Романтические приключения Джона Кемпа

Иллюстраторы: Дэн Сэйр Гросбек, Хейдон Джонс

Тексты печатаются по изданиям: Конрад Дж. Избранное. Т. 2. — М.: Гос. изд. художественной литературы, 1959.

Конрад Дж. и Хъюфер Ф.М. Романтические приключения Джона Кемпа. — Л.: Сеятель, 1926.

Дуэль

THE DUEL

A Military Tale

BY

JOSEPH CONRAD

Глава I

Наполеон Первый, чья карьера очень похожа на поединок, в котором он выступал один против целой Европы, терпеть не мог дуэлей между офицерами своей армии. Воинственный император отнюдь не был головорезом и мало питал уважения к традициям.

Однако история одной дуэли, ставшей легендой армии, входит в эпос собственных его величества войн. Вызывая восхищенное изумление своих товарищей, два офицера, уподобившись безумным живописцам, пытающимся позолотить чистейшее золото или расписать красками живую лилию, упорно вели свой поединок на протяжении всех этих долгих лет всемирной бойни. Оба они были кавалеристы, и эта связь их с пылким, своенравным животным, которое несет человека в битву, кажется нам здесь чрезвычайно уместной. Трудно было бы представить себе героями этой повести пехотных офицеров, чье воображение укрощено долгими пешими переходами, а доблести в силу этого отличаются несколько более тяжеловесным характером. Что же касается артиллеристов или саперов, головы которых постоянно охлаждаются сухой математической диетой, то для них это уже совершенно немыслимо.

Звали этих офицеров Феро и д’Юбер. Оба они были лейтенанты, гусары, но служили в разных полках.

Феро нёс строевую службу, а лейтенанту д’Юберу посчастливилось оказаться лично при особе дивизионного генерала в качестве офицера для поручений. Дело было в Страсбурге, и в этом оживленном крупном гарнизоне они, как и все, спешили насладиться кратким промежутком мира. Они наслаждались им, будучи настроены оба весьма воинственно, ибо это был такой мир, когда точат шпаги и чистят ружья, желанный для сердца воина и не роняющий военного престижа, тем более что ни одна душа не верила ни в искренность этого мира, ни в его продолжительность.

Вот при таких-то исторических обстоятельствах, столь благоприятных для должной оценки того, что называется военным досугом, в один прекрасный день после полудня лейтенант д’Юбер шествовал по тихой уличке мирного предместья, направляясь к лейтенанту Феро, который квартировал в домике, выходившем в сад и принадлежавшем некой престарелой деве.

На его стук дверь немедленно открыли, и из нее выглянула молоденькая девушка в эльзасском костюме. Ее свежий вид и длинные ресницы, стыдливо опустившиеся перед статным офицером, заставили лейтенанта д’Юбера, человека в высшей степени восприимчивого к впечатлениям эстетического порядка, смягчить холодную, строгую суровость, которая была написана на его лице. Он тут же заметил, что на руке у нее висела пара синих гусарских с красным кантом рейтуз.

— Дома лейтенант Феро? — вежливо осведомился он.

— Ах нет, сударь, он ушел утром в шесть часов.

Хорошенькая девушка попыталась было закрыть дверь, но лейтенант д’Юбер с мягкой настойчивостью воспрепятствовал этому и вступил в переднюю, позванивая шпорами.

— Полно, душечка. Не станете же вы рассказывать мне, что он так и пропал с шести часов утра!

И с этими словами лейтенант д’Юбер без всяких церемоний отворил дверь в комнату, прибранную так чистенько и уютно, что только неоспоримые улики в виде сапог, мундира и прочих военных принадлежностей позволили ему убедиться, что это была действительно комната лейтенанта Феро. И тут же он убедился, что лейтенанта Феро нет дома… Правдивая девушка вошла вслед за ним и подняла на него свои ясные глазки.

— Гм!.. — произнес лейтенант д’Юбер, весьма разочарованный, ибо он уже побывал всюду, где может обретаться гусарский лейтенант в погожий день после полудня. — Так, значит, его так-таки и нет. А не знаете ли вы, милочка моя, для чего это ему понадобилось уйти в такую рань?

— Нет, — ответила девушка, не задумываясь. — Он вчера вернулся поздно, лёг и сразу захрапел. Я встала в пять часов и слышала, как он храпел. А потом он надел свой самый старый мундир и ушел. Наверно, на службу.

— На службу?! Вот то-то и дело, что нет! — воскликнул лейтенант д’Юбер. — Знайте, мой ангелочек: он ушел спозаранку драться на дуэли с одним штатским.

Она выслушала эту новость, даже не моргнув черными ресницами. Очевидно было, что поступки лейтенанта Феро здесь обсуждению не подлежат. Она только глядела в немом изумлении. А лейтенант д’Юбер по этому невозмутимому спокойствию заключил, что она в течение дня, конечно, видела лейтенанта Феро. Он оглядел комнату.

— Да ну же! — настаивал он с вкрадчивой фамильярностью. — Он, может быть, где-нибудь здесь, дома?

Она отрицательно покачала головой.

— Тем хуже для него, — продолжал лейтенант д’Юбер тоном тревожного убеждения. — Но он был дома после того, как уходил утром?

На этот раз хорошенькая девушка чуть заметно кивнула.

— Так был, — воскликнул д’Юбер, — и опять ушел! Зачем? Да что ему дома не сидится? Эка, полоумный! Послушайте, крошка…

Природное добросердечие д’Юбера и сильное чувство товарищества помогали его наблюдательности. Переменив тон, он заговорил с самой подкупающей ласковостью. И, поглядывая на гусарские рейтузы, висевшие у девушки на руке, он взывал к ее участию и заботам о благополучии и спокойствии лейтенанта Феро. Он говорил настойчиво и убедительно, пуская при этом в ход с превосходным результатом для дела свои красивые, ласковые глаза. Его страстное желание как можно скорее разыскать лейтенанта Феро для его же собственного блага казалось таким искренним, что наконец оно преодолело ее нежелание разговаривать. К сожалению, она не много могла рассказать. Лейтенант Феро вернулся домой примерно около десяти часов. Прошел прямо к себе, повалился на кровать и заснул. Она слышала, как он храпел, — еще громче, чем ночью. И так продолжалось далеко за полдень. Потом он встал, надел свой самый лучший мундир и ушел. И это все, что она знает.

Она подняла на него свои глазки, и лейтенант д’Юбер уставился в них весьма недоверчиво.

— Просто невероятно! Пошел шататься по городу, нарядившись в парадный мундир! Да знаете ли вы, крошечка моя, что он сегодня утром проткнул этого штатского насквозь? Подцепил, как зайца на вертел!

Хорошенькая девушка выслушала это ужасное известие без малейшего огорчения, только задумчиво поджала губки.

— Вовсе он не шатается по городу! — произнесла она.

— А семья этого штатского, — продолжал лейтенант д’Юбер, выкладывая все то, что у него было на уме, — подняла невероятный скандал. Генерал очень рассержен. Семья эта — одна из самых видных в городе. И Феро следовало бы уж по крайней мере хоть дома сидеть.

— А что ему сделает генерал? — вдруг обеспокоилась девушка.

— Ну конечно, он ему голову с плеч не снимет, — проворчал д’Юбер, — но все-таки поведение Феро… просто неприлично. Он себе наделает пропасть неприятностей своим бахвальством.

— Да он вовсе не шатается по городу, — застенчиво повторила девушка.

— Ах да, верно! В самом деле, ведь я его нигде не встретил! Н-да… Но куда же он, черт побери, девался?

— Он пошел с визитом… — выговорила девушка, помолчав.

Лейтенант д’Юбер чуть не подскочил:

— С визитом? Что? Вы хотите сказать — с визитом к даме? Вот наглость! А вы откуда это знаете, милочка моя?

Не скрывая своего женского презрения к мужскому тупоумию, хорошенькая девушка напомнила, что лейтенант Феро надел свой самый лучший мундир. И также свой самый новый доломан[1], добавила она таким тоном, который ясно показывал, что этот разговор действует ей на нервы, и круто отвернулась.

Лейтенант д’Юбер, нимало не сомневаясь в разумности ее умозаключений, не видел, каким образом это может помочь ему в его официальных розысках. Ибо его поиски лейтенанта Феро имели вполне официальный характер. Он не знал ни одной женщины, к которой этот молодчик, заколов сегодня утром человека, мог бы отправиться с визитом среди дня. Молодые люди были едва знакомы. Он в раздумье покусывал палец своей перчатки.

— С визитом! — вырвалось у него. — С визитом к самому дьяволу!

Девушка, которая в это время, повернувшись к нему спиной, складывала на стуле рейтузы, возразила с несколько уязвленным смешком:

— Ах, вовсе нет! К мадам де Льонн.

Лейтенант д’Юбер тихонько свистнул. Мадам де Льонн была супругой крупного сановника; ее салон пользовался известностью, как и претензии мадам на тонкие чувства и изысканность. Супруг был человек штатский и старик, но общество, посещающее салон, состояло из людей молодых и военных. Лейтенант д’Юбер свистнул не потому, что перспектива идти в этот салон искать лейтенанта Феро была ему неприятна, а потому, что он только недавно приехал в Страсбург и еще не имел чести быть представленным мадам де Льонн. А что он там делает, этот головорез Феро? Он, кажется, не производит впечатления человека, который…

— Вы в этом уверены? — спросил лейтенант д’Юбер.

Девушка была вполне уверена. Не оборачиваясь и не глядя на него, она объяснила ему, что соседский кучер знает метрдотеля госпожи де Льонн. А отсюда и она все знает. Совершенно точно, она в этом уверена. И, выражая эту уверенность, она вздохнула.

— Лейтенант Феро ходит туда почти каждый день, — добавила она.

— A-а, вот как! — иронически воскликнул д’Юбер.

Его мнение о госпоже де Льонн сразу упало на несколько градусов. Лейтенант Феро, по его соображениям, отнюдь не заслуживал внимания со стороны женщины, пользующейся репутацией чуткой и изысканной. Но что там говорить! В сущности, все они одинаково расчетливы, практичны и отнюдь не идеалистки. Впрочем, лейтенант д’Юбер не соизволил задерживаться на размышлениях подобного рода.

— Черт возьми, — продолжал он вслух, — генерал-то там тоже бывает! Если он застанет этого молодца у госпожи де Льонн, тут такое заварится! Генерал наш не очень покладистого нрава, уж в этом-то я смею вас заверить.

— Тогда идите же скорей! Не стойте здесь, раз я вам уже сказала, где он! — вдруг воскликнула девушка.

— Благодарю вас, милочка. Просто я не знаю, что бы я без вас стал делать!

И, изъявив свою благодарность с весьма настойчивой галантностью, лейтенант д’Юбер удалился.

Он шел по улице воинственно и браво, позвякивая шпорами. Стащить с заоблачных высот на землю товарища в гостиной, где его не знали, было для него совершенным пустяком. Ведь мундир его — это вроде пропуска, а положение офицера для поручений при дивизионном командире придавало ему еще большую самоуверенность. Тем более что теперь, когда он уже знал, где ему искать лейтенанта Феро, у него, в сущности, выбора не было: дело служебное.

Дом госпожи де Льонн выглядел весьма импозантно. Человек в ливрее распахнул дверь в гостиную с навощенным до блеска полом, выкрикнул имя д’Юбера и отступил, пропуская господина лейтенанта. Это был приемный день. Дамы были в громадных шляпах, обильно украшенных перьями; затянутые от подмышек до носков низко вырезанных атласных туфелек в белые, плотно облегающие шелка, они напоминали сильфид — такой прохладой веяло от этих блестящих обнаженных спин, плеч, рук. Мужчины, беседовавшие с ними, были, напротив, грузно облачены в пестрые мундиры с воротничками до самых ушей и толстыми поясами вокруг талии. Лейтенант д’Юбер, нимало не смутясь, прошел через всю комнату и, низко склонившись перед сильфидоподобной фигуркой, откинувшейся на кушетке, извинился за свое вторжение, которое, разумеется, ничто не могло бы извинить, если бы не крайняя безотлагательность служебного приказа, который он должен передать своему товарищу Феро. Он надеется, что ему позволят вернуться более надлежащим образом, чтобы испросить прощенье за то, что он осмелился прервать столь интересную беседу…

Обнаженная рука с грациозной небрежностью протянулась к его устам прежде, чем он успел договорить. Он почтительно поднес ее к губам, заметив про себя, что она несколько костлява.

Мадам де Льонн была блондинка, с нежнейшей кожей и с длинным лицом.

— Прекрасно! — промолвила она с воздушной улыбкой, обнажившей ряд крупных зубов. — Приходите сегодня вечером заслужить помилование…

— Почту своим долгом, мадам.

Между тем лейтенант Феро, во всем великолепии своего нового доломана и ослепительно начищенных сапог, сидел в креслах в двух шагах от кушетки. Одной рукой он упирался в бедро, другой покручивал кончик уса. В ответ на многозначительный взор д’Юбера он не спеша поднялся и медленно последовал за ним к оконной нише.

— Что вам угодно? — спросил он с поразительным равнодушием.

Лейтенант д’Юбер не мог себе представить, что лейтенант Феро в сердечной невинности и душевной простоте относится к своей дуэли без малейших угрызений совести и каких бы то ни было разумных опасений по поводу могущих возникнуть последствий. Хотя Феро и не совсем ясно помнил, из-за чего возникла эта ссора (это произошло в одном из заведении, где пиво и спиртные напитки подаются далеко за полночь), но у него не было ни малейшего сомнения в том, что именно он был оскорбленной стороной. Секундантами были его приятели, люди опытные. Все состоялось по всем правилам, установленным для такого рода происшествий. Ведь на дуэли, ясное дело, для того и дерутся, чтобы кто-нибудь из дерущихся был по меньшей мере ранен, если не убит наповал. Штатский оказался ранен, так что и тут все было в полном порядке. Лейтенант Феро был совершенно спокоен, но лейтенанту д’Юберу это показалось бахвальством, и поэтому он заговорил с раздражением:

— Генерал поручил мне передать вам приказ немедленно отправиться к себе на квартиру и оставаться там под строгим домашним арестом.

Теперь настала очередь лейтенанта Феро удивиться.

— Какого черта! Что это вы мне такое рассказываете? — пробормотал он растерянно и, не помня себя от изумления, машинально последовал за лейтенантом д’Юбером.

Двое офицеров, один высокий, с тонким лицом и усами цвета спелой ржи, другой низенький, коренастый, с горбатым носом и густой шапкой черных вьющихся волос, приблизились к хозяйке дома проститься. Мадам де Льонн улыбнулась этим двум воинственным юношам с совершенно одинаковой чуткостью и равной дозой интереса к каждому. Все остальные глаза в гостиной внимательно провожали удаляющихся офицеров. А когда они вышли, кое-кто из тех, кто уже слышал о дуэли, поделились своими сведениями с сильфидоподобными дамами, которые приняли это со слабыми возгласами гуманного сочувствия.

Между тем два гусара шествовали рядом: лейтенант Феро — углубившись в тщетные попытки проникнуть в суть вещей, которая в данный момент ускользала от его понимания, а лейтенант д’Юбер — досадуя на свою миссию, ибо инструкция генерала требовала от него, чтобы он лично удостоверился, что лейтенант Феро приказ выполнил и при этом без малейшего промедления.

"Командир, по-видимому, прекрасно знает это животное", — думал д’Юбер, поглядывая на своего спутника, чья круглая физиономия, круглые глаза и даже закругленные черные усики — все решительно, казалось, было пронизано отчаянным усилием постичь непостижимое. Он сказал вслух с некоторой укоризной:

— Приходите сегодня вечером заслужить помилование…

— Генерал чертовски зол на вас.

Лейтенант Феро внезапно остановился на краю тротуара и воскликнул с таким чистосердечием в голосе, что нельзя было усомниться в его искренности:

— Да за что, черт побери! За что же?

Наивность этой бурной гасконской души проявилась и в том жесте, каким он, схватившись обеими руками за голову, сдавил ее, словно опасаясь, чтобы она не лопнула от напряжения.

— За дуэль, — коротко ответил лейтенант д’Юбер. Его невероятно раздражало это упорное шутовство.

— За дуэль? Как!

Лейтенант Феро впал из одной крайности удивления в другую. Он опустил руки и пошел, медленно передвигая ноги, пытаясь примирить эту непостижимую новость с собственными переживаниями. Это оказалось невозможным. Он разразился негодованием:

— А что же, я должен был позволить этому штафирке, этому капустнику марать своими сапожищами мундир седьмого гусарского?

Лейтенант д’Юбер не мог остаться совершенно безучастным к изъявлению столь естественных чувств.

"Этот молодчик явно сумасшедший, — подумал он, — однако в том, что он говорит, есть какая-то доля смысла".

— Конечно, я не могу судить, насколько вы в данном случае правы… — начал он успокаивающим тоном. — Возможно, что генерал не совсем точно осведомлен. Но эта публика все уши прожужжала ему своими жалобами.

— А! Так, значит, генерал неточно осведомлен, — забормотал Феро, все больше и больше прибавляя шагу, по мере того как возрастал его гнев на эту несправедливость судьбы. — А! Он не совсем… И он сажает меня под строгий арест, и черт знает, что еще меня ждет впоследствии!

— Не взвинчивайте себя зря. Родственники этого вашего противника люди очень влиятельные, поэтому так все и обернулось. Генерал вынужден был немедленно принять меры в ответ на их жалобу. Я не думаю, что он собирается проявить по отношению к вам чрезмерную строгость, но самое лучшее, что бы вы могли сейчас сделать, — это не попадаться ему на глаза.

— Премного обязан генералу, — пробормотал, стиснув зубы, лейтенант Феро. — Может быть, вы скажете еще, что я и вам должен быть также благодарен за то, что изволили ловить меня в гостиной у дамы?..

— Откровенно говоря, — перебил его лейтенант д’Юбер, рассмеявшись от души, — я полагаю, что да. Мне пришлось изрядно побегать, прежде чем я узнал, где вы находитесь. Нельзя сказать, чтобы это было надлежащее место при данных обстоятельствах. Если бы генерал застал вас и увидел, как вы строите глазки богине храма сего, воображаю, что бы это было! Он терпеть не может, когда ему жалуются на его офицеров, и вам это известно. Ну, а уж тут ваше поведение показалось бы ему явной бравадой.

Оба офицера подошли к дверям дома лейтенанта Феро, Лейтенант Феро обернулся к своему провожатому.

— Лейтенант д’Юбер, — сказал он, — мне надо вам кое-что сказать, на улице это не совсем удобно. Не откажитесь войти.

Хорошенькая девушка открыла им дверь. Лейтенант Феро стремительно прошел мимо, а она подняла испуганные, недоумевающие глаза на лейтенанта д’Юбера, который только слегка пожал плечами, следуя за ним с явной неохотой.

Войдя в свою комнату, лейтенант Феро отстегнул портупею, швырнул свой новый доломан на постель и, сложив руки крестом на груди, круто повернулся к вошедшему за ним гусару.

— Не воображаете ли вы, что я способен покорно подчиниться несправедливости? — вызывающе спросил он.

— Послушайте, будьте благоразумны! — попытался уговорить его лейтенант д’Юбер.

— Я благоразумен. Я совершенно благоразумен, — отвечал тот со зловещим спокойствием. — Я не имею возможности потребовать у генерала отчета в его поведении, но вы за свое мне ответите.

— Я не в состоянии слушать эту белиберду! — промолвил лейтенант д’Юбер с несколько презрительной гримасой.

— Ах, это, по-вашему белиберда? А мне кажется, что я выражаюсь вполне ясно. Разве что вы перестали понимать французский язык!

— Что вы хотите сказать, черт побери?

— Я хочу, — внезапно завопил лейтенант Феро, — обрубить вам уши, проучить вас, чтобы вы в другой раз не лезли ко мне с вашими генеральскими приказами, когда я разговариваю с дамой!

Мертвая тишина наступила в комнате вслед за этой полоумной тирадой. Из открытого окна лейтенанту д’Юберу слышно было деловитое щебетанье птичек в саду. Сдерживая себя, он сказал:

— Ну что ж, если вам угодно говорить со мной таким тоном, я, разумеется, буду к вашим услугам в любую минуту, когда вы получите возможность заняться этим делом. Однако я не уверен в том, что вам удастся обрубить мне уши.

— Мне угодно заняться этим немедленно, сию же секунду! — в бешенстве вскричал лейтенант Феро. — Если вы воображаете, что вам удастся расточать чары вашей грации в салоне госпожи де Льонн в мое отсутствие, так вы изволите жестоко ошибаться.

— Нет, в самом деле вы невозможный человек! — отвечал лейтенант д’Юбер, начиная раздражаться. — Генерал дал мне распоряжение посадить вас под арест, а вовсе не крошить вас в котлету. До свидания! — И, повернувшись спиной к маленькому гасконцу, он направился к двери.

Однако, услышав за своей спиной весьма отчетливый звук извлекаемой из ножен сабли, лейтенант д’Юбер вынужден был остановиться.

"Черт возьми этого полоумного гасконца!" — подумал он, круто оборачиваясь и спокойно оглядывая лейтенанта Феро в его воинственной позе с обнаженной саблей.

— Сию же секунду, немедленно! — вне себя вопил Феро.

— Вы слышали мой ответ, — сказал лейтенант д’Юбер, прекрасно владея собой.

Сначала он был просто раздосадован и даже несколько заинтересован происходящим, но сейчас лицо его омрачилось. Он всерьез спрашивал себя, как же ему теперь удастся уйти. Немыслимо бежать от человека, который гонится за тобой с обнаженной саблей в руке. А драться с ним — об этом не могло быть и речи. Помолчав, он сказал именно то, что он думал:

— Оставьте это! Драться с вами я не буду: я не желаю ставить себя в дурацкое положение.

— А, так вы не желаете? — прошипел гасконец. — Вы предпочитаете остаться в подлецах? Вы слышите, что я вам говорю? Подлец! Подлец! Подлец! — орал он, приподнимаясь на носках, и лицо его с каждым возгласом все более и более наливалось кровью.

Лейтенант д’Юбер сначала сильно побледнел, услышав это неаппетитное слово, а потом вдруг вспыхнул до корней своих белокурых волос.

— Но вы не можете даже выйти отсюда, чтобы драться, — вы под арестом! Вы просто с ума спятили! — сказал он с гневным презреньем.

— У нас есть сад. Там хватит места, чтобы уложить ваш длинный остов! — захлебываясь, крикнул Феро с такой яростью, что гнев его хладнокровного противника даже несколько остыл.

— Но это же сущая нелепость! — возразил д’Юбер, обрадовавшись тому, что он хотя бы на данную минуту нашел какой-то выход. — Мы ведь не можем сейчас достать никого из наших товарищей в качестве секундантов. Это бессмыслица.

— Секундантов? На черта нам секунданты! Не нужно никаких секундантов! Нечего вам беспокоиться о секундантах! Я пошлю сказать вашим друзьям, когда я с вами покончу, чтобы они вас где-нибудь там закопали. А если вам угодно свидетелей, я велю сказать этой старой деве, чтобы она высунулась в окошко. А! Постойте! Тут у нас есть садовник. Он вполне сойдет. Глух, как пень, но глядеть может в оба. Пошли. Я вам покажу, штабной офицеришка, что носиться с генеральскими приказами — это не всегда детская шуточка, нет-с!

В пылу этого словоизвержения он отстегнул свои пустые ножны, швырнул их на кровать и, опустив саблю концом вниз, зашагал мимо остолбеневшего лейтенанта д’Юбера с криком:

— Следуйте за мной!

Едва он распахнул дверь, раздался слабый возглас, и хорошенькая девушка, которая подслушивала у замочной скважины, отскочила в сторону, закрыв глаза руками. Феро как будто и не заметил ее, но она бросилась за ним и схватила его за левую руку. Он стряхнул ее руку. Тогда девушка бросилась к лейтенанту д’Юберу и вцепилась ему в рукав.

— Гадкий человек! — всхлипнула она. — Так вот для чего вы его искали!

— Пустите меня! — умоляющим тоном произнес лейтенант д’Юбер, осторожно пытаясь высвободиться. — Ну словно попал в сумасшедший дом! — воскликнул он в отчаянии. — Пустите же меня, я не причиню ему никакого вреда!

Злобный хохот лейтенанта Феро раздался вслед за этим в качестве пояснения.

— Идите же! — рявкнул он, топнув ногой.

И лейтенант д’Юбер последовал за ним. Ему не оставалось ничего другого. Однако, чтобы отдать должное его здравомыслию, необходимо отметить, что когда он проходил через переднюю, то мысль отворить входную дверь и выскочить на улицу мелькнула у этого храброго юноши, но он, разумеется, тотчас же отверг ее, ибо был уверен, что Феро без стыда и стеснения побежит за ним с саблей наголо. А представить себе гусарского офицера спасающимся от другого гусарского офицера, который гонится за ним с обнаженной саблей в руках, — вещь совершенно немыслимая.

Итак, он последовал за ним в сад. А девушка бросилась за ними. С побелевшими губами, вытаращив обезумевшие от ужаса глаза, она не отставала от них, влекомая страхом и любопытством. Она уже решила про себя, что в последнюю минуту она бросится между ними и спасет от смерти лейтенанта Феро.

Глухой садовник, которого не могли потревожить приближающиеся шаги, мирно поливал цветы, пока лейтенант Феро не хлопнул его по спине. Внезапно увидев перед собой рассвирепевшего человека, потрясающего громадной саблей, старик затрясся всем телом и выронил лейку. Лейтенант Феро с яростью отшвырнул ее ногой и, схватив садовника за глотку, припер его к дереву. Не выпуская его из рук, он крикнул ему в самое ухо:

— Стой здесь и гляди, понял? Ты должен глядеть! Стой и не шевелись!

Лейтенант д’Юбер медленно вышел на дорожку, отстегивая свой доломан, и на лице его было написано чувство явного омерзения. Взявшись рукой за эфес сабли, он все еще колебался, не зная, как поступить, как вдруг возглас: "Вы что думаете — гулять сюда пришли?" — и яростный выпад противника заставили его мгновенно принять оборонительную позицию.

Лязг сабель огласил уютный садик, который доныне не ведал иных воинственных звуков, кроме пощелкивания садовых ножниц. Из окна мезонина, выходящего в сад, высунулась по пояс фигура престарелой девы.

Она всплескивала руками, хваталась за свой белый чепец и причитала надтреснутым голосом. Садовник так и стоял, прилипнув к дереву, разинув беззубый рот в бессмысленном изумлении. А чуть-чуть подальше, на траве у дорожки, ломая руки и что-то бессвязно бормоча, металась хорошенькая девушка, топчась на одном месте, как если бы она попала в заколдованный круг. Она не бросилась между дерущимися — сабля лейтенанта Феро взлетела с такой свирепостью, что у нее не хватило духу. Лейтенанту д’Юберу, который все свои усилия сосредоточил на защите, требовались вся его ловкость, все его искусство фехтовальщика, чтобы отражать выпады противника. Он уже два раза вынужден был отступить. Он с раздражением чувствовал, что ему не удается занять твердую позицию, так как подошвы его сапог скользили по круглому крупному гравию, которым была усыпана дорожка.

"Самая что ни на есть неподходящая почва для поединка", — думал он, не спуская внимательных, пристальных глаз, полуприкрытых длинными ресницами, со своего остервенелого противника. Эта нелепая история погубит его репутацию благоразумного, воспитанного, подающего надежды офицера. Во всяком случае, со всеми надеждами на ближайшее повышение надо проститься, так же как и с благорасположением генерала. Эти суетные заботы о мирском были, конечно, неуместны в столь высокоторжественный момент. Дуэль, рассматривать ли ее как обряд некоего культа чести, или отнести ее, исходя из ее моральной сущности, к одному из видов спорта, требует неослабной напряженности мысли, суровой стойкости духа. Однако беспокойство о своем будущем оказало в данном случае неплохое действие на лейтенанта д’Юбера — он начал злиться. Прошло примерно около минуты, с тех пор как они скрестили сабли, и лейтенанту д’Юберу снова пришлось отступить, чтобы не проткнуть своего исступленного противника, как жука для коллекции. Но лейтенант Феро истолковал это, разумеется, по-своему и с торжествующим ревом усилил атаку.

"Это взбесившееся животное вот-вот припрет меня к стене!" — подумал лейтенант д’Юбер. Он полагал, что он гораздо ближе к дому, чем это было на самом деле, а оглянуться он не решался. Ему казалось, что он удерживает своего противника на расстоянии не столько острием сабли, сколько своим пристальным взглядом. Лейтенант Феро приседал и подпрыгивал со свирепым проворством тигра. Глядя на это, оробел бы и самый храбрый человек. Но страшней этой ярости дикого зверя, подчиняющегося в своем безгрешном неведении естественному инстинкту, была та настойчивость в осуществлении зверского намерения, на которую способен только человек. Лейтенант д’Юбер, озабоченный своими мирскими делами, наконец уяснил это. Он с самого начала считал, что эта история — бессмыслица, что она может привести к дурным последствиям, но из каких бы дурацких побуждений ни затеял ее этот субъект, сейчас было совершенно ясно: он поставил себе целью убить своего противника, убить во что бы то ни стало. И он добивался этого с упорной настойчивостью, оставляющей далеко позади скромные возможности тигра.

Как это обычно бывает с истинно храбрыми людьми, сознание опасности, которая только теперь предстала перед ним во всей своей полноте, пробудило у лейтенанта д’Юбера интерес к этому делу. И стоило ему только по-настоящему заинтересоваться, как длина его руки и ясность рассудка заговорили в его пользу. Теперь отступать пришлось лейтенанту Феро, и он попятился, рыча, как бешеный зверь. Внезапно он сделал финту и вдруг стремительно бросился вперед.

"Ах, вот ты как! Вот как!" — мысленно воскликнул лейтенант д’Юбер.

Поединок длился уже около двух минут — срок, вполне достаточный для любого человека, чтобы войти в азарт независимо от характера ссоры. И вдруг все сразу кончилось. Лейтенант Феро, невзирая на позицию защиты противника, попытался сойтись с ним грудь с грудью и получил удар по согнутой руке. Он даже не почувствовал его, но это остановило его стремительный натиск, и, поскользнувшись на гравии, он тяжело грохнулся на спину во весь рост. От сотрясения его клокочущий мозг погрузился в состояние полной неподвижности. Как только он упал, хорошенькая девушка вскрикнула, но старая дева в окошке перестала причитать, а начала истово креститься.

Видя своего противника неподвижно лежащим на земле, с лицом, запрокинутым к небу, лейтенант д’Юбер решил, что он заколол его насмерть. У него сохранилось ощущение удара, которым, как ему казалось, он мог разрубить его пополам, и оно еще усиливалось воспоминанием о том ожесточении, с которым он нанес ему этот удар. Когда он убедился, что даже не перерубил противнику руку, чувство некоторого облегчения смешалось с легким разочарованием: "Дешево еще отделался, следовало бы проучить его покрепче!" По правде сказать, д’Юбер вовсе не желал смерти этому греховоднику. Однако уже и сейчас эта отвратительная история приняла довольно-таки скверный оборот.

Не теряя времени, лейтенант д’Юбер попытался, как мог, унять кровотечение. Но тут явилась неожиданной помехой хорошенькая девушка. С неистовыми воплями она набросилась на него сзади, и, вцепившись в волосы, оттаскивала его назад. Почему ей понадобилось мешать ему именно в этот момент, этого он не мог понять и не пытался. Все это было похоже на какой-то нелепый, мучительный кошмар. Дважды ему пришлось вставать и отталкивать ее, чтобы она его не опрокинула. Он делал это терпеливо, не произнося ни слова, и сейчас же снова опускался на колени и продолжал делать свое дело. Но на третий раз, когда ему наконец удалось наложить перевязку, он встал, крепко схватил девушку за руки и прижал их к ее же груди. Чепчик ее сполз, набок, лицо пылало, глаза исступленно горели. Он кротко смотрел на нее, в то время как она, захлебываясь, кричала, что он негодяй, предатель, убийца. Все это огорчало его значительно меньше, чем несомненная уверенность в том, что она ухитрилась здорово оцарапать ему лицо. Эта скандальная история сделает его еще и посмешищем. Он представил себе, как эта разукрашенная сплетня пойдет ходить по всему гарнизону, распространится в армии, по всему фронту, как чудовищно будут извращены все обстоятельства, побуждения, чувства, а его репутация человека с хорошим вкусом, способного взвешивать свои поступки, подвергнется сомнению, и все это наконец дойдет до ушей его почтенных родственников. Хорошо, конечно, этому молодчику Феро, не имеющему ни связей, ни родни, с которой приходится считаться, никаких достоинств, кроме храбрости. Ну, а это уж нечто само собой разумеющееся, это есть у каждого солдата французской кавалерии. Все еще продолжая крепко держать девушку за руки, лейтенант д’Юбер оглянулся через плечо. Лейтенант Феро открыл глаза. Он не шевелился. Словно еще не совсем проснувшись от глубокого сна, он без всякого выражения глядел в вечернее небо.

Поединок длился уже около двух минут

Лейтенант д’Юбер несколько раз громко окликнул старого садовника, но без всякого результата: тот так и продолжал стоять, разинув свой беззубый рот. Тут он вспомнил, что человек этот глух, как пень. Все это время девушка не переставала вырываться, при этом она не проявляла никакой девической застенчивости, а скорее напоминала хорошенькую немую фурию, которая старалась лягнуть его куда ни попадя.

Он продолжал держать ее, как в тисках, чувствуя, что если только он отпустит ее, она сейчас же вцепится ему в лицо. Все это было в высшей степени унизительно. Наконец она утихла, но не потому, что успокоилась, а, по-видимому, просто от изнеможения. Тогда он все-таки решил сделать попытку покончить с этим кошмаром и начал увещевать ее.

— Послушайте меня, — сказал он как только мог спокойнее, — если я вас отпущу, вы обещаете мне сбегать за доктором?

И с истинным огорчением он услышал ее вопль, что она ничего подобного не станет делать. Наоборот, всхлипывала она, она останется здесь, в саду, и будет зубами и когтями защищать несчастного поверженного. Это было что-то возмутительное.

— Милочка моя, — воскликнул д’Юбер в отчаянии, — неужели вы думаете, что я способен убить раненого противника? Ведь это… Да успокойтесь же! Вот бешеный, дикий котенок!

Они опять начали бороться. Хриплый, сонный голос позади него спросил:

— Чего вы пристаете к девчонке?

Лейтенант Феро чуть-чуть приподнялся на своей здоровой руке. Он смотрел осоловелым взором на другую свою руку, на пятна крови на мундире, на маленькую красную лужицу на земле, на саблю, валяющуюся на дорожке в нескольких шагах от него, затем опять тихонько улегся, чтобы поразмыслить над всем этим, если только мучительная головная боль не заставит его отказаться от этой непосильной задачи.

Лейтенант д’Юбер выпустил девушку, которая тотчас же бросилась к другому лейтенанту.

Вечерние сумерки спускались над мирным садиком, окутывая эту трогательную пару; тихий шепот соболезнования и участия раздавался в тишине вперемешку с другими неясными звуками, напоминавшими бессвязную брань. Лейтенант д’Юбер удалился.

Он вышел из затихшего дома, радуясь тому, что темнота скрывает его окровавленные руки и расцарапанное лицо. Однако эту историю не скроешь. Лейтенант д’Юбер больше всего на свете боялся запятнать свою репутацию и поставить себя в смешное положение, поэтому он испытывал сейчас чувство омерзения от того, что ему приходится прятаться от людей, как убийце, и сворачивать в темные переулки. Звуки флейты, долетавшие из открытого окошка освещенного мезонина, прервали его мрачные размышления. Музыкант старался достичь виртуозности, и иногда из-за его фиоритур слышно было мерное отбиванье такта ногой.

Лейтенант д’Юбер окликнул по имени полкового хирурга, с которым был хорошо знаком. Звуки флейты прекратились, музыкант появился у окна с инструментом в руке и выглянул на улицу.

— Кто это? Это вы, д’Юбер? Что это вас сюда занесло?

Он не любил, чтобы ему мешали в те часы, когда он играл на флейте. Это был человек, поседевший на неблагодарной службе, которая заключалась в том, что он перевязывал раненых на полях сражений, тогда как другие пожинали чины и славу.

— Мне надо, чтоб вы сейчас же пошли к Феро. Вы знаете лейтенанта Феро? Он живет тут, через два квартала. Это в двух шагах от вас.

— А что с ним такое?

— Ранен.

— Вы в этом уверены?

— Уверен! — воскликнул д’Юбер. — Я только что оттуда.

— Вот как? Забавно! — сказал пожилой хирург. "Забавно" было его излюбленное слово; но выражение его лица, когда он произносил его, нимало не соответствовало сказанному. Это был равнодушный человек. — Войдите, — сказал он, — я сейчас соберусь.

— Благодарю вас, я войду. Я хочу вымыть руки.

Когда лейтенант д’Юбер вошел в комнату, хирург разбирал свою флейту и методично укладывал ее по частям в футляр. Он повернул к нему голову:

— Вода там, в углу. Да, руки ваши нуждаются в мытье.

— Я кое-как унял кровь, — сказал лейтенант д’Юбер, — но вы все-таки поторопитесь. Прошло уже, знаете, минут десять.

Хирург продолжал собираться все так же не спеша.

— А что там такое случилось? Повязка, что ли, соскочила? Вот забавно! Я целый день работал в госпитале. А кто же это говорил нынче утром, что он отделался без единой царапины?

— Не от той дуэли, наверно, — мрачно пробормотал лейтенант д’Юбер, вытирая руки грубым полотенцем.

— Не от той… Как! Еще дуэль? Да меня бы сам черт не заставил лезть в драку второй раз в один и тот же день! — Хирург пристально посмотрел на лейтенанта д’Юбера. — Где это вы так лицо исцарапали? Да как симметрично — с обеих сторон! Вот забавно!

— Чрезвычайно! — рявкнул лейтенант д’Юбер. — И его разрубленная рука тоже покажется вам очень забавной. Надеюсь, вас обоих это позабавит на некоторое время.

Доктор был несколько заинтригован и даже чуточку потрясен этой грубой язвительностью лейтенанта д’Юбера. Они вместе вышли на улицу, и тут поведение лейтенанта еще больше заинтриговало его.

— Разве вы не идете со мной? — спросил он.

— Нет, — сказал лейтенант д’Юбер. — Вы отлично и сами найдете этот дом. Входная дверь, наверно, и сейчас открыта.

— Ну хорошо. А где там его комната?

— В первом этаже. Но я вам советую пройти сначала прямо в сад.

Этот весьма удивительный совет заставил доктора без долгих разговоров двинуться в путь.

Лейтенант д’Юбер вернулся к себе на квартиру в страшном негодовании и смятении. Зубоскальство товарищей страшило его не меньше, чем гнев начальства. Поистине в этом происшествии было что-то безобразно нелепое, недопустимое, не говоря уже о том, что были нарушены все правила дуэли, что само по себе давало повод рассматривать это как преступление. Как человек, не отличающийся богатым воображением, что помогало ему разумно рассуждать, лейтенант д’Юбер был сильно озабочен тем затруднительным положением, в какое поставила его эта история. Он, разумеется, был очень рад, что не убил лейтенанта Феро в этом поединке, где не был соблюден регламент, где не было даже настоящих свидетелей, достаточно правомочных для подобного рода дел. Чрезвычайно рад. И в то же самое время он чувствовал, что с величайшим удовольствием свернул бы голову этому Феро безо всяких церемоний.

Д’Юбер все еще находился во власти этих противоречивых переживаний, когда любитель флейты, хирург, пришел навестить его. Прошло уже дня три со дня дуэли. Лейтенант д’Юбер уже больше не состоял офицером для поручений при дивизионном генерале. Его отослали обратно в полк. И его возвращение в солдатскую семью ознаменовалось тем, что его подвергли строжайшему заключению, и не в его собственной квартире в городе, а в казармах. В связи с серьезностью правонарушения ему было запрещено видеться с кем бы то ни было. Он не знал ни того, что после этого произошло, ни того, что об этом говорили и думали. Появление хирурга было в высшей степени неожиданным для бедного пленника. Любитель флейты прежде всего сообщил, что он допущен сюда по особому соизволению полковника.

— Я его убедил, что надо же быть справедливым и дать вам возможность узнать, что сталось с вашим противником, — заявил он. — Вы, конечно, порадуетесь, узнав, что он поправляется.

На лице лейтенанта д’Юбера не выразилось никаких признаков радости. Он продолжал шагать взад и вперед по пыльному, пустому бараку.

— Вон там стул, садитесь, доктор, — пробормотал он. Доктор сел.

— Об этой истории ходят разные слухи и в городе и у нас в армии. И мнения на этот счет сильно расходятся. Просто-таки забавно!

— Еще бы! — пробормотал лейтенант д’Юбер, упорно шагая от стены к стене. А про себя подумал: "Как это может быть, чтобы тут существовало два мнения?"

Доктор продолжал:

— Конечно, поскольку истинные обстоятельства дела неизвестны…

— Я думал, — перебил его д’Юбер, — что этот молодчик посвятил вас в истинные обстоятельства этого дела.

— Он что-то говорил, — сказал доктор, — в тот раз, когда я только что его увидел. Да, кстати, я действительно нашел его в саду. Он здорово стукнулся затылком и был до некоторой степени в беспамятстве, ну попросту сказать, заговаривался. А потом, когда он пришел в себя, из него уже трудно было что-нибудь вытянуть.

— Вот уж никак не ожидал, что он способен устыдиться! — пробормотал д’Юбер и опять заходил взад и вперед.

— Устыдиться? — подхватил доктор. — Вот забавно! Нет, я бы этого не сказал. Он вовсе и не думает стыдиться. Конечно, вы можете смотреть на это дело иначе…

— Что вы такое плетете? На какое дело? — воскликнул д’Юбер, искоса поглядывая на грузную седовласую фигуру, восседавшую на табурете.

— Что бы это ни было, — сказал доктор несколько раздраженно, — я вовсе не собираюсь высказывать вам всего, что я думаю по поводу вашего поведения.

— Да, уж лучше остерегитесь, черт возьми! — вырвалось у д’Юбера.

— Потише! Потише! Ну что за манера — чуть что, сейчас же хвататься за саблю! Ведь это, знаете, добром не кончится. И запомните вы раз навсегда, что если мне когда-нибудь придется крошить кого-нибудь из вас, сорванцов, то только при помощи моих инструментов, а не чего-либо иного. Но я вам советую по-хорошему: если вы будете так продолжать, то вконец испортите себе репутацию.

— Как "продолжать"? — воскликнул лейтенант д’Юбер и остановился как вкопанный. — Я… я испорчу себе репутацию? Да что вы такое выдумываете?

— Я уж вам сказал, что я вовсе не собираюсь судить, кто здесь прав, кто виноват. Это не мое дело. Тем не менее…

— Да что же такое, черт возьми, он рассказал вам? — перебил лейтенант д’Юбер, холодея от ужаса.

— Я уже вам говорил, что сначала, когда я подобрал его в саду, он немножко заговаривался. Потом он больше отмалчивался. Но, насколько я понял, он не мог поступить иначе.

— Он не мог? — вскричал лейтенант д’Юбер неистовым голосом и тут же, угрожающе понизив тон, произнес: — А я как же? Я мог?

Доктор поднялся с табурета. Мысли его уже устремились к флейте, к его неизменной спутнице с нежным, утешительным голосом. Рассказывали, что даже в дни сражений, где-нибудь на санитарном пункте, после двадцатичетырехчасовой напряженной работы, он будил ее сладостными звуками зловещую тишину поля битвы, где павшие в бою обрели вечный покой. И вот этот утешительный час его повседневной жизни приближался. А в мирное время он так дорожил этим часом, что цеплялся за каждую минуту, как скряга за свое добро.

— Ну да, разумеется, — сказал он рассеянно. — Вы, конечно, думаете так. Забавно! Однако я, будучи совершенно не заинтересован и расположен к вам обоим, вынужден был обещать исполнить его поручение. Ну просто, я вам скажу, я не мог отказать больному. Он поручил передать вам, что ни в коем случае не считает это дело оконченным. Как только ему разрешат встать с постели, он немедленно пошлет к вам секундантов — разумеется, если мы до тех пор не выступим в поход.

— Ах, вот что! Значит, он намерен… Ну да, разумеется… — захлебываясь от негодования, проговорил лейтенант д’Юбер.

Причина этого негодования была скрыта от посетителя, но бурное его проявление окончательно подтвердило уверенность доктора в том, что между этими двумя молодыми людьми произошло нечто чрезвычайно серьезное, настолько серьезное, что они не решаются никого посвятить в это дело. По-видимому, это посеяло между ними такую непримиримую вражду, что их ничто не может остановить: они готовы запятнать себя, испортить себе будущее, погубить свою карьеру чуть ли не в самом начале. Доктор опасался, что предстоящее расследование не приведет ни к каким результатам и не удовлетворит всеобщего любопытства. Они никому не откроют этой тайны, ибо то, что произошло между ними, носит, по-видимому, настолько оскорбительный характер, что они готовы подвергнуться обвинению в убийстве, лишь бы не предавать этого огласке. Но что же это такое может быть?

Доктор не отличался большим любопытством, но эта загадка не давала ему покоя. Дважды в течение этого вечера он отнимал флейту от губ и задумывался на целую минуту прямо посреди мелодии, стараясь найти какой-нибудь правдоподобный ответ.

Глава II

Он преуспел в этом не больше, чем все остальные в гарнизоне и даже во всем городе. Два молодых офицера, до сих пор не выделявшиеся ничем особенным, стали объектом всеобщего любопытства в связи со своей загадочной ссорой.

Салон мадам де Льонн превратился в центр всевозможных догадок. Хозяйку без конца осаждали расспросами, ибо всем было известно, что она последняя разговаривала с этими несчастными, безрассудными молодыми людьми, перед тем как они вместе вышли из ее гостиной, чтобы сойтись на этом варварском поединке в сумерках в саду частного дома. Она отнекивалась. Она уверяла, что не заметила ничего особенного в их поведении. Лейтенант Феро был явно недоволен, что его увели. Но это было вполне естественно: всякому мужчине неприятно, когда его отрывают от беседы с дамой, славящейся своей изысканностью и чуткостью.

Но, сказать правду, эти расспросы раздражали мадам де Льонн, потому что, несмотря на чудовищные размеры, которые приняла эта сплетня, никто не связывал с этим происшествием ее особы. Ее возмущало, когда она слышала, что здесь, по всей вероятности, замешана женщина, и это возмущение проистекало не из ее изысканности или чуткости, а из более непосредственной стороны ее натуры. Наконец оно выросло до такой степени, что она строго-настрого запретила говорить об этой истории под ее кровом. Около ее кушетки запрещение действовало, но в дальних уголках салона это вынужденное молчание в большей или меньшей мере нарушалось.

Некий субъект с длинным бледным лицом, сильно напоминавший барана, изрекал, покачивая головой, что, по всей вероятности, эта ссора давнишнего происхождения и что она просто обострилась со временем. Ему возражали, что оба эти офицера слишком молоды, чтобы можно было допустить такое предположение. Кроме того, они родом из различных краев Франции. Находились еще и другие, весьма веские возражения.

Младший интендантский чиновник, образованный, приятный холостяк в казимировых рейтузах, высоких сапогах и в голубом мундире, расшитом серебряным шнуром, притворяясь, будто он верит в переселение душ, высказывал предположение, что эти двое, должно быть, знали друг друга в каком-то из своих прежних существований. Вражда между ними возникла в каком-то далеком, забытом прошлом. Возможно, это было даже что-то непостижимое для них в их настоящем бытии, но души их помнят об этой вражде, и они испытывают друг к другу инстинктивную ненависть. Он шутя развивал эту мысль, а так как эта загадочная ссора казалась всем до такой степени нелепой и со светской, и с военной, и с почтенной, и с благоразумной, и с любых точек зрения, то это туманное объяснение в данном случае казалось более разумным, чем какое-нибудь другое.

Ни один из обоих офицеров не счел нужным давать какие бы то ни было объяснения по этому поводу. Унизительное сознание того, что он оказался побежденным, и горькая уверенность в том, что он пострадал из-за несправедливости судьбы, вынуждали лейтенанта Феро мрачно молчать. Он не доверял людскому сочувствию. Конечно, оно окажется на стороне этого щеголеватого штабного офицерика. Лежа в постели, он бурно изливал свое негодование хорошенькой девушке, которая ухаживала за ним с истинным обожанием и выслушивала его страшные проклятия с ужасом. Что лейтенант д’Юбер должен "поплатиться за это", казалось ей вполне естественным и справедливым. Главной ее заботой было, чтобы Феро не волновался. Ее смиренному сердцу, он казался столь обольстительным и неотразимым, что ей хотелось только одного — видеть его поскорей здоровым, даже если он опять возобновит свои визиты в салон мадам де Льонн.

Лейтенант д’Юбер хранил молчанье прежде всего потому, что ему не с кем было разговаривать, за исключением туповатого молодого денщика. Кроме того, он чувствовал, что это происшествие, как бы серьезно оно ни оценивалось с профессиональной точки зрения, имело свою комическую сторону, И когда он думал об этом, у него опять поднималось желание свернуть шею лейтенанту Феро. Конечно, это выражение скорее фигурально, нежели точно; оно больше выражало его настроение, чем непосредственное желание. Лейтенант д’Юбер от природы был добрый человек, и ничто не могло бы заставить его изменить чувству товарищеского долга и ухудшить и без того скверное положение лейтенанта Феро. Он не желал вести никаких разговоров об этой дурацкой истории. На расследовании ему, разумеется, придется говорить правду в целях самозащиты. И эта перспектива раздражала его.

Но никакого расследования не состоялось. Армия выступила в поход. Лейтенанта д’Юбера освободили без всякого замечания, и он вернулся к своей строевой службе, а лейтенант Феро, едва сняв повязку с руки, отправился, не допрошенный, со своим эскадроном завершать свое лечение в дыму битв, на свежем воздухе ночных бивуаков. Этот суровый режим оказал на него столь благотворное действие, что едва только пронесся слух о перемирии, как он без малейшего угрызения совести вернулся к мысли о своей собственной войне.

На этот раз война была объявлена по всем правилам. Феро послал двух приятелей к лейтенанту д’Юберу, полк которого стоял всего в нескольких милях от его полка. Эти приятели не задавали Феро никаких вопросов. "Я должен свести счеты с этим смазливым штабным офицериком", — мрачно сказал он, и они отправились, очень довольные возложенным на них поручением.

Лейтенант д’Юбер также без труда нашел двух преданных приятелей, которые не сочли нужным проявлять излишнее любопытство. "Есть тут один полоумный субъект, которого я должен проучить", — коротко заявил он, и больше они ни о чем не спрашивали.

Итак, был найден подходящий участок, и однажды рано утром они сошлись и скрестили сабли. После третьей схватки лейтенант д’Юбер упал с пронзенным боком навзничь на росистую траву. Ясное солнце поднималось налево от него над лугами и лесами. Доктор — не флейтист, а другой — склонился над ним, чтобы осмотреть рану.

— На волосок проскочила! Ну, ничего, все будет хорошо.

Лейтенант д’Юбер выслушал эти слова с удовольствием. Один из его секундантов, который сидел на мокрой траве и поддерживал его голову у себя на коленях, сказал:

— В войне как повезет, кому счастье выпадет, старина, Что поделаешь! Но лучше вам все-таки помириться, как добрым товарищам. Право.

— Вы не знаете, о чем вы просите, — прошептал лейтенант д’Юбер слабым голосом. — Однако, если он…

На другом конце луга секунданты лейтенанта Феро уговаривали его пойти пожать руку своему противнику.

— Вы же расквитались с ним, черт возьми! Теперь надо помириться. Этот д’Юбер — очень порядочный малый.

— Знаю я порядочность этих генеральских любимчиков! — пробормотал лейтенант Феро сквозь зубы.

И мрачное выражение его лица отбило у них охоту к дальнейшим попыткам примирения. Секунданты, раскланявшись издали, увезли противника с поля битвы. Вечером у лейтенанта д’Юбера, которого очень любили в полку как доброго товарища с открытым и мягким характером и храброго офицера, собралось много друзей. Но говорили, что лейтенант Феро, против своего обыкновения, не очень-то показывается на людях и не спешит принять поздравления от своих друзей. А у него их нашлось бы немало, потому что его тоже любили в полку за широту его южной натуры и бесхитростный нрав. Во всех тех местах, где имели обыкновение сходиться к вечеру офицеры, дуэль, состоявшаяся утром, обсуждалась со всех точек зрения. Хотя лейтенант д’Юбер на этот раз оказался побежденным, его искусство владеть саблей расценивалось очень высоко. Никто не оспаривал, что он проявил удивительное мастерство и необыкновенную точность. Кое-кто даже говорил по секрету, что если он оказался раненым, то только потому, что он щадил своего противника. Но многие утверждали, что стремительность и сила атаки лейтенанта Феро совершенно неотразимы.

Достоинства обоих офицеров как участников дуэли обсуждались открыто; но об их отношениях друг с другом после дуэли говорили вскользь и с осторожностью. Они непримиримы. Это очень жаль. Но в конце концов им лучше знать, как надлежит поступать согласно чести, и не дело их товарищей вмешиваться в это. Что же касается причины ссоры, общее мнение утверждало, что она возникла еще в то время, когда они стояли гарнизоном в Страсбурге. Музыкальный хирург, услышав это, покачал головой. По его мнению, она возникла много-много раньше.

— Да что вы? Нет, в самом деле, ведь вы, должно быть, знаете всю эту историю! — воскликнуло сразу несколько голосов с жадным любопытством. — В чем тут дело?

Он задумчиво поднял глаза от своего бокала.

— Если б я даже и знал, неужели вы полагаете, что я мог бы сказать вам, раз оба они считают нужным молчать об этом?

Он поднялся и вышел, и у всех осталось ощущение тайны. А он не мог оставаться дольше, потому что уже приближался заманчивый час игры на флейте.

После того как он ушел, один совсем молоденький офицерик торжественно заявил:

— Ясное дело: он поклялся хранить тайну!

И никто не усомнился в истине этого заявления. Оно даже как-то усилило впечатление, которое произвела на всех эта история.

Несколько пожилых офицеров из обоих полков, движимые исключительно добросердечием и любовью к миру, предложили создать товарищеский суд чести, которому оба молодых офицера передадут дело об их примирении. К несчастью, они начали с лейтенанта Феро, исходя из того, что он, выйдя победителем, окажется более сговорчивым и склонным на уступки.

Рассуждение было довольно разумно. Однако все повернулось очень неудачно. Лейтенант Феро, пребывая в том состоянии душевного размягчения, которое возникает из приятного чувства удовлетворенного тщеславия, дошел наедине с самим собой до того, что решил подумать об этой истории; у него даже возникли сомнения — не в своей правоте, конечно, нет, но в том, вполне ли разумно он поступает. Именно поэтому-то он и не склонен был разговаривать об этом деле. Предложение полковых умников поставило его в затруднительное положение. Он возмутился. И это возмущение по какой-то противоречивой логике снова пробудило в нем ненависть к лейтенанту д’Юберу. До каких пор будут к нему приставать с этим субъектом, у которого, по-видимому, какой-то особый дар обводить людей вокруг пальца? Тем не менее ему трудно было отказаться наотрез от этого посредничества, освященного кодексом чести.

Он выпутался из этого затруднения, напустив на себя мрачную сдержанность. Он покручивал усы и выражался туманно. Его дело абсолютно ясно. Он ничуть не стыдится передать его в суд чести и не побоится защищать его в поединке, но он не видит никаких причин хвататься за это предложение, прежде чем не удостоверится, как отнесется к этому его противник.

Позже днем, когда раздражение его дошло до крайних пределов, кое-кто слышал, как он, будучи в общественном месте, язвительно заявил, что для лейтенанта д’Юбера это, конечно, прекрасный выход из положения, потому что если они встретятся еще раз, то ему уж нечего надеяться, что он отделается таким пустяком, как проваляться три недели в кровати.

Эта хвастливая фраза, возможно, была продиктована поистине макиавелевской хитростью. Южные натуры часто под внешней непосредственностью поступков и речи скрывают известную долю расчетливости.

Лейтенант Феро, не веря в людскую справедливость, отнюдь не желал никакого суда чести; и эта его фраза, которая вполне согласовалась с его характером, отлично служила его целям. Хотел он этого или не хотел, но меньше чем через двадцать четыре часа она проникла в спальню лейтенанта д’Юбера. Поэтому на другой день, когда лейтенант д’Юбер, сидя в постели, обложенный подушками, выслушал это предложение, он заявил, что это дело не такого рода, чтоб его можно было подвергнуть обсуждению.

Бледное лицо раненого офицера, его слабый голос, которым ему разрешено было пользоваться с крайней осторожностью, и учтивое достоинство его тона произвели сильное впечатление. Рассказ об этом способствовал усугублению тайны значительно больше, чем хвастливая болтовня лейтенанта Феро. Сей последний был чрезвычайно доволен таким исходом. Ему очень нравилось чувствовать себя объектом всеобщего удивления, и он с удовольствием поддерживал его, напуская на себя свирепую таинственность.

Командир полка, в котором служил лейтенант д’Юбер, седовласый, закаленный в боях воин, имел весьма определенную и несложную точку зрения на свои обязанности в отношении подчиненных. "Я не могу позволить, — решил он про себя, — чтобы лучший из моих офицеров позволял себя калечить так, ни за что, ни про что. Я должен разобраться в этой истории. Я заставлю его говорить, что бы там ни было. Командир должен быть для этих юнцов ближе отца родного". И в самом деле, он относился ко всем своим подчиненным с не меньшей любовью, чем чадолюбивый отец к каждому, отдельному члену своей семьи. Если человеческие существа по какому-то недосмотру провидения родятся на свет жалкими штафирками, то, поступая в полк, они родятся заново, как дети в семье, и только это военное рождение, по его мнению, и шло в счет.

При виде лейтенанта д’Юбера, который стоял перед ним очень бледный, с провалившимися глазами, сердце старого воина сжалось от истинного сострадания. Вся его привязанность к полку — к этой массе людей, которую он одним мановением руки мог послать вперед и вернуть назад, которая преисполняла его чувством гордости и владела всеми его помыслами, — казалось, перешла сейчас на этого юного, подающего надежды офицера. Он кашлянул, громко нахмурился и начал свирепым тоном:

— Вы должны понимать, что я нисколько не дорожу жизнью каждого отдельного человека в моем полку. Мне ничего не стоит послать вас всех, восемьсот сорок три человека, на конях прямо в пекло, на смерть. Это мне все равно, что муху убить.

— Так точно, господин полковник! И вы сами поскачете впереди всех, — сказал лейтенант д’Юбер, слабо усмехнувшись.

Полковник, весьма озабоченный тем, чтобы вести разговор как можно более дипломатично, пришел в ярость:

— Потрудитесь слушать! Я желаю, чтобы вы поняли, лейтенант д’Юбер, что, если понадобится, я могу стоять в стороне и смотреть на то, как вы будете лететь к черту. Я такой человек, что готов и на это, если того требуют служба и мой долг перед родиной. Но это, конечно, немыслимая вещь, так что, пожалуйста, и не заикайтесь об этом… — Он грозно сверкнул глазами, но голос его смягчился. — У вас, молодой человек, еще молоко на губах не обсохло. Да вы знаете, на что способен такой человек, как я? Я готов спрятаться за стог сена, если… Нечего улыбаться, сударь! Как вы смеете? Если б это был не частный разговор, я… Слушайте меня. Я отвечаю за. то, чтобы должным образом распоряжаться жизнью вверенных мне людей, она должна служить славе Франции и чести полка. Понятно? Так почему же, черт возьми, вы позволяете протыкать себя этому молодчику из седьмого гусарского? Ведь это же просто позор!

Лейтенант д’Юбер почувствовал себя в высшей степени уязвленным. Плечи его слегка передернулись. Ему нечего было ответить. Он сознавал свою ответственность.

Полковник перестал сверкать глазами и произнес тихо:

— Это ужасно! — Затем он опять переменил тон. — Послушайте, — начал он убедительно, но с тем оттенком властности в голосе, который таится в глотке каждого хорошего командира, — с этой историей надо покончить. Я требую, чтобы вы мне чистосердечно рассказали, в чем тут дело. Я вправе это знать как лучший ваш друг.

Настойчивая нотка властности, убеждающая сила душевной доброты сильно подействовали на человека, только что поднявшегося с одра болезни. Рука лейтенанта д’Юбера, сжимавшая рукоятку стэка, слегка задрожала. Однако его северная натура, чувствительная и вместе с тем дальновидная и трезвая в своем понимании того, что хорошо и что дурно, заставила его подавить мучительное желание выложить начистоту всю эту отвратительную нелепость. Следуя истинно мудрому правилу, он семь раз повернул язык во рту, прежде чем заговорить, и затем рассыпался в благодарностях.

Полковник слушал сначала с интересом, потом посмотрел с недоумением. Наконец он нахмурился.

— Вы что, не решаетесь? Черт возьми! Я же вам сказал, что я хочу обсудить это с вами как друг!

— Да, господин полковник, — ответил лейтенант кротко. — Но я опасаюсь, что после того, как вы выслушаете меня как друг, вы поступите как начальник.

Внимательно слушавший полковник прикусил губу.

— Ну, и что ж тут такого? — простодушно сказал он. — Разве это так уж позорно?

— Нет, — отвечал лейтенант д’Юбер слабым, но твердым голосом.

— Разумеется, я поступлю так, как того требует служба. И ничто не может помешать мне в этом. Для чего же, вы думаете, я хочу это знать?

— Я знаю, что не из простого любопытства, — сказал лейтенант д’Юбер. — Я знаю, что вы поступите разумно. Но что, если от этого пострадает репутация полка?

— Репутация полка не может пострадать от сумасбродной выходки мальчишки-лейтенанта! — строго сказал полковник.

— Нет, конечно, не может, но от злых языков может. Пойдут разговоры о том, что лейтенант четвертого гусарского побоялся встретиться со своим противником и спрятался за своего полковника. А это хуже, чем спрятаться за стог сена… по долгу службы. Я не могу допустить этого, господин полковник.

— Никто не осмелится сказать ничего подобного!.. — свирепо начал полковник, но конец фразы получился у него несколько неуверенным.

Храбрость лейтенанта д’Юбера не подлежала сомнению. Но полковник отлично знал, что храбрость, проявляемая на дуэли, где встречаются один на один, расценивается — правильно или ошибочно — как храбрость совершенно особого рода. И, разумеется, было безусловно необходимо, чтобы офицер его полка обладал и тем и другим родом храбрости и мог бы доказать это, если понадобится.

Полковник выпятил нижнюю губу и уставился куда-то в пространство странно остекленевшим взором. Это было у него выражением недоумения, и такого выражения никто никогда не видел в полку, ибо недоумение есть чувство, несовместимое с рангом полковника кавалерии. Полковник и сам испытывал какое-то неприятное ощущение новизны от этого чувства. Так как у него не было привычки размышлять над чем бы то ни было, что не входило в его служебные интересы, связанные с заботами о вверенных ему людях и лошадях и надлежащем использовании их на поле славы, то все его мозговые усилия свелись к тому, что он мысленно разразился проклятиями.

"Экая чепуха дьявольская! Вот чертовщина!" — думал он.

Лейтенант д’Юбер мучительно кашлянул и слабым голосом добавил:

— Найдется немало злых языков, которые будут говорить, что я увильнул. А я полагаю, вы не сомневаетесь в том, что я не потерплю этого. И тогда может оказаться, что мне придется вести целую дюжину дуэлей, вместо этой одной.

Ясная простота этого аргумента дошла до полковника. Он пристально посмотрел на своего подчиненного.

— Сядьте, лейтенант, — ворчливо сказал он. — Черт знает что такое… Сядьте!

— Господин полковник, — снова начал д’Юбер, — я не боюсь злых языков. Есть средство заставить их замолчать. Но не могу же я поступить против своей совести! Я никогда бы не мог примириться с мыслью, что я погубил товарища, офицера. Что бы вы ни предприняли, это непременно пойдет дальше. Расследование не состоялось. Прошу вас, не поднимайте этого снова. Так или иначе, это погубит Феро.

— Как! Что вы говорите? Он так гнусно себя вел?

— Да, достаточно гнусно, — прошептал лейтенант д’Юбер. Но, будучи еще очень слабым, он почувствовал, что вот-вот расплачется.

Так как другой офицер был не из его полка, полковник без труда поверил лейтенанту д’Юберу. Он зашагал взад и вперед по комнате. Он был хороший командир и истинно сердечный человек, но у него были и другие человеческие свойства, и они тут же обнаружились, ибо он не был способен к притворству.

— Черт знает, что за чепуха, лейтенант! — простодушно воскликнул он. — Я же ведь сказал всем о своем намерении докопаться до сути этого дела. А слово полковника, вы сами понимаете, это что-нибудь… Н-да…

— Умоляю вас, господин полковник, — горячо заговорил лейтенант д’Юбер, — поверьте мне! Клянусь вам честью, мне не оставалось ничего другого. У меня не было выбора: как человек и как офицер я не мог поступить иначе, не уронив своего достоинства… И в конце концов, господин полковник, это и есть самая суть дела. Вот теперь вы все знаете. Остальное — просто подробности.

Полковник хотел было что-то возразить, но удержался. Репутация лейтенанта д’Юбера как человека здравомыслящего и уравновешенного говорила в его пользу. Ясная голова, горячее сердце, открытая, чистая душа, всегда со всеми корректен — как ему не поверить? Полковник мужественно подавил чувство нестерпимого любопытства.

— Гм… Так вы утверждаете… как это вы сказали?.. Как человек и как офицер не могли поступить иначе? Так?

— Как офицер — да, и офицер четвертого гусарского, — горячо продолжал лейтенант д’Юбер. — Ничего другого мне не оставалось. И в этом и есть вся суть дела, господин полковник.

— Н-да… Но все-таки мне непонятно. Как это, своему полковнику… Ведь это все равно, что отцу родному! Черт побери!

Лейтенант д’Юбер слишком рано поднялся с постели. С чувством унижения и отчаяния он обнаружил свою физическую слабость. Но какое-то болезненное упрямство нашло на него, и в то же время, весь сгорая от стыда, он не мог удержать навертывающиеся на глаза слезы. Это было слишком для его нервов. Слеза покатилась по впалой, бледной щеке лейтенанта д’Юбера.

Полковник поспешно повернулся к нему спиной. В комнате наступила мертвая тишина.

— Какая-нибудь дурацкая ссора из-за женщины? Так или нет?

И с этими словами командир круто повернулся в надежде поймать истину на лету. Ибо истина — не прекрасное создание, живущее на дне колодца, а пугливая птичка, которую можно поймать только хитростью. Это была последняя попытка полковника проявить дипломатию. Он увидел эту истину безошибочно по тому жесту, каким лейтенант д’Юбер, подняв глаза к небу, вскинул свои исхудалые руки в явном протесте.

— Не ссора из-за женщины? А? — ворчливо спросил полковник, глядя на него в упор. — Я не спрашиваю вас, кто и где, я только хочу знать, не замешана ли тут женщина.

Лейтенант д’Юбер опустил руки, и его слабый голос жалобно дрогнул.

— Ничего похожего, господин полковник!

— Честное слово? — продолжал допытываться старый воин.

— Честное слово офицера.

— Хорошо, — сказал полковник задумчиво и прикусил губу.

Доводы лейтенанта д’Юбера и невольное расположение, которое он внушал к себе, убедили его. Однако с другой стороны, получалось в высшей степени неудобно, что его вмешательство, из которого он не делал тайны, не привело ни к каким очевидным результатам. Он задержал лейтенанта д’Юбера еще на несколько минут и ласково отпустил его.

— Полежите еще несколько дней в постели, лейтенант. С чего это наш доктор поторопился выпустить вас?

Выйдя из квартиры полковника, лейтенант д’Юбер ничего не сказал товарищу, который ожидал его на улице, чтобы отвести домой. Он никому ничего не сказал. Лейтенант д’Юбер не считал нужным пускаться в откровенности. Но вечером этого же дня полковник, прогуливаясь со своим помощником под вязами возле своего дома, разомкнул уста.

— Я докопался, в чем тут дело, — сказал он.

Подполковник, сухой, загорелый человек с коротко подстриженными баками, навострил уши, но не позволил себе обнаружить ни малейшего признака любопытства.

— Это не шутка, — загадочно произнес полковник.

Собеседник выдержал довольно долгую паузу и наконец вымолвил:

— Вот как!

— Да, не шутка, — повторил полковник, глядя прямо перед собой. — Тем не менее я запретил д’Юберу вызывать этого Феро или принимать от него вызов в течение года.

Он придумал это запрещение, чтобы спасти престиж, который надлежит иметь полковнику. Таким образом, на эту страшную тайну непримиримой вражды была наложена официальная печать. Лейтенант д’Юбер своим невозмутимым молчанием пресекал все попытки проникнуть в истину. Лейтенант Феро сначала несколько беспокоился втайне, но, по мере того как шло время, он снова обрел всю свою самоуверенность. Он прикрывал свое неведение, когда его спрашивали, что означает это перемирие, язвительными усмешками, словно посмеиваясь про себя над чем-то, что было известно только ему одному. "Ну, что же вы думаете делать?" — спрашивали его приятели. Он ограничивался ответом: "Поживем — увидим". И в тоне его слышалось нечто угрожающее. И все восхищались его скрытностью.

Срок перемирия еще не истек, когда лейтенант д’Юбер был назначен командиром эскадрона. Повышение было вполне заслуженно, но, по-видимому, никто этого как-то не ожидал. Когда лейтенант Феро услышал эту новость в офицерском собрании, он пробормотал, стиснув зубы: "Ах, вот как!" Затем тут же снял свою саблю, которая висела на гвозде около двери, пристегнул ее не спеша и, не сказав ни слова, покинул компанию. Мерно шагая, он направился домой. Придя к себе, он выбил огонь из кремня и зажег свечу. Потом схватил попавшийся под руку бокал и с яростью швырнул об пол.

Теперь, когда лейтенант д’Юбер был старше его чином, не могло быть и речи о дуэли. Никто из них не мог ни послать, ни принять вызов, ибо это грозило им военно-полевым судом. Нечего было и думать об этом. Но лейтенант Феро, давно уже, в сущности, не испытывавший желания драться с лейтенантом д’Юбером, теперь вдруг снова впал в бешенство от этой постоянной несправедливости судьбы. "Он что думает, что ему удастся отделаться таким способом? — возмущался он про себя, усматривая в этом повышении интригу, заговор, трусливую, увертку. — Этот полковник знает, что он делает. Он поторопился продвинуть своего любимчика. Какая гнусность, когда человек старается уйти от ответа за свои поступки таким нечестным, низким способом!"

Лейтенант Феро, по своей бесшабашной натуре, отличался не столько воинственным, сколько драчливым пылом. Он любил раздавать и получать удары просто из бескорыстной любви к вооруженной борьбе, нимало не заботясь о повышении. Но теперь страстное желание добиться чина вспыхнуло в его сердце. Этот боец по призванию решил не упускать ни одного удобного случая и, как какой-нибудь жалкий карьерист, всеми силами старался заслужить доброе мнение своего начальства. Он знал, что он никому не уступит в храбрости, и нисколько не сомневался в своем личном обаянии. Однако ни храбрость, ни обаяние не подвигали дела. Подкупающая бесшабашная отвага лихого рубаки лейтенанта Феро приобрела какой-то новый оттенок. Он начал с горечью поговаривать о "ловких молодчиках, которые ничем не брезгают, только бы выдвинуться".

— Сколько их развелось в армии! — брюзжал он. — Стоит только посмотреть кругом.

При этом он имел в виду не кого иного, а только своего противника д’Юбера. Как-то он разоткровенничался с одним из сочувствующих ему приятелей:

— Я, видите ли, не умею подлаживаться к тем, к кому надо, — это не в моем характере.

Только спустя неделю после Аустерлица он получил повышение. Первое время легкой кавалерии великой армии хватало дела, но как только военная служба вошла в свою рутину, капитан Феро, не теряя времени, принял меры к тому, чтобы встретиться со своим противником.

— Знаю я эту птичку! — мрачно заявил он. — За ним надо в оба смотреть, а то он, того и гляди, получит повышение через головы других, гораздо более достойных. У него на это особый дар.

Поединок состоялся в Силезии. И если на этот раз дело не было доведено до конца, то, во всяком случае, оно дошло до крайних пределов. Дрались они на кавалерийских саблях, и ловкость, мастерство, мужество и решимость, проявленные противниками, вызвали восхищение присутствующих. Рассказы об этом ходили по обе стороны Дуная, вплоть до гарнизонов, стоявших в Граце и Лайбахе. Противники семь раз скрещивали сабли. Оба нанесли друг другу множество ран, оба обливались кровью. И оба после каждого тура в смертельной ненависти отказывались прекратить поединок. Такая непримиримость со стороны капитана д’Юбера объяснялась его естественным желанием покончить раз навсегда с этой неотвязной чепухой, а со стороны капитана Феро — неистовым возбуждением его драчливых инстинктов и бешеной яростью уязвленного тщеславия. Наконец, когда они оба, взлохмаченные, в изодранных в клочья сорочках, покрытые кровью и грязью, уже едва держались на ногах, их силой оттащили друг от друга восхищенные и потрясенные ужасом секунданты. Потом, когда секундантов со всех сторон осаждали жадными расспросами, они отвечали, что не могли допустить, чтобы эта резня продолжалась до бесконечности. Когда им задавали вопросы, покончено ли наконец с этой ссорой, они с убеждением говорили, что эта ссора окончится только тогда, когда один из противников свалится бездыханным трупом.

Вся эта необыкновенная история передавалась из одного полка в другой и проникла даже в самые незначительные отряды, разбросанные между Рейном и Савой. В венских кафе единодушно высказывалось мнение, сложившееся из кое-каких несомненных данных, что противники будут в состоянии встретиться через три недели. И уж на этот раз их поединок будет представлять собой нечто совершенно из ряда вон выходящее.

Эти ожидания оказались напрасными, так как по обстоятельствам военной службы пути обоих офицеров разошлись. Никакого официального вмешательства в их ссору на этот раз не было. Она стала теперь достоянием армии, и не так-то просто было в это вмешаться. Однако вся эта история с дуэлью или, скорее, неутомимое упорство дуэлянтов в какой-то мере препятствовало их продвижению по службе. Ибо они все еще были капитанами, когда судьба свела их во время войны с Пруссией. Переброшенные после Иены на север с армией под командованием маршала Бернадотта — принца Понте-Корво, они одновременно вошли в Любек.

Уже после того как они прочно расположились в этом городе, капитан Феро улучил время подумать, как ему надлежит поступить в связи с тем, что капитан д’Юбер получил новое назначение и состоял теперь в качестве третьего адъютанта при особе маршала. Он размышлял об этом чуть ли не всю ночь, а утром позвал двух преданных ему приятелей.

— Я все это обдумал, — сказал он, глядя на них утомленными, налитыми кровью глазами, — я вижу, что мне прямо-таки необходимо избавиться от этого интригана. Вот теперь он ухитрился примазаться к личному штабу маршала. Это прямой вызов мне. Я не могу допустить такого положения, при котором мне каждую минуту может грозить неприятность получить через него любой приказ. Да еще черт знает какой! Я уже испытал это однажды, с меня довольно. Он это прекрасно поймет, не беспокойтесь. Больше я вам ничего не могу сказать. Вы теперь знаете, как поступить.

Поединок состоялся в окрестностях города Любека, на весьма открытом участке, который был заботливо выбран, дабы удовлетворить единодушное желание кавалерийского полка, чтобы на этот раз противники встретились верхами на конях. В конце концов ведь эта дуэль является достоянием кавалерии, и драться все время как пехотинцам — это значит в какой-то мере высказывать пренебрежение к собственному роду оружия. Когда секунданты, несколько опешившие от такого неслыханного предложения, довели условия дуэли до сведения своих принципалов, капитан Феро ухватился за эту мысль с радостью. По каким-то тайным причинам, связанным, несомненно, с его душевными качествами, он считал себя неуязвимым в седле. Оставшись один у себя в комнате, он потирал руки и, ликуя, приговаривал:

— Ага, мой штабной красавчик, мой душка-офицерик, вот ты мне когда попался!

Капитан д’Юбер, в свою очередь выслушав секундантов, некоторое время внимательно смотрел на своих друзей, затем пожал плечами. Эта история бессмысленно, бесконечно отравляла ему существование. Одной нелепостью больше или меньше в этой канители — для него не имело значения. Ему вообще претила всякая нелепость. Но со свойственной ему учтивостью, он только чуть-чуть иронически улыбнулся и ответил спокойным голосом:

— Ну что ж, это до некоторой степени внесет какое-то разнообразие в нашу затянувшуюся дуэль.

Оставшись один, он подошел к столу, сел и обхватил голову руками. Он не щадил себя последнее время. А маршал не давал своим адъютантам ни отдыху, ни сроку. Последние три недели этих походов при отвратительном ненастье подточили его здоровье. Когда он переутомлялся, зажившая рана в боку давала себя чувствовать, и это болезненное ощущение действовало на него угнетающе. "И все из-за этого животного!" — с горечью думал он.

Накануне он получил письмо из дому, где ему сообщали, что его единственная сестра выходит замуж. Он подумал, что с тех пор как он уехал из дому в гарнизонные войска в Страсбург (ей было девятнадцать, а ему двадцать шесть), он видел ее урывками всего только два раза. Они были очень дружны и всегда поверяли друг другу свои тайны. А теперь ее отдадут какому-то человеку, которого он, д’Юбер, не знает, и пусть это будет превосходный человек, но разве он может быть хоть сколько-нибудь достойным ее? Он, д’Юбер, никогда больше не увидит свою прежнюю Леони. Какая она была умница! Вот уж дельная головка! И сколько такта! Конечно, она сумеет прибрать к рукам этого своего супруга. Он не сомневался в том, что она будет счастлива, но чувствовал, что он уже теперь не будет занимать первое место в ее мыслях, как это было всегда с тех пор, как она начала говорить. Охваченный воспоминаниями о своем невозвратимом детстве, капитан д’Юбер, третий адъютант принца Понте-Корво, погрузился в печальные размышления.

