– Я не пойду! – Визг девушки-подростка привлек к ней всеобщее внимание. – Вы не сможете меня заставить!

Женщина, на которую она кричала, попыталась ответить:

– Дженни, послушай…

– Я не пойду! – заорала Дженни. – Мне плевать, что ты скажешь. Я не пойду!

С этими словами девушка повернулась к мужчине средних лет, который, похоже, не знал, что ему делать – то ли крепко ее обнять, то ли попытаться сбежать незамеченным.

– Пап, пожалуйста! – взвыла она.

Лу Герберт, наблюдавший эту сцену с другой стороны парковки, понял, что это отец Дженни, еще до того, как она обратилась к нему. В этом человеке он узнал самого себя, увидел, что тот переживает те же противоречивые чувства, которые сам испытывал к сыну, восемнадцатилетнему Кори, напряженно стоявшему рядом с ним.

Кори недавно отсидел год в тюрьме за наркотики. Не прошло и трех месяцев после освобождения, как его арестовали за воровство сильнодействующих обезболивающих на тысячу долларов – новый позор и для него самого, и, как казалось Лу, для семьи. «Эта воспитательная программа должна вправить Кори мозги», – говорил Лу себе. Он снова посмотрел на Дженни и ее отца, в которого она в отчаянии вцепилась. Лу даже радовался, что Кори здесь по решению суда. Если он попытается выкинуть что-нибудь в стиле Дженни, его снова посадят в тюрьму. Лу был совершенно уверен, что сегодняшнее утро пройдет без каких-либо происшествий.

– Лу, подойди.

Кэрол, жена Лу, жестом подозвала его. Он потянул Кори за руку.

– Пойдем, нас мама зовет.

– Лу, это Юсуф аль-Фалах, – сказала она, показывая на человека, стоявшего рядом с ней. – Мистер аль-Фалах помог нам все устроить для Кори.

– Да-да, – ответил Лу, заставив себя улыбнуться.

Юсуф аль-Фалах был «арабской половиной» необычного партнерства, зародившегося в аризонской пустыне. Он эмигрировал из Иерусалима через Иорданию в шестидесятых, приехал в Соединенные Штаты, чтобы получить образование, да так там и остался, и в конечном счете стал профессором педагогики в Аризонском университете. Летом 1978 года он подружился с молодым израильтянином, ожесточившимся на весь мир парнем – Ави Розеном, который после гибели отца в войне Судного дня, в семьдесят третьем, уехал в США. Ави тогда стал прогуливать занятия. В рамках экспериментальной программы ему и другим ребятам, у которых было не все в порядке с оценками, дали шанс поправить дела в колледже, проведя лето в горах и пустынях Аризоны. Возглавлял программу аль-Фалах, который был старше Розена на пятнадцать лет.

То был сорокадневный курс выживания – а уж в выживании арабы и израильтяне эпохи аль-Фалаха и Розена поднаторели как никто. За сорок дней эти двое сблизились. Мусульманин и еврей, оба они считали землю – иногда даже одну и ту же землю – священной. Из этого взаимного уважения к земле постепенно выросло уважение друг к другу, несмотря на религиозные разногласия и распри, свирепствовавшие между их народами.

По крайней мере, так рассказывали Лу.

На самом деле Лу довольно скептически относился к идеальной картинке отношений аль-Фалаха и Розена. От нее за версту несло пиаром – а в пиаре Лу разбирался отлично благодаря большому опыту работы в корпоративном маркетинге. «Вам помогут два бывших врага, которые теперь живут в мире и дружат семьями». Чем дольше он размышлял над историей аль-Фалаха и Розена, тем меньше ей верил.

Если бы Лу в тот момент посмотрел на себя со стороны, то ему пришлось бы признать, что именно эта ближневосточная интрига, окружавшая лагерь «Мориа», и заманила его в самолет вместе с Кэрол и Кори. У него, конечно же, были все причины сюда не прилетать. Из его компании недавно уволились пять директоров, и организация оказалась в опасности. Если ему действительно нужно провести два дня вдали от работы, как того требовали аль-Фалах и Розен, то он лучше поехал бы поиграть в гольф или полежать у бассейна, а не сидел здесь, соболезнуя группе отчаявшихся родителей.

– Спасибо, что помогаете нам, – сказал он аль-Фалаху с притворной благодарностью. Уголком глаза Лу по-прежнему следил за девушкой. Она все так же визжала в перерывах между всхлипами, то ли крепко хватаясь за отца, то ли пытаясь вцепиться ему в лицо. – Похоже, у вас тут забот полон рот.

Аль-Фалах улыбнулся, и вокруг глаз проступили морщинки.

– Похоже на то. Родители во время подобных мероприятий нередко устраивают истерики.

«Родители? – подумал Лу. – По-моему, это у девочки истерика». Но прежде чем Лу успел ему на это указать, аль-Фалах обратился к его сыну Кори.

– Ты, должно быть, Кори.

– Это, должно быть, я, – дерзко ответил тот. Лу неодобрительно сдавил пальцами его бицепс. Кори в ответ напряг мускулы.

– Рад познакомиться, сынок, – сказал аль-Фалах, не обратив внимания на тон Кори. – Я с нетерпением ждал нашей встречи.

Наклонившись вперед, он добавил:

– Несомненно, с куда большим нетерпением, чем ты. Полагаю, ты не слишком рад здесь находиться.

Кори ответил не сразу.

– Пожалуй, да. Не рад, – наконец проговорил он и вырвался из хватки отца. Паренек рефлекторно отряхнул руку, словно надеясь сбросить с нее остатки прикосновения.

– Не могу тебя за это упрекнуть, – сказал аль-Фалах, переведя взгляд на Лу, потом обратно на Кори. – Вообще не могу. Но знаешь что?

Кори настороженно посмотрел на него.

– Если это чувство продержится у тебя долго, я удивлюсь. Возможно, так оно и будет. Но тогда я удивлюсь.

Он похлопал Кори по спине.

– Я просто рад, что ты здесь, Кори.

– Ага, да, хорошо, – уже не так уверено пробормотал подросток, но сразу, будто опомнившись, прежним тоном c издевкой произнес: – Как скажете.

Лу гневно взглянул на сына.

– Так, Лу, – продолжил аль-Фалах, – вы, наверное, тоже не в восторге от того, что приходится тут находиться?

– Напротив, – ответил Лу с вымученной улыбкой. – Мы очень рады быть здесь.

Кэрол, стоявшая рядом с ним, отлично знала, что это неправда. Но он все же приехал, стоит отдать ему должное. Муж часто жаловался на неудобства, но в конце концов именно он обычно делал неудобный выбор. Она напомнила себе, что нужно сосредоточиться на этом положительном факте – на том хорошем, что пряталось не так уж и глубоко.

– Мы рады, что вы здесь, Лу, – ответил аль-Фалах. Повернувшись к Кэрол, он добавил: – Мы знаем, что значит для матери отдать своего ребенка в руки кому-то другому. Благодарим, что вы оказали нам такую честь.

– Спасибо, мистер аль-Фалах, – сказала Кэрол. – Ваши слова дорогого стоят.

– Мы на самом деле так считаем, – ответил тот. – И, пожалуйста, зовите меня Юсуф. И ты тоже, Кори, – сказал он, повернувшись к мальчику. – Более того: особенно ты. Пожалуйста, называй меня Юсуф. Или, если хочешь, Юси. Молодежь чаще всего зовет меня именно так.

Вместо самоуверенной саркастической реплики Кори просто кивнул.

Через несколько минут Кэрол и Лу проводили взглядом сына, который вместе с остальными сел в микроавтобус. Следующие шестьдесят дней все они проведут в пустыне. Точнее, почти все: девушка по имени Дженни, поняв, что отец ее не спасет, перебежала улицу и угрюмо уселась на бетонной стене. Лу заметил, что она босиком, потом посмотрел наверх, на утреннее аризонское солнце. «Вот поджарит пятки, сразу головой начнет соображать», – подумал он.

Родители Дженни стояли в полной растерянности. Лу увидел: к ним подошел Юсуф, а через пару минут они ушли в здание, в последний раз оглянувшись на дочь. Когда отец с матерью прошли через дверь и исчезли из виду, Дженни завыла.

Лу и Кэрол вместе с еще несколькими родителями мерили шагами парковку и перекидывались незначительными фразами. Вместе с ними сюда приехали Петтис Мюррей из Далласа, штат Техас, семейная пара Лопесов из Корваллиса, штат Орегон, и Элизабет Уингфилд из Лондона. Сейчас миссис Уингфилд жила в Беркли, штат Калифорния, а ее муж преподавал в университете востоковедение. Как и Лу, лагерь «Мориа» привлек ее в первую очередь из-за основателей и их истории. Она с большой неохотой сопровождала своего племянника, родителям которого было слишком накладно ехать из Англии.

Кэрол сказала что-то о том, что народ собрался со всех уголков страны, и хотя все улыбнулись и кивнули, было очевидно, что к этим разговорам никто всерьез не прислушивается. Родители по большей части думали только о своих детях и каждую минуту украдкой поглядывали в их сторону. А еще Лу было интересно, почему же никто ничего не пытается сделать с Дженни.

Он уже собирался спросить Юсуфа, что тот собирается предпринять, чтобы машина с детьми наконец отправилась в пункт назначения. Как раз в этот момент Юсуф похлопал по спине человека, с которым разговаривал, и вышел к проезжей части. Дженни не обратила на него внимания.

– Дженни, – позвал он. – У тебя все хорошо?

– А вы как думаете? – взвизгнула она в ответ. – Вы не можете меня заставить, не можете!

– Ты права, Дженни, не можем. И не станем. Поедешь ли ты с нами, решать тебе.

Лу повернулся к микроавтобусу, надеясь, что этого не слышал Кори. «Возможно, вы, Юси, и не можете заставить его поехать, – подумал он, – но я могу. И суд тоже может».

Примерно минуту Юсуф ничего не говорил. Просто стоял и смотрел на девушку на противоположной стороне улицы; иногда между ними проезжали машины.

– Можно мне подойти, Дженни? – наконец спросил он.

Она ничего не ответила.

– Я просто подойду, и мы поговорим.

Юсуф перешел улицу и присел на тротуар. Лу напряг слух, пытаясь расслышать их разговор, но не смог – они сидели слишком далеко, да и двигатели машины шумели слишком громко.

– Так, пора нам начать.

Лу обернулся на голос. В дверях здания стоял невысокий, молодой на вид мужчина с небольшим брюшком. Он широко улыбался – слишком широко, как показалось Лу. Из-за густой шевелюры он выглядел моложе своего возраста.

– Заходите, пожалуйста, – сказал он. – Пожалуй, нам пора начать.

– А как же наши дети? – запротестовал Лу, показав на неподвижно стоящую машину.

– Они скоро уедут, я уверен, – ответил тот. – Вы же уже с ними попрощались?

Все кивнули.

– Хорошо. Тогда сюда, пожалуйста.

Лу в последний раз взглянул на машину. Кори смотрел прямо вперед, судя по всему, вообще не обращая на них внимания. Направляясь к двери, Кэрол, впрочем, все равно плакала и махала ему рукой.

– Ави Розен, – произнес мужчина с пышной шевелюрой, протягивая руку Лу.

– Лу и Кэрол Герберт, – ответил тот формальным тоном, которым разговаривал с подчиненными.

– Рад знакомству, Лу. Добро пожаловать, Кэрол, – сказал Ави и энергично кивнул.

Они прошли через дверь вместе с остальными и поднялись по лестнице. Здесь они проведут два следующих дня. «И пусть только попробуют за эти два дня не научить нас, как исправить нашего сына», – подумал Лу.

Оглядев комнату, Лу увидел с десяток стульев, расставленных буквой U. Лу сел на первый же. Напротив него разместились родители Дженни. Лицо матери было напряжено от волнения, шея и щеки пошли красными пятнами. Отец смотрел отсутствующим взглядом куда-то в пол.

За ними, возле барной стойки в дальнем конце комнаты, стояла Элизабет Уингфилд («Такой шикарный деловой костюм – это, пожалуй, перебор», – подумал Лу) и наливала себе чай.

Петтис Мюррей из Далласа тем временем присел справа от Лу, в середине образованного стульями полукруга. Он показался ему довольно проницательным и в целом выглядел как руководитель компании – высоко поднятая голова, напряженная челюсть, осторожная поза.

Семейная пара, сидевшая по другую сторону от Петтиса, была практически диаметральной его противоположностью. Мигель Лопес был огромного роста и могучего телосложения; почти каждый сантиметр его голых рук был покрыт татуировками, а борода и усы были настолько густыми, что полностью скрыть лицо за волосами мешала лишь туго завязанная на лбу черная бандана. Его жена Риа, напротив, была маленькой и худой, едва ли пяти футов роста. На парковке она была самой разговорчивой из всех, а Мигель в основном молча стоял в сторонке. Риа кивнула Лу, улыбнувшись одними уголками губ. Он слегка склонил голову в ее сторону, отвечая на жест, а потом продолжил осматривать комнату.

У дальней стены стояла чернокожая женщина, с которой Лу еще не встречался; на вид ей было где-то за сорок. В отличие от других родителей, записавших детей на программу, она не вышла на улицу, чтобы проводить машину. Интересно – она тоже привезла сюда ребенка, работает в лагере «Мориа», или же у нее есть еще какие-то причины здесь находиться?

Лу повернул голову в другую сторону, сложив руки на груди. Ему очень не нравилось тратить время попусту, а с самого приезда сюда они, похоже, только этим и занимались.

– Спасибо вам всем, что приехали, – сказал Ави, выходя на середину комнаты. – Я с нетерпением ждал возможности встретиться с вами и познакомиться с вашими детьми. Во-первых, я знаю, что вы беспокоитесь за них – особенно вы, Тери и Карл.

На мгновение он бросил взгляд на родителей Дженни.

– Уже то, что вы сюда приехали, говорит о том, что вы любите своих детей. Не беспокойтесь за них. За ними будут хорошо ухаживать. На самом деле, – добавил он после небольшой паузы, – не они главная моя забота.

– А кто же тогда? – спросила Риа.

– Вы, Риа. И все вы.

– Мы? – удивленно переспросил Лу.

– Да, – улыбнулся Ави.

Лу никогда не уклонялся от брошенного ему вызова – или того, что он считал вызовом. Он служил во Вьетнаме сержантом морской пехоты, и этот ужасный опыт одновременно закалил и отточил его ум. Солдаты называли его «Герберт Адское Пламя»: это имя говорило и о его громогласном, дерзком характере, и о том, насколько он был предан своему отряду – ребята прежде всего, и к черту последствия. Его боялись, но вместе с тем и уважали: для большинства солдат он был последним человеком, с кем бы хотелось провести отпуск, но ни один другой лидер морпехов не приводил столько людей живыми после операций.

– А почему мы – ваша главная забота? – многозначительно поинтересовался Лу.

– Потому что вы считаете, что не должны ей быть, – ответил Ави.

Лу вежливо усмехнулся.

– Какие-то круговые рассуждения.

Остальные, словно зрители на теннисном матче, повернулись к Ави, ожидая его ответа.

Ави улыбнулся и на мгновение опустил глаза, задумавшись.

– Расскажите нам о Кори, Лу, – наконец сказал он. – Какой он?

– Кори?

– Да.

– Он невероятно талантливый мальчик, который хочет пустить жизнь псу под хвост, – безразличным тоном ответил Лу.

– Но он чудесный мальчик, – вмешалась Кэрол, настороженно глянув на Лу. – Да, он совершал ошибки, но он ведь хороший.

– Хороший? – фыркнул Лу, сбросив маску безразличия. – Господи, он же уголовник – его дважды арестовывали! Нет, он, конечно, может быть хорошим, но это еще не значит, что он хороший. Нас бы здесь не было, если бы он был таким замечательным.

Кэрол закусила губу. Остальные родители неловко заерзали на стульях.

Почувствовав общий дискомфорт, Лу наклонился вперед и добавил:

– Простите мою прямолинейность, но я здесь не затем, чтобы прославлять достижения своего сына. Честно говоря, он меня просто по-королевски взбесил.

– Если не возражаете, королевской семьей займусь я, – сострила миссис Уингфилд. Она сидела двумя стульями правее от Лу, с другой стороны от Кэрол.

– Безусловно, – улыбнулся он. – Приношу извинения британской короне.

Она наклонила к нему голову.

То был момент легкости, в который готовы были изо всех сил вцепиться все присутствующие – потому что в последнее время в их жизни было слишком много тяжелых переживаний.

– Лу совершенно прав, – сказал Ави после небольшой паузы. – Мы здесь не потому, что наши дети сделали хороший выбор, а потому, что они сделали плохой.

– Именно об этом я и говорю, – кивнул Лу.

Ави улыбнулся.

– Так каково же решение? Как справиться с проблемами, от которых страдают ваши семьи?

– Мне кажется, это совершенно очевидно, – ответил Лу. – Мы здесь потому, что у наших детей проблемы. А лагерь «Мориа» помогает детям справиться с проблемами. Верно же?

Кэрол вспыхнула, услышав голос Лу. Таким тоном он говорил в зале заседаний – прямым, вызывающим, грубоватым. Он редко разговаривал так с ней, но вот в общении с Кори в последние несколько лет его голос звучал только так. Кэрол не могла вспомнить, когда у Лу и Кори в последний раз был нормальный разговор. Их диалоги больше напоминали словесную борьбу: оба пытались предугадать следующий ход друг друга и искали слабости, которыми можно воспользоваться, чтобы заставить соперника сдаться. Настоящего ковра, где можно было бы положить друг друга на лопатки, у них не было, так что словесные схватки всегда заканчивались вничью: оба они объявляли о своей победе, но расходились с давящим чувством поражения. Она безмолвно призывала на помощь небесного заступника – так учили ее набожные родители. Кэрол не была уверена, есть ли вообще на небесах заступник и может ли он помочь, но позвать на помощь все равно не помешает.

Ави доброжелательно улыбнулся.

– Итак, Лу, Кори – ваша проблема, – произнес он. – Вы это хотите сказать?

– Да.

– Его нужно как-то исправить – изменить, мотивировать, дисциплинировать, скорректировать.

– Абсолютно верно.

– И вы это пробовали?

– Что пробовал?

– Изменить его.

– Конечно.

– И у вас получилось? Он изменился?

– Пока нет, но мы здесь именно для этого. Однажды – неважно, насколько он твердолоб, – он наконец-то все поймет. Так или иначе.

– Может быть, – без особой уверенности сказал Ави.

– Вы что, думаете, что ваша программа не сработает? – недоверчиво спросил Лу.

– Это зависит от определенных факторов.

– Каких?

– Например, от вас.

Лу хмыкнул.

– Как успех вашей программы может зависеть от меня, если в ближайшие два месяца с моим сыном будете работать вы?

– Очень просто: через два месяца он снова будет жить с вами, – ответил Ави. – Мы можем помочь, но если ваша семейная среда после его возвращения останется прежней, то любые изменения к лучшему вряд ли продержатся долго. Мы с Юсуфом – лишь временная замена семьи. Вы и Кэрол, все вы и ваши дети, – сказал он, обведя рукой комнату, – вот чьи усилия по-настоящему важны.

«Ну отлично, – подумал Лу. – Пустая трата времени».

– Вы сказали, что хотите, чтобы Кори изменился, – послышался голос от двери, оторвавший Лу от размышлений. То был Юсуф, который наконец присоединился к остальным.

– Да, – ответил Лу.

– Не могу вас за это упрекнуть, – сказал Юсуф. – Но если вы действительно этого хотите, вы кое-что должны знать.

– И что же?

– Если вы хотите, чтобы изменился он, сначала вы должны что-то изменить в себе.

– О, правда? – вызывающе спросил Лу. – И что же?

Юсуф прошел к маркерной доске, закрывавшей почти всю стену.

– Я кое-что нарисую для вас, – сказал он.

– К концу завтрашнего дня, – продолжил Юсуф, повернувшись к группе, – мы сформулируем подробную стратегию, которая поможет измениться другим. Эту стратегию иллюстрирует схема, которую мы называем «Пирамидой влияния». Мы пока что не готовы рассматривать Пирамиду подробно, так что я нарисовал лишь самую базовую ее структуру. Эта структура поможет нам найти фундаментальную перемену, которая должна произойти в нас, если мы хотим изменить что-то в других.

– Так, хорошо, я попадусь на ваш крючок, – сказал Лу. – Что за фундаментальная перемена?

– Посмотрите на две области этой Пирамиды, – показал Юсуф. – Обратите особое внимание на большую ее часть, подписанную «Сделать так, чтобы все пошло правильно». В сравнении с ней та область, которая подписана «Справиться с тем, что идет неправильно», совсем маленькая.

– Так, – сказал Лу, пока еще не понимая, что же это значит.

– Пирамида говорит о том, что мы должны тратить намного больше времени и сил на то, чтобы сделать так, чтобы все пошло правильно, а не на то, чтобы справиться с тем, что идет неправильно, – продолжил Юсуф. – К сожалению, обычно время и усилия распределяются ровно наоборот. Мы тратим намного больше времени, проводимого с другими, на попытки исправить то, что идет неправильно. Мы пытаемся исправить детей, изменить супругов, улучшить подчиненных, наказать тех, кто ведет себя не так, как нам нравится. А когда мы не занимаемся этим, мы думаем о том, как этим заниматься, или беспокоимся из-за того, что нам придется этим заниматься. Верно?

Юсуф окинул взглядом комнату в ожидании ответа.

– Например, Лу, – сказал он, – прав ли я в своем предположении, что большую часть времени, которую вы проводили с Кори, вы критиковали его и спорили с ним?

Лу задумался. Да, все так и было, но он не собирался так легко в этом признаваться.

– Да, пожалуй, это правда, – призналась за него Кэрол.

– Ну спасибо, – едва слышно пробормотал Лу. Кэрол смотрела прямо перед собой.

– Это, несомненно, верно и в отношении меня самого – даже слишком верно, – на помощь Лу пришел сам Юсуф. – Когда мы сталкиваемся с проблемой, естественное желание – исправить ее. Только вот дело в том, что с людьми такое практически не помогает. Исправление не поможет ребенку, который дуется, или супруге, которая мрачно отмалчивается, или коллеге, который винит во всем других. Иными словами, большинство жизненных проблем невозможно решить с помощью одной лишь корректировки.

– Тогда что вы предлагаете? – спросил Лу. – Если бы ваш сын был наркоманом, что бы вы сделали, Юсуф? Просто не обратили внимание? Вы хотите сказать, что не надо даже пытаться его изменить?

– Возможно, стоит начать с менее экстремальной ситуации, – ответил Юсуф.

– Менее экстремальной? Это моя жизнь! Это то, с чем мне приходится иметь дело.

– Да, но это не все, с чем вы имеете дело. Вы с Кэрол не принимаете наркотики, но могу поспорить, вы не всегда счастливы вместе.

Лу вспомнил, что вчера Кэрол за весь полет не сказала ему ни единого слова. Ей не нравилось, как он обращается с Кори, и она выразила свое недовольство, закрывшись, словно устрица в раковине. За тонкой завесой молчания часто прятались слезы. Лу знал, что означает ее молчание – то, что он, Лу, не соответствует ее ожиданиям, и очень на это обижался. Ему вполне хватало проблем с сыном, и он считал, что не заслуживает еще и безмолвных слезных нравоучений.

– Мы не идеальны, – согласился Лу.

– И я со своей женой Линой тоже, – сказал Юсуф. – И знаете, что я обнаружил? Когда Лина из-за чего-то на меня обижена, самое бесполезное, что я могу сделать, – критиковать ее или пытаться как-то исправить. Если она злится, у нее есть на то причины. Я могу считать, что она неправа, и ее причины нелогичны, но мне ни разу не удалось ее в этом убедить, вступив с ней в спор.

Он посмотрел на Лу и Кэрол.

– А вы? Вы пробовали изменить друг друга? И если да, помогло ли это вам?

Лу задумчиво прикусил щеку изнутри, вспоминая ссоры с Кэрол, которые случались из-за ее игры в молчанку.

– Пожалуй, нет, – наконец ответил он. – По крайней мере, обычно не помогало.

– Соответственно, для решения многих жизненных проблем приходится применять нечто более глубокое, чем стратегию дисциплины и исправления.

Лу задумался над этими словами.

– А теперь перейдем к более сложному вопросу, – продолжил Юсуф. – Что, если мой ребенок занимается чем-то по-настоящему вредным, например, принимает наркотики? Что тогда? Я ведь должен его изменить, верно?

– Именно, – кивнул Лу.

– И, конечно же, ответ на этот вопрос – да, – сказал Юсуф.

Эти слова застали Лу врасплох, и ему пришлось проглотить заготовленное возражение.

– Но я не смогу помочь своему ребенку измениться, если все мое общение с ним ограничится попытками изменить его.

Услышав этот ответ, Лу нахмурился и снова приготовился возразить.

– Я могу стать проводником перемен, – продолжил Юсуф, – лишь в той мере, в которой я стремлюсь сделать так, чтобы все пошло правильно, а не просто исправить то, что уже идет неправильно. Например, вместо того, чтобы просто исправлять, мне следует еще энергичнее учить, помогать, слушать, учиться. Мне нужно прилагать время и усилия, чтобы строить отношения. И так далее. Если я не буду уделять внимания нижней части Пирамиды, то не добьюсь успеха на верхней.

Возьмем, к примеру, Дженни, – сказал он, – она сидит сейчас на стене и ни в какую не соглашается поехать вместе с остальными в поход.

«До сих пор?» – подумал Лу.

– Она не хочет присоединяться к программе, – продолжил Юсуф. – На самом деле я ее вполне понимаю. Какой семнадцатилетней девушке захочется шестьдесят дней спать на жесткой земле, питаясь кукурузной мукой и мясом животных, которых удастся добыть с помощью самодельного копья?

– Это то, чем им надо будет там заниматься? – спросила Риа.

– Ну, не совсем, – улыбнулся Юсуф. – Все не настолько примитивно.

– Но близко к тому, – с усмешкой вставил Ави.

Риа округлила глаза и покачнулась на стуле, пытаясь представить, как сын будет жить в таких условиях. Ее муж Мигель, напротив, одобрительно кивнул.

– Так что же нам делать? – задал Юсуф риторический вопрос. – Любая попытка как-то призвать ее к дисциплине или исправить ее поведение завершится неудачей, вы согласны?

– Ну, не знаю, – ответил Лу, споря скорее по привычке. – Если бы это зависело от меня, я бы подошел к ней и сказал, чтобы она тащила свою задницу в машину.

– Да вы изысканный джентльмен, Лу, – саркастически проговорила Элизабет.

– А если бы она отказалась? – спросил Юсуф.

Лу посмотрел на Элизабет.

– Тогда я бы заставил ее пойти, – сказал он, тщательно проговаривая каждое слово.

– Но лагерь «Мориа» – это частная организация, у которой, в отличие от государства, нет никакой власти, – ответил Юсуф. – К тому же мы не желаем нажить проблем на свою голову, пытаясь силой заставить детей делать то, что хотим мы. Мы никого не заставляем записываться.

– Значит, у вас проблема, – сказал Лу.

– Да, определенно, – согласился Юсуф. – Та же проблема, что есть в любой семье. Та же проблема, что возникает между двумя коллегами или между двумя странами. Мы окружены людьми, которые ведут себя самостоятельно – и не всегда так, как нам нравится.

– Так что же нужно делать в таких случаях? – спросила Риа.

– Нужно очень хорошо разбираться в глубоких материях, – сказал Юсуф. – В том, как сделать так, чтобы все пошло правильно.

– А как в них хорошо разобраться? – настаивала Риа.

– Именно это мы и будем обсуждать следующие два дня, – ответил Юсуф. – Давайте начнем с самого глубокого вопроса. Для этого нам придется вернуться примерно на девятьсот лет назад, во времена, когда «не так» шло буквально все.

– В июне 1099 года, – начал Юсуф, – крестоносцы с Запада осадили Иерусалим. Через сорок дней они пробили северную стену и ворвались в город. За два дня они истребили большую часть мусульманского населения. Немногих выживших заставляли переносить трупы в массовые безымянные могилы, где их сваливали в кучи и поджигали. Затем этих выживших либо перебили, либо продали в рабство.

Участь евреев, хотя и не столь многочисленных, оказалась не лучше. Обитатели еврейского квартала укрылись в главной синагоге. Захватчики забаррикадировали выходы, а затем подожгли здание. Лишь немногим удалось выбраться, но и их перебили на узких улочках, когда они пытались скрыться.

Жестокой расправы не избежали и местные христиане, служители христианских святынь. Этих священников изгнали, подвергли пыткам и заставили рассказать, где находятся драгоценные реликвии, после чего отобрали их.

Вот так начались почти два века раздоров между захватчиками с Запада и народами Ближнего Востока. И поныне многие жители Ближнего Востока считают сегодняшние сражения продолжением той древней войны за Святую землю. Они смотрят на американцев и европейцев, как на крестоносцев-захватчиков.

– Я здесь единственная европейка, – подала голос Элизабет. – Вы не возражаете, если я немного затрону вопрос крестовых походов?

– Нет, конечно, – сказал Юсуф. – Будьте добры.

– Я немного знакома с историей этого периода. Во-первых, очень важно знать историю самого Иерусалима. В античные времена он почти все время принадлежал евреям, пока в 70 году нашей эры его не разорил Рим. Примерно в это же время, после смерти Христа, его последователи начали проповедовать учение по всему региону. Христианство в конце концов стало официальной религией Римской империи и распространилось по всем ее территориям, в том числе и на Иерусалим. К 638 году нашей эры, когда Иерусалим захватили мусульмане, он уже три столетия был чисто христианским городом. Так что когда рыцари Первого крестового похода захватили его, они считали, что возвращают себе то, что у них когда-то отняли. Они, как и мусульмане, с которыми они сражались, считали, что город принадлежит им по праву.

– Но это не оправдывает их зверств, – вставил Петтис.

– Да, верно, – согласилась Элизабет. – Не оправдывает.

– Ой, да ладно вам, – сказал Лу. – У крестоносцев не было монополии на зверства. Руки мусульман тоже по локоть в крови.

– Да? – спросил Петтис. – Я не силен в истории. Мне будет интересно узнать.

– Лу прав, – сказала Элизабет. – Все стороны этого конфликта вели себя ужасно. Юсуф уже привел нам примеры злодеяний захватчиков с Запада. Один из первых примеров с мусульманской стороны – уничтожение племени Бану-Курайза, последнего иудейского клана в Медине. Тогда, в ранние дни ислама, мусульманская армия обезглавила все племя.

– А сегодня они взрывают себя, чтобы изувечить и убить ни в чем не повинных людей, – выпалил Лу.

Элизабет, явно недовольная тем, что ее перебили, сжала губы.

– Соглашусь с Элизабет – ужасных подробностей достаточно со всех сторон этой истории, – сказал Юсуф. – Но я хочу познакомить вас с куда менее отвратительной личностью.

После захвата Иерусалима в 1099 году, – продолжил он, – крестоносцы захватили большую часть побережья Ближнего Востока. Эти регионы они удерживали около восьмидесяти лет. Успеха им удалось добиться в основном благодаря междоусобицам мусульманских военных и политических лидеров. Но все изменилось после того, как к власти пришел тюркский султан Нур ад-Дин, объединивший под своим началом множество народов Сирии. А полностью ситуация изменилась в пользу мусульман при его преемнике, Юсуфе Салах ад-Дине, который на Западе известен просто как «Саладин». Саладин объединил все мусульманские народы, от Сирии до Египта, и мобилизовал их на сопротивление. В 1187 году его армии захватили Иерусалим.

И с военной, и с политической, и со всех остальных точек зрения Саладин был самым успешным властителем той эпохи. Его успехи были настолько неожиданными и полными, что историки иногда списывают их просто на невероятную удачливость. Однако, изучая личность Саладина, я пришел к выводу, что его военные успехи обусловлены намного более глубокой причиной – причиной, которая на первый взгляд вообще никак не связана с войной.

– И что же это за причина? – спросил Петтис.

– Чтобы понять ее, – ответил Юсуф, – нам нужно для начала получше узнать этого человека. Давайте я расскажу вам историю. Однажды разведчик привел к Саладину рыдающую женщину из вражеского лагеря. Она билась в истерике и сама требовала отвести ее к Саладину. Она пала перед ним ниц и сказала: «Вчера разбойники-мусульмане вошли в мой шатер и похитили мою маленькую дочь. Я плакала всю ночь, думала, что никогда больше ее не увижу. Но наши командиры сказали мне, что вы, король мусульман, милосердны». Женщина молила его о помощи.

Саладин был растроган до слез. Он немедленно отправил одного из своих людей на невольничий рынок, чтобы найти девочку. Ее нашли за час и вернули матери, а затем проводили их обратно во вражеский лагерь.

Юсуф ненадолго замолчал.

– Если бы вы изучали личность Саладина, то знали бы, что такие истории для него характерны. Он был знаменит своей добротой и к союзникам, и к врагам.

– Не уверена, что те, кто погибли от мечей его воинов, считали его добрым, – вставила Элизабет. – Но я соглашусь – по сравнению с другими правителями того периода он действительно был поприятнее.

Лу история явно не впечатлила. Он вспомнил Вьетнам, тела погибших, которые его отряд выносил из джунглей. Вернувшись с войны, Лу возложил на себя личную миссию: посетить матерей всех тех погибших солдат, кто был под его началом. За два года он побывал в пятидесяти трех городах, от Сиэтла и Сан-Диего на Западном побережье до Портленда, штат Мэн, на Восточном и Саванны, штат Джорджия, на Южном. Он сидел в гостиных домов, в которые эти солдаты так и не вернулись, и держал за руки безутешных матерей, рассказывая о героических подвигах сыновей. Он любил своих солдат. Даже по сей день он иногда видел сны о том, как ему удается спасти еще больше людей. «Быть добрым и милосердным – это хорошо, – подумал он, – но в военное время за эти черты характера не наградят».

– Теперь, когда мы уже кое-что знаем, – продолжил Юсуф, – позвольте мне сопоставить захват Иерусалима Саладином с первым вторжением крестоносцев. Весной 1187 года, после того как крестоносцы нарушили мирный договор, Саладин призвал армию ислама собраться в Дамаске. Он собирался пойти войной на оккупантов и прогнать их с этих земель.

– Позвольте, – снова вмешалась Элизабет, – но вопрос, кто там кого оккупировал, не очень ясен. Как я уже говорила ранее, обе стороны считали друг друга захватчиками.

– Верно, – сказал Юсуф. – Простите за неточность.

Затем он продолжил свой рассказ:

– Саладин устроил ловушку оккупантам… точнее, войскам Запада… близ Тивериадского озера. Немногим удалось сбежать. В их числе был полководец Балиан д’Ибелин. Балиан сбежал в Тир, а затем послал к Саладину гонца с неожиданным посланием: он спросил, можно ли ему проехать в Иерусалим, чтобы забрать оттуда жену и вернуться с ней в Тир. Он обещал, что не возьмет в руки оружия, чтобы воевать за Иерусалим. Саладин дал свое разрешение.

Однако, явившись в Иерусалим и обнаружив, что оборону города возглавить некому, Балиан стал умолять Саладина снять с него обязательства. Он хотел остаться и встать во главе сопротивления армии Саладина. Саладин не только дал свое разрешение: он еще и отправил сопровождающих, которые отвезли жену Балиана из Иерусалима в Тир, где ей ничего не угрожало!

Лу громко, выразительно хмыкнул.

– Да, Лу, такое трудно себе представить, верно?

– Должно быть, она была красавицей, что тут еще сказать, – проговорил Лу и оглядел комнату, надеясь, что кто-нибудь засмеется. Плечи Мигеля действительно дрожали от смеха, а глаза горели веселым огоньком, но вот остальным шутка, похоже, не понравилась. Кэрол едва заметно покачала головой, заставляя себя вспомнить, что на самом деле Лу лучше, чем может показаться из-за таких его выходок. А сейчас на его поведение влияет еще и стресс – на работе все идет наперекосяк, а он, вместо того чтобы находиться там, вынужден быть здесь.

– Осада Иерусалима началась двадцатого сентября, – продолжил Юсуф. – Через девять дней армия Саладина пробила стену близко к тому месту, где девяносто лет назад в город ворвались крестоносцы. Саладин отдал строгие приказы: не причинять вреда христианам и не грабить их. Он усилил охрану христианских церквей и объявил, что побежденным народам можно в любое время устраивать паломничество в Иерусалим.

Чтобы пополнить казну, Саладин обговорил с Балианом суммы выкупа за каждого жителя города. Его солдаты запротестовали, потому что суммы показались им до смешного малыми. Но Саладин беспокоился за бедняков – настолько, что даже разрешил многим уйти вообще без какого-либо выкупа. Вдовам и детям он даже раздал в дорогу подарки. Его командиры возражали: если они отпускают так много людей вообще бесплатно, нужно хотя бы повысить сумму выкупа для богачей. Но Саладин отказался. Самому Балиану позволили забрать с собой приличную сумму. Саладин даже выделил ему сопровождающих для путешествия в Тир.

Юсуф оглядел группу.

– Он кажется мне ужасным слабаком, – сказал Лу.

– Да, – ответил Юсуф. – Таким слабаком, что стал самым успешным военачальником своей эпохи, и его почитают по сей день.

– Он все равно слабак, – настаивал Лу. – И слишком мягкий.

– Почему вы так считаете, Лу? – вставила Элизабет.

– Ну, – начал Лу, – вы же слышали, что сказал Юсуф. Он позволил всем этим людям воспользоваться его добротой.

– Потому что пощадил их?

– И разрешил унести с собой казну.

– Но они взяли город не ради казны, – возразила Элизабет. – Они хотели одержать большую победу.

– Тогда почему они не избавились от врагов? – настаивал Лу. – Дать врагам уйти – значит позволить им сразиться с тобой снова. Поверьте мне, я воевал во Вьетнаме. Если бы мы там так поступили, нас бы разгромили.

– Нас и так разгромили во Вьетнаме, Лу, – подал голос Петтис.

Спина Лу окостенела. Он устремил на Петтиса пылающий взгляд.

– Слушайте, Петтис, может быть, будете говорить о том, что знаете, а? Вы не представляете себе, что такое Вьетнам, и не представляете, какой героизм проявили наши люди.

– ВВС, – ответил Петтис. – 555-я тактическая истребительная эскадрилья. Две экспедиции во Вьетнам.

Он спокойно посмотрел на Лу.

– А вы?

Обескураженный Лу пробормотал что-то неразборчивое, затем быстро ответил:

– Четыре года во Вьетнаме. Второй батальон, девятый корпус морской пехоты. Мы называли себя «Черти в шлемах». Простите, – добавил он, кивнув Петтису.

Петтис кивнул в ответ.

– Не нужно извиняться.

– Два ветерана в группе, – радостно улыбнулся Юсуф. – Великолепно! Лу, – продолжил он. – Вы сказали, что Саладин был слабым и мягким.

Лу кивнул, правда, на этот раз довольно робко.

– Но думаете ли вы, что защитники городов, которые он захватывал один за другим, считали его слабаком? Что его соперники, мусульманские военачальники, которых он себе подчинил, считали его слабаком? Что те, кто не терпели поражений больше ни от кого, считали его слабаком?

– Нет, – немного поколебавшись, уже сдержаннее ответил Лу. – Думаю, что нет.

– Безусловно, они так не считали. И причина этому проста: он не был слабаком. На самом деле он был исключительно силен. Но обладал он и чем-то большим – или даже, вернее будет сказать, чем-то более глубоким, чем просто сила. Как раз это «нечто большее» отличало его от всех остальных военачальников той эпохи, которые тоже были сильны, но не смогли добиться таких же успехов.

Юсуф ненадолго замолчал.

– И что же это? – спросил Петтис. – Это «нечто большее», это «что-то более глубокое»?

– Самый важный фактор, который помогает сделать так, чтобы все пошло правильно.

– И что же это? – повторил Петтис.

– Секрет военных успехов Саладина, – ответил Юсуф, – в том, что его сердце было преисполнено мира.

Лу решил, что это уже перебор.

– «Сердце, преисполненное мира», значит. Да, Юсуф? – резко спросил он. – Это и есть ваш секрет – в том, что сердце Саладина было мирным?

– Да.

– Вы, наверное, шутите, – сказал он и посмотрел сначала на Петтиса, потом на остальных; его насмешливый взгляд искал поддержки. Лу показалось, что он нашел ее у Петтиса – тот сидел, нахмурив лоб, и о чем-то глубоко задумался.

Затем Лу посмотрел на Элизабет, но не смог понять выражения ее лица. Он предпринял новую попытку, на этот раз держа ее в поле зрения.

– Значит, главный секрет войны – мирное сердце? – насмешливо спросил он, снова поворачиваясь к Юсуфу.

– Да, Лу, – Юсуф был непоколебим. – И не только войны. Это секрет успеха и в бизнесе, и в семейной жизни. Ваше отношение к детям – мирное или воинственное – это важнейший из всех факторов, которые мы будем рассматривать в рамках нашей работы. А еще именно этот фактор определит, сможете ли вы успешно командовать своей компанией, провести рокировку и справиться с тем, что часть сотрудников недавно покинула «поле боя».

Эта фраза совершенно сбила Лу с ритма. Он не привык к тому, что его сарказм встречает отпор. То, как Юсуф развил свой тезис, подкрепив его острым замечанием о проблемах в компании Лу, привели того в замешательство.

Он покосился на Кэрол, решив, что именно жена стала источником этой инсайдерской информации. Она же продолжала смотреть прямо перед собой, делая вид, что не замечает его взгляда.

Тут в комнату вошел один из молодых сотрудников компании и что-то шепнул Юсуфу. Тот извинился перед присутствующими, и они быстро вышли из комнаты.

После того как он ушел, Петтис обратился к Ави.

– Я не совсем понимаю, что Юсуф имел в виду под «сердцем, преисполненным мира». Вы не могли бы рассказать подробнее?

– Конечно, – ответил Ави. – Для начала давайте сравним захват Иерусалима Саладином и более ранний захват города крестоносцами.

Он посмотрел на Петтиса.

– Вы видите какую-нибудь разницу между двумя этими победами?

– Бесспорно, – ответил Петтис. – Крестоносцы вели себя как варвары.

– А Саладин?

– Он был почти гуманным. Ну, для захватчика, – добавил Петтис.

– Расскажите, что вы имеете в виду под «гуманностью», – предложил Ави.

Петтис помолчал, собираясь с мыслями.

– Я имею в виду, – наконец сказал он, – что Саладин относился с уважением к людям, которых побеждал. А вот крестоносцы… ну, как я уже говорил, они вели себя как варвары. Они перебили всех людей, словно им не было до них вообще никакого дела.

– Именно, – согласился Ави. – Первым крестоносным армиям люди были неважны. Можно сказать, что крестоносцы их и за людей-то не считали – скорее скотом, который можно гнать куда угодно или даже полностью вырезать, если захочется.

Саладин, с другой стороны, – продолжил Ави, – понимал и почитал человечность тех, кого завоевывал. Возможно, он и был бы рад, если бы они вообще никогда не появились на границах его земель, но он понимал, что сражается с живыми людьми и, следовательно, обязан обращаться с ними с надлежащим людям почтением.

