«Компанией мушкетеров» Салтыков называл тех людей, с которыми был близок во второй половине 1870-х – начале 1880-х гг. и проводил свой досуг: гурманские обеды, игра в карты, посещение театра. В их числе был известный либеральный деятель 1850–1860-х гг., присяжный поверенный Алексей Михайлович Унковский; инженер путей сообщения, карточный партнер Александр Николаевич Ераков; юрист и поэт Александр Львович Боровиковский; член Петербургского окружного суда, гласный петербургской думы Владимир Иванович Лихачев и некоторые другие. Непременное содержание их досуга составляла карточная игра, но, разумеется, не этим определялись приятельские привязанности Салтыкова. С. А. Макашин писал, что дружеское общение писателя питало его творческую фантазию, давая материал «для сатирической разработки типа „русского культурного деятеля“ из верхушки либерально-буржуазного общества». В общем и целом это так. Но неверно было бы предполагать, что Салтыков в своем дружеском окружении только черпал материал для художественных картин. Ближайшими знакомыми писателя были люди, способные его понимать, чьим мнением он интересовался и дорожил, – свои люди, с которыми существовал единый язык общения. И именно эта сторона дружеских взаимодействий Салтыкова прочитывается в его письмах.

«Мушкетерскими» в ближайшем смысле следует называть письма, адресованные членам «компании мушкетеров», но мы используем это именование расширительно, включая сюда все письма Салтыкова, содержащие шуточные рассказы и реплики, не предназначенные для печати. Эти письма к A. M. Унковскому, А. Н. Еракову, А. Л. Боровиковскому, В. П. Гаевскому, И. В. Павлову и др. отличает свой код, выделяющий их как особый пласт в салтыковском эпистолярном наследии. Признаками этого кода можно считать языковую раскованность, нетабуированность, свободное использование некодифицированной, в том числе и обсценной, лексики, «раблезианский» юмор, нередко эротического свойства. Действующими лицами шуточных историй оказывались друзья Салтыкова и некоторые симпатичные ему люди (Унковский, Ераков, А. Н. Островский, И. С. Тургенев), а также лица, к которым он испытывает явную антипатию (К. П. Победоносцев, Т. И. Филиппов и др.). За каждым из них закрепляются определенные признаки и характеристики: изображению Еракова сопутствуют эротические мотивы, Островского отличает «благообразие», Тургенева – «благовоспитанность», доминантой рассказа о Победоносцеве становятся противоестественные сексуальные наклонности, в рассказах же об Унковском акцентированы наклонности «естественные»: эротизм, чревоугодие, сквернословие. Такого рода рассказы сам Салтыков называл «анекдотами». Кроме анекдотов в письмах есть также тексты, обладающие иными жанровыми признаками. К ним относятся сказки «Архиерейский насморк», «Сенаторская ревизия» и «переписка» императора Николая Павловича с Поль де Коком, которые С. А. Макашин определил как «эпистолярные сатирические миниатюры». Это удачное обозначение может быть применимо и ко всем остальным текстам, что не отменяет необходимости видеть жанровые различия между ними и признавать, что основным видом «эпистолярной сатирической миниатюры» у Салтыкова был анекдот.

Понятие «литературный анекдот» отграничивает анекдот как культурный феномен, по функции близкий мемуару и составляющий часть «малой истории», от анекдота бытового, фольклорного. Однако под пером некоторых авторов анекдот становится и литературным жанром, как, например, цикл анекдотов Хармса о Пушкине или же псевдохармсовский цикл о русских писателях. Творцом именно таких литературных анекдотов был Салтыков.

Эпистолярные анекдоты Салтыкова отвечают одному из исконных признаков анекдота как «первичного» жанра: героями придуманных им историй являются реальные лица, курьезные же случаи, происходящие с ними, основаны не на фактическом, а на психологическом правдоподобии (В. Э. Вацуро). Иронизируя и злословя, Салтыков обыгрывает не только бытовые привычки, интересы и занятия, личные привязанности известных в свое время людей, чьи имена остались в истории русской культуры и общественной жизни, но также и те институции, с которыми ассоциируются эти имена. Его суждения о современниках и современности пристрастны, но всегда имеют под собой определенные основания. Анекдот, представляющий собой «текст в тексте», помещен в соответствующую эпистолярную раму и в каждом случае по-своему соотносится с ней, обладая, однако, свойствами изолированности и завершенности. Каждый анекдот, как правило, имеет пограничные приметы, хотя они не всегда бывают отчетливо выражены. К таким приметам относятся начальные формулы (вроде «кстати о…») и финальные пуанты (см., например, в анекдоте о Победоносцеве заключительную реплику: «А на другой день все либералы говорили: и не то еще будет, ежели доступ на высшие курсы будет для женщин затруднен»). Степень автономности анекдота от контекста различна в каждом конкретном случае. Так, письма к Боровиковскому часто строятся как серия известий об общих знакомых, своего рода отчет или сводка событий, что определяет каскадный принцип соединения – нанизывание различных историй, порой развивающих одну тему, венцом которой становится кульминационный анекдот.

Анекдоты Салтыкова, не рассчитанные на широкую публику, предполагают посвященного читателя, который без дополнительных комментариев способен понять, в чем соль, и не будет спрашивать, в каком месте надо смеяться. Такая ориентация на осведомленного реципиента, знание им актуальной исторической конкретики необходимы и для современного анекдота. Анекдоты же Салтыкова, подобно всем другим его текстам, нуждаются в комментировании, объяснении исторических реалий, положений и лиц. Современному читателю наверняка будет непонятно, почему советчиком Статуя (так Салтыков именует Николая I) оказывается именно Поль де Кок. А дело в том, что имя этого ныне почти забытого, но популярного в XIX в. французского писателя воспринималось как нарицательное обозначение фривольной литературы. Шутливая по форме «переписка» сатирически характеризует императора как представителя высшей власти: в своих политических решениях русский император пользуется советами легкомысленного француза, и само фантастическое сопряжение столь различных фигур создает комический эффект.

«Мушкетерские» письма Салтыков писал в 1875–1885 гг., в основном в те периоды, когда отсутствовала возможность непосредственного общения с близкими людьми. Обычно это было время пребывания за границей (1875–1876, 1880, 1881 гг.); постоянным и любимым адресатом его российских посланий был Боровиковский, длительно живший вне Петербурга (к нему обращено наибольшее количество «мушкетерских» писем). Анализируя датировки, можно заметить, что эпистолярные произведения появляются именно в те периоды, когда Салтыков не пишет для печати. Его писательская натура не выносила молчания. В 1876 г. он сетует на то, что не может продолжать цикл «Культурные люди», так как не хватает веселости и легкости для завершения большого замысла, но в письмах этого времени, как бы компенсируя свое публичное молчание, он создает продолжающуюся «переписку» Николая I с Поль де Коком. Или другой пример. В апреле 1884 г. были закрыты «Отечественные записки» и Салтыков прекращает писать для публики, сообщая одному из адресатов: «Пытался несколько раз и не могу» (20, с. 55). Но именно в это время он отправляет несколько «каскадных» писем Боровиковскому. Таким образом, эпистолярные произведения возникали как своего рода «параллельная», бесцензурная литература, в которой реализовалось стремление Салтыкова писать в своей любимой юмористической манере. При этом он предполагал, что его эпистолярный текст будет прочитан не только адресатом, но станет известен более широкому кругу лиц и разойдется в списках (именно благодаря этому сохранились сказки «Архиерейский насморк», «Сенаторская ревизия» и «переписка» с Поль де Коком). О том, что Салтыков стимулировал подобное тиражирование в среде своих близких знакомых, свидетельствует его фраза в письме к H. A. Некрасову: «Я сегодня послал Унковскому историю о том, как Ераков лишил целомудрия дочь нашей хозяйки. Но боюсь, что он прочтет А‹лександру› Н‹иколаевичу›, а тот, пожалуй, обидится. Прочтите это письмо Вы – наверное, улыбнетесь. Там же два письма из Поль де-Коковой переписки. Думаю, что Ераков тоже будет смеяться» (18–2, с. 279). Значительная часть эпистолярия Салтыкова, в том числе и «мушкетерского», к сожалению, утрачена: сохранилось ничтожное количество его писем к Унковскому, остальные же – более сорока! – были уничтожены.

В своих эпистолярных произведениях Салтыков использует те же приемы сатирической разработки, что и в профессиональном творчестве. Литературно кодифицированное соответствие им можно найти в «Пошехонских рассказах», что можно рассматривать как подтверждение «литературности» эпистолярных историй и аргумент в пользу того, чтобы рассматривать их в составе не только эпистолярного, но и художественного наследия писателя. В своих воспоминаниях В. И. Танеев передает рассказ Унковского о том, что в 1889 г. С. П. Боткин, лечивший Салтыкова, велел сделать анализ его мочи. Когда Салтыков получил результаты, то «положил их в конверт, запечатал и сделал надпись: „Моя моча. После моей смерти завещаю отдать сукину сыну Бартеневу[3] для „Русского архива“»[4]. Анекдот этот, показательный во многих отношениях, косвенно свидетельствует и о том, что сам Салтыков не исключал будущую публикацию своих писем, а соответственно и более широкую известность помещенных в них «параллельных» текстов.

Недавно я получил из Москвы письмо, что там какой-то аферист сватался и даже употребил девицу под моим именем, как вдруг явился обличитель, который доказал, как дважды два, что сей ‹– – –› совсем не тот.

Из письма к П. В. Анненкову [5] от 16 января 1860.

Рязань (18–1, с. 224).

Замечательнее всего, что переписка с Поль де-Коком[6] велась в форме рескриптов, в которых знаменитый автор «Gustav le mauvais sujet» везде титулуется: господин Статский Советник Поль де-Кок! Но что еще замечательнее: мысль о возбуждении вопроса по поводу ключей от храма Гроба Господня впервые возникла в голове Поль де-Кока, который прямо советовал воспользоваться господствовавшими тогда во Франции неурядицами (это было в 1848) и взять Константинополь. Что это действительно так, в том свидетельствует следующий рескрипт:

Господин Статский Советник Поль де-Кок.

Мысли Ваши насчет взятия Константинополя и отобрания известных вам ключей вполне одобряю и усердие Ваше к престолу нахожу похвальным. Но теперь я имею другое занятие: учу войска ходить по морю, яко по суху, в чем мне верный пособник генерал Витовтов[7]. Когда они сего достигнут, то без труда до Константинополя добегут и оный возьмут. А впрочем, пребываю вам доброжелательный

Статуй.

Но в 1849 году, в виду агитации в пользу избрания Бонапарта президентом республики[8], Поль де-Кок опять настаивал и предупреждал, что с Бонапартом будет потруднее ладить, нежели с Ламартином[9]. На это Статуй отвечал:

Господин любезно верный полковник Поль де-Кок!

В воздаяния отличного усердия Вашего переименовываю Вас в полковники с зачислением в Изюмский гусарский полк[10], коего историю, по моему приказанию, пишет в настоящее время лихой ротмистр Гербель[11]. Но рекомендуемый Вами план кампании Витовтов принять не советует, а равно и комендант Башуцкий[12], которому я тоже приказывал сказать правду об этом деле. Во-первых, войска мои еще не научились ходить по морю, яко по суху, но скоро научатся. А во-вторых, и Нессельрод[13] не надежен: того гляди, продаст. А впрочем, видя в Вас таковое усердие к составлению планов, остаюсь доброжелательный

Статуй.

В 1853 году наконец войска были выучены и решено было идти по морю, яко по суху. Вот в каких выражениях получил об этом известие Поль де-Кок.

Господин полковник Поль де-Кок!

Мысль, Вами в 1848 году заявленная, приводится ныне в осуществление. На сих днях Константинополь будет взят, и по совершении в нем молебствия с водосвятием, открыто будет Константинопольское губернское правление, а в Адрианополе – земский суд. В ознаменование чего, купив в гостином дворе орден Меджидие 1-й степени[14], повелеваю Вам возложить оный на себя и носить по установлению.

Статуй.

Любопытно, что Поль де-Кок действительно начал носить орден, но был уличен и отдан под суд за неправильное ношение орденов.

Скажите Семевскому[15], что если он хочет купить эту коллекцию, то пускай поспешит. Ее уж торгует один англичанин.

Из письма к А. Н. Еракову[16] от 9/21 декабря 1875.

Ницца (18–2, с. 238–240).

3

Если будете продолжать характеристики писателей, то имейте в виду следующее:

Краевский Андрей[17]. В 1841 году, когда заблудившийся Чичиков ночевал у Коробочки, последняя в ту же ночь понесла, а через девять месяцев родила сына, которого назвали Андреем и который впоследствии соединил лукавство Чичикова с экономической бестолковостью Коробочки.

Стасюлевич Михаил[18]. По прошествии нескольких месяцев по рождении Андрея, Коробочка снова была в охоте, и к ней, заблудившись в хрестоматии, попал Алексей Галахов[19]. После чего родился сын Михаил, который соединил тупоумие отца с бестолковостью матери.

Пыпин Александр[20]. После того, через некоторое время, Коробочка вновь была в охоте и, гуляя в саду, почувствовала, что в нее заполз живчик. Живчик этот был принесен ветром из Общества любителей истории и древностей в общем собрании с Обществом любителей российской словесности. И хотя Коробочка могла сказать: «како могло быть сие? греха бо не знаю» – тем не менее достоверно, что через 9 месяцев родился сын Пыпин, который уже ровно ничего в себе не соединил.

Из письма к A. C. Суворину от 23 января/4 февраля 1876.

Ницца (18–2, с. 251).

4

Умер Авдеев[21]. На могилу его я сочинил след‹ующую› эпитафию. Авдеев, Михаил Васильев. Духом вольноотпущенный. Будучи крепостным, пел на манер Рубини[22], играл на скрипке на манер Контского[23] и готовил котлетки на манер пожарских. Впоследствии приобрел привычку собак у каждого столбика ‹– – –›; ‹– – –› Лермонтова, ‹– – –› Тургенева, задумал ‹– – –› Льва Толстого, но смерть застигла его в этом намерении. Мир праху твоему, добрый человек!

Я думаю, что это и справедливо, и прилично. Скабичевский[24] на эту тему написал бы три статьи по 4 листа каждая, и все-таки нельзя было бы понять, кто кого ‹– – –›. А я люблю писать кратко, справедливо, ясно и прилично. Оттого и нравлюсь… иногда.

Из письма к П. В. Анненкову от 15/27 февраля 1876.

Ницца (18–2, с. 261).

5

Сидим мы с Унковским[25] и удивляемся: как это ты так нерасторопен, братец! Тертий[26] вот уж с месяц как назначен, а ты и до сих пор с поздравлением не бывал! В прошлый сезон мы с ним в сибирку игрывали, а нынче думаем: вот кабы Павлов[27] приехал, он бы к нему съездил, а от него к нам, – все бы хоть частицу аромата с собой принес. Он говорит, что это второй пример: Ломоносов и он. Он еще хуже, ибо незаконнорожденный. Прямое, говорит, доказательство, что Россия государство демократическое. Ржевский протоиерей прислал телеграмму: блаженно чрево родившее (носившее, кажется!) тя и сосцы яже еси сосал. И он не сам ответил, а Брилианту велел: читал с удовольствием и благодарю ржевское духовенство. Многие из смеявшихся над ним покаялись, и многим благочестивым людям являлся Татаринов и говорил: ныне только разрешились узы, сковывавшие душу мою![28] Он же, когда ему о сем было повещано, только сказал: откуду мне сие? Великий Михаил[29] обиделся: как это на место его, сына секретаря московского магистра, сделали незаконнорожденного сына ржевского аптекаря! Говорят, он и до сих пор не может опомниться: сидит и плачет, а митрополит Филофей[30] клетчатым платком утирает ему слезы.

Это, говорит он, слезы благодарности, батюшка! сладкие слезы! пущай текут! И в благодарности, отвечает Филофей, не надлежит чрезмерного дерзновения выказывать, но смириться и рещи: твори господи волю свою! На первый раз ему поручено: устроить хор певчих при домашней церкви в дому Г‹осударственного› конт‹ролера›, и я слышал, будто он выписывает тебя, чтобы ты показал, как нужно читать «Апостол». Но это еще неверно, потому что интригует Брилиант[31], которому хочется самому отхватать «Апостола». Чиновники не только не удивляются, но говорят, что так и следовало ожидать. Что он и умнее и красивее Михаила, и что даже ‹– – –› у него больше.

Из письма к И. В. Павлову от 27 ноября 1878. Петербург (19–1, с. 89–90).

6

Пушкинский праздник[32] произвел во мне некоторое недоумение. По-видимому, умный Тургенев и безумный Достоевский сумели похитить у Пушкина праздник в свою пользу, и медная статуя, я полагаю, с удивлением зрит, как в соседстве с ее пьедесталом возникли два суднышка, на которых сидят два человека из публики. Достоевский всех проходящих спрашивает: а видели вы, как они целовали у меня руки. И по свидетельству Тургенева (в Петербурге подагрой страдающего, но, кажется, сегодня уезжающего за границу), будто бы прибавляет: а если б они знали, что я этими руками перед тем делал!

Из письма к А. Н. Островскому от 25 июня 1880.

Петербург (19–1, с. 157).

7

Видел в Париже Тургенева и хотел писать статью под названием: «Кто истинно счастливый человек?», но больно уж коротко выходит: Тургенев. Соблюдает все правила общежития, как-то: встречаясь с незнакомой женщиной (разумеется, дамой) на лестнице, поклонится (не бойся! не ‹– – –›!), встречаясь с знакомой дамой на улице, не поклонится (может быть, она к любовнику идет и не желает, чтобы ее узнали) и т. д. Слегка пописывает, слегка ‹– – –›, ездит в посольство, но не прочь поддерживать сношения и с рефюжье[33]. Одним словом, умирать не надо. И Вы увидите, всех он переживет, и когда Виардо последние деньги из него высосет, то примет звание наставника при будущем наследнике престола. Вот-то озлится Достоевский![34]

Из письма к А. Н. Островскому от 22 октября 1880.

Петербург (19–1, с 182–183).

8

…В Париже проливные дожди, сырость, слякоть, а я не остерегся, ходил в театры и схватил жесточайшую простуду. Выходит, что я живу здесь взаперти совершенно так, как бы жил на Колтовской или в 1-м Парголове[35]. Даже в эту минуту жена и дети присутствуют на представлении «La Biche au bois»[36], а я, как дурак, сижу дома. А представь себе, в этой пьесе есть картина «Купающиеся сирены», где на сцену брошено до 300 голых женских тел (по пояс), а низы и ‹– – –› оставлены под полом в добычу машинистам. Я слышал, что Унковский нарочно приехал инкогнито в Париж и перерядился машинистом, чтобы воспользоваться ‹– – –› (300 ‹– – –›!). Но как только мне будет полегче, я сейчас же отправлюсь. А может быть, тоже машинистом переоденусь.

(Из письма к В. П. Гаевскому[37] от 30 августа/ 11 сентября 1881.

Париж (19–2, с. 33).

Виктор Павлович Гаевский

9

Был в «La biche au bois». Урусов[38] сидел около меня и все кричал, чтобы его на сцену пустили. Задницы были голубые, зеленые, розовые, красные, белые с блестками, и у всех – ангельское выражение.

Из письма к В. П. Гаевскому от 13/25 сентября 1881.

Париж (19–2, с. 40).

10

Коснуться женского вопроса в деревенской среде было бы интересно, но, разумеется, нужно избежать некоторого похабства. Вы справедливо сказали, что барам нужно то же, но другими словами, и Ваш анекдот о замене говна калом очень хорош, но ведь носим же мы штаны даже летом, когда могли бы совершенно свободно обойтись без оных. Я Вам скажу даже, что без штанов ходить только молодым людям может казаться желательным – для них оно и красиво и сподручно, а для нас, седеющих старцев, выгоднее, коли подальше наши инструменты запрятаны, и теплее и смехоты меньше.

А в ответ на Ваш анекдот о говне и кале расскажу другой анекдот. Работал плотник Кузьма на барском дворе и нечаянно зашиб себе ‹– – –›. Видит барыня из окна, что Кузьма сидит сам не свой, посылает девку узнать, что случилось. Возвращается девка и не смеет барыне доложить. – Зашиб, говорит. – Да что зашиб? – Не смею, говорит, доложить. – Да ты, дура, обиняком. – Маялась-маялась девка и вдруг надумала. – А вот что под ‹– – –›-то, говорит.

Так и надо писать. Ежели неприлично сказать «‹– – –›», пишите: то, что под ‹– – –›. И ясно и деликатно выйдет.

Я иногда к этому способу прибегаю, и выходит благополучно. Попробуйте и Вы. Ежели неблагополучно выйдет, то я приложу руки и постараюсь найти соответствующую замену.

Из письма к А. Н. Энгельгардту[39] от 10 октября 1878.

Петербург (19–2, с. 47).

11

Устал ужасно. Да и ругают меня как-то совсем неестественно. Хорошо еще, что я не читаю газет и только в «Московских ведомостях» узнаю, что я безнравственный идиот. Каторжная моя жизнь. Вот Островский так счастливец. Только лавры и розы обвивают его чело, а с тех пор, как брат его сделался министром[40], он и сам стал благообразнее. Лицо чистое, лучистое, обхождение мягкое, слова круглые, учтивые. На днях, по случаю какого-то юбилея (он как-то особенно часто юбилеи справляет), небольшая компания (а в том числе и я) пригласила его обедать[41], так все удивились, какой он сделался высокопоставленный. Сидит скромно, говорит благосклонно и понимает, что заслужил, чтоб его чествовали. И ежели в его присутствии выражаются свободно, то не делает вида, что ему неловко, а лишь внутренно не одобряет. Словом сказать, словно во дворце родился. Квас перестал пить, потому что производит ветра, а к брату царедворцы ездят, и между прочим будущий министр народного просвещения, Тертий Филиппов, который ныне тоже уж не ‹– – –›, но моет ‹– – –› мылом казанским. И все с кн‹язем› Воронцовым-Дашковым[42] разговаривают. Хоть бы одним ушком эти разговоры подслушать.

А Аспазия[43] у них – Феоктистиха[44] и старая бандерша Евгения Тур[45].

Из письма к И. С. Тургеневу от 6 марта 1882.

Петербург (19–2, с. 100).

12

Вчера был боткинский юбилей[46], и я был на обеде, о чем Вас и уведомляю. Обедало около 400 человек, и распоряжался, главным образом, Соколов[47]. Но распоряжался не совсем благополучно, и порядку было немного. Обед стоил 6 р. с рыла, но качеством своим напоминал кухмистерскую «Афины». Даже удивительно: на дворе тепло, а для Боткина отыскали мороженого судака. Может быть, впрочем, что юбиляру и супруге его получше подавали пищу, но я и по сие время опомниться не могу. С правой стороны у Боткина сидел Глазунов[48], с левой – Богдановский[49]. Напротив – супруга юбиляра рядом с m-me Грубер[50]. Мы с Унковским и Лихачевым[51] сидели поодаль, но тоже могли видеть. Тут же снами сидели: Стасюлевич, Утин[52], Корш[53], Краевский и… Поляков[54], который поил нас настоящим шампанским, а не юбилейным. Торжество было шумное; читали речи; сначала можно было разобрать, а потом – нельзя. Под конец явились и пьяненькие. Кто-то, педагог, вскочил на стул и начал чествовать юбиляра во имя педагогии, но его тут же прозвали педерастом и не дали кончить, приказав музыке играть. Г-жа Манасеина[55] с тетрадкой в руках, хромая, подбрела к Боткину и с четверть часа что-то шептала, а Боткин кивал. Вероятно, это было приглашение на любовное свидание, потому что Екатерина Алексеевна[56] ужасно сердилась. Получено было более сотни телеграмм, сначала их читали, но когда дело дошло до какого-то сифилитического отделения московской чернорабочей больницы, то плюнули и только сказали: вот еще сколько. Присутствовал и обер-полицийместер Козлов[57], но не в качестве оного, а в качестве почитателя. Боткин сказал несколько теплых слов, обращенных к молодежи, но говорил тихо, медленно и прерывисто, ибо был взволнован. С утра раннего его терзали. Сначала в Думе с 11 до 4½ часов, потом у Бореля с 6½ до 9 часов. Г-жа Манасеина еще в Думе его ловила, но не изловила, а у Бореля поймала. И вдруг, среди гама и шума, встает Сеченов[58] и предлагает тост за Вашего покорнейшего слугу. Можете себе представить мое волнение и даже испуг. И начал коварно так, что и ожидать было нельзя. Боткин, дескать, знаменит как диагност, а между нами есть еще и другой диагност… Клянусь Вам, меня почти паралич хватил. Разумеется, я как дурак кланялся во все стороны. Хорошо, что еще кашель не захватил, а то картина была бы полная.

Из письма к H. A. Белоголовому[59] от 28 апреля 1882.

Петербург (19–2, с. 107–108).

13

Боткин тоже купил в Финляндии именье. Говорят, будто у него там четыре дома, и будто бы он купил сто сорок матрацов, чтобы разложить на них домочадцев. Унковский сказывал: пять пудов швейцарского сыру Боткины на лето повезли в деревню да икры три пуда и 100 бочонков сельдей и все голландских. И Соколов с Алышевским[60] будут закуски есть; им тоже по матрацу приготовлено. С имением Боткин купил 20 коров и при них бык. Коровы дают прямо сливки, а некоторые даже масло. И все мало. Еще 20 коров и быка купили. Соленой осетрины 20 пудов. И виолончель[61], как ни просила Кат‹ерина› Ал‹ексеевна› оставить.

Из письма к H. A. Белоголовому от 8 июня 1882.

Ораниенбаум (19–2, с. 116).

14

Наша дача с приятностями. На прошлой неделе маленькую Лизу[62] укусила змея. К счастью, подле оказался врач Грацианский[63], который прижег рану. Целый день мы были в величайшем страхе. А через день после того ночью вздумали залезть к нам воры и уже оторвали у окна задвижки, но тут уж я выручил: стал кашлять, и воры, убоясь, ретировались.

Из письма к Н. А. Белоголовому от 7 июля 1882.

Ораниенбаум (19–2, с. 121).

15

Ераков купался в грязях в Аренсбурге и заметно поглупел. Влияние лет очень заметно. Наблюдая за ним последние два года, я воочию вижу, как он глупеет. А он, может быть, видит, как я глупею. Это круговая порука. Но по мере того, как он глупеет, желудок его делается все исправнее да исправнее, так что съедает он массу.

Из письма к Н. А. Белоголовому от 11 августа 1882.

Ораниенбаум (19–2, с. 129).

16

Вам, как толкователю русского гражданского кодекса, вероятно, известен процесс ‹– – –›[64].

А мы между тем ежеминутно здесь об Вас вспоминаем, читая Вашу книгу[65] и соображая, в скольких смыслах Вы могли бы каждого из нас лишить имущества! Но прежде всего – в карты!!!

Вчера мы решили: послать Вам несколько рецептов дешевых кушаний. Вот на первый случай:

Взять травы клеверу, а ежели нет, то осоки; полить уксусом, а ежели нет, то водой; нарубить трюфлей, а ежели нет, то пробок, все взболтать и, помолясь, кушать.

О говядине в этом рецепте не упоминается, потому что ныне и в Петербурге уже возбужден В. И. Лихачевым вопрос о выпуске особой ассигнационной говядины, которая заменяла бы настоящую в такой же мере, как ассигнационный рубль заменяет настоящий рубль. ‹…›

Стихов!! Ибо если мы будем продолжать печатать ассигнационные стихи Вейнберга[66], то у читателей произойдет понос.

Из письма к А. Л. Боровиковскому[67]

от 18 октября 1882.

Петербург (19–2, с. 136).

Александр Львович Боровиковский

17

Вы отсутствуете из Петербурга в самое горячее время. В музее Лента появилась девица Виолетта, без рук, которая рисует ногами. Ноги без перчаток; выше колен надето трико, так что видны только ягодицы, но больше – ни-ни. Сверх того в том же музее показывают мужчину Антона, без рук и без ног, который делает детей… угадайте чем? И когда нужно демонстрировать, то с дозволения об‹ер-›полициймейстера приводят к нему девицу Виолетту, и через три-четыре минуты ребенок сделан!

Что касается до того, каким образом Эвель Утин сделался христианином[68], то настоящая правда всей этой истории представляется в след‹ующем› виде. Старый Исаак, побуждаемый обер-полициймейстером Галаховым к выезду из Петербурга, не решился, однако ж, лично познать свет истинной веры, а пожертвовал сыном Эвелем, при котором и полагал навсегда поселиться в Петербурге, в качестве родственника (это дозволяется). Пригласили протодиакона из Исакиевского собора для наставления Эвеля в правилах веры, но протодиакон, вместо «Начатков», принес колбасу, сказав: довольно с тебя и этого. И когда Эвель съел колбасу, то сейчас же сам от себя прочитал «Богородицу». После второй колбасы – прочитал «Отче наш». Тогда протодиакон принес третью колбасу, полагая, что, съевши ее, Эвель прочтет «Верую», но как ни старался Эвель произнести «И во единого господа нашего Иисуса Христа» – не мог. И когда пришел протодиакон, то, вместо исповедания веры, прочитал ему «Боже, царя храни». Протодиакон был приятно этим изумлен и, сказав «это, пожалуй, еще лучше», свел его в кухню и посадил в кадку с водой: ныряй! Причем оказалось, что Эвель не только обрезан, но златообрезан. А восприемниками были: Пассовер и Куперник[69].

Вот после этого-то и состоялся знаменитый закон, дозволяющий при обращении евреев допускать сокращенный чин, т. е. не требовать от них молитв, а только знания «Боже, царя ‹храни›».

Несколько слов о наших общих знакомых.

Унковский – сделал ребеночка, но какого пола – неизвестно, потому что дите родится месяца через четыре. Эта неожиданная радость, по-видимому, остепенила Ал‹ексея› Мих‹айловича›, так что он уж не знает и сам, смеяться ему или нет. Иногда вдруг выпалит – и сейчас же вспомнит: шестой! Видимся мы очень редко, потому что я почти совсем не выхожу из дома.

Владимир Ив. Лихачев деятельно готовится к посту министра каких бы то ни было дел. Утром ездит в съезд, вечером – заседает. Газеты полны его именем. Воскресенья[70] еще в ходу, и я аккуратно их посещаю. Елена Осиповна[71] конфект больше не покупает, а потчует винными ягодами (фигами) и Абазою с Коробкою[72]. Лихачевы совсем разошлись с Елисеевыми[73]; но почему – неизвестно. До того разошлись, что Гр‹игорий› Зах‹арович› сказал, что ежели они приедут в тот город, где он имеет местопребывание, то он немедленно провалится сквозь землю. Вообще Г‹ригорий› 3‹ахарович›, по-видимому, совсем одурел. Лишил Кат‹ерину› Павл‹овну› наследства и живет в свое удовольствие, полагая, что «Отечественным запискам» конца не будет.

Ераков, Александр – имеет приезд ко двору благоверной государыни Екатерины Михайловны[74]. В бытность мою в Ораниенбауме (где я целое лето на даче провел) скрывался от меня, не ожидая ничего хорошего для своей репутации от моего знакомства. По возвращении в Петербург у меня не был, но 8-го ноября[75], услышав, что за обедом будет стерляжья уха, приехал, однако ж приглашен не был. Говорят, будто дела его плохи, так как В‹ера› Ал‹ександровна›[76] дает уроки музыки, и он сам определился на службу в каком-то правлении жел‹езной› дороги. Но за квартиру – платит. Адрес: 1-ая рота Измайл‹овского› полка, дом Тарасова.

Победоносцев Константин и Катков Михаил[77] – заняты деланием вреда.

О Герарде[78] ничего не знаю Но, кажется, ест гороховый суп и ходит в Михаил‹овский› театр учиться светским манерам.

Утин – не Эвель, а Евгений – тоже сделал ребеночка и ждет его появления. Утин, Лейба[79], сошел с ума и содержится у Балинского[80] в заведении.

Из письма к А. Л. Боровиковскому от 18 ноября 1882.

Петербург (19–2, с. 149–150).

18

Окрестивши суворинское чадо[81], отобедавши у Панаева[82], поцеловавши Стасюлевича и переговоривши с Краевским насчет направления внешней политики, Вы, вероятно, уделите несколько свободных минут и Новгороду. В этой надежде я и адресую туда сие письмо, тем более что наступает обряд истребления буженины, строго соблюдаемый всеми христианами «от потрясенного Кремля до стен недвижного Китая»[83].

‹…›

Говорят, будто выжившая из ума Пассекша[84] рассказывает об крестинах следующее: уж мы вокруг купели-то плясали, плясали… затормошили меня, старуху, совсем. А потом, сударь, обедать подали. И чудо только! провизия, кажется, отменнейшая, и стерлядь живая и ростбиф – а точно кто в нее насмердил![85]

Говорят, даже Бога на крестины приглашали, да он отговорился: хлопочу, говорит, о Стасюлевиче в Комитете м‹инис›тров[86], так некогда. И прислал будто бы Иуду Искариотского, который розничную продажу газет выдумал[87].

Из письма к М. А. Языкову[88]

от 22 декабря 1882.

Петербург (19–2, с. 163).

19

Неделю тому назад я послал Вам письмо, в котором изложил подвиги каждого из компании мушкетеров, одним из членов которой (вроде отсутствующего сенатора) считаетесь и Вы. С тех пор в положении воюющих сторон ничего нового не произошло. ‹…›

Елисеев очень интересуется знать, где Вы и как живете? Я отвечал, что Вы живете в мифологической местности, именуемый Саксагань, в большой дружбе с Аполлоном, который играет на лире, а Вы – трисвятую песнь припеваете. И камни пляшут.‹…›

‹…›

Представьте себе: на днях смотрю в железнодорожную мою карту и не верю глазам своим: река Саксагань! Бежит себе и даже впадает в Ингулец, т. е. некоторым образом в Борисфен! И даже неизвестно, кто тут Ингулец: может быть, Саксагань эта самая и есть Ингулец[89]? Ведь не Станлей[90] определяет, кому быть Ингульцом, а кому Саксаганью, а простая русская баба. Во всяком случае, Саксагань есть – и слава богу.

Из письма к А. Л. Боровиковскому от 6 января 1883.

Петербург (19–2, с. 169–170).

20

Вчера был у меня Островский, который с братцем посетил Кавказ. Ужасно хвалит Батум: вот, говорит, куда ступайте! Климат – чудесный; губернатор – добрейший, а вице-губернатор – еще добрее. Вот истинное определение русской жизни. Климат хорош; но все-таки только тогда вполне хорош, ежели и губернатор и вице-губернатор соответствуют. Я это чувство давно испытываю. Хочется мне оседлость какую-нибудь купить, да вдруг вспомнишь: а каков-то губернатор? каков исправник? становой? мировой судья? Затаскают, засудят; из убежища отдохновения устроят каторгу. Вообще, мне в этом отношении не везет. Не могу найти себе убежища, да и конец.

Из письма к H. A. Белоголовому от 18 декабря 1883 (19–2, с. 255).

Авторская дарственная надпись А. Н. Островскому

21

А между тем случилось следующее. Ко мне обратился кунгурский 1-й гильдии купец Наркиз Богданович Кормильцын[91] с вопрос‹ом›: нет ли в моем ведомстве (очевидно, он еще не знает, что ведомство мое распущено) стихотворца, который мог бы написать стихи на бракосочетание его дочери Ирины Наркизовны, но так, чтобы стихи были по 1-й гильдии, и что это будет стоить. Я указал ему на Вас, думая, что это Вас развлечет. Но при этом написал ему, что так как стихи требуются непременно по 1-й гильдии, то цена им будет 1 р. 25 к. за строку, ежели не меньше 200 строк. Или, короче говоря, за все стихотворение 250 р., если же Вы напишете меньше 200 строк, то за каждый недописанный стих платите по 5 р. неустойки. Кроме того, я объяснил ему, что Вы надворный советник (кажется, так?) и занимаете несменяемую должность, которая, впрочем, вскоре сделается сменяемою, и что, ввиду этого, Вы, может быть, пожелаете, чтоб стихи были прочитаны под псевдонимом Случевского[92]. Кроме Вас, я указал на Аполлона Майкова, который тайный советник и имеет через плечо орден[93].

