Московия
Барон Сигизмунд Герберштейн (1486–1566) — выдающийся дипломат на службе императорского дома Габсбургов. Исполняя поручения своих венценосных повелителей, он исколесил всю Европу, встречался с влиятельными и знаменитыми людьми. Среди его собеседников — христианский император Карл V и повелитель правоверных султан Сулейман Великолепный. Герберштейн дважды побывал в Московском государстве, где вел переговоры с великим князем Василием III. Его увлекательная книга «Московия» впервые дала европейцам подробное описание далекой и загадочной страны, ее людей и их нравов. Многие суждения Герберштейна прочно вошли в культурную память и поныне сохраняют свою силу.
Книга богато иллюстрирована и адресована самому широкому кругу читателей. Обширные комментарии к ней в интересной и доступной форме дают представление об ушедшей эпохе, о культурных и бытовых реалиях старой жизни от Атлантики до Урала.
Составление, предисловие, комментарии
Компьютерный дизайн обложки —
© ООО «Издательство Астрель», 2007
ЧИТАЮЩИЙ ДА РАЗУМЕЕТ[1]
Эпоха Возрождения была лучшим временем для книгоиздателей. Гениальная догадка Иоганна Гутенберга, поместившего выпуклые металлические буквы в специальные формы-матрицы, позволила уже в середине XV века набирать из букв строки и оттискивать их на бумаге. Техника совершенствовалась год от года, книги выходили в громадном количестве — богослужебные и теологические, хроники и рыцарские романы, путевые записки и стихи. Соотношение числа читателей с количеством изданных для них книг было, пожалуй, самым высоким именно в XV–XVI вв., и сегодня может вызывать зависть.
Географические открытия великих европейских первопроходцев необычайно расширили горизонт, представления о дальности расстояний менялись, и все больше народу отправлялось в чужие края. Это было время Васко да Гамы, Колумба, Магеллана. Описания больших и малых путешествий шли нарасхват. Во все века главным для для книгопродавцев и издателей было как просвещение народа, так и получение прибыли. Многократные переиздания, массовые тиражи служат лучшей оценкой и мастерства авторов, и интереса публики.
Значительную долю путешественников составляли дипломаты. По долгу службы они были обязаны составлять донесения и отчеты, по собственному желанию они выносили свои труды на суд общественности. Габсбургский дипломат Сигизмунд Герберштейн был одним из самых читаемых авторов своего времени. «Записки о Московии», впервые опубликованные в 1549 г. в Вене на латинском языке, при жизни автора переиздавались около десяти раз, как на латыни, так и на немецком и итальянском языках. В последние двадцать лет жизни, в 1546–1566 гг., Герберштейн проделал колоссальную работу, готовя к публикациям свое сочинение, исправляя многочисленные опечатки, внося в каждое издание уточнения, дополнения или сокращения. Практически он вновь и вновь редактировал книгу, создавая новые ее варианты, заметно отличные один от другого.
Через год после первого издания, в 1550 г., «Записки» вышли по-итальянски в Венеции, крупнейшем центре книгопечатания: там уже за сто лет до Гербер-штейна число типографий доходило до двухсот пятидесяти. Еще через год, в 1551 г., книга вышла на латыни в Базеле, где типографии в конце XV в. создавались так называемыми «детьми Гутенберга», его учениками. Базельское издание со многими исправлениями было повторено в 1556 г., а через год, в 1557 г., Герберштейн выпустил в Вене авторизованный перевод «Записок» на немецкий язык; в этом же, 1557, году книга вышла в Антверпене по-латыни. В 1560 и 1563 гг. были предприняты еще два немецких издания — во Франкфурте-на-Майне и в Базеле.
Обилие прижизненных изданий с их разными редакциями затрудняет работу современных текстологов, желающих как можно точнее воспроизвести канонический текст Герберштейна, поскольку сделать выбор крайне сложно. Эти трудности легко заметить, обратившись к недавним изданиям книги Герберштейна на немецком, английском, итальянском, польском языках.
Первые переводы фрагментов «Записок» Герберштейна на русский язык появились еще в начале XIX в. С тех пор записки, большей частью в более или менее значительных отрывках, выходили не один раз, и, как правило, эти издания предназначались для немногочисленных исследователей и специалистов.
При создании этой книги за основу был взят прекрасный первый полный русский перевод «Записок» (1908), предпринятый А. И. Малеиным, талантливым филологом, крупным специалистом по истории древнехристианской и средневековой латинской литературы. Перевод Малеина основывался на базельском издании латинского текста 1556 г., считающегося наиболее полным. В 1988 г. вышло новое русское издание, где перевод, выполненный Малеиным, был отредактирован, а в ряде случаев и подвергнут существенной правке при сверке его с латинским оригиналом. Эта задача была решена А. В. Назаренко. Составители московского издания 1988 г. стремились максимально учесть все прижизненные редакции «Записок», что отразилось как в напечатанных вариантах текста, так и в многочисленных подстрочных примечаниях. Скрупулезная текстологическая работа превратила это издание в чрезвычайно ценное в научном отношении, но крайне усложнила его восприятие читателями, не имеющими специальной подготовки.
В книге, предлагаемой читателям сейчас, составитель, не отходя от строго научного подхода к тексту, постарался сделать его как можно более доступным широкой аудитории. Для этого внимание было сконцентрировано на первых, латинских, изданиях Герберштейна и последних, появившихся в Германии в связи с 500-летием со дня рождения Герберштейна, где «Записки» были переведены на современный немецкий язык с той же целью популяризации, которая стоит и здесь.
При подготовке текста к печати редакцией было принято принципиальное решение не воспроизводить варианты текста первых прижизненных изданий, как это сделано в издании 1988 г. Вместе с тем были сохранены все примечания переводчика.
Составитель постарался отойти от традиционного принципа расположения текста, когда не выделялись смысловые части, и разбил его на разделы, опираясь, кроме современного немецкого издания, на самого Герберштейна, который в первом издании четко выделил четыре части, снабдив их отдельной пагинацией. В виде заголовков к основным главам книги составитель поместил библейские истины, которые подчеркивают непреходящее историко-культурное и общественно-политическое значение документов прошлых веков. Кроме того, в отличие от предшествующих публикаций, здесь текст разделен на абзацы, поскольку иное расположение сильно затрудняет чтение.
Составитель позволил себе также, кроме заголовков, данных Герберштейном, ввести дополнительные подзаголовки, всюду выделенные особым образом, чтобы читателям было легче ориентироваться в перипетиях борьбы русских князей за власть или, к примеру, в отношениях австрийского дипломата с русскими чиновниками.
Наиболее точный перевод на русский язык латинского заголовка труда Герберштейна — «Известия о делах Московитских». Однако более четырех сот лет книгу чаще всего называют просто и понятно: «Московия». Это название и было решено дать настоящему изданию. Комментарии к «Московии» сделаны таким образом, чтобы возможно полнее развернуть панораму русской и западноевропейской жизни первой половины XVI в., когда начали складываться отношения между государствами и народами, во многом дошедшие до наших дней. Особое внимание в комментариях уделяется историко-культурным и общественно-политическим мизансценам, в которых, при непосредственном участии Сигизмунда Герберштейна, разыгрывался спектакль европейской политики.
МНОГОЕ ИМЕЮ ПИСАТЬ ВАМ[2]
В разгар лета 1515 г., 22 июля, к собору Святого Стефана в центре Вены одна за другой подъезжали кареты. Лошади были украшены лентами, кареты усыпаны цветами. Через раскрытую дверь собора слышался орган. Горожане толпами сходились на просторную площадь перед высоким готическим храмом, но их оттесняла имперская стража. Был отдан строгий приказ следить, чтобы никакая случайность не помешала четко расписанному течению церемонии.
В этот день союз Габсбургов и Ягеллонов скреплялся двойными узами. Юному внуку Максимилиана предназначалась в жены Анна, двенадцатилетняя дочь чешского и венгерского короля Владислава II Ягелло, а наследник Владислава, его восьмилетний сын Людовик, обручался с внучкой императора Марией. Внук Максимилиана не присутствовал, что нередко случалось при заключении королевских браков. На свадьбе его представителем был сам Максимилиан. «Двойная венская свадьба» прогремела на всю Европу и имела важные последствия.
Максимилиан I Габсбург был широко известен пристрастием к миролюбию. Отважный полководец, проведший много удачных походов, он предпочитал расширять и укреплять границы своего государства не мечом, а брачным венцом, с помощью не войны, а дипломатии. Сам он был женат дважды и взял в приданое за женами, кроме немалого состояния, Нидерланды и Бургундию. Жена его сына, Филиппа Красивого, дочь Фердинанда V Католика, короля Кастилии, Ара-гонии, Сицилии и Неаполя, открыла Габсбургам доступ к испанскому престолу. Свадьба внуков делала реальными претензии Максимилиана на короны Венгрии и Чехии и богатые моравские и силезские земли, к которым он давно стремился. Ради этого в 1491 г. был заключен антиягеллонский союз с великим князем московским Иваном III. Наследник и сын Ивана, Василий III, желал возобновления договора, но тот стал теперь не нужен Максимилиану, что вызвало обострение противоречий между Московией и Великим княжеством Литовским, затяжную войну и многочисленные и сложные переговоры.
Двойная венская свадьба повлияла на судьбу не только императорских внуков и их государств, но и на судьбу одного из придворных, готовивших ее тщательно и скрупулезно — Сигизмунда Герберштейна, недавно вошедшего в круг императорских приближенных. Его плодотворное участие в сложном деле организации династических браков, тактичность и компетентность обратили на себя внимание двора, вызвали неприязнь многочисленных завистников и благодарность императора. С этой минуты Герберштейн, который до того мог еще колебаться с окончательным выбором жизненного пути — ему одинаково были открыты возможности стать военачальником, ученым географом или историком, — при поддержке Максимилиана I пошел по дороге дипломатии. Несколько десятилетий спустя она привела его к всеевропейской славе автора книги о Московии, которая стала, по меньшей мере на два столетия, самой лучшей, самой полной, самой, как считалось, достоверной работой о великой стране Рус-сии и ее народе.
Происхождение рода Герберштейнов было довольно скромным: как и многие другие европейские благородные фамилии, род вышел, вероятно, из крестьянского сословия. Однако простота происхождения не мешала никому из стремившихся к славе или богатству юношей подняться на любую высоту.
Сигизмунд был третьим сыном Леонхарда Герберштейна и его жены Барбары, дочери Никласа Люгера, бургграфа Лиенца. Он родился 24 августа 1486 г. в Виппахе, в Штирии, где его отец исполнял не слишком аристократические обязанности земельного судьи и коменданта замка. Сигизмунд Герберштейн, даже тогда, когда он стал своим человеком в императорском дворце и входил как посол, как равный принимавшему его государю, почти во все европейские дворы и к самому владыке правоверных, Сулейману Великолепному, всегда был преисполнен чувства любви и благодарности к своим родителям, братьям и сестрам и, особенно, к старшему брату Георгу.
Их род был большим и разветвленным, семейные владения находились в Штирии, Истрии, Каринтии, достаточно близко одно к другому, и между членами семейства, понимаемого очень широко, было принято оказывать помощь и покровительство друг другу. Георг Герберштейн, известный военачальник, выделял младшего брата Сигизмунда среди множества юнцов-родственников и оказывал ему в начале службы все покровительство, на которое был способен.
Сигизмунд в высшей степени был достоин покровительства. В нем необычно рано проснулось честолюбие и понимание необходимости получить хорошее образование для того, чтобы сделать удачную карьеру. Его целью стал Венский университет.
Он начал учиться шести лет в деревенской школе Виппаха. В школе Герберштейн старался как можно основательнее превзойти все возможные предметы, обращая особое внимание на изучение языков — родного немецкого, латыни и словенского, который считался языком простого народа, а не аристократии. Из-за этого Герберштейну-подростку приходилось, как он многократно жаловался годы спустя, переносить насмешки сверстников, не понимавших, зачем нужно приобретать столько знаний в книжных науках. Достаточно было уметь безупречно владеть лошадью и оружием, с первого выстрела поразить оленя или врага, рыцарски поклоняться даме и, если понадобится, погибнуть за веру или за своего сеньора.
Но Сигизмунд Герберштейн уже в детские годы стремился не просто вырваться из замкнутой среди лесистых гор узкой штирийской долины, не просто повидать мир, но и понять его, а для этого он хотел прежде всего понимать языки людей, этот мир населявших, и занять в нем видное место. Обладая, по всей видимости, незаурядными способностями к иностранным языкам, он знал итальянский потому, что родился и прожил первые пятнадцать лет на границе с итальянскими землями; досконально выучил латынь, помогавшую освоить французский и испанский языки, которые он стал понимать по долгу службы. Владение с детства словенским и систематическое изучение его в школе открыло ему путь к знанию, пусть и неглубокому, чешского, польского и разговорного русского языков. Эти языки сослужили ему прекрасную службу в будущей карьере дипломата.
Когда Сигизмунду исполнилось девять лет, родители отослали его к одному из родственников, католическому священнику, у которого он должен был продолжить образование и одновременно приобрести навыки, необходимые представителю благородного сословия. Вводить в общество его было рано, поэтому родственник приставил его прислуживать за столом. Для наблюдательного мальчика это было неплохой наукой: он безвозбранно слушал разговоры взрослых, перенимал интонации, манеру поведения, и если не все понимал, то многое запоминал.
Через два года, одиннадцати лет, он переселился в Вену и сначала посещал школу при главном городском соборе, храме Святого Стефана, чтобы подготовиться к обучению в Венском университете. В 1499 г. юноша Герберштейн был записан в университет, где ведущие итальянские профессора научили его латинской риторике, блестящие навыки в которой он вместе с иностранными языками сложил в копилку будущего дипломата. Громадное влияние на Герберштейна оказал знаменитый профессор Конрад Цельтис. Отец Цельтиса был крестьянином, но сын, благодаря неустанным трудам, добился не только ученых званий и высокого авторитета в университетских кругах, но и, как выдающийся поэт-гуманист, лаврового венка из рук римского императора Фридриха III, отца Максимилиана I.
Цельтис был незаурядным педагогом и, кроме греческого языка, в котором видел не только язык древних авторов, но и вечный язык высокой культуры, преподавал слушателям географию и историю. Его пример человека из низов, достигшего вершины, воодушевлял юношу, знаменитые путевые карты Цельтиса и подробное обозрение германских земель, сделанное им, служили Герберштейну образцом в собственных позднейших трудах.
Шестнадцати лет, в 1502 г., Герберштейн закончил университет со степенью бакалавра, пройдя полный курс artes liberalis, семи «свободных наук»: грамматики, арифметики, геометрии, астрономии, диалектики, риторики, музыки. Этот этап жизни — обучение в университете — имел для него непреходящее значение, он никогда о нем не забывал и позднее заказал гравюру с изображением самого себя среди слушателей лекции профессора.
Став бакалавром, Герберштейн продолжил было учиться на юридическом факультете Венского университета, но скоро его оставил. В будущем он всегда сожалел, что не получил докторской степени. Однако на обучение наукам юноша Сигизмунд затратил десять лет, что было беспрецедентно много для того времени, и образование, полученное им, было на голову выше обычного. Он отчетливо понимал свое превосходство над теми, кто годами дразнил его «писакой». Герберштейн высоко ценил университет — и недаром. Именно благодаря университету он получил возможность приблизиться ко двору, поскольку император Максимилиан заботился о Венском университете, из стен которого выходили преданные и компетентные чиновники, необходимые двору, и наблюдал за выдающимися выпускниками.
Следующие несколько лет, между 1506 и 1514 гг., Герберштейн служил в армии как младший офицер, вначале при брате Георге, потом при других офицерах, участвовал в походах Максимилиана I против Венгрии и Венеции. Он прекрасно владел мечом, не хуже, чем в будущем — пером. Он занимался провиантом, выполнял обязанности гонца, обучал военному делу новобранцев, руководил вылазками. Храбрый и осмотрительный, он обратил на себя внимание командования. Его представили Максимилиану I, который отметил его незаурядные способности и, главное, незаурядное образование. Император обратился к Герберштейну с вопросом, чего бы тот пожелал за свою хорошую службу. Тот скромно ответил, что не просит большего, чем пожаловал его властелин. Дипломатичность ответа понравилась императору, он посвятил Герберштейна в «золотые рыцари», что было высоким отличием для молодого и незнатного дворянина, и определил в придворную службу. Этому событию была посвящена специальная гравюра.
Он был высок, статен, с четкими линиями удлиненного лица и большими глазами, с юности обладал очень важным качеством: внушительностью и импозантностью. Он был не чужд самолюбованию, и многократно заказывал гравюры, изображавшие его то на коне, то в подаренной русским великим князем роскошной шубе, то в санях. Гравюрами, на которых по его заказу были запечатлены наиболее важные или интересные моменты его жизненного пути, Герберштейн в свое время украсил издания всех своих книг.
Сразу после венской свадьбы, в 1515 г., Герберштейн получил первое серьезное дипломатическое задание: выступить посредником в споре о баварском наследстве между племянниками Максимилиана I, братьями Вильгельмом и Людвигом, у которых были запутанные и противоречивые отношения друг с другом и с матерью, сестрой императора, баварской герцогиней Кунигундой. Это было очень сложное и деликатное поручение, распутать клубок имущественных и политических несогласий до конца не удалось, но Герберштейн проявил себя как великолепный защитник императорских интересов.
В это же самое время его старший брат Георг возглавлял императорские войска, подавившие крестьянское восстание в Истрии, Каринтии и Крайне, и особо отличился как искусный военный тактик.
В XVI в. в Европе еще не было по-настоящему профессиональных дипломатов, во всех странах было в обычае, чтобы каждый образованный придворный, в случае необходимости, выполнял посольскую службу. Быстро выяснилось, что у Герберштейна к этому роду деятельности существует особая склонность. Он прекрасно умел разговаривать с людьми, обладал острым умом, наблюдательностью и цепкой памятью. Когда император узнал, что его новый чиновник умеет великолепно составлять устные и письменные отчеты, Герберштейн стал почти незаменимым исполнителем любых самых сложных поручений. Ему всегда сопутствовал успех, даже в тех случаях, когда прямая задача дипломатической миссии оказывалась невыполненной. Невыполненная — значит невыполнимая, рассуждали император и сам Герберштейн.
Следующее дипломатическое поручение Максимилиана I Герберштейну также носило деликатный семейный характер. В 1515 г. римский император постарался пристроить всех своих внуков, и вторую внучку, Изабеллу, выдал за датского короля Христиана II, чтобы тем самым укрепить позиции Габсбургов на севере Европы. При обдумывании и заключении династических браков личные интересы женихов и невест никогда и нигде не принимались во внимание, и станет ли жизнь супругов счастливой, зависело только от игры случая. Изабелле не повезло, политические комбинации, следствием которых стало супружество, нравились ее мужу не больше, чем ей. Христиан был жесток и необуздан и обращался со своей юной женой так плохо, что она пожаловалась деду и брату Карлу, который в это время был испанским королем Карлосом I.
Герберштейна послали попробовать образумить заблудшего датского короля, который открыто жил с дочерью голландского трактирщика. Юную особу прозвали Дивеке, «голубица», сама по себе она никому не причиняла зла, напротив, оказывала на короля умиротворяющее влияние, и в конце концов придворным пришлось ее отравить, поскольку по негибкости ее нежного характера она оказалась непригодна для дворцовых интриг и всем мешала. Но это случилось позже миссии Герберштейна. Посланник Максимилиана, который должен был вернуть неверного короля на путь добродетели и тем самым восстановить честь габсбургской семьи, вел себя умно, осторожно и тактично. Наиболее неприятные места из своей инструкции, которые касались личной жизни короля, он передавал тихим голосом, не поднимая глаз от бумаги, чтобы случайным взглядом не раздражить сверх меры «Нерона Севера», как называли Христиана.
На следующий день король дал ничего не значащий, но вежливый устный ответ, и отослал Герберштейна назад с богатыми дарами. Ничего не было достигнуто, но ничего не было и разрушено, что уже следовало считать успехом. Максимилиан был удовлетворен. Подающий большие надежды посол тоже.
Начав службу при дворе с высоким жалованьем 300 гульденов в год, Герберштейн за сорок лет, с 1515 по 1553 г., выполнил около шестидесяти дипломатических миссий за границей, не считая многочисленных поручений внутри страны. Даже когда ему стало под семьдесят, трудно было найти в его жизни хотя бы полгода, когда он жил бы в одном месте, а не скакал бы то верхом, то в карете по дорогам Европы. Герберштейн говорил сам о себе, что как только его повелитель пожелает, он поскачет ради него во весь опор; если не сможет сесть на коня — поедет в повозке; если не сможет ехать — прикажет нести себя; но ничто, никакая болезнь не помешает ему выполнить приказ. Он был, наверное, самым прилежным исполнителем повелений Габсбургов. Правда, он любил ездить. Несмотря на трудности, которые подстерегали путников в те времена, Герберштейн был жаден до новых мест, новых людей, любопытство путешественника, географа и наблюдателя придавало ему сил. Он откровенно признался в своих записках, что «охотно нес службу в посольствах», поскольку ему «с ранних лет личное общение с иноземцами как дома, так и в чужих краях доставляло удовольствие».
Родовой герб, к которому С. Герберштейн добавил изображения московита и турка
В 1523 г. Герберштейн выкроил время для женитьбы. Судя по всему, брак не был сколько-нибудь удачным. Он практически никогда не упоминал имени своей жены, Хелены фон Грасвайн, хотя «Автобиография» полна благодарности ко всем остальным родственникам и перечнем их добродетелей. Свои достижения Герберштейн всегда, и в начале, и на взлете карьеры, рассматривал как достижения всего своего рода. В нем было очень сильно развито чувство семьи. Он знал своих предков до шестого колена и гордился тем, что все они находились на королевской службе. Герберштейн высоко ценил честь рода и честь семьи, и для него было исключительно важно, что его род продолжается, правда, через многочисленных племянников. Своих детей у него не было.
Миссия ведущего дипломата Габсбургов была связана прежде всего с восточной политикой, с отношениями с Великим княжеством Литовским, чешским и венгерским королевством и, особенно, с необходимостью борьбы с Османской империей, войска которой угрожали Вене и Будапешту.
Максимилиан I именовался «Избранным императором Священной Римской империи». Он порвал с восходившим к Карлу Великому обычаю, обязывавшему получать знаки императорского достоинства из рук римского папы, и стремился укрепить свою власть, добиваясь согласия владетелей отдельных частей империи. Максимилиан был даровит, имел склонность к наукам и изящным искусствам, сам слагал стихи, его называли «последним рыцарем». Он был многоопытен и доверял Герберштейну трудные политические и династические поручения. Он знал, как ценит Герберштейн его доверие повелителя, и был уверен, что посол приложит все свое умение, чтобы это доверие оправдать.
После 1515 г., когда наладились отношения между Священной Римской империей и Сигизмундом I Старым, потерял смысл договор 1491 г. между Максимилианом I и Иваном III о союзе против Ягеллонов в Польше и Венгрии и, одновременно, против турок. Договор был чисто номинальным, но Василий III желал его подтверждения, поскольку нуждался в союзнике против Польши, от которой потерпел в 1514 г. под Оршей тяжелое поражение. Несмотря на то что незадолго до этого Василий III отобрал у поляков Смоленск, что было великим событием и сильно ударило по самолюбию поляков, поражение под Оршей остановило движение русских на запад.
Но политическое положение для Максимилиана изменилось в благоприятную сторону. С королевством Польским и Великим княжеством Литовским ему пока больше не надо было воевать. Польский король Сигизмунд I одобрил венскую двойную свадьбу и признал первенство императора над Дунайскими странами, отказавшись от претензий на Чехию и Венгрию. Сигизмунд был готов принять предложение Максимилиана присоединиться к габсбургской системе союза, и ему было обещано помочь добиться мира с Московией. Передача Габсбургам контроля над Дунайским пространством делало их главным оплотом против турецкой опасности.
Максимилиан даже оказал Сигизмунду честь, предложив жениться на своей племяннице по жене итальянской красавице Боне Сфорца. Если он хотел ослабить Ягеллонов, лучший выбор трудно было сделать. Знаменитая Бона, сестра по духу Екатерины Медичи, разорила супруга, интриговала против него, подорвала авторитет королевской власти и отравила одну за другой жен своего сына Сигизмунда II Августа.
Но пока Сигизмунд I этого не знал, а ждал от Габсбургов помощи в борьбе с русскими. Оказать ему эту помощь и не испортить отношений с Московией было задачей, которая, как считал Максимилиан, по плечу одному только Герберштейну. Тот был одним из первых европейских полиглотов нового времени. Свободное владение образованным человеком латынью было вполне обычно для XVI в. Герберштейна же резко выделяло среди имперских придворных знание славянских языков или, во всяком случае, умение смело ими пользоваться.
Он с детства хотел стать кем-то выдающимся и стал им. В Западной Европе его времени не было лучшего общепризнанного специалиста по истории и современному состоянию восточноевропейских стран и Руси.
Предыдущие многочисленные посольства в Москву не были удачными. В 1514 г. габсбургские посланники показали себя особенно слабыми, во всем уступали великому князю московскому и даже титуловали его «царем», что было совершенно непозволительно. Никто из правителей не должен был и помыслить о том, чтобы именоваться, подобно Максимилиану I, «кесарем» — «цезарем» — «царем» и пытаться, хотя и на словах, сравняться с великим императором великой Священной Римской империи.
Герберштейну была приказано убедить Василия III присоединиться к дружескому союзу всех христианских королей, которые, как писал Максимилиан в инструкции послу, уже объединились вокруг габсбургской короны, чтобы способствовать воцарению мира и единства между христианами по всей земле. Перед лицом напористой османской агрессии идея христианского единства казалась единственно разумной и достойной любых усилий.
Посольство было снаряжено в декабре 1516 г. Это была первая по-настоящему дальняя поездка Герберштейна. В Средние века повелось отправлять посольства многолюдные, в которых нередко, наряду с первым послом, были равнозначные ему участники, так что трудно бывало выделить, кто самый главный руководитель. Кроме того, посольства разных государей часто ехали вместе, поскольку во время поездки вопрос безопасности становился первоочередным. Это могло вносить некоторую сумятицу в дела, но служило гарантией, что хоть один представительный чиновник доберется до цели. Люди болели и даже умирали от болезней в поездке, их грабили и убивали. В инструкции Максимилиана Герберштейну среди важных общеевропейских дел было, например, особо отмечено, что он, император, с сожалением услышал, что одного из послов великого князя московского ограбили в немецкой земле, и что будут приняты все меры по поимке и должному наказанию преступников.
В герберштейновские времена совместные поездки постепенно стали выходить из обихода, и свыше трети своих миссий он исполнял как единственный посол.
Путь Герберштейна лежал через всю Европу — он проехал австрийские, чешские, силезские, польские земли, в Вильно задержался на десять дней, чтобы заключить договор о свадьбе Сигизмунда I с Боной Сфорца, и с тех пор на долгие годы остался одним из ее немногих доброжелателей. Русские земли посольство старалось проехать побыстрее, иностранцы были в ужасе от сложностей пути. Почти сорок лет спустя, вспоминая эту поездку, Герберштейн писал, что никогда прежде не испытывал таких тягот. Он ехал то верхом, то в санях, то на лодке, лошадей иногда приходилось переводить по положенным на воду плотам, что было поразительно ново и любопытно, но страшно.
Герберштейн едет в Московию
Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Вена, 1557 г.
Переправляться через ручьи, где вода была перемешана со снегом и рыхлым льдом, случалось иногда по несколько раз в день. Затяжное таяние снегов стало для путешественников кошмаром. Многие жители Западной Европы, подобно Герберштейну, уроженцу гор, были хорошо знакомы с отрогами Альп — Шварцвальдом, Швабским Альбом, лесами Штирии — видели и мороз, и снег, но мало кто представлял себе, что мороз может быть так силен, что чуть ли не отпадали перемороженные усы, а в снеге лошадь тонет по брюхо. Иностранцам, казалось бы, стало ясно, что выехать следовало раньше, чтобы успеть до распутицы. Однако десять лет спустя, во второе посольство, Герберштейн выехал еще позже, в январе. Но в 1526 г. им повезло, весна была поздней, и они проехали по санному пути, хотя многие сильно поморозились.
В «Автобиографии» он писал, что русские заставляли их ночевать в открытом поле, потому что им это нравилось. Возможно, иногда так и случалось: Московия была велика, и расстояния в ней немереные, не всегда удавалось добраться до какого-нибудь дома к ночи. Однако русские не меньше всех остальных людей любили комфорт, и, бесспорно, если была хоть малейшая возможность выбора между ночлегом в тепле под крышей и ночлегом в сугробе под открытым небом, предпочитали теплую лавку у печки и сухую шубу. К рассказам Герберштейна о трудностях пути следует относиться осторожно: это рассказы старика о том, как силен и мужествен он был в молодости и как легко преодолевал препятствия.
Приходится сожалеть, что Герберштейн так сильно — на века, поскольку из его записок большинство сведений о Московии по меньшей мере двести лет переходило в труды других иностранных авторов — напугал западноевропейских читателей условиями передвижения по русским дорогам и жизни в Руссии.
С большими трудами через Опочку и Великий Новгород австрийцы наконец достигли Москвы. Путь занял четыре месяца и четыре дня, с 14 декабря до 18 апреля. В Москве Герберштейн старался вести себя твердо и даже заносчиво, чтобы ни в чем не уронить честь императора. Но и русские были тверды, и посольство кончилось ничем. Каждая сторона осталась при своем. Опять, как и в Дании, ничего не было достигнуто, но ничего не было потеряно.
Кроме целей внешней политики, перед послами всегда ставилась задача познакомиться со страной, куда они приехали, а потом рассказать о ней. Император Максимилиан I от всех своих послов ожидал подробных описаний и, прежде всего, приказывал рисовать карты. Он утверждал, что даже в Турции он, по описаниям, знает каждую тропу. Нечто подобное он хотел знать и о Руссии.
Несмотря на явный неуспех посольства 1516–1518 гг., Герберштейн заслужил благодарность Максимилиана I, который полюбил коротать вечера за рассказами своего посла о Руссии. При этом обычно присутствовал секретарь императора Матвей Ланг, архиепископ зальцбургский, на которого рассказчик произвел сильное впечатление, и он настоятельно просил Герберштейна записывать свои истории. Герберштейн представил императору доклад, но тот, к досаде потомков, до них не дошел, и никто не может сопоставить объективные и четкие отчеты молодого посла по свежим следам с его же воспоминаниями спустя сорок лет.
В 1519 г. Максимилиан I умер. Герберштейн тяжело пережил потерю своего дорогого и доброжелательного господина. Однако император умер, а Габсбурги остались, и Герберштейн продолжал им преданно служить. Максимилиан I был популярен, многие подданные его искренне любили, но были и те, кто возмущался его правлением, произволом габсбургских чиновников и долгами, оставленными императором. В австрийских землях, и особенно в Вене, возникло возмущение, предпринимались даже попытки разгромить цейхгаузы, забрать оттуда оружие и вооружить толпу.
Чтобы восстановить спокойствие в стране, было снаряжено посольство от австрийских земель в Испанию к старшему внуку Максимилиана, Карлосу I, в котором видели в ближайшем будущем римского короля и императора Священной Римской империи Карла V. После тяжелого путешествия через Венецию, Рим, Неаполь, морем через Сардинию и Барселону посланники земель прибыли к испанскому двору. Им казалось, что молодой наследник пока ничем не заслужил почтительного обращения, и церемониться с ним не обязательно. Представитель Нижнеавстрийских сословий, обращаясь к Карлу, уже избранному римским королем, назвал его всего лишь «Ваша светлость», но не «Ваше Императорское Величество». Вдобавок он потребовал (потребовал!), чтобы между Карлом и братом его Фердинандом было заключено соглашение о разделе владений. Это был скандал. Мало того, что посланники бестактно вмешались в не касающиеся их династические дела, они еще выказали вопиющую невежливость.
Герберштейн, представлявший земли Внутренней Австрии, быстро и недвусмысленно отделил себя от своих спутников. Он искренне полагал, что к правителям не следует обращаться в подобном тоне и с подобными претензиями. Одновременно, как умный человек, начитавшийся в свое время в университете древних авторов, он знал, какова может быть участь незадачливых и зарвавшихся послов. О своих коллегах по посольству он позже говорил, что они вели себя как крестьяне в пивной. За это их, во всяком случае восьмерых главных зачинщиков, Карл V позднее предал суду и казнил.
Австрийское посольство в Испанию сыграло важную роль в судьбе Герберштейна. Он четко обозначил свою позицию по отношению к наследникам Максимилиана I, подчеркнул свою лояльность и преданность габсбургскому престолу и обоим братьям, Карлу и Фердинанду. Единственное, чего он желал, как земельный представитель, чтобы новые правители подтвердили земельные права и свободы. И Карла, и Фердинанда устраивала позиция Штирии, Каринтии и Крайны, и с тех пор Герберштейн навсегда вошел в число наиболее доверенных лиц наследников Максимилиана I. Именно здесь следует искать исток его будущей великолепной карьеры.
Примерно в это время он стал именовать себя на немецкий лад Зигмундом, отказавшись от латинизированной и, одновременно, славянизированной формы своего имени Сигизмунд.
Карл V, на время правления которого пришлась основная доля службы Герберштейна-дипломата, не слишком интересовался австрийскими владениями Габсбургов. Они составляли малую часть его империи, в которой никогда не заходило солнце. Он был ее повелителем и занимался построением всемирной монархии. У Карла V было особое представление о своей миссии на земле. Он сам называл себя сложно: «Избранный император христианского мира и римский, присно Август, а также католический король Германии, Испаний и всех королевств, относящихся к нашим Кастильской и Арагонской коронам, а также Балеарских островов, Канарских островов и Индий, Антиподов Нового Света, суши в Море-Океане, Проливов Антарктического Полюса и многих других островов как крайнего Востока, так и Запада, и прочая; эрцгерцог Австрии, герцог Бургундии, Брабанта, Лимбурга, Люксембурга, Гельдерна и прочая; граф Фландрии, Артуа и Бургундии, пфальцграф Хеннегау, Голландии, Зеландии, Намюра, Руссильона, Серданьи, Цютфена, маркграф Ористании и Готциании, государь Каталонии и многих других королевств и владений в Европе, а также в Азии и Африке господин и прочая». Он видел себя руководителем и повелителем мировой политики, светским главой христианского мира, хранителем могущества католической церкви. Австрийскими делами должен был заниматься эрцгерцог Фердинанд.
Карл V доверял Герберштейну и ценил его, поручал ему более или менее важные и трудные задания, но держал, как и прочих придворных, в отдалении от себя, не допуская сердечной близости, как его дед. У Фердинанда с Герберштейном, ставшим практически незаменимым при дворе эрцгерцога австрийского, отношения были теплыми, дружескими, основанными на обоюдном чувстве благодарности. Фердинанд понимал, как много значат для правителя храбрые военачальники, прилежные чиновники и ловкие исполнители сложных поручений, и чрезвычайно высоко ценил Герберштейна. Кроме того, Фердинанд, младший брат императора, нуждался в особой поддержке, чтобы во времена, когда с ближайшими наследниками правители сплошь и рядом не церемонились, чуть только заподозрят опасность своей короне с их стороны, вести собственную независимую политику непременно во славу империи.
Герберштейн, доверенный слуга деда, мог стать ему, Фердинанду, надежной опорой. В виде особой награды Фердинанд вскоре стал обращаться в письмах к своему послу, как к «любимому и верному». Это было как бы постоянным отличием, дарованным одному только Герберштейну. Зато и Герберштейн испытывал к Фердинанду теплые чувства, в «Автобиографии» неоднократно подчеркивал свою благодарность ему и преданность. Однако порой Герберштейн обращался со своим господином как с учеником. В декабре 1525 г. в письме, естественно, не предназначавшемся для печати и подписанном согласно вежливой придворной форме «Вашей светлости верноподданнейший слуга», посол поучает эрцгерцога, какие именно инструкции тот должен ему дать перед отъездом на Русь. Он недвусмысленно пишет, что в некоторых главах инструкции, полученной им, «смысл совершенно не ясен». Он указывает Фердинанду, что тому следует «начать с какого-нибудь введения и показать, каким образом и как Ваша светлость напала на мысль послать к нему послов», и последовательно отмечает пункты инструкции, относительно которых ему «необходимо иметь прямые указания, выражающие четкий смысл, дабы мы не заблуждались».
Гравюра с портрета Л. Кранаха-Ст.
Прижизненная гравюра Р. Бояна
Фердинанд I долгие годы находился в тени Карла V. Когда он был назначен братом-императором наместником на время его отсутствия, главой имперского правления и прибыл в Вену, то поначалу казался неуверенным в себе и всем чужим. Он не был так хорошо образован, как Карл, и не имел такого широкого кругозора, но был прилежен, энергичен и последователен. Со временем он стал вполне самостоятельным правителем, в нем видели вероятного преемника брата. Фердинанд ясно осознавал необходимость поддержания стабильности в габсбургских наследственных землях, на которых разворачивалась и крепла Реформация. Вормсский эдикт 1521 г., во всеуслышание объявивший Лютера еретиком и поставивший его вне закона, не принес успокоения. Религиозные противоречия перерастали в религиозные и крестьянские войны, борьба за чистоту Священного Писания выливалась в борьбу с католической церковью, с ее собственностью и с земельной собственностью феодалов. Из центра Европы казалось, что далеко, за Сарматскими горами, в Руссии, где, по слухам, нет ни междоусобной борьбы, ни религиозных распрей, где народ живет согласно строгим законам, принятым еще отцом нынешнего великого князя московского, Иваном III, можно найти опору в поисках истинного христианского спокойствия. Идея союза с русскими во имя спасения христианства, против смертоносной османской опасности и против не менее страшных врагов католичества Лютера, Кальвина, Мюнцера, воодушевляла и Фердинанда, и Карла V.
В январе 1526 г. было послано второе посольство Герберштейна в Московию. Он ехал как представитель эрцгерцога австрийского Фердинанда, от имени императора Священной Римской империи Карла V выступал граф Леонард фон Нугарола. Герберштейн считал себя главным лицом в посольстве и, к досаде читателей, в «Записках» почти не упоминал своих спутников. Оба государя были самого высокого мнения о своих послах. Император писал эрцгерцогу: «Мы вполне одобряем наших послов, высокородных и украшенных собственными добродетелями. Они имеют чрезвычайный опыт, а один из них был облечен честью такого же посольства при прежнем цесаре Максимилиане, господине и деде нашем, и будет исполнителем всего того, чего мы добиваемся, и никто не может превзойти его, Герберштейна, в этом, даже сравниться с ним никто не может, и мы не сомневаемся в успехе».
Карл V дал своему послу Нугароле самые широкие полномочия, распорядившись возобновить соглашения, заключенные с русскими Максимилианом I, и, если окажется возможным, рассмотреть вопрос о новых, взаимовыгодных договорах. Форма инструкции была стандартной, но впечатляющей: «Обещаем словом и нашей цесарской честью, что все, обсужденное, заключенное и обещанное посланником нашим, будет для нас желанным, действительным и нерасторжимым навечно, и мы никогда, никоим образом и ни под каким предлогом не пойдем против них».
Видимой, основной миссией Герберштейна был старый вопрос о примирении великого князя московского с Сигизмундом I. Одновременно он должен был продолжить свое исследование Московии, начатое десять лет назад: «Обязываем вас при каждом случае, к которому сами добавьте ваше старание и разум, тщательно исследовать содержание их веры и обычаи, дабы мы могли бы вникнуть в религию и обряды этого народа», — писал Герберштейну Фердинанд.
Герберштейн ехал в знакомые земли, в свите было несколько его кузенов, и он старался довезти свое посольство как можно быстрее, кратчайшим путем через Краков, Минск, Смоленск, Вязьму и Можайск на Москву. Однако дорога, на этот раз вся проложенная по твердому снегу, не оказалась легче предыдущей. Не легче были и переговоры с Василием III, в ходе которых окончательное примирение с Сигизмундом I так и не было достигнуто, было лишь заключено пятилетнее перемирие.
В течение полугода, проведенного в Московии, Герберштейн много сил и энергии вкладывал в подробное знакомство с Руссией и русскими. Он расспрашивал, кого мог, о разных областях Московии, изучал персону великого князя и его приближенных. При деятельной помощи переводчиков он штудировал летописи, делая пространные выписки, на основании которых по возвращении представил эрцгерцогу Фердинанду полный письменный доклад об истории и современном внутреннем и внешнем положении Московского государства, его хозяйстве и природе, ставший много позже основой для создания «Московии». В обязанности Герберштейна входило также наблюдение за работой членов посольства, и в своем отчете он был достаточно объективен и доброжелателен, во всяком случае, имперского посла не постигла судьба главы голштинской дипломатической миссии, посетившей Москву лет сто спустя. Вторым лицом в том посольстве был автор известных записок о Московии Адам Олеарий, и по материалам его отчета первый посол был казнен.
Рассказ о пребывании Герберштейна в Москве читался как увлекательный роман. Однако представления западных европейцев о Руси были истинной tabula rasa, и на чистой доске их памяти Герберштейн мог писать все, что угодно. Ни в первый, ни во второй раз ему, похоже, не удалось постичь до конца подлинный характер русских. В «Московии», как и в «Автобиографии», нельзя прочесть, что за скрупулезной требовательностью русских к иностранным послам стоит понимание важности соблюдения дипломатического протокола, который один позволяет избегать двусмысленности и неоднозначности толкований; за безудержностью в деловых переговорах и следующих за ними застольях стоит умение не смешивать работу и досуг; за уступчивостью в мелочах кроется не слабость, а спокойная уверенность византийцев, осознающих себя наследниками великой культурной империи недавнего прошлого, по отношению к австрийцам, не овладевшим пока тонкостями придворного этикета.
По возвращении из Московии Герберштейн много занимался османскими делами. В 1526 г. в битве с турками при Могаче пал венгерский король Людовик, и его корона перешла к Фердинанду. Венгерское королевство раздирали мятежи магнатов, с конца 1520-х гг. на него гигантскими волнами накатывались турки. 120 тысяч воинов-османов под стенами Вены в 1529 г. остались в памяти Фердинанда как страшный сон. С перерывами на походы в Персию, Тунис, Месопотамию, Закавказье Сулейман постоянно возвращался в Венгрию и Австрию. И император, и эрцгерцог австрийский, который первым должен был принять удар османов, готовых идти на Запад, стремились остановить его.
Во время очередного османского вторжения в Венгрию, в 1541 г., в военный лагерь к Сулейману Великолепному был послан Герберштейн. Свою поездку к самому знаменитому султану Османской империи Герберштейн выделял особо и по праву ею гордился.
От имени султана с послом беседовал его паша, чиновник по внешним сношениям, словенец по происхождению; переговоры велись на словенском языке. В поездке Герберштейна сопровождал граф Николай фон Зальм-Рейффершейтд, имперский полководец, успешно оборонявший Вену в 1529 г. Герберштейн провел переговоры искусно, он сумел остановить турецкое вторжение, хотя и не предотвратил раздела венгерских земель.
Герберштейн гордился и даже хвалился тем, что ему не пришлось простираться на полу перед троном султана. Габсбургского посла мучили сильные боли в спине — следствие крайне неприятной болезни, от которой страдала вся Западная Европа после открытия Америки Колумбом в конце XV в. и от которой не уберегся Герберштейн. Султан был снисходителен к больному австрийцу до такой степени, что, когда тот не смог в низком поклоне припасть к руке повелителя, сам по-дружески поднес ему руку для церемониального поцелуя. Герберштейн, с его большим опытом международного общения и университетской образованностью, не мог быть наивен. Как вежливую дипломатичность следует расценивать его утверждение, что своевременный приступ боли помог ему не уронить честь римского императора зрелищем его посла, распростертого перед турком. Скорее военные победы Карла V в конце 1530-х и в 1540 г. позволили его послу встать всего лишь на одно колено и даже подняться не самостоятельно, а с помощью придворного султана.
Герберштейн не раз говорил, что никакая болезнь не может помешать ему служить Габсбургам, зато болезнь могла помочь ему в службе. Он сам писал, что на московских великокняжеских приемах ему отказывал слух, когда слишком часто приходилось вставать, чтобы почтить присутствующих тостом в их честь. Случалось ему и не дослышать требований сойти с коня, когда по протоколу гость должен спешиться из уважения к хозяевам. Подобные обострения болезней были свойственны многим дипломатам, и стороны обычно проявляли обоюдную снисходительность. Но могли и не проявить.
Фрагмент гравюры из издания «Известий о делах Московитских», Франкфурт-на-Майне, 1576 г.
Сулейман Великолепный отличался необузданным нравом. Перед отъездом к нему Герберштейну сочувствовали, предупреждая, что он отправляется в пасть льва. После того как все детали соглашения были оговорены с доверенными лицами, Герберштейн был призван к султану. Сулейман обошелся с послом Габсбургов более чем ласково, одарил его на прощанье почетной богатой одеждой и спросил, что тот еще может ему сказать. Герберштейн лишь повторил суть разговоров с пашой. Султан был в недоумении от скупости ответа и не сразу поверил, что посол не считает нужным обратиться к нему хоть с какой-либо просьбой, это граничило с неуважением. Тем не менее Сулейман Великолепный небрежным взмахом руки отослал австрийца восвояси. В этом посольстве Герберштейну счастливо удалось все: приостановить дальнейшее продвижение османов на запад, не унизить гордость австрийца и сберечь голову.
Анонимная гравюра, первая треть XVI в.
Куда только не посылали Герберштейна как по внешнеполитическим, так и по династическим делам. Чаще всего он бывал в Чехии, Венгрии, Польше, Великом княжестве Литовском; вел переговоры о перемириях между враждующими сторонами, проводил предварительные беседы по поводу возможных браков королевских наследников, что было сложным внешнеполитическим делом, требующим умения оберечь территориальные и имущественные интересы короны и, одновременно, не обидеть вторую сторону; поочередно сопровождал отдававшего своих дочерей Фердинанда I Елизавету и Екатерину к Сигизмунду II Августу.
Языком европейской дипломатии была латынь, и в странах Европы, где немецкий не был основным языком, Герберштейн мог вести переговоры напрямую на латинском разговорном языке. Московиты и турки латыни не знали, поэтому там приходилось прибегать к помощи переводчиков. В Москве, где при великокняжеском дворе было довольно много немцев, Герберштейн мог говорить по-немецки или по-латыни в зависимости от того, кто именно выступал толмачом. При дворе Сулеймана Великолепного можно было без особого труда найти знатоков немецкого или славянских языков. Вновь и вновь вспоминал Герберштейн, как верно угадал еще в ранней юности, насколько важно знание иностранных языков в политической деятельности.
Кроме чисто дипломатической службы Герберштейн выполнял обязанности государственного чиновника. Еще при Максимилиане I, в 1515 г., он стал членом Имперского совета. При Фердинанде был назначен членом Высшего государственного совета Штирии (с 1521 г.); в 1520-1530-е гг. поднимался по государственной лестнице в Нижнеавстрийских землях, от члена Нижнеавстрийского совета (с 1527 г.) до его президента (с 1539 г.). В 1537 г. стал членом Высшего военного совета. Усердная служба Герберштейна не оставалась без наград. Кроме высокого жалованья, он, по обычаю своего времени, получал разнообразные подарки: оружие, торжественные одежды. В 1537 г. Герберштейн достиг высочайшей цели своей жизни: он сам и весь его род были возведены в наследственное баронство.
В Средние века и в начале нового времени иерархия чинов, званий и титулов была очень сложной и разветвленной. Барон, прежде всего имперский барон, по имперскому праву мог, чисто теоретически, быть избранным даже римским королем.
Герберштейн видоизменил свой герб, поместив в верхнем поле изображения московита и турка в память о самых сложных своих дипломатических миссиях.
Умер Герберштейн в 1566 г., оставив позади полную трудов, деятельно прожитую жизнь.
Когда естественный ход времени заставил Герберштейна признать, что должность посла стала ему не по силам, он наконец поселился в одном из своих владений и сменил сумку путешественника на чернильницу, перо и склянку с песком. На склоне лет ему стало трудно не только ездить верхом, но и подолгу неподвижно сидеть в карете, но ум оставался острым, память не слишком подводила, и энергия, которая гоняла его по свету несколько десятилетий, теперь претворялась в строки, быстро ложившиеся на бумагу.
Писать в те времена было легко и просто. Уже были придуманы чернила, в которых вместо неудобной старинной смеси сажи с маслом использовались дубильные вещества и соли железа. Они высыхали не быстро, бумагу приходилось для просушки часто посыпать песком, и его легко было стряхивать на посыпанный для чистоты песком пол в комнатах. Гусиные перья, прогретые в золе и тщательно очиненные, служили долго, особенно если подобрать перья из левого крыла, изгиб которых был более удобен для правой руки.
Герберштейн принялся за свое собственное жизнеописание. Особо торжественным шрифтом выводя буквы, он начертал: «Все люди должны жить на Земле столь добродетельно, чтобы они были в состоянии и почитали себя обязанными подвести итог своим делам и творениям, чтобы о них можно было сказать — вот жил человек. Именно это подвигло меня подвести подобный итог моей жизни, на тот случай, если кто-нибудь и особенно кто-нибудь из моего рода захочет найти в моей жизни подлинный пример для подражания, или же взять из нее для себя наилучшее, чтобы, подводя затем итог собственным деяниям, дать своим потомкам лучшие наставления».
Таков был зачин «Автобиографии», которую он писал несколько лет и никогда не предназначал для печати. Она была опубликована только триста лет спустя, в 1855 г. Это очень толстый том, в который, кроме обычных для произведения подобного жанра воспоминаний о себе, родственниках, службе, Герберштейн включил текст «Московии». Свою книгу «Известия о делах Московитских» он считал главным делом жизни.
Он объяснял, что, хотя побывал во многих странах и каждую в соответствии с пожеланиями своих повелителей, императоров Максимилиана I, Карла V и Фердинанда I, тщательно изучал, описывать их ему не интересно, поскольку они «красноречиво и подробно уже описаны другими и, кроме того, находятся ежедневно на глазах и на виду у всей Европы». Свой же досуг он решил посвятить рассказу о стране, отличной от европейских государств во всем — «в обычаях, учреждениях, религии и воинских уставах». Стране, молодой государь которой Иван IV Васильевич в 1547 г. был венчан на царство.
Автор продолжал: «Я предпочел дела московит-ские, гораздо более скрытые и не столь доступные ознакомлению с ними современников; эти дела я и решил описать, полагаясь преимущественно на два обстоятельства: на кропотливость своих разысканий и на свое знание славянского языка; и то, и другое очень помогло мне при написании этого трактата, каким бы он ни оказался».
Нет сомнений, что владение словенским, или винд-ским, языком позволяло Герберштейну со знанием дела описывать мир славянских народов. На читателей глубокое впечатление производило сделанное им в первой главе «Известий о делах Московитских» перечисление славянских земель с указанием их границ и различий. Здесь Герберштейн, бесспорно, явился истинным первооткрывателем, намного опередившим историческую географию своего времени. Это описание в совокупности с хорографией, включающей в себя не только географические, но и исторические сведения о русских землях, и характеристику народов, на них проживающих, по своей полноте, обилию подробностей и живости изложения превосходит все, что создано было прежде. Автор придерживался простого принципа: «Я приступлю к хорографии государства великого князя московского, начав с главного города Москвы. Выйдя из нее, я буду описывать прилегающие к ней и только знаменитые княжества, ибо я не мог с точностью разузнать имена всех областей на таком огромном пространстве. Поэтому пусть читатель удовольствуется именами только замечательных городов, рек, гор и некоторых местностей».
Познания Герберштейна в славянских языках часто позволяли ему достаточно точно воспроизводить не только русские имена, но и гораздо более сложные географические названия. Рассказ о землях громадного Московского государства был в высокой степени интересен читателям, с трудом представляющим, что делается к востоку от Великого княжества Литовского. Два самых известных описания русских земель, сделанные до Герберштейна, принадлежавшие Павлу Йовию и Матвею Меховскому, были созданы с чужих слов и производили на читателей меньшее впечатление. Герберштейн же многое писал как очевидец. Многое, но не все. Он и не пытался объять необъятное, и не скрывал, что очень многого не видел. К примеру, о землях, лежащих за Рифейскими горами, никто из европейцев, кроме купцов, толком даже не слышал, и конечно, никто не видел ни людей с песьими головами, живущих там, ни диковинный кустарник, который не то трава, не то зверь. На окраине мира, за границами любой карты, жили Гог и Магог, дикие и страшные народы, которых Александр Македонский запер в крепости, но которые могут вырваться оттуда, напасть на христианский мир, разорить его, и тогда настанет Страшный суд. Иногда Герберштейн специально помечал, что о том или ином слышал, но не видел сам, и не верит тому, что ему рассказали.
Эти земли были непостижимо далеко, зато Герберштейн, а вслед за ним его читатели, прекрасно поняли, как богаты эти земли, какие там леса, сколько дичи и рыбы, сколько мехов. В свое время, возвращаясь из поездок к русским, Герберштейн привозил в подаренных ему санях завернутые в холст балыки, которые он так вкусно описал в «Московии», меха, которых хватало для всех его многочисленных родственников и в которых он настолько хорошо разбирался, что мог бы давать советы купцам, как не ошибиться с выбором меха, чтобы он был прочен и долговечен.
Его «Московия» явилась для любознательных источником знаний, для торговцев — путеводителем, для королей — руководством к действию.
Над книгой Герберштейн работал долго, к ее написанию он исподволь начал готовиться сразу по возвращении из Москвы, когда в 1518 и 1527 гг. составлял доклады для Максимилиана и Фердинанда. Привезенные с собой разрозненные заметки, дневники, громадное количество выписок из русских летописей долгие годы ждали своего часа. С середины 1540-х гг. Герберштейн начал их понемногу разбирать, и к 1547–1548 гг. «Московия» была готова. Он хотел напечатать ее в Вюртембергском герцогстве, где при тюбингенском университете была одна из лучших типографий Европы и где в 1525 г. было издано «Послание о религии или догматах московитов» Иоганна Фабра, духовника эрцгерцога Фердинанда. Но то, что было допустимо в начале Реформации, на излете религиозных войн оказалось невозможно. В протестантском Тюбингене не захотели издавать католика Герберштейна. Книга вышла в Вене в 1549 г. на латыни.
При создании латинского текста у Герберштейна были определенные трудности. Он прекрасно владел латинским языком, но это была дипломатическая латынь, латынь живой речи и специальных форм международного общения. Автор же хотел видеть свой труд написанным на особой, ученой, латыни, которую он знал не так хорошо. Герберштейн долго искал какого-нибудь небогатого философа, который согласился бы за маленькую плату перевести большой текст с одной латыни на другую. Но отличных знатоков было мало, они все были заняты своими делами или требовали более значительной оплаты.
Но так или иначе книга была написана и опубликована. Она была прекрасно иллюстрирована. С Герберштейном работали известные художники и граверы, больше всех знаменитый немец Августин Хиршфо-гель. Страницы книги были украшены изображением самого автора в разных одеждах и позах верхом, в повозке, на корабле, в санях; карт Руссии, планом Москвы, батальными сценами, портретами великого князя Василия III. Значительная часть гравюр переходила впоследствии из издания в издание.
Книга имела невиданный успех. Современники высоко оценили ее. Швейцарский поэт-гуманист и музыкант Генрих Глареан, к примеру, образно сравнил творение Герберштейна со светом, который рассеет киммерийскую тьму, распространявшуюся древними авторами. Суровое суждение по отношению к Геродоту и Птолемею было крайне лестно для Герберштейна. Автор «Московии» был настолько признателен просвещенным читателям за благоприятные отзывы, что многие из них поместил на страницах следующих изданий своей книги. Он прекрасно понимал, что написать произведение — это полдела. Главное — издавать и переиздавать его. В преамбуле к очередному изданию он помечал, что предыдущее уже распродано. Так, издание 1557 г. предварялось словами: «Я свои заметки… предал печати, снискав похвалы многих ученых. Вскоре они были переведены на итальянский язык и напечатаны, латинский же текст, кое в чем расширенный и улучшенный мной, был еще дважды напечатан в Базеле и в большом количестве продан на Франкфуртской ярмарке, так что во многих местах их ищут и не могут достать». Великолепный, точно продуманный подход к выпуску книги!
Издания «Московии» были далеко не идентичны. В каждое автор вносил дополнения, исправления, сокращения, уточнения. Издания на разных языках требовали особой работы автора, который, используя свои знания полиглота, мог выверять перевод на любой европейский язык. Каждое новое издание было, по сути, новой книгой. Герберштейн очень заботился о широком распространении своего труда. В предисловии к немецкому варианту 1557 г., одному из самых полных, автор написал, что он свои «Записки» решил «перевести на немецкий язык для простых немцев, не сведущих в латыни, но имеющих желание основательно познакомиться с этим предметом».
Немецких читателей позднейших поколений удивлял язык книг Герберштейна, не вполне похожий на классический немецкий XVIII–XIX вв., что особенно бросалось в глаза при чтении «Автобиографии». Но во времена Герберштейна вплоть до XVIII в. в немецком языке не существовало общепризнанного правописания, письмо было по преимуществу фонетическим. В сущности, таким оно было во всех европейских языках, поэтому так часты ошибки, встречающиеся у Герберштейна при транскрибировании имен и названий, сложных для понимания иностранцем слов русского языка. Разумеется, знание словенского облегчало Герберштейну доступ к языку, на котором не только писали, но и говорили образованные люди Московии — церковнославянскому. Герберштейн, учивший в юности греческий, вероятно, знал буквы русской азбуки, но от этого еще далеко до чтения летописей.
Зато Герберштейну удалось то, что выпадало на долю не очень многих авторов, и, быть может, он был самым первым из тех счастливцев, чье творение при жизни выдержало около десяти изданий и имело бешеный успех.
Однако популярность «Московии» была обусловлена не только ее несомненными достоинствами. Каким бы блестящим ни было произведение любого жанра, оно не получит широкого признания, если не окажется своевременным. Не случайно ворох московских бумаг двадцать лет лежал у Герберштейна в сундуке. Дело не в том, что он долго собирался писать или был прежде слишком занят. Прежде Русь была не та.
С этой страной многие воевали, многие торговали, многие ездили туда служить, поскольку русские хорошо платили за работу, а жить там было весело, так как было вдоволь еды и питья, и по праздникам можно было от души отдохнуть. Но Московия была если и не на окраине мира, то все же на отшибе, а когда Карл V, Фердинанд или Сигизмунд I нуждались в ней как в союзнике, то ей могла отводиться вторая роль.
После великого князя московского Василия III, с которым был хорошо знаком Герберштейн, пришел его сын, Иван IV Васильевич Грозный, и в 1547 г. провозгласил себя первым русским царем. Царем, или кесарем, то есть равновеликим императору Священной Римской империи. Это сразу выдвинуло Русское государство на передний край европейской политики, и интерес западноевропейских правителей и общества возрос необычайно. Интерес и опасения. Здесь-то и появилась книга Герберштейна «Известия о делах Московитских» как источник самых свежих, самых точных сведений о том, чего можно ждать от русских и чего следует опасаться.
В «Московии» причудливо соединились два умонастроения автора. С одной стороны, это книга, написанная пожилым человеком о добром старом времени, когда по Европе не прошли еще страшной полосой религиозные войны, не подходили к светлой Вене черные толпы турецких воинов, над Дунаем летали белые лебеди, автор был молод и силен, и жизнь тогда была прекрасна. С другой стороны, в те годы, двадцать лет назад, русские были чуждыми по духу иностранцами, с диковинными или диковатыми обычаями, исповедывавшими чуждую религию, даже крестным знамением осенявшими себя не так как следует слева направо, а справа налево. Теперь же, по прошествии многих лет, жители Московии должны были вспоминаться Герберштейну еще более странными и страшными, и у него легко слетали с кончика пера фразы, ставшие с течением веков крылатыми: «Этот народ находит больше удовольствия в рабстве, чем в свободе». Еще в 1525 г., собираясь во второе посольство, Герберштейн в письме Фердинанду ничтоже сумняшеся назвал Руссию тюрьмой: «Если нам придется там ожидать ответа Вашей светлости, то это — самое тяжкое и наитягчайшее — пребывать столь долго в этой тюрьме».
Талантливый мастер слова, Герберштейн первым ввел в западноевропейское мировоззрение и в мировую культуру в целом представление о русском народе как о «грубом, бесчувственном и жестоком». Настоящей аргументации столь суровых обвинений от автора XVI в. ждать нельзя: тогдашняя традиция исторических и публицистических сочинений не предусматривала доказательности. Однако тезисы Герберштейна были афористичны, четко сформулированы и красиво выражены. Из его «Московии» они разошлись по всему миру, за четыре с половиной столетия забыт их источник, но не забыты мысли австрийского посла о том, что на Руси не растут грецкие орехи, русские не спят на кроватях, а на морозе отмерзают уши. Первые читатели Герберштейна не могли себе представить гладких упругих ядрышек русских лесных орехов, или того, что вместо кроватей, стоящих на сквозняке в проходной комнате любого европейского замка, можно удобно спать на широкой лавке, притулившейся у теплой печи, на толстой и мягкой меховой шубе[3].
В своей книге Герберштейн не хотел никого обидеть. Это было бы не дипломатично, не нужно и небезопасно. Русское государство велико и богато, а ее государь «властью, которую он имеет над своими подданными, далеко превосходит всех монархов целого мира». Не то осуждение, не то комплимент.
В первый раз оказавшись в Москве, императорский посол Герберштейн должен был засвидетельствовать русскому государю «братскую любовь, дружбу и пожелания здоровья, счастливого правления и долголетия» и сказать, что он приехал предложить от имени императора Священной Римской империи «всеобщий мир и единство во всем христианском мире». Мир и единство во всем христианском мире во второй половине XVI в. для Западной Европы были важны не меньше, чем в начале века, и потрясенная религиозными войнами Европа, с одной стороны, опасалась огромного малознакомого Русского государства, с Другой — видела в нем оплот христианства.
В предисловии автор сказал, что им двигало «стремление к просвещению потомства» и что свои «Записки» он написал «не только понаслышке, но и как очевидец, и не напыщенным слогом, а простым и ясным, и предал памяти потомства». Потомство с благодарностью обращается к памяти автора и действительно слышит слова очевидца в простом и ясном слоге «Московии» Сигизмунда Герберштейна.
КТО ПРОЧИТАЕТ ЭТО НАПИСАННОЕ
И ОБЪЯСНИТ ЗНАЧЕНИЕ ЕГО[4]
Комментарии к «Московии» составлены таким образом, чтобы читатель мог получить ясное представление об условиях, в которых жил и трудился Герберштейн, и о том, как эти условия создавались. По мере чтения книги, вслед за автором, разворачивающим свое повествование, комментатор воссоздает историческую картину, на которой последовательно вырисовываются события западноевропейской и русской жизни.
Комментарии к разделу «Не раз бывал в путешествиях»
Раздел «Сразились цари между собою»
Раздел «И что увижу, расскажу тебе»
В разделе «Есть земля с горами и долинами»
Раздел «Мне нужно пойти и посмотреть»
Русская жизнь XVI века в описании Герберштейна похожа на мозаику. Таковы и комментарии, в которых невозможно выдержать строго хронологический или тематический порядок, к нему можно только стремиться. В работе над комментариями составитель смотрел на время Герберштейна с историко-культурной и культурологической точки зрения, обращая особое внимание на непростой характер взаимного восприятия быта, нравов, обычаев, верований жителями Московии и их западными соседями.
В комментариях широко используются записки иностранцев, старших и младших современников Герберштейна, бывавших в Московии или получивших о ней сведения из верных рук, часто полемичные, но всегда оттеняющие «Московии».
Весьма краткое описание Руссии и Московии{3}, которая ныне состоит ее столицею.
Сверх того, хорография{4} всей вообще Московитской державы с упоминанием о некоторых ее соседях.
Включены также различные сведения о ее религии и о том, что не согласуется с нашей религией.
Наконец, разъясняется, какой там существует способ приема послов и обхождения с ними.
С присовокуплением описания двух путешествий в Москву{5}.
НЕ РАЗ БЫВАЛ В ПУТЕШЕСТВИЯХ[5]
ПОСВЯЩЕНИЕ
Светлейшему государю и господину, господину Фердинанду{6}, королю римскому, венгерскому и чешскому и прочая, инфанту Испании, эрцгерцогу австрийскому, герцогу бургундскому и вюртембергскому и многих областей герцогу, маркграфу, графу и господину, господину моему всемилостивейшему{7}.
После того как много говорилось и писалось о полночных странах мира, особенно о горах и истоках знаменитых рек, равно как и об обычаях и образе жизни народов; после того как, далее, от блаженной памяти императора Максимилиана{8} было отправлено не одно посольство к великому князю в Москву, которые сообщали о том много необычайного и даже кое-что совсем невероятное, случилось так, что и мне было поручено отправиться послом в те страны: в Польшу и Литву к королю Зигмунду{9} и в Москву к великому князю Василию{10}. Господин Матвей Ланг{11}, кардинал зальцбургский, человек весьма известный, опытный и почтенный, со всей серьезностью убеждал и увещал меня запоминать тамошние события, что я и делал с усердием, как памятуя о его советах, так и сам по себе, и записывал все настолько хорошо, как только мог. По моем возвращении упомянутый господин кардинал при мне просил императора не выслушивать меня о моем деле иначе, как только в его присутствии; так и было сделано.
Но после кончины императора Максимилиана я был еще раз отправлен в те края нынешним римским королем и моим всемилостивейшим господином Фердинандом, причем мне было особо поручено и наказано вместе с послом Его императорского величества графом Леонардом Нугарола{12} разузнать религиозные обряды и прочие нравы и обычаи народа. Посему я снова расспрашивал и разузнавал о том, что записывал раньше, и то, что было многократно подтверждаемо многими свидетелями, принимал за достоверное. Поскольку после моего доклада о посольстве и моих рассказов я узнал, что они были благосклонно и милостиво восприняты Его императорским величеством и проч, и господином кардиналом, я посвятил эти написанные по-латыни заметки нынешнему высокочтимому римскому королевскому величеству и проч, и предал их печати, снискав похвалы многих ученых. Вскоре они были переведены на итальянский язык и тоже напечатаны, латинский же текст, кое в чем расширенный и улучшенный мной, был еще дважды напечатан в Базеле и в большом количестве продан на Франкфуртской ярмарке, то есть на общем базаре, так что во многих местах их ищут и не могут достать{13}. По этой причине и по просьбам некоторых своих друзей я решил перевести их на немецкий язык для простых немцев, не сведущих в латыни, но имеющих желание основательно познакомиться с этим предметом.
Герберштейн в аудитории Венского университета
Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Вена, 1557 г.
Хотя я и до того, и впоследствии совершил множество далеких путешествий, всякий раз с важным посольством: так, от императора Максимилиана я был послан к королю Христиерну{14} в Данию, к курфюрстам майнцскому, саксонскому, бранденбургскому и к двум братьям герцогам мекленбургским одновременно; также в Зальцбург, Айхштетт, Баварию, несколько раз в Швейцарию и затем в Венгрию, а по смерти милостивейшего императора Максимилиана по поручению своего отечества герцогства Штирийского через Венецию, Феррару, Болонью, Рим и Неаполь верхом, а оттуда в Испании морем, в Сардинию, Минорку, затем Ивису и Майорку, где меня застала сильная буря, затем через Францию, Пьемонт, Милан, Брешию, Верону, Виченцу и Фриуль снова на родину; и в другой раз от нынешнего римского королевского величества короля Фердинанда, моего всемилостивейшего господина, неоднократно в Венгрию и Чехию; много раз в Польшу и Литву, а также к немецким князьям, а затем ко всемогущему и удачливейшему Сулейману{15}, императору турецкому, — я ничего не писал о тех краях, о нравах тех народов, ибо множество почтенных, известных и ученых мужей бывали там и бывают постоянно, о чем и писали, так что я не считаю возможным сделать это лучше их.
Но о тех краях, в которых никто из писавших о них до сих пор, надо думать, не бывал, да и сейчас редко кто бывает, я хочу по приказу и по дружескому совету довести до общего сведения, что я видел сам и что узнал благодаря согласному свидетельству многих. Я надеюсь, что для того, кому доведется побывать в тех странах или говорить с теми, кто приедет из тех стран, мои записки послужат основанием разведать все еще более подробно, дабы внести более определенности в знания о предмете, столь долго пребывавшем в неизвестности. Встречая — и неоднократно — в моих писаниях такие вещи, как летосчисление от сотворения мира и прочее, что я почерпнул из тамошнего историописания и перенес сюда, пусть любезный читатель примет во внимание, что я ничего не хотел менять в пересказе того, что беру оттуда, желая привести как достоверное, так и их заблуждения.
В моих разысканиях сильным подспорьем мне было знание латыни и славянского языка, так что сейчас мне помогло то, из-за чего в юности я претерпевал тяготы, когда мне приходилось выслушивать от невежд много насмешек по поводу изучения{16} мной славянского языка, как, впрочем, и из-за латыни. Многие называли меня обидным, с их точки зрения, прозвищем «доктор», что я, однако, почитал бы за честь, если бы полагал себя достойным этого звания, а также многими другими кличками, которые тем не менее не оттолкнули меня от изучения языков; я при всяком случае не стеснялся и не избегал говорить на них, поскольку со стороны всякого другого счел бы это свидетельством образованности.
Нынешняя моя работа при моей ежедневной службе и моем возрасте — от своих семидесяти с лишком я уже довольно устал — доставляет мне постоянные трудности по переводу на немецкий язык, ибо из-за порученной мне службы я не могу выбрать удобного времени и почаще проверять, чтобы все было переведено лучше и изящнее. Поэтому я очень прошу всех, кто будет держать в руках мою работу, как она есть, благосклонно принять и прочесть ее и с пользой для себя применить мой многотрудный опыт, ибо я писал это ради общей пользы, пусть худо, но правдиво.
Я читал, что некогда римляне, отправляя послов к народам отдаленным и неведомым, поручали им, помимо всего прочего, еще и тщательно записывать обычаи, учреждения и весь склад жизни того народа, у которого они пребывали послами. Со временем подобные записки стали правилом и после отчета о посольстве хранились в храме Сатурна в назидание потомству. Если бы такого порядка придерживались наши современники или близкие предшественники, то, думаю, в истории у нас было бы больше ясности и, конечно же, меньше пустых разговоров. Лично мне общение с иноземцами как дома, так и в чужих краях с ранних лет доставляло удовольствие; поэтому я охотно нес службу в посольствах, возлагавшихся на меня не только дедом Вашего величества господином Максимилианом, государем мудрейшим, но также и Вашим величеством, по чьему приказу я не раз объезжал северные земли, в особенности же вторично посетил Московию вместе с товарищем по почету и путешествию, тогдашним цесарским послом, графом Леонардом Нугарола{17}.
Среди земель, просвещенных таинством Святого Крещения, эта страна немало отличается от нас своими обычаями, учреждениями, религией и воинскими уставами. Итак, хотя по воле и по поручению блаженной памяти императора Максимилиана я ездил послом в Данию и Польшу{18}, а по смерти Его величества отправился от имени отечества через Италию и Францию, по суше и по морю, в Испании к могущественнейшему и непобедимейшему господину Карлу V{19}, императору римскому, родному брату Вашего величества, затем же по повелению Вашего величества снова побывал у королей Венгрии и Польши, и наконец, вместе с графом Николаем Зальм и проч, был даже у самого Сулеймана государя турецкого, — и хотя и в других местах я знакомился не только мимоходом, но и весьма тщательно со многим, что, без сомнения, в высшей степени заслуживало бы записи и опубликования, все же мне не хотелось посвятить тот досуг, который уделяется мною от государственных обязанностей, повествованию о чем-либо из тех дел, отчасти потому, что они были красноречиво и подробно изложены раньше другими, отчасти же потому, что находятся ежедневно на глазах и на виду Европы.
Но я предпочел дела московитские, гораздо более скрытые и не столь доступные ознакомлению с ними современников; эти дела я и решил описать, полагаясь преимущественно на два обстоятельства: на кропотливость своих разысканий и на свое знание славянского языка; и то и другое очень помогло мне при написании этого трактата, каким бы он ни оказался. Правда, о Московии писали весьма многие, но большинство делало это с чужих слов, а именно: из более ранних Николай Кузанский, а в наше время оставили как карты, так и записки Павел Новий — называю его имя с должным уважением к его высокой учености и памятуя о его огромном ко мне расположении — писатель, безусловно, красноречивый и очень достоверный, ибо пользовался весьма сведущим толмачом, Иоанн Фабри и Антоний Бид; кроме того, некоторые касались Московии не специально, а при описании ближайших к ней стран; к числу таковых принадлежит Олай Гот, описавший Швецию, Матвей Меховский, Альберт Кампенский и Мюнстер{20}.
Коронационный въезд Карла V в Болонью
в сопровождении папы римского Климента VII, 1530 г.
Гравюра Н. Хогенберга
Однако они никоим образом не могли заставить меня отказаться от предпринятого сочинения как потому, что я был свидетелем описываемых событий, так и потому, что, будучи там, я почерпнул некоторые сведения из заслуживающих доверия донесений; наконец, я долго и много беседовал при всяком случае о тех делах с очень многими лицами. Поэтому иногда я считал необходимым гораздо подробнее и пространнее — и пусть это не вызовет неудовольствие читателя — разъяснять то, что другими было просто упомянуто, но не разъяснено. Помимо этого, я пишу и о том, чего другие вообще не касались и что не могло стать известным никому, кроме посла.
Сулейман Великолепный подает руку Герберштейну
Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Франкфурт-на-Майне, 1576 г.
Вы же, Ваше величество, одобрили это мое намерение и желание и советовали мне со временем довести до конца начатое сочинение, пришпоривая, говоря по пословице, и без того бегущую лошадь; однако посольства и другие поручения Вашего величества никак не давали мне до сих пор возможности довершить начатое. Теперь же, когда я, повинуясь Вашему величеству, вернулся к прерванному труду, отдыхая, так сказать, за ним по временам от ежедневных занятий по австрийскому казначейству, я уже меньше опасаюсь недоброжелательства читателей, которые в наш крайне утонченный век, вероятно, потребуют от книги большего изящества слога. Достаточно и того, что я и самим делом, не имея возможности осуществить то же в слове, явил стремление к просвещению потомства и вместе с тем исполнил волю Вашего величества, выше которой для меня нет ничего. Поэтому посвящаю Вашему величеству настоящие записки о Московии, составленные мной гораздо более из стремления исследовать и обнаружить истину, чем блеснуть красноречием. Всепокорно поручаю и предаю себя покровительству Вашего величества, на службе которого я уже состарился, и молю Ваше величество удостоить книгу той милости и благосклонности, какими Вы всегда удостаивали самого ее автора.
В Вене, в Австрии, первого марта MCXLIX года{21}.
Вашего величества верный советник, верховный наследный камергер и начальник австрийского казначейства Сигизмунд, вольный барон в Герберштейне, Нойперге и Гутенхаге и проч, желает благосклонному читателю счастья и блага.
К ЧИТАТЕЛЮ
Собираясь описывать Московию, которая является главой Руссии и простирает свое владычество над обширными областями Скифии{22}, мне, благосклонный читатель, непременно нужно будет упомянуть в настоящем сочинении о многих северных странах, которые не были достаточно известны не только древним, но и современным писателям. Поэтому мне придется иногда разногласить с их сочинениями; а дабы мое мнение по этому вопросу не показалось кому-либо подозрительным или высокомерным, я заявляю, что я, как говорится, воочию видел и осмотрел Московию, и при том не раз, а дважды, исполняя обязанности посла блаженной памяти императора Максимилиана и его внука римского короля господина Фердинанда; большую же часть моих сведений я почерпнул от обитателей той земли, столь же сведущих, сколь и заслуживающих доверия; кроме того, я не довольствовался сообщениями одного или двух, а опирался на согласные сведения многих. Итак, поддерживаемый, помимо всего, благодетельным знанием славянского языка, который совпадает с русским и московитским, я записал это не только понаслышке, но и как очевидец, и не напыщенным слогом, а простым и ясным, и предал памяти потомства.
Василий III
Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Венеция, 1550 г.
Известно, что всякий народ имеет свой особый способ произношения; точно так же и русские, сочетая и соединяя всевозможно свои буквы, выговаривают их необычным для нас способом, так что если не наблюдать их произношения со всем старанием, то невозможно будет ни удачно спросить их о чем-нибудь, ни узнать от них что бы то ни было наверное. А так как я в описании Руссии сознательно пользовался русскими словами при обозначении предметов, местностей и рек, то хочу сразу кратко сказать о значении некоторых сочетаний букв{23}; заметив их, читатель во многом облегчит себе понимание, а может быть, и свое будущее исследование.
Хотя русские пишут и произносят имя
Если же эта буква предшествует двойному звуку «z», то она должна быть произносима несколько звучнее, как, например, Czeremissae (черемисы), Czernigo (Чернигов), Czilma (Цильма), czunkas (чункас) и проч.
Вопреки обыкновению других славян русские произносят букву
Буква «z» по большей части обозначает согласный, как, например, в словах
Если
СРАЗИЛИСЬ ЦАРИ МЕЖДУ СОБОЮ[7]
ЗАПИСКИ О МОСКОВИИ СИГИЗМУНДА, ВОЛЬНОГО БАРОНА В ГЕРБЕРШТЕЙНЕ, НОЙПЕРГЕ И ГУТЕНХАГЕ
О происхождении названия «Руссия» существуют различные мнения. Одни полагают, что оно произведено от имени Русса, брата или внука польского государя Леха, поскольку этот Русс был-де государем русских. Другие ведут его от имени весьма древнего города Русы, неподалеку от Новгорода Великого. Есть и такие, которые объясняют это название смуглостью жителей. Однако большинство считает, что «Руссия» — это измененное имя «Роксолания»{26}. Сами же русские, отвергая подобные мнения, как не соответствующие истине, уверяют, будто их страна изначально называлась «Россея», а имя это указывает на разбросанность и рассеянность ее народа, ведь «Россея» на русском языке и значит «разбросанность» или «рассеяние». Это мнение, очевидно, справедливо, так как до сих пор различные народы живут вперемежку с обитателями Руссии, в которую повсюду вклиниваются, разделяя ее, иные земли. Из Священного Писания мы знаем, что словом «рассеяние» пользуются и пророки, когда говорят о расселении народов. Однако таким способом имя руссов можно вывести из греческого или даже халдейского корня, например, от слова «течение», по-гречески
Славянский язык, ныне искаженно именуемый склавонским{28}, распространен весьма широко: на нем говорят далматинцы, босняки, хорваты, истрийцы и далее вдоль Адриатического моря до Фриуля, карны, которых венецианцы называют карсами, а также жители Крайни, каринтийцы до самой реки Дравы, затем штирийцы в четырех милях ниже Граца вдоль Мура до Дуная и далее по Драве и Саве, мизийцы, сербы, болгары и другие, живущие до самого Константинополя; кроме них чехи, лужичане, силезцы, моравы и обитатели берегов реки Вага в Венгерском королевстве{29}, а еще поляки и русские, властвующие над обширными территориями, и черкесы-пятигорцы у Понта{30} и, наконец, остатки вандалов, живущие кое-где на севере Германии за Эльбой. Все они причисляют себя к славянам, хотя немцы, пользуясь именем одних только вандалов, называют всех, говорящих по-славянски, одинаково вендами, виндами или виндскими народами{31}. Этим языком при письме и богослужении пользуются молдаване и прочие соседние с ними валахи, в просторечии говорящие, однако, на другом языке. Многие утверждают в своих сочинениях, что и у македонцев родным языком был и является до сих пор славянский.
Руссия граничит с Сарматскими горами{32}, расположенными неподалеку от Кракова, а раньше простиралась вдоль реки Тираса, что на языке тамошних жителей именуется Днестром, до Понта Эвксинского, иначе зовущегося Черным или, по-итальянски, Великим морем, и реки Борисфена{33}, по-русски именуемого Днепром. Однако несколько лет тому назад турки захватили находящуюся в устье Тираса Альбу, иначе именуемую Монкастро, которая принадлежала валашско-молдавскому государю{34}. Да и татарский царь, которого русские называют «царь на Перекопе», а по-латыни зовущийся царь таврический, перейдя Борисфен, подверг разорению обширные пространства, после чего построил здесь две крепости; одна из них, что близ устья Борисфена, называется Очаков{35} и сейчас также находится в руках турок. Ныне местность между устьями обеих рек, Днестра и Днепра, являет собой пустыню. Поднявшись оттуда вверх по Борисфену, увидишь на левом берегу город Черкассы{36}, а еще выше Канев и весьма древний город Киев, некогда столицу Руссии и резиденцию князя. На другом берегу Борисфена там простирается Северская область{37}, до сих пор еще обитаемая. Прямо на восток оттуда находятся истоки Танаиса{38}. Двигаясь затем вниз от названных рек вдоль Танаиса до слияния рек Оки и Волги, именуемой по-гречески Ра{39}, и миновав обширные просторы по ту сторону Ра, придешь к Северному морю; если возвращаться оттуда вдоль владений шведского короля вдоль Финляндии и Ливонского залива через Ливонию, Жемайтию, Мазовию{40} и Польшу, то окажешься в конце концов снова у Сарматских гор. Внутри этого круга{41} только две нерусские области — Литва и Жемайтия; расположенные среди русских{42}, они говорят, однако, на своем языке и принадлежат латинской церкви; впрочем, живут в них большей частью русские.
Руссией владеют ныне три государя; основная ее часть принадлежит великому князю московскому, вторым является великий князь литовский, третьим — король польский, сейчас владеющий как Польшей, так и Литвой.
О происхождении своем им известно только то, что сообщают их летописи. Перескажем их. Это народ славянский от колена Иафетова{43}; некогда он обитал на Дунае, где сейчас Венгрия и Болгария. Расселившись и рассеявшись затем по различным землям, они стали называться по этим местностям: моравы — по реке Мораве, другие — чехи, иначе богемцы, а также хорваты, белы, серблы, то есть сербы; севшие на Дунае назвались хорутанами; изгнанные валахами пришли к Висле и получили имя лехов от некоего Леха, князя польского, — вот почему и до сих пор поляки зовутся лехами; прочие — литовцы, мазовшане, поморяне{44}; севшие по Борисфену возле нынешнего Киева назвались полянами, другие древлянами, то есть обитателями лесов; жившие между Двиной и Припятью получили имя дреговичей; у впадающей в Двину реки Полоты — полочане, поселившиеся у озера Ильмень, завладели Новгородом и избрали себе государем Гостомысла{45}; назвавшиеся северянами или северскими жили по рекам Десне и Суле, а кривичи — выше истоков Волги и Борисфена, столицей у них была крепость Смоленск. Вот что говорят их летописи{46}.
Кто вначале правил Руссией, неизвестно, так как память о них не дошла до потомства из-за отсутствия у них письменности. Но в 6406 году от сотворения мира{47} константинопольский царь Михаил{48} дал болгарам славянские буквы, и тогда только русские стали вести летописи и записывать как современные события, так и то, что узнавали от предков и долго хранили в памяти. Согласно этим летописям, с некоторых русских племен взимал дань беличьими шкурками{49} с каждого дома народ хазар{50}; кроме того, ими правили и варяги{51}. Однако ни про хазар: кто они и откуда, ни про варягов никто не мог сообщить мне ничего определенного, помимо их имени. Впрочем, поскольку сами они называют Варяжским морем море Немецкое, по-латыни Балтийское, а кроме него и те Прусское и Лифляндское моря, которые отделяют от Швеции Пруссию, Ливонию и часть их собственных владений, то я думал было, что вследствие близости к этому морю князьями у них были шведы, датчане или пруссы. Однако с Любеком и Голштинским герцогством граничила когда-то область вандалов со знаменитым городом Вагрия{52}, так что, как полагают, Балтийское море и получило название от этой Вагрии; так как и до сегодняшнего дня это море, равно как и залив между Германией и Данией, а также между Швецией, с одной стороны, и Пруссией, Ливонией и приморскими владениями Московии — с другой, сохранили в русском языке название «Варяжское море», то есть «море варягов», так как, более того, вандалы тогда не только отличались могуществом, но и имели общие с русскими язык, обычаи и веру, то, по моему мнению, русским естественно было призвать себе государями вагров, иначе говоря, варягов, а не уступать власть чужеземцам, отличавшимся от них и верой, и обычаями, и языком.
Итак, однажды между русскими возник спор о верховной власти, из-за которой начались у них, распаляемых взаимной ненавистью, великие распри. Тогда Гостомысл, муж благоразумный и уважаемый новгородцами, посоветовал отправить послов к варягам, чтобы просить трех братьев, бывших там в большом почете, принять власть. Последовав этому совету, послали просить принять власть и правление трех родных братьев, которые по прибытии поделили между собой державу, добровольно врученную им русскими.
Рюрик получил княжество Новгородское и сел в Ладоге в тридцати шести немецких милях{53} вниз от Новгорода Великого. Синеус сел на Белом озере, Трувор же — в княжестве Псковском в городе Изборске. Если верить бахвальству русских{54}, эти три брата вели свой род от римлян, как и, по его собственным словам, нынешний московский великий князь. Согласно летописям, братья явились в Руссию в 6370 году по сотворению мира. Двое из них умерли, не оставив наследников, и всеми княжествами завладел остававшийся в живых Рюрик, поделивший крепости между своими друзьями и слугами. Умирая, он поручил своего малолетнего сына Игоря вместе с царством одному своему ближайшему другу и родственнику Олегу, который присоединил много новых земель. Он ходил войной на самую Грецию и даже осаждал Константинополь, правил тридцать три года, но однажды, наступив на череп своего давно погибшего коня, был укушен ядовитым червем, отчего и умер.
По его смерти правил Игорь, женившийся на Ольге из Пскова{55}. В своих далеких военных походах он достигал даже Гераклеи и Никомидии{56}, однако в конце концов был побежден
В 6463 году от сотворения мира Ольга отправилась в Грецию, где приняла крещение при константинопольском царе Иоанне, получив новое имя «Елена». Вернувшись по крещении домой с богатыми дарами от царя, она стала первой христианкой из всех русских, так что летописи, говоря об этом, сравнивают ее с солнцем: как солнце освещает этот мир, так и Ольга просветила Руссию верой Христовой. Однако подвигнуть к крещению своего сына Святослава она не смогла. Святослав отличался храбростью и решительностью, и, возмужав, сразу же начал походы, подвергая себя всем опасностям войны. В походе он запрещал своим воинам обременять себя какой бы то ни было поклажей, не исключая даже посуды, питался одним только жареным мясом, а спал на земле, подложив под голову седло. Победив болгар и дойдя до самого Дуная, он сел в городе Переяславе, сказав матери и советникам: «Вот где моя настоящая столица — в середине моей державы. Из Греции ко мне везут паволоки{57}, золото, серебро и всевозможные фрукты, из Венгрии — серебро и коней, из Руссии — меха, воск, мед, рабов». Мать же отвечала ему: «Скоро уже я умру, похорони меня, где захочешь». Через три дня она умерла. Владимир, ее внук по сыну, когда крестился, причислил ее к лику святых; я слышал, ей посвящен день 11 июля.
