешествий, таких, к примеру, как «Дон Кихот» и «Мертвые души». Изображение еврейской действительности в этом произведении, а также в «Книге нищих» подчеркивает ее уродство, грязь и отталкивающие черты, чем напоминает натурализм Салтыкова-Щедрина (в рассказах и романах Менделе тоже есть город Глупов, город дураков). В своих произведениях Менделе стремился выразить душу еврейского народа, прибегая порой к язвительной иронии, но всегда милосердно и солидарно с ним, и выделяя роль антисемитизма как причины еврейской аномальности.

В 1881 году Менделе переехал из Житомира в Одессу, центр ивритской литературы того времени. В 1886 он вернулся к ивриту и писал, в основном, короткие рассказы, которые вышли сборником в 1900 году. Эти рассказы произвели революцию в языке ивритской прозы: чтобы отразить идиш средствами иврита, Менделе синтезировал библейский иврит с постбиблейским языком раввинистической литературы, языком анекдотов и бесед о правилах повседневного поведения. Менделе (а вслед за ним и другие писатели того времени) пользовался и арамейским языком, главным образом, в роли эквивалента народной украинской речи. В конце девяностых годов Менделе перевел на иврит все свои произведения, написанные на идише, причем оттенил натуралистические тенденции.

В семидесятые годы XIX в. в России усугубился антисемитизм, и еврейские писатели стремились показать несправедливость гонений, передать страдания еврея — и по-русски (Семен Фруг), и на иврите (палестинофильская поэзия), в стилистике поэзии Надсона. То был период формирования еврейского национального сознания в России, пробудившегося вслед за волной погромов 1881 года, после убийства царя Александра Второго и откровенных проявлений антисемитизма со стороны властей, печати и русской интеллигенции.

В восьмидесятые годы XIX в. еврейское национальное движение стало фактом общественного развития, как в Европе, так и в Палестине. Что важнее: воскрешение национального духа еврейства или решение экономических и социальных проблем евреев? Эта дилемма волновала еврейскую интеллигенцию в последнее десятилетие века, в то самое время, когда в русской культуре западный либерализм отступил перед вопросом: что принесет избавление русскому народу — социалистическая революция или духовно-мистическое обновление?

Знаменосцем духовного сионизма был публицист, мыслитель и литературный критик Ахад Ха-Ам (псевдоним Ушера Гирша Гинцберга). Центральным моментом в мировоззрении Ахад Ха-Ама является определение еврейства не как вероисповедания, а как национального характера, одаренного высоким нравственным чувством, чуждым как европейскому нигилизму, так и христианской морали. Еврейская мораль на протяжении всей истории не базировалась ни на альтруизме, ни на эгоизме, но лишь на объективной справедливости. Ахад Ха-Ам связывает развитие национальной культуры с деятельностью «пророков». Это слово означает у него духовных вождей, поставивших перед народом радикальные цели (подобно Моисею, Иисусу, Толстому). Осуществление этих целей передается в руки «священников» (политических деятелей), а результат — в лучшем случае — компромисс между идеалом и действительностью. Эту идеалистическую историософию он подкрепляет примерами из области физики, биологии и анатомии.

Ахад Ха-Ам продолжил давнюю интеллектуальную традицию реабилитации еврейской морали, которая развивалась на фоне антисемитизма начиная со средних веков. Во второй половине XIX в. в Европе идея приоритета нравственных ценностей «избранного народа» была тенденциозно интерпретирована немецкой романтической мыслью и русской теософией. К концу века она получила расистскую окраску на фоне развития психологии, ставившей духовное и нравственное состояние человека в зависимость от его генетических характеристик. Ахад Ха-Ам демонстрирует романтический подход и видит в еврействе духовную сущность, а не расу и не форму политического бытия. Чтобы в этом смысле воскресить еврейство, он требует «подготовить сердца» посредством воспитания, культуры и литературы. По его мнению, Эрец-Исраэль нужна еврейскому народу лишь в качестве духовного центра, а не как средство решения материальных и социальных проблем всех евреев мира. С 1884 года Ахад Ха-Ам жил в Одессе, где участвовал в движении «Хибат-Цион» («Любовь к Сиону»), создал предсионистское движение «Бней-Моше» («Сыновья Моисея», 1889) и основал важный литературный ежемесячник «Ха-шилоах» (1896). Тем самым он оказал серьезную поддержку ивритской литературе, укрепил интеллектуальные и нравственные силы современного ему еврейства — и отнюдь не беллетристикой, которую, по его мнению, еврейский читатель может найти и на других языках. Даже в любовной поэзии он желал видеть еврейский характер лирического героя.

Тем не менее в России возникла и собственно лирическая поэзия на иврите, каковы стихи Мордехая Цви Мане из Вильны. Он был не только поэтом, но и художником, и автором статей о поэзии и искусстве, отмеченных духом романтизма. Мы приводим в нашей антологии стихотворение Мане «Стремление души». Оно не является лучшим в его творчестве, однако, будучи одним из первых ивритских стихотворений, написанных силлабо-тоническим размером, и, видимо, не в последнюю очередь по этой причине, пользовалось большой популярностью у современников и было положено на музыку. Но, как уже говорилось, критика, и во главе ее Ахад Ха-Ам и Моше Лилиенблюм, не поддерживала писателей в создании таких произведений о природе и любви, которые не были бы погружены в социальные проблемы еврейского народа и не давали бы изображения особого характера и поведения евреев.

Эти ожидания реализовали в восьмидесятые и девяностые годы именно авторы, не писавшие на иврите: Семен Фруг, Менделе Мойхер-Сфорим и Шолом-Алейхем. В это время были созданы значительные литературные произведения на идише, удостоившиеся широкого круга читателей, и ивритские писатели оказались перед дилеммой: писать ли им на иврите или на идише? Не все, впрочем, были озабочены этим, веря, что национальное возрождение потребует именно иврита, как в Эрец-Исраэль, так и в странах диаспоры. Порой выбор падал на иврит не из веры в сионизм, а из эстетического предпочтения языка богатой литературной традиции. Другая часть писателей решила, что, при всей престижности иврита, лучше писать на идише, языке, который имел широкий круг читателей. Так поступил Шолом-Алейхем, перешедший с иврита на идиш, а Менделе Мойхер-Сфорим, Давид Фришман, Ицхок Лейбуш Перец, Давид Гирш Номберг, Яков Штейнберг и другие писали на обоих языках и переводили на иврит рассказы и романы, написанные ими первоначально на идише.

Одним из авторов, писавших как на иврите, так и на идише, был Давид Фришман. Он родился в Польше и, будучи широко образованным человеком, владел многими европейскими языками. Фришман много переводил (в частности, перевел на иврит стихотворения Пушкина), занимался литературной критикой и проложил путь к модернистской литературе на иврите, главным образом, как редактор, переводчик и критик. Его стихотворение «Моисей» является интересным примером того, как новая ивритская литература соединила еврейскую традицию с традицией русской литературы. Хотя источником образа пророка является Библия, но русская поэзия, начиная с Пушкина (и вслед за европейской романтической поэзией) отождествила с ним поэта. Здесь следует добавить, что в европейском мышлении конца XIX в. всякий духовный вождь (например, Ницше) считался пророком. Таким, заряженным европейской культурой, вернулось понятие «пророк» в новую ивритскую литературу.

Фришман был горячим поклонником западноевропейской неоромантической литературы конца XIX в. и остро критиковал чересчур осторожную, с его точки зрения, еврейскую ментальность, чьи горизонты узки и которая лишена романтического полета, чувства прекрасного. Эта позиция выражена, в частности, в его рассказе «Медный змей» из цикла «В пустыне», начавшего выходить в десятые годы нынешнего века.

В этот период, когда укрепилось национальное самосознание евреев России и, начиная с девяностых годов XIX в., сионизм превратился в политическое движение, на литературную авансцену поднимаются Бялик, Бердичевский, Черниховский и Фейерберг, основываются важные журналы, и среди них вышеупомянутый «Ха-шилоах» под редакцией Ахад Ха-Ама. То было время, когда действовали две противоположные тенденции: старая, романтическая, с ее стремлением создавать национальную литературу ярко выраженного еврейского характера, и другая, чьей главной чертой было желание не отстать от новых веяний европейской литературы (в основном западной), впитавшей скептицизм, пессимизм, нравственную «болезненность», космополитизм и склонность к эстетству. В творчестве Мордехая Зеева Фейерберга, уроженца местечка возле Новоград-Волынска (ныне — Житомирская область), написавшего на протяжении своей короткой жизни не более полудюжины рассказов, ясно ощущается дистанция между романтическим пониманием национального и новым модернистским стилем. Потребность преодолеть это противоречие быстро привела литературу на иврите к символизму, восходящему к основам еврейской мистики (каббала, хасидизм). Пример тому его рассказ «Тени» (1898). Особую известность получила его психологическая новелла «Куда?» (1899), переведенная вскоре после написания и на русский язык. Автор изображает, посредством внутреннего драматического монолога, как теряет рассудок сын раввина, и его стиль свидетельствует о влиянии Достоевского. Большинство рассказов Фейерберга, и среди них «Теленок» (1897), изображают тяжелое душевное напряжение чувствительного мальчика, при этом отсутствует стремление придать детству какой-либо романтический ореол. Переписка Фейерберга свидетельствует, что он стремился обуздать в себе склонность к символистскому письму во имя национального и реалистического направления, которого требовал Ахад Ха-Ам.

Одним из признаков проникновения новых веяний в ивритскую литературу были манифесты И. Л. Переца. Они были опубликованы в сборнике «Ха-хец» («Стрела»), вышедшем в 1894 году под его редакцией. Перец сетует на отставание ивритской литературы, которая продолжает держаться реализма, в то время как во всем мире он исчерпал себя. Молодой Перец не присоединяется к национальному движению и отстаивает идеи космополитизма в искусстве. В 1894 году он напечатал в Варшаве сборник стихотворений под названием «Орган» (в подлиннике слово имеет двойной смысл и означает также «флирт»), где выступает образ поэта-скептика, который верит не в романтическую любовь, а лишь в преходящую страсть, пессимистически смотрит на мироустройство и на Создателя. Эта книга подверглась нападкам критиков (Лилиенблюма, Клаузнера, Фришмана), которые видели в ней подражание стихам Гейне. Действительно, для девяностых годов характерен огромный интерес к Гейне — дополнительный признак смещения к декадансу. Так, рассказ Переца «Три дара» с большим искусством соединяет стилистику хасидских повествований с жанром символистского рассказа, который в то время приобрел популярность и в России.

Решительный поворот начался с появлением публицистики и прозы Михи Йосефа Бердичевского. Он учился в Воложинской иешиве, переехал на жительство в Бершадь (ныне Винницкой области) и в конце восьмидесятых годов начал публиковать статьи и репортажи в ивритских газетах. В 1889 году переехал в Одессу, изучал европейские языки и оттуда в 1890 году уехал в Германию, изучать философию и живопись в университете Бреслау. Бердичевский окончил образование в Бернском университете (Швейцария), получил степень доктора за свое сочинение «О связи между моралью и эстетикой» (1896), в котором защищал нравственное достоинство поступков, обладающих красотой и величием, даже если они жестоки. Бердичевский настаивал на идее возрождения творческой витальности еврейства, пусть и эгоистической, и агрессивной, которая, по его мнению, была присуща евреям библейских времен и рудименты которой еще сохранились у современных евреев, близких к природе в ее ницшеанском понимании. Его взгляды на природу, как и на любовь и мораль, недалеки от воззрений Ницше. Национальную принадлежность он рассматривает не как душевную связь, а как генетическое наследие и судьбу, которые невозможно изменить. С его точки зрения, человеческое поведение является выражением подсознательных и инстинктивных импульсов, как мы можем это видеть в его рассказе «Двое» (1903). Эти идеи сплотили вокруг Бердичевского целую группу писателей, прозванную «Молодые», и породили продолжительную полемику между ним и Ахад Ха-Амом и его приверженцами. В 1900 году Бердичевский издал одновременно девять сборников рассказов, публицистики и поэтических эссе, вызвавших бурные и противоречивые отклики: с одной стороны, маститые критики обвиняли его в «декадентстве», ницшеанстве и непонятности, с другой — его творческая дерзость и новаторский психологизм воодушевили молодых писателей (Бреннер, Гнесин). Бердичевский писал о жизни студентов, прибывших из Восточной Европы учиться в университетах Германии и Швейцарии, и два подобных рассказа имеются в настоящей антологии. Он изображает личность и духовную жизнь своих героев и героинь в технике «скрытой речи», позволяющей ему представить комически и абсурдно замешательство и алогичность в их поведении. И изображаемая действительность, и стиль как бы искажены восприятием героев Бердичевского. Писатель создает мир странный, не совсем реалистический, фрагментарный, нелогичный, пародийный — и, вместе с тем, управляемый извечными биологическими законами. Рассказ «Товарищ» хорошо демонстрирует этот особый дар Бердичевского.

Большую часть своей жизни Бердичевский провел в Берлине, но полемика, сопровождавшая его творчество, развернулась в тогдашних центрах ивритской литературы — в Одессе и Варшаве — и была, по сути, знаком сложной и неоднозначной реакции ивритской литературы на события русского «серебряного века» и западноевропейского декаданса и символизма, которые угрожали идеологии движения за Национальное возрождение. Однако писатели не могли оставаться глухими к голосу времени и равнодушными к изменениям эстетических ориентаций.

Первых очевидных успехов новая ивритская литература добилась на рубеже XIX–XX вв. Писатели этого поколения стремились выразить переживания нового еврея, обогащенного европейской культурой, которому комфортней с собственным ощущением еврейства, нежели с конкретными евреями, и который привязан к своему еврейству, ибо освободился от иллюзий ассимиляции, и потому ему ничего не остается, как только быть «гордым евреем». Большим успехом яркого представителя этой волны Х. Н. Бялика была его способность органически соединять европейские тематические и стилистические новации, с одной стороны, и душевное состояние современного еврейства, с другой, и выражать его с беспрецедентным языковым и музыкальным богатством. Бялик был воспитан на русской поэзии, и под его влиянием русская силлабо-тоническая метрика стала нормой ивритской поэзии, оставаясь таковой вплоть до середины XX в. В его поэзии нашли слияние революционная дерзость с верностью старой традиции и уважением к ней. Эти свойства принесли ему в начале века, уже с выходом первого сборника его стихов (1902), репутацию национального поэта. Бялик был первый писатель в новой ивритской литературе, который удостоился в России переводов, а также постоянного внимания русской печати — уже начиная с 1903 года. Большинство его стихотворений были переведены Владимиром Жаботинским (сборник 1911 года), а некоторые из них — поэтами «серебряного века»: В. Брюсовым, Ф. Сологубом, Вяч. Ивановым, а позднее В. Ходасевичем и другими. Бялик родился в селе Ряды возле Житомира, семи лет потерял отца и рос в доме деда, знатока еврейской учености. В возрасте семнадцати лет поступил в Воложинскую иешиву, и в это время начал изучать русский язык и читать русскую поэзию. В Воложине он написал свое первое стихотворение «Птичке», риторика которого напоминает «Ветку Палестины» Лермонтова. В 1891 Бялик году оставил иешиву подобно многим молодым евреям-интеллигентам того времени, и приехал в Одессу, где начал печатать свои стихотворения. Молодой Бялик преклонялся перед Семеном Фругом, и несколько его первых стихотворений написаны по образцу стихотворений Фруга на национальную тему или в соответствии с аллегорической схемой, характерной для палестинофильской поэзии. Он ценил также Гордона и Менделе, выказывал к ним глубокое уважение, был верным и последовательным поклонником Ахад Ха-Ама. Верность занимает центральное место в творчестве Бялика, он воспевает ее в ранних стихах, частью написанных в жанре классической оды, требуя от себя и от читателя верности духу еврейства и его культуре, невзирая на их неприглядное настоящее. Но, наряду с серьезной и авторитетной фигурой, перед нами образ веселого и легкомысленного поэта, смело и новаторски вводящего в стихи эротику. С середины девяностых годов в поэзии Бялика заметно проявляются два противоположных направления: с одной стороны, его стихи оптимистичны, полны жизни и радости, что отвечает ожиданиям критиков видеть образ «нового еврея» и спросу на романтическую поэзию (Бялик, в частности, выполняет литературную обработку народных песен); с другой стороны — мрачные стихи, исполненные подавленности и экзистенциальной депрессии, являющие признаки декаданса и символизма. Двойственность присуща как лирической, так и национальной поэзии Бялика. Он пишет стихотворения, призывающие народ крепиться, преодолевать пассивность и действовать во имя духовного возрождения. Но он также автор стихов отчаяния и отвращения к реальной жизни еврейского народа: «Нам смерть не страшна — уж она нас давно оседлала / И в рот нам продела узду» («Глагол», 1904).

Бялик удостоился множества превосходных переводов на русский язык, а в последнее время и сборника, содержащего переводы большинства его стихотворений (1994), а также статьи Жаботинского, Ходасевича и соавтора настоящей антологии, Зои Копельман, которые дают достаточно материала в помощь желающему расширить свои представления о творчестве поэта. Мы выбрали из числа наиболее знаменитых его произведений четыре лирических стихотворения, поэму и эссе «Под оболочкой языка», в котором Бялик представляет свою концепцию языка и поэтической речи, близкую идеям А. Потебни и А. Белого. Писал Бялик и рассказы, некоторые из которых изображают отношения между евреями и украинцами в сельских районах («И трубе стало стыдно») и в местечке, а рассказ «За оградой» — любовную связь между еврейским юношей и украинской девушкой-сиротой, живущей в соседнем дворе.

Большинство своих произведений Бялик написал в Одессе (1891–1921), бывшей в те годы центром деятельности литературы на иврите. Вследствие революции 1905 года и Первой мировой войны многие еврейские писатели оставили Одессу и эмигрировали в Швейцарию, Америку и Палестину. Это был период напряженных отношений между поборниками иврита и последователями культуры на языке: идиш. Бялик говорил на идише, написал ряд стихотворений на нем, но был горячим сторонником возрождения иврита. В течение всего революционного периода он пытался действовать во имя продолжения существования ивритской культуры в России, но после Октябрьской революции, когда советская власть передала монопольное право управлять еврейской культурой Еврейским секциям коммунистической партии, ему стало ясно, что у писателей, пишущих на иврите, нет будущего при советском режиме. В 1921 году, после почти авантюрной истории с поездкой из Одессы в Москву через Киев, с помощью письма Максима Горького Ленину и ходатайства раввина Якова Мазе, бывшего тогда главным раввином Москвы, после ночной встречи с министром иностранных дел Чичериным — отплыл Бялик на пароходе из Одессы в Константинополь, держа курс на Палестину, куда прибыл лишь в 1924 году после нескольких лет пребывания в Берлине.

Бялик и Черниховский были почти ровесниками, разве что первый сборник Черниховского (1898) опередил сборник Бялика (1902) на четыре года. Шаул Черниховский родился в Михайловке, селе Таврической губернии, на границе с Крымом. В возрасте пяти лет он уже знал русский язык. Черниховский был хорошо знаком с русской литературой, владел немецким и классическими языками. Его первыми литературными опытами, в бытность еще гимназистом, были переводы Пушкина на иврит. Пятнадцати лет он для продолжения образования переехал в Одессу, где познакомился с Иосифом Клаузнером, будущим историком и литературным критиком, и при его поддержке стал выступать в печати со своими стихами. После выхода в свет первого сборника стихотворений Черниховский уехал изучать медицину в Гейдельберг и Лозанну, затем вернулся в деревню, где родился, работал врачом в Мелитополе, земским врачом в Харьковской губернии. В 1910 году переехал в Петербург и в период Первой мировой войны работал врачом в госпитале. По окончании войны вернулся в Одессу. После ряда мучительных для него лет в 1922 году поэт покинул Россию. Черниховский намеревался переселиться в Эрец-Исраэль и прибыл в страну, но все его усилия найти там работу не увенчались успехом, и он уехал в Берлин. Только летом 1931 года он перебрался наконец в Палестину. Здесь зарабатывал на жизнь, работая врачом городских школ Тель-Авива. Черниховский был женат на христианке, которая так никогда и не перешла в еврейство, и этот момент не укреплял его общественный статус. Во многих своих произведениях он поднимал вопрос о связях еврейства с культурой христианской Европы, к которой в юности относился с преклонением. Идеология и практика немецкого фашизма вынудили Черниховского пересмотреть свой взгляд на европейскую культуру.

Шаул Черниховский писал веселые, сильные и «здоровые» стихи, каких на иврите не писали со средних веков. В противоположность стихам Бялика, разрывавшегося между жертвенной верностью и страстностью, которую он пытался подавить, стихотворения Черниховского ласкают радостью. Поэт неподдельно наслаждается украинской природой и женским телом, передает ощущение естественной мужской силы. В раннем творчестве он исповедует ницшеанские идеи («Меч, где мой меч»), нападает на еврейскую традицию («Перед статуей Аполлона») и преклоняется перед языческими культурами. Молодой Черниховский в полной мере осуществляет чаемое сионизмом внутреннее возрождение, которое освободит еврейскую душу от приобретенных ею в изгнании неприглядных черт и возродит человека простого и здорового, каким представляется еврейскому взгляду русский и украинец. Возможно, именно потому современникам Черниховского было трудно принять его поэзию. Они видели в нем не «национального», а «греческого», или «языческого», поэта.

Помимо лирических стихотворений, Черниховский писал баллады, идиллии и сонеты. Он стремился придать им черты ивритоязычной культуры и таким образом ввести эти жанры, традиционные для европейской литературы, в новую еврейскую поэзию. Идиллии Черниховского, считающиеся вершиной его творчества, изображают быт евреев Украины в конце XIX в. С теплым, любовным юмором воспроизводит поэт традиционный еврейский мир, народную мудрость, терпимые отношения между стариками и молодежью, между евреями и украинцами. Атмосфера идиллии в этих произведениях — следствие не только и даже не столько создаваемых поэтом обстоятельств, сколько характер его художественного миросозерцания, а потому даже тюрьма может оказаться идиллической средой («Сломанная ложка»), и напротив, цветущая и изобильная украинская природа летнего дня вызывает чувство удушья («В знойный день»). Черниховский написал также серию исторических баллад и одну поэму («Барух из Майнца»), которые возвращают читателя к событиям еврейской истории с проекцией на современный антисемитизм. Часть идиллий Черниховского превосходно переведена Владиславом Ходасевичем.

Черниховский написал несколько сонетов и венков сонетов («К солнцу», «На крови»), в которых ясно видно влияние эстетики символизма русского «серебряного века». В ивритской литературе важное место занимают его переводы. Среди них — «Илиада» и «Одиссея» (с греческого), древний финский эпос «Калевала» (переведенный им с немецкого) и «Слово о полку Игореве» (с древнерусского).

Поэзия на иврите, создававшаяся на Украине и в Польше в первом двадцатилетии текущего века, начала приобретать новые черты. Урбанизм, интеллектуальность и чувственность, освобождающая от бремени нравственности и изображающая отношения мужчины и женщины как основанные на взаимном половом влечении, а не на романтической любви, определяли теперь ее облик. Эстетическая обработка этих стихов весьма тонка и педантична, и многие из них написаны в форме сонета. Следующий шаг к модернизму сделал Давид Фогель (родился в Подолии) в своем поэтическом сборнике «У темных ворот» (Вена, 1923). Он прожил большую часть своей жизни в Париже (с 1925 по 1944 год) и погиб в Катастрофе. Его стихотворения не имеют рифмы, равных строф и метра. В них ощутимо влияние немецкого символизма и экспрессионизма (Гуго фон Гофмансталя, Стефана Георге, Райнера-Мария Рильке). То же направление продолжал Авраам Бен-Ицхак, уроженец города Пшемышля в Галиции, хотя у него отчетливее прослеживается импрессионистское направление и воздействие немецкого символизма. Однако влияние немецкой поэзии не было доминантным, и законы русского стихосложения продолжали оставаться нормой ивритской поэзии до пятидесятых годов нынешнего века.

В первом десятилетии XX в. в ивритской беллетристике место романа занял короткий рассказ, и реализм отступил под влиянием раннего модернизма в рассказах Иосефа Хаима Бреннера, Ури Нисана Гнесина, Давида Гирша Номберга, Залмана Шнеура и Гершона Шофмана. В их рассказах отразилось отчаяние образованных евреев, утративших связь с традицией и встретивших антисемитизм у «райских врат» русской культуры. Они изобразили болезненную чувствительность, невроз и склонность к самоубийству молодого образованного еврея, еврейского «лишнего человека» — и вульгарность еврейского нувориша, пытающегося вписаться в русскую культуру. Они развили повествовательную технику импрессионизма, декадентства и символизма под влиянием русской (Достоевский, Чехов, Сологуб, Андреев, Белый) и немецкой (Шницлер) прозы.

В это время в ивритской литературе выделяются две первые писательницы: Двора Барон и Элишева (Быховская-Жиркова). Двора Барон, дочь раввина из Минской губернии, в первые годы XX в. стала печатать короткие рассказы из местечкового быта, в основном о судьбе еврейских женщин. В ее стиле заметны глубокие еврейские корни, а также влияние Бердичевского, хотя ее подходы более толерантны, и с мистическим видением действительности она склонна сочетать реализм. В 1911 году Двора Барон с мужем, Йосефом Ахароновичем, переехала в Эрец-Исраэль, и в десятые и двадцатые годы оба они работали редакторами журнала «Ха-поэль ха-цаир» («Молодой рабочий»).

Наиболее значительными прозаиками из тех, кто вступил на литературное поприще в первом десятилетии XX в., были Ури Нисан Гнесин и Иосеф Хаим Бреннер. Оба родились на Украине. Но Гнесин был сыном раввина (отец его возглавлял иешиву в Почепе, Черниговской губернии, в которой учился и Бреннер), интеллектуалом, аристократом в своем поведении, эстетом и широко образованным человеком, владевшим несколькими европейскими языками, тогда как Бреннер вышел из простой семьи и не мог похвалиться столь обширными познаниями и изысканными манерами. В последние годы XIX в. Гнесин и Бреннер жили в Гомеле, где входили в круг молодых еврейских интеллектуалов, возглавлявшийся писателем Гилелем Цейтлиным. Цейтлин исповедовал пессимизм Шопенгауэра и видел в нем путь к избавлению человечества. Себя он считал пророком еврейского духовного возрождения, которое произрастет — в параллель неомистическим течениям в России — из мистики каббалы и хасидизма.

Проза Гнесина передает духовность молодых прекраснодушных евреев, живущих в оторванном мире романтических грез и обреченных на жестокое пробуждение и болезненное осознание правды о жизни и о самих себе. Рядом с ними выступают второстепенные образы: красивые, здоровые украинцы и простые евреи, чья грубость пугающа и гротескна. Гнесин отображает сознание своих героев в стиле поэтического импрессионистского кинематографа, музыкального по своему строю, богатого сравнениями и метафорами. Он пишет диалоги, производящие впечатление живой, сочной, простой и низкой речи — на самом деле не существовавшей тогда в реальном иврите. Симпатии автора на стороне терпимости, деликатности к проявлениям чувства. Ему по душе юмор евреев старшего поколения, и в этом Гнесин подобен Черниховскому. Рассказ «В садах» (1910) Гнесин изображает ужасающую встречу тонкого и романтичного сына раввина с мрачной, варварской стороной природы и человека, живущего в ней. Возможно, что здесь у Гнесина сказалось влияние рассказа Леонида Андреева «Бездна». Со стилистической точки зрения, это интересное сочетание лирического импрессионизма, символизма и дерзкого натурализма. Язык Гнесина в этом рассказе конструирует и тонкие нюансы поэтических галлюцинаций, и самое низкое сквернословие, и резкие переходы от высокого к низкому, как если бы Гнесин прокладывал путь для Бабеля.

Следует добавить, что Гнесин был талантливым переводчиком. Его перу принадлежат переводы четырех рассказов Чехова, эссе Льва Шестова «Предпоследние слова», «Стихотворений в прозе» Бодлера, Он переводил также немецкую символистскую прозу.

Молодой Бреннер шел иным путем: с юных лет он находился под влиянием статей Белинского и романов Достоевского и в своих статьях выражал резкое неприятие эстетизма, импрессионизма и декадентства. Его первые рассказы натуралистически отражают жестокую картину жизни еврейской бедноты, без надежды на перемены к лучшему. Еще в юности, в Гомеле, Бреннер воспринял шопенгауэровский культ пессимизма, и его автобиографические романы «Зимой» и «Вокруг точки» сосредоточены на унынии, отчаянии и безысходности, которые становятся уделом молодого образованного еврея. Бреннер был мобилизован в русскую армию и почти три года служил в Орле (1901–1904). Впечатления еврея от службы в царской армии зафиксированы в его рассказах «Один год» и «От А до М». Рассказы Бреннера написаны в псевдодокументальном стиле, антиэстетическом по замыслу — в технике, воспринятой им у Достоевского. Когда вспыхнула русско-японская война, Бреннер, с помощью друзей, которые помогли ему пересечь границу, уехал в Лондон, там основал журнал «Ха-меорер» («Пробуждающий», 1906–1907), в котором печатал переводы произведений Оскара Уайльда, Метерлинка и Шестова. В 1909 году переехал в Палестину, некоторое время работал сельскохозяйственным рабочим, писал прозу и публицистику, переводил, редактировал журналы. В 1921 году в Яффо писатель погиб при погроме от руки араба.

В произведениях, написанных Бреннером в Эрец-Исраэль, особое место занимает роман «Шхоль ве-хишалон» («Утрата и поражение»). В романе нашла отражение жизнь пионеров Эрец-Исраэль как ужасное продолжение душевной болезни, привезенной ими из Восточной Европы, в сочетании с болезнями и разложением, которые они встречают в стране, как среди ее старых еврейских поселенцев, так и среди арабов. Однако вопреки столь мрачному видению, автор возлагает надежды на жизнь и приходит к мистическому примирению с парадоксальной действительностью: «и несмотря на это!»

Гершон Шофман, уроженец Варшавы, был ровесником и другом Бреннера и Гнесина, однако его жизнь в Вене, начиная с 1913 года и до переезда в Эрец-Исраэль в 1938 году, оставила в его творчестве печать влияния австрийской и немецкой литератур. Шофман посвятил себя главным образом жанру короткого рассказа (этюд) — возможно, под влиянием австрийского писателя Петера Альтенберга, чьи произведения он переводил на иврит. Первый сборник рассказов Шофмана вышел в свет в 1902 году. Он, как и Бреннер, отслужил три года в русской армии, и впечатления солдата-еврея переданы в его рассказе «На посту». Рассказ «Ганя» дает нам пример шофмановского лаконичного портретирования.

Положение еврейских писателей, творивших на иврите в России периода революций 1905 и 1917 годов и Первой мировой войны, было нестерпимым и вынудило многих из них покинуть страну. Некоторые уехали в Палестину. Отношение советской власти к ивриту ускорило этот процесс, и, таким образом, центр ивритской литературы переместился в двадцатые годы ХХ в. из России в Палестину.

Уже в 1910-е годы в Палестину прибыл целый ряд молодых писателей, и среди них Бреннер, Шмуэль Йосеф Агнон и Аарон Реувени, которые начали писать за границей. Малочисленное еврейское население страны (в год образования государства, 1948, оно насчитывало около полумиллиона человек) производило поразительное количество литературы на иврите. Свыше пятидесяти литературных журналов было основано здесь между окончанием Первой мировой войны и основанием государства Израиль, и среди них журнал Союза ивритских писателей «Мознаим» («Весы», 1929), продолжающий выходить и теперь. Их авторы в большинстве были молоды, некоторые приехали в страну, не зная иврита, и здесь начали писать на языке, который не был для них родным. Встреча пионера с ландшафтом родины предков и с полной трудностей действительностью — такова была тема, которая естественным образом занимала многих писателей этого поколения.

Большинство авторов, писавших в Эрец-Исраэль на иврите в двадцатые — сороковые годы, родилось за границей. Писатели приехали из европейских стран и привезли с собой язык и мировоззрение современных образованных европейцев и восточноевропейское или немецкое литературное воспитание. Прямая географическая связь с Европой прервалась, но подпитывание европейской литературой продолжалось: в Эрец-Исраэль во множестве издаются переводы поэзии, прозы и драматургии той новой литературы, которую писатели знали в странах своего исхода. Лишь немногие были уроженцами страны, выходцами из семей первых волн эмиграции из России и Украины или детьми тех совсем уж немногочисленных евреев, которые приехали в страну еще в XVIII–XIX вв. Иная биография, иное литературное воспитание позволили им освежить ивритскую литературу не только новым материалом, но и другим мировоззрением и стилем.

Так начала складываться ивритская литература, отражающая собирание рассеянного по миру еврейства в Эрец-Исраэль. Большая часть литературы на иврите в догосударственный период отображает это историческое событие с позиции пионеров и беженцев. В ней мы находим живую картину изменения еврейского самосознания, сбрасывающего ярмо европейского космополитизма и вживающегося в местный восточный ландшафт. Ему трудно, конечно, расстаться с европеизмом, и оно продолжает сохранять европейский характер и в новой действительности.

На этом фоне представляют исключение писатели, которые не были пионерами, а родились в стране в религиозных семьях старых поселенцев. Еще на заре своей жизни они познакомились и с арабскими уроженцами страны, и с евреями-сефардами, и с ашкеназами, уже не в первом поколении живущими здесь, — с тем населением, которое было совершенно чуждо евреям, приехавшим из Восточной Европы. К таким писателям принадлежали Иехуда Бурла, Ицхак Шами и Иехошуа Бар-Йосеф. По существу, к той же группе принадлежит и Яаков Хургин, родители которого приехали в страну из России в начале восьмидесятых годов XIX в., а сам он родился в Яффо в 1899 г. Проза этих писателей, напечатавших большинство своих произведений в тридцатые, сороковые и пятидесятые годы, зачастую подвергалась нападкам критиков того времени, выходцев из Европы, охваченной войнами и революциями. В противовес левой критике, Бар-Йосеф и Хургин придерживались отчетливо правых, антисоциалистических убеждений.

Правая политическая ориентация доставила немало неприятностей и Аарону Реувени, прибывшему в страну с Украины еще в 1910 году, несмотря на то, что он был братом второго президента Государства Израиль Ицхака Бен-Цви и являлся крупным писателем. Реувени был ровесником Бреннера и Агнона. В двадцатые и тридцатые годы он напечатал два романа-трилогии, «До Иерусалима» и «Тоска», а также короткие рассказы, которые только в шестидесятые годы и позднее были по достоинству оценены израильскими критиками и исследователями литературы.

Поэзия, создававшаяся уже в Эрец-Исраэль, в значительной мере посвящена событию встречи с новым ландшафтом и новой действительностью, и в этом ее тематическое различие с прежней, писавшейся в Европе. Другой важный отличительный момент: переход от ашкеназского произношения к сефардскому, усвоенному живой речью в стране. К сожалению, то, что было создано ивритской поэзией на границе веков, включая большую часть произведений Бялика и Черниховского (который в Эрец-Исраэль начал писать с учетом сефардского произношения), утратило музыкальную связь с современным ивритским читателем. Некоторые поэты, как Яков Фихман, переписали свои произведения с учетом новой версии языка. Переход был менее проблематичным для авторов, которые не испытывали на себе влияния русской поэзии: Ури Цви Гринберга и Авраама Бен-Ицхака. Вместе с тем, обретение того звучания, которое представляется нам более естественным, не сделало эту поэзию проще поэзии поколения Бялика: большинство поэтов Эрец-Исраэль или, во всяком случае, те из них, кто определял норму, писали стихи, которые нелегко читать, ибо их темы «тяжелы» и философичны, а язык труден и понятен только специалистам.

В двадцатые и тридцатые годы выделялись поэты Ури Цви Гринберг, Авраам Шлионский, Александр Пэн, в тридцатые-сороковые — Натан Альтерман и Йонатан Ратош. Хаим Ленский, который до сороковых годов продолжал писать прекрасные ивритские стихи в Советском Союзе, всеми силами стремился сохранить легкий иврит, близкий к разговорному (для этого он некоторое время переписывался со Шлионским). Тем не менее, в Эрец-Исраэль его поэзию не приняли: она казалась Шлионскому и его товарищам «устарелой» и слишком близкой к стилю Бялика.

Поэзия, создававшаяся в стране в двадцатые и тридцатые годы, носит чрезвычайно бурный характер. Она отражает действительность — внешне вовсе не бурную, однако на личном уровне полную тяжелого противоборства, героизма и чувства связи с историей. В ней отчетливо видно влияние европейского модернизма — русского футуризма и немецкого экспрессионизма. Поэзия эта заряжена предчувствием ужасных событий, апокалипсическими мотивами, она выражает слияние личности со своим временем и озабочена тем, как устоять перед нигилизмом. Для нее характерны идеи соборности, мистическое чувство физической связи с землей и, вместе с тем, жертвенно-религиозное отношение к земле и труду.

Наиболее выраженным экспрессионистом в израильской поэзии является Ури Цви Гринберг. Он вырос во Львове и был солдатом австрийской армии во время Первой мировой войны. Ужасы войны и еврейский погром во Львове в 1918 году — основополагающие переживания в его поэзии, которая первоначально создавалась на идише. Лишь после переезда в Эрец-Исраэль в 1924 году Гринберг перешел на иврит. Он придерживался крайних политических взглядов и радикальных литературных позиций, писал кипучую, агрессивную поэзию, лирический герой которой находится на грани безумия или экстаза. В Эрец-Исраэль Гринберг писал стихи, в которых беспощадно нападал на мелкобуржуазность евреев в диаспоре и в Эрец-Исраэль. Его произведения, написанные после Катастрофы, в бескомпромиссной форме выражают национальные чувства и мстительную ненависть к европейским народам, которые губили евреев. Длинными строками, огромными строфами и пророчески-модернистской риторикой стихи Гринберга напоминают поэзию американского поэта Уолта Уитмена. В выборе такой формы Гринберг, по его словам, выразил свой бунт против силлабо-тонической метрики европейской (христианской, по мнению Гринберга) поэзии.

Ранняя поэзия Шлионского обнаружила признаки сильного влияния русского послереволюционного модернизма (Есенина, Маяковского и Хлебникова): урбанистические пейзажи, модернистские метафоры, апокалипсические мотивы, блестящие языковые трюки и решительная футуристская ломка традиционной формы. Но кумиром Шлионского был Александр Блок. Шлионский изображал встречу с землей Израиля и тяжкий труд пионеров под жарким солнцем, как первобытный мистико-эротический культ священной телесности. В середине тридцатых годов Шлионский стал переходить к более сдержанному письму и настроению и в символистском стиле, фигуративным, музыкально богатым языком изображать благословенную встречу первопроходца, чувственно-эротическую и мистическую, с ландшафтом страны. В сороковые годы он возвращается к четырехстрочной рифмованной строфе, принятой во времена Бялика, однако с сефардским ударением и произношением, принятым в живом иврите. Шлионский писал свои стихи в размере дольника, бывшего в ходу у поэтов русского «серебряного века». Эта форма четырехстрочных рифмованных написанных дольником строф сделалась (во многом именно благодаря Шлионскому) нормативной в поэзии Эрец-Исраэль, и лишь отдельные поэты, чье литературное воспитание не было связано с русской поэзией, отступали от нее. Шлионский значительно обогатил ивритскую литературу переводами с русского и других языков.

Чрезвычайно счастливо сложилась литературная судьба Натана Альтермана. Он с беспримерным единодушием был принят критикой и даже снискал симпатии политических деятелей (Бен-Гуриона, Переса). Популярность принесла ему, главным образом, «седьмая колонка», которую он печатал еженедельно в газете «Давар» («Слово») в сороковых и пятидесятых годах. Это были поэтические отклики на текущие события. Широкую известность получили песни и пьесы Альтермана. Из публикаций «седьмой колонки» наиболее знаменито его «Серебряное блюдо». Однако большая дистанция разделяет популярные стихотворения и высокую поэзию Альтермана, представленную в сборниках «Звезды на просторе» (1938), «Радость бедняков» (1941), «Песни казней египетских» (1944) и «Город голубки» (1957). Альтерман был признан национальным поэтом, выразившим дух времени в период создания и становления государства, подобно тому, как столь же высокого титула удостоился Бялик в годы Национального возрождения.

Альтерман родился в Варшаве. Учился в еврейской гимназии в Кишиневе. В 1925 году приехал в Эрец-Исраэль. Окончив гимназию «Герцлия», учился и завершил агрономическое образование во Франции. Отец всегда говорил с ним на иврите, а мать еще и на русском, который был основным языком ее чтения. В его ранней поэзии, времени учебы во Франции, есть приметы влияния французского символизма. В «Звездах на просторе», первом сборнике, вышедшем в Эрец-Исраэль, заметны следы «софиологии» символизма, а также влияние русского постсимболизма (главным образом, Пастернака). Во многих стихотворениях поэт обращается к анонимному женскому образу, который символизирует то радости жизни, то творческую силу, то мир, то самое жизнь. И напротив, тот же образ обозначает скорбь, внутреннюю смерть и ненависть к самому себе. Драматическая борьба между двумя этими полюсами является осью всей поэзии сборника. Откровение жизни и радости происходит там, где буйствует жизнь — в городе, на рынке, среди строительных рабочих. «Радость бедняков» и «Песни казней египетских» представляют собой циклы стихотворений, организованных еще более отчетливо вокруг символистской полубалладной фабулы. Они написаны в форме диалогов нереалистической пьесы, представляющей возрождение еврейского народа в его стране как мрачную, таинственную и кровавую апокалипсическую драму.

В двадцатые годы в Эрец-Исраэль впервые раздались голоса поэтесс: Эстер Рааб, Рахели Блувштейн, Йохевед Бат-Мирьям, а в тридцатые — Леи Гольдберг. В отличие от Шлионского, Пэна и Гринберга, центральная тема которых — положение еврея в современном мире, а стиль письма осложненно модернистский, поэтессы, и главным образом Рахель и Гольдберг, предпочитали писать светло и просто, в духе акмеизма, на личные темы и о впечатлениях от новой действительности. Язык поэзии женщин не отягощен грузом еврейской традиции, как то характерно для поэтов-мужчин этого поколения, — возможно, по той причине, что женское образование в корне отличалось от мужского, основанного на книжности. В противовес поэтической позе Рахели и Гольдберг, поэзия Рааб — авангардистская, дерзкая, чувственная, зачастую свидетельствует о влиянии символизма.

Рахель (выбирая литературный псевдоним, она ограничилась своим именем) была дочерью кантониста. Она родилась в Саратовской губернии, откуда родители перевезли ее в Полтаву. Там она окончила русскую гимназию и училась в киевской академии художеств. В 1909 году приехала в Эрец-Исраэль, была работницей на цитрусовых плантациях в Реховоте, а затем жила в, сельскохозяйственном поселении у озера Кинерет. В 1913 уехала во Францию, в Тулузу, изучать агрономию и живопись. В связи с началом Первой мировой войны не могла вернуться в Эрец-Исраэль и потому направилась в Россию, где работала учительницей с детьми еврейских беженцев в Брянске и Саратове. В России она опубликовала записки, о пионерах Эрец-Исраэль и переводы ивритской поэзии. После войны вернулась в страну, заболела чахоткой и умерла в возрасте сорока одного года. Риторика Рахели скромна, темы носят личностный характер, и стиль стремится произвести впечатление простоты и ясности, хотя и свидетельствует о возможности выйти из этих рамок, в частности использовать редкие в иврите дактилические окончания. Многие из ее стихотворений положены на музыку и, стали популярными песнями. Рахель переводила стихи Анны Ахматовой и находилась под ее влиянием.

Лея Гольдберг родилась, в Ковно, училась в университетах Берлина и Бонна и приехала в Эрец-Исраэль в 1935 году. Благодаря широкой образованности, возглавляла кафедру сравнительного литературоведения Еврейского университета в Иерусалиме, где преподавала с пятидесятых годов до своей смерти. В ранних сборниках ее стихов (1935, 1940, 1944) царит русская поэтическая норма, темы носят камерный и автобиографический характер, а риторика исповедальна и рефлексивна. В более поздних сборниках присутствуют жанровые эксперименты (стилизованные народные песни, баллады, сонеты) и исповедальность скрыта под литературной маской. В шестидесятые годы поэтесса оставила «сложные формы» и перешла к верлибру, но и в поздних стихах сказывается ее высокая музыкальность. Она перевела с русского языка «Войну и мир» Толстого, переводила Чехова, Горького, Катаева, Пришвина, поэзию Анненского, Ахматовой, Маршака и других.

Эстер Рааб была первой уроженкой страны в женской ивритской поэзии, и этот факт ощутимо сказался и в ее стиле, и в лирическом «я». Она родилась в Петах-Тикве в семье Иехуды Рааба, одного из основателей ишува, еврейского поселения в Эрец-Исраэль, а семья матери жила в религиозном районе Иерусалима. Эстер Рааб с детства говорила на иврите и, что было тогда в диковинку, изучила французский язык, Когда ей было шестнадцать лет, вступила работницей в киббуц Дгания. После выхода замуж пять лет провела с мужем в Египте. В 1925 году они вернулись в страну. Свою первую книгу Рааб назвала «Терновник» (1930). Ее поэзия отражает неприемлемый в тогдашнем обществе образ «роковой женщины», страстной и умной, сильной и честолюбивой. Это женщина гордая и чувствительная, находящая в ландшафте Эрец-Исраэль символическую проекцию своей сложной личности. Эстер Рааб дерзнула разрушить общепринятую силлабо-тонику и писать верлибры в модернистском стиле. В стихотворении «Святые бабушки Иерусалима» она приходит к чувству глубокой уверенности в себе, несмотря на нищету и опасности в жизни первых поселенцев, среди которых прошло ее детство. Стихотворение выражает особое слияние традиционного еврейства с новой израильской ментальностью.

Если Бялик — центральная фигура новой ивритской поэзии, то Шмуэль Йосеф Агнон (Чачкес) — классик ее прозы. Он единственный ивритский писатель, удостоенный Нобелевской премии (1966). Агнон, ярко выраженный неоромантик, соединяет символизм с романтической ностальгией по отношению к миру еврейской традиции. В рассказе «Птица моя» он обращается к переживаниям детства, превращая птицу в символ утраченного бытия. Любопытно сопоставить «Птица мою» с «Теленком» Фейерберга, чтобы увидеть развитие символистского стиля на иврите и изменение отношения к действительности еврейского местечка. Агнон, как и Менделе, Фейерберг, Бреннер и другие, изображает еврейскую нищету, но он делает это с модернистским использованием символов, в стиле эзотерическом и понятном во всей его аллюзивной полноте лишь специалистам по хасидским притчам. Подобно Менделе писатель обнажает аномальность жизни местечек Галиции и Украины, но и уродства выступают у Агнона как часть символического очарованного мира. Эта неоромантическая концепция еврейства сочетает гротеск, картину безумия и ностальгию. Она представляет собой центральную линию во многих произведениях Агнона, например, в романах «Дочь на выданье» (1929), «Гость на одну ночь» (1938–1939) и в новелле «Простая история» (1935). И в рассказах, изображающих быт пионеров страны, и в романе «Совсем недавно» (1945) безмятежный тон романтического повествователя контрастирует с атмосферой кошмара и безумия описываемой действительности. Несколько рассказов Агнона, включая приводимый здесь нами «Фернхайм», иронически изображают отчуждение супругов в семьях ассимилированных евреев Германии. С тридцатых годов он начал писать короткие сюрреалистические рассказы, напоминающие прозу Кафки. В символическом автобиографическом рассказе «Жила-была козочка» Агнон обращает критику против себя и евреев своего поколения, переехавших в Эрец-Исраэль и забывших о тех, кто остался в диаспоре.

В тридцатые и сороковые годы в Эрец-Исраэль стали выходить произведения писателей, которые родились в стране и чьим родным языком был иврит. Как правило, эти авторы выросли в сельскохозяйственных поселениях, хорошо знали местную жизнь. Но в не меньшей степени их духовность и менталитет сформировала Библия, и они чувствовали родство с ее героями. Наконец-то появилась ивритская реалистическая «здоровая» проза. Реализовалась мечта, выраженная литературными критиками еще в конце XIX в., когда ивритская литература виделась сотворенной из «лохмотьев» (Ахад Ха-Ам о Бреннере). Вместе с тем, русская литература сохраняла на нее свое влияние еще и в сороковые годы: сказывалось происхождение ведущих писателей и их родителей, сказывались и политические симпатии сионистского движения того времени. Уроженцы России и Украины передали любовь к русской литературе и культуре страны их исхода своим детям. Чувство глубокой заинтересованности проникало через переводы, фильмы, споры. Русская революция была политической моделью борьбы за революцию сионистскую. Юноши, уроженцы страны, пели, танцевали и играли на губной гармошке и аккордеоне русские и украинские мелодии, а девушки вышивали своим возлюбленным сорочки. Таким образом, нетрудно найти следы русского и украинского влияния и у писателей, родившихся в стране.

Проза уроженцев страны, выходившая в сороковые годы, во многих отношениях напоминает соцреалистические советские романы (хотя их характер, сегодня представляющийся нам наивным и дидактичным, не был сформирован диктатом власти, осуществлявшейся тогда английским мандатом). Язык переводов с русского, нуждавшийся в особенных ивритских словах, чтобы передать определенные формы устной речи, проник в литературный иврит писателей — уроженцев страны. Более всего сказалось влияние переводов Шлионского.

В рассказах С. Изхара (Изхар Смилянский), родившегося в Реховоте в 1916 году, изображается героизм рабочих — покорителей пустыни («На краю Негева», 1945). Член киббуца, оказавшийся в ситуации конфликта между общественным долгом и личными потребностями, решает поступиться своими желаниями и вернуться к «полезной», но серой и обыденной жизни («Эфраим возвращается на люцерну», 1947). По окончании Войны за независимость (1949) С. Изхар написал четыре новеллы, изображающие его впечатления от событий. Среди них две («Рассказ о Хирбет Хиз’а» и «Пленный»), в которых он изображает внутренний конфликт молодого израильского солдата, изучавшего в школе столь поучительную историю еврейского народа и теперь несущего на себе бремя зла, причиненного им невинным людям, а также его крестьянскую солидарность с арабами, согнанными с земли. Темы С. Изхара сродни соцреализму, но внутренние монологи, лиризм и склонность к языковым нововведениям сближают его прозу с импрессионизмом и свидетельствуют о влиянии рассказов У. Н. Гнесина.

Моше Шамир — также уроженец страны (родился в Цфате в 1921 году) и один из «поколения Войны за независимость». Его роман «Он шел по полям» (1947) повествует о жизни, любви и смерти в бою молодого «сабры», как называют урожденных израильтян, здорового и цельного, на фоне событий в стране в период британского мандата (брат Шамира был убит в Войне за независимость). Интересно сравнить переживания израильского солдата в рассказах С. Изхара и Шамира с переживаниями солдата-еврея в царской армии из рассказа Шофмана.

«Положительное» реалистическое направление властвовало в сороковые и пятидесятые годы и в прозе других писателей, уроженцев страны: Аарона Мегеда, Ханоха Бартова, Натана Шахама. Писатели, позволившие себе чересчур критическое отношение к новой действительности, подобно Иехошуа Бар-Иосефу и Игалю Мосинзону, были враждебно встречены критикой. На протяжении всего периода развития литературы в Эрец-Исраэль, и в особенности в сороковые годы, критика поддерживала «здоровую» реалистическую прозу, которая бы изображала возрождение еврейского народа на его земле и его освобождение от нравственных болезней изгнанничества. Это требование было реализовано в прозе уроженцев страны, которая изображает молодого израильтянина человеком «нормальных» запросов, не нуждающимся в каком бы то ни было оправдании своего наследия и принадлежности к еврейству.

Пятидесятые годы знаменовали перелом в израильской поэзии. Это был очень трудный период для страны. Победа в Войне за независимость далась тяжелой ценой: пришлось воевать с армиями семи арабских стран. После Катастрофы хлынула волна беженцев из Европы, и тогда же в Израиль прибыли сотни тысяч евреев из арабских стран Ближнего Востока и из Северной Африки. В стране жили люди, травмированные потерей близких, разочарованные, пережившие различные потрясения, зачастую не способные помочь друг другу или даже понять друг друга. Изменения в литературе начались не в годы Катастрофы и не в 1948 году с началом Войны за независимость, но только во второй половине пятидесятых, когда вышли первые поэтические сборники Иехуды Амихая, Натана Заха, Давида Авидана, Далии Равикович и Дана Пагиса. Эта группа поэтов (в середине пятидесятых большинству из них было по двадцать с небольшим лет), при всех различиях между ними, писала стихи, которые невозможно спутать с теми, что создавались в тридцатые и сороковые годы. Зато можно найти определенную связь новых стихов с поэзией Давида Фогеля, Авраама Бен-Ицхака, Якова Штейнберга — поэтов, писавших в десятые и двадцатые годы под влиянием западноевропейской поэзии модернизма. Направление поэтики, намеченное этими авторами, превратилось в норму, которая возобладала в израильской поэзии и оттеснила в сторону Хаима Гури, О. Гилеля, Амира Гильбоа и Пинхаса Саде — поэтов, продолжавших линию Шлионского, Гринберга и Альтермана в пятидесятых и в начале шестидесятых годов XX в.

Перед нами, прежде всего, иная риторика: разговорный язык, менее приподнятый тон, атмосфера повседневности, даже серости. Отказ от «больших» слов, таких, как «вечность», «мир», «Бог», «святой», «молитва». Во-вторых, отказ от четырехстрочной строфы, от рифмы и от организованной силлабо-тонической метрики, от известных симметричных форм в пользу более разнообразных экспериментальных построений, вытекающих из содержания и специфического чувства стихотворения. В-третьих, меньшая фигуративная загруженность. Как результат, стихотворение стало менее загадочным и многозначным, его легче расшифровать. В-четвертых, «мы» исчезает и уступает место «я». Автобиографические переживания выступают на первый план. Это аполитичная поэзия: такие, прямо скажем, значительные события в истории Израиля, как Синайская и Шестидневная войны, не существуют для нее. Ее главные темы: личные травмы, сиротство, одиночество, взаимоотношения мужчины и женщины, экзистенциальное состояние человека, и не только еврея или израильтянина. Поэт не стремится отразить состояние общества в данный момент, представить израильского «современника». В-пятых, в большинстве стихотворений царит общая атмосфера пессимизма, безнадежности, потерянности, разочарования, часто находящая выражение в иронии. В-шестых, не остается веры таинственности, чудесам и возвышенному — поэт принимает решение в пользу «здесь и сейчас», в жизни и в эстетике.

Отражают ли эти перемены только социально-историческое положение в стране в пятидесятые и шестидесятые годы? Нет сомнения, что они отражают распад ценностного мира пионеров Эрец-Исраэль, озлобленность и усталость от непомерной цены, которую пришлось уплатить народу, прошедшему через Катастрофу, Войну за независимость, потрясения, приносимые волнами иммиграции. Но эти перемены произошли и под влиянием личных судеб поэтов — Заха, Амихая, Пагиса, не умевших воспринять культуру «здоровой» Эрец-Исраэль (как, впрочем, и уроженцы страны — Давид Авидан и Далия Равикович). У трех этих поэтов родным языком был немецкий, а немецкая поэзия — первой в ряду предпочтений. Кроме того, все трое изучали английскую литературу в Еврейском университете в Иерусалиме, что также в значительной мере определило их литературные вкусы. В отличие от Амихая, выросшего в Иерусалиме и в детстве получившего религиозное воспитание, Зах и Пагис приехали в страну уже сформировавшимися в европейской культуре подростками.

Так в середине пятидесятых годов поэзия, а затем и проза начали высвобождаться из-под влияния русской культуры и переориентироваться на западные и собственно израильские эстетические ориентиры. Особое место в израильской литературе занимает роман Пинхаса Саде «Жизнь как притча» (1958), роман автобиографический, лирико-прорицательный, с флером таинственности, более похожий на произведения Бердичевского, Бреннера и Гнесина, чем на израильскую прозу сороковых и пятидесятых годов. Маргинальный для своего времени, роман повлиял на авторов последующих поколений.

В начале шестидесятых вышли первые сборники рассказов А. Б. Иехошуа, Аарона Аппельфельда и Амоса Оза, трех ведущих современных израильских прозаиков. Переход от реалистической к лирической прозе в шестидесятые годы заметен в творчестве писательницы Иеудит Гендель, чьи первые сборники рассказов начали выходить еще в пятидесятые годы («Они другие люди», 1950, и «Улица ступеней», 1956). Сборник ее рассказов «Мелкие деньги» (1988), из которого взят короткий рассказ «Низко, у самой земли», вызвал пламенные отклики критики и принес писательнице престижные литературные премии. Подобно Иеудит Гендель, Амалия Кахана-Кармон принадлежит по возрасту к поколению писателей сороковых-пятидесятых годов, однако первый сборник ее рассказов вышел только в 1966 году, так что, с точки зрения литературного поколения и стилистики, она принадлежит к писателям «поколения государства».

Израильская литература шестидесятых годов свидетельствует о том, что идеал добровольного служения и самопожертвования заметно потускнел. Шок Катастрофы, усталость от непомерных усилий по созиданию государства, его защита в Войне за независимость и абсорбция иммигрантов сделали свое дело. Помимо того, воспитанники сионистской романтики не могли примириться с серой действительностью, с мелочностью новой бюрократии, с повсеместным соперничеством и эгоистическими заботами. Так нарождалась духовная реальность отрезвления от высоких мечтаний. Параллельно изменилась читательская оценка писателей: снова стали любимы Бердичевский, Гнесин и Агнон (который в пятидесятые годы все еще был творчески активным). В перемены внесли свой вклад и литературные критики, получившие образование в Европе, как Барух Курцвайль и Беньямин Грушовский (Харшав), или Америке, как Шимон Галкин. Они культивировали модернистскую ориентацию.

Для прозы шестидесятых годов характерно существенное изменение во взгляде на действительность и в характеристике образов: вместо опыта документально-объективного просвечивания общественно-исторической действительности перед нами странствие во внутреннем мире писателя, следование за движениями души. Меньше внешних событий, меньше второстепенных образов, больше внутренних монологов и других средств изображения внутреннего мира: сны, символы, построение материала действительности в моделях параллелизма и контраста, организация текста вокруг лейтмотивов. Эти средства знаменуют попытку выразить мир подсознания героя (вслед за Гнесиным и Агноном). Экзистенциальные тупики героев и выходы из них носят личностно-универсальный характер, а не возникают и не разрешаются в соответствии с положением народа и государства. Образы выражают глубокое одиночество, отчуждение, искушенность в зле, насилии, следовании инстинктам. Косвенно или прямо ставятся под сомнение энтузиастические идеалы Эрец-Исраэль: вера в товарищество, в близость к природе, в служение народу и родине. Это литература, выражающая беспредельную усталость, тяготение к смерти, ощущение ее постоянного присутствия — и именно на фоне Иерусалима, трудового поселенчества, убогих будней людей, уцелевших в Катастрофе.

Рассказ об ивритской драматургии можно начать только с шестидесятых годов. Хотя театр на иврите «Габима» работал еще в двадцатые годы в Советской России, а затем в Эрец-Исраэль, да кроме него были основаны и другие театры, лишь немногие спектакли, которые шли на их сценах, ставили оригинальную ивритскую пьесу. Первые пьесы на иврите были посвящены историко-библейским темам, их язык был высоким, а то и напыщенным. После основания государства в театре воцарилось соцреалистическое направление и появились инсценировки романов Моше Шамира, Игаля Мосинзона, Аарона Мегера и Ханоха Бартова. Огромный успех выпал на долю Нисима Алони, первым начавшего писать поэтические, нереалистические пьесы. Йосеф Бар-Йосеф и Ханох Левин также пишут пьесы поэтического, характера, хотя Бар-Йосеф, чья драматургия воплощена на сценах многих городов России, связан с традицией Гоголя и Чехова, в то время как Левин пишет в духе «черного театра», близкого к французскому театру абсурда. Спрос на политические спектакли, растущий под влиянием средств массовой информации, диктует предпочтения самих театров, и с этим вынуждены считаться современные драматурги Израиля.

Израильская литература переживает постмодернистский период: то, что считается периферийным в обществе и культуре, привлекает ее внимание и осваивается ею, тогда как базисные общественные установки, включая веру в справедливость сионизма, она подвергает сомнению. Изображаемые ею крайние душевные состояния представляют искаженную действительность и дробят текст на осколки, которые читателю порой трудно соединить в целое.

В произведениях соперничают и сталкиваются различные точки зрения. Культурный плюрализм поощряет разнообразные и часто странные эксперименты. В израильской литературе, вслед за литературой Запада, множество произведений создается женщинами и, разумеется, представителями различных общин. Каждый привносит в творчество культуру страны своего исхода. Поэзия, подобно прозе, становится все более странной, трудной для понимания, в особенности, когда она изображает экстремальные душевные состояния. Сегодняшняя израильская поэзия — это поэзия «авангардистская» в том смысле, что она все больше отходит от принятых нравственных норм: не избегает порнографии, изображения лесбиянства и гомосексуализма, насилия, безумия, наркомании, садомазохизма, Она выражает запретные и опасные побуждения либидо, легализованные психоанализом. Некоторые писатели намеренно отказываются от изображения жизни и духа Израиля и избирают для своих произведений иную действительность. В них изображаются чувства, пережитые в других странах, во время пребывания там или в пути, в самолете. Израильская литература зачастую обращается к душевным конфликтам израильтянина с тем, что сформировало его специфическую ментальность. Это и острая вражда ко всему, что связано с израильским аппаратом власти, с армией, и недовольство образованием, семьей, иудаизмом.

Не перестала ли израильская литература быть еврейской? Несмотря на все вышесказанное, современная израильская литература обнаруживает еврейские основы воспитания писателя — уроженца страны, который, даже если он вовсе не религиозен, воспринял их из культуры, в которой живет.

Интересно отметить перемещение книжной ориентации в израильской поэзии. Если в пятидесятые-шестидесятые годы она тяготела к Библии (в том числе стилистически), то в настоящее время отчетливей перекликается с источниками постбиблейскими, созданными в диаспоре, и, главным образом, литургическими, а также со средневековой поэзией и Талмудом. С формальной точки зрения, обозначилось ее возвращение от лирического стихотворения к более пространным формам, таким, как поэма и цикл стихотворений, но вместо четкой повествовательной структуры выступает сломанная и раздробленная фабула или построение в форме отражений одной и той же действительности с разных позиций. Иронически-удрученный тон рефлексирующего «я» сменяется более претенциозным голосом более «искушенного» лирического субъекта, чье знание, однако, предназначено лишь для маленькой группы избранных.

Совершенно особым явлением в израильской литературе, начиная с восьмидесятых годов, стало творчество религиозных авторов, в основном, в поэзии. Они занимают все более и более видное место. Что же находится сегодня в центре, а что на периферии? Трудность ответа на этот вопрос характерна для постмодернистской культуры, даже когда она еврейская и израильская. Более подробная характеристика израильской литературы восьмидесятых и девяностых годов содержится в заключительной статье антологии.

Книга, которая перед вами, является хрестоматией к курсу «История новой ивритской литературы» для русскоязычных студентов. Она содержит переводы произведений, написанных на иврите, которые, как правило, следуют в соответствии с хронологией их выхода в свет. Небольшая часть произведений печатается также на языке подлинника, чтобы дать возможность тем, кто изучает иврит, почувствовать их первоначальное обаяние. Это позволяет использовать книгу и в рамках преподавания иврита продвинутым учащимся. Составители стремились выбрать лучшие переводы из тех, что вышли в России (как до революции, так и после нее) и в Израиле. Несколько стихотворений и рассказы Бердичевского («Товарищ», «Двое»), Агнона («Фернхайм»), Гнесина («В садах»), Дворы Барон («Развод») и Иеудит Гендель («Низко, у самой земли») переведены специально для этой книги.

Художественные произведения и статьи сопровождаются пояснениями слов и понятий, которые могут оказаться неизвестными русскоязычному читателю. В конце книги особо объясняются исторические реалии еврейской жизни и культуры, упоминаемые в произведениях более одного раза. Там же помещены именной указатель и библиография русских переводов ивритской художественной литературы. Библиография основывается главным образом на материалах, полученных от Израильского института переводов с иврита на иностранные языки, а также на сведениях, любезно предоставленных Михаилом Давидсоном (Санкт-Петербург) и Батьей Вальдман (Беер-Шева).

Эта антология сложилась как результат работы над курсом «История современной ивритской литературы», который был прочитан Хамуталью Бар-Йосеф в 1996 году в Центре Библеистики и Иудаики Российского Государственного Гуманитарного университета в Москве. Материалы курса, существенно дополненные, легли в основу настоящей книги. Редактирование и подготовка ее были общей работой Х. Бар-Йосеф и З. Копельман.

Я бы хотела поблагодарить проф. Дэвида Фишмана, содиректора Центра Библеистики и Иудаики, за его согласие включить эту антологию в выпускаемую серию книг по иудаике и за оказанную организационную и материальную помощь.

Моя признательность Светлане Шенбрунн и Александру Кучерскому за новые переводы с иврита произведений прозы, за участие в редактировании и полезные советы. Благодарю Михаэля Бейзера, который помог в составлении библиографии, и Марка Куповецкого за научное и литературное редактирование данного Введения. Спасибо за помощь в редактировании и корректуре Батье Вальдман и Асе Бялик.

Я благодарна Ронит и Сергею Никольским за набор и графическое оформление текста.

1999

«Древнееврейская литература новейшего времени» — это, в сущности, contradictio in adjecto[1]. Новая литература немыслима на древнем языке, разве если этот язык сам станет новым. Так древнегреческий, доживший до наших дней, стал новогреческим. И точно так же древнееврейский язык еще задолго до начала христианской эры видоизменился и стал новоеврейским. Язык Мишны и Барайты (древнейших частей Талмуда) является совершенно новой формацией языка пророков, от которого он весьма существенно отличается и этимологически, и синтаксически. А позднейшие лексические наслоения привели к тому, что прозаический язык Бялика не намного ближе к языку Исайи, нежели новогреческий язык Венизелоса[2] к языку Демосфена[3].

Но и библейский язык остался жив до известной степени. От времени до времени появлялись подражатели языку Исайи и Иова, особенно среди поэтов, которые вообще не чуждаются архаизмов. И древнееврейский язык Библии, наряду с новоеврейским Мишны, несколько раз переживал периоды Ренессанса. Так, например, библейский язык достиг небывалого расцвета в арабской Испании и в Италии времен Ренессанса (от X до XIV вв.). Знаменитое «созвездие», воспетое Генрихом Гейне в его «Romanzero», — Иегуда Галеви, Соломон ибн Габироль и Моисей ибн Эзра, а также друг Данте — Иммануил Римский (1270–1330) — подняли еврейскую поэзию на древнееврейском языке на недосягаемую высоту. Бурная жизнь благодатных южных стран клокочет и пенится в их полнокровных, красочных и страстных лирических и дескриптивных стихотворениях, в которых национально еврейские мотивы чередуются с чисто человеческими, причем пышная южная природа и чарующая красота восточной женщины занимают тут не последнее место. И не только поэзия процветает на еврейском языке в средние века. Философия, естествознание, математика, астрономия — все это находит свое выражение на значительно видоизмененном и обогащенном целой новой терминологией языке Библии и Мишны.

Лишь начиная с XVI века, после изгнания евреев из Испании (1492), когда во всей Европе (за исключением Турции и Польши) положение евреев становится страшнее и беспросветнее даже, чем в средние века, древнееврейская литература перестает быть светской и становится почти исключительно богословской. Древнееврейский язык искажается до неузнаваемости и испещряется множеством арамеизмов (слов и выражений, заимствованных у арамейско-сирийского наречия); пишутся на нем лишь книги по религиозно-обрядовым вопросам или по еврейской религиозной мистике («Каббала»). Ни светской науке, ни поэзии с общечеловеческим содержанием нет места среди евреев. Как будто толстая стена гетто, которой христиане отделили себя от евреев, отрезала еврейский народ от всего общечеловеческого. Более того: даже книги древнееврейских пророков евреи стали изучать все реже и реже. Слишком далеки были эти пламенные борцы за свободу, правду и справедливость от их втоптанного в грязь, лишенного всех прав, гонимого и угнетаемого народа…

Но стоило XVIII веку прокламировать «права человека» и зажечь яркий светоч «просвещения», как евреи тотчас же потянулись за новым светом, и на древнееврейском языке зародилась новая светская литература.

Новейшая литература на древнееврейском языке датируется 1785 г., когда зародилось первое еврейское периодическое издание под именем «Ha-meassef» («Сборник»), целью которого было как распространение просвещения среди евреев, так и возрождение древнееврейского языка и улучшение литературного вкуса. 130 лет, протекших со дня основания «Сборника» (1785–1917), можно разделить на 2 или на 4 периода, смотря по тому, имеем ли мы в виду страны, в которых новоеврейская литература нашла свое развитие, или же — главные течения этой литературы.

По странам развития первый период (1785–1850) можно считать западным, или германо-итало-австрийским, а второй (1850–1917) — восточным, или русско-польско-палестинским.

А по литературным течениям — первый период (1785–1860) можно назвать романтическим, второй (1860–1880) — реалистическим, третий (1880–1900) — неоромантическим, и, наконец, четвертый (1900–1917) — модернистским.

Само собой разумеется, что есть писатели, опередившие свое время, и есть писатели запоздалые, как есть принадлежащие к двум периодам одновременно, и есть такие, которые не укладываются ни в какие рамки.

Романтический период ознаменовался в европейских литературах, между прочим, и глубокой тоской по идеализированному и опоэтизированному средневековью. Романтики-гебраисты звали назад не к средним векам, которые, за исключением арабско-испанского периода, были мрачной тюрьмой для еврейства, а к древнейшей эпохе еврейской истории — к светозарным временам пророков и царей. Этот золотой век еврейского народа ведь был золотым веком и еврейского языка, и еврейской поэзии, и еврейской мысли. Вот почему Еврейский Ренессанс конца 18 века естественно отвращает свои взоры от неприглядного настоящего и обращает их к этому отдаленнейшему, но светлейшему прошлому. Виднейший представитель этого Ренессанса в Германии, Н. Г. Вейзель, или Вессели (1725–1805), стяжает себе громкую славу не столько своими научными исследованиями по еврейской филологии и даже не своими публицистическими работами, в которых он выступает за радикальное изменение еврейского традиционного воспитания, сколько написанной им на старости лет (1789–1802) героической поэмой под именем «Величественная поэма». Эта поэма описывает рождение и переживания Моисея, исход евреев из Египта и странствование их по Синайской пустыне под предводительством великого вождя-законоучителя. Это — нечто вроде «Моисеяды» и несколько напоминает «Мессиаду» Клопштока[4], не без влияния которого появилась и древнееврейская поэма. Но, несмотря на центральное место, которое занимает в поэме Вейзеля величественная фигура Моисея, эта фигура не заслонила собой грандиозного образа целого народа, который появляется перед нами в момент его зарождения. Вот почему эта поэма, которая находится на грани между псевдоклассицизмом и романтикой, имела в свое время такой большой успех, была переведена на немецкий и французский языки и стала краеугольным камнем в здании новейшей литературы на древнееврейском языке. <…>

Первые толчки к просвещению и к возрождению древнееврейского языка и литературы русское еврейство получило от евреев Германии и Австрии. Новое движение «маскилизма» (maskil — просвещенный, интеллигент) народилось в Волыни, поблизости с Галицией, и на Литве, поблизости с Германией. На Волыни первые лучи «Гаскалы» (просвещения) распространял Исаак Бер Левинзон (1788–1860). В царствование Николая I евреи еще всецело были поглощены изучением Талмуда и его многочисленных комментаторов или же торговлей. Занятие земледелием или ремеслами и изучение государственного языка или светских наук считалось недопустимым: это может отдалить от изучения религиозной письменности и совратить с «пути истины». Это опасение имело тогда некоторое основание: Николай I, стоявший за приобщение евреев к земледелию и к русской культуре, действительно, помышлял о том, как бы вербовать среди евреев побольше прозелитов. Но евреи вместо того, чтобы само просвещение приспособить к условиям их национального существования, заперлись в духовном гетто и знать не хотели, что за стенами его происходит великая переоценка всех ценностей. Левинсон произвел опыт такого приспособления. Цитатами из древней и средневековой письменности он доказывал, что евреи были земледельцами не только до разрушения Второго Храма, но и много веков после этого; что выдающиеся талмудисты были ремесленниками; что лучшие люди в Израиле знали греческий, арабский и испанский языки и даже писали на этих языках религиозно-философские трактаты и т. д. Таким образом, Левинсон боролся с предрассудками его современников их же орудием: доказательствами от религиозных авторитетов. <…>

Поэтом в современном смысле слова был сын А. Д. Лебенсона, Михаил Лебенсон (1828–1852). Этот гениальный юноша, унесенный в могилу чахоткой на 24-м году жизни, оставил после себя, кроме перевода третьей и четвертой книг «Энеиды» Вергилия[5], две небольшие книжки стихотворений, одну под названием «Песни Сиона», а другую — под названием «Арфа Сиона». Первая содержит — как и можно было ожидать в то время — шесть исторических поэм. Больше всего — поэм библейского содержания. Самая крупная из них — «Соломон и Екклезиаст». Царю Соломону традиция приписывает и жизнерадостную эротическую «Песнь Песней», и проникнутую глубоким пессимизмом книгу «Екклезиаста» с ее рефреном: «Суета сует — все суета». И вот Лебенсон-сын рисует юношу-царя, полного жизни и сил, яркопламенного в страстной любви своей к пастушке Суламифи, не верующего даже в возможность существования зла на земле; а затем достигшего мудрости царя, старца, который не верит больше ни в любовь, ни в счастье, для которого румянец на щеках прекрасной женщины — лишь «сосуды, испачканные кровью», а розы, лилии, ландыши — лишь «красивый тлен», «цветущая смерть», и даже честность и порок — кто знает, не зависят ли они от изменения одного нерва, от прибавления или убавления одной капли крови?.. Очевидно, древняя канва служит для вышивания по ней совершенно новых узоров…

Новым узором на древней канве является также его поэма «Иаиль и Сисара». Полководец Сисара потерпел поражение на войне с Израилем, предводительствуемым пророчицей Деборой[6]. Он бежит с поля битвы и ищет убежища в палатке Иаили. Долг гостеприимства трижды свят у восточных кочевников. И Иаиль приютила Сисару, накормила и напоила его; он, в порыве благодарности, называет ее «ангелом-спасителем». Но у Иаили есть еще один долг — долг гражданки, дочери народа своего. Она обязана избавить дружественный ее племени народ израильский от опаснейшего врага. И поэт мастерски изобразил внутреннюю мучительную борьбу между доброй и гостеприимной женщиной и верной и глубокой патриоткой. Мягкая женщина взывает к «Духу Смерти»: «Приди из глубины ада и наполни сердце мое змеиным жалом! Одень меня в кровавый плащ и вместо человеческого сердца дай мне сердце каменное!» И когда любовь к народу одержала верх, и Сисара убит, а ликующий народ во главе с пророчицей Деборой приветствует ее геройский подвиг, чувство радости чуждо ей. «Увы, — восклицает Иаиль, — это ликование не мое: не врага убила я, а гостя, искавшего у меня убежища». Порыв героизма прошел, и Иаиль снова — кроткая молодая женщина, ужасающаяся убийства. И лишь «глас народа», ее прославляющего, несколько успокаивает ее: ведь он — «глас Божий», и в нем оправдание и очищение.

В «Арфе Сиона» собраны мелкие стихотворения Лебенсона-сына, оригинальные и переводные. Есть в ней переводы из Горация, Вергилия, Шиллера, Гете, Мицкевича, Альфиери и др. Оригинальные стихотворения ее — перлы древнееврейской лирики. Любовные стихотворения Лебенсона чаруют юной красотой и дышат непосредственностью и искренностью. Они то игривы и полны прелестного юношеского задора, то глубоко скорбны и преисполнены страданий от неразделенной любви и неутолимой страсти. А слог их столь ярок и красочен, что трудно поверить, что они написаны на неразговорном языке. Почти все остальные лирические стихотворения Лебенсона-сына оплакивают его быстротечную и безрадостную молодость. Поэт любит жизнь, хочет жить, но он знает, что он обречен: губительная болезнь медленно и верно приближает его к могиле. И в отчаянии он восклицает:

Проклята смерть, проклята и жизнь!

Товарищ Михаила Лебенсона, Иегуда Лейб (Лев Осипович) Гордон (1830–1892), впоследствии был прозван «еврейским Некрасовым». Но в первый период его творчества (1857–1868) и он, как почти все предшественники его, обрабатывал исторические темы в духе чистейшей романтики. Таковы его крупные поэмы «Любовь Давида и Мелхолы», «Давид и Варзилай», «Аснафь, дочь Потиферы» и др. Они гораздо ниже поэм Лебенсона не только по яркости образов, но и по глубине проблем, хотя Гордон много философствует в них, или — именно поэтому. Весьма выдающимися можно считать его сравнительно более поздние поэмы. Первая из них, «В пучинах моря», рисует изгнание евреев из Испании (1492). <…> Вторая поэма называется «В пасти льва». Перед нами картина Великой Иудео-Римской войны[7] времен Веспасиана и Тита (70 по Р.Х.). Один из отважных борцов за свободу Иудеи, Симеон, ранен в бою. Возлюбленная его, Марфа, перевязывает ему рану и снова отправляет его на защиту родины. Но все геройство еврейских львов ни к чему. Иерусалим разрушен, Храм сожжен. Симеон попадает в плен и должен услаждать взоры римского победителя, вступая на арене римского цирка в борьбу со львами в качестве гладиатора. А Марфа была продана в рабство к римской матроне, которую она сопровождает в цирк на зрелище состязания побежденных иудеев с ливийскими львами. Симеон в самый опасный момент борьбы замечает стоящую возле матроны с искаженным от страха лицом любимую им Марфу… Как будто поток новых сил влился в недра его: вот он, победив льва, выйдет на свободу, освободит и Марфу. Со всего размаху он ударяет льва мечом; но меч разбился о кости льва, и, безоружный, беспомощный, стоит Симеон перед лицом безжалостной толпы — пока окровавленный и разъяренный лев не кидается на него, не раздавливает его и не рвет когтями в клочья иудейского героя… Симеон «свободен»: лев освободил его от цепей рабства. Но и Марфа «свободна»: она не пережила ужасной смерти возлюбленного…

Вместе с исторической поэмой появился на древнееврейском языке и исторический роман. Исторический роман «Любовь в Сионе», появившийся в 1853 г., был первым еврейским романом вообще, и автор его, Авраам Мапу (1808–1867), был отцом еврейского романа. <…>

3

После Крымской кампании[8], с воцарением Александра II (1855), наступила эпоха крупных реформ. И вместе с общим положением улучшилось и положение евреев. Это не было полным раскрепощением еврейского народа, но наступило несомненное облегчение его положения в сравнении с николаевской эпохой. Евреи поощрялись в их стремлении к просвещению. Были даны разные льготы преимущественно евреям с высшим образованием[9]. И в русской литературе повеяло чем-то новым и в отношении к евреям. В прогрессивной печати стали раздаваться голоса в защиту евреев. Естественно, что передовая часть еврейства потянулась к просвещению — единственному средству к приобретению человеческих прав и человеческого достоинства. И тогда древнееврейская литература сбрасывает с себя романтические покровы и снисходит к проблемам действительности и запросам реальной жизни. Нарождается еврейская периодическая печать: в 1857 г. появляется первая древнееврейская еженедельная газета «Hamagid» («Вестник»), а в 1860 г. появляются сразу две еженедельные газеты на древнееврейском языке: «Ha-Karmel» («Кармел») в Вильне и «На-meliz» («Посредник») в Одессе, последний из которых, переведенный в Петроград, просуществовал, с некоторыми перерывами, целых 44 года (1860–1904). К ним присоединяется в 1862 г. четвертая газета «Ha-zephirah» («Заря») в Варшаве, которая существует с перерывами вот уже 55 лет (1862–1917). Таким образом, нарождается еврейская публицистика, трактующая о вопросах живой жизни; и вместе c ней вся еврейская литература не витает более в эмпиреях.

В этот период еврейской литературы (1860–1880) особенно сильно сказывается на ней влияние русской литературы. Более либеральные веяния сблизили еврейскую интеллигенцию с русской, и русский реализм, даже в его крайних проявлениях, сильно чувствуется во всей еврейской письменности этого периода. Влияние Писарева, Добролюбова, Чернышевского, Некрасова и др. весьма заметно в произведениях лучших представителей просветительно-обличительного течения еврейской литературы. Нарождается критическая литература на древнееврейском языке (критические этюды Ковнера, Паперны, Абрамовича, Смоленскина), которая глубоко проникнута идеями Писарева и Добролюбова. Вместе с этим появляется целый ряд книг по естествознанию («История природы» Абрамовича), по истории и географии (К. Шульмана), по истории России (Ш. Манделькерна) и др. Во всех этих сочинениях сквозит стремление пойти рука об руку с прогрессивной Россией и «заслужить» равноправие, осуществление которого считалось тогда предстоящим в близком будущем.

И древнееврейская беллетристика изменилась тогда коренным образом. Тот же Мапу, который в вышеупомянутых двух романах своих[10] как будто совершенно слился с прошлым, печатает, начиная с 1857 г., новый роман «Ханжа»[11] из современной жизни. В этом романе он рисует быт русско-литовского еврейства с небывалым до той поры реализмом, бичует еврейских святош и мракобесов, еврейских кулаков-воротил и типичных еврейских талмудоведов-тунеядцев («батланим»), которые тяжким бременем ложатся на бедный злосчастный еврейский народ. А С. М. Абрамович, ставший впоследствии столь известным под именем «Менделе Мойхер-Сфорим», изображает в своем романе «Отцы и дети» быт волынских и подольских хасидов и показывает всю бессмысленность религиозных суеверий и весь вред социальных предрассудков этой тогда особенно отсталой части еврейства. И Абрамович зло высмеивает также гебраиста-романтика, для которого библейская фраза («мелица») стала фетишем и который запросов новой жизни знать не хочет.

И подобно романисту Мапу, меняется и поэт Гордон. Он, который в 50-х и в начале 60-х годов занимался, главным образом, историческими сюжетами, теперь становится грозным обличителем всего традиционного еврейства. Еще в введении к вышеизложенной поэме «В пасти льва» он обрушивается на «таннаитов» (творцов Мишны) конца эпохи Второго Храма за их крайнюю приверженность к религии, приверженность, которая, по мнению поэта, убила еврейскую государственность:

Жить бездушным обрядом учили тебя, Мертвой буквой одной, против жизни ходить, Мертвым быть на земле, быть живым в небесах, Видеть сны наяву и во сне говорить. Погубили тебя. В сердце соков уж нет; Пали силы твои, мощный дух твой угас. Книжной пылью покрыт, словно мумия, ты Бродишь в мире, грядущим векам напоказ. <…>

Но самое интересное явление этого периода, это, быть может, то, что влияние русской литературы на древнееврейскую сказалось и в нарождении социалистической литературы на древнееврейском языке. Первая социалистическая прокламация, предназначенная исключительно для еврейской молодежи, появилась на древнееврейском языке в Лондоне в 1875 г. <…>

Таким образом, древнееврейская литература представляла в 60-х и 70-х гг. почти все течения европейской мысли. Но особенный отклик нашла в ней пробудившаяся тогда, благодаря объединению Италии и волнениям на Балканах, идея национализма. Отцом ее в древнееврейской литературе был вышеупомянутый основатель журнала «Га-шахар» Перец Моисеевич Смоленскин (1842–1885), литературное творчество которого является как бы переходной стадией от реализма к неоромантизму.

Смоленскин — центральная фигура в новейшей литературе на древнееврейском языке. Он одинаково крупен и как беллетрист, и как публицист. И в то время, как Смоленскин-беллетрист почти всецело примыкает к реалистическому направлению, он, как публицист, поднимающийся до историко-философской выси, уже принадлежит к следующему периоду — к периоду неоромантическому.

Шесть крупных романов написал он, кроме целого ряда мелких рассказов. И почти во всех них он — истый бытописатель-реалист, который изображает неприглядные стороны еврейского быта и дает мрачные картины нравов русско-еврейского гетто. <…>

Реалистический период древнееврейской литературы породил то просветительно-обличительное литературное течение, которое проповедовало евреям приспособление к общеевропейской и даже к чисто русской культуре. Положительной стороной этого течения было значительное ослабление силы религиозных суеверий и национальных предрассудков. Но оно имело и отрицательную сторону: в погоне за общечеловеческой культурой оно проглядело все то, что было общечеловеческого в специфически-еврейском. Выходило, что все чужое хорошо, а все свое должно быть предано забвению. Народу, ведущему политически самостоятельную жизнь на собственной территории, это, быть может, не страшно: все равно все общечеловеческое окрашивается у него, даже помимо воли каждого из членов его, в национальную окраску. Но у народа, живущего меньшинством среди чужих, лишенного территории и разговорного языка и не имеющего своей собственной экономической структуры, общечеловеческое волей-неволей окрашивается в национальную окраску коренного народа, среди которого народ-меньшинство живет, даже если коренной народ этого не требует. И, таким образом, еврейский народ со вступлением его в сонм европейских наций стал обезличиваться. Стало заметно такое явление: резко национальными чертами отличался лишь еврей гетто, суеверный и фанатичный, а еврей интеллигентный всеми силами старался быть не похожим на еврея. И если это ему не всегда удавалось, он зато достигал другого: он поляком, французом, немцем не становился, но сознательным евреем переставал быть — он оставался им лишь по инерции. И мало-помалу распространилась теория, что еврейской нации нет, а есть лишь «поляки, французы, немцы Моисеева закона»: точно так же, как есть немцы-католики и немцы-лютеране, есть и «немцы-израэлиты». Все дело в вере, а не в национальности.