Не знаю, на что решится г. Кормильцын, но, во всяком случае, считаю нужным Вас предупредить, чтоб Вы не испугались, получив из Кунгура предложение. ‹…›

Дама, которую Вам адресовал Унковский, воротилась от Вас в восторге; говорит: не знаю, что такое у него в панталонах, но совершенно как фимиам. А Унковский ей на это: да Вы не у Победоносцева ли по ошибке были?

Из письма к А. Л. Боровиковскому от 11 июня 1884.

Сиверская (20, с. 32–33).

22

О стихах на бракосочетание Ирины не беспокойтесь: их уже сочинил Надсон[94] и отослал по назначению. Стало быть, он и деньги получит. Бедный, по-видимому, немного поживет. Головин (доктор)[95] говорит, что у него чахотка. К счастию, Головин очень часто ошибается, и в этом единственное спасение. Может быть, диагноз его даже означает: сто лет здравствовать. На днях у нас кухарка стала часто в обморок падать. Послали к Головину (он здесь же на Сиверской) – он освидетельствовал и говорит: хроническое воспаление почек. Надо ей одним молоком питаться. Та было поверила; но потом вдруг спохватилась: у меня, говорит, совсем не почки болят, а мне мужика надо. И уехала в Петербург для случки, а когда оплодотворится, то назад приедет.

‹…›

Но кроме этого, есть и еще важная политическая новость. Ераков собрался жениться на девице Малоземовой[96], пьянистке в‹еликой› к‹нягини› Екатерины Михайловны, у которой два зуба изо рту выперло наружу, да два зуба там… Вот Ераков и собрался это обстоятельство проверить – инженер ведь он. Но тут его лукавый попутал. Показалось ему, что у него из огорода по ночам клубнику воруют, вот он и дал себе слово подкараулить. Ночью, услышав подозрительный шорох, в одной рубашке, без подштанников, ползком вышел в огород и засел в куст. Кстати, думает, я там и за большой нуждой схожу. А в кусте между тем змея спала. Не ядовитая, но все-таки змея. Услышала, что кто-то сбирается на нее класть, взяла да и укусила в самое причинное место. Взревел Ераков, а брачные пули в одно мгновение раздулись, как картечи. Прибежал домой, всполошил дочерей; те пристают: что у Вас, папенька, болит? А он объявить не смеет, а только кричит: не могу жениться. Послали к августейшей владетельнице города Ораниенбаума – она тоже хочет знать, что у милого старичка болит. Наконец, приехал доктор, и всем потихоньку объяснил. Теперь Еракову уже не больно, но едва ли не придется расстаться со своим архитектурным украшением. Дочери ходят мимо него, потупив глаза, августейшая владетильница нюхает спирт, а девица Малоземова всем горько жалуется: стоило ли из-за фунта клубники лишать себя удовольствия! Сам же Ераков, не будь глуп, завел переговоры с Моршанском[97], насчет принятия большой печати. Говорят, Платицын дает ему всего 85 копеек, но он надеется, что это по недоразумению, и на днях собирается в Моршанск лично. Это правда, говорит, что я и без того должен бы их лишиться, но ведь тут дело идет не об них одних, а обо всем – должен же «корабль» что-нибудь накинуть, тем более что у меня долги.

‹…›

От Унковского получил письмо: он затеял настоящее хозяйство; арендатору отказал и орудует сам. Жалуется, что навозу мало. Я советовал, разумеется, всей семьей принимать касторовое масло, но с тем, чтобы это удобрение класть исключительно на огород. Если же хочет персидскую ромашку сеять, то пусть пригласит Головачова[98], которого кал удивительно для этой цели хорош.

Из письма к А. Л. Боровиковскому от 6 июля 1884.

Сиверская (20, с. 50–52).

23

В августе меня обыкновенно посещает lumbago[99]. Посетил и теперь. Болезнь эта глупая и состоит в том, что чувствуешь будто задницу вывихнул. Теперь я мажу себе иодом хвостик (кстати: Боткин меня удостоверял, что он знает одного сенатора с хвостом – к счастью, в старом сенате) и так как это горячит, то по ночам я вижу ни с чем несообразные сны. Так, например, будто бы задница моя разделена на участки, и один участок с торгов достался Вам, а Вы хотите на нем шпанскую мушку поставить. Я протестую, говорю: ведь больно-то будет мне; а Вы говорите: должен же я свои деньги выручить и т. д. Словом, сущий вздор, который может привидеться только после долгого разговора с Ратынским[100].

Или еще: будто бы Победоносцев и митрополит Аника[101] спорят, отчего оное место называется причинным. Победоносцев будто бы утверждает, что оттого, что оно есть причина всех зол, а Аника возражает: это смотря по тому, какова причина! Ежели у кого причина малая и слабая, то, действительно, кроме пакости, ничего и ожидать нельзя; но ежели у кого причина исправная, то оная даже удовольствие доставить может и т. д. Опять сущий вздор, но при драхеншусе[102] неизбежный.

Кстати о Победоносцеве[103]. Ходит слух, будто на одном званом обеде хозяйка дома, которая от своих родственников-офицеров слышала, что К‹онстантин› П‹етрович› болен, что у него шулята[104] слабы, и когда она обращалась за разъяснением, то ей говорили, что это та самая болезнь, которая на вульгарном языке называется «в три пальчика без смычка»[105] – так вот эта самая хозяйка в самый разговор обеда вдруг обращается к Побед‹оносцеву› с вопросом: а что, К‹онстантин› П‹етрович›, у вас шулята все еще слабы? Общий конфуз. Но, к счастью, выручила молоденькая сестра хозяйки, которая, видя общее замешательство, спросила: ведь, кажется, по-французски эта болезнь онанизмом называется. В эту минуту ударил гром и кто-то ‹– – –›, но не Алексей Михайлович, потому что он еще в деревне. А через минуту из-за туч показалось солнышко и стали разносить фрукты. А на другой день все либералы говорили: и не то еще будет, ежели доступ на высшие курсы будет для женщин затруднен.

Из письма к А. Л. Боровиковскому от 5 августа 1884.

Сиверская (20, с. 62–63).

24

Представь себе, в Москве есть женская лечебница Заяицкого (на Полянке в собст.‹венном› доме) с постоянными кроватями. Какое счастливое стечение обстоятельств!

Из письма к В. П. Гаевскому от 19 ноября 1884.

Петербург (20, с. 104).

25

Из общих знакомых я только двоих продолжаю видеть: Унковского и Лихачева. Из них первый – веселится, второй – стремится[106]. У второго сын, Александр[107], от земли не видать, а тоже уж стремится, состоит членом Кодификационной Комиссии, рассуждает столь здраво, что к праздникам 150 р. награды получил. Только за одно здравое рассуждение – такая куча денег! сколько же бы ему дали, если б он не вполне здраво рассуждал, а например хоть на манер Кахановской комиссии[108]?

Но на Унковского даже смотреть приятно. Теперь я его редко вижу, но всякий раз, когда вижу, то думаю: стало быть, веселиться еще можно. Но он уже допустил в своих собеседованиях некоторые улучшения, и теперь даже при «дамах» употребляет вводные изречения, вроде «‹– – –›» «ах ‹– – –›!»

Разумеется, «дамы» стараются не понимать, но как он ведет себя в высшем обществе и с министрами (представь себе, является к ним по делам, просто возвещает об себе: Унковский – только и всего, и его не отсылают в участок), – не знаю. Во всяком случае, лестно думать, что у меня до сих пор сохранилось два знакомых, из которых одного все любят, а другого все считают человеком, без коего шагу ступить нельзя.

Из письма к А. Л. Боровиковскому от 15 января 1885.

Петербург (20, с. 127).

26

Теперь, об общих знакомых. Лихачев все хлопочет? Чтó ему нужно, – я разгадать не могу, но только он как в котле кипит. Быть может, мы так теперь отвыкли от идеи об общей пользе, что уже и понять не можем этой кипучей деятельности. Но, во всяком случае, нужно думать, что у него есть цель, и пошли ему господи поскорее ее достигнуть. Унковский больше всего – обедает. И с Поляковым[109] обедает, и с Каншиным[110], и с Лермонтовым[111], а иногда и с нами – и нигде его не тошнит. Говорят, на днях у какого-то министра завтракал и тот его крымскими винами потчивал. И все-таки воротился домой веселый. У него в доме, одновременно со мной, дифтерит маленькую Лизу чуть не съел. Есть термин: космополит, а Унковский – космодинатор[112]. Неуклюже несколько это слово, надо другое придумать, но непременно надо. Это совсем особенный тип. Назначение человека: обедать, хотя бы даже при отсутствии аппетита.

Из письма к А. Л. Боровиковскому от 25 февраля 1885.

Петербург (20, с. 148).

В настоящем издании мы публикуем два мемуарных текста Константина Михайловича Салтыкова: его книгу «Интимный Щедрин» (1923) и первую мемуарную заметку «Кончина императора Александра II и Щедрин». Все остальные мемуарные публикации К. Салтыкова в той или иной мере повторяют темы этих двух[126]. Рукопись книги, находящаяся в Государственном архиве Тверской области (ΓΑΤΟ)[127], представляет собой карандашный автограф на листах большого формата, заполненных с одной стороны, листы 2–13 отсутствуют. По сравнению с этим текстом в книге 1923 г. была изменена лишь композиция.

Многие лица, находящие, что литературные произведения моего покойного отца и в настоящее время имеют характер современности, журят меня за то, что я не знакомлю читающую публику с, так сказать, интимной биографией автора «Пошехонской старины» и укоризненно ставят мне в пример Л. Ф. Достоевскую, которая, как говорят, написала, где-то в Швейцарии находясь, целый трактат о своем гениальном родителе[128], да еще к тому же чуть ли не на немецком языке…

И вот, хотя в отношении папы не предвидится в ближайшем будущем никаких коммеморативных дат[129], я берусь за перо и постараюсь дать по возможности полную картину интимной жизни того русского великого человека, который почти весь свой век посвятил литературе, честно неся звание литератора, которое он завещал мне ставить выше всего[130]. И я, сознаюсь, ставлю звание литератора чрезвычайно высоко, вследствие чего весьма часто скорблю о том, что в настоящее время, к сожалению, не все пишущие достойны носить это звание, хотя и присваивают его себе.

Начиная свои воспоминания, я должен оговорить, что данных, относящихся к литераторам – современникам отца, я много, к сожалению, сообщить не могу, по той простой причине, что отца почти никто из собратьев по перу не посещал. У нас бывали, да и то редко, H. A. Некрасов, В.Μ Гаршин, Гайдебуров[131], Джаншиев[132]. Чаще других бывала милейшая маленькая старушка, всегда одетая в старомодное платье с длинным шлейфом, Хвощинская-Зайончковская, более известная читающей публике под псевдонимом В. Крестовский[133]. Эта добрейшая старушка, можно сказать, боготворила отца и вместе с тем очень баловала нас, детей, принося нам сласти и рассказывая преинтересные сказки, которых мы наслушаться достаточно не могли. Зайончковская приходила обыкновенно вечером, когда отец с матерью уезжали куда-нибудь из дома, укладывала меня с сестрой спать и на сон грядущий повествовала нам о том, как у некоего принца засахарилось сердце потому, что он много ел сахара, из чего следовал вывод, что детям не следует слишком увлекаться сластями, и о многих других для нас интересных сказочных личностях.

Добрая старушка, ныне в качестве писательницы, имевшей свой час славы, совершенно забытая, пережила немногим моего отца. Она последние годы своей жизни провела на побережье Финского залива, в Петергофе, причем умерла в совершенной нищете. Болезнь ног не позволяла ей ходить, и ей не на что было приобрести колясочку, на которой ее могли бы перевозить с места на место. Узнав про это, покойная мать моя поручила мне повезти ей ту колясочку, на которой прежде возили моего отца. Я исполнил поручение и был свидетелем радости больной, когда она узнала, кто раньше пользовался колясочкой.

Я рад случаю, представившемуся мне, помянуть добрым словом хорошую женщину, талантливую писательницу, искреннего друга моего отца.

H. A. Некрасова я помню очень мало, так как он умер, когда я был совсем мал. Знаю только, и то со слов покойной матери, что мой отец, восторгаясь талантом «печальника земли русской», не очень-то его жаловал. Причиной этому было пристрастие Н. А. к игре в карты, причем у поэта игра велась азартная, к нему шел «на огонек» кто хотел, и понятно, что среди гостей встречались люди с довольно сомнительной репутацией, вследствие чего на квартире Некрасова нередко происходили очень прискорбные сцены из-за допускавшихся некоторыми из игроков нечестных приемов. Иногда дело доходило до крупных скандалов, причем в ход пускались тяжелые шандалы (подсвечники), ставившиеся на ломберные столы. Конечно, сам Н. А. в этом был совершенно ни при чем, но все же ему ставилась в вину та неразборчивость, с которой он принимал к себе всякого встречного-поперечного, незнакомого ему человека, никем порой ему даже не представленного[134].

Некрасов, всегда одетый с иголочки, в узких клетчатых брюках, коротеньком пиджачке, с галстухом, небрежно завязанным а-ля бабочка, приезжал к нам довольно часто, говорил комплименты маме, трепал меня и сестру рукой в замшевой перчатке по голове, а затем особенной, качающейся походкой отправлялся в папин кабинет, где усаживался, заложив ногу на ногу, в позу, которую он, вероятно, считал модной и грациозной, вынимал из бокового кармана пиджачка серебряный портсигар, из которого извлекал сигару, и, зажигая ее, пускался в разговор с отцом. Нас просили тогда вон из кабинета.

Когда Некрасов перед смертью сильно заболел, то мы его уже не видели.

Смерть его очень огорчила папу, который говорил, что Россия теряет большого поэта и патриота, но что смерти следовало ожидать ввиду того образа жизни, который вел Н. А. Собственно говоря, нас, детей, смерть эта не очень тронула, потому что покойный держал себя с нами слишком покровительственно, а нам это не нравилось.

Только потом, когда нам стали известны стихотворения Н. А. и когда мы поняли их смысл, – мы поняли, какого гениального, истинно русского человека потеряла с его смертью Россия.

Несчастная страсть Некрасова к карточной игре дала повод моему отцу и троим его знакомым помянуть поэта во время его похорон довольно оригинальным образом.

Некрасов жил в Петербурге в доме Краевского (издателя «Голоса») на углу Литейного проспекта и Бассейной улицы, а наша квартира находилась оттуда в близком расстоянии – на Литейном же в доме Красовской, впоследствии вышедшей замуж за известного в столице окулиста Скребицкого. Похоронен был Н. А. на кладбище Новодевичьего монастыря. Следовательно, похоронная процессия должна была проследовать мимо окон нашей квартиры.

И вот мы всей семьей, за исключением отца, отправившегося отдать последний долг своему бывшему редактору, собрались у окон, выходивших на улицу. Скоро перед нашими глазами начала развертываться громадная процессия людей всех слоев общества, искренно оплакивавших того, который, несмотря на свои неуравновешенные нравственные качества, никому из широкой публики не известные, весь свой поэтический великий талант отдал на служение массе униженных и обиженных[135], требуя для них тех же прав, которыми обладала лишь небольшая кучка привилегированных лиц. Похороны были действительно величественны. Гроб несли на руках, толпа заполнила всю ширину проспекта, сотни голосов пели покойному «вечную память».

За катафалком ехал ряд карет. Из одной из них вдруг высунулся папа и, показав нам игральную карту, скрылся в окошечке экипажа.

Когда отец приехал домой, то мама спросила его, что значил этот его жест, на что он ответил, что, едучи на кладбище, он и его компаньоны по карете засели за партию в винт, будучи уверенными, что душа Некрасова должна была радоваться, видя, что его поминают тем же образом, каким он любил проводить большую часть своей жизни[136].

Самыми близкими людьми к отцу были: лейб-медик профессор С. П. Боткин[137], присяжный поверенный A. M. Унковский, бывший в свое время тверским губернским предводителем дворянства, уволенный от занимаемой им должности и сосланный при Николае I за то, что он подарил часть принадлежавшей ему земли при сельце Дмитрюкове крестьянам[138], и В. И. Лихачев, бывший петербургским городским головой, покинувшим этот пост после дела о так называемой «пухертовской муке», затем председателем столичного мирового съезда, наконец сенатором[139]. В хороших отношениях с отцом был также петербургский нотариус В. И. Иванов, честный и дельный человек, с совершенно лысой головой, женатый на женщине значительно моложе его, что, однако, не мешало ей быть верной и любящей супругой[140]. Частенько заходил также к нам цензор Ратынский, человек далеко не красивый и не молодой[141]. Приходил он по вечерам и выпивал целый графин красного вина. Его визиты имели характер весьма деловой, так как он информировал моего отца о том, что происходит в цензурном комитете. Эти сведения для моего отца, одного из редакторов «Отечественных записок», были весьма ценны, так как, зная о том, какие влияния преобладают в комитете, он имел возможность ограждать свой любимый журнал от произвола цензуры, которая, как известно, в восьмидесятых годах прошлого столетия, пребольно кусалась.

К названным лицам надлежит прибавить еще редактора «Вестника Европы» М. М. Стасюлевича, или, как его фамильярно звали по почину Лихачева, Стасюляки, и мы получим тот небольшой кружок, который был более близок к моему отцу.

Алексей Михайлович Унковский

A. M. Унковский был, как всем известно, человек до щепетильности честный[142]. Про него говорили, что он в качестве адвоката не взялся защищать ни одного «грязного» дела. Вследствие этого он не богател, подобно своим коллегам по сословию, и жил чрезвычайно скромно, содержа семью из шести душ. Супруга[143] его, женщина простая и добрая, прекрасная хозяйка, помогала мужу как только могла, и жили они душа в душу. Сам А. М. смотрел на жизнь с философской точки зрения и, несмотря на то что зачастую перебиваться ему было нелегко, был обыкновенно в хорошем настроении духа, любил повинтить по маленькой, рассказывать анекдоты, которым сам первый смеялся. Называл он сам себя неунывающим россиянином и, главным образом, довольствовался жалованьем, получаемым им из (насколько помню) двух столичных учреждений, в коих он состоял юрисконсультом[144].

Владимир Иванович Лихачев

Что касается В. И. Лихачева, то этот последний был, не в пример Унковскому, человеком с большими наклонностями к карьеризму. Довольно крупный петербургский домовладелец с Фурштадтской улицы, видный из себя мужчина, он старательно вылезал в люди, чего, как видно из изложенного выше, и добился. Злые языки утверждали, что многого достиг он через женщин, которые пленялись его мужественной красотой. Не отрицаю, что В. И. имел большой успех у женщин, но вместе с тем полагаю, что известного положения он достиг своим недюжинным умом, умением когда нужно о себе напомнить. Кроме того, он был прекрасным оратором, и не только на русском, но и на французском языке. Его весьма отличил, между прочим, приезд в Петербург французской эскадры. В. И. в то время был «лорд-мэром», и в этой должности он встречал эскадру, причем произнес несколько очень дельных, остроумных речей в пользу альянса Франции с Россией. Эти его речи и обратили на него внимание со стороны так называемых «сфер».

Характера В. И. был веселого, нрава расточительного, и дом его на Фурштадтской был вечно в долгу как в шелку. Жена его Е. И.[145], известная тем, что она была поборницей женского образования, одной из основательниц петербургских Бестужевских высших женских курсов[146] и автором многих брошюр, трактовавших о женском образовании, всецело преданная своему великому делу, мало вмешивалась в дела мужа, и для нее, кажется, были совершенно индифферентны как его амурные похождения, так и преуспевания по службе выборной и государственной. Между прочим, В. И. много помог моему отцу в сочинении этим последним сказок с животными в качестве действующих лиц, давая ему сочинения Брэма[147], с которыми отец мой основательно познакомился, чтобы как можно вернее выявить в своем произведении индивидуальные качества того или иного зверя. Впрочем, папа, в конце концов, приобрел все произведения известного зоолога, не желая вечными просьбами надоедать В. И.

Надо сказать, что по первоначалу Унковский и Лихачев были, несмотря на разность характеров, большими друзьями и с удовольствием встречались у моего отца, который их одинаково любил и с которыми (в то время, конечно, когда болезнь еще не сделала его совершенно нелюдимым) ему всегда было приятно проводить время в дружеской беседе, узнавая от А. М. судейские новости, а от В. И. вообще столичные новости. Но в один непрекрасный день между А. М. и В. И. пробежала черная кошка. О причинах разлада тут упоминать не буду, но должен констатировать тот факт, что разлад этот был нешуточный. Из друзей оба названных лица вдруг превратились во врагов. Унковский ничего не желал слушать о Лихачеве, а Лихачев открещивался от Унковского. Те дружеские беседы, о которых я упоминал выше, прекратились сами собой к великому огорчению моих отца и матери, которая тоже очень любила видеть около себя супруг поссорившихся прежних друзей, также принявших сторону своих мужей и, как говорится, раззнакомившихся. Оба поссорившиеся стали бывать у нас в одиночку, жаловаться отцу друг на друга, чем ему больше докучали, чем доставляли удовольствия своими визитами. Подобное положение вещей продолжалось довольно продолжительное время, года, насколько помню, с два[148]. Мой отец поставил себе целью их примирить, для чего, воспользовавшись их пребыванием за границей, выписал их к себе в Кларан (Clarens) в Швейцарии, где временно проживал в гостинице Roy. Унковский и Лихачев приехали туда, не предполагая встретиться, были неприятно поражены подготовленным им сюрпризом, но, чтобы не доставить огорчения отцу, изъявили желание помириться. Из этого получился, однако, один лишь худой мир[149]. Помирились же они окончательно несколько лет спустя – у одра смерти папы, где они неизбежно должны были столкнуться.

Сергей Петрович Боткин

О С. П. Боткине скажу, что этот знаменитый врач своими непрестанными заботами много содействовал продлению жизни моего отца и, таким образом, способствовал тому, что российская литературная сокровищница обогатилась таким прекрасным чисто беллетристическим произведением, каким является «Пошехонская старина», автобиография моего отца[150], произведением, в котором, как в зеркале, отражается жизнь прошлого, отжившего века, бесправия народных масс. В этом Боткину много способствовали его талантливые ассистенты, доктора Н. И. Соколов[151] и Васильев, имя и отчество которого я, к сожалению, забыл[152]. Этот Васильев, между прочим, был у нас на квартире в то время, когда моего отца хватил удар, роковой для его жизни. Васильев застал отца по обыкновению в его кабинете, откуда он за последнее время никуда не выходил, за письменной работой – началом задуманного, несмотря на невыносимые физические страдания, труда «Забытые слова». Осмотрев больного, врач, распростившись с ним, вышел из кабинета, но едва прошел он часть небольшой гостиной по направлению к передней, как из кабинета раздался зов: «Доктор… доктор…» Васильев вернулся в только что им покинутую комнату и уже застал моего отца в беспомощном состоянии: у него отнялась вся правая часть тела и онемел язык. Смерть последовала через 24 часа[153]. Но о ней я расскажу ниже.

Без С. П. и его ассистентов папа, можно сказать, за последнее время не мог прожить дня. Чтобы быть ближе к Боткину, он даже на одно лето нанял дачу в Финляндии, недалеко от станции Мустамяки Финляндской железной дороги, в имении начальницы известной в то время петербургской женской гимназии, в которой училась моя сестра, княгини Оболенской, находившемся вблизи имения врача[154]. Эту дачу, а также жизнь в ней мой отец описал в «Мелочах жизни». Каждый прочитавший это произведение поймет, какие лишения он претерпел, в каких неблагоприятных условиях он прожил то лето единственно для того, чтобы быть поблизости от того лица, которому он больше всего как врачу доверял. Правда, сама владелица имения и ее зять художник Волков, с которым я почти целыми днями ловил рыбу в громадном озере, находившемся около самой нашей дачи, старались как можно больше скрасить жизнь знаменитому своему нанимателю, но все неудобства, испытанные там отцом, отнюдь не принесли пользы его здоровью. Да и несмотря на то, что у нас были свои лошади и хорошая, удобная городская коляска, с Боткиным приходилось мало видеться, так как он почти все лето провел в Петербурге, где у него было немало пациентов. Между прочим, меня лично Боткин спас от смерти. Дело в том, что, обучаясь в петербургской гимназии Я. Г. Гуревича, откуда меня отец затем перевел в Александровский (Пушкинский) лицей, где он задолго до того сам окончил курс наук, я в один непрекрасный для меня день заболел. Позванный наш обычный врач по детским болезням A. A. Руссов[155] констатировал у меня, кажется, воспаление легких. Между тем я заболел на самом деле скарлатиной. Отец, не подозревая этого обстоятельства, все же очень волновался, забросил работу и целые дни проводил около меня. В то время Боткин был за границей, откуда возвратился дня через два после того, как я заболел. Проезжая мимо нас, он, не доезжая к себе, вздумал навестить отца, от которого и узнал, что я болен. Он-то и диагностировал у меня скарлатину[156]. Можно себе представить ужас моего отца, который немедленно отправил мою сестру в семью нашего соседа кн. Абашидзе[157]. Во все время моей болезни, которую лечил сам С. П., папа не мог работать, страшно волновался и только тогда вернулся к своим обычным занятиям, когда я наконец был объявлен вне опасности.

Отвлекаюсь несколько в сторону, так как считаю нужным сказать два слова о князе Абашидзе[158]. Грузин родом, этот красавец мужчина высокого статного роста, с орлиным носом, вьющимися, уже с проседью, волосами, был человеком богатым. Царь Александр II разрешил ему, в знак особой милости, носить грузинский национальный костюм и оружие. В Летнем саду, где обыкновенно Абашидзе прогуливался днем, все бывшие там с любопытством смотрели на высокого красавца в невиданной в сумрачном Петербурге одежде из шелка и бархата с развевающимися рукавами. У Абашидзе была дочь Нина, тоже красавица, с которой, несмотря на то что она была старше нас, мы, дети, были очень дружны. Папа не без удовольствия вел разговоры со старым князем и, будучи откровенным до конца, воспользовался его манерой говорить, описывая своих восточных «человэков». Впрочем, Абашидзе был добрейшим человеком, и ему доставляло, между прочим, громадное удовольствие присутствовать на танцклассе, которые он организовал у себя на квартире для своей Нины[159], нас и живших под нами детей графа Нирод[160], заведовавшего в то время департаментом уделов. Посещал танцкласс бодрый еще в то время мой отец и требовал от меня и сестры отчетливого исполнения всех движений, которым нас обучала наша «балетмейстерша» m-me Цель, весьма ретивая в своем деле особа, выделывавшая, несмотря на очень почтенный возраст, разные па с легкостью и ловкостью молодой женщины.

Возвращаясь к Боткину, я должен сказать, что у него устраивались музыкальные вечера, на которых участвовали такие музыканты, как пианист А. Г. Рубинштейн[161], виолончелисты Вержбилович[162] и Давыдов[163], скрипач Ауэр[164]. На этих вечерах часто присутствовали мой отец и мать.

С тем же Боткиным у нас приключился небольшой инцидент. Моего отца нельзя было назвать верующим. Он ждал исцеления своих недугов больше от врачей, чем от бога. Незадолго до смерти, месяца за два, когда ему стало очень нехорошо, моей матери вдруг захотелось, чтобы над папой прочел свою молитву прославленный в то время о. Иоанн Кронштадтский[165]. Долго она не решалась сделать моему отцу предложение пригласить к нам о. Иоанна. Наконец она ему об этом сказала, и, к ее удивлению, папа только пожал плечами, но от встречи со священником не отказался[166].

И вот мать моя с необычайными трудностями добилась того, что в известный день прославленный иерей появился в нашей квартире[167]. Однако, принимая его, мой отец строго-настрого наказал, чтобы об этом не было известно Боткину, из боязни, что профессор обидится, что его заменяют как врача, хотя бы временно, священнослужителем[168]. Был отдан приказ швейцару, чтобы он Боткина во время пребывания о. Иоанна не принимал под тем предлогом, что отец отдыхает. В назначенные женщиной, всегда возившей священника и бравшей за это известную мзду, час и день, у нас появился прославленный как исцелитель о. Иоанн, одетый в атласную рясу. Лицо его, как сейчас помню, было какое-то грустное, имел он усталый вид, что объяснялось тем, что во время приездов его в Петербурге возили из дома в дом, собирая, как говорят, и чему я охотно верю, без его ведома, обильную дань с близких больных, которым, по вере этих последних, он должен был принести, если не полное, то во всяком случае частичное облегчение их недуга. Глаза о. Иоанна были замечательны, они как бы пронизывали насквозь людей, и возможно, что он был гипнотизером, благодаря чему действительно он мог внушать людям то, что желал. Благословив отца, о. Иоанн поставил его пред собой и, будучи отделен от него столиком, на котором лежали икона, крест и Евангелие, прочел свою знаменитую молитву, начав ее шепотом, усиливая постепенно голос и окончив ее в повелительном тоне, как бы требуя от Бога исполнения этой молитвы. Произнесена она была так, что когда затем спросили отца, понял ли он ее, он отвечал отрицательно, зато похвалил рясу священника.

После прочтения молитвы о. Иоанна пригласили выпить чаю, и вот во время этого чаепития и произошел инцидент с профессором Боткиным.

Как я уже писал выше, швейцару был отдан приказ не принимать С. П. Отдавая этот приказ, моя мать, однако, не учла одного обстоятельства, а именно того, что карета, в которой возили о. Иоанна, где бы она ни остановилась, была немедленно окружаема толпой народа, часть коей жаждала получить батюшкино благословение, часть же останавливалась из простого чувства любопытства. Так случилось и перед домом, где мы жили. Проезжавший мимо Боткин был удивлен сборищем и, опасаясь, не случилось ли чего с отцом, велел своему кучеру остановиться у подъезда, где и узнал от собравшихся причину людского скопления, причем ему даже сообщили, у кого именно находится «кронштадтский батюшка», как простонародие звало обыкновенно Иоанна. С. П. вошел в швейцарскую и, несмотря на протесты привратника, докладывавшего, что ему было велено говорить, поднялся в третий этаж, где находилась наша квартира, входная дверь которой была почему-то не заперта. Профессор, снявший, по обыкновению, шубу внизу, в швейцарской, беспрепятственно прошел через переднюю и очутился в столовой, где пили чай. Можно себе представить, какое замешательство произошло среди нас при виде высокой плотной фигуры С. П., вдруг неожиданно появившейся в комнате. Но Боткин, добродушно улыбаясь, положил конец замешательству, пожурив отца за то, что этот последний захотел скрыть от него о. Иоанна, с которым он был давно знаком.

– Батюшка и я коллеги, – пошутил Боткин, – только я врачую тело, а он душу…

Никаких недоразумений, которых боялся отец, инцидент не возбудил, и Боткин продолжал лечить отца с той же энергией, как и прежде. Никаких улучшений в состоянии папы визит о. Иоанна не принес. Он скончался через два-три месяца после него.

Боткин недолго пережил своего пациента; он скончался от каменной болезни в декабре того же 1889 года.

М. М. Стасюлевич, известный издатель «Вестника Европы» и книгоиздатель, бывал у нас довольно часто. Он много помогал отцу советами, когда этот последний задумал выпустить в свет собственное издание своих сочинений, причем совершенно бескорыстно взял на себя все труды по этому изданию. Назначенный отцом одним из душеприказчиков, Μ. Μ. с согласия моей матери передал все оставшиеся после отца ненапечатанные рукописи в Академию наук[169].

В. И. Иванов, петербургский нотариус, дельный, честный и веселого характера человек, был одним из постоянных папиных партнеров по игре в винт. Отец мой играл, по свидетельству его партнеров, в карты прескверно, но мнил о себе совершенно обратное. Играл он нервно, волнуясь, и приписывал проигрыш робера своим партнерам, хотя в этих проигрышах был первым виновником. Он терпеть не мог, чтобы ему доказывали, что робер проигран именно по его вине. Иванов же, с своей стороны, всегда отшучивался от упреков отца, что бесило этого последнего. И вот как-то раз, рассердившись не на шутку на какое-то возражение В. И., человека совершенно лысого, отец в сердцах ему заявил, что «в следующий раз он запишет весь ремиз не на сукне, а на его, Иванова, лысине». Понятно, что это заявление вызвало гомерический хохот играющих и самого Иванова, к которому примкнул и мой отец. Инцидент был, таким образом, исчерпан[170].

Супруга Боткина[171] (вторая – первую я не знавал) была, насколько помню, дама не особенно приятная, но, видимо, хорошая хозяйка. Детей мужа от первой жены она недолюбливала. Да они в ней и не нуждались. Сергей Сергеевич был достойным преемником отца как врач и профессор. Евгений был тоже хорошим врачом. Петр был дипломатом, а Александр, как я то узнал несколько лет тому назад от сына С. П. от второго брака Виктора, бывшего в то время командиром Приморского драгунского полка, в начале Февральской революции уехавшего на Дальний Восток, занялся сельским хозяйством в имении своего отца в Финляндии[172].

Боткина очень, между прочим, пристрастилась к фотографии и снимала все, что ей попадалось на глаза. Она весьма желала снять фотографию с отца, что ей в конце концов и удалось сделать. Отец изображен за письменным столом, уставленным стклянками от лекарств, в халате, с пледом на плечах. Снимок был, надо отдать справедливость Е. Α., очень похож на натуру, и по нему можно судить о последних месяцах жития отца[173].

Федор Федорович Трепов

Теперь перейду к лицам, которых как будто было странно встречать у Щедрина, но которые, несмотря на это, бывали у него довольно часто: бывшему С.-Петербургскому градоначальнику Ф. Ф. Трепову[174] и тогдашнему премьер-министру графу М. Т. Лорис-Меликову[175]. Многие недоумевают, что собственно мог иметь с подобными лицами, особенно с Треповым, известным реакционером, общего мой покойный отец. А между тем ничего особенно странного в этих знакомствах не таилось. Понятно, что мой отец не напрашивался на них, но он вместе с тем не мог оттолкнуть от себя лицо влиятельное, каким являлся граф Лорис-Меликов и которое могло быть крайне полезным любимому журналу. Не мой отец ездил к М. Т., а М. Т. – к нему. Причина, побудившая графа искать знакомства отца, была чрезвычайно интересная. Дело в том, что Лорис-Меликову было Александром II поручено составить конституцию Российской империи, ту конституцию, которую загодя называли «куцей»[176] и которой не суждено было быть обнародованной. Получив это для него весьма лестное поручение, М. Т. испытал большое затруднение при выполнении его, не будучи знакомым с бытом русского народа. Среда, его окружавшая, тоже с этим бытом была или вовсе не знакома или почти не знакома. И вот кто-то посоветовал графу обратиться к моему отцу, известному как опытный администратор, имевшему много дела с народом в бытность советником вятского губернского правления, а также в должности вице-губернатора. Лорис-Меликов внял совету и обратился к отцу с просьбой оказать ему содействие. Папе просьба пришлась по душе, ибо он приветствовал всякое начинание, направленное к раскрепощению от самодержавного строя русского народа, и он согласился дать графу просимые этим последним указания. Таким образом завязались между либеральным сановником и известным писателем чисто деловые отношения на предполагавшееся благо народа. Событие 1 марта расстроило весь план Александра II[177] и прекратило работу комиссии, одним из закулисных участников которой был мой отец. Наступила реакция…

Михаил Тариэлович Лорис-Меликов

К террористическим выступлениям отец вообще относился отрицательно. Относился он так же отрицательно и к системам репрессий, выражавшихся в повешении людей, в заточении их в крепости, в ссылке на долгие годы в Сибирь и вообще куда бы то ни было.

Сам он был строго беспартийным человеком, и напрасно С. Н. Кривенко в своей о нем брошюре полагает, что он в конце концов сделался бы социалистом[178]. Он стремился быть свободным в своих суждениях и, наверное, остался бы верным себе, что бы от этого для него ни произошло[179]. Единственной целью его литературных трудов было принести наибольшую пользу любимой, родной ему, как, быть может, никому другому, России.