– Так какое это к нам имеет отношение? – спросил Лу. – Вы рассказываете нам историю девятисотлетней давности, да еще и о войне. Как она связана с нашими детьми? И нашими сотрудниками? – добавил он, вспомнив слова Юсуфа о его компании.

Ави посмотрел прямо в глаза Лу.

– В каждый момент перед нами встает выбор: быть как Саладин или как захватчики-крестоносцы. В общении с нашими детьми, супругами, соседями, коллегами, незнакомцами мы выбираем: видеть в других таких же людей, как мы сами, или объекты. Они либо важны, как мы сами, либо нет. В первом случае, поскольку мы относимся к ним так же, как к самим себе, наше сердце склонно к миру с ними. А во втором случае мы считаем их ниже нас, поэтому наше сердце с ними воюет.

– Вас, похоже, очень тронуло гуманное отношение мусульман к другим и бесчеловечное отношение других к мусульманам, Ави, – заметил Лу. – Боюсь, это довольно наивно.

Он вспомнил историю Ави.

– И удивительно, учитывая, что вашего отца убили те самые люди, которых вы так расхваливаете.

Ави тяжело вздохнул.

– Лу, мы с Юсуфом говорили только об одном человеке: Саладине. В любой стране и в любой религиозной общине есть люди, которые относятся к другим гуманно, и есть те, которые ведут себя иначе. Стричь всех представителей той или иной расы, культуры или религии под одну гребенку – значит не видеть в них людей. Здесь мы пытаемся избежать этой ошибки, и у Саладина в этом отношении есть чему поучиться.

После этой отповеди Лу замолчал. Он чувствовал себя все более одиноким в этой комнате.

– Разница между захватом Иерусалима Саладином и крестоносцами, – продолжил Ави, – это важный урок для нас. Практически любое поведение, даже настолько суровое, как война, имеет два возможных варианта.

С этими словами он подошел к доске и нарисовал схему.

– Подумайте над этим, – сказал Ави, повернувшись к группе. – История Саладина говорит о том, что есть нечто более глубокое, чем поведение – философы называют это «способом бытия», или отношением к другим. Философ Мартин Бубер показал, наше состояние все время, вне зависимости от того, что мы делаем, характеризуется одним из двух типов отношений: «Я – Оно» или «Я – Ты». Иными словами, мы всегда воспринимаем других либо как бездушные объекты – например, препятствия, средства для достижения цели или что-то совершенно бесполезное, – либо же как людей. Если смотреть с точки зрения истории Саладина, есть два способа захватить Иерусалим: отобрать его у людей или у объектов.

– Да какая разница, как его захватывать? – выпалил Лу, вдруг почувствовав прилив сил для нового раунда словесного спарринга. – Если вам нужно взять город, вы его берете. Вот так все просто. Солдат не может позволить себе беспокоиться за жизнь врага, которого держит на прицеле своего ружья или копья. Собственно, заставлять его беспокоиться об этом опасно. Он может начать колебаться, когда придет время стрелять.

Это замечание, похоже, помогло наконец сформулировать свои сомнения и Петтису.

– Да, Лу, это хороший довод, – сказал он. – Что вы об этом скажете, Ави? Лу ведь прав? Если солдаты будут видеть в своих противниках людей, это проблема – логично же? Я тоже считаю это проблемой.

– Да, похоже, это действительно может быть проблемой, – согласился Ави. – Но было ли это проблемой для Саладина?

– Да, было, – сказал Лу, воодушевленный поддержкой от Петтиса. – Враги воспользовались его добротой и ушли из Иерусалима вместе с богатствами города.

– То есть вы считаете, что считать других людьми – значит позволить им сбежать от вас с деньгами? Позволить им пользоваться вашей добротой? – спросил Ави.

– Да, похоже на то, – ответил Лу. – По крайней мере, именно это, похоже, вы и подразумеваете.

– Нет, он не об этом, – возразила Элизабет. – Посмотрите на схему, Лу. Сверху – действия, снизу – два способа относиться к другим. Ави говорит, что для того, чтобы осуществить написанное в графе «Действия» – например, захват Иерусалима или выплаты людям из казны, – существуют два способа. В вашем сердце может быть либо мир, либо война.

– Тогда какая разница, как именно это делать? – повторил Лу. – Если вам надо захватить Иерусалим, захватите Иерусалим. Какая разница, как вы это сделаете? Просто берете и захватываете, а как – неважно!

Ави задумчиво посмотрел на Лу.

– Для Кори есть разница, – сказал он.

– Что?

– Для Кори это важно.

– Что важно?

– Ему важно, кем его считают: человеком или объектом.

Лу ничего не ответил.

– Воспринимать равную вам личность как объект, стоящий ниже вас, – это насилие, Лу. Это так же больно, как удар в лицо. Более того, во многих отношениях это даже больнее. Синяки заживают быстрее, чем душевные раны.

Казалось, что Лу хочет что-то сказать, но в конце концов он промолчал. Ссутулившись в кресле, он вел безмолвный спор с самим собой по поводу сына.

– Жителям Иерусалима, бесспорно, это тоже было важно, – продолжил Ави. – Но прежде всего это важно вам, Лу, – добавил он. – Вам не все равно, кем вас считают: человеком или объектом. Более того, мало что для вас так важно, как это.

– Значит, вы ничего обо мне не знаете, – возразил Лу, качая головой. – Мне совершенно не интересно, что другие думают обо мне. Спросите хоть мою жену.

Лу даже не осознал всей печальной иронии этих слов, особенно автобиографично прозвучавших именно в этот день. Кэрол, сидевшая рядом с ним, слегка покраснела, явно не готовая к неожиданному всеобщему вниманию.

Ави доброжелательно улыбнулся.

– На самом деле, Лу, мне кажется, что вам очень интересно.

– Значит, вы неправы.

– Может быть, – кивнул Ави. – Если так, то я ошибаюсь не в первый раз. Но задумайтесь вот о чем: для вас было важно, чтобы сегодня утром с вами согласились?

Лу вспомнил, как надеялся на то, что Элизабет разделяет его взгляды. Вспомнил он и прилив сил, когда ему показалось, что с ним согласился Петтис.

– Если да, то вам это важно, – продолжил Ави. – Но в конечном счете на этот вопрос можете ответить только вы сами.

Лу почувствовал укол боли – словно к затекшей руке или ноге прилила кровь, восстанавливая подвижность.

– Проблема способа бытия имеет огромную практическую важность, – продолжил Ави. – Во-первых, представьте себе сложную ситуацию в бизнесе – например, запутанные переговоры. Как вы думаете, кому удастся с большей вероятностью заключить сделку в сложных обстоятельствах: переговорщику, который считает других участников неодушевленными предметами, или же тому, кто считает их людьми?

Этот вопрос привлек внимание Лу – он как раз вел трудные переговоры с профсоюзом, и прогресса добиться не удавалось.

– Тому, кто считает других людьми, – ответил Петтис. – Определенно.

– Почему? – спросил Ави.

– Потому что и в переговорах, и в любой другой обстановке людям просто не нравится общаться с наглецами и грубиянами. Они скорее готовы дать им в глаз, чем помочь им.

Ави усмехнулся.

– Да, это верно, – согласился он. – Более того, вы когда-нибудь замечали, что иногда мы даже, фигурально выражаясь, «даем кому-нибудь в глаз», несмотря на то что нам от этого тоже будет хуже?

Этот вопрос заставил Лу вспомнить об экстренном совещании, состоявшемся две недели назад. Кейт Стинаруд, Джек Тейлор, Нельсон Мамфорд, Кирк Уэйр и Дон Шиллинг – пятеро из шести ключевых директоров компании Лу – стояли за столом в зале собраний компании «Загрум» и говорили Лу все, что они о нем думают. Они сообщили, что увольняются, если Лу не даст им больше свободы в управлении их отделами. Они называли его педантом, лезущим в каждую мелочь и помешанным на контроле. Один из них (Джек Тейлор – Лу поклялся, что никогда этого не забудет) даже изобразил Лу тираном.

Лу слушал все эти их тирады безмолвно, даже не глядя им в лицо. Но внутри у него все пылало. «Неблагодарные! – рычал он про себя. – Некомпетентные, неумелые, неблагодарные предатели!»

– Тогда проваливайте! – наконец закричал он. – Если наши стандарты для вас слишком высоки, берите и уходите, потому что снижать их никто не собирается!

– Мы говорим не о стандартах, Лу, – умоляющим голосом сказала Кейт. – Мы говорим об угнетающей атмосфере, в которой нам приходится работать. Например, о той штуке с лестницей, которую ты недавно провернул со мной.

Она имела в виду «лестницу рейтингов», которую Лу недавно убрал из отдела продаж, тем самым символически подорвав ее попытки ввести новую систему мотивации.

– Мелочь, но очень говорящая.

– Это угнетает только тех, кто не соответствует стандартам, Кейт, – резко ответил он, пропустив мимо ушей ее конкретную жалобу. – И, вот честно, Кейт, после всего, что я для тебя сделал…

Он с отвращением покачал головой.

– Ты здесь добилась всего благодаря мне, а теперь… посмотри на себя. – Он скривил губу, словно готов был выплюнуть все накопившиеся слова разом. – От тебя я ожидал большего. Так что проваливайте! Все! Уходите отсюда!

«Мартовский крах» – именно так в коридорах компании «Загрум» стала известна эта перепалка с последующим уходом директоров – привел к почти полной остановке работы «Загрума» в последние две недели. Лу волновало будущее его компании.

– С экономической точки зрения, – продолжил Ави, возвращая Лу в настоящее, – эта стратегия безумна. Но мы все равно так поступаем. Более того, можно сказать, что это кажется нам необходимым. Мы можем попасть в такую ситуацию, в которой импульсивно поведем себя так, что лишь затрудним себе жизнь – например, разворошим старые обиды супруга или разозлим ребенка. Но мы все равно так поступаем. И это приводит нас к первой причине, почему способ бытия так важен: когда в наших сердцах война, мы не можем ясно видеть, что происходит вокруг. Мы даем себе возможность принимать решения, будучи в ясном уме, лишь если наши сердца преисполнены мира.

Лу задумался об этом, вспоминая, как поступил с Кейт и с другими, кто ушел от него.

– А вот и еще одна причина, из-за которой способ бытия так важен, – продолжил Ави. – Давайте снова вернемся к примеру с переговорами. Самые успешные переговорщики понимают заботы и тревоги других так же хорошо, как свои. Но кто лучше способен по-настоящему понять позицию другой стороны – тот, кто видит в других только объекты, или же тот, кто видит в них людей?

– Тот, кто видит в них людей, – ответила Риа. Петтис и почти все остальные кивнули.

– Полагаю, вы правы, – сказал Ави. – Люди, чьи сердца враждебны к другим, не могут относиться к чужим возражениям и доводам достаточно серьезно, чтобы найти способ разобраться с ними.

Лу снова вспомнил о патовой ситуации в переговорах с профсоюзом.

– Наконец, – сказал Ави, – позвольте мне изложить третью причину, по которой способ бытия настолько важен. Вспомните опыт своего общения с детьми, которых вы к нам привезли, в последние несколько лет. Вам когда-нибудь казалось, что они реагируют неоправданно резко, даже если вы делаете все возможное, чтобы быть с ними добрыми и честными?

Лу пришел в голову позавчерашний разговор с Кори.

– Значит, это я во всем виноват, да, папа?! – саркастически воскликнул Кори. – А ты – великий Лу Герберт, который никогда в жизни не ошибался, да?

– Не будь ребенком, – ответил тогда Лу, гордясь, что ему удалось сохранить спокойствие, несмотря на такое откровенное неуважение.

– Тебе ведь так стыдно, что у тебя такой сын, а? Наркоман, вор. Стыдно же?

Лу ничего не сказал и поздравил себя, что снова оказался выше всего этого. Но затем, задумавшись, признал, что Кори прав. Лу гордился двумя другими детьми – 24-летней Мэри, которая работала над кандидатской диссертацией в Массачусетском технологическом институте, и 22-летним Джесси, который учился на старшем курсе в альма-матер самого Лу, Сиракузском университете. А вот Кори он действительно стыдился, это правда.

– Так вот, знаешь что, па-а-а-ап, – продолжил Кори, насмешливо растянув последнее слово. – Быть сыном Лу Герберта – это ад на земле, врать не буду. Ты знаешь, каково это, когда твой собственный отец считает тебя лузером?

Да, ты сейчас подумал: «Но ты в самом деле лузер». Я это от тебя слышу уже не первый год. Я всегда был хуже Мэри и Джесси. По крайней мере, для тебя. Так вот, знаешь что? Ты хуже мамы. Хуже любого другого взрослого, которого я знаю, если уж на то пошло. Как отец ты намного больший лузер, чем я – как сын. И на работе ты такой же лузер. Иначе Кейт и остальные ни за что бы от тебя не свалили!

Этот ответ в очередной раз доказал Лу, что пытаться вести себя с Кори цивилизованно просто бесполезно. Кори не уважал отца вне зависимости от того, кричал тот на сына или молчал.

– Я хочу кое-что вам всем предложить, – продолжил Ави, отвлекая Лу и остальных от раздумий. – Эта идея наверняка не вызовет у вас восторга, особенно в отношении ваших детей. Но вот она: говоря в общем, мы реагируем на чужой способ бытия, а не на поведение. То есть наши дети больше реагируют на то, как мы к ним относимся, а не на наши конкретные слова или действия. Мы, например, можем обращаться с детьми справедливо, но если наши сердца враждебны к ним, то они ни в коем случае не согласятся, что вы к ним справедливы. Они отреагируют так, словно с ними обращаются совсем не справедливо.

Ави оглядел своих слушателей.

– Поведение, безусловно, очень важно, – сказал он, – но большинство проблем и дома, и на работе, и в мире – это провалы не стратегии поведения, а способа бытия. Как мы уже обсуждали, когда в наших сердцах война, мы не видим ситуацию ясно, не можем относиться к чужой позиции достаточно серьезно, чтобы решить сложные проблемы, и провоцируем в других вредоносное поведение.

Если у нас глубокие проблемы, то потому, что мы не можем найти самых глубоких решений. И, не добравшись до этого самого глубокого уровня, мы навлекаем на себя неудачи.

– На самом деле, – продолжил Ави, – когда в наших сердцах война, мы не только навлекаем на себя неудачи: мы активно вкладываемся в них. Позвольте привести пример.

Однажды в субботу, – начал он, – я вернулся домой примерно в 17:45, за пятнадцать минут до встречи с другом, с которым я договорился поиграть в теннис. Но была одна проблема: я обещал своей жене Ханне, что постригу газон.

В комнате послышались понимающие смешки.

– Так вот, я побежал в гараж, вывез газонокосилку и быстро-быстро постриг газон. А потом убежал домой, чтобы переодеться для игры в теннис. Пробегая мимо Ханны, я пробормотал что-то о том, что собираюсь поиграть в теннис с Полом. Я уже почти дошел до лестницы на второй этаж, и тут Ханна спросила меня: «А края подстригать ты не собираешься?»

Я остановился как вкопанный. «Края подстригать не нужно, – сказал я. – Не в этот раз».

«А по-моему, нужно», – ответила она.

«Да ладно тебе, – запротестовал я. – Думаешь, кто-то пройдет мимо нашего дома и скажет: ой, смотри, Мардж, Розены не подстригли края газона? Не будет такого!» Это, впрочем, ее нисколько не убедило, так что я добавил: «К тому же я заехал колесами газонокосилки на бетонные дорожки, когда косил возле краев. Все выглядит нормально».

«Ты сказал, что подстрижешь газон, – сказала она. – А это значит, что и края тоже».

«Нет, не значит! – возразил я. – Газон – это газон, а края – это края. Подстригать края каждый раз, когда косишь траву на газоне, не обязательно. Это просто смешно. И вообще, я уже опаздываю на теннис. Хочешь, чтобы Пол там стоял и ждал, да?»

Я решил, что теперь-то уже ей предъявить нечего, но тут она сказала: «Ладно, хорошо, тогда я сама подстригу края».

Снова послышались понимающие смешки.

– Давила на совесть, да? – впервые заговорил Мигель, хриплый голос которого вполне соответствовал внешности. Его жену, Риа, эти слова явно не слишком порадовали.

– Именно, – ответил Ави. – Мне не хотелось, чтобы она этим занималась, так что я сказал ей, что, может быть, подстригу края, когда вернусь. Потом переоделся в теннисную форму и ушел.

Домой я вернулся уже затемно. Я впервые обыграл Пола и был этому очень рад. Я прошел на кухню, открыл холодильник и налил себе стакан апельсинового сока. И, едва сделал большой глоток, вошла Ханна. Я быстро убрал стакан ото рта и уже собирался сказать «Я обыграл Пола!», и тут она спросила: «Ты собираешься подстригать края?»

Радость тут же улетучилась, сменившись тем же раздражением, в котором я пребывал пару часов назад.

«Ты что, все эти два часа сидела и думала только о том, достригу ли я газон? – насмешливо спросил я. – О, как трогательно».

«Но ты же сказал, что подстрижешь края, когда вернешься», – ответила она.

«Я же сказал: может быть, подстригу, – возразил я. – Я же не думал, что когда вернусь, будет уже так темно».

«Но ты же обещал».

«Ты что, хочешь, чтобы я себе глаз выколол, или что? – спросил я. – Ты этого хочешь, да? На улице и без этого хоть глаз выколи. Я не смогу надеть темные очки».

«Тогда я сама подстригу края», – сказала она.

– Черт возьми, ну и пусть стрижет тогда! – воскликнул Лу. – Если уж ей так этого хочется, пусть стрижет газон сама!

Несколько человек усмехнулись, особенно громко хмыкнул Мигель. Кэрол сжала губы.

– Я поступил иначе, Лу, – ответил Ави. – Я поднял голову, словно в молитве, сделал глубокий вдох и сказал: «Хорошо. Я подстригу газон, чтобы сохранить мир в семье». После этого я ушел в гараж, вытащил триммер и подстригал края газона целых два часа. Хотела подстриженные края – будут ей подстриженные края!

Снова послышались смешки. Мигель так энергично фыркнул, что чуть не подавился воздухом.

– Но подумайте вот о чем, – продолжил Ави. – Сохранила ли моя работа мир в семье, когда я вернулся домой?

Все дружно помотали головами. Даже Лу, хотя сам этого не заметил.

– А не сохранила она мир в семье по одной простой причине: мое сердце по-прежнему хотело воевать с Ханной. Она казалась такой узколобой, невнимательной, требовательной, нерассудительной и холодной – причем вне зависимости от того, достриг я газон или нет. Мое поведение изменилось, а вот мои чувства к ней – нет. Собственно говоря, чем дольше я подстригал газон в темноте, тем хуже она мне казалась. Когда я ткнулся лицом в живую изгородь, потому что в темноте ничего не было видно, я даже почувствовал странную радость. Для меня это стало лишним доказательством того, насколько неразумно повела себя Ханна.

Как вы наверняка уже себе представили, когда я вернулся домой, наши чувства друг к другу проявлялись в каждом слове, взгляде и жесте. Собственно, мы уже даже менее вежливо разговаривали друг с другом, чем раньше – и это меня раздражало еще больше. Я только что, рискуя зрением, выполнил ее ничем не оправданное требование – а она все равно на меня злится! «Вообще-то могла бы и спасибо сказать, – твердил я себе. – Но нет, ей невозможно угодить!»

Мигель закашлялся от смеха и поднес ко рту бочкообразный кулак, чтобы хоть немного приглушить извержение звуков.

– Что такое, Мигель? – спросил Ави.

Мигель вытянул руку перед собой, прося Ави чуть подождать, пока он не придет в себя.

Ави и сам широко улыбнулся, наблюдая, как здоровяк пытается справиться с попавшей в рот смешинкой.

Прокашлявшись, Мигель наконец ответил чуть сдавленным голосом:

– Простите. Ваш рассказ мне кое о чем напомнил, – сказал он. – Это случилось позавчера.

Риа уставилась на него, широко раскрыв глаза.

– Мне пришлось вымыть посуду. Я знал, что Риа разозлится, если я ее не вымою. Хотя мне рано утром надо вставать на работу.

Лу едва заметно улыбнулся, представив, как этот детина, наклонившись над раковиной, послушно моет посуду.

– А потом, – продолжил Мигель, – когда я закончил, она пришла на кухню и стала шнырять глазами туда-сюда. Хотела проверить, правда ли я все сделал.

– Неправда! – энергично запротестовала Риа. Даже слишком энергично.

– Правда. Ты всегда так делаешь.

– Я просто пришла, чтобы взять что-нибудь поесть.

– Ну да, ну да, – засмеялся он. – Конечно, ты искала в раковине еду.

Теперь засмеялся уже и Лу.

Риа покраснела.

– Знаешь, я бы так не делала, если бы ты всегда убирал за собой, как должен, – парировала она.

Мигель покачал головой.

– Полагаю, вы рассказали об этом, Мигель, – вмешался Ави, – потому что ощущали те самые воинственные чувства, о которых мы говорим?

– Верно. Но кто бы их не почувствовал, правильно? Она же сама призналась, – сказал он, показывая на Риа. – Все время нависает надо мной. Проверяет, что я делаю. Думает, что у меня все получается плохо.

Кэрол встрепенулась.

– Может быть, она не нависает над вами, Мигель? Может быть, ей просто надоело делать все самой?

Лу ошеломили эти слова – отчасти потому, что он чувствовал в Мигеле родственную душу, отчасти потому, что это было так непохоже на Кэрол: ставить кого-то на место.

– Что Мигель тебе сделал, Кэрол? – спросил он. – Может быть, этой женщине стоит поблагодарить мужа, что он находит время помыть посуду, несмотря на то что на нем лежит еще и груз семейного благополучия?

– О, значит, женщины не несут свою долю груза, да, Лу? – заговорила незнакомая женщина, которую Лу заметил, когда они только вошли в комнату. Ей, похоже, надоело слушать, как Лу постоянно лезет во все разговоры, и она решила наконец высказаться.

– В том числе и карьерного груза? – продолжила она. – Вы хотите сказать, что только мужчины знают, каково это? Если уж на то пошло, может быть, вы женщин и по именам-то не называете? Вот эта женщина, вон та женщина. Или, хуже того, я – вон та черная женщина. Вот так все у вас, да? Мы должны быть счастливы лишь потому, что можем что-то сделать для вас? У вас дома и в вашей компании тоже все так устроено?

Вопрос показался Лу совершенно неожиданным. Он уже готов был запротестовать, но Ави успел заговорить раньше.

– Мы сейчас говорим о войне в наших сердцах, – сказал он. – Гвин, Лу, Кэрол, Мигель, Риа, все остальные, вы понимаете, о чем я говорю? Как мы все сейчас смотрим друг на друга? Как на союзников? Как на врагов? Это все чувства, связанные с войной.

Лу посмотрел на свою обидчицу, сидевшую с другой стороны от Элизабет. «Значит, ее зовут Гвин», – подумал он.

Ави ненадолго замолчал.

– Давайте, осмотритесь, – сказал он. – Мы видим вокруг людей или объекты?

Большинство присутствующих старались не смотреть друг другу в глаза, несмотря на просьбу оглядеться.

– Когда мы начинаем смотреть на других как на объекты, – продолжил Ави, – мы провоцируем их: сделайте нашу жизнь еще труднее. Мы буквально просим других усложнить нашу жизнь. Мы провоцируем в других именно то, что нам больше всего не нравится.

– Как это? – спросил Лу.

– А вы разве этого не чувствуете? – спросил Ави. – Эмоции выходят из-под контроля, и мы начинаем провоцировать друг друга на враждебные замечания и чувства.

Лу пришлось признать, что он действительно это чувствует.

– То же самое произошло и в моем конфликте с Ханной, – продолжил он. – Давайте попробуем изобразить это схематично и, полагаю, вы поймете, что я имею в виду.

Для начала, – сказал он, – Ханна попросила меня подстричь края газона, правильно? А потом начала жаловаться и изводить меня, когда я отказался.

Он нарисовал на доске схему.

– Почему вы называете это «коллизией»? – спросил Петтис.

– Через несколько минут вам станет ясно, – ответил Ави. – Обязательно напомните, чтобы я к этому вернулся, хорошо?

Петтис кивнул.

– Когда Ханна попросила меня подстричь края газона, – продолжил Ави, – что, по вашему, я о ней подумал?

– Что она требовательная, – ответил Мигель. Покосившись на Риа, он добавил: – И неразумная.

Ави записал это в таблицу под пунктом 2.

– Давайте по-честному, – сказал Лу, – она же пилит его. Нет, я не хочу сказать, что она всегда такая – готов поспорить, Ханна чудесная женщина. Но в этом случае она могла просто сделать все сама и перестать жаловаться.

– Так, хорошо, Лу, – усмехнулся Ави, дописав в таблице «пилит меня». – Будет ли справедливым сказать, что я относился к ней как к объекту?

– Как к препятствию. Определенно, – ответил Лу.

Ави дописал в таблицу и это.

– Итак, когда я увидел, что Ханна меня пилит – и прочее, что мы перечислили во втором пункте, – как я себя повел? Что я сделал?

– Вы стали протестовать, – ответила Гвин. – Считали, что не должны это делать, и так ей и сказали. Вели себя довольно по-детски, хочу заметить.

Ави доброжелательно улыбнулся.

– Да, спасибо, Гвин.

– О, всегда пожалуйста, – ответила она не без стали в голосе.

– Итак, я запротестовал, – повторил Ави, записывая это в третий пункт таблицы. – Что я еще сделал?

– Я бы сказала, что вы попытались помочь ей более разумно взглянуть на ситуацию, – высказалась Элизабет. – И, кстати, я не считаю, что вы вели себя по-детски, – добавила она. – Вы, конечно, были недовольны, но это не детская обида. В конце концов, вы же подстригли газон, хотя очень спешили. Вы лишь хотели вовремя успеть на встречу.

– Да, на свою встречу, – сказала Гвин. – В этом-то и дело. Может быть, у нее тоже были свои планы. Что она хотела сделать? Это разве не важно?

– Хорошо, Гвин, – вставил Лу. – Скажите мне, ради каких своих планов Ханна заставила Ави стричь газон, да еще и немедленно? Как это связано с ее планами, если предположить, что они вообще у нее были?

– Если предположить, что они вообще у нее были? – насмешливо переспросила Гвин. – Что, у женщин не бывает планов, Лу?

– Конечно, у них бывают планы. Я не об этом. Но не надо делать меня частью вашего плана. Не пытайтесь управлять моей жизнью, а потом вести себя так, словно я нарушил ваши гражданские права, если я не сделаю в точности то, что вы от меня хотите.

– О, так вы еще и расист, – протянула Гвин и кивнула, словно говоря: «Я так и думала».

– Расист? О чем вы вообще? Что с вами такое, леди? Что я вообще вам сделал?

– Гвин, Лу, – умоляющим тоном сказал Ави, – давайте на этом остановимся. Мы можем быть не согласны друг с другом по самым разным вопросам, но многое зависит от того, как именно мы не соглашаемся. Если мы начнем видеть друг в друге объекты, то в конечном счете дойдем до того, что начнем считать друг друга недоговороспособными, а не просто не согласными друг с другом. А после того как это произойдет, мы начнем провоцировать друг друга – точно так же, как я и Ханна. Давайте не будем попадать в ту самую ловушку, суть которой мы хотим понять, чтобы избежать ее.

Эти слова, как и предложение Ави несколькими минутами ранее, похоже, немного снизили градус враждебности в комнате. Но Ави знал, что по большей части это иллюзия. Гнев – или, если точнее, война – уже вскипали прямо под поверхностью и угрожали полностью захватить их мысли и эмоции.

– Давайте вернемся к нашему рассказу, – сказал он.

– Итак, сначала я спорил с Ханной, – сказал он, показывая на третий квадрант таблицы, – потом попытался поучать ее. А потом, конечно же, я в результате все-таки докосил газон. Собственно говоря, косил я с прилежанием, граничившим с яростью. Так сказать, с настроем.

Почти все кивнули.

– Учитывая, как я себя вел и что думал о Ханне, каким, по-вашему, она видела меня?

– Эгоистичным, – ответила Гвин.

– И невнимательным к ней, – сказала Риа.

– И незрелым, – добавила Гвин.

– Так, хорошо. Спасибо, наверное, – иронично улыбнулся Ави, заполняя четвертый квадрант. – Итак, давайте рассмотрим эту ситуацию, – сказал он и отошел от доски.

– Если Ханна видит меня таким, как мы описали в четвертом пункте – эгоистичным, невнимательным и незрелым, – то меньше или больше она будет склонна настаивать, чтобы я делал так, как она говорит, и жаловаться, когда я этого не делаю?

– Больше, – хором ответили все.

– Соответственно, она будет и дальше поступать так, как описано в пункте 1, я, соответственно, буду видеть то, что описано в пункте 2, и поступать так, как в пункте 3, она увидит меня таким, как в пункте 4, и снова вернется к пункту 1! И мы так и будем дальше ходить кругами, провоцируя друг в друге именно те качества, на которые жалуемся.

Он немного помолчал, давая остальным возможность обдумать эти слова.

– Мы оба провоцируем то самое поведение, которое, по нашим же словам, мы друг в друге ненавидим!

– Но это же безумие, – заметил Петтис.

– Да, Петтис, это безумие. И поскольку так оно и есть, мы называем это коллизией, а не просто конфликтом.

Петтис задумался.

– Не очень понимаю разницу.

– Слово «конфликт» пассивно, – ответил Ави. – Это то, что происходит с нами. Например, то, что мы называем конфликтом, может быть результатом недопонимания. Но многие конфликты совсем не такие. Многие конфликты развиваются именно так, как рассматриваем мы: это ситуации, где стороны активно способствуют сохранению проблем. В таких случаях мы уже не пассивные жертвы недопонимания: мы активно его поддерживаем. Слово «коллизия» описывает этот элемент активного участия намного лучше, чем «конфликт», так что мы используем его для описания конфликтов, в которых стороны навлекают на себя те проблемы, с которыми пытаются бороться.

Ави снова начал писать на доске.

КОЛЛИЗИЯ

Конфликт, в котором стороны навлекают на себя те самые проблемы, с которыми борются.

– И вы правы, – продолжил Ави, – это чистое безумие. Тем не менее этим безумием пронизаны самые разные области нашей жизни. Оно описывает то, что происходит между супругами, которым трудно вместе, между враждующими родителями и детьми, между конкурирующими коллегами, между воюющими странами.

Ави оглядел своих слушателей.

– А еще оно описывает то, что происходит в этой комнате, верно ведь? Мы начинаем провоцировать других на те самые слова и поступки, в которых их обвиняем.

Несмотря на все безумие, этот шаблон межличностного и внутреннего насилия нередко начинает управлять нашей жизнью и жизнью организаций и стран, в которых мы работаем и живем. И это безумие пытается распространяться.

Давайте я покажу вам, как.

– Осмотритесь вокруг, – снова предложил Ави. – С кем бы вы хотели постоять и пообщаться, если мы объявим перерыв? Не стесняйтесь, осмотритесь, – повторил он.

Гвин покосилась на Риа и Кэрол. Мигель быстро глянул на Лу, но отвел взгляд, когда тот повернулся к нему. Лу вопросительно взглянул на Элизабет, но она притворилась, что не замечает его. Похоже, ей вообще не хотелось участвовать в этом упражнении по разделению на пары.

– А о чем бы вы хотели поговорить с этими людьми? – спросил Ави.

В комнате повисло молчание, но все по-прежнему продолжали оглядываться. Ави сразу стало ясно, что мысленно они ответили на его вопрос.

– Гвин, – сказал Ави, нарушив тишину, – если вы простите мне такую смелость… С кем бы в этой комнате вы хотели поговорить, и чему был бы посвящен ваш разговор?

– О, наверное, с Риа. И, может быть, с Кэрол. А о чем нам говорить? Наверное, об их мужьях, – сказала она с кривой усмешкой.

– О мужьях? А о чем именно? – спросил Ави.

– Хочу узнать: они всегда такие шовинисты или только на публике?

– Смотрите, что происходит, – успел сказать Ави, до того как Лу дал очередной залп. – Гвин собирается говорить с Риа и Кэрол. И о чем? О том, как с ними несправедливо или нечестно обращается кто-то другой. Мы привлекаем союзников – настоящих, воспринимаемых или потенциальных – чтобы оправдать наши обвинения в адрес других. Из-за этого конфликты пытаются распространяться.

Он дорисовал к схеме на доске еще несколько элементов.

– Вот так.

– То, что начиналось как конфликт между двумя, превращается в конфликт целого ряда людей, когда обе стороны привлекают на свою сторону других. Все начинают вести себя так, что заставляют противников проявлять те самые черты, на которые они жалуются! В последние минуты именно так все происходит в этой комнате. Именно так все произошло и в нашем с Ханной доме, когда мы попытались перетянуть на свою сторону детей. Я, например, демонстративно закатывал глаза, когда Ханна от меня что-то требовала. А потом я сочувствовал детям, когда мне казалось, что она к ним слишком строга. Я призывал детей на свою сторону, чтобы они чувствовали себя такими же обиженными, как и я.

– Это ужасно, – сказала Гвин.

– Да, – согласился Ави, – так и есть. И я готов спорить на любые деньги, – продолжил он, – что организации, в которых вы работаете, выглядят так же: сотрудники призывают на свою сторону коллег и других людей, рассказывая им всяческие истории, и в результате организации разделяются на несколько враждующих частей: одна из них беспрестанно жалуется на другую, другая отвечает тем же. В конечном счете ваши организации полнятся людьми, которые тратят большую часть своей энергии на поддержание конфликтов – то, что мы называем коллизией, – и, соответственно, не полностью сосредоточены на достижении продуктивных целей организации. Я прав? – с нажимом закончил он.

Вслух Лу ничего говорить не стал, но ему пришлось признать, что в «Загруме» видел такое сплошь и рядом. Да и с Кори он, похоже, крутился практически в таком же колесе. Чем строже он относился к Кори, тем больше тот бунтовал, а чем больше Кори бунтовал, тем сильнее на него давил Лу. Лу, конечно, не закатывал глаза, как Ави, но тоже «набирал себе союзников», жалуясь другим на Кори и Кэрол.

– Получается, многие конфликты на мировом уровне – тоже коллизии, – проговорила Элизабет. – Например, конфликт в Северной Ирландии, если брать мой регион. Обе стороны сами навлекают на себя то, против чего борются.

– То же самое можно сказать и о конфликте израильтян с палестинцами, – согласился Ави. – На самом деле концепция коллизии помогает объяснить, почему этот древний личный конфликт сейчас угрожает всему миру. Вспомните историю Авраама и двух его сыновей, Исаака и Измаила. Божьим повелением, как гласит Священное Писание, эти сыновья стали родоначальниками целых народов: Исаак – израильтян, а Измаил – арабов. Соответственно, они занимают особое место в религиозных верованиях евреев, христиан и мусульман всего мира.

Евреи и христиане считают, что Исаак был избранным сыном и в связи с этим он и его потомство имеют особые права – в том числе и права на землю. Они считают, что Бог приказал Аврааму принести Исаака в жертву, чтобы тем самым проверить, насколько крепка его вера. Согласно Ветхому Завету, ему следовало принести эту жертву «в земле Мориа» – сейчас она находится на территории Иерусалима. Много веков спустя царь Соломон построил храм на холме в Иерусалиме, где, как считается, и должно было свершиться это жертвоприношение; гору называют Мориа – и именно в честь нее и назван наш лагерь – «Мориа». В современную эпоху на этой горе стоит мечеть Аль-Акса, которую построили мусульмане после первого завоевания Иерусалима, которое мы уже упоминали ранее. Знаменитое на весь мир святилище, известное как Купол Скалы, стоит на территории храмового комплекса, на том самом месте, где, как верят мусульмане, вознесся на небо пророк Мухаммад во время своего ночного путешествия. На этом же месте, как считается, Авраам собирался принести в жертву своего сына.

А теперь поговорим об Измаиле.

Хотя Коран напрямую не подтверждает и не опровергает этого, многие мусульмане верят, что Аврааму было приказано принести в жертву на горе Мориа именно Измаила, а не Исаака. А еще мусульмане верят, что это Измаил, а не Исаак был избранным сыном. И, наконец, они верят, что именно Измаил, а не Исаак получил право владеть этой землей. Так что у нас возникает имущественный спор между потомками братьев – одни верят, что избранным был Исаак, другие – что Измаил. И обе стороны считают, что имеют право на владение этой землей и на наследие и благословение пророка Авраама.

Ави показал на схему коллизии.

– Вместо моего имени можете подставить «Исаак», а вместо имени Ханны – «Измаил», и суть от этого совершенно не изменится. Верующие с обеих сторон провоцируют именно такое жестокое обращение со стороны противника, на которое жалуются.

– Но что, если одна из версий истинна, Ави? – вставил Лу. – Вы хотите сказать, что все стороны любого конфликта одинаково неправы, даже если утверждения одной стороны – откровенная ложь?

– А чьи именно утверждения здесь откровенная ложь, Лу?

Все присутствующие резко повернули головы. Этот вопрос задал Юсуф, который незаметно вернулся в комнату пару минут назад.

– Ну, Юсуф, – ответил Лу, смерив его взглядом, – я думаю, что ваши.

– Мои?

– Да.

– И какие же из этих утверждений мои?

Лу тут же пожалел о своей самонадеянности, из-за которой позволил себе так легко подставиться.

– Ну, я, пожалуй, не знаю ваших личных взглядов, Юсуф, – сказал он, пытаясь как-то защититься от контратаки. – Я говорил о взглядах вашего народа.

– Да? И о каком же народе идет речь?

– О потомках Измаила, – с напускным безразличием ответил Лу. – Об арабах.

Юсуф кивнул.

– Еще одна характерная черта подобных конфликтов, – сказал он, показывая на доску, – это склонность демонизировать противников. Один из способов демонизации – распихивание других по безличным категориям: например, белые шовинисты, или ленивые чернокожие, или грубые американцы, или высокомерные европейцы, или жестокие арабы, или хитроумные евреи, и так далее. Поступая так, мы превращаем огромные массы незнакомых нам людей в объекты, а многих из них – еще и в наших врагов.

– Я не делаю никого своими врагами, Юсуф. Я лишь называю тех, кто объявил себя моими врагами.

– А это сделали все арабы? – спросил Юсуф. – Они назвали лично вас, Лу Герберт, своим врагом?

В первый момент этот вопрос показался Лу ударом под дых, но потом он расслабленно отклонился на стуле. В его глазах вдруг загорелся огонек вернувшейся уверенности.

– Почему вы так настойчиво пытаетесь сменить тему?

– Мне так не кажется, Лу.

– А мне кажется, – возразил Лу. – Вы отвечаете на любой мой вопрос своим вопросом, не связанным с темой. Вы не хотите идти в направлении, в котором ведут мои вопросы, поэтому постоянно уводите разговор в сторону.

Юсуф ничего не ответил.

– Вот что я вам скажу, Юсуф. Я отвечу на ваши вопросы, когда вы ответите на мои.

– Справедливо, – откликнулся Юсуф. – На какой вопрос вы хотите получить ответ?

– Так, во-первых, – начал Лу, – я спросил, меняется ли что-то в конфликте, если одна из сторон права, а другая – неправа. И я спрашиваю вас снова: разве это не важно?

– Да, – ответил Юсуф, – это важно. Но не в том смысле, в котором вы считаете.

– Что это значит?

– Подумайте, Лу, – предложил Юсуф, – у вас когда-нибудь были конфликты с людьми, которые считали себя неправыми?

Лу подумал о Кори и о встрече с пятью директорами-бунтарями в зале собраний.

– Нет, – спокойно ответил он. – Но это не значит, что они правы.

– Верно, – согласился Юсуф. – Но, видите ли, ни один конфликт нельзя разрешить, пока все его стороны считают себя правыми. Это становится возможным лишь после того, как хотя бы одна из сторон задумается, может ли она в принципе быть неправа.

– Но что, если я прав?! – выпалил Лу.

– Если вы правы, то вы должны задуматься, в чем могли ошибиться.

– Это что еще за дурацкая загадка?

Юсуф улыбнулся.

– Это кажется загадкой только потому, Лу, что мы не привыкли задумываться о последствиях того, что глубже наших слов, действий и мыслей. Есть два способа захватить Иерусалим, применить практически любую стратегию или совершить практически любое действие, как уже обсуждал с вами Ави. А это значит, что я могу быть не прав, даже если захват Иерусалима – лучший или самый правильный поступок в данной ситуации. Если я не задумываюсь о том, как мог ошибиться на глубинном уровне, то могу прожить всю жизнь, искренне считая, что был на верной стороне данного конфликта, но при этом не смогу найти долгосрочных решений.

Самый глубокий способ быть правым или неправым, – продолжил он, – это наш способ бытия по отношению к другим. Я могу быть прав на поверхности – в моем поведении или позиции, – но при этом совершенно неправ в глубине, в моем способе бытия. Например, я могу накричать на детей, объясняя, насколько важны домашние дела. Я буду совершенно прав – домашние дела действительно важны. Но как вы считаете – смогу ли я добиться от них желаемой помощи и сотрудничества, если в моем сердце война и я на них кричу?

Лу вспомнил о Кори и о том, как трудно было в последние два года сказать спокойно хоть слово сыну.

– Итак, Лу, – продолжил Юсуф, – даже если вы совершенно уверены в своей правоте в конфликте с другими, можете ли вы с уверенностью сказать, что ваш способ бытия тоже был правильным? Можете ли вы сказать, что, не соглашаясь с ними, видели в них людей, а не объекты, и, соответственно, в вашем сердце был мир, а не война?

Лу, так и не проронивший ни слова, слегка ссутулился. Он знал, что ответ на этот вопрос очевиден для всех присутствующих. В его сердце не только не было мира: оно часто буквально наслаждалось межличностной войной.

Эта мысль снова вызвала воспоминания.

Лу вырос в Афинах, штат Нью-Йорк, в живописном городке на реке Гудзон в 120 милях к северу от Манхэттена и в 30 милях к югу от Олбани. Его отец выращивал яблоки, и ему приходилось работать круглые сутки каждый день, чтобы обеспечить семье хотя бы скудное существование. Они жили в белом обшитом вагонкой фермерском домике времен Гражданской войны, стоявшем всего в пятидесяти ярдах от западного берега Гудзона. Площадь фермы была довольно скромной – десять акров, но это был самый красивый уголок в графстве Грин – полуостров, вдававшийся в реку. С верхнего этажа домика виднелись горы Катскилл, высившиеся над вершинами деревьев к западу. Место было настолько восхитительным, что отец Лу не мог заставить себя уехать, хотя вполне можно было бы найти ферму намного больше и доходнее.

Когда Лу был маленьким, в семье была всего одна машина – красный фермерский грузовик 1942 года с четырехфутовыми деревянными бортами. Грузовик грохотал и кашлял, словно девяностолетний курильщик. Лу вырос, искренне считая, что обочина – это вторая полоса дороги, потому что отцу почти постоянно приходилось съезжать чуть не на траву, чтобы пропустить другие машины.

