«Судьба человека находится в его собственных руках», – писал Ф. Бэкон в эссе «О счастье». Но вместе с тем признавал: «внешние обстоятельства во многом способствуют счастью человека: фавор, благоприятная возможность, смерть других, случай, способствующий добродетели»[15]. Справедливость этих слов можно проиллюстрировать биографией того, кому они принадлежат.

Фрэнсис Бэкон родился 22 января 1561 года, через два с небольшим года после коронации Елизаветы I (15 января 1559[16]). Он появился на свет в особняке Йорк-хаус (ил. 1), резиденции лорда-хранителя Большой печати Англии (Lord Keeper of the Great Seal). Одно время была популярна легенда, будто Фрэнсис был незаконным сыном Елизаветы и Роберта Дадли, 1-го графа Лестера (Robert Dudley, 1st Earl of Leicester; 1532–1588). Новорожденного якобы тайно перевезли из королевской опочивальни в Йорк-хаус, и Николас Бэкон, тогдашний лорд-хранитель, усыновил ребенка[17]. Однако достоверность этой истории не подтверждается никакими серьезными аргументами.

Ил. 1. Водные ворота, оставшиеся от Йорк-хауса

Отец Фрэнсиса сэр Николас Бэкон (Sir Nicholas Bacon; 1509–1579) родился в семье пастуха Роберта Бэкона (Robert Bacon; 1479–1548), который не имел никакого формального образования. Своей стремительной карьерой от сына sheep-reeve в глухомани Саффолка до лорда-хранителя сэр Николас был во многом обязан реформам, начатым Генрихом VIII (Henry VIII; правл. 1509–1547). Впрочем, как гласит семейная легенда, родня ему тоже помогла: поначалу было решено отправить юного Николаса в монастырь, но, «узнав, что ему побреют голову, – мальчику это крайне не понравилось, – он сбежал из монастыря и спрятался на время у своего дяди, богатого портного, который затем послал племянника учиться в один из судебных иннов (Inns of Court)», откуда тот, спустя несколько лет, вышел уже не сыном йомена, но джентльменом»[18]. Красивая легенда, однако реальность была несколько иной, но не менее впечатляющей.

Николас в тринадцать лет закончил школу при бенедиктинском аббатстве в городке Бери-Сент-Эдмундс (Bury St. Edmunds) в графстве Саффолк, после чего, в 1523 году, получил стипендию (Biblical scholarship) для продолжения учебы в колледже Корпус-Кристи (Corpus Christi College, тогда его называли колледжем Св. Бенета, Bene’t College) Кембриджского университета, который он закончил в 1527 году со степенью бакалавра искусств. В университете Николас познакомился со многими молодыми людьми, занявшими потом высокие государственные или церковные посты, и в частности, с Уильямом Сесилом, будущим главой елизаветинского правительства, о котором я буду далее вспоминать не раз, и Мэтью Паркером (Matthew Parker; 1504–1575), ставшим в 1559 году архиепископом Кентерберийским. По окончании университета Николас некоторое время проводит на континенте, главным образом в Париже, а по возвращении молодой бакалавр поступает в Грейс-Инн (Gray’s Inn)[19], где продолжает изучать общее право (common law). После обучения новоиспеченный барристер[20] Николас Бэкон действительно мог считать себя джентльменом. Томас Кранмер (Thomas Cranmer; 1489–1556), ставший осенью 1532 года архиепископом Кентерберийским, рекомендовал Николаса Томасу Кромвелю (Thomas Cromwell, 1st Earl of Essex; c. 1485–1540) на должность секретаря городской корпорации в Кале. Кранмер дал молодому юристу прекрасную характеристику, однако Кромвель предпочел другую кандидатуру. В 1537 году Николас назначается солиситором Суда Приращений[21]. Бэкон полагал, что полученные в ходе роспуска монастырей (Dissolution of the Monasteries) и конфискации их богатств средства было бы целесообразно пустить на нужды государства. В частности, он, вместе с двумя единомышленниками, Томасом Дентоном (Thomas Denton; до 1515–1558) и Робертом Кэри (Robert Cary), разработал проект специального колледжа в Лондоне для подготовки государственных служащих. Однако идея была встречена весьма прохладно, у короля были свои виды на монастырский конфискат, небольшая часть которого досталась и Бэкону. В 1643–1645 годах Николас получил земельные владения в разных графствах (Хартфордшире, Норфолке, Уилтшире и Хэмпшире), а в 1650 году он приобретает имение Горхэмбери (Gorhambury) в Сент-Олбансе (Хартфордшир) у реки Вер, которое он любил больше всех остальных. Во время завоевания Британии римляне около 43 года н. э. основали на месте кельтского поселения Верламион город Веруламиум (Verulamium). По преданию, там умер мученической смертью св. Альбан, и с IX века город стал называться Сент-Олбанс.

В середине 1540-х годов Николас, благодаря своим связям, был принят в привилегированный круг персон, собиравшихся около двух последних детей Генриха VIII – будущих правителей Англии: Эдуарда (Edward VI; правл. 1547–1553) и Елизаветы (Elizabeth I; правл. 1558–1603). Круг этот включал в себя Екатерину Парр (Catherine Parr; с. 1512–1548), шестую и последнюю жену (1543–1547) Генриха VIII, лорда Джона Рассела (John Russell, 1st Earl of Bedford; c. 1485–1555) (далекого предка философа Бертрана Рассела), Уильяма Сесила (William Cecil, 1st Baron Burghley; 1520–1598), Кэтрин Уиллоуби (Catherine Willoughby; 1519–1580; в первом браке Duchess of Suffolk, по собственному праву – 12th Baroness Willoughby de Eresby), Роджера Эскема (Roger Ascham; 1515–1568), гуманиста, писателя и педагога, в 1548–1550 годах обучавшего латыни и греческому будущую королеву Елизавету I, сэра Энтони Кука (Sir Anthony Cooke; 1505–1576), ученого-гуманиста и политика, наставника Эдуарда VI, одна из пяти дочерей сэра Энтони, – Анна[22] – станет второй женой Николаса.

В 1545 году Н. Бэкон получил весьма доходную должность атторнея в недавно основанном королем Суде опеки и ливрей (Court of Wards and Liveries). В 1545 году он был избран в парламент, а в 1546 стал адвокатом в суде Королевской скамьи. В 1550 году его избрали бенчером (старшиной) в Грейс-Инн, а спустя два года он становится казначеем этой корпорации.

В период царствования католички Марии I Тюдор (Mary I Tudor; правл. 1553–1558), старшей дочери Генриха VIII от брака с Екатериной Арагонской, Н. Бэкону удалось сохранить свое место в Суде опеки и, несмотря на его протестантизм, избежать репрессий. Ему, правда, было запрещено покидать Англию (видимо, власти опасались, что он может завести на континенте связи с другими протестантами), но это ограничение не было для него обременительным.

В целом же Николас добился больших успехов как на юридическом, так и на политическом поприще, особенно после восшествия на престол Елизаветы I, при которой он стал лордом-хранителем печати (декабрь 1558), возможно, по ходатайству У. Сесила, а вскоре – членом Тайного совета и пэром Англии. С апреля 1559 года Николас официально выполнял обязанности лорда-канцлера Англии, оставаясь при этом в ранге лорда-хранителя[23]. В качестве лорда-канцлера он был обязан выступать в верхней палате от лица монарха с разъяснениями по поводу созыва парламента. Дело это было весьма ответственным.

Выразительную характеристику Н. Бэкону – политическому оратору дала О. В. Дмитриева:

«Как правило, в этом обстоятельном выступлении содержался всесторонний анализ текущей политической ситуации и обозначалась правительственная программа предстоящей законодательной деятельности. Среди разнообразных публичных церемоний, пожалуй, ни одна другая не предоставляла таких великолепных возможностей для пропаганды официальной политики и реализации репрезентационной стратегии государя. В то же время одна из главных целей, которую преследовало обращение к парламентариям, состояла в том, чтобы исторгнуть у них согласие на финансовую помощь короне в экстраординарных обстоятельствах, требовавших от нее непомерных расходов. Добиться, чтобы парламентарии согласились на „кровопускание“ их кошелькам, было непросто, это требовало непрестанных усилий членов Тайного совета на протяжении всей сессии, и все же их успех в немалой степени зависел от пропагандистского эффекта вступительной речи. В этих обстоятельствах никто не рассчитывал на лаконичность оратора, напротив, от него ожидали поистине цицероновского красноречия. Тексты вступительных речей, являвшие собой совершенные образцы елизаветинской политической прозы, выстраивались в соответствии с законами логики и классической риторики, исходившей из того, что оратор должен расположить к себе аудиторию, убедить и главное – побудить ее к действию. В то же время, как мы увидим, они были не лишены и влияния поэтики, апеллируя одновременно и к разуму, и к воображению, и к чувствам слушателей.

…Создание подобного текста нередко было результатом коллективных усилий: даже при том, что лорд-канцлер, как правило, был авторитетным государственным деятелем, наделенным даром красноречия, содержание его речи обсуждалось и с другими „тяжеловесами“ в Тайном совете (преимущественно – с лордом-казначеем У. Сесилом). В то же время политический язык вступительной речи нес на себе явную печать индивидуальности каждого из ораторов, занимавших эту должность. То же относилось к стилистике и некоторым особенностям восприятия канцлерами текущего политического момента. У истоков парламентской риторической традиции елизаветинского времени стоял Николас Бэкон… считавшийся одним из самых просвещенных государственных деятелей и одаренных ораторов своей эпохи. (Современники высоко ценили его красноречие: Дж. Паттенхэм в трактате „Искусство [английской] поэзии“ (1589) отзывался о его стиле как об „исполненном достоинства и естественном“, а знаменитый драматург Томас Нэш полагал, что литературный английский язык опирался ни три столпа – творчество Т. Мора, Ф. Сидни и Н. Бэкона…)

…Н. Бэкон был одной из самых крупных фигур на елизаветинской политической сцене, способной отстаивать собственную точку зрения в совете, которая могла не всегда совпадать с мнением королевы[24].

Как и многие политики его поколения, Бэкон был приверженцем идеалов гражданского гуманизма и широко пользовался классической цицеронианской лексикой. В современной историографии его круг именуют носителями „традиционного“ гуманизма, противопоставляя их более позднему течению, связанному с именами Монтеня и Бэкона-младшего, – так называемому „новому“ гуманизму скептиков и политиков-прагматиков. Старую гвардию елизаветинских советников „первого призыва“, к которой принадлежал Бэкон, нередко именуют „республиканцами“, имея в виду, разумеется, не их приверженность республике как политическому строю, а интенсивность, с которой они пользовались латинским понятием res publica или английской калькой – commonwealth – для обозначения государства или такой категории, как „общее благо“… Н. Бэкон и его соратники в Тайном совете исповедовали теорию „совета“ монарху со стороны мудрых и преданных министров. Достаточно благосклонно принимали они и идею парламента как совета. В качестве лорда-хранителя Бэкон открывал четыре парламентские сессии (1559, 1563, 1571, 1572 годов), и именно он сформировал канон вступительной речи. Его произведения в этом жанре пользовались популярностью среди государственных деятелей и интеллектуалов и широко циркулировали в списках»[25].

К цитированному выше можно добавить, что упомянутый Джорж Паттенхэм полагал, что сэр Николас был «одним из самых красноречивых людей, редкой образованности и мудрости, которого когда-либо могла породить Англия». «Я как-то пришел к лорду-хранителю… – вспоминал Паттенхэм, – и нашел его одиноко сидящим в галерее с трудами Квинтилиана»[26]. Бен Джонсон (Benjamin Jonson; 1572–1637), поклонник обоих Бэконов, отца и сына, сравнивал первого с Цицероном: «Говорят, Цицерон был единственным мудрецом, которого жители Рима считали достойным их империи. Ingenium par imperio[27]. У нас же их было много… – сэр Томас Мор, [Томас] Уайетт старший[28], Генри [Ховард], граф Суррей[29], [Томас] Чалонер[30]… все они были превосходны для своего времени, и более того, они принесли нам ораторское искусство. Сэр Николас был исключительным и почти единственным в начале царствования Елизаветы»[31]. И в этой оценке нет сильного преувеличения. Некоторые считали его ученым. К примеру, Томас Диггес (Дигджес) вспоминал, как Н. Бэкон увлеченно обсуждал с его отцом, математиком Леонардом Диггесом[32], геометрические вопросы[33]. Впрочем, государственные дела оставляли сэру Николасу, как впоследствии и его знаменитому сыну, мало времени для интеллектуальных занятий.

Первой женой Николаса стала дочь купца из Саффолка по имени Джейн Фернли (Jane Fernley или Ferneley; ум. 1552). Благодаря этому браку Н. Бэкон смог войти в круг знакомых влиятельного лондонского торговца и банкира, финансиста Елизаветы Тюдор и основателя Королевской биржи сэра Томаса Грэшема (Thomas Gresham; 1519–1579), который был женат на сестре Джейн Анне[34].

Джейн родила семерых детей, после чего внезапно умерла в конце 1552 года. Оставшись с шестью детьми на руках (старшему еще не было и 12 лет)[35], Николас решил срочно жениться. Вопрос был решен за несколько недель. Несмотря на скорость, с которой шли переговоры, новый брак был продуман Н. Бэконом весьма обстоятельно, особенно в плане карьерных перспектив.

Его второй женой в феврале 1553 года стала Анна Кук (Anne Cooke; ок. 1528–1610) (ил. 2). Она происходила из той самой интеллектуальной среды, которая всегда привлекала сэра Николаса. Родственники покойной Джейн отнеслись к этому браку с подозрением, полагая, что Анна Кук уже давно была его любовницей. У Николаса и Анны было двое детей: старший сын Энтони (Anthony Bacon; 1558–1601) и младший Фрэнсис[36]. Братья были очень дружны до самой смерти Энтони.

Ил. 2. Леди Анна Кук Бэкон. Портрет Исаака Оливера (Оливье) (Isaac Oliver), ок. 1600 года

В 1563 году сэр Николас в своем любимом имении Горхэмбери, приобретенном в январе 1557 года, начал строительство дома, которое было завершено пять лет спустя, как раз к десятой годовщине его пребывания в должности лорда-хранителя (ил. 3). По этому случаю над входом в дом была сделана надпись:

Hæc cum perfecit Nicholaus tacta Baconus,Elizabeth regni lustra fuere duo;Factus eques, magni custos fuit ipse sigilli.Gloria sit soli tota tributa Deo.(Когда Николас Бэкон построил этот дом,Прошло два пятилетия правления Елизаветы;Он был сделан рыцарем и стал хранителем великой печати,Но лишь Богу следует приписать всю славу.)

Ил. 3. Развалины старого дома Бэконов в Горхэмбери

А под этими строчками – любимое изречение Н. Бэкона: «Mediocria firma»[37]. На стенах банкетного зала были начертаны стихи Николаса, посвященные различным дисциплинам artes liberales: грамматике, логике, музыке, риторике, геометрии и астрологии. В доме была итальянская лоджия и длинная галерея с пилястрами, украшенными изречениями античных авторов. На оконных витражах были изображены экзотические фрукты, растения, птицы и другие животные, в том числе привезенные из Нового Света (в частности, изображение индюка и табачных листьев). Джон Обри (John Aubrey; 1626–1697), описывая витражные окна одной из галерей, отметил, что «каждое стекло состояло из нескольких фигур животных, птиц или цветов – возможно, его сиятельство мог пользоваться ими в качестве источника для запоминания (as Topiques for Locall memorie)», т. е. мысленно связывая каждый абзац готовящейся речи с соответствующим витражом[38].

Елизавета останавливалась в Горхэмбери несколько раз: в 1572, 1573 и 1577 годах. Ей там определенно нравилось. Николасу же королевские визиты обходились в кругленькую сумму. Во время одного из посещений она подарила ему копию своего портрета работы Н. Хиллиарда (Nicholas Hilliard; ок. 1547–1619). Осмотрев здание, Елизавета заметила: «Милорд, какой у вас, однако, маленький дом!», на что сэр Николас ответил: «С домом все в порядке, Мадам. Это вы сделали меня слишком большим для него»[39]. Когда же она в 1577 году переступила порог Горхэмбери в последний раз, Н. Бэкон, как только Ее Величество покинуло его дом, велел заколотить дверь, через которую вошла королева, чтобы никто более не переступал этот порог.

Лорд-хранитель был наделен хорошим чувством юмора, однако и юмор его почти всегда был добродушным. «Я люблю хорошую шутку, но не люблю терять хорошего друга»[40], – говаривал сэр Николас[41].

Скончался он в своей лондонской резиденции Йорк-хаус 20 февраля 1579 года. Место своего последнего приюта он выбрал заранее, еще в 1574 году, в соборе Св. Павла, где и был похоронен 9 марта 1579 года. Однако его могила была уничтожена пожаром 1666 года, остался только фрагмент надгробия.

Теперь обратимся к матери Ф. Бэкона. Как уже было сказано, ее отцом был сэр Энтони Кук, уделявший много внимания интеллектуальному развитию своих дочерей. Английский историк и проповедник Томас Фуллер (Thomas Fuller; 1608–1661) писал, что дочери Э. Кука «были, к чести их пола, гораздо более учеными, чем представители нашего пола к нашему стыду»[42]. Уолтер Хаддон (Walter Haddon; 1515–1572), юрист, человек близкий к университетским кругам, как-то побывал в Гиди-холле (Gidea Hall), особняке, приобретенном прапрадедом Э. Кука Томасом Куком, богатым торговцем мануфактурой и лордом-мэром Лондона в 1462–1463 годах, когда Т. Кук начал реконструкцию дома, завершенную уже при Энтони. Интерьеры Гиди-холла произвели на Хаддона большое впечатление: «скорее то был маленький университет, и пока я в нем находился, мне казалось, что я живу на Тускуланской вилле, с тою, однако, разницей, что в этом Тускулуме царствовали женщины»[43].

Ян Мортимер, описывая в общем-то незавидное положение женщин в Англии второй половины XVI столетия, упоминает о дочерях Э. Кука:

«Одна из областей, где женщины имеют хотя бы подобие паритета с мужчинами, – литература. Образованные женщины елизаветинской Англии производят наибольшее впечатление своими литературными переводами, потому что аристократы и дворяне прежде всего учат дочерей именно иностранным языкам и музыке. Среди этих женщин выделяются дочери сэра Энтони Кука. Анна Кук, вышедшая замуж за сэра Николаса Бэкона, в 1564 году издала перевод с латинского языка такой значительной работы, как „Апология церкви Англии“ Джона Джуэла[44]. Ее сестра Милдред (Mildred Cooke, Lady Burghley; 1526–1589), супруга сэра Уильяма Сесила, говорит на древнегреческом с такой же легкостью, как на английском, и переводит с этого языка. Еще одна дочь сэра Энтони, Елизавета, леди Расселл, перевела с французского языка трактат „Путь примирения, затрагивающий истинную природу и сущность тела и крови Христовых во время евхаристии“[45]; четвертая дочь, Катерина, известна своими переводами с древнегреческого, латинского и древнееврейского языков. В других семьях тоже появляются женщины-ученые. Мэри Бассет, внучка сэра Томаса Мора, хорошо разбирается в античной литературе и переводит Евсевия, Сократа и других древних писателей, а также книгу своего деда. Джейн, леди Ламли, издает перевод Еврипида. Маргарет Тайлер в 1578 году издает „Зерцало королевских деяний и рыцарства“, переведенное с испанского. И так далее. Образованные женщины елизаветинской Англии намного свободнее в распространении плодов своего интеллекта, чем их матери и бабки»[46].

Добавлю, что все дочери Э. Кука были удачно выданы замуж, причем их мужья играли заметные роли в политической и культурной жизни страны. К примеру, Елизавета Кук в 1558 году стала женой сэра Томаса Хоби (Sir Thomas Hoby; 1530–1566), дипломата, человека весьма образованного, известного своими переводами трактата немецкого теолога-реформатора Мартина Буцера (Martin Bucer или Butzer; 1491–1551) «Gratulatio ad Ecclesiam Anglicanam»[47] и знаменитой книги «Il Cortegiano» («Придворный») итальянского гуманиста Бальтассаре Кастильоне (Baldassare Castiglione; 1478–1529)[48]. После смерти сэра Томаса Елизавета в 1574 году вышла замуж за Джона Расселла (John Russell, Baron Russell; c. 1553–1584). Мужем Екатерины Кук был сэр Генри Киллигру (Sir Henry Killigrew; c. 1528–1603), дипломат и художник-любитель. Милдред Кук стала второй женой Уильяма Сесила.