Его и в правящих кругах не считали человеком политически опасным, зная его замкнутый образ жизни и круг знакомства. У него не было вследствие этого производимо обысков. Рассказ о том, что будто бы как-то раз жандармы обыскивали его квартиру, а он, следя за их работой, якобы вполголоса пел «Боже, царя храни», является вымыслом от начала до конца[180].

Ему не запрещали писать, даже с интересом «почитывали», но никаких для себя полезных выводов из всего им написанного не делали.

И произошло то, что фатально должно было произойти.

С Ф. Ф. Треповым отец не то чтобы сблизился, но был достаточно знаком, вследствие того, что бывший градоначальник жил с нами в одном доме у своей дочери ‹Нины›, по мужу графини Нирод. В этой семье мы, дети, часто бывали, так как там брали уроки гимнастики. Изредка заходил, когда еще был здоров, отец. Там-то он и познакомился с Треповым, бывшим в то время уже дряхлым стариком. Трепов иногда поднимался к нам рассказывать эпизоды из своей бывшей деятельности, которые затем послужили темами для отца моего. Не будь Трепова – не появилось в свет некоторых щедринских произведений полицейского характера.

Таков был кружок лиц, в котором вращался отец. Я нашел нужным его описать, быть может, далеко не талантливо, но насколько мог правдиво, так как в последующих главах мне придется касаться названных здесь лиц.

II

Как я уже писал, мой отец не дружил, да и вообще не водил знакомства с литературной братией. Знаю, что он был в переписке с А. Н. Островским, который, между прочим, как-то просил его посмотреть новую свою комедию «Таланты и поклонники», имевшую в то время большой успех на сцене петербургского Александринского театра в исполнении М. Г. Савиной и М. М. Петипа, и сообщить ему об этой комедии свое мнение. Мой отец, в то время не посещавший театры, все же пошел со мной на одно из представлений «Талантов».

Первое действие прослушали мы спокойно, и отцу оно понравилось, но затем дело испортилось. Хотя мы сидели в одном из рядов кресел партера, ничем не отличаясь от остальных зрителей, все же папа был узнан, и весть о том, что Щедрин в театре, облетела зрительный зал. Публика насторожилась; зрители верхних ярусов: студенты, курсистки, особенно ценившие произведения сатирика, – валом повалили вниз. Коридоры переполнились лицами, желавшими видеть любимого писателя, который, надо сказать правду, терпеть не мог быть объектом любопытства, хотя и крайне благожелательного. Сунулись было мы в антракте в коридор, потому что отцу хотелось пойти покурить, и должны были отступить обратно к своим местам, до того назойливо разглядывали отца все эти его поклонники и поклонницы. Так почти до самого конца спектакля нам и не удалось сойти со своих кресел. Настроение отца было испорчено, он нервничал и ворчал. Конца спектакля мы не видали, так как папа, боясь найти в вестибюле театра большую толпу, покинул Александринку в середине последнего действия. Что он написал по этому поводу Островскому – мне неизвестно[181].

С коллегами по перу отец достаточно виделся в редакции «Отечественных записок», где проводил большую часть времени, разрешая себе необходимые для поправления здоровья и отдыха кратковременные отлучки из Петербурга. Впрочем, и во время этих отлучек он не переставал творить. Немало портили отцу кровь эти самые братья-писатели. Пользуясь его добротой, они без зазрения совести – я, конечно, намекаю не на всех сотрудников журнала – выпрашивали у него авансы под сочинения, большая часть которых вовсе не представлялась в редакцию. К соредакторам отца, людям более прижимистым, Г. З. Елисееву[182] и С. Н. Кривенко, с подобными просьбами не обращались, зная, что они их не удовлетворят. Моего же отца можно было всегда разжалобить. Правда, он сначала вовсе неприветливо встречал просителя, выговаривал ему, усовещевал; если этот последний уже чересчур «знаважился» и отцу было доподлинно известно, что выдаваемые деньги в прок не идут, иногда даже ругался, но в конце концов махал рукой и писал ордер в кассу[183]. Результатом этого было то, что, когда «Отечественные записки» были закрыты, с него же взыскали все выданные в виде авансов деньги, не оправданные материалом[184]. Это обстоятельство нельзя сказать, чтобы очень поощрило моего отца к сближению с тогдашними писателями, позволявшими себе подобного рода махинации[185]. Интересно отметить, что в числе таких недобросовестных людей были литераторы с крупными именами, которых не назову, памятуя, что в некоторых случаях nomina sunt odiosa[186].

Но так как нет правил без исключений, то в данном случае исключением являлся известный в то время рассказчик сцен из народного быта, оставивший после себя сборник подобного рода сцен И. Ф. Горбунов[187], который тоже причислял себя к литераторам, усердно посещал товарищеские обеды и ужины, устраивавшиеся по преимуществу в бывшем в то время в славе ресторане или, как попросту его называли, трактире Палкина[188]. Аппетитом И. Ф. обладал громадным, ел за двоих, вследствие чего отец называл его в шутку «голодным литератором», хотя Горбунов, артист Александринского театра, на сцене которого он обыкновенно выступал со своими рассказами, чередуясь с П. И. Вейнбергом[189], рассказывавшим сцены из еврейского быта в конце спектакля, – был не без средств. В пьесах Горбунов выступал редко, да и то в небольших ролях. Я, например, его помню только исполнявшим роль купца Абдулина в гоголевском «Ревизоре». Рассказчик сценок из народного быта Горбунов был неподражаемый. И появление на сцене этого толстого, высокого роста человека в слишком широком фраке и в не всегда чистой сорочке приводило демократическую публику Александринки в восторг. Я нарочно называю публику, посещавшую в то время этот театр, демократической, потому что аристократия петербургская считала ниже своего достоинства посещать – fi donc! – спектакли русской труппы, несмотря на прекрасный ансамбль (Петипа, Сазонов, Варламов, Свободин, Писарев, Давыдов, Савина, Жулева, Стрельская, Стрепетова, Левкеева, Абаринова 1-я), зато усердно бывала в опере, да и то в итальянской, а не русской, балете, на спектаклях французской труппы и… в цирке (по субботам).

Иван Федорович Горбунов

Вот этого-то Горбунова очень жаловал мой отец. Горбунов в долгу не оставался и, бывая у нас, рассказывал свои импровизации, заставлявшие всех покатываться от хохота.

Как-то раз отец и мать, разговаривая вечером в папином кабинете, услышали в гостиной рядом странный диалог. Одним из говоривших был, несомненно, Горбунов, а другим, по-видимому, извозчик. Этот последний настойчиво требовал прибавки денег за езду, а первый отказывал. Начинался целый скандал из-за какого-то гривенника, якобы недоплаченного И. Ф.

Моих родителей весьма смутил этот инцидент, мама вышла в гостиную, чтобы его прекратить.

Каково было ее изумление, когда она увидала в гостиной одного Горбунова, весело рассмеявшегося при виде удивленного лица моей матери. Он, как всегда, был немного в градусе и устроил моим родителям сюрприз, импровизировав сценку с извозчиком.

Больше всего отец не любил журналистов, работавших в так называемой «бульварной прессе». Он находил, что эти господчики не кто иные, как сплетники, пьяницы, отпетые люди и т. д., ничего с литературой и серьезной журналистикой общего не имеющие. Впрочем, «Петербургскую газету»[190] он просматривал и даже с интересом читал маленький фельетон, который писал почти ежедневно в этой газете небезызвестный лабазник-писатель Лейкин[191]. Очень, между прочим, его смешили фельетоны, касавшиеся похождений купца и купчихи за границей. Да и вообще, по его мнению, Лейкин, кстати сказать, в бытность свою редактором «Осколков»[192] открывший незабвенного А. П. Чехова и положивший начало славе тогдашнего скромного Чехонте, – был весьма талантливым человеком. Зато «Петербургский листок» Скроботова[193] (тогда еще не было пропперовской «Биржевки»[194]) папа не выносил. Дважды он, насколько помню, был в большой претензии на «Газету» и вот по какой причине. Мы жили летом в Ораниенбауме на одной из дач купца Синебрюхова[195] рядом с небольшим имением известного садовода Еракова[196], с которым отец был в довольно хороших отношениях, знанию которого он верил. Знания эти он использовал, когда сделался петербургским горе-помещиком, но об этом – пониже.

И вот мы жили на даче, и как-то ночью к нам забрались в столовую, где в буфете лежало серебро, воры. Однако украсть им ничего не удалось, так как своим кашлем их испугал отец[197].

В другой раз я с сестрой резвился в довольно большом синебрюховском парке, и ее ужалила в ногу змея. Она закричала и плача просила меня ее спасти. Я не растерялся и, помня рассказы о том, что при ужалении змеи следует немедленно высосать из укуса часть крови, сделал сестре тут же на месте эту операцию, за что меня потом весьма хвалили[198].

Про эти два факта узнал местный корреспондент «Газеты», огласивший их в печати[199].

Отец нашел, что журналист мешается не в свое дело, вмешивается в частную жизнь людей, что, по его мнению, в высшей мере недопустимо, и был вообще в претензии на редакцию, напечатавшую корреспонденции. О том, как недолюбливал отец представителей указанной части печати, говорит следующий факт. Как-то весной, когда мама с сестрой выехали не то на дачу, не то в имение, а я с папой оставались в Петербурге (у меня был экзамен, а отец задержался по делам редакции), мы пошли в ресторан Палкина обедать. В общем зале мы застали за большим столом, уставленном яствами и питиями, целую компанию. То праздновали какое-то редакционное событие сотрудники одной газетки. По всему было видно, что праздновавшими было немало выпито. Отец посмотрел на них, поморщился, но все же уселся со мной в углу зала, не обращая на пировавших внимания. Эти последние узнали, конечно, отца, и один из них, вдруг поднявшись с места, провозгласил за него тост.

Отец резким движением бросил салфетку на стол, встал и, обращаясь ко мне, сказал: «Пойдем, Костя, отсюда… здесь скоро начнут драться», – и скорыми шажками направился к дверям, бормоча под нос, что недоставало, чтобы всякие и т. д. пили за его здоровье.

Насколько не любил отец указанную прессу, настолько он уважал мнение большой печати, получая и просматривая не только «Новости» (сменившие «Голос») Нотовича[200] и «Русские ведомости» Соболевского[201], но и «Новое время» Суворина[202] и «Московские ведомости» Каткова[203]. Других органов крупной печати в то время не было, если не считать уж и тогда приходивших в упадок «С.-Петербургских ведомостей»[204]. Из заграничных изданий у нас получали «Le Temps»[205] и берлинский «Кладеррадач», большая часть карикатур которого приходила покрытой слоем типографской краски, дабы нельзя было их рассмотреть. Таковы были правила цензуры, не допускавшей насмешек над великими мира сего (понятно, русского). Будучи действительным статским советником, папа имел право ходатайствовать перед министерством внутренних дел о получении газет и журналов без предварительной цензуры, но он этим правом не пользовался, и в результате немалая часть остроумнейших карикатур «Кладеррадача» осталась для него неведомой.

Теперь, говоря о тогдашней русской «большой» печати, я должен заметить, что, хотя папа совершенно недолюбливал «Нового времени», называя его «Красой Демидрона»[206] и другими, не менее хлесткими названиями, он в то же время высоко ставил издателя A. C. Суворина, сумевшего из ничего создать такое большое дело. Действительно, Сувориным на это было потрачено немало труда. O. K. Нотовичу было легче наладить свои «Новости», так как к нему сразу примкнули сотрудники закрытого «Голоса».

Вообще отец любил трудиться и работать и требовал от своих сотрудников как на государственной службе, так и на службе редакционной большой работоспособности. Он недоумевал, как это можно сидеть без работы, – просиживая сам над ней, несмотря даже на недуги, почти целыми днями и ночами.

– Но, М. Е., – как-то раз пробовал возражать ему Терпигорев[207] (Сергей Атава), которому отец выговаривал за то, что он, несмотря на полученные авансом деньги, не представлял в редакцию «Отечественных записок» материала, – коли не пишется…

– Этого быть не может, – резко перебил его попытки дальнейшего оправдания отец, – писателю стоит сесть за письменный стол, взять перо в руки, и у него немедленно является перед глазами тема для письма… По крайней мере, так всегда бывает со мной, – добавил он.

Но если папа много требовал от подчиненных ему лиц и своих сотрудников, то он умел им в минуты жизни трудные помочь. Работникам пера он помогал, как я уже упоминал, тем, что вызволял их из беды довольно-таки большими авансами; другим, особенно же молодым, он помогал советами и, кроме того, не гнушался исправлением их литературных произведений. Некоторые из начинавших в то время, затем достигнувших в литературе и журналистике известности писателей, очевидно, не раз помянули добрым словом сурового старика с седой бородой, своим участием давшего им возможность выйти в люди. Некоторые же, как это ни странно, в большинстве случаев довольно-таки бездарные люди, были в претензии на отца за то, что он самочинно исправлял их труды. Так, например, некий господин, возомнивший, что он беллетрист, представил отцу какую-то повесть, написанную из рук вон плохо. Идея же, проводимая в ней, отцу понравилась, и он, недолго думая, написал на эту тему свое собственное сочинение, пропустив его в журнал за подписью автора неудачного произведения. Повесть привлекла внимание всей литературной критики, громко славословившей новоявленный талант, предсказывавшей ему большую и славную будущность, советуя ему, однако, меньше подделываться под Щедрина, а выработать свой собственный слог. Многие издатели допытывались у отца, где они смогут сговориться с новым, казалось, светилом в литературном мире, чтобы получить от него какое-либо из будущих его произведений. Мой отец посмеивался в бороду и давал просимые сведения. Недовольным остался только сам господин, написавший неудачную повесть. Он открыто негодовал на отца за переделку своего произведения. В дальнейшем он дал несколько вещей в другие редакции. Но материал оказался до того малоинтересным, что о напечатании его не могло быть даже речи. Все тогдашние заправилы журналов, незнакомые со всей подоплекой дела, полагая, со слов горе-беллетриста, что папа только исправил его повесть, удивлялись тому, как это мог человек сразу так «исписаться»[208].

Состоя на государственной службе, мой отец также немало помогал своим подчиненным в нравственном и материальном отношениях. Так, например, в гор. Пензе, где он был председателем казенной палаты, он учредил библиотеку служащих, выдавал беднейшим чиновникам значительные пособия, требуя, однако, от них работы, не обременяя в то же самое время их таковой. Вот, например, случай, рассказанный мне скончавшимся несколько лет тому назад бывшим начальником отделения пензенской казенной палаты Д. Л. Пекориным, служившим под началом у отца[209]. Как-то раз потребовалось представить в министерство финансов какие-то срочные сведения. В то время о пишущих машинках и представления не имели. Бумаги в министерство писали особые писцы-каллиграфы, обладавшие красивейшим почерком. Одному из них и было предложено переписать доклад, довольно-таки длинный, собственноручно написанный папой. Кто видел его почерк, несколько смахивающий на клинообразные письмена, может себе представить, как легко было писцам разбираться в его руке.

Поздно вечером того же дня возвращаясь из клуба, мой отец проезжал мимо казенной палаты. К своему удивлению он заметил в одном из окон здания свет. Предполагая, что в учреждении могут орудовать злоумышленники, отец остановил своего кучера и, не без труда добудившись спавшего швейцара, отправился с ним вместе наверх. В общей канцелярии они застали «министерского» писца спящим сном праведных над неоконченной работой. Видимо, усталость взяла верх над прилежанием и чиновника сразил сон. Отец подошел к нему, тихонько взял бумаги: свой черновик и недописанный беловой – и вышел из комнаты, наказав швейцару никому ни слова про свое посещение не сказывать. Приехав домой, он, ввиду того что бумага была срочная и что почта отходила из Пензы как раз на следующий день, лично вписал конец донесения в начатую работу писца. Вышло довольно оригинально: начало бумаги было написано по всем правилам каллиграфического искусства, а конец представлял из себя нечто чрезвычайно мало понятное для всякого, кто не был знаком с отцовским почерком. Затем бумага была зарегистрирована, законвертована и направлена по адресу лично отцом. Можно себе представить весь ужас несчастного чиновника, когда он, проснувшись, не нашел на столе начатой работы. Он был вскоре успокоен отцом, приказавшим ему передать, что он его не винит в том, что он, будучи переутомлен непосильным трудом, заснул. Что же касается работы, то и о ней не следует беспокоиться, так как она выполнена. И писец успокоился.

Можно себе также представить ту сенсацию, которую произвело появление бумаги в министерстве финансов. Бюрократы этого учреждения были поражены отцовской «дерзостью», и ему немедленно был дан нагоняй в письменной форме. Получив этот самый нагоняй, отец на обороте министерской бумаги написал: «угрозами не руководствуюсь» и, подписав, отослал ее обратно в Петербург. Все в Пензе думали, что его предадут суду за подобную продерзость. Однако, ко всеобщему удивлению, ничего неприятного для отца не произошло. Министерство на «продерзость» ничем не реагировало. После этого события уважение к моему отцу как в пензенском обществе, так и среди подчиненных еще больше возросло.

Когда отец покидал Пензу (свое последнее место службы)[210], служащие устроили ему самые теплые проводы. Многие плакали, расставаясь со взыскательным, требовательным, но вместе с тем справедливым начальником, старавшимся улучшить, насколько мог, быт невежественных, темных, но добродушных и трудолюбивых провинциальных чиновников. Его портрет был повешен в присутственном зале палаты, что означало особое к нему уважение со стороны чиновничества. До сего времени сохранилось в целости его кресло, которое называется щедринским[211].

III

Как я уже выше писал, отец, вообще, не дружил с собратьями по перу. В последние годы своей жизни он даже мало интересовался чужими литературными трудами. После него осталось много брошюр, книг с собственноручным посвящением разных писателей. И все эти брошюры и книги оказались неразрезанными. Из этого видно, что он их даже не просматривал[212]. Среди писателей того времени был один, которого отец ставил чрезвычайно высоко и рядом с которым он завещал себя похоронить. То был И. С. Тургенев[213]. Надо сказать, что мне оказалось возможным исполнить эту папину последнюю волю, так как будто нарочно в самом близком соседстве от тургеневской могилы на Волковом кладбище в Петербурге оказалось свободное место, которое мы и приобрели. Там теперь рядом с ним похоронена скончавшаяся в декабре 1910 года верная подруга его жизни, его жена, моя мать[214].

Об И. С. отец отзывался всегда с восхищением, особенно ценя превосходный язык, которым писал автор «Записок охотника». Он жалел, что не может выражаться в своих сочинениях так ярко и красочно, как И. С. Он сожалел русского человека, всей душой любившего свою родину и так нелепо и, можно сказать, несуразно от нее оторвавшегося. Останься Тургенев в России, он бы, по словам моего отца, написал вещи, которые бы много превосходили то, что им было написано на чужбине.

И отец не мог простить Виардо, что она увлекла за собой во Францию и не отпускала оттуда того, которого он считал одним из гениев русского слова. Его сердило и то, как эта самая Виардо и ее супруг бесцеремонно и даже глумливо обращались с Тургеневым.

Как-то раз, будучи в Париже, отец пожелал увидеться с Иваном Сергеевичем и, взяв меня с собой, отправился в Буживаль, где в одной вилле с супругами Виардо проживал автор «Рудина». Мы отправились туда в экипаже, так как в то время Буживаль не был соединен с Парижем железной дорогой. Хотя я в то время был мал, но все же помню, какое огромное впечатление произвел на меня гигант Тургенев с его львиной гривой полуседых волос, с чудными голубыми глазами и какой-то наивно-смущенной улыбкой на лице. Одет был И. С. в белый полотняный костюм и большую соломенную шляпу. Весь его облик импонировал, несмотря на простой наряд, на смущенный вид, своей величественной осанкой, которой может похвастаться редкий человек. Отец засыпал И. С. вопросами об его работах, планах будущего, особенно интересуясь тем, намерен ли он возвратиться на родину. Мы сидели в садике на плетеных креслах, и И. С, заложив ногу на ногу, все так же смущенно улыбаясь, односложно отвечал на вопросы, вопрос же о возвращении своем в Россию как-то замял, что, видимо, привело в раздражение моего отца. Вообще было видно, что наш визит не особенно-то обрадовал добровольного эмигранта. Он все время косился по направлению к вилле, и когда отец стал с ним прощаться, то великий романист нас не удерживал. Виардо мы так и не видели, но вероятно, что она незримо присутствовала при разговоре. Такова была ее привычка, как о том сообщил нам затем покойный М. М. Ковалевский[215], живший в одном с нами меблированном доме на площади Магдалины, № 31, иногда посещавший И. С.

Визит удручил моего отца, говорившего не без раздражения, что И. С. потерян для России[216]. В то время денежные дела И. С. были в очень скверном положении. Писал он много, но редактор H. A. Некрасов не высылал ему гонорара, что видно из переписки между названными писателями, опубликованной в «Вестнике Европы». Тургенев во всех своих письмах просил у Некрасова денег, а тот отвечал, что их у него нет, но что он надеется выиграть их в карты. Эта нелепо напечатанная переписка подтверждает страсть Некрасова к картам, в которые он, видимо, проигрывал даже гонорар своих сотрудников и большую часть прибыли, получавшейся от издания журнала[217].

Таково было мое единственное свидание с Тургеневым – живым, затем я присутствовал на его похоронах, многолюдных и торжественных, на которых сотни лиц всех сословий тогдашних искренно оплакивали любимого учителя и великого писателя земли русской[218].

IV

Как известно, мой отец еще задолго до своей кончины почти постоянно хворал. Недуги его описаны в воспоминаниях о нем бывшего ассистента профессора С. П. Боткина доктора Белоголового[219], покинувшего Россию и поселившегося сначала в Германии, в Висбадене, затем в Блазевице, под Дрезденом, и, наконец, на юге Франции, так что интересующиеся историей его болезни могут найти в этих воспоминаниях врача, лечившего отца, все касающиеся этих недугов сведения.

Первопричиной недугов была неожиданная высылка отца из Петербурга в Вятку в трескучий мороз, причем сопровождавшие его жандармы не позволили ему даже взять с собой самую необходимую теплую одежду. Эта поездка на курьерских, конечно, не прошла ему даром[220].

Я лично помню его всегда больным. Помню, как в Баден-Бадене его возили в кресле, так как он не мог временно владеть ногами, помню наши с ним совместные поездки то в Эмс, то в Висбаден, то опять в Баден-Баден, где он усиленно пил воды. Ему во время пребывания в курортах запрещено было работать и курить, но он на эти запрещения не обращал должного внимания, так как не мог пробыть дня без работы, а работать продуктивно он мог только с папиросой в зубах. Курил отец больше сотни папирос в день. Папиросы эти ему сначала доставлял его бывший лакей, который, покинув службу, открыл табачную торговлю в Петербурге на бывшей Малой Итальянской, ныне улице Жуковского. Из этого обстоятельства видно, что, служа у отца, его лакей сколотил немалую деньгу. Впрочем, табачная торговля недолго просуществовала, и магазинщик прогорел. Он был, кстати сказать, «родоначальником» собирательного лица Разуваева, которое не раз упоминается в папиных произведениях[221]. Когда поставщик разорился, отец перешел на другие папиросы. Возможно, что невоздержание в курении гибельно отозвалось на общем состоянии отца.

Итак, повторяю, я помню отца вечно больным и чрезвычайно нервным человеком. Вера в искусство врачей у него была громадная, и все докторские предписания, кроме указанных выше, он свято выполнял, глотая пилюли и микстуры строго в назначенное время. В Петербурге его лечили одновременно Боткин, Соколов и Васильев, причем главные директивы исходили от первого из них. Эти три врача в последние годы жизни отца аккуратно посещали его ежедневно в назначенные часы, и если случалось одному из них опоздать, то отец чрезвычайно нервничал, обвиняя их в том, что даже они его забыли. За границей же он старался быть поближе к Белоголовому и даже часть одного лета провел с этой целью в Саксонии, в Блазевице, местечке, расположенном на реке Эльбе, надо ему отдать полную справедливость, скучнейшем. Отсюда отец ездил с нами любоваться прекрасными видами Саксонской Швейцарии, которые произвели на него большое впечатление[222].

Но курорты не приносили здоровью отца видимой пользы. Вскоре после закрытия «Отечественных записок», события, имевшего решающее значение в повороте здоровья моего отца к ухудшению, с ним случился первый удар[223], от которого он хотя и оправился, но который вместе с тем довел его до скорой могилы. За границу уже летом не ездил[224], а проводил лето на дачах под Петербургом. Так, мы жили то в Сиверской (С‹анкт›-Петербургской-Варшавской железной дороги)[225], где его лечил местный дачевладелец доктор Головин[226], то на Серебрянке (по той же дороге)[227], где его лечил местный помещик доктор Кобылин, приезжавший к нам почти ежедневно за десять верст[228], то, наконец, в имении тогдашнего Туркестанского генерал-губернатора фон Розенбах[229]. Лето, проведенное в этом имении, было последним в жизни отца. Рядом с Затишьем – так звали розенбаховское небольшое поместье – находилось имение генерала Ф. И. Жербина[230], владевшего кроме того большим доходным домом в Петербурге на Михайловской площади (угол Инженерной улицы). Как дом, так и имение владельцу никакого дохода не приносили, будучи заложенными и перезаложенными. Однако, несмотря на это, у Жербиных был всегда гостей полон дом. В Петербурге у них в квартире даже имелся театральный зал, где давались спектакли. Средства материальные исходили главным образом от матери, Л. М. Жербиной, происходившей из богатой купеческой семьи. Сама Жербина, весьма радушная, благовоспитанная дама, увлекалась спиритизмом. Для сеансов были отведены как на даче, так и в городском доме особые комнаты. Сеансы эти напоминали те, что описаны гр. Л. Н. Толстым в его «Плодах просвещения». После сеансов танцевали, исполняли модные тогда цыганские романсы и, наконец, ужинали. Днем же на даче устраивались пикники, молодежь флиртовала вовсю и вообще веселились. И вот когда отец поселился на даче Розенбаха, эта совсем не подходящая к нему компания захотела и ему доставить кое-какое развлечение. Однако затея никакого успеха не имела. Папа принял Жербиных чрезвычайно сухо, отдал им визит, кажется, даже не выходя из коляски. На этом и кончились всякие сношения с Жербиными. Папа косо смотрел на мои посещения Лидина, так звали имение Жербина, но их мне не возбранял, хотя часто во всеуслышание, ни к кому, собственно, не обращаясь, повторял, что посещение праздных людей может только испортить молодежь, помешать ей хорошо учиться и сделаться полезным членом общества. Я, подобно крыловскому коту Ваське, слушал эти монологи, но продолжал бывать у Ж‹ербиных›. Плохого от этого ничего не произошло. Особенно почему-то недолюбливал отец одного из близких знакомых Ж‹ербиных›, сына покойного серебряных дел мастера М. Этот молодой человек, весьма богатый, блестяще окончивший курс юридических наук в Петербургском университете, болел глазами, вследствие чего он ни к какому труду не был способен. Правда, он отлично играл на фортепиано, но все же виртуозом его нельзя было назвать. Да к тому же проклятое болезненное состояние не давало ему возможности усовершенствоваться в этом искусстве. И вот С. приходилось волей-неволей жить праздно. Желая доставить удовольствие и барышням, жившим летом в Лидине и Затишье, он ежедневно посылал им цветы и конфекты. В числе других посылал эти подарки и моей сестре. Узнав об этом, папа запретил принимать что-либо, исходящее от «праздношатая», как он называл С. Как-то раз этот последний, не подозревая нелюбви отца к себе, пришел к нам с визитом. На его беду дома был только отец, к которому горничная его почему-то провела. Недовольный как посещением С. вообще, так и тем, что его оторвали от работы, папа принял визитера чрезвычайно сурово, упорно молчал и, по своему обыкновению, выражавшему нервное состояние, барабанил пальцами по письменному столу. С. сидел перед ним и, глядя в упор на пол, с жалкой улыбкой на лице вертел в руках шляпу.

Молчание прервал отец, задав посетителю вопрос о том, сколько шагов имеет длина Невского пр‹оспекта› от Аничкова моста до угла Б‹ольшой› Морской улицы. Озадаченный странным, по его мнению, вопросом, С. не нашел, что ответить. Тяжелую для него сцену прервал вход в кабинет моей матери. Он долго, однако, не мог сообразить причину, побудившую моего отца задать ему непонятный для него вопрос. На самом же деле суть его уразуметь было легко. Дело в том, что в описываемое время не желавшие работать молодые люди из богатых семей Петербурга ежедневно после завтрака «гранили» тротуар солнечной стороны Невского, т. е., другими словами, прогуливались именно между указанными выше пунктами главной улицы столицы, проходя расстояние взад и вперед. Вот отец и желал иносказательно дать понять С, что он его причисляет к тем бездельникам, которые в то время от часу до трех украшали своими персонами Невский и знали эту улицу так хорошо, что им должно было быть известно даже число шагов между двумя ее пунктами – пределами их ежедневного гулянья.

В Лидине, в честь пребывания в нем отца, его фамилией была названа дорога, по которой он ежедневно совершал в коляске прогулки. Вся вообще светская публика была не по нраву папе. Он над ней едко и зло трунил, давая тем из ее представителей, которые имели несчастье попасться ему на глаза, меткие, но чрезвычайно обидные для самолюбия прозвища.

Будучи в то время занят «Пошехонской стариной», он ничего не успел о ней, этой публике, написать, так как смерть, уже давно его сторожившая, не дала ему на это времени.

Надо сказать, что дачная жизнь вовсе не нравилась отцу, привыкшему или иметь свой клочок земли, вроде Витенева под Москвой[231] или Лебяжьего недалеко от Ораниенбаума[232], расположенного почти при семафоре Красная горка, или же странствовать за границей, причем любимым его городом был Париж, уличная жизнь которого, бойкая и задорная, доставляла ему несказанное удовольствие. Полечившись в Германии, папа обыкновенно ездил в Париж и, насколько хватало сил, жил его уличной и театральной жизнью, забрасывая временно всякую работу. Сам водил нас смотреть в Елисейские поля Guignol (Петрушку)[233], причем от души смеялся, когда этот последний дубиной колотил жандарма и полицейского комиссара; ходил с нами кормить лебедей в Тюльерийском саду, ездил с нами на grandes eaux[234], т. е. смотреть на фонтаны в Сен-Клу и в Версале. А один часами гулял по бульварам, приходя домой усталый, но довольный. Все удивлялись той перемене, которая происходила в нем, когда он ощущал под ногами асфальт парижских бульваров. Он становился жизнерадостным, и обычная суровость неизвестно куда исчезала.

– Я, – как-то сказал он кому-то при мне, – тут перерождаюсь. Ну, а там… – махнул рукой, очевидно, намекая на Россию, – я старая, разбитая рабочая кляча. И все же, – без нее (т. е. без России) я обойтись не могу… И умру с радостью, служа ей…

Как любил мой отец Россию, как он скорбел ее скорбью, как болел ее болезнями – видно из всех его произведений. Особенно же ярко выразилась эта бескорыстная, честная любовь к родине, нищей, темной, но все же сердцу милой, в заключительной главе к «Убежищу Монрепо» и в сказке «Пропала совесть».

Поэтому понятно, как скорбел он, видя, что такие люди, как Тургенев, доктор Белоголовый, критик Анненков[235], добровольно покидают Россию и даже, как, например, последний из названных лиц, роднятся с иностранцами: дочь Анненкова Вера вышла замуж за какого-то германского обер-лейтенанта.

Павел Васильевич Анненков

Касаясь Анненкова, я не могу не привести одного комического эпизода, к нему относящегося. Отец как-то приехал в Висбаден и нанял квартиру на улице, ведущей от Таунус-штрассе к русской церкви. Утром он сидел на балконе, выходящем на улицу, и пил кофе. В это время мимо дома проходил Анненков. Отец его окликнул. Тот остановился и вопросительно взглянул на папу. Этот последний звал его к себе, но Анненков продолжал стоять на улице.

– Разве вы меня не узнаете? – спросил его наконец отец, начиная раздражаться.

– Узнать-то узнаю, – ответил тот, – да как это мне священник ничего про ваш приезд не говорил, – недоуменно пожал он плечами.

– Да на что вам священник, – удивился папа, – я ведь в курлисте записан.

– Ну ее, – махнул рукой Анненков. – А я все-таки лучше у священника о вашем приезде справлюсь. Так вернее будет…

И, оставив озадаченного происшествием отца, стал подниматься в гору по направлению к блестевшей на солнце золоченым куполом церкви, которая, как известно всем бывшим в Висбадене русским, расположена на холме, так что ее видно на далеком от городка расстоянии.

– Ну и чудак же, – разводил потом руками отец, рассказывая о происшествии в то время проживавшему в Висбадене доктору Белоголовому[236].

Да, отец пылал к своей родине самой чистой, святой любовью, несмотря на то что его постигали лишь одни разочарования. Он вечно чего-то боялся, к чему-то нехорошему подготовлялся.

Приближаясь при возвращении домой из-за границы к Вержболову, он как-то сразу увядал, нервничал, не отвечал на вопросы, курил папиросу за папиросой, вынимая их из большой, коричневой кожи английской работы папиросницы, которую носил на ремне через плечо.

А между тем приезд в Вержболово и пребывание на этом пограничном пункте не представляли из себя ничего страшного. В то время начальником станции Вержболово был симпатичный старик, бывший офицер, по фамилии Маркович. Его знали положительно все петербуржцы, которые обычно ежегодно ездили за рубеж, кто – просто так прогуляться, кто сбавить жира, кто – по делам службы или коммерческим. Знали его также все так называемые «высокие особы» русские и иностранные, которым приходилось проезжать через вверенную его попечениям станцию. Грудь его парадного мундира была увешана как русскими, так и иностранными знаками отличия.

Так вот, возвращаясь домой, моя мать обыкновенно из Берлина предупреждала об этом Марковича, который и встречал нас со своим обычным радушием. Обыкновенно на платформу вместе с начальником станции выходили нам навстречу начальник таможни и жандармский ротмистр. Маркович отбирал у нас паспорта, начальник таможни – багажную квитанцию, а ротмистр провожал нас в станционный буфет, куда вслед за тем те же должностные лица приносили нам отобранные документы, причем, вероятно, никто в наших вещах не рылся. Такое внимательное отношение со стороны пограничных властей несколько успокаивало отца, и он приглашал их к столу и заставлял слушать повествование о своих болезнях, что было одной из любимых тем его разговоров. Марковича заменил не менее предупредительный Христианович. То же внимательное отношение к нам повторялось каждый раз, как мы проезжали границу, и все-таки, несмотря на это, каждый раз как поезд покидал Эйдкунен, последнюю прусскую станцию, отец видимо чрезвычайно волновался, как бы боясь, что его возьмут да арестуют.

Но этого ни разу не случилось, несмотря на то, что наш петербургский сосед К. П. Победоносцев[237] не переставал рекомендовать в так называемых «сферах» отца как человека совершенно нежелательного, вредного даже, которому следует запретить писать. Особенно настаивал он на этом перед министром внутренних дел гр. Дм. Толстым, который был однокашником отца по лицею. К чести этого сановника надобно сказать, что он наотрез отказал Победоносцеву в его просьбе, заявив, что, пока он министр, его старого товарища не тронут[238].

Интересно отметить по этому поводу, что Толстой скончался за день-два до смерти папы. В то время как этот последний агонизировал, тело его заступника предавалось земле.

V

Отец всегда стоял за то, чтобы я и моя сестра хорошо знали иностранные языки. Как известно из письма к нам, опубликованного в биографии отца К. К. Арсеньевым, он писал, чтобы мы получше изучали немецкий язык, чтобы в будущем служить переводчиками ему и маме[239]. В целях сделать из нас хороших языковедов он приглашал к нам то француженок, то немку, то, наконец, англичанку[240]. Усилия его в этом отношении увенчались успехом: я и моя сестра Лиза свободно изъясняемся на этих трех языках.