Против этого взгляда восстал со свойственной ему горячностью П. М. Смоленскин. В появившейся в 1872 г. в его журнале «Га-шахар» книге его «Am Olam» («Вечный народ») он создает впервые доктрину еврейского прогрессивного национализма. <…>

4

Две причины вызвали к жизни еврейский неоромантизм, одна положительная, а другая отрицательная. Положительной была борьба за освобождение балканских народностей[12], а отрицательной — погромы 1881 г.[13] и последовавшая за ними реакция. Освобождение славян усилило, как в свое время объединение Италии[14], идею политического национализма, основанного на национальной свободе, а погромы и реакция, естественно, звали к обособленности и идеализации прошлого. И эти два момента — прогрессивный и реакционный — идут рука об руку в древнееврейской литературе 80-х и 90-х годов. <…>

Усилившийся интерес к Палестине не мог не повлечь за собой нарождения целой литературы, воспевающей «обетованную землю», и не мог не будить любви к старине вообще. Поэты М. М. Долицкий (род. в 1856 г.) и Н. Г. Имбер (1856–1909) воспевали тоску по «прекрасной дочери Сиона», а крещеный еврей — ирония судьбы! — К. А. Шапиро (1839–1900) воспел еврейские народные легенды, связанные с идеей Искупления и Избавления через Мессию. А рано ушедший в могилу М. Ц. Мане (1860–1887) сочетал пламенную любовь к Сиону со страстным упоением природой и великой тоской по красоте. Давид Фришман (род. в 1859 г.), талантливый критик и фельетонист, зовет в своих статьях к вечнопрекрасному и к вечночеловечному, но в своих новеллах, отличающихся изяществом формы, он — романтик чистейшей воды. <…>

Совершенно особняком стоит Менделе Мойхер-Сфорим. После долгих лет, которые он отдал почти всецело разговорно-еврейскому жаргону[15], он вернулся к древнееврейской литературе и подарил ей целый ряд выдающихся беллетристических произведений. Менделе — первоклассный бытописатель-художник. Его бытописание — настоящий эпос. Его произведения в целокупности их — это грандиозная эпопея из патриархальной жизни русского еврейства времен Николая I, прежде, чем начался еврейский «ледоход»[16], когда еврейская семья и еврейская община еще представляли собой мощную скалу, о которую разбивались все наступления врагов и все приставания «друзей». Как истый «просветитель»-семидесятник Менделе относится отрицательно к патриархальному быту; но дух времени сказывается в этих произведениях не только в совершенно обновленном языке их, но и в теплой нотке, прорывающейся у него каждый раз, когда дело касается народных страданий и народного подвижничества. В общем же Менделе не психологизует; он живописует. Одним незначительным жестом он часто воспроизводит целый мир живейших чувств. Вот почему его бытописание, там, где оно сохраняет эпическое спокойствие древних, приближается к пластическому искусству. Движения тела у него отображают движения души. А типы его имеют не индивидуальный характер, а характер народно-групповой, но со специфически-еврейской окраской. И его сатира также чисто еврейская; она столь же остра, сколь и глубока. И даже природа у него «объевреилась»: зимние, покрытые снегом и качающиеся от ветра деревья — это евреи, раскачивающиеся на молитве в синагоге, покрытые белыми молитвенными ризами; сад после летнего дождя — это дети, вымытые любящей рукой матери в канун субботы, и т. д. Все эти качества художественного творчества Менделе сделали его «дедушкой» молодой еврейской литературы, на которую он имел огромное влияние.

Просвещение, несмотря на ограничения времен Александра III,[17] проникло во все поры еврейства — и началось повальное бегство из гетто. С тем большим рвением еврейская ортодоксия, поддержанная реакцией с ее ограничительными законами, ухватилась за все старое и отжившее. И получилось такое положение: с одной стороны стояла ортодоксия, чуждая жизнь, окаменевшая и застывшая на обрядности, а с другой — интеллигенция, которая вместе с оставлением религии отвернулась и от родных масс и их национального достояния. Еврейству грозил полный развал.

И в это самое время является «Ахад-Гаам». Вся его долголетняя литературная и общественная работа — это искание синтеза между старым и новым еврейством. Он видит все «еврейское зло» в том, что, если выразиться несколько утрированно, «еврей — не человек, а человек — не еврей», т. е. ортодоксальный еврей, свято хранящий все национально-религиозные ценности народа, в обособленности своей отворачивается от всего общечеловеческого, а еврей-общечеловек чуждается всего национально-еврейского. Это — специальная язва народа без территории, без национальной политики и без разговорного общенационально-исторического языка. У всех других народов человек помимо его воли окрашивает все свои дела и думы в национальную окраску и, так сказать, самим своим существованием способствует бытию и развитию своей нации. Еврей-интеллигент говорит на чужом языке, находится под влиянием чужой культуры и — насколько ему это дозволено — участвует непосредственно в чужом государственном строительстве. Его же собственная нация чахнет от недостатка национально настроенных интеллигентных сил.

Что можно предпринять против этого? Проповедовать обособленность и шовинизм? Но помимо того, что это не в духе еврея и не в духе времени, мы уже видели, что это приводит лишь к мракобесию и окаменелости самого иудаизма: традиционный еврей — «только еврей», а не «еврей-человек». И вот Ахад-Гаам не находит иного средства не только для спасения еврейства как национальности, но и для установления синтеза между еврейским и общечеловеческим, кроме создания еврейского духовно-национального центра в Палестине. Такой центр, не разрешая ни чисто экономической, ни чисто политической сторон еврейского вопроса в диаспоре, разрешит национальный вопрос всего еврейства. Создастся мало-помалу уголок на земном шаре, где евреи будут иметь свою собственную — хотя бы и ограниченную суверенными правами другой державы — государственность, будут творить свою собственную национальную культуру, будут говорить на своем собственном национальном языке и, вообще, будут как все территориальные нации. А так как этим уголком будет Палестина, т. е. не только историческая родина еврейства, но и колыбель пророчества и христианства, то есть основание предполагать, что евреи там возьмутся снова за прерванную почти 19 веков тому назад нить их истории и вновь создадут культурные ценности, которые, подобно Библии и христианству, станут достоянием всего человечества.

Таков, «духовный сионизм» Ахад-Гаама, который, в отличие от «политического- сионизма» Герцля, стремится к тому, чтобы, по собственному выражению Ахад-Гаама, «центром всего стадо живое стремление сердца к объединению и возрождению нации и к свободному ее развитию, соответственно духу ее, на общечеловеческих началах».

Эта весьма интересная доктрина поставила проблему старого и нового еврейства и тесно связанную с ней проблему еврейского и общечеловеческого во всю ширь. И этим она, послужила толчком к новым идеям и стремлениям, которые тесно сплетаются с новейшим течением еврейской литературы — с модернизмом.

5

Первым еврейским модернистом был недавно скончавшийся И. Л. Перец (1852-1915). Еще в 1894 г. он издал небольшую книжку эротических [любовных — ред.] стихотворений под именем «Ха-угав» («Флейта»), стихотворений, в которых проявляются черты импрессионизма и которые поражают новизной поэтических форм; тонкостью поэтических настроений и своеобразием поэтического языка. Несколько позже Перец стал творцом небольшой художественно законченной картинки, тонкого силуэта, беглого, но изящного эскиза, символического рассказа и аллегорической сказки. Как Менделе Мойхер-Сфорим, и он писал одновременно на древнееврейском языке и на разговорно-еврейском жаргоне. И если реалист Менделе является «дедушкой еврейской литературы», то модернист Перец — «отец» ее. В противоположность Менделе, который рисует групповые типы народа, Перец изображает типы индивидуальные, личности; и в то время, как Менделе рисует еврея в человеке, Перец изображает человека в еврее. Однако и модернист Перец отдал обильную дань еврейской неоромантике. <…>

Совершенно иного взгляда на разрешение проблем, поставленных Ахад-Гаамом и отображенных в произведениях Фейерберга, придерживается публицист-художник М. И. Бердичевский (род. в 1865 г.). Ахад-Гаам — моралист. Его «духовный сионизм» базируется на том, что евреи были «народом духовным» («ам ха-руах»), и этим они должны остаться. Исторический иудаизм должен быть продолжен в существенных частях своих; он лишь должен европеизироваться и — главное — опочвиться. Коренная ломка невозможна; да она и нежелательна: иначе историческая эволюция будет нарушена, и еврейство превратится в «не-еврейство». Бердичевский — ницшеанец. Уже древнейшее пророчество он считает роковой ошибкой: пророки, напирая на мораль и на служение Богу, убили в еврейском народе любовь к земному и вместе с этим — к государственности. Это они убили в нем стремление к завоеваниям. Это они сделали его народом без родины: они сделали Бога его родиной и Тору — его государством. И то, что начали пророки, закончили фарисеи и творцы Талмуда. Они подменили живую национальную жизнь и убили любовь ко всему земному; взамен этого они возвеличили бесплотную духовность и создали культ книги. Таким образом, иудаизм поглотил еврейство. И пока евреи не перестанут все отдавать своему Богу, жить неземными идеалами и считать себя «избранным народом», они будут непригодны ни к возрождению Палестины, ни к полной государственной и культурно-экономической жизни опочвившегося народа. Необходима переоценка всех ценностей: необходимо на место книги поставить жизнь, на место разума — чувство, а на место отвлеченных идей — земную красоту и земные здоровые чувства. И только тогда будет возможно воскресение народа и возрождение страны для народа. Пока же в еврействе господствуют дряблость, безвкусие, надорванные души, половинчатость и бескровность… И в своих многочисленных беллетристических произведениях Бердичевский рисует эту еврейскую молодежь с «надрывом» (кера ше-ба-лев), этих еврейских интеллигентов, которые от еврейского отстали, а к общечеловеческому не пристали, этих бескровных юношей, которые не умеют ни сильно любить, ни цельно наслаждаться природой, ибо они — ходячие идеи, ибо рефлексия и резонерство заели их — их, детей народа-книжника. Декадентство дает себя чувствовать в романах и повестях Бердичевского. Лишь в хасидизме, с одной стороны, и у еврейского простонародья, с другой, он находит еще цельные натуры, нетронутые книгой или преодолевшие ее сильную власть над евреем-интеллигентом, старым, как и молодым. <…>

Бялик — единственный пока еврейский поэт, который стяжал себе мировую известность: сборники переводов его стихотворений появились на русском, итальянском и немецком языках, а отдельные его стихотворения имеются и во французском, английском, польском и венгерском переводах. <…>

Истинным певцом света, красоты и любви является Саул Черниховский. Это самый эллинистический из иудеев. Вместе с ним в древнееврейскую литературу, которая столетиями не знала ничего, кроме плача и стенаний, ворвалась могучая струя эллинской жизнерадостности и почти дионисийского упоения земным и чувственным. Ни следа плаксивости и сентиментальничания. «Страсть огневая» — его стихия. Радости жизни — его божество. Свежим ароматом лесов благодатной Украины и степей чарующего Крыма, откуда он родом (род. в 1875 г. в с. Михайловке, Тавр. губ.), веет от каждого стиха его. Любовь к природе, любовь чисто эллинская, удивленно-созерцательная, сплетается во всех его творениях с яркой и полнокровной эротикой, которая, однако, нигде не переходит в извращенность или пресыщенность чувства. И вместе с безграничным преклонением перед красотой его воодушевляет все мощное и величавое в природе и в истории. Он жаждет не удовлетворения и успокоения, а борьбы и волнений: ведь только они способствуют полному проявлению жизненных сил. Пророк Магомет, который не дрогнул, когда лев зарычал, вызывает в нем благоговейный восторг. Падший в неравной борьбе с императором Адрианом мощный гигант Бар-Кохба, вследствие неудачи получивший презрительную кличку «Сын лжи» и «Лжемессия», для него неизменно остается «Сыном звезды» («Ле-нохах ха-ям», т. е. «К морю»). А средневековые монументальные замки и башни, пережившие века, вызывают в нем восхищение «гордыми поколениями», великими «в своей вере и в своих преступлениях», и пламенное желание быть, как и они, «молотом на наковальне бытия».

Черниховский — один из немногих мировых поэтов, которые не приемлют разрыва, произошедшего благодаря культуре и условностям, между природой и человеком. Человек и природа сливаются в его творчестве воедино. Он часто называет земные стихии «братьями», от которых в незапамятные времена отделился человек, но с которыми у него остался общий корень жизни («Сиах кедумим», т. е. «Древний лепет»). А в одном из сильнейших его стихотворений («Nocturno», т. е. «Ночь») он обращается к этим стихиям и просит их, чтобы они наделили его частью их собственного могущества: чтоб и он мог подобно им «утолить жажду бытия», «кружиться в вихре пылающей страсти, испытать опьянение мощью и дурман ее», а «когда буря жизни стихнет», чтоб он имел «силу всецело и бесстрашно предаться небытию и стать, при вечном круговращении форм и времен, одной петлицей в сети всех вечных мировых сил, прядущих втайне и ткущих въявь вовеки неразгаданную загадку жизни…»

Особенно ярко проявляется это пантеистическое слияние человека со всем бытием в его стихотворении «Кисмей яар» («Лесные чары»[18]). Заросшие мхом камни и пробивающийся из-под земли ручеек, логовище зайца и нора крота, муравейник и «семьи» грибов — все это ему одинаково дорого, всех их он приветствует словами: «Живите и здравствуйте! Благословенны незначительнейшие среди вас; как и важнейшие!» Ибо разве природа знает более важное и менее важное? Разве не жаль виноградной ягодки, кожица которой поздно порозовела, или ящерицы, которую «враг» подстерегает в траве, или переломленной бурей сосны, или того дуба, который пал под ударами топора жертвой промышленности? И разве можно не радоваться счастью матери птенчиков в гнездышке черного дрозда и не улыбаться водяному пауку, плавающему в луже после летнего дождика? Земные стихии, лес, поле, ручеек, ящерица, водяной паук, гриб — все это родные братья поэта. Он радуется их радостями и печалится их печалью. Ибо все это имеет один корень, одну основу — великое «Одно и Все»[19] древних греческих мудрецов. И откуда только взялась эта сокровенная мудрость вечно юной Эллады у сына древней Иудеи, для Единого Бога которой природа — лишь «глина в руках горшечника»[20]?

Черниховский обожает Элладу. Никто не говорил о стране Гомера и Анакреона в таких восторженных выражениях, в каких описывает ее древненовоеврейский поэт в своей несравненной поэме «Деянира». И никто, как он, не стоял коленопреклоненный «перед статуей Аполлона» и не звал громко и повелительно к богу Красоты больной народ свой («Ле-нохах песель Аполло»). Так обращается иудей-поэт к светозарному богу эллинов:

«Я пришел к тебе — узнал ли ты меня? Я — иудей; вечная вражда между нами. Воды океана, протекающие между твердью земной, не могут заполнить обилием своим зияющую между нами бездонную пропасть. Необъятность небес и ширь степей не в состоянии заполнить бездну, отделяющую вероучение моих предков от религии поклоняющихся тебе». <…>

Если в Бялике есть много от Шиллера, то в Черниховском можно найти нечто от Гете. Великая вера в жизнь не покидает его ни на минуту. Особенно она проявляется в его «Идиллиях» — величайших эпических творениях современной еврейской поэзии. На фоне мягкой Украины и солнечного Крыма Черниховский набрасывает широкие картины еврейского народного быта, в которых отражается светлая сторона иудаизма не как учения, а как modus vivendi[21] еврейских масс. Что-то гомеровское разлито по всем этим величавым описаниям, где сливаются природа и люди, быт и мать-земля, евреи и христианские соседи их. Мирное сожительство еврейской массы с русским простонародьем нигде не нашло более красивого освещения, притом — лишенного малейшей тенденциозности. В этих «Идиллиях» раскрыта — быть может, помимо воли поэта — тайна бессмертия иудаизма как такового: он сумел одухотворить все земное и сделать земным — благодаря красиво обставленной обрядности — все небесное… <…>

…Что эта литература связана с политической жизнью Европы и с течениями европейской литературы — очевидно. Тяжелый дореформенный режим, равно как и реформы Александра II и последовавшая за ними реакция 80-х и 90-х годов, наложили свой отпечаток и на древнееврейскую литературу. Такие крупные таланты, как Гордон и Лилиенблюм, Бершадский и Бреннер, находились под влиянием русской литературы. А Бердичевский и Черниховский обнаруживают западноевропейские влияния. Но, несмотря на все это, древнееврейская литература сохранила свою самобытность. Она не только отразила все переживания еврейского народа за последние 130 лет, но и разрабатывала все специфически-еврейские проблемы, вызываемые исключительным положением рассеянного и гонимого народа. И в центре этих проблем стояло соотношение между специфически-еврейским и между общечеловеческим. Еврейская литература вот уже целые десятилетия как ищет синтеза между эллинским и иудейским, между арийским и семитическим. А этого синтеза ведь, в сущности, доискивается все мыслящее человечество. Отсюда — не говоря уже о самодовлеющей ценности новейшей литературы на древнейшем и вечно обновляющемся языке культурнейшего народа — и огромный интерес, который еврейская литература представляет для всякого, и нееврейского, читателя. А для еврейского читателя она представляет интерес сугубый: ведь, главным образом, для него эта литература росла, развивалась, ставила проблемы и разрешала их в национальном духе и на началах общечеловеческих.

(Сентябрь 1917, Одесса.)

(Написано по-русски.)

И. Л. Клаузнер. «Древнееврейская литература новейших времен». 1917, Одесса.

Трудно изобразить, какое впечатление произвел на нас первый еврейский роман, теперь почти забытый, — «Ахават Цион» («Любовь в Сионе») А. Мапу. Из однообразно-серой, копеечно-меркантильной, мучительно гнетущей и шульхон-арухски[22] щепетильной копыльской[23] атмосферы мы чародейскою рукою вдруг перенесены были в невиданно чудную землю — в Палестину времени пышного расцвета ее культуры и поэзии, в золотой век царя Иезекии и пророка Исайи. Перед глазами нашими раскрывались восхитительные картины. Поля с высокими и густыми колосьями пшеницы и ячменя чередуются с горами, покрытыми виноградными лозами, гранатовыми и фиговыми деревьями и оливковыми рощами; тут зеленые луга бассанские, на которых пасутся стада тучных овец и коров, ведомые беспечными пастухами и пастушками, а там долины: Саронская с алыми розами и белыми лилиями и Иерихонская со своими бальзамовыми плантациями. А на этих горах и холмах, долинах и лугах под палящими лучами палестинского солнца, жгущими кровь и румянящими ланиты юношей и лепестки роз, работает красивый, бодрый, жизнерадостный и свободный народ под недремлющим оком мировых великанов — кедров ливанских, вековых стражей этой чудной земли и немых свидетелей рождения, роста и развития ее смелого и трудолюбивого населения, орошавшего каждый клочок ее своим потом и защищавшего каждую ее пядь своей кровью.

А в Иерусалиме, в этой «владетельнице племени и начальствующей над областями» резиденции царской, с ее золоченым Храмом на горе Мориа и крепостью на Сионе, с ее высокими стенами и башнями, царскими дворцами и княжескими палатами, жизнь тоже кипит, бьет ключом, хотя она более утонченная. Иерусалимская знать любит роскошь, особенно женская ее половина, одевающаяся в тонкие дамасские ткани, любит по праздникам слушать в Храме хоровую музыку, мелодии певцов-левитов и речи вдохновенных пророков. В семейных и товарищеских кругах за бокалами вина из собственных садов толкуют о видах на урожай хлебов и древесных плодов, оживленно беседуют о политике. Разбираются речи Исайи, то произносящего с высоты Храмовой горы громовые филиппики против царского временщика Савны, направляющего молодого царя на ложный и опасный путь, то порицающего или одобряющего союз с тем или другим соседним народом. Вот грозный Санхериб[24] со своими несметными полчищами направляется на Иудею, грозит местью за отказ в подчинении, за тайный ее союз с Египтом, но старейшины иерусалимские, в согласии с только что произнесенной речью пророка Исайи, и слышать не хотят о повиновении чужой грубой силе; они готовы мечом и копьем отстоять независимость своей родной земли; не впервые им сражаться за отечество. Еще более уверена в себе молодежь. Посмотрите на Амнона, прекрасного, мужественного и благородного юношу, героя нашего романа! Как красиво и уверенно сидит он на своем буйном вороном коне и как грациозно гарцует он на нем к восхищению своей возлюбленной, черноокой Тамары. Ах, эти милые, дорогие, но несчастные существа! Они с раннего детства любят друг друга, любят любовью пламенной, возвышенной, той любовью, о которой другая палестинская красавица, Суламифь, говорила:

Злой рок, как это часто бывает, кует оковы этим благородным, чистым душам, коварные люди чинят им препятствия на пути к соединению, но, как говорила та же Суламифь:

Все испытания, все страдания Амнона и Тамары еще более усиливают, еще более возвышают их любовь. И мы, читатели, переживаем с ними их страдания, горюем их горестью, плачем их слезами. Но Бог милостив, «у Него ведь нет неправды»[26], и в конце концов наши «милые и сладкие» возлюбленные, к радости нашей, соединяются для вечного блаженства.

Что это: сонный бред, легенда, плод досужей фантазии? Откуда взялись эти чудные картины, эти могучие телом и душою люди — любящие жизнь и черпающие из нее полными горстями? Но нет же! Это не фантазия, не бред — это все реальные образы, знакомые пейзажи и родные люди, взятые целиком и живьем из Библии! — Это подлинные евреи!

Но если они евреи, то кто мы такие?..

И этот вопрос внушает нам тяжёлые, грустные и возмущающие мысли.

В царствование Ахаза, царя иудейского (742–727 гг. до н. э.), жил в Иерусалиме тысяченачальник Йорам Бен-Авиазар, молодой человек знатного происхождения и очень богатый. Кроме роскошного дворца в Иерусалиме, у него были обширные поместья со множеством стад мелкого и крупного скота в окрестностях Бейт-Лехема и богатые виноградные сады на горе Кармель. Немало было также у него рабов и рабынь, и один из них, Ахан, пользовался доверием своего господина и управлял его городским домом.

Этот богатый и знатный вельможа был бы вполне счастлив, если бы не соперничество двух его жен, Хаггит и Нооми. Йорам выказывал Нооми больше любви, как за ее очаровательную красу, так и за ее добрый и кроткий нрав, чем возбудил зависть, а впоследствии и ненависть в сердце хотя и красивой, но грубой и злой Хаггит. Последняя пользовалась перед счастливой, но еще бездетной соперницей тем преимуществом, что уже подарила мужа двумя сыновьями и не пропускала случая досаждать Нооми разными придирками и насмешками. Желая избавить себя от семейных дрязг, а свою любимицу — от преследований недоброй соперницы, Йорам отвел Нооми в доме отдельный флигель и обставил его с всевозможным удобством и изысканной роскошью.

Из множества друзей Йорама особым его доверием и задушевной привязанностью пользовался царский казначей, Йедидия Ганадив, чрезвычайно богатый и знатный молодой человек, отпрыск иудейских царей. Он занимал высокое положение в государстве и отличался отменным благочестием, а также покровительствовал пророкам и считался одним из самых ревностных последователей их учения. Прозвание Ганадив, т. е. щедрый, он получил благодаря щедрости, с которой всегда поддерживал ревнителей истинного Бога и наделял бедных и неимущих.

Йорам и Йедидия, оба равно благороднейшие и благочестивейшие вельможи своего времени, блистали в иудейском государстве, как драгоценные перлы в царском венце, и выделялись, как пышные благоуханные цветы среди терний и бурьяна, между развратными богоотступными иудеями, каковых было множество в правление Ахаза.

Нет света без тени, нет и человека, не имеющего врагов. Откуда, кажется, быть врагам у Йорама, у этого добрейшего и благороднейшего из людей? Но и он, сам того не подозревая, имел заклятого драга в лице одного из иудейских судей, Матана Бен-Йозавада, врага тем более опасного, что он скрывал свою ненависть под личиной самой нежной и преданной дружбы. Причиной этой затаенной вражды был брак Йорама с Хаггит, которую Матан некогда страстно любил, и вот как это случилось.

Отец Матана, судья Йозавад, был в Иудее человеком могущественным, жестоким и корыстолюбивым. Богатеть было целью его жизни, и, не стесняясь средствами для достижения этой цели, он беспощадно грабил, когда и кого только мог. Таким путем он нажил огромное состояние, но нажил и много проклинавших его врагов. Долго из-за какого-то участка земли тягался Иозавад с отцом Хаггит Йеромом. Как бывало в большинстве подобных случаев, победителем из этой тяжбы вышел Йозавад, и к нему отошло одно из лучших полей Йерома. Вражда между отцами не мешала, однако, Матану страстно любить дочь Йерома, Хаггит, и, стараясь расположить девушку к себе, он обещал возвратить ее родителю отнятый у него участок земли, как только умрет престарелый судья, его отец.

Хаггит, по внушению отца своего Йерома, старалась поддерживать в Матане надежду; на самом же деле она тайно была помолвлена с Йорамом, которого давно любила.

Для Матана, сжигаемого пламенем страсти к Хаггит и убежденного в невозможности скорой женитьбой потушить это пламя, смерть отца казалась единственным проблеском надежды среди мрака отчаяния. Он с нетерпением ожидал этой смерти, и та не замедлила явиться.

Похоронив отца, Матан с замиранием сердца явился к Йерому и выразил готовность не только возвратить ему участок, но и подарить соседние с этим участком поля, если только он выдаст за него Хаггит.

Йером изъявил согласие отдать за него дочь, но с непременным условием, чтобы Матан раньше возместил ущерб всем тем, кого отец его имел жестокость разорить. Матану, не уступавшему в корыстолюбии покойному родителю, подобное условие пришлось весьма не по душе, но страсть к Хаггит взяла верх над алчностью, и он, приняв равнодушный вид, сказал:

— Ты многого от меня требуешь; но я люблю твою дочь и готов принести на алтарь любви и эту громадную для меня жертву.

— Хорошо, — отвечал Йером, — в таком случае можешь рассчитывать на руку Хаггит. Минет для тебя время траура по отцу, и сыграем свадьбу.

Не долго откладывая, Матан приступил к устранению последней преграды на пути к своей возлюбленной и в точности исполнил поставленное ему условие, что стоило ему порядочной части отцовского наследства.

Громадная эта жертва, хоть и доставила ему громкую славу в народе и место городского судьи, но к желанному результату не привела: Хаггит вышла замуж не за него, а за Йорама.

— Извини, друг мой, — сказал Йером пришедшему в назначенный срок Матану, — но я, право, тут ни при чем: Хаггит давно и без моего ведома отдала свое сердце Йораму, и я не мог противиться их браку.

Матан, видя, что отец и дочь оставили его в дураках, затаил в сердце злобу, но с притворным спокойствием сказал:

— Делать нечего. Видно, Богом суждено, чтобы Хаггит была женой Йорама. Меня не огорчает, что для выполнения поставленного мне условия я потратил добрую половину отцовского наследства. Напротив, я очень рад, что удовлетворил всех, кто когда-либо жаловался на несправедливость покойного моего родителя. Поверь, я никогда не сверну с того доброго пути, на который, благодаря тебе, я имел счастие ступить. Передай мой привет новобрачным и скажи им, что я от души желаю им всякого благополучия.

Йером глубоко был тронут великодушием столь жестоко обиженного им молодого человека и, крепко пожав ему руку в знак благодарности, выразил желание познакомить и подружить его со своим зятем, на что Матан изъявил согласие.

С тех пор завязалась нежная дружба между Йорамом и Матаном. Однако со стороны последнего то было одно притворство, чтобы вернее отомстить похитителю его возлюбленной.

«Немного и несчастливо я пожил на свете»[29], — ответил некогда властителю Египта праотец Иаков, достигнув уже глубокой старости. Эти слова мог за ним повторить и Гордон. Да, «немного»: для жизни, полной внешних событий, 62 года представляют собою, конечно, grande mortalis aevi spatium[30]; но для тихой и медленной работы духа, для жизни творчества и мысли, и 130 лет — слишком краткий и малый срок. «Несчастливо»: с той самой поры, как тот же библейский Иаков все права свои на блага всего мира уступил Исаву[31], жизнь не улыбается его потомкам. Еврей, как Фауст, не может успокоиться на материальных успехах, на обеспечении своих ближайших нужд. Внутренний червь точит его душу: он всю жизнь помышляет о том, что станется после него с дорогими его сердцу существами; а к заботам о собственной семье у него неизменно присоединяется беспокойство за судьбы своих собратьев. Судьбы же еврейского народа решаются не в урагане битв и политических переворотов, а в области мысли. Работать для этого народа, писать на языке пророков о его судьбах в прошлом и настоящем — значит отречься от житейских благ, отрешиться от удобств и развлечений. Гордон в жизни не знал покоя.

Во дни юношества произошел у него тот перелом, который многие из нас испытали на себе. Кому не памятны эти годы, когда наивные воззрения детства, взлелеянные слепою, страстною верою, мало-помалу рассеиваются при расширении области мышления, когда убеждения расшатываются, и сомнение — сомнение в правде общения Бога с людьми, мало-помалу овладевает всем существом нашим. Этот перелом оставляет неизгладимые следы, и нередко сторонние люди принимают за злобу то, что составляет лишь выражение беспредельной горести больной души. Как только завеса упала с глаз юного Гордона и он прозрел, он стал завидовать тем счастливцам, которые получают правильное воспитание, и уже в зрелом возрасте горячо принялся за самообразование, а затем и за преподавание. Он верил, что европейская система правильного, всестороннего образования, система организованных школ принесет великое благо — и не ошибся. Но он не подозревал, что из этих школ могут выйти люди, которые предадут полному забвению все свое прошлое и, сами чуждаясь своего языка, будут мириться с тем, что еврейская письменность останется достоянием немногих ученых. Горько было Гордону в последние годы видеть, как юноши, долженствовавшие, по его мнению, поддерживать и очищать еврейский язык, игнорировали его, утверждая, что еврейский язык отжил свой век. Сами ученики Гордона не понимали его речи!

В начале 70-х годов Гордон был привлечен к участию в трудах Общества для распространения просвещения между евреями[32], — широкое поле для деятельности, для воздействия на жизнь своих собратьев, — но сколько преград, поставленных на пути и судьбою, и властными человеческими руками! Много поработал покойный на этом поприще; памятниками его деятельности останутся перевод Пятикнижия на русский язык и свод «Мировоззрений Талмудистов»[33], — почтенные труды, которые сильно выиграли от его сотрудничества, но могли, однако, занимать время, менее дорогое для еврейской литературы.

Гордон был заодно и секретарём столичной еврейской общины. И здесь сказались его стремления к преобразованию на лучших началах синагогального и общественного быта своих братьев, к очищению иудаизма; он содействовал устройству столичной хоральной синагоги и нового кладбища; он подобрал молитвы для некоторых торжественных моментов, задумывал другие реформы. Он твердо шел к намеченной цели, забыв, что надо считаться с условиями жизни и что у каждого человека есть свой нравственный облик, своя логика, свои убеждения, свои стремления. Но увы, если хочешь дать своим идеям неограниченное господство, надо следовать совету поэта: «живи один»[34]; Гордон вскоре узнал, что значит распря. То были трудные для него годы. Затем буря, свирепствовавшая тогда в России, унесла его, бросила в темницу, закинула на пустынный берег одного из северных озёр[35] и подорвала в корне его здоровье. Жизнь его получила с тех пор новое направление.

Когда Гордон посвятил себя публицистической деятельности, борьба стала его стихией: он хотел оказывать нравственное воздействие, воспитывать читателей, — но это была трудная задача: другие гнались за наживою. Он всё же успел придать «Ха-мелицу» значение органа в высшей степени литературного по отделке и чистоте языка, свойственной его стихам и глубоко прочувствованным статьям; тем не менее, мелочная ежедневная сизифова работа отняла у почитателей поэта много прекрасных художественных страниц, и наконец она стала ему невмоготу.

И опять он принимается за новый труд, который должен обеспечить его материальное существование. Он отдаёт своё время и свои способности популяризации знаний, участвуя в русском издании Энциклопедического Словаря Брокгауза и изумляя сотрудников глубиною самобытных воззрений. На досуге он работает над переводом Псалмов и других агиографов[36] в назидание собратьям, но в ущерб творческому труду.

А смерть стучится в двери, рак гложет его и приковывает к кровати. Тяжело было Гордону умирать раньше, чем он окончил то, что было задумано и начато, но рок неумолим, и вскоре еврейство лишилось одного из лучших поэтов, которых оно когда-либо произвело из своей среды…

Гордон обладал редким пером и обладал редкою для художника способностью менять свой слог сообразно с сюжетом, с характером произведения. Ещё в молодости Гордон, по примеру первых пионеров просвещения среди евреев, пытался возвратиться к чистому источнику прекрасного языка и возвышенных чувств — к Священному Писанию. Гордону рисовался вдали идеал освобождения Израиля от вековых наслоений, он мечтал воскресить для еврейской мысли и для еврейской речи дни юношеской прелести, девственной красоты. И его, наподобие Авраама Мапу, вдохновил поэтический образ библейской женщины; но различие в характере обоих писателей сказалось и тут: на канве пророчеств Исайи Мапу соткал чудесный узор «Любви в Сионе», он создал обаятельную, но несбыточную мечту; Гордон, прочитав на скрижалях бытописания имя агнца чистоты и непорочности — «Михаль»[37], любовь которой сделалась золотым звеном, соединяющим героические времена Израиля с эпохою его исторического существования, также парит в области идеала, но, подобно воздухоплавателю, не забывает запастись балластом действительности.

<…> Гордон дошел до убеждения, что можно, при употреблении полных юной прелести форм библейского языка, вдохнуть в них новую жизнь, вложить в них навеянные событиями прошлого идеи и вместе с тем не игнорировать тех форм, на которых лежит печать этой многовековой истории; но, ратуя за чистоту еврейского языка, он не желал искажать его, испещряя ненужными иноземными речениями. Я не знаю человека, которому выполнение этой трудной, сложной задачи удалось в такой же мере. Он выработал себе слог, который поражает читателя, с одной стороны, гармонией фразы, а с другой — меткостью и реализмом выражения. На вид простой и безыскусственный, стиль этот изумляет внимательного читателя; сколько требовалось от автора глубины знания, вкуса и тонкого чутья, чтобы писать таким стилем!

<…> Одного недоставало Гордону: собственного стиха. Он принял в наследие от стаи славной мендельсоновских орлов бесхарактерный силлабический стих с топорною рифмою[38]. Он удовлетворился внешними признаками ритма, и если у него и есть «речь высокая, сила гордая, доблесть царская», то исключительно благодаря неподражаемому его языку, который своею музыкальностью и врожденным ритмом восполняет пробел, еле замаскированный удачным выбором женских и мужских рифм. Правда, уже Иегуда Галеви перенял у испанцев силлабический стих, но он дорожил внутренним ритмом[39], каковой он находил у современных ему музыкантов-песнопевцев.

В исключительных случаях, впрочем, Гордон прибегал к настоящему еврейскому способу говорить поэтическим языком, способу, увековеченному в песнях Моисея, в Псалмах и книге Иова. И надо признать, что он владел в совершенстве этим совершенным орудием.

Лучшие, наиболее поэтичные свои произведения Гордон посвятил еврейской женщине. Вспомните кроткую, нежную Михаль, которая умирает с именем возлюбленного на устах; вспомните беспорочную Аснес, которая спасает Иосифа; вспомните мужественную Ханну, мать семи мучеников, которая сама их вела на казнь во имя правды; вспомните красавицу Марфу, которая, терзаясь страданиями жениха, тихо испускает дух, увидя его мучения в пасти разъярённого льва при неистовых кликах торжествующей римской черни; вспомните Пенину[40], которая с таким самоотвержением выкупает всю партию изгнанников и затем сама бросается в море, чтобы не запятнать своей чести. Помните ли вы пылкую восторженную речь, с которою Гордон обращается к возлюбленной? Кто, как он, умел воспроизвести страдания современной еврейки под гнётом мрачного невежества! Помните, как одна из его героинь останавливается поговорить с кумушками о том о сём; природный ум заставляет её ко многому относиться скептически, она одна во всем городке не верит Маггиду, — и она права[41]! Сколько горя в стихотворении «Хана»[42], — когда, помните, Хана состарилась, и морщины явились у неё на челе! А любовь, любовь, удел женщин, хотите знать, как он её воспевает:

У Гордона чувство благоговения перед еврейкой сливается с чувством преданности еврейству; какою страстью, какою глубокою жалостью дышат эти очаровательные стихи! А представление о еврействе стояло у него в связи со служением еврейской речи и письменности. Для Гордона было ясно: раз мы страдаем во имя идеи наших предков, неужели мы прервём общение с ними? Неужели мы откажемся от всех сокровищ, которыми со времён Авраама обогатили наше достояние пророки, мыслители и поэты. У еврейской речи столько же своеобразных нарядов, сколько в жизни народа было гонений и мытарств. Каждое новое испытание придавало ей новые чары — неужели всё отдать на съедение крысам в книгохранилищах? Язык живой — слышите, как он весь содрогается под пером поэта?

Гордон особенно силён и меток, когда нужно оригинально и остроумно выразить глубокое чувство; его собрание надгробных стихотворений есть нить, на которую нанизывается одна жемчужина за другою.

Но он умеет быть колким и беспощадным; ложь и затмение мысли — вот два врага, с которыми он борется не на живот, а на смерть. Одна из лучших его вещей в этом отношении — бесподобный «Хвостик буквы йод». Или вспомните картину растерявшегося города, когда ученик Маггида падает в синагоге в обморок и оказывается девушкой! На тему о борьбе с невежеством написан и его второй рассказ из цикла «Свет, каков он есть», который лучше, может быть, бьёт ханжей и вернее поражает местных святош, чем классический «Соглядатай дома Израилева» незабвенного Эртера. Вообще, Гордон был велик в юморе, в своём неподдельном юморе. Как он тонко подметил характерную особенность еврея, который переносит все от нееврея и вечно недоволен обращением с ним самого скромного, почтительного брата по крови и вере! Как удачен его рассказ о содержателе заезжего дома, который, не зная, кто стоит перед ним — христианский ли гость или проезжий еврей, подымает картуз и чешет себе голову, боясь оказать лишнюю честь единоверцу, и вдруг проворно опускает картуз на свою макушку, лишь только выведал, кто такой его собеседник! Какая горькая правда лежит в размышлениях о теперешнем значении гафтара[45] для оценки знания человека и о потрясающем впечатлении, произведённом на слушателей правильным чтением!

Рядом с этим, как он мастерски описывает страдания кантонистов[46], детские опасения и волнения, этапы их крещения, как живо восстаёт перед нами душевное состояние каждого из этих мучеников, сообразно с особенностями его натуры, с его личными склонностями!..

У Гордона удивительно хорош тон искренности, который сквозит в каждом слове. Его действующие лица говорят, как они бы говорили в жизни, рассуждают и поступают так, как водится на белом свете. Творчество художника сказывается в том, какую он подкладку придаёт своему рассказу, как он тонким юмором заставляет призадуматься и понять, что автору не до смеха… Но он был не прочь и смеяться ради самого смеха. Всем памятны его удачные еврейские bon-mots[47]: правда, не все попали в печать. Известно, что такие вещи многие любят и слушать, и читать, но терпеть не могут, чтобы об этом знали другие.

И не всегда он парил в поднебесье. Он опускался до нашего разговорного жаргона, до презренного жаргона[48], которому ныне столько достаётся от всех. Конечно, если жаргон хочет проникнуть в науку, если он грозит чистоте нашего языка, то он не на месте… Но отчего не поговорить по душе на тысячелетнем наречии, которое сопутствовало нам во всех наших странствиях и сохранило на память от каждой эпохи нашего многострадального существования яркий лоскуток живого слова, — наречие, которое манит нас волшебным жезлом детских воспоминаний и бабушкиных повествований, которое одно составляет связь между нами и нашей обездоленной братией? И Гордон в нём великий мастер; стих выливается у него в чудной отделке: то остроумно шутит, то журит, то плачет, то рыдает. Пальма первенства принадлежит его «Песни на Симхат-Тора»: «Выпьем, братья, ле-хаим, ле-хаим» — в которой из груди его вырывается неподдельный крик наболевшего сердца. Вспомните ещё его «Колыбельную песню», которую он слагал на мотив «Спи, младенец мой прекрасный»; и здесь, и там материнская любовь. Но между тем, как у Лермонтова простое чувство преклонения перед всемогущим роком, здесь царит гордое сознание, что одним словом она, мать, может получить своего ребёнка, которого у неё похитили, но этого слова она не скажет, потому что оно — ложь, и она сама заклинает сына, чтобы он его не произносил, и чтобы он остался верным своей вере и своему народу! И чудно наставляет она его, ставя выше всего долг, долг перед Богом и долг перед человечеством, без ропота на судьбу и ненависти к людям…

Тверд и непоколебим, как эта мать, был и Гордон в своих основных воззрениях: он не изменял в жизни ни беззаветной любви к своему народу, ни глубокой вере в его просвещение и возрождение для лучшего будущего… Прямота и твёрдость нашего поэта проявлялась даже в его почерке: ясный, крупный, ровный, он и есть достойная его характеристика.

С ним умер, быть может, последний наш поэт на древнееврейском языке. Дай Бог, чтобы на наших глазах не свершилось того, что случилось при отходе души кроткой Михаль и великого Давида; чтобы не пришлось сказать вместе с Гордоном и его музою:

История еврейской литературы есть вместе с тем и история еврейского народа.

Еврейскую литературу следует разделить на три главные эпохи: на литературу времен до возникновения Талмуда, литературу талмудическую и литературу новейшего времени. Книги первой эпохи, хотя составляют несомненно лишь часть большей затерявшейся литературы, ясно свидетельствуют, что умственная деятельность евреев уже при самом возникновении не чуждалась никакой области человеческого мышления. Наравне с религиозными законодательными положениями, они передают и бытовую жизнь в таких ясных и достоверных чертах, что служат поныне надежнейшими источниками истории этих отдаленных эпох. Красноречие и поэзия составляют существенный элемент; рядом с карательными речами суровых народных ораторов находят себе в них место философские рассуждения и воспевается любовь и наслаждение земными благами. В период талмудический, т. е. со времен возникновения Талмуда вплоть до наших времен, преобладающими, всепоглощающими элементами литературы становятся богословский и юридический. Общечеловеческие познания и науки, начавшие созревать и развиваться у других народов, в этот период времени не нашли надлежащего места в литературе народа, которому не могли принести важнейших выгод в практической жизни. Поэзия и красноречие пришли в упадок и являются лишь в весьма посредственном виде в произведениях литургии[56]. Светская же поэзия и беллетристика преследовались как ересь. История, даже еврейская, осталась почвой необработанной. Представители национальной интеллигенции этой длинной и мрачной эпохи успели наложить суровый отпечаток мертвенной односторонности и на живые произведения литературы предыдущей эпохи, подводя под узкую мерку собственного миросозерцания все практически ясное, все рациональное, не способное отуманить здравый смысл и предоставляющее свободное движение трезвому рассудку. Для достижения этой цели, добивавшейся с непреклонной последовательностью, были пущены в употребление два орудия: сперва дераша (переносное толкование), а потом и каббала (мистика). Такое направление литературы не замедлило сказаться на самом народе и придало его характеру и его духовному и социальному устройству тот своеобразный строй, который идет вразрез с самыми элементарными понятиями нашего времени.

Литературу третьей эпохи, или новоеврейскую литературу, можно отчасти назвать реставрацией литературы первой эпохи. Нет сомнения, что живи мужи еврейской интеллигенции доталмудического периода в наше время, они бы ни на шаг не отстали от великого движения человеческого ума, которое составляло, в сущности, их собственный идеал. К этой цели стремится и новоеврейская литература. Когда от удара мощного крыла нового времени повеяло и на евреев свежим духом, их гений встрепенулся и литература начала принимать подобающий ей универсальный характер. Исходная точка этого нового тока есть Мендельсоновская школа[57]. Первым самым естественным ее делом было, посредством новых комментариев к книгам литературы первой эпохи, основанных на научных началах и правильном понимании языка, разорвать заколдованный круг и рассеять туман, которым окружили их дераша и каббала. Здравый рассудок возвращен был еврейскому мыслителю; критический дух и стремление к справедливой, нелицемерной оценке фактов стали оспаривать почву у казуистики и априорных суждений. С этими тенденциями возникла в Германии еще на исходе прошлого столетия новая еврейская литература, задача которой двоякая: ознакомить евреев, потерявших из виду умственное движение остального человечества, с великими результатами этого движения и разработать сырой материал специально-еврейской учености на научных началах, образуя из него пригодный элемент для общей культуры и науки. Работа в том и другом направлении шла первоначально на древнееврейском языке, единственно доступном тогда германским евреям, для какой цели и сам язык стали обрабатывать, очищать от плесени и ржавчины, чтобы сделать из него орудие, удобоупотребляемое для служения науке. Первая задача, впрочем, скоро разрешилась более естественным путем. Усвоение себе вполне немецкого языка, давшееся германским евреям быстро и легко, по сродству этого языка с их прежним наречием[58], открыло им свободный доступ ко всем наукам и познаниям. Шедшее же рядом с этим усвоением немецкого языка и коренное знание языка еврейского и еврейской литературы, к изучению которой они отнеслись со свойственной немцам серьезностью и основательностью, разрешило впоследствии и вторую часть задачи и повело к тем блистательным результатам, которые обеспечили еврейской науке в Германии видное место в энциклопедии наук человеческого рода.

В настоящее время еврейский язык пришел в Германии в совершенный упадок. За исключением немногих выдающихся личностей, знание еврейского языка и литературы там большая редкость. Есть даже раввины, которые не умеют читать по-еврейски. <…>

Еврейский язык, вытесненный в Германии из науки, из школы, а, наконец, и из синагоги, нашел себе убежище в славянских землях, преимущественно в России, потому что здесь евреи не знали другого литературного языка. Здесь специально-еврейская наука изучается в широких размерах. Глубокое, многостороннее знание всей раввинской письменности — явление весьма редкое в других странах — встречается у нас на каждом шагу. В каждой сколько-нибудь значительной местности еврейской оседлости в северо-западном крае кроме самих раввинов, глав иешиботов и других лиц, для которых специальность эта есть условие их признания и источник существования, вы встретите много частных лиц, небезосновательно слывущих «ламданами», т. е. учеными. В каждой сколько-нибудь видной общине найдете по нескольку библиотек не одних талмудических, но и других известных богословских сочинений. Сколько нетронутых сил дремлет в этой богатой природе! Недостает только заступа культатора, светоча образовательного духа — духа Божьего, парящего над бездной и приводящего первобытный тогу вавогу[59] в определенные формы. Это, собственно, и есть главная задача новоеврейской литературы; но выполнение этой задачи у нас представляет гораздо больше затруднений, чем это было в Германии. Уже для обозначения самого своего существования новоеврейской литературе приходилось побороть громадные затруднения и приходится еще теперь выносить борьбу с разных сторон. Самая жестокая, самая утомительная борьба — это, конечно, борьба с фанатизмом. Применение при обработке сырого материала старой литературы приемов и мер положительных наук — анализ, критика, историческое освещение фактов, классификация и систематическое распределение предметов, отыскивание историческим явлениям физических и естественных оснований — все это считалось делом святотатственным, богохульным, несмотря на то, что в Германии все это давно уже вошло в норму и имело блестящие последствия. Наши раввины-талмудисты мало знали и еще меньше признавали авторитет представителей еврейской науки в образованных странах. Об одном лишь С.Л.Рапопорте[60] отозвались, что он действительно человек ученый, но сожалели, что проводит век свой в пустяках. Но особенно зорко и ревниво следили они за произведениями новой литературы, старавшимися занести в лоно еврейства новые элементы для возбуждения духа и облагораживания вкуса. Произведения эти считались источником всякого зла. Чтение каких бы то ни было книжек не талмудического содержания навлекало гонение и имело подчас трагические последствия. Сколько небезынтересных анекдотов можно было бы порассказать о несостоявшихся партиях, о расторгнутых браках, о публичных оскорблениях, которым были виною «книжонки малого формата с коротенькими строчками»! Пишущий эти строки был на тринадцатом году жизни исключен из хедера за то, что у него накрыли писанные еврейские стишки, воспевавшие — красоту зимы.

Если такие препятствия ставились возникновению новой литературы в недрах самого еврейства, то условия вне этих кругов были столь же неблагоприятны. <…>

Еврейские книги печатались только в трех центрах еврейской оседлости: в Вильне, Житомире и Варшаве. Обладатели житомирской типографии, ревностные поклонники цадикизма[61], ни за какие блага не оскверняли свои станки печатанием книг «вольнодумного» содержания; варшавская же еврейская печать не слыла образцовой, и еврейские авторы, за исключением живших в самой Варшаве или вблизи ее, редко печатали там свои сочинения. Главной причиной тому был, как нам кажется, недостаток в хорошей еврейской корректуре. Из остальной же России книги новоеврейской литературы появлялись преимущественно в Вильне, причем приходилось автору или самому проехать порядочную даль и порядочно издержаться во время поездки и пребывания в чужом городе, или же доверять рукопись самому типографщику и его корректорам, и случалось, что целые годы проходили прежде, чем злосчастный плод мог узреть свет Божий, и то в виде, напоминавшем сироту, выросшую под рукой злой мачехи.

Сильное препятствие для развития новоеврейской литературы заключается еще и в том, что у нас нет правильной торговли еврейскими книгами. Преодолев благополучно все препятствия и увидев, наконец, свой труд напечатанным, автор не имеет возможности распространять его в публике. Если он не может или не желает сам отправиться кочевать со своими книжками, как коробейник по белому свету, где иные смотрят на него просто-напросто как на попрошайку, он обыкновенно рассылает часть экземпляров непосредственно по почте к ведомым и неведомым меценатам, выжидая дома присылки лепты, весьма часто не доходящей по адресу; с остальной частью экземпляров обращается он с просьбой о распространении их к разным знакомым, не всегда одинаково услужливым и аккуратным, или же, очертя голову, доверяется первому встречному книгопродавцу, не имея достаточной гарантии его благонадежности. Таким образом, книги, подчас даже весьма полезные, недостаточно распространяются в публике, а сочинитель, даже талантливый, теряет охоту к дальнейшим поползновениям.

К этим далеко еще не устраненным, серьезным помехам присоединилась еще новая. Молодое поколение евреев, недавно начавшее испытывать свои силы в русском языке, торопится объявить еврейский язык утратившим свое значение для русских евреев, а еврейскую литературу — лишенной смысла и практической почвы. Слышатся возгласы как против самих писателей, так и против тех, которые поощряют их и содействуют им. Пагубная эта теория, к сожалению, быстро стала переходить в дело и облекаться в осязательные формы. Желание изучать еврейский язык и заниматься еврейской литературой в новом осмысленном виде, возбужденное было у учащейся молодежи стараниями и успехами новоеврейской литературы, стало видимо остывать. О еврейских учениках в общих учебных заведениях и говорить нечего. Их с весьма раннего детства устраняют от изучения еврейских книг, или, как это называют наши христианские педагоги, еврейского закона. Моисей, Давид и Исайя должны уступать Гомеру, Софоклу и Вергилию. Есть и такие отцы, которые, чтобы быть последовательными, не показывают своим детям даже и еврейского алфавита. Но это бы еще куда ни шло. Воспитанники общих заведений стремятся к таким целям, для достижения которых знание еврейского языка и литературы не может приносить никакой вещественной выгоды. Но беда в том, что эта апатия к еврейскому языку и литературе, это непростительное пренебрежение всем еврейским овладевает и питомцами наших специально еврейских училищ, рассадников корифеев будущей русско-еврейской науки. Раввин или педагог, окончивший курс с отличием, произносящий при каждом удобном или неудобном случае русские речи или даже литераторствующий русскими статейками, — много ли он читает по-еврейски, много ли он смыслит в еврейской литературе? Попадаются такие, которые с трудом прочтут и поймут несколько строк по-еврейски, а написать-то ни одной строки без грубых ошибок не напишут. Много ли подобные деятели, посвятившие себя образованию и преобразованию еврейского народа, принесут пользы своему делу? Обыкновенно эти-то публицисты, следуя политике старого Рейнеке[62], и провозглашают ягоды еврейского языка зелеными.

Мы надеемся, что нас не станут обвинять в нежелании скорого и полного обрусения наших единоверцев или в непонимании значения созидания еврейской науки на отечественном языке. Именно в интересе этого обрусения, нами пламенно желаемого, и этой науки, для которой сами посильно трудимся[63], мы не задумываемся объявить мнение наших крайних прогрессистов относительно еврейского языка и еврейской литературы опрометчивым и ошибочным. Мы не намерены здесь рассматривать вопрос с идеальной точки зрения; не станем указывать на живучие силы, сохранившиеся в еврейском языке для умеющих владеть им; не будем также указывать на него как на единственное звено, связывающее дальние эпохи нашей исторической жизни и все еще служащее лозунгом единения и знамением родства между евреями разных концов земного шара. Мы будем говорить лишь с точки зрения голой вещественности, и, стоя на этой почве, мы должны высказать убеждение, что знание еврейского языка всегда останется для нас практически полезным, умение писать по-еврейски пока все еще не только полезно, но и необходимо, и это пока продлится по крайней мере еще два поколения, а может быть, и целое столетие. Объяснимся. Пока масса евреев России не усвоит себе окончательно русского языка, пока не станем не только говорить, но и думать по-русски, еврейский язык остается для нее единственным средством для ознакомления с мировыми событиями и образовательными началами; а когда наступит то блаженное время, когда мы будем говорить и думать по-русски, то и тогда знание еврейского языка не потеряет практического значения как ключ к сокровищницам еврейской науки.

<…> Нисколько не желая умалять заслугу наших еврейско-русских публицистов в деле разъяснения еврейского вопроса, не можем однако же не удивляться тому самообольщению, с которым они считают свой образ действия единственно целесообразным в деле преобразования евреев, выставляя деятельность современной еврейской литературы не только бесполезной, но чуть ли даже не вредной. Между тем, на деле выходит совершенно иначе. Сфера, доступная влиянию русско-еврейской публицистики, составляет в среде еврейства незначительное меньшинство, притом меньшинство, более выдающееся по своему образованию и мало поэтому нуждающееся в искусственном привитии просветительных начал. Для несоразмерно большей же части русских евреев все толки и пересуды о еврейском вопросе, писанные не на еврейском языке, доходят лишь в весьма слабых отражениях и производят относительно мало впечатления, между тем как книги с образовательным содержанием на еврейском языке — большинству пока все еще единственно доступном — действуют на них непосредственно и действуют, как жгучий материал. Их-то, главным образом, и боятся бдительные стражи целомудрия «дщери Израиля». На эту часть евреев, главным образом и нуждающуюся в раскрытии глаз и просветлении ума, только и возможно действовать посредством еврейского печатного слова. Это факты, бросающиеся в глаза каждому, а против фактов ничего не поделаешь.

Если посмотреть на вопрос с этой точки, то необходимо представится новая практичная сторона еврейской литературы, и каталог одобренных книг обогатится целыми новыми страницами. В него войдут сочинения всех авторов, имеющие целью расширение кругозора еврейского читателя, ознакомление евреев с плодами человеческого мышления, созревшими вне «четырех локтей Галахи», и со всем тем, что творилось и творится за чертой бет-гамидрашного подворья. В нем красовались бы труды нашего известного математика Х.З.Слонимского, исторические сочинения многосторонне ученого С.И.Фина, критические этюды Я.Ройфмана, сочинения последней эпохи плодовитого К.Шульмана, сочинения Готлобера, А.Ш.Абрамовича, книга Г.Рабиновича и Г.Я.Сыркина (о металлургии)[64] и множество других, образовательное влияние которых выказывается на наших евреях самым рельефным образом. <…>

Мнение, что с прекращением политической самостоятельности евреев еврейский язык потерял практическое значение для жизни, содержит в себе неточность в том отношении, что язык этот никогда не имел у евреев политического характера. Мы, например, нигде не находим, чтобы наши предки когда-либо старались гебраизировать инородные племена, подпавшие под их власть. Вообще у древних народов язык никогда не служил орудием политики. Греки и римляне никому не навязывали своего языка, если это не делалось само собой, в силу преобладающей их цивилизации. Насильственное прививание языка с политическими целями есть уже изобретение нашего столетия. Еврейский язык был у наших предков языком религии и литературы, и эти качества остались и останутся за ним, пока эти два важных достояния народа не утратят своего практического значения.

Неверно и то, что большая, будто бы, часть сочинений средних веков суть переводы с арабского. На арабском языке, сродном с еврейским, но более выработанном и пригодном для умосозерцательных сочинений, писали по преимуществу свои философские и этические книги евреи, жившие в мавританской Испании и других арабских странах; но, кроме них, писало еще громадное число еврейских мыслителей в остальных странах Европы, и все, за весьма редкими исключениями, на еврейском языке.

Что евреи, даже грамотные, не понимают своих молитв, трижды в день твердимых, как утверждают некоторые, есть мнение, которое совершенно противоречит действительности. Наконец, нет никакой беды в том, что еврейские писатели нового времени заимствуют из современных языков некоторые технические названия. Так поступали составители Мишны, Гемары и Мидрашим в отношении греческого и латинского языков; так точно поступаем и мы, трактуя о еврейском сюжете на европейском языке, в котором для большей меткости сохраняем неудобопередаваемые еврейские слова и названия. Все это совершенно в порядке вещей.

Считаем это отступление не лишенным интереса, как само по себе, так и для объяснения точки зрения, с которой мы намерены обозревать современную еврейскую литературу.

Несмотря на громадные препятствия, которые приходилось преодолевать у нас новоеврейской литературе при самом возникновении, несмотря на упорную, утомительную борьбу, в которой она постоянно находилась и теперь еще находится, она в самый короткий период времени успела обеспечить себе твердую почву и достичь значительных результатов.

Первые признаки ее возникновения стали заметны в начале второй четверти текущего столетия. Начальным поводом к этому новому рациональному направлению в литературе были, конечно, пример соседней нам Германии и идеи Мендельсона и его школы. Это доказывается уже тем, что евреи прозвали приверженцев нового направления — Берлинерами. Новоеврейская литература в Германии, к которой следует причислять и бывшие австрийские провинции итальянского королевства, находилась в то время в цвету. Литераторы не только сами стали писать в осмысленном критическом духе и с положительным научным направлением, но стали также откапывать в библиотеках и издавать все, что было у евреев писано в том же духе в прежние века. Произведения этих литераторов стали исподволь проникать и к нам. Библия с Мендельсоновым комментарием стала показываться у того и другого меламеда смельчака. Молодежь пристрастилась к новой умственной пище, которую находила в сочинениях Самсона Блоха, Эйхеля, Сатнова, Реджио, Луццато, Рапопорта, Леттериса и пр.[65], и в периодических изданиях, каковы: «Суламит», «Меасеф», «Бикуре иттим», «Керем хемед» и др. Появились имена подобных деятелей из разных стран нашего собственного отечества. Послышалось имя И.Б. Левинзона или, как его проще называли, «Кременецкого», сочинения которого были особым предметом преследования со стороны стариков и страстных желаний юношей. В северо-западном крае усиленное движение к новой литературной культуре стало обнаруживаться в начале сороковых годов, когда оперились выводки прошедшего десятилетия. В Вильне действовали тогда как писатели покойный М.А.Гинцбург[66], имевший большое влияние на молодежь своей легкой плавной прозой, и А.Б.Лебенсон, маститый наш поэт, издавший тогда первый том своих стихотворений, доставивших ему громкую и вполне заслуженную славу. Около них группировалась горсть молодых людей, из которых некоторые сделались впоследствии известными своими сочинениями, как М.Й.Лебенсон, сын поэта, обладавший истинно поэтическим даром, но, к сожалению, слишком рано умерший; К.Шульман, известный ныне прозаик, о котором упомянули мы выше; И.М.Дик и некоторые другие. Попытки С.И.Фина издавать журнал на еврейском языке под названием «Пирхе цафон» («Северные цветы»), который мог бы стать ареной для развития многих молодых сил, остановились, к сожалению, на первых двух выпусках. Он же первый стал обрабатывать историю еврейского народа, из которой тоже вышел только один том. Ученому и высоконравственному Бен-Якобу, сочинителю «Собрания эпиграмм»[67], его торговля еврейскими книгами содействовала успешному занятию еврейской библиографией, по каковой специальности он пользовался известностью между заграничными учеными. А.Мапу приготовил тогда свой первый роман «Агават-Цион» («Любовь в Сионе»). М.Плунгянский написал несколько монографий по части талмудической критики. Это было прекрасное время, время надежд и упований!..

Новое весьма благотворное влияние на ход развития литературы имело появление еженедельных газет на еврейском языке. Пальма первенства в этом деле принадлежит, бесспорно, г. Зильберману, издателю «Гамагида». Хотя газета эта издается в прусском городе, но она преимущественно рассчитана на русских евреев, у которых еврейский язык более в ходу, чем у других. С этой целью издатель не щадил усилий, чтобы добиться от нашего правительства позволения беспрепятственно распространять его журнал в России. Когда «Гамагид» упрочился у нас на твердых началах, он обеспечил себе читателей и корреспондентов между евреями самых отдаленных краев земли. «Гамагид» преследует направление умеренно-консервативное, обнаруживает редакционный такт и осмотрительность и владеет слогом довольно гибким и плавным — предмет не последней важности для газеты на древнееврейском языке, занимающейся современными вопросами, даже политикой. Все это сделало газету г.Зильбермана любимейшим органом еврейской публики. «Гамагид» стал издаваться в 1856 году и теперь вступил в шестнадцатый год своего существования. По примеру «Гамагида» стали издаваться и у нас еврейские еженедельные издания: в Вильне — «Гакармель», под редакцией С.И.Фина, с направлением неопределенным, а в Одессе — «Гамелиц», под редакцией А.Цедербаума, с прогрессивным настроением. По части слога и выбора статей и корреспонденций оба эти издания уступают «Гамагиду». Редакцией «Гамелица» издается еще на жаргоне «Коль Мевассер», который, хоть и назначен для необразованного класса евреев, между которыми, как утверждают, он производит желанное действие, однако же мог быть писан слогом несколько приполированным, а не на таком отборном, изысканно-грубом жаргоне, как будто дело идет о разработке и упрочении этого наречия. Издававшаяся в 1862 году в Варшаве Х.З.Слонимским «Гацефира» (Заря) стояла выше остальных еврейских журналов научным содержанием, особенно по части естественных наук, мастерски излагавшихся на популярном языке, в каком весьма полезном искусстве г.Слонимский стал для русских евреев тем самым, чем А.Бернштейн для немецких. «Гацефира» просуществовала всего только полгода и прекратилась вследствие назначения г.Слонимского инспектором житомирского раввинского училища. Нельзя не пожалеть о том, что г.Слонимский не нашел возможности продолжать свое весьма полезное издание.

Стремление евреев к усвоению себе научного употребления отечественного языка и к созиданию на нем еврейской литературы есть произведение последнего десятилетия. Первый сигнал к тому был подан незабвенным О.А.Рабиновичем изданием «Рассвета», возбудившего в нашей молодежи такой энтузиазм и такое рвение к соучастию. Посему главная заслуга его остается все-таки в издании «Рассвета», которому он сразу сумел придать какую-то особенную обаятельную силу, отчасти только достигнутую его последователями. С тех пор дело обрусения евреев значительно подвинулось вперед, и нельзя не радоваться громадному успеху, достигнутому евреями в столь короткое время. Остается только желать, чтобы с этим прекрасным успехом наших образованных братьев шло рука об руку серьезное занятие и основательное ознакомление с еврейской наукой и историей и еврейским народным бытом, которые могут доставлять им обильный материал для обогащения отечественной литературы.

Считаем достаточными эти беглые заметки о прошедшем современной еврейской литературы, подробное изложение которого должно служить материалом для ее истории. Наша же задача есть обзор произведений этой литературы, появляющихся в настоящее время.<…>

Перейдя к изящной еврейской словесности, к поэзии и беллетристике, мы должны заметить, что поэтические сочинения становятся все реже; видно, литература берет направление более положительное, практическое. — Появилось:

«Иетер шире Адам» («Остальные стихотворения А.Б.Лебенсона».) Маститый стихотворец поторопился с изданием остальных своих стихов.<…>

«Кинор-бат-Цион», («Арфа Сиона»), посмертные стихотворения М.Й.Лебенсона, сына предыдущего. Новые стихи этого юноши-поэта дышат той же свежестью чувства и пылкостью воображения, которая вообще характеризует его поэзию. Многие из этих стихов писаны под давлением сознания тяжкой неизлечимой болезни и проникнуты глубокой, раздирающей сердце грустью. Они отражают нам отчаянную борьбу юношеской души, полной живучести и силы и жаждущей жизни, с горьким сознанием неминуемой скорой кончины. Ранняя смерть М.Лебенсона причинила новоеврейской поэзии невосполнимую потерю. Краткая биография его была напечатана в «Сионе», органе русских евреев. В предлежащей коллекции стихотворения «Присяга влюбленного» (стр. 38) и «Плач о ребенке» (стр. 53) суть чуть ли не переводы; первое, кажется нам, из Лессинга, а второе из Л.А.Френкеля. Оригинальные стихи М.Й.Лебенсона весьма удобны для перевода на европейские языки.

«Кегал Рефаим» («Собрание мертвецов»), фантазия М.Л.Лилиенблюма. Автор по призванию не поэт. Главная задача, которую он поставил своей литературной деятельности, есть борьба против изобилующих у евреев предрассудков и суеверных обрядов. Подобную же цель имеет предлежащее стихотворение. Автор отрыл где-то каббалистическое предание, по которому каждый еврей после смерти, прежде чем отправляется к месту назначения в вечности, представляется праотцу Адаму и укоряет его за то, что тот своим грехом вызвал на людей смерть, которой и он теперь безвинно должен был подвергнуться. Обыкновенно такой мертвец выставляет свои заслуги и благодеяния, которыми облагодетельствовал своих братьев, которые, в свою очередь, должны были лишиться всего этого — все по милости его, Адама. Но старый Адам не конфузится и в опровержение доказывает своему собеседнику, что тот в жизни причинил гораздо больше зла людям, чем добра, что он далеко грешнее его, Адама, и что не будь смерти искони на свете, он, мертвец, непременно вызвал бы ее своими бесчинствами. Таких мертвецов является в стихотворении г.Лилиенблюма на препирательство к Адаму — четырнадцать, каждый из них — какой-нибудь деятель или влиятельное лицо в своем кружке, и Адам, выставляя налицо их злоупотребления, вместе с тем раскрывает больные места разных сторон еврейского общественного строя. Канва, как видите, удачно выбранная, и узоры на ней выведены также искусно. Почему автор избрал форму стихотворную, да притом держится такого строгого неподатливого размера — не знаем; но это делает прекрасное произведение г.Лилиенблюма местами неудобопонятным для читателей тех именно классов, для которых подобные вещи по преимуществу и пишутся. Напиши г.Лилиенблюм свою фантазию в меткой прозе или в легких популярных стихах — она бы не уступила сатирам известного Эртера. Не можем также одобрить и то, что г.Лилиенблюм делает свою сатиру, имеющую предметом вопросы общееврейские, ареной для нападения на лица, ему лично ненавистные, как на редактора «Гамагида», на фанатиков, вызвавших против него гонения в Вилькомире, — лица, не олицетворяющие собой известного общественного класса, как остальные типы в «Собрании мертвецов».

«Кан Ципор» («Птичье гнездо») Я.Рейфмана, побасенка, писанная белыми стихами, в которой говорится об одной птице, вытеснившей из гнезда брата своего, не согласившегося вести с ней одинаковый образ жизни, — каковому уподобляется судьба еврейского народа. Автор обещал себе от обнародования этой побасенки благотворное, в пользу евреев, влияние на общественное мнение и сделал предложение Alliance israelite universelle[68] изготовить французский перевод оной, в чем однако же ему было отказано.

«Гаиегудим беанглия» («Евреи в Англии»), или «Евреи и крестоносцы во время Ричарда Львиное Сердце», роман д-ра Франкольма, переведен Марией Маркель (Варшава, 1869). С особым удовольствием заносим книгу г-жи Маркель в наш обзор как единственный до сих пор пример сочинительства на древнееврейском языке лица женского пола. Г-жа Маркель, урожденная Вержболовская, мастерски владеет еврейским языком и пишет таким плавным слогом, что могла бы, пожалуй, послужить примером иному писателю нашего привилегированного пола. Некоторые места из подлинника автор весьма благоразумно пропустил в своем переводе, но рассказ решительно ничего не утратил из своей прелести, которой он отличается в оригинале. К сожалению, болезнь не позволяет г-же Маркель заниматься изданием второй части этого романа.

«Олам кеминхаго» («Свет, каков он есть»), очерк из еврейского быта Льва Гордона, пишущего эти строки.

Периодические издания:

Поименованные выше в нашей статье четыре еженедельные издания продолжали издаваться в последнее время с тем же направлением, как и прежде. В «Гамелице» появился ряд более или менее толковых статей решительно реформаторского характера, за что стоящие за неприкосновенность старинных форм религии отвечали бранью и ругательствами, отчасти в «Галеваноне», органе, содержащемся нашей ортодоксией, отчасти же в подпольных анонимных брошюрах, из которых одна появилась в Вильне в типографии Дворжеца. Последняя скандалезным образом сквернит и позорит память покойного A.Мапу, клеймя его сочинения учебниками безнравственности и разврата и уверяя, что с появлением сочинений A.Мапу увеличилось число посетителей публичных домов. Говорят, покойный Мапу имеет где-то на святой Руси наследников, занимающих почетное место в обществе. Странно, что никто из них не почувствовал себя побужденным вступиться за поруганный прах покойника и искать удовлетворения за такую гнусную клевету.

Г.Смоленскин стал на исходе прошлого года снова издавать свой журнал «Гашахар», не выходивший в позапрошлом году. Выпуски за 1869 год содержат много весьма интересного и дельного, как например, «Книга о юбилеях» и «Костюмы и косметика древних евреев» С.Рубина; несколько новеллеток М.Д.Брандштедтера, оказывающегося рассказчиком юмористическим и остроумным; «Блуждающий по путям жизни», роман из еврейского быта самого издателя, составляющий богатую картину еврейских типов и весьма удачных снимков из их общественной жизни. В 1870 г., судя по первым трем выпускам, материал менее интересен.

На том остановим на этот раз наш далеко не полный обзор, предоставляя себе в другой раз восполнить пробелы, если к тому представится возможность.

(«Блуждающий по путям жизни».

Оригинальный роман в трех частях П.Смоленскина. Вена. 1869-71 г.)

(«Свет, каков он есть».

Рассказы из еврейского быта Льва Гордона. Рассказ второй. Вильно. 1873 г.)

Для обыкновенного европейца, который вздумал бы познакомиться с художественной литературой еврейского народа, показалось бы, конечно, в высшей степени странным, что область, наиболее разработанная в художественной литературе всех народов мира, — любовь — в еврейской литературе не только занимает самое ничтожное место, но даже почти совсем отсутствует. Литературные произведения еврейского народа древнего периода (по крайней мере, поскольку эти произведения дошли до нас), т. е. все то, что вошло в состав Библии, если рассматривать последнюю только как литературный сборник, дает много высоких образцов художественного творчества, в особенности — лирической поэзии. Но все эти образцы представляют собой или духовную оду (псалмы), или пламенные излияния горячих патриотов, страдавших при виде унижения и порабощения родной страны иноплеменниками (Исайя, Иеремия и проч. пророки), и являются, таким образом, более или менее замечательно художественными и поэтическими памфлетами на политические и социальные темы, или, наконец, носят дидактический характер («Притчи», «Екклезиаст»). Все остальное — ряд эпических сказаний еврейского народа мифологического, исторического содержания, отчасти бытового, и представляет собой все черты, общие всякому непосредственному народному творчеству: полнейший объективизм, наивность и совершенное отсутствие каких бы то ни было сложных психических тем. Единственным исключением в этом периоде еврейской художественной литературы является знаменитая «Песнь Песней», но она до такой степени резко расходится со всем остальным, вошедшим в состав канона, что ясно представляет собой совершенно обособленное литературное явление, не имевшее никакой связи ни с предыдущей, ни с последующей литературой евреев. Мы, конечно, не можем знать, как смотрели на эту поэму ее современные читатели, но уже две тысячи лет тому назад, во времена возникновения Талмуда, ей было дано теологико-символическое истолкование[75], которое не только продержалось в течение двух тысяч лет, но и до сих пор держится глубоко в душе еврейского массового читателя.

О талмудическом периоде еврейской литературы, со стороны затронутого нами вопроса, говорить вовсе не приходится. Талмуд, правда, очень часто касается вопросов отношений между полами, некоторые из этих вопросов трактует даже весьма подробно, но делает это или с гигиеническо-медицинской точки зрения, или с юридической — по вопросам брачного и семейного права, или, наконец, — с морально-дидактической: с точки зрения чистоты народных нравов. Об области же чувства, а тем более какого бы то ни было эстетико-поэтического его проявления, в Талмуде, конечно, не может быть и речи.

Арабско-пиренейский период еврейской литературы дал целый ряд блестящих лирических поэтов с такими талантами во главе, как Иегуда Галеви, Ибн-Эзра, Габироль, но и они тоже почти ничего не изменили в вышеуказанной области, и почти все их произведения относятся или к синагогальной поэзии, или посвящены погибшему Сиону и его рассеянному народу и представляют из себя такие же пламенные излияния скорбящих об утраченной отчизне патриотов, как и произведения древних еврейских пророков. Если же многие из них и писали на общие эротические и сатирические темы, то, подобно своему отдаленному потомку — Генриху Гейне, этому певцу любви и сатирику по преимуществу, делали это не на еврейском, а на арабском, т. е. на языке окружающего народа, и таким образом как бы подчеркивали принадлежность таких своих произведений не еврейской, а общей литературе, как бы признавая вместе с тем область половой любви не соответствующей духу еврейской художественной литературы[76]. При этом в высшей степени характерно то обстоятельство, что те немногие произведения еврейских поэтов арабско-пиренейского периода чисто эротического характера, которые изредка все-таки были написаны ими на еврейском языке или переведены на этот язык с арабского, в большинстве случаев получали у современных, а еще более — у позднейших читателей такое же теологико-символическое истолкование, как в свое время — библейская «Песнь Песней».

Период истории евреев в Европе со времени изгнания их из Испании и вплоть до восемнадцатого столетия представляет собой сплошной мартиролог, и вся еврейская поэзия того времени есть сплошной стон измученной, исстрадавшейся еврейской души. Конечно, это было не время для поэтической разработки эротических и любовных тем. Но и в восемнадцатом и в начале XIX столетия, когда жизнь евреев в Европе приняла более спокойное течение, еврейская поэзия не выходила из узких рамок дидактики (причем нередко в стихотворной форме излагались целые научные или философские трактаты) и произведений на теологические темы. Таким образом, даже в самый разгар романтизма и сентиментализма в Европе, когда женщине и любви в европейской литературе принадлежало почти исключительное место, только в еврейской литературе эти темы по-прежнему совершенно игнорировались, и так дело тянулось вплоть до половины девятнадцатого столетия, когда Мапу, можно сказать, впервые затронул эту область в своих произведениях.

Что такое исключительное отношение еврейских писателей к области половой любви не может быть объяснено ни расовыми особенностями еврейского народа, ни особенностями социального положения еврейской женщины, ни даже особенностями патриархального быта в еврейской массе, достаточно ясно из сопоставления с таковыми же особенностями близких евреям народов, как арабы или другие восточные племена, у которых женщина занимает гораздо более низкое социальное положение и бытовой строй которых во взаимных отношениях между полами во многом представляет еще более патриархальные черты, чем у евреев. Между тем, поэзия этих народов, начиная с народных сказок «Тысячи и одной ночи» и кончая Гафизом, вся сплошь посвящена женщине и чувству половой любви. Причины лежат — в исторических судьбах еврейского народа, в его многовековом мартирологе, заставлявшем евреев устремляться от земного к небесному, ценить только духовную сторону человеческого существования, с пренебрежением относиться ко всему земному, преходящему и стремиться только к тому, что абсолютно, вечно и не зависит от изменчивых человеческих чувств и несовершенств человеческой природы. Бог, самодовлеющая наука, космос во всей его целокупности и человек, лишь постольку, поскольку он является вечной и неизменной частицей этого космоса, — вот единственные достойные темы для мыслящего ума и творчества, все же остальное есть только более или менее необходимые аксессуары человеческого бытия, только терпимая уступка человеческим слабостям и недостаткам человеческой природы и отнюдь не должно привлекать к себе исключительного внимания, а тем более быть возводимо в идеал. Стремясь всей душой своей и мыслями ввысь, ища у престола абсолютной справедливости и высшей правды утешения во всех скорбях и мучениях своей многовековой страдальческой жизни, ожидая лишь в будущей жизни, на небе, награды и возмездия за все земные страдания и невзгоды, признавая счастье возможным лишь как духовное удовлетворение разных умственных и нравственных запросов, евреи за время своего исторического мученичества выработали в себе твердое и незыблемое мировоззрение, в котором только вопросам духа уделялось внимание, физическая же сторона человеческого существования и все, что так или иначе к этой стороне человека относится, оставалось в полнейшем пренебрежении и даже презрении. Стоит ли заботиться о теле, о ничтожной оболочке, нужной для кратковременного земного пребывания, когда дело идет о вечности, о незыблемых, непреходящих законах Божества, о вечной блаженной жизни духа, к которой вся земная жизнь человека есть только досадная, хотя необходимая и неизбежная, приуготовительная купель?

Из всего этого, конечно, совсем не следует, чтобы чувство любви стало недоступно для евреев. Наоборот, те же исторические и социальные условия, которые выработали в еврейском народе такие духовные идеалы и внеземные, если можно так выразиться, стремления, вместе с тем способствовали наиболее интенсивному влечению к семейной жизни, к домашнему очагу как к единственному убежищу, где еврей находил себе известное физическое и нравственное успокоение и отдохновение. Отсюда — всем известные семейные добродетели евреев, их удивительное чадолюбие и крепость и чистота семейных уз. Но внешние проявления этого влечения к брачной жизни, вся та показная эстетическая сторона его, которая у европейских народов сложилась, главным образом, под влиянием рыцарства с его «обожанием» женщины и, проникая все дальше в глубь народной жизни и захватывая все большие круги общества, мало-помалу наложила свой отпечаток на всю сферу взаимных общественных отношений, эта показная сторона никогда не играла существенной роли в жизни евреев и только в самое последнее время захватила и их — и то лишь в тех кругах еврейского общества, которые приобщились к общеевропейской жизни, и постольку лишь, поскольку они к ней приобщились. Взгляд на брак как на такое же чисто прозаическое удовлетворение физических и нравственных потребностей человеческой природы, как удовлетворение и других потребностей человеческого существования, глубоко укоренился в психике еврейской народной массы, и, конечно, нужно много лет изменившихся исторических и социальных условий, чтобы в этой области последовали какие-либо изменения.

Ясно, что когда в первой половине девятнадцатого столетия еврейская художественная литература, под влиянием изменившихся политических, социальных и бытовых условий еврейской жизни спустилась с небес на землю и стала из земной жизни черпать сюжеты для своих произведений, она нашла область половой любви у евреев наиболее необработанной и для себя непригодной. И в то время, когда бытописатели еврейского народа в изображении различных сторон экономической, социальной и бытовой жизни евреев достигли значительного художественного совершенства, еврейские беллетристы, пытавшиеся брать темой для своих произведений половую любовь, не шли далее рабских подражаний европейским образцам и заставляли своих героев чувствовать, думать и говорить в духе персонажей из сентиментальных романов конца восемнадцатого и начала девятнадцатого столетия. Да оно вполне и понятно. Раз жизнь не давала никаких типических черт и реальных основ для художественного своего воспроизведения, то откуда могло появиться в еврейской литературе художественное изображение того, чего не было в действительности? Область взаимных отношений между полами в еврейской жизни продолжала пребывать все в той же патриархальной первобытности. Все такую же главенствующую роль в сфере устройства еврейских браков играли «ихус» (знатность рода) и материальные расчеты; «шадхены» (сваты) по-прежнему разъезжали и сновали по всем городам и весям еврейской оседлости, и вся эволюция любовных отношений еврейской брачующейся молодежи, даже в наиболее передовых кругах еврейства того времени, сказывалась разве в десятке-другом «любовных писем», которыми обменивались до брака между собою никогда, в большинстве случаев, не видевшие друг друга жених и невеста.

В последней четверти XIX в. в этой сфере произошла, однако, сразу резкая перемена. Целая масса еврейской молодежи обоего пола, устремившаяся в высшие учебные заведения, вступила в непосредственное знакомство друг с другом. Общность интересов, сходство взглядов и стремлений, согласие во вкусах и наклонностях стали играть у еврейской молодежи не меньшую роль в инстинктивном влечении обоих полов друг к другу, чем в соответствующих кругах общества у других народов. Таким образом, область любви в еврейской жизни получила такое же право на литературное воспроизведение, как и другие ее области.

Шестидесятые и семидесятые годы прошлого столетия ознаменовались в литературе всех почти европейских народов стремлением к возможно более реальному и объективному воспроизведению жизни в литературных произведениях. Повсюду роман стал господствующей формой литературных произведений. В России появились Толстой, Достоевский, Гончаров, Тургенев; в Германии — Шпильгаген, отчасти Фрейтаг; во Франции — Флобер, Золя, Додэ, Мопассан, бр. Гонкуры; в Испании — Перес Гольдос; в Италии — Ипполит Ньево. Конечному каждого народа реализм в художественной обработке взятых из жизни сюжетов получал свои национальные характерные особенности. Так как в задачу нашего очерка не входит детальное рассмотрение этого вопроса, то мы ограничимся здесь лишь указанием, что во Франции реализм этот, в лице Золя и его ближайших последователей, вскоре принял форму так называемого натурализма, т. е. наиболее близкого к природе воспроизведения различных явлений жизни, не исключая самых низменных сторон ее. Здесь опять-таки не место входить в рассмотрение вопроса о том, насколько такое трактование литературных сюжетов соответствует тому, что принято называть художественной правдой; для нас важно лишь отметить, что крайние проявления натурализма у Золя и его последователей вызвали соответственную реакцию, и известная часть французских беллетристов приняла под свою защиту чистую эстетику, якобы поруганную и попранную школой Золя. Конечно, в новом литературном движении сказался не один только протест против Золя и его последователей. Литературные явления, как и явления самой жизни, очень сложны и обуславливаются совокупностью многих факторов. Франко-прусская война 1870-71 гг. с целым рядом тяжелых испытаний породила во многих кругах французского общества недовольство буржуазным и материалистичным строем, по преимуществу господствовавшим во времена второй империи[77]. Отсюда политическая реакция, вызвавшая вновь усиление клерикализма, наклонность к мистицизму и известную утонченность и аристократичность во вкусах и взглядах. Оскорбленное неслыханным поражением национальное самолюбие перешло в ярый шовинизм, а вместе с тем в поклонение всему сильному и героическому. С другой стороны, все более усложнявшиеся условия социальной и экономической жизни, вызывая все более интенсивную борьбу за существование и лихорадочную деятельность, в свою очередь, способствовали крайней напряженности нервной системы и повели к известному патологическому ее вырождению. Неврастения и разные ненормальности в психических и нервных отправлениях организма стали повальным явлением в известных кругах европейского общества, а отсюда естественным последствием явилась некоторая извращенность в эстетических вкусах и стремлениях. Некоторую роль в новом литературном движении сыграло также и то, что на нем второстепенным талантам легче было выдвинуться вперед, чем на старом пути, по которому уже прошло столько гигантов мировой литературы. Таким образом, новое течение во французской литературе, получившее вскоре после своего появления характерное название декадентства, явилась не одним только литературным протестом, но обуславливалось самой жизнью, целым рядом разнообразнейших причин политического, экономического, социального, психологического и даже патологического характера, и, встречая в социальном, политическом и экономическом быту интеллигентных кругов европейского общества почти те же условия, что и во Франции, проникло и привилось и у других европейских народов. Едва ли нужно при этом напоминать, что новое направление не ограничилось одной областью литературы, а распространило свое влияние и на другие искусства и даже на некоторые стороны общественной жизни.

Еврейская изящная литература второй половины прошлого столетия приняла то же реальное направление, что и общая. Если не ограничиваться одними писателями, писавшими на древнееврейском языке, а причислить сюда же еврейских беллетристов, писавших на жаргоне и на европейских языках, то можно указать на целую плеяду более или менее талантливых еврейских бытописателей, ярко, реально и художественно изображавших еврейскую жизнь с ее экономической, социальной и бытовой стороны. В Германии — Комперт, Францоз; в России — Абрамович (Менделе Мойхер-Сфорим), Бен-Ами и многие другие; в Англии — Зангвилль. Но, как было выяснено выше, чувство любви не было самостоятельным сюжетом их произведений и затрагивалось ими лишь постольку, поскольку нужно было для полного воспроизведения бытовой жизни еврейской массы. Самодовлеющим сюжетом для художественного своего воспроизведения чувство половой любви в еврейской литературе стало лишь в наше время, и, к сожалению, совпав по времени с распространением декадентства в общей литературе, сюжет этот стал разрабатываться по преимуществу писателями, подпавшими под влияние модного литературного течения, которое ни в прошлом еврейской литературы, ни, тем паче, в самой жизни еврейского народа не имеет решительно никаких для себя оснований.

Но о декадентщине в новейшей еврейской художественной литературе в другой раз.

(Написано по-русски.)

«Еврейская семейная библиотека», 1903, № 7.

Среди вопросов, занимавших ивритских литераторов эпохи Гаскала (еврейское Просвещение) в XIX в., стоял вопрос о правах женщины, или — если использовать более современное определение, феминистская проблема в целом. То была эпоха реформ и эмансипации, и интерес ивритской литературы к данной теме был прямо связан с той общественной ролью, которую избрала эта литература и которая определила также ее эстетическую сущность, а именно — дидактика и прагматизм.

На писателей-маскилим, прежде всего российских, оказывали влияние феминистские идеи, вымышленных адептов которых мы находим на страницах русских романов 1860-1870-х годов. С исторической точки зрения, наиболее заметной феминистской героиней была Вера Павловна из романа Н.Г.Чернышевского «Что делать?». <…> И.С.Тургенев тоже создал несколько женских типов, воплощающих дух воинственного феминизма.

Другим популярным автором среди молодого революционно настроенного поколения, имевшим определенное влияние на литературу Гаскалы, был ныне забытый немецкий романист Фридрих Шпильгаген. Его героиня Сильвия из «Один в поле не воин» посвящает себя… социал-радикальному движению и идет, подобно россиянам, «в народ».<…>

Однако эти влияния представляют лишь один аспект феминистской тематики в литературе Гаскалы. Ивритский писатель не мог заимствовать описанные сюжеты и воспроизвести их на фоне родной среды без некоторых существенных изменений. Его внимание к феминизму ослаблялось множеством других интересов, касавшихся более общих идей, обсуждавшихся тогда в русской и немецкой литературе. Более того, еврейское общество, даже и современное по тогдашним меркам, во многих отношениях было по-прежнему обществом традиционного еврейского «гетто», которое не могло предложить молодым феминисткам какую-либо конкретную практическую возможность реализовать свою идеологию. В этом состояло принципиальное отличие еврейского общества от европейского, русского или немецкого, относительно более открытого и либерального. У евреев не было высших или низших классов, не было аристократии в западном смысле слова, и «хождение в народ» как проявление феминистской радикальной идеологии, по существу, теряло смысл.