Правивший по смерти матери Святослав поделил области между сыновьями: Ярополк получил Киев, Олег — древлян, а Владимир — Новгород Великий, так как новгородцы сами просили Владимира себе государем по совету некоей женщины по имени Добрыня. Добрыня и Малуша{58} были двумя дочерьми новгородского жителя по имени Калуфча Малый; Малуша, будучи в услужении у Ольги, зачала от Святослава и родила Владимира. Позаботившись о сыновьях, Святослав вернулся в Болгарию, где осадил и взял город Переяслав, а затем объявил войну царям Василию и Константину. Они через своих послов просили у него мира, выведывая, сколько у него войска, под лживым предлогом, будто хотят заплатить дань по числу воинов. Узнав это число, они собрали свое войско, встретившись с которым русские были устрашены его многочисленностью. Заметив колебание своего войска, Святослав сказал: «Русские, я не вижу места, где мы могли бы надежно укрыться; поэтому, не желая предать русскую землю врагу, я решил либо мужественно погибнуть в сражении, либо добиться победы. Ведь стойко сражаясь, я, если и паду, обрету бессмертную славу, если же побегу — то вечный позор. Некуда бежать окруженному бесчисленным врагом, поэтому стану крепко и в первом ряду подвергну себя всем опасностям за отечество». Воины отвечали ему: «Где твоя голова, там и наша». Ободрив воинов, Святослав бросился на стоявшего против него врага и сильным натиском опрокинул его. После этого он стал опустошать греческую землю, и тогда прочие греческие князья приступили к нему с дарами. Как повествует летопись, Святослав с презрением отверг поднесенные в дар золото и паволоки, зато принял присланные греками в другой раз платье и оружие. Пораженные такой доблестью, греки, собравшись, сказали своим царям: «И мы хотим такого царя, который бы любил более всего не золото, а оружие». Двигавшегося на Константинополь Святослава греки сумели отвратить от своих пределов только огромной данью.
В конце концов в 6480 году от сотворения мира Куря, государь печенегов, убил его из засады, а из его черепа сделал себе чашу в золотой оправе, написав на ней так: «Ища чужое, потерял свое». После смерти Святослава один из его вельмож по имени Свенельд явился к Ярополку в Киев, домогаясь от него с большой настойчивостью прогнать с царства брата Олега за то, что тот убил его сына Люта. Поддавшись его уговорам, Ярополк пошел войной на брата и разбил его древлянское войско. Олег пытался спастись бегством в одну из крепостей, но его не впустили туда свои же, так что в давке он был сброшен с моста. Многие падали на него сверху, и несчастный был задавлен. Взяв крепость, Ярополк стал искать брата; взглянув на принесенное ему тело, которое нашли среди трупов, Ярополк воскликнул: «Свенельд, вот чего ты желал!» Затем Олег был погребен. Узнав об убийстве и погребении Олега, Владимир оставил Новгород и бежал за море к варягам, а Ярополк послал в город своего наместника и стал монархом всей Руссии.
Владимир вернулся с варяжской подмогой и изгнал из Новгорода наместника брата. Зная, что Ярополк замышляет войну против него, Владимир сам выступил против брата. Между тем он послал к псковскому государю Рогволоду, также пришедшему туда из варягов, просить в жены его дочь Рогнеду. Зная, что Владимир родился от незаконной наложницы, она не захотела выйти за него, предпочтя ему брата Ярополка, на скорое сватовство которого она надеялась. Отвергнутый Владимир объявил Рогволоду войну и убил его вместе с двумя сыновьями, дочь же его Рогнеду сделал своей женой. После этого он двинулся против брата на Киев. Ярополк не осмелился сразиться с ним и заперся в Киеве. Осадив Киев, Владимир тайно послал гонца к Блуду, ближайшему советнику Ярополка; с почетом именуя Блуда отцом{59}, он просил его совета, как погубить брата. Вняв просьбе Владимира, Блуд обещал сам убить своего господина, Владимир же пусть-де пока штурмует крепость. Тем временем он убедил Ярополка, доверявшего своему советнику, покинуть крепость, так как якобы многие из окружавших его приняли сторону Владимира, и бежать в Родню, в устье Роси, где брат не сможет его настигнуть. Но Владимир, овладев Киевом, подвел войско к Родне и осадил Ярополка. Не в состоянии переносить тяжкой и длительной осады, измученный голодом, Яро-полк был наущаем Блудом пойти на мир с братом, значительно превосходящим его в силах. Владимиру же, напротив, Блуд сообщил, что вскоре предаст и доставит к нему брата. Ярополк, поддавшись на уговоры, отдал себя во власть и на милость Владимира, добровольно изъявив согласие довольствоваться всем, что тот ни пожалует ему. Такое предложение весьма обрадовало Владимира. Вскоре после этого Блуд уговорил своего господина пойти к Владимиру, хотя Варяжко, другой советник Ярополка, решительно возражал против этого. Однако Ярополк пренебрег советом последнего и отправился к брату. Когда он входил в ворота, два варяга убили его на глазах Владимира, наблюдавшего с некоей башни. Совершив это, Владимир насильно овладел женой брата, гречанкой, некогда монахиней: она и от Ярополка понесла раньше, чем он на ней женился.
В Киеве Владимир воздвиг множество идолов. Первый, по имени Перун, был деревянный, но с серебряной головой; остальные назывались Услад, Хоре, Даждьбог, Стрибог, Симаргл и Мокошь{60}. Всем им, иначе именовавшимся кумирами, он приносил жертвы. Жен, у него было очень много. От Рогнеды родились у него Изяслав, Ярослав, Всеволод и две дочери, от гречанки — Святополк, от чехини — Заслав, а от другой чехини — Святослав и Станислав, от болгарыни — Борис и Глеб. Кроме того, в Вышгороде у него было триста наложниц, в Белгороде — также триста, в Берестове селе — двести.
После того как Владимир начал без помех единовластно править Руссией, к нему стали приходить из разных стран послы, убеждая его принять их веру. Видя различие вер, он и сам отправил собственных послов разузнать про все условия и обряды отдельных вер. Наконец, когда он избрал христианскую веру по греческому обряду, предпочтя ее всем другим, то отправил послов в Константинополь к царям Василию и Константину, обещая принять со всеми своими подданными веру Христову и вернуть грекам Корсунь и все остальное, чем он завладел в Греции, если они дадут ему в жены их сестру Анну. По достижении соглашения условились во времени и выбрали местом Корсунь. Когда цари явились туда, Владимир был окрещен, и вместо имени Владимир его нарекли Василием. После брачного торжества, согласно обещанию, он вернул Корсунь и все прочее. Это совершилось в 6496 году от сотворения мира. С того времени Руссия пребывает в Христовой вере{61}.
Анна умерла на двадцать третьем году после свадьбы, Владимир же скончался на четвертом году после смерти жены. Он основал город между реками Волгой и Окой, который назвал по своему имени Владимиром и сделал его столицей Руссии{62}. Он почитается среди святых наравне с апостолами, и празднование ему справляется ежегодно 15 июля. По смерти Владимира сыновья его ссорились между собой, предпринимая различные попытки захватить власть и сражаясь друг с другом, так что более сильный угнетал меньшего и более слабого или даже прогонял его из царства. Святополк, захватив силой Киевское княжество, назначил убийц покончить с его братьями{63}Борисом и Глебом. По убиении им изменили имена: одного назвали Давидом, другого — Романом, и они были причислены к лику святых; памяти их посвящен 24-й день июля. Продолжая ссориться, братья не совершили ничего, достойного упоминания, если не говорить об изменах, кознях, вражде и междоусобных войнах.
Владимир I Святой
Сын Всеволода Владимир, по прозвищу Мономах, снова обратил всю Руссию в монархию{64}, оставив после себя некоторые инсигнии, которые и поныне еще употребляются при коронациях государей. Владимир умер в 6633 году от сотворения мира. После него ни сыновья его, ни внуки не совершили ничего, достойного упоминания, до времен Георгия и Василия{65}, которых победил и убил в войне татарский царь Батый{66}; он выжег и разграбил Владимир, Москву и добрую часть Руссии. С того времени, то есть с 6745 года от сотворения мира, вплоть до нынешнего Василия{67}почти все государи Руссии не только были данниками татар, но и отдельные княжества назначались тем русским, которые добивались этого, по усмотрению татар. Хотя татары и решали путем разбора и расследования тяжбы, возникавшие между русскими о преемстве в княжениях или из-за наследств, тем не менее между русскими и татарами все же возникали частые войны; между братьями же происходили разные смуты, изгнания и мены. Например, герцог Андрей Александрович{68}добился великого княжения; когда же его занял Димитрий, то его брат Андрей, выпросив у татар войско, выгнал его и сотворил много нечестия в Руссии{69}. Равным образом и герцог Димитрий Михайлович убил у татар герцога Георгия Даниловича. Узбек, татарский царь, схватил Димитрия и подверг его смертной казни{70}. Был также спор и о великом княжении Тверском{71}. Когда герцог Симеон Иванович попросил его у татарского царя Джанибека, тот потребовал с него годовой дани; но татарские советники, подкупленные подарками Симеона, ходатайствовали за него и добились того, чтобы он не платил.
Затем в 6886 году великий князь Димитрий победил в войне великого царя татарского по имени Мамай{72}. На третий год после этого он снова нанес ему такое сильное поражение, что земля была завалена трупами более чем на тринадцать миль. На второй год после этой битвы нагрянул татарский царь Токтамыш, разбил Димитрия, осадил и занял Москву; убитых выкупали для погребения по восемьдесят одному рублю, всего же было заплачено 3000 рублей. Великий князь Василий, который правил в 6907 году, занял Булгарию, расположенную на Волге, и выгнал оттуда татар{73}. Этот Василий Димитриевич оставил единственного сына Василия, но не любил его, так как подозревал в прелюбодеянии свою жену Анастасию{74}, от которой тот родился; поэтому, умирая, он оставил великое княжение Московское не сыну, а брату своему Георгию. Но большинство бояр примкнуло все же к его сыну, как к законному наследнику и преемнику. Заметив это, Георгий спешит к татарам, умоляя царя вызвать Василия и разобрать, кому из них по праву принадлежит великое княжение. Когда царь, по внушению одного из своих советников, который держал сторону Георгия, стал в присутствии Василия решать дело в пользу Георгия, то Василий припал к коленям царя и стал просить, чтобы ему позволено было высказаться. Получив тотчас согласие царя, он сказал: «Хотя ты произнес свое решение на основании грамоты человека уже мертвого, все же я уверен, что моя грамота, которую ты дал мне, скрепив золотой печатью, с указанием, что желаешь облечь меня великим княжением, доселе еще действительна и имеет гораздо более важное и существенное значение». Тем самым он просит царя, чтобы тот, памятуя о своих словах, соблаговолил исполнить обещание. На это царь ответил, что гораздо справедливее исполнить обещание, данное в грамоте живого, чем принимать в расчет мертвого. В конце концов он отпустил Василия, даровав ему великое княжение. Негодуя на это, Георгий собрал войско и прогнал Василия. Василий перенес это спокойно и удалился в оставленное ему отцом Углицкое княжество, Георгий же до конца жизни без помех владел великим княжением, отказав его по завещанию своему племяннику Василию.
Этим были оскорблены лишенные наследства сыновья Георгия Андрей и Димитрий, и потому осадили Москву. Узнав об этом, Василий, удалившийся в монастырь Святого Сергия, немедленно разослал лазутчиков и расставил караулы, приняв меры на случай внезапного нападения. Зная об этом, упомянутые двое братьев, посовещавшись, посылают туда несколько повозок, посадив в них вооруженных воинов, как будто бы с грузом товаров. Поездив туда-сюда, эти повозки остановились, наконец, под ночь возле караулов. Пользуясь этим удобным случаем, воины глубокой ночью неожиданно выскочили из повозок, напали на караульных, не подозревавших никакой опасности, и взяли их в плен. В монастыре в плен был захвачен и Василий; затем его ослепили и вместе с женой отправили в Углич. Через некоторое время Димитрий, видя, что подданные и вся знать враждебна ему и переходит на сторону слепого Василия, не мешкая, убежал в Новгород, оставив сына Иоанна, у которого впоследствии родился Василий Шемячич, содержавшийся в оковах{75} еще в бытность мою в Московии; подробнее о нем ниже.
Димитрий же слыл под прозвищем Шемяка{76}, поэтому все его потомки и прозываются Шемячичи. В конце концов великим княжением мирно завладел Василий Слепой, сын Василия{77}. После смерти Владимира Мономаха вплоть до этого Василия в Руссии не было верховных правителей, а только князья, над которыми верховными правителями были татары.
Сын же этого Василия, по имени Иоанн, был весьма удачлив. Именно, как только он женился на Марии, сестре великого герцога тверского, он изгнал шурина и захватил великое княжение Тверское, а затем и Новгород Великий; впоследствии ему подчинились и все другие государи, кто под впечатлением величия его деяний, кто под давлением страха. Продолжая и далее вести свои дела столь же счастливо, он усвоил себе титул великого князя владимирского, московского и новгородского и наконец стал величать себя монархом всей Руссии{78}. От Марии у этого Иоанна был сын, по имени Иоанн{79}, которого он женил на дочери знаменитого Стефана, великого воеводы молдавского, победителя Мухаммеда, царя турецкого, королей Матвея венгерского и Иоанна Альберта польского{80}. По смерти первой супруги Марии Иоанн Васильевич женился вторично на Софии, дочери Фомы, который некогда владел обширным царством в Пелопоннесе и был сыном Эммануила, царя константинопольского, из рода Палеологов. От Софии у Иоанна было пять сыновей: Гавриил, Димитрий, Георгий, Симеон и Андрей. Он наделил их наследством еще при жизни{81}. Великое княжение он предоставил первородному Иоанну, сыну от первой жены, и короновал его согласно обряду, Гавриилу приказал Новгород Великий, прочим даровал остальное по своему усмотрению. Первородный Иоанн умер при жизни отца, оставив сына Димитрия{82}, которому дед, согласно обычаю, и предоставил великое княжение вместо покойного отца.
Говорят, Софья была очень хитра, и по ее наущению князь делал многое. Рассказывают, что, между прочим, она убедила мужа лишить великого княжения внука Димитрия и поставить на его место Гавриила. По настоянию жены князь заключил Димитрия в тюрьму и держал его там. Только перед смертью, когда священники взывали к его совести, он призвал к себе Димитрия и сказал ему: «Дорогой внук, я согрешил перед Богом и тобою, заключив тебя в темницу и лишив законного наследства. Поэтому молю тебя, отпусти мне обиду, причиненную тебе, будь свободен и пользуйся своими правами». Растроганный этой речью Димитрий охотно простил деду его вину. Но когда он вышел от него, то был схвачен по приказу дяди Гавриила и брошен в темницу. Одни полагают, что он погиб от голода и холода, другие — что он задохнулся от дыма. При жизни Димитрия Гавриил выдавал себя только за правителя, по смерти же его завладел княжеской властью, не будучи, однако, венчан, а только переменив имя Гавриил на Василий.
Венчание Димитрия-внука
на великое княжение в 1498 г.
Миниатюра из Лицевого летописного свода
У великого князя Иоанна от Софии была дочь Елена, которую он выдал за Александра, великого князя литовского, впоследствии избранного королем польским. Литовцы надеялись, что этот брак усмирит тяжкую вражду между тем и другим государем, но вышло так, что вражда от этого еще более усилилась. В брачном договоре было положено выстроить в определенном месте Виленской крепости храм по русскому обряду и дать в провожатые невесте известное число женщин и девиц одной с ней веры{83}.
Так как с исполнением этого некоторое время медлили, то тесть воспользовался этим обстоятельством как поводом к войне с Александром и, составив три отряда, выступил против него. Первый отряд он направил к югу против Северской области, второй — на запад против Торопца и Белой, третий поместил посредине против Дорогобужа и Смоленска. Кроме того, он сохранил часть войска в запасе, чтобы она могла скорее прийти на помощь тому отряду, против которого двинутся литовцы. Так и случилось, когда литовское войско двинулось к Смоленску и далее к Дорогобужу. Когда оба войска подошли к некоей реке Ведроши, то литовцы, бывшие под предводительством русского, герцога Константина Острожского{84}, окруженного огромным количеством вельмож и знати, разузнали от некоторых пленных о численности врагов и их вождях и возымели от этого крепкую надежду разбить врага. Далее, так как речка мешала столкновению, то с той и другой стороны стали искать переправы или брода. Раньше всего на противоположный берег переправились несколько московитов, вызывая литовцев на бой. Те, нимало не оробев, оказывают сопротивление, преследуют их, обращают в бегство и прогоняют за речку. Вслед за этим оба войска вступают в бой, и завязывается ожесточенное сражение. Во время этого сражения, которое с обеих сторон велось с равным воодушевлением и силой, помещенное в засаде войско, о существовании которого знали лишь немногие из русских, ударило с фланга в середину врагов. Пораженные страхом литовцы разбегаются, их предводитель с большей частью свиты попадает в плен, прочие же в страхе оставляют врагу лагерь и, сдавшись сами, сдают также крепости Дорогобуж, Торопец и Белую.
То же войско, которое выступило к югу и над которым начальствовал крещеный татарский царь в Казани Мухаммед-Амин, случайно захватывает начальника, а по-тамошнему воеводу, города Брянска{85} и овладевает городом Брянском. Затем два князя, родных брата, а Василию — двоюродные, один по прозвищу Стародубский, а другой — Шемячич, владевшие доброй частью Северской области и повиновавшиеся прежде князьям Литвы, отдают себя под власть московита. Таким образом, одним сражением и за один год московит достиг того, чего великий князь литовский Витольд{86} добивался в течение многих лет и с превеликими усилиями. С упомянутыми литовскими пленными московит обошелся весьма жестоко, содержа их в самых тяжелых оковах, а с герцогом Константином повел переговоры, чтобы тот оставил своего природного господина и поступил на службу к нему. Так как у того не было иной надежды на освобождение, то он принял условие и был освобожден, связав себя самой страшной клятвой. Хотя ему затем были выделены соответственные его достоинству поместья и владения, однако его не удалось ни умилостивить, ни удержать ими, и при первом удобном случае он через непроходимые леса вернулся домой. Александр, король польский и великий князь литовский, всегда находивший более удовольствия в мире, чем в войне, оставил все области и крепости, занятые московитом, и заключил с тестем мир.
Иоанн Васильевич был так удачлив, что победил новгородцев при реке Шелони и, заставив побежденных на определенных условиях признать себя их господином и государем, повелел им выплатить большую сумму денег. Удалился он оттуда не раньше, чем поставил там своего наместника. Наконец, по истечении семи лет он вернулся туда и, вступив в город при помощи архиепископа Феофила, обратил жителей в самое жалкое вечное рабство. Он захватил золото и серебро, отнял даже все имущество граждан, так что вывез оттуда свыше трехсот полностью нагруженных телег, впрочем, небольших — по две маленьких лошади в упряжке.
Сам он лично только раз присутствовал на войне, именно когда завоевывал княжества Новгородское и Тверское; в другое время он, как правило, никогда не бывал в сражениях и все же всегда одерживал победы, так что великий Стефан, знаменитый воевода Молдавии, часто поминал его на пирах, говоря, что тот, сидя дома и предаваясь сну, умножает свою державу, а сам он, ежедневно сражаясь, едва в состоянии защитить свои границы. Иоанн ставил также по своей воле царей в Казани, иногда брал их в плен, хотя под старость и потерпел от них весьма сильное поражение{87}. Он также впервые построил стены московской крепости{88}, своей резиденции, каковые можно видеть доселе. По отношению к женщинам он был до такой степени грозен, что если какая из них случайно попадалась ему на глаза, то при виде его только что не лишалась жизни. Для бедных, угнетенных более могущественными и ими обижаемых, доступ к нему был прегражден. Во время обедов он по большей части предавался такому пьянству, что его одолевал сон, причем все приглашенные меж тем сидели пораженные страхом и молчали. По пробуждении он обыкновенно протирал глаза и тогда только начинал шутить и проявлять веселость по отношению к гостям. Впрочем, как он ни был могуществен, а все же вынужден был повиноваться татарам. Когда прибывали татарские послы, он выходил к ним за город навстречу и стоя выслушивал их сидящих. Его гречанка-супруга так негодовала на это, что повторяла ежедневно, что вышла замуж за раба татар, а потому, чтобы оставить когда-нибудь этот рабский обычай, она уговорила мужа притворяться при прибытии татар больным. В крепости Москвы был дом, в котором жили татары, чтобы знать все, что делалось в Москве. Не будучи в состоянии вынести и это, жена Иоанна, назначив послов, отправила их с богатыми дарами к царице татар, моля ее уступить и подарить ей этот дом, так как-де она по указанию божественного видения собирается воздвигнуть на его месте храм; татарам же она обещала назначить другой дом. Царица согласилась на это, дом разрушили, а на его месте устроили храм. Изгнанные таким образом из крепости татары не смогли получить другого дома ни при жизни княжеского семейства, ни даже по смерти их.
Вооружение и снаряжение русского воина
Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Базель, 1556
Умер сей Иоанн Великий в 7014 году от сотворения мира. Ему наследовал его сын великий князь Гавриил, впоследствии названный Василием. Он держал в заключении своего племянника, сына брата, Димитрия, который еще при жизни деда был избран, согласно обычаям народа, законным монархом, и поэтому ни при жизни племянника, ни впоследствии по его смерти Василий не желал подвергнуть себя торжественному избранию в монархи. Он во многом подражал отцу и сохранил в целости то, что тот ему оставил; сверх того, он присоединил к своей державе множество областей не столько войной, в которой он был менее удачлив, сколько своей хитростью. Как отец его подчинил себе Новгород Великий, так и сам он поступил с союзным сему Новгороду Псковом; присоединил он и знаменитое Смоленское княжество, находившееся более ста лет под властью литовцев. Хотя после смерти Александра у Василия не было никакого повода к войне с братом Александра Сигизмундом{89}, королем польским и великим князем литовским, он, видя, что король склонен более к миру, чем к войне, и что литовцы тоже не желают сражаться, все же нашел случай к войне. Он стал говорить, что сестра его, вдова Александра, отнюдь не встречает с их стороны подобающего ее сану обхождения{90}; кроме того, он обвинил Сигизмунда в том, будто тот поднял против него татар. Поэтому он объявил войну и, подведя большие пушки, осадил Смоленск, хотя никак не мог взять его.
Василий III
Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Базель, 1556 г.
Меж тем Михаил Глинский{91}, происходивший из знатного рода и семейства русских государей, который некогда, при Александре, пользовался большой властью, бежал к великому князю московскому, как о том расскажем ниже; он тут же убедил Василия взяться за оружие, обещая ему взять Смоленск, если его осадят снова, но с тем условием, чтобы московит уступил ему это княжество. Когда Василий, согласившись на условия, предложенные Михаилом, опять обложил Смоленск тяжкой осадой, Глинский посредством переговоров, а вернее подкупа, овладел городом и взял с собой в Московию, приняв их на службу, всех военачальников, среди которых он пользовался большим уважением, за исключением лишь одного, который вернулся к своему господину, зная, что неповинен в измене{92}. Остальные же офицеры, подкупленные деньгами и подарками, не дерзнули вернуться в Литву, а чтобы найти извинение своему преступлению, они внушили воинам страх, говоря: «Если мы отправимся в Литву, то нас могут где угодно и ограбить, и убить». Страшась такого бедствия, воины все ушли в Московию и содержатся там на жалованье государя{93}, но и из них многие охотно бы вернулись; однако те, которым никак нельзя было сделать это, говорили другим, что их по дороге утопят, ограбят и убьют.
Возгордившись от этой победы, Василий велел своему войску немедленно двинуться в глубь Литвы, а сам остался в Смоленске. Когда затем московиты захватили несколько сдавшихся им ближайших городов и крепостей, тогда только польский король Сигизмунд собрал войско и послал его на помощь осажденным в Смоленске, но было уже слишком поздно. Вскоре по взятии Смоленска Сигизмунд, узнав, что московское войско движется на Литву, примчался в Борисов, расположенный у реки Березины, и отправил оттуда свое войско под предводительством Константина Острожского. Когда этот последний подошел к Борисфену близ Орши, города, отстоящего от Смоленска на двадцать четыре немецких мили, то там уже стояло войско московита числом приблизительно в восемьдесят тысяч человек, тогда как литовское не превышало тридцати пяти тысяч, хотя имело несколько полевых пушек. 8 сентября 1514 года Константин, наведя плавучий мост, покрытый камышовыми плетенками, переправил пехоту через Борисфен возле города Орши; конница же переправилась по узкому броду под самой крепостью Оршей.
Когда половина войска перешла Борисфен, об этом доложили Ивану Андреевичу Челяднину{94}, которому московит вверил главное начальство, советуя напасть на эту часть войска и уничтожить ее. Но тот возразил на это: «Если мы сомнем эту часть войска, то останется еще другая часть, с которой, вероятно, смогут соединиться другие войска, так что нам будет грозить еще большая опасность. Подождем до тех пор, пока не переправится все войско, ибо наши силы настолько велики, что, без сомнения, мы без особого усилия сможем либо смять это войско, либо окружить его и гнать, как скот, до самой Москвы. В конце концов нам не останется ничего другого, как занять всю Литву». Меж тем литовское войско, усиленное поляками и иностранными воинами, приближалось, и когда оно продвинулось на четыре мили от Орши, оба войска остановились. Оба крыла московитов отошли несколько дальше от остального войска, чтобы окружить врага с тыла; главные же силы стояли в боевых порядках посредине, а некоторые были выдвинуты вперед, чтобы вызвать врага на бой. Напротив в длинном строю расположились разнообразные войска литовцев, ибо каждое княжество прислало, как это у них принято, свое войско с собственным вождем, так что в строю каждому отводилось особое место. Наконец, построив передовые отряды, московиты затрубили наступление и первыми двинулись на литовцев. Те, нисколько не оробев, стали твердо и отбили их. Но вскоре к московитам были посланы подкрепления, которые в свою очередь обратили литовцев в бегство.
Таким образом, несколько раз то та, то другая сторона, получая подкрепления, поражала другую. Наконец сражение разгорелось с величайшей силой. Литовцы, умышленно отступив к тому месту, где у них были спрятаны пушки, направили их против наседавших московитов и поразили задние их ряды, выстроенные в резерве, но слишком скученные, привели их в замешательство и рассеяли. Такой неожиданный боевой прием поверг московитов в ужас, ибо они считали, что в опасности находится только первый ряд, бьющийся с врагом. Придя в смятение и полагая, что первые ряды уже разбиты, они обратились в бегство. Литовцы, развернувшись и двинув все свои силы, преследовали их, гнали и убивали. Завидев это бегство, отступили и оба русских фланга. Только ночь и леса положили конец этому избиению. Между Оршей и Дубровно, которые отстоят друг от друга на четыре немецких мили, есть река по имени Кропивна; предавшись бегству по ее опасным и крутым берегам, московиты потонули в таком количестве, что запрудили течение реки. В этом бою были взяты в плен все военачальники и советники московитов; главнейшим из них Константин устроил на следующий день самый пышный прием, а затем отослал их к королю; они были распределены по литовским крепостям{95}. Иван Челяднин с двумя другими знатными князьями уже пожилых лет содержался в Вильне в железных оковах. Когда цесарь Максимилиан отправил меня послом в Москву, я, с позволения короля Сигизмунда, посетил их и утешал; кроме того, по их просьбе я дал им взаймы несколько золотых{96}, которые мне вернули в Москве по их письмам.
Узнав о поражении своих, государь тотчас же покинул Смоленск и бежал в Москву, а чтобы литовцам не досталась крепость Дорогобуж, он велел сжечь ее. Литовское войско устремилось прямо к городу Смоленску, но взять его не смогло, так как московит разместил там гарнизон и вообще перед оставлением города хорошо укрепил его; кроме того, осаде мешала надвигавшаяся зима. Далее, многие, обремененные по-еле сражения добычей, стали возвращаться домой, считая, что они уже достаточно потрудились. Наконец, ни литовцы, ни московиты не умеют штурмовать крепостей. Эта победа не дала королю ничего, кроме возвращения трех крепостей{97} по сю сторону Смоленска. На четвертый год после этой битвы московит направил войска в Литву и расположился между течением реки Двины и крепостью Полоцком; оттуда он отправил значительную часть войска опустошать Литву, захватывать полон, убивать и жечь. Воевода полоцкий Альберт Гаштольд{98} в одну из ночей сделал вылазку и, переправившись через реку, поджег сено, приготовленное московитами для длительной осады, и напал на врага. Одни из них были перебиты, другие утонули во время бегства, третьи взяты в плен, и только немногие спаслись. Из остальных, которые, разбредшись, опустошали Литву, одни были разбиты в различных местах, другие, плутая в лесах, уничтожены крестьянами.
В это же время московит ходил и на Казанское царство как с судовою, так и с конною ратью, но вернулся оттуда безуспешно, потеряв очень много воинов{99}. Хотя государь Василий был очень несчастлив в войне, его подданные всегда хвалят его, как будто он вел дело со всяческой удачей. И пусть домой иногда возвращалась едва не половина воинов, однако московиты делают вид, будто в сражении не потеряно ни одного. Властью, которую он имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов целого мира{100}. Он довел до конца также и то, что начал его отец, именно: отнял у всех князей и у прочей знати все крепости и замки. Даже своим родным братьям он не поручает крепостей, не доверяя им{101}. Всех одинаково гнетет он жестоким рабством, так что если он прикажет кому-нибудь быть при дворе его или идти на войну или править какое-либо посольство, тот вынужден исполнять все это за свой счет. Исключение составляют юные дети бояр{102}, то есть знатных лиц, с более скромным достатком. Таких лиц, придавленных бедностью, он обыкновенно ежегодно принимает к себе и содержит, назначив им жалованье, но не одинаковое. Те, кому он платит в год по шести золотых, получают жалованье через два года на третий; те же, кому каждый год дается по двенадцать золотых, должны быть без всякой задержки готовы к исполнению любой службы на собственный счет и даже с несколькими лошадьми.
Знатнейшим, которые правят посольства или несут другие более важные обязанности, назначаются сообразно с достоинством и трудами каждого или должность начальника, или деревни, или поместья, однако с каждого из них государю платится ежегодная определенная подать. Им же отдаются только поборы, которые вымогаются у бедняков, если те в чем-либо провинятся, и некоторые другие доходы. Но такие владения он отдает им по большей части в пользование лишь на полтора года; если же кто-нибудь находится у него в особой милости и пользуется его расположением, то тому прибавляется несколько месяцев; по истечении же этого срока всякая милость прекращается, и тебе целых шесть лет приходится служить даром.
Был некто Василий Третьяк Долматов{103}, который был любим государем и считался в числе самых приближенных его секретарей. Василий назначил его послом к цесарю Максимилиану и велел готовиться; когда тот сказал, что у него нет денег на дорогу и на расходы, а князь уже дважды велел ему отправляться, то на третий раз его схватили и отправили в вечное заточение на Белоозеро, где он в конце концов погиб самой жалкой смертью. Государь присвоил себе его имущество, как движимое, так и недвижимое, и хотя он получил три тысячи флоринов наличными деньгами, однако не дал его братьям и наследникам ни гроша. Подлинность этого, помимо всеобщей молвы, подтвердил мне писарь Иоанн{104}, приставленный ко мне государем для доставления вещей, необходимых при обыденных житейских потребностях. Когда Долматов был схвачен, тот же Иоанн содержал его под своей охраной. Точно так же двое братьев Василия{105}, Федор и Захарий, которые при нашем возвращении из Можайска в Смоленск были приставлены к нам — один к графу Леонарду Нугарола, другой ко мне в звании приставов, то есть «приставленных», утверждали, что дело было именно так, и спрашивали нас, не наследуют ли по нашим законам братья наследство своего умершего брата.
Все драгоценности, которые привозят послы, ездившие к иностранным государям, государь откладывает в свою казну, говоря, что окажет послам другую милость, а она такова, как я сказал выше. Например, когда вместе с нами вернулись в Москву послы князь Иван Посечень Ярославский и секретарь Семен, то есть Симеон, Трофимов{106}, получившие в дар от цесаря Карла Пятого, к которому они были посланы, тяжелые золотые ожерелья, цепи и испанские золотые дублоны, а от брата цесарева Фердинанда, эрцгерцога австрийского и моего государя, серебряные кубки, золотые и серебряные ткани и немецкую золотую монету, то государь тотчас отобрал у них и цепи, и кубки, и большую часть испанских и австрийских золотых. Когда я допытывался у послов, правда ли это, то один из них, опасаясь выдать своего государя, твердо отрицал это, а другой говорил, что государь велел принести к себе цесарские дары, чтобы поглядеть на них. Поскольку я впоследствии слишком часто вспоминал об этом, то один из них перестал посещать меня, желая избегнуть или лжи, если он будет продолжать отрицать это, или опасности, если случайно признается.
Придворные же не отрицали справедливости этого, а отвечали: «Что же, если государь пожалует нас за это иной какою милостью?»
Свою власть он применяет к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно по своей воле жизнью и имуществом каждого из советников, которые есть у него; ни один не является столь значительным, чтобы осмелиться разногласить с ним или дать ему отпор в каком-нибудь деле. Они прямо заявляют, что воля государя есть воля Божья и что бы ни сделал государь, он делает это по воле Божьей. Поэтому также они именуют его ключником и постельничим Божьим и вообще веруют, что он — свершитель Божественной воли. Поэтому и сам государь, когда к нему обращаются с просьбами о каком-нибудь пленном или по другому важному делу, обычно отвечает: «Бог даст, освободится». Равным образом, если кто-нибудь спрашивает о каком-либо неверном и сомнительном деле, то обыкновенно получает ответ: «Про то ведает Бог да великий государь». Трудно понять, то ли народ по своей грубости нуждается в государе-тиране, то ли от тирании государя сам народ становится таким грубым, бесчувственным и жестоким{107}.
От времен Рюрика вплоть до нынешнего государя Иоанна, сына Василия Слепого, эти московские государи пользовались только титулом великих князей — или владимирских, или московских, или новгородских и проч., кроме Иоанна Васильевича, именовавшего себя господином и писавшего себя монархом всей Руссии и великим князем владимирским и проч. Нынешний же Василий Иоаннович присвояет себе титул и имя царское, как-то: великий господин Василий, Божьей милостью царь и господин всей Руссии и великий князь владимирский, московский, новгородский, псковский, смоленский, тверской, югорский, пермский, вятский, булгарский и проч.; господин и великий князь Новгорода низовские земли и черниговский, рязанский, волоцкий, ржевский, бельский, ростовский, ярославский, белозерский, удорский, обдорский, кондинский и проч.
Так как, кроме того, все его толмачи именуют его императором{108}, то есть по-немецки
Поэтому-то европейские турки, пользующиеся славянским языком{110}, называют Константинополь Царь-градом, то есть как бы «королевским городом». Некоторые именуют государя московского
Я старательно разузнавал о причине, почему он именуется Белым царем, ведь ни один из государей Московии ранее не пользовался таким титулом. Кроме того, я при всяком удобном случае часто и откровенно заявлял самим его советникам, что мы признаем в нем не царя, а великого князя. Большинство оправдывало однако царское имя тем, что он имеет под своей властью царей, но название «белый» они никак не могли объяснить. Простой народ в Московии, когда желает выразиться изысканно, называет великого князя «белым царем», но причины тому не знает. Я полагаю, что как государь персов называется ныне по причине красного головного убора Кизил-паша, то есть «красная шапка», так и те именуются белыми по причине белого головного убора. Впрочем, титул царя он употребляет в сношениях с римским императором, папой, королем шведским и датским, магистром Пруссии и Ливонии и, как я слышал, с государем турок. Хотя все свои послания он пишет только по-русски, именуя в них себя
Сам же он не именуется царем никем из них, за исключением, разве что, ливонца{111}. Свои титулы они издавна писали в трех кругах, заключенных в треугольник. Первый из них, верхний, содержал следующие слова: «Наш Бог — Троица, пребывавшая прежде всех век, — Отец, Сын и Дух Святый, но не три бога, а один Бог по существу». Во втором был титул императора турок с прибавлением: «Нашему любезному брату». В третьем — титул великого князя московского, где он объявлял себя царем, наследником и господином всей восточной и южной Руссии, при этом мы видели следующую прибавку к общей формуле: «Мы послали к тебе нашего верного советника». В сношениях же с королем польским он пользуется таким титулом: «Великий господин Василий, Божией милостью господин всея Руссии и великий князь владимирский, московский, новгородский, смоленский, тверской, югорский, пермский, булгарский и проч.», не пользуясь титулом царя, ибо ни один из них не удостаивает принять грамоту другого с прибавлением нового титула. Такое случилось и в нашу бытность в Московии, когда мы заключали между ними перемирие, когда московит насилу принял присланную ему королем Сигизмундом грамоту с прибавлением титула герцога мазовецкого.
Некоторые пишут, что московит домогался от римского папы и от цесаря Максимилиана царского титула. Мне это кажется невероятным, в особенности потому, что ни на одного человека он не озлоблен более, чем на верховного первосвященника, удостаивая его только титула
Некоторые знатные мужи не усомнились обратиться ко мне с заявлением, более того, даже с упреком за то, что нынешний государь Московии{113} обыкновенно ссылается на грамоты блаженной памяти императора Максимилиана, в которых будто бы дарован царский титул отцу его Гавриилу, пожелавшему впоследствии изменить имя и назваться Василием, и что будто бы он утверждает, что эти грамоты привез к нему я. Следствием этого было то, что в последних переговорах с королем польским он потребовал именовать его царем, отказываясь иначе принимать какие бы то ни было условия. Хотя такие речи как не соответствующие истине и даже неправдоподобные не должны были бы нисколько трогать меня, все же я вынужден опровергать их не столько ради себя, сколько ради доблестнейшего и всемилостивейшего моего государя, так как вижу, что по недоразумению чистейшая о нем память омрачается ненавистью. Ни для кого не тайна, что некогда существовала известная вражда между императором Максимилианом и королем польским Сигизмундом: именно тогда, когда Сигизмунд женился на дочери графа спишского Стефана{114}. Некоторые поясняли, что это было сделано для того, чтобы брат невесты Иоанн мог, пользуясь влиянием и содействием Сигизмунда, жениться на Анне, дочери Владислава, короля венгерского{115}, а тем самым было бы затруднено и нарушено право наследования королевства Венгерского{116}, принадлежавшее Максимилиану и его внукам. По этой причине Максимилиан, разумеется, признавал для себя важным быть в союзе с московитом, постоянным врагом литовцев и поляков.
Император послал послов к Василию, великому князю, в Москву и заключил с ним договор о дружбе. Против польского короля был резко настроен и прусский великий магистр{117}, власть которого была также близка к королевской. Все это не нравилось королю, который не был склонен к войне и искал только мира и спокойствия. Но когда на встрече в Братиславе Максимилиан и Владислав в присутствии и при содействии Сигизмунда пришли к соглашению относительно брака Анны, то всякие подозрения и раздоры тотчас же прекратились и уничтожились, и Максимилиан так горячо полюбил Сигизмунда, что не поколебался однажды сказать, — я привел это и в другом месте, — что с Сигизмундом он готов пойти в рай и в ад. Итак, хотя было время, когда Максимилиан желал иметь союзником московита, однако он никогда не даровал ему имени царя. Это легко можно подтвердить посылавшимися и получавшимися с той и другой стороны грамотами и печатями, если только мое свидетельство, несмотря на всю его верность и правдивость, покажется кому-либо малозначительным. Да и зачем московиту просить у императора Максимилиана этот титул, если он еще прежде каких-либо сношений между ними хотел показать себя не только равным ему, но даже и высшим, ставя всегда и в речах, и на письме свое имя и титул впереди императорского, и это, как сказано, даже и поныне соблюдается так упорно?
А после моего возвращения из Московии он не употреблял царского титула и тогда, когда писал к королю польскому. Правда, не подлежит сомнению, что когда он пишет к императору или папе, то именует себя царем и господином всея Руссии. Мало того, он не отказывается и от императорского титула, если случится, что к грамоте прилагается перевод ее с русского языка на латинский, ибо сами переводчики передают названием «император» слово
Русские сани
Миниатюра из Лицевого летописного свода
Что же сказать о себе самом? С каким лицом, позволю спросить, дерзнул бы я столько раз ездить в Польшу и Литву, показываться на глаза королей польских, Сигизмунда, отца и сына{119}, принимать участие в государственных собраниях поляков, взирать на тамошних вельможных мужей, если бы я оказывал в этом деле содействие моему государю, от имени и со слов которого я очень часто по-братски, по-дружески, милостиво и благосклонно докладывал и королю, и сословиям все то, что может сообщить соединенный с ними самыми тесными узами доблестнейший и все-милостивейший император? Если нет тайны, которая бы не раскрылась, то, конечно, давно уже обнаружилось бы все то, что я сделал недостойного согласно со своей обязанностью. Но я утешаю себя сознанием своей правоты, а надежнее этого утешения нет. И я счастлив пользоваться милостью королей польских и доброжелательностью польских сословий, которая, сколько помню, никогда меня не покидала.
Возможно, и были такие времена, когда можно было распространять такие слухи, возбуждая меньшую, чем ныне, ненависть. Но сеять их в настоящее время — не значит ли изыскивать способ к разрушению взаимного доверия весьма тесно связанных между собой государей, тогда как его следовало бы упрочивать и укреплять со всяким усердием и рачением? Кажется, сделано и переделано уже все, что, по общему мнению, могло бы иметь важное значение для сохранения остатков Венгрии и для возвращения потерянного. Но те, кому такое положение вещей и прежде приносило немало выгод и должно было принести еще больше, заразясь турецким или каким-то еще злым духом, забывают о договорах и соглашениях и стремятся к опасным переменам. Они не учитывают при этом, какой опасности они могут подвергнуть и себя самих, и соседние земли, а прежде всего Венгрию, оказавшую столь выдающиеся услуги всему христианскому миру.
Московский великий князь Василий, в самом деле присоединив, как говорилось выше, много областей и княжеств, весьма расширил свою державу. Особенно же в 1513 году по Р. X. вел он тяжелую войну против Зигмунда польского и вследствие помощи и предательства Михаила Глинского захватил известный город и область Смоленск, завоеванную более ста лет назад Витольдом, великим князем литовским. И хотя в следующем, 1514 году поляки с большим войском двинулись к русским пределам и одержали славную победу, так что на поле битвы под Смоленском погибло более тридцати тысяч московитов, как о том подробно повествуется в истории Павла Иовия, они так и не смогли вернуть себе этот город и сильное княжество, которые и до сего времени пребывают во власти московитов.
Далее, в 1518 году великий князь московский Василий снова с чрезвычайно большим войском вторгся в Литву с намерением завладеть всей этой страной, но встретил столь сильное сопротивление короля Зигмунда, что, ничего не добившись, вынужден был вернуться назад.
После этого события благодаря серьезному вмешательству императора Максимилиана, а затем императора Карла и его брата Фердинанда между христианами и московитами был устроен мир или перемирие. Однако тем временем Василий завладел большими территориями на востоке и юге, расширив свое государство. Наконец, в 1527 году они снова выступили с татарами, в результате чего произошла известная битва при Каневе в Литве: тогда было побито также более двадцати шести тысяч неверных, после чего вновь последовало перемирие. В следующем году у великого князя Василия родился его младший сын Иоанн, который впоследствии унаследовал престол отца.
В 1553 году московский великий князь Иоанн вел серьезную войну против шведов, разорил многие области и в конце концов после большого кровопролития снова заключил мир.
В 1562 году великий князь московский Иоанн предпринял крупный поход против Немецкого рыцарского ордена в Лифляндии, творя жестокие насилия мужчинам и женщинам, детям и старикам, победил его в битве и завладел силой почти всей страной. Поэтому-то лифляндцы и просят, наконец, помощи Римской империи и вынуждены покориться Зигмунду, второму польскому королю с таким именем.
Вследствие этого снова началась и явно с еще большим ожесточением война между поляками и их исконными врагами московитами. Московиты ходили на Литву, разорили более ста населенных пунктов, увели в плен множество христиан, но все же, когда король Зигмунд выступил им навстречу с сильным войском, они снова укрылись за стенами Смоленска и вскоре после этого опять заключили перемирие. В январе 1567 года прошел общий слух, будто великий князь московский уже совершенно готов к новому походу на Литву и прилегающие страны в следующем году. Да обратит Господь все это к лучшему.
Вследствие столь многочисленных походов и славных деяний имя московитов стало предметом великих страхов для всех соседних народов и даже в немецких землях, так что возникает опасение, что Господь по великим нашим грехам и преступлениям, если не обратимся к нему с искренним раскаянием, подвергнет нас тяжким испытаниям от московитов, турок или каких-либо других великих монархов и строго покарает нас. Если же кто-нибудь пожелает более подробно познакомиться с историей московитов, то пусть прочтет истории высокочтимых мудрых господ Павла Иовия и Мартина Кромера, пространно описавших полночные народы, которые только что, в последние годы, были переведены нами на немецкий язык и приготовлены к печати на благо всей немецкой нации.
Титульный лист издания «Известий о делах Московитских», Антверпен, 1557 г.
И ЧТО УВИЖУ, РАССКАЖУ ТЕБЕ[8]
ОБРЯД ВЕНЧАНИЯ ГОСУДАРЕЙ
Нижеследующее описание, которое я добыл не без труда, наглядно изображает обряд, которым венчаются на царство государи московские. Этот обряд был применен великим князем Иоанном Васильевичем, когда он, как я упоминал выше, короновал своего внука Димитрия{120} великим князем и монархом Руссии.
Посреди храма Пресвятой Девы{121} воздвигается дощатый помост, на котором помещают три седалища: для деда, внука и митрополита. Кроме того, устанавливают возвышение, называемое у них налоем{122}, на которое кладут княжескую шапку и бармы, то есть княжеские украшения{123}. Затем к назначенному времени являются облаченные в торжественные одеяния митрополит, архиепископы, архимандриты, игумены и весь духовный собор. При входе великого князя с внуком в храм дьяконы поют по обычаю «многие лета» одному только великому князю Иоанну. После этого митрополит со всем клиром начинает петь молебен Пресвятой Деве и Святому Петру-исповеднику, которого они, согласно своему обычаю, называют чудотворцем{124}. По окончании молебна митрополит, великий князь и внук восходят на дощатый помост и первые двое садятся на поставленные там седалища, а внук меж тем останавливается у края помоста. Наконец великий князь начинает такую речь: «Отче митрополит, по Божественной воле, по древнему соблюдавшемуся доселе нашими предками, великими князьями, обычаю великие князья-отцы назначали своим сыновьям-первенцам великое княжение, и как по их примеру родитель мой, великий князь, при жизни благословил меня великим княжением, так и я при всех благословил великим княжением первенца моего Иоанна. Но как по воле Божией случилось, что оный сын мой скончался, оставив по себе единородного Димитрия, которого Бог даровал мне вместо сына, то я равно при всех благословляю его, ныне и после меня, великим княжением владимирским, новгородским и прочая, на которые я благословил и отца его».
После этого митрополит велит внуку приблизиться к назначенному месту, благословляет его крестом и велит дьякону читать дьяконскую молитву, а сам меж тем, сидя возле него и также склонив голову, молится: «Господи, Боже наш, царь царей, Господь господствующих, через Самуила-пророка избравший Давида, раба твоего, и помазавший его во царя над народом Твоим Израилем, услыши ныне моления наши, недостойных Твоих, и воззри от святости Твоей на верного раба Твоего Димитрия, которого Ты избрал возвысить царем над святыми Твоими народами, которого Ты искупил драгоценнейшею кровью сына Твоего единородного, и помажь его елеем радости, защити его силою вышнею, возложи на главу его венец из драгоценных камней, даруй ему долготу дней и в десницу его скипетр царский, поставь его на престол правды, окружи его всеоружием справедливости, укрепи его десницу и покори ему все варварские языки, и да пребывает сердце его всецело в страхе Твоем, дабы смиренно внимал он Тебе; отврати его от неправой веры и яви его истым хранителем заповедей Твоей святой вселенской церкви, да судит он народ в правде, и да дарует правду бедным, и да сохранит сыновей бедных, и да наследует затем царствие небесное».
После этого он говорит громким голосом: «Яко есть Твоя держава и Твое царство, так да будет хвала и честь Богу Отцу, и Сыну, и Святому Духу ныне и во веки веков». По окончании этой молитвы митрополит велит двум архимандритам подать ему бармы, покрытые вместе с шапкой шелковым покровом, который они называют ширинкой{125}. Затем он передает их великому князю и осеняет внука крестом, великий же князь возлагает их на внука. Потом митрополит говорит: «Мир всем», а дьякон ему: «Владыко, помолимся». Тогда митрополит молится так: «Поклонитесь с нами единому царю вечному, коему вверено и земное царство, и молитесь царящему надо всем: Сохрани его под покровом Твоим, удержи его на царстве, да творит всегда благое и надлежащее, да просияет правдою в дни свои и умножением господства своего, и да живем в спокойствии и безмятежно, без раздора, во всякой благости и чистоте». Это он произносит потише, а потом громко: «Ты еси царь мира и спаситель душ наших, слава Тебе, Отцу, Сыну и Святому Духу, ныне и во веки веков, аминь». Наконец, он подает великому князю княжескую шапку, поднесенную по приказу митрополита двумя архимандритами, и осеняет при этом внука крестом во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Затем, когда великий князь возложил шапку на главу внука, его благословляли рукой сперва митрополит, а потом, приступая, архиепископы и епископы.
Совершив это по чину, митрополит и великий князь приказывают внуку сесть с ними рядом и, помедлив немного, встают. Между тем дьякон начинает так называемую у них литанию{126}: «Помилуй нас, Господи», именуя великого князя Иоанна; другой хор в свою очередь упоминает великого князя, внука Димитрия и иных по обычаю. По окончании литании митрополит молится: «О Пресвятая владычице Дево Богородице». После молитвы митрополит и великие князья садятся. Священник или дьякон указует на место, на котором читалось Евангелие, и говорит громким голосом: «Многие лета великому князю Иоанну, благоверному, христолюбивому, Богом избранному и Богом превознесенному, великому князю Иоанну Васильевичу владимирскому, новгородскому и всея Руссии монарху, на многие лета». После этого священники поют пред алтарем: «Великому князю многие лета»; точно так же на правом и на левом клиросе дьяконы поют: «Многие лета». Наконец, дьякон снова громким голосом возглашает: «Многие лета великому князю Димитрию, благоверному, христолюбивому, Богом избранному и превознесенному, великому князю Димитрию Иоанновичу владимирскому, новгородскому и всея Руссии, многие лета». Священники у алтаря и на обоих клиросах опять громко поют: «Многие лета Димитрию». По окончании сего митрополит, архиепископ, епископы и все собрание подходят по порядку к великим князьям и почтительно их поздравляют. Подходят и сыновья великого князя, кланяясь и поздравляя великого князя.
ОБРЯДЫ, УСТАНОВЛЕННЫЕ ПОСЛЕ
ВЕНЧАНИЯ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ
Митрополит Симон{127} говорит: «Господине и сыне, великий княже Димитрий, по Божественной воле дед твой, великий князь, оказал тебе милость, благословил тебя великим княжением, и ты господине и сыне, имей страх Божий в сердце твоем, люби справедливость и праведный суд, слушайся деда твоего, великого князя, и всем сердцем заботься о всех православных. И мы благословляем тебя, господине сыне, и молим Бога о твоем здравии». Затем митрополит и великие князья встают, и митрополит с молитвой благословляет крестом великого князя и его сыновей. Наконец по свершении литургии, то есть священнослужения, великий князь-дед удаляется в свои покои, а Димитрий в княжеской шапке и бармах отправляется из храма Пресвятой Девы в сопровождении большой толпы бояр и сыновей великого князя в церковь Михаила Архангела, где в преддверии на помосте Георгий, сын великого князя Иоанна{128}, трижды осыпает его золотыми монетами. По входе его в церковь священники с молитвой в литании, согласно обычаю, благословляют его крестом, а также осеняют его крестным знамением у гробниц и памятников. Затем при выходе Димитрия из храма Георгий в дверях снова осыпает его золотыми деньгами. После этого Димитрий направляется прямо в церковь Благовещения Марии, где равным образом его благословляют священники, и вновь Георгий осыпает его деньгами. По окончании этого Димитрий удаляется{129}, наконец, к деду и матери. Это свершилось в 7006 году от сотворения мира, а от Рождества Христова в 1497 году в четвертый день февраля месяца.
Присутствовали же при сем по приказу великого князя и с благословения митрополита Симона: Тихон, архиепископ ростовский и ярославский, Нифонт, епископ суздальский и тарусский, Вассиан, епископ тверской, епископы Протасий рязанский и муромский, Афраний коломенский, Евфимий сарский и подонский.
Также было много архимандритов и игуменов{130}, среди которых наиболее значительны: Серапион, игумен монастыря Святой Троицы, блаженного Сергия, и Макарий, игумен монастыря Святого Кирилла. Наконец, тут было великое собрание монахов и духовенства. За обедом, как бы в качестве дара, Димитрию был поднесен широкий пояс, сделанный из золота, серебра и драгоценных камней, которым его и опоясали{131}. Вслед за тем ему предложены были переяславские сельги, то есть рыбки из Переяславского озера{132}, несколько напоминающие сельдь, по имени которой они и называются. Подносят же этот род рыбы, как полагают, потому, что Переяславль никогда не отделялся от Московии и монархии.
Бармы представляют собой своего рода широкое ошейное украшение из грубого шелка; сверху оно нарядно отделано золотом и всякого рода драгоценными камнями. Владимир Мономах отнял их у некоего побежденного им генуэзца, начальника Каффы{133}.
Шляпа на их языке называется
Остальными частями Руссии ныне владеет Сигизмунд{135}, король польский, великий князь литовский. Но раз речь зашла о польских королях, которые ведут свой род от литовцев, то мне кажется необходимым добавить кое-что об их родословной.
Во главе Великого княжества Литовского некогда стоял государь Витенен{136}; по свидетельству польских летописей, его убил собственный слуга Гедимин, завладев затем и великим княжением, и женой его. От этой последней в числе многих других он имел двух выдающихся сыновей{137} — Ольгерда и Кестуда. От Кестуда родились Витольд, которого иначе называют Витовтом, и Анна, супруга Януша, герцога мазовецкого.
Витольд оставил единственную дочь Анастасию{138}, которая была выдана замуж за великого князя московского Василия и названа Софьей. От нее родился Василий Слепой, отец упомянутого великого князя Иоанна и дед Василия, русского государя, к которому я был отправлен послом.
Далее, Кестуд, ввергнутый в темницу братом Ольгердом, погиб жалкой смертью, а Витольд, названный в крещении Александром, умер в 1430 году; в Литве не было мужа, более великого.
От сына Гедимина Ольгерда и его жены Марии, княжны тверской и христианки, в числе других сыновей родился Ягайло{139}. Движимый честолюбием, он стал домогаться не только королевства польского, но и самой Ядвиги, дочери Людвига, короля венгерского и польского, которая стояла тогда во главе королевства, будучи коронована и просватана ее отцом за герцога австрийского Вильгельма, с которым, с согласия родителей и вельмож обоих королевств в Хамбурге на Дунае, даже сочеталась на ложе еще до брачных лет по королевскому обычаю.
Итак, отправив в Польшу своих послов, Ягайло изъявил притязания на королевство и руку Ядвиги. Желая привлечь поляков на свою сторону и добиться брака, он обещал, между прочим, принять христианскую веру вместе со своими братьями, а также княжествами Литовским и Жемайтийским. Этими и иными обещаниями такого рода он склонил поляков на свою сторону, дабы под их влиянием Ядвига, даже против воли, нарушила первоначальный брачный договор и вышла за Ягайла. После этого сам Ягайло немедленно крестился, приняв имя Владислава, венчался на королевство и по свершению брака овладел рукой Ядвиги в 1386 году по Рождестве Христовом. А когда немного спустя Ядвига умерла в первых родах, он женился на Анне, графине цельской, от которой имел единственную дочь Ядвигу, просватанную за маркграфа Фридриха-младшего бранденбургского. Он был женат также на некоей старухе из рода Пилецких, чем поляки были недовольны, а когда и она умерла, то женился на русской, Сонке, дочери киевского князя Андрея Иоанновича, которая впоследствии приняла римскую веру и названа была Софьей; от нее он имел сыновей Владислава и Казимира.
Владислав наследовал отцовский престол{140} и был венчан на королевство Венгерское, отстранив законного наследника Ладислава, сына почившего австрийского герцога, венгерского и чешского короля Альберта, ибо Ладислав родился по смерти отца. Альбрехт умер, оставив беременную супругу; но большинство венгров не желало дожидаться родов и послало послов к Владиславу в Польшу. Сын Альбрехта Ладислав родился прежде, чем послы прибыли к королю, о чем их и уведомили. Однако они настояли на своем, и пригласили Владислава на престол. Тот явился в Венгрию, изгнал законного наследника и заключил мир с турками. Но, поддавшись на уговоры папы, порвал этот мир. За это, а также за то, что он лишил трона законного наследника, Господь наказал его. Владислав погиб впоследствии, разбитый турками при озере Варне в 1444 году.
Корону польскую наследовал после брата Казимир{141}, владевший тогда Великим княжеством Литовским; вероятно, увлеченный примером брата, он хотел отнять у родившегося после смерти отца Ладислава и королевство Чешское. Затем он женился на Елизавете, сестре этого Ладислава, короля венгерского и чешского; от этого брака у них были сыновья: Владислав, король венгерский и чешский, Иоанн Альберт, Александр, Сигизмунд, все трое друг за другом, короли польские, Фридрих, кардинал, и Казимир, воевавший с братом за венгерский престол, а затем причисленный к лику святых. Он покоится в Вильне.
У Владислава были сын Людовик{142} и дочь Анна. Людовик при жизни отца унаследовал королевскую власть в Венгрии и Чехии; он женился на Марии, дочери Филиппа, короля кастильского и эрцгерцога австрийского, и погиб, разбитый турками при Могаче в 1526 году 29 августа.
Анна вышла замуж за Фердинанда, короля римского, венгерского и чешского и эрцгерцога австрийского; произведя на свет четырех сыновей и одиннадцать дочерей, она умерла в родах в Праге в 1547 году по Рождестве Христовом.
Иоанн Альберт умер холостым.
Александр женился на Елене, дочери Иоанна, великого князя московского, но умер бездетным.
У Сигизмунда от первой супруги Барбары, дочери Стефана, графа спишского, родилась Ядвига, супруга Иоахима, курфюрста бранденбургского, а от второй, Боны, дочери Иоанна Сфорца, герцога миланского и барийского — Сигизмунд второй, король польский, великий князь литовский; он женился 6 мая 1543 года на Елизавете, дочери Фердинанда, короля римского, венгерского, чешского и проч., с ней обходились весьма нелюбезно и она преждевременно скончалась, не оставив потомства, 15 июня 1545 года.
Затем он женился на Барбаре из дома Радзивиллов, которая ранее была замужем за литовцем Гаш-тольдом. Родители Сигизмунда были против этого брака, да и подданные его пришли в такое негодование, что начавшеєся уже было их восстание разразилось бы гибельным мятежом, если бы король Фердинанд пожелал отомстить за обиды, причиненные его дочери, а не предавать их забвению. По смерти же Барбары этот Сигизмунд, стремясь возобновить союз и родство с Фердинандом, сочетался браком с родной сестрой Елизаветы Катариной, вдовой Франциска, герцога мантуанского. Бракосочетание было отпраздновано в Кракове 31 июля 1553 года. Обеих сестер я сопровождал к жениху в звании гофмейстера.
У Земовита, герцога мазовецкого, от сестры Ягайла Александры было много сыновей и дочерей. Сыновья умерли бездетными. Из дочерей Чимбурга вышла замуж за Эрнста, герцога австрийского; от него родился Фридрих{143}, император римский, отец императора Максимилиана. От Максимилиана родился Филипп, король Испании; от Филиппа — римские императоры Карл V и Фердинанд.
Овка, дочь Земовита мазовецкого, была выдана за Болеслава, герцога цешинского.
Амулия, ее сестра, вышла замуж за Богуслава, герцога штольпенского, который ныне именуется герцогом померанским.
Анна же вышла замуж за великого князя литовского Михаила, Катарина умерла в безбрачии.
Далее, если кто-нибудь захотел бы по порядку перечислить братьев и внуков Ольгерда и Ягайла, а также детей от дочерей последнего, и затем поколение Кестуда, Казимира и других королей, то нашел бы, что это многочисленное потомство разрослось до бесконечности. Однако как бы быстро оно ни размножилось, ныне представителем его мужского поколения является только сын покойного короля польского король польский Сигизмунд II, который все еще не имеет наследника, хотя ему уже более тридцати лет.
Король Зигмунд имел от Боны четырех дочерей. Старшая из них Изабелла вышла замуж за Иоанна{144}, графа спишского, который по смерти короля Людвига вторгся в Венгрию и стал таким образом королем одной из частей венгерской державы. У них родился Иоанн Зигмунд{145}, которому по договору с его отцом было дано герцогство Опольское, с тем, чтобы он уступил Венгрию.
А раз нам пришлось упомянуть о потомстве Гедимина и о королях из этого рода, то нелишним кажется прибавить здесь и рассказ о событиях, случившихся в правление Владислава, короля венгерского и чешского, и его брата Сигизмунда, короля польского, сыновей Казимира.
Когда Владислав с согласия римского императора Максимилиана, удержавшего за собой право наследования, завладел королевством Венгерским, у него уже под старость оставалась одна только дочь, Анна.
Тогда Максимилиан, желая закрепить право наследования каким-нибудь более тесным союзом, начал с Владиславом переговоры о браке между одним из его внуков, детей его сына Филиппа, короля Испании, и дочерью Владислава Анной. Но брака с Анной страстно добивался Иоанн Запольяи, сын Стефана, графа спишского, пользовавшийся большим влиянием на короля Матвея и даже на самого Владислава. Иоанну активно помогала его мать-вдова, урожденная герцогиня цешинская, женщина ловкая, которая подарками и ежегодной раздачей жалованья добилась того, что вся знать в графствах и областях Венгрии была у нее в руках и готова на все. Поэтому она ничуть не сомневалась, что с их помощью при голосовании устроит этот брак для сына, а тем самым доставит ему и королевскую корону. Ухищрениям этой женщины весьма помог брак ее дочери Барбары, сестры Иоанна, с Сигизмундом, королем польским. Видя это, Максимилиан понял, что ему надо тем более настаивать на задуманном браке его внука с Анной. Когда же он узнал наверняка, что и Владислав желает того же, но встречает противодействие со стороны партии, связанной с Иоанном Запольяи, Максимилиан решился добыть Венгрию оружием и в 1506 году двинулся на Прессбург.
В этой войне я сделал первые шаги на ратном поприще. Но так как, по счастью, среди грохота этой войны у Владислава родился сын Людовик, то сперва было заключено перемирие, а потом и более прочный мир, в результате которого в 1515 году Владислав с коронованным уже сыном и дочерью, а также брат Владислава король польский Сигизмунд приехали в Вену к Максимилиану; здесь Анна была обручена с императором, коль скоро из упомянутых его внуков ее не взял бы никто, Людвигу же дали в супруги Марию, дочь короля Филиппа, сына императора; а король Людвиг должен был взять в супруги внучку императора королеву Марию, а дочь короля Владислава Анна — выйти замуж за одного из внуков императора: Карла или Фердинанда, или же за самого императора. Анна была торжественно обручена с императором вместо одного из его внуков в соборе Святого Стефана, ибо, как о том говорилось на упомянутой встрече в Прессбурге, если никто из них не возьмет ее, то на ней должен будет жениться император. Там же император обещал королю польскому послать свое посольство к великому князю в Москву для переговоров о мире.
Таким образом прекратились всякая вражда и подозрения, поддерживавшиеся честолюбием Иоанна Запольяи; после чего названные государи заключили между собой вечный союз. Король же Сигизмунд был на подозрении у императора, ибо считалось, что он помогает своему шурину. Однако он успел тогда настолько оправдаться перед императором Максимилианом и так понравился ему, что этот последний сказал раз в моем присутствии, что готов пойти с этим королем, куда бы тот ни отправился: и в рай, и в ад.
Максимилиан I посвящает Герберштейна в рыцари
Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Вена, 1557 г.
О Людовике в народе говорили, что он преждевременно родился, преждевременно сочетался браком и возмужал, даже и королем стал преждевременно, и смертью погиб преждевременной. К этому можно добавить, что смерть его была для Венгерского королевства и всех его соседей столь же преждевременной, сколь и горестной{146}. Пусть Людовик не преследовал никаких великих замыслов, однако, как известно, намерения его по отношению к отечеству и своим подданным были самые лучшие, он был весьма расположен к ним и изыскивал способы к их охранению. Так, когда этот юноша узнал, что после взятия Белграда{147} Сулейман замышляет против него новый ужасный поход, то послал своего гофмейстера, поляка по прозвищу Трепка, к дяде своему, королю Сигизмунду, с тем, чтобы всячески просить и умолять его, чтобы тот не счел за труд приблизиться к границам его королевства и свидеться с ним для выработки плана действий. А когда Сигизмунд наотрез отказался, то Трепка, говорят, со слезами произнес: «Король, ты никогда больше не увидишь своего племянника и ни одно его посольство не явится к тебе более». Так и вышло. Король Сигизмунд под предлогом религиозных дел отъехал далеко от границ Венгрии в Пруссию, к Гданьску, а племянник его вместе с упомянутым Трепкой погиб в том несчастнейшем сражении, которое по месту его именуется Могачским. А теперь я возвращаюсь к московитам.
После размышлений и совещаний насчет своей женитьбы Василий Иоаннович решил в конце концов сочетаться лучше с дочерью кого-нибудь из своих подданных, чем с иностранкой, отчасти имея в виду избежать чрезвычайных расходов, отчасти не желая иметь супругу, воспитанную в чужеземных обычаях и в иной вере. Такой совет подал государю его казнохранитель и главный советник грек Георгий по прозвищу Малый{149}. Он рассчитывал, что государь возьмет в супруги его дочь. Но в итоге по общему совету были собраны дочери бояр, числом тысяча пятьсот, чтобы государь мог выбрать из них ту, которую пожелает. Произведя смотрины, государь, вопреки ожиданиям Георгия, выбрал себе в супруги Саломею, дочь боярина Иоанна Сабурова. Но затем, так как у него в течение двадцати одного года не было от нее детей, рассерженный бесплодием супруги, он в тот самый год, когда мы прибыли в Москву, то есть в 1526 году, в январе заточил ее в некий монастырь в Суздальском княжестве.
В монастыре, несмотря на ее слезы и рыдания, митрополит сперва обрезал ей волосы, а затем подал монашеский кукуль, но она не только не дала возложить его на себя, а схватила его, бросила на землю и растоптала ногами. Возмущенный этим недостойным поступком Иоанн Шигона, один из первых советников, не только выразил ей резкое порицание, но и ударил ее плеткой, прибавив: «Неужели ты дерзаешь противиться воле государя? Неужели медлишь исполнить его веление?» Тогда Саломея спросила его, по чьему приказу он бьет ее. Тот ответил: «По приказу государя». После этого она, упав духом, громко заявила перед всеми, что надевает кукуль против воли и по принуждению и призывает Бога в мстители столь великой обиды, нанесенной ей.
Заточив Саломею в монастырь, государь женился на Елене{150}, дочери князя Василия Глинского Слепого, в то время уже покойного, бывшего врагом герцога Михаила Глинского, который тогда был в заточении. Вдруг возникла молва, что Саломея беременна{151} и скоро разрешится. Этот слух подтвердили две почтенные женщины, супруги первых советников, казнохранителя Георгия Малого и постельничего Якова Мазура, и уверяли, что они слышали из уст самой Саломеи признание в том, будто она беременна и вскоре родит. Услышав это, государь сильно разгневался и удалил от себя обеих женщин, а одну, супругу Георгия, даже побил за то, что она своевременно не донесла ему об этом. Затем, желая узнать дело с достоверностью, он послал в монастырь, где содержалась Саломея, советника Федора, то есть по-немецки Дитриха Рака, и некоего секретаря Потата, поручив им тщательно расследовать правдивость этого слуха. Во время нашего тогдашнего пребывания в Московии некоторые клятвенно утверждали, что Саломея родила сына по имени Георгий, но никому не пожелала показать ребенка. Мало того, когда к ней были присланы некие лица для расследования истины, она, говорят, ответила им, что они недостойны видеть ребенка, а когда он облечется в величие свое, то отомстит за обиду матери. Некоторые же упорно отрицали, что она родила. Итак, молва гласит об этом происшествии двояко.
Как я узнал, беря себе в жены дочь бежавшего из Литвы Василия Глинского, государь помимо надежды иметь от нее детей, руководствовался двумя соображениями: во-первых, тесть его вел свой род от семейства Петрович, которое пользовалось в Венгрии некогда громкой славой и исповедовало греческую веру; во-вторых, дети государевы в таком случае имели бы дядей Михаила Глинского, мужа исключительно удачливого и редкой опытности. Ведь у государя были еще двое родных братьев, Георгий и Андрей, а потому он полагал, что если у него родятся от какой-нибудь иной супруги дети, то при жизни его братьев они не смогут безопасно править государством, так как они не будут допущены к правлению дядьями, которые могут счесть их незаконными.
Вместе с тем он не сомневался, что если он вернет свою милость Михаилу и дарует ему свободу, то родившиеся от Елены дети его под охраной дяди будут жить гораздо спокойнее. Переговоры об освобождении Михаила велись в нашем присутствии; мало того, нам довелось видеть, как с него сняли оковы и поместили с почетом под домашний арест. К нему было приставлено множество слуг, больше с тем, чтобы присматривать за ним и стеречь его, нежели чтобы служить ему, а затем даровали и полную свободу. Он был поименован в числе прочих князей в завещании государя, и сверх того назначен опекуном своих племянников Иоанна и Георгия. Но впоследствии, видя, что сразу по смерти государя вдова его стала позорить царское ложе с неким боярином по прозвищу Овчина, заключила в оковы братьев мужа, сурово обращается с ними и вообще правит слишком жестоко, Михаил исключительно по прямодушию своему и долгу чести неоднократно наставлял ее жить честно и целомудренно; она же отнеслась к его наставлениям с таким негодованием и нетерпимостью, что вскоре стала подумывать, как бы погубить его. Предлог был найден: как говорят, Михаил через некоторое время был обвинен в измене, то есть намерении предать наследников и страну польскому королю, снова ввергнут в темницу и погиб жалкой смертью; по слухам, и вдова немного спустя была умерщвлена ядом, а обольститель ее Овчина был рассечен на куски. После смерти матери царство унаследовал старший ее сын Иоанн{152}, родившийся в 1528 году; он правит по своем отце и, как говорят, крайне жестоко.
РЕЛИГИЯ
С самого начала и до сего дня русские пребывают в христианской вере греческого исповедания. Все богослужение у них ведется на собственном языке. Проповедей у них нет; открытая исповедь и оглашение дней происходят публично у алтаря. Их общий митрополит — так они называют своего верховного священника — имел некогда местопребывание в Киеве, потом во Владимире, а ныне — в Москве. Первоначально митрополиты каждые семь лет посещали Руссию, подчиненную власти литовцев, и, собрав деньги, возвращались. Но Витольд не пожелал допускать, чтобы его земли подвергались денежному истощению. Поэтому, созвав епископов, он поставил особого митрополита, который поначалу сидел в Минске, а ныне имеет местопребывание в Вильне, столице Литвы, которая хотя и следует римскому исповеданию, однако в ней заметно больше храмов русского, чем римского обряда. Но и русские митрополиты, как и литовские, получают поставление от патриарха константинопольского{153}.
Русские открыто похваляются в своих летописях, что ранее Владимира и Ольги земля русская получила крещение и благословение от апостола Христова Андрея, который, по их свидетельству, прибыл из Греции к устьям Борисфена, приплыл вверх по реке к горам, где ныне находится Киев, и там благословил и крестил всю землю. Он воздвиг там свой крест и предсказал, что на том месте будет великая благодать Божья и много христианских церквей. Затем оттуда он добрался до самых истоков Борисфена к большому озеру Волок{154} и по реке Ловати спустился в озеро Ильмень, оттуда по реке Волхову, которая течет из этого озера, прибыл в Новгород; отсюда по той же реке он достиг Ладожского озера и реки Невы, а затем моря, которое они именуют Варяжским, а мы — Немецким, и, проплыв между Финляндией и Ливонией, добрался до Рима. Наконец, в Пелопоннесе он был распят за Христа Агом Антипатром. Так гласят их летописи.
Некогда митрополиты, равно как и архиепископы, избирались на соборе всех архиепископов, епископов, архимандритов и игуменов монастырей. Изыскивали по монастырям и пустыням мужа наиболее святой жизни и избирали его. Нынешний же государь, как говорят, обыкновенно призывает к себе определенных лиц и из их числа выбирает одного по своему усмотрению. В то время как я исполнял свои обязанности посла цесаря Максимилиана в Московии, митрополитом был Варфоломей{155}, муж святой жизни. Когда государь нарушил клятву, данную им и митрополитом герцогу Шемячичу, взяв этого последнего под стражу, а также совершил и другое, ущемлявшее, по-видимому, власть митрополита, то этот последний явился к государю и сказал ему: «Раз ты присвояешь всю власть себе, я не могу отправлять своей должности». При этом он протянул ему посох, наподобие креста, который нес с собой, и отказался от своей должности. Государь немедленно принял и посох, и отказ от должности и, заковав несчастного в цепи, тотчас отправил его на Белоозеро. Говорят, он находился там некоторое время в оковах, но впоследствии был освобожден и провел остаток своих дней в монастыре простым монахом. Преемником его на митрополии по указу великого князя стал некто Даниил{156}, около тридцати лет от роду, человек крепкого и тучного сложения, с красным лицом. Не желая казаться преданным более чреву, нежели постам, бдениям и молитвам, он перед отправлением торжественных богослужений всякий раз, используя особые для того инструменты, окуривал себе лицо серным дымом, чтобы придать ему бледности, и с такой поддельной бледностью он обычно и являлся народу.
Есть во владениях московита еще и два архиепископа: в Новгороде, а именно Магрице{157}, и в Ростове, равно как и епископы: тверской, рязанский, смоленский, пермский, суздальский, коломенский, черниговский, сарский. Все они подчинены митрополиту московскому. У них есть определенные доходы от хуторов, какие в иных странах называют фольварками, и других чрезвычайных, по их словам, случаев. Замков же, городов или какого-нибудь мирского, как они выражаются, управления они не имеют. От мяса воздерживаются все время. Как я узнал, архимандритов в Московии только два{158}, игуменов же в монастырях очень много; все они избираются по усмотрению самого государя, которому никто не дерзает противиться.
О прежнем способе избрания игуменов свидетельствует грамота некоего Варлаама{159}, поставленного в 7034 году игуменом Хутынским. Я выписал из нее только самое существенное. Прежде всего братия какого-либо монастыря бьет челом великому князю, чтобы он выбрал достойного игумена, могущего наставить их в божественном учении. Прежде чем избранник будет утвержден государем, он должен обязать себя письменной клятвой, что намерен жить в этом монастыре свято и благочестиво, по правилам святых отцов; будет исполнять свои обязанности по обычаю предков и советуясь со старейшей братией; к каждой должности будет приставлять людей верных и усердно будет печься о пользе монастыря; обо всех делах и обстоятельствах будет советоваться с тремя или четырьмя старцами, а по таком обсуждении будет передавать дело всему собору братии и с их общего приговора выносить свое решение и постановление; он не будет жить роскошнее прочих, но будет постоянно трапезовать за одним столом с братией и вкушать одинаковую с ней пищу; будет старательно собирать все годовые прибытки и доходы и без утайки откладывать их в монастырскую казну. Это он обещает соблюдать под страхом великого наказания, которое может наложить на него государь, а также лишения должности. И сами старейшие из братии также обязывают себя клятвой, что будут соблюдать все вышесказанное и будут верно и со всяким тщанием повиноваться поставленному игумну.
В белые священники посвящают{160} по большей части тех, кто долго служил при церквах в сане дьякона. В дьяконы же посвящают только состоящих в супружестве, поэтому-то и празднование свадьбы, и поставление в сан дьякона обычно устраиваются вместе. Если же про невесту какого-нибудь дьякона идет дурная слава, то его не посвящают в сан, если он не возьмет себе жену безупречного поведения. По смерти жены священник отрешается от исполнения служения и может жить по желанию в миру, жениться вторично и заниматься любым ремеслом, если же он живет целомудренно, то может наряду с прочими церковнослужителями принимать участие в обеднях и других богослужениях, будучи своего рода служителем при алтаре. Правда, раньше было в обычае, что вдовцы, живущие целомудренно, могли без всяких нареканий отправлять богослужение. Но теперь укоренился обычай, что никто из вдовцов не допускается к совершению священнослужения, если он не поступит в какой-нибудь монастырь и не будет там жить по уставу{161}.
Всякий вдовый священник, вступающий во второй брак, что ни для кого не заказано, исключается из клира; точно так же ни один священник не может ни отправлять священнослужения, ни крестить, ни исполнять какой иной требы иначе, как в присутствии дьякона. Священник никогда не производит богослужения без иконы. Так же в своих молитвах поступают и миряне.
Священники занимают в церквах первое место. Всякий из них, погрешивший каким-либо образом против религии или священнической должности, подлежит духовному суду. Если же его обвиняют в краже или пьянстве или если он впадает в какой-нибудь иной порок такого рода, то подвергается каре суда мирского, как они выражаются. Мы видели, как в Москве пьяных священников всенародно подвергали бичеванию; при этом они жаловались только на то, что их бьют рабы{162}, а не боярин.
Несколько лет назад один наместник государев велел повесить священника, уличенного в краже. Митрополит пришел по этому поводу в негодование и доложил дело государю. Призвали наместника, и он ответил государю, что по древнему отечественному обычаю он повесил вора, а не священника. И после этого наместника отпустили безнаказанным.
Если священник жалуется перед мирским судьей, что его побил какой-нибудь мирянин, — ибо всякого рода оскорбления и обиды подлежат мирскому суду, — то судья наказует священника в случае, если узнает, что он задел мирянина или первый нанес ему какую-либо обиду.
Священники содержатся обычно на взносы прихожан, им назначаются маленькие домики с полями и лугами, от которых они, как и их соседи, снискивают себе пропитание или собственноручно, или при помощи слуг. Приношения им весьма скудны. Иногда церковные деньги отдаются в рост, по десяти со ста, и этот рост предоставляется священнику{163}, чтобы не быть вынужденными кормить его на свой счет. Некоторые существуют также на пожертвования государей. Во всяком случае, за исключением епископств и некоторых монастырей, немного найдется приходов, обеспеченных поместьями{164} и владениями. Никакой приход или священствование не поручается никому, кроме как священнику. В каждом храме есть только один алтарь{165}, и, по их мнению, каждый день можно отправлять только одно богослужение. Храмы без священника крайне редки; священник обязан совершать богослужение только три раза в неделю.
Одеяние у них почти такое же, как и у мирян, за исключением небольшой круглой шапочки{166}, которой они прикрывают выбритое место, надевая поверх большую шляпу против солнца и дождя; или они носят продолговатую шляпу из бобрового меха серого цвета. У всех у них есть палки, на которые они опираются; эти палки называются посохами{167}.
Как мы сказали, во главе монастырей стоят аббаты и приоры{168}, из которых первые величаются у них архимандритами, а вторые — игуменами. Они имеют весьма суровые законы и уставы, которые, впрочем, постепенно смягчаются и подвергаются забвению. Они не смеют позволить себе никаких увеселений. У кого будет найдена цитра или другой музыкальный инструмент, того подвергают весьма тяжкому наказанию. Мяса они не едят никогда. Все повинуются не только распоряжениям государя, но и любому боярину, посылаемому от государя.
Когда, путешествуя по Волге, я высадился на берег у монастыря Святого Илии, я был свидетелем, как мой пристав{169} требовал что-то от одного игумена, тот не дал немедленно, и пристав пригрозил ему побоями. Услышав такое, игумен тотчас же принес требуемое. Очень многие удаляются из монастырей в пустынь и строят там хижины, в которых селятся или по одному, или с товарищами. Пропитание себе они добывают от земли или деревьев, то есть корни и древесные плоды. А называются они столпниками{170}. Столп означает то же, что «колонна»; они поддерживают столбами свои узкие, вытянутые в высоту домики.
Хотя митрополиты, епископы и архиепископы никогда не едят мяса, но если они приглашают гостей-мирян или священников в ту пору, когда тем можно вкушать мясо, то они пользуются той льготой, что подают им за своим обедом мясо, а архимандритам и игумнам это запрещено. Двоих вышеупомянутых митрополитов я дважды наблюдал в торжественном облачении во время службы в Москве на Успение Богоматери. Их митры не так высоки, как обычные колпаки, а внизу шириной в два мизинца оторочены горностаем, над которым укреплено несколько маленьких иконок; по цвету они были, насколько я помню, красные.
Их архиепископы, епископы и архимандриты носят черные круглые клобуки{171}, один только епископ новгородский носит, согласно нашим обычаям, клобук белый и двурогий. Торжественного облачения епископов и архиепископов я не видел.
Повседневное одеяние епископов такое же, как и у остальных монахов, за исключением того, что они носят иногда одеяния из шелка, и в особенности черную мантию, которая со стороны груди имеет по обоим бокам три белые каймы, извивающиеся наподобие текущего ручья, в знак того, что из сердца и уст их текут ручьи учения веры и благих примеров. Они ходят с палкой наподобие креста, на которую опираются и которая на их языке именуется «посох». Епископ новгородский носит белую мантию. Епископы заняты только отправлением богослужений и благочестивым охранением и распространением религии, управление имуществом и другими общественными делами они поручают служителям.
В их святцах есть несколько римских пап{172}, которые почитаются в числе святых; других же, которые жили после знаменитого раскола{173}, они проклинают за то, что те отступили от правил апостолов, святых отцов и семи соборов, и называют их еретиками и раскольниками, ненавидя их более, чем даже магометан. Именно они говорят, что на Седьмом Вселенском соборе было решено, чтобы то, что было постановлено и определено на предшествующих, считалось и впредь неколебимым и непреложным, и никому впоследствии нельзя ни назначать другого собора, ни являться на него под угрозой анафемы. Это они соблюдают весьма строго. Был один русский митрополит, который по настоянию папы Евгения явился на собор{174}, где и были воссоединены церкви. По возвращении на родину он был схвачен, лишен всего имущества и ввергнут в темницу, откуда в конце концов бежал.
Что между нами и ними есть разница в вере, можно узнать из копии следующей грамоты, которую митрополит русский Иоанн послал к папе{175} или, как они говорят, к римскому архиепископу.
«Любезна мне слава твоя, блаженнейший господине и отче, достойнейший апостольского седалища и звания, что издалека взираешь на наше ничтожество и бедность и осеняешь нас крилами любви и с любовью приветствуешь нас, как своих, и вопрошаешь особенно о нашей вере, истинной и православной, о которой услышав, ты даже удивился, как донес нам епископ твоего блаженства. И так как ты — столь великий и благочестивый святитель, то я, бедный, приветствую тебя, чтя главу твою и целуя руки твои и рамена. Радуйся, и да осенит тебя Всевышняя рука Господня, и да дарует Всемогущий Господь тебе, духовным твоим и нам благоустроение.
Не знаю, откуда пошли ереси и уклонения от истинного пути спасения и искупления, и не могу достаточно надивиться, кто из диаволов настолько зол и завистлив, настолько враждебен истине и такой противник взаимного благорасположения, что нашу братскую любовь отделил от всего христианского сообщества, утверждая, что мы-де нехристиане. Мы же поистине и с самого начала знаем вас за христиан по благословению Божию, хотя вы и не во всем соблюдаете христианскую веру и во многом с ней разнитесь. Это я покажу от семи великих соборов, на которых установлена и вполне утверждена православная христианская вера и на которых, словно на семи столпах, воздвигла себе жилище премудрость Божья. Кроме того, на этих семи соборах все папы были достойными седалища Святого Петра, потому что мыслили заодно с нами.
На первом соборе был папа Сильвестр, на втором Дамас, на третьем Целестин, на четвертом блаженнейший папа Лев, на пятом Вигилий, на шестом Оафаний, досточтимый муж, сведущий в Священном Писании, на седьмом Святой папа Адриан, который первый прислал епископа Петра и архимандрита монастыря Святого Саввы, отчего впоследствии пошли между нами раздоры, которые особенно распространились в Древнем Риме. И подлинно, есть много дурного, что совершается вами вопреки божественным заповедям и уставам; об этом мы и напишем немного милости твоей.
Во-первых, о посте в субботу, соблюдаемом вопреки закону; во-вторых, о Великом посте, у которого вы отсекаете неделю, едите мясо и ради мясоедства привлекаете к себе людей; далее, вы отвергаете священников, которые согласно закону берут себе жен; далее, тех, кто помазан при крещении пресвитерами, вы помазуете снова, говоря, что этого не подобает делать простым священникам, а одним только епископам; далее, о злосчастных опресноках{176}, что явно указует на служение и богопочитание иудейское; и верх всех зол — вы стали изменять и извращать то, что утверждено святыми соборами, говоря о Святом Духе, что он исходит не только от Отца, но и от Сына, и многое другое очень важное, с чем твое блаженство должно было бы обратиться к патриарху константинопольскому, своему духовному брату, и приложить все старания к тому, чтобы наконец уничтожились эти заблуждения и чтобы мы стали единодушны в согласии духовном, как говорит Святой Павел, поучая нас: «Молю вас, братия, во имя Господа Иисуса Христа, да одинаково мыслите и говорите, и да не будет в вас распря, будете же в том же разуме утверждены и в том же помысле». Об этих шести отступлениях мы написали вам, сколько могли, а потом и о другом напишем милости твоей.
Торговля индульгенциями
Гравюра с картины X. Хольбейна Мл.
Ибо если дело обстоит так, как мы слышали, ты и сам с нами признаешь, что вами преступаются правила святых апостолов и установления семи Вселенских соборов, на которых были все ваши первые патриархи и согласно говорили, что ваше слово суетно{177}. А что вы явно согрешаете, я изобличу сейчас открыто.
Во-первых, о посте в субботу; вы знаете, что учили об этом святые апостолы, учение которых есть у вас, и в особенности блаженный папа Климент, первый после Святого апостола Петра, пишет на основании постановлений апостольских, как стоит в правиле LXIV, говоря о субботе: «Если найдется церковник, который станет поститься в день воскресный или субботний, кроме Великой субботы, тот да извергнется; если же это будет мирянин, то да будет лишен причастия и отлучен от церкви».
Второе — о посте, который вы извращаете. Есть ересь якобитов и армян, которые в святой Великий пост едят молоко и яйца. Но какой истинный христианин дерзнет так делать и помышлять? Чти правила Шестого Вселенского собора{178}, на котором ваш папа Оафаний запрещает это. Конечно, когда мы узнали, что в Армении и некоторых других местах едят в Великий пост яйца и сыр, то тотчас приказали нашим, чтобы они воздерживались от такой пищи и от всякой жертвы демонской; если кто не воздержится от этого, да будет отлучен от Церкви; если же священник — да будет отрешен от служения.
Кроме того, есть третье величайшее заблуждение и прегрешение о супружестве священников, именно: вы отказываетесь принимать тело Господне от тех, кто имеет жен, хотя святой собор, бывший в Гангре, пишет в четвертом правиле: «Кто уничижает священника, имеющего жену согласно с законом, и говорит, что из рук его не подобает принимать Святые Тайны, да будет проклят». Равным образом собор постановил: «Всякий дьякон или священник, разводящийся со своей женой, да будет лишен сана».