Разумеется, политические и религиозные взгляды сестер Кук, как и других женщин из знати, непосредственно на большую политику не влияли, но тем не менее они в меру своих сил и возможностей оказывали влияние на карьеры своих мужей и родственников, а также если не на принятие политических решений, то на ход политических интриг.

Сестры Кук воспитывались вместе с королевскими детьми и оставались эмоционально связанными с ними, даже когда их мужья рисковали попасть в тюрьму за свои политические высказывания или религиозный выбор. Во время правления Марии Тюдор, протестантские взгляды дочерей Кука представляли серьезную угрозу безопасности их семей. И тем не менее, несмотря на свой незыблемый протестантизм, Анна Кук-Бэкон оставалась одной из наиболее близких фрейлин королевы Марии. Когда же ее зять Уильям Сесил лишился благосклонности Ее Величества, поскольку заступался за Джона Дадли (John Dudley, 1st Duke of Northumberland; 1502–1553), поддерживавшего леди Джейн Грей[49], именно Анна Бэкон добилась прощения для сэра Уильяма[50]. Появление же в 1594 году при дворе племянника леди Бэкон Роберта Сесила (Robert Cecil, 1st Earl of Salisbury; 1563–1612), сына сэра Уильяма, заметно облегчило ей доступ к наиболее влиятельным фигурам елизаветинского двора.

Анна считала своим долгом увещевать заблудших верующих и как-то обратилась к графу Эссексу, предостерегая его от «плотских увлечений (carnal dalliance)»[51], одновременно предупреждая сына Энтони от чрезмерного сближения с графом.

В 1558 году посол Карла V граф де Ферия (Gomez III Suarez de Figueroa y Cordoba quinto conde de Feria; 1523–1571), сообщая императору о ключевых назначениях, сделанных новой королевой Англии, приписывал возвышение Н. Бэкона связям его супруги: «Печати отдали на хранение мистеру Бэкону, женатому на сестре секретаря Сесила (точнее, сестре жены У. Сесила. – И. Д.), скучной ханже, входившей в круг фрейлин покойной королевы»[52]. В словах дипломата есть своя правда. Анна была не только ханжой, но еще и властной занудой, любившей всех поучать. Если об отце Фрэнсис Бэкон всегда говорил с неизменным уважением и, став лордом-хранителем и лордом-канцлером, старался идти по стопам сэра Николаса, то его отношение к матери было куда более сдержанным и, возможно, он испытывал к ней некоторую неприязнь.

Однако при всех недостатках Анны сэр Николас всегда относился к ней с любовью. Он посвятил ей прочувствованную поэму, которую написал во время своей болезни. По словам Томаса Твина (Thomas Twyne; 1543–1613), переводчика и врача елизаветинского времени, «женившись на Анне Кук, сэр Николас украсил себя преданной леди, отпрыском выдающегося рода, племянницей уважаемого деда, дочерью достойного рыцаря, ученицей ученейшего мужа, сестрой глубоко уважаемой леди, матерью подающих надежды отпрысков, теткой несравненной графини, женой благородного канцлера, леди из благородной семьи, истинной почитательницей всемогущего Бога»[53]. Что касается преданности леди Анны своему супругу, то в этом Т. Твин был совершенно прав. Это видно хотя бы из ее отношения к религиозной позиции мужа. Сэр Николас позиционировал себя в качестве ортодоксального англиканина, сторонника умеренного, «среднего пути» в деле реформирования церкви, подобно тому как он придерживался этого же пути в каждодневной жизни, тогда как леди Бэкон была несгибаемым сторонником полного разрыва с католической церковью и с умеренными англиканами. Однако публично она неизменно поддерживала взгляды своего мужа. И когда архиепископ Кентерберийский Мэтью Паркер (Matthew Parker; 1504–1575) обратился за поддержкой к Анне Бэкон во время ссоры с лордом-хранителем, она дала ему понять, что целиком на стороне мужа.

Детство братьев Бэконов прошло в Горхэмбери. Отцовское поместье оставалось для Фрэнсиса эмоциональным центром. Он приезжал туда всякий раз, когда ему удавалось покинуть Лондон или чтобы на время скрыться из столицы.

Семья Бэконов (в первую очередь речь идет о второй семье сэра Николаса) принадлежала к «новой» (тюдоровской) знати. В эпоху реформ, начатых Генрихом VIII, нетитулованное дворянство (джентри), как и представители титулованной знати, стали осознавать, что их традиционное пренебрежительное отношение к знанию и образованию может обернуться для амбициозных, но худородных клерков (как, впрочем, и для отпрысков аристократических семей) ослаблением их политических позиций. В результате если в начале XVI столетия английские университеты больше походили на семинарии для подготовки духовенства для нужд церкви, то уже к середине столетия они стали излюбленным местом для сыновей и наследников английского джентри и нобилитета.

Королевский указ требовал прекратить изучение схоластической литературы, ввести во всех колледжах преподавание греческого и латыни, а также философии и пяти дисциплин тривиума и квадривиума (логики, риторики, арифметики, географии, музыки). Магистры должны были изучать также перспективу (оптику), астрономию и прослушать углубленный курс философии, включавший натурфилософию.

Учитывая, что свыше 50 % мужского населения Лондона накануне Английской революции было грамотным и что треть взрослого мужского населения страны умела читать, что около 2,5 % юношей, не достигших семнадцатилетнего возраста, планировали продолжить свое образование, можно сказать, что образовательный процесс в период правления Тюдоров развивался вполне успешно. Английское население было более образованным по сравнению с другими европейскими странами. Менялся и социальный состав студентов: на 6 джентльменов приходилось 5 худородных.

Более того, реальная жизнь постепенно брала свое – люди доходных профессий, подчас даже связанных в той или иной мере с ручным трудом, все чаще претендовали на статус джентльмена. Дети (в первую очередь младшие сыновья) сапожников, моряков, портных и т. д. устремились в Inns Court. И с этим приходилось считаться.

Действительно, как еще мог молодой человек, не получивший отцовского наследства (земли, дома, денег, мастерской и т. п.), добыть средства к существованию in gentlemanlike fashion, если в обществе все еще сохранялось убеждение, что настоящий джентльмен должен быть бескорыстен, т. е. служить государству, не требуя награды или за очень скромное вознаграждение, а некоторые доходные виды деятельности вообще не считались, строго говоря, джентльменским занятием? Юристы и врачи часто вместо фиксированной платы за свои услуги принимали подарки, ценность которых зависела от состояния и доброй воли дарителя. Выплата заранее оговоренной суммы означала бы, что плательщик (клиент) рассматривает адвоката или врача как своего наемного слугу, нанося тем самым ущерб и его репутации, и своей собственной.

Ил. 4. Ф. Бэкон в возрасте восьми лет. Гравюра Ф. Холла (F. Holl) по рисунку А. Хьюза (Arthur Hughs), XIX век. В основу положен терракотовый бюст, выполненный неизвестным мастером ок. 1572 года

О детских годах Фрэнсиса Бэкона известно очень мало (ил. 4). Крепким здоровьем он не отличался и, вероятно, учился в основном дома, атмосфера которого была заполнена разговорами об интригах «большой политики».

Первоначальная карьера Фрэнсиса складывалась весьма удачно, хотя, возможно, сам он надеялся на большее.

Здесь уместно остановиться на одной истории, которая во многом определила жизнь Ф. Бэкона после смерти его отца.

Как известно, землевладение служило важнейшим источником дохода, позволявшим английской элите вести образ жизни, соответствующий ее положению. Как землевладелец первого поколения, сэр Николас не мог похвастать большими наделами. Но, в отличие от большинства джентри и аристократов, он получал значительные суммы за исполнение придворных обязанностей. Гонорары, вознаграждения за службу разного рода, стипендии, доходы от сбора пошлин, предварительные гонорары и просто взятки сделали его весьма состоятельным человеком, что дало ему возможность приобретать поместья и обеспечивать ими своих наследников[54].

Сэр Николас тщательно планировал будущее своих сыновей и дочерей. Его доходы оценивались в 2600 фунтов стерлингов в 1560 году и выросли до 4000 фунтов в год к моменту его смерти в 1579-м. Н. Бэкон систематически покупал земли для своих сыновей и постарался выгодно женить их на девушках из богатых, хотя и не обязательно титулованных семейств. К примеру, ему удалось организовать удачный брак старшего сына Николаса, в результате чего молодой человек стал владельцем семи поместий, – включая и некоторые владения его отца, – с суммарным доходом 1000 фунтов в год[55].

О браке другого сына Н. Бэкона, Натаниела, уже упоминалось выше. Это был также очень выгодный брак, который принес Бэкону-мл. множество хороших земель в разных графствах. Что касается Эдуарда, младшего сына от первого брака, то брачные переговоры оказались безуспешными, но молодой человек получил неплохую компенсацию: поместье в Саффолке и дом в Лондоне.

Дочери Н. Бэкона были тоже хорошо устроены. Старшая, Елизавета, вышла замуж за придворного, сэра Роберта Дойли (R. Doyly), Анна – за Генри Вудхауса (H. Woodhouse of Wraxham), члена парламента, а младшая, Елизавета – за архивариуса из Норвича, сэра Фрэнсиса Уиндхэма (F. Wyndham), ставшего судьей.

Осталось позаботиться о сыновьях от второго брака – Энтони и Фрэнсисе. Если бы все шло так, как было задумано Н. Бэконом, то у них тоже было бы достаточно земель, чтобы вести жизнь обеспеченных людей. Но… не случилось. В феврале 1579 года сэр Николас неожиданно умер, не успев купить земли для младших сыновей, а оставшиеся 2500 фунтов наличных пошли на уплату долгов. Согласно же завещанию, составленному Н. Бэконом в конце декабря 1578 года, основная недвижимость, включая земельные владения, должна была перейти к его сыновьям от первого брака и вдове, которая, кроме того, получала также драгоценности и дорогую посуду. Относительно Энтони и Фрэнсиса в завещании было сказано, что их мать должна хорошо позаботится о юношах, поскольку «без отца они остаются бедными сиротами (poor orphans)»[56]. Это означало, что братья Бэконы оказывались в полной зависимости от матери. По сути перед ними открывались две дороги: либо жить с леди Бэкон в Горхэмбери, имении, которое она по завещанию получила в пожизненное владение, или делать карьеру, рассчитывая в первую очередь на себя, а во вторую – на высокопоставленных и влиятельных родственников. Братья выбрали второй путь. Впоследствии Ф. Бэкон неоднократно повторял, что, если бы ему досталось приличное наследство, он смог бы целиком посвятить себя философским и натурфилософским изысканиям и завершить свой проект «великого восстановления наук».

Что касается образования Фрэнсиса и Энтони, то поначалу они получили хорошую подготовку у их первого наставника Джона Уолсела (John Walsall) из Оксфорда, а кроме того, леди Бэкон сама много занималась с сыновьями, благодаря чему они выросли куда более дисциплинированными и образованными, чем их сводные братья, которые вообще не любили учиться.

В апреле 1573 года, когда Энтони исполнилось 14 лет, отец послал его в Тринити-колледж Кембриджского университета. Вместе с Энтони сэр Николас отправил в Тринити и двенадцатилетнего Фрэнсиса. Это было рано, учитывая, что средний возраст поступавших в то время составлял чуть более 17 лет[57]. В колледже они, по просьбе отца, были отданы под персональную опеку ректору Тринити Джону Уитгифту (John Whitgift; 1530–1604), впоследствии архиепископу Кентерберийскому.

Мальчики жили в доме Уитгифта, который не только следил за их учебой, но и заботился об их быте. Разумеется, по сравнению с другими студентами Энтони и Фрэнсис были окружены бо́льшим комфортом. Однако Уитгифт тщательно следил за тем, чтобы сыновья Н. Бэкона подчинялись общим правилам колледжа и общему распорядку, строго наказывая их за лень и небрежность. Пожалуй, единственное исключение, которое было сделано для братьев Бэконов, состояло в том, что им, учитывая их слабое здоровье, давали немного вареной баранины и другой еды, которая не входила в скудную диету колледжа.

Кроме того, Уитгифт снабжал молодых людей книгами, в числе которых были сочинения Гомера, Демосфена, Платона, Аристотеля, Тита Ливия, Юлия Цезаря, Цицерона и других древних авторов.

Однако бо́льшая часть денег, которые Уитгифт тратил на братьев, уходила не на учебу, а на одежду и обувь, из которых они стремительно вырастали. Уже в свои ранние годы Энтони и Фрэнсис выказали любовь к элегантной одежде[58].

Кроме того, Уитгифт приобретал для своих подопечных струны для лютни, смычки, колчаны для стрел, сами стрелы, перчатки, а также кое-какую мебель, чтобы жизнь мальчиков была более комфортной (были куплены несколько столов, стулья, кровати, канделябры, свечи и даже стекло для окон)[59].

Ил. 5. Памятник Ф. Бэкону в Грейс-Инн

Значительные суммы шли на лечение братьев, которые часто болели, особенно Энтони[60], а также на покупку угля, чтобы поддерживать в доме комфортную температуру.

Хотя номинально братья провели в университете почти три года, их обучение дважды (с августа 1574 по март 1575 года и с августа по октябрь 1575 года) прерывалось из-за чумы, которая свирепствовала в окрестностях Кембриджа. В июне 1576 года они были зачислены в Грейс-Инн (ил. 5), однако уже в сентябре в жизни Ф. Бэкона произошло важное событие…

В 1610 году, оглядываясь на прожитую жизнь, Ф. Бэкон особо выделил 1576–1579 годы как крайне значимые для его развития. То было временем его поездки на континент. «Три года своей юности я учился (bred) у посла во Франции», – вспоминал Фрэнсис[62]. Глагол to breed был выбран им не случайно. Бэкон хотел подчеркнуть важность для формирования его личности общения с английским послом при французском дворе Эймиасом Полетом (или Паулетом; Amias Paulet; ок. 1532–1588)[63] (ил. 6).

Путешествие на континент было делом дорогостоящим. Конечно, при желании можно было уложиться в 160 фунтов стерлингов в год, но это при крайне скромной жизни. Сэр Николас, однако, правильно рассчитал, что если его сын будет включен в состав посольства, то отцовские расходы на пребывание Фрэнсиса во Франции заметно сократятся, и вряд ли сэр Эймиас откажется иметь в своем окружении сына лорда-канцлера. Да и для сэра Николаса и его супруги передать юношу в надежные руки истинного пуританина было крайне желательным.

Ил. 6. Сэр Эймиас Полет. Портрет работы Н. Хиллиарда (?)

Новое посольство начало формироваться в середине 1576 года, формальное же решение Тайного совета датируется 26 августа. Однако сэр Эймиас не торопился собираться в дорогу. Он тянул время под предлогом плохого самочувствия. Реальная же причина затягивания отъезда состояла в том, что послу необходимо было срочно распродать часть своих поместий, поскольку, хотя посол назначался королевой, свою деятельность за границей он должен был финансировать в основном из собственного кармана, ибо официальных выплат для нормального функционирования посольства было совершенно недостаточно. Разумеется, это обстоятельство сказывалось и на финансовом обеспечении членов посольства.

Кроме того, поездка Ф. Бэкона на континент вовсе не походила на обычный Grand Tour, совершаемый сыновьями английской аристократии преимущественно по Франции и Италии в сопровождении наставника с целью посещения исторических мест, знакомства с европейскими знаменитостями, пополнения общего кругозора и завершения обучения и воспитания джентльмена[64]. Именно с такой целью отправится в свой Grand Tour в 1639 году, после трех с небольшим лет пребывания в Итоне, Роберт Бойль вместе с братом Фрэнсисом и наставником гражданином Женевы Исааком Маркомбом. Однако уже во второй половине XVI столетия некоторые представители английской знати определяли цели заграничного путешествия для своих отпрысков несколько иначе. Скажем, Уильям Сесил, формулируя свои родительские пожелания, отметил, что целью поездки его сына Томаса во Францию должны быть не научные занятия, но изучение гражданского права и языков – французского или итальянского – до того уровня, чтобы можно было поддержать разговор[65].

Что касается Фрэнсиса Бэкона, то его главная цель состояла в освоении цивильного права, которое весьма слабо было представлено в образовательной программе Грейс-Инн, но которое широко использовалось во Франции, и, разумеется, в усовершенствовании своего французского языка. (Напомню, что в Англии одновременно сосуществовали несколько правовых систем – общего права, канонического права, цивильного права и «права справедливости» [equity].)

Следует также учесть изменение характера дипломатической службы в XVI веке. Дипломат представлял собою уже не просто некоего переговорщика, чиновника на посылках, передатчика (bearer) документов и мнений своего суверена. Он должен был владеть определенными навыками и практиками: утонченными манерами, знанием иностранных языков, а также обычаев, политического устройства и социальной жизни разных стран, обладать широким кругозором, разбираться в военном деле, хорошо владеть пером (а при случае и шпагой), быть наблюдательным, уметь заводить контакты с самыми разными людьми и т. д.[66] Однако ни в Оксфорде, ни в Кембридже, ни в Inns of Court ничему такому не учили.

Посольство Полета прибыло в Париж 3 октября 1576 года. Религиозно-политическая ситуация в Европе в то время была весьма неопределенной. В 1575 году позиции противников французского короля Генриха III заметно усилились: на их сторону перешел герцог Франциск (Франсуа) Алансонский, младший брат короля и наследник престола. Елизавета поддерживала оппозицию деньгами, а курфюрст Пфальца наемниками. 5 февраля 1576 года король Наварры Генрих Бурбон, бывший до того пленником в Лувре, бежал оттуда в свои владения на юго-западе Франции и возглавил противников короля. Генрих III, у которого не было возможности продолжать борьбу, 6 мая 1576 года заключил перемирие в Болье (L’ édit de Beaulieu), надеясь тем самым прекратить религиозные войны в стране между католиками и гугенотами.

По этому эдикту протестанты получали свободу вероисповедания и могли отправлять культ везде, кроме Парижа и его пригородов. Им также оставили восемь крепостей и дали право поступать на королевскую службу. Однако этот эдикт вызвал недовольство со стороны непримиримых католиков, которые стали объединяться в борьбе против «еретиков». В 1576 году усилиями герцога Генриха Гиза локальные католические союзы объединились в общефранцузскую Католическую лигу (Ligue catholique) для борьбы с гугенотами и ограничения централизованной королевской власти. Однако Генрих III в ситуации, когда главная угроза власти католического короля исходила не столько от гугенотов, сколько от католической оппозиции, сумел перехватить инициативу и сам встал во главе Лиги.

В ноябре 1576 года король собрал в Блуа Генеральные штаты, в которых протестанты вообще не участвовали, и заявил о своей готовности бороться с еретиками, что означало фактически отмену эдикта в Болье. Итогом стала новая, шестая по счету, Религиозная война, в которой перевес оказался на стороне католиков. После нескольких месяцев войны король инициировал начало мирных переговоров в Пуатье и 17 сентября 1577 года был заключен мирный договор в Бержераке, который ограничил свободу вероисповедания для гугенотов, но сохранил за ними крепости на юге.

Если в религиозном плане Елизавета поддерживала гугенотов, то в плане политическом ей был выгоден союз с Францией. В этой ситуации назначение послом в католическую страну ярого протестанта было весьма рискованным ходом. Французский дипломат Жан Отман (Jean Hotman, Marquis de Villers-St-Paul; 1552–1636) написал трактат, где представил образ идеального посла. В этом сочинении он настаивал, что «протестант не годится для того, чтобы быть посланником при папском дворе и при дворе короля Испании»[67]. Но в Лондоне считали иначе. «Не меняйте ваших манер только потому, что вы ступили на другую землю, – подбадривал нового посла У. Сесил. – Подтвердите вашими действиями хорошее мнение о вас, которое сложилось здесь за вашу веру и проницательность»[68].