Он отложил поздравительное письмо, которое начал было писать без всякого воодушевления, просто из чувства долга, взял чистый лист бумаги и написал на нем следующие слова: "Это моя последняя воля и мое завещание". Глядя на эти слова, он грустно задумался. Предчувствие, что он никогда не увидит тех мест, где протекало его детство, давило его, как камень, и возмущало обычное спокойствие его духа. Он вскочил, отпихнул стул, зевнул, как бы в доказательство того, что не верит ни в какие предчувствия, бросился на кровать и заснул. Во сне он время от времени вздрагивал, но спал не просыпаясь.

Утром он отправился верхом за город в сопровождении своих секундантов и, разговаривая о том, о сем, поглядывал с напускным равнодушием направо и налево — на глубокий утренний туман, окутывавший ровные зеленые поля, обнесенные изгородью. Перескочив через ров, он увидел вдалеке смутные силуэты всадников, которые неясными рядами вырисовывались в тумане. "Мы, похоже, будем драться на виду у галерки", — с горечью подумал он.

Секунданты его были сильно озабочены состоянием атмосферы. Но вот бледное, чахлое солнце выглянуло из сплошного тумана, и капитан д’Юбер различил вдалеке трех всадников, отделившихся от остальных. Это был капитан Феро с секундантами. Он вытащил саблю из ножен и попробовал, крепко ли она держится на темляке.

Секунданты, съехавшись тесной группой, так что морды их лошадей сблизились, теперь легкой рысью отъехали в разные стороны, оставив между противниками широкое чистое поле. Капитан д’Юбер смотрел на бледное солнце, на угрюмые поля, и нелепость неминуемой битвы приводила его в отчаяние. С дальнего конца поля зычный голос мерно выкликнул команду:

— Шагом… рысью… сходись!

"Не зря у человека является предчувствие смерти", — подумал он, пришпоривая коня.

Поэтому он был невероятно удивлен, когда капитан Феро, едва они успели скрестить оружие, неосторожно подставил свой лоб под сабельный удар, от которого кровь хлынула у него ручьем и залила ему глаза. Так этот поединок и кончился — прежде чем они успели, в сущности, по-настоящему сразиться. Продолжать его не было никакой возможности. Капитан д’Юбер, покинув своего противника, который, едва удерживаясь в седле с помощью двух своих потрясенных приятелей, неистово сыпал проклятиями, перескочил через ров, выехал на дорогу и поскакал домой в сопровождении своих секундантов; они, по-видимому, были совершенно ошеломлены столь молниеносным исходом.

Вечером капитан д’Юбер окончил поздравительное письмо своей сестре. Он долго сидел над ним. Это было длинное письмо. Капитан д’Юбер дал волю своему воображению. Он писал сестре, что будет чувствовать себя очень одиноким после этой важной перемены в ее жизни. Но наступит когда-нибудь день, когда и он женится. Правду сказать, он уже и сейчас мечтает о том времени, когда не с кем будет драться в Европе и с войнами будет покончено навсегда. "Я надеюсь, что к тому времени, — писал он, — я смогу уже протянуть руку к маршальскому жезлу, а ты будешь опытной матроной. Ты подыщешь мне жену. Наверно, у меня к тому времени появится лысина и я буду чувствовать себя несколько пресыщенным. Невеста моя, конечно, должна быть молоденькая девушка, разумеется хорошенькая и с солидным приданым, которое поможет мне завершить мою славную карьеру со всем пышным великолепием, подобающим моему высокому сану". В конце он приписал, что он "только что проучил одного неотвязного буяна, который почему-то воображает, что я его чем-то обидел. Но если ты когда-нибудь в глуши провинции услышишь разговоры о том, что твой брат забияка, прошу тебя этому не верить. Трудно представить себе, какая сплетня из тех, что ходят по армии, может достичь твоих невинных ушей. Но что бы ты ни услышала, можешь быть совершенно уверена, что твой неизменно любящий тебя брат отнюдь не бретёр".

Затем капитан д’Юбер скомкал чистый лист бумаги, на котором была написана одна-единственная фраза: "Это моя последняя воля и мое завещание", и, громко расхохотавшись, бросил его в камин. Его теперь ничуть не беспокоило, что бы там еще ни надумал выкинуть этот полоумный. У него почему-то появилась уверенность, что его противник, как бы он ни старался, неспособен причинить ему никакого вреда, разве что доставит ему несколько необычных минут острого волнения в эти чудесные, радостные дни перерывов между походами.

Однако с этого времени никаких перерывов в военной службе капитана д’Юбера не было: поля Эйлау и Фридланда, походы туда и обратно по снежным, грязным, пыльным равнинам Польши, награды, отличия, чины на всех дорогах, ведущих в северо-восточную Европу. Между тем капитан Феро, переброшенный со своим полком на юг, безуспешно воевал в Испании, и только когда начались приготовления к русской кампании, он получил приказ вернуться на север. Без сожаления покинул он страну мантилий и апельсинов.

Первые признаки довольно живописной лысины украсили высокое чело полковника д’Юбера. Оно теперь было уже не такое белое и гладкое, как в дни его юности; приветливый, открытый взгляд его голубых глаз стал несколько жестче, как если бы он слишком долго вглядывался в дым сражений.

В черной щетине на голове полковника Феро, упругой и жесткой, как шапка из конского волоса, появилось возле висков множество серебряных нитей. Тяжелая война с засадами и неожиданностями не улучшила его характера. Горбатая линия носа, похожего на птичий клюв, резко выделялась, подчеркнутая глубокими складками по обе стороны рта. От круглых глаз лучами расходились морщинки. Он больше чем когда-либо напоминал сердитую, уставившуюся немигающим взором птицу — что-то среднее между попугаем и филином. Он по-прежнему откровенно выражал свое презрение к "этим интриганам" и при каждом удобном случае говорил, что он заслужил свой чин не в передней маршала. Если кому-нибудь из штатских или военных, желавших проявить любезность, случалось, на свое несчастье, попросить полковника Феро рассказать, откуда у него этот глубокий шрам на лбу, они с недоумением обнаруживали, что попали впросак, ибо он тут же принимался отчитывать их: кого просто грубо, а кого с загадочной язвительностью. Юных офицеров в полку более опытные товарищи дружески предупреждали, чтобы они не таращили глаза на шрам полковника, но, правду сказать, только очень юный офицерик мог не знать об этой легендарной дуэли, об этой непримиримой вражде, которая возникла из-за какого-то загадочного, несмываемого оскорбления.

Глава III

Отступление от Москвы потопило все личные переживания в море несчастий и скорби. Полковники без полков, д’Юбер и Феро, с мушкетами на плечах шагали в рядах так называемого Священного батальона — батальона, который состоял из офицеров всех родов оружия, но которым уже некем больше было командовать.

В этом батальоне заслуженные полковники выполняли обязанности сержантов, генералы — ротных командиров, а маршал Франции, принц империи, возглавлял батальон. Все они были вооружены ружьями, подобранными на дороге, патронами, отобранными у мертвецов. В эти дни полного распада всякой дисциплины и служебного долга, который связывает крепкими узами взводы, батальоны, полки, бригады и дивизии вооруженного войска, эта группа людей старалась из чувства гордости соблюдать какую-то видимость порядка и стройности. Отставал только тот, кто падал и препоручал ледяной стуже свою измученную душу.

Они брели вперед, и шаг их не нарушал могильной тишины равнин, сверкающих мертвенным блеском снегов под пепельно-серым небом. Вьюга бушевала на полях, налетала на сомкнутую колонну, окутывала ее снежным вихрем, затихала на миг, и люди снова плелись по своему безотрадному пути, не отбивая такта, не соблюдая мерного ритма военного шага. Они брели, не обмениваясь ни словом, ни взглядом; шли плечо к плечу день за днем, не поднимая глаз от земли, словно погруженные в безнадежные думы. В безмолвной, черной сосновой чаще слышалось только потрескивание веток, отягченных снегом. Часто от зари до зари никто во всей колонне не произносил ни слова. Это было похоже на шествие мертвецов — эти бредущие трупы, пробивающиеся к далекой могиле. Только налеты казаков воскрешали в их глазах некоторое подобие воинственной решимости. Батальон поворачивал кругом и выстраивался в боевом порядке или становился сомкнутым строем, а сверху без конца, без конца сыпались снежные хлопья. Кучка всадников в меховых папахах, с длинными пиками наперевес с криками "ура! ура!" носилась вокруг этого ощетинившегося строя, откуда с глухими раскатами, прорезая густую снежную завесу, вылетали сотни огненных вспышек. Через несколько минут всадники исчезали, словно подхваченные вихрем, а Священный батальон, настороженно застыв в одиночестве, среди бурана, слышал только завыванье ветра, пронизывающего до самого мозга костей. Со слабым возгласом: "Vive l’empereur!"[2] — он снова двигался вперед, оставляя позади несколько безжизненных тел — крошечные черные точки среди белой пустыни снега.

Хотя они нередко шагали в одной шеренге или, отстреливаясь, стояли плечо к плечу, оба офицера теперь не замечали друг друга отнюдь не из враждебного умысла, а поистине из полного равнодушия. Весь запас их душевной энергии уходил на то, чтобы противостоять страшной враждебности окружающей их природы и гнетущему чувству непоправимого бедствия. Они до самого конца считались самыми бодрыми, больше всех сохранившими стойкость духа во всем батальоне. Их мужественная жизнеспособность окружала их в глазах товарищей ореолом геройства. За все время они обменялись, может быть, двумя-тремя словами и то случайно, за исключением одного дня, когда, отстреливаясь, впереди всех от конного разъезда в лесу, они оказались отрезанными от батальона небольшой кучкой казаков. Десятка два усатых, обросших щетиной всадников в меховых папахах, потрясая пиками, носились вокруг них в зловещей тишине. Но ни тот, ни другой офицер не собирался сложить оружие. И тут-то полковник Феро, вскинув мушкет к плечу, неожиданно сказал хриплым, ворчливым голосом:

— Вы цельтесь вот в этого, что поближе, полковник д’Юбер, а я разделаюсь вон с тем: я стреляю лучше вас.

Полковник д’Юбер кивнул, поднимая мушкет. Они стояли, прислонившись к стволу толстого дерева. Громадные сугробы впереди защищали их от прямой атаки. Два метких выстрела прозвучали в морозном воздухе, — два казака зашатались в седлах. Остальные, решив, что игра не стоит свеч, сомкнулись вокруг своих раненых товарищей и ускакали прочь. Полковникам Феро и д’Юберу удалось нагнать свой батальон, когда он остановился на ночлег. В этот день они не раз опирались друг на друга, и в конце концов полковник д’Юбер, которому его длинные ноги давали преимущество в ходьбе по рыхлому снегу, решительно отнял мушкет у полковника Феро и вскинул его себе на плечо, опираясь на свой, как на посох.

На окраине деревушки, почти занесенной снегом, ярким громадным костром пылал старый деревянный сарай. Священный батальон скелетов, кутаясь в лохмотья и тесно сбившись в кучу, спиной к ветру, жадно тянулся к огню сотнями онемевших костлявых рук. Никто не заметил, как они подошли. Прежде чем вступить в круг света, озарявший худые, изможденные лица с остекленевшими глазами, полковник д’Юбер сказал:

— Вот вам ваш мушкет, полковник Феро. Хожу-то я лучше вас.

Полковник Феро кивнул и, расталкивая сидящих направо и налево, протискался к самому огню. Полковник д’Юбер, хотя и не столь бесцеремонно, но тоже постарался занять место в первом ряду. Те, кого они отпихнули, все же слабыми возгласами приветствовали двух несокрушимых товарищей. И эти слабые возгласы были, пожалуй, самой высокой похвалой, которой когда-либо удостаивались мужество и стойкость.

Таков достоверный рассказ о словах, которыми обменялись полковники Феро и д’Юбер во время отступления от Москвы. Угрюмость полковника Феро была выражением накопившейся в нем ярости. Приземистый, обросший щетиной, почерневший от слоев грязи и густо разросшейся жесткой бороды, с подвязанной рукой, обмотанной грязными лохмотьями, он проклинал судьбу за неслыханное вероломство по отношению к божественному Человеку Судьбы[3].

Полковник д’Юбер относился к событиям значительно более серьезно. Его тонко очерченное, когда-то красивое лицо, от которого теперь остались одни только кости да впадины, обтянутые кожей, выглядывало из черного бархатного женского капора; поверх капора была напялена треугольная шляпа — он выудил ее из-под колес пустого военного фургона, некогда служившего для перевозки офицерского багажа; длинные усы висели сосульками по обе стороны его потрескавшихся, посинелых губ; глаза под воспаленными веками слезились от нестерпимо яркого снежного блеска. Главную часть его одежды составлял овчинный полушубок, который он с большим трудом снял с валявшегося на дороге трупа. Полушубок этот, слишком короткий для человека его роста, оканчивался чуть-чуть пониже пояса, и посиневшие от холода ноги проглядывали сквозь лохмотья брюк. Но при создавшихся обстоятельствах это не вызывало ни насмешки, ни жалости. Никто не обращал внимания на то, как выглядит или как чувствует себя сосед.

— Я стреляю лучше вас

Полковник д’Юбер, терпеливо переносивший холод, испытывал непрестанное чувство унижения от этой плачевной непристойности своего костюма. Какой-нибудь легкомысленный человек мог бы сказать, что груды безжизненных тел, усеивавшие путь отступления, могли бы без труда пополнить этот недостаток. Но стащить брюки с замерзшего трупа отнюдь не так просто, как кажется. На это требуются время и усилия, а между тем колонна уходит вперед. Полковник д’Юбер не решался остаться позади. Он не надеялся на свои силы, он опасался, что, если он хоть немножко отстанет, ему не удастся нагнать свой батальон. Кроме того, омерзительная борьба с замерзшим трупом, оказывающим при этом железное сопротивление, вызывало у него чувство тошноты.

Но как-то раз, копаясь в сугробе возле какой-то деревенской лачужки в надежде найти мороженую картошку или какую-нибудь другую съедобную дрянь, которую он мог бы пожевать своими длинными расшатанными зубами, полковник д’Юбер нашел две рогожи из тех, какими русские мужики закрывают с боков свои телеги. Очистив их от примерзшего снега, он обернул ими свою элегантную особу, крепко стянув вокруг пояса, и таким образом получилось нечто похожее на колокол, что-то вроде негнущейся юбки, которая, правда, придавала полковнику д’Юберу вполне пристойный вид, но делала его еще более заметным.

Экипировавшись таким образом, он продолжал отступать, твердо надеясь на то, что ему удастся спастись, но втайне полный других опасений. Его пылкая юношеская вера в будущее была разрушена. "Если дорога славы приводит к таким неожиданностям, — рассуждал он — а он еще был способен рассуждать, — можно ли всецело полагаться на того, кто тебя ведет?" Эти опасения задевали его патриотические чувства, а к ним примешивалось беспокойство и за свою личную судьбу; но все это было отнюдь не похоже на ту слепую, безрассудную ярость против людей и всего на свете, бушевавшую в груди полковника Феро.

Восстанавливая свои силы в маленьком немецком городке, где он пробыл три недели, полковник д’Юбер с удивлением обнаружил в себе любовь к покою. Постепенно возвращавшаяся к нему энергия отличалась непривычным миролюбием. Он молча раздумывал над этой странной переменой своего душевного состояния. Можно не сомневаться, что многие из его товарищей-офицеров переживали примерно то же самое. Но говорить об этом было не время. В одном из своих писем домой полковник д’Юбер писал:

"Все твои планы, моя дорогая Леони, женить меня на очаровательной девушке, которую ты обрела по соседству, сейчас отодвигаются на неопределенное будущее. Мир еще не наступил. Европу следует проучить еще раз. Трудная нам предстоит задача, но ее надо выполнить, ибо император непобедим".

Так писал полковник д’Юбер из Померании своей замужней сестре Леони, жившей на юге Франции. Чувства, выражавшиеся в этом письме, нашли бы несомненный отклик в душе полковника Феро, который никому не писал писем, ибо отец его был безграмотный кузнец и не было у него ни сестер, ни братьев и никого, кто бы мечтал соединить его с юной, очаровательной девушкой, которая украсила бы его мирные дни. Но в письме полковника д’Юбера были еще и иные философские рассуждения — о непрочности каких-либо личных надежд, когда они всецело связаны с фантастической судьбой одного человека, который, как бы неоспоримо он ни был велик, тем не менее при всем своем несомненном величии, как-никак, все же только человек.

Подобные рассуждения показались бы полковнику Феро гнусной ересью, а попадись ему кое-какие другие осторожные высказывания, в которых проскальзывали невеселые опасения по поводу войны, он, не задумавшись, объявил бы это государственной изменой. Но Леони, сестра полковника д’Юбера, прочла их с чувством глубокого удовлетворения и, задумчиво сложив письмо, сказала про себя: "Я всегда думала, что у Армана в конце концов благоразумие возьмет вверх". Леони, с тех пор как она вышла замуж и поселилась на родине мужа — в провинции Южной Франции, стала убежденной роялисткой и мечтала о возвращении законного короля. В надежде и смятении она молилась утром и вечером и ставила в церкви свечки за здоровье и благополучие своего брата.

У нее были все основания предполагать, что молитвы ее были услышаны. Полковник д’Юбер, побывав в сражениях под Люценом, Бауценом и Лейпцигом, остался невредим и покрыл себя славой. Приспособляясь к условиям этого страшного времени, он никогда не высказывал вслух своих опасений. Он скрывал их под приятной учтивостью такого подкупающего характера, что люди с удивлением спрашивали себя: а допускает ли вообще полковник д’Юбер возможность какой-нибудь катастрофы? Не только его манера держаться, но даже и взгляд его оставался невозмутимым. Спокойная приветливость этих голубых глаз сбивала с толку всех злопыхателей и приводила в замешательство даже само отчаяние.

Это поведение обратило на себя благосклонное внимание самого императора, ибо полковник д’Юбер, состоявший теперь при штабе верховного главнокомандующего, неоднократно имел случай находиться в присутствии его императорского величества. Но все это в высшей степени раздражало более непосредственную натуру полковника Феро. Попав однажды проездом по делам в Магдебург, он как-то раз мрачно сидел за обедом с комендантом крепости и вскользь в разговоре сказал о своем давнишнем противнике:

— Этот человек не любит императора.

На это присутствующие ответили глубоким молчанием. Полковник Феро, испытывая тайные угрызения совести от изреченной им чудовищной клеветы, почувствовал необходимость подкрепить ее каким-нибудь веским аргументом.

— Уж я-то его хорошо знаю! — воскликнул он, присовокупив несколько крепких словечек. — Противника своего изучаешь вдоль и поперек, а мы сходились с ним по крайней мере раз шесть. Кто об этом в армии не знает! Чего же вам еще надо? Самый что ни на есть отъявленный дурак и тот сумел бы воспользоваться случаем, чтобы раскусить человека, а уж я-то, черт возьми, знаю, что говорю! — И он окинул сидящих за столом мрачным, упорным взглядом.

Спустя некоторое время в Париже, где у него оказалась масса хлопот в связи с переформированием полка, полковник Феро услышал, что полковник д’Юбер произведен в генералы. Он недоверчиво смерил взглядом своего собеседника, затем, сложив руки на груди, повернулся к нему спиной и тихо пробормотал:

— Этот человек меня теперь ничем не удивит. — А затем прибавил вслух, чуть повернув голову через плечо: — Вы премного обяжете меня, если не сочтете за труд передать генералу д’Юберу при первой же возможности, что его повышение на некоторое время спасает его от одной жаркой схватки. Я как раз поджидал, не покажется ли он здесь.

Офицер не удержался и сказал с укоризной:

— Как вы только можете думать об этом, полковник Феро, в такое время, когда каждый человек должен стремиться отдать свою жизнь для славы и спасения Франции!

Но накопившаяся горечь, посеянная превратностями войны, испортила характер полковника Феро. Подобно многим другим, он озлобился от несчастий.

— Я отнюдь не считаю, что существование генерала д’Юбера может хоть сколько-нибудь способствовать славе и спасению Франции, — злобно отрезал он. — Впрочем, вы, может быть, изволите полагать, что вы знаете его лучше, чем я? Я, который по меньшей мере раз шесть сходился с ним в поединке!

Собеседник его, молодой человек, вынужден был замолчать. Полковник Феро прошелся по комнате.

— Сейчас, знаете, не время щепетильничать, — сказал он. — Я не верю, чтоб этот человек когда-нибудь любил императора. Он заработал свои генеральские эполеты на побегушках у маршала Бертье. Прекрасно! Я сумею заслужить свои иначе. И тогда уж мы разберемся в этом деле, которое, на мой взгляд, слишком затянулось.

Когда генералу д’Юберу кто-то случайно обмолвился об этих враждебных выпадах полковника Феро, он только махнул рукой, словно отгоняя что-то бесконечно надоевшее. Мысли его были заняты более серьезными заботами. Ему так и не удалось съездить повидать своих родных. Сестра его, у которой ее роялистские надежды возрастали с каждым днем, хотя и очень гордилась своим братом, тем не менее несколько огорчилась повышением, ибо оно накладывало на него весьма заметное клеймо особой милости узурпатора, что впоследствии могло оказать совершенно обратное влияние на его будущее. Он написал ей, что никто, кроме какого-нибудь заклятого врага, не может сказать о нем, что он получил повышение по чьей-то милости. Что же до будущего, то он писал, что у него нет привычки заглядывать дальше предстоящего сражения.

Начав кампанию во Франции в этом непреклонном состоянии духа, генерал д’Юбер на второй же день был ранен в битве при Лане. Когда его уносили с поля, он услышал, что полковник Феро, только что произведенный в генералы, был послан на его место в качестве командира бригады. У него невольно вырвалось проклятие, ибо он с первого взгляда не смог оценить те преимущества, которые давала ему эта проклятая рана. И, однако, именно этим героическим способом провидение кроило его будущее. Медленно пробираясь на юг, в усадьбу сестры, под заботливым присмотром старого преданного слуги, генерал д’Юбер счастливо избежал унизительных компромиссов и запутанного положения, в котором очутились сподвижники наполеоновской империи в момент ее крушения.

Лежа в постели у себя в комнате, в распахнутые окна которой сияло солнце Прованса, он оценил истинный смысл этой великой милости судьбы, ниспосланной ему в виде острого осколка прусского артиллерийского снаряда, который, убив под ним лошадь и разворотив ему бедро, спас его от жестокой борьбы со своей совестью. После этих четырнадцати лет походной жизни, в седле с саблей наголо, чувствуя себя вправе сказать, что он выполнил свой долг до конца, генерал д’Юбер теперь пришел к мысли, что покорность судьбе — легкая добродетель. Сестра его была в восторге от такой рассудительности.

— Я всецело отдаю себя в твои руки, моя дорогая Леони, — заявил он ей.

Он все еще был прикован к постели, когда благодаря полезному вмешательству в его дела влиятельных родственников зятя он получил от королевского правительства не только подтверждение в чине, но и извещение о том, что он оставлен на действительной службе. При этом ему предоставлялся неограниченный отпуск для поправления здоровья. Неблагоприятное мнение, сложившееся о нем в бонапартистских кругах, хотя и не основывалось ни на чем, кроме совершенно голословного заявления генерала Феро, сыграло несомненную роль в том, что генерал д’Юбер был оставлен на действительной службе. Что касается генерала Феро, он тоже был утвержден в чине. Это было больше того, на что он мог рассчитывать, но маршал Сульт, военный министр правительства возвращенного короля, благоволил к офицерам, служившим в Испании. Однако даже и благоволение маршала не могло посулить ему действительную службу. Он пребывал в полной праздности, непримиримый, мрачный, и целые дни просиживал в дешевых ресторанчиках в компании других отставных офицеров, которые бережно прятали в жилетных карманах старые трехцветные кокарды и сохраняли на своих потрепанных мундирах старые пуговицы с запретным орлом, заявляя, что они слишком бедны и не могут позволить себе обзавестись новыми.

Триумфальное возвращение с Эльбы, подлинный исторический факт, чудесный и невероятный, как подвиги мифических полубогов, свершилось, когда генерал д’Юбер все еще не мог сесть на коня, да и ходить-то мог едва-едва. Мадам Леони очень радовалась этому обстоятельству, ибо оно держало ее брата вдали от всех зол, но она с ужасом замечала, что его умонастроение в это время отнюдь не отличалось рассудительностью. Этот генерал, оставленный на действительной службе, которому все еще грозила опасность остаться без ноги, был застигнут однажды ночью в конюшне — конюх, увидев там свет, подумал, что это воры, и поднял тревогу. Костыль генерала валялся на полу, наполовину зарытый в солому, а сам он, прыгая на одной ноге, пытался оседлать лошадь, которая фыркала и не хотела стоять на месте.

Таково было действие чар императора на человека спокойного и рассудительного. При свете фонаря, горевшего в конюшне, генерала обступили перепуганные и возмущенные родственники; они накинулись на него со слезами, мольбами, упреками, и это безвыходное для него положение разрешилось только тем, что он, потеряв сознание, упал в чьи-то родственные объятия. Он еще не успел подняться после болезни, как второе царствование Наполеона — Сто дней лихорадочного волнения и немыслимых усилий — пронеслось, как ошеломляющий сон. Тяжкий 1815 год, начавшийся в смятении умов и терзаниях совести, завершался карающими проскрипциями.

Как избежал генерал Феро проскрипционного списка и последних услуг стрелковой команды, он и сам не знал. Отчасти он был обязан этим тому второстепенному положению, которое он занимал в течение Ста дней. Император не предоставил ему командного поста, а держал его на запасном кавалерийском пункте, откуда он снаряжал и отправлял на поля сражений наспех обученные эскадроны. Будучи высокого мнения о своих способностях, генерал Феро считал это занятие ниже своего достоинства и выполнял его без особого рвения; но главное, что спасло его от эксцессов роялистской реакции, было вмешательство генерала д’Юбера.

Все еще находясь в отпуску по болезни, генерал д’Юбер был уже теперь в состоянии двигаться, и сестра убедила его поехать в Париж представиться законному королю. Так как никто в столице, разумеется, не был осведомлен о происшествии в конюшне, его приняли там весьма благосклонно. Ввиду того, что весь он, душой и телом, до мозга костей был человек военный, перспектива пойти дальше на этом поприще утешала его, когда он увидел себя объектом бонапартистской ненависти, которая преследовала его с таким рвением, какого он никак не мог себе объяснить. Вся злоба этой раздраженной гонимой партии устремилась на него, на человека, который никогда не любил императора, — на это чудовище хуже всякого предателя.

Генерал д’Юбер невозмутимо пожимал плечами на эти остервенелые выпады. Отринутый своими старыми друзьями и отнюдь не склонный доверять авансам, которые делали ему роялистские круги, молодой, красивый генерал (ему только что исполнилось сорок лет) держал себя с холодной, официальной учтивостью, которая при малейшем намеке на недостаточное уважение переходила в сухое высокомерие.

Забронировав себя таким образом, генерал д’Юбер устраивал свои дела в Париже и чувствовал себя в глубине души очень счастливым. Это было совсем особое, захватывающее чувство человека сильно влюбленного. Очаровательная девушка, которую подыскала ему сестра, уже появилась на сцене и завоевала его всего целиком, так, как это может сделать юная девушка, неожиданно появившись в поле зрения сорокалетнего человека. Они должны были пожениться, как только генерал д’Юбер получит официальное назначение на обещанный ему пост.

Однажды днем, сидя на веранде кафе Тортони, генерал д’Юбер услыхал из разговора двух незнакомых ему людей, сидевших за соседним столиком, что генералу Феро, арестованному в числе прочих офицеров высшего командного состава после вторичного возвращения короля, грозит опасность предстать перед чрезвычайным судом. Генерал д’Юбер, который, подобно многим томящимся ожиданием влюбленным, едва только у него выдавалась свободная минута, тотчас же переносился в будущее и предавался ослепительным мечтам, оторвался от упоительного созерцания своей невесты только тогда, когда услышал, как кто-то громко произнес имя его вечного противника. Он оглянулся. Незнакомцы были в штатском. Худые, с суровыми, закаленными лицами, они сидели, откинувшись на спинки стульев, и с мрачным, вызывающим равнодушием поглядывали вокруг из-под своих низко надвинутых на глаза шляп. Нетрудно было узнать в них двух уволенных с военной службы офицеров старой гвардии. То ли бравируя, то ли действительно от полного равнодушия, они разговаривали громко, и генералу д’Юберу, который не видел причины пересаживаться на другое место, было слышно каждое слово. Они, по-видимому, не были близкими друзьями генерала Феро и называли его имя в числе других.

Когда генерал д’Юбер второй раз услышал это имя, его сладостное предвкушение семейного будущего, скрашенного женским очарованием, растворилось в остром сожалении о воинственном прошлом, об этом неумолчном упоительном грохоте орудий, неповторимом в величии своей славы и своего крушения, об этом чудесном достоянии, владеть которым выпало на долю его поколения. В сердце его шевельнулась необъяснимая нежность к его старому противнику, и он с чувством умиления вспомнил ту поистине убийственную нелепость, которая вносила в его существование эта дуэль. Это было нечто вроде острой приправы к жаркому, — он сейчас с грустью вспоминал эту остроту. Никогда уж он не вкусит ее больше. Все кончено. "Он, должно быть, ожесточился против меня с самого начала за то, что я тогда бросил его, раненого, в саду", — добродушно подумал д’Юбер.

Двое незнакомцев за соседним столиком, упомянув в третий раз имя генерала Феро, замолчали; затем более пожилой из них, продолжая разговор, сказал с горечью:

— Да, для генерала Феро теперь, можно сказать, все кончено. А почему? Да просто потому, что он не из тех выскочек, которые только о себе думают. Эти роялисты понимают, что им от него никогда никакой пользы не будет. Он слишком любил Того.

Тот — это был человек на острове Святой Елены. Оба офицера кивнули друг другу, чокнулись и выпили за несбыточное возвращение. Затем тот, который только что говорил, сказал с язвительным смешком:

— Противник-то его оказался умнее.

— Какой противник? — спросил, словно недоумевая, собеседник.

— Да разве вы не знаете? Их было два гусара. После каждого повышения они дрались на дуэли. Неужели вы ничего не слышали о дуэли, которая тянулась с тысяча восемьсот первого года?

Да, разумеется, он слышал об этой дуэли!

— Ах, вот о чем речь! Да, конечно, генерал барон д’Юбер может теперь спокойно наслаждаться милостями своего жирного короля.

— Пусть себе наслаждается, — неодобрительно пробормотал другой.

— А ведь храбрые были офицеры оба! Я никогда не видал этого д’Юбера. Говорят, какой-то шаркун, интриган. Но я, конечно, охотно верю Феро: он говорил про него, что он никогда не любил императора.

Они поднялись и ушли.

Генерал д’Юбер очнулся с чувством невыразимого ужаса, словно лунатик, который, проснувшись на ходу от своего глубокого сна, видит, что он забрел в, трясину. Его охватило глубочайшее омерзение к этому болоту, в котором он себе прокладывал путь. Даже образ очаровательной девушки потонул в этом нахлынувшем на него отвратительном чувстве. Все, все, чем он когда-либо был, и то, к чему он стремился, будет теперь навек отравлено горечью невыносимого стыда, если ему не удастся спасти генерала Феро от страшной судьбы, грозящей многим храбрым.

Охваченный этим почти болезненным желанием во что бы то ни стало спасти своего противника, генерал д’Юбер, не щадя рук и ног, как говорят французы, пустил в ход все, что было можно, и меньше чем через сутки получил особую аудиенцию у министра полиции.

Генерала барона д’Юбера сразу, без доклада, впустили в кабинет. В сумраке министерского кабинета, в глубине, позади письменного стола, кресел и столиков, между двумя снопами восковых свечей, пылавших в канделябрах, он увидел фигуру в раззолоченном мундире, позирующую перед громадным зеркалом. Бывший член Конвента Фуше, сенатор империи, предававший каждого человека, изменявший любому принципу, любому стимулу человеческого поведения, герцог Отрантский, грязный подручный второй Реставрации, любовался своим придворным мундиром, ибо его прелестная юная невеста изъявила желание иметь его портрет на фарфоре не иначе, как в этом мундире. Это был каприз, очаровательная прихоть, и первый министр второй Реставрации горел нетерпением его выполнить, ибо человек этот, которого за его коварные повадки часто сравнивали с лисой, но моральные качества коего нельзя достойным образом охарактеризовать, не прибегнув к более сильному сравнению — с вонючим скунсом, пылал любовью не меньше, чем генерал д’Юбер.

Раздосадованный, что его по оплошности слуги застали врасплох, он замял эту неловкость бесстыдством, к которому он так умело прибегал в нескончаемых интригах, созидая свою карьеру. Ничуть не изменив позы — он стоял, выставив вперед одну ногу в шелковом чулке, откинув голову к левому плечу, — он спокойно произнес:

— Прошу сюда, генерал, пожалуйста, подойдите. Извольте, я вас слушаю.

В то время, как генерал д’Юбер, чувствуя себя чрезвычайно неловко, как если б это его уличили в какой-то смешной слабости, излагал как можно короче свою просьбу, герцог Отрантский расправлял воротник, приглаживая отвороты и глядя на себя в зеркало, поворачивался всем туловищем, чтобы посмотреть, хорошо ли лежат на спине расшитые золотом фалды. Будь он один, его спокойное лицо, внимательные глаза не могли бы обнаружить большей непринужденности и сосредоточенного интереса к этому занятию, чем сейчас.

— Изъять из рассмотрения специальной комиссии некоего Феро, Габриеля-Флориана, бригадного генерала производства восемьсот четырнадцатого года? — повторил он слегка удивленным тоном и повернулся от зеркала. — Почему же именно его изъять?

— Я удивлен, что ваша светлость, будучи столь компетентным в оценке своих современников, сочли нужным включить это имя в список.

— Ярый бонапартист!

— Как это должно быть известно вашей светлости, то же можно сказать про любого гренадера, про любого солдата армии. А личность генерала Феро имеет не больше значения, чем личность любого гренадера. Это человек недалекий, не обладающий никакими способностями. Нельзя даже и предположить, чтобы он мог пользоваться каким-нибудь влиянием.

— Однако языком своим он хорошо пользуется, — заметил Фуше.

— Он болтлив, я допускаю, но не опасен.

— Я воздержусь спорить с вами. Мне о нем почти ничего не известно. Ничего, в сущности, кроме имени.

— И, однако, ваша светлость стоит во главе комиссии, уполномоченной королем отобрать лиц, которым надлежит предстать перед ее судом, — сказал генерал д’Юбер с подчеркнутой интонацией, которая, разумеется, не ускользнула от слуха министра.

— Да, генерал, — сказал он, удаляясь в полумрак, в глубину комнаты, и опускаясь в глубокое кресло, откуда теперь видно было только тусклое сверканье золотого шитья и неясное бледное пятно вместо лица. — Да, генерал. Вот стул, садитесь, пожалуйста.

Генерал д’Юбер сел.

— Да, генерал, — продолжал этот непревзойденный мастер в искусстве интриг и предательств, которому иногда словно становилось невтерпеж от собственного двуличия, и он, чтобы отвести душу, пускался в циничную откровенность. — Я поспешил создать проскрипционную комиссию и сам стал во главе ее. А знаете, почему? Да просто из опасения, что если я не возьму как можно скорее это дело в свои руки, то мое имя может оказаться первым в проскрипционном списке. Такое сейчас время. Но пока я еще министр его величества короля, я вас спрашиваю: почему, собственно, я должен изъять из этого списка какого-то неведомого Феро? Вас удивляет, каким образом попало сюда это имя? Может ли быть, что вы так плохо знаете людей? Дорогой мой, на первом же заседании комиссии имена хлынули на нас потоком, как дождь с крыши Тюильри. Имена! Нам приходилось выбирать их из тысяч. Откуда вы знаете, что имя этого Феро, жизнь или смерть которого не имеет никакого значения для Франции, не заменило собой ничье другое имя?

Голос в кресле умолк. Генерал д’Юбер сидел перед ним, не двигаясь, и мрачно молчал. Только сабля его чуть-чуть позвякивала. Голос из кресла снова заговорил:

— А ведь нам приходится еще думать о том, чтобы удовлетворить требования монархов-союзников. Да вот только вчера еще принц Талейран говорил мне, что Нессельроде официально уведомил его о том, что его величество император Александр весьма недоволен тем скромным количеством уроков, которое намеревается дать правительство короля, в особенности среди военных. Это, конечно, конфиденциально.

— Клянусь честью, — вырвалось у генерала д’Юбера сквозь стиснутые зубы, — если ваша светлость соизволит удостоить меня еще каким-нибудь конфиденциальным сообщением, я не ручаюсь за себя… После этого остается только переломить саблю и швырнуть…

— Вы какому правительству изволите служить, как вы полагаете? — резко оборвал его министр.

После недолгой паузы упавший голос генерала д’Юбера вымолвил:

— Правительству Франции.

— Это называется отделываться пустыми словами, генерал. Вся суть в том, что вы служите правительству бывших изгнанников — людей, которые в течение двадцати лет были лишены родины, людей, которые ко всему этому только что пережили очень тяжелое и унизительное чувство страха… Не надо обманывать себя на этот счет, генерал.

Герцог Отрантский замолчал. Он отвел душу и добился своего — потоптал чуточку собственное достоинство этого человека, который так некстати застал его позирующим перед зеркалом в расшитом золотом придворном мундире. Но эта публика из армии — народ горячий. Он тут же подумал, что будет в высшей степени неудобно, если офицер высшего командного состава, настроенный доброжелательно генерал, принятый им по рекомендации одного из принцев, вдруг после разговора с министром выкинет сгоряча какую-нибудь глупость, из-за которой потом поднимется шум. Он переменил тон и спросил, переходя к делу:

— Ваш родственник — этот Феро?

— Нет. Не родственник.

— Близкий друг?

— Да… близкий… Мы тесно связаны с ним, и связь эта такого рода, что для меня является вопросом чести попытаться…

Министр позвонил, не дослушав до конца фразы. Когда слуга, поставив на письменный стол два массивных серебряных канделябра, вышел, герцог Отрантский поднялся, сияя золотой грудью при ярком свете свечей, достал из стола лист бумаги и, небрежно помахивая им в руке, сказал с мягкой внушительностью:

— Вам не следует говорить о том, что вам хочется переломить вашу саблю, генерал. Вряд ли вам удастся получить другую. Император на этот раз не вернется… Что за человек! Был один момент в Париже, вскоре после Ватерлоо, когда он изрядно напугал меня… Казалось, он вот-вот начнет все сначала. К счастью, это никому не удается — никогда нельзя начать все сначала, нет. Забудьте думать о том, что вы хотели переломить вашу саблю, генерал.

Генерал д’Юбер, не поднимая глаз, чуть заметно шевельнул рукой, как бы ставя крест и смиряясь. Министр полиции отвел от него свой взор и начал неторопливо просматривать бумагу, которую он все время держал открыто в руке.

— Тут у нас всего двадцать генералов из действующего состава, предназначенных послужить уроком. Двадцать. Круглое число. А ну-ка поищем, где этот Феро… Ага, вот он! Габриель-Флориан. Отлично! Этот самый. Ну что ж, пусть у нас теперь будет девятнадцать.

Генерал д’Юбер встал с таким чувством, как если бы он перенес какую-то заразную болезнь.

— Я позволю себе просить вашу светлость сохранить мое ходатайство в тайне. Для меня чрезвычайно важно, чтоб он никогда не знал…

— А кто ж ему станет говорить, хотел бы я знать? — сказал Фуше, с любопытством поднимая глаза на застывшее, напряженное лицо генерала д’Юбера. — Вот, пожалуйста, возьмите тут какое-нибудь перо и зачеркните это имя сами. Это единственный список. Если вы хорошенько обмакнете ваше перо и проведете черту пожирней, никто никогда не сможет узнать, что это было за имя. Но только уж извините, я не отвечаю за то, как им потом распорядится Кларк[4]. Если он будет неистовствовать, военный министр пошлет его на жительство в какой-нибудь провинциальный городок под надзор полиции.

Спустя несколько дней генерал д’Юбер, вернувшись домой, сказал сестре после того, как они расцеловались:

— Ах, милочка Леони, мне так не терпелось поскорей вырваться из Парижа!

— Любовь торопила? — сказала она с лукавой усмешкой.

— И ужас, — добавил генерал д’Юбер очень серьезно. — Я чуть не умер от… от омерзения.

Лицо его брезгливо передернулось. Перехватив внимательный взгляд сестры, он продолжал:

— Мне надо было повидать Фуше. Я добился аудиенции. Я был у него в кабинете. Когда имеешь несчастье находиться в одной комнате с этим человеком, дышать с ним одним воздухом, выходишь от него с таким ощущением, как будто утратил собственное достоинство. Появляется какое-то отвратительное чувство, что в конце концов ты, может быть, вовсе не так чист, как ты думаешь… Нет, ты этого не можешь понять.

Она несколько раз нетерпеливо кивнула. Напротив, она прекрасно понимает. Она очень хорошо знает своего брата и любит его таким, каков он есть. Никаких чувств, кроме ненависти и презрения, не вызывал ни у кого якобинец Фуше, который, пользуясь для своих целей любой человеческой слабостью, любой человеческой добродетелью, благородными человеческими мечтами, ухитрился обмануть всех своих современников и умер в безвестности под именем герцога Отрантского.

— Арман, дорогой мой, — сказала она с участием, — что тебе понадобилось от этого человека?

— Не больше, не меньше, как человеческая жизнь. И я получил ее. Мне это было необходимо. Но я чувствую, что я никогда не смогу простить эту необходимость человеку, которого я должен был спасти.

Генерал Феро, абсолютно неспособный понять, что с ним такое происходит (как в таких случаях и большинство из нас), получив распоряжение военного министра немедленно отправиться в некий маленький городок центральной Франции, подчинился этому с зубовным скрежетом и неистовым вращением очей. Переход от войны, которая была для него единственным привычным состоянием, к чудовищной перспективе мирной жизни страшил его. Он отправился в свой городок в твердой уверенности, что долго это продолжаться не может. Там он получил уведомление об отставке и предупреждение о том, что его пенсия, присвоенная ему соответственно со званием генерала, будет выплачиваться ему при условии благонадежного поведения, в зависимости от надлежащих отзывов полиции.

Итак, он больше не числился в армии. Он вдруг почувствовал себя оторванным от земли, подобно бесплотному духу. Так жить невозможно. Сначала он отнесся к этому с явным недоверием. Этого не может быть! Он со дня на день ждал, что вот-вот разразится гром, случится землетрясение, произойдет какая-то стихийная катастрофа. Но ничего не происходило. Безысходная праздность придавила своим свинцовым гнетом генерала Феро, и так как ему нечего было черпать в самом себе, он погрузился в состояние невообразимого отупения. Он бродил по улицам, глядя перед собой тусклым взглядом, не замечая прохожих, почтительно приподнимавших шляпы при встрече с ним; а обитатели городка, подталкивая друг друга локтем, когда он проходил мимо, говорили шепотом:

— Это бедный генерал Феро. Он совсем убит горем. Подумайте, как он любил императора!

Другие кое-как уцелевшие останки кораблекрушения, выкинутые наполеоновской бурей, льнули к генералу Феро с беспредельной почтительностью. Сам же он всерьез воображал, что душа его раздавлена скорбью. Временами на него находило желание заплакать, завыть во весь голос, кусать себе руки до крови; иной раз он просто валялся целыми днями в постели, накрыв голову подушкой. Но все это было исключительно от скуки, от тяжкого гнета неописуемой, необозримой, безграничной скуки. Он был не в состоянии осознать безнадежность своего положения, и это спасало его от самоубийства. Он даже никогда и не думал об этом. Он ни о чем не думал. Но у него пропал аппетит, а так как он был не в силах выразить те сокрушительные чувства, которые он себе приписывал (самая неистовая брань отнюдь не выражала их), он мало-помалу приучил себя хранить молчание, а для южанина это все равно что смерть.

Вот почему поведение генерала Феро произвело целую сенсацию среди отставных военных, когда в один жаркий, душный день в маленьком кафе, сплошь засиженном мухами, этот бедный генерал вдруг разразился громовыми проклятиями.

Он сидел спокойно на своем привилегированном месте, в углу, и просматривал парижские газеты, проявляя к этому столько же интереса, сколько приговоренный к смерти человек накануне казни, — к хронике происшествий. Воинственные, загорелые лица, среди которых у одного недоставало глаза, у другого — кончика носа, отмороженного в России, с любопытством склонились к нему.

— Что случилось, генерал?

Генерал Феро сидел выпрямившись, держа сложенную вдвое газету в вытянутой руке, чтобы легче было разобрать мелкий шрифт. Он перечел еще раз про себя сжатое сообщение, которое, если можно так выразиться, воскресило его из мертвых:

"Нам сообщают, что генерал д'Юбер, который в настоящее время находится в отпуску по болезни на юге, назначается командиром 5-й кавалерийской бригады…"

Газета выпала у него из рук. "Назначается командиром…" И вдруг он изо всех сил хлопнул себя по лбу.

— А ведь я совсем забыл о нем! — пробормотал он, потрясенный.

Один из ветеранов крикнул ему во всю глотку с другого конца кафе:

— Еще какая-нибудь новая пакость правительства, генерал?

— Пакостям этих мерзавцев нет конца! — рявкнул генерал Феро. — Одной больше, одной меньше… — Он понизил голос. — Но я надеюсь положить конец одной из них… — Он обвел взглядом окружавшие его физиономии. — Есть у них там один напомаженный, расфранченный штабной офицерик, любимчик некоторых маршалов, которые продали отца своего за пригоршню английского золота. Теперь он узнает, что я еще жив, — заявил он наставительным тоном. — Впрочем, это частное дело, старое дело чести. Эх, наша честь теперь ничего не значит! Вот нас всех согнали сюда, поставили клеймо и держат, как табун отслуживших полковых лошадей, которым место только на живодерне. Но это будет все равно, что отомстить за императора… Господа, я вынужден буду обратиться к услугам двоих из вас.

Все бросились к нему. Генерал Феро, горячо тронутый этим изъявлением чувств, с нескрываемым волнением обратился к одноглазому ветерану-кирасиру и к офицеру кавалерийского полка, потерявшему кончик своего носа в России. Перед остальными он извинился:

— Это, видите ли, кавалерийское дело, господа.

Ему ответили возгласами:

— Превосходно, генерал… Совершенно правильно… Ну конечно, черт возьми, мы же знаем!..

Все были удовлетворены. Тройка покинула кафе, сопровождаемая криками:

— В добрый час! Желаем удачи!

На улице они взялись под руки, генерал оказался посредине. Три потрепанные треуголки, которые они носили в боях, грозно надвинув на глаза, загородили собой чуть ли не всю улицу. Изнемогающий от зноя городок с серыми глыбами домов под красными черепицами крыш раскинулся под синим небом в мертвом забытьи захолустной послеобеденной одури. Эхо глухо разносило между домами мерно повторяющийся стук бочара, набивающего обруч на бочку. Генерал, слегка волоча левую ногу, старался идти в тени.

— Эта проклятая зима тысяча восемьсот тринадцатого года здорово подточила меня, до сих пор кости болят. Ну, не важно! Придется перейти на пистолеты, вот и все. Да так, просто маленький прострел… Ну что ж, будем драться на пистолетах. Все равно эта дичь от меня не уйдет. Глаз у меня такой же меткий, как раньше… Посмотрели бы вы, как я в России укладывал на всем скаку из старого, заржавленного мушкета этих свирепых казаков! Я так думаю, что я родился стрелком.

Так ораторствовал генерал Феро, закинув голову с круглыми глазами филина и хищным клювом. Буян, рубака, лихой кавалерист, он смотрел на войну попросту — она представлялась ему нескончаемой вереницей поединков, чем-то вроде сплошной массовой дуэли.

И вот у него теперь опять своя война. Он ожил. Мрак мира рассеялся над ним, как мрак смерти. Это было чудесное воскрешение Феро, Габриеля-Флориана, волонтера 1793 года, генерала 1814 года, погребенного без всяких церемоний служебным приказом военного министра второй Реставрации.

Глава IV

Нет человека, которому удавалось бы сделать все, за что бы он ни взялся. В этом смысле мы все неудачники. Вся суть в том, чтобы не потерпеть неудачи в разумном направлении и в стойкости своих усилий в жизни. И вот тут-то наше тщеславие нередко сбивает нас с пути. Оно заводит нас в такие запутанные положения, из которых мы потом выходим разбитыми, тогда как гордость, напротив, охраняет нас, сдерживая наши притязания строгой разборчивостью и укрепляя нас своей стойкостью.

Генерал д’Юбер был человек гордый и сдержанный. Если у него и были какие-то любовные увлечения, счастливые или неудачные, они прошли для него бесследно. В этом теле, покрытом зарубцевавшимися ранами, сердце его к сорока годам осталось нетронутым. Ответив сдержанным согласием на матримониальные замыслы сестры, он, будучи вовлечен в них, влюбился без памяти, бесповоротно, словно прыгнул в пропасть с разбегу. Он был слишком горд, чтобы испугаться, да и ощущение само по себе было настолько сладостно, что не могло испугать.

Неопытность сорокалетнего мужчины — это нечто гораздо более серьезное, чем неопытность двадцатилетнего юнца, потому что здесь не приходит на выручку безудержная опрометчивость юности.

Девушка была загадкой, как все молоденькие девушки, просто своей юной непосредственностью. Но ему загадочность этой юной девушки казалась необыкновенной и пленительной. Однако не было ничего загадочного в приготовлениях к этому браку, который взялась устроить мадам Леони, а также и ничего удивительного. Это был весьма подходящий брачный союз, весьма желательный для матери юной девицы (отец у нее умер) и терпимый для ее дядюшки — престарелого эмигранта, недавно вернувшегося из Германии, который, подобно хилому призраку старого режима, бродил, опираясь на тросточку, по садовым дорожкам родового поместья своей племянницы. Генерал д’Юбер, надо сказать прямо, был не таким человеком, чтобы удовлетвориться тем, что он нашел себе жену с приданым. Его гордость (а гордость всегда стремится к истинному успеху) не могла удовлетвориться ничем, кроме любви. Но так как истинная гордость несовместима с тщеславием, он не мог представить, с какой стати это загадочное создание с сияющими глубокими очами цвета фиалки будет питать к нему какое-нибудь более теплое чувство, чем равнодушие.

Молоденькая девушка (ее звали Адель) приводила его в замешательство при каждой его попытке разобраться в этом вопросе. Правда, попытки эти были неуклюжи и робки, потому что генерал вдруг очень остро почувствовал количество своих лет, своих ран и множество других своих недостатков и окончательно убедил себя в том, что он недостоин ее, ибо он только теперь, на собственном опыте, узнал, что означает слово "трус". Насколько он мог разобраться, она как будто давала понять, что, вполне положившись на нежное материнское чувство и материнскую прозорливость, она не испытывает непреодолимого отвращения к особе генерала д’Юбера и что этого для хорошо воспитанной юной девицы вполне достаточно, чтобы вступить в брачный союз. Такое отношение мучило и уязвляло гордость генерала д’Юбера. И, однако, спрашивал он себя в сладостном отчаянии, на что, собственно, большее он может рассчитывать.

У нее был ясный, открытый лоб. Когда ее синие глаза смеялись, линии ее рта и подбородок сохраняли очаровательную серьезность. И все это выступало в такой пышной рамке блестящих светлых волос, дышало такой удивительной свежестью румянца, такой выразительной грацией, что генералу д’Юберу никогда не удавалось поразмыслить хладнокровно над этими возвышенными требованиями своей гордости. Он, собственно, даже побаивался предаваться такого рода размышлениям, ибо они не раз доводили его до такого отчаяния, что он понял: скорей согласится убить ее, чем откажется от нее. После таких переживаний, которые бывают у людей в сорок лет, он чувствовал себя разбитым, уничтоженным, пристыженным и несколько напуганным. Но он научился находить утешение в мудрой привычке просиживать далеко за полночь у открытого окна, и подобно фанатику, предающемуся фанатическим размышлениям о вере, замирать в экстазе при мысли о том, что она существует.

Однако не следует думать, что кто-либо из окружающих мог по его виду догадаться обо всех этих перипетиях его душевного состояния. Генерал д’Юбер неизменно сиял, что не стоило ему ни малейшего усилия, потому что, сказать правду, он чувствовал себя необыкновенно счастливым. Он соблюдал установленные для его положения правила: спозаранку каждое утро посылал цветы (из сада и оранжерей Леони), а немножко попозже являлся сам завтракать со своей невестой, ее матерью и дядюшкой-эмигрантом. Днем они прогуливались или сидели где-нибудь в тени. Бережная почтительность, готовая вот-вот перейти в нежность, — таков был оттенок, окрашивавший их взаимоотношения с его стороны; шутливая речь прикрывала глубокое смятение, в которое повергала его ее недосягаемая близость. На исходе дня генерал д’Юбер возвращался домой и, шагая среди виноградников, чувствовал себя то ужасно несчастным, то необыкновенно счастливым, а иной раз погружался в глубокую задумчивость, но всегда с неизменным ощущением полноты жизни, какого-то особенного подъема, присущего художнику, поэту, влюбленному — людям, одержимым большим чувством, высокой думой или возникающим перед ними образом красоты.

Внешний мир в такие минуты не очень отчетливо существовал для генерала д’Юбера. Но однажды вечером, переходя мостик, генерал д’Юбер увидел вдалеке на дороге две фигуры.

День был чудесный. Пышное убранство пылающего закатного неба пронизывало мягким сиянием четкие краски южного ландшафта. Серые скалы, коричневые поля, пурпурные волнистые дали, сливаясь в сияющем аккорде, наполняли воздух вечерним благоуханием. Две фигуры вдалеке были похожи на два неподвижных деревянных силуэта, совершенно черных на белой ленте дороги. Генерал д’Юбер различил длинные, прямые походные сюртуки, застегнутые до самого подбородка, треугольные шляпы, худые, резко очерченные загорелые лица — старые солдаты-усачи. У одного из них, у того, что был повыше, чернела повязка на глазу; суровое высохшее лицо второго отличалось какой-то странной непонятной особенностью, которая при ближайшем рассмотрении оказалась отсутствием кончика носа. Подняв одновременно руки к шляпам, они приветствовали штатского, который шел, слегка прихрамывая, опираясь на толстую палку, и спросили его, как пройти к дому генерала барона д’Юбера и есть ли возможность побеседовать с ним наедине.

— Если вам кажется, что здесь достаточно уединенно, — сказал генерал д’Юбер, окидывая взором пурпурные полосы виноградников, раскинувшихся у подножия круглого холма, на самом верху которого прилепились серые и коричневые хижины деревушки, а над ними, как вершина утеса, торчала высокая колокольня, — если вы находите, что здесь достаточно уединенно, вы можете поговорить с ним сейчас же, и я прошу вас, товарищи, говорите открыто. Будьте вполне спокойны.

Услышав это, они отступили на шаг и снова поднесли руки к шляпам, на этот раз с подчеркнутой церемонностью. Затем тот, у которого не хватало кончика носа, выступив от имени обоих, сказал, что дело весьма конфиденциальное и приходится соблюдать осторожность. Их штаб-квартира вон там, в деревушке, где это проклятое мужичье — подлые, гнусные роялисты — подозрительно косится на них, трех честных солдат. Сейчас он просил бы генерала д’Юбера назвать им только имена его друзей.

— Каких друзей? — с удивлением сказал генерал д’Юбер, совершенно сбитый с толку. — Я живу здесь у моего зятя.

— Ничего, он подойдет, — сказал ветеран с отмороженным носом.

— Мы друзья генерала Феро, — вмешался другой.

Он до сих пор стоял молча и только грозно сверкал своим единственным глазом на этого человека, который никогда не любил императора. Было на что посмотреть! Потому что даже эти иуды в раззолоченных мундирах, продавшие его англичанам, эти маршалы и принцы — все они хоть когда-нибудь да любили его. Но этот человек никогда не любил императора. Генерал Феро так и сказал, совершенно определенно.

Генерал д’Юбер почувствовал, как у него екнуло в груди. На какую-то ничтожно малую долю секунды он словно увидел, как земля в бесконечной неподвижности пространства завертелась с каким-то зловещим глухим шумом. Но это биение крови в ушах сразу утихло. Он невольно прошептал:

— Феро?.. Я совсем забыл о его существовании!

— И, однако, он существует — очень неудобно, правда, — в этой поганой харчевне, в логове дикарей, — ядовито сказал одноглазый кирасир. — Мы приехали сюда час тому назад на почтовых. Он сейчас с нетерпением ждет нас. Нам, видите ли, надо поторопиться. Генерал нарушил министерский приказ, чтоб получить от вас удовлетворение, которое он вправе требовать по законам чести. И, само собой разумеется, он хотел бы получить его прежде, чем жандармы нападут на наш след.

Спутник его постарался изложить это несколько яснее:

— Мы хотим вернуться потихоньку, понимаете? Фью-ить! И чтобы никаких следов. Мы ведь тоже нарушили приказ. А ваш приятель король обрадуется случаю лишить нас пропитания. Мы ведь тоже рискуем. Но, ясное дело, честь прежде всего.

Генерал д’Юбер наконец обрел дар речи.

— Так, значит, вы вышли сюда на дорогу, чтобы предложить мне вступить в рукопашную с этим… с этим… — И вдруг неудержимый хохот напал на него: — Ха-ха-ха-ха!..

Схватившись за бока, он покатывался со смеху, а они стояли перед ним, вытянувшись неподвижно, словно их защемило капканом из-под земли. Всего только два года тому назад хозяева Европы, они теперь были похожи на древних призраков. Они казались более бесплотными в своих вылинявших мундирах, чем их собственные длинные тени, чернеющие на белой дороге. Воинственные, нелепые тени двадцати лет походов и побед. У них был какой-то диковинный вид — два бесстрастных бонзы, поклоняющиеся мечу. А генерал д’Юбер, тоже некогда один из этих бывших хозяев Европы, потешался над этими мрачными призраками, преграждавшими ему путь.

Тогда один, кивнув на хохочущего генерала, сказал:

— Весельчак, похоже, а?

— А вот среди нас многие разучились улыбаться, с тех пор, как Тот покинул Францию, — промолвил другой.

Генерала д’Юбера охватило бешеное желание броситься с кулаками на этих бестелесных призраков, повалить их на землю, растоптать. Он сам ужаснулся этому. Он сразу перестал смеяться. У него теперь была только одна мысль: отделаться от них, спровадить их как можно скорей с глаз долой, пока он еще как-то владеет собой. Он сам не понимал, откуда взялось это бешенство. Ему некогда было думать об этом.

— Я понимаю ваше желание разделаться со мной как можно скорей, — сказал он. — Так не будем тратить время на пустые разговоры. Видите там этот лесок у подножья холма? Да, этот сосновый лесок. Давайте встретимся там завтра на рассвете. Я принесу с собой саблю или пистолеты, или то и другое, если угодно.

Секунданты генерала Феро переглянулись.

— Пистолеты, генерал, — сказал кирасир.

— Хорошо. До свиданья. До завтрашнего утра. А до тех пор разрешите мне посоветовать вам держаться где-нибудь подальше до темноты, если вы не желаете, чтобы вами заинтересовались жандармы. В наших краях приезжие — редкость.

Они молча откланялись. Генерал д’Юбер повернулся спиной к удаляющимся фигурам и долго стоял посреди дороги, прикусив нижнюю губу и глядя в землю. Затем он пошел прямо вперед, то есть той же дорогой, откуда он только что пришел, и остановился у ограды парка, у дома своей невесты. Смеркалось. Не двигаясь, он смотрел сквозь прутья ограды на фасад дома, сияющего освещенными окнами сквозь листву деревьев. Шаги заскрипели по гравию, и высокая сутуловатая фигура вышла из боковой аллеи и двинулась по дорожке вдоль ограды.

Это был шевалье де Вальмассиг — дядюшка прелестной Адели, экс-бригадир армии под командованием принцев, переплетчик в Альтоне, а потом сапожник в маленьком немецком городке (прославившийся изяществом своей работы и элегантными фасонами дамской обуви) — в шелковых чулках, обтягивающих его тощие икры, в низко вырезанных туфлях с серебряными пряжками, в вышитом жилете. Длиннополый камзол висел, как на вешалке, на его худой, сутулой спине. Маленькая треугольная шляпа венчала напудренные волосы, завязанные сзади в косичку.

— Господин шевалье, — тихонько окликнул его генерал д’Юбер.

— Как, это опять вы, мой друг? Вы что-нибудь забыли?

— Да, вот именно. Так оно и есть. Я забыл одну вещь. И я пришел сказать вам об этом. Нет, только здесь, за оградой. Это настолько чудовищно, что я не могу говорить об этом около ее дома.

Шевалье покорно вышел с той снисходительной уступчивостью, которую некоторые старые люди проявляют по отношению к неугомонным юношам. Будучи старше генерала д’Юбера на четверть столетия, он в глубине души считал его довольно-таки надоедливым влюбленным юнцом. Он очень хорошо слышал его загадочные слова, но не придавал большого значения тому, что иной раз способен сболтнуть или выкинуть влюбленный молодой человек. Это поколение французов, выросшее в годы его изгнания, отличалось каким-то непонятным для него складом ума. Ему казалось, что и чувства у них какие-то неистовые, им недостает меры и тонкости. И даже в их манере выражаться есть что-то крайне преувеличенное. Он спокойно подошел к генералу, и они молча сделали несколько шагов по дороге. Генерал старался подавить волнение и заставить себя говорить спокойно.

— Вы совершенно правильно сказали: я забыл одну вещь. Я забыл и только полчаса тому назад вспомнил, что я должен драться на дуэли. Это немыслимо, но это так.

На минуту наступила тишина. Затем в этой глубокой вечерней деревенской тишине ясный старческий голос шевалье, дрогнув, произнес:

— Это гнусно, сударь.

Больше он ничего не мог сказать. Эта девочка, родившаяся здесь, в то время как он был в изгнании, уже после того как его несчастный брат был убит шайкой якобинцев, стала после его возвращения единственной отрадой для его старого сердца, которое столько лет питалось одними воспоминаниями о привязанности.

— Это совершенно немыслимо, вот что я вам скажу. Долг мужчины — покончить с такими делами прежде, чем он осмеливается просить руки молодой девушки. Как же так? Если б вы не вспомнили об этом еще десять дней, то вы бы уже успели жениться и только потом спохватились бы! В мое время мужчины не забывали таких вещей — того, что они обязаны щадить чувства невинной молоденькой девушки. Если б я мог позволить себе пренебречь ими, я бы вам сказал, что я думаю о вашем поведении. И боюсь, что это вам не понравилось бы.

Генерал д’Юбер громко застонал:

— Не бойтесь, пусть это вас не останавливает. Для нее это не будет смертельным ударом.

Но старик не обратил внимания на этот бессмысленный лепет влюбленного. Возможно, что он даже и не слышал его.

— Что это за история? — спросил он. — Из-за чего это?

— Назовите это юношеским сумасбродством, господин шевалье… Из-за какой-то немыслимой, невероятнейшей…

Он вдруг осекся. "Он никогда не поверит этой истории, — подумал он. — Он только решит, что я считаю его дураком, и обидится".

— Да, — продолжал генерал д’Юбер, — из юношеской глупости это выросло…

Шевалье перебил его:

— Но тогда, значит, это надо уладить.

— Уладить?

— Да, чего бы это ни стоило вашему самолюбию. Вам следовало помнить о том, что вы помолвлены. Или, может быть, вы об этом тоже забыли? Вот так же, как вы, уехав, забыли о вашей ссоре? Какое чудовищное легкомыслие! Никогда ничего подобного не слышал!

— Боже ты мой, господин шевалье! Неужели вы думаете, что я затеял эту ссору теперь, когда я был в Париже? Или еще что-нибудь в этом роде?

— Ах, какое может иметь значение точная дата вашей сумасбродной выходки! — воскликнул с раздражением шевалье. — Вся суть в том, чтобы это уладить.

Видя, что генералу д’Юберу не терпится вставить слово, старый эмигрант поднял руку и сказал с достоинством:

— Я сам когда-то был солдатом. Я бы никогда не позволил себе посоветовать ложный шаг человеку, имя которого будет носить моя племянница. И я говорю вам, что между порядочными людьми такое недоразумение можно всегда уладить.

— Ах, господин шевалье, но ведь это же случилось пятнадцать или шестнадцать лет тому назад! Я был тогда лейтенантом гусарского полка.

Старый шевалье был, по-видимому, совершенно ошеломлен этим отчаянным возгласом.

— Вы были лейтенантом гусарского полка шестнадцать лет тому назад? — пробормотал он точно в забытьи.

— Ну разумеется! Что ж вы думаете, меня на свет произвели генералом? Как наследного принца?

В сгущающемся пурпурном сумраке полей и виноградников, раскинувшихся под густо-рдяной низкой полосой заката, голос старого экс-офицера армии принцев прозвучал сдержанно, официально, учтиво.

— Что это, бред или просто шутка? Как это надо понимать? Вы хотите драться на дуэли, на которой вам следовало драться шестнадцать лет тому назад?

— Эта история тянется до сих пор с того времени, вот что я хочу сказать. Объяснить это не так просто. Мы, разумеется, дрались уже несколько раз в течение этого времени.

— Какие нравы! Какое чудовищное извращение понятия истинного мужества! Только кровожадным безумием революции, охватившим целое поколение, и можно объяснить подобную бесчеловечность, — промолвил тихо бывший эмигрант. — Кто он такой, этот ваш противник? — спросил он, повысив голос.

— Мой противник? Фамилия его Феро.

Почти неразличимый под своей треугольной шляпой, в старомодном камзоле, хилый, согбенный призрак минувшего режима, шевалье де Вальмассиг погрузился в призрачные воспоминания.

— Мне припоминается ссора из-за маленькой Софи д’Арваль между господином де Бриссаком, капитаном королевской гвардии, и д’Анжораном (не тем, у которого лицо было оспой изрыто, а другим — красавцем д’Анжораном, так звали его). Они сходились на поединке три раза в течение восемнадцати месяцев и показали себя достойными противниками. Во всем была виновата эта крошка Софи, которую забавляло…

— Эта история совсем другого рода, — перебил его генерал д’Юбер и язвительно усмехнулся. — Далеко не такая простенькая. И гораздо более бессмысленная, — закончил он, стиснув зубы с такой яростью, что они скрипнули.

После этого звука надолго воцарилась тишина. Затем шевалье спросил безжизненным тоном:

— Кто он такой, этот Феро?

— Лейтенант гусарского полка, так же как и я, то есть я хочу сказать — генерал. Гасконец. Сын кузнеца, кажется.

— Вот как! Так я и думал. У этого Бонапарта была какая-то особенная любовь ко всякому сброду. Я, конечно, не имею в виду вас, д’Юбер. Вы один из нас, хотя вы тоже служили этому узурпатору, который…

— Ах, не впутывайте вы уж его-то сюда! — перебил генерал д’Юбер.

Шевалье пожал своими острыми плечами.

— Какой-то Феро… Сын деревенского кузнеца и какой-нибудь гулящей девки. Вы видите, к чему это приводит — связываться с такими людьми!

— Вы когда-то сами были сапожником, господин шевалье.

— Да, но я не сын сапожника, так же как и вы, господин д’Юбер. Вы и я, мы с вами обладаем тем, чего не имеют все эти бонапартовские принцы, герцоги, маршалы. Потому что нет такой силы на земле, которая могла бы дать им это, — возразил эмигрант с возрастающим оживлением, как человек, оседлавший своего конька. — Эти люди просто не существуют, все эти Феро. Феро!

Что такое Феро? Бродяга, которого нарядил генералом корсиканский авантюрист, вырядившийся в императора. Нет никаких оснований господину д’Юберу пачкать себя дуэлью с такой личностью. Отлично, вы можете извиниться перед ним. А если этот грубиян вздумает отклонить ваше извинение, вы можете просто отказаться драться с ним.

— По-вашему, я могу это сделать?

— Да. Со спокойной совестью.

— Господин шевалье, как вы думаете, к чему вы вернулись после эмиграции?

Это было сказано таким необыкновенным тоном, что старик, вздрогнув, поднял свою склоненную голову, сверкающую серебром под острыми углами треуголки. С минуту он сидел молча.

— Бог знает, — сказал он наконец, медленно и величественно показывая рукой на высокий крест на краю дороги, который простирал свои чугунные руки, черные как смоль на рдяной полосе заката. — Один Господь Бог знает: если бы не этот крест, что стоит здесь с тех пор, как я был ребенком, я бы и сам не мог сказать, к чему мы вернулись, мы, сохранившие верность нашему боту и нашему королю. Ничего не узнать, даже голоса у людей совсем стали не те.

— Да, Франция не та, — сказал генерал д’Юбер. К нему как будто вернулось его спокойствие. Голос его звучал несколько иронически. — Поэтому я и не могу последовать вашему совету. Да и как можно отказаться от того, чтобы тебя укусила собака, когда она в тебя вцепилась? Это невозможно. Поверьте мне, Феро не такой человек, которого можно заставить отстать извинениями или отказами.

Но есть другой способ — я мог бы, например, дать знать начальнику жандармерии в Сенлаке. Феро и двух его приятелей арестуют просто по одному моему слову. Об этом поговорят в армии, в обеих, быть может, — и в регулярной, и в распущенной, в особенности в распущенной. Но ведь это все сброд, хотя все они были когда-то товарищами по оружию Армана д’Юбера. Но какое дело д’Юберу до того, что могут подумать люди, которые, как вы говорите, не существуют? А то и еще проще — я мог бы попросить моего зятя позвать здешнего мэра и шепнуть ему словечко. Достаточно, чтобы здешние крестьяне, вооружившись цепами и вилами, бросились на этих бродяг и загнали их в какой-нибудь глубокий ров, — никто и не узнает. Так оно и случилось в десяти милях отсюда с тремя беднягами уланами из старой гвардии, когда они возвращались домой. Что говорит вам ваша совесть, господин шевалье? Может ли д’Юбер позволить себе поступить так с этими тремя людьми, которые, по-вашему, не существуют?

Редкие звезды выступили на темной синеве ясного, как кристалл, неба. Высокий, сухой голос шевалье прозвучал резко:

— Зачем вы мне говорите все это?

Генерал схватил иссохшую старую руку и крепко сжал ее.

— Потому, что я доверяю вам больше, чем кому бы то ни было. Кто может рассказать это Адели, кроме, вас? Вы понимаете, почему я не могу довериться моему зятю, ни даже родной сестре? Господин шевалье, я был на волосок от этого. Я и сейчас весь дрожу, как подумаю об этом. Вы представить себе не можете, до чего ужасна для меня эта дуэль. Но избежать ее нет возможности. — Помолчав, он прошептал: — Это рок. — И, выпустив безжизненную руку шевалье, сказал спокойным тоном: — Мне придется обойтись без секундантов. И если меня убьют, по крайней мере хоть вы будете знать все, что можно рассказать об этой истории.

Печальный призрак минувшего режима, казалось, еще более поник и согнулся в течение этой беседы.

— Как же я после этого смогу показаться сегодня этим двум женщинам? — со стоном вырвалось у него. — Я чувствую, что я не в силах простить вам этого, генерал.

Генерал д’Юбер не ответил.

— Но вы хоть по крайней мере можете сказать, правы вы или нет?

— Я ни в чем не виноват. — Тут генерал схватил призрачную руку шевалье повыше локтя и крепко пожал ее. — Я должен убить его, — прошипел он и, выпустив руку старика, повернулся и пошел по дороге.

Заботливое внимание любящей сестры предоставляло генералу возможность жить совершенно независимо в доме, где он был гостем. У него даже был свой отдельный ход через маленькую дверцу в оранжерее. Поэтому ему не было надобности в этот вечер притворяться спокойным перед ничего не ведающими обитателями дома. Он был рад этому; ему казалось, что стоит ему только открыть рот, как он разразится чудовищными, бессмысленными проклятиями, бросится ломать мебель, колотить фарфор и стекло.

Отворяя маленькую дверцу и поднимаясь по двадцати восьми ступенькам винтовой лестницы, которая вела в коридор, где помещалась его комната, он ясно представил себе это страшное, унизительное зрелище: разъяренный сумасшедший с налитыми кровью глазами и пеной у рта неистовствует в роскошно обставленной столовой и бьет и расшвыривает все, что ни попадается под руку. Когда он открыл дверь в свою комнату, припадок этот прошел, но он чувствовал такое физическое изнеможение, что ему пришлось хвататься за спинки стульев, чтобы добраться до широкого низкого дивана, куда он повалился без сил. Но его душевное изнеможение было еще сильнее. Пережитый им приступ неукротимого бешенства, которое прежде охватывало его только в бою, когда он с саблей наголо бросался на врага, вызывал теперь содрогание у этого сорокалетнего человека. Он не понимал, что это — слепое бешенство неутоленного чувства, оказавшегося под угрозой. Но в этом душевном и физическом изнеможении чувство это очистилось, смягчилось и вылилось в глубокое отчаяние, в безграничную жалость к себе, оттого что ему, может быть, предстоит умереть прежде, чем он сумеет завоевать сердце этой прелестной девушки.

В эту ночь генерал д’Юбер, лежа растянувшись на спине и закрыв лицо руками или повернувшись ничком и зарыв лицо в подушки, изведал всю бездну человеческих чувств. Чудовищное омерзение к этой бессмысленной истории, сомнение в собственной своей пригодности к жизни, разочарование в лучших своих чувствах (потому что на кой черт понадобилось ему идти к этому Фуше!) — все это он пережил. "Я сущий идиот, — думал он. — Сентиментальный идиот! Только потому, что я услышал этот разговор в кафе… Идиот! Испугаться такой лжи! Ах, в жизни надо считаться только с правдой!"

Он несколько раз вставал и тихонько, в одних носках, чтобы не услышал кто-нибудь внизу, подходил к буфету и выпил всю воду, которую ему удалось найти в темноте. И муки ревности он пережил тоже. Она выйдет замуж за кого-нибудь другого! Вся душа его переворачивалась. Упорство этого Феро, чудовищная настойчивость этого бессмысленного животного настигали его с сокрушительной силой беспощадного рока. Генерал д’Юбер дрожал с головы до ног, опуская пустой графин. "Он убьет меня", — думал он. Генералу д’Юберу суждено было в эту ночь испытать все, что может испытать человек. Он ощутил в своем пересохшем рту тошнотворный, липкий привкус страха — не того простительного страха перед ясным, удивленным взглядом молоденькой девушки, но страха смерти и страха, который благородный человек испытывает перед трусостью.

Но если истинная храбрость заключается в том, чтобы пойти навстречу опасности, от которой воротит душу, тело и сердце, генерал д’Юбер имел случай испытать и это впервые за всю свою жизнь. Когда-то он в восторге самозабвения обрушивался на батарею, скакал сломя голову под градом пуль с каким-нибудь поручением и не думал об этом. Теперь же ему предстояло выйти тайком на рассвете и отправиться навстречу неведомой, отвратительной смерти. Генерал д’Юбер не проявил ни малейшего колебания. Он положил два пистолета в кожаную сумку и перекинул ее через плечо. Проходя садом, он почувствовал, что у него опять пересохло во рту. Он сорвал два апельсина. Когда он закрывал за собой калитку, его охватила легкая слабость.

Он зашатался, но, не обратив на это внимания, пошел вперед и через несколько шагов уже крепко держался на ногах.

В бледном, тусклом рассвете сосновый лес отчетливо вырисовывался колоннами своих стволов и темнозеленым куполом на сером каменистом склоне холма. Д’Юбер смотрел на него, не отрываясь, и шел, посасывая апельсин. Постепенно присущее ему бодрое хладнокровие перед лицом опасности, то, за что его любили солдаты и ценило начальство, снова вернулось к нему. Это было все равно, что идти в бой. Подойдя к опушке леса, он сел на камень и, держа второй апельсин в руке, стал ругать себя за то, что он притащился в такую рань. Вскоре, однако, он услышал шуршанье кустов, шаги по каменистой земле и обрывки громкого разговора. Какой-то голос позади него сказал хвастливо:

— Эта дичь от меня не уйдет.

"Вот они, — подумал д’Юбер. — Что это, какая дичь? Ах, это они обо мне говорят! — И, спохватившись, что у него апельсин в руке, он подумал: — Хорошие апельсины. Леони сама выращивала. Съем-ка я, пожалуй, этот апельсин, вместе того чтобы бросать его".

Когда генерал Феро и его секунданты вышли из-за кустарников и скал, они увидели генерала д’Юбера, который сидел и чистил апельсин. Они остановились, дожидаясь, когда он заметит их. Затем секунданты приподняли шляпы, а генерал Феро, заложив руки за спину, отошел в сторонку.

— Я вынужден просить кого-нибудь из вас, господа, быть моим секундантом — я не привел с собой друзей.

— Отказываться не приходится, — сказал рассудительно одноглазый кирасир.

— Все-таки это как-то неудобно, — заметил другой ветеран.

— Принимая во внимание настроение в здешних краях, я не решился никого посвятить в причины вашего пребывания здесь, — учтиво пояснил генерал д’Юбер.

Они поклонились и, оглядевшись по сторонам, сказали сразу в один голос:

— Неподходящая почва.

— Здесь не годится.

— Что нам беспокоиться о почве, отмерять расстояние и прочее? Давайте упростим дело. Зарядите обе пары пистолетов. Я возьму пистолеты генерала Феро, а он пусть возьмет мои. Или, еще лучше, пусть каждый возьмет смешанную пару. Затем мы углубляемся в лес и стреляем друг в друга. А вы останетесь на опушке. Мы сюда не церемониться пришли, а воевать — воевать насмерть. Для этого годится всякая почва. Если меня прихлопнет пуля, вы оставите меня там, где я упаду, и уберетесь отсюда. Не годится, если вас после этого кто-нибудь увидит здесь.

После недолгих переговоров генерал Феро, по-видимому, согласился принять эти условия. В то время, как секунданты заряжали пистолеты, он стоял, посвистывая, и, чрезвычайно довольный, потирал руки. Затем он стащил с себя сюртук и швырнул его наземь. Генерал д’Юбер тоже снял свой и аккуратно положил его на камень.

— Так, может быть, вы отведете вашего принципала на опушку по ту сторону леса, и пусть он войдет в лес ровно через десять минут, — спокойно предложил генерал д’Юбер, но с таким чувством, как если бы он отдавал распоряжение о собственной казни. Но это было последнее проявление слабости. — Постойте. Давайте сначала проверим часы.

Он вытащил часы из кармана. Офицер с отмороженным носом пошел за часами к генералу Феро и тут же вернулся. Некоторое время они стояли, сблизив головы, и смотрели на циферблат.