Так что покупка новой машины стала для Гербертов настоящим событием. Лу тогда было шестнадцать лет, и ему не терпелось похвастаться новой машиной друзьям из города. На следующий день после того, как отец приехал на машине домой, Лу спросил, нельзя ли взять ее, чтобы съездить за покупками. Отец сразу понял, как взволнован сын, и легко согласился.

Лу выбежал на подъездную дорожку и завел мотор. Низкий гул двигателя взбудоражил его, и он нетерпеливо провел рукой по приборной панели. А потом вспомнил, что оставил кошелек дома, и убежал за ним. Когда он выбежал обратно, машина к его ужасу исчезла! Лу запаниковал, а потом ему в голову пришла чудовищная мысль: машина могла съехать по пологому склону прямо в Гудзон.

«Я что, забыл запарковать ее? – в ужасе вопило сознание Лу, пока он мчался по подъездной дорожке. – Я что, забыл поставить на ручник?»

Там, где подъездная дорожка поворачивала, он действительно увидел свежие следы шин, которые вели вниз к реке. Лу подбежал к обрыву и посмотрел вниз. Из реки, что текла в двадцати футах внизу, на него смотрели фары отцовской машины. Он окаменел, наблюдая, как машина медленно и неотвратимо уходит под воду.

В оцепенении Лу дошел до дома, думая, что он сейчас скажет отцу. Войдя, он увидел отца, сидевшего спиной к нему в любимом вольтеровском кресле и читавшего газету. На какое-то мгновение Лу подумал, что лучше всего будет тихо уйти или, может быть, вообще сбежать из дома.

– Еще что-то забыл? – спросил отец, не оборачиваясь.

– Нет, – ответил Лу, чувствуя себя загнанным в угол. Теперь уже сбежать не получится – отец знает, что он здесь. Прятаться некуда.

– Пап, – начал он срывающимся голосом. – Я… я…

Он не смог продолжить. Хватая ртом воздух, он отчаянно пытался набраться смелости, чтобы все же рассказать, что произошло.

– Пап, я… машина… – после каждого слова у него сдавливало грудь. – По-моему, я забыл поставить ее на ручной тормоз, – на одном дыхании выпалил он. – Пап, она в реке. Машина в реке! Прости! Прости, пожалуйста!

Он всхлипнул, не в силах больше сдерживаться.

То, что произошло дальше, настолько глубоко отпечаталось в памяти Лу, что он был уверен: даже если у него будет болезнь Альцгеймера или еще что-нибудь похожее, это воспоминание уйдет самым последним.

Он дрожал, ожидая ответа отца. Тот даже не повернулся к нему – лишь по-прежнему сидел, держа в руках раскрытую газету. Отец медленно протянул левую руку к верхнему углу правой страницы и перевернул ее. А потом сказал те самые слова, которые Лу поклялся никогда не забыть:

– Ну, значит, придется тебе ехать на грузовике.

Вспомнив эти слова сейчас, Лу снова был поражен. Отец не наказал его, не отчитал, вообще никак не показал, что разгневан. Просто ответил: «Ну, значит, придется тебе ехать на грузовике».

Только сейчас Лу понял, что сердце отца было преисполнено мира в отношении Лу, и это чувство было настолько сильным, что его не смогло нарушить даже такое сильнейшее потрясение, как внезапная потеря машины, на которую он долго копил тяжким трудом. Возможно, в этот момент отец понял, что Лу ни за что не утопит в реке другую машину. Или что именно сейчас долгие нотации никак не помогут – лишь причинят боль сыну, которому и без того уже больно.

Которому и без того уже больно. Лу поразила эта мысль. У него тоже был сын, которому больно, но он очень редко избегал возможности отчитать его. «В кого я превратился? – безмолвно спросил он себя. – Почему я так быстро начинаю войну?»

– Я видела его таким, Юсуф, – сказала Кэрол, и ее голос вырвал Лу из мира тревожных мыслей. – Я видела Лу, когда в его сердце был мир. Много раз.

Лу благодарно взглянул на нее; его рот слегка приоткрылся от неожиданности.

– Лу бывает нежным и заботливым – совсем не таким, каким вы по большей части видели его сегодня, – извиняющимся тоном добавила она. Через несколько мгновений она спросила: – Можно я расскажу вам историю?

– Пожалуйста, – кивнул Юсуф.

– Но сначала, – заговорила она, – я должна извиниться перед вами, Мигель. Я была недобра к вам, когда сказала, что Риа приходится делать все самой. Это было ужасно бесцеремонно и невежливо. Мне так жаль. Надеюсь, вы меня простите.

Мигель кашлянул.

– Ничего страшного, – улыбнулся он. – Я уже об этом забыл.

– Спасибо, – сказала Кэрол. – Мне так жаль.

Она обвела взглядом группу.

– Итак, история, – продолжила она. – Рассказывать ее будет нелегко. Я еще никогда никому ее не рассказывала, кроме Лу и еще одного человека, которого назову позже. Но мне кажется, что вам – всем вам – будет интересно и полезно ее услышать.

Я не один год скрывала от мужа и от всех остальных секрет. У меня была булимия. И я очень ее стыдилась. Я не хотела подвести Лу и боялась, что потеряю его или его любовь. Так что я ничего ему не говорила. А потом произошло кое-что, после чего я поняла, что убиваю себя – не только эмоционально и психологически, но и физически. Я долго страдала от сильнейшей усталости и наконец пошла с этими жалобами к врачу. Я сдала множество анализов, а потом врач без обиняков спросила меня: «У вас расстройство пищевого поведения?» Сначала я все отрицала. Но когда она показала мне результаты анализов и сказала, что мое тело разрушается и в опасности не только мое здоровье, но и сама жизнь, я наконец сломалась. Плача, я рассказала ей все.

Но это было еще не самое страшное. Я знала, что должна рассказать обо всем Лу, потому что проблема не ограничивалась только моей болезнью. Мне нужна была его помощь, да и вообще, даже если бы я в ней не нуждалась, скрывать от него и дальше то, что со мной происходило, было невозможно. Так что я призналась ему, до смерти боясь, что это станет началом конца нашего брака.

Но все было не так. По-моему, его задело то, что я столько времени молчала, но он не затаил на меня обиду. По крайней мере, если и затаил, то я об этом ничего не знаю. А вот его забота обо мне была просто потрясающей. По-моему, я никому в жизни не была так благодарна, как ему в тот момент и в те месяцы, что за ним последовали. Мы договорились, что я буду каждый вечер рассказывать ему, как провела день. Не раз мне приходилось робко сознаваться, что я не смогла сдержаться. Но вне зависимости от того, сорвалась я или нет, он нежно массировал мне спину, пока я не засыпала. Он делал мне массаж и слушал меня, не осуждая, и в конце концов расстройство покинуло меня. У меня уже много лет не было приступов булимии.

Пока Кэрол рассказывала свою историю, атмосфера в комнате менялась. Лицо Лу, которое все утро бороздили морщины раздражения и нетерпеливости, смягчилось. Сама Кэрол, казалось, ожила, почувствовав уверенность в своих силах. И, наконец, Гвин – самая ожесточенная соперница Лу – впервые за последний час смогла расслабиться. Ее лицо и руки уже не были такими напряженными, а податься вперед ее заставил интерес, а не воинственность. Даже Элизабет вела себя иначе – ее безучастность сменилась сосредоточенным вниманием. Она напряженно слушала Кэрол.

– Так вот, – закончила Кэрол. – Мне кажется, эта история будет полезной. Лу далеко не идеален, – сказала она с легкой улыбкой, – но на самом деле он хороший человек. Вот почему я решила выйти за него замуж и до сих пор этому радуюсь, несмотря на то что иногда нам друг с другом бывает трудно.

Лу чуть опустил голову. Кто-то, возможно, подумал, что его утомило слишком избыточное внимание к его персоне. Но на самом деле ему было стыдно. Он отлично помнил то, что произошло с Кэрол, но понимал и то, что ему слишком редко удавалось соответствовать тому идеалу.

– Спасибо, Кэрол, что поделились с нами этой чудесной историей, – сказал Юсуф. – Спасибо вам.

Кэрол кивнула.

– Гвин, – продолжил он, – мне любопытно: что эта история сделала для вас?

Вопрос застал Гвин врасплох, и ей пришлось на несколько секунд задуматься.

– Не совсем понимаю, о чем вы.

– Это как-то изменило ваше впечатление о Лу?

Гвин снова задумалась.

– Пожалуй, да, немного.

– Элизабет? – спросил Юсуф. – А как насчет вас? Эта история сделала что-нибудь для вас?

Элизабет глянула на Лу, затем ответила:

– Да, сделала.

– Что она сделала?

Элизабет посмотрела на Юсуфа.

– Напомнила мне об одном человеке, – тихо ответила она, но продолжать не стала.

– Считаете ли вы теперь, что Лу был прав во всем, что сказал сегодня?

– Нет, – быстро ответила Гвин, но без прежней резкости в голосе.

– О, я на самом деле не считала, что Лу был во всем не прав, – сказала Элизабет. – Он мне показался, скажем так, интересным.

– Знаете, я бы предпочел быть неправым, – пошутил Лу.

– Ну, я бы не сказала, что вы были во всем правы, – ответила она.

– Так-то лучше, – добавил Лу.

– А как насчет вас, Лу? – спросил Юсуф. – Считаете ли вы теперь, что, например, Гвин была права, а вы – нет?

– Нет, сэр.

Формальный ответ удивил всех, включая, похоже, даже самого Лу.

– Но как вы считаете: вам двоим легче будет разрешить ваши разногласия сейчас, чем полчаса назад?

Они быстро переглянулись.

– Пожалуй, – сказал Лу.

Гвин кивнула.

– Как вы думаете, почему? – спросил Юсуф. – Вы по-прежнему не согласны с позицией друг друга. Почему же вы считаете, что теперь у вас лучше получится найти решения?

– Дело в том, о чем говорили вы с Ави, – вставил Петтис. – Рассказ Кэрол, так сказать, очеловечил Лу в наших глазах. И не знаю, может быть, из-за того, что Лу слушал эту историю вместе с нами, это очеловечило нас в его глазах. Говоря вашими словами, мы стали видеть друг в друге людей в большей степени, чем раньше.

– Да, – подтвердил Юсуф. – И это действительно что-то изменило, верно?

Петтис и остальные кивнули.

– Итак, если мы хотим найти долгосрочные решения для сложных конфликтов или внешних войн, в которые нас втягивают, – сказал Юсуф, – сначала нужно найти выход из внутренних войн, которые отравляют наши чувства, мысли и отношение к другим. Если мы не можем покончить с насилием внутри нас, то на то, что мы покончим с насилием вне нас, нет никакой надежды.

– И как это сделать? – спросил Петтис.

– Чтобы понять, как улучшить мир, – ответил Юсуф, – сначала нужно понять, как и почему мы обратились к войне. Но сейчас уже обеденное время.

Все в комнате почти одновременно посмотрели на часы и удивились тому, сколько же прошло времени.

– Давайте прервемся на обед и соберемся здесь снова в два часа. Тогда и обсудим, как наши сердца обращаются от мира к войне. Договорились?

Все кивнули.

– И последнее перед тем, как мы разойдемся. Я дам вам задание на этот перерыв: постарайтесь увидеть личность в каждом человеке, которого встретите, – в водителе соседней машины, в официанте, который обслуживает вас в ресторане, в вашем супруге или партнере, который вас сопровождает, и так далее. Старайтесь видеть человека в каждом, кого встретите в следующие полтора часа, и увидите, что из этого получится. Все согласны?

Все собравшиеся – они уже успели встать со стульев – кивнули.

– А, и еще кое-что. Тери, Карл, – позвал Юсуф. – Можно с вами немного поговорить?

Выходя из комнаты, Лу услышал слова Юсуфа:

– Ваша дочь Дженни…

– Да?

– Она убежала.

– Слышала, Кэрол? – спросил Лу, выходя вслед за ней на парковку. – Та девчонка, Дженни – ну, которая вопила без умолку все утро, – сбежала.

– Куда?

– В город. Куда глаза глядят.

Кэрол остановилась.

– Это ужасно, – проговорила она, глядя вниз по улице. – Бедная девочка. Она ведь босиком. Думаешь, нам стоит ее поискать?

– Уверен, Юсуф и его команда справятся, – ответил он.

Утром Кэрол сочла бы эти слова сарказмом, но сейчас ей показалось, что она услышала в голосе Лу уважительные нотки.

Лу посмотрел на часы.

– Послушай, Кэрол, мне надо сделать несколько звонков.

– Сейчас?

– Да. В офисе сейчас неразбериха. Нужно пообщаться с парой человек.

– А отложить это никак нельзя?

– Когда мы сегодня закончим, они, скорее всего, уже разойдутся по домам. Надо позвонить сейчас.

– Ты вроде бы никогда не стеснялся звонить им домой в пятницу вечером, – насмешливо сказала она. – Почему сейчас?

Лу понимал, что хочет услышать Кэрол, но ему не хотелось доставлять ей удовольствие, признавшись, что он действительно всерьез раздумывает над словами Ави и Юсуфа. Уходя от прямого ответа, он сказал:

– Ну, я сейчас предпочел бы не звонить им домой, если возможно. Сейчас всем и без того тяжко. Не хочу ухудшать ситуацию.

– Ладно, – ответила Кэрол. – Принесу тебе что-нибудь поесть.

– Спасибо, – Лу огляделся в поисках уединенного места, откуда можно будет позвонить.

Он знал, кому надо позвонить в первую очередь: своей ассистентке. Но ответил автоответчик. «Где она ходит?» – подумал он, но сдержался.

– Пожалуйста, оставьте сообщение, – послышался приятный голос.

– Сьюзен, это Лу. Просто решил проверить, как дела. Потом пообщаемся.

В этот момент он вдруг вспомнил, какую сцену устроил вчера, уезжая из офиса, и почувствовал укол сожаления.

– И еще кое-что, – сказал он. – Я, э-э-э…

Лу колебался.

– Извини, что накричал на тебя вчера перед уходом. Я не хотел, честно. На меня просто слишком много всего навалилось, и я сорвался на тебя. Извини. Ладно, это все. Продолжайте работу.

«Продолжайте работу? – повторил про себя Лу, положив трубку. – Не мог придумать что-нибудь получше? “Продолжайте работу”… – Лу покачал головой. – Да, военная служба даром не проходит».

Лу остался немного недоволен армейским прощанием, но в целом звонок Сьюзен его порадовал.

А вот следующий звонок будет намного труднее. Он собирался позвонить Кейт – Кейт Стинаруд, которая возглавила бунт руководителей его компании.

Кейт была одной из двадцати сотрудников, работавших в «Загруме» с самого основания компании. Она пришла сразу после колледжа с дипломом историка и начала простым служащим в отделе заказов. Ее приход оказался огромной удачей: ее ум, способность легко располагать к себе и «профессиональный драйв» позволили ей быстро подняться до должности главы отдела продаж. Несмотря на ее молодость, до «Мартовского краха» все считали, что именно она станет наследницей Лу – если, конечно, он когда-нибудь решит уйти на пенсию. Ее любили в том числе и из-за отчаянной надежды: она была единственным человеком, который не только обладал необходимыми деловыми качествами, но и ценил своих подчиненных – вне зависимости от рангов и должностей. Приходя с утра в офис «Загрума», она здоровалась, болтала со всеми и смеялась точно так же, как и в тот день, как ее наняли на работу. Она держала себя не как директор компании, а как просто еще одна сотрудница. И за это ее любили.

В тот по-коннектикутски дождливый мартовский день, когда охранники, не переставая горячо извиняться, «вывели» ее из здания, всем показалось, что вместе с ней из компании ушли душа и сердце. Лу знал это, хотя до сегодняшнего дня и пытался отрицать все последствия ее ухода. На самом деле потеря Кейт стала намного большим ударом для компании, чем уход остальных четырех директоров вместе взятых. И, возможно, большим, чем мог бы стать уход самого Лу.

Нужно позвонить ей. «Но что я ей скажу?» – спрашивал он себя.

Он стоял и стоял, чувствуя такую же неуверенность и неловкость, как давным-давно, когда подростком пытался набраться смелости и пригласить девочку на свидание.

«Да черт, просто возьми уже и позвони!» – воскликнул он мысленно, отмахиваясь от подростковой робости.

Лу набрал номер и стал ждать. Один гудок, два, три, четыре.

С каждым гудком его все сильнее захлестывала паника, такая же, как в юности, и он даже обещал себе, что если она не ответит после шестого гудка, он положит трубку.

Он бросил трубку, даже не дождавшись окончания шестого гудка; от облегчения на лбу даже выступил пот. «Ну, я хотя бы попытался, – сказал он себе. – Попробую позже».

Но его сердце так колотилось, что он понял, что это «позже» наступит явно не сегодня и не завтра. А может быть, и вообще никогда.

«А теперь займемся реальной работой», – подумал он и набрал номер Джона Ренчера, председателя местного профсоюза, который угрожал забастовкой.

– Алло?

– Джон.

Это была скорее команда «Смирно!», чем приветствие.

– Да.

– Это Лу Герберт.

Молчание.

Лу вспомнил задание Юсуфа: видеть человека в каждом.

– Послушай, Джон, – начал он самым мягким голосом, на который сейчас был способен, – может быть, встретимся, когда я вернусь, и еще раз рассмотрим предложение?

– Сам на него смотри, – ответил Ренчер. – Оно лежит у тебя уже целую неделю.

– Я подумал, что нам удастся продвинуться дальше, если обговорим все лично, – Лу по-прежнему пытался поддерживать приятный тон.

– Значит, ты все-таки хочешь получить от нас больше.

– Ну это же, в конце концов, переговоры.

– Нет, Лу, это ультиматум. И мы будем бастовать до тех пор, пока ты не согласишься на наши требования. Ты слишком долго вертел нашими людьми, как хотел. Теперь такого не будет, Лу.

– А теперь слушай сюда, подонок! – взорвался Лу. – Можешь забрать своих тунеядцев, которые только и делают, что смотрят на часы, и пусть они разваливают еще чью-нибудь компанию! Но если вы объявите забастовку, ноги вашей больше в «Загруме» не будет. Никто из профсоюза никогда не переступит порог моей компании. Понял?

Чуть подождав, он повторил:

– Понял? Ты понял?

Но ответом ему было молчание. Ренчер бросил трубку.

Раздраженно вскрикнув, Лу швырнул телефон в стену.

– Дурацкое задание, – пробормотал он. – Видеть в людях людей, ага, – саркастическим тоном нараспев повторил он. – Ну и чушь! Юсуф ни дня не проработал в реальном мире. Он вообще ничего не соображает! Ага, ну да, давай, Юси, – насмешливо сказал он, – попробуй мягонько поговорить с профсоюзом. Это, безусловно, сработает. И с террористами тоже. И с Кори. Да-да, они все просто перевернутся пузиком вверх и будут счастливо урчать, получив дозу твоей замечательной ближневосточной любви.

Он усмехнулся придуманному оксюморону, потом покачал головой – отчасти от гнева, отчасти от отвращения.

– Какая пустая трата времени. Пустая, бездарная трата времени.

Когда все вернулись в комнату, Лу накинулся на принесенную Кэрол мексиканскую еду. Настроение было куда лучше, чем в самом начале, когда все только присматривались друг к другу. Напряжение, сопровождавшее большинство разговоров на утреннем собрании, ушло. Гвин о чем-то оживленно разговаривала с Мигелем. Элизабет и Кэрол в дальнем углу комнаты рассматривали буклет лагеря «Мориа».

Тут к Лу со спины подошел Петтис.

– Значит, четыре года во Вьетнаме, да, Лу? – спросил он, словно продолжая их последний разговор.

Лу кивнул.

– Снимаю шляпу, друг. Я тоже там был, но летать над джунглями – совсем не то же самое, что быть там, внизу. Я знаю.

Лу благодарно склонил голову. В мирное время пилоты всегда считают себя выше «пушечного мяса» там, внизу. И пехотинцы тоже страдают от комплекса неполноценности, хотя ни за что в этом не признаются. А вот во время войны настрой быстро меняется. Пилоты начинают по-настоящему восхищаться своими соратниками на земле. А солдаты, пусть и чувствуют искреннюю благодарность, слыша над головами рев авиационных двигателей, скажут вам, если их хорошенько разговорить, что эти нарядные летуны даже форму не пачкают, да и под вражеским прицелом бывают редко, так что им не понять, что такое настоящее мужество и, если уж на то пошло, настоящий страх. И во Вьетнаме, и на других войнах именно пехота всегда получает львиную долю восхищения и уважения.

– Спасибо, Петтис. Всегда рад встретиться с собратом-ветераном. Скажите, а чем вы занимаетесь в Техасе?

Минут через пять в комнату вошли Ави и Юсуф, и все, в том числе и Лу с Петтисом, расселись по местам. Лу посмотрел на родителей Дженни – судя по их лицам, у них все было в порядке, что показалось ему удивительным, учитывая обстоятельства.

– Мы рады снова видеть вас, – поздоровался Ави. – Прежде чем мы продолжим, есть ли у кого-нибудь вопросы?

Лу поднял руку – впервые он не просто что-то выпалил, не дожидаясь приглашения.

– Что случилось с Дженни?

– С Дженни все хорошо, – ответил Юсуф. – Как, должно быть, известно некоторым из вас, она сбежала вскоре после того, как началась наша утренняя встреча.

– Вы поймали ее? – поинтересовался Лу.

– На самом деле, Лу, мы не пытаемся ее поймать, – ответил Юсуф. – Это добровольная программа, и никого не заставляют в ней участвовать. Но мы сделаем все, чтобы обеспечить ее безопасность. И сделаем это так, чтобы убедить ее все же присоединиться к нам.

Ответ озадачил Лу.

– Что это значит? Что вы делаете? – спросил он.

– Два наших сотрудника следуют за ней и пытаются вовлечь ее в осмысленный разговор. На всякий случай их сопровождает машина с подмогой, не попадаясь на глаза. Все будет хорошо, – улыбнулся он. – Еще что-нибудь?

Лу снова поднял руку.

– Это вот разделение на «относиться к людям как к людям» или «как к объектам»… откуда оно вообще взялось? – спросил он с презрительной ноткой в голосе.

Первым ответил Ави.

– Оно взялось из изучения философии, – сказал он. – Полагаю, нам не помешает краткий обзор.

Он взглянул на Юсуфа. Тот кивнул.

Ави снова повернулся к группе.

– Я немного опасаюсь обсуждать с вами философию, – сказал он с извиняющейся улыбкой. – Особенно сразу после обеда. Но все-таки рискну – хотя бы на пару минут. Если вы точно уверены, что философские разговоры вам не нужны, просто заткните уши на минуточку.

Он оглядел комнату.

– Вы все слышали о философе Рене Декарте?

– Неплохой философ – во всяком случае, для француза, – пошутила Элизабет. Ее руки уже не были сцеплены вместе, она расслабленно откинулась на стуле.

– Да, неплохой, – улыбнулся Ави, затем продолжил: – Декарт – отец так называемой философии Нового времени. Он знаменит как создатель амбициознейшей философской теории, которая, как он надеялся, сможет объяснить все сущее. В основе этой теории лежит его крылатая фраза: Cogito ergo sum – «Я мыслю, следовательно, я существую».

Эта фраза была знакома почти всем.

– Обратите внимание, что уже в отправной точке Декарт исходит из довольно серьезных допущений, – продолжил Ави. – Самое большое из них – гипотеза о верховенстве человеческого сознания, которое Декарт называл «Я».

Через сотни лет после Декарта ряд философов начал ставить под сомнение аргументы модернистской философии, которые начались с Декарта, в частности, то самое индивидуалистское допущение, ставшее фундаментом работ Декарта. Одного из этих философов звали Мартин Хайдеггер. Если бы Хайдеггер был современником Декарта, то наверняка задал бы ему вопрос: «Рене, скажите: откуда вы взяли язык, который позволил вам сформулировать идею “Я мыслю, следовательно, я существую”?»

Ави обвел взглядом своих слушателей, давая им возможность обдумать этот вопрос.

– Конечно же, – продолжил он, – Декарт получил эти слова и способность выражать ими свои мысли от других. То есть, иными словами, они не были созданы из ниоткуда отдельным, индивидуализированным «Я».

Подумайте о том, что это значит для декартовой теории. Есть грубый факт, который невозможно отрицать: мы живем в мире вместе с другими. Декарт сумел выдвинуть постулат, что отдельное «Я» превыше всего, только потому, что научился языку, живя в мире с другими.

– А-а, – вставила Элизабет. – Значит, основной тезис – это то, что мы живем в мире вместе с другими, а не идея отдельного «Я». Вы это имеете в виду?

– Именно, – согласился Ави. – Главное допущение Декарта опровергается условиями, которые позволили ему изначально сформулировать эту фразу. И Хайдеггер, а также другие философы, – продолжил он, – устроив атаку на индивидуализм, сместили точку фокусировки философского мира – акцент теперь делался не на отдельное «Я», а на идею того, что мы живем вместе с другими.

Современник Хайдеггера по имени Мартин Бубер, которого я уже упоминал сегодня утром, соглашался с идеей Хайдеггера, что фундаментальной основой для человеческого опыта является способ бытия. Он отметил, что в мире, по сути, есть два способа бытия: мы можем смотреть на других либо как на людей, либо как на объекты. Первый способ бытия он назвал «Я – Ты», а второй – «Я – Оно». Он утверждал, что мы всегда, в любой момент, делаем выбор, в каком из двух состояний находиться: «Я – Ты» – смотреть на других как на людей или «Я – Оно» – смотреть на других как на объекты.

Итак, Лу, – сказал Ави, поворачиваясь к нему, – все это долгое предисловие сводится вот к чему: Мартин Бубер первым отметил существование двух способов бытия или, по крайней мере, стал первым, кто сформулировал их в таком виде. Он был первым, кто рассказал о том, как меняется человеческий опыт в зависимости от отношения к другим – как к объектам или же как к людям.

Посмотрев на остальных, он добавил:

– Все, можете больше не затыкать уши.

– Хотя нет, подождите минуточку, – с улыбкой вставил Юсуф. – Позвольте мне добавить еще одну мысль. Бубер открыл два этих способа бытия и тем самым поднял вопрос, как мы переходим от одного способа бытия к другому – например, сначала относимся к людям как к людям, а потом начинаем относиться к ним как к объектам, или наоборот. Но ответа на этот вопрос Бубер так и не дал. Он просто рассказал о двух способах бытия и их различиях. Так что разбираться, как именно изменить способ бытия, предстоит нам самим – если, конечно, мы этого хотим.

Для наших целей, – продолжил он, – мы должны разрешить именно тот вопрос, который оставил без ответа Бубер. Мы уже сказали, что фундаментальная проблема в наших домах, на рабочих местах и на полях битвы состоит в том, что наши сердца слишком часто преисполнены войны – то есть, проще говоря, мы слишком часто настаиваем, что на людей нужно смотреть как на объекты. Еще мы увидели, как одного воинственного сердца достаточно, чтобы сделать воинственными и других, чтобы заставить и их воспринимать других как объекты. Из этого следует, что для того, чтобы обрести мир, нам нужно сначала понять, как же мы сами отказались от мира и выбрали войну и как это сделали другие.

– Иногда мы не выбираем войну, – вставил Лу. – Она сама выбирает нас.

– Да, Лу, – согласился Юсуф. – Иногда мы вынуждены себя защищать – вы совершенно правы. Но нельзя сказать, что мы вынуждены гневаться, презирать других, очернять и принижать их. Никто не может заставить наше сердце стать воинственным. Когда наши сердца вступают на тропу войны, это всегда наш собственный выбор.

– И как мы выбираем? – спросил Лу.

– Именно на этот вопрос мы сейчас и ответим, – сказал Юсуф.

– Я вырос в деревне с домами, выстроенными из камней, на холмах у западной окраины Иерусалима, – начал Юсуф. – Моя семья жила в этой деревне, которая называлась Дейр-Ясин, не менее двухсот лет. Но все закончилось утром 9 апреля 1948 года, на пике арабо-еврейского конфликта, случившегося из-за образования Израиля. Мне тогда было пять лет. Помню, меня разбудили крики и выстрелы. На нашу деревню напали – позже я узнал, что это были боевики еврейской подпольной боевой организации. Отец схватил меня с кровати и втолкнул вместе с двумя сестрами в родительскую спальню. Потом он достал из-под матраса винтовку, натянул ботинки и выбежал из дома. «Сидите здесь! – крикнул он нам. – Не выходите, кто бы ни стучал в дверь, поняли? Ждите моего возвращения, с божьей помощью».

То были последние слова, что я услышал от отца. Когда все закончилось и мы выбрались из дома, улицы были завалены трупами и оторванными частями тела. Среди убитых был и мой отец.

– Ужасно, – проговорила Риа.

– Это случилось много лет назад, – ответил Юсуф. – Те дни и последующие годы были очень тяжелыми для меня и моей семьи. Но мы были не единственными, кого постигла трагедия.

– Я как раз хотела сказать, что мои друзья-евреи рассказывали мне похожие истории, – подала голос Элизабет.

– Верю вам. Мне тоже рассказывали, – сказал Юсуф. – Примерно в то же самое время арабские боевики напали на еврейскую деревню Кфар-Эцион. Всех ее жителей перебили, так что не могу сказать, что моя судьба была хуже, чем у них. Рассказывая свою историю, я не подразумеваю, что арабы – единственные, кто страдали от несправедливости. Простите, если вам так показалось. Отец Ави, например, погиб, защищая свою страну от нападения арабов. Ави было так же больно, как и мне. За годы и столетия насилие распространялось во всех направлениях, и пострадали очень многие. Это трагическая, кровавая правда.

Лу был рад услышать, что Юсуф не отрицает зверств арабов, но ему все равно было не по себе. Лу казалось, что Юсуф слишком легко приравнивает несчастья арабов и израильтян, хотя на самом деле, как считал Лу, израильтяне пережили куда больше несправедливых страданий. А еще Лу казалось, пусть он и не был в этом до конца уверен, что Элизабет Уингфилд разделяет его позицию.

– После гибели моего отца, – продолжил Юсуф, – мама возила нас из деревни в деревню, пока мы наконец не нашли убежища в Иордании. Мы поселились в лагере для беженцев в городе Эз-Зарка, что к северо-западу от Аммана. Когда Иордания после войны 1948 года (в Израиле ее называют «Война за независимость») аннексировала Западный берег реки Иордан, мама перевезла нас обратно на этот западный берег. Мы перебрались в Вифлеем, который всего в нескольких милях от Дейр-Ясина.

Сейчас, оглядываясь назад и ставя себя на место матери, я понимаю, какую смелость она проявила, вернувшись так близко к месту нашей семейной трагедии. Много лет спустя она сказала мне, что хотела жить как можно ближе к корням нашей семьи. Мы поселились в Вифлееме у ее сестры, моей тети Асимы.

Экономика Вифлеема, так уж вышло, зависела в основном от христианских паломников, желавших побывать в месте рождения Иисуса. Из-за войны таких желающих стало гораздо меньше, так что торговцы охотились за любыми клиентами. Меня взяли на работу уличным зазывалой, когда мне было восемь лет. Работа заключалась в том, чтобы вызвать жалость к себе у западных гостей, а потом отвести их в лавки моих нанимателей. На ломаном английском я начал общаться с Западом.

Что же касается евреев – у меня не было ни особых возможностей, ни желания с ними общаться. Евреев изгнали с Западного берега после того, как его оккупировала Иордания. Переход границы в обоих направлениях, неважно, с военными или коммерческими целями, обычно заканчивался стрельбой и жертвами. Евреи были нашими врагами.

По крайней мере, именно такую упрощенную картинку чаще всего рисуют и вспоминают. Правда была несколько более сложной. Я точно это знаю, потому что работал на тех же улицах, что и один слепой еврей, который точно так же старался выманить западные деньги из западных кошельков.

Вот мы и дошли до истории, которой я хотел с вами поделиться. Еврея звали Мордехай Лавон. Как-то мне довелось, можно сказать, довольно близко с ним познакомиться. Мы часто работали на одной улице, буквально в нескольких футах друг от друга, и несмотря на то, что я хорошо знал его голос, а он – мой, я никогда к нему не обращался, хотя он иногда и пытался завести со мной разговор.

Однажды он споткнулся, когда просил о помощи прохожего. Его мешочек с деньгами упал на землю и порвался, монеты разлетелись во всех направлениях.

Он шарил по земле в поисках сначала мешочка, а потом и денег, и тут мне вдруг пришла в голову мысль. Можно, наверное, назвать ее чувством «нужно что-то сделать», чувством, что этот поступок будет правильным. Пожалуй, еще точнее будет назвать это желанием. Да, я почувствовал желание помочь ему – сначала подняться, а потом собрать рассыпавшиеся монеты.

У меня, конечно же, был выбор. Я мог либо поддаться этому чувству, либо сопротивляться ему. Как вы думаете, что я сделал?

– Мне кажется, вы помогли ему, – сказала Кэрол.

– Ну нет, – усмехнулся Лу. – Если бы он помог, то не рассказывал бы сейчас эту историю.

Юсуф улыбнулся.

– Верно, Лу. Вы правы. Я сопротивлялся желанию помочь Мордехаю. Сказать точнее: я предал это чувство и поступил совсем не так, как было правильно. Вместо того чтобы помочь, я отвернулся и ушел.

Немного помолчав, он продолжил:

– Как вы думаете, что я мог, уходя, подумать и сказать себе о Мордехае Лавоне?

– Что он вообще не должен ходить по этой улице, – ответила Гвин. – Вы и ваши соседи и так проявили достаточно доброты, позволив ему остаться. В конце концов, он же один из ваших врагов, который украл у вас покой и мир. Представитель сионистской угрозы. Шовинист.

– Хм-м, – озадаченно протянула Элизабет, – кто шовинист?

– Я не говорю, что Мордехай был шовинистом, – ответила Гвин.

– Я тоже, – согласилась Элизабет.

– А, теперь понимаю, – сказала Гвин. – Значит, шовинистка здесь я. Вы это хотели сказать?

– Не знаю, я просто спросила, – холодно произнесла Элизабет.

– Слушайте, Элизабет, сам Мордехай мог быть шовинистом, а мог и не быть. Кто знает? Я только хотела сказать, что Юсуф мог относиться к нему именно так, и другие его соотечественники тоже. Вот и все. Вам что-то не нравится?

– Нет, все нормально. Спасибо, – сказала Элизабет и расправила складку на юбке, внимательно разглядывая свои колени.

– Да-да. И спасибо вам, британцам, что вы вообще взялись делить земли Мордехая и Юсуфа. Ну, с небольшой помощью французов, конечно. Это так им помогло.

Атмосфера в комнате вдруг накалилась. Лу наклонился вперед, чтобы получше рассмотреть, что будет дальше.

Элизабет отреагировала не сразу.

– История действительно доказала, что решение вышло не лучшим, – наконец ответила она; в ее голосе не было и тени яда. – Простите, что задела вас словами о шовинизме, дорогая. Я слишком поспешила. Можно даже сказать, я повела себя почти как американка, но это был бы уже перебор.

Она застенчиво улыбнулась.

Грозовые тучи покинули комнату так же быстро, как и появились.

– Нам ведь совсем не хочется сейчас быть американцами, правильно? – улыбнулась Гвин.

– Боже упаси, – ответила Элизабет.

– Знаете, на какое-то мгновение мне показалось, что сейчас придется поставить между вами Лу, – сказал Юсуф, вызвав общий смех.

– Что смешного? – невозмутимо поинтересовался Лу.

Смех еще не прекратился, а Юсуф уже писал на доске характеристики своего отношения к Мордехаю: «Его не должно здесь быть», «Лишил меня покоя и мира», «Сионистская угроза», «Шовинист».

– Итак, – сказал Юсуф, дописав последнее слово, – если я стал относиться к Мордехаю именно так, как мы обозначили, кем, по-вашему, я стал считать себя самого?

– Жертвой, – ответил Петтис.

– Лучше, чем он, – сказала Гвин.

– Не знаю, – проговорила Кэрол. – Возможно, вы стали укорять себя за то, что нехорошо себя повели. В глубине души вы наверняка чувствовали, что ведете себя как не очень хороший человек.

– Может быть, – согласилась Гвин, – но трудно его в этом винить после всего, что произошло. Если он и вел себя плохо, то из-за того, что с ним сделали другие.

– Не знаю, – возразил Лу. – По-моему, так себе отговорка.

– Мы еще обсудим, отговорка это или нет, – вмешался Юсуф. – Но мне кажется, что Гвин довольно неплохо описала мои чувства в тот момент, чувства, которые только-только начали формироваться.

– Ну ладно, – кивнул Лу.

– А еще? – спросил Юсуф.

– Я все думаю вот о чем: вы видели на земле деньги, но ушли, – ответил Петтис. – С одной стороны – да, вас могло заставить уйти чувство, что вы жертва. Но, по-моему, у вас был и другой мотив.

– Продолжайте, – сказал Юсуф.

– Так вот. Мне кажется, что когда вы быстро отвернулись, вы действительно нашли для себя отговорку. Вы хотели, чтобы вас считали хорошим человеком.

– Что вы имеете в виду? – спросил Лу. – Он отвернулся и ушел – как это сделает его хорошим человеком?

– Никак, – ответил Петтис. – Но ему легче будет утверждать, что он хороший. Если бы он не хотел, чтобы его считали хорошим, он мог бы просто стоять и смотреть, как мучается Мордехай. Но он быстро отвернулся, притворившись, что вообще не видел, что случилось, и сохранил тем самым свою репутацию – возможность утверждать, что он хороший.

Юсуф усмехнулся.

– Очень интересная идея, Петтис. Она напомнила мне о том, что произошло буквально сегодня утром. Я делал себе сандвич и увидел, что уронил на пол листик салата. Можно было бы лишь нагнуться и поднять его, но я не стал. Вместо этого запихал его ногой под стол! Мне бы не пришлось этого делать, если бы я не хотел показать своей жене Лине, что я хороший человек – аккуратный, ответственный и так далее. Иначе почему бы не оставить его там валяться?

– Но почему вы его просто не подобрали? – удивилась Гвин. – Нет, вот честно?

– Да, хороший вопрос, – согласился Юсуф. – А почему я просто не подобрал монеты? Именно об этом мы сейчас и поговорим.

С этими словами он написал на доске: «Хочу, чтобы меня считали хорошим».

– Итак, – сказал Юсуф, поворачиваясь назад к слушателям. – Мы примерно представляем себе, что я думал об этом человеке и о себе. А какой, по-вашему, я считал ситуацию, в которой оказался?

– Нечестной, – ответила Гвин.

Юсуф записал на доске это слово.

– И несправедливой, – добавила Риа.

– И тягостной, – сказал Петтис. – Вы пережили столько страданий, что вас наверняка снедали гнев или депрессия.

– Да, – согласилась Элизабет. – Более того, вам могло казаться, что весь мир сговорился против вас – против вашего счастья, безопасности, благополучия.

– Отлично. Спасибо, – Юсуф, дописал все предложенные варианты. – А теперь я хочу развить тему, предложенную Петтисом, – что я мог чувствовать гнев или депрессию. Что я еще мог чувствовать, учитывая, как я тогда смотрел на окружающий мир?

– Злобу, – ответила Гвин.

– Так, замечательно, – сказал Юсуф и написал «Озлобленный» под словами «Разгневанный» и «Депрессивный». – Но если бы вы меня спросили, почему я так себя чувствовал, что бы я ответил?

– Что вы в этом не виноваты, – ответил Петтис. – Вы бы сказали, что во всем виноваты израильтяне. Что вы чувствуете себя так из-за того, что они сделали с вами и вашим народом.

Юсуф кивнул.

– Проще говоря, я бы сказал, что мой гнев, моя депрессия, моя злоба оправданны. И мое осуждающее отношение к Мордехаю – тоже.

С этими словами он дописал на схеме «Оправданные чувства».

– Вот что говорил мне мой жизненный опыт, – сказал он, показывая на доску. – Что я не сделал ничего плохого, а виноваты другие. Именно так я считал, верно?

– Скорее всего… – ответил Петтис, выразив преобладающее в комнате мнение.

– Что я не несу ответственности за то, что вижу и чувствую? – продолжил Юсуф.

– Да.

– Но правда ли это? – спросил Юсуф. – Действительно ли внешние силы заставили меня видеть и чувствовать именно так, как описано на схеме? Или видеть и чувствовать так – мой осознанный выбор?

– Вы хотите сказать, что сами решили быть разгневанным, депрессивным и озлобленным? – недоверчиво спросила Гвин.

– Я хочу сказать, что сделал выбор, который заставил меня почувствовать гнев, депрессию и злость. И этот выбор сделал я сам и никто другой – не Мордехай, не израильтяне.

Юсуф окинул взглядом озадаченных слушателей.

– Возможно, будет полезно добавить к этой схеме побольше контекста.

Он написал на доске:

– Как вы помните, – сказал он, – у меня было желание помочь Мордехаю. Я знал, что так будет правильно. Но теперь передо мной встал выбор: я мог прислушаться к тому, что чувствую, и оказать помощь или же предать свое чувство и ничего не сделать. Проще говоря, мы не всегда делаем то, что считаем правильным в данной ситуации.

На лицах слушателей выразилась неуверенность.

– Например, – продолжил Юсуф, – мы не всегда извиняемся, даже если знаем, что должны, не так ли?

Лу вспомнил об извинениях, которые так до сих пор и не принес Кейт.

– Когда супругу или ребенку, или соседу трудно, а мы легко можем им помочь, мы не всегда предлагаем эту помощь. И разве иногда мы не скрываем информацию, хотя знаем, что должны поделиться ею с другими? Например, на работе: вы знаете что-то, что могло бы помочь вашему коллеге, но молчите.

Почти все задумчиво кивнули, в том числе и Лу: ему такие ситуации были хорошо знакомы.

– Когда я решаю действовать вразрез с тем, что считаю правильным, – продолжил Юсуф, – я совершаю то, что мы в лагере «Мориа» называем самопредательством. Это предательство моих чувств по поводу того, как нужно поступить в данной ситуации – не чьих-то еще стандартов, а того, что я сам считаю правильным в данный момент.

Акты самопредательства вроде того, что я описал, настолько широко распространены, что их практически не замечают. Но если копнуть чуть глубже, то в самопредательстве мы увидим кое-что интересное.

Он окинул взглядом группу.

– Решая предать себя, – сказал он, – я решаю идти на войну.

– Как связаны предательство самого себя и война? – спросил Лу. Это утверждение сильно встревожило его.

– Предавая себя, – ответил Юсуф, – я создаю в душе новую потребность, которая заставляет меня смотреть на других с осуждением, потребность, которая мешает мне искать решения и заставляет меня думать вместо истины о чем-то ином, потребность, которая заставляет и других поступать точно так же.

– И что это за потребность? – спросил Петтис.

Юсуф снова повернулся к Схеме выбора.

– В самом начале, когда я хотел помочь Мордехаю, как я смотрел на него? Он был для меня человеком или объектом?

– Человеком, – нестройным хором ответила группа.

– А в конце, когда я уже оказался в этом «ящике», был ли он для меня человеком?

Они посмотрели на схему.

– Нет, вы его обесчеловечили, – сказал Петтис. – Практически превратили в карикатуру.

– И, значит, кем он для меня был в этот момент, человеком или объектом?

– Объектом, – ответил Петтис.