Четвертое прегрешение — это помазание, то есть конфирмация{179}. Не говорилось ли везде на соборах: «Исповедую едино крещение во оставление грехов»? Итак, если крещение едино, то будет едино и помазание, и сила епископа — такая же, как и у священника.
Пятое заблуждение об опресноках, и это заблуждение, как я покажу, есть начало и корень всей ереси. И хотя для этого надо было бы привлечь множество мест из Писания, однако я сделаю это в другое время, а сейчас скажу только вот что: так как опресноки творятся иудеями в воспоминание их освобождения и бегства из Египта, мы же сделались христианами сразу, никогда не работая на египтян, то нам повелено отринуть подобные иудейские постановления о субботе, опресноках и обрезании. И если кто последует чему-нибудь одному из этого, то, как говорит Святой Павел, обязан исполнить и весь закон. Поэтому тот же апостол и говорит: «Братия, я приял от Господа то, что и передал вам; ибо Господь в ту ночь, в которую был предан, приял хлеб, благословил, освятил, преломил и дал святым ученикам, говоря: «Примите и ядите и проч.» Разбери то, что я говорю. Апостол не сказал: «Господь, прияв опресноки», а «прияв хлеб». А что в то время и опресноков не было, и Пасха не совершалась, и Господь не вкушал тогда пасхи иудейской, дабы дать опресноки апостолам, становится ясным из того, что иудейская пасха творится и вкушается стоя, чего не было на вечери Христовой, как гласит Писание: «Когда возлежал он с двенадцатью» или: «И ученик возлег на грудь его на вечери». Да и в его собственных словах: «Желанием возжелал есть сию пасху с вами» — он разумеет не иудейскую пасху, которую всегда ранее вкушал с ними. И когда он говорит: «Сие творите в мое воспоминание», он не налагает на них обязанности свершать это так, как если бы это была пасха иудейская. И при словах: «Вот хлеб, который я даю вам», — он дает им не опресноки, а хлеб; также и в обращении к Иуде: «Кому я дам хлеб, омокнув его в солило, тот предаст меня».
Если же вы скажете в оправдание, что справляете на опресноках, дабы не было в божественном ничего земного или смешения, то почему забыли вы о божестве и следуете обряду иудейскому, блуждая в ереси самого Юлиана, Магомета и Аполлинария Лаодикийского, и Павла Сирина Самосатского, и Евтихия, и Диастерия, и других извращеннейших еретиков, бывших на шестом соборе и исполненных духа диавольского?
Наконец, шестое заблуждение о Духе Святом. Именно, как вы говорите: «Верую в Бога Отца, и Сына, и Святого Духа, который исходит от Отца и Сына»? Поистине удивительно и страшно сказать, что вы дерзаете извращать веру, ибо изначала по всему миру во всех христианских церквах согласно поется: «Верую в Духа Святого и Господа животворящего и от Отца исходящего, который с Отцом и Сыном спокланяем и спрославляем». Итак, почему вы не говорите, как и все другие христиане, но делаете прибавления и приводите новое учение? Меж тем апостол говорит: «Если кто будет благовествовать вам кроме того, что мы сказали, да будет проклят». О если бы вы избежали этого проклятия! Трудно и страшно изменять и прелагать Писание Божие, сложенное святыми. Вам и неведомо, сколь велико это заблуждение. Ведь вы полагаете две власти, две воли и два начала в Святом Духе, низлагая и умаляя его честь и уподобляясь ереси Македония{180}, чего да не будет. Молю, припадая к священным стопам твоим, отстань от подобных заблуждений, которые существуют среди вас, и всего более воздерживайся опресноков.
Хотел я также написать что-нибудь об удавленных и нечистых животных и о монахах, едящих мясо, но об этом напишу, если Богу будет угодно, впоследствии. Прости же меня по великой любви, что написал тебе об этом. А должно ли и далее делать то, что делается, вопроси Писание и обретешь. Прошу тебя, господине, напиши к господину нашему патриарху константинопольскому и к святым митрополитам, которые имеют в себе слово жизни и, как светила, сияют в мире. Ибо, может статься, Бог чрез них взыщет, исправит и восстановит от подобных заблуждений. Потом же, если тебе угодно будет, отпишешь и мне, наименьшему среди всех прочих. Приветствую тебя я, митрополит русский, и всех подвластных тебе клириков и мирян. Приветствуют тебя также со мной святые епископы, монахи и цари, великие мужи. Благодать Святого Духа да будет с тобой и со всеми твоими. Аминь».
СЛЕДУЮТ ПРАВИЛА НЕКОЕГО ИОАННА{181}МИТРОПОЛИТА, НАЗЫВАЕМОГО ПРОРОКОМ, КОТОРЫЕ Я ПОЖЕЛАЛ ПРИВЕСТИ ЗДЕСЬ ХОТЬ ВКРАТЦЕ, ИБО СМОГ ДОСТАТЬ ИХ ЛИШЬ НА КОРОТКОЕ ВРЕМЯ
Мальчики в случае необходимости могут быть окрещены без священника. Животных и птиц, растерзанных птицами и зверями, не подобает есть; если же кто будет их есть, или будет служить на опресноках, или в Четыредесятницу будет употреблять в пищу мясо или пить кровь животных, те подлежат исправлению{182}.
Удавленных птиц и животных есть не подобает.
Русским не возбранено в случае нужды есть с латинянами, но отнюдь не подобает слушать вместе с ними службу.
Русским подобает обращать к истинной вере всех латинян, крещенных неправильно, потому что они не были погружены в воду целиком; в случае же обращения их не подобает тотчас давать им причастие, так же как и татарам и другим, отвратившимся от своей веры.
Старые образа и доски, на которых происходит освящение даров, сжигать нельзя, но надо зарывать их в саду или в каком-нибудь другом честном месте, дабы не подвергать их поношению и бесчестью.
Если ты строишь дом на священном месте, то место, где был алтарь, должно остаться пустым.
Супруга, вступившего в монастырь, можно посвящать в священство, если его жена выйдет за другого.
Дочь государя не следует выдавать за причащающегося от опресноков и вкушающего нечистое.
Священники в зимнее время могут носить платье из шкур животных, которых они употребили в пищу.
Не бывшие у исповеди и не возвращающие чужого имущества не должны допускаться к причастию.
Священникам и монахам нельзя присутствовать на свадьбах во время плясок.
Священник, сознательно обвенчавший кого-нибудь, вступающего в третий брак, должен быть лишен сана.
Мать, желающая окрестить детей, не могущих соблюдать поста, должна поститься за них.
Если муж, оставив первую жену, возьмет другую или если жена выйдет за другого, то их нельзя допускать к причастию до тех пор, пока не вернутся к браку.
Никого не подобает продавать иноверцу.
Кто ел с латинянами, зная об этом, должен быть очищен очистительными молитвами.
Жена священника, плененная неверными, выкупается и снова принимается в супружество, потому что претерпела насилие.
Купцы и путники, ходящие в латинские страны, не лишаются причастия, но допускаются к нему после примирения с церковью через покаянные молитвы.
В монастыре нельзя устраивать пиршеств с присутствием женщин. Брак и обручение следует совершать только всенародно в церквах.
СЛЕДУЮТ ВОПРОСЫ НЕКОЕГО КИРИЛЛА{183} К ЕПИСКОПУ НОВГОРОДСКОМУ НИФОНТУ
Что, если человек после причащения изблюет от чрезмерного употребления пищи или питья?
Если глиняные или деревянные сосуды подвергнутся осквернению, что надлежит делать?
Что должно делать для души усопшего?
Что, если я в течение восьми дней не давал ничего есть больному монаху, принявшему схиму?
Что, если латинянин захочет перейти к русскому обряду?
Можно ли по праздникам резать птиц, рыб или других земных животных?
Можно ли хранить весь год дары, освященные в Вербную неделю{184}?
Можно ли добавлять воду к вину, причащая больного?
Можно ли давать причастие больным, беснующимся и безумным?
Можно ли священнику, у которого жена в родах, читать над ней молитвы, как это делается над женами мирян?
Что следует есть в день Воздвижения Святого Креста?{186}
Можно ли священнику, возлежавшему ночью с женой, утром входить в церковь?
Можно ли давать причастие неженатому?
Можно ли причащать младенцев после крещения?
Какого рода пищу следует вкушать в Великий пост?
В Великую неделю монахам подобает вкушать мед и пить квас, то есть на их языке кислую воду.
Сколько свечей надо зажигать при освящении кутьи?
Как приготовляется кутья?
Когда следует крестить булгар, половцев и чудь{188}?
Следует ли причащать женщину после месячных?
Можно ли входить в жилище родильницы?
Следует ли погребать после заката солнца?
Можно ли супругу принимать причастие около праздника Пасхи?
Можно ли мужу в следующую после причащения ночь спать с женою?
Если случайно окажется брошенной на землю разорванная бумага, содержащая что-нибудь из Священного Писания, то можно ли ходить по этому месту?
Можно ли употреблять в пищу молоко коровы в тот же день, когда она отелилась?
В каких случаях следует отрешать от священнослужения?
Если же в подобном прегрешении и позоре признается мирянин, то в этот год он не должен причащаться.
Следует ли поставлять в священный сан того, у которого было единственное соитие, но женщина зачала?
Кроме того, если кто растлит девушку или при первом соитии со своей женой заметит, что она лишена невинности, то также недостоин быть священником.
Какому покаянию подвергается разведшийся?
Можно ли кому-либо при жизни справлять заупокойные службы за спасение своей души?
Может ли супруг помогать супруге при совершении покаяния?
Может ли священник отправлять богослужение в тот день, когда он хоронил мертвого и лобызал его?
Должно ли причащать родильницу в безнадежном положении?
Можно ли иметь общение с женой в том месте, где находятся образа святых?
Можно ли тотчас после обеда и ужина перед отходом ко сну молиться в церкви?
Может ли священник посетить больного и дать ему причастие без священного одеяния?
Как надо вступать в брак?
Необходимо ли покаяние со стороны женщины, которая выкинула?
Можно ли употреблять в пищу мясо и молоко той коровы, с которой совокупился человек?
Может ли женщина прибегать к советам старух для того, чтобы зачать?
КРЕЩЕНИЕ
Крещение совершается следующим образом. По рождении младенца тотчас призывают священника, и он, стоя перед дверью покоя, в котором находится родильница, читает известные молитвы и нарекает имя младенцу. Потом, обыкновенно в сороковой день, если не случится, что ребенок заболеет, его приносят в церковь и крестят, трижды погружая всего в воду, иначе они не считали бы его крещеным. Затем он помазуется елеем, который освящен на Страстной неделе{190}; наконец, он помазуется, как они говорят, миррой. Вода же для крещения каждого младенца освящается отдельно и тотчас после крещения выливается за дверью храма. Крестят младенцев всегда в храме, если только ребенок не из слишком отдаленных мест и если ему не может повредить холод. Для крещения никогда не берут теплой воды, кроме разве как для больных младенцев. Восприемники назначаются по воле родителей, и всякий раз как они, повторяя за священником определенные слова, отрекаются от дьявола, они плюют на землю. Священник остригает также у младенца прядь волос, закатывает ее в воск и кладет в храме на определенном месте. Они не употребляют при этом ни соли{191}, ни слюны, смешанной с землей.
СЛЕДУЕТ БУЛЛА ПАПЫ АЛЕКСАНДРА, ПОДРОБНО ТРАКТУЮЩАЯ О КРЕЩЕНИИ РУССКИХ
Александр епископ, раб рабов Божиих, в вечное воспоминание о нижеследующем деле. Вышний промысл Божий, его же не может постигнуть разум человеческий, по существу неизмеримой своей благости снова и снова, когда это необходимо, в тайне сокровенной, одному Богу ведомой, являет и воздвигает надлежащее вспомоществование спасению рода человеческого: да знают люди, что сами по себе, своими заслугами, они не могут достигнуть ничего, но их спасение и всякий дар благодати исходят от самого Всевышнего Бога и Отца светов. Поистине не без великой духовной радости в сердце нашем мы узнали, что некоторые русские в герцогстве Литовском и другие, живущие по греческому закону, но все же, впрочем, исповедующие христианскую веру, которые обитают в городах и епископствах: виленском и киевском, луцком и медницком{192} и в других местах того же герцогства, содействием Святого Духа просветились и желают и вознамерились совершенно изгнать из своих помыслов и сердец некоторые заблуждения, которые они блюли доселе, живя по греческому закону и обычаю, и приять единство с верой католической и с латинской римской церковью, и жить по закону той же латинской и римской церкви.
Но так как они были крещены по греческому обряду, то есть в третьем лице, а некоторые утверждают, что они должны креститься снова, то упомянутые лица, жившие доселе и поныне живущие по греческому закону, отвергают это и отказываются принимать крещение снова, говоря, что они и раньше были крещены по закону. Мы же в силу вверенной нам свыше, хотя и незаслуженно, пастырской обязанности желаем привести всех вверенных нам овец к истинной овчарне Христовой, чтобы стал у них единый пастырь и единая овчарня и чтобы святая католическая церковь имела членов не различных, не разногласных и не разнящихся с главой своей, а согласных.
Поэтому мы обратили внимание, что на устроенном предшественником нашим блаженной памяти папой Евгением IV соборе{193} во Флоренции, на котором присутствовали единомыслящие с римской церковью греки и армяне, было определено, чтобы существовала такая форма сего таинства крещения: «Я крещаю тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь», а также истинное крещение совершается через слова: «Да крещается раб Иисуса Христа такой-то во имя Отца, и Сына, и Святого Духа» или: «Крещается моими руками такой-то во имя Отца, и Сына, и Святого Духа». Так как главная причина, по которой крещение имеет силу, есть Святая Троица, служитель же, который внешне преподает таинство, есть только орудие, то, если акт, исполняемый через его служение, происходит с призыванием Святой Троицы, таинство осуществляется, а потому для подобного таинства, преподанного таким образом, то есть в третьем лице, нет необходимости повторения.
Зрело обсудив это также с нашими братьями, апостольской властью, переданной нам и другим римским первосвященникам от самого Иисуса, Господа нашего, через блаженного Петра, которому и преемникам его апостольства вверил он блюсти служение, мы настоящей грамотой объявляем и определяем, что все и каждый, крещенные так — в третьем лице — и желающие перейти от греческого закона к святой римской церкви, будут принимаемы просто, без всякого противоречия или обязательства либо принуждения креститься вторично; они даже могут соблюдать установленные в восточных церквах обряды, если только эти обряды не заключают в себе еретической примеси; но они должны предварительно отречься от всех заблуждений и греческих обрядов, отступающих от латинской и римской церкви, ее законов и святых установлений.
В согласии с глубочайшим милосердием Господа нашего мы с одобрением принимаем всех и каждого, кто крещен вышеуказанным способом и живет по греческому закону, но желает отречься от всех заблуждений, которые соблюдались им доселе согласно греческому обычаю и закону и которые отступают от беспорочной и святой католической, латинской и римской церкви и утвержденных постановлений ее святых Отец, и ради спасения своих душ и познания истинного Бога прилепиться к этой католической церкви и ее спасительным правилам.
А чтобы их святому намерению не чинилось никаких препятствий, то мы теперь же поручаем и вменяем в добродетели святого послушания досточтимому брату нашему епископу виленскому, чтобы он сам или через другого, или также через других светских прелатов, священнослужителей или проповедников, или ученых и честных мужей из нищенствующих орденов{194}, или через других подходящих лиц, кому он сочтет нужным поручить это, принимал и допускал к соединению с названной латинской церковью и отречению от подобных заблуждений всех и каждого, крещенных таким образом и возжелавших прийти к единению с названной латинской церковью и отречься от подобных заблуждений.
И вместе с тем настоящей грамотой мы упомянутой апостольской властью передаем как ему, епископу виленскому, так и тому или тем, которому или которым он сочтет нужным поручить это, полное и свободное право и силу каждого из упомянутых выше лиц, возвращающихся таким образом после прегрешений, в которые они впали вследствие соблюдения поименованных заблуждений и в силу происходящей отсюда еретической порочности, освобождать от приговора к отлучению и других церковных взысканий и наказаний, которые они вследствие этого каким бы то ни было образом навлекут на себя, а также налагать на них сообразно со степенью вины спасительное покаяние и принимать другие меры, необходимые в описанных выше случаях. Но так как, может быть, окажется трудным донести настоящую грамоту до каждого из тех мест, где она понадобится, то мы желаем и той же апостольской властью определяем, чтобы точной копии с этой грамоты, за подписью того или иного государственного нотария и скрепленной печатью названного Виленского или другого какого епископа или духовного прелата, оказано было на суде и вне его и вообще повсюду, где она будет предъявлена и показана, такое же доверие, какое было бы оказано самому подлиннику этой грамоты, если бы он был предъявлен и показан, без всякого препятствия путем изыскания противоречий с постановлениями и распоряжениями апостольскими и без прочего какого бы то ни было противодействия.
Итак, ни одному положительно человеку да не будет позволено нарушать сию страницу нашего постановления, объявления, одобрения, поручения, распоряжения, соизволения, желания и определения или с безрассудным дерзновением противиться ей. Если же кто вздумает посягнуть на это, то пусть знает, что навлечет гнев Всемогущего Бога и блаженных апостолов Его Петра и Павла.
Дано в Риме у Святого Петра, в год воплощения Господня тысяча пятьсот первый, двадцать третьего августа, в девятый год нашего первосвященства.
ИСПОВЕДЬ{195}
Хотя исповедь и полагается по их уставу, однако простой народ думает, что это дело государей и что она преимущественно приличествует знатным господам и наиболее именитым мужам. Исповедуются около праздника Пасхи с великим сердечным сокрушением и благоговением. Исповедующий вместе с исповедующимся становятся посредине храма, обратив лицо к какой-нибудь иконе, нарочно для этого поставленной. Затем по окончании исповеди и наложения, сообразно с родом греха, покаяния они преклоняются перед этой иконой и сложив вместе три первых пальца, осеняют крестным знамением лоб и грудь и плечи и, наконец, с громким стенанием восклицают: «Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» — ибо эта молитва у них общепринята. Некоторым в качестве покаяния назначаются посты, другим — определенные молитвы, ибо молитву Господню в простом народе знают весьма немногие; некоторых, свершивших какой-нибудь слишком тяжкий грех, они омывают водой. Именно, в праздник Богоявления они черпают проточной воды и, освятив ее, хранят целый год в храме для очищения и омовения наиболее тяжких прегрешений. Далее, грех, совершенный в день субботний, они считают более легким и налагают за него менее покаяния. Существует множество причин, к тому же совершенно ничтожных, по которым у них запрещается вход в церковь, однако недопущенные становятся обычно у дверей и оттуда видят и слышат священнодействие так же, как если бы они были в храме.
Тот, кто спал со своей женой до полуночи, может, омывшись, идти в церковь; тот же, кто после полуночи — нет.
ПРИЧАЩЕНИЕ
Причащаются они под обоими видами{196}, соединяя до освящения хлеб с вином, то есть тело с кровью. Хлебов приносится столько, сколько явилось причащающихся, и один для священника. Это маленькие караваи, в середине которых сверху выдавлены какие-то буквы. Этот кусок священник вырезает с молитвой в виде четырехугольника и кладет на блюдо — он предназначается для священника. Из хлеба, предназначенного для причащающихся, он вырезает сбоку треугольный кусочек и кладет его к остальным на блюдо. В свое время он кладет их все в чашу и добавляет вино и воду.
Священник берет лжицею частицу из чаши и подает ее причащаемуся. Всякий может принимать тело Господне столько раз в году, сколько ему будет угодно, но при условии предварительной исповеди; впрочем, у них есть для того и установленное время — около праздника Пасхи. Они дают причастие семилетним детям, говоря, что в этом возрасте человек уже может грешить. Если ребенок болен или отходит, так что он не в состоянии принять хлеба, то ему вливают в рот каплю из чаши. Святые Тайны освящаются для причастия только во время богослужения, для больных же они освящаются в четверг на Страстной неделе и сохраняются весь год. А когда потребуется, священник берет оттуда частицу, которую кладет в вино и, хорошо смочив, дает больному, затем он прибавляет немного теплой воды.
Ни один из монахов и священников не отправляет канонические, как они говорят, часы иначе, как имея перед собой образ, и к нему всякий раз прикасается с великим благоговением. Если кто выносит образ на люди, то высоко поднимает его в руках, и все проходящие усердно чтут его, обнажая голову, знаменуясь крестом и кланяясь. Евангельские книги они полагают только в почетных местах, как священную вещь, и не прикасаются к ним руками, если прежде не осенят себя крестом и не выкажут почтения, обнажая и склоняя голову, затем только берут их в руки с величайшим благоговением. Также и хлеб, даже до того как он, по нашим понятиям, освящен положенными словами, они проносят по церкви и с молитвой благоговейно преклоняются перед ним.
ПРАЗДНИКИ
Именитые либо богатые мужи чтут праздничные дни тем, что по окончании богослужения устраивают пиршество и пьянство{197} и облекаются в более нарядное одеяние, а простой народ, бедняки, слуги и рабы по большей части работают, говоря, что праздничать и воздерживаться от работы — дело господское. Граждане и ремесленники присутствуют на богослужении, по окончании которого возвращаются к работе, считая, что заняться работой более богоугодно, чем попусту растрачивать достаток и время на питье, игру и тому подобные дела. Человеку простого звания воспрещены напитки: пиво и мед{198}, но все же им позволено пить в некоторые особо торжественные дни, как, например, Рождество Господне, Масленица, праздник Пасхи, Пятидесятница и некоторые другие, в которые они воздерживаются от работы, конечно, не из набожности, а скорее для пьянства. Когда меня по моей просьбе в первый раз провожали в церковь в крепости на Успение Богоматери, я видел, как у крепостного рва работало много бедных крестьян.
Праздник Троицы они справляют в понедельник во время праздника Пятидесятницы. В восьмой же день, в воскресенье после Пятидесятницы — праздник Всех Святых. А день тела Христова, как это в обычае у нас, они не чтут{199}.
При клятвах и ругательствах они редко употребляют имя Господне, а когда клянутся, то подтверждают свои слова и обещания целованием креста. Обычное их ругательство, как и у венгров, такое: «Пусть собака спит с твоей матерью» и т. д.
Осеняя себя крестным знамением, они делают это правой рукой, как бы уколом прикасаясь сперва ко лбу, потом к груди, затем к правой и, наконец, к левой ее стороне, образуя таким образом крест. Если кто-нибудь водит рукой иначе, то они считают его не за единоверца, а за иностранца; я помню, как они обозвали этим именем меня и бранили за то, что я, не зная об этом обряде, водил рукой иначе.
ЧИСТИЛИЩЕ{200}
Никто из них не верит в чистилище, говоря, что у каждого усопшего есть свое место по его заслугам; для благочестивых оно назначено светлое, вместе с милостивыми ангелами, а для нечестивцев — темное, покрытое густым мраком, вместе со страшными ангелами; здесь они ожидают Страшного суда. Ввиду такого места и милостивых ангелов одни души познают благодать Божью и всякое время призывают Судный день, а другие — наоборот. И они полагают, что душа, отделившись от тела, не подлежит наказанию, ибо если душа осквернила себя, находясь в теле, то и искуплению она должна подвергнуться вместе с телом. Что же касается заупокойной службы, которую они справляют по умершим, то они веруют, что этим возможно вымолить и добиться для душ более сносного места, находясь в котором им было бы легче ожидать будущего суда. Святой водой никто не кропит себя сам, а может получить окропление только от священника. Кладбищ для погребения тел они не освящают, ибо говорят, что земля сама освящается помазанными и освященными телами, а не тела землей.
ПОЧИТАНИЕ СВЯТЫХ
Среди святых они особенно чтут Николая Барийского{201} и ежедневно рассказывают о его многочисленных чудесах. Приведу одно из них, которое случилось немного лет назад. Некий московит Михаил Кизалецкий, муж знатный и храбрый, преследовал в бою с татарами одного именитого татарина, спасавшегося от него; видя, что лошадь не может бежать быстрее и он не сумеет догнать его, Михаил сказал: «Николай, дай мне догнать эту собаку». Татарин, слыша это, в ужасе воскликнул: «Николай, если он догонит меня с твоей помощью, то ты не совершишь никакого чуда; если же спасешь от преследования меня, чуждого твоей вере, велико будет имя твое». Говорят, лошадь Михаила стала, и татарин ускользнул; а затем будто бы этот татарин за свое спасение приносил ежегодно, пока был жив, Николаю определенное количество мер меда для раздачи бедным и столько же мер посылал Михаилу также в память своего избавления, присоединяя к ним еще и богатое платье из куньего меха.
Вырезанная из дерева фигура
Святого Николая Можайского
ПОСТ
В Четыредесятницу они постятся семь недель{202} подряд, называя это Великим постом. В первую, которая у них называется «сырная», они едят молочное; в последующие же недели все они, кроме путешествующих, воздерживаются даже от рыбы. Некоторые принимают пищу только по воскресеньям и субботам, а в остальные дни воздерживаются от всякой пищи. Некоторые же принимают пищу по воскресеньям, вторникам, четвергам и субботам, а воздерживаются три дня. Есть очень много и таких, которые в понедельник, среду и пятницу довольствуются куском хлеба с водой. Остальные посты в году они соблюдают не так строго; постятся же они начиная с восьмого дня по Пятидесятнице, то есть с понедельника после Троицы, на который у них приходится праздник Всех Святых, и до праздника Петра и Павла; этот пост называется Петровским{203}.
Затем у них есть пост Пресвятой Девы, с первого августа до Успения Марии. Также Филиппов пост в продолжение шести недель перед Рождеством{204} Христовым; Филипповым он именуется потому, что согласно их календарю начало его приходится на Филиппов день 14 декабря.
Наконец, если праздник Петра и Павла, а также Успения, придется на среду или пятницу, то тогда и в этот день они не вкушают мяса. Они не чествуют постом кануна ни одного святого, кроме усекновения главы Святого Иоанна, которое справляют ежегодно 29 августа. Если в Великом посту Четыредесятницы случится какой-нибудь торжественный день, как, например, Матфеев день или Благовещения Марии, то тогда они употребляют в пищу рыбу. На монахов же наложены посты{205}, гораздо более строгие и тяжелые, и им приходится довольствоваться квасом, то есть кислым питьем, и водой, смешанной с закваской. И священникам в это время запрещены мед и пиво, хотя теперь все законы и уставы все более приходят в небрежение и нарушаются. Помимо поста они вкушают мясо в субботу, а в среду воздерживаются.
Учителя, которым они следуют{206}, суть: Василий Великий, Григорий и Иоанн Хрисостом, которого они называют «Златауста», то есть «золотые уста». Проповедников у них нет; по их мнению, достаточно присутствовать при богослужении и слушать слова Евангелий, посланий и других учителей, которые священник ежедневно читает у них на родном языке. Сверх того, они рассчитывают тем самым избежать разницы во мнениях и ересей, которые по большей части рождаются от проповедей. В воскресенье они объявляют праздничные дни следующей недели и читают публичную исповедь. Кроме того, они считают правильным и непреложным для всех все, во что, как они видят, верит сам государь, и что он думает.
В Москве мы конфиденциально узнали, что константинопольский патриарх по просьбе самого московита прислал некоего монаха, по имени Максимилиан{207}, чтобы он по здравом суждении привел в порядок все книги, правила и отдельные уставы, относящиеся к вере. Когда Максимилиан исполнил это и, заметив много весьма тяжких заблуждений, объявил лично государю, что тот является совершенным схизматиком, так как не следует ни римскому, ни греческому закону — итак, повторяю, когда он сказал это, то, хотя государь очень благоволил к нему, он, говорят, исчез, а по мнению многих, его утопили.
За три года до нашего приезда в Московию некий греческий купец из Каффы, Марк, как говорят, сказал то же самое и также был схвачен и убран с глаз долой, хотя турецкий посол крайне настойчиво ходатайствовал тогда за него. Грек Георгий{208}, по прозвищу Малый, казнохранитель, канцлер и главный советник государев, примкнувший к этому мнению и защищавший его, был немедленно за это отрешен от всех должностей и лишился государевой милости. Но так как государь никоим образом не мог обходиться без его услуг, то милость была ему возвращена, но приставлен он был к другой должности. Это был муж выдающейся учености и многосторонней опытности; в Московию он приехал с матерью государя. Государь до такой степени уважал его, что однажды, позвав его к себе больного, поручил нескольким своим первым и именитым советникам принести его в свои покои вместе с санками, в которых он сидел. Но когда его привезли во дворец, то он отказался, чтобы его несли по столь многочисленным и высоким лестницам; его сняли с саней, и он стал помаленьку подниматься к государю. Государь случайно увидел его и, придя в сильный гнев, велел положить его на носилки и принести к себе. Наконец, посоветовавшись с ним и окончив дело, он велел снести его на носилках по ступеням и распорядился впредь постоянно носить его как вверх, так и вниз по лестнице. Когда я приехал в Московию во второй раз, я уже не застал этого Георгия Малого.
Главная забота их духовенства состоит в том, чтобы приводить всех людей в свою веру. Монахи-отшельники давно уже привлекли в веру Христову значительную часть идолопоклонников, долго и усиленно сея у них Слово Божье. И по сей день отправляются они в разные страны, расположенные к северу и востоку, куда добраться возможно не иначе, как с величайшими трудами и, вследствие голода, опасностью для жизни, не надеясь получить от того никакой выгоды, которой и не ищут; подкрепляя иногда Христово учение и своей смертью, они ищут только свершить богоугодное дело, призвать на путь истины души многих, совращенных с него заблуждением, и приобрести их Христу.
Главный монастырь в Московии — Святой Троицы, отстоящий от города Москвы на двенадцать немецких миль{209} к западу. Похороненный там Святой Сергий{210}, говорят, совершает много чудес, и дабы почтить его, туда стекается поразительно много племен и народов. Там бывает часто сам государь, а простой народ собирается туда ежегодно по определенным дням, причем кормится от монастырских щедрот. Рассказывают, будто там есть такой медный котел, в котором варится особая пища, чаще всего овощи, и выходит так, что сколько бы народу там ни собралось, много ли, мало ли, пищи всегда остается столько, чтобы ею была сыта монастырская челядь, и никогда не бывает ни недостатка, ни излишка.
Московиты похваляются, что они одни только истинные христиане, а нас осуждают как отступников от первоначальной церкви и древних уставов. Поэтому если какой-нибудь человек нашей веры переходит к московитам добровольно или даже убегает к ним, желая якобы посмотреть и принять их веру, то они говорят, что его не следует отпускать или выдавать по требованию господина.
Это стало мне известно благодаря одному удивительному случаю, который считаю нужным привести здесь. При моем вторичном отправлении в Московию некий знатный краковский гражданин Михаил Майдль{211}, по прозвищу Вертел, поручил мне, а вернее, почти против моей воли отдал мне на руки одного молодого человека, происходившего из знатной фамилии Бетманов, по имени Эразм. Это был юноша не без образования, но до такой степени преданный пьянству, что иногда напивался до безумия и своими непрестанными попойками однажды вынудил меня приказать, чтобы его связали. И вот, удрученный сознанием своего проступка, он, испросив у меня свои деньги — а мне поручили их его друзья — якобы для неких покупок, однажды ночью бежал из города Москвы, сговорившись с тремя московитами и моим кучером-поляком. Переправившись через реку Оку, они двинулись к Азову. Узнав об этом, государь немедленно разослал во все стороны своих ездовых, которые у него называются гонцами, чтобы вернуть беглеца. Те, встретив караульных, которые расставлены в тех местах за Окой и Доном из-за непрерывных набегов татар, рассказали им, что случилось, и убедили и этих караульных поехать на розыски беглецов.
Навстречу им попался человек, который сказал, что, пользуясь ночной темнотой, ускользнул от пятерых всадников, заставивших его показать им прямой путь на Азов. Так караульные напали на след и ночью заметили костер, который те зажгли. Тихо, наподобие змей, они подползли к лошадям беглецов, которые паслись, бродя вокруг места ночлега, и отогнали их подальше. А когда мой кучер проснулся и хотел привести обратно лошадей, отошедших слишком далеко, преследователи выскочили из травы и, грозя убить, если он издаст хоть малейший звук, связали его. Затем, когда они снова стали отгонять лошадей дальше, а их хотели привести обратно один, другой и третий из беглецов, они все по очереди были таким же способом схвачены из засады, кроме одного Эразма, который, когда на него напали, обнажил саблю и стал защищаться, зовя на помощь Станислава, — это было имя кучера. А когда тот ответил, что схвачен и связан, Эразм бросил саблю и воскликнул: «Раз ты схвачен, то и я не хочу ни быть на свободе, ни оставаться в живых!» И он сдался, хотя они находились всего в двух днях пути от Азова.
Московиты подозревали, что он бежал с моего ведома и по моему приказу. Когда пленники были приведены обратно в Можайск, и я попросил государя, чтобы мне вернули моих людей, изъявив готовность оплатить связанные с их поимкой издержки, он ответил, что нельзя никому выдавать человека, который перешел к московитам для восприятия истинной веры — как сказано выше, они утверждают, будто одни владеют ею. Все же кучера он мне скоро вернул. Когда же он отказался вернуть Эразма, я сказал приставленному ко мне распорядителю, который у них называется приставом, что плохо будут в чужих странах думать и говорить о государе, если он станет отнимать у послов их слуг. А чтобы ни государь, ни я не могли навлечь на себя обвинение, я попросил позволить Эразму предстать пред его советниками в моем присутствии, дабы узнать об его желании лично от него. Когда это с согласия государя было исполнено, я спросил Эразма, из-за веры ли он желает остаться у государя. Он подтвердил это, и я заметил: «Что посеешь, то и пожнешь»{212}.
Впоследствии, когда один литовец из свиты графа Нугарола стал отговаривать Эразма от его намерения, то получил от него в ответ, будто он боялся моей строгости. Тогда литовец предложил ему, не пожелает ли он вернуться, если граф примет его в свою свиту; Эразм согласился. Дело доложили графу, и тот спросил у меня, согласен ли я. Я ответил, что со своей стороны предоставляю ему полную свободу. Ибо я и сам желал устроить дело так, чтобы родственники Эразма не истолковали случившегося иначе, чем это было на самом деле. Великий князь также согласился отпустить Эразма с графом; с тем мы и отправились оттуда.
Впрочем, обыкновенно к московитам убегают редко, и только те, кто не может жить в безопасности в другом месте, или кто, ничего не зная об их обычаях, поверит их посулам и подаркам.
Таков был в наше время Северин Нордвед, адмирал у короля Дании Христиерна. Этот Северин был человеком воинственным, но готовым на всякое дело во имя дьявола; я встречался с ним в Дании и говорил с ним, да и много о нем слышал, но из благоразумия все это опускаю. Когда он узнал, что король своей жестокостью в Хольмии, столице Шведского королевства, на их языке именуемой Стокгольмом, навлек на себя ненависть своих подданных и добровольно удалился из Датского королевства, то занял какое-то укрепление на острове Готланд, который простирается на двенадцать немецких миль, откуда долгое время наводил страх на Балтийское море, не щадя никого и грабя одинаково друзей и врагов. Наконец, когда он уже боялся всех, смотревших на него как на общую напасть, и не находил ни одного места, где бы мог чувствовать себя в безопасности от засад, он взял с собой некоторое число разбойников и убежал к московиту на нескольких кораблях, прибыв в реку Нарву к крепости московита Ивангороду{214}. Отсюда сухим путем он, уже без своих товарищей, был отведен в Москву в тот же год, когда я там находился. Впрочем, и здесь пользы от него не было никакой; по ходатайству цесаря Карла V он был отпущен и, сраженный пулей, погиб у него на службе при осаде итальянского города Флоренции.
О ДЕСЯТИНАХ
Просветясь в 6496 году таинством животворящего крещения, Владимир вместе с митрополитом Львом установил давать со всех своих имуществ десятину{215} для бедных, сирот, немощных, престарелых, чужеземцев, пленных, для погребения бедных, а также для помощи тем, кто имеет многочисленное потомство, но малый достаток, у кого имущество погибло при пожаре и, наконец, для облегчения участи всех несчастных и для церквей бедных монастырей, и всем верующим в помощь и утешение, а главным образом для поддержания мест успокоения живых и мертвых. Владимир же подчинил власти и суду духовному всех архимандритов, священников, дьяконов и весь чин церковный: монахов, монахинь и тех женщин, которые приготовляют просфоры для богослужения и которые у них называются просвирнями, а равным образом и детей священников, врачей, вдов, повивальных бабок и тех, с кем случилось чудо от кого-либо из святых, или кто был отпущен на волю ради спасения чьей-либо души, наконец, отдельных служителей монастырей и больниц и тех, кто шьет одеяние монахам. Таким образом, по поводу всякой вражды и споров между названными выше лицами епископ сам как полноправный судья может произносить приговор и постановление. Если же какое-либо несогласие возникнет между мирянами и этими лицами, то дело решается общим судом.
Просвирни суть женщины уже бесплодные, у которых нет более месячных и которые пекут хлеб для священнослужения, называемый просфорой.
Епископы должны также судить разводы как в среде князей, так и бояр, и всех мирян, которые содержат наложниц. Епископскому суду подлежат и случаи, когда жена не повинуется мужу, когда кто-нибудь уличен в прелюбодеянии или блуде, когда кто женится на кровной родственнице, когда один из супругов умышляет какое-либо зло против другого; они судят также ведовство, чародейство, отравление, прения, возникшие из-за ереси или блуда, или если сын будет слишком жестоко бранить и оскорблять родителей или брат — сестер. Кроме того, им надлежит карать содомитов, святотатцев, грабящих могилы, и тех, кто в целях чародейства отламывает кусочки от образов святых или от распятия, кто приведет в святой храм собаку, птицу или другое какое нечистое животное или станет употреблять их в пищу. Сверх того, они должны определять и устанавливать единицы измерения. Никто не должен удивляться, если в уже рассказанном мной найдет противоречия с этими правилами и преданиями; ведь разные установления в разных местах настолько же изменились от времени, насколько большинство их развращены и искажены из-за жадности судей до денег.
Всякий раз, как государь угощает митрополита обедом, он, в случае отсутствия своих братьев, обычно предлагает ему первое место за столом. А на поминках если он пригласит митрополита и епископов, то в начале обеда сам подает им пищу и питье, а затем назначает своего брата или какое-либо лицо княжеского достоинства, чтобы они заменяли его до конца обеда.
Я добился того, чтобы видеть их обряды, которые имеют место в торжественные дни в храмах. В оба моих посольства я ходил на праздник Успения Марии, то есть 15 августа, в главный храм в крепости{216}, устланный до дверей в алтарь довольно крупными ветками деревьев. Там я видел государя, стоявшего с непокрытой головой, прислонившись к стене, направо от двери, в которую он вошел и которая ведет в его дворец, и опиравшегося на палку — посох, как они ее называют, наверху которого крест или закругление; перед ним некто держал в правой руке его колпак, всунув в него руку
Затем, пока другие пели, архиепископ со своими служителями стал молиться. Дьякон подал ему свитки, написанные на пергамене, из которых он сам выбрал нужные; все это время пел хор.
Потом, направившись к алтарю, он повернул, вопреки нашему обычаю, влево и вышел через малую дверь.
После пения и молитвы митрополит, спустившись с помоста, направился по середине храма к алтарю, причем ему приходилось в его длинных одеждах высоко поднимать ноги, шагая по большим веткам. Когда они собрались в алтаре, то через маленькую дверь справа священники, дьякон и митрополит спустились в церковь и, поворачивая влево, посредине церкви снова поднялись в алтарь через большую дверь в центре алтаря. Им предшествовали певчие, священники и дьяконы, один из которых нес на голове блюдо с хлебом, уже готовым для освящения и накрытым платом, а другой — покрытую чашу с вином; и они им поклонялись так, будто уже произошло пресуществление; прочие несли, среди громких возгласов и благоговения стоящего вокруг народа, образа святых Петра, Павла, Николая, одного архангела. При этом некоторые из стоящих кругом восклицали: «Господи, помилуй!» Другие по отеческому обычаю касались лбом земли и плакали. Вообще, народ провожал проносимые вокруг иконы, являя разнообразные знаки благоговения и поклонения. По окончании обхода они вошли в средние двери алтаря, и началось священнослужение, или, как они говорят, высшая служба. Все священнослужение, или месса, обычно совершается у них на собственном народном языке. Кроме того, подходящие к случаю послания и Евангелие, чтобы народу было лучше слышать их, читаются перед народом вне алтаря.
Когда священник уже вкусил свою часть Святых Даров и приступает к раздаче их причащающимся, дьякон с чашей, в которой находятся Святые Дары, становится перед центральными вратами алтаря и возглашает: «Примите тело Христово», а потом отступает к алтарю, который расположен сразу же за преградой.
В первое мое посольство я видел, как в этот самый праздничный день свыше ста человек работали во рву крепости{217}, ибо, как мы скажем ниже, празднуют у них обычно только государи и бояре.
СПОСОБ ЗАКЛЮЧЕНИЯ БРАКА
Бесчестным и позорным считается для молодого человека самому свататься за девушку, чтобы ее отдали ему в супружество. Дело отца — обратиться к юноше с предложением жениться на его дочери{218}. Высказывается это обычно в таких словах: «Так как у меня есть дочь, то я хотел бы тебя к себе в зятья». На это юноша отвечает: «Если ты просишь меня в зятья и тебе так угодно, то я пойду к своим родителям и доложу им об этом». Потом, если родители и родственники изъявят согласие, они собираются вместе и обсуждают, что отец хочет дать дочери в приданое. Затем, определив приданое, назначают день свадьбы. В это время жениха настолько удаляют от дома невесты, что если он попросит хоть взглянуть на нее, то родители обычно отвечают ему: «Спроси у других, кто знает, какова она». Во всяком случае, доступ к невесте предоставляется ему не иначе, как если обручение не будет раньше подтверждено величайшими обетами, так что жених, даже если бы и пожелал, не мог бы отказаться от нее, не навлекая на себя тяжкого наказания. В качестве приданого чаще всего даются{219} лошади, платье, оружие, скот, рабы и тому подобное. Приглашенные на свадьбу редко приносят деньги, но все же посылают невесте подношения и дары, каждый из которых жених старательно помечает, от кого он получен и откладывает.
По окончании свадьбы он их вынимает и снова рассматривает по порядку, и те из них, которые ему нравятся и кажутся пригодными для будущего, он посылает на рынок и велит оценщикам оценить каждый из них, а все остальные подарки — каждый порознь — возвращает каждому свой с выражением благодарности. Стоимость того, что он оставил себе, он возмещает в годовой срок согласно оценке деньгами или другой какой вещью одинаковой стоимости. Если же кто-нибудь оценит свой подарок дороже, то жених тотчас же обращается к присяжным оценщикам, и тому приходится подчиниться их оценке. Если жених по прошествии года не возместит стоимости или не вернет полученного подарка, то он обязан возместить двойную стоимость. Наконец, если он преминет представить чей-либо подарок для оценки присяжным, то должен возместить его стоимость по воле и усмотрению подарившего. И такой порядок относительно любого рода подарков соблюдается обычно даже в простонародье.
В брак они вступают таким образом, чтобы не сочетаться с родственником или свойственником четвертой степени. Они считают ересью, если родные братья женятся на родных же сестрах. Равным образом, никто не посмеет взять в жены сестру свояка. Весьма строго они соблюдают также, чтобы браком не соединялись те, между которыми существует духовное родство по крещению. Если же кто-нибудь женится на второй жене и таким образом становится двоебрачным, то это они хоть и допускают, но не считают законным браком. Жениться в третий раз они не позволяют без уважительной причины. Четвертой же жены они никому не разрешают, считая даже, что это не по-христиански. Развод они допускают и дают разводную грамоту; однако тщательно скрывают это, ибо знают, что это вопреки вере и уставам. Немного раньше мы рассказывали, что сам государь развелся с женой Саломеей из-за ее бесплодия и заточил ее в монастырь, а женился на Елене, дочери князя Василия Глинского.
Несколько лет тому назад из Литвы в Московию убежал некий князь Василий Бельский{220}. Так как друзья его молодой супруги, на которой он незадолго перед тем женился, слишком долго удерживали ее у себя, рассчитывая, что он вернется из любви к юной подруге и тоски по ней, то Бельский передал вопрос о своей отсутствующей жене на рассмотрение митрополита. Обсудив дело, митрополит решил: «Раз это вина не твоя, а скорее жены или ее родственников, что тебе нельзя быть с ней вместе, то я делаю для тебя послабление закона и освобождаю тебя от нее». Выслушав это, Бельский вскоре женился на другой, происходившей из рода государей рязанских, от которой прижил и детей, пользующихся ныне, как мы убедились, большим влиянием на государя. Один из них снова вернулся в Литву, а затем явился в Иннсбрук к римскому королю Фердинанду, которому я его представил. Я оказывал ему содействие. Затем он отправился в Венецию, Турцию и еще далее через Татарию к себе в Литву. Он бесчеловечно обращался с бедняками и в конце концов был убит ими.
Прелюбодеянием у них считается только тот случай, когда кто-либо имел общение с чужой женой. Любовь между супругами по большей части умеренна, в особенности у мужей именитых и знатных. Это происходит оттого, что они женятся на девушках, которых раньше никогда не видели, а затем, занятые государевой службой, вынуждены бывают покидать жен и в это время пятнают себя позорными связями на стороне.
Положение женщин весьма плачевно{221}. Московиты не верят в честь женщины, если она не живет взаперти дома и не находится под такой охраной, что никуда не выходит. Они отказывают женщине в целомудрии, если она позволяет смотреть на себя посторонним или иностранцам. Заключенные дома, они только прядут и сучат нитки, не имея совершенно никакого голоса и участия в хозяйстве; все домашние работы считаются делом рабов. Всем, что убито руками женщины, будь то курица или другое какое животное, они гнушаются как нечистым. У тех же, кто победнее, жены исполняют домашние работы и стряпают. Если они хотят зарезать курицу, а мужа или рабов случайно нет дома, то они становятся у дверей, держа курицу или другое животное и нож, и усердно просят прохожих мужчин, чтобы те зарезали животное.
Весьма редко допускают женщин в храмы, еще реже — на беседы с друзьями, и только в том случае, если эти друзья — совершенные старики и свободны от всякого подозрения. Однако в определенные праздничные дни летом они разрешают женам и дочерям сходиться вместе для развлечения на широком лугу. Здесь, усаживаясь на некое колесо, наподобие колеса Фортуны, они едут то вверх, то вниз; или иначе — привязывают веревку, так что она провисает, и, сидя на ней, они после толчка раскачиваются и движутся туда-сюда, или, наконец, они забавляются определенными песнями, хлопая при этом в ладоши; плясок же они совершенно не устраивают.
Есть в Москве один немецкий кузнец, оружейных дел мастер из Халля в долине Инна, по имени Иордан, который женился на русской. Прожив некоторое время с мужем, она как-то раз ласково обратилась к нему со следующими словами: «Дражайший супруг, почему ты меня не любишь?» Муж ответил: «Да я сильно люблю тебя». «Но у меня нет еще, — говорит жена, — знаков любви». Муж стал расспрашивать, каких знаков ей надобно, на что жена отвечала: «Ты ни разу меня не ударил». «Побои, — ответил муж, — разумеется, не казались мне знаками любви, но в этом отношении я не отстану». Таким образом немного спустя он весьма крепко побил ее и признавался мне, что после этого жена ухаживала за ним с гораздо большей любовью. В этом занятии он упражнялся затем очень часто и в нашу бытность в Московии сломал ей, наконец, шею и ноги.
Все они называют себя холопами, то есть рабами государя. Те, кто познатнее и побогаче, имеют рабов, чаще всего купленных или взятых в плен. Те же свободные, которых они содержат в услужении, не могут свободно уйти, когда им угодно. Если кто-нибудь уходит против воли господина, то его никто не принимает. Если господин обходится нехорошо с хорошим и умелым слугой, то он начинает пользоваться дурной славой у других и не может после этого достать других слуг.
Этот народ находит больше удовольствия в рабстве, чем в свободе{222}. Ведь по большей части господа перед смертью отпускают иных своих рабов на волю, но эти последние тотчас отдают себя за деньги в рабство другим господам. Если отец, как это у них в обычае, продаст сына, а этот последний каким бы то ни было образом станет свободным или будет отпущен на волю, то отец по праву отцовской власти может продать его еще и еще раз. После четвертой продажи он не имеет на сына уже никакого права.
Если у нас с московитами заходила речь о литовцах, они обыкновенно с усмешкой говорили: «Когда их король или великий князь приказывает кому-либо из них отправляться с посольством или в какое другое место, то получает в ответ, что-де жена больна или лошадь хрома. А у нас не так, — говорят они смеясь, — если хочешь, чтобы голова была цела, отправляйся по первому приказу».
Карать смертной казнью рабов или других лиц может один только государь или тот, кому он это поручит.
Каждые два или три года государь переписывает детей боярских{223} с целью узнать их число и сколько у каждого лошадей и слуг. Затем, как сказано выше, он определяет каждому способному служить жалованье. Те же, кто может это по своему имущественному достатку, служат без жалованья. Отдых дается им редко, ибо государь ведет войны то с литовцами, то с ливонцами, то со шведами, то с казанскими татарами, или даже если он не ведет никакой войны, то все же ежегодно по обычаю ставит караулы в местностях около Танаиса и Оки числом в двадцать тысяч для обуздания набегов и грабежей со стороны перекопских татар. Кроме того, государь имеет обыкновение вызывать некоторых бояр по очереди из их областей, чтобы они исполняли при нем в Москве всевозможные обязанности. В военное же время они не отправляют ежегодной поочередной службы, а обязаны все, как состоящие на жалованье, так и ожидающие милости государя, идти на войну.
Лошади у них маленькие, холощенные, не подкованы; узда самая легкая, сидят они так низко, что колени их почти сходятся над седлом. Седла маленькие и приспособлены с таким расчетом, что всадники могут безо всякого труда поворачиваться во все стороны и стрелять из лука. Сидя на лошади, они так подтягивают ноги, что совсем не способны выдержать достаточно сильного удара копья или стрелы. К шпорам прибегают весьма немногие, а большинство пользуется плеткой, которая всегда висит на мизинце правой руки, так что в любой момент, когда нужно, они могут схватить ее и пустить в ход, а если дело опять дойдет до оружия — лука или сабли, которой они, впрочем, по их собственным словам, пользуются весьма редко, — то они оставляют плетку и она свободно свисает с руки.
Обыкновенное их оружие — лук, стрелы, топор, копье и палка, наподобие римского цеста, которая по-русски называется кистень, а по-польски — бассалык. Это в две пяди деревянная рукоять, к которой прибит крепкий ремень, а на его конце привязан кусок меди, железа или оленьего рога; ремень также длиной почти в полторы пяди{224}. Саблю употребляют те, кто познатнее и побогаче. Продолговатые кривые кинжалы, висящие, как ножи, вместе с другими кинжалами на правом боку, спрятаны в ножнах до такой степени глубоко, что с трудом можно добраться до верхней части рукояти и схватить ее в случае надобности. Тыльная сторона их значительно толще, чем у хлебного ножа.
Русский всадник с запасной лошадью
Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Базель, 1556 г.
Далее, повод узды у них в употреблении длинный, с дырочкой на конце; они привязывают его к одному из пальцев левой руки, чтобы можно было схватить лук и, натянув его, выстрелить, не выпуская повода. Хотя они держат в руках узду, лук, саблю, стрелу и плеть одновременно, однако ловко и без всякого затруднения умеют пользоваться ими.
Некоторые из более знатных воинов носят панцирь{225} — латы, сделанные искусно, как будто из чешуи, и наручи; весьма у немногих есть шлем, заостренный кверху наподобие пирамиды.
Некоторые носят шелковое платье, подбитое войлоком, для защиты от всяких ударов: оно может задержать обычную стрелу; употребляют они и копья. Лошади их держат голову низко; они весьма неприхотливы и выносливы.
В сражениях московиты никогда не употребляли пехоты и пушек, ибо все, что они делают, нападают ли на врага, преследуют ли его или бегут от него, они совершают внезапно и быстро, и поэтому ни пехота, ни пушки не могут поспеть за ними.
Но когда перекопский царь поставил на Казанское царство, отторгнутое им от Московии, племянника и на обратном пути раскинул лагерь в тринадцати милях от Москвы, нынешний государь Василий на следующий год расположился лагерем около реки Оки и впервые пустил тогда в дело наряду с конницей пехоту и пушки, — может быть, для того, чтобы похвастать своей силой и смыть позор, испытанный им в предыдущем году во время постыднейшего бегства, когда, как говорят, он несколько дней прятался в стогу сена, или, наконец, чтобы отвратить от своих пределов царя, который, как он предполагал, снова нападет на его владения. Во всяком случае, при нас у него было почти полторы тысячи пехотинцев из литовцев и всякого сброда.
При первом столкновении они нападают на врага весьма храбро, но долго не выдерживают, как бы придерживаясь правила: «Бегите или побежим мы».
Города они редко захватывают штурмом и после сильного натиска; у них более в обычае принуждать людей к сдаче продолжительной осадой, голодом или изменой. Хотя Василий, осадив Смоленск, громил его, подведя пушки, которые отчасти привез с собой из Москвы, а отчасти отлил там во время осады, однако он ничего не добился. Отступая, он велел взорвать пушки, а обломки увезти с собой.
Осаждал он ранее и Казань с большим войском и тоже подведя пушки, которые привез туда вниз по реке, но и в тот раз настолько безуспешно, что в то время, пока зажженная и дотла сгоревшая крепость отстраивалась сызнова, воины Василия не осмелились даже взобраться на голый холм и захватить его.
Теперь у государя есть пушечные литейщики{226}, немцы и итальянцы, которые, кроме пищалей и пушек, льют также железные ядра, какими пользуются и наши государи, но московиты не умеют и не могут пользоваться этими ядрами в бою, так как у них все основано на быстроте.
Я не говорю уже о том, что московиты, по-видимому, не делают различия между разными пушками, или, говоря вернее, между их назначением. Они не знают, когда надо пускать в дело большие орудия, которыми разрушаются стены, или меньшие, которые разрушают вражеский строй и останавливают его натиск. Это случалось часто и в другое время, а особенно тогда, когда, по слухам, татары вот-вот собирались осадить Москву. Тогда наместник приказал под смех немецкого пушкаря спешно поставить под воротами крепости очень большую пушку, хотя ее едва ли можно было бы подкатить туда и в трехдневный срок и к тому же она первым же выстрелом разрушила бы и свод, и стены ворот. Это была старая штуковина вроде мортиры, много лет простоявшая без дела. В нее влезал целый небольшой мешок пороху, а в жерле мог, выпрямившись, сидеть человек, так она была велика и даже еще больше.
Великое несходство и разнообразие существуют между людьми как в других делах, так и в способах боя. Например, московит, как только пускается в бегство, не помышляет уже ни о каком ином спасении, кроме как бегством; настигнутый и пойманный врагом, он и не защищается, и не просит пощады.
Татарин же, сброшенный с лошади, лишившись всякого оружия, даже тяжело раненный, как правило, отбивается руками, ногами, зубами, вообще пока и как может до последнего вздоха.
Турок, видя, что лишился всякой помощи и надежды на спасение, покорно просит пощады, бросив оружие и протягивая победителю сложенные вместе руки, чтобы тот связал их; сдачей в плен он надеется спасти себе жизнь.
Разбивая стан, они выбирают место попросторнее, где более знатные устанавливают палатки, прочие же втыкают в землю прутья в виде дуги и покрывают их епанчами, как называются у них плащи, чтобы прятать туда седла, луки и остальное в этом роде и чтобы самим защититься от дождя. Лошадей они выгоняют пастись, из-за чего их палатки бывают расставлены одна от другой очень далеко; они не укрепляют их ни повозками, ни рвом, ни другой какой преградой, разве что от природы это место окажется укреплено лесом, реками или болотами.
Пожалуй, кое-кому покажется удивительным, что они содержат себя и своих людей на столь скудное жалованье и притом, как я сказал выше, столь долгое время. Поэтому я вкратце расскажу об их бережливости и воздержанности. Тот, у кого есть шесть лошадей, а иногда и больше, пользуется в качестве подъемной или вьючной только одной из них, на которой везет необходимое для жизни. Это прежде всего толченое просо в мешке длиной в две-три пяди, потом восемь-десять фунтов соленой свинины; есть у него в мешке и соль, притом, если он богат, смешанная с перцем{227}. Кроме того, каждый носит с собой сзади на поясе топор, огниво, котелки или медный чан, и если он случайно попадет туда, где не найдется ни плодов, ни чесноку, ни луку, ни дичи, то разводит огонь, наполняет чан водой, бросает в него полную ложку проса, добавляет соли и варит; довольствуясь такой пищей, живут и господин, и рабы. Впрочем, если господин слишком уж проголодается, то истребляет все это сам, так что рабы имеют, таким образом, иногда отличный случай попоститься целых два или три дня. Если же господин пожелает роскошного пира, то он прибавляет маленький кусочек свинины. Я говорю это не о знати, а о людях среднего достатка. Вожди войска и другие военные начальники время от времени приглашают к себе других, что победнее, и, хорошо пообедав, эти последние воздерживаются потом от пищи иногда два-три дня.
Знатный татарский воин со слугой
Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Франкфурт-на-Майне, 1576 г.
Если же у них есть плоды, чеснок или лук, то они легко обходятся без всего остального. Готовясь вступить в сражение, они возлагают более надежды на численность, на то, сколь большим войском они нападут на врага, а не на силу воинов и на возможно лучшее построение войска; они удачнее сражаются в дальнем бою на расстоянии полета стрелы, чем в ближнем, а потому стараются обойти врага и напасть на него с тыла.
У них множество трубачей; если они по отеческому обычаю принимаются все вместе дуть в свои трубы и загудят, то звучит это несколько странно и непривычно для нас. Есть у них и другой род музыкального инструмента, который на их языке называется зурной. Когда они прибегают к ней, то играют приблизительно с час без всякой передышки или втягивания воздуха. Обыкновенно они сначала наполняют воздухом щеки, а затем, как говорят, научившись одновременно втягивать воздух носом, издают трубой непрерывный звук.
Герберштейн в русском парадном наряде
Гравюра А. Хиршфогеля, 1547 г.
Одежда их и телесное убранство у всех одинаковы; кафтаны они носят длинные, без складок, с очень узкими рукавами, почти на венгерский лад; при этом христиане носят узелки, которыми застегивается грудь, на правой стороне, а татары, одежда которых очень похожа, — на левой. Сапоги они носят красные и очень короткие, так что они не доходят до колен, а подошвы у них подбиты железными гвоздиками на носке и на пятке; подошва чуть выступает вверх и тоже подбита, чем они пользуются вместо шпор.
Рубашки почти у всех разукрашены у шеи по высокому вороту разными цветами; застегивают их либо ожерельем, либо серебряными или медными позолоченными пуговицами, к которым для украшения добавляют и жемчуг.
Они подпоясываются отнюдь не по животу, а по бедрам и даже опускают пояс до паха, чтобы живот выдавался больше. Тогда мне это казалось нелепым. Теперь этот обычай переняли итальянцы, испанцы и даже немцы, которые и без того известны своей тучностью.
Юноши, равно как и подростки, сходятся обычно по праздничным дням в городе на всем известном просторном месте, так что видеть и слышать их там может множество народу. Они созываются свистом, который служит условным знаком. Услышав свист, они немедленно сбегаются и вступают в рукопашный бой; начинается он на кулаках, но вскоре они бьют без разбору и с великой яростью и ногами по лицу, шее, груди, животу и паху, и вообще всевозможными способами одни поражают других, добиваясь победы, так что зачастую их уносят оттуда бездыханными. Всякий, кто побьет больше народу, дольше других остается на месте сражения и храбрее выносит удары, получает в сравнении с прочими особую похвалу и считается славным победителем. Этот род состязаний установлен для того, чтобы юноши привыкали переносить побои и терпеть какие угодно удары.
Они строго применяют меры правосудия против разбойников. Поймав их, они первым делом разбивают им пятки, потом оставляют их на два-три дня в покое, чтобы пятки распухли, а затем разбитые и распухшие пятки велят терзать снова. Чтобы заставить преступников сознаться в грабеже и указать сообщников злодеяний, они не применяют никакого иного рода пыток. Если призванный к допросу окажется достойным казни, то его вешают. Другие казни применяются ими к преступникам редко, разве что они совершили что-нибудь слишком ужасное. Я видел повешенных, у которых ступни отвалились или были отъедены волками, видел также, как волки терзали трупы — так низко их вешают.
Воровство редко карается смертью, даже за убийство казнят редко, если только оно не совершено с целью разбоя. Если же кто поймает вора с поличным и убьет его, то остается безнаказанным, но только при том условии, что он доставит убитого к начальству и изложит дело, как оно было. Даже скотоложцы и те не подвергаются смертной казни.
Немногие из начальников имеют власть приговаривать к смертной казни. Из подданных никто не смеет пытать кого-либо. Большинство злодеев отвозится в Москву или другие главные города. Карают же виновных по большей части в зимнее время, ибо в летнее этому мешают дела военные.
СЛЕДУЮТ УСТАНОВЛЕНИЯ{228}, СДЕЛАННЫЕ ВЕЛИКИМ КНЯЗЕМ ИОАННОМ ВАСИЛЬЕВИЧЕМ В 7006 ГОДУ ОТ СОТВОРЕНИЯ МИРА
Если виновный будет осужден на один рубль, то пусть заплатит судье два алтына, а нотариусу восемь денег. Если же стороны примирятся прежде, чем придут на место поединка, то пусть заплатят судье и писарю так же, как если бы суд был произведен. Если же явятся на место поединка, назначить которое входит только в компетенцию окольника и недельщика, и там вдруг примирятся, то пусть платят судье, как указано выше, окольнику — пятьдесят денег, недельщику также пятьдесят денег и два алтына, писарю — четыре алтына и одну деньгу. Если же они выйдут на поединок и один будет побежден, то виновный платит судье, сколько с него потребуют, окольнику — полтину и доспех побежденного, писарю — пятьдесят денег, недельщику — полтину и четыре алтына. Если же поединок происходит из-за поджога, убийства друга, грабежа или кражи, то, если обвинитель победит, пусть получит с виновного то, что просил, окольнику же должно дать полтину и доспех побежденного, писарю — пятьдесят денег, недельщику — полтину, вязчему (а вязчий — это тот, кто сводит обе стороны на предписанных условиях на поединок) — четыре алтына; и все, что останется у побежденного, должно быть продано и отдано судьям{229}; телесному же наказанию его нужно подвергнуть согласно характеру преступления.
Убийцы своих господ, предавшие крепость, святотатцы, похищающие людей с целью продать их в рабство, равно как и те, кто тайно относит имущество в чужой дом и говорит, что оно у них украдено, так называемые подметчики, кроме того, поджигатели и заведомые злодеи подлежат смертной казни.
Того, кто впервые уличен в краже, если только его обвиняют не в святотатстве или в похищении людей с целью продать их в рабство, следует карать не смертью, а всенародным наказанием, то есть его надлежит бить палками, и судья должен взыскать с него денежную пеню.
Если же он вторично будет уличен в воровстве и у него не окажется, чем заплатить обвинителю и судье, то он должен быть наказан смертью.
Если, впрочем, у пойманного вора не будет, чем уплатить обвинителю, то его надлежит бить палками и выдать обвинителю.
Если кто-либо будет обвинен в воровстве, а какой-нибудь честный человек клятвенно подтвердит, что он и раньше бывал уличен в воровстве либо в сговоре с кем бы то ни было относительно свершившегося воровства, то такого человека следует казнить смертью без суда; с имуществом же его поступить, как выше.
Если какой-либо человек низкого звания или предосудительной жизни будет заподозрен в воровстве, то его надлежит призвать к допросу. Если же его не удастся уличить в воровстве, то, по представлении им поручителей, следует отпустить его до дальнейшего разбирательства.
За написание постановления или произнесение приговора при иске в один рубль судье следует заплатить две деньги, секретарю, у которого печать, — один алтын, писарю — три деньги.
Те начальники, которые не имеют власти выносить решение или приговор после расследования, должны осудить одну из сторон на несколько рублей, а затем послать решение действительным судьям. Если же те найдут это решение правильным и согласным со справедливостью, то с каждого рубля следует заплатить судье по одному алтыну, а секретарю — четыре деньги.
Всякий, кто пожелает обвинить другого в воровстве, грабеже или убийстве, отправляется в Москву и просит позвать такого-то на суд. Ему дается недельщик, который назначает срок обвиняемому и привозит его в Москву. Далее, представленный на суд обвиняемый по большей части отрицает возводимое на него обвинение. Если истец приводит свидетелей, то спрашивают обе стороны, согласны ли они положиться на их слова. На это обыкновенно отвечают: «Пусть свидетели будут выслушаны по справедливости и обычаю». Если они свидетельствуют против обвиняемого, то обвиняемый не медлит воспротивиться и возразить против свидетельства и самих свидетелей, говоря: «Требую назначить мне присягу, вручаю себя правосудию Божию и требую поля и поединка». И им по отечественному обычаю назначается поединок.
Оба могут выставить вместо себя на поединок какое угодно другое лицо, так же как оба могут запастись каким угодно оружием, кроме пищали и лука. Обыкновенно на них бывают продолговатые латы, иногда двойные, кольчуга, наручи, шлем, копье, топор и какое-то железо в руке, наподобие кинжала, но заостренное с обоих концов; держа его в руке, они орудуют им так ловко, что при любом столкновении оно не мешает и не выпадает из рук. Но по большей части его употребляют в пешем бою.
Бой начинают прежде всего копьем, а потом пускают в ход другое оружие. Много лет в поединках с иноземцами: немцами, поляками, литовцами — московиты чаще всего терпели поражения. А совсем недавно один юный литовец примерно шестнадцати лет от роду вступил в бой с неким московитом, который вышел победителем более чем в двадцати поединках, и убил его. Государь пришел от этого в негодование и велел тотчас позвать к себе победителя, чтобы взглянуть на него. При виде его он плюнул на землю и приказал, чтобы впредь ни одному иноземцу не определяли поединка с его подданными. Множеством разнообразного оружия московиты скорее обременяют себя, чем вооружаются, иноземцы же вступают в бой, полагаясь более на ловкость, чем на оружие. Они прежде всего остерегаются вступать в рукопашный бой, зная, что московиты очень сильны руками и вообще телесно, и обычно побеждают их, утомив под конец только своим искусством и ловкостью.
Юному литовцу заранее в определенных местах припрятали камни{230}; поначалу он делал вид, что отступает перед батыром — так они называют славных мужей, сам же двигался к камням, подхватывая которые один за другим и швыряя в московита, он и победил.
У каждой из сторон есть много друзей и сторонников, зрителей на поле боя, но у них нет никакого оружия, кроме кольев, которые иногда и пускаются в ход. Ибо если окажется, что одному из бьющихся нанесена какая-нибудь обида, то защитить его сбегаются его сторонники, а затем и сторонники его противника, и таким образом между обеими сторонами, к удовольствию зрителей, завязывается бой: они таскают друг друга за волосы, бьются кулаками, палками и обожженными кольями.
Свидетельство одного знатного мужа имеет больше силы, чем свидетельство многих людей низкого звания. Поверенные допускаются крайне редко, каждый сам излагает свое дело. Хотя государь очень строг, тем не менее всякое правосудие продажно, причем почти открыто. Я слышал, как некий советник, начальствовавший над судами, был уличен в том, что он в одном деле взял дары и с той, и с другой стороны и решил в пользу того, кто дал больше. Этого поступка он не отрицал и перед государем, объяснив, что тот, в чью пользу он решил, человек богатый, с высоким положением, а потому более достоин доверия, чем другой, бедный и презренный. В конце концов государь хотя и отменил приговор, но только посмеялся и отпустил советника, не наказав его. Возможно, причиной столь сильного корыстолюбия и бесчестности является сама бедность, и государь, зная, что его подданные угнетены ею, закрывает глаза на их проступки и бесчестье как на не подлежащие наказанию. У бедняков нет доступа к государю, а только к его советникам, да и то с большим трудом.
Окольник представляет собой претора или судью, назначенного государем; кроме того, этим именем называется главный советник, всегда пребывающий при государе. Недельщик — общая должность для тех, кто вызывает людей в суд, ловит злодеев и отводит их в тюрьмы; недельщики тоже принадлежат к числу знати, то есть бояр.
Крестьяне шесть дней в неделю работают на своего господина{231}, а седьмой день предоставляется им для собственного хозяйства. У них есть несколько собственных, назначенных им господами, полей и лугов, которыми они и живут; все остальное принадлежит господам. Кроме того, положение их весьма плачевно еще и потому, что их имущество предоставлено хищению знатных лиц и воинов, которые в знак презрения называют их «крестьянами» или «черными людишками». Поэтому в каждом доме их по двое: один работает на себя, другой — на господина.
Как бы ни был беден боярин, то есть знатный человек, он все же считает для себя позором и бесчестьем работать собственными руками. Но он не считал позором поднимать с земли{232} и поедать корки и шелуху плодов, в особенности яблок, груш и дынь, чеснока и лука, брошенные нами или нашими слугами. Насколько они воздержанны в пище, настолько же неумеренно предаются пьянству повсюду, где только представится случай. Почти все они не скоро поддаются гневу и горды в бедности, тяжелым спутником которой является рабство. Одежду они носят длинную, шапки белые, заостренные, из войлока, из которого, как мы знаем, изготовляют себе верхнюю одежду варвары, и когда они выходят из мастерской — жесткие. Сени домов достаточно просторны и высоки, а двери жилищ низки, так что всякий входящий в своей высокой шапке должен согнуться и наклониться. Зато пороги высоки, поэтому приходится задирать ноги в узком длинном платье. Я было объяснил им{233}, что этот обычай происходит оттого, чтобы они не отвыкали все время кланяться и сидеть на лошади с поджатыми ногами. Но, как оказалось, это имеет целью всего лишь сохранить тепло в комнатах.
Поденщикам, которые живут трудом и нанимаются на работу, они платят в день по полторы деньги, то есть по пять с половиной венских пфеннигов, ремесленник получает две, но они не будут работать усердно, если их хорошенько не побить. Я слышал однажды, как слуги жаловались, что господа не побили их как следует. Они считают, что не нравятся своим господам и что те гневаются на них, если не бьют.
О ПОСЕЩЕНИИ ЧУЖОГО ДОМА
В каждом жилом доме на почетном месте у них находятся образа святых, нарисованные или литые. Когда один из них приходит к другому, то, войдя в дом, он тотчас обнажает голову и оглядывается кругом, ища, где образ. Увидев его, он трижды осеняет себя крестным знамением и, наклоняя голову, говорит: «Господи, помилуй». Затем он приветствует хозяина такими словами: «Дай Бог здоровья». Потом они протягивают друг другу руки, целуются и кланяются, причем один все время смотрит на другого, чтобы видеть, кто из них ниже поклонился и согнулся, ибо никто не хочет уступить другому в вежливости, и так они склоняют голову по очереди три или четыре раза, как бы состязаясь друг с другом в проявлении взаимного почтения. После этого они садятся, а по окончании своего дела гость выходит прямо на середину комнаты и, обратив лицо к образу, снова трижды осеняет себя крестным знамением и повторяет, наклоняя голову, прежние слова. Наконец, обменявшись с хозяином приветствиями в прежних выражениях, гость уходит. Если это человек, имеющий определенную власть, то хозяин провожает его до лестницы; если же это человек еще более знатный, то и еще дальше, принимая в расчет и учитывая достоинство каждого.
Они соблюдают странные обряды. Именно, ни одному лицу более молодому или более низкого звания нельзя въезжать в ворота дома какого-нибудь более пожилого или более знатного лица, но надо спешиться.
Для людей бедных и незнакомых труден доступ даже к низшей знати, которые, несмотря на такое имя{234}, показываются в народ очень редко, чтобы сохранить тем больше значительности и уважения к себе. Также ни один знатный человек из тех, кто побогаче, не пойдет пешком даже до четвертого или пятого дома, если за ним не следует лошадь. Однако в зимнее время, когда они не могут безопасно ездить по льду{235} на неподкованных лошадях, или если отправляются ко двору государя или в храм Божий, то обычно оставляют лошадей дома. За ними повсюду носят их плащ и посох, а когда они идут пешком, то несут в руках некие трости, что, впрочем, прилично не всякому, а только более молодым либо невысокого звания.
Господа, находясь дома, обыкновенно сидят, и редко, или никогда, не занимаются чем-нибудь, прохаживаясь. Они сильно удивлялись, когда видели, как мы расхаживаем в наших гостиницах и на прогулке часто занимаемся делами.
Государь имеет ездовых во всех частях своей державы, в разных местах и с надлежащим количеством лошадей, так чтобы, когда куда-нибудь посылается царский гонец, у него без промедления наготове была лошадь. При этом гонцу предоставляется право выбрать лошадь, какую пожелает. Когда во время своего первого посольства я спешно ехал из Великого Новгорода в Москву, то почтовый служитель, который на их языке называется ямщиком, доставлял мне ранним утром когда тридцать, а когда и сорок или пятьдесят лошадей, хотя мне было нужно не более двенадцати. Поэтому каждый из нас выбирал такого коня{236}, который казался ему подходящим. Потом, когда эти лошади уставали и мы подъезжали к другой гостинице, которые у них называются ямами, то немедленно меняли лошадей, оставляя прежние седло и уздечку. Каждый едущий по приказу государя может ехать сколь угодно быстро, а если лошадь падет и не сможет выдержать, то можно совершенно безнаказанно взять другую лошадь из первого попавшегося дома или у всякого случайного встречного, за исключением только гонца государева. А лошадь, выбившуюся из сил и оставленную на дороге, как правило, отыскивает ямщик. Он же обычно и возвращает хозяину лошадь, которая была у него взята, причем платит ему из расчета стоимости пути; по большей части за двадцать-двадцать пять верст — обычное расстояние между ямами отсчитывают по шести денег.
На таких почтовых лошадях мой слуга проехал за семьдесят два часа из Новгорода, где остались мои лошади, в Москву, которые расположены друг от друга на расстоянии шестисот верст, то есть ста двадцати немецких миль. И это тем более удивительно, что лошади их очень малы и уход за ними гораздо более небрежен, чем у нас, а труды они выносят весьма тяжелые. Как только прибываешь на почтовую станцию, специально приставленные для того слуги снимают с коня седло и уздечку и выгоняют его на луг или на снег в зависимости от времени года. Потом они свистят, после чего лошади перекатываются два или три раза через спину, а затем их отводят на конюшню, не давая им никакой еды до тех пор, пока они не остынут настолько, будто только что вышли из конюшни. Тогда им дают немного сена и гонят к воде, после чего они получают корм, а именно сено — столько, сколько смогут съесть. Как правило, корм засыпают лишь один раз в сутки, к ночи, но столько, что кони могут есть его день и ночь. Поят же их дважды в день.
О МОНЕТЕ
Серебряные деньги у них бывают четырех родов: московские, новгородские, тверские и псковские. Московская монета не круглая, а продолговатая, как бы овальная, называется она деньгой и имеет различные изображения. У одних на одной стороне роза, у позднейших — изображение человека, сидящего на коне; на другой стороне у обеих — надпись, некоторые из них бывают угловатыми, изображения на них неодинаковые. У старинных на одной стороне роза, а на другой — изображение всадника на коне; у других — на обеих сторонах надпись. А деньга — это их серебряный пфенниг. Сто таких денег составляют один венгерский золотой. А хотя обычно венгерский золотой то дороже, то дешевле этой цены, алтын — шесть денег, гривна — двадцать, полтина — сто, рубль — двести. Новгородские и рижские рубли содержат больше денег. Ныне чеканятся новые монеты по полденьги, отмеченные буквами с той и другой стороны, и четыреста таких стоят рубль.
Тверские с обеих сторон имеют надпись и по стоимости равняются московским.
Новгородская деньга на одной стороне имеет изображение государя, сидящего на троне, а напротив него — склонившегося человека; с другой стороны — надпись; по стоимости она вдвое превосходит московскую деньгу. Новгородская гривна стоит четырнадцать, а рубль — двести двадцать две деньги.
Псковская с одной стороны имеет бычью голову в венце, а с другой — надпись. Кроме того, у них есть медная монета, которая называется пул; шестьдесят пулов по стоимости равны московской деньге.
Золотых у них нет, и они сами их не чеканят, а пользуются обыкновенно венгерскими, иногда также рейнскими. Стоимость их они часто меняют; в особенности если иностранец хочет купить что-нибудь на золото, они тотчас занижают его стоимость. Если же он, собираясь куда-либо отправиться, нуждается в золоте, то тогда они стоимость его снова увеличивают.
Они пользуются и соседними рижскими рублями, каждый из которых стоит два московских. Московская монета из чистого и хорошего серебра, хотя ныне и ее подделывают; однако я не слыхал, чтобы за это преступление наказывали{237}. Почти все московские золотых дел мастера чеканят монету, и если кто приносит чистые серебряные слитки и хочет получить монету, то они взвешивают деньги и серебро и выплачивают потом тем же весом; условленная плата, которую надо дать сверх равного веса золотых дел мастеру, невелика; они и в остальном дешево продают свой труд. Некоторые писали, что в этой стране серебро в изобилии встречается крайне редко и что, сверх того, государь запрещает вывозить его.
В этой стране, в самом деле, вовсе нет серебра{238}, кроме того, которое, как сказано, ввозится туда, ибо в ней нет горного дела. Нельзя сказать, чтобы государь запрещал вывозить серебро; он, скорее, остерегается делать это, и поэтому, желая удержать в стране серебро и золото, велит своим подданным обмениваться товарами, то есть давать и принимать одно, как, например, меха, которые у них в изобилии, или что-нибудь в этом роде вместо другого.
По их собственным словам, едва ли прошло сто лет с тех пор, как они начали употреблять серебряную монету, в особенности собственной чеканки. Вначале, когда серебро стали ввозить в страну, из него отливались продолговатые серебряные слитки без изображения и надписи стоимостью в один рубль; сейчас их уже не встретишь. Чеканилась также монета в княжестве Галицком, но очень мало, и она исчезла, так как не имела постоянной стоимости. До монеты они употребляли мордки и ушки белок{239} и других животных, шкурки которых ввозятся к нам, и на них, словно за деньги, покупали все необходимое для жизни.
Способ счета у них таков, что они считают и делят все предметы по сорока и девяносту, так же как мы по сотням. При счете они последовательно повторяют и умножают таким образом дважды сорок, трижды сорок, четырежды сорок; или дважды, трижды, четырежды девяносто. Десять тысяч они называют одним словом — «тьма», двадцать тысяч — «две тьмы», тридцать тысяч — «три тьмы».
Карта Московии, 1546
Всякий, кто привезет в Москву какие бы то ни было товары{240}, должен немедленно объявить их и обозначить у сборщиков пошлин или таможенных начальников. Те в назначенный час осматривают товары и оценивают их{241}; после оценки никто не смеет ни продать, ни купить их, пока о них не будет доложено государю. Если государь пожелает что-нибудь купить, то купцу до тех пор не дозволяется ни показывать товары, ни предлагать их кому-либо. Поэтому купцы задерживаются иногда слишком долго.
К тому же не всякому купцу, кроме литовцев, поляков или подданных их державы, открыт свободный доступ в Москву. А именно, шведам, датчанам, ливонцам и немцам из приморских городов позволено заниматься торговлей только в Новгороде, где круглый год находятся их факторы{242}, а туркам и татарам — в городе по имени Хлопигород{243}, куда во время ярмарок собирается различный люд из самых отдаленных мест: немцы, московиты, отдаленнейшие народы Швеции и Ледяного моря, дикие лапландцы и прочий сброд.
Когда же в Москву отправляются послы из Литвы или других соседних стран, то все купцы отовсюду принимаются под их защиту и покровительство и могут беспрепятственно и беспошлинно ехать в Москву; так у них вошло в обычай. Равным образом и когда московиты отправляют куда-либо послов, то с ними едут и купцы, так что с посольством двигается иногда восемьсот, тысяча, а то и тысяча двести лошадей.
Большую часть товаров составляют серебряные слитки, сукна, шелк, шелковые и золотые ткани, жемчуг, драгоценные камни и золотые нитки. Иногда в подходящее время ввозятся и различные дешевые вещи, которые приносят немало прибыли. Часто также случается, что всех охватывает желание иметь ту или иную вещь, и тот, кто первым привез ее, выручает гораздо больше положенного. Затем, если несколько купцов привезут большое количество одних и тех же товаров, то иногда следствием этого является такая дешевая на них цена, что тот, кто успел продать свои товары возможно дороже, снова покупает их по упавшей цене и с большой выгодой для себя привозит обратно на родину. Из товаров в Германию вывозят отсюда меха и воск, в Литву и Турцию — кожи, меха, как невыделанные, так и тонкой выделки, и длинные белые зубы животных, называемых у них моржами и живущих в Северном море; из них турки чаще всего искусно изготовляют рукояти кинжалов, а наши земляки считают эти зубы за рыбьи и так их и называют. В Татарию вывозятся седла, уздечки, одежда, кожи; оружие и железо вывозятся только тайком или с особого позволения начальников. Однако в другие места, расположенные к северу и востоку, они вывозят и суконные и льняные одежды, ножи, топоры, иглы, зеркала, кошельки и другое тому подобное.
Здесь в Хлопигороде серебро или деньги в малой цене; еще в меньшей — золото. Богатые же купцы из Московии или Германии выменивают там соболей, горностаев и тому подобное на шляпы, ложки, нитки и другие названные выше товары, поскольку монеты, имеющие хождение у них на родине, там неупотребительны.
Торгуют они с великим лукавством и коварно, не скупясь на слова, как о том писали некоторые. Мало того, желая купить вещь, они оценивают ее с целью обмануть продавца менее, чем в половину ее стоимости, и держат купцов в колебании и нерешительности не только по одному или по два месяца, но обыкновенно доводят некоторых до крайней степени отчаяния. Но тот, кто, зная их обычай, не обращает внимания на коварные речи, которыми они сбивают цену вещи и тянут время,
Я торговал однажды четырнадцать соболей, за которых с меня запросили тысячу восемьсот венгерских золотых, тогда как я давал шестьсот. Купец дал мне даже уехать, полагая, что все-таки переупрямит меня. Я уже с дороги, из Можайска, послал в Москву шестьсот золотых, и он уступил мне соболей; и за семь шкурок я уплатил также триста дукатов с небольшим.
Один краковский гражданин привез двести центе-нариев меди, которую хотел купить государь; он держал купца так долго, что тому, наконец, это надоело и, уплатив пошлину, он повез медь обратно на родину. Как только он отъехал на несколько миль от города, его догнали некие нарочные, задержали его имущество и наложили на него запрет под тем предлогом, будто он не заплатил пошлины. Купец вернулся в Москву и стал жаловаться перед государевыми советниками на нанесенную ему обиду. Те, выслушав дело, тотчас предложили свое добровольное посредничество и обещали уладить дело, если он будет просить милости. Хитрый купец, зная, что для государя будет позором, если такие товары будут увезены обратно из его державы, так как там-де не нашлось никого, кто бы мог сторговать такие дорогие товары и заплатить за них, не стал просить милости, а требовал, чтобы ему было оказано правосудие. Наконец, когда они увидели, что он до такой степени упорен, что не отступает от своего намерения и не желает уступать их коварству и обману, они купили медь от имени государя и, заплатив надлежащую цену, отпустили этого человека.
Иностранцам любую вещь они продают дороже, и за то, что при других обстоятельствах можно купить за дукат, запрашивают пять, восемь, десять, иногда двадцать дукатов. Впрочем, и сами они в свою очередь иногда покупают у иностранцев за десять или пятнадцать флоринов редкую вещь, которая на самом деле вряд ли стоит один или два.
Далее, если при заключении сделки ты как-нибудь обмолвишься или что-либо неосторожно пообещаешь, то они все запоминают в точности и настаивают на исполнении, сами же вовсе не исполняют того, что обещали в свою очередь. А как только они начинают клясться и божиться, знай, что тут сейчас же кроется коварство, ибо клянутся они с намерением провести и обмануть{244}. Я попросил одного государева советника помочь мне при покупке некоторых мехов, чтобы я мог избегнуть обмана. Насколько легко он пообещал мне свое содействие, настолько долее держал меня в неизвестности. Он хотел навязать мне собственные меха. Сверх того, к нему собирались другие купцы, обещая ему награду, если он продаст мне их товары за хорошую цену, ибо у купцов есть такой обычай, что при покупке и продаже они предлагают свое посредничество и обещают той и другой стороне свое верное содействие, получив от каждой из них особые подарки.
Недалеко от крепости есть большой обнесенный стенами дом, называемый двором господ купцов, в котором купцы живут и хранят свои товары. Там продают перец, шафран, шелковые ткани и другие товары такого рода гораздо дешевле, чем в Германии. Это обстоятельство следует приписать обмену товарами. Именно коль скоро московиты очень дорого оценивают меха, приобретенные ими в другом месте за дешевую плату, то иностранцы в свой черед, может быть, по их примеру противопоставляют им свои товары, купленные также дешево, и запрашивают за них дороже. Из-за этого те и другие, произведя равный обмен товарами, могут продавать вещи, в особенности полученные за меха, за умеренную цену и без убытка.
В мехах существуют большие различия. У соболей признаком зрелости служит чернота, длина и густота шерсти. Стоимость их возрастает и оттого, если они пойманы в надлежащее время года, что верно и относительно других мехов. По сю сторону Устюга и Двины они попадаются весьма редко, а около Печоры гораздо чаще и притом гораздо лучшие.
Куньи меха привозятся из различных стран: хорошие из Северской области, еще лучшие из Швейцарии, самые же лучшие из Швеции, но в первой местности их гораздо больше. Встречаются они также в Литве и Польше.
Я слышал, что некогда в Московии водились собольи меха, из которых одни продавались по тридцать, другие по двадцать золотых. Но таких мехов я так нигде и не увидел.
Шкурки горностаев привозятся также из многих местностей, причем вывернутые, однако большинство покупателей вводится этими шкурками в обман. Они имеют кое-какие признаки возле головы и хвоста, по которым можно распознать, в надлежащую ли пору пойманы животные. Ибо как только их поймают, с них снимают шкуру, а мех выворачивается, чтобы волос не вытерся и не стал хуже. Если какое-либо животное поймано не в свое время и мех его лишен надлежащего природного цвета, то они вырывают из головы и хвоста волосинки, служащие, как сказано, признаком, чтобы нельзя было узнать, что зверек пойман не в положенное время, и таким образом обманывают покупателей. Одна шкурка продается примерно за три или четыре деньги. У тех, что побольше, нет той белизны, которая обыкновенно в чистом виде проявляется в маленьких.
Лисьи меха, в особенности черные, из которых по большей части делаются шапки, ценятся очень дорого, они продаются за десять, а иногда и за пятнадцать золотых. Беличьи шкурки доставляются тоже из разных мест, наиболее широкие из Сибири, а те, что благороднее всех прочих, — из Чувашии, недалеко от Казани, а кроме того, из Перми, Вятки, Устюга и Вологды, откуда они привозятся всегда связанные пучками по десяти штук. В каждом пучке две самые лучшие называются личными, три, несколько похуже, именуются красными, четыре — подкрасными, одна, последняя, называется молочной, она самая дешевая из всех. Каждую из них можно купить за одну или две деньги. Лучшие и отборные из них купцы с большой для себя выгодой вывозят в Германию и другие страны.