И Полет старался. Однако, чтобы оправдать надежды королевы и двора, ему надо было решить две проблемы: денег и времени. По прибытии в Париж, самый дорогой город Европы, сэр Эймиас очень быстро почувствовал, сколь тяжким грузом для его кошелька оказывается присутствие в составе посольства рекомендованных ему лиц. К примеру, провизия для людей и лошадей во французской столице стоила много дороже, чем в Лондоне, особенно вина. Ему пришлось также оплачивать разъезды его жены, почтовых лошадей и т. д. Но самыми обременительными оставались расходы на свиту (train). «Моя свита, – писал Полет еще до прибытия в Париж, – так велика, потому что в нее входят различные джентльмены, рекомендованные мне Ее Величеством, такие как магистр доктор Цезарь[69], мистер Трокмортон[70] и мистер Хиллиард[71], не считая людей из моей компании (в которую входил и Ф. Бэкон. – И. Д.)»[72].

Что касается времени, то посол должен был ежедневно, точнее ежевечерне, отправлять в Лондон подробные донесения обо всем, что ему удалось узнать, а также о том, кто и как его принимал (особенно при дворе). Донесения следовало отправлять королеве, секретарю (или секретарям) государства (с более откровенными формулировками), а также высшим государственным чиновникам (по их запросу), клеркам Тайного совета, своему патрону (или патронам) и т. д. К примеру, 19 февраля 1578 года Полет отправляет письма: королеве, госсекретарям (Ф. Уолсингему и Т. Вильсону) вместе и каждому из них по отдельности, лорду-казначею Бёрли, графам Уорвику и Лестеру, секретарю Тайного совета, своему предшественнику на посольском посту У. Дейлу, казначею королевской палаты Т. Хинеджу, одному активному чиновнику из западной Англии, важному придворному Томасу Лейтону, приходившемуся родственником королеве и проживавшему на острове Гернси (Guernsey), где он исполнял обязанности губернатора, и кому-то еще. Причем это не самый длинный перечень адресатов. И надо было не просто написать подробные донесения, но сделать это к определенному сроку (времени отправки почты). К этому сроку письма должны были быть написаны, зашифрованы (причем каждый адресат имел свой шифр) и скопированы в специальную книгу (Copy-book).

Полет так привык за время пребывания в должности посла писать письма, что не мог отделаться от этой привычки даже после возвращения в Лондон. «Я чувствую себя человеком не у дел, – жаловался он Уолсингему сразу по приезде из Парижа, – …я не могу отделаться от привычного распорядка жизни, когда я обязательно должен был что-то написать сэру Фрэнсису Уолсингему»[73].

Полет работал не просто много, но и методично, засиживаясь допоздна, пока все намеченные дела не были сделаны. Ф. Бэкон, помогавший ему в работе, перенял у посла многие полезные навыки, о чем с благодарностью вспоминал впоследствии: «Ничего нет опаснее для успеха дела, нежели показная распорядительность (affected dispatch). Она подобна тому, что у врачей именуется несварением (predigestion), а это всегда наполняет организм неусвоенной пищей и тайными зачатками болезней. Поэтому распорядительность в делах надобно мерить не временем сидения (sitting), но успехом дела. …Я знавал одного мудрого человека (имеется в виду Полет. – И. Д.), который при виде чрезмерной поспешности любил говорить: „Повременим, чтобы скорее завершить дело“»[74].

И еще об одной особенности посольской работы Полета и его окружения следует сказать. Я имею в виду места, в которых жили и работали дипломаты. Французский двор постоянно перемещался по стране. К примеру, когда в декабре 1576 года король и придворные переехали на несколько месяцев в Блуа, где собирались Генеральные штаты, английское посольство тоже отправилось туда. В марте следующего года двор, а за ним и посольство Полета переместились в Тур, а потом в Пуатье. Вообще же французы старались держать английских дипломатов на известном расстоянии от двора. Полет сетовал, что ни он, ни его люди ничего не знают о «многих жалобах, вражде и даже обвинениях – да, обвинениях! – в адрес короля»[75].

Как уже отмечалось выше, не один Полет в английском посольстве страдал от недостатка денег. Фрэнсису тоже приходилось сильно экономить, о чем он сообщил, в частности, своему «cousin» (термин, часто использовавшийся в уважительном обращении к любому близкому другу, не обязательно родственнику, типа русского «брат») Томасу Бодлею (или Бодли; Thomas Bodley; 1544–1613), предлагая ему свои услуги по сбору информации, интересующей английское правительство.

Для подобного обращения Бодлей был идеальным адресатом. Он происходил из протестантской семьи джентри[76], которая в период реставрации католицизма при Марии Тюдор предпочла эмигрировать в Германию, а затем в Швейцарию, в Женеву, где Томас учился в кальвинистской академии. В этой академии он изучил, кроме теологии и латыни, также древнегреческий и древнееврейский языки (Бодлей впоследствии стал одним из лучших гебраистов своего времени). После восшествия на английский престол Елизаветы I семья вернулась в Англию и Т. Бодлей продолжил образование в Колледже Магдалины Оксфордского университета. В 1563 году он получил степень бакалавра искусств, а на следующий год стал полноправным членом Мертон-колледжа, где читал лекции по греческому языку.

В 1566 году он получает степень магистра искусств, а спустя три года избирается одним из прокторов университета. Кроме того, он исполняет функции университетского оратора (Public Orator), выступая на официальных церемониях.

«Однако, несмотря на склонность к наукам и несомненные лингвистические дарования, Бодлей не стремился к университетской карьере. В своем жизнеописании он вспоминал, что в молодости „посвящал время изучению множества предметов, не имея склонности заняться каким-либо по преимуществу“, и в конце концов решил покинуть университет (в 1576 году. – И. Д.) и отправиться (получив грант от своего колледжа в размере 6 фунтов и 13 шиллингов. – И. Д.) с познавательными целями на континент, „дабы изучить некоторые современные языки и расширить свой опыт в управлении делами, намереваясь в ту пору посвятить себя и все свои усилия публичному служению государству“ (The Life of Sir Thomas Bodley. Oxford, 1983. P. 4)»[77].

Он посетил Францию, Италию, многие имперские города Германии, изучая нравы и политические институты этих стран, а также совершенствуясь в языках. Одновременно он выполнял за определенную плату разведывательные функции. По возвращении в Англию Бодлей получил место джентльмена-привратника (gentleman-usher) при королеве и в 1584 году становится членом палаты общин от Портсмута.

Бодлей ответил Бэкону не сразу, но согласием, не забыв вместе с письмом послать молодому человеку 30 фунтов («на ваше нынешнее довольствие (for your present supply)»), первый гонорар за будущую службу. Кроме того, Бодлей объяснил Бэкону, что от него требуется. Поскольку Франция – страна двух вероисповеданий, то Фрэнсису следует внимательно следить за отношениями между католиками и гугенотами, выяснять, кто поддерживает на местах каждую религиозную группу, как балансирует между носителями разных конфессий королевская власть, каковы мнения и настроения в обществе, интересоваться состоянием гаваней и городов, зданий, арсеналов, дорог, изобретениями («ingenious inventions») и т. д. Фрэнсис должен был собирать информацию и как англичанин, который готов служить интересам своей страны, и, что важнее, как христианин (точнее, англиканин), оберегающий свою Церковь от любых опасностей. Иными словами, Бодлей ждал от Бэкона не вульгарного шпионажа, т. е. не траты времени на «выуживание последних новостей, слухов, известий о придворных интригах (graces and disgraces), ибо все это может случайным образом измениться до того, как вы вернетесь домой», но более глубокой информации, касающейся «родственных связей, альянсов и состояний их знати, соотношения между количеством нобилей и чиновников, устройство их судов, их законы, как они принимаются и исполняются, насколько королевская власть оказывает влияние на принятие различных актов и распоряжений, как много у них налогов, податей и сборов в пользу короны, какие у них есть свободы и повинности, какова дисциплина в войске и какова готовность к войне, каково состояние дорог, что делается для увеличения торговли, поощрения искусств и мануфактур» и т. д.

Бодлей особо подчеркнул, что Фрэнсис не должен «попусту тратить свои душевные силы и бесценное время своего путешествия на собирание пристрастных мнений и суждений обо всем на свете, а также на уйму низменных пороков и манер людей, или же на общую испорченность этого времени, т. е. на все, что будет полезно лишь юмористам для их шуток и застольных бесед», нет, молодой человек должен направить «свой ум и усердие главным образом на то, чтобы наставлять себя во всех вещах, существующих между небом и землей, что принесет ему добродетель, мудрость и честь и что сделает его жизнь более полезной для его страны и его самого, более благоприятной для его друзей и более угодной Богу»[78].

И Бэкон старался, тем более что задание Бодлея расширяло его кругозор и давало богатую пищу для ума.

Как уже упоминалось выше, в конце 1577 года французский двор провел несколько месяцев в Пуатье, где король встречался с дипломатами и придворными Генриха Наваррского. Естественно, английское посольство тоже там присутствовало. В Пуатье Бэкон познакомился с молодым французом «большого ума, но несколько болтливым (juvene ingeniosissimo, sed paululum loquaci)», который постоянно «ругал манеры стариков и говорил, что если бы их мозги были видны так же, как их тела, то первые выглядели бы столь же кривыми, как последние»[79]. Кто это был – неизвестно, возможно, Максимильен де Бетюн (Maximilien de Béthune; 1560–1641), впоследствии герцог де Сюлли (Duc de Sully), будущий глава французского правительства при Генрихе IV. Если так, то Бэкон мог узнать от разговорчивого придворного куда более интересные вещи, нежели состояние старческих мозгов. Кроме того, Фрэнсис свел знакомство с секретарем герцога Алансонского, тоже ценная фигура для выполнения его миссии и получения очередных 30 фунтов (а то и большей суммы).

Полет, оказавшись in loco parentis, весьма ответственно отнесся к своей роли. Он не только оплачивал в меру возможности расходы на содержание Фрэнсиса, но и нанял для него учителя. Поначалу то был некий мистер Данкамб (Duncumb), который стал наставником Бэкона и детей посла. Но Данкамб в октябре 1577 года вернулся в Англию, и Полет, не без труда, нашел ему замену. Приняв во внимание совет Ж. Отмана не нанимать учителей из местных жителей, поскольку они могут оказаться шпионами, посол пригласил в качестве schoolmaster для своих детей и Фрэнсиса… самого Жана Отмана. Выбор оказался весьма удачным. (Кстати, Ж. Отман впоследствии переведет на французский «Историю короля Генриха VII» Ф. Бэкона.)

За годы пребывания во Франции Бэкон подружился со многими членами посольства Полета, в частности с Томасом Фелиппесом, известным также как Филлипс (Thomas Phelippes; 1556–1625), выдающимся криптографом, работавшим на сэра Фрэнсиса Уолсингема (Sir Francis Walsingham; ок. 1532–1590). Фелиппес мог шифровать и расшифровывать тексты, написанные на основных языках, которыми пользовались правительства Западной Европы (французском, итальянском, испанском, немецком и латинском). Он прославился тем, что сумел раскрыть сложный код испанцев, благодаря чему английское правительство узнало детали плана завоевания Англии (правда, на это Фелиппесу потребовалось двадцать дней). Его звездным часом стало участие в разоблачении заговора Э. Бабингтона. Мария Стюарт, будучи в заключении в Шеффилдском замке, сумела в 1586 году начать (под контролем своего тюремщика Э. Полета) переписку с католиком Энтони Бабингтоном, в которой подробно обсуждался план ее освобождения и убийства Елизаветы I (по другой версии, Мария Стюарт была искусно вовлечена в эту переписку и заговор был спровоцирован агентами Уолсингема). Письма Бабингтона были зашифрованы и их содержание стало известно в Лондоне благодаря усилиям Фелиппеса, сумевшего подобрать ключ к шифру. У Фелиппеса был еще один талант, который разведка Уолсингема также широко использовала: криптограф мог подделывать любой почерк. В сочинении «De augmentis scientiarum» (1623) Бэкон рассказывает о шифре, изобретенном им «еще в ранней юности, в бытность нашу в Париже»[80]. Разумеется, этот шифр появился благодаря его общению с Фелиппесом.

Дружеские отношения связали Бэкона с художником-миниатюристом Н. Хиллиардом. Последний должен был возвратиться в Англию в начале 1578 года, но по каким-то причинам задержался в Париже до октября 1578. В результате мы сейчас можем любоваться замечательным портретом юного Ф. Бэкона работы Хиллиарда, с надписью: «Пусть считают достойным изображение его лица, но я предпочитаю ум в его 18 лет».

И все-таки, какой бы насыщенной ни была жизнь Ф. Бэкона во Франции, какие бы замечательные письма ни писал о нем посол Полет, сэр Николас был недоволен. Не так представлял он поездку сына на континент. Бэкон старший надеялся, что Фрэнсис получит глубокие знания в области права и усовершенствует владение иностранными языками, в первую очередь французским. И если с языками все обстояло более или менее неплохо, то получить глубокие юридические познания в условиях суматошной жизни перегруженного работой и плохо финансируемого посольства было невозможно. Да, и Полет это понимал. Обдумав разные варианты, сэр Николас в начале 1578 года пришел к выводу, что лучше всего будет отдать сына под опеку профессионального юриста. Н. Бэкон уже давно лелеял идею введения специальной программы по подготовке гражданских служащих, которая предусматривала не только теоретическое, как в Оксфорде и в Кембридже, но и практическое изучение как римского права, так и common law, а также других предметов, необходимых дипломатам и государственным чиновникам. В 1530-х годах он по приказу Генриха VIII составил проект нового, пятого Inn of Court для реализации такой программы. Однако дальше разговоров дело не пошло, но отголоски этого проекта можно найти в различных идеях сэра Николаса: о реформировании common law, о рационализации финансовой системы королевства, о создании академии под протекторатом короны и т. д. И в своем младшем сыне, умом и способностями заметно превосходившем и Энтони, и своих сводных братьев, Н. Бэкон видел последнюю надежду подготовить хотя бы одного идеального или близкого к таковому профессионала на государственной службе, идеального тюдоровского statesman. Передавая сына на обучение опытному юристу, сэр Николас надеялся, что Фрэнсис сможет познакомиться именно с практикой работы судов на континенте[81]. Мы не знаем, кто стал новым наставником Ф. Бэкона, но бесспорно, что полученный им опыт сказался в его проекте кодификации английских законов по французской модели (1593), а также в планах реформирования английского законодательства, изложенных в «Proposition… Touching the Amendment of the Laws» (1616)[82].

Фрэнсис не только пассивно исполнил волю отца, у него были и свои представления, что ему надлежит делать. Так, в январе 1578 года он обращается к Полету, прося изложить сэру Николасу его, Фрэнсиса, «мнение о возможности поездки в Италию». Вопрос непростой, потому что в Англии скептически относились к поездкам молодых людей в эту страну: пребывание там могло испортить их нравы, а главное – страна сугубо католическая и это само по себе было опасно. И если уж давать разрешение на такую поездку, то отправлять юношей туда следовало только с опытным наставником. В случае же Ф. Бэкона было еще одно затрудняющее поездку обстоятельство – он был сыном не просто протестанта, но лорда-канцлера Англии, т. е., говоря языком более поздней эпохи, в Лондоне боялись провокаций. Все эти доводы – протестанту опасно быть там, где «инквизиция в силе», а протестанту по имени Фрэнсис Бэкон вдвойне – Полет изложил в письме сэру Николасу. И тот, разумеется, с послом согласился.

К концу 1578 года Полет смертельно устал от своей миссии во Франции. Чем больше он знакомился с этой страной, тем более разочаровывался в человеческой природе вообще. Во Франции – писал он одному из своих лондонских корреспондентов в декабре 1577 года – «кровавые и жестокие действия превратились в игры и развлечения»[83], а несколько ранее, в послании королеве, выразился еще более определенно: «французские тонкости и коварство столь глубоки, что иностранцу очень трудно, а то и невозможно обнаружить дно»[84]. Положение Полета в 1578 году осложнилось тем, что Франциск Алансонский (а с 1576 года еще и герцог Анжуйский) вновь поднял вопрос о женитьбе на Елизавете I, и посол, вопреки своим протестантским убеждениям, должен был вести переговоры о возможном брачном союзе королевы с герцогом-католиком.

В декабре 1578 года Полета постигло несчастье: в уличной потасовке погиб его старший сын, с которым посол связывал большие надежды. Опасаясь за свое психическое состояние, Полет в удвоенной силой стал просить Лондон прислать себе замену. Новый посол, сэр Генри Кобэм (Sir Henry Cobham; 1537–1592), прибыл только в ноябре 1579 года. Полет поторопился покинуть Париж, согласившись принять золотую цепь – подарок французского короля – только после того, как отъедет от столицы на приличное расстояние.

Ф. Бэкон возвратился в Англию раньше, в конце марта 1579 года. Хотя формально он мог быть за границей до июня, смерь отца вынудила его ускорить отъезд. Когда в феврале скончался сэр Николас, Фрэнсис обсуждал вопрос о таинственной связи между людьми близкими по крови, когда один чувствует, что с другим что-то случилось или случится. На эти размышления его навел дурной сон. «Я помню, – вспоминал Ф. Бэкон много лет спустя, – что, находясь в Париже, когда мой отец умирал в Лондоне, я за два или три дня до его кончины, увидел сон, о котором рассказал нескольким английским джентльменам, будто дом моего отца в деревне был весь оштукатурен черным раствором»[85].

Вернувшись из Франции, Фрэнсис принял должность барристера в Грейс-Инн, на которую был назначен еще в июне 1576 года, до своей поездки на континент. Неизвестно в точности, где именно он жил в течение двенадцати месяцев после приезда в Лондон, за исключением того, что какое-то время он находился в Лестер-хаусе[89] и только в мае 1580 года поселился в Грейс-Инн, продолжая заниматься составлением и расшифровкой разведывательных отчетов для Уолсингема, Бёрли и королевы.

Его брат Энтони, который, согласно завещанию сэра Николаса, мог вступить в права наследования только через три года, решил отправиться на континент, но самостоятельно, без наставника, чтобы не испытывать никаких ограничений. Как и его сводный брат Эдуард, Энтони решил не участвовать в склоках родственников, деливших наследство его отца. В декабре 1579 года Энтони отбыл во Францию. Для поездки он должен был получить разрешение французского посла в Лондоне и своего дяди лорда Бёрли, который согласился дать племяннику также несколько рекомендательных писем. В начале первого такого письма Бёрли писал, что Энтони является сыном покойного лорда-канцлера и приходится ему, Бёрли, родственником по материнской линии, после чего следовала фраза: «после смерти его [Энтони] отца забота о воспитании его и его брата (the care of the bringing up of him and his brother), согласно завещанию его благородного и доброго родителя, была возложена на меня» и далее о том, что он, лорд Бёрли, не возражает против поездки племянника во Францию. Однако, подумав, сэр Уильям решил выразиться не столь определенно, убрав слова «о воспитании (of the bringing up)». В результате осталось менее обязывающее выражение: «забота о нем и о его брате (the care of him and his brother)»[90]. Эта поправка говорила о многом: Бёрли не желал брать на себя чрезмерное попечение об амбициозных племянниках, у него рос собственный сын, которому тогда уже исполнилось 16 лет и которого лорд Бёрли решил продвигать на высокие государственные должности, что с успехом и делал.

Во Франции, где Энтони занимался главным образом шпионажем, ему так понравилось, что вернуть его на родину стоило больших трудов и времени: он вновь ступил на английскую землю только в феврале 1592 года.