– И какую потребность это порождает? – спросил Юсуф.

Петтис озадаченно переглянулся с остальными.

– Не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

– Возможно, здесь поможет аналогия, – ответил Юсуф. – Мой отец был плотником. Когда мне было года четыре, он взял меня с собой на работу – он помогал кому-то перестраивать дом. Я хорошо помню стену на кухне этого дома. Оказалось, что стена покосилась. Я хорошо это помню, потому что отец тогда преподал мне важный урок.

«Вот, Юсуф, – сказал он мне – конечно же, по-арабски. – Нам нужно юстировать эту стену».

«Юстировать, папа?» – переспросил я.

«Да, сынок. Когда что-то стоит криво, а нам нужно это выпрямить, это называется юстировкой».

С этими словами Юсуф снова посмотрел на группу.

– Теперь возьмем эту историю как аналогию, – снова сказал он, – и снова посмотрим на схему.

– Вам нужно было, так сказать, «юстировать» себя в этой истории, – раздался тихий голос Кэрол. – Оправдать[1] себя. Вот о какой потребности вы говорили, верно?

– Да, Кэрол, – улыбнулся Юсуф, – так оно и есть. Нужно ли мне было оправдание, когда я хотел помочь Мордехаю?

– Нет.

– Почему?

– Потому что у вас не было кривых мыслей по отношению к нему.

– Именно, – с радостью воскликнул Юсуф. – Все поняли? – спросил он у остальных.

Ответом ему были кивки, но Юсуфу они показались не слишком убедительными.

– Давайте максимально проясним ситуацию, – сказал он. – Что не было кривым, пока я не повернулся к Мордехаю спиной?

– Ваше отношение к нему, – ответила Кэрол.

– Да, – согласился Юсуф. – А что в моем отношении к нему стало кривым?

– Вы больше не видели в нем человека, – сказал Петтис. – Он стал для вас совсем другим.

– Именно. Собственно говоря, именно потому, что я видел в нем человека, мне сначала и захотелось ему помочь. Но как только я пошел против зова человечности, я создал в себе новую потребность, которой не существовало буквально несколько мгновений назад. Мне нужно было оправдаться за то, что я пошел против истины – что он такой же человек, как и я, и так же заслуживает человеческого отношения.

И когда я погрешил против этой истины, все мое восприятие изменилось, чтобы я мог самооправдаться. Подумайте об этом. Как вы считаете, когда личные недостатки Мордехая, какими бы они ни были, показались мне более выраженными: до того, как я предал свое желание помочь ему, или после?

– После, – ответила хором вся группа.

– А когда та категория, к которой я отнес Мордехая – «израильтяне» – стала казаться мне хуже? До того, как я почувствовал желание помочь Мордехаю, или после того, как отказался ему помогать?

– После, – снова повторила группа.

– Вот, смотрите, – продолжил Юсуф. – Когда я предаю себя, в моем сердце и разуме тут же ярко высвечиваются чужие недостатки. Я начинаю очернять других – иными словами, считать их хуже, чем они есть на самом деле. А поступаю я так потому, что чем хуже я их считаю, тем более оправданными кажутся мне мои чувства. Нищий на улице вдруг превращается в угрозу моей свободе и существованию. Человек, которому нужна помощь, превращается в объект, который можно винить.

С этими словами Юсуф повернулся к доске и дописал к схеме еще несколько слов. Гвин тем временем спросила:

– А если бы Мордехай был действительно плохим человеком? Не добрым слепым человеком, а грубияном и расистом? Что, если бы он откровенно стоял на стороне тех самых людей, которые разрушили вашу родную деревню? Разве тогда ваши чувства не были бы оправданны?

– А что мне нужно было бы оправдывать, «юстировать», если бы во мне не было ничего кривого? – ответил вопросом на вопрос Юсуф, снова поворачиваясь лицом к группе.

Гвин этот ответ явно не удовлетворил.

– Простите, Юсуф, – сказала она, – но я не могу с этим согласиться. Мне кажется, что вы слишком снисходительны к плохим людям.

Когда Юсуф услышал эти слова, его взгляд смягчился.

– Я понимаю, насколько серьезен для вас этот вопрос, Гвин, – сказал он. – И мне интересно, готовы ли вы с такой же серьезностью отнестись и к другому вопросу.

– Может быть, – задумчиво ответила она.

Юсуф улыбнулся. Будучи сам невольно склонен к цинизму, он ценил слушателей, которые относились к его словам со здоровой долей скептицизма.

– Вы беспокоитесь, что я слишком снисходителен к Мордехаю, что я не хочу считать его ответственным за все зло, которое сотворил лично он или представители его народа. Я прав?

Гвин кивнула.

– Да.

– Есть вопрос, который я научился задавать себе, когда речь идет о моем отношении к другим людям, Гвин. Применяю ли я к себе тот же стандарт, что и к остальным? Иными словами, если меня беспокоит, не слишком ли легко все сходит с рук другим, не отношусь ли я при этом слишком снисходительно к самому себе? Стремлюсь ли я искоренить собственную нетерпимость с такой же энергией, как борюсь с чужой?

Он сделал небольшую паузу, давая остальным возможность обдумать его слова.

– Если не стремлюсь, то это значит, что я живу в тумане, скрывающем реальность и вокруг, и внутри меня. Словно попавшему в облачную гряду пилоту, которому чувства говорят совсем не то, что показывает приборная панель, мои чувства будут систематически лгать мне – обо мне самом, о других, о ситуации, в которой я нахожусь.

Пристально посмотрев на Гвин и поймав ее взгляд, он добавил:

– У моих мордехаев может быть куда меньше предрассудков, чем я им приписываю.

– У ваших, может быть, и да, – возразила Гвин. – Я не могу знать. А вот у моих – нет.

Юсуф задумчиво посмотрел на Гвин.

– Возможно, вы правы, – сказал он с ноткой покорности в голосе. – Ваши мордехаи могут быть к вам предвзяты. В конце концов, некоторые люди действительно нетерпимы к другим. И, если говорить в целом, вы могли страдать от ужасно дурного обращения. Те из вас, у кого есть дети, – он обвел взглядом присутствующих, – несомненно, в те или иные моменты страдали от плохого обращения – несправедливости, нечестности, неблагодарности. Верно?

Все кивнули.

– На работе, возможно, тоже бывало не лучше – вас обвиняли, не замечали, не ценили. Или, возможно, с вами плохо обращалось все общество в целом. Например, вы исповедуете религию, к которой относятся с предубеждением, или принадлежите к этнической группе, которую систематически лишают прав, или к классу, который игнорируют или презирают. Я кое-что знаю обо всех этих видах плохого обращения. Я знаю, какие чувства они вызывают и как они ужасны. И по своему опыту могу сказать, что мало что ощущается так болезненно, как чужое презрение.

– Верно, – тут же согласилась Гвин. Другие тоже кивнули.

– Мало что, да, но кое-что есть, – продолжил Юсуф. – Чужое презрение – это очень больно, но еще больнее – когда ваше сердце полнится презрением к другим. Это я тоже узнал на собственном горьком опыте. Мое презрение к другим – самая изнурительная боль из всех, ибо когда я ее переживаю – когда я смотрю на мир с возмущением и презрением, – я обрекаю себя на жизнь в презренном, возмутительном мире.

А теперь вернемся к Мордехаю, – сказал он. – Можно ли сказать, что меня охватило возмущение или презрение, когда я хотел помочь ему?

Группа снова посмотрела на схему.

– Нет, – сказала Риа, а за ней и остальные.

– А в конце истории, – спросил Юсуф, – когда я уже оказался заперт в «ящике» и считал его шовинистом и сионистской угрозой? Был ли я возмущен?

Группа посмотрела на графу «чувства» в таблице: «разгневанный», «депрессивный», «озлобленный», «оправданные чувства».

– Да, – кивнули они.

– Так почему я себя так чувствовал? – спросил Юсуф. – За свою короткую жизнь я уже действительно успел настрадаться. Были ли страдания причиной моей злости, гнева, возмущения, презрения?

– Возможно, – ответила Гвин.

– Посмотрите на схему еще раз, – сказал Юсуф.

– Нет, – ответил Петтис, – ваши страдания не были причиной этих чувств.

– Почему вы так считаете? – спросил Юсуф.

– Потому что все ваши страдания вы пережили раньше, еще до начала истории с Мордехаем. И они не помешали вам смотреть на Мордехая как на человека, которому вы хотели помочь собрать монеты.

– Именно, – сказал Юсуф. – Так что же произошло между началом истории, когда я не испытывал гнев и злость, и ее концом, когда я уже был разгневан и озлоблен? Что произошло между тем моментом, когда я видел в Мордехае человека, и тем, когда я стал видеть в нем объект?

– Вы решили предать себя, – ответил Петтис.

– Так какова же причина моего гнева, злости, возмущения, презрения, отсутствия покоя? Мордехай и его народ? Или, может быть, я сам?

– Ну, схема говорит, что вы, – ответил Лу.

– Но вы в этом не уверены.

– Да, не уверен, – подтвердил Лу. – Слушайте, а могло ли быть так, что у вас просто случился небольшой провал в памяти, когда из мешочка Мордехая посыпались монеты? В тот момент вы забыли о тяготах своей жизни. Мне кажется, именно так все и было. А затем, через мгновение, вы вернулись в реальность и вспомнили обо всех страданиях, что причинили вам израильтяне. Ваша злость началась не в тот самый момент. Злились вы и раньше. И, возможно, как сказала Гвин, вы испытывали эту злость из-за того, что израильтяне сделали с вами и вашей семьей.

– Стоп, вы что, теперь на моей стороне? – в шутку спросила Гвин.

– Да, меня это тоже беспокоит, – усмехнулся Лу.

Юсуф улыбнулся.

– Отличный вопрос, Лу. Вы, безусловно, правы: я не в первый раз чувствовал гнев и злость по отношению к израильтянами. Вы правы и в том, что смерть моего отца и страдания, которые мы пережили из-за этого, тоже сыграли свою роль. Но я считаю, что не ту роль, которую имеете в виду вы. Вы, похоже, хотите сказать, что я стал относиться к Мордехаю именно так, а не иначе, из-за того, что его народ сделал со мной и моей семьей. Иными словами, лишения, которые я пережил, стали причиной моих чувств к Мордехаю. Вы предлагаете эту версию?

– Да, по крайней мере, я предполагаю, что это может быть правдой.

– А я предлагаю совершенно другую версию, – ответил Юсуф. – Я считаю, что мои чувства к Мордехаю были вызваны не тем, что другие сделали со мной, а тем, что я сделал с Мордехаем. Они стали результатом моего решения, связанного с Мордехаем. Итак, – продолжил он, – как нам оценить две эти совершенно разные теории?

Он обвел взглядом группу.

– Я не знаю, как их оценить, – сказала Элизабет, – но теория Лу ведет нас к довольно депрессивному выводу.

– Какому? – спросил Юсуф.

– Что все мы – лишь жертвы, бессильные пред лицом трудностей и обреченные чувствовать только гнев и злость.

– Я ничего такого не говорил, – возразил Лу.

– А мне кажется, именно это следует из ваших слов, – настаивала Элизабет. – Вы сказали, что в начале истории Юсуф не злился лишь по одной причине: в тот момент он просто не думал о тяготах своей жизни. А вспомнив о них, снова стал гневаться и злиться. Как же это еще назвать, если не бессилием перед лицом трудностей.

Лу пришлось признать, что в чем-то она права. Он на самом деле тоже не верил в беспомощность жертв. Он знал слишком многих замечательных людей, сумевших пережить ужасные лишения и не озлобиться на весь мир, чтобы верить, что тяготы жизни вообще не оставляют выбора. «Но как-то ведь это должно влиять, правильно?» – подумал он, вспомнив о Кори.

– Отлично сказано, Элизабет, – сказал Юсуф. – Если вы не против, я хотел бы развить вашу идею.

– Безусловно.

Юсуф посмотрел на слушателей.

– Не думать о чем-то прямо сейчас – это не то же самое, что забыть. Уверяю вас, после смерти отца я ни единого мгновения не забывал о том, что он умер и как именно он умер. Тем не менее Лу тоже прав: в разное время я действительно могу думать о разном. Лу предположил, что именно благодаря этому я в тот момент смог посмотреть на Мордехая и захотел помочь ему. Впрочем, по сравнению с теорией Лу все было ровно наоборот. Дело не в том, что я видел в Мордехае человека потому, что не думал о тяготах своей жизни. Наоборот: я не думал о тяготах своей жизни потому, что видел в Мордехае человека. Мне понадобились мысли о перенесенных лишениях только тогда, когда мне потребовалось оправдать свой некрасивый поступок по отношению к Мордехаю. Мои тяготы стали хорошей отговоркой. Когда мне не требовалась отговорка, я мог вообще о них не думать.

– Так значит, женщина, пережившая домашнее насилие, виновата в том, что ненавидит мужа, который над ней издевался? – насмешливо спросила Гвин. – Простите, но я не могу дальше говорить на эту тему.

Юсуф замолчал и глубоко вздохнул.

– Я тоже не могу об этом говорить, Гвин, – сказал он. – Можно вместо этого рассказать вам еще одну историю?

Гвин не ответила. Юсуф достал из папки, лежавшей на столе, лист бумаги.

– Это из письма, которое я получил несколько лет назад, – сказал он. – От одной из моих бывших учениц, которая после замужества переживала очень тяжелые времена. Я не буду пытаться объяснять контекст – сейчас вы сами все поймете.

Он начал читать.

Как-то раз, в пятницу, больше года назад, мой муж, с которым мы уже не живем вместе, приехал домой к моим родителям, чтобы встретиться со мной. Он приезжал довольно часто – якобы чтобы повидаться с дочерью, но на самом деле он пытался вернуть меня. В тот день, прежде чем уйти, он попросил показать ему копию нашего договора по страхованию жизни. Он спросил, все ли взносы внесены, а потом попросил меня проверить, правильно ли понимает одну фразу из пункта о самоубийстве. Когда за ним закрылась дверь, его намерения уже были для меня очевидны. Дэвид собирался покончить с собой. Я попрощалась с мужем, считая, что уже никогда не увижу его живым.

Я едва могла скрыть радость.

Видите ли, мой очаровательный жених после свадьбы очень быстро превратился в мужа-тирана. Буквально через несколько месяцев я уже настолько его боялась, что без его разрешения не делала вообще ничего, даже телевизор не включала. Он был невероятно ревнив и вскоре заставил меня выбросить записную книжку с телефонами, выпускные альбомы и даже семейные фотографии. Он угрожал убить меня, унижал на людях, открыто флиртовал с другими женщинами, а затем в насилие превратились даже интимные отношения.

Иногда, впрочем, он проявлял такую потрясающую нежность и раскаяние, что я не могла заставить себя уйти от него целых два года. Наконец, после настойчивых призывов консультанта по семейным отношениям, я сбежала к родителям. Благодаря их любви и поддержке я постепенно начала сбрасывать путы зависимости от Дэвида. А вот он все настойчивее пытался вернуть меня. Я боялась его, но в то же время нуждалась в нем; мне казалось, что я не могу полностью освободиться от наших отношений. В общем, я была вне себя от радости, поняв, что мой кошмар наконец-то закончится после его самоубийства.

На следующее утро он снова явился. Это стало для меня страшным ударом. Он был крайне подавлен и рассказал мне о событиях прошлой ночи. Он признался, что действительно собирался покончить жизнь самоубийством. Он достал у друга таблетки и дождался ночи, чтобы никто его не хватился его слишком рано. Затем сел за стол, чтобы написать предсмертную записку и завещание. После того как он набрал первые строчки, вдруг отключили свет. В комнате было так темно, что он ничего не смог написать даже от руки. Без этого чувства завершенности он так и не сумел привести в исполнение свой план. А потом он заявил, что это, наверное, судьба решила сохранить ему жизнь, и это знак, что мы с ним должны быть вместе.

Пока он рассказывал мне эту историю, я была в ярости. Я была так близка к избавлению от него, так близка, но причуда судьбы все испортила. Теперь мне по-прежнему придется терпеть этого жестокого, неуравновешенного человека, который явно собирался мучить меня всю мою оставшуюся жизнь. Я еще никогда не была настолько поглощена ненавистью. Мое разочарование было настолько тяжелым, что я тут же решила, что делать дальше. Я знала, особенно учитывая его нынешнее состояние, что, если поведу себя определенным образом, он снова попытается покончить с собой. Так что я уже открыла рот и собиралась самым холодным тоном ответить, что по-прежнему считаю его чудовищем и ни за что к нему не вернусь, что бы он ни сделал. Мне даже хотелось сказать, что мне наплевать, жив ли он, и, если уж на то пошло, я бы предпочла, чтобы он умер. Я была готова на любые, самые жестокие слова, лишь бы спровоцировать его на самоубийство.

Но я сдержалась. Во мне по-прежнему закипала ярость, но мне удалось сдержаться. Я осознала, насколько же была близка к тому, чтобы подтолкнуть человека к смерти, и то, как далеко я готова была для этого зайти, шокировало меня. И вдруг при взгляде на него меня ошеломила мысль – мне вспомнилось то, чему учили в лагере «Мориа». Я осознала его индивидуальность, его человечность и поразилась этому. Передо мной стоял человек. Человек с невероятными эмоциональными проблемами, но все же человек. Который тоже чувствовал сильнейшую боль и нес тяжелый груз. Он и сам вырос в семье, где насилие было нормой, где было так мало любви и доброты.

От этих мыслей я заплакала. Но, к моему удивлению, это были слезы не отчаяния, а сочувствия. В конце концов, передо мной стоял человек, который решил покончить с собой. Я даже обняла его, чтобы утешить. Этот момент я до сих пор не могу полностью осознать. Несмотря на все, что он со мной сделал, меня переполняла любовь. Но самой большой неожиданностью для меня стало другое. С того самого момента – с момента, когда я начала видеть в Дэвиде человека, у меня больше не было желания восстановить отношения. Раньше я считала, что если люблю Дэвида, то обязана остаться с ним. Отчасти именно поэтому я чувствовала себя в ловушке. Но когда я поняла, что не должна искать оправданий тому, что не люблю его, это позволило мне уйти – причем спокойно и с сочувствием, без горечи, которая могла бы преследовать меня всю жизнь.

Все вышло именно так, как меня учили в лагере «Мориа»: когда я начала видеть вокруг себя людей, мир преобразился. Теперь я чувствую себя свободной – не только от нездоровых отношений, но и от чувств, которые могли меня отравить. Моя жизнь, несомненно, была бы намного легче, если бы я вообще не вышла замуж за Дэвида. Но я всегда буду радоваться тому, что не подтолкнула его к самоубийству.

Юсуф дочитал письмо, поднял глаза и, прокашлявшись, сказал:

– Если кто-то страдает от насилия, у меня сердце кровью обливается; какой же тяжкий и жестокий груз ему приходится нести! Если такой человек закипает изнутри от ярости, стоит ли мне удивляться? Нет, конечно. В таких обстоятельствах я думаю: «А кто бы не закипал?»

Но возвращаясь к нашей теме: в историях вроде той, что я вам только что прочитал, я вижу великую надежду. Ибо они показывают, что вернуться к миру можно, даже если почти вся ваша жизнь была зоной боевых действий.

Безусловно, ничего из того, что я сделаю в текущий момент, не отменит страданий, которые я перенес в прошлом, но от моих действий сейчас зависит то, как я буду дальше нести с собой память об этих страданиях. Когда я рассматриваю других людей как объекты, я зацикливаюсь на пережитой мной несправедливости. Мне нужно поддерживать это чувство и воспоминания о страданиях, чтобы оправдать свое поведение. А вот когда я вижу других людей как людей, то мне не требуются оправдания. Соответственно, я освобождаю себя от потребности постоянно вспоминать самое худшее из того, что сделали со мной. Я могу оставить прошлое прошлому и видеть в других не только плохое, но и хорошее и все, что между ними.

Но все это невозможно, – подвел он итог, – если в моем сердце война. Воюющее сердце требует врагов, чтобы оправдать свою войну. Оно нуждается во врагах и несправедливости больше, чем хочет мира.

– Как ужасно, – едва слышно вымолвила Риа.

– В самом деле – ужасно, – согласился Юсуф. – Один высокопоставленный израильский политик однажды сказал мне: «Мы и наши враги идеально подходим друг другу. Мы даем друг другу причину никогда не меняться». К сожалению, то же происходит и у нас дома, и на работе. Внешние войны вокруг нас начинаются из-за незамеченной внутренней войны: кто-то начинает относиться к другим как к объектам, а другие используют это в качестве оправдания для такого же отношения. Вот так зарождается и разгорается война. Когда мы носим в себе это семя, мы сами превращаемся в войны, которым не терпится начаться.

– И что же с этим делать? – спросила Кэрол.

– Для начала, – ответил Юсуф, – нужно научиться замечать в своем поведении попытки оправдаться.

– У попыток оправдания есть характерные признаки, – начал Юсуф. – Я уже упомянул некоторые из них – например, очернение других. Собственно говоря, этот признак – один из целой категории, которую можно назвать преувеличениями. Когда в наших сердцах война, мы склонны преувеличивать недостатки других; это и называется «очернением». Еще мы склонны преувеличивать разницу между нами и теми, кого мы обвиняем. Мы видим мало сходства между ними и собой, хотя на самом деле мы похожи если не во всем, то во многом. А еще мы преувеличиваем важность любого оправдания. Если бы у меня, например, была назначена встреча примерно в то же время, что Мордехай уронил свои монеты, я бы решил, что в жизни нет ничего важнее, чем успеть на эту встречу. Если бы я нес с собой книгу, то тут же уткнулся бы в нее носом и начал внимательно читать. Когда нам требуется оправдание, практически что угодно, что нас оправдывает, приобретает исключительную важность. Самопредательство искажает все – даже ценность, которую мы придаем тем или иным вещам.

Подумайте еще вот о чем, – продолжил он. – В какой момент истории с Мордехаем я начал тратить силы на то, чтобы винить других? До того, как предал себя, или после?

Группа посмотрела на доску.

– После, – ответил Петтис.

– А в какой момент я начал ощущать себя жертвой?

– После того как вы предали себя, – сказала Риа.

– А в какой момент я задался вопросом, кто прав, а кто неправ? После того, как предал себя, или до того?

– После.

– Видите закономерность? – спросил Юсуф. – Я предал себя, и весь мой мир изменился. Он изменился потому, что я выбрал для себя другой способ бытия в мире – такой, который требует оправдания. Поскольку мне требовалось оправдание, я стал смотреть на все с точки зрения оправданий. Я сам, все другие, весь мир, мое прошлое, настоящее и будущее, мои невзгоды и обязанности, мои взгляды – все это изменилось ради того, чтобы я смог найти себе оправдание.

Предавая себя, мы со временем развиваем в себе ту или иную манеру оправдываться. Один человек, например, находит оправдание в том, что считает себя лучше других. Если я считаю себя лучше других, то могу простить себе многие грехи. Другой оправдывается тем, что не получает что-то, что, по его мнению ему полагается. В конце концов, если другие не дают мне то, что «должны», я перестаю считать себе виновным в том, что обвиняю их или плохо с ними обращаюсь. И так далее.

Есть множество способов оправдать себя, но я хочу познакомить вас с четырьмя самыми распространенными типами оправданий. Ими в той или иной степени пользуется каждый из нас, но для кого-то один из них может показаться важнее другого. Надеюсь, что, если я расскажу про эти способы, это поможет нам чуть яснее взглянуть на самих себя и понять, как именно ведут войну наши сердца.

Первый тип оправданий вы уже знаете – я изложил его в рассказе про Мордехая. Этот тип называется «Я лучше». Проиллюстрируем его изображением соответствующей матрицы. Такой тип оправданий не позволяет нам видеть в окружающих людей, потому что мы обязаны смотреть на них предвзято, считать их хуже, чем мы сами – например, менее умелыми или менее важными, менее знающими, менее праведными и так далее. Но в любом случае они хуже, чем мы, – они объекты.

С этими словами Юсуф нарисовал следующую таблицу:

– У меня вопрос, – сказал Петтис, когда Юсуф заполнил все ячейки.

– Слушаю вас.

– Что, если кто-то действительно менее талантлив в какой-то области, чем я, и я его превосхожу? Если я скажу об этом, это тоже будет самооправданием?

– Не обязательно, – ответил Юсуф. – Достоинства и недостатки других можно отмечать и тогда, когда вы видите в них людей. Но если я нахожусь в пределах этой матрицы, образно говоря, в «ящике», то их достоинства или недостатки служат обоснованием того, что я чувствую себя лучше или выше них, критериями своеобразного подсчета относительной ценности себя и окружающих. Если я внутри этого «ящика», то я не просто замечаю разницу: я сужу о людях, оцениваю достоинства других людей, основываясь на этой разнице.

Расскажу вам еще одну простую историю. Несколько лет назад мы с моей женой Линой пошли в отличный мексиканский ресторан, чтобы отпраздновать День святого Валентина. Когда хостес проводила нас за столик, я тут же почувствовал отвратительнейший запах пота. А доносился он от соседнего стола! Посмотрев в ту сторону, я увидел неухоженного, неряшливого человека – очевидно, он и был источником запаха. Мне стало так противно. «Как он смеет вот так выходить в люди? – кипятился я про себя. – Да еще и в День святого Валентина! Он испортит нам весь вечер!» Не прошло и пары минут, а я уже считал этого человека невоспитанной, бессовестной вонючкой.

– А уж вы-то насколько воспитанно себя вели, – пробормотала Элизабет с лукавой улыбкой.

– Я всего лишь отмечал его недостатки, – совершенно серьезно ответил Юсуф.

– В самом деле, – знающим тоном протянула Элизабет.

– Кстати, о недостатках, – продолжил Юсуф. – Лину запах, похоже, не особенно беспокоил. И я даже не знаю, что больше меня раздражало – сам запах или то, что Лину он вообще не волнует. Я изводил ее жалобами до тех пор, пока она все-таки не попросила официанта нас пересадить. К счастью, пересадили нас довольно далеко, и я уже почти не чувствовал ужасной вони.

Но когда нам принесли еду, вонь снова усилилась! «Неужели это воняет от официанта?» – ужаснулся я. Но нет, он выглядел вполне чистым, так что я огляделся – может быть, это тот ароматный господин решил к нам подойти? Нет, он так и сидел за своим столом. И вдруг я понял, что запах исходит от тарелки с едой! Оказалось, что у блюд из черной фасоли в этом ресторане очень характерный аромат – и этот запах я перепутал с вонью от немытого тела.

– Кто бы мог подумать: невоспитанная, бессовестная фасоль-вонючка, – пошутила Элизабет.

– Точно, – усмехнулся Юсуф.

– Хорошо, что все хорошо закончилось, – сказала Гвин. – Но что, если бы от того человека действительно воняло? Что, если бы вы не ошиблись?

– Именно этот вопрос я и хотел задать, Гвин, – согласился Юсуф. – Что, если бы так и было? Что, если бы я оказался прав?

– У меня есть одна мысль, – сказала Элизабет. – Я на самом деле застряла в этом «ящике» еще с утра, с самого начала нашей встречи.

– Правда? – спросил Юсуф. – Как вы это поняли?

– Я расстроилась из-за того, что моя сестра даже не попыталась приехать сюда к сыну. Кто-то должен был его сюда привезти, так что поехала я вместо нее. Все вместе – это опасные предпосылки для человека, который привык считать себя выше других, а? – спросила она и с притворным раздражением отбросила волосы со лба. – Я сидела и думала об этом, пока вы говорили, и вот что мне пришло в голову: я до сих пор считаю, что она должна была постараться и приехать сама. И я считаю, что я права. Но я не смогла остановиться просто на том, что заметила эту проблему. Я ей по-настоящему одержима. Я зациклилась на непродуктивных мыслях и чувствах точно так же, как вы, Юсуф, зациклились на этой вони.

– Да, – усмехнулся Юсуф. – Вы хотите сказать, что даже если я прав, мои эмоции внутри «ящика» будут все равно отличаться от эмоций, которые я ощутил бы, находясь вне его.

– Ну, да, я примерно об этом и думала, – ответила она. – Все было именно так, как вы написали в пункте «Чувства»: мне не терпелось поскорее отсюда уехать, и я презираю свою сестру и ее мужа за то, что они слишком мало зарабатывают, что неправильно расставили финансовые приоритеты. Я думаю, что они проблемная семья, что моя сестра всегда делала неправильный выбор, что они подвели своих детей, и так далее.

Элизабет умолкла. В мыслях она унеслась далеко-далеко, к своей семье.

– По-моему, я превратилась в невыносимую зазнайку, которая лучше всех знает, «как надо», – пробормотала она, окидывая комнату отсутствующим взглядом.

– Если так, – ответил Юсуф, – то в этом вы похожи на многих из нас. Я ведь именно такое оправдание нашел в истории с Мордехаем, верно?

Большинство присутствующих кивнули, но Элизабет по-прежнему была погружена в свои мысли.

– Давайте рассмотрим второй тип оправданий, – сказал Юсуф, возвращаясь к доске. – Он звучит так: «Я заслуживаю». Кстати, – добавил он, начиная писать, – люди, которые считают себя лучше других, чаще считают, что им еще и положено многое, так что два этих типа оправданий часто появляются вместе.

Закончив писать, Юсуф сказал:

– Когда я нахожусь в этом «ящике», то часто чувствую себя страдальцем, жертвой, обиженным, считаю, что заслуживаю большего, что меня обделили, и так далее. Были ли у меня такие чувства в истории с Мордехаем?

– Да, – ответила группа.

– Вы правы, – согласился Юсуф. – Если бы я понимал, что подобные мысли и чувства словно специально предназначены для того, чтобы помочь мне оправдаться, то, возможно, я заметил бы, что мое восприятие какое-то кривое. Возможно, я смог бы найти какой-нибудь способ снова увидеть в Мордехае человека, каким он был.

Но я, конечно же, не заметил, что мои мысли кривые, и много лет считал Мордехая объектом. И большинство других мордехаев, что я встречал, я воспринимал так же, – добавил он. – То есть я считал, что мои чувства «Я лучше» и «Я заслуживаю» оправданны и в истории с Мордехаем, и, если уж на то пошло, в истории с черной фасолью. Когда я смотрю на других криво, мне требуется «юстировка», оправдание, и я ищу любые способы сделать это – считаю себя лучше других, более достойным, чем другие, и так далее.

Прежде чем мы закончим с историей про черную фасоль, – продолжил Юсуф, – хочу рассмотреть еще два обстоятельства. Во-первых, обратите внимание, как мои матрицы «Я лучше» и «Я заслуживаю» заставили меня ошибиться по поводу этого человека. В каком случае вероятность ошибиться, определяя источник неприятного запаха, выше: когда смотрю на других с презрением и обидой или когда просто вижу вокруг людей?

– Когда вы смотрите с презрением и обидой, тут без вопросов, – ответил Петтис.

– Смотрите, – продолжил Юсуф, – чем больше я уверен в своей правоте, тем выше вероятность, что на самом деле я ошибусь. Потребность в правоте приводит к тому, что я оказываюсь неправ! Точно так же: чем больше я уверен в том, что со мной плохо обходятся, тем выше вероятность, что я не замечу, насколько плохо обхожусь с другими. Моя потребность в оправдании скрывает правду.

– Интересно, – проговорил Петтис, прокручивая идеи в голове. Другие, похоже, тоже серьезно задумались.

– Да, – согласился Юсуф. – И последнее, что я хотел бы сказать об этой истории. Но для этого придется немного изменить сценарий. Давайте представим, что она произошла дома или на работе. А еще давайте представим, как предложила Гвин, что от этого человека на самом деле плохо пахнет. Какая матрица – «Я лучше», «Я заслуживаю» или «Я вижу людей» – поможет в этом случае эффективнее справиться с проблемой?

– Думаю, здесь лучше всего подойдет «Я вижу людей», – ответил Петтис.

– Почему?

– Ну, если вы подойдете к тому человеку, считая, что он «невоспитанная вонючка» или что он вам что-то должен, вы лишь спровоцируете его враждебность.

– Все с этим согласны? – спросил Юсуф.

– Не уверен, – сказал Лу. – Я боюсь, что если вы будете видеть в нем человека, то вообще не станете с ним разговаривать. Просто спустите все на тормозах.

Юсуф улыбнулся.

– Вы все еще уверены, что если видеть в окружающих людей, с ними обязательно нужно вести себя мягко, да, Лу?

– Может быть, да, а может быть, и нет, – слегка улыбнулся Лу. – Мне просто кажется, что вы предпочтете не обратить на это внимания, чтобы не задеть ничьих чувств. Это все, что я хочу сказать.

– Но стану ли я, как вы выразились, спускать все на тормозах, если я действительно не равнодушен к этому человеку? – возразил Юсуф. – Позволю ли я ему дальше плохо пахнуть, тем самым давая возможность всем остальным подумать о нем плохо? Неужели вы так поступите с человеком, на которого вам не наплевать?

– Ну, наверное, нет, – согласился Лу.

– Более того, – продолжил Юсуф, – когда я позволяю людям причинять вред себе и другим, не пытаясь как-то помочь им измениться, это чаще всего происходит не потому, что я смотрю на них как на людей. Обычно это происходит потому, что мною движет еще один тип самооправдания – тот, который заставляет людей стать мягче и искать оправдание в этой мягкости.

– Так, вот это уже очень интересно, – сказал Лу.

– Я так и думал, что вы заинтересуетесь, – улыбнулся Юсуф.

– На самом деле, – добавил Юсуф, – Ави расскажет вам о том стиле оправданий, который его самого заставляет его быть мягким.

Все посмотрели на Ави.

– Верно, – кивнул тот. – Я начну? – спросил он у Юсуфа.

– Пожалуйста.

– Когда мы находим оправдание в мягкости, – начал Ави, – это обычно происходит потому, что мы пользуемся еще одной оправдательной матрицей-«ящиком», которая называется «Меня должны считать таким».

– Когда я попадаю в такой «ящик», – сказал Ави, дорисовав схему, – я беспокоюсь, например, о том, чтобы меня считали приятным. Такой «ящик» помешает мне сделать что-то полезное или правильное, если эта полезная или правильная вещь может не понравиться другим. Давайте я приведу пример.

Когда лагерь «Мориа» только образовался, – начал он, – я нанял полевого директора – человека, который курирует все, что связано с работой с молодежью в походе. Его звали Джек. Довольно быстро мне стало ясно, что я ошибся. Оказалось, что Джек очень плохо ладил с людьми. У него был дурной характер, и он всегда винил в проблемах кого-то другого. Он всегда пользовался матрицей «Я лучше», считая остальных, с кем он работал, ниже себя. Из-за этого он отмахивался от любой критики и относился к подчиненным с безразличием и презрением. Джек создавал проблемы буквально везде. Я, конечно, видел, что происходит, и знал, что, если он хочет чего-то здесь добиться, ему придется изменить свой подход к работе и руководству. Но знаете что? Я ему вообще ни слова об этом не сказал. У него был взрывной характер, и я боялся обсуждать с ним эту проблему, так что я этого и не делал. Я просто надеялся, что он уйдет или решит найти другую работу!

– Вот об этом я и говорю, – выпалил Лу. – Именно это меня больше всего и беспокоит в ваших рассказах: ваш подход делает людей слишком мягкими, и они оказываются вообще ни на что не способны.

– Но видел ли я в Джеке человека, Лу?

Лу ненадолго задумался. Он хотел сказать «Да», но вдруг начал понимать, что же имели в виду Юсуф и Ави.

– Если бы он был для меня человеком, то я был бы к нему достаточно неравнодушен, чтобы помочь ему добиться успеха, правильно? – спросил Ави.

Лу ничего не ответил. Он уже понял, что проиграет этот спор.

– Да, Лу, я согласен: моя мягкость как руководителя была здесь проблемой. Но в данном случае я был мягок именно потому, что видел в Джеке объект, а не человека. Я застрял в матрице «Меня должны считать таким» – в данном случае приятным или, может быть, беспроблемным, и из-за этого я даже не пытался делать то, что принесло бы наибольшую пользу и Джеку, и лагерю «Мориа». Как уже говорил Юсуф, такой тип оправданий – «Меня должны считать таким» – часто заставляет нас вести себя слишком мягко.

Лу едва заметно кивнул, пусть еще и не был до конца согласен.

– Петтис заметил этот же тип оправданий в истории с Мордехаем, – сказал Юсуф, – когда предположил, что я отвернулся потому, что не хотел, чтобы меня сочли черствым и бессердечным. Иными словами, я вел себя «напоказ»: у меня была потребность найти оправдание в глазах других. В точно таком же оправдательном «ящике» я спрятался, когда затолкал листик салата под стол – чтобы ни у кого не было повода сказать, что я его там видел и мог бы подобрать. У меня была потребность, чтобы меня считали, скажем, внимательным, или ответственным, или аккуратным – но никто бы так не подумал про меня, если бы знал, что я специально спрятал этот листик. Конечно, само то, что я не наклонился, чтобы поднять салат, хотя энергии бы на это ушло явно не больше, чем на заталкивание его под стол, говорит о том, что я заодно прятался и в другом оправдательном «ящике» из тех, что мы обсудили ранее. Как вы считаете, в каком?

– Вы слишком важный человек, чтобы поднимать с пола салат, – ответила Гвин. – Получается, это матрица «Я лучше».

– Да, Гвин, отлично, – согласился Юсуф. – Вы правы. Иными словами, это значит, что Лина для меня была настолько неважна, что я считал, что это она должна беспокоиться о подобных вещах.

Он замолчал, давая всем время обдумать эти слова.

– Каково это – жить с человеком, который так о вас думает?

Услышав последнее замечание, Лу вдруг вспомнил о проблеме, о которой вообще до этого времени не задумывался. Он уже давно, а может быть, и вообще никогда не наклонялся, чтобы поднять дома с пола листик салата или еще какой-нибудь еды. И, в отличие от Юсуфа, он даже не пытался «скрыть улики». Ему было плевать, что еда упала на пол – такие тривиальные мелочи его не интересовали. Но теперь в голове звучали слова Юсуфа: «Лина для меня была настолько неважна, что я считал, что это она должна беспокоиться о подобных вещах. Каково это – жить с человеком, который так о вас думает?»

В этот момент Лу понял, что Кэрол может ответить на этот вопрос. И он знал, что она наверняка сейчас раздумывает над ответом. С этой мыслью к Лу вдруг пришло чувство, которое он считал совершенно чуждым и почти забытым: жар и покалывание в коже. Потом он ощутил, как краснеют его уши и заливаются краской щеки. Ему стало неловко! А потом ему стало неловко из-за того, что стало неловко, и он залился краской еще сильнее.

Он посмотрел на схему «Я лучше»: превосходящий других, важный, добродетельный, праведный, нетерпеливость, презрение, безразличие; другие неполноценны, неспособны, неправы и так далее.

Снайперское попадание.

А потом ему вспомнился разговор с Кори в самолете.

– Пап, ты ведь думаешь, что я ужасно поступил с тобой, – сказал Кори. – Ты даже лететь-то со мной не хочешь. Думаешь, что из-за меня тебе снова приходится терять время.

Кори был прав. Лу действительно злился из-за того, что ему приходится куда-то лететь и оставлять компанию, в которой все разваливается, на произвол судьбы. И все это – из-за сына, от которого Лу не дождался и капли благодарности за все, что ему дал, из-за сына, который убивает репутацию семьи. «Как один мальчишка может столько всего разрушить? Так нечестно!» – мысленно возмущался Лу.

Слово «нечестно» заставило его снова взглянуть на доску, на матрицу «Я заслуживаю»: вы считаете, что мир несправедлив, а другие неблагодарны и плохо с вами обращаются. Вы склонны к обиде и к чувству, что заслуживаете большего.

«Да, верно, – подумал Лу. – Я действительно считаю, что заслуживаю более хорошего сына – такого же, как мой старший, Джесси». А потом ему снова вспомнились слова Юсуфа: «Каково это – жить с человеком, который так о вас думает?»

Лу покачал головой и снова посмотрел на доску: матрица «Меня должны считать таким» – например, чтобы обо мне хорошо думали. «Ну уж нет, – подумал Лу. – Такого у меня нет точно». Тут его взгляд остановился на правой части таблицы: этот способ оправдания часто заставляет видеть в других угрозу, и вдруг понял, что именно так относится к Кори. Кори – угроза репутации и доброму имени семьи. Он угрожает репутации Лу. «Вот черт, – поразился Лу. – Мне действительно не все равно, что обо мне думают другие».

Голос Ави вернул Лу из прошлого в настоящее.

– Вот мы и дошли до четвертой распространенной категории самооправдания. Она тоже упоминалась в дискуссии о Мордехае, когда кто-то из вас заметил, что Юсуф стал укорять себя из-за того, что плохо поступил. Такой стиль называется «Я хуже».

Он нарисовал следующую таблицу:

– Можно вопрос? – спросила Кэрол.

– Конечно, Кэрол. Можете задавать любые вопросы.

– Я раздумывала над этим взглядом еще с тех пор, как нам рассказали историю о Мордехае, – продолжила она. – Если честно, я во многом вижу здесь себя, но я не понимаю, о каком оправдании может идти речь, если вы смотрите на себя вот так. Более того, если уж на то пошло, у меня прямо противоположные чувства. Например, когда я страдала нарушением пищевого поведения, я чувствовала себя бесполезной и плохой. Я не чувствовала, что оправдываю себя.

Ави кивнул.

– Позвольте рассказать историю, – попросил он. – Лет до двадцати я страдал нарушением речи. Я жутко заикался. Не могу даже описать, насколько мне было неловко. Я держался подальше от других, искал любой повод побыть одному. Я понимал, что у меня проблема? Да. И я понимал, что это именно моя проблема. Но она влияла на мое отношение к другим. Я смотрел на них с тоской, но в моем чувстве не было любви или заботы, а скорее – мучительная зависть. Я завидовал им, потому что не мог быть таким, как они, завидовал тому, как легко им дается речь. Я всегда боялся, что у меня случится ступор, что я буду беспомощно хлопать ресницами, пытаясь произнести то или иное слово. Мне много раз представлялась эта сцена, и я жил в постоянном страхе, что надо мной будут насмехаться.

Чувствовал ли я, что оправдываю себя? – продолжил он. – Зависит от того, что вы имеете в виду под этой фразой. Я не оправдывал своего заикания, потому что заикание никаких оправданий не требует. Вы не смотрите на других криво просто потому, что у вас проблемы с речью или, если уж на то пошло, любые другие ограничения возможностей. Да, я не оправдывал свои ограниченные возможности, но я оправдывал кое-что другое. Более того, я прямо использовал свои ограниченные возможности, чтобы оправдать кое-что другое – то самое, что было во мне криво и требовало «юстировки». Своим заиканием я оправдывал то, что избегаю общения с людьми. Вот это – избегание других людей – и требовало оправдания, потому что это кривое чувство. Я при любой возможности отворачивался от людей, не давая себе думать об их проблемах и потребностях, и винил в этом свое заикание. Я говорил себе, что из-за моих ограниченных возможностей от меня нельзя требовать, чтобы я сделал то-то и то-то. Заикание стало моим оправданием! Отговоркой, которая позволяла мне не общаться с миром.

Кэрол кивнула.