Рысьи меха стоят дешево, а волчьи, с тех пор как они вошли в цену в Германии и в Московии, очень дорого. Кроме того, мех со спины волка имеет гораздо меньшую ценность, чем у нас.
Бобровые меха считаются у них в большой цене; у всех опушка платья одинаково сделана из этого меха, потому что у него природный черный цвет.
Меха домашних котов носят женщины. Есть некоторое животное, которое на их языке называется песцом; его мех они употребляют в дороге и в путешествиях, так как он очень хорошо согревает тело.
Налог и пошлина со всех товаров, как ввозимых, так и вывозимых, идут в казну. Со всякой вещи стоимостью в один рубль платится семь денег, за исключением воска, пошлина с которого взыскивается не только по оценке, но и по весу. С каждой меры веса, которую они называют пудом{245}, платится четыре деньги.
О путях купцов, которыми они пользуются при ввозе и вывозе товаров, а также при разъездах по различным областям Московии, я подробно расскажу ниже в хорографии Московии.
Ссужать деньги под проценты у них в обычае, хотя они и говорят, что это большой грех, никто почти от него не воздерживается. Но процент прямо-таки невыносим, именно с пяти всегда один, то есть со ста двадцать. Церкви, как сказано выше, кажется, поступают более мягко, именно они берут, как говорят, десять со ста.
Титульный лист издания «Известий о делах Московитских», Базель, 1563 г.
ЕСТЬ ЗЕМЛЯ С ГОРАМИ И ДОЛИНАМИ[9]
Теперь я приступлю к хорографии государства великого князя московского, начав с главного города Москвы. Выйдя из нее, я буду описывать прилегающие к ней и только знаменитые княжества, ибо я не мог с точностью разузнать имена всех областей на таком огромном пространстве. Поэтому пусть читатель удовольствуется именами только замечательных городов, рек, гор и некоторых местностей.
Итак, город Московия{246}, глава и столица Руссии, и самая область, и река, которая протекает по ней, носят одно и то же имя: на родном языке народа они называются Москвой. Что именно из них дало имя прочим — неизвестно. Однако вероятно, что они получили имя от реки.
Отсюда до Великого Новгорода сто двадцать миль езды. Оттуда до Пскова — пятьдесят и еще несколько миль до ливонской границы. От Москвы прямо на север до Замерзшего или Ледовитого моря более трехсот миль суши.
Ибо, хотя сам город в прошлом и не был главным у этого народа, но известно, что древние знали имя московитов. Истоки реки Москвы находятся в Тверской области, приблизительно в семидесяти верстах выше Можайска недалеко от места по имени Олешно; верста — почти то же, что итальянская миля. Протекши отсюда расстояние в девяносто верст, она достигает города Москвы и, приняв в себя несколько рек, впадает в восточном направлении в реку Оку. Москва становится судоходной только за шесть миль выше Можайска. В этом месте грузят на плоты и доставляют в город Москву материал для постройки домов и других потребностей. А ниже города Москвы товары и прочее, ввозимое иноземцами, доставляется на судах.
Но плавание по реке медленно и затруднено множеством поворотов и излучин, свойственных ей, особенно же между Москвой и городом Коломной, расположенным на ее берегу в трех милях от ее устья. Здесь на протяжении двухсот семидесяти верст помехой плаванию являются многочисленные длинные изгибы русла. Река эта не очень рыбная, и в ней не водится никакой иной рыбы, кроме дешевой и обыкновенной. И область московская не отличается ни пространностью, ни плодородием; плодоносности препятствует главным образом ее песчаная повсюду почва, в которой посевы погибают при незначительном избытке сухости или влаги. К этому присоединяется неумеренная и чересчур жестокая суровость климата, так что, если зимняя стужа побеждает солнечное тепло, посевы иногда не успевают созреть.
В самом деле, холод там бывает временами настолько силен{247}, что, как у нас в летнюю пору от чрезвычайного зноя, там от страшного мороза земля расседается; в такое время даже вода, пролитая на воздухе, или выплюнутая изо рта слюна замерзают прежде, чем достигают земли. Мы лично, приехав туда в 1526 году, видели, как от зимней стужи прошлого года совершенно погибли ветки плодовых деревьев. В тот год стужа была так велика, что очень многих ездовых, которые у них называются гонцами, по прибытии на почтовую станцию находили замерзшими в их возках. Случалось, что иные, которые вели в Москву из ближайших деревень скот, привязав его за веревку, от сильного мороза погибали вместе со скотом. Кроме того, тогда находили мертвыми на дорогах многих бродяг, которые в тех краях водят обычно медведей, обученных плясать. Мало того, и сами медведи, гонимые голодом, покидали леса, бегали повсюду{248} по соседним деревням и врывались в дома; при виде их крестьяне толпой бежали от их нападения и погибали вне дома от холода самою жалкой смертью.
Иногда такой сильной стуже соответствует и чрезмерный зной, как это было в 1525 году по Рождестве Христовом, когда чрезвычайным солнечным жаром были выжжены почти все посевы, и следствием этой засухи явилась такая дороговизна на хлеб, что то, что раньше покупалось за три деньги, потом покупалось за двадцать-тридцать. Очень часто можно было видеть, как от чрезмерного зноя загорались деревни, леса и хлеба. Дым до такой степени наполнял округу, что от него весьма страдали глаза выходивших на улицу, да и без дыма стояла какая-то мгла{249}, так что многие слепли.
По пням больших деревьев, видным и поныне, ясно, что вся страна еще не так давно была очень лесистой{250}. Хотя она и достаточно возделана трудами и усердием земледельцев, однако, кроме того, что произрастает на полях, все остальное привозится туда из окрест лежащих областей. Например, при изобилии хлеба{251} и обыкновенных овощей, во всей стране нельзя найти черешни и орехов{252}, за исключением, впрочем, лесных. Плоды других деревьев у них, правда, имеются, но невкусные. Дыни же они сажают с особой заботливостью и усердием: перемешанную с навозом землю насыпают в особого рода грядки, довольно высокие, и в них зарывают семена; таким способом их равно предохраняют от жары и от холода. Ведь если случится сильный зной, они устраивают в смешанном с землей навозе щели вроде отдушин, чтобы семя не сопрело от излишнего тепла; при сильном же холоде теплота навоза идет на пользу зарытым семенам.
В московской области не найти меду{253} и не водятся звери, кроме зайцев. Домашние животные здесь мельче наших{254}, хотя и не лишены вовсе рогов, как утверждал один писатель. Я видел там быков, коров, коз, баранов — и всех с рогами. Город Москва среди других северных городов значительно выдается на восток, что нам нетрудно было заметить во время своего путешествия, когда солнце по утрам, как правило, светило нам в глаза. Именно после того как, выехав из Вены, мы направились прямо в Краков, а оттуда проехали почти сто немецких миль к северу, то затем повернули на восток и таким образом в конце достигли Москвы, расположенной если не в Азии, то в крайних пределах Европы, где она более всего соприкасается с Азией.
План Москвы, 1556 г.
Об этом я буду говорить подробнее ниже, при описании Танаиса. Сам город Москва — деревянный и довольно обширен{255}, а издали кажется еще обширнее, чем на самом деле, ибо весьма увеличивается за счет пространных садов и дворов при каждом доме. Кроме того, в конце города к нему примыкают растянувшиеся длинным рядом дома кузнецов и других ремесленников, пользующихся огнем{256}, между которыми находятся поля и луга. Далее, неподалеку от города заметны какие-то домики и за рекой — особый обнесенный стеной городок, где немного лет тому назад государь Василий выстроил своим телохранителям новый город Нали{257}; на их языке это слово значит «налей», потому что другим русским, за исключением нескольких дней в году, запрещено пить мед и пиво{258}, а телохранителям одним только предоставлена государем полная свобода пить, и поэтому они отделены от сообщения с остальными, чтобы прочие не соблазнялись, живя рядом с ними.
Недалеко от города находится несколько монастырей, каждый из которых, если на него смотреть издали, представляется чем-то вроде отдельного города. Следствием крайней обширности города является то, что он не заключен в какие-либо определенные границы и не укреплен достаточно ни стенами, ни рвом, ни раскатами. Однако в некоторых местах улицы запираются ночью{259} в положенный час решетками или деревянными воротами, чтобы не было всякому свободного прохода туда и сюда с преступной целью, или при первом появлении сумерек стерегутся приставленными для того сторожами. Если же кто после этого времени будет пойман сторожами, то его или бьют и обирают, или бросают в тюрьму, если только это не будет человек известный и именитый: таких людей сторожа обычно провожают к их домам.
Такие караулы помещаются обыкновенно там, где открыт свободный доступ в город, ибо остальную его часть омывает Москва, в которую под самым городом впадает Яуза, через которую из-за ее крутых берегов в редком месте можно перейти вброд. На ней выстроено очень много мельниц для общего пользования граждан. Вот эти-то реки до известной степени и укрепляют город, а он весь деревянный, кроме немногих каменных домов, храмов и монастырей. Число домов в этом городе, которое приводят они сами, невероятно: они утверждали, будто за шесть лет до нашего приезда в Москву по повелению государя дома были переписаны и число их превысило сорок одну тысячу пятьсот. Этот столь обширный и пространный город совершенно грязен{260}, почему на площадях, улицах и других людных местах повсюду устроены мостки. В городе есть крепость, выстроенная из кирпича, которую с одной стороны омывает река Москва, с другой — Неглинная. Неглинная же вытекает из каких-то болот и перед городом, около высшей части крепости, так запружена, что разливается в виде пруда; вытекая отсюда, она наполняет рвы крепости, на которых находятся мельницы, и наконец, как я уже сказал, соединяется с рекой Москвой. Крепость же настолько велика, что, кроме весьма обширных и великолепно выстроенных из камня хором государевых, в ней находятся просторные деревянные палаты митрополита и его священников, а также братьев государевых, вельмож, советников, государевых ремесленников и других очень многих лиц.
К тому же в крепости много церквей{261}, так что своей обширностью она прямо-таки напоминает город. Вначале эта крепость была окружена только бревнами и до времени великого князя Иоанна, сына Даниилова{262}, была мала и незначительна. Этот князь по совету митрополита Петра первый перенес сюда столицу державы. А Петр, движимый любовью к некоему Алексию, который, будучи погребен там, говорят, прославился чудесами, еще раньше избрал себе резиденцией это место. Когда и он умер, и был тут же погребен, то у его могилы стали тоже совершаться чудеса, и самое это место стало столь знаменито вследствие его религиозной святости, что все последующие государи, преемники Иоанна, признали необходимым устроить здесь столицу державы. Именно, по смерти Иоанна его сын, носивший с ним одно и то же имя, оставил столицу там; после него Димитрий, после Димитрия Василий, который женился на дочери Витольда и оставил по себе Василия Слепого. От него родился Иоанн, отец того государя, у которого я был послом; он первый начал окружать город стеной; это сооружение было окончательно завершено его потомками почти тридцать лет спустя.
Ремесленный квартал в западноевропейском городе XV–XVI вв.
Укрепления этой крепости, главные храмы, так же как дворец государя, выстроены из кирпича на итальянский лад итальянскими мастерами, которых государь за большие деньги вызвал из Италии. Как я сказал, в этой крепости много церквей; почти все они деревянные, за исключением двух, более замечательных, выстроенных из кирпича: одна из них посвящена Пресвятой Деве, другая — Святому Михаилу. В храме Пресвятой Девы похоронены тела двух архиепископов, Алексия и Петра-чудотворца, которые были причиной того, что государи перенесли сюда столицу своей державы и устроили здесь митрополию, и за это главным образом они причислены к лику святых.
В другом храме погребают усопших государей. В нашу там бытность также строилось много каменных храмов. Климат страны до такой степени здоровый, что там, за истоками Танаиса, в особенности в северном направлении, а также по большей части и к востоку, люди не припомнят, чтобы свирепствовала какая-либо зараза. Однако по временам у них бывает какая-то болезнь в кишках и в голове, очень похожая на заразу; они называют эту болезнь жаром, и те, кто заболевает ей, умирают в течение нескольких дней. Эта болезнь вспыхнула в Москве при нас и унесла одного из наших товарищей. Хотя они и живут в такой здоровой местности, но все же опасаются заразы всякий раз, как она бывает в Новгороде, Смоленске и Пскове, и всех, приезжающих оттуда к ним, не допускают{263} не только в город, но и в страну.
Народ в Москве, говорят, гораздо хитрее и лукавее всех прочих, и особенно вероломен при исполнении обязательств; они и сами прекрасно знают об этом обстоятельстве, а потому всякий раз, когда общаются с иноземцами, притворяются, будто они не московиты, а пришельцы, желая тем внушить к себе большее доверие.
Рассказывают, что самый длинный день в Москве во время летнего солнцестояния составляет восемнадцать часов и три четверти. Я не мог тогда ни от кого узнать истинной высоты полюса, хотя некто говорил мне, будто узнал, впрочем, из ненадежного источника, что эта высота составляет 58 градусов. Наконец, я сам проделал опыт при помощи астролябии и, во всяком случае, в полдень 9 июня наблюдал солнце на высоте 58 градусов. На основании этого наблюдения и по расчету сведущих в этих делах людей выходит, что высота полюса составляет 50 градусов, а самый длинный день — семнадцать часов и одну четверть.
Описав Москву как столицу, я перейду к остальным областям, подвластным великому князю московскому, соблюдая сперва порядок в восточном направлении; затем, обойдя юг, запад и север, мы закончим прямо на северо-востоке.
Прежде всего нам встретится большой город Владимир, имеющий деревянную крепость. Этот город со времен Владимира, впоследствии назвавшегося Василием{264}, вплоть до Иоанна, сына Даниилова, был столицей Руссии. Расположен он между двумя большими реками Волгой и Окой, на расстоянии тридцати шести немецких миль на восток от Москвы, в местности, до того плодородной, что из одной меры пшеницы часто произрастает двадцать, а иногда и тридцать мер. Город омывает река Клязьма, а с других сторон его окружают огромные пространные леса. Клязьма начинается в четырех немецких милях от Москвы и известна благодаря множеству находящихся на ней удобных мельниц; ниже Владимира она течет на расстоянии двенадцати миль до города Мурома, расположенного на берегу Оки, и соединяется здесь с рекой Окой. В двадцати четырех милях от Владимира прямо на восток некогда в обширных лесах было княжество, народ которого назывался муроманами и которое изобиловало звериными мехами, медом и рыбой.
Нижний Новгород — большой деревянный город с крепостью{265}, которую нынешний монарх Василий построил из камня на холме при слиянии рек Волги и Оки. Говорят, он отстоит на сорок немецких миль на восток от Мурома; если так, то Новгород будет отстоять от Москвы на сто миль. По своему плодородию и всяческому изобилию страна эта не уступает Владимиру. Здесь находится восточная граница распространения христианской религии{266}. Ибо хотя государь Московии и имеет за этим Новгородом крепость, называемую Сурой, однако живущий здесь народ, зовущийся черемисами, который занимает значительную часть страны по сю сторону Волги до Суры, следует не христианской, а магометанской вере. Черемисы же живут за Волгой на север; для различения от них живущие около Новгорода называются черемисами верхними, или горными, не от гор, которых там нет, а скорее от холмов, которые они населяют.
Река Сура разделяет владения царей московского и казанского; она течет с юга и, повернув в двадцати восьми милях ниже Новгорода на восток, впадает в Волгу. При слиянии Волги и Суры на одном из берегов государь воздвиг крепость и назвал ее по своему имени Василёвгородом; впоследствии эта крепость явилась источником многих бедствий. Недалеко оттуда есть река Мокша, она течет с юга и впадает в Оку выше Мурома, недалеко от города Касимова, который московит уступил татарам для житья. Их женщины с известным искусством окрашивают для красоты ногти в черный цвет{267} и все время ходят с открытой головой и распущенными волосами. К востоку и югу от реки Мокши тянутся огромные леса, в которых обитает народ мордва, имеющий особый язык и подчиняющийся государю московскому. По одним сведениям, они идолопоклонники, по другим — магометане. Они живут в селах, разбросанных там и сям, возделывают поля, питаются мясом зверей и медом, богаты драгоценными мехами. Это очень сильные люди, ибо зачастую храбро отражают даже набеги татар; почти все они пехотинцы, отличаются длинными луками и опытностью в стрельбе.
Рязанская область расположена между Окой и рекой Танаисом, в ней есть деревянный город недалеко от берега Оки. Была там и крепость, которая называлась Ярослав; от нее теперь остались одни следы. Недалеко от города река Ока образует остров, который называется Струб{268}, некогда великое княжение, государь которого не был подвластен никому. На юго-восток или, как выражаются иные, к зимнему востоку от Москвы лежит город Коломна. Затем Рязань, отстоящая от Москвы на тридцать шесть немецких миль. Эта область плодороднее всех прочих областей Московии; говорят, здесь из каждого зерна вырастают два, а иногда и больше колосьев; стебли их растут так густо, что ни лошади пройти через них, ни перепела вылететь из них не могут без известного труда. Там великое изобилие меду, рыб, птиц и зверей, а древесные плоды гораздо превосходнее московских; народ там в высшей степени смелый и воинственный.
Из Московии вплоть до этой крепости, а от нее на расстоянии почти двадцати четырех немецких миль течет Танаис по местности, которая зовется Донко; здесь купцы, отправляющиеся через Меотийские болота в Азов, Каффу и Константинополь, грузят свои корабли, что по большей части происходит осенью{269}, в дождливую пору года, поскольку Танаис в том месте в другие времена года не настолько полноводен, чтобы по нему с удобством могли ходить груженые корабли. В свое время Рязанью правил великий князь Василий, который женился на сестре Иоанна Васильевича, великого князя московского, и прижил с ней сыновей Иоанна и Федора. По смерти Василия ему наследовал сын Иоанн{270}, у которого от жены его, дочери князя Федора Бабича, родились сыновья Василий, Федор и Иоанн. По смерти отца двое старших, стремясь каждый присвоить себе власть, сошлись на рязанских полях и вступили в бой; в этом сражении один из них пал, а немного спустя на тех же полях умер и другой, победитель. В память об этом там был воздвигнут деревянный крест.
Младший брат, единственный из троих оставшийся в живых, узнав о смерти своих братьев, заключил союз с татарами и силой овладел княжеством, за которое спорили его братья и которым до тех пор владела его мать. Совершив это, он повел переговоры с великим князем московским, чтобы тот позволил ему править так же, как правили его предки, никому не обязанные и свободно управлявшие и владевшие княжеством. Во время этих переговоров великому государю донесли, что он сватает себе в жены дочь царя Тавриды, который тогда воевал с государем. Поэтому государь вызвал его к себе, но тот от страха медлил и откладывал свое прибытие. Наконец один из его советников, Симеон Крубин, убедил его отправиться в Москву. Здесь по приказу государя он был схвачен и посажен под домашний арест. Вслед за тем государь изгнал его мать, заточил ее в монастырь и занял крепость и княжество, а чтобы со временем не возникло среди рязанцев никакого мятежа, он расточил значительную часть их по разным поселениям. Этим было надломлено и подорвано могущество всего княжества. Затем, когда в 1521 году по Рождестве Христовом татары стояли лагерем вблизи Москвы, Иоанн в суматохе ускользнул из-под стражи и убежал в Литву, где и жил в изгнании еще во время нашего путешествия.
Город Тула отстоит от Рязани почти на сорок немецких миль, а от Москвы на тридцать шесть к югу. Это последний город перед степью. Василий Иоаннович выстроил там каменную крепость, мимо которой протекает река того же имени. А другая река, Упа, омывает крепость с востока и, соединившись с рекой Тулой, вливается в Оку приблизительно на двадцать немецких миль выше Воротынска. Не так далеко от ее устья расположена крепость Одоев. Город Тула даже во время Василия имел собственного государя.
Знаменитейшая река Танаис, отделяющая Европу от Азии, начинается приблизительно в восьми милях к югу от Тулы, с незначительным отклонением на восток, но не в Рифейских горах, как писали некоторые древние, а в громадном Иванове озере{271}, то есть озере Иоанна, которое простирается в длину и в ширину приблизительно на тысячу пятьсот верст и начинается в лесу, который одни называют Оконицким лесом, а другие Епифановым. Из этого озера вытекают две большие реки: Шат и Танаис. Шат течет на запад; приняв в себя реку Упу, он вливается в Оку в северо-западном направлении. Танаис же сперва течет прямо на восток и между царствами Казанским и Астраханским проходит в шести или семи немецких милях от реки Волги. Затем, поворотив к югу, он образует болота{272}, которые зовутся Меотийскими. Самый ближний город к его истокам — Тула, а приблизительно в трех милях выше устья находится город Азов, прежде называвшийся Танаис. На расстоянии четырех дней пути выше его находится город Ахас, расположенный на той же реке, которую русские называют Доном. Они не могут нахвалиться на эту реку{273} за исключительное обилие в ней самых лучших рыб, а также за приятность ее берегов, которые оба, будто они с особым усердием возделаны наподобие сада, усеяны различными травами и весьма сладкими кореньями, а сверх того множеством разнообразных плодовых деревьев. И звери, подстрелить которых из лука не представляет особого труда, водятся там в таком изобилии, что путешествующие по тем местам не нуждаются для поддержания жизни ни в чем, кроме огня и соли.
Дороги в тех краях измеряются не верстами или милями, а днями пути{274}. Насколько я смог предположительно рассчитать, от истоков Танаиса до его устья приблизительно восемьдесят немецких миль, если идти напрямик сухопутной дорогой. От Донка, где, как я сказал, Танаис впервые становится судоходным, едва через двадцать дней плавания можно добраться до Азова, города, платящего дань туркам. Азов, как утверждают, отстоит на пять дней пути от Истма Таврического, иначе именуемого Перекопом. В этом городе находится знаменитое торжище многих народов из разных стран мира. С одной стороны, сюда открыт свободный доступ всем, к какому бы народу они ни принадлежали, и всякому предоставлено полное право продавать и покупать, лишь бы он вел себя мирно, а с другой — по выходе из города всем можно безнаказанно делать что угодно и каждый предоставлен самому себе.
Что же касается жертвенников Александра и Цезаря, о существовании которых в этих местах упоминают очень многие писатели, то я не мог узнать ничего наверняка ни про них, ни про развалины как от туземцев, так и от прочих, кто весьма часто бывал в тех местах. И воины, которых государь, по обычаю, каждый год держит там на карауле с целью разведки и обороны от татарских набегов, на мой вопрос об этих жертвенниках тоже отвечали, что никогда не видали и не слыхали ничего подобного. Однако они не отрицали, что видели близ устьев Малого Танаиса в четырех днях пути от Азова, возле места Великий Перевоз, у Святых гор, какие-то мраморные и каменные статуи и изваяния.
Малый Танаис начинается в Северском княжестве, отчего называется Донцом Северским, и на расстоянии трех дней пути выше Азова впадает в Танаис. Но те, кто едет из Москвы в Азов сухим путем, переправившись через Танаис около Донка, несколько сворачивают от южного направления к востоку. Поэтому если провести прямую линию от устья Танаиса к его истокам, то окажется, что Москва расположена в Азии, а не в Европе.
Мценск — болотистая местность, где некогда была крепость, следы которой существуют и поныне. Около этого места до сих пор еще некоторое количество народу живет в шалашах, в случае необходимости убегая в болота, как в крепость. От Москвы до Мценска, если идти в южном направлении, приблизительно шестьдесят немецких миль, а от Тулы — около тридцати.
Карта Московии, 1557 г.
Примерно в восемнадцати милях влево от Мценска начинается река Ока, которая сперва направляет свое течение на восток, потом на север, и, наконец, на летний восток, как говорят они сами, то есть на северо-восток. Таким образом, Ока замыкает Мценск почти в виде полукруга; затем она протекает кряду мимо многих городов, а именно: Воротынска, Калуги, Серпухова, Каширы, Коломны, Рязани, Касимова города и Мурома, и наконец впадает в Волгу ниже Нижнего Новгорода. С обеих сторон она замкнута лесами, изобилующими во множестве медом, белками, горностаями, куницами. Все поля, омываемые ею, весьма плодородны; эта река особенно знаменита обилием рыбы; ее рыба предпочитается выловленной в других реках Московии, а главным образом та, что ловится около Мурома. Кроме того, в ней водятся особенные рыбы, которые на их языке называются: белуга, удивительной величины, без костей, только с хрящом, с огромной головой и пастью, вроде сома; стерлядь, севрюга, осетр — последние три принадлежат к породе осетровых — и белорыбица, то есть белая рыба, у нее мелкая прозрачная, словно серебряная чешуя и самый отменный вкус. По их мнению, наибольшая часть этих рыб, кроме белорыбицы, заходит сюда из Волги{275}, а туда из моря.
Говорят, что от истоков Оки берут начало две другие реки: Сейм и Сосна, из которых Сейм протекает по Северскому княжеству и, минуя город Путивль, впадает в реку Десну, которая протекает через город Чернигов и ниже Киева впадает в Борисфен; Сосна же течет прямо в Танаис.
Кашира — город на берегу Оки в шести милях выше Коломны. Некогда у него был независимый правитель; его обвинили перед государем Василием{276}, будто он составил заговор убить его, и поэтому государь призвал его к себе под предлогом охоты. Тот явился на охоту при оружии, ибо был предупрежден, чтобы не ходил безоружным, но его тогда не допустили к государю, а приказали отправиться с государевым секретарем Михаилом Георгиевичем в соседний город Серпухов и там ждать государя. Здесь секретарь государев пригласил его выпить, причем, как водится, за благополучие государя. Тогда каширский князь понял, что попался в ловушку, из которой ему никак уже не ускользнуть, призвал священника и, выпив кубок, скончался. Таким образом, совершив столь безбожное злодейство, Василий овладел городом Серпуховом, расположенным в восьми милях от Каширы на реке Оке, где прямо на ровном месте добывается железная руда.
Город Калуга на реке Оке отстоит на тридцать шесть миль от Москвы и на четырнадцать от Серпухова. Там производят искусно вырезанные деревянные кубки, тарелки и другие вещи из дерева, предназначенные для домашнего хозяйства. Отсюда они вывозятся повсюду: в Москву, в Литву и другие окрестные страны. Государь обычно располагает там ежегодно свои караулы против набегов татар.
Княжество Воротынское носит одно имя с городом и крепостью, расположенной в трех милях выше Калуги недалеко от берега Оки. Этой областью владел князь Иоанн, по прозвищу Воротынский, муж воинственный и отличавшийся опытностью во многих делах; под его предводительством войска государя Василия часто одерживали над врагами славные победы. Но в 1521 году, когда царь Тавриды переправился через Оку и, как сказано выше, с большим войском напал на Московию, то, чтобы отбить и отразить его, государем был послан с войском молодой человек, князь Димитрий Бельский. Пренебрегши мудрыми советами Иоанна Воротынского и других, он, завидев врага уже по сю сторону реки, обратился в позорное бегство. Когда после ухода татар государь повел тщательное расследование о виновниках бегства, то Андрей, брат государев, который в действительности и был этим виновником, и другие были оправданы, а Иоанн Воротынский не только навлек на себя великий гнев государя, но был взят под стражу и лишен своего княжества. Под конец он, правда, был отпущен из-под стражи, но с тем условием, чтобы никогда не выезжать из Москвы. Мы тоже видели его при дворе государя среди первых мужей Московии.
Севера — великое княжество, крепость которого Новгород не так давно была столицей северских князей, до тех пор, пока они не были лишены княжества Василием. От Москвы туда считается сто пятьдесят миль в южном направлении, но правее, через Калугу, Воротынск, Серенек и Брянск; в ширину княжество простирается до Борисфена. Здесь в разных местах лежат обширные пустынные равнины, а около Брянска — огромный лес. Крепостей и городов в нем очень много; среди них наиболее знамениты Стародуб, Путивль и Чернигов. Почва, где она возделывается, плодоносна. Леса изобилуют огромным количеством горностаев{277}, белок и куниц, а также меда. Народ, постоянно сражающийся с татарами, весьма воинствен.
Но Василий Иоаннович подчинил себе это княжество подобно большинству других следующим образом. Было два Василия, двое его племянников, детей братьев. Один из них, по прозвищу Шемячич, занимал крепость Новгород, а другой — город Стародуб. Путивлем же владел некий государь Димитрий. Василий Шемячич, человек храбрый на войне и гроза татар, возымел столь сильное желание властвовать, что стал один домогаться княжества, и не успокоился до тех пор, пока не довел Василия Стародубского до последней крайности, а после его изгнания занял его области. По низвержении Василия он взялся за Димитрия, но другим путем: донес на него государю, что тот-де намерен отложиться от государя. Государь, встревоженный этим, поручил Василию каким бы то ни было способом схватить Димитрия и отправить его к нему в Москву. Димитрия коварно схватили на охоте, ибо Василий заранее послал несколько всадников к воротам крепости перехватить Димитрия, если он попытается спастись бегством. Будучи ими схвачен, Димитрий был отвезен в Москву и ввергнут в оковы.
Единственный сын его Димитрий был столь возмущен этой несправедливостью, что тотчас же убежал к татарам и, чтобы скорее и крепче отомстить за отцову обиду, отрекся от христианской веры и принял обрезание по закону магометан. Меж тем во время своего пребывания у татар он случайно влюбился в одну прекрасную девушку; так как он не мог завладеть ею другим путем, то тайно увез ее против воли родителей. Рабы, которые были обрезаны вместе с ним, тайком донесли об этом родным девушки; те однажды ночью застигли его врасплох и вместе с девушкой расстреляли из луков.
Государь Василий, узнав о бегстве сына Димитрия к татарам, приказал заключить старика в еще более тяжкие оковы. Немного спустя этот последний, услыхав про смерть сына у татар, удрученный неволей и скорбью, скончался в том же году, то есть в 1519 году по Рождестве Христовом. И все это совершилось по вине Василия Шемячича, по наущению которого государь еще раньше схватил каширского князя, а также своего родного брата и уморил их в темнице. Но, как часто бывает, те, кто строит козни другим, в конце концов сами становятся их жертвой; то же случилось и с этим Шемячичем: он сам был обвинен пред государем в измене. По этому делу он был вызван в Москву, но наотрез отказывался ехать туда, если ему прежде не будет прислана официальная охранная грамота, скрепленная клятвой государя и митрополита. Желаемая грамота была ему прислана; получив ее 18 апреля 1523 года, он явился в Москву и с почетом и даже с подарками был принят государем, но через несколько дней схвачен и брошен в тюрьму, где содержался и тогда, когда я был в Москве.
Говорят, причина его поимания была следующая: он написал письмо польскому королю, что хочет предаться ему, и послал это письмо киевскому наместнику. Тот распечатал письмо и, узнав оттуда об его злом умысле против своего государя, немедленно переслал письмо государю московскому. Другие же приводят более вероятную причину. Во всей державе московита из владевших крепостями и княжествами оставался один только Шемячич, и вот, чтобы тем легче изгнать его и безопаснее править, и было выдумано обвинение в вероломстве, посредством которого можно было бы устранить его. Намекая на это, некий юродивый во время въезда Шемячича в Москву носил повсюду с собой метлы и лопату. Когда его спрашивали, зачем они ему, он отвечал, что держава государя еще не совсем очищена, а теперь настает удобное время вымести и выбросить всякую нечисть.
Эту область первым присоединил к своей державе Иоанн Васильевич, разбив при реке Ведроши войско великого князя литовского Александра. Северские князья ведут свой род от Димитрия, великого князя московского. У Димитрия было три сына: Василий, Андрей и Георгий. Из них Василий, как старший, по отечественным законам наследовал отцу в царстве. От двух других, Андрея и Георгия, и повели свой род северские князья.
Чернигов отстоит на тридцать миль от Киева и на столько же от Путивля. Путивль же отстоит от Москвы на сто сорок немецких миль, от Києва на шестьдесят, от Брянска на тридцать восемь. Город Чернигов расположен за большим лесом, который простирается на двадцать четыре мили в ширину.
Новгород Северский отстоит от Путивля на восемнадцать миль, от Стародуба на четырнадцать, Стародуб от Путивля — на тридцать две мили.
На пути из Путивля в Тавриду в степи встретишь реки Сну{278}, Самару и Орель, из них две последние шире и глубже остальных; а так как при переправе через них путники задерживаются иногда слишком долго, то их часто окружают татары и берут в плен. После этих рек встретишь еще две: Конские Воды и Молочную, через которые существует своеобразный способ переправы, а именно: нарубают кустарник, связывают его пучками, садятся на них сами, кладут имущество и таким образом, гребя вниз по реке, относятся к другому берегу. Иные привязывают такие связки к хвостам лошадей, которые, подгоняемые ударами, плывут к другому берегу, тащат за собой людей и таким образом они переправляются.
Глубокая и мутная река Угра начинается неподалеку от Дорогобужа в лесу и изливается в Оку между Калугой и Воротынском. Эта река некогда отделяла Литву от Московии.
Дмитров, город и крепость на юго-западе, от Вязьмы отстоит на восемнадцать миль, от Воротынска — примерно на двадцать.
Смоленск, епископский город, расположенный на реке Борисфен, имеет на том берегу реки к востоку деревянную крепость, стены которой засыпаны камнями и землей и в которой, словно в городе, очень много домов. Эта крепость, там, где она простирается в направлении холма — ибо с другой стороны она омывается Борисфеном, — укреплена рвами глубиной по колено или чуть выше, а в них, сверх того, острыми кольями, которые защищают от нападения врага. Подобные колья в Австрии забивают в виноградниках{279}; только здесь они толще, короче и стоят более тесно.
Василий Иоаннович неоднократно и весьма решительно осаждал ее, но никак не мог взять ее силой. В конце же концов он овладел ею после измены воинов и их начальника, одного чеха, о чем сказано выше в истории Михаила Глинского. Город расположен в долине, вокруг которой находятся плодоносные холмы, и окружен обширнейшими лесами, где в большом количестве добываются различные меха и превосходный мед.
От Смоленска в направлении Дубровно леса сплошь почти только липовые — прекрасная пища для пчел, дающих вкусный мед.
Каменный храм в крепости на холме посвящен Пресвятой Деве; другие же здания деревянные. В городском предместье видны многочисленные развалины каменных монастырей. Видно, что раньше здесь, несомненно, царило большое оживление. На пути от Москвы к Смоленску в юго-западном направлении прежде всего на расстоянии восемнадцати миль встретишь Можайск, затем через двадцать шесть миль — Вязьму, потом через восемнадцать Дорогобуж, а оттуда через столько же миль попадешь в Смоленск, а весь этот путь составляет восемьдесят немецких миль, хотя литовцы и московиты насчитывают сто. Однако я три раза проезжал по этим местам и не нашел больше восьмидесяти. Это княжество отнял у московитов в 1413 году, в правление Василия, Витольд (он же Витовт), великий князь литовский, выдавший потом за Василия свою дочь.
Карта Московии, 1556 г.
А в 1514 году, 30 июля, Василий Иоаннович отобрал его у короля польского Сигизмунда.
Дорогобуж и Вязьма представляют собой деревянные города и крепости, расположенные на Борисфене; некогда были они под властью государей литовских. Под городом Вязьмой есть река того же имени, которая недалеко оттуда, в двух верстах, впадает в Борисфен, отсюда обычно отправляются нагруженные товарами суда в Борисфен и далее в Смоленск, и наоборот: из Смоленска вверх по Борисфену они доставляются в Вязьму. Именно так, вверх и вниз по Днепру, перевозились и наши вещи.
Можайск — тоже деревянный город с таковой же крепостью; вокруг него в большом количестве водятся разноцветные зайцы, подобных которым прежде я не видывал, и государь обычно устраивает там ежегодно свои охоты и иногда выслушивает послов различных государей, как, например, в нашу бытность в Москве{280} выслушивал он послов литовских, не желая, по собственным своим словам, пускать их в столицу; и мы также были приглашены туда из Москвы и по исполнении поручений наших государей и по заключении перемирия были оттуда отпущены. При этом великий князь спросил нас, каким путем мы намерены возвращаться. Его секретари пояснили: государь потому спросил об этом, что с границ ему донесли, что турки были у Буды, хотя он и не знает, чего им там удалось добиться. Во времена Витольда владения государей московских простирались на пять-шесть миль за Можайск.
Княжество Белая с крепостью и городом того же имени на реке Обше, в обширных лесах, отстоит от Москвы, более отклоняясь на запад от южного направления, на шестьдесят немецких миль, от Смоленска на тридцать шесть, от Торопца на тридцать миль. Некогда князьями его были потомки Гедимина, в правление же польского короля Казимира этим княжеством владели сыновья Ягайла. В это время Василий, князь Белой, называемый иначе Бельским, перешел на сторону Иоанна, отца Василия, и отдал во власть его себя и свои владения. Оставив во время этих смут свою жену в Литве, он, как сказано выше, в Москве женился на другой. От нее у него было трое сыновей, которых мы видели при государе. Из числа их Димитрий, по значению своего отца, пользовался великим уважением и почетом. Хотя эти три брата жили бельским отцовским наследством, содержась годовыми доходами с него, однако они не дерзали отправиться туда, ибо государь Московии отнял у них Вельское княжество и присвоил себе этот титул.
Город Ржева Димитриева с крепостью отстоит от Москвы на двадцать три мили прямо на запад. Крепость, от которой государь присвояет себе титул, расположена на реке Волге и господствует над весьма обширной областью. Есть и другая Ржева, в ста сорока милях от Москвы, в двадцати от Великих Лук, в стольких же от Пскова; она называется Пустой. От Ржевы Димитриевой на несколько миль к западу расположен лес, именуемый Волконским; из него начинаются четыре реки. В этом лесу есть болото, зовущееся Фроновым, из которого истекает небольшая река{281}, приблизительно через две мили впадающая в озеро Волго; оттуда, сильно умножив свои воды, она вытекает снова и называется Волгой по имени озера. Протекши через многие болота и приняв в себя много рек, она изливается двадцатью пятью или, как утверждают иные, семьюдесятью устьями в Каспийское море{282}, называемое русскими Хвалынским морем, а не в Понт, как кое-кто пишет. Волгу татары зовут Эдель, Птолемей называет ее Ра; в степях она так сближается с Танаисом, что, говорят, расстояние между ними всего семь миль. В своем месте мы сообщим, через какие города и места она протекает.
В том же лесу, приблизительно в десяти милях от Фронова болота, есть селение Днепрское, около которого начинается Борисфен, называемый тамошними жителями Днепром, а мы его и поныне именуем Борисфеном. Недалеко от этого места находится монастырь Святой Троицы, где берет начало другая река, больше первой, называемая уменьшительным именем Днепрец. Обе эти реки сливаются вместе между истоками Борисфена и Фроновым болотом; здесь грузят на корабли товары московитов и хлоповцев и везут их в Литву; купцы часто заезжают там в монастырь, словно в гостиницу. А что Ра и Борисфен берут начало не из одних и тех же источников, как думают некоторые, об этом я узнал и от других, а в особенности из верных донесений многих купцов, ведших в тех странах свои дела.
Направление Борисфена следующее{283}: сперва он течет мимо Вязьмы на юг; затем, свернув на восток, протекает мимо городов Дорогобужа, Смоленска, Орши и Могилева; далее снова направляется к югу, протекая рядом с Киевом, Черкассами и Очаковом. То место моря, где он изливается, имеет как бы вид озера, и поэтому многие обманываются, полагая, что он впадает в озеро. Очаков же находится, так сказать, в углу при устьях Борисфена. Мы из Орши прибыли в Смоленск и отсюда везли свою поклажу на судах вплоть до Вязьмы. Сами же выехали из Смоленска на Пасху. Снег растаял, и при этом река разлилась настолько, что монах долго вез меня и графа Нугарола в рыбачьей лодке по лесам, прежде чем снова вывез нас на дорогу, а лошади неоднократно проделывали свой путь вплавь.
Озеро Двина отстоит от истоков Борисфена примерно на десять миль и на столько же от Фронова болота. Из него вытекает река с тем же названием, направляясь на запад и протекая в двадцати милях от Вильны, а затем сворачивает на север и вблизи столицы Ливонии Риги впадает в Немецкое море, которое русские называют Варяжским морем. Она омывает Витебск, Полоцк, Дюнабург, принадлежащий ливонцам, но не протекает через Псков, как случается читать. Ливонцы называют эту реку, в значительной части судоходную, Дуной.
Ловать — четвертая река, которую отнюдь нельзя сравнить с тремя прочими, начинается между озером Двиной и Фроновым болотом или из самого болота: откуда именно, я не мог с достоверностью узнать, хотя ее истоки недалеко от истоков Борисфена. Это та река, в которую, как свидетельствуют их летописи, святой апостол Андрей перетащил посуху свое суденышко из Борисфена и по которой он плыл далее в Великий Новгород. Пройдя приблизительно сорок миль, Ловать омывает Великие Луки и вливается в озеро Ильмень.
Волок, город и крепость, отстоит от Москвы приблизительно на двадцать четыре мили прямо на запад, от Можайска — примерно на двенадцать, от Твери — на двадцать. Государь присвояет себе титул по этой местности и ежегодно, по обычаю, предается здесь забаве — соколиной охоте.
Великие Луки, крепость и город, отстоят от Москвы на сто сорок миль к западу, от Великого Новгорода приблизительно на шестьдесят, от Полоцка же на тридцать шесть миль. Здесь также проходит путь из Москвы в Литву.
Торопец, крепость и город, между Великими Луками и Смоленском, на границе с Литвой, отстоит от Великих Лук приблизительно на восемнадцать миль.
Тверь или Отверь, некогда обширнейшая область, одно из великих княжеств Руссии, расположена на реке Волге, отстоит от Москвы на тридцать шесть миль на северо-запад; это большой город, посредине которого протекает Волга. На одном берегу, где Тверь ближе к Москве, имеется деревянная крепость, напротив которой вливается в Волгу река Тверца, по которой в мое первое посольство я и приплыл в Отверь, а на следующий день, пересев на большой корабль, поплыл по реке Ра. Этот город был местопребыванием епископа при жизни Иоанна, отца Василия, когда тверским княжеством управлял великий князь Борис. Это княжество имеет своего епископа; последним князем здесь был Борис.
Впоследствии московский государь Иоанн Васильевич женился на его дочери Марии и прижил с ней, как сказано выше, первородного сына Иоанна, от которого затем родился Димитрий.
По смерти же Бориса ему наследовал сын его Михаил, которого впоследствии зять его по сестре, великий князь московский, лишил княжества, и Михаил умер изгнанником в Литве.
Торжок — городок в десяти милях от Твери; одна половина его была под владычеством Новгорода, другая — Твери, и там начальствовали два наместника. Как я сказал выше, там также начинаются две реки: Тверца и Цна. Первая течет на восток, вторая — на запад, к Новгороду.
Новгород Великий — самое большое княжество во всей Руссии, здесь в свое время были резиденция и двор русских князей. На их родном языке он называется Новым городом, или Новой крепостью, ибо все, что окружено стеной, укреплено тыном или другим способом огорожено, они называют «город». Это обширный город, только часть которого обнесена стеной. Посредине него протекает судоходная река Волхов, вытекающая почти в двух верстах выше города из озера Ильмень и впадающая в озеро Нево, которое теперь по лежащему при нем городу называется Ладогой. Новгород отстоит от Москвы на сто двадцать миль на северо-запад; впрочем, иные насчитывают только сто. От Пскова — на тридцать шесть, от Великих Лук — на сорок, от Ивангорода — на столько же.
Некогда, во время процветания этого города, когда он был независим, обширнейшие его земли делились на пять частей{284}; каждая из них не только обращалась со всеми общественными и частными делами в город к установленному и полномочному в этой части магистрату, но и заключать какие бы то ни было сделки и беспрепятственно вершить дела с другими своими гражданами могла исключительно в своей части города, и никому не было позволено в каком бы то ни было деле жаловаться какому-либо иному начальству или магистрату этого города.
В то время здесь было величайшее торжище всей Руссии, так как туда стекалось отовсюду — из Литвы, Швеции, Дании и из самой Германии — огромное число купцов, и от столь многолюдного стечения разных народов граждане умножали свои богатства и достатки. Даже и в наше время иноземцам позволено иметь там своих торговых представителей или приказчиков. У немецких купцов здесь есть склады и одна церковь римского вероисповедания.
Владения Новгорода простираются главным образом к востоку и северу, они граничили с Ливонией, Финляндией и почти что Норвегией. Когда я доехал до Новгорода в одном и том же возке{285} из самого Аугсбурга, то тамошние немецкие купцы усердно просили меня оставить им в вечное воспоминание в их храме возок, в котором я совершил столь долгий путь. Во владении Новгорода находились и восточные княжества: Двинское и Вологодское, а на юге ему принадлежала половина Торжка, недалеко от Твери. И хотя эти области, полные рек, болот и лесов, бесплодны и недостаточно удобны для поселения, тем не менее они приносят много прибыли от своих мехов, меда, воска, дичи и разнообразных рыб.
Поставленные там правители со всем тщанием добивались дружбы со своими соседями, богатыми дарами побуждая их выступать на защиту Новгорода. Отсюда и выходило, что московиты похвалялись, будто имеют там своих наместников, а литовцы в свою очередь утверждали, что новгородцы их данники и подданные.
В то время как этим княжеством управлял по своей воле архиепископ, на них напал московский великий князь Иоанн Васильевич и семь лет подряд вел с ними жестокую войну. Наконец, в ноябре месяце 1477 года по Рождестве Христовом он победил новгородцев в битве на реке Шелони{286} и, принудив их на определенных условиях подчиниться его власти, поставил от своего имени наместника над городом. Но, считая, что он еще не располагает полной властью над ними, и понимая, что не может достигнуть этого без войны, он со своим войском явился в Новгород под благочестивым предлогом, желая будто бы удержать новгородцев, которые якобы собирались отпасть от русского закона в латинство.
Тур
Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Вена, 1557 г.
Пользуясь таким поводом, он занял Новгород и обратил его в рабство. Он отнял все имущество у архиепископа, граждан, купцов и иноземцев и, как сообщали некоторые писатели, отвез оттуда в Москву триста повозок, нагруженных золотом, серебром и драгоценными камнями. Я тщательно расспрашивал в Москве об этом и узнал, что повозок с добычей увезено было оттуда гораздо больше. Да это и неудивительно, ибо по взятии города он увез с собой в Москву архиепископа и всех более богатых и влиятельных лиц, послав в их владения как в новые места обитания своих подданных. Поэтому с их имений кроме обыкновенных доходов он взимает ежегодно в казну очень большую пошлину. И от архиепископских доходов он представил только малую долю назначенному им самим епископу, по смерти которого епископская кафедра долго пустовала. Наконец, после усиленных просьб граждан и подданных не лишать их епископа навсегда он в нашу бытность там назначил нового.
Некогда новгородцы поклонялись и воздавали особые почести некоему идолу по имени Перун{287}, стоявшему на том месте, где ныне находится монастырь, называемый от этого идола Перу неким. Затем, по принятии крещения, они опрокинули его и сбросили в реку Волхов; говорят, будто он поплыл тогда против течения, а около моста слышали голос: «Вот вам, новгородцы, на память обо мне», — и вместе с этими словами на мост была выброшена дубинка. И доныне часто случается, что в определенные дни в году раздается Перунов глас или крик: «Перун, Перун!», заслышав который граждане того места тотчас же сбегаются и избивают друг друга палками и кулаками, отчего возникает столь сильное смятение, что начальникам стоит великих усилий усмирить его.
Их летописи повествуют еще, что много сот лет назад, когда новгородцы в течение семи лет подряд были заняты тяжелой осадой греческого города Корсуня, их женам наскучило отсутствие мужей, в жизни и возвращении которых они вообще уже сомневались, и они вышли замуж за рабов. Наконец, завоевав город, победители-мужья вернулись с войны, везя с собой медные ворота покоренного города, которые они нам показывали в тамошней церкви, и большой колокол, который мы сами видели в их соборной церкви, висящий, по их словам, теперь на колокольне, рабы же вознамерились силой не пустить в город своих господ, на супругах которых они женились. Тогда господа, возмущенные этим недостойным деянием, отложив по чьему-то совету в сторону оружие, ибо имели дело с рабами, взялись за дубинки и плети; устрашенные этим рабы обратились в бегство и, удалившись в некое место, около сорока миль по сю сторону от Москвы, которое и поныне еще называется Хлопигород, то есть «крепость или город рабов», хотя там и нет уже никаких укреплений, стали там защищаться, но потерпели поражение и погибли жалкой смертью; жены же их повесились.
Самый длинный день в Новгороде при летнем солнцестоянии составляет восемнадцать часов и более. Область эта гораздо холоднее, чем даже Московия. Народ там, говорят, был очень обходительный и честный, но ныне крайне испорчен, чему, вне сомнения, виной московская зараза, занесенная туда заезжими московитами.
Озеро Ильмень, которое в старинных описаниях русских называется Ильмер и которое иные из латинян именуют озером Лимидис, находится в двух верстах выше Новгорода. В длину оно простирается на двенадцать, в ширину — на восемь немецких миль и помимо остальных принимает в себя две знаменитые реки: Ловать и Шелонь. Эта последняя вытекает из озера. Вытекает же из Ильменя одна река — Волхов, которая протекает через Новгород и через шесть миль впадает в Ладожское озеро. Это последнее простирается в ширину на шестьдесят, а в длину почти на сто миль, имея, впрочем, несколько островов и отмелей. Из него выливается большая река Нева, которая течет на запад и через шесть приблизительно миль впадает в Лифляндское или Финляндское море. При устье ее, во владении московита, посредине реки расположена крепость Орешек, которую немцы называют Нутембургом. Здесь Нева отделяет Лифляндию и земли, примыкающие к московитам, от Швеции.
Руса, некогда называвшаяся Старой Руссией, древний городок и княжество под владычеством Новгорода, от которого отстоит на двенадцать миль, а от озера Ильмень — на тринадцать. Там есть соленая река, которую граждане задерживают{288} в широком рве наподобие озера и оттуда проводят воду по каналам каждый себе в дом, где и вываривают соль.
Крепость Ивангород выстроена из камня на берегу реки Наровы великим князем Иоанном Васильевичем, от которого и получила свое название. Там же, на противоположном берегу, есть и ливонская крепость, которая по этой реке называется Нарвой. Между этими двумя крепостями протекает река Нарва, отделяя владения новгородцев от ливонских. Река Нарва судоходна. Она вытекает из озера, которое русские называют Чудским или Чудиным, латиняне — Бицис или Пелас, а немцы — Пейфус, и, приняв в себя две реки: Пскову и Великую реку, текущую с юга, минует город Опочку, оставив Псков справа. Здесь я впервые переправлялся по плавучему мосту. Выплыть из Пскова в море совершенно невозможно, так как имеются утесы и высокие водопады недалеко от Ивангорода и Нарвы.
Город Псков расположен при озере, из которого вытекает река, носящая то же название, что и город, протекает посредине города и через шесть миль вливается в озеро, которое русские называют Чудским. Город Псков единственный во всех владениях московита окружен каменной стеной и разделен на четыре отдельные части, каждая из которых заключена в своих стенах. Это обстоятельство заставило некоторых ошибочно утверждать, будто он окружен четырехкратной стеной. Область, или княжество этого города, в просторечии называется Псков, или Обсков. Некогда она была весьма обширна и независима, но в конце концов в 1509 году по Рождестве Христовом великий князь Иоанн Васильевич захватил ее вследствие измены некоторых священников и обратил в рабство. Он увез даже колокол, по звону которого собирался сенат для устроения общественных дел. Расселив самих жителей по другим местам, а на их место приведя московитов, Иоанн Васильевич полностью уничтожил свободу Пскова. В результате просвещенные и даже утонченные обычаи псковитян сменились обычаями московитов, почти во всех отношениях гораздо более порочными. Именно псковитяне при всяких сделках отличались такой честностью, искренностью и простодушием, что, не прибегая к какому бы то ни было многословию для обмана покупателя, говорили одно только слово, называя сам товар. Прибавлю также, кстати, что псковитяне и до сего дня носят прически не по русскому, а по польскому обычаю, на пробор. Псков отстоит от Новгорода на тридцать шесть миль к западу, от Ивангорода — на сорок, от Великих Лук — на столько же. И через этот город лежит путь из Москвы и Новгорода в Ригу, столицу Ливонии, отстоящую от Пскова на шестьдесят миль.
Водская область, расположенная к северо-западу, отстоит от Новгорода на двадцать шесть миль или, самое большее, на тридцать миль, причем крепость Иван-город остается по левую руку от нее. Рассказывают, как чудо, будто какого бы рода животные ни были сюда привезены, они меняют свою масть на белую.
Мне представляется здесь уместным сказать вкратце о местностях и реках вокруг моря вплоть до пределов Швеции. Как я упоминал выше, река Нарва отделяет Ливонию от владений московита; если идти затем отсюда, от Ивангорода, на север вдоль морского берега, то встретишь реку Плюссу, у устья которой расположена крепость Ям. В двенадцати милях от Ивангорода и в стольких же от Яма, на расстоянии четырех миль, встретишь крепость Копорье и одноименную с нею реку; затем шесть миль до реки Невы и крепости Орешка, а от Орешка до реки Корелы, от которой получил название и город, семь миль. И, наконец, отсюда после двенадцатимильного пути можно добраться до реки Полны, которая отделяет владения московита от Финляндии, называемой русскими Каянской землей и находящейся под властью шведских королей.
Кроме уже названной есть и другая большая область — Корела, которая имеет особые территорию и язык; она расположена к северу от Новгорода на расстоянии почти шестидесяти и более миль. Хотя она взимает дань с некоторых соседних народов, тем не менее и сама является данницей королю шведскому, равно как и московиту, по своей принадлежности к владениям Новгорода. Некоторые именуют эту землю Карелой.
Остров Соловки расположен в море на севере, между Двинской и Корельской областями, в восьми милях от суши. Насколько он отстоит от Москвы, нельзя вычислить точно из-за частых болот, дремучих лесов и обширных неудобопроходимых мест. Впрочем, по общему мнению, он отстоит от Москвы на триста миль, а от Белоозера на двести. На этом острове в изобилии вываривается соль. Есть там и монастырь, войти в который женщине или девушке считается большим грехом. Там во множестве ловят рыб, которых туземцы называют сельги, мы же думаем, что это сельди. Говорят, что в летнее солнцестояние солнце светит здесь непрерывно, за исключением только двух часов.
Город Дмитров с крепостью отстоит от Москвы на двенадцать миль к западу, слегка отклоняясь к северу. Этот город был выделен в кормление Георгию, брату великого князя.
Мимо него протекает река Яхрома, которая впадает в реку Сестру, затем Сестра — в Дубну, которая изливается в Волгу. Благодаря такому большому удобству рек тамошние купцы имеют великие богатства, так как без особого труда ввозят из Каспийского моря по Волге товары по различным направлениям и даже в самую Москву.
Город Белоозеро с крепостью расположен при озере того же названия. Город расположен не на самом озере, как утверждали иные, но до такой степени окружен со всех сторон болотами, что представляется неприступным. По этой причине московские государи, как говорят, обычно хранят там свои сокровища, используя Белоозеро также как свое последнее убежище. А от Москвы Белоозеро отстоит на сто миль к северу и на столько же от Новгорода Великого. Существуют две дороги, по которым из Москвы можно попасть в Белоозеро: одна, более короткая, через Углич, зимняя, а другая, летняя, через Ярославль. Но путешествие по той и другой дороге, вследствие частых болот и лесов, изобилующих реками, удобно только при настланных мостах, скованных льдом.
Из-за этих-то трудностей пути милевые столбы там расставлены чаще. К трудностям пути присоединяется еще и то, что по причине частых болот, лесов и текущих повсюду рек эти места дикие и не имеют ни городов, ни деревень.
Само озеро простирается на двенадцать миль{289}в длину и на столько в ширину; как говорят, в него изливаются триста шестьдесят рек, выходит же из него только Шексна, которая в пятнадцати милях выше города Ярославля и в четырех ниже города Мологи вливается в Волгу. Рыба, что заплывает из Волги в это озеро, превосходна и становится тем вкуснее, чем дольше в нем остается. Рыбаки настолько опытны в распознавании их, что, поймав вернувшуюся оттуда в Волгу рыбу, могут определить, сколько времени она провела в озере. У жителей тех мест свой язык, хотя ныне почти все говорят по-русски. Самый длинный день при летнем солнцестоянии насчитывает здесь, говорят, девятнадцать часов.
Один достаточно уважаемый человек рассказывал нам, что он спешно отправился из Москвы на Белоозеро посуху ранней весной, когда деревья уже покрывались зеленью, и, переправившись через реку Волгу, должен был остальной путь проделать в санях, потому что все было покрыто снегами и льдом. И хотя зима там продолжительная, но плоды созревают и собираются в то же время, что и в Москве.
От Белоозера на расстоянии полета арбалетной стрелы{290} есть другое озеро, доставляющее серу: ее, словно плывущую поверху пену, несет в изобилии река, вытекающая из него. Однако по невежеству народа она остается там без всякого употребления.
Город Углич с крепостью расположен на берегу Волги и отстоит от Москвы на двадцать четыре мили, от Ярославля — на тридцать, от Твери — на сорок. Вышеупомянутые крепости находятся на южном берегу Волги, а город — по обоим ее берегам.
Хлопигород, место, куда, как я говорил выше, бежали рабы новгородцев, отстоит на две мили от Углича. Недалеко оттуда видна крепость, ныне разрушенная; на реке Мологе, которая течет из земель Новгорода Великого на протяжении восьмидесяти миль и впадает в Волгу, при устье ее расположены город и крепость того же имени, а в двух милях оттуда, на берегу той же реки, находится лишь церковь Хлопигорода. В этом месте бывает самый многолюдный из всех существующих во владениях московита базар, о чем я уже упоминал и в другом месте. Ибо кроме шведов, ливонцев и московитов туда стекаются татары и другие многочисленные народы из восточных и северных стран, которые ведут только меновую торговлю, поскольку ни золота, ни серебра эти народы почти или даже вовсе не употребляют. Как правило, они обменивают на меха готовое платье, иглы, ножи, ложки, топоры и другое тому подобное.
Город и крепость Переяславль отстоит от Москвы на двадцать четыре мили на север, незначительно отклоняясь на восток. Расположен же он при озере, в котором, как на Соловецких островах, ловятся рыбки сельги, о которых я сказал выше. Поля там достаточно плодоносны и обильны; по уборке урожая государь обыкновенно коротает там время охотой. В тех же краях находится озеро, из которого вываривается соль.
Через этот город проезжают те, кому лежит путь на Нижний Новгород, Кострому, Ярославль и Углич. В этих землях трудно провести действительный расчет пути из-за частых болот и лесов. Есть там также река Нерль, которая вытекает из озера и впадает в Волгу выше Углича.
Город и крепость Ростов — местопребывание архиепископа, вместе с Белоозером и Муромом считается в числе главных и наиболее древних княжеств Рус-сии после Новгорода Великого. Туда из Москвы лежит прямая дорога через Переяславль, от которого до Ростова десять миль. Расположен он на озере, из которого выходит река Которосль, протекающая мимо Ярославля и впадающая в Волгу. Земля по природе плодоносна, особенно изобилует она рыбой и солью. Эта область некогда составляла собственность вторых сыновей или братьев русских великих князей, потомки которых совсем недавно были изгнаны оттуда Иоанном, отцом Василия, и лишены области.
Город и крепость Ярославль на берегу Волги отстоит от Ростова на двенадцать миль по прямой дороге из Москвы. Страна эта достаточно плодоносна, особенно в той части, где она прилегает к Волге. И она, как и Ростов, составляла наследственную собственность вторых сыновей или братьев государей, но сам же монарх и покорил их силой. И хотя доселе еще остаются герцоги этой области, которых они называют «князья», великий князь, выделив им кое-какие доходы, забрал себе, однако, титул, княжества и большинство доходов.
Владеют этой страной три князя, потомки вторых сыновей, русские называют их Ярославскими. Первый, Василий, — тот, который провожал нас из гостиницы к государю и отводил обратно; другой — Симеон Федорович, от своей отчины Курбы прозванный Курбским{291}, человек старый, сильно истощенный крайним воздержанием и самой строгой жизнью, которую вел с молодых лет. Именно в течение многих лет он воздерживался от употребления мяса, да и рыбой питался только по воскресеньям, вторникам и субботам, а по понедельникам, средам и пятницам во время поста он воздерживался вообще от всякой пищи.
Великий князь посылал его в свое время главным воеводой с войском через Великую Пермию в Югру для покорения отдаленных народов. Значительную часть этого пути он совершил пешком из-за глубокого снега, а когда тот растаял, остальную часть пути проплыл на судах и перешел через гору Печору. Последний князь — Иоанн, по прозвищу Посечень, который от имени своего государя был послом у цесаря Карла в Испаниях и на обратном пути явился к эрцгерцогу Фердинанду и проч., впоследствии римскому королю, моему всемилостивейшему господину, и вернулся с нами. Он был настолько беден, что взял взаймы, как мы знаем, наверное, на дорогу платье и колпак — это головной убор. Поэтому, очевидно, сильно ошибся тот, кто писал, будто он может при всякой надобности послать своему государю из своих владений или отчины тридцать тысяч всадников.
Вологда — область, город и крепость, где епископы Перми имеют свое местопребывание, но без власти; они получили название от одноименной реки. Область расположена на северо-восток от Москвы. Путь туда из Москвы лежит через Ярославль. От Ярославля же она отстоит на пятьдесят немецких миль, а от Белоозера — почти на сорок. Вся страна болотиста и лесиста, поэтому здесь путешественники не могут сделать точного расчета пути из-за частых болот и извилистых рек, так как чем дальше туда продвигаешься, тем больше попадается непроходимых болот, рек и лесов. Мимо города протекает река Вологда, направляясь на север; с ней в восьми милях ниже города соединяется река Сухона, вытекающая из озера, называемого Кубенским. Река сохраняет имя Сухоны и течет на северо-восток. Область Вологда некогда была под властью Великого Новгорода; так как крепость ее укреплена самим характером местности, то говорят, что государь обычно хранит там часть своей казны. В тот год, когда мы были в Москве, там была такая дороговизна хлеба, что одна мера, которая у них в употреблении, продавалась за четырнадцать денег, а обычно ее можно купить в Московии за четыре, пять или шесть денег.
Рыбная река Вага начинается между Белоозером и Вологдой в болотах и очень густых лесах и вливается в реку Двину. Живущие по этой реке добывают себе пропитание рыболовством и охотой, так как у них почти нет хлеба. Там водятся лисицы черные и пепельного цвета, шкурки которых в большой цене.
Оттуда можно прямым путем добраться до области и реки Двины.
Область Устюг получила название от города и крепости, которые лежат на реке Сухоне. От Вологды она отстоит на сто миль, а от Белоозера — на сто сорок. Прежде город был расположен при устье реки Юг, которая течет с юга на север. Впоследствии по причине удобства места он был перемещен почти на полмили выше устья, но доселе еще сохраняет прежнее название, ибо «Устюг» значит «устье Юга». Эта область была некогда подвластна Великому Новгороду. Хлеб в ней редок, можно сказать, его почти нет, а в качестве пищи употребляются рыба и звериное мясо; соль получают из Двины. Язык у них также свой, хотя они больше говорят по-русски. Соболей там немного, да они и не слишком хороши, но мехов других зверей у них изобилие, в особенности черных лисиц.
Область и река Двина получили имя Двины от слияния рек Юга и Сухоны, потому что Двина по-русски значит «два» или «по два». Эта река, пройдя сто миль, впадает в Северный океан, где он омывает Швецию и Норвегию, отделяя их от неведомой земли Энгранеланд. Я лишь слыхал об одном человеке, который побывал в той стране, но видеть никого не видел. Эта область, расположенная на самом севере, некогда принадлежала к владениям новгородцев. От Москвы до устьев Двины насчитывают триста миль.
Хотя, как я сказал раньше, в странах, лежащих за Волгой, по причине частых болот, рек и обширных лесов нельзя произвести точного расчета пути, однако, руководствуясь догадками, думаем, что нет и двухсот миль, так как из Москвы до Вологды, а из Вологды, свернув несколько к востоку, можно добраться до Устюга, из Устюга же, наконец, по реке Двине прямо на север. Эта область, кроме крепости Холмогор, города Двины, который расположен почти посередине между истоком и устьем, и крепости Пинеги, лежащей у самого устья Двины, не содержит ни городов, ни крепостей. Говорят, однако, что там очень много деревень, которые вследствие бесплодия почвы расположены на весьма большом расстоянии друг от друга. Жители добывают себе пропитание, ловя рыбу, птиц, зверей и торгуя звериными мехами всякого рода, которых у них изобилие. В приморских местностях этой области, говорят, водятся белые медведи, причем живут они по большей части в море; их шкуры очень часто отвозят в Москву{292}. Из своей первой поездки я привез с собой несколько шкур.
Эта страна богата солью.
ПУТЬ К ПЕЧОРЕ, ЮГРЕ И ДО САМОЙ РЕКИ ОБИ
Владения московского государя простираются далеко на восток и несколько к северу до нижеперечисленных мест. Мне достали одно их описание на русском языке, содержавшее расчет пути. Я его перевел и вставил сюда, проверив расчеты{293}, и сделал по нему следующее описание.
Хотя те, кто едет туда из Москвы{294}, пользуются весьма торной кратчайшей дорогой от Устюга и Двины через Великую Пермию, но зато от Москвы до Вологды считается пятьсот верст; от Вологды до Устюга направо вниз по реке Вологде и по Сухоне, с которой она соединяется, пятьсот верст; эти реки под городом Стрельный, в двух верстах ниже Устюга, соединяются с рекой Юг, текущей с полудня; от ее устья до истоков насчитывается свыше пятисот верст. Но по своем слиянии Сухона и Юг теряют прежние имена и принимают имя Двина. Затем через пятьсот верст по Двине можно добраться до Холмогор; в шести днях пути оттуда Двина впадает в океан шестью устьями. Наибольшую часть этого пути совершают водой, так как сухим путем от Вологды до Холмогор с переправой через Вагу тысяча верст.
Недалеко от Холмогор, пройдя семьсот верст, впадает в Двину река Пинега, которая течет с востока, с правой стороны. От Двины через двести верст по реке Пинеге — место, называемое Николаевым, где на расстоянии полуверсты суда перетаскивают по суше в реку Кулой, а река Кулой начинается на севере из озера того же названия; от ее истоков шесть дней пути до ее устья, где она впадает в океан. При плавании вдоль правого берега моря минуются следующие владения: Становище, Калунчо и Апну. Обогнув мыс Карновский Нос и Становище, Каменку и Толстый, попадешь наконец в реку Мезень, по которой через шесть дней пути доберешься до одноименной деревни, расположенной в устье реки Пезы. Поднимаясь по ней, снова налево на северо-восток после трехнедельного пути встретишь реку Пишоя. Оттуда пять верст волокут суда через два озера, и оттуда открываются две дороги. Одна из них, с левой стороны, ведет в реку Рубиху, по которой можно добраться в реку Чирку.
Другие волокут суда иной дорогой, более короткой: из озера прямо в Чирку; из нее, если не задержит погода, через три недели попадешь к устью реки Цильмы, впадающей в большую реку Печору, которая в том месте простирается на две версты в ширину. Спустившись туда, через шесть дней пути достигают города и крепости Пустозерска, около которого Печора шестью устьями впадает в океан. Жители этой местности, люди простодушные, впервые приняли крещение в 1518 году по Рождестве Христовом. Если плыть по Печоре от устья Цильмы до устья реки Усы, то это займет один месяц. Истоки же Усы находятся на горе Земной Пояс{295}, лежащей налево от северо-востока; она стекает с огромной скалы той горы, называемой Большой Камень. От истоков Усы до ее устья свыше шести тысяч верст. Печора течет с юга, то есть с зимней стороны, и если подниматься по ней от устья Усы до устья реки Щугор, то это займет три недели пути.
Те, кто писал этот дорожник, говорили, что они отдыхали между устьями рек Щугора и Подчерема и сложили привезенные с собой из Руссии припасы в соседней крепости Струпили, которая расположена у русских берегов на горах справа. За реками Печорой и Щугором у горы Каменный Пояс, опять-таки у моря, на соседних островах и около крепости Пустозерска обитают разнообразные и бесчисленные народы, которые зовутся одним общим именем «самоядь», то есть, так сказать, «едящие самих себя». Там великое множество птиц и разного зверя, каковы, например, соболя, куницы, бобры, горностаи, белки и в океане животное, которое они именуют морж, о котором сказано выше, а кроме того, еще одно, по имени «весе»{296}, а также белые медведи, волки, зайцы, лошади, которых они называют «водвани», киты, рыба по имени семга и очень много других.
Эти племена не приходят в Московию, ибо они дики и избегают сообщества и сожительства с другими людьми.
От устья Щугора вверх по реке до Пояса, Артавиши, Каменя и Большого Пояса три недели пути. Восхождение на гору Камень занимает три дня; спустившись с нее, доберешься до реки Артавиша, оттуда — до реки Сибут, от нее — в крепость Ляпин, от Ляпина — до реки Сосьвы. Живущие по этой реке зовутся вогуличами. Оставив Сосьву справа, доберешься до реки Оби, которая берет начало из Китайского озера. Через эту реку они едва переправились за целый день, да и то с большим трудом: она столь широка, что тянется почти на восемьдесят верст. По ней также живут народы вогуличи и югричи. Если подниматься от Обской крепости по реке Оби к устью реки Иртыша, в который впадает Сосьва, то это займет три месяца пути. В этих местах находятся две крепости: Ером и Тюмень, которыми владеют князья югорские, платящие, как говорят, дань великому князю московскому. Там водится великое множество зверей и добывается огромное количество мехов.
От устья реки Иртыша до крепости Грустина два месяца пути, отсюда до Китайского озера по реке Оби, которая, как я сказал, берет свое начало из этого озера, более трех месяцев пути. От этого озера в весьма большом числе приходят черные люди, не владеющие общепонятной речью, и приносят с собой разнообразные товары, которые покупают народы грустинцы и серпоновцы. Эти последние получили имя от крепости Серпонов в Лукоморье, лежащем на горах за рекой Обью.
Лукоморье — приморская лесистая местность; тамошние обитатели живут, не имея никаких домов, в хижинах. Многие народы Лукоморья подвластны государю московскому, однако, раз поблизости находится царство Тюмень, государь которого татарин и на их родном языке называется «тюменским царем», и он не так давно причинил большой ущерб московиту, то весьма вероятно, что эти племена, будучи ему соседями, скорее ему и подчиняются.
Рассказывают, что с людьми из Лукоморья происходят удивительные, невероятные и весьма похожие на басню вещи: именно, говорят, будто каждый год и точно 27 ноября, в день, посвященный у русских святому Георгию, они умирают, а на следующую весну, чаще всего к 24 апреля, оживают, наподобие лягушек, снова. Народы грустинцы и серпоновцы ведут с ними необыкновенную и невиданную нигде более торговлю.
Когда наступает время, установленное для их умирания или засыпания, они складывают товары на определенном месте; грустинцы и серпоновцы уносят их, оставив меж тем свои товары по справедливому обмену. Если лукоморцы, снова возвратясь к жизни, увидят, что их товары унесены по слишком несправедливой цене, то требуют их назад. От этого между ними возникают частые раздоры и войны. По левой стороне реки Оби вниз по течению живет народ Каламы, который переселился туда из Обнови и Погоза. В низовьях Оби до Золотой Старухи, где Обь впадает в океан, находятся реки: Сосьва, Березва и Надым, которые все берут начало с горы Камень Большого Пояса и примыкающих к ней скал. Все народы, обитающие от этих рек до Золотой Старухи, считаются данниками государя московского.
Золотая Баба, то есть Золотая Старуха, или праматерь, — это идол, стоящий при устье Оби в области Обдора, на том берегу. По берегам Оби и по соседним рекам расположено повсюду много крепостей, правители которых, как говорят, все подчинены государю московскому. Рассказывают, а выражаясь вернее, баснословят, будто идол Золотой Старухи — это статуя в виде старухи, держащей на коленях сына, и там уже снова виден еще ребенок, про которого говорят, что это ее внук. Более того, будто бы она поставила там некие инструменты, издающие постоянный звук вроде труб. Если это и так, то я полагаю, что это происходит от сильно и постоянно дующего на эти инструменты ветра.
Река Коссин вытекает из Лукоморских гор; при ее устье находится крепость Коссин, которой некогда владел князь Венца, а ныне его сыновья. До этих мест от истоков большой реки Коссин два месяца пути. От истоков той же реки начинается другая река, Касси-ма, и, протекши через Лукоморье, она впадает в большую реку Тахнин, за которой, говорят, живут люди чудовищного вида: у одних из них, наподобие зверей, все тело обросло шерстью, у других собачьи головы, третьи совершенно лишены шеи и вместо головы у них грудь, а глаза на груди, или у других длинные руки, но без ног. В реке Тахнин водится также некая рыба с головой, глазами, носом, ртом, руками, ногами и другими частями тела совершенно человеческого вида, но без всякого голоса; она, как и прочие рыбы, представляет собой вкусную пищу.
Все, что я сообщил доселе, дословно переведено мной из доставленного мне русского дорожника. Хотя в нем, кажется, и есть кое-что фантастическое и едва вероятное, как, например, сведения о людях немых, умирающих и оживающих, о Золотой Старухе, о людях чудовищного вида и о рыбе с человеческим образом, и хотя я сам также старательно расспрашивал об этом и не мог узнать ничего наверняка от какого-нибудь такого человека, который бы видел все это собственными глазами. Впрочем, всеобщая молва утверждает, что это действительно так, все же мне не хотелось ничего опускать, предоставляя другим больше свободы в толковании сих вещей. Поэтому я воспроизвел и те же названия местностей, какие существуют у русских.
Словом «нос» по-русски в просторечии называются мысы, выдающиеся в море наподобие носа. Горы вокруг Печоры называются «Земной Пояс», то есть «Пояс мира или земли». От озера Китай получили имя страна и великий хан китайский, которого московиты называют царем китайским. «Хан» на татарском языке значит «царь», а не «собака», как утверждают иные.
У реки Печоры, о которой упомянуто в дорожнике, есть город и крепость Папин или Папиновград; жители его, говорящие на отличном от русского языке, называются Папины. За этой рекой простираются до самых ее берегов высочайшие горы, вершины которых вследствие постоянно дующего ветра совершенно лишены всякого леса и едва ли даже не травы. Хотя в разных местах у них разные имена, но вообще они называются Поясом Мира. На этих горах гнездятся кречеты, о которых скажем ниже, рассказывая о государевой охоте. Там растут деревья кедры, среди которых водятся самые черные соболя. Во владениях государя московского можно увидеть только эти горы, которые, вероятно, представлялись древним Рифейскими или Гиперборейскими. Горы покрыты вечными снегами и льдом, и перейти через них нелегко, поэтому область Энгранеланд совсем неизвестна. Московский князь Василий, сын Иоанна, в свое время посылал для исследования мест за этими горами и для покорения тамошних народов через Пермию и Печору двух начальников из своих приближенных; Симеона Федоровича Курбского, названного так по своей отчине и происходящего из рода князей Ярославских, и князя Петра Ушатого. Из них Курбский в мою бытность в Московии был еще жив, и на мои расспросы об этом предмете отвечал, что он потратил семнадцать дней на восхождение на гору и все-таки не смог одолеть ее вершины, называемой на его родном языке Столп. Эти горы тянутся к океану до устьев рек Двины и Печоры. Но довольно о дорожнике.
ВОЗВРАЩАЮСЬ К КНЯЖЕСТВАМ МОСКОВИИ
Княжество Суздаль с одноименной крепостью и городом, в котором находится местопребывание епископа, расположено между Ростовом и Владимиром. В то время, когда столицей державы московита был Владимир, Суздаль считался среди главных княжеств и был столицей прочих прилегающих городов. Затем, когда власть московского государя возросла и столица была перенесена в Москву, это княжество было оставлено второрожденным детям, то есть братьям государей. Наконец, потомки их, в том числе Василий Шуйский с племянником его по брату, — они были живы еще в нашу бытность в Московии, — были лишены княжества Иоанном Васильевичем, отцом Василия. В этом городе замечателен женский монастырь, в котором этим Василием заключена была Саломея после развода с Василием.
Среди всех княжеств и областей московского государя первое место по плодородию почвы и всяческому изобилию занимает Рязань; за ней следуют Ярославль, Ростов, Переяславль, Суздаль и Владимир, которые по плодородию земли ближе всего к Рязани.
Город Кострома с крепостью на берегу Волги отстоит почти на двадцать миль от Ярославля на северо-восток, а от Нижнего Новгорода — приблизительно на сорок. Река Кострома, по которой город получил имя, там же впадает в Волгу.
Если отправиться из Москвы на восток через Кострому, то встретишь еще одно княжество — Галич с городом и крепостью.
Вятская область за рекой Камой отстоит от Москвы почти на сто пятьдесят миль к северо-востоку; до нее, правда, можно добраться более коротким, но зато и более трудным путем через Кострому и Галич, ибо помимо того, что путь затруднен болотами и лесами, которые лежат между Галичем и Вяткой, там повсюду бродит и разбойничает народ черемисов. По этой причине туда едут более длинным, но более легким и безопасным путем через Вологду и Устюг. А отстоит Вятка от Устюга на сто двадцать миль, от Казани — на шестьдесят. Стране дала имя одноименная река, на берегу которой находятся крепости Хлынов, Орлов и Слободской. При этом Орлов расположен в четырех милях ниже Хлынова, затем, еще на шесть миль ниже, к западу — Слободской; Котельнич же находится в восьми милях от Хлынова на реке Речица, которая, вытекая с востока, между Хлыновом и Орловом впадает в Вятку. Страна болотиста и бесплодна и служит своеобразным убежищем для беглых рабов и злодеев, изобилует медом, зверями, рыбами и белками. Некогда она была владением татар, так что еще и поныне по ту и по сю сторону Вятки, в особенности близ ее устья, где она впадает в реку Каму, властвуют татары. Дороги исчисляются там в чункасах, а чункас составляет пять верст, то есть примерно равен немецкой миле.
Река Кама впадает в Волгу в двенадцати милях ниже Казани. К этой реке прилегает область Сибирь.
Великая и обширная область Пермия, которую поэтому называют Великой Пермией, отстоит от Москвы прямо к северо-востоку на двести пятьдесят или, как утверждают иные, триста миль. Там есть город того же имени на реке Вишере, которая в десяти милях ниже изливается в Каму. Из-за частых болот и рек сухим путем туда можно добраться практически только зимой, летом же этот путь совершить легче на судах через Вологду, Устюг и реку Вычегду, которая в двенадцати милях от Устюга впадает в Двину. Тем, кто отправляется из Перми в Устюг, надо плыть вверх по Вишере; проплыв по нескольким рекам и перетаскивая иногда суда по земле в другие реки, они достигают наконец Устюга, лежащего в трехстах милях от Перми. В этой области хлеб употребляют весьма редко. Ежегодную дань государю они выплачивают лошадьми и мехами. У них свой язык и особые письмена{297}, которые изобрел епископ Стефан, укрепивший жителей. колебавшихся в вере Христовой, ибо раньше они были слабы в вере и содрали кожу с одного епископа, хотевшего сделать то же. Этот Стефан впоследствии, в правление великого князя Димитрия, сына Иоаннова, был причислен у русских к лику святых. И до сих пор еще повсюду в лесах многие из них остаются идолопоклонниками, и русские монахи и пустынники, отправляющиеся туда, не устают отвращать их от заблуждений и ложной веры.
Зимой они обыкновенно путешествуют на артах, как это делается в очень многих местностях Руссии. Арты — это нечто типа деревянной доски шириной в одну косую ладонь и длиной приблизительно в два локтя{298}, спереди несколько приподнятые, посредине с краю тоже приподнятые настолько, чтобы в промежуток можно было поставить ногу; в этом приподнятом месте есть дырочки, чтобы привязывать ногу. Когда снег затвердевает или покрывается коркой, то за день на них можно проделать большое расстояние. В руках ездок держит небольшое копьецо, которым он управляет и помогает себе, когда спускается с горы или когда ему грозит падение. В тех местах ездят исключительно на таких артах. Говорят также, что у них есть большие собаки, которые таскают сани. Эти вьючные животные у них очень крупные, и с их помощью можно перевозить тяжести так же, как это ниже будет описано про оленей.
Говорят, эта область с востока примыкает к области татар, называемой Тюменью.
Положение области Югры явствует из вышесказанного. Русские произносят это название с придыханием; народ называют югричами. Это та Югра, из которой некогда вышли венгры и заняли Паннонию й под предводительством Аттилы покорили много стран Европы. Московиты весьма похваляются этим именем, так как их-де подданные некогда опустошили большую часть Европы. Георгий, родом грек, по прозвищу Малый, казначей, желая на переговорах во время моего первого посольства обосновать право своего государя на Великое княжество Литовское, королевство Польское и проч., говорил, что народ югра был подданным великого князя московского и обитал при Меотийских болотах, затем переселился в Паннонию на Дунае, которая от этого и получила имя Венгрия, наконец, занял Моравию, названную так от реки Моравы, и Польшу, получившую имя от слова «поле», а по имени брата Аттилы, их короля, назвали город Буду. Я только пересказываю то, что было мне сказано, и знаю, что другие пишут иначе.
Говорят, что югра и до сих пор имеет общий с венграми язык; правда ли это, я не знаю, так как, несмотря на тщательные поиски, я не смог найти ни одного человека из той страны, с которым мог бы хотя бы двумя словами перемолвиться мой слуга, знающий по-венгерски. И они выплачивают дань государю мехами. Хотя оттуда привозятся в Московию на продажу жемчуга и драгоценные камни, однако их собирают не в их стране, а привозят из другого места, в особенности же с берегов океана, соседних с устьем Двины.
Область Сибирь граничит с Пермией и Вяткой; не знаю достоверно, есть ли там какие-либо крепости и города. В ней начинается река Яик, которая впадает в Каспийское (по-латыни), а по-русски Хвалынское море. Говорят, эта страна пустынна вследствие близости татар, а если где и обитаема, то там правит татарин Ших-мамай. Эта страна предоставлена грабежам татар{299} и других, в особенности же татарина Ших-мамая. У тамошних жителей свой язык; промышляют они преимущественно беличьими мехами, которые превосходят белок из других мест величиной и красотой; однако в нашу бытность в Московии мы не видели их в сколько-нибудь значительном количестве; в первый раз мы встречали их, потом же — ни разу.
Народ черемисов живет в лесах под Нижним Новгородом. У них свой язык, и следуют они учению Магомета. Ныне они подвластны царю казанскому, хотя большинство их некогда платили дань князю московскому; поэтому и до сих пор их причисляют еще к подданным Московии. Потому-то я говорю о них здесь. Многих из них государь вывел оттуда в Московию по подозрению в преступной измене; мы видели их, как мужчин, так и женщин, там в свой второй приезд. Но когда они были посланы на литовскую границу, то в конце концов рассеялись в разные стороны, а многие из них убежали в Литву. Этот народ населяет обширные пространства от Вятки и Вологды до реки Камы, но не имеет каких бы то ни было жилищ. Все, как мужчины, так и женщины, очень проворны в беге; кроме того, они весьма опытные лучники, причем лука никогда не выпускают из рук; они находят в нем такое удовольствие, что даже не дают есть достаточно взрослым сыновьям, если те предварительно не пронзят стрелой намеченную цель. Женщины носят на голове уборы, вырезанные из древесной коры, вроде диадем, как они изображаются у святых, и заправленные в круглый обруч, покрывая их платком. Когда я спросил их, как они в столь высоких уборах пробираются между деревьев и кустарников, что им приходится делать часто, они отвечали: «А как проходит олень, у которого рога на голове еще выше?»
В двух милях от Нижнего Новгорода было большое скопление домов вроде города или поселка, где вываривалась соль{300}. Несколько лет назад он был выжжен татарами и восстановлен по приказу государя.
Народ мордва живет у Волги, ниже Нижнего Новгорода, на южном берегу. Они во всем похожи на черемисов, за исключением того, что живут они в домах.
И здесь да будет конец нашего описания Московской державы.
Теперь присовокупим кое-какие достоверные сведения о соседях и смежных народах, сохраняя тот же порядок на восток, затем перейдя к югу и так по кругу, как я шел из Москвы. Первыми в этой стороне будут казанские татары; прежде чем перейти к описанию их особенностей, следует дать некоторые общие сведения.
О ТАТАРАХ
О татарах и их происхождении, помимо того что содержится в польских анналах и в книжке о двух Сарматиях{301}, многие писали много и повсеместно; повторять это здесь было бы скорее скучно, чем полезно. Но я счел необходимым вкратце написать о том, что я сам узнал из русских летописей и из рассказов многих людей.
Говорят, что моавитские народы, которые впоследствии были названы татарами, — люди, разнящиеся своим языком, обычаями и одеянием от обрядов и привычек остальных людей, — пришли к реке Калке. Никто не знал, откуда они пришли и какой они веры. Впрочем, иные называли их таврименами, другие — печенегами, третьи — другими именами. Мефодий, епископ патарский, якобы говорит, что они вышли с северо-востока, из пустыни Етривской, а причину переселения приводит следующую. В свое время некто Гедеон, высокоименитый муж, внушил им страх, говоря, что предстоит близкий конец мира. Под воздействием его речей они, чтобы обширнейшие богатства мира не погибли вместе с ним, в бесчисленных количествах вышли грабить земли и подвергли жестокому разграблению все, что лежит от Востока до Евфрата и Персидского залива. Опустошив таким образом все земли, они разбили в 6533 году от сотворения мира при реке Калке племена половцев и русских, которые одни только и дерзнули выступить им навстречу, присоединив к себе вспомогательные войска русских.
Очевидно, составитель книжки о двух Сарматиях ошибся в этом месте насчет народа половцев, имя которых он переводит как «охотники». Слово «половцы» значит «полевые», «те, кто живет в поле», а не в домах, ибо
Но вернемся к начатому. Татарский царь Батый, выступивший с большим войском с юга к северу, занял Булгарию, лежащую на Волге ниже Казани. Затем, в следующем 6745 году повторив победу, он дошел до самой Москвы и после непродолжительной осады взял наконец царствующий град, сдавшийся ему; при этом он не исполнил своего обещания и перебил всех, затем пошел далее и выжег соседние области: Владимир, Переяславль, Ростов, Суздаль и очень много крепостей и городов, а жителей перебил или увел в рабство; разбил и убил великого князя Георгия, вышедшего ему навстречу с военным отрядом; Батый увел с собой в плен Василия Константиновича и убил его. Все это, как я сказал выше, случилось в 6745 году от сотворения мира. С этого времени почти все государи Руссии были поставляемы и сменяемы татарами и повиновались им вплоть до Витольда, великого князя литовского, который храбро защитил от татарских войск свои земли и то, что занял в Руссии; он был грозой для всех соседей. Но великие князья владимирские и московские, вплоть до нынешнего князя Василия, сына Иоаннова, к которому я был послан, всегда пребывали в верности и повиновении, однажды обещанных татарским государям.
Как повествуют летописи, этот Батый был убит в Венгрии венгерским королем Влаславом, который после крещения получил имя Владислава и был причислен к лику святых. Именно после того как Батый увел с собой сестру короля, случайно захваченную им во время нападения на королевство, король, движимый любовью к сестре и негодованием, пустился в погоню за Батыем; однако, когда Владислав напал на Батыя, сестра схватила оружие и явилась на помощь прелюбодею против брата. Тогда король в гневе убил сестру вместе с прелюбодеем Батыем. Это случилось в 6745 году от сотворения мира.