Пока Энтони охотился на континенте за чужими секретами, его брат Фрэнсис стал в 1581 году членом палаты общин[91], а в июне 1582 года – utter barrister, т. е. младшим барристером, не имеющим звания королевского адвоката и выступающим в суде «за барьером». Однако его юридические способности были замечены. К примеру, в сентябре 1587 года члены Тайного совета пожелали получить юридическое заключение по интересовавшему их вопросу от генерального атторнея (прокурора), генерального королевского солиситора (адвоката) и… «Mr. Francis Bacon, Esq». В феврале 1587 года Бэкон получает «dining privileges» ридера (старшего барристера) и вскоре становится бенчером в Грейс-Инн. Следует отметить, что очень немногим барристерам удавалось стать бенчерами в их судебный иннах, да еще в 26 лет. В ноябре 1587 года его снова избирают ридером в Грейс-Инн[92]. В декабре 1588 года двадцатисемилетний Бэкон был введен в состав правительственной комиссии по реформированию английского законодательства[93].

С самого начала своей публичной жизни и Энтони, и Фрэнсис, который по удачному выражению А. И. Герцена, «изощрил свой ум общественными делами» и «на людях выучился мыслить»[94], ловко играли со своими потенциальными патронами, настраивая их друг против друга – Бёрли против Лестера, Лестера против Уолсингема, – но ни от одного из них братья так и не получили долгосрочного патроната, которого ожидали и в котором нуждались. Однако ситуация при дворе со временем менялась и вскоре появилась кандидатура, на которую Бэконы могли сделать и сделали ставку. Речь идет о Роберте Деверё, 2-м графе Эссексе (Robert Devereux, 2nd Earl of Essex; 1565–1601).

Р. Деверё был воспитанником лорда Бёрли, пока его мать, Летиция Ноллис (Lettice Knollys; 1543–1634), овдовевшая в 1576 году, не вышла спустя два года замуж за Роберта Дадли, 1-го графа Лестера (Robert Dudley, 1st Earl of Leicester; 1532–1588), что шокировало Елизавету[95]. В 1585 году Эссекс отправился вместе с отчимом в Нидерланды завоевывать славу. Там он подружился с сэром Филипом Сидни (Philip Sidney; 1554–1586), известным поэтом, а также дипломатом и общественным деятелем[96]. Во время этой кампании Лестер произвел юного графа в рыцари. Кроме того, отчим доверил Роберту командование своей кавалерией. Позднее Эссекс писал другу: «Если Вам случится воевать, помните, что лучше сделать больше, чем недостаточно, ведь за первыми шагами молодого человека наблюдают особенно пристально. Хорошую репутацию, завоеванную однажды, легко удержать, а исправить первое неблагоприятное впечатление непросто»[97].

По мере возвышения нового фаворита стареющий Лестер отходил на второй план и, вернувшись в 1587 году из Нидерландов, убедился, что его влияние при дворе заметно ослабло. В июне этого года Елизавета назначила на должность королевского шталмейстера (конюшего; The Master of the Horse), которую ранее занимал Лестер, графа Эссекса. Это была третья по своему значению должность королевского двора, которая давала своему обладателю право личного доступа к королеве. Вскоре, в сентябре 1588 года, граф Лестер умирает от лихорадки. В 1590 году Елизавета сделала Эссексу поистине королевский подарок – она передала ему монополию на торговлю в Англии заморскими сладкими винами, которой раньше владел Лестер[98]. Кроме того, она произвела нового фаворита в кавалеры ордена Подвязки. После смерти Лестера многие убеждали Эссекса взять все полномочия его отчима[99].

Эссекс был, действительно, натурой харизматической. Современник описывал молодого графа как высокого, привлекательного молодого человека, с чистой кожей, черноглазого, с характерной прической – черные волосы, «тонкие и короткие, за исключением локона под левым ухом, который он лелеял и заплетал, пряча его под гофрированный воротник на шее. Он единственный, кто пользовался услугами брадобрея; волосы на подбородке, шее и щеках, которые росли очень медленно, он обычно подрезал ножницами каждый день». Граф был элегантен, носил при дворе и у себя дома «белую или черную тафту или сатин; две, а иногда и три, пары шелковых чулок с черным шелковым плащом… черную шляпу с простой черной каймой; стеганый камзол из тафты летом; алый камзол и иногда оба, зимой»[100]. Его характер как нельзя лучше определяют слова шекспировского героя: «Ревнивый к чести, забияка в ссоре, готовый славу бренную искать хоть в пушечном жерле»[101].

Эссекс нашел в Бэконе те качества, которые отсутствовали у него самого, – холодный ум (и вообще, ум, дефицит которого у графа отчасти компенсировался избыточной эмоциональностью), осторожность политика, широкий кругозор и талант мыслителя. Что нашел Бэкон в Эссексе, думаю, после сказанного, объяснять не надо. Объединяла же их общая цель – укрепить (а для Бэкона – получить) высокое положение при дворе. Конечно, ни у кого из них не было иллюзий относительно придворных нравов. Оба прекрасно понимали, что елизаветинский двор – это не только средоточие гуманистической культуры и образованности, но и арена тайных и явных интриг, взаимного шпионажа, доносов, коррупции и сервилизма. В одном из писем Энтони Бэкона приводится весьма популярное в те дни четверостишие, характеризующее нравы двора:

Но в деревню никто не хотел.

К 1592 году соперничество между Эссексом и Сесилами достигло такой остроты, что лорд Бёрли попросил Бэкона, своего племянника, высказаться по поводу его (Бэкона) политических предпочтений и намерений. Сэр Уильям, естественно, настаивал, чтобы Фрэнсис встал на сторону Сесилов. Бэкон ответил дяде пространным письмом, безукоризненно вежливым по форме, но очень жестким по сути. Он с самого начала напомнил о своем бедственном положении («my poor estate»), между тем как ему пошел уже тридцать второй год («Я становлюсь старым, к тридцати одному году уже много песка накопилось в песочных часах»[129]). Бэкон откровенно льстил дяде, именуя его «Титаном государства, честью моего дома (the Atlas of this commonwealth, the honour of my house)» и т. д., и тут же добавил «ложку дегтя», назвав лорда Бёрли «a second founder of my poor estate»[130], т. е. вторым источником своего бедственного положения (что имелось в виду под первым источником бед амбициозного старшины юридической корпорации, неясно, возможно, неблагоприятная для Фрэнсиса история с завещанием его отца). Тем самым Бэкон напомнил Сесилу, что тот, влиятельнейший вельможа Англии, не сделал для своего одаренного племянника то, что последний по праву заслуживает. И правда, сэра Уильяма куда больше волновала карьера собственного сына Роберта.

А ведь молодому юристу всегда так хотелось быть полезным Ее Величеству! И вместо дел государственного масштаба, достойных его талантов и знаний, он вынужден заниматься всякой ерундой в Грейс-Инн. «Я отлично вижу, – писал он Сесилу в другом, более раннем письме, – что суд… станет моим катафалком скорее, чем потерпят крах мое бедное положение или моя репутация»[131]. Нет, он не претендует на высшие должности, ему хотелось бы приносить пользу короне «in some middle place»[132]. И далее Бэкон поясняет, о какой именно пользе идет речь:

«Моим всегдашним намерением было пребывание в какой-нибудь скромной должности, которую я мог бы исполнять, служа Ее Величеству, но не как человек, рожденный под знаком Солнца, который любит честь, или под знаком Юпитера, который любит деловитость, ибо меня целиком увлекает созерцательная планета, но как человек, рожденный под властью превосходнейшего монарха, который заслуживает посвящения ему всех человеческих способностей. <…> Вместе с тем ничтожность моего положения в какой-то степени задевает меня; и, хотя я не могу обвинить себя в том, что я расточителен или ленив, тем не менее мое здоровье не должно расстраиваться, а моя деятельность оказаться бесплодной. Наконец, я признаю, что у меня столь же обширны созерцательные занятия, сколь умеренны гражданские, так как я все знание сделал своей областью (I have taken all knowledge to be my province). О, если бы я мог очистить его от разбойников двух типов, из которых первые с помощью пустых прений, опровержений и многословий, а вторые с помощью слепых (blind) экспериментов, традиционных предрассудков и обманов[133] добыли так много трофеев! Я надеюсь, что в тщательных наблюдениях, обоснованных заключениях и полезных изобретениях и открытиях (industrious observations, grounded conclusions, and profitable inventions and discoveries) я добился бы наилучшего состояния этой области (province). Вызвано ли это желание любопытством, или суетной славой, или природой, или, если это кому-либо угодно, филантропией, но оно настолько овладело моим умом, что он уже не может освободиться от него. И для меня очевидно, что при сколь-либо разумном благоволении должность позволит распоряжаться не одним собственным умом, но многими (place of any reasonable countenance doth bring commandment of more wits than of a man’s own)[134]; это как раз то, что меня сейчас волнует более всего. Что же касается вашей светлости, то, возможно, в такой должности вы не найдете большей поддержки и меньшего противодействия, чем в любой другой. И если ваша светлость подумает сейчас или когда-нибудь, что я ищу и добиваюсь должности, в которой вы сами заинтересованы, то вы можете назвать меня самым бесчестным человеком»[135].

Все сказанное Бэконом в этом письме очень значимо и имеет богатый контекст и подтекст. Во-первых, о чем, собственно, он печется? О должности. Разумеется, о хорошо оплачиваемой и/или дающей хороший доход придворной должности, поскольку, как писал духовник и первый биограф Бэкона Уильям Роули (W. Rawley; ок. 1588–1667), королева поощряла молодого человека «щедростью своей улыбки, но никогда щедростью своей руки», а при графе Эссексе Бэкон был, по выражению того же Роули, «in a sort a private and free counseller»[136]. И что же это за должность? А это, как бы мы сегодня сказали, должность «министра по делам науки». Т. е. Бэкон уверял Сесила, что не собирается участвовать в заурядной scramble for posts, ибо его «целиком увлекает созерцательная планета», а потому речь идет о «скромной должности» ответственного за… «все знание».

Замечу, что Бэкон употребил термин province. В то время под латинским термином provincia подразумевали некую административную единицу, а также обязанности управлявшего ею должностного лица. К примеру, «Словарь» Т. Элиота так определяет этот термин: «Провинцией (Province) называли страны, находившиеся вдали от Рима, которые римляне присоединяли и в которых правили только их наместники (officers). Провинцией (Provincia) иногда называли правление или власть наместника, а также [его] должность; и то же относится к стране или к королевству»[137]. Видимо, Бэкон выбором этого термина хотел подчеркнуть, что «knowledge» должно быть provincia государства, а он – ее управителем, действующим от имени монарха. И в этом качестве он бы навел в вверенной ему стране («countraye») должный порядок, очистив ее для начала от двух упомянутых им типов разбойников (т. е. от университетских схоластов с их силлогизмами и диалектикой, и от множества оккультистов, магов, парацельсистов и «божьих людей» с их убогими профанными познаниями), а затем введя там такие замечательные новшества, как «тщательные наблюдения, обоснованные заключения и полезные изобретения и открытия», результатом чего станет «the best state» этой провинции, а следовательно, и всей империи[138]. В отличие от пуритан, Бэкон под «полезными (profitable)» знаниями понимал знания полезные для всех, для всего государства, и полученные по определенной методе людьми, профессионально занимающимися изучением природы, деятельность которых определенным образом организована и контролируется государством. Тем самым интеллектуальная деятельность фактически приравнивалась к любой другой иерархически организованной коллективной работе. Тогда, в 1592 году, Бэкон имел еще смутные представления о конкретных путях и формах организации научных исследований, и только в «Новой Атлантиде» его ранние идеи получили детальное развитие.

Во-вторых, будучи человеком умным, тонким, дальновидным и трезво оценивающим людей, Бэкон прекрасно понимал, кому, когда и что следует говорить и писать. Если графу Эссексу, который при всех своих достоинствах не обладал ни теми пороками, которые дают возможность долго держаться на вершинах власти, ни должным государственным умом (да и умом вообще), Бэкон советовал по большей части, как вести себя с королевой и при дворе (плюс некоторые политические рекомендации), то с лордом Бёрли, человеком совсем иного масштаба, наделенным действительно государственным умом, Бэкон делился теми своими идеями, которые, как он надеялся, могли заинтересовать лорда-казначея. На чем основывалась такая надежда?

Уильям Сесил был не только хорошо образованным человеком, он до конца жизни сохранял глубокий интерес к натурфилософии и технике. Скажем, узнав о вспышке сверхновой звезды в созвездии Кассиопея (1572), он попросил Томаса Диггеса (Thomas Digges; 1546–1595), математика и астронома, составить отчет об этом событии. В садах лорда Бёрли произрастали редкие растения, привезенные из разных уголков мира[139]. Некоторые современники сравнивали хаусхолд Сесила с университетом[140]. Но этого мало. Сесил внес большой вклад в организацию научных исследований и технических разработок в стране при полной поддержке со стороны королевы, что дало основание некоторым историкам говорить о формировании «Elizabethan Big Science»[141], которая включала множество широкомасштабных технических и военно-технических проектов – от усовершенствования монетного дела путем улучшения очистки металлов и применения более точных пробирных определений, до исследовательских морских экспедиций и реконструкции гавани Дувра. В этих проектах участвовали представители разных слоев населения – от полуграмотных подмастерьев до аристократов и людей с университетским образованием. Именно состоятельные участники этих проектов играли, как правило, роль инвесторов, но отнюдь не корона[142]. Лондонское Сити, ставшее центром технического и технологического опыта, было напичкано литейными, стекловаренными и керамическими мастерскими, верфями, печами и т. д. Кроме того, в Лондоне проживало большое количество состоятельных людей, готовых вкладывать деньги в развитие новых и усовершенствование существующих производств. И разумеется, проживание в столице упрощало доступ к представителям власти и государственной бюрократии.

Проекты сначала попадали в руки Сесила, который проводил их тщательную и всестороннюю экспертизу (привлекая для нее специалистов разного профиля), а уже затем – на стол королевы, которая подписывала (или не подписывала) патентную грамоту. Иными словами, Сесил играл роль главного «patronage broker» королевы[143]. Именно лорд Бёрли, наделенный глубоким и острым умом, открытостью всему новому, особенно в натурфилософии и технике, а также тонким политическим чутьем, пользовавшийся полным доверием Елизаветы, в течение сорока лет занимавший сначала пост государственного секретаря (1558–1572), а затем лорда-казначея Англии (1572–1598), оказал сильное влияние на королеву и ее окружение, формируя у них новый взгляд на то, какой должна стать Англия и каково должно быть ее место в мире. Укрепление экономической, технологической, колониальной и военной мощи империи и, как следствие, усиление ее политического влияния стало главной заботой Сесила. Поэтому он не жалел времени на организацию экспертизы всевозможных проектов и изобретений. Проекты же, как я уже упоминал, были самые разные: одни авторы предлагали новый тип зернодробилки и прочих сельскохозяйственных машин, другие – мощное стенобитное орудие и иную военную технику, третьи – проекты путешествий в самые отдаленные части света, четвертые (их было особенно много) – способы трансмутации неблагородных металлов в медь, серебро и золото, а также новые методы очистки соли, производства пороха, и пути усовершенствования горного дела, анализа и обработки руд. Лорд Бёрли со вниманием относился ко всем проектам, представлявшимся ему разумными, хотя последнее слово, разумеется, было за экспертами. Разумеется, у него были свои приоритеты: морские исследовательские путешествия, эксплуатация минеральных ресурсов страны и подконтрольных ей территорий, военно-технические вопросы, развитие новых производств (стекловаренного, солевого, инструментального и т. д.), оснащенных новой техникой[144]. Предлагаемым проектам нужно было сначала дать экспертную оценку, причем экспертиза требовалась многоплановая: научная, техническая, экономическая и т. д. Реализация же одобренного проекта предполагала слаженные усилия множества людей – от простых рабочих до инвесторов.

Возможность получить королевский патент определялась разнообразными факторами: достоинством самого проекта, ясностью и убедительностью изложения его основных идей, рыночной конъюнктурой, нужными связями в деловых кругах и при дворе, степенью совпадения целей между инвесторами и исполнителями и т. д.

Елизавета, восходя в 1558 году на английский трон, столкнулась с ужасающим положением государственных финансов, высоким уровнем бедности, торговым дисбалансом и внешними угрозами (многие государи на континенте полагали, что очередное женское правление – Елизавета была второй после Марии I коронованной незамужней королевой Англии – окажется недолгим и слабым, что усиливало их геополитические амбиции[145]). Поэтому укрепление экономической мощи страны – в первую очередь путем реализации технологических проектов, тем самым развивая и модернизируя производство, – было ее главной задачей. Однако для ее решения требовался, – что хорошо понимал Сесил и что ему удалось внушить королеве – новый подход к природознанию («natural knowledge»): средневековый идеал одинокого натурфилософа, уединившегося от мира в своем кабинете, келье или лаборатории, безвозвратно отходил в прошлое. Натурфилософские и математические познания требовались торговцам, кормчим, мастерам-инструментальщикам, литейщикам, горным мастерам, плотникам, пробирщикам и многим, многим другим. Елизавета неизменно поддерживала изобретателей и инвесторов. Однако ее патронат имел свои особенности.

Во-первых, она без особого энтузиазма относилась к тем, кто проявлял в основном чисто натурфилософский, а не практический интерес к изучению природы. К примеру, она неоднократно обещала Джону Ди различные должности и хорошее жалованье, даже годовое пособие в 200 фунтов (не из королевской казны, разумеется, но из доходов епископства Оксфорда), но все ограничилось только случайными подачками, ничего не значащим званием «философа королевы» («the name of hyr Philosopher») и заверением защищать Ди от врагов его «rare studies and philosophical exercises». В итоге философ получил место ректора (Warden) Christ’s College в Манчестере (1595), где ему пришлось нелегко, т. к. коллеги относились к нему как к колдуну. Разочарованный Ди записал в своем дневнике: «Ее Величество дарила меня только словами, тогда как плоды всегда доставались другим»[146]. Дело, однако, не в равнодушии Елизаветы к науке. Она просто не считала возможным держать кого-либо при дворе на оплачиваемой должности только на том основании, что она даровала этому лицу звание «философа королевы». При елизаветинском дворе ценилась польза (utility), тогда как на континенте патронат зачастую носил показной характер и служил укреплению образа властителя, укреплению его репутации. В исторической литературе такой тип патроната получил название «ostentatious patronage»[147]. Такая форма патроната имела наибольшее распространение в небольших и политически зависимых от мощных держав (Франции, Империи, Испании) государственных образованиях (главным образом в итальянских и немецких государствах), т. е. там, где государь (король, герцог, граф и т. д.) в силу объективных обстоятельств не мог иметь каких-либо реальных политических имперских амбиций и обширных экспансионистских замыслов. Поэтому представителям семейств Медичи во Флоренции, Эсте в Ферраре, ландграфам Гессен-Кассельским и т. д. приходилось создавать, укреплять и поддерживать свой имидж не в завоевательных походах, а в сфере культуры, науки и образования. Культурная компетитивность стала для них суррогатом военно-династической. Поэтому крайне озабоченные своим престижем, своей репутацией, своей известностью мелкие европейские монархи много внимания уделяли блеску своего правления, и талантливые ученые, живописцы, архитекторы, поэты, музыканты служили едва ли не главными украшениями таких дворов, ибо достоинства клиента бросали отсвет на их патрона, свидетельствуя о его интеллекте и мудрости, тем самым укрепляя его власть. Разумеется, придворные астрологи, алхимики, инженеры и математики (Галилео Галилей, Корнелий Агриппа Неттесгеймский, Джамбаттиста делла Порта, Иоганн Кеплер, Улисс Альдрованди и многие другие) привлекались их патронами к решению многих практических проблем, от составления гороскопов до создания фортификационных укреплений, и с нашей сегодняшней точки зрения эта их деятельность (особенно в ее технической ипостаси плюс чисто научные достижения) представляется едва ли не главной, тогда как с точки зрения правителей того времени, главным было укрепление репутации и славы патрона. Более того, в рамках придворной культуры особенно ценились новизна и нетрадиционные мнения, суждения и подходы (неоплатоническая философия, магия, коперниканская астрономия, ятрохимия Парацельса и т. п. интеллектуальные раритеты и практики), т. е. то, что отвергалось университетской культурой и церковью. Речи и дела придворного интеллектуала или мастера должны были впечатлять, поражать воображение. Вопросы же «на чьей стороне истина?» и «какую практическую пользу могут принести выдвигаемые идеи и проекты?» в рамках этого «показного» патроната отходили на второй план.