Ивритские писатели Гаскалы яростно критиковали традиционный способ заключения браков, отражавший социальную и религиозную иерархию еврейского общества Восточной Европы. Писатели высмеивали малолетних женихов, выбранных за их познания в Талмуде или за их выдающиеся родословные. Жертвами этой системы были также невинные «ангелочки»-невесты, вынужденные жертвовать своей юностью и отказываться от какой-либо перспективы самоопределения в будущем. Нередко супружество вело к закабалению еврейской женщины, на которую возлагалась забота о материальном обеспечении семьи; но если случалось женщине остаться одной, ее ждали бедность и нищета. Хотя похожие примеры можно найти и в русской литературе, ни один из них не напоминает то специфическое общественно-экономическое состояние, в котором находилась еврейская семья. Ивритский писатель мог испытать влияние тех или иных общих идей или взглядов; он мог заимствовать сюжетную канву или какие-то черты человеческого характера, но всякая попытка создать по русскому или немецкому образцу достоверную феминистскую реальность могла привести только к подражанию этим образцам, а не к их художественному воплощению на еврейской почве.

Одним из наиболее трогательных литературных примеров подхода к феминистской теме можно считать знаменитую поэму Иехуды Лейба Гордона «Коцо шель йод» («Хвостик буквы йод»). Остроумно и весьма удачно сочетая патетику и сатиру, поэт описывает трагическую судьбу прекрасной Бат-Шуа, чей принудительный брак с уродливым и ничтожным Гиллелем отнял у нее возлюбленного, а ее лишил человеческого достоинства.

Поэма Гордона отражает точку зрения, характерную для феминизма Гаскалы, несколько отличавшегося от феминизма в современном его понимании. Судьба Бат-Шуа — это окончившаяся поражением борьба женщины за право воспротивиться навязываемому браку и за право выходить замуж за того, кого она любит или сама выберет. Однако точка зрения Гордона в основе своей ортодоксальна: женщина призвана быть женой в рамках традиционной семейной жизни. Несостоявшийся второй супруг Бат-Шуа, Фаби, — воплощение идеального ивритского маскила, деятеля просвещения, т. е. той социальной и экономической утопии, которая по-прежнему остается идеалом мужчин. Поэт отвел Бат-Шуа роль мелкобуржуазной «дамы», которая играет на пианино и готовится стать «хорошей» женой преуспевающего инженера. Поэма Гордона служит примером последовательной попытки писателя-маскила предложить альтернативу традиционной еврейской семейной жизни, а именно — отношения между мужем и женой, основанные на настоящей любви и подлинной эмоциональной и духовной близости. Яркий пример этой темы — автобиография Мордехая Аарона Гинцбурга «Авиэзер» (1864), в которой подвергается критике не только традиционный «брак по сватовству», но и его неизбежные недостатки сексуального характера, а именно: физическая неспособность подростка-мужа к близости, разочарование, неудовлетворенность в супружестве жены — довольно смелый для своего времени тезис.

Писатели Гаскалы во многих романах обсуждали моральное и эмоциональное значение «истинной любви» и желательный характер отношений мужа и жены, но даже они подходили к этому вопросу с мужской точки зрения. В статье «Олам ха-тоху» («Отживший мир», 1872) М.Л.Лилиенблюм предложил различать три вида любви, от вульгарного до возвышенного: половая, сентиментальная, духовная. Последний тип, с точки зрения Лилиенблюма, единственно ведущий к гармонии между мужчиной и женщиной. В автобиографии «Хатот неурим» («Грехи молодости», 1876) он обсуждает, с очевидными намеками на «Что делать?» Чернышевского, ту же тему, исходя из личного опыта. «Зачем мужчина берет в жены женщину? — спрашивает он. — Чтобы она готовила, рожала детей? Нет!.. мужчине нужен друг, с которым можно поговорить после полного трудов дня, товарищ, чтобы делить с ним горе и радости, поведать ему свои идеи, чувства и устремления».

Тот же аргумент находим в романе «Ха-дат ве-ха-хаим» («Религия и жизнь», 1877) Реувена Ашера Браудеса, который рассказывает историю неудачного брака Шмуэля. Молодой супруг, блестящий ученик иешивы, не нравится своей жене Дворе. Он не может понять, почему жена не обращает на него внимания, почему презирает его. Его друг и духовный наставник Шрага пытается все объяснить Шмуэлю: «Сердце женщины можно завоевать одной только любовью. Брак без любви делает из жены домработницу… Ты не можешь заставить себя полюбить, любовь можно только завоевать».

Отношения Дворы и Шмуэля дают пример характерной для литературы Гаскалы ситуации. Против сексуальной дисгармонии всегда восстает именно женщина (хотя «настоящая причина» никогда не упоминается). Девушка яростно отвергает нежеланного жениха; жертва-мужчина остается пассивным. Двора с самого начала отказывалась выходить за этого «тощего мальчишку», чье единственное достоинство состоит в блестящем владении талмудической аргументацией. Ее не убеждает даже то, что родители всецело одобряют этот брак, считая Шмуэля хорошей партией. Она более, чем кто бы то ни было другой, отдает себе отчет в истинной природе ее предстоящего брака и в его последствиях.

Празднуя Песах вместе с ее семьей, Шмуэль виртуозно интерпретировал различные аспекты Пасхальной Хагады. Родители Дворы, Исахар и его жена, не скрывали явного удовольствия, хотя на самом деле не понимали ни слова из его хитроумных рассуждений. Одна только Двора была в замешательстве и смущении; она едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Его остроумные доводы, словно нож, ранили ее сердце. Отправляясь спать, она страдала от горя и нехороших предчувствий. «И этот парень будет моим мужем? — думала она всю ночь. И мне придется провести всю жизнь с таким вот ешиботником, придется работать, заботиться о нем и управляться с хозяйством, пока он будет чесать вшей в своем бейт-мидраше».

Также и Ханна из короткого рассказа Мордехая Давида Брандштедтера «Дварим ке-хаваятам» («Упрямые факты», 1891) возмущается: «Я не собираюсь приносить свою жизнь в жертву их тупости. Я не выйду замуж за этого милого мальчика… (чтобы) отдать себя в рабство на всю оставшуюся жизнь». Она убегает со своим возлюбленным и пишет родителям решительное письмо: «Ваше упрямство вынудило меня уйти из дому… вы растоптали мою душу, требуя от меня слепо подчиняться вашему родительскому произволу».

Безусловно, существует внутренняя связь между этими непокорными молодыми девицами и своеобразной квази-феминистской идеологией. Подобные персонажи частенько подкрепляют свое право на неповиновение декларациями о равенстве, социальных реформах, правах человека. Например, в коротком рассказе И.Л.Гордона «Ахрит симха — туга» («Счастливое начало и печальный конец») Шифра, вопреки воле матери, выходит замуж за простого ювелира — выходит только потому, что он не ведет паразитического образа жизни. Для Шифры профессия ювелира воплощает социальную программу Гаскалы. Те же идеи движут Йохевед, состоятельной дамой, которая оказывает финансовую поддержку нескольким общинным благотворительным заведениям, в том числе помогает деньгами бедным невестам, но при одном условии: они должны выйти замуж только за такого юношу, который в состоянии работать и сам зарабатывает себе на жизнь. В противном случае, это уже не «благотворительность», а «преступление».

Другой персонаж — Хадаса из «Ахават цадиким» («Любовь праведников») Зобейзенского — заявляет: «Я предпочитаю выйти замуж за бедного учителя, чем за богатого, но пустого человека». В романе Переца Смоленскина «Ха-йеруша» («Наследство», 1885) Наама с чисто феминистской горячностью клянется: «Никто не сделает меня орудием чужих амбиций… У меня есть свои цели в жизни, и ни один мужчина не заставит меня делать то, что ему угодно». Одна из наиболее героических фигур литературы Гаскалы — это, без сомнения, Эстер из романа «Квурат хамор» («Ослиное погребение», 1874)[78] того же Переца Смоленскина. Она выходит замуж за гонимого Яакова Хаима и отважно сражается с лицемерием и ханжеством среды бок о бок с ним. «Я билась за своего мужа, — говорит она, — и победила. Я и дальше буду смело биться за своего мужа, чтобы стать его равноправным товарищем и заслужить его любовь». «Эти идеи, — комментирует рассказчик, — столь чуждые любой другой еврейке, вдохновляли Эстер, прибавляли ей мужества и давали чувство удовлетворения».

Такие женщины, как Эстер, не могут рассматриваться как подлинные типические последовательницы феминистской идеологии или представлять какое-либо общественное движение в строгом смысле слова. Они свидетельствуют о появлении нового типа женщины, но пока все еще в рамках традиционного семейного уклада. Еще раз возвращаясь к примерам из творчества Чернышевского и Тургенева, отметим, что литературные героини Гаскалы, в противоположность аналогичным персонажам русской литературы, не бросают дом и общину. Они произносят радикальные феминистские лозунги, но на практике не следуют тем примерам антиобщественного поведения, которые подают им непокорные героини нееврейской литературы, — и не столько из моральных или идеологических соображений, сколько просто потому, что у них нет альтернативного общества, к которому можно было бы примкнуть и куда можно было бы сбежать. Ивритский писатель не мог отмежеваться от общепринятых в XIX в. взглядов и присущего его родной среде традиционного отношения к любви, семье и женщине. Эти взгляды нелегко было сменить на новомодные революционные идеи. «В то время, как определенные аспекты общей тенденции к женской эмансипации проникают на страницы произведений ивритской литературы в эпоху Гаскала, другие ее аспекты по-прежнему остаются ей чужды», — пишет Дэвид Паттерсон. Но даже и в этом случае многое указывает на наличие феминистских настроений в ивритских романах и статьях, хотя термин «феминизм» или какой-либо другой, близкий по значению, там никогда не используется.

Некоторые героини Гаскалы наделены феминистским менталитетом и представляют собой новый тип еврейской женщины, предполагаемого двойника русских литературных героинь того времени. Йошуа Мезах пишет в своем памфлете «Ха-эмуна ве-ха-хаскала» («Вера и просвещение»), что «в наши дни (1874) мы можем видеть множество еврейских женщин, которые сделали удачную карьеру. Одна преподает философию в университете, другая переводит книги… и они могут с полным правом утверждать: мы ничем не хуже мужчин, и мы зарабатываем себе на жизнь самостоятельно и весьма достойным образом». Героиня И.Л.Левина — Мириам — в его поэтической новелле «Эльханан» (1880) приходит к выводу (вслед за Верой Павловной «узнав жизнь»), что женщина, как и всякий человек, не может зависеть от других. И если она не хочет подчиняться «наглой тирании мужа», она должна быть экономически и лично независимой.

Наиболее выпуклые феминистские образы в художественной литературе Гаскалы 1860-70-х годов это, несомненно, две молодые женщины, носящие одно и то же имя: Рахиль. В романе «Ха-авот ве-ха-баним» («Отцы и дети», 1868) Шолом Яков Абрамович (Менделе Мойхер-Сфорим) описывает молодую женщину, которая первый раз в ивритской беллетристике делает явно феминистские заявления. После встречи с молодым человеком, который говорит с ней уважительно и без предрассудков, она пишет в своем дневнике:

«Он сегодня разговаривал со мной. Он — первый мужчина, который относится ко мне, как к человеку, — с уважением. Все другие мужчины, знакомые моего отца, которых мне приходилось видеть, никогда не обращали на меня внимания и издевались над достоинством и добродетелями всех вообще женщин. Мужчины верят, что только они избраны Богом и что только они суть образ Божий. Они относятся к нам, как к скотине. „Принеси мне воды“, „Прими пальто и повесь его туда-то“, — говорит один. „А ты писать-то умеешь?“ — спрашивает другой. „Дай-ка я посмотрю, как ты пишешь, и подыщу тебе хорошего жениха“. „А ну-ка встань, милая, — сказал как-то один из них. — Встань, я кому говорю?! Я старше, чем ты… так что уступи мне место… ты молодая, можешь и постоять“. И он немедленно столкнул меня со стула. Теперь с меня довольно. Нет! Не может быть, чтобы их поведение было правильным и достойным подражания и чтобы Бог сделал их Своими избранниками».

Чувство обделенности, которое она испытывает, пока очень наивно и не может рассматриваться как выражение феминистской идеологии в современном смысле слова. Тем не менее, оно представляет латентную, зачаточно феминистскую точку зрения, которая могла бы развиться в более зрелую и воинственную идеологию. Но хоть Рахиль трогательно, но твердо протестует против порабощения женщин с помощью принудительных браков, которые лишают женщину ее права на свободный выбор, отнимают у нее собственное «я», она не смеет предпринять реальное усилие, чтобы восстать против этого порабощения. Она по-прежнему, как отметил М.М.Файтельсон, «пассивна и послушна».

История другой Рахили, из романа «Ха-дат ве-ха-хаим» Р.А.Браудеса, гораздо более явно отражает феминистские тенденции. Но даже ее феминизм лишен практического основания для самовыражения женской эмансипированной личности. Рахиль Браудеса «мужественна» по натуре. «С самого детства она была властной и упрямой… все знакомые говорили о ее мужском духе и деловой жилке». Она, между тем, изучает русскую литературу и подпадает под влияние радикальных воззрений Дмитрия Писарева. Она вырабатывает собственную прагматическую, далекую от идеализма философию, следует ей и в общественных, и в личных, любовных делах. «Все должно измеряться, — заявляет она, — только одним критерием: полезностью… даже в наших привязанностях мы должны быть практичными». «В жизни каждому, — высказывает она предположение, — всегда лучше становиться на прозаическую точку зрения, а не руководствоваться идиотским, поэтическим, сентиментальным, выдуманным — подход, который приводит только к ошибкам и неудачам». Дословно повторяя речь Лопухова из «Что делать?» Чернышевского, она проводит различие между любовью и дружбой. Под любовью она подразумевает романтическую, эротическую — более легкую сторону отношений между мужчиной и женщиной: «целовать, обнимать, ласкать». «Дружба» — чувство во всех смыслах более глубокое. Она означает больше заботы, больше чувства ответственности, сознания долга. «Только соединение „любви“ и „дружбы“ создает полноценную любовь, длительную и исполненную смысла». Рахиль формирует в мужчинах более реалистический и продуктивный подход к жизни. Она укрепляет в них решительность и твердость в отстаивании своих прав… Она мужественно переносит личное горе (из-за закона о левиратном браке[79] она не может выйти замуж). Она презирает лесть и не признает унижения в любой его форме. Прежде всего она посвящает себя служению общему благу. «Личность, — говорит она как бы в продолжение возвышенных идей Сильвии из шпильгагеновского „Один в поле не воин“, ничто по сравнению с высшей целью… Мы пожертвуем всем, нашей душой — даже дыханием нашего тела — ради высокой цели — служить делу счастья и процветания нашего народа». Браудес сравнивает свою Рахиль с другой героиней, Ханной, которая не менее предана принципам Гаскалы. Но когда Ханне приходится выбирать между личной жизнью и общественными интересами, она жертвует последними. Таким образом, считает автор, выявляется ограниченность ее натуры, столь отличная от последовательно альтруистического, непокорного духа Рахили.

Однако Рахиль слишком напоминает некоторых популярных персонажей русской литературы. Создается впечатление, будто автор изобразил глашатая современных ему радикальных идей, а не самостоятельную личность. Рахиль словно по произволу писателя пересажена на еврейскую почву из другой социальной среды. Можно только удивляться, как нежный и чувствительный Шмуэль сразу влюбился в эту ясно мыслящую, совершенно не допускающую возражений героиню. Рахилью движут социальные идеи, а не человеческие побуждения. Нам все время приходится помнить, что Браудеса, как и всех остальных романистов-маскилим, более интересовали собственные идеи, которые он хотел донести до читателя, их прямое дидактическое воздействие, а не объемная, трехмерная прорисовка образов или художественная сообразность и связность.

Рахиль Браудеса представляет довольно большую группу героинь Гаскалы, которых объединяют две характерные черты: они борются за свою независимость и отказываются принять в какой-либо форме навязываемый им брак. Они раскрепощаются с помощью книг и популярных революционных идей; каждая из них по-своему принимает участие в кампаниях Гаскалы как равный, а иногда и старший партнер мужчин.

В период с конца 80-х по конец 90-х годов прошлого века, ближе к закату Гаскалы как литературного и общественного течения, доминирует другой тип героини: это более феминистски (в современном смысле слова) настроенная личность. Новая тенденция развивалась одновременно с расширением феминистской общественной деятельности и идеологической работы в России, Англии, Скандинавии — практически по всей Европе. Идеологически еврейские героини принадлежат теперь к сионистскому лагерю, сионизм вытеснил просветителей предшествующего поколения с ведущих позиций. Мятежный дух еврейской «феминистки» по-прежнему неотделим от общественных интересов, а ее сознание все так же далеко от чисто женской проблематики, включая отношения полов, хотя легкий намек на эту проблематику иногда удается заметить.

Одна из типичных героинь ранних 1890-х — Луиза из неоконченного романа Браудеса «Меайн у-леан?» («Откуда и куда?», 1891). Эта девушка одарена «поэтической душой», «возвышенным умом и вдохновеньем». Луиза, как и другие, сходные с ней героини писателей-маскилим того времени, бросает вызов родителям и восстает против кандидатуры жениха, которого они ей подыскали. На сей раз это уже не студент иешивы прежних дней, а преуспевающий бизнесмен. Однако Луиза предпочитает «одного голодного, но интеллигентного молодого человека сотне тупых и пресыщенных мужчин». Она читает книги, которые по-прежнему остаются основным источником самораскрепощения; они вдохновляют ее и поддерживают в ней уверенность в себе и в том, что ей суждено свершить великие дела. Поворотным моментом в ее судьбе становится встреча с Аминадавом — молодым человеком, проповедующим сионистские идеи, который с уважением относится к ее феминистским взглядам. «Мы воспитываем наших дочерей и учим их нравиться мужчинам, принимать комплименты от поклонников… и приучаем их быть куклами, игрушками для удовольствия мужчин», — сокрушается Аминадав, прибегая к квазиибсеновской аргументации.

Он пытается убедить Луизу изменить свою жизненную философию, придать ей новое направление:

«Мы не можем изменить законы природы… но общественные законы должны быть изменены. Движение за права женщин сегодня набирает силу во многих странах. Женщины, вдохновляемые решимостью и желанием работать ради общего блага, отказываются служить игрушками и куклами для мужчин… отстаивают свое право бороться, действовать… Разве вы, женщины, принимаете участие в великих начинаниях Человечества?.. Почему вы стоите в стороне от общего дела борьбы за свободу и реформы?»

Аминадав призывает Луизу восстановить свою связь с еврейским народом: она должна выучить иврит и еврейскую историю, прочесть книги и познакомиться с острыми проблемами, стоящими перед еврейским народом на современном этапе, — совершить усилие, без которого невозможна никакая национальная или общественная деятельность. «Женщины, — подытоживает он, — рождены не для того, чтобы очаровывать мужчин или доставлять им удовольствие, а для того, чтобы на равных работать и бороться во имя общего дела. Когда они будут в состоянии подтвердить свои права равным вкладом в дело общего блага, тогда им, возможно, удастся отвергнуть или уничтожить любые предрассудки и ограничения». Луиза соглашается с Аминадавом. Вдохновленная его энтузиазмом, она хочет следовать его идеологии как эмансипированная женщина и активный участник национального движения. Ее первый шаг на пути к самоэмансипации — опять книги. Аминадав, для начала, дает ей прочесть «Историю еврейского народа» Генриха Греца. Браудес оставил роман неоконченным. Тем не менее, мы можем догадаться, что в ходе целого ряда следующих друг за другом поворотов сюжета его героиня достигнет поставленных национальных и феминистских целей.

Браудес возвращается к той же теме и в других произведениях, где он изображает новый тип героини, сочетающей феминистскую и общественную деятельность на фоне сионистского пробуждения. Но на этот раз роли меняются. Женщины становятся менторами. Они учат мужчин, вдохновляют их примкнуть к новому сионистскому движению и бороться с угрозой ассимиляции. Зилпа в браудесовском рассказе «Ширим атиким» («Древние песни», 1903) становится горячей проповедницей сионизма. Обладая блестящими ораторскими способностями, она «покорила сердца» многих молодых людей, убедила их отказаться от ассимиляторских (либеральных и социалистических) тенденций и вернуться к своему народу.

Похожим образом и Софья из рассказа «Шах ха-мелех» («Шах королю», 1903) воспринимает сионистскую идеологию и становится активным участником местного Сионистского комитета.

«Впервые люди видели, чтобы молодая женщина выступала перед таким большим собранием… Едва она произнесла по-польски первые слова приветствия, раздались бурные овации… Ее слова были подобны яркому факелу. Она говорила о еврейских женщинах древних времен; об их ревностной вере и глубокой преданности… а затем обратилась к современным просвещенным ассимилированным женщинам и звала их вернуться к родному народу и воссоздать еврейскую традицию. Потом, в конце своей речи, она призвала присутствующих вступать в Сионистский комитет».

Еще одна героиня 90-х годов XIX в., наделенная яркими феминистскими чертами, — Шифра из короткого рассказа Бен-Авигдора «Раби Шифра». Героиня становится сионистской активисткой и настоящей пророчицей феминизма. Поворотным моментом в ее мировоззрении явилось горькое разочарование в любви и браке. Шифра — первая героиня в художественной литературе XIX в., которая прямо говорит о сексуальной неудовлетворенности женщины, против воли выданной за отвратительного ей грубого человека. В разговоре с подругой Шифра призналась, что, по существу, эмоционально пережила изнасилование:

«Поверишь ли, Рахиль, едва я вспоминаю мужчину, за которым была замужем, и припоминаю всё, что тогда со мной было, я испытываю такое ужасное презрение к себе и такой стыд за всех других женщин, моих подруг по несчастью… Только женщина может до такой степени дать себя унизить. Хотела бы я, чтобы мужчины представили себе, как действует на нас их омерзительное влечение; может быть, тогда они оставили бы нас в покое… Я еще до свадьбы сказала ему, что не люблю его; почему же он не прекратил своих ухаживаний и не отказался от меня? Почему он с такой жестокостью лишил меня юности и свободы? Если кто-нибудь украдет золото или серебро, его будут презирать. А если он украдет душу женщины, ее свободу и молодость, никто не посмеет ему и слова сказать. Это может показаться неправдоподобным, но я даже не пыталась воспротивиться его насилию. Я не отомстила за свое попранное достоинство, я сдалась и продолжала молча и униженно терпеть, подобно любой моей еврейской сестре».

Шифра решает отказаться от всякой надежды на любовь и счастливое замужество и целиком посвятить себя служению национальному движению. Она принимает это решение после того, как ее первый жених бросает ее и женится на другой девушке. Когда оба они овдовели, он наносит ей новое оскорбление: снова предлагает руку и сердце. Это событие послужило поворотным пунктом в ее жизни. Шифра открыла новую страницу своей биографии и провозгласила новое кредо эмансипированной женщины:

«Я теперь независима, я сама стою на ногах. У меня есть своя жизнь, свои мысли, чувства и стремления. Неужели ты на самом деле веришь, что единственная возможность для женщины найти свое счастье заключается в браке? Или женщина может быть только лучшей половиной мужчины, не способной к самостоятельному существованию? Она что, не может, забыв про кухню и спальню, принять участие в общественной жизни? Мы знаем, что в Европе многие женщины уже завоевали себе права и свободы. Они играют активную роль в культуре и политике, в литературе и науке. Но среди евреев женщина по-прежнему остается предметом домашнего обихода: любовницей, матерью, кухаркой и больше ничем. Даже в наше время ее по-прежнему считают убогим созданием, лишенным души Големом, которому, чтобы хоть на что-нибудь сгодиться, необходим муж[81]. Принимают ли еврейские женщины участие в национальном движении? Заботит ли их благополучие родного народа? Знает ли еврейская женщина национальный язык и его литературу? Знакомы ли ей сокровища его духа и его история? Да и с чего женщине интересоваться всем этим?.. Как известно, „тот, кто обучает свою дочь торе, все равно, что обучает ее разврату“[82]… Но еврейские женщины, презрев эти средневековые мнения, разорвали оковы рабства, освободили себя и стали одним из важных факторов человеческого прогресса… Я верю, что придет день, когда не одна только Шифра, но и, Сара, и Ривка, и Рахель, и Лея выйдут из своих спален и посвятят себя национальному делу нашей эпохи».

К концу XIX в. мы можем выделить определенные квазифеминистические тенденции, связанные с ассимиляторским движением того времени. Литература Гаскалы проводила резкое различие между национальным движением Просвещения, идеология которого объединяла еврейскую эмансипацию и ивритское Национальное возрождение, с одной стороны, и ассимиляторским течением, с другой. Авторы Гаскалы изображали среду ассимиляторов, как правило, в сатирических тонах, этакой снобистской, мелкобуржуазной. Поскольку еврейская концепция феминизма всегда была дочерней по отношению к другим передовым идеологиям, таким, как Просвещение, сионизм и тому подобное, и никогда не составляла самостоятельного течения, вполне естественно, она должна была найти своих сторонников и среди ассимиляторов, которые принимали феминистские лозунги со своей практической точки зрения. Один из подобных примеров — Матильда, героиня короткого рассказа Элиэзера Шульмана «Иммануэль». Резюмируя свою короткую, но сенсационную карьеру, героиня говорит:

«Мы принадлежим новой эпохе. Мы не собираемся, подобно женщинам старого еврейского гетто, жившим в плену у дикости, тратить наши жизни на плач о разоренном Сионе…

Наш дух — не дух старой Иудеи, но нового поколения и нашей новой родины… Я верю, что мы, женщины, имеем право на равенство и на свободу от наших притеснителей — мужчин. В нашей груди тоже бьются горячие сердца… Как долго нам еще терпеть эти устои, создающие неравенство между мужчиной и женщиной?!..»

Матильда — это тот тип женщины, который писатели Гаскалы, начиная с 1870-х годов, выводили в сатирическом свете. Такая героиня часто изображалась, как молодая женщина-сноб из мелкобуржуазной среды. Она делает вид, что читала классическую литературу, но на самом деле читала бульварные романы. Она мнит себя человеком с широким кругозором, произносит банальные фразы и рассуждает на навязшие в зубах темы, чем невольно выдает всю свою пошлость и ограниченность.

Другой типичный пример — Ханна из «Симхат ханеф» («Радость лицемера», 1873) Переца Смоленскина. Это женщина с «бурным характером». Она читает любовные французские романы (популярное чтиво тех лет), жалуется на мужа, который не хочет изображать из себя героя-любовника. Ей нравится распутная, легкая жизнь. Она ненавидит и презирает все еврейское и компании соплеменников предпочитает «изысканное» общество галантных, рыцарственных поляков.

Книги и здесь представлены основным источником самораскрепощения героинь, но теперь авторы судят о них с едкой иронией. Один из наиболее типичных примеров — Хава из короткого рассказа Браудеса «Ха-ахава техолель нифлаот» («Любовь творит чудеса», 1876). Хава читает польские и русские книги, и герои и нравы, в них изображаемые, служат ей образцами для поверхностного подражания. Воображаемый, сотканный из фрагментов прочитанных книг мир становится единственным критерием реального мира, им она руководствуется в своих поступках, в своих оценках. Она тоже отвергает партию, которую предлагают ей родители, но не из-за недостатков жениха, а исключительно потому, что он не соответствует ее надуманным, книжным образцам. Она ждала романтической любовной истории «с тайными свиданиями и любовными записками, кознями соперника, интригами и прочими перипетиями». Между тем она встречается с Эфраимом, не зная, что это и есть отвергнутый ею жених, которого подыскали ей родители, «и вот, наконец, она находит настоящую, совершенную любовь, такую, как в романах, такую, о которой читала и о которой мечтала всю жизнь».

Нельзя сказать, чтобы писатели-маскилим относились к феминизму совершенно некритически; некоторые даже полностью его отвергали. Более того, многие эти писатели, несмотря на кажущуюся воинственность, на деле оставались консервативными. Основной целью беллетристики Гаскалы, за некоторыми исключениями, было, как свидетельствует название романа Браудеса — одного из важнейших произведений этого направления — добиться синтеза «религии и жизни», избегая слишком резкого приближения к одному из «полюсов»: к ассимиляции, с одной стороны, и к традиционной ортодоксальной «праведности», с другой. Хотя эти писатели легко поддавались влиянию ультрасовременных радикальных течений, они с большим подозрением относились к доктринам, которые казались им чуждыми Просвещению, как они его понимали. Тщательный анализ комплекса их идей выдает их внутреннюю противоречивость и непоследовательность в отношении к передовым и революционным теориям, в особенности к таким концепциям, как феминизм, который угрожал некоторым их догматам и принципам. С одной стороны, они критиковали и высмеивали браки «по сватовству» и традиционное супружество и на словах одобряли некоторые ниспровергающие старые девизы эмансипации и просвещения, но с другой — они хотели сохранить нравственные и социальные ценности традиционной еврейской семьи, им был дорог тот уникальный вклад, который внесли в эту традицию еврейские жены и матери.

Некоторые крупные писатели Гаскалы выражали неоднозначное отношение к феминизму, другие отзывались о нем критически, а для иных он был совершенно неприемлем. Неприкрытую критику феминизма мы находим в четвертой части «Ха-тоэ бе-даркей ха-хаим»(«Блуждающий на путях жизни», 1868–1871) Переца Смоленскина. Рассказчик описывает молодых жен, которые борются за свою финансовую независимость, следуя модной идеологии феминизма. «Природа, — утверждает Смоленскин, — создала мужчину и женщину разными. Женщины рождены для домашней жизни, им отведена роль жен и матерей… Да сгинет тот, кто нарушает эти законы естества». Рассказчик возлагает на движение за женское равноправие основную ответственность за ассимиляцию. После того, как молодые женщины получают образование и выходят замуж, они отрываются от своих еврейских корней и становятся «основной причиной наших национальных бед».

В рассказе «Ха-нидахат» («Отверженная», 1887) Нахум Меир Шайкевич изображает диалог между Яаковом и Ханной, в котором она жалуется на свою необразованность, а он доказывает, что основная задача женщины — растить детей и следить за домом. Яаков говорит, что женщина — «главная опора», на которой держится дом ее мужа, и если эта опора рухнет, то вслед за ней может разрушиться все. «Женщины должны учиться только чтению и письму и еще некоторым полезным навыкам, которые помогут им выполнить их основную миссию жены и матери».

В 1896 году некая Мириам Лихтман написала редактору газеты «Ха-цфира» письмо, в котором подводит итоги горьким урокам движения Просвещения (со своих, разумеется, позиций) и советует восстановить традиционные ценности иудаизма, подвергшиеся извращению. «Наши дочери должны изучать иврит и историю», — настаивает она, критикуя ассимиляторские направления в феминизме. «Они потом будут учить своих детей и прививать им нашу веру и наше национальное наследие». «Муж должен поддерживать свою семью, но его жена должна оставаться дома, чистой, верной традициям женщиной и помогать ему, воспитывая детей, следя за хозяйством» и т. д. Вместе «они заново отстроят Дом Израиля».

Негативное отношение к идеологии феминизма и тенденция, на восстановление традиционных семейных институтов отчетливо прослеживаются в двух романах, опубликованных около 1888 года. Р.А.Браудес, который ранее в «Ха-дат ве-ха-хаим» («Религия и жизнь») изобразил типичную героиню-феминистку 1870-х, в течение 1880-х переживает (как и многие маскилим вообще) определенную идеологическую регрессию. В романе «Штей ха-кцавот» («Две крайности») он предлагает более сбалансированную связь между Просвещением и традицией и утверждает, что две крайности можно синтезировать и создать на их основе новую идеологическую целостность. Его героиня Шифра обладает определенными типическими для Гаскалы чертами: читает революционную русскую поэзию и прочую современную литературу, которая просвещает ее и формирует ее личность в социальном и интеллектуальном плане. Когда ее любовные отношения заканчиваются неудачей, она даже произносит некоторые популярные феминистские фразы: «Хватит! Не надо меня жалеть… у меня есть свои чувства, как у вас, мужчин», и т. д. И все-таки она отличается от других персонажей-феминисток; она отрицает любую идеологию, если та противоречит ценностям традиционной еврейской семьи. Она не признает молодых девушек, которые восстают против родителей. «Мы, евреи, — говорит она, — должны гордиться нашим общинным и семейным миром и нравственностью… Я прочла много книг, которые описывают любовные приключения и дела семейные, и они научили меня ненавидеть все семейные интриги и неурядицы, которые подрывают мирный изнутри дом».

Шифра и ее консервативные симпатии к традиционной семейной жизни и есть подлинное, выраженное в литературной форме отношение автора к религиозному и культурному наследию. Оно определенно направлено против угрозы национальной ассимиляции, которую постоянно инспирировали воинственно-деструктинные элементы среди сторонников Гаскалы. Некоторые идеи еврейского Просвещении пересматриваются на фоне исторических и политических изменений 1880-х годов: недавних антисемитских погромов и общего разочарования в упованиях Гаскалы на равенство и эмансипацию.

Александр Зискинд Рабинович в своей повести «Аль ха-перек» («Насущные вопросы», 1888) выдвигает те же тезисы, но в более откровенной форме. Он обрушивается на писателей-маскилим, которые с издевкой высмеивали традиционное еврейское целомудрие в семейной жизни. Рабинович порицает их за то, что они «с энтузиазмом боролись» за романтическую любовь, то есть ухаживание и флирт, против таких ценностей прошлого, как скромность и нравственность. Его герой Ехиэль, молодой «фанатик» Гаскалы, начал с неприязнью относиться к своей верной жене только потому, что она не соответствует образу современной образованной женщины. Он влюбляется (хотя любовь эта надуманная — дань модным лозунгам) в некую Санетту, карикатурный персонаж — псевдопросвещенную, но очень хорошенькую девицу. После смерти жены Ехиэль понимает, что вся его «Гаскала» — это не более, чем набор наивных и весьма обманчивых идей. Тем не менее, он продолжает держаться своих заблуждений и дает дочери «приличествующее» мелкобуржуазной среде образование, по сути, снобистское, так как надеется, что «однажды она сможет выйти замуж как минимум… за профессора». И опять его постигла неудача: дочь выходит замуж за мелкого служащего и принимает христианство. В повести прослеживается идея «преступления и наказания», и в этом, по мнению автора, заключается ее дидактический смысл. «Преступление» состоит в ложных идеях Просвещения и феминизма и в отрицательном вкладе ивритских писателей, создающих на основе этих идей псевдомир. «Наши современные ивритские писатели, — заявляет рассказчик, — всеми силами старались пересадить в наш виноградник чужой росток… злостную „романтическую любовь“… и приложили все усилия к тому, чтобы развратить дочерей Израилевых. Эти писатели не понимали, что в еврейской жизни и обществе есть место только для одного вида любви… любви к своей семье… к своей суженой жене, в соответствии с еврейским законом и священной традицией».

В заключение скажем: феминистская идеология была одной из стержневых и неизменных тем в художественной литературе Гаскалы во второй половине XIX в. Не пытаясь охватить все аспекты проблемы, я коснулся здесь разных литературных моделей феминистского движения в ивритской беллетристике Гаскалы, разных его направлений и истоков и представил их в качестве иллюстрации отношения к просвещению и реформам, с одной стороны, и к традиционным нравственным и общественным принципам, с другой. Есть, без сомнения, и другие фундаментальные вопросы, касающиеся исследования литературы Гаскалы в феминистическом контексте. Например, существовало ли где-либо, кроме романов, организованное еврейское движение в защиту прав женщины в Восточной Европе XIX в.? Насколько искренне писатели-маскилим следовали своим убеждениям, когда высказывали отношение к теме феминизма в создаваемых ими романах и рассказах? До какой степени в их произведениях нашли отражение подлинные общественные реалии и непосредственные социальные потребности? Хотя некоторые из этих вопросов так или иначе были затронуты мною в данной статье, они заслуживают самостоятельного исторического и социологического исследования. Настоящая статья видит свою задачу в том, чтобы вычленить и обнажить именно литературные аспекты данной темы, т. е. освещает лишь одну плоскость более общей перспективы.

(1990)

Однажды, в прекрасный летний день, я долго бродил по полям, расстроенный физически и нравственно до невозможности. Голова кружилась, в виски стучало, сердце билось учащенно — короче, я был развинчен и расклеен хуже обыкновенного. Совершив порядочный моцион, я до того устал, что ноги мои подкосились, и я полетел куда-то. Во время моего полета мне казалось, что происходит крушение мира. Я хотел за что-нибудь схватиться, но руки и ноги мне не покорялись. И вдруг мне показалось, что душа моя покинула тело, и я стал совсем иным, как будто вновь переродившимся, превратившимся в какое-то неопределенное существо. Чудная, как будто новая, природа окружала меня, и я совсем забылся, очаровался ею.

Налюбовавшись природой, я стал глядеть вдаль, где пестрели барские волы, ослы и лошади, из которых многие имели аттестаты своего знатного происхождения. Они свободно ходили по прекрасному пастбищу, забегая иногда даже в хлеба бедных мужиков. Как вдруг издалека послышался гам, крик и лай собак. Шум все удалялся и удалялся. Я заинтересовался, встал и, пройдя небольшое расстояние, увидал на лугу такую сцену: шалуны мальчишки со всех сторон гнались за какою-то тощей, убогой клячей, натравливая собак и осыпая ее градом камней. Я как член «Общества покровительства животным» возмутился до глубины души.

— За что вы терзаете эту несчастную клячу? — спросил я, подходя к «босой команде».

Но нахалы не обратили на меня никакого внимания. Только некоторые захохотали в ответ на мои слова.

— Как же вам не жалко мучить божье создание? — повторил я.

— Странный вопрос. — возразили с насмешкой нахалы, — а почему эта красавица пасется здесь?

— Как почему?.. Да ведь здесь пасется весь городской скот.

— Городской скот — это дело другого рода, он имеет право, а она нет.

— Мерзавцы! — крикнул я. — Ведь она тоже имеет хозяина, который платит все требуемые налоги наравне со всеми горожанами, следовательно, она такая же городская скотина.

— Да вот в этом-то и главный вопрос: городская она или нет, — возразили мне.

— Да наконец, как бы там ни было, вы не должны забывать, что она голодна.

— Да черт с нею! Какое нам дело? Зачем она пристала к нам и обжирает городской скот!

— Разбойники! — вспылил я, потеряв всякое терпение. — Почему вы не обращаете внимание на городской скот, который жрет хлеба трудившихся в поте пахарей, а несчастной кляче жалеете немного травы?

— Ха, ха, ха! — захохотали громко наглецы. — Он еще сердится да вопросы какие-то странные задает! Пойдем, ребята! С ним и разговаривать не стоит.

И они снова бросились к кляче с камнями и с собаками. Долгое время ее гнали, терзали, травили собаками, пока наконец она не попала на зыбкое место, где и увязла в грязи.

Наступила лунная, тихая ночь, звезды сверкали на чистом небе, как бриллиантовые. Городское стадо давно уже выпило свое обыкновенное пойло и, после того как его выдоили, покоилось в хлевах, погруженное в сладкий сон. Я достал охапку свежего сена, чтобы отнести горемычной кляче как честный член «Общества покровительства животным». Она была так несчастна на вид, что можно было подумать, что это дохлая лошадь.

— Кось, кось! — сказал я ей на лошадином диалекте, погладил ей гриву и положил принесенное сено под самый нос.

Она подняла голову и с удивлением поглядела на меня.

— Кось, кось, кось! — повторил я на понятном для нее языке.

— Здравствуйте, молодой человек! — произнес кто-то глухим голосом.

Услышав такой внезапный привет, я чуть не умер от испуга; кто же мог со мной говорить, когда вокруг меня не было ни одной человеческой души?

— Не пугайтесь, молодой человек! — повторил неизвестный мне голос. — Не бойтесь и не теряйте присутствия духа. Это я, кляча, говорю с вами.

— Кляча?! — крикнул я не своим голосом, побледнев и застыв от страха, как статуя. — Как, разве кляча в состоянии говорить?

— Ничего тут нет удивительного, подобные случаи повторялись неоднократно; начиная от ослицы Валаама[84], лошади и ослы ораторствовали доныне.

— Ах, да! — воскликнул я, вспомнив о тех происшествиях, которые я зубрил для экзамена. — Но ведь ты кляча.

— Для вас безразлично, если бы и кляча… Но только будьте покойны, что с вами говорит не кляча.

— То есть как же это? Прежде ты уверяла, что ты кляча, а теперь сама себе противоречишь? Нет, должно быть, ты нечто иное, вроде…

— Вроде черта, вы хотите сказать, — прервала она. — Нет, мой друг, вы ошибаетесь, я не черт и не кляча, повторяю вам. По внешности я действительно кляча, но на самом деле не то. Если бы знали, что я пережила, то не удивлялись бы!

Говоря это, она смотрела прямо на меня, и лицо ее выражало столько муки, столько перенесенных напрасных обид, что у меня сжалось сердце! И вдруг, вместо мнимой клячи, передо мной, к великому моему изумлению, выросла какая-то странная человеческая фигура.

— И давно ты так страдаешь? — спросил я.

— О, давно уже! С тех пор, как брожу в изгнании.

— Как же это случилось, расскажи, пожалуйста, — стал я упрашивать.

После долгого размышления «кляча» тяжело вздохнула и начала:

— Жил некий прекрасный и умный принц, который обладал всеми хорошими качествами. Он был обращен врагами в клячу, и теперь всякий почему-то считает своей обязанностью бить ее и почаще морить ездою.

Рассказ этот поразил меня до глубины души.

— Где же находится в настоящее время этот злополучный принц?

— Злополучный принц лежит перед вашими глазами в образе клячи.

…Прошло много времени. Как-то в городе я наткнулся на такую картину: городовые ведут какую-то лошадь и зверски бьют ее.

Как член «Общества покровительства животным», я сейчас же подошел к городовым и попросил, чтобы они оставили мучить несчастную. Но, приближаясь к ним, я похолодел даже: я ее узнал! Это она, бедная моя кляча!

— Зачем вы так беспощадно бьете ее? — спросил я блюстителей порядка.

— Вот еще вопрос! — ответили мне. — Как будто запрещается бить такую паршивую тварь!

— Куда же вы ее ведете?

— В полицию.

— Ну, а бить-то зачем же?

— Не бить — эффекта нету, как-то скучно, словно свадьба без музыкантов. А то ли дело, когда заедешь туда и обратно в морду!

Я подумал-подумал, сунул руку в карман, и за несколько копеек кляча была свободна. Полицейские взяли с меня только условие, чтобы я подальше выпроводил ее из города.

Я принужден был выполнить условленный долг и отправился вместе с клячей в путь.

Но представьте себе мое положение, когда изнемогшая, еле передвигающая ноги кляча стала, как говорится, в пень и ни с места? Долго я стоял с нею на выезде, пока, наконец, она стала передвигать ноги.

Наконец мы остановились на отдых в каком-то лесу, и кляча спросила меня:

— Скажи, пожалуйста, кто заставляет страдать тебя вместе со мною?

— Да как же я могу быть спокойным, — возразил я, — видя твои безграничные страдания?.. О, будет ли конец твоему беспредельному горю, когда же, наконец, перестанешь ты быть клячей?!

— Тогда, когда люди будут умнее и добрее, — ответила кляча, — когда перестанут тиранить друг друга, когда волк с овечкой и медведь с теленком будут пастись вместе[85]…

— О! — произнес я со вздохом. — Еще очень и очень далеко до той поры.

Я долго стоял в раздумье. Но кляча прервала его.

— Что это ты так сегодня грустен и задумчив? — спросила она. — Ты, должно быть, слишком утомлен. Ложись и засни немного.

— Чтобы я заснул! Чтобы я спал в то время, когда ты страдаешь! — воскликнул я. — Могу ли спать, когда тебе нужна помощь!

— Ты говоришь так горячо потому, — снова прервала меня кляча, — что ты еще очень молод. Погоди, остынешь. Поверь, что впоследствии станешь таким же безответным и мирным волом, какими все становятся.

— Нет, по-видимому, ты во мне ошибаешься! Если бы ты знала, что происходит в душе моей. Если бы ты знала, как я забочусь о тебе…

— Интересно, право, послушать, какие услуги ты мне оказал?

Я вынул из кармана лист бумаги и обратился к ней:

— Вот письмо, которое я писал о тебе в «Общество покровительства животным» после того, как узнал твою горькую участь:

«Так как гуманность и доброе отношение к окружающим за последнее время развиваются все более и более, и не только к людям, а даже и к животным, то мы можем смело назвать наш век „веком прогресса“!»

— Какое красноречие! — прервала кляча ироническим тоном.

— Нет, ты дай мне высказаться, — запальчиво перебил я. — Вот что я пишу дальше:

«А так как я имею честь быть одним из членов известного и уважаемого всеми „Общества покровительства животным“, то считаю себя обязанным довести до его сведения о существовании в нашем округе какого-то божьего создания, не имеющего даже названия, так что я сам нахожусь в затруднении относительно того, как назвать его. Назвать клячей вполне — нельзя, потому что эта кляча имеет сходство с человеком, а назвать человеком невозможно потому, что она кляча. Но дело, впрочем, не в названии, а в том, что это несчастное существо сильно бедствует. Всякий, кому хочется, распоряжается ею, так что она постоянно находится под игом тяжелой работы, и, ко всему этому, члены нашего Общества смотрят на это равнодушно; поэтому я решился обратить на это несчастное существо ваше внимание, добрейшие представители уважаемого Общества, — пощадите и помогите! И пусть несчастная будет знать, что еще жив Бог в душе людей, и что для ее защиты существует „Общество покровительства животным“!»

Окончив читать свое письмо, я вынул из того же кармана другой лист бумаги и прочитал ей ответ «Общества»:

«В ответ на вашу просьбу относительно той клячи и того существа, которое даже трудно назвать как-нибудь, мы, представители комитета известного вам Общества, уведомляем, что, кроме вас, мы получили еще разные прошения от многих относительно ее же. Многие жалуются на тех, которые мучают и терзают ее, описывают ее несчастное положение и умоляют о том, чтобы мы предложили всем нашим агентам и членам обратить особенное внимание на истязания несчастного животного и прекратили бы наконец их. Многие же из написавших нам про клячу говорят совершенно противное. „Вы не можете и не должны, пишут они, иметь какие-либо претензии на тех, которым иногда и случается ударить клячу: без этого буквально невозможно обойтись“. Они объясняют это тем, что кляча ведет себя совершенно непозволительно. Станешь ее запрягать, она дыбом становится; загляделся как-нибудь, она уже из оглобель вон выскочила; или еще лучше — ударит кого-нибудь задом. Само собой разумеется, что тут без нагайки никак невозможно обойтись. Кроме того, она ужасно отвратительна по наружному виду. Что же касается работы, то для иной она и вовсе никуда не годна. А если еще прибавить, что она очень часто топчет и пожирает хлеб и причиняет бедным мужикам громадные убытки, — то выходит, что Обществу вовсе не следует взыскивать со всякого, кто иногда ударит ее.»

Такие доносы заставили клячу тяжело вздохнуть. Она не произнесла ни одного слова, но все-таки стала слушать еще внимательнее.

Я же продолжал:

«Выслушав обе стороны „за“ и „против“ и собрав некоторые сведения от наших агентов, мы, представители комитета, постановили назначить особую комиссию, для рассмотрения и расследования дела этой клячи и для улучшения ее участи.

После того, наведя, наконец, верные и точные справки, комиссия пришла к следующему заключению: во-первых, снять с нее паршивую гриву, тщательно вычистить ее и выдрессировать немного, чтобы она не пахла мужиком; во-вторых, заставить ее, чтобы она сама желала учиться красиво шагать и правильно танцевать со всеми тонкостями, какие требуются от всех учено-дрессированных кляч[86]. Тогда только Общество будет покровительствовать ей и не допустит, чтобы ее обижали А пока необходимо смотреть за ней, чтобы не портила хлеба да не вредила другим.

Итак, проект назначения комиссии нами принят, и мы сделали все, что могли, и надеемся а скором времени с Божьей помощью привести наше решение в исполнение.

Затем смеем выразить вам, милостивый государь, свою искреннюю благодарность за верную и бескорыстную службу, а также и за ваше внимание и сострадание к животным. Можете смело надеяться на наше к вам расположение и и в то, что комитет сумеет оценить такого проницательного и способного человека, как вы, и т. д.»

Ну что? Теперь ты видишь, как «Общество» заботится о тебе? Теперь все зависит от тебя самой. Счастье твое в твоих собственных руках. Следовательно, теперь лежит на тебе святая обязанность стараться всеми силами просветиться, брать танцевальные уроки, ловко делать реверанс и соблюдать приличия.

— Ну что же ты ничего не скажешь? — спросил я наконец клячу.

— Да что я тебе скажу? — возразила кляча. — Я даже не считаю нужным тратить напрасно слова, ибо все то, что ты читал, не стоит выеденного яйца. Ты подумай только хорошенько — ведь это сумасшествие — советовать мне учиться танцевать. Во-первых, почему это непременно мне надо учиться танцевать, разве мало есть на свете простых, не дрессированных лошадей, которые не воспитывались ни на каком конном заводе, а между тем живут так, что дай Бог мне жить так, как они! Во-вторых, если я и не умею так красиво поставить ногу, как нежные, воспитанные лошади, то все-таки нельзя же меня назвать вовсе грубым, неотесанным существом…

— Да наконец, у кого же есть право не давать голодному есть и дышать свободным воздухом!..

— Думаю, что при рождении каждое живое существо не имеет понятия о танцах. Действительно, вы можете не дать ему разных нашейников — красивой упряжки с бубенчиками, но пищу, воздух и все то, без чего оно не может обходиться, — вы обязаны ему дать; оно имеет на это право, вы не смеете держать его взаперти и морить голодом, потому что этим вы отнимаете у него его жизненные права, и в особенности не смеете его бить, терзать и мучить!..

— Но главное вот что: я вовсе не желаю, чтобы ты просил и умолял чуть не со слезами, чтобы меня не мучили. Я такое же живое существо, как и все, и имею право жить и существовать наравне со всеми. А если мне все будет даваться из снисходительности, то это будет значить, что, в сущности, я не имею права жить на Божьем свете, я должна всегда быть благодарна кому-то; повторяю тебе: я хочу жить непременно на общих правах, просто потому, что я такое же существо, как и все. А впоследствии, когда со мной начнут обращаться хоть сколько-нибудь по справедливости, мы, может быть, поговорим и о танцах…

— Ну, как ты думаешь, правду я говорю?

Я хотел что-то ответить кляче, но так как я лежал на самом краю кровати, то упал с нее и, ударившись об пол, сразу проснулся…

(1873 — на идише)

(1893 — на иврите)

Перевел Иван Бунин. // «Год за годом», 1986, № 2, Москва.

На тридцать восьмом году странствий сынов Израиля по пустыне состоялось сражение при Эдреи[91]. Среди пленников-эморийцев, захваченных израильтянами в тот день, оказался юноша-иноплеменник, сын мидийки, высокого роста и прекрасноликий, по имени Дишон. Целый день просидел он на вещах в военном лагере царя Ога, а к вечеру, когда еще светили лучи закатного солнца, был взят в плен. Израильтяне сжалились над ним, над его красотой и юностью, и не убили его вместе со всеми другими жителями Башана, включая женщин и детей, еще и потому, что он был мидиец[92]. Поэтому они взяли его с собой и привели в пределы Земли Израильской, поблизости от Ией ха-Аварим, и поселили его в среде своей, в колене Гада. Тогда пришла к нему в стан мать, Кетура. Возвели они небольшой шатер и поселились в нем вдвоем.

Весь стан, от края и до края, знал юного мидийца с мечтательными глазами и неизменной печалью в нежных чертах лица, обрамленного летучими рыжими змейками кудрей. Всегда он бродил по стану, будто во сне. Наверху горело нестерпимо-жаркое солнце, способное любого свести с ума, внизу обжигал, словно раскаленная лава, отупляющий чувства песок — но юноша как будто ничего не чувствовал и ни на что не обращал внимания. Днем он спускался к ручью Арнон, поблизости от деревни Ароэр, и ловил там рыбу на удочку, которую сам сделал. Целыми днями просиживал он там, мечтая о чем-то, а к вечеру поднимался из долины Гада на вершину горы ха-Хор, где насвистывал на свирели, которую сам смастерил из камышового стебля. Он играл до самой первой стражи[93] — и внимала нежным звукам вся пустыня кругом, и замирала вся пустыня в напряженном внимании. Будто долгая трепетная тоска пролетала на крыльях ветра, такая печальная, как задохнувшийся плач, — и слушали небеса, и содрогались звезды на своих орбитах. И мужчины, и женщины выходили из своих шатров у подножья горы, стояли и слушали, потрясенные. Но бывало, что вдруг забрасывал юноша подальше и удочку, и свирель и бродил целыми днями по степям Моава, целыми ночами — по безлюдным пустошам; и когда слух его улавливал в ночном безмолвии одинокий вой голодного волка, — он вдруг оживлялся и шел навстречу опасности. Мать не запрещала ему этих прогулок, он бродил всюду, куда влекло его сердце.

Лишь однажды запретила она ему поступить согласно велению сердца. Празднество великое должно было состояться в Авель-Шиттим, где собираются девушки перед Баал-Пеором[94], танцуют и приносят ему в жертву свою девственность, и народ сходится туда из близких и дальних мест. Потому и Дишон собрался пойти в Шиттим, а мать ему запретила, говоря:

— Не ходи, сын мой! Не ходи! Если жизнь тебе дорога, сыночек, — не ходи туда. Там танцевать будут девушки, прекраснейшие из всех дочерей Евы, ступавших когда-либо по этой земле…

Юноша выслушал слова матери, но не понял их и не знал, почему она их произнесла. Но все люди вокруг поняли сразу и перешептывались между собой, покачивая головами и говоря:

— Теперь все ясно! Он происходит из доданитов…

О маленьком племени доданитов рассказывают удивительное: для его мужчин любовь смертельна. Любят они иначе, чем все другие люди: не суматошно, не шутя и играя, но всем духом своим, всеми жилами сердца, всей кожей, плотью и кровью. Любит в них каждый ноготь, каждый волос. Любовь охватывает их внезапным пламенем, и сердце пылает, как сухостой. Сжигает их любовь, истощая их плоть, пока не уподобится догорающему угольку, но не перестают они любить и угасают, и гибнут, как истаявшая свеча в светильнике. Несчастная женщина все это знала. Так умер и ее муж, полюбив ее двадцать лет назад; так умер и брат ее, совсем еще молодым. Дишону же сейчас двадцать один год, и до сих пор еще не приходилось ему видеть женского лица, не скрытого покрывалом ниже глаз.

Расхаживает юноша по стану и грезит наяву. Днями удит рыбу, а вечерами играет на свирели. Однажды, сидя на дереве высоко среди ветвей, где он заметил голубиное гнездо и намеревался, отпустив горлинку, взять ее птенцов, — юноша внезапно увидел девушку. Она стояла под деревом, и в то мгновение словно окатило его дурманящим огненным зельем, и заструилось оно по жилам его. В ту секунду сердце его замерло, но когда он спустился с дерева — девушки уже не было.

Не сказав никому ни слова, он отправился в путь. Так прямо и пошел, никого ни о чем не расспросив. Знал он только одно — что искать ее следует с той стороны гор, ибо прекрасное лицо ее ничем не было прикрыто, а без покрывала ходят лишь девушки, живущие за горами. С закрытыми глазами он мог ясно видеть ее облик, но стоило их открыть — как она исчезала. Он все шел и шел, огибая горный кряж, не останавливаясь ни на минуту. Полагаясь на свое чувство, как собака на силу своего обоняния, он ни днем, ни ночью не прерывал пути, зная наверняка, что в конце концов достигнет жилища девушки.

Дойдя до одного из шатров, он остановился, поняв внезапно и без посторонней помощи, что она где-то поблизости. Он высматривал и ждал ее и днем, и ночью, утром забирался на вершину соседней горы, а вечером сидел в кустах позади ее шатра. И наконец однажды Дишон разглядел ее, ни о чем не подозревающую, в предзакатных сумерках, когда она купалась обнаженной в ручье Зеред. Тогда лицо его сделалось бледнее, чем мел Иерихонской долины.

Когда, по прошествии сорока дней, вернулся он в свой шатер в Ией ха-Аварим, мать с трудом узнала его. Он шел неровно, словно тень, поминутно спотыкаясь от безмерной усталости. Несколько мгновений постоял он безмолвно, а потом бросился в объятия матери и громко зарыдал. После этого пролежал в шатре на земле три дня, а к ночи четвертого дня, когда на землю сошло безмолвие, он попросил свирель. Заиграл — и скрылись звезды небесные, и замерли деревья земные, и плакала мелодия, изливаясь, будто не из уст человеческих, а прямо из разбитого сердца. Кончив играть, он изломал свирель и выбросил обломки, лег ничком на постель в углу шатра и больше не вставал. Плоть его медленно таяла, словно воск, а душа мерцала, будто огонек гаснущей свечи, — и он не знал, что с ним происходит.

Но мать его знала.

В те дни, на сороковом году после исхода сынов Израиля из Египта, когда народ разместился станом на широком пространстве пустыни, раскинув редкие шатры на песках ее, — один край стана в Ией ха-Аварим, а другой его край — в Цальмоне, и в Пуноне, и в Овот, а остальные — в Дивон-Гаде и в Альмон-Дивлатайме, одно колено здесь, другое — там, когда они далеко были рассеяны по своим жилищам, шатрам и шалашам, в месяце пятом, в день третий этого месяца, в полдень, человек из Овот пришел в Ией ха-Аварим. Не снимая верхней дорожной одежды и головного убора, не омыв усталых ног, ибо очень спешил, он рассказал торопливо, с жаром и поминутно сбиваясь, обо всех тех чудесах, что случились сейчас в Овот, обо всех тех чудесах, которые он видел своими глазами только сегодня утром: медного змея водрузил Моисей на высокий шест, и виден он со всех концов пустыни, и всякий болящий и страждущий, кто придет туда и поднимет глаза свои и обратит их на змея, — немедленно излечится от своего недуга и будет здоров[95]…

Люди стояли с разинутыми ртами и слушали рассказ о чуде. Женщину, варившую манну в глиняном горшке на костре из горсточки щепок, охватила крупная дрожь, горшок опрокинулся, и драгоценное его содержимое пролилось на землю, а она так и застыла с деревянной ложкой в руке. И стотридцатилетний старик, который целыми днями сидел на камне под жгучим солнцем, тщетно пытаясь согреться и крича, что ему холодно, грузно встал на ноги и двинулся по направлению к Овот.

И юноша из Левитов, услышав о чуде, внезапно рухнул на колени и распростер руки — и весь народ, глядя на него, тоже пал на колени или ничком на землю.

И мать Дишона, Кетура, тоже слушала жаркие речи странника, слушала и жадно внимала им. Новая надежда пробудилась в ее сердце, вдохнула в него новую жизнь…

В Овот, что в пустыне Моав, собирается народ. На скалах и в расселинах скал расположились люди со своими семьями, а на горе, что пред горой Нево, развевается пурпурный флажок, привязанный к высокому шесту, вкопанному в землю, а на вершине — медный змей, которого выковал Охолиав бен-Ахисамах, из колена Дана. Мастер придал ему форму летучего дракона. Брюхо дракона — двух локтей в длину, шкуру его составляют круглые кольца, покрытые блестящей чешуей, и высоко и прямо вздымается шея длиной в локоть. Голова у него округлая, два полированных зеленых глаза блестят ярко-ярко, пасть разинута, раздвоенный язык свисает наружу, в общем, весь этот змей-дракон выполнен весьма искусно. Ярко сияет отполированная медь в пламени солнца, и далеко-далеко в пустыне видно это сияние…

А люди, собравшиеся внизу, смотрят вверх — и священный страх, и трепет веры и великих таинств охватывает весь стан. Или вдруг объемлет их священный гнев и неизъяснимый ужас — и все они падают ниц или преклоняют колени из страха перед ослепительным великолепием.

У подножья горы на семи возвышениях возведены семь жертвенников, и кохены, и сыновья кохенов, и левиты, и сыновья левитов беспрестанно расхаживают по стану, громогласно возглашая: «Всякий болящий, кто воскурит на жертвеннике, — избавится от недуга, выздоровеет и будет жить!» И народ приводил болящих своих, и гнали они впереди себя быков, и баранов, и коз, и овец, несли голубей и горлинок, и отборную муку, и масло несли они с собой — каждый принес в жертву то, что было ему по средствам. И вначале народ подводил к жертвенникам лишь ужаленных змеями — так повелел Моисей, и только потом подводили всех прочих — больных всевозможными другими болезнями.

Тогда вышел к народу кохен Пинхас бен-Эльазар бен-Ахарон, и все другие кохены выступили вместе с ним. Двинулись кохены строем, ровными рядами, семеро в каждом ряду, и Пинхас впереди всех. Пинхас нес совок с курением огненным и облачен был в длинное пурпурное одеяние, поверх которого был надет льняной эфод и хошен, и белый головной убор украшал его чело, а позади него рядами шагали кохены, по семеро в каждом ряду, словно воинство великое, все облачены были в белое, и в руках у них факелы огненные, и звенят колокольчики на краях их одежд[96], и все нарастает этот звон, и полощется пламя факелов, и все они двигаются по направлению к жертвенникам. С песнопениями обошли они жертвенники семикратно, и дым курений сгустился в тяжелое облако и закрыл на мгновение все это зрелище, а когда облако рассеялось — весь народ уже стоял на коленях, и все болящие и страждующие распростерлись на земле, устремив глаза ввысь, к медному змею, и глаза их были искажены болью, а уста что-то беззвучно шептали.

Но все идут и идут болящие со всех становищ сынов Израилевых, со всех концов пустыни, из дальних мест и из ближних, а тех, кто сам идти не может, ведут и несут на руках. И так изо дня в день — идут и идут несчастные, ведут и несут болящих: из Эцион-Гевера и из пустыни Цин, с горы ха-Хор, из Цальмона, из Пунона и из Ией ха-Аварим, из Дивон-Гада и из Альмон-Дивлатайма, и еще из Бет-Иешимот. Ужаленные змеями и укушенные собаками, пораженные болезнями новыми и давними, слепые и увечные, хромые и глухие… И все, кто пришел сам и кого принесли на руках, возносили курения на одном из жертвенников или передавали жертвенных животных кохенам, и люди стояли или падали на колени, или бросались наземь, а глаза свои возносили ввысь к медному змею, смотрели на него неотрывно — и излечивались от недугов.

В месяце пятом, в день седьмой этого месяца, в полуденное время пришла и Кетура, мать Дишона, в Овот к медному змею, и сына своего привела с собой.

Овот плавился в жгучем полуденном зное, и песок под ногами, словно раскаленная печь, обжигал ступни, иногда отдельные песчинки вспыхивали жарким сиянием, превращаясь в огненно-желтый жемчуг. Народ скрывался от невыносимого зноя в шатрах, под кустами и в расселинах скал. И оба прохладных ключа, что били там из одной могучей скалы, высохли, обратившись в белый, тающий в воздухе пар. Старый ленивый пес стоял у одного из пересохших источников, и глаза его, пораженные трахомой, беспрерывно слезились, а язык, свесившись далеко наружу, истекал слюной; но вот он внезапно разразился заливистым лаем, который был оглушительно страшен и наводил неизъяснимый ужас, в особенности, когда трескучее эхо отражалось от окрестных гор, прокатываясь раз, другой и третий по земле. Вдруг пес стал кататься по песку, а потом, в ядовитой своей злобе, внезапно вцепился мертвой хваткой в ствол соседнего деревца. А на вершине горы, что пред горой Нево, высится над всей пустыней медный змей, укрепленный на высоком шесте, и сияющие глаза его созерцают жуткое безмолвие и зной.

Но вот женщина ведет сына, поддерживая его под руку, ибо тот не в силах идти без посторонней помощи, и лицо сына мертвенно бледно. Она подводит его к жертвенникам и осторожно усаживает на землю.

Обессиленный юноша возносит усталые свои глаза ввысь, к медному змею; взор его останавливается, глаза наливаются слезами и из груди рвется внезапный вопль, нет, это лишь сдавленное рыдание.

Но вот уста его начинают беззвучно шептать: «О, змей! Не жизни прошу я у тебя, но любви. Я был одинок, о змей, и в жизни своей добра я не видел. Ничего у меня не было, кроме свирели, голосом которой говорила моя душа, и кроме рыб, обитающих в потоке, которые ничего не могли мне ответить, ибо они немы.

Но однажды я увидел девушку и не знал, и не ведал, что за удивительное зрелище пред взором моим.

Было это так, будто внезапно вонзила в меня змея ядовитые свои зубы, и яд ее пропитал постепенно всю мою кровь, проникая все дальше — в плоть и в душу мою.

Излечи меня, змей, если только сумеешь! А если не сумеешь — я умру. И вместе со мной — о, если бы я только знал наверняка, что не умрет со мной любовь моя!

Нет, жертвенник я не возведу для тебя, змей, ибо лик той девушки стал для меня священным жертвенником; и не курения вознесу я для тебя, о змей, но всю кровь мою и всю плоть мою на огне воскурю для тебя. Излечи меня, змей, если сумеешь.

О, если бы знать мне наверняка, что вместе с жизнью не уйдет и любовь!»

И, проговорив эти слова, он погрузился в безмолвие.

День клонился к вечеру, народ выходил из своих жилищ, и явились кохены во главе с Пинхасом, который нес совок с куреньями; с совка растекался клубами тяжелый медленный дым — а болящие и страждущие распростерлись на земле и воздели глаза свои к змею.

Когда над вершинами гор показался багровый огненный шар, глаза Дишона смотрели из орбит не мигая, прямо на восходящее солнце, и тогда все увидели, что юноша мертв.

И женщина тоже смотрела на змея, смотрела долго и неотрывно. И лишь спустя некоторое время отвезла она своего мертвого сына в долину у подножия горы Нево и похоронила его в той долине.

Новое национальное движение, вернувши нашему народу многих его сыновей, отрекавшихся от него досель, внесло, вместе с тем, полную смуту во взгляды на сущность еврейской национальности и на те обязанности, которые она налагает на своих верных сынов.

Прежде всякий еврей считал ясным и само собою понятным, что истинный еврей — прилагательное «национальный» было еще тогда неизвестно среди нас — это такой еврей, который чистосердечно верит во все догматы еврейской религии и соблюдает или, по крайней мере, старается соблюдать все ее предписания, не разбирая степени их важности. И поэтому даже вольнодумцы и «грешники» не переставали считаться сынами своего народа: «еврей, даже согрешивши, остается евреем»[97]; но все чувствовали, и в большинстве случаев и сам согрешивший, что такой еврей есть явление случайное и необычное: он не просто еврей, не еврей, каким он должен быть, а еврей «согрешивший». И даже в наши дни, в эпоху «просвещения», хотя число таких евреев умножилось до чрезвычайности, это чувство не исчезло ни в народе в целом, ни в тех его отдельных представителях, которые нарушили его законы. И они, сами эти «просвещенные», всегда чувствуют в глубине души, что, удалившись от религии, они отдалились и от народа, сделались «другими» по отношению к нему и смогут воссоединиться с ним лишь в том случае, если он приблизится к ним, если он сам сделается другим. Поэтому они и стараются с величайшим усердием разрушить религиозную стену, отделяющую их от народа, чтобы освободиться от того мучительного чувства, которое всегда сопровождает жизнь индивидуума, отделившего себя от народа.

Теперь положение изменилось. Тысячи евреев — тех, которые с детства воспитывались вне еврейских традиций и никогда не чувствовали на себе их бремени, и тех, которые сбросили с себя это бремя в более зрелом возрасте, — вернулись теперь к своему народу и высоко подняли знамя еврейской национальности, не возвращаясь, однако, вместе с тем к еврейской религии, к исповедыванию ее взглядов и исполнению ее законов. Эти новые евреи вовсе не чувствуют себя оторванными от народа из-за этого разногласия в религиозных воззрениях, и поэтому они не чувствуют также потребности привлечь народ на свою сторону во всем, что касается религии и веры. Сознание еврейской национальности есть для них исключительно племенное чувство, которое не налагает на своих носителей никаких обязанностей, кроме любви к своему народу и работы на славу ему, ничем не ограничивая личную свободу человека в области взглядов и поведения.

Это новое явление неизбежно породило и новый вопрос: что должны мы думать о подобных евреях? Может ли человек действительно быть настоящим евреем в смысле национальном, будучи в то же время «другим» во всех остальных отношениях?

Приверженцы закона и ревнители религии, разумеется, отвечают на этот вопрос решительным отрицанием. Они до сих пор придерживаются старого воззрения во всем его объеме и говорят, что у Израиля нет национальности вне религии, и что если кто говорит: «Я еврей», то он должен также прибавить: «И боюсь Господа»[98], — и взять на себя бремя Закона и заповедей, как все члены дома Израилева; без этого условия «националист» есть для них теперь то же, чем когда-то был «просвещенный», т. е. еврей, который согрешил, — другими словами, больной член в национальном организме, который, правда, нет надобности отсечь и выбросить, но который надо постараться излечить…

Что же касается до самих националистов, то они разделились в этом вопросе на два лагеря.

Приверженцы одного лагеря — того, за которым в нашей литературе уже утвердилось название западного, — отвечают на наш вопрос категорическим утверждением. Взять на себя бремя Закона они не могут, потому что не во власти человека заставить себя верить, а взять на себя бремя предписаний они не хотят, потому что человек, выполняющий религиозные предписания без сердечной веры, принадлежит к числу лицемеров. Впрочем, согласно их воззрениям, их национальное сознание и не нуждается ни в чем подобном. Свой национальный долг они полагают в любви к своему народу и в участии в «национальной работе», т. е. в обществах и союзах, в уплате шекелей и в покупке акций[99]; наиболее ревностные среди них согласны даже с тем, что еврейский язык и еврейская история — прекрасные вещи, знание которых весьма полезно — хотя отнюдь не обязательно! — для националистов; что же касается до их личной жизни, до из воззрений, чувств, душевных наклонностей и до всего их поведения, то здесь они не считают обязательным для себя измениться ни на йоту и остаются тем же, чем были до своего присоединения к национальному знамени еврейства: сынами той чужеземной культуры, в которой они были воспитаны в детстве и которую жадно впитывали в себя на заре своей юности.

Таким образом, эта национальная партия, при всем своем крайнем расхождении во взглядах с религиозной партией, сходится с ней, однако, в одном воззрении. Обе эти партии считают религию единственным духовным достоянием, в котором сосредотачивается весь национальный дух нашего народа и вне которого для Израиля не существует в настоящее время никакого другого национального достояния, кроме племенного единства; но из этого основного положения две эти партии делают различные выводы. Одна говорит: если так, то всякий, кто не верит в еврейскую религию и не живет ею, не может считаться носителем национального знамени, от которого он далек по своему духу; а другая, наоборот, говорит: если так, то, значит, еврейская национальность не может требовать для своих членов, чтоб их жизнь согласовалась с ее духом, потому что этот дух всецело связан с религиозной верой, а в вопросах религии в наше время не может быть принуждения, и жизнь народа не может быть построена на таком основании; поэтому в нашей личной жизни у нас нет в настоящее время никакой национальной обязанности, кроме стремления к достижению национальной свободы.

В этом пункте обеим партиям справедливо возражает вторая национальная партия, восточная[100]. Подобно первой, и она не соглашается основать национальность на религиозной вере, чтобы не поставить ее существование в зависимость от таких вещей, о которых человек не знает сегодня, будет ли он признавать их завтра; но вместе с тем националисты этого склада знают, что содержание еврейской национальности заключает в себе нечто гораздо большее, чем только дипломатию и разные собрания, и знают это не на основании силлогизмов и внешних доказательств, а самым неопровержимым способом: из своего собственного внутреннего существа. Так как они в большинстве случаев бывают проникнуты духом еврейства с детских лет, то они непосредственно ощущают, что этот дух еще живет в их сердцах и влияет на их жизнь, несмотря на то, что их религиозные воззрения давно уже сильно изменились, — и отсюда они делают тот необходимый вывод, что существует еврейский национальный дух, который не исчерпывается одной религиозной верой, и что, следовательно, существуют также духовные национальные обязанности, имеющие силу для всех, для верующих и неверующих одинаково.

Однако и эта партия, переходя от принципа к практике, испытывает смущение и не умеет ясно определить, каковы те национальные обязанности, которые не связаны с религиозной верой. Язык, литература, история — вот те области, в которых она ищет и, конечно, находит национальный дух, и ими она вынуждена ограничить также круг национальных обязанностей: содействовать расширению знания языка, литературы, истории, воспитывать взрослых и детей при помощи языка, литературы, истории — вот та духовная национальная работа, которая составляет обязанность каждого националиста. И в самом деле, совершенно бесспорно, что это так, что эта работа есть великая обязанность каждого националиста по отношению к другим, по отношению к народу и его общим культурным ценностям. Но не существуют ли для националиста еще другие обязанности, внутренние, по отношению к самому себе и своей личной жизни? Литературная, научная или педагогическая деятельность составляет достояние отдельных индивидуумов, которые занимаются ею активно, между тем как большинство народа принимает в ней участие только пассивно, одушевляясь на краткий миг под влиянием хорошей речи или статьи. Все остальное время обыкновенный националист проводит в сутолоке жизни, живя в старых привычных формах, без всякой ощутимой связи со своей национальностью. А между тем и он, этот обыкновенный националист, чувствует потребность соединить свою национальность с практической жизнью и сознавать, что в его жизни есть особенные обязанности, которые он должен свято выполнять. Человек, который хочет посвятить себя какому-нибудь духовному идеалу, требует от своего идеала, чтобы он был способен проникнуть в самую глубь его души и пропитать собою все его чувства и стремления, так, чтобы человек ощущал его присутствие ежечасно, как что-то постоянное, а не случайное, и находил бы в нем путеводитель во всех делах жизни. В том именно и заключалась ошибка «реформаторского» еврейства, что оно надеялось надолго привлечь к себе сердца людей, пробуждая в них раз в неделю возвышенное настроение субботними песнопениями и проповедями. Опыт научил нас, что такое еврейство, которое не наполняет сердце постоянно, а лишь появляется в нем от времени до времени и затем снова исчезает, не в состоянии стать действенной силой в жизни и в конце концов обречено на то, чтобы опуститься на ступень пустой церемонии, лишенной всякой внутренней духовности. И поэтому, если еврейскому национализму суждено — как в это верят приверженцы этой партии — исправить то, что было ложного в реформаторском еврействе, то он должен напомнить собою также и жизнь простого человека, который не сделался ни писателем, ни педагогом, ни общественным деятелем, он должен быть для такого человека путеводной нитью во всех его делах, так, чтобы он постоянно сознавал и чувствовал, что национальность — это не развлечение для часов досуга, а учение жизни, которое он обязан начертать в своем сердце и практически осуществлять в своих поступках. А этого не сумел до сих пор сделать и восточный национализм; и он удовлетворялся часами национального подъема на собраниях, во время речей, а жизнь отдельных людей, жизнь повседневная оставалась такою же пустою, как прежде, без внутренней и истинной связи с провозглашаемым в речах идеалом. Поэтому неудивительно, что несмотря на весь энтузиазм и преданность, царящие теперь в лагерях этих националистов, здесь и там уже замечаются признаки утомления и душевной пустоты, и не надо быть пророком, чтобы теперь уже предвидеть, что если дела останутся в таком положении еще некоторое время, то национализму не удастся удержать за собою то место, которое он завоевал за последнее время в жизни народа, и он снова сделается девизом небольшой группы литераторов и ученых, каким он был вначале.

А между тем вся эта путаница проистекает, как мне кажется, вовсе не из самого существа предмета, а происходит оттого, что упомянутые партии допустили смешение понятий и не различили надлежащим образом двух вещей, которые, правда, в жизни постоянно смешиваются, но которые по происхождению и содержанию совершенно различны: я говорю о религии и об этике.

Отношение между религией и этикой в жизни народов есть одно из наиболее запутанных исторических явлений, дававшее во все времена повод к самым противоположным воззрениям. Большинство людей, видя, что среди предписаний религии некоторые имеют этический характер, и чувствуя, что от нарушения этического закона их часто удерживает страх перед религией, привыкло думать, что этика есть по самому своему существу только часть религии, которая вместе с нею возникла, на нее опирается и без нее немыслима. Однако с древнейших времен и доныне всегда находились в противоположность к этому мыслители и ученые, которые отлично видели, что между религией и этикой не всегда бывает полное согласие, что этика часто отделяется от религии и идет собственным путем, не дожидаясь, чтобы религия озарила его своим светом. Это обстоятельство привело их к убеждению, что религия и нравственность суть два различных жизненных явления, имеющие каждое свой особый корень в человеческом духе, и что лишь после того, как они развились и окрепли, они соединились вместе и переплелись друг с другом своими ветвями — на пользу нравственному развитию, с одной стороны, и во вред ему, с другой. Религия, смиряя сердце человека перед высшими существами, безмерно превосходящими его, не может представлять их себе иначе, как одаренными всеми теми достоинствами, в которых человек полагает высшее совершенство, как идеал, который возвышается над всем; она должна, следовательно, приписать им также и высшие нравственные качества в соответствии с тем идеалом нравственного совершенства, который выработало себе нравственное чувство в процессе своего собственного развития. Это воплощение нравственного идеала в верховных и бессмертных существах, которые властвуют над судьбой человека и по своему усмотрению причиняют ему добро или зло, должно было принести огромную пользу развитию нравственной воли человека — путем ли любви, вызывая в нем желание по мере сил уподобиться своему властелину, или путем страха, указывая ему в этом уподоблении средство умилостивить своего Бога и отвратить от себя Его гнев. Но, с другой стороны, это же самое воплощение послужило препятствием на пути развития нравственности со стороны содержания. Ибо и нравственность, как всякое другое культурное благо, не дается человеку с самого начала в совершенном виде, а развивается медленно и постепенно, от поколения к поколению. И в начале своего развития, в те древние времена, когда религия впервые сталкивается с нею, она еще находится на очень низкой ступени: нравственное чувство еще не возмущается тогда против многих поступков, которые позднее считаются тяжкими нравственными прегрешениями, и нет надобности говорить, что оно не заботится о чистоте душевных качеств и сердечных помыслов. И вот это-то нравственное содержание, которому еще недостает самого главного, и составляет тот «идеал», который воплощается в древнейшем образе божества и к которому древний человек подымает свой взор с любовью и страхом. И поэтому, по мере того, как нравственное чувство с течением времени поднимется на более высокую ступень, и многое, в чем человек прежде не видел никакого зла, а часто даже видел высшее достоинство, теперь представляется ему чем-то низким и отвратительным, религия неизбежно становится препятствием на его пути, потому что она охраняет в чистоте и неприкосновенности тот нравственный характер божества, который создали предыдущие поколения, так что верховные существа оказываются ниже людей, и их действия дают повод злодеям для своего оправдания. Так, мы встречаем у греческих и римских писателей (Платона, Лукреция и др.) постоянные жалобы на современную им религию, которая ставит перед верующими божественный идеал, в нравственном отношении значительно уступающий им самим, и тем поощряет преступников, которые говорят себе: «Если это делает бог, то почему же я, смертный человек, не стал бы этого делать?» (Теренций). Но мало того, что эти боги своими собственными поступками удаляют из сердца человека страх перед преступлением, они еще иногда прямо повелевают ему считать дурное хорошим и вменяют ему в религиозную обязанность такие действия, которые нравственность уже признала дурными. «Столько зла причинила людям религия!» — гневно восклицает Лукреций, рассказав о судьбе Ифигении[101], которую греки принесли в жертву своим богам.

Однако исторический опыт учит нас, что в конце концов этика побеждает религию. Религиозное чувство по своему существу решительно требует, чтобы божество во всех своих проявлениях было выше всего в мире, и оно поэтому не может вынести такого положения, которое дает человеку возможность скептически относиться к качествам и поступкам всемогущих богов. Поэтому, при всем стремлении религиозного чувства сохранить древнее предание и не вносить ни малейшего изменения в ту форму религиозного идеала, которую отчеканили его первые творцы, оно все-таки вынуждено в конце концов склониться перед требованием нравственного чувства, и образ божества подвергается изменениям в соответствии с новыми нравственными понятиями. Древнее предание отбрасывают тогда совершенно или истолковывают его аллегорическим и мистическим способом, чтобы снять с него все нравственно дурное, и древнее божество уступает свое место другому, более достойному, или освобождается от своих прежних черт и становится чистым и возвышенным нравственным идеалом, который стоит перед человеком во всем своем величии и повелевает ему идти путем добра. Так религия снова становится защитницей этики, и обе они снова живут в мире и дружбе, пока нравственное развитие не приводит еще раз к возникновению новых понятий и новых стремлений — и тогда все явление повторяется еще раз от первого до последнего момента.

Таким образом, истинное отношение между религией и этикой противоположно тому, как оно представляется обычно: религия дает, правда, силу и крепость нравственной воле, но содержание нравственного чувства возникает из других причин и развивается вполне самостоятельно. Религия дает жизнь отвлеченному нравственному идеалу, ставя нас перед высшим существом, в котором этот идеал воплощается во всей чистоте, и которое требует от человека всецелой преданности и повиновения: «Как Бог милосерд, так и ты будь милосерд»[102]; но свойства божества определяются нравственным чувством, и оно делает их с течением времени все более чистыми по мере своего собственного развития. Было время, например, когда Господь ожесточил сердце фараона, чтобы поразить его Своими казнями; ясно, что нравственному сознанию народа в то время была еще чужда та тонкая мысль, что грешник заслуживает наказания только тогда, когда он совершил грех по свободному выбору. Когда же в позднейшее время появилось нравственное убеждение, что без выбора не может быть греха, раздалась жалоба: «Это дает повод нечестивцам говорить, что не в их воле было раскаяться»[103], и религия была вынуждена прибегнуть к самым различным ухищрениям, чтобы как-нибудь оправдаться перед этикой в этом пункте. Подобных примеров можно было бы привести еще очень много, но нам здесь нет надобности на них останавливаться.

Читатель, знакомый с историей этики, знает, что нравственное развитие зависит от многих различных причин и не всегда совершается одним и тем же путем. Тот, кто интересуется подробностями, найдет их в книгах, посвященных этому предмету, здесь же нам достаточно знать, что хотя некоторые основные нравственные начала единогласно признаются всеми культурными народами, все же каждый народ имеет свою особенную этику, в соответствии со свойствами своего национального духа и исторически сложившимся укладом своей жизни. Бывает так, что нарушение какого-нибудь нравственного правила считается очень тяжелым и получает исключительное значение у одного народа, между тем как другой считает его легким и не придает ему особого значения. Но не только в степени важности различных нравственных правил, а и в самом разделении добра и зла между отдельными народами существуют большие различия: что один народ считает добром, то другой считает злом, в чем один видит нравственный долг, ради которого он отдает душу свою, то другому представляется безразличным пустяком. А между этими крайностями столько тонких и тончайших оттенков, которые никогда не различит грубый глаз! Характер и потребности народа, его материальное и духовное состояние, его исторические судьбы — все это накладывает свой особый отпечаток на его отношение к явлениям жизни и, само собой разумеется, на его нравственные воззрения и способ их осуществления в практической действительности.

Итак, этика как таковая — т. е. критерии различения добра и зла во всех областях личной и общественной жизни есть, быть может, наиболее национальное из всех культурных благ, отражающее влияние народной жизни в ее различные исторические эпохи и обнаруживающее сущность национального духа и его отношение к внешнему миру и к меняющимся условиям жизни. И если это так по отношению ко всем остальным просвещенным нациям, которые не очень далеки друг от друга по своим свойствам, условиям жизни и историческим судьбам, то тем более еврейский народ, который с самого начала своего бытия являлся «народом, обитающим в одиночестве»[104], непохожим на все другие народы по своему историческому, развитию и по удивительным путям своей жизни, — он тем более неизбежно будет обладать особой национальной этикой, основанной на его духовных особенностях, на его историческом прошлом и на его положении и потребностях в настоящем.

Но в таком случае вопрос о национальных обязанностях принимает новую форму. Свое отрицательное отношение к национальной религии националисты могут оправдывать тем, что вера не зависит от воли, и ее нельзя делать основой национальной жизни. Но раз мы пришли к сознанию, что под облачением религии скрыта наиболее важная область национальной жизни — национальная этика, проистекающая из духа народа и его исторической жизни, то не получаем ли мы право требовать у всех приверженцев национальной идеи, чтобы они серьезно отнеслись к истинной национальной этике и постарались согласовать с ней свою личную жизнь?

Так, например, все согласны с тем, что знание и употребление национального языка есть одно из наиболее пригодных средств для утверждения в народе национального духа, хотя весьма трудно ясно указать, где эти признаки особенного национального духа, проявляющиеся в разных языках; сколько ученых исследователей пытались отыскать эти признаки и не нашли ничего, кроме разве самого общего и неопределенного отношения между данным языком и духом народа, который на нем говорит. Понятно поэтому, что указывая на язык как на средство сближения с национальным духом, мы опираемся на следующее умозаключение: язык создан национальным духом, а так как великий создатель запечатлевает своим собственным «я» свое создание, или, как утверждает хасидизм, «сила деятеля в содеянном»[105], то во всяком языке необходимо присутствуют свойства того национального духа, которым он был создан, и поэтому, хотя мы и не можем указать, где эти свойства в языке, все же нам ясно, что употребление национального языка приближает нас к национальному духу. А если это верно по отношению к языку, то во сколько раз более верно по отношению к этике. В конце концов, язык есть отражение жизни и духовного склада, между тем как этика есть непосредственное отношение между внутренним духом и внешней жизнью, и раз человек привыкает относиться ко всем явлениям жизни в согласии с основами национальной этики, даже если сначала он это будет делать искусственно, повинуясь заученному требованию, он в конце концов ощутит в себе тот живой источник, тот внутренний дух, из которого проистекает национальная этика, и тогда это отношение станет для него естественным, само собою вытекающим из глубины его души.

Я думаю, что один из многих примеров больше поможет уяснить сущность дела, чем отвлеченные рассуждения.