Батыю наследовал в правлении Узбек, умерший в 6834 году от сотворения мира. Его сменил сын его Джанибек, который, желая царствовать один и без всякого опасения, перебил своих братьев; умер он в 6865 или в 6868 году. Ему наследовал Бердибек, также убивший двенадцать братьев и сам скончавшийся в 6867 году. После него не более месяца правил Кульпа, убитый сразу же по восшествии на престол вместе с детьми неким царьком князем Наврусом. Когда он овладел царством, все русские князья собрались к нему и, испросив каждый право властвовать в своей области, удалились обратно. Наврус был убит в 6868 году. Царскую власть после него наследовал Хидырь, который был убит сыном Темир-Ходжой. Этот последний, приобретя царство путем злодейства, владел им едва семь дней, ибо был согнан темником Мамаем, и, убежав за Волгу, был настигнут там и убит в 6869 году преследовавшими его воинами. После них власть получил в 6890 году от сотворения мира Токтамыш, выступивший 26 августа с войском и опустошивший Москву огнем и мечом. Разбитый Темир-Кутлугом, он бежал к великому князю литовскому Витольду. После этого в 6906 году от сотворения мира Темир-Кутлуг стал во главе Сарайского царства и умер в 6909 году. Ему наследовал в правлении сын его Шадибек.
После него Темир-Аксак двинул для опустошения Московии огромное войско на Рязань, внушив государям Московии столь великий страх, что, отчаявшись в победе и бросив оружие, они прибегли единственно к божественной помощи: тотчас послали во Владимир за неким образом Пресвятой Девы Марии, который был прославлен многими явленными там чудесами. Когда его везли в Москву, то навстречу ему в знак почтения вышел государь со всем населением. Нижайше помолившись сперва об отвращении врага, государь проводил образ в город с величайшим благоговением и поклонением. Говорят, такой набожностью они добились того, что татары не пошли дальше Рязани. В вечное воспоминание об этом событии на том месте, где ожидали образ и где он был встречен, выстроили храм, и этот день, который русские именуют «Сретение», то есть «день встречи», ежегодно торжественно празднуется 26 августа. А это случилось в 6903 году.
Русские рассказывают, что этот Темир-Аксак, человек темного происхождения, достиг такого высокого положения разбоем и в юности был выдающимся вором; тут-то он и получил свое имя. Именно, однажды он украл овцу и был пойман хозяином овцы или пастухом, причем сильный удар камнем перебил ему голень; он укрепил ее железом, и из-за хромоты и железа ему и дали имя, ибо слово
Татары разделяются на орды и называют свою страну или царство Ордой, первое место среди которых и славой, и многочисленностью заняла Заволжская Орда, так как говорят, что все остальные орды получили начало от нее. «Орда» же на их языке значит «собрание» или «множество». Впрочем, всякая Орда имеет свое название, а именно: Заволжская, Перекопская, Ногайская и многие другие, которые все исповедуют магометанскую веру; однако, если их называют турками, они бывают недовольны, почитая это за бесчестье. Название же «бесермены» их радует, а этим именем любят себя называть и турки. Поскольку татары населяют разные и далеко и широко раскинувшиеся земли, то они не совсем походят друг на друга своими обычаями и образом жизни.
Ближайшие к нам перекопские. Это люди среднего роста, с широким мясистым, будто опухшим лицом, с косящими маленькими впалыми глазами; волосы они отпускают только на бороде, а остальное, даже и на голове, бреют. Только более именитые носят над ушами длинные косы, и притом очень черные; телом они сильны, духом смелы, падки на любострастие, причем извращенное, с удовольствием едят мясо лошадей и других животных, не разбирая рода их смерти, едят павших лошадей и скот, за исключением свиней, от которых воздерживаются по закону. Относительно голода и недостатка сна, говорят, они до такой степени выносливы, что иногда выдерживают это лишение целых четыре дня, предаваясь тем не менее необходимым трудам. И наоборот, добыв что-нибудь съедобное, они пресыщаются сверх меры и этим обжорством как бы вознаграждают себя за прежнюю голодовку, так что не оставляют ничего. Обремененные, таким образом, пищей и усталые, они спят по три-четыре дня подряд. В то время как они спят таким глубоким сном, литовцы и русские, в земли которых татары совершают внезапные набеги, угоняя оттуда добычу, пускаются за ними в погоню и, откинув всякий страх, повсюду поражают их, забывших об осторожности и как бы мертвых от еды и сна, без караулов и в беспорядке.
Поэтому, когда, совершив набег на Литву или Рус-сию, они бывают усталы и обременены добычей, их преследуют, и преследователи, зная приблизительно, какое место удобно для их стоянки, не разводят в эту ночь в своем лагере огней, чтобы татары полагали себя в безопасности. Те разбивают лагерь, режут скот и наедаются, отпускают лошадей пастись и засыпают. В таком положении они весьма часто подвергаются нападению и бывают разбиты.
Если во время разъездов их мучит голод и жажда, они обычно подрезают жилы у тех лошадей, на которых едут, и, выпив крови, утоляют голод; кроме того, они думают, что это полезно и для животных. У них нет путей для перегонов скота и дорог. Так как почти все они кочуют, не имея определенных жилищ, то обычно движутся по звездам{302}, главным образом Северному полюсу, который на своем языке называют «Железный кол». Особенное наслаждение доставляет им кобылье молоко, ибо они верят, что люди делаются от него храбрее и тучнее. Питаются они также очень многими травами, в особенности растущими близ Танаиса; соль употребляют весьма немногие. Всякий раз как их цари делят между своими подданными добычу или другое продовольствие, они, как правило, дают на сорок человек одну корову или лошадь. Когда их зарежут, то внутренности получают только более знатные и делят их между собой. Они надевают рубец, сердце, легкие, печень и прочее подобное на небольшие вертела над огнем, держа их до тех пор, пока не смогут палочками слегка очистить их от навоза, и едят. Они с удовольствием облизывают и обсасывают не только пальцы, измазанные жиром, но и нож или палочку, ставшую жирной и мокрой, которой обтирали навоз. Лошадиные головы считаются, как у нас кабаньи, лакомством и подаются только более знатным.
У них в изобилии имеются лошади, хотя с низкой холкой и малорослые, но крепкие и выносливые, одинаково хорошо переносящие голод и работу и питающиеся листьями, ветками и корой деревьев, а также корнями трав, которые они выкапывают и вырывают из земли копытами даже из-под снега, если нет травы. Столь выносливыми лошадьми татары весьма умело управляют. Московиты уверяют, будто эти лошади под татарами быстрее, чем под другими — это известно им по опыту. Эта порода лошадей называется «бахмат», у них, как правило, толстые хвосты. Седла и стремена у них деревянные, за исключением тех, которые они отняли или купили у соседей-христиан в других местах. Чтобы седла не натирали спину лошадей, они подкладывают под них траву или листья деревьев. На лошадях они переплывают реки, и если убоятся силы наседающих врагов, то в бегстве бросают седла, одежду и всякую другую поклажу и, оставив только оружие, мчатся во весь опор.
Их оружие — лук и стрелы; сабля у них редка. Сражение с врагом они начинают издали и очень храбро, пуская стрелы, хотя долго его не выдерживают, а затем обращаются в притворное бегство. Когда враг начинает их преследовать, то при первой возможности татары пускают назад в них стрелы; затем, внезапно повернув лошадей, снова бросаются на расстроенные ряды врагов, причиняя этим большой урон; если преследование ведется беспорядочно, они скоро разворачиваются снова.
Когда им приходится сражаться на открытой равнине, а враги находятся от них на расстоянии полета стрелы, то они вступают в бой не в прямом строю, а заводят «пляску», как называют ее московиты. Командир или вожатый приближается со своим отрядом к вражескому войску и, пустив стрелы, отъезжает; за ним — другой отряд, и таким образом один отряд за другим, пока первый снова не вернется вслед за последним. Среди таким образом по кругу наступающих и отступающих соблюдается удивительный порядок.
Если они сумеют устроить дело так, то преимущество на их стороне, но если командиры, едущие впереди отрядов, погибнут или оробеют, то они быстро приходят в замешательство и уже не в состоянии более вернуться к порядку и стрелять во врага.
Если же им приходится сражаться на узком пространстве, то такой способ боя уже неприменим, и поэтому они пускаются в бегство. Если дело доходит до ближнего или рукопашного боя, они быстро бывают разбиты, так как не имеют ни щитов, ни копий, ни клинков, ни шлемов, чтобы противостоять врагу в правильной битве. В седле они имеют обыкновение сидеть, поджав ноги, чтобы иметь возможность при стрельбе легче поворачиваться в ту и другую сторону и даже назад; если они случайно что-либо уронят и им нужно будет поднять это с земли, то, не вынимая ног из стремян, они поднимают эту вещь без труда. В этом они столь проворны, что могут сделать то же самое на полном скаку. Если в них бросаешь копье, они уклоняются от удара, внезапно соскользнув на один бок и держась за лошадь только одной рукой и ногой. При набегах на соседние области они делают вид, будто падают с лошади, но когда копье пролетит, они снова в седле, причем одна нога все время у седла, а рукой они держатся за гриву коня.
Каждый ведет с собой, смотря по достатку, рядом с лошадью, на которой едет, двух или трех лошадей, чтобы, когда устанет одна, пересесть на другую и третью; усталых же лошадей они в это время ведут на поводу. Уздечки у них самые легкие, а вместо шпор они пользуются плеткой. Лошадей они употребляют только холощеных, потому что таковые, по их мнению, лучше переносят труды и голод. Одежда у них одна и та же как для мужчин, так и для женщин, да и вообще эти последние нисколько не отличаются от мужчин по своему платью, за исключением того, что покрывают голову полотняным покрывалом и носят полотняные же штаны, вроде тех, какие носят моряки. Их царицы, являясь перед народом, обыкновенно закрывают лицо. Простой народ, обитающий в рассеянии по степи, носит одежду, сшитую из овечьих или иных шкур, и меняет ее только тогда, когда от долгого употребления она станет совершенно потертой и рваной. Они не остаются долго на одном и том же месте и считают большим несчастьем длительное пребывание в одном месте. Поэтому иногда, рассердившись на детей и призывая на них тяжкое несчастье, они якобы говорят им: «Чтоб тебе как христианину все время сидеть на месте и наслаждаться собственным зловонием!»
Поэтому, стравив пастбища в одном месте, они со стадами, женами и детьми, которых везут с собой на повозках, переселяются в другое. Впрочем, есть и другие, живущие в городах и деревнях; это старики либо купцы, которые не ездят вместе с воинами. Если они начинают какую-нибудь тяжелую войну или какой-нибудь набег, то более знатные помещают жен, детей и стариков в более безопасные места.
Правосудия у них нет никакого, ибо если кому понадобится какая-либо вещь, то он может безнаказанно украсть ее у другого. Если же кто-нибудь станет жаловаться пред судьей или начальником на насилие и нанесенную ему обиду, то виновный не отпирается, а говорит, что не мог обойтись без этой вещи. Тогда судья обычно произносит такой приговор: «Если и ты в свою очередь будешь нуждаться в какой-либо вещи, то кради у других». Некоторые уверяют, будто татары не воруют. Воруют они или нет, об этом пусть судят другие, но, во всяком случае, это люди весьма хищные и, конечно, очень бедные, так как всегда зарятся на чужое, угоняют чужой скот, а ближайшие к нам татары грабят и уводят в плен людей, которых или продают туркам и любому другому, или возвращают за выкуп, оставляя у себя только девушек.
Они редко осаждают крепости и города, а сжигают селения и деревни и бывают так довольны причиненным ими разорением, будто, по их мнению, чем больше они опустошат земель, тем обширнее делается их царство. И хотя они совершенно не выносят спокойной жизни, однако не убивают друг друга, разве что их цари поссорятся между собой. Если во время ссоры кого-нибудь убьют, и виновники преступления будут пойманы, то их отпускают, отняв у них только лошадей, оружие и одежду, и человекоубийца, получив плохую лошадь и лук, отпускается судьей со следующими словами: «Ступай и займись своим делом». Золота и серебра они, кроме купцов, почти не употребляют, а практикуют только обмен вещами. Поэтому если их соседи выручат сколько-нибудь денег от продажи, то платье и другое необходимое для жизни покупают на них в Московии или еще где-либо.
Границ между собой — я говорю о степных татарах — у них нет никаких. Однажды московиты взяли в плен одного жирного татарина, и на вопрос московита: «Откуда у тебя, собака, столько жиру, если тебе есть нечего? — татарин ответил: «Почему мне нечего есть, если я владею такой огромной землей от востока до запада? Неужели я не смогу достаточно накормиться от нее? Я думаю, что не хватать еды должно как раз у тебя, владеющего такой ничтожной частью света, да и за ту ты ежедневно воюешь».
Орда или Царство Казанское, город и крепость того же имени расположены на Волге, на северном берегу реки, почти в семидесяти немецких милях ниже Нижнего Новгорода. С востока и юга по Волге это царство ограничено пустынными степями; с северо-востока с ними граничат татары, зовущиеся шейбанскими и кайсацкими. Царь этой земли может выставить войско в тридцать тысяч человек, преимущественно пехотинцев, среди которых черемисы и чуваши — весьма искусные стрелки. Чуваши отличаются также и знанием судоходства. Город Казань отстоит от государевой крепости Вятки на шестьдесят немецких миль. Слово «казань» по-татарски значит «кипящий медный котел». Эти татары — культурнее других, так как они и возделывают поля, и живут в домах, и занимаются разнообразной торговлей, и редко воюют.
Государь Московии Василий довел их до того, что они подчинились ему и стали принимать царей по его усмотрению; сделать это было тем легче, что сообщение по рекам, впадающим из Московии в Волгу, удобно и оба государя получают большой доход от взаимной торговли. В свое время в Казани правил царь Халилек. Но он умер бездетным, а на вдове его Нур-Султан женился некий Абра-Эмин{303}, завладев тем самым и царством. От Нур-Султан у Абра-Эмина было двое сыновей: Мухаммед-Амин и Абдул-Латиф, а от первой жены по имени Батмасса-Султан — сын Ильгам. Будучи старшим, он наследовал царство по смерти отца. Но так как он не во всем был послушен приказам московита, то советники последнего, приставленные к царю, чтобы следить за его намерениями, однажды на пиру напоили его и, усадив в сани с тем, чтобы-де отвезти его домой, той же ночью отправили его в Москву. Задержав его на некоторое время под стражей, государь отослал его потом в Вологду, где Ильгам и провел остаток жизни. Мачеха же его и братья Абдул-Латиф и Мухаммед-Амин были удалены на Белоозеро. Один из братьев Ильгама, Худайкул, крестился, приняв имя Петра; за него нынешний государь Василий выдал затем свою сестру. Другой брат Ильгама, Мениктаир, до конца жизни сохранял свою веру; у него было множество детей, но все они вместе с матерью крестились после смерти отца и скончались христианами, за исключением одного, Дитриха, которого на своем языке они называют Феодором и который в нашу бытность в Москве был еще жив; я его еще застал там.
На место увезенного в Москву Ильгама был поставлен Абдул-Латиф, которого государь сместил с престола по той же причине, что и Ильгама, заменив его Мухаммед-Амином, отпущенным с Белоозера. Он правил царством до 1518 года. Нур-Султан, бывшая, как уже сказано, супруга царей Халилека и Абра-Эмина, после смерти Ильгама вышла замуж за перекопского царя Менгли-Гирея. У нее не было детей от Менгли-Гирея и, тоскуя по своим сыновьям от первого брака, она приехала в Москву к Абдул-Латифу. Отсюда она в 1504 году отправилась к другому сыну — Мухаммед-Амину, царствовавшему в Казани.
Казанцы до той поры не соблюдали верности московиту, а в 1504 году отложились. Следствием этого были многие войны, ведшиеся с обеих сторон государями, в них участвовавшими, долго и с переменным успехом. Так как война эта продолжается и до сих пор, то уместно рассказать о ней поподробнее.
Узнав об отпадении казанцев, московский государь Василий, возмутившись и горя жаждой мести, двинул против них по рекам огромное войско с большими пушками. Казанцы, которым предстояло биться с московитами за свою жизнь и свободу, проведав об устрашающих приготовлениях великого князя, решили перехитрить врага, поскольку знали, что не смогут состязаться с ним в правильной битве. Они разбили лагерь со множеством шатров и палаток на виду у врага, тогда как лучшая часть войска была скрыта в месте, удобном для засады. Затем, будто пораженные страхом, они вдруг бросились вон из лагеря и пустились в бегство. Московиты, которые находились не столь далеко, увидели бегство татар и, позабыв о строе, стремительно ринулись на лагерь неприятеля. Пока они, полагая себя в безопасности, были заняты грабежом лагеря, татары вместе с лучниками-черемисами выступили из засады и устроили такое побоище, что московиты вынуждены были бежать, бросив орудия и пушки. Вместе с прочими бежали, оставив орудия, и два пушкаря. Когда они вернулись в Москву, государь принял их милостиво. Одного из них, Варфоломея, по происхождению итальянца, принявшего, однако, позже русскую веру и уже тогда бывшего в большой силе и чести у государя, он щедро наградил. С ним мне довелось беседовать. Третий пушкарь после этого поражения вернулся с порученным ему орудием в надежде заслужить у государя великую и вечную милость за свое рвение по сбережению орудия. Но государь встретил его упреками: «Подвергнув себя и меня такой опасности, ты, вероятно, собирался или бежать, или сдаться врагам вместе с пушкой; к чему это нелепое старание сохранить орудие? Не орудия важны для меня, а люди, которые умеют лить их и обращаться с ними». И так он не получил ни милости, ни похвалы.
После смерти царя Мухаммед-Амина, при котором отложились казанцы, на вдове его женился Ших-Али и с помощью государя московского и брата жены завладел царством, но правил всего четыре года. Глубокая ненависть, которую испытывали к нему подданные, усугублялась его безобразным хилым телосложением: у него было огромное брюхо, редкая бородка и женоподобное лицо, а на уши свисали две длинные черные пряди — свидетельство того, что он совершенно не способен воевать. Кроме того, не заботясь о расположении к себе подданных, он был более, чем нужно, предан московскому государю и доверял иноземцам больше, чем своим. Это заставило казанцев вручить царство одному из царей Тавриды — Сагиб-Гирею, сыну Менгли-Гирея. При его приближении Ших-Али велели оставить престол, и он, видя, что его силы недостаточны, а подданные ему враждебны, счел за лучшее покориться судьбе и с женами, наложницами и всем добром вернулся в Москву, откуда и прибыл. Это произошло в 1521 году.
После бегства Ших-Али царь Тавриды Мухаммед-Гирей с большим войском привел в Казань брата Сагиб-Гирея. Заручившись расположением казанцев к брату, он на обратном пути в Тавриду перешел Танаис и устремился к Москве. Тем временем Василий, будучи вполне уверен в своей безопасности, не ждал ничего подобного; услышав о приближении татар, он наскоро собрал войско, поручил его водительству князя Димитрия Бельского и послал его к реке Оке, чтобы не дать татарам переправиться. Князь был молод, пренебрегал стариками, которых это оскорбляло: они в стольких войнах были начальниками, теперь же оказались не у дел. Как обычно бывает при подобных раздорах, обе партии вели себя не лучшим образом. Мухаммед-Гирей, располагавший превосходящими силами, быстро переправился через Оку и, жестоко грабя окрестности, разбил лагерь в поле у неких прудов в тринадцати верстах от самой Москвы. Сделав оттуда вылазку, он грабил и жег все на своем пути. Приблизительно в это же время из Казани выступил с войском и его брат Сагиб-Гирей, опустошивший Владимир и Нижний Новгород. Затем оба брата-царя, подойдя к городу Коломне, объединили свои силы. Василий, понимая, что он не в состоянии отразить столь многочисленного врага, оставил в крепости с гарнизоном своего зятя Петра, происходившего из татарских царей и крестившегося, и некоторых других советников и бежал из Москвы. Он был до того напуган, что в отчаянии некоторое время прятался, как говорят, под стогом сена.
29 июля татары двинулись дальше, сжигая все вокруг, и навели такой ужас на московитов, что даже в городе и крепости те не чувствовали себя в достаточной безопасности. Во время этой паники женщины, дети и все, кто не мог сражаться, сбегались в крепость с телегами, повозками и всем скарбом, и в воротах возникла такая давка, что, чрезмерно суетясь, они мешали друг другу и топтали друг друга. От множества народу в крепости стояло такое зловоние, что, пробудь враг под городом три или четыре дня, осажденные погибли бы от заразы, поскольку в такой тесноте каждый должен был отдавать дань природе там же, где стоял. В то время в Москве находились литовские послы, оседлав коней, они пустились в бегство. Не видя вокруг ничего, кроме дыма пожарищ, и полагая, что окружены татарами, они выказали такую резвость, что в один день добрались до Твери, находящейся за Волгой в 36 немецких милях ст Москвы и только там они почувствовали себя в безопасности.
Весьма достохвально проявили себя тогда немецкие пушкари. Одного из них, Никласа, родившегося на Рейне недалеко от немецкого имперского города Шпайера, пригласил к себе казначей и весьма ласково просил его подкатить к воротам огромную пушку — старую железяку, много лет простоявшую на одном месте без дела. Пушкарь рассмеялся, а оскорбленный казначей спросил, не над ним ли тот смеется.
— Если даже я и подкачу дня за три это орудие к воротам, — ответил пушкарь, — то им все равно невозможно будет воспользоваться, потому что оно разнесет ворота, да и пороху не хватило бы и на один выстрел из такой крупной пушки.
— Что же делать? — спросил казначей. — Я думал, что чем больше, тем лучше.
Тогда только принялись искать маленькие пушки, спрятанные вдалеке от крепости, и крестьяне носили фальконеты прямо на спине без всяких приспособлений.
Вдруг раздались крики:
— Татары, татары!
Все тут же побросали пушки и побежали в крепость, так что орудия длинной вереницей лежали вдоль улицы. Всего несколько всадников легко могли бы сжечь город до основания без всякого сопротивления. Пороху было заготовлено не более центнера, и первым делом надо было натолочь пороху. Пушек, по приказу князя, отлито было множество, но не было при этом ничего, что является принадлежностью цейхгаузов. Все лежало взаперти, и если возникала в чем-либо нужда, приходилось готовить все в спешке.
В таком смятении наместник и другие защитники города сочли за лучшее умилостивить царя Мухаммед-Гирея, послав ему обильные дары, в особенности же мед, чтобы он не двинулся дальше и не причинил еще большего ущерба. Приняв дары, Мухаммед-Гирей обещал снять осаду и покинуть страну, если Василий грамотой обяжется быть вечным данником царя, какими были его отец и предки. Получив составленную согласно его желанию грамоту, Мухаммед-Гирей отвел войско к Рязани, где московитам было позволено выкупать и обменивать пленных; прочую же добычу он выставил на продажу. В татарском лагере находился тогда Евстахий, по прозвищу Дашкович, подданный польского короля, пришедший к Мухаммед-Гирею со вспомогательным войском в несколько сотен всадников, так как между польским королем и московским князем не было тогда ни мира, ни перемирия. Он все время выставлял на продажу кое-что из добычи под стенами крепости, намереваясь, при удобном случае, ворваться в ворота вслед за русскими покупщиками и, выбив оттуда стражу, захватить крепость. Царь хотел помочь его предприятию, также пустив в ход хитрость. Он послал одного из своих людей, человека верного, к начальнику крепости, которому приказывал, как рабу своего данника, доставить ему провиант и все прочее необходимое, а также явиться к царю лично.
Начальником же был Иван Хабар, человек, искушенный в военном деле и такого рода уловках, так что его никоим образом нельзя было выманить из крепости. Он попросту ответил, что ничего не знает о том, что его государь — данник и раб татар, если же его известят об этом, то уж он знает, как тогда поступить. Ему тотчас же предъявили грамоту его государя, подтверждавшую обязательства последнего перед царем. Меж тем как начальник пребывал в тревоге из-за этой грамоты, над которой многие из них плакали, Евстахий делал свое дело и каждый раз располагался все ближе к крепости. Чтобы лучше скрыть свой умысел, татары за определенный денежный выкуп освободили знатного человека князя Федора Лопату и весьма многих других русских, захваченных при набеге на Москву; более того, пленников стерегли столь небрежно, как бы специально давая им возможность бежать, что большинство из них действительно убежало в крепость.
Тогда татары огромной толпой подошли к крепости и стали требовать вернуть беглецов. Хотя перепуганные русские вернули их, однако татары не только не отступали от крепости, но за счет множества новоприбывших их число даже возросло. Грозившая опасность повергла русских в великий страх и, впав в совершенное отчаяние, они не находили удовлетворительного выхода. Тогда пушкарь Иоанн Иордан, по происхождению немец, уроженец Хааля в долине Инна, у себя на родине также бывший оружейником, быстрее московитов оценил опасность. Правда, из-за того, что враги уже вплотную приблизились к стенам, из большого орудия нельзя было причинить им никакого вреда. Он доложил об этом начальству и хотел стрелять, но те не согласились на это из страха. Он все-таки выстрелил на свой страх и риск по татарам и литовцам из выстроенных в ряд орудий, чем привел их в такой ужас, что они разбежались прочь от крепости. Через Евстахия, зачинщика этой затеи, царь потребовал от начальника объяснений; тот отвечал, что в нанесенной царю обиде повинен пушкарь, стрелявший без его ведома и приказа, возложив таким образом на пушкаря всю ответственность.
Царь немедленно потребовал выдать его, и большинство, как это чаще всего и бывает в отчаянном положении, решило подчиниться, чтобы тем самым отвести от себя ярость врага. Воспротивился этому только начальник Иван Хабар, и лишь благодаря его покровительству немец был тогда спасен. Царь же, либо не вынося промедления, либо потому что его воины были обременены добычей, вдруг снялся с лагеря и ушел в Тавриду, забыв даже в крепости грамоту московского государя с обязательством быть ему вечным данником. Взятый им в Московии полон был столь велик, что может показаться невероятным: говорят, что пленников было более восьмисот тысяч. Частью они были проданы туркам в Каффе, частью перебиты, так как старики и немощные, за которых невозможно выручить больших денег, отдаются татарской молодежи, как зайцы щенкам, для первых военных опытов; их либо побивают камнями, либо сбрасывают в море, либо убивают каким-либо иным способом. Проданные же пребывают рабами полных шесть лет, после чего они хотя и становятся свободными, но не имеют права покидать страну и должны служить или иным каким способом добывать себе пропитание.
Казанский царь Сагиб-Гирей всех захваченных им в Московии пленников продал татарам на рынке в Астрахани, близ устья Волги. Когда татарские цари по-кинули таким образом Московию, государь Василий снова вернулся в Москву. При въезде его в самых воротах крепости, куда для встречи государя стеклось огромное множество народу, стоял немец Николай, благодаря сообразительности и усердию которого, как я сказал, и была спасена крепость. Увидев его, Василий громким голосом сказал: «Твоя верность мне и старание, которое ты выказал, охраняя крепость, известны нам и мы изрядно отблагодарим тебя за эту услугу». Когда прибыл другой немец, Иоанн, прогнавший татар от рязанской крепости, Василий объявил ему: «Здоров ли ты? Бог даровал нам жизнь, а ты сохранил ее. Велика будет наша милость тебе». Оба они надеялись, что государь щедро одарит их, но ничего не получили, хотя часто надоедали государю напоминаниями о его обещаниях. Оскорбленные такой неблагодарностью государя, они потребовали отпуска, чтобы посетить родину, откуда они давно уехали, и своих родных. Этим они добились, что каждому к их прежнему ежегодному жалованью прибавлено было по приказу государя по десяти флоринов. Между тем при дворе государя возник спор, кто был виновником бегства русских при Оке: старейшие возлагали вину на командовавшего войском князя Димитрия Бельского, молодого человека, пренебрегшего их советами, говоря, что татары перешли реку по его беспечности, а он, отводя от себя обвинение, утверждал, что прежде всех начал бегство князь Андрей, младший брат государя, а прочие последовали за ним. Василий, не желая показаться слишком строгим к брату, который явно был виновником бегства, лишил должности и княжества одного из начальников, бежавшего вместе с братом, князя Ивана Воротынского, и заключил его в оковы.
Затем в начале лета Василий, желая отомстить за нанесенное татарами поражение и смыть позор, испытанный им, когда он во время бегства прятался в сене, собрал огромное войско, снабдил его большим количеством пушек и орудий, которых русские никогда ранее не употребляли в войнах, двинулся из Москвы и расположился со всем войском на реке Оке близ города Коломны. Отсюда он отправил в Тавриду к Мухаммед-Гирею гонцов, вызывая его на битву, потому что в прошлом году он, Василий, подвергся нападению без объявления войны, из засады, по обычаю воров и разбойников. Царь ответил на это, что для нападения на Московию ему известно достаточно дорог и что войны решаются оружием столько же, сколько и обстоятельствами, поэтому он привык вести их по своему усмотрению, а не по чужому желанию.
Рассерженный этим ответом Василий, горя жаждой мести, снялся с лагеря и в 1523 году двинулся в Новгород, а именно в Нижний, чтобы оттуда разорить и занять Казанское царство. Отсюда он направился к реке Суре, что в казанских пределах, построил там на границе крепость, которую назвал своим именем — Василевгородом, но в тот раз не двинулся далее, а отвел назад свое войско. На следующий же год он послал одного из своих главных советников — Михаила Георгиевича с еще большими, чем прежде, полчищами для покорения царства Казанского. Казанский царь Сагиб-Гирей, устрашенный столь ужасными приготовлениями, призвал к себе племянника со стороны брата, царя Тавриды, юношу тринадцати лет, одного из младших сыновей брата, чтобы тот временно стал во главе царства, а сам бежал к турецкому императору молить его о помощи и поддержке.
Повинуясь призыву дяди, юноша пустился в путь. Когда он прибыл к Гостиновозеру, острову посреди Волги, который называется Купеческим, недалеко от казанской крепости, его встретили жители этого царства с пышностью и почетом, ибо в этой свите был и сеид, верховный жрец татар. Он пользуется у них такой властью и почетом, что при его приближении даже цари выходят ему навстречу, стоя предлагают ему руку — а он сидит на лошади — и, склонив голову, прикасаются к его руке; это позволено только царям, герцоги же и начальники касаются не руки его, а колен, знатные люди — ступней, а простой народ — только его платья или лошади. Этот сеид тайно симпатизировал Василию и держал его сторону, поэтому он старался захватить юношу и отправить его связанным в Москву, но был в этом уличен, схвачен и всенародно зарезан ножом.
Меж тем предводитель войска Михаил собрал в Нижнем Новгороде суда для доставки орудий и провианта; число этих судов было так велико, что река, пусть и широкая, повсюду казалась покрытой множеством кораблей. Он спешил с войском к Казани и, добравшись до острова купцов Гостиновозера и расположившись лагерем 7 июля, медлил там двадцать дней, поджидая конницу и свои русские полки.
Между тем несколько московитских шпионов подожгли казанскую крепость, построенную из дерева, и она совершенно сгорела на глазах русского войска. По страху и малодушию воевода пренебрег таким случаем захватить крепость и не только не повел воинов на штурм крепостного холма, но даже не воспрепятствовал татарам снова строить ее. Вместо этого 28-го числа того же месяца он переправился через Волгу на тот берег, где была крепость, и расположился с войском при реке Казанке, двадцать дней выжидая случая, чтобы начать дело. Пока он там медлил, невдалеке от него разбил лагерь и казанский царек, и, высылая черемисских пехотинцев, постоянно, хотя и безуспешно, тревожил русских.
Царь Ших-Али, также прибывший на нескольких судах на эту войну, письмом увещевал его отступиться от своего наследственного царства, на что тот отвечал кратко: «Если ты добиваешься моего царства, давай решим дело оружием: пусть владеет им тот, кому оно будет даровано судьбой». В то время как русские предавались напрасному промедлению, они истратили продовольствие, которое привезли с собой, и начали страдать от голода, ибо подвезти ничего было нельзя, потому что черемисы опустошили все окрестности и следили за движением врага так тщательно, что государь не мог ничего узнать о нужде, от которой страдало его войско, да и они сами не могли подать ему никакой вести.
Вследствие этого Василий назначил двоих: одного, князя Иоанна Палецкого, грузить в Нижнем Новгороде суда продовольствием, плыть оттуда вниз по реке к войску и, оставив там продовольствие и узнав истинное положение дел, поскорее вернуться к нему; другого с той же целью он послал с пятьюстами всадниками сухим путем, но и начальник, и его войско были перебиты черемисами, на которых они наткнулись, и только девятерым удалось в суматохе спастись бегством. Тяжело раненный начальник умер в руках врагов на третий день. Когда молва об этом поражении дошла до войска, то в лагере настало сильное замешательство, усугубившееся вдруг пронесшимся пустым слухом о полном истреблении всей конницы, так что никто не помышлял ни о чем, кроме бегства. Хотя в этом все были согласны, но все еще не знали, возвращаться ли им вверх по реке, что было всего труднее, или спуститься вниз, пока не доберутся до других рек, из которых потом можно будет вернуться посуху длинным кружным путем, не подвергаясь опасности со стороны врага.
В то время как они предавались таким размышлениям, будучи сверх всякой меры мучимы голодом, вдруг явились те девять человек, которые, как я сказал, спаслись после поражения пятисот, и сообщили, что должен прибыть Иоанн Палецкий с припасами. Хотя он и торопился, но, по несчастному стечению обстоятельств, потерял большую часть своих судов и явился в лагерь лишь с немногими. Именно когда он, утомившись от продолжительных трудов, однажды ночью высадился для отдыха на берег Волги, немедленно прибежали черемисы и, громко крича, стали выпытывать, кто это проплывает. Слуги Палецкого, думая, что это рабы плывших на судах корабельщиков, осыпали их бранью и пригрозили высечь их плетьми на следующий день, если те несносными воплями будут тревожить сон и покой их господина.
Черемисы ответили на это: «Завтра у нас с вами будет другой разговор, ибо мы всех вас отведем связанными в Казань».
И вот рано утром, когда солнце еще не взошло и весь берег был окутан густейшим туманом, черемисы внезапно напали на корабли и навели на русских такой ужас, что начальник флота Палецкий, оставив в руках врагов девяносто крупных судов, на каждом из которых было по тридцати человек, отчалил от берега на своем корабле, поплыл по середине Волги и под покровом тумана почти нагишом добрался до войска. Вернувшись затем оттуда в сопровождении многих судов, он испытал ту же участь и вторично попал в засаду черемисов. Потеряв шедшие с ним корабли, он едва ушел целым сам с немногими людьми. Пока таким образом голод и враг терзали русских, посланная Василием конница, переправившись через реку Свиягу, которая впадает в Волгу с юга и стоит на восемь миль ниже Казани, направилась к войску, но дважды была встречена татарами и черемисами. После столкновения, в котором обе стороны понесли большие потери, татары отступили, и конница соединилась с остальным войском. После того как конница таким образом усилила войско, 15 августа началась осада казанской крепости. Узнав об этом, юноша-царек тоже расположился станом с другой стороны города, на виду у врагов, и, часто высылая конницу, велел ей разъезжать вокруг вражеского лагеря и тревожить их, что приводило к постоянным схваткам.
Участники этой войны, люди, достойные доверия, рассказывали нам, что однажды шестеро татар выехали на поле к войску московита, и царь Ших-Али хотел напасть на них со ста пятьюдесятью татарскими всадниками, но начальник войска запретил ему это, выставил перед ним две тысячи всадников, лишив Ших-Али удобного случая отличиться. Они хотели окружить татар как бы кольцом, чтобы те не спаслись бегством, но татары расстроили этот план, прибегнув к такой хитрости: когда московиты наседали на них, они мало-помалу отступали и, отъехав немного дальше, останавливались. Так как московиты делали то же самое, то татары заметили их робость и, взявшись за луки, принялись пускать в них стрелы; когда те обратились в бегство, они преследовали их и ранили очень многих. Когда же московиты снова обратились против них, они стали понемногу отступать, снова останавливались, разыгрывая перед врагом притворное бегство. В это время две татарские лошади были убиты пушечным выстрелом, но всадников не задело, и остальные четверо вернули их к своим целыми и невредимыми на глазах двух тысяч московитов.
Пока конница обеих сторон забавлялась таким образом, к крепости были придвинуты пушки, и она подверглась сильному обстрелу. Но и осажденные защищались довольно решительно, также стреляя по врагу из пушек. В этом бою единственный находившийся в крепости пушкарь был убит пушечным ядром из русского стана. Узнав об этом, наемные воины из немцев и литовцев возымели твердую надежду захватить крепость. Если бы это совпадало с намерением начальника, то они, без сомнения, в тот же день овладели бы крепостью. Но он, видя, что его люди страдают от голода, который со дня на день становился все сильнее, не одобрил плана воинов, желая сначала через гонцов тайно снестись с татарами о заключении перемирия. Более того, он в гневе приказал схватить их и грозил побоями за то, что те осмелились идти на крепость без его ведома и согласия. Он полагал, что при таком недостатке припасов соблюдет выгоду своего государя, если заключит с врагом любое перемирие и приведет назад в сохранности войско и орудия.
А татары, узнав о планах начальника, воспрянули духом и охотно приняли предложенные им условия, а именно отправить послов в Москву и договориться с государем о мире. Устроив все таким образом, начальник Палецкий снял осаду и вернулся с войском в Москву. Ходил слух, что он снял осаду, будучи подкуплен татарами. Этот слух усугубился после того, как один уроженец Савойи, который хотел было предаться врагу вместе с вверенной ему пушкой, по дороге был пойман и после весьма сурового допроса признался в своем намерении перейти на сторону татар и утверждал, что получил от врага серебряную монету и татарские кубки, чтобы склонить к измене еще многих. Начальник же отнюдь не подверг его какому-либо особому наказанию, хотя тот и был уличен в столь очевидном преступлении.
По возвращении войска, численность которого, говорят, достигала ста восьмидесяти тысяч, к Василию являются послы казанского царя для заключения мира. В нашу бытность там во второй раз они все еще находились в Москве, но и тогда не было никакой надежды на заключение в будущем мира между ними. Ведь даже ярмарку, которая обычно устраивалась близ Казани на острове купцов, Василий в обиду казанцам перенес в Нижний Новгород, пригрозив тяжкой карой всякому из своих подданных, кто отправится впредь торговать на остров. Он рассчитывал, что перенесение ярмарки нанесет большой урон казанцам и что их можно будет даже заставить сдаться, лишив возможности покупать соль, которую в большом количестве татары получали только на этой ярмарке от русских купцов. Но от такого перенесения ярмарки Московия претерпела ущерб не меньший, чем казанцы, так как следствием этого явились дороговизна и недостаток очень многих товаров, которые привозились по Волге от Каспийского моря с астраханского рынка, а также из Персии и Армении, в особенности же превосходной рыбы, в том числе белуги, которую ловят в Волге выше и ниже Казани.
Во время моей второй поездки в Москву я не мог раздобыть ни одной.
Но достаточно о войне, ведшейся государем московским против казанских татар. Вернемся теперь к прерванному рассказу о татарах.
За казанскими татарами прежде всего встречаем татар, зовущихся ногаями. В произношении это имя звучит «нахаи». Они живут за Волгой, около Каспийского моря, по реке Яику, вытекающему из области Сибирской. У них нет царей, а только князья. В наше время этими княжествами владели трое братьев, разделивши области поровну между собой. Первый из них, Шидак, владел городом Сарайчиком, что за рекой Ра на восток, и страной, прилегающей к реке Яику; другой, Коссум, — всем, что находится между реками Камой, Яиком и Ра; третий из братьев, Ших-Мамай, обладал частью Сибирской области и всей окрест лежащей страной. «Ших-Мамай» значит «святой» или «могущественный». И эти страны почти целиком покрыты лесом, за исключением той, которая простирается вокруг Сарайчика: она степная, несколько более голая.
Между реками Волгой и Яиком, около Каспийского моря, жили некогда знаменитые заволжские цари, о которых скажу после.
Один достойный московит, Димитрий Данилович, муж важный и достойный всяческого доверия, насколько это возможно у варваров, рассказывал нам про удивительную и едва ли возможную вещь, встречающуюся у этих татар. Его отец некогда был послан московским государем к одному из заволжских царей. Во время этого посольства он видел на том острове некое семя, в общем очень похожее на семя дыни, только немного крупнее и круглее. Если его зарыть в землю, то из него вырастает нечто, весьма походящее на ягненка, в пять пядей высотой; на их языке это называется «баранец», что значит «ягненочек», ибо у него голова, глаза, уши и все прочие члены, как у новорожденного ягненка, а кроме того, еще нежнейшая шкурка, которую очень часто в тех краях употребляют на подкладки для шапок; многие утверждали в нашем присутствии, что видывали такие колпаки. Он рассказывал также, что у этого растения, если только можно назвать его растением, есть и кровь, но мяса нет, а вместо мяса какое-то вещество, весьма напоминающее мясо раков. Далее, копыта у него не из рога, как у ягненка, а покрыты чем-то вроде волос и похожи на роговые. Корень находится у него около пупка, то есть посредине живота. Живет оно до тех пор, пока не съест вокруг себя траву, после чего корень засыхает от недостатка корма. Это растение на удивление сладко, почему за ним охотятся волки и прочие хищные звери, а также хищные птицы.
Хотя этот рассказ о семени и растении я считаю вымыслом, однако и прежде пересказывал его, как слышал от людей отнюдь не пустых, и ныне пересказываю тем охотнее, что позже, в Германии, многоученый муж Вильгельм Постелл рассказывал мне, что он наводил справки относительно моего латинского рассказа о ягненке и вот что он слыхал от некоего Михаила, государственного толмача с турецкого и арабского языков в Венецианской республике. Этот Михаил, побывавший в очень многих дальних странах, видел, как из пределов татарского города Самарканда и прочих стран, которые прилегают с северо-востока к Каспийскому морю до самой Халибонтиды, привозятся некие нежнейшие шкурки одного растения, растущего в тех краях. У некоторых из мусульман есть обычай подшивать их внутрь шапок, чтобы согреть свои бритые головы, а также прикладывать к голой груди. Однако Михаил не видел самого растения и не знает его имени, знает только, что оно зовется там самаркандским и происходит от животного, растущего из земли наподобие растения.
«Так как это не противоречит рассказам других, — говорил Постелл, — то к вящей славе творца, для которого все возможно, я почти убежден в том, что это не просто выдумка».
Я пишу так, как они рассказывали, как бы там ни было на самом деле, и пусть каждый сам добирается до истины{304}.
На расстоянии двадцати дней пути от государя Шидака к востоку встречаем народы, которых московиты называют юргенцами; правит ими Барак-Султан, брат великого хана или царя катайского. От Барак-Султана десять дней пути до Бебеид-Хана. Это и есть великий хан катайский.
Астрахань, богатый город и великий татарский рынок, от которого получила имя вся окрестная страна, лежит в десяти днях пути ниже Казани на ближнем берегу Волги, к югу, почти у ее устьев. Некоторые говорят, что она расположена не при устьях Волги, а в нескольких днях пути оттуда. Я же полагаю, что Астрахань расположена в том месте, где река Волга разделяется на множество рукавов, число которых, говорят, равно семидесяти, образуя еще большее количество островов, и почти столькими же устьями вливается в Каспийское море с таким обилием воды, что смотрящим издали она представляется морем. Некоторые называют этот город Цитраханью.
За Вяткой и Казанью, в соседстве с Пермией, живут татары, зовущиеся тюменскими, шейбанскими и кайсацкими. Из них тюменские живут в лесах, и число их не превышает десяти тысяч. Кроме того, другие татары живут за рекой Ра. Так как из всех татар только они отращивают волосы, их называют калмуками. А у Каспийского моря по эту сторону Волги лежит город Шемаха, от которого получила имя и страна; так же зовутся и люди, искусные ткачи шелковых одежд; их город отстоит на шесть дней пути от Астрахани. Говорят, не так давно персидский царь захватил его вместе со страной.
Город Азов лежит на Танаисе, о котором сказано выше, в семи днях пути от Астрахани. От Азова же на пять дней пути отстоит Херсонес Таврический, а прежде всего город Перекоп. А между Казанью и Астраханью на обширных просторах вдоль Волги по обоим ее берегам и до самого Борисфена тянутся пустынные степи, в которых живут татары, не имеющие никаких постоянных поселений, а только невозделанные земли, в которых, однако, обитает многочисленный народ, кроме городов Азова и Ахаса, который расположен на Танаисе в двенадцати милях выше Азова, и кроме приседящих к Малому Танаису, возделывающих землю и имеющих постоянные поселения. От Азова до Шемахи двенадцать дней пути.
Если повернуть с востока к югу, то около Меотийских болот и Понта при реке Кубани, впадающей в болота, живет народ абхазы. В этих местах до самой реки Мерула, вливающейся в Понт или Черное море — итальянцы называют его Великим морем, — простираются горы, в которых обитают черкесы, или цики. Полагаясь на неприступность гор, они не подчиняются ни туркам, ни татарам. Однако русские свидетельствуют, что они христиане, но живут по своим законам, согласны с греками в вере и обрядах и совершают богослужение на славянском языке, который у них в употреблении. Это крайне дерзкие морские разбойники, ибо по многочисленным рекам, стекающим с гор, они спускаются на судах в море и грабят всех, кого могут, в особенности купцов, плывущих из Каффы в Константинополь.
За рекой Кубанью находится Мингрелия, по которой протекает река Эраклея; потом Котатида, которую иные считают Колхидой. Затем встречаем Фасис, который до впадения в море неподалеку от устья образует остров Сатабель; к нему-то, как гласит молва, и причалили некогда корабли Ясона. За Фасисом находится Трапезунд.
Болота Херсонеса Таврического, или Меотийские болота, простирающиеся, по рассказам, на триста итальянских миль в длину от устьев Танаиса, у мыса Святого Иоанна, где они суживаются, насчитывают только две итальянские мили, после чего соединяются с морем. Страна Перекоп, как она называется сейчас, а по-латыни Херсонес Таврический, одним краем прилежит к Меотийским болотам, а большей частью — к морю. Когда въезжаешь туда с материка, то от моря до болот не более тысячи двухсот шагов.
Здесь находится крепость и город Крым, некогда резиденция царей Тавриды, отчего они и назывались крымскими. После того как через весь Истм на расстоянии тысячи двухсот шагов был прорыт ров, так что получился как бы остров, цари получили имя не крымских, а перекопских, то есть по названию этого рва.
Отсюда видно, как ошибся писатель, сообщавший, будто во времени императора Максимилиана там царствовал некий Прокопий, или будто по ту сторону Волги в стране, по-славянски зовущейся Заволжской, правил Заволгий.
Весь Херсонес посредине пересекается лесом, и та часть, что обращена к Понту, в которой находится знаменитый город Каффа, некогда называвшийся Феодосией, колония генуэзцев, состоит под властью турок. Отнял же Каффу у генуэзцев турецкий император Мухаммед, который, завоевав Константинополь, разрушил Греческую империю. Другой частью полуострова, прилегающей к перешейку, по сю сторону леса, владеют татары. Все татары, цари Тавриды, ведут свое происхождение от заволжских царей: некоторые из них, будучи во время внутренних раздоров прогнаны из царства и не сумев закрепиться нигде по соседству, заняли эту часть Европы. Не забывая о старой обиде, они долго боролись с заволжцами, пока в правление в Польше короля Александра, великого князя литовского, на нашей памяти заволжский царь Ших-Ахмет не явился с женой и народом в литовские страны, чтобы заключить союз с королем Александром и соединенными силами изгнать царя Тавриды Мухаммед-Гирея. Хотя оба государя согласились в этом, однако литовцы, по своему обыкновению, дольше положенного тянули с войной, так что супруга зимовавшего в домах заволжского царя и его войско, находившиеся в степи в снегу, не вынеся промедления, а сверх того еще и стужи, настойчиво просили своего царя, жившего в городах, оставить польского короля и своевременно позаботиться о своих делах. Так как они не смогли убедить его, то жена покинула мужа и с частью войска перешла к царю перекопскому Мухаммед-Гирею. По ее внушению перекопский царь посылает войско, чтобы рассеять остатки войск заволжского царя. Когда они были разбиты, заволжский царь Ших-Ахмет, видя свою неудачу и не доверяя больше литовцам, в сопровождении приблизительно шестисот всадников бежал в Альбу, называемую Монкастро, расположенную на реке Днестре, по-латыни Тирасе, в надежде вымолить помощь у турок.
Но так как он вступил в союз с христианами против врагов их веры, то турок приказал схватить его. Узнав, что в этом городе на него устроена засада, он едва с половиной всадников прибыл в Киев. Здесь он расположился в степи, но был окружен и захвачен литовцами, а затем по приказу польского короля отвезен в Вильну. Там король с почетом встретил его, сопроводил в резиденцию и повел с собой на польский сейм; на этом сейме было решено начать войну против Менгли-Гирея. Когда дело затянулось, поскольку поляки долее, чем следовало бы, мешкали с собиранием войска, татарин, зная, что решение о войне уже принято, спросил, что же собираются делать теперь? Ему ответили: собирать и отправлять войско. На это он сказал: «А сами вы разве не отправитесь в поход?» — так как считал, что без них ничего путного из войны не получится. Он, сильно оскорбившись, стал снова помышлять о бегстве, но при этом был пойман и доставлен в крепость Троки в четырех милях от Вильны, где содержался в почете. Там я его видел и вместе с ним обедал. Тамошний трокайский воевода приглашал меня в гости; за столом сидел и царь. Потом он хотя и был освобожден, но вскоре убит.
Это стало концом владычества заволжских царей, вместе с которыми погибли и цари астраханские, ведшие свой род также от этих царей. Когда они таким образом были унижены и уничтожены, могущество царей Тавриды возросло еще более, и они стали грозой для соседних народов, так что принудили и короля польского платить им ежегодно определенную сумму с условием, что в случае крайней нужды он сможет воспользоваться их, татар, содействием.
Мало того, подарки ему часто посылал и государь Московии, стараясь склонить его на свою сторону. Причина заключается в том, что оба они, постоянно воюя друг с другом, надеются с помощью татарского оружия потеснить врага. Хорошо понимая это, татарский царь, получая подарки, подавал каждому из них пустые надежды. Это стало ясно, к примеру, когда я от имени цесаря Максимилиана в первый раз вел переговоры с государем Московии о заключении мира с польским королем. Именно, так как государь Московии никак не желал идти на справедливые условия мира или перемирия, король польский подкупил перекопского царя с тем, чтобы тот вторгся с одной стороны с войском в Московию, собираясь и сам напасть на владения московита с другой стороны, в направлении Опочки. Польский король надеялся таким маневром заставить московита пойти на сносные условия мира. Проведав об этом, московит сделал ответный ход, отправив в свою очередь послов к татарину, чтобы тот повернул свои силы против Литвы, которая, по его словам, ничего не опасалась и была беззащитна, а внезапное нападение татар сделает их хозяевами Польши.
Татарин, руководствуясь исключительно своей выгодой, последовал его совету. Когда из-за такого рода раздоров между обоими государями его могущество неумеренно возросло, охваченный страстным желанием расширить свою державу и не вынося покоя, он стал помышлять о большем, взяв себе в союзники Мамая, князя ногайского. В 1524 году по Рождестве Христове, в январе месяце, Менгли-Гирей выступил с войском из Тавриды и напал на царя астраханского. После того как тот в страхе бежал из города, он осадил и захватил город и победителем расположился под кровом тамошних жилищ, проведя там несколько дней.
Между тем Агиш, также князь ногайский, стал укорять своего брата Мамая за то, что тот помогает своими войсками столь могущественному соседу. Кроме того, предостерегал он, следует с опаской относиться к со дня на день возраставшей власти царя Мухаммед-Гирея, ибо, при его безумном нраве, может статься, он повернет оружие против него и брата, сгонит их с царства и либо убьет, либо обратит в рабство на их общую беду.
Под воздействием таких слов Мамай шлет послов к брату, убеждая его поспешить к нему с возможно большим войском: ведь теперь, когда Мухаммед-Гирей, опьяненный великим успехом, ведет себя слишком беспечно, им обоим можно избавиться от угрозы в его лице. Следуя советам брата, Агиш твердо обещал явиться к назначенному времени с войском, которое он собрал еще раньше для защиты пределов своего царства среди стольких войн. Узнав об этом, Мамай тут же подает совет царю не держать воинов в домах, чтобы они не развратились из-за отсутствия войсковой дисциплины, а лучше оставить город и жить по обычаю в степи. Согласившись с этим советом, царь выводит своих воинов в лагерь. Быстро подходит с войском Агиш и присоединяется к брату; немного спустя они неожиданно нападают на ничего не подозревавшего царя Мухаммед-Гирея, пировавшего со своим двадцатипятилетним сыном Батыр-Султаном, убивают их обоих, разбивают большую часть его войска, а остальных обращают в бегство; преследуя их, они рубят и гонят их за Танаис до самой Тавриды.
Затем они осаждают город Перекоп, который, как я сказал, находится при входе в Херсонес. Испробовав все средства и не видя возможности ни взять его штурмом, ни заставить сдаться, они снимают осаду и возвращаются домой. Таким образом, при их содействии царь астраханский вторично овладел своим царством, а царство Таврида с падением храбрейшего и удачливейшего царя Мухаммед-Гирея, некоторое время бывшего сильным владыкой, утратило свое могущество. После убийства Мухаммед-Гирея брат его, Садах-Гирей, с помощью императора турок, которому он тогда служил, занял перекопский престол. Преданный турецким обычаям, Садах-Гирей вопреки нравам татар очень редко появлялся на людях и не показывался своим подданным. Поэтому он был изгнан татарами, которые не могли стерпеть такого нарушения обычаев их государем. На его месте поставили племянника, сына его брата. Попав в плен к племяннику, Садах-Гирей униженно просил, чтобы тот не подвергал его жестокой казни, а воздержался от пролития его крови, сжалился над его старостью и позволил ему провести остаток жизни в какой-нибудь крепости частным лицом, отказавшимся от всякого управления государством в пользу племянника и удержав одно только имя царское. Эти просьбы его были исполнены.
Титулы у татар примерно такие. Хан, как сказано выше, — царь; султан — сын царя; бей — герцог; мурза — сын герцога; олбоуд — знатный или советник; олбоадулу — сын знатного; сеид — верховный жрец; частный же человек — кси. Из должностных лиц второе по царе достоинство имеет улан. У татарских царей есть четыре советника, к которым в важных делах они прибегают прежде всего. Первый из них называется ширни, второй — барни, третий — гаргни, четвертый — ципцан.
О татарах довольно. Теперь расскажем о соседней с Московией Литве.
О ЛИТВЕ
Ближе всего к Московии Литва. Я имею в виду здесь не одну собственно литовскую область, но и прилегающие к ней страны, которые разумеются под общим именем Литвы. Она тянется длинной полосой от города Черкассы, расположенного у Борисфена ниже Киева, до самой Ливонии, которая начинается у Дюнабурга на Дюне, именуемой русскими Двиной.
Живущие по Борисфену Черкассы — русские и отличны от тех, про которых выше я сказал, что они живут в горах у Понта. В наше время над ними начальствовал Евстахий Дашкович, который, как я упоминал, ходил в Московию вместе с царем Мухаммед-Гиреем, муж весьма опытный в военном деле и исключительной хитрости. Хотя он неоднократно вступал в сношения с татарами, но еще чаще бивал их; мало того, он не раз представлял из себя изрядную опасность и для самого московита, у которого некогда был в плену.
В тот год, когда мы были в Москве, он нанес московитам поражение при помощи необыкновенной уловки. Эта история, мне кажется, достойна того, чтобы привести ее здесь. Он провел в Московию неких татар, одетых в литовское платье, будучи уверен, что московиты без страха нападут на них, приняв за литовцев. Сам же он устроил засаду в удобном месте, поджидая мести московитов. Опустошив часть Северской области, татары направляются к Литве. Когда до московитов дошло, что те свернули и двинулись к Литве, то они подумали, что это литовцы, и вскоре, горя жаждой мщения, стремительно вторглись в Литву. Когда, повоевав ее, они возвращались обремененные добычей, Евстахий, выйдя из засады, окружил их и перебил всех до единого. Узнав об этом, московит отправил послов к польскому королю с жалобой на нанесенную ему, несмотря на перемирие, обиду. Король ответил им, что его подданные не наносили обиды, а, напротив, мстили за обиду. Таким образом, московит, дважды осмеянный, вынужден был снести и ущерб, и бесчестье.
Ниже русских Черкасс нет никаких христианских поселений. При устье Борисфена, в сорока милях от Черкасс, на берегу, ближнем к Валахии, находится крепость и город Очаков, которым владел царь Тавриды, отняв его не так давно у польского короля.
Ныне им владеют турки. От Очакова до Альбы, старое название которой Монкастро, близ устья Тираса, четырнадцать миль. Ею тоже владеют турки. От Очакова до Перекопа четырнадцать миль. От Черкасс, что около Борисфена, до Перекопа сорок миль. На семь миль выше Черкасс по Борисфену встретим город Канев, в восемнадцати милях от которого выше по реке находится Киев, древняя столица Руссии.
Великолепие и подлинно царственное величие этого города явны в его развалинах и руинах его памятников. И поныне еще на соседних горах видны остатки заброшенных храмов и монастырей, а кроме того, множество пещер и в них очень древние гробницы с телами, не тронутыми тлением. От людей, достойных доверия, я слышал, будто девочки там редко сохраняют целомудрие после семилетнего возраста. Причины тому приводились разные, но ни одна из них меня не удовлетворяет; купцам позволяется злоупотреблять девушками, но отнюдь нельзя увозить их. Если кто будет уличен в увозе девушки, то лишается и жизни, и имущества, разве что его спасет милосердие государя. Там существует также закон, по которому имущество иноземных купцов, если им случится там умереть, переходит к королю или к его наместнику; то же соблюдается у татар и турок по отношению к умершим у них киевлянам. Близ Киева есть одна горка, через которую для купцов проложена не совсем удобная дорога. Если при подъеме по ней сломается какая-нибудь часть повозки, то имущество, которое было на повозке, отбирается в казну. Все это мне рассказывал Альберт Гаштольд, воевода виленский, наместник короля в Литве.
В тридцати милях от Киева вверх по Борисфену встретим Мозырь на реке Припяти, впадающей в Борисфен в двенадцати милях выше Киева. В Припять вливается рыбная река Тур. От Мозыря же до Бобруйска тридцать миль. Поднимаясь далее, через двадцать пять миль прибудем в Могилев, на шесть миль от которого еще выше отстоит Орша.
Названные города по Борисфену, расположенные все на его западном берегу, подвластны королю польскому, лежащие же на восточном берегу подчиняются государю московскому, кроме Дубровно и Мстислав-ля, состоящих во владении Литвы. Переправившись через Борисфен, через четыре мили попадем в Дубров-но, а через двадцать миль оттуда — в Смоленск. Из Орши наш путь лежал в Смоленск, а затем прямо в Москву.
Город Борисов отстоит на двадцать две мили от Орши на запад; мимо него протекает река Березина, которая впадает в Борисфен ниже Бобруйска. По моей оценке на глаз, Березина несколько шире Борисфена у Смоленска. Я положительно думаю, что эту Березину древние считали Борисфеном, на что, мне кажется, указывает и самое созвучие их названий. Более того, если мы всмотримся в описание Птоломея, то оно гораздо более подойдет к истокам Березины, чем Борисфена, называемого Днепром.
Кто были государи в Литве и когда они приняли христианство, об этом достаточно было сказано в начале. Дела этого народа постоянно процветали до времен Витольда. Если им откуда-нибудь грозит война и они должны защищать свое достояние против врага, то они являются на призыв с великой пышностью, более для бахвальства, чем на войну, а по окончании сборов тут же рассеиваются. Те же, кто останется, отсылают домой лучших лошадей и платье, с которыми они записывались, и следуют за начальником, с немногими другими, как бы по принуждению. А магнаты, обязанные посылать за свой счет на войну определенное количество воинов, откупаются у начальника деньгами и остаются дома. Это совершенно не считается бесчестьем, так что предводители и начальники войска велят всенародно объявлять в сеймах и в лагере, что если кто пожелает откупиться наличными деньгами, то может освободиться от службы и вернуться домой. Между ними наблюдается такое во всем своеволие, что они, кажется, не столько пользуются неумеренной свободой и добротой своих государей, сколько злоупотребляют ею.
Они распоряжаются заложенным им имуществом государей, так что те, приезжая в Литву, не могут жить там на собственные доходы, если не пользуются поддержкой местных владетелей.
Этот народ носит длинное платье; вооружены они луками, как татары, и копьем со щитом, а также саблей, как венгры. Лошади у них хорошие, причем холощеные, и без железных подков; уздечка легкая.
Столицей народа является Вильна; это обширный город, расположенный между холмами при слиянии рек Вилии и Вильни. Река Вилия, сохраняя свое имя, в нескольких милях ниже Вильны впадает в Кронон. Кронон же течет мимо города Гродно, название которого до известной степени похоже на название реки, и в том месте, где впадает в Немецкое море, отделяет некогда подвластные Тевтонскому ордену народы прусские, которые ныне находятся в наследственном владении маркграфа бранденбургского Альберта, с тех пор, как он подчинился польскому королю, сложив с себя крест и орден, от жемайтов. Там находится город Мемель, ибо немцы называют Кронон Мемелем, а на русском языке он называется Неманом. Ныне Вильна опоясана стеной, и в ней строится много храмов и каменных зданий; она является также резиденцией епископа, которым тогда был Иоанн, внебрачный сын короля Сигизмунда, муж отменно обходительный, ласково принявший нас при нашем возвращении. В замке, где находится резиденция короля или князя, есть собор, а кроме того, замечательны приходская церковь и несколько монастырей, особенно же обитель францисканская, на постройку которой были издержаны большие суммы. Но храмов русских там гораздо больше, чем римского исповедания.
В Литовском княжестве и принадлежащих ему землях три епископства римского исповедания, а именно: Виленское, Жемайтийское и Киевское. Русские же епископства в королевстве Польском и Литве с входящими в их состав княжествами следующие: Виленское, где ныне пребывает архиепископ, Полоцкое, Владимирское, Луцкое, Пинское, Холмское и Перемышльское. Промысел литовцев составляют имеющиеся у них в изобилии мед, воск, поташ, смола и хлеб. Все это в больших количествах вывозится ими в Гданьск, а оттуда в Голландию, где продается и обменивается на соль.
В изобилии Литва поставляет также смолу, доски и лес для постройки судов и других сооружений, а также хлеб. Соли у нее нет, и она покупает ее в Британии. Когда Христиерн был изгнан из Датского королевства, а на море бесчинствовали пираты, соль привозили не из Британии, а из Руссии; и теперь еще у литовцев в употреблении таковая. В наше время у литовцев особенно знамениты были воинской славой два мужа: Константин, князь Острожский, который хотя и был однажды разбит и пленен московитами, но и до, и после того бывал весьма удачлив, одержав не одну победу над московитами, турками и татарами. Мне не посчастливилось повидать его, несмотря на то, что я часто бывал в Литве, когда он был еще жив; и князь Михаил Глинский.
Константин множество раз разбивал татар; при этом он не выступал им навстречу, когда они ватагой шли грабить, а преследовал обремененных добычей. Когда они добирались до места, в котором, как они полагали, можно, ничего не опасаясь за дальностью расстояния, перевести дух и отдохнуть, — а это место бывало ему известно, — он решал напасть на них и приказывал своим воинам заготовить для себя пищу этой ночью, ибо на следующую он не позволит им разводить больших огней. Итак, проведя в пути весь следующий день, Константин, когда татары, не видя ночью никаких огней и полагая, что враги или повернули назад или разошлись, отпускали лошадей пастись, резали скот и пировали, а затем предавались сну, с первыми лучами солнца нападал на них и учинял им полный разгром.
Князь же Михаил Глинский еще юношей отправился в Германию, проявил храбрость на службе у Альберта, герцога саксонского, который вел в то время войну во Фрисландии, и, пройдя все ступени воинской службы, стяжал себе славное имя. Воспитанный в немецких обычаях, он вернулся на родину, где пользовался большим влиянием и занимал высшие должности при короле Александре, так что тот все сложные дела решал по его мнению и усмотрению. Случилось, однако, что у него вышла из-за короля ссора с Иоанном Заберезинским, воеводой трокайским. В конце концов дело это было улажено, и при жизни короля между ними был мир, но по смерти короля Иоанн затаил в глубине души ненависть, так как из-за Глинского лишился воеводства.
Тогда некие завистники обнесли перед наследовавшим Александру королем Сигизмундом как самого Глинского, так и его приверженцев и друзей в преступном стремлении к власти, называя его изменником отечества. Не вынеся такой обиды, князь Михаил часто обращался к королю с просьбами разобрать дело между ним и обвинителем Заберезинским на общем суде, который, по его словам, мог бы снять с него столь тяжкое обвинение. Так как король не уважил его просьб, то Глинский отправился в Венгрию к брату короля Владиславу. Добившись того, что Владислав отправил к брату послов с грамотой, в которой советовал королю разобрать дело Глинского, испробовав все средства, Михаил все же не смог убедить короля рассмотреть свое дело. Возмущенный этим, он сказал королю, что совершит такой поступок, о котором со временем пожалеет и он, и сам король. Но и эти слова были сказаны попусту на ветер.
Вернувшись в гневе домой, он послал одного из своих приближенных, верного человека с письмом к московскому государю. Он писал, что просит сопроводительной охранной грамоты о том, что государь данной на сей случай грамотой с присовокуплением клятвы предоставит ему в Московии в полную и свободную собственность все, что необходимо для жизни, и если это доставит ему выгоду и почет у государя, то он готов передаться ему с крепостями, какими владеет в Литве, и другими, какие он займет силой или уговорит сдаться.
Московит, которому были известны доблесть и искусство этого мужа, чрезвычайно обрадовался такому известию, и грамота, составленная как нельзя лучше, с подтверждением клятвы, была отправлена. Устроив таким образом, как хотел, дела с московитом, Михаил, горя жаждой мщения, собрал своих братьев и друзей, сообщил им о своем намерении и назначил, против кого из друзей Иоанна Заберезинского, находившегося тогда в своем имении около Гродно, чтобы убить их, должен выступить каждый. В этом имении мне пришлось однажды переночевать.
Расположив вокруг дома караулы, чтобы тот не смог ускользнуть, он подослал в дом убийцу, одного магометанина, который, взломав двери в его покоях, напал на спящего Заберезинского в его постели и отрубил ему голову. Друзья же его ничего не исполнили.
Михаил двинулся с войском к крепости Минску — я проезжал мимо него, — пытаясь занять его силой или побудить к сдаче; но обманувшись относительно взятия Минска, он двинулся затем на другие крепости и города. Меж тем, узнав, что на него идут войска короля и понимая, что его силы далеко не равны им, он оставил осаду крепостей и направился в Москву, где с почетом был принят государем, ибо тот знал, что в Литве нет равного Глинскому.
Поэтому у московита появилась твердая надежда занять всю Литву, пользуясь советом, содействием и искусством Михаила, и эти надежды его не совсем обманули. Ведь по совещании с Глинским он снова осадил знаменитое литовское княжество Смоленск и взял его скорее благодаря искусству этого мужа, чем своим войскам. Михаил одним своим присутствием отнял у воинов, которые обороняли крепость и хорошо знали князя Михаила, всякую надежду защитить город, и запугиванием и посулами сумел договориться с ними, чтобы они сдали крепость.
Михаил добивался этого с тем большими смелостью и усердием, что Василий обещал уступить ему навсегда в наследственное владение крепость с прилегающей областью, если Михаилу удастся каким бы то ни было образом овладеть Смоленском. Но впоследствии он не исполнил своих обещаний, а когда Михаил напоминал ему об условии, только тешил его пустой надеждой и обманывал. Михаил был тяжко оскорблен этим. Так как из сердца его еще не изгладилось воспоминание о короле Сигизмунде и он надеялся, что при содействии друзей, которые были у него тогда при дворе, легко сумеет вернуть его милость, он послал к королю одного верного ему человека, обещая вернуться, если король простит ему его отнюдь не малые против короля преступления. Это посольство было приятно королю, и он тотчас велел дать гонцу просимую охранную грамоту. Но Михаил не вполне доверял королевской грамоте, а потому, желая быть более уверен в своей безопасности, добивался и добился подобных грамот и от немецких рыцарей Георгия Писбека и Иоанна фон Рехенберга, которые, как он знал, были советниками короля и пользовались на него таким влиянием, что могли заставить короля исполнить обещание даже против воли.
Но посланный по этому делу наткнулся на московитскую стражу и был задержан. Дело открылось, и тут же было сообщено государю. По приказу государя Михаил был схвачен. В то же время один юный польский дворянин из семейства Трепков был отправлен королем Сигизмундом к Михаилу в Москву. Желая удачнее исполнить королевское поручение, он притворился перебежчиком. Но и его участь была не лучше: он также был схвачен московитами. И хотя он выдавал себя за перебежчика, ему не поверили, но он так верно хранил тайну, что не выдал ее даже под тяжкими пытками.
Когда схваченный Михаил был приведен в Смоленск пред лицо государя, тот сказал ему: «Вероломный, я учиню тебе достойное наказание по заслугам». Михаил ответил на это: «Я не признаю возводимого тобой на меня обвинения в вероломстве, ибо если бы ты сдержал данное мне слово и обещания, то я был бы самым верным из всех твоих слуг. Но раз ты, как я убедился, их ни во что не ставишь, а кроме того еще и насмехаешься надо мной, то единственное, о чем я жалею — это что я не смог осуществить своих против тебя планов. Смерть я всегда презирал и встречу ее тем охотнее, что мне не придется более лицезреть тебя, тиран, но душа моя не в твоей власти».
Затем по приказу государя его отвезли в Вязьму, где стояла основная часть войска; там его вывели перед огромным множеством народа. Здесь главный военачальник, бросив на землю на глазах у всех тяжелые цепи, в которые должны были заковать князя, сказал ему: «Михаил, как ты знаешь, государь оказывал тебе великие милости, пока ты служил верно. Но когда ты пожелал быть сильным изменой, он по заслугам твоим жалует тебе этот дар». С такими словами он велел наложить на него оковы. Когда его таким образом заковывали в цепи на глазах у толпы, он обратился к народу и сказал: «Чтобы у вас не распространялось ложной молвы о моем пленении, я разъясню в немногих словах, что я сделал и за что схвачен, дабы хоть на моем примере вы поняли, какого имеете государя и чего каждый из вас должен или может от него ожидать».
Начав так, он рассказал, зачем прибыл в Московию, что обещал ему государь своей грамотой с присовокуплением клятвы и как он ни в чем не исполнил обещанного. А когда он обманулся в своих ожиданиях относительно государя, то хотел снова вернуться в отечество, за что и был схвачен. И хотя оскорбление нанесено ему незаслуженно, он не бежит смерти, ибо знает, что по общему закону природы всем одинаково надлежит умереть.
Он отличался крепким телосложением и изворотливым умом, умел подать надежный совет, был равно способен и на серьезное дело, и на шутку, и положительно был, как говорится, человек на всякий час. Своим хитроумием он приобрел большое влияние и расположение к себе у всех, особенно же у немцев, где воспитывался. В правление короля Александра он нанес исключительно сильное поражение татарам: никогда после смерти Витольда литовцы не одерживали столь славной победы над татарами. Немцы называли его на чешский лад — «пан Михаил». Как урожденный русский, он сначала исповедовал веру по греческому обряду, затем в Германии, оставив ее, перешел в римскую, и уже в оковах, желая смягчить и укротить гнев и негодование государя, снова принял русскую веру. В нашу бытность в Московии многие знатные лица, в особенности же супруга государева, которая была племянницей Глинского, дочерью его брата, хлопотали перед государем о его освобождении. Ходатайствовал за него и цесарь Максимилиан, и в первое мое посольство посылал даже особую грамоту от своего имени к государю. Но это настолько оказалось безрезультатным, что мне тогда и доступ к нему остался закрыт, и даже видеть его не позволили.
Во время же другого моего посольства, когда зашла речь о его освобождении, московиты постоянно спрашивали меня, знаю ли я этого человека. Я отвечал им то, что, по моему мнению, должно было служить к его выгоде, а именно, что я когда-то слыхал только его имя. И тогда Михаил был освобожден и отпущен. Женившись на его племяннице еще при жизни первой супруги, государь возлагал на него большие надежды, так как видел в доблестях Михаила залог безопасности царского престола для своих детей от угрозы со стороны их дядей и в конце концов назначил его в завещании наряду с некоторыми другими опекуном над своими сыновьями. По смерти государя Михаил неоднократно укорял его вдову, как свою близкую родственницу, в распутной жизни; за это она возвела на него обвинение в измене ее детям, и он, несчастный, скончался в заключении. Немного спустя и сама жестокая племянница погибла от яда, а любовник ее, по прозвищу Овчина, как говорят, был растерзан и изрублен на части.
Среди прочих княжеств Литвы самый воинственный народ — на Волыни, которая лежит к югу. Литва чрезвычайно лесиста; в ней имеются огромные озера, болота и множество рек; одни из них, как Южный Буг, Припять, Тур, Березина, протекая на восток, впадают в Борисфен, другие же, как Западный Буг, Кронон, Двина и Нарев, текут на север к Прусскому морю. Климат суров, животные всех пород малорослы; хлеба там в изобилии, но посев редко достигает зрелости, так что снопы сушатся и дозревают в специально устроенных для этого помещениях.
Народ жалок и угнетен тяжелым рабством. Ибо любой, располагающий властью, в сопровождении толпы слуг, войдя в жилище крестьянина, может без-наказание) творить, что ему угодно, грабить и забирать необходимые в житейском обиходе вещи, съестное и все, что заблагорассудится, и даже жестоко избивать крестьянина, если тот вдруг откажется отдавать. Поэтому-то деревни располагаются вдалеке от дорог.
Крестьянам и вообще всем подданным без подарков прегражден путь к господам, какое бы они ни имели до них дело. А если их и допустят, то все равно отсылают к должностным лицам: наместнику, то есть к управляющему делами, и более знатным начальникам. И если те не получат подношений, то не решат и не постановят ничего хорошего. Этот порядок существует не только для простонародья, но и для бедных дворян, если они хотят добиться чего-нибудь от вельмож. Я сам слышал, как один высший чиновник (королевский гофмейстер) при молодом короле сказал следующее: «В Литве всякое слово — золото». Это значит, что никого не выслушают и никому не помогут без денег. Бедняки платят королю или великому князю ежегодно денежную подать: кварту — двенадцать грошей с каждой гуфы на охрану границ королевства. Помимо оброка они еще работают на господ шесть дней в неделю, поэтому в доме обычно двое хозяев: один для работы на господина, другой — на себя. Если у господина гости или свадьба либо ему предстоит отправиться ко двору или куда-либо еще, то на деревню назначают столько-то гусей, кур, овец и прочего; наконец, при женитьбе или смерти жены, равно как и при рождении или кончине детей и после исповеди, они обязаны заплатить известную сумму приходскому священнику.
Многим может показаться удивительным и даже невероятным, как бедняки еще умудряются существовать; это при том, что в любой день могут нагрянуть татары или московиты и пленить его вместе с женой и детьми.
Со времен Витольда вплоть до наших дней они пребывают в столь жестоком рабстве, что приговоренного к смерти заставляют по приказу господина казнить самого себя и собственноручно себя вешать. Если же он вдруг откажется сделать это, то его жестоко высекут, бесчеловечно истерзают и все равно повесят. Вследствие такой строгости бывает, что судья или назначенный для разбора дела начальник только пригрозит виновному или просто скажет: «Поспеши, господин гневается», как несчастный, опасаясь жесточайших побоев, кончает жизнь петлей.
О ДИКИХ ЗВЕРЯХ
Зубр
Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Вена, 1557 г.
Кроме тех, которые водятся и в Германии, в Литве есть следующие дикие звери: бизоны, буйволы, лоси, по-другому называемые онаграми, то есть лесными лошадьми. На своем языке литовцы называют бизона зубром, немцы неправильно зовут его «урокс»; это имя подобает буйволу, имеющему совершенно вид быка, тогда как бизоны внешне вовсе на них не похожи. Именно, у бизонов есть грива; шея и лопатки у них мохнаты, а с подбородка спускается нечто вроде бороды. Шерсть их пахнет мускусом, груба и жестка и не такого красивого черного цвета, как у тура, голова короткая, глаза большие и свирепые, как бы горящие, лоб широкий, рога короче и толще, чем у буйвола, и по большей части настолько отстоят друг от друга и так растопырены, хотя потом и сходятся снова, что между ними могут усесться три человека крепкого сложения. Говорят, такой опыт был проделан польским королем Сигизмундом, отцом ныне правящего Сигизмунда-Августа, — а мы знаем, что он был дороден и крепок телом, да и в товарищи он взял двух других не меньше себя. Поэтому я полагаю, что зубр — это бизон, как он и называется по-латыни, а другой зверь — тур, имя которого совпадает в латыни и в московитском наречии — буйвол; вот ведь и в Швейцарии местность Ури имеет в гербе голову этого зверя, тоже черную, с такими же бычьими рогами.
На спине у них возвышается нечто вроде горба, так что передняя и задняя части тела ниже спины. Желающим поохотиться на бизонов надлежит обладать большой силой, ловкостью и хитростью. Выбирается удобное для охоты место, где деревья были бы отделены одно от другого нужными промежутками и имели бы стволы не слишком толстые, чтобы их легко можно было обойти кругом, но и не маленькие, так чтобы за ними мог скрыться человек. У этих деревьев по одному располагаются охотники, и когда поднятый преследующими его собаками бизон выгоняется на это место, то стремительно бросается на того из охотников, который выступит из-за дерева первым. Прячась за деревом, так что зверь проносится мимо, он колет зверя, как только может, рогатиной, но бизон не падает даже и от многочисленных ударов, а все больше и больше воспламеняется яростью, потрясая не только рогами, но и языком, который у него настолько шершав и жесток, что, едва зацепив одежду охотника, он уже может задержать и притянуть его — и тогда зверь оставляет человека не раньше, чем умертвит его. Если же охотник желает передохнуть, устав бегать вокруг дерева и колоть зверя, то бросает ему красную шапку, на которую тот с яростью набрасывается и копытами, и рогами. Если зверь не прикончен и другому охотнику надо будет вступить в такую борьбу, что бывает необходимо, если они хотят вернуться невредимыми, то он легко может вызвать на себя зверя, прокричав хоть раз громким голосом: «лю-лю-лю!» Рассказывают, зубр так силен, что может подбросить вверх лошадь вместе с всадником.
Буйволы водятся только в Мазовии, которая граничит с Литвой; на тамошнем языке называют их турами, а у нас, немцев, настоящее имя для них
Когда я был послом при дворе Сигизмунда-Августа, то он подарил мне одного зверя, уже выпотрошенного, которого охотники добили, найдя его полуживым, выгнанного из стада. Однако кожа на лбу у него была срезана. Я подумал, что это сделано неспроста, хотя по рассеянности не расспросил, зачем это делается. Но известно, что пояса, сделанные из буйволовой кожи, ценятся, и общераспространено убеждение, будто опоясывание ими ускоряет роды. В этих видах королева Бона, мать Сигизмунда-Августа, подарила мне два таких пояса, один из которых милостиво приняла от меня в дар пресветлейшая госпожа моя, королева римская.
Тот зверь, которого литовцы называют на своем языке лосем, по-немецки именуется «элленд»; он водится не только в Литве, но и в Пруссии, и в Руссии.
Поляки утверждают, будто это онагр, то есть лесной осел, но внешность его тому не соответствует. Ибо у него раздвоенные копыта; впрочем, попадаются и имеющие цельные копыта, но очень редко. Это животное выше оленя, с выступающими ушами и ноздрями, рога его несколько отличаются от оленьих, цвет шерсти также более белый. На ходу они весьма быстры и бегают не так, как другие животные, а наподобие иноходца. Копыта их часто носят как амулеты против падучей болезни.
На степных равнинах около Борисфена, Танаиса и Ра водится лесная овца, именуемая поляками солгак, а московитами — сайгак, величиной с косулю, но с более короткими ногами; рога у ней вытянуты вверх и как бы отмечены колечками; московиты делают из них прозрачные рукоятки ножей. Они весьма стремительны и очень высоко прыгают. Встречаются также дикие лошади, которых никоим образом нельзя приучить к работе. Простолюдины употребляют их в пищу. Все они, как правило, бледной масти с черными полосами вдоль спины.
Ближайшая к Литве область — Жемайтия, по-русски — Жомотская земля. Она лежит к северу от княжества Литовского, принадлежа к тому же, что и оно, великому княжеству, и доходит до самого Балтийского моря, где на протяжении четырех немецких миль отделяет Пруссию от Ливонии. Она не замечательна никакими городами или крепостями, разве что после моего путешествия было что-либо выстроено.
Государь назначает туда из Литвы начальника, которого на своем языке, соответственно его должности, они называют «староста», то есть «старейший». Ему не приходится опасаться, что его уволят от должности, разве только по каким-нибудь очень веским причинам, обыкновенно же он остается на своем месте до конца жизни. Там есть епископ, подчиняющийся римскому первосвященнику. Крещены они были одновременно с королем Ягайлом, принявшим имя Владислава, и Литовской землей.
Вот что в Жемайтии прежде всего заслуживает удивления: жители этой страны, как правило, высокого роста, а дети родятся у них точно по очереди — то необыкновенной величины, то прекрошечные, прямо-таки карлики, которых они обычно называют карлами.
Одеваются жемайты бедно, причем чаще всего в пепельно-серые цвета. Живут они в плохих домах, внешне напоминающих длинные овины или хлевы для скота, низких и очень длинных; посредине в них поддерживается огонь, и когда у него восседает отец семейства, он может все время видеть скот — коня, свинью, быка и прочих, стоящих вокруг без всякой перегородки, а также всю домашнюю утварь. Крайне редко у них можно увидеть отгороженные спальные комнаты.
Более богатые и знатные употребляют рога буйволов в качестве кубков. Это люди смелые и хорошие воины. В бою они пользуются панцирем и прочим разнообразным вооружением, главным же образом копьем, причем короче обыкновенного, похожим на копье охотников; такое же копье служит оружием и для всадников.
Лошади у них так малы, что прямо не верится, как могут они ходить под седлом таких тяжелых людей и выполнять столько работ: они ведь служат и на войне, в походах, и дома для обработки полей. Землю они вспахивают не железом, а деревом, и это тем более удивительно, что земля их жесткая, а не песчаная, так что на ней нигде не растут сосны. Отправляясь пахать, они берут с собой множество деревянных рал, которыми взрывают землю, пользуясь ими в качестве сошника, для того, разумеется, чтобы, если сломается одно, иметь наготове еще и еще, не тратя на это времени. Один из начальников области, желая облегчить жителям их чересчур тяжелый труд, велел доставить большое количество железных сошников. Но когда и в тот год, и в два или три следующих урожай из-за превратностей погоды не соответствовал ожиданиям земледельцев, простой народ стал приписывать бесплодие своих полей железному сошнику, не признавая никакой другой причины. Тогда начальник, опасаясь возмущения, упразднил железо, предоставив им обрабатывать поля на свой лад.
Эта область изобилует рощами и лесами, а также болотами и озерами, в которых, как рассказывают, иногда встречаются привидения. В этих уединенных местах и поныне очень много идолопоклонников. Одни почитают огонь, другие — деревья, солнце или луну; есть и такие, которые кормят в своих домах неких змей на четырех коротких лапках, напоминающих ящериц, с черным жирным телом, не более трех пядей в длину; некоторые называют их «животицы», другие зовут их «ящука», иные же — «змия». У них есть установленное время, когда они кормят своих богов: посреди дома ставится молоко, а сами они располагаются на коленях по лавкам; тут появляется змея и шипит на людей, как рассерженный гусь, — и тогда люди молятся и поклоняются ей со страхом. Если с ними случается какое-либо несчастье, они приписывают это тому, что плохо кормили и принимали домашнее божество — змею.
Когда я, возвращаясь из первой поездки в Московию, приехал в Литву, в Вильну, и поехал посмотреть на буйволов за четыре мили оттуда в Троки, то мой хозяин, у которого мне случилось остановиться, рассказывал мне, что в тот год, когда я там был, он купил у одного такого змеепоклонника, крестьянина в лесу, несколько ульев пчел и оставил их на сохранение у этого крестьянина. Своими речами он склонил продавца к истинной вере Христовой и убедил убить змею, которой тот поклонялся. Спустя некоторое время он вернулся туда взглянуть на своих пчел и нашел того человека с обезображенным лицом: рот его жалким образом раздвинут был до ушей. На вопрос о причине такого несчастья тот ответил:
— Вот что ты со мной сделал. Я наказан за то, что наложил свои нечестивые руки на мое божество — змею. Если ты мне в скором времени не поможешь, мне придется снова помириться с моим богом и взять себе одного в дом, и искупать свой грех, и смывать свою вину. Если же я не вернусь к своей прежней вере, то предстоит мне еще претерпеть много тяжкого.
Хотя это случилось не в Жемайтии, а в Литве, я все-таки привожу это в качестве примера.
Говорят, что нигде нет меда лучше, вкуснее, белее и с меньшим содержанием воска, чем в Жемайтии.
Это место называется Жемайтийским берегом. У моря, которое его омывает, много имен. Одни называют его Балтийским, другие — Немецким, иные — Прусским, а некоторые Венедским, немцы же называют его Померанским, Ливонским или Финским; близ Дании, против Шлезвига, герцогства Голштинского и Любека оно называется Пельтс. Собственно, это залив, ибо он вдается в сушу между Ютландией и островом Зеландия в Дании и между Зеландией и Сконе, который является частью Швеции. Оно разделяет на большом протяжении владения московита и шведов, а также Ливонию с Пруссией и Швецию. Рядом с Германией оно омывает Ютландию и Шлезвиг, затем страну Любекскую, которая, впрочем, находится не прямо на побережье, также Висмар и Росток, города герцогов Мекленбургских и всю область Померании, на что указывает и само название этой местности: Поморье; на славянском языке это значит то же, что «при море» или «приморский». Затем оно омывает Пруссию, столица которой — Гданьск, называемый также Гедан или Данциг.
Далее расположена резиденция и двор прусского герцога, называемая немцами Кенигсберг.
Между этими городами, приблизительно в четырех милях от Кенигсберга, вылавливают плавающий в море в конце августа месяца белый и желтый янтарь; здесь его больше, чем где бы то ни было еще. Совершенно неясно, рождается ли он в земле или это древесная смола. Я думаю, что это особые образования, потому что никому не удалось разузнать, с каких именно деревьев стекает такая смола. Большие его куски находили и в других морях, даже в иных местах и на полях. Он считается драгоценным камнем. Его лов сопряжен с большой опасностью для людей из-за неожиданных порой приливов и отливов.
Побережье Жемайтии достигает едва четырех миль. Далее на большом протяжении море омывает Ливонию и ту страну, которую в просторечии именуют Курляндией, без сомнения, по имени народа куре-тов, а также земли, подвластные московиту; наконец, оно обтекает Финляндию, которая находится во владении шведов и от которой, как полагают, пошло имя «Венедское». С другой же стороны оно соприкасается со Швецией. Что же до королевства Датского, то оно состоит главным образом из островов и все целиком заключается в этом заливе, кроме Ютландии, Шлезвига и Сконе, примыкающих к материку. Шлезвиг принадлежит герцогству Голштинскому, относящемуся к Германии, и, входя в него, является имперским леном. И хотя датские короли владеют им наследственно, они получают его в лен от римского императора или короля.