– Похоже, я поняла, – сказала она. – В моем случае я, возможно, и не искала оправданий своей булимии, но я стала пользоваться этим как отговоркой для ответа на вопрос, почему я не могу лучше вести себя с другими.

– Об этом стоит подумать, – сказал Ави, потом снова посмотрел на схемы, которые они с Юсуфом нарисовали на доске. – Когда я рассматриваю эти таблицы и пытаюсь соотнести их с ранним периодом своей жизни, то могу с уверенностью сказать, что мне подходила матрица «Я хуже». Еще можно сказать, что моему поведению в определенной степени соответствует и матрица «Меня должны считать таким». Собственно говоря, в моей жизни оправдания «Я хуже» и «Меня должны считать таким» часто встречались вместе. Я страдал от заикания, но мне отчаянно хотелось, чтобы другие думали обо мне хорошо. Из-за этого я практически не разговаривал, потому что боялся, что буду выглядеть глупо. Все было именно так, как изображено в таблице: я считал, что другие угрожают мне и осуждают, мне всегда казалось, словно за мной наблюдают, прислушиваются, оценивают. Отрезав себя от других людей, я жил в постоянном страхе и тревоге. И чем шире становился разрыв между мной и ними, тем больше росла моя тревога.

Кэрол задумалась.

– Да, я узнаю в этом описании и себя, – сказала она. – Иногда я отключаюсь и пытаюсь спрятаться где-нибудь в тени. Лу – очень успешный человек, он многого добился, и мне нередко кажется, что я не дотягиваю до его уровня, так что я начинаю ругать себя.

Ави кивнул.

– Знакомое чувство. Первые двадцать лет жизни я думал примерно так же.

– И что вы с этим сделали? – спросила Кэрол. – Просто избавились от заикания?

Ави улыбнулся.

– Поверьте мне, избавиться от заикания вовсе не просто.

– Нет, я не это имела в виду, – Кэрол слегка покраснела.

– Я знаю, ничего страшного, – ответил он. – Я пошутил. Но если отвечать на ваш вопрос серьезно, Кэрол, то проблемой было не заикание.

Ави опустил голову.

– Почему я так уверен? – вскоре продолжил он, снова посмотрев на остальных. – Потому что я два раза пытался покончить с собой уже после того, как практически справился с заиканием.

Из комнаты словно разом откачали весь воздух.

– Первый раз – таблетки, второй раз – бритва, – сказал он, прикрыв глаза. – Во второй раз мама нашла меня на полу ванной комнаты в луже крови.

Ави помотал головой, прогоняя прочь воспоминания о попытках самоубийства, и посмотрел прямо в глаза Кэрол.

– Итак, Кэрол, – сказал он, – причиной моих проблем стало не заикание. В моем сердце была война – оно воевало со мной самим, с другими, с миром. Я пользовался заиканием как оружием в этой войне и дошел до того, что мои чувства и восприятие искривились и мне пришлось искать себе оправдание. Вот в чем была моя проблема. И я не смог справиться с ней, пока не избавился от потребности в самооправдании.

– Как? – тихо, почти шепотом, спросила Кэрол.

Ави улыбнулся ей.

– Это, Кэрол, мы обсудим завтра.

– То есть вы вот так все и оставите? – воскликнул Лу. – Сказали нам, что два раза попытались покончить с собой, а теперь мы просто разойдемся отдыхать?

Ави усмехнулся.

– Хотите узнать об этом подробнее?

– Ну, не знаю, – Лу пошел на попятный. – Может быть.

– Подробнее я расскажу завтра, – обещал Ави. – Но в оставшиеся у нас примерно сорок минут лучше будет еще раз вспомнить обо всем, что мы узнали сегодня. Это поможет нам продолжить обсуждения завтра, уже лучше все понимая.

Во-первых, мы обсудили два способа бытия: один – когда в сердце война, и мы смотрим на других как на объекты, другой – когда в сердце мир, и мы смотрим на других как на людей. Еще мы узнали, что практически любые поступки – жесткие, мягкие, любые – можно совершать одним из двух этих способов. Я задам вам два вопроса: если мы можем совершить практически любой поступок вне зависимости от того, что в нашем сердце – мир или война, нужно ли нам вообще беспокоиться о нашем способе бытия? Важно ли это?

– Да, – сказала Кэрол. – Это, несомненно, важно.

– Почему? – спросил Ави. – Почему вы считаете, что это важно?

– Потому что я сама видела, как воюющее сердце может все разрушить.

Ави промолчал, ожидая продолжения.

– После того как у нашего сына Кори начались проблемы, внешне я относилась к нему хорошо, но это было неискренне. И из-за этого кое-что изменилось во мне. Во-первых, я начала прятаться в ящик «Я заслуживаю», который заставлял меня думать, что я добра и мила к нему, а он ужасно относится и ко мне, и ко всей семье. И Кори знает, что я так думаю. Он много раз мне на это указывал. Хотя я каждый раз все отрицала, – робко добавила она. – А еще в последние несколько лет я постоянно чувствовала угрызения совести, потому что знала, что на самом деле не люблю Кори, хотя и притворяюсь, что это не так.

Кэрол ненадолго замолчала, ее глаза вдруг наполнились слезами.

– Ни одна хорошая мать так не поступает, – сдавленным голосом проговорила она, смахивая слезы, и покачала головой. – Ни одна хорошая мать.

Она снова замолчала.

– По-моему, я заодно забралась еще и в ящик «Я хуже» – стала считать себя плохой мамой.

– Ты слишком сурова к себе, – сказал Лу. – На самом деле Кори просто ужасно трудный ребенок. Ты не виновата.

– Смотря что ты имеешь в виду, Лу, – Кэрол уже пришла в себя и говорила спокойно. – Я понимаю, что не несу ответственность за все, что сделал он. Но я несу ответственность за то, что делаю я.

– Да, но ты же делала ему только хорошее, – возразил Лу. – Это я с ним вел себя как сволочь.

– Лу, неужели ты не понимаешь? Мы говорим о более глубоких вещах – не только о том, что я сделала или не сделала. Да, я готовила ему еду и стирала одежду. Я стояла и покорно выслушивала его оскорбления и так далее. Но это лишь то, что видно на поверхности. Пока я строила из себя пацифистку, мое сердце было готово убить его на месте. И тебя тоже, – добавила она, – за то, что ты воевал с ним в открытую. Я тоже воевала, но так, что этого никто не замечал.

– Но кто не стал бы воевать в таких обстоятельствах? – спросил Лу.

– Но война ничего не решит, Лу! Вот в чем дело.

– Почему нет?

– Потому что тогда мы все обречены. Потому что это значит, что вся наша жизнь, даже наши чувства и мысли, контролируются и определяются другими. Что мы не несем ответственности за то, кем стали.

– Черт возьми, Кэрол, ты разве не понимаешь, что делает Кори? Он хочет, чтобы ты чувствовала себя виноватой за все, что он делает. Может быть, Кори все-таки тоже в ответе за это?

– Но в мире, который ты описываешь, Лу, он и не может быть в ответе. Если мы считаем, что на войну в чужом сердце нельзя реагировать иначе, как объявить войну в своем, как можно ожидать или требовать, чтобы он вел себя с нами как-то иначе, если наши сердца тоже воюют?

– Но он все это начал! – закричал Лу. – Мы всегда обеспечивали его всем необходимым! Это он виноват! А ты хочешь дать ему соскользнуть с крючка и взять все на себя. Я этого не позволю!

Кэрол глубоко вдохнула, шумно выдохнула и вздрогнула, словно ее ударили. Она опустила голову и закрыла глаза, ее лицо вытянулось от боли.

– Чего вы боитесь, Лу? – спросил Юсуф.

– Боюсь? Я ничего не боюсь, – ответил Лу.

– Вы сказали «Я этого не позволю». Чего вы не позволите?

– Я не позволю мальчишке разрушить мою семью, да еще и так, чтобы ему это сошло с рук!

Юсуф кивнул.

– Вы правы, Лу. Этого позволять нельзя.

Такого ответа Лу не ожидал.

– Но Кэрол говорит совсем не об этом. Она ни слова не сказала о том, что Кори все должно сойти с рук. Она говорила только о том, что не должно сойти с рук ей самой.

– Ну нет. Она винит себя в том, в чем на самом деле виноват Кори.

– Например? Она что, сказала, что виновата в том, что он ворует и принимает наркотики?

– Нет, но она говорит, что была плохой матерью, хотя на самом деле, если бы Кори был хоть сколько-нибудь хорошим сыном, он не заставил бы ее так думать.

– Она говорит именно о том, что Кори ее не заставлял, – сказал Юсуф.

– Что не заставлял?

– Не заставлял ее так думать.

– Нет, заставлял!

– Она так не говорила.

Лу повернулся к Кэрол.

– Слушай, Кэрол, – начал он. – Я знаю, ты расстроена, но не надо взваливать на себя еще и чужую ношу. Не надо делать чужие проблемы своими, вот и все.

Кэрол грустно улыбнулась Лу.

– Я знаю, Лу. Спасибо. Но Юсуф прав.

– В чем он прав?

– Что я несу ответственность не только за свои поступки, но и за свои чувства.

– Но ты бы так себя не чувствовала, если бы не Кори!

Она кивнула.

– Может быть, ты и прав.

– Вот видишь! – Лу тут же ухватился за эти слова. – Я об этом и говорю.

– Да, мне кажется, я понимаю, Лу. Но, боюсь, ты до сих пор так и не понял.

– О чем ты?

– То, что я бы так себя не чувствовала, если бы не Кори, еще не значит, что это он заставил меня так себя чувствовать.

– Ну нет, именно это оно и значит, – возразил Лу.

– Нет, Лу, не значит. Вот, что я хочу сказать: сейчас я себя так не чувствую. Да, Кори уже сделал то, что сделал, и я считала, что чувствую себя так из-за его поступков, – но сейчас я так себя не чувствую. А это значит, что не он заставил меня так себя чувствовать. У меня всегда был выбор.

– Но из-за него этот выбор сделать очень трудно! – настаивал Лу.

– Да, – вмешался Юсуф. – Скорее всего, так и есть, Лу. Но даже трудный выбор – все равно выбор. Никто, что бы он ни делал, не может лишить нас возможности выбирать свой способ бытия. Даже трудные люди – все равно люди, и мы всегда можем видеть в них людей.

– Ага, и позволить им нас сожрать, – пробормотал Лу.

– Он совсем не это имеет в виду, Лу! – взмолилась Кэрол. – Видеть в другом человека – это не то же самое, что быть с ним мягким. Вспомни Саладина. С миром в сердце можно даже вести завоевательные войны. Но ты это знаешь, Лу. Ты был здесь все время, как и я. Ты умный человек. А это значит, что если эти вопросы до сих пор остаются для тебя вопросами, значит, ты отказываешься слышать ответы. Почему, Лу? Почему ты отказываешься слушать?

Эта отповедь застала Лу врасплох. В другой ситуации он разгромил бы в пух и прах невыносимого умника с его замечаниями, который посмел бы так к нему обратиться. Но сейчас у него такого желания не было. Кэрол, мягкая, даже кроткая, еще никогда не критиковала его настолько прямо. Уж точно не прилюдно. А сейчас она отвечает на претензию Лу, что, мол, слишком легко дает другим соскользнуть с крючка, не давая соскользнуть с крючка самому Лу! Удивительно, но Лу пришлось признать, что самый мягкий и добрый человек из всех, кого он знал, только что преподал ему отличный урок жесткости. Он беспокоился из-за того, что эти курсы делают людей слишком слабыми и мягкими, но Кэрол прямо у него на глазах менялась в обратном направлении. «Некоторые методы самооправдания заставляют людей стать мягче, – вспомнил Лу. – Может быть, Кэрол как раз использовала эти методы? А теперь она выбирается из “ящика”, и это поможет ей чаще проявлять силу.

Но это не моя проблема, – мысленно усмехнулся он. – Если я и прячусь в каком-нибудь из этих “ящиков”, то явно в тех, которые заставляют меня стать жестче – очень жестким. – Он снова усмехнулся. – Так что если я выберусь из этой ловушки, то стану мягче».

Несмотря на все прозрения, эта мысль все равно беспокоила Лу.

– Лу, – послышался голос Юсуфа, вырвавший его из размышлений. – Вы в порядке?

– Да. Все хорошо.

Он наклонился к Кэрол.

– По-моему, я даже стал чуть лучше слышать, – шепнул он. «Черт возьми, – подумал он, – я становлюсь мягкотелым». Но почему-то это уже беспокоило его меньше, чем раньше.

– Итак, – продолжил Юсуф, оглядев комнату, – отвечая на вопрос Ави, Кэрол предположила, что фактор, лежащий глубже, чем наше поведение и поступки – наш способ бытия, – имеет очень большое значение. Вы согласны?

Вместе с остальными кивнул и Лу.

– Тогда у меня к вам другой вопрос. Если выбор способа бытия важен, как нам перейти от одного к другому? В частности, как мы переходим от мира к войне – вместо людей начинаем видеть объекты?

– С помощью самопредательства, – ответила Элизабет.

– Что это такое? – спросил Юсуф.

– Вы рассказали о нем в истории о Мордехае. Вы хотели помочь ему, то есть видели в нем человека, но затем отвернулись и начали придумывать отговорки, почему не должны ему помогать, и он превратился для вас в объект.

– Да, отлично, Элизабет, – сказал Юсуф. – Вы совершенно правы. Итак, самопредательство – попрание моих чувств к другому человеку – заставляет меня иначе смотреть на этого человека (или людей), на себя и на весь мир. Когда я, например, игнорирую желание извиниться перед сыном, я могу уверять себя, что на самом деле это он должен передо мной извиниться, или что он настоящая заноза в заднице, или что если я извинюсь, то он решит, что ему теперь вообще все можно. И так далее.

Проще говоря, – продолжил он, – когда я иду против своих чувств к другим, а также своих представлений о том, как себя с ними вести, я сразу же начинаю смотреть на мир так, чтобы оправдать мое самопредательство. В такие моменты я начинаю видеть и жить криво, и из-за этого мне необходимо оправдание – «юстировка».

– Но что, если у меня, допустим, изначально нет стремления кому-то помочь? – спросил Лу. – Сказать по правде, у меня это действительно случается нечасто. Это значит, что я не предаю себя?

– Возможно, – ответил Юсуф. – Но, возможно, это означает нечто совсем другое.

– Что?

Юсуф показал на Схему выбора.

– Как вы думаете, что произойдет, если я залезу в этот «ящик» своего отношения к Мордехаю, а потом так и не выберусь из него? – спросил он.

Сразу никто не ответил.

– Ничего не произойдет, – наконец сказал Лу. – Все останется как раньше.

– Да, Лу. То есть, можно сказать, я буду все время носить этот «ящик» с собой?

– Да, пожалуй, так и есть, – медленно проговорил Лу, пытаясь понять, что из этого следует.

Услышав ответ, Юсуф нарисовал на схеме еще одну стрелку, обозначающую «ящик, который забрали с собой».

– Итак, – продолжил Юсуф, – если я залезу в этот ящик и не вылезу из него, то заберу его с собой. А когда снова встречусь с Мордехаем, уже буду изначально сидеть в «ящике», верно?

Юсуф дождался понимающих взглядов остальных, затем продолжил:

– А если я уже сижу в «ящике», возникнет ли у меня желание помочь, когда я снова встречу Мордехая или кого-то еще, кого я отношу к той же категории?

– О, я понял, – сказал Лу. – Нет, не возникнет. Вы уже при встрече будете разгневаны и озлоблены. А в таком состоянии вам вряд ли захочется кому-то помочь.

– Именно об этом я и говорю, – согласился Юсуф. – Я могу сколотить «ящик» и побольше и поселиться в нем, видя оттуда других людей изначально только как объекты, и испытывая взрыв эмоций всякий раз, когда оправданиям, хранящимся внутри этого «ящика», что-то угрожает. Например, если я хочу, чтобы меня считали умным, я буду тревожиться всякий раз, когда моему интеллекту бросают вызов – например, когда меня попросят произнести публичную речь, или когда мне покажется, что другие меня оценивают. Если я считаю себя выше других, то, скорее всего, взорвусь гневом или презрением, если другие не будут признавать, что я лучше, или если мне покажется, что кто-то пытается выставить себя лучше меня. И так далее. Мне уже не нужно предавать свои чувства к другим, чтобы спрятаться в «ящик», потому что я и так уже в нем. Если я прячусь в «ящике», то постоянно ищу оскорбления в свой адрес и взрываюсь всякий раз, когда моим оправданиям что-то грозит.

– То есть вы хотите сказать, что если у меня нет подобных чувств и желаний, это может быть из-за того, что я уже прячусь в «ящике» – так сказать, таскаю все свои «ящики» с собой?

– Да, это один из возможных вариантов.

Лу задумался.

– У меня другой вопрос, – сказала Кэрол, поднимая руку.

– Пожалуйста.

– Моя проблема не в том, что у меня слишком мало желания кому-нибудь помочь. Я боюсь, что у меня таких желаний слишком много. И если честно, раздумывая над этим, я даже немного ошеломлена – мне кажется, что я обязана сделать столько всего, чтобы не предать себя.

– У меня тот же вопрос, – вставила Риа.

Юсуф кивнул.

– Тогда вы обрадуетесь, узнав, что на самом деле это значит совсем другое.

– Правда? – с надеждой спросила Кэрол.

– Правда. А чтобы понять, почему, давайте еще раз взглянем на Схему выбора. Обратите внимание на два элемента схемы. Во-первых, мы используем выражения «прислушаться к чувству» и «предать чувство», а не «сделать» и «не сделать» что-то. Также обратите внимание на слово «желание». Иными словами, «чувство», о котором мы говорим, сродни сильному желанию. Пока все понятно? – спросил он у Кэрол, прежде чем продолжить.

– Да. «Прислушаться», «предать», «желание» – я вижу эти слова.

– Теперь позвольте спросить: бывала ли такая ситуация, когда вам казалось, что вы должны что-то для кого-то сделать, но вам это не удалось? При этом желание помочь все равно не пропадало?

– Конечно, постоянно, – ответила Кэрол. – Именно об этом я и говорю.

Юсуф кивнул.

– А теперь давайте посмотрим, чем этот вариант отличается от моей истории. Хотел ли я все равно помочь Мордехаю, после того как не помог ему сразу?

Кэрол посмотрела на схему.

– Нет.

– Нет, не хотел. Вы совершенно правы. Смотрите, в чем разница: я начал с желания помочь, а закончил презрением. Вы начали с желания помочь и закончили тоже желанием помочь.

Юсуф помолчал, давая остальным возможность обдумать его слова.

– Да, в таких случаях вам не удается помочь, хотя это, конечно, было бы идеально, но у вас по-прежнему остается прежнее чувство или желание. Иными словами, вы по-прежнему хотите помочь. Полагаю, скорее всего, случилось как-то так: вам нужно было сделать много всего другого, и вам лишь не хватило сил или времени еще и на этот «идеальный» поступок. Я прав?

Кэрол кивнула.

– Такова жизнь, – пожал плечами Юсуф. – Такие моменты, когда некий поступок был бы идеальным, возникают постоянно. Неважно, удалось ли нам помочь другому: чтобы понять, предали мы себя или нет, нужно ответить на вопрос, продолжаем ли мы испытывать желание помочь.

– Так, похоже, я поняла, – сказала Кэрол. – Вы хотите сказать, что главное – прислушиваюсь ли или я к своему желанию помочь, а не то, совершила я какой-то конкретный поступок или нет?

– Да, Кэрол, именно это я и хочу сказать. Именно поэтому на Схеме выбора записаны слова «прислушаться» и «предать», а не «сделать» и «не сделать».

Кстати, – продолжил Юсуф, – из этого же следует, что я могу на самом деле вести себя так, как считаю идеальным, даже не вылезая из «ящика». Вернемся снова к ситуации с Мордехаем. Давайте предположим, что после того, как я спрятался в свой «ящик», я увидел кого-то знакомого и, устыдившись и не желая показаться бесчувственным в его глазах, повернулся и помог Мордехаю собрать монеты, безмолвно возмущаясь тем, что меня заставили это сделать. Видел бы я в этом случае в нем человека, когда помогал ему?

– Нет.

– Вернулось бы ко мне желание ему помочь?

– Нет, не вернулось.

– Значит, прислушался бы я к своему желанию помочь или предал его?

– Предали, – сказала Кэрол. – Ладно, я поняла. Дело не только в поведении, правильно? Все намного глубже.

– Именно. В моем сердце не было бы мира, даже если бы я в открытую помогал ему, а это говорит о том, что я предал свое изначальное желание помочь.

Кэрол вздрогнула и закусила губу.

– Тогда у меня еще вопрос.

– Пожалуйста.

– Ситуация, которую вы описали – «я все равно хочу помочь, даже когда не могу» – объясняет некоторые мои переживания, но и все.

– Продолжайте, – сказал Юсуф.

– Ну, во многих случаях, когда мне не удается помочь, я не могу оставаться спокойной. Если честно, иногда я просто горю изнутри. Я раздавлена стрессом и тревогой из-за того, что не могу помочь. Это чувство пожирает меня, я не могу расслабиться и успокоиться. Например, когда у меня дома не убрано. Если мы пригласили гостей, а я не успела убраться, я сама не своя.

– Ах, – ответил Юсуф. – Получается, в таких случаях вы тоже прячетесь в «ящик», правильно?

Кэрол кивнула.

– Возможно, так оно и есть. Конечно, точно знать можете только вы, но, похоже, у вас очень развита матрица «Меня должны считать таким». Может быть, вы хотите, чтобы вас считали идеальной помощницей, или заботливой, или эдакой суперженщиной. Любые «ящики» «Меня должны считать таким», в которые вы прячетесь, скорее всего, все удлиняют и удлиняют списки обязательств, которые, как вам кажется, вы должны на себя брать, и лишают вас покоя, если все эти обязательства выполнить не удастся.

Кэрол слегка осела на стуле.

– Вы в точности описали меня, – проговорила она. – Я именно такая.

Она посмотрела на Юсуфа.

– Так откуда они берутся?

– Откуда берется… что?

– Эти «ящики». Ну, «Меня должны считать таким» и прочие.

– Давайте снова посмотрим на Схему выбора, – сказал он.

Показав на нее, он продолжил:

– В какой момент этой истории у меня появился «ящик» – неважно, какой: «Я лучше», «Я заслуживаю», «Я хуже» или «Меня должны считать таким»?

– После того как вы предали свое чувство.

– Именно. Мы создаем свои «ящики» всю жизнь, когда делаем выбор. Каждый раз, когда мы решаем отдалиться от другого и обвинить его, нам необходимо оправдать свои действия, так что мы начинаем сколачивать «ящик» самооправдания, и его стенки постепенно становятся все толще.

– Но почему у меня, в отличие от остальных, появился именно «ящик» «Меня должны считать таким»? – спросила Кэрол.

– Хороший вопрос, Кэрол, – сказал Юсуф. – Если вы похожи на большинство людей, то во всех ваших «ящиках» содержатся элементы всех четырех рассмотренных нами типов оправданий.

– Я, похоже, чаще попадаю в категории «Я хуже» или «Меня должны считать таким».

– А я наоборот, – вставил Лу. – «Я лучше» и «Я заслуживаю», только так.

– Какая неожиданность, – пошутила Гвин.

– Мы просто в шоке, – согласилась Элизабет.

– Не хотел вас разочаровывать, – парировал Лу. – Вы же именно это ожидали от меня услышать.

– Так почему же у меня и Лу «ящики» разные? – спросила Кэрол, возвращаясь к теме.

– Если говорить о «ящике», – ответил Юсуф, – то не стоит слишком увлекаться категориями. Это только лингвистические инструменты, которые помогают нам чуть точнее рассмотреть вопрос о поиске оправданий. Разница между ними по большей части искусственная. Я имею в виду, что сходств между нами больше, чем различий. Между вами, Лу и всеми остальными жителями планеты есть кое-что общее: потребность в самооправдании, которая развилась после череды самопредательств, на которые вы пошли в своей жизни. Мы оправдываем себя по-разному только потому, что в каждой отдельной ситуации ищем самые легкие оправдания. Например, если бы я рос в среде, где меня постоянно критиковали и многого от меня требовали, то мне сравнительно легче было бы найти убежище в ящиках «Я хуже» или «Меня должны считать таким». Если же, с другой стороны, вы росли в богатой семье или в атмосфере ханжества, то вас скорее притянет к ящикам «Я лучше» и «Я заслуживаю», и так далее. Впрочем, в такой обстановке легко сколотить и ящик «Меня должны считать таким».

Но ключевая идея здесь одинакова для всех нас: мы все ищем оправдания своим поступкам, и нам все равно, где именно его искать. И поскольку поиск оправданий – это действие, его можно отменить. Неважно, какое оправдание мы себе находим – «Я хуже» или «Я лучше»: мы все можем достигнуть такого состояния, в котором нам вообще не понадобится оправдание. Мы можем найти путь к миру – глубокому, долгому, настоящему миру – даже если вокруг нас бушует война.

– Как? – спросила Кэрол.

– Как уже сказал Ави, эту тему мы рассмотрим завтра. А ваше вечернее задание – подумать о том, какие «ящики» вы носите с собой и какими способами самооправдания чаще всего пользуетесь.

Еще я предлагаю вам задуматься о том, как ваш ящик – воюющее сердце, которое прячется внутри вас, – спровоцировал войну между вами и теми, кто вас окружает. Помните Схему коллизии? – спросил Юсуф, показывая на изображение конфликта между Ави и Ханной из-за газона.

Почти все кивнули.

– Поищите сегодня вечером этот же шаблон в своих жизнях, – сказал он. – Подумайте, как можете провоцировать в других то самое поведение, на которое жалуетесь, и какими матрицами-«ящиками» обоснована ваша реакция на ту или иную ситуацию. Попробуйте понять, какие именно способы самооправдания вы ищете.

Юсуф оглядел собравшихся.

– Короче говоря, мы сегодня предлагаем вам рассмотреть свои битвы и поразмыслить над своими войнами. Если использовать в качестве метафоры конфликт на Ближнем Востоке, то все мы в разных областях жизни немного палестинцы или израильтяне. И ни нам, ни нашим близким не будет на пользу считать, что мы лучше. Доброго вам вечера.

Лу так и не смог толком заснуть той ночью. Он все ворочался в постели, а в голове его раз за разом прокручивались ошибки, совершенные в последние тридцать лет. Он считал Кори объектом – этого отрицать нельзя. Его сердце вскипало от гнева при одном только воспоминании о младшем сыне. Но этой ночью Лу ощутил новое чувство: желание избавиться от боли, которую чувствовал из-за Кори, а не избавиться от самого Кори. Он хотел вернуть себе сына. Или, если точнее, он хотел снова стать отцом Кори.

Если уж говорить о боли, то еще сильнее он терзался из-за того, что выгнал Кейт. Вспоминая тот бунт в зале заседаний, он слышал свои слова, видел, как хмурит лоб. Он вел себя как ребенок! Он не мог позволить себе потерять Кейт, но гордость заставила его на всех парах нестись в пропасть и помешала увидеть истину, которая, судя по всему, была очевидна буквально всем: главной движущей силой всех успехов компании «Загрум» была Кейт, а не Лу. «Как я мог быть таким слепым? Что мне делать? Как мне спасти компанию?»

К утру, когда уже начало светать, его мысли и его боль ушли в совсем другом направлении. Кэрол (которая, кстати, спокойно спала) вот уже тридцать один год посвящает ему всю свою жизнь, а взамен получила от него слишком мало. Они познакомились на танцах в Сиракузском университете. Кэрол пришла на свидание с одним из друзей Лу. Лу в тот вечер был один, но не мог отвести от нее глаз. В начале вечера он еще раздумывал, можно ли отбивать девушку у друга. Но к концу вечера вопрос стоял уже по-другому: как именно это сделать?

В следующие месяцы Лу понял, что Кэрол может быть очень разной. С одной стороны, она была дружелюбной и общительной – легко могла рассмеяться, всегда имела наготове какой-нибудь остроумный ответ. Короче говоря, она была веселой. С ней было весело общаться, шутить, просто быть рядом. С другой стороны, она была очень осторожной. Кэрол была послушной дочерью проповедника, и ее учили не доверять мужчинам и их намерениям. Ее отец любил приглашать всех ее ухажеров в подвал своего дома, чтобы «посмотреть коллекцию его поездов». Спустившись туда, он, не включая света, угрожал им, что на куски их разорвет, если они сделают с его дочерью хоть что-то неприличное. Лу, конечно же, тоже пришлось выслушать эту лекцию. На мальчишек-школьников, которые жили в одном городе с проповедником, она, несомненно, производила неизгладимое впечатление. Но вот для первокурсника колледжа, который никак не был связан ни с религиозной общиной отца Кэрол, ни с самой религией, лекция стала лишь практическим препятствием. К тому времени он уже влюбился в Кэрол Джеймисон по уши. А теперь он знал, что прежде чем Кэрол ответит взаимностью, нужно добиться одобрения мистера Джеймисона.

Он провел немало времени в компании ее отца и его «поездов».

Из-за свиданий с Кэрол и поучений ее отца начала страдать успеваемость Лу. Но назад дороги уже не было. Он все равно думал о Кэрол и на занятиях, и когда делал домашние задания, так что пытаться как-то спасти оценки, отказавшись от нее, было бесполезно. В конце концов Лу, которого растили невоцерковленным христианином, сумел завоевать доверие набожного отца Кэрол и сделал ей предложение. И вот тогда Лу узнал, насколько Кэрол на самом деле независима. Да, возможно, она и относилась к мужчинам так же настороженно, как ее отец, но вместе с тем она не слепо доверяла его мнению. Когда Лу впервые сделал ей предложение, она сказала, что ей нужно подумать. Он пять месяцев хранил у себя кольцо, прежде чем она наконец позволила надеть его себе на палец. Этот момент навсегда остался в памяти Лу: «Да, Лу, я выйду за тебя замуж», – внезапно сказала она ему в машине, когда они ехали дождливым воскресным днем с церковной службы.

– Что, прости? – не сдержавшись, выпалил Лу.

– Я выйду за тебя замуж, Лу. Я посвящу свою жизнь тебе и нашей семье.

Так и случилось.

Вспоминая об этом, Лу понял, что не ответил взаимностью на эту безграничную преданность. О нет, он никогда не заглядывался на других женщин. Прелюбодеяние не было его пороком. Нет, его проблемой была не кратковременная страстная любовь к другим, а непреходящая страстная любовь к самому себе – к своему успеху, к высокому положению в мире.

Все началось довольно невинно, когда он решил записаться в морскую пехоту и отправиться воевать во Вьетнам. Он начал раздумывать над этой идеей, пока Кэрол размышляла над его предложением женитьбы. Может быть, он так поступил из страха, что ему откажут, может быть – из страха перед публичным конфузом после того, как она ему откажет, может быть – из искреннего пылкого патриотизма, но Лу записался добровольцем в армию за два дня до того, как Кэрол застала его врасплох своим согласием. Обвенчались они лишь пять лет спустя.

Свадьба состоялась двадцать пять лет назад. Первый ребенок, дочь Мэри, родилась меньше чем через год, затем примерно через два года появился Джесси. Вскоре после этого «родилась» первая компания Лу, а вместе с ней – одержимость работой, из-за которой Кэрол пришлось играть роль матери-одиночки – по крайней мере, с эмоциональной точки зрения, если не с физической. Навестить в роддоме Кэрол и их третьего ребенка Кори Лу приехал даже не на следующий день после родов. «Встречу в Нью-Йорке не получилось отложить», – объяснил он. Встречи никогда не получалось отложить. Хотя от Уолл-стрит до Йельского госпиталя ехать на машине всего полтора часа.

Кэрол страдала от его отсутствия, но к тому времени начала уже к нему привыкать. Лу не нравилось, когда ему говорили, что и когда делать, так что за годы совместной жизни она научилась не просить у него слишком многого. Семья – точнее, то, во что превратилась семья, – не распалась только благодаря противоречивому сочетанию ее качеств: горячей преданности и несгибаемой независимости. Он побледнел, вспомнив, как лет через десять после свадьбы, когда Кэрол попросила его что-то сделать, он попросил ее зайти с ним в гардеробную. Она не совсем поняла, зачем, но кротко последовала за ним. Потом Лу попросил ее надеть его брюки. Она озадаченно посмотрела на него, но сделала, как он просил.

– Так вот, Кэрол, – сказал он, – что ты можешь сказать об этих брюках?

– Они мне слишком большие, – ответила она. Брюки действительно были ей велики на несколько размеров.

– И никогда не забывай об этом! – с нажимом сказал Лу. Он говорил не только и не столько о размере талии, сколько о намного большем грузе ответственности, который, как казалось Лу, он нес на себе.

Снова пережив это воспоминание, он вздрогнул. Если бы отец Кэрол был все еще жив, он бы определенно отправил Лу на новую встречу со своими «поездами» в подвале.

Эти мысли не покидали Лу и наутро, когда они с Кэрол, не сказав друг другу ни слова, сели в машину и поехали обратно в лагерь «Мориа». Когда они были уже неподалеку от офисного здания, Лу понял, что не может больше молчать.

– Кэрол, прости меня, – сказал он. – Мне очень жаль.

– За что?

– За все. – Он печально покачал головой. – За то, что не любил тебя так, как ты того заслуживала. Что не был для тебя такой же опорой, какой ты всегда была для меня.

Около минуты Кэрол ничего не говорила. В уголках ее глаз появились слезы.

– Ты был моей опорой, Лу, – наконец сказала она. – Иногда ты был далеко от меня, это верно. Но ты всегда возвращался домой, ко мне. Многим женщинам не так повезло, как мне. Немногие могут с уверенностью сказать, что никогда не беспокоились, но я никогда не боялась, что ты бросишь меня, Лу. Чему бы ты еще ни посвящал свою жизнь, я всегда знала, что ты верен и мне тоже.

– Но этого «тоже» вообще не должно было быть, – возразил Лу. – Этого недостаточно.

Он сжал зубы.

– Я наверстаю упущенное. Обещаю тебе.

Через несколько мгновений Кэрол ответила:

– Ты не единственный, кто должен извиниться.

– О чем ты?

– Ты знаешь, о чем я, – ответила она. – Да, я всегда была рядом с тобой, твоей опорой, но вот мое сердце было рядом не всегда. Я много лет безмолвно осуждала тебя.

– Но ты имела на это полное право, – заступился за нее Лу. В конце концов, это же чистая правда…

– Правда? – Она повернулась к нему. – Чем больше я зацикливалась на том, что мои потребности не удовлетворены, тем больше становились эти потребности, и в конце концов я перестала чувствовать, что нужно другим – тебе, Кори.

– Ну вот, опять ты занялась самобичеванием, Кэрол.

– Нет, Лу, самобичеванием я занимаюсь уже много лет. Сейчас я наконец-то заметила свою внутреннюю войну.

– Но ты же только тем и занималась все эти годы, что удовлетворяла чужие потребности, Кэрол. Ты вообще не жила для себя.

Кэрол слабо улыбнулась.

– Да, я говорила себе то же самое, Лу, но это неправда. Сейчас я это понимаю. Я ненавидела тебя, Лу, – добавила она.

Эти слова потрясли его.

– Ненавидела… меня? – запинаясь, переспросил он.

– Я постоянно осуждала тебя. – Она сделала небольшую паузу, потом продолжила: – Я прилежно работала по дому? Да. Но это было только внешнее поведение, понимаешь? Каждый раз, делая уборку, я все глубже погружалась в жалость к себе. И я уже не один год корю себя за то, что мои чувства к тебе совсем не такие, какими должны быть. Настоящий порочный круг.

Лу не знал, что и сказать.

– И что ты будешь делать?

– Не могу сказать точно. Надеюсь, сегодня мне с этим помогут.

Лу и Кэрол снова замолчали. Через пару минут их машина остановилась возле лагеря «Мориа».

Пришло время глубокого погружения.

– Ну что, как у всех прошел вечер? – спросил Ави с широкой улыбкой, когда группа родителей расселась по своим местам.

Лу огляделся и с удивлением понял, что чувствует себя в комнате как дома, словно среди друзей. «Да, вот кем они для меня стали, – подумал он. – Петтис – собрат-ветеран, у которого всегда ясный ум. Элизабет – чопорная британка с тонким чувством юмора, неожиданно честная перед собой. Риа и Мигель – странная парочка, которая постоянно воюет из-за посуды. Тихие, скромные родители Дженни – Карл и Тери. И Гвин – такая же непримиримая, как я сам, которая обвинила меня в расизме». Лу усмехнулся, поняв, что рад видеть даже Гвин.

– Что смешного, Лу? – спросил Ави.

– О, ничего, – улыбнулся он. – Я просто рад видеть всех этим утром, вот и все.

– Даже меня? – криво усмехнулась Гвин.

– Особенно вас, Гвин, – засмеялся Лу.

Сейчас, в приятной обстановке, легко было забыть, сколько же всего изменилось всего за один день.

– Итак, вопрос сегодняшнего дня: как нам выбраться из «ящика»? Как сделать так, чтобы наши сердца повернулись от войны к миру? – объявил Ави.

– Это хорошо. Мне очень хочется узнать ответ, – сказал Лу.

– На самом деле, Лу, вы уже проверили этот ответ на практике, – ответил Ави.

– Мне так не кажется, – усмехнулся Лу.

– А зря. Только сравните: как вы видите остальных и что о них думаете сегодня, и как вы видели их и что о них думали вчера с утра.

Лу показалось, словно кто-то включил над ним яркий свет, без которого он уже давно привык обходиться. Его мысли и чувства по поводу собравшихся в этой комнате изменились, это было очевидно. Но как?

Лу попытался выразить свой внутренний вопрос словами:

– Вы правы. Сегодня утром я смотрю на остальных иначе. Но почему? Как?

– Вы не возражаете, если я расскажу вам историю? – спросил Ави.

– Пожалуйста.

– Помните, я рассказывал о своем заикании и попытках самоубийства?

Все кивнули.

– Я расскажу вам, что произошло. А для этого нам придется вернуться в 1973 год.

Ави начал мерить шагами комнату.

– 5 октября 1973 года я отметил пятнадцатый день рождения, – начал он. – На следующий день был Йом-Киппур, или День Всепрощения, самый важный праздник еврейского календаря. В Израиле это день поста и молитв, день, в который все – даже военнослужащие – собираются дома или в синагогах для отправления религиозных обрядов.

Египет и Сирия в тот день внезапно напали на Израиль ровно в два часа дня: Египет с юга, Сирия с севера. Я никогда не забуду пронзительного визга сирен, которые призывали молившихся резервистов на сборные пункты. Мой отец, тоже военный запаса, через несколько минут выбежал из нашего дома в Тель-Авиве. Его отряд отправили на север, сражаться с сирийцами возле Голанских высот.

Больше я его никогда не видел.

Ави немного помолчал, затем продолжил:

– В детстве мне много рассказывали о том, как «Давид победил Голиафа» в Шестидневной войне, так что я думал, что он на этой неделе уже вернется. Но он погиб через три дня под минометным огнем – стал одной из многочисленных жертв битвы в Долине слез. Какое подходящее название, а?

Моим лучшим другом был израильский араб по имени Хамиш. Наши отцы работали в одной компании. Мы познакомились на мероприятии, которое компания устроила для семей сотрудников. Он жил в Яффе, недалеко от моего дома на юге Тель-Авива. Мы при любой возможности гуляли вместе.

Из всех ребят, с которыми я общался в детстве, Хамиш был единственным, кто никогда не смеялся над моим заиканием. Дело было даже не только в том, что он не подтрунивал надо мной: я знал, что и в глубине души он ничего плохого обо мне не думает. В конце концов, что такое несколько неуклюжих слов, которыми обмениваются друзья?

Когда Хамиш узнал, что случилось с моим отцом, он пришел, чтобы оплакать его вместе со мной. Но я разозлился и прогнал его. Я никогда не забуду эту сцену: Хамиш стоит с опущенной головой возле моей двери, а я осыпаю его кое-как произнесенными ругательствами и виню его в смерти отца. Я винил его, моего лучшего друга детства и товарища по играм. Он убил отца – он и те, кто верили в то же, что и он, и выглядели как он. Я так ему и сказал.

Я трясся от ярости, а он, так и не подняв головы, отошел от моей двери, отвернулся и, не сказав ни слова, печально ушел вниз по улице. Ушел навсегда.

Я неожиданно потерял сразу двоих из тех людей, что были для меня важнее всего. Один – еврей, которого убило арабское оружие, другой – араб, отступивший под градом словесных пуль еврея.

Была в этой ситуации, конечно, и еще одна жертва. Как мы уже знаем, отказ видеть в другом человека нуждается в серьезном оправдании. Я начал в своем воображении уничтожать большую часть человечества. Арабы виделись мне кровососами, трусами, ворами, убийцами – псами, которые заслуживают смерти и которые живы лишь благодаря доброй воле израильтян. Лишь много лет спустя я понял, что когда я обесчеловечиваю другого, я обесчеловечиваю само понятие человечности – и самого себя. Моя ненависть к арабам превратилась к ненависть ко всем евреям, которые не ненавидели арабов так же сильно, как я, и в конечном счете переросла в ненависть к себе, из-за которой я едва не умер в луже крови на полу ванной комнаты в Темпе, штат Аризона.

Но именно так я познакомился с Юсуфом.

Мама перепугалась, увидев, до каких глубин я опустился после смерти отца, и летом 1974 года отправила меня в Соединенные Штаты пожить с ее братом. Именно там я научился ненавидеть еще две группы людей: во-первых, религиозных евреев в лице моего набожного дяди, который настаивал, что нужно обращаться к Богу, хотя было совершенно очевидно, что Бог, если он и есть, не желает нас слушать, и, во-вторых, богатых американцев с их игрушками и техническими устройствами, которые искоса поглядывали на заикающегося подростка, которому приходилось носить кипу – это такая шапочка.

Я боролся со своим заиканием – то был акт выживания и самообороны – и мне наконец удалось научиться его сознательно контролировать незадолго до того, как я поступил в Университет штата Аризона. Но я был одинок – отрезан от человечества, которое ходило, ездило и говорило вокруг меня, со всех сторон. Я был одинокой душой.

Вы, наверное, подумали, что это хотя бы помогало мне получать хорошие оценки, – усмехнулся он, слегка разбавляя напряжение, – потому что у меня было много времени на учебу. Но как и многие одинокие люди, я на самом деле думал о других намного больше, чем те, кто жили ради общения. Видите ли, я никогда не был по-настоящему один, даже когда запирался у себя в комнате. Даже тогда я думал об отце, моем народе, арабах, Хамише. Все, кого я ненавидел, также всегда были со мной, даже когда я был один. Иначе быть не могло: я обязан был помнить, кого и почему ненавижу, чтобы держаться от них подальше.

После второй попытки самоубийства и краткого пребывания в больнице меня выписали, и я задумался о будущем. Тогда оно казалось мрачным. После первого курса мне дали испытательный срок, а на втором курсе мои оценки стали еще хуже. Я думал, что меня выгонят. В начале мая мне пришло письмо из ректората – я думал, что это был приказ об отчислении.