Наверное, уже многие, особенно среди сионистов, обратили внимание на следующее странное явление: два писателя, которые всеми признаны за вождей сионистского движения, Герцль и Нордау, выступили в последнее время каждый с «еврейской» драмой. Сначала выступил Герцль, около года тому назад, со своей книгой «Новое гетто» (переиздание драмы «Гетто», 1894), а вслед за ним, совсем недавно, Нордау выпустил новую драму под заглавием «Доктор Кон» (1898). По сюжету этих драм ясно видно, что задачей их авторов было выяснить сущность еврейской национальности, как они ее понимают, посредством изображения двух евреев, которые получили чисто немецкое воспитание, но которые, видя, что в глазах природных немцев они, несмотря на все усилия, остаются чужими, вернулись к своему народу. Замечательно, что оба эти «героя» — и доктор Самуэль Герцля, и доктор Кон Макса Нордау — кончают дуэлью, на которой и погибают для спасения своей оскорбленной «чести», т. е. для того, чтобы не дать повода своим немецким согражданам говорить, что они трусливые евреи, которые позволяют оскорблять себя и не отвечают на оскорбления мечом и кровью! Правда, герой Герцля — человек без надлежащей ясности в мыслях, и мы не знаем — да и он сам, по-видимому, не знает, — что он такое, чего он хочет и что должно означать его предсмертное восклицание: «Прочь из гетто!»; но доктор Кон Макса Нордау — человек высокопросвещенный, который смотрит на окружающее раскрытыми глазами и отдает самому себе ясный отчет во всех своих взглядах и поступках. Он не боится открыто и громко заявить, что он принадлежит не к немецкому, а к еврейскому народу, и когда его спрашивают, как может существовать народ без страны и без языка, он отвечает тотчас, без долгих размышлений (из чего видно, что этот ответ не только что пришел ему в голову, а есть плод его давнишнего задушевного убеждения): «Мы постараемся добыть себе страну, и мы должны снова вспомнить наш язык, который мы забыли». Доктор Кон является, следовательно, не только еврейским националистом, но и настоящим «политическим сионистом», хотя он ни разу не произносит имени Сиона. И этот сионист вызывает на дуэль одного немецкого офицера, бессердечного «юнкера», и идет на смерть из-за того, что тот сказал ему: «Я считаю вас трусом и презираю вас».

Мне нет надобности объяснять, до какой степени этот поступок, противоречит основаниям нашей национальной этики — не только предписаниям нашей религии, но и самой сущности нравственного чувства, живущего в нас. Европейские народы в целом — за исключением нескольких отдельных писателей и ученых — не могут до сих пор освободиться от того грубого представления, что обида, причиненная нам другими, налагает на нас обязанность смыть ее кровью. Истинный же еврей — тот, сердечные струны которого приводятся в движение национальной этикой, — знает и ощущает всей душой, что тысячелетняя культура высоко поднимает его над таким диким поступком, пережитком первобытного варварства, и его «чувство чести» остается незатронутым и не терпит ни малейшего ущерба от оскорблений какого-нибудь грубияна. Он отвечает на них только взглядом, исполненным презрения, и проходит мимо.

Почему же не думает и не чувствует так еврейский националист и сионист доктор Кон?

Может быть, вы подумаете: он поступил так под влиянием понятий, усвоенных в детстве, когда он еще не был националистом, он в припадке ярости сбился с истинного пути и забыл о своем национальном долге, так что, совершая этот поступок, он только совершил «грех, внушенный духом безумия»[106]. Но нет! Доктор Кон объясняет своей возлюбленной, которая умоляет его простить обидчика, что он и сам хотел бы исполнить ее просьбу, но что он не имеет права этого сделать, потому что он — еврей! «Дело получит огласку, и, как обыкновенно, по одному будут судить обо всех. Не лично меня, Лео Кона, будут судить, а евреев, всех евреев. Позор, павший на меня, покроет весь мой народ. Мой долг повелевает мне поступить так». И когда его возлюбленная с упреком спрашивает его: «Значит, твой народ дороже тебе, чем я?» — он отвечает: «Я могу любить тебя, не становясь предателем своего народа», — и прибавляет к этому, что всякий еврей всегда должен помнить, что ненависть врагов поневоле накладывает на его плечи тяжкое бремя: считать себя представителем всего народа. Таким образом, ему вовсе не приходит в голову, что у этого народа, представителем которого он себя считает и за честь которого идет умирать, совсем другие представления о ценности жизни и сущности чести, и что, не избегая рисковать своей жизнью из-за пустяка, а, наоборот, делая эту глупость, он изменяет своему народу и оскорбляет его истинную честь, честь его духа и его высокой этики, которая для него гораздо дороже и священней, чем мнимая честь в глазах народов, о которой так печется этот националист.

Что же представляет собою доктор Кон? Он — политический сионист: в этом не может быть сомнения; но назовем ли мы его еврейским националистом? Можно ли считать националистом человека, который так далек от духа своего народа, что, даже желая честно выполнить свой нравственный долг перед ним, руководится чувствами чужого народа и ради них жертвует собою, совсем не замечая, что при этом он грешит против духа того народа, именем которого говорит? Правда, не его в том вина. Он сам спрашивает: «Что мы такое? Нашу еврейскую душу у нас отнимают посредством воспитания и образования, а с немецкой душой, которую в нас вдохнули, нам не дают жить». Но он сам же и отвечает: «Еврей должен снова сделаться самим собой; в этом его единственное спасение… Он должен стараться стать вполне человеком в качестве еврея». Но как же он может сделаться «вполне человеком в качестве еврея», пока он не постарается снова оживить в себе свою еврейскую душу, чтобы она сделалась путеводительницей его жизни и направляющей силой его воли во всех его поступках?

Однако пример, который я только что привел, очень прост, между тем как в действительности здесь есть ряд вопросов более тонких и запутанных, разрешение которых требует большого внимания и труда. Национальная этика до такой степени тесно переплелась у нас с вопросами религии, что во многих случаях очень трудно отделить одно от другого и провести точную границу между результатами нравственного развития, с одной стороны, и религиозного — с другой. А кроме того, к самой этике пристало много такого, что нельзя считать плодом свободного и внутреннего развития, потому что оно не вытекает из ее подлинного духа, а составляет чуждую примесь, явившуюся в результате случайных и внешних причин, Наконец, и потребности народа в настоящем, вытекающие из его особенного положения, занимают в этой области не последнее место и придают иногда новый вид тому или другому вопросу. Так, например, и доктор Кон, о котором только что шла речь, запутался в противоречиях из-за того, что полюбил немецкую девушку и захотел жениться на ней. Заявив отцу своей возлюбленной о своем националистическом образе мысли, он прибавляет: «И все-таки я не нахожу оснований против смешанного брака». Допустим, что он прав, что в духе еврейской этики, по существу, нет оснований против таких браков, — все же еще остается следующий трудный вопрос: не представляет ли подобный брак в том состоянии рассеяния и разрозненности, в котором мы теперь находимся, серьезную опасность для существования народа? А если так, то не лежит ли на националисте нравственный долг охранять существование своего народа и ради этой цели пожертвовать даже своим личным счастьем?

Короче, национальная этика есть великое и внутренне законченное учение, которое мы должны изучать и практически осуществлять. В том смысле, как мы понимаем эту задачу, еще не сделано почти ничего, ни в области теории, ни в области практики. Насколько мне известно, Лацарус первый попытался в своей новой, только что вышедшей книге «Этика иудаизма»[107] построить цельное здание национальной этики, воздвигая его не на основаниях религии, как это делали его предшественники. Однако этот ученый посвятил свое внимание только общим принципам этики и не вошел в подробности отдельных вопросов практической жизни; к тому же при самом искреннем желании искать одну только истину он временами впадает в излишнее красноречие для прославления возвышенности еврейской морали. Но мы нуждаемся не в этом, а в том, чтобы точно и во всех подробностях узнать, какие обязанности по отношению к самим себе и другим людям налагает на нас подлинная национальная этика, свободная от всего наносного и чуждого, и каким способом мы можем и должны согласовать эти обязанности с потребностями современной жизни и современного мировоззрения?

И кто же должен взять на себя осуществление этой задачи, как не сами националисты, которые нуждаются в ней?

Лет двадцать тому назад в Америке возникло новое этическое движение, которое распространилось затем также в Англии и Германии. Его первым основателем и вместе с тем руководителем с начала его возникновения и до сегодняшнего дня был еврей, доктор Феликс Адлер. Видя, что в большинстве культурных стран фундамент религии ветшает с каждым днем и что вместе с ним колеблется и нравственная жизнь, опирающаяся на него, он решил основать «этические союзы», которые ставили себе задачей выяснение нравственных вопросов с точки зрения науки и здравого смысла и укрепление нравственного чувства как в самих членах союзов, так и вне их, без всякого отношения к религии, будь то положительного или отрицательного. Теперь уже существует много подобных союзов в упомянутых странах, и они уже могут указать на плоды своей полезной работы, между прочим и в области выяснения теоретических вопросов и нравственного воспитания народа, так что многие официальные представители религии, которые сначала отнеслись ко всему движению с опасением, как бы в нем не оказалось скрытой противорелигиозной тенденции, увидав с течением времени, что оно только принесло пользу нравственности, ни в чем не повредив религии, сами примкнули к нему и во многих местах участвуют в работе союзов. Здесь не входит в мою задачу подробно рассказывать об этих союзах и их деятельности, что потребовало бы много времени. Но я упомянул о самом факте их существования, чтобы наши доморощенные умники, которые считают нужным смеяться надо всем, чего нельзя измерить шекелями, узнали, что «моралисты» встречаются не только среди «слободских» аскетов[108]. А поэтому не будет позором и для наших националистов — будь то друзья Сиона, или сионисты, или просто националисты, — если они начнут составлять союзы для исследования и обсуждения вопросов национальной этики, для того, чтобы узнать, в чем состоит их долг, и выполнять его. В таких союзах смогут принять активное участие не только опытные ученые, но и всякий еврей, старающийся жить согласно национальному духу. В своем душевном мире, в своем доме, в житейской сутолоке — всякий находит достаточно явлений, возбуждающих мысли и вопросы. Вот задача союза и состоит в том, чтобы обсуждать возникающие вопросы, находить их решение, насколько это в его силах, или передавать их какому-нибудь ученому, который постарается их решить и поделится с союзом результатами своего исследования. Путем такого обсуждения между членами союза и различными союзами учение национальной этики стало бы мало-помалу проясняться, и национальные обязанности не были бы больше предоставлены усмотрению отдельного индивидуума, который может расширять или суживать их по своему желанию.

Я понимаю, разумеется, что всего сказанного здесь недостаточно, чтобы во всей полноте разъяснить предмет читающей публике. Самое понятие «национальной этики» нелегко будет усвоить тому, кто не привык к такого рода вопросам, а еще труднее будет для многих оценить все великое практическое значение этого понятия, которое составляет как бы краеугольный камень в здании нашей национальной жизни. Чтобы объяснить все это в наглядной и общепонятной форме, было бы необходимо привести много примеров из различных областей жизни, факты, которые были или могли быть, и показать на них, как нравственное ядро бывает иногда скрыто не там, где его ищут, а там, где никому не приходит в голову искать его, и как национальная этика относится к различным явлениям, которые на первый взгляд не имеют никакого касательства к ней. Но на этот раз я не имел намерения привлечь к этому вопросу внимание широкой публики. Такое движение должно прокладывать себе дорогу сверху вниз. Наиболее просвещенные среди нас должны сначала понять все его значение и стать во главе его, а уже затем оно может распространяться и среди народа. Поэтому я и решил только наметить вопрос в самых кратких чертах в надежде, что лучшие умы поймут меня. И если, как мне кажется, время благоприятствует этому, то многие из них постараются проникнуть в глубину вопроса, а «учение приводит к действию»[109].

Она не была красива в обычном смысле слова, но чрезвычайно мила. В тонком своем черном платье, смуглолицая, легкая, она прямо глядела из-под сбивающихся волос в сердце каждого. И печальная грация отличала ее, когда она появлялась в университетских аудиториях и покидала их. Среди слушателей отделения естественных наук она слыла одинокой, и ведь, конечно, была одинока ее душа во все дни познания. Она не искала войти в круг студентов-мужчин, но избегала и сверстниц. Она прибыла с балтийского побережья, чтоб довершить образование в университетском городе. Родители ее умерли, и дядя, ее содержавший, — не стало теперь и его. Каких-нибудь несколько сотен оставил он ей, и этого доставало лишь на скудное проживание. В ее комнатке на окраине была лишь кровать. Да стол, да стул, чтобы сидеть. Рядом со связкой книг — самовар, бутыль для воды и полоскательница. На спинке кровати висели ее немногие платья, прикрытые белым фартуком. Безмерно любила она чистоту. Восстав ото сна и отходя ко сну, она мыла тело. Перед трапезой омывала лицо и руки, утром и вечером чистила одежду и ежедневно сменяла салфетки на стенах, как бы чисты они ни были.

Она изучала экономику и этику, в свободное время читала поэтов, чьи сочинения удостоились выйти собраниями, и грезила об освобождении человека. О, если б ей было дано, она бы провозгласила свободу каждого в человечестве; о, если б ей было дано, она написала бы множество книг…

Кто познал ее душу? Кто переступал порог ее комнаты, где сидела она, полная трепета и томлений? Как часто она оставляла чтение и глядела в окно на хранящие молчание дубы… Блюдущие высоту свою и достоинство…

А вечерами иная забота. Хозяйка не станет уже хлопотать, чтобы она платила ей в срок: она ходит теперь в дом Василия, секретаря рабочего объединения, и дает уроки его маленькой дочери. Жена его умерла, и он не женился снова. Василий обычно не говорит с нею, а знает он многое. После дневных забот он принимается за сочинения Маркса; она же весьма опасается, как бы не возобладало ученье Бернштейна…

А молодой еврей Тувья всегда усаживается на лекциях у нее за спиной, и он ее любит. Он не говорил еще с нею, разве что самую малость, но она чувствует неизменно его присутствие… Ведь и у них есть религия и молитвы, только они не веруют в крест. В книгах по философии пишут, что Спиноза был еврей, но соплеменники изгнали его из общины.

Касательно же Спинозы, она не совсем понимает: что такое субстанция? Мир — он и есть мир, в обществе имеются труд и капитал… И можно обойтись без богатых… Прежде патриархата был матриархат, как сказано в книге Моргана…

Недавно она прочитала «Ткачей» Гауптмана… Будь поэтом она, верно бы написала еще одну пьесу в дополнение этой…

Владимир, поляк, который сидит с нею рядом, не замечает ее. Он всегда погружен в свои мысли и красив лицом. Он не просит прощения, когда, вставая, касается ее платья, так как склоняет свой слух к тому, что говорит профессор. И делает быстрые записи в лежащей перед ним тетради. Имярек был в Испании, где занимался Платоновой философией.

Есть в альма-матер также студент из Румынии, который, как говорят, написал целую книгу. Было, искал он ее внимания и говорил, что станет ей братом, она же ему сестрой. Она не может взять в толк, почему он так говорил.

У входа в университет поджидал ее смуглый болгарский студент. С ним еще ничего не было сказано. Но однажды она сидела в аудитории со свернутою брошюрой в руке, и, приблизившись к ней, он попросил дать ему почитать это…

То было в те дни, когда она стала питаться в вегетарьянской столовой — ибо нашла, что поедание мяса есть большая жестокость.

Иной раз туда приходил и Владимир, этот поляк. Однажды ели они за одним маленьким столиком, и он стал говорить, как если бы был уже с нею знаком. В понедельник он провожал ее после обеда. Он говорил с нею о греческих мудрецах… Ими одними постигнуто все, прочие же мыслители и философы существуют единственно как толкователи их…

Так шли они вместе до улицы, где он квартировал; и у порога своего жилища он спросил, не угодно ли ей войти и выпить с ним чаю. Кажется, она на мгновенье лишилась слуха. И пошла. Ступенек было немного, он отворил дверь, она последовала за ним. У него прекрасная комната, в окна глядят вершины заоблачных гор…

Он развел самовар и стал ей показывать книги… Был здесь полный Платон на языке подлинника, в переплетах зеленой кожи. Портреты великих писателей были здесь. Он отдает предпочтенье Словацкому перед Мицкевичем. Он бы советовал ей изучить польский. Он подсел к ней и без церемоний положил свою руку ей на плечо.

В русско-польской студенческой братии, квартировавшей в большом предместье столицы[112], этих троих девиц всегда видели вместе. Вместе ходили они гулять и ели в столовой, вместе являлись в библиотеке, на диспутах и собраниях. Но разными были они. Одна, красивей своих подруг, была мягкой и томной, носила тонкие платья. Видно было, что она дочь богатых родителей и науки не главное для нее — она здесь только затем, чтобы не оставаться в Сруцке. Мечтательницей была она и лелеяла в своем сердце златые руна, райские кущи, несущихся лошадей, к стопам ее повергаемых графов. Хороша и мила была также вторая; склонная к размышлению об отвлеченных предметах, она находила приятность в том, что подруги называли ее философом. Она сошлась коротко с одним молодым мыслителем, и вместе они погружались в логику и гносеологию и всякий твердый орешек разгрызали вместе. Так, незаметно, и слюбились они. Третья, крупнее своих подруг, с первого взгляда могла показаться совсем некрасивой, но уже со второго в ней находили нечто, и наконец она даже нравилась. Короткие волосы, не прикрывавшие шеи, намекали на некую силу, а приоткрытые полные губы влекли. Ее звали Анна Малкина. «Я Анна», — запросто представлялась она.

Что их сближало, таких различных между собой? В природе женщин сбиваться вместе. Произрастать рядом, как сосны, пока не явится лесоруб и не повалит ту или эту.

Анна была девушка добрая и прямая. Навещала всякого заболевшего, не затруднялась сбегать в аптеку, а то и заночевать при больном, если была нужда. Готова была услужить новой товарке, ссудить деньгами и не напомнить, если забудут вернуть. Могла явиться в дом несколько раз кряду и не сердилась, если не приходили к ней. Иной раз, бывало, весь день у кого-нибудь просидит, при ней уж и заниматься начнут, как будто и нет ее тут, а ей хоть бы что. Что ей с того, говорят с ней или нет? На улице, где она проживала, о ней были неважного мнения, поскольку, как правило, возвращалась за полночь и всегда утомленной. Но какое ей дело до этого? Не прибудет ей и не убудет, если она кому-то не нравится, прочат ей некое будущее или нет. Так же ведь и науки: как ни важны, ни полезны, а не занимают души… Экономика, народное просвещение, идеи общественного переустройства — вещи, бесспорно, глубокие и справедливые, каждый обязан к ним приобщиться, и она ходит на лекции, и говорит, и спорит, но не насыщают они ее… Ее родители, просвещенные литваки[113], ежемесячно присылают ей из России некую сумму, к коей прилагается и письмо с обыкновенными изъявленьями чувств, но и они не занимают ее ума и сердца. Положим, они родители — она их дочь. Элементарно, как дважды два четыре. А что ей эта сумма? Неужто обогатит и расширит душу? Тургенев — большой писатель. Достоевский был гигант. Михайловский — великий современник. Она читает последние выпуски русских журналов, но что там находит? Много чего там написано, но все как бы стороннее для нее… Вот кинется она через эти перила, а журналы останутся там, где их положили. Может себе постелить на кровати, а лечь, на столе. Или может вечером пообедать и отправиться спать на рассвете. И ничего не переменится в мире… Глядите! Часы, кругляшок этот с некиими колесиками внутри, упрятанный в карман, безраздельно властвует в жизни, и все покорны ему: царь и служанка, вельможа и раб.

И одежда, наденет ли то, заменит ли чем другим — не насытится этим душа. А будь она так хороша собой, как ее подруга, или если б она была красивее всех, — то разведалась бы со всеми, кто есть вокруг: зажгла бы любовью каждого и перед каждым захлопнула дверь, без разбору… Ни один из студентов не нравится ей. И некий черный студент, которого она посещает чуть ли не каждый день, образованный и в науке сведущий человек, — ни он сам, ни его дела нисколько ее не трогают. И все же она сидит у него и слушает, что он ей говорит, и видит его волнение. Она видит и слышит, но в душе ее нет ничего. Она болтает, стряпает у него, бегает в лавочку за сластями, маслом и хлебом, скачет по лестнице вверх и вниз, прибирает во всех углах, хлопает по плечу приходящих знакомых, дескать: будем все братья! Но она одинока… душа со затворена.

И кто отворит ее? И что отворит ее душу? И небеса, и деревья в лесу, и зоосад, отделяющий это предместье от центра столицы, и текущие медленно реки — все это чужое и отдаляет от жизни.

Дом, если его поджечь, — сгорит. И лес, и колосья в поле. И человек. Ее сердце примет великий огонь и, прекрасный, сияющий свет…

Танец — тоже воспламеняющее видение. Парень обнимет девицу и пойдет с нею в пляс. И все они пляшут вместе, все, кто собирается в зале. И не час-другой, а ночь напролет, и назавтра днем, и еще ночь, и все пляшут и буйствуют, и пылает огонь, и трубят музыканты.

А порой она одиноко плачет у себя в комнате: ничего этого нет, только пропасть вокруг нее. Что она делает в этом мире? Почему не родилась принцессой или бааловой жрицей? Или: надеть бы ей платье мужчины, подняться на сцену и говорить возвышенно, как Лассаль, говорить громко пред тысячами, сомкнувшимися плечом к плечу, и тревожить сердца, покуда каждый из них не исправит свой жизненный путь и не разделит с бедным свой хлеб. Нет! И этого мало ей. Дщерью богов желала бы она быть. В доме ее отца есть Пятикнижие, и там говорится о человеке по имени Моисей… Что это за еврейский вопрос, о котором слышно время от времени? Евреи — они и есть евреи и живут себе там, где живут, и сердце ее пусто, пусто…

И он явился. Не из евреев, из христиан был этот парень, с Урала. Два года провел на каторге, потому что водился с разными, — а после оставил эти дела и вернулся к точным наукам и химии. Худой, высокий, рыжий. В синей рубашке и грубых штанах, малоречивый, он казался рабочим и оставлял странное впечатление. Сидя среди людей, он разглядывал свои пальцы и думал: чего ради они распаляются оттого, что называют идеями? В книжках вычитывают! А ведь эти, писатели их — они хищники без зубов. Приобщается к жизни единственно тот, кто умеет пить, пить, пока не упьется, пока не загорятся сердце и мозг, и закачается столки лампа под потолком не брызнет светом. Крокодил живет в море и потому плавать умеет. А мозг Галилея сам по себе был законом природы и элементом[114]. Когда бредете вы по горам, знаете ли о сокровищах у вас под ногами? О железных горах, которые раскопать хотите?

И овладевала им ненависть ко всем этим мягким духовным людям. Он растолок бы их в ступе. Не однажды хотел прийти к ним, сидящим и спорящим, и наплевать им в физиономии — то было страстным его желанием.

Неясно, с чего ему вздумалось ехать в столицу и грызть там гранит науки, коли он не верил наставникам. Он подобрался поближе к городу, такому же нереальному, как если бы это был какой-нибудь из городов Китая. Чужды были ему эти люди, дворцы, башни, музеи, памятники и обелиски. Он жил один и, подобно каменотесу, сам вырубал — себя. Иной раз весь день не поднимался с постели и без единой мысли глядел в потолок, а то, бывало, с утра оставлял город, проводил ночь в ближней деревне и возвращался спустя день-другой. Получив письмо от близкого человека, мог оставить его нераспечатанным. Своей матери он не знал. Отец был женат и имел девятерых сыновей. Поднявшись однажды утром, он ушел от него и не видал по сей день.

В юности был лесорубом. Потом столяром. После еще изучал язык и литературу, служил в канцелярии и, огрев начальника по спине, бросил службу. Тринадцать месяцев скитался из города в город, из уезда в уезд, и наконец прибился к наукам. Натура — единственное ручательство, все иные предметы и верованья — только уловки.

Что такое народы со всем их многострадальным наследием? Ну, пусть по-немецки многие говорят, а все-таки русские покорят мир. И он устал от всего. Вот бы проспать сорок дней кряду, и чтобы без снов, и тогда уж взять все в свои руки. Дайте же помереть Василию Николаевичу, дайте клочок земли, и прочь от него люди и всякая тварь.

Прожив месяца два в столичном предместье, однажды вечером он познакомился с ней. Собрались у одной из ее товарок, где и она толковала с некиими молодыми людьми и девицами о системе Каутского. Гости один за другим отламывали от калача, лежавшего на столе, и намазывали маслом кусок за куском. Густо висел папиросный дым. Юный студент с длинными, ниспадавшими на шею волосами, признанный авторитет в этой компании, держал важную речь. Щеки студенток горели, блестели глаза, как будто найдено было уже решение. Анна сидела в углу безучастно, и вот отворилась дверь и вошел некто. Он не назвался, а только взял табуретку и сел; полемика продолжалась.

Анна вся встрепенулась. В ней пробудилось нечто, чего она прежде не знала. Уж не греза ли это? Отворяются ворота, невидимая рука касается ее плеча — и она, всплеснув ладонями, закусывает губу… Будто живые картины являются на стенах. Сейчас она вскочет с места и выкрикнет: «Слушайте меня, товарищи!»

Она поднялась, думая, что он подойдет к ней. Он, однако, расхаживал по комнате вдоль и поперек, пока не остановился у столика и открыл лежавшую на нем книгу. Вот под зеркалом безделушки… Где она? Воспоминания уносят ее. Она в деревне, где родилась. Помещик на огромной лошади, рядом бегут две большие собаки. Там она слышала песнь пастуха; бодливый вол вырывался прочь, и горе было тому, кто попадался ему на пути.

Василий возник перед ней и спросил, как называется улица, где проживают новоприбывшие студенты. Она рванулась. «Эта улица, улица… неподалеку от зоосада; если подойдете с левой стороны, то сверните направо!» Он посмотрел на нее в упор. Что-то слетело с его уст. Где он видел ее впервые? Хотелось схватить ее и унести прочь. Было уже двенадцать часов, собравшиеся поднялись. Студентка, хозяйка комнаты, со свечою в руке проводила гостей вниз по лестнице и заперла за ними ворота. Разбрелись парами. Анна уходит с этим человеком. Он провожает ее до улицы, где она живет. Не говорят ни слова. Тепло; летний ветер разносит ночной туман; на улицах пусто.

Они у ворот ее дома. Ее рука дрожит, вставляя ключ в замочную скважину. Дверь поворачивается на петлях. Она медлит еще мгновение. Почти готова броситься ему на шею. Она открывает, входит в коридор, и он за ней следует. Ворота затворены. Безмолвная темнота на пороге. «Направо, поднимайтесь сюда.» Безмолвие! Как будто в монастыре.

Вошли! Она засветила лампу в своей просторной комнате; белая простыня покрывает кровать; сегодня хозяйка мыла полы и стены, сложила все, что было навалено на столе. Он сел на стул отдохнуть. Одиноко и долго они брели по пустыне и вот — нашли друг друга. И обретает сердце простор, как море, вздымается сердце.

И был день Господень. Сильной десницей и простертою мышцей привел Он рассеянных от моря и севера, с востока и запада[115], крокодилы в море отверзли пасти, взмыл орел небесный, и закричал осел, и лев вышел из чащи, ибо жизнь вознеслась от духа до плоти. Всплыл левиафан, и затрепетала вселенная.

И вышло назавтра солнце, пролило свет на дома и крыши, проникло в комнаты людей. Анна поднялась ото сна, и новый дух снизошел на нее; встав, она умыла лицо и руки, поторопилась прибрать постель и принялась стряпать. Ее друг сидел за столом и ломтями ел хлеб. То и дело она обнимает его, как брата. Она открыла сундук и, достав тканую шаль, распростала ее на кровати. Блаженство разливается в ее сердце.

С этого дня она начинает жить. Расставила в ряд свои немногие книги. Вымыла лампу, взяла ботинки своего гостя и вычистила их. С легкостью сделав эту работу, села у порога и глядела не него ласковым взором. В ее сердце свет! Свет от того света, что заповедан всем людям[116]. — Воспойте, восхвалите веселым голосом пробуждение мира. Бог вас избавит и даст вам имя и славу. Воспойте, о люди, и восхвалите милость Всевышнего!

Ясен мир и ясна жизнь; сорвите скрывающий их покров. Уберите завесу с их живой сути и воззрите истинно.

Он спросил: «Ты откуда приехала, Анна?» И она сказала: «Я пришла, чтобы узнать тебя, ты дал мне мое добро». — «И во мне широта и добро», — отвечал он. И отлучился, чтобы перенести к ней свои пожитки. Жизнь ее развернулась пред нею, как свиток.

Обратился день к вечеру, и был вечер, и было утро, день второй, третий день, день четвертый. Неделя сменяла неделю. Оба трудились и согласно смотрели на жизнь. Опьянена любовью она, и он прилепился к ней[117].

Боже мой, давший мне душу мою, создавший ее, сотворивший, вдохнувший дыхание в ноздри мои, Ты хранишь душу мою, Ты и возьмешь ее у меня[118]!

Однажды Василий вернулся пьяным. Смятение охватило ее — и в некий миг она от него отложилась… Нечто оторвалось в ее сердце, ушло. Ибо что оно, сердце? Довольно ему самомалейшей прорехи, чтобы разорвалось. И она обнаружила, что тот думающий студент, которого повстречала на днях, не забыт ею так скоро… Она еврейка, а этот — гой. При таковой мысли смех сорвался с ее губ. И все же она находит, что он поступает дурно. Юношеские бредни? Она одиноко сидела и плакала в своей комнате. И опять рваный смех… Уж не тронулась ли умом, как ее старший брат? Боже небесный! Для чего ты играешь людьми?

Василий стал ее ревновать, начатки любви запылали в нем, но к языкам пламени примешались искры ненависти и желания мести[119]. «Василий! — сказал он себе. — Если ты эту девушку тронешь, то вот тебе нож, и воткни его себе в брюхо». И все же точило его желание вздернуть ее за волосы или избить. Что она ему сделала? Он желает ласкать ее, ее губы так его и влекут… Но что-то и вынуждает презирать ее… Ему открывается пропасть, лежащая между ними, хотя душа его и влечется к ней. И именно потому ненависть нарастает.

Он стал ее мучить. Ее тело поникло и исхудало. И еще иной раз она примечала, что он укрывает деньги — у них ведь был общий котел — и ни слова не говорит.

Она не могла стерпеть и упрекнула его. То было в воскресенье, после полудня. Она пеняла ему, и он вскочил и бросился на нее. Сам испугавшись этого, он продолжал ее бить. Жестокость взяла над ним верх. Оттолкнув ее ногой, хотел уж топтать. «Оставь меня, я беременна!» — закричала она. Лицо его исказилось. Он оставил ее и сел на кровать, потрясенный… Она поднялась, оправила на себе одежду, надела пальто, отворила дверь и спустилась вниз. Он шел за ней.

Молчат улицы: воскресенье! Они идут вдоль одной. На колокольнях церквей истошно трезвонят колокола… Вышли на площадь, откуда, направо-налево, снова расходятся улицы. Она свернула в одну, он в другую.

Фейерберг родился в 1874 году в небольшом городе Волынской губ. Новоград-Волынске. Отец его, шойхет[120], был человек очень бедный и большой фанатик. Как и все дети «черты», Фейерберг не знал золотого детства с его радостями и грезами. Пяти лет его отдали в хедер, где он проводил почти целые дни, а затем, сделавшись старше, пошел в «ешиву». Рано явилась муза к нашему поэту. При первом знакомстве с окружающей жизнью его нежное сердце, сердце поэта, забило тревогу. Под влиянием рассказов, слышанных им из уст матери или товарищей по хедеру, рассказов из старой и новой жизни народа, полных ужасающего трагизма и ложившихся на его душу тяжелым, давящим камнем, он совсем иначе взглянул на мир и его назначение. Он сразу увидел в нем мрачную, скорбную сторону и забыл, или, вернее, не знал о том, что мир имеет и светлую, манящую к себе и срывающую с человека дух меланхолии и пессимизма. С самого детства он постиг удивительную тайну, что еврей страдает не только от дурного отношения к нему прочих народов, но еще и от той внутренней неурядицы, которая силой рока вложена в его жизнь. Позже он чувствовал, что в теперешнем еврействе, еврействе захолустных городов и местечек, еврействе страдающей массы далеко не все обстоит спокойно и благополучно. Но когда он пошел по иному пути, не желая быть затянутым и погибнуть в тине окружающей жизни, то на первых же шагах столкнулся с холодным индифферентизмом близких ему людей. Даже в собственном отце он нашел злейшего врага своим «сумасбродным» порывам и желаниям. Разгадавший, что в борьбе с косностью еврейского народа, с аномалиями его жизни важнейшим стимулом является свобода, блаженная и высокая, он сам, однако, как узник, погиб в цепях, которые не дала ему разбить та самая свобода, на которую он молился, которую он обожал. Он был революционером в своей среде, человеком, ищущим новые пути-дороги, и этого было достаточно, чтобы его возненавидели. Его били, ругали, издевались над ним, видя в его стремлениях писать и развиваться первый шаг к религиозной измене, и с чисто фанатическим рвением принялись искоренять такой неблагонадежный элемент. Но душа поэта не вынесла этих мук, и в 1899 году, на двадцать пятом году жизни, он скончался от чахотки.

Фейерберг — поэт, лирик и мистик; он глубоко субъективен. Все его произведения несут печать его индивидуальности до того ярко выраженную, что так и кажется, что весь Фейерберг вылился в этих немногих строках, им написанных, и дух его, прекрасный и чистый, носится над ним. Фейерберг мистик и от начала до конца остается верен себе. Уносясь в свои идеалы и живя жизнью поэта-аскета, он отрывался от земли с ее борьбою и, следовательно, не знал настоящей жизни. Современное реалистическое направление в литературе могло бы предъявить ему иск, как обанкротившемуся реалисту, но оно было бы неправо. Вся его жизнь была именно такова, что из него, одаренного нежной и впечатлительной душой, она могла создать только поэта-мистика. Если правда его жизни была трагична, то она и облекалась в такую форму, которая наиболее соответствовала ее настроению и проявлению. Выстрадана была жизнь, выстрадана была и поэзия. И в этих именно страданиях, в этой борьбе на двух флангах — как еврей и как человек вообще — и лежит центр тяжести его мистицизма. Фейерберг близко столкнулся с бейс-гамедрошем как с учреждением, еще далеко не потерявшим своего влияния и на теперешнее еврейство. Он, бейс-гамедрош, концентрировавший некогда в себе все жизненные нити еврейства, единственный, где евреи находили забвение от ужасных моментов, он когда-то действительно мог играть крупную, выдающуюся роль в жизни нашего еврейства. В нем, по выражению нашего поэта, наши отцы действительно когда-то «черпали ту силу, мощь, что с улыбкой позволяли на костер пылающий восходить бестрепетно и грудь и шею открывать навстречу подлому ножу, потом со словом „эход“ свято умереть»[121]. Но то было когда-то, когда жизнь других народов была, пожалуй, не более реальна, чем наша. Теперь же он превратился в развалины, в пустынное место со старыми запыленными фолиантами, не имеющими ничего общего с настоящей, действительной жизнью. Но Фейерберг, не находя соответствия своим исканиям в настоящей жизни, все больше и больше окунался в мистическую жизнь бейс-гамедроша, отделенного от жизни своей особенной, ему одному присущей атмосферой. В нем он видел неземную красоту, тут он черпал силы для борьбы с восстающим разумом, требовавшим от него жизни, активных действий, а не мертвящей нирваны, засасывающей его. Он утопал в море красоты, как он сам выражается, но это была больная, мистическая красота. И если у него вырвался крик: «жизни, жизни, жизни, о Боже!» — то это был лишь последний протест души, знавшей настоящую цену жизни, но силой рока оторванной от нее. Тут в душе Фейерберга разыгрывался тот дуализм, который нашел себе место только в душе еврея. Борьба между тем, что нужно делать, и тем, что можно делать; сила традиции, на протяжении всей еврейской диаспоры борющейся с проблесками свободы — этого далекого идеала еврейства; молодость, не мирящаяся и не могущая мириться со старым, отжившим свой век — все это вместе создает почву для нравственного разлада, больных рефлексов и глубоких страданий. С этими слабыми существами, с этими мечтателями гетто жизнь не церемонится — двигаясь по своему веками проложенному пути, она их безжалостно кромсает и рвет, насмешливо глядя на незванных гостей. Типично представлен этот дуализм, эта бесплодная борьба и гибель молодой души в его романе «Куда?», в этом мартирологе еврейского юноши, поставленного силой обстоятельств между добром и злом, волей и жалкой пассивностью.

Фейерберг, обладая глубоким аналитическим умом, смотрел глубоко, но не широко. Этому, конечно, помешало его развитие, которое в захолустье не могло быть особенно широким, даже при лучших жизненных условиях, чем его. Он был философ-поэт, поэт-пророк, печальник народный в лучшем смысле этого слова, своей нежной душой чувствовавший сумерки в народной жизни, ломку устоев, уже давно потерявших свое жизненное значение, но не сумевший разрешить всю накопившуюся сумму вопросов, ждавших разрешения. Дилемма, которая стояла перед ним и требовала своего разрешения, была не под силу ему. Его силы ушли совсем на другие подвиги, на единоборство с книгой, не только не расширявшей перед ним горизонт, но затемнявшей и те лучи солнца, которые на время пробивались в его убогое жилище. Он мог только чувствовать, что есть действительная жизнь, что борьба возможна и необходима, и что будущее принесет несомненную победу проснувшемуся разуму, но он лично не имел сил, ему были заказаны все дороги. В Нахмане, герое романа «Куда?», мы видим самого автора с его всеобъемлющим желанием найти выход наболевшим скорбям народным, но понявшего свою слабость в смысле созидания. Если как тонкий психолог и аналитик настоящей жизни и ее разрушитель Нахман велик и необходим, то как созидатель он отступает на задний план. Он понял слабость и дряхлость старого, но не воспринял силы и уверенности молодости, широкого прогресса знаний. В жизни ему осталось: или печальная и гордая замкнутость человека, потерявшего свои силы в пророчествах, или сумасшествие. Тут ясно вылился логический железный вывод процесса жизни, стирающего со своего пути все слабое и ничтожное. Фейерберг обнажил народный организм и указал на язвы, источившие его, но он не мог указать на лекарства, которыми излечился бы народный недуг. Он был слабым сыном слабого народа. Только перед ним, лишенным воли и способности к борьбе, мог восставать во всей своей грозной неопределенности вопрос: куда?, ибо в глазах сильного человека цель всегда ясна. Но мы не можем винить таких людей, как Фейерберг, и беспристрастный приговор будущей истории должен быть далеко не отрицательный. Не они виноваты в своей слабости — такого рода явления могла создать только совокупность ужасающих аномалий, наполнивших жизнь нашего народа. В поступательном народном движении, которое несомненно наступит, уже не будет места Нахманам, вся жизнь которых — вопль страдающей, истерзанной души, ибо они являются только в стоячей бесплодной жизни народа.

(Написано по-русски.)

Предисловие переводчика в кн.: М.Фейерберг. Полное собрание сочинений. 1902, С.-Петербург.

Это было летом. Мне шел тогда девятый год.

Солнце склонялось к закату. Своими пылающими лучами оно заглянуло в наш мрачный и низкий «хедер» и, как бы желая пристыдить нашего «ребе», насмешливо осветило его неряшливый «талес-котон», кружилось и играло в его острой бородке с шаловливым намерением, конечно, вывести его из терпения. Как шалунья, разбрасывающая свои золотые кудри, разбросало солнце целый сноп золотых лучей на грязь и помойную яму на Приютской улице, которая, кстати замечу, носила еще несколько довольно громких названий, как например, улица «меламедов», «резников», «синагогальная». Тут же находился и базар. Оставив меламеда, солнце всю силу своих чар, своего неотразимого волшебства обратило против нас, как бы со смехом нам говоря:

«Глупые дети! Зачем сидите вы, запершись в душной комнате с вашим глупым „ребе“! Бросьте все, глупенькие, и скорее, скорее ко мне!»

И в самом деле, как прекрасны солнечные лучи, дрожащие там, за окном, в какой-то сладостной истоме! А как прекрасно, как чудесно теперь на дворе! Как весело играть под золотым дождем этих бесчисленных лучей, извивающихся вокруг тебя в ослепительном беге! Сколько невыразимой прелести скрывается даже в этом испарении, поднимающемся из помойной ямы, и как счастливы те дети, которые копошатся там в грязи и лепят из нее шарики!..

Но наш «ребе» — упорный, жестокий человек. Ему незнакомо чувство милосердия. Он, знай себе, учит, учит и повторяет. Крупные капли пота скатываются со лба на страницы Талмуда, рубашка взмокла и прилипла к телу, руки отяжелели, голова болит, голос охрип, и слова едва вылетают из пересохшего горла, — а «ребе», знай себе, учит и повторяет.

Еще немного — и он начинает чувствовать утомление… Он встает из-за длинного стола, дает нам несколько мудрых наставлений и велит немедленно пойти в «бейс-гамедрош» помолиться. Мы быстро оставляем хедер и выбегаем на улицу. Перед нами стадо, возвращающееся с поля. Впереди, в полном сознании своего величия и достоинства, чинно и спокойно выступают почтенные козлы — (точь-в-точь, как местечковые благодетели, когда им приходится идти с простым смертным ради доброго дела, «мицво»: на какую-нибудь бедную свадьбу, на обрезание, похороны). За ними козы, а за козами в определенном порядке движутся коровы, телята, свиньи и жеребята. Пыль поднимается до самого неба и густой черной тучей висит над улицей. Душно… Но нас это нисколько не смущает. Мы вмешиваемся в стадо, и наступает сущее раздолье нашему мальчишескому озорству. Один садится верхом на козла, другой на козу; третий делает страшные гримасы коровам, желая их, конечно, испугать, — чтобы и они-де знали, дуры, что он человек, и не кто-нибудь там, а существо того высшего рода, которому принадлежит мир со всем, его наполняющим.

Вдруг я увидел в конце стада нашу корову, медленно идущую недалеко от пастуха. Последний осторожно нес на плечах маленького, красивенького теленка. Я тотчас же понял весь секрет: давно уже мама говорила, что наша корова «беременна», и значит, это — ее теленок. Радость моя не имела границ, но с тоскою и сожалением я глядел вслед пастуху, уносившему теленка прямо к нам домой. Мне страшно хотелось подбежать к нему, поиграть с теленком и крепко, крепко поцеловать его. Но что мне делать? А «ребе»? А молитва? И что скажет мама, когда увидит, что ее «бохур», изучающий уже Талмуд, занимается такими пустяками? Поэтому я принудил себя пойти в синагогу и помолиться.

Молитва окончилась. Я поспешно отправился домой, сгорая от нетерпения поскорее увидеть теленка и познакомиться с ним. При входе в комнату выбежали ко мне навстречу мои маленькие братья и сестры и объявили мне с радостью, что у нас есть теленок.

— Если бы ты видел, Хофни, — кричали они все в один голос, захлебываясь от восторга, — какой он красивенький, какой у него широкий лоб, какие ноздри, если бы ты видел его полненькие, красивенькие губки, если бы ты видел…

Но я уже не слушал их и стремглав летел к хлеву, где лежал теленок. Я опустился на колени перед ним и осторожно стал гладить его мягкое и нежное тело; затем я взял его на руки и отнес на кухню, чтобы иметь возможность осмотреть его при огне. Я посолил несколько кусочков хлеба и положил ему на язык. Он их охотно проглотил и поглядел на меня благодарным и ласковым взглядом. Я понял, что понравился теленку и что он считает меня достойным своей дружбы, так как только меня одного он отличил от всех моих братьев и сестер, и что его взгляд, благодарный и ласковый, предназначался лишь мне одному. Куда бы я ни отворачивался — его любящий и ласковый взгляд следил за мной. И в эти минуты я почувствовал в душе своей сильную, страстную любовь к этому красивому животному и всем своим сердцем пошел навстречу этой любви. Я поклялся платить ему любовью за любовь.

— А у нас новость, — так встретила мама вернувшегося к вечеру отца, — корова отелилась. На будущую неделю зарежем его, и на субботу я сварю твое любимое жаркое.

— Мама, неужто ты зарежешь этого красивенького теленочка? — спросил я с содроганием.

— Ты еще дитя, как я вижу, мой сын, и к тому еще глупое дитя. Услышь тебя старшие люди, наверное, расхохотались бы над твоей глупостью. Слыхано ль такое дело, чтобы большой мальчик говорил такие глупости.

И когда я вернулся в кухню проведать моего милого товарища, который стал мне теперь еще дороже, и увидел его взгляд, обращенный ко мне с немой просьбой о жалости и милосердии, — я не мог удержаться, и крупные горячие слезы потекли из моих глаз. Весь преисполненный любви, я наклонился к нему и гладил его мягкую нежную шерсть, а горячие слезы падали на его шею. Я целовал его и плакал, плакал и целовал.

В эту ночь — я помню — я горько и долго думал.

Тогда я впервые почувствовал, что какая-то мысль, как молния, прорезала мой мозг и, как птица, начала клевать его своим острым клювом… мне казалось, я слышу ее голос, взывающий ко мне:

«Хофни! Зачем явился на свет этот теленок? Чтобы быть зарезанным? Но зачем же? Зачем должно так жестоко поплатиться это хрупкое и нежное существо? Что оно сделало? Допустим, что оно явилось к нам только как жертва, почему же оно так прекрасно? Ведь могло же оно явиться и в безобразном виде: куском мяса, покрытым лохмотьями вместо кожи. И почему это мама хочет его непременно зарезать? Кто дал ей на это право?»

В эту ночь я обещал бросить в кружку «Меир-баал-ганес» восемнадцать грошей, чтобы мама изменила свое решение относительно теленка, — и уснул.

И мне снится сон, страшный сон. Я вижу связанного теленка и наклонившегося над ним резника с ножом в руке… он режет его… теленок вздрагивает, кровь брызжет…

Утром, проснувшись, я тотчас же побежал в хлев и нашел, к великой моей радости, своего любимца здравым и невредимым. Корова, мать теленка, с тихой любовью лизала его кожу и приводила в порядок его блестящую короткую шерсть.

Теперь, когда я пишу эти строки, я знаю, что этот теленок не был центром творения, как это мне тогда казалось, так как свет до сих пор существует, несмотря на то, что теленка уже давно нет, но тогда я думал, что весь мир сконцентрировался исключительно в нем и что все было воплощение и тень его.

Вечером, придя домой, я нашел мясника, который рассчитывался с матерью и, между прочим, торговал шкуру теленка. Я молчал, помня хорошо, за что мама назвала меня вчера глупым, но целая буря бушевала у меня в груди, и сердце стучало, как молотом.

«На самом ли деле, — думал я про себя, — я глуп? И почему? Кто мне скажет, что нельзя чувствовать сострадания к этому красивому животному? Мама? Но ведь она мне сама неоднократно говорила, что грешно и позорно мучить живую тварь, что именно необходимо чувствовать к ней сострадание… Но как же это? Грешно мучить — а зарезать можно? Мне говорят, что нужно иметь сострадание и… вдруг — зарезать?!! Правда, мама так сказала, но кто меня убедит, что она права? Неужели мама сошла с ума? И мамы разве тоже бывают сумасшедшими?.. Боже мой! Ведь Ты создал и маму, и теленка, зачем же Ты вдунул в теленка искру, раздувающуюся в пламенную жизнь, а в сердце матери вложил желание убить его?! Почему следует убить этого теленка, которого Ты создал таким красивым, без всякого изъяна, и которому дал силы и возможность жить еще много, много лет. Ведь Тебе, дающему судьбу и жизнь всякому существу, известно, какой теленок будет зарезан, какой нет — зачем же Ты создал тех из них, которые предназначены на убиение Тобой, давая им, вместе с тем, жизнь, стремление к жизни и возможность производить таких же существ?!

А если Ты их создал для жизни, то кто же смеет поступать вопреки Твоей воле?.. А мой маленький брат, который умер на восьмой день после своего рождения? Ведь тогда нам ясно объяснила мама, что еще до его рождения написали в небесной книге, что он должен столько-то прожить — почему же он родился во всей красе человека? Зачем Ты дал ему ноги, если ему не суждено было ходить на них? Зачем ему руки, если он ничего не производил ими? А рот, а губы? Что было бы, если бы кормилица его не задушила! И чем виновата она, если его зарезал „ангел смерти“?.. Ведь мама говорила, что „малах-гамовес“[122] зарезал ребенка — зачем же ему было еще резать, если кормилица его задушила? А может ли быть, чтобы умер человек, или даже дитя, без „малах-гамовеса“?»

— Мама! Может ли человек умереть без «малах-гамовеса»?

— Ты с ума сошел, Хофни! — воскликнула мама, которой стало неловко за мою глупость перед мясником, громко расхохотавшимся на мой вопрос. — Зачем это тебе? Разве ты уж так знаешь всю «гемару», что тебе недостает лишь знать, как умирает человек?

Я мрачно посмотрел вокруг себя, и мне стало очень горько.

В эту ночь я уже не спал, и горькие, мрачные думы толпились в моем мозгу. Я завернулся с головой в одеяло, боясь своих собственных страшных мыслей, возбуждавших во мне вопросы и заставлявших трепетать мое сердце. Я чувствовал, что во мне что-то упало, — упало и разбилось вдребезги. Я чувствовал, что во мне начинается борьба против меня же самого: мозг вступил в страшную борьбу с сердцем. Сердце бежит пред силой и могуществом разума… Оно напрягает свои последние силы, чтобы защититься, чтобы выдержать стремительные порывы мозга, но все напрасно… Глубоко раненное сердце не выдерживает и падает, разбиваясь… Рана глубока…

Тогда я еще раз обещал бросить в кружку «Меир-баал-ганес» восемнадцать грошей и с разбитым сердцем, как человек, сознающий, насколько он согрешил, и как велики и тяжки его грехи, прошептал: «О Господи, в руки Твои я передаю свой дух»[123], — и заснул.

Наступал роковой и страшный восьмой день, день, в который теленок будет зарезан… Но я?.. Что со мной будет?!.. Куда я денусь?!.. Мне кажется, что со смертью теленка и для меня не станет жизни, и я должен буду испариться, исчезнуть…

А теленок с каждым днем вырастает все выше и выше. Вот он уже прыгает на своих длинных и тонких ногах и, увидя меня еще издали, бежит ко мне навстречу, прыгает и кружится вокруг меня от избытка наполняющей все его существо радости. А я его встречаю с молчаливым вздохом и плачу, и смеюсь одновременно.

Наступил восьмой день.

Я вижу, что страшные минуты приближаются, время бежит с неимоверной быстротой. Солнце все выше и выше поднимается над горизонтом… вот оно уже спускается и заходит…

Страшно…

Я знаю, что теленок не будет зарезан, наверное, не будет… Этого быть не может… а все-таки сердце во мне трепещет… я уверен, что небеса придут к нему на помощь… ангелы снизойдут спасти его… Нож разлетится вдребезги или его шея превратится в кусок мрамора… Да, вне этого нет спасения: мама моя упорна, но все-таки чудо совершится… так или иначе — чудо совершится… Неужели погибнет это прекрасное животное, этот теленок? Нет, быть не может… и с каждым часом я увеличиваю свои обеты и пожертвования…

Все-таки — как знать!..

Сердце во мне трепещет, глаза полны слез, чувства бушуют, мысли в страшном, хаотическом беспорядке бегут, бегут и сменяются другими.

Трудно решить этот вопрос, и «ребе» мне не ответит… Нет! Я не стану спрашивать у «ребе»: он, как и мама, посмеется надо мной и назовет меня глупым…

Теленок зарезан…

…И во всем огромном и просторном мире, со всеми его бесчисленными удовольствиями, во всей жизни, полной сладостных грез и видений, ничто не влекло меня так сильно, как тени.

Много людей любят день и свет, я же люблю ночь и тени.

Мрачная ночь и черные тени… — есть ли еще в мире видения, ощущения роскошнее и прекраснее этих?

А жестокое солнце колет мне глаза; свет насильно заставляет меня восхищаться этим ложным и жалким миром. Мягкое, легковерное сердце хочет жизни… жизни и ежеминутно пробуждается навстречу тем суетным, недостойным радостям, которыми наполнен мир. Оно не видит той клокочущей бездны, что зияет под ним, и падает в нее все глубже и глубже, увлекая за собой мое тело и чувства. Но так как я, против своего желания, привязан к этому миру, так как мое своевольное «желающее» сердце радуется и восхищается этими очаровательными солнечными лучами и не дает мне возможности остаться с моими любимыми тенями, то я хоть мысленно, на одно мгновение, возвращаюсь к ним.

Ночь.

Я сижу в старом, близком к окончательному разрушению «бейс-гамедроше». Солнце давно уже зашло. Печально и скорбно воет на улице ветер, стучит разбитыми ставнями моего окна и играет пламенем свечи в моей руке, наклоняя его то в одну, то в другую сторону. Осиротелые пюпитры разбросаны по всему бейс-гамедрошу, как немые памятники на могилах. Я стою, облокотясь на возвышение посреди комнаты, «гемара» открыта, и я читаю.

С легким треском горит моя маленькая свеча, разбрызгивая вокруг и на «гемару» капли жира. Слабый свет разбрасывает она по всему дому и наполняет его темными тенями. Тьма поднимается из всех четырех углов, полных мрака и тяжелой пустоты, невидимыми клубами распространяется оттуда по комнате, достигая половины «поройхеса»[124], висящего передо мной. А тени шатаются, тень падает на тень, тень подымается над тенью. Вот весь дом зашатался, кланяются стены, тени подают друг другу руки, мерно наклоняются и целуются… Вот они говорят, что-то шепчут друг другу, чего я не понимаю… Они тихо разговаривают между собой, но я ничего не слышу… Я играю с ними… Я дышу ими… Я гляжу, не отрываясь, на их черные образы и желаю, чтобы они еще больше почернели, чтобы могуче расширились, разбросались и наполнили весь мир сладким мраком и приятным страхом, как и меня.

Гемара открыта предо мною, и я читаю печальным, заунывным голосом, сладкой болью сжимающим сердце. А тени прислушиваются к нему и начинают танцевать, кланяться; сердце учащенно бьется.

Я, Хофни, не понимаю, что тогда делается со мной, что я чувствую. Я не отдаю себе отчета в тех тысячах мыслей и ощущений, которые овладевают мною тогда и мирно уживаются друг с другом в эти высокие, блаженные минуты. Я напрягаю все усилия, чтобы хоть немного понять свое внутреннее состояние и оставить небольшие воспоминания об этом священном блаженстве.

Тогда впервые мне стало ясно, что тени притягивают меня к себе, что они влекут меня в полночь в бейс-гамедрош… Они пролили на Талмуд дух горечи и печали, они создали этот мотив, полный жалобы и запустения, они и только они… Но что это за тени? Какое отношение между ними и мной?

Отец рассказывал, что в юности он очень любил проводить ночи за Талмудом в бейс-гамедроше. Это было первым и лучшим удовольствием в его жизни, полной горечи и страданий. Я помню, что когда он вспоминал свою юность и рисовал предо мною свое глубокое прилежание к Талмуду, крупные слезы катились из его глаз, и то были слезы сожаления о счастливых, бесценных ночах, которые он проводил в бейс-гамедроше за Торой. В те минуты он чувствовал, как Божественный дух обвевал его, как священный огонь опускался к нему в сердце и наполнял всего его теплой любовью к этому печальному напеву, к ночи, к теням… Кто знает, быть может, это тот же мотив, та же ночь и тени, которые и я люблю?!.. И это, кажется, все, что осталось мне в наследство от отца…

Отец мой, счастливый бедняк! Ты не потушил своего священного сердечного огня огнем бесчестия — желанием! Ты не смешал своей душевной теплоты с волнами житейского моря. Ты, отец мой, подавлял в себе всякое желание еще до того, как оно успевало разрастись, а во мне, в твоем несчастном сыне, огонь борется с огнем, желание во мне умирает лишь для того, чтобы дать место новому, еще большему; моя воля погублена, подрезана под корень… Все злые духи, являющиеся в мир с тем, чтобы погубить его, овладевают мною, и я замечаю, что с каждым днем слабеет влияние теней, и священный дух удаляется от меня.

Весь мир спит, только я один бодрствую.

Я знаю, что люди не завидуют моему счастью, что лентяи, спокойно спящие на своих пуховиках, полагают, что они именно счастливые. Мелкие души, радующиеся доставшемуся им с опасностью для жизни куску насущного хлеба, как огромному богатству, только трудятся, чтобы есть и спать, — едят и спят, чтобы потом трудиться. Эти искатели удовольствий, проводящие целые ночи напролет в оргиях, несчастные, обуреваемые низкими и мелкими страстями, презрительно относятся к такому несчастному, как я; да и во мне самом пробуждается подчас мысль, взывающая ко мне: «Глупый Хофни! Что ты тут делаешь? Что держит тебя здесь? Зачем гонишь от себя сон и удовольствия»? Но все-таки я чувствую, что я счастлив, даже счастливее многих счастливцев. А несчастным я буду лишь тогда, когда буду спать подобно всем этим людям, когда стану, подобно им, жить пустыми и недостойными наслаждениями.

Я знаю, что весь мир глядит на мой старый бейс-гамедрош, как на убогую развалину, без всякого к нему сожаления, но зато как сильно я привязан к нему!.. Весь мир — это одна только точка в моем старом бейс-гамедроше, а ведь известно, что когда темнеет солнце, темнеет и земля…

И я представляю себе бейс-гамедрош центром мироздания, откуда протянуты бесчисленные миллионы лучей ко всему живущему на земле…

А ночью…

В то время, когда нечто, непонятное, но могучее начинает сжимать мое сердце и скрытые тайные чары проливают свой дух на меня и влекут неведомо куда, когда я начинаю чувствовать, что душа моя требует иной пищи, какой я не достану в окружающей жизни, когда глаза мои, полные слез, ищут себе дивного цветка, чтобы на нем излить капли своей росы, — тогда я убегаю в бейс-гамедрош и там, при слабом свете свечи, среди бесчисленных теней, я предаюсь всецело священным книгам.

А эти священные книги, конечно, священны… и как много их в шкафах!

Я не знаю, чем это объяснить, но бывают такие минуты, когда не книги видятся мне, а толпы людей и целые ряды поколений. Какие это великие люди, как светятся их лица!.. Они выходят из шкафов и смешиваются с тенями… а тени черные. Из-под ног этих вышедших людей струятся огромные потоки крови… плач и стоны достигают небес… Перед ними поток крови и слез, и позади них слезы и кровь…

Слезы, и кровь!

И над этой кровью, над этими разбитыми, изломанными телами витают в воздухе чистые и высокие души!..

И слезы, и кровь!..

Здесь я не один… здесь еще много таких же несчастных, как я… Я вижу отчужденность и запустение впереди меня, мрак, бездну позади… Да, здесь я вижу свет и добро впереди меня, вечность и божественную красоту позади… здесь!.. О! как обширен здесь мой мир!..

Здесь я буду жить, здесь я и умру; тут я буду страдать, как страдали все эти высокие, чистые души, выходящие ко мне из старых шкафов, тут же я буду надеяться, как надеялись они, эти несчастные…

И посреди этих горьких и страшных мыслей, покрывавших страхом мою душу, посреди этих душевных и телесных страданий — в душе моей пробуждается дух гордости и мощи при виде того, что все эти десятки тысяч несчастных не умерли, а живы! Они пережили даже тех, кто считал их развалинами; не умерли в этих гнилых шкафах, посреди этих заплесневелых, полусгнивших листов.

Блажен ты, Израиль! В то время, как народы бальзамировали тела своих героев и царей, ты бальзамировал души своих несчастных и приниженных детей; поэтому их тела превратились в камень, а твои души, Израиль, еще живы и, как тени, витают в разломанных шкафах меж полусгнивших, запыленных листов…

И блажен тот, кто возьмет и ударит этими листами о камень, чтобы сбросить с них вековую пыль и показать миру весь их внутренний свет и красоту…

Но…

Ах! Что за трудный и глубокий Талмуд! Марша[125] строит миры и разрушает их, но разве это миры?.. это малые, узкие и тесные мирки, где нет простору, нет раздолья!.. Альфаси[126], Рамбам, «Бет-Иосиф»[127] и др. — да, это обширное, огромное море, и я тону в нем, но что я найду на его дне?.. А «Кузари»[128], «Море»[129]? Ах, как я люблю их!

Но отец… ах, отец!..

Отец говорит, что грешно заниматься «Море», лучше заниматься Талмудом. Наши умы, говорит он, так малы, а ангел-искуситель старается на каждом шагу поймать нас в свои сети… Сын мой! Пожалей себя и меня, не занимайся этой «ветреной философией»…

«Зачем тебе, Хофни, заниматься глупостями, — говорит мне мать, — отец твой не философствует, не философствовал и твой дедушка, и во всей нашей семье не найдется ни одного сумасбродного „философа“. Твой тесть тоже не философ, однако почтенный, славный человек; невеста у тебя красивая, чистая, как солнце, а к Пуриму пришлют тебе в подарок золотые часы…»

Но «Море», «Море»! Какой он страшный, и как я его люблю!

Дрожь пробегает по всему телу, волосы на голове становятся дыбом, и мысль, высокая до небес и глубокая, как бездна, охватывает меня… Одиноким брожу я в этом мире мыслей и грез; какая-то могучая волна против моего желания бросила меня в этот проклятый водоворот и, против желания, я думаю и думаю… И думы эти горькие и страшные; они колют мой мозг миллионами игл, заставляют дрожать мое сердце, иссушают мои кости, высасывают жизнь. Два различных мира борются во мне, различных и далеких, как восток от запада, а мое бедное, несчастное сердце носит их вместе…

Кто-то постучал в дверь. Это пришел, наверное, реб Шлойме. Он три ночи в неделю бодрствует и занимается Торой. Я прячу «Море» за пюпитр, за которым стою, так как раби Шлойме не любит его. Он обыкновенно говорит: «Я люблю автора „Яд Хазака“[130], но не автора „Море невухим“», а я люблю раби Шлойме, люблю его всем сердцем, всей душой и — Боже меня упаси! — хоть чем-нибудь его оскорбить или огорчить.

Раби Шлойме — это чудный, светящийся образ среди черных теней, бесшумно двигающихся по бейс-гамедрошу. Ему уже больше шестидесяти, стан его согбен, голова опущена на грудь. Его белый, широкий лоб испещрен малыми и большими морщинами, большие и глубокие глаза выглядывают из своих огромных орбит подобно двум источникам живительной влаги в пустыне, где нет ни трав, ни людей. На устах его царит вечная улыбка — итог глубоких раздумий, полных бесконечной любви к заблуждающемуся человечеству; лицо его выражает пылкость юноши и спокойствие старца.

Раби Шлойме точно магнит притягивает меня к себе. «Почему, — думаю я часто про себя, — этот старый раби Шлойме, этот прибитый, приниженный бедняк, у которого в доме нет и куска хлеба, бодрствует по ночам, а я… я — юноша, полный сил и жизни, никогда ни в чем не нуждающийся, восстаю против этого бодрствования?» Каким ничтожным кажусь я тогда сам себе!..

Раби Шлойме читает Тору всегда стоя; он говорит, что не чувствует ее вкуса, когда сидя читает. «Тора, — говорит он, — требует духовного простора; я не только должен забыть, что голоден или утомлен, но что даже существует вообще голод или утомление; я должен забыть, что существует еще другой мир, другая жизнь, кроме этого мира и этой жизни; я забываю, что есть начало и конец моему учению, но должен знать, что я — „конечный“, представляю только бесконечно малую частичку великой, вечной и „бесконечной Торы“»…

И раби Шлойме все забывает, да, забывает! Беру в свидетели почерневшие стены бейс-гамедроша, видящие согнувшегося старца простаивающим над «гемарой» длинные, бесконечные ночи «тейвета»[131] — он забывает…

Я завидую раби Шлойме, когда всматриваюсь в его лицо, осененное божественной, чарующей красотой от внутренней радости, наполняющей все его существо; он ничего нового не ищет и ни к чему новому не стремится, — он знает лишь одно — то, что уже давно успело охватить все его существо и заполнить собой весь его мир.

Да, блажен ты и счастлив, раби Шлойме!

А я несчастен; мне здесь тесно, мне трудно дышать здесь, а теней-то, теней сколько… Жизнь течет так медленно, кровь лениво переливается в жилах, а душа витает меж старых гробниц и бесплотных теней — и нет мне выхода… А разве могу я выйти отсюда?.. Нет! Я не могу оставить мои любимые тени… Этот мир мне дорог. Я знаю, что, кроме этих пустынных комнат и старых шкафов, есть еще много ценных сокровищ в этом мире… Но сокровища эти скрыты, глаз человеческий еще их не видал… а я вот ищу ключ к ним… «Море» и «Кузари» тоже искали ключ, они тоже знали и чувствовали тесноту этой комнаты… Они знали, что этот пустынный бейс-гамедрош не заполнит всех жизненных пробелов… Им было ясно, что от него можно требовать большего, но что же они нашли? Они лишь расширили эту комнату и чуть-чуть осветили ее мрак. Но ключа к просторному, большому миру они не нашли…

Но на этот раз я ошибся — пришел не раби Шлойме. Предо мной стоит человек с котомкой, перекинутой через плечо.

— Мир вам!

— И вам мир!

— Откуда ты, старик, в полночь?

— Сегодня утром я вышел из ближайшей деревни. Крестьяне мне сказали, что всего лишь три часа ходьбы от деревни в город, поэтому я там ничего не поел, надеясь покушать в городе у своих братьев евреев. Но пошел снег, покрыл дорогу, и я до сих пор блуждал.

— Ты, конечно, голоден, старик? Ведь сегодня не пост?

— Счастливый юноша! Твой отец, конечно, «хозяин», а то, быть может, даже богач, что спрашиваешь, голоден ли я? Тебе, наверное, трудно поститься и в большой пост, хотя ты целый день сидишь в комнате, а вечером ждет тебя прекрасный и сытный ужин. Но мы, несчастные, привыкли поститься. Я голодаю здесь, а там, вдали, голодают со мной жена и пятеро детей. Счастлив ты, юноша, что не знаешь души бедняка! Ах, если бы ты знал ее… если бы ты знал…

— А теперь ты голоден?

— Ну, а что мне делать, если голоден? Разбудить разве спящих? Ведь они и так ненавидят меня, как паука, что же будет, если я разбужу их и лишу сна, который им так дорог!..

На улице тихо. Спокойствие разлито кругом; ставни домов закрыты и не слышно человеческого голоса. Только в конце улицы виднеется свет в одном доме.

Я направился к нему, прошел коридор и, не долго думая, под влиянием тайной силы, подталкивающей меня, открыл дверь той комнаты, откуда доносился смех и говор.

Мне нужно… я должен зайти сюда, — думал я, — ведь бедняк, которого я оставил в бейс-гамедроше, голоден… а голод — это страшная вещь… я в душе чувствую, что несладко быть голодным… Будь что будет, я зайду…

И вот я стою в обширном зале; богатая мебель красиво и симметрично расставлена в нем, длинные прекрасные шторы спущены над окнами, огромный канделябр бросает целые снопы веселого, ослепительного света, и много людей сидят за столом, едят и играют в кости.

Сильный свет и шум, царящие в комнате, после тишины и полумрака бейс-гамедроша сказали мне, что я попал в новый мир иных людей, иной жизни. И как прекрасна, как роскошна эта жизнь! Здесь нет мрака, нет даже ни одной тени, все здесь сияет и блещет; здесь житейское море шумно и бурно двигает свои огромные волны, и всякая душа чувствует себя в нем хорошо…

Ах, жизнь, жизнь! И я люблю жизнь, и во мне душа пылает, и небо и бездна ведут ожесточенную борьбу…

С удивлением гляжу я на этих людей; я хочу пронизать их насквозь, чтобы разгадать их внутреннюю жизнь… Я хочу видеть, как они думают, любят, ненавидят, хочу посмотреть, существует ли действительная гармония между духовным их стремлением и его реальным проявлением, поступают ли они так, как чувствуют, и сознают ли они, по крайней мере, то, что делают; я пытаюсь узнать, не здесь ли кроется разгадка моей жизни… Быть может, здесь именно находится желанный берег и тот источник блаженства и радости, который я ищу… Быть может, и мне следует в таком мире искать ответы на волнующие меня вопросы?..

— Добрый вечер!

Все обернулись в мою сторону. Один из них спросил:

— Чего ты хочешь, мальчик?

— Чего ты хочешь, мальчик? — повторил другой.

— Чего тебе, мальчик? — спросил третий.

— Подойди сюда, мальчик! — подозвал еще один со смехом.

— Бедняк явился теперь в бейс-гамедрош; он целый день блуждал в дороге и теперь утомлен и голоден, он ничего еще не ел. Сжальтесь над ним, господа, и дайте мне для него кусок хлеба.

— Дайте кусок хлеба для его бедного!

— Что ты делаешь в бейс-гамедроше, мальчик?

— Разве там мало лентяев и мракобесов?

— Эх вы, темный народ!..

— Если отдашь мне кусочек пейса[132], то я дам хлеба твоему нищему.

— Пусть он скажет, какая барышня ему больше всех нравится?

Служанка подала мне хлеб, и я вышел.

Человечество пало в моих глазах… О, низкие! — думал я тогда: — Если вы люди жизни, то где же ваши чувства, где сострадание? Нет! Не люди жизни вы. Одна слеза несчастного заключает в себе больше жизни, имеет большее значение, чем все ваши пошлые пляски и игры. Один луч мысли старого, согбенного раби Шлойме изливает во мрак униженных сердец больше света, чем все ваши свечи и канделябры… Он, этот старый и слабый раби Шлойме, которого вы презираете, умеет подняться над своим убогим, полным горечи и бедности миром в мир возвышенный, полный святой нежности и любви. Его плач — это страшная бездна, его надежды — высокие небеса, его воля — это вся вселенная… А вы?..

Вы — низкие и мелкие существа, низка и грешна ваша жизнь, теряющаяся в мелочных побуждениях и желаниях…

И опять я посреди своих теней, и тьма меня обнимает. Душа моя ищет выхода в более обширный и светлый мир. Я люблю тени, но еще больше люблю солнце… Но солнце, которое сияло бы над всеми и освещало все, солнце, на которое никакие высокие и огромные здания не могли бы набросить тени или заслонить… солнце правды и справедливости, которое освещало бы все, и малое и великое… Тогда я выйду из своего бейс-гамедроша и убегу от теней…

Но теперь — куда мне бежать, куда выйти?

К ним ли? К тем, которые не хотели понять души несчастного? Нет! Я не хочу быть ограбленным, но более всего не хочу быть грабителем!..

(1898)

Перевел Г.Я.Красный. // М.Фейерберг. Полное собрание сочинений. 1902, С.-Петербург.

Люди изо дня в день, намеренно и непроизвольно, бросают на ветер целые груды слов и их различные, сочетания, и только немногие знают или отдают себе отчет, чем были эти слова в пору их мощи. Многие из этих слов рождались в тяжелых и долгих муках многих поколений. Многие из них внезапно вспыхивали молниями и единым взлетом освещали целые миры. Через многие из них тянулись и проходили сонмы живых душ — душа приходила и душа уходила, и каждая оставляла за собой тень и аромат. Многие из них служили оболочками для очень тонкого и сложного механизма глубоких мыслей и возвышенных чувств в их наиболее поразительных сочетаниях. Есть слова — горы Божии и слова — бездна великая. Бывает, в одном малом слове скрыта вся сущность, все бессмертие глубокой философской системы, итог целого миросозерцания. Есть слова, которые в свое время покоряли народы и земли, низвергали царей с их престолов, потрясали основы земли и неба. Но наступал день, и эти слова теряли свое величие и были выброшены в будни жизни, и теперь люди роняют их в легкой беседе, как горошины чечевицы.

Следует ли удивляться этому? Бесцельны жалобы на законы природы. Таков порядок мира — слова возвеличиваются, и слова низвергаются и становятся будничными. И важнее всего: ведь нет в языке ни одного слова, как бы легковесно оно ни было, которое в час своего рождения не являлось бы могущественным и потрясающим душевным откровением, великой и возвышенной победой духа. В тот час, когда, например, первый человек был потрясен раскатом грома — «Глас Божий в мощи, глас Божий в величии[133]», — и когда повергся ниц, пораженный изумлением и объятый Божественным трепетом, из его уст само собой вырвалось, как бы в подражание звукам природы, нечто вроде дикого выкрика, вроде звериного рева, нечто близкое звуку «р», который встречается в наименовании грома в многочисленных языках, — разве этот дикий выкрик не принес великого освобождения его потрясенной душе? Разве в этом крике — отголоске души, всколыхнутой до последних глубин, проявилось меньше творческой мощи и меньше трепета в ликовании творческой победы, чем в «удачном выражении», полном возвышенного смысла, вырывающемся из уст великого провидца в час душевного воспарения? Разве в этом незначительном слоге, зерне будущего слова не заключен чудесный строй изначальных переживаний, переживаний, могущественных по своей свежести и величавых по своей дикости, — нечто вроде трепета, страха и изумления, подчинения, восторга, побуждения к самозащите и т. п. И если это так, то разве и первый человек в это мгновение не являлся художником и возвышенным провидцем, интуитивно творящим звук, необычайно верно выражающий — по крайней мере для него самого — самые глубокие и запутанные душевные содрогания? Как много глубокой философии, как много божественного откровения, — как это уже отметил один мыслитель, — было в незначительном слове «я», произнесенном первым человеком!

При всем этом мы все же видим, что эти слова и многие другие, подобные им, являются неотъемлемой частью языка, и мы даже не замечаем их. Душа почти не затрагивается ими. Их содержание поглощено, их душевная сила выдохлась или затаена где-то далеко, и только их оболочки, выброшенные из единичного владения во всеобщее пользование, еще остаются в языке и вяло несут для нас рефлективную службу в ограниченных пределах логики и общественных сношений, в качестве внешних знаков и абстракций для вещей и явлений. Дошло до того, что человеческий язык стал как бы двумя языками, из которых каждый утверждает себя разрушением другого: с одной стороны, язык внутренний, язык души и погружения в себя, в котором основой, как в музыке, является «как», — в сфере поэзии; с другой стороны, язык внешний, язык абстракций и обобщений, в котором основой, как в математике, является «что», — в области логики. Кто знает, может быть, так лучше для человека, что он наследует оболочку слова без её содержания. Этим он каждый раз получает возможность самостоятельно наполнять эту оболочку содержанием или увеличивать это содержание, проникать её своим собственным душевным светом. Человек стремится к самопроявлению, и если б изрекаемое слово навсегда сохранило полноту своей силы и свой первоначальный блеск, если б его везде сопровождал весь сонм переживаний и мыслей, которые были связаны с ним в дни его рассвета, — тогда, может быть, никакое глаголющее существо никогда не достигло бы выявления своей сущности и своего собственного душевного света. В конце концов, порожний сосуд открыт для вмещения, а наполненный сосуд закрыт для вмещения, и если лишенное содержания слово порабощает, тем более — наполненное им.

Больше всего тут поражает то чувство уверенности и спокойствия, которое сопутствует человеку в его речи, словно он действительно ведет свою изрекаемую мысль или чувство по тихим водам и по железному мосту, и он сам не подозревает, насколько шаток этот мост, сооруженный из слов, насколько глубока и мрачна зияющая под ним бездна и каким чудом является каждый благополучный шаг, совершаемый им.

Ведь ясно, что язык во всех его сочетаниях совершенно не вводит нас во внутренний мир, в абсолютную сущность вещей, но, наоборот, он сам заграждает нам путь к ним. Вне ограды языка, за его завесой, дух человека, обнаженный от своей словесной оболочки, вечно блуждает и мятется. Нет речения и слов, но есть вечное блуждание, вечное «что», застывшее на устах. В действительности тут нет места даже для этого «что», ибо в самом смысле «что» таится уже надежда на ответ. Остается только «Ничто — уздой замкни свои уста».

Если все же человек достиг дара речи и находит в нем успокоение, это вытекает из великого страха остаться на мгновение наедине, лицом к лицу, с тем мрачным хаосом, с тем «ничто», без отделяющей завесы. «Да не увидит меня человек и останется жив»[134], — говорит хаос, и каждое речение, каждое колебание слова является некоторым покровом над клочком «ничто», является оболочкой, замыкающей в себе мрачную каплю вечного «не знаю». Ни одно слово не уничтожает целиком какой-либо вопрос; оно его только сокрывает под своей оболочкой. Безразлично, что представляет собою это слово. Замените его другим, лишь бы в данный момент оно послужило достаточной завесой и сокрытием.

Две сестры-соперницы, находящиеся на двух различных полюсах, немая музыка и говорящая знаками математика, одинаково свидетельствуют, что не в том или ином слове дело, что слово — это только своего рода клочок ткани из хаоса. Подобно тому, как тела становятся ощутительными для глаза и отграниченными в своих пределах тем, что они на занимаемом ими пространстве заслоняют собою свет, так и слово получает свое существование только благодаря тому, что оно закрывает собою небольшое отверстие в этом хаосе и заслоняет собою его мрак, не давая ему прорваться и затушевать границы слова. Одиноко стоящий во тьме и мраке ночи и дрожащий от страха издает звуки, читает «Шма»[135] или насвистывает губами. Зачем? Этим средством он пользуется для того, чтобы отвлечь свое внимание и рассеять свой страх. Таким образом, сила изрекаемого слова — или целой системы слов — также не в его определенном содержании, если вообще есть таковое, но в отвлечении внимания, связанном с этим изрекаемым словом. Закрывание глаз, в конце концов, — наиболее легкое и приятное, хотя и воображаемое, убежище от опасности. И тем вернее это убежище, если и сама опасность таится в раскрывании глаз. Хорошо поступил Моисей тем, что «скрыл свое лицо»[136]. Кто знает, может быть изначальное слово было изречено не в обществе двоих, в их взаимном общении с чисто служебной целью, но оно именно вырвалось из уст человека, сидящего одиноко, в его общении с самим собою, как самоцель, как результат душевной потребности, ибо «дух мой изумляется во мне и с сердцем моим я говорю»[137]. Не успокоился первый человек, пока не дал внять себя ушам своим. Но тот же изначальный голос, который вознес человеческое сознание из пучины хаоса, сам встал внезапно, как отделяющая стена, между человеком и потусторонним, словно говоря: отныне, человек, да будет направлено лицо твое к посюстороннему. Позади себя не гляди и в таинственное не заглядывай, а если заглянешь, то тщетно проникнет туда твой взор, ибо не дано человеку видеть «хаос» лицом к лицу и остаться в живых. Забытый сон — не вспомнится больше. К «хаосу» твое влечение, и слово будет владычествовать над тобою[138].

В действительности «мысль и слово» имеют силу лишь в «посюстороннем», в тесных пределах пространства и времени. Лишь в их тени ходит человек, и чем более он приближается к воображаемому свету, что впереди его, тем больше сгущается тень позади его, и мрак вокруг него, таким образом, не разрежается. В посюстороннем можно, может быть, объяснить многое, с большим или меньшим трудом, но можно объяснить. Главное то, чтобы полное пространство мысли человека ни на одно мгновение не осталось пустым, без слов, теснящихся и расположенных друг возле друга, — наподобие чешуек панцыря, так, чтобы между ними не осталось ни малейшего промежутка.

Светоч мысли и слова — головни и пламени — вовеки не угасает. Но что, в конце концов, значит это пространство посюстороннего, находящегося в пределах воображаемого света, в сравнении с бесконечным морем вечного мрака, который все еще остается и навсегда останется извне. В конце концов именно этот вечный мрак, наводящий такой ужас, — ведь он всегда влечет к себе втайне сердце человека, пробуждает в нем скрытое томленье — на мгновенье заглянуть в этот мрак. Все боятся этого мрака и все влекутся к нему. Устами нашими мы воздвигаем над ним завесы многочисленных слов и систем для того, чтобы скрыть его от глаз, и тотчас же ногтями нашими стараемся процарапать и продырявить эти завесы для того, чтобы открыть в них небольшое отверстие, хоть какую-нибудь щель, и через нее на одно мгновение заглянуть в потустороннее. Но, увы, тщетно усилие человека. В тот момент, когда щель, казалось бы, раскрылась, — уже другая завеса в виде слова или новой системы внезапно становится на место старой и снова заволакивает глаз.

Так тянется до бесконечности. Слово приходит и слово уходит. Система восходит и заходит. Древнее и вечное «не знаю» стоит непоколебимо, не изменяясь и не уменьшаясь[139].

Выдача векселя или отмета долга в книге не есть еще уплата долга. Это значит лишь временно разгрузить память от ее ноши, но не больше. То же самое относится к сознательно изрекаемому слову, то есть к обозначению имени, к установлению порядков и пределов для явлений и их сочетаний. Слово само по себе еще не заключает какого-либо ответа на вопрос о сущности вещей и явлений. Даже слово точного ответа на самом деле есть только другой вариант самого вопроса. Вопросительный знак заменяется восклицательным, сокрывающее выражение является на место раскрывающего. Если бы мы хотели извлечь конечную суть всех слов и систем, то в конце концов после последнего извлечения мы получим только всеобъемлющее короткое слово, страшное слово «что», за которым стоит некий, еще более страшный «икс» — «ничто». Но человек предпочитает раскрошить свой долг на мелкие частицы, в тщетной надежде облегчить таким образом уплату долга. Когда надежда не сбывается, он заменяет одно слово другим, одну систему другой, то есть он дает новый вексель вместо старого и отсрочивает или рассрочивает для себя время погашения долга. Так или иначе — но долг никогда не взыскивается.

Слово или система низвергается, таким образом, с высот своего величия и уступает свое место другому не потому, что оно не обладает больше достаточной силой освещать, целиком или частично уничтожить это вечное «не знаю», но как раз наоборот: благодаря тому, что слово или система истерты от долгого употребления, в них нет больше способности для полного сокрытия и заслонения, и само собой нет в них больше временного отвлечения внимания. Человек на время заглядывает в открывшуюся трещину, и к своему великому страху он снова видит перед собою ужасающий «хаос». Он спешит немедленно закрыть трещину новым словом, то есть прибегает к испытанному им на прежнем слове средству, отвлекающему на время внимание, и тем спасен от страха. И не удивляйтесь. Это средство помогает верящим в него, ибо сама вера есть не что иное, как отвлечение внимания.

Разве мы не встречаемся с подобным явлением и по отношению к самому человеку?

Пока человек живет, стремится, движется и действует, он как бы заполняет пространство.

Весь поток жизни, все ее содержание, это только постоянное стремление, беспрерывное усилие к отвлечению внимания. Каждое мгновение «погони за» есть в то же время «бегство от». Последнее и только оно — все воздаяние за первое.

Бегство — воздаяние за погоню. Гоняясь за чем-нибудь, человек ежеминутно находит временное удовлетворение не в том, что он в погоне настигает, но в том, что он от чего-то спасается. Это дает ему тень успокоения и временное чувство уверенности. «Ибо тот, кто применится ко всей жизни, у того есть уверенность»[140]. Но вот человек умер, и пространство опустело. Нет ничего, что отвлекает внимание, и завеса исчезла. Все вдруг становится непонятным. Неведомое снова появляется перед нами во всем ужасе своего величия, и мы сидим перед ним на земле, окутанные тьмой, скорбные и немые, как камни. Но лишь одно мгновение. Ибо ангел жизни преуготовил для нас исцеление раньше, чем смерть поразит нас: он тотчас дает нам новое средство, отвлекающее наше внимание и рассеивающее наш страх. Еще прах не покрыл мертвое тело, а опустевшее пространство снова оказывается замкнутым каким-нибудь словом — надгробной жалобы, утешения, философии или веры в бессмертие души и т. п. Самое опасное мгновение — как в слове, так и в жизни — это промежуток времени между одним сокрытием и другим, когда хаос выглядывает из бездны. Но подобные мгновения немногочисленны и в обычном течении языка, и в обычном ходе жизни. Люди большей частью перескакивают через эти мгновенья и не чувствуют их. Господь хранит доверчивых душой[141].

Из всего вышесказанного вытекает то большое различие, которое существует между языком прозаиков и языком поэтов. Первые опираются на общее и сходное в явлениях и словах, — на устойчивое и установленное в языке, на общепринятый стиль — и поэтому они уверенно совершают свой путь в мире языка.

Кому они подобны? Тому, кто проходит через реку по окаменевшему и как бы скованному из одного куска льду. Он вправе и в состоянии совершенно отвлечь свое внимание от скрытой пучины, клокочущей под его ногами. Другие же, поэты, — чья область — намек, тайна, символ, — всегда охвачены стремлением к индивидуальному началу в вещах, к одинокому и единственному, к тому, что превращает явления — и соответствующие им сочетания языка — в единичное и вовеки неповторяемое, стремлением к самобытной особенности и душе вещей, как они в определенное мгновение запечатлелись в душе тех, кто их созерцает. Последние поэты вынуждены вследствие этого бежать от устойчивого и застывшего в языке, как противоречащего их цели, и искать того, что в нем постоянно живет и движется. При этом им самим приходится каждое мгновенье вносить в язык с помощью вверенных им ключей — беспрерывное движение, новые сочетания и соединения. Слова трепещут под их руками. Гаснут и зажигаются, заходят и восходят, как драгоценный камень на священническом одеянии, опустошаются и снова наполняются, лишаются души и снова приобретают душу. Благодаря этому в материале языка происходит смена ролей и мест. Один штрих, одна йота — и старые слова озаряются новым светом. Будничное освящается, и священное становится будничным. Подобные определенные слова мгновение за мгновением освобождаются от своих оправ и меняются друг с другом местами. А в промежутке, не закрытом словами, зияет бездна, и в этом — тайна великой силы языка поэзии. В нем искушение дерзания, сладкий страх противостояния испытанию. Кому подобны те, которые пользуются этим языком? Тому, кто проходит реку в час ледохода, по плавающим и колеблющимся льдинам. Сохрани Бог слишком долго задержать свою ногу на одной льдине, больше чем требуется для того, чтобы перескочить с одной льдины на другую. Между льдинами глядит бездна, нога скользит — опасность близка. Но все же и тут есть такие, которые благополучно достигают другого берега. Не одних только доверчивых душой хранит Господь.

Таков язык слов. Но, кроме него, есть еще у Господа язык без слов: пение, плач, смех. И всех их сподобилось глаголющее существо. Этот язык начинается там, где кончается слово. Приходит он не для того, чтобы сокрывать, но для того, чтобы раскрывать. Он нарастает и поднимается из бездны. Бывает, поэтому, что этот язык без слов захлестывает и уносит нас напором своих волн, и никто не в силах противостоять ему, отчего он приводит иногда человека к безумию или даже к гибели. Всякое творение духа, в котором нет отголоска одного из видов этого языка, лишено подлинной жизни, и существованию его нет оправдания.

(1915)

Перевел Хаим Гринберг. // Сафрут. 1922, Берлин.

Источником всех неприятностей, самым худшим несчастьем была скука, скука хедера.

Правда, и шлепки ребе Сендера Красного не были особенно приятны, и не лучше было, когда он щипал и тянул за волосы своими жесткими пальцами, острыми и длинными, но далеко не прекрасными были и дни мира и тишины. Напротив, в такие дни было нечто гораздо более страшное, чем ремень или розги. И не было этому названия…

Лежать спокойно на скамейке в то время, как тебя секут, стоять после этого, выслушивая суровый выговор, причем хвост рваной рубашки торчит из штанов, как пеньковый мешочек из-под сыру, — конечно, все это явно стыдно, все это боль простая и понятная… Однако чего стоят все эти неприятности перед незримыми и тайными ранами, которые ранят ежеминутно, от которых нет надежды избавиться, от которых некуда бежать и спастись, которым нет даже имени?