Из француженок, которые у нас были, стоит упомянуть про безобразнейшую по внешности Мари Одуль[241]. Она мнила себя весьма привлекательной особой, жеманилась и кокетничала с отцом к великой его потехе. Кончила она жизнь трагически – в доме умалишенных, безнадежно влюбившись в кого-то.

Другая француженка m-me Ситок донельзя боялась папы, который, однако, никаких неприятностей ей не делал, и не знала, куда деваться в его присутствии. Немка М. П. Петерсон рекомендованная, как и Одуль, Унковскими, сделалась скоро чем-то вроде члена нашей семьи и помогала даже ухаживать за отцом, который ее очень ценил.

Но не только о знании нами иностранных языков заботился папа. Он желал сделать меня и сестру людьми вполне грамотными и, кроме того, музыкантами. Были приглашены учителя. Я музыкантом не стал, зато сестра очень недурно играла на фортепиано, а впоследствии из нее выработалась недюжинная певица. Игре на фортепиано обучал нас – меня безуспешно – известный в то время в Петербурге пианист, аккомпаниатор моей двоюродной сестры, певицы Веревкиной[242], Кившенко, а хоровому пению – в семье Гогель[243] – небезызвестный Рубец[244]. В дальнейшем пению сестра обучалась у итальянки М. Мази, создательницы партии Джиоконды в опере того же названия[245].

Попав в гимназию – в петербургскую казенную шестую, затем в частную Гуревича, где был полупансионером, я учился не особенно хорошо, не лучше моего одноклассника сына Достоевского Федора[246]. Мне совершенно не давался греческий язык. Отец всячески урезонивал меня получше учиться этому языку, угрожая, что, в случае если меня исключат за незнание его, он меня отдаст пасти свиней. Но несмотря на все желание постичь греческую премудрость, она мне никак не давалась, и меня пришлось перевести в alma mater моего отца – лицей, где обходилось без греческого. Там дело учебы пошло получше. Неприятно, однако, было то, что мне в лицее пришлось быть полным пансионером, вследствие чего я мог бывать дома только в праздничные дни и в каникулярное время. Мое обучение в вышеназванном закрытом учебном заведении давало родителям возможность сберечь немалые деньги. Дело в том, что при переходе из малого лицея, так называемых приготовительных классов, в большой (т. е. из 5-го в 6-й гимназический класс) существовал для детей гражданских чинов 4-го класса и гвардии полковников или генерал-майоров армии конкурс для занятия казеннокоштных вакансий. Мой отец был отставным действительным статским советником, а потому я имел право участвовать в конкурсе[247]. Годовая плата за учение в лицее на всем готовом составляла 800 рублей, что в то время было деньгой немалой. Помню, что отец, как всегда, очень волновался перед и во время экзаменов и все просил меня его «не подвести». Я оказался добрым сыном и «не подвел» родителя, выдержав конкурсное испытание первым. В награду за выказанное геройство мне, кроме полагавшегося казенного мундира, сшили и собственный, которым я очень гордился, и купили форменную треуголку. Повеселевший отец вспоминал, как он, будучи лицеистом, школьничал, причем как-то однажды катался верхом на французе-воспитателе. Мой отец тоже прошел курс наук в лицее казеннокоштным воспитанником, будучи стипендиатом московского дворянского пансиона. Но о своем пребывании в этом привилегированном учебном заведении не любил говорить и о нем не писал, ограничив воспоминания о своей школьной жизни несколькими строками в эскизе «Скука»[248].

Моя сестра училась в известной в то время женской петербургской частной гимназии кн. Оболенской, где, между прочим, ее подругами были дочери известного петербургского же адвоката С. А. Андреевского[249] и дочь A. M. Унковского Софья[250], впоследствии удалившаяся в родное имение отца, находившееся в Тверском уезде при сельце Дмитрюкове, где она открыла на свой счет школу для крестьянских детей, каковому делу и отдалась всей своей душой. Учительствовала С. М. до самой смерти. Таким образом, два члена семьи Унковских принесли существенную пользу местному крестьянству: отец, как я писал выше, раздал часть своей земли безвозмездно крестьянам, а дочь бескорыстно, единственно из любви к темному народу, сделала что могла, чтобы пролить в невежественную массу свет учения.

Во время пребывания сестры в гимназии произошел инцидент, о котором много говорили в свое время в Петербурге. Сестре задала учительница русского языка Л. М. Авилова написать на дом какое-то сочинение. Она засела за работу, но дело, видимо, не клеилось, и она заплакала. С заплаканными глазами вышла она к вечернему чаю и на вопрос отца о причине горя сказала ему, что так и так – не может выполнить заданной ей письменной работы. Отец, шутя, пожурил ее за то, что она, будучи дочерью писателя, не в состоянии сама сочинять. Затем позвал ее к себе в кабинет, заставил рассказать тему заданного письменного упражнения, нашел, что она для детского понимания действительно не особенно подходящая. Однако как-никак, а сочинение нужно было представить написанным на следующий день. И вот отец, вооружившись пером, сам его написал, приноравливаясь к детскому пониманию темы. Моя сестра все написанное отцом переписала и на следующий день, не без гордости, подала «свое» сочинение Авиловой, ожидая за таковое не менее пятерки, быть может, даже с плюсом. Каково же было ее разочарование, когда, получив свою тетрадку обратно, она увидала под своей рукописью начертанную цветным карандашом жирную двойку с минусом. Горю ее не было пределов, и она, вернувшись домой, упрекала отца в том, что он ей испортил четверть. Папа же много хохотал над инцидентом и рассказывал всем знакомым о том, как ему была за сочинение поставлена двойка с минусом, показывая им при этом тетрадь. Конечно, Авилова узнала про случившееся и в свое оправдание говорила, что она потому поставила Лизе такой низкий балл, что подозревала, что сочинение писала не она. Впрочем, кажется, эта двойка не испортила сестриной четверти[251].

Мне кажется теперь уместным коснуться тех вообще отношений, которые существовали между отцом и нами – детьми, и между ним и мамой.

Из опубликованных К. К. Арсеньевым[252] писем отца к нам уже видно, что он относился к нам очень любовно. И действительно, когда заботы и работа не поглощали отца целиком и когда физические недуги не так сильно давали себя чувствовать, он обращался с нами с несказанной нежностью. Как я уже писал выше, во время нашего пребывания в Париже, где он чувствовал себя великолепно, отец почти постоянно гулял с нами по городу, ездил с нами в окрестности и кормил нас до отвалу конфектами и теми sucre d’orge[253], которые палочками продавались и, полагаю, теперь продаются в лавчонках на Елисейских Полях. Когда мы жили в его имении Лебяжье близ Ораниенбаума, то, приезжая туда раз в неделю на воскресенье из Петербурга, он привозил нам всегда всякого рода лакомства[254]. Когда я болел скарлатиной, он был сам не свой. И вообще старался всегда доказывать нам свою действительно искреннюю любовь. Но, к сожалению, страдания, которые он испытывал, неприятности, которые ему приходилось переносить, слишком часто напоминали о себе, а потому мало светлых минут мы видели от него. Но все же его непрестанные заботы о нас, его всегдашнее желание угодить нам – все это было нам хорошо известно, и мы всегда с любовью, несмотря даже на иногда не совсем справедливые окрики его, к нему относились.

В последние месяцы своей жизни, когда папа совершенно уединился в своем рабочем кабинете, невыносимо страдая от физической боли, он не мог заснуть спокойно, если я и моя сестра не приходили его поцеловать на сон грядущий. Он тоже нас целовал, и я всегда буду помнить его худое лицо с длинной седой бородой, которое так ласково глядело на нас во время этих прощаний. Я не знаю, прав ли я, но мне кажется, что отец потому требовал от нас выполнения этой церемонии, что, ложась спать, не был уверен в том, что на утро проснется, и ему было необходимо с нами прощаться, быть может, последним целованием, отходя ко сну.

Мои родители были долго бездетны, а между тем отцу очень хотелось иметь наследника, для которого ему было бы интересно работать. Желание его осуществилось, когда он уже был в отставке и имел 45 лет от роду. Как мне передавала моя мать, мое появление на свет Божий привело его в восторг. Он, как говорится, не знал, куда деваться от радости, и целыми днями пропадал из дома, разъезжая по знакомым, которым объявлял о приятном для него происшествии, говоря, что теперь он будет еще больше предаваться своему труду, чтобы я в будущем ни в чем не нуждался и не должен был бы в свою очередь заниматься тяжелой литературной работой.

Через одиннадцать месяцев родилась моя сестра[255]. Ее рождение уже не было встречено моим отцом с той же экзальтацией, хотя и оно доставило ему радость. Он наконец был отцом, да еще вдобавок двоих детей, что ему и во сне раньше не грезилось.

Переходя к отношениям, существовавшим между отцом и его женой, а моей матерью, я должен отметить, что многие совершенно неправильно утверждали, что эти отношения были плохие. Некоторые лица утверждали также, что моя мать – холодная кокетка, не интересующаяся литературным трудом своего мужа, что она только нарядами интересуется. Были инсинуации и похуже[256]. Все это – выдумки досужих людей. Брак между отцом и матерью, дочерью вятского вице-губернатора А. П. Болтина, был заключен по любви. Это видно хотя бы из очерка отца «Скука»[257], в котором мама фигурирует под именем Бетси, и каждый из нас, читавший этот очерк, конечно, заметил, с какой любовной страстностью описывает писатель свою маленькую Бетси. И в дальнейшем отец относился к матери с той же любовью. В посмертной записке, оставленной мне, он завещал и мне любить мать. Из этого видно, что даже в последние минуты жизни он думал о той, кто когда-то была его маленькой Бетси в коротеньком платьице, и уж из могилы напоминал мне о том, что я должен прежде всего любить ту, которая была его верной подругой в течение его многострадальной, скитальческой жизни[258]. И моя мать была достойна его любви. Правда, что, будучи замечательно красивой женщиной, она любила хорошо приодеться, причесаться по-модному, любила также разные дорогие украшения, но не требовала от мужа того, чего он дать ей не мог. Безропотно следовала она за ним из Вятки в Тулу, из Тулы в Рязань и т. д., не имея нигде постоянной оседлости, безропотно сносила все его капризы, зная, что они являются результатом его болезненного состояния. А когда он падал духом, ободряла и утешала его. И он бодрился и с новыми силами принимался за свой труд.

Да, много было ею сделано, чтобы сохранить России великого писателя, не раз с отчаяния решавшегося навсегда покончить с литературой. Затем мало кто знает, какой старательною сотрудницей она являлась в его литературных трудах. Дело в том, что отец писал какими-то иероглифами, совершенно непонятными для большинства не только малограмотных наборщиков того времени, но и для интеллигентных людей. Кроме того, он беспрерывно делал выноски на полях листа бумаги, связь которых с текстом было найти довольно замысловато. Вообще рукописи его для человека, не освоившегося с его рукой, с его методом писания, представляли нечто крайне неразборчивое. И вот мама терпеливо занималась перепиской мужниных рукописей, которые в переделанном ею виде и попадали в наборные типографий. Этот труд стоил ей почти полной потери зрения.

Из изложенного ясно, что моя мать не была той пустой женщиной, о которой зря болтали досужие языки, а что она была всем своим существом предана тому делу, которому служил ее муж[259].

Добавлю, что, будучи женихом, мой отец не только ухаживал за моей матерью, но вместе с тем взял на себя обязанность пополнить ее и ее сестры Анны[260] знания как в русской словесности, так и в истории. Он, между прочим, составил для них курс истории, до сего времени нигде не напечатанный, в котором он высказал весьма оригинальные взгляды на исторический ход развития России[261]. Рукопись была в руках моей сестры, ныне находящейся за границей, а почему она не опубликовала ее – мне неизвестно. Факт, мною приводимый, лучше всего доказывает, какие глубокие чувства питал отец к моей матери, когда собирался сделать ее своей женой и подругой всей жизни.

Кстати, мало кому известно, отчего отец избрал себе псевдонимом фамилию Щедрин.

Дело обстояло так. Ему, когда он состоял еще на государственной службе, намекнули на то, что неудобно подписывать труды своей фамилией. И вот папе пришлось подыскивать себе псевдоним, причем ничего подходящего подобрать не мог.

Как-то раз, прислонившись спиной к топленой печке, он жаловался матери на это обстоятельство. Выслушав отца, моя мать и предложила ему избрать псевдонимом что-либо подходящее к слову щедрый, так как он в своих писаниях был чрезвычайно щедр на всякого рода сарказмы. Отцу понравилась идея жены, и он с тех пор стал именоваться Щедриным. Буква н взята им из его же произведений, где он часто фигурирует под именем и отчеством Николая Ивановича. Как известно, в алфавите буква н следует за м, a и за е, каковые буквы – м и е – заглавные его личных имени и отчества.

Сообщаю это со слов матери, которой не доверять не могу, так как в то время меня еще не было на свете[262].

VI

Мой отец в общежитии был чрезвычайно доверчивым человеком. Эту особенность его характера многие эксплуатировали в свою пользу. Я уже писал о некоторых сотрудниках «Отечественных записок», которые всячески выманивали у него денежные авансы под затем зачастую не выполнявшуюся ими работу для журнала. Эти господа «учили» его не раз, но он продолжал все-таки доверять им и, в конце концов, поплатился за это довольно крупной денежной суммой.

Доверчивость, с которой он относился к людям, – свойство, к сожалению, перешедшее ко мне, сыграла с ним немало плохих шуток.

Так, например, когда он захотел иметь свой собственный клочок земли и купил под Ораниенбаумом (С‹анкт›-Петербургской губ.) у некоего Дуббельта мызу Лебяжье[263], то ему управляющий этого самого Дуббельта без ведома, конечно, своего доверителя, показывая именьице, указал как на входящий в состав такового лес с прекрасными деревьями. Лес этот, однако, оказался чужим, и когда папе понадобился на что-то лесной материал и он послал туда рабочих, то их оттуда, понятно, спровадили. Моя мать тоже не была подготовлена к роли помещицы. В результате их обоих не обманывал только ленивый. Крестьяне за работу брали втридорога, фрукты из построенного отцом грунтового сарая куда-то исчезали.

То же происходило и с парниковыми овощами. На скотном дворе были вечные недоразумения. И таким образом, про моего отца в качестве помещика можно сказать, что не он пил кровь местного населения, а что, наоборот, оно выпускало из него всеми доступными способами соки[264].

Свои невзгоды отец описал в «Убежище Монрепо»[265]. Доверчивость эта происходила оттого, что папа в жизни был честнейшим человеком, не имевшим никогда ни копейки долгу, никогда никого материально не обидевшим. Он и других мерил этой меркой, к сожалению, довольно неудачно.

О том, как он высоко ставил звание честного человека, явствует из его предсмертного ко мне письма, в котором он завещал мне быть честным человеком в жизни.

За несколько лет перед смертью, папа, ранее уже разделавшийся с Лебяжьим, не без убытку продав его петербургскому оптику Мильку[266], еще раз захотел стать собственником. Ему приглядели землю в Тверской, родной ему губернии по линии вновь в то время выстроенной Осташковской (ныне Лихославль-Вяземской) железной дороги. Знакомые с его характером лица отговаривали его от затеи, утверждая, что его опять начнут обманывать. Однако он стоял на своем, желая, как он говорил, быть ближе к народу и перестать странствовать по заграницам да дачным местностям. Затее не суждено было осуществиться по вине тверского земства, которое, узнав про намерение отца поселиться в родных палестинах (хотя и другого уезда), собиралось чествовать его приезд особенно торжественно на узловой станции. Когда об этом сообщили отцу, думая его порадовать, он страшно вспылил, обозвал тверичан людьми неразумными, подводящими себя под репрессии администрации своим желанием чествовать его, «вредного» человека, и отказался от мысли приобрести землю. Это было, пожалуй, лучшее, что он мог сделать[267].

Когда отец разочаровывался в людях, то он возгорался особой любовью к жившей у нас собаке домовладельца, которую он вообще жаловал, находя, что Сбогар – так звали этого пса из породы сенбернаров, привезенного Красовским[268] из Швейцарии, где у них под Лозанной было прекрасное имение, – честнее всех людей в мире. Сбогар был действительно верным псом. Он почти не отходил от отца, ласково глядя на него своими умными глазами. За обедом и завтраком он сидел рядом с папой и не без достоинства принимал из его рук подачки. Мы его возили с собой на дачу, причем на Сиверской, переезжая на плоту через неширокую, но быструю речку Оредеж, он чуть было нас не утопил, вскочив на плот неожиданно посреди самой реки. Сбогар болел ушами, был уже немолодой собакой. Как-то раз он пропал, и больше мы его не видали. Папе это доставило большое огорчение. Говорили, что пес, предчувствуя смерть, не желая нас огорчать ею, ушел умирать на сторону в одиночестве.

VII

В частной своей жизни отец был человеком нетребовательным. Правда, он любил известный комфорт, который мог себе позволять, зарабатывая довольно крупные по тому времени деньги. Но это был лишь комфорт, а отнюдь не роскошь.

В ящике письменного стола у него были разложены пачки кредиток, предназначенные: одна – на уплату денег за квартиру, другая – извозчику за поставляемую пару лошадей, третья прислуге и т. д. И никакая сила не заставила бы его изъять из них хоть один несчастный рубль для другого назначения.

Любил отец хороший стол, опять-таки не роскошный, но сытный. Сам мастерил к селедке очень вкусный соус из томат, причем гордился этим самым соусом. Иногда, когда еще был здоров, устраивал ужины для близких друзей, которых приглашал повинтить. Играл он охотно по маленькой и обижался, когда проигрывал. Винтил он, по словам М. М. Ковалевского, бездарно, но мнил себя и в этом деле знатоком, утверждая, что виновниками проигрыша являются его партнеры. Для этих ужинов отец лично ездил выбирать закуску в магазин братьев Елисеевых на Невском проспекте у Полицейского моста, где его хорошо знали приказчики. Там он обыкновенно пробовал понемножку всего, чему никто не препятствовал, ибо в то время все завсегдатаи этого магазина проделывали то же самое, и, выбрав подходящие яства, покидал магазин. Одевался отец изящно, избегая, однако, слишком дорогих и модных портных… Матери и нам открывал на этот предмет кредит на известную сумму, не очень, однако, большую. Впрочем, нужды ни в чем мы не чувствовали. Единственной роскошью, которую по необходимости допускали, были поездки за границу. Но и там мы никогда не останавливались в первоклассных гостиницах. В немецких курортах нанимали комнаты в какой-либо вилле, меблированной для приезжающих, а в Париже жили по большей части в недорогих меблированных комнатах на площади Св. Магдалины (Place de la Madelaine, № 31)[269], где даже, надо сознаться, прескверно обедали[270]. Площадь, на которой мы жили, занята, кроме красивой церкви Св. Магдалины, еще цветочным рынком, представляющим из себя летом, когда он наполнен цветами всевозможных видов, изумительно красивое зрелище. Мой отец подолгу любовался эффектной картиной из окна квартиры. Кроме того, под нами находился рынок крытый, в котором папа любил лично покупать знаменитый фонтенблоский виноград шасля[271], персики и грецкие орехи в их зеленой оболочке.

Только в одном Баден-Бадене мы жили в первоклассной гостинице Holländicsher Hof, так как почти напротив, на Софиен-аллэ, обитал известный врач Хеллигенталь, долго лечивший отца, который к нему питал большое доверие как лицу, рекомендованному Боткиным. Этот немецкий врач имел большую практику среди русских и даже говорил немного по-русски. Герр доктор любил играть на чувствительной струнке своих русских пациентов, титулуя их превосходительствами да сиятельствами, восторгаясь их иногда пренесносными детьми, находя всех дам восхитительными, и вообще, по мнению отца, был нравственно «продувной шельмой». Врач же он был талантливый, и когда мой отец, если можно так выразиться, обезножел, весьма ему помог. За это папа ему был очень благодарен и, бывая в Баден-Бадене, который ему нравился вследствие живописного положения, дарил ему сигары, которые тот принимал с знаками величайшего восторга.

Путешествия за границу доставляли отцу иногда неприятные сюрпризы. Так, например, в Берлине имелся магазин, торговавший якобы запрещенными в России произведениями наших писателей-классиков. Не могу сказать чего-либо относительно других писателей, но достоверно могу сообщить, что мой отец впервые узнал, прочитав их, что им был написан ряд сказок, причем очень безграмотных. Взбешенный бесцеремонным обращением с своим писательским именем, которым он очень дорожил, папа пошел объясниться с издателем этой «литературы». Из этих объяснений, однако, ровно ничего не вышло, так как немец-издатель, весьма корректный господин, утверждал категорически, что эти сказки написаны именно тем автором, фамилия и псевдоним которого значились на обложке. И с этой позиции его никак нельзя было сбить. Жаловаться было некому, и мой отец на бесцеремонное обращение с его именем принужден был махнуть рукой[272].

VIII

Трудовой день отца в то время, когда он был редактором «Отечественных записок», протекал, насколько помню, следующим образом: напившись чаю, он отправлялся в редакцию, где и находился почти вплоть до обеда. После обеда он немного отдыхал. Затем являлся с корректурными листами из той же редакции некто Гаспер[273]. И вот папа возился с этими корректурами, пил вечерний чай, после чего до поздней ночи опять возился с корректурами и находил еще время писать свои собственные произведения. Когда не ездил летом за границу, ввиду отъезда из Петербурга соредакторов, всю неделю проводил в душном, пыльном городе без обычной прислуги, которую заменяла швейцарова жена, питался кое-как по ресторанам, обычно у Палкина на Невском проспекте. И только по субботам ездил нас навещать, возвращаясь в понедельник утром в Петербург. Когда же мы ездили за границу без него, то он и воскресенья проводил в городе. Кроме того, его всегда делегировали объясняться с властями, когда происходили какие-либо недоразумения с журналом, и он умел отстаивать его.

Когда же был закрыт журнал, то, понятно, пребывание в редакции стало излишним – ничьих сочинений не надо было просматривать и переделывать, и в области творчества ему стало свободнее. И вот целыми днями, с урывками для питания и для небольшой прогулки в закрытом экипаже, отец сидел перед письменным столом и не покладая рук писал и писал.

Результатом подобного образа жизни в связи с все прогрессировавшей болезнью явилось нервное потрясение, известное под названием удара, которое приковало отца к постели[274]. Врачи сомневались, чтобы он выздоровел, но их старания предотвратили на этот раз катастрофу, и папа поправился. Однако ненадолго. Он, правда, прожил после этого несколько лет, но уже совсем больным человеком. Он удалился в свой кабинет, где проводил дни и ночи, не покидал халата и пледа, накинутого на плечи. Ему прислуживала особая горничная Татьяна, которая ухаживала за ним как за родным[275]. Несмотря на переживаемое ужасное состояние, папа все же беспрерывно работал. Знакомые, на которых, когда они его посещали, он, как говорится, волком глядел, мало-помалу перестали его навещать, предполагая, что они ему мешают, и он между тем плакался на то, что все его забыли. В это-то время он и написал свое известное «Имярек умирает»[276], излив в этом очерке весь ужас постигшего его одиночества. Некоторые из друзей пробовали снова к нему заходить, но он их принимал так сурово, зачастую даже не заводя с ними никакого разговора, что они, не зная как с ним держаться, окончательно прекратили свои визиты. Продолжали бывать лишь верные ему три врача да самые близкие друзья, которые не смущались его с ними обращением.

К этому периоду относится описанное мною посещение нашего дома о. Иоанном Кронштадтским, которого отец согласился принять, как он потом говорил, чтобы доставить утешение жене. Но я полагаю, что он, боясь преждевременной смерти, ухватился в данном случае за мысль о приглашении прославленного иерея подобно тому, как утопающий хватается за соломинку в надежде спасения.

Но и о. Иоанн не помог. Ужасная для нас, а также и для всей русской интеллигенции развязка приближалась быстрыми шагами.

О ней я до сего времени – а уж с тех пор прошло 33 года – без душевного волнения не могу вспоминать.

IX

Был сумрачный мартовский день, когда ко мне, бывшему в то время в лицее, в одну из перемен подошел дежурный классный наставник, или, как у нас их называли, воспитатель, Ю. А. Пиотровский, который как-то смущенно заявил, что за мной прислали и что я должен незамедлительно ехать домой.

Первой моей мыслью была та, что отец умер, и я залился слезами, но Пиотровский меня начал успокаивать, сказав, что действительно папа болен, но не так ужасно, чтобы я должен был отчаиваться. Все еще плача, я переоделся, сел в карету и поехал домой, где застал отца, полулежавшего в его кабинете на диване, служившем за последнее время ему кроватью. Отец был в параличе, не мог ни говорить, ни двинуть каким-либо из своих членов. Жили одни глаза… И столько скорби, столько отчаяния выражали они, что я не мог выдержать их взгляда и выбежал из кабинета, не имея возможности сдерживать свои рыдания[277]. Целые сутки пробыл он в таком состоянии. Врачи старались помочь ему, но тщетно. Принимать пищи он уж не мог. Прибежавших к нему по первому зову моей матери близких друзей, он, видимо, узнавал, видимо, силился что-то сказать, но, увы, все его старания в этом направлении оставались тщетными, и вместо слов из груди его вырывалось зловещее хрипение. Так и скончался он, не имея возможности что-то, быть может весьма для него и для окружающих важное, сказать.

До того отец был готов к смерти, что им были сделаны на случай ее все распоряжения. Кроме духовного завещания, в особом конверте нашли готовую форму объявления для помещения в газетах о его кончине[278], просьбу похоронить его неподалеку от И. С. Тургенева. Затем были найдены письма: на мое имя, уже известное лицам, читавшим его биографию, и на имя В. И. Лихачева, в коем он просил его позаботиться о моей будущей службе, каковая просьба оказалась гласом вопиющего в пустыне.

И стало на Руси одним великим человеком меньше.

Отцу было всего 62 года от роду в то время. Понятно, что эта потеря была для нас, его близких, ничем не вознаградима. Мы теряли любимого отца и мужа, прилагавшего все свои усилия к тому, чтобы нам жилось как можно лучше в уютном гнезде, им свитом, давшего нам возможность при хороших условиях начать наше воспитание, своим примером подготовившего нас, детей, быть полезными гражданами своего отечества. К сожалению, я унаследовал от него не его могучий талант, а только одни его болезни, причем к ним присоединилась еще одна – почти полная потеря зрения, которой у него не было, и ныне, имея от роду всего 50 лет, я почти полный инвалид, что не дает мне возможности предаваться теперь моей любимой работе – журналистике.

Россия же теряла в нем великого мастера слова, обожавшего ее сына и поборника за справедливость, за свободу.

Обидно, до боли обидно видеть, что такой изумительный талант, такой идеальной честности человек был скошен неумолимой смертью в такие сравнительно еще нестарые годы, в тот момент, когда читающая Россия ждала от него по праву еще многих прекрасных, полных глубокого смысла произведений…

Что это за «забытые слова», которые он перед смертью задумал напомнить своим соотечественникам?

Отец вообще не любил распространяться о том, что он намерен писать. И когда его спрашивали о том, что будет служить темой следующего его произведения, он обыкновенно вместо точного ответа на вопрос отделывался общими фразами. Однако позволительно предполагать, что он в своем начатом произведении желал напомнить некоторым чересчур обнаглевшим современникам о чести, о былой славе России, о терпимости и о многом другом, о чем большинство из россиян забыли. Таков, по крайней мере, ответ, который он дал матери моей, когда она предложила ему вопрос, касавшийся содержания будущего его произведения. Передаю это с ее слов[279].

Как только в Петербурге узнали из газет о смерти Щедрина, народ валом повалил на Литейный проспект, где мы тогда жили. Во время панихид, которые служил причт Симеоновской церкви, не только вся наша квартира, но и лестница, и даже часть улицы были запружены людьми всякого звания и состояния. Между дневными панихидами безостановочно по лестнице поднимались и спускались люди, пришедшие проститься с тем, которого заочно любили и уважали за те прекрасные мысли, которыми он делился с современниками. Многие по часам стояли у его гроба и глядели на мертвого, не сводя с него глаз, как бы желая надолго, если не на всю жизнь запечатлеть в памяти его образ. Надо сказать, что, после того как его набальзамировали, отец очень изменился и выглядел куда моложавее своих лет. Лежал он величаво спокойно, и, глядя на него, нельзя было подумать, какие страшные терзания ему пришлось волею судьбы перенести. Катафалк, на котором лежал, утопал в венках. Их собралось более 140, причем около двадцати были серебряные. Большое впечатление произвел анонимный венок из терний, который полиция не разрешила вынести из квартиры, как она же не разрешила почему-то вынести венок от «благодарных евреев». Отчего подверглись остракизму эти два венка – я до сего времени понять не могу. Возможно, что в отношении первого полиция усмотрела богохульство, так как терновым венцом был увенчан И‹исус› Христос, а потому простого смертного, по ее мнению, им венчать не надлежало. Таково было мнение некоторых из наших знакомых. Повторяю, что это – возможное объяснение действий полицейского пристава, игравшего в данном случае роль цензора, но надо отдать им ту справедливость, что они не были остроумными. Распоряжение относительно второго же венка можно лишь объяснить юдофобством того же полицейского чиновника[280].

Похороны отца привлекли, несмотря на сквернейшую погоду, такую массу народа, что не только часть Литейного пр., где мы жили, но часть Невского и Владимирского проспектов была запружена густой толпой, не остановившейся ни перед чем. Чтобы отдать последний долг своему великому учителю.

Похороны М. Е. Салтыкова. Рис. Э. Г., 1889 г.

Гроб отца не позволили нести на кладбище на руках, и его пришлось поставить на катафалк, кучер которого, к общему недоумению, погнал лошадей чуть ли не рысью. По чьему распоряжению он так поступил – не знаю.

Возмущенные этим молодые люди быстро забежали вперед погребальной колесницы и, сомкнувшись в ряды за духовенством и певчими, с пением «вечной памяти» заставили возницу ехать шагом. Другие молодые люди, между ними и сын фабриканта С, с которым мой отец, как я выше писал, обошелся довольно-таки нелюбезно, образовали вокруг нас цепь, чтобы спасти от напиравшей толпы; тротуары и все окна домов на пути нашего следования были также черны от народа. А на самом Волковом кладбище нас ждала еще бóльшая толпа.

На могиле были произнесены речи, но мое горе было до того велико, что я не понял даже их смысла[281].

Я ведь все никак не мог понять, зачем навсегда ушел от меня «мой папа»… И до того пристально глядел на спущенный в склеп гроб родителя своего, не отдавая себе отчета в том, что происходило вокруг меня, что чуть было сам не упал в вырытую яму.

X

После отца остались реликвии: его письменный стол, халат, в который он одевался в последние дни, туфли, плед, перо, которым он писал, письменный прибор, кресло. Все эти вещи были затем взяты моей сестрой, уехавшей, когда я уже жил в провинции, за границу. Куда она уехала и что сталось с этими вещами, а также с большим папиным портретом, писанным художником Крамским, мне принадлежащим и оставленным ей мною на сохранение, вследствие того, что моя провинциальная квартирка не могла их вместить, – не знаю[282].

Я увез с собой только его бюст работы скульптора Бернштейна, копия с которого, вылитая из бронзы, находится на могиле, каковой бюст, боясь за его судьбу, я подарил пензенскому училищу рисования[283]. Все рукописи, письма и др. материалы, найденные после смерти отца, были, с согласия моей матери, переданы душеприказчиком М. М. Стасюлевичем в Академию наук, где они должны находиться и поныне. Там же должна находиться и маска, снятая с его лица проф. Лаверецким[284].

Многое о его служебной деятельности можно было бы почерпнуть из архивов тех провинциальных учреждений, в которых он служил. Но в настоящее время документы эти, вероятно, более чем затруднительно найти, так как все провинциальные архивы разорены.

В свое время я предполагал поездить по России и порыться в этих самых архивах для собрания материала, относящегося к служебной деятельности отца, но неимение достаточных средств материальных, заставляющее меня сиднем сидеть на службе, дозволяя себе лишь недолгие отлучки на предмет лечения жены, не позволили мне заняться этим делом.

Быть может, однако, еще имеется возможность добыть кое-какие архивные сведения о служебной деятельности моего отца, и во всяком случае, по моему мнению, было бы интересно произвести розыск этих данных, которые могли бы быть собраны и изданы к столетию со дня смерти.

1922 года г. Пенза

Как, очевидно, помнят пензенские старожилы, М. Е. Салтыков, известный в литературе под псевдонимом Н. Щедрин, занимал в семидесятых годах прошлого столетия пост управляющего Пензенской казенной палатою[286], которая благодаря его стараниям обогатилась библиотекой, коей может позавидовать любое казенное учреждение.

В своих литературных трудах Щедрин всегда ратовал за уничтожение крепостного права, и, как мне лично известно, его сатира имела немалое влияние на проведение в жизнь акта 19 февраля 1861 года.

За эту реформу Михаил Евграфович прямо боготворил Царя-освободителя, и понятно, что мученическая кончина императора вредно повлияла на и без того расшатанное здоровье Щедрина[287].

Помню, как сейчас, хотя мне было тогда всего девять лет, – день 1 марта. Мы с сестрой в сопровождении гувернантки-немки М. П. Петерсон отправились по обыкновению гулять в Александровский сад, рядом с Адмиралтейством.

Играли мы там с другими детьми, как вдруг где-то невдалеке раздались один за другим два-три выстрела, как бы из пушки. Мы мгновенно остановились играть и, полагая, что стреляют со стенки Петропавловской крепости, бросились к нашей гувернантке, которую мы, как все дети вообще, считали всезнающей, с вопросом, по какому такому случаю стреляют.

Однако вопрос остался без ответа: всезнающая, по нашему мнению, немка никакого объяснения нам дать не могла. Разочарованные, возвратились мы к играм, но вдруг возникшее волнение около нас заставило гувернантку вывести нас из сада, усадить в карету и отвести домой. На Невском проспекте, к нашему с сестрой вящему удивлению, было необыкновенно шумно и суетливо. Шныряли взад и вперед жандармы, полиция растерянно бегала во все стороны, ходили патрули… Я, конечно, тогда не знал, что совершилось ужасное злодейство, а именно цареубийство!

Но вот подъехали мы к дому Красовской (по Литейному проспекту, около дома Победоносцева) и затем поднялись на третий этаж[288].

Здесь меня встретило необыкновенное зрелище, которое никогда не изгладится из памяти: на пороге квартиры стоял мой отец, облаченный в халат, имея свой плед на плечах. Он, который вследствие болезни никогда и никуда не решался выходить из квартиры, не будучи тепло одетым, стоял на пороге и с тревогой глядел на нас:

– Убили… Убили… – спросил он трясущимся голосом.

Мы с сестрой да гувернанткой ничего не понимали и, понятно, вытаращили глаза. Тогда Михаил Евграфович махнул сердито рукой и ушел к себе, а мы последовали за ним. Узнал отец об убийстве царя от князя Абашидзе, занимавшего квартиру напротив нашей, но князь ничего особенного сообщить не мог. Тогда посланы были посыльные к лейб-медику СП. Боткину и тогдашнему премьеру графу Лорис-Меликову, которые оба были друзьями отца, и в конце концов добились мы ужасной действительности.

Повторяю, я был тогда совсем мал, но помню, как ужасно было горе отца… Состояние его здоровья стало ухудшаться, и спустя некоторое время с ним случился первый удар, а потом и второй, унесший великого человека туда, откуда никто не возвращается[289].

Публикуемые ниже воспоминания принадлежат Ольге Ильиничне Зубовой (1861–1945), племяннице М. Е. Салтыкова, дочери его младшего брата Ильи[291]. Девочкой, в доме отца, она жила рядом с бабушкой Ольгой Михайловной, которую хорошо помнила. Знаменитого же своего дядю знала по его приездам в Тверскую губернию в 1870-е гг., впоследствии встречалась с ним в Петербурге. Известность дяди-писателя заставляла смотреть на него заинтересованными глазами, однако, судя по всему, контакты Салтыкова с племянницей не были слишком тесными, и восприятие личности Салтыкова в значительной степени определила мать мемуаристки Аделаида Павловна, на суждения которой она не раз ссылается.