Но нет. На самом деле это был последний спасательный круг, который мне бросили. Меня пригласили записаться на сорокадневную программу выживания, которую возглавлял один из преподавателей университета – араб по имени Юсуф аль-Фалах.

Ави протянул руку в сторону Юсуфа; тот едва заметно кивнул.

– И, конечно же, я сразу понял, что ни за что туда не запишусь, – продолжил Ави. – Пусть лучше меня отчислят, чем заставят провести сорок дней и ночей с разжигателем ненависти – поскольку я сам был разжигателем, я думал, что и он такой же. Я так и сказал маме, которая к тому времени уже тоже перебралась в Штаты.

«Ты запишешься в эту программу, Ави, – накричала она на меня, – или ты больше мне не сын. И не думай, что я это не серьезно, – сказала она. – Ты уже дважды попытался уйти из моей жизни, и что-то, поселившееся в тебе, украло мальчика, которого я когда-то знала – собственно, знала еще четыре года назад. Так что я облегчу тебе задачу, Ави: если ты откажешься от этой возможности, от этого подарка, которого ты не заслуживаешь, из-за слепой неприязни к человеку, которого ты даже никогда не видел, то ты мне больше не сын. И уж точно ты не будешь сыном своего отца».

Ави замолчал и глубоко вздохнул.

– И я записался в эту программу, – сказал он. – Я отправился в поход вместе с моим врагом.

Остальные ждали, что он скажет дальше.

– И что произошло? – спросила Гвин.

– Ты не против? – обратился Юсуф к Ави.

– Нет, конечно, – сказал Ави. – Продолжай, пожалуйста.

Юсуф вышел на середину комнаты.

– Чтобы вы примерно представили себе, что произошло потом, я сначала расскажу вам о том, что случилось здесь вчера с Дженни, дочерью Карла и Тери.

«Дженни!» – подумал Лу. Он поверить не мог, что просто забыл о ней.

– Карл, Тери, – сказал Юсуф. – Можно я расскажу всем, как вы привезли сюда Дженни?

Карл заерзал на стуле, когда все взгляды обратились к нему, но ответил:

– Нет, не возражаю.

– Вы точно уверены?

– Да, говорите.

– Тери?

– Я тоже не против.

– Ну хорошо, – начал Юсуф, повернувшись к остальным. – Когда Дженни вчера с утра села в машину родителей, она еще не знала, что ее везут на коррекционную программу. Вы знаете, что мы против этого, но такое все равно случается. Еще в машине сидел брат Дженни. Он держал Дженни, чтобы она не выскочила из машины прямо на ходу, когда ее родители сообщат ей эту новость. Вы, конечно же, видели, в каком состоянии была Дженни, когда вырвалась из рук брата и убежала на другую сторону улицы. Возможно, вы не все заметили, что она была босиком. Это не настолько жизненно важно в девять утра. Но вот когда аризонское солнце начинает разогревать мостовую, это уже совсем другое дело. Даже в апреле.

Как я уже говорил вчера днем, Дженни сбежала вскоре после того, как началась наша встреча, и двое наших молодых сотрудников отправились за ней. Я хочу вам рассказать о том, что произошло в те несколько часов, что они следовали за ней.

– Несколько часов? – переспросил Лу.

– Да. Молодых людей, которые следовали за ней, зовут Мэй Ли и Майк. Они раньше тоже проходили программу обучения в нашем лагере, а теперь работают у нас. Мэй Ли двадцать лет, Майку двадцать два.

Собственно говоря, они сегодня здесь, с нами, – добавил он, показывая рукой в дальнюю часть комнаты.

Вся группа тут же повернула головы.

Мэй Ли и Майк, одетые в поношенные штаны цвета хаки и футболки, улыбнулись, поймав на себе взгляды. Майк снял с головы бандану и приподнял ее, как бейсболисты обычно приподнимают кепки. Мэй Ли застенчиво помахала рукой.

– Вы не могли бы выйти сюда и рассказать, что случилось вчера? – спросил Юсуф.

Они улыбнулись, кивнули и прошли к нему.

– Так вот, – начал Майк, – Дженни сбежала минут через пятнадцать после того, как вы зашли сюда. У нее была фора в несколько кварталов, когда Мэй Ли и я последовали за ней. Догнав Дженни, мы стали звать ее, но она наорала на нас, а потом начала кричать, что родители предали ее… Простите, – обратился он к Карлу и Тери, поняв, что только что сказал. Он поежился и опустил голову, извиняясь.

Карл покачал головой и отмахнулся, слегка двинув запястьем.

– Ничего страшного, – сказал он.

– Дженни плакала, – продолжила Мэй Ли. – Что бы мы ей ни говорили, это не помогало, а может быть, ей даже становилось еще хуже. Она побежала еще быстрее, перепрыгивая через стены, чтобы оторваться от нас.

– Она бегунья. Занимается стипль-чезом, – сказала Тери, словно прося прощения.

– По ней видно, – засмеялась Мэй Ли. – Впрочем, мы старались не отставать.

– И продолжали с ней говорить, – добавил Майк. – Так продолжалось довольно долго – мы бежали за ней и пытались говорить. Но потом Мэй Ли кое-что заметила.

– Что? – спросила Тери.

– Что Дженни стерла ноги в кровь. Мы сказали ей, что можем позвонить кому-нибудь, и нам привезут обувь.

– И? – спросила Тери.

Майк покачал головой.

– Она послала нас к черту.

Тери вздохнула.

– Тогда Мэй Ли села на тротуар, – продолжил Майк, – и начала разуваться. «Возьми мои ботинки, Дженни, – сказала она. – Твоим ногам уже совсем плохо, а мои в порядке». Но Дженни назвала ее так, что я лучше не буду это здесь повторять, и побежала дальше.

Отец Дженни, Карл, обреченно покачал головой.

– Но ничего страшного, – продолжил Майк. – Мэй Ли все равно разулась.

Тери и Карл с любопытством посмотрели на них.

– И Майк тоже, – добавила Мэй Ли. – Сел, где стоял, и тоже снял ботинки. А потом мы попытались ее догнать.

– Босиком? – спросил Лу.

– Да, – ответила Мэй Ли.

– И долго вы за ней бегали?

– Ну, – сказала она, – еще часа три.

– Три часа! Босиком по асфальту? В Финиксе?!

– Да.

– Но зачем?

– В этом-то и весь вопрос, – вмешался Юсуф. – И готов поспорить, Мэй Ли и Майк тогда и сами не смогли бы на него ответить. Они просто знали, что нужно поступить именно так.

– Но это же бессмысленно, – возразил Лу. – Она все равно не взяла их обувь. Они только еще и себе ноги стерли.

– На самом деле, – ответил Юсуф, – в их действиях было больше смысла, чем в любых других. И хотя, конечно, они доставили себе немалые неудобства, их поступок помог им добиться очень важного результата.

– И какого же? Какого результата?

– В самом деле, какого?

– Нет, серьезно: чего они добились? – настаивал Лу. – Да, они разулись – и чего хорошего они этим добились?

– Дело даже не в том, чего хорошего они этим добились, – ответил Юсуф, – а в том, что хорошее стало возможным.

– Ладно, хорошо. Что хорошее стало возможным?

Юсуф посмотрел на Мэй Ли и Майка.

– Хотите ответить на этот вопрос?

– Конечно, – ответила Мэй Ли и посмотрела на Лу. – На самом деле я не знаю точно, что хорошее стало возможным, мистер Герберт, – начала она.

«Откуда она знает, кто я такой?» – удивился Лу.

– Но я знаю, что произошло… с Дженни, – продолжила она. – Дженни сама, добровольно, решила записаться в программу. Готова поспорить, вы такого не ожидали.

– Не ожидал, – согласился Лу, удивленно подняв брови. – Как это случилось?

– Ну, через несколько часов мы наконец-то добрались до торгового центра. Там Дженни наткнулась на одну из своих подружек и начала ей рассказывать о том, что с ней сделали родители, и о программе, в которую они пытаются ее записать. Она сказала, что мы работаем на эту программу и что мы почти целый день ходим за ней.

Подруга посмотрела на ноги Дженни, потом на наши ноги – у всех нас они были стерты до крови, – и задала тот же вопрос, что и вы, мистер Герберт. «Босиком? Вы бегали по городу босиком?»

«Ага», – сказала Дженни и захихикала.

Тогда подруга посмотрела на нас, снова на Дженни и сказала: «Ну, не знаю, Дженни, вроде бы на вид неплохая программа. Может быть, тебе все-таки стоит попробовать?»

Мы немного поговорили все вместе, потом ее подруга ушла. Тогда Дженни повернулась к нам и сказала: «Ну ладно, расскажите мне про этот ваш лагерь “Мориа”».

Мы ответили на все ее вопросы. Рассказали о Юси и Ави, о диких местах, в которые мы отправляемся, о том, как сами добываем пропитание, о том, как это весело и интересно – и какими свободными мы себя чувствуем. Впрочем, насчет свободы она нам не поверила, – засмеялась Мэй Ли. – Но все равно слушала. И потом, когда мы еще поговорили, знаете, что она сказала?

Все внимательно ждали ответа.

– Она сказала: «Ладно, я пойду». И все. Особой радости она, конечно, не испытывала. По-моему, скорее, просто смирилась. Но она пошла сама. И когда мы снова приехали сюда и остановились на парковке, Дженни сказала: «Извините за все, что я вам сегодня наговорила. И за ваши ноги». Она искренне просила прощения. Я видела слезы в ее глазах.

Итак, мистер Герберт, связано ли то, что мы разулись, с тем, что Дженни сейчас в безопасности и добровольно согласилась отправиться в поход? Я не могу сказать точно. Об этом нужно спросить ее саму. Но одно я знаю точно. Я знаю, что эта пробежка босиком значила для меня. Я присоединилась к Дженни в ее мире – именно так мы всегда пытаемся поступать. Мы даем людям пространство, чтобы помочь им выбраться из «ящика». Например, когда мы идем в поход и у ребят с собой нет ничего, кроме свертка с едой и пончо, у нас с собой тоже нет ничего, кроме такого же свертка с едой и пончо.

– Если только, – вставил Майк, – из соображений безопасности нам не требуется иметь с собой что-нибудь еще – например, радиопередатчик или аптечку.

– Верно, – согласилась Мэй Ли. – Небольшая разница все-таки есть. Но мы сводим ее к минимуму. Потому что если бы, скажем, у ребят не было никакой другой еды, кроме кукурузной муки, а я бы достала конфету и стала ее есть, какое бы я показала отношение к ним? Или если бы им пришлось спать на твердой земле, а у меня был с собой надувной матрас, какое бы я показала отношение к ним?

– Как к объектам, – послышался хриплый голос Мигеля, застав врасплох почти всех присутствующих.

– Верно, – сказала Мэй Ли. – Я бы считала, что лучше них и заслуживаю большего, чем они. Как думаете, как бы после этого ко мне стали относиться ребята?

– Точно так же, – снова ответил Мигель.

– Именно, – ответила Мэй Ли. – Разделяя с участниками все их тяготы, мы помогаем им, потому что не заставляем их сердца обращаться к войне.

– Итак, мистер Герберт, – продолжила Мэй Ли, снова взглянув на Лу, – изменил ли наш поступок что-то для Дженни? Не знаю. Но для меня он изменил все. Он помог мне сохранить мир в сердце. А вот это уже, возможно, что-то изменило и для Дженни. Как нам всегда говорят Юсуф и Ави, мы не можем быть миротворцами, если в наших собственных сердцах нет мира.

Лу сидел, пораженный. Перед ним стояла двадцатилетняя девушка, скорее всего, меньше двух лет назад окончившая школу, которая к тому же была когда-то малолетней хулиганкой. Но при этом она понимала жизнь так, как Лу и представить себе не мог.

– Спасибо вам, Мэй Ли и Майк, – сказал Юсуф.

Повернувшись к группе, он добавил:

– Как вы считаете, ваши дети сейчас в хороших руках?

– Еще в каких, – ответила Гвин. Остальные охотно согласились.

– Спасибо, – Лу кивнул Мэй Ли, потом Майку.

– Не за что.

– Итак, – продолжил Юсуф после того, как молодые вожатые ушли, – вы познакомились с нашим секретным оружием – молодыми ребятами из лагеря «Мориа», которые творят чудеса в жизни ваших детей. Я хочу обсудить кое-какие следствия из того, что они нам только что рассказали.

Большинство войн между отдельными людьми принадлежат к «холодной», а не «горячей» разновидности – например, стойкая неприязнь, затаенная на много лет злоба, ресурсы, которые «придержали», вместо того чтобы ими поделиться, помощь, которая не была предложена. Это акты войны, которые сильнее всего угрожают нам дома и на работе. И принципы, которые изложила Мэй Ли, применимы в этих условиях точно так же, как и в походах с вашими детьми. Давайте посмотрим, например, на работу. Подумайте о привилегиях, которыми вы наделяете себя, при этом заставляя подчиненных соответствовать другим стандартам: например, долгий отпуск, выделенное место на парковке, особые условия, публичное внимание, разница между усилиями, которые прилагаете лично вы, чтобы чего-то добиться, и усилиями, которые приходится прилагать остальным сотрудникам вашей организации. Какие из этих привилегий необходимы или неизбежны, а какие мы присваиваем себе, потому что считаем, что мы лучше и важнее других и заслуживаем особого отношения?

– Но что, если так оно и есть? – возразил, пусть и довольно добродушно, Лу.

– Вы действительно важнее других?

– Да.

– Тогда я задам себе вопрос: какие особые условия необходимы мне, чтобы выполнять мои жизненно важные функции, а какие являются просто потаканием личным капризам. Иными словами, какие из этих особых условий – конфеты и надувные матрасы, а какие – радиопередатчики и аптечки?

– Но почему такой вопрос вообще нужно задавать? – возразил Лу. – Если я работал всю жизнь, чтобы добиться того, чего добился, мне разве нельзя этому порадоваться?

Юсуф улыбнулся – ему явно нравился этот диалог.

– Можно, Лу. Конечно же, можно. В этом-то весь смысл, потому что все остальные тоже хотят порадоваться плодам своих трудов. Перед вами как перед лидером встает вопрос: сможете ли вы создать среду, которая приятна для ваших подчиненных так же, как для вас? Работу, которой они так же радуются, как вы, и которой так же верны, как вы? Лучшие лидеры – это те, за кем хотят следовать другие. Людей, за которыми другие следуют только потому, что их заставляют или вынуждают, называют иначе. Мы зовем их тиранами.

Тираны. Это слово прозвучало для Лу неприятно: именно так его назвал один из уволившихся директоров, Джек Тейлор. «Несомненно, Кори бы тоже сказал что-нибудь такое», – подумал он.

Лу не стал говорить, что любой, кто припаркуется возле офиса «Загрума», сразу поймет, на каком месте стоит машина Лу. Зайдя внутрь, он сразу поймет, какой кабинет, какой стол, какая мебель принадлежат Лу. И правила для Лу действительно отличались от правил, которым подчинялись все остальные. Другим сотрудникам, например, необходимо было получать от него одобрение на траты более 2000 долларов. А он мог тратить сколько угодно денег и когда угодно. «Но я же босс!» – заступился он за себя.

– Так что вы хотите сказать, Юсуф? – вызывающе спросил он. – Что я не заслуживаю никаких дополнительных благ за все, что я сделал? Ради всего святого, я построил эту компанию.

– Один?

– Простите?

– Вы построили эту компанию один?

– Нет, я не это имел в виду.

– Нет? Вы же так сказали.

– Но я не это имел в виду.

Лу с трудом подбирал слова.

– Я имел в виду, что возглавлял строительство. Если бы не я, ничего бы вообще не построили.

– Вы, несомненно, правы, Лу. Я в этом не сомневаюсь. И вот вам вопрос: что для вас сейчас важнее – хвастаться высоким положением, которое вы заслужили своим трудом, или же создать команду и организацию, которая переживет вас, превзойдет вас, станет расти дальше и в конечном счете будет благодарить и почитать вас? Чего вы хотите, Лу?

Этот вопрос снова вернул Лу в зал заседаний в день бунта совета директоров. Кейт Стинаруд, Джек Тейлор, Нельсон Мамфорд, Кирк Уэйр, Дон Шиллинг – тем утром Лу написал их некрологи, а вместе с ними, возможно, и некролог своему детищу, компании «Загрум». «Кого ты обманываешь? – поддразнил он себя. – Мы в свободном полете. Никто не будет благодарить меня и уж тем более почитать. В компании обожали только Кейт».

Кейт. Вспомнив ее имя, он вдруг посмотрел на нее совсем по-другому. «Она была “одной из нас”, – подумал Лу. – Вот почему все ее обожали. И следовали за ней. Она не считала себя лучше других – да, может быть, ей больше повезло, но она не была лучше».

– Черт меня дери! – выпалил Лу, качая головой. – Черт меня дери…

– Простите? – спросил Юсуф.

– Я недавно уволил единственного человека в компании, который отказывался играть по тем же правилам, что все остальные, – начал Лу. Его глаза были подернуты дымкой. – Она обращалась со всеми одинаково. Я иногда с ума сходил, видя, как внимательно она относится ко всем сотрудникам – даже временным.

Лу помолчал.

– Однажды я даже увидел, как она помогает уборщикам прибираться в столовой, потому что народу не хватало. Я просто глазам не поверил. Мне казалось, что она зря тратит свое время и мои деньги. Но люди ее действительно обожали, – проговорил он, понимающе качая головой. – Еще она всегда демонстративно парковалась в самой дальней части стоянки. Говорила, что ей полезно ходить пешком.

Сейчас он понял, что дело было не только и не столько в пользе физических нагрузок.

– А теперь я остался с такими же людьми, как я, – продолжил он, – которые считают, что заслуживают только лучшего.

Он с отвращением покачал головой.

– У меня много лет было лучшее место на парковке, да и все остальное тоже было лучшее, если уж на то пошло. И посмотрите, до чего меня это довело. После того как я уволил Кейт и остальных, в компании начался кризис. Профсоюзы держат меня на прицеле, все нервничают, производительность упала, клиенты спрашивают, что происходят. А я торчу тут в Аризоне – отчасти из-за того, что обязан, отчасти – из-за того, что даже не представляю, как разгребать весь этот бардак в компании. А сейчас до меня дошло: бардак устроил я. Вот что вы пытались мне сказать: бардак – это я.

– Ну, на самом деле это сказали вы, – смущенно ответил Юсуф. – Я такого не говорил.

– Хорошо, давайте я это скажу, – проворчала Элизабет.

Лу погрузился в свои мысли.

– Неудивительно, что все любили Кейт и шли за ней, – продолжил он, обращаясь больше к себе. – Черт возьми, как же я ошибся.

– И что вы собираетесь с этим делать?

– Не знаю, – честно ответил он.

– Может быть, Кейт вам что-то посоветует? – спросил Юсуф.

– Но я уволил ее. Ее больше рядом нет.

– Напротив, Лу, вы еще никогда так много о ней не думали, как сейчас. Возможно, вы и прогнали ее из своей компании, но вот из своей головы прогнать не сумели. Я неправ?

– Нет, вы правы, – ответил Лу, опустив голову.

– Кейт любили не без причины, – продолжил Юсуф. – Именно по этой причине люди следовали за ней и работали на нее. И, судя по тому, что я узнал о Кейт, у меня есть подозрение, что же это за причина.

– И?

– Этому только что научила нас одна из наших кейт – Мэй Ли. Кейт создала пространство для сотрудников «Загрума», похожее на то, что Мэй Ли создала для Дженни. Готов поспорить, что Кейт, как и Мэй Ли, приходя каждое утро на работу, разувалась – или делала что-то, что можно счесть эквивалентом этого в вашей компании. В среде, где часто главенствует страх и самолюбие, она создала пространство, в котором люди могли отбросить свои тревоги и преуспевать.

Юсуф подождал ответа Лу.

– Я прав? – наконец спросил он.

– Да, – ответил Лу, чьи мысли были сейчас далеко-далеко, в коннектикутском офисе. – Вы правы.

Юсуф склонил голову и перехватил взгляд Лу, направленный куда-то в стену.

– Мне знаком этот взгляд, – сказал он. – Я так выгляжу, когда не уверен, что ситуация хоть когда-нибудь сможет улучшиться. Это взгляд отчаяния и капитуляции.

Лу задумался над этими словами.

– Да, пожалуй, как-то так я себя и чувствую, – признался он.

– Отчаяние и капитуляция – это очень притягательные и сильные чувства, – продолжил Юсуф. – Только они ложные.

Лу вдруг встрепенулся.

– Почему?

– Потому что вы делаете допущение, которое не является истинным.

– Что?

– Вы предполагаете, что зашли в тупик. Что обречены и дальше страдать так же, как страдаете сейчас.

Лу действительно именно так себя и чувствовал. Он снова тяжело осел в кресло.

– Буквально минуту назад, Лу, – начал Юсуф, – вы сказали, что бардак устроили вы. Не кто-то другой, а вы.

– И что, от этого я должен почувствовать себя лучше? – уныло спросил Лу.

– Нет, – ответил Юсуф, – но это должно дать вам надежду.

– Почему?

– Потому что если бардак устроили вы, то вы можете и убрать его. Улучшение не зависит от других.

– Но что, если бардак устроил не я один? – угрюмо ответил Лу. – Что, если у окружающих на душе такой же бардак?

Юсуф не смог сдержаться.

– Ну, значит, у вас большие проблемы, – громко засмеялся он.

– Ну да, рассказывайте, – печально покачал головой Лу.

– На самом деле это по большей части шутка, Лу, – продолжил Юсуф.

– По большей части, – повторила с улыбкой Элизабет.

– Да, – согласился Юсуф, – по большей части. Потому что даже если у всех в «Загруме» на душе бардак, ситуация все еще не безнадежна.

– Откуда вы знаете?

– Потому что ваше отчаяние вызвано еще одной ложью. Вы считаете, что не сможете их изменить, что бы ни делали.

– Но это правда, – возразил Лу. – Я не смогу их изменить.

– Это верно.

– Тогда я не понимаю, что вы хотите сказать.

– Потому что вы сдались слишком рано, – улыбнулся Юсуф. – Да, мы не можем заставить других измениться, но мы можем помочь другим сделать это. Разве Мэй Ли не помогла Дженни измениться?

Лу вспомнил историю Мэй Ли.

– Да, пожалуй.

Юсуф сделал небольшую паузу.

– Так как мы и только мы несем ответственность за наши «ящики», которые заставляют нас винить остальных и оправдывать себя, – продолжил он, – в наших же силах от них и избавиться. Пока речь идет о нахождении в «ящике», то нет иных жертв, кроме тех, кто сам себя таковыми считает. Поскольку, выбираясь из «ящика», мы предлагаем сделать то же и другим, то перестаем быть жертвами этих «других» (а ведь именно в этом мы были уверены, скрываясь в своем «ящике»). Мы можем своими действиями помочь окружающим изменить что-то в себе. Собственно говоря, именно так и поступают лучшие лидеры и родители. Так что если вы сдаетесь, Лу, то вы капитулируете перед ложью. Ваш «ящик» «победит» вас.

– Но как мне тогда «сражаться» с «ящиком», в котором я сижу? – спросил Лу.

– Точно так же, как Ави сражался со своим, а я – со своим.

– Как? – повторил вопрос Лу.

– Полагаю, сейчас самое время услышать продолжение истории Ави, – сказал Юсуф.

Услышав эти слова, Ави снова встал.

– Итак, – начал он, – мы на задворках Аризоны. Идет лето 1978 года…

Лу слушал рассказ Ави о его первой встрече с Юсуфом, их первых перепалках, о том, как Ави злило все вокруг – холмы, ручьи, деревья, земля.

– Но все для меня изменилось, – продолжил Ави, – после одного вечернего разговора с Юсуфом под безоблачным, звездным небом. Программа к тому времени шла две недели, а я так ни с кем толком и не заговорил. «Знаешь, – сказал мне Юсуф, когда я смотрел на звезды, лежа на спине, – точно такое же небо мы видим и из Иерусалима».

Я не знал, что ответить. Но в конце концов сказал: «Ага – Большая Медведица, Полярная звезда. Помню, папа мне о них рассказывал».

Потом, насколько помню, Юсуф сел рядом со мной. Возможно, это был первый раз, когда я не попытался сразу отстраниться.

Он сказал: «Расскажи мне о своем отце, Ави». И меня накрыл настоящий поток воспоминаний из детства: как отец гулял со мной каждый день, сколько я себя помнил, как рассказывал историю нашего народа, как играл со мной в футбол в парке, как всегда готовил завтрак в субботу, как мне нравилось ездить с ним на работу (он был геодезистом), как он всегда читал мне книги перед сном. Внутри меня словно рухнула плотина, и воспоминания хлынули на свободу. Моя любовь к отцу, боль из-за его гибели, печаль из-за того, что его больше нет в моей жизни, – все это разрушило «ящик», в котором пряталось мое сердце. У меня сдавило грудь из-за перенесенной утраты и из-за внезапно вернувшегося чувства тоски по отцу.

Юсуф сидел рядом и слушал. Он не мог этого знать, но в ту ночь он стал для меня в какой-то степени вместо отца. Да, я не мог больше быть с отцом, но я по крайней мере побыл хоть с кем-то после того, как почти пять лет отгораживался от всего мира. В ту ночь началось мое исцеление. И я всегда буду благодарен судьбе за то, что именно араб помог мне исцелиться. Ибо поддерживать в себе ненависть ко всему арабскому народу стало труднее после того, как один араб помог мне снова сблизиться с отцом.

Проснувшись наутро, я сам пошел к остальным и помог им готовить завтрак. Для меня это был первый раз. Потом мы свернули лагерь и отправились в поход по зарослям. Я до сих пор помню ту утреннюю пешую прогулку, потому что в походе это был первый день, которому я позволил себе порадоваться.

В следующие дни меня накрыла новая волна воспоминаний, о другом человеке: Хамише. Каким он был прекрасным другом! Таким радушным, чистым, добрым. А я так мерзко с ним обошелся! Он пришел ко мне, чтобы вместе оплакать мою утрату, зная, как мне больно, и надеясь, что хоть немного сможет облегчить эту боль. Он пришел ко мне, словно ангел доброй воли и утешения, а я прогнал его.

Ави смахнул со щеки слезу.

– Но и этого было мало: я обругал его всеми плохими словами, что знал. Я обвинил его в смерти отца. Его! Того, кто принес мне милосердие и любовь. Юношу, который застрял между двумя народами: по рождению он был арабом, по гражданству – израильтянином. Юношу, который в те дни, когда представители его народа напали на его страну, когда ему самому, наверное, как никогда требовалось утешение, пришел утешить меня и получил боль в ответ на свой дар милосердия – ужасную, отвратительную боль.

«О, Хамиш! – взывал я, безмолвно рыдая, пока мы шли. – Как я смогу отплатить тебе – хотя бы сейчас вернуть тебе твой дар, помочь вынести ту боль, что я тебе принес, избавить тебя от злобы, которую, несомненно, вызвал?»

Ави снова смахнул слезу.

– Я постепенно сформулировал этот вопрос в следующие дни. Другим безоблачным вечером, дней через десять после первого, я снова сел рядом с Юсуфом. На этот раз я рассказал ему о Хамише и о том, как я прогнал его. Этот рассказ стал для меня настоящим катарсисом – до этого я никому не говорил о том, что произошло. Я, конечно, в последние несколько дней прокручивал события у себя в голове, но еще не был готов, чтобы мое злодеяние увидел кто-то другой, так что по-прежнему все скрывал. Мой рассказ тоже стал частью моего исцеления.

Частью, но не полным исцелением. Этот рассказ помог мне удобрить землю для семени, которое пряталось во мне, ожидая, когда ему позволят расти: уже во время рассказа я понимал, что просто жалеть об этом недостаточно. Снова посмотрев на Хамиша так, как прежде, я почувствовал желание и потребность связаться с ним.

«Что я могу для него сделать?» – спросил я у Юсуфа.

«Ты чувствуешь желание сделать что-то для него?» – переспросил он.

«Да, так говорит мне мое сердце», – ответил я.

«И что, по-твоему, ты должен сделать?»

«Я хотел спросить об этом вас», – ответил я.

«О, – ответил он, – но это же твоя жизнь, твой друг и твое сердце, верно? Я не могу сказать тебе, что ты должен сделать. Это знаешь только ты сам».

«Тогда что?» – спросил я, обращаясь больше к себе.

«Может быть, тебе стоит обдумать этот вопрос в походе, который нам предстоит», – сказал Юсуф.

Я так и сделал. Через три дня мы наткнулись на потрясающее растение, которое называется американской агавой, или «столетним растением». Ее стебель был высотой футов тридцать. Эта агава живет от пятнадцати до двадцати пяти лет. Но стебель и цветы у нее появляются лишь в последний год жизни. Энергия, которую растение затрачивает, чтобы вырастить стебель, убивает его. Когда стебель падает, по земле рассыпаются семена, давая жизнь следующему поколению. Низкорослые листья агавы часто встречаются в пустынях Аризоны и в других местах. Но вот вырастающий раз в жизни стебель, который стремится подняться как можно выше над каменистой, сухой землей, дарит агаве надежду и дух победы. Благодаря семенам, скрытым внутри, каждый вырастающий стебель дает пустыне обещание будущей жизни.

Я узнал об этом растении, когда записался на курсы выживания, и в первые несколько недель встречал немало образцов. Но на этот раз, увидев цветущую агаву, я понял: мне был преподнесен дар – друг, какой бывает только раз в жизни, друг и дружба, которые процветали, несмотря на тяжелые условия. Эта дружба, конечно же, жила близко к земле – примерно как листья агавы, на которые мало кто обращает внимание. Но прежде чем она успела созреть и вознести свои цветы к небу, словно маяк надежды для пустыни, я срубил ее под корень, приговорив к смерти. Это растение стало для меня «Хамишем»: оно поднималось к небу, и я бы тоже мог подняться вместе с ним, если бы не отрекся от него.

Я дотянулся до нижней ветки и достал себе семечко. Я завернул это семечко – символ одновременно того, что я убил, и того, что, как я надеялся, еще может вырасти – в платок и убрал его в карман. Тем вечером я излил душу в письме Хамишу, попросил простить меня за бесчеловечное обращение и боль, которую я ему причинил. Я предложил ему это семечко как символ того, что у нас когда-то было, и того, что, как я надеялся, еще можно вернуть.

Я не знал, живут ли по-прежнему Хамиш и его семья в том же маленьком домике, но его домашний адрес был для меня единственной связью с предыдущей нашей жизнью. Почтальон, еженедельно собиравший почту, приехал в лагерь через два дня. Мое письмо и семечко агавы начали свое путешествие из аризонской пустыни в пустыню ближневосточную, неся с собой надежду, что молодой палестинский араб по-прежнему жив и здоров, а оскорбление, нанесенное несколько лет назад, не сломило его дух.

После этих слов Ави замолчал.

– Так что же было дальше? – спросила Гвин. – Хамиш вам ответил?

– Нет, – сказал Ави. – Ответа я так и не получил.

По комнате прокатился тихий вздох разочарования. Слушатели явно ожидали и надеялись на что-то другое.

– Жаль, – проговорила Гвин. – Вы знаете, что с ним случилось дальше?

– Да. Позже я навел справки и узнал, что его семья переехала года через два после того, как меня отправили в Штаты. Они перебрались на север Израиля, в город Маалот-Таршиха. А через пять лет он вместе с другими мирными жителями погиб под огнем ливанских ракет незадолго до Ливанской войны 1982 года.

– Ужасно, – прошептала Гвин.

– Да, – ответил Ави и опустил голову.

– Он получил ваше письмо? – спросила Элизабет.

Ави покачал головой.

– Не знаю. Этого уже никак не узнать. – Он снова посмотрел на остальных. – Я узнал о том, что с ним случилось, только после его смерти.

– Как жаль, если он так никогда и не получил это письмо, – сказала Кэрол.

– Да, – согласился Ави. На его лицо отразилось горе. – Я постоянно об этом думаю – о боли, которой причинил ему, и о том, помогло ли мое письмо хоть как-то ее облегчить.

– Но написание письма помогло вам, – вставил Петтис.

– Помогло мне исцелить свое сердце? – спросил Ави.

– Да.

– Вы правы. Даже если письмо и не дошло до Хамиша, оно дошло до меня. Это правда. Для меня оно было внешним выражением внутреннего возрождения дружбы. Может быть, Хамиш и не получил этого письма, но, написав его, я наконец принял его и начал принимать и других, кто похож на него.

– Вы имеете в виду арабов? – спросила Гвин. – Вроде Юсуфа и других?

– Да. И американцев, и евреев, и мою семью, и себя – всех, кому я раньше объявлял войну. Видите ли, каждое человеческое лицо одновременно включает в себя и все другие лица. И перефразируя пословицу: с каждым отрезанным мною носом я лишь каждый раз поступаю назло своему лицу[2]. Мы отрезаем себя от других на свою же беду.

– Лу, – сказал Ави, – несколько минут назад вы спросили, как можно выбраться из «ящиков», которые сами для себя соорудили – обвинений, самооправдания, внутренней войны, чувства, что вы зашли в тупик, застряли.

– Да, – ответил Лу.

– В истории, которую я вам только что рассказал, я хотел бы выделить для вас то, что, по моему мнению, стало ключом к побегу из плена моих собственных «ящиков» – ключами к процессу освобождения, так сказать.

Лу кивнул – согласно и выжидающе.

– Во-первых, – начал Ави, – нужно кое-что понять о самом «ящике». Поскольку «ящик» – это лишь метафора моего отношения к другому человеку, я могу одновременно быть и в нем, и вне его в зависимости от контекста. Например, я могу обвинять свою жену и оправдывать себя и при этом быть честным и откровенным с Юсуфом, или наоборот. В любой момент мы состоим в тех или иных отношениях с сотнями людей, так что, даже если мы глубоко спрятались в «ящик» в отношениях с одним человеком, с кем-то другим такого не будет.

– Хорошо, – задумчиво ответил Лу. – Почему это может быть важным?

– Потому что именно так мы вообще можем понять, что находимся в «ящике», – продолжил Ави. – Мы замечаем, что видим одного человека и относимся к нему иначе, чем к другому. Мы замечаем это потому, что разница прячется внутри нас. Иначе говоря, внутри нас кроются те области, что вне «ящика» – отношения и воспоминания, которые не извращены и искажены обвинениями и самооправданием.

– Так, хорошо, – сказал Лу, – но как это связано с вопросом, как выбраться из «ящика», когда нам кажется, что мы в нем застряли?

– Одно связано с другим, потому что это значит, что мы не застряли.

– Э-э-э?

– Вспомните о том моем вечернем разговоре с Юсуфом, – продолжил Ави. – Оказалось, что у меня было множество воспоминаний об отце, не связанных с «ящиком». После того как мне помогли добраться до этих воспоминаний, я начал смотреть на очень многие вещи иначе. Мое отношение изменилось.

– Вы же могли добраться до этих воспоминаний в любой момент за предыдущие пять лет, но почему-то вам этого не удавалось, – сказал Лу. – Почему у вас получилось именно тем вечером?

– Хороший вопрос, – ответил Ави. – Я много раз задавал его себе.

– И?

– И мне кажется, что ответ на него лежит в идеях, которыми поделились с нами Мэй Ли и Майк – в идеях, лежащих в основе того, что Юсуф сделал для меня и других на нашем курсе выживания. Помните, Мэй Ли говорила о необходимости делать все возможное, чтобы создать такую окружающую обстановку, которая сама склоняла бы к миру? Это одна из заповедей нашего лагеря. Чтобы отыскать путь, ведущий наружу, из «ящика», стоит найти внутри себя область, находящуюся вне «ящика», обнаружить другую точку зрения. Помощь Юсуфа заключалась в том, что он создал вокруг меня среду «вне ящика» и тем самым обеспечил мне лучшую возможность «поискать в себе» и найти такую точку зрения.

– Как же он это сделал?

– Во-первых, сам он был вне «ящика» в отношениях со мной. Видите ли, когда он подошел ко мне тогда, поздним вечером под звездным небом, разговор ни за что бы не пошел так, а не иначе, если бы я чувствовал, что он тоже винит меня, что он тоже прячется в «ящике». Я вел себя как Дженни, а Юсуф – как Майк и Мэй Ли. Я был готов разозлиться в ответ на любое оскорбление, настоящее или воображаемое. Но когда настоящих оскорблений нет, выдумывать их в своей голове становится все труднее. Несмотря на то что я поначалу сопротивлялся усилиям Юсуфа, он не сопротивлялся мне в ответ. Он помог создать для меня область «вне ящика» – занять, так сказать, «наблюдательную позицию», с которой я смог посмотреть на свою жизнь по-новому, освободившись от обвинений и самооправданий. Когда я начал вспоминать о жизни с этой точки зрения, я смог вспомнить прошлое, о котором мне мешали думать эти обвинения и самооправдания. Я увидел другое прошлое, а вместе с ним – другое настоящее и другое будущее. Я освободился от ограничений и искажений, навязанных «ящиком».

– И как же выглядит процесс побега из «ящика», который вы упомянули ранее? – спросил Лу.

– Я уже описал вам первые две части, – ответил Ави. Затем он повернулся к доске и начал писать.

– В первую очередь, – продолжил Ави, – я должен искать обвинения и оправдания: признаки того, что я могу находиться в «ящике». Можно, например, искать признаки распространенных типов матриц-«ящиков» в своих мыслях: «Я лучше», или «Я заслуживаю», или «Я хуже», или «Меня должны считать таким».

Потом, когда я понимаю, что застрял в матрице-«ящике» и нужно выбираться, я могу найти область вне моего «ящика», которая не отягощена мыслями, перечисленными выше.

– Именно такую область вы нашли тем вечером с Юсуфом? – спросил Лу.

– Да, в воспоминаниях об отце.

– Но что, если я сейчас не в походе с Юсуфом? – совершенно серьезно спросил Лу. – Как мне найти место вне «ящика», если вокруг меня все летит в тартарары?

Спорить с Ави Лу уже не пытался. Он понимал по прошлому опыту: чему бы он сегодня ни научился, он все равно забудет об этом при первых же трудностях. Отличным примером стал вчерашний разговор с Джоном Ренчером во время обеденного перерыва. Лу хотел найти себе хоть какую-нибудь опору, за которую можно будет потом схватиться, когда он почувствует, что вокруг него вырастают стенки очередного «ящика».

– На самом деле, – ответил Ави, – поскольку внутри всех нас есть места, не затронутые «ящиком», найти их довольно легко, если не забывать искать. Например, можно попробовать вспомнить о людях, отношения с которыми не строятся на матрице-«ящике». Имена этих людей, воспоминания об общении с ними могут привести вас к точке зрения, с которой мир будет казаться уже совсем не таким, как мгновения назад.

Лу кивнул. Именно такое действие оказывала на него старшая дочь Мэри. Она успокаивала его одним своим присутствием. Так было чуть ли не с того самого дня, как она родилась. Он когда-то ходил с ней на прогулки, чтобы очистить разум после тяжелого дня, и у них развилась особая связь. Когда она была маленькой, он каждый день читал ей перед сном, и эти спокойные, умиротворяющие отношения сохранились и по сей день. Его второй ребенок, Джесси, такого же успокаивающего влияния не оказывал. Лу никогда не давал ему спуску – ни в школе, ни в спорте, – так что их отношения были скорее интенсивно-целеустремленными. Но Лу очень гордился Джесси. Можно ли эти отношения тоже считать местом «вне ящика»? Трудно сказать.

– Если нужно, – добавил Ави, – попробуйте позвонить кому-нибудь из этих людей или встретиться с ними. Либо просто чтобы поговорить, либо чтобы попросить их помочь с вашими трудностями.

Или можете подумать о людях, которые в наибольшей степени изменили вашу жизнь к лучшему, и вспомнить, почему это так.

Лу вдруг подумал о Кэрол и о ее непоколебимой верности.

– Часто бывает, – продолжил Ави, – что даже воспоминаний об этих людях может оказаться достаточно, чтобы найти другую точку зрения. Или, может быть, были моменты, когда кто-то проявил к вам доброту, особенно когда вы этого не заслуживали.

Лу вспомнил реакцию отца, когда он сказал ему, что утопил их новую машину в Гудзоне.

– Подобные воспоминания могут помочь мне, когда я замечаю, что спрятался в «ящик» и браню кого-то, кто, по моему мнению, не заслуживает доброго отношения, – сказал Ави. – Или, может быть, есть какая-нибудь книга или цитата, которые особенно сильно на вас воздействуют, – добавил он, – и помогают выбраться из ящика.

Лу пришло на ум «Убежище» Корри тен Бом и автобиография Жака Люссейрана «И стал свет». То были рассказы людей, которые, несмотря на ужасные лишения, все равно не озлобились.

– Или какое-нибудь занятие или место, которые имеют тот же эффект, – продолжил Ави. – Может быть, придя в какое-нибудь определенное место, вы вспоминаете, как раньше все было хорошо. Я вот лично обнаружил, что, не поверите, мне помогает выбраться из «ящика» музыка Фрэнка Синатры! Как мне кажется, она действует на меня так потому, что я начал слушать Синатру, укачивая нашу младшую дочь, Лидию. Так что Синатра вызывает у меня воспоминания об этом времени – не нагруженные ничем воспоминания, которые дают мне возможность яснее думать и чувствовать сейчас.

Все это кажется довольно простым, но большинство людей, пытающихся спастись от конфликтов и озлобленности, обо всех этих способах даже не задумываются. Они настолько застревают в злобе, что им и в голову не приходит, что выбраться можно практически в любой момент.

Если мы нашли путь к подобному месту, это значит, что мы готовы к следующему этапу процесса побега из «ящика».

С этими словами Ави добавил к списку на доске третий пункт.

– Что значит «обдумайте ситуацию заново»? – спросил Петтис. – И как это делать?

– Я отвечу, Ави? – спросил Юсуф.

– Конечно.

Юсуф подошел к доске.

– Что это значит, спрашиваете вы? Это значит, что когда вы найдете новую точку зрения, находящуюся вне «ящика», вы сможете по-новому подумать о ситуациях, которые тревожили и мучили вас. Глядя на них с другой позиции, вы получаете доступ к мыслям и идеям, которые, возможно, прятались от вас, пока вы думали о ситуации, находясь в «ящике».

Ави нашел такую точку зрения, – продолжил он, – сидя под звездным небом. Возможно, именно вам сидеть под звездным небом не поможет, но Ави хотел сказать, что что-нибудь обязательно найдется. Вам нужно всего лишь понять, какие отношения, места, воспоминания, занятия, цитаты из книг и так далее оказывают на вас положительное влияние, и вспоминать о них, когда чувствуете, что внутри вас назревает война. Когда вы доберетесь до этой области, до внутренней точки зрения, где до сих пор сохранился мир, вы сможете заново обдумать трудности, стоящие перед вами.

– Но как? – спросил Петтис.

– Для этого нужно научиться задавать кое-какие вопросы.

– Какие вопросы?

– Вопросы, которым я начал учиться в заросшем травой парке в Коннектикуте, – ответил Юсуф. – Когда вокруг меня рвались канистры со слезоточивым газом.

– В Коннектикуте? – с интересом спросил Лу, услышав название родного штата. – Слезоточивый газ?