Суровая зима… И ее суровость еще сильнее оттого, что снежные вихри переворачивают сердце «ребецн»[148], так что она начинает жалеть тебя, неодетого, а колючий мороз будит ее сострадание и заставляет позаботиться о твоем здоровье, и она приказывает тебе надеть на обратном пути ее старую кацавейку. Она хочет, правда, чтобы ты не простудился во время ходьбы и чтобы, придя домой, ты показался отцу в ее одежонке, но все это тебя нисколько не утешает. Сколько ты вынес от матери! Сколько проклятий ты покорно выслушал, отведал даже ударов кулака! Все же, жестокий, не жалел ты «недолгих дней» матери и, хоть с опасностью для жизни, дерзнул побежать в хедер без ее платка, чтобы избавиться от насмешек над своим странным видом в дырявом платке, чтобы избавиться от выкриков: «старая карга». И вот тебе новая беда — еще горше прежней: лохмотья кацавейки сорокалетней женщины на теле маленького хилого ребенка!.. Как я подыму завтра голову? Куда спрячусь от их смеха? И что это за грязное тряпье? Когда ты дотрагиваешься до него, кажется, что между пальцами холодная и склизкая кожа дохлого гада. А ослушаться нельзя. Ребе, вообще сердитый на жену, и в частности недовольный тем, что ты его обеспокоил, страшно разозлится.

— Как вам нравится? Этот молокосос еще важничает. Подумаешь — барин! Возьми, дурень, теплее будет. И всегда бери. Нечего важничать. Смех просто… ну, одевай, одевай… Вы не знаете, кто его отец? Это тот, что делал нюхательный табак.

Зима сурова… Сурова до того, что отравляет добрые чувства жалости, пробуждающиеся в сердцах, омрачает прекрасные истории из книги Бытия. Впрочем, не легче и лето…

Длинен летний день в хедере, бесконечно длинен: длинен, как тысяча бессонных ночей. И много их, дней «змана»[149], очень много. Каждый день, едва утро — уже время идти в хедер. И каждое утро ты повторяешь молитву «о курениях»[150], и тебя подозревают, что ты пропускаешь слова и сокращаешь молитву; после этого — псалмы вслух, «таргум»[151], книга Левит, толкование Раши…

И даже, когда Сендер-ребе ставит тебя в пример «неучам», даже когда он тебе приказывает выучить с «гоем» Нохимом трудный отрывок Раши, ты опускаешь, правда, тогда глаза от удовольствия, нечто щемящее проникает в сокровенные уголки твоего сердца, но не оставляет тебя вовсе.

Ребецн — «рыжая ведьма» — сидит возле учебного стола на скамейке у печки, все равно, чистит ли картофель или нет. Лицом она напоминает селедку, она непрестанно жалуется на своего мужа-разиню, который не умеет даже «привязать кошке хвост»[152].

Поэтому неудивительно, что освободиться на один день из хедера, на долгий летний день, или даже сидеть дома в будничный день по какому бы ни было случаю с полудня, как в радостные кануны субботы, — это страстное желание, сильное и бурное стремление!

И если мои товарищи, у которых были различные удовольствия: обмены, деньги, игры в пуговицы и в перья, новые костюмы, болота и канавы во дворе, камни, червяки, драки и ссоры, не пойти в хедер считали праздником, дорогим и значительным, то тем более я, забитый и ничего не имеющий… Разве не тем более?

Но горе человеку без счастливой звезды. Даже эти несчастливые случаи выпадали на мою долю реже, чем на долю счастливых товарищей «гоев» (неучей). Ибо спасения из-за заболевания, из-за несерьезного недомогания мне не полагалось: «нечего беднякам болеть, — решила раз навсегда моя мать, — это в обычаях богачей, для них плата за ученье — тьфу! — раз плюнуть, а я от себя отрываю эти деньги». Итак, я мог найти спасение и избавление в исключительных случаях, выходящих из общих правил, в случаях крайней нужды, когда не было выхода, когда в моей помощи нуждалась мать, например, для того, чтобы отнести к реке белье для стирки, когда было много работы, или для того, чтобы помочь ей принести муку с базара для печения хлеба. Впрочем, далеко не часто она могла позволить себе брать из лавки целый пуд муки сразу, что было не по силам нести ей одной.

Самое же главное то, что и сидение дома тоже не было большим удовольствием. Отец мой, низкорослый еврей, сгорбленный и маленький, сидит у стола, как человек лишний. Средства к жизни он раньше добывал изготовлением нюхательного табаку. Но в то время была построена где-то поблизости табачная фабрика. И не помогла ему, «кормильцу» нашему, ни давность, одиннадцатилетняя давность, ни те благовонные пряности, которыми он приправлял свое изделие и которые издавна так нравились носам наших стариков и удостоились великой похвалы из уст тонких ценителей. Одинаков был прок от его проклятий вначале и от его бездеятельного молчания потом.

Итак, отец сидит у стола без дела, молчаливый и сердитый, а мать, женщина с зеленоватым лицом, крикливая, забитая и неопрятная, заставляет меня убаюкивать бесконечным укачиванием двух близнецов, которые не перестают ни на минуту кричать — ни ночью, ни днем…

И все-таки человек в печали постоянно тоскует о переменах, о новых неожиданных изменениях. И я ведь в детстве был человеком…

Так.

И если на мою долю выпадал в очень редких случаях целый день, в который я был свободен от хедера с самого утра, то никогда почти не случалось мне удостоиться дня более великого, желанного и счастливого, чем те дни, когда меня, который ежедневно сидел в хедере, вдруг неожиданно отправляли домой.

Такие случаи, кроме ослепительного света и исключительного торжества, которые они несут с собой, являются вместе с тем результатом приезда в гости какого-нибудь дяди, который привез подарки и игрушки. Такие случаи выпадали на долю моих товарищей, но отнюдь не на мою. В дом моего отца приезжал всего лишь один какой-то родственник во время большой ярмарки — время и без того свободное, и этот купец, как его с гордостью называла мать, только экзаменовал меня и щипал за щеку.

И лишь два раза, помнится, удостоился я быть позванным домой посреди ученья, и дважды даже для меня изменилось на час обычное течение жизни. Теперь исчезла уже и самая память о причинах, все минуло и ушло, как дым. Но из дыма встают и складываются в образы два дня…

Был день месяца «ияра», день солнечного сияния и блеска, разлитого во всем мире, и только в нашем доме не истаивала облачная мгла, порождавшая в каждом углу какую-то печаль сумерек. А в этот день присоединились к ней какой-то тайный страх и загадочный шепот. Даже Пятикнижие и несколько книг из пророков, что стояли запыленные чуть ли не испокон веку на шкафу, приобрели в этот день вид странный и особенный. В лучшей из двух комнат нашего дома не было ни живой души, кроме кошки с котятами под низкой кроватью. Все домочадцы (родители мои — мир праху их — несмотря на их многие болезни и несмотря на то, что мать моя не раз выкидывала, были обременены большой семьей) были усланы из дому гулять. Сам отец слонялся весь день без видимой цели. В глазах его была та нежность, которая озаряет человека, ожидающего большого счастья. Он как бы весь размягчился. Мать лежала в соседней комнате, в маленькой спаленке.

Когда я в обед вернулся из хедера домой, я застал всех на дворе. Я тоже просидел там долгое время, но потом пошел к двери и нашел ее запертой изнутри. Я постучал, мне открыл отец, выдвинувшись наполовину за порог, как бы намереваясь преградить путь незнакомцу. На кротком лице запечатлелась великая тайна и словно бы вопрос.

— Хацкель… — послышался шепот матери из комнаты, где она лежала. — Кто там?.. Акушерка? Ой…

— Нет, никого нет, это Иоселе… Иоселе… пора ему идти в хедер.

— А кушать, папа?

— Ну, ну, кушать… Разве ты не видишь?.. Ребенок всегда ребенок… Возьми кусок хлеба и иди… возьми и иди, сынок… иди…

Правда, в вопросах пищи отец всегда бывал на моей стороне, особенно той пищи, которую я брал с собою в хедер и ел на людях. Однажды, когда он узнал, что мать приготовила мне на дорогу лишь кусок мацы (дело было вскоре после Пасхи) с каплей меда, очень рассердился и стал попрекать, говоря, что маца сама по себе еще ничего, это еще можно терпеть, в конце концов все-таки хлеб, но каплей меду помазать кусок — нет большего признака бедности, чем этот; а он, отец, то есть, на самом деле еще вовсе не так пал в своих глазах, слава Богу, он еще не совсем опустился. А завод? Все в руках Бога, и велики деяния нашего Господа: может быть, изыдет огонь от Бога и пожрет «фабрику» в одну ночь. Одним словом, отец всегда воевал всеми силами за мое питание. Но теперь он был совсем в другом мире под властью одной мысли и без сил, и как нежен был его голос…

Без еды тоскливая комната хедера производила впечатление еще более тягостное и подавляющее; и обычный беззлобный смех оскорблял и колол.

Реб Сендер, как всегда, спал своим послеобеденным сном, и храпение его походило на дребезжащий звук дудки, которую мы делали из стебля тыквы. Слюна текла по его бороде. Рыжей нашей ребецн не было дома. Все мои товарищи играли на дворе. Иося, «мучитель животных», сердился на Нохима-«гоя» за то, что он налил воды в ямку, выкопанную для игры в пуговицы. Большинство детей занималось торговлей и меной у просмоленной бочки, которая была центром. Товаром считалась всякая вещь, которая имела какое-либо название, а деньгами — сложенные вдвое пластинки смолы: нижняя сторона служила монетой в десять копеек, а верхняя — в пять. Только я один снова в комнате. Я было пытался исполнить приказание ребе и повторить «седру»[153]. Я начал петь и переводить на разговорный язык[154] каждое слово: «жена-еврейка», если — когда зачнет — сделается беременна и родит, «и у нее родится мальчик»[155]… Но вместо того, чтобы этим заполнить все время, пока спал мой ребе, я переворачивал без внимания страницу за страницей в течение нескольких минут, и поэтому мне показалось, что я уже прошел все, что было задано. И после долгих минут безделья я вздумал взять «Танах» и повторить стихи из книги Самуила тем печальным мотивом, который пленяет и живит сердце и которым изучают пророков: «И взяли филистимляне ковчег Господа»[156], но и тут мое прилежание не было долгим. Весь рассказ мне был известен хорошо, и я неоднократно насыщался мстительным злорадством над поражением «необрезанных» в этой главе после победы в главе предыдущей. Мне оставалось повторить это как урок, просто выучить перевод слов, отличных от разговорного языка. И поэтому я оставил даже эту любимую книгу открытой и обернулся к окну. Вокруг и внутри меня была совершенная пустота. Нечего делать… Они играют… Они не знают Пятикнижия и пророков так, как я, и все же они не думают повторять уроки, не думают даже о том, что сегодня день Божий в неделе, день наказующего грома (donnerstag, или вторник, буквально значит день грома) — а я…

Но вот шум шагов, и чья-то рука отворяет дверь.

— «Ты будешь сидеть» — объясняет Раши, — возвысил я свой голос…

— Ты учишься, Иоселе, — зашел мой отец, и лицо его светится, и не похоже на обычное, — ты один… а где ребе?

— А?.. Который час? — пробуждается реб Сендер, — я немножко вздремнул… А, реб Хацкель…

— Ничего, реб Сендер, ничего, не беспокойтесь, пожалуйста. Жарко сегодня, как в печке… Жара такая, кто перенесет ее? Я пришел… Пусть Иоселе пойдет домой немножко… жена моя родила… хе-хе… сынка…

— Мазл-тов, мазл-тов, поздравляю, реб Хацкель, какое событие… хе-хе, «женщина, когда зачнет»… Иоселе, какая у нас «седре»?..

Спаленка моей матери была полна новой жизни, событиями новыми и радостными. По стенам наверху во всю их ширину были проведены углем черные линии — ограждение от чертей. Стоны родильницы были уже совсем не те, что часом раньше: в них уже было больше торжества, чем боли. Перемена состояния, которая проявлялась после часа опасности даже в позе роженицы, сказалась в величии душевной усталости, в томной слабости и бледности. У нее на руках лежало что-то белое, продолговатое, что притягивало к себе взоры отца, как светящаяся точка, ставшая центром всего. Шепот многочисленных соседок вокруг одра роженицы походил на шум ручья, и только изредка понижали говорящие голос свой, как бы намеренно желая увеличить торжественное значение минуты. Из общего шума выделялись слова: у той… у этой… дурной глаз… первые роды… трудные роды… счастье… новая радость… В их голоса вливался звук ликования моего отца, который глубоко верил в истинность нового счастья.

— А, Иоселе, а?.. братец, а?.. маленький братец…

— Ну, господин хороший, — остановила его акушерка, держась за бока, и оборвала заглушенный шум радости шутливым и вместе презрительным тоном. — Нечего веселиться, этим вы ничему не поможете. Лучше было бы, если бы вы подумали о том, что ничего не приготовлено, что нечего дать родильнице… Тоже мне дом, где родильница… Смеется и ничего больше. Нежный супруг!.. Стоит себе и смеется… Разве это меня позвали к жене Иерухамки-«габая»[157]? А этот стоит и улыбается… Тоже «человек».

Лицо «человека» омрачается, он начинает перечислять все долги, что должны ему многие лавочники еще с того времени, когда они нуждались в его товаре, те «старые долги», в которых он всегда искал выхода в трудную минуту.

— Слышишь, Иоселе, — оборачиваясь ко мне, говорит он сдавленным и просящим голосом, — беги, сынок, к толстой Шпринце, прямо в лавку, и скажи… ты знаешь, что сказать? Скажи: мама… мама родила, мама… нет… ты не будешь знать, что сказать, не будешь знать… Я сбегаю сам… В прошлую пятницу она тебе тоже ничего не дала… Вытащить что-нибудь из зубов Шпринцы — это нелегкое дело, вырвать… Я сам сбегаю. Теперь… теперь… ведь новое счастье… Хе-хе… Лейбеле, — если Бог только захочет, так он наречется во Израиле… Лейбеле… Я сбегаю. А ты сядь и пиши «песни восхождения»[158]… «Песни восхождения», сынок… Сядь и пиши, Иоселе, только не ошибись… ты знаешь наизусть? Возьми псалмы с размеченными на каждый день главами… там, на шкафу… Ну, я бегу.

Он ушел, а я сел делать то, что он мне велел. Но ничего из этого не выходило. Хотя я стихи бегло знал наизусть, из-под моей руки они выходили спутанными и с ошибками; не помогло мне даже заглядывание в книгу, я все путал и пропускал, ошибался и сбивался, забывал заклятия.

Велико было мое волнение. Новорожденный малютка, которого я еще не видел, рисовался моему воображению в заманчивых образах. Я воображал радостную минуту, когда мать осчастливит меня и позволит взять его на руки, чтоб играть с ним и целовать. Мое маленькое сердце сжималось странным образом от избытка любви и нежности. В этот час, в ожидании радости, я примирился с тем маленьким «куском мяса», мягким, кричащим, отравляющим мою жизнь, оглушающим меня своим плачем, своим существованием, расстраивающим меня, похищающим мою свободу и мой досуг, когда я дома. Теперь ведь все начинается сначала… А возиться с сестренками — ведь это тоже мой долг — с сестричками больными, хилыми, с близнецами… как жаль их!

Итак, наступило новое время, время радости и веселья. В нашем доме будет «обрезание», как было два года тому назад: миска, полная рыхлого песку, в нее воткнуты горящие свечи… много свечей… престол Илии-пророка… И может быть, я даже буду «кватером».

И, действительно, как полно было мое существование в эти дни.

Правда, я не только наслаждался. Немалая доля многочисленных приготовлений к «обрезанию» пала на мои слабые плечи, бесчисленное множество раз меня посылали и гоняли к разным толстым Шпринцам. Акушерка, старушка, любящая наряжаться и сердившаяся за то, что она в нашем доме не получала за свои труды такого вознаграждения, как у Иерухимки-габая, толкала меня на каждом шагу. Сестры-близнецы, как бы сердясь на пришедшего занять их место в подвешенной люльке и забрать у них мать, надрывались от плача. Но хуже всего было мое ежеминутное вставание, чтоб ухватиться усталыми руками за люльку, издающую звуки, похожие на вой слепой кошки, — подбросить ее до потолка, потянуть и снова отбросить… Да, невелико было удовольствие. Но и вообще, где в воспоминаниях моего детства радость или хотя бы просто спокойствие? Радости не было там и не могло быть, но все-таки это было занятие — не хедер, не скучные и непонятные слова урока…

А впечатления были…

Правда, мои надежды, что новорожденный малютка, это существо, перед которым даже я казался большим, полюбит меня и предпочтет сидеть у меня на руках больше, чем у всех остальных, не оправдались. Вышло как раз наоборот: этот маленький и слабый птенец вел себя, как взбалмошный и глупый до крайности, и без всякой причины отворачивал свою лысую головку именно от меня; и однажды, когда я его случайно поцеловал, его маленькое личико сморщилось, и раздался громкий и пискливый плач. Правда и то, что уже на вторую неделю после того, как он был положен в люльку моих сестричек-однолеток, а они перешли в кровать матери, я устал быть привязанным к сломанной скамейке, что стояла под люлькой, и мне надоело непрестанно укачивать Лейбеле и убаюкивать его обычным напевом, — мне надоели и жизнь, и веревки опротивевшей люльки, которые были порваны и связаны узлом во многих местах. Но все же моя досада не уничтожила совершенно в моем сердце радости по поводу появления Лейбеле: очень хорошо, что он родился. Его появление на свет Божий, его существование — радость. Я очень любил смотреть в глаза этого птенца, когда они были открыты и смотрели на Божий мир. Я жадно любовался улыбкой на маленьких губках. Часто, успокоив его и убаюкав, я подолгу сидел над ним, всматривался в его слабое детское тельце и внимательно прислушивался к издаваемому им тихому звуку. А мысли мои блуждали: и это человек в миниатюре… и этот будет большим, как я, будет учить Пятикнижие и Раши… страшно!

Да, впечатления были…

Когда мать немного оправилась и начала выходить на базар, она каждый день во время обеда и ужина говорила отцу, что она ясно видит, что Лейбеле родился под счастливой звездой, и что с тех пор, как он появился на свет, счастье светит ей в лицо.

— В такое время, во время такой дороговизны купить жирную курицу за тридцать пять копеек — это уже само по себе большая находка, чудо, которое случается не каждый день. К тому еще баба сошла с ума и приняла у меня стертую монету вместо звонкой и хорошей.

— Слава Богу, — кивает отец головой.

А мать продолжает рассказывать и хвалить Лейбеле. Он совсем не ребенок. Он настоящий умница. Она, большая, никак не может обмануть его и убедить, что молоко из ее груди — фу!.. Она отводит его ручку, поворачивает его в другую сторону, а он кричит и тянется к груди. Такого умницы нет на целом свете.

— Я же это говорю, — с удовольствием соглашается отец.

Но спокойствие Лейбеле, его отказ от рожка, его умные «слова», его движения, улыбки и другие милые гримасы — все это уменьшалось со дня на день. Он перестал есть, целые дни кричал хриплым голосом, почти задыхаясь. Крики влекли бессонные ночи, мать моя звала смерть унести и его, и ее вместе…

А когда по временам в это существо возвращался дух жизни, его личико возбуждало во мне еще больше жалости… Когда моя мать вынимала Лейбеле из люльки, сажала его к себе на колени и плакала, а отец покачивал головой и говорил:

— Он не наш, Лейбеле. Голда, он не наш… — эти слова, как игла, пронзали мое маленькое сердце и вселяли дрожь страха во все мои члены… Неужели? Неужели?

И тогда в беседе отец объяснил мне тайну бытия… Поистине, жизнь зависит не от силы и здоровья, и не надо надеяться на врачей и лекарства: кто слабее, чем наши сестрички-близнецы? И все-таки они мучаются, и долго еще, наверное, будут мучаться… «Не по своей воле ты живешь»[159] — если душа твоя не исполнила своего срока. Все дело в душе. Много душ там под престолом Всевышнего, и все они должны выйти на свет Божий и исполнить свой срок… Только тогда кончится мир и настанет избавление. И если по какой-нибудь причине жизнь души не прекращается, она входит в другое тело… Грехи отцов…

В ночь поста на рассвете дня обрезания к нам пришло несколько евреев читать «Зогар» для спасения, как полагается. Реб Биниомин-Мендль, человек углубленный, молчаливый и знаток в вопросах благочестия, посетив ребенка, посоветовал отложить обрезание на другой день, но «мойгель» настаивал на своем — и победил. Его доказательства победили опасение за жизнь новорожденного, и обряд был совершен, как полагается, на восьмой день. Реб Эле, плешивый, был «баал-мецице»[160]. Святые уста. И все же все время слышалось разрывающее сердце хлюпанье… Ко времени дневной молитвы показалась кровь, которую нельзя было никакими средствами остановить… И с тех пор это хлюпанье не прекращалось, пока меня внезапно не позвали из хедера во второй раз.

Лейбеле умер, умолк. В полдень пришел отец в хедер и на вопросительный взгляд реб Сендера ответил:

— Бог милостив… Исцеление в Его руке… Пожалуйста, реб Сендер… Иоселе… пусть он пойдет попрощаться с братом… возьми, Иоселе, свой завтрак и пойдем, сынок… Лейбеле отходит…

И пока мы дошли до дома, не стало Лейбеле. Он был здесь со мной, в этой комнате, лежал на скамейке, покрытый белым, и все же его не было. Нет у меня больше маленького братца, нет больше этой живой души, нет Лейбеле… Нет его… Улетела душа Лейбеле.

И в тени смерти, что была в комнате, столпились некоторые соседи и соседки… Так… И странное дело: наш Лейбеле лежит в нашем доме в последний час, а у них в доме не случилось ничего. В их доме никто не умер, в их доме будут все и завтра…

Что это, Господи? Чьи грехи нес на себе Лейбеле все дни свои? И почему он умер?

Наступила ночь. Зажгли свечу и прикрепили к крюку в стене, и темнота перемешалась с тускло-желтым светом. Скорбь стала еще большей. Мать, истерзанная, без слез, с глазами, полными возмущения и злости, в грязном и расстегнутом халате, слонялась по дому из угла в угол… И только когда пришел могильщик и привычным движением положил трупик в корзину с соломой, потерявшая свое чадо мать остановилась и завопила… Ребенок был вся ее жизнь, вся ее радость; такого ребенка не было в целом мире; умница, веселый, спокойный, понятливый, разумный, совсем как взрослый…

Все молчали. До меня донесся только голос одной из соседок, восхвалявшей милость Бога, что взял ребенка вовремя, прежде чем протекло тридцать дней со дня его рождения, и родителей его тем самым освободил от недели траура…

Лейбеле исчез. А в доме осталась все та же вечная тусклая печаль. И глубока была эта печаль… Не мать от детей умерла здесь, не невеста из-под венца — маленький птенец, слабый и хилый, худой и болезненный, рождение которого было его несчастьем, промучился двадцать дней, все эти дни своей жизни — тяжелые и суровые и горькие — кончился и погиб…

И все. Стыд был в этой печали.

— Голда, — нарушил отец молчание.

— Ну…

— Что ты думаешь?.. Рубль… ведь рубль нужен теперь… Как можно… поэтому… или… ты бы сходила к Шпринце толстой… сходи.

— Провались ты сквозь землю.

— Довольно с нас Лейбеле, Голда… Достаточно Лейбеле. Пусть он будет там добрым заступником за нас. Душа чистая и непорочная… Теперь, может быть, она уплатила бы, она ведь понимает, что нам нужны… деньги на погребение.

Мать закрыла лицо руками и заплакала…

Это было долгое рыдание, дрожащее, прерывающееся в середине и протяжное под конец.

Отец поднялся и сказал:

— Ну, довольно, Голда… Ему ведь теперь, наверное, хорошо… он перестал мучиться… А нам… теперь ты будешь знать, как проклинать близнецов. Эх, даже заплатить за похороны нечем… Бог знает, что Он делает… Очевидно, какая-то душа должна была закончить время свое, и родился у нас Лейбеле… А ты, Иоселе, ложись спать, сынок… Завтра надо рано вставать в хедер…

И я с этого завтрашнего дня возвратился снова к учению о «туке» и о «двух почках». Из хедера меня не вызывали весь тот «зман». Я тянул свое ярмо. Моя испуганная душа думала о жизни человека, о его обязанностях, о рождении и смерти — и о душе его, которая должна воплощаться в тело ребенка, чтобы выполнить поневоле свое назначение…

Все шло, как всегда…

В соседней комнате, рядом с мастерской, сидел Абрамзон и неутомимо работал. Он отдался всецело большой работе «О еврейском творчестве к началу XX века». Эта статья давно была уже продумана им до деталей и мелочей, вполне выношена в его душе, и ему осталось только перевести ее на бумагу.

Он заперся в своей комнате и погрузился всецело в работу.

<…>

Он обработал первые главы и остался ими доволен. Эти несколько звуков: «еврейская литература» звучали в его сердце и мозгу дивной, чарующей мелодией. Он смотрел на себя как на одного из добровольного авангарда еврейской молодежи завтрашнего дня, как на одного из тех, в чьих сердцах разгорятся ярким пламенем прекрасные видения великой трагедии и которые найдут путь к великому, всепроникающему синтезу…

Он писал, и в душе его бурлило, клокотало что-то возвышенное, одухотворенное. Чем больше он погружался в свое писание, тем больше испарялась, исчезала боль того внутреннего противоречия, которое он носил в своей душе, противоречия между его творческой мыслью и прекрасным образом той, которая жила у Мнаше Кацмана, и всем духом, царствовавшим в том доме. Этим духом он никогда не проникался, он всегда был чужд ему, даже тогда, когда он был близок к нему. Теперь же, когда он «в поте лица своего» разрыхлял еврейскую почву, эта отчужденность выступала все ярче и выпуклее и увлекла собою и образ той единственной близкой ему души, которая живет там, той души, в которой он так нуждается, по которой он так тоскует…

Он не принадлежал теперь себе, так же как и внешнему миру. И только в сумерки или на рассвете, во время кратких перерывов или в минуты размышлений не о ней, а вокруг нее, к нему возвращались старые противоречивые чувства, волновали его сердце и грозили разрушить его мир.

В грустные сумерки или на заре, когда помимо его воли к нему вкрадывались будничные мысли о том, как хорошо будет, когда он «окончит свою статью, напечатает ее, прочтет в обществе», в его душе внезапно разгоралось пламя горечи: прочтет? покажет? А ей? ей? Ей это чуждо! На непонятном, чуждом ей языке плачет и изливается его муза…

<…>

Яков Абрамзон принадлежал к тому типу людей (их, увы, так много в еврейской среде!), которые никогда не знали детства. С самого нежного возраста, может быть, даже с пяти лет, он привык задумываться над непонятными ему вещами, никогда не знал игрушек, детских игр и шалостей. В зрелом возрасте Абрамзон представлял из себя большого ребенка, тип, умный и развитый не по летам, но останавливающийся в своем развитии, достигнув известной высоты, и обращающийся сердцем в ребенка.

За все время своего пребывания в доме Кацмана (до его поездки в Ц.), он со всей чистотой и наивностью детского сердца видел только оригинальные, привлекательные стороны этого общества, трогательные, заманчивые черты их жизни: пренебрежение ходячей моралью, меткое слово, беззаботность, жизнерадостность, товарищескую отзывчивость и готовность поделиться последним. От его взора ускользали отвратительные, отталкивающие стороны: самодовольство, праздность, идолопоклонство, грубость, отсутствие красоты, скудность их переживаний и в известном смысле даже «мироустроительское лавочничество», не чуждое и самому Мнаше, несмотря на все его ядовитые стрелы по адресу зятя, Хаверштейна. В энтузиазме молодости он проглядел революционное мещанство, обошел его и остался чистым, не затронутым им. В это же время он сблизился с Евой Блюминой.

<…>

Абрамзон никогда не знал женщины. Это целомудренное, стыдливое воздержание, правда, подкапывалось временами под его чистоту и направляло его мысль на самые гнусные и развратные вожделения, но только на минуту. Сердце его оставалось чистым и нежным, алчущим великой любви. Любовь, женщина составляли для него значительную долю его жизни, без них он вообще не мыслил себя. Это так сложно и одновременно так просто и понятно…

У Абрамзона осталось от этого времени воспоминание об одном вечере, которого он никогда не забудет. Это было время жатвы. Дул легкий ласкающий ветерок. Земля была полна неудовлетворенных желаний и расточительности материнства.

Ева Исааковна только что вернулась от своего дневного труда и легла на кушетку отдохнуть. Ей что-то нездоровилось. Абрамзон сидел тут же рядом. В «храме голода» собралась уже вся компания, и оттуда разносились голоса их, проникавшие и в эту обитель, полную мягкой тишины и глубокого мира. Абрамзон переживал что-то непонятное, но очень близкое, трогательное: легкое недомогание Блюминой воочию убедило его, как дорога ему эта девушка, и это убеждение вливало в его душу особенно трогательную нежность. Он смотрел на нее нежным долгим взглядом и нашел, что черты ее лица, особенно милые его сердцу: линия замкнутых строгих губ, профиль, белизна красивого выпуклого лба и блеск глубоких глаз — особенно ярко выступают теперь и сближают их все более и более.

Вся грязь, залегшая густым слоем на его душу, как будто смыта, всякие тревоги и волнения замерли, безмолвны. Он ни о чем не думал. Его мысль вращалась вокруг одного полюса: «лоб бледен, но не бел, а волосы, волосы…»

<…>

Абрамзон сидел, наклонившись над изголовьем Евы, и смеялся в душе над всеми этими законодателями жизни, никогда не знавшими сильного чувства, обросшими житейским мхом. Только смех может вызвать эта жалкая попытка разложить сложный запутанный узел полового вопроса на элементарные составные части и точно установить место каждой из них в жизни. Наивные! Они хотят обезглавить святость связи двух родственных душ, соединяющихся на всю жизнь, чтобы выровнять душевные трещины, найти новое содержание для жизни и работать в обновленном двуединстве! Если извращенная жизнь современной Европы наложила свое позорное клеймо на таинство брака, если разврат заменил любовь, куртизанка — возлюбленную, то разве от этого померкла в своем блеске единая гармоническая любовь, святая, всеочищающая, бессмертная?

И эти простые, наивные размышления, вытекавшие из глубины его души, облеклись в такие дивные чарующие формы, что невольно сообщились и Еве и захватили ее. Голос его без умысла обратился в таинственный шепот, как будто он открывал ей великую тайну жизни или вводил ее в глубь своих сердечных сокровищниц. Светлая улыбка озаряла ее лицо скорбью и счастьем. Когда он кончил, она поднялась с постели и сказала ему мягко, шаловливо:

— Все это хорошо и мило, Яков Исаакович, все это истинно прогрессивно, но почему вы не научитесь завязывать изящно галстук?

Она заставила его наклонить голову и своими мягкими теплыми руками коснулась его груди, поправляя галстук.

<…>

На дворе шел снег. Густые его хлопья мирно, ритмически оседали на стеклах окна. Она, как будто не замечая этого, поправляла волосы, расстегивала пуговицы легкой зимней жакетки и продолжала молчать. Абрамзону хотелось спросить ее, почему она не снимает жакетки, ведь она же еще посидит у него и напьется чаю. Намеревался он также узнать у нее о здоровье ее отца, проживающего в Ц., но ничего не спросил.

Блюмина прервала, наконец, молчание. Она думает, что <…> будущие статьи Абрамзона, вероятно, будут написаны на русском. Не так ли?

— Никогда!

— Нет? Почему? Не лучше ли участвовать в общей литературе?

— То есть, в русской?

— Ну, хотя бы и так! Не станет же он отрицать, что влияние книги там гораздо больше, что аудитория русского литератора обширнее…

— Обширнее? Так что ж с того?

— Что вы хотите этим сказать?

— Очень просто: что мне с того, что обширнее, когда она чужда мне, когда я не умею говорить перед ней?..

— Неправда! Вы не хотите…

— Все равно, — воскликнул Абрамзон серьезно и с горечью, — я не желаю хотеть. Да и вообще, давайте, Ева Исааковна, поговорим о чем-нибудь другом: ведь об этом мы уже много, слишком много говорили. Да! Пусть так! Допустим, Ева Исааковна (на самом деле это, конечно, не так), но допустим, что мои писания имеют объективное значение и что я могу написать что-нибудь интересное и для русских. Допустим также, что мне широко раскроются объятия русской литературы, общих журналов (еврейских писателей в общей литературе ведь немало, слава Богу!). Или, скажем, что я мог бы написать свою статью «О еврейском творчестве» и на русском языке и напечатать в русско-еврейском издании. Хорошо! Говоря правду, у меня совершенно нет читателей… Гм… я проболтался, но пропало! Так и быть: теперь у меня совершенно нет читателей-ценителей, но на русском языке хотя их тоже не было бы (ведь известно, что русско-еврейская литература тоже не читается), но, по крайней мере, в потенции могло бы быть, ибо это всем понятный разговорный язык. Хорошо! В настоящее время, Ева Исааковна, я уверен, вы не читаете русско-еврейской литературы, но допустим, что вы заинтересовались бы моей статьей, отыскали бы ее и прочли. Да, это возможно! Пусть так! Не скрою от вас: мне это было бы очень приятно! Да, это было бы хорошо! Но тут, видите, для меня весь вопрос странен, непонятен, — Абрамзон говорил раздраженно и обиженно, — я еврей и пишу по-еврейски для евреев!

Блюмина качала головой. Боже, сколько здесь хитросплетений! По-еврейски для евреев! Какой в нем произошел переворот! А что с его обещанием? Или он уже забыл? А слово, данное ей несколько месяцев тому назад, посвятить свое перо еврейскому пролетариату!

— Я не изменился, Ева Исааковна! Нисколько! — Абрамзон говорил с очевидным напряжением, делая большие усилия. — Я всегда верен самому себе… А тогда? Тогда я переживал что-то другое… Тогда я был всецело прикован к тачке, которую тащит за собою еврейский пролетариат, да и весь мир сосредоточился для меня в рабочем вопросе, как будто мы составляем народ тунеядцев и рабочих, а не массу лавочников и мещан, умирающих с голоду… Да! Мне казалось тогда, что самое важное — это конспирация и стачки… А тогда… тогда, конечно, смешно, преступно писать на языке, непонятном рабочему, этой соли земли…

— А теперь? — перебила его Ева, очевидно, волнуясь. — Я хотела бы знать, что теперь?

— Теперь? — Абрамзон говорил взволнованным голосом, исходившим из глубины его сердца, в нем слышался подавленный сарказм. — Но что вы так испугались, Ева Исааковна! Сколько боязни и тревоги в глазах! Успокойтесь, Ева! Теперь… теперь я тот же, что и раньше, тот же, но эмансипировавшийся от «самоуничтожения» перед Его Величеством рабочим. Я больше не его раб и верноподданный! Что такое рабочий? Я тоже не барин-тунеядец! Дела плохи? Положение их отчаянное? Кровь их вопиет из земли[161]? Да, вопиет! Но сердце мое глухо к этому воплю. Я уже давно отказался от всякой партийности, от всякой секты. Я не хочу быть ни демагогом, ни знаменосцем. Меня занимают теперь, всецело увлекают совсем другие идеи, и я думаю, глубоко убежден, что «все это», само по себе, может быть, очень ценное и важное, ничтожно и жалко в сравнении с предметом моих дум и исканий. Нечего бить в набат: пролетариат, четвертое сословие и т. д.; плебейство во всякой форме всегда останется низменным. А кстати, что господин Хаверштейн? Живет и здравствует? Я вспомнил мудрое изречение этого оракула: «Интеллигент, свысока относящийся к толпе, в конце концов придет в лоно реакции». Черт возьми! Страшно даже становится! Какой ужас! Я не ищу карьеры и не желаю быть полководцем. Какие они все жалкие со своими застывшими идейками и стереотипными фразами, точно стертые медные пятаки! Какое мне до них дело? Я иду своей тропинкой, узкой, заросшей, теряющейся часто во тьме и тумане, но своей, искомой. Я слился со своим народом. Его освобождение — предмет моих страстных исканий, прекрасных грез. Его языком я говорю, на нем пишу, хотя толпа и не понимает его. Весь жар моей души, чистые, нежные видения и грезы, всю глубину моего духа, весь…

— Чудак! — процедила Блюмина медленно.

— Тогда я был народником, — горячился Абрамзон, не слушая ее, — а теперь я националист… Националист, т. е. я хотел сказать в том смысле, что…

— Чудак!..

Абрамзон побледнел. Сердце его сжалось от боли. Весь он съежился, как будто от удара. Он умолк. В висках стучало, точно молотом. Опять воцарилась тишина, и на этот раз длинная, томительная.

<…>

Ева Исааковна почувствовала потребность обласкать Абрамзона и попросила его прочесть его статью. Идельман что-то говорил в последнее время о какой-то статье, о хасидизме, кажется, которую Абрамзон напечатал в каком-то журнале, издающемся на «древнем» еврейском языке. Правда ли, что на этом языке издаются журналы? Ведь это не жаргон! Ей, пожалуй, безразлично: она и жаргона не понимает. Абрамзон будет любезен и прочтет ей статью на русском, не правда ли?

Абрамзон покраснел даже от счастья, но он спохватился и наотрез отказался читать, откладывая «до более удобного времени». Он бормотал бессвязные слова: эта статья не может интересовать Еву Исааковну… Это специальная работа… Я старался вскрыть светоч поэзии в преданиях и письменности хасидизма (такое идейное течение преобладало в жизни и творениях еврейства в 18-м столетии) и его влияние на нашу новую поэзию, на молодое поколение наших писателей…

Вообразите, Ева Исааковна, что вы не русская, или вернее, что вы совершенно не знаете русского языка, что вам совершенно чужда русская культура, заинтересуют ли вас тогда, например, статьи Добролюбова о литературе эпохи Екатерины?.. Да и вообще трудно читать и переводить… потеряется вся своеобразность стиля… И читать себя не особенно приятно. Если ей угодно, он может прочесть ей из той же книги журнала, где печаталась его статья, маленькую новеллу об одной девушке.

— «Об одной девушке?» — пытливо спросила Ева. — Каково содержание этой новеллы?

— Содержание!.. Нет там содержания… Наша новая литература еще ищет содержания… Да! Так что я хотел сказать? Содержание новеллы — еврейская девушка, нет, девушка, родившаяся от евреев и работавшая «в народе» в 70-х годах. После погромов она…

— Она сделалась сионисткой? — воскликнула Блюмина презрительно и разочарованно. — А я думала… нет, я так и знала…

Абрамзон нахмурился. Слова Евы глубоко задели его сердце.

— Нет! Ошибаетесь, Ева Исааковна! Автор новеллы не только выдающийся литературный талант, но и глубоко чуткий, проницательный человек, и слишком далек от такой наивной тенденциозности. Сионизм его, Абрамзона, автора этой новеллы и им подобных не вытекает только из Judennot, из страданий евреев… Если бы они даже были убеждены в том, что евреи в конце концов найдут в странах диаспоры свою новую родину, то и тогда… да, они и тогда бы, или вернее, только тогда они с особенной силой чувствовали бы необходимость в сионизме. Оптимисты, благодушные мечтатели ошибаются, правда, в природе той почвы, которая находится у них под ногами, зато они, Абрамзон и его единомышленники, видят ее насквозь и не разделяют ни грез, ни упований оптимистов. Для них нет ничего ужаснее мысли, что евреи не эмансипируются, не возродятся к новой жизни, не будут полноправными или, будучи полноправными, растворятся среди народов и следа по себе не оставят… Да! Эта девушка не обратилась в сионистку; для этого не было данных. В новелле нет никаких тенденций, там просто изображается состояние ее души. По правде говоря, в действительности нет почвы для такого изображения. К стыду их или нашему, но у этих девиц и не замечается таких переживаний… но там рассказывается не о том, что было, а о том, как оно должно было быть…

Ева Исааковна отказалась слушать новеллу. Ей пора уже было идти… Что касается погромов, то… их происхождение ясно… Петров, например, возмущен не меньше всякого порядочного еврея…

Блюмина произнесла эту фразу уже на пороге, и <…> Абрамзон вспомнил отношение русских народников к погромам восьмидесятых годов… Большая их часть видела в них народную расправу, месть народа за порабощение и начало конца… Вспомнил и о том, что среди них было и много поощрителей… Его точно передернуло всего, и он не своим голосом обратился к Блюминой:

— Ева Исааковна! Петров не верит в употребление евреями христианской крови?..

Ева Исааковна сделала два шага в комнату и теплой нежной ручкой закрыла Абрамзону рот: — Как жаль! Какая жалость! Теперь, когда вся Россия пробуждается к новой жизни, когда мы стоим на пороге таких событий…

Абрамзон от волнения не чувствовал прикосновения ее маленькой ручки… Да, конечно! Оба правы, но их дороги так расходятся…

Блюмина пожала плечами и вышла из комнаты.

<…>

(1903)

Перевел Нахум Штиф. // «Еврейская жизнь», 1906, №№ 2–7, С.-Петербург.

Белесая рябь расцвела и надвинулась, заволокла утренний солнечный диск, и озаренность вокруг поблекла. Золотистые бляшки, все те, что мерцали и искрились, как вода, движущаяся неспешно, над которой плескались они, как бы с детской милой шаловливостью, — пугливо вдруг затрепетали и вмиг погасли. И пышный луг, что слева, отрадно так, спокойно ликовавший только что в зеленом блаженстве, дразнивший новое солнце желтизной своей, и яркостью, и белизной цветения, заметил вдруг, в великом смятении, как исчезают каменья-самоцветы — солнечные блики, и смех его потух. И вот явился ветер, потянуло холодом. Из ближней деревни, как видно, протяжно, сипло прокричал петух, и камыши, что у реки, зашуршали, зашептались.

Я вздрогнул от внезапной прохлады, и остаток тревожного сна отлетел от меня окончательно. Спасаясь от холода, я засуетился, надел пиджак, который служил мне подушкой в изголовье, и вчуже отчасти оглядел эту мрачную, наморщившуюся от озноба поверхность воды. Я озирался, отыскивая глазами зеленый железный мост, возле которого оставил лодку — ее прибило туда течением, когда усталость окончательно сломила меня, — но тот был, похоже, уже далеко позади, так что и видеть его стало невозможно, а лодка лениво покачивалась, запутавшись во влажных камышах справа, где выше по берегу сплошь тянулись цветущие огороды. То звонкое кваканье, привычно оглушавшее меня, как проплывал я под мостом в тот самый час, когда на востоке начинала светлеть узкая полоска рассвета, тоже вовсе утихло. Вокруг уже дышала во всей своей мощи утренняя тишина полей, та, которой, чтобы завладеть вполне телом и чувствами человека, недостает лишь пылающего полуденного жара, а в реке недвижно плавали желтые кувшинки, и клочки тумана белели над водой, и были немы, и вздрагивали от прикосновения мрачных струй. Вот откуда-то прокричала птица и тотчас пропала, а в красных цветах мака, тех, что обрамляли картофельное поле, трещал, временами смолкая, кузнечик.

Клочок тени, в котором пряталась моя лодка, дышал сырой рассветной прохладой, ноздри мои заполнил, острый животный запах влажной земли и сочных листьев. Я взялся за весла и выплыл на середину реки. Та снова постепенно озарялась светом, и пятна чистого золота мерцали тут и там на поверхности темной воды. Поначалу все, что вокруг, показалось мне немного странным. Милой и такой близкой была мне всегда моя родная река, тишина и красота ее пленяли сердце. Но нескольких лет странствий оказывается порой достаточно, чтобы изгладить из памяти человека вещи и куда более важные для него, чем эти. Легкого перемещения было достаточно, чтобы и милая река стерлась в разбереженном сознании взлелеянного ею ребенка. На порядочном расстоянии отсюда, на широком лугу, что слева от меня, увидел я вздымающуюся вверх трубу, окутанную черным дымом, а за огородами, раскинувшимися справа, далеко за нежной березовой рощей, белеющей на вершине замыкающего их холма, возносилась сияющая стеклянная башенка и серебрилась в воздухе. Я совершенно позабыл тогда, что эта штука, которую не раз мне случалось видеть и прежде, торчит над расположенным близ деревни графским замком, и что все деревья вокруг тоже принадлежат ему, и огороды, сбегающие по склону холма, — его собственность, да и Носач, краснорожий и грубый еврей, обеспечивающий наше местечко рыбой, давний арендатор в графском поместье; и жалкая его лачуга тоже ютится где-то здесь поблизости в гуще садов и огородов. Позабыл — но покой мой отчего-то смутился. Был уже восьмой час утра, а это утро было по счету вторым в моих неутомимых скитаниях по реке и полям, и вся эта прогулка успела порядком опостылеть мне, я жаждал теперь только отдохновения. Без малейшей охоты взялся я снова за весла, но тем временем до моего слуха донеслось близкое бряцанье пустых ведер. Обернувшись, я увидел, что не приметил поначалу небольшой песчаной отмели, располагавшейся неподалеку. Там были раскинуты рыбачьи сети, свисавшие с прямых высоких кольев, и несколько лодок, совсем маленьких и чуть побольше, вместе были привязаны к полосатому колышку, торчавшему из песка у самой воды. Там, среди огородов, по узкой тропе, петляющей меж рядами поникших и пылающих на солнце подсолнухов, скользила, то пропадая в густой листве, то появляясь вновь и приближаясь все более и более, фигура, показавшаяся мне не совсем уж незнакомой. Она несла два пустых жестяных ведра, которые и бряцали, позванивая, у нее на плече, подвешенные к концам коромысла. Когда с привычной осторожностью пересекла она цветущее картофельное поле и ступила на отмель, я разглядел ее и убедился, что принадлежит она крупному желтому еврею, одетому в одни только штаны, лоснящиеся на коленях, и высокие сапоги; из-под узкого околыша замызганного картуза желтел узкий и твердый лоб. Лицо этого странного создания, каждая черта которого выпирала и подчеркнуто выделялась, потемнело от солнца, было грязно и потно и словно опухло со сна, а губы — словно лопающиеся от пресыщенности красные губы — представляли собой особо примечательный выступ, торчавший между бородой и окаймлявшими их желтыми усами. Показалось мне это все несколько странным, но я помнил его хорошо. Когда он подошел к реке и начал неспешно спускать с плеча коромысло, бросив на меня прямой и острый взгляд, первым и единственным моим ощущением было, что кровь у меня в жилах начинает вскипать и пузыриться, и все чувства отключаются. В особенности это показалось мне удивительным, когда я вновь признал в нем давнего знакомца, с которым не однажды прежде встречался, и никогда ничего подобного при этом не испытывал. Может, ужасная моя усталость была тому причиной, но было похоже, что я вижу перед собой не человека, пусть достаточно грубого и чудного, а сама напряженная тишина, гудящее безмолвие полей обрели вдруг форму и явились во плоти, обдали меня своим тяжелым дыханием, окутали приторным нечистым маковым духом, разлитым повсюду вокруг, удушающим дыханием, в котором как будто вообще не содержится никакого запаха, но тем не менее присутствует тот отдаленный и будоражащий настой «всеподавляющей страсти». Голова моя кружилась, я ничего не видел перед собой, кроме этого торжествующего сочного выступа губ, нахально краснеющих под лучами освободившегося из дымки солнца.

Человек промычал наконец что-то грубым и хриплым медвежьим голосом и принялся вслух сомневаться:

— Раби[162] Эфраим, я бы сказал… А? Не раби Эфраим разве?..

И пояснил, помолчав:

— Из Самты он… Жив-здоров… С добрым утречком, раби Эфраим. Что ему вдруг… в наших краях?

И поскольку я не спешил с ответом, продолжал:

— Эй! Что с ним? Не узнает меня? Чудак-человек! Эх!..

И сплюнул с удовольствием по-крестьянски: быстрый такой короткий плевок, за которым не забывают и крякнуть от полноты сердца.

Но я уже узнал его. Я узнал и его, и все, что вокруг меня, и надежда затеплилась в моем сердце. Одним ударом весла я подогнал лодку к берегу и угостил его папиросой.

— Ха! В чем человек готов меня заподозрить! Чтобы я не узнал… Не узнал… Не узнал его!

Его еврейское имя всегда казалось нам чудным, но это был Носач, наш Носач, давний знакомец, тот самый красномордый Носач, который угощал нас ломтем ржаного хлеба со свежими огурцами и поил холодным молоком еще в те дни, когда мы шальными компаниями плутали по этой реке. Он всегда был немного странным евреем. Всю жизнь просидел в этом хозяйстве, день за днем поспешая на рынок и снабжая все наше местечко свежей рыбой и всякой огородной зеленью, а распродав свой товар, направлялся в синагогу и громким и по-крестьянски грубым голосом читал молитвы, ни единого слова не зная выговорить как следует, а потом опять возвращался восвояси — копаться в своем огороде, и снова никто не встречал его. В дождливые дни он исчезал вовсе, не появляясь даже на рынке, разве что раз в неделю в канун субботы. В праздник Симхат-Тора видели его расхаживающим по улицам местечка в черном фраке, запятнанном и не по размеру тесном, и в высоком цилиндре, и слышали, как он рыдает и кается, рыча по-медвежьи:

— О, прости нам!.. У-у-у!.. Отпусти грехи наши!.. Вызволи на-а-ас[163]!.. Ведь и я тоже еврей!..

Он всегда считался достаточно зажиточным евреем, но расточительным не был никогда — даже по отношению к самому себе. Сколько я его помнил, он был одинок, первая его жена скончалась от какой-то женской болезни, о чем он любил повествовать некоторым особо избранным из нас. Сыновей, что остались от нее, отправил одного за другим в какую-то иешиву, к которой с давних лет питал доверие столь же нерушимое, как его вера в истинного Бога, и те присылали ему порой после продолжительного перерыва письмо из Екатеринослава, дескать, живы-здоровы и служат там-то и там-то, жалованья получают столько-то и столько-то рублей в месяц, плюс подарки, и надеются и верят, что по воле Божьей преуспеют на жизненной стезе. Кроме того, имелась у него дочь — но дурочка. Грузными чертами лица походила она на отца, только была еще темнее и смуглее. Эта Сули была единственной, кто остался с ним, и черная ее всклокоченная стриженная голова, всегда набитая перьями, вместе с вялыми и перемазанными в грязи руками торчала вечно между беленной известкой стеной и печью. Мы иногда обедали у них за большим грубым столом, обставленным высокими узкими лавками, и когда хозяин выходил, чтобы поднести нам что-то из еды, находились среди нас такие, кому не казалось излишним заговорить с нею.

— Сули! — обращались к ней.

Она подымала навстречу насмешнику тупое лицо скотины и огрызалась гулким мужским голосом:

— Чего ты хочешь, чего?!

Парень задавал какой-нибудь непристойный вопрос, вся компания покатывалась со смеху, а она бесилась, и грубый ее голос ранил не меньше, чем скверная речь:

— Вы, собачья муда! У-у!.. Вонючее отродье! Выблядки, у-у-у, выблядки!..

На ее голос из сеней являлся Носач, она тотчас умолкала и свешивала голову к плечу, а он брался за кнут, который всегда висел на дверном косяке, и показывал ей, прибавляя с грозным рычанием:

— Забыла? Ты!..

Нередко он заводил с нами беседу и даже шутил по-своему, но и тут всегда производил на меня тягостное впечатление. Суровым, словно кремень, был он, грубым, как его высокие, подбитые гвоздями сапоги, как сильные и ржавые руки, как короткая коричневая шея, покрытая тонкими и упрямыми, будто проведенными гусиной лапой, морщинами.

Увидев его теперь и услышав, как он приветлив со мной, я поначалу вознадеялся на что-то, но тотчас в сердце мое закралось сомнение. И как выяснилось, не напрасно. Когда я сказал, что не отказался бы пойти к нему и отдохнуть немного, лицо его вытянулось, рука принялась поскребывать лоб, а взгляд уперся в какую-то точку на горизонте. Он выглядел достаточно смешно в эту минуту. Я был уверен, что в таких случаях виды на «подношение» пересиливают нежелание возиться с гостем, но этот зависший взгляд — что он мог означать? Что он пытался отыскать там на горизонте?

Между тем солнце снова начало припекать. Река загорелась и стала слепить глаза, душный горячий пар шел от воды. Огороды наполнились особым свистом и щелканьем, поглотившим все вокруг, и та великая тишина, которая сопровождает в природе цветение и буйный плодоносный рост, начала окутывать и захватывать меня с удручающей мощью. Голова моя пылала и кружилась. Я снова скинул пиджак и в раздражении рванул застежку легкой рубахи, под которой, я чувствовал, пылает моя плоть.

— Эта тишина — откуда она, дядя?

Он тем временем принял, как видно, решение и взглянул прямо на меня — стал изучать меня взглядом.

— Ладно, пусть так… Являются, неизвестно откуда… Ходят… Стакан холодного молока найду для него… Но не более!

Этот последний возглас прозвучал весьма решительно, но прозвенела в нем и какая-то странная мольба, обращенная ко мне, и тотчас принялся он кряхтеть и харкать, нагнулся и наполнил ведра водой. Вдруг среди полной тишины из невидимых отсюда огородов на холме пополз и постепенно достиг наших ушей странный голос, бередящий душу, — грубый, как будто, мужской, но пытавшийся звучать с мягкостью и нежностью. Голос, очищавшийся от скверны и смаковавший в отдельности каждое слово, выпущенное из уст:

— Суски!.. Муски!.. Эй! Эй! Где ты?..

Мой собеседник вздрогнул, и лицо его налилось кровью. Прежде, чем я успел выдавить из себя хоть звук, его сиплый надтреснутый рык уже прокатился по безмолвию, наводя ужас на цветущие жаждущие сады:

— Молчать!.. Заткнись…

И вслед за этим, подняв на плечо коромысло с ведрами, обернулся ко мне и бросил мрачно:

— Нет, не могу!

Он собирался уйти. Мне показалось, что солнце взялось палить с удвоенной силой и раскаленная река злобно насмехается надо мной. Боже милосердный! И сады эти наполнены нудным свистом издевки — за что? Я почувствовал, что бесы и всякая нечисть устраивали этой ночью шабаш у меня в горле и в груди, что этот стакан холодного молока — я уверился вдруг, что всю жизнь прожил только ради него и в ожидании его. Невозможно мне без него. Я воззвал хрипло и тоскливо:

— Даже стакана молока? Да? Назначь любую цену, только смилуйся!

Он остановился и повернулся ко мне. Было видно, что страсть к наживе побеждает в нем. Он произнес неуверенно:

— Стакан молока? Молоко есть… Можно… Только… Ладно, пусть… Только чтобы ждал меня здесь, я позову. Потому что, вишь…

Когда я явился на его зов, черной той взлохмаченной головы, торчавшей обыкновенно между печью и стенкой, не было. Это показалось мне несколько странным, но я тотчас позабыл про нее, да и не было у меня особого желания вступать в излишние разговоры с хозяином дома, прислуживавшим мне в каком-то всеподавляющем молчании. В самом доме я не обнаружил никаких перемен. Те же беленые стены, замызганные грязью, тот же одинокий генерал на стене, очертания которого стерлись под вязью мушиных точек, те же маленькие окна, мутные стекла которых ослепли еще более от тьмы кишащих мух. Только кнут, обычно свисавший с дверного косяка, оказался теперь на гвозде в изголовье широкой кровати, помещавшейся в углу. Стояла тишина, и в насыщенном этом влажном безмолвии вновь почудился мне тот же странный запах, который хозяин дома принес с собой на берег реки. Отвратительно зудели мухи. В такой тишине и такой духоте всегда присутствует то ощущение безграничного окончательного одиночества, что пожирает душу человека, и даже если, казалось бы, ты пришел с ним к некоему соглашению, оно вдруг подкрадывается исподтишка, с болезненной осторожностью разевает свою алчную пасть, впивается в твою грудь и начинает безжалостно высасывать, и высасывать, и высасывать из тебя все соки. Я понял, что не здесь обретается покой[164], и даже если бы всего тут было в достатке, ничего мне не надобно. И когда хозяин удалился за молоком, я поднялся и вышел. Но и там не полегчало мне. Та давящая тишина, что стояла в доме, была лишь малой частью огромного безмолвия, властвующего здесь, как видно, надо всем. Мне показалось, что сердце мое схватили и сжали клещами. Я стал прохаживаться по песчаной дорожке возле дома и глядеть на удивительное цветение вокруг, голова моя пылала и гудела, я испытывал чувство невольного преклонения — а, может, ничего не испытывал — перед этим Носачом, этим грузным и грубым евреем, у которого хватает сил оставаться здесь в одиночестве, беспредельном одиночестве, и возиться со всем этим картофелем и этими овощами только потому, что это картофель и это овощи. Лихорадочный не знающий удержу рост, вечно буйствующий вокруг, и эта тишина, пожирающая человеческую душу, в беспрерывном кишении своем источающая яд прямо в сердце, эти небеса, одержимые беспрерывно нарастающей и вовек неутолимой страстью к свету, для него как бы не существуют вовсе вне его картофеля и овощей, созданы исключительно ради них, и благословение почиет на них. А если зной слишком уж досаждает, он утрет пот с тяжелого лица рукавом грубой рубахи и снова вернется к трудам своим.

Возвратившись и найдя меня прогуливающимся возле дома, он не стал звать меня внутрь, а зашел сам и вынес для меня стакан, который тут же и наполнил из черного кувшина. Я выпил молоко, он снова наполнил стакан, я снова выпил, и теперь уж не оставалось ничего другого, как поспешить и распрощаться с ним. Я достал целый полтинник и нарочно отдал ему, после чего отправился к своей лодке, оставив его поскребывать лоб. Отойдя уже на порядочное расстояние, я услышал его голос, нагоняющий меня.

— Не прогневайся, раби Эфраим!.. Потому что… Потому что, вишь… Молоко и тому подобное у меня всегда получишь…

Лодка моя осталась поблизости на берегу реки, привязанная к одному из деревьев под обрывом, над которым выше вздымалась нежная березовая роща, добегавшая до огородов Носача. Я страшно устал, был разбит и задыхался от жары, пока подымался в гору. Там нашел я себе укромное местечко в тени широкого куста, одного из тех, что разбросаны по склону горы, в том ее конце, где она отвесно обрывается к долине с огородами, что отделяют гору от реки. Я бросился на сухие хрусткие сучья и всей грудью вдохнул запах земли. Долина внизу простиралась передо мной вся целиком, расчерченная на квадратики зеленых лугов, цветущих картофельных полей, островков света, красных пятен цветущих маков, желтеющих подсолнухов. И был квадратик с жалкой хижиной Носача, такой теперь далекой и едва торчавшей над землей, окруженной тесным двором, загроможденным переломанными телегами и колесами, и с каким-то тряпьем, сушившимся на частоколе. Сквозь заросли кустов по краю долины поблескивала временами прятавшаяся под откосом река. Все это было распластано в неподвижности, погружено в удивительную тишину и предавалось жадному биению рождений, роста, цветения — торжеству бытия. Смрадный пар подымался в воздухе, стеснял дыхание и тяготил душу.

Я пролежал там долго, но заснуть не смог. Как видно, из-за охватившей меня непомерной усталости. Комары вились вокруг и зудели под ухом. Пытаясь избавиться от них, я курил папиросу за папиросой, но в конце концов вынужден был закрыть лицо платком. Это вынудило меня вновь и вновь вдыхать тот же спертый воздух, что уже побывал в моих легких, и раздражало невыносимо. Наконец, когда веки мои отяжелели и какие-то видения уже начали туманить мозг, ушей моих достиг странный звук, плывущий из-под горы, — не то стон, не то смех. Он повторился еще и еще. Поначалу я силился не обращать на него внимания, но любопытство пересилило, и я приподнялся. Я стал вглядываться в лежащий передо мной склон и увидел: в высокой траве у подножья горы сидела крупная, дородная женщина. Вся ее одежда состояла из грубой, распахнутой на груди рубахи, и солнечные блики, прорывавшиеся сквозь зеленые заросли, скользили по плечам — полным и, как видно, мускулистым, — по сильным и в то же время нежным рукам. Голова ее была склонена, правой рукой она обнимала левое плечо и с явным удовольствием подставляла его обжигающим солнечным лучам. Время от времени она меняла руку и обнажала другое плечо. Вдруг она подняла голову и издала тот же странный стон. Я узнал черную распатланную голову и невольно вздрогнул.

— Боже милостивый, это же Сули!

Грубый отрывистый смех стал вырываться, точно ядреные орешки, из ее груди:

— Хэ! Хэ! Хэ!..

И следом за этим потекли странные слова, которые я уже слышал на рассвете на берегу, — целующие, ласкающие, протяжные, сладкие:

— Суски!.. Муски!.. Хэ-хэ-хэ!..

Что-то чуждое и злобное присутствовало в этом зове, одновременно манящем и устрашающем, но таившаяся в нем угроза была как будто совершенно иного рода, чем все, что можно определить этим словом. Мне казалось, что я нахожусь в достаточно обычном месте, где, тем не менее, не бывал никогда, и вокруг меня творятся вещи совершенно обыкновенные, которых, несмотря на это, я никогда не видывал.

На некоторое время она умолкла, будто прислушиваясь к чему-то, а потом завела уже громче:

— Суски! Муски!.. — и завершила фразу долгим протяжным мычанием: — У-у-у!.. У-у-у…

Неподалеку раздался треск ветвей, палые листья и мелкие сучья захрустели под чьими-то тяжелыми шагами. Я издали узнал фигуру Носача — по его высокому росту и медвежьей походке. Тот самый кнут, что недавно висел в углу, в изголовье кровати, теперь торчал из его зажатого кулака, и когда он приблизился к сидевшей, я увидел его свирепое красное лицо и вздувшиеся на лбу жилы.

— Что еще опять?! — прорычал он издали, словно бы в удушье.

Та тотчас смолкла и втянула голову в плечи, он приблизился, остановился перед ней и принялся молча и грозно разглядывать ее — ее обнаженные плечи. Поначалу я ничего не понял, но когда увидел вдруг его шею, короткую жилистую шею, все более и более наливавшуюся кровью, мне вдруг стало ясно, сам не знаю, как, что взгляд этот — не просто взгляд. Сердце мое затрепетало, дыхание перехватило. Я помню, что как лежал с вытянутыми руками, так и остался недвижен, точно бревно какое-то, только кисти рук успели сжаться, как видно, в попытке ухватиться за что-то, и кулаки, полные застрявшей в них травы, свело намертво…

Я не чувствовал своих рук, не ощущал боли под впившимися в землю ногтями, видел перед собой лишь красного Носача — как он поднялся и дышал, как зверь, и застегивал штаны, сплевывая на землю и бормоча отрывисто:

— Мразь! Паскуда!.. Подлая тварь… Убью!..

И одновременно с этим последним возгласом просвистел в воздухе кнут, что в его руке, и опав, обжег обнаженное плечо лежавшей на траве Сули. Та вскинулась и села, испуганно воя. Но когда тот повернулся уйти, ее рука отпустила рассеченное плечо, и тот же прежний грубый и гулкий мужской голос прокричал торопливо:

— Ты! Собачья муда! Выблядок! А, выблядок!..

(1910)

Перевела Светлана Шенбрунн.

На горе в роще, посреди маленького двора, стоял выбеленный домик, манившей издали сквозь сплетение сосен своими светло-прозрачными окнами. С боковой стороны домика постоянно торчала телега о двух колесах с опущенными наземь оглоблями, а на ней старая бочка из-под воды. У конюшни были скучены груды дерева — березы, — а около них в обрубок ствола был воткнут навостренный топор.

Каждое утро, когда Ганя, девочка двенадцати лет, вставала со сна, ей отчасти неприятно бывало за свои босые ноги, замаранные ссохшейся грязью, и она спешила на двор к влажной от росы траве. Втихомолку забиралась она в огород, что за оградой двора, кралась вдоль грядок, искала чего-то, стряхивая между тем на подол платья капли росы с широких листьев репы. Часто она лазила на вишневое дерево, высившееся позади улья, и пряталась в его верхушке.

Отец ее, ополячившийся немецкий колонист, сутуловатый, с проседью, насаживал на нос темные очки и в углу двора, близ курятника, возился со столярными принадлежностями — чинил какую-либо дощечку в улье. Острие топора тупело в работе, и тогда он его точил на точильне, стоявшей неподалеку. Его старший сын вертел колесо, и когда худощекий старик прижимал к точильному камню острый край топора, налегая на него с особым напряжением своих последних сил, накипало какое-то странное чувство жалости к нему, и появлялось желание шепнуть ему тогда на ухо о его маленькой Гане, которой нет равной среди девушек по красоте и прелести.

Порою, по воскресеньям, приходила сюда «экскурсия» школы из соседнего города. Тогда лесной покой здесь несколько нарушался. Ученики, милые мальчуганы, опаленные зноем, потные и слегка обнаженные, со стриженными головами, сверкавшими на солнце, — словно саранча разлеталась по столам и скамейкам, что между сосен, по балкону домика, по забору двора, по зеленой лужайке. Особенно занята бывала тогда старая крестьянка, с серыми, умными глазами, раздававшая им хлеб с маслом и простоквашу. В это время Ганя любила усаживаться на качелях, подвешенных на железных цепях меж двух объемистых сосен, и следить оттуда, как звереныш, за гомоном этого нового и чуждого мира.

Ученик с вздернутым носом и шаловливыми глазами увильнет, бывало, от шумливой ватаги, подойдет к качелям и качнет их раз-два. Качели двигаются тихо-тихо, и Ганя, счастливая, раскачивается силой толчка взад и вперед. Качели замедляются и останавливаются, и тогда Ганя требует и молит сперва робко и стыдливо, а затем настойчиво и с какой-то страстной дерзостью:

— Еще!..

Тогда мальчик напрягает остаток своих сил и кидает качели. Ганя летит в воздухе и добирается почти до верхушек сосен, а оттуда она глядит далеко-далеко, над рощей и полем, в сторону города, — глядит своими красивыми, влажными глазами, которые сверкнули вот сейчас, как голубоватые жучки — в ту минуту, когда они расправляют крылышки, чтобы вспорхнуть…

Четыре года спустя, когда Ганя попала в кривой переулок, что на краю города, потянуло там вдруг лесным ароматом. Освежился сразу отвратительный, удушливый воздух, будто незримое дерево — дерево широколиственное — зашелестело там над головой. По ночам оттуда призывно мигали красные фонари, и надорванные, меланхолические мелодии, разносившиеся через раскрытые окна, стали теперь до того сладостными, что жаль становилось, когда из-за упрашиваний и приставаний к прохожим они обрывались посредине. Смеялась Ганя смехом ликующим, сочным, ее дыхание было тяжело и благоуханно, а от ее глубоких укусов, которыми она впивалась в верхнюю часть плеча, — будто бурливые волны вина колыхали затем весь следующий день, уносили все дальше и дальше, опять в тот кривой переулок с его странным, тяжелым и приманчивым воздухом.

Нетерпеливо блестели на фабриках распаленные глаза закопченных лиц — осиянные пламенем мехов. Целую ночь толпами тянулись горемыки, идя и напевая, идя и горланя в порыве необузданного разгула, — туда, все туда, и на пороге «дома» уже дрожал вопрос:

— Где Ганька?

И ответ был каждый раз краток и мучителен:

— Занята!..

Обжорство ограбленных жизнью и удушенных городом, жестокое обжорство, не ведающее насыщения, кинулось на прекрасное творение, на полевой росток, беспрестанно высасывало его сок, требовало и молило со страстной дерзостью:

— Еще!..

Умерла Ганя несколько лет спустя скоропостижно на рассвете. Она лежала поперек кровати, и лицо ее приняло выражение той детской мольбы о жалости, которая была разлита на нем издавна, еще тогда, в те летние вечера, в доме ее отца, когда она, истомленная, засыпала, бывало, на голом диване, а прусаки быстро семенили по полу. Глаза ее были чуть приоткрыты — виднелись лишь краешки голубоватых крылышек, когда они засверкают, чтобы вспорхнуть…

Хозяин «дома», с синим носом и толстым брюхом, прикрикнул на жену:

— Охота баб держать всегда дохлых!

И тут же промолвил:

— Дай мне белья! Иду в баню.

В бане, как всегда, тер и скреб ему тело изо всех сил высокий банщик с бельмом в одном глазу. Хозяин «дома» лежал на спине на умывальной доске, что сбоку полки, и протягивал банщику то одну руку, то другую.

Его выхоленное и жирное тело поблескивало в сероватом тумане. Кроме их обоих, не было сейчас никого. Потолок был черен, окна с железными решетками — закопчены, и пахло веником. Поверх больших, желтых и мокрых камней, чернела пустота печи — будто гигантская раскрытая пасть. Брызгало, хлюпало и плескало водой, и трещал кузнечик.

Из всех, кто некогда приходил к моему отцу-раввину искать суда, самыми обездоленными казались мне женщины, которым предстояло изгнание из мужнего дома. Конечно, случались и другие обиженные: работники, которых притесняли хозяева, торговцы, претерпевшие обман и убыток, но такие вещи еще можно было как-то исправить. Просители излагали свои обиды, свидетели давали показания, и кто признавался неправым — расплачивался. Суд был на стороне потерпевшего.

Но эти женщины — отвергнутые сердцем, как про них говорили, — их приговор быв горек и беспощаден. Поскольку сказано: «И если возьмет мужчина женщину, и не найдет она милости в очах его, пусть напишет ей разводное письмо»[165].

В самом деле, разве можно исправить нелюбовь? Это такая страшная болезнь, что едва заденет кого, нет уж ему спасения.

Пять или десять лет провела женщина в своем доме, возле своего очага, охраняла благополучие его. Мыла, и вязала, и латала, отводила преданными руками все беды и сглаживала все шероховатости. Бродила возле строек и подбирала щепки, чтобы растопить ими печь, по обочинам дорог сметала ошметки навоза, чтобы удобрить землю на двух грядках у себя во дворе, выращивала горох, морковь и свеклу и умудрялась после сготовить из этого и суп, и подливу. Творила сущее из ничего.

Приходил муж и усаживался за накрытый стол, резал хлеб сильными своими руками, отхлебывал суп, что она подала ему, сквозь горячий пар, подымавшийся от кушанья, устремлял на нее повеселевший взор, в котором сквозило благодушие, а порой и благодарность, — и это было ей наградой.

И вот, случалось так, что в один день все это рушилось. То ли потому, что семья его, ненавидя женщину, прожужжала ему все уши, то ли оттого, что нашел другую, более пригожую, чем эта, но отворотилось от нее его сердце. А за отсутствием той колдовской приправы, что делает горькое сладким, все становилось вдруг пресным и безвкусным.

Хлеб оказывался подгоревшим или вовсе непропекшимся, всякое варево испорченным и дух от него скверным, и пошли, пошли пререкания и склоки. Поначалу еще стыдливые и приглушенные — еще совестно было перед людьми, — но по мере того, как горечь копилась в сердцах, все более гневные и шумные — как тяжелые черные тучи, раздираемые молниями, — и забушевало, помутилось все вокруг.

Если были там дети, то сидели теперь, сжавшись и нахохлившись, точно птенчики в час бедствия, когда гнездышку их грозит быть разрушенным и развеянным. Пробуждали великую жалость в сердце матери и раздражали еще более отца. Тот, в гневе и безумии своем, считая, что так он больнее заденет ее. набрасывался порой и на них и бил, не щадя.

Кто-нибудь из соседей вмешивался и забирал их к себе домой, и там оставались они, словно несчастные беспризорники, словно вещь, не имеющая хозяина, пока отваживались наконец уже ночью вернуться домой, нащупывали в потемках свое место и съеживались под одеялом в безмерном страхе. И тогда подымалась женщина, признав, что не может так более продолжаться, что нужно положить предел всему этому. А затем наступал день, когда она отправлялась в общинный суд.

Откуда брались у нее силы одолеть этот горестный путь, в конце которого предстояло ей быть исторгнутой из всего, что было смыслом ее существования?

В переулке неподалеку от дома судьи выходил на порог своей лавки лавочник — поглядеть на нее, из-за ограды пекарни выступала домохозяйка и не упускала случая поздороваться с ней. Не было между ними особой приязни, но теперь спешила та показаться и окинуть ее тем взглядом, который для обездоленного точно прикосновение к открытой ране.

Служка во дворе суда был знаком ей, но теперь нарочно не признал ее. Он был «при исполнении обязанностей». И сам дом, в который она вступала, казался ей узким мостом без перил, за которые можно было бы ухватиться. Все плыло у нее перед глазами, а в сердце вселялся безумный ужас.

Принадлежности писца на столе, и среди них поблескивает перочинный ножик, раскрытый и отточенный. Лавка судей, которая в ее воображении едва ли не небесный суд, где придется ей предстать в свое время, и леденящим душу сквозняком тянет из угла, где сидит он, оберегаемый членами своей семьи, сомкнувшимися вокруг него, точно крепостная стена.

Эта, если была вражда между ними и женщиной, не могли удержать теперь вздоха облегчения. Звеном, вырванным из цепи, был человек и вот воротился занять свое место и снова воссоединиться с ними.

Спозаранку припасли ему в кармане бутылку с водой, чтобы тотчас после выдачи разводного письма ополоснул руки и «первым ухватил счастье». Вот исчезает один из них, чтобы притащить водки и пирогов, а другой из-за дощатой перегородки просит стаканы и поднос.

Моя мама, женщина вообще-то щедрая и приветливая, не дает.

— Трудно добраться до посудного шкафа, — объясняет она.

И вместо этого, пока идут приготовления для написания разводного свидетельства, выходит и забирает женщину на свою половину.

Пышные луга открывались тут из окна, и со скамьи, на которую ее усаживали, могла она краешком глаза видеть этот зеленый простор, широкую даль, то безмерное спокойствие, что вовсе не соответствует метаниям человеческой души и ее мукам.

Озерца в пойме, казавшиеся отсюда такими неподвижными, полоски огородов, шелк небес над ними и одинокая липа рядом, которая одним своим видом должна ободрять сердца — ведь не раз, надо полагать, налетали на нее, в ее одиночестве, свирепые бури, и несмотря на это — вот, устояла она и высится величаво.

Мама, при виде выражения задумчивости, которое принимает лицо женщины, исчезает. Место, где человек отдается ощущениям своего сердца, свято, — полагает она, — нельзя оставаться тут подле него.

Но вот нарушена там, за перегородкой, тишина, настал роковой час, тяжкий своей ответственностью и непоправимостью приговора. Текст, написанный печатным еврейским шрифтом, зачитан по слогам, свидетели удостоверяют свои подписи, муж, в присутствии миньяна — десяти взрослых мужчин, — вручает жене разводное свидетельство, разъясняя еще и устно во всех подробностях, что отныне отлучена она от него, разомкнулось связывающее их кольцо, разбиты супружеские узы, исторгнута она, отделена. Она еще некоторое время стоит, покачиваясь, не в силах сдвинуться с места, но наконец выходит.

Моя мама, если это случалось в поздний вечерний час, переставляла на подоконник керосиновую лампу, но полоска света, падавшая из окна, оставалась пуста. Женщина погружалась во тьму и оказывалась проглоченной ею.

А потом следовало и продолжение.

Соседки — из чувства милосердия или оттого, что неспокойно им делалось вдруг за их собственный дом, — решали хоть чем-то помочь разводке. Покупали ей какую-то галантерею или снедь, чтобы перепродавала после на рынке, но той уже не было воскрешения.

Опускались у нее руки и не могла она более поддерживать дом, из-под которого вынули главную опору. Заброшенность и запустение устанавливалось во всем: возле обеденного стола по субботам и праздникам, возле постели больного ребенка, даже на завалинке, где бывало коротали прохладные летние вечера.

Неспокойны были и ее сны: вспыхивали в них вдруг искры того прежнего света, и прошлое вламывалось не спросись:

Его ласковый взгляд сквозь оконное стекло — в тот час, когда она возвращается с рынка… Вместе купают они ребенка, теплый пар подымается от корыта с водой, ее плечо касается его плеча… Тревога в его голосе при звуке ее вздоха или болезненного стона…

С обрывками этих видений в душе стоит она поутру возле своей корзины и торгуется с покупателями, а взгляд ее ускользает вдаль и цепляется за каждую прядь дыма, подымающегося из трубы его дома, следит за движением легкой смутной тени, в которой чудится ей его образ…

А вот где-нибудь в переулке по соседству случается ей увидеть его, склонившегося с приветливостью и лаской над детьми, и снова объединяется она с ним на краткий миг в общей любви.

— Ведь не все оборвалось, — думает она взволнованно, — так почему?.. Почему случилось все это?

И наконец в один из дней в гуще прохожих возникает перед ней мальчик — копия он, в точности, как ее сын, шагающий подле нее, — и этому, другому говорится:

— Погляди, это твой брат. Подойди поцелуй его! — И плывет, покачнувшись, земля под ней…

Был и еще тип обреченных: женщины, что прожили с мужем десять лет и не родили детей[166]. У таких раны не заживают с годами.

Из них памятна мне торговка Зелта, что жила в яру, женщина отважная, всегда добродушная и веселая. Вышла она в свое время за своего соседа, Иссер-Бер его звали. За неимением другой работы занимался он переплетом книг.

Люди рассказывали, что долгие годы она сохла по нему, и вот исполнилось наконец заветное желание, и с этой минуты вселился в нее тот дух, что позволил праотцу нашему Яакову отвалить тяжелейший камень с устья колодца[167].

С какой легкостью несла она две корзины, полные до краев кочанами капусты и прочими овощами и фруктами! У реки стирала — меж куплей и продажей — чужое белье, а по ночам месила у пекаря тесто для ржаного хлеба и получала за это, помимо нескольких медных грошей, еще и небольшую буханочку хлеба, что выпекала для себя из ошметков теста, и съедала ее после вместе со своим Иссер-Бером (летом — во дворе под грушей). Отрезала ломоть за ломтем и пододвигала ему его часть, и аромат любви возносился к небу — вместе с запахом кушанья, что ставила на ночь в печь.

Жители местечка, проходя мимо, замедляли шаг и обращали к ним просветленные лица и взгляды, подобные тем, что притягивает к себе цветущее дерево или росистый сад, залитый лучами утреннего солнца.

Но незаметно пробежали годы, а женщина, так и оставшаяся бездетной, не догадывалась, что отмерены сроки и близится конец.

Утомилось ее тело, да и была она годами старше своего супруга, и вот, увидели его родичи, что древо их жизни — одна из ветвей его — того гляди засохнет.

И когда настал десятый год, обозначенный как крайний срок, явились родственники из Каменки и увезли его к себе. А она, в простоте душевной, еще и порадовалась этому.

— Пусть подышит немного свежим воздухом! — сказала.

И посылала ему к каждой субботе свежие плетеные халы, а сверх того, — для аппетита, как он любил — пряную селедку, которой там, в деревне, верно уж не достанешь.

В тот день, когда должен был он вернуться, посчастливилось ей купить на рынке немного вишен из графского сада, и когда несла их домой, радостным блеском сияли ее глаза, подобные спелым влажным ягодам.

— Сварю варенье для моего Иссер-Бера, — сказала, он любит вишневое варенье.

И когда, занятая этим делом, стояла раскрасневшаяся возле плиты, вдруг заметила с удивлением, что приближаются к дому два ее деверя из Каменки с лицами застывшими и угрюмыми, словно идут привести приговор в исполнение. А сам Иссер-Бер, плетущийся позади них, не смеет поднять глаз. Отводит их в сторону, и моргает, и трепещет, как осенний лист под порывами холодного ветра.

Я видела женщину в то утро, когда она пришла получить развод — когда входила в суд.

Писец за казенным столом принялся в этот момент протирать нож тряпицей, и она дернула шеей, словно вол, которого ведут на бойню и который учуял запах крови.

— Нет! Нет… — сказала.

Моя мама, остановившаяся в дверях своей комнаты, сделала шаг назад и отвернула поспешно лицо.

Уже была присмотрена для него девица, сестры которой славились плодовитостью и имели по множеству сыновей, и очень скоро встал он с ней под свадебный балдахин. Не прошло и года, как та уже сидела на лавочке возле дома — дочерью плотника Йоны была она, из нашего переулка — с крупным здоровым младенцем на руках.

Надолго потом запомнилось всем смятение, поднявшееся в субботу в синагоге, когда та пришла в первый раз после родов к молитве. Была одета в новое платье собственного покроя, притягивавшее взоры всех женщин, поскольку портниха была известна своей осведомленностью в городских модах, и тут вдруг из угла, где сидела Зелта, донесся какой-то странный кашель, а за ним и рыдания, громкие рыдания — тот тяжкий вой, что рвется из глубины сердца и перед которым бессильны слова утешения. Крик, который пробуждает в сердцах тех, кто его слышит, сомнение: действительно ли все происходящее тут, в этом мире, устроено правильно?

Пытались еще после подходить к женщине с уговорами. Предложили ей место в центральной части рынка, и пекарь выразил желание взять ее к себе в дом постоянной помощницей, но поскольку она не дала никакого ответа, оставили ее постепенно в покое — так поступают с домом, объятым пламенем, если он не представляет опасности для соседних, — и она слабела себе потихоньку и угасала, пока не истлела вовсе.

Случилось это летним днем, из мастерской плотника доносилось визжание пилы, и стук топора, и обрывки песни, и вот поднялся туда один из жителей местечка, и весь шум вдруг стих. А потом прошла по переулку похоронная процессия. Те печальные похороны одиноких и неприкаянных, на которых не услышишь ни скорбных речей, ни рыданий.

Люди, побросав работу, вышли на порог своих жилищ и стояли безмолвно, некоторые даже двинулись следом и дошли до поворота улицы, а потом воцарилась вокруг та тишина, в которой слова, рвущиеся из сердец, подобны вестям в проводах телеграфа, гудящих и изнывающих в неодолимой немоте.

А подвела черту под этой историей одна из соседок, торговка Эстер, которая, обращаясь не то к мастерской плотника, не то к зданию синагоги, спросила: зачем же вы не убили ее сразу? Для чего потребовались еще и эти страдания? Зачем было столь долгое мучительное угасание? И закончила гневно, не пытаясь сдержать текущих из глаз слез:

— Если уж хотите рубить человеку голову, то по крайней мере отсеките сразу, единым махом!..

(1910?)

Перевела Светлана Шенбрунн.

Моя мать, да почиет она в мире, заправила крупу яичным желтком и выставила в окно на солнце. Слетелись птицы на запах зерна, поклевали крупы да улетели, поклевали да упорхнули. Но одна птица застряла между двойными рамами — не нашла пути. Хлопает крыльями, бьется о стекла. Мир сияет перед нею, сестры её и подруги кружат по нему, а она, одинокая, не знает, как вырваться. Ударилась клювом в стекло и упала с распростертыми крыльями. Привлеченный звуком падения, подошел я к окну, протянул к ней руки, сложил её крылья и внес в дом.

Еще миг, сказал я себе, отпущу эту птицу, и унесется она, куда пожелает. Раскрыл руку, чтобы дать ей свободу. Но обессилила птица и не смогла взлететь. Тогда я сказал: «Останься со мной, ешь от хлеба моего, пей из моей чашки, летай в нашем доме — нам на радость»[181].

Я не стал забавляться с птицей — боялся опоздать в хедер. Погладил её крылья и сказал: «Мир тебе, птица моя. Я покидаю тебя против воли, но обещаю вернуться и не расставаться с тобой до утра!» А сестре, стоявшей у меня за спиной, сказал:

— Присмотри-ка за птицей, пока я не вернусь.

Сестра моя не мешкая взяла птицу. Взяла её и защебетала, и стала напевать ей песенку, усадивши себе на голову. В жарких своих волосах устроила ложе для птицы. А я отправился в хедер.

Я в пути, а сердце говорит мне, что нехорошо я сделал, уйдя и оставив птицу в руках сестры. Не пришел бы кот да не съел бы мою птицу! Вернулся я, взял из рук сестры птицу и пристроил её между оконными рамами. Затворил окно, а форточку слегка приоткрыл — чтобы вдыхала ветерок. И только после этого пошел в хедер.

Как хороши летние дни после полудня! В эти часы мы учим Священное Писание. Представьте себе: человек укоряет своего сына — еще упреки на устах его, но в голосе уже звучат прощение и любовь. Такой голос у раби, когда мы читаем Книгу пророка Ошейи, и розга, не покидающая его руки, теперь служит ему лишь для того, чтобы отгонять мух. Голос раби завладевает моей душой, и я почти позабыл мою птицу. Правда, я твердо знаю, что у меня есть тайна, сердце напоминает мне о ней. И когда мы доходим до слов: «Встрепенутся, как птицы…»[182], — я содрогаюсь от ужаса: не съел ли кот мою птицу, не покинула ли она меня безвозвратно?

Как только мы закрыли книги, я опрометью бросился домой — по пути со взрослыми не здоровался, на отклики сверстников не отвечал. До самого дома мчался во весь дух.

Прибежав домой, о птице я не спросил — боялся услышать, что она улетела. Приложил руку к сердцу — оно колотилось под рукой.

Запах, похожий на запах опилок, летящих из-под пилы, доносится со двора. Нэт, жених нашей служанки, постукивает молотком. По одну сторону от него сложены прутья, по другую — гвозди, гвоздями он сколачивает прутья. Я спросил, как он поживает, но ответа не получил. Честный поденщик, он не привык приостанавливать работу, но улыбка на его губах сказала мне, что в моем доме — мир и покой, ничего худого не приключилось. И все же я не успокоился, пока не дал себе обет бросить монетку в копилку Меира-Чудотворца.

Стою, подходит моя сестра. Бросилась мне на шею, пряди её каштановых волос прильнули к моему лицу, прижались к пейсам. И она говорит:

— Нэт делает клетку для нашей птицы!

Опускаю руку в карман в надежде найти хоть что-то и дать Нэту, но карман мой пуст, в нем нет ничего. Отрываю пуговицы от своей куртки и протягиваю Нэту. Нэт берет пуговицы, прячет их и продолжает работать, как ни в чем не бывало.

Полы моей одежды развеваются на ветру, а я, подобный птице, готовой взлететь, обратил лицо к дому, к окну.

Приложила сестра моя палец к губам и сказала:

— Молчи. Она спит…

Но я все же вошел в дом, сестра шла за мной на цыпочках. Взяла она мою руку в свою и моей же рукой указала на окно. Там лежала моя птица: голова между крыльев, а крылья — как золото вечернего солнца. Я замер на месте, не в силах пошевелиться — моя птица пленила меня, словно охотник, подстерегавший свою дичь.