Иная ситуация складывалась в больших государствах с мощной централизованной властью, которая могла держать при себе толковых бандитов типа Ф. Дрейка, Д. Хокинса (Sir John Hawkins; 1532–1595), У. Рэли (Walter Raleigh; 1552–1618) и им подобных, вести дорогостоящие и длительные завоевательные войны и организовывать дальние заморские экспедиции. Государственные заботы Елизаветы Тюдор были совсем иного характера и масштаба, нежели, скажем, Козимо I де Медичи. Елизавета была озабочена расширением английских колониальных владений в Новом Свете, отражением угрозы со стороны Испании, грабежом испанских кораблей, перевозивших серебро и золото из Америки, подчинением Ирландии, поддержкой войсками и деньгами антигабсбургского восстания в Нидерландах, развитием заморской торговли и т. д. И на все это нужны были деньги, и немалые. Поэтому в Англии патронатная политика монарха была ориентирована в первую очередь на поддержку практически значимых проектов – то был, по терминологии С. Памфри и Ф. Добарна, «utilitarian patronage»[148], – тогда как вести культурные игрища à la Medici короне было просто не по карману. Конечно, День восшествия Елизаветы на трон впечатлял своим размахом, но финансировался этот роскошный праздник не из королевской казны[149]. К тому же Англия была не особо богата природными ресурсами, главным образом это были лес, уголь и свинец, да и их запасы по мере использования истощались. Навигационные инструменты, горные и сельскохозяйственные машины, картографическое оборудование и т. д. рассматривались английским правительством не только и даже не столько как чисто научный и технический инструментарий, но в первую очередь как политический, военный и экономический ресурс государства. Разумеется, правитель большого и мощного государства заботился о своем престиже, имидже и символах величия[150], но как патрон он добивался нужного ему результата иными средствами – ему важен был практический итог деятельности его клиента (который, кстати, мог быть выходцем из социальных низов), а не умение последнего искусно поддерживать застольный интеллектуальный диспут на отвлеченные темы. Для такого монарха натурфилософия и математика – это не otium, но negotium, не нечто абстрактно-спекулятивное, но конкретно-утилитарное.

Разумеется, два указанных типа патроната не существовали изолированно, в «чистом» виде. Как правило, имело место сочетание в той или иной пропорции разных патронатных мотиваций и стратегий. Медичи учитывали полезность предлагавшихся им проектов, поскольку в случае их успешной реализации это могло принести экономическую или военную пользу Великому герцогству. В свою очередь Галилей предлагал свой телескоп Венецианскому сенату в первую очередь как практически важный инструмент, а флорентийскому двору – преимущественно как натурфилософский, с помощью которого он открыл спутники Юпитера, названные им «Медицейскими звездами» в честь тосканской правящей династии. Козимо II де Медичи мог бы с гордостью сказать Елизавете, что у него при дворе в качестве «первого математика и философа Великого герцога Тосканского (Filosofo e Matematico Primario del Granduca di Toscana)» служит Галилео Галилей, жалованье которого в полтора раза больше, чем у великогерцогского госсекретаря. На что Елизавета могла бы резонно возразить: в ее Англии с Галилеем, окажись тот в Лондоне с каким-либо проектом, разбирался бы лорд Бёрли, который помог бы найти инвестора для реализации конкретного и прошедшего соответствующую экспертизу проекта вышеозначенного Галилея. И этот Галилей получил бы конкретное вознаграждение за конкретное изобретение, но никак не за то, что он открыл спутники Юпитера и выяснил, какая из двух главнейших систем мира лучше – птолемеева или коперникова, ибо ни ту ни другую невозможно продать на open market.

Во-вторых, Елизавета сама крайне редко выступала в роли патрона по отношению к авторам всевозможных проектов. Она предпочитала не иметь с ними дело лично[151]. Эту роль, т. е. роль посредников между автором проекта и короной (роль «patron-brokers»), брали на себя люди из ее ближайшего окружения, пользовавшиеся доверием и прямым патронатом королевы: У. Сесил; Роберт Дадли, 1-й граф Лестер; его племянник сэр Филип Сидни; Генри Перси, 9-й граф Нортумберленд (H. Percy, 9th Earl of Northumberland; 1564–1632); Чарльз Ховард, лорд Эффингем (Charles Howard, 1st Earl of Nottingham, известный также как Howard of Effingham; 1536–1624); Роберт Деверё, 2-й граф Эссекс; Бланш Перри (B. Parry; 1507/8–1590)[152] и некоторые другие. (Замечу попутно, что патронатные отношения и в Англии, и на континенте составляли сложную сеть, когда патрон одного лица был клиентом другого.)

Сесил, пожалуй, более, чем кто-либо из узкого круга приближенных Елизаветы, занимался поступавшими проектами и изобретениями. В отличие от большинства других высокопоставленных придворных, он охотно беседовал с заявителями, многие из которых были простыми ремесленниками или мастерами. Он искал среди них технически грамотных и досконально знающих свое дело людей. При этом лорда Бёрли нисколько не смущало не только низкое социальное положение собеседника, но и то, где тот в данный момент находился – в бедной лачуге, в больнице или в тюрьме. К примеру, Сесил с интересом слушал заключенного фальшивомонетчика, некоего Джона Пауэла, который объяснял, какие меры надо принять, чтобы предотвратить те преступления, за которые его посадили в тюрьму. Там же, в тюрьме, Сесил побеседовал с еще одним фальшивомонетчиком, дважды судимым Илоем Мистрелем, крайне изумленным, что столь важная особа явилась в тюрьму с единственной целью обсудить кое-какие «секреты мастерства» с некоторыми ее обитателями. После разговора с Сесилом оба «умельца» были освобождены, взяты на работу в Королевский монетный двор, причем Мистрел получил возможность чеканить монету на станке своей конструкции и делать пробирный анализ образцов породы из медных рудников по своей методе.

Разумеется, собеседники Сесила делились с ним своими секретами отнюдь не по альтруистическим мотивам и уж подавно не потому, что разделяли концепцию «общего блага». У каждого была своя цель и надежда. Как правило, они надеялись, что лорд Бёрли поможет получить королевский патент, что позволит им извлекать прибыль от его реализации и вытеснить конкурентов[153]. Особый интерес к получению патента проявляли иммигранты, поскольку на их предпринимательскую деятельность в Сити распространялись весьма значительные ограничения, патент же позволял не только преодолеть их, но и открывал путь к натурализации в Англии (к английскому гражданству, как бы мы сейчас сказали), особенно если их проекты касались усовершенствования военной техники, водоснабжения, пожарной безопасности и чеканки монет.

Вообще, Елизавета была по своей натуре прагматиком, и всякие квазипатриотические вопли – мол, почему тут иностранец руководит какими-то работами, – она пресекала немедленно и жестко. Например, узнав, что некоторые мастера (англичане) из Сити – красильщики и пивовары, – ссылаясь на ущемление их прав и привилегий, препятствуют реализации важного проекта итальянца Якопо Акончо (Iacopo Aconcio; 1492–1566), получившего патент на строительство железоплавильных печей (дело стратегической важности для государства!), королева распорядилась отозвать у этих мастеров права на занятия их ремеслом[154].

Не менее прагматически был настроен и Сесил. Каждую заявку он оценивал с трех точек зрения: ее практической полезности, ее экономичности и ее новизны. Первый критерий был наиболее важным. Так, например, некий Эдмунд Джентилл (E. Jentill), осужденный фальшивомонетчик, предложил массу интересных вещей, в частности инструмент, позволяющий определить расстояние до удаленного предмета, а также его размеры; «евклидовый циркуль», с помощью которого можно было чертить различные геометрические фигуры, и др. Джентиллу не нужен был патент, он хотел, чтобы его выпустили из тюрьмы, ибо, по его уверениям, он попал туда не по причине своей греховности или распущенности, но исключительно из любви к семье и механическим искусствам.

В случае одобрения проекта Сесил составлял юридическое деловое соглашение с автором, в котором он неизменно и твердо отстаивал интересы короны и которое по своей сути и стилистике совершенно не вмещалось в традиции европейской патронатной практики, ритуализованной и слабо вербализованной. Фактически с автором проекта или изобретателем, а также с инвестором заключался контракт на условиях, выгодных прежде всего государству. При этом даруемые привилегии ставились в прямую зависимость от эффективности конечного результата. В контракте оговаривались сроки реализации проекта и издержки на его осуществление, а также количество англичан, которые должны будут овладеть новой техникой или новым методом[155]. Как правило, на получение патента уходило много времени (месяцы, иногда годы), поскольку проект должен был пройти через множество экспертиз, канцелярий и обсужден в Тайном совете. Конечно, если в проекте участвовал кто-то из ближнего круга Елизаветы (скажем, тот же Сесил, как это было в случае с проектом трансмутации неблагородных металлов в медь и ртуть, предложенным сэром Томасом Смитом, не забывшим привлечь к делу не только лорда Бёрли, но и графа Лестера), то дело заметно ускорялось (сэр Томас получил подпись Ее Величества уже к вечеру)[156]. Ускорялось оно и в случае привлечения кого-либо из влиятельных лиц лондонского Сити или придворных кругов.

Поскольку число обращений неуклонно росло, Сесилу пришлось искать новые формы организации процесса сбора информации, относящейся к предлагаемым проектам и изобретениям, и более эффективный порядок рассмотрения заявок. Прежде всего следовало научиться быстро отсеивать неграмотные, мошеннические и неоправданно дорогие проекты. С этой целью, а также для объективной оценки заслуживающих внимания предложений Сесил создал сеть информаторов, наподобие разведывательной. Собственно, это и была разведка, только не политическая, а, так сказать, научно-техническая. Джоан Тирск удачно назвала информаторов лорда Бёрли «roving reporters», т. е. «бродячими осведомителями»[157]. Эти агенты собирали всю информацию, которая могла иметь отношение к заявленному проекту: сведения об авторе (изобретателе), мнения специалистов (мастеров, техников)[158], данные по аналогичным предложениям или изобретениям, экономические оценки реализации проекта и т. п. Кроме того, они собирали сведения о технических и технологических нововведениях, которые использовались на местах и на которые никто не подавал заявок, а также слухи о возможных заявлениях. Разумеется, информатор должен был сам хорошо разбираться во многих технических вопросах. Учитывая, что далеко не все собеседники агентов Сесила готовы были выкладывать секреты производства (тем более бесплатно), работа «бродячих осведомителей» очень походила на работу шпиона, а не современного эксперта патентного бюро[159]. По мере роста количества и разнообразия заявок, росло и число агентов, каждый из которых уже имел какую-то специализацию: кто-то «курировал» химические проекты, кто-то металлургию и монетное дело и т. д.

Наиболее активными информаторами Сесила были Армагил Ваад (Armagil Waad или Armigill Wade; ок. 1511–1568) и Уильям Хёрль (William Herle; ум. 1588). Первый был хорошо знаком с миром торговли, получил монополию на добычу серы и изготовление льняного масла, имел многочисленные связи в лондонском Сити, участвовал в ряде морских экспедиций, выполнял дипломатические и разведывательные (в жанре военно-политической разведки) поручения. Что же касается Хёрля, то он много чем занимался, в частности дипломатией, торговлей, пиратством, но вдохновенней всего – шпионажем. Попав в тюрьму, он, чтобы не скучать, предложил свои услуги в качестве «тюремного шпиона» и, надо сказать, весьма в том преуспел.

После смерти Ваада Сесил решил использовать опыт этого проходимца для поиска потенциальных претендентов на получение патента на изобретение или производство чего-либо полезного для государства, а также для сбора информации о представленных проектах и их авторах. И уже вскоре Хёрль порекомендовал лорду Бёрли поддержать петицию валлонского иммигранта Ф. Франкарда (Francis Franckard), который разработал новый метод получения соли[160].

Однако уже из сказанного видно, что вся эта многогранная и многотрудная деятельность имела свои особенности, из которых отмечу лишь две самые главные, одна касается Сесила, другая – просителей:

– лорд Бёрли сосредоточился практически полностью на прикладных (технико-технологических) аспектах модернизационного потенциала науки (навигация, военное дело, водоснабжение, геодезия, картография, пробирное искусство и т. п.);

– цель авторов проектов (а их предложения учитывали характер спроса) заключалась не в исследовании природы (т. е. не в развитии фундаментальной науки, как бы сказали сегодня), но в извлечении прибыли от использования технических и технологических инноваций и эксплуатации природных сил и богатств.

Вместе с тем при Елизавете сформировалась важная для развития английской экономики социопрофессиональная группа, представителей которой я, следуя терминологии Эрика Эша, буду называть «экспертами-посредниками (expert mediators)»[161]. На этой группе следует остановиться детальней.

Как уже было сказано, процессы централизации власти, происходившие в начале Нового времени не только в Англии, сопровождались технической и технологической модернизацией, что требовало как развитого бюрократического аппарата, так и формирования в его структурах особой социальной группы лиц, сведущих в математике, натурфилософии, минералогии, химии, горном деле и прикладных («механических», как их часто называли) «искусствах». К примеру, кормчие и капитаны, прокладывая курс в открытом море, опирались на астрономические и математические знания, а не на традиционный «dead reckoning»[162]. Этих специалистов можно было встретить в разных концах Европы. Именно они критически оценивали разнообразные технические проекты и изобретения, руководили строительством дамб в северной Италии, гидротехнических сооружений в Нидерландах, каналов во Франции, прибрежной фортификации в Англии и т. д. Эти люди, становясь винтиками государственной машины, служили посредниками, «the intellectual, social, and managerial bridge»[163], между властями (представители которых выступали в роли патронов) и объектами контроля и экспертизы, от изобретателей и мастеров до простых рабочих. Главная отличительная черта такого эксперта-посредника – его способность разбираться в тонких, сложных и важных вопросах полезного (технико-технологического) знания, которое он мог поставить на службу своему патрону. Иными словами, эксперты курировали ту область государственного управления, которая традиционно не входила в сферу прямого регулирования со стороны властей.

Кем же были эти эксперты-посредники, они же – клиенты влиятельных патронов? И каким образом происходил их отбор? Ведь никаких институтов, дававших научно-техническое образование, тогда не существовало, и профессионального инженерного сообщества тоже не было. Начну с этимологии.

В XVI столетии термин expert претерпел некоторую трансформацию, на первый взгляд незначительную. Латинское существительное expertus, от которого произошло английское expert, означало «лично изведавший, знающий по опыту, опытный, проверенный»[164]. Так, например, об одном моряке говорилось, что он был «so unexpert of the sea, as he was never further from England than France, and Ireland»[165], т. е. имелось в виду, что этот человек не имел опыта далеких океанических экспедиций, но, что касается плаваний во Францию и Ирландию, он мог быть вполне опытным моряком. Но постепенно термин expert стал обозначать не только наличие опыта в каком-то деле, но и «мастерство, искусность, умение, навык» и т. п., т. е. то, что выражается английским словом «skill» – умение что-то делать хорошо. Термин «skill» имеет более широкий смысл, чем expert, ведь для того, чтобы что-то сделать хорошо, не всегда требуется делать это предварительно много-много раз (скажем, человек может от природы обладать прекрасным голосом и слухом). В XVI столетии под словом expert стали все чаще понимать того, кто сам умеет что-то хорошо делать, а иногда – и все чаще – того, кто просто знает, как надо что-то сделать хорошо, даже если он сам сделать этого не может никак. (Подобно тому как музыкальный критик знает, что такое хорошее пение или хороший балет, и потому может считаться экспертом, хотя сам не поет и не танцует.) Скажем, про одного немецкого горного мастера, работавшего в Англии, было сказано, что он «очень хороший эксперт» в своем деле, поскольку обладает «knowledge and understanding» горного промысла[166]. В данном случае мастер действительно имел большой опыт работы и был хорошим практиком, но акцент на «знании и понимании» им технологического процесса весьма показателен. Постепенно наличие «hand-on experience» перестает быть непременным условием для обретения статуса эксперта, а затем становится вообще необязательным, достаточно книжного и изустно передаваемого знания. Наоборот, какой-нибудь необразованный ремесленник мог делать прекрасные вещи, но не обладал глубокими «knowledge and understanding» своего ремесла и потому не мог считаться экспертом. А кто-то, кто никогда не занимался лично каким-то делом («искусством»), но зато хорошо рассуждал о нем, вполне мог считаться в глазах потенциального патрона надежным экспертом, поскольку его знание и понимание вещей, их природы и свойств, стояло выше вульгарного эмпиризма простых практиков. Ведь патрону – а им чаще всего был королевский чиновник, богатый купец или корпоративный инвестор – детали были неважны: может эксперт помочь реализовать проект как можно лучше и дешевле – прекрасно, большего и не требуется! Хороший эксперт – это тот, кто умеет транслировать свое знание в эффективное действие.

Но если так, почему же тогда просто не обратиться к практикам, хорошо знающим свое дело, пусть даже не шибко образованным и смутно представляющим «научные» основания своего ремесла? Прежде всего, потому, что большинство патронов имели университетское образование и усвоили в той или иной мере гуманистическую традицию, в соответствии с которой образование – это ключ к деятельной и полезной государству жизни. Университетские гуманисты, точнее некоторая их часть, наделенная натурфилософскими, математическими и техническими интересами[167], полагали, что полезное знание следует отделить от его исходных носителей – мало– или необразованных практиков и сделать доступным образованным классам. Поэтому у значительной части английских патронов уживалось два умонастроения – ориентация на пользу и выгоду, с одной стороны, и уважительное отношение к указанной выше ветви гуманистического тренда (т. е. отношение к образованию как способу достижения практических целей), с другой. Отсюда – предпочтение экспертам-«теоретикам».

Вместе с тем было бы неправильно представлять эксперта как ищущего патроната проныру-парвеню, знающего обо всем понемногу. Это, вообще говоря, не так. К примеру, как уже упоминалось выше, во второй половине XVI столетия в Англии в навигационном деле стали использоваться различные инструменты и методы, требовавшие определенной математической подготовки. В этой ситуации роль математически образованных экспертов заметно возросла. Они не только популярно разъясняли своим богатым патронам (чье богатство часто напрямую зависело от надежности морских сообщений и поиска новых торговых путей) суть и преимущество новых навигационных методов, но и выступали с публичными лекциями по математике, астрономии и навигации, а также составляли руководства по использованию математических подходов в практике мореплавания. Естественно, появление новой социопрофессиональной группы экспертов понижало социальный и интеллектуальный статус моряков.

Важным вопросом, дебатировавшимся в образованных кругах елизаветинской Англии, был вопрос об отношении к практическому знанию, а точнее, к тому, должно ли оно храниться в тайне или же стать открытым. В контексте позднесредневекового урбанизма не только увеличилось количество ремесленников и возросла их экономическая значимость, но и произошло важное изменение в их отношении к собственному труду: у них выработалось отношение к «секретам их мастерства» как к личной или корпоративной собственности, что П. Лонг охарактеризовала как «proprietary attitudes toward intangible craft knowledge»[168]. Однако параллельно, в XV–XVI веках, в контексте патронатно-клиентских связей сформировалось прямо противоположное отношение к «craft knowledge»: контроль патрона над этим знанием оказывался более выгодным делом, нежели занятие самим ремеслом. Стали появляться (и во все большем количестве) сочинения о том или ином ремесле, предназначавшиеся не в помощь тем, кто им занимался, но для привлечения внимания перспективных патронов, а заодно – для демонстрации осведомленности автора не только о секретах данного ремесла, но и о его, так сказать, теоретических основаниях. Именно образованные и просвещенные (и, как правило, вполне состоятельные) читатели составляли основу аудитории этой humanist-inspired литературы. Тем самым «низкое» ремесленное знание подавалось потенциальным патронам в красивой упаковке гуманистической эрудиции и культуры, т. е. как предмет вполне достойный внимания джентльмена. Эти патроны имели в своем распоряжении обширные земельные владения, и/или корпорации, и/или выгодные монопольные патенты, но, чтобы всем этим эффективно управлять и получать хороший доход, нужны были эксперты-посредники, посредники между патронами и непосредственными исполнителями (рабочими, ремесленниками и т. д.). Однако для реализации масштабного проекта кругозор простого ремесленника оказывался слишком узким, тогда как эксперты-посредники в большинстве своем были продуктами гуманистического воспитания в его «научно-технической» ипостаси и уважали идеал хорошо и всесторонне образованного man of action. К тому же широта познаний претендентов на роль экспертов (разумеется, в ущерб глубине) делала их практически универсалами, поскольку они могли курировать разные по характеру проекты.