– Да, – ответил Юсуф и задумчиво оглядел группу. – Ави уже рассказал свою историю о переезде в Штаты. Теперь, пожалуй, самое время мне рассказать свою.

Если помните, после того как Иордания аннексировала Западный берег реки Иордан, я оказался в Вифлееме. Работать зазывалой западных туристов – и, как выяснилось, заодно еще и учить английский язык – я начал в восемь лет, в 1951 году. В отличие от Ави, у меня вообще не было друзей других национальностей, что, скорее всего, не удивит вас, если вы вспомните, с какой антипатией я относился к Мордехаю Лавону. Собственно говоря, почти все подростковые годы я мечтал отомстить за убийство отца. Это жгучее желание упало на благодатную почву: еще в пятидесятых народ Палестины охватила националистическая лихорадка, и в шестидесятых она тоже никуда не делась.

В 1957 году, в четырнадцать лет, я присоединился к молодежному движению под названием «Молодые львы за свободу». Эта группа была неформальным ответвлением палестинских студенческих союзов, которые начали появляться в университетах региона в пятидесятых. Младшим братьям студентов тоже очень хотелось принять участие в общем деле, и они стали создавать зеркальные организации среди соседских кланов. Как раз такой была и наша организация – ее структуру скопировали с самого известного студенческого союза в Каирском университете. А возглавлял этот союз студент-инженер по имени Ясир Арафат.

Все удивленно взглянули на Юсуфа.

– Да, тот самый, – подтвердил он. – Я быстро выдвинулся в лидеры организации. Когда мне было всего шестнадцать лет, меня пригласили в Кувейт на встречу с главами новоиспеченного движения Харакат ат-Тахрир аль-Филистини – Движения за национальное освобождение Палестины; среди них был и Арафат. Цель этой организации, более известной ныне по перевернутой аббревиатуре названия как ФАТХ, была четко изложена в учредительных документах: полностью заменить государство Израиль государством Палестина посредством вооруженной революции. Это была пьянящая перспектива для молодого человека, жаждущего мести.

Я вернулся из Кувейта, с нетерпением ожидая уничтожения Израиля. То был лишь вопрос времени: я хотел отомстить сразу целому народу. У меня голова кружилась от предвкушения и счастья.

Но вот моя мама не разделяла моей радости. Она не доверяла связным, которые могли заявиться к нам домой с письмом в любое время дня и ночи; сначала она начала вскрывать эти письма, а потом и уничтожать их. «Я не хочу вслед за мужем потерять еще и единственного сына! – кричала она на меня. – Трагедию Дейр-Ясина не исправить, поменяв стороны местами и устроив то же самое. Я запрещаю тебе поднимать оружие против израильтян, если они первыми не поднимут оружие против тебя».

«Но они же подняли оружие, мама, – возражал я. – Они подняли оружие: сговорились с Западом и накапливают самый мощный арсенал во всем регионе».

«Да что ты знаешь об оружии и политике! – разозлилась она. – Ты просто ребенок, у которого голова не то витает в облаках, не то закопана в песок. И поскольку ты мой ребенок, я не позволю тебе якшаться с этими ночными разбойниками». Так она называла связных.

«Нет, я буду общаться с ними – как сын моего отца, – возразил я, зная, что за мое хамство наказания не последует. – Я должен».

Так и вышло. Я стал лидером ячейки ФАТХ в окрестностях Иерусалима. Для молодого человека это казалось головокружительным карьерным ростом. Но, как оказалось, слишком головокружительным. В 1962 году, после того как я создал низовую сеть из почти пяти тысяч преданных, лояльных федаинов, в регион направили племянника Арафата, который принял командование. Официально меня назначили его заместителем. Но все в организации отлично понимали, что это значит на самом деле: меня лишили власти.

Это было очень унизительно, но моя ненависть к евреям-сионистам пересилила обиду, и я остался в организации верным рядовым солдатом. Я все равно с нетерпением ждал нашей победы, пусть моя роль и стала намного скромнее.

Последний, как нам казалось, рывок к победе начался весной 1967 года. В середине мая Египет разместил сто тысяч солдат вдоль юго-западной границы Израиля и объявил, что пролив Эт-Тиран закрывается для любых судов, следующих в Израиль или из Израиля. Насер, президент Египта, объявил о намерении уничтожить Израиль.

После этой новости арабский мир охватила лихорадка предвкушения. Арабские силы мобилизовались по всему региону, и к концу мая Израиль оказался окружен арабским легионом: 250 000 солдат, 2000 танков и 700 военных самолетов. Я присоединился к батальону, который занял стратегическую позицию в Латруне, одном из самых западных населенных пунктов на Западном берегу, оккупированном Иорданией.

Латрун – местность между Тель-Авивом и Иерусалимом, там проходит шоссе – главная транспортная артерия Израиля. Оттуда был хорошо виден Иерусалимский коридор, полоска контролируемой Израилем земли, которая вела в западную часть Иерусалима, но она была окружена иорданскими войсками, расположившимися на горных кряжах с севера и с юга. Латрун считался ключевой позицией: именно там планировалось сначала отрезать от Израиля Иерусалимский коридор, а потом и захватить его. А еще именно там арабский легион планировал спуститься с холмов и двинуться по равнинам на Тель-Авив. Я хотел принять участие в уничтожении сердца Израиля – Западного Иерусалима, который контролировал Израиль, и Тель-Авива. Латрун был для этого идеальным местом.

Но вы, скорее всего, знаете, что произошло затем. Ави уже упоминал об этом раньше. Утром 5 июня 1967 года Израиль нанес неожиданный упреждающий удар по самолетам и аэродромам Египта, разгромив их. Затем они уничтожили и воздушные силы Иордании и Сирии, оставив нас без поддержки с воздуха. Вскоре после этого мы получили приказ вторгнуться на территорию Израиля. Но нам очень быстро отрезали каналы поставок, а горы, которые защищали нас с востока, теперь превратились в ловушку, из которой не было выхода. Мы поняли, что проиграли, еще до захода солнца. Через два дня Иордания договорилась о прекращении огня, и всего через шесть дней после начала война закончилась полной победой Израиля. Когда я вернулся домой в Вифлеем, Иорданию отбросили назад, к востоку от реки Иордан; Израиль захватил весь Западный берег!

После этого в арабском мире начался кризис доверия. Когда иорданцы ушли за свои прежние границы, палестинцев охватило горькое отчаяние. А нас оставили один на один с теми, кого мы считали захватчиками. Нас снова бросили и взяли в плен.

Ячейка ФАТХ пыталась восстановить работоспособность и в новых реалиях, но мы лишились прежней уверенности в своих силах, а вместе с ней – и надежды. Я понимал, что какие бы сражения ни ждали нас впереди, они будут намного дольше, чем я надеялся. И я в любом случае уже не буду играть в них ведущую роль. Так что я начал искать для себя другие битвы. Битвы, которые могли хоть немного облегчить боль от ежедневного напоминания о поражении нашего народа и от жгучей ненависти, которую я начал испытывать по отношению к своим же – в конце концов, именно они лишили меня власти и упустили величайшую возможность.

Юсуф взял паузу.

– И где вы стали искать? – спросил Петтис. – Ну, эти новые битвы.

– Сначала я обратил свой взор на другие арабские страны – Египет, например, Сирию, Ирак. Я искал какую-нибудь проарабскую организацию, к которой можно присоединиться. Которая что-то обещает. Которая даст мне надежду на победу над Израилем.

– Значит, в вашем сердце была война, – лукаво проговорил Лу. – Вы прятались в «ящике».

Юсуф посмотрел на него и улыбнулся.

– Да, Лу, так и есть. В «ящике», который, скорее всего, был намного больше и темнее, чем любой из тех, в каком когда-либо хотелось спрятаться вам.

– Эй, поосторожнее, – предупредил Лу. – Я прячусь в ящике «Я лучше». Не пытайтесь сколотить себе «ящик» больше и круче моего!

Все дружно рассмеялись.

После того как смех утих, Элизабет спросила:

– И что, вам удалось найти то, что искали? Нашли ли вы для себя битву в арабском мире?

– Я находил битвы повсюду, – ответил Юсуф. – Но ни одна из них не казалась мне стоящей. В основном это были междоусобицы. Бесконечные маневры в попытках захватить власть и заполнить вакуум, образовавшийся после войны. Я уже не был заметной фигурой в этих битвах, а если бы и был, то перспективы все равно казались слишком мрачными.

– Так что привело вас в Штаты? – спросил Петтис.

– Теракты, – ответил Юсуф.

– Теракты? – Петтиса передернуло.

– Да. Убийство Джона Кеннеди в шестьдесят третьем году и Малкольма Икса в шестьдесят пятом. Их смертям посвящали громкие заголовки в арабской прессе. Тогда США еще не были открытыми союзниками Израиля, так что я и мои собратья-арабы смотрели на Америку с определенной надеждой. Я сочувствовал борьбе чернокожих американцев. Личность Малкольма Икса, который, как и я, следовал Корану, интриговала меня; знал я кое-что и о Мартине Лютере Кинге. Меня интересовала революция, которая, как мне казалось, назревала в Америке. Моя собственная революция была разгромлена, так что я начал смотреть на Запад. Буквально через месяц после войны я начал строить планы по переезду в Соединенные Штаты. Я хотел поступить в Гарвард или Йель и получить образование.

– О, – вставил Лу, – снова ваш ящик «Я лучше».

Юсуф рассмеялся.

– Может быть. С другой стороны, я просто не знал названий никаких других американских университетов. Через месяц, когда все необходимые документы были готовы, я сел в самолет Амман – Лондон, а оттуда уже улетел в Нью-Йорк. Потом я добрался до Нью-Хейвена, штат Коннектикут, где, как я знал, находится Йельский университет. Мне нужно было найти какой-то способ поступить туда. А если бы меня туда не взяли, я собирался перебраться в Бостон, поближе к Гарварду.

Всего через неделю после моего приезда в Нью-Хейвен, в августе 1967 года, начались расовые бунты. Видел я и печально знаменитые судебные процессы над «Черными пантерами» в 1970 году. А еще именно там я столкнулся с идеями, которые изменили мои взгляды на самого себя, на других и на весь мир. Именно там я познакомился с профессором философии Бенджамином Арригом, взгляды которого изменили мои собственные. Я встретился с профессором Арригом – или, как он вскоре попросил себя называть, Беном, – в парке Нью-Хейвен-Грин. Мы наблюдали, как полиция, вооруженная щитами и слезоточивым газом, задерживает чернокожих протестующих. И все эти сцены репрессий и насилия разворачивались на фоне трех христианских церквей в парке – надо сказать, довольно оригинальный задний план. Я пропустил мимо ушей слова конных полицейских, которые требовали от нас уйти. Волнения были серьезными, но я на родине видел вещи куда более суровые. Зрелище казалось мне притягательным.

И тут я заметил чернокожего, которого это зрелище привлекало так же, как и меня. Он стоял среди зевак, большинство из которых были белыми. Я с любопытством смотрел на него. Несмотря на взрывоопасность ситуации, он стоял неподвижно, как статуя – не злился, как его собратья, но и не бежал в страхе. Его лицо было серьезным и обеспокоенным.

Я пробрался к нему, чтобы узнать точку зрения чернокожих на этот конфликт; я считал, что, будучи угнетенным палестинским арабом, я смогу легко понять и принять ее. Эти люди казались мне похожими на моих братьев по ФАТХ. Если бы я увидел в толпе хоть одно знакомое лицо, то, наверное, сам бы, не раздумывая, бросился в облако слезоточивого газа. Подойдя к нему, я уже готов был посочувствовать его жестокой доле.

«Значит, угнетенные все же восстали против угнетателей», – почти безразличным голосом сказал я. Должно быть, в таких обстоятельствах такой тон казался очень странным.

«Да, – ответил мой собеседник, не отводя взгляда от происходящего. – По обе стороны».

«По обе стороны?» – удивленно переспросил я.

«Да».

«Как это? – возразил я. – Слезоточивый газ применяют только с одной стороны».

«Если вы посмотрите внимательнее, – ответил он, – то увидите, что слезоточивый газ хотели бы применить и те и другие».

Помню, я снова посмотрел на кипящую толпу и задумался, что он имеет в виду. Как вообще можно увидеть такое желание, даже если оно на самом деле есть?

«Откуда вы?» – спросил он, по-прежнему смотря вперед.

«Иерусалим, Палестина», – ответил я.

Он ничего не сказал. Я тоже повернулся к протестующим.

«Я знаю, что они чувствуют», – сказал я, показывая на них.

«Тогда мне вас жаль», – произнес он.

Я очень удивился.

«Жаль меня? Почему?»

«Потому что вы стали врагом самому себе», – тихо, но твердо ответил он.

«Потому что я хочу сражаться? – возразил я. – Потому что хочу восстановить справедливость после всего, что сделали со мной и моим народом?»

Он промолчал.

«Что, если в определенных обстоятельствах мое желание применить слезоточивый газ будет оправданно?» – спросил я, вспомнив одну из его предыдущих фраз.

«Именно», – ответил он.

«Именно? – непонимающе повторил я. – Что это значит?»

«Что вы стали врагом самому себе».

Вот так началось мое обучение у Бена Аррига, – сказал Юсуф.

– Что произошло дальше? – спросил Лу.

– В следующие три года Бен полностью разрушил допущения, которые я считал абсолютной истиной, – личную предвзятость, которую я считал реальностью. Сначала он изложил мне теорию «ящиков», а потом рассказал, как можно выбраться из «ящика», а как – нельзя. Из-за того, что во мне глубоко укоренилась ненависть к евреям, он много беседовал со мной о расизме и показал, что расизм – это тоже строительный материал для «ящика», как моего, так и любого другого человека. «Если вы видите в людях, представляющих определенную расу или культуру, лишь объекты, – сказал он мне, – это значит, что вы смотрите на них как расист, вне зависимости от того, белая ваша кожа или не белая, есть у вас реальная власть или нет». Он показал мне, что то же самое верно для любых других разделений: на богатых и бедных, молодых и старых, образованных и необразованных, верующих и неверующих, католиков и протестантов, шиитов и суннитов.

«Когда вы начинаете смотреть на других как на людей, – сказал мне Бен, – вопросы, связанные с расой, этническим происхождением, религией и так далее, начинают выглядеть и ощущаться совсем иначе. Вы видите людей, у которых есть надежды, мечты, страхи и даже оправдания, похожие на ваши собственные».

«Но что, если одна группа на самом деле угнетает другую?» – однажды спросил я у Бена.

«Тогда вторая группа должна быть очень осторожной, чтобы самой не превратиться в угнетателей. В такую ловушку попасть очень легко, – добавил он, – если у вас под рукой есть оправдание в виде перенесенных в прошлом лишений».

«Но как они могут стать угнетателями, если просто пытаются покончить с несправедливостью?» – спросил я.

«Потому что большинство из тех, кто борются с несправедливостью, видят только ту несправедливость, от которой, как им кажется, они пострадали сами. А это значит, что на самом деле им важна не несправедливость, а они сами. Их дело, может быть, и правое, но под ним они скрывают сосредоточенность на самих себе».

Юсуф замолчал и посмотрел на остальных.

– Вот мы и добрались до вопроса Петтиса: как можно посмотреть на свою ситуацию с новой точки зрения, – сказал он. – Людей, которых мы с Беном видели в тот день в парке Нью-Хейвен-Грин, похоже, интересовали в первую очередь их собственные трудности, а не чужие. Я не могу сказать точно, потому что не побывал в их шкуре, но по ним не было видно, что они задумываются о невзгодах тех, кого поносят в своих речах, и тех, чьи жизни подвергают опасности. И для них самих, и для их дела было бы полезнее, если бы они стали думать о других с такой же чуткостью и заботой, как о себе. Если бы они смогли найти для себя место «вне ящика», то обдумали бы ситуацию по-новому, задав себе ряд вопросов. Например, вот таких, – он прошел к доске и начал писать.

– С помощью Бена, – продолжил Юсуф, обернувшись, – я начал задавать себе эти вопросы – вопросы, которые помогли мне заново обдумать мою ситуацию. Почти всю жизнь я был сосредоточен только на трудностях, испытаниях, тяготах и боли, которые пережил я сам и мой народ. Я даже не задумывался о том, какие тяготы переживают израильтяне, как я мог усугублять их трудности, как я пренебрегал ими или плохо с ними обращался. Когда я начал задавать эти вопросы, мир вокруг меня изменился. Я по-прежнему видел свои страдания, но видел я и страдания других. И в этом свете мои страдания обрели новый смысл. Они дали мне окно, через которое я мог посмотреть на чужую боль – даже ту, которую вызвал сам. Поскольку мне больше не требовалось искать оправданий, мне не нужно было и поддерживать свои страдания, и я смог избавиться от состояния жертвы. Я начал ощущать чувства и желания по отношению к израильтянам, ранее возникавшие лишь на мгновение. Я начал видеть возможности – потенциальные решения наших проблем, на которые не может себе позволить даже посмотреть человек, который прячется в «ящике». Там, где раньше были лишь гнев и отчаяние, появилась надежда.

Напоследок расскажу небольшую историю, – продолжил он. – Через несколько лет, после того как я начал учиться у Бена, я поехал на родину, чтобы навестить маму, и я принял твердое решение проведать кое-кого еще. «Интересно, что случилось с Мордехаем Лавоном? – думал я. – Он до сих пор побирается на улицах? И на него все так же не обращают внимания?»

Я обошел вдоль и поперек улицу Мангер в Вифлееме, расспрашивая торговцев, не знают ли они слепого старика, который побирался здесь неподалеку. Ему должно быть лет семьдесят, не меньше, думал я. Но никто его не знал и не помнил.

Впрочем, в конце концов я встретил старуху, тоже попрошайку. Немногие оставшиеся желтые зубы торчали у нее изо рта под странным углом. Темная, словно дубленая кожа с глубокими морщинами говорила о том, что она всю жизнь провела на улицах, под палящим солнцем.

«Мордехай Лавон? Да, знала я его», – хрипло засмеялась она.

«Вы знаете, где его найти?» – спросил я.

«Нигде», – ответила она и странно захихикала.

«Почему?»

«Он умер много лет назад. Прямо вот тут, за углом, – она показала коротким пальцем в сторону переулка на другой стороне улицы. – Тело пролежало там три дня, сказали полицейские. Никто не понял, что он умер, пока от него не начало вонять. О, какая была вонь! Фу! – вспомнила она и вздрогнула. – Он мало на что был годен, старый Мордехай, но вонял он знатно!»

И она снова странно захихикала.

Я даже удивился тому, насколько больно мне стало, когда я услышал эту новость. «Как одиноко он жил, – сокрушался я. – Столько тягот, столько боли. Но все, кто его окружал, были настолько сосредоточены на своей боли, что не замечали, как больно ему». Я повернулся, чтобы уйти.

«Эй, добрый человек, – крикнула старуха мне вслед, – может, подадите на пропитание?»

Я обнаружил, что напрягаю шею, лишь бы не повернуть голову в ее сторону, не посмотреть на нее как на человека. Это чувство было практически рефлекторным.

«Ну и крепкий же у меня “ящик”», – подумал я, едва не сказав это вслух. Потом я остановился и достал кошелек. «Как вас зовут?» – спросил я.

«Нахла, – ответила она. – Нахла Махмуд».

Я достал из кошелька все купюры, которые у меня были с собой.

«За Мордехая», – сказал я, протягивая ей деньги.

«Конечно, дорогой, – она просияла. – За Мордехая».

Юсуф оглядел собравшихся. Все сидели молча, глубоко задумавшись.

Лу, в частности, думал о трех людях – Кэрол, Кори и Кейт. Внутри него зрело новое желание, которое выросло из утренних мыслей о Кори. Он хотел заново узнать своего сына. Ему хотелось прямо сейчас написать ему письмо, извиниться, поделиться мыслями, просто поговорить. Если бы сейчас не шло занятие, он немедленно достал бы ручку и бумагу. Лу решил написать письмо вечером и оставить его здесь, в лагере «Мориа», чтобы почтальон отнес его, когда в следующий раз пойдет навещать учеников.

«И, Кейт… – подумал он. – Прости за все, что я наделал – за то, что не слушал, что лез в твою работу по управлению командой, за мою глупость. Что я могу сделать, чтобы вернуть тебя? Да, вот что я должен сделать, – твердо решил он. – Я тебя верну. Завоюю заново».

Эта мысль привела его к Кэрол – женщине, чье сердце он много лет назад «завоевал», а потом забыл. Он коснулся ее руки. «Больше я не буду таким забывчивым». Но потом он понял, насколько же наивна эта мысль. Конечно же, будет. Как сказал Юсуф, «ящик» – это крепкая штука. Лу знал, что ему еще многое предстоит сказать Кэрол – намного больше, чем он сказал сегодня утром. Несколько добрых намерений не перевесят несколько десятилетий упрямства. «Я дам ей все, в чем она нуждается», – сказал он себе.

«Только вот на самом деле – не дашь, – послышался внутри другой голос. – Ты приедешь домой и снова обручишься со своей работой, а она вернется к прежней роли – приятной соседки и домработницы».

«Нет, я не дам этому случиться!» – едва не выкрикнул Лу вслух.

– Что мне сделать, чтобы изменить отношения со своими мордехаями, пока еще не поздно? – встревоженно спросил он. – И как сделать, чтобы эти изменения действительно возымели действие?

Юсуф улыбнулся.

– Идеи, которым меня научил Бен Арриг, в частности, его освобождающие вопросы, изменят все – но только если вы сможете выбраться из своего «ящика» и задавать их искренне. Каждый раз, когда вам покажется, что вы зашли в тупик – на работе, в семье, где угодно, – вам снова придется искать область «вне ящика» – так же, как мы все вместе нашли ее здесь, и снова проявить чуткость и интерес к другим. Вопросы о других людях помогут вам освободиться от оправданий и обвинений. Какое-то время вы сможете ясно видеть и чувствовать и найдете путь вперед, который ранее оставался скрыт. С вами ведь именно такое и произошло здесь, правильно?

Лу кивнул.

– Но вот останетесь ли вы свободными, – продолжил Юсуф, – и насколько вы будете свободны, зависит от того, что будет дальше.

– А что будет дальше? – спросил Лу.

– Кульминационный шаг процесса побега из «ящика».

Не дождавшись продолжения, Лу спросил:

– И что же это? Что за последний шаг, о котором вы говорите?

– Гвин, – сказал Юсуф, – вы помните любимое слово вашего папы?

– Боюсь, даже слишком хорошо, – криво усмехнулась она.

– При чем здесь вообще ее отец? – нетерпеливо спросил Лу.

– На самом деле, Лу, очень даже при чем.

– Почему?

– Гвин – дочь Бена Аррига.

Лу, наверное, удивился бы меньше, даже если бы в комнату прямо сейчас прискакал пасхальный кролик. У остальных присутствующих тоже буквально рты открылись от удивления.

– Не стоит так уж впечатляться, – проговорила Гвин, увидев, что на нее устремлены все глаза. – Иногда, понимаете ли, родителей мы слушаем в самую последнюю очередь, – добавила она, обращаясь больше к себе.

Остальные дружно закивали.

– Я много лет оставалась глуха к папиным идеям. «Не надо скармливать мне свою философию», – отвечала я ему всякий раз, когда он пытался советовать мне посмотреть на вещи иначе. Он считал, что я должна отказаться от ненависти, которую чувствую к бывшему мужу, простить сестру, которая сильно меня обидела, и изменить свое мнение о расах. Но он же мой папа. Что он вообще понимает?

Она замолчала, но никто не решился прервать ее повествование – настолько честным к себе оно казалось.

– Я здесь только потому, – прошептала она, – что это было его предсмертным желанием.

Лу наконец нарушил тишину.

– Когда он умер?

– Полгода назад, – сказала она. – Его сбил пьяный водитель на пешеходном переходе. Он умер на следующий день.

– Ужасно, – проговорила Кэрол. – Даже представить себе не могу.

Элизабет приобняла Гвин за плечи.

– Мне так жаль, Гвин, – сказал Мигель.

– Да, – согласилась Риа, качая головой. – Какая ужасная трагедия.

– Ирония казалась просто невыносимой, – сказала Гвин. – Папа всю жизнь пытался помочь людям отказаться от злобы, которую они затаили на тех, кто с ними плохо обращался. А потом его убил пьяница! Никакие идеи не смогли бы его от этого спасти.

– Вы правы, Гвин, – согласился Юсуф. – Не смогли бы. Полностью избежать дурного обращения со стороны других невозможно. Ваш отец этого никогда и не утверждал. Но вы можете не позволить дурному обращению уничтожить вас и мир в вашем сердце. Даже такому ужасному злу, которое причинили вам.

Юсуф посмотрел на нее.

– Хотите, устроим перерыв?

Она покачала головой.

– Все нормально.

Потом она посмотрела на Юсуфа и Ави.

– Спасибо, что помогли мне его услышать, – сказала она. – Вы заставили меня о многом задуматься. И, кстати, – добавила она через несколько мгновений, оглядев собравшихся, – любимым словом моего отца было «действие».

– «Действие»? – переспросил Лу.

– Да.

– Почему?

– Я не совсем уверена, – ответила она. – Но Юсуф наверняка знает.

– Да, мне кажется, я знаю, – сказал тот. – Думаю, ваш отец таким способом напоминал себе, что из «ящика», конечно, можно выбраться, найдя место, находящееся вне его, и посмотрев на ситуацию с новой точки зрения, но для того, чтобы остаться вне «ящика» и держаться от него подальше, нужно все-таки применять определенную стратегию. Иными словами, нужно что-то делать.

– Что делать? – спросил Лу.

– Только он мог знать, что ему делать, – ответил Юсуф.

Лу ответ совершенно не понравился.

– Но тогда это ведь никак не поможет мне. Простите, Юсуф, но это не ответ. Мне нужно что-то большее.

– Да, так и есть, Лу, но Бен был достаточно мудр, чтобы понимать: ни он, ни любой другой человек не смогут дать вам того, в чем вы нуждаетесь больше всего. То, что вы считаете недостаточной помощью, на самом деле – единственный совет, который на самом деле поможет. Любой другой ответ будет просто ложью.

– Тогда объясните мне, что вы имеете в виду. Я не понимаю.

– Конечно. Давайте снова вспомним истории, которые мы обсуждали вместе. Помните, Ави хотел написать письмо Хамишу?

– Да.

– И он сделал то, что хотел, правильно?

Лу кивнул.

– Помните, у меня было желание найти Мордехая?

Лу снова кивнул.

– Я сделал то, что хотел – точно так же, как и Ави. Правильно?

– Да, – ответил Лу, все еще не понимая, к чему идет разговор.

– Мэй Ли и Майк не только подумали, что нужно разуться: они на самом деле взяли и разулись. А Кэрол вчера извинилась перед Мигелем при всех, помните?

– Да, – едва слышным шепотом ответил Лу.

– Она не только подумала, что нужно извиниться: она на самом деле это сделала.

Лу кивнул.

Юсуф посмотрел прямо в глаза Лу.

– Если можно, я выскажу одну догадку по поводу вас, Лу. Вы не возражаете?

– Да что уж там, – сказал Лу без какой-либо бравады, которой, несомненно, сопровождались бы эти слова всего двадцать четыре часа назад.

– Я предполагаю, что пока мы были здесь все вместе, у вас тоже появились определенные желания – вы что-то хотели сделать или начать делать для Кори, или для Кэрол, или, может быть, для кого-нибудь на работе. Я прав?

Лу тут же вспомнил о желании написать Кори письмо, и о желании извиниться перед Кейт и сделать все возможное, чтобы она вернулась обратно в «Загрум». И, конечно же, о желании иначе относиться к Кэрол и сделать что-то со своими «ящиками», чтобы они не отравляли их отношения и дальше.

– Да, такое было, – ответил Лу.

– Тогда, пожалуйста, снова посмотрите на доску, – сказал Юсуф. – После того как мои желания и чувства по отношению к людям восстанавливаются, в каком месте схемы я оказываюсь?

– Наверху, – ответил Лу.

– То есть за пределами «ящика»?

– Да, пожалуй, так.

– В тот момент, когда у вас снова появляется желание помочь, вы уже смотрите на этого человека не из «ящика». Теперь перед вами встает новый вопрос: не как выбраться из «ящика», а как не попасть в него снова. Если посмотреть на схему с самого верха, – продолжил он, – что нужно сделать, чтобы не оказаться в «ящике»?

– Прислушаться к чувству, к желанию – задумчиво проговорил Лу.

– А кто единственный человек, который знает, какое желание он должен осуществить? – спросил Юсуф.

– Наверное, только тот, кто испытывает это желание, – сказал Лу.

– Именно, – ответил Юсуф. – И именно поэтому я не могу вам сказать, что следует сделать лично вам. Вашей жизнью живете только вы – вы знаете обо всех оскорблениях, упущенных возможностях, мелких обидах и так далее. Я, например, не мог сказать Ави, что он должен написать письмо Хамишу. Об этом мог знать только он сам. Он, с другой стороны, мог не знать о моей жизни столько, чтобы посоветовать мне найти Мордехая Лавона. И еще стоит обратить внимание, что нужно не только понимание, что что-то нужно сделать, но и желание это сделать. Это желание должно появиться внутри, – сказал он. А затем добавил: – Как уже появилось внутри вас, Лу.

Юсуф немного помолчал.

– Когда мы восстановим в себе чувства к другим, мы должны что-то сделать, руководствуясь ими. Вот почему любимым словом Бена было действие. Мы должны прислушиваться к своим чувствам и желаниям, а не предавать их. Если бы, например, вы, Лу, предали сейчас свои чувства к другим, вы бы, несомненно, нашли им оправдания. Вы бы вернулись обратно в «ящик». Так что ключ к тому, чтобы не вернуться в «ящик», после того как вы смогли из него выбраться, – делать то, что, как вам кажется, вы должны сделать. Руководствоваться чувствами «вне ящика», которые у вас появились.

С этими словами Юсуф дописал к списку четвертый элемент.

ВОССТАНОВЛЕНИЕ ВНУТРЕННЕЙ ЯСНОСТИ И МИРА

(ЧЕТЫРЕ ЧАСТИ)

Побег из «ящика»

1. Ищите признаки того, что вы находитесь в «ящике» (осуждение, оправдание, очернение, распространенные типы самооправдания и так далее).

2. Найдите себе место, находящееся вне «ящика» (не искаженные «ящиком» отношения, воспоминания, занятия, места и так далее).

3. Обдумайте ситуацию заново (то есть с этой точки зрения «вне ящика»). Задайте себе вопросы:

• Какие трудности, испытания, тяготы, боль переживает этот человек или эти люди?

• Как я (или группа, частью которой я являюсь) усугубляю эти трудности, испытания, тяготы и боль?

• Каким еще образом я или моя группа пренебрегали или плохо обращались с этим человеком или группой?

• Каким образом мои ящики «Я лучше», «Я заслуживаю», «Я хуже» и «Меня должны считать таким» скрывают правду о других и обо мне и мешают найти возможные решения?

• Что, по моему мнению, я должен сделать для этого человека или группы? Что я могу сделать, чтобы помочь им? Оставаться вне «ящика»

4. Действуйте, руководствуясь новыми обнаруженными у себя чувствами; делайте то, что, как вам кажется, вы должны сделать.

– Вот так, – сказал Юсуф, – можно восстановить мир внутри вас, даже если вокруг бушует война. Мы ищем признаки того, что находимся в «ящике». Затем находим область за пределами «ящика», которая позволит нам яснее осмыслить ситуацию. А затем начинаем думать о тяготах других людей, а не только о наших собственных. В процессе мы обычно видим что-то, что не видели раньше, и это, соответственно, побуждает нас на новые действия. В тот момент, когда мы восстанавливаем в себе чувство или желание помочь, мы выбираемся из «ящика». А вот то, сумеем ли мы остаться за его пределами и сохранить мир в сердце, зависит от того, прислушаемся ли мы к своему чувству и желанию.

– А как же войны вокруг нас? – спросил Лу. – Их же нельзя прекратить, просто найдя мир внутри себя, как бы важно это ни было.

Юсуф улыбнулся.

– Зависит от природы конфликта.

– Как это? – спросил Лу.

– Если конфликт ограничен вами и другим человеком, вы удивитесь, как быстро разрешение внутренней войны приведет и к прекращению войны внешней.

Его взгляд задержался на Лу.

– Подумайте, например, о вас с Гвин. Вчера были моменты, когда вы оба едва не вскочили со стульев и не набросились друг на друга. И посмотрите, как вы общаетесь сейчас.

Они переглянулись. Лу изобразил, как проводит хук слева; все засмеялись.

– Но что насчет других видов конфликта? – спросил Петтис. – Конфликты, у которых долгая история, или конфликты между большим количеством людей. Одно-единственное сердце, преисполненное мира, вряд ли сможет разрешить их.

– Да, вы правы, Петтис. Не сможет. Но посмотрите, что оно сможет сделать. Выбравшись из «ящика», вы впервые сможете посмотреть на ситуацию ясно, без преувеличений и оправданий. Вы сможете попробовать направить ситуацию в сторону мира, а не продолжать провоцировать войну. Да, мир в вашем сердце не разрешит всех ваших сложных внешних проблем, но без него вы не сможете даже начать решать эти проблемы.

– Но тогда что еще нужно? – спросила Элизабет. – Вчера вы сказали, что мы сформулируем подробную стратегию, которая поможет измениться другим. Как понимаю, изменить себя так, как вы нам показали, – это необходимый первый шаг. Но что потом?

– А потом вы работаете над тем, чтобы все пошло правильно, – ответил Юсуф.

– Как?

– Делая то же самое, что мы делали с вами.

– Помните, вчера утром я нарисовал Пирамиду и разделил ее на два уровня? – спросил Юсуф. – Первый уровень я назвал «Справиться с тем, что идет неправильно», а второй, более глубокий, – «Сделать так, чтобы все пошло правильно». Помните?

Все кивнули.

– Тогда вы помните и то, что мы обсудили: мы тратим намного больше времени на попытки справиться с тем, что идет неправильно, хотя это и не идеальное решение.

Все снова кивнули.

– Я хочу подробнее описать для вас эту Пирамиду, – сказал он. – Это структура, которая управляет всем, чем мы занимаемся здесь, в лагере «Мориа», и с детьми, и с сотрудниками, и с вами. Она показывает не только как найти мир, но и как создать его. Она показывает, как сменить конфликт на сотрудничество.

С этими словами Юсуф подошел к доске и нарисовал Пирамиду, похожую на ту, что изобразил вчера. Как и раньше, он разделил ее на две части: «Справиться с тем, что идет неправильно» и «Сделать так, чтобы все пошло правильно». Но затем он разделил ее на шесть сегментов и в самом верхнем написал «Исправить».

Повернувшись к остальным, он сказал:

– Когда мы пытаемся заставить измениться других – ребенка, сотрудников на работе, целый регион мира, – мы пытаемся их исправить, так ведь? Мы считаем, что все станет лучше, если другая сторона изменится. Верно?

– Да, – хором ответили все.

– Но это же не так? – спросила Риа. – Считать, что меняться должны другие, – это уже проблема, правильно?

Юсуф улыбнулся.

– Вы хотите, чтобы ваш сын изменился. Вы считаете, что это проблема? – спросил он у Риа.

Она нахмурилась.

– Нет, наверное.

– Если он не изменится, – проворчал Мигель, – он сломает себе всю жизнь.

Юсуф кивнул.

– Так что все не так просто. Считать, что другие должны меняться, – это не всегда проблема, так? – спросил он.

– Выходит, что так, – ответила Риа. Она была уже не совсем уверена, все ли понимает правильно.

– Проблемы начинаются, – продолжил Юсуф, – когда мы настаиваем, что другие должны меняться, и при этом даже не задумываемся, что нам, возможно, тоже придется измениться. Вот это уже проблема.

– Верно, – согласился Петтис. – Нельзя помочь другим измениться, если вы сами до сих пор сидите в «ящике». Вы лишь спровоцируете других на войну с вами.

– Да, – согласился Юсуф. – Есть и еще одна причина. Если я в отношениях с другими прячусь в «ящике», то моя убежденность, что им нужно измениться, может быть ошибочной. Может быть, моя супруга, например, вовсе не такая и склочная, как мне кажется. Или, может быть, я слишком бурно реагирую на поступки ребенка. Или, может быть, коллеги на работе на самом деле что-то делают правильно. Я не смогу понять, какие изменения действительно принесут пользу, а какие лишь сделают крепче мой «ящик», пока я не выберусь из него.

Как мы вместе обнаружили за последние два дня, – продолжил Юсуф, – самое первое и важное, что мы можем сделать, чтобы все пошло правильно, – выбраться из «ящика».

С этими словами Юсуф повернулся обратно к доске и написал в нижнем сегменте Пирамиды: «Выбраться из ящика, обрести мир в сердце»

– Для наших целей, – продолжил он, – можно добавить, что это еще и самая большая проблема во всех наших семьях. Наши сердца слишком часто воевали с нашими детьми и друг с другом. Так что все, что мы сделали вместе, направлено на то, чтобы это исправить. И все, что мы сделали, чтобы эти перемены стали возможными, описано на средних уровнях Пирамиды влияния.

– Но ячейки же пустые, – полушутя-полусерьезно возразил Лу.

– Давайте возьмем какой-нибудь пример и заполним их, Лу, – улыбнулся Юсуф. – Скажем, к примеру, вам нужно что-то изменить в себе.

– Чисто гипотетически, – усмехнулся Лу. – Да, я понял.

Юсуф снова улыбнулся.

– Давайте предположим, что вчера, как только вы пришли сюда и устроились на стуле, Ави подошел к вам и сказал: «Лу, вам нужно выбираться из «ящика»!» Думаете, это бы помогло?

– Ну, по-моему, он практически так мне и сказал, – засмеялся Лу. Ави тоже широко улыбнулся. – Но… да, сами по себе эти слова не особо бы помогли.

– А что, если бы в случае отказа он наказал вас? Например, отправил сидеть в пустую комнату, пока вы не передумаете. Или, скажем, запретил вам пить воду и прохладительные напитки, которые подают всем остальным. Как вы думаете, это помогло бы вам выбраться из «ящика»?

– Ну, не-е-ет, – протянул Лу.

– Как вы видите, если сразу начинать с попыток исправления, это редко кого заставляет измениться, – сказал Юсуф. – Если я сам нахожусь за пределами «ящика», когда пытаюсь кого-то исправить, это может как-то помочь, но обычно этого все равно бывает недостаточно. Так что еще может помочь? Пирамида говорит нам, что есть четыре категории действий, которые, вкупе с миром, царящим в сердце, создают условия для перемен и примирения.

Первая из них – то, чем мы практически все время занимались в последние два дня: мы учили вас.

С этими словами Юсуф вписал в Пирамиду, прямо под «Исправить», слова «Учить и объяснять».

– Если просто сказать вам: «Вылезайте из “ящика”», это не поможет – вы ведь даже не знаете, что вообще такое «ящик»! – продолжил Юсуф. – Точно так же и любые попытки исправить ситуацию на работе пропадут втуне, если люди, которых я пытаюсь изменить, не располагают информацией, необходимой для выполнения работы. То же самое можно сказать и о мировых событиях. Если страна не может ясно и убедительно изложить мировому сообществу причины тех или иных своих действий, она натолкнется на сопротивление. Каким был ни был контекст, результат следующий: если я плохо учу и объясняю, попытки что-то исправить, скорее всего, тоже провалятся.

Теперь заберемся глубже, – продолжил Юсуф. – Пытаться кого-то учить – бесполезное дело, если я сам не слушаю и не учусь. Мы, конечно, придумали вместе кое-какие идеи, которым вас стоит научить, но это никак не помогло бы, если бы мы игнорировали ваши проблемы и вопросы и просто прочитали вам заранее запланированную лекцию.

Юсуф написал на следующем уровне Пирамиды «Слушать и учиться».

А потом снова повернулся к группе.

– Мы пытались все время слушать вас, – сказал он, – и обращаться к проблемам, которые вас беспокоят. Вчера, похоже, мне это удавалось не слишком хорошо, потому что, как вы помните, Лу решил, что я избегаю его вопросов.

– По-моему, дело было скорее в том, что Лу избегал ваших ответов, – пошутила Элизабет.

– Туше, Элизабет, – засмеялся Лу. – Туше.

Юсуф тоже улыбнулся.

– Учиться у вас мы на самом деле начали еще задолго до того, как вы вчера сюда приехали, – продолжил он. – Помните, мы попросили вас написать нам письма о ваших детях?

Почти все в комнате кивнули.

– Мы хотели узнать не только о них, но и о вас. Мы с Ави несколько месяцев думали о вас и пытались организовать учебный процесс в соответствии с тем, что удалось узнать.

– Кстати, об обучении, – вставил Ави. – Еще одна важная функция уровня «Слушать и учиться» – он постоянно напоминает нам, что наши взгляды и мнения могут быть ошибочны. Например, может оказаться, что цель, которую я ставил перед своими подчиненными на работе, ошибочна. Или, может быть, стратегия воспитания моего ребенка лишь причиняет ему боль. Или, может быть, структура наших уроков не работает так, как нужно, и так далее. Уровень «Слушать и учиться» призывает нас к смирению. Он напоминает нам, что человек или группа, от которых мы хотим добиться изменений, возможно, не единственные, кто должен измениться! Он заставляет нас постоянно корректировать свои взгляды и мнения.

– То же самое относится и к событиям в мире, – согласился Юсуф. – Насколько эффективны будут попытки страны к общению, если ее лидеры не предпринимают активных попыток узнать больше о людях, с которыми общаются, и учиться у них? Если мы хотим, например, изменить ситуацию на Ближнем Востоке, но при этом ничего не знаем о людях, живущих там, их мыслях и мнениях, насколько эффективны будут наши попытки их учить? И даже если мы совершенно уверены, что другие должны измениться, но не желаем и сами меняться в соответствии с тем, что узнали от них, сможем ли мы вдохновить хоть какие-то изменения? Если мы плохо учимся, то так же плохо мы будем и учить других. Неудача на одном уровне Пирамиды неизбежно подрывает любые успехи, достигнутые на более высоких уровнях.

– Итак, – продолжил он, показывая на схему, – нам осталось рассмотреть еще два уровня. Как вы думаете, что может подорвать мое желание или способность учиться у других и, соответственно, эффективность моих собственных попыток учить их чему-либо?

Никто не смогу сразу ответить.

– Может быть, вот это? – спросил он и написал на следующем уровне Пирамиды «Выстроить отношения».

– Что, если у меня плохие отношения, например, с людьми, которые на меня работают? – продолжил он. – Как думаете, как это повлияет на мою способность учиться у них и на эффективность моих попыток их чему-то научить?

Лу сразу вспомнил о Джоне Ренчере. Ему было совершенно очевидно, что плохие личные отношения с Ренчером сильно затрудняли любую работу с профсоюзом.

– А как насчет отношений с детьми, которых вы привезли к нам? – продолжил Юсуф. – Назвали бы вы их крепкими и здоровыми?

В комнате послышались тяжелые вздохи.