— Она попила, — сказала сестра и придвинула к ней маленькую чашку с водой. А в окне вокруг птицы рассыпано зерно.

Я вспомнил о клетке и о Нэте, делающем клетку. Мне очень хотелось, чтобы он окончил её до ночи и чтобы птица в ней поселилась. Я вышел к Нэту, оставив птицу.

Я около Нэта, подходит мать, и по лицу её видно, что она недовольна мной. И понятно почему — я до сих пор не пошел к молитве. Трудно мне было оторваться от клетки, но я все-таки пошел. А то ведь скажет мать, что нет в этом мальчике страха Божьего, и рассердится на мою птицу.

Как только вошел я в дом молитвы, обступили меня мальчики, стали расспрашивать, почему я ушел из хедера, а ушел-то я, никому не сказав ни слова. Рассказал я им о птице и о клетке, которую Нэт, жених служанки нашей, мастерит для птицы.

Выслушали они и говорят:

— Пойдем к тебе, посмотрим на птицу, погладим её крылья.

Я отвечаю им:

— Хотите увидеть птицу, приходите завтра, а не сегодня. Она спит, вы её разбудите.

Они все разом загомонили:

— Нет у него никакой птицы! Он все навыдумывал! Не верьте ему! Он лжец!

Тогда я взял в руки цицит — кисти моего малого талита, чтобы они свидетельствовали о моей правдивости, и сказал:

— Сейчас увидите, истинны ли мои слова! — и поцеловал цицит…

— Один шартили[183] лучше целой стаи птиц, — изрек кто-то из мальчиков с таким видом, словно шартили обитает в его доме.

Все они завидовали мне, потому что у меня есть птица, и из зависти сказали:

— Откуда мы знаем, годны ли твои цицит! — и принялись проверять мои цицит[184]. Они тянули их с такой силой, что одна из кистей оборвалась. Я положил её в молитвенник.

Один мальчик поймал на лету муху и закричал:

— К нему в рот попала муха, а он говорит, что это — птица!

Но вот пришел мой отец к молитве. Я хотел было застегнуть на себе куртку — не мог же я показаться отцу в расстегнутой куртке. Но пуговицы на куртке отсутствовали, ведь я отдал их Нэту. Показал я мальчикам на борта своей куртки и говорю:

— Пуговицы я отдал Нэту, который делает клетку.

Всем стало ясно, что я говорю правду. И один из мальчиков рассказал:

— Когда умирает праведник, душа его воплощается в птицу, и летает птица весь день, куда хочет — туда летит: то в одно место, то в другое, то к дереву зеленеющему, то к потоку вод. А бывает, опускается на крышу дома молитвы — сказать «амэн» после кадиша[185], либо постучится клювом в окно — чтобы обитатель дома помянул её душу. А ночью возвращается к Отцу своему Милосердному на небесах, ведь там её обитель, и каждую ночь, ровно в полночь, приходит Он в Ган Эдэн — Райский сад — тешиться душами праведников. И может статься, придет Он в Сад и не найдет там душу одного из праведников, воплотившуюся в птицу. И позовет Он: «Дочь Моя, душа имярека! Где ты?» Но нет её, потому что Шмуэль Йосеф, сын Эстер, поймал её, когда она клевала крупу, которую выставила в окно Эстер, его мать, поймал и не отпустил птицу. И скажет Всевышний во гневе: «Горе ему, Шмуэлю Йосефу! Горе сыну Эстер, похитившему мою птицу, чтоб не тешиться Мне ею в Саду наслаждений Моих!»

Моей душой овладел ужас. Я раскаялся в том, что поселил у себя птицу, и решил: «Вернусь домой, возьму листок бумаги и напишу такими буквами, как в молитвеннике, что оставил у себя птицу в простоте сердечной, чтобы дать ей пищу вовремя[186]. Привяжу эти слова к крыльям птицы и открою форточку. Полетит птица, куда захочет, — и не будет на мне вины!»

Пришел я, а в доме нет света: в летние ночи из-за комаров мать не зажигала ни свечи, ни лампы. Запах свежеструганного дерева наполнял дом. Я раздевался в темноте, снял с себя малый талит, разулся. Моя сестра слезла с кровати и сказала:

— Вот клетка, — и положила мою руку на клетку.

Я просунул руку сквозь прутья, но пальцы мои ощутили только ветерок. Сестра сказала:

— Завтра птица будет спать в клетке.

Дыхание сестры было теплым, как крылья птицы. Я кончил раздеваться и произнес молитву «Шма», читаемую перед сном. Улегшись в постель, поразмыслил о том, как я поступил с птицей, и душа моя обрела покой. Сказал себе: «Пусть у нее душа праведника, и я содеял зло, но ведь форточка приоткрыта, и птица вольна лететь, куда ей вздумается». И я уснул…

Зазвучала песнь, возвещая: «Вот и птица нашла дом…» Отец подошел к моей постели и сказал:

— Это маленькое создание уже пропело хвалу Всевышнему, а ты все лежишь.

Я оделся — мать дала мне малый талит взамен негодного, от которого мальчики оторвали одну из кистей. Я произнес «Модэ ани»: «Благодарю Тебя, Царь Вечноживой и Сущий, за то, что возвратил мне душу мою…» — и стал поить птицу водой. Она соскочила с жердочки и попила. Взял я молитвенник, чтобы помолиться. Одним глазом гляжу в молитвенник, другим — на птицу. Грудка у нее и голова с боков — пепел, обволакивающий пламя, а шейка — почти черная. По временам она встряхивает головой, щебечет и накрывает свое тело крыльями.

Отец взял талит и тфилин и, наказав мне отправляться в хедер, пошел в дом молитвы. Держа в руке свой утренний ломоть хлеба, я сказал птице: «Сиди здесь, пожалуйста, отец велел мне идти в хедер…»

Вспрыгнула птица на прут и замерла. Я тоже замер, потом поцеловал мезузу и вышел.

Солнце взошло над землею, запорхали птицы, запели. Я остановился, сердце мое переполнилось до краев. Мне есть, что сказать им, птицам небесным, ведь одна из них — птица моя! Как жаль, что язык зверей и птиц мне неведом, и я не могу расспросить их, как живут они, передать им привет от птицы моей.

Пришел в хедер, а там ни души. Моя птица проснулась на рассвете, а с нею и я. Остался бы я лучше дома, тешился бы птицей моей. Какой прок, что пришел я так рано? А все же приятно, что никто не опередил меня. Сяду-ка посижу на скамейке, пока не появится кто-нибудь из усердствующих. Войдет и спросит: «Что сегодня стряслось с тобой?»

Но, войдя, усердствующий ни о чем меня не спросил. Краткий миг он глядел на меня, а рука его уже тянулась к Гемаре. Рассердился я и сказал:

— Можешь глаз не сводить с Гемары, пожирать её глазами — все равно не покажу тебе птицу мою!

Пришли другие мальчики и перед тем, как появился раби, расспрашивали меня о птице. Исчезли вражда и ревность. Они больше не завидовали мне, теперь они радовались, что птица избрала для отдохновения дом их сотоварища. И стали наперебой наставлять меня, как обращаться с птицей и чем кормить. В полдень пошли со мной несколько мальчиков поглядеть на птицу. Среди них не оказалось ни одного, у кого не нашлось бы в кармане гостинца для птицы.

После обеда вернулись мы в хедер. Как и вчера, читали мы Книгу Ошейи «Когда Исраэль был еще ребенком, Я возлюбил его…»[187] Учились, пока день не склонился к вечеру, и тогда мы побежали к нам домой. Женщины сидели около своих домов, наслаждаясь свежим воздухом.

Видя нас всех вместе, они, изумляясь, спрашивали:

— Куда вы?

Мы отвечали:

— Идем в родильный дом прочитать «Шма»[188], — да простит нам Всевышний эту ложь!

И женщины изумлялись больше прежнего.

Дети вошли ко мне в дом, увидели птицу и промолвили в один голос:

— Так и есть, настоящая птица!

А мальчик, подпевавший хазану в Рош а-Шана и в Йом а-Кипурим, приставил правую руку к уху, большой палец левой руки — под кадык и запел перед птицей, чтобы послушала птица и пела священные песни. Он пропел для нее одно из песнопений, завершающих Йом а-Кипурим, и песнопение, которое поют во второй день Рош а-Шана: «Как птицы порхающие…»[189] А потом прозвучали все другие напевы, что знал мальчик. Я стоял, как бы возвышаясь над всеми, словно истинный супруг радости, царившей в моем жилище.

И тогда я вспомнил свой обет раби Меиру-Чудотворцу. Сунув руку в карман, достал я монетку, которую мать дала мне сегодня — купить вишен. Я же ничего на нее не купил, потому что еще в день появления птицы предназначил для копилки раби Меира-Чудотворца, когда вечером, вернувшись из хедера, испугался, что птица упорхнула из дома. Теперь вдруг захотелось мне купить зеленой краски — выкрасить клетку в цвет лесного дерева. И в копилку раби Меира-Чудотворца я монету не бросил.

А мальчик-певец все пел перед птицей. Пришло время предвечерней молитвы, мать торопила меня. И мы договорились между собой: завтра канун субботы, после полудня мы свободны от занятий; пойдем-ка молиться, а позабавимся завтра. Когда я уходил, мать наказала мне купить шафрану и корицы для субботнего печенья. Принес я корицы и шафрану, все как мать велела. И она приготовила тесто — вылепила халы и накрыла их решетом.

А я улегся спать, не предчувствуя худого, — как, впрочем, и тот мальчик, поучавший меня, что Вышний Судия спросит, где душа праведника, воплотившаяся в пленную птицу. Сегодня этот мальчик радовался птице вместе со мной.

Утром от пенья птицы я не проснулся. Привык к её голосу и не услышал, как запела она. Встав, ощутил я запах левивот — картофельных оладий, начиненных творогом и изюмом, которые готовила мать, да осенит её мир, накануне субботы. Совершив омовение рук и произнеся утренние благословения, я сказал матери:

— Дай мне позавтракать.

Она ответила:

— Да ты не молился!

Я сказал:

— Разве можно опасаться, что я стану есть до молитвы? Дай-ка мне все же мою долю.

Мать дала мне две оладьи и кусок пирога с изюмом. Взял я оладьи да пирог, выковырял из пирога изюм и дал птице, а кота, пялившего глаза на оладьи и на птицу, отогнал. Но он вернулся, и я пнул его ногой — с того дня, как появилась птица, не давал я спуску коту, но прогнать его не прогнал. Кот по-прежнему жил дома.

Я начал молиться и, пока молился, извлек остаток изюма из пирога и оладий и бросил птице, а кота лягнул ногой — за то, что он, как сам ангел смерти, таращил глаза на птицу и на оладьи.

Стою я и молюсь и вдруг слышу пронзительный горестный вскрик. Поворачиваю голову и вижу: мать стоит у печи, держа ухват задом наперед, а сестра моя обнимает её обеими руками и плачет навзрыд. Я закричал:

— Что с тобой, мама?!

Она едва вымолвила:

— Птица… — и умолкла в безутешном горе.

В голове пронеслось: кот загрыз мою птицу, — и сердце сжалось от горя. Я был опустошен. Потрясенный гибелью моей птицы, я говорил себе: «Почему кот съел мою птицу, разве в доме нет еды? Вот он, бесстыжий, сидит в углу и не стыдится ни капли!» И я поддал коту ногой так, что он отлетел к двери и ударился об нее. Дверь распахнулась, и он убежал.

Когда разум вернулся ко мне, я понял, что птица выпорхнула из клетки и полетела к печи. Пламя охватило и сожгло её крылья. Спасения не было. Мать вытащила птицу — но то была «головня, выхваченная из огня»[190].

Вот мать стоит перед печью, сестра обнимает её, а в печи полыхает огонь. В доме царит тишина.

Мой взгляд остановился на клетке — дверца распахнута. Выпорхнула птица и сгорела. Останки её — на скамье, что стоит у печи.

Мать снова взялась за работу, вынула хлеб из печи; она безмолвствует. Сестра моя отошла от нее. Лицо её распухло от слез.

В этот день я не пошел в хедер. И мать не сказала: «Иди». Взял Священное Писание, раскрыл его на Книге Царей и прочитал о том, что совершил пророк Элиша для сына шунамитянки:

«И вырос мальчик… И умер он. Поднялась она и положила его на постель человека Божьего… Вошел Элиша в дом, и вот, мальчик умерший лежит на постели его. И вошел, и запер дверь за обоими, и молился Всевышнему. И поднялся, и распластался над мальчиком, и приложил уста свои к устам его, и глаза свои к глазам его, и ладони свои к ладоням его, и распростерся над ним. И потеплело тело мальчика… и открыл он глаза свои».

Прочитав это, достал я из кармана монетку, бросил её в копилку раби Меира-Чудотворца и кинулся посмотреть, ожила ли птица. Но, увы, она мертва! Сестра моя стоит над прахом мертвой птицы.

Вернулся я к Книге, но голос пропал у меня, охрип я совсем. Притупилось горе, одна тоска в моем сердце. Не зная, куда себя деть, я слонялся без дела. Хотелось перевернуть дом, вывести из себя мать и сестру.

Взглянул на сестру — она шьет. Догадался, что шьет она саван для мертвой птицы, и заплакал. Боль оставила меня. Я взял гвоздь и вышел во двор на то место, где в невозвратные времена Нэт мастерил клетку. Там выкопал я птице могилу.

Подошла сестра и положила птицу в мои руки. Взял я птицу и сказал:

— Погоди-ка, сестра моя, подержи её еще немного.

Взяла сестра птицу и замерла. А я вошел в дом и принес кисть, оторванную от талита. Принял птицу из рук сестры и привязал цицит к телу мертвой птицы. И молча положил птицу в могилу, которую выкопал для нее своими руками, и засыпал могилу землей.

Многие дни горевал я о птице, все мои мысли были о ней. И пусть могила её забыта — память о ней не покинет меня, потому что, скорбя о птице, в сердце своем воздвиг я ей памятник.

Птица моя!

По возвращении нашел он свой дом запертым. После того, как позвонил и раз, и другой, и третий, поднялась снизу и явилась привратница, скрестила руки на животе, склонила голову к плечу, молча постояла так минуту, а затем сказала: кого я вижу — господин Фернхайм! Правда, правда, ведь это господин Фернхайм! Выходит, вернулся господин Фернхайм, почему же говорили, что не вернется? Да что ж он утруждает себя и звонит, понапрасну он утруждает себя и звонит, квартира-то пуста, нет там никого, кто бы мог открыть ему, потому как госпожа Фернхайм уехала и заперла дом; и ключи с собой забрала — не подумала, что кому-то могут они понадобиться, ключи, вот как теперь, когда господин Фернхайм вернулся и хочет зайти к себе в дом…

Фернхайм почувствовал, что должен сказать что-то прежде, чем она обрушит на него все прочие тяжкие сведенья. Он принудил себя ответить ей, но фраза вышла скомканная и обрубленная, ничего не значащая.

Привратница между тем продолжала сообщать: после того, как мальчик умер, пришла ее сестра, госпожа Штайнер, а с ней и господин Штайнер, и они забрали с собой госпожу Фернхайм — на дачу к себе. «Сын мой Франц, как он нес за ней чемоданы, то слышал, что Штайнеры надумали пробыть там до больших праздников, этих, которые бывают у господ израильтян — что выпадают на конец лета, то есть уже ближе к осени, — и я так думаю, что госпожа Фернхайм тоже не станет возвращаться в город раньше этого времени: если мальчик умер, куда ей спешить? В садик-то теперь не надо ему ходить. Бедненький, все ведь слабел и таял, пока вот не умер…»

Фернхайм покрепче сжал губы. Наконец он нашелся кивнуть привратнице, опустил кончики пальцев в кармашек жилета, вытащил оттуда монету и дал ей. А затем повернулся и ушел.

Два дня провел Фернхайм в городе. Не осталось ни одного кафе, которого бы он не посетил, ни одного человека, которого знал и с которым не поговорил бы. Сходил на кладбище на могилку сына. На третий день заложил подарок, купленный для жены, отправился на вокзал и взял билет туда и обратно — в Ликенбах, деревню, где располагалась загородная вилла его деверя Хайнца Штайнера. Это там познакомился Фернхайм несколько лет назад с Ингой, когда составил компанию Карлу Найсу, а тот привел его к ней. И не знал Карл Найс, как предстоит развиваться событиям и что выйдет из всего этого в будущем.

Когда поднялся Фернхайм на виллу, невестка его Гертруда стояла в передней комнате над бельевой корзиной и складывала простыни, снятые с веревки. Она приняла его учтиво, предложила стакан воды с малиновым сиропом, но не выказала при встрече ни капли радости, словно не из плена он вернулся и словно не минули годы с тех пор, как они не виделись. А когда он спросил, где Инга, сделала удивленное лицо: дескать, с какой стати он спрашивает о ней, об Инге, да еще с такой неуместной фамильярностью? И когда глянул на дверь, которая вела в другую комнату, сказала Гертруда: ты не можешь зайти туда, там стоит кровать Зигберта. Ты помнишь Зиги, Зиг — мой последыш? И сославшись на Зигберта, усмехнулась в душе, что назвала его последышем, в то время как новый младенец уже шевелится у нее в чреве. И не успела она договорить, как вошел Зигберт.

Погладила Гертруда сына по голове, поправила ему локоны, упавшие на лоб, и сказала: опять ты передвинул кровать? Разве я не сказала тебе: не трогай кровать. А ты, Зиги, не слушаешься: опять передвинул кровать. Ты не должен был этого делать, сынок.

Остановился ребенок пораженный, о какой кровати говорит мама? А если он и подвинул кровать, почему нельзя было ее двигать? И ведь нету тут никакой кровати. А если бы на самом деле была кровать, и он ее передвинул, так мама должна бы порадоваться, что он такой большой и сильный парень: может даже передвинуть кровать, если захочет. Но все эти слова матери чрезвычайно странны, ведь нет тут никакой кровати. Сморщил Зиги личико, переживая незаслуженную обиду. Но несмотря на все, готов был простить и обиду, если бы хоть капля правды содержалась в словах матери.

Фернхайм уже понял, что не было там особых препятствий, но из уважения к Гертруде — лишь бы не выставлять ее выдумщицей, — не стал открывать дверь.

Размышляла Гертруда про себя: нужно сообщить Хайнцу, что Фернхайм тут. Но если я оставлю Фернхайма и выйду, то ведь он может открыть дверь и зайти в комнату, а оттуда и в комнату Инги, но ведь будет нехорошо, если он предстанет перед ней прежде, чем поговорит с Хайнцем. И вообще нехорошо, что он явился сегодня, когда Инга сидит и ждет Карла Найса, который должен прийти, и не исключено, что Найс уже пришел и сидит у Инги, и вовсе не требуется, чтобы двое этих мужчин повстречались именно у Инги… Увидела, что Зиги так и стоит. Велела ему: пойди к папе и скажи ему…

Раскрыл Фернхайм объятия мальчику и принялся разговаривать с ним ласково: кто это тут? Это молодой Штайнер? Наследник фирмы Штаркмат и Штайнер? Что же это, Зиги, ты не хочешь поздороваться с твоим милым дядей, дядей Вернером? Ты как будто не рад, что он вернулся из плена, где враги кормили его живыми змеями и поили ядом аспидов? Иди сюда, Зиги, милый мой, дай я тебя поцелую! Ухватил ребенка, поднял повыше и поцеловал в губы.

Утер Зигберт недовольно ротик и поглядел на него со злобой. Вытащил Фернхайм половинку цигарки, зажег от своей зажигалки и сказал Зиги: хочешь потушить огонек? Ну-ка, открой рот, дунь на него, поглядим, как он потухнет…

Сказала Гертруда сыну: иди, мой родной, и скажи папе, что… Что дядя Вернер пришел и хочет его видеть.

Но как только ребенок вышел, вернула его. Решила Гертруда: надо предупредить его, чтобы не вздумал рассказывать никому, и тете Инге тоже, что Фернхайм здесь, пока не расскажет вначале отцу. Но поскольку невозможно было сказать такое при Фернхайме, снова передумала и отправила его.

Стоял Зиги и ждал, что мама снова позовет его, как уже сделала прежде. Но когда увидел, что она молчит, вышел и позвал:

— Папа, папа! Мама зовет тебя. Тут пришел один человек.

Спросил Штайнер сверху из мансарды:

— Какой еще человек?

Повторил ребенок:

— Один человек. — И не прибавил более ничего.

Сказал ему отец:

— Ступай, сынок, и скажи маме, что я иду.

Сказал ребенок:

— Не хочу.

Сказал отец:

— Чего ты не хочешь?

Сказал мальчик:

— Не хочу идти к маме.

Спросил отец:

— Почему ты не хочешь идти к маме?

— Так.

— Что — так?

— Потому что тот человек.

— Что — тот человек?

— Так.

— Ты упрямишься, Зигберт, а я не люблю упрямства.

Пошел ребенок и заплакал.

Сидел Фернхайм и сидела Гертруда. Она складывает простыни, а он держит в зубах окурок цигарки. Она сидит и помалкивает, а он удивляется самому себе: сидит он с сестрой своей жены, сидит и молчит… Она ждет мужа, когда же придет наконец, а он курит без передышки.

И уже дотлела половинка цигарки почти до конца, но все продолжал держать ее в зубах. «Я смотрю, — размышляла между тем Гертруда, — новая прачка стирает не так уж плохо. Отбеливание простыням на пользу, но главное все-таки как следует тереть. Это нехорошо, что Вернер вернулся. Но раз уж вернулся, следует покончить со всем этим делом. Полотенца отбелены лучше, чем простыни, но края у них загнуты. Видно, что вешала по два полотенца вместе, будто одно. Что это — птичий помет? Она что, не понимает, что нужно протереть веревку, прежде чем вешаешь белье? Хайнц не идет, а я в сомнении не знаю, как поступить: следовало бы пригласить Вернера к обеду, но ведь Карл Найс уже приглашен. Все-таки, чтобы не чувствовал себя таким несчастным, пойду налью ему еще стакан лимонада. Он ищет пепельницу. Уже бросил окурок в сад…»

Слышатся шаги Хайнца Штайнера, и доносится запах его дорогой сигары, которую он сжимает в зубах, придавая меж тем лицу своему выражение угрюмости — как имеет обыкновение делать всегда, когда предстоит ему встреча с незнакомым человеком. Но поскольку, войдя, он видит Фернхайма, заготовленное уже раздражение удваивается, а лицо заливает недоумение. Он теребит пальцами усы и бурчит невнятно:

— Ты здесь?..

Фернхайм отвечает — пытаясь изобразить на лице бурную радость:

— Истинную правду изрек ты, Хайнц! — произносит он бодро и одновременно протягивает шурину обе руки в приветствии.

Хайнц подает ему два пальца и цедит сквозь зубы нечто ничего не значащее. Едва шевеля языком, констатирует:

— Вернулся.

Фернхайм отвечает усмешкой, будто обязан подтвердить, что да — вернулся вот.

— Когда же ты вернулся?

— Когда вернулся? — говорит Фернхайм. — Два дня назад. Если быть совсем уж точным, три дня назад.

Хайнц стряхивает пепел сигары в стакан с лимонадом и говорит:

— Три дня ты здесь… Если так, то, надо полагать, тебе уже повстречались некоторые люди, которых ты знаешь.

— А если и повстречались, так что? — отвечает Фернхайм храбро.

— Если тебе уже повстречались некоторые люди, которых ты знаешь, — говорит Хайнц, — то надо полагать, тебе довелось и кое-что услышать от них.

— Кое-что услышать?.. Что же, например?

— Что кое-что переменилось в мире.

— Да, многое переменилось в мире, — вынужден согласиться Фернхайм. — Я написал, что приеду в такой-то день, в такой-то час таким-то поездом, но по прибытии обнаружил пустой перрон. На самом деле, конечно, перрон не был пуст. Напротив, он кишел множеством людей, что пришли встретить своих братьев, сыновей и мужей, вернувшихся с войны, но Вернер Фернхайм, проливший свою кровь в боях и попавший в плен к врагу, где довелось ему провести достаточно тягостный год, не нашел ни единой души, которая пожелала бы поприветствовать его.

Задрал Штайнер голову повыше перед Фернхаймом и сказал:

— Кто же, Вернер, по-твоему, должен был прийти приветствовать тебя?

Сказал Фернхайм:

— Я не имел в виду тебя. Упаси Господи! Я прекрасно знаю, что господин Штайнер человек значительный и занятой. Обремененный настолько важными делами, что ради них его даже освободили от воинской повинности. Но есть тут все-таки одна душа, для которой, я бы сказал, было б не лишним прийти поприветствовать мужа. Как ты полагаешь, Хайнц, мой дорогой шурин, если бы Инга пришла? Так ли уж невозможно вообразить себе подобное?

Штайнер попытался изобразить улыбку, но поскольку непривычен был улыбаться, на лице его расцвело лишь недоумение. Согнул он левую руку, поглядел на свои ногти и сказал:

— Если мои уши меня не обманывают, ты считаешь, что Инга должна была бежать на вокзал встречать тебя, не так ли, Вернер?

Сказал Вернер:

— Что тебя так изумляет? Разве не принято, чтобы жена встречала мужа, возвращающегося издалёка? И из какого далёка я возвращался!.. Другой на моем месте сто раз бы уже умер, так и не удостоившись узреть дорогие лица… — И вдруг повысил голос и спросил гневно: — Где Инга?

Поглядел Штайнер шурину в лицо и отвел глаза. Отвел глаза и снова глянул на него, стряхнул пепел с кончика сигары и ответил рассудительно:

— Инга сама себе хозяйка, мы не следим за ее передвижениями. И тебе я тоже советую, Вернер: не вмешивайся в ее дела.

Сидела Гертруда и размышляла про себя: «Вот это мужчина! Это действительно мужчина. Человек, который умеет поставить себя. С любым. Вечером открою ему, что ему предстоит снова стать отцом. А сейчас, пожалуй, оставлю их и пойду себе».

Налились у Фернхайма глаза кровью, будто раскололось вдруг что-то внутри и вся кровь хлынула наружу.

— Что ты имеешь в виду, — закричал он, — когда говоришь: не вмешивайся в ее дела? Мне кажется, у меня пока что есть некоторые права на нее!

Гертруда застыла на месте и жаждала лишь одного: чтобы он ушел.

— Сядь на место, Гертруда, — сказал Хайнц, — даже если тебе неприятно выслушивать его речи, то послушай все же, что скажу я. И ты, Вернер, послушай. Если ты не желаешь понять сам, я тебе растолкую. Мир, который ты оставил в канун войны, переменился. И самые главные для нас вещи переменились. Не знаю, насколько ясны тебе эти предметы и насколько они тебе приятны. Но если ты готов выслушать, я тебе разъясню.

Фернхайм поднял глаза и заставил себя взглянуть в лицо шурину. В эту минуту не было оно, это лицо, так чтобы чересчур привлекательным. Опустил он голову, потупил глаза и сел, подавленный.

Воскликнул вдруг Штайнер:

— Что, здесь вообще не имеется пепельницы? Извини меня, Гертруда, если я замечу, что пепельница должна находиться тут постоянно!

Поднялась Гертруда и принесла пепельницу.

— Спасибо, Гертруда. Уже просыпался весь пепел на ковер. О чем мы говорили? Ты требуешь объяснений, Вернер. Так начнем с самого начала. Речь идет об одной девушке из хорошей семьи, девушке, которая предназначалась одному молодому человеку, правда что помолвка еще не состоялась. События развивались так, как они развивались, и пристал к этому делу тот, кто пристал. Исчез тот, кто предназначался девице, и возник тот, что прилепился к этому делу, и принялся этот последний кружить вокруг нее, пока не добился своего и не вышла девица за него замуж. Чем он пленил ее и почему пожелала выйти за него замуж? Это я оставляю умельцам разгадывать загадки. Я не смогу ответить, почему. И ты, Вернер, если поглядишь на себя хорошенько, тоже вряд ли сумеешь объяснить, почему. Одно очевидно: с самого начала не был этот союз удачным союзом и не была эта пара действительно парой, а было то, что было. В любом случае, никто еще не сказал, что так и должно ему оставаться навеки. Понимаешь ли ты, дорогой, к чему я клоню? Не понимаешь? Удивительно! Столь явные вещи я пытаюсь тебе втолковать.

Сказал Вернер:

— И только поэтому?

Сказал Хайнц:

— Тебе это представляется столь уж неважным?

Сказал Вернер:

— Как бы там ни было, я хочу знать, только ли поэтому?

Сказал Хайнц:

— И поэтому, и по другому.

Сказал Вернер:

— И по другому — почему же?

Промолчал Штайнер и не торопился с ответом.

Сказал Вернер опять:

— Прошу тебя, открой мне, что за причина? Ведь ты сказал: и по этой причине, и по другой. Если так, в чем же другая причина?

Ответил Штайнер:

— То, что ты называешь «другой причиной», лежит в иной плоскости.

Сказал Фернхайм:

— Но если я хочу знать?

Сказал Штайнер:

— Если ты так уж хочешь знать, я скажу тебе.

— Итак?

— Итак, тот человек, которому наша девица была предназначена, оказался жив. И мы уповаем на твою порядочность и надеемся, что ты не станешь воздвигать препятствий. Видишь ли, Вернер, я не припоминаю тебе ни денежной растраты, ни того ущерба, который ты нанес доброму имени нашей фирмы.

Спросил Фернхайм еле слышно:

— Карл Найс жив?..

Ответил Штайнер:

— Жив.

Сказал Фернхайм:

— Неужто воистину настал час воскрешения мертвых? Ведь я сам своими глазами… И все, что были с нами… Все видели, как на него обрушилась гора… И никто не слыхивал, чтоб его откопали из-под обвала… Хайнц, любезный мой, ты дурачишь меня! И даже если вызволили его оттуда, невероятно, чтобы он остался жив… Объясни мне, Хайнц, что ты хотел сказать этим? Разве…

Сказал Штайнер:

— Я не занимаюсь сочинением вымыслов. Могу только сказать тебе, что Карл жив и здоров. Жив и здоров! И еще я скажу тебе: Инга надеется, что ты не вздумаешь вставать у них на пути. А по поводу твоего положения — ты ведь вернулся с пустыми руками — об этом мы тоже позаботились. Посоветовались и, поверь, не отравим тебя ни с чем. Я еще не определил суммы, которую собираюсь выделить тебе, но в любом случае можешь быть спокоен: этого хватит, чтобы держаться на ногах, — разумеется, если не вздумаешь бездельничать.

Сказал Фернхайм:

— Вы позволите мне повидать Ингу?

Сказал Штайнер:

— Если Инга пожелает видеть тебя, мы не станем препятствовать.

— Где она?

— Если не вышла прогуляться, то, скорее всего, сидит у себя в комнате.

Спросил Фернхайм с горькой усмешкой:

— Одна сидит?

Штайнер сделал вид, что не заметил издевки, и ответил Фернхайму спокойно:

— Возможно, одна, а возможно, и не одна. Она, я уже сказал, сама себе хозяйка и вправе делать все, что ее душе угодно. Во всяком случае, можно спросить Ингу, готова ли она принять гостей. Как ты думаешь, Гертруда? Пошлем к ней Зига? Что с ним было, с Зигом, почему он выказал такое упрямство? Безделье не на пользу любому человеку, и детям в том числе.

Инга приняла его приветливо. Если бы мы не знали того, что уже знаем, можно было бы даже подумать, что она ему рада. Глаза ее лучились каким-то новым светом и все существо переполняла радость. Большое счастье, даже если оно и не на пользу тебе, пленяет своим сиянием. В эту минуту все, что он собирался сказать, позабылось, он сидел перед Ингой, смотрел на нее и молчал.

Сказала Инга:

— Где ты пропадал все эти годы?

Сказал Вернер:

— Где я пропадал, я точно знаю, но вот если ты спросишь: где я сейчас, — сомневаюсь, что сумею ответить…

Улыбнулась Инга, как будто услышала удачную шутку.

Подвинулся Вернер вместе с креслом раз и еще раз подвинулся вместе с креслом, положил правую руку на подлокотник, поднял левую к носу и понюхал свои ногти, пожелтевшие от табака, и все сидел и удивлялся, как это после всех лет, проведенных вдали от Инги, он снова сидит у нее, снова смотрит на нее, и она смотрит на него, и ни единое слово из всех, что переполняют его душу, не идет ему на язык, хотя сердце требует хоть что-то сказать.

Сказала Инга:

— Рассказывай, я слушаю.

Опустил Вернер руку в карман и принялся шарить там. Но подарок, купленный для Инги, был заложен ради билета в Ликенбах. Улыбнулся смущенно и сказал:

— Ты хочешь знать, что я делал все это время?

Кивнула головой и сказала:

— Почему бы и нет?

Но когда принялся рассказывать, увидел, что она не слушает.

Сказала Инга:

— А как относились к тебе болгары?

— Болгары? Да ведь болгары были нашими союзниками…

Сказала Инга:

— Разве ты не был в плену? Мне казалось, я слышала, что ты попал в плен…

Сказал Фернхайм:

— Я был в плену у сербов. Ты не в состоянии отличить врагов от друзей. Я слышал, он вернулся.

Покраснела и не ответила ему.

Сказал Вернер:

— Ты подозреваешь, что я обманул тебя. Солгал, когда сказал, вернувшись, что видел Карла Найса — как на него обрушилась гора. Сто раз я готов был соврать что угодно, лишь бы угодить тебе. Но это было правдой.

Сказала Инга:

— И правдой, и неправдой…

— Правдой и неправдой?.. В чем же тут неправда?

Сказала Инга:

— Правда, что обрушилась на него гора, но она не накрыла его.

Сказал Вернер:

— Если так, то где же он был все эти годы?

Сказала Инга:

— Это долгая история…

Сказал Вернер:

— Ты боишься, что долгая история займет слишком много времени и затянет мое пребывание у тебя?

Сказала Инга:

— Я имела в виду не это.

— А что же?

— Что я не мастерица рассказывать.

Сказал Вернер:

— В любом случае я должен узнать, что было и чего не было. Я собственными глазами видел, как обрушилась на него гора, а ты говоришь: «Обрушилась, но не на него». Прости, если я повторяюсь и спрашиваю: где же, в таком случае, он скрывался все эти годы? Писем не писал, в книге живых не значился, и вдруг является и говорит: вот он я! И теперь не остается нам ничего иного, как спровадить Вернера Фернхайма прочь из этого мира и забрать себе его жену. Разве не так, Инга?

Сказала Инга:

— Не надо, Вернер.

Сказал Вернер:

— Или еще лучше: пусть этот Вернер, этот Вернер Фернхайм, муж Ингборг, сам удалит себя из этого мира — чтобы господин Карл Найс без излишних хлопот взял себе в жены госпожу Ингу Фернхайм — извините: госпожу Ингборг из семейства Штаркмат. А женщина, на которой Вернер законным образом был женат, и она даже родила ему ребенка — и даже если забрал его Господь, то отец его все еще существует и желает продолжать существовать, желает продолжать жить, после всех тех лет, что не видел жизни. Этот Вернер Фернхайм, хоть и не обласканный судьбой, все же не готов удалить себя из этого мира. Напротив, он жаждет новой жизни. Я вчера был на могилке нашего сына. Ты полагаешь, что с ним вместе вы похоронили все то, что было между нами? Не плачь, мне нужны не твои слезы.

И вдруг изменил тон и сказал:

— Я не явился силой вломиться в твою жизнь. Даже последний из падших не лишен остатков достоинства. Надеюсь, ты поймешь: я должен был видеть тебя, должен был говорить с тобой, но если ты не хочешь — я уйду. Кто знает — может, будущее окажется более благосклонным ко мне, чем господин Хайнц Штайнер и госпожа Инга из семейства Штаркмат полагают… Еще не подписан мне смертный приговор на веки вечные. Скажи мне, Инга, он тут? Не бойся, я не собираюсь ничего ему сделать. Что я могу, если даже горы издеваются надо мной?!

Недвижная и печальная сидела Инга. Раз и другой взглянул на нее Вернер. С того дня, как он видел ее тогда, она немного пополнела. Или выглядит так, потому что одета в черное. Черное платье прекрасно сидело на ней, на ее изящном теле, и золотистые волосы красиво обрамляли голову. Светилась белая кожа на шее, но радость, что сияла в ее глазах, теперь потухла. Фернхайм понимал, что не он, вернувшийся из плена, был причиной этой радости, что вспыхнула она с новой силой в ту минуту, как воскрес Карл Найс. И хотя удручала причина, но видеть ее счастливой поначалу было приятно. Теперь же, когда померкла всякая радость, наполнилось его сердце жалостью к ней.

Снова поднял он глаза на нее. Она сидела согнувшись и спрятав лицо в ладонях, мокрых от слез. Вдруг вздрогнула, словно в испуге, будто чья-то рука коснулась ее плеча. Вытянула ладонь навстречу, будто защищаясь, взглянула на него сердито.

Сказал Вернер:

— Я сейчас уйду.

Сказала Инга:

— Прощай, Вернер.

Он еще спросил:

— Ты не подашь мне руки?

Она протянула ему на прощание руку.

Он сжал эту руку и проговорил:

— Прежде, чем я уйду от тебя, я хочу что-то сказать.

Высвободила свою руку из его руки и пожала плечами, словно отказываясь слушать.

Сказал Вернер:

— И все-таки, тебе не мешало бы выслушать. Пусть не ради этого Вернера, который торчит тут незванным гостем, но ради того Вернера, что удостоился некогда встать с Ингборг под свадебный балдахин. Но если ты не хочешь, я не стану принуждать тебя. И теперь…

Сказала Инга:

— Теперь прощай.

Сказал Фернхайм:

— Пусть будет так. Прощай, Ингборг, прощай…

Но хоть и собрался уйти, продолжал стоять.

Она подняла на него глаза, словно удивляясь, что он все еще не уходит.

Сказал Вернер:

— В любом случае странно, что ты не хочешь хоть немного послушать, что со мной было.

Сказала Инга:

— Разве ты не рассказал мне?

Сказал Вернер:

— Я начал рассказывать, но твои мысли были в другом месте.

Сказала Инга:

— Уши мои были на своем месте, но ты ничего не сказал. Честное слово, не припомню, чтобы ты что-нибудь сказал.

Спросил Вернер:

— Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе?

Сказала Инга:

— Ты, верно, уже рассказал все Гертруде или Хайнцу, или обоим вместе.

Сказал Вернер:

— А если я и рассказал им?

Сказала Инга:

— Если ты рассказал им, так они после перескажут мне.

Сказал Вернер:

— Насколько я понимаю, тебе неинтересно знать.

Сказала Инга:

— Почему ты так говоришь? Я ведь ясно сказала, что Гертруда или Хайнц перескажут мне после, значит, я хочу знать.

Сказал Вернер:

— А если я сам расскажу тебе?

Спросила Инга:

— Который час?

Улыбнулся Вернер и сказал:

— Разве ты не знаешь пословицы: дем гликлихен шлегт кайне штунде — счастливые часов не наблюдают?

Сказала Инга:

— На это я вряд ли сумею тебе ответить.

Сказал Вернер:

— А на все остальное ты готова ответить мне?

Сказала Инга:

— Это зависит от вопросов. Но, боюсь, что сейчас я уже не имею возможности продолжать беседу. И вообще…

— Вообще — что?

— У тебя странная манера цепляться к каждому слову.

Сказал Вернер:

— Тебе представляется странным, что после всех тех лет, что я не видел тебя, я с жадностью хватаюсь за твои слова?

Схватилась Инга за голову и сказала:

— О, моя голова!.. Не взыщи, Вернер, ко я попрошу тебя оставить меня одну.

Сказал Вернер:

— Я уже ухожу. Ты смотришь на мои ботинки? Они старые, но удобные. Хорошо сидят на ноге. А ты гонишься за модой и стрижешь волосы. Не скажу, что это некрасиво, но когда у тебя были длинные волосы, было красивей. Когда умер мальчик? Я был на его могилке и видел плиту, но забыл дату. Ты плачешь? У меня тоже разрывается сердце, но я сдерживаю себя, и если ты поглядишь мне в глаза, то не увидишь в них слез. Скажи ему — этому, что стучит в дверь, — что ты не можешь встать и открыть: у тебя болит голова. Зиги, это ты тут? Что ты хочешь сказать, Зиги? Иди сюда, милый, давай помиримся. Что у тебя в руке? Письмо? Ты почтальон, сын и наследник моего милого шурина?

Протянул Зиги тетке записку и вышел.

Взяла Инга записку и взглянула на Вернера исподлобья, силясь понять, отчего же он все не уходит, этот человек? Ведь должен был, кажется, уже уйти…

Так или иначе, принудила себя размышлять не о нем, а лишь о том, что должна идти. «Я обязана идти, мне невозможно не пойти, каждая минута промедления…»

И снова бросила взгляд на Фернхайма, подумав при этом: он вообще не понимает, что я должна идти!

Посмотрела на него и сказала:

— Извини, Вернер, меня зовут, я должна идти.

Сказал Вернер:

— Откуда ты знаешь, что тебя зовут? Записка так и лежит в твоей руке свернутая, ты даже не взглянула на нее.

Инга стояла, понурившись, опустив плечи, и казалось, что ее воля уступает его воле, и не так уж ей важно теперь, уйдет он или нет. Глаза ее потухли и веки опустились.

Спросил Вернер чуть слышно:

— Ты устала?

Подняла Инга взгляд и ответила ему:

— Я не устала…

Новый порыв охватил вдруг Вернера.

— Хорошо, хорошо, — сказал он, — замечательно, что ты не устала! Мы можем посидеть и поговорить друг с другом. Ты не представляешь себе, сколько я ждал этого часа: видеть тебя! Если бы не эта надежда, я бы не выдержал. А теперь я знаю, что все долгое ожидание было ничто по сравнению с этой минутой, когда мы сидим тут вместе. У меня не хватает слов рассказать, но мне кажется, какую-то часть ты читаешь на моем лице. Видишь, дорогая, видишь — колени мои сами преклоняются перед тобой. Так они преклонялись всякий раз, когда я думал о тебе. Как я счастлив, что снова нахожусь с тобой под одной крышей! Я не мастер говорить, но одно я скажу тебе: с того часа, как я отправился в путь, душа моя взволнована, как в тот день, когда ты положила свою руку на мою руку и согласилась стать моей женой. Ты помнишь ту минуту, когда ты склонила голову на мое плечо и мы с тобой сидели рядом — твоя рука в моей руке? Глаза твои были прикрыты. И я, когда закрываю глаза, вижу перед собой все мгновения того неповторимого дня. Выброси записку, Инга, дай мне руку. Глаза мои закрыты, но сердце видит, до чего ты хороша, до чего прекрасна ты для меня!

Пожала Инга плечами и вышла.

Открыл Фернхайм глаза и позвал:

— Инга!

Но Инга уже исчезла.

Стоял Фернхайм одинокий и спрашивал себя: что теперь? Теперь не остается ничего другого, как убраться отсюда. Это ясно, а все прочее лежит в иной плоскости, как выражается мой уважаемый шурин.

И уже отстранился от всех и всяческих мыслей, и напряжение тоже начало отпускать и слабеть. Только врезались в мясо ногти на пальцах ног и пылали ступни. Видно, башмаки, которые он расхваливал за их удобство, оказались вовсе не так уж хороши.

Он сунул руку в карман и вытащил оттуда железнодорожный билет, по половинке которого приехал к жене и по другой половинке мог вернуться обратно. Зажал билет в кулаке и сказал самому себе: сейчас пойду на вокзал и уеду. Если опоздал на дневной поезд, поеду вечерним. Не одни только счастливые не наблюдают часов, несчастные тоже. Для несчастья пригоден всякий час.

Постоял еще немного в комнате, из которой исчезла Инга, затем двинулся к двери и достиг порога. Окинул еще раз комнату взглядом, вышел и прикрыл за собой дверь.

Всю жизнь я пишу ради заработка. Я переписчик священных текстов вот уже тридцать два года, иначе говоря, с пятнадцати лет. Пишу тексты для мезуз и филактерий[204] на продажу оптовикам, которые отправляют мой товар в Америку. Оно и выгодно, и почетно. Отличное, скажу вам, ремесло: за четыре-пять часов зарабатываю не меньше чиновника какого-нибудь важного ведомства и в два раза больше других переписчиков, которые гнут спину восемь-десять часов. Тут нет никакого особого секрета. Просто перо у меня чертит по пергаменту с двойной, а то и с тройной скоростью против того, на что способны наши самые ловкие писцы. К тому же у меня репутация мастера-каллиграфа по художественному изготовлению почетных грамот к торжествам и памятных свитков к закладке зданий. Частные лица, учреждения, религиозные и светские, обращаются ко мне с такими заказами раза два в месяц. Если угодно, отмечу еще и пустяк: не плачу подоходного налога. Ни гроша. В глазах налоговых инспекторов жалкий писец из квартала Меа-Шеарим[205] неровня гражданину, достойному обложения налогом. Итак, доход у меня — дай Бог каждому.

А коль скоро я не мот и жена моя тоже из Меа-Шеарим, где деньгам знают счет, сумма, которая накопилась у меня с годами, естественно, весьма солидная. Достаточно сказать, что и после того, как я женил сына и выдал дочь, истратив Бог знает сколько на квартиру и обстановку каждому из них, у меня лежит немало тысчонок. Где? Уж никак не в банке! Не такие мы овечки. Всякий, кто сунется в банк, рано или поздно попадет в лапы налогового управления. А я даю деньги просто взаймы. Не в рост, под обычный процент. Кое-кому из лавочников в нашем квартале или кое-каким землячествам и благотворительным кассам, у которых временами тоже возникает нужда в некотором количестве тысяч. И все это на взаимном доверии, под честное слово. В убытке, сами понимаете, я еще не оставался ни разу. Слово человека, которому я доверяю, для меня надежней всех банковских квитанций.

Я потому задержался на своих занятиях, что хотел с самого начала правильно себя представить. Я тот тип человека, которого люди считают весьма и весьма практичным, умеющим в высшей степени позаботиться о себе. Кстати, забыл упомянуть о моем жилище. Квартиры в Меа-Шеарим почти все на один манер: длинный-длинный прямоугольник, треть которого, а иногда и четверть разделена на коридор и кухню, а вся остальная часть служит гостиной и спальней для всей семьи. Лет двенадцать назад у нас на втором этаже освободилась квартира напротив моей. Старику-домовладельцу понадобились деньги. Я ему предложил сдать мне обе квартиры в аренду сроком на шестьдесят лет. Недурное выгорело дельце: смехотворный по нынешним временам вклад позволил превратить две квартиры в одну, с клозетом — после отхожего места во дворе — и даже с ванной комнатой. Еще одну комнату я отгородил исключительно себе: здесь я пишу священные тексты для заработка и читаю запретные — для собственного удовольствия. Сюда нет доступа ни посторонним, ни своим. Я не впускаю сюда даже сына. Только жена убирает у меня раз в неделю-другую. У меня здесь многое не предназначено для нескромных глаз. Во-первых, книги нерелигиозного содержания на иврите и английском. По-английски, между прочим, читаю уже без словаря. Сначала приходилось в него заглядывать, но теперь у меня приличный запас слов. Держу библиотеку по философии, от Платона до Вайтхеда[206]. Регулярно покупаю хорошие толстые журналы на английском. Собрал немало классиков, от древних до модернистов, и вся эта литература спрятана в шкафу на замке. А открытый шкаф стоит на виду в гостиной, блистая Талмудом, поучениями мудрецов, Каббалой, Рамбамом, Шульхан-арухом, богословскими трудами и хасидской литературой. Иногда я подхожу к одному шкафу, иногда — к другому. Для меня они оба — источник духовного наслаждения и счастливого забвения суеты сует. Из двух большущих окон моей комнаты с балконом на улицу Меа-Шеарим открывается вид на гору Скопус. Мне везет: напротив ряд одноэтажных домов, где живут выходцы из Венгрии. Два этажа загородили бы панораму, но до сих пор никто из венгров ничего не достроил, а на их землячество можно положиться: благодаря знаменитой приверженности старому укладу оно не спешит возводить вторые этажи. Мой письменный стол придвинут к окну, и бескрайний простор передо мной возвышает душу. Еще кое-что, известное мне одному: позади запертого книжного шкафа в потайном месте вмурована в стену небольшая коробка из толстого железа, где лежат израильские деньги, американские доллары и золото в монетах. Откладывать на черный день — в характере иерусалимца. Мы, иерусалимцы, научены долгим опытом. Дни изобилия навещают нас поочередно с днями нужды.

Не только внутри Меа-Шеарим, но и вблизи него очень мало людей могут сравниться со мной по части материального благополучия. И это обстоятельство я тоже не афиширую. Правда, у нас я считаюсь везучим среди переписчиков. Но ввиду скромного образа жизни, который я веду, почти не отличаясь от того, как живет у нас большинство занимающихся хоть каким-нибудь делом (разумеется, за исключением иешиботников с их неприкрытой нищетой на всю жизнь), никто и представить себе не может моего достатка.

Я так долго распространялся о нем лишь затем, чтобы убедить, пускай самого себя, что меркантильная сторона жизни мне безразлична. И не только потому, что у меня есть все, чего я когда-нибудь желал, но и потому, что всего этого я добился без особых усилий, можно сказать, играючи. Мои силы, и физические, и душевные, я всегда мог полностью посвящать материям отвлеченным.

Вот предмет, в котором я давно обязан был разобраться сам с собой. Ради него я и позабавился на этих страницах.

Я уроженец Иерусалима в третьем поколении. Дед моего отца приехал в Иерусалим стариком, взял за себя молодую, одну из тех одиноких вдов, которых беда сколько набралось в тогдашнем Иерусалиме, и спустя два года умер. И все же он успел оставить после себя маленького кадиша[207], папу моего отца, годовалым сиротой. Вдова до конца своих дней жила на деньги покойника. Ее единственный сын не выделялся особыми достоинствами. Здоровьем не отличался от колыбели до могилы и знанием Торы тоже не блистал. На его счастье, когда ему исполнилось пятнадцать, мать открыла маленькую бакалейную лавку на главной улице Еврейского квартала в Старом городе. Вертясь подле мамаши, сын выскочил, с позволения сказать, в негоцианты. Мать женила его на девице под стать ему: такой же болезненной и невзрачной. И эту супружескую пару с отпрысками кормила лавка. Чахлая жена была, однако, плодовитой: народила четырнадцать мальчиков и девочек. Все умерли от детских болезней, никого не осталось, кроме моего отца. В такой семье откуда взяться большим задаткам? Низкорослый, близорукий, вечно кашляет, хотя никогда не курил. Довольно рано, лет двадцати, определился в меламеда, учителишку малых детей, коим служит и поныне. Семьдесят один год стукнул, а на пенсию не выходит. Начальство готово оставить за ним его мизерное жалование, предлагает заслуженный отдых, но он держится за свое учительское место с такой силой и упрямством, которые никак не вяжутся с его хилой конституцией и безвольным характером. То ли не верит, что начальство сдержит слово и действительно будет платить (сколько ни объясняй, что пенсия ему положена по закону и опасаться нечего, его подозрительность не убавляется. Недавно он мне сказал: «Ладно, допустим, я смогу их заставить платить после суда и пересуда, но откуда возьмутся у меня силы и деньги спорить с власть имущими? Они в два счета обведут меня вокруг пальца!»), то ли боится затеряться в чуждом мире без дела. Пока отец — меламед, он окружен обожанием и преданностью десятков малышей, и жизнь его наполнена. Он учит их молитвам Сидура и Пятикнижию с комментариями Раши к недельной главе. Своим простуженным голосом он передает традиционный напев, ничуть не фальшивя, и карапузы в возрасте от трех до пяти выходят из-под его рук великими знатоками Пятикнижия, молитв и благословений пищи. Зубрежка хором — его единственный педагогический прием. Он распевает молитвы и отрывки из Торы наизусть, каждый стих сначала на языке Писания, а затем в переводе на иерусалимский идиш, и дети громко ему вторят. Против кашля, который нападает на него, он держит «цукер-кнейдл» — медовые конфеты от катара верхних дыхательных путей, а против дремоты, нападающей на малюток, — тонкий прут. Впрочем, провинившихся он никогда не сечет, разве что прикасается к их спинкам, пожалуй, с излишней деликатностью. Его любят и дети, и родители. Каждый папаша от всей души пожимает ему руку, когда приходит срок перевести свое пятилетнее чадо на следующую ступень. Папаша, как нередко бывает, сам учился в детстве у Лейбеля Хелфера и хранит в душе те два года, точно бриллиант в оправе. По торжественным случаям большинство родителей преподносят отцу презент, иногда серебро, иногда произведение набожного автора. В такой момент от полноты чувств близорукие глаза отца наливаются слезами. Вот звездный час его тусклого существования. Но, оказывается, он любит свою серую жизнь! Что ему делать, если он перестанет быть меламедом? Сидеть, как все старики, над страницей Талмуда? Боюсь, отец толком не умеет разбираться в Талмуде. Не годится он и в чтецы Псалмов. Вот и цепляется за свое место. А хозяева его учебного заведения, в котором есть и талмуд-тора, и иешива, на деле рады, что отец не поддается на уговоры пожалеть себя и удалиться на покой: во-первых, нет уверенности, что найдется молодой меламед лучше старика, а во-вторых, на старике можно экономить: вообще не брать другого меламеда.

Когда я повзрослел и начал что-то понимать в жизни, я проникся к своему родителю жалостью, смешанной со злостью. Не только перед начальством отец лебезил и заискивал, как та собака, которая виляет хвостом и заглядывает в глаза хозяину, но и перед всеми людьми, особенно перед моей матерью. Рассказывать, сколько отец от нее вытерпел, — бумаги не хватит. Чего стоит одна история с «цукер-кнейдл»! Свой заработок, как у них с матерью было заведено, он отдавал ей целиком. И верно, ему карманные деньги ни к чему. Он в жизни не купил себе сигарет или там нюхательного табаку. Даже милостыню беднякам, которые ходят за ней в синагогу, подать не смел. Лишь к Судному дню мать выдавала ему горсть мелочи для раздачи нищим, чтобы отделаться на целый год. А хоть до чего-нибудь он был падок? До «цукер-кнейдл». С ранних лет это было его самым большим удовольствием. К конфетам от кашля он прилип, думаю, еще в лавочке у своей бабки. Конфеты разрушили его зубы, к сорока годам он уже носил протезы. Так вот, даже за такое ничтожное пристрастие ему приходилось бороться изо всех сил. «Цукер-кнейдл» покупала мать, она же назначила ему порцию на каждый день и выдавала ее. Одно из самых далеких воспоминаний моего детства: отец пытается выклянчить добавку, а мать гнет свое: нечего проедать и проматывать на «цукер-кнейдл» все средства! Ребенком я чувствовал ложь и несправедливость ее слов: медовые конфеты, всем известно, самая дешевая сласть. Дневная порция вместе с добавкой стоила не больше, чем голодный завтрак. Много-много лет спустя, когда я начал зарабатывать перепиской, я избавил отца от тирании матери. На свои гроши я набивал ему карманы «цукер-кнейдл». До сих пор помню изумление, застывшее в его близоруких глазах при виде принесенного мною большого кулька, и боязнь принять от меня такое богатство да еще съесть его.

Талант к чистописанию обнаружился у меня очень рано, кажется, еще в хедере у отца, при первом же знакомстве с азбукой. Отец внимания не обратил, а дети заметили и не скрывали удивления и зависти. Вид букв, их способность творить фонетические и смысловые чудеса, их архитектура и симметрия завораживали меня. Буквами я разрисовывал любую попавшуюся под руку бумажку, а вскоре принялся и за титульные страницы книг, собранных в синагогах Меа-Шеарим. Я копировал эти титулы с огромным наслаждением. Какая глубокая тайна в линиях ивритских печатных букв! Особенно пленял меня — может, циркульным своим начертанием, шрифт Раши. Перерисовывал я с титульных страниц и виньетки: голых ангелочков, рог изобилия, посохи Моисея и Аарона. Лет десяти-двенадцати я начал рисовать красками по белому картону таблицы с цитатами, изречениями и наставлениями для синагоги и для дома. Эти мои произведения имели большой успех. Их у меня расхватывали и брали в рамочку под стекло. Хотя материально они не давали ровно ничего, их публичное признание принесло мне большое удовлетворение. Если б я рос в другой среде, из меня сделали бы, вероятно, художника. А в моей среде я стал переписчиком священных текстов и мастером-каллиграфом.

После того, как я насмотрелся выставок в музеях Тель-Авива и Иерусалима, и особенно после того, как понаблюдал со стороны за разными кружками художников и послушал там всякие разглагольствования, я нисколько не жалею, что остался в пределах старинной каллиграфии и традиционных изображений. Я всегда с хлебом, и при этом, чтобы мои изделия продавались, у меня нет надобности рядиться в перья высокого искусства, недоступного уму непосвященных. Спрос на мой товар постоянный. В Америке большинство евреев покупают своим сыновьям на бар-мицву филактерии, хотя назавтра же о них забывают. Во веем мире большинство евреев прикрепляют мезузу к входной двери. Оптовики со мной не торгуются. Они довольны, и я доволен, к обоюдному нашему удовольствию.

Но я извлек и нечто более существенное из своей одержимости буквами: во мне проснулась страсть к чтению. Тяга к форме повлекла меня к содержанию. Начав со священных книг, а затем перейдя к книгам богословским и хасидским, я добрался до светской литературы на иврите, а затем и на английском языке. Как я одолел английский без школы и университета? Занимался один год у американца, старого холостяка, который кормился в Меа-Шеарим частными уроками местным молодым людям. У себя на квартире набожный старик ходил в большой засаленной ермолке. Он не пропускал ни одной молитвы и был даже в числе слушателей ежедневных занятий по Талмуду для лавочников и ремесленников, которые вел по вечерам глава иешивы в Большой меа-шеаримской синагоге. Учиться у американца читать и писать по-английски не считалось за грех; наоборот, умение богобоязненного юноши написать по-английски адрес и его некоторая осведомленность в мирских делах были заслугой и особым преимуществом. Мой отец, который ни звука не понимал на иностранном языке, и тот одобрительно относился к моим занятиям, особенно когда я сам начал за них платить из первых заработанных мною денег. Следующий этап состоял в том, что, кладя рядом с английскими книгами их ивритские переводы, я сличал каждое предложение, одно за другим, роясь в словарях. Начал с Танаха, перешел к Шекспиру и закончил парочкой новых романов. Работа каторжная, зато теперь я свободно читаю. Правда, вести разговор по-английски мне еще ни разу не пришлось. Впрочем, иллюзий не питаю: слов не хватало бы, от акцента уши бы вяли, но меня это нисколько не волнует. Мне открыты книги и журналы, а большего мне не надо.

В Талмуде и кодексах законоучителей я не преуспел. Тут я не составил себе имени. Может, потому, что схоластика не в моем вкусе, хотя я, конечно, разбираюсь в тексте и комментариях к нему. Еще бы не разбираться, просидев над ними десять лет! Меня куда больше привлекали разбор недельной главы из Торы, мудрость цадиков, хасидские притчи. Мне и сегодня ничего не стоит в любой синагоге или бейт-мидраше собрать вокруг себя молящихся, в том числе и знатоков веры, подлинных эрудитов, которые, слушая, как я сыплю изречениями, поучениями и другими перлами наших мудрецов, смотрят мне в рот:

— Этот Ашерке (меня зовут Ашер) — просто мешок, набитый ученостью!

— Не голова, а железо…

— Не рот, а золото…

Хотя все это говорится шепотом, мой слух не упускает ни единой капли меда на душу.

Порой я ловлю себя на мысли, которая давно меня преследует: когда и каким образом я перестал быть верующим? Где тот переломный момент, когда человек, исполненный животворящей веры в Бога, перестает верить в само Его существование? Каким образом внезапно или, может, постепенно умирает в человеческом сердце великая и могучая вера? Даже вопрос об этом мне не удается поставить правильно. Как ни стараюсь, не могу ухватиться за главное. Прицелься я точно, может, и попал бы. А так заранее знаю, что все напрасно. Сколько ни роюсь в памяти, не могу вспомнить, как перешел от веры к безверию, даже приблизительно. Помню лишь одно мгновение во время свадебного обряда, под хупой. Мне восемнадцать с небольшим, на мне роскошный кафтан золотисто-голубого дамасского шелка. На голове новый штреймел[208] — подарок тестя. Вокруг ходили подружки невесты с самой невестой, обходя семь положенных кругов. Мелькали бородатые потные физиономии — был жаркий летний день, несло оплывающими свечами в руках у моих шаферов. Внезапно на меня напал столбняк, и вовсе не физический. До этого я, как любой порядочный жених, постился. Меня точили и голод, и жажда, и возбуждение от всей этой праздничной сумятицы вокруг свадебного шатра. А тут я почувствовал, что все это — не что иное, как игра, что за всем, что тут делают и говорят, кроется некая ложь и пустота. Вспыхнуло сумасшедшее желание сорвать с головы штреймел и швырнуть на пол, скинуть шикарный кафтан и бежать куда глаза глядят. Секундный спазм чувств и мыслей — но врезался он мне в память глубже всего дня свадьбы.

Временами подобное оцепенение нападает на меня и по сей день. Но в бегство я не пускаюсь, как не бежал из-под свадебного шатра. Потому что бежать некуда. Выгодней остаться, проглотив отвращение ко лжи. И тогда, в день свадьбы, тоже стоило остаться: сладким вином в свадебном бокале я был вознагражден немедленно, а после хупы дали еще золотистый бульон и жаркое из голубей. Вообще лучше оставаться, чем бежать. Когда остаешься, всегда следует какое-нибудь вознаграждение. А побежишь — потеряешь почву под ногами.

Для меня моя женитьба была, если сказать по правде, находкой. Люди не могли взять в толк, как я вытянул такой выигрышный билет, а главное — каким образом Файвиш Софер дал согласие породниться с такой мелкотой, как семья моего отца-меламеда.

То ли в силу своего происхождения, то ли благодаря собственным достоинствам, Файвиш Софер принадлежит к знати ортодоксального Иерусалима. Он — четвертое поколение иерусалимских хасидов, из династии известных раввинов не «литваков»[209]. На вид — ни дать ни взять смоква раби Цадока[210]. Файвиш ходит в застиранном все дни недели и держится так, что его легко принять за обиженного судьбой, за нищего, стесняющегося попросить милостыню. Между тем не только в Меа-Шеарим, но и во всей округе вы не найдете человека, который не остановился бы перед Файвишем в трепетном почтении. Если Файвиш вступает с вами в серьезную беседу, это большая честь. Все знают, что Файвиш — из самых выдающихся знатоков веры в городе и стране. По вопросам Галахи раввины ищут у него совета. Если бы он сохранил свою переписку с раввинами со всех концов мира, получилась бы еще одна из достойных книг вопросов и ответов[211]. В Каббале он тоже светоч для всех, кто пробует выбраться из мрака. Когда он толкует перед немногими о тайнах этого учения, тишина в зале накаляет стены.

Но из своей мудрости Файвиш не делает деньги. Он не раввин и не судья на жаловании у раввината и даже не иешиботник на жалком ежемесячном пособии. Живет от трудов своей супруги, всем известной под прозвищем Цирлфайвиш. На базаре Меа-Шеарим она держит лавку, где продает птиц и яйца. К ней ходят все, как оттого, что Цирлфайвиш клиента не обманет, так и затем, чтобы поддержать материально самого Файвиша. При этом его супруга не какая-нибудь бесплодная смоковница, у которой нет другой заботы, только бы прокормить мужа. Плодовита, тьфу, чтоб не сглазить! За двадцать пять лет произвела на свет двенадцать душ, и все это обильное насаждение произрастает, расцветает и производит новое семя во славу народа Израилева.

Многочисленное семейство Файвиша живет в Меа-Шеарим, как все: одна большая комната да коридор с кухней и уборная во дворе. Моя жена у них второй по счету ребенок, первый, сын, женился за полтора года до нас. В те времена моего тестя еще не так уважали, как сейчас. За минувшие двадцать два года Файвиш поставил свое предприятие «Кемах ле-ломдей Тора»[212], и его авторитет неизмеримо вырос. Файвиш заарендовал в Меа-Шеарим большой заброшенный амбар под продукты для иешиботников. Обратится к директорам местной «Тнувы»[213] с просьбой отпустить картофель подешевле оптового, обворожит этих самых директоров-еретиков светским изящным слогом либо изустным трактатом о приходе Мессии — и еретики присылают ему грузовик картофеля за полцены. Добровольцы из числа наших «аврехим», то есть женатых молодых иешиботников, сбегаются выгружать товар, раскладывают по маленьким мешкам, и вот вам, пожалуйста, картошка всей семье на целый месяц за полцены. То же самое — яйцо битое. За треть цены против целого яйца. И овощи-фрукты, слегка залежавшиеся, а для наведения чистоты — мыло со всякими пастами и порошками. Потрудится Файвиш съездить к оптовику или фабриканту, пленит его приятным обращением, и опять вам, пожалуйста, амбар полон. В городе известно: если Файвиш обещал рассчитаться в такой-то срок, чек поступит утром назначенного дня, без отсрочек и проволочек. Недостанет средств — Файвиш заглянет в два-три банка в городе, и управляющие велят отсчитать ему тысячи, а то и десятки тысяч. Слово Файвиша надежнее любой банковской гарантии. И делает все Файвиш от чистого сердца, не требуя себе ни гроша. Сама Цирлфайвиш не получает скидки на товар, который она берет в амбаре: не иешиботник же ее супруг и не на пособие живет. Предприятие с миллионным оборотом, которое кормит около тысячи семей, ведется без всяких накладных расходов. В маленький блокнот Файвиш заносит, что, сколько и от кого он получил, и этот блокнотик превосходно заменяет десятки служащих, корпящих в дорогих офисах над счетами фирм с куда более тощим балансом. И никто на него не в претензии за недоплату, и никто у него не получает больше положенного. А главное чудо из чудес — Файвиш справляется со всеми делами за час, от силы за два. Остальное время принадлежит Талмуду, Каббале, молитвам и богобоязненным размышлениям.

Но я забегаю вперед. Мысль сосватать дочь за меня, до чего ни один сват не додумался, прельстила Файвиша из-за моего красивого почерка. Когда дочь созрела для сватовства, он самолично отправился на обход иешив, чтобы ознакомиться с претендентами. Файвиш появлялся в иешиве с видом человека, который удовольствия ради зашел посидеть над страницей Талмуда, располагался поудобнее и, перекатывая взор из стороны в сторону, начинал изучать тех, кого находил нужным. Он старался наблюдать за лицами во время восторженного самозабвения от текстов и их распева. В такой момент один закручивает пейсы, другой, напрягая ум, кусает ногти, третий надрывает глотку, четвертый шепотом совещается сам с собой. Файвиш верил в физиономистику. Наверно, следил он исподтишка и за мной. А я — само смирение — сижу, смотрю в текст, а иногда балуюсь карандашом, который у меня в руке. Поймав меня на этих проказах, он не удержался от любопытства и подошел посмотреть на мои каракули. Увидев, какие красивые печатные буквы у меня вычертились, он удовлетворенно вздохнул и вернулся на свое место. Спустя два дня к моему отцу явился сват и сделал предложение. После обручения во время разговора о том о сем Файвиш мне сказал:

— Небо послало тебе большой подарок. Рисовать буквы Торы — дело нешуточное. В каждой линии — судьбы высших миров. Вся вселенная и все в ней сущее сотворены одной буквой. Ты поднимешься на очень высокую ступень, если только будешь пользоваться своим даром по его священному назначению…

Но он был достаточно умен, чтобы оценить и менее высокую ступень — приличный доход от писания текстов для мезуз и филактерий. Иешиботник живет впроголодь. Не то — переписчик священных текстов, тем более с таким бойким пером, как у меня. И заработок святой. Такое поприще может пожелать себе и своим отпрыскам каждый иешиботник в Иерусалиме. Файвиш не постеснялся сказать мне и об этом.

Однако вернемся к желанию бежать. Всякий раз я себя чувствую, как заболевший проказой, скрывающий свою болезнь. Если разоблачат мою ересь, я стану в их глазах омерзительнее прокаженного, уверен. К тому же необходимость обманывать требует от меня постоянного напряжения, которое тяготит и изматывает. Во сне я часто вижу кошмары, и не надо быть большим психоаналитиком, чтобы найти их подоплеку.

Но если говорить прозой, речь идет о жизни по расчету. Пока я обретаюсь в своей среде, продолжаю носить бороду и положенное одеяние, я могу быть уверенным в своем заработке прежде всего. Покупать тексты для филактерий и мезуз у явно неверующего не станет ни один торговец: из-под руки такого переписчика они запрещены. Другими словами, сбрить бороду, отрастить шевелюру и укоротить одежду — все равно что оказаться у разбитого корыта, лишившись средств заработать себе на жизнь. Придется начинать сначала, чтобы приобрести какую-нибудь профессию.

Но давайте допустим, что удалось каким-нибудь образом устроиться в светское учреждение писарем или счетоводом. Материально все равно проигрыш. Скажете, ради свободы стоит поступиться деньгами? А что с моим общественным положением?! Превращусь в одного из тех анонимов, убогих мелких служащих, которые бродят по улицам, серые от зависти и злые от обиды на судьбу. Растворюсь в толпе и исчезну. У себя же я человек общества. Меня знают все, и я знаю всех. Когда же я выхожу на улицу, то попадаю в мир знакомых улыбающихся лиц, которые мне симпатичны. Здесь молитва — лишь малая часть времяпрепровождения; здесь общаются, слушают последние известия, спорят и все такое прочее. Ну как отказаться от маленьких радостей и удовольствий, связанных с нашим укладом, субботним покоем, привычными с детства блюдами еврейской кухни, от особенно многочисленных у нас семейных праздников, наших напевов и танцев! Набожные люди, как малые дети, — одни игры и забавы. Самое же забавное в этих забавах, что их участники относятся к ним с суровой серьезностью и глубоким душевным трепетом. Так и хочется прыснуть со смеху, когда молящийся собирает в горсть все четыре кисточки своего талита, чтобы истово наградить их звучным поцелуем во время молитвы «Шма». Особенно забавно, когда молящийся — пузатый и грузный бородач, то есть полная противоположность заигравшемуся ребенку. Опять же это старание перестараться в соблюдении правил касательно этрога и лулава, мацы и Песаха, в сущности, всех суббот и праздников. С важным видом делают из мухи слона. Играют с упоением, и чтоб в этих играх ни шагу без самого Творца вселенной!

А я наслаждаюсь. Никакие подмостки не подарят мне столько переживаний, как тот театр, на сцене которого я обитаю круглый год! Читал Шекспира, ходил на модные спектакли, в кинематографе видел кое-что из самого знаменитого. Могу сравнить беспристрастно. Впечатление, которое я получаю на сцене моего театра, — непосредственное, само действие, пожалуй, — воистину реальное, ибо нет в нем ни капли выдумки. Наконец, моих актеров я вижу насквозь. Детки, играющие в Бога, и я досконально знаю все правила игры.

Мой тесть недавно спросил меня, что я посмотрел в театре. Раз-два в году хожу на спектакли, расхваленные критиками. Иду один. Жена ни в кино, ни в театре никогда не была. Нет у нее никакого желания «смотреть эти глупости». А я уже несколько лет бываю в театре, не скрываясь, рассказываю об этом жене и даже тестю. В театре или в кино сижу в кипе. Тесть относится к этому, как к выброшенным деньгам и времени.

— Ну-ну, чего такого умненького показывали в твоем театре?

— Так, чепуха на постном масле.

Мой ответ ему по душе. В конце концов, зять у него не дурак, падкий на бессмыслицу, и, упаси Боже, не еретик или греховодник.

— И сколько же ты отдал за билет?

— Пять лир…

Я заплатил пятнадцать.

— Ну, подумай! Пять лир можно было употребить более разумно. На доброе дело — милостыню. Да что говорить, ты и сам понимаешь. Я, конечно, не считаю это, не дай Бог, большим грехом, но здоровья это душе не прибавляет.

— И не отнимает, — пытаюсь я плюсом нейтрализовать минус.

— Что не прибавляет, то отнимает. Если певчей птице, посланной от престола Господнего в наш грубый земной мир, всякий раз не прибавлять по богоугодному делу или по щепотке святости, она погибнет.

— Я попросил бы… — напускаю на себя хмурый вид, из которого следует, что я не хочу слушать нотации.

— Да бросим этот разговор. Я вовсе не собираюсь тебя учить.

Мой бедный тесть не знает, как ему быть со мной. Двое из его сыновей и один зять отошли от религии. Я же соблюдаю Закон. Так что уж лучше поберечь меня, насколько возможно.

Я достиг приемлемого компромисса со своей средой. В первую очередь, по части одежды. Уже через два-три года после женитьбы перестал носить по субботам и праздникам штреймел, а фетровую шляпу и кипу под ней обязательно ношу. Обычно хожу в костюме и при галстуке. Пальто долгополое. В синагогу надеваю длинный до пят халат, подпоясанный кушаком. Борода у меня таких размеров, что в ней утопают пейсы, но холеная и красиво подстриженная. Головного убора не снимаю никогда, даже в театрах или в том кафе, куда почти ежедневно хожу играть в шахматы. Ношу арба канфот. Благодаря лысине, которая увеличивается от года к году, щекотливый вопрос о светской прическе отпадает сам собой. Итак, внешность и платье имеют первостепенное значение в моей среде. Чем скрупулезней человек соблюдает положенный внешний вид, тем надежней он защищен от соблазнов. У набожных одеяние — броня, защищающая их от неверующих. Штреймел удерживает человека на расстоянии от мест греховных и распутных и приводит в круг Торы, молитвы и богобоязненности. Внутри Меа-Шеарим каждая группа имеет свои опознавательные знаки. Одни носят кафтан из арабской ткани в золотую и черную полоску, другие, главным образом польские и галицийские хасиды, черный капот из атласа и шелка. У тех красные чулки на будний день и белые на субботу, у этих черные чулки и только. Тут завязывают воротничок шнуром, там застегивают его на обыкновенную пуговицу. У одних штаны выпущены на чулки, у других, наоборот, заправлены в чулки, а третьи вообще носят широченные белые штаны, перетянутые резинкой, а чулки заправляют под нее. Та же история со шляпами: у иерусалимцев и галицийцев фетровый котелок. Шляпа у твериан и других тоже фетровая, но с высокой тульей. Хасиды цадика из Гура[214] носят войлочные шляпы. Что касается подпоясывания синагогального одеяния, то иные ограничиваются вшитым в халат поясом, а хасиды цадика из Гура и некоторые другие перетягивают кафтан широким арабским кушаком. Различия есть даже в носовых платках. А я еще ничего не сказал об особенностях, связанных с молитвой, омовением рук, распевом, воздыханиями, стенаниями, прочисткой носа и со множеством всякого другого-прочего.

Человек узнается по особенностям его одеяния и поведения, которые служат ему как бы свидетельством принадлежности к той или иной группе или фамильным гербом. Эти вопросы волнуют сердца и занимают умы многих иерусалимцев, зачастую превращаясь в повод для ссор и препирательств, а иногда даже в причину семейных трагедий. Для человека, стремящегося к совершенству в жизни, вполне естественно с той же неистовостью стремиться к совершенству и во всем своем внешнем облике. Это еще и способ хранить обычаи, укорененные в семейных преданиях, и идти по стопам праведников. Человек, одевающийся напоказ под таких-то великих ортодоксов, тем самым провозглашает, что старается изо всех сил подражать им и в других, куда более главных вещах, как-то: молитва, кошерная пища, пасхальные правила и миросозерцание. Есть в этом элемент некоего публичного обязательства.

Отец, например, носил одежду ортодоксальных низов, принятую среди лавочников и мастеровых: халат из простой ткани и войлочную шляпу в будни и штреймел с кафтаном по субботам. Он не надевал джубу из красного, синего или черного бархата — парадный камзол, которым себя украшают поверх кафтана по субботам и праздникам. Меламед, мелкота, бедняк не станет надевать джубу, точно так же, как не напялит ее лавочник, столяр и кузнец, чтобы не выставить себя на посмешище. Носить джубу может позволить себе либо отпрыск аристократического рода, либо иешиботник, целиком принадлежащий Торе и богомолью, либо человек с положением, вроде главы иешивы или казначея землячества и иже с ними.

Мой тесть Файвиш, в отличие от отца, носит джубу и все подобающие джубе части одежды. Четверо из его сыновей и трое из зятьев пошли по его стопам и продолжают традицию джубы со всеми премудростями. Я считаюсь черной овцой не только потому, что не воспарил до высот тестя, но и потому, что пал ниже отца. Я промежуточный человек. Я нахожусь не между двумя разными кучками ортодоксов, а в промежутке между ортодоксами как таковыми и неверующими вообще. За два-три поколения до нас мне жить бы не дали, выгнали бы из любого порядочного бейт-мидраша. За одно поколение до нас на меня смотрели бы как на напасть, которую приходится терпеть. Наше поколение меня принимает с распростертыми объятиями. Разумеется, мое промежуточное положение не приносит мне большого почета, и я не вхож в избранные круги, но ведь это само собой. А с другой стороны, меня уважают за то, что я соблюдаю Закон и не ухожу в стан еретиков и распутников. Меня ценят за уменье развлечь любую компанию отличной цитатой, или метким изречением, или же отменной хасидской притчей. Еще одно мое большое достоинство: широкой рукой я делаю взносы на всякие сборы, которые проводятся в бейт-мидраше, будь то на приданое малоимущей невесте или на ремонт скамеек бейт-мидраша. Я покупаю право взойти на помост к чтению Торы и уступаю эту честь: отдаю ее молящимся, у коих больше познаний в Торе, чем денег в кошельке. На каждую третью трапезу[215] в бейт-мидраше приношу бутылку вина. И все это великодушие мне стоит меньше, чем билет в театр или шахматная партия в кафе. Когда у какого-нибудь иешиботника возникает нужда раздобыть немножко денег не под проценты, он знает, что может обратиться ко мне. До сих пор я еще гроша не потерял на всей этой благотворительности.

Моя принадлежность к лагерю ортодоксов обходится мне не слишком дорого.

(1979)

Перевел Оскар Минц. // «Ариэль», 1994, № 16, Иерусалим.

Самир появился на свет на пустыре, лежащем между двумя цитрусовыми садами. Пустырь своей формой напоминал треугольник, две стороны которого окаймляли кипарисы со срезанными верхушками, а основанием служила асфальтовая дорога. Летом на пустыре разрастались колючки и терновник. К концу лета они превращались в густую чащу, похожую на исполинскую паутину, которая на каждое дуновение ветра отзывалась раздраженным шелестом. В дождливую пору здесь сваливали испорченные апельсины. Кучи сгнивших фруктов издавали едкий, кислый запах и бросали на черный асфальт дороги оранжевые блики.

Однажды утром на этом пустыре появились четыре жалких шалаша. Все они были сделаны из разноцветных тряпок, грязных мешков и ржавой жести, подобранной на свалках. Два серых осла, исхудавших настолько, что кости торчали у них со всех сторон, стояли недвижимо, привязанные к кипарисам. Большая собака с подрезанными ушами время от времени лениво лаяла. Женщины разжигали костер. Босые, долговязые мужчины заканчивали сооружение шалашей.

Кто же были эти случайные жители пустыря? Если судить по их одежде и нравам, это были не бедуины и не цыгане. Возможно, они принадлежали к какому-нибудь забытому клану или неизвестной доныне народности, явившейся сюда из глубин Аравийской пустыни. Женщины были все украшены тяжелыми ожерельями из каких-то древних монет и полумесяцев, сквозь ноздри у них были продеты большие кольца, как это часто делают у животных. Глаза мужчин были подведены сурьмой, а длинные волосы, смазанные липким, пахучим скипидаром, спускались вниз черными косами.

Люди эти жили по установленному порядку. Их шалаши пустовали почти весь день. Мужчины работали, как правило, на поденной работе у владельцев цитрусовых садов. Кое-кто, правда, промышлял и другими, неугодными государству занятиями. Женщины с большими мешками на спине расхаживали по ближним мошавам[216], где жили евреи. Они рылись там в мусорных ящиках. Кроме того, они с большой ловкостью превращали в свою собственность все, что плохо лежало.

Как-то одна женщина из этого лагеря вернулась из своей очередной прогулки позже обычного. В мешке, который висел у нее за спиной, что-то надрывно пищало. Ноги ее были испачканы кровью. Она родила прямо в поле, по дороге домой. Только один-единственный крик вырвался у нее из груди. Зубами она перекусила пуповину, слюной смыла с новорожденного кровь, оторванным от платья куском крепко запеленала ребенка и бросила его в мешок, как бросала туда все, что находила в мусорных ящиках. Отдохнув немного, она поднялась и поплелась домой, оставив в пыли оттиск своего тела и кровавый послед. Непрекращающийся писк за спиной сопровождал ее всю дорогу.

Новорожденный был мальчик — да будет благословен всемилостивейший Аллах! Две финиковые ветки, поставленные возле косяков у входа в одну из палаток, извещали всех, что именно в этой палатке ее обитатели удостоились величайшей милости Аллаха.

Новорожденный был похож на кусок мяса с небольшой черной гривой, из-под которой пара черных глаз блестела диким огоньком, как глаза лесного зверька. Это и был Самир. С первой минуты своего появления на свет его сопровождало неутолимое чувство голода. Груди матери были вечно пустыми. Когда он их сосал, они сворачивались в складки, падая на его лицо, словно порожние меха. И почти всегда он плакал; плакал, когда не спал и когда спал, когда лежал на сооруженной из веток постели у входа в шалаш и когда его носили в мешке за спиной. Бывало, мать для его успокоения плевала на палец и совала палец ему в рот. На какое-то мгновение плач утихал. Самир по-звериному втягивал в рот палец, а потом кричал еще сильнее.

Одни мухи доставляли Самиру удовольствие. На пустыре мухи плодились мириадами. Никто их не уничтожал, и ничто им не мешало. Они носились сплошным роем и без помех облепляли спины и морды ослов. Но ни одно ухо не шевелилось, ни один хвост не двигался. Прогонять их было бесполезно. И собака это тоже поняла и спокойно дремала, лишь изредка издавая ленивый и недовольный лай. Мужчины, женщины, дети — все, занимаясь каким-нибудь делом или беседуя друг с другом, никакого внимания не обращали на мух, пусть себе хоть в рот лезут.

Самир ловил мух, чтобы их есть; он ловил их сознательно, в силу голода, который один управлял его слабеньким тельцем. Обычно он лежал на тряпках у входа в палатку. Его рот был широко раскрыт, напоминая мухоловку. Так раскрывают свои ловушки некоторые растения, которые питаются насекомыми. Черные глаза Самира внимательно следили за мушиными полетами, и каждая клетка его тела, каждое его движение интуитивно стремились поймать зазевавшееся насекомое. Его рот автоматически закрывался, как только туда попадала муха. И тогда его лицо морщилось от удовольствия.

Спустя несколько месяцев палатки исчезли с пустыря так же внезапно, как и появились. Осталось лишь грязное тряпье, переплетение следов да кучи почерневшего человеческого кала. Палатки появлялись время от времени в разных уголках страны, то в горах, то в долинах. Они появлялись внезапно, внезапно и исчезали, с определенной последовательностью, тихо и таинственно, словно тени. Это было как мираж, как эхо далеких, давно минувших дней, что всплывают иногда лишь в памяти времен.

С каждой новой остановкой Самир рос. Его худощавая, вечно голая фигурка вытянулась. Лишь впереди, словно приклеенный, пучился большой живот, и из него безобразно торчал огромный отросток пуповины, который так и не был в свое время удален. Лохматые волосы, темный блеск глаз, вечно угрюмая и тупая серьезность лица, которому были чужды смех и улыбка, обыкновение мчаться с ловкостью мыши на своих тоненьких, как щепки, ногах — все это придавало Самиру облик зверька. Во время переездов он сидел вместе с другими детьми на одном из ослов. Когда мать пускалась в очередные поиски, она носила его за спиной в кармане мешка, заменявшего Самиру люльку.

По мере того, как Самир рос, росло у него и чувство голода. И он всегда плакал, даже не плакал, а выл. Выл во сне и наяву, на спине осла и у матери за спиною. Выл он как-то особенно, так воют кошки или шакалы. И к вою его все привыкли, как привыкли к мириадам мух, осаждавших лагерь. Кстати, теперь Самир научился ловить их руками. Когда мать рылась в мусорных ящиках, Самир был тут же. Его голое тельце буквально тонуло в разноцветной смеси кухонных отбросов, которые вызывали отвращение. Но Самир, опьяненный зловонием, чувствовал себя здесь превосходно. Только голод его мучил еще больше. Он глотал все, что можно было жевать, и наконец сделался опытным хищником. В выборе жертв он не проявлял щепетильности. Все, что двигалось, шло в пищу: жуки, ящерицы, лягушки… Нет, Самир не брезговал ничем.

Самиру исполнилось семь лет. В последние два года он стал привлекать внимание родителей. Они стали замечать в нем признаки самостоятельности. Теперь, сопровождая мать во время ее странствий, он держался за ее юбку сзади и ловко маневрировал, не путаясь у нее в ногах. Когда они бывали в городе, Самиру предоставлялась полная свобода. Пока мать была занята своими поисками, Самир прогуливался по улицам и собирал все, что попадалось под руку. Свои находки он прятал в маленькую, сделанную для него матерью сумку, которая закреплялась на голове и спускалась на плечи. В этой сумке находили приют различные предметы, хозяева которых неосторожно оставили их на окнах или во дворе. Сумка всегда была переполнена всяким добром, за исключением съестных припасов. Последние Самир уничтожал тут же, как только находил.

Однажды отец надел на него мешок, дал ему палку и посадил на осла. Мать накрасила его ресницы, из-за чего глаза Самира казались еще более жгучими, смазала скипидаром волосы и заплела их в косы. Затем повесила ему на шею ожерелье для красоты и от злого глаза. Это была грязная нитка, на которой болтались синие стекляшки. С того дня Самир стал мужчиной, он «вышел в люди». В тот же день родители вывели его в большой мир.

Осел пересекал заброшенные горные тропы. На осле сидели отец и Самир во всей своей мужской красоте. Так они добрались до отдаленной деревни. Тут отец слез с осла и исчез в ближайшем дворе. Спустя некоторое время пригласили Самира. И вот ему стало известно, что его отдали внаймы в помощники пастуха. Мизерную плату наличными взял отец. А Самиру было обещано получать за свой труд хлеб и крышу над головой.

Отец исчез — уехал на том же осле после того, как в качестве прощального дара наградил сына легким шлепком по спине. А Самир остался. Ему выделили место в темном сарае, который служил также курятником и стойлом для осла.