— Так. Значит, четыре минуты шестого по вашим, семь минут — по моим.

Кирасир, оставшийся с генералом д’Юбером, стоял, держа часы на ладони, и не отрываясь смотрел своим единственным глазом на белый кружок циферблата. Задолго до того, как истекла последняя секунда, он раскрыл рот и наконец выкрикнул:

— Шагом марш!

Генерал д’Юбер прошел с опушки, залитой ярким утренним солнцем Прованса, и вступил в прохладную душистую тень сосен. Земля мелькала светлыми пятнами между красноватыми стволами, которые, склоняясь друг к другу, сходились так тесно, что у него сразу зарябило в глазах. Он чувствовал себя, точно перед боем. Властное чувство уверенности в себе уже пробудилось в нем. Он был весь поглощен этой предстоящей битвой. Он должен убить противника, непременно убить. Никак иначе не освободиться от этого идиотского кошмара. "Ранить это животное — никакого проку", — думал генерал д’Юбер. Когда-то д’Юбер считался предприимчивым офицером. Много лет тому назад товарищи прозвали его стратегом. И действительно, он умел спокойно соображать в присутствии врага, тогда как Феро был просто стрелок, но стрелял, к сожалению, без промаха.

"Я должен заставить его сделать выстрел как можно более издалека", — подумал генерал д’Юбер.

И в ту же минуту он увидел что-то белое — рубашку противника. Он мгновенно выступил из-за ствола и стал на виду. И тотчас же с быстротой молнии отскочил за дерево. Это был рискованный маневр, но он удался. В ту же секунду грянул выстрел и кусочек коры, отбитый пулей, больно задел его по уху.

Генерал Феро, выпустив один заряд, сделался осмотрительнее: Генерал д’Юбер, осторожно выглядывая из-за своего дерева, нигде не обнаруживал его. Невозможность определить местонахождение врага вызывала ощущение опасности. Генерал д’Юбер чувствовал себя незащищенным с фланга и с тыла. Но вот опять что-то белое мелькнуло впереди. Ага! Так, значит, неприятель все еще угрожает с фронта. Он опасался обходного движения. Но, по-видимому, генерал Феро и не думал об этом. Генерал д’Юбер видел, как он не спеша, прячась то за одним, то за другим деревом, приближался к нему по прямой линии. Генерал д’Юбер с большим самообладанием удержал готовую было подняться руку. Нет, неприятель еще слишком далеко, а он сам не такой уж первоклассный стрелок. Он должен подождать свою дичь, чтобы стрелять наверняка.

Желая обеспечить себе достаточное прикрытие за толстым стволом дерева, он опустился на землю. Вытянувшись во весь рост головой к неприятелю, он теперь был совершенно защищен. Подставлять себя сейчас уже не годилось, потому что неприятель был слишком близко. Тайная уверенность, что Феро наверняка сделает сейчас что-то необдуманное, радостным предчувствием охватила генерала д’Юбера. Однако держать подбородок на весу, приподняв голову над землей, было неудобно, да и бесполезно. Он высунулся с величайшим страхом, но, по правде сказать, без всякого риска, ибо противнику его не могло прийти в голову искать его на таком близком расстоянии от земли. На секунду генерал Феро снова мелькнул перед ним; он все еще двигался вперед, осторожно прячась за деревьями. "Он не боится моего выстрела", — подумал он с той проницательностью, которая позволяет угадывать мысли неприятеля и тем самым обеспечивает победу. Его тактика оказалась правильной. "Если б я только мог охранять себя с тыла так же, как с фронта!" — подумал он, мечтая о невозможном.

Опустить пистолеты на землю — на это требовалось немалое присутствие духа, но генерал д’Юбер, повинуясь какому-то внутреннему побуждению, тихонько положил их по обе стороны от себя. В армии его считали франтом, потому что у него была привычка бриться и надевать чистое белье в дни сражений. Он всегда очень следил за своей внешностью, а у сорокалетнего человека, влюбленного в прелестную молоденькую девушку, это похвальное самоуважение доходит даже до такой маленькой слабости, как привычка носить при себе изящный маленький кожаный несессер с гребенкой из слоновой кости и с маленьким зеркальцем на откидной крышке. Генерал д’Юбер, у которого теперь обе руки были свободны, нащупал у себя в карманах это невинное доказательство своего тщеславия, простительное обладателю длинных шелковистых усов. Вынув зеркальце, он с необычайным хладнокровием быстро перевернулся на спину. В этой новой позиции, слегка приподняв голову и выставив чуть-чуть маленькое зеркальце из-за прикрытия дерева, он глядел в него, прищурившись, левым глазом, а правым между тем спокойно обозревал тыл. Таким образом оправдывал он слова Наполеона о том, что для французского солдата слово "невозможно" не существует. Дерево, за которым скрывался генерал Феро, заполняло собой почти все поле зрения в маленьком зеркальце.

"Если он только выйдет из-за дерева, — с удовлетворением думал генерал д’Юбер, — я увижу его ноги. Во всяком случае, он не может застигнуть меня врасплох".

И действительно, он увидел сапоги генерала Феро: мелькнув на мгновение, они заполнили собой все зеркальце. Сообразно с этим он чуть-чуть изменил свою позицию, но так как ему приходилось судить о движении противника только по отражению в зеркале, он не сообразил, что теперь ступни его и часть ног оказались на виду у генерала Феро.

Генерал Феро давно уже пребывал в недоумении по поводу той удивительной ловкости, с какой прятался от него его противник. Он с кровожадной уверенностью безошибочно определил дерево, за которым скрывался генерал д’Юбер. Он был совершенно уверен, что он и сейчас там. Но хотя он не спускал глаз с этого места, ему ровно ничего не удавалось обнаружить, из-за ствола ни разу не мелькнул даже кончик уха. В этом не было ничего удивительного, так как он искал его на высоте, по меньшей мере, полутора-двух метров от земли, но генералу Феро это казалось чрезвычайно удивительным.

Когда он вдруг неожиданно для себя увидел эти вытянутые носками вверх ноги, вся кровь бросилась ему в голову. Он буквально зашатался на месте, так что ему пришлось ухватиться за дерево. Так он лежит на земле и не двигается! Прямо на виду! Что же это значит? И тут у генерала Феро мелькнула мысль, а не уложил ли он своего противника первым выстрелом? И чем больше он смотрел на эти ноги, тем сильнее эта мысль, вытесняя все другие догадки и предположения, укреплялась в его сознании и переходила в уверенность — непоколебимую, торжествующую, свирепую.

— Какой же я был осел! Как это я мог думать, что я промахнулся! — бормотал он. — Ведь он же стоял на виду, болван, по крайней мере, секунды две.

Генерал Феро смотрел на эти вытянутые ноги, и последняя тень недоумения растаяла без следа в безграничном восторге перед собственным несравненным мастерством.

"Вывернул носки! Боже мой, что за выстрел! — восхищался он. — Прямо в лоб угодил, как и метил. А он, значит, зашатался, рухнул на спину — и готов".

И он смотрел, смотрел, не двигаясь, с благоговением, чуть ли не с жалостью. Но нет, ни за что в мире не отказался бы он от этого выстрела! "Какой выстрел! Боже мой, какой выстрел! Рухнул на спину — и готов!"

Несомненно, беспомощная поза лежавшего на спине человека казалась генералу Феро неопровержимым доказательством. Ему, конечно, никогда не могло прийти в голову, чтобы живой человек мог умышленно принять такую позу. Это было совершенно невероятно, противно всякому здравому смыслу. Зачем, для чего? Догадаться об этом не было никакой возможности. И правда, надо сказать, что торчащие носками вверх ноги генерала д’Юбера выглядели точь-в-точь как у мертвеца. Генерал Феро уже набрал воздуху в легкие, чтобы изо всех сил крикнуть своим секундантам, но какая-то, как ему самому казалось, излишняя щепетильность удержала его.

"Пойду-ка я посмотрю, может быть, он еще дышит", — подумал он и вышел из-за своего прикрытия.

Это движение было немедленно обнаружено изобретательным генералом д’Юбером. Он решил, что это еще шаг по прямой к другому дереву, но когда оказалось, что сапоги исчезли из поля зрения в зеркале, он почувствовал некоторое беспокойство. Генерал Феро просто отошел от дерева, но противник его никак не мог предположить, что он двигается теперь совершенно открыто. И тут-то генерал д’Юбер, уже несколько обеспокоенный исчезновением своего противника, был пойман врасплох. Он обнаружил опасность только тогда, когда длинная утренняя тень неприятеля легла на его вытянутые ноги. Он даже не слышал шагов, когда Феро вышел из-за деревьев.

Это было слишком даже для его хладнокровия. Он сразу вскочил, а пистолеты остались на земле. Непреодолимый инстинкт любого обыкновенного человека (если он только не совсем растерялся от страха) заставил бы его нагнуться за своим оружием и тем самым подставить себя под выстрел. Инстинкт, конечно, не рассуждает. Это, так сказать, входит в его определение. Однако стоило бы заняться вопросом, не влияет ли у мыслящего человека привычка думать на механические движения инстинкта. В дни своей юности Арман д’Юбер, рассудительный, подающий надежды офицер, высказал однажды мнение, что во время боя никогда не следует исправлять свою ошибку. Эта мысль, которую он неоднократно высказывал и защищал, так глубоко засела у него в мозгу, что стало как бы частью его сознания. Проникла ли она так глубоко, что обрела власть управлять его инстинктом, или просто, как он потом сам говорил, он слишком испугался и забыл об этих проклятых пистолетах, но генерал д’Юбер не сделал попытки нагнуться за ними. Вместо того чтобы исправить свою ошибку, он обхватил широкий ствол обеими руками и юркнул за него с такой быстротой, что, вынырнув по другую его сторону в тот самый момент, когда раздался выстрел, очутился лицом к лицу с генералом Феро. Генерал Феро, совершенно обомлев от такого необыкновенного проворства мертвого противника, задрожал с головы до ног. В легком облачке дыма, повисшем в воздухе, его физиономия, у которой как будто отпала нижняя челюсть, представляла собой поразительное зрелище.

— Мимо! — хрипло вырвалось у него из пересохшего горла.

Этот зловещий голос вывел генерала д’Юбера из остолбенения.

— Да, мимо, а стреляли в упор, — услышал он свой собственный голос, прежде чем успел окончательно прийти в себя.

Внезапный переворот, совершившийся в самоощущении генерала д’Юбера, вызвал в нем бешеную ярость. Столько лет его мучила, унижала, преследовала эта чудовищная нелепость, дикое самодурство этого человека! И то, что ему на этот раз так трудно было решиться пойти навстречу смерти, сейчас тоже разжигало в нем одно непреодолимое желание — убить.

— А за мной еще два выстрела, — безжалостно сказал он. Генерал Феро стиснул зубы, и на лице его появилось отчаянное, бесшабашное выражение.

— Стреляйте! — мрачно сказал он.

И это были бы его последние слова, если бы генерал д’Юбер держал пистолеты в руках. Но пистолеты лежали на земле, под сосной, — и вот тут-то оказалось, что достаточно было одной секунды, чтобы генерал д’Юбер понял, что он боялся смерти не так, как может просто бояться человек, а как влюбленный, и что смерть стояла перед ним не как угроза, а как соперник, не как непримиримый враг, а как помеха к браку. И вот теперь этот соперник сокрушен, разбит, уничтожен!

Он машинально поднял пистолеты и, вместо того чтобы выпустить заряд в грудь генерала Феро, сказал первое, что пришло ему в голову:

— Больше вам не придется драться на дуэли.

Эта фраза, произнесенная невозмутимым, увереннодовольным тоном, оказалась не по силам генералу Феро, стоически глядевшему в глаза смерти.

— Да не тяните вы, черт вас возьми, хлыщ проклятый, штабной шаркун! — рявкнул он, не изменяя выражения лица и продолжая стоять неподвижно, вытянувшись.

Генерал д’Юбер не спеша разрядил пистолеты. Генерал Феро смотрел на эту операцию со смешанным чувством.

— Вы промахнулись дважды, — спокойно сказал победитель, держа пистолеты в одной руке, — и последний раз — стреляя в упор. По всем правилам поединка, ваша жизнь принадлежит мне. Но это не значит, что я воспользуюсь своим правом сейчас.

— Не нуждаюсь я в вашем прощении! — мрачно сказал генерал Феро.

— Разрешите мне довести до вашего сведения, что меня это нимало не интересует, — сказал генерал д’Юбер, осторожно взвешивая слова, которые диктовала ему его исключительная деликатность.

В ярости он мог бы убить этого человека, но сейчас, когда он был спокоен, он ни за что не позволил бы себе задеть своим великодушием это неразумное существо — товарища, солдата великой армии, спутника его в этой чудесной, страшной, великолепной военной эпопее.

— Надеюсь, вы не претендуете на то, чтоб диктовать мне, как распорядиться моей собственностью?

Генерал Феро смотрел на него, ничего не понимая.

— Вы в течение пятнадцати лет вынуждали меня предоставлять вам по долгу чести распоряжаться моей жизнью. Отлично. Теперь, когда это право осталось за мной, я намерен поступить с вами, следуя тому же принципу. Вы будете находиться в моем распоряжении столько, сколько мне вздумается. Не больше, не меньше. Вы обязуетесь ждать до тех пор, пока я не найду нужным воспользоваться своим правом.

— Да. Но ведь это же черт знает что такое! Бессмысленное положение для генерала империи! — воскликнул генерал Феро с чувством глубокого возмущения. — Ведь это же значит сидеть всю жизнь с заряженным пистолетом в столе и ждать вашего распоряжения! Это же бессмысленно! Вы делаете меня просто посмешищем!

— Бессмысленно? Вы так думаете? — ответил генерал д’Юбер с ехидной серьезностью. — Возможно. Однако я не знаю, как этому помочь. Во всяком случае, я не собираюсь болтать об этой истории. Никто не будет и знать о ней, так же как и по сей день, я полагаю, никто не знает причины нашей ссоры. Но довольно разговаривать, — поспешно прибавил он. — Я, собственно говоря, не могу входить в обсуждение этого вопроса с человеком, который для меня теперь больше не существует.

Когда дуэлянты вышли на открытое место, генерал Феро несколько позади и с каким-то остолбеневшим видом, оба секунданта бросились к ним со своих позиций на опушке. Генерал д’Юбер, обратившись к ним, сказал громко и отчетливо:

— Господа, я считаю своим долгом торжественно заявить вам в присутствии генерала Феро, что наше недоразумение наконец улажено. Вы можете сообщить об этом всем.

— Вы примирились наконец! — воскликнули они в один голос.

— Примирились? Нет, это не совсем так. Нечто гораздо более связывающее. Не правда ли, генерал?

Генерал Феро только опустил голову в знак согласия. Оба ветерана переглянулись. Позднее днем, когда они на минуту очутились одни, в отсутствие их мрачно помалкивающего приятеля, кирасир сказал:

— По правде говоря, я очень неплохо разбираю своим единственным глазом, но тут я ничего не могу разобрать. А он говорить не собирается.

— Насколько я понимаю, в этой дуэли с самого начала было что-то такое, чего никто во всей армии не мог понять, — сказал кавалерист с отмороженным носом. — В тайне она началась, в тайне продолжалась, в тайне, похоже, и окончится.

Генерал д’Юбер возвращался домой широкими, поспешными шагами; однако он отнюдь не испытывал торжества победителя. Он победил, но у него не было чувства, что он что-то выиграл этой победой.

Накануне ночью он содрогался перед этой опасностью, угрожавшей его жизни. Жизнь казалась ему такой прекрасной, он так дорожил ею! Она давала ему возможность надеяться завоевать любовь этой девушки. Были минуты, когда в каком-то чудесном самообольщении ему казалось, что он уже завоевал эту любовь, и тогда жизнь его — перед этой угрозой смерти — казалась еще желанней, ибо он мог посвятить ее любимой.

Теперь, когда ему ничто не угрожало, жизнь сразу вдруг потеряла все свое очарование. Наоборот, она представлялась ему какой-то страшной западней, подстерегавшей его затем, чтобы показать ему все его ничтожество. А чудесное самообольщение — "завоеванная любовь", то, что на несколько мгновений утешило его среди кошмаров этой бессонной и, может быть, последней ночи, — он теперь понимал, что это такое. Это было просто безумие, тщеславный бред. Так этому человеку, отрезвленному благополучным исходом дуэли, жизнь предстала вдруг лишенной всякой привлекательности только потому, что ей больше ничто не угрожало.

— Довольно разговаривать

Он подошел к дому сзади через огород и поэтому не заметил царившего в нем смятения. Он не встретил ни души. Только когда он уже тихонько шел по коридору, он обнаружил; что в доме не спят и что в нем царит необычная суета. Внизу среди беспорядочной беготни раздавались возгласы, окликали кого-то из слуг. Он с беспокойством увидел, что дверь в его комнату распахнута настежь, хотя ставни окон были закрыты. Он надеялся, что никто не заметил его утренней экскурсии, и подумал, что это, может быть, кто-нибудь из слуг вошел в его комнату. Но в солнечном свете сквозь щели ставен он увидел на своем низком диване какой-то ком, который потом принял очертания двух женщин в объятиях друг у дружки. Шепот, загадочно прерываемый стенаниями и слезами, доносился от этой необыкновенной группы. Генерал д’Юбер дернул и распахнул настежь ставни ближайшего окна. Одна из женщин вскочила. Это была его сестра. С распущенными волосами, закинув руки над головой, она минуту стояла неподвижно и затем с криком бросилась ему в объятия. Он обнял ее, но тут же сделал попытку высвободиться. Другая женщина не двигалась. Наоборот, она, казалось, старалась совсем прильнуть к дивану и зарывалась лицом в подушки. У нее тоже были распущенные волосы, восхитительно белокурые! Генерал д’Юбер узнал их, замирая от волнения. Мадемуазель де Вальмассиг! Адель! В слезах! Он страшно испугался и наконец решительно вырвался из объятий сестры. Тогда мадам Леони, взмахнув рукавом пеньюара, протянула свою красивую обнаженную руку и трагическим жестом показала на диван:

— Эта бедная девочка с перепугу бросилась из дому бегом! Бежала две мили, не останавливаясь!

— Что же такое случилось? — спросил генерал д’Юбер тихим, взволнованным голосом.

Но мадам Леони продолжала громко:

— Она подняла трезвон, ударила в большой колокол у ворот! Весь дом подняла на ноги! Мы все еще спали. Ты представляешь себе, какой ужас? Адель, моя дорогая, сядьте!

Лицо генерала д’Юбера отнюдь не свидетельствовало о том, что он себе что-то "представляет". Однако из всех этих бессвязных восклицаний ему почему-то вдруг вообразилось, что его будущая теща внезапно скончалась. Но он сейчас же отогнал от себя эту мысль. Нет, он не мог представить себе размеров катастрофы, которая могла бы заставить мадемуазель де Вальмассиг броситься из дому, полного слуг, и бежать две мили, не останавливаясь, только затем, чтобы сообщить об этом.

— Но почему вы здесь, в этой комнате? — прошептал он чуть ли не в ужасе.

— Ну конечно, я побежала сюда, и эта крошка, я даже не заметила, бросилась за мной. И все из-за этого нелепого шевалье, — продолжала Леони, взглядывая на диван. — Все волосы у нее распустились! Ты представляешь себе, она даже не позаботилась позвать горничную причесать ее, а прямо ринулась сюда… Адель, дорогая моя, сядьте! Он выболтал ей все это в половине шестого утра. Она проснулась спозаранку и отворила ставни, чтобы подышать свежим воздухом, и видит — он сидит, сгорбившись, в саду на скамейке, в конце аллеи, — это в такую-то рань, представляешь себе? А накануне он говорил, что ему нездоровится. Она только накинула на себя платье и бросилась к нему. Конечно, она испугалась. Он очень любит ее, это правда, но уж до такой степени безрассудно! Оказывается, он так и не раздевался всю ночь, бедный старик! Он совершенно измучился и не в состоянии был выдумать что-нибудь правдоподобное… Вот уж тоже ты нашел, кому довериться! Муж пришел прямо в ярость. Он сказал: "Мы уж теперь не можем вмешаться". Ну вот, мы сели и стали ждать. Это просто ужасно! И эта бедная девочка бежала с распущенными волосами всю дорогу, ее кто-то там видел в поле. И здесь она подняла весь дом! Ужасно неудобно! Хорошо, что вы поженитесь на той неделе. Адель, сядьте, пожалуйста, вы же видите — он пришел домой, на собственных ногах. Мы боялись, что тебя принесут на носилках. Мало ли что могло случиться! Поди посмотри, заложили ли коляску, я должна сейчас же отвезти ее домой. Ей нельзя оставаться здесь ни минуты больше, это неудобно.

Генерал д’Юбер стоял не двигаясь, он как будто ничего не слыхал.

Мадам Леони уже передумала.

— Я пойду и посмотрю сама, — сказала она. — Мне надо надеть плащ. Адель… — начала она, но так и не прибавила: "сядьте". Выходя, она сказала громко, бодрым голосом: — Я не закрываю дверь!

Генерал д’Юбер сделал движение к дивану, но тут Адель села, и он остановился как вкопанный. Он подумал: "Я сегодня не умывался, у меня, должно быть, вид старого бродяги. Наверно, вся спина в земле, сосновые иглы в волосах". Он вдруг решил, что ему сейчас следует держать себя крайне осмотрительно.

— Я чрезвычайно огорчен, мадемуазель… — начал он как-то неопределенно и тут же умолк.

Она сидела на диване, щеки у нее пылали, а волосы, блестящие, светлые, рассыпались по плечам. Это было совершенно невиданное зрелище для генерала. Он подошел к окну, выглянул для безопасности и сказал:

— Я боюсь, что вы считаете меня сумасшедшим.

Он сказал это с искренним отчаянием. И тут же повернулся и увидел, что она следит за ним, не отрывая глаз. И глаза ее не опустились, встретившись с его взглядом, и выражение ее лица тоже было ново для него, — как если бы в нем что-то перевернулось. Глаза смотрели на него с серьезной задумчивостью, а прелестные губы словно сдерживали улыбку. От этой перемены ее непостижимая красота казалась менее загадочной, более доступной пониманию. Чувство удивительной легкости вдруг охватило генерала, и у него даже появилась какая-то непринужденность движений. Он направился к ней через всю комнату с таким восторженным воодушевлением, с каким он когда-то врезался в батарею, изрыгающую смерть, пламя и дым, затем остановился, глядя смеющимися глазами на эту девушку, которая должна была стать его женой (на следующей неделе) благодаря стараниям мудрой, чудесной Леони.

— Ах, мадемуазель, — произнес он тоном учтивого раскаяния, — если б я только мог быть уверен, что вы бежали сюда сегодня две мили бегом, не останавливаясь, не только из любви к вашей матушке!

И он умолк, дожидаясь ответа, с виду невозмутимый, но с каким-то ликующим чувством в душе. В ответ раздался застенчивый шепот, а ресницы, пленительно дрогнув, опустились:

— Если уж вы сумасшедший, то по крайней мере не надо быть злым.

И тут генерал д’Юбер сделал такое решительное движение к дивану, которое уж ничто не могло бы остановить.

Диван этот находился совсем не против двери, однако, когда мадам Леони, накинув на плечи легкий плащ и держа на руке кружевную шаль для Адели, чтоб скрыть ее непростительно распущенные волосы, подошла к двери, ей показалось, что брат ее стремительно поднялся с колен.

— Идемте, дорогая моя! — крикнула она с порога.

Но генерал, который теперь уже вполне овладел собой, проявил находчивость галантного кавалерийского офицера и властность командира.

— Неужели ты думаешь, что она может идти сама? — воскликнул он возмущенно. — Да разве это можно позволить! Она не в состоянии. Я отнесу ее вниз.

И он понес ее бережно, не спеша. За ним шла его потрясенная, почтительная сестра. Но обратно он взлетел одним духом — поскорей смыть с себя все следы ночных кошмаров и утренней битвы, переодеться в праздничный костюм победителя и отправиться к ней. Если б не это, генерал д’Юбер готов был бы оседлать лошадь и погнаться за своим недавним противником, просто чтобы расцеловать его, так он был счастлив! "И всем этим я обязан этому глупому животному! — думал он. — Он сделал ясным для меня в одно утро то, на что мне понадобились бы годы, потому что я трусливый дурак. Ни капли самоуверенности. Сущий трус! И этот шевалье — какой чудесный старик!" Генерал д’Юбер жаждал расцеловать и его.

Шевалье лежал в постели. Он чувствовал себя плохо несколько дней. Эти императорские солдаты и послереволюционные молодые девицы совсем могут уморить человека! Он поднялся только накануне свадьбы и так как он был очень любопытен, то постарался как-то улучить минутку, чтобы побеседовать со своей племянницей наедине. Он посоветовал ей непременно попросить супруга рассказать ей истинную причину этой дуэли, в которой крылось, по-видимому, что-то до такой степени серьезное, исключительное, что это едва не привело ее к трагедии.

— Конечно, он должен рассказать об этом жене. А так примерно через месяц вы, дорогая моя, сможете добиться от него всего, чего бы вы ни пожелали.

Спустя некоторое время, когда супружеская чета приехала погостить к матери невесты, юная генеральша д’Юбер рассказала своему дорогому дядюшке истинную историю, которую она без всякого усилия узнала от своего супруга.

Шевалье выслушал с глубоким вниманием все до конца, взял понюшку табаку, стряхнул крошки с кружевной манишки и произнес спокойно:

— И это все?

— Да, дядя, — ответила юная генеральша, широко раскрывая свои хорошенькие глазки. — Не правда ли, как нелепо? Подумать только, до чего могут дойти мужчины!

— Гм! — произнес старый эмигрант. — Все, конечно, зависит от людей. Эти бонапартовы солдаты были сущие дикари. Да, разумеется, это нелепо. Но, дорогая моя, вы, конечно, должны верить тому, что говорит ваш супруг.

Но мужу Леони шевалье высказал свое истинное мнение на этот счет: если д’Юбер в свой медовый месяц способен рассказать жене такую басню, можно быть совершенно уверенным, что никто никогда не узнает тайну этой дуэли.

Уже много позже генерал д’Юбер, считая, что прошло достаточно времени, решил воспользоваться удобным случаем и написать письмо генералу Феро. Он начал свое письмо с того, что он не чувствует к нему никакой вражды. "Никогда за все это время, пока длилась наша злополучная ссора, — писал генерал барон д’Юбер, — я не желал вашей смерти. Разрешите мне вернуть вам по всем правилам вашу находящуюся под моим запретом жизнь. И мне кажется, что мы, которые так долго были товарищами в военной славе, можем теперь открыто признать себя друзьями".

В этом же письме он сообщал ему о некоем событии семейного порядка. И вот на это-то сообщение генерал Феро из своей маленькой деревушки на берегу Гаронны ответил в следующих выражениях:

"Если б вы дали вашему сыну имя Наполеон, или Жозеф, или хотя бы Иоахим, я мог бы поздравить вас по поводу этого события от души, но так как вы сочли уместным дать ему имя Карл-Анри-Арман, я остаюсь при своем убеждении, что вы никогда не любили императора. Когда я думаю об этом несравненном герое, прикованном к скале посреди разъяренного океана, жизнь кажется мне такой ничтожной, что я был бы истинно рад получить от вас распоряжение пустить себе пулю в лоб. Честь запрещает мне покончить самоубийством, но я буду хранить у себя в столе заряженный пистолет".

Юная генеральша д’Юбер, выслушав этот ответ, в отчаянии всплеснула руками.

— Ты видишь? Он не хочет мириться, — сказал ее супруг. — Мы должны быть очень осторожны, чтобы он, избави боже, никогда не мог узнать, откуда он получает деньги. Это никак нельзя. Он этого не потерпит.

— Какой ты хороший, Арман! — с восхищением сказала генеральша.

— Милочка моя, я имел право всадить ему пулю в лоб, но так как я этого не сделал, не можем же мы допустить, чтоб он умер с голоду. Он лишился пенсии и совершенно неспособен что-либо сделать для себя сам. Мы должны заботиться о нем втайне до конца наших дней. Разве я не обязан ему самыми чудесными минутами моей жизни?.. Ха-ха-ха! Подумать только: две мили напрямик по полям, бегом, не останавливаясь! Я просто ушам своим не поверил. Если бы не эта его бессмысленная свирепость, мне понадобились бы годы, чтобы раскусить тебя. Да, просто удивительно, как только этот человек ухитрился пронять меня и зацепиться за самые мои глубокие чувства!

THE POINT OF HONOR

A MILITARY TALE

BY

JOSEPH CONRAD

AUTHOR ОF LORD JIM, YOUTH, ETC.

Джозеф Конрад (в соавторстве с Фордом Мэдоксом Хьюффером)

Романтические приключения Джона Кемпа

Часть первая

КАМЕНОЛОМНЯ И ПОРТ

Глава I

Дню вчерашнему и дню настоящему я вежливо говорю "Vaya listed con Dios"[5]. Что мне эти дни? Но далекий день, открывающий мое романтическое прошлое, день, когда между полосатых тюков — белых и синих — в полутьме торгового склада дона Рамона в Кингстоне на Ямайке я увидел величественную фигуру старика с длинным, усталым, бледным лицом — этот день я едва ли забуду; помню прохладу вест-индского торгового склада, насыщенную неописуемым смешанным запахом — сырым, душным и пряным; помню зеркальный блеск огромных очков Рамона на его лице цвета красного дерева и проницательные его глаза, вспыхнувшие за двойными стеклами при стуке трости за внутренней дверью; помню, как щелкнула щеколда, и в комнату ворвалась струя света. Дверь под резким толчком стукнулась о какой-то ящик; заныли петли, и на пороге появился высокий человек с табакеркой в руке.

В этой стране белого полотна нельзя было не обратить внимания на чопорного старого кастильца в черном. Черная тросточка на серебряной цепочке болталась на руке, тонкая кисть которой, разрисованная синими жилками, тонула в пене батистовых манжет. Другая рука направляла щепотку табаку в изящные ноздри горбатого носа, выточенного, казалось, из старой слоновой кости; локоть прижимал к боку черную шляпу с пером; одна нога согнута была в колене, другая несколько отставлена назад — в такой позе увидел я отца Серафины.

Властно распахнув дверь, он остановился на пороге и позвал беззвучным старческим голосом: "Сеньор Рамон! Сеньор Рамон!" и затем, повернув голову, крикнул в комнаты: "Серафина! Серафина!"

И тогда — в первый раз — я увидел Серафину за плечом ее отца. Твердо помню ее лицо в тот день. У нее были серые глаза, но не с синим, а с черным отливом. Их взгляд задержался на секунду на моем лице и затем перешел на очки старого Рамона.

Этого взгляда (не забудьте, в тот день я был молод), этого взгляда было достаточно, чтобы я задался вопросом: что она подумала обо мне? Что увидели во мне серые глаза?

— Да вот же он, ваш сеньор Рамон, — сказала она отцу, словно упрекая старика за слишком настойчивый зов. — Зрение у тебя ослабло, мой бедный отец, вот он, твой Рамон.

Темный отблеск света, скользнув золотом по нежному изгибу от уха до подбородка, терялся в черном кружеве, спускавшемся с темных ее волос. Говорила она так, точно слова льнули к ее губам. Она подняла длинную руку к белому цветку, заложенному за ухо, как перо у клерка, и скрылась. Рамон почтительно поспешил на зов. Дверь захлопнулась.

Я остался один. Только белые да синие тюки и большие красные банки с оливковым маслом рисовались в скудном свете проникавших сквозь шторы лучей солнца — ослепительного солнца Ямайки. Минутой позже опять распахнулась дверь и ко мне вошел молодой человек, высокий, стройный, с очень яркими, очень большими черными глазами, мерцавшими на необычайно бледном лице. То был Карлос Риэго.

Если этот памятный день был кануном моих романтических приключений, то кануном этого дня следует считать не менее памятный день, когда двадцатидвухлетним юношей я взглянул на себя в высокое зеркало, день, когда я покинул родину — тихий дом в Кенте — и по воле случая пустился в море с Карлосом Риэго.

В тот день мой двоюродный брат Руксби стал женихом моей сестры Вероники, и я был подавлен приступом ревности. Я был ширококост и белокур; у меня была свежая, загорелая, обветренная кожа, прекрасные зубы и карие глаза. Жизнь моя была не слишком счастливой, и я замкнулся в себе, мечтая о недосягаемых странах, о приключениях, о кладах, о любви. В нашей семье мать имела больше значения, чем отец… Она была дочерью разорившегося шотландского графа, неутомимого в изобретениях и планах; она росла бедной красавицей на одинокой ферме, где мы и жили до сих пор, — последний клочок земли, оставленный ей отцом. Там же и вышла она замуж за хорошего, то есть подходящего человека, со скромными средствами, очень милого, податливого дилетанта и мечтателя. Он повез молодую жену в далекое плавание по колониям, которого не выдержал его кошелек. Моя мать, образумившись, настояла на возвращении на ферму. Выбирать приходилось между этой самой фермой или убогой безвестной жизнью где-нибудь в Калаисе.

Отец весь день просиживал перед камином, время от времени занося в записную книжку свои "идеи". Он, думается мне, писал эпическую поэму и был счастлив в своей праздности. У него были жидкие красно-рыжие волосы, лоснящийся изящный нос с горбинкой, голубые глаза под тонкими веками, и кожа на лице, напоминающая цветом и консистенцией недозрелую черешню. Фермой управляла моя мать, проводя весь день на свежем воздухе, и ее когда-то прекрасное лицо обветрилось и огрубело. То было лицо римской матроны, — строгие карие глаза, сурово стиснутые губы. Об этой женщине вы можете судить по тому, каких она держала на ферме рабочих. Они все как на подбор были контрабандисты и ночные воры — и ей это нравилось. Степенный, неповоротливый мужик-тиходум не уживался у нее. Соседи считали ферму леди Мэри Кемп очагом смуты. Так оно и было; в Кентербэри в один день повесили трех наших работников — за конокрадство и поджог… Такова была моя мать. Я должен был подчиняться ей, а так как у меня были свои чаяния и стремленья, то детство у меня было очень несладкое. А мне было с кем сравнивать себя. Наш ближайший сосед — сэр Ральф Руксби, воспитанный, любезный молодой дворянин, был с ранней юности влюблен в мою сестру Веронику. Вероника была очень красива, обаятельна и добра; высокая, тонкая, с покатыми белыми плечами, с белыми длинными руками, с густыми янтарными волосами и широко раскрытыми синими глазами, она составляла прекрасную пару для Руксби. У Руксби были родственники иностранцы. Дядя, от которого он унаследовал свою землю, во время испанской войны женился в Кастилии на девице Риэго. Он был тогда в плену, и, кажется, умер в Испании. Совершая большое путешествие, Ральф познакомился со своей испанской родней; он любил рассказывать об этих Риэго, а Вероника всегда передавала мне его рассказы, пока, в один прекрасный день, незадолго до помолвки Ральфа с Вероникой, на нас точно с неба свалились эти испанцы. Для меня они были воплощением всего романтического; вам никогда не понять, что значило для меня разговаривать с Карлосом Риэго.

Руксби был очень любезен. Он взял меня к себе в "Обитель", где я познакомился с двумя старыми девами, его троюродными сестрами, которые вели его хозяйство. Да, Ральф был весьма любезен, но я готов был его за это ненавидеть, и даже несколько злорадствовал, когда и он познал муки ревности — ревности к Карлосу Риэго.

Темноволосый Карлос настолько же затмевал своим изяществом Ральфа, насколько Ральф затмевал меня; и Карлос гораздо больше видел свет, нежели Ральф. Он обладал чуждым для нас чувством юмора, которому всегда готов был принести в жертву свое достоинство испанского гранда. Вероника безудержно смеялась над его шутками, вызывавшими угрюмую улыбку даже на губах моей матери; но Ральфу становилось не по себе. В минуты ревности к испанцу, он клялся, что Карлос кого-то зарезал и украл кошелек. Иной раз он уверял, что за его родичем было какое-то политическое преступление. Но, в конечном счете, Карлос пользовался в "Обители" широким гостеприимством и титулом графа, который не всегда находил нужным употреблять. Он привез с собою коротконогого, толстого, бородатого человека — не то товарища, не то лакея, который уверял, будто бы служил в испанском корпусе Наполеона, и имел привычку бить себя в грудь деревянной рукой (он потерял руку в кавалерийской атаке) и восклицать: "Я, Томас Кастро!.." Он был андалузец.

Я горячо полюбил Карлоса, а Вероника благосклонно улыбалась ему — и смеялась над ним, — пока в один прекрасный день он не распрощался с нами и не уехал по лондонской дороге в сопровождении Томаса Кастро. Меня мучительно потянуло за ним, в широкий мир, кипевший вокруг наших холмов.

Не следует забывать, что до тех пор я еще совершенно не видел света. Я никогда не уезжал из фермы дальше кентербэрийской школы и ярмарки в Ромнее. Наша ферма гнездилась под крутым горным склоном у самой дороги на Кентербэри (мы ее называли Каменная дорога, или просто Дорога). Поместье Ральфа лежало прямо через Дорогу, и пастухи с холмов видели по ночам, как покойный сэр Питер Руксби проносился на коне мимо каменоломни, держа подмышкой собственную голову. Сам я в него не верил, а верил в контрабандистов, оспаривавших горную тропу у страшного приведения. Контрабандисты представляли в то время внушительную силу, с которой все считались. Большими шайками бродили они по стране и не терпели никакого вмешательства в свои "дела". Незадолго перед тем они разбили правительственный отряд в сражении на болоте, а в день моего отъезда, помню, нам пришлось отказаться от катания, потому что контрабандисты известили нас, что вечером им понадобятся наши лошади. Мы жили у Дороги, в самом очаге всяких приключений. В сумерки мы запирали двери, ставни и сидели у камина, прекрасно зная, что творится на Дороге. В темноте раздавались свистки, а когда мы видели, как в наши сараи забираются разбойники, мы делали вид, что их не замечаем: так было безопаснее. Контрабандисты — или "вольные купцы", как они сами себя величали — поддерживали связь со всевозможными злоумышленниками и налетчиками, на родине и за границей; таким образом, у нас на сеновале нередко просиживали целый день фальшивомонетчики, воры, убийцы или французские шпионы, выжидая вечернего свистка с дороги. Но мать моя не позволяла мне с ними знакомиться, хотя сама, как все тогдашнее дворянство, вероятно, поддерживала с ними сношения, а Ральф Руксби любил при случае похвастаться, что может пожаловать вам охранную грамоту против любого "вольного купца".

Итак, Карлос Риэго, испанский родственник Ральфа Руксби, приехал и вскоре снова уехал, и я завидовал его таинственному отбытию в далекий мир, полный беззаконных приключений. В Испании в то время шла междоусобная война и революция. Вскоре после отъезда Карлоса, Руксби предложил руку Веронике, и предложение было принято моею матерью. Вероника казалась счастливой. Это сильнее всего угнетало меня. Мне представлялось несправедливым, что она вступит в большой свет — поедет к морю, в Брайтон, увидит принца регента и большие придворные состязания, в то время как я обречен остаться навсегда деревенским мальчишкой… В тот день, после обеда, я поднялся к себе наверх и, глядя на свое отражение во весь рост в высоком зеркале, жалобно спрашивал, почему я такой мужлан.

Вдруг снизу меня окликнул голос Ральфа: "Эй, Джон… Джон Кемп! Ступай сюда!"

Я, как преступник, отскочил от зеркала. Руксби толкнул ногою дверь.

Он сказал, что хочет со мною поговорить, и я покорно последовал за ним через двор на отлогую дорогу в холмах. Медленно, грустно спускался вечер. В оврагах между холмами было уже темно.

Мы обогнули огород и сад.

— Я знаю, что ты мне скажешь, — заговорил я. — Ты женишься на Веронике. Что же, надеюсь, вы не нуждаетесь в моем благословении… Везет же некоторым людям…

Ральф шел, опустив голову.

— К черту все! — продолжал я. — Убегу в море! Я тут сгнию дотла! Слушай, Ральф, дай мне маршрут Карлоса… — Я схватил его за руку. — Я его догоню и поеду с ним. Он покажет мне жизнь — он обещал!

Ральф молчал, погруженный в мрачную задумчивость, пока я вымогал у него адрес Карлоса.

— За пять миль от фермы я не знаю ни души, кроме Карлоса. У него есть друзья в Индии. Помнишь, Томас Кастро говорил…

Руксби вдруг остановился и яростно топнул своей туго зашнурованной ногой.

— Провались они — твой Карлос и Кастро! Еще потянут меня за собой в тюрьму! Они оба сидят у меня в красном сарае, если тебе так дался их адрес!..

И он резко взбежал на откос. Когда я его догнал, он крепко выругался и остановился посреди дороги.

— Говорю тебе, — сердито вскричал он, — это самое распроклятое предприятие! Твой Кастро, со своей несравненной Кубой, просто завзятый разбойник… а Карлос не лучше его. Они едут в Ливерпуль, чтобы плыть оттуда на Ямайку, и сами еще не знают, что из этого выйдет!

Оказалось, в Ливерпульском порту, в сумерки, Карлос и Кастро столкнулись с каким-то старым хрычем из Вест-Индии, который спросил у них, который час. Кастро вытащил часы, а старик подскочил к нему и стал божиться, что эти часы его собственные, украденные у него каким-то пиратом во время его последнего дальнего плаванья. Сбежались матросы и корабельные служащие. Один заявил, будто бы узнает Кастро: он, мол, пират, напавший на его корабль. Кончилось поножовщиной и бегством в Лондон, а оттуда к Руксби в красный сарай… По всему краю за ними рыщут теперь жандармы.

— Скверная история, — говорил Руксби. — Отвечай теперь за них перед судом! Опять изволь путаться с "вольными купцами". Они ночью уедут, а я за них отворачивайся перед судом, как знаешь. Вот тебе и женился.

Я удивлялся Ральфу. На нашу долю выпало настоящее приключение, а он жалеет! Мне было стыдно за него.

— Ральф! — воскликнул я. — Я хочу помочь Карлосу!

— Ты? Тебе тоже надо лезть в петлю? Придется мне бежать из нашей страны. Красные мундиры уже суют свои носы во все дома по Эшфордской дороге. — Он опять зашагал. Туман расстилался по долине. — Не могу же я выдать моего кузена! Конечно, контрабандисты нас вывезут, но мне придется по крайней мере на год скрыться за море…

Он готов был рвать на себе волосы. Тогда я стал уговаривать его, сыграв на его чувствах к Веронике.

Я должен был встретиться с Карлосом и Кастро в сосновой рощице за каменоломней… Надо было только для сигнала просвистать три стиха из "Лиллибуллеро"[6]. Было уже заключено условие с "вольными купцами". Они уже едут из Кентербэри к Болоту. Ральфу это обошлось в изрядную сумму денег, но в руках контрабандистов его кузен и Кастро будут в полной безопасности от жандармов; чтобы их переловить, понадобился бы целый конный полк. Но опасность представлялась в деморализации самих контрабандистов. Желательно было бы, чтобы кто-нибудь из наших проводил их до морского берега, где их ждала лодка. Если бы не страх за собственную голову, ценность которой удвоилась в силу его преданности Веронике, Ральф охотно последовал бы за Карлосом. При настоящем же положении дел его соблазняла мысль предоставить мне заместить его в исполнении долга гостеприимства. Так и было решено. Я отправился навстречу приключениям.

Глава II

Между заходом солнца и восходом луны я пробирался в густых зарослях папоротника, росшего, точно грива, над белым лбом каменоломни. Меж деревьями было темно. Я объехал рощу и просвистал три стиха из "Лиллибуллеро". Только папоротник шелестел в ответ. Сердце мое билось от восторга. Этой игрой в прятки открывалась наконец настоящая жизнь. Вдалеке залаяла собака. Я сделал еще несколько шагов и свистнул. Ничего — только таинственный отблеск зари на стволах.

Кончилось поножовщиной…

Я повернул назад к дороге. В мерцании умирающего света мне почудился силуэт мужской шляпы среди качающихся стеблей папоротника. Я громко прошептал:

— Карлос! Карлос!

Раздался хриплый шепот; глухой внезапный возглас. В глаза мне ударил ослепительный желтый луч. Человек бросился на меня, и я почувствовал на шее что-то холодное. Желтый свет все еще ослеплял глаза; он скользил кверху и осветил красный жилет с золотыми пуговицами. Я был арестован… "Именем короля"… Внезапная катастрофа. Рука зажимала мне рот.

— Ни звука, мистер Кастро, — прошептал голос над моим ухом.

— Тащите его на дорогу… А я пошарю за другим… Не забывай, у этой сволочи имеются ножи.

Горячие, шершавые руки на моей глотке были точно предвкушением веревочного галстука. Ужас перед таинственной властью закона, представляемого жандармами, мутил мои мысли.

— Не двигаться! — хладнокровно приказал поймавший меня жандарм. — Или я тебя задушу.

Он был так спокоен, точно исполнял самую повседневную работу. У подножья холма раздался глухой топот конских подков — звук, подобный прерывистому биению сердца, — шелест потревоженной травы и тихий лязг железа. Шум замер за моей спиной, неуслышанный жандармами. Затем я уловил шепот:

— Другого не видать, Томс. А этого ты держишь крепко?

— Ясное дело — крепко.

Вновь явившийся направил на меня свой фонарь — мучительный желтый луч.

— Ишь, совсем молодой! — проворчал он. — А ну-ка, Томс, прочти наказ.

Мой захватчик пошарил в кармане, вытащил грамоту и склонился к свету. Вдруг он выпрямился и взглянул на меня.

— Мистер Лилливайт, да вовсе это не Джек Испанец.

Вдали опять послышалось бряцание.

Я начал преодолевать свое оцепенение.

— Меня зовут Джон Кемп, — твердо сказал я.

Но тот проворчал:

— Живо, Томс, не мешкай.

— Но, мистер Лилливайт, — возразил Томс, — этот парень не похож на заморскую птицу. Мы здесь не в дружелюбном краю, вы сами понимаете. Лучше нам не задевать здешних дворян!

Я воспрянул духом.

— Вам не сносить головы, если вы тотчас меня не отпустите! Слышите?

Топот стал явственней. Казалось, приближался целый полк. Я понял, что то съезжались "вольные купцы".

Жандармы стали совещаться. Тень, именуемая Томсом, настаивала на бегстве. Но Лилливайт не склонен был меня отпустить.

— Если этот парень не испанец — он с ними заодно. Кемп он или нет, а говорил он по-испански. Он по чести заслуживает виселицы.

Над нами раздался гул голосов. Взошел месяц. Засеребрились края облаков. Всадник в плаще, закутанный до ушей, с воинственным видом подъехал к нам.

— В чем дело? — гаркнул он с расстояния десяти ярдов. — Внизу неспокойно, что ли?

Жандармы молчали; мы услышали щелк револьверного замка.

— Именем короля! — крикнул наконец Лилливайт. — Сходите с лошади да помогите: мы поймали пленника.

Всадник недоверчиво свистнул и закричал. "Хэлло-о!!" — раскатилось по холмам. "Хэлло-о!" — откликнулись голоса. Всадник повернулся в седле. "Жандармы! — крикнул он. — Сюда, ребята! Зададим им жару!"

Томс не выпускал меня. Люди и лошади окружили нас со всех сторон.

В сумятице я услышал свое имя.

— Да, я Кемп… Джон Кемп, — отозвался я. — Я ваш, я синий!

— Да, синий висельник! А зачем путаешься с полицией?

Шум не умолкал — шум пятидесяти голосов. Жандармов схватили. Несколько рук потянулось ко мне. Говорить было невозможно — слов не было слышно. Чей-то кулак заехал мне в щеку.

— Вздернуть их! Они повесили моего племянника… Вздернуть всех троих! У Кемпа мать — дрянь-баба! Он доносчик! Всех повесить!

— Придержите языки, дурачье! — прогремел чей-то голос. — Говорит Джек Рэнгсли!

Наступило молчание. Я видел руку, оправившую фонарь, тесное кольцо лиц, сплетение рук, ног и конских голов, а над ними спокойные ветви сосен.

— Не дай им повесить меня, Джек Рэнгсли, — рыдал я. — Ты знаешь, что я не шпион.

Он подъехал ко мне на коне и схватил меня за шиворот.

— Придержи язык, — грубо крикнул он и обратился к остальным с речью. Он требовал, чтобы нам связали ноги и подвесили нас на пальцах над обрывом.

Сперва шел спор. Затем шайка единодушно принялась за дело. Рэнгсли соскочил с коня.

— Завязать им глаза! — крикнул он и резко закрутил меня на месте.

— Не сопротивляйся, — шепнул он мне на ухо, и я почувствовал на веках холод его шелкового платка. Его руки, завязывая узел, щекотали мне затылок. — Ничего с тобой не будет, — опять прошептал он.

Голоса вдруг затихли.

— А теперь, ребята — веди их!

Знакомый голос прокричал их пароль — "Табак и баста!" и спросил: "Что случилось?"

Кто-то сказал: "Это Руксби! Это сэр Ральф!"

Голос резко остановил его: "Без имен! Я-то ведь не вешальщик". Рука отпустила мое плечо. Я слышал стоны и плач жандармов: "Не убивайте нас!" Рэнгсли крикнул: "Тащи их! Сюда, сюда!"

Нас повели, казалось, по очень крутой тропинке. Затем остановка, и опять рядом со мной раздался голос Рэнгсли:

— А теперь, господа жандармы, и ты, Джон Кемп, — теперь вы стоите на пороге вечности, над старой каменоломней. Здесь, как вам известно, обрыв на сто футов высоты. Мы вам свяжем ноги и повесим вас на пальцах. Если продержитесь достаточно, то успеете прочитать молитву. Ну, живо, ребята!

— Нас повесят! — орал один из жандармов. — Вас за это…

Я был как в бреду.

— Джек, — говорил я, — Джек, ты же знаешь…

— Не бойся, — шепнул мне на ухо Рэнгсли. — Молчи! Ничего не будет!

И, удаляясь от моего уха, голос прогремел: "Готово! Считаю до трех".

Я слышал стоны и проклятия, и сам стал звать на помощь. Только эхо безнадежно отзывалось в ответ. Вдруг меня потащили назад, и повязка спала с моих глаз.

— Идем, — сказал Рэнгсли и вежливо вывел меня на дорогу, оказавшуюся всего в пяти шагах позади. — Хороша шутка? — фыркнул он. — А тем двум ищейкам не больного весело! Слышь, как кряхтят, а до земли всего два фута!

— Вы… они… их не убьют? — спросил я.

— Нет, нет, — ответил Рэнгсли, — стоило бы, да только нам тогда самим устроят баню.

— Спасите… спасите… ради бога… — стонали жандармы.

Послышался крик и затем глухой звук падения; затем опять стон и опять падение.

— Это им наука! — свирепо процедил сквозь зубы Рэнгсли. Идем. Теперь они спокойно скатятся в овраг. Понюхают когда-нибудь и каменоломню!

Так понимали "шутку" контрабандисты.

Глава III

Джек Рэнгсли был высокий, крепкого телосложения, худощавый человек; было что-то зловещее в складках его плаща, а в лязге его шпор звенела беззаветная удаль. Отец его — старый Рэнгсли — был коноводом последних "полуношников" — своего рода контрабандистской аристократии, занимающейся вывозом. Джеку пришлось опуститься до атаманства над "пограничниками" и заняться запретным ввозом. Все же надо было быть железным Рэнгсли, чтобы поддерживать жизнь "вольного промысла" в нашем краю в такое время, когда он по всей стране давно стал анахронизмом. Конечно, он кончил свои дни на виселице, но случилось это много позже.

— Охотно заплатил бы доллар, чтобы только знать, что творится сейчас в голове у жандармов, — заговорил Рэнгсли. — Верно, они вообразили, что падают прямо в ад.

— Тебе придется бежать, Джон, — прибавил он вдруг. — Они, как на грех, узнали твое имя. Я сделал все, что мог, чтобы снять с тебя подозрения (так вот зачем я подвергался пытке ожидания казни!), но их не проведешь! Завтра же они сюда явятся с приказом о твоем аресте, если только им не слишком растрясло мозги. И зачем тебе понадобилось совать свой нос в это дело? Ваши испанцы преспокойно лежали в папоротнике. Не подоспей Руксби — тебе пришлось бы очень несладко… Хэлло!.. сюда!

Из-за придорожных вязов вынырнули три всадника.

Меня посадили в седло. Ноги ныли у меня, точно я проехал тысячу миль. Я слышал только храп лошадей за спиной, да голос Ральфа, мучимого угрызениями совести и проклинающего собственную трусость, побудившую его послать меня на опасное дело, чтобы самому сидеть дома.

— Случись это в другое время! — повторял он. — Но теперь, когда я думаю только о Веронике! Ведь ты меня понимаешь, Джонни!

Опустился густой туман. Мы ехали деревней.

— Клянусь тебе, в другое время этого никогда не случилось бы! — твердил Ральф.

— Да пустяки! — весело ответил я.

— Пустяки, а все-таки тебе придется уехать на время. Я улажу. Ты можешь на меня положиться.

У Ральфа был вид смертельно раненого офицера, удаляющегося с поля битвы.

— Нельзя ли ему ехать с нами? — услышал я в тумане певучий голос Карлоса. — По крайней мере он увидит свет.

— Правильно! Пусть молодчик побродит года два по белу свету! — подхватил Рэнгсли.

И Ральф согласился. Он вспомнил — вернее, я напомнил ему, что у него есть земли на Ямайке, и он завернул в харчевню, чтобы написать письмо своему управляющему с просьбой приютить меня и дать мне должность на плантациях. Мы, чтоб его не скомпрометировать, ждали за деревьями, не сходя с лошадей. Ральф одолжил для меня денег у Рэнгсли, вручил мне письмо и снова принялся за свои самообвинения.

— Пустяки! — горячо воскликнул я. — Я очень рад. Сегодня утром я заплатил бы пятьдесят гиней за подобный случай. Веронике можешь рассказать, почему я уехал, но матери — ни гу-гу! Пусть думает, что я сбежал. Не порти своих отношений с нею.

Но Ральф так был подавлен, что не мог даже толком попрощаться со мной.

Наконец, простившись с ним, я натянул узду и поскакал под гору, догоняя своих спутников.

Всю дорогу Карлос мучительно кашлял, а Томас Кастро хранил угрюмое молчание. В окнах мигали огни, но на дороге не видно было ни души. На опущенной шторе харчевни бородатая тень мужчины подносила ко рту тень стакана.

— Это мой дядя, — заявил Рэнгсли. — Он вас устроит. Эй, Джо Пилчер, ступай, вытяни дядю Тома из "Белого Оленя" и тащи его ко мне — в "Гнездо".

У третьих ворот мы сошли с коней. Рэнгсли дважды стукнул в ставень кнутом и три раза просто кулаком. Щелкнула задвижка, брякнула цепочка и Рэнгсли впихнул меня в сени. Открылась боковая дверь, и я увидел светлую накуренную комнату. К нам подошел пузатый человечек в парике и синем мундире с виндзорскими пуговицами. В правой руке он держал длинную трубку, в левой оловянную кружку.

— Поздно являешься, капитан, — сказал он с упреком.

— Ваши часы спешат, господин мэр, — сердито отгрызнулся Рэнгсли.

— Ш-ш!.. Не будем ссориться, — успокоил тот. — Но когда ставишь ставку…

— Ставку! Я поставил на карту все свое достояние и в придачу свою шею! — нетерпеливо перебил Рэнгсли. — Где фонари?

Ему передали два потайных фонаря. Рэнгсли приоткрыл один из них и осветил крутую деревянную лесенку. Мы полезли на тесный чердак, откуда окно выходило на море.

— Сидите здесь, — распорядился Рэнгсли. — Вниз я вас не могу пустить. Завтра к мэру придут красные мундиры за новыми приказами об арестах.

Он распахнул ставни. По морю тянулись серебряные полосы света… Часы на колокольне пробили десять ударов.

Рэнгсли поставил фонарь на подоконник и направил на море желтый луч. Рука его дрожала от непреодолимого волнения. Ибо ставка его была велика, а выигрыш зависел от подмигивания фонарей людям на баркасах, прячущихся в черном просторе моря. Он отер лоб рукавом, и сердце мое забилось трепетно и напряженно — должно быть, из солидарности.

Вдруг в густом тумане над морем вспыхнул ответный желтый огонек и тотчас погас. Рэнгсли с глубоким вздохом тяжело ударил меня по плечу.

— Прекрасно, дружище. Теперь займемся вами. Вам на какой корабль?

Я растерялся. Но Карлос отозвался из темного угла:

— Нам на "Темзу". Мой друг сеньор Ортис сказал, что вам все будет известно.

— Знаю, знаю, — ответил Рэнгсли. И в самом деле он знал все, что требуется знать для вывоза из южных графств людей, которым нельзя долее оставаться там.

Его промысел был пережитком времен якобистских заговоров.

— По такому ветру, — продолжал он после паузы, — вам надо быть в бухте к четверти двенадцатого.

Снизу раздался крик:

— Сквайр Джек, пришел ваш дядя Том!

— Опять накачался, старый греховодник? — спросил Рэнгсли. — Слушай, этих трех молодцов надо в четверть двенадцатого усадить на борт "Темзы".

Сарик в ответ икнул.

Рэнгсли повторил:

— В четверть двенадцатого, понял?

— Этих… ик!.. этих трех молодцов усадить на "Темзу"? В четверть двенадцатого? Есть!

— Пьян, как царь, — пояснил нам Рэнгсли, — но если ему повторить три раза, он будет помнить.

Пьяный голос снизу продолжал долбить: "Трех человек… на "Темзу"… ик… в четверть двенад… дца… того".

Рэнгсли осветил лестницу. Карлос и Кастро спустились. Я собирался последовать за ними, когда Рэнгсли остановил меня за плечо.

— Не нравятся мне твои попутчики, — сказал он мне на ухо. — Я знаю, кто они такие. Нынче утром за ними приходили сюда красные мундиры. Я бы их укокошил и получил бы награду, да удержался ради тебя и Руксби. Они ловко владеют ножом. Смотри в оба. Тут что-то неладно.

Того, что казалось "неладным" Джеку Рэнгсли — темному человеку, живущему под тенью виселицы, — конечно, следовало опасаться. Джек представлялся мне почти столь же романтической личностью, как сам Карлос Риэго. Его слова запали мне в душу, пробуждая во мне страх перед будущим.

Глава IV

Со мной случилось именно то, чего я требовал от судьбы: грубой рукой схватила она меня за горло и любезно поставила в положение романтического героя. Я не спрашивал, куда мы едем. С меня довольно было, что мы плывем в ночном тумане, в переменчивом свете месяца.

Мы отчалили. Берег удалялся черной тенью с пятнами огней кое-где. Прокричал петух. Время от времени раздавался треск раздавленной раковины под ногами толпившихся на берету людей. Я вспоминал контрабандистов, чтобы забыть потом навсегда. Сидя на веслах, старый Рэнгсли бормотал нечленораздельные звуки. Вдруг он запел хриплым, пьяным голосом рыбачью песню:

Когда Гаральд в последней битве корону потерял, Нормандец Вильям прискакал, коро-оону взя-а-ал…

Неумолчно рокотала вода, точно в короткий срок ей надо было поведать нам миллионы сплетен. Старый Рэнгсли поднялся в ожидании корабля, и полусонный свалился на скамью. Лодка черпала воду, как решето. Ветер крепчал. Мы трое боялись, что не продержимся. На море не видно было никаких огней.

Наконец мы завидели вдали голубой свет. Но к этому времени Том Рэнгсли совсем сдался, и мне самому пришлось управлять лодкой. Карлос, не говоря ни слова, принялся вычерпывать воду. Кастро, к моему удивлению, оказался настоящим моряком и деятельно мне помогал.

— Мне кажется, мы потонем, — спокойно сказал Карлос. — Мне больно за тебя, Хуан.

— А себя почему не жалеешь? — ответил я в мрачном отчаянии.

— Сейчас, дорогой мой брат, я охотно умер бы в волнах, — ответил он со вздохом, не выпуская, однако, черпака.

— Тебе больно покидать родину, твоих друзей, твою Испанию? — спросил я.

— Нет, не Испанию — Англию, — многозначительно ответил Карлос. — Здешние обычаи, здешний народ. В особенности — одну.

В его словах и улыбке мне почудилась горькая ирония; но они были сказаны очень серьезно.

Кастро оттащил на нос бесчувственное тело Тома Рэнгсли. "Убил бы этого старика!" — злобно процедил он сквозь зубы.

Кастро отнюдь не хотел утонуть. Конечно, и я не хотел. Но во мне говорил не страх, а скорее чувство растерянности и разочарования — внезапнее сознание, что я иду не к романтическим приключениям, а к смерти, подавляло меня.

Мы хранили угрюмое молчание. Карлос усердно вычерпывал воду, не произнося ни единой жалобы, точно и в самом деле не заботился о жизни. В его покорности мне чудилось что-то возвышенное и романтическое. Может быть, жизнь наскучила ему; может быть, он в самом деле жалел об оставленном позади — о каком-нибудь тайном обществе, или о женщине. Но если мы все потонем, он благородно, без жалоб, встретит конец, познав всю полноту бытия. Я же должен был бесславно погибнуть, едва вступив на порог жизни.

— Смотрите, сеньор! — воскликнул Кастро.

В синем свете фонаря призрачно вставали четырехугольные паруса корабля. Они приближались; уже видны были человеческие лица, глядевшие в нашем направлении. Мы все трое дружно крикнули.

С гордостью могу сказать, что только благодаря мне мы достигли корабля. Когда я обвязывал Карлоса канатом, лодка потонула под нами. На борту визжали пассажирки, и когда я судорожно ухватился за брошенный мне канат, у меня мелькала в голове мысль, что никогда еще я не слыхал столько женских голосов зараз. Потом, когда я ступил на палубу, они со смехом обступили старого Рэнгсли, повторявшего громовым голосом, прерываемым частой икотой:

— Я их… ик… довез… ик… и попал в холодную баню… ик!

На корабле мне влили в горло чего-то горячего, обсушили и уложили спать. Старого Рэнгсли отправили в шлюпке на берег.

Началась новая странная жизнь. "Темза" была самым обыкновенным вест-индским торговым судном. Но канаты, снасти и нерушимый купол неба над головой давали богатую пищу моему воображению. Медленно, лениво ползло время. Я ближе познакомился с моими спутниками — и все-таки знал их не лучше прежнего. Карлос и Кастро были единственные испанцы на борту и держались особняком.

Карлос рассказывал мне о своей прежней жизни, о своих похождениях. Возвращение в Испанию было для него отрезано в силу каких-то путанных интриг между "верными" войсками Бурбонов и итальянскими легионами.

Насколько мог я понять, Карлос вел крупную игру и благодаря своей беспечности проиграл. Фигурировала в его истории какая-то оскорбленная женщина. Он умел пить вино романтики. Теперь он доблестно ехал принимать наследство у старого дяди, очень знатного землевладельца на Кубе.

— Он, как я слышал, очень стар, — говорил Карлос, — немного сумасброд, и он нуждается во мне.

Карлос потерял в Испании все свое состояние, и для него пришлось как нельзя более кстати, когда дядя прислал за ним Томаса Кастро привезти его на Кубу в город Рио-Медио.

— Город принадлежит моему дяде. Дядя очень богат — испанский гранд. У него единственная дочь — донья Серафина. Я назначен — если удостоюсь его благосклонности — в женихи Серафине. И тогда все наследство перейдет ко мне. В роду не осталось наследников, кроме меня.

— Но как ты попал в беду? — спросил я.

— В беду? — высокомерно усмехнулся Карлос. — Ни в какую беду я не попадал. Это все Кастро. Он очень предан нашей семье. Но боюсь, что у него темное прошлое — вы понимаете, лучше не говорить громко на этом корабле. Есть в Рио-Медио некто О’Брайен — опасный человек. Томас, кажется, участвовал в его проделках, но меня это не касается. А часы, действительно, принадлежали тому человеку в Ливерпуле. Томас их купил, может быть, у жулика, я его не допрашивал. Полиция, собственно, гонится не за мной, а за Кастро. Уж не думаете ли вы, что я способен украсть часы?

— Что за вопрос!

Конечно, я не считал Карлоса карманником, но я не оставлял мысли, что он пират высшего порядка. (Руксби намекал на его "заблуждения".) Он представлялся мне не то скитающимся Чайльд-Гарольдом, не то корсаром, плывущим за море, чтобы жениться на блистательной принцессе, с ярко-золотыми, как у Вероники, волосами и с прелестным лицом дочери одного сторожа в Кенте. Карлос, однако, ничего не знал о своей кузине и не интересовался ею.

— Что значит она для меня с тех пор, как я увидел твою… — нередко говорил он и, запнувшись, глядел на меня с какой-то нежной иронией.

Томаса Кастро я сильно недолюбливал и в глубине души надеялся, что он умрет на виселице, оказавшись изменником. Я охотно верил, что он побывал в России в хвосте великой армии Наполеона: он очень был похож на героев великой армии, — маркитантов и мародеров. Он очень убедительно рассказывал о морозах, о снегах, о бегстве, и по его намекам можно было догадываться о его дальнейшей карьере "герильеро" и бандита. Позднее он дошел с "верными" до французских границ. Он клялся и божился, что потерял руку в деле под Сомо Сьерра, в живых красках описывая, как польские кавалеристы, выбитые из седел, заряжали ружья, и вдруг — он видит, как падает на землю его шашка вместе с рукой!

Однако Карлос цинично заявлял, что рука была перебита дубинкой польского крестьянина, у которого Кастро пытался стибрить из хлева свинью… "Зато я перерезал ему горло, — мрачно ворчал изобличенный Кастро. — Ловко было сработано! Посмотрели бы вы тогда на его удивленную рожу!"

Все эти обстоятельства, усугубляя романтичность карьеры Карлоса, в то же время обволакивали ее тайной. Однажды я спросил его:

— Почему же ты едешь на Ямайку? Ведь тебе надо на Кубу?

Карлос печально улыбнулся.

— Ах, дорогой мой Хуан! Испания не похожа на вашу спокойную, неизменную, устойчивую Англию. Партия, находящаяся у власти сегодня, меня преследует. На Кубе они такие же хозяева, как и в Мадриде. Но в своей провинции мой дядя — единственный властитель. Там я буду в безопасности. — Карлос снисходительно свернул цигарку однорукому Томасу и со смехом пустил на ветер остатки табаку. — На Ямайке есть один купец — сеньор Рамон. У меня к нему письма. Он меня переправит в Рио-Медио. Он afiliado[7].

Карлос опять усмехнулся:

— Туда не так легко попасть, Хуанито.

Однажды ночью я подслушал, как он спрашивал у Кастро:

— Скажи мне, о мой верный Томас, безопасно ли будет взять этого кабальеро, моего кузена, в Рио-Медио?

Томас пробурчал что-то, чего я не расслышал, и затем прибавил:

— Кабальеро-англичанин может натворить глупостей; они передерутся, и тогда этот чертов ирландец начнет вешать народ. Он и меня может повесить. Или может выместить на вашей милости.

Карлос задумался. Наконец, я опять услышал его голос:

— Неужели положение настолько скверно даже в самом городе моего дяди? Если так, то нам хорошо иметь при себе лишнего человека. Кабальеро, мой кузен, очень силен и отважен.

Кастро заворчал:

— Отважен! Точно не знаете пословицу: "Посади англичанина в осиное гнездо, он там долго не засидится".

С той ночи я избегал заговаривать о Кубе.

Потом я стал замечать, что завязывается дружба между Томасом и штурманом Николсом, который до тех пор был для меня только долгоногим, желтолицым невежей из Новой Шотландии. Я стал неукоснительно за ним наблюдать и к своему изумлению сделал открытие, что и он за мной наблюдает. Как-то он слонялся по палубе, засунув руки в карманы. В тот момент, когда он остановился за моей спиной, чтобы рассеянно сплюнуть в море, Карлос мне сказал:

— А ты, Хуан, — что ты собираешься делать на Ямайке?

Близость берега уже чувствовалась на корабле. Штурман подозрительно посмотрел на меня и тихо отошел. Я сказал, что собираюсь работать на плантациях у Руксби, в поместье Хортон. Карлос пожал плечами.

— Ах, это будет то же самое, что у вас на ферме — тяжелая работа и скучное однообразие. — Он закашлялся.

Я горько ответил:

— Да, мне никогда не увидеть настоящей жизни. Ты видел все, что стоит видеть, и потому ты, должно быть, не боишься перспективы мирно поселиться в замке со стариком дядей.

— Кто знает, — загадочно ответил Карлос, — быть может, даже в замке моего дяди жизнь моя не будет в безопасности.

Я шутливо сказал:

— Что ж, если я очень соскучусь в Хортон-Пене, я приеду навестить тебя у твоего дяди. Мы, некоторым образом, родственники, авось ты не откажешь мне в ночлеге.

Штурман опять подошел к нам и остановился совсем близко. Карлоса снова охватил приступ кашля. Справившись, он посмотрел на меня таким любовным взглядом, что мне стало совестно своего легкомысленного тона.

— Я тебя люблю больше, чем просто родственника, Хуан, — сказал он. — Я бы очень хотел, чтобы ты поехал со мною в Рио-Медио. Постараюсь устроить. Я, может быть, скоро умру. Я очень болен.

Он, несомненно, был болен. Походная жизнь в Испании, английские туманы и ночные дожди, невольная холодная ванна при посадке на пароход не принесли ему пользы. Он задумчиво смотрел на море.

— Непременно постараюсь устроить тебя.

Штурман остановился за спиною у Карлоса и откровенно подслушивал. Затем он свистнул и отошел.

Карлос невнятно пробормотал что-то о "шпионах проклятого ирландца" и прибавил:

— Я не хочу эгоистично подвергать тебя новым опасностям. Но жизнь на сахарных плантациях — для тебя не дело.

Я был польщен: сам Карлос считает меня достойным товарищем!

Через несколько дней после этого разговора штурман вызвал меня в свою каюту. Он значился больным и лежал на койке весь в компрессах, свесив руку до полу. Когда я вошел, он тихо приподнялся и сплюнул. У него был неприятнейший ново-шотландский акцент; рожа после бритья лоснилась, как лакированный ботинок.

— Добро пожаловать, — сказал он. — Слушай, милый Кемп, что, у тебя шея соскучилась по веревке?

Я выпялил глаза. Он опять сплюнул, посмотрев на меня с наигранным презрением, и наконец сардонически предложил открыть мне глаза. Я молчал.

— Знаешь, что с тобой будет, если ты не разделаешься с этим твоим Карлосом? Тебя, брат, повесят.

Я был слишком изумлен, чтобы рассердиться. В первый момент я заподозрил, что Синий Нос, как я его мысленно окрестил, попросту пьян. Но он смотрел на меня такими трезвыми глазами, что мне стало страшно.

— Да, повесят за шею, — продолжал штурман. — Знаешь юнец, послушай доброго совета. Этот Карлос — большой пройдоха. Им нужны люди — для их грязной работы.

Он ударил себя в грудь костлявым кулаком и смотрел на меня, как змея на птицу. Челюсти его беззвучно скрежетали.

— Больше я вам ничего не скажу. — И он начал ухмыляться сам на себя в осколок зеркала.

Когда я вышел на палубу, мне казалось, точно я выбрался на свет божий из темной норы какого-то смрадного животного. И все-таки его слова запали мне на ум и пробудили странное чувство неуверенности, тем более тяжелое, что оно не имело никакого объекта, так как нелепо и невозможно было подозревать своего друга. Понемногу это чувство вытеснилось, оформившись в тоску по родине. Наше судно входило в гавань, а мне вдруг расхотелось выходить на берег. Я думал о доме, который еще недавно покидал с такою радостью.

Мимо нас проплыл большой корабль с высокими черными бортами, опоясанными двойной желтой полосой люков, в которые глядели жерла пушек. На стеньге развевался флаг. Матросы с палубы безмолвно глядели на нас. Только слышался топот ног. При мысли, что этот корабль идет в Европу, у меня защемило сердце. Мне захотелось очутиться на его борту. В конце концов, я действительно поехал домой на этом самом корабле, — но случилось это слишком поздно, когда я стал другим человеком, с многосторонним опытом и совсем иными желаниями. Меня разбудил от мечтаний голос Карлоса; он спросил у одного из наших матросов, что это за корабль.

— Разве не разглядели флага? — неохотно отозвался тот. — Это "Адмирал Роулей". — И он вполголоса проворчал что-то относительно пиратов, сволочи с Кубинских берегов.

Глава V

Среди пассажиров второго класса был рыжий Барнс — юноша моих лет, родом из Нортумберленда. Ехал он новобранцем в вест-индский полк. Он был грубоват, прямодушен и строг. В минуты корабельной скуки я нередко заговаривал с ним. Расставшись с Карлосом, я пошел с тоски проститься с Барнсом.

Пассажиры сходили на берег. В нашу каюту врывался многоголосый гул с палубы. Карлос и Кастро вошли в сопровождении высокого испанца в золотых очках. То был сеньор Рамон. Жмурясь от яркого света, он, слегка наклонившись, остановился в дверях.

Карлос с холодной вежливостью представил меня ему.

Рамон осмотрел меня спокойным аналитическим взглядом.

— Кабальеро едет вместе с вами? — спросил он.

Карлос ответил:

— Нет. Пока что, я думаю — нет.

В этот момент сквозь толпу протолкался к нам штурман Николс и, протягивая Рамону письмо, резко прогнусавил:

— С вами поеду я.

Рамон боязливо осмотрелся по сторонам.

Карлос сказал:

— Сеньор мой кузен ищет мистера Макдональда. Вы его знаете, сеньор?

Рамон сухо поклонился.

— Он, кажется, здесь, — сказал он. — Я сейчас наведу справки.

Все трое последовали за Рамоном и затерялись в толпе, однообразно одетой в белое полотно. Тогда-то, не зная, увижу ли когда-либо Карлоса, я с чувством безнадежного одиночества разыскал Барнса в полутьме огромного трюма.

Он бесстрастно и очень деловито набивал свою корзину. Будничным голосом начал он говорить о своих планах. Его встречал дядя, который хотел приютить его на несколько дней, пока он не отправится в казармы.

— Может быть, еще встретимся. Я сюда на много лет, — сказал он и, взвалив на плечи корзину, полез на палубу. Он обещал разыскать для меня Макдональда.

У люка громко разговаривали двое встретившихся. Каждое слово гулко раздавалось в тишине моего горя и большого опустелого трюма.

— Я потерял в последней поездке половину груза. Старая история.

— Неужто еще не переловили этих негодяев? — спросил второй.

Первый понизил голос. Я уловил только, что "адмирал — старый дурак. Где ему! Он только узнал, откуда эти пираты — из Рио-Медио. Но он не мог войти в гавань на своих трехпалубниках. Видели его флагманское судно?"

Разговаривавшие удалились.

Рио-Медио! Город, принадлежащий дяде Карлоса Риэго! Что я должен был подумать? "Скорее отыскать Макдональда, — решил я, — и не встречаться больше с Карлосом".

Вдруг сверху донесся угрюмый голос, воскликнувший по-испански:

— Сеньор, это безумие!

В трюм спускался за своими пожитками Томас Кастро. Я поспешил забиться в темный угол.

— Но я его очень люблю, — сказал Карлос. — И он будет нам помощником.

— Как вашей милости угодно, — отозвался Кастро. — Но англичанину у нас не место. Другие примут его за шпиона. Они его задушат, или выкинут с ним какую-нибудь дьявольскую штуку. Вы не знаете этого сволочного ирландца — этого поповского угодника.

— Он смел. Он ничего не боится, — сказал Карлос.

Я вдруг выступил вперед:

— Я с вами не поеду, — крикнул я, еще даже не поравнявшись с ними.

Кастро отскочил как ужаленный и схватился за свою деревянную руку, служившую ножнами его стальному ножу.

— Ах, это вы, сеньор, — пробормотал он с облегчением, но неприязненным тоном.

— Amigo mio[8], — сказал Карлос, — ты должен — понимаешь? — должен. — И глядя мне прямо в лицо проницательным, тихим взглядом своих больших мечтательных глаз — романтических глаз, — он обольстительно зашептал:

— Там хорошая жизнь. И я люблю тебя, Джон Кемп. Ты молод — очень молод. Но я тебя люблю — ради тебя самого и ради той, которой больше не увижу.

— Какая жизнь? — прошептал я, как зачарованный.

— Жизнь во дворце моего дяди, — ответил он так сладко, так убедительно, что во мне все затрепетало.

Но я заставил себя очнуться.

— Твой дядя пират! — воскликнул я, сам удивившись своими словам.

Томас Кастро подскочил и зажал мне рот своей грубой рукой.

— Молчи, безумец! — прошептал он с внезапной яростью. Успокоившись несколько, он сардонически заметил Карлосу:

— Говорил я вашей милости, что англичане — сумасшедшие дураки. — И опять обратившись ко мне, прибавил: — Если сеньор позволит себе еще одно громкое слово, я его убью.

Он явно был очень напуган.

Карлос безмолвно, точно привидение, приложил палец к губам и указал взглядом на лестницу.

— Я знаю, — заговорил я вполголоса, — Рио-Медио — гнездо пиратов.

Кастро подполз ко мне на цыпочках.

— Дон Хуан Кемп, исчадье ада! — прошипел он. — Ты должен умереть!

Я улыбнулся. Кастро весь дрожал от ярости и страха. С палубы доносился веселый гомон, смех, поцелуи. Мысль о смерти казалась слишком нелепой. Я бы рассмеялся, если бы не почувствовал вдруг на горле крепких пальцев Кастро. Я сильно ударил его ногой в живот и упал ничком. Кастро сердито обернулся на Карлоса:

— Он нас губит! Думаете, мы тут в безопасности? Если эти люди услышат слово "пират", они не станут допытываться, кто вы такой, и мгновенно разорвут вас на куски. Этот балбес…

Карлос закашлял, словно потрясаемый каким-то неведомым демоном. Кастро осмотрелся вокруг, точно вор, и затем уставился на меня. Необычайно быстрым движением, он обнажил нож и скинув с плеч свой драный плащ, тихо, на цыпочках, стал подбираться ко мне. Карлос продолжал кашлять. Люди на палубе по-прежнему разговаривали и смеялись. Я вдруг понял, как близка возможность быть убитым в нескольких шагах от них. Мне не было страшно. Только странно сводило конечности, точно от щекотки. Я раскрыл рот, собираясь издать последний отчаянный крик, когда Карлос, все еще захлебываясь кашлем, крепко-крепко прижимая к груди белую руку, ступил вперед и перехватил другой рукой клинок Кастро.