Мне представляется, что с учетом сказанного о социальном статусе экспертов и об отношении лорда Бёрли к projectors, смысл цитированного выше письма Бэкона 1592 года приобретает новые и важные грани. Действительно, если Бёрли сосредоточился главным образом на экспертизе полезных для государства технико-технологических проектов и помощи в их реализации, т. е. проявлял заботу о «плодоносных» аспектах исследовательского поиска и изобретательской активности, взяв на себя роль, так сказать, министра по техническим инновациям, то Бэкон предлагал нечто совсем иное, нечто большее и масштабное: руководство научно-технической политикой королевства (претендуя на должность, так сказать, министра по делам науки и техники), что в свою очередь предполагало глубокую реформу натурфилософских изысканий.

Фактически Бэкон заявил Сесилу: то, что делает ваше сиятельство, крайне полезно и важно для общественного блага и укрепления мощи Англии, но… этого недостаточно, ибо недостаточно «собирать все опыты искусств единственно для того, чтобы таким путем достичь еще большего совершенства каждого из них»[169], нужна более глубокая реформа, затрагивающая и мотивации, и методологию, и организацию изучения природы под эгидой государства, реформа, осуществить которую может только он – Фрэнсис Бэкон. Связь между «светоносными» и «плодоносными» знаниями не должна сводиться к гуманистическому идеалу натурфилософски образованного эксперта-посредника, она должна быть более глубокой и системной, основанной на надлежащем методе. Спустя без малого тридцать лет Бэкон напишет в «Новом Органоне»: «Не будучи основателями школы, мы равным образом и не раздаем щедрых обещаний относительно частных практических результатов. Однако тут кто-нибудь может возразить, что мы, столь часто упоминая о практике и все приводя к ней, должны бы представить в виде залога какие-нибудь практические результаты. Но наш путь и наш метод (как мы часто ясно говорили и как я бы хотел сказать это и теперь) состоят в следующем: мы извлекаем не практику из практики и опыты из опытов (как эмпирики), а причины и аксиомы из практики и опытов и из причин и аксиом снова практику и опыты как законные истолкователи природы»[170]. Поэтому – возвращаюсь к письму Сесилу – он, Ф. Бэкон, не претендует ни на какие имеющиеся посты и должности, ему нужна совсем иная должность, «some middle place», крайне необходимая для процветания королевства, но, увы, не предусмотренная действующим регламентом.

В том же 1592 году, когда Бэкон изложил свои планы и намерения лорду Бёрли, он получил возможность представить свои идеи (правда, в аллегорической форме) Елизавете на очередном Accession Day. По этому случаю Бэкон сочинил (возможно, для Эссекса) небольшую пьесу-маску в жанре «зеркало для государя»[171] под названием «Of Tribute, Or Giving what is Due»[172], т. е. «О должном». Как правило, в произведениях такого жанра персонажи обсуждали добродетели, которыми должен быть наделен правитель.

Сюжет маски незамысловат: принц просит троих своих спутников высказать мнение о том, какое из качеств правителя достойно наибольшей похвалы. Первый отвечает, что наиболее достойное государя качество – это великодушие, второй полагает, что чувство («любовь»), по мнению же третьего – знание. Причем каждый подробно обосновывает свой выбор. После этого герои обращаются к их повелителю (подразумевается, что им является граф Эссекс) и тот произносит длинную хвалебную речь о «наидостойнейшей персоне», т. е. о королеве Елизавете[173].

Первые два ответа типичны для указанного жанра и фактически пересказывают рассуждения, почерпнутые из «The Governour» Томаса Элиота и «Il Libro del Cortegiano» Б. Кастильоне. Бэкон, разумеется, хорошо знал эти книги, весьма популярные в Англии, тем более что сэр Томас Хоби, переведший в 1561 году трактат Кастильоне, был женат на Елизавете Кук (Elizabeth Cooke; 1527–1607), родной сестре матери Ф. Бэкона. Однако сочинение Бэкона включало необычный для такого рода pageants (или «devices», как их еще называли) элемент: хвалебную речь, прославлявшую могущество натуральной философии («In Praise of Knowledge»), которая должна была занять достойное место в кругу интересов правителя и его окружения. «Что может доставить человеческому уму большее счастье, – риторически вопрошает персонаж Бэкона, защищающий натурфилософское познание, – чем способность подняться над путаницей вещей и человеческими ошибками, приобщившись к порядку природы?»[174] Иными словами, истинного счастья мы достигаем, когда наш интеллект поднимается над всем мирским и обыденным, обретая «God’ s-eye-view» на природу и человека.

Этот аргумент в пользу «contemplative life», разумеется, был не нов. Скажем, по Платону, знает только тот, кто созерцает истину. Как сказано в «Федоне», «если, не расставшись с телом, невозможно достичь чистого знания, то одно из двух: или знание вообще недостижимо, или же – только после смерти. Ну конечно, ведь только тогда, и никак не раньше, душа остается сама по себе, без тела. А пока мы живы, мы тогда, по-видимому, будем ближе всего к знанию, когда как можно больше ограничим свою связь с телом и не будем заражены его природою, но сохраним себя в чистоте до той поры, пока сам бог нас не освободит. Очистившись таким образом и избавившись от безрассудства тела, мы, по всей вероятности, объединимся с другими, такими же, как и мы, [чистыми сущностями] и собственными силами познаем все чистое, а это, скорее всего, и есть истина. А нечистому касаться чистого не дозволено»[175].

Однако Бэкон, признавая важность исследования природных явлений, делает акцент на их практической значимости, на их способности «обеспечивать человеческую жизнь (to endow the life of man) бесконечным многообразием товаров (commodities)»[176]. Заметим, Бэкон не случайно использует выражение «to endow the life of man», а не «endowing men» (т. е. обеспечивать человеческую жизнь, а не обеспечивать людей полезными товарами). Этим он, по-видимому, хотел подчеркнуть, что само по себе изучение природы – это не способ улучшить человеческие нравы и характеры, это способ сделать жизнь человека более комфортной и, соответственно, привести к материальному процветанию нации, не более. И эта цель, которая многим его современникам, скажем, из числа французских моралистов, казалась «низкой» и недостойной истинного философа, по глубокому убеждению Бэкона, вполне достойна каждого образованного человека, ибо «человек есть то, что он знает»[177].

Но Бэкон поразил аудиторию не только заявлением, что натурфилософия – это государево дело, да еще из разряда первостепенных. Он заявил также, что имеющееся знание и наличные практики изучения природы безнадежно устарели и не могут ни привести к открытиям («discoverie»), ни принести пользу («benefitt»), ни способствовать производству товаров («commodities»).

«Вся нынешняя философия природы, – утверждал Бэкон, – либо философия греческая, либо алхимическая. В основании греческой философии лежат слова, похвальба (ostentation) (теперь это называют „агональным духом“[178]. – И. Д.), опровержение [оппонента], сектантство, слушатели (возможно, Бэкон имел в виду любовь греков к риторике и риторическим приемам убеждения слушателей. – И. Д.), школы, диспуты. Как сказал один из них, „вы, греки, вечные дети“[179]… Философия же алхимиков основывается на мошенничестве, традициях тайновидения и темноте смысла. Эта философия цепляется за религию, но для нее (алхимической философии. – И. Д.) наилучшим принципом был бы populus vult decipi (народ желает быть обманутым)… Одна часть этой философии представляет собой собрание нескольких тривиальных наблюдений, другая – несколько опытов в горне. Одним всегда удается увеличить число слов, другим лишь изредка количество золота»[180].

И в этом отрывке, как и вообще в третьей речи («The Praise of Knowledge») маски, обращает на себя внимание частое употребление Бэконом термина «The Philosophie of Nature» наравне с семантически более широким термином «knowledge», а иногда и вместо него. В этой же речи упоминается причина того, почему многие «great reputed authors», а это, как правило, преподаватели университетов, имеют весьма убогие представления о «философии природы»: «они, увы, ничего о ней не знают, только верят» всему, чему их учили и что написано у древних авторов. Результатом стал союз («marriage») ума с «пустыми понятиями и слепыми экспериментами», тогда как Бэкон предпочел бы «счастливый брак между умом и природой вещей»[181]. Правда, в «Of Tribute» он, естественно, ничего не говорит о том, как можно было бы устроить этот «счастливый брак», – жанр не тот, да и конкретных идей на этот счет у него в то время было маловато, – но вопрос был поставлен (причем в присутствии королевы и высшей знати Англии) и направление поисков ответа на него определено.

В «Of Tribute» Бэкон привел три весьма часто вспоминавшихся в его время примера выдающихся достижений человечества: книгопечатание («a gross invention»), артиллерию (читай: порох) и «[магнитная] игла» (компас). Но, в отличие от подавляющего большинства своих современников, он воспринимал эти три изобретения cum grano salis, ибо при всей их важности, они скорее были результатом везения и случая («[they] were… stumbled upon and lighted on by chaunce[182]»), а не систематического изучения природы. И закончил он свой панегирик натурфилософии выразительным motto: «суверенность человека (или, как скажет спустя два с лишним века А. С. Пушкин, «самостоянье человека». – И. Д.) скрыта в знании»[183]. Употребление взятого из политического лексикона термина «soveraingtye of man»[184], видимо, неслучайно. С одной стороны, этот термин означал власть человека над миром природы, тогда как с другой, в его политической коннотации – власть монарха над людьми, ибо сразу за цитированным motto Бэкон поясняет, что знание есть то, что короли со всем их богатством не в состоянии купить и чем они, при всем их могуществе, не могут распоряжаться, т. е. средства, находящиеся в распоряжении монархов, – деньги и военная мощь – необходимы, но недостаточны для поддержания и укрепления их суверенитета, только «природознание», т. е. наука, может в конечном итоге его обеспечить.

Идеи Бэкона были столь необычны для его высокопоставленных слушателей, что вряд ли можно говорить об их влиянии на правящую элиту в то время. К тому же в 1593 году произошло событие, заметно охладившее отношение к нему королевы и У. Сесила. Ошибка Бэкона (с точки зрения перспектив карьерного роста) касалась его позиции по отношению к субсидиям, которые парламент выделял монарху на те или иные государственные нужды[185].

В первые двадцать шесть лет своего правления Елизавета получила от парламента шесть субсидий, при этом в целом парламентарии изъявляли готовность разделить финансовое бремя с короной, хотя коммонеры иногда начинали политический торг, как это имело место в 1566 году, когда по инициативе У. Сесила палата общин пыталась воспользоваться актом о субсидии, чтобы добиться от королевы решения вопроса о престолонаследии[186]. После 1585 года парламент предоставил правительству еще три субсидии. Однако со временем ситуация стала меняться.

Перед Бэконом, которого никак не устраивала карьера private lawyer, стояли две главные задачи – восстановить благорасположение королевы и получить должность генерального атторнея[243]. Именно эти задачи должен был решить Эссекс как патрон Бэкона.

В организованной графом кампании по служебному продвижению Бэкона последний надеялся вернуть хорошее отношение к себе дяди, барона Бёрли, воспользовавшись услугами его секретаря М. Хикса (Michael Hicks; 1543–1612) и своих племянников – Томаса и Роберта Сесилов.

С сэром Томасом (Thomas Cecil, 1st Earl of Exeter; 1542–1623) проблем не было. Он сразу обратился к отцу с просьбой посодействовать тому, кто был «почти родственником нашему дому, и чьи таланты и умственные способности ваше сиятельство, как мне известно, не считает неподходящими для той должности, которой он добивается»[244]. Сложнее было с сэром Робертом. Тот был поумнее, более брата вовлечен в государственные интриги и потому дал уклончивый ответ: во-первых, он не посвящен в «reshuffle plans» Ее Величества, а во-вторых, было бы лучше, если бы Бэкон смог «склонить графа [Эссекса] к участию в этом деле, ибо граф питает к Вам подлинную любовь и владеет надежнейшими и сильнейшими средствами преодолеть неудовольствие Ее Величества по отношению к вам»[245].

Хотя сэр Роберт в этой ситуации решил умыть руки, Бэкон понимал, что его совет обратиться к графу вполне резонный. Но Эссекс отвечал на настойчивые просьбы своего друга помочь восстановить расположение королевы, что Ее Величество уже «совсем смягчилась (thoroughly appeased)» и единственное препятствие для его (Бэкона) дальнейшего продвижения по службе состоит в «the exception of his year», т. е. – молод еще быть генеральным атторнеем. Но Эссекс уверен, что Бэкон «вскоре сможет преодолеть эту трудность»[246].

В июле 1593 года граф посетил Энтони Бэкона и заверил того, что непременно все устроит, надо только немного подождать, потому как сейчас Ее Величество «должна сначала встретиться с французскими и шотландскими послами и уладить свои зарубежные дела, а потом уже она сможет думать о делах внутренних»[247]. Ободренный этими словами, Энтони немедленно сообщил об уверениях графа матери. Если Эссексу и вправду удастся получить для Фрэнсиса доходную должность, то они больше не будут зависеть от дядюшки Уильяма: «мне не нужно будет беспокоить лорда-казначея, прося его помощи, занимая у него некие суммы для оплаты моих долгов… И чем более я буду свободен, тем тверже я смогу быть в разговорах с его сиятельством по поводу моего брата, чье благополучие и продвижение я рассматриваю как свое собственное»[248].

Однако в действительности все оказалось сложнее. Граф явно недооценил Елизавету, полагая, что, если она пускает его в свою постель, то без труда допустит его или его протеже на высшие государственные должности[249]. 22 августа 1593 года, когда Эссекс пытался заговорить с королевой о Бэконе, она быстро прекратила беседу, сославшись на то, что торопится на ужин. Правда, на следующий день Елизавета удостоила Эссекса «полной аудиенции, но с успехом, ненамного большим, чем ранее». Граф просил об «абсолютной amnestia» для Бэкона «и [его] доступе (т. е. возможности получать аудиенции Ее Величества. – И. Д.), как в прежние времена». В ответ Елизавета возразила, что Фрэнсис был «виноват больше, чем кто-либо другой из членов парламента, и когда она их (парламентариев. – И. Д.) простит и вновь явит свою милость к тем, кто ее тогда обидел, то она это сделает по отношению ко многим, кто был менее виновен, но также и в отношении» Бэкона.

«И еще она сказала, – писал Эссекс далее, разъясняя Фрэнсису позицию Ее Величества, – что доступ [к ней] вы имеете такой, какой просите. Если бы дело было во времена ее отца (Генриха VIII. – И. Д.), то тогда за гораздо меньший проступок человеку было бы отказано находиться в присутствии короля навсегда. Вы же можете приходить ко двору, когда захотите; но с ее стороны было бы слишком опрометчиво, будучи столь сильно недовольной вами, позволить вам близкий доступ (near access), который она разрешает только тем, к кому исключительно благоволит»[250].

Пока Эссекс хлопотал о Бэконе перед королевой, леди Анна (мать Фрэнсиса) решила использовать семейные связи. Она обратилась по поводу своих сыновей к мужу своей сестры, лорду Бёрли. Однако лорд-казначей, в самых высоких словах отозвавшись о братьях Бэконах (если им есть что пожелать, то только здоровья), заметил: «Хотя у меня меньше возможности делать добро моим друзьям, чем полагают, они не будут испытывать недостатка в [моем] намерении сделать им добро»[251]. Откровенней всех выразился Роберт Сесил: «Вряд ли королева согласится предложить вам место (an office), если она воздерживается от разговора с вами»[252].

Между тем лорд Бёрли в сентябре 1593 года включил Фрэнсиса в список кандидатов на должность генерального атторнея, который представил королеве. Но Елизавета попросила лорда-хранителя Джона Пакеринга[253] подобрать другие кандидатуры. Пакеринг обратился за советом к Бёрли, и тот вновь назвал Фрэнсиса в качестве «подходящего человека». Лорд-хранитель согласился включить Фрэнсиса в свой список в память о сэре Николасе, но заметил, что считает других юристов, в частности сэра Джона Брогрейва (J. Brograve; 1538–1613), атторнея герцогства Ланкастер, более достойными.

В октябре Эссекс снова в разговоре с королевой поднял вопрос о Бэконе. На этот раз Елизавета была настроена мягче, похвалив графа за его хлопоты о Фрэнсисе, но заметила, что он слишком усердствует в этом деле, тогда как даже дядя Бэкона поставил его в списке кандидатов вторым после Кока, по сравнению с которым Фрэнсис имеет важный недостаток – молодость (Бэкону в 1593 году исполнилось 32 года, Коку – 41). На это Эссекс ответил, что, хотя «голова и борода мистера Кока поседели с возрастом, это не компенсировало его другие недостатки»[254].

10 ноября 1593 года Фрэнсис пишет Эссексу загадочное письмо. Послание доставил Эссексу в Виндзор Энтони Станден[255]. В этом письме Бэкон поделился с графом своими подозрениями:

«Я полагаю нет ничего дурного в том, что я сообщу вашему сиятельству то, к чему я пришел отчасти по догадке, а отчасти благодаря сообщению одного недавно выздоровевшего – во многом благодаря молитвам вашего сиятельства – человека, и исходя из чего я имею веские основания думать, что некто плетет тайные интриги.

И хотя это может показаться странным, учитывая, сколь много для него значит быть непосредственно связанным с вашим сиятельством (принимая во внимание и его врагов, и его цели), однако я менее всего опираюсь в этом на какие-либо фантазии, поскольку он – человек настолько полагающийся на свою искусность и ловкость (подобно превосходному лодочнику, который, как вы знаете, подгребая к Вестминстеру, поглядывает на мост), что надеется добиться своей цели и при этом сохранить доброе расположения вашего сиятельства». В постскриптуме Бэкон просил Эссекса сжечь это письмо по прочтении.

Граф внимательно прочитал послание и уничтожил его, однако набросок письма (или его копия) сохранился[256]. Кого Бэкон заподозрил в тайных интригах? Кока, Ролстона, Р. Сесила? И кто был его информатором? Бёрли, Пакеринг? Многие исследователи склоняются к тому, что в интригах Бэкон обвинял Кока, а информацию получил от Пакеринга или Р. Сесила[257].

Спустя неделю Эссекс внезапно исчез из Виндзора, где тогда находился двор. 25 ноября Станден сообщал, что граф «отсутствовал три дня и вернулся сегодня утром около шести часов: это было началом его странной, воровской манеры поведения, сильно смущавшей его приверженцев и доброжелателей. Он специально приезжал поздно, чтобы быть в постели до полудня и ни с кем не разговаривать до обеденного времени».

7 декабря Эссекс снова исчез и новостей о нем не было до шести часов вечера 11 декабря. «Столь длительное отсутствие, – писал Станден, – которого не было все эти годы, явилось причиной сплетен при дворе… и даже когда граф появился, все были в большом возбуждении… По моему мнению, дело м-ра Фрэнсиса [Бэкона] могло быть тому причиной»[258].

Враги Эссекса воспользовались его отсутствием, чтобы распространить сплетню, будто он отправился в Дувр, намекая на возможное бегство за границу. Встревоженная и возмущенная королева приказала послать за ним, если той же самой ночью он не вернется. Но он вернулся, и Елизавета его тепло встретила[259].

Возможно, вся эта загадочная история действительно как-то связана с Ф. Бэконом, хотя, скорее всего, внезапные исчезновения Эссекса обусловлены иными причинами.