– Если нет, я готов биться об заклад, что вы многого не знаете о своем ребенке, что он многим с вами не делится. Из-за этого нарушен процесс обучения, а это, в свою очередь, подрывает любые попытки учить и исправлять. Может быть, вам нужно понять, как выстроить отношения со своим ребенком? Забудьте ненадолго о его проблемах. Чем он любит заниматься? Готовы ли вы провести время вместе с ним за этим занятием? Что вы можете сделать, чтобы укрепить отношения?

Лу задумался. Они с Кори уже несколько лет не говорили по душам. Когда-то они вместе играли в гольф, но это было давным-давно. Он больше не знал, что Кори хочет в жизни, на что он надеется, кем мечтает стать. Лу даже не очень представлял себе, как Кори нравится проводить время. Он знал одно: у его сына не должно быть проблем с наркотиками! Но все попытки Лу исправить Кори или чему-то научить его проваливались. А теперь он знал по крайней мере две причины, почему это так: он был слишком уверен в себе, чтобы хотя бы попытаться чему-то научиться у Кори и узнать что-нибудь о нем, и оставил всякие попытки выстроить с ним отношения. Все общение между ними в последние два года сводилось к наркомании Кори. Она была подтекстом всего, что они говорили друг другу – и всего, что осталось невысказанным.

Лу покачал головой.

– Жалкое зрелище, – проговорил он.

– Что? – спросил Юсуф. – Какое зрелище?

– Я – жалкое зрелище, – ответил Лу. – Все же так очевидно: я должен был уделить время выстраиванию отношений с Кори, но в последнее время мне такая мысль и в голову не приходила. Мой «ящик» словно ослепил меня, или что-то такое.

– Вы довольно точно выразились, – сказал Юсуф. – Подумайте: если я уверен, что прав, то нет почти никакой надежды увидеть, где я ошибаюсь. Так что я буду пробовать все то же, что пробовал раньше: те же самые нравоучения, например, или те же самые наказания. И буду получать все тот же результат: проблемы у других. С одной стороны, мне это жутко не нравится, но с другой – я получаю необходимые оправдания, а когда я прячусь в «ящике», они мне нужны как воздух. Моя потребность в оправдании делает меня слепым к самым разным возможностям. Даже к очевидным.

Лу с отвращением покачал головой.

– А что в последней строчке? – спросил Петтис. – Между «Выстроить отношения» и «Выбраться из “ящика”»?

– Вы, – ответил Юсуф. – Ну, в определенном смысле. Когда мы в лагере «Мориа» думаем о ваших детях, мы всегда думаем и о вас. Потому что этот уровень Пирамиды посвящен выстраиванию отношений с теми, кто еще имеет влияние на человека или группу, которой мы пытаемся помочь. Вы оказываете наибольшее влияние на жизнь ваших детей, так что если мы хотим изменить к лучшему их жизнь, то должны выстроить крепкие отношения и с вами. Пирамида напоминает родителям о том же: им нужно наладить взаимоотношения с теми, кто влияет на их детей, и начинать следует друг с друга. Даже если они уже и не живут вместе.

– А как насчет их друзей? – спросила Риа. – Вы хотите сказать, что нам и с ними надо выстраивать отношения?

– Надеюсь, вы не это имеете в виду, – добавил Петтис. – Я не хочу, чтобы моя дочь общалась с некоторыми из своих друзей. Они часть проблемы.

– Скажите, неприятие и осуждение друзей вашей дочери как-то заставило ее перестать общаться с ними? – спросил Юсуф.

Петтис задумался.

– Пожалуй, нет.

– Тогда вам стоит рассмотреть ситуацию с точки зрения этой Пирамиды, – сказал Юсуф. – Давайте сначала посмотрим на полную структуру.

Посмотрев на Петтиса, Юсуф продолжил:

– Полагаю, вы пытаетесь как-то скорректировать, так сказать, состав друзей вашей дочери – например, говорите о них плохо или пытаетесь ограничить ее общение с ними.

Петтис едва заметно кивнул.

– Полагаю, вы пытались с ней об этом говорить, но разговор прошел не очень удачно.

– Да, в целом так и было, – признался Петтис.

– Если так, то Пирамида предлагает нам задуматься глубже, – ответил Юсуф. – Следующий по глубине уровень предлагает вам задуматься, хорошо ли вы слушали свою дочь и учились у нее. Знаете ли вы, например, что ей нравится в этих друзьях? Знаете ли вы, чем она интересуется и, соответственно, почему выбрала именно этих друзей? Знаете ли вы, какие трудности она испытывает? Знаете ли вы, например, как на нее повлиял ваш развод?

Этот вопрос стал сюрпризом для Лу. Он не придавал значения тому, что Петтис приехал один. Лу посмотрел на строчку «Слушать и учиться». «Может быть, меня просто не интересуют остальные, поэтому я и не проявляю любопытства», – подумал он. Эта мысль тяжело на него давила.

– Или спустимся еще глубже, – продолжил Юсуф. – Насколько крепки ваши отношения с дочерью? Чем они здоровее, тем больше вероятность, что она всерьез отнесется к вашему мнению о ее друзьях. Вы достаточно времени проводите с ней, чтобы выстроить отношения?

И, наконец, каковы ваши отношения с другими людьми, которые имеют на нее влияние? Например, с ее матерью и друзьями.

Лу посмотрел на Петтиса. Тому было явно некомфортно.

– Знаете, – продолжил Юсуф, – я узнал кое-что интересное благодаря одному из наших сыновей. У него был друг, который мне не нравился. Вообще. Я перепробовал все стандартные отцовские стратегии. Я говорил о нем плохо, запрещал сыну с ним встречаться и так далее.

Петтис поднял голову и посмотрел на Юсуфа.

– Именно поэтому я угадал, что вы пробовали, – улыбнулся Юсуф. – Когда я однажды пожаловался на свои проблемы Ави, он сказал, что я должен применять на практике ту теорию, которой сам учу! Я последовал его совету и посмотрел на ситуацию сквозь Пирамиду. И вот после того, как я стал приглашать того друга к нам в гости, мой сын начал терять интерес к нему интерес. Мне на самом деле даже стал нравиться этот мальчишка, и было немного жалко, когда он перестал к нам приходить. До того как я выбрался из «ящика», в котором прятался в отношениях с сыном, мои попытки отделить его от друзей лишь заставляли его еще больше хотеть общаться с ними.

Юсуф посмотрел на Петтиса; тот о чем-то глубоко задумался.

– Старая пословица «Враг моего врага – мой друг», – начал Юсуф, – описывает логику «ящика». Уберите из этой логики сам «ящик», и вам с дочерью, возможно, удастся найти новые ответы.

Собственно говоря, – он обвел взглядом остальных, – мы все найдем новые ответы. И если мы прислушаемся к этим ответам, то Пирамида влияния будет руководить всеми нашими взаимоотношениями – дома, на работе, в мире. Она предложит нам варианты действий и поможет сохранить ясность ума и сердца. Она поможет нам влиять на ситуацию и менять ее к лучшему в любом, даже самом сложном контексте.

Если, конечно, мы будем применять важные уроки Пирамиды на практике, – добавил он.

– Уроки? – спросил Лу.

– Да, – ответил Юсуф. – Пирамида подчеркивает три главных урока – аксиомы, руководствуясь которыми вы сможете применить Пирамиду в любой ситуации. Первую аксиому мы уже упоминали.

С этими словами он написал:

– Помните: большую часть времени нам нужно уделять уровням Пирамиды, которые находятся ниже исправления – хотя обычно мы поступаем ровно наоборот. Нам нужно прилагать больше усилий для того, чтобы все шло правильно, а не для того, чтобы справиться с тем, что идет неправильно. Нам нужно выбраться из «ящика», выстроить отношения, слушать и учиться, учить и объяснять. Если обстоятельства все же заставляют нас пойти на те или иные коррекционные действия – например, запретить маленькому ребенку гулять или отправить военные самолеты в воздушное пространство страны, которая на нас напала, – нижние уровни Пирамиды становятся еще важнее. Любая коррекция – это по своей сути провокация. Так что если мы хотим что-то или кого-то исправить, нам нужно приложить еще больше усилий на нижних уровнях Пирамиды. Например, если мы считаем, что применение военной силы необходимо, то вместе с этим нам необходимы дополнительные усилия по коммуникации, обучению и выстраиванию отношений.

Когда мы активно живем на этих нижних уровнях Пирамиды, то обычно обнаруживаем, что нам меньше требуется исправлять чужое поведение, чем раньше. А еще оказывается, что если коррекцию все же приходится применять, она оказывается эффективнее, потому что наша стратегия вырастает из непрерывных усилий и контекста. Наши действия уже не будут казаться прихотью или произволом – они будут связаны с глубокими усилиями, направленными на то, чтобы все шло правильно. И дома, и на работе, и в международных отношениях урок номер один Пирамиды влияния одинаков: большую часть времени и усилий нужно уделять ее нижним уровням.

Перейдем ко второму уроку, – продолжил он.

– Этот урок тоже противоречит нашим нормальным рефлексам. Когда попытки исправления оказываются безрезультатными, мы обычно усиливаем давление и пытаемся исправить другого еще энергичнее. А когда у нас плохо получается учить, пробуем спасти ситуацию, произнося все больше слов и все больше настаивая на своем. Иными словами, мы монотонно бубним, пытаясь исправить проблемы, вызванные монотонным бубнением!

Лу вспомнил свои попытки «учить» Кори.

– Если я пытаюсь и пытаюсь что-то исправить, а проблема никуда не уходит, – продолжил Юсуф, – это говорит о том, что проблему не получится решить дальнейшей коррекцией. То же самое верно и для обучения. А если я слушаю и учусь, даже меняю свои мнения и взгляды, а проблема все равно никуда не уходит, возможно, мне нужно наладить личные отношения с другими. Может быть, мне следует приложить еще больше усилий, чтобы выстроить отношения и с теми, с кем я имею дело, и с теми, кто еще может на них повлиять.

Мэй Ли поделилась с нами одним из ключевых способов выстраивания отношений здесь, в лагере Мориа: если мы что-то делаем вместе с другими, мы «разуваемся» вместе с ними. Мы ограничиваем себя в том же, в чем ограничиваем их, и подчиняемся тем же требованиям. Например, перед обедом мы вчера дали вам задание – смотреть на всех, кого вы встретите, как на людей. Мы с Ави тоже выполняли это задание. А вечером мы раздумывали о конфликтах и «ящиках» в нашей жизни – точно так же, как попросили и вас. За время, проведенное вместе, у вас возникло желание что-то сделать для других; у нас тоже возникло похожее желание, и сегодня мы выйдем из этой комнаты, взяв на себя такие же обязательства: сделать то, что мы должны, чтобы все пошло правильно.

Если обнаружится, что у меня проблемы с выстраиванием отношений, несмотря на все усилия, то второй урок скажет мне, что решение, если оно вообще есть, не удастся найти, если я просто буду проводить больше времени с другими. Возможно, у меня проблема на самом низком уровне Пирамиды – с моим способом бытия.

А это, – сказал Юсуф, – приводит нас к самому нижнему уровню Пирамиды и к ее третьему уроку.

– Я могу прилагать сколько угодно усилий, пытаясь выстроить отношения, – сказал Юсуф, – но если я прилагаю эти усилия, сидя в «ящике», это мне не особенно поможет. Если я нахожусь внутри него, то, пытаясь учиться, услышу лишь то, что хочу слышать. А если я из «ящика» попытаюсь учить других, то лишь заставлю всех, кто меня слышит, сопротивляться.

Юсуф оглядел комнату.

– Эффективность моих усилий на каждом уровне Пирамиды зависит от самого нижнего ее уровня. А теперь я хочу вас спросить: почему?

Все посмотрели на Пирамиду.

– Попробуйте вспомнить вчерашнюю Схему способа бытия, – сказал Юсуф.

– Понял, – вскоре сказал Лу.

– Что? – спросил Юсуф. – Что вы видите?

– Схема способа бытия говорит нам о том, что практически любые поступки можно совершать двумя способами: либо с войной в сердце, либо с миром.

– Да, – согласился Юсуф. – Но как это связано с Пирамидой влияния?

– Все уровни Пирамиды, кроме нижнего – это поступки, – сказал Лу.

– Именно, – ответил Юсуф. – Так что все, что я делаю, чтобы выстроить отношения, учиться, учить или исправлять других, можно делать, либо прячась в «ящике», либо нет. И, как мы узнали вчера из Схемы коллизии, действуя, сидя в «ящике», я провоцирую сопротивление. Есть два способа захватить Иерусалим, но только один из них способствует сотрудничеству. Другой же способ бросает в почву семена неудачи. Итак, пусть Пирамида и советует нам, куда смотреть и что делать, чтобы помочь другим измениться, этот последний урок говорит, что притвориться, что вы не прячетесь в «ящике», невозможно. Пирамида всегда напоминает мне, что проблемой могу быть я сам, и подсказывает, как я могу стать частью ее решения. Культуру перемен невозможно создать с помощью одной только поведенческой стратегии. Мир – и дома, и на работе, и между народами – можно обеспечить, лишь объединив умную внешнюю стратегию с мирной внутренней.

Вот почему большую часть времени, проведенного вместе, мы посвятили улучшению себя на этом самом нижнем уровне. Если мы не исправим свои сердца, нет никакой разницы, какова будет наша стратегия. Но вот если наши сердца на верном пути, то внешняя стратегия приобретает огромную важность. Достоинство Пирамиды – в том, что она напоминает нам о важнейшем фундаменте (изменении себя) и одновременно дает поведенческую стратегию, которая помогает измениться другим. Она напоминает нам, что нужно выбираться из «ящика» самим, и в то же время объясняет, как помочь это сделать и другим.

Слушая Юсуфа, Лу раздумывал о том, как Пирамида может помочь ему с «Загрумом». Во-первых, ему нужно вернуть обратно Кейт. Раньше он не знал, с чего начать, но теперь понял, что стоит с ней поговорить – рассказать о том, что он узнал о себе и на какие перемены готов пойти. А еще Лу знал, что хорошо бы попросить ее, чтобы она помогла ему увидеть, в чем он до сих пор остается слеп. Он может многому у нее научиться, и сейчас наконец к этому готов. Что касается отношений, Лу не был уверен, что их удастся до конца восстановить, учитывая, как он себя повел. Но ему вдруг стало ясно, с чего начать. Он в свое время убрал «лестницу рейтингов», которую она использовала в качестве мотиватора для своей команды, потому что решил, что это глупая идея. Эскапада с «лестницей» стала живым символом всех недостатков его манеры отношения к людям, как и сказала Кейт. Звучало до крайности глупо, но он решил, что ей нужно привезти лестницу. Он возьмет и отвезет ее Кейт прямо домой в Личфилд, штат Коннектикут, сразу после того, как они с Кэрол вернутся.

Кэрол. Лу понимал, что его «ящики» «Я лучше» и «Я заслуживаю» самые большие, и остальные из-за этого часто оказываются в их тени. Он боялся, что это случится снова, особенно в отношении Кэрол. А потом ему пришло в голову, что Пирамида поможет и здесь. Если он сможет постоянно напоминать себе о нижних уровнях, то ему удастся держаться на среднем уровне, «учиться и слушать»: спрашивать, как прошел день Кэрол, как она себя чувствует. Еще он не будет забывать, что нужно постоянно прилагать усилия, чтобы выстроить отношения – например, вместе проводить время за ее любимым занятием. А на самом нижнем уровне стоит напоминать себе, что именно Кэрол удерживала вместе всю их семью, часто – вопреки ему. Если он сможет постоянно помнить об этом, ему уже труднее будет думать, что он лучше или важнее нее.

Лу снова взглянул на Пирамиду. Он наконец-то чувствовал хоть какую-то надежду, но по-прежнему беспокоился.

– Я боюсь, что все завалю, – признался он вслух.

– Конечно, завалите! – засмеялся Юсуф. – Конечно, вы что-нибудь завалите. Мы все что-нибудь да завалим. Вы, в конце концов, человек, а не автомат. Если угроза неудачи парализует вас, возможно, вам стоит задуматься, какой именно «ящик» требует от вас быть идеальным.

– Вы хотите сказать, у меня есть потребность быть идеальным?

– Об этом стоит задуматься. Ящик «Меня должны считать таким» может оказывать парализующее воздействие.

Лу усмехнулся.

– Что смешного? – спросил Юсуф.

– Я все уверяю себя, что у меня нет никаких проблем из разряда «Меня должны считать таким», а они все появляются и появляются.

– Большинство из нас пользуются всеми основными способами оправдания в той или иной степени, – сказал Юсуф. – По крайней мере, я – точно.

С этими словами Юсуф посмотрел на всех собравшихся – Лу, Кэрол, Элизабет, Гвин, Петтиса, Мигеля, Риа, Тери и Карла.

– К сожалению, по крайней мере, для меня, – добавил он с улыбкой, – часы, проведенные нами вместе, подходят к концу. Я ценю время и усилия, которые вы этому посвятили. Вы размышляли о своей жизни новым, неожиданным образом. Надеюсь, что в результате вы почувствуете одновременно и тревогу, и душевный подъем. Тревогу – потому что теперь будете знать, что оказаться в «ящике» – это всего лишь вопрос одного выбора. Но та же самая причина позволяет испытать воодушевление – ведь и выбраться из «ящика» можно просто сделав соответствующий выбор, и этот выбор доступен нам в любой момент.

Можно мне рассказать вам еще кое-что до того, как мы разойдемся? – спросил он.

– Конечно, – ответили остальные.

– Я хочу объяснить вам, почему мы решили назвать наш лагерь «Мориа».

– Как мы уже говорили раньше, – начал Юсуф, – гора Мориа – это холм в Иерусалиме, вершина которого украшена мусульманским святилищем, известным как Купол Скалы. Это здание почитается верующими, как никакое другое в мире. Мусульмане считают его одним из своих самых важных святых мест, евреи и христиане помнят, что в древности на этом месте стоял Иерусалимский храм, а кто-то думает, что однажды там возведут новый храм. Глаза и сердца всего мира устремлены к горе Мориа.

Именно поэтому священная земля Мориа стала символом и наших конфликтов, и наших возможностей. Одна сторона говорит, что это их святая земля и будет таковой еще многие тысячи лет. Другая считает, что Бог ей завещал это место. Кажется, что при таких разногласиях мира достичь невозможно. Но если посмотреть на это с другой стороны, то станет видно, что такая страстная вера может стать воротами к миру.

Подумайте об этом. Если мы прячемся в «ящике», то страсти, верования и личные потребности разделяют нас. А вот когда мы выбираемся из него, то понимаем, что это все ложь. Наши страсти, верования и потребности не разделяют нас, а объединяют: именно благодаря им мы можем видеть их же у других людей. Если у нас есть верования, которые мы ценим, то мы понимаем, насколько важны для других их верования. А если у нас есть потребности, то наш опыт помогает нам видеть потребности у других. Взойти на гору Мориа – значит достичь вершины надежды. По крайней мере, если подниматься туда так, чтобы ваша душа оказалась в этой высшей точке вне «ящика» – там, откуда видны не только дома и здания, но и люди.

Итак, земля остается разделенной, а гора в этом месте высится как символ и разобщения, и надежды на его преодоление.

Наши дома и офисы тоже разделены. В каждом из них есть своя гора Мориа – внешние проблемы, которые символизируют сумятицу в нашей душе. В одной семье проблема – немытая посуда, в другой – финансы, в третьей – воспитание детей. На работе мы можем фокусироваться на должности или статусе, или уровне уважения, которого, как нам кажется, заслуживаем. Мы устраиваем сражения вокруг этих проблем, и чем больше сражаемся, тем больше меняется окружающий ландшафт, и в конце концов землетрясения в наших домах и офисах возносят к небу такие высокие горы, что на них формируются свои метеоусловия. Если вы не верите мне, посмотрите, что случается с климатом в любой комнате, когда враждующие стороны начинают воевать за одну из своих гор Мориа.

Проблема, конечно, не в горе – будь то немытая посуда, финансы или сама Мориа. За каждой проблемой прячется настоящий вопрос: почему наши сердца превращают эти горы в поля битвы?

Долгосрочные решения наших внешних конфликтов возможны, только если мы сможем найти реальные решения для наших внутренних конфликтов. В Израиле можно добиться определенной разрядки напряженности, если озаботиться только тем, что лежит на поверхности: например, экономикой или безопасностью. Но долгосрочного мира так не обеспечить. То же самое можно сказать и о наших домах и рабочих местах.

– Но перемирие лучше, чем кровопролитие, – заметила Гвин.

– Безусловно, – согласился Юсуф. – Но не будем себя обманывать. Любое перемирие – это завтрашняя война, даже если сегодня это наилучшее решение. Долгосрочное разрешение конфликтов на работе, дома и на полях битвы возможно, только если мы покончим с войной в нашей душе. Первое, что нужно сделать, чтобы завершить эту войну – найти и расширить области за пределами наших «ящиков». А потом – помочь другим прекратить их внутренние войны: быть с ними рядом, чтобы создать и для них «место вне ящика», как Бен был со мной, Хамиш с Ави, Мэй Ли и Майк – с Дженни, вы все – друг с другом. Мы начали вместе жить по принципу Пирамиды, и именно поэтому наши чувства сегодня намного более мирные и спокойные, чем вчера с утра.

Все переглянулись между собой.

– Друзья мои, – сказал Юсуф, – Ави, я и наша команда – все мы обещаем, что наш лагерь станет именно таким местом для ваших детей. Мы будем «разуваться» ради них в надежде создать им такой уголок, где они смогут по-новому взглянуть на свою жизнь и что-то изменить в ней в лучшую сторону. Мы предлагаем и вам сделать то же самое, что бы это для вас ни значило.

Лу представил себе, как через шестьдесят дней снова увидит сына – и будет стоять перед ним босым, если, конечно, к тому времени не забудет все, что здесь узнал. Ну а пока что ему нужно написать несколько писем.

– Но что, если мой сын все равно останется наркоманом? – спросил Мигель. – Что, если эта программа его не исправит?

– Тогда ему очень повезет, что у него есть такой отец, как вы, Мигель, который все равно стремится его любить.

– Но я не хочу, чтобы он принимал наркотики!

– Конечно, нет. И именно поэтому вы не прекратите попытки помочь ему, сколько бы времени это ни заняло. Даже если ему это не понравится.

Поймите меня правильно, – добавил Юсуф. – Несмотря на все наши усилия, может оказаться, что некоторых битв избежать невозможно. Некоторые из тех, кто нас окружают, все равно выберут войну. И в таких случаях стоит вспоминать то, чему мы научились у Саладина: даже сражаться можно, сохранив в сердце мир.

Стоит запомнить и еще один глубокий урок: ваш мир, мой мир, мир во всем мире – все это в первую очередь зависит не от того мира, который мы стремимся установить вокруг себя, а от того, которого мы добиваемся внутри нас.

Это должно дать вам надежду. Это значит, что как бы мрачно все ни выглядело снаружи, мир, с которого все начинается, мир внутри нас находится на расстоянии одного выбора – выбора, который уже начал делать каждый из вас. Если мы сможем найти путь к миру в отношениях с детьми, которые воруют у нас, супругами, которые дурно с нами обращаются, даже с пьяницами, которые отбирают у нас отцов, – сказал он, глянув на Гвин, – какие горы будут слишком высоки, чтобы их не смогли покорить человеческие сердца?

После этих слов Юсуф замолчал и с благодарностью оглядел комнату.

– Спасибо, что вы здесь. Что привезли к нам своих детей. Что сами приехали к нам. И что подарили себя друг другу. Несмотря на все разногласия, которые у нас были в этой комнате в последние два дня, мы научились видеть друг в друге людей, и это изменило все. Верно?

Лу, Кэрол, Элизабет, Петтис, Гвин, Риа, Мигель, Карл, Тери и Ави дружно кивнули.

– Посмотрите друг на друга, – предложил Юсуф. – Все в этой комнате – люди. И ваши дети, что отправились в поход, и ваши враги, настоящие и воображаемые.

Пусть вам хватит честности и смелости сделать то, в чем больше всего нуждаются наши дома, рабочие места и все общество: видеть во всех остальных людей – даже тогда (и, пожалуй, особенно тогда), когда остальные дают все поводы так не делать.

В главе 12 и главе 13 описаны четыре распространенных типа оправданий: «Я лучше», «Я хуже», «Я заслуживаю» и «Меня должны считать таким». Многие читатели говорили нам, насколько полезно для них оказалось разобраться в этих разных видах «ящиков» – особенно узнать о матрице «Я хуже», потому что мы не рассматривали ее в нашей первой книге, Leadership and Self-Deception. Поскольку два персонажа «Анатомии мира», Кэрол и Ави, склонны пользоваться именно матрицей «Я хуже» и идущей часто с ней в паре «Меня должны считать таким», нам удалось здесь довольно подробно исследовать эти «ящики».

В книге говорится, что оправдания «Я лучше» и «Я заслуживаю», а также «Я хуже» и «Меня должны считать таким» часто ходят парами. После публикации первого издания мы разработали Схему «переносных ящиков», чтобы помочь читателям разобраться, как эти типы оправданий взаимодействуют между собой. Мы называем эти различные стили оправданий «переносными ящиками», потому что человек приобретает их и несет с собой всю жизнь, если предает себя. Большинство людей пользуются теми или иными версиями всех четырех стилей, хотя чаще всего делают основной акцент на один-два из них.

На наших мастер-классах мы всегда знакомим слушателей с этими матрицами с помощью Схемы «переносных ящиков». Мы раздумывали над тем, чтобы добавить схему в основной текст книги, но в конце концов решили оставить исходную историю в прежнем виде и продолжить ее здесь, в Приложении – с помощью схемы и еще кое-каких объяснений.

Рассказывая об этой схеме, мы рисуем ее элемент за элементом, начиная с двух фигур в центре. Человек в центре слева – это каждый из нас. Человек в центре справа – люди, с которыми мы общаемся за пределами «ящика». Когда мы не сидим в «ящике», то считаем, что другие люди важны так же, как и мы. На схеме эта идея передается изображением обеих фигур на одном уровне, то есть каждый одинаково ценен.

Это значит, что, прячась в «ящик», мы отступаем от этой основной истины: «другие важны так же, как и мы». Отойти от этого утверждение можно в две противоположные стороны. Во-первых, можно забраться в «ящик», поставив себя выше других, и тогда остальные уже не кажутся такими же ценными, как мы. Мы чувствуем, что превосходим их, и смотрим на них свысока. Такое отношение обусловлено матрицей «Я лучше».

Когда же мы считаем себя лучше других, то, естественно, рассчитываем на то, что заслуживаем большего по сравнению с этими другими: например, больше похвал, или извинений, или более высокой зарплаты, более приличного дома, больше свободного времени и так далее. Вот почему на схеме мы соединили «ящик» «Я заслуживаю» с «ящиком» «Я лучше».

Другой способ отступить от истины «Другие важны точно так же, как и мы» – опуститься ниже других. Теперь мы считаем себя уже не более, а менее ценными, чем остальные. Мы возносим их на пьедестал в сравнении с собой и смотрим снизу вверх. Такое отношение мы называем «Я хуже». Прячась в этом «ящике», мы оправдываем свой разрыв с другими тем, что недостаточно умны, веселы, успешны и так далее.

У матрицы «Я хуже» тоже есть свой компаньон. Когда мы чувствуем себя хуже других, могут возникнуть ситуации, когда нам очень важно, чтобы нас не считали таковыми. Давайте, например, предположим, что у сотрудника одной компании есть комплекс «Я хуже» в отношении своего интеллекта. Поскольку в корпоративной обстановке, скорее всего, никому не хочется, чтобы его считали глупее других, человек, увязший в матрице «Я хуже» сколотит и начнет носить с собой еще один «ящик», потому что желает, чтобы его не считали глупее других. Такой «ящик» мы называем «Меня должны считать таким». Его можно сколотить вокруг практически чего угодно: желания, чтобы вас считали умным, веселым, популярным, привлекательным, трудолюбивым, никогда не ошибающимся и так далее.

Мы можем распознать, в каком «ящике» прячемся, если будем обращать внимание на эмоции, которые переживаем, потому что некоторые из них часто соответствуют конкретным оправданиям. На схеме перечислены несколько эмоций для каждого «ящика», которые во многих случаях можно считать характерными индикаторами этой матрицы.

Читатель может узнать эти различные «ящики» в действиях персонажей нашей истории. Когда Лу прячется в «ящике», он чаще всего пользуется оправданиями «Я лучше» или «Я заслуживаю». Кэрол, с другой стороны, более склонна прятаться в «ящиках» «Я хуже» или «Меня должны считать таким».

Возможно, вам будет интересно подумать, какие стили оправданий характерны именно для вас – дома, на работе, в обществе.

К концу восемнадцатой главы и Лу, и всем остальным в группе уже очень хочется узнать, как сбежать из «ящика». Ави и Юсуф объясняют, как это сделать, в течение следующих трех глав. Из-за того, что в книге уже и так полно схем, мы решили, что для читателя будет лучше не перегружать основной текст еще одной, демонстрирующей побег из «ящика». А вот когда книга уже прочитана, эта дополнительная схема может оказаться интересной и полезной. Многие наши клиенты-организации пользуются Схемой побега из «ящика» как стратегической картой самого этого «побега».

Буквой А обозначен человек, сидящий в «ящике». У «ящика» только три стенки: это символ того, что мы всегда одновременно находимся и внутри, и вне его – по-разному относимся к разным людям.

Буквой Б обозначен человек, от которого А прячется в «ящике».

А буквой В обозначены люди в жизни А, от которых А не прячется в «ящике» (и наоборот). Кроме того, это направление обозначает еще и место за пределами «ящика», к которому может получить доступ А.

Стрелка показывает, как человечность Б может пробраться внутрь «ящика» через отсутствующую стенку. Такое возможно, если А найдет для себя точку зрения, с которой удастся посмотреть на Б иначе, чем раньше.

Процесс побега из «ящика»

Следующие четыре шага могут помочь вам, если вы пытаетесь выбраться из «ящика».

Шаг первый. Ищите признаки того, что вы в «ящике»

Многие признаки того, что вы находитесь в «ящике», уже описаны в книге – например, как мы виним или очерняем других, эмоции, характерные для того или иного вида «переносного ящика», то, как мы смотрим на других, на себя и на окружающие нас обстоятельства, когда несем с собой свои «ящики», и так далее. Однако на базовом уровне самое характерное различие – это наши внутренние ощущения, чувствуем ли мы в своих сердцах войну или мир. Как показывает схема, мы можем быть (и обычно бываем) одновременно и внутри «ящика», и снаружи. От одних прячемся в нем, от других – нет. Таким образом имеется очень четкий индикатор, позволяющий оценить происходящее: по сути, мы всегда имеем возможность сравнить наши мысли и чувства в отношении одного человека с мыслями и чувствами в отношении других. Ведь мы знаем, что чувствуем, находясь вне «ящика», так что, сравнив, можем понять, не оказались ли мы внутри него – например, общение с Б будет вызывать у нас иные чувства, чем общение с В. Первый шаг – обратить на это внимание.

Шаг второй. Найдите область «вне ящика»

Отношения человека А с людьми из категории В, изображенные на схеме, представляют собой область «вне ящика» – пространство, не зараженное воинственными чувствами и потребностью в самооправдании.

В истории Ави к моменту его встречи с Юсуфом он уже прятался в «ящике» от многих: арабов, религиозных евреев, американцев, своего друга детства Хамиша и так далее. На схеме каждого из них символизирует человек Б. Дженни, которая убежала в город босиком, лишь бы ее не записали в лагерь «Мориа», пряталась в «ящике» от родителей и от всех, кто связан с лагерем.

Ави нашел область «вне ящика» с помощью Юсуфа, а Дженни – с помощью Майка и Мэй Ли. Их на схеме символизирует человек В: они сумели создать для Ави и Дженни пространство, в котором те смогли иначе посмотреть на людей, от которых прятались в «ящике».

Один из выводов заключается в следующем: если мы хотим помочь другим измениться, мы должны создать для них пространство за пределами «ящика», а для этого в первую очередь необходимо, чтобы мы сами не прятались в «ящике» от них.

Эту идею иллюстрирует история Майка, Мэй Ли и Дженни. Хотя Дженни убегала от них и всячески затрудняла им задачу, они все равно видели в ней человека – причем человека, который бежит по горячему асфальту босиком. Из-за этого в какой-то момент они решили тоже разуться, прежде чем продолжить погоню. Эта готовность тоже разуться очеловечила Майка и Мэй Ли в глазах Дженни и позволила ей по-настоящему увидеть их и задуматься.

Их история – отличная иллюстрация еще одного принципа. После того как мы выберемся из «ящика», в котором прятались от других, мы можем предложить этим «другим» свое пространство «вне ящика», «разувшись» для них – что бы это ни значило в нашей собственной ситуации.

Для коррекционных программ вроде той, что проводится в лагере «Мориа», эта схема, в том числе и принцип готовности «разуться ради другого», символизирует их работу. Те, кто записывается на участие в таких программах, находятся в положении А – прячутся в «ящике» от некоторых людей в своей жизни. Чтобы помочь им исцелиться, штатные сотрудники и работники должны создать пространство «вне ящика», в котором участники смогут посмотреть на своих «людей Б» с другой точки зрения. Тот же принцип применим и для организаций в целом: лидеры, которые создают пространство за пределами «ящика», помогают другим отказаться от прежних оправданий и начать работать с большей увлеченностью и готовностью сотрудничать.

Шаг третий. Обдумайте ситуацию заново

Обнаружив внутри себя точку зрения, находящуюся в области «вне ящика», мы уже готовы иначе посмотреть на людей, с которыми вели войну. Вопросы, перечисленные в двадцатой главе книги, как раз помогают увидеть ситуацию в новом ключе, рассмотреть ее с позиции «вне ящика», и тогда эти вопросы помогут вам очеловечить тех, кого вы до этого воспринимали как объекты.

Если стороны конфликта не смогут найти такую область, которая была бы снаружи «ящика», они не смогут и обдумать ситуацию по-новому. Вместо этого они будут и дальше мыслить, так сказать, «по-старому», точно так же, как раньше. В таких случаях реальное, долгосрочное разрешение конфликта и исцеление невозможны.

Шаг четвертый. Делайте то, что велят чувства

Как вы помните, любимое слово Бена Аррига – «действие». Причина, по словам Юсуфа, проста: чтобы остаться вне «ящика», нужно так или иначе действовать. А действовать нужно потому, что если мы видим людей в других, то нам нужно и обращаться с ними соответствующим образом – как с людьми, а не как с объектами. Если в сердце воцаряется мир, мы начинаем вести себя иначе. Может быть, нам придется за что-то извиниться или взять на себя ответственность. Может быть, нам нужно будет больше слушать других или делать то, о чем говорим. Или, может быть, изменить свою стратегию или миссию. Видеть в других людей – значит быть готовым и вести себя соответственно. Изменение взглядов, за которым не следует изменение поступков, – это вообще не изменение.

Итак, 1) заметив, что мы можем прятаться в «ящике», 2) найдя область вне «ящика» и 3) обдумав ситуацию заново, мы, чтобы так и остаться вне «ящика», должны начать 4) поступать в соответствии с тем, что видим – иными словами, начать делать то, что, как нам кажется, мы должны сделать для людей, которых видим.

Эти четыре шага можно запомнить с помощью аббревиатуры ВЫХОД: вы замечаете, что ВЫ в ящике, затем изменяете Характер ситуации, рассматривая ее по-другому, Обдумываете ситуацию заново и Делаете то, что велят чувства.

Из любого «ящика» можно найти ВЫХОД и потом больше не возвращаться обратно.

В «Анатомии мира» описываются четыре популярных стиля самооправдания, которые люди выбирают, пользуясь матрицами: «Я лучше», «Я заслуживаю», «Я хуже» и «Меня должны считать таким» (см. главу 12 и главу 13). Новейшие исследования этих разных стилей оправдания, или «переносных ящиков», выявили некоторые интересные закономерности. Вы можете принять участие в исследованиях, зайдя на сайт www.arbinger.com и пройдя тестирование Mindset Styles Assessment (MSA).

В исследовании MSA измеряется, как часто и в каких ситуациях люди склонны прятаться в «ящике», а затем проводится сравнение в разных ситуациях дома и на работе: отношение к начальнику, коллегам, подчиненным, супруге или супругу, детям, родителям, братьям и сестрам, соседям, незнакомцам. Также это исследование помогает узнать, какими именно способами самооправдания чаще всего пользуется участник, прячась в «ящик». В следующей таблице приводится процент реакций «в ящике» и «вне ящика» для каждого вида отношений, а также самый распространенный стиль самооправдания в таких отношениях. Отношения перечислены в порядке убывания: от тех, где ответы участников показывают, что они прячутся в «ящик» чаще всего, до тех, где это происходит реже всего.

Результаты весьма красноречивы. Они показывают, что в среднем респонденты относятся к своим партнерам или супругам хуже, чем к любой другой группе – даже хуже, чем к незнакомцам! Если говорить о семейных отношениях, исследование показывает, что опрошенные чувствуют войну в сердце по отношению к своим супругам и партнерам в 54 процентах рассматриваемых ситуаций (а с незнакомцами – в 53 процентах). Сравните это с 51 процентом для родителей, братьев и сестер и всего с 42 процентами для детей.

Если говорить о работе, то люди чаще всего прячутся в «ящик» от начальника (45 процентов ситуаций). Те, у кого есть подчиненные, сообщают, что закрываются от них в «ящике» в 36 процентах рассмотренных ситуаций. Реже всего, как показывают данные, «ящик» используется в отношении коллег (34 процента ситуаций). Если сравнить более широкие категории дома и работы, получится, что участники опроса прячутся в ящик в 50 процентах всех ситуаций, возникающих дома, и лишь в 38 процентах ситуаций на работе.

Что касается стиля самооправданий, наиболее распространенного в каждом из видов отношений, популярнее всего оказалась матрица «Я лучше»: она применяется в отношениях с коллегами, подчиненными, детьми, родителями, братьями и сестрами, соседями и незнакомцами. «Я заслуживаю» – с большим отрывом самый распространенный метод самооправдания в отношениях с партнером или супругом, а «Меня должны видеть таким» – с начальником. Матрица «Я хуже», как показывают данные, на работе активнее всего применяется в отношениях с начальником, а дома – в отношениях с супругом или партнером.

MSA отслеживает реакции в этих различных видах отношений на ситуации, перечисленные в таблице ниже. Ситуации расположены в порядке убывания: от тех, где ответы респондентов показывают, что они прячутся в «ящик» чаще всего, до тех, где это происходит реже всего.

Эти ответы весьма интересны. На первый взгляд кажется удивительным, что с наименьшей вероятностью люди прячутся в «ящик» в ситуации, когда совершают ошибку. Но если подумать, то это вполне логично. Поскольку «ящик» изначально мешает признать, что вы совершили ошибку, и взять за нее ответственность, вы чаще понимаете, что ошиблись, когда изначально находитесь вне «ящика». Это подтверждается и цифрами.

Теперь посмотрим на другой конец спектра: люди чаще всего забираются в «ящик», когда им кажется, что другие затрудняют им жизнь, потому что это особенно благодатный строительный материал для ящика. Чаще всего люди оказываются в «ящике», когда другие чего-то от них ждут. Может показаться странным, что эта ситуация побеждает с таким отрывом. Но данные, опять же, красноречивы. Люди, которые дают на этот вопрос ответы «в ящике», в подавляющем большинстве своем выбирают ответ «я лучше» (собственно говоря, ответы «я лучше» на этот вопрос составляют больше 50 процентов всех ответов «в ящике» – больше, чем на любой другой в анкете), а за ним, отставая с приличным отрывом, следуют ответы «меня должны считать таким» и «я хуже». Для людей, которые, например, должны что-то кому-то отвезти, но опаздывают, вполне логичным будет искать оправдание в духе «у меня есть дела и поважнее».

Мы предлагаем и вам пройти тест Mindset Styles Assessment на сайте www.arbinger.com. Многие из тех, кто это сделал, говорят, например, следующее: «Жаль, что я не прошел этот тест лет пятнадцать назад. Сэкономил бы целое состояние на психотерапевте!» Сравнительные данные и анализ, которые вы получите, откровенны и полезны. Анкета даст вам понять, к какому состоянию вы более склонны – быть в «ящике» или вне его, – и какими оправданиями вы чаще всего пользуетесь на работе, дома, в конкретных отношениях и в различных распространенных ситуациях. Наконец, пройдя тест, вы получите рекомендации: как интерпретировать полученные данные и что сделать, чтобы ваши попытки побега из «ящика» увенчались успехом.

В «Анатомии мира» мы описываем два совершенно разных жизненных опыта: полный конфликтов опыт войны в сердце (пребывание «в ящике») и открытый, сотруднический опыт мира в сердце (пребывание «вне ящика»). Прочитав книгу, вы уже знаете, что одно из ключевых различий между двумя этими совершенно разными опытами – в том, как мы воспринимаем других людей: когда мы прячемся в «ящике», мы смотрим на других не как на людей, у которых есть своя жизнь, а на как объекты в нашей жизни. А если мы смотрим на других иначе, то начинаем иначе смотреть и на себя. Выбирая, смотреть на другого как на человека или как на объект, мы одновременно выбираем, как воспринимать себя; это выбор между тем, смотреть на себя и на других правдиво или ошибочно.

Два этих способа восприятия себя и других настолько радикально различаются, что философы называют их разными «способами бытия». Выбор между тем, жить в ящике или вне его, может привести к радикальным изменениям способа бытия в мире. Иными словами, этот выбор меняет не просто поведение человека, а все его бытие.

За годы, прошедшие с выхода первого издания «Анатомии мира», работа с клиентами заставила нас усовершенствовать терминологию, которой мы пользуемся, чтобы превратить строго логичную философскую работу в столь же эффективную практическую. Мы обнаружили, что клиентам легче понимать и применять концепции, которым мы учим, если мы излагаем свои идеи с точки зрения изменения образа мышления, а не изменения способа бытия. Возможно, дело в том, что термин способ бытия, конечно, очень точно описывает всю фундаментальность вопроса, но в то же время выглядит настолько монументальным, что изменить его кажется почти невозможным. А вот термин образ мышления, пусть и является тоже фундаментальным, кажется более изменчивым. Так оно и есть.

В рамках этого процесса развития несколько лет назад мы начали говорить об изменении образа мышления, а не изменении способа бытия. В частности, мы говорили о том, как помочь людям, командам и организациям перейти от ориентации на внутренний образ мышления («в ящике») на ориентацию на внешний образ («вне ящика»). Вскоре мы поняли, насколько полезно для наших клиентов описывать изменения, к которым мы стремимся, именно в этом ключе.

Идеи, которыми мы поделились в этой книге почти пятнадцать лет назад, выдержали испытание временем. Термины вроде in the box и out of the box («в ящике» и «вне ящика») вошли в публичный лексикон и помогли сотням тысяч – даже миллионам – людей. Все растущая популярность книги – началось все с сарафанного радио, а сейчас она превратилась в один из главных конфликтологических бестселлеров всех времен – доказывает, что эти идеи не подвластны времени. Познакомившись с новейшей книгой Института Арбингера The Outward Mindset, вы увидите четкую связь между двумя книгами: сейчас пребывание в ящике мы называем «внутренним образом мышления», а вне ящика – «внешним образом мышления».

Наша миссия – выпустить мир наружу. По одному человеку, команде, организации за раз.