В этом заливе находится и остров Готланд, подвластный королевству Датскому. Большинство полагало, что с этого острова шириной всего двенадцать миль вышли готы, завоевавшие позже такое множество пространных земель, но он слишком мал для того, чтобы на нем могло поместиться такое множество народу. Кроме того, если готы вышли из Сконе, то из Готланда им надо было бы тогда попасть в Швецию и, повернув и пройдя через Сконе, снова вернуться, что отнюдь не сообразно со здравым смыслом. На острове Готланд до сих пор видны развалины большого города Висби, в котором разбирались и решались тяжбы и споры всех проплывавших мимо купцов из приморских стран, туда же переносились для окончательного решения дела и тяжбы даже из отдаленных приморских мест — такая была у этого города привилегия и прерогатива.
Область Ливония тянется вдоль берега моря. Столица ее — Рига, в которой начальствует магистр Тевтонского ордена. Кроме рижского, в этой области есть епископы ревельский и эзельский. В Ливонии множество городов, особенно замечателен город Рига на реке Двине неподалеку от ее устья, а также города Ревель и Дерпт. Русские называют Ревель Колыванью, а Дерпт — Юрьевым городом. Рига же называется так и на том, и на другом языке. Из рек судоходны Рубон и Нарва.
Магистр Тевтонского ордена, являющийся князем в стране, и командоры, то есть орденские братья, которые в качестве местной знати входят в правительство, а также другие постоянные обитатели, имеющие наследственные владения, и, кроме того, граждане городов почти все немцы. Простой народ говорит на трех языках и сообразно с этим разделяется на три отдела или трибы. Из немецких княжеств Юлихского, Клевского, Гельдернского и Мюнстерского ежегодно привозятся в Ливонию новые служители, воины и рыцари, которые отчасти заступают место умерших, а отчасти заменяют тех, кто отбыл годовую службу и, не желая служить дальше, возвращаются, словно вольноотпущенники, на родину. У них исключительно многочисленная и мощная кавалерия, благодаря которой они стойко выдерживали до сих пор неоднократные вражеские вторжения в их земли как польского короля, так и великого князя московского, доблестно от них обороняясь.
В сентябре месяце 1502 года по Рождестве Христове Александр, король польский и великий князь литовский, заключив договор, склонил ливонского магистра Вальтера фон Плеттенберга, мужа весьма замечательного, собрать войско и напасть на области князя московского, обещая и сам явиться с большим войском, как только тот вступит во вражеские пределы, и встретить его в назначенный день и в назначенном месте. Но к обещанному сроку король не прибыл. Польская сторона обвиняла в этом королеву, сестру московита. Московиты же, узнав о приближении врага, как это у них принято, выступили в огромном множестве навстречу магистру; видя, что он оставлен польским королем, а отступить не может иначе, как с великим позором и опасностью для себя, магистр прежде всего сообразно с обстоятельствами в немногих словах ободрил своих воинов и приближенных, а затем, произведя залп из пушек, храбро напал на врага. При первом натиске ему удалось рассеять русских и обратить их в бегство. Но так как победители были слишком немногочисленны сравнительно с количеством врагов и к тому же обременены слишком тяжелым вооружением, так что не могли достаточно далеко преследовать врага, то московиты, поняв, в чем дело, и собравшись с духом, построились снова и решительно двинулись на пехоту Плеттенберга, которая в количестве около тысячи пятисот человек жестоко обстреливала ее из луков, и разбили ее.
В этом сражении погибли начальник Маттиас Пер-науер, брат его Генрих и знаменосец Конрад Шварц. Памятен выдающийся подвиг этого знаменосца. Засыпанный стрелами, изнемогая, не в состоянии держаться больше на ногах, он, прежде чем упасть, громким голосом стал звать какого-нибудь храбреца, чтобы тот принял от него знамя. На этот зов тотчас подбежал Лукас Хамерштетер, который похвалялся, будто происходит, хотя и вне брака, от герцогов брауншвейгских, и попытался взять знамя из рук умирающего. Но Конрад отказался передать знамя, то ли не доверяя Лукасу, то ли считая его недостойным такой чести. Не стерпев обиды, Лукас выхватил меч и отсек руку Конрада вместе со знаменем. Но Конрад изо всех сил вцепился в знамя другой рукой и зубами, не отдавая его, так что оно порвалось на части. Схватив остатки знамени, Лукас, предав пехоту, перешел на сторону русских. Вследствие этого предательства почти четыреста бывших с ним пехотинцев были жалким образом истреблены врагом. Хотя конница неоднократно рассеивала и обращала в бегство московитов, но, будучи тяжеловооруженной, не могла преследовать легкого и многочисленного врага, а потому вернулась к пехоте, и они, не теряя строя, вернулись невредимы к своим.
Виновник этого поражения Лукас был затем схвачен московитами и отправлен в Москву, где занимал некоторое время почетное место при дворе государя. Но пробыл там недолго и, не стерпев обиды, нанесенной ему московитами, он впоследствии тайно бежал из Москвы к Христиерну, королю датскому, который назначил его начальствовать над пушками. Но когда кое-кто из пехотинцев, уцелевших в той битве и оказавшихся в Дании, открыли королю его измену и не пожелали служить вместе с ним, король Христиерн отправил его в Стокгольм. Когда затем положение в королевстве изменилось и Иостерик, иначе Густав, король шведский, вернул Стокгольм, он, найдя там Лукаса, принял его в число своих приближенных и сделал начальником города Выборга. Вскоре к королю поступили на него жалобы и обвинения, он же, не дожидаясь дальнейшего разбирательства, опасаясь худшего, снова удалился в Московию, где я видел его одетого в почетные одежды — черный бархатный кафтан — среди наемников государя.
Швеция соседствует с державой московита и соединяется с Норвегией и Сконе точно так же, как Италия с королевством Неаполитанским и Пьемонтом. Она расположена за морем напротив Ливонии, Жемайтии и Пруссии и простирается до самого Сконе, а за Сконе — вдоль Норвегии на большом протяжении и до моря, которое зовется Ледовитым, а оттуда — снова до земли московитов, где Двина впадает в море. Близ Двины есть несколько территорий, которые платят дань обоим государям: и шведам, и московиту.
Швеция не остров, как считают и пишут иные, а большая часть материка, включающая в себя, начиная от реки Двины, финлаппов, диких лопарей, норвежцев, готов, Сконе и шведов, достигая затем снова Финляндии и московитских пределов. На этой территории два королевства: Швеция и Норвегия; здесь же существуют и готы, которые до сих пор также имели собственное королевство; теперь же они под шведами.
Столица Швеции — Гольмия, которую жители называют Стокгольмом, а русские — Стекольной. Это весьма обширное королевство, заключающее в себе много различных народностей; среди них знамениты воинской доблестью готы, которые в соответствии с положением областей, ими населяемых, делятся на остроготов, то есть восточных готов, и вестроготов, то есть западных готов; выйдя оттуда, они, согласно сообщениям большинства писателей, служили грозой всего мира.
Прежде Гольмию захватил датский король Юхан; когда же он уехал оттуда, оставив там свою супругу, королеву Христину, происходившую из саксонского дома, ее осадили и взяли шведы. Они держали королеву в плену до тех пор, пока король не заплатил им больших денег за нанятый корабль. Когда в город Стокгольм въехал датский король Христиерн, он созвал знать на обед, говорил о мире и доверии, сам же начал свирепствовать. Это случилось в воскресенье 4 ноября 1520 года. Из-за такой свирепости ему пришлось по собственной воле, не понуждаему никем, покинуть Данию вместе с супругой, дочерью Филиппа, короля испанского, эрцгерцога и проч., и двумя детьми, утратив все королевства, земли и подданных; сам же он попал в вечное заключение. Королевство Швеция несколько лет управлялось некими особыми лицами, не имевшими королевского звания; попытки короля Юхана, а затем его сына Христиерна овладеть им, были неудачны. Потом туда в качестве короля прибыл Иостерик, который правит королевством и по сей день. Когда я был в Москве во второй раз, туда приехало и шведское посольство. Граф Нугарола и я просили разрешения пригласить их к себе; нам разрешили. Когда мы пригласили шведского посла на обед, он согласился с условием, что и мы отобедаем у него в свою очередь. По старому обычаю, его сопровождало множество попов, которые на обед, однако, не явились. Наши московские приставы также присутствовали на обеде. Имя посла было Эрих Флеминг, родом он был из Бранденбургской марки. Мы держали себя на немецкий манер, скоро дружески разговорились и смеялись. Московитам это было в диковинку, и они никак не хотели верить, что до тех пор мы не были знакомы друг с другом.
Норвегия, которую иные называют Нортвагией, на большом протяжении прилегает к Швеции и омывается морем. Если Швеция получила название от слова «SW», что значит «юг», то Норвегия — от слова
По словам жителей Норвегии, в стране много удивительных вещей: говорящие и дымящиеся горы{305}, где можно слышать странные крики, необычайные видения, а также духи, общающиеся якобы с людьми. Бог знает, что это такое, и надо ли этому верить, но многие честные люди писали и рассказывали о том, от них я и слышал все это. И к этой стране, и к Швеции относится еще множество местностей, например дикие лопари и другие, что напротив Энгранеланда.
Что же касается Сконе, то это не остров, а примыкающая к материку часть королевства Швеции, которая граничит на большом протяжении с готами и значительной частью которой владеет ныне датский король. И хотя писавшие по этому поводу представляли ее больше самой Швеции и сообщали, что из нее вышли и готы, и лангобарды, однако, по крайней мере, по моему мнению, под именем Сконе подразумевались, кажется, как некое неделимое целое все три королевства, потому что тогда неизвестна была часть земли между Балтийским морем, которое омывает Финляндию, и Ледовитым морем; да и поныне она остается еще не заселенной и малоизвестной из-за обилия болот, бесчисленных рек и неблагоприятного климата. Вследствие этого большинство и называло этот огромный остров одним общим именем Сконе. Сконе так близок к острову Зеландия, на котором расположена датская столица Копенгаген, что пролив простреливается с обеих сторон пушками, и ни один корабль не может из-за этих пушек безопасно миновать его, если с ним нет сопровождающего или он не заплатил мыта.
Королевство Дания владеет на континенте только Сконе, как сказано выше, и Ютландией, к которой примыкает Шлезвиг, остальное — острова. Граф ольденбургский Христиерн был избран королем. От него происходит потомство: король Юхан и Фридрих, герцог голштинский. У короля Юхана был сын, король Христиерн, о жене которого сказано выше. Он держал себя неподобающим образом, из-за чего я и был отправлен к нему императором Максимилианом, говорил ему укоряющие слова и еще о том, что простую бабу он поставил выше Бога, своей чести и долга, а также высшей среди христианских государей дружбы. По-этому-то относительно него и было принято такое решение: герцог голштинский Фридрих, а затем его сын Христиан стали королями и являются ими до сих пор.
О Кореле — так ее называют московиты, иначе — Карела — сказано было выше, что она является данницей и шведскому королю, и государю Московии, так как лежит между владениями того и другого, почему каждый из них похваляется, что она — его собственность; пределы ее простираются до самого Ледовитого моря. А поскольку о Ледовитом море большинство писателей сообщают много разноречивых известий, я счел нелишним присоединить краткое описание плавания по этому морю.
ПЛАВАНИЕ ПО ЛЕДОВИТОМУ,
ИЛИ ЗАМЕРЗШЕМУ, МОРЮ
В то время когда я нес службу посла светлейшего моего государя императора Максимилиана{306}у великого князя московского, мне случилось встречаться с толмачем этого государя Григорием Истомой{307}, человеком дельным, скромным, воспитанным, научившимся латинскому языку при дворе Юхана, короля датского. В 1496 году по Рождестве Христове его государь послал его к королю Дании вместе с магистром Давидом{308}, уроженцем Шотландии, тогдашним послом короля датского; с этим Давидом я тоже познакомился там еще в первое мое посольство. Так вот этот Истома и излагал нам не раз порядок всего своего путешествия. Так как этот путь ввиду чрезвычайной труднопроходимости тех мест кажется мне тяжелым и крайне сложным, то хочу описать его здесь в двух словах так, как слышал от него.
Прежде всего, по его словам, он и названный уже посол Давид, будучи отпущены государем, прибыли в Новгород Великий. А поскольку в то время королевство Шведское отложилось от короля Дании и, сверх того, у московита шла война со шведами, они, вследствие воинских смут, не могли держаться общедоступного обычного короткого пути вдоль Немецкого моря по землям Литвы, Пруссии и Польши, а избрали другой, более длинный, зато и более безопасный. Именно прежде всего они крайне трудной дорогой добрались из Новгорода к устью Двины и до городка Потивло. Он говорил, что эта дорога, для которой по ее трудности и неудобству он не мог найти достаточного количества проклятий, тянется на целых триста миль. Затем они сели в устье Двины на четыре суденышка и, держась в плавании правого берега океана, видели там высокие и неприступные горы; наконец, проплыв шестнадцать миль и переправившись через какой-то залив, они прибыли к левому берегу.
Оставив справа обширное море, называемое, как и прилегающие горы, по реке Печоре Печерским, они добрались до народов Финлаппии{309}; хотя те живут там и сям вдоль моря в низких хижинах и ведут почти звериную жизнь, однако они гораздо более кротки, чем дикие лопари. Он говорил о них как о данниках московита. Оставив затем землю лопарей и проплыв восемьдесят миль, они достигли земли Норботтен, подвластной королю шведскому; русские называют ее Каянской землей, а народ — каянами. Отсюда, обогнув с трудом излучистый берег, который тянулся вправо, они прибыли к одному мысу, который называется Святым Носом. Святой Нос{310} — это огромная скала, выдающаяся в море, наподобие носа. Под этой скалой видна полная водоворотов пещера, которая каждые шесть часов то всасывает море, то с большим шумом возвращает пучину, извергая ее обратно. Одни называют это пупом моря, а другие — Харибдой. Сила этого водоворота настолько велика, что он притягивает корабли и все прочее, находящееся поблизости, крутит их и поглощает. По словам толмача, он никогда не находился в большей опасности, ибо когда водоворот стал вдруг сильно засасывать корабль, на котором они плыли, то они едва спаслись, изо всех сил налегая на весла.
Пройдя мимо Святого Носа, они прибыли к какой-то скалистой горе, которую надлежало обогнуть. После того как несколько дней их задерживали там противные ветры, корабельщик сказал им:
— Эта скала, что сейчас перед вами, зовется Семее, и если мы не умилостивим ее каким-нибудь даром, то нам нелегко будет пройти мимо нее.
Оба посла упрекнули корабельщика за пустое суеверие. Тот после этих упреков замолчал, и из-за бури они задержались там на целых четыре дня; затем ветры улеглись и они отплыли.
Когда они плыли уже при попутном ветре, хозяин корабля сказал:
— Вы насмехались над моим предложением умилостивить скалу Семее, как над пустым суеверием. Однако если бы я ночью тайком не взобрался на утес и не умилостивил бы Семее, то нам никогда не позволено было бы пройти.
На вопрос, что он поднес Семесу, он отвечал, что насыпал на выступающий камень, который мы видели, овсяной муки, смешанной с маслом.
Во время дальнейшего плавания им попался навстречу огромный мыс, очень похожий на остров, по имени Мотка, на оконечности которого находится крепость Вардехуз, что значит «караульный дом», ибо короли Норвегии держат там воинский караул для охраны границ. Здесь начинается норвежская земля. По словам Истомы, этот мыс настолько вдается в море, что его едва можно обогнуть в восемь дней. Чтобы не тратить на это времени, они с великим трудом перетащили на плечах через перешеек в полмили шириной и свои суденышки, и поклажу.
Затем приплыли они в страну, называемую по-московитски Дикилоппи, то есть земля диких лопарей, к месту по имени Дронт, отстоящему от Двины на двести миль к северу. По их рассказам, государь Московии обыкновенно взыскивает дань вплоть до сих мест. Там они оставили свои лодки, и остальную часть пути проехали по суше в санях. Кроме того, он рассказывал, что там содержатся целые стада оленей, как у нас быков; они и несколько крупнее наших оленей. Лопари пользуются ими как вьючными животными следующим образом. Они впрягают оленей в санки, сделанные наподобие рыбачьей лодки, объемом в мальтер{311}; человека, чтобы он при быстром беге оленей не выпал из саней, привязывают за ноги. Вожжи, при помощи которых он управляет бегом оленей, он держит в левой руке, а в правой у него палка, чтобы удержать повозку от падения, если она слишком наклонится в какую-нибудь сторону. По словам Истомы, при таком способе езды он за день проделывал по двадцать миль. Прибыв в гостиницу, он отпускал оленя, который сам возвращался к своему хозяину и привычному становищу.
Окончив, наконец, этот путь, они прибыли к норвежскому городу Бергену, лежащему прямо на север между горами, а оттуда на конях — в Данию. Говорят, будто у Дронта и Бергена в летнее солнцестояние день длится двадцать два часа.
Власий, другой толмач государя{312}, тоже порядочный человек, который вместе с прочими несколько лет тому назад послан был своим государем к цесарю Карлу в Испанию, изложил нам другой, более выгодный маршрут своего путешествия.
Именно, по его словам, будучи, послан из Москвы к Юхану, королю датскому, он вплоть до Ростова двигался пешком. Сев на суда в Переяславле, он от Переяславля по Волге добрался до Костромы, а оттуда сухим путем семь верст до какой-то речки, по которой приплыл сперва в Вологду, а затем по Сухоне и Двине к норвежскому городу Бергену, перенеся все труды и опасности, о которых рассказывал выше Истома; наконец, прямиком прибыл он в Гафнию, столицу Дании, называемую немцами Копенгаген. На обратном пути, по словам обоих, они возвращались в Московию через Ливонию и совершили этот путь за год, хотя один из них, Григорий Истома, утверждал, что половина этого срока ушла на задержки и промедления в разных местах из-за бурь.
Но оба они неизменно уверяли, что во время этого путешествия проехали тысячу семьсот верст, то есть триста сорок миль. Точно так же и тот Димитрий, который недавно был послом в Риме{313} у верховного первосвященника и чуть раньше, чем я, прибыл туда в Москву, и по рассказам которого Павел Новий написал свою «Московию», был до того послан в Норвегию и Данию тем же самым путем; он тоже подтвердил справедливость всего вышесказанного, причем ни один из них не присутствовал при моей беседе с другим.
В остальном же все они, когда я спрашивал их о Замерзшем, или Ледовитом, море, отвечали только, что видели в приморских местах очень много больших рек, сильным и полноводным течением которых соленая вода моря оттесняется на большое расстояние от своих берегов, а пресная вода рек в холодные зимы замерзает, особенно у берегов, как это бывает в Ливонии и в иных частях Швеции. Хотя под напором встречного ветра лед в море ломается с громким треском, в реках это бывает редко. Так, в больших реках толстый лед ломается не прежде, чем растают снега; вода тогда поднимается и отрывает лед от берегов; сбившийся в кучу лед поднимается и трескается. Куски льдин, снесенные речным потоком в море, плавают по его поверхности почти весь год и от сильного мороза так смерзаются снова, что иногда там можно видеть лед нескольких лет, смерзшийся воедино. Это легко видно по кускам, которые ветром выбрасывает на берег. Я слышал от людей, достойных доверия, что и Балтийское море замерзает в весьма многих местах и очень часто.
Точно так же моря замерзают и во многих других местах: близ Ливонии и еще между Сконе, Данией и Ютландией, так что из одной страны в другую можно добраться верхом, в санях или пешком. Но это бывает не каждую зиму.
Говорили также, что в местах, где живут дикие лопари, солнце во время летнего солнцестояния не заходит в течение сорока дней, но ночью в продолжение трех часов диск солнца видится окутанным какой-то мглой, так что лучей не видно; тем не менее оно дает столько света, что всякий без помехи от тьмы может заниматься своей работой.
Московиты похваляются, что берут дань с этих диких лопарей. Хотя это маловероятно, но удивительного тут ничего нет, так как у лопарей нет других соседей, которые могли бы собирать с них дань. В качестве дани они дают меха и рыбу, потому что другого у них нет. Заплатив же годовую дань, они хвалятся, что никому более ничего не должны и живут по своим законам совершенно свободно, как будто над ними и нет никакого начальства.
Хотя лопари не знают ни хлеба, ни соли, ни других возбуждающих приправ и употребляют в пищу только рыбу да мясо, однако, как говорят, они весьма склонны к сладострастию. Далее, они все очень искусные стрелки, так что если во время охоты встречают благородного, даже мелкого зверя, то убивают его стрелой в морду, чтобы получить шкуру целой и неповрежденной, ведь если они попадут в какое-либо другое место, то из-за кровоподтека шкурку в этом месте уже нельзя будет отбелить.
Отправляясь на охоту, они оставляют дома с женой купцов и других иноземцев. Если по возвращении они найдут жену веселой от общения с гостем и радостнее, чем обычно, то награждают его каким-нибудь подарком; если же напротив, то с позором выгоняют. Вследствие общения с иноземцами, которые ездят туда ради наживы, они начали уже отходить от врожденной своей дикости, делаясь все более мирными. Они охотно принимают купцов, которые привозят им платья из толстого сукна, а также топоры, иглы, ложки, ножи, кубки, муку, тарелки, горшки и прочее в этом роде, так что они уже едят вареную пищу и приняли более человеческие обычаи. Они носят самодельное платье, сшитое из шкур разных зверей — волчьих, лисьих, куньих, собольих, — словом, какие найдутся; из оленьих шкур они тоже делают одежду, и в таком виде иногда являются в Московию; весьма немногие, впрочем, носят обувь и шапки, сделанные из оленьей кожи.
Золотой и серебряной монеты они не употребляют вовсе, а довольствуются одним обменом предметами. Так как они не разумеют других языков, то кажутся иноземцам почти немыми. Свои шалаши они покрывают древесной корой, совершенно не имея определенных жилищ, но, истребив зверей и рыб в одном месте, переселяются в другое. Вышеупомянутые послы московского государя рассказывали также, что в тех местах они видели высочайшие горы, все время дымящиеся и изрыгающие пламя, вроде Этны, и что в самой Норвегии многие горы обрушились от непрерывного горения. На основании этого кое-кто баснословит, будто там находится огонь чистилища. Почти то же самое об этих горах слышал я, будучи послом у Христиерна, короля датского, от норвежских начальников, которые тогда по случаю там находились. Говорят, что близ устья реки Печоры, находящегося правее устья Двины, в океане водятся различные большие животные, а между ними некое животное, величиной с быка, называемое тамошними жителями «морж». Ноги у него короткие, как у бобров, грудь по сравнению с размерами остального туловища несколько выше и шире, а два верхних зуба выдаются в длину. Это животное вместе с сородичами ради размножения и отдыха покидает океан и стадами выбирается на скалы. Здесь, прежде чем предаться сну, который у них более крепок, нежели это было бы естественно, оно выбирает из сородичей сторожа, как это делают журавли. Если этот сторож заснет или будет убит охотником, то тогда можно легко захватить и остальных животных; если же он, как обычно, подаст сигнал ревом, то остальное стадо тотчас пробуждается и, положив задние ноги на клыки, с величайшей скоростью, как на полозьях, скатывается со скал, устремляясь в океан, где они также имеют обыкновение время от времени отдыхать на плавающих на поверхности льдинах. Охотники добывают этих животных только из-за клыков, из которых московиты, татары, а главным образом турки искусно изготовляют рукоятки мечей и кинжалов, особенно коротких, какие у нас носят в качестве охотничьих, пользуясь ими скорее как украшением, а не для нанесения особенно тяжелого удара, как выдумывал некто. У турок, московитов и татар эти клыки продаются на вес и называются рыбьим зубом.
Ледовитое море простирается далеко за Двину вплоть до устьев Печоры и Оби. За ними, как говорят, против шведских и норвежских земель, лежит страна Энгранеланд. Я слышал, что людям наших стран сноситься и торговать с ней мешают как высокие горы, которые вздымаются, покрытые вечными снегами, так и плавающий в море вечный лед, затрудняющий плавание и делающий его опасным, а также бурные ветры, потому-то она и неизвестна.
Готшальк Розенкранц, бывший канцлером при сыне короля Христиерна, умершем при дворе императора Карла, рассказывал мне, что уже в наше время несколько человек осмелились отправиться туда, но половина погибли во время кораблекрушения, а остальные, пытавшиеся выбраться сухим путем, погибли все до единого среди льдов и снегов.
Титульный лист издания «Известий о делах Московитских», Базель, 1551 г.
МНЕ НУЖНО ПОЙТИ И ПОСМОТРЕТЬ[10]
КАК ПРИНИМАЮТ
И ОБХОДЯТСЯ ТАМ С ПОСЛАМИ
Отправляющийся в Московию посол, приближаясь к ее границам, посылает в ближайший город вестника с письменным или устным сообщением к управителю или наместнику этого города, что он, посол такой-то, такого-то господина, намерен вступить в пределы государя. Вслед за этим начальник тщательно исследует не только то, каким государем отправлен посол, но и какое у него самого положение и достоинство, а также сколько лиц его сопровождает, причем их интересуют имена и отчества всех, даже слуг.
Разузнав это, он посылает для приема и сопровождения посла кого-нибудь со свитой, сообразуясь как с достоинством государя, отправившего посла, так и с рангом самого посла. Кроме того, он тотчас же дает знать великому князю, откуда и от кого едет посол. Посланный встретить посла также шлет с дороги вперед кого-либо из своей свиты, чтобы дать послу знать, что едет большой человек, чтобы встретить его в таком-то месте, и сообщается место. Они потому прибегают к титулу «большой человек», что это определение «большой» прилагают ко всем важным особам, не исключая своих князей и знати, не именуя никого ни храбрым, ни благородным, ни бароном, ни сиятельным, ни превосходным, ни светлостью, ни высокородием или благородием и не украшая их другими какими бы то ни было титулами в таком роде.
При встрече этот посланный не двигается с места, так что в зимнее время велит даже размести или растоптать снег там, где остановился, чтобы посол мог объехать его, а сам не двигается с наезженной торной дороги. Кроме того, при встрече у них обычно соблюдается следующее: они отправляют к послу вестника внушить ему, чтобы он сошел с лошади или с возка. Если же кто станет отговариваться или усталостью, или недомоганием, они отвечают, что-де ни произносить, ни выслушивать их господина нельзя иначе, как стоя. Мало того, посланный тщательно остерегается сходить с лошади или с возка первым, чтобы не показалось, будто он тем самым умаляет достоинство своего господина. Поэтому, как только он увидит, что посол слезает с лошади, тогда сходит и сам.
В первое мое посольство я ехал от Новгорода на почтовых. Как только я подъехал к Москве, навстречу мне послали толмача Истомина, который уговаривал меня сойти с коня. Однако я сообщил встретившему меня, что устал с дороги, и предложил ему исполнить то, что надлежало, сидя на лошади. Но он, приведя упомянутое основание, никак не считал возможным пойти на это. Толмачи и другие уже слезли, уговаривая и меня тоже слезть. Я отвечал им, что как только слезет московит, слезу и я. Видя, что они так высоко ценят это обстоятельство, я тоже не захотел выказать небрежение по отношению к своему господину и умалить его значение перед столь диким народом{314}. Но так как он отказался сойти первым, и из-за такой гордыни дело затянулось на некоторое время, то я, желая положить этому конец, вынул ногу из стремени, как будто собирался слезть. Заметив это, посланный тотчас же слез с лошади, я же сошел медленно{315}, так что он был недоволен мной за этот обман.
Затем, подойдя и обнажив голову, он говорит:
«Великого господина Василия, Божиею милостью царя и господина всей Руссии и великого князя и проч., — здесь он вычитывает главнейшие княжества, — наместник и воевода такой-то области и проч, велел тебе сообщить: Узнав, что ты, посол такого-то господина, едешь к великому господину нашему, он послал нас тебе навстречу, чтобы мы проводили тебя к нему, — здесь он повторяет титул государя и наместника. — Кроме того, нам поручено спросить тебя, по здорову ли ты ехал? — ибо так там обычно говорится при встрече: «По здорову ли ты ехал?»
Затем посланный протягивает послу правую руку и снова первый не оказывает почтения, то есть не обнажает головы, пока не увидит, что посол обнажил голову. После этого, вероятно, движимый долгом учтивости, первым обращается к послу, спрашивая его уже от своего имени, по здорову ли тот ехал. Напоследок он дает знак рукой, показывая, что, мол, садись и поезжай. Когда все, наконец, усядутся на лошадей или в возки, он остается на месте со своими, не уступая дороги послу, и следует поодаль за ним, не из уважения к послу, а тщательно наблюдая, чтобы никто не вернулся назад или не присоединился к посольству.
Во время дальнейшего путешествия посла он быстро разузнаёт прежде всего имя посла и отдельных слуг его, равно как имена их родителей{316}, из какой кто области родом, какой кто знает язык и какое занимает положение: служит ли он у какого-либо другого государя, не родственник ли он или свойственник или друг ли он посла и бывал ли прежде в их стране. Обо всем этом в отдельности они тотчас доносят письмами великому князю. Затем, когда посол уже немного проедет, его встречает человек, сообщающий, что наместник поручил ему заботиться о всем необходимом для посла в дороге; вместе с ним находится писарь.
Посланный мне навстречу, а также мой сопровождающий Тимофей Константинович{317}, который у них называется приставом и который заботился об удовлетворении всех моих надобностей, через которого я мог дать знать князю обо всех моих просьбах, например, об аудиенции и прочих такого рода обычных просьбах, привел мне двух лошадей, присланных мне князем.
Мне был отведен пустой дом, в который для начала доставили лавки, стол и тонкую специально выделанную кожу для окон. По их меркам дом был хорош. Мне представили писца, который ежедневно распоряжался доставкой еды{318} и питья, именно: большого куска говядины, куска сала, живой овцы, одного живого и одного забитого зайца, шести живых кур, зелени, овса, сыра. Соль же привозили лишь один раз в неделю, перца и шафрана вполне довольно. Все это каждый день привозилось на обычных у них повозках. В рыбные дни мне привозили забитую рыбу и много больших копченых на воздухе без соли осетров; еще графинчик с водкой, которую они всегда пьют за столом перед обедом. На другой повозке — три сорта хорошего меда и два сорта пива. Одно из них было приятно сладкое.
Они посадили в дом людей, которые считаются знатными, блюсти и охранять меня, а по правде сказать, следить, чтобы никто не ходил ко мне и от меня без их ведома. Были и другие, которые запирали, мели и топили дом. В конюшне были особые слуги, и особые слуги для колки дров и помощи на кухне.
Все, что я привез с собой, этим я и располагал, например постельное белье, посуда и прочее. Корм для лошадей и все, до них касающееся, доставлялись мне также в изобилии. Когда однажды я купил живую рыбу{319}, они рассердились, считая это зазорным для своего князя, и выдали мне четыре живых рыбины.
Когда мне было назначено время, чтобы исполнить свою миссию, вечером пришел толмач, Григорий Истомин, и сказал: «Завтра ты предстанешь пред господином».
Итак, выехав из литовского городка Дубровно, лежащего на Борисфене, и сделав в тот день восемь миль, мы достигли границ Московии и переночевали под открытым небом в холодном снегу рядом с речкой, которая разлилась от таяния снегов. Мы настлали через нее мост, рассчитывая выехать отсюда после полуночи и добраться до Смоленска, потому что от въезда в княжество Московию, то есть от его рубежа, город Смоленск отстоит только на двенадцать немецких миль. Утром, проехав почти одну немецкую милю, мы встретили почетный прием посланного нам навстречу, принявшего нас, как описано выше; продвинувшись затем едва с полмили оттуда, мы терпеливо переночевали в назначенном нам месте под открытым небом. На следующий день, когда мы опять продвинулись на две мили, нам назначено было место для ночлега, где наш провожатый устроил нам изрядное обильное угощение. На следующий день, а это было Вербное воскресенье, 25 марта, хотя мы и наказали нашим слугам, ехавшим впереди, нигде не останавливаться, а направиться с поклажей прямо в Смоленск, все же, проехав едва две немецкие мили, мы нашли их задержанными в месте, назначенном для ночлега.
Так как московиты видели, что мы направляемся дальше, то стали умолять нас, чтобы мы по крайней мере отобедали, и их пришлось послушаться, ибо в этот день наш провожатый пригласил возвращавшихся от цесаря из Испании и ехавших вместе с нами послов своего господина, князя Иоанна Посечня Ярославского и секретаря Симеона Трофимова. Зная причину, почему нас так долго задерживали в этих пустынях, — а именно, что мы слишком поздно предупредили о нашем приезде, и они послали из Смоленска к великому князю уведомление о нашем приезде и ждали ответа, можно ли нас впускать в крепость или нет, — я решил проверить их намерения и после обеда двинулся по дороге к Смоленску. Когда другие приставы заметили это, они немедленно помчались к провожатому и известили его о нашем выезде. Тут поднялся переполох; ведь провожатый, как и прежде всю дорогу, стоял лагерем напротив нас на холме, и между нами была маленькая речка. Ему доложили, что мы снялись, и стали просить нас, присоединяя к просьбам даже угрозы, чтобы мы остались. Однако, пока они бегали туда и обратно, мы почти прибыли к третьему месту ночлега, и мой пристав сказал мне: «Сигизмунд, что ты делаешь? Зачем ты разъезжаешь в чужих владениях по своему усмотрению и вопреки распоряжению господина?» Я отвечал ему: «Я не привык жить в лесах вроде зверей, а привык жить под крышей и среди людей. Послы вашего государя проезжали через державу моего господина по своему усмотрению днем и ночью, и их провожали через большие и малые города и селения. То же самое пусть будет позволено и мне. И нет у вас на то приказа вашего господина, да я и не вижу причины и необходимости в таком промедлении». После этого они сказали, что свернут немного в сторону, в деревню, под крышу, ссылаясь на то, что уже надвигается ночь и, кроме того, отнюдь не подобает въезжать в крепость так поздно.
Но мы, не обращая внимания на выдвинутые ими доводы, направились прямо к Смоленску, где нас приняли вдали от крепости и в таких тесных хижинах, что мы смогли ввести лошадей, только выломав предварительно двери в стойлах.
На следующий день мы еще раз переправились через Борисфен и ночевали у реки почти напротив крепости в двух приличных домах.
Наконец наместник принимает нас через своих людей, почтив нас даром: напитками пяти сортов{320}, именно: мальвазией и греческим вином, а остальные были различные меда, а также хлебом и некоторыми кушаньями. Мы оставались в Смоленске десять дней, ожидая ответа великого князя. Затем от великого князя прибыли два знатных человека, чтобы иметь о нас попечение и проводить нас в Москву. Нарядившись в соответствующее платье, они явились в жилище каждого из нас обоих, отнюдь не обнажали головы, полагая, что мы должны сделать это первыми, но мы не сделали этого. Впоследствии, когда той и другой стороне надлежало изложить и выслушать поручение государя, то при произнесении имени государя мы оказали эти знаки почтения, но прежде и им пришлось сделать то же.
Как нас задерживали в разных местах и мы прибыли в Смоленск с опозданием, так и здесь нас задержали долее, чем следовало бы. А чтобы мы не слишком обижались на чересчур долгое промедление и чтобы не показалось, будто они так или иначе пренебрегают нашими пожеланиями, они снова являлись к нам со словами: «Завтра утром мы выезжаем». С утра мы спешно готовили лошадей и, снарядившись, ждали их целый день. Наконец вечером, пришед не без известной торжественности, они отвечают, что в этот день у них никак не получилось. Но снова обещают, как и прежде, пуститься в путь завтра утром и опять откладывают. Выехали же мы только на третий день, 4 апреля, около полудня и весь тот день постились, потому что не смогли поесть, боясь пропустить время, когда они за нами заедут.
И на следующий день они назначили путь длиннее того, куда могли добраться наши повозки и провиант.
Тем временем зимние снега растаяли, и все реки были полны воды; да и ручьи, выйдя из берегов, катили огромное количество воды, так что через них переправиться можно было только с опасностью и великими трудностями, ибо мосты, сделанные час, два или три тому назад, уплывали от разлива вод. Цесарский посол, граф Леонард Нугарола, чуть было не утонул на второй день по выезде из Смоленска в речке Вопец.
Я тогда стоял далеко от берега на мосту, вот-вот готовом уплыть, и следил за переправой поклажи. Лошади переправлялись вплавь. Лошадь графа стойко держалась рядом с лошадьми московитов, которые вели себя так, будто ничего особенного не происходило. В толкотне лошадь графа сорвалась задними ногами в глубину ручья, потому что из-за снега не было видно, где кончался берег. Смелое животное вырвалось-таки из воды, но граф упал навзничь из седла, к счастью, зацепившись ногой за стремя. Из-за этого его вытащило из глубины на мелководье, где нога его выскочила из стремени; он лежал в воде на спине, лицо его было закрыто испанским плащом, он был беспомощен.
Два пристава, бывшие ближе всех к графу, сидели в своих епанчах, как у них называются их плащи, так как шел мелкий дождик, и даже ногой не шевельнули, чтобы подать ему помощь. Двое моих родичей, господин Рупрехт и господин Гюнтер, братья бароны Герберштейн{321} и прочие, поспешили на помощь, причем Гюнтер чуть было сам не угодил в глубину. Я укорял обоих московитов, что они не помогли графу; мне отвечали: «Одним надлежит работать, другим — нет». После этого графу пришлось раздеваться и надевать сухое платье.
В тот день, проехав еще с полмили, мы добрались до еще одной речки, побольше, по имени Средний Вопец. Там присланные заблаговременно крестьяне быстро связали плот, а из ивовых прутьев — канат, к которому и прикрепили плот, на котором могли переправиться шесть-восемь человек. С его помощью, медленно и с трудом, мы перебрались на другой берег. Затем был еще один мост, до и после которого надо было долго ехать по воде. Я видел, как иные чуть было не переворачивались на этом мосту; уже близился вечер, и я не захотел переезжать сразу же, потому что провиант да и другие наши повозки за нами не поспели бы.
Я вошел в дом крестьянина, так как убедился, что пристав слишком нерадиво заботится о нашем пропитании, поскольку, по его словам, он отправил съестные припасы вперед. Я спросил у хозяйки хлеба, овса и прочего по потребности, и она продала ее охотно и за умеренную цену. Как только пристав узнал об этом, он тотчас же запретил женщине продавать мне что бы то ни было. Заметив это, я позвал гонца и поручил ему передать приставу, чтобы тот или сам заблаговременно заботился о пропитании, или предоставил мне возможность покупать его; если он не станет делать этого, то я размозжу ему голову. «Я знаю, — прибавил я, — ваш лукавый обычай: вы набираете много по повелению господина вашего и притом на наше имя, а нам этого не даете, и продаете сами, говоря потом, будто отдали нам, да еще и не позволяете нам жить на свои средства». Я пригрозил сказать об этом государю, а если же он не изменит своего поведения, то я его связанным приведу в Москву, ибо прекрасно знаю обычаи этой страны. Говорил я и другие сердитые слова.
Он тут же явился ко мне, снял против своего обыкновения шапку, и сказал, что он-де ничего такого не делает. Своими словами я поубавил ему спеси, и впоследствии он не только остерегался меня, но даже стал несколько благоговеть передо мной.
Проехав десять миль, мы достигли места, где река Вопец, истекающая от Белой, впадает в Днепр близ некоего монастыря. Ранним утром на следующий день бедный монашек перевез меня и графа через большую воду, ибо Днепр сильно разлился, пока мы снова не попали на дорогу, до которой не достигало половодье. Лодчонка не могла вместить много. На ней монах по очереди перевез большинство прислуги и седла. Наши сундуки и тюки перевезли на веслах кораблем к Дорогобужу. Лошади же переправлялись другим путем, переплывая от одного холма к другому на расстоянии трех миль.
Затем, проехав две мили, мы снова прибыли к речке под названием Уша; там был высокий мост, по которому мы и проехали. Потом мы добрались до большого леса, рядом с которым шла дорога, рядом же текла и река. Но воды было так много, что остаться на дороге мы не могли. Мы двинулись в лес, было очень поздно. Снегу было почти по колено, он был совсем рыхлый, да и земля под ним рыхлая. Кругом лежало множество огромных толстых деревьев, рухнувших от старости и от ветра; через них нам приходилось перебираться. И уже глубокой ночью кто-то из наших наткнулся в лесу на поляну. Там мы провели ночь совершенно без пищи. Кое-кто остался в лесу и выбрался к нам только утром. Сопровождавшие нас приставы могли бы довести нас до домов, бывших совсем близко, если бы хотели. Шел мелкий дождь, и было довольно сыро.
Поутру мы вскоре снова подошли к лесу, который был не меньше прежнего. По нему мы ехали до самого Дорогобужа. Отсюда до Смоленска восемнадцать миль. На всем протяжении леса есть гати, которые оставили после себя московиты, когда двигались на Смоленск и высылали во все стороны народ. Дорогобуж лежит на Днепре. Здесь мы провели один день в ожидании нашего обоза. Город Вязьма — тоже на Днепре. Здесь в Днепр впадает река, также зовущаяся Вязьмой. От Дорогобужа досюда — тоже восемнадцать миль. До этого места доходят тяжелогруженые корабли, и неподалеку от города их загружают и разгружают. От Смоленска до сих мест мы добирались с большими трудностями, и через множество длинных мостов, которые зачастую совсем разбиты, и бревна иной раз лежат так далеко друг от друга, что прямо не верится, что по ним могут пройти лошади; иногда бревна моста лежали уже в воде, в беспорядке, вкривь и вкось; через них нам приходилось перебираться, что мы, слава Богу, проделали, не понеся никакого урона. У Вязьмы мы выдержали борьбу с водой, бревнами и снегом и поехали по ровной дороге до самой Москвы.
Когда мы находились на расстоянии полумили от нее, за рекой, нам навстречу выехал, спеша и обливаясь потом, тот старый секретарь Симеон{322}, который был послом в Испаниях и возвращался из Вены вместе с нами, с известием, что его господин выслал нам навстречу больших людей, — при этом он назвал их по имени, — дабы они подождали и встретили нас. К этому он добавил, что при встрече следует сойти с коней и стоя выслушать слова их господина. Затем, подав друг другу руки, мы разговорились. Когда я, между прочим, спросил его, отчего это он так вспотел, он тотчас ответил, повысив голос: «Сигизмунд, у нашего господина иной обычай службы, чем у твоего».
И вот, едучи так, видим, стоящий длинный строй, словно какое-нибудь войско. При нашем приближении они немедленно слезли с лошадей, что сделали в свою очередь и мы сами. При встрече главный из них сначала повел такую речь: «Великий господин Василий, Божией милостью царь и господин всея Руссии и проч., — вычитывая весь титул, — узнав, что прибыли вы, послы брата его Карла, избранного римского императора и высшего короля, и брата его Фердинанда, послал нас, советников своих, и поручил нам спросить у вас, как здоров брат его Карл, римский император и высший король». Потом то же было сказано и о Фердинанде. Мы отвечали, как принято у них: «По милости Божией каждый из нас оставил своего господина в добром здравии».
Второй же из главных сказал графу: «Граф Леонард, великий господин, — перечисляя весь титул, — поручил мне выехать тебе навстречу, проводить тебя до самой гостиницы и заботиться о всем для тебя необходимом».
Третий сказал то же самое мне. Когда это было сказано и выслушано с той и другой стороны с непокрытой головой, первый снова сказал: «Великий господин, — вычитывая титул, — повелел спросить у тебя, граф Леонард, по здорову ли ты ехал». То же самое было сказано и мне. Согласно их обычаю мы отвечали им: «Да пошлет Бог здоровья великому государю. По благости же Божией и милости великого князя мы ехали по здорову». То же лицо снова сказало следующее: «Великий князь и проч., — всякий раз повторяя титул, — послал тебе, Леонард, иноходца с седлом, а также еще одного коня из своей конюшни». Это же самое было сказано и мне. Когда мы поблагодарили за это, они подали нам руки, и оба по очереди спросили нас обоих, по здорову ли мы ехали. Наконец, они сказали, что нам следует почтить их господина и сесть на подаренных коней, что мы и сделали. Переправившись через реку Москву и отправив вперед всех прочих, мы поехали следом.
На берегу перед нами открылся монастырь; отсюда через прекрасное, тянувшееся до самого города поле среди толп народа, сбегавшегося со всех сторон, нас проводили в город и даже в самые гостиницы — хорошие деревянные дома, расположенные, по местному обыкновению, один напротив другого.
Дома были пусты. В них не было никаких жильцов, ни утвари. Были только стол, лавки{323}, но ничем не закрыты окна; все это было доставлено. Новые приставленные к нам лица объявили каждый своему послу, что он вместе с теми приставами, которые прибыли с нами из Смоленска, имеет от господина распоряжение заботиться обо всем для нас необходимом. Они назначили также в нашем присутствии писаря, говоря, что он приставлен затем, чтобы ежедневно доставлять нам пищу и прочее необходимое. Наконец, они просили нас, чтобы мы, если будем в чем-либо нуждаться, дали бы им о том знать. После этого они почти каждый день навещали нас, всегда осведомляясь, всего ли хватает. Способ содержания послов у них различный: один для немцев, для литовцев — другой, свой для каждой страны.
Я имею в виду, что назначенные приставы имеют определенное, и притом свыше предписанное количество, в каком выдавать хлеб, водку и другие напитки, мясо, рыбу, соль, перец, лук, овес, сено, солому и все остальное по числу отдельных лиц{324} и лошадей. Они знают, сколько должны выдавать каждый день поленьев для кухни и для топки печей и бани, сколько соли, перцу, масла, луку и других самых ничтожных вещей. Всего было вдоволь сравнительно с тем, как там привыкли жить{325}; я, по крайней мере, бывал сыт всегда.
Тот же порядок соблюдают и приставы, провожающие послов в Москву и из Москвы. Но хотя они обычно доставляли достаточно и даже с избытком как пищи, так и питья, однако почти все, что мы просили сверх того, они давали вместо названного. Они всегда привозили напитков пять сортов: три сорта меду и два — пива. Их ежедневно привозили на небольшой тележке с лошадкой. Но живой рыбы не давали, это у них не принято. Поэтому иногда я посылал на рынок купить кое-что на свои деньги{326}, в особенности живую рыбу. Они обижались на это, говоря, что тем самым их господину причиняется великое бесчестье. После этого по постным дням мне всегда доставляли живую рыбу.
Я указывал также приставу, что хочу позаботиться о кроватях для дворян и моих друзей, которых было со мной пятеро. Но он немедленно отвечал, что у них нет обычая доставлять кому-либо кровати. Я возразил ему, что не прошу, а хочу купить, и потому сообщаю ему, чтобы он не гневался потом, как раньше. Вернувшись на следующий день, он сказал мне: «Я докладывал советникам моего господина, о чем мы вчера говорили. Они поручили мне сказать тебе, чтобы ты не тратил денег на кровати, ибо наши послы сказали, что они и их люди обеспечивались в ваших странах кроватями, и поэтому они обещают содержать вас так же, как вы содержали наших людей в ваших странах».
Отдохнув два дня в гостинице, мы спросили у наших приставов, в какой день государь примет и выслушает нас. «Когда пожелаете, — отвечают они. — Мы доложим советникам господина». Мы вскоре попросили об этом. Нам был назначен срок, но перенесен на другой день. Накануне же этого дня явился сам пристав, говоря: «Советники нашего господина поручили мне известить тебя, что завтра ты отправишься к нашему государю». Всякий раз, как они звали нас, при них были толмачи. В тот же вечер возвращается толмач и говорит: «Приготовься, так как тебя призовут пред очи господина». Он пришел и утром 1 мая, снова напоминая: «Сегодня будешь пред очами господина». Потом, по прошествии едва четверти часа, являются еще и приставы каждого из нас со словами: «Вот-вот прибудут за вами большие люди, и потому вам надлежит собраться в одном доме». Как только я пришел к цесарскому послу, тотчас примчался толмач и говорит, что вот-де прибыли большие люди, к тому же именитые мужи государевы, которые должны сопроводить нас во дворец. Это были некто князь Василий Ярославский, друг и кровный родственник великого князя, а другой — один из тех, кто встречал нас от имени государя, и еще один именитый муж; их сопровождало множество знати. Между тем наши приставы внушали нам, чтобы мы оказали честь этим большим людям и вышли им навстречу. Мы отвечали, что знаем лежащие на нас обязанности и соответственно поступим и сумеем их почтить.
Но и когда они уже слезали с лошадей и входили в гостиницу графа, приставы все время настаивали, чтобы мы вышли им навстречу и тем самым некоторым образом поставили в оказании почестей их государя выше наших господ. Мы же, тем временем пока они подымались, выдумывали то одну задержку, то другую, замедляя встречу, и встретили их, когда они как раз были посредине лестницы. Мы хотели было проводить их в комнаты, чтобы они несколько отдохнули, но они отказались сделать это. Сам же князь сказал: «Великий господин, — здесь он зачитал полный титул, — повелел вам явиться к нему». Мы тут же сели на лошадей и двинулись в сопровождении большой свиты.
Около крепости, когда мы добрались до нужных ворот, нас встретили такие огромные толпы народа, что мы едва великими трудами и стараниями телохранителей могли пробраться сквозь них. Ведь у московитов такой обычай: всякий раз как надо провожать во дворец именитых послов иностранных государей и королей, то по приказу государеву созывают из окрестных мест низшую знать, наемников и воинов, запирают к тому времени в городе все лавки и мастерские, прогоняют с рынка продавцов и покупателей, чтобы на этой площади мог собраться весь простой люд, и, наконец, отовсюду собираются граждане.
Все они в белых головных уборах — это у них шапки, именуемые колпаками{327}. Изредка среди них попадается священник, у которого нет этой белой шапки. Это делается для того, чтобы столь неизмеримое количество народу и толпы подданных свидетельствовали перед иностранцами о могуществе государя, а столь важные посольства иностранных государей — перед всеми о его величии. По мере приближения ко дворцу — надо бы просто говорить городу, потому что он обнесен стеной — от толпы одного рода переезжаешь к другой, причем каждая одета все лучше и лучше. Ближе всего к лестнице стоят чужеземные наемники: литовцы и прочие; у них шапки не белые, а какие кто сам надел.
Въезжая в крепость, мы видели, что в различных местах были поставлены люди разного звания. Возле ворот стояли граждане, а воины и служилые люди занимали площадь. Далее надо миновать церковь Святого Михаила, рядом с которой подымается лестница в покои великого князя. Сопровождающие нас шли пешком рядом и впереди и, остановившись, не дали нам доехать верхом до лестницы и слезть с коней около нее, ибо они говорят, что сойти с коня у лестницы не дозволяется никому, кроме государя. Это делается также для того, чтобы было видно, что государю оказывается более чести, чем иным. Слуги, принимавшие моего коня, не желали допускать меня верхом до самой лестницы, поскольку это привилегия одного князя. Я, однако, будто не понимая их, протеснился с лошадью как мог ближе к крыльцу{328}. Потом меня провели наверх рядом с церковью Святого Михаила, которая стоит вплотную к лестнице. На середине лестницы находится площадка, с нее дверь ведет в церковь. Когда мы шли через эту площадку, нас встретили советники государя; они подают нам руку, целуются с нами и ведут дальше. Затем, когда мы взошли на лестницу, там стояли простые дети боярские, то есть низшая знать; здесь же встречают нас другие, более важные советники, и, после того как первые удалились — у них есть обычай, чтобы первые уступали место следующим и всем ближайшим по порядку и оставались на своем месте, как бы в назначенном им отделении — подают нам в знак приветствия правую руку.
Далее у закрытых дверей в покои нас также встречали советники уже другие. Когда первые встретили нас на лестнице, они пошли рядом с нами, а сопровождавшие нас от гостиницы шли за нами; то же делали вторые и третьи, так что всякий раз встречавшие нас шли рядом, другие — следом. Вместе с последними мы вошли в покои; в первом из них стояли одетые в золото, бархат и шелка советники наиболее высокого ранга. Далее нас провели к покою государя, перед которым стояли хорошо одетые юные герцоги, спальники, стольники и прочие благородные и знатные слуги государевы, несущие при нем повседневную службу, — с жемчугами и иными украшениями на своих колпаках.
Между тем, все время, пока мы шли, решительно никто из стоящих кругом не оказал нам ни малейшего почета. Если же мы, проходя мимо, при случае приветствовали кого-либо близко нам знакомого или заговаривали с ним, то он не только ничего не отвечал нам, но вел себя вообще так, будто он никогда никого из нас не знал и не слыхал нашего приветствия{329}, а стоял или сидел, как бревно.
Все эти роскошно одетые в золото и шелка встречавшие и провожавшие нас, стоявшие перед дверями государевых покоев и даже сидевшие рядом с государем получают платье из казны, и каждый из них должен еще кое-что заплатить из расчета, что платье потом придется чистить.
И только когда мы входили к государю, где кругом сидели много старых князей и прочих советников, и сами сначала поклонились, все они встали перед нами.
Оттуда идешь в комнаты, где сидит великий князь. Сидели там и двое его братьев, один по правую, другой по левую руку, а также сын одного татарского царя, который крестился и взял себе в жены сестру великого князя. Братья государевы, как и великий князь, не встают, а сидят с непокрытой головой. И один из первых советников, который встречал нас последним — его должность примерно соответствует должности гофмейстера, — обратившись к государю, произнес по своему почину, без просьбы с нашей стороны, следующие слова: «Великий господин, царь и государь всея Руссии! Граф Леонард бьет тебе челом», и снова: «Великий господин, царь и государь всея Руссии! Граф Леонард бьет тебе челом на великой твоей милости». Точно так же было сказано и о Сигизмунде. Первое значит, что он-де кланяется и выражает почтение, второе — что благодарит за полученную милость, кушанье или подаренного коня. Ибо «бить челом» у них говорится в знак приветствия, благодарности и другого тому подобного. Именно, всякий раз, как кто-нибудь просит чего-либо или приносит благодарность более высокому по положению, он обычно наклоняет голову и торс; если он желает сделать это усерднее, то наклоняется так низко, что касается рукой земли. Если они хотят поблагодарить великого князя за какое-нибудь очень важное дело или попросить чего-нибудь у него же, то падают на руки и касаются лбом земли. Отсюда-то и пошло речение «бить челом».
Государь сидел с непокрытой головой на самом высоком и почетном месте у стены, на которой над его головой сверкало изображение Бога, ангела или какого-то святого, справа от него на скамье лежала шапка-колпак, а слева — палка с крестом, то есть посох, и таз с двумя рукомойниками, поверх которых было положено полотенце. Говорят, что, подавая руку послу римской веры, государь считает, что подает ее человеку оскверненному
Василий III принимает иностранное посольство
Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Франкфурт-на-Майне, 1576 г.
Когда мы с того места по очереди приветствовали государя, то при этом был толмач, переводивший нашу речь слово в слово. Услышав между прочим имена Карла и Фердинанда, государь вставал и сходил со скамьи, а выслушав приветствие до конца, спросил: «Брат наш Карл, избранный римский император и высший король, здоров ли?» Когда ему ответят, что по милости Божией здоров, он снова усаживается и выслушивает приветствие до конца. То же самое по окончании моего приветствия спрашивал он у меня про Фердинанда.
Затем он подзывал нас, сначала одного, потом другого к себе и говорил: «Дай мне руку», а взяв ее, прибавлял: «По здорову ли ты ехал?» На это мы оба, согласно их обычаю, отвечали: «Дай Бог тебе здоровья на многие лета: по благости Божией и твоей милости по здорову». После этого он велел нам сесть. Мы же, прежде чем сделать это, в соответствии с их обыкновением, поблагодарили наклонением головы на обе стороны прежде всего государя, а затем советников и князей, которые стояли, чтобы оказать нам честь. Кроме этого, послы других государей, в особенности из Литвы, Ливонии, Швеции и проч., будучи допущены пред очи государевы, обычно вместе со своей свитой и главнейшими из своих слуг, подносят каждый по отдельности дары.
При поднесении даров соблюдается такой порядок. После того как будет изложена и выслушана цель посольства, тот советник, который ввел послов к государю (а подарки несли рядом с ним), встает и четким и громким голосом во всеуслышание говорит так: «Великий господин, такой-то посол бьет челом такими-то поминками», — так они называют дары, то есть как бы дарами на память.
Он перечисляет дары, а рядом с ним становится секретарь, который также тщательно отмечает имена и дары как послов, так и каждого по порядку из приносящих.
Когда мы изложили цели нашего посольства, то те, кто стоял рядом с нашими людьми, позади нас, подсказывали: «Поминки!» — напоминая, чтобы мы поднесли дары. Но наши отвечали, что у нас нет такого обычая{330}. В свое время было принято на такие подарки отвечать подарками, втрое большими; поэтому и дарили, и взамен получали много. Но потом все переменилось, как будет сказано ниже при описании приема литовских послов.
Но возвращаюсь к предмету изложения.
После окончания приветствий государь говорит послу: «Садись», давая ему время перевести дух. После этого он подзывает толмача и говорит ему негромко, чтобы тот передал послу, что-де можно высказать то, что должно быть сказано публично, а остальное отложить до другого времени. Толмач сообщает мне это так же негромко.
Тогда посол встает и говорит о своем деле стоя. Толмач переводит не более чем после каждых двух-трех слов.
Тут я передал верительную грамоту.
После того как, закончив приветствия, мы немного посидели, государь пригласил нас, сначала одного, потом другого, сказав следующее: «Ты отобедаешь со мной». Позволю себе прибавить, что в первое мое посольство согласно их обыкновению он пригласил меня не так, а обычными словами: «Сигизмунд, ты откушаешь с нами нашего хлеба-соли». Некоторым было поручено пригласить к столу и моего родича фон Турна. Когда мы пришли в столовую, уже другим снова поручили пригласить к столу моих слуг.
Вслед за тем, подозвав к себе наших приставов, государь сказал им что-то по секрету тихим голосом, и те, подойдя к нам, через толмачей говорят: «Вставайте, пойдем в другой покой». Пока мы излагали там некоторым назначенным государем советникам и секретарям остальные поручения, лежавшие на нашем посольстве, тем временем приготовляли столы. Затем, когда приготовления к обеду были закончены и государь, его братья и советники уже сидели за длинным столом, нас повели в столовую, и тотчас советники и все прочие по очереди встали перед нами; зная их обычай, мы, прежде чем они сели, в свою очередь поблагодарили их, наклоняя голову во все стороны, а затем заняли место за столом, которое указал нам рукой сам государь. Государь и его сродники, а также советники сидели так, как в совете, разве что советники сидели друг против друга.
Столы в столовой были расположены со всех сторон залы, так что только-только можно было войти и выйти в двери. Посредине залы стоял поставец, заставленный различными золотыми и серебряными кубками{331}. На столе, за которым сидел государь, с той и другой стороны от него были оставлены пустые места на расстоянии вытянутой руки. Затем сидят братья государевы, — если они присутствуют на обеде, — по правую руку сидит старший, по левую — младший. Далее за братьями на расстоянии несколько больше обычного сидели старшие князья и советники и высокие должностные лица в соответствии с чинами и милостью, какой они пользовались у государя. Против государя, за другим столом, сидели мы — я рядом с графом, а отделенные небольшим промежутком, где могли бы усесться двое, сидели наши друзья и все, пришедшие с нами. Мой родич фон Турн должен был занять место не рядом со мной, а несколько сзади.
Иностранное посольство преподносит дары великому князю московскому
Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Франкфурт-на-Майне, 1576 г.
Напротив них на другой стороне сидели по чину те, кто провожал нас из гостиницы во дворец. За последними же, стоящими друг против друга, столами сидели те, кого государь пригласил в знак особой милости: несколько юных сыновей татарского царя, бывших на службе у великого князя и крестившихся, а также и прочие, кого пригласил государь, среди них пушкари и другие лица того же рода; иногда к ним присоединяются наемники.
На нашем, как, без сомнения, и на всех остальных столах, расставлены были небольшие сосуды: одни с уксусом, другие с перцем, третьи с солью; они были расставлены и размещены вдоль стола с таким расчетом, что на каждых четверых гостей приходилось по одному набору из этих трех сосудов, кроме, разумеется, стола государева и его братьев. Они оставались на столе от начала обеда и до конца.
В мое посольство за столом присутствовал и царь Петр, крещеный татарский царь, женившийся на сестре великого князя. Во время обеда он сидел по правую руку от старшего брата государева.
Затем, когда все уселись, вошли стольники, наряженные в блестящее платье{332}, и, обойдя вокруг поставца, стали против государя и против нас друг за другом. Они никак не приветствовали государя, а шли, вытянув шеи, как будто не замечая его, пока все приглашенные гости не сели и им не было приказано внести кушанья. Меж тем, когда все сели, государь позвал своего стольника или чашника, взял два длинных ломтя хлеба, лежавшего перед ним горкой, нарезанного и уложенного, положил его на ладонь чашнику и сказал: «Дай графу Леонарду, послу нашего брата, избранного римского императора и высшего короля, и Сигизмунду этот хлеб». Слуга, взяв с собой толмача, который все время находится близ стола, по порядку поднес хлеб нам обоим с такими словами: «Граф Леонард, великий господин Василий, Божией милостью царь и господин всея Руссии и великий князь, являет тебе свою милость и посылает тебе хлеб со своего стола». Толмач отчетливо переводил эти слова. Затем он подошел ко мне с теми же словами.
Мы стоя слушали милость государеву. Чтобы почтить нас, встали и другие, кроме братьев и свойственников государевых. На подобную милость и честь не требуется никакого другого ответа, кроме того, чтобы принять предложенный хлеб, положить его на стол и поблагодарить наклонением головы самого государя, а затем советников, сидевших за столом ближе всех к нему, потом в другую сторону и наконец тех, кто были против нас, точно так же и остальных советников его, поводя во все стороны головой и наклоняя ее. Таким хлебом государь выражает свою милость кому-нибудь, а солью — любовь. И он не может оказать кому-либо большей чести на своем пире, как посылая ему соль со своего стола. Кроме того, их прекрасные белые хлебы, имеющие вид лошадиного хомута, знаменуют, по моему мнению, для всех, их вкушающих, тяжкое иго{333} и вечное рабство, которым они этот хлеб заслуживают.
Наконец стольники вышли за кушаньем, снова не оказав никакой чести государю, и принесли водку, которую они всегда пьют в начале обеда, а затем жареных лебедей, которых в мясные дни они почти всегда подают гостям в качестве первого блюда. Двух или трех из них поставили перед государем; он проколол их ножом, чтобы узнать, который лучше и предпочтительнее перед остальными, другие стольники в это время стояли со своими блюдами и лебедями в руках, после чего тут же велел их унести. Все сейчас же вышли за дверь. Возле двери в столовую стоял стол для разделки еды; там лебедя разрезали, положив на каждое блюдо по два крыла и по две ножки или прочее по их обыкновению. Затем стольники снова вносят блюда и ставят четыре или пять из них, не таких больших, перед государем, остальные же распределили по чину между его братьями, старейшими советниками, послами и другими. Грудки и гузки предназначаются для остальных, присутствующих в зале.
У стола государева стоит человек, который исполняет приказания: подает чашу; через него-то государь и посылает отдельным лицам хлеб и другие кушанья. Государь дает отведать предварительно кусочек стольнику или берет ломоть хлеба и кладет ему на ладонь попробовать; затем отрезает от разных кусков, пробует, ищет куски помягче, после чего посылает почетные угощения — блюдо, от которого кушал сам — брату, или какому-нибудь старейшему советнику, или послам. Послам подобные яства посылаются всегда с гораздо большей торжественностью (как это было сказано о хлебе); при получении их надлежит вставать не только тому, кому они посылаются, но всем и каждому, так что при неоднократном оказании государевой милости иной может немало утомиться от вставания, стояния, благодарения и частого наклонения головы во все стороны, особенно если стол его находится близко, так что уж и на ногах не стоишь.
В первое посольство, когда я был послом цесаря Максимилиана и меня пригласили на пир, я несколько раз вставал в знак уважения к братьям государевым, однако видя, что они не пользуются особым почтением, но в честь меня, такого значительного посла, не встают, не выражают мне никакой благодарности и ничем мне взаимно не отплачивают, я затем всякий раз, как замечал, что им назначается милость от государя, тоже не стал вставать в их честь. Я тотчас же заводил разговор с кем-нибудь, как бы ничего не замечая; и хотя некоторые из сидевших напротив подавали мне знаки и окликали меня, когда вставали братья государевы, я, якобы ничего не замечая, едва после третьего напоминания осведомлялся у них, чего они от меня хотят. А когда мне отвечали, что братья, мол, государевы стоят, то, прежде чем я успевал осмотреться и встать, процедура почти уже бывала закончена.
Затем, когда я несколько раз вставал позже, чем следовало{334} бы, и тотчас садился снова, а сидевшие напротив меня начинали над этим смеяться, то я, как бы занятый другим делом, спрашивал, чему они смеются. Но когда никто не хотел открывать мне причины, я, в конце концов, как бы догадавшись о причине и приняв важный вид, говорил: «Я присутствую здесь не как частное лицо; право, кто пренебрегает моим господином, тем и
Когда мы начали есть жареных лебедей, они приправляли их уксусом, добавляя к нему соль и перец (это у них употребляется как соус или подливка). Кроме того, для той же цели было поставлено кислое молоко, а также соленые огурцы, равно как и сливы, приготовленные таким же способом, которые они хранят в течение всего года. Это все стоит на столе в течение всего обеда. Тот же порядок соблюдается при внесении других блюд, за исключением того, что они не выносятся обратно, как жаркое. Подают разные напитки: мальвазию, греческое вино и разные меды. Государь, как правило, велит подать себе чашу (один или два раза) и, когда пьет из нее, подзывает к себе по очереди послов и говорит: «Леонард, ты прибыл от великого господина к великому господину по важному делу, проделав большой путь; и как ты видел нашу милость и наши ясные очи, добро тебе будет. Пей и выпей эту чашу, и ешь хорошенько досыта, а потом отдохнешь, чтобы вернуться, наконец, к своему господину». Потом то же самое он сказал и мне.
Вся без исключения посуда, в которой подавались кушанья, напитки, уксус, перец, соль и прочее, по их словам, сделаны из чистого золота, и, судя по весу, это, кажется, было действительно так.
Есть четыре лица, каждое из которых стоит с одной из сторон поставца и держит по чаше; из них-то чаще всего и пьет государь, постоянно обращаясь к послам и приглашая их есть. Иногда он даже спрашивает у них что-нибудь, выказывая себя весьма любезным и обходительным. Среди, прочего он спрашивал меня, брил ли я бороду, что выразилось одним словом: «брил». Когда я так же односложно сознался в этом, он сказал: «И это по-нашему», то есть как бы говоря: «И мы брили». В самом деле, когда он женился вторично, то сбрил совершенно бороду, чего, как они уверяли, не делал никогда никто из государей.
Раньше стольники одевались в далматики, наподобие диаконов, прислуживающих при богослужениях у нас в больших храмах; но в тот раз были только подпоясаны; ныне же на них различные платья, похожие на военный камзол, называемые «терлик», обильно украшенные драгоценными камнями и жемчугом. Все это дается из княжеской казны.
Обед длится долго{335} — иногда три, или четыре, или пять часов. В первое мое посольство однажды мы даже обедали до первого часа ночи. Ибо все дела они заканчивают до обеда; так что если идут переговоры о серьезном деле, то они не едят зачастую целый день, а расходятся только тогда, когда зрело все обсудят и решат, и расходятся только ночью. И наоборот, на пиршества и возлияния они употребляют иногда целый день и, наконец, расходятся только с наступлением темноты. Государь часто чтит пирующих кушаньями и напитками. После обеда он не занимается никакими важными делами; мало того, по окончании обеда он, как правило, говорит послам: «Теперь ступайте!»
После отпуска послов те самые лица, кто сопровождали их во дворец, отводят их обратно в гостиницу, говоря, что им поручено быть там и веселить послов. Приносят серебряные чаши и сосуды, каждый с определенным напитком. Приезжает повозка с серебряной посудой и одна или две небольшие повозки с напитками, а с ними секретари и прочие почтенные люди, и все стараются о том, чтобы сделать послов пьяными.
А они прекрасно умеют заставить человека пить{336}. Когда у них уже не остается повода поднять чашу, они принимаются под конец пить за здоровье цесаря, брата его, государя, и напоследок за благополучие тех, кто обладает, по их мнению, каким-либо достоинством или почетом. Они рассчитывают, что никто не должен, да и не может отказаться от чаши в их честь, а выпить ее надо без остатка. Пьют же таким образом. Тот, кто начинает, берет чашу и выходит на середину комнаты; стоя с непокрытой головой, он велеречиво излагает, за чье здоровье пьет и чего ему желает: удачи, победы, здоровья или чтобы в его врагах осталось крови не больше, чем в этой чаше. Затем, осушив и опрокинув чашу, он касается ею макушки, чтобы все видели, что он выпил все, и желает здоровья тому господину, за кого пьют. Потом он идет на самое высокое место, велит наполнить несколько чаш, после чего подает каждому его чашу, называя имя того, за чье здоровье надлежит выпить.
Всем приходится выходить по одному на середину комнаты и, осушив чашу, возвращаться на свое место. Тот же, кто желает избегнуть более продолжительной выпивки, должен по необходимости притвориться пьяным или заснувшим или напоить их самих, или по крайней мере, осушив много кубков, уверять, что никоим образом не может больше пить, ибо они уверены, что хорошо принять гостей и прилично с ними обойтись — значит непременно напоить их. Этот обычай соблюдается вообще у знати и тех, кому позволяется пить мед и пиво. В первое посольство государь, когда по окончании дел отпускал меня после обеда, на который я был приглашен, — ведь у них принято угощать обедом как отъезжающих, так и прибывающих послов, — встал и, стоя у стола, велел подать себе чашу со словами: «Сигизмунд, я хочу выпить эту чашу в знак любви, которую питаю к брату нашему Максимилиану, избранному римскому императору и высшему королю, и за его здоровье. Ее выпьешь и ты, и все другие по порядку, чтобы ты видел нашу любовь к брату нашему Максимилиану и проч., и рассказал ему, что ты видел». Затем он подает мне чашу и говорит: «Выпей за здоровье брата нашего Максимилиана, избранного римского императора и высшего короля». Он подавал ее всем другим участникам обеда и вообще всем там стоявшим и каждому говорил те же слова. Приняв чаши, мы отступали немного назад и, преклонив голову перед государем, выпивали. По окончании этого он подозвал меня к себе, протянул руку и сказал: «Теперь ступай».
С тем и уехали мы в гостиницу. Потом начались переговоры относительно мира с польским королем. Они ни за что не соглашались послать послов в какое-нибудь третье место, говоря: «Если король пришлет к нам послов о мире, как бывало раньше, то мы заключим с ним мир, какой сочтем подходящим». Мне пришлось отправлять гонцов к королю{337}, чтобы он прислал свое посольство. Король сделал это, но одновременно по другой дороге отправил в Московию войско, чтобы московиты скорее со мной договорились. Войско прибыло поздно и ничего не добилось. Так мира мы и не заключили. Зато я часто и с литовскими послами, и без них обедал с государем.
Кроме того, у государя есть обыкновение по рассмотрении и решении некоторой части дел с послами приглашать их на охоту и забаву загород. Вблизи Москвы, в полумиле или миле от нее, есть место, заросшее кустарником и очень удобное для зайцев. В нем, будто в заячьем питомнике, водится великое множество зайцев, ловить которых, а также рубить там кустарник, никто не смеет из страха перед суровейшим наказанием. Огромное количество зайцев разводится также в специальных загонах, а также в садах и домах.
Всякий раз, как государь пожелает насладиться такой забавой, он велит свозить зайцев из разных мест, как можно больше в один лесок; из других лесков их сгоняют в один или два, которые огораживают сетями. Чем больше он их поймает, тем с большим, по его мнению, весельем и честью окончит дело. У него есть множество охотников, каждый из которых ведет по две собаки; одеты они в костюмы трех цветов. Когда они запускают собак в лесок, то идут рядом с громким криком; впереди держат быстрых собак, зовущихся у них «курцы». Когда он прибывает на поле, то отправляет за послами некоторых из своих советников вместе с известным числом придворных или рыцарей, веля проводить к нему послов.
Вечером 18 мая мне сообщили, что завтра утром мне надо быть с государем на охоте. Поутру прислали около сорока лошадей в сопровождении нескольких важных лиц, которые проводили меня к государю через реку Москву по плавающему мосту{338}.
Приведя послов, советники, когда те уже приближаются к государю, заставляют их сойти с коней и несколько шагов к государю сделать пешком. Таким же образом провожали к нему на охоту и нас. Он ласково принял нас, сидя на разукрашенном коне, одетый в блестящие одежды, без рукавиц, но с покрытой головой. Он протянул нам голую руку и через толмача сказал: «Мы выехали на свою забаву и позвали и вас принять участие в нашей забаве, чтобы вы несколько развлеклись этим, и чтобы ты передал брату нашему Максимилиану, избранному римскому императору и высшему королю, что ты присутствовал на нашем празднике. Садитесь на коней и следуйте за нами».
Головным убором ему служил так называемый у них колпак, белый, с отворотами, у которого с обеих сторон, там, где отвороты имели разрезы, сзади и спереди, были драгоценные украшения, как бы ожерелья, из которых торчали вверх золотые пластинки, сделанные из золота, наподобие перьев. Они, сгибаясь в такт его движениям, раскачивались вверх и вниз. Платье на нем было вроде терлика — подобие боевого кафтана — и расшито золотыми нитями. На поясе, по отечественному обычаю, висели у него два продолговатых ножа и кинжал, также продолговатый, чтобы колоть или защищаться. Сзади за поясом у него был особый вид оружия, напоминающий древнеримский цест{339}, которым обычно они пользуются в бою, на их языке называемый «кистень», а по-польски «басалык». Это палка, несколько длиннее локтя, в две-три пяди длиной, к которой прибит кожаный ремень длиной в две пяди; на конце ремня находится угловатый или круглый кусок железа или меди, которым и наносится удар. Однако у государя он был со всех сторон украшен золотом.
Справа от него ехал изгнанный казанский царь, татарин, по имени Ших-Али, а слева — два молодых князя. Один из них держал в правой руке секиру из слоновой кости, называемую у них «топор», почти такой же формы, как на венгерских золотых; у другого же была булава, подобная венгерской, также из слоновой кости, которую русские называют «шестопер», то есть «шестиперая». Царь Ших-Али был, как у них принято, опоясан двойным колчаном: в одном были спрятаны стрелы, а в другом заключен лук, на боку же — сабля.
В поле находилось около трехсот всадников. Пока мы таким образом ехали по полю, государь несколько раз приказывал нам останавливаться то в одном, то в другом месте, а иногда ближе подъезжать к нему. Затем, прибыв на место охоты, государь обратился к нам, говоря, что у них существует обыкновение всякий раз, как он находится на охоте и забаве своей, ему и другим добрым людям самим собственноручно вести охотничьих собак; то же самое он советовал сделать и нам. К оговорке же этой он прибег потому, что собака считается у них животным нечистым, и касаться ее голой рукой для честного человека позорно. На это мы отвечали, что с благодарностью принимаем настоящую его милость, и что тот же самый обычай существует и у нас, и что знатные господа на охоте сами ведут собак. Затем он приставил к каждому из нас двух людей, каждый из которых вел собаку, чтобы мы пользовались ими для своей забавы.
Меж тем почти сто человек, пеших, выстроились в длинный ряд; половина из них была одета в черный, половина — в желтый цвет. Невдалеке от них остановились остальные всадники, загораживая зайцам путь к бегству. Вначале спустить охотничьих собак не дозволялось никому, кроме царя Ших-Али и нас. Государь первым закричал охотнику, приказывая начинать; тот немедленно полным галопом мчится к прочим охотникам, число которых было велико. Вслед за тем они все в один голос начинают кричать и спускают собак, молосских и ищеек. Большим удовольствием было слышать многоразличный лай столь великой своры. А собак у государя — огромное множество, и притом отличных. Одни, по имени «курцы», употребляются только для травли зайцев{340}, очень красивые, с мохнатыми ушами и хвостами, как правило, смелые, но непригодные для преследования и бега на дальнее расстояние. У нас их называют турецкими собаками.
Тур
Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Базель, 1556 г.
Когда появляется заяц, то гонятся не только вслед ему, но и с разных сторон одновременно пять, шесть или сколько найдется собак. Как только собаки схватят зайца, то охотники кричат «О-хо! хо! хо!» и громко рукоплещут, будто свалили большого и свирепого зверя. Если иногда зайцы долго не выбегают, то государь тотчас же обращается к кому-нибудь, кого он заметит в кустарнике с зайцем в мешке, и кричит ему: «Гуй, гуй!». Этим возгласом он дает знать, что пора выпустить зайца. Из-за этого зайцы выходят иногда будто сонные, не могут бежать и подпрыгивают среди собак, словно козлята или ягнята среди стада, так что на них тут же набрасываются собаки.
Чья собака поймает больше, тот считается в этот день свершившим выдающийся подвиг. Равным образом можно было видеть, как сам государь рукоплескал послу, собака которого поймала много зайцев. Так, когда одна из наших собак поймала что-то прежде других, государь был доволен и хвалил ее.
Меня поставили там, где должно было пробежать больше всего зайцев. Когда охота началась, я взял за повод одну собаку. Вот на меня выбежал заяц, и все закричали, чтобы я травил, чего я не сделал{341}. Они спрашивали меня, отчего я не стал травить, я же отвечал: «Я не знаю, как оправдался бы перед своим господином, если бы затравил у себя под носом беднягу, за которым гналось так много собак!» На что они сильно смеялись. Зайца, который мне достался, я стал травить только тогда, когда он убежал достаточно далеко. Впрочем, я поймал их мало. Собаки не выдерживают долгой погони.
Наконец, по окончании охоты все собрались и снесли зайцев в одно место. Зайцев было поймано множество, и когда их снесли в кучу, то спросили меня: «Сколько их здесь?» Я ответил: «Больше тысячи», — чем они были очень довольны. Затем их сочли и насчитали около трехсот. На охоте присутствовали и три брата великого князя: Димитрий, Андрей и Семен, то есть Симеон, если говорить правильно.
Тогда там были лошади государя, хотя и не так много и не такие красивые. Ведь когда я участвовал в подобной забаве в первое посольство, то видел гораздо больше лошадей, сорок или пятьдесят, и красивее сравнительно с теми, каких я видывал; в особенности той породы, которую мы называем турецкой, а они — «аргамак». Было там также большое количество красивых соколов белого и пунцового цвета, отличавшихся своей величиной; которые называются у них «кречет»; с их помощью они обычно охотятся на лебедей, журавлей и других такого рода крупных птиц. Хотя кречеты птицы очень дерзкие{342}, но они не настолько свирепы и ужасны, когда нападают, чтобы другие птицы, даже ястребы или иные хищные птицы падали и издыхали от одного их вида и приближения, как баснословил кое-кто, писавший о двух Сарматиях.
Правда, из опыта известно, что, если кто охотится с ястребами: тетеревятником или перепелятником или с обычными соколами, а тем временем прилетит кречет, полет которого они чувствуют издалека, то они не продолжают преследование добычи, а в страхе и садятся.
Достойные доверия и именитые мужи рассказывали нам, что когда кречетов, еще молодых, везут из мест, где они гнездятся, то запирают их иногда по четыре, по пять или по шесть вместе в особую повозку, специально для того устроенную — в корзинах или деревянных ящиках, — и они находятся там по несколько птиц вместе. Тогда подаваемую им пищу эти птицы принимают, соблюдая некий определенный порядок старшинства. Неизвестно, делают ли они это в силу разума или в силу своих природных свойств, или по какой-либо иной причине, но это слишком похоже на разум. Кроме того, насколько яростно кречеты нападают на других птиц и насколько они хищны, настолько ручными они оказываются среди сородичей, отнюдь не досаждая друг другу взаимными укусами. Они никогда не моются водой подобно прочим птицам, но употребляют один песок, при помощи которого вытряхивают вшей. Холод любят до такой степени, что стоят всегда или на льду или на камне.
Но возвращаюсь к начатому. С охоты государь отправился к одной деревянной башне, отстоящей от Москвы на пять миль. Там было разбито несколько шатров: один, большой, четвероугольный и просторный, как дом, в котором могло поместиться много народу, — для государя, второй для царя Ших-Али, третий для нас, и еще другие для других лиц, и для вещей, и для всяческих нужд государя. После того как нас проводили туда, чтобы мы переоделись, и государь тоже вошел в свой шатер, где переменил платье. После он тотчас позвал нас к себе. Когда мы вошли, он сидел на седалище из слоновой кости; справа от него был царь Ших-Али, а мы сели напротив, на месте, и в другое время назначенном для послов, когда их выслушивают или ведут с ними переговоры о делах. Вслед за царем сидели некоторые князья и старшие советники, а с левой стороны от него — младшие князья и прочие в этом роде, которым государь выражает особое благоволение и милость.
Итак, когда все расселись по местам, нам прежде всего подали варенья, как они его называют, из кориандра, аниса и очищенного миндаля, затем орехи, какие мы называем волошскими, уже очищенные, миндаль, также без скорлупы, и целую сахарную голову; все это держали слуги и подавали государю, преклоняя колена, а затем царю и нам, преклоняя колена. Равным образом по обычаю давали и напитки, и государь изъявлял свою милость, как он это обычно делает на обедах.
В первое посольство мы на том месте и обедали. Тогда случилось так, что посреди обеда шатер пошатнулся. И упал на землю подвешенный над государем хлеб, который они именуют хлебом Пресвятой Девы{343}и который, особым образом освященный, они с почтением вкушают. Они хранят его в домах, как правило, на почетном, возвышенном, месте. Государь и все остальные были весьма поражены этим случаем и в ужасе вскочили. Немедленно позвали священника, который с величайшим тщанием и благоговейно стал собирать этот хлеб из травы. По окончании небольшого угощения и после того, как мы выпили предложенные нам государем напитки, он отпустил нас со словами: «Теперь ступайте».
Отпущенных, нас с почетом проводили до самых гостиниц.
Мы переезжали туда и обратно через Москву-реку. Мост лежит прямо на воде, состоя из больших связанных друг с другом настилов. Нескольких достаточно, чтобы протянуться от одного берега до другого. Когда на один такой настил ступают сразу несколько лошадей, то он погружается, и лошадь идет по воде; но как только с него съезжаешь, он снова всплывает, потому что один поддерживает другой, не давая ему утонуть совершенно.
Есть у государя и другой род забавы, на который, как я узнал, он имеет обыкновение приглашать кое-кого из послов. В некоем весьма просторном, нарочно для того построенном доме взаперти держат и откармливают медведей. В этом доме государь, взяв с собою послов, устраивает игры. У него есть несколько людей самого низкого звания, которые по приказу государя и на его глазах приступают с деревянными вилами к медведям и дразнят их, вызывая на бой. Наконец они схватываются, чтобы поймать медведя. Если рассвирепевший медведь в ярости ранит их и кто-либо из них будет задет, то бежит к государю с криком: «Господин, вот мы ранены! Окажи нам милость!
На это государь отвечает: «Идите, я окажу вам милость». Затем он велит лечить их, а сверх того, выдать им платья и несколько мер зерна.
А когда пора уже было нас отправить и отпустить, то нас, как и ранее, с почетом пригласили к обеду и проводили во дворец.
Но сначала принесли подарки{344}. Именно: графу и мне дали каждому по шитому золотом платью, подбитому соболями, с широкими рукавами, просторными полами в противоположность покрою их платья. Их нам надо было надеть и так предстать перед государем. Когда мы вошли, то советник, которого у нас мы посчитали бы за гофмейстера, снова произнес громким голосом: «Великий господин, Леонард граф бьет тебе челом», — имеется в виду за честь; и еще раз: «Великий государь, Леонард бьет тебе челом», — это благодарность за оказанную милость. Потом он говорит то же самое, именуя меня, после чего нам разрешили сесть. Государь сказал: «Леонард и Зигмунд, вы видели, как поступили мы в ответ на просьбу нашего любезного брата Карла, избранного римского императора и высшего короля, и его брата Фердинанда; ты, Леонард, расскажешь об этом нашему брату, а ты, Зигмунд, — его брату».
Парадная русская одежда — подарок Герберштейну от Василия III в 1517 г.
Гравюра А. Хиршфогеля, 1547 г.
За обедом государь держался с нами, как было описано выше; и под конец тоже пили за здоровье, как опять-таки говорилось ранее. Наряду с золотым и собольим платьем государь добавил по два сорока собольих мехов, а горностаевых по триста и беличьих по полторы тысячи. В первое посольство он дал мне еще возок, то есть сани с крупной превосходной лошадью рыжей масти, кроме того, большой шкурой белого медведя и еще одним удобным покрывалом — отличным белым войлоком, покрывавшим все сани.
Наконец, он подарил мне много рыбьих балыков: белуги — она очень длинная и без костей; ее едят, не варя; осетра и стерляди — вяленых или копченых без дыма, просто на воздухе без соли, и отпустил меня весьма ласково.
Что же касается остальных церемоний, которые соблюдаются государем при отпуске послов, а равно и того, как принимают послов, пересекших границы его владений, и как обращаются с ними после их отпуска, когда их снова провожают к границе, и как их содержат, то это я подробно объяснил выше при описании отпуска литовских послов, хотя и не так подробно, как приемы в городе Москве.
Впрочем, так как цесарь Карл и брат его Фердинанд, эрцгерцог австрийский, послали нас для переговоров о вечном мире или, по крайней мере, о заключении перемирия между государем московским и королем польским, то я считаю нужным присовокупить описание тех церемоний, которые были тогда в употреблении у государя Московии{345} при утверждении перемирия.
Итак, по заключении перемирия с польским королем Сигизмундом и по приведении договора в надлежащий вид, нас позвали во дворец государя. Нас проводили в некий покой, где находились литовские послы, туда являются также и советники государевы, которые вели с нами переговоры о перемирии, и, обратив свою речь к литовцам, произносят следующие слова: «Подлинно, государь и великий господин наш из великого благорасположения к великим государям и по их просьбе желал заключить с королем вашим Сигизмундом вечный мир. Но раз он не может ныне состояться ни на каких условиях, то государь по увещанию тех же государей пожелал заключить перемирие. Для его установления и законного утверждения государь повелел позвать вас сюда и пожелал вашего здесь присутствия». Они держали грамоту, которую государь собирался отправить королю польскому, готовую и скрепленную небольшой вислой печатью красного цвета. На передней стороне этой печати было изображение нагого человека, сидящего на коне без седла и поражающего копьем дракона, лежащего под копытами коня. На задней же стороне был виден двуглавый орел, обе главы которого были в венцах. Кроме того, у них была перемирная грамота, составленная по определенному чину; подобную ей и по такому же точно образцу, только с изменением имен и титулов, король в свою очередь должен был послать государю.
В ней не было совершенно никаких изменений, за исключением следующей клаузулы, присоединенной к концу грамоты: «Мы, Петр Кишка, воевода полоцкий и староста дрогичинский, и Михаил Богуш Богутинович, казначей Великого княжества Литовского и воевода слонимский и каменецкий, послы короля польского и великого князя литовского, свидетельствуем, целовав даже от его имени изображение креста, и обязуемся, что и король наш равным образом подтвердит крестоцелованием эту грамоту; для вящей верности сего дела мы скрепили эту грамоту нашими печатями».