Впервые воспоминания Зубовой о своей семье появились в 1914 г.: в журнале «Женское дело» был напечатан мемуарный очерк «Смерть бабушки»[292], который впоследствии вошел в воспоминания, написанные в 1930-е гг. Работа над мемуарами, видимо, была стимулирована общением Ольги Ильиничны с С. А. Макашиным, который в начале 1930-х гг. приступил к написанию биографии Салтыкова.

В фонде Макашина, находящемся в научном архиве Тверского государственного объединенного музея, сохранились разные варианты воспоминаний Зубовой о своей семье:

1. Три машинописных экземпляра воспоминаний об Ольге Михайловне Салтыковой, озаглавленные «Семья М. Е. Салтыкова-Щедрина», которые были написаны по просьбе С. А. Макашина в 1932 г. Два из них идентичны, третий, более поздний, с машинописным предисловием Макашина, приготовлен для печати, возможно, он предназначался для книги «М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников». Текст Зубовой подвергся переработке, некоторые фрагменты были изъяты, в других случаях очевидна редакторская правка. Например, исключен такой пассаж: «Я часто думала, слушая отца моего, что из него мог бы выйти писатель ничуть не хуже Михаила Евграфовича, и в том же именно духе, и с тем же направлением; но ему в этом отношении не повезло, и он должен был поневоле пойти другим путем»[293].

Редакторская правка была направлена на устранение личностных интонаций и придавала высказываниям мемуаристки некий общезначимый смысл. Например, у Зубовой читаем: «При описаниях краски ведь всегда сгущаются, а тип помещицы, выведенный Михаилом Евграфовичем, самый безобразный, самый отвратительный, такой, одним словом, каким его мать никогда не была. Таких помещиц, конечно, было на Руси немало, но Ольга Михайловна, заявляю об этом смело и решительно, к ним не принадлежала. Была она на самом деле барыня-самодурка, крикливая и несдержанная, допускавшая иногда в своих поступках несправедливость и пристрастность, но никогда никого не загубившая»[294]. Приведем для сравнения отредактированный вариант этого фрагмента:

«При описаниях краски ведь всегда сгущаются, а тип помещицы Арины Петровны Головлевой, выведенный Михаилом Евграфовичем, это ведь художественный образ, а вовсе не портрет его матери, хотя при создании этого образа и были использованы кое-какие черты, действительно присущие моей бабушке.

Насколько мне помнится, сам автор не раз ведь просил и устно и в печати не считать его произведения за биографические или автобиографические.

Была Ольга Михайловна в самом деле барыня-самодурка, крикливая и несдержанная, допускавшая иногда в своих поступках несправедливость и пристрастность, но не жестокая, не злобная и никогда никого не загубившая»[295].

2. Два машинописных экземпляра стенограммы (датированы 1934 г.), воспроизводящей в вопросно-ответной форме беседу исследователя с Зубовой. Есть, однако, основания предполагать, что в действительности беседа происходила в 1932 или 1933 г., о чем свидетельствуют два момента в ответах респондентки. Во-первых, она называет время, прошедшее со дня смерти ее отца – 38 лет (И. Е. Салтыков умер в 1895 г.) и М. Е. Салтыкова – 43 года (умер в 1889 г.). По самым несложным подсчетам получается, что разговор происходит в 1932 г. И второе. Ольга Ильинична упоминает о своем брате – «совсем больном, умирающем старике». Речь идет о Павле Ильиче Салтыкове, который умер в 1933 г.

3. Два экземпляра воспоминаний, напечатанные на разных машинках и датированные 10 февраля 1934 г. Первый содержит разнообразные пометы и поправки; к нему приложена сопроводительная записка, составленная в 1977 г. внучками О. И. Зубовой – О. М. Зубовой и М. М. Хомутовой. Второй экземпляр имеет чистовой вид, он сброшюрован и озаглавлен «Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин и его близкие (По личным наблюдениям, воспоминаниям и семейным преданиям)». Это окончательный вариант воспоминаний, одна из копий которого была передана М. М. Хомутовой в Талдомский краеведческий музей и с частичными поправками опубликована В. П. Саватеевым в 1979 г. в талдомской районной газете «Заря» под редакторским названием «Салтыков в нашем домашнем кругу»[296]. Воспоминания носят отчасти беллетризованный характер, например, глава третья, по словам автора, представляет собой «картинку» из жизни семьи Салтыковых, «когда Михаил Евграфович был еще юношей. Я себе ее представляю ярко по многочисленным рассказам отца, его современников и бывших крепостных, которых я застала еще в живых»[297].

4. Два машинописных экземпляра первого мемуарного очерка Зубовой «Смерть бабушки», опубликованного в журнале «Женское дело» в 1914 г. Некоторые фрагменты впоследствии были переработаны автором. Так, в журнальной публикации местом погребения О. М. Салтыковой ошибочно названо «родовое наше имение», т. е. Спасское[298]. В текст же воспоминаний 1934 г. внесена необходимая поправка: «Погребение бабушки должно было состояться не в родовом салтыковском имении, Спасском, а в селе Егорья на Хотче, там, где под приходскою церковью находился склеп, еще при жизни ею самой сооруженный»[299]. Подобные уточнения могли возникнуть в ходе бесед с Макашиным или же были внесены им самим.

Мы публикуем стенограмму беседы Макашина с О. И. Зубовой, которая представляет особый интерес по двум причинам. Во-первых, это текст, не подвергшийся литературной обработке. Во-вторых, он не содержит элементов беллетризации, свойственных другим мемуарным текстам Зубовой, которая была не чужда писательства (в 1908 г. вышла книга ее рассказов для детей «Забытые»[300]). Кроме того, интересны и вопросы, предложенные Макашиным, которые показывают ход его мыслей и основные направления поисков в попытке понять личность Салтыкова.

Текст стенограммы публикуется по экземпляру, не содержащему правку (условно – I экземпляр), но в сносках мы отмечаем исправления, сделанные Макашиным в другом экземпляре (II экземпляр), и его пометы в первом, кроме разного рода графических выделений[301]. В публикации приняты следующие сокращения: В. – вопрос, О. – ответ, М. Е. – М. Е. Салтыков.

В.: Определите Ваше родственное отношение к Михаилу Евграфовичу Салтыкову-Щедрину.

О.: Я дочь Ильи Евграфовича Салтыкова, меньшего брата М. Е.[302]

В.: Что Вы знаете из семейных преданий о роде Салтыковых со стороны отца и матери?[303]

О.: Мать М. Е. была Ольга Михайловна Забелина, – ее отец был откупщик.

В.: Были ли сильны дворянские тенденции в семействе Салтыковых или они отклонялись от общепринятых традиций?

О.: Я не думаю, чтобы Салтыковы были очень преданы именно своему дворянству, и традиции у них в роду не особенно соблюдались, хотя, напр.‹имер›, мой дед женился 55-ти лет[304], причем женился он чуть ли не насильно, не хотел жениться, а хотел идти в монастырь. Заставили его жениться для продолжения рода и нашли ему невесту – 16-летнюю девушку Ольгу Михайловну Забелину[305]. Ольга Михайловна Забелина была из небогатой[306] семьи[307], и брак этот произошел не потому, что хотели приумножить средства Салтыковых[308], и только потом уже она[309] сумела расширить свои владения и сделаться богаче[310].

Ольга Ильинична Зубова с отцом и братьями

В.: Как Щедрин, выйдя из такой родовитой семьи, стал противником ее традиций?

О.: Моя мать, которая была очень умной и образованной женщиной и которая была очень дружна с Μ. Е., всегда говорила, что у него все это произошло от неудовлетворенного честолюбия и самолюбия[311].

В.: Каково было положение М. Е. в семье?

О.: Он когда-то был любимцем матери; мать гордилась им как выдающимся человеком, – Μ. Е. проявлял большие способности, учился очень хорошо (в лицее). Когда же он начал заниматься литературной деятельностью, то мать в нем разочаровалась, это ей очень не нравилось, и ей казалось, что в своих произведениях он задевает их семью, хотя сам Μ. Е. всегда просил не смешивать его и его семью с выводимыми лицами[312].

В каком-то журнале одно время стала выходить автобиография[313], автором которой был Крайненфельд[314]. Те ложные сведения, которые он стал сообщать, – меня до глубины души возмутили, напр.‹имер›, он начал писать о том, что мой дед был пьяницей, чего никогда не было, он был пуританин по натуре и очень образованный человек, в Ермолине у него была библиотека, в которой были всевозможные книги. Между прочим, мой дед знал голландский язык. Далее Крайненфельд писал, что мой дед бегал за сенными девками, чего также никогда не было. Такого рода вещи я читала, – они меня возмутили до глубины души, и я написала ему по этому поводу[315], на что он мне ответил, что в этом заключается Ваш собственный грех, – Вы нам никаких сведений не даете, и все сведения приходится получать с ветра.

В.: Нет ли каких-нибудь сведений о составе библиотеки отца М. Е. и не могли ли оказать влияния на Μ. Е. «французские безбожники»?[316]

О.: Ермолино все разрушено, и библиотека, вероятно, оттуда увезена в Талядино[317].

Укажу на одну подробность из жизни деда – он принадлежал к мальтинскому[318] ордену, и у нас даже сохранился мундир этого мальтинского ордена. Это был человек в высшей степени одухотворенный, человек, интересовавшийся литературой, а совсем не такой, каким его описывал К.‹ранихфельд›[319].

В.: Вы бросили такую мысль, что отношение матери к Μ. Е. было очень хорошим до тех пор, пока он не встал на путь широкой литературной деятельности, – не было ли ей просто неприятно, что сделался писателем не дворянской литературы, а радикальной?

О.: Как я уже сказала, она на него была обижена за то, что он в своих произведениях чуть ли не ее выводил, и на это она возмущалась. Может быть, у Μ. Е. действительно появился по отношению к матери несколько неподобающий тон и он хотел показать свое превосходство, но мать его всегда называла иронически «наш умник». Ей не нравилось, что он как бы выделился из их среды, что он стоит выше всех их, и это ее несколько задевало.

Мой отец также возмущался и говорил, что со стороны Μ. Е. все-таки бессовестно своими произведениями набрасывать тень на всю семью[320].

В.: Каковы были имущественные отношения?

О.: М. Е. считал себя обиженным в смысле раздела имущества[321].

В.: У Салтыкова есть такая фраза: «Мать-кредиторша терзает меня» – действительно ли тут был такой нажим со стороны матери?[322]

О.: В это я не посвящена, не знаю таких подробностей, но думаю, что денежный вопрос играл большую роль, и на этой почве он главным образом разошелся с матерью. Нужно сказать, что потом с матерью он почти не виделся, никогда к ней не ездил, не навещал ее. Летом приезжал к моему отцу в Ермолино (это относится к 70 гг.). В Ермолино он приезжал со своей женой. Деревню ненавидел, очень скучал и стремился за границу. В то же время и заграницу ругал, но каждый год туда ездил лечиться и развлекаться с женой. Его жена была французского происхождения – ее мать была француженка[323].

М. Е. была натура (sic!) в высшей степени противоречивая – это красной нитью проходит не только во всех его речах, но и во всех его произведениях. Моя мать также это всегда находила.

Михаил Салтыков и Николай Щедрин были два совершенно противоположных человека, очень плохо между собой ладили, что было причиной всегдашних его терзаний, дурного расположения духа и т. д.

Когда я была уже взрослой девушкой, мы часто навещали М. Е. – тогда он производил впечатление человека совсем отжившего, больного. Он все время рассказывал о своих болезнях, и это главным образом тогда его только и интересовало. Он уверял, что никто им не интересуется, что он погибает, и никаких других разговоров от него нельзя было тогда услышать. И я не думаю, чтобы он был всецело предан своему направлению.

В.: С кем из своих родных Щедрин был наиболее близок?

О.: Наиболее близок он был с моим отцом, единственно кого он признавал. Терпеть не мог старшего брата, которого отчасти он выявил в типе «Иудушки»[324]. Также ничего общего он не имел с Николаем Евграфовичем и с Сергеем Евграфовичем[325]. С моим же отцом он был в хороших отношениях. Когда они жили в Петербурге, то всегда вместе играли в карты, ходили в Итальянскую оперу[326].

В.: Чем занимался Ваш отец – Илья Евграфович?

О.: Мой отец был военный. В раннем детстве он поступил в Дворянский институт в Москве, откуда должен был перейти в университет. По крайней мере, он себя готовил к университету и никогда не мечтал о военной карьере. Но в один прекрасный день в Дворянский институт приехал государь Николай Павлович, который увидел на одной доске имена Пестеля, Рылеева и других декабристов и приказал тотчас же раскассировать Дворянский институт и всех перевести на военную службу в Николаевское военное училище[327]. Там он пробыл очень недолго, вышел в отставку и приехал навсегда в деревню. Он никогда и нигде не служил, – занимал в земстве почетные должности. Только в первое время был мирным посредником[328], а потом, повторяю, нигде не служил. Каким образом он получил чин действительного статского советника, – я не знаю[329].

В.: Был ли Ваш отец крепостник или либерал?

О.: Полным либералом я его не назову, но, во всяком случае, он был не крепостник. Он был человек также в высшей степени раздражительный, но в то же время и добрый, и его все население местное любило.

В.: Что связывало в области духовных интересов Μ. Е. и Илью Евграфовича?

О.: Они часто между собой ссорились, и мы, дети, пугались этих ссор. При этом Μ. Е. выходил из себя, иногда называл отца «умницей», а иногда – «такой болван, каких свет не производил», – и мой отец перед ним всегда молчал.

Мой отец, Илья Евграфович, скончался 38 лет тому назад, а М. Е. умер 43 года тому назад.

В.: Каковы были темы разговоров у Μ. Е. с Вашим отцом?

О.: Мы тогда были совсем детьми и если присутствовали при этих разговорах, то их не понимали. Помню, напр.‹имер›, вот какой оригинальный случай: раз мой отец спросил М. Е.: «А правда, Некрасов был шулер?» На это Μ. Е. ответил ему: «Но кто же этого не знает», а потом моментально осекся. Это меня неприятно поразило.

В.: Каково было подлинное отношение Μ. Е. к своей жене?

О.: Моя мать всегда возмущалась его отношением к жене. Напр.‹имер›, в обществе он часто называл ее дурой, без всякой церемонии. Его жена была очень милая, симпатичная женщина, светская, но вместе с тем легкомысленная, перенявшая от матери французскую живость и нрав, что было очень не по душе М. Е. В отношении образования и развития она стояла значительно ниже его, и в этом отношении у них ничего общего не было. Но как муж Μ. Е. был хороший. Но когда она своими легкомысленными выходками выводила его из себя, то он терял терпение. Дочь Μ. Е. рассказывала о нем как о нежном отце.

В.: Какова судьба детей Салтыкова?

О.: Я знаю, что дочь – Елизавета Михайловна дважды была замужем, последний раз я ее видела в период войны и сейчас о ней ничего не знаю. Также мне неизвестна судьба его внуков[330]. Возможно, что у Елизаветы Михайловны сохранились некоторые рукописи, но судьба их мне также неизвестна. Ермолино разгромлено, и все, что там было, уничтожено. Кое-что сохранилось у моего брата, – сейчас он живет в Пушкине, совсем больной, умирающий старик. У него кой-какие письма, но чисто делового характера, которые он передал Яковлеву[331].

В.: Назовите фамилии тех лиц, с которыми Μ. Е. был наиболее близок.

О.: Я знаю, что он был близок с семьей Чеботаревских, одна из Чеботаревских была замужем за писателем Сологубом[332], но сейчас из Чеботаревских никого нет на свете. Старуха-мать Чеботаревская знала Μ. Е. очень хорошо, когда он был в Рязани управляющим казенной палатой. Он даже за ней ухаживал[333]. Между прочим она рассказывала об его отношении к своей жене: как-то он показывал альбом, где она увидала портрет его жены и спросила: «Ваша жена?» – «Да». – «Красивая», на что он ответил: «Да, и только»[334].

Был хорошо знаком с семьей Лихачевых (Лихачев был городской голова в Петербурге), Боткиных[335].

В.: Слышали ли Вы какие-нибудь отзывы об «Истории одного города» и как эта вещь воспринималась?

О.: Молодое поколение всегда, конечно, всем этим восхищалось, старики же относились с недоверием, с известным предубеждением. И мой отец не принадлежал к числу поклонников «Истории одного города», т.‹ак› к.‹ак› замешивались уже чисто личные отношения[336]. Но повторяю, что многие были в восторге от этой вещи и тогда.

В.: Не слышали ли Вы такого отзыва о Μ. Е., что он сочувственно отнесся к акту первого марта?[337]

О.: Этого я никогда не слыхала.

В.: Каково было его отношение к Курскому (sic!) мужику?[338]

О.: Он, кажется, его всегда называл «чумазым». Но он мало знал крестьянина, никогда не жил в деревне. Мой отец близок был деревне, но М. Е., повторяю, никогда в деревне не жил. Последний раз М. Е. приехал в деревню, когда скончалась моя[339] мать, но не в Ермолине, а в Цедилово (около Калягина). Ольга Михайловна очень долго хворала. К нам она приехала погостить и захворала, – у ней появился паралич, и больше она не встала. Последнее, что она имела, она оставила моему отцу. М. Е., вероятно, также рассчитывал на какое-нибудь наследство. Он приехал к нам на 40-й день[340]. Его появление произвело на нас, детей, сильное впечатление, и мы его ждали с большим восторгом. Он, очевидно, был неприятно поражен известием, что на его долю ничего не оставлено, и с моим отцом на этой почве у них произошло недоразумение. Пробыл у нас всего несколько дней и уехал, видимо, очень недовольный, после чего в деревню никогда не приезжал.

Помню такой факт: на 40-й день мы ездили в церковь, Μ. Е. был с нами. На нас, детей, он произвел неприятное впечатление: он имел в церкви очень странный вид, он надел свой монокль и производил впечатление человека, который был в церкви первый раз, первый раз видел образа и кресты и их как бы разглядывал, иронически. С нами в церкви была наша гувернантка, француженка. Когда в конце службы мы подошли к кресту, а она не подошла, то Μ. Е. обратился к ней со словами: «Vous êtes des nôtres?», на что она ответила: «Pardon, monsieur, je suis luterienne»[341]. Отсюда можно сделать вывод, что он был атеистом.

В детстве мы его страшно боялись, он всегда над нами смеялся. Гувернантка хватала нас за руки, уводила наверх, говоря, что нельзя беспокоить дядю-писателя. Он хотел даже в игрушке найти какой-то смысл, какую-то идею.

М. Е. был в высшей степени светским человеком и, когда этого хотел, мог очаровать любую светскую даму, но иногда был груб до невозможности, и многие жаловались на его грубость и недоступность. Если кто-либо к нему являлся не вовремя, то он умел молчать целыми часами и от него буквально нельзя было добиться ни слова, чем он выражал как бы протест.

В.: Что его особенно возмущало в личном быту?

О.: Он терпеть не мог, когда ему противоречили. Моя мать как-то умела с ним ладить, всегда с ним соглашалась, называла его «Мишель». Моя мать была также очень светской женщиной и очень образованный человек. Она знала очень хорошо языки, литературу, играла хорошо на рояле, пела и рисовала. Μ. Е. сам не играл[342], но любил музыку, понимал ее и постоянно бывал в Итальянской опере, – тогда мало было русской музыки.

Мой отец был похож во всех отношениях на Μ. Е., но наружностью они отличались. Илья Евграфович был очень высокого роста, мощного сложения, но направлением, всеми складками ума это был тот же Μ. Е., такие же меткие словечки, то же умение выразиться одним словом так, чего другой не скажет и в десяти словах.

В.: Многие черты характера Салтыкова объясняются именно его наследственностью, – как по Вашим семейным преданиям это можно проследить на поколениях?

О.: У меня есть племянник, типичный Салтыков в этом отношении, так что я думаю, что эти черты характера передаются из поколения в поколение.

В.: Чем занимался М. Е., когда приезжал в Ермолино?

О.: Как я уже сказала, он ужасно скучал в деревне, видимо, ему не хватало его привычной кабинетной обстановки. Жена же его скучала, потому что была очень расположена к светским разным развлечениям, чего в деревне не было. Большей частью он играл в карты с отцом, гуляли, разговаривали, иногда очень увлекались разговорами, разговаривали по целым часам, кричали, спорили, иногда молчали. Что-нибудь безусловно читал, т.‹ак› к.‹ак› библиотека была очень приличная.

В молодости Μ. Е. был франтом, одевался прекрасно, любил хорошее вино, особенно шампанское, в одно время даже очень пил, что, вероятно, вызвало все его последующие заболевания. Боткин даже удивлялся, как он мог так долго жить, так как у него был сборник всех болезней, и приписывал это особой духовной мощи его натуры.

Салтыковы – выходцы из Ярославской губ.‹ернии›, родовое же имение у них было в Тверской губ.‹ернии›.

«Сестрица Адель», описанная М. Е., – это моя мать – Аделаида Павловна Витовтова[343].

«Аненька» и «Любонька» из «Господ Головлевых» – это мои двоюродные сестры, Зиловы, его родные племянницы, дочери его сестры Любови Евграфовны.

* * *

Биографическая справка об О. И. Зубовой была составлена ее внучками в 1977 г. Сокращенный вариант этой заметки опубликован В. П. Саватеевым в предисловии к воспоминаниям О. И. Зубовой, впервые помещенным в талдомской районной газете «Заря»[344]. Другая краткая редакция представлена в «Московском журнале», где М. М. Хомутова фрагментарно опубликовала существенно переработанный текст воспоминаний своей бабушки[345]. Разные варианты биографической справки различаются не столько тоном, любовно-элегическим во всех случаях, сколько объемом конкретной информации и расстановкой акцентов, связанной со временем их публикации. Публикуемый вариант является наиболее полным.

[Об авторе воспоминаний[346]]О. М. Зубова, М. М. Хомутова

Автор этой рукописи Ольга Ильинична Зубова, урожденная Салтыкова – дочь младшего брата Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина Ильи Евграфовича и Аделаиды Павловны.

Ольга Ильинична родилась 24 февраля 1861 г. в Москве.

Получила блестящее домашнее образование и воспитание. Великолепно знала несколько иностранных языков, литературу русскую и иностранную, историю, философию. Прекрасно играла на рояле и обладала великолепным сценическим контральто.

В 1886 г. Ольга Ильинична вышла замуж за Николая Павловича Зубова.

Н. П. Зубов был широко образованным человеком, – он был историком, филологом, прекрасным пианистом и художником.

В их доме постоянно собирался цвет тогдашней русской интеллигенции: историк Ключевский, артист Юрьев, поэт Бальмонт, органист Гедике, пианист Гольденвейзер, писатель Алексей Толстой, академик Каблуков и др.

Ольга Ильинична была близко знакома также с Брюсовым, с женой Горького Андреевой, сестрой Эренбурга, с В. Д. Бонч-Бруевичем.

Ольга Ильинична была человеком огромной культуры и эрудиции.

Знаменитый профессор русского языка Ушаков говорил, например, что редко можно услышать такой совершенный русский язык, как тот, на котором говорила Ольга Ильинична, с таким же совершенством она знала и иностранные языки.

Вплоть до самой своей смерти (21 февраля 1945 г.) она занималась иностранными переводами и давала уроки немецкого, французского и английского языков.

В молодости она писала детские книжки.

В заключение нужно сказать, что это был человек колоссального ума и личного обаяния, о чем говорили все люди, знавшие ее, скромная, с огромным чувством долга, она умела любить людей, и люди отвечали ей тем же.

Москва, март 1977 г.

Аглаида (Аделаида) Павловна Салтыкова, урожд. Витовтова (род. 02.09.1833), жена младшего брата М. Е. Салтыкова Ильи Евграфовича, была дочерью генерал-адъютанта П. А. Витовтова, одного из приближенных Александра II. С 1851 г. состояла фрейлиной при дворе Николая I. Впервые встретив ее во дворце, граф П. Х. Граббе записал в дневнике 27 января 1851 г.: «Вторая дочь г.[енерал]-а.[дъютанта] Витовтова, только что вышедшая в свет, с прекрасной головкой, с доверчивым и любопытствующим взглядом, с неготовым еще стройным станом, привлекла мое внимание и с милою доверчивостию мне им же отвечала с первой встречи. Цветок на нежном стебле, рано выставленный на знойный вихрь света, перенесет ли губительное его дыхание?»[348]

Аделаида Павловна Салтыкова

А. П. Салтыковой принадлежат воспоминания об отце, опубликованные в 1907 г. в журнале «Русский архив», в которых говорится также о М. Е. Салтыкове и его матери, Ольге Михайловне. Мемуаристка не принимала творчество Салтыкова и не благоволила к нему как к человеку. При этом, хотя для нее самой было неприемлемо обращение О. М. Салтыковой со своими крепостными, она оправдывала свекровь, говоря, что крестьяне обиды «себе не видали», и порицала возмущение, с которым Салтыков изображал отношение помещиков к крепостным. Ниже мы публикуем посвященный писателю фрагмент.

Я с мужем и детьми жила в имении и познакомилась с новой родней и с одним из ее членов, известным Щедриным, братом моего мужа. В семейном быту он был молчалив и угрюм, но когда, случалось, на него находил разговорчивый стих, в течение целого часа он высказывал по поводу одного и того же предмета диаметрально противоположные суждения и мнения, и все с желчным оттенком и видимым раздражением. Быть может, это зависело от чересчур большого запаса мыслей, отягощающего мозг, или это было плодом постоянной работы сатирической наблюдательности. Я его литературной деятельностью не восхищалась. Высказываю это смело. Сарказмы его доморощенные и отдают вовсе не аттической, а чисто русской, поваренной солью. Не могу простить глумления его над собственной семьей, а в особенности выставлению напоказ родной своей матери. К нему применима пословица «для красного словца не жалеет ни мать, ни отца»; а мне сдается, что близкие, кровные – своего рода «святая святых»; допускать туда докучливые взоры праздной толпы непохвально; скорее, следует их защищать и щадить, не выставляя напоказ их слабости и порочные стороны. Это, по-моему, значит надругаться над самим собой. Люди высокого ума, вероятно, судят иначе. Удивительная была у него смесь доброты и злобы. Мне всегда казалось, что он глубоко скрывает свое честолюбие. Ведь он не был чужд повышениям по службе и всяким отличиям. Золотой телец был его идолом.

Свекровь моя, хотя по струнке вела своих подданных и все делалось по ее велению безропотно и беспрекословно, была женщина недюжинного ума и обижать их не обижала. Соблюдая собственные выгоды, она не отягощала их работой и поборами. Конечно, для меня, непривычной, странно и зазорно казалось, что престарелых служителей и служанок величали Фильками, Матрешками, гоняли за несколько десятков верст в стужу и непогоду с нужными и ненужными поручениями, иногда просто с барскими затеями. Я втайне негодовала. Но, повторяю, обиды они себе не видали, а это принималось ими, как подневольными, за нечто должное, для них обязательное. В стариках видны были остатки прежней приниженности; но в молодых проявилось некоторое самосознание. Слышались иногда внушительные оклики свекрови: «что, матушка, нос-то задрала, рано фордыбачиться стала; острастки-то, видно, полагаешь на тебя нет, ошибаешься»[349]. Вся женская прислуга во всякую погоду бегала босиком. Меня это коробило, и я попала впросак: недолго думая, всем им я заказала обувь. И досталось же мне за это своевольное распоряжение! «Городская, мол, жительница, невестушка, порицает старую дуру; людей она, вишь, мучает, в черном теле; по-своему прислугу держать хочет»… Я, конечно, извинилась, да вовсе и не имела намерения стать соправительницей, и дала себе слово до поры до времени ни во что не вмешиваться, чтобы не накликать на себя неудовольствие и упреки старушки, хотя сделала это из сострадания, без всякого поползновения разыгрывать хозяйку и подрывать ее власть. Впрочем, со свекровью мы ладили, жили дружно, несмотря на рознь во взглядах, привитых воспитанием, примером и средой, а главное, благодаря перевороту в нравах и обычаях. Я щадила укоренившиеся в ней понятия самодержавия, а она снисходительно относилась к новшеству моих воззрений.

‹…› В вотчине моего мужа крестьяне почти все были зажиточные, исключая отчаянных пропойц и лежебок. Теперь посмотришь, куда девалась эта зажиточность! Мало уцелело хороших хозяйств. Стада плохие, поля обработаны небрежно, всех одолела тяга в город, на легкую наживу, на фабричное раздолье. ‹…›

Когда свекровь передала в руки мужа имение[350], почти все служившие при прежних порядках в разных должностях остались на своих местах, и теперь некоторые из них мирно доживают век на иждивении моего сына[351].

Софья Алексеевна и Михаил Алексеевич Унковские, оставившие свои воспоминания о М. Е. Салтыкове, – дети Алексея Михайловича Унковского, ближайшего друга писателя[353]. С. А. Унковская была педагогом и писательницей. Родилась она в Петербурге 1 ноября 1871 г.[354] Училась в частной женской гимназии княгини A. A. Оболенской и на музыкальных курсах Е. П. Рапгофа. С 1893 г., после смерти отца, Унковская преподавала в приготовительном классе гимназии Оболенской и была репетитором в пансионе при гимназии. В 1901–1910 гг. учительствовала в земской Мало-Троицкой школе, рядом с родовым имением Дмитрюково в Тверском уезде, и руководила работой школы; в 1911–1931 гг. преподавала в школах Твери. В 1931 г. она вышла на пенсию, занималась репетиторством и давала частные уроки музыки. На протяжении всей своей деятельности Унковская писала педагогические сочинения, которые были частично опубликованы[355]. 11 октября 1941 г., перед оккупацией Калинина, она ушла из города и жила сначала в деревне Горютино, а потом в городе Кашине Калининской области. После освобождения Калинина вернулась в город, но вскоре уехала в Алтайский край, где работала в Бродковской школе и состояла внештатным инспектором районного отдела народного образования, после 1945 г. вернулась в Калинин. Умерла С. А. Унковская 11 апреля 1954 г.[356] и похоронена на Первомайском кладбище Твери (могила сохранилась).

После войны Унковская активно занималась литературной деятельностью. Наибольшую ценность представляют ее дневник и воспоминания «Моя жизнь». От дневника сохранилась лишь малая часть – с 10 июля по 8 октября 1947 г. (судя по авторской нумерации, его объем превышал 900 страниц)[357]. Воспоминания охватывают всю первую половину XX в. и касаются в основном работы в земской школе и I Всероссийского съезда учителей. Особую часть ее литературного наследия составляют воспоминания о знакомстве и встречах с русскими писателями и общественными деятелями: H. A. Некрасовым[358], С. Д. Дрожжиным[359], Н. К. Крупской и, разумеется, Салтыковым, которого она знала с детства.

Унковская оставила также стихотворение, посвященное писателю, – «Я хоронила Щедрина. На 60-летнюю годовщину смерти (1889–1949)»:

В этом идеологически выдержанном стихотворении Унковская отходит от исторической достоверности: день похорон не был «ясным и безоблачным»; Г. В. Плеханов говорил речь на похоронах Некрасова в 1877 г., а с 1880 г. находился в эмиграции, поэтому не мог быть на похоронах Салтыкова. Воспоминания Унковской отличаются теми же неточностями, что и ее стихи. К тому же С. А. Макашин, опубликовавший текст, подверг его значительной редакторской правке. Это и делает необходимым обращение к оригиналу воспоминаний Унковской. Впервые она записала их в 1926 г., а в 1933 г. по просьбе Макашина дополнила свой первоначальный набросок. Новую редакцию воспоминаний показала брату и сестре – Михаилу Алексеевичу и Зинаиде Алексеевне Унковским, которые предложили ряд изменений и уточнений. По словам Макашина, в результате этого «возникла третья редакция воспоминаний», которую он и включил в свод мемуаров о Салтыкове в серии «Литературные мемуары». Мы публикуем первый вариант воспоминаний, написанный в 1926 г.

Биографические сведения о втором мемуаристе – Михаиле Алексеевиче Унковском (1867–1942) крайне скудны. Известно, что он получил юридическое образование, служил в Министерстве земледелия и государственных имуществ, был автором нескольких юридических публикаций[361]. Как мемуарист Унковский в меньшей степени, чем его сестра, склонен к сочинению фактов и к вольным интерпретациям, хотя в целом его манера столь же ангажирована. Заметим, что он не обладал литературным даром и слог его весьма тяжеловесен, однако многие сообщенные им факты не встречаются в других источниках. Мы публикуем только один из четырех мемуарных фрагментов Унковского, хранящихся в архиве Макашина, – «Воспоминания о М. Е. Салтыкове», в котором в той или иной степени использованы материалы двух других – «Семья М. Е. Салтыкова и отношения его к семье» и «Характер М. Е. Салтыкова». В сочинении же «Положительные идеалы и сокровенные взгляды М. Е. Салтыкова» Унковский без каких-либо отсылок к источникам «реконструирует» взгляды писателя на существующий общественный строй и государственные институты, на революцию и ее деятелей, на религию и церковь и т. д. Эти взгляды в его изложении носят самый радикальный характер, что вполне отвечало духу 1930-х гг.

Тексты воспоминаний печатаются без исправлений авторского стиля, но с соблюдением современной орфографии и пунктуации. Отмечены и все пропуски в тексте: утраченные страницы, не прочитанные машинисткой и не восстановленные автором слова, опечатки и ошибки.

Когда я была еще совсем маленькой девочкой (7–8 лет), у моего отца собирались по пятницам почти все литераторы семидесятых и восьмидесятых годов. Несмотря на то что я была еще слишком мала, чтобы сознательно отнестись к знаменитым пятницам, но образ или облик каждого из них чрезвычайно живо сохраняется до сей поры в моей памяти, хотя пятьдесят с лишком лет жизни уже отделяют меня от далекого прошлого.

Самые близкие друзья моего отца, как Некрасов, Салтыков-Щедрин, Горбунов, Плещеев, более сохранились в моей памяти как постоянные посетители наших пятниц. Был даже такой приятель отца, Европеус, один из пострадавших декабристов[362], которого мы, дети, так и называли пятницей, т‹ак› к‹ак› он до конца дней своих ходил исключительно по пятницам. Другие, которые ходили реже, как Островский, Григорович, Тургенев, Михайловский, Гаршин, художник Ге, менее сохранились в моей памяти. Был и такой знаменитый Логин Федоров‹вич› Пантелеев, которого мы, дети, называли Гермес, посланник богов, так как он ходил со всевозможными поручениями, записками от одного писателя к другому. Этот же посланник явился к нам в тот роковой вечер, когда писатель Гаршин покончил самоубийством, бросившись с 3-го этажа лестницы. Я помню, как это известие поразило нас, так как Гаршина мне часто случалось видеть в семье педагога Герда.

Ни один из писателей и друзей моего отца не был мне так близок, как Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, о нем у меня сохранились самые яркие воспоминания, так как я росла и училась вместе с его детьми, и дочь его Лиза[363] была моей ближайшей подругой и сверстницей. Меня еще совсем маленькую, лет 6 или 7, привозили в карете на весь день к Салтыковым, и я до самого вечера играла там с детьми. Мы жили в то время в Петербурге на Литейном проспекте в двух кварталах от Салтыковых, которые тоже жили на Литейном, но ближе к Невскому. Как сейчас вижу я квартиру Салтыковых в доме Красовских[364]: небольшая прихожая, налево кабинет Михаила Евграфовича с большим письменным столом и зеленой мебелью, прямо – столовая, мрачная комната с одним окном во двор, из столовой одна дверь налево вела в гостиную – большую комнату с мебелью, обитой синим шелком, а другая дверь направо – в узкий длинный коридор, с левой стороны которого тянулась стена, а с правой – дверь в спальню Салтыковых, в две детские, в ванну и в конце коридора – кухню, где жила кухарка – чухонка Минна, говорящая на ломаном русском языке. У этой Минны была всегда еще помощница – прислуга.