Наступили дождливые дни. Мешок, который до сих пор висел у Самира на спине, теперь был накинут на голову. Из-под мешка виднелись тонкие, как щепки, вернее, как обугленные головешки, ноги.

Каждое утро Самир выходил вместе с пастухом. За деревней пастух часто скрывался в ближайшей пещере, где наслаждался предобеденным сном, и тогда вся ответственность за скот возлагалась на Самира, маленькую живую точку, сопровождавшую стадо.

На обед Самир получал всегда три лепешки. Он прятал свой обед на груди и с этой минуты центром его жизни становилось данное сокровище. К нему было направлено все его внимание. Теперь здесь билось его сердце и отсюда отдавались жизненные распоряжения всему телу и чувствам.

Никогда еще не доводилось Самиру съесть свой «обед» в один присест. Он щипал лепешки осторожно и с трепетом клал небольшие кусочки в рот, заполненный слюной. Ему хотелось бы сохранить свое сокровище навсегда, но лепешки быстро исчезали. Обнаружив, что все съедено, Самир впадал в ярость. Дрожащими руками развязывал он тряпку и подбирал все крошки. И вскоре Самира снова одолевало прежнее чувство голода. И он опять начинал выть. Телята и козы смотрели на него с удивлением, а он стоял и протяжно выл, удовлетворенно воспринимая несущееся из расщелин эхо.

Чувство голода, зарождавшееся где-то в желудке, сменялось странным ознобом. Внимание Самира обострялось. Запах травы и теплого, свежего навоза, бил в нос и по вискам и оглушал его. Все эти ощущения, подобно острому ножу, кромсали его тело на части, задевая каждый нерв. В эти мгновения коровы прекращали жевать травы. Те, что стояли от Самира неподалеку, пятились назад, а лежавшие на земле вставали и собирались в круг, испуганные, тесно прижавшись друг к другу. Слюна, как тонкая паутина, свисала с их губ. Что-то зловещее, звериное в облике Самира пугало их. Только передаваемый из поколения в поколение инстинкт самозащиты, когда животное подвергается нападению хищника, мог так проявлять себя. И тут Самир срывался с места, дрожа и скрежеща зубами. Он носился по полю, и протяжный вой нарушал тишину.

— Люди! Я голодный… голодный… голодный!..

В начале весны Самиру поручили пасти небольшое стадо коз вместе с козлятами. Он погнал стадо в долину, где сохранилась еще мягкая и сочная трава. На более высоких местах первые порывы хамсина[217] уже уничтожили траву. Узкая долина служила руслом для вади[218]. Со всех сторон она была окружена крутыми горами, склоны которых кое-где были покрыты серыми каменистыми выступами и прошлогодними колючками. А внизу лежала свежая, ласкающая глаз зелень молодой травки, окрашенная россыпью разноцветья. Голое русло вади было усеяно гравием и смытыми водой со скал каменьями, а берега уже густо заросли травой и цветами, над которыми гнулись под ветром кусты олеандра с красными соцветиями, одинокие оливы и редкие ивы.

Угрюмые и тяжелые тучи спустились около полудня в долину. Их густая тень стерла все цвета, сохранив лишь пустынную серость каменистых полян. Ветер налетел, словно брошенный с крутого склона кусок скалы. Одинокое старое фиговое дерево, голое и морщинистое, наклонилось, будто запросило о помощи. Небесные водяные меха, не выдержав, лопнули, и, сопровождаемый молниями и громом, полил крупный дождь. Большие капли, словно из рогатки, сильно ударили по земле. Самир сунул два пальца в рот и издал протяжный свист. Это был сигнал тревоги. Разбредшееся стадо, услышав свист, быстро собралось вокруг пастуха. И пастух и стадо, сразу промокшие и продрогшие, поспешили укрыться в ближайшей пещере.

Козы скучились в укрытии. Козел начал было приставать к одной козочке, но, против обыкновения, натолкнулся на полное равнодушие. Холодно, мокро — какой уж тут флирт!

Самир вначале сел у входа. Но тут сильно дуло, и он отошел в глубь пещеры, к козлятам. Они сразу обступили его. Козел стоял позади в застывшей позе и лишь изредка чихал. У Самира еще осталась одна лепешка из его дневного рациона, и он стал неторопливо отщипывать от нее маленькие кусочки. Жевал он медленно, чтобы как можно дольше продлить удовольствие.

Вход в пещеру казался отгороженным от прочего мира сплошной дождевой сеткой. Вади воскрес. Буйные водяные лошади со спутанными гривами с шумом мчались по руслу ручья.

Лепешка кончилась, и Самира снова одолело чувство голода. А тут еще этот холод, бросающий тело в дрожь. В пещере было тихо. Козы бесшумно бродили то туда, то сюда, лизали стены и щипали на них мох. Козлята теснились у маток. Воцарилась таинственная тишина, и шум снаружи казался еще оглушительнее. Тогда Самир снова завыл. Казалось, что вой шел не только изо рта, но и из глаз, рук, ног… Ошеломленные, застыли на месте козы. А там, за дождевой сеткой, кричала еще река, словно это был сам беспокойный Самбатион[219]. Самир сидел съежившись, покрытый промокшей мешковиной, и монотонно выл, как воет голодный шакал.

Дождь не прекращался. Вади с грохотом нес грязную пенистую воду, которая все больше выходила из берегов, заливая расщелины.

Проникший в пещеру запах напоенной влагой земли увеличивал у Самира чувство голода. И он выл почти беспрестанно, во весь голос. Он уже охрип, но все еще выл. И вдруг он умолк и сбросил с себя мешок. Голый, он смотрел на стадо глазами зверя. Его тупой и угрюмый взгляд сеял страх. Испуганные козы потянулись к выходу, словно кто-то их подстегнул кнутом. Возглавил отступление козел, а стадо потянулось за ним. У выхода из пещеры перед сеткой дождя козел остановился, потом вышел наружу и тотчас же, мгновенно промокший, юркнул обратно, как бы толкая стадо назад. Козы попятились в глубь пещеры.

Один Самир не двигался. Его блестящие глаза все время пристально глядели на коз, как бы выискивая жертву. И вот они, словно раскаленный клинок, пронзили одного крохотного козленка. Тот, словно чуя беду, сорвался с места и тревожно заблеял. Он нашел спасение между ногами своей матери и из-под ее брюха испуганно поглядывал на Самира.

Самир нащупал острый камень, зажал его в руке и ворвался в стадо. Он поймал задрожавшего от страха, блеющего козленка и с силой бросил его наземь. Первый же удар камнем размозжил козленку голову. Тогда Самир попытался камнем снять шкурку и разделать тушку, но у него ничего не получалось. Потеряв терпение, он впал в ярость и уже бессмысленно стал наносить удары камнем по голове. Он бил и ругался, посылая кому-то проклятья. Наконец ему удалось сделать несколько рваных надрезов. Запахло свежей кровью.

Ошеломленные козы с тупым удивлением глядели на происходящее. Рогатая голова козла застыла посреди стада. И только его ноги от беспокойства часто меняли точки опоры.

Самир, отшвырнув в сторону камень, с рыком голодного зверя набросился на разорванного козленка. Он весь дрожал, когда впивался зубами и ногтями в свежее мясо, и громко чавкал.

Но в середине трапезы на Самира неизвестно почему нашел страх. Он в ужасе бросился к выходу и выбежал из пещеры под дождь. Он даже забыл набросить на тело мешковину. Кого он боится и куда он бежит? Этого он не знал. Его щепкообразные ноги быстро несли его по скользкой тропинке у склона горы. Он бежал и кричал: «Мама!»

И тут у него вдруг началась рвота. Все, что он только что съел, желудок исторгнул на землю.

А вокруг Самира высились серые и мокрые скалы. Они затаились, словно звери, чей покой внезапно нарушен. Его все время преследовал гром…

Одинокое фиговое дерево, что росло внизу, в долине, подняло к небу омытые дождем ветви…

(1955)

Перевел Лейб Вильскер-Шумский // Рассказы израильских писателей. 1965, Москва.

После того, как пастухи со своими стадами остались позади, среди торчащих ребрами скал, в низких порослях подрастающего теребинта, среди пустошей, заросших горными розами, в змеящихся глубоких долинах, которые вспенивали световые пятна — те солнечные блики сорго, светящиеся, золотисто-зеленые, летние, под которыми почва спеклась в комки, рассыпающиеся в серую муку от прикосновения подошвы и распространяющие аромат древней земли, созревшей и плодородной, — после того, как остались на склонах и в долинах овечьи стада, оливы на вершинах холмов с их тенями, принимавшими разные образы и обличья, стало ясно, что более без волнения невозможно внедряться в эти пространства, и наша разведка потеряла свой первоначальный смысл.

Мы сели на камни передохнуть и осушить в лучах солнца катящийся с нас пот. Лето гудело вокруг, как желтый пчелиный улей. Круговерть горных полей, холмы олив, пылающее в полном безмолвии небо — все это на мгновение ослепляло и соблазняло излить словами рвущуюся на свободу радость. Где-то в далеком мареве полей пастухи вели свои стада, как бы плывя среди безмятежной простоты полей и гор, словно в облаке добрых старых времен, когда еще не существовало зла, и это щемило душу иным пророчеством. Где-то в далеком мареве стада времен Авраама, Исаака и Иакова жевали траву, дремало село в короне олив, подобное поблекшей меди в червлении теснящихся овечьих холмов и далеких гор. Но вот чужие замыслы рассекают диагоналями безмятежные пространства. Наш взводный начал настраивать бинокль, и, посасывая сигарету, строить планы предстоящих действий. Не могло быть и речи о том, чтобы вернуться домой с пустыми руками. Один из пастухов, а быть может, даже несколько должны быть схвачены; нужно или что-то сделать, или что-то спалить, вернуться с каким-то ощутимым результатом. Взводный был среднего роста, с глубоко запавшими глазами, сросшимися бровями и залысинами; сдвинутая на затылок вязаная шапка позволяла ветру обдувать его лоб и редкие влажные волосы. Мы следили за обозреваемым пространством. Он видел то, что виделось ему, а мы видели мир холмов, дрожащих в мареве зелени, торчащие выступы скал, дальние оливы, просторы, пересеченные долинами сорго, — мир, до такой степени осязаемый, что это погружало нас в оцепенение. Жажда земли плодоносить наполняла нас страстным желанием вернуться к трудам праведным, к земле, к нуждам жаркого сезона, который замышляет очередной марш-бросок — атаку послеполуденного безмолвия.

Итак, решение принято: уже обнаружен под сенью дуба молодой зеленый пастух со своим стадом на стерне сжатого сорго. Мгновенно очерчен круг, весь мир — вне круга, а в круге — определен один, которого надо взять живым, и охотники уже в пути. Основная группа укрывается в кустах и скалах справа, взводный с двумя-тремя вояками идет в обход, чтобы, действуя внезапно, погнать жертву в сторону засады. Мы крадемся сквозь густое золото сорго, вытаптывая срубленные и обглоданные животными кусты теребинта, подошвы наших ботинок, подбитые гвоздями, соприкасаются с темным горячим прахом земли. Мы отлично «использовали местность», «складки поверхности», «естественную растительность», «мертвые зоны» — и накинулись на парня, который сидел на камне в тени дуба. Тот испугался, отшвырнул посох, бросился наутек через холмы, как преследуемая серна — в объятия охотников.

Ну и смех! Высший пилотаж! Взводный не простаивал, он уже лучился новой мыслью, соблазнительно дерзкой: забрать скот! Операцию следует доводить до конца. В подтверждение он хлопнул в ладоши, как бы говоря: вот это дело! А кто-то за ним, глотая слюну: «Будет гуляш! Я вам го-во-рю!..» И все мы страшно возбудились, жажда триумфа и надежда на вознаграждение довели нас до экстаза: йалла![220]

Шум наш испугал овец, одни подняли головы, другие приготовились бежать, третьи замерли в ожидании того, что сделают с ними эти, которые собираются что-то делать. А вообще, как обращаться с овцами? Мы сами выставили себя на посрамление — так и сказал наш взводный, — такие умники, как мы, и такие дураки, как мы, способны испортить любое стоящее дело. Наш взводный заговорил по-овечьи: б-р-р, и г-р-р, и м-та-та-та, и другие знаки и звуки производил он, издревле принятые в общении пастуха с его стадом, и дал сигнал: один из нас должен быть вожаком и блеять «бона-бона[221]», а двое с каждой стороны поднимут свои винтовки как пастушеские посохи и затянут песню, какую пастухи поют стадам, а сзади пусть идут трое или поболее, и так мы энергично, по-боевому, весело избавимся от всяческих колебаний и шатаний и станем отличными солдатами.

В этом шуме мы как-то совсем упустили из виду, что за скалой, на склоне, между прикладами винтовок и двумя парами подбитых гвоздями ботинок сидел пленный и трясся, как заяц. Лет сорока, усы повисли, глупый нос, разинутый рот, глаза завязаны его же куфией — чтобы не видел, хотя что здесь можно было увидеть!

«Встать!» — приказали ему, когда явился взводный, — командирам предъявляют трофей во всей его цельности. «Что, думал не поймаем? — говорили мы ему. — Поймаем! С нами не покочевряжишься!» И, обращаясь к взводному: «Не пришлось даже стрелять — сдался сам». «Железные ребята», — похвалил нас взводный.

Представьте себе, какая начнется шумиха, когда мы вернемся со стадом! Это же уму непостижимо! Тут он взглянул на пленного и увидел невысокого субъекта в пожелтевшем, выцветшем платье, в повязке, которая подрагивала от его дыхания, в потрепанных сандалиях, словно бы сросшихся со ступнями-копытами; его сведенные лопатки застыли в ожидании пули.

«Откройте ему глаза, но завяжите руки: он поведет стадо!» — наш взводный подал еще одну удачную мысль. Опьянение победой рождало их в избытке, искра радости, передаваясь от одного к другому, пронизала нас всех. Ладно. Сняли обруч, который арабы надевают на головной платок, хорошенько стянули ему руки. Повязку с глаз спустили на нос и сказали ему: «Наби эл энэм кудмана», что означает: веди стадо.

Не знаю и никогда не узнаю, о чем думал пленный, когда ему открыли глаза, и что было в его сердце, как шумела, как бурлила в нем кровь, какое это было безумие беспомощности. Знаю лишь, что из его горла стали вырываться скрежещущие звуки, он выдыхал эти звуки, понятные разве что его скотине, он стал спускаться, прыгая со скалы на скалу между кустами, как могут только пастухи; удивленное и перепуганное стадо ринулось за ним. А за стадом все мы. И наши крики, рвущиеся из гортаней, топот наших ног и постукивание ружей — так с развязной радостью мы спускались в долину.

И до того мы были захвачены происходящим, что не заметили пастухов на холмах: они теснились в червонном золоте безмолвия и исчезающей печали. Пастухи беззвучно гнали стада свои и следили за нами издалека; но все это наполненное шумом время мы не видели солнца, клонящегося к закату, золотящегося на небосклоне. На повороте, огибающем горный отрог, оно внезапно обрушило на нас вал ослепляющего сияния, округлое, как тарелина, пыльное, воспламененное до такой степени, что выглядело неким предречением свыше, указуя на нечто более сущностное, чем нам казалось. …Ясно, что мы не были готовы к этому: у нас было стадо, у нас был пленный! Стадо то разбегается и блеет, то сбивается в кучу, будто нашло на него отупение, помутнение сознания, отчаяние, и все, что было, — потеряно, и все, что будет, — стало кружиться в молчании, кружиться в скорби, кружиться в ошеломленном замешательстве.

Долго можно рассказывать, как мы петляли в долинах между холмами, теснящимися в золотистом безмолвии, в безмятежной зрелости лета, как стадо было напугано непривычным к себе отношением, как наш пленный — захлебнувшийся немотой, вырывающий с корнем растения, жалкий, пугающийся и трепещущий, спотыкающийся и падающий, с платком, насильно повязанным поверх лица, — впадал то в самоуничижение, то в агрессивность. Эта переменчивость и пугала, и отталкивала, и смешила; сорго прибавляло золота, а солнце — безмолвной гордости; проселочные дороги между полем и горой, беззвучно трудясь, сжевывали прямые тропинки. В конце концов мы приблизились к нашему месту.

Все более начали обозначаться признаки укрепленных позиций: захваченное арабское село. Отсеченные друг от друга отголоски эха. Брошенный муравьиный холм. Гниль бесконечного запустения, вонючего существования, блошиного, вшивого. Нищета и тупость убогих сельчан. Ошметки человеческого бытия. Внезапно обнажились их жилища, их дворы, извне и изнутри. Словно задралось платье, и они предстали в сраме наготы, стало видно, какие они худосочные, сморщенные, провонявшие. Внезапная пустота. Смерть от паралича. Отчужденность. Вражда и сиротство. Дневным жаром косоглазит в пыли то ли траур, то ли скука. И какая-то полнейшая бестолковость.

Верно, там, наверху, в серых извивающихся восьмерками окопах, слонялись эти мирные жители, ставшие солдатами, охраняющими позиции, солдатами, чья еда — не еда, вода — не вода, день — не день и ночь их — не ночь, и к черту все, что они делают, и что будет, к черту все, что когда-то было хорошим, красивым, приятным, к черту! — давайте будем добротно покрываться плесенью, отрастим бороду, язык сделаем заносчивым, и приклеются потные одежды к немытому телу, изъязвленному, как перезрелый плод, будем выглядеть, как бродячие псы, которые подохнут и сгниют под забором, и будем сидеть в этой липкой пыли, в клейкой гнили, и спать будем в дерьме, и ужесточим сердце свое — все равно!

Все более начали обозначаться признаки позиций. Наша походка обрела горделивость: вернуться с таким великолепным трофеем! Поступь наша стала легкой. Блеющее стадо, бегущее в испуге, пленный, которому снова надвинули на глаза повязку (чтобы не видел секретных позиций), шаркает сандалиями, беспомощно тычется в слепоте, теряется от всевозможных окриков. Но ведь было в этом удовольствие, нас распирало от гордости. Еще бы, такое провернули! Мы были потными, запыленными и до того солдатами, до того мужественными. Ну, а о взводном и говорить нечего: не шагал, парил! Можно только вообразить себе, как нас встретили. Какой разразился хохот! Все обручи на бочках полопались.

Весь в поту, смеясь, подкатился один к нашему взводному и указал на пленного:

— Это оно? Прикончить? Дай мне!

Наш взводный, упиваясь славой, отер пот и сказал:

— Отойди, это не твое дело.

И все вокруг давились от хохота. Что нам позиция, что нам страдания, что нам условия или отсутствие условий, если мы до такой степени полны собой. Ах, кони старые, упряжь не только нас не стесняет более, а наоборот, прикрывает раны, открытые и затянутые струпьями, и вполне соответствует искривлениям позвоночника, который поизносился за все эти долгие, тяжкие дни.

И был там один, который все фотографировал. Вот поедет в отпуск, проявит и сделает карточки. И был там один, что зашел за спину пленного и замахал кулаками, так выражая свое отношение, а затем слинял, довольный. И был там один, который попросту не знал, красиво это или некрасиво, должно так быть или не должно, и была в глазах его безуминка — а что, если спросить совета у братьев: может, они скажут, чем это кончится. И был там один, который поднял кувшин над головой и лил из него прямо себе в глотку, дирижируя пальцем толпой зевак: вот, мол, как надо это делать, вот как мы умеем. И был там один, в майке, он показывал всем свои испорченные зубы — свидетельство неусыпной заботы зубных врачей, результат бессонных ночей, тесных комнатушек, жены, худой и ехидной, безработицы и партийных мыслей, не зря окружающие дразнили его, талдыча его же слова: «Ну, что будет, что будет». Были там и такие, у которых все было в порядке, и такие, которые продвигались по служебной лестнице, и такие, которые всегда «небехи»[222] и неисправимые неудачники, и такие, которые спешили в кино, и в «Габиму», и в «Охел», и в «Матате»[223] и читали субботние приложения двух газет, и такие, которые знали наизусть главу из Горация, пророка Исайи, Хаима Нахмана Бялика и также Шекспира. И такие, которые безумно любят своих детей, своих жен, и садик рядом с домом, и домашние тапочки. Такие, которые против протекций, которые за справедливую очередь и поднимают вопль по поводу чего-то, в чем есть запашок-тень-намек урезания прав; такие, которые обрушивают всю свою ярость на налоги и на квартирную плату, не признавая за ними никакой необходимости. И такие, которые вообще не те, за которых их принимают, и такие, которые именно такие, как они есть. Все они дружно взяли одного пленного, глаза которого были завязаны платком и который, воспользовавшись внезапной проволочкой, оголил натруженную крестьянскую пятку, о которой никогда не скажешь, грязна она или нет, и спросил:

— Сигарета есть?

Гул, бормотание, хрипение и сопение — чудо: словно стена открыла рот и заговорила. Это вызвало овации обладающих чувством юмора и упреки слишком уж щепетильных и не выносящих наглости.

Был бы здесь кто-либо, кто среагировал на «сигарету» иначе, все бы и завершилось иначе, более по-солдатски. Но в это время два командира отделения и один замвзводного вышли из штаба и забрали с собой пленного; они вели его, а он вслепую опирался о локоть сопровождавшего его командира отделения, который, чтобы помочь делу, сам подставил свой локоть для поддержки пленного. И даже объяснял ему что-то, чтобы облегчить ходьбу вслепую. Был тот редкий миг, когда оба вместе стараются благополучно пройти по дну, помогают один другому, чувствуют себя спаянными до такой степени, что странный этот пленник посмел прохрипеть то же, что и раньше: «Сигарету можно?» Это все испортило. Командир отделения оттолкнул его тем же локтем, что прежде служил пленному опорой, отряхнулся и сердито поднял брови, ощутив себя оскорбленным: «Видели такое!» От ярости он потерял равновесие, споткнулся о ступеньку, чуть было не стукнулся носом о пол, и его вынесло в комнату, прямо на стул. Он отшвырнул его и застыл у стола, беспомощный, неуклюжий, потрясенный силой собственной необузданности и тем, что его ожидает. И опустил руки — будь что будет.

За столом восседало в торжественном ожидании пленного по-официальному строгое крупное начальство. Внезапное «явление» мелкого чина перед командным составом спутало все карты: все, к чему они внутренне приготовились, и все, что ощущалось в атмосфере комнаты, и в часовом у двери, и в обоих командирах отделения, и в замвзводного, надо было реорганизовать, а это чрезвычайно сложно в состоянии злости и смятения.

Сидящий посредине был высок, мускулист, с острыми чертами лица и волосами торчком. По левую сторону от него находился взводный собственной персоной: оказывается, он был лыс, с белыми волосиками у висков и редкими темными пучками на лбу; со смятой сигаретой во рту, он сидел, расслабясь и потея, — герой дня в апогее своих деяний. Чуть подальше, у стены, с демонстративной отчужденностью сидел паренек, как бы подглядывающий за происходящим сквозь опущенные ресницы, будто знал какую-то правду и потому выжидал момента, когда эта правда в конце концов выйдет наружу.

Высокий начал дознание стремительно, с целью не дать пленному очухаться и понять, о чем его спрашивают. Паренек у стены скорчил гримасу, словно говоря: «Я заранее знал, что так все и произойдет».

— Имя? — процедил высокий.

— Кто? Я? — испугался пленный, неуверенно протянул руку к платку на глазах и замер на полпути, словно обжегшись.

— Имя? — снова повторил высокий, придавая голосу четкость и значительность.

— Хасан, — прохрипел пленный и усердно закачал головой в непривычной для него темноте.

— Хасан что?

— Хасан Ахмед, — торопливо ответил пленный и тряхнул головой для большей убедительности.

— Возраст?

— Яани[224] так, так… — пленный повел плечами, потер ладонь, показывая этим свою готовность к следующим вопросам.

— Возраст?

— Так… Не знаю, йа-сиди[225], — прошмякал отвисшими губами и подхихикнул, — двадцать, а может, и тридцать. — Пленный с удовольствием вносил свой вклад в совместное предприятие.

— Ну, что у вас в селе? — продолжал высокий с подчеркнутым спокойствием, предвещавшим, конечно же, бурю. Спокойствием такой вкрадчивой хитрости, которая подбирается шажком, исподтишка и внезапно обрушивается на аорту, что в самой сердцевине груди…

— В селе работают, йа-сиди, — очертил пленный картину из жизни села, чуя то недоброе, что может из этого проистечь.

— Работают, а? Как всегда? — Следователь двинулся к пленному, и это было подобно движению паука, который напрягается в предвкушении жертвы.

— …йа-сиди. — Муха постепенно запутывалась в паутине. И так было ясно, что сейчас он солжет. Нет сомнения, что солжет. Он просто должен солгать, и тут мы его поймаем за язык, подлого пса, тут мы ему покажем. И как было ясно, что «так» из него ничего не выдавишь и он ничего не скажет, точно так же было ясно, что на этот раз он не введет нас в заблуждение, не нас, во всяком случае, что-то да скажет!

— И кто у вас в селе? — Ястреб сложил крылья перед тем, как камнем пасть на жертву.

— А-а? — не понял пленный и облизал губы с простодушием животного.

— Евреи? Англичане? Французы? — углублялся в дознание следователь, как учитель, готовящий ловушку ученику: ах, поймать, поймать!

— Не-е, йа-сиди, нет евреев, только арабы, — ответил он серьезно, нисколько не уклоняясь, и как бы для отвлечения внимания указал рукой на повязку на глазах, полагая, что опасность миновала. Следователь же обвел взглядом всех находящихся в комнате: видали? Вот оно, начинается. Так оно, если умеют выуживать.

— Ты женат? — начал он снова. — Дети есть? А где твой отец? Сколько братьев? Откуда берут воду для питья в селе? — так плел тонкую сеть следователь, и так трудился допрашиваемый, стараясь изо всех сил быть полезным, двигал руками, преувеличенно жестикулировал, крутил головой; с трудом ворочая языком, он цеплялся за мелкие детали, которые злили следователей, а его самого приводили в смятение. История с двумя дочерьми и то, что случилось с сыном, который заболел не без вины сестер и помер, — и при этом рассказчик разводил руками, яростно чесал себе спину, показал всем фигу, заикался от волнения и усилия отыскать нужное слово и всем этим вызвал к себе полное отвращение.

Возникла пауза. Часовой у входа переступал с ноги на ногу.

По выражению лица парня у стены и по тому, как поднялся из-за стола наш лысый взводный, стало ясно, что все не так, что пленному нечего больше сказать, и ничего не поможет, и пора поддать ему под ребра.

— Слушай, ай-Хасан, — сказал следователь, — в селе есть египтяне?

Начинается — сейчас он солжет.

— Есть, — ответил пленный, просто до разочарования.

— Есть, — отозвался эхом следователь, как бы борясь с сомнением, в котором слышались обвинительные нотки, ибо слишком быстро добился он того, что должно было прийти позже, закурил сигарету, еще раз взвешивая, следует ли ему сейчас двинуть тяжелую артиллерию или достаточно легкой кавалерии.

Наш взводный начал мерять шагами комнату, поправил косо поставленный стул, заправил рубаху в брюки и повернулся спиной. Глядя в окно, он таким образом демонстрировал недовольство. Парень у стены провел ладонью по лицу и ущипнул себя за нос. Он вздыхал, напуская на себя сугубую важность: мол, надо знать, как «брать».

— Сколько их?

— Йани, так, немного.

(Ага. Начинает обманывать. Тут скрывается ложь. Надо бить.)

— Сколько их?

— Десять или, может, так… пятнадцать.

— Слушай, ай-Хасан, лучше тебе говорить правду. И не обманывай.

— Йа-сиди. — Пленный не знает, куда деть руки.

— У нас, знаешь, долго не цацкаются! — вскипел высокий и прибавил: — Сколько у вас солдат?

— Пятнадцать.

— Враки!

Лысый у окна обернулся. Глаза его усмехались. В нем росло удовольствие от предвкушения наступающего мига — вот это удовольствие проявится, выйдет из подполья, — он знает цену сладостному мигу, который наступит еще до того, как он закурит сигарету. И все пятеро находящихся в комнате обменялись взглядами, выражающими то же самое. Часовой у дверей снова переступал с ноги на ногу.

— Не сойти с места, йа-сиди, пятнадцать! Не больше.

— Откуда ты знаешь, что не больше? — пытался следователь взять его врасплох — его вокруг пальца не обведешь.

— Больше нет.

— А если есть?

Что можно ответить на это?

— Больше нет.

Неизвестно, откуда возникло это молниеносное движение, быстрый удар. Захваченный врасплох пленник завопил скорее не от боли, а от неожиданности и завалился на стол. Это более походило на нечестную игру, чем на систему «выжимания сведений». Что-то не то. Не то.

— Теперь говори, и только правду!

— Йа-сиди, клянусь глазами своими, клянусь Аллахом: пятнадцать!

Парень у стены забеспокоился: вдруг кто-то поверит этой грубой лжи? В руках у него был тонкий прут. Он манипулировал им, подобно рыцарю, который извлекает меч из ножен, и, поиграв так, осторожно клал прут на стол.

Обстреливали вопросами. Один за другим. Без пауз. Удары следовали с большой легкостью и — хладнокровные, беззлобные, разве что все более ловкие. Ну, казалось бы, хватит уже, но нет, надо продолжать.

Хочет говорить правду — удар. Лжет человек — удар. Будет говорить правду (не верь!) — ударь, чтобы не лгал впредь. Ударь, ведь есть еще правда другая. Ударь, ибо он у твоих ног. Как отрясаемое дерево роняет перезрелые плоды, так трясение пленного рождает правду. Ясно, что таков он. Не уверен — не спорь, заставь капитулировать. Такой не будет воевать. Не церемонься: бей. И с тобой церемониться не будут. И кроме того: араб привычен к битью.

Так подошли к истории с оружием. Пункт важный, не терпящий промедления. Тут обязаны бить. Невозможно продвигаться вперед без того, чтобы не бить. Если обойти это, может пролиться еврейская кровь, кровь наших парней, этот пункт надо прояснить раз и навсегда. Опять и опять бились над этим и добились до того, что все так изгадилось и осточертело, и ничего не оставалось, как признать, что он лжет. Затем перешли к делу об укреплениях. Требовали описаний укрепления села. И тут пленный окончательно запутался и испытывал трудности в описании, абстракции, геометрии и математике, он закатал рукава, переминался с ноги на ногу, подпрыгивал, для вящей доказательности используя руки как циркули, повязка на глазах мешала, все было бестолково, бессмысленно, и становилось яснее, что все это сплошной клубок лжи.

— Ты — лгун! — сказал вконец измотанный следователь. — По глазам твоим вижу, что ты лгун! — замахал кулаком перед повязкой.

Дело не продвигалось. Было тоскливо, скучно. Надоело все. Запутались в этом бесконечном неповоротливом дознании. Никто уже не возбуждался, никто не проявлял горячности. Били без страсти. И каково же было удивление, когда по спине пленного прошелся свистящий прут — ударом чужим, режущим, как заведено по шаблону.

Ладно. Взялись за дело с пушками. Пленный доказывал, что нет ствола более длинного, чем длина руки от плеча до ладони. И он рубил левой ладонью по правому плечу и до половины правой ладони, как бы поясняя — отсюда досюда; рубил с жертвенной самоотдачей, чтобы уничтожить всяческое сомнение.

Вопросы были исчерпаны.

Часовой все переминался с ноги на ногу и поглядывал в пустоту дверного проема. Солнечные зайчики в сумраке грязной комнаты увеличивали беспокойство: осталось недолго ждать того мига, когда произойдет страшное, и не было другого выхода, только ждать приказа: бери этого мерзавца и кончай с ним!

— Ну, так. — Следователь откинулся на спинку стула, как бы желая передохнуть от всего этого дела, и, теряя терпение, носком сапога растер окурок.

— Я с ним покончу, — заявил лысый и щелкнул средним пальцем по сигарете.

— Он абсолютный тупица, — подвел итог один из командиров отделения.

— Он притворяется тупицей, — сказал второй.

— Необходимо держать с ним твердую линию, — сказал тот, у стены, недоволно искривив губы, — правду похерили.

Пленный почему-то ощутил облегчение, облизал свои толстые губы, протянул огрубевшую руку и сказал:

— Сигарету, йа-сиди?

Ясно, никто не обратил внимания на этого дурака.

И дурак этот, завернув руки за спину, задумался и замер так, дурак дураком, и вздохнул, обращаясь сам к себе: «Ай, йа-рав» («Ой, Господи, Боже мой»).

Итак, что? Куда его? На обочину карьера? Или на пытки, которые годны только вначале, чтобы выжать ложь вместо правды? Есть ли иной путь? Как от него избавиться? Может… дать ему сигарету да отослать дурака этого домой: иди себе и чтобы тебя не видели больше! Кончилось тем, что позвонили замкомроты собственной персоной и решили послать пленного в другой лагерь (во всяком случае, трое из комнаты остались недовольны решением, таким гражданским, таким компромиссным), туда, где иначе ведут дознание пленных, там определят, чего он стоит. Часовой, душа которого все еще была неспокойна, пошел за запыленным джипом и сварливым водителем, который кипел злостью по поводу вызова вне очереди, и его легко можно было понять. Ему-то было все равно — ехать в поселок, поглядеть на людей да себя показать, дело было в принципе, в принципе! И еще один солдат уселся рядом с водителем, солдат, который не мог выехать на задание по причине отсутствия транспорта и который сейчас получил дополнительное «задание» сопровождать пленного. (Так они и проедут по улицам города — с автоматом впереди и пленным сзади!) И озабоченный этими двумя заданиями, которые не шли за счет отпуска, не дай Бог (на отпуск — особый счет), сидел он и щелкал затвором автомата. Пленному, которого толкнули в спину и он споткнулся, залезая в джип, не оставалось иного, как растянуться на полу джипа, а часовой сел сзади, в кармане у него были бумаги с приказом и «дорожный лист». Полдень, который так давно начался среди гор, дубовых рощ и стад, близился к неизвестному завершению.

Они выехали из покрытого плесенью села, выбрались из вади в поля и уже едут по этим полям, и джип спешит и подпрыгивает на четырех колесах, и обрывки далей приближаются, и хорошо сидеть в окружении полей, купающихся в алом исчезающем свете, охватывающем собой червонное золото облаков, мелких, блещущих солнечными бликами, в свете, исходящем от всего, что вокруг. Водителя и его усатого дружка ничто не трогает, и они курят, посвистывают и поют — «В полях Негева пал солдат в бою» и «Свет зеленый излучают твои очи». Только пленный на полу джипа безмолвствует, трудно понять, что там с ним, ибо он подобен скотине, слепой и молчаливой.

Пальма пыли расцветала позади джипа, шлейф дыма колыхался, краснея по краям. Мелкие выбоины и ничтожные рытвины подбрасывали торопящийся джип, поля открывали объятия сумеречным далям, полным забвения и неги, — и что-то далекое, нездешнее охватило душу и обрело слова, и слова эти материализовались: «Сомнения нет, женщина эта потеряна». И ты недоумеваешь, откуда это взялось, ты вдруг понимаешь, громом пораженный, что здесь, прямо здесь, около тебя, рассечено нечто, то самое нечто, которое при ином стечении обстоятельств называют иначе, но также называют судьбой.

Кто-то бежит от судьбы, видя, что плохо дело. Можно отплыть в дальние края вместе с сумеречным светом, вслед за солнцем лимонно-алым, если бы мгновение не возвращало тебя к реальности, застигая врасплох: сидит у твоих ног существо, со своей жизнью, здоровьем, домом, тремя душами, и все это в определенном смысле зависит от тебя, этакого малого божка в джипе. Человека везут, стадо украдено, и где-то какие-то души в селе, в горах, дальние фитили жизни, потухли, и все это потому, что ты повелеваешь этим. Стоит лишь тебе захотеть, остановить джип и отпустить его на волю — и все сложится по-иному. Но… погоди. Дух снизошел на этого парня, сидящего на задней скамье джипа: «Освободи человека!»

Вот, здесь остановим джип. Около вади. Выведем человека, откроем ему глаза, повернем в сторону гор и скажем так: ступай домой, человек, прямо туда. Остерегайся того холма: там евреи. Постарайся снова не попасть им в руки. И человек пускается в путь, торопится домой. Возвращается домой. Просто. Только послушай: такое дело! Давящее ожидание, судьба женщины и ее детей (жена-арабка!), предчувствия ее сердца, готового принять судьбу, гадания — вернется — не вернется, гадания — что будет отныне. Вот, все разрешается к лучшему, человек приговаривается к жизни. Эй, парень, давай освободим человека!

Почему нет? Кто мешает? Просто, порядочно, гуманно. Останови водителя. На сей раз — это не притча о гуманизме, на сей раз это — в твоих руках, на твоей совести. Отпусти — и ты спас его. Вот оно, решение — живое, угрожающее, огромное, вот оно, то самое, о котором всегда мы говорили с опаской. Оно рядом с тобой. И не укрыться за понятиями «солдат», «приказ» или «если тебя поймают», даже не за «что скажут товарищи» — нагим ты стоишь перед решением. И оно целиком в твоих руках.

Итак, останови. Водитель, останови. Отпусти человека. Нет нужды в доводах. Его право и твой долг. Если есть смысл в этой войне — сейчас он возникнет, этот смысл. Человек, а человек, будь человеком. Отпусти его домой. Плюнь ты на эти правила. Отпусти! Не прячься за навешенный на тебя ярлык. Эго тупость, что крикливые вывески оправдывают все твои мерзости. Освободи, и пусть идет себе пастух, этот феллах, к жене своей, к дому своему.

Нет иного пути. Годами будет гнить в тюрьме, пока не выпустят его чудом на волю, и вернется в горы к жене, к детям, голодным беженцам, никчемным людям; между тем, кто знает, что на них свалится в этом «между тем» и где они будут в этом «между тем», если, между тем, их не «пристукнут» в какой-то дыре и не «отправят на небо», просто так или даже не просто так.

Почему ты не останавливаешься? Это твой долг. Долг, от которого не укрыться. Чего медлишь? Скажи водителю слово, скажи ему и его товарищу, что таков приказ. Расскажи им байку, расскажи что-нибудь — а в общем, нет в этом нужды. Не надо объяснять, не надо рассказывать. Будь что будет. Ты готов нести ответственность. Несомненно. Освободи.

(Как я смогу? Он не мой. Он не в моих руках. Неверно это: не я ему господин. Я сопровождающий — не более. В чем моя вина? С каких пор я ответствен за жестокосердие других!)

Оставь. Ты позорно увиливаешь. Так любой негодяй увиливает от решения и прячется за «нет выхода». Где твое самоуважение? Знаменитая «независимость мысли»? Освободи его! Более того, будь готов предстать перед судом за это «преступление». Это сделает честь тебе. Все слова твои, все протесты твои, все бунты твои против мелочности и против подавления, все слова твои о дорогах, прорывающихся к правде, об освобождении — куда они делись: нынче день погашения долга, день платежа, так плати, сын мой, это в твоих руках.

(Не могу. Я ведь всего лишь сопровождающий, к тому же война. И человек этот с вражеской стороны. А если напрасная жертва? Ну, а я — да я и не в силах его освободить. Новое дело: если каждый начнет освобождать — куда докатимся? И, быть может, он и вправду знает нечто важное, только притворяется дураком?)

Неужели? Да разве он солдат? Ты поймал его с оружием? И откуда вы его привели? Он не боец. Штатский он, вонючий и несчастный. И пленение это — ложь, и не отводи глаз. Это преступление. Вы допрашивали его? — теперь отпустите на волю. Не выжмете вы из него больше того, что он сказал. И цена еще одного сведения несравненно ниже цены его освобождения.

(Трудно мне решить. Я не решаюсь: столько неприятных процедур: говорить с водителем, втолковывать его товарищу, затем давать объяснения, оказаться в дурацком положении из-за какого-то несчастного Хасана, и это помимо того, что вовсе не ясно, следует ли его освободить, допросили ли его по всем правилам.)

Все! Другой, если бы у него было хоть на четверть твоих доводов, остановил бы в тот же миг, отпустил бы человека, и продолжал бы свой путь, и уже забыл бы об этом деле, просто, решительно, не считая, что совершил для себя нечто доброе. А ты, с тысячами тезисов, знаний и доказательств, — ты, ясно теперь, не решишься на это дело. Ты, прекраснодушный, будешь размышлять, вдохновляться, раскаиваться, думать, затем потонешь в сомнениях: ой, почему я этого не сделал. И раздражение оттого, что ты не смог совершить человеческий поступок, ты изольешь на мир уродливо и грубо. Итак, соверши. На этот раз одолей себя, выдержи испытание.

(Я его жалею. Зря меня выбрали на эту роль. Я бы все сделал, как надо, если бы не боялся, сам не знаю чего. Если бы мы были вдвоем! А эта мысль пульсирует во мне, но я не могу, не могу начать. Когда я представляю, что надо будет объясняться, спорить с людьми, доказывать, оправдывать, — не могу. Что делать?)

Парень, эти желанные доводы ты противопоставляешь человеческой жизни! Как бы смотрел ты на все это, лежа на дне джипа, когда жена твоя ждет тебя дома и все для нее пошло прахом, пропало, рассеяно ветром, как полова, — осталось ожидание разбитого сердца, в слезах, в смирении, протесте и молитве…

Он уже сказал все, что мог, рассказал все, что мог. Что еще?! Если даже лгал и если даже семь раз обманывал — кто он и что он, жалкий ноль, существо съежившееся и покорное, мешок, за который не дашь и гроша, напуганный, униженный, с готовностью сносящий удар. И ты, его божество, обязан освободить, даже если он сам будет над тобой смеяться, даже если узрит в этом слабость, даже если будут насмехаться над тобой твои товарищи, даже если попытаются воспрепятствовать его освобождению, даже если за это пошлют тебя к военному прокурору, к двадцати военным прокурорам, долг твой — освободиться самому от свинства рутины. Будь тем, кто ценой страданий готов хотя бы однажды вырваться из этих авгиевых конюшен, в которых скопились горы дерьма. Мы их уже не разгребаем, мы живем в них. Это стало обычаем, приноровленным к обстоятельствам каждого, кто жаждет быть достойным великого звания «солдат», кому теперь все дозволено, что прежде было запрещено.

Ах, некий Хасан Ахмед, у которого жена Халима или Фатима и две дочери, и стадо у него отобрали, и везут его куда-то в этот светлый послеполуденный час — кто ты и что твоя жизнь, одного тебя достаточно, чтобы вытравить всю дрянь из наших душ.

Ясно, ты его не отпустишь. Ясно. Красивые слова. Это даже не трусость. Хуже: содействие преступлению. Ты прячешься за «что поделать — приказ», хотя у тебя есть выход, и все зависит от тебя. Великий день. День бунта. Дать жизнь униженному человеку. Гордиться в душе своей. Поступать по любви своей, по правде своей.

Освободи.

Будь человеком.

Освободи.

Уже ясно, что ничего не произойдет. Чушь. Ясно, что ты уклонишься. Отведешь глаза. Ясно, что все потеряно. Жаль тебя, пленный, ничто тебе не поможет.

Ну, а все же? Вот сейчас. Здесь — один миг. Водитель, останови. Сходи, ай-Хасан. Ступай домой. Говори. Стой. Скажи. Вот сейчас. Это тот самый миг. Пожалуйста, ну в конце концов, чтоб не страдал потом долгие дни, стань, пожалуйста, человеком, тем, кем ты хотел стать.

Поле представляло собой цельный слиток золота, огромный и плоский. Десятки тысяч дунамов[226] были как одна волшебная площадь, ни долин, ни холмов, ни подъемов, ни спусков, ни сел, ни деревьев — все было собрано в единый золотой слиток и расплющено в единую плоскость; над нею разбросаны облака червонного золота, мерцающего, трепетного, золотые облака, летящие в бесконечность, в ничто, и там, нигде (куда не подглядывают), в вечернем тумане, нисходящем на горы, есть иная, грызущая душу печаль того бессильного «кто знает», которое живет в душе жены пленного, личного, индивидуального «кто знает» и еще иного, общего «кто знает», которое и после заката солнца останется здесь, между нами, неразрешенным.

(1949)

Перевел Ефрем Баух. // Пути ветра. 1993, Москва.

Прошлой ночью они допоздна засиделись в кафе «Звук» на пригорке Маймонида, в этой берлоге, куда спускаешься, как в погреб. Он вышел на улицу — у ног лежал родной город; издалека откликалось море зимним недовольным ворчанием. Он вдохнул запах земли, напившейся вдоволь дождевой воды.

Это было в среду ночью. Он спустился обратно в кафе. Входишь в кафе — и на душе становится вроде полегче. Но тут же опять видишь, что ресторанное веселье — это просто дымный сумбур, откуда несется раздражающее тебя хриплое пение полуголой девицы и грохот, словно кто-то бьет посуду для забавы. А в сущности, здесь сошлись грустные люди. Или еще дезертиры — но ведь и у дезертиров своя грусть.

Сидишь — и хочется чего-то другого. Кто умеет — танцует, но все равно хочется чего-то другого. Только думать о том, что будет завтра рано утром, не хочет никто. Человек не думает о том, что придет само собой, неотвратимо, как солнце: человек думает только о том, чего надо добиваться своими силами. А то, что ждет его завтра рано утром, придет само, как восход солнца, и лучше не думать, не поддаваться тоске, как говорит она, его подруга.

Он гладит руки любимой, ее нежные щеки, ее мягкие волосы. Он танцует с ней, но он не умеет танцевать с равнодушной небрежностью, а без этого танец совсем не то. Они возвращаются к столу и сначала не заказывают, не замечая склонившегося к ним официанта; потом спохватываются, но уже некому принять заказ. Он думает: «Я так хочу всегда быть наедине с ней, только с ней. Зачем же я вожу ее в эти битком набитые нелепые берлоги, где только шум и обиды?»

Он пытается и здесь быть наедине с нею, с ее взглядом, с ее кулачками, зажатыми в его руке; нашептывает ей всякие вещи, договаривается о встрече в пятницу — дома, в тишине, в полном одиночестве. Пытается не слышать оглушающего шума, не видеть слепящего света, не вдыхать дыма, не замечать тесноты, не помнить и не думать. Но черные мысли подкрадываются снова. Ими в эти дни полна до краев тишина — и заглушает их только шум. В стране плохо, очень плохо, товарищи. Всюду беспорядок и путаница, никто не знает, что делать, никому невдомек, что творится сейчас и что еще предстоит в будущем. И поэтому люди идут в бой почти вслепую, с почти пустыми руками.

Только и остается, что подсесть к общему столу. Сюда понемногу стягиваются ребята; соседние столы пустуют. Сегодня Маккаби посчастливилось залучить сюда Старика[227], а тот умеет приветствовать людей по-своему: только взглянет, а кажется, словно он долго жал тебе руку. Время от времени необходимо бывать на людях, пусть даже в берлогах вроде этой — а может быть, вовсе не в необходимости дело, а в порыве, толкающем тебя вторгнуться в человеческую сутолоку и раствориться в ней. Он садится к столу Старика, греется в излучаемом им тепле, и рассказывает, и слушает. Здесь есть люди, которые делают свое дело в Галилее, и люди, спустившиеся ненадолго с иерусалимских гор; один рассказывает о Негеве, другой — о кораблях. Все еще приходят корабли[228], раз, а то и два, и даже три раза в неделю. Один прорвался в Тель-Авив, один — в Нагарию. Моряки с этих кораблей смотрят оторопело, они не в своей стихии. Но тут их любят и, как всегда, поднимают бокалы в их честь. Где Старик, там всегда поднимают бокалы.

Затем начинаются песни. Берлога превращается в рощу, фонарики — в сосновые шишки. Стол мерцает, как бивачный костер. Одна песня сменяет другую, и вот уже роща преображается в серый полог походной палатки, стулья — в койки, покрытые байковыми одеялами. А стол шипит, как примус, как сковорода. По брезенту палатки стучат дождевые капли. Из глубин добрых старых дней, которые, может быть, еще вернутся, всплывает песня за песней, и утомленное, обманутое обоняние улавливает запах раскаленных камней. Палатка поднимается, взлетает в небо и там преображается в луну; стулья теперь — скалы в тени высокого утеса. Прикосновение к столу обжигает тело, как обжигает натруженную ногу прикосновение к каменистой земле. Ты уже не слышишь песни, только что-то мучительно жужжит в мозгу, и не спастись от этого, как не спастись от жажды, от зноя, от отчаяния. Замирает песня, возникает другая. Раскаленные камни остывают — проступают квадратные узорчатые плитки пола. Комната заперта. Луна сжимается. Электрическая лампочка слабо освещает блеклые стены и драгоценное, бережно хранимое оружие на полу; его проверяют в последний раз перед тем, как пустить в ход. Все бледнеет — это подполье, это конспирация. Одна песня сменяет другую.

Они выходят. Он обнимает пальто, под которым движется крепкое и нежное тело, — воплощенная любовь. Зимняя ночь очищает сердце от дурмана, сгущает дыхание в тысячи холодных и чистых капель. Чист и месяц над городом, и звезды по краям небосклона. В городское многолюдство включаются еще двое — и молча смотрят на горизонт.

Он отпирает дверцу зеленого джипа — и она захлопывается за ним с легким стуком. Тепло и уютно пахнет бензином. И — пока не ожил мотор — тепло и уютно пахнет ее шея, ее душистые волосы.

Фары джипа выхватывают из темноты окропленный росою куст, край тротуара и кошку на асфальте, тут же ныряющую в тень. Машина трогается, и он сразу отдается во власть другого мира — мира моторов и скоростей, мира молодых мужчин. Они оба чувствуют, как между ними опять вырастает перегородка. Здесь расходятся их пути, и его руки на руле держат тайны чуждого ей мира. Но как же быть с теми прелестными часами, которые они только что пережили вместе? Они поблекли?..

Прощание у ее дома. Город затаил дыхание. Прощание — как приговор. Пришел страх перед завтрашним днем, и она ищет слово, чтобы защитило и — куда бы он ни ушел — потянулось нитью от нее к нему. Она отбрасывает одно за другим слабые, невыразительные слова и, наконец, хватается за самую простую, убогую, жалкую фразу (крепко-накрепко сжатая в объятиях водителя-снайпера-гранатометчика-весельчака-льва) и шепчет ему, касаясь губами прохладной мочки уха:

— Ты ведь побережешь себя, Эли?

Не разобрать, улыбка ли это или на лоб набегают морщины; но он, не мешкая, платит ей той же монетой, старенькой, стертой монетой, у всех парней побывавшей в руках, но что делать — нету другой, и ничто ее не заменит:

— У каждой пули есть свой адресат, девочка.

И в ребячьем воображении обоих возникает продолговатая, овально закругленная пуля. Она движется неспешно и плавно в пустом прозрачном воздухе бессолнечного полдня — и на ее латунной оболочке начертаны три образцово четкие буковки: Э Л И.

Две ночи назад он был на краю апельсинового сада со звеном вооруженных подрывников. Две ночи назад был вторник, и размытые проселки были покрыты слякотью.

Одно за другим отделялись и отставали маленькие звенья: звено пулеметчиков осталось на крыше заброшенной насосной станции, заградительное звено — на перекрестке грунтовых дорог у поворота к Бет-Дагону, наконец, звено связи с тремя винтовками — совсем недалеко. Теперь их только трое, и они продвигаются ползком — один со взрывчаткой, другой с запалами, третий с автоматом.

Мы бьем их по ночам — ночью у нас преимущество. Ликвидируем их базы, вклиниваемся все глубже в их территорию с помощью наших собственных средств, и методы наши все время совершенствуются. Хорошо ощущать уверенную быстроту своих ног, бесшумно двигаться, верить в металл, который держишь в руках. Нас трое, и мы знаем свое дело и действуем согласованно, как члены одного живого организма. Хорошо двигаться рядом с ними и верить в них.

В такие часы дело горит в руках, как чистый спирт — ни вспышек, ни дыма, ни запаха. Человек в ладу с самим собой, и не время ему предаваться сомнениям, ибо в глубине своего существа он сознает необходимость и целесообразность своих действий. Им движет верность общей задаче, стремление победить. Просто-напросто: разбить и победить!

В такие часы человек не знает ни жалости, ни расчета. Все происходит под знаком действия, жизнь освещена величием цели, которой она служит. Никогда не было в ней больше смысла, чем сейчас, когда они на волосок от смерти, и никогда она не была такой осязаемой и душистой, сулящей продолжение, и достойной продолжения, и затаившей это продолжение в себе.

Они останавливаются перед неуклюжим, темным зданием; оно — цель этой ночи: двухэтажный дом, с крыши которого пост снайперов обстреливает шоссе и дом Керен Кайемет[229]. Черный, немой, будто нежилой, он вырезает большой квадрат из ясной сияющей карты неба. Месяц прячет голову в облаках, и волны темноты наплывают на землю и затопляют ее.

Молчат автоматы — их час еще не пробил. Только пальцы рук упрямо борются с проволочным заграждением.

Дорога открыта. Теперь человек живет от секунды до секунды, а скоро секунда раздробится на десятые доли. Один вдох на семь шагов, один сдавленный выдох — на семь следующих.

Деревянная дверь — и ни звука. Откроется ли?

Они отбегают, разгоняются — и изо всех сил ударяют в нее плечом. Дверь выбита и качается на петлях.

Выстрел из дома. Но трое уже там, в темной передней. Автоматы бьют во все стороны и вверх, во второй этаж — тоже. Пальцы прикрепляют запал к каждому мешочку взрывчатки (месили, месили, и месиво удалось на славу).

Дело сделано!

Один за другим они устремляются наружу. Дают очередь по дверям и бегут. Пригибаются к земле — и опять стреляют по дверям и окнам, чтобы не спасся никто.

Все происходит, как ожидалось, — взрыв, огонь, столб дыма и потом медленно оседающая пыль. Был дом — и нет дома.

Они приподнимают головы, осматриваются — и начинается быстрое отступление с запоздалой дрожью в коленях, под аккомпанемент выстрелов, которые сейчас гремят повсюду, но уже не могут никого испугать. Размахались после драки кулаками, как всегда!

Теперь нет во всей окрестности ни одного арабского дома, который с запоздалым усердием не стрелял бы во всех мыслимых направлениях. Да, имей мы дело с ними — только с ними — в стране давно настал бы мир. Пока же еще одно очко в нашу пользу.

Они знают, что в эту ясную лунную ночь все боевые группы вышли на задание — туда, где тянутся тропинки между изгородями; туда, где возможен обход, если не удается дойти до цели напрямик, туда, где можно укрыться в черной тени зданий. Знают и то, что стоит лишь раз вдруг ошибиться, как все запутается, ускользнет из рук, развалится — и люди уже не действуют, а гибнут. Стоит лишь раз ошибиться.

Не раньше, чем завтра, а то и послезавтра, из бюллетеня правительственного информбюро станет известно число погребенных под обвалом, если только вы сумеете выудить этот час и это место из клубка сознательных искажений и невольных ошибок. Главное то, что все наши парни целы, и даже удалось сэкономить часть подрывных средств. Звенья сходятся, и скоро мы засядем у огня и будем чистить оружие.

Это было две ночи назад на краю апельсинового сада. Две ночи назад был вторник, и размытые проселки были покрыты слякотью.

А это утро, раннее утро четверга.

Он просыпается в темной комнате. Теплая папина ладонь ласково касается его лба. Он устал, невыносимо устал. Он готов взбунтоваться, как строптивый школьник, который отказывается встать в холодное зимнее утро. Что это, к черту, за мир, где не дадут человеку перевернуться на другой бок и спать под теплым одеялом, сколько просит разбитое тело? Страшно хочется поскандалить, чтобы дать выход лютой ненависти.

Заспанным голосом он спрашивает: «Который час?» Слышит ответ, и сердце испуганно вздрагивает: «Поздно…» И в ту же минуту его тело взваливает на себя обычное бремя, словно одежду приговоренного. Он готов тянуть свою лямку.

Холод разгоняет дремоту. Из освещенной кухни доносится тихий звук папиных шагов. Глаза щурятся от света. Он одевается на ощупь, раздраженно расстегивает неправильно застегнутые пуговицы. Тихонько открывается дверь — мама тоже встала. Вчера он вернулся после полуночи, и они еще не спали, дожидаясь его. А теперь встали, как и он, в половине шестого — проклятая жизнь под гнетом вечного страха…

Надо бы… Что надо бы? Перевоспитать их? Чтобы не беспокоились? А как им не беспокоиться? Чтобы не мучились, не любили? Сквозь жалюзи, которые так никогда и не закрываются вполне, пробиваются серые полосы. Из кухни слышится звяканье посуды, шипение горящего газа.

Из кожи лезут для него, а у самих глаза слипаются от усталости. Гадают, чем бы помочь, как бы угодить ему и — если б только возможно было — как бы заменить его собой.

Он шарит по круглому столу, заваленному всякой всячиной, нащупывает связку ключей и сует ее в карман брюк. Револьвер в кармане пальто, шерстяная шапочка на вешалке в передней. И вдруг он чувствует, что не может выйти к ним, не может принять их заботы при ярком свете электричества и удержаться от крика: «Чудес не бывает, родные, чудес не бывает! Любовь не может защитить человека в наши дни. Даже самая огромная, самая жертвенная, готовая на все любовь — даже она не может защитить!»

Рывком он открывает жалюзи. По улице стелется сероватое утро. Дождя еще нет, но будет. У тротуара видна зеленая крыша джипа. Днище его кузова черное, там разместятся шесть парней, шесть винтовок.

Он оглядывается — утро уже растекается по стенам комнаты. Он идет прямо в ванную и, выйдя оттуда, сталкивается с ними и входит к ним на кухню. На столе — нарезанный хлеб, стакан молока, яйцо. Он берется за молоко и медленно пьет. Больше ничего он не может проглотить. Оба смотрят на него молча, словно хотят закрепить в сердце все, что видят глаза. Он знает, что глубоко огорчит их, не съевши ничего из того, что они приготовили; знает и то, что они подавят огорчение и не скажут ему ни слова. В доме живут теперь так, будто там тяжелобольной, который нуждается в пристальном внимании, в полном покое, в крайней сдержанности. Но если вечером он вернется, они дадут волю своему счастью, своему веселью — до завтрашнего утра.

Поздно, он смотрит на часы. Они хотят что-то сказать и не решаются. Помедли он еще минуту-другую, может быть, стальная оболочка раскололась бы, и слово было бы сказано. Но он натягивает на голову мягкую шерстяную шапочку, берет револьвер, запахивает военную шинель, говорит «шалом», кажется, добавляет еще «до свиданья», а может быть, и не добавляет.

И когда он уже придерживает рукой открытую дверь, его догоняет мама и сует ему яблоко на дорогу.

Через четверть часа он в Микве-Исраэль с ребятами. Прохладно, хорошо. Высокое, серое, плотное небо. Хорошая видимость; будет легко наблюдать издалека. Мотор гудит, все нормально.

Ему сообщают, что шофер, как видно, еще спит. Вчера почувствовал себя плохо. А надо бы поторопиться, проверить дорогу перед колонной. Это стало правилом: чем раньше, тем надежней.

Элик пожал плечами, покорился: он не будет ждать, пока спящий проснется. Парни лезут в открытый кузов. Поведет машину их командир.

Хорошие ребята, один к одному — пулеметчик, тоненький красавчик-капрал (он старше других) и еще пять молоденьких крепких мальчиков из последнего выпуска городских гимназий; этот всегда улыбается, этот вечно шутит, тот постоянно распевает песни, а у этого очень изысканная, цветистая речь. Их обезличивает форменная одежда, мешковато сидящая на юношеских фигурах. Но какие ребята — один к одному, скромные, приятные, надежные!

Запыхавшись, подбегает Нахум, весь взъерошенный, еще не успевший умыться, и просовывает голову в окошко кабины:

— Слушай, парень, ходят какие-то слухи, будто сегодня там что-то заваривается. Будь начеку и не лезь на рожон!

Элик заводит машину, разворачивается и отъезжает. Каждый день что-то заваривается, и ему каждый день говорят: «Не лезь на рожон». Но уже прокладывают запасной путь прямо по дюнам к Ришон-ле-Циону, и, может быть, мы вскоре не будем больше нужны; может быть, наступит мир: ничего не будет завариваться, никто не будет лезть на рожон, никто не будет обращать внимания на слухи.

Сегодня он впервые оставляет свой наблюдательный пост наверху, в кузове джипа, и забирается в шоферскую кабину; но парни один к одному, на них можно положиться.

Завтра — канун субботы.

Через три минуты они на асфальтовом шоссе у въезда в Язур.

За стеной кипарисов манит золото апельсиновых рощ, веселое, яркое золото. Под кипарисами, по всей длине придорожной канавы высыпали лимонно-желтые цветы кислицы. Зимнее цветение!

Запах возделанной, сочной, влажной земли льется в открытое окно, из которого высунулась левая рука водителя в треплющемся рукаве.

Уже месяц шват, пора бы тебе знать. Вспомни вчерашнюю ночь, когда почти округлившаяся луна говорила о близости пятнадцатого швата. Через три-четыре дня уже Ту-би-шват, праздник древонасаждения. Родина, милая родина!

А сейчас будь начеку, мы приближаемся. Парни наверху щелкают затворами. Вот уже несколько дней, как недвусмысленный приказ англичан лишил нас бронированного джипа. Броня оказалась слишком эффективной; незащищенный, открытый джип восстановит нарушенное равновесие: одни стреляют, другие несут потери. С тех пор мы ездим в этом зеленом легком джипе, и только рубашка цвета хаки заслоняет сердце от пуль. Этого мы англичанам не забудем, не забудем никогда и не простим.

Но простодушные миндальные деревья, покрывшиеся за ночь белым цветением, заставляют разгневанное сердце забыть об этой клятве, и оно распахивается настежь, навстречу светлой радости, разлитой в игре всех красок — зеленой и желтой, белой и красной, золотой и оранжевой, коричневой и черной.

На асфальтовом шоссе, у въезда в Язур.

Еще минута — и они в деревне: каждый нерв напряжен до предела. И тут он видит поперек дороги баррикаду, такую массивную, каких еще не бывало. Выхода нет, боя не избежать.

Затормозить машину невозможно. Надо прорываться.

И мгновенно обрушивается стрельба. Ливень пуль. Ад. Нам не прорваться. Мы неприкрыты, обнажены.

Джип отчаянно отстреливается.

Снаряд ли, граната ли — вспыхивает бензин. Машина визжит тормозами и — останавливается.

Соскочить! В канаву!

Пуля.

Так вот оно?

Сознание мутится в промежутках между вздохами — от мучительной боли. Да боль ли это? Где они?

Так, значит, вот оно?

Драться, драться, победить! Пока еще стреляет раскаленный ствол. Вы не покончили со мной, не покончили. Мы продержимся в огне. Боже — гибнут мои мальчики. Но наши услышат и придут. Вы не покончили со мной — с ненавистью, с жалостью, с обидой, со страстью, с болью, со смятением, с непостижимостью. Боже — мои мальчики гибнут. Так, значит, вот оно? Непостижимо…

Больше ничего.

Рахель-Лея Голд, или просто Рахель, сорокачетырехлетняя старая дева;

Меер-Шимон Голд, или Саймон, холостяк сорока семи лет, брат Рахели;

Элиэзер Вайнгартен, или Лейзер, соломенный вдовец из Иерусалима;

Бени Альтер, хозяин квартиры, в которой проживает Рахель, старый холостяк.

Птицы, по правде сказать, наши лютые враги. Они появились к концу зимы. Словно вырезанные из гибкого металла, долго кружили они над нами, так что в сумерках от них даже было темнее обычного. Вообще-то они близоруки, но запахи чувствуют, кажется, даже перьями. Как наткнулись на нас, так и не отставали.

Распахнув крылья, они устремлялись вниз, как брошенный якорь, и тут же, не шевельнув крылом, взмывали ввысь, меняя направление. Эти хищники питались трупами, но к нам почему-то, может, из-за плохого зрения, относились, как к добыче. Иногда впадали в недоумение. Выдирали лоскут одежды и уносились ввысь, но тут же возвращались, точно их обманули, и выражали свое недовольство приглушенным ропотом.

В этих голых горах чего только не найдет человек. Но такие птицы редки даже здесь. Ветры их, что ли, навели. А может, и мы сами убогим своим существованием, лишенным надежд. Они кружились, отбрасывая на нас плотную тень. Пистолет у Шпигеля был испорчен. Да и чего можно было им добиться, разве что раззадорить их. Очень уж их было много. Могли подозвать и других.

Мы, ко всему уже привыкшие, не знали, что и делать. Как-то слишком быстро навалилось на нас все это. Но казалось, что птицы подчеркивают наше убожество в этом ничейном крае, где властвуют крестьяне и разбойники. Может, загляни мы им в глаза, мы могли бы повлиять на них.

И ведь что удивительно: Зиндер придумал, как от них отделаться. Мы знали, что он хитер на выдумки. Умеет разговаривать с гоями, подкупать их, втираться к ним в доверие; но мы не думали, что и птичий язык ему понятен. В мирное время он торговал с лотка по деревням. Это занятие досталось ему по наследству. «Разносчик должен знать все», — сказал он как-то, и теперь его слова подтверждались.

Он посвистывал, помахивал палкой, выделывал какие-то коленца. Совсем прогнать их ему не удалось, но они перестали кружить над нами и красть нашу одежду. Они усаживались в сторонке и следили за нашими шагами. Зиндер решил, что если удастся подкупить их, то они не будут больше досаждать нам. На то они и хищники. И тут же проверил свою догадку на деле. Мы насобирали всякой падали. Зиндер преподнес им этот дар. Дохлую лошадь они сожрали с аппетитом. Зиндер остался доволен. Они ничем не отличаются от крестьян. Взяткой всего добьешься.

Раз в день Зиндер подносил им угощение. Нахтигаль возражал: «Если мы будем так себя вести, они никогда от нас не отстанут. И потом, не всегда мы сможем исполнять взятое на себя обязательство. Откуда мы наберем столько падали?» Мы знали, что они ждут нашей смерти. Учуяли, чем здесь пахнет. Они от нас не отстанут. Но пока что они не кружили над нами. И это соглашение было некоторым достижением. Наши преследователи, шедшие по пятам, могли бы обнаружить нас из-за птиц. Птицы, и не только зимние, волочатся за беженцами в надежде, что те рано или поздно издохнут. «С такими птицами, как наши, — сказал Зиндер, — крайней мере, можно договориться. Они ленивы и предпочитают получать, а не искать». Довольными тащились они за нами и только по ночам взлетали поискать добавки. Нахтигаль был очень обеспокоен. Мало, мол, нам преследователей, так тут еще и птицы. Но Зиндер, умудренный в таких делах, успокаивал его: «До конца весны, по всем признакам, отстанут. Они не переносят жары. Сразу же дернут на север». Это, конечно, было преувеличением. В этих горах почти круглый год мороз, а лето короткое. Не откажутся они просто так от десятка людей, лишенных укрытия.

Шла весна. Снова показались в долине наши преследователи. Они промчались с какой-то особой легкостью. А мы углубились в горы, сопровождаемые нашим конвоем. День становился все длиннее, и мы двигались по ночам. Зиндер, не перестававший шутить и в трудные минуты, говорил: «Мы не похожи на других беженцев. За нами гонятся, и нас же сопровождают. Видно, трупы наши в цене. Иначе с чего бы мы им так понравились».

— Что они нам устроят, когда мы перестанем выдавать им дань?

— Ничего. Только снова начнут кружить над нами.

Проверять не было смысла. «Пока берут, надо давать», — таков был жизненный принцип Зиндера. Наши скитания обрели новый лад. Птицы слонялись неподалеку, точно были нашей свитой, а мы их подкармливали.

Иногда в темноте мы ощущали их взгляды. Точно они думали о чем-то. Наверняка, о нашей скорой смерти.

— Ты ведь близко их видишь, Зиндер. Что они там замышляют?

— Пока что они не выказывают никаких намерений. Все больше дремлют. Видно, им не так уж плохо.

— Не отстанут они от нас.

Было их десятка два, а то и больше. Теплые весенние ветры слегка досаждали им, их перья истрепались, но признаков усталости они не выказывали. Обещания свои выполняли и не кружили над нами. Но по ночам иногда шумели. А долгое карканье, как и неосторожное кружение в небе, могло выдать нас. Зиндер отправлялся уговаривать их вести себя потише.

— Если мы приручим их к себе, они без нас уже никогда не смогут жить.

Они действительно привыкли к нам. Провожали нас своими близорукими взглядами.

— Они ненавидят нас?

— Не слишком.

— Почему же они не отстают от нас?

— Ждут, когда мы подохнем.

— И это ты не считаешь ненавистью?

Зиндер толковал их намерения с какой-то странной точностью, будто они беседовали с ним.

Иногда он рукой показывал им, в какую сторону двинутся холода. Но они не внимали этим указаниям. Они были погружены в ожидание. Порой они вдруг взмывали ввысь и повисали над нами плотным зонтом. Зиндер объяснял, что таковы повадки зимних птиц. Их терпение иссякает. Нужно дать им размяться. Их изматывает жара. Мы черпали для них воду из луж, и Зиндер подносил им это питье в жестянках.

— Если они от нас не отстают, значит, скоро нам конец.

Их спокойствие более, чем что-либо иное, подтверждало это предположение.

Нахтигаль был недоволен ухищрениями Зиндера и называл их жидовскими штучками. Мы только больше запутываемся. Нужен честный и здоровый подход. Бояться нечего. Зиндер не реагировал на эти возмущенные требования. Старый раввин не произнес ни звука. Его несли на носилках. Не раз собирались мы оставить его. Следовавшие за нами птицы все время пересчитывали нас и все ждали, не оставим ли мы носилки. Может, это удовлетворило бы их. Раньше сам раввин умолял: «Оставьте меня, я старик». Среди нас у него было немало врагов. В свое время, когда он был вполне здоров, он донимал сестер. Да и не только сестрам докучал. Стариком-то он был уже тогда, и болтовня его была невыносима. Нахтигаль прозвал его ябедой. «Как же мы можем спастись, когда сестры прелюбодействуют, — бормотал он, — а каждый думает, как бы ему удрать одному. Осквернен последний удел Божий». Никто не понимал, что он там бормочет. Он тихо нес свое одиночество среди других одиночеств. Потом заболел. Отказался трястись на носилках. Но его понесли вопреки его воле. Он никому не был благодарен за это. Иногда, когда надо было идти особенно быстро, он молил оставить его. Голос у него был мягкий, точно он был не от мира сего. Но теперь никто не соглашался оставить его. Мысль о том, что птицы ждут его смерти, быть может, только его смерти и ждут, заслоняла все давние обиды.

С тех пор, как появились птицы, люди ошивались возле носилок. Ждали, что же он скажет. Но он уже был слишком стар, чтобы говорить. На его белобородом лице читалась болезнь. Казалось, что он уже не сердится на нас. А это было нам больнее всего. Точно он смирился с нашим обществом. Может, потому, что мы вышли из-под его власти. А может, он почувствовал, что мы чем-то близки ему.

Вдруг все переменилось. Птицы взмыли кверху, точно кто-то позвал их. Их было больше, чем мы думали. Они летели спокойно и твердо, будто только что вернулись из северных стран. Напрасно взывал к ним Зиндер. Они не замечали его, словно не были с ним знакомы. Птицы заслонили полнеба. Зиндер выглядел так, как если бы его обжулили. С отчаяния он обратился к ним на языке гоев: «Опуститесь… Вы же выдаете нас! Мы на открытой местности. По ночам вы кричите, а теперь еще и летать вздумали… Опуститесь… Мы не принесем вам больше угощений…»

Раввина укрыли бурым мехом. Его болезнь — это наша болезнь. Зиндер размахивал своей палкой, не переставая. Но птицы не слушались. Они летели низко-низко, паря в весеннем воздухе. «Не могу я с ними ничего поделать», — чуть не плакал Зиндер. Шпигель вытащил свой поломанный пистолет и нацелился в птиц. Мы не выдадим раввина. Вы не получите его. Сестры рыдали, как бы чувствуя близкую гибель. Целых два дня парили над нами птицы, словно хотели, чтобы у нас закружились головы. Похолодало. Мы шли вперед, но они не отставали. Птичий зонт становился все плотнее. Но в один из вечеров они вдруг рванулись вправо, меняя высоту, словно ветры позвали их. Они рванулись так быстро, что оставленная ими пустота потрясла нас. Мы пригнулись, точно ослепленные горем. Хотелось вопить от отчаяния. Но почти сразу мы поняли, что они учуяли неподалеку наших братьев. А птицы уже кружили над теми ближними горами, где еще не простыл наш след.

Раввин приподнялся, точно желая выдать себя, искупить грехи. Но птицы были далеко. Нашу смерть они проглотят целиком, они не оставят ни крошки. И даже когда их нет, это одуряющее кружение не прекращается ни на секунду. Был у нас раввин, но и его мы скоро лишимся.

Сначала взволновались деревни. Дурные предзнаменования появлялись каждодневно в местах скудных. Дряхлый крестьянин, из старожилов Галана, увидел в облаках подобие огненной колесницы. Невежественная женщина из Capo кликушествовала на чистейшей латыни. Сказывали про железный крест на одной захудалой церквушке, который три дня пылал зеленым пламенем, не сгорая. А был еще слепой поселянин, которому явилась Матерь Божья ночью у источника; и когда напоили его святые мужи вином, он сумел описать Божественный Свет словами Священного Писания.

А еще открылось добрым христианам некое подозрительное веселье, бурлившее в эти зимние дни в жилищах проклятых евреев. Случались странные вещи. Ватаги тусклых бродяг, огромных и темных, как медведи, появлялись в разных местах в один и тот же час. Даже ученые мужи испытывали порой гложущий сердце трепет. И не стало больше покоя.

В Клермонте, в году 1095 от Рождества Господа нашего Иисуса Христа, призвал Святейший Отец папа Урбан II паству Божию выступить в военный поход, дабы освободить Святую Землю из рук неверных и страданиями на долгом пути искупить грехи, ибо венец страданий — радость духовная.

На следующий год, с началом осени, на четвертый день по окончании уборки винограда, выступил благородный сеньор Гийом де Торон во главе небольшого отряда вассалов, батраков и просто бродяг, направляясь из поместья своего в провинции Авиньон во Святую Землю, дабы участвовать в ее освобождении и тем обрести покой душевный.

Кроме гнили, поразившей виноградные лозы, усыхания гроздьев, непомерного денежного долга, были и иные, кровные причины, подвигшие благородного сеньора выступить в поход. Об этих кровных причинах пишет в своих записках человек молодой и странный, тоже присоединившийся к походу, — Клод по прозванию Кривое Плечо. С какой-то стороны приходился он родственником благородному сеньору и вырос в его поместье.

Клод этот — то ли приемыш-наследник бездетного сеньора, то ли нахлебник — был юноша, понаторевший в книжной премудрости, не лишенный некоторой доли деликатности, хоть и склонный к чрезмерной печали и к преувеличенному воодушевлению. Он был переменчив, подвержен нервным потрясениям, предаваясь — впрочем, без особого успеха, — и аскезе, и плотским наслаждениям. Была сильна в нем вера в чудеса, постоянное расположение к сумасшедшим, в которых мнил он отыскать искру Божию; истертые книжные фолианты и увядшие крестьянские женщины разжигали в нем вожделение. В людях вызывал он порою презрение своим преувеличенным религиозным рвением и склонностью к черной меланхолии, которая поразила его плоть и зажгла недобрый огонь в его глазах.

Что же до сеньора, то он обращался с Клодом — Кривое Плечо с мрачной терпимостью и трудно сдерживаемой грубостью. Чувствовалась порою некая неловкость в отношении челяди сеньора к правам и положению этого молодого человека с волосами, отливавшими серебром, который — ко всему прочему — был еще страстным собирателем женских украшений и до смешного доходил в фанатичной любви своей к кошкам.

Среди причин, побудивших сеньора выступить в поход, перечисляет Клод в своих записках ряд происшествий, случившихся в год перед походом:

«В начале весны, в году 1096 от Рождества Христова, взметнулся грех неповиновения среди вассалов. Случались в наших владениях проявления наглости и бунта: часть и без того скудного урожая была уничтожена в порыве слепой ярости; стряслось наводнение, кражи оружия, поджоги амбаров, падали звезды, распространились колдовство и распущенность. Все это случилось в подвластных нам пределах, а кроме того, и по соседству, в восточных низовьях реки, умножились преступления, так что пришлось свежим маслом смазать колесо пыток и опробовать его на некоторых строптивых холопах, дабы выжечь прорвавшееся своеволие, ибо венец страданий — Любовь. Семеро крепостных и четыре ведьмы были преданы у нас смерти. С последним дыханием вышли на свет Божий и все грехи их, ибо Светом попаляется всякая скверна.

А еще весной открылись первые признаки того, что в молодую госпожу нашу Луизу де Бомон вселился злой дух, обернувшийся падучей: той самой болезнью, которая двумя годами раньше свела в могилу прежнюю нашу госпожу.

На исходе Пасхи переусердствовал наш господин сверх всякой меры в питье вина, на сей раз не удалось ему при винопитии перебраться со ступени ожесточения на ступень веселия. Все свершившееся, говорится в записках, навело затмение на нашего господина, в особенности то, что случилось в ночь исхода праздника, когда господин разбил шесть драгоценных сосудов, наследие наших предков, швыряя эти благородные предметы в слуг, обносивших столы в зале пиршества, дабы наказать их за некую провинность, суть которой так и не ясна нам. Швырял он метко, пролилась кровь. О, господин искупил это заблуждение усиленными молитвами, молчанием и постом, однако осколки разбитых кубков не воссоединишь, все они хранятся у меня. А что сделано — то сделано, и назад не воротишь».

И еще из записок Клода — Кривое Плечо:

«С началом летних дней, в страду, когда убирали овсы, пало подозрение на еврея, ведавшего продажей. Он был предан смерти в согласии с законом, поскольку во всем запирался со страстью. Зрелище сжигаемого еврея призвано было слегка рассеять скуку и душевное смятение, снедавшее нас с начала весны, да так обернулось дело, что успел сжигаемый еврей опоганить и поразить все вокруг: изрыгнул он из огня на голову сеньора Гийома страшное еврейское проклятие. При сем злостном деянии присутствовали все жившие в поместье: от больной госпожи до последней темной служанки. И уж, конечно, нельзя было еще раз наказать этого несчастного за его проклятье, поскольку в природе этих евреев — гореть в огне лишь однажды.

С течением лета усилилась болезнь нашей госпожи, она медленно угасала. Без милосердия и любовь ни к чему не приводит. Сколь устрашающим было это видение… Столь мучительны были ее страдания, столь часто кричала она по ночам, что в конце концов вынужден был сеньор заключить в башню этот нежнейший цветок его сада. Сладчайшим был Сын Божий, когда принял страдания Свои за нас, дабы знали мы и помнили, что самую глубокую борозду на тучной ниве Господней пролагает самый твердый лемех, — и в том подан нам знак. Ночью, днем и ночью, приказал сеньор бессменно молиться у кельи в башне, где пребывала больная наша госпожа.

Юной днями была госпожа наша, неизменно наивным было ее белое лицо. Тонкими были руки ее, и вся она казалась прозрачной, словно созданной из духа, а не из плоти греховной. Она уходила, удаляясь от нас, уносимая потоком, и глаза наши видели это. Иногда мы слышали, как она поет, иногда, тайно, подбирали ее платок, мокрый от слез, и ранним утром слышали ее взывания к Матери Божьей. После криков воцарялось молчание. Тем временем дела в поместье шли все хуже и хуже. Всадники охотились за должниками. Вассалы, даже они, покрывали тех, кто пытался бунтовать.

Умолкли беседы в наших комнатах. Столь нежна и возвышенна обликом была госпожа наша у подножия креста, что представилась нам однажды самой Божьей Матерью, а не той, что молит Ее о милосердии. Словно колеблющееся пламя, угасала она, и сеньор замкнулся в молчании и только все покупал да покупал прекрасных лошадей, замечательных коней, и число их было более того, что требовали наши сады и виноградники, и в уплату за них давал участки леса и сады, потому что деньги, взятые в долг, иссякли.

А однажды, на рассвете, услышала вдруг госпожа наша благовест колоколов сельской церкви, просунула свою золотистую головку меж решетками в амбразуре окна, а когда взошло солнце — нашли ее в объятиях Спасителя. По сей день в одной из наших комнат хранятся в ларце ее сандалии, два маленьких браслета и тот великолепный зеленый крестик с жемчугами, который носила она на шее».

По другому поводу находятся в записках этого родственника некие смутные размышления, полные противоречий, написанные латынью, нервно и порывисто. Эти философствования достаточно бестолковы, но приведем одно из них:

«Неодушевленные предметы касаются нас. Язык тихих знаков соединяет вещи. Лист не падет на землю, если не коснется его Намерение. Досточтимый человек, подобный благородному моему господину, сеньору Гийому де Торону, — если на краткий миг отрешится от дел, — неожиданно откроется и он языку знаков. И коль не удостоится он милосердия, поразят знаки внутренности его, подобно эресу астрофидису, тайному яду, уничтожающему наверняка. Например: отчаяние бескрайних равнин, прокаленных полуденным солнцем, без тени живого существа. Запахи ветров. Покой лесов. Таящаяся в них враждебность. Быть может, соблазн моря. Или нежное и горькое молчание далеких-далеких гор. И, видно, так уж устроен совершенный человек: остановиться посреди жизненного пути, ближе к вечеру, когда вдруг утихает ветер, остановиться, напрягшись, и слушать; напрягшись, вслушиваться на пределе сил; и пока вслушивается — грызет и грызет он душу свою, словно впиваясь в нее зубами.

Ввиду всех этих причин, а также ввиду причин, о которых и не скажешь словами, выступил Гийом де Торон и направил стопы свои в Святую Землю. Было в мыслях его участвовать в ее освобождении и тем испросить себе покоя душевного».

Покоясь в седле, как усталый охотник, — лицо — скала, череп — большой и широкий, вел сеньор свой отряд через провинции, что в верховьях Роны, направляясь в город Этьен. Там, в Этьене, намеревался он прервать свой путь и задержаться на день, на два. Клод — Кривое Плечо предполагает, что сеньор пожелал уединиться для молитвы в соборе, получить от епископа благословение на дорогу, закупить фураж и оружие. Возможно, намеревался он нанять себе в спутники нескольких вольных рыцарей, профессия которых — война. Полны опасностей дороги вне городских стен, и мечом приходится пролагать путь силам Благочестия.

Сеньор ехал верхом на лошади, которая звалась Мистраль. Пока еще не спешил. Но это была не сдержанность и даже не умиротворенность после того, как вверил душу свою, — это было медленное, по горизонтали, созревание на протяжении пути.

Кобыла Мистраль — создание массивное, широкое в кости, в точности, как и ее хозяин. С первого взгляда походила она на рабочую скотину: невозможно было довести ее до точки взрыва; некая мнимая скромность была разлита во всех ее движениях, некое начало внутренней сдержанности, спокойствия или раздумчивости, почти сродни благочестию.

Но со второго, более пристального взгляда, — например, если обратить внимание на капризные повадки этой лошади, когда седлают ее либо освобождают от сбруи, — можно было со всей очевидностью убедиться, что кобыле Мистраль никогда, никоим образом невозможно навязать абсолютную покорность, равно как невозможно и взбесить ее.

Повсюду, и на равнинах, и на холмах, ощущалось, как, улещивая и подползая, набирала силу осень.

Запахи собираемого винограда сопровождали путников. Это был некий постоянный напев, тихий, но пронзительный и упрямый.

Глазам открывались следы засухи и признаки болезни, поразившей виноградники. Выражение глухой злобы запечатлелось на лицах крестьян.

Провинции эти, даже в годы благоденствия и достатка, обращали к серым небесам скорбный лик свой, словно с навечно поджатыми губами: крестьяне, запорошенные пылью, крытые гниющей соломой крыши, грубые кресты, как сама вера в здешних местах — тупая и крепкая. Череда черных скирд сена. А в ночных сумерках и перед рассветом расходится кругами гул сельских колоколов, словно взывающих к Спасителю из глубины глубин.

В эти сумеречные часы можно было различить, как прочерчивали свой лет стаи сильных птиц. И внезапные крики этих птиц. Во всем можно было увидеть набирающее силу доказательство тяжелой, уплотненной реальности, или, при ином взгляде, легкое пульсирование некой отвлеченной идеи.

Все, в особенности удивленная молчаливая покорность крупнотелых крестьянских девушек, застывших на безопасном расстоянии, обозревая кавалькаду всадников, — все были вольны по-своему толковать суть явлений.

Что ж Гийом де Торон, размышлял ли он о возможностях толкования? Об этом нельзя было судить по его виду. Немногие короткие команды, отдаваемые сеньором, свидетельствовали о его внутренней отстраненности. Словно был он погружен в решение геометрической загадки либо упорно проверял вычисления, результат которых не сходился с ответом. Автор записок, Клод, часто поглядывал на молчаливого своего господина и склонен был временами полагать, что сеньор погружен в философские размышления либо предается очищающей аскезе.

Короче, не раз случалось так, что сеньор оставлял без ответа обращенные к нему вопросы, отвечал, хотя его и не спрашивали. Бывало, он произносил: «Поди. Клади. Сейчас. Подай. Вперед».

Команды эти легко могли сбить с толку тех, кто должен был принять их, наводя на мысль, что приказывающий вот-вот погрузится в сон, либо, напротив, с большим трудом выберется из дремы.

При всем том непреложно оградил себя человек холодной стеной превосходства. Это было неоспоримое превосходство, не требующее ни подчеркивания, ни усилий: в основе его врожденное величие, даже в дреме наводящее ужас и молчание, — спружинившийся волк.

Врожденное свойство. В хронике Клода — Кривое Плечо можно найти краткое описание внешности сеньора и его манер в начале похода, а также сравнение — в присущем хронисту стиле — не без витийства:

«По правде говоря, водительство сеньора Гийома де Торона было не только необременительным и на удивление точным, но и свободным от сомнений и треволнений. Оно подобно было плавному току вод, пролегающих путь свой средь лугов, средь равнин. Без пены и наносов скользят эти воды. Ничто не вырвано с корнем и ничто не разрушено. Но все, что возложено на ток этих струй, — несомо настойчиво, в едином направлении, несомо силою нелицеприятною, хотя и не скрывающей себя вовсе: поток спокойный и непреложный».

На исходе третьего дня похода достигли верующие ворот Этьена. После того, как сдали они свое оружие офицеру у городских ворот и уплатили подать на дела святые и на нужды мирские, и проверен был стражей каждый — из опасения, не затесался ли среди них больной либо еврей, — сеньор и его люди были допущены внутрь. Участники похода — неотесанное мужичье — кусали бороды, загребая их пятерней, дивясь обилию женщин, купцов и товаров.