Итак, после того как мы выслушали и видели все это, нас всех вместе зовут к государю. Когда мы вошли к нему, он тотчас велел нам сесть на определенном месте и повел следующую речь: «Иоанн Франциск, граф Леонард, Сигизмунд! Вы убеждали нас от имени папы Климента Седьмого, брата нашего Карла, избранного римского императора и высшего короля, и его брата Фердинанда заключить вечный мир с Сигизмундом, королем польским. Но так как мы никоим образом не могли совершить его на выгодных для обеих сторон условиях, то вы просили, чтобы мы, по крайней мере, установили перемирие. Его-то мы и свершаем и принимаем ныне по нашей любви к вашим государям. Мы желаем, чтобы вы присутствовали при том, как мы в отношении этого перемирия оказываем нашу справедливость королю и утверждаем перемирие, дабы вы могли донести вашим государям, что присутствовали при свершении и законном скреплении перемирия, видели это, и что мы сделали все это из любви к ним». По окончании этой речи он призывает советника Михаила Георгиевича, который занимает должность, приблизительно как при наших князьях гофмейстер, и велит ему снять со стены напротив позолоченный крест, висевший на шелковом шнурке над государем. Советник тотчас же взял чистое полотенце, лежавшее на рукомойном кувшине, поставленном в тазу, достал с великим благоговением крест и держал его высоко в правой руке. Равным образом главный секретарь держал в обеих руках перемирные грамоты, сложенные вместе так, что грамота литовцев, подложенная под другую, выдавалась настолько, чтобы была видна клаузула, содержавшая обязательство литовцев.
Как только Михаил положил на эти грамоты правую руку, в которой он держал крест, государь встал и, обращаясь к литовским послам, в длинной речи принялся излагать, что он не уклонился бы от мира в ответ на особые просьбы и увещания столь великих государей, послы которых, как видят литовцы, присланы к нему с этой именно целью, если бы этот мир мог свершиться на сколько-нибудь выгодных для него условиях; и раз он не может заключить с их королем вечного мира, то в знак расположения к этим великим государям по просьбе послов он этой грамотой — тут он указал пальцем на грамоту — заключил с ним пятилетнее перемирие.
«Сказанное в этой грамоте, — он указал на нее пальцем, — мы будем соблюдать, — добавил он, — пока Богу будет угодно, и будем оказывать нашу справедливость брату нашему королю Сигизмунду, с тем, однако, условием, что и король даст нам точно такую же во всем грамоту, написанную по тому же образцу, и утвердит ее в присутствии наших послов; что он окажет нам свою справедливость, и, наконец, озаботится переслать к нам эту грамоту с нашими послами. В то же время вы также подтвердите клятвой, что ваш король исполнит и соблюдет все это и каждое в отдельности». Потом он, глядя на крест, трижды осеняет себя крестным знамением по их обычаю: тремя пальцами прикасаясь ко лбу, груди, правому и, наконец, левому плечу, столько же раз наклоняя голову в сторону креста и опуская правую руку почти до земли; затем, подойдя ближе и шевеля губами, будто произнося молитву, он вытирает уста полотенцем, сплевывает на землю и, поцеловав наконец крест, прикасается к нему сперва лбом, а потом тем и другим глазом. Отступив назад, он снова осеняет себя крестом, наклоняя голову, как и прежде.
После этого он предлагает литовцам подойти и сделать то же самое. Прежде чем послы исполнили это, один из них, по имени Богуш, русский по вере, прочитал запись, в которой они давали обязательство, составленную хотя и очень многословно, но не содержавшую ничего или очень мало сверх вышесказанного. Каждое слово Богуша повторял его товарищ Петр, который был римской веры. Толмач государев переводил то же самое на латынь слово в слово и нам. Затем по прочтении, повторении и переводе записи оба польских посла, Петр и Богуш, целуют по очереди тот же крест, причем государь стоял рядом. Пока литовские послы были заняты чтением и клятвами, государь там же стоял, где стояли мы и все прочие. Он спросил у меня: «Ты понимаешь ли по-русски?» Я отвечал: «Понимаю отчасти, но не все».
По окончании этого государь сел и произнес такие слова: «Вы видели, что по особой просьбе Климента, Карла и Фердинанда мы оказали нашу справедливость брату нашему Сигизмунду, королю польскому. Итак, скажите вашим государям: ты, Иоанн Франциск, — папе, ты, граф Леонард, — Карлу, и ты, Сигизмунд, — Фердинанду, что мы сделали это по любви к ним и чтобы христианская кровь не проливалась во взаимных войнах». После того как он высказал все это в длинной речи с прибавлением обычных титулов, мы в свою очередь поблагодарили его за особое уважение к нашим государям и обещали исполнить его поручения со всем тщанием. Затем он призывает к себе двух из своих главных советников{346} и секретарей и указует литовцам, что эти люди уже назначены послами к польскому королю. Наконец, по его приказу было принесено много чаш, и он собственноручно подавал их не только нам, литовцам и послам, но даже всем и каждому как из наших, так и из литовских дворян и слуг.
В конце, назвав поименно литовских послов, он сказал им особо: «Вы расскажете брату нашему королю Сигизмунду о том, что мы сейчас совершили и что вы услышали в другое время от наших советников». Сказав это, он встал и добавил: «Петр и ты, Богуш, поклонитесь от нашего имени — при этом он слегка шевельнул головой — брату нашему Сигизмунду, королю польскому и великому князю литовскому». Вслед за тем он сел, подозвал того и другого и, протягивая по очереди правую руку им и даже дворянам их, сказал: «Теперь ступайте», — и таким образом отпустил их.
Перемирие мы заключили 5 ноября, 8-го литовцы были отпущены.
ДОРОГИ В МОСКВУ
В 1516 году прибыли в Вену к цесарю Максимилиану Владислав и его сын Людовик, короли венгерский и чешский, и Сигизмунд, король польский. Здесь заключены были брачные договоры и союзы их сыновей и внуков и подтверждена была взаимная дружба. Между прочим цесарь обещал, что он отправит своих послов к князю московскому Василию для заключения мира между ним и королем польским. Для этого посольства цесарь назначил Христофора Раубера, епископа зеккауского и лайбахского, и Петра Мракси{347}. Но епископ откладывал исполнение этого поручения, а меж тем секретарь короля Сигизмунда Иоанн Дантиск{348}, впоследствии епископ варминский, не терпя промедления, настойчиво торопил с отправлением посольства; поэтому исполнение этой обязанности было возложено на меня, не так давно вернувшегося из Дании.
Итак, немедленно получив распоряжение от цесаря в эльзасском городе Хагенау, я отправился в путь.
Сперва я переправился через Рейн{349} и, проехав через владения маркграфов баденских и города Раштатт (одна миля), Этлинген (две мили) и Пфорцах (еще две мили), прибыл в герцогство Вюртембергское, в Конштат, затем в имперский город Эслинген (одна миля), расположенный на Неккаре, который называется также Никром, а оттуда в Гёппинген и Гайслинген (две мили).
Затем, перебравшись через Дунай в Ульме, я через Гюнцбург и город Пу pray, от которого и ведет название маркграфство Пургауское, достиг Аугсбурга, на реке Лехе. Здесь ожидал меня{350} московский посол Григорий Загряжский и секретарь Елизаветы, вдовы Иоанна Сфорца, герцога миланского и барийского, Хрисостом Колонна. Они сопровождали меня в путешествии. Господин Ганс барон фон Турн и цум Кройц был придан мне в качестве управляющего или эконома.
Покинув Аугсбург в декабре 1516 года, мы проехали за Лехом через города и городки Баварии: Фридберг (одна миля); Индерсдорф, 28 декабря (четыре мили); Фрайзинг, 29 декабря (четыре мили), то есть фрайзингенское епископство на реке Ампер; Ландсхут на реке Изаре, 30 декабря (четыре мили); Генгкофен, 31 декабря (четыре мили), Пфарркирхен, 1 января (три мили) и Шердинг-на-Инне.
Переправившись через Инн и держась берега Дуная, мы добрались до Австрии выше Эннса, то есть до Верхней Австрии, 2 января (четыре мили); попали в Энгельхартсцелль 3 января; а 5 января (четыре мили) вниз по Дунаю до Ашаха.
Въехав 6 января (три мили) в столицу этой земли город Линц, расположенный на берегу Дуная, и переправившись по устроенному там через Дунай мосту, мы проехали 12 января через города Гальнойкирхен (одна миля), Прегартен (еще одна миля), Пирпах, 13 января (две мили), Кёнигсвизен, 14 января (одна миля), Арбесбах (две мили) и Раппоттенштайн. 15 января прибыли в эрцгерцогство Австрийское, а именно в города Светлую Долину, именуемую обычно Цветль, 16 января (одна миля); потом три мили до Растенфельд (одна миля), Хорн, 17 января, и Рец, 18 января (пять миль).
Затем прямой дорогой за рекой Дие, которая на большом протяжении отделяет Австрию от Моравии, мы 19 января через две мили достигли моравского города Зноймо.
Здесь я узнал, что мой товарищ Петр Мракси умер, прежде чем я успел до него добраться. Господин Файт Штрайн, назначенный на его место, заболел; потом не явился и Фридрих Штрассауер, и я все делал один. Я был далеко от императора, а потому послал в Вену к начальству просить совета, следует ли мне продолжать поездку в одиночку? Мне отвечали, что они-де ничего не знают о моем поручении, а потому и посоветовать мне ничего не могут. Я двинулся с Богом далее.
И таким образом я один принял на себя эту должность, как то угодно было цесарю. Из Зноймо я отправился в Вольферниц, 24 января (три мили), Брно, 25 января (три мили); между ними близ Прелас протекает река Йиглава. Оттуда в Вишков, по-моравски Вишова, три мили. Здесь, в Вишкове, я, сознаюсь, совершил глупость: заставил своего кузена Георга Раумшюссля слишком много выпить. Посол герцогини барийской, старый честный священник, ехавший со мной, имел обыкновение: если в гостинице ему попадалось на глаза что-либо особо замечательное или что-нибудь приходило в голову, то об этом он записывал афоризмы на стене. В тот раз он написал «Держи себя таким, каким ты хочешь, чтобы тебя считали». Тогда я на него рассердился, но потом понял, что он был прав, а я не прав. Я поблагодарил его за это от всего сердца, да и поныне благодарен.
28 января (две мили) до Простеёва и две мили до Оломоуца, лежащего на реке Мораве; эти три города: Зноймо, Брно и Оломоуц — первые в Моравском маркграфстве. Оттуда Липник, 30 января; через Бистршице я ехал три мили по лесу и довольно высоким горам, потом еще три мили до Границе по-моравски, а по-немецки Вайссенкирхен (полторы мили); Йичин, по-немецки Тицайн (еще полторы мили), в долине протекает река Бечва.
Острава, по-немецки город Остра (четыре мили), городок, принадлежащий епископам оломоуцким. Здесь переправились мы через реку, по-немецки называемую так же, как и город, а по-моравски Остравицу, омывающую город и отделяющую Силезию от Моравии.
Как только переедешь мост, ты уже в Силезии. Проехав добрую милю, встретишь плохонький монастырь, то есть аббатство по имени Орлова, хотя оно и начальствует над многими монастырями, даже и польскими. Кое-кто вознамерился устроить там солеварню. Одного из них вскоре убили, так дело и стало.
Затем в Силезии, 2 февраля (одна миля) до города герцогов цешинских Фрыштат, расположенный на реке Ольше.
Струмень, по-немецки Шварцвассер (две мили);
Пщина, по-немецки княжество Плес, 3 февраля (еще три мили); замок и городок; на расстоянии двух миль от него мост через Вислу, которая берет начало неподалеку от Цешина в горах Силезии. Все, что по сю сторону моста, принадлежит Чехии, а по ту сторону — хотя и тоже Силезия, но принадлежит уже королевству Польскому.
От моста через Вислу начинаются владения польские, и до княжества Освенцим, по-немецки Аушвиц, где река Сола впадает в Вислу, одна миля пути.
За Освенцимом мы переезжаем по мосту снова через Вислу и, сделав восемь миль, прибываем в столицу Польского королевства Краков; здесь мы поставили наши возки на полозья.
Между Краковом и Освенцимом находится замок Липовец, где содержатся в заключении провинившиеся священники. Рядом польские постоялые дворы. Оттуда пять миль до Кракова.
Краков — столица Польши; область вокруг него называется Малой Польшей; столица в Великой Польше — Познань. В то время король был в Литве. Некий немец, по имени Ганс Бонар{351}, любимый слуга короля, посвященный в его тайны и секреты, очень хорошо принял меня и итальянца. Когда мы говорили о браке и показали портрет предполагавшейся невесты, то Бонар сказал: «Она не так румяна», потому что прежде ему уже доводилось видеть ее портрет. Тут Хрисостом говорит, что, мол, в тех странах такой обычай, хоть женщина и от природы не бледна, но все-таки прибегает к помощи румян. Я стал подавать ему знаки, тихонько толкая под столом, отчего он сильно покраснел, а потом спрашивал меня, зачем это я подавал ему знаки. Я отвечал, что в наших краях краситься — не обычай, а смешная привычка. Он просил у меня совета, что же ему теперь делать. Я посоветовал, пусть он скажет, что художник на портрете переложил красного. Этому совету он был очень рад.
Нам пришлось пересесть в сани{352}. Итальянец послушался совета, что можно просто поставить возок на сани, как это делают. Я же, по рекомендации Бонара, оставил свой возок и перебрался в санки, снабдив их верхом, как у возка. Итальянский слуга Хрисостома, ни разу в жизни не правивший санями, дважды перевернул своего господина, не успев и выехать из города. Под городом я нашел его в большом смятении. Он сказал: «Я уже упал дважды, что же будет со мной в течение ста двадцати миль?» Я взял его к себе в сани, и с Божьей помощью мы двинулись. Я нанял у Бонара польского возницу с двумя лошадьми до самой Вильни всего лишь за восемь рейнских гульденов, а также за стол и корм для лошадей.
11 февраля мы выехали из Кракова.
На дальнейшем пути от Кракова:
Прошовице (четыре мили); Вислице (шесть миль), 12 февраля; Шидлув (пять миль), 13 февраля; Опатув (шесть миль), 14 февраля; Завихост (четыре мили), 15 февраля; здесь мы снова на лодках переправились через реку Вислу и оставили ее слева;
Ужендув (пять миль), 17 февраля;
Люблин (семь миль). Это воеводство и укрепленный стенами город. В этом месте в известное урочное время года, несколько раз в год устраивается знаменитая большая ярмарка, на которую стекается народ с разных стран света: московиты, литовцы, татары, ливонцы, пруссы, русские, немцы, венгры, армяне, турки, валахи и евреи.
Коцк (восемь миль), 18 февраля; 20-го — переправа через реку Вепш (так! —
Мендзыжец (восемь миль). Проехав две мили до маленькой речушки, достигаем границы Польши.
Литовский город Мельник, замок и несколько домов; 21 февраля, на реке Буге (шесть миль).
Вельск, замок и обнесенное стенами местечко; 22 февраля (восемь миль).
Нарев, обнесенное стенами местечко; 23 февраля (четыре мили). Здесь река того же имени вытекает, как и Буг, из некоего озера и болот и устремляется на север.
Из Нарева, 24 февраля, надо ехать восемь миль лесом, вдоль дороги — ни одного дома, за ним — город Крынки, где в первый день Великого поста ожидали меня люди короля, доставлявшие мне продовольствие, — их называют приставами, — и провожали до самой Вильны.
Затем в Гродно, 26 февраля (шесть миль). Тамошнее княжество довольно плодородно, если принимать во внимание природу той страны. Это приличный город, построенный на туземный манер. Крепость с хорошим городом расположены на реке Немане, называемой по-немецки Мемелем и текущей также по Пруссии, которая некогда находилась под управлением великого магистра Тевтонского ордена; а ныне ею как наследственным герцогством владеет маркграф бранденбургский Альберт. Я считаю эту реку за Кронон, по сходству с названием города. Тут Иоанн Забе-резинский был захвачен Михаилом Глинским в том доме или, как они выражаются, дворе, в котором я останавливался. Здесь я расстался с московским послом, которому король запретил въезжать в Вильну. По выезде отсюда 27 февраля — Привалки; 28 февраля — Меркине, оттуда Перлоя, 1 марта (две мили);
Валькининкай, 2 марта (пять миль);
Руднинкай, 3 марта (четыре мили);
Вильна,
Перед Вильной же, примерно за милю, нас ожидали{353} посланный королевским наместником пропет, а также множество придворных, встретивших меня изысканным приветствием, сказанным Анджеем Кшицким, впоследствии архиепископом гнезненским.
Меня посадили в большие сани, то есть обширную повозку, устланную подушками, коврами, расшитыми золотом, и украшенные бархатом и шелком, запряженные прекрасными жеребцами; посол герцогини тоже сидел в санях напротив меня. При этом с того и другого бока от меня, на полозьях, держа санки, стояло множество знатных людей, королевских слуг, служивших мне, как будто ехал сам король.
Таким образом препроводили меня до самой гостиницы. За день до того прибыло турецкое посольство; меня провезли мимо их гостиницы, а затем привезли в мою почетную резиденцию, где было приготовлено все необходимое в лучшем виде.
Вскоре туда явился Петр Томицкий{354}, тогда епископ перемышльский, вице-канцлер Польского королевства, а впоследствии — краковский; таких людей в мое время немного было среди польского духовенства. Он, муж, по всеобщему признанию, отличавшийся выдающейся доблестью и безупречной жизнью, и также от имени короля весьма любезно приветствовал и ветретил меня. Немного спустя он, в сопровождении большого числа придворных, проводил меня к королю, который принял меня с величайшим почетом в присутствии многих знатных мужей и вельмож Великого княжества Литовского. Что до переговоров в Москве, то тут король быстро отпустил меня по причине, которая будет ясна из последующего, чтобы ехать в Москву и постараться устроить мир.
Относительно брака король сказал: «Раз уж я однажды согласился жениться по совету императора, то пусть исполнится желание Его величества и на этот раз». Итак, я спросил у посла герцогини, исполнил ли я то, чего он от меня хотел, то есть устроил ли я вернейшим образом брак? Он признал это и дал мне в том расписку, так как в Линце он передал мне письмо своей госпожи с обещанием уплатить тысячу гульденов, если благодаря моим стараниям брак будет заключен.
В это время в Вильне был заключен между прочим при содействии цесаря, представителем которого был я, брачный договор и союз между королем и Боной, дочерью Иоанна Галеаццо Сфорца, герцога миланского.
Там находились в строгом заключении три московитских вождя, которым 8 сентября 1514 года вверено было под Оршей главное начальство, да и все московитское войско. Первым между ними был Иоанн Челяднин. 11 марта я встретился с ними с позволения короля и утешил, чем мог; ведь я ехал к их господину. Я одолжил им двадцать гульденов{355}.
Вильна, столица Великого княжества Литовского, расположена между небольшими горами или холмами, в том месте, где соединяются реки Вилия и Вильна и впадают в Неман, то есть Кронон. Городские стены возведены недавно братом нынешнего короля Александром; там царит большое оживление.
Я недолго пробыл в этом городе и оставил здесь Хрисостома Колумна, который тяжело переносил местную пищу, питье и даже воздух. Он жаловался на желудок и говорил, что ему придется прибегнуть к моему лекарству, сознавшись, что оно ему весьма помогает: пить вермут, по поводу которого он много ворчал в дороге.
Я выехал из Вильны 14 марта, причем выбрал не одну из обычных дорог, одна из которых ведет в Москву через Смоленск, а другая — через Ливонию, но поехал прямо посредине между ними и через четыре мили прибыл в Неменчине, а оттуда через восемь миль и переправившись через реку Жеймене — в Швенчяны, 15 марта.
На следующий день, 16 марта, я через шесть миль приехал в Диснай, где есть озеро того же названия, и через четыре мили в Дрисвяты, куда прибыл 17 марта, где вернулся ко мне московский посол, которого я оставил в Гродно, а Георгий Раумшюссль здесь повернул назад.
В четырех милях далее находится Браслав, 18 марта, при озере Навер, простирающемся в длину на милю.
19 марта, проехав еще пять миль, мы достигли Дедины и реки Двины, которую ливонцы — а она протекает через их владения — называют Дуною; некоторые утверждают, что по-латыни это Турант, а согласно другим — Рубон.
Затем 20 марта мы поспешно направились в Дриссу (семь миль), и под городом Вята снова выехали на Двину. По ней, скованной льдом, мы ехали шестнадцать миль вверх по реке по обычаю того народа и нам встретились две наезженные дороги. Недоумевая, которую из них избрать, я сразу же послал своего повара-литвина на разведку в крестьянский дом, расположенный на берегу. Но так как около полудня лед стал сильно таять, то гонец возле берега провалился сквозь подтаявший подломившийся лед; мы вытащили его с большим трудом. Случилось также, что в одном месте лед на реке с обеих сторон совершенно растаял и исчез, а оставалась только та часть его, которая затвердела от непрерывной езды, шириной никак не больше того, чем захватывали полозья наших повозок. По ней мы переехали не без сильного страха и опасности, будто по мосту длиной около четырех-пяти шагов. Наш страх усиливался из-за всеобщей молвы, что-де незадолго перед тем шестьсот московитских разбойников все до одного потонули во время перехода через эту самую реку, покрытую льдом.
21 марта от Дриссы через шесть миль мы попали в Допороски, а оттуда 22 марта через шесть миль — в княжество Полоцкое, называемое у них воеводством и лежащее на реке Двине, которую ныне называют Рубоном. Это крепость и город при речке Полота; по местному обычаю, все построено из дерева; здесь нам был оказан почетный прием при огромном стечении встречавшего нас народу; нам было предложено великолепное угощение, а под конец нас проводили до ближайшей остановки. В Полоцке я был до 24 марта и оттуда послал письма. Прибыл туда 21 марта. От Полоцка до Великих Лук тридцать шесть миль, до Опочки — двадцать шесть миль.
Это граница с московитами. Меня весьма почтительно встретили и проводили. Однако я задержался на один день, так как, едучи из Вильны, я к ночи не раз оказывался на пустом постоялом дворе, да и дорога плоха: досюда пятьдесят миль, причем приходится объезжать много озер и болот, а сверх того, пространные леса и тому подобное. Хотя через некоторые леса меня и провожали, но потом проводники оставили меня. Мы выбрались на поляну, где ветром намело много снегу, по которому прошлись кони или какая-то другая скотина и люди, растоптали и избороздили снег. Сделалась ночь. Тут уже было не разобрать, кто господин, а кто слуга: каждый был занят самим собой, падая кто здесь, кто там, переворачиваясь со своим конем и санями. У меня был кучер-немец, взятый мной в Индерсдорфе в Баварии, — он правил тяжелыми санями. Оказавшись в таком отчаянном положении, он сказал, что не погрешил ни разу против кого-либо из своих господ, но тут сбежал бы, если бы только знал куда. Добравшись до каких-то заброшенных домов, в которых из-за войны никто не жил, мы хотя и развели большой огонь, но было у нас только то, что мы захватили с собой. Да и местоположение наше было неясно, так что на следующий день литовский пристав, не простившись, уехал от меня.
Между Вильной и Полоцком очень много озер, частые болота и неизмеримо длинные леса, простирающиеся на пятьдесят немецких миль, так что все время приходится ехать кружным путем, а не прямо, а то, как уверяют, не было бы так далеко.
Дальнейший путь близ границ королевства отнюдь не безопасен вследствие частых набегов с той и с другой стороны; постоялые дворы либо заброшены, либо вообще отсутствуют. Через большие болота и леса мы прибыли, наконец, через восемь миль после Полоцка, 24 марта, к пастушеским хижинам Горспля и оттуда через четыре мили в Миленки, в дом рыбака, 25 марта. На этом пути меня оставил литовский проводник.
Кроме неудобства с гостиницами еще и сама дорога была трудна: нам приходилось ехать по таявшему снегу и льду между озерами и болотами, пока мы не прибыли 26 марта в город Ниша, расположенный у одноименного с ним озера, а через четыре мили оттуда 27 марта — в Квадасен. В этом месте мы с великим страхом и опасностью переправились через какое-то озеро, в котором поверх льда стояла вода на одну пядь, и через три мили добрались до крестьянской хижины. Стараниями спутника моего Георгия сюда было доставлено продовольствие из владений московита.
Заметить и различить в тех местах границы и разузнать о границах владений того и другого государя между Полоцком и теми местами мне не удалось. В этих краях народ признает обоих государей. Но каждый из сопровождавших приписывал эту землю своему государю.
Бесспорно, в московских пределах находится Корсула, куда мы прибыли 28 марта через одну милю.
Переправившись через две реки, Великую, истоки которой неподалеку, и Остерница, и сделав еще две мили, мы прибыли 29 марта к городу Опочке с деревянной крепостью, стоящей на высоком островерхом, как конус, холме. Под ним — большое количество домов; они называют это городом. Здесь я позавтракал и, начиная от этих мест, уже был снабжаем всем необходимым. Здесь я впервые видел лежащий на воде мост, по которому лошади переправляются по большей части по колено в воде. Причиной, почему меня повели этим путем, было то, что король готовился осадить эту крепость, пока я буду вести переговоры о мире, что и случилось. Эту крепость осаждал польский король, пока я в Москве вел переговоры о мире. Хотя в тех местах из-за частых болот, лесов и бесчисленных рек не найти, кажется, ни одного направления, удобного для движения войск, они тем не менее двигаются прямо, куда бы им ни было нужно, высылая вперед множество крестьян, которые обязаны удалить всякие препятствия: вырубить деревья и настлать мосты через болота и реки.
В тот раз король, впрочем, ничего не добился, ибо войско прибыло слишком поздно и из-за такого опоздания, а также из-за таяния снега должно было торопиться назад. В Москве мне сердито за то выговаривали, как, мол, это сообразуется, что я говорю о мире, и в одном месте едут послы короля, отправленные по моему письму, и они уже на пути в Смоленск, а в другом месте войско ведет враждебные действия. На эти упреки я ответил, что долго добивался того, чтобы советники и послы обоих государей встретились в третьем месте для переговоров о мире. Московиты же хотели проще — чтобы послы короля прибыли для того в Москву. Поэтому мне пришлось писать королю и от имени императора просить его прислать сюда своих послов; и ради императора король согласился на это. И так как пока еще о мире ничего не решено и не было никаких речей и переговоров о перемирии, то и вины моей нет, да и король может тем же извиниться. И вышло так, что оба войска стояли в поле друг против друга, а мирные посольства тем не менее двигались своей дорогой и шли переговоры. Московитам пришлось удовлетвориться этим ответом, но после того как король ничего не добился под Опочкой, московиты же не пожелали заключать перемирия, послы короля были отправлены ни с чем.
Затем 30 марта в восьми милях находится город и крепость Воронеч, расположенный на реке Сороти, которая, приняв в себя реку Воронеч, в полумиле ниже города впадает в реку Великую.
Выбор, 31 марта (пять миль).
Володимерец, город с укреплением (три с половиной мили).
Брод, крестьянское жилище (также три мили), а оттуда, через пять с половиной миль, настлав мост через реку Узу, которая впадает в Шелонь, 1 апреля мы прибыли в город Порхов с каменной крепостью, расположенный на реке Шелони, а через пять миль — в селение Опока на реке Шелони близ заброшенной крепости, под которым река Удоха впадает в Шелонь. Оттуда, переправившись через семь рек, также через пять миль — в селение Райцы, затем еще через пять миль в селение Деревяница. В полумиле ниже него река Пшог-жа, приняв в себя реку Струпин, вливается в Шелонь. Через нее мы переправились на лодке; в нее впадают еще четыре реки, через которые мы переправлялись в тот день.
В пяти милях отсюда находится жилище крестьянина Сутоки, а через четыре мили мы наконец достигли 4 апреля Великого Новгорода, переправившись в тот день через десять речек.
Итак, от Полоцка до Новгорода мы переезжали через столько болот, озер и рек, что имена и число их не могут привести даже местные жители; тем более не может упомнить и описать их кто-либо другой.
Новгород велик и некогда был столицей русских князей. Он был прежде весьма большим городом, но не окружен ни стеной, ни рвами. Несколько лет назад он выгорел{356}, поэтому в мое время был не столь велик.
В Новгороде я вздохнул немного свободнее и отдыхал там семь дней. Сам наместник в Вербное воскресенье пригласил меня к обеду, был весьма предупредителен и любезен и дал мне любезный совет отдохнуть там несколько дней и оставить там слуг и лошадей, а в Москву ехать на расставленных или, как они обычно выражаются, почтовых лошадях. Он обеспечил меня почтовыми лошадьми. Потом я сообразил, что это было сделано для того, чтобы мирные переговоры начались пораньше: видимо, московиты разузнали что-либо о приготовлениях короля к осаде Опочки. Послушавшись его совета, я по выезде в первый день достиг сперва Бронницы (четыре мили), а затем весь тот день четыре мили ехал вдоль реки Меты, которая судоходна и берет начало из озера Замстинского. В этот день, когда мы скакали по полю, на котором снег уже стаял, под моим молодым слугой, родом литовцем, который вез мой гардероб, упала лошадка, так что вместе со слугой совершенно опрокинулась через голову, и, свернувшись колесом и упершись задними ногами, она очутилась сидящей на задних ногах, как собака; затем встала снова, так и не коснувшись земли боком, а потому не помяв слугу, распростертого под ней. С мальчишкой ничего не случилось: он вскочил и снова подбежал к лошади, хотя поначалу немного хромал. Все это я видел собственными глазами, хотя это прямо-таки невероятно.
Затем, 8 апреля, по прямой дороге шесть миль до Зайцева за рекой Ниша.
Крестцы (семь миль) за рекой Холова.
Оряд Яжелбицы при реке Полометь (семь миль). В этот день мы переправились через восемь рек и одно озеро, хотя и замерзшее, но наполненное водой поверх льда. В этот день была шестая смена лошадей.
Наконец в пятницу перед праздником Пасхи мы прибыли в яму, то есть на почтовую станцию, и переправились через три озера: первое — Валдай, которое простирается в ширину на одну милю, а в длину — на две, второе — Лютинец, не очень большое, третье — Едровское, при котором селение того же имени в восьми милях от Оряда, 10 апреля.
Право, путь наш в тот день, по этим озерам, еще замерзшим, но обильно переполненным водой от таявшего снега, был очень труден и опасен, хотя мы следовали наезженной дорогой и не осмеливались свернуть с большой проезжей дороги, как из-за глубокого снега, так и потому, что не было видно и следа какой-нибудь тропинки. Итак, совершив столь трудный и опасный путь, мы прибыли, проехав семь миль, в Хотилово, ниже которого переправились через две реки — Шлину и Цну в том месте, где они сливаются и впадают в реку Мету, и 11 апреля достигли Волочка. Там в день Пасхи, 12 апреля, мы отдохнули.
Я был с ними в церкви. Они ели там свои освященные куличи, стоя после службы.
Затем, сделав семь миль и пересекши реку Тверцу, мы прибыли в довольно большой городок Выдропужск, расположенный на берегу Тверды,
На следующий день, проплыв семь миль по реке Тверде, мы пристали к Медному. Отобедав здесь, мы опять сели на наше суденышко и через семь миль, 14 апреля, достигли славнейшей реки Волги, а также княжества Тверь. Некогда это было славное княжество, да и теперь тоже, но все принадлежит великому князю московскому. Хотя это только деревянная крепость и некоторое количество домов по обоим берегам.
Там стояло несколько больших кораблей, на которых возят купеческие товары до моря, называемого московитами Хвалынским, по-латыни — Каспийским и Гирканским, и обратно.
Здесь мы взяли судно побольше, намереваясь из-за дурной дороги проплыть несколько миль. Но не проплыв и полумили по Волге, там, где река поворачивает направо, — потому-то мы и заметили это слишком поздно, — мы увидели, что в этом месте река замерзла и была заполнена обломками льда. С величайшим трудом, обливаясь потом, мы пристали в одном месте. Лед смерзся высокой кучей, и мы едва выбрались на берег. Оттуда сухим путем пешком добрались мы до крестьянского дома, там ждали, пока приведут несколько плохоньких крестьянских лошадей, и на них я с немногими сопровождающими прибыл к монастырю Святого Илии, куда с ближайшей почтовой станции доставили лошадей лучших и в большем числе. Пристав, приставленный ко мне для обеспечения продовольствием и для иных надобностей, обращался с монахами как с простонародьем. Когда они не поторопились исполнить то, что он им приказал, то есть доставить лошадей, он пригрозил им плетью, и все было быстро сделано. Все монахи в тех краях принадлежат к ордену Святого Василия и одеты в черное, почему их и называют не монахами, а чернецами, то есть «черными». Они никогда не едят мяса. В монастырь не принимают юношей.
Переменив здесь лошадей, мы добрались 15 апреля до городка Городни, расположенного на Волге, в трех милях от монастыря. Откуда прямо в Шошу — это весьма судоходная река (три мили);
Шорново, почтовую станцию (три мили), 16 апреля, городок Клин, расположенный на реке Януге (шесть миль);
Пешки, почтовую станцию (еще шесть миль).
17 апреля — Черную Грязь на реке того же имени (шесть миль), и наконец 18 апреля в Москву, три мили.
Как меня здесь приветствовали и принимали, я изложил с достаточной подробностью в настоящей книге, когда говорил о приеме послов и обхождении с ними выше.
Но скажу о том, о чем не говорилось. Когда я услыхал, что толмач говорит по-латыни, я заговорил с ним при въезде в город. Я был рад, что могу поговорить с ним, так как страна их у нас неизвестна и мне хотелось разузнать о ней. У меня же были карты всех наших стран, о них я хотел рассказать ему. Пристав вскоре стал спрашивать, о чем я говорю. Этим, а также тем, что при мне был юноша-литвин, я навлек на себя большие подозрения. Из-за того-то меня так стерегли, никого ко мне не пуская; соглядатаи являлись по двое и по трое смотреть и слушать, что я говорю и что делаю.
Они вообще очень недоверчивы. Со мной случилось, как с тем, кто необдуманно сразу же заговаривает о важном для него деле. Архиепископ Матвей Ланг, кардинал зальцбургский, просил меня осведомляться о быте, нравах и обычаях этой страны, вот почему я и поспешил с исполнением этого поручения. С большими околичностями мне пришлось узнавать о каждой интересовавшей меня вещи по отдельности.
После того как московит отказался начать переговоры с литовцами, пока те не пришлют своих послов в Москву, я послал господина Ганса фон Турна к королю в Вильну, прося его от имени императора прислать сюда послов; я сделал это, чтобы почтить короля. Король отвечал мне, что готов прислать послов, если я обеспечу им безопасность и охранные грамоты великого князя. Я сделал это и снова отправил фон Турна. Тем временем король посылает свое войско к Опочке. Фон Турн прибыл с литовскими послами, захватив с собой Вольфа фон Ламберга, в то время пажа польского короля, родича нас обоих, поглядеть на эту страну. Фон Турн прибыл примерно на два дня раньше послов. Когда он под городом переезжал через реку Москву, то фон Ламберга не хотели пускать с ним как слугу короля. Ему пришлось остаться там, пока не приехали литовские, то есть королевские послы, с которыми его пустили, разместив в монастыре вне города, сразу после переправы через реку Москву. Этот фон Ламберг впоследствии стал управляющим церковными землями в Крайне, бароном в Ортенегге и Ортенштайне.
Прибыв на переговоры, литовские послы Ян Щит и Михаил Ботуш стали горячо упрекать назначенных для переговоров московитских советников, что-де вопреки клятвенным заверениям, или, как они это именуют, крестоцелованию, а также вопреки грамоте и печати без всякой уважительной причины ведется война; при заключении брака между королем Александром и сестрой великого князя было договорено, что для нее построят русскую церковь, дабы она могла отправлять богослужение по своей вере. На самом деле такая церковь стоит на несколько шагов дальше, чем договаривались — эта вот причина и была заявлена при объявлении войны.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Я сказал вначале, что был послан блаженной памяти императором Максимилианом в Москву для примирения государей польского и московского, но вернулся оттуда без успеха. Ибо, пока я хлопотал в Москве в присутствии и польских послов о мире и соглашении, король, собрав войско, осадил крепость Опочку, однако безрезультатно, ибо из-за зимы не мог долго оставаться в поле. После того как войско польского короля ничего не добилось под Опочкой, — а рассчитывалось, что если эта крепость будет захвачена, то можно будет достичь более выгодного мира, — великий князь сделался высокомерен, не захотел принять мира на равных условиях, так что литовцы вынуждены были уехать ни с чем. Ко двору для переговоров с литовцами я был зван утром накануне Симона и Иуды. Было очень сыро и грязно, но когда мы возвращались в гостиницу, все так крепко замерзло, что ехали совершенно посуху.
Государь московский наотрез отказался заключать перемирие с королем. Переговоры были прерваны, но меня он отпустил все же с почетом. Хотя мои лошади и многие слуги находились в Новгороде, великий князь назначил мне дорогу через Смоленск, и наряду с прочими почетными дарами дал мне отличные санки со шкурой белого медведя, длинный красивый белый войлок, чтобы мне укрыться вместе с санями, и к саням — высокую лошадь рыжей масти; таких высоких лошадей я в их краях не встречал, лошади у них, как правило, низкорослые.
Итак, покинув Москву, где я пробыл тридцать одну неделю{357}, я прибыл прямо в Можайск (восемнадцать миль);
Вязьму (двадцать шесть миль);
Дорогобуж (восемнадцать миль);
потом в Смоленск (восемнадцать миль). От Смоленска и до границы в течение двух дневных переходов меня с почетом провожало двести всадников. Затем мы отдыхали там две ночи под открытым небом среди глубоких снегов и в лютый мороз. В первый день вечером я был приглашен моими провожатыми на ужин, и они почтили меня щедрым угощением. Накидав длинные и довольно высокие кучи сена, положив на них древесную кору и постлав скатерти, мы сидели за столом на земле с поджатыми ногами, вроде турок или татар, вкушая таким манером пищу и затягивая ужин несколько чрезмерными возлияниями. Угощали меня изрядно, а пить заставляли более, чем мне того хотелось.
На другую ночь мы подъехали к какой-то реке, тогда еще совсем не замерзшей. Это была граница. Я послал вперед одного из своих слуг с двумя собаками, подаренными мне великим князем. После полуночи от сильной стужи река покрылась таким льдом, что по нему перевели более десяти саней, да еще и груженых. Я велел выкатить на него свои тяжелые сани, а московит, со мной снова посланный к императору, — свои, и, хотя с помощью одних только слуг, мы быстро с ними переправились. Лошади же, согнанные вместе, переходили не здесь, а в узком месте, где лед сломался, и река текла быстрее и с большей силой.
Оставив там, в двенадцати милях от Смоленска, своих провожатых, я направился в Литву и в восьми милях от границы прибыл к Дубровно на Днепре; надлежащим количеством всего необходимого я запасся в Московии, гостиница же была литовская. Я вез с собой живых белок и горностая. Ночью у меня под кроватью горностай насмерть загрыз троих белок и выгрыз у них мясо на затылке.
Отсюда к Орше (четыре мили). Между Дубровно и Оршей протекает река Кропивна. Здесь, ближе к Орше, и произошла та битва, о которой сказано выше. От Вязьмы и до этого места Борисфен был у нас справа, и близ Орши мы вынуждены были переправляться через него на небольшом расстоянии ниже Смоленска. Оставив реку около Орши, мы прибыли прямо в Друцк (восемь миль), Гродно (так! —
Борисов (шесть миль), на реке Березине, истоки которой Птолемей приписывает Днепру,
Логойск (восемь миль),
Радошковичи (семь миль),
Красное Село (две мили), Молодечно (две мили), городок Крево с заброшенной крепостью (шесть миль),
Меднинкай, тоже городок с покинутой крепостью (семь миль), а оттуда достигли наконец Вильны{358}. После отъезда короля{359} в Краков в Польшу я задержался там на несколько дней, ожидая возвращения через Ливонию из Новгорода слуг с моими лошадьми. Встретив их, я затем 30 декабря свернул на четыре мили с дороги в Троки — это два замка, обнесенных стеной, чтобы посмотреть там на заключенных за оградой в саду бизонов, которых иные называют буйволами.
Никлас Нипшиц, слуга короля, ожидал меня в Вильне, чтобы ехать со мной в Краков. Когда мы подъезжали к Трокам, воевода господин Григорий Радзивилл{360} прислал к Нипшицу человека, обижаясь, что тот везет к нему чужих гостей без его приглашения и против его воли. Нипшиц извинился так: он-де не мог удержать меня, когда я туда поехал. Воевода был несколько задет моим неожиданным и нечаянным прибытием, однако, после долгих переговоров, когда я прибыл в гостиницу, прислал ко мне приглашение на следующий день на обед. Я дважды отказывался, но на третий раз Нипшиц уговорил меня согласиться. За столом присутствовал татарин, заволжский царь Ших-Ахмет. Его с почетом содержали там, как бы под домашним арестом в двух замках, обнесенных стенами и выстроенных промеж озер. За обедом он толковал со мной через толмача о всевозможных делах, именуя цесаря своим братом и говоря, что все государи и цари — братья между собой.
Окончив обед и получив от воеводы по литовскому обыкновению подарок, ибо после стола они всегда одаряют тех, кого пригласили, мы двинулись сперва в город Мороч, 2 января, а затем, 4 января, в Гродно (пятнадцать миль),
Крынки, 5 января (шесть миль). Затем, проехав лес, в Нарев,
Из Вельска мы направились в крепость Брест с деревянным городком на реке Буге, в который впадает Мухавец, потом в город Ломазы; оставив здесь Литву, я прибыл 17 января в первый город Польши Парчев, несколько выше которого течет река Ясоница, отделяющая Литву от Польши. Затем в
Люблин (девять миль), 18 января,
Рубин,
Ужендув, 20 января,
Завихост, где переправа через Вислу,
21 января город Сандомир с каменной крепостью, расположенный на Висле и отстоящий от Люблина на восемнадцать миль,
22 января Поланец, городок на реке Чарна, в которой водится превосходная рыба, именуемая в просторечии у нас лосось. Ее высушивают на воздухе без использования дыма и соли и так едят, не жаря и не варя, она очень вкусна.
Далее, 23 января, новый город, называемый Корчин (Новы Корчин), хороший польский городок с обнесенной стенами добротно построенной крепостью.
Это место напоминает мне о чудесном и почти невероятном происшествии, не сказать о котором, по-моему, никак нельзя. Когда я однажды возвращался из Литвы через эти края, я встретился со знатным поляком Мартином Зворовским, который неотступно приглашал меня к себе и, приведя в свой дом, устроил роскошное угощение. И пока мы, как водится, дружески толковали о разных вещах, он рассказал мне, что, когда король Сигизмунд вел войну около Борисфена, некий дворянин, по имени Перстинский, облаченный до самых колен в тяжелое конное вооружение, въехал между Смоленском и Дубровно в Днепр, видимо, чтобы напоить лошадь; там лошадь его взбесилась, унесла его на середину реки и сбросила. Так как он выплывал трижды, но потом больше не появлялся, его сочли определенно погибшим и оплакивали, но вдруг он вышел из воды на берег на глазах у самого короля Сигизмунда и его войска, всего почти трех тысяч человек. Хотя веродостойность этого человека заставляла меня полагаться на его слова, все же, казалось, он говорит невероятные вещи.
Однако вышло так, что в тот же день в сопровождении Мартина мы добрались сюда, в Новы Корчин, где жил тогда человек, пользовавшийся у поляков величайшим почтением, Христофор Шидловецкий, кастелян краковский и тамошний староста. Он устроил для меня и многих других весьма знатных людей блистательнейшее пиршество. Там мне пришел на память этот рассказ о Перстинском, и я не мог удержаться, чтобы не упомянуть о нем, и весьма кстати, потому что это подтвердили не только гости, ссылаясь как на очевидца на самого короля, но и сам Перстинский, который присутствовал на том пиршестве собственной персоной и изложил это свое приключение так, что оно выглядит правдоподобным.
Он рассказал, что будучи сброшен лошадью, он трижды выплывал на поверхность, и тут ему вспомнилось поверье, слышанное им когда-то, что следует считать погибшим того, кто, выплыв в третий раз, не получил помощи. И вот тогда он открыл глаза, что поначалу было трудно, и пошел вперед, в сторону берега; видно было довольно хорошо; правую руку он держал над собой на случай, если набредет на мель, чтобы тогда его увидели и подали помощь, и так вышел совсем.
На вопрос, хлебнул ли он воды, он отвечал, что хлебнул дважды или трижды.
Я передаю это другим в том виде как слышал сам, а теперь возвращаюсь к продолжению рассказа о моем путешествии.
24 января Прошовице, где варят отличное, славящееся в Польше пиво. Оттуда, 25 января, мы приехали в Краков, столицу королевства, местопребывание короля. Он расположен на Висле в восемнадцати милях от Сандомира. Этот многолюдный город славен множеством духовенства, студентов и купцов. Получив подарок от самого короля, который одобрил мои труды, я был отпущен отсюда с величайшим почетом. От Москвы до Кракова я ни разу не сел на коня.
6 февраля со всеми своими санями, которые вывез из Москвы, я затем двинулся прямо к крепости Липовец, темнице для священников, провинившихся в чем-нибудь тяжком.
В трех милях оттуда — Освенцим. Хотя это силезский городок, однако находится во владениях Польши; расположен на Висле. В этом месте в Вислу впадает река Сола, вытекающая из гор, которые отделяют Силезию от Венгрии. Недалеко от городка находится река Пшемша, разграничивающая Силезию и польские и чешские владения; она впадает в Вислу с другой стороны.
Пщина, по-немецки Плес, княжество в Силезии, во владениях Чехии (три мили).
Струмень, по-немецки Шварцвассер (две мили),
Фрыштат, город герцогов цешинских, мимо которого протекает река Олыпе, вливающаяся в Одру.
Затем, 11 февраля, моравский город Острава, который омывает река Остравице, отделяющая Силезию от Моравии.
Городок Йичин, по-немецки Тицайн (четыре мили).
Городок Границе, по-немецки Вайсенкирхен, мимо которого протекает река Бечва (одна миля).
Липник (одна миля).
Оттуда до Оломоуца около полутора миль.
Обоз у меня был велик: тяжелые сани, запряженные четверкой лошадей, еще одни сани с московитскими детьми (так! —
Так мы стояли друг против друга с обнаженным оружием. Я счел это не безрассудством, а скорее следствием опьянения, и немедленно отдал распоряжение слугам при встрече с ним уступить ему середину дороги. Но он не обратил никакого внимания на эту вежливую уступку.
Тем временем фон Турн с самопалом, подскакав к нему вплотную, дал осечку и промчался мимо, а тот развернулся и нанес фон Турну удар сзади, попав между телом и правой рукой; поднялся смех, и один из наших выстрелил из арбалета, попав ему в левое плечо, так что стрела сломалась; его красивая белая лошадь была ранена сзади. Один из его спутников тоже обнажил клинок и много кричал; его фон Турн сшиб с лошади ударом меча.
Больше всего следовало опасаться, не прячется ли за холмом более многочисленная засада. Поэтому я двинулся оттуда к Оломоуцу, а раненый добрался до города еще раньше меня. Как человек, известный в тех краях, он тут же собрал толпу людей, которые нанимаются для копания и насыпания прудов, желая ото-мстить за себя. Однако заблаговременными мерами я пресек его замысел. Я немедленно послал к бургомистру, прося прислать ко мне двух или трех из городского совета; им я рассказал эту историю, требуя обеспечить мне в городе безопасность. Они были любезны и сказали, что это, вероятно, Никлас Чаплиц, выехавший недавно из города совершенно пьяным. Я послал также за охранной грамотой к господину Яну из Пернштейна{362}, бывшему тогда земским начальником. На мою просьбу он ответил, что-де невероятно, чтобы двое или трое осмелились напасть на нас, которых было тридцать человек. Я же написал ему на это, что было бы противно здравому смыслу и если бы мы, тридцать человек, дали бы побить себя им троим.
Кроме того, я послал к господину Ласло из Черногор, в то время тамошнему земскому казначею; я знал, что он в хороших отношениях с императором. Ему я тоже описал это происшествие и ответ земского начальника, прося у него совета и поддержки. Тот послал одного из своих дворян, по имени Пюхлер, к начальнику и ко мне, написал мне и несколько строк: я могу довериться Пюхлеру, как ему самому. Пюхлер сказал, что по поручению своего господина он был у начальника; дело в том, что здесь нет обычая давать письменных охранных грамот, а одного из своих дворян он прислал, он поедет вместе со мной и проводит меня; если же я ему, присланному от начальника, не доверяю, то у него есть повеление от своего господина сопровождать меня, а уж он-то сумеет доставить меня в безопасности.
Я взял вместо охранной грамоты слугу начальника, но тем не менее нанял у города сани со стрелками и панцири для меня и моих людей.
Из Оломоуца, с сопровождением, которого я добился, я прибыл 19 февраля в городок Вишков (четыре мили).
На следующий день я отпустил стрелков и до Бистршице ехал пять миль; утром сопровождавший уехал обратно, а я двинулся
20 февраля в Микулов (четыре мили), где великолепный замок и город. Хотя он расположен в одной миле за рекой Дие, которая во многих местах разграничивает Австрию и Моравию, однако относится к Моравии и состоит в ее подданстве. Я прибыл туда к завтраку: тогда я был убежден, что он принадлежит Австрии. Там я встретил Альбрехта Пенкера из Хайде с пятью вооруженными всадниками. Он обрадовался моему приезду, а я — его присутствию. Он был хорошо вооружен, ехал с пятью всадниками, и тоже в Вену. Там среди его сопровождавших было несколько рыцарей, которые почти в каждой деревне утоляли свою жажду и не несли никакой службы: один рыцарь из семейства фон Рос, Длинный Якоб и еще другой. Мы направились вдвоем в Мистельбах на ночевку. Ночью к постоялому двору приходили какие-то люди, хотели войти, но слуга был сообразителен, начал добиваться, кто они; те долго препирались и бранились, не желая назвать себя, и уехали.
Наутро, когда мы ехали в Ульрихскирхен, несколько таких субъектов, хотя и без оружия, явились, чтобы понаблюдать, с каким обозом мы едем.
В Вене я сообщил о событиях правительству и просил конной охраны, все это — ради московитского посольства. Господин Георг фон Ратталь рассказал мне, что этой ночью в доме фон Лихтенштейнов, что напротив него, очень часто закрывались и открывались двери и въезжало и выезжало много народу. Я отправился в Нойштадт, оттуда меня сопровождал господин Мельхиор фон Мансмюнстер, тамошний начальник, до Венедских гор{363}; так я добрался до Шотвина. В это время путешествовать по Австрии и прилегающим странам было небезопасно.
От Микулова вплоть до Вены нас сопровождали верхом какие-то подозрительные личности; в Вене их тоже можно было видеть в кое-каких домах. Поэтому до Нойштадта и Нойнкирхена я ехал с предосторожностями, а в Шотвине приказал запереть рыночные ворота, через которые выехал в горы в марте{364}.
Отсюда в австрийский городок Мистельбах (три мили),
Ульрихскирхен (три мили) и, наконец,
20 января, проехав также три мили, в Вену, расположенную на Дунае, город, прославленный многими писателями. Вплоть досюда я довез из Москвы в целости двое саней. Из Вены я через восемь миль проехал в Винер-Нойштадт. Оттуда через гору Земмеринг и между горами Штирии добрался я до Зальцбурга. В Зальцбурге, говорят, совсем недавно у одного купца на дороге отняли двести гульденов. Здесь я купил себе кирасу и, двинувшись через Баварию: Альтершам и Розенхайм, затем графство Тирольское, к Инну, на Куфштайн, Раттенберг, Швац, Халль в долине Инна и 22 марта прибыл в Иннсбрук. Затем в городе Тирольского графства Иннсбруке я нашел цесаря. Его величеству не только было приятно, что я исполнил согласно его поручениям, но он с большим удовольствием слушал также мой рассказ об обрядах и обычаях московитов долее урочного времени, пока им не овладел сон.
Поэтому кардинал зальцбургский Матвей Ланг, очень любимый цесарем, князь деятельный и в делах весьма опытный, заявил даже в шутку перед цесарем, чтобы тот не слушал и не расспрашивал меня об остальных обрядах в его отсутствие. Так и было: все время, когда я рассказывал, кардинал стоял при императоре. После этого, когда мы вышли от императора, кардинал усадил меня рядом с собой, сказав: «Император к вам милостив; я укажу вам пути и средства остаться
Заслушав посла московитов накануне Вербного воскресенья 27 марта, император хотел было, чтобы прибывший со мной московитский посол в Вербное воскресенье был в церкви и посмотрел на богослужение. С тем он послал меня к бывшему тогда в Иннсбруке епископу бриксенскому — им был один из рода Шроффенштайн, — но тот по совещании со своими учеными мужами не разрешил этого, так как московиты не подчиняются римской церкви. Потому император спустился в Халль в долине Инна, приказав доставить туда и московита, и привести его на торжественную мессу, которую император приказал певчим в своей капелле петь вполголоса, что пришлось по нраву московиту, который сказал: «Это по-нашему», разумея, что у них в обычае отправлять богослужение низким и тихим голосом.
У посла был приказ нанимать пушкарей{366}, чего он не мог делать открыто. Поэтому, хотя московиты не обращают внимания на женщин, он давал своим слугам деньги, чтобы они по вечерам ходили к подлым девкам, ездящим вслед за двором, чтобы навести справки об оружейниках. Они и в самом деле нашли пятерых, согласившихся отправиться в Москву. У посла было также письмо его господина, в котором обещалось, что всякий, кто не захочет более служить, будет отпущен. Этих пятерых он снабдил деньгами, чтобы они купили лошадей и отправились в Любек, откуда их кораблем доставили в Лифляндию, до Ревеля, а уже оттуда — в страну московитов. Среди них был один, которого уговорил его брат, прежде тоже бывший оружейником в Москве и очень хорошо там содержавшийся; все. же он хотел уехать оттуда, и это ему удалось, что позволяется немногим. Чтобы он уговорил его брата и не беспокоился относительно его возвращения, посол предъявил настоящие письменные охранные грамоты. Они снова вернулись в Германию, только оружейники не вернулись{367}, кроме одного, который ослеп.
Затем, 20 апреля, когда цесарь выслушал и отпустил московитского посла, я, будучи назначен около этого времени послом в Венгрию к королю Людовику, куда со мной ехали господин Файт Штрайн и Ульрих Вернеггер, проводил московита по Инну и Дунаю до Вены. Оставив его там, мы сели на венгерские возки, в которые, как правило, запрягается четверка лошадей, и за один день и ночь проехали тридцать две мили до Буды. Такая быстрота объясняется тем, что лошади вовремя отдыхают и сменяются через надлежащие промежутки. Первая перемена лошадей происходит в Бруке, городке, расположенном на реке Лейта, являющейся границей между Австрией и Венгрией в шести милях от Вены. Вторая — через пять миль в крепости и городке Мошонмадьяровар, по-немецки Альтенбург. Третья — где кормили лошадей, в городе Дьёр, местопребывании епископа; это место венгры называют Дьер, а немцы Раб, от реки Рабы, омывающей город и впадающей в Дунай, в этом-то месте, в пяти милях от Мошонмадьяровара, и меняют лошадей.
Четвертая — в шести милях ниже Дьёра, там снова кормежка, в селении Коч, от которого получили название кучера этих возков. Последняя — в селении Варк, в пяти милях от Коч, где осматривают подковы лошадей: не шатается или не выпал ли какой-либо гвоздь, и чинят возки и упряжь. Исправив все это, через пять миль въезжают в местопребывание короля — Буду.
В Буде король проводил сейм, который называется «ракош» по месту близ Пешта, лежащего по ту сторону Дуная напротив Буды: там-то, в открытом поле, всегда и происходит сейм. В качестве главного вопроса на этом сейме обсуждалось, что к королю по его малолетству надо приставить правителя, которым должен был стать граф Иоанн Запольяи: о нем говорилось выше. Поэтому император и польский король Зигмунд прислали сюда свои посольства, чтобы воспрепятствовать этому. Господин Андрей Тенчинский был одним из польских послов, умный, честный человек, которому и всему его роду я доставил потом графский титул.
От папы Льва на сейм прибыл Никлас Шёнбергер{368}, майссенский дворянин, монах Доминиканского ордена. Он был одним из ближайших слуг кардинала Медичи, управлявшего тогда и папой, и папским престолом, а после Льва сделавшегося тоже папой. Монах изложил свои предложения публично, да к тому же так, что господин Тенчинский сказал: «Сам Бог послал нам этого монаха. Оба наших государя, император и король, и все их советники не смогли бы распорядиться лучше, чем это сделал монах, поведя дело в нашу пользу». Монах вел себя смиренно, ни в коем случае не хотел стоять впереди нас, послов императора и польского короля, приходил к нам в гостиницы, и мы, как с доверенным лицом, обсуждали и советовались с ним о многих вещах.
Было одно дело, требовавшее секретности, а поляк говорит: «Мы должны рассказать об этом папскому монаху». Я был против. Он спросил: «Почему? Ведь он же по рождению дворянин, да и к тому же духовное лицо». Я отвечал, что не всякому немцу и не всякому духовному лицу следует так доверяться. «Но ведь он посол такого государя!» — говорит поляк. «Я не спорю, но нужно пуд соли съесть, прежде чем доверять человеку», — сказал я.
В итоге мы доверили-таки ему секрет, и через несколько дней к вечеру поляк прислал ко мне, веля передать, что ему необходимо переговорить со мной о важных делах; сейчас-де он уже собрался в постель и просит меня назначить завтра время, сколь угодно раннее, для его визита. Я быстро отправился к нему и нашел его сидящим за столом, охающим, так что я три или четыре раза вынужден был переспрашивать его, что же случилось, и едва заставил его говорить. Он сказал, что у него был монах и заявил, будто устроил все дела согласно нашим желаниям. Поляк спросил: «Как же именно?»
Оказывается, папа хочет посадить в Венгрии наместника, который должен вести все дела в интересах короля и государства. Поляк возразил, что это сделано вовсе не согласно желаниям наших государей, императора и короля: «Кому будет подчиняться этот наместник?». «Без сомнения, — отвечал монах, — тому, кто его назначил и содержит». «Но это не соответствует целям нас обоих», — говорит поляк. А монах на это: «Мы же все это вместе решили» — и сослался на меня.
Когда он назвал мое имя, поляк очень огорчился, так как опасался, что и я нарушил доверие. Он спросил меня, осведомлен ли я о таком решении? На это я ответил, помнит ли он о моем предостережении, что нужно пуд соли съесть с человеком, прежде чем довериться ему совершенно. Услыхав, что монах действовал без моего и других ведома, поляк повеселел и сказал: «Признаюсь вам, что в душе я решил, что если я обманут вами, никогда более не верить ни одному немцу».
Мы решили встретиться завтра. Когда мы сошлись в нашей гостинице для императорских послов, явился и монах и осмелился заявить в присутствии всех нас, что так было решено нами всеми. Я отвечал, что меня крайне удивляет, как это он столь решительно представляет нас лжецами, более того, неверными слугами своих государей, действующими совершенно вразрез с их повелениями и инструкциями. Монах остался при своем, утверждая, что действовал честно. После этого
На это я согласился, но с тем, что согласно своим обязанностям без утайки сообщу Его величеству, как все произошло. После первого заявления монаха и его первых действий я написал императору, что, как мы считали, монах прекрасно ведет дело. Император явился к столу с моим письмом в руке и сказал: «У меня добрые вести о том, что монах, перед которым меня остерегали из Рима, оказался благоверен». Но когда прибыла другая моя депеша, император сказал: «Увы, монах отпал от веры и своей доброй славы».
После того как монах потом снова вернулся ко двору императора, кардиналу зальцбургскому стоило больших трудов уговорить императора подать ему руку. В Польше он был нежеланным гостем; его и его брата, служившего прусскому великому магистру, подозревали в том, что именно они были причиной войны между Польшей и Пруссией. Тем не менее монах все-таки получил от императора Карла архиепископство капуанское. Отчего зачастую случаются такие вещи, пусть судят мудрецы.
Когда мы все в то время были во дворце в Буде, принесли карту и меня расспрашивали о московитских делах. Гофмейстер Петр Корлацкий спрашивал, какие из стран, в которых я побывал, кажутся мне наилучшими. Я отвечал, что нашел в Венгрии, Италии, Франции и Испании большое могущество, множество серебра, золота и обилие прочих благ, а сверх того, великие искусство и науку в сочетании с большой свободой; в Польше, Литве и Москве — бедность и тяжкое рабство; но в немецких землях каждая обладает тем или иным видом мудрости, искусства, храбрости, богатства и благ; это, кажется мне, дает возможность выбирать. Ответом был общий смех, и кто-то из присутствовавших сказал: «Он каждому дал свое, себе же оставил лучшее». На сейме не был решен ни один из вопросов, ради которых он был созван.
Изложив в местопребывании короля Буде причину своего посольства и доведя его до конца, я с большим почетом был отпущен королем по закрытии сейма, и вернулся к цесарю, который в следующем январе, то есть в 1519 г. по Рождестве Христовом, скончался. Я прибавил здесь описание этой поездки в Венгрию потому, что она была продолжением московской и составила с ней как бы одно непрерывное путешествие.
Но раз я упомянул про королевство Венгерское, то не могу со стенанием и глубочайшей скорбью не вспомнить, как это королевство, раньше весьма цветущее и могущественное, вроде бы на виду у всех и так внезапно пришло в самое плачевное состояние. Конечно, как всему прочему, так и королевствам и империям положен известный предел, но благороднейшее королевство Венгерское совершенно очевидно доведено было до полной гибели не столько волею судеб, сколько вследствие дурного и несправедливого управления. Король Матвей{369}, не рожденный от королевской крови и не славившийся древним происхождением от герцогов или князей, был королем не только по имени, но явил себя таковым и на деле; он и оказал сопротивление государю турецкому, и остался непобедим, устояв под его сильнейшим напором, а кроме того, причинял беспокойство и самому римскому императору, а также королям Чехии и Польши, быв грозой всех своих соседей.
Но как благодаря доблести этого короля и его славным подвигам Венгерское королевство при жизни его достигло высшего могущества, так с его кончиной оно стало клониться к падению, как бы изнемогая под собственной тяжестью. Преемник Матвея Владислав{370}, король чешский, старший сын Казимира, польского короля, был, правда, государем благочестивым, набожным и отличался непорочной жизнью, однако он отнюдь не был способен управлять столь воинственным народом, в особенности по соседству с таким сильным врагом. Ведь после стольких удач венгры сделались жестоки и надменны сверх меры, злоупотребляя добротой и милосердием короля ради своеволия, распутства, лености и высокомерия. Эти пороки распространились в конце концов до такой степени, что и сам король стал служить им предметом презрения. С кончиной Владислава, при сыне его Людовике, эти пороки продолжали усугубляться; если ранее и оставалась хоть какая-то воинская дисциплина, то теперь она пропала совершенно. Отрок-король и по своему возрасту не мог бороться с этими бедствиями, и вообще не был воспитан для той строгости, которая была необходима.
Хотя император Максимилиан и польский король Зигмунд были по завещанию отца назначены опекунами Людовика, однако венгры действовали по собственной воле. Вельможи королевства, в особенности прелаты, предаваясь почти невероятным излишествам, будто в каком-то соперничестве состязались то между собой, то с баронами, кто кого превзойдет расточительностью и блеском. Эти же люди отчасти благодаря своему покровительству и подаркам, отчасти силой и запугиванием держали в своих руках дворянство, чтобы иметь побольше приверженцев, усилия и голоса которых помогали бы им на общественных собраниях. Я сам неоднократно, будучи послом, наблюдал эту процедуру и эту беззастенчивую практику.
Надо удивляться тому, с какой пышностью, с какой роскошью, с какими полчищами всадников, и так и этак вооруженных, въезжали они в Буду, предшествуемые трубными звуками, будто во время триумфа.
Затем, когда они отправлялись во дворец или возвращались оттуда, то шествовали окруженные со всех сторон такой несметной свитой провожатых и телохранителей, что улицы и переулки едва могли вместить такую толпу. А когда приходило время обеда, то по всему городу у палат каждого из них звучали трубы не иначе, как в лагере; обеды затягивались на многие часы и сменялись сном и отдохновением; а вокруг короля, наоборот, было нечто вроде пустыни. Меж тем границы королевства, лишенные необходимой охраны, подвергались безнаказанному опустошению со стороны неприятелей. Епископский сан и все главные должности раздавались без разбора и не сообразуясь с заслугами. И кто был более могуществен, тот и считался имеющим больше прав. Таким образом правосудие страдало, и более слабые подвергались притеснениям.
При уничтожении и низвержении всякого доброго порядка то и дело появлялись какие-нибудь нововведения, расшатывавшие и далее государство, а народу приносившие разорение. К таковым нововведениям относился произвол в обновлении серебряной монеты, в силу которого прежние хорошие деньги переплавлялись и чеканились кое-как другие, худшие. Эти в свою очередь были уничтожены, и стали делать другие, лучшие, которые, однако, не могли удержать за собой надлежащей стоимости, а ценились то дороже, то дешевле в зависимости от алчного произвола богачей; к тому же иные частные лица почти открыто безнаказанно подделывали эти деньги.
Словом, во всей Венгрии был такой упадок, или, вернее, замешательство во всех делах, что всякий сколько-нибудь опытный человек мог бы предвидеть, что это королевство, подверженное стольким бедствиям, вскоре должно погибнуть, если бы даже у него и не было по соседству никакого врага. Конечно, когда
Венгерский народ дерзок, беспокоен, мятежен и буен, несправедлив и недружествен к пришельцам и чужеземцам. Венгрии грозит весьма могущественный враг, который ни к чему так не стремится, как покорить ее своей власти. Итак, я говорил, чтобы она приберегла некоторую сумму, что ей надо бы ежегодно откладывать сколько-то денег и ни в коем случае не тратить их, считая, будто их и нет вовсе, — сумму, которая могла бы поддержать ее и ее сторонников, если случится какая-нибудь беда, так как, вообще говоря, королям более свойственно помогать другим, чем нуждаться в чужой помощи.
Хотя, согласно обычаю королей, это предостережение было благосклонно выслушано, и мне была выражена благодарность, однако, к великому нашему несчастью, добрые и верные наставники и советчики ничего не достигли, и случилось то, что мне тогда вещало сердце и чего я боялся; впрочем, эта трагедия еще не окончилась. Двор остался таким, каким был, и до самого конца своего не изменил пышности, высокомерия, кичливости и распутства. Один придворный удачно сказал тогда, что никогда не видел и не слышал, чтобы какое-нибудь королевство погибало среди большей радости и ликования, чем Венгрия.
Хотя дела венгров пребывали в совершенно отчаянном положении, кичливость их была столь велика, что они не поколебались не только выражать гордое презрение к своему могущественному врагу и соседу — туркам, но даже и воздвигнуть его против себя обидами и оскорблениями. Когда нынешний властелин турок Сулейман по смерти своего отца заявил, по обычаю, соседям, что он овладел отцовским троном и врата его государства открыты для всех, как желающих мира, так и войны, то через своих послов дал понять это в особенности венграм. И не было недостатка в лицах, убеждавших венгров, что они с поляками должны, как и раньше, просить мира у Сулеймана.
Как и прежде, когда венгры и поляки, будучи соседями и под властью королей-братьев, отправляли совместные посольства, прося мира у могущественных турок, так и теперь польское посольство, проезжая через Венгрию, уговаривало венгров ехать вместе с ним. Однако венгры не только отвергли эти спасительные советы, но даже задержали в плену самих турецких послов. Разгневанный этим оскорблением Сулейман пошел войной на Венгрию и в первую очередь взял Белград, крепчайший оплот не только Венгрии, но и всего христианского мира. Продолжив поход для захвата других местностей, он достиг того, что овладел королевской резиденцией Будой, всеми главными и наиболее укрепленными замками, да и лучшей и самой цветущей частью королевства. Отсюда ныне он грозит остаткам королевства, и можно считать, что они уже практически побеждены и повержены.
Венгры утверждают, что виной тому папа и его подарки, так как он опасается, что турки повернут свои походы против Италии. Правда, венгры воображали, что имеют некоторый повод к задержанию послов Сулеймана, так как отец его задержал некогда присланного к нему венгерского посла Варнаву Бела, взяв его с собой в поход, предпринятый им против султана, однако по окончании этой войны он отпустил Бела со щедрыми подарками. Но венграм надо было бы помалкивать об этом, ибо, как гласит пословица, вздорен бессильный гнев, а не призывать на себя погибели, беспомощным мщением дразня слишком могущественного врага, и не навлекать ту же опасность на соседей.
Король с небольшой свитой и двадцатью тысячами необученного и неопытного войска выступил против могучего, удачливого и искушенного врага, насчитывавшего двести тысяч. Король был молод, у него не было главнокомандующего, не было начальника артиллерии; у графа Иоанна Запольяи, воеводы трансильванского, было отдельное войско, стоявшее на другом берегу Дуная; поэтому король был разбит и утонул. Граф же Иоанн, против присяги всех венгров, приказал избрать себя королем.
Эрцгерцог Фердинанд был избран королем чешским и коронован. Вдовой Людовика вместе с великим графом, канцлером и множеством знати он был избран и королем венгерским в соответствии с государственным порядком и древним обычаем. Он двинулся вниз по Дунаю, изгнал пришельцев, взял королевскую резиденцию Буду и официально короновался в Секешфехерваре. Затем он послал свое войско с графом Никласом фон Зальм вдогонку врагу, который был разбит под Токаем. После этого Иоанн Запольяи выступил снова, но господин Ганс Кацианер еще раз разбил его близ Сины, совершенно изгнав из страны в Польшу.
Тем временем и после этого произошло много событий, Иоанн снова вернулся в Венгрию, а потом умер. В конце концов, его сын и вдова были осаждены в Буде. Турецкий султан послал им подмогу и сам лично выступил вслед со своим войском. Римский император послал господина Иоанна Томаса графа Пико де Мирандола, а римский король — меня со всеми полномочиями, чтобы любыми христианскими средствами убедить королеву не отдавать Буду во власть турок. Но нас не пожелали и слушать.
Кроме того, надолго задул сильнейший ветер, разрушавший мосты, сколько их ни строили, из-за чего множество христиан, бесчисленное количество орудий, снаряжения и провианта осталось в руках турок, и они овладели Будой, которую занимают и по сей день. Меня посылали к турку с графом Никласом фон Зальмом, так как он был в лагере под Будой. Нас провели до самого города и замка, чтобы мы посмотрели на бедственное положение наших брошенных кораблей, пушек и прочего. Это произошло в 1541 году. В последующие годы турки заняли Секешфехервар, Эстергом и другие города.
Взяв Буду в первый раз, Сулейман отдал ее Иоанну Запольяи; затем он снова разбил наше войско, осаждавшее по смерти Иоанна этот город, и еще раз занял его. Когда я с сиятельным графом Николаем фон Зальм явился к нему послом от имени своего государя, то ради мира должен был облобызать десницу тирана. В то время речь шла, казалось, не только о всей Венгрии, но и о смежных с ней областях.
Далее, слишком общеизвестно, сколь плохо был подготовлен король Людовик к битве с Сулейманом, чтобы мне говорить об этом. Юный король, не сведущий в ратной службе и не бывший до тех пор ни на одной войне, с немногими, по большей части трусами, противостоял коварнейшему врагу, торжествовавшему после многих недавних побед и ведущему за собой сильное войско, с которым он покорил восток и большую часть Европы. Те силы венгров, на которые можно было бы более всего положиться, задержал при себе трансильванский воевода Иоанн Запольяи, не позволив им прийти на помощь своему королю. Он же после гибели короля захватил и скипетр, которого давно уже жаждал и который отец его, Стефан Запольяи, предназначал ему еще в отрочестве. Помню, я слышал от Иоанна Лаского, бывшего секретарем польского короля Казимира, а впоследствии архиепископом гнезненским, что когда после смерти короля Матвея зашла речь о выборе нового короля, то Стефан Запольяи, пользовавшийся весьма большим влиянием при покойном короле, обнял своего сына Иоанна, тогда еще ребенка, и сказал: «Сын мой, будь ты хоть крошечку побольше, — при этом он показал, сколько роста ему не хватало, — то ты был бы сейчас королем венгерским».
И пока между нами велись переговоры о заключении мира между моим государем и Иоанном, архиепископ все время выставлял этот случай как настоящее предзнаменование, будто бы имевшее силу предвидения. Так оно и вышло; благодаря Сулейману Иоанн получил королевское звание и престол вместе с определенной частью Венгрии; а ныне того же самого, вопреки всем правдам и договорам, домогается его сын или, вернее, те, в чьей власти он находится; их нисколько не заботит то, как вероломно обошелся с ними тиран прежде, выгнав их из Буды. Но умы, ослепленные властолюбием, несутся к своей гибели, увлекая туда же и соседей.
В Венгрии обитают различные народы: половцы, которых венгры называют кунами, говорящие на языке, похожем на татарский; филистени, называемые ясами; по городам — саксонцы; секеи сохранили древний венгерский язык; многие говорят на славянском языке; живущих по реке Вагу мы, немцы, называем ваагвиндами, живущих по Саве они именуют посавцы, затем хорваты, сербы и жители Рашки — почти все они говорят на славянском языке; валахов тоже много и во многих местах вне Молдавии и той части Великой Валахии, которую называют «заальпийской».
В Рашке было двое братьев Якшичей{371}, которые долго воздерживались от подчинения как туркам, так и венграм, и кормились и от тех, и от других. В конце концов они отдались под власть венгерского короля Матьяша, пославшего одного из них с посольством к туркам. Тот предупреждал короля, что не вернется живым. Когда турецкий государь уже отпустил его, какой-то турок на скаку отрубил ему голову. Это было подстроено, и убийце обещана безнаказанность. Тем не менее, чтобы показать, что император турок-де здесь ни при чем, его вскоре зарубили.
Если бы даже Венгрия не представляла собой никакой защиты для христианского мира, — а что она была сильнейшей, свидетельствуют ежедневный опыт и поражения, следующие за поражениями, — то все же не только самим венграм, но и всем христианам следовало бы потрудиться ради ее спасения, словно общего отечества, уже ради одних тех богатств, которыми Всеблагой и Всемогущий Господь весьма щедро снабдил Венгрию, а через нее и соседние народы. В самом деле, найдется ли где-нибудь в природе благо или сокровище, которого не было бы в Венгрии? Если тебе нужны металлы, то какая часть света более, чем Венгрия, изобилует золотом, серебром, медью, сталью и железом? Свинца в ней мало, а олова, говорят, нет вовсе, хотя это значит только: до сих пор не найдено. Есть в ней и самая лучшая, самая чистая каменная соль, которую добывают в каменоломнях как простые камни.
И что в самом деле дивно, в Венгрии есть места, где воды изменяют вид металлов и железо превращают в медь. Вина Венгрия производит различные, сообразно разнообразию местностей, но в большинстве случаев, даже если не брать утраченного нами Срема, славящегося обилием и вкусом вина, вина настолько благородны и превосходны, что могут сойти за критские. Я не говорю уже о безграничном обилии хлеба и всякого рода отличнейших фруктов.
Нужно ли, далее, упоминать о зверях и всем том, что добывается охотой или птицеловством? Ведь Венгрия изобилует этим в таком количестве, что запрещать крестьянам охотиться или ловить птиц считается вещью из ряда вон выходящей, и у простолюдинов, почти так же как и у дворян, кушаньем служат зайцы, дикие козы, олени, катаны, дрозды, куропатки, фазаны, буйволы и прочее тому подобное, что в иных странах подается на стол как деликатес.
Скота там такое обилие, что поистине можно подивиться, откуда берется столько многочисленных стад быков и овец, которые отправляет Венгрия в другие страны: Италию, Германию и Чехию. И хотя по Моравии, Австрии, Штирии, Славонии и по другим землям, соседним с Венгрией, проложено множество дорог, по которым стадами гонят скот, подсчитано, что по одной только Венской дороге за один год перегоняется в Германию более восьмидесяти тысяч быков.
А что мне сказать об изобилии всякого рода рыбы? Как в Дунае, Драве, Саве и других меньших реках, так и в Тиссе, текущей с северо-востока почти посредине Венгрии, рыба водится в столь огромном количестве, что ее отдают обыкновенно за самую дешевую цену, только что не даром, а зачастую не берут ее, даже даром предлагаемую. И эти многочисленные богатства имеются в Венгрии не только почти в невероятном изобилии, но и отличаются столь превосходными качествами, что подобные произведения других местностей никоим образом не идут в сравнение с венгерскими.
Тем большим позором и тем печальнее отмечен будет этот век в памяти потомства за то, что он не приложил всех своих сил для сохранения королевства, так богатого и так удобного для удержания главного врага христовой веры.
ПУТЬ ВТОРОГО ПОСОЛЬСТВА В МОСКВУ
Карта Московии
Дж. Гастальдо из издания «Известий о делах Московитских», Венеция, 1550 г.
По смерти, 12 января 1519 года, цесаря Максимилиана я был отправлен послом от штирийцев к королю Испаний и эрцгерцогу австрийскому Карлу, избранному тогда римским императором. К Его величеству, узнав о коронации его, внука императора Максимилиана, римским королем и избранным римским императором, впоследствии отправил своих послов — князя Ивана Посечня и секретаря Симеона Трофимова — и московит, чтобы снова скрепить договоры, заключенные прежде с императором Максимилианом против польского короля Зигмунда, когда он был во вражде с королем польским.
Желая в свою очередь сделать любезность московиту, император дал поручение своему брату господину эрцгерцогу Фердинанду склонить венгерского короля Людовика повлиять на своего дядю Сигизмунда, короля польского, чтобы тот согласился на справедливые условия мира или перемирия с московитом. Итак, граф Леонард Нугарола от имени римского императора Карла, а я от имени Фердинанда, брата Его величества, инфанта испанского, эрцгерцога австрийского и проч., сели в Австрии, в Вене, на паннонские возки и поспешили к Людовику, королю венгерскому.
Приехав в Буду 14 декабря, мы изложили здесь наши поручения и, окончив дела, как того желали, были отпущены. Вернувшись в Вену 5 января, мы вскоре, 12 января, выехали с московитскими послами, которые к тому времени вернулись из Испании от цесаря. Со мной были: господин Рупрехт, сын моего брата, господина Георга, Кристоф Раумшюссль, Ганс Вухрер, Франц Фицин, Никлас Штрахвиц, Эразм Прантнер и Матиас Целлер, а кроме того, прочие слуги.
Мы ехали через следующие города:
Ульрихскирхен, три мили;
Мистельбах, шесть миль;
Микулов, три мили;
Бистршице, четыре мили;
Шарадиц, три мили;
Вишков, пять миль;
Простеев, две мили;
Оломоуц, четыре мили;
Штернберк, две мили;
Парк, железные рудники, две мили.
В двух милях отсюда мы переправились по мосту через реку Малую Мораву и, оставив Моравию, въехали в городок и княжество Силезии
Ягерндорф, три мили.
Затем через:
Любшиц, две мили;
Глогув Малый, две мили;
Кшепице, две мили,
а затем, за Одрой,
Ополе, город и крепость, расположенные на реке Одре, где было местопребывание последнего князя опольского, три мили;
Олешно, по-немецки Розенберг, за рекой Малапане, которая тогда на удивление разлилась, семь миль;
польский город Кшепице Старая, почти две мили, она на полмили в, глубине Польши; это приличный замок и польский городок.
Здесь мы узнали, что польский король находится в городе Пётркуве, в котором жители королевства
обычно устраивают сеймы, и тотчас отправили туда слугу. Когда он сообщил по возвращении, что оттуда король поедет уже прямо в Краков, то и мы тоже направились туда из Кшепице.
Оттуда на Брешнице, пять миль;
до Камеско — пять и до Пётркува — четыре.
Мы избрали дорогу на Пётркув, так как король, по обычаю, собрал там сейм. Но нам сообщили, что сейм уже завершился, и король едет в Краков. Туда мы и послали наших гонцов с письмом. Поэтому и мы решили ехать в Краков и прежде всего прибыли в Клобуцко, две мили,
монастырь Ченстохово, куда на поклонение образу Пресвятой Девы стекается огромное количество народа, преимущественно русского, три мили;
Жарки, пять миль;
Кромолув, три мили;
Олькуш, знаменитые свинцовые рудники, четыре мили.
Проехав оттуда пять миль, мы 2 февраля прибыли в Краков. Нам не было оказано тогда никакого почета, нас никто не встречал, нам не было даже назначено и указано гостиниц, и никто из придворных не приветствовал и не принял нас по долгу учтивости, как будто они совершенно ничего не знали о нашем приезде. Когда мы впоследствии, 8 февраля, испросили доступ к королю, он пренебрежительно отнесся к причине нашего посольства и стал порицать предприятие наших государей как несвоевременное; а уж когда он узнал, что с нами из Испаний возвращаются послы московита, то стал даже подозревать, не замышляет ли тот чего-либо. Он полагал, может быть, что мы заключили с московитами новый договор.
«Что же, — спрашивал он, — соседство или кровное родство ваших государей с московитом побудило их добровольно предлагать себя в посредники?»
Тем более что он не просил наших государей ни о чем подобном и мог бы без труда заставить своего врага принять справедливые условия мира. Мы же уверяли его в благочестивых христианских намерениях наших государей и их искренности, говоря, что они ничего более не желают от всей души, ничего иного всеми силами не добиваются, как мира, взаимной дружбы и согласия между христианскими государями. Мы прибавили также: «Если королю неугодно, чтобы мы исполняли наши поручения, то мы или вернемся, не окончив дела, или сообщим о том нашим государям и будем ждать их ответа по этому делу».
Услышав это, они стали обращаться с нами несколько вежливее, и даже в гостиницах мы стали получать больше. Король разрешил нам продолжать путь и, так как, по их обычаю, мы не слишком щедро содержались в наших гостиницах, выдал каждому из нас по пятидесяти золотых монет.
В это время мне представился удобный случай испросить тысячу флоринов, которые распиской обещала мне мать королевы Боны за то, что ранее я устроил по поручению цесаря Максимилиана этот брак ее дочери. Добрые друзья посоветовали мне отдать расписку королю с просьбой быть моим ходатаем в этом деле. Я так и сделал.
Король милостиво принял от меня расписку{372}, сохранил ее до моего возвращения, а когда я вернулся из Московии, распорядился удовлетворить меня в хороших венгерских золотых, как честный король.
14 февраля мы покинули Краков, и тогда только по-настоящему пошел снег; поэтому мы сели на сани и по довольно удобному пути поехали через польские города:
Новы Корчин,
Поланец, десять миль; отсюда до Сандомира восемнадцать миль. Оттуда до Завихвоста вниз по Висле. Там мы переправились через нее и оставили ее слева,
Осек,
Проковица,
Сандомир,
через Завихост,
Ужендув,
Люблин, тоже восемнадцать миль от Сандомира,
Парчев, находится еще в Польше, но уже на самой границе. На расстоянии менее одной итальянской мили от него протекает речка Ясонка, это — граница, оттуда на Ломазы. Затем, в трех милях от Парчева, мы добрались до литовского города Половитца, где на многих дорогах нам из-за обилия болот приходилось ехать по гатям, оттуда в Ростовше, две мили,
Пишчац, три мили,
Брест, четыре мили. Это большой город с крепостью на реке Буге, в который впадает Мухавец.
В тот день, когда мы выехали из лесу на равнину перед Брестом, был такой жестокий ветер и снегопад, что за метелью не было видно лошадей. Я стал обдумывать способы, как мне укрыться от ветра и стужи, так как понял, что придется заночевать в поле. Поставили сани против ветра, и как только к ним наметало снегу, выкатывали их выше, под образовавшейся таким образом стеной я разместился с кучером и лошадью. Бог миловал, и мы все же добрались до Бреста.
От Люблина досюда — шестнадцать миль; это точно посредине между Краковом и Вильной.
Каменец, городок с каменной башней в деревянном замке, пять миль; переправившись потом через две реки, Ошна и Бешна, мы через пять миль прибыли в Шерешев, недавно выстроенный в большом лесу городок, расположенный на реке Лесне, которая протекает и под Каменцом,
Новый двор, пять миль,
Порозово, две мили,
Волковыск, четыре мили. От Бреста досюда три дня пути.
Во все путешествие у нас не было гостиницы, удобнее здешней.
Здесь дорога на Вильну разделяется. Одна, по которой мы ехали и по которой до Вильны двадцать семь миль, на Пески, городок на реке Зельва, которая вытекает уже из русской области Волыни и впадает в Неман.
Мосты, городок, расположенный в одной миле далее, на реке Немане; название свое он получил от моста, проложенного через Неман.
Щучин, три мили,
Василишки, три мили,
Радунь, пять миль,
Ейшишки, две мили,
Руднинкай, пять миль,
Вильна, четыре мили. Впрочем, тогда мы ехали в Вильну не через местности, здесь перечисленные, начиная с Волковыска, а повернув направо к востоку, проезжали через
Зельву,
Слоним.
Рядом мы видели Новогрудок, построенный великим Витовтом. Замок — пуст.
Молчады,
Церин,
Оберно,
Оттмут,
Кайданов,
Минск, городок, отстоящий от Волковыска на тридцать пять миль; кроме того, начиная отсюда, все реки впадают в Днепр, тогда как другие, виденные нами, текут в Неман.
От Бреста досюда шестьдесят миль. От Минска до Вильны двадцать семь миль. По тамошним масштабам это большой город и замок.
Борисов, городок, расположенный на реке Березине. Эта река впадает в Днепр ниже Бобруйска, восемнадцать миль. О нем сказано выше.
Орешковичи, ради удобства гостиницы, сорок миль. В этих местах из-за совершеннейшей пустыни мы ехали не кратчайшей, а обычной дорогой, и, оставив городок Могилев в четырех милях правее, через
Шклов, шесть миль,
Оршу, шесть миль, здесь, ниже крепости, узкий брод через Днепр; если не попадешь точно на него, то помогай Бог! Отсюда по реке в
Дубровно, четыре мили, и другие места, указанные в первом дорожнике, прибыли, наконец, в Москву.
Здесь, несмотря на долгие переговоры, мы не смогли добиться ничего, кроме следующего: «Если польский король хочет мира с нами, то пусть, как водится, пришлет к нам своих послов, и мы заключим с ним мир, какой нас устраивает». Наконец, мы послали своих людей к королю польскому{373}, который тогда был в городе Гданьске, и по нашей просьбе тот назначил двух послов: Петра Кишку, воеводу полоцкого, и Михаила Богуша, литовского казначея.
Узнав, что литовские послы уже недалеко от Москвы, государь внезапно под предлогом охоты и отдыха, хотя время для охоты было совсем неудобное, отправился в Можайск, где у него имеется огромное множество зайцев, и позвал нас к себе, — может быть, для того, чтобы литовцы не въезжали в город. Добившись перемирия и скрепив его, мы получили отпуск 11 ноября, и государь спрашивал нас, какой дорогой мы собираемся вернуться, так как он узнал, что турки были в Буде, а чем дело кончилось, того он не знал. Мы сказали, что через Вильну, Краков и Вену. Мы возвращались по той же самой дороге, по которой и приехали.