Детей у Салтыковых было двое: сын Костя и дочь Лиза, родившиеся после 15 лет супружеской жизни и на одном году[365], сын был на 11 месяцев старше дочери. Дети были очень избалованы. Я не могу себе их представить иначе в раннем детстве, как в руках с мандаринами, которые они поглощали десятками, и с шоколадными конфектами; при них была крошечная миниатюрная француженка, мадемуазель Мари, дети говорили с ней исключительно по-французски, совершенно забывая свой родной язык; игрушками была завалена вся детская. В эти годы раннего детства я не могу себе представить иначе Михаила Евграфовича Салтыкова, как сидящего в своем кабинете за письменным столом, с пледом на плечах, громко кашляющего и строчащего свои сочинения. Мы, дети, знали, что не должны мешать ему, так как он пишет серьезную вещь – «Пошехонскую старину»[366], но тем не менее часто забывали это и поднимали возню в соседней с ним комнате – гостиной. Тогда жена Михаила Евграфовича – Елизавета Аполлоновна, необыкновенно красивая и моложавая брюнетка с серыми глазами, прелестными волосами и мягким голосом, иногда нас усаживала на диван в гостиной, говоря: «Тише, дети, вы мешаете папе писать, посидите смирно, я вам почитаю», – а из кабинета постоянно доносился сильный кашель отца, длившийся несколько минут, такой кашель, которому, казалось, и конца не предвидится.

Жена Салтыкова была родом из помещичьей семьи Болтиных Владимирской губернии. Она была наивна и непосредственна: что на уме, то и на языке, как говорят. Детей сильно баловала, и когда заметила, что это баловство, кроме вреда, ничего не принесло, то говорила: «Ну, что же делать? Ведь у меня их только пара – сын и дочь; если бы была вторая пара, то я их воспитывала бы по-другому: я кричала бы на них с утра до вечера».

Сознавая свою красоту и моложавость, она имела непреодолимое желание не стариться и все, что услышит от людей, проделывала, чтобы сохранить свою молодость, так, например, спала только на спине, чтобы не было на щеках морщин, мыла волосы дикой рябиной, чтобы не седеть, мы ей специально сушили в деревне эту дикую рябину и привозили осенью в Петербург; ела она только молодое мясо, то есть цыплят, телят, барашков, и даже ухитрилась раз зайти в рыбную лавку и попросила там продать ей несколько рыбок, но обязательно молоденьких, на что ей продавец ответил: «Мы рыбам, сударыня, годов не считаем». Она верила в сны, в гаданье, в спиритизм; ее родная сестра Анна была замужем за французом-спиритом[367] и заражала ее часто этим делом. Когда Салтыкова гадала на картах, то она предварительно вынимала из колоды всю пиковую масть, говоря: «Зачем себя огорчать заранее разными несчастиями», – и гаданье сводилось к тому, что предсказывало ей только одно хорошее. К мужу она относилась довольно странно: с одной стороны, она очень тщательно переписывала многие его рукописи, причем только она и разбирала его очень неразборчивый почерк, с другой стороны – она очень несерьезно относилась к его болезни и сплошь да рядом забывала заказать ему прописанное доктором лекарство. Одевалась она всегда очень изящно, по последней парижской моде, платья себе и дочери заказывала в самых модных магазинах, не жалея на это денег, часто даже привозила их из Парижа[368], куда ездила с детьми и их гувернанткой-полькой каждое лето. Хотя в доме Салтыковых всегда готовили хорошие кухарки, но что касается соусов к обеду, то их приготовляла всегда сама Елизавета Аполлоновна, этим искусством она славилась среди знакомых, Михаил Евграфович постоянно сердился на нее, кричал, обвинял в невнимании к себе, но вместе с тем сильно любил ее, не мог без нее жить, требовал, чтобы она всегда была при нем.

Дома к обеду выходил Михаил Евграфович обыкновенно в халате и большом платке или пледе на плечах, в высшей степени всегда раздраженный, нервный. Сначала он садился и долго откашливался, потом начинал в чем-нибудь упрекать жену; всегда находился предлог, чтобы ее бранить: или она забыла ему дать вовремя лекарство, или не позаботилась купить черносливу, по совету доктора Боткина, или заказала не то кушанье, которое он просил. «Да ведь она каменная, мраморная статуя, – кричал он, ударяя кулаком по столу, – разве она позаботится о больном человеке, у нее каменное сердце». – «Ах, оставь, пожалуйста, Мишель, – спокойно отвечает она ему, – чернослив куплю тебе завтра, ну сегодня забыла, что же делать!» – «Нет, ты не забыла, а ты нарочно, змея проклятая». Потом начнет бранить сына, перенося на него гнев. Сын его сильно беспокоил тем, что плохо учился в Лицее, что все вечера проводил в театрах, что тратил много денег[369]. Дочь менее других раздражала его, он даже ее часто ставил брату в пример: «Посмотри, Лиза ведь находит же время готовить уроки и не приносит таких скверных баллов, как ты». Замечательно, что мы, учась с Лизой Салтыковой в одной гимназии и даже в одном классе, писали иногда сочинения, заданные нам.

Я писала всегда сама и довольно удачно, а ей обыкновенно писал отец и потом говорил мне:

«А каков ваш учитель-то, Соня, поставил мне тройку с минусом за сочинение „Море и пустыня“, а вам сколько?» – «А мне пять». – «Я его хочу пригласить, вашего Дружинина, и прямо сказать: „Да когда же я наконец, милостивый государь, пятерки дождусь?“ Этакий болван! И какие темы дает вам: „Аничков мост“. Ну, что тут напишешь? А это еще лучше: „Язык народа – хранитель его славы“. Идиот, совсем идиот!»

А дело было в том, что учитель ясно видел, что сочинение написано не ученицею, а ее отцом, и потому не ставил пяти[370].

Когда мы с Лизой поступили в 8-й педагогический класс гимназии, где проходили всевозможные методики, то у нас с ней явилась сильная потребность приложить эти знания, то есть кого-нибудь учить. Поэтому, приехав к нам в деревню в мае месяце, она меня упросила поехать с ней в сельскую школу, находящуюся в версте от нашей усадьбы. Мы поехали в тарантасе и сами правили. Школа была довольно убогая, низкая, маленькая, мы присутствовали там на уроке арифметики и русского языка, которые вела молодая учительница, и это наше посещение школы живо еще в памяти многих людей.

Ко мне Салтыков относился удивительно нежно, я чувствовала, что меня он любил, и часто говорил моему отцу: «А Сонька ваша будет умная». Я этой похвалой особенно гордилась. Раз случилось у меня там сильнейшее кровотечение носом, и он очень заботливо лечил меня, положил на спину на диван, клал в нос желтую вату. Я его тоже любила, но вместе с тем он своей строгостью внушал страх.

Когда я вспоминаю его у нас, то он мне всегда представляется сидящим за карточным столом и играющим в винт с моим отцом, Некрасовым и одним из братьев Корсаковых[371]. Голос и кашель его раздавался по всей квартире. Большие серые глаза с строгим выражением, длинная борода, громкий голос. Он терпеть не мог, чтобы кто-нибудь из посторонних во время игры подходил к карточному столу. «Уж эти родственники, – говорил он, – всегда несчастье принесут». У него существовали свои приметы насчет карт: он долго не брал карт в руки после того, как сдадут. «Пусть накозыряются», – говорил он. Живо помню, как его партнер Корсаков пошел не с той карты, и потому они с Салтыковым остались без многих взяток. Салтыков так рассердился, что закричал Корсакову: «Я этот ремиз на вашей лысине запишу: отчего вы пошли с короля, а не с маленькой?» После карт шли чай пить, и за чаем обыкновенно Иван Федорович Горбунов читал одну из своих сценок[372], потом шли бесконечные беседы о современном строе, о политике, о дворе, о новейших произведениях в литературе и событиях того времени. Отец мой любил угостить гостей продуктами из своей деревни: индюшечкой, теленочком, сливочным маслом из кипяченых сливок, и не было ему больше удовольствия, как если кто из гостей похвалит его хозяйство.

В хорошем расположении духа я помню Михаила Евграфовича очень редко: большею частью всегда он раздражался, кричал, бранил жену и детей; видно было, что болезнь портила страшно ему характер и ему надо было на что-либо излить свой гнев.

Между чаями и обедами он все время беспрерывно писал в своем кабинете. Его лечили три доктора: Сергей Петрович Боткин, Нил Иванович Соколов и зять Боткина – Василий Михайлович Бородулин[373], это были в то время лучшие медицинские силы. Доктор Боткин ездил к нему почти ежедневно, иногда присылал своего ассистента. Силы больного Щедрина поддерживались искусственно. Докторам приходилось то укреплять его слабое сердце, то успокаивать приступы кашля, то усиливать питание, то лечить заболевшую правую ноздрю, то левую. Помню, как он мне жаловался на докторов: «Ведь вот три доктора одну ноздрю мне целую неделю лечат, а вылечить не могут!» Лекарств прописывалось бесчисленное множество, болезнь тянулась годами, и не было ничего удивительного, что жена его тоже начинала нервничать, на нее не мог не действовать такой тяжелобольной и вечный уход за ним, как за ребенком.

Когда еще болезнь была в первой стадии своего развития, Салтыков приезжал к нам в имение. Его привозили в закрытой карете на четверке. У нас он был обыкновенно в хорошем настроении духа: пил воды, гулял с отцом по липовым аллеям сада. Вскоре по приезде посылал в село за батюшкой, любил с стариком-попом и моим отцом поиграть в «дураки». «У вас поп преумный», – говаривал он, угощал его вином на террасе и вообще благодушествовал. Салтыков был большой любитель животных, особенно собак, а у нас в деревне было всегда не менее 5 черных «водолазов» да еще несколько гончих собак. Обед наш происходил обыкновенно в липовой аллее, и после обеда Михаил Евграфович нес каждый раз на тарелке остатки от обеда и угощал свою любимую собаку. Семья его в это время была за границей, и он ежедневно писал туда детям письма, где описывал свою жизнь в деревне[374], и настоятельно требовал, чтобы они ему писали. Детей своих он так любил, что не мог долго жить без них, его тянуло неудержимо к ним, и если он бывал с ними иногда резок и строг, так это только оттого, что каждый их недостаток его сильно огорчал. Он и меня заставлял обязательно хоть несколько слов да приписать в его письме дочери Лизе. Мне иногда не хотелось или нечего было писать, но он всегда так настойчиво усаживал меня, давая перо в руки, говорил: «Пиши все, что тебе придет в голову, ей там, за границей, все будет интересно; вот я сейчас видел из окна, как у тебя сорвало с головы ветром в саду соломенную шляпу, а ее подхватил щенок, ты и это напиши, ей будет интересно». Его же письма к детям всегда начинались так: «Милые мои, дорогие, если бы вы знали, как я скучаю без вас…»[375]

Уезжал он обыкновенно с грустью от нас, так как очень любил моего отца. Он и в Петрограде всегда упрекал отца, что тот редко его навещает. «Вы меня забыли, Алексей Михайлович, – говорил он отцу, – а коль придете, так вечно с „запятой“ (так он называл маленького горбуна – присяжного поверенного Григория Аветовича Джаншиева[376]). Когда же вы придете без запятой?» Но отец мой не мог к нему часто ходить: раздражительность больного действовала на него скверно, он большею частью посылал мачеху[377] и меня и удивлялся, как мы можем выносить его крик и брань. По словам моего отца, Салтыков в молодости и Салтыков в старости – это как будто два совершенно разных человека, настолько болезнь изменила его характер.

Каждое произведение Щедрина, новая сказка прочитывалось в нашей семье вслух еще до появления его в печати. Я помню то время, когда появились «Письма к тетеньке», «Ангелочек», «Братья Головлевы»[378], «Сказки»[379]. Салтыков, издавая свои сочинения, всегда мечтал составить капитал не менее как в 300 тысяч, чтобы обеспечить жену, сына и дочь, и это ему удалось. К концу жизни капитал его как раз равнялся этой цифре, который он разделил между тремя.

Последние годы Михаил Евграфович чувствовал себя отчаянно плохо; его уже не вывозили и в карете, он сидел по целым дням в своем кабинете, всегда нервный, раздраженный, говорил очень часто о смерти и о том, что никакие лекарства не в состоянии спасти его. Но литераторскую свою работу не покидал до последних дней.

Я живо помню, как ночью с ним случился удар, паралич языка и конечностей, и мачеха моя была отозвана туда, чтобы помочь ходить за больным. У нас в это время шли выпускные экзамены – в конце апреля. Я помню, как дочь Салтыкова подошла ко мне и сказала:

«Папе очень плохо, надежды никакой нет, зайди к нам, если хочешь». Я прямо из гимназии с книгами в руках вошла к ним в гостиную. Он сидел посреди комнаты в своем кресле-качалке, и на всю комнату раздавалось его необыкновенно частое дыхание. Глаза были плотно закрыты, голова откинута на спинку кресла, исхудавшие руки лежали на коленях и по временам вздрагивали, никакого признака сознания. Я спросила его жену: что это такое – агония или припадок? Она мне ответила, что он с утра уже в таком состоянии, и доктора уверены, что он не придет в сознание. Через два часа его не стало. Это было 28 апреля в 4 часа дня.

Я ушла домой с большой печалью в сердце: мне казалось странным и невозможным, что я его больше не увижу сидящим за письменным столом и не услышу его громкого кашля. У них начались всякие приготовления и хлопоты по погребению. Когда я пришла на другой день на панихиду, он уже лежал в гробу со спокойным, но строгим выражением лица. Вся квартира была заставлена венками, венки были и на столах и на стульях и приставлены к стене, не было никакой возможности пройти через столовую в коридор, настолько она вся была загромождена венками; тут были венки и в футлярах и без футляров, и каждую минуту входили еще делегации от студентов университета, от всевозможных учреждений и обществ и все с венками, на гроб клали и живые цветы. Через два дня были назначены похороны на Волковом кладбище; его хоронили рядом с Тургеневым по его желанию, он сам желал быть там похороненным[380] и оставил даже форму объявления о своей смерти в «Новом времени», оставив только место для числа и месяца[381].

Везли его на кладбище при огромном скопище народа, мы шли за гробом вместе с родственниками, вокруг нас постоянно приходилось делать цепь из рук, чтобы нас не задавила толпа. Колесница с венками ехала сзади. На Волковом кладбище после отпевания была какая-то неимоверная давка, я помню, что нас с сестрой чуть не задавила эта толпа, хлынувшая к могиле. Многие студенты сидели на крыше, один из них, Захарьин, читал свое стихотворение, речи были бесконечные, полиция не могла ничего сделать, народ ломился какой-то стеной к могиле[382]. Но вот опустили гроб, зарыли, могила была как раз около церкви, по обеим сторонам могилы росли березки, а рядом возвышался бюст Тургенева. Ежегодно мы приезжали 28 апреля потом в этот день на могилу с семьей Салтыкова, и каждый раз рыскала по кладбищу полиция, разгоняла студентов, не позволяла им служить панихиды, и ежегодно мы находили на могиле Михаила Евграфовича большой букет живых цветов от какого-то неизвестного, который всегда опережал нас, но мы с ним не встречались.

После смерти Салтыкова-Щедрина в его письменном столе нашли завещание, где он подробно пишет о том, что все свое имущество (300 тысяч) оставляет жене, сыну и дочери по 100 тысяч каждому и сыну сверх того право издания. Кроме того, сыну Косте оставлено было письмо, где он ему советует заботиться о матери и сестре, быть их опорой, советует ему учиться и в конце письма приписывает карандашом: «Паче всего люби родную литературу и звание писателя предпочитай всякому другому».

1. Когда Михаил Евграфович Салтыков не был еще так сильно болен, он ездил с моим отцом за границу[383]. Живо помню, как он, смеясь, говорил моему отцу: «Вам можно в Германию ездить, Вы знаете, как крыжовник по-немецки называется, а я не знаю». Приключение комического характера случилось с ним в Баден-Бадене; оно было даже описано потом в стихах в каком-то немецком журнальчике. Салтыков, жена его, мой отец и еще какая-то дама пошли гулять в парк; только что они вышли из дому, как стал накрапывать дождь; отец попросил слугу вынести ему из номера гостиницы плед, который висел на стуле у кровати, но тот нечаянно вынес вместо пледа брюки, отец, не заметив этой ошибки, повесил их на плечи и все время гулял так по парку; публика останавливалась, смотрела на них и смеялась, они не могли понять, чем вызван этот смех, и только когда пошел сильный дождь, отец мой развернул плед и тут только заметил, что это брюки.

2. У нас долго хранились все рукописи[384], письма Салтыкова и Некрасова, небольшие статейки Щедрина, но когда моя сестра Зинаида в 1919 г. уехала из Петрограда на лето в деревню, в квартире оставались ее знакомая и прислуга, спавшая на том сундуке, в котором хранились рукописи. Осенью к ним в квартиру вселили матроса, который навел на них такую панику, что обе женщины бежали, а он все выкрал из сундука, рукописи же и письма, как говорят, выкурил. Вот какова была судьба драгоценного литературного наследства.

Я лично встречался с М. Е. Салтыковым с самого раннего моего детства, так как отец мой A. M. Унковский (знавший Салтыкова мельком еще с Александровского лицея, где оба они учились, хотя Салтыков был старше моего отца тремя классами) – особенно тесно и почти неразлучно сблизился с Μ. Е. с 1868 г., когда Салтыков окончательно поселился в С.-Петербурге. Приобретать сколько-нибудь сознательные впечатления об личности Μ. Е. я, хотя и видел его очень часто, мог, разумеется, не раньше как с того возраста, когда у юношей начинает особенно ярко развиваться мыслительный процесс на наиболее сильно захватывающие темы, в пределах которых в ‹пропуск слова›[385] и работает наблюдательность молодых людей. Разумеется, никакие фактические события не уходят и от детских глаз, но это только яркие факты, которых приблизительно до 14–15-летнего возраста в отношении Салтыкова я, естественно, наблюдать не мог уже потому, что взрослые со своими интересами и беседами, как всегда, большею частью удалялись от нас, детей и подростков. Поэтому многие факты, если они и ‹пропуск слова› на период времени до достижении мною приблизительно 14-летнего возраста, я сообщаю от отца, между которым и Салтыковым с 1868 г., времени окончательного переселения Салтыкова в С.-Петербург, установилась такая душевная и умственная тяга, что отец мой не только знал все литературные замыслы М. Е., но во множестве случаев внушал Салтыкову мысли, даже внешнее их выражение, нашедшее место в сочинениях Μ. Е. Да и из дальнейшего материала эпизодического характера большая часть естественным образом получена мною от отца[386], проводившего в обществе М. Е. Салтыкова неизмеримо большее количество времени, чем ребенок, а потом юноша. Мое личное знакомство с М. Е. Салтыковым длится до достижения мною 21 года, так как я родился 20 декабря 1867 г., а М. Е. умер 28 апреля 1889 г.

М. Е. проводил время в нашем доме большею частию в целях отдыха, причем наиболее частым способом приобретения этого отдыха была карточная игра исключительно в коммерческие игры (которые Салтыков очень любил, хотя и волновался во время их и ругался неимоверно). Но более или менее регулярные ‹пропуск слова› посещения им нашего дома оборвались приблизительно с 1876 г., с которого состояние его здоровья сильно пошатнулось и удерживало его за редчайшими исключениями дома. С этого времени я встречал Μ. Е. в тех случаях, когда мы с сестрами посещали детей Салтыкова или исполняли какие-нибудь поручения отца моего или мачехи A. M. Унковской, приводившие нас в дом Салтыковых.

Но если мы бывали в доме Салтыковых, то бывали большею частью подолгу. По достижении мною юношеского возраста я приходил в соприкосновение с Μ. Е. часто и часто бывал свидетелем беседы его с моим отцом и другими лицами. Особо счастливое для меня явление составили три дня, проведенные Михаилом Евграфовичем непрерывно в нашем доме в 1885 г. в июне месяце, когда Μ. Е. отправил семью за границу в Эльстер (Саксонский курорт близ границы Чехии), до поездки туда же заехал на три дня в усадьбу моего покойного отца сельцо Дмитрюково, расположенную на границе Тверского и Старицкого уездов, поблизости от почтового тракта между Тверью и Старицей. В последние года жизни М. Е. мне приходилось видеть его более и длительнее в связи с частыми поручениями отца, вызывавшимися обострившейся болезнью Салтыкова и невозможностью для отца во многих случаях по условиям его лихорадочной адвокатской деятельности лично посещать М. Е., когда он бывал нужен больному.

‹…›

…изучение положительного мировоззрения Салтыкова и его приемов производилось мною путем использования сведений, получавшихся от отца, часто говорившего о сокровенных взглядах и идеалах Салтыкова, которым доступа в печать не было, но особенно счастливый для меня случай в этом отношении представило упомянутое мною выше трехдневное пребывание М. Е. в усадьбе моего покойного отца, когда М. Е. был едва ли не в последний раз в его жизни, в связи с последовавшим затем переломом в его здоровье, в особенно хорошем расположении духа (хотя он во всю дорогу от Твери до Дмитрюкова по свойственному ему обычаю на каждом ухабе и ругался весьма скверными словами) и когда осторожно возбуждавшиеся мною вопросы как-то особенно легко поддерживались моим отцом и приводили положительно к увлекательному обмену мыслей.

Вскоре после этих трех дней здоровье М. Е. как-то резко двинулось к упадку, и сколько-нибудь содержательные разговоры становились крайне трудными и тяжелыми, не говоря обо мне, даже и для покойного отца.

Лет 30 тому назад в моем распоряжении были письма М. Е. Салтыкова к моему отцу – 27 или 30 экземпляров, – в значительной части посвященные вопросам ‹пропуск слова› и писавшиеся большею частью, если не исключительно, из-за границы, но содержавшие не в малом количестве мысли Μ. Е. по разным вопросам современности. Эти письма брал у меня покойный журналист Владимир Богданович Кранихфельд, использовавший их для какой-то литературной работы, но вернувший их. В каком органе помещались бравшиеся из этих писем выдержки, я не знаю. Вскоре по возвращении этой переписки ко мне их взяла у меня моя мачеха Анаст‹асия› Мих‹айловна› Унковская, под каким предлогом не помню, но обратно мне их не вернула. Как потом оказалось, она уступила просьбе вдовы Μ. Е. Елизаветы Аполлоновны отдать ей все эти письма. Позднее выяснилось, что причиной просьбы было одно из писем, в котором М. Е., ревнуя свою жену к ныне также умершему и пользовавшемуся большой симпатией Елиз‹аветы› Апол‹лоновны› петербургскому присяжному поверенному П. И. Танееву, высказывал подозрение, что дочь его, М. Е., – Лиза…[387] не от него, М. Е., а от Танеева[388]. Существование того письма портило настроение покойного Танеева, который, узнав от меня в начале 1900-х годов о его существовании, пришел в великое возмущение от того, что Μ. Е. позволил себе укрепить свое предположение, не ограничился словесной передачей своих подозрений.

До перехода ко мне писем М. Е. в составе их, как я знал от отца, находились и собственноручные рукописи Салтыкова, в трех отрывках, вернее как бы выпусках, пересылавшиеся им из-за границы моему отцу и еще каким-то двум лицам, кому не помню, под заглавием «Переписка императора Николая Павловича с французским писателем Поль де Коком»[389], содержавшая в себе как бы ряд запросов императора к французскому писателю по вопросам об оценке замышляемых будто императором в России нововведений, причем каждое письмо, насколько я помню со слов отца, начиналось обращением «Господин французский писатель Поль де Кок» и содержало в себе большое число не допускаемых для произнесения в культурном кругу «истинно русских» выражений. По содержанию же переписка эта, по словам отца, представляла собою высокий образец проявления остроумия и знания русских жизни и языка.

Эту переписку выпросил у отца для прочтения ныне также умерший товарищ М. Е. и отца моего по лицею Геннадий Васильевич Лермонтов[390], передавший ее, якобы без разрешения моего отца, мировому судье в С.-Петербурге, а под конец жизни сенатору (впоследствии уволенному за политические убеждения) Игнатию Платоновичу Закревскому[391], от которого эта рукопись М. Е. так и не возвратилась к моему отцу.

Весьма вероятно, что рукопись могла попасть еще и к известному ‹пропуск слова› составителю сатирических стихотворений, не печатавшихся, но расходившихся в большом числе в списках по рукам Федору Лаврентьевичу Барыкову[392], близкому другу Лермонтова. Говорили, что список их имелся у археолога и основателя тверского исторического музея Августа Казимировича Жизневского[393], но в музей помещена быть, конечно, не могла ввиду крайней осторожности Жизневского, и если сохраняется, то разве лишь у двух его сестер-девиц, выехавших, как я узнал, после его смерти куда-то (я имел точную справку из Твери, но сейчас не могу восстановить) в Западный край за пределы Советской республики. Есть надежда найти рукопись переписки императора Николая Павловича и в семье покойного поэта Александра Львовича Боровиковского[394], сын которого долго жил в Ленинграде, может быть, жив и теперь, и которому Μ. Е. мог послать экземпляр рукописи и самостоятельно ввиду близких между ними отношений.

Весьма возможно, что экземпляр этого подлинника рукописи лежит у кого-нибудь из близких Закревскому лиц, затерянным среди других бумаг, и обладатели не имеют ни малейшего представления о ее ценности. Полагаю, что извлечь ее из тьмы было бы возможно, если опубликовать внешние ее признаки, пообещать тем, кто ее доставит, какую-нибудь могущую заинтересовать премию. Подлинность рукописи не трудно установить ввиду крайней характерности «клинописного» почерка Μ. Е. Такую же меру можно было бы применить и к другой копии этой рукописи, за согласие или несогласие которой с подлинником уже говорило бы сходство или несходство текста с неподражаемой манерой письма Салтыкова. Рукопись «Переписки императора Николая Павловича с Поль де Коком», как я хорошо помню со слов отца моего, существовала еще в двух экземплярах, переданных Салтыковым еще кому-то из близких к нему лиц. Думаю, что могли быть или лечивший его знаменитый врач Сергей Петрович Боткин, которого нельзя не причислить к друзьям М. Е., или издатель Лонгин Федорович Пантелеев, или б‹ывший› санкт-петербургский голова Владимир Иванович Лихачев, или писатель на исторические темы Николай Антонович Ратынский.

Если рукопись могла попасть к Лихачеву или Ратынскому, давно умершим, то могла перейти к Александру Владимировичу Лихачеву или к единственной дочери Ратынского, бывшей замужем за служащим в Царском Селе в кирасирах Шеншиным, уехавшим по отставке (около 1900 г.) в Орловскую или Тульскую губернию.

Для сведения лиц, интересующихся изучением личности М. Е. Салтыкова, считаю долгом сообщить, что едва ли могло не остаться письменно изложенных воспоминаний о Салтыкове как редакторе журналов после проведшей с ним всю деловую жизнь бессменным редактором «Отечественных записок» Наталии Филипповны Головачевой, сталкивавшейся с ним в редакции ежедневно и знавшей все черты М. Е. как редактора лучше, чем кто бы то ни было другой.

Трудно сказать, к кому могли перейти бумаги, могшие остаться после Наталии Филипповны, так как после Η. Ф. потомства не осталось, так как жившая много лет с ней безотлучно родственница ее E. H. Патрикеева и единственный сын последней Пав‹ел› Николаевич также скончались. Впрочем, не имев возможности исчерпывающим образом следить за материалом о М. Е. Салтыкове, я не могу поручиться за то, что какие-либо воспоминания Нат. Филипп. Головачевой о М. Е. Салтыкове не были уже где-нибудь напечатаны[395].

Если задаться целью сообщить более точные сведения о характере М. Е. Салтыкова, то приходится указать на то, что в полном составе характер его не был неизменным в течение всей его жизни. Не утратившимися на протяжении всей жизни Μ. Е. чертами были широкое доброжелательство к людям, хотя и пересыпавшееся в отдельных случаях жизненными проявлениями, жгучее стремление принести пользу широким массам человечества, может быть, не лишенное связи с некоторым литературным тщеславием, деликатность при грубейшей, с весьма частыми обращениями к «истинно русским словам» и выражениям подчас, манере выражаться, крайняя прямота при этом, нелюбовь к размеренности и педантичности и незлопамятность, значительная раздражительность и ревнивость. Все прочие черты характера Μ. Е., о которых писали и пишут, распределялись приблизительно между тремя периодами жизни Салтыкова. До половины 1860-х годов, от половины 1860-х годов до 1884 г., запрещения редактирования Салтыковым журнала «Отечественные записки», и затем до конца его жизни.

Привожу ряд приходящих мне на память эпизодов из жизни М. Е. Салтыкова, отражающих разные стороны его характера, не подчиняя изложение какой-либо строго выдержанной системе, так как смотрю на мое сообщение как имеющее задачею дать материал о М. Е. Салтыкове, который вместе с другими сведениями о нем будет впоследствии подвергнут критической и систематической обработке и послужит в будущем предметом специального исследования для представления обществу исчерпывающе точной характеристики личности великого русского сатирика.

В М. Е. Салтыкове, как и в большинстве русских людей, уживались способность ясно видеть те национальные черты, которые приводят русский народ к невыгодным для него последствиям, и полная неспособность самому отделаться от этих свойств, с сознанием этой неспособности и, если так можно выразиться, «сознательным коснением» в ней.

Во многих местах своих сочинений Салтыков бичует русский народ за пьянство, безрасчетлив ость и неаккуратность, между тем как вся первая половина жизни Μ. Е. была полна отклонений в сторону служения Бахусу, причем Μ. Е. и положил начало тяжелому разрушению его здоровья, выразившемуся в приобретении тех болезней, существование которых, кажется, констатировал в нем Боткин. Воспоминания моего отца о совместно проведенных с М. Е. всякого рода «» были полны рассказами о дохождении всякий раз Μ. Е. до крайней степени опьянения. У покойного отца в конце 1860-х гг. и в начале 1870-х годов бывали регулярные собрания каждую пятницу, на которые сходились чуть ли не все передовые по своим воззрениям деятели того времени, и в том числе много представителей литературы и искусства. В этих собраниях всегда принимали участие H. A. Некрасов, М. Е. Салтыков, увеселявший все общество известный актер И. Ф. Горбунов, А. Ф. Кони, Евг‹ений› Ис‹акович› Утин, Ю. Г. Жуковский[396] и др. Как всегда и везде в то время, вечеринки не обходились без ужинов с крепкими напитками, причем редко кто так злоупотреблял алкоголем, как А. И. Европеус[397], в конце концов умерший от отравления спиртом, и М. Е. Салтыков, доходивший почти всякий раз до потери сознания. Был даже случай, когда Салтыков, державший собственные дрожки, садясь на них, не смог удержать равновесие и перевалился через дрожки прямо на мостовую, получив при этом тяжелые повреждения головы и всего тела[398].

Жалуясь в своих сочинениях на то, что немцы забивают русский народ своей систематичностью во всем и порядком и вырывают таким способом из рук русских людей различные стороны хозяйства, Салтыков вместе с тем и в письмах из-за границы, и в личных разговорах с моим покойным отцом за границей все время, не переставая, ворчал на немецкую выдержанность и чистоту. «Я русский человек, – говорил он, – я этого расписания во всем и чистоту не могу выносить. Я любил делать то, что мне хочется, тогда, когда мне хочется это делать, а не дожидаясь каких-то назначенных на все часов. Немецкой чистоты я совершенно не выношу. Видя каждый день в Берлине, как там по утрам моют и полощут улицы, я боюсь выходить на улицу, так как люблю плюнуть на панель, когда мне это желательно, а плевать на такое чисто вылощенное место как-то совестно. Так и кажется, что ты плюнешь, и сейчас же прибежит немец с тряпочкой и станет вытирать после тебя панель. Такое стеснение мешает мне и отдыхать, и лечиться в немецких местах. Проку нет от лечения».

В сочинениях и письмах Салтыков отзывался о России как о сплошной помойной яме. В одном из утратившихся писем к моему отцу из-за границы Салтыков пишет, что, вспоминая о своем отечестве, он не может оторваться от представления обширной базарной площади с множеством кабаков, – где все сплошь пьяно ругается «из матери в мать» и где на крыльце дома, украшенного фонарем на двери, сидит в красной рубашке «сам», переложив ногу на ногу, и во всю силу наяривает на балалайке.

Между тем, описывая Россию в виде «сплошь ругающейся матерно страны», Салтыков ни в письмах, ни в ежедневной речи, но, разумеется, не при женщинах, не только не избегал этих свойственных русским людям оборотов речи, но, пожалуй, даже несколько злоупотреблял ими, применяя их, однако, так, что речь его казалась, несмотря на всю грубость «истинно русской» терминологии, художественно забавной и остроумной, а не просто пересыпанием циничными выражениями, и при басовом, грудном и зычном голосе Μ. Е. всегда вызывала неудержимый смех в слушателях.

Я не могу забыть случая, происшедшего в одном из германских курортов, помнится в Баден-Бадене. Салтыков прохаживался с моим отцом по какой-то аллее, специально назначенной для лечебных прогулок больных. Вокруг кишело главным образом иностранное общество. Невдалеке от них сидел на садовой скамейке какой-то весьма опрятно одетый субъект, видимо из зажиточного слоя, обладавший широким безбородым и безусым лицом, безволосой головой и жирной шеей. На субъекте была надета шляпа с полями.

Салтыков, оборачиваясь к моему отцу и не рассчитывая встретить в данном случае русского человека, гаркнул своим вечно громовым голосом (тихо он совершенно не умел говорить): «Посмотрите, не правда ли, как этот человек удивительно похож на ж… в шляпе». Когда отец и Салтыков приблизились к сидевшему, тот приподнялся, очень вежливо снял шляпу и произнес: «Вы не можете себе представить, как радостно слышать звуки родного языка на чужбине».

Прорывался Салтыков в этом отношении и в семейной обстановке, но это в тех случаях, когда он не рассчитывал на присутствие детей. Жены он не особенно стеснялся, по крайне мере в период своего болезненного состояния, начавшегося приблизительно с 1870 года[399].

Я помню комический случай, когда любившая светские, и особенно французские обороты речи, его жена однажды во время некоторого обострения нервного состояния мужа в 1880-х годах приехала к нам взволнованная и повествовала на французском языке, что ее муж сделался совершенно невыносимым, стоит в коридоре, расставя ноги, и ‹пропуск слова› (произносит русские слова). «Ах, как они называются по-русски?» – «‹пропуск слова› (да) поматерные». Странным образом М. Е. Салтыков был не только ярко выраженным носителем многих черт, свойственных русскому человеку, в частности представителем того слоя общества, к которому он принадлежал, и именно таких свойств, которые он в печати осуждал, но всегда, когда ему случалось провести сколько-нибудь продолжительное время вдали от родины, его, как он признавался во многих письмах, неудержимо тянуло домой, в Россию, в круг того самого общества, которое он столь беспощадно бичевал в своей сатире. «Как ни хорошо здесь, по отзывам всех окружающих, как ни чисто, как ни полон воздух культуры, а все неудержимо тянет в Россию, в родную грязь», – писал Салтыков отцу в одном из писем из-за границы.

Внешняя грубость Михаила Евграфовича не только не выражала грубости его чувств, но контрастировала с внутренним его складом. По природе М. Е. был человеком в высшей степени добрым, мягким и отзывчивым. Таким его знали все имевшие с ним дело по редакции «Отечественных записок». Покойная Н. Головачева, о которой я упомянул выше, встречавшаяся с М. Е. Салтыковым в редакции «Отечественных записок» ежедневно, рассказывала о весьма частых случаях денежной помощи, оказывавшейся Михаилом Евграфовичем нуждавшимся литераторам и часто обращавшейся к Салтыкову по разным поводам революционной молодежи.

Часто за грубость принимали прямоту характера Салтыкова.

М. Е. всегда был в высшей степени добросовестен во всех обязанностях, которые он брал на себя. Таков он был и по отношению к редактировавшемуся им журналу, материал для которого он подвергал строжайшему критическому разбору, не поддаваясь никаким просьбам, настояниям и давлениям.

Был такой случай.