— Не сходи с ума, — шепнул он в волосатое ухо своего подчиненного. — Он нам не хочет вреда. Он мой родственник.

Кастро со злобой ударил ногой в стоявшую между нами корзину Барнса.

— Мы можем запихнуть его сюда.

— О кровожадный безумец! — ответил Карлос, овладев наконец дыханием. — Тебе бы вечно купать руки в крови! Ступай наверх — посмотри, пришла ли наша лодка.

Кастро подобрал свой плащ и ворчливо начал подыматься по лестнице. Карлос, поставив ногу на ступеньку, обернулся ко мне и с улыбкой протянул мне руку.

— Хуан, не будем ссориться. Ты молод и многого не понимаешь; тебе взбрело в голову нелепое подозрение. Я хотел, чтобы ты ехал с нами, потому что я тебя люблю, Хуан. Разве я желаю тебе зла? Ты прям и отважен. И наши семьи соединены узами родства. — Он вдруг глубоко вздохнул.

— Я вовсе не хочу ссориться, — ответил я.

О да, я не хотел ссориться — я хотел плакать. Я был очень одинок — а Карлос уходил.

— Ты не понимаешь, — продолжал Карлос, и голос его звучал, как музыка. — Но настанет день, и ты поймешь. Я вернусь за тобою, когда будет можно. — Он улыбнулся, и его улыбка пробудила во мне глубокое волнение. Если бы он попросил, я теперь пошел бы за ним.

Он схватил меня за руку. Я задрожал, словно он был женщиной.

— До свиданья, — сказал он. — Hasta mas ver[9].

Он наклонился, легко поцеловал меня в щеку и стал подыматься по лестнице. Мне чудилось, точно свет романтики уходит из моей жизни. Когда он скрылся из моих глаз, кто-то хрипло, растерянно закричал. Я услышал свое имя и слова: "Че-ек, которого вы искали!"

На лестницу упала грузная тень. Голос настойчиво кричал:

— Джон Кемп! Джон Кемп! Мистер Макдональд здесь! То был голос Барнса — голос будней.

— Не сходи с ума, — шепнул он в волосатое ухо

Часть вторая

ДЕВУШКА С ЯЩЕРИЦЕЙ

Глава I

Рио-Медио? — сказал мне сеньор Рамон почти два года спустя. — Кабальеро мне льстит, считая меня столь ученым. Что я знаю об этом городе? Там, как везде, есть, должно быть, честные люди, есть и подлецы. Спросите лучше кого-нибудь из команды лодок, посланных адмиралом спалить этот город. Они скоро должны вернуться.

Он пытливо посмотрел на меня сквозь свои золотые очки.

Разговор происходил под навесом около его склада в испанском городе. Тихо бились длинные шторы. Вывеска на соседней двери широко вещала: "Контора "Bucka-toro Journal"". Было это, как я уже сказал, по прошествии двух лет — двух лет тяжелого труда и томительного однообразия. Я прибыл из Хортон-Пена в испанский город за письмами от Вероники и, так как почта запоздала, зашел по торговым делам к Рамону. В то время от адмирала Роу-лея ждали решительного нападения на пиратов, которые все еще разоряли Мексиканский залив и почти совсем задушили торговлю с Ямайкой. Естественно, что наш разговор перешел на таинственный город, где, по слухам, находилась штаб-квартира пиратов.

— Я только знаю, — говорил сеньор Рамон, — что я теряю гораздо более всех других, так как веду более крупные дела. Но не знаю, кто у меня забирает мое добро — пираты ли, как говорите вы, англичане, или же мексиканские таможенные суда, как уверяют гаванские власти. Знаю только, что я потерял уже не одну тысячу долларов.

Это была вечная жалоба каждого испанца на острове, и очень многих английских и шотландских плантаторов. Испания еще не успела примириться с потерей своих мексиканских колоний, когда Великобритания признала мексиканское правительство, которое не замедлило занять залив своими таможенными судами.

— Что может сделать Испания? — горько спрашивал Рамон. — Когда даже ваш адмирал Роулей со своими корветами не может очистить наше море от этих разбойников. — Он понизил голос: — Помяните мое слово, юный сеньор, Англия из-за этого потеряет Ямайку. Ведь вы сами стоите за отложение?.. Нет? Вас все считают сепара-ционистом. Вы живете у Макдональда — а он ярый сепа-рационист.

Мне стало не по себе. Рамон, конечно, ошибался. Я был самым лояльным англичанином. И вдруг — в первый раз — я понял, что в глазах людей я должен был, конечно, казаться сепарационистом.

На Ямайке в те годы было неспокойно. Главным вопросом было, конечно, уничтожение рабства. Плантаторы говорили: "Если наше самоуправление попробует отменить систему рабовладения, то мы сумеем отменить самоуправление. Мы отдадимся под протекторат Соединенных Штатов". Это была явная измена. Но герцог Манчестерский делал вид, что ничего не слышит. Была у плантаторов и другая забота — пираты на Мексиканском заливе. В особенности отличался некий Эль-Демонио или Дьяблетто.

Не думаю, чтобы в действительности Эль-Демонио совершил хотя бы десятую часть тех подвигов, которые ему приписывали. Правительственные газеты имели обыкновение убивать его раз в месяц; сепарационисты же пять раз на год заставляли его уводить в плен какой-нибудь старый корвет адмирала Роулея. И те и другие, разумеется, лгали.

Меня мало интересовала борьба партий, но, живя у Макдональда, я несколько сочувствовал сепарационистам. В 1776 году Макдональд приехал на остров подростком и "выбился в люди", сделавшись управляющим поместья Руксби — Хортон-Пен. Было у него и собственное небольшое именьице у устья реки Минго, где он весьма прибыльно культивировал рис. Он первый сделал этот опыт на Ямайке.

Хортон-Пен приютился у подножия высокого белого утеса, замыкавшего долину святого Фомы, которая напоминала ущелья Шотландии. Жена Макдональда была необъятно толстой болтушкой с черными, как воронье крыло, волосами, и глазами точно вишенки. Ко мне она относилась с материнской добротой — вероятно потому, что была бездетна.

Первая же почта устранила некоторую ненормальность моего положения: Вероника писала мне, Ральф своему поверенному и Макдональдам. Но еще до получения писем миссис Макдональд не раз штопала мне носки.

Окрестное дворянство — крупные помещики, жившие царьками на своих плантациях — первое время пытались втянуть меня в свое общество, где задавала тон некая миссис Топнамбо — сухая, поблекшая дама, не пренебрегавшая румянами. Она пыталась вытащить меня из общества Макдональдов, так как мой дедушка был, видите ли, графом. Но супруги Топнамбо были лоялистами, и я оставался верен Макдональдам. Я искал в жизни романтики, которой не находил в напудренном, сером лице миссис Топнамбо, вечно лежавшей в полутемной комнате и рассуждавшей о "вашем деде, графе NN", которого я никогда не знал. С мужчинами я также не сближался. У меня не было достаточно денег, чтобы участвовать в их кутежах, и я был слишком горд, чтобы у них одолжаться. В конце концов они меня перестали узнавать на улице; они меня считали скучным, жидкокровным дворянским щенком — к тому же изменником-сепарационистом — и предоставили мне наблюдать за неграми и копить деньги. На последнем настаивал Макдональд. Он старался сделать из меня "честного купца". Думаю, он искренно меня любил.

С этой целью он и познакомил меня с Рамоном. Рамон казался таинственным в обществе Карлоса и Кастро, но в уютной атмосфере дома Макдональдов он был просто хмурым, высоким, смуглолицым испанцем в золотых очках и очень приятным собеседником. Своим знанием испанского языка я обязан, главным образом, ему. И он всегда охотно помогал мне деньгами и советом в моих торговых делах и не менее охотно беседовал со мною, говоря, что чрезвычайно уважает моих родственников Риэго.

Вот каким образом к концу второго года моего пребывания на острове я в ожидании писем от сестры завернул поболтать к сеньору Рамону. Я застал его беседующим с издателем "Buckatoro Journal" и еще одним человеком, только что прискакавшим на лошади. Всадник с возбуждением сказал несколько слов и, пришпорив коня, поскакал дальше. Издатель, маленький востроглазый горбун, продолжал оживленно разговаривать с Рамоном.

Я его хорошо знал: он приходился Макдональду чем-то вроде племянника и был правой рукой всех шотландцев-сепарационистов на Ямайке.

За последний месяц его газета, и так чуть ли не каждую неделю по необходимости менявшая название, стала еще более дерзкой, чем обычно, и Дэвида до сих пор не арестовали только потому, что Роулей собирался сразить всех своих хулителей, разгромив Рио-Медио лодочной атакой. Всадник, очевидно, принес неприятное известие. Дэвид опрометью кинулся с крыльца Рамона к дверям собственного жилища. Рамон сокрушенно обратил на меня свои очки.

— Безумие! — сказал он. — Безумие высылать на гнездо негодяев несколько жалких лодок!

Оказалось, всадник сообщил, что лодки Роулея были отбиты от Рио-Медио с большим уроном. Рамон продолжал:

— А мы, купцы, должны все время терять тысячи долларов.

Его темные глаза смотрели на меня испытующе, и меня смутила мысль, что он разыгрывает какую-то роль. Уж не подозревает ли он, что я все-таки сепарационист? Я пошел на почту и, наконец, получил свои письма.

Письмо Вероники было точно слабое эхо, точно ночной шум далекого, далекого прибоя. У нее родился сын; крестной матерью ему стала одна из теток Ральфа. Прошлой весной она с Ральфом была на взморье, в стране засуха; Ральф почти совсем уладил мое дело, использовав свое влияние и знакомства и заплатив кое-что пострадавшим жандармам. А я-то совсем забыл всю историю и странно было, что кто-то ею интересуется.

Я могу скоро вернуться, могу вернуться — звучало в каждой строчке письма.

Я читал его в маленьком заезжем дворе с белеными стенами. Четверо ражих парней — мексиканских патриотов — шумно говорили о войне, о независимости, о подвигах генерала Трапеласциса, разгромившего испанские войска. Как можно было согласовать их с тем миром, что заключался в изящном почерке Вероники? Они казались бесконечно реальнее. Даже самый интерес Вероники к моей судьбе был несколько странен. Меня раздражало ее желание вернуть меня в Кент. Как будто бы она приглашала меня вернуться к оковам после того, как я нашел самого себя. Возврат к прежней жизни представлялся мне немыслимым, невозможным.

Глава II

Однажды ночью я ехал в Хортон-Пен. Огромная луна белым щитом висела над моей головой. Крутая крыша харчевни на Переправе врезалась в светлый диск.

В реке качались, точно факелы, отражения освещенных окон. В тени харчевни луна выхватывала какие-то неподвижные предметы. Их очертания разрешились в кабриолет, запряженный четырьмя взмыленными лошадьми, и толпу негритянок с корзинами на головах. Томный, ноющий голос знатной леди звал кого-то за дверьми. Рядом стояла еще одна карета; два негра на запятках отирали потные лбы. Из открытых окон доносился шум голосов. Затем в дверях показался силуэт мужчины в европейском костюме. Он осторожно спускался с крыльца, держа в руке полный стакан. Вдруг он остановился в волнении и крикнул через плечо:

— Сэр Чарльз! Сэр Чарльз! Вот он — тот самый человек! — Из харчевни раздался вопросительный рев. Точно мы стояли перед клеткой льва.

Я спрыгнул с седла. На крыльцо вышел адмирал. Кто-то зажег факел. Сверкали золотые галуны. Огромный нос кидал тень на лоб: свет падал снизу. Из-за плеча адмирала вынырнуло третье мужское лицо.

— Что? что? — пьяным голосом кричал адмирал. — Тот самый? Здесь? Задать ему баню!.. — Он благодушно захихикал, затем, повысив голос, позвал: — Тинсли! Тинсли! Да куда он провалился? Тинсли!

Из кареты послышался высокий, гнусавый голос:

— Сэр Чарльз! Прошу вас не устраивать сцен в моем присутствии!

Вдруг я увидел деловито направлявшуюся на крыльцо черную фигуру горбатого редактора — Дэвида Макдональда. После своих убийственных комментариев к последнему поражению адмирала, он где-то скрывался, все время меняя место. И вот, переезжая из испанского города в Кингстон, он натолкнулся на адмирала, возвращающегося с банкета у Топнамбо. Такая встреча в Харчевне-на-Переправе навряд ли была случайным совпадением.

Тинсли, лейтенант адмирала, оказался в карете. Он был пьян.

— Олдхэм, — сказал адмирал, — окуните в реку эту жабу!

В жарком климате Ямайки подобная расправа не являлась редкостью. Олдхэм уронил стакан и стал протестовать. Макдональд с загадочным молчанием продолжал подыматься, ступенька за ступенькой. У него был какой-то свой расчет. Но я в тот момент не пожелал бы очутиться на его месте.

— Сэр Чарльз! — воскликнул я. — Вы, конечно, не позволите себе насилия над калекой!

И вдруг все смешалось. Из кабриолета и из толпы негритянок неслись крики и визг. Трое мужчин навалились на горбуна. Я не устоял и кинулся на крыльцо, чувствуя себя, точно человек, пытающийся разнять дюжину сцепившихся собак.

После весьма неблагопристойной сцены драки я очутился лицом к лицу с бледным, как привидение, джентльменом, кричавшим, лежа на полу:

— Я вас засажу!.. Честное слово, я отдам вас под суд!..

Бормоча извинения, я помог ему встать на ноги, меж тем как адмирал за моей спиной допытывался, кто я такой. Поднятый мною человек отошел на пару шагов, затем обернулся и воскликнул:

— Я его знаю. Это Джон Кемп!

Адмирал презрительно смотрел на меня, пока я его упрекал за нападение на горбуна.

— Позор! — говорил я. — Трое на одного!

Адмирал выругался. Олдхэм — его секретарь — отирая платком верхнюю губу и как будто даже всхлипывая, скрылся за дверьми. Неустрашимый Дэвид преспокойно засеменил вслед за ним.

— Изменник! собака! — процедил адмирал. — Это бунт! — Однако, видимо пристыженный, он с двумя другими, не оглядываясь на меня, сошел с крыльца. Карета укатила.

В харчевне я нашел двух капитанов торгового флота. Один спал, положив голову на стол. В красном ухе сверкало кольцо. Другой был типичным образчиком того, что в те дни называлось "новым направлением". Его звали Вильямс — капитан Вильямс с "Лиона"; он славился обедами, которые давал на борту своего корабля. Его голубые глаза сверкали на круглом розовом лице. Он с жаром потряс мне руку: "Чисто сработано! Я вами восхищаюсь, друг мой!"

Вильямс был бесхитростный моряк, сильно недолюбливавший спесивого адмирала, а также господ Топнамбо с их присными, которые не удостаивали своим присутствием его пресловутые обеды. Он уверял, что я "заревел на этих дворянчиков, точно дикий буйвол", и осушил за мое здоровье стакан пуншу.

Дэвид Макдональд присоединился к нам, утопая в клубах табачного дыма. Он был совершенно спокоен. "Теперь они меня не тронут… постесняются", — сказал он. Вдруг он устремил на меня свои насмешливые черные глаза: "Но вы, мой дорогой Кемп — вы влопались в скверную историю. Вас арестуют. Топнамбо способен выслать вас на родину с обвинением в государственной измене".

— Рано хоронить, — запротестовал Вильямс. — Завтра вечером, Кемп, приходите обедать ко мне на борт — в Кингстоне. Я подберу молодцов и уж мы вас не выдадим. Поедете со мною в Гавану, пока не пройдет гроза.

Попойка продолжалась. Мне было не по себе. Дэвид Макдональд сказал правду. Топнамбо, конечно, постараются засадить меня в тюрьму — на острастку всем сепарационистам. Опьяневший Вильямс все настойчивее предлагал мне свою помощь.

Итак, я отправился в Кингстон. В этот день — впервые в жизни — я сделался свидетелем казни. Вешали семерых пиратов, выданных адмиралу кубинским правительством. Я хотел уклониться от этого зрелища, но по случаю казни невозможно было достать гребцов, которые доставили бы меня на борт "Лиона". Со смешанным чувством любопытства и отвращения я пошел, куда меня влекла толпа.

Виселица стояла высоко, так, чтобы всем было видно. Я вмешался в группу испанцев, жавшихся у колес чьей-то кареты, и вытянув руки по швам, стоя на цыпочках, смотрел на длинный эшафот.

Около часу прошло в ложной тревоге. Поминутно слышались выкрики: "Ведут! ведут!" Раз мне послышался за спиной голос Рамона — но повернуть голову в этой давке было невозможно.

Наконец, под болтающимися веревками виселицы показались семь человек. Они цеплялись друг за друга… Их медленно волокли силком. Жалкий имели они вид: глаза растерянно бегали по сторонам, одежда в лохмотьях. Картину довершали цепи.

Один был очень стар, с длинными, изжелта-седыми волосами, другой был негр с кожей, лишенной обычного лоска. Остальные были все очень смуглые, длиннобородые, лохматые парни. Раздался лязг железа, и человек, стоявший рядом со стариком, медленно, четко и мрачно начал говорить. Его звали Педро Нонес. Он объявил себя совершенно невинным. Никто не слушал. Начальник полиции нетерпеливо проскакал на коне мимо телеги и что-то крикнул. Говорившего схватили. Он забился и в исступленном недоумении закричал: "Adonde esta el padre?.. Adonde esta el padre?[10]"

Никто не отозвался. В толпе не нашлось священника. Лицо пирата судорожно задергалось. Он припадочно стал проклинать нас за соучастие в погублении его души. В толпе раздался глухой ропот испанцев: "Позор… нечестие… английские еретики!"

Казнь свершилась. У меня кружилась голова после невольного напряжения и старания не пропустить ни единой детали. Люди в толпе делились впечатлениями. Один в порыве патриотического восторга спросил меня, заметил ли я, как у негра высунулся язык.

Другие полагали, что не от чего приходить в восторг. Пираты не были пойманы нами; они были переданы адмиралу гаванскими властями — в виде интернациональной любезности. Уверяли даже, что они были вовсе не пираты, а просто кубинские "mauvais sujets", уличные продавцы обличительных песенок — "copias", известные в городе за вольнодумцев.

Как бы то ни было, публика радостно поздравляла начальника полиции, так как всегда приятно повесить испанца. Меня чуть не сшибли с ног какие-то хулиганы. Я споткнулся и упал бы, но кто-то поддержал меня и заговорил со мною. Это был Рамон. Он сказал, что у него на складе имеется партия выгодного манчестерского товара, и уверял, будто бы специально ради этого приехал в Кингстон. Он, действительно все время стоял в толпе за моей спиной. Я позволил ему потащить меня за собою.

И вот через несколько минут после этого в полутемном складе Рамона я в первый раз увидел Серафину и ее отца, а затем встретился с Карлосом. Я едва верил своим глазам, когда он подошел и протянул мне руку.

Казалось необычайным чудом вновь разговаривать с Карлосом. Он выглядел очень усталым. Лицо точно утратило последнюю кровь. Темно-синие круги углубляли черноту и блеск его глаз. И он все кашлял, кашлял.

Он любовно обнял меня за плечи. "Как восхитительно видеть тебя снова, Хуан". Его глаза светились лаской, но во мне зашевелилось смутное подозрение. Я вспомнил как мы расстались на борту "Темзы".

— Здесь мы можем разговаривать, — прибавил он. — Как хорошо! Ты увидишь моего дядю и Серафину — твоих родственников. Они тебя любят; я хорошо говорил им о тебе. — Карлос весело улыбнулся. — Посмотрел бы ты на лица ваших офицеров, когда дядя отказался прийти на банкет к их губернатору. Это вызвало большой скандал. — И Карлос объяснил мне, что дядя его был крайне возмущен отсутствием священника при повешении пиратов, которых он сам советовал выдать англичанам. Теперь он горько раскаивался в своем совете.

Карлос замолчал и склонился на прилавок. Лицо его, уже не оживленное разговором, выражало какую-то всепоглощающую безнадежную скорбь. Однако, когда он поднял глаза, губы его опять улыбались мне.

Он стал меня расспрашивать о вестях из дому — из моего дома. Я рассказал, что у Вероники ребенок. Он вздохнул.

— Она замужем за Руксби? — спросил он. И помолчав, прибавил: — В Англии не было женщины, подобной ей… И выйти за этого… за моего уважаемого кузена. Какая трагедия!

— Руксби — прекрасная партия, — ответил я.

Карлос опять вздохнул. Я спросил:

— А ты женился на Серафине?

В глазах Карлоса мелькнула лукавая улыбка.

— Нет. Она очень капризная. Я ей не понравился — не знаю чем.

И он рассказал, что дядя, "несмотря на известные влияния", принял его совершенно естественно, как наследника и будущего главу семьи. Но Серафина, на которой согласно обычаю он должен был жениться, холодно ему отказала.

— Я на нее не произвел никакого впечатления; она романтична. Ей нужен новый Сид… Впрочем — ведь я скоро умру. Я ни одного дня не чувствовал себя здоровым, с тех пор как выехал в ваше холодное море — там, расставшись с твоею сестрой. Помнишь, как я кашлял на том несчастном корабле?

Я помнил слишком хорошо.

— Тут есть один человек, по имени О’Брайен, — продолжал Карлос, — он оказал нам честь домогаться руки моей кузины.

— Ведь он не испанец? — заметил я с внезапной обидой.

Карлос насмешливо ответил:

— О нет, не испанец. Он потомок ирландских королей.

— Наверняка — авантюрист! Подумаешь — ирландский король! — проворчал я.

Карлос опять улыбнулся.

— Он очень опасный человек. Я бы никому не посоветовал являться в Рио-Медио, не заручившись дружбой О’Брайена.

— Ах, ты не знаешь, что это за сброд! — с жаром воскликнул я.

— Прекрасно знаю, — усмехнулся Карлос. — В Гаване их много. Они понаехали сюда после девяносто восьмого года, когда в Ирландии было большое восстание, и много добрых католиков было убито и разорено. О’Брайен "пострадал за веру", а на Кубе это лучший паспорт. Он поднялся очень высоко. Мой дядя его любит. О’Брайен был сначала клерком у моего дяди, и дядя назначил его судьей — juez — и он вместе с тем управляющий дядиными поместьями. В Рио-Медио он большой человек. Мой дядя очень стар. И если я умру раньше его, О’Брайен женится на Серафине, потому что он умеет держать старика в своих руках. Есть и другие претенденты, но у них мало шансов. Опасно ссориться с О’Брайеном.

Я внимательно смотрел на Карлоса. Он говорил о Рио-Медио — об этом почти мифическом гнезде пиратов.

— Идем, Хуан. Лучше ты сам посмотри на ирландского идальго, который хочет нам оказать столь великую честь. Но не говори громко — дядя спит, не надо его будить.

Карлос распахнул дверь. Я последовал за ним в комнату, куда всего за несколько минут до того скрылась очаровательным видением молодая девушка.

Глава III

В комнате был прохладный полумрак. Окна заделаны были тяжелыми решетками. Длинный черный стол и шесть кресел-качалок — пять новеньких и одно старое — составляли всю обстановку. На грязном полу лежали кучками опилки красного дерева и груда рогож в углу. Откинутая дверца под одним из окон скрывала наполовину большое зеленое пятно от сырости. Глубокий чулан в стене смотрел как зев пещеры. В одном из новых кресел тихо покачивался блондин с небольшой лысинкой, похожей на тонзуру.

Напротив него, лицом к нам, дремал в высоком кресле старый дон. А молодая девушка сидела, поставив локти на стол и прижав ладони к вискам, и внимательно изучала неподвижную, маленькую, золотоглазую ящерицу, которая, казалось, окаменела от страха.

Мы спокойно вошли. Девушка открыто посмотрела мне в глаза и, протянув мне руку, явственно прошептала: "Приветствую вас, мой английский кузен", — и снова уставилась на ящерицу.

Мужчина с лысинкой вдруг повернул свое кресло и ощупал меня беглым взглядом маленьких голубых глаз. Это был невысокий, круглый человек с очень крепкими мускулами и очень белыми, толстыми руками. Он был одет в черное платье испанского судьи. На его круглом лице всегда была натянутая улыбка, подобная той, что сводит челюсти щуки, только несколько более насмешливая. Он поклонился мне с преувеличенной учтивостью и сказал:

— Ага! Вы, значит, знаменитый мистер Кемп?

Я отвечал, что, по-видимому, имею честь разговаривать с еще более знаменитым сеньором судьей О’Брайеном.

— Вы напрасно стали бы отрицать свою славу, — сказал О’Брайен. В его голосе было что-то очень ирландское — какой-то сладкий, мягкий акцент, неуловимый, как запах болотных цветов. — Наш благородный друг, — он указал на Карлоса легким взмахом белой ладони, — рассказывал мне, какой вы неустрашимый рыцарь; проломать голову жандармам ради друга! Я вас очень уважаю за этот поступок. Я сам делал то же в былые дни, — прибавил он со вздохом.

— В девяносто восьмом году? — дерзко спросил я.

Глаза ирландца сверкнули. Для него девяносто восьмой год был героическим воспоминанием юности. Мой вопрос нисколько его не задел. А мне хотелось его уколоть — меня раздражал его несколько покровительственный тон.

Старый дон мирно дремал, обратив лицо к потолку.

— Теперь я вам сделаю честное предложение, — вдруг сказал О’Брайен, выдержав мой дерзкий взгляд. — Мне говорили, что вы сепарационист. Отлично, мне это нравится. Ведь я ирландец, и голова моя оценена. Вас также разыскивают — за оскорбление адмирала. Мы можем работать вместе.

Я в первый раз определенно услышал, что уже издан приказ о моем аресте. О’Брайен, верно, слышал это от Рамона — а Рамон знает все. Эта мысль не выходила у меня из головы, пока маленький ирландец распространялся о том, как выгодно в наши дни снаряжать приватиры под мексиканским флагом. Самые лояльные испанцы острова Кубы не видели греха в причинении ущерба Англии, хотя бы даже под мексиканским флагом, легальное существование которого ими не признавалось. Англичане в конце концов потеряют свои колонии.

— Вы дворянин, — говорил О’Брайен, — я не предложил бы вам ничего низкого. Виднейшие граждане Гаваны заинтересованы в этом деле. Наши шхуны стоят в Рио-Медио, но я не могу всегда присутствовать там лично.

От удивления у меня отнялся язык. Я посмотрел на Карлоса. Он молча наблюдал за нами. Девушка нежно гладила ящерицу. О’Брайен, хитро поглядывая на меня, качался в своей качалке… Чего я хочу? — спрашивал он. — Видеть жизнь? Он предлагает мне настоящую жизнь, достойную такого удальца, как я. И потом — ведь я наполовину шотландец. Неужели я забыл обиды моей родины? Неужели забыл сорок пятый год?

Вдруг за нами раздался голос молодой девушки: "О чем вы спорите, кузен?"

— Сеньорита, я приглашаю вашего кузена в Рио-Медио, — почтительно доложил ей О’Брайен.

Девушка обратила на меня испытующий взгляд своих больших серых глаз и снова опустила ресницы. Ящерица лежала неподвижно.

Меня взорвало.

— Какое право вы имеете говорить за меня, сеньор судья? — сказал я как мог лучше по-испански.

Девушка опять взглянула на меня.

— О, я вправе говорить за вас, — ответил О’Брайен по-английски. — Вы в западне. Вы должны бежать с Ямайки и не можете вернуться на родину. И здесь и там вы будете одинаково "желанным" гостем.

Я был подавлен. Он протянул мне толстую, белую руку и понизил голос:

— Я предлагаю вам якорь спасения. Вы поможете нам, а мы вам. Нам без вас легче обойтись, чем вам без нас. Нам просто нужен человек, которому бы мы доверяли. У нас был такой — Николс. Помните второго штурмана на "Темзе"? Он был не кто другой, как Никола Эль-Демонио; но больше он им не будет — не стану вам объяснять, почему. Это длинная история.

Я живо вспомнил предостережения больного штурмана из Новой Шотландии. Вспомнил его желтое лицо и пальцы, похожие на когти.

О’Брайен улыбнулся.

— Николс жив и здоров, но все равно, что мертв. Он выдохся. Он был дьяволом, а теперь ноет, как баба. — В голосе ирландца звучало горькое презрение. — Он стал бояться англичан. (Пустяки! Я им выдал тех семерых грешников, которым сегодня пришлось умереть без причастия.) Итак, вы можете занять место Николса — и даже лучшее место, чем его. Мы будем вам хорошо платить: щедрую долю того, что вы захватите.

Я рассмеялся ему в лицо:

— Вы очень ошибаетесь относительно меня.

О’Брайен наклонился вперед. Презрительная нотка в его голосе сменилась глубокой страстностью. Он вытянул руку; брови сдвинулись. Он был настоящим заговорщиком.

— Я делаю это во имя Ирландии. Каждый взятый нами корабль, каждая подымающаяся здесь жалоба — есть удар и отмщение тем, кто душит и разоряет мою дорогую родину. — Но он тотчас овладел собою и спокойно продолжал: — У вас есть свои причины стремиться к отложению от Англии. Мне все равно — какие. Присоединяйте вашу Ямайку к Соединенным Штатам. Это меня не касается. Но вы будете набивать карманы, а я буду ликовать — за месть тем еретикам-протестантам, которые унизили мою веру.

Не задумываясь, я воскликнул:

— Я не изменю моей родине!

И вдруг, к своему огорчению, я заметил, что разбудил старого дона. Он спокойно пошевелился в качалке и поднял руку.

— Я пойду и донесу на вас, — сказал я очень тихо, — вам не уйти. Вас повесят.

О’Брайен вздрогнул. Он быстро овладел своим обычным насмешливым тоном, он спросил:

— Вы всерьез? Это не британское бахвальство?

Старый дон опять шевельнулся и вздохнул. Девушка быстро подошла к нему.

— Сеньор О’Брайен, — сказала она, — вы так рассердили нашего английского кузена, что он разбудил моего отца.

О’Брайен вежливо осклабился.

— Всегда так бывает, — сказал он: — сумасброд-англичанин наделает бед, а дурак-ирландец получает пинки. — Он встал. — Кажется, я наговорил много лишнего. Что же, ступайте и объявите гаванской полиции, что я пират. Посмотрим, как вам поверят! — И вкрадчивым движением испанского законоведа он обогнул кресло старого дона и проскользнул в открытый люк под окном.

То было точно исчезновение призрака.

Я извинился перед девушкой, что разбудил ее отца. Щеки ее горели, глаза искрились. Не будь она в тот момент так хороша, я бы ушел немедленно. Она гневно сказала:

— Я пойду и донесу на вас

— Он мне ненавистен, этот сеньор судья. Отец слишком долго терпит его наглость.

Несмотря на свою юность и хрупкое, полудетское личико, она, очевидно, умела властвовать и повелевать.

Я обратился к Карлосу, который черным силуэтом стоял в окне.

— Зачем ты заставил меня встретится с ним? Будь он двадцать раз судьей, он в моих глазах — просто подлый босяк.

Карлос с некоторым высокомерием ответил:

— Из уважения к чести этого дома ты на него не донесешь. И ты поедешь с нами. Ты нужен мне.

Во мне пробудилось недоверие. Мысль превратить меня в нечто вроде ирландского повстанца и пирата была при всей своей оскорбительности до того нелепа, что я готов был улыбаться над чудачеством О’Брайена. Но какова во всем этом роль Карлоса? Я был до того заинтригован, что забыл о грозившем мне на Ямайке аресте. А между тем положение было угрожающее. Меня непременно обвинили бы в государственной измене.

— Ты должен ехать к нам, — убеждал меня Карлос, — чтобы выждать, пока не минет опасность, и… чтобы облегчить, быть может, мои последние часы.

Я взглянул на него — он стал прозрачен, как тень, как тень с черными, грустными глазами.

— Ничего не понимаю, — пробормотал я.

Между тем становилось темнее. Я вспоминал, что приглашен к Вильямсу отобедать на борту "Лиона". Видя, что я гляжу на дверь, Карлос печально подошел ко мне.

— И все-таки ты не должен уходить, — сказал он почти нежно, — я так много должен тебе рассказать.

Мое беспокойство перешло в настоящий страх. Выражение его глаз изменилось; он пристально смотрел через мое плечо, меж тем как на его губах еле слышно дрожали слова: "Ты должен отправиться к нам, ты должен". Вдруг он отошел к окну, как бы покорившись. Он отступился от меня — и тут мне пришло на ум, что если опасность его обаяния преодолена, то еще остается опасность ареста там, за дверьми. Чей-то голос за моей спиной решительно сказал: "Пора", и сразу стало темно. Что-то грубое волосатое пробежало по моему лицу. Я ослеп: в рот, в нос, в глаза забивалась пыль. Мне сперло дыхание. Сопротивляться не было времени. Я только судорожно дернул ногой. Руки мои были крепко скручены. Кто-то охал под тяжестью моего тела. Затем меня поволокли — вниз, прямо, наверх, опять вниз; ноги натыкались на стены; затылок терся о каменный потолок. Наконец меня опустили на кучу опилок. Мое изумление, ярость и ужас были так велики, что после первого глухого крика я больше не издавал ни звука. И я услышал удаляющиеся шаги нескольких человек.

Глава IV

Долго пролежал я так, связанный по рукам и ногам, с мешком на голове.

Я искал романтики — что ж, в моем приключении были налицо все ее элементы: испанцы, заговор, похищение; но сознавая, что я дурак (дернуло же меня угрожать О’Брайену!), я не мог в то же время признать свое положение романтическим. Подлинная романтика, думается мне, означает вихрь переживаний, в котором гаснут все внешние чувства, кроме разве зрения. Последнее только помрачается. Я же, будучи совсем лишен зрения, вполне владел прочими четырьмя чувствами, и все они доносили мне весьма неприятные вещи.

Все тело ныло и болело. Мука забивалась в рот, терзала мои ноздри. Меня душило бешенство. Я понимал, что старый дон впадает в детство — но Карлоса я горько обвинял.

Настоящего страха я не испытывал; Риэго, конечно, не допустили бы, чтобы меня убили или предали. Но я негодовал на судьбу или случай — назовите это, как хотите — за унизительные подробности — за грубый мешок, за липкую муку, за веревки, врезавшиеся в кисти рук, закрученных за спину.

Я ждал и ярость моя росла в мертвенной тишине. Наконец послышались голоса, шаги. Я решил сохранить полное достоинство и показать, что презираю этот гнусный заговор. Меня подняли, потащили, как труп. Время от времени кто-то шептал: "Осторожней!" Затем меня положили на дно лодки. Уж не хотят ли меня утопить? "Карлос!" — крикнул я, холодея от этой мысли. Но тут я почувствовал на груди острие ножа. Грубый голос проговорил: "Ни звука, сеньор!"

Но страхи мои рассеялись, когда я почувствовал, что меня переносят на корабль. На некоторое время меня оставили одного, кажется, на диване в общей каюте; затем хлопнула дверь; раздался оживленный шепот двух голосов. Мешок стащили с моей головы, и что-то мягкое, шелковистое вытирало мои глаза с удивительной заботливостью и даже нежностью.

"Глупо сделано, — услышал я недовольное замечание, — вы не должны были так обращаться с кабальеро".

"А как иначе прикажете связать такого кабальеро?" — был короткий ответ.

Мои глаза, привыкнув к свету, различили в говоривших Карлоса и самого О’Брайена. Последний, бархатным голосом успокаивая Карлоса, направился к выходу. Карлос последовал за ним, унося фонарь. Странно — он даже и не взглянул на меня. Верно, стыдился. Мне же гордость не позволила заговорить с ним первому. Дверь затворилась. Я остался в темноте.

Но вот опять отворилась дверь. Красный свет защищенного рукой фонаря. Передо мной стояла молодая девушка. Она дышала быстро. В ее руке сверкал кинжал.

Она перерезала веревки на моих ногах и знаком велела повернуться спиной. "Ваши руки, дайте руки!"

Я неуклюже встал к ней спиной и почувствовал на своих кистях ее маленькие, холодные, очень сильные пальцы. Руки мои распались беспомощными плетьми. Я смутно ощущал боль, но она незаметно растворилась в других переживаниях: я испытывал Танталову муку: хотелось скорее взглянуть на Серафину.

Меня ни на минуту не оставляло сознание шаткости моего положения: старый дон, беспомощный среброволосый джентльмен, который явно не был пиратом; вкрадчивый, лукавый О’Брайен; Карлос, стоящий на краю могилы — и эта молодая девушка. Будущее представлялось непроглядно темным; прошлое казалось отрезанным.

И глаза мои остановились на девушке. Образ ее казался родным и знакомым, в то же время странно новым в своем очаровании. Я видел эти серые глаза, видел эти красные губы, темные волосы, гибкие движения, и гордую посадку головы, и шею, и руки. Я точно знал их много лет. Прилив неведомого сладкого чувства не позволял мне говорить.

Она молча глядела на меня и вдруг заговорила:

— Ничего не спрашивайте. Берег недалеко. Вы можете бежать. Карлос думал… Но нет! Вы только погибли бы ни за что. Ступайте с Богом. И она властно указала на квадратный люк.

— С Богом! — повторила она. — Там лодка.

Я попробовал шагнуть — ноги не слушались. Девушка смотрела на меня, слегка сдвинув брови.

— Ваша жизнь висит на волоске, — прошептала она.

Я ответил:

— Жизнь? Вы дарите мне ее. Смогу ли я когда-нибудь достойно отплатить?

Я мучительно сознавал несовершенство своего испанского языка.

Девушка опустила ресницы:

— Думайте о себе. Дорог каждый момент.

Я разминал ноги и смотрел на нее, подыскивая слова благодарности. Вдруг она топнула ногой.

— Я ненавижу, я презираю этого человека! Слышали, как он обращается с моим отцом?

Меня, как громом сразила мысль, что Серафина мстила О’Брайену за его наглость по отношению к ее отцу. Я был похищен против воли дона Бальтасара Риэго.

Кто-то ударил ногой в дверь. Голос предостерегающе крикнул: "Серафина!", и другой, чрезвычайно мягкий, подхватил: "Сеньорита! Voyons, quelle folie![11]".

Она бросилась ко мне, до боли сжала мою кисть и потащила к люку. Я высунул голову. Ночной воздух был очень свеж и насыщен солью. Привязанная на длинном канате лодка качалась на фосфоресцирующем следу корабля. Море было залито белесым светом невидимого для меня месяца. На некотором расстоянии от нас недвижимым, бледным призраком рисовалось судно. С невероятным трудом я притянул лодку. Новый удар в дверь заставил меня опрометью кинуться в люк вниз головой. Промокший насквозь я схватился за борт лодки. Еще момент и лодка тихо поплыла. Огни кают удалялись. Девушка умудрилась перерезать канат.

Схватив весло, я глядел на оставленный мною корабль. Оттуда доносились тихие возгласы: по-видимому, спускали в погоню другую шлюпку. Я отнюдь не желал вернуться в плен и со всех сил начал грести ко второму кораблю. Он был совсем близко — так близко, что я уже слышал ленивый плеск воды у бортов и шум парусов, точно хлопанье крыльев. В полосе света позади отчетливо была видна лодка моих преследователей. Но второй корабль был уже рядом. Я качался на волнах под его штирбортом и кричал:

— Эй! Давай канат! Эй! Эй!

На борту стоял шум, никто не слышал меня. Голоса кричали хором: "Тот проклятый испанский корабль держит курс нам наперерез!"

Лодка моя стукнулась о борт судна. Я в отчаянии заорал:

— Ради бога! Киньте канат, пока не поздно!

Я уже оставил всякую надежду, когда на голову мне упало тяжелое кольцо свернутого каната. Отчаяние придало мне силы. Оглушенный, промокший, я взобрался на ют. На носу раздавалась ругань по адресу испанского корабля. "Что вы прете прямо на нас?" — в бешенстве вопил капитан.

Голос О’Брайена откликнулся по-английски.

— Мы должны подобрать нашу лодку, уплывшую от нас с одним человеком. Вы ее не видели?

— Ничего не видели! Провалитесь вы с вашей лодкой!

Конечно там, на носу, еще ничего не знали о моем присутствии на корабле. Пассажир, бросивший мне канат — некто майор Каупер, возвращающийся домой с женой и ребенком, спесиво прошел, не удостоив меня вторичным взглядом, как будто видеть человека, взбирающегося на борт корабля в десяти милях от земли было самым обычным происшествием. Зато рулевой был так изумлен, что не мог слова вымолвить и только глазел на меня, разинув рот.

Шум на носу улегся. Когда нос испанского корабля поравнялся с нашей кормой, я выступил из скрывавшей меня тени парусов и подойдя к самому краю, сказал не очень громко — кричать не было нужды, — но очень отчетливо:

— Я вырвался из ваших когтей, мистер О’Брайен. Обещаю вам, что вы еще услышите обо мне.

Между тем с носа прибежал на корму, рыча, как медведь, маленький, приземистый человечек, капитан судна.

Испанский корабль удалялся бесшумно, прикрывая черными парусами низкий месяц. Вдруг с него донесся торопливый оклик:

— Как называется ваше судно?

— А вам что за дело, лопни ваши глаза! "Бриз", если желаете знать, — сердито отозвался шкипер. Под тихим ветром корабли медленно расходились.

— Куда направляетесь? — опять спросил голос О’Брайена.

Шкипер злобно расхохотался.

— В Гавану, чтоб вам пусто было! Еще что угодно спросить? Зовут меня Лэмсден, шестьдесят лет от роду, и если б вы были у меня здесь на палубе, я бы вам шею свернул…

У него не хватило дыхания. Затем, обращаясь к своему пассажиру, он прибавил:

— Это тот самый испанский корабль, что привез в Кингстон тех лютых разбойников, которых повесили нынче утром, майор. Он везет назад кубинских представителей. На Кубе, верно, нет дельных военных лю…

Тут он в первый раз заметил меня и буквально подпрыгнул от удивления.

— Это еще что за птица?

Майор, не удостоив его ответа, спесиво отошел. Он был слишком почтенной особой, чтобы вступать в объяснения.

Пришлось мне объясняться самому. Часто посещая склад Рамона — этот, можно сказать, морской клуб Кингстона, — я знал в лицо и по имени чуть что не всех капитанов торгового флота, заходивших туда опрокинуть стаканчик и посплетничать. Мое лицо также не было совсем незнакомо маленькому Лэмсдену. Я рассказал ему всю свою историю, и он смущенно слушал, почесывая свой лысый затылок. Старый сеньор Рамон! Такой уважаемый купец! И я говорю, что был похищен? И из его склада?

— Если бы я не видел вас своими глазами у себя на палубе, я бы не поверил ни единому вашему слову, — в недоумении объявил простак.

Однако он готов был довести меня до Гаваны. Только он не удержался и позвал штурмана — такого же приземистого и такого же глупого, как и он сам.

— Это Кемп — знаете, мальчишка, которого Макдональд из Хортон-Пена подобрал неизвестно где в позапрошлом году. Испанцы с того корабля его похитили — так он уверяет. Они будто бы пираты. Корабль-то, как вы знаете, правительственный, имеет все бумаги, как полагается, а какие пираты на нем были — все сегодня утром повешены в Кингстоне. Однако Кемп здесь. И он говорит, что на родине подрался с жандармами и удрал при помощи контрабандистов. Слышал ты когда-нибудь что-нибудь подобное, Мерсер? Я думаю, он рассказывает нам басни, а? Что скажешь, Мерсер?

Оба философа смотрели друг на друга, глубокомысленно покачивая головами. Наконец, Мерсер осторожно сказал:

— Он парень отчаянный. Я слышал сегодня на берегу, будто бы он избил на большой дороге мирового судью и пробовал сшибить с ног адмирала. Против него есть уже приказ.

Затем он провозгласил с презрением:

— Ему, стало быть, похищение пришлось кстати, а то, сэр, он бы сидел теперь в кутузке.

Это была правда. Но судьба меня берегла для иного плена. Мои помыслы были порабощены образом молодой девушки, называвшей меня своим английским кузеном, девушки с ящерицей, девушки с кинжалом!

В эту ночь испанский корабль нагнал нас под крепчающим ветром. На рассвете он проплыл мимо "Бриза", а к закату следующего дня скрылся впереди из нашего зрения, держась, по-видимому, того же курса, что и мы.

Глава V

Проснувшись на следующий день, я ознакомился с подобравшим меня кораблем. Это было старое, небольшое, тихоходное судно, лишившееся при дневном свете всякого очарования. Единственными пассажирами были майор Каупер, его жена и его дочка — неприятная маленькая девочка с желтой косичкой и костлявой тонкой шейкой.

Добровольно я бы не выбрал такого общества для увеселительной поездки. Жена майора целый день лежала на палубе, то подзывая, то отталкивая от себя хныкавшую девчонку. Майор рассказывал мне анекдоты, подозрительно поглядывая на жену. Он становился все более любезным — вероятно, именно потому, что его жена совершенно игнорировала мое существование.

Я проводил день в праздности, не интересуясь даже курсом нашего корабля, пока в один прекрасный день не показался вдали берег Кубы. Я услышал, как Лэмсден и Мерсер произнесли имя Рио-Медио. Смешные старички опасливо говорили о мексиканских приватирах, являющихся будто бы из этой пресловутой гавани.

Я до полуночи простоял на борту, глядя на берег. Не видно было ни единого огонька. Странная истома овладела мною, какая-то безвольная грусть. Я мечтал, как мечтают все молодые люди, о лице прекрасной девушки. Там, на туманном берегу, дремлет она. Великая тишина царила на корабле, на море, на земле. Наконец я спустился вниз и лёг спать.

Я проснулся, как мне почудилось, от необычайного шума — криков и топота. Но кругом была мертвая тишина, к которой я напрасно прислушивался. Вдруг раздался слабый щелк курка — точно чей-то сердитый плевок; затем последовательно раздались крики, топот, еще выстрел. За перегородкой взвизгнула женщина, заплакала девочка. Я бросился на палубу. На корме майор Каупер, размахивая карманным пистолетом, держал речь перед Лэмсденом, который только беспомощно вздевал руки к небу. Завидев меня, Каупер стал что-то толковать о "невиданном позоре" и о том, что на борту имеются женщины. Я заметил, что приклад его пистолета инкрустирован перламутром.

Мы были так близко от берега, что ясно виден был блеск разбивающегося прибоя. Кто-то громко крикнул: "Смотри! Опять стреляют!"

Только теперь я заметил на расстоянии четверти мили и притом между нами и берегом небольшую шхуну с белыми парусами. Я кажется от роду не видал ничего более жизнерадостного. От бортов весело разбегались белоснежные полосы пены. Шхуна с большой скоростью шла прямо на нас. Лэмсден закрыл лицо руками.

Со шхуны донесся крик, подобный звону металла:

— Ложитесь на дрейф, или мы вас пустим ко дну!

Раздался треск разом спущенных парусов. Шхуна повернулась бортом.

Синие и белые цвета — мексиканский флаг — колыхались на гафеле шхуны, с нее спустили лодку. Старый Каупер подбежал к борту, поднял пистолет и прицелился. Щелкнул курок, но выстрела не последовало. Майор с отвращением швырнул свою игрушку. Голова его покорно поникла на грудь.

Еще момент, и наша палуба наполнилась людьми. Загорелые, ободранные, они спрыгивали один за другим с бульварка.

Нечего и говорить, что с нашей стороны не было оказано ни малейшего сопротивления. Паруса были сняты при первом же требовательном окрике. Вся наша команда была заперта в трюме. Лэмсдена и Мерсера привязали к запасной мачте. Вид их был слишком смешон, чтобы вызывать искреннее сострадание. Майора усадили на бочонок и поставили около него на страже бородатого пирата с красным носовым платком на голове. Прочая босоногая команда, не теряя времени, бросилась грабить каюты.

Мексиканский флаг гордо колыхался над шхуной. Но в начальнике высадившегося к нам отряда я узнал Томаса Кастро!

Значит, он действительно пират! Я не ошибся в своих подозрениях. С видом мрачного достоинства он стоял, закутавшись в длинный плащ и нахлобучив шляпу с пером.

— Вы хотите всех нас зарезать, Кастро? — спросил я. Но к моему великому удивлению он сделал вид, что меня не узнает, и, обратившись к Лэмсдену, грозно заявил, что он, Кастро, — начальник мексиканской шхуны, и в отплату за вооруженное сопротивление приватиру Республики, он разрешает своей команде не оказывать никакого уважения к частной собственности.

Свирепый тон Кастро был совершенно излишен: все покорно молчали, как овцы под ножницами. Мне этот тон показался наигранным; я подошел к пирату и шепнул ему на ухо:

— Я знаю тебя — ты Томас Кастро.

Даже теперь он притворился, что не слышит. Но выждав минуту, он укоризненно посмотрел мне в лицо:

— Попридержите язык! — очень быстро сказал он по-испански. — Вы сумасшедший!

Его ястребиный нос зарылся в усы. Взмахнув рукой, он внушительно проговорил:

— Я вас не знаю. Я Никола Эль-Демонио, мексиканец!

Бедный старый Каупер застонал. Имя Никола Эль-Демонио было ужасом для человека, имеющего на попечении женщин. Он поймал меня за рукав, точно ища поддержки, и сказал:

— Моя жена, моя жена… Не можете ли вы сказать этому… — он кивнул головой на Кастро. — Попробуйте… — Старик запнулся. — Слышите, как плачет девочка?

Лицо его было бледно и сморщено, как лист скомканной бумаги.

Я схватил Кастро за руку. Он обернулся и улыбнулся мне украдкой.

— Мы вас захватим силой. Пожалуйста, сеньор, сопротивляйтесь, только не слишком. Что? Его жена? Скажите этим глупым бакенбардам, что ей ничего не сделают. Мы тронемся, как только эти свиньи закончат свой грабеж. Остановить их я не могу.

У меня не было времени обдумать его слова. Крики ребенка доносились все громче, и я побежал вниз. В каюте кроме женщин было два пирата. Миссис Каупер лежала на диване, бледная, с закрытыми глазами. Черномазая нянька билась в углу грязным узлом желтых, лиловых и белых тряпок. Ребенок с криками метался взад и вперед. Пираты их не трогали. Только один из них говорил по-испански:

— Нам только нужны ваши кольца. Только ваши кольца.

Миссис Каупер окаменела от ужаса. Я прокричал ей в ухо — точно глухой бабе — чего от нее хотят. Она бессмысленно повторяла:

— А они тогда уйдут?

Наконец, она стащила со своих тонких пальцев кольца и передала их мне. Я их отдал грабителям. Затем, сообразив, что из каюты капитана она сможет через вентилятор разговаривать с мужем, я кое-как растолковал ей эту идею и повел ее или, вернее, понес. Ребенок с нянькой бежали впереди. Когда я принес даму в каюту, она вырвалась из моих рук, вытолкала меня и яростно захлопнула дверь перед моим носом. Она, казалось, меня ненавидела.

Глава VI

Я опять вышел на палубу. На корме человек двадцать пиратов окружили майора Каупера; белая голова старика моталась взад и вперед над их склоненными спинами. Они стащили с него старый военный сюртук и дрались из-за пуговиц. Я только успел крикнуть ему:

"Ваша жена внизу, не беспокойтесь!", как вдруг заметил, что Кастро отчаянно распекает воров. Он их уволок, и мы остались вдвоем на корме. Майор Каупер наклонился к окошечку вентилятора; до моего слуха долетал слабый голос его супруги.

Вдруг майор выпрямился и сказал мне:

— Вы, черт возьми, с этим человеком запанибрата.

Мне стало не по себе от его тона. Майор прошелся по опустевшей палубе, подошел к окошечку, что-то спросил, подождал ответа и опять вернулся ко мне.

— Вы свалились с неба к нам на корабль — да-с, сударь, просто с неба. Потом нарассказали нам полный короб небылиц. Чертовски подозрительно!

Он еще раз прогулялся по палубе и опять вернулся к своей теме:

— Жена говорит, что вы… что вы взяли у нее кольца и отдали… им.

У майора был пристыженный вид.

Меня взорвало.

— Ваша жена! Да ее убили бы, если б я не заставил ее отдать кольца! Я ей, можно сказать, жизнь спас!

— Ну-ну! — Майор пожал плечами. — Может быть, может быть, не спорю, вы очень милый молодой человек. Только…

Майор замолчал, стараясь вернуть себе свою военную осанку.

Ко мне подошел один из испанцев и прошептал: "Идите. Мы сейчас отчаливаем".

Я крикнул на всю палубу:

— Томас Кастро! Я с вами не поеду!

Человек за моей спиной проговорил: "Идем, сеньор, vamos".

И вдруг Кастро протянул руку и крикнул: "Хватайте его!" и добавил на ломаном английском языке: "Сопротивляйтесь, сколько вам угодно!"

Я честно сопротивлялся. Ободранцы обступили меня, гримасничая как мартышки. Особенно раздражала меня одна морда с перешибленным носом и двойным подбородком. Мне удалось сшибить его с ног. Остальные рассыпались во все стороны. Кривоносый вскочил на ноги и кинулся на меня с ножом. Я изловчился и ударил ему в кончик носа. Но тут меня схватили за локти. Пара рук сворачивала мне шею, другая обхватила меня за пояс. Еще кто-то пробовал связать мне ноги. Так, сцепившись, мы метались по палубе. Не будь их так много, они гораздо легче справились бы со мною. Но вдруг меня треснуло по голове. В глазах потемнело. Казалось, внезапно упала ночь.

Когда я очнулся, я лежал на спине посреди палубы, придерживаемый пятью пиратами. Кастро рядом со мной топал ногой и кричал своей команде, чтобы они возвращались на шхуну. Оба корабля уже стояли бортом к борту.

Между тем майор Каупер, стоя рядом со мною на коленях, причитал:

— Мои бумаги! мои бумаги! Я без них умру с голоду. На что они им?.. Моя пенсия… страховые полиса…

Он склонился над моим лицом. Испанцы слушали в недоумении.

Кастро сохранял вид заговорщика. Наконец, тронутый горем старика, я заступился за него перед Кастро, хоть это стоило мне тяжелого усилия; я был взбешен, возмущен и унижен.

— Что бумаги? Почем я знаю, где они? Пусть поищет.

Палуба была завалена всяческим хламом. Каупер бегал среди разгрома, точно легавый пес по капустному полю.

Наконец, он наткнулся на черную лакированную шкатулку.

— Вот они! вот! — воскликнул он. — Говорю вам, я без них с голоду помру… Попросите его, попросите…

Он уцепился за меня, как утопающий.

Кастро поднял к небу свою указующую руку. Черный плащ спускался с нее тяжелыми складками, напоминая дождевой зонт. Каупер понял, что может забрать свою шкатулку с бумагами. Он схватил ее и бросился в сторону. Но в последний момент, повинуясь благородному импульсу, он повернулся ко мне и рассеянно пробормотал: "Благослови вас Бог". Затем он вспомнил, что я спас его жену и ребенка, и попросил Господа благословить меня также и за это.

— В случае необходимости, — прибавил он, — честью клянусь — я явлюсь свидетелем, будь я хоть за тысячу миль. Честь моя порукой!

Он сказал, что живет в Клэпхеме. Больше я ничего не помню. Меня сволокли на палубу шхуны, и майор исчез из поля моего зрения. Прежде чем корабли разошлись, я был отнесен вниз, в каюту.

Там меня оставили одного, и я долго сидел, склонив голову на руки. Я был слишком изнурен, чтобы думать о чем-либо. Я вырос и научился принимать безобразные детали вещей. Я видел, как пираты — мужчины — царапают друг другу лица из-за мундирных пуговиц, из-за старых сапог, из-за штанов Мерсера. Собственное будущее меня перестало интересовать. Наконец я встал и огляделся вокруг.

"Хватайте его!"

Я находился в тесной, голой, чрезвычайно грязной каюте. Тесаный стол, на котором лежали мои руки, был весь в жирных пятнах. Яркий свет просачивался в оконце. К подножию мачты прислонено было несколько старых ружей, три английские охотничьи винтовки, да старинный мушкет. С тюфяка, разостланного на полу, поднялся человек. Он положил на засаленный стол гитару, изукрашенную красными лентами — трофеями любви. Он был поразительно худ и так высок, что задевал затылком люстру. Он сказал:

— Я ждал, когда кабальеро проснется.

Ступая, как на сцене, он проскользнул между столом и стеною, с таинственным видом схватил меня за руку и сел со мною рядом, на нем была красная, почерневшая у ворота рубаха с золочеными пуговицами, на которых были вытеснены инициалы "G. R.". Я невольно подумал что верно эти пуговицы украдены с какого-нибудь английского судна.

— Я попрошу сеньора кабальеро выслушать, что я имею ему сообщить, — торжественно заговорил незнакомец. — Я не могу дольше выносить такие страдания.

У него было типичное классическое лицо: тонкие черты, огромный нос, гнутые брови подковой, большие темно-карие глаза с лиловатым блеском, как у жеребца. Вид у него был крайне мрачный. Он говорил так звучно, точно у него была не грудь, а духовой ящик. Он употреблял длинные периоды, из которых я не понимал и половины.

— Какая разница между мною, Мануэлем дель-Пополо Истурисом и Томасом Кастро?.. Спросите у дам Рио-Медио, пусть судят они… Кастро чужеземец, андалузец… И все-таки мне предпочли андалузца, потому что он покорный прислужник великого дона… и вот ему поручают командование! Какая разница, спрашиваю я? Я — мозг, а он — только нож… Скажите, сеньор кабальеро!

Я не знал, что отвечать. Мануэль дель-Пополо задумчиво изучал мое лицо.

— Приношу мою жалобу к вашим ногам, — продолжал он. — Вы будете нашим атаманом… Ибо так повелел О’Брайен. Ведь вы избавите меня от позорных страданий?

Он умолял меня долгим пристальным взглядом. Мне бросились в глаза его грязные шелковые манжеты.

— Кабальеро, — продолжал он, — представит совету мои планы. Мы будем работать вместе… Вы сами увидите — этот Кастро невыносимо груб. Но я… я — человек со вкусом, я — improvisador, артист. Песни мои славятся в Кубе… Вот послушайте!

И схватив гитару он вдохновенно запел гнусавую, длинную, нудную песню.

Мне казалось, что я схожу с ума. Но вот дверь отворилась и в каюту вошел Кастро, сел и вздохнул с таким довольством, точно только что кончил какое-то трудное дело.

При его появлении Мануэль дель-Пополо вспыхнул и демонстративно удалился. Томас Кастро обратился ко мне.

— Вам лучше? — благосклонно спросил он. — Вы перестарались… Однако, по чести говоря…

Он подобрал гитару и начал рассеянно перебирать струны. Я замечал в нем некоторую перемену. За последние годы он, что называется, вошел в тело; в спутанной щетине его бороды появилась проседь; в общем, казалось, он жил хорошо и спокойно.

— Хотите рому? — спросил он после паузы, и одобрительно посмотрев на меня, прибавил: — А кабальеро стал совсем молодчагой — широкий да сильный, как бык… Здорово вы расшвыряли этих бездельников, sacré пот d'une pipe…[12] Можно было подумать, что вы отбивались всерьез. А ловко!

Он растянулся на тюфяке и закрыл глаза.

Я напрасно старался найти на его лице следы иронии.

— Зря все-таки вы так сильно дрались. Вы многим влепили не на шутку. Эти свиньи очень злопамятны. Остерегайтесь ножа в спину.

Он лежал, скрестив руки на животе, круглом точно пудинг. Некоторое время длилось молчание. Затем он открыл глаза и уставился в грязный потолок.

— Подумайте только — увидеться с вами снова после стольких лет. Я не верил своим ушам, когда дон Карлос отдал мне приказ поймать вас на такой манер. Но как говорит пословица, — вода бежит в море, а камешки знают свое место.

Он остановился, прислушиваясь к шуму наверху.

— Мануэль болван. Он сходит с ума от зависти, что меня назначили сюда командиром на один только день. Эх, что ни говори, они — опасная сволочь, эти слуги О’Брайена. Хотел бы я, чтобы город очистили от них. Когда-нибудь дойдет здесь до бунта — с этой их вечной завистью да сумасбродствами.

Я молча слушал, выуживая из болтовни Кастро отрывочные сведения о ходе событий, точно куски разодранной картины. О’Брайен поехал в Гавану на том самом корабле, с которого я бежал; Риэго на лодках высадились в Рио-Медио.

— Бедный дон Карлос! — причитал Кастро. — Эти варвары повезли его ночью в такой туман и сырость. Он все кашлял, кашлял. Слушать было больно. Он даже не мог говорить со мною — со своим Томасом.

Я никак не мог понять, зачем понадобилось похищать меня вторично: по словам Кастро, О’Брайен ничего не имел против, чтобы я достиг Гаваны. С "Бриза" меня велел похитить сам Карлос. Он встал на рассвете, чтобы дать Томасу самые точные указания; при этом у него из горла хлынула кровь.

— Он меня предупреждал быть поосторожнее. Он говорил: "Сеньор Хуан — мой друг. Я его очень люблю. Смотри, Томас Кастро, сделай вид, как будто бы его тащат против его воли".

Томас Кастро искоса посмотрел на меня.

— Вы можете дать обо мне хороший отзыв. Я всячески старался. Если вы все-таки скомпрометированы — то не моя в том вина. Вы сами показали, что мы с вами знакомы.

Он опять закрыл глаза.

— Vaya! — воскликнул он после некоторого молчания. — Это все ерунда! Чего там бояться? Ну кто бы поверил, что его превосходительство дон Бальтасар вел когда-то беззаконную жизнь? А говорят, он укокошил трех монахов, очень давно, в Севилье. В те дни опасно было идти против "нашей матери, святой церкви.

Он замолчал и расстегнул рубаху, обнажив невероятно волосатую грудь; затем тихо скинул сапоги.

— Тут можно протухнуть. Эх, было времечко!..

И вдруг он повернулся ко мне, точно пораженный новой, совершенно непереваримой мыслью:

— Неужто эти дураки повесили бы такого джентльмена, как вы, если бы они вас поймали? Какие англичане дикари! Хуже людоедов! Вы хорошо сделали, разыграв эту комедию сопротивления. Quelle pays!.. Ну и народец!.. Ладно! Через час будем в Рио. Спать!..

Глава VII

В два часа дня наша шхуна вошла в бухту Рио-Медио. Я вышел на палубу. Томас Кастро, пока кидали якорь, стоял рядом со мной, и мрачно плевал в воду.

— Скажите, — заговорил я, — что все это означает? Какая тут собака зарыта?

Кастро угрюмо пожал плечами.

— Кому же знать, если не вам?

— Ну так ведите меня к Карлосу. Я должен выяснить это дело.

Кастро подозрительно посмотрел на меня.

— А вы его не взволнуете? В его состоянии и помереть недолго.

— О, волновать я его не буду.

Когда мы ехали в лодке вдоль берега, он показывал мне дома виднейших граждан. В семнадцатом столетии Рио-Медио был главным портом на Антильских островах, но к нашему времени он пришел в упадок, не выдержав соперничества с Гаваной, так как его гавань не могла приютить современных судов глубокой посадки. В городе теперь не было ни торговли, ни жизни, никаких должностных лиц, кроме епископа и нескольких отставных чиновников из Гаваны. На запад от собора расположено было большое селение, состоящее из утлых, крытых тростником лачуг да глиняных мазанок. Замок Риэго представлял собой огромный дворец, окна которого, точно бойницы, смотрели на берег. Дон Бальтасар фактически владел всем городом со всеми окрестными землями, и если бы не его старческая дряхлость, он мог бы быть абсолютным монархом.

Он жил раньше в Гаване со всею роскошью знатного вельможи, но на склоне лет удалился в свой замок, из которого теперь только второй раз выезжал.

Говорили, что он дорожит О’Брайеном как зеницей ока и приложил все свое влияние к тому, чтобы ввести его в число судей Морской Судебной Палаты. Возможно, что сам старик ничего не знал о пиратах.

— Я знаю, вы меня считали пиратом, — сказал Кастро. — Да, на один день, ради моего друга Риэго — я стал пиратом, но и только. Скажу больше: я ненавижу этого поповского прислужника, этого сладкоречивого судью, этого пройдоху О’Брайена… Подумаешь — страдалец за веру! А я не страдал за свою веру? Я преданный слуга и друг Риэго. Но вы, кажется, полагаете, что сам дон Бальтасар тоже пират? Он, в чьих жилах течет кровь Сида Кампеадора; чьи предки владели половиной этого острова со времени великого Христофора!

Мы вошли в тянувшийся вдоль берега внушительный портал угрюмого замка и поднялись по широкой лестнице. В высокой комнате на большой кровати лежал Карлос. Я остановился перед ним, оттолкнув Кастро, который осторожно скреб полированное красное дерево своим грязным ногтем.

— Черт возьми, Карлос! — сказал я. — Это твое третье предательство! Чего ты хочешь от меня?

Нетрудно было поверить, что Карлос — потомок Сида Кампеадора. Ни один мускул не дрогнул на его бескровном голубовато-белом лице, которое уже отмечено было величием смерти. Только глаза его тихо открылись и по лицу разлилась легкая, томная улыбка какого-то безмерного наслаждения.

— Ах, Хуан! Se bienvenido, привет тебе, привет.

Кастро схватил меня за плечо, устремив на меня горящий взгляд своих желто-карих глаз.

— Вы не будете грубо разговаривать с ним? — сказал он. — Английская скотина! Ведь он умирает.

— Да я и не собираюсь, можете успокоиться, — ответил я. — Сам вижу.

Здесь не могло быть притворства. Карлос действительно умирал.

— Предательство? О, нет! — заговорил он вдруг. — Ты должен был приехать. Ты нужен мне. Я рад тебе, дорогой Хуан. Не сердись. Это необходимо было сделать, а способ — ты должен извинить.

Голос его был весел и безропотен.

— Я жду объяснения, Карлос, — сказал я. — Я не хочу тебя убивать, но…

— Я сейчас скажу… одну минуту…

Он бросил золотой шарик в серебряный таз и раздался звон, как будто разбудили большой колокол.

К нему скользящей походкой подошла монахиня в чепце, позаимствовавшем свою форму у рогов дикого быка, и подала ему золотой кубок. Он пригубил и приподнялся на подушках. Монахиня вышла вместе с Кастро, бросившим мне на прощанье свирепый взгляд. Карлос улыбнулся.

— Они стараются облегчить мне конец, — сказал он. — Vamos! Тому мягка подушка, кто истинно любим.

Он закрыл глаза.

— Почему ты один меня ненавидишь, Джон Кемп? — прибавил он вдруг. — Что я тебе сделал?

— Видит бог, я вовсе не ненавижу тебя Карлос, — ответил я.

— Ты мне всегда не доверял. Почему?

Я вспомнил, как мальчиком, в Кенте я делал из него кумира.

— Твой зять, мой кузен Руксби, первый стал считать меня пиратом. Я — простой пират! Я, Карлос Риэго! Ведь и он и ты — вы оба так считали? — Карлос иронически посмотрел на меня и поднял тонкий бледный палец к большому гербу на пологе кровати.

— Такого рода вещи, amigo mio, не позволяют человеку залезать в чужие карманы.

Он вдруг повернулся на бок и пристально смотрел на меня своими ясными глазами.

— Друг мой, — продолжал он, — если бы я тебе сказал, что Руксби и знатнейшие кентские дворяне занимаются контрабандой, ты назвал бы меня невежественным дураком. Единственный раз, что я воспользовался услугами этих разбойников — это сегодня, потому что привести тебя сюда было необходимо. О’Брайен отправился в Гавану, чтобы тебя арестовать, как только ты высадишься на берег. Я хотел спасти твою жизнь. Ты бы не вырвался из когтей этого негодяя.

Я начал верить. Правда, было что-то дружелюбное в стараниях Кастро не скомпрометировать меня на борту "Бриза".

— Но зачем же ты заставил меня встретиться с О’Брайеном? — спросил я, преодолевая последние сомнения.

— Ты и за это не должен меня ненавидеть, — ответил Карлос. — Я всегда желал тебе только добра, Хуан, потому что ты честен, молод, благороден и хорош собой. Ты ради меня и моего друга подвергал себя опасности, когда мой родной кузен от меня отступился. И я любил твою сестру. У нас есть пословица: "Брат всегда хорош для глаз, которым полюбилась сестра".

Я смотрел на него в смущении.

— Ты любил Веронику! Но Вероника ничто рядом с сеньоритой!

Он устало улыбнулся.

— Ах, сеньорита, да — она очень хороша; ее можно полюбить. Но человек не властен над любовью, друг мой.

Я смотрел в открытую дверь. За ней открывался абсолютный покой внутреннего двора — высокие, прямоугольные колонны галереи, а посередине тонкие струи фонтана. Вокруг фонтана переплетались гущи цветов: огромные мальвы, герань и буйно разросшийся златоцвет.

— Как похоже на наши цветы в Кенте, — невольно сказал я.

— Я привез семена из сада твоей сестры, — был ответ.

Я был сражен, но все еще не хотел сдаваться.

— Все это мне ровно ничего не объясняет, — сказал я резко.

— Погоди, мне нельзя много разговаривать, — и Карлос закрыл глаза, помолчал — и вновь заговорил.

Никак нельзя сказать, что я ему не поверил. Я верил, верил каждому слову. Я просто имел глупость поддаться наговорам Руксби. Я свалял дурака на борту "Темзы". Приезд Карлоса был устроен через какого-нибудь о’брайеновского агента в Лондоне, находившегося в сношениях с Рамоном. Тот же агент нанял для О’Брайена Николса — штурмана из Новой Шотландии. Николс, видя мою близость с двумя пассажирами, едущими в Рио-Медио, забил себе в голову, что я отправляюсь туда же. А он, естественно, не желал иметь англичанина свидетелем своих деяний.

Но намеки Руксби подействовали на меня гораздо сильнее, чем все прочее. Теперь мне вспомнились сотни мелочей, по которым я мог бы догадаться в свое время, что Карлос любил Веронику. Я понял теперь ревнивую нетерпимость Руксби, понял приветливые взгляды, которыми Вероника дарила Карлоса. Теперь я понял, почему Руксби сделал предложение Веронике в тот самый день, когда Карлос вернулся в наши края, преследуемый полицией. Я видел ясно, что между замком Риэго и пиратами Рио-Медио связь не теснее, чем между самим уважаемым Ральфом Руксби и старым пропойцей Рэнгсли из Гайса.

— Ах, у тебя была горькая жизнь, мой Карлос, — сказал я после долгого молчания.

Он открыл глаза и улыбнулся своею мужественной улыбкой.

— Приходится принимать свою судьбу. Однако, я должен беречь голос и не тратить его на сетования. Я должен тебе сказать… да… — Он замолчал и остановил на мне пристальный взгляд. — Я оставляю за собой огромное богатство. После смерти дяди — а дядя очень стар и жить ему недолго — этот замок, город, земли, золото, невольники, — все перейдет молодой, беспомощной девушке.

Прибавь к этому страшную угрозу, очень опасного, хитрого, подлого человека, втершегося в доверие старика с целью сделаться обладателем молодой девушки и ее огромного богатства. Я говорю об ирландце О’Брайене. Ты его видел. Если я умру, дядя останется в полной его власти. Куда пойдет все состояние? На восстановление истинной веры в Ирландии? Quien sabe?[13] Во всяком случае, оно перейдет в руки О’Брайена. И девушка тоже окажется в его руках. Если бы у меня оставалась надежда на жизнь, все могло бы сложиться иначе. — Карлос мучительно глотнул воздух и положил свою хрупкую руку на белый воротник у шеи. — Меня терзала забота — как помешать О’Брайену в его замыслах? Дядя поехал в Кингстон, убежденный, что обязан видеть своими глазами, совершена ли казнь тех несчастных с должной гуманностью. О’Брайен поехал с нами в качестве его секретаря. Я был в подавленном состоянии духа, и молил Небо указать мне путь. Тогда мой взгляд упал на тебя. Ты стоял, прижатый толпой к самым колесам нашей кареты. Это было как бы ответом на мои молитвы.

Карлос вдруг свесился с кровати и схватил меня за руку.

Мне казалось, что он бредит. Он так мечтательно смотрел на меня огромными своими глазами и жал мне руку.

— Если бы тебе досталась моя кузина и мои земли, — продолжал он после паузы, — это было бы, думалось мне, вроде как если бы я получил твою сестру — не то же самое, конечно, но все-таки достаточная радость для умирающего… В своем уме я уладил все очень легко и быстро. Затруднение было в О’Брайене. Скажи я ему: "Вот жених моей кузины" — он убил бы тебя или меня; он ни перед чем не остановился бы. Поэтому, я совершенно спокойно ему сказал: "Вот человек, которым вы можете заменить вашего Николса". О’Брайен был рад вдвойне, так как мог унизить англичанина. Серафина также была рада иметь тебя гостем, потому что я говорил ей о тебе, как о самом бесстрашном и благородном юноше.

Таковы были расчеты Карлоса. Но О’Брайен, слышавший о моей близости с сепарационистами, нашел возможным открыться мне полностью. Он, может быть, рассчитывал также на мою молодость, недальновидность, или на беспринципность. Убедившись в своей ошибке, он сразу решил принять против меня свои меры; а Карлос, опасаясь другой грозившей мне опасности, позволил ему меня похитить. Вот и вся история.

Под конец дыхание его стало частым и коротким; на щеках появились пятна румянца, глаза смотрели на меня с мольбой.

— Ты останешься здесь до моей смерти, а тогда я хочу, чтобы ты защитил…

Он не договорил и навзничь упал на подушки.

Часть третья

ЗАМОК РИЭГО

Глава I

Сейчас память смягчает контуры событий, время сглаживает их. Но тогда — тогда я был потрясен. Конечно, я перестал подозревать Карлоса — и как стыдно мне было за эти подозрения! И он умирал… Я низко опустил голову: тяжелыми показались мне обязанности, которые этот человек, когда-то такой веселый, бесстрашный романтик, возлагал на мои неопытные плечи.

Он говорил до изнеможения — и теперь лежал неподвижно на своей огромной кровати, украшенной гербами, как памятник. Я тихо вышел за старым негром, а в комнату скользнула монахиня и с упреком шепнула:

— О, сеньор!

— Не браните бедного грешника, донья Мария, — проговорил Карлос слабым, но веселым голосом. — Так мало дней осталось жить…

Всю нелепость, всю неожиданность того, что случилось, я окончательно осознал, когда переодевался в большой комнате с решетчатыми окнами, меняя свои лохмотья на один из пышных костюмов Карлоса. И никогда мне так ясно не представлялся родной дом, нежное личико Вероники, строгая фигура матери — и мечтательно растерянное лицо отца, погруженного в поиски рифм. Он наверно понял бы всю странность, всю романтичность моего положения.

— Ты останешься здесь…

Дон Бальтасар, очевидно, знал о моем приезде. Как во сне, я последовал за старым негром, который ждал у дверей моей комнаты. И еще страннее показалось мне все, когда я проходил под колоннами обширной сквозной галереи. Ни звука, кроме постукивания палки старика-негра… Где-то внизу в мраморном бассейне шумела вода. Меж колоннами мерцали стеклянные фонари в серебряных оправах, освещая широкую белую лестницу. У поворота черный страж с ружьем встал при нашем появлении. Мне показалось, что широкий плащ Кастро и его островерхая шляпа мелькнули внизу, у ворот. Мы подошли к тяжелой бархатной завесе. Она раздвинулась передо мной — и мой провожатый пропустил меня вперед.

В большой белой зале вокруг стола, сверкавшего серебром и хрусталем, стояли три черные фигуры. Одна из них старческим, дрожащим и каким-то автоматическим голосом — голосом дона Бальтасара — сказала, что дом его и он сам в моем распоряжении.

Чинные движения и чинные голоса сдержали мое прорывавшееся изумление. Обе дамы низко присели в пышном шорохе жестких шелков в ответ на мой глубокий поклон. Я настолько еще владел собой, чтоб проделать эту церемонию, но в душе был растерян окончательно — и когда рука дона Бальтасара легким дрожащим прикосновением легла на мою склоненную голову, я вдруг на момент почувствовал, что земля уходит из-под моих ног. Старик снял руку и отвернулся. Толстенький священник с круглым розовым лицом вышел вперед и торжественным, слегка задыхающимся голосом, прочел латинскую молитву и, поклонившись дону Бальтасару и дамам, вышел из комнаты. Безжизненный голос дона Бальтасара произнес:

— Наш добрейший отец Антонио в своей неисчерпаемой преданности обедает у постели нашего возлюбленного Карлоса. — Он вздохнул. Тяжелая резьба его кресла оттеняла низко склоненную над тарелкой голову. Надвинулось тяжелое молчание. Смерть витала над этим столом, смерть и дыхание минувших веков. Множество огней, блестящий пол, ослепительно-белая нагота стен, одетых мрамором, внушительная резная мебель из черного дерева дышали суровым великолепием. Много столетий тому назад род Риэго управлял отсюда своими владениями. И я вспомнил о неприступных стенах этого замка, могучим четырехугольником вырезывающихся на морском берегу. Много веков тому назад благородные искатели приключений выстроили это убежище, когда страшные банды наемных войск пытались превратить в прах их завоевание.

Обед был для меня настоящим испытанием. Слева от меня сидела величественная дуэнья. У нее были круглые злые глаза и попугайный профиль. Черное кружево, покрывавшее голову, было увенчано высоким черепаховым гребнем. Я едва решался поднять, взор на сияющее сероглазое видение, глядевшее на меня через богато сервированный стол.

И все-таки я глядел на нее. Это была она — девушка с ящерицей, девушка с кинжалом. И в торжественной тишине она казалась образом старинной, полузабытой сказки. Я украдкой рассматривал юную прелесть ее личика. Тонкий овал щеки пронизывал меня неведомым наслаждением. Она встряхивала иногда тяжелыми темными кудрями — и мне казалось, что я впервые вижу женские локоны. Каждое движение ее губ говорило о какой-то огромной возможности блаженства — и когда она произнесла несколько слов, обращенных ко мне, я вздрогнул, хотя слова были обычны, незначительны. Неужели она забыла о том, что она — девушка с кинжалом? Знал ли об этом старый дон? Что думал он? Отчего он благословляюще положил руку на мою голову? Знал ли он, как я попал в его дом? Но я не мог думать. Каждый поворот ее головки путал мои мысли, каждое движение ее руки заставляло меня забыться, — а ее серьезные глаза и улыбающиеся губы будили желание боготворить ее, молиться на нее.