Мы выехали 11 ноября в сильную метель, 14-го прибыли в Вязьму, 17-го — в Дорогобуж, 19-го — в монастырь Шмеркалки, в тот же день переправились через Днепр. 20-го — до церкви Козьмы и Демьяна, 22-го прибыли в Смоленск, откуда выехали 25-го и до 27-го ночевали под открытым небом. Так вплоть до Дубровно, куда прибыли 28 ноября, получили там нашу поклажу, которую из Вязьмы отправили по Бори-сфену, а также нашли ожидавшего нас там литовского пристава, от которого впервые услышали о поражении и гибели венгерского короля Людовика.
Через четыре мили от Дубровно мы 30 ноября приехали в Оршу. Отсюда тем же путем, каким я возвращался в предыдущий раз.
Здесь мы отдыхали один день. 2 декабря — Друцк, восемь миль. 3-го — какая-то деревня, еще восемь миль. 4-го — Гродно, три мили. Потом опять деревня, три мили, и три мили до Борисова на Березине. 7-го — Логойск, восемь миль, а 9-го — до Радошковичи, пять миль. Потом две мили до Красного и еще две до Молодечно, куда мы ехали днем.
12-го — Крево, шесть миль — пустой каменный замок рядом с местечком. 13-го — Меднинкай, семь миль; здесь тоже каменный замок, совершенно пустой, рядом с местечком.
14-го — Вильна, столица Литвы. Там протекает большая река по имени Вилия, впадает в Неман, берущий начало у Ковно, которое в четырнадцати милях от Вильны по суше и в восемнадцати — по реке. И маленькая речушка впадает там же, по имени Вильна, как и город называется местными жителями. Здесь мне сообщили, что король Людовик венгерский погиб в битве с турками при Могаче 29 августа и что мой господин стал королем чешским.
Здесь мы встретили ласковый прием и обильное угощение у побочного сына короля, виленского епископа Иоанна.
От Вильны до Кенигсберга — шестьдесят, до Риги — пятьдесят, до Киева — двести, до Львова — сто, до Кракова — сто девять, до Варшавы — шестьдесят четыре, до Гданьска — восемьдесят немецких миль.
27 декабря мы выехали из Вильны через Руднин-кай, в четырех милях далее,
Валькининкай, три мили, здесь два охотничьих двора короля,
Меркине, городок, получивший имя от текущей здесь реки с тем же названием, семь миль, 29 декабря,
Ожа, шесть миль,
Гродно, в последний день декабря, княжество на реке Немане, семь миль,
пустынный край вплоть до Крынки, шесть миль.
Когда мы двинулись сюда 1 января, то сделался жестокий мороз, и порывистый восточный ветер вихрем крутил и разбрасывал снег, так что от столь сильного и лютого холода, замерзнув, отмирали и отваливались шулята у лошадей и иногда сосцы у собак. Я сам чуть было не лишился носа, да пристав вовремя предупредил меня.
Как только мы прибыли в гостиницу, я обнаружил вместо бороды большой ком льда. Пристав спросил, как у меня с носом; я пощупал его, но никакой боли не почувствовал. Пристав настойчиво остерегал меня. Когда же я подошел к огню, чтобы растопить лед на бороде, и тепло пробрало меня, тогда только я почувствовал, что нос болит. Я спросил у пристава, что теперь делать. Он велел хорошенько растереть снегом кончик носа. Я занимался этим, пока не устал; после этого у меня образовалась на носу корка толщиной с тыльную сторону ножа, под которой он со временем зажил.
Мои люди взяли в Москве молодого петушка, выросшего во взрослого петуха с толстым гребнем; он сидел у нас, по немецкому обычаю, на санях. Он чуть не умер от холода. В гостинице он повесил голову, но слуга сразу же отрезал ему гребень, этим не только спас петуха, но и добился того, что тот, вытянув шею, на удивление нам немедленно принялся петь. Я рассмотрел гребешок: он был весь набит льдом. Мартин Гилиг, портье Его королевского величества, испанец, раздобыл в Москве суку, которая только что ощенилась, поэтому ее задние соски были еще полны. Они почернели прямо как черное сукно и отвалились. У Матиаса Целлера два пальца на руке застыли так, что он до самого Кракова не мог согнуть их и пользоваться ими; он забрался в один крестьянский домик, и его вынесли оттуда насильно, посадили в сани и так увезли; Франц Фицин, сын моей сестры, был уже белый и замерз бы, если бы Мартин Гилиг не взял его с лошади к себе в сани и не укутал в свой волчий мех. У одной из лошадей в упряжке графа от мороза отвалилось несколько кусков от мошонки, как будто отрезали. Нам пришлось подождать здесь один день, так как кое-кто заблудился и в гостиницу явились очень уставшие.
От Крынок, 3 января, через большой лес в Нарев, восемь миль. Здесь река того же названия;
на другой день Вельск, четыре мили; крепкий замок близ местечка,
Миленец, четыре мили, деревня,
Мельник, три или четыре мили; замок при местечке на реке Буге,
Лошицы, семь миль.
Здесь — граница.
Через восемь миль далее, 8 января, польский город Лукув, расположенный на реке Окшея. Это старостничество. Начальник этой местности называется староста, что значит «старейший»; говорят, под его властью состоят три тысячи дворян. Там есть несколько селений и деревень, в которых число дворян до такой степени возросло, что нет ни одного крестьянина. Очевидно, отцы с течением времени так разделили землю среди своих сыновей, и еще в то время у каждого отца было шесть, восемь, а то и десять сыновей без обеспечения.
На другой день Окшея, городок на реке того же имени, пять миль,
Стежица, 10 января, городок на Днепре, под которым река Вепш впадает в Вислу, пять миль,
Зволень, 11 января, городок, пять миль; здесь мы переправились через реку Вепш и Вислу;
Сенно, пять миль,
Польки, шесть миль,
Шидлув, городок, окруженный стеной, шесть миль, Вислица, городок, обнесенный стеной на некоем озере, пять миль,
Прошовице, шесть миль; через четыре мили отсюда мы наконец вернулись в
Краков. Здесь мы застали короля, который благосклонно нас принял.
Здесь я говорил с королем о многом, что, как я был уверен, будет принято с благодарностью моим государем и послужит к его выгоде, ибо он только что был избран королем чешским.
Из Кракова мы в последний день января направились в Прагу через
Кобилагора, пять миль,
Олькуш, 1 февраля, свинцовые рудники, две мили, городок Бендзин, пять миль, немного ниже которого река Пиелца разграничивает Польшу и Силезию, силезский городок Писковице, пять миль, городок Козле, обнесенный стеной и расположенный на реке Одре, которую называют Виагром, четыре мили,
Бяла, пять миль,
городок Ниса, шесть миль, местопребывание вроцлавских епископов; здесь весьма любезно принял нас и угостил епископ Иаков,
Отмухув, 8 февраля, епископский замок, одна миля. Епископ отправился сюда вместе с нами,
Варта, три мили,
чешский город Глац, графство, две мили, 9 февраля,
Наход, пять миль,
Яромерж, тоже почти пять миль,
Быджов, четыре мили,
Нимбурк, четыре мили, город на реке Лабе.
Наконец через шесть миль далее я прибыл 13 февраля в Прагу, столицу Чешского королевства, расположенную на реке Влтаве, и нашел там своего государя, уже избранного чешским королем и приглашенного туда для коронации, на которой я и присутствовал 24 февраля. На следующий день короновалась королева.
Между тем следовавшие за мной московские послы, к которым я по долгу и ради почтения выезжал навстречу, увидев, как велики крепость и город, сказали, что это не крепость и не город, а скорее целое королевство и что приобретение его без крови — весьма великое дело.
А благочестивый и милостивый король, выслушав меня и ознакомившись с моим докладом, посовещался со мною о неотложных делах и изъявил мне благоволение за все, что я делал, а именно: как за тщательное исполнение его поручений, так и за то полезное, что я сделал сверх порученного. Собственными устами обещал он мне милость и за то, что, хотя и больной, я предложил свои услуги для исполнения возможных новых поручений и за готовность ехать, куда необходимо.
Раз всем этим я угодил королю, то и мне это было чрезвычайно приятно.
После отъезда московитского посольства мне было позволено отправиться домой.
Герберштейн уезжает из Московии
Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Базель, 1556 г.
Титульный лист издания «Известий о делах Московитских», Базель, 1571 г.
ВЕРНЫЙ ПОСОЛ ДЛЯ ПОСЫЛАЮЩЕГО[11]
Максимилиан, Божией милостью избранный римский цесарь. Инструкция: что от нашего имени должны сделать и исполнить наш верноподданный любезный Зигмунд фон Герберштейн и Петр Маракси, наши советники, перед Могущественнейшим князем господином Василием и прочая, великим князем русским.
Сначала они должны засвидетельствовать Его любезности нашу братскую любовь, дружбу и поздравления и пожелать Его любезности здравия, счастливого правления и долголетия, а после вручения нашей верительной грамоты объявить и поведать, что мы, по внушению и милости Господа Всемогущего, с самого начала нашего правления упорно стремились и неустанно тщились утвердить, с помощью Всемогущего, всеобщий мир и единство во всем христианском мире{374}, поэтому нам пришлось взять на себя и перенести множество великих войн и превратностей только лишь по причине нашего желания устроить всеобщий мир, чтобы против неверных и врагов Иисуса Христа, нашего Спасителя, и Благодатной Пречистой Марии, его драгоценной матери, для отражения их мог быть установлен твердый порядок и организация.
Родовой замок Габсбургов
С этой целью, после перенесенных нами долгих и великих войн и смятения и несмотря на множество других опасностей, мы добились того, что через договоры о дружбе мы располагаем теперь по нашей воле восточными королевствами Венгрией, Чехией, Хорватией и Далмацией, а равным образом и державами Апулией, Сицилией, Неаполем вкупе со всем Западом, то есть королевствами в Испании: Арагоном, Кастилией, Гранадой, Леоном и Наваррой, которыми владеют ныне наш любезный сын король Карл, и там же наш любезный друг король португальский, которые оба отвоевали у язычников и неверных много великих и могучих стран, земель и городов, владеют ими и ежедневно отвоевывают еще другие. Равным образом в большой дружбе и братском союзе с нами и король английский.
Далее на север, король Дании, Швеции и Норвегии также связал себя ныне с нами дружбой, женившись на нашей дочери, так что мы привели в дружбу и единство с нами всех христианских королей, за исключением короля французского и венецианцев, которые долгое время держали себя строптиво и непреклонно, однако теперь также принуждены и обязаны просить дружбы и единства.
Итак, согласно нашему желанию мы добились единства почти всех перечисленных христианских королей{375}, вот только Его любезность, наш любезный брат, воюют еще с королем Зигмундом польским. Поскольку, далее, Его любезность теперь осведомлены о наших великих трудах и стараниях и о том, что наши планы почти уже осуществились до конца, а также о нашем желании братства и дружбы, то, может быть, Его любезность, пред Всемогущим Богом и его дражайшей Пречистой Матерью Марией, примут в расчет благополучие христианского мира, а сверх того, и ради наших намерений и согласятся на мир с королем польским Зигмундом, учитывая при этом, какая польза и прибыль будет его землям и подданным в результате такого мира и сколько невыгод, тягот, трудов и стараний в войне, исход которой к тому же совсем не известен и сомнителен. Питая к нам такую же братскую любовь и дружбу, которые мы всегда имели к его любезному отцу, а ныне имеем к Его любезности, пусть он окажет нам честь, чтобы на благо всего христианского мира наше предприятие, наши давние мысли и желания были успешно доведены до конца, что сейчас зависит только от Его любезности. За это мы будем обязаны Его любезности, нашему любезному брату.
Наши советники должны объявить также поименованному брату нашему великому князю, что мы прилагаем все старания и усилия и надеемся по добру уладить и устранить недоразумения, имеющиеся между великим магистром Немецкого ордена и королем польским, чтобы воцарились мир и единство между христианами по всей земле.
Далее, наши советники должны объявить нашему любезному брату великому князю, что у нас есть достоверные сведения, что неверные решили наконец напасть с войском на государя Валахии в предстоящем году, поэтому, наше дружеское желание в том, чтобы Его любезность ради нас не изволили предпринимать ничего враждебного против упомянутого государя Валахии, дабы не дать причины туркам и неверным также выступить против него и дабы упомянутый государь Валахии мог оказать неверным туркам тем более храброе сопротивление.
Наши советники должны также объявить Его любезности, что через посла Его любезности Григория Димитриевича мы поставлены в известность, что одного из послов Его любезности, который по его поручению пребывал у нас, ограбили на немецкой земле, о чем ранее мы не знали и по правде еще не выяснили, но мы немедленно распорядились расследовать преступление по правде и поступить с преступниками по закону. Это наше решительное намерение.
Дано в Хагенау, 12 декабря, в лето 1516-е, нашего правления — 31-е.
Максимилиан I, гравюра А. Дюрера
Максимилиан, Божией милостью избранный римский цесарь и прочая. Инструкция, о чем должны говорить с великим князем Руссии наши верноподданные Зигмунд фон Герберштейн и Петр Ма-ракси, наши советники.
После того как они подробно обсудят с этим великим князем Руссии содержание нашей главной инструкции и, как мы надеемся, убедят его, чтобы в своей вражде против нашего любезного брата короля польского он пошел на компромисс, либо как-нибудь иначе завершат дело, они должны передать Его любезности нашу особую верительную грамоту и после этого на законном основании объявить, что до нас дошло, что Его любезность, быть может, по важным причинам, держит в заточении герцога Михаила Глинского; но так как мы воспитывали названного герцога Михаила Глинского с юных лет при нашем дворе, и он оказал себя честным и исправным на нашей службе у нашего любезного дяди и князя, герцога Альбрехта саксонского, мы особенно расположены к нему; хотя он, может быть, и сделал что-нибудь против Его любезности, нам все же кажется, что он уже довольно искупил вину своим заключением, и поскольку, далее, не во всех делах следует употреблять строгость, но иногда и милосердие, то наша дружеская просьба к Его любезности — отменить свою немилость по отношению к упомянутому герцогу Михаилу Глинскому{376}и ради нас и нам в услугу освободить его из заключения и передать нашим советникам как в наши руки.
Тогда мы убедили и обязали бы его никогда не замышлять ничего и не выступать против Его любезности и его людей. И если Его любезность не отклонит и не отринет этой нашей просьбы, на что мы совершенно надеемся, то за это возблагодарим Его любезность такими же и прочими дружескими услугами, как о том Его любезность подробнее узнает от наших советников.
Дано в нашем и имперском городе Хагенау, 12 декабря 1516 года, а нашего правления — 31-го года.
Карл, Божией милостью избранный император христианского мира и римский, присно Август, а также католический король Германии, Испании и всех королевств, относящихся к нашим Кастильской и Арагонской коронам, а также Балеарских островов, Канарских островов и Индий, Антиподов Нового Света, суши в Море-Океане, Проливов Антарктического Полюса и многих других островов как крайнего Востока, так и Запада, и прочая; эрцгерцог Австрии, герцог Бургундии, Брабанта, Лимбурга, Люксембурга, Гельдерна и прочая; граф Фландрии, Артуа и Бургундии, пфальцграф Хеннегау, Голландии, Зеландии, Намюра, Руссильона, Серданьи, Цютфена, маркграф Ористании и Готциании, государь Каталонии и многих других королевств и владений в Европе, а также в Азии и Африке господин и прочая.
Настоящим утверждаем и возвещаем, что хотя блюсти мир и согласие со всеми королями и государями было нашим всегдашним намерением, однако паче всего надлежит стремиться к этому с теми государями, какие состояли в искренней дружбе и братском союзе с нашими предками и предшественниками. Итак, поскольку некогда между Светлейшим господином цесарем Максимилианом, Высокочтимейшим дедом и господином нашим, с одной стороны, и Светлейшим и могущественнейшим государем господином Василием, великим князем Руссии, Владимира, Москвы, Новгорода, Пскова, Смоленска, Твери, Югрии, Пермии, Вятки, Булгарии, Новгорода Нижнего, Чернигова, Рязани, Волока, Вязьмы, Белой Ржевы, Ярославля, Белозерска, Удории, Обдории, Кондинии и прочая, братом и другом нашим дражайшим, с другой стороны, были заключены некоторые союзы, соглашения и договоренности, которые мы и сей великий князь ради взаимного блага и блага всего христианского мира твердо желаем укрепить и упрочить новыми узами и договоренностями, а также, если удастся, расширить либо облечь в лучшую и более надежную форму, то мы по зрелом размышлении и в твердой уверенности постановили, утвердили, отправили, нарядили, а в силу настоящего письма утверждаем, отправляем и наряжаем нашим представителем и нижеперечисленных наших поручений исполнителем и главным и чрезвычайным послом [такого-то] советника и посланника{377} нашего, с тем, чтобы он, как сможет и сумеет, от нашего имени, по мере своего разумения и как окажется возможным, укрепил, подтвердил, а если удастся, расширил, распространил, объявил и скрепил даже вящими узами, если это покажется нужным, все и каждый союзы, соглашения и договоренности, которые названный господин цесарь дед наш заключил, совершил и имел с упомянутым великим князем Руссии, и заключил бы новые договоренности и соглашения, коль скоро они взаимно на них согласятся, заявил бы об обязательстве нас и наших королевств и владений соблюдать эти союзы и делал бы, действовал, обсуждал и заключал все прочее согласно названным пунктам или любому из названных пунктов в отдельности, как могли бы делать, действовать, обсуждать и заключать мы сами, если бы присутствовали, хотя бы и случилось такое, что потребовало бы полномочий, более чрезвычайных, чем данные сим письмом.
Обещаем словом и нашей цесарской честью, что все, и что бы это ни было, обсужденное, заключенное и обещанное названным посланником нашим согласно перечисленным пунктам, будет для нас желанным, действительным и нерасторжимым навечно, и мы никогда, никоим образом и ни под каким вымышленным предлогом не пойдем против них.
Свидетельством тому — это наше письмо, подписанное нашей рукой и скрепленное приложением нашей печати.
В Толедо, 12 августа 1525 года, в лето правления нашего римского 7-е, а прочих всех — 10-е.
Светлейший государь, господин всемилостивейший!
Ваша светлость в своем письме, переданном мне через высокого господина графа Леонарда Нугарола, посла Цесарского величества, повелели мне, чтобы я изучил инструкцию, в силу которой я от имени Вашей светлости вместе с названным цесарским послом должен вести переговоры со Светлейшими королями Венгрии и Польши и государем Руссии, и, если что-либо в ней покажется мне неясным либо заслуживающим исправления, дал бы знать Вашей светлости. Хотя я и проезжал через Вену, но тогда я еще не обнаружил ничего неясного, и только, когда я позже перечитал инструкцию несколько раз, обнаружил и счел необходимым кое-что довести до сведения Вашей светлости.
Во-первых, в главе, начинающейся словами: «Впрочем, названные послы, если дозволенным образом и так далее», нам предоставляется право заключать мир и так далее, но в конце инструкции содержится предостережение, чтобы мы не обещали ничего определенного. Однако не столько в части, касающейся скрепления мира с Польшей и Московией, как выше, сколько в этой части о взаимном оборонительном и наступательном согласии необходимы более подробные полномочия. Если король польский и московит смогут договориться об условиях, надо ли нам вести дело до окончательного заключения или следует предпринять что-либо иное.
Далее, есть глава, начинающаяся словами: «Но названные послы на такие речи и так далее», где рассмотрен единственный вариант: убедить польского короля, чтобы он принял эти условия, предложенные послами московита и так далее. Но если король их не примет и не предложит других, которые, по нашему разумению, могли бы быть приняты московитом, то столь далекое путешествие наше оказалось бы безрезультатным. Не будет ли нам позволено вести переговоры о продолжении перемирия, но это в крайнем случае, если все прочие средства добиться прочного и длительного мира будут отвергнуты.
В главе же, что начинается словами: «Но если этот польский король после всех попыток и так далее», примерно в середине говорится: «Названные послы не только посольским именем и так далее». Смысл мне совершенно не ясен. Хотя господин граф и сказал мне, что располагает какими-то объяснениями от господина Якоба Шпигля, однако, поскольку дело слишком важное, нам необходимо иметь прямые указания, выражающие четкий смысл, дабы мы не заблуждались.
В последней главе Ваша светлость обязывает нас вести переговоры о взаимном согласии между цесарем, Вашей светлостью, королями венгерским и польским и князем московским против турок и так далее и о способе, каким можно было бы отразить врага и так далее. В этой части мне представляется необходимым получить кое-какие разъяснения. Ведь когда мы начнем говорить об этом, то, если у нас спросят, какой же способ, по крайности, нам самим кажется подходящим, нам придется, к большому стыду, умолкнуть, ибо мы не располагаем ни разъяснениями, ни полномочиями, что следовало бы говорить по этому поводу.
В той же главе Ваша светлость говорит, чтобы мы, ни от имени Цесарского величества, ни Вашего величества ничего вообще не обещали и не приговаривали со всей определенностью ни в том, ни в другом деле, то есть ни в вопросе о заключении мира с поляком и московитом, как выше, ни в вопросе о взаимном наступательном и оборонительном согласии против турок. Это кажется мне еще более трудным, чем то, о чем я уже говорил, касаясь этого дела, в особенности же если мы договоримся о мире, о котором шла речь выше, ибо я знаю обычай московитов: как только сказано какое-либо слово, они следят и замечают: это сказал такой-то. Я же никоим образом не привык отказываться от своих слов либо брать их обратно. Поэтому пусть Ваша светлость изволит дать мне ясные полномочия, что и как говорить, чтобы мне не пришлось отрекаться от сказанного.
Я не имею также из инструкции достаточной ясности в следующем: если король польский предложит либо примет условия, которые выдвинули как приемлемые московиты, либо московиты примут предложения поляков, следует ли нам тем не менее вести речь о том, что Цесарсжое величество и Ваша светлость желают быть включены в такое союзничество, а именно в качестве гаранта мира, и поддерживать того или другого по мере сил, или же, если они легко согласятся на мир, нам следует вообще молчать о таком союзничестве.
Что же до того, что мы должны поставить в известность Вашу светлость о результатах и там ожидать ответа, то это — самое тяжкое и наитягчайшее — пребывать столь долго в этой тюрьме; не изменит ли, ради Бога, Ваша светлость это намерение, ибо не вернусь и через два года, и не прикажет ли дать более ясные обо всем инструкции. Цесарь Максимилиан давал мне одну латинскую, а другую немецкую инструкции для вящей моей осведомленности.
Далее, Светлейший государь, поскольку ранее Ваша светлость не посылала своих послов к московиту, мне кажется необходимым начать с какого-нибудь введения и показать, каким образом и как Ваша светлость напала на мысль послать к нему послов; например, что цесарь Максимилиан, дед ваш, был с ним в такой дружбе, а у Вашей светлости с братом вашим цесарем во всем согласие, в особенности же в том, что касается христианского сообщества, или в этом роде. Поэтому, хотя в публичном представлении послов, которое вообще не содержит ничего, кроме общих слов, должно говориться не от имени Цесарского величества и вашего вместе, а по отдельности, однако вы стремитесь к одной цели и при переговорах можно излагать все, согласно инструкции, в одной речи под двумя именами.
И так как прежде московит всегда изъявлял гордость, говоря, что, если король польский хочет с ним мира, пусть пошлет своих послов к нему туда, как повелось с древних времен, и он пожелает такого мира, какой ему будет угоден, то не сомневаюсь, что и теперь он скажет то же. Может быть, нам просить короля послать своих послов с нами, ибо, например, моему королю было бы почетнее прислушаться к увещеваниям Цесарского величества и Вашей светлости, нежели посылать послов потом, вроде как бы по принуждению, когда мы снова пришлем к нему своих гонцов.
Если король не пожелает послать своих послов в Московию ни тем, ни другим способом, а только к границе, чего при Максимилиане я никоим образом не мог добиться от московита, а у короля польского уже есть пятилетний мир с турками, и поэтому, боюсь, что не пошлет, и все старания наши будут напрасны, то что Ваша светлость прикажет делать тогда? В нашей инструкции ничего не говорится также, как и каким образом Цесарское величество вели переговоры об этом раньше и какой его Цесарское величество дает теперь ответ московиту; об их посольстве мы нашли в инструкции только одну статью, так что нам ничего не известно о прежних переговорах. Московиты же длинной чередой всегда объясняют и перечисляют, что то-де так-то и так-то свершено тем-то послом, а это-де — этим, а мы, ничего не зная об этом, даже не будем иметь, что отвечать, что также будет нам не к лицу.
Посему пусть Ваша светлость соблаговолит прислать нам то, о чем шла речь ранее; ведь даже копии ответов Цесарского величества, которые есть под замком у господина графа, от нас тщательно скрываются.
Ваша светлость в своих верительных грамотах вменяют московиту титул императора всея Руссии, чего никогда не изволил делать цесарь Максимилиан, да и сейчас, мне кажется, не стоит этого делать, а писать ему как государю Руссии и великому князю владимирскому, московскому и прочая. Наконец, Ваша светлость говорит «нашему старшему», что мне крайне не нравится, ибо великий князь так возгордится и вознесется, что впредь будет тем меньше считаться и брать в расчет Вашу светлость. Если, таким образом, Ваша светлость пришлет новые верительные грамоты или прикажет еще что-нибудь, то все исполню.
Магистр ливонский, который был под магистром прусским, граничит с литовцем и московитом, имея многочисленную тяжеловооруженную конницу. Он станет искать как ему теперь быть. Возможно, он соединится с кем-либо из них, то есть Литвой или Россией, и сделает эту сторону более неуступчивой. Я не могу не сказать об этом, чтобы по долгу верноподданного предупредить о том Вашу светлость.
Сим нижайше препоручаю себя Вашей светлости. Из Буды, 3-го числа по Рождестве Христовом, в лето 1525-е.
Карл V, император Священной Римской империи, 1548 г.
С картины Тициана 1548 г.
Карл, Божией милостью избранный император римский, присно Август, а также король Германии, Испаний, обеих Сицилий, Иерусалима и прочая — Светлейшему государю господину Фердинанду, инфанту Испании, эрцгерцогу Австрии и прочая, брату нашему дражайшему желаем здравия и непрерывного умножения братской любви.
Светлейший государь, дражайший брат, поручения, данные Вашей светлостью нашим общим послам к государю русскому, так как нет более ничего, что в этом деле можно было бы еще пожелать, мы совершенно одобряем и подтверждаем. Нам также не меньше по нраву и сами послы, как высокородные, так и украшенные собственными добродетелями и выдающимися душевными качествами, имеющие чрезвычайный опыт в делах такого рода, и то, что один из них был облечен честью такого же посольства при прежнем цесаре Максимилиане, господине и деде нашем, блаженной памяти, и будет исполнителем всего того, чего мы добиваемся этим русским союзом и предприятием, и заложит самые основы его; не говоря уже о том, что никто не может превзойти его, Герберштейна, в этом, даже сравниться с ним никто не может, из чего следует, что мы не сомневаемся в успехе всего, что Ваша светлость так глубоко, с таким знанием и точностью обдумала и взвесила.
Итак, возвращаем ему наши на сей случай полномочия, составленные соответственно его соображениям; в них мы не изменили ничего, кроме единственного пункта, который, будучи прибавлен к инструкции, перемещает сюда всю суть и весь смысл посольства; мы предпочли его изъять, полагая его не особенно необходимым, иначе этим мы могли бы дать договаривающимся сторонам возможность проникнуть в тайны нашей души и наших замыслов, которые следует внести в инструкцию значительно более размыто и предоставить в большей степени переговоры о них верности и находчивости послов в зависимости от положения дел и вещей и его изменений.
Прочее же, о чем желала знать Ваша светлость: надо ли начинать дело и переговоры обо всем с польским королем или московским князем либо одним из них только по заключении мира между ними или даже если он будет отвергнут и безнадежен — то желаем полностью препоручить и предоставить это глубокой мудрости и благоусмотрению Вашей светлости, дабы она могла все свободно взвесить, распорядиться, действовать и исполнить, как то представится наиболее благоприятным и разумным для нас обоих и для наших здесь всех дел в рассуждении самого дела, времени и места. А нам это будет в равной степени по нраву и желательно, как и Вашей светлости. Здравия и всевозможных успехов Вашей светлости.
Дано в городе нашем Толедо, в 10 день января, в лето Господне 1526-е, а цесарства нашего римского — 7-е.
Светлейший и могущественнейший государь и проч., нижайше препоручаем себя и проч.
Мы нашли, что необходимо сообщить Вашей светлости по порядку все, что до сих пор сделано нами по поручению Цесарского величества и Вашей светлости. Отправившись сюда 22 декабря, мы прибыли в Буду накануне Рождества Господня. Но так как следующий день был праздничным, мы не хотели искать аудиенции у Светлейшего короля венгерского, а на следующий день мы были у Светлейшей королевы, сестры Вашей светлости, которую приветствовали от вашего имени, и сообщили ей о деле, которое нам предстоит обсудить с названным Светлейшим королем, и одновременно просили, чтобы он отпустил нас как можно скорее.
На следующий день Светлейший король прислал своего советника Турсона, чтобы он проводил нас на аудиенцию к королю, явившись на которую, мы, после обычных приветствий, объявили все, что поручили нам Ваша светлость, что оказалось весьма по нраву Королевскому величеству, в особенности потому, что Цесарское величество и Ваша светлость делают это к вящему благу его самого. Они ответили, что король пошлет к нам советников, чтобы мы обсудили с ними это дело. Затем к нам явились трое из его советников: почтеннейшие епископы эгерский и веспремский и гофмейстер Корлацкий; и поскольку они подозревали, что Цесарское величество и Ваша светлость отправили нас в Московию не только ради этого мира, но чтобы под этим предлогом обсудить что-либо более секретное, — ведь к тому же они слыхали, что князь московитов просил у цесаря королевской короны, — то поэтому они спросили, идет ли речь о мире либо о перемирии. Наконец, просили сообщить им, о чем говорили с цесарем те московские послы.
Но так как нам это неизвестно, как о том мы уже писали Вашей светлости, то мы представили дело так, будто московит присылал своих послов к цесарю не по какой иной причине, кроме чтобы сообщить Его величеству, что раз Его величество желают такого мира, то он, московский великий князь, готов уступить Его величеству, однако на условиях почетных и какие покажутся ему подходящими. В конце концов, рассеяв все их сомнения, мы некоторое время беседовали с ними об упомянутых условиях мирного договора, а также и об общем согласии, если этот мир будет заключен; после этого они оставили нас, будучи наилучшим образом извещены нами обо всем, в результате чего затем они решили послать посла к королю польскому, как о том ходатайствовали Цесарское величество и Ваша светлость, и выразили надежду, что либо учитывая мнение Цесарского величества и Вашей светлости, либо из любезности к королю венгерскому король польский согласится на почетные условия.
Получив 4-го числа сего месяца такой ответ от короля на совете, мы, попрощавшись, на следующий же день двинулись далее и два дня назад прибыли сюда. А так как московиты, едущие с нами, на удивление торопятся, мы отправимся отсюда через три дня к королю польскому, которого думаем найти в Пётркуве, где он собрал генеральный сейм. В то же время туда прибудет и посол венгерский, как нам и обещали; но кто будет им, мы точно не знаем, хотя слышали, что это будет Статилий. Папский посол сообщил нам, что Его священство папа вел переговоры с королем польским об этом мире через некоего срочного посла, который только что проезжал здесь.
Вот что сделано нами к сему времени. Недостатка в верности и рвении не будет у нас и впредь. Нижайше препоручаем себя Вашей светлости.
Из Вены, 10 января 1526 года.
Фердинанд, Божией милостью государь и инфант Испаний, эрцгерцог Австрии, герцог Бургундии и прочая; главный заместитель императора и прочая.
Благородные мужи и возлюбленные верноподданные. Когда недавно у нас в Тюбингене побывали, возвращаясь от цесаря, московские послы{378}, мы через советника нашего Иоанна Фабра подробно расспрашивали об их вере, религии и народных обычаях. Все услышанное от них этот наш советник впоследствии свел в книжку, которую мы шлем вам в приложении к этому письму с той прежде всего мыслью, чтобы ее чтение вами будило и поддерживало память, если вы увидите либо узнаете что-нибудь из этого, то есть описанного в книге, и вы могли бы проверить его вашим самовидством и собственными наблюдениями. Итак, обязываем вас при каждом случае, к которому сами добавьте ваше старание и разум, таким же образом тщательно исследовать как содержание их веры, так и обычаи{379}, дабы мы, осведомленные таким образом со всех возможных сторон, могли бы вникнуть в религию и обряды этого народа, какие он имеет обыкновение соблюдать как в делах церковных, так и светских.
Церковь Св. Якоба, которую посещал Фердинанд I, г. Тюбинген
Далее, если сможете под приличным предлогом добыть копию требника либо другую какую богослужебную книгу, из которых ясно можно было бы узнать, как у них устроен обряд евхаристии и прочие, то нам это было бы желательно, чтобы сравнить, коль скоро мы пожелаем узнать об этом в деталях, в чем они схожи или различны с нами по части веры и обычаев.
Нам такое исследование и всякое ваше в этом прилежание будет весьма приятно, а вам нетрудно; наша благая воля, чтобы вы изволили исполнить это со всем тщанием.
Дано в Аугсбурге, в первый день февраля месяца, в лето Господне 1526-е.
Из Вены мы отписали Вашей светлости, что сделано нами к сему времени в Венгрии. Отправились мы оттуда 12-го числа предыдущего месяца и, прибыв в Оломоуц, точно узнали там, что король польский находится в Пётркуве, как о том слышали еще в Вене и в Венгрии.
Посему мы, направив наш путь туда, когда прибыли в Крепицу, а это первый город в пределах Польши, узнали от начальника этого города, что король польский, завершив уже сейм в Пётркуве, через три дня отправится в Краков. Поэтому мы отправили гонца к великому канцлеру Польши, чтобы тот дал нам знать, где нам должно встретиться с королем. Он ответил нам, чтобы мы двигались в Краков: туда едет король, а останавливаться в других местах, чтобы выслушать нас, он не будет; он будет пребывать в замке у королевы, в трех милях от Кракова.
Прибыв, таким образом, сюда 2-го числа сего месяца, мы шесть дней ожидали короля; наконец, он явился и 8-го числа сего месяца пригласил нас на аудиенцию, которая была дана нам публично. Там, после приветствий от имени Цесарского величества и Вашей светлости, мы говорили только общие слова, однако с объявлением предмета нашего посольства и с увещанием к миру, со всей осмотрительностью и красноречием, на какие мы только способны.
От имени короля отвечал епископ краковский: Его величество благодарно-де Вашим величествам за приветствия и за отношение, которое вы к нему обнаружили, и по совещании о том, что мы сказали, даст обо всем ответ нам позже. Из высших советников присутствовали епископ краковский и премышльский Николай Шидловецкий, казначей, и Петр Сабинский, маршалок; прочие же и прежде всего великий канцлер ожидали короля в пути: ведь по завершении поста Его величество отправляется в Пруссию, чтобы разобраться с лютеранами, в крайней степени наводнившими эту провинцию.
В тот же день после обеда король послал за нами, чтобы выслушать нас конфиденциально о прочих делах. Поскольку мы видели, что король торопится к королеве, как мы слыхали от многих советников, то нам не показалось удобным ждать для переговоров об условиях мира посла венгерского короля, ибо он не только до тех пор еще не прибыл, как было нам обещано, но даже и сейчас о нем ничего не слышно. Когда на публичной аудиенции мы излагали причины, которые подвигли Ваши величества на эти переговоры о мире, то есть как любовь к Его величеству, так и чтобы он в результате прекращения этой войны смог бы присоединить свои силы к общему походу, — что мы изложили лучше, чем это может быть описано сейчас в кратких словах, — мы просили от Его величества условий, которые он мог бы предложить московиту. Они ответили, что король благодарен Цесарскому величеству и Вашей светлости за это намерение, но что для него чрезвычайно удивительно, что могло навести Ваши величества на мысль искать этого мира без его, короля, о том просьбы, а главное — почему его не предупредили об этом деле заранее, дабы, посовещавшись с княжеством Литовским, которого это касается, он мог бы поразмыслить об условиях мира. Ведь если Ваши величества делают это по собственной любви, то они наверняка должны были бы придумать какие-нибудь почетные условия и включить их в наши полномочия, дабы мы обсудили их с каждым из них, с королем и великим князем; поэтому он пожелал в результате услышать от нас условия, предложенные и порученные нам Вашими величествами.
Но если цесаря подвигли на это послы московита, то пусть сами и предлагают условия, которые будут приняты, коль скоро представятся почетными; что же касается самого короля, то у него никаких условий нет, и придумать их сейчас он не может. Вследствие того, что недостаток времени из-за спешки короля, который должен был уехать на следующий день, то есть 9-го числа сего месяца, как это и произошло, не давал нам возможности продвигаться вперед постепенно, то нам пришлось открыть те условия, с которыми московит приезжал на переговоры к Цесарскому величеству, каковые суть: пусть вернут пленных и каждый удержит то, чем сейчас владеет.
Но так как мы знали, что главная трудность заключалась в вопросе о некоей крепости Смоленске{380}, захваченной московитом, то следовало придумать какое-нибудь средство, которое подвигло бы короля отказаться от этой крепости, как это и поручили нам Ваша светлость. Итак, мы заявили, что охотно приложим все старания для того, чтобы склонить московита на любые самые почетные условия — это мы обещали прямо. Но поскольку до сих пор он, московит, и слышать не хотел о возвращении этой крепости, то, думаем, он и теперь сделает то же, если не изменятся обстоятельства; и если Его светлость король изволит в конце концов отказаться от этой крепости, показывая, что она отнюдь не так важна, чтобы из-за нее не мог быть заключен мир, то из этого для его королевства проистечет большая выгода: как вследствие того, что купцы смогли бы торговать своими товарами в обеих странах, так и потому, что в мирный договор можно было бы включить статью о том, что поскольку татары без конца беспрестанными набегами терзают его королевство и Великое княжество Литовское, постоянно грабят и разоряют пограничье, то один другому будет обязан подавать помощь и не должен будет вступать в союз или перемирие с названными татарами против желания другого.
Мы прибавили также, что надеемся склонить Ваши величества присоединиться к такому договору и быть хранителями и гарантами этого союза, ничего, однако, не утверждая положительно, как и поручали нам Ваша светлость; в том же, что Ваши величества не предупредили короля, мы извиняли вас, говоря, что нам казалось, что Его величество будет удовлетворен, если Ваши величества, подвигнутые любовью к нему, предоставят Его величеству наставить нас, какие условия ему угодно предложить либо принять, и этих-то наставлений нам велено было держаться при переговорах с московитом.
Барельеф на стене средневекового дома
На это они ответили, что наши речи об отказе от Смоленска неприятны Королевскому величеству и его советникам и что они и не думали обращаться к Вашим величествам, чтобы заключить с вероломным врагом мир, столь позорный и низкий, что Его величество и не желают принимать его, и не могут без уведомления и согласия Великого княжества Литовского. Что же до взаимопомощи против татар, то им кажется, что это будет существенно при скреплении мира, в который это можно было бы включить, когда на то же нацелено и посредничество Ваших величеств. Мы извинились от имени Ваших величеств, говоря, что вы не имели намерения склонять Его величество на принятие позорных условий, но дело посредников — предложить каждому что-нибудь, что иногда бывает и неприятно сторонам, дело же сторон — выбирать, и что Ваши величества делают все это исключительно только из расположения к нему как своему дражайшему сроднику, который, вне всяких сомнений, для них более важен, чем далекий московит, не имеющий до этого никакого касательства в глазах Ваших величеств, а посему нам поручено от имени Ваших величеств как посредничающей стороны принять те условия мирных переговоров, которые покажутся необходимыми Его величеству; если же нам в этом прямо отказывают, то мы не знаем, что делать, и потому нам придется либо вернуться, либо ожидать ответа от Ваших величеств, дабы столь долгий путь не оказался напрасным.
Когда они услышали это, то под влиянием искренности нашей речи сказали, что дадут нам ответ завтра. Все произошедшее имело, по нашему мнению, своей причиной то, что они полагали, будто у нас есть какие-то тайные поручения к московиту, ибо говорили нам также, что им удивительно, что Ваши величества состоят в такой близости с ним, на что мы отвечали, что цесарь не мог не отвечать ему, раз тот прислал к Его величеству своих послов, которые были приняты учтиво по той причине, что государям надлежит поступать так с послами, а в особенности из столь диковинных и дальних стран.
Что же до наступления или обороны против общего врага, то они сказали, что его сила уже так велика, что будет вполне достаточно, если мы сможем хотя бы оборониться против него, не то что наступать, и что нет надобности гоняться за турками, когда они ежедневно пребывают у нас на глазах в Венгрии; он же, польский король, не может в настоящий момент поддержать в этом деле Ваши величества, ибо только что заключил трехлетнее перемирие с турецким императором как для того, чтобы ревизовать свое королевство, так и потому, что решающий поход, о котором уже столько говорилось, кажется, уж слишком долго откладывается.
Итак, ему необходимо соблюдать слово, а по окончании перемирия он готов следовать за Вашими величествами. Что же до переговоров об общем согласии, то его королевству не пристало делать что-либо без согласия королевства Венгерского, с которым уже давно так договорено, что одно без другого не должно ни на что соглашаться. Они говорили также, что не видят, как московит может помочь христианскому миру против турок, ибо и отстоит далеко от их земель, и если захочет выступить против них, то столкнется с огромными сложностями по причине труднопроходимых бесчисленных болот, которыми изобилуют те края; кроме того, ему приходится постоянно опасаться татар, которые окружают его державу со всех сторон, да и по недостатку провианта пройти там почти невозможно.
Они не возражают против того, чтобы, если представится какая возможность мира, мы сами предложили ее московиту, который, хорошо зная свои силы, даст нам обо всем лучшие сведения.
Когда настало время нам отвечать на это, мы сказали им, что Цесарское величество так же прекрасно знакомы с неверными, как и другие государи, ибо Его величество держат постоянное войско в Африке и, что ни день, присоединяют к христианскому миру сарацинские земли, и мы не слыхивали до сих пор, что есть другой какой-то христианский государь, который сделал то же и отвоевал что-либо у неверных. Да и Ваша светлость на своих землях весьма часто подвергались и подвергаетесь постоянно нападениям турок через Хорватию. Нас тут же спросили, из каких крепостей; мы отвечали, что из Каменграда, Ключа, Тнина, Клиша и других. Итак, и Ваша светлость не избавлена от них и до сих пор ежегодно держали и держите свое войско не только для защиты своих границ, но и для охраны Хорватии, принадлежащей королю венгерскому. Что же до заключенного перемирия с турками, то мы сказали, что в наши намерения не входило склонять Светлейшего короля порвать договор, а на то, что без Венгрии об общем согласии он не может сказать ничего определенного, мы ответили, что и Ваши величества считают, что и Венгрию следует включить, по каковой причине мы и были посланы туда, и венгры обещали направить сюда послов; и хотя сейчас невозможно окончательно договориться о наступлении на врага, чему особенной помехой это перемирие, то давайте, по крайней мере, посоветуемся, как следует действовать в свое время, дабы Ваши величества знали это, когда представится случай.
Поскольку же ничего другого мы от короля не услышали, то сказали, что передадим это Вашим величествам. Вот что было сделано в тот день.
На следующий день утром король пригласил нас снова. Когда мы явились, они принялись опять сильно благодарить Ваши величества за такое расположение к Его величеству и говорили много другого вообще, однако повторили, что Его величество удивлен, почему он не был предупрежден заранее, дабы у него было время обсудить это с советниками Великого княжества Литовского, в компетенции которых находится все дело, он же сам не знает об этом деле ничего, кроме того, что передал ему господин Антоний да Конти на обратном пути из Московии, именно только, что князь из любви к цесарю готов на мир. Как бы там ни было, Его величество весьма ценит эту заботу Ваших величеств, и, хотя в настоящий момент он не может придумать каких-либо условий, пусть мы все же отправимся и переговорим, нельзя ли заключить мир на тех условиях, которые имели место до разрыва договора, и дадим знать Его величеству, что нам удастся сделать.
Если же московит сошлется, как он имеет обыкновение ссылаться, на то, что согласен говорить о мире, только если король пришлет своих послов к нему, тогда нам можно объявить ему, что Его величество готов послать своих послов с совершенными полномочиями и инструкциями о заключении мира, дабы Ваши величества видели, что их желаниям ни в чем нет отказа, лишь бы было соблюдено его, короля, достоинство, но сначала нам следует говорить, чтобы московит послал своих послов к границе, где они встретились бы с его послами, и, наконец, договорившись о мире, мы можем дополнительно предложить, чтобы они взаимно помогали друг другу и чтобы ни тот, ни другой не вступал в договор с татарами без ведома другого, а также, чтобы Ваши величества были гарантами мира и так далее, как мы сказали выше.
Так как этот ответ, по нашему мнению, был более приемлем, чем прежний, мы сказали, что поручения Его величества мы исполним с той же верностью и тщательностью, как и поручения Ваших величеств и как подобает послам. Поначалу же и в середине переговоров мы чувствовали какое-то недоброжелательство к нашему посольству; когда же, наконец, они убедились, что нет в нас никакого яда и, более того, мы ведем дело открыто, все обратилось к лучшему, так что прямо говорили, что весьма нами довольны, в особенности же потому, что я, Сигизмунд, уже вел однажды такие переговоры верно и с тщанием.
7-го числа сего месяца мы получили двойное письмо Вашей светлости, одно в ответ на то, что нами сделано в Венгрии, другое — для разъяснения инструкции и прочих сомнений. Однако, хотя Ваше величество и прислали нам эти сведения, одно остается нам все-таки неясным. В инструкции сказано: так как Ваши величества в качестве третьей стороны включаются в этот мир и так как вы желаете поддерживать соблюдающую договор сторону против нарушающей всеми своими королевствами и владениями, то и наоборот, пусть обе стороны либо одна из них, соблюдающая договор, поддерживает, споспешествует и доставляет помощь Вашим величествам как союзной стороне везде, где есть их королевства, земли и местности, которыми они владеют в настоящий момент либо каковые приобретут в будущем, и так далее согласно той же инструкции. Об этой статье упомянуто и в ответном письме Вашей светлости.
Здесь нам кажется, что склонить этих государей на столь обширные обязательства мы вряд ли сможем; возможен, скажем, такой ответ: коль скоро у Цесарского величества столько королевств и владений, пространнейших и отстоящих отсюда на большое расстояние, то нет-де возможности помогать и тому подобное, и хотя в статье сказано: «силами, какими смогут либо сможет», все же думаем, что это все равно, что просить и говорить о чем-либо невозможном. Может быть, Вашей светлости было бы угодно облегчить статью таким образом: Ваши величества в качестве третьей стороны договариваются, чтобы никто не угрожал королевствам, владениям и так далее другого, но если случится, что одна сторона будет угрожаема каким-либо врагом, в какой бы части ее владений это ни было, тех ли, какими она сейчас владеет, либо тех, какими завладеет в будущем, то чтобы другие договаривающиеся стороны были бы обязаны всеми доступными средствами сообразно с условиями места и времени, а также возможностями каждого поддерживать ее либо подмогой, либо, по крайней мере, советом и как только могут верно блюсти промеж собой как истинными и нерасторжимыми братьями всякое благо, почет и выгоду.
Если же какая-либо из сторон станет жаловаться на несоблюдение и нарушение договора другой стороной или что-нибудь еще, то пусть никоим образом не начинает против нее военных действий до тех пор, пока не доведет дело до сведения третьей стороны-гаранта, которая постарается решить его мирными средствами, своими увещеваниями обратив все к лучшему. Но если и тогда та сторона не будет соблюдать этого решения, то две остальные стороны по-братски воздвигнутся на несоблюдающую и оружием заставят ее соблюдать этот договор либо решение. Это почти то же самое, что и в инструкции, но с определенными добавлениями, в особенности же, что третья сторона не обязана выступать с оружием в руках по просьбе любой другой стороны; под таким предлогом и император Максимилиан, блаженной памяти, в свое время отказался прибегнуть к оружию против польского короля.
Да изволит Ваша светлость написать и прислать нам Ваше мнение. Мы позаботились о том, чтобы когда венская почта прибудет к Северину Бонеру, начальнику соляных промыслов, живущему здесь, в Кракове, у него были бы полномочия переправить ее в Вильну и даже далее. Равным образом ему поручено и нашу почту переправлять в Вену. О том же, что ранее было сделано в этом вопросе, мы спрашивали вовсе не по той причине, что хотели придерживаться этого, ибо знаем, что должны действовать другим образом и добиваться других целей; мы спрашивали только о том, что было сделано господином Антонием да Конти, дабы если случится о том какое упоминание, мы могли бы возражать. Однако сделаем, как сможем.
Препоручаем себя нижайше Вашей светлости. Дано в Кракове, 13 февраля 1526 года.
Священное Королевское величество, хотя и отлично знает, сколь прочны бывают союз и дружба с князем московским и во что он ставит христианских государей при объявлении войны или при заключении мира, которые все определяются у него только его усмотрением и его выгодой, все же Его величество весьма благодарны как Цесарскому величеству, так и Светлейшему господину королю Фердинанду за эти их труды и старания, которые они прилагают для примирения Его величества с этим князем, за каковую дружескую услугу Его величество со своей стороны будет всегда всеми силами стараться отплатить и отблагодарить. Касательно же того, что Ваши господства просят, чтобы Его величество позволил послам этого князя Московии безопасно проследовать по его владениям в Московию, то Его величество ради Цесарского величества и Светлейшего господина короля Фердинанда сделал это без колебаний.
Далее следует приписка:
Эти послы Карла и Фердинанда, которым был дан вышеприведенный ответ, были посланы к князю Московии под предлогом и видом переговоров о мире между королем польским и московитом, о чем они говорили явно, но поручено им было совсем другое, именно: воздвигать и подстрекать московского князя против короля польского, чтобы король польский, занятый московской войной, не смог помочь своим вспомогательным войском племяннику своему Людовику, королю венгерскому и чешскому, против турок, которые с огромным войском вторглись в Венгрию против этого Людовика; вот почему так легко и погиб король Людовик, оставленный без подмоги, и Фердинанд, воспользовавшись этим случаем, смог напасть и захватить Венгрию и Чехию, к чему он всегда всеми силами стремился.
Как только Цесарское величество были воздвигнуты на высший в христианском мире престол, все свои помыслы они всегда направляли ко всеобщему миру среди христиан, как и подобает христианскому императору и правителю, чтобы стадо свое пас в мире и оружие обратил против неверных, ибо и блаженной памяти цесарь Максимилиан, и светлейший Фердинанд, король Испаний, предки наши, всегда делали то же и приобщили к христианскому миру множество держав неверных. Однако никогда они не могли добиться того, чтобы по установлении общего согласия произошел бы общий поход против врагов Христовой веры. Главной причиной этого было то, что некоторые христианские государи, среди которых и король французский, ослабляли христианский мир непрестанными войнами; ныне он, французский король, явился даже в Италию с двумя королями, со всеми вельможами французскими и со всей своей силой, чтобы снова изгнать из его герцогства герцога миланского, которого незадолго до того восстановили на троне Цесарское величество.
Поэтому Цесарское величество, движимое чувством справедливости и правосудия, послали против него свое войско, в котором была и подмога его брата, Светлейшего государя Фердинанда. Когда же тот король не пожелал отступиться от задуманного, наше войско бесстрашно напало на него и, разбив крепчайшие стены, за которыми он искал защиты, ворвалось к нему штурмом и победило в открытом бою, взяло в плен самого короля с множеством вельмож, прочих же всех перебило, и немногим из его войска удалось бежать. Так как Господь даровал эту победу Цесарскому величеству ради общего блага христиан, то Его величество не сомневаются, что и Ваша светлость поздравит его и весь христианский мир.
Впрочем, Цесарское величество, хотя их враг пленен и у них в руках, а вся его сила расточена, несмотря на то, что они могли бы — и это было бы справедливо — воспользоваться победой, пожелали, однако, скорее проявить человечность и дать в своем лице памятный пример остальным христианским государям. Ибо и с самим королем они обращаются, как с братом, и стараются подвигнуть его на мир и единство, лишь бы он одумался и стал помощником христианскому миру, что, надеемся, так и будет. Посему, раз Бог даровал Цесарскому величеству такой случай исполнить свои желания и умножить христианскую империю, Его величество ведут переговоры со всеми христианскими государями о согласии и дружбе, дабы при общем единодушии мог произойти решающий поход против неверных.
А так как у Цесарского величества есть единственный брат, Светлейший государь Фердинанд, эрцгерцог Австрии и проч., то и возлюбили они его чрезвычайно и передали ему многие владения и могущественные державы, а также надлежащую долю всех наследных земель, владея которыми, он несомненно должен быть сопричислен к прочим наиболее могущественным христианским государям; помимо этого, они назначили его своим главным заместителем и причастником в управлении Империей и другими весьма многочисленными и трудными в управлении областями.
Итак, по взаимной братской любви и единодушию они решили послать нас в качестве своих послов к Вашей светлости, чтобы мы, все равно как бы по поручению одного лица, вели бы с Вашей светлостью переговоры о союзничестве, согласии и братстве, которые они стремятся иметь со всеми христианскими государями. В силу этого они просят Вашу светлость, чтобы вы изволили согласиться на справедливые и почетные условия, на которых мог бы быть скреплен мир между Вашей светлостью и Светлейшим королем польским, великим князем литовским. Тогда наши государи желали бы быть включены в этот мир в качестве третьей договаривающейся и соблюдающей стороны на почетных условиях, о которых подробнее скажем после в свое время.
Василий III
Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Вена, 1557 г.
Не изволит ли, таким образом, Ваша светлость послать своих советников в какое-либо третье место, дабы, позабыв о прошлых обидах, видимо, взаимных, вы договорились бы о каких-нибудь почетных условиях, например таких, какие существовали до последней войны между Вашей светлостью и Светлейшим упомянутым королем, с которым мы также говорили об этом мире на пути сюда и получили достаточно благоприятный ответ; а посему наши государи не сомневаются, что и Ваша светлость поведет себя так же, чтобы не возникло впечатление, будто вы не печетесь о благе христианского мира. Ведь, заключив столь похвальное соглашение, Ваша светлость могли бы вместе с Цесарским величеством и прочими христианскими государями присовокупить свои силы к силам христианского сообщества и тем самым расширить его, о чем, сверх того, имеем полномочия говорить с Вашей светлостью особо, что и сделаем в свое время.
За это Господь Всемогущий да умножит здравие, благополучие и всяческую удачу Вашей светлости, а государи наши за это будут вам вечно благодарны.
После того как могущественный государь эрцгерцог Фердинанд по-братски договорились со Святейшим христианским императором Карлом и проч., господином и дражайшим старшим братом своим, о наследственных королевствах, княжествах и владениях, доставшихся им от Светлейших родителей и дедов, некогда королей Испаний, эрцгерцогов Австрии и герцогов Бургундии, и получили надлежащую и справедливую долю, они договорились и о том, что и в прочем будут верны наследию родителей и дедов своих, именно: от кого рождены, по стопам того и надо следовать. Так как герцогам бургундским всегда было свойственно великодушие, которым они смиряли беспокойных, эрцгерцогам же австрийским — справедливость и милосердие, по причине которых они много раз поднимались на императорский и королевские престолы, всегда побуждая христиан к единству, а королям Испаний — отвага и удача, с помощью которых они вырвали из рук неверных столько королевств, за что им и присвоено имя католических королей, да и множество новооткрытых богатейших и обширнейших земель, по введении в них богослужения, присовокупили христианской Империи — итак, все это заставляет и побуждает наших государей возвыситься духом, чтобы не предстать недостойными своих предшественников.
То, что по милости Божией мы зрим ныне Карла на троне Императорских величеств, Фердинанда при нем помощником и заместителем, а также столь великих братьев столь великое единодушие и, наконец, блестящую и славнейшую победу над Франциском, королем французским, в Италии при Павии, — это счастливое начало есть достаточная порука тому, что последует еще большее. Поскольку дело обстоит так, остается теперь, чтобы они имели братство и мир со всеми христианскими государями, приводя к согласию и несогласных, дабы осуществилось святое и великое начинание их предков, именно: чтобы христиане единодушно взялись за оружие против общих врагов имени Иисуса Христа и ради вящей славы и веры его.
Вот с чем послали нас послами к Вашей светлости оба брата, увещевая, чтобы Ваша светлость и Светлейший король польский заключили надлежащим образом мир, в который они, то есть оба брата, желают быть внесены и сами и иметь с Вашей светлостью братство и союзничество, дабы наконец Ваша светлость могла бы приобщить свои силы к борьбе против врагов имени Христова, как о том подробнее сказал цесарский посол, на которого и ссылаюсь, ибо мы оба от имени как Цесарского величества, так и Светлейшего его брата исполняем и договариваемся об одном и том же деле.
6 мая мы были званы пред государя, и как только сели в его присутствии, тотчас получили повеление удалиться в другое место, где к нам присоединились его советники и повели речь о некоторых из наших предложений. Затем они сказали, что их господин чрезвычайно рад и поздравляет цесаря с победой и что он не преминет помолиться Богу, чтобы тот даровал Цесарскому величеству постоянных побед над всеми его врагами.
Затем они заявили, что их господин желает братства и союзничества с цесарем, какие у него были с цесарем Максимилианом, о чем он и сообщал цесарю через своих послов. Если, таким образом, у нас есть на то полномочия, то он желает заключить их с нами здесь, в Москве.
С королем же польским по ходатайству Цесарского величества он желает мира на подходящих для себя условиях.
С братом цесаря, эрцгерцогом Фердинандом, он также желает братства и союзничества на подходящих условиях.
На поздравления и тому подобное мы отвечали благодарением, и что цесарь так же расположен к Его светлости, и что Его величество сделает то же самое, помолясь Богу за удачу, благополучие и успех Его светлости.
За то, что Его светлость желает мира с королем польским, мы благодарим от имени наших государей. Поскольку речь зашла о некоторых условиях, то их надо обсудить. Мы увещевали их, чтобы он, великий князь, направил своих советников в какое-нибудь третье место. Если же там с Божьего соизволения будет заключен мир с королем, то наши государи как неразлучимые братья желают быть включены в него в качестве третьей стороны, его гаранта и хранителя и так далее на надлежащих условиях, которые подробнее будут обсуждены позже.
Они отвечали, что-де касается до поздравлений и так далее, то они передадут их своему господину, что же до союзничества между цесарем и их господином, то зачем это откладывать до других мест, и если у нас есть полномочия заключить его, почему не сделать это здесь?
Что же до переговоров о мире между их господином и королем польским, то и у прежнего государя, и у их господина всегда был и ныне есть такой обычай, что если король хочет каких-либо переговоров, пусть присылает своих послов сюда, в Москву, и пусть обсудят по обычаю и как надлежит. Это известно тебе, Сигизмунд, и прочим послам, тебе же, граф, поскольку, кажется, ты не бывал прежде в здешних местах, до сих пор не известно, но знай, что это так.
Мы отвечали, что Цесарское величество, поскольку враг его в его власти благодаря благоприятному стечению обстоятельств, которое имеет ныне место в христианском мире и которого не было много лет до этого, обращается с врагом, как с братом, и принимает его в союзничество, дабы он не возмущал христианский мир, а помогал ему, и вследствие такого стечения обстоятельств дал со своим братом нам поручение употребить все старания, чтобы примирить вашего Светлейшего государя и короля польского, в каковой мир и сами братья желают быть включенными на приличных условиях, о которых поговорим в конце. И дабы не упустить этот удобный случай и благоприятное стечение обстоятельств, дарованное Богом христианскому миру, то даже если мир и не сможет быть заключен, как того желает Господь, Цесарское величество не расторгнет братства и дружбы с вашим господином и, без сомнения, между ними и впредь будут сношения по многим вопросам.
Что же до того, что польский король должен присылать своих послов сюда, то наши государи о том осведомлены; разве этот обычай предлог для отказа? Они, император и его брат, однако, полагали, что послать послов в третье место, как это принято между другими государями, помогло бы заключить более крепкую дружбу и братство. Потому-то они и обязали нас так увещевать вашего Светлейшего государя и всеми средствами стараться добиться договора о мире. Если же Светлейшему государю вашему по нраву так, как вы говорите, и он не желает снизойти к увещеваниям наших государей, мы готовы, если угодно вашему государю, послать своих помощников к польскому королю с изложением всех соображений и причин, если сможем именем государей наших подвигнуть его, чтобы прислал своих послов сюда и чтобы мы смогли достичь какой-нибудь договоренности. Если пришлет — хорошо, тогда исполним свой долг и внесем в договор нашу сторону, если же не пришлет, доложим нашим государям, что порученное нам мы вашему господину предложили и, насколько это зависело от нас, написали Светлейшему королю, чтобы прислал послов, и что не смогли добиться этого, дабы наши государи видели, что мы исполнили долг свой и что не было в нас никакого небрежения.
Нас спросили, желает ли Цесарское величество иметь дружбу и братство с их господином. Мы ответили, что без колебаний уверены в этом. Они спросили еще, есть ли у нас полномочия заключить союзничество между цесарем и их господином, как это было с цесарем Максимилианом или согласно писаниям, отправленным цесарю с его, великого князя, послами.
Мы ответили, что они уже в достаточной степени осведомлены, какое у нас поручение; именно: Цесарское величество и его брат в связи с благоприятным стечением обстоятельств желают мира между христианами и послали нас для заключения такого мира, в который они желали бы быть вписаны и поддерживать соблюдающую сторону против нарушившей, впрочем, на надлежащих условиях, о которых после, с тем чтобы их господин и король польский могли бы обратить свои силы на благо христианского мира.
Когда 8 мая нас пригласили снова, то, как и раньше, советники сказали, что их господин выслушал то, что через нас им было предложено и что они поведали нам от его имени, и относительно этого он велел нам передать, что, заключив в свое время дружбу, братство и союзничество с цесарем Максимилианом, он соблюдал их твердо до самой его, Максимилиана, смерти, и не ради короля польского, а ради братской любви; по смерти же Максимилиана осведомлялся через своих послов у императора Карла относительно подтверждения тех дружбы и союзничества, и много сейчас в этом деле такого, из-за чего мы теперь оттягиваем его подтверждение и не подтверждаем.
Что же до ваших слов, что хотите послать гонцов к королю польскому, великому князю литовскому, дабы прислал сюда своих послов, то наш господин им не препятствует, поскольку однажды уже сказал и позволил это.
Мы отвечали, что поняли то, что они предложили. Но нынешний цесарь и его брат поднимают этот вопрос не ради короля польского, но так как видят, что настало такое благоприятное для христианского мира стечение обстоятельств; цесарь желает союзничества со своим побежденным врагом, чтобы помочь христианскому миру. И по этой причине твердо желаем мира, чтобы вы могли присоединить и ваши силы к силам христианского мира. И по заключении такого мира наши государи будут с вашим господином в союзничестве на надлежащих почетных условиях, даже таких, что если король польский пожелает предпринять что-либо против этого союзничества, то наши государи будут на стороне вашего господина; мы же не препятствуем никакому заключению и подтверждению, ибо открыто заявили, какие у нас полномочия.
Чтобы устранить подозрения, добавим еще, что Цесарское величество и его Светлейший брат подняли этот вопрос не только ради польского короля, но ради блага христианского сообщества; ведь мы во время нашего путешествия побывали у короля польского, и его склоняя на этот мир на тех же условиях, но были у него на большом подозрении, так что он оказался по отношению к нам неуступчив, полагая, что мы добиваемся этого мира более из любви к вашему господину, чем по какой-нибудь другой причине.
Поскольку в своей речи они, московиты, говорили об одном только цесаре, не упомянув ни разу о его брате, мы прибавили, что, когда их господин прислал своих послов к цесарю в Испании, Его величество нашли, что у них нет совершенных полномочий для заключения; что и тогда Его цесарское величество сказали им, что даже если бы у них и были совершенные полномочия, он все-таки в этом деле не желает ничего заключать без брата своего эрцгерцога Фердинанда, но желает, чтобы и тот был бы участником, какового мнения братья держатся и поныне, потому что в этом деле хотят быть нераздельны.
В заключение мы ясно повторили, что вся суть дела в том, что цесарь и его брат в этом деле не желают разделяться.
Кроме того, мы знаем, что их господину и без нашего рассказа известно, каким оказал себя король польский против цесаря и его брата, и поэтому их господин может представить себе, есть ли у них причина и смысл идти на такие условия ради его блага.
Они отвечали, что, после того как их господин посылал своего человека к Цесарскому величеству, уже после этого прибыл господин Антоний и сообщил, что заключить там союзничество нет никакой возможности. Их господин посылал своих послов с полномочиями для заключения, но так как переговоры не состоялись и не смогли ничего заключить, а по этому делу велось столько разговоров и прилагалось трудов, то их господину удивительно, почему не смогли довести его до конца. А от союзничества с эрцгерцогом Фердинандом их господин никогда не отказывался.
Они просили также разъяснить им: если этот мир между их господином и королем польским будет заключен, есть ли у нас полномочия заключить тогда союзничество от имени наших государей здесь, в Москве.
Мы ответили, что да, есть, но на почетных и надлежащих условиях, о которых, с помощью Божьей, в конце концов поговорим подробнее; в заключение же настоятельно заявили и даже показали на пальцах, что когда их господин, с одной стороны, и король польский, с другой стороны, заключат мир, тогда и наши государи, как неразлучимые братья, желают быть третьей стороной, включенной в этот мир и союзничество, как о том сказали выше, на подходящих и почетных условиях; вот для заключения какого договора у нас есть полномочия.
Они отправились к своему государю и, вернувшись, объявили, что между великими государями соблюдается такое обыкновение: сначала договориться о собственных делах, а затем заботиться о чужих; итак, нам велено передать то, что мы услышали. Если же хотим посылать к королю польскому, то можем.
Мы сказали, что обсудим все разом в будущем, и просили об охранных грамотах для польских послов, если они приедут, и они обещали.
Светлейший и могущественный государь и господин, господин всемилостивейший!
Что по поручению Вашей светлости мы обсуждали со Светлейшим королем Польши, прежде чем 13 февраля покинули Краков, мы уже сообщали Вашей светлости. 26 же апреля мы прибыли сюда, где 1 мая были приглашены на аудиенцию Светлейшим великим князем московским. Когда, зачитав приветствия Цесарского величества и Вашей светлости, мы должны были приступить к сути дела, он велел нам удалиться в другое место, послав с нами своих советников; то, что от имени Цесарского величества и Вашей светлости мы изложили ему, Вы, если изволите, найдете в прилагаемой копии. После того как они выслушали это, в тот день, когда это имело место, больше о делах не говорилось. 6-го же числа того же месяца мы были приглашены снова, а равным образом и спустя два дня; обсуждались те дела, копию которых мы уже послали Вашей светлости.
Поскольку же сошлись на том, что если король хочет переговоров о мире, то пусть пришлет своих послов сюда, мы отправляем теперь двойных от себя послов к названному королю с увещанием от имени Ваших величеств, дабы соизволил отправить послов с совершенными полномочиями и предложением почетных условий, при которых он мог бы надеяться на тот или иной успех. Об этом Ваша светлость узнает из прилагаемой копии письма к королю. По этому же поводу мы пишем и к великому канцлеру господину Христофору Шидловецкому, а также краковскому епископу и воеводе виленскому, чтобы они своим влиянием и советом способствовали благоприятному исходу дела.
Из Кракова мы писали Вашей светлости о некоторых сомнениях, а именно относительно того, что Ваши светлости должны быть вписаны в этот мирный договор и намерены поддерживать блюдущую сторону против нарушившей всеми своими королевствами и владениями, и, напротив, обе стороны либо одна из них, блюдущая договор, должны взять обязательство помогать, поддерживать и споспешествовать Вашим величествам как союзной стороне везде, где есть их королевства, владения, области, наследства, земли и местности, которыми они обладают в настоящее время либо которые будут приобретены ими впредь, как о том говорится и в данной нам инструкции, и в предыдущих наших письмах.
Об этом мы надеялись еще раньше получить ответ от Вашей светлости. Так как этого не случилось, мы сочли уместным повториться. Нам кажется, что государей, безусловно, вряд ли удастся подвигнуть на столь обширные обязательства; ведь поскольку Цесарское величество и Ваша светлость располагают таким множеством королевств и владений, рассеянных то здесь, то там, кажется прямо-таки невозможным, чтобы эти две стороны могли подавать Вам помощь повсюду. Не следует ли изыскать и предложить им что-нибудь среднее, о чем мы подробно писали, к каковым писаниям мы и отсылаем. А так как при переговорах обычно приходится сталкиваться со значительно большим количеством вопросов, чем можно было бы предполагать заранее, то молим Вашу светлость, дабы изволили еще раз наставить нас относительно этих переговоров о мире между Польшей и Московией на случаи, если они смогут и захотят примириться между собой помимо Ваших величеств: надо ли и тогда вносить нашу сторону или предпринимать еще что-нибудь.
Именно в Польше нам с самого начала чрезвычайно старались дать понять, что удивлены, что Цесарское величество ничего не сообщили заранее королю о нашем прибытии и что, если они и без нас сумеют заключить достаточно почетный и полезный мир? Далее, если мир не состоится и остановимся на перемирии, и оно будет заключено, желают ли Ваши светлости быть включенными в него в качестве третьей участвующей и соблюдающей стороны в течение времени, пока длится перемирие, о чем Ваша светлость да изволит изъявить нам свою волю, каковой по мере сил мы и будем держаться, если получим ее вовремя, если же — нет, будем руководствоваться прежними инструкциями. Мы собирались было, пока не пришел ответ из Польши, заняться статьей об общем согласии, но, кажется, лучше отложить это до тех пор, когда решится вопрос о мире с поляками, чтобы московит, поняв, что в его воле в тех или иных делах помешать или помочь Цесарскому величеству, не стал бы упрямиться при заключении мира, желая, чтобы Цесарское величество снизошло до заключения союза с ним одним.
Мы же не представляем себе, как можно встать против турок, если не удержать перекопских татар от нападений на Польшу и Литву, с тем чтобы силы обеих стран свободно могли бы участвовать в борьбе против турок.
Выражаем наше нижайшее почтение Вашему сиятельству.
Дано в Московии в 12 день мая 1526 года.
Светлейший и могущественнейший король и проч.
Прибыв сюда 26 апреля, до сего дня мы, по поручению Цесарского величества и Светлейшего государя Испаний и эрцгерцога Австрии и проч., вели переговоры со Светлейшим Василием, великим князем московским, о мире между Вашим величеством и названным великим князем, ведя речь, во-первых, об условиях, какими они были до последней войны, как это нам было поручено; далее, чтобы послы были направлены в какое-либо третье место, дабы там обсудить названные условия. Поскольку мы убедились, что ничего не добьемся, если с нами не будет послов Вашего величества, то посылаем наших гонцов, благородных Гюнтера Герберштейна и Иоанна Вухрера, убеждая и прося Ваше величество от имени наших государей, дабы изволили явить снисходительность и направить своих послов сюда с такими полномочиями и предложением таких условий, при которых можно было бы надеяться на какой-либо успех.
Ибо Ваше величество знает, как мы рассказывали ему об этом лично, по каким причинам следует пойти на это. Ведь речь идет не только о спокойствии какого-либо частного лица, но об общем благе христианского мира, чтобы Ваше величество знали, к какой цели стремятся Цесарское величество в настоящем, Богом им дарованном случае, в котором если Ваше величество проявят себя столь снисходительным, как мы надеемся, то не сомневаемся, что наши государи сполна отблагодарят его в других делах.
Дано в Москве, в 12 день мая 1526 года.
Фердинанд, Божией милостью государь и инфант Испании, эрцгерцог Австрии и проч., главный заместитель императора и проч.
Благородному верноподданному нашему, любезному Сигизмунду Герберштейну, рыцарю и нашему послу в Московию.
Благородный, верный, любезный, после твоих писем и посланий, которые ты отписал нам вместе с твоим товарищем о предметах, ради которых вы сейчас находитесь в Московии, мы прочли также твои частные письма, за которые благодарим, и весьма одобряем твое рвение, желая, чтобы ты, поелику возможно, ставил нас в известность обо всем, с чем бы ни столкнулся, а это свое исследование продолжал. На что мы, в свою очередь, будем отвечать со всей милостью и благосклонностью, как только представится случай.
Дано в Шпайере, в 22 день июля, в лето Господне 1526-е.
РАЗЫСКИВАЛИ И НАШЛИ[12]
Верный посол для посылающего — Книга притчей Соломоновых. 25.13.
Есть земля с горами и долинами — Пятая книга Моисеева.
Второзаконие. 11.11.
И что увижу, расскажу тебе — Первая книга Царств. 19.3.
Кто прочитает это написанное и объяснит значение его —
Книга пророка Даниила. 5.7.
Мне нужно пойти и посмотреть — Евангелие от Луки. 14.18.
Многое имею писать вам — Второе послание Иоанна. 12.
Не раз бывал в путешествиях — Второе послание к коринфянам. 11.26.
Разыскивали и нашли — Первая книга Ездры. 4.19.
Сразились цари между собою — Четвертая книга Царств. 3.23.
Читающий да разумеет — Евангелие от Матфея. 24.15.
Что написано было прежде — Послание к римлянам. 15.4.
австр. — австрийский
англ. — английский
архиеп. — архиепископ
архим. — архимандрит
вел. кн. — великий князь
венг. — венгерский
визант. — византийский
влад. — владимирский
еп. — епископ
имп. — император
итал. — итальянский
казан. — казанский
киев. — киевский
кн. — князь
кнж. — княжна
кн-ня — княгиня
крым. — крымский
лит. — литовский
митр. — митрополит
моск. — московский
м-рь — монастырь
нем. — немецкий
новг. — новгородский
польск. — польский
рим. — римский
рус. — русский
ряз. — рязанский
св. — святой
твер. — тверской
чеш. — чешский
г. — город
гр. — графство
зал. — залив
кн-во — княжество
кр. — крепость
мест. — местность
местеч. — местечко
м-рь — монастырь
обл. — область
о-в — остров
о-ва — острова
п-ов — полуостров
р. — река
сел. — селение
Указатель имен[13]
Август Кай Октавиан (63 до н. э.-14 н. э.), рим. император — 521
Агриппина Васильевна, жена кн. ряз. Ивана Васильевича — 628
Адамс Климент, участник экспедиции X. Уиллоби — 584, 635, 646, 650, 651
Айрман Ганс Мориц (1641–1710), член шведского посольства в Москву — 636, 647, 667
Александр Невский (1220/21-1263), вел. кн. влад, с 1251 — 532, 533, 625
Александр Пересвет, боярин, инок Троице-Сергиевой лавры, участник Куликовской битвы — 537
Алексей I Комнин (1048–1118), визант. имп. с 1081 — 563
Андрей, сын Аристотеля Фиораванти — 562
Аристотель (Альберти) Фиораванти, архитектор, механик XV в. — 562, 610
Аттендоло Муцио (к. XIV в.), родоначальник семейства Сфорца — 492
Афанасий Щедрый, архим. Новоспасского м-ря — 565
Балинский, врач при дворе вел. кн. лит. и короля польск. Александра Ягеллона — 549
Барбаро Иосафат (1413–1494), венец, дипломат, купец — 596, 616, 633, 642
Бегич, мурза, татарский посол к Василию I — 537
Бельский Иван Федорович, кн., воевода — 605
Бельский Семен Федорович, кн., воевода — 507, 605, 606
Берсень Беклемишев Иван Никитич, дипломат, сын боярский — 542
Боброк Дмитрий Алибуртович, кн. волынский, воевода — 537
Болеслав I Храбрый (967-1025), кн. польск., кор. с 1025 — 524
Брудзевский Войтех (1445–1497), польск. астроном, учитель Коперника — 576
Бруно Джордано (1548–1600), итал. философ, поэт — 504
Булгаков Андрей Иванович, кн., посланник Василия III — 554
Булгаков Михаил Иванович Голица Патрикеев, кн. — 551
Буривой, отец Гостомысла — 516
Бьянка-Мария Сфорца (1494–1510), жена Максимилиана I — 492
Ваповский Бернард, иСторик, картограф, секретарь Сигизмунда I — 507
Василий Михайлович Удалый, кн. Верейский — 512
Вельяминов Василий Васильевич, моек, тысяцкий — 537, 541
Верейский Михаил, кн. — 511, 512
Вильгельм, племянник Максимилиана I, баварский герцог — 17
Витсен Николаас, член голландского посольства к Ивану Грозному — 501, 624, 626, 641, 642, 648–650, 659
Владимир Андреевич Храбрый (1353–1410), кн. серпуховской и боровский — 536, 542
Всеволод III Большое Гнездо (1154–1212), вел. кн. влад. — 530
Всеволожский Иван Дмитриевич, боярин — 540
Габсбурги, династия — 11, 12, 18, 22, 23, 27, 29, 36, 490–493, 503, 558, 570
Гама Васко да (1469–1524), мореплаватель — 5
Герберштейн Барбара, дочь Никласа Люгера, бургграфа Лиенца, мать С. Герберштейна — 13
Герберштейн Леонхард, отец С. Герберштейна — 13
Герберштейн Хелена фон Грасвайн, жена С. Герберштейна — 21
Геродот (490-480-ок. 425 до н. э.), др. — греч. историк — 45, 509
Глареан Генрих (1488–1563), гуманист — 45
Гутенберг Иоганн (1394/99-1468), нем. изобретатель книгопечатания — 5, 6
Давиденкова-Голубева В. С., переводчик — 666
Дженкинсон Антоний, англ, дипломат, путешественник — 636, 651
Джовио Бенедетто, брат Павла Йовия, историк г. Комо — 505
Джучи (ум. 1227), старший сын Чингисхана, монгольский военачальник — 530, 531
Дивеке, фаворитка Христиана II (ум. 1517) — 18
Довойно-Соллогуб Юрий Андреевич, воевода — 550
Доментий, юродивый при Василии III — 556
Евдокия, дочь кн. Дмитрия Суздальского — 540
Екатерина Медичи (1519–1589), фр. королева — 22, 494
Елена Св., мать имп. Константина Великого — 590
Елена, дочь Стефана III Великого, жена Ивана Ивановича Молодого — 511
Загряжский Дмитрий Давыдович, дипломат — 657
Ибрагим, вел. визирь Сулеймана Великолепного — 497
Игнатьев Влас, дьяк, переводчик — 506, 640
Изабелла Кастильская (Католическая, 1451–1504) — 490, 500-502
Изяслав Владимирович, сын Владимира Св. — 75, 527
Иоанн, еп. виленский — 300, 429
Иоанна Безумная (1479–1555), жена Филиппа Красивого — 490, 500
Иосиф Волоцкий, игумен — 581
Кабот Джованни (Джон, 1443–1498), англ, мореплаватель — 640
Кабот Себастьян (1479–1557), мореплаватель — 640
Карл Смелый (1433–1477), герцог Бургундский — 492
Карлейль Чарльз, англ, посол в Москве — 642
Кирик, иеромонах Антониева м-ря, Новгород, писатель, XII в. — 589
Козляков В. Н., переводчик — 667
Колумб Христофор (1451–1506), мореплаватель — 5, 36, 501
Компани Джованни Паоло, иезуит, посол к Ивану IV — 630
Константин XI (1403–1453), последний визант. имп. — 542, 543, 563
Контарини Амброджо (ум. 1499), венец, посол при Иване III — 514, 609, 623, 630, 635, 644, 658
Кончака (Агафия), сестра хана Узбека — 534, 535
Кривцов, строитель — 561
Кунигунда, сестра Максимилиана I, баварская герцогиня — 17
Лира Николай де, богослов XIV в. — 506
Людвиг, племянник Максимилиана I, баварский герцог — 17
Ляцкий Иван Васильевич, воевода — 507, 656, 666
Магеллан Фернан (1470–1521), мореплаватель — 5
Макарий, новгородский архи-еп., митроп. с 1542 — 587
Македоний, константинопольский еп. в 355–359 — 588
Малеин А. И. (1869–1936), филолог, переводчик — 7
Мамай-Шиг, ногайский хан — 638
Мансуров (Мазур) Яков Иванович (ум. 1520), постельничий Василия III — 579
Мария Бургундская (1457–1482), дочь Карла Смелого, жена Максимилиана I — 492
Мария, дочь визант. имп. Константина Мономаха — 526
Мария, дочь Дмитрия Суздальского — 541
Медоварцев Михаил, переводчик — 506, 600
Метцгер Мельхиор, бургомистр г. Тюбинген — 620
Михаил Ярославич, кн. тверской — 534, 535
Монти, секретарь королевы Боны — 554
Мышкин, строитель — 561 Мюнстер Себастьян (1489–1552), нем. историк, географ, математик — 60, 507, 508
Назаренко А. В., переводчик — 7
Олеарий Адам (1603–1671), нем. путешественник — 34, 659
Ослябя Андрей, боярин, инок Троице-Сергиевой Лавры, участник Куликовской битвы — 537
Перкамот Георгий, посол Ивана III — 618, 630, 635
Пернауер Генрих — 319
Петр I (1672–1725), рос. имп. СІ721 — 517
Посечень Иван Иванович Ярославский, кн. — 95, 245, 338, 421, 557
Поссевино Антонио (1534–1611), дипломат, папский легат, автор трактатов о Московии — 622
Рандольф Томас, англ, посол в Московии — 646
Роксолана (1505–1561), жена Сулеймана Великолепного — 497
Рублев Андрей (ум. ок. 1430), живописец — 562
Сабуров Юрий Константинович — 576
Василия III — 121, 122, 169, 255, 573, 576, 577, 579
Святослав Владимирович, сын Владимира Св. — 75
Севастьянова А. А., переводчик — 647, 667
Селим II, турецкий султан — 497, 514
Сигбритта, мать Дивеке, советница Христиана II — 496
Сильван, монах, переводчик — 506
Тацит, рим. историк (I в. н. э.) — 509, 519
Тедальди Джиованни, флорентийнский купец, 1550-1560-е гг. — 622
Торквемада Томас (ок.1420–1498), глава испанской инквизиции — 501
Траханиот Дмитрий Мануило-вич, переводчик, писатель — 505, 573
Траханиот Мануил Буллотес — 573
Турбервилль Джордж, член англ, посольства в Московию — 646, 647, 666, 667
Уиллоби Хью, англ, мореплаватель — 640, 646
Фердинанд V Католик (1452–1516), король Кастилии, Арагонии, Сицилии и Неаполя — 12, 490, 500, 501
Филипп II (1527–1598), король исп. с 1556 — 493, 495, 500
Филипп Красивый (1478–1506), эрцгерцог австр. — 12, 490
Флетчер Джильс, англ, путешественник — 658
Фоскарино Марко, венец, посол в Москве в 1557 — 575, 611, 629, 630, 654, 649, 655
Франческо Тьеполо, венец, посол к Василию III — 610, 636
Хаджи-Гирей, крым. хан, отец Менгли-Гирея — 512
Хиршфогель Августин, художник, гравер, иллюстратор Герберштейна — 44
Цельтис Конрад (1459–1508), нем. писатель, гуманист — 13
Цыплятев Елизар Иванович, дьяк — 656
Челяднин Иван Петрович, приближенный Ивана Грозного — 551
Челяднина Аграфена Федоровна, кнж., сестра кн. Телепне-ва Овчины-Оболенского И. Ф., нянька Ивана Грозного — 551
Ченслер Ричард (ум. 1566), англ, мореплаватель — 584, 598, 624, 640, 652
Чингисхан (1155–1227), хан Монгольской имп. с 1206 — 530, 531
Эберхарт Бородатый, вюртембергский герцог — 665
Юрий Долгоруков (Долгорукий, ум. 1157), вел. кн. киев. — 530
Ягеллоны, королевская династия — 11, 22
Якшич Анна, мать Елены Глинской — 661
ЧТО БЫЛО НАПИСАНО ПРЕЖДЕ[14]
Sigmund von Herberstein. Rerum moscoviticarum commentary. Wien. 1549.
Sigmund von Herberstein. Rerum moscoviticarum commentarii. Basiliae. 1556.
Sigmund von Herberstain. Moscovia, der Hauptstat in Reissen. Wien. 1557.
Sigmund von Herberstein. Das alte Russland. Zürich. 1984.
Sigmund von Herberstein. Beschreibung Moskaus, der Hauptstadt in Russland samt des moskowitischen Gebietes 1557. Graz-Wien-Köln. 1966
Sigismund zu Herberstein. Reise zu den Moskowitern 1526. München. 1966.
Sigmund von Herberstein. Selbstbiographie. 1477–1495. // Hrsg.: T. Georg von Karajan. // Fontes rerum Austriacarum. Öester-reichische Geschichts-Quellen. Abt.l. Bd.l. Wien. 1855.
Сигизмунд Герберштейн. Записки о Московии. М., 1988.
Витсен Николаас. Путешествие в Московию. СПб., 1996.
Горсей Джером. Записки о России. М., 1990.
Иностранцы о древней Москве: Москва XV–XVII веков. М., 1991.
Олеарий Адам. Описание путешествия в Московию. Смоленск. 2003.
Поссевино Антонио. Исторические сочинения о России XVI в. М., 1983.
Adelung Е Siegmund Freiherr von Herberstein. Spb. 1818.
Siegmund von Herberstein: kaiserlicher Gesandter und Begründer der Russlandkunde und die europäische Diplomatie. // Hrsg.: Pferschy G. Graz. 1989.
Jahre Sigismund von Herbersteins «Rerum Moscoviticarum commentarii»: 1549–1999. Jubiläumvortraege hrsg.: Kämpfer E, Frötschner R. // Wiesbaden. 2002.
Geier W. Russische Kulturgeschichte in diplomatischen Reiseberichten aus vier Jahrhunderten: Sigmund von Herberstein, Adam Olearius, Friedrich Christian Weber, August von Haxthausen. // Wiesbaden. 2004.
INFO
УДК 94(470-25)
ББК 63.3(2–2 Москва)
Герберштейн, Сигизмунд
Г37 Московия/Сигизмунд Герберштейн; пер. А. И. Малеина и А. В. Назаренко; коммент. З. Ножниковой. — М.: ACT: Астрель, Владимир: ВКТ, 2008.- 703, [1] с.: ил.
ISBN 978-5-17-053306-0 (АСТ)(ИБ)
ISBN 978-5-271-20844-7 (Астрель)
ISBN 978-5-226-00658-6 (ВКТ)
ISBN 978-5-17-047174-4 (АСТ)(б)
ISBN 978-5-271-18270-9 (Астрель)
ISBN 978-5-226-00659-3 (ВКТ)
Общероссийский классификатор продукции ОК-005-93, том 2; 953000 — книги, брошюры Санитарно-эпидемиологическое заключение № 77.99.60.9534.009163.08.07 от 03.08.2007 г.
Подписано в печать 15.04.2008 г.
Формат 84х1081/32. Усл. печ. л. 36,6.
(ИБ) Доп. тираж 2 000 экз. Заказ № 601и.
(б) Доп. тираж 2 000 экз. Заказ № 601и.
Сигизмунд Герберштейн
МОСКОВИЯ
Зав. редакцией
Ответственный редактор В.
Художественный редактор О.
Технический редактор Г.
Компьютерная верстка
ООО «Издательство ACT»
141100, РФ, Московская обл., г. Щелково, ул. Заречная, д. 96
ООО «Издательство Астрель»
129085, г. Москва, проезд Ольминского, д. За
Наши электронные адреса: www.ast.ru
E-Mail: astpub@aha.ru
ОАО «Владимирская книжная типография» 600000, г. Владимир. Октябрьский проспект, д. 7.
Качество печати соответствует качеству предоставленных диапозитивов
FB2 — mefysto, 2022