Какая-то дама из высшего круга явилась в редакцию «Отечественных записок» с сочиненным ею романом. Салтыков забраковал ее произведение и отказал ей в принятии романа к напечатанию. Дама не отставала от него. «Я вас прошу; будьте любезны, напечатайте мой роман в вашем журнале». «Будьте любезны» да «будьте любезны». Μ. Е. так это надоело, что он, рассердившись, сказал ей, что ‹если› он редактор, то его обязанность расценивать представленные работы по их достоинству, «что же касается любезности, то это не составляет моей специальности». Разумеется, что дама расславила Салтыкова по всему городу как грубейшего человека.

В первой половине своей жизни Μ. Е. отличался большой щедростью, доходившей даже до расточительства, и невероятной доверчивостью, которая в конце концов привела его к большим денежным ущербам и материальным затруднениям. Известна покупка им с участием заемных денег имения под Москвой Витенева, близ станции Пушкино Ярославской железной дороги, которое приобрел он без сколько-нибудь осторожного осмотра, когда земля была покрыта снегом, поверив, что к имению принадлежит большая площадь леса, впоследствии оказавшегося вовсе не входящим в имение и составляющим собственность соседа, и приняв на веру якобы сплошь наполненный сеном сарай, тогда как только двери сарая оказались заслоненными ширмой из сена, весь же сарай оказался пустым.

О большой щедрости Μ. Е. всегда вспоминал постоянно служивший Салтыкову, Некрасову и моему отцу при их частных посещениях гостиницы «Бельвю» (против сада Аничкова дворца на Невском) официант Науматтулла Хабибуллин, выведенный Салтыковым в роли воспитателя ‹Иомудского›[400] принца. Хабибуллина, древнего, но бодрого и расторопного старика, я еще не так давно встречал на Николаевском вокзале, где он служил по той же части.

Обжегшись таким образом несколько раз в имущественных делах на основе своей доверчивости и впав в затруднение, Μ. Е. стал поневоле более расчетлив. Расчетливость особенно усилилась в нем, когда в конце 1860-х и начале 1870-х годов ему пришлось, с одной стороны, поправлять свои дела и выпутываться из долгов усиленным трудом, с другой же стороны, его стали одолевать болезни, а с ними страх смерти и беспокойство за участь семьи. Расчетливость к концу жизни Μ. Е. доходила до смехотворных степеней. Но в этот период времени, пожалуй, объяснялась очень обостренным состоянием и здоровья вообще, и в особенности нервной системы Μ. Е.

Однажды мой покойный отец, пришедший навестить М. Е., застает его в крайне мрачном состоянии духа. «Что с вами?» – «Нужда, денег нет, а за квартиру платить надо. Да и жена требует, вознаграждения за статью Стасюлевич пока еще не шлет, не знаю, как вывернуться». – «Да ведь у вас же есть ценные бумаги в банке. Продайте, заложите» (в это время у Салтыкова было в банке бумаг на сумму, близкую шести‹стам› тысячам руб.‹лей›). – «Я вам говорю, у меня нет денег, а бумага совсем не то».

Бережливость и расчетливость Μ. Е. стали к концу его жизни переходить в положительную скупость, дошедшую до того, что когда он, отчасти под давлением жены, решил перевести сына из гимназии Як‹ова› Гр‹игореьвича› Гуревича в лицей, то, при имевшемся в то время у него капитале – около 600000 руб.‹лей› – возбудил ходатайство о принятии сына в Александровский лицей на казенный счет, что, помнится, из уважения к Μ. Е. как крупному русскому писателю и во внимание в особенности к обострившемуся болезненному его состоянию и было выполнено лицейским начальством[401].

Между тем природная отзывчивость к людям вообще и к политической молодежи и заступникам за свободу народа ‹…› не умирала в нем и была все время в борьбе с развивавшимся стремлением к накоплению денежных средств для обеспечения семьи. Это доказывается как не прекращавшимися все-таки расходами Салтыкова на нужды подпольных работников[402], так и еще одним психологически характерным обстоятельством. Салтыкова всю жизнь не покидало, а во время особых приступов нервного обострения неотступно мучило, по неоднократным наблюдениям моего отца, воспоминание о том, что он, Салтыков, в бытность вице-губернатором в Рязани[403], всегда систематически выгораживавший в пределах его возможности всех политических деятелей подполья, упустил возможность или не сумел отстоять кого-то из обвинявшихся по политическому делу, следствием чего была не то казнь, не то долговременная ссылка привлеченного в каторжную работу. Воспоминание об том факте покойный отец наблюдал во время даже бредовых приступов у М. Е. Салтыкова. Подробностей этого события отцу не удалось выведать у Μ. Е., так как покойный говорил об этом инциденте только намеками и вообще упоминать о нем не любил. Только отцу была ясна связь этого события с какими-то очень тяжелыми для Μ. Е. мучениями совести[404].

Во вторую половину жизни, насколько помню, со времени ряда имущественных неудач, явившихся следствием первоначальной доверчивости М. Е., втянувших его в долги и в необходимость с крайней затратой сил изворачиваться для удовлетворения требований повседневной жизни, отчасти же под влиянием начавших развиваться болезней, в конце концов приведших М. Е. к смерти, в нем развились крайняя раздражительность, желчность, подозрительность и под конец в отдельных случаях даже проявления вроде ‹пропуск слова›. Раздражительность Салтыкова часто останавливала моего отца в посещениях Салтыкова при всей его, отца моего, близости к нему и несомненной расположенности Μ. Е. к моему отцу в большей степени, нежели к кому-нибудь другому. Чтобы навестить Μ. Е., нужно было во многих случаях сначала справиться у его домашних об общем его настроении. В результате этой раздражительности Салтыков окрещивал людей, к которым он несомненнейшим образом чувствовал расположение, язвительными кличками, хотя, надо отдать ему справедливость, часто очень метко характеризовавшими некоторые уродливые черты тех лиц, к которым эти кличи относились, так как в ком нет уродливых черт?

Так, Елену Иосифовну Лихачеву, энергичнейшую женщину, стоявшую, можно по справедливости сказать, в 1870-х годах во главе движения, направленного к сообщению женщине самостоятельности, равноправия и поднятию уровня женского образования, в связи с тем, что она отличалась некоторой властностью и в натуре ее была склонность к «командованию», Салтыков называл «начальницей женского вопроса».

Известного общественного деятеля Алексея Адриановича Головачева за его публицистические статьи, в которых он вспоминал и обозревал реформы 1860-х годов и сокрушался о последовавшем позднее их «оскоплении» правительством, перешедшим вскоре после обнародования этих реформ на путь реакции, Салтыков окрестил названием «старого тряпичника».

Своего старого знакомого, несомненно передового человека, известного тем, что он открыл в С.-Петербурге первую библиотеку для общественного пользования, Николая Николаевича Черкесова[405], Салтыков прозвал «самым умным из растений»; язвил каким-то тоже редким названием и своего в высшей степени заботливого о нем же, Салтыкове, известного глазного врача, знаменитого историка крестьянской реформы и всеми уважавшегося деятеля по призрению слепых Александра Ильича Скребицкого[406]. Данной Скребицкому клички я не могу вспомнить.

Необычайно ярко выражалась раздражительность Μ. Е. в карточной игре, когда он не воздерживался от присвоения своему партнеру, карточным ходом которого он был недоволен, самых обидных наименований, проявляя иногда наклонность даже к бросанию на пол подсвечников и других могших попасться под руки предметов.

«Что вы ходите ко мне с этой запятой?» – говорил Салтыков моему отцу, когда тот приводил к нему в высшей степени достойного уважения публициста, певца реформ 1860-х годов Григория Аветовича Джаншиева, в свои приезды из Москвы всегда выражавшего желание видеть Салтыкова, которому он был сердечно предан. Название «запятой» было дано Салтыковым в связи с внешним обликом Джаншиева, маленького, горбатого и всегда входившего в кабинет Салтыкова позади отца, несомненно, метко.

Салтыков, дорожа, без сомнения, славой крупного писателя и человека, приносящего широкую общественную пользу, в то же время терпеть не мог внешних выражений почета, вследствие чего избегал бывать в общественных собраниях и, любя искусство, – даже в театрах и концертах. Я очень хорошо помню случай, когда Μ. Е., очень заинтересовавшись какой-то шедшей, помнится, в Александринском театре пьесой, вошедши с сыном в фойе театра и услышав вокруг себя восторженный шепот узнавшей его молодежи: «Щедрин, Щедрин», – немедленно же, не досмотрев представления, уехал домой[407].

С другой стороны, твердая уверенность в расположении к нему широких кругов населения[408] развила в Μ. Е. совершенно своеобразные чувства… В период душевного расстройства, проявившегося у него в некоторой степени в течение непродолжительного времени незадолго до смерти, к такому уклону мыслей, который может удивить каждого, кто имеет понятие об общем характере и основном складе мыслей Салтыкова. Салтыков настолько был уверен в том, что за эту приносимую им общественную пользу все без исключения должны идти ему навстречу в его желаниях и нуждах, а также что все не могут не знать его семейных дел и не интересоваться ими, что в течение некоторого времени, отмечавшегося какими-то несогласиями с женой, неоднократно говорил моему отцу о своем намерении написать бывшему тогда градоначальнику Грессеру[409], чтобы тот вошел в его положение как больного человека, не могущего самостоятельно двинуться с места, нанял ему, Салтыкову, квартиру, перевез его на эту квартиру и тем освободил его от общества не дающей ему якобы покоя жены.

Развилась в М. Е. в последние годы его жизни и отчаянная подозрительность, сопровождавшаяся повышенной обидчивостью.

Моего покойного отца, здоровье которого задолго до его смерти также было немало расшатано и пережитыми в течение его жизни волнениями, связанными с известной энергичной борьбой его за интересы русского крестьянства в бытность его представителем тверских дворян в комитетах по освобождению крестьян, с его ссылкой, а может быть, и некоторой невоздержностью жизни, – нередко посещал на правах друга профессор-медик Сергей Петрович Боткин, который всегда считал своим долгом кстати свидетельствовать отца как врач. Один раз отец проговорился Салтыкову, что Боткин, осматривая отца, заставил его в сидячем положении перекинуть ногу через ногу и стучал по колену палочкой для определения нервного рефлекса. Салтыков обиделся на Боткина до крайней степени. «Почему же он вас стучал по колену, а меня никогда не стучал?» – «Может быть, определение вашей болезни этого не требует», – отвечал отец. Но Салтыков не успокаивался и дулся на Боткина, пока отец не сообщил об этом разговоре Боткину и пока тот, без всякой надобности, как говорил Боткин моему отцу, не удовлетворил желания Салтыкова быть выстуканным по колену.

К концу жизни нервная неуравновешенность М. Е. Салтыкова дошла до крайней степени. Доказательством тому следующее событие. Присылает Салтыков к отцу записку с просьбой немедленно зайти по спешному делу. Отец бросает все дела, спешит к Салтыкову, застает супругов Салтыковых сидящих в столовой у противоположных концов обеденного стола.

Μ. Е. …моргает глазами с свойственными ему во время волнений подергиваниями на лице. Жена тоже взволнована.

«Алексей Михайлович, вы мне друг?» – «Друг». – «Сделайте одолжение. Плюньте ей в глаза». Это все, что в тот раз требовалось от моего отца.

Николай Андреевич Белоголовый

Смерть М. Е. Салтыкова современники восприняли как невосполнимую утрату. А. П. Чехов писал А. Н. Плещееву 14 мая 1889 г.: «Мне жаль Салтыкова. Это была крепкая, сильная голова. Тот сволочной дух, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик ‹…› но открыто презирать умел один только Салтыков. Две трети читателей не любили его, но верили ему все»[499].

Кончина Салтыкова вызвала массу откликов, в том числе и в литературной среде. В газете «Новости и Биржевая газета» (издатель О. К. Нотович) был напечатан большой свод некрологических статей, аллегорических и элегических миниатюр, стихотворений и воспоминаний, написанных литераторами разных идейных ориентаций, но всех авторов объединяло желание отдать дань памяти великого писателя[500]. Мы публикуем все эти отклики: сначала прозаические, а затем стихотворные, дополняя оба свода материалами из других изданий, которые оговариваются в примечаниях[501].

Авторами публицистических текстов были В. М. Соболевский, И. Ф. Василевский, Г. К. Градовский, В. О. Михневич, Д. Л. Мордовцев, О. К. Нотович, В. П. Острогорский, М. Л. Песковский, М. И. Семевский, В. Д. Сиповский, М. К. Цебрикова и О. А. Шапир. Каждый из отзывов интересен субъективностью взгляда, но в своей совокупности они дают представление об особенностях восприятия личности и творчества Салтыкова его современниками. При этом все авторы пишут об уникальности писателя и силе его дарования, подчеркивая неизменность убеждений на протяжении всей жизни. По мнению современников, Салтыков стремился утвердить в общественном сознании и в литературе такие этические категории, как совесть и справедливость. Об этом свидетельствует и частое упоминание «Забытых слов» – последнего и оставшегося неосуществленным замысла писателя – попытки вернуть в общественный обиход понятия «стыд, совесть, честь»[502]. Отсюда характерные, скорее всего, редакционные названия статей: «Непримиримый», «Непоколебимый», «Он призывал к справедливости», «На страже совести», «Недремлющее око». С общим восприятием сатирического творчества Салтыкова как вневременного явления диссонирует статья М. И. Семевского, верноподданическая риторика которой абсолютно не соответствует духу творчества писателя и сводит его общественную роль к административно-служебной деятельности в эпоху царствования Александра II, однако эта статья добавляет выразительные штрихи к портрету самого некрологиста.

В поэтических откликах как профессиональных поэтов, так и дилетантов-любителей воспроизводились те штампы, которыми сопровождалось распространенное представление о творчестве писателя, и при этом транслировались известные литературные образцы откликов «на смерть поэта». В стихах разных авторов не раз встречаются реминисценции, а то и прямые цитаты из лермонтовского стихотворения «Смерть поэта» и очень часты отголоски некрасовского отклика на смерть Н. В. Гоголя «Блажен незлобивый поэт». В этих некрологических стихах находим немало банальностей, от которых сам Салтыков наверняка пришел бы в негодование, есть и откровенно-бездарное графоманство, как вирши Р. И. Романовского. Но в данном случае интересны не художественные достоинства стихотворений, а те общественные настроения, которые в них выразились, и в этом смысле штампы и банальности оказываются гораздо репрезентативнее оригинальности.

Тексты публикуются по современным правилам с исправлением очевидных опечаток.

Свою будущую жену Михаил Салтыков впервые увидел, когда она была девочкой-подростком. Эти впечатления от первых встреч сохранились в рассказе «Скука» (1856), вошедшем в цикл «Губернские очерки»:

«Там, вдали, вижу я, мелькают два серенькие платьица… Боже! да это они, они, мои девочки, с их звонким смехом, с их непринужденною веселостью, с их вьющимися черными локонами! Как хороши они и сколько зажгли сердец, несмотря на свои четырнадцать только лет ‹…›. Но в особенности вы, моя маленькая, миленькая Бетси, вы, радость и утешение всего живущего, волнуете всю кровь в молодом человеке, изо всех сил устремляющемся к вам… ‹…›

То была первая, свежая любовь моя, то были первые сладкие тревоги моего сердца! Эти глубокие серые глаза, эта кудрявая головка долго смущали мои юношеские сны» (2, с. 229).

«Маленькая, миленькая Бетси» – это Елизавета Болтина, одна из двух дочерей вятского вице-губернатора Аполлона Николаевича Болтина и его жены Натальи Ивановны, урожденной Юшковой. Точная дата рождения сестер-близнецов Елизаветы и Анны неизвестна. По словам С. А. Макашина, метрическая запись в «брачном обыске» 1856 г. при венчании Салтыкова с Е. Болтиной свидетельствует, что она родилась в августе 1838 г.[573] Из письма Салтыкова к брату Дмитрию от 6 ноября 1853 г. следует, что в августе Е. Болтиной исполнилось 15 лет (18–1, с. 138), – это как будто подтверждает, что она родилась в 1838 г. Но в «Справочнике метрических записей архивов Санкт-Петербурга», где зафиксирована дата смерти Елизаветы Аполлоновны, значится, что ей 74 года[574]. Вполне вероятно, что возраст был указан со слов родственников и потому неточен, но, тем не менее, нельзя исключать вероятность того, что она родилась в 1836 г.

До назначения Болтина в 1851 г. вятским вице-губернатором семья жила в Петербурге, где его дочери получили домашнее образование. В Вятке сестры учились музыке у ссыльного Станислава Яворского[575]; по воспоминаниям современников, Елизавета Аполлоновна была «хорошей музыкантшей»[576]. Вместе с сестрой она участвовала в музыкальных вечерах, распорядителем которых был их отец. В программе концерта, состоявшегося в Вятке 7 декабря 1851 г., значится пьеса французского композитора Ф. С. Давида «Le Desert Ode Symphonie» (ода-симфония «Пустыня»), исполненная сестрами Болтиными в 4 руки. Особо отмечалось «прекрасное» исполнение ими попурри, «составленного из мотивов» оперы Ф. Обера «Занетта», комической оперы Г. Доницетти «Дочь полка» и его же оперы «Паризина»[577]. Именно на этом вечере Салтыков и мог впервые увидеть Елизавету[578]. Отношения его с Болтиным как новым начальником сложились не сразу, о чем он писал 27 октября 1851 г. H. A. Милюкову: «…неприязненные отношения ко мне вновь назначенного вице-губернатора ‹…› делают совершенно непереносным мое и без того уже тяжелое положение…» (18–1, с. 100)[579]. Но впоследствии он стал частым гостем в доме Болтиных, о чем сообщал матери: «Я к семейству Лизы привязался, как к родному, еще в Вятке, когда Лиза была не более как маленькая девочка; в нем меня приласкали как сына…» (18–1, с. 160). Со слов Елизаветы Аполлоновны С. Н. Кривенко сообщал, что в те годы Салтыков «чувствовал себя у них вполне хорошо, подолгу разговаривал с их матерью, шутил и беседовал с ними (она и сестра ее были в то время еще девочками), вообще бывал весел, хотя и тогда она не помнит, чтобы он смеялся, как другие: „у него смеялись только глаза“. Отправляясь всей семьей кататься, они почти всегда заезжали за ним и брали его с собою; при этом иногда находили его в забавном положении: он не мог ехать, потому что оказывался заперт и не мог выйти из дома; старый человек, который жил у него, отлучаясь ненадолго куда-нибудь в лавку, обыкновенно запирал дом и его там. И Салтыков на это не сердился, а только в комическом виде сообщал из окна о своем положении»[580]. В 1853 г. специально для сестер Болтиных Салтыков по разным источникам составил «Краткую историю России» – сорок «довольно мелко написанных листов»[581], занимался с ними также и русской словесностью.

В августе 1853 г. Болтин получил новое назначение, но семья еще некоторое время оставалась в Вятке. Осенью Салтыков посватался, но девушка была слишком молода, и ему ответили, чтобы он «возобновил свое предложение через год» (18–1, с. 138). Разлука не изменила намерений влюбленного. В июле 1854 г. Салтыков писал брату Дмитрию: «Дело о моей женитьбе все в одном и том же положении, т. е. ни взад ни вперед ‹…›. Всему причиною мое несчастное положение в Вятке…» (18–1, с. 145–46). Только в апреле 1855 г. его желание осуществилось, о чем он сообщал тому же адресату 3 мая: «Бывши в прошлом месяце в Владимире, я успел получить согласие девочки, о которой уже два года постоянно мечтаю» (18–1, с. 154). Решительное желание Салтыкова жениться на бесприданнице вызвало резкое неприятие матери, и он понимал, что это грозит ему материальными притеснениями. О своих перспективах Салтыков писал: «…я ‹…› должен буду устраивать свое маленькое хозяйство сам. ‹…› Не знаю ‹…› не будет ли мне тяжело жить вдвоем при моих ограниченных средствах; знаю только, что до бесконечности люблю мою маленькую девочку и что буду день и ночь работать, чтобы сделать ее жизнь спокойною» (18–1, с. 155). Этой установки он придерживался до конца жизни. 6 июня 1856 г. в Крестовоздвиженской церкви Москвы состоялось венчание М. Е. Салтыкова и Е. А. Болтиной.

Женясь на юной девушке, Салтыков, вероятно, предполагал воспитать ее по своему усмотрению, но этого не произошло, и, безмерно любя жену, он с годами стал испытывать постоянное недовольство ею. Она же, выйдя замуж без большой любви, не особенно стремилась понять своего мужа. Совместная жизнь, особенно в последние годы, оказалась очень тяжелой для обоих. Жизнелюбие Елизаветы Аполлоновны, ее любовь к удовольствиям, забота о сохранении молодости и красоты плохо сочетались с образом жизни Салтыкова, которого многолетняя болезнь рано превратила в «брюжжащего старика».

В воспоминаниях Алексея Александровича Бакунина сохранилось впечатление о Елизавете Аполлоновне первого периода ее замужества: «Маленькая красавица. Умом общественным еще ребенок, да к тому ж испорченный»[582]. Сохранившиеся письма Е. Салтыковой передают ее радости и огорчения. 18 апреля 1859 г. она пишет сестре из Рязани о пребывании с мужем в Москве: «Michel сделал мне такое удовольствие – мы жили у Chevalier и два раза слушали тамошних цыган…»[583] В самой же Рязани ей жилось невесело: «Живем мы по-прежнему скучно, но постом едем в Петербург, там и развлечемся. Можно бы и здесь, паркет в большой зале перестлали, стало очень нарядно, также и в гостиных, можно бы, кажется, всех принимать, но Michel и слышать не хочет о soireés fixe, собираются у нас только для карт»[584]. Однако с окончательным переездом в 1868 г. в Петербург ее образ жизни становится все более независимым.

Елизавета Аполлоновна Салтыкова

Осложнившаяся в декабре 1874 г. болезнь Салтыкова постепенно разделила супругов. В первый период болезни Елизавета Аполлоновна, вероятно, была озабочена состоянием мужа, что видно из ее писем к управляющему благоприобретенным подмосковным именем Витенево Алексею Федоровичу Каблукову, которому она сообщала о течении болезни. Так, 5 марта ‹1875 г.› она писала: «Миша очень болен. Последний припадок ревматизма так ухудшил ему болезнь сердца, что если он не поедет за границу, то едва ли останется жив» (18–2, с. 343). Позже, уже из Баден-Бадена: «Мишель заболел опять ревматизмом в Берлине, насилу доехали сюда в лихорадке 41 град. Хорошо еще, что наш знакомый Анненков приготовил нам номер и привез отличного доктора, который приезжал к нам по 5 раз в сутки, сам переносил Мишеля с одной кровати на другую и спас[585], так как был один день ужасно опасный, ревматизм весь перешел в воспаление легких, и он лежал в забытии, меня уже предупредили, что очень мало надежды. Теперь лучше» (18–2, с. 344).

Но с 1876 г. в письмах Салтыкова появляются сетования на жену. Одно из первых – в письме к П. В. Анненкову от 15/27 февраля из Ниццы: «Теперь вот в Ницце карнавал и все беснуются. Я один сижу дома и даже не интересуюсь ничем ‹…›. Жена моя, которая молодеет не по дням, а по часам, сгорает от досады, что не может участвовать на балах ‹…›. А так как я в той же мере стареюсь и хирею, то можете себе легко представить, какое удовольствие мне доставляют эти стремления второй молодости» (18–2, с. 261). С течением времени сетования превращаются в жалобы, для которых, судя по всему, были основания. 15 августа 1881 г. СП. Боткин писал H. A. Белоголовому о положении Салтыкова: «Елизавета Апол‹лоновна› действует с ним все-таки непохвально, во второй раз теперь бросила его одного на даче, в первый раз ездила на Иматру, а теперь ей понадобилось ехать в Гельсингфорс; такого тяжелого и слабого больного оставлять одного на даче не совсем ладно»[586]. Из письма СП. Белоголовой к П. Л. Лаврову от 3 августа 1885 г. о жизни С. в висбаденском пансионе становится понятно, что в собственной семье ему недоставало элементарного внимания: «Михаил Евграфович ведет себя донельзя мило, деликатен и кроток, – чего мы никак не ожидали. Так он не избалован своей супругой, вообще домашней обстановкой, что всякую пустую о нем заботу, самую обыденную, что и замечать-то не следовало бы, он принимает как нечто необычное»[587]. «Скромная и кроткая», как считал Салтыков (18–1, с. 157), Елизавета Аполоновна сумела со временем устроить жизнь на свой лад, не слишком считаясь с потребностями мужа. Современники свидетельствуют: она «знала, что все равно будет так, как решит она»; «К осуществлению своих стремлений она шла вполне разумными путями, то есть путями, приводившими ее к достижению намеченных целей»[588]. Семья вела жизнь, отдельную от Салтыкова: «У Елизаветы Аполлоновны был свой салон, куда муж и не заглядывал…»[589], сына и дочь она воспитывала соответственно своим представлениям: «Детей сильно баловала, и когда сама приходила к выводу, что это баловство, кроме вреда, ничего не принесло, то говорила: „Ну что же делать? Ведь у меня их только пара…“» Мемуаристы глухо пишут и о романах Е. А. Салтыковой, упоминая имена «известного петербургского адвоката, циркомана и лихого наездника П. И. Танеева или В. И. Лихачева»[590].

Степень сочувствия одному из супругов, выражаемая современниками, зависит от факторов субъективных, но все единодушно отмечают грубость Салтыкова, публично называвшего жену «дурой» и при этом безмерно страдавшего, когда ее не было рядом. Боткин писал Белоголовому: «Во время ее отсутствия он, по-видимому, любит ее еще сильнее и постоянно находится в тревоге, не случилось ли чего-нибудь с нею; посылает ей депеши и с тоскою ожидает ответа»[591]. От окружающих он требовал уважительного отношения к жене: «Оскорбляя свою жену на каждом шагу самым беспощадным образом, он вместе с тем требовал от других полного к ней уважения»[592]. Эта внутренняя установка Салтыкова на соблюдение уважительного отношения к жене, внешне противоречившая его собственному поведению, выражалась и в том, что в письмах к общим знакомым он неизменно передавал привет от нее.

Об уровне притязаний Елизаветы Аполлоновны дает представление ее письмо от 20 мая 1877 г. к А. Ф. Каблукову о покупке имения Лебяжье: «Там нам тоже досталась отличная коляска. Вообще барыня, которой принадлежало Лебяжье, была ужасно богата, и муж на нее ужасно много тратил денег. Например, там два попугая, за одного из них заплачено 600 руб. Мебель отличная на 17 комнат, с коврами и с такими прелестными дорогими зеркалами, что мы их в город перевезли. Спальная мебель роскошная» и т. д. (19–2, с. 316). Салтыков с печальной иронией писал о своей жене: «У жены моей идеалы не весьма требовательные. Часть дня (большую) в магазине просидеть, потом домой с гостями прийти, и чтоб дома в одной комнате много-много изюма, в другой много-много винных ягод, в третьей – много-много конфект, а в четвертой – чай и кофе. И она ходит по комнатам и всех потчует, а по временам заходит в будуар и переодевается. Вот. Я боюсь, что и детей она таких же сделает…» (19–2, с. 208).

Жена была далека от того, чем жил Салтыков и что он писал, хотя и занималась перепиской его черновиков. Сохранились сделанные ею копии и наборные рукописи целого ряда мелких произведений и отдельные главы или фрагменты объемных произведений, что отмечено в комментариях к сочинениям писателя, и список этот достаточно велик: «Тихое пристанище» (копия гл. I–VII поздней редакции; гл. I наборной рукописи, 1865), «Пропала совесть», «Дикий помещик» (1869), «Сон в летнюю ночь» (1875), «В среде умеренности и аккуратности» (отрывок из гл. IV, 1875), «Недоконченные беседы» (гл. V, вторая половина статьи, 1876), «Современная идиллия» (гл. I, 1877), «Пестрые письма» (письмо VIII), «Вяленая вобла», «Орел-меценат», «Богатырь», «Гиена» (1886), «Мала рыбка, а лучше большого таракана», отдельные главы из «Мелочей жизни» (Введение, гл. II, «Чудинов», «Имярек», 1886–87), «Пошехонская старина» (Введение, гл. I, II, III, часть гл. XXX, 1887, 1889). По словам сына, его мать «терпеливо занималась перепиской мужниных рукописей, которые в переделанном ею виде и попадали в наборные типографий. Этот труд стоил ей почти полной потери зрения».

Примечательно, что рукой Е. Салтыковой написана наборная рукопись очерка «Оброшенный. Больные грезы больного человека» (1887, впоследствии – «Имярек», цикл «Мелочи жизни»), который показывает состояние духа Салтыкова, то чувство ненужности, которые испытывал он в последние годы жизни, в том числе и в собственной семье. Его семейные обстоятельства раскрываются, в частности, в письмах Боткина к Белоголовому: «…сам он часто говорит о смерти и утверждает, что пора, что он более никуда не нужен. Иногда, впрочем, ему и Елиз‹авета› Апол‹лоновна› напоминает, что тебе Миша пора умирать, ты стал очень раздражителен, Вы, дети, его не любите, он все Вашу маму обижает…» (9 мая 1885, Культияла); «Держит она себя с ним не только как глупая женщина, но даже как злая, наслаждается его страданием. Избавление его от смерти, видимо, ее не порадовало, при первых днях улучшения она отняла у него сестру милосердия, затем постоянно его дразнит то тем, то другим. ‹…› она каждый раз, подавая лекарства, не упустит случая, чтобы сказать: ах, Миша, и зачем ты все это принимаешь: ведь ты все равно не выздоровеешь! Ведь ты умрешь!..» (26 декабря 1886, Петербург); «Елиз‹авета› Апол‹лоновна› в каком-то особом настроении; не без нетерпения ожидает развязки, приготовляясь к новой роли вдовы, с трудом удерживает свое веселое настроение, не совсем подходящее к настоящему положению мужа, и с любопытством спрашивала меня, доживет ли он до Царского Села, куда он думает переехать на лето» (6 апреля 1889, Петербург). Житейскую трагедию Салтыкова передает горестная реплика Е. А. Боткиной в письме от 6/18 ноября 1885 г.: «Бедный, бедный Салтыков, что за ад он себе устроил из своей семейной жизни!»[593]

Уже современники заметили, что образ жизни и интересы Елизаветы Аполлоновны могли послужить основой для создания образа «куколки» в циклах «Господа ташкентцы» (1869–72), «Круглый год» (1879–80) и материалом для рассказа «Ангелочек»[594]. Рисуя образ куколки, Салтыков использовал автобиографические детали. «Ей было с небольшим пятнадцать лет (почти невеста), мне – двадцать три года»[595]. В то время я был ужаснейший сорвиголова – просто, как говорится, ничего святого. Увижу хорошенькую дамочку или девочку и сейчас же чувствую, как все внутри у меня поет: «rien n'est sacré pour un sapeurrrrre!» ‹для сапера нет ничего святого!› (13, с. 483). Портретную зарисовку повзрослевшей «куколки» писатель делает как будто с натуры: «Маленькая, но уже слегка отяжелевшая, рыхлая; с мягкими, начинающими расплываться чертами лица, с смеющимися глазками, с пышно взбитым белокурым ореолом вокруг головки. Но сколько было намотано на ней всяких дорогих ветошек – это ни в сказке сказать, ни пером описать. Вероятно, она не меньше трех часов сряду охорашивалась перед целым сочетанием зеркал…» (13, с. 482). Ср. с описанием Елизаветы Аполлоновны в зрелом возрасте: «Склонная к тучности фигура, туго затянутая в корсет, лицо миловидное, но совершенно невыразительное, несмотря на красивые, слегка ретушированные серые глаза»[596]. И поведение «куколки», с наслаждением слушающей рассказы сына о его разгульной жизни, напоминает реальную Е. А. Салтыкову: по воспоминаниям, Константин в лицее стал кутить и это нравилось его матери, которая «с удовольствием рассказывала знакомым о похождениях своего Кости»[597].

Согласно нотариальному завещанию Салтыкова, остававшийся после него денежный капитал делился поровну между детьми и женой, которой он завещал также все движимое имущество и наличные деньги. Право полной собственности на свои сочинения писатель завещал сыну, но в 1893 г. тот уступил его матери, которая в 1898 г. продала право собственности на произведения мужа редактору «Вестника Европы» М. М. Стасюлевичу.

В свое время Салтыков считал свою будущую жену «доброй и неприхотливой девочкой» (18–1, с. 160). Видимо, она действительно была «существом добродушным»[598], о чем позволяют судить, например, ее хлопоты о выдаче вида на жительство бывшей няньке детей Анне Бодровой (19–2, с. 315–316) или распоряжение выдать 10 рублей витеневской крестьянке Акулине Яковлевне, чтобы ей не пришлось продавать корову (18–2, с. 338). Но и много лет спустя после смерти Салтыкова она не могла простить ему их неудавшегося брака. Ценные сведения о поздних годах Елизаветы Аполлоновны содержатся в автобиографии И. И. Манухина, в 1907 и 1909 гг. снимавшего комнату в ее квартире (с 1903 г. она владела «небольшим – о 5–6 квартирах» пятитиэтажным домом по ул. Жуковского, 37).

Мемуарист пишет, что Е. А. Салтыкова жила «замкнуто, вдали от света, своей дочери и сына», «одинокая, всеми полузабытая». Она находилась в весьма стесненных обстоятельствах, что и вынудило ее пустить жильца, от которого она не скрывала, что «дети постоянно требуют от нее денег и, рассчитывая на ее доброту, ожидают, что она ради них пожертвует последним». О Салтыкове вспоминать она не любила: «…эта маленькая, подвижная старушка, в черном парике, набеленная, нарумяненная, немного жеманная и манерная, но приятно-светская, избалованная, болтливая, поверхностная, хранила о своем браке с Салтыковым такое горькое, такое жуткое воспоминание, что, говоря о нем, теряла сразу свою беспечность, хмурилась и спешила перевести разговор на другую тему. „Вы не можете себе представить, какой это был брак! – как-то раз сказала она. – Мне едва минуло 16 лет. Он был значительно старше. Это была нехорошая прихоть с его стороны… А потом все прошло, и он меня называл дурой и всегда был по отношению ко мне такой нехороший: желчный, раздражительный и злой… Ужасно! Любил и баловал он только наших детей, Лизу и Костю“»[599]. Елизавета Аполлоновна вышла замуж почти в 18 лет, но, судя по этому фрагменту, она сознательно уменьшала свой возраст. Память о Салтыкове хранили лишь его письменный стол, портрет работы И. Н. Крамского и бюст работы П. П. Забелло (по словам сына, бюст работы Л. А. Бернштама он увез с собой в Пензу). Вся остальное в этих комнатах, как замечает мемуарист, к Салтыкову не имело никакого отношения: они были обставлены «не без бьющей в глаза „роскошности“, весьма уже поблекшей. Ковры, позолота, много зеркал, кружева. Бархат, атлас и множество пышных цветных абажуров ‹…›. Блестящая вычурность имела прямое отношение не к нему, а к покойному петербургскому городскому голове Лихачеву. С ним по смерти мужа Е‹лизавета› А‹поллоновна› связала свою судьбу»[600]. Но такая «роскошность» всегда составляла обстановку жизни Е. А. Салтыковой, в частности те зеркала, о которых идет речь, видимо, достались ей от бывшей владелицы Лебяжьего, о чем она писала некогда Каблукову. К тому же нет достоверных сведений о том, когда Елизавета Аполлоновна связала свою жизнь с В. И. Лихачевым (1837–24.03.1906) – после смерти Салтыкова или же после смерти жены Лихачева в декабре 1904 г.

После 1889 г. вдова писателя с дочерью, видимо, путешествовали и некоторое время жили за границей. Точными сведениями мы пока не располагаем, но имя Е. А. Салтыковой не значится в адресных книгах Петербурга за 1892–1896 гг.[601] Однако время от времени она, видимо, приезжала в Россию, судя по тому, что 3 марта 1893 г. заключила договор с сыном, получив право собственности на сочинения покойного мужа.