Бесшумно скользил целый батальон молодых негров под командой старого мажордома. Он стоял за стулом дона Бальтасара, и что-то трогательное и таинственное было в их лицах: одно — белее слоновой кости, другое — черное и немое, — они казались воплощением резкого контраста рас, смягченного для обоих близостью могилы. И старость, казалось, была таинственным братским звеном между рабом и хозяином.

В определенный час на большом серебряном подносе внесли огромный железный ключ — и старый слуга положил его перед доном Бальтасаром.

— По приказу дона Карлоса, — пробормотал он.

Старый дон как будто проснулся, легкая краска покрыла его щеки.

— Было время, молодой кабальеро, когда ворота Каса-Риэго денно и нощно готовы были впустить всех обездоленных и несчастных — как двери церкви… и дом почитался, как церковь. Но видно теперь… — он что-то забормотал про себя, но сразу спохватился. — Безопасность гостя для кастильца дороже жизни, — закончил он, кинув на меня внимательный и благожелательный взгляд. Он встал, и мы вышли на террасу. У плещущегося фонтана, меж двумя стульями стоял маленький стол и на нем огромный семисвечник. Дуэнья и дон Бальтасар сели друг против друга. Над затаенной тишиной двора блистало множество звезд.

— Сеньорита, — начал я, собрав все свое мужество и все знание испанского языка, — я не знаю…

Она шла рядом со мной легкими четкими шагами и грациозно закрыла веер.

— Дон Карлос сам дал мне кинжал, — быстро проговорила она.

Веер раскрылся, как крылья птицы. Меня коснулась волна воздуха, полная тонкого аромата.

Она заметила мое смущение.

— Пойдемте до конца галереи, сеньор.

Старый дон и дуэнья взяли карты. От полуинтимного тона Серафины я почувствовал себя на седьмом небе.

— Я, быть может, унаследовала дух нашего рода, — сказала она, когда мы стояли подальше, — но, увы! я только слабая девушка. Мы решились на это ради вашей милости, ради того, что вы наш родственник, что вы англичанин. Ay de mi![14] Как я хотела бы быть мужчиной! Моему отцу нужен сын — он так стар, стар. О, бедный отец! О, бедный дон Карлос!

В тени как будто прозвучало рыдание. Мы дошли до конца галереи и повернули обратно. Как восхищала меня ее колеблющаяся походка!

— Даю честное слово англичанина, — начал я.

Веер коснулся моей руки. Глаза дуэньи сверкнули из-за карт.

— Эта женщина тоже принадлежит тому человеку, — шепнула Серафина. — А ведь она была мне преданной воспитательницей, почти матерью. Misericordia![15] О, сеньор, в этом несчастном доме нет человека, которого он не купил, не совратил или не запугал до смерти — не подчинил своей воле, своей ненависти к Англии. Нас, бедных, он сделал чуть ли не своей челядью. Даже сам епископ боится его.

Она говорила — и ее взволнованный голос странно не соответствовал ленивому ритму ее походки в такт медленным колыханиям веера. Уединение ее отца после смерти матери создало такое одиночество для него в его преклонные года. Да, такое, горе, — а тут еще интриги этого низкого, этого ужасного человека, втершегося в семью ее матери, пользующегося милостями ее отца, благодаря покойнице. О, да! Он перед смертью завладел ее святой душой, благодаря своей кажущейся набожности и своим мучениям за веру, которыми он всегда хвастался! Его вера! О лицемер, лицемер! Его единственной верой была ненависть — ненависть к Англии. Он всем пожертвовал бы ради ее погибели. Он погубил и разорил бы своих лучших благодетелей — какой это ужасный человек!

— Сеньор мой кузен, — торжественно проговорила она. — Он отравил бы каждую каплю чистой воды в вашей стране, если б смел… Улыбнитесь, дон Хуан!

Сдержанная страстность ее речи зачаровала меня, — и внезапный взрыв серебристого смеха, которым она закончила свою тираду, оглушил меня, как удар грома. Те двое подняли глаза от карт.

— Я нарочно рассмеялась, чтобы обмануть ту женщину, — быстро объяснила она. — Я когда-то любила ее! Казалось, ничто не может обуздать этого человека, — продолжала Серафина, — ни страх, ни благодарность. Как будто он околдовывает людей. Он был членом какого-то могущественного религиозного органа — дон Карлос знал лучше, чем она, какого именно. Ш-ш-ш! Но интриги, какие интриги!

Я увидел как ее маленькая рука стиснула ручку веера.

— Его наглости не было пределов. — Он тратил их капитал. — Такая наглость! — Он завладел всеми мыслями ее отца.

— Он уверяет, что происходит от ирландских королей, он, который… Сеньор мой английский кузен, он даже осмеливается домогаться моей руки!

Игра в карты окончилась.

— Но скорее смерть! — шепнула она спокойно и решительно.

Уже черные слуги выстроились в два ряда, держа в уровень со своими лицами тяжелые серебряные подсвечники, унаследованные от второго мексиканского вице-короля. Серафина низко присела, я глубоко поклонился ей — и страх за нее еще сильнее сжал мое сердце. Она подошла к отцу за благословением — и обе женщины удалились в шелесте шелков и блеске свечей, озарявших их прямые, черные фигуры. Бальтасар, склонившийся над своей табакеркой, как будто вдруг проснулся — и широким крестом осенил удалявшуюся дочь.

Ее тонкая фигурка снова показалась в просвете верхней галереи. Мне была видна ее гордая головка, белый цветок в ее кудрях. Не повернулась ли она чуть-чуть в мою сторону? Нет, обман зрения… Тяжелая дверь с громким стуком захлопнулась — и гулкое эхо раскатилось по галерее. Она исчезла…

Бальтасар три раза прошелся по двору — очевидно, это вошло у него в ежедневную привычку. Он высвободил свою руку из моей, чтобы взять понюшку, — и снова оперся на меня. И то, что он так привычно опирался на мою руку, было самым странным, самым трогательным событием этого вечера. Очевидно, до меня кто-то так же поддерживал его. Карлос? Да, несомненно, Карлос. И чувствовалась какая-то неизбежность, воля неведомых судеб в том, что я очутился на его месте. Дон Бальтасар говорил мало и немного бессвязно: его мысли мелькали подобно пламени угасающей лампы. Помню, что он спросил меня с каким-то старческим беспокойством, слыхал ли я когда-либо об ирландском короле по имени Бриан Боре, но ответа моего он, казалось, не слышал и больше ничего не говорил.

Мы простились с ним у дверей моей комнаты, и я смотрел ему вслед, когда он двинулся дальше, окруженный светом и предшествуемый своим мажордомом. Было что-то призрачно-величественное в его походке, какая-то старинная внушительность. Казалось, что восстал из гроба человек, спавший больше сотни лет. А ведь этот самый дон Бальтасар во времена своей дикой и пылкой юности чуть не растратил огромного состояния семьи Риэго, был кумиром всего Мадрида и источником горя своих родных. Он увез vi et armis[16] монахиню из монастыря, вызвав гнев своего государя и проклятие церкви. Он пожертвовал всем своим европейским состоянием ради короля, дрался с французами, и за его голову было назначено высокое вознаграждение. Он знал страсть, могущество, войну, изгнание и любовь. И после всеобщего признания его мудрости и храбрости он испытал тяжелое, сломившее его горе — смерть молодой жены, матери Серафины.

Какая жизнь! И могла ли моя рука, на которую он опирался, быть ему поддержкой в конце жизни? Хватит ли у меня сил? О, если б только она опиралась на мою руку! Мне казалось, что ради нее я смогу сокрушать скалы, достать и сложить к ее ногам все звезды с небес.

Послышался вздох. Кто-то показался в конце галереи. Я стал на балконе и увидел отца Антонио. Он подошел ко мне и дружелюбно проговорил:

— Вышли подышать свежим воздухом, сын мой? Да, ночь тепла. — Его глаза благодушно глядели на меня. Мне он почему-то сразу понравился.

— Да, ночь чудесная, — подтвердил я.

Он поднял глаза к звездам.

— Как ярко горят светила, — проговорил он и прибавил: — Никогда не надоест созерцать это величественное зрелище.

— Как поживает дон Карлос, ваше преподобие? — спросил я.

— Наш возлюбленный страдалец спит, — ответил он, добродушно глядя на меня. — Он отдыхает. Знаете ли вы, мой юный кабальеро, что я был военнопленным в вашей стране и знаком с Лондоном. Я был капелланом на корабле Сан-Хосе во время Трафальгарской битвы. Да, ваша страна — благословенная, плодородная страна, и сердца ее сынов благородны. Я никогда не забываю помолиться за вашу родину.

Я не знал, что сказать и неловко поклонился. Патер положил свою короткую пухлую ручку на мое плечо.

— Пусть ваш приезд, сын мой, принесет успокоение душе страдальца, слишком смятенной земными делами. — Он снова вздохнул, приветливо кивнул мне с грустной улыбкой и, уходя, снова забормотал по четкам свои молитвы.

Глава II

Дон Бальтасар не спрашивал о причинах моего присутствия. Может быть, он думал, что сам пригласил меня, — и уж конечно не подозревал о способе моего прибытия.

О’Брайен уехал в Гавану на корабле, привезшем Риэго в Рио-Медио, — и не подавал признаков жизни. И все-таки, прибыв на "Бриз", он должен был увидеть, что меня на корабле нет. Но я забыл об опасности, висящей надо мной. Две недели я жил, как во сне.

Мы постоянно говорили об О’Брайене — он был единственной темой наших разговоров. Карлос слабым голосом часто восклицал:

— Он бесчестит имя рода Риэго! — и его дядя, сидевший в высоком кресле у постели, грустно кивал головой. Да, его владения стали убежищем отбросов со всех Антильских островов. Каждый разбойник, убийца, бродяга стал считать Рио-Медио безопасным пристанищем. Я вспомнил, как ямайские газеты писали о "пиратах Рио-Медио" и настаивали, чтоб наше правительство энергично протестовало и указало испанскому правительству, что гнездо пиратов и разбойников находится, как это ни странно, под косвенным покровительством испанского короля. "Так называемые испанские гранды в своих поместьях дают приют тем, кто нарушает нашу торговлю с Вест-Индией, является постоянной угрозой на морях, — писал "Bristol Mirror". — Куда смотрит наш флот? Если кубинские власти не желают вмешаться — мы должны взять дело в свои руки".

Адмирал Роулей, старый вояка, пытался было "взять дело в свои руки", при негласной поддержке нашего правительства. Но дело окончилось полным поражением — высланные с корабля Роулея к берегам Рио-Медио лодки были разбиты, — а власти Кубы протестовали против военных действий в мирное время, сами в виде компенсации выдали английским властям семерых пиратов, повешенных в Кингстоне. И адмирал Роулей был отозван и попал в немилость.

Теперь по какой-то невероятной случайности я очутился в этом последнем в мире гнезде пиратов — глухом, защищенном холмами, приморском городке. В деревушках, расположенных близ него, жил вороватый, наглый, грязный, вечно пьяный сброд, прятавшийся днем в каких-то лачугах, пляшущий, дерущийся, по ночам орущий под гитару разнообразные песни. А рядом стоял неподвижный старый замок, беззвучно доживающий свой век.

Эти люди — трусливо-жестокие и нерешительножадные — не были похожи на старинных пиратов, чей черный флаг с черепом и скрещенными костями наводил ужас на всех. Они просто шныряли в гребных лодках, как шакалы вокруг падали, выжидая, пока появится маловооруженное судно. С дикими криками они бросались на него, торопливо грабили пассажиров, иногда проявляли бессмысленную жестокость по отношению к кому-нибудь из них (например, жгли пятки, чтобы выведать о спрятанных деньгах), удирали снова в свои лачуги — и на берегу устраивали распродажу награбленного. И с таким сбродом О’Брайен, державший их всех в страхе и повиновении, собирался начать войну с Англией!

Во времена Николса пираты стали смелее и предприимчивее. Они выходили под его предводительством далеко в море. Они были уверены, что этот страшный, свирепый человек действительно находится в союзе с дьяволом. Он, вероятно, здорово держал их в руках угрозами и зуботычинами. С ним О’Брайен начал смотреть на грабежи, как на известного рода военные действия против Англии. Мне смешно писать это, но О’Брайен действительно смотрел на них, как на войну. И мне он предлагал не участие в грабежах, а государственную измену. Но Николс куда-то таинственно исчез, испугавшись слишком шумной победы О’Брайена над адмиралом Роулеем, и пираты снова вернулись к прежней жизни. Главным их занятием стали мелкие грабежи и ссоры между собой. Сейчас шла борьба за главенство между мулатом Доминго и "импровизатором" — знаменитым Мануэлем дель-Пополо. Мне рассказал об этом Кастро, сопровождавший меня во время моих прогулок. Словами нельзя выразить его презрение к этим людям. Ladrones![17] Гнилые отбросы! Морская пена! — вот как он звал их. Его положение, конечно, было исключительным. Он скромно жил где-то в маленькой хижине, какая-то старуха варила ему пищу и вертела для него сигаретки. Но он был приближенным семьи Риэго, своим человеком в замке.

Целыми днями он сидел, вытянув свои короткие ноги, на полу у дубовой двери, ведшей в комнату Карлоса, и курил бесчисленное количество сигарет. И на его круглом морщинистом лице было написано такое отчаяние, что казалось, если он перестанет курить, он сразу умрет от горя. А я жил в этой фантастической обстановке — и все крепла и росла во мне любовь к Серафине. Однажды я спросил Карлоса, чего он ждет от меня? И Карлос тихо ответил, глядя на меня в упор своими огромными глазами, сиявшими на изможденном восковом лице:

— Я больше всего хочу, чтоб ты женился на моей кузине. Когда-то женщина нашего рода вышла замуж за англичанина. Она была счастлива. Я верю в английскую верность, в чистоту английской души, — и с неуловимой улыбкой, полной грусти, он прибавил:

— Я мечтал о женитьбе на твоей сестре, мой Хуан.

Мне жениться на Серафине! Эти слова преследовали меня, эта мысль всецело завладела мною. Казалось, что прежде я ничего не слышал о женщинах, никогда не видел ни одной из них.

И действительно — она была для меня откровением. Каких женщин я видел раньше? Веронику? — одну ее. Мы были слишком бедны и мать моя была слишком горда, чтоб встречаться с соседями. Девушки нашего села не отличались даже самой примитивной красотой — нищета не бывает красивой. Дома я никогда и не глядел на женщин, и, удрав оттуда, я стал вести почти отшельническую жизнь у Макдональдов, иногда по целым неделям не видя чужого лица. Она была первой женщиной для меня — новым существом, чудом.

Нас соединяла еще больше опасность, грозившая нам обоим. Как два пассажира на тонущем корабле, мы инстинктивно искали друг друга. Но вне этого она оставалась для меня недосягаемой, прекрасным видением, героиней моих снов.

Но чем был я для нее?

Часто Карлос, держа ее руку в своих ослабевших ладонях, повторял ей, что ее английский кузен готов отдать свою жизнь за ее счастье. Она глядела на меня ясным взором, как будто испытующе, и мягко говорила:

— Наш английский кузен достойный сын своей великой нации. Он рыцарски храбр, галантен по отношению к бедной девушке!

Однажды у порога комнаты Карлоса она остановилась на секунду и ласково шепнула: "Пусть небо наградит вас, дон Хуан!" И весь день я не помнил себя от счастья. Что если все-таки желание Карлоса исполнимо? Возможно ли? Небо покачнулось и созвездия над Каса-Риэго затрепетали при одной мысли об этом.

Карлос храбро боролся со смертью. Иногда только белая косынка монахини напоминала о смерти и болезни. Голос его в тихие дни звучал с прежней силой, и надежда оживляла изможденное лицо. Дон Бальтасар много часов проводил у постели своего племянника. Он внимательно слушал наши разговоры и, когда Карлос начинал бранить О’Брайена, старик бормотал, что он ошибается, что О’Брайен человек высокого ума, что сам архиепископ и вся Гавана восхищены строгой жизнью судьи. Кроме того, покойная мать Серафины (и старик уныло качал головой) не могла обмануться в доне Патрицио (О’Брайена звали Патрик). Конечно, всегда возможны ошибки молодости (О’Брайену было лет сорок пять, не меньше). Он так предан семье Риэго… так много лет, много лет… Надо было бы выслушать, что он может сказать в свое оправдание…

Мы с Карлосом молча переглянулись.

— А ведь его собственная жизнь висит на волоске, — шепнул Карлос.

Мы знали, что развязка долголетних интриг О’Брайена наступит в тот миг, когда старый дон навеки закроет глаза.

Но почему О’Брайен до сих пор не показывался в Рио-Медио? Что удерживало его в Гаване?

— Очевидно, со мной он уже не считается, мой Хуан, — говорил Карлос. — И он подготавливается к смерти моего дяди.

Темные пути О’Брайена были совершенно непроницаемы. Он наверно знал, что я — в Рио-Медио. Страшно было б его присутствие, но его длительное отсутствие становилось еще страшней.

Этот маленький, толстый, светловолосый ирландец, прятавший свою живость под маской сурового испанского законоведа, сумел создать себе незапятнанную репутацию. Он так играл в руку духовенству, так смог стать необходимым правительству, что его боялись даже сильнейшие мира сего. Его влияние выходило далеко за пределы его власти. Карлос рассказал мне занятную историю о том, как О’Брайен, ставивший себе, очевидно, конечной целью завладение имуществом Серафины через брак с ней, убрал одного из поклонников Серафины — дона Винсента Саласара. Этот молодой человек — распущенный и легкомысленный — был, по словам Карлоса, абсолютно неприемлемым женихом для Серафины, но для того, чтоб и тени соперника не было, О’Брайен сумел засадить его в тюрьму за то, что тот подрался с товарищем из-за какой-то танцовщицы… у стен монастыря! О’Брайен ухитрился до сих пор держать его в тюрьме, но не за убийство, а за святотатство.

Карлос с беспокойством говорил о письме, которое под давлением О’Брайена написал архиепископу дон Бальтасар. Вероятно, в этом письме расхваливался хитрый адвокат, и Карлос боялся, как бы ирландца не назначили опекуном Серафины. Страшно было подумать, какая буча поднимается вокруг беспомощной женщины и ее огромного состояния.

Глава III

Все чаще и чаще на Карлоса нападало отчаяние и однажды он сказал:

— Ничего не поделаешь. Если разразится катастрофа, ты должен увезти ее с Кубы. Здесь ей не избежать опасности.

У меня захватило дух.

— Но куда мы поедем, Карлос? — проговорил я, наклонясь над его изголовьем.

— В Англию! — шепнул он. В этот вечер он был совсем измучен. Он смог только проговорить несколько слов о том, что испанский посланник в Лондоне — родственник Риэго. Отец Антонио уныло сделал мне знак уйти. У дверей я встретил Кастро.

— Сэр, — таинственно проговорил он. — Я должен предупредить вас, что сегодня из гаванского монастыря прибыл монах. Он мотается меж наших lugarenos[18]. Я уж видел его раньше.

Я вспомнил, что утром, одеваясь, заметил, как мимо замка проехал высокий монах в коричневой сутане. Его длинные ноги бились о бока мула. Кастро качал головой.

— Будь прокляты его зеленые глаза. Он приезжает крестить отродье этих сволочей и целыми часами сидит перед дверями Доминговой лавки и перебирает четки так, как будто сам дьявол создал его монахом, чтобы ввести во искушение нас — добрых христиан. А бабы целуют его жирные лапы. А еще они с ним… Нет, basta![19]Я только хотел вам сказать, сеньор, что в городе много говорят о злом еретике, проникшем в наш город; об инглесе, который жаждет всех перевешать — словом, о вас.

В синевато-мертвенном свете луны черные тени колонн казались полосами китайской туши.

— А вы что думаете об этом, Кастро?

— Я предупреждаю вас, сеньор; не выходите за пределы замка. Этот сброд, очевидно, получил кое-какие приказания, а негодяй Мануэль уже сложил зажигательную песню о кровавой мести. Они собираются вокруг него, когда он визжит ее. О, у этой чертовой куклы настоящий талант, maledetta.

— Так что же нам делать?

— Только не выходить за ворота, сеньор. Здесь опасности нет. Никакая сила не даст этой своре достаточно смелости, чтобы ворваться сюда, да и стража всегда наготове. Держитесь ближе к дому, сеньор, ближе к дому!

Он проводил меня до двери комнаты и, отвесив низкий поклон, пошел по галерее. Но меня поразило, что он отправился в ту сторону, где были апартаменты Серафины. Стыдно признаться, что вдруг странное недоверие к нему охватило меня, и, быстро сняв башмаки, я на цыпочках пошел за ним. Притаившись за колонной, я увидел, как он слегка постучал в маленькую дверь, как оттуда показалась полоса света и послышался женский шепот.

Я сразу узнал голос. Это была одна из служанок Серафины — хорошенькая девочка, ее любимица, по прозванию Ла Чика[20]. Она щебетала что-то о своей госпоже, непрестанно называя Кастро "ваша милость" — слуги Касы Риэго глубоко уважали маленького человека, считая его поверенным, почти другом господ. В шепоте девушки я разобрал, что сеньорита сегодня весь день очень беспокоилась, с той минуты, как узнала о приезде монаха.

— Скажи ее светлости, — проворчал Кастро, — что ее приказания исполнены. Я предупредил английского кабальеро. Пусть сеньорита успокоится — я стою на страже чести дома Риэго и не дам гостя в обиду.

Девушка оживленно зашептала:

— Не думает ли ваша милость, что сердце сеньориты не спокойно?

— Какое безумие! — мрачно проговорил Кастро. — Вы, женщины, не думаете, сколько жизней зависит от вашего пустого воображения. Если б услышали твои слова…

Она пыталась что-то шепнуть, но Кастро строго прервал ее.

— Пусть твои глаза, Ла Чика, видят только то, что делается в твоем собственном глупом сердце. Думай о своих возлюбленных, малютка! Роr Dios![21] Твое личико так миловидно в лунном свете!

И, отечески пощекотав ее подбородок, он торжественно удалился.

Я был глубоко взволнован. Пусть она беспокоилась обо мне из-за "чести дома Риэго", как сказал Кастро. Но все-таки было радостно, что хоть как-нибудь она думает обо мне.

Я не мог уснуть. Прислонясь к желтому переплету окна, я долго глядел на белый прибрежный песок, смутно озаренный луной. За воротами замка Риэго бродили две темные фигуры в плащах. Вдруг показалась третья фигура — по важной походке я узнал Кастро. Те двое сначала отшатнулись, потом сняли шляпы.

— Buenos noches, Caballeros![22] — проговорил Кастро с угрюмой вежливостью. — Поздно вы гуляете!

— Как и ваша милость! Vaya, senor, con Dios[23], Мы просто вышли подышать свежим воздухом.

Они отошли. Кастро посмотрел им вслед и, сердито бормоча, ушел. Я увидел, как те присели за кустами. Но я забыл обо всем. В ночной тишине, напоенной лунным светом, мне виделся только один образ.

— Серафина! — прошептал я — и, опьяненный звуком прекрасного имени, я громко крикнул: — Серафина!

И вдруг из таинственной, романтической тьмы и тишины зашипел чей-то голос:

— Смерть предателю! Месть за наших братьев, погибших на английских виселицах!

— Уйдем, Мануэль!

— Нет! Я артист! Моя душа жаждет мести!

— Тише, успокойся!

Их голоса послышались у самой стенки.

— Месть еретику-инглесу! — снова зашипел голос.

— Уйдем, Мануэль, уйдем скорее! Ворота могут внезапно открыться — и нас изобьют насмерть.

Две тени бесшумно скользнули прочь.

Издали крикнул кто-то из них:

— Горе, горе, горе предателю!

Я все еще стоял у окна и мрачно размышлял. Дело ясное: теперь я стал пленником в замке Риэго. Да я и не хотел уезжать без Серафины. Взять ее с собой… Какая мечта, какая несбыточная мечта! Англия была так далеко, а враг — уж так близко!

У дверей послышалось тяжелое дыхание. Это был отец Антонио. Мы очень подружились с ним, и он часто заглядывал ко мне по вечерам.

— Как поживает дон Карлос, ваше преподобие? — спросил я испуганно, глядя на его растерянное лицо.

Он закрыл глаза рукой.

— Плохо, сын мой, плохо. Болезнь разрушающе действует на него.

— Он умирает? — в страхе крикнул я.

Очевидно, я побледнел: отец Антонио подошел ко мне и положил мне руку на плечо.

— Да, ему очень плохо, — и я призываю вас, сын мой, следовать сейчас за мной к его постели, дабы снять с души этого страдальца бремя заботы обо всем земном и дать ему возможность думать только о спасении души, и если нет другого средства…

— Какого средства? — крикнул я. — Что я должен делать?

— Сын мой, я понимаю ваше волнение. Позвольте вам сказать, что моя возлюбленная дочь во Христе, сеньорита донья Серафина Риэго сейчас находится у дона Карлоса, который является теперь главой семьи, потому что сам дон Бальтасар впал в совершенное детство.

— Что вы говорите, отец мой! — растерянно прошептал я.

— Она ждет вас у него! — торжественно произнес он и, очевидно, заметив, что его тон лишил меня всякой способности двигаться, добавил своим обычным голосом: — Ну, сынок, она, могу сказать, не совсем безразлично к вам относится.

Если бы добрый падре выстрелил в меня в упор, я бы наверно был не больше оглушен. Я так и сел в кресло, а когда падре вышел и я вскочил на ноги, я увидел, в огромном зеркале испанское привидение в черном бархате с кружевными манжетами — и с моим собственным мертвенно-бледным английским лицом.

Я мчался по галерее, как одержимый. У двери Карлоса трепетали две свечи. При виде меня обе служанки отшатнулись с приглушенным криком, свечи задрожали в их руках, и зубки той, что была поменьше, застучали, как кастаньеты.

Я остановился на пороге комнаты. Никто из присутствующих не повернул головы. Тишина легла не только на вещи: неподвижное лицо Серафины казалось не живым. Карлос опирался на подушки. Два ярких пятна горели на его щеках, глаза сверкали уже нездешним блеском. Он нетерпеливо перебирал пальцами алый шелк одеяла. Мне стало жутко: трудно было двинуться с места. Эти неживые лица, черные люди, неожиданное ярко-алое пятно одеяла с восковой рукой на нем, пугали меня. Карлос посмотрел на меня блестящим взглядом, полным безмолвной мольбы, и перевел глаза на священника.

— Приблизьтесь, сын мой, — торжественно проговорил отец Антонио. Его низкий голос дрожал. — Еще, еще ближе… Мы надеемся на вашу честь, мы верим, что глубокое чувство жалости живет в вашей благородной душе. Обещайте же нам, что вы никогда не заставите ту, которую мы поручаем вам, пойти против совести и всегда будете считаться с ее желаниями, с ее верой… Обещаете?

— Обещаю, — громко произнес я, — обещаю всегда и во всем следовать ее желаниям и никогда не просить ее ни о чем, что шло бы вразрез с велениями ее совести.

— Я отвечаю за него, дорогой падре, — прозвучал слабый голос Карлоса. И, как в бреду, прошептал еле слышно: — Он похож на свою сестру. О, Пречистая, — и не окончив, упал на подушки.

Серафина бросила на меня быстрый взгляд. Карлос снова открыл глаза, и с невероятным усилием вложил ее руку в мою.

Отец Антонио пытался сказать какое-то слово, но был сильно взволнован: все-таки я был еретиком, а эта церемония слишком походила на обручение, но он что-то бормотал о том, что сам вымолит разрешение святого отца на коленях, если нужно, и что он приготовит письмо, в котором все изъяснит его святейшеству. Рука Серафины неподвижно лежала в моей.

Отец Антонио поглядел на нас — и вдруг опять стал прежним ласковым стариком.

— Как перед Богом, дон Хуан… Помните, вы теперь ее покровитель, помните — она еще совсем дитя, как перед Богом, сеньор.

Мне показалось, что на бледном, как изваяние, лице Карлоса проступила неясная чуть ироническая улыбка. Он подозвал меня едва уловимым движением век и, когда я наклонился, обнял меня за шею.

— Обещаешь, Хуан? — коснулся моего уха мягкий шепот.

— Клянусь честью, Карлос.

И рука его бессильно упала на одеяло. Отец Антонио поборол свое волнение:

— Дон Карлос, сын мой, спокойна ли теперь твоя душа? — спросил он все так же торжественно.

Карлос медленно закрыл глаза.

— Тогда обрати все твои помыслы к Небу, — голос старика прозвучал неожиданно властно. — Счеты твои с землей покончены.

Рука монахини потянула шнур — и тяжелые складки занавеси скрыли от наших глаз священника и умирающего.

Глава IV

Серафина и я медленно и грустно пошли к дверям. Мое возбуждение прошло. Все окончилось. Это был просто каприз больного человека.

— Сеньорита, — совсем тихо сказал я, открывая дверь, — дон Карлос и без всей этой процедуры мог умереть спокойно с верой в мою преданность вам.

— Я знаю, — проговорила она, низко опустив голову.

— Но таково было его желание, — продолжал я, — и я подчинился.

— Его желание… — повторила она.

— Помните, с вас он не взял никакого обещания, — добавил я.

— Да, он взял только с вас. А вы, вы уже ни о чем не просите.

— Да, я не прошу ничего ни у вашего сердца, ни у вашей совести. Просить от вас благодарности! Да ведь я всю жизнь должен благодарить вас за то, что вы снизошли до меня — и стояли со мной рядом, рука об руку. Всю жизнь я буду помнить этот миг — как внезапно ослепшие помнят о солнце. И я обещаю никогда не упоминать вам больше об этом, хотя для меня это будет счастливейшим воспоминанием до гроба.

Полуоткрыв губы, опустив глаза, она внимательно слушала.

— Я не просила никаких обещаний, — пробормотала она холодно.

Сердце мое сжалось.

— Благодарю вас за доверие, — проговорил я. — Ведь я весь ваш без всяких клятв. Но что могу я дать вам? Какую помощь? Какую защиту? Что я могу сделать? Только умереть за вас! Да, это была жестокость со стороны Карлоса: ведь он знал, что мне нечего дать вам, кроме моей жизни.

— Я принимаю ее! — неожиданно сказала она.

— Сеньорита, вы не знаете, как великодушны вы, принимая такой ничтожный дар. В моей жизни ценно только воспоминание, которым я обязан вам.

Я знал, что она глядит на меня, когда я открывал перед ней дверь с низким поклоном, но не решался поднять на нее глаза. Странное разочарование, как будто пробуждение от сна, охватило меня. Как мне хотелось опять вернуть иллюзию: мы с ней вдвоем перед священником. Почти злобное желание сжать ее в объятиях охватило меня. Я боялся, что не совладаю с собой, если взгляну на нее.

Она прошла вперед — и перед ней в глубоком поклоне склонился О’Брайен, стоявший за дверью. Она сразу остановилась.

Обе горничные, дрожа от страха, глядели на нее безумными глазами.

Я спокойно закрыл дверь. Я не хотел, чтоб в апартаменты Карлоса проникло дыхание опасности. Теперь вся ответственность легла на меня.

Поклон О’Брайена был чрезвычайно любезен. Его бритое лицо носило отпечаток какого-то добродушия, зависевшего, вероятно, просто от строения лица, от широко поставленных серых глаз. Он, очевидно, приехал, как всегда, ночью и, увидев двух служанок Серафины в коридоре, стал ждать ее. Он ждал ее, но вряд ли ожидал увидеть меня. И когда он поднял голову после поклона, мы очутились лицом к лицу.

Я быстро подошел к Серафине. Бросится ли он на меня? Я был не вооружен, он тоже. Но я был выше и моложе — и уверенно ждал нападения. Но он как будто даже не заметил моего присутствия. Он, очевидно, хотел показать свою силу и влияние и повернувшись к обеим служанкам почти добродушно погрозил им пальцем. Вот и все. Не угроза, нет, почти игривый жест. Но девушки ахнули, высокая с треском уронила свечу и побежала по галерее, а маленькая дрожа прижалась к стене.

Даже не изменившись в лице, О’Брайен обратился к Серафине:

— Votre père dort sans doute, senorita?[24]

— Вы знаете, сеньор интенденте[25], что ничто не может заставить его открыть глаза, — резко проговорила она.

— Да, как будто, — пробормотал он, нагибаясь за упавшей свечей. Он поднял ее и с трудом зажег о свечу дрожащей Ла Чики. Ему это удалось, когда едва слышно он властно сказал ей: "Стой спокойно!" и как будто пригвоздил ее к стене этими простыми словами.

Потом он со свечой в руке повернулся к Серафине и с вежливым поклоном произнес по-испански:

— Вы разрешите посветить вам и проводить вас до вашей комнаты? Ваши служанки, очевидно, потеряли рассудок и едва ли годятся для того, чтобы остаться у вас?

Ла Чика ахнула и зарыдала. Серафина и О’Брайен обменялись несколькими французскими фразами, которых я не разобрал: он как будто спрашивал ее о чем-то очень вежливо. Она только на один вопрос слегка замялась, но потом, когда он повторил его, она, взглянула на меня и медленно утвердительно наклонила голову.

Если б он сделал какой-нибудь угрожающий жест в мою сторону, если б даже не так взглянул на меня — я бросился бы на него. Но небрежный вид, с которым он, совершенно не глядя в мою сторону, протянул мне свечу, огорошил меня. И я просто взял свечу из его руки.

Он церемонно поклонился Серафине и дал ей пройти. Теперь я держал свечу перед его лицом: оно было спокойно. Он напряженно смотрел в пол, как бы раздумывая, потом вдруг поднял голову и произнес:

— Вы не желаете отдать мне свечу?

Он хотел, чтоб я сдался.

— Вы скорее умрете на этом месте, чем получите свечу, — быстро ответил я.

Свеча стала для меня как бы символом: я чувствовал, что никакая сила не заставит меня отдать ее.

Глаза О’Брайена блеснули отраженным светом свечи.

— Ну, я-то не умру, — проговорил он со странным оттенком юмора в негромком голосе. — Но ведь это мелочь; вы молоды; может быть, для вас есть смысл постараться угодить мне — на этот раз.

Я не успел ответить. Серафина, отошедшая на некоторое расстояние, торопливо проговорила:

— Дон Хуан, вашу руку.

Я забыл О’Брайена и подбежал к ней. Ей нужна была поддержка. Впереди нас, спотыкаясь и всхлипывая, шла Ла Чика, причитая:

— Madré de Dios![26] Что с нами теперь будет, что будет!

— Вы ведь знаете, о чем он просил меня? — быстро заговорила Серафина. — Я сказала: "Нет, дайте свечу моему кузену". Тогда он сказал: "Вы действительно хотите этого, сеньорита? Ведь я ваш старейший друг". Я повторила: "Отдайте свечу моему кузену!" А он жестко: "Ради него самого, сеньорита, обдумайте", — и потом, когда я не в силах была выговорить ни слова — такой страх за вас охватил меня, он снова сказал: "Значит, отдать ему?" — и я, оттого что не могла ничего сказать, я — дон Хуан, вы только что предложили мне вашу жизнь, — я… Misericordia![27] Я наклонила голову: "Да!"

В увлечении я крепче прижал ее руку к своей.

— Если б вы не сделали знака, для меня это было б хуже смерти. Он смел требовать, чтоб я отдал то, что доверено мне, свет моей жизни.

— Да, — проговорила она, — и вы отказались. Это придало мне еще больше смелости.

— У вас ее очень много, — серьезно проговорил я.

— Да, но… но часто тоже трудно… я всегда одна… так трудно…

— Жить одной, — докончил я.

— Нет, умереть одной! — шепнула она робко. — О, это ужас! Будьте осторожны, дон Хуан, ради всего святого — я не вынесла бы.

Ла Чика в изнеможении остановилась у двери, ведущей в комнату Серафины. Холод охватил мою душу.

— Бедный дон Карлос! — проговорила Серафина. — Я так была к нему привязана. Я боялась, что меня заставят выйти за него замуж. Ведь он любил вашу сестру?

— Он никогда не говорил ей об этом. Догадывалась ли она? — прошептал я.

— Он был беден, бесприютен, уже болен, в чужой стране. Его все любили у нас дома.

— Он никогда не говорил ей, — задумчиво шепнула она. — И может быть…

— Сил моих больше нет, — вдруг простонала Ла Чика и опустилась на пол у двери.

— Вы были очень добры к нему, но напрасно он заставил вас проделать эту… церемонию. Конечно, я прекрасно понимаю — и вы, надеюсь, тоже.

— Сеньор мой кузен, — внезапно вспыхнула она, — неужели вы думаете, что только привязанность к дону Карлосу двигала мной?

— Сеньорита! — воскликнул я. — Я беден, бесприютен, в чужой стране… Как мне верить? Как смею я надеяться… но ваш голос… нет, это мне почудилось.

— Вам разрешается переспросить. Спрашивайте, Хуан!

Я упал на одно колено — и внезапно теплая ручка легла на мои губы. Я вскочил и сжал ее в объятиях. Голова моя кружилась.

— Как мало дней мы вместе, — шепнула она. — Хуан, мне стыдно…

— Что нам до дней! Я всегда знал вас, я грезил вами всю жизнь, ждал вас.

В конце коридора громко хлопнула тяжелая дверь. Мы совсем забыли о грозящей опасности!

Я держал ее в объятиях и услышал шепот:

— Помни, Хуан! Две жизни, но смерть — одна!

И, выскользнув из моих рук, она внезапно исчезла, как будто пропала сквозь стену.

В каком-то бреду я дошел до своей комнаты — и остановился посреди нее: в конце коридора послышались шаги — это был он. Я схватил остро отточенную рапиру — о, я был готов отпарировать нападение всего мира! Он остановился в дверях. Я опустил оружие, — он был безоружен, — и сказал презрительно:

— Входите. Неужели вы думаете, что я нападу на безоружного?

— Разве? — он высоко поднял брови. — Но я не очень-то верю в английское благородство.

И обойдя стол, он вытащил небольшой револьвер из кармана, небрежно положил его на стол, и остановился против меня. Я мог бы пронзить его шпагой — он даже не успел бы крикнуть. Но я положил ее на стол.

— Да и вы едва ли поверили бы в благородство "проклятого" ирландца, — иронически произнес он.

— Нет, я просто считаю, что управляющий поместьями дона Риэго едва ли осмелится убить гостя в этом доме — родственника и друга хозяев, — проговорил я.

— А вы думаете, что друг и даже родственник Риэго избежал бы виселицы за убийство дона Патрицио О’Брайена, одного из коронных судей при морском трибунале, члена совета, прокурора святейшей церкви…

— Главного начальника воров и грабителей, — добавил я.

Он только небрежно отмахнулся.

— А, все средства борьбы с вами, англичанами, хороши! Если б просто было пойти грабить — я, вот как сейчас стою перед вами, пошел бы на это. — Его голос внезапно зазвучал ненавистью: — И вы… вы, несчастный нищий английский мальчишка, смеете становиться мне поперек дороги! Вы… появившийся черт знает откуда… Как! Значит мне уступить? Из-за каприза девчонки! Мне — мужчине!

— Но я не очень-то верю в английское благородство

Он отошел к окну, очевидно, чтоб успокоиться. Рапира и пистолет лежали на столе. Одним взмахом руки я мог бы избавиться от этого человека. Но он стоял спиной ко мне — и его неосторожная небрежность совершенно обезоружила меня. Он снова обернулся и удивленно посмотрел на меня, как будто забыл обо мне.

— Нет, вы сошли сума, — внезапно сказал он. — Вы потеряли разум. Вы не понимаете, вы не можете понять, что значит мужская любовь, вы с вашими телячьими нежностями! Глупец, несчастный маленький глупец! Да, я ведь годами дышал этим воздухом, и только для этого жил, работал…

— Интриговал и подличал, — перебил я.

Это его отрезвило.

— Я взрослый человек, а вы почти мальчик, — произнес он, — и ваша любовь перед моей, как… как…

Его глаза остановились на хрустальном графине — и одним взмахом он сбросил его на пол. Осколки веером рассыпались по паркету.

— Как вот это, — докончил он.

Несколько минут мы молчали. Потом он заговорил неожиданно-спокойным, почти вкрадчивым голосом. Он говорил, что, конечно, не придает значения пустячной интрижке между ребятами, что он мог бы засадить меня в тюрьму…

— В тюрьму?! — крикнул я.

— Да, вы еще не знаете, что способен сделать на Кубе Пат О’Брайен. Но я… Я предлагаю вам другой выход. Вы в таком возрасте, что вам пора начать свою карьеру. Вы неправильно — слышите, совершенно неправильно — поняли отношение к вам доньи Серафины. Конечно, в вашем возрасте… Я предлагаю вам бросить все это, и сейчас же уехать в Мексику.

Мне показалось, что он сошел с ума или издевается надо мной, но он спокойно продолжал:

— Сегодня в ночь одна из моих шхун отправляется туда. Я дам вам возможность уехать.

Его спокойствие отрезвило и меня. Я стал внимательно слушать. Речь шла о том, чтоб отвезти какие-то важные бумаги испанскому коменданту Тамаулипаса. Там найдут для меня какое-нибудь хорошее место в королевских войсках. Я был родственником Риэго. Я смогу сделать большую карьеру. В голосе О’Брайена слышались добродушные нотки. Он дал мне понять, что делает это не из любви ко мне, — о, нет! — но ради… ради той, которая отнеслась ко мне со свойственной женщинам добротой — о, ничего больше, вы сами должны это понять! — он даст мне эту возможность. Мне показалось, что в его глазах мелькнуло просящее выражение. Только страстная любовь и ревность могли заставить этого человека пуститься на такую сложную игру. Но я не выдал себя и, сдерживая гнев, спросил:

— А когда вы хотите меня отправить?

— О, немедленно. Сегодня. Сейчас!

— И ни с кем не прощаться.

— О, конечно! Это в ваших же интересах!

Он говорил уже совершенно спокойно.

— Я рад, что вы понимаете ваше положение. Вы далеко пойдете на королевской службе по рекомендации самого О’Брайена. Только одно условие, — он вынул из кармана лист бумаги и перо, — вам нельзя никого видеть. Но вы должны написать. Донья Серафина несомненно поинтересуется. Кузен, и потом… Дону Бальтасару я сам объясню… Я вам продиктую: ради своей будущей карьеры, жаждая всей душой принять участие в жизни, вы с радостью принимаете предложение сеньора О’Брайена. Она поймет.

— Да-а, она поймет! — проговорил я.

— Ну, вот. И это вы должны написать по прибытии в Тамаулипас. Вы должны дать мне слово написать, а ваше слово…

— Клянусь небом, сеньор О’Брайен! — крикнул я с невыразимым презрением. — А я-то думал, что вы хотите заставить ваших мерзавцев перерезать мне горло во время плавания. Если б я согласился уехать, я не заслужил бы лучшей участи!

Он вздрогнул. Я тоже весь дрожал от бешенства. Секунду мы смотрели друг на друга, потом он провел рукой по лбу.

— Какой дьявол сидит в вас, парень? — проговорил он. — Я кажется делаю одни ошибки.

Он подошел к маленькому окну и, высунувшись, крикнул:

— Шхуна сегодня не пойдет.

Очевидно несколько его головорезов стояли под окном на страже. Их ответа я не слышал, но через минуту он сказал отчетливо:

— Отдаю в ваши руки этого шпиона.

Потом он вернулся к столу, сунул пистолет в карман и небрежно обратился ко мне:

— Глупец! Я заставлю вас еще молить о смерти.

— Вас я еще разоблачу когда-нибудь. Теперь я о вас все знаю!

— Что? — бросил он через плечо. — Вы разоблачите? О, только не вы — и знаете почему? Потому, что мертвые не разговаривают.

И круто повернувшись, он вышел в коридор, где в густую тьму уже просачивались отблески рассвета.

Глава V

Следующий день показался мне сплошной паузой, затаенным дыханием надвигающихся событий. Я никого не видел. Серафина не выходила, в комнату Карлоса меня не пустили — ему было совсем плохо, — О’Брайен занимался у себя в комнате. Отец Антонио, проходя мимо меня, одними губами шепнул:

— Что вы думаете делать?

И так же осторожно я ответил:

— Я хочу попытаться бежать морем.

Он покачал головой и скрылся.

Но оставшись один, я понял, как безумны мои планы. Ведь я даже не смел показаться за воротами замка — фактически моя жизнь была в руках старого мажордома — у него был ключ от ворот, а ворота были единственной преградой между мною и смертью. Что делать, что делать? Может быть попытаться поговорить с доном Бальтасаром? Я скажу ему, что в его собственном городе, как он всегда называл Рио-Медио, готовился заговор против его гостя.

Я подошел вечером к нему. Он гулял по террасе под руку с О’Брайеном, как раньше со мной. Он внимательно выслушал меня.

— Значит, в городе находятся подозрительные люди? Да, да, времена изменились. Они наверно недавно только прибыли, — обратился он к О’Брайену, и тот спокойно ответил:

— Да, совсем недавно. И люди весьма подозрительные.

— Наш добрый дон Патрицио примет меры — и их уберут, — успокоительно проговорил старик, и О’Брайен утвердительно наклонил голову.

Полная безнадежность охватила меня: тут нельзя было ничего сделать. Старик бегло благословил меня и возобновил свой оживленный разговор с О’Брайеном. Речь шла о годовщине смерти его жены. Каждый год в этот день все церкви в Гаване убирались крепом, сто месс служилось в соборах, всюду раздавали милостыню. Я услышал, как дон Бальтасар тепло благодарил О’Брайена за хлопоты, а тот описывал ему, как в этот раз служба вышла особо торжественной. Я постоял минуту, уничтоженный, придавленный своей незначительностью. О’Брайен даже не взглянул на меня, и, опустив голову, я грустно побрел к себе. У моих дверей я встретился со старым Цезарем. Он шел медленно и важно меж двумя слугами, обходя перед вечером весь дом. Увидев меня, он остановился и низко наклонил курчавую седую голову.

— Одно слово, сеньор, — тихо сказал он, — только что меня окликнула у дверей наша сеньорита. Она дала мне вот это для вашей милости, — он передал мне крохотную печатку с ее инициалами, — и просила сказать: "Две жизни — одна смерть". Сеньор поймет, сказала она.

— Да, да! — прошептал я с бьющимся сердцем.

— И сеньорита просила вас доверять Цезарю, сеньор. Ведь я нянчил ее, когда она была крошкой. Не подходите к окнам, сеньор, умоляю вас. Скверные люди бродят вокруг замка — и я видел, как блеснуло под окном дуло мушкета. И спускайте занавеси, прежде чем зажечь свет. Месяц прибывает. Еще раз — будьте осторожны, сеньор, и верьте Цезарю — так просила сеньорита.

Я прижал печатку к губам:

— Скажи ей, старик, как я принял ее подарок, и передай, что подобно буквам ее имени на этой печати, врезано каждое ее слово в мое сердце.

Они ушли. Я закрыл свою дверь и бросился на постель. В висках стучала кровь. Я хотел, чтобы наконец случилось что-нибудь, чтобы разрешилось это невыносимое состояние полной неизвестности. Вдруг моя дверь с треском распахнулась. Я вскочил. В дверях стояла группа людей, а среди них, в коротком черном плаще — Дон Бальтасар. Он держался совсем прямо, и его дрожащий старческий голос звучал тверже обыкновенного, когда он сказал:

— Вас призывает долг друга и родственника в этот час к смертному одру дона Карлоса Риэго, чтобы молитвой помочь его страждущей душе переступить порог вечности.

Сильный сквозняк колебал свечи, все окна и двери замка были открыты: так по испанскому поверью душе было легче найти выход. В коридорах слышались стоны, плач, беготня. Выйдя на галерею, я увидел за широко открытыми воротами замка карету епископа. Ярко освещенная белая лестница была устлана красным ковром, положенным для епископа. Дверь комнаты Карлоса была распахнута настежь. Я увидел множество свечей, стол, покрытый белым, коленопреклоненные фигуры людей, и у огромной кровати — дона Бальтасара, Серафину и маленького сухонького старичка: это и был епископ. Внезапно ко мне подошел Кастро.

— Сеньор, — проговорил он мрачно, — он скончался. Я видел битвы, но… — его голос пресекся. Он закрыл глаза рукой и потом: — А вы живы! — угрюмо добавил он, и голос его зазвучал предостерегающе: — Вы сейчас в большой опасности.

Я обернулся, как будто ожидая встретить поднятый нож. Но вокруг были только слуги — они стояли на коленях и торопливо крестились. Двор был пуст.

— Дом остался без охраны, — проговорил Кастро.

И я услышал, как к воротам приближался смутный гул. В дверях комнаты Карлоса показался О’Брайен. В лице его был напряженный испуг. Я думаю, что он не был виновен в событиях этой ночи: он хотел, чтобы меня убили вне замка. Но обитатели Рио-Медио, возбужденные зажигательными речами Мануэля, высыпали из своих домов и беспорядочной, орущей толпой шли к дому. Они были вооружены пиками, длинными ножами, палками. Их женщины были с ними. Но шли они очевидно не с целью нападения, а просто демонстрацией.

При виде открытых ворот они остановились в изумлении. Карета епископа загораживала вход, но два или три смельчака обогнули ее и вошли во двор. Толпа орала, чтоб им выдали "инглеса", но привычный страх перед таинственным замком удерживал их, пока несколько смельчаков, подбадривая друг друга, не двинулись дальше — под арку.

— Arria! Назад! — крикнул на них единственный черный страж, оставшийся у ворот.

— Не пойдем без инглеса! — крикнули они и внезапно вырвали у часового его мушкет.

Он бросился в дом с криком:

— Лугареньос восстали!

Отец Антонио вскочил, Серафина бросила мне отчаянный взгляд. Вдруг шум усилился, О’Брайен крикнул:

— Отчего ворота не запирают?

Но было поздно: вся толпа хлынула во двор и остановилась. Очевидно, вид этого patio[28], окруженного мраморной колоннадой дворца, ошеломил их — и, казалось, они сейчас повернут обратно. Но вдруг они заметили меня на верхней террасе.

— Инглес! — прокатилось по рядам.

В это время вооруженный отряд негров расположился на лестнице. Отец Антонио перегнулся через перила.

— Безбожники! — закричал он. — Уйдите — в этом доме смерть!

— Выдайте нам инглеса! — зарычала толпа.

— Хуан! — крикнула Серафина из комнаты. Я обернулся. Она стояла в дверях комнаты — и дон Бальтасар опирался на ее руку. О’Брайен шел следом. Он был бледен, как стена. Дон Бальтасар, как будто ничего не слышавший раньше, вдруг оставил свою дочь и вышел на галерею. Отец Антонио бросился к О’Брайену и схватил его за плечо.

— Неужели у вас нет сердца, нет совести? — сказал он. — Во имя всего, что вам дорого — остановите это святотатственное нашествие!

О’Брайен стряхнул его руку с плеча — и взглянул на Серафину. Он не мог говорить от волнения: ревность, ярость по отношению ко мне душили его. Послышался старческий голос дона Бальтасара:

— Что нужно этим людям?

— Они требуют выдачи нашего гостя, — громко сказала Серафина и, презрительно взглянув на О’Брайена, добавила: — Они это делают, чтобы угодить вам.

— Бог видит, что я тут ни при чем.

Он действительно, очевидно, был непричастен к этому бунту и наверно вмешался бы, если бы жажда мести, отчаяние от потери Серафины, ревность не парализовали его волю.

Дон Бальтасар подозвал меня кивком головы.

— Не подходите к нему, — забормотал О’Брайен, — я… я…

Но я отстранил его. Дон Бальтасар оперся на мою руку.

— Около меня вы в полной безопасности, — сказал он. Мы подошли к балюстраде.

— Сейчас я призову их к порядку, этих несчастных безумцев, — проговорил он. — Мой голос образумит их.

Мы ясно видели бородатые искаженные лица лугареньос. Но и они нас видели достаточно ясно: яркий свет факелов освещал наши лица.

— Около меня вы в безопасности, — повторил дон Бальтасар.

Вдруг я увидел, как один из лугареньос отделился от толпы и начал красться к воротам. У него через плечо висел мушкет, отнятый у часового. Я узнал его. Это был пират со сломанным носом, попробовавший моего кулака.

Дон Бальтасар протянул руку — и толпа попятилась назад. Я не понимал, отчего он не велит неграм разогнать этот сброд выстрелами.

— Смотрите на инглеса, — послышался ропот, и все закричали наперебой: — Эсселенсия, выдай нам инглеса!

Дон Бальтасар внезапно помолодел лет на десять. Он выпрямился во весь рост.

— Безумцы, — начал он без всякого гнева.

— Он сейчас выстрелит! — заорал где-то в галерее голос Кастро.

Я увидел красный огонь под воротами. Пират со сломанным носом выстрелил в меня. Звук выстрела затерялся под сводами ворот. Рука дона Бальтасара как будто двинула меня в сторону. Потом я почувствовал тяжесть его тела у меня на плече, и не мог понять, что случилось, пока он тихо не проговорил:

— Молитесь за меня, господа! — И отец Антонио принял его в свои руки.

Секунду после выстрела внизу стояла мертвая тишина. Вдруг толпа взвыла, как один человек, и Серафина пронзительно крикнула:

— Отец!

Священник, опустившись на одно колено, поддерживал серебряную голову старика. На тонкие черты лица уже легло спокойствие смерти. Дон Бальтасар спас мне жизнь. Его дочь бросилась на труп. О’Брайен, прижав руки к вискам, стоял неподвижно.

Епископ выполз откуда-то, как черепаха, и дрожащим голосом произнес отпущение грехов. И после этого вдруг поднялся невообразимый шум. Негры дали залп по толпе, и лугареньос, потрясенные неожиданной катастрофой, врассыпную бросились бежать. Служанки тихо визжали, бегая по галерее, растрепанные, обезумевшие. О’Брайен проскочил мимо меня, бормоча что-то, как сумасшедший. Я не помню, кто сунул мне в руки мушкет, как я очутился среди визжащих, орущих, ревущих людей и успел еще двумя здоровенными ударами приклада кого-то уложить на месте. С диким воем толпа бросилась к воротам, и через несколько минут двор был пуст. Шапки, лоскуты разодранных плащей, ножи валялись на камнях. Три человека лежали без движения, и тусклый свет фонарей освещал их бледные лица.

Я очутился среди визжащих, орущих, ревущих людей… Внезапно я вспомнил с содроганием о Серафине, прильнувшей к трупу своего отца. Отчаяние охватило меня: как она меня ненавидит теперь! Я готов был ринуться вслед за толпой, отдаться ей на растерзание. Но я поднял глаза и увидел О’Брайена.

Он стоял прислонившись к стене, как будто охваченный смертельным недугом. Никто не видел нас. Он поднял на меня глаза — быстро сунул обе руки в карманы. "Пистолет!" — подумал я, бросился вперед и, схватив его за руки, изо всей силы прижал к стене. Молча он стал вырываться. Завязалась беззвучная борьба. Он оказался гораздо сильнее, чем я думал, но я-то наверняка был ему под пару. Я боялся выпустить его руки, хотя желание схватить его за горло душило меня. Он яростно отбивался, пытаясь вынуть руку из кармана, не спуская с меня глаз. Внезапно я услышал свистящий звук. Я поднял глаза и увидел, что Томас Кастро крадется по двору и за спиной О’Брайена делает мне странные звуки здоровой рукой, а клинок его обрубленной руки зловеще нацелен в спину О’Брайена.

Я очутился среди визжащих, орущих, ревущих людей…

Как я мог держать человека, чтобы его в моих руках убили из-за угла, в спину ножом? Кастро прыгнул вперед. Его плащ развевался черными крыльями. Еще шаг, — но я, собрав все свои силы, круто повернул О’Брайена и толкнул вперед, не выпуская его из рук. Он очутился спиной к воротам. Я чувствовал, что силы оставили его.

Кастро быстро прыгнул в тень стены. Думаю, что О’Брайен едва ли заметил, что произошло. Я оказался много сильнее. Он забился у меня в руках, только глаза его дико сверкали, он скрипел зубами, как будто я толкал его к пропасти. Я затряс его так, что голова у него заболталась.

— Ведьмино отродье! — прошипел он.

— Вон отсюда! — крикнул я.

Я не мог найти никаких героических, никаких романтических слов, чтобы выразить мое решение избавиться от него. Все, что я мог сделать, — это выгнать его вон. Замок Риэго был всем моим миром — в нем было все мое горе, мое отчаяние, моя огромная любовь. В моем мире этому человеку нет места! И сильным толчком я швырнул его за ворота так, что он покатился под колеса епископской кареты. С грохотом и дребезжанием ворота захлопнулись.

Глава VI

Страшно мне даже мысленно переживать снова те три дня, когда отец Антонио, старый мажордом Цезарь и я встречались во дворе, на галереях, в пустых комнатах, и с тяжелым сердцем, с отчаянием в глазах как будто спрашивали друг друга: "Что же теперь делать?"

Конечно, против лугареньос были приняты всяческие меры предосторожности. Они осаждали замок издали. Они расположились лагерем в конце улицы и бродили меж старых построек, страшные и оборванные, в остроконечных шляпах и плащах. Их женщины все время носили им еду из деревни; и на берегу расположились группы их, а одна из шхун стояла на якоре против самых ворот замка. Но они не предпринимали никаких активных шагов против нас. Они бродили кругом и подстерегали момент, подходящий для выполнения плана, очевидно данного им кем-то. Они караулили меня. Но когда они нечаянно подожгли крышу одной из построек, находившихся неподалеку от замка, они прислали депутацию из трех человек с извинениями. Депутаты пришли невооруженные и просто выли перед отцом Антонио: "Не заступится ли его преподобие за них перед благородной сеньоритой?.."

— Молчать! Не сметь произносить ее имя! — загремел добрый патер, выдергивая у лугареньос руку, которую те пытались поцеловать.

Я видел издали, как они бросали на меня свирепые взгляды. Человек, стрелявший в дона Бальтасара, умер от ран в страшных мучениях. Остальных мертвецов уже выкинули за ворота.

"Депутатов" бесцеремонно выставили за ворота, несмотря на их уверения в преданности и уважении. Кастро последовал за ними, многозначительно переглянувшись с отцом Антонио. Он поддерживал нашу связь с внешним миром, пробираясь в замок под разными предлогами, главным образом, сопровождая священников, которые приходили по очереди молиться у тел обоих Риэго — последних в роду, — покоившихся бок о бок в черном бархате и белых кружевах на огромном ложе, выдвинутом на середину комнаты.

Два гигантских восковых факела на железных подставках пылали по обе стороны двери, а ветер с моря, врываясь в открытые окна, ритмично колебал пламя сотни свечей, — бледных при дневном свете, необычайно ярких ночью. И посейчас у меня в ушах звучит гул голосов, читающих заупокойные молитвы. У дверей всегда молился на коленях кто-либо из дворни, а старый мажордом часами неподвижно стоял у подножья гроба.

Жизнь в замке как будто остановилась. Все замерли, кроме тех, кто охранял его. Не было видно ни одной женщины. Все двери были наглухо, заперты, и немое отчаяние как будто олицетворялось опустевшим креслом дона Бальтасара, лежавшим на боку посреди двора. Я не мог видеть его и попросил Цезаря убрать его куда-нибудь подальше.

— Si, senor[29], — проговорил он почтительно, и слезы вдруг закапали по его морщинистым щекам.

Английские цветы были растоптаны. Грязная шляпа плавала по воде фонтана, то с одной, то с другой стороны, распугивая золотых рыбок.

А Серафина… я боялся даже мыслью приблизиться к ней и думал о ней непрестанно. Ее скорбь была душой всего дома.

После того как я выбросил О’Брайена, я услышал о ней от отца Антонио. Добрый старик, совершенно растерявшийся от горя, рассказал мне, что ее в обмороке унесли от тела отца.

— Но теперь… слезы облегчают, — несвязно пробормотал он, вытирая рукавом глаза.

Никогда не забуду, как он шагал мимо меня взад и вперед по большой пустой комнате, куда я пришел после борьбы с О’Брайеном. Я прислонился к колонне, и, казалось, силы совершенно оставили меня.

— А тот человек? — вдруг спросил патер.

— Я мог бы убить его своими собственными руками, — ответил я. — Я сильнее его, кроме того у него, наверно, было оружие, но я не мог быть участником убийства из-за угла.

— О, сын мой, разве грешно употребить силу, коей наградил вас сам Господь? Разве мы не имеем права уничтожить ядовитую змею, дикого зверя?..

Я чувствовал себя несчастнейшим из смертных. Как! Я не только не убил его — я был вынужден спасти его от Кастро. Но я чувствовал: не сделай я этого — не спать мне всю жизнь спокойно!

На следующий день отец Антонио нашел меня на вышке замка. Чуть тронутое лунным светом море казалось черным и мрачным, как никогда. Я смотрел, не отрываясь. Отец Антонио шумно дышал рядом.

— Да, это единственный путь к спасению, — промолвил он наконец, и, помолчав, прибавил: — Он ни за что не раскается, не успокоится. Он продал душу дьяволу, — голос старика внезапно окреп. — Он не оставит вас в покое! — почти крикнул он.

— Но куда же нам деться? — спросил я. — Куда податься? Кому мы можем довериться? На кого надеяться?

И падре снова молча указал на море. Я безнадежно махнул рукой: никогда еще темное спокойствие океана не казалось мне таким пустым и страшным. Разве я мог взять Серафину с собой почти на верную смерть? Каким образом мы могли убежать, скрыться от преследования пиратов? Мне не избежать гибели, а она…

Отец Антонио вдруг вспылил.

— Да, — крикнул он, — море может стать предателем. Но люди во сто раз хуже. Море грозит вам смертью — а тут, тут люди грозят погубить ее душу, искалечить ее молодую жизнь!

Что я мог возразить? Итак, решено: мы попытаемся бежать морем и в лучшем случае попросим о помощи какой-нибудь корабль, в худшем — погибнем вдвоем. "Две жизни — одна смерть".

Не стану передавать мой разговор с ней. Но мне не забыть смутно освещенную огромную комнату и хрупкую девичью фигурку, затерянную в глубоком кресле.

Я благодарил судьбу за то, что мне доверено это нежное печальное личико, эти сжатые в решимости тубы и чудесные ясные глаза. Я сидел у ее ног на скамеечке — и этот час навсегда памятен мне, но писать о нем нельзя. Мы ни слова не сказали о любви. Черная тень отца Антонио косо лежала на полу перед нами, и часы где-то явственно тикали — как будто одно большое сердце билось в тишине.

И казалось, крепче спаяны наши жизни — и никакая буря им не страшна.

— Бежать морем, — сказал я громко. — Но ведь это почти то же, как если б мы спрыгнули рука об руку с высокой скалы.

— Лучше погубить бренное тело, чем душу, — проговорил отец Антонио. — Подумайте об этом.

Серафина опустила голову. Но рука ее не дрогнула в моей руке.

— Дочь моя, — продолжал старик. — Вы доверяете свою судьбу благородному юноше, человеку с сердцем возвышенным и чистым…

— Я верю ему, — проговорила Серафина.

Не стану рассказывать о всех планах, какие мы строили. Все казалось немыслимым. О’Брайен уехал в Гавану и под страхом смерти приказал до его возвращения не выпускать никого из дому. Кастро, ухитрявшийся пробираться в лагерь пиратов, сообщал нам, что им отдан приказ убить меня на месте, если я покажусь. Да, бегство казалось невозможным. И все же на третий день выход был найден. Кастро служивший мне, как будто душа Карлоса перешла в мое тело, но глядевший на меня с мрачной иронией, все обсудил с отцом Антонио.

Это был день, когда собирались хоронить Карлоса и дона Бальтасара. В тот же день Кастро слыхал, что недалеко от берега какой-то корабль застигнут штилем. Надо пользоваться случаем. В Рио-Медио, как во всяком испанском городе, было "Братство Милосердия", ведавшее похоронами. Члены этого братства во время похорон носили длинные черные одеяния и закрытые капюшоны с двумя дырами для глаз. Мне должны были принести такое платье, а Кастро обещал достать лодку.

— Конечно, лодка будет маленькая, а опасность большая, но чего еще может ждать человек, который не только не убивает своих врагов, но даже мешает другим убить их за него? — с мрачным сарказмом заметил Кастро.

Утром я успел обменяться несколькими словами с Серафиной. Она была полна решимости. Перед выносом тел, который должен был последовать в сумерки, я спрятался в комнате отца Антонио, куда мне принесли одежду брата милосердия. Я должен был выйти вместе с другими братьями, подождать Серафину в соборе, и вместе с ней ускользнуть в боковую дверь. В это время Цезарь, для отвода глаз нескольким лугареньос, допущенным в замок на вынос тел, поставил у дверей моей комнаты двух негров с мушкетами, как бы охраняющих меня.

Когда наступили сумерки, отец Антонио, молившийся в углу перед распятием, встал, громко высморкался и внезапно крепко обнял меня.

— Я человек старый, — пробормотал он, — море опасно, но оно благоприятствует сынам вашей родины… Помните — у этого ребенка нет никого, кроме вас. Берегите ее!

Я молча склонил голову слов не было. Дверь закрылась за ним. Больше я уже не видел милого старика вблизи — только слышал его низкий голос в хоре священников, идущих за телом.

Когда я надел темное одеяние брата милосердия, Кастро, принесший мне этот костюм, дал мне еще два тяжелых револьвера и большое серебряное распятие. У Кастро был вид весьма иронический, даже слегка протестующий, преувеличенно простыми словами он старался мне втолковать, что мне надо делать. Наставления заключались главным образом в том, чтобы следовать за ним по пятам.

— О, сеньор, — саркастически заключил он, — если вы желаете когда-либо обнять вашу матушку, увидеть вашу сестру, которая, увы, околдовав моего Карлоса, стала причиной всех этих бед; если вы желаете снова увидеть вашу мрачную родину, которую я не решаюсь из вежливости бранить самыми скверными словами, — то прошу вас, сеньор, не давайте своей безумной ярости сорваться по какому-либо поводу среди этих воров и разбойников.

Он внимательно посмотрел мне в глаза сквозь дырки капюшона и широко, с ироническим поклоном, открыл передо мною дверь.

— Молитесь, сеньор, — проговорил он, — чтобы луна взошла не слишком рано.

Мы вышли в коридор. В черной тьме заколыхались факелы, и огромные высокие колонны то выхватывались пламенем, то снова исчезали во тьме. На плечах людей, закутанных в черные плащи, колыхался огромный черный гроб.

Сердце мое бешено билось от волнения: я так хорошо видел всех, что казалось странным — неужели меня не узнают?

Но, к счастью, никто и не пытался меня узнать, все глаза были устремлены на гроб. У выхода стояла огромная нарядная карета и в ней та, что была для меня всем на свете. Бедное дитя! Мрачные люди уносили того, кто для нее был дороже всего, — а она собиралась храбро броситься в неизвестную, полную опасности жизнь — и не было никого, кроме меня, кто бы думал о ней, ничья рука, кроме моей, не охраняла ее.

Процессия двинулась вперед. Белые мулы, везущие катафалк, звенели серебром драгоценной упряжи. Впереди шли мы, "братья милосердия", сзади — снова священники и монахи, а толпа пестрых бандитов с простоволосыми женщинами и наспех вымытыми ребятами замыкала шествие. Мне было нестерпимо душно под толстым капюшоном, и когда после бесконечно долгого шествия мы очутились в соборе, я чуть не потерял сознание от яркого света и кадильного дыма.

Собор был переполнен. Я тихонько прошел за верным Томасом в loggia[30] епископа. Там мы были скрыты от взглядов толпы. Я стал в тень епископского кресла. Оттуда я видел, как тоненькая фитурка в черном одна подошла и склонилась перед гробом. Толпа двинулась и скрыла ее от меня. Долго я стоял неподвижно в тени кресла. Внезапно я увидел черную фигурку наверху в фамильной loggia Риэго. Она глядела на меня, не видя меня, — но вдруг бесконечное спокойствие охватило меня — я почувствовал, что она пойдет за мной на край света.

И меня вдруг охватила уверенность. Наше бегство должно быть удачным, судьба не может быть жестокой по отношению к этому очаровательному существу, ни один человек не сможет противостоять грустной прелести этой хрупкой девушки.

Зазвучало пение монахов. Низким басом загудел орган. В тишине позвякивали золотые цепи кадильниц. Толпа склонилась ниц — вдруг чья-то рука легла на мою.

— Пора, — шепнул незнакомый голос.

Бесшумно кто-то повел меня сквозь маленькую дверцу вниз по крутой винтовой лесенке в склеп. В смутном синеватом свете масляной лампочки я увидел изможденное, почти бесплотное лицо моего проводника. Он осторожно помог мне снять мое черное одеяние. Над нами глухо, как раскаты грома, вибрировали звуки хора и органа. Сквозь четырехугольную щель, обрамлявшую огромную каменную плиту свода, падал свет.

— Сеньорита сейчас придет сюда с сеньором Кастро, — проговорил монах и прибавил с грустной робкой улыбкой: — Может быть, сеньор кабальеро помолится за упокой их душ… — он указал на плиту, над которой, очевидно, стоял гроб с останками двух последних Риэго. — Помолитесь, чтобы всевышний дал вам силы сохранить нашу дорогую сеньориту, — продолжал старик. — Я помню ее еще ребенком, — всегда любил ее, сеньор! А теперь сеньор кабальеро увозит ее от нас — пусть же сеньор помолится, чтобы быть достойным ее.

Я склонил голову, но слова молитвы не шли мне на ум. Сзади меня послышались шаги, шорох платья, шепот, чей-то придушенный бас. Огромная плита наверху сдвинулась с места и поток света хлынул в склеп. Я оглянулся: рядом со мной освещенная сверху тысячей свечей стояла Серафина. Томас Кастро быстро шепнул:

— Живее, живее… молитвы кончаются. Сейчас люди хлынут на улицу.

Громовым голосом зазвучали сверху слова молитвы:

"Ти… и… ba mi… i… i… irum"[31].

Над нашими головами в люке показался конец гроба. Его обвязывали наверху веревками. Наш монах отворил потайную дверь, скрытую за мраморной доской. Гроб заколыхался, послышалось трение веревок о дерево.

"Erit…justus…Ab… auditione…"[32] — прозвучал сухой голос епископа.

Монах нетерпеливо звякал ключами у дверцы.

— Пора! Пора! — повторил он.

Я страшно боялся, что Серафина вскрикнет или не двинется с места. Времени было очень мало. Пираты могли выйти из главной двери одновременно с нами — служба кончилась. Но Серафина молча скользнула к открытой дверце. Свежий соленый ветер пахнул нам в лицо. Она только раз обернулась: гроб висел над самим люком, закрывая свет. Томас Кастро взял ее за руку.

— Пойдем, пойдем, — проговорил он с невыразимой нежностью.

Он всхлипывал, как ребенок. Мы поднялись по лесенке — и дверца захлопнулась за нами, как будто вздохнув с облегчением.

В полной темноте, быстро и молча, мы шли к берегу. Кругом не было ни души. Лодка была причалена невдалеке. Светился огонек на мачте шхуны, стоявшей против замка Риэго.

Внезапно Томас Кастро проговорил:

— Сеньорита впервые в жизни вышла на открытый воздух пешком.

Я перенес ее в лодку на руках.

— Отчаливай, Томас, — проговорил я с бьющимся сердцем.

Зашуршал под килем песок.

Часть четвертая

КИНЖАЛ И ГИТАРА

Глава I

Зашуршал песок, и лодка бесшумно поплыла.

Земля ускользала, передавая нас водам залива, тихим, как сама безветренная ночь. Наш отчал был подобен прыжку в пространство. Так птица раскрывает крылья на краю утеса и виснет в воздухе. Меня охватило радостное чувство свободы — как если бы в самом деле был я птицей, в первый раз пускающейся в полет.

Было темно. Я не слышал даже дыхания моих спутников, так тихо они сидели. Успех целиком зависел от моей находчивости и мужества. Но что означал успех? Непосредственно нашей целью было выйти из залива в открытое море.

Уже покрытое лесами плечо горы резко выступало на пожаре неба. Всходил месяц. Необычайная, неестественная тишина, казалось, насильно вошла в мое сердце внезапным приступом тоски. Оба спутника мои молчали. Я больше не мог это выносить.

— Серафина, — прошептал я и услышал в ответ глухое рыдание.

— Пора браться за весла, сеньор, — пробормотал Кастро, словно проснувшись. — Когда взойдет месяц, нас укроет туман на заливе.

Он был прав. Надо было торопиться, если мы хотели бежать. Но куда бежать? В безбрежное море? В этой жалкой скорлупе, не имея впереди никакого убежища, открытого для нас. Я словно в первый раз постиг, как обширен мир, как опасен, как ненадежен. Однако выбора не было.

Скоро мы перерезали седую, прозрачную стену тумана и стали невидимы для всех, кто оставался на берегу.

Кастро усердно работал рулевым веслом. Вдруг он остановился и заскрипел зубами, указывая на красное пятно, очень низко висевшее в тумане. То был костер, разложенный пиратами на конце косы, у входа в залив Рио-Медио. Кастро мне объяснил, что пираты всегда зажигают там костер, когда хоть одна их лодка пускается на грабеж. Костер поддерживают три, четыре человека. В эту ночь Мануэль дель-Пополо выехал в море с целой эскадрой гребных лодок, чтобы напасть на английский корабль, замеченный еще в полдень. Корабль был захвачен штилем.

Этому обстоятельству, благоприятствующему нашему побегу, мы, с другой стороны, были обязаны жалкими размерами нашей утлой лодки — единственной не взятой в дело. Я слышал бульканье воды на дне, и помню, как тревога за промокшие ножки Серафины примешивалась к тяжелым опасениям за исход нашего предприятия.

— Надо вычерпывать воду, — заметил я шепотом.

Кастро положил свое весло, отодвинул глиняную флягу с пресной водой, представлявшую "наш провиант", согнулся и попробовал вычерпывать шляпой. Но, видно, шляпа показалась ему мало удобной для этого дела, так как вдруг он стянул с себя один башмак и пустил его в ход вместо черпака. По необходимости ругаясь при этом, он, однако, из уважения к даме, сильно понизил голос.

Думая только о том, как бы выгадать каждый возможный момент, я с отчаянной решимостью и в то же время с напряженной осторожностью управлял лодкой, как будто бы весло было соломинкой, а вода залива — оболочкой стеклянного пузырька, которая от одного неправильного движения могла разбиться вдребезги. Я чуть дышал из опасения, что более глубокий вздох может развеять туман, единственную нашу защиту.

Но туман не рассеялся. Напротив, он льнул к нам теснее прохладой нагорного облака. Смутные тени и силуэты, висевшие вокруг нас, понемногу исчезли в непроницаемой, белесой мгле. И путаницу моих мыслей озарило внезапное сознание, что там дальше стоит морской туман, — нечто совершенно отличное от ночных испарений над заливом.

Красное пятно сигнального костра было теперь совсем недалеко. Мы приближались к узкому выходу из залива, уже заполненному наплывающей с моря хмарью. Что таила она для нас — беду или спасение? Так или иначе, в настоящий момент она означала для нас укрытие, и этого было достаточно для меня, чтобы ее благословлять.

Я слышал голос Серафины, горячо благодарившей преданного Кастро.

— Ты наш единственный друг, Томас Кастро. Ты будешь вознагражден.

— Увы, сеньорита, — вздохнул он. — Что осталось у меня в этом мире — у меня, отдавшего на две обедни за упокой души моего славного друга, а вашего кузена, дона Карлоса, — последнюю серебряную монету?

— Мы сделаем тебя очень богатым, Томас Кастро, — ответила она так уверенно, как будто бы в лодке у нас лежали мешки золота.

Он горько прошептал в ответ высокопарную фразу благодарности. Я знал, что он оказывал мне помощь не ради денег и не из любви ко мне, и даже не из преданности дому Риэго. Он просто исполнял предсмертное веление Карлоса.

Он был все тот же коренастый, кровожадный человечек, со стальным лезвием, ввинченным в деревянную руку, который, выпятив грудь, на цыпочках шел на меня, точно нахохлившийся петух, в трюме корабля, увезшего нас из Англии. Я слышал его сардонический, полный невыразимого презрения, голос, говоривший, что у сеньора действительно скоро не останется ни одного друга, раз он воздерживается от нападения на своих врагов. Если бы сеньор воспользовался превосходным случаем, предоставленным ему самой судьбой, случаем, которого не отклонил бы ни один здравомыслящий христианин, мы бы теперь не скитались, как нищие, в утлой лодочке. Не позволить ему заколоть О’Брайена! Какое безумие!

Я был поражен голой, не рыцарственной правдой его слов. За мою неуместную щепетильность теперь расплачивалась Серафина. Я отпустил на все четыре стороны ее врага, потому что он был в моих руках, безоружный.

Поступил ли я, как англичанин и джентльмен или просто как дурак, удовлетворяющий требования своей совестливости за чужой счет?

Серафина и виду не подала, что расслышала упреки Кастро. Молчание женщины непроницаемо. Мне казалось, что целый мир — ибо в ней одной заключался мир для меня — я теряю из-за призрака той благопристойности чувств, которая делает различие между убийством в поединке и убийством безоружного. Но вдруг зашевелился ее плащ, и маленькая ручка проскользнула в мою руку. Ее теплота проникла мне прямо в сердце, согревая и ободряя его — точно девушка вложила мне в руку оружие необычайной, вдохновляющей силы.

— О, вы слишком великодушны, — прошептал я.

— Вы теперь должны думать о себе, Хуан.

— О себе, — отозвался я, точно эхо. — Мне думать не о ком, кроме как о вас, а вы так далеки, так недостижимы. Ваши дорогие усопшие — все ваши потери — стоят между вами и мной.

Она нежно коснулась моего плеча.

— Об умерших думать должна только я. Но вы должны думать о себе. У меня нет никого в мире.

Меня смутила горькая правда ее слов.

Там на берегу у нее есть богатство, земли, дворцы; здесь, со мною, единственное ее убежище — маленькая лодка, а быть может — смерть в волнах. Не велит ли мне долг вернуться на берег, сдаться, отказаться от нее? В этом случае нам, по выражению Кастро, перерезали бы глотки из любви к господину судье. Но Серафину работники на руках, как королеву, понесли бы в замок — из почтения к ее имени и из страха перед О’Брайеном.

— Что ж, сеньор, — проворчал Кастро, — если для вас завтрашнее солнце так же безразлично, как для меня, — поворотим лодку к берегу.