Но как бы то ни было, к началу весны 1594 года Эссекс понял, что место генерального атторнея Бэкону не достанется, королева явно склонялась к кандидатуре Э. Кока. 28 марта граф с сожалением пишет своему протеже: «она [Елизавета] сказала, что никто, кроме милорда казначея и меня, не думает, что вы подходите на эту должность»[260]. Однако если Кок будет назначен генеральным атторнеем (что и произошло 10 апреля 1594 года), то освобождается занимавшаяся им с 11 июня 1592 года должность генерального королевского солиситора. Сам Эссекс полагал, что Бэкон заслуживает большего, но выхода не было, и теперь надо было добиваться solicitorship, тем более что серьезных соперников у Фрэнсиса в борьбе за это место не просматривалось. Однако из этого не следовало, что для королевы не было серьезных причин отказывать ему в этой должности. Главными минусами Бэкона (даже если забыть про его выступления в парламенте, вызвавшие гнев Елизаветы) были отсутствие юридического опыта и молодость, в январе 1594 года ему исполнилось «только» 33 года. Высшим елизаветинским чиновникам в день их назначения на главные государственные посты было за сорок, а то и за пятьдесят, и они уже имели большой опыт государственной службы, «after serving an arduous apprenticeship», как выразился Джулиан Мартин[261]. К примеру, Томас Эджертон (Thomas Egerton, 1st Baron Ellesmere; ок. 1540–1617) стал генеральным солиситором в 1581 году, когда ему было за или под сорок, спустя без малого год – генеральным атторнеем, в 1594 году его назначили хранителем свитков (Master of the Rolls), а в 1596-м – лордом-хранителем и в 1603-м – лордом-канцлером[262]. Коку в день назначения генеральным солиситором было сорок лет, а генеральным атторнеем он стал в сорок два года. Исключения весьма редки, скажем – У. Сесил, который стал в тридцать лет госсекретарем при Эдуарде VI[263] и в тридцать восемь – вновь назначен на эту же должность при Елизавете I.

Бэкон был не только сравнительно молод для высоких постов, но он не участвовал в, как бы мы сегодня сказали, громких судебных процессах, он, по словам его противников, «никогда не выступал на поле брани (he had never entered the place of battle)»[264]. Первое значительное выступление Фрэнсиса в суде королевской скамьи состоялось в конце января 1594 года. Впрочем, начало оказалось весьма удачным, и лорд Бёрли поздравил племянника с «first-fruits of his public practice»[265]. Удачными оказались его выступления и в двух других сложных и важных судебных процессах (один из молодых юристов заметил даже, что «Бэкон может оказаться для Кока слишком твердым орешком»[266]). Все это было замечательно, но совершенно недостаточно, чтобы Елизавета решила назначить Фрэнсиса на высокий пост. Тем более что 13 февраля 1594 года начались пасхальные каникулы, продлившиеся до 17 апреля, и суд королевской скамьи не работал.

Итак, к началу апреля 1594 года образовались следующие вакансии на высшие государственные посты:

– хранителя свитков (место освободилось 4 февраля 1593 года, после смерти сэра Джилберта Джерарда (Gilbert Gerard;?–1593), и на него прочили Т. Эджертона, который в итоге и занял этот пост), и

– две вакансии государственных секретарей (одна образовалась еще в апреле 1590 года после смерти Ф. Уолсингема, другая должность официально значилась за Уильямом Дэвисоном (William Davison; 1541–1608), но тот с февраля 1587 по сентябрь 1588 года находился в тюрьме[267], а после выхода из Тауэра был отстранен от государственных дел). Фактически с июля 1590 по июль 1596 года обязанности госсекретаря – в качестве Acting-Secretary – исполнял лорд Бёрли, который с начала 1594 года (если не раньше) начал начтойчиво уговаривать королеву сделать соответствующие назначения. Бёрли предлагал переместить Т. Эджертона с должности хранителя свитков на пост генерального атторнея, Э. Кока – с поста генерального солиситора на освобожденную должность атторнея, Ф. Бэкона назначить солиситором, а госсекретарями сделать сэра Роберта Сесила (сына Бёрли) и сэра Эдуарда Стаффорда[268]. Эссекс решительно воспротивился этим предложениям. Он прямо заявил Роберту Сесилу, что будет добиваться для Фрэнсиса Бэкона места атторнея.

Елизавета же, изрядно разочаровавшаяся в Эссексе, и не допускавшая, чтобы кто-либо вмешивался в то, что являлось ее прерогативой, решила сделать так, как считала нужным, отчасти, но только отчасти, приняв план лорда Бёрли. 10 апреля 1594 года Т. Эджертон стал Master of the Rolls, Э. Кок – генеральным атторнеем, тогда как должности генерального солиситора и госсекретарей остались вакантными.

Однако к этому времени в Лондоне появилась новая talking point: арест личного врача Елизаветы Родриго Лопеса (Rodrigo Lopez; ок. 1525–1594), заподозренного в участии в заговоре с целью убийства королевы.

Братьям Бэкон, особенно Энтони, Лопес был фигурой знакомой. Португальский еврей, обращенный в христианство, он сначала стал личным врачом графа Лестера, затем сэра Фрэнсиса Уолсингема и графа Эссекса, а с 1581 года – королевы, которая предоставила ему монополию на ввоз аниса и сумаха. Кембриджский ученый Габриель Харвей считал его неучем, но признавал умение Лопеса создавать себе репутацию: «он очень хорошо рассказывал о себе как о лучшем [враче] и, используя какую-то еврейскую практику [лечения], сколотил хорошее состояние, приобрел некоторую репутацию как у королевы, так и у лордов и их жен»[269].

Лопес знал пять языков, был в контакте с еврейским сообществом Антверпена, а также с претендентом на португальский трон Доном Антонио, чьим агентом в Лондоне был брат жены Лопеса[270]. Разумеется, Лопес был вовлечен в шпионскую сеть Уолсингема, под контролем которого поддерживал связь с испанскими властями и португальскими националистами. Но, как и многие, занимавшиеся разведкой, Лопес ухитрялся состоять на жалованьи двух противоборствующих сторон, в данном случае – и Англии, и Испании. Эссекс, после смерти Уолсингема, предложил португальцу работать на него, на что тот ответил: «Милорд, это очень серьезное и опасное дело, сейчас вы в фаворе, но как долго это будет продолжаться – неизвестно. Вы можете умереть и тогда меня обвинят в измене»[271]. Однако королева одобрила идею Эссекса привлечь ее врача к разведывательным операциям и обещала Лопесу вознаграждение за службу. В итоге, Лопес согласился.

Но вскоре граф разочаровался в новом агенте, поскольку выяснилось, что тот сообщал информацию Эссексу лишь во вторую, а то и в третью очередь, предпочитая сначала делиться ею с лордом Бёрли или с королевой. Поэтому Эссекс выглядел глупо, когда приносил Елизавете сведения, ей уже известные. А когда граф узнал, что Лопес в подпитии рассказал Дону Антонио и еще одному испанцу, агенту Эссекса, как намедни вылечил графа от венерической болезни, последний поклялся отомстить врачу. Вскоре такой случай Эссексу представился.

Когда граф Эссекс узнал, что должность генерального солиситора Ф. Бэкону не светит, он немедленно отправился к своему protégé. Эссекс чувствовал себя виноватым, что не сделал для Фрэнсиса все, что мог. «Я умру, – сказал граф в отчаянии, – если не сделаю хоть что-то для вашего благополучия (fortune). Не отказывайтесь принять от меня кусок земли, который я вам дарю»[289]. Речь шла о Твикнем-парк (Twickenham-Park).

Немного подумав, Бэкон ответил Эссексу: «Что касается моего благополучия, то это не главный вопрос, но предложение вашего сиятельства напомнило мне, что говорили, когда я был во Франции, о герцоге Гизе – он был самый большой ростовщик во Франции, потому что превратил все свои земли в облигации; имея в виду, что он не оставил себе ничего, кроме нескольких верных ему людей. Сейчас милорд, я не дам вам возможность повторить его поступок, не превращайте столь большими подарками ваше состояние в облигации, ибо тогда вы обнаружите вокруг себя много плохих должников»[290].

Однако Эссекс не внял этому мудрому предостережению и продолжал настаивать. В итоге Бэкон согласился, но заметил: «Милорд, я вижу, что должен-таки стать вашим вассалом (homager) и взять землю, которую вы мне дарите. Но знаете ли вы порядок вассальной присяги (homage) согласно закону? Она подразумевает сохранение верности королю и другим лордам, а потому, милорд, я не смогу быть вашим в большей степени, чем я был ранее… и если я стану богатым человеком, вы позволите мне возвратить ваш дар некоторым вашим последователям, не получившим награды»[291].

Подарок Эссекса, который Бэкон потом продал за 1800 фунтов, позволил последнему чувствовать себя в материальном отношении много уверенней, чем раньше. Кроме того, у Фрэнсиса появилось время спокойно оценить сложившуюся ситуацию. Неполучение должности он сравнил с удалением больного зуба («я был рад, когда [в детстве] это было сделано»[292]). Единственное, о чем он жалел, так это о потере уймы времени, которое «можно было посвятить лучшим целям»[293].

Вместе с тем эта история, по крайней мере в том виде, как она была рассказана самим Бэконом, показывает, что он всегда – вежливо, но твердо – держал дистанцию между собой и графом, понимая, что чрезмерное сближение с Эссексом может стать политически опасным.

И действительно, дела его патрона шли не лучшим образом. В ноябре 1595 года в Нидерландах была опубликована посвященная графу книга, затрагивавшая запретную в Англии тему престолонаследования после смерти Елизаветы. «Книга была неприятна Елизавете по многим причинам: потому что напоминала ей о возрасте и скорой смерти, потому что автор называл законной претенденткой на английскую корону испанскую инфанту и не в последнюю очередь потому, что вредная книга оказалась официально посвящена графу Роберту Эссексу. Он и сам был поражен этим неожиданным посвящением и считал это происками иезуитов, решивших скомпрометировать его в глазах королевы»[294]. Елизавета так рассердилась на Эссекса, что тому пришлось срочно впасть в меланхолию и долго не выходить из дома. Но в итоге она поверила в его невиновность.

В 1596 году Эссекс, объединившись с адмиралом Чарльзом Ховардом и Уолтером Рэли, предпринял экспедицию с целью захвата Кадиса. План был смелый и в случае удачи сулил богатую добычу. Однако Елизавета отнеслась к этой затее весьма прохладно. Она, как всегда, думала о расходах и не собиралась давать ни пенни. Но фавориты убедили королеву, и она, хоть и неохотно, согласилась пожертвовать из казны пятьдесят тысяч фунтов стерлингов на реализацию их плана. Этих денег было мало, и тогда Эссекс добавил свои. В июне 1596 года эскадра, направляемая Ховардом и Рэли, с большим десантом, которым командовал Эссекс, двинулась к берегам Испании. Кадис взяли без труда, но желанной добычи там не оказалось, еле-еле хватило на выплаты солдатам и матросам. Кончилось тем, что главари экспедиции перессорились и отправились восвояси. (Задержись они еще ненадолго, и огромная добыча сама приплыла бы к ним в руки в виде испанского флота с серебряными слитками.) Эссекса в Лондоне встречали с триумфом. Все, кроме Елизаветы. А чему, собственно, ей радоваться? Королеву обуревали не великодержавные эмоции, а забота о государственной казне, тогда как привезенная добыча – меньше, чем на 13 тысяч фунтов – не покрывала ее расходов на экспедицию. Все нагрели руки на этом походе, кроме нее. По Лондону ходили слухи о привезенных золотых цепях, ящиках с ртутью, дорогих тканях, португальских винах, да и сами испанцы утверждали, что потеряли несколько миллионов. И где все это?

Не меньшее неудовольствие королевы вызывали бурные восторги, щедро расточавшиеся Эссексу в народе. Слава подданного, даже фаворита, не должна затмевать славу монарха.

Уже в Плимуте граф получил письмо королевы, в котором она описывала его миссию как «подвиг чести и победу над врагом, принесшую бо́льшую добычу армии, чем нам (т. е. госказне. – И. Д.)»[295]. Чуя неладное, Эссекс помчался в Лондон. Там на приеме у Елизаветы его ждали не горячие восторги, но холодная отповедь. Елизавета запретила печатать отчет о победе под Кадисом, хотя пропагандистский памфлет был уже готов. Эссекс, как человек недалекого ума и весьма поверхностных чувств (в том числе и патриотических), никак не мог понять, что происходит.

Но кое-что он оценил сразу. Во время его отсутствия Сесилы многого добились. После многолетних проволочек королева назначила Роберта Сесила государственным секретарем, а его друга – сэра Джона Стэнхоупа (John Stanhope; ок. 1549–1621), – казначеем королевской палаты. Однако, чтобы утешить Эссекса, Елизавета сделала его дядю сэра Уильяма Ноллиса (William Knollis; ок. 1545–1632) членом Тайного совета и контролером финансов королевского хаусхолда. По мнению Энтони Бэкона, последние назначения должны были уравновесить политическое усиление Сесилов.

Понадобились трезвый взгляд и красноречие Ф. Бэкона, чтобы объяснить графу ситуацию. По мнению Фрэнсиса, «склонить королеву на свою сторону» можно, но добиваясь ее «благосклонности или приязни». В данной ситуации необходимо использовать «иное соответствие и покладистость»[296]. Ведь кто такой Эссекс в ее глазах? «Неуправляемая натура, человек, который пользуется ее привязанностью к нему и осознает это; человек с состоянием, не соответствующим его величию, популярный, имеющий в своем подчинении множество военных… Я спрашиваю, может ли возникнуть более опасная картина в воображении любого монарха, а тем более женщины на троне?»[297] И пока королева будет видеть его (Эссекса) именно в таком образе, его сиятельство не найдет у Ее Величества «ничего, кроме стремления держать такого подданного в состоянии подавленности и униженности, пресекая все его действия и выражая недовольство ими, умаляя и подрывая его заслуги, с презрением отмечая его недостатки и придираясь к его манере поведения; хорошие манеры, воспитанность и мужество – все это будет оборачиваться против него… [она будет стараться] подчинить его и отвлечь от него тех, кто колеблется; навязать ему постылые службы и обязанности, подорвать его репутацию, оскорбить его и накормить пустыми разговорами и демонстрациями, отстранить от участия в серьезных делах… и рисковать его головой в опасных и безнадежных предприятиях… Такие инструменты никогда не подводят государей»[298].

Отвечая на главный вопрос графа – «так что же ему делать?», – Бэкон советовал Эссексу не давать повод думать о себе как о человеке неуправляемом, своенравном и безрассудном упрямце (совет совершенно неподходящий, ведь именно таким Эссекс и был!). Бэкон настоятельно советовал ему перестать «избегать сходства» с Лестером или сэром Кристофером Хаттоном[299]. «В ваших отношениях с королевой, – уговаривал графа Бэкон, – вам принесет больше пользы, если вы будете при каждом удобном случае ссылаться на них как на примеры и образцы»[300].

В разговорах с королевой Эссексу, по мнению Бэкона, следует избрать более доверительный тон и говорить с ней в более «правдивой манере (oratione fida)»[301]. Что же касается его военных успехов, то всякие восторги по этому поводу следовало бы оставить в Плимуте. Слава сама его найдет. Королева предпочитает мир и спокойствие, ненавидит перемены, поэтому не надо демонстрировать ей свое рвение и стремление к подвигам.

И не надо бороться за высокие посты графа-маршала и смотрителя артиллерии (которые Эссекс таки получил в 1597 году). Вполне достаточно должности лорда-хранителя личной печати – «прекрасные почести, спокойное место и тысяча фунтов в год жалованья», и кому как не фавориту королевы, несущему ее образ в своем сердце, хранить оный и на ее личной печати. И тогда у Ее Величества никогда не возникнут подозрения, будто ее избранник, мало того, что неуправляем в своих поступках, так еще и жаждет воинского величия (martial greatness)[302].

Конечно, популярность Эссекса сама по себе куда как хороша, но обращаться с ней следует крайне осторожно («tenderly», как выразился Бэкон), она не должна затмевать популярность Ее Величества, а потому чрезмерно вспыхнувшую «popular reputation» надо гасить, но, разумеется, «verbis and not rebus» – только на словах, тогда как на деле следует активно пожинать плоды народной любви[303].

«Используйте в разговорах с королевой все возможности, чтобы горячо и с негодованием высказаться против [собственной] популярности и стремления к ней, порицайте в этом всех остальных; но при этом спокойно идите вашей дорогой славы к общему благу, что вы и делаете. По этой причине я не советую вам влезать в монополии или обременять себя какой-либо иной зависимостью. Разве что в парламенте ваше сиятельство будет высказываться за выделение денег на войны, что станет для вас благом»[304].

«И наконец, – буду откровенен с вашим сиятельством, – ничто не сможет заставить королеву или весь мир думать, будто вы приходите к ней, предусмотрительно заботясь о вашем благосостоянии, если вы перемените некоторых ваших служащих»[305], поведение которых многим кажется подозрительным.

И последнее, что посоветовал проницательный и циничный Бэкон своему патрону в этом очень откровенном письме: «уступить дорогу какому-нибудь другому фавориту», убедившись, что «он не испытывает ничего дурного или опасного по отношению к вам»[306].

Фактически Бэкон предложил своему патрону заняться полезным государственным делом, перестав играть в войну, наивно полагая, что он сможет, как потом скажет герой Бена Джонсона, «уничтожить всех испанцев одной своей дворянской персоной». Иными словами, Бэкон предложил Эссексу сделать то, на что тот был совершенно не способен. Прежде всего граф не мог взглянуть на себя и на ситуацию, в которой оказался, глазами Елизаветы. А уж о том, чтобы уступить место фаворита кому-нибудь другому – и речи быть не могло. Поэтому советы Бэкона были мудрыми, но бесполезными, и он это понимал.

Разумеется, Бэкон прекрасно разбирался в механизмах власти и психологии властителей, в частности Елизаветы, тогда как та всегда «тонко чувствовала ту меру унижений и обид, которую были способны вынести ее фавориты»[307]. Она вернула графа ко двору. Но тут начались новые испытания.

Штурм Кадиса больно ударил по самолюбию испанского монарха. Зимой 1596/97 года пошли слухи, что Филипп II готовит морские силы против Англии. В свою очередь Елизавета планировала нанести два удара по испанскому флоту. Участие Эссекса в планируемой операции было под вопросом. В процессе подготовки флота королева имя Эссекса не упоминала. В итоге она предложила ему разделить командование с Томасом Ховардом и Уолтером Рэли. Эссекс, как и следовало ожидать, отказался, за что получил нагоняй от королевы, после чего, как водится, заперся в своем дворце и просидел там две недели.

Как раз в это время граф получил неожиданный подарок от Бэкона – только что отпечатанный экземпляр первой книги Фрэнсиса «Опыты, или Наставления нравственные и политические». До того «Опыты» ходили в рукописных копиях, и возникла угроза появления пиратской версии. Бэкон поторопился с изданием, и 7 февраля 1597 года его сочинение было выставлено на продажу по цене 20 пенсов.

«Опыты» быстро обрели популярность. Казалось, было естественным посвятить их Эссексу, многолетнему патрону автора, тем более что мудрость бэконовских изречений могла бы пригодиться графу в его выступлениях и в беседах с королевой. Однако Бэкон был слишком хорошо информирован о шаткой позиции графа при дворе, чтобы делать тому подарок на глазах у всей придворной публики. «Опыты» были посвящены Энтони, «верному и любимому брату» Фрэнсиса, с трогательным предисловием:

«Любезный брат мой! Я поступаю ныне подобно тем владельцам садов, которые, имея плохих соседей, собирают плоды, прежде чем они созреют, опасаясь, чтобы их не разворовали. Эти плоды моих размышлений готовы были выйти в свет. Задержать их выход было бы хлопотно и могло подать повод к толкам; пустить их на волю судеб значило бы подвергнуть их опасности искажения или приукрашивания, как вздумалось бы любому их издателю. Вот почему я почел за лучшее издать их самому так, как они некогда вышли из-под моего пера, что не грозит никакими неприятностями, разве что автора их упрекнут в слабости. Я всегда был того мнения, что изъятие своих произведений из обращения (за исключением особых случаев) может быть поступком столь же тщеславным, как и навязывание их читателю. Так что я в этом случае сам явился себе цензором и не нашел их ни в чем противными религии или же вредными для нравов, но, скорее, как кажется мне, целительными. Единственно, почему я выпускаю их неохотно, это потому, что они будут подобны новым полупенсовым монетам: серебро в них полноценно, но монеты очень уж мелки. Но раз уж они не остались со своим создателем, а хотят гулять по свету, я представляю их тебе, как ближайшему мне по крови, посвящая их, каковы они есть, нашей любви; она во мне так сильна (уверяю тебя), что я иной раз желаю себе твои недуги, дабы ум твой, столь деятельный и сильный, мог служить Ее Величеству, а я имел возможность посвятить себя всецело созерцанию и занятиям, которые всего более мне по душе»[308].