Когда Салтыков умер, его дочери Елизавете было 16 лет. Она родилась 9 января 1873 г., через 11 месяцев после появления долгожданного первенца – сына Константина. 24 января 1873 г. счастливый отец сообщал А. Ф. Каблукову: «У нас 9-го января в 9 часов утра родилась дочь, Елизавета. И дочь и жена здоровы» (18–2, с. 132). Об этом радостном событии он с юмором писал А. Н. Энгельгардту 28 января: «У меня родилась дщерь Елизавет» (18–2, с. 134). В письме от 9 марта Салтыков благодарил «милую маменьку» О. М. Салтыкову за «подарок маленькой Лизе», сообщал, что «Лиза начала улыбаться» и «она порядочная крикунья». Из приписки, сделанной Е. А. Салтыковой, выясняется также, что это был подарок «на зубок», что Лиза «маленькая и черненькая» и что «бедный Мишель отдал свой кабинет детям, а сам занимается в гостиной, где ему все мешают» (18–2, с. 136, 138). Все это трогательные подробности одного из счастливых периодов семейной жизни писателя.

Родители баловали поздних своих детей, но в воспитании придерживались разных установок. Ложноаристократические представления матери расходились с желанием отца видеть детей образованными и самостоятельными людьми. В периоды разлуки с семьей Салтыков очень тосковал по детям: «…без вас скучно и пусто» (19–1, с. 149). В письмах он «докладывал»: «Птицы тоже скучают без вас и одичали», «Лизина кукла все почивает, никак разбудить нельзя». Вместе с тем Салтыков заботился о развитии детей и вникал в их интересы: советовал дочери писать по линейкам, чтобы «привыкать писать прямо», учить немецкий язык и радовался тому, что она пишет сама, «без диктовки»: «Мне хочется знать, что ты думаешь». Стимулируя детей к переписке, он обещал: «Я буду прятать ваши письма, и когда вы будете большие, мы станем вместе их перечитывать» (19–1, с. 149, 151, 153, 154, 158). Мать же заботилась в основном о внешности дочери и ее нарядах. В письме к приятельнице она с гордостью рассказывала об успехах Лизы в танцклассах: «Дамы мне говорили, признайтесь, и Вы ей любуетесь…»[602] Салтыков с удивлением писал H. A. Белоголовому, что «у Лизы 13 пар ботинок…»[603] По словам современника, в 14 лет Елизавета Михайловна выглядела как «девочка с модной картинки»[604]. «Уютное гнездышко» дочери мать обставила большим количеством зеркал, мотивируя это тем, что «Лиза ‹…› хорошенькая и любит смотреться в зеркало»[605]. Такое воспитание, видимо, давало свои плоды. 9 мая 1885 г. Боткин писал Белоголовому о 12-летней Лизе: «…будущая красавица, и больше я об ней ничего не могу сказать»[606]. После смерти Салтыкова он, обращаясь к тому же адресату, характеризовал Елизавету Михайловну: «Очень красива, но капризна…»[607] Обстановка семейной жизни писателя в последние годы была крайне неблагоприятной: мучительная болезнь, расхождения с женой по всем жизненным вопросам, ее невнимание к нему, его раздражительность и грубость по отношению к ней сказывались на поведении детей. В ноябре 1885 г. Е. А. Боткина сообщала о тяжелой сцене в семействе Салтыковых, когда дочь грубо оскорбила отца[608]. Но в эпистолярии писателя нет жалоб на дочь, не упоминается о них в переписке и воспоминаниях современников.

Училась Елизавета в гимназии княгини A. A. Оболенской (1883–1890). Позже она вспоминала, что отец следил за ее учебой и не отпускал спать, пока не убедится, что все уроки приготовлены. Особенно внимателен он был к написанию сочинений: «Несколько раз он сам переправлял, мне же приходилось переписать начисто, затем он опять поправлял, и мне опять приходилось переписывать ‹…›. Иногда он ругал преподавателя: почему тот не дает соответствующие темы или, как он выражался, „кормит глупыми сочинениями“»[609]. Историю с сочинениями мемуаристы сохранили в разных версиях. С. А. Унковская, соученица Е. Салтыковой, вспоминала: «…мы писали иногда сочинения, заданные нам, на одну и ту же тему. Я писала всегда сама и довольно удачно, а ей иногда помогал отец и потом говорил мне: „А каков ваш учитель-то, Соня, поставил мне тройку с минусом за сочинение Море и пустыня ‹…›. Я его хочу пригласить ‹…› и прямо сказать: Да когда же я наконец, милостивый государь, пятерки дождусь? Этакий болван! И какие темы дает вам: Аничков мост. Ну, что тут напишешь? А это еще лучше: Язык народа – хранитель его славы. Идиот, совсем идиот!“» Это подтверждается рассказом Я. В. Абрамова о посещении Салтыкова, чьи слова он передает: «…не угодно ли написать сочинение „о пустыне и море“! Да ни одна из учениц не видела отродясь никакой пустыни, а вместо моря видела только „Маркизову лужу“ ‹…›. А то не угодно ли описать Аничков мост!..» И Михаил Евграфович рассказал анекдот о том, как будто бы ученицы целого класса явились на Аничков мост изучать его для сочинения ‹…›.

«Я сам уж попробовал написать сочинение ‹…› и ничего, слава богу, получил за свое сочинение тройку!»[610] Иначе писал об этом K. M. Салтыков, вспоминая об огорчении сестры, упрекнувшей «отца в том, что он ей испортил четверть». Но в любом варианте этот рассказ важен тем, что показывает внимание Салтыкова к делам дочери. Его заботы о том, чтобы она получила достойное образование, не прошли даром: Елизавета Михайловна знала три языка и «очень недурно играла на фортепиано, а впоследствии из нее выработалась недюжинная певица».

Елизавета Салтыкова

Долго и мучительно болевшего Салтыкова тяготила мысль о том, что его семья останется без средств к существованию и дети будут бедствовать. Стремясь обеспечить жену и детей, он в мелочах продумал содержание нотариального завещания. Завещая в собственность сыну права на свои сочинения, он предусмотрел, чтобы «половина чистой прибыли» отдавалась дочери. В случае смерти жены он просил Боткина приютить его детей: сына – до совершеннолетия, дочь – до совершеннолетия или замужества[611]. Юная Елизавета, находившаяся под влиянием матери, не могла в полной мере осознавать страдания отца, но несомненно сочувствовала ему. По словам Унковской, видимо, зная о добром отношении Салтыкова к ее гимназической подруге, Лиза в конце апреля сказала, что отцу «очень плохо, надежды никакой нет», и позвала зайти, чтобы попрощаться. Единственная из всей семьи, она находилась рядом с Салтыковым до его кончины, о чем Боткин писал Белоголовому: «…дочь была все время подле умирающего…»[612] Современник, присутствовавший на похоронах писателя, описывал его семью: «Дочь – подросток, лет 13–14, очень миловидная девочка, с умным, выразительным лицом. Она унаследовала от отца прекрасный склад лба, задумчивое выражение глаз; в остальном же сходна с матерью, до сих пор еще не утратившей красоты»[613].

Сведения о последующем периоде жизни Елизаветы Михайловны Салтыковой крайне скудны. Известно, что ее мужем стал барон Николай Александрович Дистерло (1871–1919), но дата их бракосочетания неизвестна. На основании ряда косвенных данных можно предположить, что это произошло в 1892 или 1893 г.:

в списке проживающих в Петербурге имя H. A. Дистерло появляется с 1893 г.[614];

как сообщает журналист Э. Гард со слов дочери Елизаветы Михайловны, в браке с бароном Дистерло ее мать прожила 8 лет[615];

супруги расстались не ранее 1901 г., о чем говорит тот факт, что в декабре 1900 г. Е. А. Салтыкова вела переговоры с А. Ф. Марксом о том, чтобы сумма в 1000 руб., причитавшаяся ей за издание произведений Салтыкова-Щедрина, была переведена на счет H. A. Дистерло[616].

Второй муж Елизаветы Михайловны, маркиз Эжен да Пассано, итальянский подданный, потомок старинного генуэзского рода, находился в России как представитель американской Electric Boat Company[617]. Семья располагала огромной квартирой в доме на Миллионной улице (№ 23, кв. 17), большим штатом прислуги, двумя автомобилями[618]. По словам И. И. Манухина, «Елиз‹авета› Михайловна (Лиза) была замужем вторым браком за итальянским маркизом и жила в Петербурге своей семьей, своей жизнью – светской, рассеянной, весьма далекой от забот о матери»[619].

В 1913 г. литературовед В. Е. Евгеньев-Максимов, собиравший материалы о Некрасове, обратился к Елизавете Михайловне с просьбой о доступе к архиву Салтыкова. В своих воспоминаниях он приводит ее ответ от 22 февраля:

«Милостивый государь,

Очень благодарна Вам за книгу и прочту ее с большим интересом, но я лично не могу ничем быть Вам полезной, τ‹ак› к‹ак› в имеющихся у меня бумагах моего покойного отца не нашлось ничего касающегося Некрасова.

Примите уверение в совершенном моем почтении,

Маркиза де Пассано»[620].

Ученый сомневался, что в архиве Салтыкова, многолетнего сотрудника Некрасова, не имеется никаких сведений о нем, но, иронически именуя Е. М. да Пассано «прекрасной маркизой», пишет, что смысл ее ответа, «несмотря на великосветски-любезную форму, был настолько категоричен», что ему пришлось этим ограничиться[621].

В августе 1917 г. Елизавета Михайловна с мужем и сыном от второго брака Андреем уехала из России. Эжен да Пассано получил назначение в Париж, где они жили в квартире на ул. де ля Бурдонне (av. de la Bourdonnais), 92. Здесь она и закончила свои дни; ее прах погребен в колумбарии кладбища Пер-Лашез[622].

Дочь не оставила воспоминаний о Салтыкове, но в 25-ю годовщину смерти писателя в ряде газет появились публикации беседы с ней об отце: был строг, но любил детей, помогал дочери писать сочинения, внешне суров, но добр к людям, близких друзей не имел. Всё это трафаретные газетные тексты, в которых не слышно голоса самой Елизаветы Михайловны. Везде повторяется информация о том, что в квартире дочери кабинет Салтыкова сохраняется «в полной неприкосновенности». Современники неоднократно отмечали скромность кабинета Салтыкова, вид которого «отличался уж прямо спартанскою простотою»: «Кабинет ‹…› в два окна; он очень прост; оклеен лиловатыми обоями, и стены его украшены тремя большими, карандашом исполненными портретами: его жена ‹…›, сын и дочь. Тут же, в кабинете, два бюста Салтыкова, исполненные Забелло и кем-то другим»[623]. Сравнение рисунка того кабинета, в котором работал писатель в квартире на Литейном проспекте[624], с фотографией кабинета в квартире его дочери на Миллионной улице[625], а также публикация беседы с ее мужем[626] убеждают, что в газетах речь идет о кабинете Э. да Пассано, где находились вещи, прежде принадлежавшие Салтыкову. Среди прочих – письменный стол, который ранее его вдова держала в комнате жильца[627]. В кабинете хранились также книги и бумаги Салтыкова. После отъезда хозяев, рассчитывавших вернуться в Россию, все вещи остались в квартире. Елизавета Михайловна взяла с собой лишь несколько дорогих для нее предметов, в том числе фотографию отца с адресованной ей дарственной надписью[628].

Книга Константина Михайловича Салтыкова «Интимный Щедрин» – его воспоминания об отце, изданные в 1923 году, на долгие годы была предана забвению. Однако эти воспоминания, написанные без какого-либо идеологического задания, чрезвычайно ценны и интересны, потому что представляют портрет Салтыкова таким, каким видел и понимал его один из самых близких людей.

М. Е. Салтыков женился в 1856 г., но у него и его жены Елизаветы Аполлоновны очень долго не было детей. И когда 1 февраля 1872 г. у них родился мальчик-первенец, радость отца не знала предела. Салтыков видел в нем не просто наследника своего имени, но и наследника своего дела и таким образом в тот же день сообщил об этом H. A. Некрасову: «Родился сын Константин, который, очевидно, будет публицистом, ибо ревет самым наглым образом» (18–2, с. 98). А через две недели, 15 апреля, он писал А. Н. Островскому: «Сын мой свидетельствует Вам свое почтение. В Петербурге распространился слух, что он пишет в „Петерб‹ургских› ведом‹остях›“ передовые статьи, но так как ему будет скоро только 3 м‹есяца›, то я не слишком огорчаюсь этим. Пущай привыкает» (18–2, с. 105).

Но радость, которую принесли дети в дом (через одиннадцать месяцев родилась еще дочь Лиза), с годами меркла. Салтыков очень любил детей, но жена отодвинула его от их воспитания и формировала детей согласно своим вкусам и понятиям. С. А. Унковская писала: «Дети были очень избалованы. ‹…› Жена Салтыкова ‹…› детей сильно баловала, и когда заметила, что это баловство, кроме вреда, ничего не принесло, то говорила: „Ну, что же делать? Ведь у меня только пара – сын и дочь; если бы была вторая пара, то я их воспитывала бы по-другому: я кричала бы на них с утра до вечера“».

С 1883 г. Константин обучался в 6-й Санкт-Петербургской гимназии, 27 октября того же года родители перевели его в частную гимназию Я. Г. Гуревича. Мальчик часто болел, и Салтыков писал H. A. Белоголовому 28 октября 1883 г.: «…с Костей дело плохо идет. Мальчик слабый, развинченный, учится плохо. Набалован до крайности. Я уже взял его из 6-ой гимназии и поместил в гимназию Гуревича (бывшая Бычкова) полупансионером. Там он и обедает, и уроки приготовляет, а домой возвращается только вечером. Многие медики видели его (а в том числе Боткин) и все говорят: надо этим мальчиком заняться. Руссов велел его вином по утрам натирать, но выполнить это довольно трудно, потому что в 9 часов надо быть уже в гимназии. Вообще, он какой-то измученный» (19–2, с. 242).

Константин Салтыков

Тот факт, что родители невольно баловали своих поздних детей, совершенно не удивителен. Поэтому трудно решить, почему Константин учился плохо: то ли по неспособности, то ли по лени, которую на свой манер поощряла мать. Как вспоминала потом вдова Константина Салтыкова Лариса Николаевна (урожд. Вандышева), «Константин Михайлович с сожалением вспоминал о том, что он не особенно хорошо учился, не лучше своего одноклассника ‹Федора›, сына ‹Ф. М.› Достоевского. Константин Михайлович припоминал, как его отец помогал ему, когда он учился в гимназии.

Константин Михайлович приводил слова отца своим друзьям и, в частности, Н. К. Михайловскому: „Я сегодня до трех часов ночи над этими проклятыми задачами сидел, каково же мальцу с ними возиться“»[629].

Эта ситуация подтверждается письмом самого Салтыкова к А. Л. Боровиковскому от 13 марта 1883 г., когда Константин собирался держать вступительные экзамены во 2-й класс 6-й гимназии. «Есть ли у вас задачники: Малинина и Буренина и Евтушевского? Загляните и скажите: не следует ли этих мудрецов повесить?» (19–2, с. 190).

«Особенно Константину Михайловичу не давался греческий язык, – продолжала в июле 1971 г. свои воспоминания Лариса Николаевна, – на что его отец обращал серьезное внимание и требовал, чтобы Константин Михайлович лучше учился, в противном случае исключат из гимназии, и отец отдаст пасти свиней (этот эпизод приводит в своих воспоминаниях сам К. Салтыков). Он так и не постиг греческую премудрость, и в декабре 1886 г. пришлось ему перевестись в лицей, где не требовалось изучение греческого языка»[630].

В воспоминаниях В. А. Оболенского приводится другая версия: «Сын Костя учился в гимназии Гуревича, но матери казалось, что это заведение недостаточно „comme il faut“. И вот, несмотря на протесты Мишеля, Костю переводят в Лицей»[631]. С. А. Макашин полагал, что «свидетельство В. А. Оболенского ‹…› заслуживает внимания, но не имеет других подтверждений»[632]. В комментариях к переписке Салтыкова сам Макашин публикует письмо H. A. Белоголового к П. Л. Лаврову от 30 января 1887 г.: Салтыков «горюет теперь над своим сыном, который чуть не откусил нос у своего товарища в гимназии, а потому переводит его для дальнейшего воспитания в Лицей; жаль, мальчик очень способный, но совсем невоспитанный» (20, с. 307).

Между тем, как можно понять, причины ухода из гимназии заключались не в неуспехах Кости в математике или греческом языке. Случай на самом деле был вовсе не таким простым и комическим. И понять всю эту ситуацию помогают строки из письма Салтыкова к директору гимназии Я. Г. Гуревичу: «Сын мой сегодня возвратился из гимназии видимо взволнованный. На вопросы мои о причине этого я узнал, что учитель математики постоянно его бранит при всех дураком, ослом и проч. Затем и воспитатель Рубинштейн постоянно его наказывает, даже без всякого повода. (Вы знаете, что он был у Кости репетитором и неудачно.) Так как все это Костю обескураживает, то я покорнейше прошу обратить Ваше внимание на эти факты, причину которых я, конечно, с точностью не знаю, но в которых не могу не видеть некоторую предвзятость» (7 февраля 1886 г.: 20, с. 242). Судя по всему, в гимназии случился какой-то серьезный конфликт. Видимо, и педагоги не проявили должной деликатности, и одноклассники дразнили Костю, так что тот полез в драку.

Об учебе Константина в лицее В. А. Оболенский пишет: «…в один год милый способный мальчик превратился в фатоватого лицеиста, а затем попал в сильно кутящую компанию товарищей.

Матери очень нравилось, что сын ее покучивает, она с удовольствием рассказывала знакомым о похождениях своего Кости, ибо считала, что хороший тон ее дома требует, чтобы сын ее был лицеистом, и тот же хороший тон обязывает лицеиста кутить.

Бедный Костя, однако, не сумел выдержать пропорции „хорошего тона“ и за какой-то пьяный скандал в цирке был исключен из Лицея…»[633]

В подтверждение этой истории С. А. Макашин ссылается на письмо H. A. Белоголового к П. Л. Лаврову от 18 января 1894 г. и уточняет, что исключение из Лицея произошло в 1893 г., когда Константину было 22 года[634].

* * *

Умирая, отец взвалил на плечи сына страшно тяжелую ношу. В апреле 1889 г. он написал ему такое письмо: «Милый Костя, так как я каждый день могу умереть, то вот тебе мой завет: люби мать и береги ее; внушай то же и сестре. Помни, что ежели Вы не сбережете ее, то вся семья распадется, потому что до совершеннолетия вашего еще очень-очень далеко. Старайся хорошо учиться и будь безусловно честен в жизни. Вот и все. Любящий тебя отец.

Еще: паче всего люби родную литературу, и звание литератора предпочитай всякому другому» (20, с. 477).

Константину было всего 18 лет, когда К. К. Арсеньев в 1890 г. опубликовал это письмо в статье «Материалы для биографии М. Е. Салтыкова»[635]. Сын принужден был пожизненно отвечать за эти слова и соответствовать этим словам публично – перед лицом людей разного рода, обычно плохо понимающих, что человек не стоит все время в исторически значимой позе. Каждое лыко писалось Константину Михайловичу в строку.

Вдова его сообщала Макашину: «Конечно, у Константина Михайловича были свои особенности и странности, но завещание отца он честно выполнял и очень горячо его любил»[636]. И не похоже, чтобы она преувеличивала – сам Салтыков так писал о сыне: «Это единственное существо, которое меня любит» (20, с. 174). Возможно, ум Константина Михайловича не был столь остер, как у его сестры, но он, очевидно, был искренен и непосредствен.

Жизнь K. M. Салтыкова после завершения учебы практически не документирована. Известно, что 3 марта 1893 г. Елизавета Аполлоновна заключила с сыном договор, согласно которому тот уступал матери свои наследственные права на издание сочинений М. Е. Салтыкова за 20 тысяч рублей[637].

Видимо, в начале 1900-х гг. (весной 1905 г.[638] или в 1907 г.[639]) Салтыков переезжает в Пензу, что, по словам Д. Ю. Мурашова, было связано с женитьбой на пензенской уроженке Елизавете Ивановне Орловой (умерла до 1919 г.), и жил в ее доме на ул. Набережной, 14 вместе с ее матерью Надеждой Матвеевной Орловой, вдовой статского советника[640]. В Пензе он служил в чине губернского секретаря. Больших успехов по службе он не достиг, но получил орден Св. Станислава III степени (он виден на фотографии, сделанной в Пензе в фотоателье Вальдмана). Позже Салтыков служил в Крестьянском поземельном банке в должности ликвидатора, в обязанности которого входила подготовка к продаже и продажа бывших помещичьих имений, находившихся в собственности банка. В это же время он занимался и журналистской работой в «Пензенских губернских ведомостях» (материалы для рубрики «Заграничная печать» и «Судебная хроника»), хотя это было, судя по всему, побочным занятием[641]. Не был чужд он и общественных интересов и с 1907 г. состоял членом Пензенского общества любителей естествознания.

Именно в Пензе в 1911 г. появляется первая мемуарная заметка К. Салтыкова об отце – «Кончина императора Александра II и Щедрин». А в 1914 г. в «Новом времени» он публикует еще один мемуарный очерк, где говорится об иконографии Салтыкова, о круге его общения, о посещении умирающего Салтыкова о. Иоанном Кронштадтским (вошло с вариантами в текст книги)[642]. Воспоминания К. Салтыкова об отце имели очень большой успех и были перепечатаны в 9 газетах[643]. Но потом в его мемуарной деятельности наступил довольно долгий перерыв.

После переворота 1917 г. Константин Михайлович устроился на работу в пензенский губисполком, где служил делопроизводителем в отделе, который ведал охраной революционного порядка и взаимодействовал с ЧК[644]. Осенью 1922 г. он планировал выехать за границу, но поездка не состоялась.

Вторично Константин Михайлович женился не ранее весны 1924 г. на Ларисе Николаевне Вандышевой (во втором браке Макаренко; † после 27 июля 1986 г.: дата смерти устанавливается по дате на фотографии Ларисы Николаевны в фотоархиве музея М. Е. Салтыкова-Щедрина в с. Спас-Угол), дочери пензенского типографщика. Об этом браке питерский журналист Э. Гард писал: «Детей у него не было, хотя женат он был дважды. Первая жена его умерла давно, а вторично он женился в Пензе на юной Вандышевой, дочери типографщика. Было это незадолго до его смерти»[645]. Константину Михайловичу было уже 52 года, а Ларисе Николаевне (судя по письму Салтыкова к П. Н. и М. П. Петровским, 1924) 27 лет, следовательно, она родилась в 1897 г.[646] (Этому противоречат данные, хранящиеся в Тверском государственном объединенном музее, согласно которым она родилась в 1904 г.). Л. Н. Салтыкова писала пензенскому краеведу О. М. Савину в 1969 г.: «Он почувствовал, как он мне говорил, во мне артистичность. Выйдя замуж за Константина Михайловича, я вскоре поняла, как нелегко быть молодой женой пожилого и тяжело больного человека. И опять выручил мой характер и духовное родство с Константином Михайловичем»[647].

Таким образом, воспоминания Ларисы Николаевны реально документируют это последнее десятилетие его жизни. По ее словам, «на протяжении всей своей жизни Константин Михайлович честно трудился на литературном поприще» – то как переводчик, то как корреспондент. «Изо дня в день Константин Михайлович вел рубрики в газете „Пензенский день“, сообщал свои информации буквально в несколько строк»[648]. Тогда же появилась его заметка «М. Салтыков-Щедрин в Пензе»[649], а несколько ранее – циклы очерков: «Саранские впечатления» и др. в «Пензенских губернских ведомостях»[650]. В это же время К. Салтыков публикует оставшуюся у него рукопись сказки «Богатырь»[651]. Дело в том, что после смерти матери и до своего отъезда за границу сестра Елизавета Михайловна оставалась хранительницей рукописей Салтыкова, но новые материалы из архива писателя в это время не публиковались. После отъезда Елизаветы Михайловны архив Салтыкова едва не погиб, в чем известный исследователь творчества Салтыкова Н. В. Яковлев обвинял его сына: «Зная характер K. M. Салтыкова, нельзя было ожидать, что он позаботится об охране архива отца»[652]. Между тем по условиям времени Константин Михайлович не мог сам позаботиться об архиве, даже если бы и знал о такой необходимости. Значит, «Богатырь» сохранился в той части архива, которая каким-то образом оказалась в руках сына вопреки его договору с матерью либо согласно новым договорам его с сестрой.

В 1923 г. выходит главная мемуарная работа Константина Михайловича «Интимный Щедрин»[653]. Другие его воспоминания, опубликованные позднее в ряде газет[654], никаких новых фактов в сравнении с этим текстом не сообщают. В этом же году Центральная комиссия по назначению персональных пенсий и пособий при Наркомате социального обеспечения назначила K. M. Салтыкову, равно как и двум внукам A. C. Пушкина, сыну Н. Г. Чернышевского и внуку А. Н. Островского, персональную пенсию[655].

В 1926 г. супруги Салтыковы принимали участие в юбилейных торжествах по случаю 100-летия М. Е. Салтыкова, Константин Михайлович познакомился с A. B. Луначарским, Н. К. Крупской, М. И. Ульяновой[656]. В 1929 г. он переезжает в Ленинград, где работает редактором отдела западной литературы Госиздата, переводит книги западных писателей, борцов с мировым империализмом. Незадолго до смерти он написал киносценарии по сказкам отца: «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил» и «Дикий помещик»[657].

В 1931 г. у него осложняется течение туберкулеза легких, и в начале 1932 г. он получает помощь от правительства и бесплатно отправляется на санаторное лечение[658]. Событие это вызвало большое оживление в писательских кругах, о чем свидетельствует оперативное донесение в ОГПУ, в котором высказана реакция на этот факт и отношение писателей к И. В. Сталину[659]. Но санаторное лечение не помогло, 20 июня 1932 г. K. M. Салтыков скончался. В «Красной газете» и «Литературной газете» были помещены некрологи[660], похоронен он был на Волковом кладбище[661]. Незадолго до смерти K. M. Салтыков, согласно достаточно недоброжелательным воспоминаниям Макашина, «приехал в Москву с наивным намерением встретиться со Сталиным, чтобы поблагодарить его за те блага, которые он получил от правительства: квартиру в Ленинграде, кажется, также и дачу, и повышенную пенсию. К Сталину он, конечно, не попал, но послал ему благодарственное письмо»[662]. Иронизировать над чувством благодарности в данном случае не стоит; согласно упомянутой выше записке в ОГПУ, огромное чувство благодарности к правительству и намерение обратиться со своими просьбами непосредственно к Сталину высказывали в писательских кругах Ленинграда Б. М. Эйхенбаум, М. М. Зощенко, Н.Э. Радлова, К. И. Чуковский, не говоря уже о панегириках в адрес Сталина со стороны М. Э. Козакова, А. Н. Толстого, П. Н. Медведева. Но над K. M. Салтыковым принято было иронизировать.

Кроме воспоминаний его вдовы, единственные добрые слова о K. M. Салтыкове были сказаны пензенским журналистом О. М. Савиным[663] и в газете «Пензенская правда», но благожелательный характер этих последних вполне объясним юбилейным характером выпуска – в честь 50-летия газеты в 1968 г.[664] Все другие известные нам отзывы – резко отрицательные.

* * *

Уже в предисловии к книге «Интимный Щедрин» Н. Л. Мещеряков писал: «Нужно откровенно сказать, что книга автору не удалась. Она мало прибавляет к тому портрету великого сатирика, который мы имели раньше ‹…›. Щедрин, конечно, заслуживал иметь более внимательного и вдумчивого наблюдателя. То, что подметил в характере отца автор книжки, у Щедрина действительно было. Было у него, конечно, много и другого, что сделало его великим писателем. Последнего автор или не подметил, или не сумел изобразить»[665].

В 1936 г. журналист Э. Гард собирался издать в Ленинграде книгу «Потомки», где шла речь и о потомках Салтыкова. Книга в свет не вышла, корректура ее хранится в ИРЛИ, копия – в архиве Макашина. Здесь претензии к мемуарам Константина Михайловича сформулированы еще более откровенно: «Не только из разбросанных по разным журналам и газетам воспоминаний Салтыкова-сына, но даже из выпущенной им в наше время целой книги, – с кропотливым трудом приходится выуживать что-нибудь ценное о великом сатирике как об огромном писателе и большом человеке. Как-то все значительное проходило мимо К. М., а зацепились одни мелочи»[666]. И еще: «…брошюра, в которой сын, смакуя и похихикивая, порочит память своего великого отца». «Но ‹…› он, несомненно, не ведал, что творил. Он даже как будто гордится отрицательными, а порою просто отталкивающими чертами, которые он подсмотрел в своем отце. Перед нами проходит по страницам книги суровый, скучный чиновник, петербургский обыватель – даже не всегда умный и, как правило, бестактный, злой и мелочной»[667]. Далее перечислены отдельные эпизоды из мемуаров, якобы снижающие образ Салтыкова: игра в карты во время участия в процессии на похоронах H. A. Некрасова, недовольство Салтыкова публичными знаками внимания к нему со стороны журналистов, посещение умирающего писателя отцом Иоанном Кронштадтским. Э. Гард был особенно не удовлетворен тем, что автор мемуаров не запечатлел Л. Н. Толстого и И. С. Тургенева, которые бывали в доме его отца[668]. Однако истины ради необходимо сообщить, что ни Толстой, ни Тургенев у Салтыкова в доме не бывали.

И вот – итоговая характеристика, данная K. M. Салтыкову: «Пензяки рекомендуют его как „человека, любившего выпить“. Его родные, отзываясь о нем осторожно, признают, однако, без оговорок, что он был бездарен, мелочен, неинтересен. И сам он о себе: „От отца я унаследовал не его талант, а его болезни“.

Наконец племянница К. М., внучка Щедрина, рассказывает, что вдова Михаила Евграфовича поторопилась купить дом, так как боялась, что если у нее будут „свободные деньги“, – сын проиграет их»[669]. Ср. приведенную выше характеристику Константина Михайловича, данную Н. В. Яковлевым. «Внучкой Щедрина», которая сообщала сведения о своем дяде, могла быть только Тамара Николаевна Дистерло (1898–1938), дочь Елизаветы Михайловны от первого брака, оценивавшая дядю явно со слов матери.

Почти через два десятилетия после смерти K. M. Салтыкова появилась еще одна негативная реплика о его мемуарах. В главнейшей советской газете «Правда» И. А. Рябов писал: «Сын Щедрина по лености мысли и непростительному нелюбопытству к жизни своего гениального родителя не создал ничего, кроме тощей книжицы, наполненной небылицами и благоглупостями»[670].

Через 20 лет после подобного рода оценок появляются воспоминания Ларисы Николаевны, пересланные Макашину. А через четыре года по прочтении этих воспоминаний он пишет в предисловии к сборнику «М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников»: «В комментариях ‹…› процитированы и два отрывка из немногих заслуживающих доверия страниц мемуарной книги сына писателя, K. M. Салтыкова „Интимный Щедрин“ – книги плохой, обывательской, во многих местах малодостоверной»[671]. Мемуары K. M. Салтыкова были, таким образом, дезавуированы и целиком исключены из научного оборота, а проверке и комментированию ни один факт, сообщаемый мемуаристом, не подвергался. Исследователи негодовали, что Константин Салтыков любил своего отца как отца, а не как великого писателя. И как ни странно, отношение более молодых исследователей жизни и творчества М. Е. Салтыкова к этим мемуарам было таким же. Об этом ярко свидетельствует следующий факт. В статье 1991 г. Д. П. Николаев заметил по поводу воспоминаний К. Салтыкова: «Автор писал и о том, что он не знает, куда уехала его сестра»[672]. Упрекать Константина Михайловича в том, что он не испытывал в 1923 г. большой потребности хвастаться в печати своими уехавшими за границу родственниками, более чем странно (тем более что он сам хотел уехать за границу в 1922 г.). Такой потребности не ощущал не только K. M. Салтыков, но и другие жители СССР, да к тому же, как можно судить, Константин Михайлович действительно мог не знать, куда уехала его сестра, которая (в свою очередь) могла не успеть (или не захотеть?) поставить брата в известность о своих планах и передвижениях. Между тем, как показывают наши наблюдения (и читатель сможет проверить это по комментариям к его воспоминаниям), Салтыков очень точен и ничего не сочиняет.

Со слов Ларисы Николаевны известно, что в 1926 г. Константин Михайлович намеревался написать биографическую книгу об отце и сожалел, что не может посетить всех мест, где служил Михаил Евграфович[673]. Но в Твери он все же был. Приведем фрагменты из сопроводительного письма к хранящейся в Государственном архиве Тверской области рукописи воспоминаний Салтыкова: «…В декабре 1966 г. на чердаке старого дома в Конном переулке Заволжского района г. Калинина рабочими-строителями во время разборки здания» была найдена рукопись воспоминаний. «Подлинность рукописи подтверждена владелицей дома, у которой снимал комнату Салтыков». С ее же слов известно, что он жил в Твери в 1926 г. «В это время он готовил статью об отце и читал лекции в Тверском педагогическом институте»[674]. К сожалению, в этом сопроводительном письме не указано имя владелицы дома.

Чтение K. M. Салтыковым лекций в Твери не подтверждается ни документами, сохранившимися в ΓΑΤΟ, ни воспоминаниями студентов педагогического института[675], ни материалами тверской прессы. Вместе с тем известно, что именно в 1927 г. Константин Михайлович написал в Твери «Воспоминания банковского ликвидатора». В рукописи этих воспоминаний он указал свой тогдашний адрес: «Тверь, Заволжье, Первая Верховская улица, Конный переулок, дом 198 (гр. Тряпкиной)»[676]. Судя по этому указанию, мы можем определенно сказать, что дом, в котором жил Константин Михайлович, находился на перекрестке современных улицы Горького и Коннозаводского переулка и владелицей его была некая Тряпкина (к настоящему времени дом не сохранился)[677]. Однако происхождение рукописи, хранящейся в ΓΑΤΟ, остается до сих пор загадкой.

Воспоминания K. M. Салтыкова дают ясное представление о сходстве и различии между сыном и отцом. Портретно они очень похожи (особенно – верхней частью лица)[678]. Но характеры их различны. Михаил Евграфович все видел в крайних проявлениях. Константин Михайлович крайностей не любил.

И все же похожи они были не только лицом и болезненностью, но и верностью своему пониманию писательского дела. Как ни клеймили, как ни обличали критики K. M. Салтыкова за мелочность его воспоминаний об отце – он ничего другого не писал. Он не сочинял угодной и востребованной временем легенды о Щедрине – борце против самодержавия. Он описывал своего отца таким, каким помнил его. Те частности и детали, которые донес до нас Константин Михайлович, только социально ангажированные идеологи могут посчитать ненужными и уводящими в сторону. На самом же деле они уводят от схематизма к живому и сложному облику Салтыкова. У читателя нет оснований не верить словам сына об отце: «К террористическим выступлениям отец вообще относился отрицательно. Относился он также отрицательно и к системам репрессий, выражавшихся в повешении людей, в заточении их в крепости, в ссылке на долгие годы в Сибирь и вообще куда бы то ни было». Это не могло нравиться советским властям, и чтобы дезавуировать эти суждения, их называли мелочными. Но именно они более всего отвечали действительному настроению М. Е. Салтыкова. И это необычайно смело для 1923 г.

У К. Салтыкова мог быть на самом деле нелегкий характер, он, возможно, был склонен к выпивке. Но эти личные качества отступают на второй план перед тем, что мы находим в его воспоминаниях об отце. Для нас важны не качества его характера, а его стремление следовать завещанию отца: «…паче всего люби родную литературу, и звание литератора предпочитай всякому другому». Значение мемуаров сына еще и в том, что они отвечают духу М. Е. Салтыкова, не любившего чествований. Скромность и деловитость в высшей степени присущи мемуарам его сына. Нет в них литературности и сочиненности – только факты, как их запомнил и понял мемуарист. Все это делает необходимым включение их не только в научный, но и в широкий читательский оборот.