— Лучше просто перевернем ее вверх дном, — сказала Серафина негодующим тоном главнокомандующего.

Я замолчал. Если бы я мог забрать с собою на тот свет Пата О’Брайена, я бы охотно умер, чтобы избавить Серафину даже от булавочного укола. Но раз я не мог, она должна была следовать за мной; должна была страдать, потому что я прилепился к ней душою, как цепляется человек за высшую свою надежду — с исступленной и себялюбивой преданностью.

Кастро нагнулся вперед — словно показывая свою готовность поворотить руль. Затем я услышал тихий лязг. Слабый отблеск упал сквозь туман на его руки, защищенные черными полями шляпы. Опять лязг кремешка о клинок, и большая красная искра замерцала над бортом. Это Кастро закурил цигарку.

Глава II

Едкий запах "picadura"[33], казалось, связывал события последних трех лет в одно непрерывное приключение. Я вспомнил треск раздавленных раковин на родной набережной; палубу "Темзы". Вспомнил первую встречу мою с Серафиной. Вспомнил пышное великолепие смертного одра дона Карлоса. И все эти воспоминания проплывали в клубах табачного дыма. Ибо обаятельная сила Карлоса самый глубокий свой след оставила на простом сердце престарелого бандита, который с видом философа или какого-нибудь светского disparado курил под носом у самой смерти, парившей над нами в маске и плаще тумана. Под ясным вечерним небом моей жизни это дыхание смерти и теперь нередко чудится мне в быстрых ритмических ударах весел, сопровождаемых веселым треньканьем струн.

Эти звуки, становясь громче с каждым моментом, в конце концов заставили Кастро бросить свою цигарку.

— Caramba!¹ — проворчал он. — Да это же болван Мануэль собственной своей персоной!

Тогда я сказал:

— У нас на двоих восемь зарядов, Томас.

Он бросил мне на колени свой патронташ.

— Располагайте ими, как вашей милости будет угодно.

— Вы еще не должны сдаваться, — прошептал я.

— Сдаваться? У меня на руке растет нож. Если мне не захочется покидать этот свет в одиночестве… Послушайте, что он поет!

Гнусавый фальцет, казалось, повис где-то наверху над туманом, низко стлавшимся по воде, точно густой молочный суррогат воздуха. Треньканье и пение прерывалось громогласными возгласами: "Altro, amigo!"[34] Внезапно наступившее молчание билось в такт с тяжелыми ударами моего сердца.

Бегство казалось немыслимым. В белесом свете тумана выступал черный силуэт лодки, полной людей. Гребцы шумно разговаривали и время от времени хором восклицали: "Оге-е, где вы?" И с разных сторон доносились отклики: "Здесь! Оге-е!"

Мануэль опять ударил в струны и запел:

Я святых почитаю во славе небес, А на прахе земном Почитаю следы милых ножек!

Он импровизировал. Она — "гордая дочь старой Кастилии". Он — атаман удальцов Рио-Медио, атаман "доблестных поселян". Но грозный атаман — раб ее глаз, ее губ и волос, и бровей, которые он в выспреннем визге величал черными радугами над звездами очей.

То была любовная песня, горькая пародия, отвратительная гримаса обезьяны, передразнивающей подлинную скорбь человеческого лица. Мне хотелось бежать от нее, как от невыносимого унижения. И можно было бы легко удрать не услышанными, пока он пел, но у меня под звон гитары сложился план — начатки плана, как первый проблеск надежды.

Невидимый певец отрывисто дернул струну. Конец. До слуха моего донесся глухой ропот одобрения и суровые замечания знатоков: "Viva, viva, Manuele!" — "Ай да наш Мануэлито!.." Чей-то грубый голос перебил: "Не горюй, Мануэль! А как Пакита со сломанным зубом? Досталась-таки тебе? Эх, роr Dios, hombrez[35], ночью все кошки серы, все бабы равны".

— Я заткну твою грязную глотку горящим углем, — огрызнулся Мануэль.

Эта вспышка вызвала бурю смеха. Я живо представил себе их фигуры — их разнузданную жестикуляцию, серьги в ушах, повязки на головах, лохмотья, их ножи и злобный оскал на обветренных, искаженных лицах. Обостренный слух улавливал каждое их слово со сверхъестественной четкостью. Мне чудилось, точно я невидимо присутствовал на беседе моих врагов.

А беседа была шумная, оживленная и чрезвычайно для нас интересная. Английский корабль, захваченный штилем, стоял вдалеке от залива Рио-Медио, так что не совсем удобно было напасть на него сейчас же по наступлении сумерек. Пираты ждали до ночи. Вид у корабля несколько подозрительный — он похож на замаскированное военное судно. Однако все единодушно пошли за Мануэлем, их новым атаманом.

— Viva el capataz!¹ — ликовали лугареньос.

Мануэль дель-Пополо ответил на приветствия длинной речью, витиеватой и вдохновенной, как его пение. Он похвалялся своей мудростью и удалью и поносил последними словами своих недругов, в том числе меня и Томаса Кастро — "этого андалузского зайца".

— Hombres de Rio Medio! Amigos valientes!..[36] — восклицал Мануэль. Он поведет их теперь на английский корабль. Еретики перепугаются и сдадутся. Английские корабли полны золота. Речь он закончил командой:

— Держитесь друг друга! Не разбредайтесь в тумане.

— Шелудивый пес! — заскрежетал Кастро.

Мы услышали бодрый шум приготовлений. Скрипели уключины.

— Приготовьтесь, Томас, — сказал я шепотом.

— К чему приготовляться-то? — был ворчливый ответ. — Куда ваша милость думает бежать от этих свиней?

— Мы должны следовать, за ними, — спокойно сказал я.

— Сеньор заразился безумием своих соотечественников, — прошептал Кастро с насмешливой учтивостью. — Зачем нам следовать за ними?

— Чтобы найти английский корабль, — ответил я, не колеблясь.

— Но что пользы нам от корабля, захваченного Мануэлем?

— Мои соотечественники отобьют эту голытьбу. Во всяком случае мы должны принять участие в сражении. Не обижайтесь, Томас, на этот раз не вы их главарь.

— Что правда, то правда, — смягчился мой спутник. — Но вашей милости следовало бы подумать еще об одной вещи… Если принять ваш план, то нам придется вести сеньориту под пулями. А свинец — увы! — не то, что сталь, он слеп. Иначе славный дон Бальтасар не лежал бы ныне в гробу.

При этом грустном намеке у меня похолодела в жилах кровь. Но Серафина решительно наклонилась вперед.

— Томас, таково мое желание. Я так приказываю, — властно сказала она. — Мы поможем англичанам на том корабле. Мы должны. Ибо отныне англичане — мой народ.

Проворчав что-то о "дорогой тени Карлоса", Томас взялся за весло.

Блеск весел, оживленный гул голосов быстро, бурно проносились мимо нас. У меня захватывало дыхание. Среди них была одна негритянская команда. Я слышал бой барабана и дикий, захлебывающийся хор: "Гхо-гхо! Талибамбо!.. Гхо-гхо! Талибамбо!.." Пронесся мимо силуэт лодки. Ряд гребцов дружно качался взад и вперед, а на корме стояла во весь рост чья-то фигура, длинная, прямая как стрела. Удаляющийся голос прогремел: "Тихо!" Звуки и образы гасли в тумане с удручающей быстротой.

Серафина, скинув плащ, обнажив голову, смотрела вперед, следя быстролетные голоса и тени. Время от времени она предостерегала нас: "Левее, правее" или же понукала: "Скорей! Скорей!" Вдруг она с отчаянием воскликнула:

— Стойте! Я ничего больше не вижу и не слышу!

Мы сложили весла. Непроницаемая белая тишина дремотно повисла над морем. Месяц глядел на нас сквозь сон тумана.

Кастро глухо промолвил: "Вот и конец вашему плану, дон Хуан".

Это неожиданное затруднение показало во всей ее полноте страшную безнадежность нашего положения. Мы потеряли связь… с армией убийц, наших злейших врагов, — и должны были видеть в этом несчастье. Я боялся поверить в окончательность этой потери, как будто дело шло об измене испытанных друзей.

Проходили минуты — немного минут, скажу я теперь, — и не приносили ни звука. Мы слушали с мучительным напряжением. Однажды нас обманул случайный шорох — должно быть, плеснулась в волнах рыба. Я повесил голову над праздным веслом. Но вот Серафина коснулась моего плеча.

— Я вижу, — сказала она, указывая вдаль.

Оба мы — и я, и Кастро — всматривались в горизонт и ничего не видели.

— Кажется, земля, — проговорила девушка. — Смотрите выше, Хуан.

Подняв взгляд, я тоже увидел что-то черное, нависающее, словно выступ утеса. Куда нас занесло? Я был смущен. Огненные отблески заиграли над силуэтом. Тогда я понял, на что мы смотрели. Мы наткнулись на корабль.

Туман поредел и стлался низко. Ясно вырисовывалась верхняя палуба и перила вокруг бортов. А откинув голову, я мог различить очертания забитых ветром парусов.

Красный свет колышется над палубой — неужели на корабле пожар? Но тихо на нем, как на кладбище — неужели покинут? Мы дважды взмахнули веслами и опять остановились. Я вспомнил предостережение Кастро о слепоте свинца. Но гробовая тишина меня угнетала. Я крикнул наугад, словно не ожидая ответа:

— Эй, на корабле!

В ответ не последовало незамедлительного "Алло!" обычной вахты — хоть корабль и не был покинут: мой оклик поднял на ноги десятка два человек — судя по шуму, — и до моего слуха донеслись слова: "Что там, кричат?" — "Лодка?" — "По-английски, сэр".

— Сбегай вниз за капитаном, — приказал авторитетный голос. — Но смотри не напугай миссис. Вызови его спокойно.

Последовал конфиденциальный, вполголоса, разговор: "Видать их?" — "Нет, сэр". — "Не пойму, что за притча". — "Должно быть, заблудились, сэр". — "Ну и туман, черт возьми, густой, точно гороховый суп".

Я ждал, и после смущенного молчания услышал: "Отчаливай".

Глава III

Они не подозревали, как мы близко от них. Я крикнул воинственным басом:

— Я — англичанин, бежавший от пиратов. Нуждаемся в помощи.

— Англичанин, — ответили с корабля. — Известно, тут слоняется один англичанин, беглый штурман… как его бишь…

— Меня держали в плену в Рио-Медио, — кричал я, — я бежал сегодня вечером, три часа тому назад.

— И в тумане нашли наш корабль? Здорово!

— Не время препираться, клянусь честью. Вас разыскивают пираты — целая банда. Я слышал их.

— Охотно верю.

Вдруг вмешался новый голос:

— Вспомнил, мистер Себрайт, — того штурмана зовут Николс.

— Но меня зовут иначе, — протестовал я. — Вы ошибаетесь, честное слово. Николс уже покинул Рио-Медио.

— Три часа тому назад? — загоготали в ответ. Эти безумцы не дорожили минутами.

— Каждую минуту вам грозит атака дюжины лодок. Честно вас предупреждаю. Пустите меня на борт. Остерегайтесь, или они застигнут вас врасплох.

— Смотри, смотри, уйма лодок! — в панике заревел кто-то.

— Знаем мы вас, голубчиков! Вы с ними заодно, — спокойно объяснил мне голос Себрайта. — Готовьтесь, ребята. Джек, не своди глаз с этого бедного покинутого англичанина. Ага, повар…

— Ужин готов, — ответил учтивый голос.

Мне казалось — я схожу с ума. Неужели они еще думают об ужине? Но как это было похоже на англичан. Сердце мое разрывалось.

— Я хлопочу не о себе, — попробовал я еще раз. — С нами в лодке женщина. Позор! Большой корабль боится одной лодчонки.

На борту кто-то откашлялся. Очевидно, мои слова произвели впечатление.

— Мы не знаем, кто вы такой.

— Я вам уже сказал. Я — англичанин. А дама — испанка.

— Так, но есть англичане и англичане. Иной англичанин водится с очень нехорошей компанией на берегу…

Эти люди, видимо, наслаждались остроумием, проницательностью и тонкостью своих подозрений.

— Кастро, — сказал я в отчаянии и тут же прикусил язык.

Он мог в любой момент начать ругаться по-испански и вызвать этим град пуль, а свинец — я помнил — слишком слеп.

— Нечего ждать от этих людей. Нам не попасть на борт.

— Да, видно, без помощи Мануэля — не попасть. Вот вам и ваши великодушные соотечественники.

Вдруг Серафина спокойно сказала:

— Они правы, в этих краях подозрительность необходима.

На корабле опять заговорили: "Там в самом деле женщина. Женский голос…"

С новой надеждой, я крикнул:

— Да, да, с нами женщина.

— Так, но куда же вы едете? — возразил голос.

Я почувствовал в волосах поднимающийся ветер.

— Мы бежали, чтобы повенчаться, — крикнул я.

— Ошиблись лавочкой, — был грубый ответ. — Ступайте в церковь.

Я опять попробовал крикнуть, но голос мой затерялся в суматохе: они торопились использовать каждый вздох ветра. Минута — и глаза мои уже не различали в тумане корабля.

Мы были покинуты, более одинокие, чем раньше.

Только съежившийся диск месяца висел над нашими головами.

Унылое молчание. Казалось, прошла целая вечность, когда Томас Кастро вдруг сказал:

— Слушай!

Слова был излишни. Мануэль, несомненно, заблудился, но корабль плыл прямо в середину флотилии. Внезапно поднявшийся гул как-то сразу улегся.

— Вперед, Кастро, — крикнул я.

— Ха! Bueno![37]

Мы с яростью налегли на весла.

Шел рукопашный бой. Очевидно, пиратам удалось абордировать корабль. Не было слышно выстрелов. Ничего не было видно — даже парусов.

Мы словно спешили в смертельную схватку голосов и теней. Отчетливо раздавались крики ярости, ободрений, злобы, бешенства и боли. Визги, вой, стоны… И вдруг, приближаясь к кораблю, но еще не видя его, мы едва не натолкнулись на лодку. Она, казалось, была выбита из боя. Весла болтались, люди в смятенье давили друг друга.

Над мешаниной тел выпрямившись стоял на корме высокий человек и с неистовой руганью потрясал над головой кулаками.

Туман редел. Перед моими глазами неподвижным призраком встал знакомый корабль. Зловещий шум стоял на палубе. К левому борту пугливо жалась стая пустых лодок. Несколько опережая нас, большая лодка, полная гребцов, подходила к кораблю с тылу. "Смерть! Смерть! Muerte!" — висело над нашими головами.

— Держитесь, ребята! — крикнул по-английски бодрый голос на корме.

Мы из последних сил налегали на весла.

— Готовь пистолеты, Серафина, — сказал я.

— Готовы, Хуан.

По сей день мне не верится, что человеческие руки могли гнать челнок с такой быстротой. Он летел как пушечное ядро. Я едва успел взять пистолет, протянутый мне Серафиной. Кастро бросил свое весло и словно кошка согнулся над бортом уже приставшей к корме корабля лодки. Пираты удачно закинули канат и в угрюмом молчании поднимались на ют. Один уже перекинул ногу через перила.

Кастро знал, что он делает. Его единственная рука схватилась за румпель и быстро тянула вперед нашу скорлупку. Онемевшие от изумления испанцы, повернув головы, смотрели на нас.

Живя у Макдональда, я со скуки упражнялся в стрельбе и стал хорошим стрелком. Лугареньос, столпившись в своей лодке, успевали только вопить от ужаса. Два или три прыгнули в воду, точно лягушки, потом один запищал совершеннейшей крысой.

Кастро, между тем, изловчился ножом перерезать их канат у самого кольца, а так как корабль все время продолжал тихо плыть вперед, лодку нападавших откинуло назад. Она легко проскользнула между кормою и нашей скорлупкой. Я послал им вслед мой четвертый заряд и в ответ услышал жалобный стон: "Пощады, пощады! — сдаемся".

Оставив Кастро и Серафину, сам я вскарабкался по канату на ют. Высокий лугареньо, прыгнувший на борт, чтобы спастись от моих пуль, прокричал товарищам:

— Бегите. Все потеряно. Еретики стреляют с моря.

Дальше произошло нечто невероятное.

Увидев меня, незнакомца, дюжий матрос, только что не без моей помощи расправившийся с пиратом, кинулся на меня и стал меня душить. Мы сцепились, поскользнулись и упали в какое-то горячее месиво.

Я никогда не думал, что кровь так долго может сохранять свою теплоту. И количество ее было ужасающее. Вся палуба дымилась. Мы катались под ногами у толпившихся матросов. Я пробовал кричать и не мог.

Положение казалось безвыходным.

Неужели я должен убить человека, англичанина, или должен сам бесславно, бессмысленно погибнуть, раздавленный матросскими сапогами на пороге спасения, свободы, любви?.. Серафина… Их лодка одна уйдет в чужие края… А я…

Резкий голос крикнул:

— Назад, — взять его живьем.

Меня потащили на верхнюю палубу.

Должен ли я рассказывать, как мне — недавнему жалкому пленнику — в восторге благодарности чуть не вывихнули руки, славя во мне спасителя?

— Да, мы должны вас величать, все равно как архиепископа Кентерберийского. Позвольте представиться — штурман Себрайт. — Капитан пошел к своей миссис. Ей не понравится, что его маленько потрепали. Нам теперь приходится держать ухо востро. Она, видите ли, племянница мистера Перкинса, — тараторил Себрайт, — мистера Перкинса из Бристоля, нашего хозяина. Он методист. Но, черт побери, надо знать меру. Она способна превратить корабль в часовню.

Я сидел на свернутом канате, склонив голову на колени.

— Ну, ребята, пошевеливайся — распоряжался Себрайт. — Надо привести корабль в порядок. Наша добрая старая палуба совсем затоплена. Это все моя выдумка — угостить проклятых "даго" кипятком. Повар нагрел воды, да вот кишка слишком рано лопнула. Только одна лодка успела отведать угощенья. А слышали, как они визжали, — точно поросята?

Так значит то, что я принял за кровь, было водою из лопнувшей кишки.

Наконец мне удалось ввернуть два слова о Серафине.

— Как — дама? Эй, ребята, тут должна быть лодка с одним "даго" и женщиной. Взять их на палубу, — поняли?

— Есть.

Себрайт опять заговорил со мною. Рассказав мне о взятом ими пленнике "долговязом, весьма комичном парне с длинными буклями, как у старой девы", он объявил, что должен идти с рапортом к капитану Вильямсу. Это имя меня поразило.

— Вильямс? Мы на "Лионе"?

— Конечно. Едем в Гавану.

"Увы", — раздался рядом со мною жалобный вздох. Растерянный, хриплый голос дважды повторил по-испански: "О, мое поруганное величие. Мое бедное горло".

Два матроса вели ободранного пленника, в котором я узнал Мануэля дель-Пополо. При виде меня он отскочил назад и крикнул:

— Это… Это… чудо… это дьявольское наваждение… вы… вы…

Голос его упал до шепота.

— Инглес бежал! Горе тебе, Доминго! Доминго, ты осужден.

Перемена в его тоне, его попытка протянуть ко мне руки удивила всех нас. Я отвернулся.

— Держите его, держите крепче.

— Сеньор, снизойдите до несчастного, взгляните на атамана в его падении… Я… я Мануэль… я умею слагать песни, от которых даже поп заплачет… Горло пересохло, — прибавил он жалобно.

Он, должно быть, ждал, что его зарежут тут же на месте. Голос его был необычайно глух. Но все вокруг глазели на пленника с благодушным любопытством, кроме разве двух его сторожей, чьи лица выражали крайнюю усталость и скуку.

— Эй, вы там — готовы? — загремел на юте голос боцмана.

— Olla raight! Olla raight! Waita a leetle[38], — услышал я снизу голос Кастро.

— Сжальтесь, сеньор, — прокричал пленник. — Пощады! Доминго, давший вам бежать — осужден. Но… послушайте… Замечательная комбинация… Ха… Ха… Сеньор, выслушайте мои мольбы, сеньор. Куда вы поедете?.. В Гавану… Но там судья… Там судья… Вас так же казнят, как и Доминго. Я дам вам жизнь и свободу. Сеньор, отпустите меня и я кинусь к ногам судьи О’Брайена и скажу… я скажу, что я вас убил. Мануэль дель-Пополо, сам, вот этой рукой, заколол инглеса… Ха… Ха…

Его слова заглушил крик боцмана:

— Держитесь хорошенько, сударыня! Так!

Я бросился на ют и заключил в объятия Серафину.

Глава IV

Матросы расступились, очищая нам дорогу. Мягкое прикосновение девичьей руки к моему плечу давало мне надежду, что она мне доверяет — лично мне, независимо от благословения покойного Карлоса. Все ее горе, потеря отца, вся тяжесть мертвых традиций прошлого — теперь для нее будут только воспоминаниями. О, она умела нести свое горе. Голова ее была гордо поднята. Дверь каюты отворилась, и на пороге появилась прямая, как палка, строгая женская фигура с сухими линиями и гладкой прической. Свет, вырвавшись в открытую дверь, упал на Серафину, озарив ее точно в первый раз. Жалобный голос рядом заныл:

— Сеньорита, сеньорита…

Серафина спокойно прошла мимо женской фигуры и скрылась в ослепительном свете каюты. Дверь захлопнулась. Мануэль при ее исчезновении поднял голос до отчаянного вопля: "Senorita… protection del oprimido; oh, hija de piedad… Senorita[39]".

Его нытье собрало вокруг нас половину команды. Матросы раздались, пропуская вперед Себрайта, идущего под руку с человеком в широких панталонах и куртке. Оба остановились.

— Сеньор, отпустите меня и я…

— Неожиданная встреча, капитан Вильямс, — вот все, что я нашелся сказать. Он в неловком молчании пожал мне руку.

— Как поживаете? — торопливо пробормотал он. Помолчав с минуту, он смущенно прибавил: — Надеюсь, Кемп, вы сумеете дать удовлетворительные объяснения…

— Два убитые мною пирата, кажется, достаточное доказательство…

— Я не о том… но…

Он запнулся и, совершенно уничтоженный, отирал потный лоб.

— Понимаете ли, моя жена… Ей вздумалось поехать со мною в первый раз. Да… А вы тут вдвоем в лодке, в открытом море, ночью… Она не привыкла к таким вещам.

Мы, кажется, одинаково растерянно смотрели друг на друга. Наконец я сказал:

— Так что же нам, по-вашему, делать? Сесть обратно в лодку, что ли?

Он обиделся.

— Подождите, подцепит и вас какая-нибудь добрая женщина.

Я не узнавал бесшабашного Вильямса с "Лиона". Неужто его жена — такое пугало? "Добрая женщина", — настаивал Вильямс. Я повернулся к Себрайту.

— Племянница хозяина, — шепнул он мне на ухо. — Старше капитана. Вышла за него по любви. Очень ревнива.

А дверь каюты опять растворилась и уже виденная мною женщина появилась на пороге.

— Что же делать, Оуэн? — спросила она с безжалостной чистотой во взгляде.

— Сударыня, — холодно сказал я, — взываю к вашему женскому состраданию.

— Сострадание часто является ловушкой лукавого, — невозмутимо возразила дама.

— Сеньорита, я знал вас маленькой, — взывал Мануэль, — ваш отец подавал мне милостыню. Сеньорита, неужели вы позволите убить человека, котор…

— Это все сети дьявола…

— Она явилась сюда от свежей могилы своего отца. Я — ее единственный защитник.

Сердце мое горело бешенством, но на душе было спокойно, потому что на время Серафина была в безопасности. Женщина на пороге охраняла рубку корабля от беззаконного блуда романтики.

— Что же делать, Оуэн? — повторила она свой вопрос, на этот раз менее решительно.

— Можно бы потопить их обоих вместе, — вмешался Себрайт, — но, конечно, миссис Вильямс, это выйдет не совсем прилично. Засуньте их в мешки каждого порознь, и благопристойно потопите кабальеро с одного борта, а сеньориту с другого…

— Вы меня не совратите вашим безбожным легкомыслием, Себрайт.

— Но их лодку унесло в море, а эсквайр Перкинс не больно нас похвалит, если мы отдадим им шлюпку. Не отрицайте, миссис Вильямс. Я сам не раз слышал, как эсквайр сыплет ругани на сто рублей из-за десяти пенсов, не то что из-за шлюпки.

— Как вам не совестно сплетничать, мистер Себрайт?

— Вы сами, миссис Вильямс, подняли шум из ничего. Ибо — да будет вам известно — молодые люди явились вовсе не одни; их сопровождал пожилой, весьма почтенный мужчина. Вот он стоит — с пером на шляпе. Эй, вы! Сеньор кабальеро, идальго, Педро-Мигелъ-Хосе — или как там зовут вашего святого патрона! Покажитесь-ка сюда!

Мануэль, которому матросы зажали рот рукою, умудрился прокричать: "Эсселенсия!"

Кастро, декоративно закутавшись в плащ, сделал несколько торжественных шагов. Темная женщина на пороге была словно ангел с огненным мечом.

Себрайт несколько пониженным голосом продолжал:

— Ничуть не менее прилично, чем выйти на рассвете и потихоньку обвенчаться при одном свидетеле — да и то незнакомце.

— Мистер Себрайт, как вы смеете! Оуэн…

Вильямс только просопел, а Себрайт хладнокровно продолжал:

— Весь Бристоль знает. Говорят даже, что вы вылезли в окно и по задворкам пробрались в церковь.

— Стыдно верить всяким басням. Я вышла в ворота.

— Может быть. Не спорю. Жена садовника уверяет, что накануне свадьбы вы стянули ключ с гвоздя, а зашли-то вы к ней под предлогом навестить ее больного ребенка. Вам ли не знать, к чему приводит любовь даже лучших из нас? Ладно, миссис Вильямс, я знаю, вы жаждете скорее повести к себе молодую леди, уложить ее в постель и напоить горячим кофе с бисквитами. До свиданья.

Дверь каюты захлопнулась.

— Ты слишком далеко зашел, Себрайт, — упрекнул штурмана Вильямс.

— Ладно, капитан. Я ее обернул вокруг пальца. Кто-нибудь должен был это сделать, раз вы сами не можете. Но как нам быть с этим даго? Ревет на всю палубу.

Вильямсу не пришло в голову предложить мне поесть. А между тем его обеды славились на всю Вест-Индию. Но в данный момент он был сыт, и у него просто не хватило воображения представить себе, что другой может нуждаться в еде и отдыхе.

Вяло отвечал я на его расспросы.

Вдруг, словно вспомнив старую обиду, он спросил:

— Кстати, Кемп, почему вы так и не завернули ко мне пообедать?

— Меня похитили из склада Рамона — если это достаточное извинение. Это подлинная история…

— Погодите, потом расскажете — надо унять шум. Что там такое? Точно собаки дерутся.

Прибежав с Себрайтом на ют, я должен был оценить меткость его сравнения.

— Проклятье… Лопни мои глаза…

— Английская собака.

— Ха! Роrсо![40]

Голоса замолкли.

Кастро спустил плащ и согнувшись, на цыпочках пополз к врагу. Матросы с любопытством смотрели на эту игру; но я, зная смертельную цель этих приготовлений, замер на месте.

— Остановите, остановите его, — крикнул я, — у него кинжал, он убьет пленника!

Матросы спокойно улыбались во весь рот. Я не успел бы схватить Кастро за шиворот, но сторожа Мануэля оба одновременно протянули руки, чтобы остановить нападение убийцы. И Мануэль сумел использовать момент. Одним отчаянным прыжком он очутился верхом на перилах. "Убейте его, убейте, сеньор", — вопил Кастро.

Машинально я поднял пистолет — и увидел, что целюсь в затравленного павиана. Обеими руками, с жалкими ужимками, Мануэль торопливо срывал с худых плеч свои отребья, по-видимому собираясь плыть. Он был мой. Промахнуться было невозможно. Но он был только обезьяной. Дохлой обезьяной. И я его пощадил, как пощадил бы обезьяну.

Я опустил пистолет. Секунда — павиан прыгнул и исчез.

За тяжелым плеском падения последовал глухой ропот на палубе. Туман скрыл пловца.

Кастро поднял свой плащ и с видом оскорбленного достоинства принялся драпироваться в него. Покончив с этим занятием, он подошел ко мне вплотную и глухо проговорил:

— Я хорошо знаю вас, англичан. Вы и друзей ваших презираете, как ваших врагов. Выпустить Мануэля! Это не жалость, это просто спесь — английская спесь и больше ничего! Боюсь, вы раскаетесь.

Глава V

Побег Мануэля был последним происшествием этой памятной ночи. Труды были покончены, оставалось последнее испытание — поведать друзьям свою удивительную историю. Я честно рассказывал под коптящими лампами в общей каюте. Вильямс, красный и толстый, уставился на меня через стол. Круглые глаза его даже не мигали — история замка Риэго была слишком неожиданна для захолустного кубинского городка.

Себрайт, урывая свободные минутки, забегал к нам с палубы и останавливался послушать, в задумчивости теребя пальцами тонкий ус. Уже начинался рассвет, когда он повел меня наконец в свою собственную каюту.

— Вались на мою койку, — сказал он.

Заплетающимся языком я попробовал возражать, но Себрайт благодушно толкнул меня, и я, как бревно, грохнулся на постель и тотчас уснул.

— Кубинская шхуна, — были первые слова, которые я услышал, поздно утром выйдя на палубу.

Я смотрел кругом, протирая глаза. Нос нашего корабля был обращен к уже недалекому берегу, тяжелые очертания которого четко рисовались в потоках света. Позади — налево от нас — мерцало белое пятно паруса, точно снежный ком, упавший на теплую синеву моря.

Но хриплые дружеские голоса матросов сметали все опасения, еще смущавшие мое новое неизъяснимое счастье. Я глубоко вдыхал живительную соленую свежесть утра, и глаза мои обегали корабль, любовно обнимая его продолговатое тело, и деловито шныряющие по палубе щетки и метлы, и высокие мачты, и милые изгибы парусов, в невозмутимой тишине отдающиеся ласкам ветра. Этот корабль казался мне ковчегом, потому что под его парусами, словно дитя в колыбели, спала Серафина. Я засмеялся безотчетным смехом забвения, как смеются от радости во сне.

— Неужто и у меня тоже такой глупый вид? — спросил Себрайт. — Я действительно одурел — устал. Двадцать четыре часа на ногах. Да и вы не отоспались. Надеюсь все-таки, что ваша дама отдохнула.

Он засунул руки в карманы. Возможно, что он был смертельно утомлен, но я в жизни не видывал человека, который встал бы с постели с более свежим, розовым лицом. Его черные, острые зрачки, казалось, буравили даль, всматриваясь в горизонт за моими плечами.

Прячась за спину неутомимого штурмана, подошел матрос Майк, с которым я сцепился прошлой ночью, и робко протянул мне мой пистолет.

Голова его была перевязана, словно от флюса; белоснежный бинт странно подчеркивал бронзовый загар лица.

— Несказанно счастлив, — весело обратился я к нему, — что вы не вышибли из меня дух. Довольно одного такого утра, чтобы радоваться своему существованию.

По сей день помню красоту ресниц этого босоногого седого моряка. Длинные и густые, они затемняли глаза, как ресницы застенчивой девушки.

— Позвольте, стало быть, сэр, пожелать вам удачи — вам и барышне, — сказал он и застыдился. Его приглушенный бас был для моего слуха самой сладостной музыкой. То было благословение, простое и серьезное, всех моих упований и надежд — свидетельство, что добрый моряк и вся его братва стояли на моей стороне в неверном мире романтики.

— Ладно, ступай Майк, — сказал Себрайт, как только я принял пистолет.

— Как приятно говорить со своими, на родном языке, — горячо воскликнул я, затыкая пистолет за пояс. — Надеюсь, мне больше не придется пускать в ход ни курка, ни приклада.

— Весьма разумное пожелание, — сдержанно ответил Себрайт, — тем более, что на борту вы не найдете ни щепотки пороху.

— На что нам порох? Или вы намекаете на это? — Я указал на белый парус шхуны. Себрайт, не глядя на меня, несколько раз утвердительно кивнул головою.

— Мы ее заметили на рассвете. Вы знаете, что она означает.

— Шхуна из Рио-Медио? — быстро задал я вопрос.

Да, так он думал… Шхуна из Рио-Медио. До самого восхода был штиль, шхуну, очевидно, вывели на гребных лодках. "Не совсем похоже на этих ленивых скотов… Но, если они так боятся проклятого ирландца, то страх мог их расшевелить".

Они могли, конечно, воровать и убивать "попросту из любви к", но нужен был страх перед чертом, чтобы понудить их на честную работу, — а в гребле, — независимо от целей, — всегда следует видеть "честную работу". Такова была соединенная мудрость Себрайта и Томаса Кастро, с которым он уже имел совещание. О’Брайен в данном случае вполне мог сойти за черта. И, конечно, кто-то или что-то должно было воодушевить этот сброд.

В мозгу моем встала картина: Мануэль ночью влезает в лодку из воды — полуголый, чуть живой, красноречивый и вдохновенный. Жалкая тварь, он, все же, был прирожденным политиком и демагогом. Он умел увлечь своих товарищей. И в теплоту моих надежд повеяло холодком, потому что яркий парус, подкарауливавший наше пробуждение, был результатом вдохновений Мануэля, доведенного до крайности страхом перед О’Брайеном.

Штурман продолжал, не сводя глаз со шхуны.

— Как полагаете, отважатся они на новое нападение?

Я не задумываясь сказал, что нет.

Лугареньос из Рио-Медио — трусливый сброд, раздираемый завистью и злобой. Они не решатся на открытый бой. Правда, во времена Николса они пускались в подобные предприятия, — но это не в их натуре.

Себрайт ответил, что того же мнения придерживается и Кастро — но только Кастро подкрепляет свои суждения плевками. — "Брюзжит как старый кот. Кажется, он вас не слишком любит, мистер Кемп".

Тут представился нашим взорам сам Кастро, важно остановившийся в дверях кухни. Чернокожий повар протягивал ему для закурки горящий уголек, бросавший красные отсветы на его эфиопскую рожу с белым оскалом зубов. Черный плащ Кастро был забрызган пеной. Конец сломанного пера вызывающе свешивался на лоб.

— Глянь на парня, как нахохлился. Гром и молния. Э, дон Тенебросо[41]. Поторапливайтесь сюда, ваше благородие… — засмеялся Себрайт.

Кастро, не меняя степенной походки, приблизился к нам.

— Что скажете о ней сейчас? — спросил Себрайт, указывая на парус шхуны.

Кастро, зарывшись бородою в плащ, безмолвно поглядел вдаль.

— Проклятие, — произнес он наконец, после долгой паузы, и, не поворачивая головы, окинул меня косым взглядом.

— Итак, — подтрунивал Себрайт, — дон Тенебросо не желает ехать в Англию? Там у него нет друзей?

Кастро ответил презрительным взглядом.

— А между тем, сей джентльмен, которому вы так преданы, едет в Англию — к своим друзьям.

Кастро с головы до пят содрогнулся под своим плащом.

— Так пусть же его друзья постятся и молятся и просят заступничества у всех святых. Per Dios. Ха… Ха… Ха.

Гневная вспышка Кастро до крайности не вязалась с принятой им позой мрачного сдержанного достоинства.

— Что я слышу! В Англию… Ха… Ха. Пусть же поторопится, пусть, летит прямо к черту на рога. Ха-ха-ха. Я вам говорю, я, Томас Кастро.

Он понизил голос, чтобы усилить впечатление, и острие кинжала, точно указательный палец, уперлось в его открытую ладонь. Неужели мы думаем, говорил он, что гонец на быстром муле еще не мчится берегом в Гавану, — на самом быстром муле из конюшен дона Бальтасара, убиенного святого старца? У самого генералиссимуса не было подобных мулов. У Риэго есть сахарная плантация на полпути от Рио-Медио в Гавану, и там всегда содержатся на смену верховым мулы для срочных гонцов, на случай, когда блаженной памяти его превосходительство писал приказы в столицу. Весть о нашем побеге дойдет до судьи не позже следующего утра. О том позаботится Мануэль, если только он не утонул. Но навряд ли — эта бестия плавает как рыба! Проклятие!

— Так, — спокойно сказал Себрайт. — А каково все-таки мнение вашего благородия относительно шхуны?

Кастро пожал плечами: "Кто знает". Он расправил скомканные складки плаща и, не оглядываясь на нас, удалился.

— Ишь, как надулся, и крылья опустил — точно индейский петух в глубоком трауре, — заметил Себрайт и, зевнув, оставил меня одного с моими мыслями о Серафине. Меня тянуло пойти взглянуть на нее — как будто бы вера моя в то, что она со мною, вдруг почему-то ослабла.

Я направился к дверям каюты и лицом к лицу столкнулся с миссис Вильямс, подымавшейся по винтовой лестнице.

Я еще сверху увидел серый шерстяной платок, накинутый на узкие плечи. Пробор широкой лентой рассекал гладкую русую голову. Дама деловито подымалась по ступенькам, слегка придерживая спереди подол простой черной юбки. Взгляд ее снизу искал моего с бледной, робкой и чистой улыбкой — очевидно, она уже знала все.

Поспешно, словно загораживая мне дорогу к Серафине, она проговорила:

— Мисс Риэго чувствует себя превосходно. Я только что заглядывала к ней. Бедная суеверная барышня стоит на коленях и крестится.

Миссис Вильямс даже вздрогнула. Чуждый обряд ее смутил, почти испугал — как если бы она вдруг увидела мерзостное радение какой-нибудь тайной секты.

Я объяснил ей, что Серафина католичка и молится по-своему, как каждый из нас. Миссис Вильямс только вздохнула и, преодолевая свое смущение, предложила мне прогуляться с нею. Мы прошли на ют. Она семенила мелкими шажками, крепко натягивая свой платок. Гладкие пряди волос бросали тень на вдавленные виски. Ни одна монахиня холодной мягкостью манер не производила на меня столь полного впечатления духовной нищеты и отрешенности.

Но в этой увядшей женщине была какая-то искренняя теплота чувства. Она стыдливо вспыхивала каждый раз, когда я невольно перехватывал беспокойный матерински-нежный и девически-восторженный взгляд, которым она провожала своего мужа.

После неловкого молчания она запинаясь сказала:

— О, юный сэр, одумайтесь, пока не поздно. Молодые люди в невоздержной светской жизни, полной изяществ и…

Никогда не забуду этого первого нашего разговора на юте — ее торопливого, нервного голоса, — ибо она была робкой женщиной и заговорила только из сознания долга и странного, необычайного ее неведения. Ее дядя Дж. Перкинс, капитан Вильямс, да еще ее любимый проповедник были единственные мужчины, которых она знала ближе, чем только по виду.

Свои лучшие годы эта женщина убила в домашнем рабстве у своего дяди — старого холостяка, кораблевладельца, человека до дикости эгоистичного. Вильямс был его любимым шкипером, которого он часто затаскивал к себе домой выпить рому и покурить. Племяннице вменялось в обязанность быть за хозяйку на этих унылых кутежах. Старый Перкинс не стеснялся подымать ее с постели, чтобы мешать ему грог, пока он пьяный не валился под стол, что благоприятствовало сближению бледной, монастырского вида девицы и толстого пучеглазого Вильямса, цветущего, жизнерадостного и совершенно не привыкшего к обществу такого рода женщин. Но как эти два столь несходные человека смотрели друг на друга, что видела в нем она, за кого он ее принимал — как, зачем и почему установилось между ними взаимное понимание, — остается для меня до сих пор совершенно неизъяснимым.

Себрайт разрешал вопрос утверждением, что со стороны женщины в этом не было ничего удивительного. Она готова была на все — лишь бы уйти от старого тирана, измывавшегося над нею. Но капитан Вильямс должен был бы знать, что ему трудно будет остепениться после долгих лет вольной и легкой жизни.

Вильямс, сколько бы ни говорил о своей тяге к порядочным женщинам и домашнему очагу, никак не мог, — физически не мог, — отстать от холостых своих привычек. Между тем старый Перкинс был прямо убит потерей племянницы. Он приходил к молодым на их новую квартиру, плакал, клялся, рвал свои седые волосы. В конце концов было решено, что миссис Вильямс вернется жить к дяде, пока капитан будет в плаваньях.

По доброте душевной она согласилась. Дядя теперь не смел обращаться с нею по-прежнему. Все шло хорошо, пока какой-то добрый друг не прислал соломенной вдове анонимного письма. Себрайт сильно подозревал одного капитана, с которым Вильямс повздорил однажды "из-за маленькой штучки с длинными волосами". Миссис Вильямс сперва ничего не говорила и только молча изводилась в своих душевных сомнениях. Потом она призналась, что получила письмо — не поверила ему — но, ради перемены, хотела бы поехать с мужем в плавание.

Возразить было нечего.

— Она добрая женщина, — говорил Себрайт, — я истинно ее люблю. И она ревнива. Она держится за свое добро.

Много ли есть у нее на свете? Бедняжка совершенно беспомощна. К счастью, в жизни она смыслит не больше грудного младенца.

Итак, я слушал серьезную, страстную и робкую отповедь. Миссис Вильямс как будто исходила из предубеждения, что я светский повеса, способный на любую подлость, лишенный стыда и совести; но ясно было, что она употребляет слова, не подозревая их смысла и значения, как не по летам развитой ребенок, заимствующий выражения и термины у своих менторов.

— Еще не поздно, — говорила она, — одумайтесь, молодой человек (она меня всегда величала молодым человеком). Мы с мужем очень осторожно обсудили ваше положение. Подумайте хорошенько, прежде чем загубить жизнь этой барышни. Вы оба так молоды. Провидение поставило нас на вашем пути…

К чему она клонила? Или она сомневалась в моей любви? Подобная мысль казалась мне кощунством, но я не мог сердиться на эту женщину. Мы смотрели друг на друга, и я сделал открытие, что она глубоко взволнована. В этом заключалась тайна ее храбрости.

И я также был одержим волнением. Мы стояли точно два путника, встретившихся на большом ветру. Она, не подымая рук, сжимала и разжимала пальцы и глядела на меня умоляющим взглядом. Ее крепко стиснутые губы дрожали.

— Я не нахожу слов выразить вам, как я ее люблю, — взорвался я. — И, если б даже я нашел слова, вам не понять… Что вы знаете?

Я сказал это нечаянно. Я растерялся под величием собственного чувства, которое встало передо мною непостижимым явлением, поднявшимся из синего моря. Это было уже не мальчишеское любовное приключение — то было безмерное счастье, за какое платить надо бесконечностью жертв.

— Я — женщина, — сказала она со смущенным достоинством. — И знаю, как страдают женщины от лукавых обольщений.

Ее лицо вспыхнуло… Вспыхнуло до корней волос. Вся розовая — розовая и аскетичная — стояла она передо мною. Мое великое волнение было между нами как туман, сквозь который она мне казалась бестелесным призраком.

И вдруг я увидел слезы — тяжелыми и круглыми, точно стеклянными каплями падающие из выцветших глаз.

— Миссис Вильямс, — воскликнул я, — вы не можете знать, как я ее люблю. Никто в мире не может. Когда я думаю о ней, — а я о ней думаю всегда, — мне кажется, что одной жизни мало, чтобы доказать мою преданность. Я ее люблю, как нечто неизменное и единственное — нечто вне мира. Ибо мир я вижу только через нее. Я ее буду любить, даже если она меня сделает жалким и несчастным.

Она тихо ахнула и отвернулась.

— Этого не выразишь словами, — продолжал я. — Слов нет. Я так ее люблю, что если бы я умер в этот вот самый момент, я истинно верю — моя душа, отказавшись покинуть землю для неба, осталась бы парить близ нее.

Она с негодованием и ужасом остановила меня:

— Нельзя так говорить, — и совершенно непоследовательно объявила, что охотно верит мне. Они с мужем не сомкнули глаз в тревоге за меня и барышню. Мысль о жирном, сонном Вильямсе, просидевшим всю ночь в совиных мудрствованиях о прочности моей любви, сразу охладила мой порыв.

И в этот момент я увидел Серафину, подымающуюся на палубу с непокрытой головой; она остановилась, оглядывая новую обстановку. Было что-то властное и вместе детское в ее победоносной красоте. Ветер едва шевелил ее тонкие волосы, и я смотрел на нее, смотрел притихший, — как смотрят на зарю, как слушают далекую музыку. Оставив миссис Вильямс, я бросился к ней.

Когда я обернулся, капитан подошел к жене, и та взяла его под руку. Она казалась почти эфирной рядом с этим человеком, которого распирало от избытка здоровья. Но мне чудилось что-то общее в выражении их глаз — какая-то озабоченность и словно сострадание. И у меня при виде печального вестника явилось предчувствие чего-то недоброго.

И недобрая весть была сообщена мне в тот же день после обеда толстыми губами самого Вильямса, тяжелыми и ленивыми, как и его голос.

— Поскольку мы можем судить, — сказал он, — вам нельзя оставаться на корабле, Кемп. Хорошего ничего не выйдет, вот спросите Себрайта.

Мы собрались в кают-компании, и началось нечто вроде военного совета.

— Не скрою, мистер Кемп, — начал штурман, — что это я указал капитану на нежелательность нашего присутствия на корабле при нашем въезде в Гавану. Нелады с местными властями положили бы конец нашей торговле. Миновать Гавану капитан не может, даже если бы вы предложили ему мешок золота. Он потом в порту носа показать не посмеет, нарушив контракт ради похищения девицы. Добро бы еще какая-нибудь безвестная девчонка, а то богатейшая наследница на весь остров. Виднейшие вельможи Испании могут вмешаться в это дело. Капитана — чего доброго — засадят в тюрьму. Так или иначе — прощай торговля с Гаваной. Со старым Перкинсом сделается удар. Он уже раз перенес историю с любовным побегом… Да, миссис Вильямс, нечего возражать… Так что я хотел сказать — ради простой любовной интриги… Не кусайте губ, мистер Кемп, я отнюдь не пренебрегаю вашими чувствами. Но Перкинс разнесет все и вся. Миссис Вильямс, я уверен, вполне со мною согласна.

Миссис Вильямс беспомощно поглядывала на всех нас по очереди. Мне казалось, точно старый Перкинс, которого я никогда в глаза не видал, и которого никому больше не предстояло увидеть (ибо он скоропостижно скончался, свалившись пьяный с лестницы, он уже был мертв в то время, так что фактически миссис Вильямс сидела в каюте своего собственного корабля), — мне чудилось, что старый Перкинс присутствовал на нашем совещании злобным, враждебным призраком.

Капитан и капитанша его боялись. Правда, однажды они бросили ему вызов, но и то было сделано из страха.

— Но главное, — продолжал Себрайт, — вам обоим нет никакого смысла оставаться на корабле. О’Брайен знает, что вы здесь. Допустим, что мы можем отказаться выдать вас, мистер Кемп, и что адмирал (его сейчас нет в Гаване) нас поддержит. Но как вы споетесь со старым Роулеем — не знаю. Навряд ли он забыл, как вы пробовали подмести пол его фалдами, — если только басни капитана соответствуют истине.

— Миновать Гавану капитан не может, даже если бы вы предложили ему мешок золота

— Кемп настоящий герой, — удостоверил Вильямс. — Он никого не боится… Ха-ха-ха. Старому Топнамбо верно почудилось… — он взглянул на жену, прикусил язык и только подмигнул мне, несвязно бормоча что-то о сепарационистах, аресте, бунте.

Себрайт выждал, пока вспышка улеглась, и продолжал излагать свои соображения. Его холодная логика сразила меня. Мне лично в Гаване, быть может, не грозило никакой опасности. Но если я не желал разлучаться с моей дамой, то ей конечно, не следовало приезжать в Гавану на корабле, где О’Брайен начнет искать ее в первую голову. В порту стоит корвет по названию "Торнадо" — чрезвычайно подозрительного вида судно. Без сомнения, поднимется шум, если кубинцы в открытом море остановят английский торговый корабль. Это будет слабое утешение после того, как даму уже уведут. А Роулей примирится с чем угодно, лишь бы только ему пообещали дюжину пиратов, которых он мог бы торжественно повесить в Кингстоне на Ямайке.

— Так, — проговорил я, стараясь сохранить твердость. Мне вдруг нечем стало дышать. Точно весь воздух вышел через открытое оконце. Пробормотав, что сейчас вернусь, я вскочил и без оглядки выбежал на палубу. Я искал воздуха, но безграничная синяя пустота морского пространства дурманила меня. Я тихо подошел к борту и недоверчиво смотрел вдаль, без единой путной мысли в голове. Едва сознавал я окружающее.

Кастро, столь отличный ото всех на борту, что его появление всегда словно создавало вокруг него атмосферу глубокого одиночества, слонялся перед дверьми каюты с видом заговорщика. Я слышал за спиною громкие голоса. Я их ясно различал, но оставался к ним глубоко безразличен. И много позже, с тем же безразличием отчаяния я взглянул через плечо. Кастро исчез с рубки. Я снова повернул лицо к морю. Так раненый, чувствуя себя побежденным смертью, повернул бы лицо к стене.

В одно мгновение я пережил всю пытку самоубийства, из которой — увы! — вышел живым, сгорая от стыда за предательскую мысль; моя душа восстала, отказываясь покинуть мир, в котором живет любимая девушка. Что думает обо мне Серафина? Надо было пойти разъяснить ей доводы Себрайта, показать, в какой тупик я завел нашу любовь.

Голос неунывающего штурмана давно кликал меня из каюты.

— Мистер Кемп, мистер Кемп, что же вы не зайдете?

— Зайду попрощаться, — ответил я наконец.

Уже стемнело.

— Попрощаться, — ну нет. Плотнику нужен еще по меньшей мере день.

— Плотнику… при чем тут плотник?

— Уж не думаете ли вы двинуться теперь же ночью? Где тут смысл?

— Смысл, — презрительно ответил я. — Смысла нет ни в чем. Есть только необходимость.

Он молча глядел на меня.

— Да, необходимость, — сказал он тихо. — И вам незачем сердиться.

"Легко ему сохранять хладнокровие, — подумал я — необходимость гнала меня, а не его".

Он продолжал философствовать:

— Как бы то ни было, нечего подвергать женщину большим лишениям, чем это абсолютно необходимо. Мы все обсудим. Зайдите в каюту. Боюсь, миссис Вильямс замучила сеньориту своими проповедями.

Я старался овладеть собою.

Но казалось, бомба разорвалась в моем черепе и разметала рассудок на все четыре стороны. Оставалось только сознание поражения и глубокое отчаяние.

В каюте зажгли лампу. Мистер Вильямс повернул свое грузное туловище боком к столу. Миссис Вильямс сидела рядом с Серафиной и ласково гладила ее руку.

— Как я хотела бы, чтобы она была английской девушкой, — сокрушенно вздохнула добрая женщина и, наклонившись, заглянула в лицо Серафины, которая наполовину отвернулась.

— Дорогая, вы поняли все, что я вам сказала?

— Si, senora! — проговорила Серафина.

Никто из нас не двигался. Серафина с внезапным воодушевлением повернулась ко мне:

— Эта женщина спрашивает, верю ли я вашей любви, — воскликнула она. — О, Хуан, могут ли года изменить сердце? Ваше сердце? — Голос ее упал. — Как могу я знать? Я молода — и, может быть, нам жить недолго. Я верю в мою…

Уголки ее тонких губ дрогнули. Но она поборола желание расплакаться и прибавила твердым голосом, звучным и полным женственной прелести:

— Я — испанка, и я верю в честь моего возлюбленного, в вашу честь — в английскую честь, Хуан.

С достоинством и гордым доверием она протянула мне руку.

Глава VI

Три дня, проведенные нами на "Лионе", остаются в моей памяти самыми замечательными, несмотря на отсутствие событий: в них сконцентрировалась для нас квинтэссенция всего существования. Мы были вдвоем, всегда рядом, и, тесно прижавшись друг к другу, вместе радовались солнцу и морю, синева которого так непосредственно переходила в синеву над нашими головами, что казалось — мы попали прямо на небо. Самые незначительные слова, которыми мы обменивались, были полны такой веры, такой очаровательной серьезности, как будто великая мудрость родилась от слепой любви двух людей.

Она находила в неисчерпаемой сокровищнице своей любви слова, движения и взгляды, изгнавшие все сомнения из моего сердца. В минуту какого-то просветления она поняла все то, что надо было понять. Теперь она все знала. Ей уже не надо было искать чего-то в моих словах, в моих поступках, моих мыслях; она просто слушала, внимательно притихнув, и ее улыбка придавала этому внимательному взгляду опьяняющую прелесть.

Эти дни были передышкой. Как пловцы, уставшие бороться с волнами, ложатся на спину и доверяются течению, так мы, веря в море, несшее нас, только смотрели друг на друга, словно вновь и вновь обретая друг друга. И дыша рядом, впивая вместе солнце, одевая весь мир сияющим покровом нашей любви, мы не могли не видеть, с какой теплой симпатией, с каким вниманием относились к нам окружающие.

К нам подходили разные люди, заговаривали с нами. Мы слушали их, точно спустившись с небес. Мы чувствовали особую доброжелательность в тоне их голосов, в их словах; они уходили — снова мы погружались в мир, открытый только влюбленным, — в мир неясных шепотов и полного значения молчания.

Внезапно за нашими спинами раздавался коротенький низкий смешок — и капитан Вильямс начинал: "Послушайте, Кемп, а вы помните на Ямайке такого-то, — обычно какого-либо купца или плантатора". Я никогда не мог никого вспомнить, и Вильямс ворчал: "Неужели? Не понимаю, что вы делали там целых два года, ведь городишко совсем пустяковый". Он хотел развлечь меня какими-нибудь сплетнями, но не находил общих интересов, и вдруг захохотав: "Преследование… напали… Топнамбо. Ха-ха-ха"… он уходил от нас, чтоб не мешать нам блаженно молчать вдвоем.

Старый повар стряпал какие-то необыкновенные кексы и ставил их на стол прямо перед Серафиной. А огромный дюжий плотник, похожий на разбойника, с таким усердием заколачивал и чинил нашу старую шлюпку, что стружки дождем сыпались на палубу. Однажды он подошел к нам и, размахнувшись молотом так, как будто хотел одним ударом вышибить из нас мозги, произнес с грубоватой простотой: "Ну, вот, сделал, что мог. Думаю, она послужит вам, ребятки".

Мы подошли рука об руку к лодке. Она лежала на палубе, килем вверх, с заплатанными боками и просмоленным дном. Несколько матросов внимательно разглядывали ее, а Себрайт, согнувшись в три погибели, тщательно осматривал каждую мелочь. Неожиданно он выпрямился и коротко бросив: "Годится", — отошел, не глядя на нас. Над нами раздался глубокий вздох. Мы подняли глаза и увидели капитана Вильямса с женой, стоявших рядом подобно аллегорическому изображению обжорства и голода. Она, как всегда, когда они бывали вместе, по-супружески опиралась на его руку и, более чем всегда, походила на увядшую старую деву. Но в глазах ее светилась материнская ласка.

— Ах, мои милые! — вздохнула она (обычно она называла меня "молодой человек", а Серафину "барышня"). — Ах, милые мои, каким бессердечием мне кажется посылать вас в этой крохотной лодке в море — даже если делается это для вашего блага.

— Не бойся, Мэри. Все починено — шестерых выдержит, — пробурчал Вильямс успокаивающе. — Все сойдет, вот спроси Себрайта — он тебе все объяснит.

Себрайт для всех нас был в эти дни главным авторитетом. Он и составил план нашего спасения и в тот же вечер подробно изложил мне его.

Из всякого безвыходного положения есть лазейка — надо только уметь ее использовать и, главное, не терять времени. А сейчас для нас, несомненно, было время передышки, так как О’Брайен крепко сидит в Гаване и подкарауливает "Лион". Если корабль не придет вовремя, он может пуститься за ним в погоню в море, тогда — беда. Но пока он ждет, нужно сделать вот что. Первым делом — мы должны уехать с "Лиона", а уж они с капитаном постараются провести его вовремя в порт. А там — пожалуйста.

Осмотр корабля — сделайте ваше одолжение. О’Брайен, наверно, напустит целую свору полицейских ищеек. Есть ли на корабле посторонние лица? Конечно нет, откуда же им взяться? Себрайт думал, что о пиратах заговорить они не решатся, — а если рискнут, — ну что ж, пираты. Какие пираты? Ничего не знаем и не видели, думаем, что их давно перевешали. Рио-Медио? Что такое? Мы и близко не подходили. Да неужели пираты существуют? Ай-ай-ай, какой позор, какая неприятность для испанского правительства… Вот какой политики нужно держаться с ними.

Ну, а мы с Серафиной? Вот в том-то и дело: мы должны были вернуться на корабль. После того как его обыщут. "Да, да, да" — и Себрайт, сам в восторге от своего плана, гулко расхохотался. Оказывается, он придумал следующее: Кастро в разговоре упоминал, что недалеко от Гаваны имеется сахарная плантация, принадлежащая семье Риэго. Себрайт расспросил старого Томаса подробно обо всем и узнал, что до поместья можно было добраться по небольшой реке, впадающей в тихую бухту, окруженную скалами. Нам оставалось только пристать к устью реки и пробраться оттуда к дому управляющего поместьем. И какое счастливое совпадение: жена управляющего была когда-то Серафининой няней. Уж она позаботится о своей любимой сеньорите и о ее спутниках. Мы должны были скрываться там те шестнадцать дней, которые "Лион" простоит в Гаване, и на пятнадцатый или шестнадцатый день пробраться в порт.

— Но как мы туда доберемся? — спросил я, горя нетерпением.

Но всезнающий Себрайт обдумал и это. По словам Кастро, на плантации имелась парусная яхта, вместимостью около двадцати тонн, которая часто ходила в Гавану. В Гаванском порту на такие небольшие суда никто не обращает внимания. Мы должны были прибыть туда рано утром или в сумерки, и неловким поворотом как будто налететь на борт "Лиона" и остаться у борта ровно столько времени, сколько будет нужно, чтоб нам с Серафиной прошмыгнуть в люк.

— А люк мы оставим открытым, — продолжал Себрайт, — а ребят я заставлю орать на вашу команду и ругать на чем свет стоит за неосторожность. Уж они постараются, будьте уверены.

Оставалось только порешить, что делать со шхуной, которая нас преследовала по пятам от самого Рио-Медио. Но и тут Себрайт нашелся.

— Эти идиоты, наверно думают выследить, как вы будете сходить с корабля, или, может быть, просто хотят догнать нас. Ну, это-то им не удастся. Разве эти грязные ослы умеют вести судно! А увидеть они тоже ни черта не увидят; мы все время будем держаться недалеко от берега и ночью высадим вас в один момент — никто и остановки не заметит.

Итак, решено. Счастливые дни на корабле, дни, озаренные любовью и солнцем, должны были окончиться. Что-то ждет нас впереди.

Я стоял у борта и смотрел вдаль. Было очень тихо. Один из темных локонов Серафины скользнул по моей щеке — казалось, последнее дыхание легкого бриза замерло в этом движении!

— Ветра не хватит, чтоб наполнить даже игрушечный парус, — проговорил Себрайт сзади, — как же вы двинетесь на веслах со своей однорукой командой? — Он покачал головой и крикнул вахтенному: — Глянь, не видать ли шхуны.

— Никак нет, сэр, — радостно заорал тот, — а на горизонте похоже на облачко, сэр.

Вся команда собралась на палубе. Я нигде не видел столько сочувствия, как у этих грубых простых людей. Они даже обед свой принесли на палубу и то и дело глядели на небо. Мы ждали ветра. Слишком многое зависело от этого. За ужином никто ничего не ел. Миссис Вильямс то и дело подносила к глазам маленький платок. Вахтенный ходил взад и вперед по палубе. Мы молчали. Огромное кроваво-красное солнце медленно скатилось в мертвое спокойствие моря. Вдруг послышался голос вахтенного:

— Как будто свежеет, сэр.

Мы все, как один, вскочили, словно прозвучал набат. Миссис Вильямс бросилась к Серафине, и обе женщины замерли в тесном объятии. Мы помчались на палубу. Вся команда уже была там. Даже чумазый повар, осклабившись, оглядывал горизонт.

— Ну, ветер-то не очень здоровый, — с сомнением проворчал Себрайт.

Он полагал все же, что нам лучше, не дожидаясь более сильного ветра, двинуться в путь. Несколько матросов стали спускать шлюпку, остальные выстроились в ряд.

Серафина и миссис Вильямс вышли на палубу.

У бедной женщины было совершенно измученное лицо. Но моя девочка сияла. Глаза ее горели. Казалось, она стала старше и еще храбрее. Она ласково поклонилась матросам, снявшим при ее появлении шапки.

Кастро первый спустился в лодку.

— Adios, senores! — крикнул он.

Мы спешно прощались. Миссис Вильямс, сжимая мою руку, бормотала что-то о моих обещаниях, о счастье Серафины — и я понял, что у моей невесты нет лучшего друга, чем эта скромная женщина.

— Миссис Вильямс, — прошептал я. — Если с ней что-нибудь случится… если ей понадобится ваша помощь…

— Да, о, да. Всегда… как родную дочь… — миссис Вильямс расплакалась, как будто я действительно увозил ее родную дочь.

— Ну, перестань, Мэри, — заговорил капитан, — ведь не в кругосветное плавание они отправляются. Наверняка к ужину поспеют на плантацию.

— Ну, все в порядке, — крикнул Себрайт, когда я последний спустился в лодку, и прежде, чем я успел ответить, Кастро одним ударом ножа перерезал канат, как перерезал бы горло врага. И внезапно узкая полоса воды отделила нас от "Лиона". Наверху все ахнули.

Миссис Вильямс спрятала голову на плече мужа, Себрайт молча приподнял фуражку. И наш маленький парус внезапно наполнился влажным ветром. Мы легко скользнули по волнам, и в помощь веслам бриз понес нас вперед. Но порыв ветра стих так же внезапно, как и налетел, — и море снова застеклилось неподвижной мертвой пеленой.

Глава VII

Снова наступило полное затишье.

Небо заволакивалось тучами. Море потеряло теплые переливы, посерело и потемнело, будто подернулось пеплом. Солнце скрылось. Мы не двигались с места. Издали мы ясно видели наш "Лион". Так прошло несколько часов. Вдруг мы заметили, что со шхуны спускают шлюпку. Две пары весел ритмично разрезали темную воду. Вот она ближе… ближе… Себрайт с двумя матросами молнией подлетали к нам.

— Мы пришли, чтоб помочь вам зарифить паруса, Кемп, — проговорил спокойно молодой штурман. По его мнению, нечего было ждать ветра до первого шквала. — Но зато потом, — прибавил он, — вас понесет как пушинку, да и мы, пожалуй, в двадцать четыре часа домчимся до Гаваны. — Он протянул мне большую фляжку в кожаном чехле с витой серебряной пробкой в форме чашечки. Она была до краев наполнена превосходным ромом.

— Вы, несомненно, промокнете, — продолжал Себрайт, и передал мне большой серый пуховый платок.

— Миссис Вильямс думает, что наша барышня будет рада ему. Она, бедняжка, заперлась у себя в каюте, — добавил Себрайт, — должно быть, молится за вас.

— Ну, ребята, готовься. Храни вас Бог, Кемп, — добавил он с глубоким чувством. — Сеньорита, целую ваши ручки… Не теряйтесь, что бы ни случилось, — лучше смерть — помните. И отсчитывайте от завтрашнего дня шестнадцать дней. Ну вот… Всего лучшего… Поддавай, ребята.

Он не обернулся. Мы видели, как шлюпку подняли и приготовили. А когда на "Лионе" стали укорачивать паруса, между ними и нами подобно густой сетке зачастил мелкий дождь. Еще мы видели темные контуры мачт, но вскоре ливень усилился, и шхуна исчезла. Сильнее сжались наши сердца…

Внезапно резкий удар грома расколол небо, вспыхнула молния — и налетел шквал. Я схватил Серафину и посадил ее на самое дно лодки. Вода вскипала белой пеной. Парус вздулся — мы полетели, как снаряд из катапульты.

Ветер, море, тучи, дождь, наша лодка, — все смешалось и в черной пене, в грохоте грома полетело к берегу. В отчаянии, отбиваясь в мокрой мгле, залепившей мне глаза, я потянул за веревку — и вдруг мачта с треском обрушилась, и при вспышке молнии я увидел Кастро, машущего рукой из-под паруса. Нас швырнуло в сторону, как щепку, и я только успел схватить Серафину на руки и прыгнуть прямо в кипящую полосу пены. Не знаю, как у меня хватило смелости. Ноги по колени увязли в песке и мелкие камушки, завихренные прибоем, больно били в лицо. В новой вспышке молнии я увидел, как что-то большое и черное падало и спотыкалось в пене прибоя, ослепленное дождем и ветром.

Я выбрался на берег, усадил Серафину на камень и крикнул:

— Сиди спокойно. Я иду за Кастро.

Волны ударили мне в лицо. Снова резкая молния — и я увидел, как бедного старика, запутавшегося в плаще — прибой швырял на берег и отшвыривал назад. Он мог погибнуть на глубине каких-нибудь четырех футов. Я едва смог ухватить его, он чуть не сбил меня с ног, но какая-то сверхъестественная сила держала меня в этот час — я схватил его и вытащил, как мешок, на сушу.

Он лежал навзничь между мной и Серафиной. Нам нельзя было дольше оставаться там. Но куда идти? Где искать крова? Казалось, что земля, захлестнутая дождем, размытая волнами, перестала быть обитаемой.

Удар грома внезапно вернул сознание бедному Томасу. Он сел, озираясь, как будто воскресший из мертвых.

Смешно было, что его шляпа, подвязанная под подбородком, уцелела, и в порывах ветра ее мокрые поля хлопали, как гигантские уши.

Он вскочил, и мы двинулись вперед, с трудом противостоя ветру. Перед нами были огромные скалы, холмы, какой-то узкий просвет вдали. Мы стали карабкаться вверх по наименее крутому склону. Кастро знал местность и шел вперед. Я нёс на руках Серафину — она казалась легче перышка. Подъем в конце был особенно крут, а последние сто ярдов просто недосягаемы. Мы буквально ползли на четвереньках, царапая колени. Камни отрывались из-под наших ног, ветер выл и рвал на нас одежду. Я пытался защитить своим телом Серафину от ветра.

— Скорей! Vamos! Впереди еще хуже, — заорал Кастро прямо мне в ухо.

Что он хотел сказать этим? При вспышках молний мы видели только неровную холмистую равнину и вдали черную полосу леса.

— Сюда! — крикнул вдруг Кастро и опустился на колени впереди меня.

Огненная вспышка разорвала толщу туч — и я отшатнулся: под нами была отвесная стена пропасти.

— Что-о? — заорал я. — Сюда?

— Si, senor! Там внизу в стене есть пещера.

Я видел, что по стене тянулся выступ, как карниз по стене дома. Он косо спускался вниз, подобно грубым ступеням, мокрым от дождя.

— Роr Dios! Сеньор, не раздумывайте. Нельзя останавливаться ни на секунду — иначе мы все погибнем в этой буре.

Кастро выл, жестикулируя, орал изо всех сил. Он кричал, что эти ураганы ему известны, что сейчас будет ещё хуже, что следующий порыв ветра сметет нас в пропасть, — и я чувствовал, как земная кора буквально начала дрожать под моими ногами.

Кастро снял плащ, мы с ним схватили его за углы и свернули так, как сворачивают белье, выжимая воду. Таким образом у нас получился толстый короткий канат и спуск начался. Первые несколько шагов были ужасны, но как только наши головы спустились ниже края пропасти — стало легче: мы были защищены от ветра. Мы спускались лицом к скале, за нашими спинами зияла пропасть; Кастро, держа один конец плаща, шел впереди, я — сзади. А между нами, держась обеими руками за веревку, двигалась Серафина. Распущенные волосы хлестали ее лицо, серые глаза широко раскрылись, но гордая маленькая головка не опускалась под ударами бури.

— Не оглядывайтесь, не оглядывайтесь назад, — орал Кастро.

Напряжение наше достигло крайних пределов. Я чувствовал, как минутами мой разум покидал меня, и ощущение пропасти за спиной — вызывало непреодолимое желание броситься вниз.

Кастро остановился. Выступ резко обрывался. Над нами в скале была узкая темная арка с порогом вышиной фута в три. Кастро перелез через порог, и в черной пасти пещеры, при каждой вспышке молнии, ослепительно вырезывалась его маленькая коренастая фигура. Увидев, что я взял на руки Серафину, он крикнул предостерегающе:

— Осторожней, сеньор. Оступитесь назад — не минете смерти.

Я поднял ее, как ребенка, и перескочил сам. С какой-то блуждающей, дикой улыбкой она проговорила:

— Хуан, я никогда не решусь снова выйти отсюда.

Я молча прижал ее к себе.

Кастро шел впереди. В темном, узком коридоре вдруг запахло какой-то свежестью, ощущение большого пространства охватило нас. Кастро высекал огонь своим клинком.

— Стой, — внезапно крикнул он, и исчез.

Мы стояли неподвижно, не решаясь двинуться в темноте. Но впереди показался огонек — и мы увидели Кастро на четвереньках, изо всех сил раздувающего огонь в куче сухих листьев и хворосту.

Пещера была гигантской. Нам казалось, что мы находимся на открытом пространстве, потому что легкие колебания воздуха касались наших лиц, и дым от костра уходил вверх в какую-то неведомую щель. Кастро усадил нас у костра и указал мне на легкий наклон пола.

— Так она тянется куда-то. Неизвестно, где ее конец. Никто не исследовал пещеру до конца. Она тянулась на мили вглубь скалы. Знали ее давно, и этот хворост и сухие листья, на которых будет спать ее светлость, были собраны много лет тому назад — может быть, люди, собравшие их, давно умерли. Но какой труд, саrатbа! Какая работа! — Кастро качал головой.

Пар от просыхающей одежды валил с него клубами. Он заботливо поворачивал шляпу перед огнем. Внезапно тонкая паутина морщин, покрывавшая его лицо, стянулась. Я услышал странный звук. Кастро смеялся.

С каким наслаждением наши продрогшие тела распрямлялись у огня. Фляжка Вильямса опустела, и перед нами очутился новый Кастро: смягчившийся, болтливый, почти веселый. Я знал, что не будь его, мы оба погибли бы.

Он усадил нас у костра

С другой стороны, ведь я спас его жизнь, за что он не преминул поблагодарить меня в высокопарных выражениях, сильно преувеличивая грозившую ему опасность.

На камне, похожем на кресло, сидела Серафина. Со своими мокрыми волосами и оборванным платьем она походила на изгнанную принцессу. Молча смотрела она в огонь, охватив колени руками, и слушала болтовню расходившегося Кастро. Он рассказывал о владениях сеньориты, в которых она сейчас изволит находиться. Да, да, все эти скалы и берег и дальний лес, все это принадлежит ей. А какие пастбища! Он гордился богатствами семьи Риэго. А по другую сторону реки были поместья дона Винсенте Саласара. О, несчастный дон Винсенте. Он сидит в тюрьме — посажен по проискам жирных монахов за скандал у стен монастыря… Но и судья О’Брайен тоже посодействовал им.

Cuerpo de Dios[42], захотел поживиться. Мало ему того, что он брал с семьи Риэго. Но терпение. Он богат, этот picaro[43] О’Брайен. Да, есть пословица о богатых и о судном дне, да, да.

Старик, вдруг заметив, что мы стали перешептываться при имени О’Брайена, улегся у костра и замолчал.

— Обещай мне одно, Хуан, — шепнула Серафина.

Я стоял на коленях около нее.

— Клянусь всем святым, — воскликнул я, — я заставлю его выйти со мной на открытую борьбу и убью его, как собаку.

— Нет, нет, — прервала она. Именно этого она и боялась. Ведь это значило попасть во власть О’Брайена — и не только мне, но и ей. А этого она не переживет. Если я хочу, чтоб она жила, я должен беречься когтей О’Брайена, беречь ее от них.

— Я так тесно связала свою жизнь с твоей, мой Хуан, что удар, поразивший тебя, поразит и меня. Даже в смерти мы будем неразлучны.

— Нет, нет, — шепнул я.

Она взяла мою голову обеими руками и заглянула в мои глаза.

— Я не хочу больше оплакивать мертвых, — прошептала она быстро, — не хочу… я слишком молода… и могила моего возлюбленного не должна стать на моем пути… А сдаться — ни за что в жизни.

— Никогда, — поддержал я горячо, — этого не будет.

— Вот почему я молю тебя, Хуан, не рисковать своей жизнью, — а ведь она и моя, — ни ради твоей любви, ни ради… ради мести. Она склонила голову, и мокрые локоны закрыли ее лицо.

— Плащ совсем высох, сеньорита, — проговорил верный Томас.

Мы оба подошли к входу. Она тихо молилась, склонив голову. Мы хотели оставить ее наедине с собой.

Снаружи бушевал ураган. Земля, казалось, разлетелась в клочья.

Потрясающие удары грома и блеск молнии смешали все в дикий хаос.

Серафина уснула, а мы с Кастро еще долго шептались у огня.

Он рассказывал мне историю этой пещеры. Тут, оказывается, часто прятались лугареньос.

— Тут же Мануэль (si, senor! Тот самый Мануэль, — певец-бестия!) убил за игрой в карты одного из вакеро[44] из поместья дона Бальтасара. Слух об этом дошел до самого старого дона, и он почтил — да, да, почтил — своим доверием Томаса Кастро. Но как всегда О’Брайен замял эту историю, — а Мануэль возненавидел Кастро. — Да, такие дела, сеньор. — Кастро зевнул. — На рассвете я отправлюсь в гасиэнду за мулами для вас, — добавил он.

Поселения были расположены милях в трех от пещеры.

Местность была абсолютно пустынной: иногда по месяцам тут не показывались люди. Кастро порылся в своем кожаном кисете и, отобрав несколько не промокших табачных листков, скрутил сигару.

— Bueno, — пробормотал он. — Спокойной ночи, сеньор. И спасибо… Ведь в жизни есть своя прелесть даже для такого старика, как я… Да, сеньор… старость не радость. Никого у меня нет, и все же… Ух, умереть в этой холодной соленой бурде… бррр.

Он что-то еще бормотал, но сон скоро сковал его язык. Я поднял пылающую ветку, чтоб взглянуть на Серафину. В отверстии пещеры сверкали синие огни молний, буря дико свирепствовала. А она, как заколдованная принцесса в нищенских лохмотьях, спокойно спала в самом сердце своих необъятных поместий.

Глава VIII

Первое, что я заметил, открыв глаза, было исчезновение Кастро. Я рассердился. Он мог бы меня предупредить. Впрочем, накануне мы обо всем сговорились.

День, проникая в пещеру, рассеивал сумрак над полом, но над головой висела густая тьма. Поодаль, куда не достигал свет, на лиственном ложе не двигалась Серафина. Но зачем здесь эта шляпа? Шляпа Томаса Кастро… Черная, угрюмая, съежившись у остывшей золы, она была живее, чем на голове своего хозяина. Значит, он не ушел в гасиэнду. Он бы не отправился за девять миль без шляпы. Сейчас он появится. Я ждал, досадуя на потерю времени. Но он не шел.

— Кастро, — позвал я вполголоса. Зашелестели листья. Серафина проснулась и встала.

Мы подошли вдвоем ко входу в пещеру и с наслаждением вдыхали чистый, соленый воздух. При дневном свете ущелье не было и в половину так страшно, как накануне. Карниз, по которому мы проникли в пещеру, при длине в девяносто футов был довольно широк — два человека рядом могли бы идти по нему — и только у самого порога пещеры он значительно суживался. Серафина сказала, что она готова выйти: она закроет глаза и даст мне руку; англичане, как она слышала, хорошо лазают по горам. У них не кружатся головы. Мы замолчали. Кастро не подавал никаких признаков жизни. Куда бы он мог уйти?

Я начал нервничать и попросил Серафину войти. Она без возражений подчинилась, и я один остался ждать у входа.

Жажда давно давала себя знать. У начала склона бил ключ. Можно было бы пойти напиться. Но мне не хотелось, чтобы Серафина карабкалась лишний раз по карнизу. Тогда я вспомнил о фляжке и стал ее искать. Посмотрел около шляпы — нет. Обшарил всюду вокруг — напрасно. Кастро взял ее с собою — было ясно. Он пошел принести нам воды.

Но, значит, он давно бы должен был вернуться. Что же с ним приключилось? И, вот, в недоумении глядя за порог, я увидел по ту сторону ущелья нижнюю часть человеческого туловища.

Сев на корточки, я увидел и голову. То не был Кастро. На человеке была черная широкополая шляпа-сомбреро, а за плечами висело ружье. Он поднял руки — очевидно, давая сигнал, — и остановился. К нему тотчас присоединились еще чьи-то плечи и голова, оба поползли и быстро исчезли с поля моего зрения. Но я с трепетом узнал их разбойничью внешность. Лугареньос.

У меня не было никакого оружия, кроме пустого пистолета. Патроны, конечно, испортились от воды. Мы сразу отступили от светлого полукруга у входа и бросились вглубь пещеры. Каменный пол под нашими ногами шел слегка наклонно вверх, потом круто спускался; окно наружу, уменьшаясь за нашими спинами, уже казалось не шире мышиной норы. Мы сделали вслепую еще несколько шагов. Бусинка света совсем исчезла, когда мы сели рядом, рука об руку, молча, как два испуганных ребенка, посаженных в центре земли. Время от времени, чтобы стряхнуть оцепенение, я вскакивал и глядел на ясную бусинку, на эту светлую точку не больше жемчужного зерна, затерянного в море тьмы. И раз, когда я взглянул на нее, она затмилась и опять открылась — как будто черное веко негра мигнуло над белком глаза.

Кто-то вошел. Мы караулили. Только один. Уйдет ли? Белая звезда на угольно-черной тверди не затмевалась больше. Вошедший не спешил назад. Но все равно новое затмение не сказало бы нам, ушел ли первый или вошел еще один. Ведь я видел за ущельем двоих. Но, может быть, это вернулся Кастро. Что, если, не найдя нас, он уйдет? Сомнение стало невыносимым. Мы двинулись вперед.

Бесшумными шагами подошли мы к светлому полукругу. Там сидел человек. Голова была седая. То был Кастро. Он качался над золою. Он оплакивал нас.

Он вздрогнул, когда я положил руку ему на плечо. Но взглянув на меня, опять безрадостно уронил голову.

— Вы от них ускользнули, Кастро? — спросил я.

— Сеньор, вот я. Смотрите — вот я, Томас Кастро.