На площади, позади трактира «Святое Сердце», учинил де Торон смотр своим людям, приказал задать коням добрый корм, выставил караульного стеречь поклажу и скотину, выдал по две монеты серебром на каждую голову и позволил людям отлучиться в город до рассвета — «дабы смогли они восполнить свою нужду в женщинах и крепком зелье, а также молитвой очистить души».

Сам же сеньор, после легкого колебания, предпочел сперва направиться в собор. Более всего просил он покоя душевного. Как и все люди, которые жаждут нечто[247], не ведая сущности этого «нечто», — ощущал сеньор некое смутное телесное беспокойство, будто плоть его бунтует, оскверняя душу злыми парами. Тяжел телом был сеньор, плотно сбит, кряжист, большая голова его склонена слегка вперед, словно сила земного притяжения воздействовала на него гораздо сильнее, чем на большинство верующих.

По пути в собор в мыслях его всплыли образы смерти его жен: второй, а также первой. Он созерцал формы, которые принимала смерть, как человек зимой вглядывается в ледяные узоры. Он не жалел этих женщин, вторую и первую, ибо ни одна из них не подарила ему сына-наследника. Но видел, словно въявь, что их смерть — начало его собственной смерти. Собственная смерть виделась ему местом удаленным, до которого нужно еще дойти, быть может, взобраться либо прорваться силой: неким узлом, слепым и упрямым, связывал он слова «избавить», «избавиться», «воспламенить», «воспламениться». От лета к лету, почти день ото дня кровь его становилась все холоднее, и он не знал, почему столь страстно его желание молчаливо идти к тому месту, где царят простые понятия: Свет. Тепло. Пески. Огонь. Ветер.

Тем временем спустился Клод — Кривое Плечо в одно злачное место на окраине города, нарядил дурную женщину в свои одежды, окутал ее своим плащом, дал ей в руки свой кинжал, распластался у ног, дабы она попирала его ступнями своими, и возжелал истязаний. В корчах обливался Клод потом, кричал, смеялся, рыдал, говорил без умолку. В путаных заметках, сделанных им в ту же ночь в его комнате в трактире «Святое Сердце», не вдается он в подробности греха, однако весьма сжато, но восторженно трактует о неизбывной мере милосердия, например, о солнце, которое снисходит до того, что позволяет даже луже нечистот отобразить себя, нимало не заботясь о том, чтобы изъять свое отражение.

Достопочтенный архиепископ Этьена, человек простой, маленький и округлый, сидел в кабинете неподвижно, разглядывая свои белые ладони, распластанные по столу, или, быть может, разглядывал сам стол, осторожно переваривая пищу.

Выражение лица Гийома де Торона, который внезапно появился в кабинете, затемнив своим телом дверной проем, было — как записал впоследствии архиепископ в своем дневнике — «мрачным до такой степени, что свидетельствовало о рассеянности либо о сосредоточенности: два душевных состояния, различие между которыми, судя по внешним признакам, намного труднее установить, чем это принято думать».

После святой мессы уселись архиепископ и его гость за трапезу. Они позволили себе по скромному глотку вина, после чего уединились в библиотеке. Свет десяти больших свечей в медных подсвечниках неторопливо вел запутанную игру с округлыми поверхностями застывших предметов, искажая очертания лиц, делая все движения преувеличенными, переводя их на язык печальных теней. Здесь архиепископ и его гость в дружеской беседе толковали о мере кротости, Граде Божьем, лошадях и охотничьих собаках, трудностях похода и его шансах на успех, о евреях, ценах на леса, о том, каким образом подаются знамения и совершаются чудеса.

Вскоре рыцарь умолк, предоставив этьенскому архиепископу говорить одному, и архиепископ — как написано в его дневнике изысканной латынью — «наслаждался весьма вежливым, разумным, хоть и необычайно сдержанным вниманием» гостя. Наконец, далеко за полночь, в свете все убывающих свечей, испросил сеньор Гийом де Торон и, разумеется, получил от этьенского архиепископа полное и абсолютное отпущение грехов. Архиепископ также одарил своего гостя некоторыми полезными сведениями о состоянии дорог, хитроумии дьявола и об уловках, способствующих это хитроумие обойти, об истоках святой реки Иордан в Галилейском море, о еврейском золоте, о мерзостях византийцев и о том, как уберечь от них душу. Был час молчания теней. Из глубины молчания — скрытно дышащий шорох, будто есть в соборе еще некто и у него — иные намерения.

Гость передал в руки служителя Бога денежное подношение на нужды церкви. Расстались. Вышел в теплую темень. И пала на него ночь.

Прежде, чем возлечь в чистоте на свое ложе, архиепископ, склонный к педантичности, прибавил еще несколько строк в своем дневнике. Примечание отчасти странное, даже если учесть, что запись сделана в столь поздний час.

«Я готов ныне присягнуть, — пишет в ясном сознании благочестивый клирик, — что человек этот процедил сквозь зубы не более сотни слов в течение четырех часов, проведенных со мной в этом святом месте. Удивительно, почти сверхъестественно, что мы не заметили этого величайшего молчания, разве лишь тогда, когда, откланявшись, муж сей отправился восвояси. Да и молчание его так обернулось, будто это и не молчание вовсе. Впервые с тех пор, как вступили мы на путь Святого Служения, — отмечает архиепископ в крайнем изумлении, — выдаем мы христианину отпущение грехов и даже благословение на дорогу без того, чтобы испросивший счел себя обязанным исповедаться перед нами хоть в одном малом прегрешении из того обилия грехов, которыми полон этот мир, к нашей вящей печали. Более того: весьма странная и подозрительная скрытность, с которой держался сеньор Гийом де Торон, обращаясь с нами, сама по себе укрылась от взора нашего до того часа, пока не покинул нас этот человек. Конечно же, не могли мы пойти за ним и воротить его из тьмы. Итак, на нас возложена обязанность, хоть и с опозданием, исполнить всю меру закона, отметив при сем, что это возможно, возможно вполне: обмануты мы путем лукавым, который не есть, разумеется, путь христианский.

С другой же стороны, наш долг — да будет он исполнен — проявить до конца, как и подобает, всю меру милосердия, засвидетельствовав письменно, что молчание, а равно и другие доказательства страданий, которые, по нашему предположению, читались на лице де Торона, можно истолковать как признаки смиренности в страданиях и духовной аскезы. Два свойства — смирение и аскеза, — так заканчивает благочестивый архиепископ Этьена эту свою запись, — не они ли высшие христианские добродетели? И да смилуется над нами Бог».

Поход выступил из Этьена и направился на восток, в сторону Гренобля, пересек реку, пролагая путь среди обширных осенних лесов. А осень собиралась с силами осторожно, словно пробуя вначале, смогут ли выстоять река, холмы и лес, прежде чем навалиться на них.

На околицах деревень крестьяне, немые, согбенные, недвижно взирали издали на проходящую процессию. Евреи же, словно был им заранее подан знак, покидали свои хижины и пропадали в чаще до приближенья похода. Из тьмы лесов, казалось, наводили они чары, дабы возбудить против нас силы зла.

Сокрыты и тверды — слетают на нас деяния Божьи, а мы, гнойная плоть и кровь, сколь мало позволено знать нам.

Знал Гийом де Торон и поведал о том Клоду на одной из ночных стоянок: бывает, проклятье Божье явится, как ласковая женская рука, а благословение порой придет, как разящий нож. Вид вещей — отнюдь не суть вещей.

Например, проклятье и гнев, что обрушил Господь на голову евреев. Гляди, как проклятье Божье сделало изысканным это племя. Тонки и хитры люди эти, и даже родной язык наш, истекая из их уст, вдруг превращается в вино.

Мысль о евреях привела сеньора в некоторое внутреннее возбуждение: яростное, темное намерение, сумрачное, полное холодной радости.

Клод — Кривое Плечо, со своей стороны, размышлял о женах этих самых евреев — бархатных сучках, жарких, смуглых, влажных.

Евреи, чуял Гийом де Торон, потихоньку едят нас поедом: вода прикоснулась к железу. Это прикосновение нежное, растворяющее незаметно. И даже меч — наш меч, проходит сквозь них, словно сквозь мутную толщу воды, медленно разъедаемый ею.

Всеблагий Боже, сжалься над паствой Твоей, ибо пылкое воинство скверны опутывает нас, и соблазн окольно тщится проникнуть. Но вера в сердцах наших пряма, холодна, одинока и весьма печальна. Виданное ли дело, чтобы еврей тайком прокрался в ряды наши?

Гийом де Торон был подавлен этим внезапным подозрением, но пробуждаясь, прозревал. Некое теплое таяние началось в нем, и сделалось ему хорошо. Будто подан ему знак или намек. Про себя он как бы сказал: «Здесь. Там. Теперь».

Дробилась процессия, перевернуто отражаясь в водах речных либо в глазах наблюдающего издали. Вода и расстояния способны превратить всякое движение в сущую комедию.

Вдоль линии холмов, зеленый цвет которых все темнел и темнел, возникали сперва три конных рыцаря, обернутые в белые плащи. Грубый черный крест был вышит на плащах спереди и сзади, словно меч пронзил людей этих, и раны их уже давно почернели. Кони под ними — гнедые, рослые. Издалека казалось, что подковы коней едва касались земли.

За ними выступал сеньор со своей свитой, окруженный всадниками в шлемах и панцирях. Сеньор одет был в охотничий костюм и восседал в седле своей кобылы Мистраль так, будто езда верхом сама по себе изнуряет его. Был ли он отчасти болен уж на этой стадии похода, как пишет о том Клод? Вопрос этот несуразен: почти всякий знает, что болезнь — это совокупность внутренних возможностей, коим нет числа.

Сам же Клод, в противовес сеньору, легко различим был издалека — и по своему увечью, и по крикливому желтому щиту, вроде из поддельного золота.

За свитой сеньора поспевало около трех дюжин пеших. В арьергарде тянулись мулы, груженные провиантом, катились кибитки на деревянных колесах, челядь и прочие, несколько женщин, приставших к походу, две коровы, по пути добытые грабежом у крестьян, козы, а в хвосте колонны — и по обеим ее сторонам — десятки беспородных собак, худых и злющих, неугомонных и плюгавых.

И вся эта пестрая процессия текла вдоль печальных осенних полей, будто влекомая в пучину неким источником невиданной силы.

Осень объятьем туманов взяла мир в осаду. Во всем разлилась пронизывающая сырость. Казалось, осень плетет свои злые козни в согласии с осторожным планом: густая, темная влажность в лесах, сероватый пар в долинах. Напряженный покой и его трепетные преображения у краев горизонта. А дожди пока припоздали.

Дни и ночи, часы слияния между ними — как сон — поход, в котором расстоянья обращаются в упругую материю, склонную к искажениям. Даже разнузданные клики радости беспутных людей вокруг ночных костров тотчас собирались в пространстве, отражаясь от него очищенными алхимией осени и меланхолией: звуки во много раз тише и глубже тех, что исторгали глотки этих беспутных людей.

Случалось не однажды, перед рассветом, прежде чем лагерь отряхнется от сна в лязге железа, звоне шпор и ржании коней, Клод в приливе благочестия будил своего господина к заутрене. И тогда, в часы молитвы, открывалась Вселенная, все покоряя своим невероятным покоем. То был покой скорби, печаль пустых холмов, что и не холмы уж вовсе, а сама душа холмов, томление облаков, которому навстречу выгибается земля в таком соблазне, что никакое удовлетворение никогда не остудит его.

И в пучине молчания казалось иногда, что тело страстно жаждет собственного исчезновения. Прозрачный пар — так чувствовалось — есть надлежащее состояние. И снизошла благодать на молящегося.

Не однажды случалось, что тьма настигала их в глубине леса, — тогда разводили они большой огонь посреди лагеря и окружали его плотным кольцом малых костров — в страхе пред вурдалаками, волками и дьяволом.

Поднявший взгляд мог видеть, как свет огня дробится в гуще листвы. А вокруг мечется волчий вой, угольком мерцает лисий глаз, злая птица кричит и смеется. Или ветер. Может, те, коварные, что кричат голосом птицы, лисы и ветра. И шелест листопада явственно намекал на существование некоего враждебного стана, что кишит вокруг и сжимает кольцо. В осаду взяты Силы Благочестия.

Первыми учуяли признаки близящейся борьбы животные: с каждым днем собаки бесились все яростней, так что приходилось поражать их стрелой либо ударом копья. Ночью вдруг конь оборвал свои путы и умчался в дикую темень, будто решил обернуться серым волком. Одна блудница — из тех, что прибились к походному стану, — зашлась криком и, одержимая злым духом или наговором, орала два дня и три ночи. В конце концов пришлось предать ее в руки того, чей перст ее коснулся — Сатаны. В один из дней достигли крестоносцы источника, и, томимые жаждой, испили сами, напоили коней и слуг, не зная, что злая порча коснулась воды. Вода эта ввергла в страдания и людей, и скотину. Неужто затесался скрытый еврей среди добрых христиан, с нами держит он путь и на нас его проклятье?

И деревни являли мрачный лик свой. Силой оружия приходилось крестоносцам отбирать у строптивых крестьян провизию, женщин и питье. Не раз вспыхивали в деревнях грубые стычки, и христианская кровь лилась понапрасну. Тяжела и угрюма скупость в провинциях этих. Даже для рыцарей, именем Спасителя идущих освобождать Святую Землю, не разожмут крестьяне своего кулака, пока не обрушится на них удар меча, дабы силой вырвать милостыню.

Все же в нескольких деревнях нашлись женщины, которые сами пришли, когда стемнело, и отдались в молчании. Необъятны были крестьянки эти и крепки, как кони. Их молчание, каменную суровость, с которой они отдавались, толковали по-разному: гордость ли, скромность ли, тупость или бунт. В горячечном приступе фанатизма Клод, бывало, пытался наставить этих баб на путь истинный. В приливе благочестия он толковал им о Царстве Небесном, о скверне плоти, о грядущем счастье для тех, кто все отдает с чистым сердцем, ибо дающему воздастся, а милосердный удостоится милости.

Кто перечтет эти захудалые деревеньки, разбросанные по лесной стороне, по долинам, у которых и названий нет, по большим ущельям в пучинах тумана, по излучинам рек и протоков, позабытых людьми?

«Таково желание Господа, — сказано в путевых записках Клода, — рассеять паству свою до самого края земли, дабы в День Суда вернуть и возлюбить сердцем немногих избранных, воистину достойных».

Что же до сеньора, тот командовал людьми так, как правил своей кобылой Мистраль: не выдавая ни мыслей, ни чувств, но его присутствие ни на миг не могло быть забыто. Одинок он был в сердце своем. Отделен от людей. Отделен от сих мест. Чуждый лесу, холодный.

И вот, из своего уединенья душа эта заговорила о необходимости любви. Любить, быть любимым, принадлежать — жить. Гийом де Торон ощущал дикое желание превозмочь, сокрушить некое препятствие, чья природа от него сокрыта до тех пор, пока не будет ему дано родиться вновь. В обрывках его мыслей мелькали образы смерти, отчуждения, прорыва. Как у человека, которого душит толща воды, и он напрягает последние силы, чтобы вырваться из водяных тисков, но не ведает, что это за воды, где их граница.

Со стороны казалось, что он просто глядит и молчит. Он же вслушивался на пределе сил, в надежде услышать Голос. Боялся открыть рот и молвить слово, дабы не упустить этот Голос: говорящий ведь может не услышать.

При том наделен был Гийом де Торон необычайной властью над людьми. Несмотря на свое молчание, вознесся он и оплел все вокруг себя, подобно мощному вьющемуся растению. Обвил цепко, незаметно, охватил все вокруг. Сила его — на всем, лишь по ошибке могло показаться, что благородный сеньор де Торон — как порою случается с иными из его сословья — замкнут и робок, когда слуги его буйствуют, а он молчит. Пристальный глаз заметит, что стебли, которыми он их обвил, склоняют их долу, и он, незаметно, лишь в силу своей природы, гнет их в дугу, порабощает.

Временами его внутреннему взору являлся Иерусалим, но он уничтожал эти видения, ибо не было утоления в них.

На привалах, в часы молитв, в минуту, когда люди его утоляли жажду водой из ручья или вином, де Торон переводил угрюмый взгляд с одного на другого, вновь и вновь пытаясь распознать ряженого еврея.

Его первоначальные подозрения уже обернулись твердой уверенностью, как порой случается с человеком, воображающим, что слышится ему издалека некий напев, смутный и грозный, в реальности которого сомневаешься. Некоторое время спустя мелодия, которая поначалу вводила человека в заблуждение, возникает вдруг изнутри, из самой его утробы.

Он обозревал своих людей. Каждого в отдельности, с его гримасами и ужимками — во время еды, в часы веселья, на привале, в походе. Есть ли вообще смысл искать, полагаясь только на свои догадки? В чем оно — это еврейское в евреях? — уж наверняка это не черты лица, не весь облик, а нечто абстрактное, неуловимое. Даже в наших душевных порывах нет различий! Или так: угрожающее, злокозненное присутствие. Вот она, суть измены: внедриться, жить внутри. Пустить корни, произрастать из самого лона. Как любовь, как соитие. Может, растворился еврей среди нас, проник повсюду, частица тут, частица там, и зараза гнездится в каждом.

Однажды, под вечер, когда они остановились невдалеке от древних римских руин, разрушаемых мощными корнями и запустением, обратился сеньор к Клоду — Кривое Плечо:

«Писано ли в одной из твоих книг, что волк сумеет прикинуться овцой, да так, что даже охотник не узнает его?»

Ответ Клода, возможно, в улучшенном виде записан в его хронике:

«На вопрос моего господина ответил я образно, приведя простую притчу, в духе мудрости древних. Сладчайшее из яблок будет первым, которое поразят гниение и порча. Волк в овечьей шкуре, в силу природы вещей, будет больше овцой, чем сама овца. И о том подан нам знак: кто обнимал Спасителя нашего, кто запечатлел поцелуй на ланитах Его, кто расточал чрезмерные ласки и сладкие речи — не тот ли, кто предал Его за тридцать сребреников, — предатель Иуда Искариот? Хитер, Сатана, мой господин, хитер, изворотлив, а мы, добрые христиане, люди наивные. И если не снизойдет на нас Милость Небесная — все мы, до единого пропадем в сетях, раскинутых у ног наших».

Был среди них один человек по имени Андреас Альварес, игравший на свирели. Все свое время проводил он со слугами, убогими и блудницами, веря, что сила его игры способна возвысить самые грубые души, даже души коней и собак. Он отказался от вина и мяса, навязал на шею цепь с тяжелым камнем, дабы пригнуть себя к земле, поскольку знал, что он — человек низменный. Быть может, старался он исторгнуть из плоти своей грех, который совершил либо намеревался совершить когда-то. Он прозвал себя «Дитя Смерти» и надеялся быть убитым по пути в Иерусалим.

Однажды пало на него подозрение. Велели ему провести руку через огонь, чтобы выведать, в чем его суть. Обуян страхом, а может, одержим радостью в преддверии очищающего испытания, он пришел в сильное волнение и весь обливался потом. И когда вынул руку из огня — была она влажна, будто из купели. Проступили лишь слабые ожоги, и мнения на его счет разделились. Но именно потому, что Андреас вопил, будто гнездится в нем скверна, и молил своего господина о смерти, его оставили в живых, чтобы испытывать дальше.

Были там еще три единоутробных брата, из кельтов. Братья эти проявляли гнусную склонность дико хохотать над тем, что осмеянию не подлежит, например, над трупом лисы или стволом дуба, пораженного молнией, либо над плачущей женщиной. На ночных стоянках они обычно разжигали небольшой костер, устраивались вокруг огня и вели долгие беседы на непонятном языке, полном резких созвучий.

Каждое воскресенье эти три брата совершали мрачный ритуал: громоздили груду камней, забивали птицу и проливали птичью кровь в огонь, разведенный в одной из впадин. Наверное, так взывали они к душе своей матери и заклинали ее.

Братья-кельты отличались сверхъестественной меткостью, и свойство это сильно раздражало их господина. Случалось, развлекались они стрельбой из лука по птицам в небе и единой стрелой поражали их влёт. Иногда швыряли камень в кромешную тьму лишь на шорох крыл, и сраженная птица падала наземь.

Однажды вечером Клод — Кривое Плечо явился к ним с приказом: пусть поумерят свой смех, как подобает людям, идущим в Святой поход; пусть прекратят говорить на своем поганом наречии и позволят досмотреть их котомки. А кроме того, желая убедиться, что нет среди братьев обрезанных, задумал Клод улучить минутку и подглядеть за каждым, когда будут справлять свою малую нужду.

Клод, надо сказать, любил исполнять подобные миссии, любил, ибо сознавал всю их унизительность. Ведь сказано: униженные возвысятся, а падшие воспрянут.

Из Гренобля неспешно продолжал отряд свой путь на восток.

Сеньор предпочел держаться поодаль от главных дорог. Жался к местам позабытым. Порою решал оставить даже тропинки, пробираясь лесом и пустошью. Выбирал глухомань, не заботясь о кратчайшем пути. В сущности, каждое утро Гийом де Торон сызнова определял направление — просто скакал навстречу восходящему солнцу, пока лучи заката не касались тыльной стороны его шлема. Законы Вселенной объяснялись им просто: идущий за Светом движется ко Святому Граду. Всей мерой любви, отпущенной его усталой душе, любил он Иерусалим. Он верил неколебимо, что в Иерусалиме можно умереть и родиться вновь очистившимся.

Вот так, пока осень мягко, словно ласкаясь, стучит кулачком по их спинам, двигались путники вдоль горных отрогов, нащупывали дорогу сквозь туман, постепенно спускаясь со склонов в долину реки По. Не было среди них никого, кто хотя бы раз в жизни видел море, и, наверное думали они, море возникнет перед ними, подобное безбрежной реке; но если всмотреться пристально — на бесконечно далеком берегу удастся им увидеть контуры стрельчатых башен, несокрушимые стены, минареты, нимб Света в вышине — Святое Сияние, реющее над Божественным Градом.

На всем протяжении пути питались они тем, что давали устрашенные крестьяне. Стороной обходили города и поместья знати, как бы увиливая от кем-то расставленных силков.

Не раз встречались им на дорогах колонны рыцарей, также державшие путь в Святую Землю. Сеньор де Торон не пожелал соединиться с теми, кто превосходил его силой, не снизошел и до тех, которые, уступая числом, стремились примкнуть к его отряду. Каким вышел он из пределов своих, таким хотел появиться на Святой Земле: малым, но чистым.

Однажды пришлось им чуть ли не силой оружия прокладывать себе путь. У околицы деревушки Аргентерры, у колодца, неожиданно столкнулся Гийом де Торон с целым войском крестоносцев, раза в три большим его собственного. Это были тевтонские рыцари и великое скопище примкнувшего к ним люда; их возглавлял юный воин, прекрасный и надменный, — Альбрехт фон Брунсвик.

Шествие их было великолепно: почтенные дамы в паланкинах, драпированных шелком, пожилые господа в пурпурных одеждах с золотыми пуговицами, молодые рыцари в островерхих железных шлемах с серебряными крестиками на шишаках, лакеи в бархатных ливреях, штандарты и флаги в руках знаменосцев с каменными лицами. Было тут и немалое число священников, шутов, юных шлюх, всякой скотины и прочей живности. Вся эта несметная рать передвигалась в колымагах, доселе невиданных в наших краях. Дверцы их были украшены картинами из жития Христа и Его Апостолов. Всех их художник изобразил пылающими гневом.

Альбрехт фон Брунсвик явил свою милость, первым спешился с коня и представился сеньору, уступавшему ему в родовитости.

Витиеватые свои приветствия произнес он на изысканной латыни, и соблазн был на устах его. Очевидно было, что в его намерения входит взять этот малый отряд под свое крыло.

Гийом де Торон не пожелал выполнить заповедь христианского единства и, когда умолкли приветствия, выказал тупое упрямство и даже повел себя так, будто принял приветственные речи за прощальные, — но легко улыбнулся тевтонец и приказал свалить чужака с коня, а его отряд присоединить силой.

Не успел он договорить — забряцали мечи, извлеченные из ножен. Заржали разгоряченные кони, их шкура подернулась дрожью, будто ветер прошел по озерной воде. Все пришло в движение, засверкали копья и шлемы. Музыканты, разом воздев свои орудия, заиграли в неистовой радости. Мигом завертелись диким пестрым водоворотом кони, флаги, доспехи, клубы пыли, раскаты труб, боевые кличи, словно огромный красочный хоровод выплеснулся на угрюмые равнины. И даже крики тех, кого поразил меч или копье, издали звучали, словно возгласы пирующих. Казалось, что все — и в особенности умирающие — строго следуют некоему церемониалу, не отступая от него ни на йоту.

Но тут рыцарь Альбрехт фон Брунсвик произнес: «Стой!» — и герольд вслед за ним прокричал: «Стой!» Гийом де Торон мигом поднял свой шлем. Оборвалась музыка, и бой затих. Люди стояли на своих местах, тяжело дыша, пытаясь унять возбужденных коней. Вскоре началось всеобщее пьянство, сосед поил соседа то тевтонским зельем, то авиньонским вином из мохнатых бурдюков. Музыканты без всякого приказа тотчас завели иную мелодию. Еще командиры разнимали последних ретивых вояк — смех овладел всем вокруг, смех и проклятья оглашали поле брани.

Был среди тевтонцев врачеватель, человек святой. Обойдя с помощниками поле битвы, отделил он раненых от мертвых. Раненых перевязали, а мертвых опустили в колодец, откуда вычерпали всю воду, пошедшую на общие нужды. Убитых не набралось и дюжины, и все — самые низкорослые из обоих отрядов; смерть их не омрачила чувства братства, возникшего и окрепшего возле общих костров. Прощающим да простится.

В вечерних сумерках священники отслужили большую мессу; к ночи стали резать скот, а потом все вместе ели и пили, благословляя трапезу, к утру же — обменялись служанками.

На рассвете Клода — Кривое Плечо, измочаленного ночным пьянством, послали к рыцарю фон Брунсвику с пятьюдесятью монетами серебром: выкуп и плата за мир, так как люди де Торона оказались в меньшинстве.

Чуть позже одни христианские рыцари прощально салютовали другим христианским рыцарям, и каждый отряд, взмахнув знаменами, отправился своим путем. Коль случился грех — не искуплен ли он серебром, молитвой и кровью?

Дождь, пролившийся на исходе утра, благостный дождь, легкий и нежный, все стер своими прозрачными пальцами.

На следующий день встретился им на столбовой дороге еврей, бродячий торговец. Вел он с собой двух коз, а на спине висел его мешок. Когда всадники поравнялись с ним на уклоне дороги, он и не пытался спрятаться. Сняв шапку, улыбаясь изо всех сил, отвесил три поклона, один ниже другого. Колонна остановилась. Еврей тоже остановился и снял мешок с плеча. Молчали крестоносцы. Молчал и путник, не смея молвить слова. Так он стоял на обочине, готов и купить, и продать, и быть убитым, либо ответить вежливо на любое сказанное слово. И улыбался многозначительной улыбкой. Клод — Кривое Плечо сказал:

— Еврей.

Еврей ответил:

— Благословенны путники. Счастливой дороги.

И тут же перешел на иной говор, повторил на другом наречье, ибо не знал, каков их язык. Клод — Кривое Плечо сказал:

— Куда ты идешь, еврей?

И, не дожидаясь ответа, добавил сладким шепотом:

— Мешок. Открой-ка мешок.

Клод еще говорил, а уже трое кельтов, единоутробные братья, разразились тонким и резким смехом, диким, но без злого умысла, будто кто-то пощекотал их под мышками. Еврей открыл мешок и, наклонясь, черпал оттуда полными пригоршнями всякие мелкие товары, вроде игрушек для забавы грудных младенцев, произнеся с великой радостью:

— Все дешево. За медный грош. А можно и в обмен на те вещи, которые никому не нужны.

Клод спросил:

— Зачем ты ходишь, еврей, зачем тебе ходить с места на место?

Еврей ответил:

— Одиноки мы в мире, великодушный рыцарь, и может ли сам человек выбирать: идти ему или не идти?

Затем воцарилось молчание. Даже братья-кельты унялись. Будто сама по себе, кобыла Мистраль двинулась с места и вынесла сеньора в середину круга, образованного всадниками. Злой и едкий запах конского пота разлился вокруг. Молчанье сгущалось. Глухой ужас вселился вдруг в козочек, влекомых евреем на веревке. Быть может, конское зловоние предвещало беду, и козы всполошились, заблеяли разом, пронзительно, тонко, подобно звуку разрываемой ткани, будто огонь пожирал детскую плоть.

И тут улетучилась сдержанность. Еврей с силой пнул одну из коз, а Клод пнул еврея. Бродячий торговец вдруг затрясся мелким надсадным смехом, разинув рот от уха до уха, он весь излучал особую вежливость, которая не от мира сего, утирая рукавом слезящиеся глаза, он умолял конных рыцарей снизойти и принять из рук его все — и коз, и товары, — просто так, в подарок, в знак вечной дружбы, потому что заповедано сынам всех народов любить друг друга по-братски и один Бог у всех. Так говорил он, и улыбка его, обрамленная бородой, зияла, как рана.

Мановением руки повелел сеньор Гийом де Торон принять подношение. Забрали коз, забрали мешок, и вновь наступило молчание. Клод медленно поднял глаза на своего господина. Сеньор разглядывал кроны деревьев, а может, смотрел и выше, в разрывы облаков над ними. Какой-то шепот прошел по листве, но тут же утих, будто раздумал. Вдруг еврей сунул руку в складки одежды и вытащил небольшой кошелек.

— И деньги тоже, — сказал еврей и протянул кошелек сеньору. Конный рыцарь безмерно усталым движением принял дар, сжал кошелек в ладони, сосредоточил на нем испытующий взгляд, словно пытаясь понять, что за намек послан ему этой истертой тканью. В эти мгновенья была во взгляде Гийома де Торона какая-то отдаленная грусть. Казалось, он отыскивал что-то в глубинах своей души, медленно погружаясь во тьму. Быть может, жалость к самому себе переполняла его. Наконец, произнес он с какой-то подавленной болью, граничащей с теплотой:

— Клод.

Клод сказал:

— Это еврей.

Бродячий торговец сказал:

— Я отдал все, а теперь пойду я, счастливый, вас благословив.

Клод ответил:

— Никуда ты не пойдешь и никого не благословишь.

Еврей сказал:

— Вы убьете меня.

Не с удивлением сказал и не со страхом, а как человек, безуспешно искавший сложное решение хитрой задачи, видит вдруг, что ответ прост. И Клод — Кривое Плечо ответил мягко:

— Ты сказал.

Вновь воздух переполнился молчанием. И в глубине молчания птицы поют песню. Пораженная осенью, расстилалась земля в запредельные дали, тиха и широка, холодна и покойна.

Несколько раз еврей покачал головой, вверх и вниз, сосредоточенный, задумчивый, похоже, что хотел он задать вопрос, и, наконец, спросил:

— Как?

— Ступай, — сказал Гийом де Торон.

И спустя мгновение, с сомнением в голосе, повторил устало:

— Ступай.

Еврей-торговец застыл, будто не слыша. Начал говорить. Раздумал. Широко воздел руки и разом опустил их долу. Повернулся. Медленно, будто тяжесть мешка все еще гнет его спину, пошел по уклону дороги, не оглянувшись назад. Затем, с осторожностью, постепенно ускорил свой шаг. Завидя изгиб дороги, он припустил робкой трусцой, петляя и волоча ноги, словно больной.

Но, поравнявшись с поворотом, — он вдруг подпрыгнул и удвоил свой бег, теперь он удалялся с поразительной быстротой, с умыслом выбирая извилистый путь, не прекратив петлять даже тогда, когда настигла его стрела, впившись в спину между лопаток. Потом он остановился, закинул руку за спину, выдернул стрелу из плоти, стоял, раскачиваясь, держа стрелу перед собой обеими руками, словно внимательно изучал. Он вглядывался, пока не подоспела вторая стрела и, пронзив голову, не вышибла первую. Но и теперь стоял он по-прежнему на месте, со стрелой в голове, попирая ногами землю, как упрямый баран, который изготовился забодать врага. Но вот еврей, испустив вопль, не громкий и не слишком протяжный — как будто решил, наконец, отказаться от борьбы — переломился и рухнул на спину. И замер на месте без дрожи и судорог.

Колонна тронулась в путь. Андреас Альварес, который играл на свирели, прочертил пальцем широкий крест, осенивший и небо, и поле, и лес. Женщины, из тех, что пристали к походу, задержались на минутку рядом с холодеющим телом, а одна из них, склонившись над трупом, краем его одежды прикрыла ему лицо. Кровь прилипла к ее ладоням, и женщина эта разрыдалась. Клод — Кривое Плечо, который на этот раз спустился в хвост колонны, поддался вдруг приступу беспредельной жалости, он шел следом за женщиной, утешая ее благочестивым словом и ласковым голосом, и в этом каждый из них обрел покой.

Еще в ту же ночь был открыт мешок еврея, и там, среди груды ветхого тряпья нашлись браслеты и серьги, а также женские сандалии, доселе невиданные в провинции Авиньон, красивые необычайно, их пряжка застегивалась и расстегивалась с помощью весьма хитрой, но воистину изящной уловки.

Осень, терпеливая серая монахиня, простирала свои студеные пальцы, молчаливо разглаживая поверхность земли. Холодные ветры задули с севера, со стороны гор. Они проникали под любую одежду, и коченела плоть от их прикосновением. С рассветом тонкая прозрачная корка уже покрывала кое-где гладь вод. Пар дыхания леденел, оседал в бороде, синил потрескавшиеся губы.

Но тяжелые зимние дожди припоздали, и сеньор все надеялся достичь берега моря еще до того, как водой размоет дороги. Море сулило ему некую перемену, какую-то передышку. Ожидал он увидеть, как отражается в морских водах Святой Град, невесомый, с могучими башнями, белокаменный, как горячий лед, окруженный скалистыми горами и пустыней, промытый мощным солнечным светом, и за этим светом есть Свет иной.

Но иногда охватывало сердце странное сомнение: вправду ли существует Иерусалим на этой земле, или, быть может, это лишь нематериальная, чистая идея, и каждый, кто, упорствуя, ищет Град Божий, — потеряет его.

Уныло и серю выглядело все вокруг, будто шли они низким, длинным коридором. Страшна была молчаливая печаль промерзших фруктовых садов на околицах. Казалось, будто просторы эти открыты на все четыре стороны, вплоть до краев горизонта. На самом деле, все было закрыто наглухо, путники шли и шли, но — не проникнуть, не просочиться…

Все подавлено листопадом. Случалось, долгие часы колонна вышагивала по жухлому настилу палой листвы. Как яд, поразило людей и скотину уныние, глухая, отчаянная тоска, рядом с которой сама смерть рисовалась возможностью, граничащей с милосердием. Этот топкий, грязный, зловонный ковер, сотканный из опавших яблоневых листьев и гниющего сена, отзывался на каждый шаг заунывным шорканьем, изнуряющей, тупой мелодией, которая несколько часов спустя вгоняла души всадников и пеших в состояние, близкое к тихому помешательству.

Вот так, словно в дурном сне, из которого нельзя выбраться, шла молчаливая процессия день за днем по обширным пространствам мнимой пустыни, которая на каждый шаг, на каждый порыв ветра отвечала шуршаньем и шелестом. Родник души, ее жизненные силы иссохли и распались.

Никто уже не сомневался, что еврей скрывается в лагере. На ночных привалах рыцари и слуги шпионили друг за другом, притворяясь спящими, следили за каждым шагом, прислушивались к стонам и шепоту, воплям во сне, изо всех сил старались разгадать сонные выкрики соседей. Случались кулачные стычки, люди, засыпая, сжимали в руке нож; плелись тайные сговоры, доносы, шушуканье. Иные бежали ночью, и больше их никогда не видели. Один холоп зарезал другого, убийца был найден и забит плетьми до смерти. Андреас Альварес неистово играл на свирели, но и самая веселая мелодия лишь надрывала сердце, усиливая отчаянье.

На всем пути тянулось зловоние замшелых деревень. Сладковатый запах конской падали либо смрад людских трупов, гниющих в поле. А сверху нависали низкие, плотные небеса, серый цвет которых, как бы сгущаясь, переходил в черный.

В этой тлетворной вселенной даже перезвон далеких колоколов отзывался эхом рыданий. Одинокие птицы, что пока еще здесь оставались, недвижно застыли на кончиках мокрых веток, словно мертвое царство мало-помалу поглощало и их.

Пересекали поросшее травой кладбище, попирая ногами осевшие надгробные плиты, изъеденные мхом и лишаем, объятые этой тяжелой землей. В изголовьях плит стояли покосившиеся грубые кресты — две горбатых доски, сбитые деревянным гвоздем. От легкого прикосновения эти трухлявые кресты разлетались в пыль.

На привале у колодцев, случалось, черпающий воду различал в глубине сруба некую стихию, которая отнюдь не вода.

Далеко-далеко, на склонах крутых гор, в разрывах тумана, можно было различить на миг размытые очертания каменных крепостей. То были монастыри еретиков, а быть может, остатки древних укреплений, павших еще до прихода в мир Живой Веры. Да внизу, петляя в ущельях, река и ее притоки пенились в гневе и ярости, будто и они изо всех сил тщатся убежать отсюда в места иные.

С сумерками воцарялось зловещее, свирепое одиночество, власть невероятных, необузданных сил. В зарослях выл дикий кот, кричала лесная птица. Края эти постепенно приходили в запустение, словно покрытые ржавчиной, которая, пожирая все, приближала их смертный час.

И случилось так, что Иерусалим уже не виделся желанной целью, ареной славных подвигов. Произошла перемена. И был среди них человек, который, испытав внутреннее просветление, начинал понимать, что Иерусалим, столь вожделенный, — вовсе не город, а последняя связь с жизнью на грани агонии.

Эта глава Клодовой хроники явно свидетельствует о мощи губительных сил, которые, без сомнения, были следствием тайного присутствия зла, гнездившегося в рядах крестоносцев. Не довольствовались более наружной стражей и каждую ночь выставляли также внутренний караул. Кое-кому из рыцарей приказано было подслушивать тайно. Другие же рыцари приставлены были к первым, чтобы следить за ними. Клод — Кривое Плечо властен был отдалить от сеньора злых, по его разумению, и приблизить угодных ему. Интриги, наговоры, лукавые замыслы плелись повсеместно. Клод, подобно болотным растениям, вздымался и цвел удушающих миазмов подозрений и мертвящего ужаса. Но и он сам был отравлен омерзительным страхом.

Клод писал:

«Чужак затесался в наш стан. Каждую ночь обращаемся все мы к Спасителю, а один среди нас взывает лживо, он-то и враг Спасителю. Однажды ночью, в третью стражу, чья-то невидимая рука загасила все костры, и во тьме закричал кто-то, да на таком наречье, что никак не походит на язык христианский. Враг Христов скрывается среди нас, волк среди Божьего стада. Рука, загасившая в ночи все костры, наводит смерть на наших коней, гибнущих один за другим в страшных мученьях от неведомой в родных краях болезни. Крестьяне, заранее предупрежденные о нашем приближении, прячут в лесах провизию, женщин и лошадей. Евреи, как по волшебству, узнают о нашем приходе, и земля эта, столь враждебная к нам, укрывает их. Зло коренится среди нас. Один из нас — чужой. Он послан, дабы предать всех нас силам скверны. Смилуйся, Боже, над нами, подай нам знаменье, прежде чем все мы погибнем. И душа, и тело. Не во Твое ли имя, Господи, идем мы дорогой мук и страданий, не к Твоему ли Граду путь держим, несли не достигнем его, то где же конец пути нашего?

Люди пали духом в страхе перед кознями, угнездившимися среди нас, в разных углах нашего стана нашлись и такие, кто хотел повернуть коней и воротиться домой с пустыми руками. Вот и господин мой, Гийом де Торон, скачет весь день в одиночестве впереди колонны и не оглядывается назад, будто все равно ему, следуют за ним его люди или нет, будто он один идет в Иерусалим. Три дня назад, поутру выстроил сеньор всех в ряд — рыцарей, слуг, женщин и всяких бродяг, приставших к походу, — обошел весь строй, всматриваясь в каждого сверлящим взглядом. И вдруг приказал, чтобы еврей — кто бы он ни был — немедля пал на колени, сию же минуту, на этом месте! Потом, в полнейшем молчании, повернулся к людям спиной и медленно, словно больной, взобрался на свою кобылу. Назавтра, с рассветом, одна из женщин была найдена с перерезанным горлом, и крест, который она носила на шее, был воткнут у нее в грудь. Я сам закрыл ей глаза, извлек крест из плоти и даже не отер с него кровь. О Господи, куда ведешь Ты стадо Свое, и что станется с нами завтра и послезавтра?»

Еще из записей Клода — Кривое Плечо, сделанных в духе смирения, кротости и безоговорочного приятия строгого приговора:

«Нынче поутру призвал меня сеньор следовать за ним. Оказавшись по ту сторону холма, где никто нас не видел и не слышал, спросил меня мой господин: „Клод, ведь ты знаешь, так почему же ты молчишь?“ А я поклялся именем Христа, а также именем покойной сестры моего господина, той, что была супругой отца моего, прежде чем взял он в жены мою мать, — я поклялся, что не знаю. И потому боюсь я ужасно. Тогда продолжал господин мой голосом, воспоминание о котором разрывает мне сердце любовью и ужасом: „Клод, разве ты, Клод?“

Я заношу слова, с которыми взывал к Богу день-деньской: „Боже, узри нас, погибаем все мы во зле, пошли нам избавление. Ты, Всеслышащий и Всемогущий. Велики грехи наши, но превыше их милосердие Твое. Не к Тебе ли, Господи, идем мы и днем и ночью?“

Блажен, кто вложил в молитву всю душу свою, и пусть из бездны воззвал он — есть Тот, кто слышит его.

Спустя несколько дней, когда поход, обходя стены Тортоны, двигался на восток, прекратился падеж коней и даже холода отпустили. У крестьян было отобрано много лошадей, их приспособили к верховой езде, пока не подвернутся лучшие. В одной деревне удалось кельтским братьям разнюхать большие запасы провианта: фураж, сыры, рожь — все в одном погребе, обошлось почти без пролития крови. В дороге попались нам два погонщика мулов с поклажей вина, и несколько дней веселило вино наши души. А еще повстречался нам бродячий монах, который окропил нас святой водой и обновил благословение церкви.

Похоже, что в судьбе нашей начались перемены к лучшему. Не жалели мы молитв и благодарственных слов. А зимние дожди не только задерживались, но даже как будто и отдалялись: четыре дня щедрое солнце изливало на нас свою благодать. Сеньор раздал всем серебряные монеты. В часы утренних переходов вновь слышалось пенье, и Андреас Альварес, играя на свирели, извлекал из нее удивительные звуки. Тем временем приближались мы постепенно к местам, где селились евреи…»

«…Приближались мы к местам, где селились евреи, и дни наши стали светлее. Иной дух царил в лагере: строже стал порядок, появились и расторопность, и изворотливость; пожары, нами же раздутые, воспламенили души, охотничья страсть всколыхнула дремавшие чувства».

На большое не замахивались. Евреев-горожан оставили отрядам посильнее. Сеньор Гийом де Торон двигался по заброшенным провинциям, подчищая окраины — евреев глухой деревушки, трактирщиков или тех, чья мельница притаилась в низовьях реки. Попадались ему в руки горстки евреев-беженцев или скитальцев. Но, однако, не уклонился поход от пути своего на Восток, не рыскал по сторонам в погоне за беглецами, учуя добычу. Пролагали они единую борозду, прямую и длинную, хоть и не слишком широкую. Не задерживались и назад не оглядывались — увидеть, что сделано, а что осталось. Суровую сдержанность навязал сеньор своим людям, отвергая разнузданные убийства. Нечего и говорить, что избегали разбоя, но даже радость в предвкушении грабежа запретил сеньор, и эта схороненная радость тлела в душах.

Клод в своих записках упоминает об одной еврейской женщине, с виду — сущая волчица, которая вместе с младенцем была вытащена из стога, служившего ей укрытием. Она ощерила пасть, и обнажались клыки ее, белые и острые, не походившие на человечьи зубы. Потом зашипела угрозно, будто собиралась ужалить или изрыгнуть яд. Ее грудь вздымалась и опускалась под коричневым платьем; такое бурное волнение знавал Клод и прежде, наблюдая безумье плотских наслаждений, а также у женщин, которым в видениях открылся святой, повелевший им взойти на костер.

Еврейка эта и в самом деле сумела раздвинуть границы людского кольца, которым окружили ее крестоносцы. Никто не отважился приблизиться в пределы досягаемости ее когтей или клыков. Она стояла одна, посредине, и гримаса на лице ее весьма походила на зевок. Но пристальный взгляд различал, что это не зевок вовсе.

Изогнувшись, она начала медленно поворачиваться вкруг себя с младенцем в одной руке, а другую простерла перед собой, растопырив пальцы, будто когти хищной птицы. Изгибы ее тела напоминали движенья краба или скорпиона.

Клоду казалось, что еврейка эта готовится к прыжку, чтобы выцарапать кому-нибудь глаза своими когтями, но не так все обернулось: вдруг она бросила орущего младенца на руки младшему из кельтских братьев, а сама рухнула наземь, распластавшись в пыли, будто уже была мертва. Все это она проделала в полнейшем молчанье, без причитаний и плача, разве что с неистовой судорожностью в движениях. Клод — Кривое Плечо изо всех сил боролся с подкатившими к горлу рыданьями — слепой жгучий порыв, почти заставивший и его пасть на землю, распластаться, целовать ступни ее ног и быть попираему этими ступнями. Порыв этот кипел в его жилах подобно ярости, но яростью не был. Горячие слезы скатились по Клодовой бороде, когда прикончил он эту волчицу коротким, мощным ударом милосердия и тем облегчил ей муки агонии, так что теперь не придется ей видеть гнусное зрелище, когда размозжат голову ее ребенку, — зрелище, которое, конечно же, приносит облегчение, но и огорчает, и ранит чувствительную душу.

В тех краях еврейские поселения, как пятна, были разбросаны повсеместно. Некоторые города широко открыли двери перед евреями, будто и не тяготело над ними проклятье небес. Евреи пустили свои мерзкие корни в самое сокровенное, высасывали жизненные соки и процветали вовсю. Чудовищные силы были даны им: всасывать и процветать. В здешних деревнях развелось немало еврейских семей, которые покупали-продавали, брали в аренду. И лен, и масло они уже прибрали к рукам. Острожно, расчетливо, неотступно захватывали шерсть и воск, протягивали щупальца к торговле благовониями и крепким зельем, лесом и пряностями.

На первый взгляд они казались спокойными, беззаботными, но вблизи заметны были частые подергивания мускулов на их лицах, как у оленя, когда стоит он, мнимо утихший, и лишь волнение кожи выдает затаенный побег.

Мягко и нежно лилась наша речь из уст евреев. Будто сами собой стекались к ним все наши денежки, как естественно катится вниз, под уклон, всякое тело земное.

Удивительно было их уменье собирать, копить, обменивать товары в самый подходящий момент, а в часы опасности — схоронить одну вещь внутри другой. Были они чертовски проворны, казалось, сама земля стелется им под ноги, когда они ступают по ней, опутывая все вокруг себя какой-то прозрачной, липучей смолой. Дано им было возбуждать в христианах приязнь и доверие, ужас или веселость, все — в согласье с их замыслами; они — музыканты, а мы лишь дудочка в их руках, мы — пляшущий медведь.

В тех провинциях немало крестьян возлагали надежды свои на еврея. На деньги, взятые в долг у еврея, рыцари снаряжали отряды в поход на Иерусалим. При виде всего этого вновь открылись раны Спасителя нашего, и кровь Его пролилась сызнова. Даже благородные сеньоры, даже кардинал и епископ имели обыкновение вводить евреев в свои дома и потихоньку, совсем незаметно, глядишь — и продали души свои. Нашлись и такие, что даже власть вверили в руки евреев. И случилось, что в пределах этих некоторые евреи вознеслись настолько, что достало им сил установить тайное господство и поразить христиан язвой духовной: в двух местах вышли против отряда Гийома де Торона солдаты замковой стражи и тронутые порчей священники, ни в грош не ставя Божье проклятие, подняли меч, как заслон, для защиты евреев.

Короче, евреи создавали тайное Иудейское царство здесь, у подножия Креста, опутывая все вокруг, утверждая власть враждебных сил над землей христианской. Если взять простую притчу, из тех, что во множестве разбросаны в текстах Клодовой хроники, то походили евреи на компанию чужаков — менестрелей, с шумом бредущих первобытным лесом. Бесспорно, была в их мелодиях волшебная сила, сладостная, полная одиночества, — правды не скроешь, — но у леса есть и свой собственный напев, нутряной, глубинный, и не сможет он долгое время сносить иную музыку.

Однажды Гийом де Торон во главе своих людей приблизился к горстке хижин, стоявших на отшибе Ариголо, маленькой деревушки, где жили евреи. Как это часто случалось, те учуяли приближенье отряда и загодя убежали в леса. Навстречу всадникам вышел посланец, чтобы предложить выкуп и тем снискать милость. Он послан на переговоры: уберечь от огня какой-то дом, набитый старыми книгами, среди них — по его словам — есть и такие, которым тысяча лет. Еврейские книги, писанные задом наперед.

Посланец был худ и долговяз, с рыжей бородой и крепкими плечами. Его манеры не выдавали низкого происхождения, двигался он мало, как бы экономно, а говорил размеренно, как человек, любящий слово и вполне владеющий им. Он вышел из дома навстречу передним всадникам и спросил, кто предводитель. Не успели конные ответить, как взгляд его остановился на сеньоре, он произнес: «Это он», — и без колебаний двинулся широким шагом между лошадьми, почти касаясь их то правым, то левым плечом, и вот он уже стоит перед господином нашим Гийомом де Тороном и говорит:

— Я искал тебя, мой господин. Ты ведешь этих людей?

Рыцарь прищурился, смерил взглядом стоявшего перед ним, мигом ощутил источаемую им силу, а затем, скривив губы, сказал:

— Ты искал меня…

— Я искал тебя, мой господин.

— Что же ты предлагаешь, еврей, и чего ты хочешь взамен?

— Дом, полный священных книг, а если нужно тебе очень много денег, то возьми все остальные дома наши. Мы платим звонкой монетой.

Мрачная улыбка, столь редкая, скользнула по лицу де Торона и исчезла. На мгновенье вдруг открылось в этой улыбке крестьянское обличье, алчное и отвратительное, но сразу глаза его застыли. Он сказал холодно:

— Золото. Медные деньги ничего не стоят в тех местах, куда я иду.

Человек ответил:

— Очень много золота.

Гийом де Торон сказал:

— Ты, еврей, стой при доме, который пожелал ты спасти от огня, а уж огонь, по желанию Божьему, выберет, что поразить, а что оставить.

Еврей ответил:

— Хорошо. Вы подожжете с южной стороны, ветер дует с севера, по воле Божьей, есть широкий ручей посередине. И огонь, как ты говоришь, выберет по желанию Божьему, что — поразить, а что — оставить.

Сеньор задумался, сухая улыбка вновь пробежала по его лицу, еще более мрачному, чем прежде. Он сказал:

— Мой еврей, ты совсем не боишься. Почему же ты не боишься меня?

Будто объятый внезапной приязнью, рассмеялся еврей коротким смешком, прозрачным и ясным, словно подсказанным внутренним голосом, и ответил:

— Я даю, а ты, мой господин, хочешь взять.

— А если я сперва возьму, а потом убью и сожгу?

— Но ведь прежде ты поклянешься вашим Спасителем. Доколе не поклянешься — не увидишь золота.

— А если я возьму силой, еврей?

— И я, и ты, мой господин, во власти Силы большей, чем мы с тобой.

— Так вот, — произнес Гийом де Торон, и голос его был весьма мрачен. — Отдай мне золото. Немедля. Я слышу слишком много слов. Отдай немедля.

Еще не смолкли слова сеньора эти, а уж самые близкие к еврею всадники начали легонько трогать его концом копья, словно пробуя крепость древесной коры.

Еврей сказал:

— Золото схоронено в поле, а место погребено в моем сердце.

Гийом де Торон сказал:

— Ну что ж, трогайся, иди на то место. Тотчас же.

Еврей с удивлением покачал головой, будто разочарован был грубым нетерпением, проявленным его собеседником, и сказал с нарочитым спокойствием, как говорят с темным крестьянином:

— Но, мой господин, ты все еще не дал своей клятвы. Время ваше коротко, а путь далек.

— Ступай, — сказал де Торон, — да приведи меня к тому дому, про который говорил.

Миловидный еврей кивнул:

— Вот он. Здесь и те книги.

Рыцарь слегка возвысил голос, подозвал Клода — Кривое Плечо и повелел:

— Клод, дом этот и все остальные дома предать огню, а еврей примет смерть, но не в спешке, а умрет медленно, неторопливо. Тем временем вели пустить лошадей в поле пощипать травку, а слуг загнать в речку, пусть отмоются перед молитвой, вчера их зловоние за версту разило.

Еврея начали бичевать в полдень. В вечеру жгли каленым железом. Затем окунули в соленую воду и расспросили про Иуду Искариота, про Понтия Пилата, про Кайфу, первосвященника, а потом, вытащив из соленой воды, оскопили, как сказано в одной книге, читанной Клодом еще в юности, и, как писано в той же книге, напоили соленой водой, в которую окунали его прежде. Позже занялись они пальцами на руках, допросили еврея по поводу знамений и предсказаний о появлении Сына Божьего, которыми полон Ветхий Завет. К закату выкололи ему глаза, и тогда, наконец, еврей разомкнул уста и спросил, обещают ли ему мгновенную смерть тотчас, как откроет он, где зарыт клад, и Клод — Кривое Плечо поручился своим честным словом.

С темнотой открыли сундук — оказалось, что еврей не обманул и сундук набит добром. Тогда сеньор повелел Клоду исполнить свое обещанье, да и часто был поздний, не следовало дольше откладывать вечернюю молитву, поскольку огонь, спаливший всю деревню, постепенно утихал, дым затруднял дыхание и ел глаза. А посему пронзили копьем исстрадавшееся тело, ударили в спину, а из груди вышло. Но еврей, истекая кровью, продолжал сослепу ползать в разные стороны, что-то бормоча. Тогда стукнули его по голове топорищем и сказали: «Умер».

Еврей, однако, не умер, он надсадно дышал, из пробитых легких вырывались большие розовые пузыри, лопаясь в воздухе. Тогда его снова ударили копьем в грудь, да, видно, промахнулись, не попав прямо в сердце. Этот изуродованный остаток человека неистово дергал ногой, поднятой к небу. Сгрудившиеся вокруг него отерли пот со лбов, посоветовались друг с другом и приказали бросить умирающего в тлеющий огонь. Но слуги, эти темные люди, объятые суеверным ужасом, боялись колдовства и знамений и упорно не желали прикасаться к еврею.

Наконец, подошел Андреас Альварес, тот, который играл на свирели и всегда ходил с тяжелым камнем на шее, чтобы усмирить свою плоть. Андреас притащил длинную жердь и, перекатывая трепыхающиеся ошметки тела, столкнул их в мелкую лужу. Еврей-посланец лежал посреди лужи, пуская пузыри. Даже после вечерней молитвы не затих.

Сеньор велел отказаться от ночной стоянки и двигаться дальше при свете луны, которая выкатилась круглая, желтая, невероятных размеров. «Я дал слово, — размышлял Клод — Кривое Плечо, — но не сдержал его, ибо не в человеческих силах было исполнить обещанное, и коли был в том перст Божий, то кто я? Лист не падет на землю, если не коснется его Намерение. Не нам дано узнать, что есть Намерение. Лишь по Намерению Божьему Спаситель наш принял смерть на кресте, ибо в том состояло желание Бога, чтобы Иуда предал Иисуса Христа, дабы искупил Спаситель грехи наши и страдания наши Он претерпел».

Еще четыре дня Гийом де Торон и его преисполненные веры люди, продолжали перепахивать эту дикую землю, искореняя из мира вражьи силы. А четыре дня спустя, в кулачной ярости холода, налетели и пали на землю обильные зимние дожди.

Обильные зимние дожди пролились яростно, закрепостив землю. Небесный свод, будто рухнув наземь, рассыпал серые осколки свинца. Буря дико выла в лесах, рвала с корнем вековые деревья, сметала крыши, в бешенстве дыбила озерные воды. Ветры дули так свирепо, что дикие утки, попавшись в их западню, разбивались о склоны гор. Вода, стихия податливая и послушная, вдруг сжималась в кулак и, вздымаясь, одним ударом сокрушала твердь скал. Вспененные реки в буйстве рвались из исконных русел.

И по всему горизонту, от края до края, бесновались молнии, вычерчивая во всю ширь неба ослепительные пьяные фигуры. А гром в свой черед отвечал «Аминь» раскатисто и злобно.

Как-то ветер сорвал колокольню сельской церкви, поволок ее целиком вдаль, и колокол, плывущий в воздухе, звонил на лету высоко и отчаянно, паря над холмами, рекой и лесом, пропадая где-то в просторах.

В этой круговерти угадывался смутный намек на некоторое намерение или последовательность: глумящиеся силы стремились все искруглить, сметая и уничтожая в бешеном течении своем все заостренное, злобно мстя углу за то, что он таков, изгибая его в дугу.

Буря слизывала и округляла земляные кучи, крутые волны на озере, спины людей, бредущих из последних сил в поисках прибежища.

Эти необузданные силы, что прорвались внезапно, подмяв под себя всю землю, были заведомо враждебны и кресту, и колокольне, и копью, и коню, и людям.

После полудня ветер переменился. Воздух наполнился крупными хлопьями снега. За снегом ударил град. И до наступления сумерек побелела земля. Всю ночь огненные зарницы полыхали на снежной корке. Иссиня-белым блеском слепил этот ужасный огонь. И наутро еще набухали и росли снега. А что не смогла скруглить буря, округлил снег. Земля покорялась в молчании, ничто не противилось враждебным силам. Новая власть утвердилась на земле.

В этом бледном сиянии исхлестанная стихиями процессия, пав на колени в снег, взывала к Спасителю. Затерявшись в белоснежной пустыне, пробираясь сквозь обрывки влекомых ветром серых облаков, иные из них, быть может, уже различали эфемерный образ Иерусалима.

Люди все шли и шли до самых сумерек. Искали укрытия от простых стихий, что истязуют тело и рвутся внутрь — загасить чуткую душу. Низвержение вод. Лезвие ветра. Слепящая белизна. Безмолвие.

Все обнажено. Горстка истерзанных странников. Затяжной побег. Западня.

После полудня нашли путники кров, приютивший их. То был заброшенный монастырь, разоренная крепость из камня на дальнем склоне горы. Много лет тому назад, быть может, в годину мора, последние из монахов бежали отсюда, чтобы умереть в местах иных.

Постройку эту возвели по странному плану, не без налета меланхолии: круто падающая замкнутая стена, никаких строений не окружавшая, внутри которой открыто множество низких келий, сводчатых нор без счету, путаные лестничные марши, склепы, переходы, подвалы, спускающиеся в непроглядную тьму. Еще была там мрачная капелла, удлиненная сверх всякой меры, подобная узкому, искривленному коридору, никуда не ведущему, разве что к собственному концу. В самой форме капеллы крылось противоречие.

Все было источено запустением: и грубые каменные стены, и латинские надписи, среди выступов и впадин невнятно говорившие о воскресении из мертвых и о гнусности всякого вожделения.

А еще на монастырских воротах можно было разобрать предостережение, писанное на местном наречьи, призывающее грабителей помнить о страхе Божьем, посылающее грозные проклятья и предупреждающее о чуме. Плесень и ржавчина изъели надпись.

Гийом де Торон и его люди взломали ворота и прошли внутрь. Здесь сеньор приказал сгрузить поклажу, развести огонь и укрыться до тех пор, пока не исправятся дороги. Сеньор был угнетен или рассеян, отдавая команды; он повелел убавить раздачу припасов, позаботиться о лошадях, начистить копья до блеска, и в его приказах проскальзывали смутные мысли насчет хождения по воде, и о необходимости срочного посольства в Византию, и о том, что глубокий сон — простая возможность расстаться с местом и временем, да еще прибавились туманные пояснения по поводу вырожденья виноградных гроздьев и загнивания земного нутра, под оболочкой праха.

Люди не разговаривали, но стены начали подавать голос: врываясь в слова сеньора, норы, переходы, склепы стали отвечать гулким эхом. Подозрительно звучало то или иное слово, усиленное раскатистым эхом.

Когда умолк Гийом де Торон, умножилась тишина в монастыре.

Все стены пребывали в когтях неумолимого разрушения: алчно пожирая гниль, пробились в расселинах камня дикие побеги, которые тучнея вздымали каменные плиты. Подкоп совершался с шумом, почти в полный голос, будто все строение сработано из мозговых костей, взахлеб поглощаемых растениями. И запахи. Отвратный смрад застарелого елея, что скопился в выемках камня.

Слуги рассеялись по кельям, бесцельно заметались под сводами, в удивлении сталкиваясь друг с другом на извивах переходов, пробуя эхо, раскаты которого переполняли их ужасом; они разводили огонь прямо на решетчатых окнах, и тогда низкий дым, ползя по стенам, выкуривал там и сям мерзких пресмыкающихся, ночных птиц, страшных летучих мышей. Спустя несколько дней уже невозможно было ни сосчитать всех людей, ни держать их в узде. Некоторые во власти тихого помешательства блуждали без факела по бесконечным кельям, пока не замирали их крики, и о них забывали навсегда. Даже счет дням был потерян.

Сквозь бойницы виднелись владенья зимы, безбрежные, до крайних пределов, тихие снега, побуждаемые воем ветра наигрывать мелодию тьмы. Большая вода смыла все мосты. Стало ясно, что отсюда не выбраться до наступления перемен.

Люди резались в кости днями напролет. С темнотой разводили огонь, подкладывая в него сорванные с петель двери и косяки, изрубленные топорами. Потом сожгли все лежанки, все скамьи в капелле. И наконец начали разрушать стропила крыши, чтобы большим огнем заслониться от жгучего холода, рвущегося в пролом кровли, который они расширяли своими же руками.

Стропильные балки были влажны и пропитаны плесенью. Огонь извлекал из них злобное, ядовитое шипенье, будто живую жизнь сжигали каждую ночь.

К тому же от безделья и одуряющей скуки слуги дошли до полного разложения. Безобразны были они сперва от беспробудного пьянства, а как кончилось питье, неутоленное вожделение к зелью обезобразило их вдвойне. Выяснилось, что из-за отсутствия деревенских баб не хватает на всех тех немногих женщин, что примкнули к походу. Из-за них и с ними сильно дрались, некоторые из женщин были убиты, а остальные бежали в снега. Одна из них убила трех своих подруг, прежде чем поймали ее, притаившуюся в проеме между склепами, и перерезали ей горло.

Даже исчезновение тех немногих женщин не вернуло людей на путь истинный. Закопченные стены покрылись греховными, срамными рисунками. Там и сям, когда никто не видел, осквернял кто-нибудь один из крестов, так что в конце концов пришлось довольствоваться крестами железными и сжечь оставшиеся кресты из дерева.

И лишь распорядок церковных служб соблюдался всеми ревностно, почти с одержимостью. Утром и вечером собирались изо всех убежищ и, охваченные душевным смятением, возносили молитвы. В те дни, которые по их неуверенным расчетам приходились на воскресенье, — со страстью молились они до полудня. Погружаясь в молитву, эти опустившиеся люди сотрясались от рыданий. Временами Гийом де Торон произносил странную, с повторами проповедь, с жаром требуя, чтобы люди любили его, любили друг друга, любили коней, погибающих от холода, любили плоть и кровь свою, ибо плоть их — не их плоть, и кровь их — не их кровь. Клод — Кривое Плечо, со своей стороны, постепенно набирал скрытую власть, подстрекая кое-кого из слуг, чтобы принудили своих товарищей прийти и исповедаться перед ним в застарелых грехах, и все это доставляло ему особое, лунатическое наслаждение. Клодовы записки свидетельствуют о нарастании болезненного интереса к свойствам человеческого тела и его своеобразию.

Летели дни и недели. Лучшие из крестоносцев, знаменосцы и всадники, ускользнув, исчезали в снегах, ища дорогу домой. А оставшиеся сражались с вороньими стаями, которые тоже облюбовали это место, чтобы укрыться от холода. Люди сшибали птиц и стрелой, и камнем, но налетали все новые и новые, пока душа не изошла отвращеньем.

Снаружи день за днем покрывалась земля мягкими, тонкими снегами, и ночи напролет испытывал ветер крепость стен, повергая наземь то непрочный камень, то хлипкую балку.

Но худшая из всех бед — сеньор переменился. Милосердие овладевало им день ото дня все сильнее. Нечто странное, некое сомненье, почти утонченность вдруг проявились в нем.

Пробуждаясь от долгого сна — он весьма склонен был подремать и днем, и ночью, — поднимался и приступал к поискам добрых дел. Прежде всего напрочь отбросил все свои старые подозрения и, казалось, гордился той горсткой людей, что идет с ним в Иерусалим. Затем выискивал обстоятельства, при которых ему пришлось бы прощать. Если видел человека опустившегося, то, положив руку ему на плечо, кратко и мягко говорил о мерзости греха. К некоторым из этих несчастных стал обращаться: «Брат мой». Временами, тревожась о своей кобыле Мистраль, поил ее из ладоней и пальцами расчесывал гриву. Однажды собрал всех в разоренной капелле, отслужил как бы мессу, усыновил Клода — Кривое Плечо в согласии с законами церкви и, не останови его Клод, — усыновил бы еще кое-кого из рыцарей. Если по виду судить — болен был, но по силе телесной превосходил всех, включая и братьев-кельтов. Пришло ему на ум возвести какой-то помост в дальнем конце капеллы, несколько дней ворочал камни, подтаскивал тяжелые плиты, устилавшие пол, но вдруг все забросил и увещевал самых темных из своих людей, чтобы те изучили латынь и начисто отказались говорить на наречьях евреев. Однажды пал на колени, снял с себя рубашку к перевязал ею ногу старшего из братьев-кельтов — поступок, который требовал объяснений, поскольку нога вовсе раненой не была, разве что, разумеется, давно не мыта.

Он нуждался в постоянной близости Клода — Кривое Плечо. Сперва упрашивал Клода рассказать ему что-нибудь из книг, где собрана мудрость древних, потом стал просыпаться в панике, требуя к себе Клода, а затем уже на мог уснуть, если не клал свою голову на Клодовы колени. Кривое Плечо, по своему обычаю, был многословен, а поскольку удержу на него не было, многословен был еще более обычного. День ото дня власть переходила из рук сеньора в руки приемыша, и уж было в Клодовых силах морить голодом и сечь плетьми по собственному разумению да по своей охоте. В его записках сказано: «И земля, и люди, и снег, и страдания, и смерть — все это лишь притча, смысл которой — Царствие Небесное, куда иду я, не отклоняясь ни вправо, ни влево, путем праведным и с веселием духа».

А потом унялся снегопад. Вновь зарядили зимние дожди, тяжелые унылые потоки: днем и ночью без перерыва. С этих пор на высоких местах начал стаивать снег. Вязкая грязь покрыла землю. Холод наполнился влагой, гнилая, ядовитая студь. Там и сям проявились очертания дороги, петляющей между холмами. Дорога стала топью. Даже в минуты отчаяния нельзя было и подумать о продолжении похода.

Меж монастырских развалин припасы все уменьшались и уменьшались. Случалось, не раз обнажались ножи в часы дележа заплесневевшей пищи. И еще вспыхнула дурная болезнь, унизительная для всех, причинявшая нестерпимые муки.

Однажды ночью прокралась внутрь стая волков, обезумевших от голода. Бесшумно пробравшись темными, извилистыми коридорами, волки проникли в подвалы, задрали последних из наших коней. И если бы не вскинулись ото сна, трое братьев-кельтов, учуяв волчий дух, — не миновать и нам самого худшего. Кельты, вскочив на ноги, сражались с хищниками копьем и горящим факелом, истошным воплем, ножом и камнем. В отблесках огня и человечьи лица, казалось, щерились по-волчьи.

После этого случая учредил Клод — Кривое Плечо ночную стражу. Люди, собравшись вместе, засыпали ежевечерне, окруженные головнями догорающего костра. Часовые стали заслоном, чтобы вновь не пробраться волкам внутрь, но не смогли заслонить от ужасного воя, разносимого ночным ветром, и проникавшего в самую душу. А душа сжималась и стонала в ответ.

Как-то поутру заметили они издали темную фигуру, бредущую в снежной дали. Одинокий путник, распрямившись во весь рост, медленно шел, нащупывая дорогу, — высокий человек, закутанный в черную сутану, прячущий голову в черный капюшон. Заблудившийся ли аскет или какой-то странствующий монах? Наши крики оставил он без ответа и с пути своего не свернул. Неспешно разгребая мягкий снег, прошел странник мимо нас, следуя к дальней линии горизонта. Может, глух он был или связан обетом молчания. Кроме него, не видали существа человечьего на протяжении всей зимы.

Холод усилился более обычного, напрягаясь изо всех сил своих. От мороза тела людские покрылись волдырями. Три лошади, что спаслись от волчьих клыков, околели в один день. Мясо их съедено было полусырым, — нечем было поддержать огонь.

Недовольство росло, пока еще сдержанное, но замыслившее зло. Слуги с горящими глазами секретничали по углам. И если Клод — Кривое Плечо проходил мимо них — неожиданно замолкали либо торопливо встряхивали игральные кости. В ночной темноте растекался шепот.

Однажды Андреас Альварес, рискуя жизнью, взобрался на самую маковку рушащейся колокольни. Удалось ему там, в поднебесье, поправить большие колокола и привязать к ним новые веревки. Верил он, что колоколам под силу изгнать дух скверны и обратить к добру людские сердца. Но когда Андреас, скользнув, спустился с колокольни и дернул за веревку — раздались вдруг увечные, изломанные, леденящие кровь звуки. И во всех углах развалившегося монастыря возникло и разлилось волнами эхо, хриплое и безжалостное.

Итак, колокола оставили в покое, а Андреасу Альваресу, музыканту, повелели играть побольше, чтобы заглушить шорохи безмолвия.

Всю душу вкладывал Андреас в игру. Нежной лаской трогала мелодия слушателей. Что-то всколыхнулось в них и оттаяло. В свете костра полузатененные лица собравшихся в круг казались неотесанными, косматыми, мрачными. Едва раздавались звуки, волнение охватывало растрескавшиеся губы, будто судорога или мимолетная дрожь. Нежность переполняла их через край. Вот и камень, застывший под ледяной коркой, — легчайшее прикосновение тепла способно взорвать его. Андреас Альварес разжег в них некую жажду, может, скрытую тоску. Случалось, кто-нибудь из круга слушателей вдруг начинал вопить, будто рубят его в куски. Так вопит раненый, вырываясь из забытья и внезапно познав всю боль.

Просты были наигрыши, из тех, что в ходу летом в деревне, и Андреас низким теплым голосом заводил иногда песни, какие обычно напевают крестьянки, воображая, что их никто не слышит. Кое-кто присоединялся к Андреасу и пел с ним, будто в этой песне жизнь открывалась им наново. Даже у Торона вдруг защемило сердце. Этот угасший человек уронил на грудь голову, словно последний свет покинул его. Он вспомнил женщину, жену свою, но не госпожу Луизу де Бомон, умершую этим летом от падучей болезни, а ту, первую, Анну-Марию. Девочкой привели ее и вручили ему, да и сам он тогда юношей был. Красивой и притихшей стоит она в преддверии дома, он глядит на нее, а она глядит вниз на туфельки или на половицы. Ему вспомнилось, как тогда в сумерки он взял ее за руку, повел по владеньям, по садам, виноградникам, выгону — до самого леса — по обычаю предков водить невест по приезде. Вспомнилось ее платье цвета олеандра, удивленные глаза, волны страха, пробегавшие по глади ее кожи, словно у робкого жеребенка. Вспомнил ее затянувшееся молчание, свое молчание, ликование птиц, закатные лучи, тронувшие кроны деревьев, цветенье садов и их ароматы. Была весна, плавно текли воды, открытые запахам ночи, Анна-Мария молча шла за ним, он оставил ее руку, потому что била его дрожь. А потом, взбудораженный, вдруг он страстно захотел ее рассмешить и заржал, как лошадь, заскулил по-лисьи, упал на четвереньки, подражая медведю, который гонится за убегающей ланью, но неожиданно свалился с высокого камня прямо в реку, выбрался и стал перед нею, ежась, вымокший до нитки. Она беззвучно смеялась и кончиком пальца коснулась его головы, а он, мокрый, ластящийся пес, терся мордой об ее ладонь. И когда губы добрались до ее пальцев, тут это и случилось, Анна-Мария сказала ему: «Ты, ты, ты».

Гийом де Торон сомкнул глаза и уставился на Андреаса Альвареса, музыканта, закрытыми глазами.

Сердце подсказывало ему, что место это чужое, да и Иерусалим отнюдь не в конце этого похода. Может и поход-то не поход, не Град Божий, и вполне возможно, что Андреас — затесавшийся еврей, и быть может, не Андреас, а он сам, ибо истина — она чиста, и лишь глаза слепы, а ведь огонь — вовсе не огонь, и снег — вовсе не снег, и камень — это мысль, ветер — вино, вино, молчание, молитва пальцы, боль мост, и смерть это домой это касание это теплый перезвон колоколов ты ты ты.

А снаружи, наперекор мелодии, которую наигрывал Андреас, снег и отчаянье вновь опускались тихо, покрывая все невообразимо нежным поцелуем. Случилось так, что сеньор Гийом де Торон прервал мелодию и сказал:

— Клод, человек, что играет, — он не из наших.

Клод сказал:

— Отец, не ты ли знавал Андреаса еще подростком, и разве дед его не забавлял тебя в детстве твоем?

Сеньор сказал:

— Клод, почему силишься ты скрыть от глаз моих этого еврея? Он преследует нас, из-за него мы пропадаем.

Андреас сказал:

— Господин мой.

И сеньор, погруженный в раздумья, словно издалека, произнес с сожалением:

— Андреас, ты дорог мне, еврей весьма любимый ты, Андреас, и я должен тебя убить, чтобы ты умер.

Андреас Альварес не молил о пощаде, лишь скрючился, голова меж колен, недвижим. И сеньор поднялся, и взял копье, и встал рядом с Андреасом, оперся на копье, и глаза его закрыты, задумчив был либо охвачен сомненьем, уперся сильнее, стон выбился из его груди, налег со всей силой, копье пронзило его плоть, и, словно заключенный в невидимые объятья, рухнул он и затих.

После смерти сеньора случились еще два побега в снега. Многие из слуг исчезли, унеся с собой скудные остатки припасов. Клод — Кривое Плечо, предводитель девяти крестоносцев, дрожащей рукой — глаза горят поверх измаранной слюною бороды — записывает: «Чудо запаздывает. До праха земного унижают Клода, до самого дна глубин испытывают Святого Клода, но у предела нечистот сияет Свет, и я иду неуклонно, достигаю Света, очищаясь в Нем до исчезновения бренной плоти».

Ужас последних ночей. Лица людей с гниющими зубами и губами, изъеденными стужей, выбеленные ночным светом, словно черепа мертвецов. Вопль. Смех. Оскотинившись, они зубами рвали свою же плоть, падали на костлявые колени, поклоняясь зарницам, вспыхивающим в ночи. Призрачные виденья. Прозрачное шествие проплывало низко над ними, слетаясь со всех концов застывших пространств, контуры бледных привидений.

Последней ночью явился знак. В проломах крыши забрезжило легкое просветление. Скудные звезды мерцали в разрывах мглистых облаков, и был над звездами нимб.

И вот, наконец, без лошадей, без одежды и припасов, без женщин и без вина — холод рвет ступни босых ног — встать и идти в Иерусалим. Именно так изначально надлежало им выступить в путь.

Девять спотыкающихся теней. Кривое Плечо ковылял во главе, Андреас, трое братьев, четверо слуг, что давно повредились в уме, среди белых полей, от горизонта до горизонта. Идти по белой земле у подножия белых небес, вдаль…

Не в дома свои вернуться — обитаемые края давно исторгнуты из сердец их. И не в Иерусалим, ибо он — любовь чистейшая, но отнюдь не место. Идут, отрешаясь от тел своих, идут, очищаясь, в сердцевину колокольного звона, и дальше — в пение ангелов, и еще дальше, оставляя постылую плоть, устремляясь вглубь, белый поток по белому пологу, отрешенное намерение, истаявший пар, быть может, покой.

Я был уверен, что откажусь. Но все так перевернулось, запуталось. Перед самым концом отпуска — стояли первые дни иерусалимской осени — я оказался временным опекуном трехлетнего сына любимой мной женщины.

Поначалу он доставлял мне массу хлопот, позже посетила даже мысль — а не убить ли мне мальца? Не сложилось. И что меня остановило? В этом предстоит еще разбираться и разбираться. Во всяком случае, место и время позволяли. Время: конец лета, пора самых изнуряющих, поздних хамсинов, небо — сейчас голубое, и тут же облаками затягивает. Тщетные упования на дождь. На душе тоска по поводу нового учебного года.

Место: Иерусалим, город тихий.

А как начинался отпуск! Можно сказать — пробуждение всех надежд. Почти жениться собрался. Яэль, подружка моя, тоже намекала на что-то в этом роде. Потом мы оба замотались, не проявили должной настойчивости. Как раз колючки поспели, и Яэль все чаще отлучалась в экспедиции — выкапывала клубни, сушила стебли, растирала колосья, производила анализы почвы. Это для последних разделов ее дипломной работы по ботанике. Тема: «Терновники нашей Родины».

В моей магистерской по математике конь не валялся. Пишу я ее один, небо и земля мне не в помощь. С самой весны застрял в противоречии, которое сам же и выстроил — неком логическом противоречии, так некстати обнаружившемся в моей диссертации. Необходимо мне вдохновение, как для романа. Свет в конце тоннеля. А без него каждое следующее уравнение доставляет мне муки.

Нещадный суховей методично убивал Иерусалим. Цветочки, что посадила Яэль под моими окнами, превратились в безжизненную солому.

И тут — она. Она с муженьком. В середине отпуска я получил от них одно за другим два письма. Просят совета и помощи. Если не трудно, конечно. В Иерусалиме им больше не к кому обратиться. Вот, решили выйти из своего киббуца в Галилее (причины не сообщаются), собираются вместе поступать в университет. Не буду ли я так любезен… выслать кой-какие бумажки… узнать кой-какие подробности… заполнить кой-какие анкеты…

Эти длинные косноязычные письма писал ее муж. Будто он — мой друг, будто это ему я что-то должен.

Первой мыслью было: знаете, ребята, а идите-ка вы… Но любое воспоминание о ней вызывает во мне трепет. Уже пять лет как я покинул киббуц, уже три года не видел ее, но и по сей день уверен, что влюблен.

Я сделал все, что от меня требовалось. Четко, быстро. В отдельных случаях могу быть на редкость полезным.

Пошел на гуманитарный факультет и, хотя это было нелегко, довольно скоро сориентировался в тамошних порядках и выяснил все, что нужно. Мне сказали, какие экзамены им предстоит сдавать, и вручили брошюру с требованиями. Я упаковал документы в бандероль, от себя же вежливо, по-деловому приписал несколько полезных советов, чтобы знали, что на меня можно положиться. Обращался к ним обоим, в равной степени.

Пакет послал экспресс-почтой.

В ответ даже «спасибо» не дождался.

Допустим, ее сомнительная вежливость и полная безалаберность мне хорошо известны, но он-то! Не мальчик уже, мог бы проявить элементарную учтивость.

Яэль явилась из Галилеи загорелая, пыльная и исцарапанная. Колючки из рюкзака она вывалила на пол моей кухни и утром уже отправилась в другое место за следующей порцией.

Той ночью мы здорово «пропотели» постель. В предрассветных сумерках мокрое белье казалось серым.

Я не поставил ее в известность о возможных гостях. Ее это не касается. Она мне пока что не жена.

Отпуск обреченно доживал свое. Поджаренные на солнышке, пропитанные морской солью иерусалимцы возвращались в город. Вдруг набежали облака и начало накрапывать. И все, очухавшись от жары, как по команде, отправились в магазины за новыми тетрадями, календарями, карандашами. Я тоже взбодрился, почти забыл об этой парочке. В почтовом ящике меня ждало письмо.

Университет известил их, что в нынешнем году вступительные экзамены проводятся досрочно. Поэтому они заспешили в Иерусалим — придется засесть в библиотеке денька на два-три, подготовиться, ну хоть получить представление о том, что они будут сдавать. Вот только сын… Куда девать на это время их маленького сына? (В киббуце они почему-то оставить его не соизволили…) Если бы я согласился приглядеть за ним. Просто, кроме меня, они здесь никого не знают… А все расходы — это, конечно… Они были бы мне так признательны…

Ведь я сейчас в отпуске, не так ли?

Ой, им страшно неудобно обременять меня, но я — единственная душа во всем городе, к которой…

Короче, я согласился.

Не скажу, что во мне проснулись былые надежды. Право, не настолько я наивен. Пять лет назад я был влюблен в нее тяжелейшим, мучительнейшим образом, до одурения. Но это было давно. Я отступился. Порой мне кажется, что поспешил это сделать.

Я не твердолобый упрямец, не из тех, кто, столкнувшись с препятствием, готов прошибить его лбом. Нельзя же, в самом деле, изо дня в день терзать себя одной и той же любовью. Я бежал из киббуца, поступил в университет, пять лет зубрил математику, выдержал труднейшие выпускные экзамены. И кое-чего достиг. Все, что при мне — при мне и останется.

А то, что сейчас не ладится с магистерской, так это просто легкое затмение. Не больше.

По инерции, безусловно, по инерции я продолжаю считать себя влюбленным в нее. А на самом деле даже черт ее лица на помню. Приходится прилагать усилия, чтобы припомнить, какого цвета у нее глаза, ее рост, манеру говорить.

По инерции, конечно, по инерции я до сих пор влюблен в нее.

Дня через три, чуть за полдень, соседи с первого этажа зовут меня к телефону.

Грубый несимпатичный голос ее мужа:

«Здравствуйте. Мы приехали в Иерусалим».

«Хорошо. Очень хорошо. И сынишку привезли?»

«Да… (секундное замешательство) положились, так сказать, на ваше обещание и взяли его с собой».

«Конечно, я присмотрю за ним, как обещал. Надеюсь, он не слишком шаловлив…»

В трубке молчание. Взвешивает ответ, чтобы рассеять ненужные подозрения. Наконец отзывается:

«Нет, он не шалун. Мальчик живой, но не распущенный. Он будет вас слушаться».

Молчу, охваченный тоскливой вялостью. Ой, шли бы вы, ребята…

На том конце провода — явное беспокойство по поводу затянувшейся паузы:

«Просто… мы бы хотели знать… когда его можно привезти к вам?..»

«О, в любое время».

«Тогда завтра? Прямо с утра?»

«Договорились»

«Пораньше утречком?..»

«Как вам удобнее…» (до чего же мне это надоело).

«Честное слово, мы вам так благодарны. Нет слов…»

«Пустяки».

«Ну, до завтра. Всего хорошего».

«До свидания… (тон неуверенный) Горячий привет Хае».

«А она тут. Рядышком. Тоже передает привет».

Для меня «утречко» — часиков девять. Ну, восемь. Для них, как оказалось, это ни свет, ни заря с невысохшей росой и звездами на рассветном небосклоне. Явились вдвоем — ее муж и ребенок, и, конечно, разбудили меня. Звонок был дикий, с оттенком бешенства, и, пока я, путаясь в собственных ногах, плелся открывать, дверная ручка дергалась и прыгала как сумасшедшая. Он смерчем ворвался в квартиру. Все-таки киббуцник в городе — все равно что слон в посудной лавке. Очевидно, и на учебу он собирался обрушиться так, словно речь идет о битве с сорняками за посевные площади.

Не успел я толком проснуться и сообразить что к чему, как посреди комнаты расположился чемодан и на нем уже восседал ребенок. Человеческий детеныш лет трех, крошечный и бледный, одетый во что-то синенькое. Я, нечесаный, с кислой рожей и сонным расфокусированным взглядом, подошел к нему на деревянных ногах и нагнулся, чтобы рассмотреть его получше. Лицо мальчика тонуло в яркой волне света, заливавшего комнату через восточное окно.

Сходство ребенка с матерью оказалось поразительным, почти пугающим. Таким детям на роду счастье написано. Тот же склад лица, тот же, словно выточенный, чувственный рот. И глаза, те же глубоко посаженные глаза. Еще не избавившись от остатков сна, но уже взволнованный, я топтался вокруг живого воплощения моей любви.

Наконец беру себя в руки и начинаю с главного: что он ест? Что он пьет? Как его моют? Когда он спит? Короче, что с ним делать?

На эти простые вопросы получаю такие же простые ответы: все ест и пьет, только заставлять не надо. Могу брать его с собой всюду. Если он скажет, что у него болят ножки, не верьте. Просто он любит кататься на шее. Днем лучше не укладывать, тогда ночью не будет неприятностей. С этими словами отец снимает малыша с чемодана, роется в нем и вытаскивает с самого низа резиновую пеленку. Смущенно улыбаясь, объясняет, что ее следует подложить под простыню, потому что мальчик все еще писается.

Душу переполняют радостные чувства. Я даже пошутил насчет коллективного киббуцного воспитания и заверил папашу, что приму к сведению все его указания. Теперь мне не терпится остаться с малышом наедине. Зато отец глядит на меня с явным недоверием. В самом деле, в столь ранний час мой вид, пожалуй, этого заслуживает: неухоженный, в драной пижаме, в доме типичный холостяцкий кавардак. Спешу выпроводить его. Мальчик, как собачонка, увязывается за нами в прихожую. Папаша останавливается, присаживается перед ним на корточки, крепко целует, треплет по щеке. Достает из кармана расческу, проводит по его кудряшкам. Отдает последние распоряжения сыну:

чтобы вел себя как следует,

чтобы не доставлял лишних хлопот,

чтобы не приставал к дяде с просьбами — надо-не-надо. Потому что бросать его здесь не собираются. Но если он будет капризничать, то тогда за ним никто не придет и обратно в киббуц не возьмет.

Подходим к двери, но ребенок, серьезный и упрямый, не желает отпускать отца. Тому приходится вернуться в комнату, опять перевернуть все содержимое чемодана и высыпать на пол игрушки из киббуца: деревянные трактора, плуги, сенокосилки, маленькие фигурки землепашцев, застывших в нелепых, смешных позах.