Серафина, растроганная, ласково стала ему рассказывать, как мы волновались за него и как рады, что он с нами, цел и невредим.

Но он только неутешно стонал. Не подымая на нее глаз, он пробовал наспех свернуть цигарку. Обыкновенно он очень ловко справлялся одной рукой с этой задачей; но теперь пальцы его тряслись, колени прыгали; он только рассыпал табак и уронил маисовый листок. Серафина нагнулась, подняла и быстро свернула ему.

— Возьми, amigo, — сказала она.

Он, как онемелый, смотрел на нее выкатив глаза и вдруг вскочил:

— Вы — сеньорита! Вы — для жалкого старика. Вы разбиваете мне сердце.

И он тихо начал склоняться перед ее темной фигурой, пока его лоб не стукнулся о каменный пол.

— Эсселенсия, простите меня. Но… нет, мне нет прощения. О, глупый старик…

Он погрузил руку в пепел и с нечленораздельными причитаниями высыпал полную горсть на седые волосы.

В удивлении Серафина прошептала:

— Что ты сделал?

Он готов был простереться у ее ног, но моя рука схватила его за шиворот, безжалостно встряхнула его и с силой усадила на место. Он простонал.

— Ужас! Позор! Проклятие! Я вас выдал!

Серафина, не колеблясь, успокоительно сказала:

— Томас, я не верю.

Он качался и бил себя кулаками в грудь. Затем, схватившись за волосы, замер. Проходили минуты. У меня кружилась голова от усилий, которыми я заставлял себя думать, что едва уловимый шепот в пещере — не шепот, а призрак шепота — мне только чудится. И вдруг сразу настоящий голос — голос Кастро — прорвался бурным водоворотом.

Он в самом деле вышел за водой. Солнце только что взошло. Лучше бы ему не видеть этого рассвета. Он на коленях напился из ключа и только собрался наполнить флягу — как вдруг услышал шорох и, подняв голову, увидел двух человек, молча опиравшихся на свои винтовки. Они стояли прямо над ним. Он их узнал: один был Эль-Рубио — Рыжий, а другой, маленький — был Хосе, Косой Хосе.

Внезапным и мощным усилием воли он заставил себя сохранить самообладание и не кинулся вниз к пещере, а спокойно снял сапоги и стал полоскать ноги. Но голова его горела в огненном вихре.

Он не знал, откуда явились эти двое. Они могли быть гонцами из Рио-Медио в Гавану.

Он вспомнил, что нашу лодку прибило к берегу и решил в случае необходимости, сказать пиратам, что мы двое потонули.

Эль-Рубио первый приступил к нему с допросом — очень нагло. По его многозначительным перемигиваниям с косоглазым товарищем, Кастро убедился, что его рассказу поверили. Они и сами-то едва не утонули, преследуя "проклятого шпиона". Узнав из их переговоров, что шхуна вошла в бухту, Кастро начал обуваться, хотя давно потерял надежду улизнуть от негодяев.

Шхуну буря ночью загнала сюда, и они оставили ее в печальнейшем виде на мели. Однако она не повреждена, и часть команды приготовляется ее снять. Лодку нашу увидели наутро перевернутою вверх дном. У берега нашли сломанную мачту, парус, серый шерстяной платок и мою фуражку. Решили что лодка разбилась о скалы при входе. Казалось весьма возможным, что мы под ней утонули. Кастро поспешил подтвердить правильность их догадок и прибавил, что сам спасся, уцепившись за киль перевернутой лодки.

— Мануэль обрадуется, — злобно засмеялся Эль-Рубио. Потом долго никто не говорил.

Эль-Рубио сидел, скрестив ноги, и следил за Кастро глазами василиска. Но Кастро клялся и божился, что не испытывал ни капли страха. Чего было бояться? Смерти? Но на что ему жизнь, ему, старому бобылю? Он думал склониться над водою и незаметно заколоть себя кинжалом. Те подумают, что он упал нечаянно, а мадонна, зная его набожность, простит ему грехи, после недолгого испытания в чистилище.

Самоубийством это не было бы: ведь все равно Мануэль его казнит, а Богу не могло быть угодно, чтобы перед смертью верного Кастро терзал такой дьявол, как Мануэль. Вдруг Эль-Рубио вскочил на ноги и сказал:

— Ну, Хосе!

Эти трусы боялись его кинжала. Ведь их было только двое на одного. Отступив на пару шагов, они приказали ему идти вперед. Он им бросил в ответ крепкое словцо. Все трое напряженно ждали, наконец Эль-Рубио прошипел сквозь зубы:

— Внимание, Хосе! Целься! Перебьем ему ноги и вырвем жало у старого скорпиона.

У Кастро кровь текла в жилах все так же спокойно, но вместо того, чтобы вонзить кинжал в свою грудь, он спросил, куда они его поведут, если он послушается.

— К Мануэлю, нашему атаману. Он рад будет тебя обнять перед твоею смертью, — ответил рыжий, вскинув ружье на плечо. — Вперед! Марш!

— И я пошел, сеньорита.

Сердца наши ныли от его усилий придать голосу твердость, от невозможного дрожания седой головы, от подавленных всхлипываний между словами. Он горячо желал убедить нас, что думал лишь о нас, не подозревающих опасности в нашем подземелье. Он хотел спровоцировать этих трусов на выстрел, который послужил бы нам предостережением. Убить себя он всегда успел бы. Но еще оставалась надежда улизнуть по дороге, нырнуть в ущелье, спрятаться в зарослях. Но удручающий вид открывшейся перед глазами равнины, сломил его силы. Шаги его сторожей гулко раздавались за спиною. Он направился к краю пропасти… и вдруг, подняв голову, увидел поднимавшуюся прямо на него из оврага толпу лугареньос. Самое время было вызвать выстрел. Повернувшись, он бросился бежать через равнину к купе деревьев в отдалении.

Но никто не стрелял. Он услышал только взрыв ругани и глумления: "Живей, живей, Кастро!" — и они побежали за ним вдогонку. Он увидел машущего руками Мануэля и повернул налево кругом — обратно к ущелью.

Равнина огласилась яростными криками. То был бег взапуски, а целью была пропасть. И он ее достиг.

Полагаю, ему трудно показалось умереть, расстаться с солнечным теплом и вкусной едой на земле.

— Как бы то ни было, — сказал я, — мы можем дорого продать наши жизни. Он будет защищать со мною доступ в пещеру. Мы вдвоем можем продержаться до тех пор, пока их трупы не завалят проход.

Он вскочил. Облако пепла вздыбилось под его ногами, и с безумным хохотом он исчез в темноте.

— Их тела… Их тела… Ха-ха-ха…

Хохот замирал, и тут я понял, что означала та иллюзия призрачного шепота, дрожавшего под сводом. Свет земной, и вместе с ним людские голоса, угасли на пороге вечной тьмы и тишины, в которой мы были заперты, как в склепе. Неумолимая смерть стояла меж нами и вольным простором мира.

Глава IX

— Их тела, вы говорите — их тела… Ха-ха. Нет, наши тела… — И Кастро убежал вглубь пещеры.

Серафина сжала мою руку.

— Хуан, — вместе до конца.

Я знал сам. Мне не надо было слышать ни хохота Кастро, ни возгласа Серафины. Мы не могли продать наши жизни дорого. Нет. Лугареньос не спустились бы к нам, пока мы живы. В пещеру они зашли бы разве только взглянуть на наши трупы. Отсвет от их костра упал на порог.

"Кастро, Кастро", — гулко разносился по ложбине голос Мануэля. Он кричал в десятый, в двадцатый раз. Ждал, покуда эхо замрет, — и вкрадчиво звал: "Ты слышишь ли меня, Кастро? Ты моя жертва. Я тебя люблю, Кастро, за то, что ты моя жертва. Я сложу песню о тебе. Выйди, Кастро… Не хочешь. Значит, мертвые — могилам, живые — пирам".

Серафина тихо сидела на камне. Отблеск света покоился на ее коленях, на лице, на куче остывшей золы у ног. Но Кастро с новой надеждой повернулся ко мне:

— Vaqueras, роr dios![45] Как я раньше не подумал о них!

Да, оставалась надежда на ковбоев. Я не знал, каковы были их отношения с лугареньос, во всяком случае не дружественные. И у них не было причин ненавидеть меня или Кастро. Они могли бы, узнав как-нибудь о нашем положении, дать знать в гасиэнду, и тогда Энрико со своими неграми выручил бы нас. Мы должны поочередно караулить у порога и, заслышав копыта или разговоры пастухов, дать знать о себе. Но когда их можно ждать? Кругом не чувствовалось близости стада.

Мы молчали. Как долго мы можем ждать? Как долго может прожить человек… Я взглянул на Серафину. Как долго сможет прожить она? Эта мысль раскаленным железом жгла мне мозг.

Ее побледневшее лицо светилось прозрачной и благородной белизной мрамора; еще никогда она не казалась мне столь прекрасной. Она духовно выросла в жестоких испытаниях, как чашечка цветка раскрывается под палящим солнцем. Кастро время от времени подымал на нее тупой взгляд, полный робости и отчаяния.

Ночью из тьмы раскаленного зноем ущелья поднялась прохлада от ручья. В тишине звонче слышался рокот воды.

Запел Мануэль. Монотонное треньканье гитары переплеталось со вздохами печали, криками боли и ярости.

Нервы мои трепетали. Я ломал ногти о камень и слушал опять патетическую пародию на все восторги и муки души человеческой. Мануэль был подлинный артист — хоть и низкий душою; им восхищались с насмешкой, подчинялись ему с издевками… Струны звенели дико и жалобно… Горе, горе. Нет больше песен. Он разобьет гитару об утес… Пусть она лежит немая, как сердце певца.

Неистовый взрыв криков и рукоплесканий покрыл заключительный аккорд.

И опять полное молчание. Только красный отсвет костра дразнит причудливой игрою хмурый выступ утеса. Ворчливый ропот ручья на дне вступил опять в свои права, сперва робко, потом все гулче, заполнил ущелье, сердито зашумел в моих ушах. Я забылся тяжелым сном.

* * *

Проходили дни. Я и Кастро по-прежнему караулили у входа в пещеру. Сухой язык распух во рту, железные клещи сжимали нам гортань. Голод раскаленными щипцами терзал тело. Но прислушиваясь к разговорам бандитов, мы узнали, что им пора уходить. У них было очень немного патронов. И, по-видимому, они опасались схватки с ковбоями. Мы с Кастро глядели друг на друга, и перед нашими истомленными глазами вставало видение — всадники в коротких плащах бешеным галопом мчатся из далекого леса.

Не раз я уходил, шатаясь, вглубь пещеры, бросался на пол и в бессильной ярости кусал руки, бился лбом о камень. Я сдамся. Серафина должна быть спасена от мук голодной смерти. Но она заявила, что если я ее покину, она тотчас бросится в пропасть. Достанет ли у нее сил? Как мог я знать? День за днем она лежала тихо на боку, подперев рукою поблекшую щеку, и только шептала "Хуан", — когда я произносил ее имя.

Однажды, ослабевшим голосом, она подозвала к себе Кастро.

— Vuestra Senoria![46] — прошептал он.

— Слушай, Кастро: может ли мое золото — обещание большого выкупа, — ведь ты знаешь этих людей, — может золото спасти нашу жизнь…

Кастро задрожал и пробовал поймать ее руку.

— Да, сеньорита, эсселенсия, да. Может… О, спасительница!

— Внимательно слушай, Кастро: а жизнь дон Хуана?

Старик уронил голову.

— Правду говори, Кастро.

Он боролся с собою. С усилием он выдавил из пересохшего горла:

— Нет, нет… Ничто не спасет англичанина.

— Почему?.. — едва слышно проговорила она.

В своей слабости он сердился на нее. Почему? Потому что разослан приказ. Они не посмеют ослушаться. Она держит в ладонях только золото, а сеньор О’Брайен все их жизни. Окаянный судья для них все равно, что смерть с косою, которая ходит среди людей: одного скосит, другого помилует. Он их жизнь, их закон, он их щит и смерть, — а кабальеро его не убил.

Он захихикал, как умалишенный.

Серафина протянула руку.

— Значит — вместе, Хуан.

Если она мужественно смотрела в глаза голодной смерти, то и я должен был найти в себе мужество. Это стало вопросом чести. Я не имел права искать более легкого исхода из жизни.

Но у меня была другая мука. Ведь она могла спастись и терпела ради меня — эта мысль сводила меня с ума.

Сон не шел. Я знал только минутные передышки, когда в бредовом забвении мне чудились тихие озера.

В лихорадке я погружался в воду по самые тубы. Но не глубже. Вода была гладкая и холодная, как лед, а я стоял в ней, томимый жаждой, и тянулся за глотком, меж тем как бледный призрак с берега голосом Серафины взывал ко мне: "Мужайся". А Кастро терял рассудок. Просто сходил с ума, как сходят с ума люди в осажденных городах от недостатка пищи и воды. Все-таки он сохранял еще силу. Он никогда не сидел спокойно. Но когда однажды я попробовал заговорить с ним о нашей единственной надежде — пастухах с гасиэнды, он посмотрел на меня таким безучастным и мрачным взглядом, что я отступил в подозрении, не таит ли он какую-то муку страшнее всех моих мук.

Иногда, собрав все силы, он громко кричал проклятия и ругательства. Взрывы смеха раздавались в ответ. Затем, казалось, сверху слушали, притаив дыхание. Или же Мануэль, издеваясь, свешивался над обрывом и восхвалял стойкость своей жертвы.

Раз я попробовал оттащить Кастро назад, но он злобно огрызнулся на меня; и я из осторожности — ибо еще не совсем умерла во мне надежда — предоставил его самому себе.

В эту ночь я услышал необычайные звуки — Кастро жевал. Жевал, плакал и ругался про себя. Он нашел какую-то еду. Не веря своим ушам, я подполз на звук и чуть не напоролся на его кинжал. Наконец, дрожа всем телом, я встал на ноги. Кровь стучала в висках. В руке у меня был кусок мяса. Мгновенно, не колеблясь, не думая, я впился в него зубами, чтобы тотчас отшвырнуть, яростно отплевываясь. То был первый произведенный мною звук с того момента, как мы сцепились. Кастро попробовал рассмеяться.

То была дьявольская хитрость Мануэля. Мои потрескавшиеся, пересохшие губы горели от боли. Кусок, не прожаренного мяса был солон — солон, как сама соль. Как будто я взял в рот горящий уголь.

— Ха-ха. Бросили прочь. Я тоже — первый кусок. Все равно. Теперь я не могу глотать.

Голос Кастро был точно треск валежника под моими ногами.

— Не ищи, дон Хуан. Грешники в аду… Ха-ха. Черт. Я не смог воздержаться.

Я опустился рядом с ним. Он извивался на камнях и шептал:

— Пить… пить… пить…

И вдруг с воодушевлением он воскликнул:

— Сеньор, для этого они должны были зарезать корову.

Эта мысль подняла его на ноги.

— Может быть, они стреляли. Но нет. Есть способ бесшумно задушить заблудившуюся корову. Равнина велика и трава на ней высокая. Стада загоняются только дважды в год, — голос его в отчаянии упал и замер.

— Нет, больше я не могу выносить, — воскликнул он с новой силой.

И не успел я опомниться, как он переступил порог пещеры и крикнул:

— Вот я.

Радостный хор голосов наверху завопил:

— Вышел. Вышел.

От свесившихся над пропастью горящих веток посыпались искры, разгоняя ночь, и в мерцающем красном свете по ту сторону порога я увидел стоящую на коленях фигуру Кастро.

— Мануэль, — позвал он.

Наверху стоял радостный вой. Я не сводил глаз со вздернутой бороды, вздутого горла. Кастро вызвал Мануэля. Он прыгнет в пропасть — да, навстречу собственной смерти — да, — в свое урочное время. Пусть выйдут с ним на бой. И он насылал на них чуму и мор, предавал их английским виселицам, адскому пламени.

— Канальи, собаки, воры, падаль, адские ехидны, — вот я плюю на вас.

Но ему нечем было плюнуть.

Голос Мануэля ласково заворковал над обрывом:

— Пойди к нам, Кастро, выпей.

Я с недоверием ждал его прыжка.

— Пей, пей вдосталь, Кастро. Вода чистая, вода холодная. Попробуй, Кастро.

Голос мучителя был почти что нежен.

— На, попробуй, — вдруг повторил он со злобой, и на запрокинутое лицо сверху полилась, разбиваясь в пыль, хрустальная сверкающая струя.

Нечеловеческий вопль резнул мне уши, и сам я кинулся вперед лизать с порога брызги влаги. Я забыл о Кастро.

Обманутый в своей жажде, я бесился и лизал языком шершавую поверхность камня, пока не почувствовал во рту вкуса собственной крови. Только тогда, подняв голову, я осознал, как была глубока тишина, в которой безличная суровость скал повторяла слова:

— Вырви, вырви ему жало.

Глава X

Он уступил жажде. Не бросился в пропасть. Лежа у порога, я презирал и завидовал его жалкому счастью.

Сдача не могла спасти его от смерти, но зато он смог напиться вволю. Это я понял, когда услышал его изменившийся, твердый и жадный голос: "Еще, еще". Я бы, верно, не выдержал и бросился бы сам за своею долей воды, если б не слышал жестокого и ласкового голоса Мануэля:

— Ну, как теперь, не бросишься в бездну, Кастро. "Почетному гостю" дали есть и предложили курить.

И он ел и курил. Те издевались. Но Кастро был нем — от презренья и, может быть, отчаяния.

Потом его потащили к обрыву. Я понял, что лугареньос образовали вокруг него полукруг и обнажили кинжалы.

Мануэль, визжа высоким фальцетом, приказал разрезать путы на его ногах.

— Канальи, собаки, воры… я плюю на вас

— Прыгай, — крикнули они хором под лязг гитары. Мануэль импровизировал:

— Он мечется над бездной. Кровь холодная, отливает от ног, — но тщетно. Час настал для прыжка…

И хор повторил:

— Прыгай!

Затем все замерло — даже, кажется, мое дыхание. Кастро завопил, как безумный:

— Сеньорита, ваше золото. Сеньорита. Спасите!

Молчание.

— Слышите? Мертвый взывает к мертвым, — усмехнулся Мануэль.

Испуганный и почтительный гул голосов донесся из толпы испанцев:

— Сеньорита жива. Она в пещере. Или где?

— Одно мановение ее руки спасло бы тебя, Кастро, — тихо сказал Мануэль.

Я вскочил. Кастро бессвязно бормотал:

— Она наполнит золотом ваши ладони. Слышите, люди, я, Кастро, говорю вам. Каждому обе ладони.

Неужели он выдаст нас? Последняя надежда рухнула. Мне оставалось одно — самому броситься в пропасть.

— Она рождена повелевать луной и звездами, — пел Мануэль. — Она может даже остановить месть.

Затем, опустив гитару, он сказал:

— Говори, старик, где она.

Кастро морально был приперт к стене. Самообман стал для него невозможен. Только прямым предательством он мог бы купить жизнь. Если б не пересохло у меня горло, я крикнул бы и выдал себя, чтобы спасти старика от последнего позора. Но почему-то он колебался.

— Где они? — опять закричал Мануэль.

И я услышал ответ:

— На дне морском.

Значит, в конце концов, у него достало мужества. Или вся сцена была просто разыграна, чтобы заставить их поверить в нашу гибель. Кто знает? Дальше я услышал только громкий вопль, за которым воцарилось внезапное, глубокое молчание. Оно длилось очень долго.

Бросился. По узкой крутой тропинке на противоположную сторону ложбины колыхалось пламя факелов. Затем снизу из глубины донесся голос:

— Мануэль, Мануэль, нашли — es muerte[47].

И сверху крик Мануэля гулко раскатился среди скал.

— Bueno![48] Поверните падаль лицом вверх, чтобы клевали птицы.

Они долго еще перекликались. Снизу кричали, что отправляются к морскому берегу. Мануэль приказал наутро принести ему со шхуны канат. Шхуна, очевидно, уже снялась с мели. Назавтра лугареньос рассчитывали ставить паруса.

Я ожил. Ночь я провел между ложем Серафины и порогом пещеры, напрягал всю волю, чтоб не потерять рассудок в этой надежде, этой тьме, этой пытке. Ждал зари и проклинал звезды на узкой ленте неба, не желавшие погаснуть.

Голос Мануэля раздражал меня и укреплял мои силы. Бандиты совещались. Зайти ли в пещеру, узнать наверное — есть там кто-нибудь, или нет. С пещерой связаны были различные суеверья. Говорили о людях, заходивших в ее глубину и не вернувшихся больше.

Из лугареньос никто не отважился заходить вглубь дальше того места, куда достигал свет от костра. Но инглес мог зайти в глубину. Англичане не боятся демонов, потому что они сами черти. Мануэль презрительно возражал, что человеку в подобной ловушке надежда никогда не позволила бы отойти от порога. Он попробовал рассмеяться. Мне казалось, если б я мог одним прыжком очутиться среди них, суеверные трусы рассыпались бы, как сор по ветру, от одного моего взгляда. Ожидание было невыносимо. Неужели никогда не настанет день? Наконец дремота связала их голоса.

Серый луч протянулся к ложу Серафины. Он означал день — последний день страдания и, может быть, жизни. Я молча прижал губы к ее щеке. Глаза ее были открыты. Она мужественно улыбнулась, но улыбка не шла дальше губ. Ни одна черта лица не шевелилась. Я, не колеблясь, вскрыл бы вены ради нее, не будь это запретной жертвой.

День ширился. Каждую минуту он мог затмиться фигурами бандитов, я стал у порога, ожидая нападения или ухода врагов.

Среди них шли возбужденные разговоры. Опасались, что ковбои открыли их присутствие. Часто повторялось имя Карнейро, бандита, который накануне неосторожным выстрелом уложил жирную корову на одном из пастбищ дальше, в саваннах. Его ругали на чем свет стоит. Ночью со шхуны слышали конское ржанье. На прибрежном песке видели отпечатки копыт.

Всадников они очень боялись, боялись мести за вакеро, убитого Мануэлем.

— Так что же? Будем узнавать, там ли инглес — живой или мертвый? — спросил кто-то.

В первый раз за это утро я услышал голос Мануэля.

— Если инглес там внизу, и если он жив, то сейчас он подслушивает нас. Но, конечно, там нет никого.

— Поди, посмотри, Мануэль, — кричали бандиты.

— Давайте веревку, — ответил атаман.

Перед устьем пещеры повисла — фляжка Вильямса, привязанная своим зеленым шелковым шнуром к концу толстого корабельного каната.

Она была наполнена свежей водой. Мокрая серебряная пробка, сверкавшая на солнце, слепила мне глаза.

Судорога сжала мне горло. Я заставил себя отвернуться и бросился к Серафине.

— Дай мне руку. Мне нужна твоя помощь, — прошептал я.

Ее легкая рука легла на мой лоб.

— Мы спасены, — бессмысленно повторял я, — терпение, терпение.

И я пополз прочь от нее. Я должен здесь рассказывать правду. Пополз к фляжке с водой. Дьявольская сила тянула меня.

Я страдал от ясности своих чувств. С негодованием я видел, что позорно пойман, как рыба на удочку. Я осторожно приподнял голову, чтобы взглянуть на приманку.

За порог упала тень. Я остановился. Неожиданность этой тени меня спасла. Мануэль спустился по карнизу.

Он стоял один у входа в пещеру. Пусть видят храбрецы Рио-Медио, каков их атаман. Если инглес в пещере, то он мертв. Но не единая живая душа наверху не осмелилась отправиться взглянуть на мертвое тело. Конечно. Эти кабальеро должны убивать скот. Они, как львы, должны питаться мясом. Но у них души куриц, рожденных в навозе.

Вот он, Мануэль, не боится ни света, ни теней.

Я бесшумно отошел прочь вглубь пещеры.

Что заставило его спуститься? Тщеславие. Страх перед О’Брайеном. Судья не поверил бы в проделку с бутылкой. Верил ли он сам? Казалось, он врос в порог.

Осмелится ли он пойти исследовать дальше? Однажды он убил здесь человека, но тогда он не был один.

— Никого, — тихо сказал он, сделал несколько шагов и сел на камень около золы. По его движеньям я видел, что он делит беспокойное внимание между глубиной пещеры и ее порогом. Я разобрал слова: "Я тут в большей безопасности, чем они там наверху".

— Ковбои, — пронеслось в моем мозгу.

Он тут сидел между призраком своего убийства — подлого, даже по представлениям его банды — и реальностью мести.

И вдруг какой-то звук, хоть я уверен, что ни сам я, ни Серафина не шелохнулись — какой-то звук его испугал. Он вскочил, прижался плечом к каменной стене, подняв нож, и смотрел в темноту. Зубы и белки глаз сверкали издали прямо передо мной. Одно мгновение я был уверен, что он меня заметил.

Все это произошло очень быстро. Я не успел сделать ни одного движенья, чтобы приготовиться к его нападению, когда увидел, что он делает крестное знамение в воздухе острием своего ножа.

Затем он тихо, прижимаясь к стене, направился к выходу.

Я полз вслед за ним, точно он тащил меня за собой на невидимом поводу. Приподнявшись на локтях, я увидел его стоящим на коленях по ту сторону порога спиной к пропасти. Лицо было обращено вверх.

— Там никого нет, — крикнул он.

Он разговаривал со своими, держа в руках фляжку Вильямса, и старался отвязать ее от каната. Не желая, по-видимому, разрезать шелковый шнур, он присел на порог боком — ногами наружу, лицом к свету — и, казалось, был поглощен возней с узлом.

Я подполз совсем близко — так близко, что мог бы схватить рукою фляжку. Мне не приходило в голову, что легким толчком я мог бы столкнуть его в пропасть. Его для меня не существовало. Фляжка с водой была единственной реальностью в мире.

Трескотня выстрелов раскатилась по ущелью. На равнине ковбои напали на лугареньос. Мануэль вскочил. Фляжка была вне моего достижения.

Он колебался — подняться ли наверх или броситься назад в пещеру. Выстрелы прекратились. Лугареньос обратились в бегство. Мануэль поднял ногу, чтобы перелезть назад через порог. Тогда я вскочил, как в бреду, и протянул руки к фляжке.

Кажется я идиотски рассмеялся. Был слышен смех. И я помню, как надменная улыбка на его лице перешла в гримасу ужаса. В панике он швырнул фляжку мне в лицо и отшатнулся от порога.

Я ее поймал, и мой собственный, нечеловеческий, победный вопль привел меня в сознание.

— Именем бога — отыди, — крикнул Мануэль, как будто я был выходцем с того света.

То, что имело место дальше, произошло с непостижимой быстротой. Он все еще меня не узнавал. И вдруг благоговейное изумление в его взгляде сменилось ужасом и отчаянием. Он почувствовал, что теряет равновесие.

Он отступил слишком далеко. Попробовал исправить ошибку, но было уже поздно. Руки его забились в воздухе, и он исчез из моего зрения.

Фляжка осталась у меня в руке.

Признаюсь, что слезы, слезы благодарности, полились по моим щекам. Колени мои дрожали. Но у меня хватило здравомыслия не думать больше о себе.

— Пей, пей, — шептал я, приподняв голову Серафины на свое плечо, меж тем как над пещерой громыхал, удаляясь, топот копыт. Ковбои понеслись в погоню. Вскоре все стихло.

Наш выход из пещеры был совершен с бесконечным трудом; без жара, без радости освобождения, без гордости. Нас вела одна только железная необходимость.

Наконец под нашими нетвердыми шагами затрещал остывший уголь костров, рассеянный по полю. Пред нами расстилалась равнина. Лагерь лугареньос был опустошен. Но мы были рады даже костям с остатками мяса.

При нашей любви, мы отвернули лица друг от друга и не говорили о жалости. Ковбои и лугареньос, преследователи и преследуемые скрылись с глаз, не оставив по себе и следа. На плоскогорье не было видно никого.

Мы пошли прочь от этого места и побрели по краю оврага. В нашем одиночестве мы держались его, как будто он был последним нашим другом.

Мы были точно единственная чета, высланная из царства мертвых, чтобы начать новый круг страданья на обезлюдевшей земле. Единственным звуком привета был сердитый рокот ключа, пробивающегося из почвы у наших ног, чтобы кинуться вниз по каменному склону.

Мы напились из него и умыли лица. И затем начали спускаться на дно лощины. Нам не было другого пути. Только пробравшись к заливу и следуя затем вверх по руслу маленькой речки, мы могли найти дорогу в гасиэнду.

Спуск был труден и крут. Но вот уже устье пещеры представилось недоступной черной норой на высоте девяноста футов над нашей головой.

Тогда, обойдя большую каменную глыбу, я увидел у себя под ногами тело Мануэля.

Я жестом остановил Серафиму.

Мне раньше не пришло в голову, что на дне лощины нам предстоит наткнуться на два трупа. Мне хотелось избавить мою спутницу от страшного зрелища, но отступление было невозможно. У нас не было ни сил, ни времени. Мануэль лежал на спине. Руки его были неестественно вывернуты. Ноги почти касались воды.

Но, зайдя с другой стороны глыбы, Серафина сама окликнула меня, — и я не мог ей ответить, так я был потрясен при виде дрожания его медленно открывающихся век.

Он был еще жив. Он глядел на меня. Но невозможно было сказать, видит ли он что-нибудь. Одно было для меня ясно: он преграждал нам дорогу остатками своей жизни. А когда он вдруг заговорил, у меня замерло сердце.

— И вы, — сказал он, — смотрите. Я живой был низвергнут в этот ад неким призраком. Ничто другое не могло сломить величия моего духа.

Красная рубаха была разодрана у ворота. Грудь тяжело вздымалась. Он стонал от боли.

Моей единственной реальной надеждой было то, что ковбои, прогнав лугареньос, устроят привал у реки, чтобы самим отдохнуть и дать отдых лошадям. Вот почему я немилосердно торопил Серафину во время спуска. Не признаваясь ей, я был, однако, убежден, что без посторонней помощи, — даже если бы мы знали дорогу, — нам не достичь гасиэнды. Но могли ли мы пройти мимо Мануэля, пока он не умер?

— Он призывает смерть, — прошептала Серафина.

Дорог был каждый момент до захода солнца, если мы хотели спасти нашу свободу, счастье, жизнь; но мы, как вкопанные, стояли перед умирающим. Точно он нас поймал на злейшую военную хитрость.

Глаза его были широко раскрыты. Он нас как будто узнавал. Но в то же время мы были для него каким-то адским наваждением.

— Ты явилась с неба, — бредил он, выкатив глаза на Серафину. — Вдохновенной песней я поднимался до ангелов небесных, но я захотел называться демоном на земле. Мануэль Эль-Демонио. А теперь я ввергнут живой… все равно. Я сохранил величие. Урони каплю росы на мои губы.

Зубы его заскрипели.

— Блаженные ничего не ведают о холоде и жажде. Каплю росы — как на земле ты бросала милостыню нищим.

С женской стойкостью перед бездной человеческого страдания она села возле него на камень, оторвала полосу от подола, обмакнула ее в ключевой воде и подняла над губами умирающего, которые с жадностью впивали стекающие капли. Стены скал смотрели неумолимо, но ручей торопливо мчался прочь, точно от проклятого места.

Он навязывал нам свое человеческое товарищество, этот человек, чьим тщеславием было называться демоном на земле. Он нас держал человекоподобием своей разбитой оболочки, своим человеческим взглядом, человеческим голосом. В лощину упала тьма.

Я думал о невидимом солнце, готовом погрузиться в море, об уехавших уже всадниках, о нашем безнадежном положении. Слышно было только, как губы жадно сосали тряпку, да ручей журчал нетерпеливо.

— Приди, смерть, — вздохнул человек.

— Да, приди, — думал я, — чтобы успокоить его и дать нам свободу. Я молился теперь об одном, чтобы у нас хватило сил выбраться из черной пропасти и навеки закрыть глаза на вольном просторе.

Но оказалось, что исполни мы наш план — мы бы никого не встретили, кроме трех убитых пиратов. Ковбои давно ускакали вверх по реке со своими немногими ранеными, не сделав ни единого привала.

Около того времени, когда мы начали спускаться в лощину, два вакеро отделились от главного отряда, с целью наблюденья за шхуной. Они шли по краю равнины. Но мы слишком глубоко проникли в Мануэлев ад, чтобы они могли нас увидеть.

Это Мануэль спас нам жизнь, — сперва своим тщеславием, приведшим его в пещеру, затем трусостью, не позволявшей ему присоединиться к своим в момент атаки, суеверным страхом, откинувшим его назад при моем появлении на пороге, и, наконец, этим промахом в жалкой его кончине. Умри он на месте, сделай мы еще десять шагов — и заросли скрыли бы от наших глаз тех, кто нас мог еще спасти.

Два вакеро, убедившись, что шхуна удаляется, вскочили на своих коней и, обогнув лощину, направились домой по стороне, противоположной пещере. Тут один из них заметил повисший над обрывом канат. Они сразу остановились.

Человек, встав на стремена, одной рукой натянул узду, другой приподнял поля своего сомбреро и долго всматривался в нашу группу.

Я головой указал на зев пещеры, затем на Серафину и поднял руки в знак того, что я безоружен. Я широко раскрыл рот. Но удивленье, слабость, волнение лишили меня голоса. Я отчаянно замахал руками. Лошадь и всадник оставались неподвижны, точно конная статуя над обрывом. Серафина не поднимала головы.

Дальнозоркий глаз вакеро не мог принять меня за пирата. Я думаю, он потому смотрел так долго, что картина казалась ему странной: простоволосая женщина на коленях у распростертого тела, мужчина в разодранной белой рубахе и черных брюках, шатающийся меж кустов с отчаянной жестикуляцией глухонемого. Но вот взгляд его как зачарованный остановился на повисшей веревке. Наконец он опять сел в седло, ободрил меня взмахом руки и отъехал от края.

Только теперь я смог испустить бесцельный крик. Серафина подняла на меня пристальный взгляд.

— Нет, дорогая, я не сошел с ума, — сказал я, — там был человек, он нас видел.

— О, Хуан, молись со мной, чтобы Бог смилостивился над бедным грешником и дал ему умереть.

Я молчал. Мой крик пробудил Мануэля от его бреда.

— Вы живы, — тихо сказал он, увидев меня. — А я весь разбит. Вы, сеньорита, вы? Сами приносите благословение моим губам! Когда вы были маленькая, я кричал: "viva!"¹ перед вашей коляской. А теперь. Ха-ха… Я могу импровизировать — звезда нисходит к раздавленному червю…

Шорох скатившихся камней смешался с надорванными стонами умирающего. Вакеро неуклюже спускался к нам, стесняемый своими огромными шпорами. Это был молодой человек с тонкими черными усиками, галантно закрученными на концах. Умолкший было Мануэль вдруг, точно вернувшись из бездны страдания, отчетливо провозгласил:

— Я чувствую в себе величие, вдохновение…

Это были его последние слова. Тяжелые, темные веки медленно опустились над слабым блеском глаз, точно падающий занавес.

Серафина с легким криком поднялась с колен и, вздрогнув, отбросила мокрую тряпку, на которой раскрытые губы отказались сомкнуться.

— А! Наконец! — воскликнула она.

Было что-то горькое, почти злобное в этом возгласе, как будто жалость ее женского сердца была подвергнута слишком жестокому испытанию.

Молодой вакеро, сняв шляпу перед могуществом смерти, истово перекрестился.

— Мы искали этого человека, — тихо проговорил он. — Когда-то он убил одного из нас… Но вы… — он вдруг как будто впервые увидел наши лица и в ужасе вскричал: — Кто ты, hombre[49], говори! Кто она? Откуда вы? Куда идете?

Глава XI

На единственной длинной улице негритянской деревни не было ни души. В жемчужной дымке рассвета еще плыл убывающий месяц. Мы ехали всю ночь, медленно двигаясь меж светлых саванн или погружаясь во тьму леса, столь непроницаемую, что даже силуэты наших избавителей сливались с тенями деревьев. Мы смутно слышали их голоса и чувствовали их крепкие руки, поддерживавшие нас в седлах. Но вот вдали показались призрачно-белые стены дома. Мы едва держались — и сквозь сон слышали гулкий стук в деревянные ворота. Так мы въехали в гасиэнду Серафины. Внезапно большой квадратный двор зашумел и замелькал пестрой массой людей. Молодые негритянки в пестрых юбках, кудахтал, как стая куриц, пропустили вперед толстую женщину. Она еще бранила кого-то из толпы и вдруг взвизгнула, точно ужаленная. Я увидел со своего седла, как бледное личико Серафимы утонуло в массе пестрых платков, курчавых голов, вскриков, рыданий и ласкательных имен. Ее сняли и понесли в дом. Сухощавый седобородый человек с озабоченным лицом в совершенном недоумении глядел на меня. Я крепко держался за гриву лошади.

Толстая женщина, плача и смеясь, снова показалась на веранде. "Энрико, — закричала она, — да ведь это ее жених! О, мое сокровище, моя дорогая деточка, белая моя козочка! Ты слышишь, Энрико, слышишь — ее жених! О боже, боже, дитятко мое родимое".

Она схватилась за голову руками, и снова побежала в дом. Там слышался топот босых ног — негритянки бегали и суетились, охая и толкая друг друга.

Я качался в седле от слабости, но все же постарался объяснить, что надо заставить наших провожатых ковбоев немедленно присягнуть, что они будут молчать. Тем временем кто-то высвободил мои ноги из стремян.

— Конечно. Как пожелает ваша милость.

Внезапно озабоченное лицо старика поплыло перед моими глазами и исчезло в темноте.

— Осторожно, — крикнул он. — Ребята, беритесь — несите кабальеро.

Какого кабальеро? Розовая дымка застилала мои глаза, потом сгустилась, из нее выступила какая-то стена с черным распятием, и оба вакеро клялись, подняв правую руку. Надо мной наклонилась седая борода, голос произнес: "Готово", потом испуганно крикнул: "Сеньор, сеньор", а когда я вынырнул из какой-то темной пещеры, моя голова очутилась на коленях старой женщины, поившей меня из чашки куриным бульоном. Ее толстые щеки дрожали и черные глаза часто моргали. Но куда девалась ее борода? И отчего она всхлипывала, как Мануэль, и говорила о каком-то ангеле? "Серафина!" — крикнул я, но плащ Кастро черным крылом скользнул по моим глазам. Это была смерть. А как сладостно было умереть! Казалось, что все исчезло; я погрузился в лучезарную вечность, в необъятное спокойствие и тишину…

Проспал я около двадцати часов. Седой Энрико встретил мой испуганный взор. "Сеньор, ночь давно настала, и Долорес, моя жена, стережет сон доньи Серафины за стеной", — проговорил он успокаивающе. Я чувствовал себя слабым, как дитя. Мне казалось, что я родился вновь. Но, очевидно, люди скорее оправляются от голода, чем от болезни. Силы возвратились к нам — и с ними возвратились все опасения. Чем грозило нам будущее? Впрочем, что могло быть страшнее смерти — а с ней мы были с глазу на глаз. Но Серафина, еще слабенькая и бледная, пробормотала, прижимаясь ко мне: "Страшнее смерти — разлука!"

Да, она всем пожертвовала ради любви, она последовала за мной, не раздумывая, и для нее разлука была горше смерти.

— Нет, любимая, — проговорил я. — Не разлучить нас никому… Никогда!

Старая нянька и ее муж ходили за нами, как за детьми. Они часто издали смотрели на Серафину с немым обожанием и боялись подойти, чтоб не помешать нам. Толстуха Долорес только сияла и, подталкивая мужа локтем, шептала: "Ее жених… жених!"

Иногда она садилась у ног Серафины и причитала: "Зачем уезжать так далеко от старой няни, дитятко мое дорогое? Конечно, любовь любовью, и живем мы только раз, но ведь эта Англия ваша так далеко, так страшно далеко!"

Она грустно качала головой — и нам тоже Англия казалась какой-то несбыточной, только в мечтах существующей страной.

Но пора было двигаться. Уже в наше чудесное заточение проникли слухи о том, что кругом бродят какие-то отряды, направляющиеся в Рио-Медио. Мы в ту же ночь покинули гасиэнду.

Только тихие всхлипывания старой Долорес провожали нас. Мы прошли к маленькой речке. Впереди шел Энрико, освещая путь ручным фонарем, за ним мы с Серафиной. Она была закутана в широкий плащ, и темное сомбреро скрывало ее волосы. Меня Энрико нарядил в свой собственный костюм. Маленькая шхуна была уже наготове. Ее экипаж — пять негров, за верность которых Энрико ручался головой, — ждал нас на берегу. Якорная цепь тихо позвякивала. "Энрико, — произнесла Серафина, — не забудь поставить каменный крест над могилой бедного Кастро". — "О нет, сеньорита, не забуду. Пусть небо пошлет вам долгие годы счастья. Мы все готовы отдать жизнь за вас. Не забывайте нас!". Он отошел от причала и махнул рукой: "С Богом!" Свежим ветром наполнился парус, и мы двинулись вниз по реке. А фонарик старого Энрико долго светил нам яркой точкой, пока не скрылся за поворотом.

И снова запахло морем… День сменил ночь. Когда стих ветер и парус повис, наши матросы взялись за весла — и, мерно рассекая стекло вод, мы шли вдоль берега. Старый негр, правивший баркасом, был странно похож на Цезаря, мажордома в замке Риэго. Когда я объяснил ему, что он, согласно плану Себрайта, должен якобы по неосторожности налететь на борт "Лиона", лицо его расплылось в широченную улыбку.

— Стукнуться о борт по неосторожности. Клянусь Сантьяго-де-Компостела, что вы увидите, как старый Педро, всю жизнь просидевший за рулем, поведет баркас, как мальчонка, укравший чужую лодку.

И снова ночь уставилась на нас мигающими звездами. Рассвет погасил их как раз тогда, когда мы стали приближаться к гавани. В первых лучах солнца заиграл полосато-звездный американский флаг на бригантине, идущей в порт впереди нас.

С берега доносился колокольный звон. "В городе праздник, — сказал старый Педро. — А вот английский корабль".

Я узнал его. Это был фламандский корабль адмирала Роулея. Тень его парусов легла на воду, когда Карлос, Томас и я прибыли в Ямайку на старой "Темзе". И снова я встретил его после двух лет. Он был частью моей страны, которая была целью нашего путешествия, родной мой язык звучал на нем — и все же он был мне чужд. Я был почти что вне закона. А для романтики не было места на борту этого гиганта.

В порту было пусто. Очевидно, все население ушло глазеть на процессию. Не было маленьких лодчонок, обычно снующих взад и вперед. Шестивесельная сторожевая лодка внезапно показалась из-за большого корабля и направилась к американской бригантине. Один из людей в форме испанского альгвасила крикнул нам что-то. Мы разобрали только: "Завтра… проверка…" и старый Педро закивал головой: "Слушаюсь, сеньор". Сидевшие в лодке высадились на американской бригантине и стали тщательно ее осматривать. Они явно торопились, должно быть, чтобы не опоздать на празднество в город.

Мы с Педро, стараясь быть не очень заметными, жадно искали глазами "Лион". Что, если он уже ушел из гавани? Но нет — вон он стоит. И страшная тяжесть свалилась с моей души.

Теперь оставалось только выполнить план Себрайта. Наш баркас внезапно зашатался, как пьяный, и прежде, чем мы все успели опомниться, он стукнулся всем корпусом о борт "Лиона". Мы сделали свое, но на "Лионе", казалось, никто ничего не помнил. Все люки были закрыты.

Матросы, перевесясь через борт, ругались так, что воздух дрожал, и с самой идиотской поспешностью отталкивали нас баграми и крюками. Никто, очевидно, не узнал меня, а я боялся крикнуть им по-английски, из страха быть услышанным на других кораблях. На мостках показался Себрайт. Он небрежно глянул вниз…

— Какого черта… — начал он — и вдруг, взмахнув рукой, исчез.

В тот же миг открылся люк, я поднял туда Серафину и едва успел вскочить сам, больно стукнувшись головой о край. Наш баркас пошел дальше, как будто ничего не случилось. Люк захлопнулся. Серафина сбросила плащ.

— С добрым утром, — проговорила она серьезно.

Только свистящий шепот Себрайта: "Молчать, дурачье, тише!" удержал громкий возглас, который готов был вырваться из загорелых глоток команды.

— Наконец-то… объявились… Идите, живей, живей… Ведра слез пролили… — бормотал Себрайт, толкая нас в кают-компанию.

Миссис Вильямс всплеснула руками и спотыкаясь бросилась к нам. Глаза ее расширились.

— Что вы сделали с этим ребенком, мистер Кемп? — закричала она как сумасшедшая: — Дитя мое, милое мое дитя — да вы похожи на свое собственное привидение!

Себрайт, горя нетерпением, тащил меня из каюты, и я видел только, как Серафина замерла в объятьях миссис Вильямс.

Очутившись в его каюте, мы несколько минут только хлопали друг друга по плечу и, как два обалделые идиота, с бессвязной улыбкой что-то бормотали. Но когда я упрекнул его, что он не ждал нас, он вдруг дико расхохотался и хлопнул себя по ляжкам. Оказывается, распространился слух, что мы утонули, причем Серафину назвали ее настоящим именем, а обо мне говорили, как об "английском дворянине, ставшем пиратом".

— Эта сволочь про нашего брата что угодно наплетет, — орал Себрайт, хохоча от радости, что я жив. — Померли! Утонули! Га-га-га! Здорово, правда?

— Миссис Вильямс все глаза выплакала, — добавил он, — да и я… — Он уставился вдруг на меня и, толкнув к койке, крикнул: — Садитесь! Да рассказывайте живо, что с вами было? Ведь вы стали старше на десять лет!

Я рассказал ему все, что с нами случилось, и в конце спросил:

— Но надеюсь, что на "Лионе" мы теперь в безопасности?

— О вас болтает весь город, — ответил он.

Оказалось, что смерть дона Бальтасара и наш побег были связаны хитрым О’Брайеном в одно целое. Узнав о нашем исчезновении, он пустил слух, что какой-то английский авантюрист с кучкой мексиканцев прибыл в Рио-Медио на шхуне и напал на замок Риэго. Старый дон был убит, а дочь увезена английским пиратом.

Ужас и возмущение в городе не поддавались описанию. Лучшие семьи надели траур. В кафедральном соборе служили ежедневно заупокойные мессы. На днях по дороге в собор О’Брайену передали о нашей мнимой смерти — и он разрыдался во время мессы так, что его пришлось увести. Но и дела самого О’Брайена шли неважно. С тех пор как он пытался оправдать население Рио-Медио, разгромившее лодки адмирала Роулея, тем, что они, мол, приняли адмиральские лодки за мексиканских пиратов, с тех самых пор в высших сферах к нему стали относиться с подозрением. В Рио-Медио был послан карательный отряд "и, наверно, лугареньос схватят насморк, прячась в сыром лесу", добавил Себрайт.

В тот же миг открылся люк

Адмирал Роулей ждал исхода этой карательной экспедиции. Однажды он уже вернулся домой обесславленным — и теперь хотел загладить свой промах.

— И главное, — рассказывал Себрайт, — он жаждет поймать знаменитого Николса. А кто такой Николс? Где он? Говорят, что он уже месяцев шесть сидит в гаванской тюрьме, другие брешут, что именно Николс убил старого дона и увез сеньориту. По-ихнему выходит, что вы — Николс. А где он на самом деле? Каждого можно считать Николсом. Кто его видел? Я даже сомневаюсь, что он существует.

— Но я знаю, что он существовал, — заметил я, — и был вторым штурманом на "Темзе", и очевидно потом два года жил в Рио-Медио и исчез после этой несчастной истории с адмиральскими лодками.

— Словом, О’Брайен-то знает, где его искать. Но он ведет хитрую игру! Недавно вот явился сюда ваш священник из Рио-Медио, хотел что-то рассказать — да ему не дали. Епископ, по научению О’Брайена, сослал его в дальний монастырь — вот и все.

Я вздохнул о бедном отце Антонио. Он, наверно, хотел спасти меня от подозрений в убийстве старика и насильственном похищении Серафины, — и так попался!

— Весь город просто кишит слухами об этом "ужасном деле". Все бегают смотреть на "вещественные доказательства" в залу суда, а там знаете что лежит на столе? Старая шаль, которую я передал сеньорите от миссис Вильямс, черепаховый гребешок вашей леди, да моя старая кепка — помните, я вам ее одолжил? Меня просто оторопь взяла: лежит эта ерунда под лампадкой, черт их дери совсем, а бабье ходит и вздыхает над старой шалью: "Бедняжка, бедняжка! Погибла во цвете лет! О, этот свирепый, дикий англичанин! Он убил ее!" Ну, не потеха ли?

Очевидно, лугареньос Мануэля тоже были в Гаване — иначе кто же привез эти вещи? Себрайт даже видел их шхуну, но его уверили, что это торговое судно из Порто-Рико, которое все здесь знают.

— Да вы не беспокойтесь, — добавил он. — Эти мерзавцы ни черта вам не могут сделать.

Все было бы в порядке, если б Вильямс был на корабле. Но он уехал в город, и его ждали только назавтра.

— Но разве он ночевать не вернется? — удивился я.

Себрайт покачал головой.

— Нет. Он барыне своей, правда, сказал, что едет на часок по делу, но подмигнул мне, чтоб я ей вечером передал записку, что его задержали в адмиралтействе, и чтоб я еще наврал с три короба. Дело обычное, черт его дери совсем!

Я был потрясен. Подумать только, что из-за гнусных холостяцких привычек мы должны стоять в этом гнезде врагов.

Себрайт попросил меня не возмущаться так громко — "а то миссис услышит!" Что делать — не переменить же капитану шкуру. Он был и остался веселым холостяком по натуре.

— И ведь он очень уважает и любит жену, Кемп. Да, да, не пожимайте плечами: с прошлым не так-то легко расстаться. Вчера вот две его "холостяцкие гнусные привычки", как вы их называете, явились сюда, подплыли на лодке к самому носу — и давай закатывать серенаду. Мы все сидели за ужином, а миссис Вильямс говорит: "Ах, какая грустная мелодия!" — а глаза у нее красные: о вас двоих плакала. Капитан весь побагровел, пот у него так градом и льет: побоялся, чтобы они не приперли на корабль. Я выскочил и еле уговорил их не подыматься — не хотели верить, что с капитаном его жена! А хохотали они, когда отплыли — ужас! Видите, Кемп, какие дела… Мы должны сберегать нашу старушку — чтобы ей никто ничего не смел говорить, а то она помрет с горя.

Я был убит. Может, Вильямс был и в праве повеселиться, но нам-то необходимо было сейчас же вернуть его на корабль. Себрайт знал, где его можно было найти, но кто пойдет за ним? Ему нельзя было ни на секунду отлучиться — вдруг кто-либо явится, — ведь он отвечает за все. Из команды он никого не решался послать. "Ведь они и дороги не найдут, без языка, да и дубины все они порядочные. А кроме того, все винные лавки открыты… Нет, это не пройдет"…

Себрайт потер затылок.

— Придется мне идти, — проворчал он. — Но ведь меня знают, за мной начнется слежка. Удивятся — чего это я бросился искать своего патрона. А ведь сейчас — лучшее время, чтобы уйти из порта спокойно… Ведь сейчас ни одна собака на нас не обратит внимания…

Он не знал, что делать. Вдруг меня осенило:

— Я поеду.

— Вот так черт! — изумился Себрайт. — Неужто поедете?

Я стал горячо уговаривать его. Никто меня не узнает. Платье мое, взятое у Энрико, достаточно чисто и нарядно. Я моту проскользнуть в толпе незамеченным.

Самое главное было увести Серафину от О’Брайена. Я всегда найду возможность удрать с Кубы. Миссис Вильямс позаботится о Серафине, и если я как-нибудь разминусь с Вильямсом и не успею вернуться на судно, — они должны выйти в море возможно скорее, не дожидаясь меня ни в коем случае.

Я стал необычайно красноречив. Одна мысль о возможности уплыть с Серафиной немедленно, почувствовать себя наконец-то вне опасности кружила мне голову. Мне казалось, что я сойду с ума, если меня не отпустят за капитаном. Все тело дрожало от напряжения и возбуждения.

— В конце концов… Что же, — сдался Себрайт.

— Я побегу, скажу ей все! — радостно крикнул я.

— О нет, не делайте этого, — удержал меня умный штурман. — Вы решились окончательно?

— О, да, — ответил я. — Она поймет…

— Наша старуха начнет уверять, что все это совершенно не нужно. Капитан обещал ей вернуться к чаю. Что мы на это возразим? Мы не сможем объяснить ей, в чем дело, а если вы будете настаивать, они обе примут вас за тупоголового упрямца.

Он пододвинул мне перо и бумагу.

— Напишите ей. Напишите все, подробно, как вы говорили мне. Действительно, путь открыт именно эти несколько часов. Ну, а об остальном я позабочусь, — и он уныло вздохнул: — Наврать миссис Вильямс как можно правдоподобнее.

И я написал мое первое письмо Серафине, когда нас отделяла одна только перегородка.

Себрайт пошел приготовить лодку. Я писал, что нужно ловить удачный момент, что только моя огромная любовь к ней заставляет меня так рисковать, а мысль о том, что она так близко от О’Брайена, приводит меня в содрогание. А на море нас уже никто не посмеет разлучить.

Себрайт быстро вошел в каюту.

— Идем! — отрывисто сказал он.

Американская бригантина стала на якорь совсем рядом с "Лионом", и Себрайт попросил у ее штурмана лодку, объясняя, что собственные его лодки заняты, а ему необходимо отвести на берег своего гостя. Его просьбу уважили охотно, и два американских матроса доставили меня на берег. Они не произнесли ни слова, очевидно, принимая меня за испанца.

Какая блестящая мысль позаимствовать лодку у янки. Этим мое отношение к "Лиону" было покрыто. Молчаливые матросы высадили меня на песчаный берег, совсем на виду у города.

Я поблагодарил их по-испански и обходом пошел в город. Я нарочно сделал большой крюк, чтобы войти с другой стороны, и пересек грязное предместье, где не было никого, кроме старух, стороживших грязных разноцветных ребятишек, копошившихся в пыли. Собаки, гревшиеся на солнце, даже не лаяли на меня. И я спокойно вышел на большую дорогу. В резком солнце лежал передо мною город. Он весь гудел колокольным звоном, красно-кирпичные и ярко-белые стены домов празднично сверкали.

Молодой мулат в грязном солдатском мундире и новехоньких соломенных туфлях с голубыми розетками оглядел меня томно, как женщина, своими длинными темными глазами. К счастью, мое лицо загорело до темно-коричневого цвета, а платье Энрико не могло привлечь внимания. Мои светлые волосы были скрыты платком, повязанным под шляпой. Мулат лениво отвернулся, и мои шаги гулко застучали у городской стены. Я проник в самое сердце города.

И сразу мне показалось, что я шагнул на триста лет назад. Я никогда не видел такой старины. Город этот был наследием великолепного, смелого, романтического поколения испанских конквистадоров. Глядя на каменные стены, я припомнил всю историю этих безумных храбрецов, бросившихся в погоню за славой и богатством. Ни одна нация не лелеяла такой мечты о величии. И был миг, когда муза приключений, муза романтики улыбалась им…

Я медленно шел, пораженный полной тишиной города. Вокруг не было ни одного человека, и величавые тяжелые стены домов, темные окна с железными решетками и легкие балконы, казалось, спрашивали меня: "Что ты делаешь здесь, чужестранец? Мы слышали другие шаги, мы видали другие лица…" Монастырским покоем веяло от облинялых камней, от тернистых выступов.

Снова узкие улицы наполнил медный рев колокола. Вдали я слышал пение и звуки труб. Женщина в черном шмыгнула из-за угла и побежала по направлению к процессии. Я пошел за ней. Из винной лавки, грязной дырой зиявшей в старом дворце, выскочил оборванный бродяга, вытирая густую бороду волосатой лапой. Он пошатнулся и быстро пошел вперед. Я заметил, что в его левом ухе блестела золотая серьга. Плащ его был изорван в клочья, икры перевязаны тряпками, а его остроконечная шляпа наверно была затоптана в грязь, прежде чем очутилась на его голове. Я внезапно вздрогнул. То был один из лугареньос.

Мы находились в узкой улочке, битком набитой людьми, глазевшими на процессию. Процессия медленно двигалась мимо по главной улице. Вернуться было поздно, тем более, что бродяга не обращал на меня ни малейшего внимания. Надо было идти вперед, но толпа преградила нам дорогу. Оставалось только ждать.

Оборванец стоял рядом со мной в последнем ряду. Он что-то бормотал и бил себя в грудь кулаками. Кордон солдат оцеплял процессию. Над нашими головами плыли большие деревянные святые, раскрашенные и позолоченные. Огромные распятия сверкали на солнце. Сзади двигалась гигантская статуя мадонны, в полтонны весом, одетая в золотую парчу, с венком из бумажных роз на голове. Военный оркестр прогремел туш. Вдруг все стихло, и зазвенели серебряные колокольчики в руках монахов. Все упали на колени, а я один остался стоять.

По правде сказать, я засмотрелся на процессию — зрелище совсем для меня новое, — и не ожидал, что все упадут на колени. Бродяга рядом со мной колотился лбом о землю и выл в экстазе. Сознаюсь, что я стоял, широко открыв глаза и нетерпеливо ожидая, пока пройдут под золотым балдахином три попа в пышных ризах, — и совершенно забыл снять шляпу. Бородатый оборванец, внезапно оторвавшись от своих благочестиво-покаянных поклонов, взглянул на меня и прежде, чем я сообразил, что оскорбляю его религиозные чувства, он с криком: "Ах ты, еретик проклятый!" — сорвал с меня шляпу и швырнул ее оземь.

В ту же минуту грохнули снова барабаны, заревели тромбоны и его крик утонул в шуме и звоне. Одним ударом кулака я сшиб его с ног. Процессия прошла. Толпа хлынула по узкой уличке, где мы стояли. Бродяга, ругаясь, поднялся с земли, я пристально поглядел на него, но он тотчас же бросился бежать и исчез в толпе. Я поднял свою шляпу. Минуту я стоял в нерешимости. Но ничего не произошло. Можно было двинуться дальше. Этот лугареньо не узнал меня (а то, что он был лугареньо из Рио-Медио, не оставляло сомнений). Я еще раз взглянул на план, который мне набросал Себрайт. Да, туда.

— Сеньор, — вдруг произнес около меня чей-то голос.

Я поднял глаза.

Пожилой господин в черном с белой бородой и усами стоял передо мной. Оборванец выглядывал из-за его спины, а сзади шли четыре солдата и офицер.

— Сеньор, вероятно, иностранец, быть может — англичанин, — проговорил мягко чиновник в черном. На нем был бархатный камзол и на шее цепь.

Я был так ошеломлен, что кивнул головой.

— Сеньор еще молод и опрометчив. Религиозные чувства других надо уважать. — Он говорил со мной грустно и сдержанно. — Этот добрый католик, — продолжал он, с некоторым сомнением косясь на бородатого бродягу, — сделал мне официальное донесение о вашем беззаконном поступке.

"Вот фатальная история", — испуганно подумал я и постарался сейчас же извиниться, объясняя свой поступок рассеянностью. Я выразил глубокое сожаление. Чиновник благожелательно посмотрел на меня.

— И все же, сеньор, попрошу вас последовать за мной. Это нужно для вашей же безопасности. Вы должны дать сведения о себе.

Вот чего я твердо решил не давать ни в коем случае. Во время нашего разговора лугареньо пристально рассматривал меня, то отскакивая, то подходя совсем близко.

— Кроме того, — продолжал старый чиновник, — этот почтенный гражданин жалуется на насилие с вашей стороны…

— Этот почтенный гражданин — пират! — глупо гаркнул я. — Он — лугареньо из Рио-Медио, он преступник!

Чиновник был совершенно оглушен, и я сразу понял свою идиотскую ошибку — но слишком поздно!

— Странно, — пробормотал старик, и тут же оборванный негодяй заорал, что есть мочи:

— Это он! Предатель! Еретик! Я узнаю его!

— Тише, тише! — проговорил человек в черном.

— Я требую, чтоб его отвели к судье, дону Патрицио для опознания, — надрывался лугареньо. Вокруг нас уже собиралась толпа.

Офицер и чиновник обменялись взглядом, и, по знаку, солдаты окружили меня.

Я чувствовал, что земля уходит из-под моих ног и небо раскололось надвое. Как в кошмаре, я шел между двумя солдатами и поднялся по лестнице высокого темного здания с колоннами.

В холодной полутемной зале меня заставили ждать. По бокам стояли два солдата, а передо мной, — да, передо мною стоял маленький столик, и на нем лежала старая шаль миссис Вильямс и кепка Себрайта. Очевидно, мы были в здании суда, о котором мне рассказывал Себрайт. Больше, чем когда-либо, все мне казалось похожим на дикий сон. У меня было время собраться с мыслями и обдумать свое положение. К британскому консулу я обратиться не мог: нужно было бы честно рассказать ему все о себе, — а это значило выдать Серафину. Консул ее не смог бы защитить от О’Брайена. Но "Лион" завтра тронется в путь. Себрайт догадается, что там нужно сделать — я верил в этого человека. Да, завтра к вечеру "Лион" уйдет. Почти через двое суток. Если б я только мог скрыть от О’Брайена местонахождение Серафины — она была б спасена, и я тоже был бы спасен, потому что смог бы говорить. Я потребовал бы покровительства консула и выдал бы гнусного О’Брайена.

— Вы можете войти, сеньор, на очную ставку с вашим обвинителем, — проговорил чиновник в черном.

Я прошел в маленькую дверь налево. Сердце мое билось ровно. Я чувствовал твердую решимость.

Часть пятая

УДЕЛ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ

Глава I

— Зачем меня привели сюда, ваша милость? — Мой вопрос звучал уверенно и спокойно.

У стола сидели два человека в черном. Один сбоку что-то писал. Другой сидел за столом, я стоял меж двух солдат в центре большой, грязной комнаты, с грязными голыми стенами, на которых красовался испанский герб.

— Вы перед судьей первой инстанции[50], — произнес сидящий сбоку. — Не разговаривайте и имейте уважение к суду.

Совет был, без сомнения, прекрасный. Писец что-то зашептал на ухо судье. Мне было ясно, что этот судья "первой инстанции" был мелким чиновником, который просто должен был решить — стоит возбуждать дело против обвиняемого или нет. Вид у него был нерешительный и смущенный, он, видно, даже своего писца боялся.

— Но я настаиваю, чтоб мне сказали…

— Все в свое время, — произнес писец. — Подойди ближе, — продолжал он, и кивнул бродяге, который испуганно вращал белками, глазея то на меня, то на судью.

Судья торопливо и небрежно задавал вопросы лугареньо; царапал огромным пером писец на гладком листе бумаги.

— Откуда вы прибыли?

— Из города Рио-Медио, ваша светлость.

— Чем занимаетесь?

— Ваша светлость… Несколько коз…

— Зачем вы здесь?

— Моя дочь, ваша светлость, вышла замуж за Пепе из Посады…

Судья кивнул головой нетерпеливо:

— Так, так.

Грязные руки бродяги растерянно теребили шапку.

— Вы выдвигаете обвинение против этого сеньора?

Писец показал на меня пером.

— Я? Боже сохрани, ваша светлость, — захрипел оборванец. — Альгвасил[51] предупредил меня, что надо быть настороже…

— Значит вы просто делаете на него донос? — спросил судья.

— Может, это выходит донос, ваша светлость, но что касается этого сеньора…

Альгвасил говорил ему и другим людям из Рио-Медио, чтоб они подстерегали, не покажусь ли я где-нибудь, — бродяга посмотрел на меня нагло в упор и добавил:

— Я все сомневался — говорили, что этот человек умер, хотя другие говорили вещи похуже. Кто его знает!

Он сказал, что видел меня много раз в Рио-Медио около замка, и на балконе в замке тоже. И он был уверен, что я еретик и скверный человек.

Он немного подбодрился под взглядом судьи и внезапно добавил:

— Да, да еретик и злодей! Кто знает, может он подговорил людей убить их господина, светлейшего дона Бальтасара.

— Вы видите, как нелепы эти обвинения, — презрительно проговорил я. — Всем известно, кто я такой.

Старый судья устало махнул рукой.

— Сеньор, — сказал он, — против вас нет никаких обвинений, кроме того, что никто не знает, кто вы такой. Вы были в городе, где случилась необъяснимая, ужасная история. Теперь вы в Гаване. Паспорта у вас нет. Я прошу вас быть спокойней, все идет своим порядком.

Я не сомневался, что старый судья был вполне искренен. Он, очевидно, был человек простой и исполнительный, но весьма недалекий. Может быть, действительно мне надо было только объяснить, в чем дело, и все будет кончено.

О’Брайен вошел в комнату небрежным шагом чиновника, случайно забредшего к другому чиновнику той же палаты.

Он сделал вид, что ему неприятно даже смотреть на меня, — а ведь он пришел специально за этим: он хотел удостовериться в том, что я — есть я, что я один и беспомощен.

Он прошел к столу и ласковым кивком головы попросил судью продолжать допрос, а сам подошел к писцу и стал просматривать его записи. Его губы странно улыбались, а под глазами лежали темные тени. Казалось, что он улыбался после того, как его сильно избили. Судья продолжал допрос лугареньо.

— Знаете ли вы, откуда появился сеньор?

— Ваша светлость… — заикаясь пробормотал тот, не спуская глаз с О’Брайена.

— И как долго он жил в Рио-Медио? — продолжал судья.

О’Брайен вдруг наклонился к его уху.

— Все это давно известно, уважаемый коллега, — проговорил он вслух и потом добавил что-то шепотом.

На лице старого судьи выразилось наивное удивление и радость.

— Не может быть? — воскликнул он. — Этот человек? Он слишком молод, чтоб быть виновником всех этих преступлений.

Писец спешно вышел из комнаты. Он вернулся с кучей бумаг. О’Брайен, наклонившись над плечом судьи, сопровождал свои слова оживленной жестикуляцией. Какие новые подлости задумывал он? Неужто он поддерживал предположение, что я подготовил людей убить дона Бальтасара? Или, может быть, я только нарушил закон, увезя Серафину?

— Какое счастье, дон Патрицио! — проговорил старый судья. — Теперь мы сможем удовлетворить английского адмирала. Какая удача!

Он вдруг выпрямился в кресле; О’Брайен за его спиной внимательно смотрел на меня.

— Как ваше имя? — спросил судья.

— Хуан… Джон Кемп. Я родом из старинной английской семьи. Меня хорошо знают. Спросите сеньора О’Брайена.

На измученном лице О’Брайена улыбка стала жестче.

— Я слыхал, что в Рио-Медио сеньора звали… звали…

Он остановился и обратился к лугареньо.

— Как его звали — капатаса[52], который вел эту пиратскую банду?

— Никола… Никола Эль-Эскосе, дон Патрицио!

Бедный оборванец заикался от страха.

— Вы слышите? — обратился О’Брайен к судье. — Крестьянин опознал этого человека.

— Несомненно, несомненно, — повторил старый судья. — Нам больше не нужно доказательств. Вы, сеньор, видели этого злодея в Рио-Медио, крестьянин его опознал, назвал его по имени.

— Это абсурд, — проговорил я. — Сотня свидетелей докажет, что я Джон Кемп…

— Это может быть и верно, — сухо проговорил судья и добавил, обращаясь к писцу: — Пишите: Джон Кемп из дворянской английской семьи родом, прозванный на арене своих преступлений Никола Эль-Эскосе, иначе Эль-Демонио.

Я пожал плечами. В эту минуту я не мог понять, к чему все это клонилось.

Судья кивнул писцу:

— Прочтите обвинительный акт… вот отсюда, — он указал на одну из бумаг.

Это был обвинительный акт против Николса, написанный уже давно.

Подлый замысел О’Брайена внезапно стал ясен. Обвинительный акт представлял собой список отвратительнейших преступлений. Это были показания разных свидетелей, и все сходились, как пригнанные пазы. Никола ограбил четырнадцать судов и убил около двадцати двух человек — из них двух женщин. Кроме того, тут была история с роулеевскими лодками.

— Галеры британцев, — читал писец, — приблизились ярдов на десять. Вышеупомянутый Никола тогда крикнул: "Проклятие кровожадным псам!" — и велел дать залп по английским лодкам. Семерых на передней галере уложило на месте. Я видел это собственными глазами. — Следовала подпись: "Исидоро Алеманьо". А второй свидетель под присягой показал следующее: "Вышеупомянутый Никола был в трюме, но сейчас же выбежал и одним ударом ножа перерезал горло человеку стоявшему на коленях посреди палубы"…

Несомненно Никола совершил действительно все эти преступления, что и подтверждали свидетели под присягой… Но старый судья наверно никогда его не видел, а О’Брайен с бродягой клялись, что я и есть Никола Эль-Эскосе, alias[53] Эль-Демонио.

Я подавил в себе желание заорать от ярости. Я сказал сравнительно спокойно:

— Я не Никола Эль-Эскосе. Это я легко могу доказать.

Старый судья пожал плечами и с непоколебимым доверием взглянул на О’Брайена.

— Этот человек, — указал я на лугареньо, — настоящий пират. И даже больше — он наемник судьи О’Брайена. Он был одним из помощников человека, по имени Мануэль дель-Пополо, который командовал лугареньос, когда Никола удрал из Рио-Медио.

— Однако вы хорошо знаете пиратов, — проговорил старый судья с улыбкой очень глупого человека. — Несомненно, вы близко сталкивались. Сейчас я подпишу ордер, по которому вас передадут в дом предварительного заключения.

— Но я говорю вам: я не Никола!

Судья бесстрастно продолжал:

— Вы теперь подсудны Морскому Трибуналу. Мои полномочия окончены.

Я не выдержал:

— Но я говорю вам: О’Брайен мой личный враг, слышите?

Старый судья ядовито усмехнулся:

— Сеньору нечего бояться нашего суда. Сеньор будет передан своим соотечественникам. Без сомнения, у них он найдет справедливость. — Он жестом отпустил лугареньо и встал, собирая свои бумаги. С глубоким поклоном он сказал О’Брайену: — Оставляю преступника в распоряжении вашей милости, — и вышел вместе с писцом.

О’Брайен выслал обоих солдат, и мы остались с глазу на глаз. Никогда еще он не был так близок к смерти. Если бы не мое острое желание услышать, что он мне скажет, я б размозжил ему голову стулом. Я даже протянул руку к стулу, но вдруг увидел, что он плачет.

— Проклятие… вечное проклятие вам! — услышал я сквозь рыдания. — Из-за вас я снова как в аду. Что же это такое, о боже! — Человек может переносить смерть другого, — продолжал он, слегка успокоившись, — но это… не знать, жива ли она, спрятана ли — может, она умерла… — И вдруг твердым голосом он крикнул: — Расскажите немедленно, как вы скрылись.

Я понемногу стал уяснять себе положение дел.

— Вы недостойны того, чтобы порядочный человек с вами разговаривал, — произнес я.

— Вы ее утопили?

Я понял окончательно, насколько велика его неосведомленность. Он ничего, ровно ничего не знал. Неизвестность была для него адом.

— Где она? — спросил он. — Где же она?

— Там, где ей нечего бояться вас, — ответил я.

Он сделал конвульсивный жест, как будто хватаясь за оружие.

— Если вы мне скажете, что она жива… — начал он.

— О, ведь я-то не умер, — ответил я дерзко.

— Вы более мертвы, чем дохлый щенок, — крикнул он. — Вас повесят здесь за убийство или в Англии — за пиратские разбои.

— Значит мне нечего бояться за свою жизнь, — расхохотался я.

— Вы дали ей утонуть, — продолжал он… — Вы увезли ее из дому на утлой лодчонке, молоденькую девушку, почти ребенка; и вы еще можете смотреть людям в глаза!

— Я старался ее спасти от вас, — ответил я.

— О, эти англичане… Я видел, как они убивали детей на руках у матерей, я видел, как они жгли вдов и сирот… Но это, это… Слушайте, Кемп, я могу вас спасти!

— Ничто худшее, чем то, что я вынес, мне не грозит, — ответил я.

Я чувствовал, что моя жизнь была дорога ему, пока я не расскажу ему все. А я решил ничего не рассказывать.

— Я обыщу каждый корабль в порту! — яростно крикнул он.

— Обыскивайте. Приспособьте к этому ваших лугареньос.

В общем я не очень боялся. Прежде чем он не получит определенных данных, ему не позволят снова обыскивать английские корабли. И во время первых обысков и консул и адмирал протестовали — мне это говорил еще Себрайт.

— Вы приехали на американской бригантине, — сказал О’Брайен. — Мне донесли, что вас высадила на берег их лодка.

Я ничего не ответил. Было ясно, что наш баркас пришел и ушел незамеченным.

— Слушайте, — вдруг страстно заговорил О’Брайен, — скажите мне только, жива ли она. Я обыщу весь остров, каждую лачугу, каждую пядь земли. Вы не знаете еще, насколько я силен.

— Тогда обыщите морское дно, — крикнул я.

Он уже вполне владел собой. Его обычная улыбка странно играла на бледном лице.

— Если вы скажете, что она жива — я вас спасу.

Я упрямо покачал головой.

— Если же она жива, а вы промолчите, я все равно найду ее и заставлю вас измучиться в каком-нибудь дальнем углу замка.

Я молчал.

— Если она умерла — и вы мне расскажете — я избавлю вас от многих неприятностей. Но если вы утаите — вам будет плохо.

— Что-то я плохо понимаю вашу ирландскую мистику, — ответил я. — У вас для меня наготове четыре выхода — выбирайте сами!

— Докажите мне, что она умерла — и я дам вам легкую смерть.

— Вы все равно не поверите, — усмехнулся я, но он не слушал.

— Если мы найдем ее бедное тело, я выдам вас вашему адмиралу и скажу, что вы пират. Вы испытаете медленную агонию процесса (я знаю английское судопроизводство) и умрете подлой смертью — на виселице!

Я подумал, что "Лион" успеет уйти, если я выиграю еще сутки. Конечно, я меньше всего хотел, чтобы меня выдали адмиралу — ведь за мной было дело о "предательстве" на Ямайке.

— Вы не посмеете меня выдать, — засмеялся я. — Ведь я вас разоблачу там.

— Не беспокойтесь, адмирал добьется, чтоб вас повесили, — ответил он и вдруг совсем другим тоном добавил: — Кемп, скажите мне только, где ее могила. Ведь даже такой бессердечный негодяй, как вы, не мог уйти с места ее смерти, не… не запомнив его.

— Разройте все свежие могилы на острове, — крикнул я, — а я ничего не скажу, ничего!

— Ты бессердечный английский шут, — заорал он вдруг. — Ты явился неизвестно откуда и принес с собою только одно зло, одно разорение, несчастье. О, проклятая нация! Вы несете всегда смерть и разорение, будьте вы прокляты навеки! Все, к чему вы прикасаетесь, гибнет. Что вам нужно? У вас всех нет душ, как у тебя, щенок!

Он громко кричал и жестикулировал и, внезапно обратившись к дверям, гаркнул:

— Эй, стража! Солдаты!.. Ты умрешь сейчас на месте, негодяй!

Два солдата с ружьями наперевес влетели в дверь и, выпучив глаза, уставились на О’Брайена, готовые по одному его знаку уложить меня на месте. Он вдруг спохватился.

— Нет, нет… не сейчас!

Он пристально поглядел на меня, как будто еще надеясь выпытать что-либо. Потом, взмахнув руками, как бы защищаясь от меня, он отвернулся и крикнул: — Уберите его отсюда, прочь от меня подальше!

Я здорово дрожал: когда вбежали солдаты, я решил, что мне пришел конец. И все же он от меня ничего не узнал, ровнешенько ничего. И я не представлял себе, от кого он смог бы узнать все.

Глава II

Вход в центральную гаванскую тюрьму представлял собою нечто вроде туннеля с огромными воротами в конце.

Меня передали маленькому седобородому человеку, громыхавшему связкой до смешного огромных ключей. Он открыл маленькую калитку и проквакал:

— Сеньор кабальеро, прошу вас считать этот дом вашим. Мои слуги к вашим услугам.

И второй, старший привратник тоже поклонился мне.

За калиткой был двор, окруженный высокими белыми стенами, с черными впадинами окон. Вдоль нижнего этажа шел коридор с решетками, подобный клетке для диких зверей. Сейчас "звери" были выпущены на свободу — они валялись кучами разноцветного тряпья у стен или бродили по двору. Некоторые гуляли под руку с женщинами, и были чисто одеты в белоснежные рубахи и короткие штаны черного бархата. Тут же бегали детишки: в том же дворе помещался городской приют для сирот.

На меня сначала никто не обратил внимания. Потом один из черно-белых людей отделился от группы и подошел ко мне. Он был похож на Юлия Цезаря, как будто бюст полководца загорел и оброс волосами. Его белоснежная, без единого пятнышка рубаха была расшита цветным шелком, из-за пояса торчал серебряный кинжал.

— Сеньор, — сказал он, — честь имею приветствовать вас. Я — Кризостомо Гарсия. Прошу вас оказать мне внимание и подарить ваши штаны.

Я удивился: мои штаны были много хуже его собственных. Прислоняясь к стене, я изумленно смотрел, как толпа плотной стеной обступила нас. Человек, похожий на Цезаря, повелительно взмахнул рукой. Толпа отступила.

— Сеньор инглесито, — внушительно проговорил он, — подарок, о котором я имею честь вас просить, является ценой моего покровительства вам. Без моего покровительства эти мои собратья разорвут вас на кусочки, так что и воспоминания о вас не останется.

Его собратья глухо заворчали, как бы подтверждая истину его слов. Я подумал: "Уж не этому ли человеку О’Брайен поручил прикончить меня?" Я был безоружен, но выбить ему зубы я бы мог.

Привратник, услышавший наш разговор, быстро подбежал и растолкал толпу. Его лицо было искажено негодованием. Он только что поговорил с приведшим меня часовым.

— Вы с ума сошли, господа, что ли? — возмущенно крикнул он. — Хотите наверно раньше времени попасть в ад? Вы знаете, кто этот сеньор? Слышали ли вы о Николе Эль-Демонио? Это — инглес из Рио-Медио!

Было ясно, что мои "дела", в том виде, как их распространял О’Брайен со своими лугареньос, создали мне чертовскую репутацию в тюремном дворе. Несколько человек из толпы побежали по двору, оповещая всех о моем прибытии. Женщины крестились, показывая на меня длинными желтыми пальцами с грязными ногтями.

Человек, похожий на Цезаря, вежливо сказал:

— Сеньор, я прошу простить меня. Я не знал… Как я мог? Вы свободны от каких бы то ни было посягательств в любом квартале этого города.

Высокий привратник, запиравший ворота, с поклоном дотронулся до моей руки:

— Если сеньору угодно последовать за мной, я укажу ему в сем скромном доме помещение, где сеньор будет свободен от посещений этих господ.

Мы прошли несколько полутемных лестниц и коридоров, и привратник распахнул одну из дверей. Длинная комната без окон сверкала множеством огней. Два человека фехтовали в ярком свете. Свечи — штук двадцать, лепились по стенам. В углу на большом резном столе блестела какая-то серебряная утварь, похожая на церковную. Оба человека в белых рубахах кружились по комнате. Их шпаги звенели. Привратник торжественно произнес:

— Дон Винсенте Саласар, имею честь доложить о прибытии английского сеньора.

Один из фехтовальщиков нетерпеливо швырнул свою рапиру в угол. Это был толстый, темноволосый кубинец, свирепого и мрачного вида. Второй фехтовальщик тоже быстро обернулся. Его желтая кожа лоснилась при свете свечей, как лакированная, узкие глаза двумя щелками моргали на унылом лице. Он внимательно посмотрел на меня — и вдруг протянул в нос:

— О-о-о! Да это вы! Пусть меня повесят, если я не думал, что это именно вы!

Он выскочил в коридор тяжело дыша, стал шептаться со сторожем. Маленький кубинец сверкал на меня глазами.

Я сказал, что имею честь приветствовать его. Он презрительно что-то процедил сквозь зубы. У меня тоже мало охоты было говорить с ним: я был поражен, что высокий костлявый человек, выскочивший в коридор, был никто иной, как второй штурман с "Темзы", Николс, настоящий Никола Эль-Эскосе. Кубинец вдруг проворчал:

— Вы, сеньор, несомненно подосланный шпик этого поповского угодника, О’Брайена. Передайте же ему, чтоб он остерегался — что я прошу его остерегаться, я дон Винсенте Саласар де Вальдепеньяс-и-Форли-и…

Я припомнил его имя; он был когда-то поклонником Серафины, и О’Брайен ухитрился засадить его в тюрьму по обвинению в святотатстве. Испанец продолжал с комической важностью:

— Завтра я оставляю этот дом. И пусть ваш соотечественник трепещет передо мной! Пусть боится! Пусть трепещет! Тысячи шпионов не спасут его!

Высокий привратник снова вошел и с поклоном стал извиняться перед Саласаром за то, что ввел меня к нему. Но это помещение — лучшее в тюрьме, — было предоставлено для заключенных судьи О’Брайена. И я был известный кабальеро. Один бог знает, чего я только ни делал в Рио-Медио. Грабил, убивал, насиловал… Сеньор О’Брайен, очевидно, весьма настроен против меня…

При этих словах мрачный кубинец подскочил ко мне чуть ли не с распростертыми объятиями.

— Инглесито из Рио-Медио! — закричал он. — Го-го, много я о вас слышал. Много слышал о вашей храбрости, сеньор, очень много! Знаю, этот грязный пожиратель поповских объедков хочет отнять вашу жизнь! О-о! пусть остерегается! Я спасу вас, сеньор, я — дон Винсенте Саласар!

Он показал мне комнату — она была бы почти пустой, если б не стол, на котором стояли вещи дона Саласара. Я обратил внимание на серебряные подсвечники изумительной работы и огромное серебряное блюдо, вычеканенное, несомненно, великим Бенвенуто Челлини. Саласар извинился за спертый воздух и сказал, что сейчас придет его лакей, покурит сандаловым деревом и проветрит комнату.

— А завтра… — начал он, вращая глазами, и вдруг прервал сам себя: — Сеньор, скажите, неужели, правда, что мой высокопочтенный друг, тот, кто был мне больше, чем отцом, убит по наущению этого злодея? Правда ли, что сеньорита исчезла?

— Совершенная правда, — ответил я.

— Они будут отомщены! — объявил он… — Завтра же! Я найду сеньориту, я найду ее! Она была предназначена мне в жены моим другом!

Он быстро надел бархатный жакет и скрестил руки на груди:

— Я спасу и вас, сеньор, я спасу всех, кого угнетает это чудовище, — а теперь пройдемтесь по коридору, я задыхаюсь здесь!

Мы вышли в коридор и остановились у окна, выходящего во двор. Громкий барабан сзывал заключенных по местам. Пестрая толпа со двора расходилась, исчезая за решетчатыми дверьми. Солнце уже опустилось за высокие стены.

Слуга убирал комнату, которую мы оставили.

Саласар сделал ему какие-то указания насчет ужина и снова подошел ко мне.

— Вы знаете, сеньор, — сказал он, — за что я здесь сижу? Только за то, что всадил нож в типа, который смел нагло говорить о моей подружке Кларе. И за такой пустяк этот поповский подлиза засадил меня в тюрьму. Но завтра я выйду — я мог бы и сегодня уйти, но я хочу выйти не под покровом темноты — я поеду в своей карете, за мной придут друзья… О-о! и я отправлюсь прямо к генерал-губернатору… я разоблачу этого мерзкого ирландца…

Этот человек был настоящим маньяком: битый час он говорил о том, как уничтожить О’Брайена. В конце коридора показалась длинная фигура.

— Пойдемте, — любезно произнес Саласар, — ужин ждет нас.

За столом уже сидел длинный штурман с "Темзы". Да, это несомненно был он. Его щеки так же, как тогда, когда он лежал в своей конуре на "Темзе", лоснились, как лакированные. Челюсти беззвучно двигались.

— Ага! — пробурчал он. — Все-таки вы туда поехали!

Саласар принялся меня угощать. Еду подавали на серебряных блюдах, лакей с салфеткой прислуживал нам. Мне было как-то не по себе: я не мог себе представить, что можно и чего нельзя было говорить при них. Кубинец был глуп до чрезвычайности; но, очевидно, искренно ненавидел О’Брайена. Но Николс…

Саласар болтал что-то о поваре, вывезенном из Парижа. Николс искоса взглянул на него и пробурчал по-английски:

— Все-таки поехали туда. А теперь он вас зацапал.

Я не ответил ничего, а он добавил:

— Я все про вас знаю.

— Очевидно, больше, чем я о вас, — ответил я.

Он вдруг вскочил и посмотрел за дверь. Потом сел и сказал:

— Я ничего не боюсь. Я в безопасности.

— Сеньор — мой друг, — проговорил по-испански Саласар. — Всякий, кто ненавидит этого дьявола, мне друг.

— Я ничего не боюсь, — повторил Николс. — Я слишком много знаю штук о нашем приятеле, господине разбойнике. — Он понизил голос: — Говорят, вас засадили за пиратство, а? — Его глаза испуганно бегали. — Скажите, за пиратство, а? И надолго, а? Что? Неужто жалко вам сказать? Ведь мы в один переплет попали! Я вам еще помогу!

Саласар нечаянно уронил серебряный кубок. Николс вздрогнул и так подскочил, что чуть не свалился. Он схватил бутылку с водкой и залпом выпил.

— Я не боюсь никакого черта! — сказал он.

— Тот человек в моих руках. Он меня не выдаст. Я уж знаю! Он все свалит на вас!

— Я не знаю, что он собирается делать, — ответил я.

Саласар внезапно наклонился ко мне.

— Не расскажет ли сеньор о героической смерти почтенного дона, если это не оживит опять горе сеньора?

— Да, горе мое было велико, — сказал я по-испански, косясь на Николса. — Я был родственником дона Бальтасара. О’Брайен боялся моего влияния на него. Дон Бальтасар погиб, защищая меня от руки о’брайеновских лугареньос.

— Ага! — крикнул Саласар. — Мы — братья по духу с вами! Нас ненавидят и любят те же люди… Что же было с вами потом?

— Я удрал потом. Когда я попал в Гавану, О’Брайен велел меня арестовать.

Саласар поднял обе руки. Величавые испанские жесты, как бы созданные для высоких, важных людей, у него выходили до смешного глупыми и комичными. Он произнес:

— Этот человек умрет. Он умрет. Завтра я отправлюсь к генерал-губернатору. Я раскрою ему махинации, приводящие честных людей в тюрьму. Мы все — братья…

— Вот и я говорю, — подмигнул мне Николс. — Все мы в один переплет попали… — Он продолжал по-английски. — Давайте перестанем прятаться. Давайте держать военный совет. О’Брайен ненавидит меня за то, что я не хотел стрелять в своих соотечественников. Он заставлял меня стрелять по их людям, а я не хотел… Кто сказал, что я стрелял по ним? Давайте мне сюда его! Про меня много что болтают! — Он все больше и больше хмелел и свирепо уставился на меня. — Что? Ты свои штуки брось, деточка! Посмей только выйти отсюда и разбалтывать всякую брехню! О’Брайен мой друг. Он меня не выдаст: я про него слишком много знаю! А ты — пират! Я знаю — это ты стрелял по английским лодкам. Меня не обманешь! Ей-богу я тебя выдам, я против тебя буду свидетельствовать!

Саласар все время что-то болтал, размахивая руками. Он тоже пил не переставая.

— В моих соотечественников! — орал Николс. — Да никогда! Правда, я убил офицера янки — Аллена, что ли, — убил своей рукой. Это другое дело! Со мной шутки плохи. Нет-с, сэр! И не пробуйте! У меня есть такие бумажки, за которые О’Брайена вздернут вмиг! Я их послал в Галифакс. Пусть только попробует! Он не смеет меня выдать!

Лакей вошел, чтоб поправить свечу. Николс в ужасе вскочил со стула и выхватил нож. Весь трясясь, с ножом в руке, он продолжал орать на меня:

— Ты брось свои штуки! Я больше глоток перерезал, чем ты в своей крохотной жизни девчонок перецеловал!

Саласар тоже выхватил огромный острый нож и, в исступлении целуя его, закричал:

— О, пусть этот поцелуй проникнет в ребра этой собаки! Братья! Мы любим друг друга! Выпьем за его смерть!

— Ты это дело брось! — продолжал Николс, обращаясь ко мне. — О’Брайен мне друг… Меня здесь прячут от старого идиота адмирала… Он уедет, а я — пожалуйте на свободу! Ты меня не запугивай! Меня не запугаешь!

Маленький кубинец рассмеялся:

— Ну да, совершенно ясно: О’Брайен должен умереть!

Мне вдруг стало не по себе, стало противно, что я пил и ел с этими людьми.

— Я очень устал джентльмены, — сказал я. — Я пойду лягу спать в коридоре!

Кубинец испуганно подбежал ко мне и стал умолять не пренебрегать его гостеприимством. Он почти насильно потащил меня к своей постели, покрытой пышным, расшитым золотом покрывалом. Невозможно, личная обида… Как я могу думать о том, чтоб спать в коридоре! Он уложил меня, сам взбил мне подушку. Я лёг и повернулся лицом к стене.

Но заснуть было трудно, хотя маленький Саласар заботливо потушил все свечи. Он действительно мог бы быть мне полезным, если бы пошел к генерал-губернатору, или, в крайнем случае, отнес от меня записку британскому консулу. Но кроме него был еще Николс. Несомненно он был первостатейным негодяем, трусливым кровожадным лгуном. Несомненно, О’Брайен не хотел его выдавать. Может быть, у него и были разные бумаги. И без сомнения — стоит только О’Брайену узнать, где Серафина — и он меня выдаст, — и выдаст под именем Николса. Впрочем, он может это сделать, даже не зная, где Серафина.

Серафина! При одном воспоминании о ней мое сердце сжалось. Как я любил ее, как безумно, беспредельно я любил ее, женщину другой расы, другой страны! В ней было все то, что с детства мне казалось мыслимым только в романах. Я грезил героинями увлекательных книг, я мечтал о них — и когда я нашел воплощение моих романтических грез в девушке чуждого мне народа, я полюбил ее со всем пылом нерастраченной молодости. И как тяжело, как страшно было подумать о разлуке с ней!

Я беспокойно заметался и повернулся на другой бок. У большого черного стола, в тусклом свете единственной свечи, я увидел, как испанец и шотландец о чем-то оживленно говорили, тесно сдвинув рыжую и черную головы.

— Я говорю тебе: не так! — быстро лопотал Николс на отвратительном испанском жаргоне. — Нож надо держать вот как — большой палец сверху! Колоть надо сбоку — в мякоть, между шеей и лопаткой. Попадешь концом прямо в легкие. Я уж пробовал это раз десять. Никогда не бей в спину: он может пошевельнуться и ты попадешь в кость. А тут никакой кости нет. Так в Нью-Джерси бьют свиней.

Кубинец наклонил голову, как над шахматной доской. "М-м…", — пробормотал он. Его нож лежал на столе. Он взял его в руку, встал и наклонился над сидящим шотландцем.

— Вот сюда, говоришь? — и он потрогал пальцем волосатую шею Николса, потом примерил свой нож к спине Николса и удовлетворенно сказал: — Ага, правильно! Пройдет до самых легких.

— И там еще всякие артерии и вообще… — добавил Николс, — и не пикнет: кровь сразу хлынет в легкие.

— Благодарю вас, сеньор Эскосе, — важно произнес Саласар.

Николс встал и посмотрел в мою сторону. Я закрыл глаза. Он постоял с минуту, потянулся и сказал:

— Ну, я пойду, спокойной ночи.

Его гигантская тень скользнула по стене. Саласар взял свечу и прошел за ним в коридор.

Все стихло. Я еще боролся со сном, в сотый раз обдумывая все случившееся. Какие-то обрывки видении путались в моем усталом мозгу. Потом все заслонил образ моей любимой: ее яркие губы, трепетные ноздри, плавный изгиб полудетской груди, бесконечно-милые серые глаза с густыми ресницами. Я задрожал всем телом и зарылся в подушку. Я отдал бы душу черту, лишь бы увидеть сейчас этот трепет темных ресниц над серыми глазами. Тени забегали по стене. Саласар вернулся со свечей. Я уснул.

Проснулся я от дикого страха, внезапно пронзившего меня; казалось громовой голос крикнул: "Скажи мне, где она". В лицо мне бил яркий свет фонаря. Его держал О’Брайен. Темной тенью наклонился он надо мной.

— Говори, где она, — быстро сказал он в ту минуту, когда я открыл глаза.

— Она… она — я не знаю, где она.

Даже при одном воспоминании меня охватывает ужас: как легко я мог проговориться. О, как хитер был этот дьявол! Разбудить человека, чтобы попытаться поймать его мысль, прежде чем проснется его сознание. Я так дрожал, что не мог даже рассмотреть его лицо.

— Где она? — повторил он. — Умерла? Убита? Пусть небо сжалится над твоей душой, если она мертва.

Я все еще дрожал. Мне не верилось, что я не проговорился.

— Где она?

— Обыщите весь остров, — ответил я. — Обыщите всю землю, если вам угодно!

Он заскрипел зубами и низко наклонился ко мне. И вдруг я услышал глухое и сдавленное: "Сжальтесь". Я расхохотался ему в лицо: "Над вами?" Он еще ниже нагнулся: "Глупец! Над собой!"

Широкая тень метнулась по стене. Ни звука не было слышно. Лицо Саласара показалось за О’Брайеном. В поднятой руке блеснул нож. О’Брайен увидел ужас в моих глазах. Я успел только ахнуть — и нож мягко вошел в его тело между плечом и шеей. Саласар бросился к дверям, обернулся и махнул мне рукой. Губы О’Брайена были сжаты, рукоятка ножа торчала выше его уха. Рука его с фонарем упала вдоль тела и теплая черная кровь хлынула из раны. Она залила мое лицо, руки, платье. На секунду глаза его встретились с моими. В них было только удивление… Я вскочил. Невыразимый ужас охватил меня. Что это? Что он сделал? Он был так долго моим врагом, что и сейчас я не мог осознать, что все происходящее — не новая подлость с его стороны. Он медленно мотал головой, задевая ухом рукоятку ножа. Потом он вдруг повернулся на каблуках и шатаясь пошел к двери.

До двери было шагов десять. Я следил, затаив дыхание — дойдет ли он? На пятом шаге он конвульсивно прижал руку ко рту; на шестом он зашатался и упал на колени. Вдруг он закрыл лицо руками и начал кашлять. Он кашлял, как кашляют в агонии чахоточные, как кашлял Карлос. Карлос умер. Значит, О’Брайен тоже умирал? Я не мог этого понять, не мог охватить умом, что О’Брайен уходит из моей жизни. Я сидел, не сводя с него глаз. Он подтянул ноги к туловищу и упал на бок. Его глаза еще раз встретились с моими, и мне почудилось, что он улыбнулся. Его тело дернулось и замерло.

Умер. Я свободен… Он никогда не узнает, где она, никогда.

У дверей послышался жуткий, дикий смех:

— Га-га-га! Я спас вас, сеньор! Я защитил вас. Мы братья с вами!

В рассеивающемся синеватом сумраке прыгала и кривлялась нелепая фигура Саласара.

Меня вдруг охватило отвращение. Я даже предпочел бы, чтобы О’Брайен, лежавший на полу, ожил — такую брезгливость я вдруг почувствовал к его убийце. Я не отрываясь смотрел на них обоих.

О’Брайен умер… Только теперь я понял, как должен был мучиться неизвестностью человек, чтобы решиться прийти сюда. О’Брайен умер… А я? Могу ли я уйти сейчас отсюда, уйти к Серафине? Где-то она сейчас? О’Брайен умер, умер. А я…

И вдруг я понял, что теперь, когда ирландца не было на свете, ничто не может спасти меня от выдачи адмиралу. Ничто…

Саласар в коридоре кричал навстречу приближающимся шагам: "Ага! Ага! Идите, сеньор алькальд. Идите, храбрые солдаты! Смотрите, что я сделал!"

На заре должны были явиться за "пойманным пиратом". О’Брайена уже не было в живых — и старого судью "первой инстанции" прислали, чтоб опознать арестанта. Он сразу указал меня: меня он знал. Не было и речи о Николсе — он сидел за какую-то кражу, нарочно подстроенную О’Брайеном.

Судья был абсолютно глух ко всем моим протестам.

— Сеньор должен все эти доводы сберечь для своих соотечественников, — отвечал он. — Я имею основание поступать так, а не иначе. — Призвать О’Брайена в свидетели было поздно. Саласар ничем не мог помочь: он был задержан за убийство. Солдаты у ворот с насмешками и издевательствами схватили меня за руки и потащили по городу к посту.

Мы шли сквозь серый предрассветный туман. Кровь О’Брайена засохла на моем лице и платье. Даже самому себе я казался жалким и несчастным. У скользких сходней на берегу толстый коротенький человек о чем-то расспрашивал негритянку. Он широко раскрыл глаза при виде меня. Это был Вильямс — значит, "Лион" еще не ушел. Если он заговорит со мной — все пропало. Испанцы догадаются, что он имеет отношение к Серафине, обыщут корабль, заберут ее, может быть, замуруют в монастырь… Теперь, когда я направлялся в Англию, она тоже должна была ехать туда — во что бы то ни стало.

Вильямс уже проталкивался к страже.

— Молчание, — гаркнул я, не глядя в его сторону: — снимитесь с якоря, уходите… Скажите Себрайту…

Моя охрана, очевидно, решила, что я сошел с ума — крепче стеснилась вокруг меня. Я не протестовал, и мы спустились по сходням, оттолкнув Вильямса в сторону. Он растерянно смотрел мне вслед и о чем-то расспрашивал жандарма.

Военная шлюпка с матросами в английской форме летела нам навстречу. Англия! Родина! Я верил, что там мне удастся доказать свою невинность и избежать виселицы. Если бы только Вильямс не свалял дурака, — вся моя надежда была на умного Себрайта.

Начальник отряда, приведшего меня, сказал лейтенанту с флагманского корабля:

— Имею честь вверить бдительности вашей милости арестанта, обещанного его превосходительству, английскому адмиралу. Вот бумаги, где изложены его преступления. Я попрошу расписку.

Лейтенант быстро подписал бумажку и, сурово взглянув на меня, приказал сопровождавшему его матросу:

— Надеть на арестанта наручники. Это опасный парень.

Глава III

Первое доброе слово, которое я услышал после долгих месяцев, произнес мой тюремный надзиратель в Ньюгете[54]. Меня только что привели с допроса от судебного следователя. Следователь, злой красноглазый человек, шипел на меня при попытке объяснить ему что-либо:

— Приберегите ваше вранье для сессии суда. У меня есть только время вас зарегистрировать. Черт побери ваших испанцев: неужели они не могут переводить свои собственные бумаги? — Он подписал что-то скрипящим гусиным пером и пробурчал: — Давайте следующего.

Я вернулся в Ньюгет.

Мой тюремщик, кривоногий, похожий на содержателя гостиницы, с красно-лиловым носом и водянистыми глазами, проговорил, когда тяжелые железные ворота с грохотом захлопнулись за мной:

— Пойдем скорей… Увидишь штуку… Проповедь смертникам. Тебе полезно. Там в часовне и смертники, и всех троих завтра вздернут. Вчистую.

Мы вошли в высокую пустую часовню. Даже за дверью был слышен гремящий голос проповедника. Человек триста арестантов в сопровождении тюремщиков заполнили все скамьи. Мой тюремщик сорвал с меня шапку и втиснул в ложу у дверей.

— Стань на колени, — хрипло прошептал он.

Я опустился на колени. Господин в новом парике громовым голосом читал речь, изредка подымая руки к небу. За ним сидел маленький человечек в старом паричке и тихонько дремал. По грязным стенам часовни плясали тени. Две свечи горели на столе.

— Те, что изыдут из жизни на судах, одетых тьмою, бедные мои братья!.. — гремел проповедник, вытягивая руку по направлению к высокому ящику, выкрашенному в черный цвет и стоящему посреди часовни.

В ящике, скрестив руки, сидел рыжий человек. Другой рядом с ним прислонился к решетке и бессмысленно смотрел в стену. Его руки были скованы тяжелыми ржавыми кандалами.

— Но помните, друзья мои, — гремел капеллан, — что псалмопевец сказал: "И придут они в тихую пристань…"

Тюремщик наклонился ко мне:

— Вон там, на черной скамье, смертники. Вишь, Роджер Коллен подмигивает заключенным, тот рыжий… Все они завтра задергаются.

— "И были введены во искушение, и пали низко…"

Судья мирно похрапывал. Проповедник поправил свой блестящий парик.

— Но милосердие Божие неизмеримо… спасутся… да раскаются…

Дикий крик вырвался с черной скамьи, и кандалы, громыхая, зазвякали по дереву. Закованный смертник забился в эпилептическом припадке. Начальник тюрьмы стал делать знаки тюремщикам, а те — толкать к дверям заключенных.

Мой надзиратель схватил меня за рукав и потащил к дверям.

— Скорей идем. Черт возьми мою доброту… Скорее уходи!

В бесконечном коридоре хлопали двери камер. Тюремщик, все еще держа меня за рукав, втащил меня в мою камеру. Я даже не думал, что вернусь в эту холодную, темную, грязную нору с чувством, похожим на радость. Но привычное ощущение, что ты заживо погребен в ненавистных осклизлых стенах, что навек перед глазами будут камни пола, камни потолка, камни стола и покрытые циновкой камни койки, сразу задушило все остальные. Камера была так мала, что мы с тюремщиком почти соприкасались друг с другом, стоя в ней, так темна, что я с трудом различал, какого цвета грязный клок волос, выбивающийся из-под фуражки тюремщика, и так знакома, что я знал каждое пятно ржавчины на старом железном подсвечнике.

Старик вытирал пот какой-то тряпкой и бормотал проклятия:

— Пропади я пропадом, если еще туда пойду, — и помолчав прибавил: — Конечно, если не заставят.

Я ничего не сказал. Мои нервы были напряжены до безумия, в ушах все еще звучал крик эпилептика и звон кандалов. Мне хотелось схватить подсвечник, размозжить голову тюремщику — и, вырвавшись в коридор, избивать всех, кто мне помешает пробраться на воздух.

— Думаешь, мы привыкли к таким штукам, — продолжал он. — Как бы не так. А заключенные просто бесятся от них. — Он снова вытер лоб и продолжал: — А я как увижу этих парней в черном ящике, как услышу, что молотки стучат во дворе, где их завтра повесят, так и… — Он покачал головой. — И все мы так… Я и то говорю себе: "Дурак, надо привыкать", — да ничего не поделаешь. Вон там был этот рыжий парнишка. Совсем ведь ребятенок. Я видел, как детей вешали… Но этот… И ведь будет повешен наверняка, не хуже тебя.

— Думаешь, меня повесят? — спросил я.

Мне уже не хотелось его убивать. Слишком хорошо было слушать человеческий голос. Долгие месяцы я ничего не слышал — темнота и полное одиночество, сначала на адмиральском корабле, затем в Плимутской тюрьме, и наконец в Ньюгете. Бог мой! Какими живыми, золотыми и теплыми мне казались даже самые страшные, самые опасные дни на Кубе! Казалось, я вспоминаю не жизнь, — роман, полный движения, действия, людей и событий. А потом — тьма, железные наручники, до костей натершие кисти, грубая ненависть и безнадежное отчаяние… Я был привезен в трюме, в темной дыре, прикованным к балке. Однажды во время страшной бури всегда молчаливый матрос буркнул, швыряя мне хлеб:

— Ты, проклятый пират! Уж не ты ли спасаешь нас от потопления?

— А что, сильная буря?

— Здоровая. Только что потонул большой купец — мы его с минуту видели — не больше.

Он ушел, ругаясь и ворча. Я весь похолодел: что, если этот "купец" был "Лион" — "Лион", на котором была Серафина?

Матрос больше не желал со мной говорить. Никто вообще не хотел со мной разговаривать — ведь я пират, стрелявший в своих соотечественников! Мысль о гибели "Лиона" преследовала меня и в Ньюгете. Неужели Серафина погибла? Неужели я увез ее из тихого дома на гибель? Погибла она… погибну и я…

— Да, тебе-то уж наверняка висеть, — продолжал тюремщик. — Все за то говорит. Раз ты подсуден адмиралтейскому суду, значит тебе следовало быть в Маршалси, а не в Ньюгете. А тебя засадили в одиночку, да мне еще строжайше приказано, чтобы ты ни слова ни с одной душой не сказал. Почему они не посылают защитника? Потому что они решили тебя повесить.

— Ну, ладно, — сказал я. — Оставим это. Скажи-ка лучше: ты ничего не слышал насчет корабля "Лион"? Можешь узнать, где он?

Он хитро покачал головой и ничего не ответил. Если бы "Лион" пришел, они бы дали о себе знать. Они бы не оставили меня в тюрьме.

— Ради бога, узнай о "Лионе". Достань список судов, прибывших в Англию.

Он сделал вид, что не слышит.

— Там куча денег, — настаивал я.

Он растерянно заморгал, и начал снова:

— Да вас все равно вздернут. Даже ни в чем не виноватый может попасть на веревку, а виновный может выкарабкаться. Но тебя-то наверное вздернут. Чарли, который вас водил к следователю, слышал как какой-то клерк говорил, что ваше дело государственное, что хотят вас вздернуть, чтобы можно было этим окаянным испанцам сказать: "Вот, мол, он был знатный барин (ведь так оно и есть), а мы его за пиратство — чик. И вы так со своими поступайте". Они хотят вас для примера повесить, чтоб торговля с Вест-Индией шла спокойнее.

Тюремщик вытер лоб и любезно, как хозяин гостю, пододвинул мне глиняную кружку с водой.

— Да, они уже твердо решили тебя повесить, братец. Ни одна газета ни черта не напишет на другой день, всем рты заткнули. И вы никого не видели и не увидите, хотя бы я и мог помочь.

Он вдруг посмотрел на меня почти ласково.

— Ведь я тоже не камень, — сказал он, — да тут за свою шкуру страшно! Я бы все сделал для обыкновенного арестанта, но для вас — нет уж! И письмо бы передал, а тут… И всякий бы на моем месте побоялся. Вот почему вы никого не увидите. Чарли говорит, что это не по конституции, что вам должны были позволить взять защитника, или кого там надо. А я и сказал Чарли: "Тут никакие законы ни черта не сделают. Адмиралтейство решило — так и будет. А эти слизняки-радикалы ни шиша не видят — ну кто же еще будет об этом разговаривать? Нет, говорю я Чарли, тут уж не поможешь. Дело решенное".

Он пошел к двери и снова обернулся ко мне.

— Тебе бы в Маршалси[55] сидеть, а не тут. Да им тут сподручней. "В Маршалси, мол, слишком переполнено". Это в Маршалси-то переполнено, черт их дери! Просто не хотят, чтобы вы кого-либо видели до сессии суда. "Переполнено", — фыркнул он еще презрительней. — Тоже, подумаешь! — и захлопнул дверь.

— Узнайте насчет "Лиона", — успел крикнуть я.

Положение дел после этого разговора мне стало ясным: меня хотят повесить, а я повешенным быть не желаю. И я решил бороться за жизнь. Но зачем мне была жизнь, если Серафина погибла? "Лион", наверно, потерпел крушение…

Но нет, черт побери, я не желал сдаваться! Я должен был показать "им", что не так-то просто повесить невинного из-за каких-то "их" гнусных соображений. "Они" для меня было не только государство, но и все те, кто допустил такую несправедливость. Я приставал к тюремщику ежедневно, и из обрывков его рассказов я постепенно уяснил себе, что говорилось вокруг моего дела.

Все вест-индские торговцы в Лондоне только и говорили о пиратах и о разоблачении. На Ямайке шли толки о полном отделении, о сепарации. Я отчетливо вспомнил, как старый Макдональд ворчал над английской газетой: "Сепарация… Упрекают за сепарацию… Тычут нам в морду этой сепарацией… И кто же: они, которые не могут даже избавить нас от этой пиратской сволочи, не умеют даже поймать хоть одного пиратишку, да повесить для примера… Нет, мы им не дадим трогать наших негров: пусть сначала очистят наши моря, повесят хоть одного пирата, а потом разговаривают с нами".

И я был этим "одним пиратом", которого собирались повесить, чтоб укрепить союз со старым островом. Для скрепки понадобилось немного крови. Проклятие! Я повоюю с ними: они оторвали меня от Серафины, чтобы достичь своих грязных целей! Я чувствовал, что становлюсь жестоким и жестким, как камень. Непрестанно я повторял своему тюремщику:

— Послушай, я обещаю тебе тысячу фунтов или пожизненную пенсию, если ты передашь письмо моей матери или сквайру Руксби в Хортоне.

Он трусливо мотал головой и говорил, что за такие вещи его самого вздернут. Но его короткие пальцы дрожали, а глаза жадно блестели. На следующий день он ничего не говорил. Еще день — ничего. Еще день — и я стал дико бояться, что меня действительно повесят.

Накануне суда, в полдень, тюремщик вдруг явился ко мне в камеру.

— Вот бумага, вот перья, — сказал он. — Можете готовиться к защитительной речи. Можете писать письма. О, черт! Отчего они раньше не дали разрешения? Была бы у меня ваша тысчонка. Я б передал вашим письмо в один миг.

— В чем дело? — удивился я.

— Радикальные газеты пронюхали, — ответил он, — а государство им ответило, что он, мол, будет наказан поделом. Где это тут… ага… вот, — он держал в руках газету, — "Преступник, заключенный в Ньюгете… гм-м… потерпит заслуженную кару"…

— "Лион" вернулся, — перебил я.

Я решил, что иначе не может быть, что наверное Вильямс или Себрайт вступились за меня. А быть может Серафина обратилась к своему родственнику и другу — испанскому послу.

Я вздрогнул: неужели она вернулась — и я увижу ее?

— "Лион" вернулся, — крикнул я.

Он мрачно фыркнул:

— Я видел его в списке запоздавших судов третьего дня в газете.

Я не верил своим ушам.

— Не решался вам сказать, — буркнул тюремщик. — Ох, лопни мои глаза, от этого всего кота бы стошнило.

Вспышка радости, охватившая меня, отчаяние, сменившее ее, — все вдруг превратилось в мертвенное безразличие.

— Иду, иду, — крикнул тюремщик в ответ на раздавшийся в конце коридора громовой зов. Он схватил меня за рукав и буркнул: — Пойдемте, там кто-то к вам пришел, — и потом про себя: — Ну, конечно, ни копейки не заработаю. — Он толкнул меня в коридор и сердито захлопнул дверь.

Мы прошли через большой мрачный двор. Черные осклизлые стены, казалось, упирались в хмурое заплаканное небо. В одной из стен было узкое отверстие, заделанное толстой решеткой. Тюремщик толкнул меня к нему.

— Идите, я уже не буду слушать, хоть и обязан. Но черт меня возьми, я не так уж плох, — мрачно добавил он.

Я пристально стал вглядываться в смутно видимый при слабом освещении силуэт человека, прильнувшего по ту сторону стены к такому же решетчатому отверстию.

— Джонни, мальчик, что же это?

По ту сторону решетки, мигая и щурясь, стоял высокий худой человек в блестящем придворном костюме. Его худое лицо было бледно до прозрачности. С высокого, как будто отполированного лба был откинут реденький клочок рыжеватых волос.

Это был мой отец.

— Что же это, Джонни, сынок! Какой ты старик! — воскликнул он: — Как ты попал в такую историю? Тяжело тебе?

Он оглядел с брезгливостью стены и грязный пол.

— Отец, — начал я, и он быстро, бессвязно и взволнованно заговорил о том, что для меня сделал. Мать моя лежит в ревматизме, Вероника с Руксби в прошлый четверг отплыли на Ямайку; он с матерью прочел в газетах обо мне, мать дала ему денег, и он немедленно поспешил в Лондон. Эта спешка до сих пор его волновала. Ведь он жил в тихом доме за холмами, погруженный в свои стихи и гравюры — и не выезжал в Лондон с тех пор, когда молодым щеголем гулял здесь с друзьями принца-регента. Он говорил, перебивая себя цитатами стихов и ужасаясь всему происходящему. Он бегал от министра к министру — и ничего не добился. Мне казалось, что я еще никого так хорошо не понимал, как моего бедного, растерянного отца.

Он продолжал:

— И я вспомнил, что одна очень важная персона была передо мной в долгу… но прежде чем явиться туда, я поехал к своему портному… Что хорошо на ферме, то плохо во дворце… — Он секунду подумал и поправился: — Что хорошо для фермы, то плохо для дворца, — и уже полез в карман за записной книжечкой: он всю жизнь записывал строчки, из которых, как ему казалось, могли выйти стихи.

— А вы видели короля, отец?

Его лицо вытянулось:

— Нет, не видел, но один из секретарей герцога… и сам герцог меня еще помнит: меня звали "Кемп с коляской", потому что у меня был чудесный выезд, с позолоченными… — Его изможденное лицо вспыхнуло от удовольствия, но вдруг он спохватился и голос его упал: — Я видел королевского секретаря, и он сказал, что… что на кассацию, в случае обвинительного приговора, нет никакой надежды.

Я устало прислонился лицом к решетке. В конце концов, какой смысл бороться за жизнь, раз "Лион" не вернулся?

Отец, очевидно, только сейчас сообразил весь ужас моего положения. Его лицо побелело как мел, и он беспомощно и отчаянно разрыдался.

Мне пришлось утешать его. Он был в ужасе от своей собственной бесполезности, от невозможности помочь единственному сыну.

— Нет, нет, сэр, — утешал я его, — вы сделали все, что могли.

Он конвульсивно вздрагивал от рыданий. Я еле сдерживался сам, но вдруг мне пришло в голову, что он может спасти меня. Я сказал:

— Вам надо только поехать в Клэпхем, сэр.

И в ту минуту, когда он почувствовал, что кто-то направляет его, он сразу успокоился. Я объяснил ему, что ему надо отыскать майора Каупера — я помнил, что он жил в Клэпхеме. Он мог бы засвидетельствовать, что меня похитил Кастро, и кроме того он наверно знал адреса каких-нибудь кингстонских плантаторов, вернувшихся в Англию. Эти люди могли засвидетельствовать, что я мирно прожил на Ямайке те два года, что Никола Эль-Эскосе был в Рио-Медио.

Мой отец преобразился: чья-то воля руководила им, линия поведения была намечена — он рвался в путь. Я настаивал, чтоб он немедленно прислал мне адвоката.

— О, да, о, да! — повторял он, порываясь уйти. — К майору Кауперу. Дай запишу адрес.

— Не забудьте прислать мне адвоката. Пошлите его, когда будете идти туда!

— Да, да, — кивал он головой, — я наверно смогу быть полезным адвокату: это обычно люди без всякой прозорливости.

И он поспешно убежал.

Вот когда началась настоящая пытка — пытка ожидания. Я пробовал набросать защитительную речь — напрасно. Мысли мои все время неслись за моим отцом. Я ясно представлял себе, как он летит по улицам на своих тонких ногах, в развевающемся новом сюртуке. Кого он нашел? Чего он добьется?

Его лицо побелело как мел

Я впился ногтями в угол стола, чтоб не метаться по комнате. Медленно в решетчатое окно вливался серый сумрак.

Ночь прошла. От отца не было никаких вестей. Я всю ночь ходил по камере. С наступлением дня бешеным усилием воли я победил волнение.

Тюремщик пришел очень рано.

— Дело начнется около часу. В половине первого соберутся судьи. Н-да, едва ли вас оправдают… Среди присяжных пять вест-индских купцов. Им нужно вас зацапать. Все против вас… А ты меня послушай, брат: скажи им громовую речь, бей себя в грудь кулаком, взывай к чести британского дворянина — ну, вообще разжалоби их. Хотя вряд ли поможет. Все они вешатели, эти судьи из адмиралтейства. Мы и то говорим: раз в Олд-Бэйли[56] висит якорь — значит, надежды нет. Мы уж камеру для приговоренных чистим. А якорь всегда вешают, когда заседает адмиралтейская сессия, — объявил он.

Я слушал, старясь не проронить ни слова. Я представлял себе, как Лондон занят моим делом. Для массы просто сенсация, оно стало важным для целей некоторых людей. И мою жизнь они хотели использовать для этих своих целей. Министрам было относительно безразлично, отделится Ямайка или нет, но они хотели повесить меня, чтоб иметь возможность презрительно бросить ямайским плантаторам: "Отделяйтесь, если хотите, господа сепарациони-сты, мы свой долг исполнили, мы повесили человека".

Вот какой конец был уготован моим романтическим грезам. Конец романтике! Конец роману!

Продавцы бульварных листков закончат его выкриками о "предсмертной исповеди преступника". Какой конец!..

Глава IV

Я увидел своего отца только днем, когда меня привели в Олд-Бэйли. В комнатке для арестантов кроме меня было несколько тюремщиков, на чьей обязанности лежало выводить преступника на суд. За большими черными дверями, очевидно, находилась зала суда. Всю ночь я проходил по камере. Голова моя шла кругом. Помню, что раза два я упал, и снова начал ходить. Я знал, что мне надо собрать все силы, напрячь все мысли, чтоб пядь за пядью бороться за свою жизнь. А я решил бороться. Я решил не сдаваться.

Зубы мои стучали от холода, как кастаньеты. Но я был спокоен.

У дверей кто-то спорил и добивался входа.

— Впусти его, Чарли, — крикнул мой сторож. — Это к нашему… — И мой отец вбежал в комнату.

Он начал бесконечный рассказ, как его остановили какие-то люди, как он поссорился с извозчиком, как у него пытались стащить кошелек.

— Конечно, я его отбил — о, я еще умею драться, это у нас в крови. Но тут подошла стража, — короче говоря, ибо сейчас не до лишних слов — я всю ночь просидел в участке. Не одну ночь я провел там, когда мы с лордом, — но я не буду терять времени…

— Нашли вы Каупера, сэр? Будет ли он давать показания?

— Джонни, — сказал отец поспешно, как будто боясь меня обидеть, — он сказал, что ты стащил у его жены кольца.

Майор Каупер действительно сказал, что я ушел с пиратами, ограбившими их судно и укравшими кольца его жены. Мой отец, возмущенный до крайности, даже не спросил у него адресов ямайских плантаторов, живших в Лондоне, а на обратном пути, в поисках адвоката, он попал в переделку, и потом в участок. Только что его оттуда выпустили.

— Мальчик мой, — умоляюще проговорил отец, глядя на меня полными слез глазами.

— Я… я не знаю, как…

— Ничего, отец, — сказал я.

Я предчувствовал, как мое прошлое нагрянет на меня и раздавит меня тысячей непредвиденных роковых совпадений. Очевидно, жена уговорила Каупера свидетельствовать против меня. Я живо вспомнил, как он благодарил меня за то, что я помог вернуть его бумаги: "Благослови вас Бог. Вы спасли меня от голодной смерти"… В его глазах стояли слезы. "Всегда… клянусь честью, если понадобится моя помощь… честь порукой…" Конечно, я советовал его жене отдать кольца, когда пираты угрожали ей.

Дверь открылась. Какой-то человек сердито крикнул:

— Ведите же этого стервеца. Что вы заставляете суд ждать?

Я вышел прямо к скамье подсудимых. Она была обнесена невысокой загородкой, усаженной гвоздями. Мне было совсем не страшно. Три человека в гигантских париках и отороченных горностаем мантиях сидели передо мной. Еще четверо в небольших паричках сдвинули головы, как попугаи на жердочке. Толстый человек с цепью на шее усаживался в кресло за самым важным судьей. Он вытирал рот и что-то дожевывал. По обе стороны судей все скамьи были заполнены дамами и господами, глазевшими на меня. Я видел все ясно. Мне казалось страшным, что какая-то девушка, синеглазая и краснощекая, весело щебетала и смеялась. Меня поразило убожество и грязь залы суда. Мне казалось, что такое важное дело, как мое, только по ошибке слушается в этой убогой обстановке. Я видел золоченый якорь над головами судей и внезапно подумал: "Отчего я не попросил отца узнать, не вернулся ли "Лион" сегодня ночью".

Какой-то человек пролаял список присяжных:

— Питер Плимли, джент., нет отвода… Лазарус Коген, купец, нет отвода…

Тюремщик рядом со мной прошептал:

— Коген, вест-индский купец. Ну, я б его отвел!

Его сосед прошептал: "Тс-с…"

— Ихний папаша дали мне пять золотых, чтоб я ему, в случае чего, подсказал, — шепнул мой сторож.

Тут я понял, что он советует мне сделать отвод присяжным. Громко я крикнул главному судье:

— Я протестую против состава присяжных. Он специально подобран. Почти половина из них вест-индские купцы.

По залу прошел удивленный шепот. Старый судья, сидевший посредине, открыл глаза, и снова устало закрыл их. Второй, сидевший справа, сердито крикнул:

— Ерунда, уже поздно. Они уже приведены к присяге. Нужно было говорить раньше, когда читались имена. — У него из-под парика на широком лице злобно сверкали желтые глаза.

— Это позор, — снова сказал я. — Вы хотите погубить меня. Почем я знаю, какие у вас правила? Я говорю вам: состав присяжных подтасован.

Старый судья открыл и снова закрыл глаза и медленно сказал:

— Тише! Мы здесь для того, чтобы судить вас. Имейте уважение к суду.

Тюремщик потянул меня за рукав:

— С этим будьте повежливее. Это лорд Стоуэлл, из адмиралтейства. Тот направо — барон Гэрроу, скотина страшная; это он повесил мальчишку. На него можешь фыркать.

Лорд Стоуэлл махнул рукой клерку. Тот передал присяжным книгу, в которой они расписались. Старый судья вдруг заговорил неожиданно глубоким и торжественным голосом:

— Подсудимый, вы здесь находитесь перед беспристрастным судом, который и будет судить вас по законам страны. Если вы желаете разъяснений по поводу порядка судопроизводства — вам могут их дать.

— Я все-таки протестую против состава присяжных. Я невиновен и…

Он махнул рукой:

— После, после… — и проскрипел другим голосом: — Попрошу обвинительный акт.

Кто-то, скрытый от меня головами адвокатов, начал читать громким, но неясным голосом. Я разобрал только: "Кроме того, вышеупомянутый Джон Кемп, он же Николс, он же Никола Эль-Эскосе, он же Эль-Демонио, он же Дьяблетто, двенадцатого мая нагло и преступно напал… м-м… на судно "Виктория"… м-м-м… собственность купца Когена и других… ограбил… шестьсот тридцать мешков кофе… м-м… и других товаров…"

Я глубоко вздохнул. Так вот оно что. Я слышал о "Виктории", помню, как в Хортоне ругался старый Макдональд. Как раз в этот день у нас сбежал негр Аполло. Я сумею доказать свое.

По окончании чтения один из судей спросил, признаю ли я себя виновным. Я начал говорить, что я вовсе не Никола, но меня остановили:

— Это вы скажете после. Теперь — виновен или нет?

Я отказался от ответа: я просто не тот человек.

Третий судья, спавший все время, вдруг открыл глаза:

— Значит, не признает себя виновным. Запишите, — сказал он, и снова заснул.

Девушка с синими глазами, сидевшая почти около него, весело засмеялась. Барон Гэрроу покачал головой и свирепо фыркнул на меня:

— Не думайте, что вы улучшаете свое положение такими выходками.

— Я борюсь за свою жизнь! — ответил я.

По публике прошел ропот.

— Тише! — сказал старый лорд Стоуэлл, — не то вас выведут, — и, обращаясь к прокурору, сказал: — Господин королевский обвинитель, кажется, первым от обвинения говорит мистер Джервис.

Пыльный паричок вскочил слева от меня. Старый лорд закрыл глаза с видом человека, едущего в долгое путешествие в дилижансе. Барон Гэрроу царапал пером по столу. Из-под грязного парика унылый голос затарабанил бесконечную речь о пиратстве вообще, пиратстве у греков, во времена Вильгельма Завоевателя и так далее, без конца. Публика слушала, вытаращив глаза. Обвинитель начал переводить испанские сопроводительные бумаги:

— Его католическое величество, из любви и преданности своему другу и союзнику, его величеству королю Англии, соизволил препроводить знаменитого Эль-Демонио…

Я не слушал, что говорил обвинитель: все это я уже слышал и раньше, в Гаване, в первой инстанции. Я увидел в дальнем ряду бледное исхудалое лицо отца. Он улыбнулся жалкой улыбкой и кивнул мне головой. Я тоже кивнул и улыбнулся: пусть знает, что я не трушу. Голос уныло продолжал: "Господа судьи и господа присяжные, мы сейчас допросим свидетелей, почтенных моряков с "Виктории", и вы ясно увидите, господа судьи и присяжные, какой зверь в образе подсудимого, сидит перед вами"…

Грязный паричок снова сел на место, и толстый розовый человек, — секретарь суда, — похожий на поросенка, громко пискнул: "Эдвард Седлер".

Молодой красивый человек легко взбежал на возвышение перед судьями, где стояла свидетельская скамья. Он нервно раскланялся со всеми, смущенно улыбаясь. Потом взглянул на меня и нахмурился. Секретарь суда пропищал: "Мистер Эдвард Седлер, вы исполняли на "Виктории" обязанности старшего штурмана, будьте добры изложить…" И красивый юноша плавно изложил все события достопамятного 25 мая…

— Подсудимый с семнадцатью испанцами на весельной лодке абордировал наш корабль, — проговорил он ясным голосом, глядя мне прямо в глаза.

— Милорд! — крикнул я, обращаясь к старому судье, — я протестую! Это клевета. Это был не я, а Николс-шотландец.

Барон Гэрроу заорал: "Молчать!" — и лицо его налилось кровью.

— Уважайте суд, — дрожащим голосом произнес старый лорд Стоуэлл, — вам будет дана возможность задавать вопросы свидетелям.

Прокурор улыбнулся присяжным и обратился к Седлеру с видом человека, чье терпение испытывают:

— Вы можете присягнуть, что подсудимый и есть тот человек?

Красивый юноша медленно смерил меня взглядом:

— Нет, присягать не буду, но думаю, что это был он. Конечно, он тогда зачернил себе лицо… И кроме того, ведь есть же испанские показания — так что сомневаться не приходится.

— Испанские показания — заговор! — крикнул я.

Прокурор пренебрежительно фыркнул:

— Продолжайте, мистер Седлер, давайте дальше разоблачать этот "заговор".

Кто-то из присяжных громко расхохотался и сразу смущенно смолк. Седлер продолжал рассказ. О, как ясно я представлял себе желтолицого Николса на палубе их судна! Седлер рассказывал о его бессмысленной жестокости.

— У него было два пистолета, и он несколько раз, не целясь, выстрелил в команду. Один из матросов был убит на месте, один умер от ран… Потом показавшееся на горизонте американское судно спугнуло пиратов. — Седлер кончил.

Сухая рука лорда Стоуэлла, как серая ящерица, вытянулась по направлению ко мне.

— Подсудимый, можете задавать вопросы.

Мои глаза скрестились с синими глазами молодого штурмана, как клинки. Я видел, как молоденькая краснощекая девушка, приоткрыла ротик, наклонила голову на бок и, затаив дыхание, следила за нашим поединком. Я начал:

— Вы ведь не будете присягать, что я тот человек… Никола Эль-Эскосе?

Он пристально посмотрел на меня:

— Нет, присягать не стану. Лицо у вас было, может быть, черным, и бороды вы не носили.

За время моего пребывания в тюрьме щеки мои покрылись мягкой растительностью.

— Не говорите "вы", — перебил я, — клянусь, что это был не я. Разве он говорил, как я?

— Не могу сказать… как будто нет, — Седлер медленно переступил с ноги на ногу.

— Не говорил ли он с сильным шотландским акцентом?

— Да, говорил, — медленно подтвердил Седлер. — Но каждый ведь может легко так говорить, чтоб замести следы…

— Разве он не был старше меня? Ведь ему можно было дать на вид лет сорок — пятьдесят.

— Ну а вам сколько? — спросил Седлер.

— Мне двадцать четыре года, я могу это доказать.

— А на вид вам лет сорок, даже больше, — небрежно возразил он. — И ему было столько же.

Меня как будто сшибло с ног огромной холодной волной. По бесстрастному замечанию свидетеля я внезапно понял, что молодость моя ушла. Между мной и Серафиной как будто легли долгие годы… Остальных свидетелей с "Виктории" я почти не расспрашивал. Все они повторяли то же, что и первый. У одного из них до сих пор в бедре сидела пуля Николса, у другого по лбу шел широкий шрам от николсова ножа. Все это было, конечно, ужасно. Но страшней всего было то, что я не мог понять, какое я произвожу впечатление на окружающих. Я видел, как один из судей, спавший все время, вдруг что-то свирепо стал записывать, как асессоры о чем-то зашептались и один из них безумно рассмеялся, обнажая белые, как никель, зубы. Недалеко от меня в публике сидел красный человек с зобом, ворочал белками во все стороны, — и вдруг я понял, что все эти допросы, вся кажущаяся беспристрастность суда — только комедия, что моя судьба никому не интересна, и решение давным-давно принято.

На свидетельской скамье сидел маленький светловолосый человек с примасленными волосами и тупым лицом. Его допрашивал сэр Роберт Джиффорд, огромный мужчина с густыми лохматыми бровями.

— Вы — достопочтенный Томас Олдхэм?

— Да, да.

— Вы хорошо знаете Кингстон на Ямайке?

— О да, я был там четыре года, — в качестве секретаря его светлости герцога Манчестерского, а затем в качестве личного секретаря адмирала Роулея.

Я глубоко вздохнул: этот человек сможет доказать, что я был на Ямайке, а не в Рио-Медио, эти два года. Мое сердце забилось, как большой колокол. Маленький человек подробно, стрекочущим голоском, излагал "положение дел на этом несчастном острове". Вдруг он обратился к судьям:

— О, милорды! Эти… эти плантаторы, стоящие за сепарацию… полное беззаконие… Надеюсь, вы повесите подсудимого, потому что иначе…

Лорд Стоуэлл вздрогнул и поспешно сказал:

— Мистер Олдхэм, обращайтесь к сэру Роберту.

Свидетель поклонился, и продолжал трещать:

— Итак, вред, нанесенный подсудимым, почти невозможно учесть. О! вы не представляете себе… остров кишел шпионами… никому нельзя верить…

Он говорил без конца. Допрашивавший его сэр Роберт вдруг прервал его:

— Мистер Олдхэм! Вы трижды видели подсудимого. Если вам не изменила память, изложите все об этих встречах.

— Мне изменила память? О, боже! Да разве можно забыть человека, который вас чуть не убил. Вы не знаете, что это за свирепый дьявол!

Я недоумевал: зачем было Николсу (и тут, очевидно, мне приписывали поступки Николса) убивать этого жалкого человечка?

— Да, да, чуть не убили меня и адмирала Роулея и мистера Топнамбо — одного из самых уважаемых плантаторов… на ступеньках гостиницы.

Так вот оно что! Я сразу припомнил, как Дэвид Макдональд, редактор газеты, столкнул этого человека с гостиничной лестницы на индийской дороге.

— Он подкарауливал нас с бандой убийц, — выкрикивал он фальцетом. — Я не мог без содрогания вспомнить этот ужас, меня чуть не сделали инвалидом… разбили мне губу…

Второй раз он, оказывается, видел, как дон Рамон (тоже шпион пиратов!) увел меня с места казни, и наконец, в третий раз он зашел в лавку в тот момент, когда Карлос (самый свирепый из пиратов, наверно!) увел меня в комнату, где находились Серафина, дон Бальтасар и О’Брайен. Сыщики, следившие за лавкой Рамона, говорили, что я не вышел оттуда больше, а потом был открыт подземный ход, ведущий на набережную.

— Очевидно, этим путем подсудимый являлся на Ямайку и тайком покидал остров, — закончил он свои показания и с довольным видом уселся.

Я не был настолько глуп, чтоб не видеть, как самые невинные события моего прошлого собрались, чтоб раздавить меня вдребезги. Но я решил заставить этого человечишку подтвердить, что я был на Ямайке все эти годы. Я громко сказал, когда он кончил:

— Ну, наконец-то моя очередь!

По лицам судей, присяжных и обвинителей пробежала ехидная усмешка. Но мне было все равно: я сам улыбнулся не менее ехидно и накинулся на свидетеля:

— Вы, конечно, знаете, что все те два года, которые Николс хозяйничал в Рио-Медио, я был в Хортон-Пене, помощником управляющего Макдональда, в поместье моего зятя, Руксби. Вы не можете не знать — это лежало на вашей обязанности: ведь вы были шпионом герцога Манчестерского.

Мой противник важно расселся на скамье, выставив свои короткие руки, унизанные разноцветными кольцами. Он то и дело гладил себя по голове, чтобы показать эти кольца присяжным и публике.

— Ничего подобного я не знаю, — холодно сказал он и положил руку на спинку скамьи, чтоб кольца были виднее.

— Но вы слыхали обо мне. Топнамбо меня звали.

— Господа Топнамбо иногда упоминали о негодяе по имени Кемп, который пытался проникнуть в их общество.

— Но вы знаете, что я жил на острове, — поймал его я.

— Вы хотите сказать, что вы там появлялись, к сожалению, очевидно ненадолго, а то мы бы вас поймали. Но негодяй Рамон помог вам удрать.

— Вы слышали о моем зяте, Руксби?

— Никогда не слыхал, — небрежно бросил он.

— А об его управляющем, мистере Макдональде?

Милое старое лицо миссис Макдональд всплыло перед моими глазами.

— О да, о них я слыхал. Дядя — отвратительный старый шотландский бунтовщик. Хортон-Пен был центром сепарационистов. Старика тоже следовало повесить, не говоря уже о его племяннике, злобном клеветнике. Он поносил всех честных людей. Он был вашим агентом тоже. Мы все знаем, не беспокойтесь!

— Все это ерунда, — махнул я рукой. — Скажите лучше, что вы знаете обо мне?

— О вас? — фыркнул он. — Знаю, что вы явились неизвестно откуда, назвались сыном графа, пытаясь проникнуть в лучшее общество, как например… э-э-э… к моим друзьям Топнамбо, но они вас и знать не желали, и тогда вы уединились; никто вас не видел, очевидно, вас на острове не было. А потом вы пытались вместе с этим горбатым клеветником, Дэвидом Макдональдом убить меня и адмирала и мистера Топнамбо, ночью, когда мы ехали с бала. А потом ваш агент Рамон помог вам бежать, прежде чем мы успели вас арестовать. Вы исчезли с острова окончательно.

Я не сдавался. Я цеплялся за каждое его слово, я должен был его поймать!

— Вы сами покупали у старого Рамона контрабандные товары для адмирала, а его фрегаты отвозили их тайком в Кей-Вест.

— Это ложь, клевета, клянусь честью! — сказал он.

— Неправда! Вы купили у Рамона больше ста мешков подмоченного кофе за триста фунтов!

Глаза его забегали. Он вдруг посмотрел на прокурора и выпрямился.

— Никогда в жизни я ничего не покупал!

Я потерял терпение и изо всей силы стукнул кулаком по перегородке, утыканной гвоздями. Я был так взбешен, что не заметил как гвоздь вошел в мясо и кровь закапала на пол.

— Лжец! — заорал я. — Рамон сам мне говорил!

— Да, с Рамоном вы были друзьями, — ухмыльнулся он.

Я оставил его в покое. Мне не было спасенья. Кто-то сказал резко:

— Мы на этом заканчиваем допрос свидетелей обвинения. — Старый лорд Стоуэлл вздрогнул, как будто от холода, посмотрел в окно и сказал:

— Подсудимый, теперь по правилам судопроизводства вы можете обратиться к суду. После этого, если у вас есть защитник, он может вызвать ваших свидетелей, если они имеются.

В зале суда потемнело. Я стал излагать историю моей жизни: так ясно, так очевидно было все для меня — и все же я знал, что бесполезно было рассказывать мою жизнь здесь, в суде…

Помню, что у себя в камере, обдумывая свою речь, я решил, что буду очень краток, буду говорить ясно и спокойно: "В такой-то день я высадился в Кингстоне на Ямайке, направляясь в поместье моего зятя, сэра Ральфа Руксби из Хортон-Прайори в Кенте".

Я действительно говорил сдержанно и ясно. Я был спокоен. Помню хорошо, что смотрел я все время на молодую девушку в публике. Ее глаза, как зачарованные, были устремлены на мою руку. Я хотел двинуть рукой, но в нее глубоко вошел гвоздь. Я, почти не замечая, снял руку с гвоздя. Боль была незначительна, как булавочный укол. Но кровь не переставая мерно капала на пол.

Зажгли свечи. Глубокие тени косо легли на стены. Лицо лорда Стоуэлла казалось суровей и старше. Внизу, в группе обвинителей шел тихий разговор. Один из них взглянул на меня и проговорил вполголоса:

— Надо было б ему перевязать руку.

Я рассказывал свою жизнь — больше я ничего сделать не мог.

— Как мог я знать, что Рамон был на службе у пиратов? Клянусь, что я не знал этого. Каждый на острове вел с ним дела — даже сам адмирал. Это не клевета. Клянусь честью — адмирал вел с ним дела. Многие из вас имеют дела с мошенниками, но ведь это не делает мошенниками вас самих.

Я говорил убедительно. Я находил слова, как будто рассказывая все молодой девушке из публики. Вдруг я увидел из-за спины толстой дамы в коричневом плаще бледное лицо моего отца. Он улыбнулся и закивал мне головой, махнул рукой. И внезапно вся моя холодность, мое спокойствие исчезли. Как будто что-то щелкнуло во мне. Я смутно помню, что было потом. Меня захлестнуло волнение — мне казалось, что я снова на Кубе. Внизу перешептывались адвокаты. Один из них вынул красный платок — и теплый сладкий запах каких-то духов вернул меня опять в Рио. Я забыл, где я. Желтое пламя свечей не было ли ярким освещением камеры, в которой фехтовали Николс и Саласар? Мне казалось, что я вновь на Кубе. В сгустившихся тенях расплылись люди, сидевшие передо мной. Временами я не мог говорить. Потом я начинал снова, говорил и говорил без конца. Одна возможность спастись была у меня: рассказать все, что я перенес, — рассказать ярко и образно всю свою жизнь. И жизнь моя всплыла передо мной. Серафина была центром ее, она говорила голосом Кубы, голосом Испании, голосом всей романтики жизни. Я рассказывал о старом доне Бальтасаре, я рассказывал о Мануэле дель-Пополо, о его красной рубахе, черных глазах, об его гитаре; я снова видел огни его костра, пылающего по ту сторону ущелья против пещеры.

И я все это втиснул в повесть о моей жизни, которую я рассказывал той молодой девушке. Я чувствовал, что аудитория слушает меня, затаив дыхание. Я сумел увлечь ее. Это было у меня в крови. Мой старый бледный отец, мигающий узкими веками из-за чужой спины, был в юности одним из лучших рассказчиков Англии. Я знал, что меня слушают. Я видел полуоткрытые губы синеглазой девушки, наклонившейся вперед, не спускающей с меня глаз. Я знал это, потому что кто-то сердито зашипел "тс-с!", когда один из адвокатов повысил голос. Меня слушали…

И вдруг я подумал: даже если спасу себе жизнь своим рассказом — зачем мне она? Я никогда не вернусь назад, никогда больше не буду мальчиком, никогда не услышу голосов таинственного острова. А если даже я смогу вернуться туда — что мне с того? Море и небо и молчаливые холмы и неумолчный прибой — все те же. Но я уже не тот… Никогда больше не встречать мне рассвет в Гаванском порту с Серафиной, тесно прижавшейся ко мне на скамье маленького баркаса… Мне оставалось сейчас только выиграть борьбу за мою жизнь — а потом навсегда отказаться от борьбы. Помню нестерпимую горечь, охватившую меня, какое-то странное раздвоение моего "я", с одной стороны чувствовавшего всю бесцельность моей жизни, а с другой стороны — заставлявшего меня бесноваться перед кучей пучеглазых идиотов, тремя старыми судьями и молоденькой девушкой. И мысли первого "я" вдруг пронзили слова второго.

— Взгляните на меня… взгляните, что сделали они со мной. Я был наивным мальчуганом. Что я теперь такое?

У меня отняли жизнь — пусть теперь с ней делают, что хотят — не все ли мне равно?

В зале суда задвигались. На судне адмирала Роулея тяжелые кандалы натерли мне глубокие, до костей, раны. В Ньюгете я не был закован, но раны не заживали. Я случайно взглянул на мои руки — нет, не руки — звериные лапы, залитые свежей кровью из разорванной гвоздем раны.

— Какую награду вы можете дать человеку, который пойдет по верному пути? Что мне до вашей смерти! На что мне жизнь? Готовьте виселицу! Я слишком много страдал — смерть прекратит мои муки. Бог мой! Я ли не знаю, что значит страдать! Посмотрите на мои руки и скажите — нужна ли мне еще жизнь? — И я поднял свои жуткие руки высоко, и желтый свет свечей осветил их.

Послышались дикие вскрики женщин и проклятия. Я увидел, как моя девушка закрыла лицо руками и медленно стала сползать со стула. Люди толкали друг друга, а я уже больше ничего не говорил. Вдруг мой тюремщик потащил меня за рукав.

— Послушай, да это же не может быть, ей-богу, не м-м-о-ж-е-т быть! — дрожащим голосом проговорил он.

На минуту во мне вспыхнула бесконечная гордость. Я заставил их всех поглядеть правде в глаза! Но в следующий миг я понял, что все мои усилия были тщетны. Я достаточно хорошо сообразил, даже в том полубезумном состоянии, в котором находился тогда. Я снова очутился в зале суда, и сознание реальности всего окружающего вернулось ко мне. Я видел, как прокурор шептался с секретарем суда и показал рукой сначала на меня, потом на присяжных; они оба засмеялись и закивали головами. Они были слишком уверены в веревке, ждущей меня, а семь вест-индских купцов среди присяжных не преминут немедленно вспомнить о своих карманах. Но мне было все равно. Я заставил их взглянуть правде в глаза.

Глава V

Я выпустил свой последний заряд и должен был умереть. Я видел это по тому, как прокурор откинул голову, потер руки, победоносно взглянул на присяжных и заиграл печатями своей папки. В зале снова наступила тишина. Человек в ливрее передал какую-то бумагу секретарю, а тот лорду Стоуэллу. Он развернул ее старомодным тщательным жестом, и тени на его старческом лице переместились, когда он поднял брови и поджал губы. Он протянул бумагу барону Гэрроу и поманил крючковатым сухим пальцем прокурора. Третий судья все время спал.

— Что за черт? — спросил мой тюремщик у своего соседа.

Мне было очень нехорошо. Раненая рука ныла и каждый удар пульса больно отдавался в ней. Второй тюремщик сердито сплюнул.

— Черт его знает, что там такое. Эта окаянная канитель должна была уже с час тому назад кончиться. Я велел к половине шестого принести мне обед в сторожку, а сейчас уж шесть.

Я смутно видел, как прокурор пробирался назад к своим адвокатам и помощникам, и как их парики разом сдвинулись вместе. Кто-то пошел к дверям, другой крикнул ему вслед что-то насчет посланника. Тот вернулся и снова разложил свой портфель. Я слышал как сэр Роберт сердито пробасил:

— Что?.. Никогда… Безобразие!..

— Но для меня уже все сплывалось в одну неразборчивую массу. Какие-то голоса, хриплые, как будто пропыленные и проржавленные, что-то кричали друг другу. Один громче всех проревел:

— Вы не имеете права слышать его, милорды. В своде законов…

Несколько голосов сразу заговорили: "О нет, господин адвокат, речь идет об установлении факта… Если он докажет… Если сможет…" Пламя свечей колыхалось, как верхушки тополей в сильном ветре.

Голоса перебивали друг друга: "Клерк, принесите мне том XIII… Да, там, пожалуй, найдете… Помните процесс Хильдешейна против Роо… Нет, милорд, это было в другом процессе… Что вы, я сам…"

Мне хотелось крикнуть, что им не стоит больше напрягать пересохшие глотки, что я уже и так готов сдаться, что моя последняя карта бита. Но я не мог придумать ни слова: я так смертельно устал. "Ведь я всю ночь не спал", — жалобно проговорил я про себя.

Спавший судья вдруг проснулся и захрипел: "Отчего мы медлим? Мы так всю ночь просидим. Вызовите этого, второго. Мы можем выслушать потом и испанского посланника. Я за то, чтобы дать им высказаться".

Лорд Стоуэлл вдруг проговорил: "Подсудимый, несколько джентльменов желают дать показания в вашу защиту. Если хотите, мы их вызовем". Я не ответил. Я ничего не понимал. Я хотел сказать, что мне все безразлично, раз "Лион" не вернулся и Серафина утонула. Зала суда вдруг закачалась перед моими глазами, как корабельная палуба. Мне показалось, что я лежу связанный в каюте шхуны. Кто-то звал: "Подсудимый, подсудимый! Эй, держите его, вы там… Дайте воды… Дайте стул!.." Чьи-то руки подхватили меня, усадили… Вот сейчас меня осветят фонарем… сейчас я вытру муку, засыпавшую мне глаза… и увижу красный бархат каютной обивки. Сейчас войдут Карлос и Кастро… или О’Брайен. Нет, О’Брайен умер, его зарезали при мне… его кровь все еще капала с моих пальцев… Как это неприятно… Отчего я не вымыл руки перед судом? Кто захочет разговаривать с человеком, у которого руки в крови? Откуда-то сверху тонкий голос прокричал: "Я дам любому из вас, господа юристы, пятьдесят фунтов, если он согласится вести дело подсудимого. Я — его отец".

Голос моего отца рассеял наваждение. Я снова очутился в зале суда. Свечи ярко горели, высокий адвокат в старом потертом парике разглядывал бумагу, которую передали лорду Стоуэллу. Мой отец разговаривал с ним, перегнувшись через перила. Адвокат повертел бумагу и вдруг протяжно, в нос, заговорил: "Милорды, я берусь вести дело подсудимого, если вы будете ко мне снисходительны. Подсудимый, очевидно, не в состоянии даже вызвать своих свидетелей. Если с ним обращались так, как он говорит, то это является ужаснейшей…"

— Т-сс, т-сс, мистер Уокер; вы не должны сейчас произносить речь. Вызовите свидетелей защиты — этого достаточно.

Я не мог понять, что он хотел этим сказать. Защитник вызвал какого-то Вильямса. Имя мне показалось знакомым. И человек, выступивший на зов, тоже показался мне знакомым.

— Оуэн Вильямс, капитан судна "Лион"… Кофе и кампешевое дерево… Судно потерпело аварию… Оснастка… Потом вернулось. Услышал о процессе от лоцмана в Гревзенде… Приехал почтовыми…

До моего сознания едва доходили обрывки того, что он говорил.

— Двадцать пятого августа я приблизился к Кубе… Штурман Себрайт окатил их кипятком… Потом в тумане они абордировали нас на нескольких лодках… — Мне казалось, что опять рассказывают какую-то историю о Николсе, и еще один камень вешают мне на шею. Но вдруг он сказал: — Этот джентльмен подошел к нам в крохотной лодке. Он спас всем нам жизнь.

Он обернулся ко мне, — и пристальный взгляд его круглых голубых глаз вдруг привел меня в чувство.

— Вильямс, — крикнул я, — Вильямс, бога ради, где Серафина? Она приехала с вами?

Голова моя невероятно гудела, тюремщик шикнул: "Тише. Тише".

— Вильямс! — еще громче крикнул я.

Вильямс бессмысленно улыбнулся, потом покачал головой и приложил палец ко рту, чтоб заставить меня замолчать. Я заметил только, что он покачал головой. Серафина не приехала. Очевидно ее задержали в Гаване. Все было кончено для меня. В голове стоял такой шум, что мне показалось, будто я снова на берегу моря, впервые в Кенте с контрабандистами. В зале вдруг стало мертвенно-тихо. И вдруг чей-то голос, как будто зазвучавший из далекого прошлого, размеренно и зловеще произнес по-испански:

— Я посланник его католического величества, короля Испании, ручаясь своей честью, прошу освобождения сего джентльмена, чья невиновность так же несомненна, как и храбрость. Документы, которые я только что получил на руки, разъясняют ошибку, жертвой коей он является. Алькальд гаванской тюрьмы перепутал двух людей. Никола Эль-Эскосе бежал, убив судью, который должен был его опознать. Прошу освободить подсудимого…

После долгой паузы резкий голос проговорил:

— Ваше превосходительство, мы, конечно, снимаем обвинение…

И второй повелительно произнес:

— Господа присяжные, вам остается только подтвердить приговор: "Не виновен"…

Громкими радостными криками публика приветствовала мое спасение. Но не им, — мне надлежало принять и нести дарованную мне жизнь. Я сидел, охватив голову руками. Старый судья торжественно и проникновенно обратился ко мне:

— Вы много страдали, очевидно, но страдание есть удел человеческий. Радуйтесь, что вы очищены от подозрений, радуйтесь, что здесь перед лицом ваших соотечественников вам вынесли оправдательный приговор, который возвращает вам права гражданина этой страны и уважение ваших близких. Я радуюсь с вами, я, старый человек, близкий к концу жизни…

Жутко звучал глубокий голос, тяжелые слова: "страдание есть удел человеческий…" Вся сложная машина судопроизводства, все силы страны были приведены в действие, чтобы научить меня, что "страдание есть удел человеческий".

— Вильямс! — еще громче крикнул я

* * *

Долго не можешь освоиться с мыслью, что кто-то умер вдали от тебя. Я освоился с этой мыслью. Но как много, как бесконечно много времени нужно, чтоб осознать, что твоя жизнь, твоя любовь воскресли из мертвых. В течение многих лет я не мог выносить, чтоб Серафина оставляла меня хоть на миг.

О нашей первой встрече в Лондоне я помню только одно: слов не было. Мы молчали, как будто наши измученные души не решались сразу переступить порог, отделявший ослепительную радость будущего от пытки и отчаянья. Вся жизнь, весь мир изменились для меня с ее возвращением, и это ощущение охватило меня с такой силой, с такой полнотой, что встреча наша стала одним объятием, одним поцелуем, блаженным и желанным, как вечный покой, как небытие.

Ее первыми словами были:

— Ты нарушил наш уговор — не расставаться. Ты ушел от меня, когда я спала.

И в этом упреке сказалась вся глубина ее любви, всё бесконечное прощение за мучения, перенесенные ею ради этой любви.

И теперь, оглядываясь на прошлое, я вижу, что наивысшая романтика есть сама жизнь.

Каким чудом кажется мне теперь, что она и я, такие разные, непохожие, столкнулись где-то далеко отсюда, чтоб после невероятных страданий соединить наши жизни в мире простом и устойчивом. Как удивительно, что мы с ней вместе пережили столько удач и неудач, столько радостных и грустных часов, — и все это прожито и сметено в маленькую горсточку пыли, именуемую жизнью.

В этом тоже своя романтика…

ДЖОЗЕФ КОНРАД

(1852–1924)

БИБЛИОГРАФИЯ

Художественные произведения (романы и сборники)

[герои серий: капитан Том Лингард —*ТЛ, Чарли Марлоу — *М]

"Каприз Олмэйра" (Almayer’s Folly. A Story of an Eastern River, 1895) *ТЛ-1

"Изгнанник" (An Outcast of the Islands, 1896) *ТЛ-2

"Негр с "Нарцисса"" (The Nigger of the "Narcissus". A Tale of the Forecastle, 1897)

"Рассказы о непокое" (Tales of Unrest, 1898) — сборник рассказов

[содержание: "Караин" (Karain. A Memory, 1897);

"Идиоты" (The Idiots, 1896);

"Аванпост прогресса" (An Outpost of Progress, 1897);

"Возвращение" (The Return, 1898);

"Лагуна" (The Lagoon, 1897).]

"Лорд Джим" (Lord Jim, 1900) *M-3

"Наследники" (The Inheritors. An Extravagant Story, 1901) соавтор — Форд Мэдокс Хъюффер (Форд Мэдокс Форд)

"Юность, повесть и другие истории" (Youth, a Narrative; and Two Other Stories (1902) — сборник повестей

[содержание: "Юность" (Youth: A Narrative, 1898) *M-1;

"Сердце тьмы" (Heart of Darkness, 1899) *M-2;

"Конец рабства" (The End of the Tether (1902).]

"Тайфун и другие истории" (Typhoon; and Other Stories, 1903) — сборник повестей и рассказов

[содержание: "Тайфун" (Typhoon, 1902);

"Эми Фостер" (Amy Foster, 1901);

"Фальк: воспоминание" (Falk: a Reminiscence, 1903);

"Завтра" (To-morrow, 1902).]

"Романтические приключения Джона Кемпа" (Romance, 1903) соавтор — Форд Мэдокс Хъюффер (Форд Мэдокс Форд)

"Ностромо" (Nostromo. A Tale of the Seaboard, 1904) "Тайный агент" (The Secret Agent. A Simple Tale, 1907) "Набор из шести" (A Set of Six (1908) — сборник повестей и рассказов

[содержание: "Гаспар Руис" (Gaspar Ruiz, 1906);

"Осведомитель" (The Informer, 1906);

"Зверюга" (The Brute, 1906);

"Анархист" (An Anarchist, 1906);

"Дуэль" (The Duel. A Military Story, 1908; also: The Duel. A Military Tale; US title: The Point of Honor. A Military Tale);

"Граф" (Il Conde, 1908).]

"Природа одного преступления" (The Nature of a Crime, 1909-magazine, 1924-book) соавтор — Форд Мэдокс Хъюффер (Форд Мэдокс Форд)

"На взгляд Запада" (Under Western Eyes, 1911)

"Между сушей и морем" (’Twixt Land and Sea. Three Tales, 1912) — сборник повестей

[содержание: "Комиссионер Джекобус" (A Smile of Fortune. Harbour Story, 1911);

"Тайный сообщник" (The Secret Sharer. An Episode from the Coast, 1910);

"Фрейя Семи Островов" (Freya of the Seven Isles. A Story of Shallow Waters, 1912).]

"Случай" (Chance. A Tale in Two Parts, 1913) *M-4

"Приливы и отливы" (Within the Tides. Tales, 1915) — сборник повестей

[содержание: "Плантатор с Малаты" (The Planter of Malata, 1914);

"Компаньон" (The Partner, 1911);

"Харчевня двух ведьм" (The Inn of the Two Witches, 1913);

"Всё из-за долларов" (Because of the Dollars, 1914; also: Because of the Dollars or "Laughing Anne").]

"Победа" (Victory. An Island Tale, 1915)

"Теневая черта: признание" (The Shadow-Line. A Confession, 1917)

"Золотая стрела" (The Arrow of Gold. A Story between Two Notes, 1919)

"На отмелях" (The Rescue. A Romance of the Shallows, 1920) *ТЛ-з

"Корсар" (The Rover, 1923)

""Хохотушка Энн" и "Еще один день""(Laughing Anne and One Day More, 1924) — сборник из 2 пьес (1920, 1904) no мотивам рассказов "Всё из-за долларов" и "Завтра".

"Рассказы понаслышке" (Tales of Hearsay (1925) — сборник рассказов

[содержание: "Душа воина" (The Warrior’s Soul, 1917); "Князь Роман" (Prince Roman, 1911; US title: The Aristocrat);

"Сказка" (The Tale, 1917; US title: The Commanding Officer);

"Черный штурман" (The Black Mate, 1908).]

"Ожидание. Роман из эпохи Наполеона" (Suspense. A Napoleonic Novel, ed. 1925) — неоконченный роман

"Сестры" (The Sisters. An Unfinished Story, ed. 1928) — неоконченный роман

Литературно-художественное издание

Выпускающий редактор В.Ф. Матющенко

Корректор О.Ю. Ашмарина

Верстка И. В. Хренов

Художественное оформление и дизайн обложки

Е.А. Забелина

ООО "Издательство "Вече"

Адрес фактического местонахождения: 127566, г. Москва, Алтуфьевское шоссе, дом 48, корпус 1. Тел.: (499) 940-48-70 (факс: доп. 2213), (499) 940-48-71.

Почтовый адрес: 129337, г. Москва, а/я 63.

Юридический адрес: 129110, г. Москва, ул. Гиляровского, дом 47, строение 5.

E-mail: veche@veche.ru http://www.veche.ru

Подписано в печать 08.09.2021. Формат 84 х Ю8 7_ЗГГарнитура "Georgia". Печать офсетная. Бумага офсетная.

Печ. л. 14. Тираж 2000 экз. Заказ № 588.

Отпечатано в Обществе с ограниченной ответственностью "Рыбинский Дом печати" 152901, г. Рыбинск, ул. Чкалова, 8. e-mail: prmtmg@r-d-p.ru р-д-п. рф