Все акценты расставлены умно и точно: Энтони представлен фигурой социально беспомощной, но желающей активно служить королеве, Фрэнсис же позиционирован как человек, мечтающий проводить время в созерцательных занятиях. Но это для публики, и в основном придворной.

Посылая Эссексу экземпляр книги брата, Энтони пишет в сопроводительном письме от 8 февраля 1597 года: «В силу нераздельной и почтительной любви к вам со стороны как моей, так и моего родного брата, кои связанны с вашим сиятельством бесконечным числом уз, я осмелюсь представить вашему взгляду и вкусу те плоды, которые мой брат вынужден был поторопиться собрать еще не созревшими, чтобы предотвратить их воровство. И потому я, как и мой брат, смиренно просим ваше сиятельство принять в знак нашей взаимной неколебимой братской привязанности сочинение, украшенное посвящением мне, с тем, что ваше сиятельство, в чьем распоряжении и повелении я полностью и ненарушимо поклялся пребывать и с которым я связан по принадлежности и по праву, позволит, по вашей благородной и исключительной доброте по отношению к нам обоим, сначала перенести посвящение мне на ваше сиятельство, а затем смиренно просить вашего благородного принятия сего дара и самого достойного покровительства»[309].

Таким образом, Энтони призывает Эссекса любить обоих братьев, но одновременно распространяет посвящение «Опытов» и на графа, в распоряжении которого он всецело находится. Кстати, не исключено, что оба текста – посвящение «Опытов» Энтони и письмо последнего Эссексу – вышли из-под одного пера.

25 февраля 1597 года Эссекс помирился с королевой, но 4 марта рассорился с Робертом Сесилом, после чего, пользуясь испытанным приемом, покинул двор, правда, на этот раз граф удалился не в свой тихий Уонстед, что на восточных подступах к Лондону, а в Уэльс. Два дня спустя умер лорд Кобэм (Sir William Brooke, 10th Baron Cobham; 1527–1597), что спровоцировало новую ссору, на этот раз по поводу назначения губернатора Пяти портов (группы портов в юго-восточной Англии, с особыми привилегиями: Дувр, Сандвич, Ромни, Гастинс, Хайт). На это место претендовал сын покойного, Генри, но Эссекс хотел, чтобы должность досталась сэру Роберту Сидни. Когда же королева твердо заявила о своей поддержке младшего Кобэма, граф ответил, что у него есть причины ненавидеть Кобэма, поскольку тот его оскорблял, и «если Ее Величество окажет ему [Кобэму мл.] эту честь, у меня будет право думать, что она мало расположена ко мне»[310]. Елизавета на такой шантаж не поддалась и назначила Г. Кобэма. Эссекс уже готов был по обыкновению покинуть двор, но по дороге встретил лорда Бёрли, который убедил его поговорить с королевой наедине. Мудрый совет опытного придворного дал хороший результат: Эссексу была предложена должность Смотрителя артиллерии (Master of the Ordnance), которую он с удовольствием принял.

Тем временем Ф. Бэкон активно искал новых патронов. В частности, он написал лорду Бёрли, что готов служить Ее Величеству секретарем Звездной палаты безвозмездно. Но из-за болезни Бёрли и по другим причинам предложение Бэкона не было принято.

Когда указ о новом назначении Эссекса был подписан (18 апреля 1597 года), Фрэнсис решил напомнить графу, что, поскольку тот своего добился, теперь самое время позаботиться и о своих сторонниках. Но графу в тот момент было не до Бэкона. Он задумал экспедицию к Азорским островам, чтобы подстеречь там испанские корабли с золотом. Однако его затея провалилась. Экспедиция не принесла ему ни чести, ни славы, ни добычи, только тяжелые обвинения со стороны казначейства и самой Елизаветы.

Мало того что Эссексу пришлось пережить неприятный разговор с королевой, смириться с производством адмирала Ховарда в графы и назначением Роберта Сесила канцлером герцогства Ланкастер (оба были врагами Эссекса), да еще Ф. Бэкон изволил сказать ему колкость: «Милорд, когда я впервые пришел к вам, я обратился к вам как к врачу, который желает вылечить болезни государства; но сейчас я убеждаюсь, что вы подобны тем врачам, которые предпочитают держать своих пациентов в неудовлетворительном состоянии, чтобы всегда быть нужными»[311].

От фиаско, которое Эссекс потерпел во время экспедиции к Азорским островам, граф так и не оправился: его психологическая связь с реальностью начала ослабевать, он становился все более подозрительным и грубым, участились резкие перепады настроения – от головокружительных приступов необоснованного оптимизма к спазмам черной депрессии.

Пока Эссекс отсутствовал (осень 1597 года) Бэкон нашел неплохой, как ему казалось, способ улучшить свои дела. Выше уже упоминалось, что Фрэнсис был первым кандидатом на должность секретаря Звездной палаты. Тогдашний секретарь Уильям Милл (W. Mill) попал под подозрение в коррупции и вот-вот мог лишиться должности. В принципе, назначение в палату было бы неплохим шагом для дальнейшей карьеры, но, как заметил Фрэнсис, эта должность «могла улучшить мои перспективы, но не заполнить мой амбар»[312], а «амбар» у него был, хоть и пустой, но обширный.

И тогда Бэкон предложил Т. Эджертону, который с 1596 года совмещал должности хранителя свитков и лорда-хранителя, сделку: Эджертон передает ему должность хранителя свитков, а Бэкон откажется от места секретаря Звездной палаты в пользу сына Эджертона Джона. Конечно, надо еще, чтобы такую «рокировку» одобрила королева, но почему не попробовать. Однако этот замечательный проект реализовать не удалось, поскольку, во-первых, Эджертона назначили судьей в деле Милла, а во-вторых, в ходе разбирательства было решено, что последний невиновен.

Когда рассмотрение дела Милла еще только готовилось, Елизавета спросила у Бэкона, – который накануне выступал в парламенте против депопуляции страны и огораживаний, – что он думает о кандидатурах судей и советников для ведения этого дела. На что Бэкон ответил: «Мадам, мое мнение хорошо известно. Я против всяких огораживаний, и особенно против огораживания правосудия»[313]. Красиво сказано!

В октябре 1597 года собрался очередной парламент. В отличие от предыдущего, он проходил спокойно. Не было попытки лордов диктовать решения нижней палате, не было давления на коммонеров со стороны королевы. 24 октября лорд-хранитель выступил с речью, которая была близка сердцу Бэкона – необходимо сократить число законов, многие из которых уже устарели, а некоторые были малопонятны и противоречивы.

Он активно участвовал в заседаниях, но память о его неудачном выступлении в 1593 году была еще жива, поэтому в этот раз Бэкон решил не нагнетать страсти и выступил в поддержку субсидий.

Между тем Эссекс по возвращении из безрезультатной экспедиции к Азорам не появлялся ни в парламенте, ни при дворе почти два месяца, сказавшись очень больным. Впрочем, как только он узнал, что Елизавета сделала его графом-маршалом, его самочувствие внезапно улучшилось, и в конце декабря он показался на публике.

Среди обилия проблем, занимавших королеву в середине 1590-х годов, пожалуй, более всего ее волновала ситуация в Ирландии, где уже три года продолжалось восстание. Внезапная смерть Томаса Бурга (Thomas Burgh, 3rd Baron Burgh; ок. 1558–1597) в октябре 1597 года оставила армию в Ирландии без командующего. Бэкон считал Эссекса вполне подходящей кандидатурой на эту должность, что несколько странно, поскольку Фрэнсис отнюдь не преувеличивал полководческих талантов своего благодетеля. Но, возможно, он решил рискнуть: а вдруг миссия Эссекса окажется успешной. Тогда положение графа – если он не наделает глупостей – укрепится, а следовательно, заметно возрастут шансы Бэкона занять какую-либо придворную или государственную должность.

Сам же граф колебался. С одной стороны, он желал возглавить армию и покорить Ирландию, но с другой, наученный печальным опытом, не желал оставлять двор, где его противники смогут укрепить свое положение за время его отсутствия. В ходе одного из споров о лорде-депутате Ирландии, проходившем в присутствии королевы, раздраженный Эссекс повернулся к ней спиной и пробормотал что-то непочтительное в адрес Ее Величества. Елизавета, услышав его слова, немедленно наградила графа оплеухой. Тот непроизвольно схватился за шпагу, но тут между ним и королевой встал лорд-адмирал Ноттингем (Чарльз Ховард). Эссекс удалился, сказав, что не стерпел бы такого даже от самого Генриха VIII. Когда именно произошел этот инцидент, точно неизвестно. Скорее всего, в июне или июле 1598 года. Около пяти месяцев королева ждала от Эссекса извинений, но безуспешно. Т. Эджертон пытался образумить графа, но получил в ответ резкую отповедь: «пусть тот, кто в своей близости к властителям ищет презренной пользы, не замечает оскорблений» и т. д.[315], он же, граф Эссекс, которому нанесли незаслуженную обиду, не смирится.

А что, собственно, произошло? Эссекс нагрубил старухе-королеве, та влепила ему затрещину. Граф, вместо того чтобы извиниться, обиделся и занял позу поборника рыцарского достоинства и противника притеснений со стороны властителей[316].

4 августа 1598 года умер лорд Бёрли, верой и правдой служивший Елизавете более сорока лет. Она тяжело переживала его кончину. Эссекс с унылым выражением на лице появился на похоронах, но примирение с королевой произошло позднее, примерно месяц спустя, по случаю чего Бэкон написал графу: «Я убежден, что из всех ваших затмений, это было самое длинное и оно станет последним»[317].

Что касается событий в Ирландии, то Фрэнсис всячески подчеркивая, что находится «в стороне от этого дела»[318], тем не менее заметил при случае, что действовать там можно не только силой, но и переговорами, а также путем сокращения злоупотреблений. Однако мирно уладить конфликт не удалось.

В августе 1598 года английские войска потерпели серьезное поражение в сражении при Йеллоу-форде (2 000 убитых). Нужно было принимать срочные меры. И Елизавета решает-таки назначить Эссекса главнокомандующим.

27 марта 1599 года граф во главе 17-тысячной армии (16 000 пехотинцев и 1300 всадников) вышел из Лондона под ликующие крики толпы. У. Шекспир включил в пьесу «Генрих V», над которой тогда работал, несколько строк, предвкушая победное возвращение Эссекса из Ирландии:

Однако при дворе многие отнеслись к назначению Эссекса лордом-лейтенантом Ирландии с опасением. Один из придворных наставлял Джона Хэрингтона (Sir John Harington; 1561–1612), известного в свое время литератора и крестника королевы[320], сопровождавшего графа в походе: «он (граф) идет впереди не для того, чтобы служить королеве, но для удовлетворения своего чувства мести»[321].

Позднее Бэкон писал, что расхождения между ним и графом со временем углубились, и «в течение полутора лет, предшествовавших походу его сиятельства в Ирландию, меня не звали и со мной не советовались, как в былые времена»[322]. Поэтому для Бэкона стало полной неожиданностью желание Эссекса перед отбытием узнать мнение своего советника об этом предприятии.

«Я не только разубеждал его, но и протестовал против этой затеи»[323], – уверял впоследствии Бэкон. Вразумляя графа, он ссылался на исторические примеры, напоминал о природных союзниках свободолюбивых ирландцев – лесах и болотах. «Но видит Бог, – сокрушался Фрэнсис, – моим доводам было открыто только его ухо, но не сердце»[324].

Такова была версия событий, изложенная Бэконом в 1604 году, когда графа уже не было в живых, а его бывшему protégé было выгодно подчеркнуть свою связь с Эссексом.

Судя по другим источникам, Бэкон, когда граф пытался выяснить его мнение о предстоящем походе в Ирландию, старательно отмалчивался. А когда Эссекс стал настаивать на прямом ответе, отделался «несколькими беспорядочными строчками»[325], из которых, однако, можно было понять, что Фрэнсис предупреждал своего патрона: «то будет не амбициозная война с иноземцами, но война за восстановление утраченного подданства»[326] (т. е. со стороны ирландцев – война за независимость), а этого можно добиться не только силой (и лучше не ею), но и гуманностью, тем более что ирландцы – вовсе «не бунтовщики и не дикари»[327]. И еще об одном важном обстоятельстве напомнил Эссексу Бэкон: «достоинство дороже славы… и смирение лучше жертвы»[328].

Между тем англичане встретили в Ирландии ожесточенное сопротивление, и то, что из Лондона казалось сравнительно простым делом, в действительности потребовало колоссальных жертв.

Между тем Эссекс, потерявший внутреннее равновесие, впадал то в отчаяние, то в ярость, все более склоняясь к решительным действиям. Его дом, Эссекс-хаус на Стрэнде, что на самом берегу Темзы, превратился в место встреч всех недовольных политикой королевы – от безработных солдат, авантюристов и пуританских священников до знати. Зачинщиками заговора, кроме самого Эссекса, стали его ближайшие друзья: Генри Ризли, 3-й граф Саутгемптон[377], сэр Чарльз Дэнверс (Sir Charles Danvers; ок. 1568–1601), сэр Фердинандо Горджес (Sir Ferdinando Gorges; 1565–1647)[378], сэр Джон Дэвис (Sir John Davies Senior; 1560–1625), сэр Кристофер Блаунт и сэр Джон Литтлтон (Sir John Littleton или Lyttelton; 1561–1601). Кроме того, в заговоре участвовали Роджер Мэннерс, 5-й граф Рэтленд (Rodger Manners, 5th Earl of Rutland; 1576–1612) и его братья Фрэнсис и Георг, Эдуард Рассел, 3-й граф Бедфорд (Edward Russell, 3rd Earl of Bedford; 1572–1627), Роберт Рэдклиф, 5-й граф Суссекс (Robert Radclyffe, 5th Earl of Sussex; 1573–1629), лорд Эдуард Кромвель (Edward Cromwell, 3rd Baron Cromwell; ок. 1560–1607), Уильям Паркер (William Parker, 13th Baron Morley, 4th Baron Monteagle; 1575–1622), сэр Генри Кафф (Sir Henry Cuffe; 1563–1601)[379] и другие[380].

Эссекс убедил себя, будто его враги – Сесил, Кобэм и Рэли – лишили его главного источника дохода, а теперь намериваются убить. Он вообразил также, что Роберт Сесил мечтает передать престол не шотландскому королю Якову VI, а испанской инфанте Изабелле Кларе Эухении (Евгении) (Isabel Clara Eugenia de Austria; 1566–1633), правительнице Испанских Нидерландов (с 1598 года)[381]. Страх, что английская корона может перейти к католичке, привел многих протестантов в Эссекс-хаус (разумеется, вместе с надеждой, что в случае удачи произойдет «смена правящей придворной группировки и перераспределение благ, даруемых короной»[382]). К тому же граф, узнав, что Елизавета дала согласие на начало предварительных мирных переговоров с Испанией, решил, что ее подтолкнули к этому советники (они же его заклятые враги), подкупленные испанцами. Возможно, кое-какие основания для такого опасения у Эссекса были. Так, например, Роберт Парсонс (Robert Parsons или Persons; 1546–1610)[383] писал в ноябре 1600 года испанскому послу в Риме, что, по информации одного из агентов Р. Сесила, последний и его сторонники при английском дворе пребывают в нерешительности относительно того, кого им следует поддерживать в качестве преемника Елизаветы, и «они не могут более оттягивать соглашение с королем Шотландии, если нет никакого подходящего решения [со стороны Испании или Рима], потому что они опасаются смерти королевы и того, что после ее кончины вознамерится сделать граф Эссекс, их враг»[384].

Однако нельзя исключать, что Р. Сесил через своего агента специально организовал «утечку» информации, чтобы прощупать настроения испанцев, а возможно, и для того, чтобы слухи о контактах Сесила с Испанией по поводу престолонаследия дошли до Эссекса, что могло вызвать резкую реакцию графа и спровоцировать его на те или иные непродуманные шаги. По версии П. Хаммера, У. Рэли, Р. Сесил и лорд Кобэм намеревались устранить Эссекса (лучше всего физически), после чего Яков вынужден будет срочно искать себе новых сторонников в Англии, в качестве которых ему будут предложены кандидатуры Р. Сесила и людей его круга. Для сэра Роберта это было особенно важно, поскольку не было секретом, что Яков относится к нему враждебно, помня, что отец Сесила, лорд Бёрли, в свое время много сделал для того, чтобы добиться казни Марии Стюарт. Кроме того, если Эссекс переживет королеву, а на английском троне окажется Яков, то нетрудно догадаться, что граф сделает со своими противниками. «Если Вы сочтете добрым советом пойти на уступки этому тирану, – предупреждал У. Рэли Р. Сесила летом 1600 года, имея в виду Эссекса – то вам придется раскаиваться в этом, но уже будет поздно»[385].

Самый простой способ избавиться от противника – обвинить его в государственной измене, что и пытался сделать Э. Кок во время суда над Эссексом в 1600 году. Но тогда отправить графа на эшафот не удалось.

К Рождеству 1600 года по Лондону поползли слухи, будто в Уайтхолле ищут предлог для ареста Саутгемптона. Эссекс написал тайное письмо Якову VI, с которым и раньше переписывался, ища поддержки, но получал лишь неопределенно-уклончивые ответы. Граф обвинил своих противников во многих преступлениях: «они… подкупали моих слуг, воровали мои бумаги, нанимали лжесвидетелей, составляли поддельные письма от моего имени» и т. д. Более того, Эссекс уверял Якова, будто Сесил и верные ему люди хотят посадить на английский трон испанскую инфанту и даже замышляют заговоры «против вашей персоны и вашей жизни»[386].

«И теперь, – продолжал Эссекс, – меня со всех сторон призывают остановить зло, порок и безрассудство, исходящие от этих людей, и освободить мою бедную страну, которая изнывает под этой ношей. И ныне разум, честь и совесть велят мне действовать»[387]. Далее Эссекс возлагает надежду на помощь шотландского монарха в этом благородном деле. Граф просил Якова прислать к 1 февраля 1601 года специального посланника, который бы потребовал от Елизаветы признания права шотландца наследовать после ее смерти английский престол, и в случае ее согласия (а для несогласия у нее не было веских оснований) перейти к вопросу о «реабилитации» Эссекса и смещении «царствующей фракции», т. е. Р. Сесила, У. Рэли и других плохих советников и изменников. В этом и состоял первоначальный план Эссекса – дождаться прибытия посла Якова. Но этому плану не суждено было сбыться.

9 января 1601 года лорд Томас Грей (Thomas Grey, 15th and last Baron Grey of Wilton; 1547–1614), сторонник Сесила, и несколько его подручных средь бела дня напали на графа Саутгемптона, спокойно проезжавшего верхом на лошади по лондонским улицам. Тем самым перемирие между Греем и Саутгемптоном, установленное по требованию королевы несколькими месяцами ранее, было нарушено. Грея задержали и отправили в тюрьму, но вскоре он был освобожден, не понеся практически никакого наказания[388]. Это происшествие насторожило Эссекса, равно как и полученное им известие, что в Тауэре возобновили допросы некоторых заключенных с целью получить от них сведения, которые позволили бы возобновить против графа обвинение в государственной измене. Эссекс опасался, что члены Тайного совета узнают о его контактах с Яковом VI, который не торопился отправлять своего посланника в Лондон. Более того, в конце января рухнули надежды Эссекса на помощь парламента – королева отказалась его созывать. В этой ситуации ему оставался один выход: организовать и возглавить делегацию лордов, которые обратятся к Елизавете с нижайшей просьбой арестовать врагов графа и отдать их под суд за измену и коррупцию: «Я и двенадцать других знатнейших персон Англии вместе с многими иными нашими благородными друзьями и родственниками, лордами, рыцарями и джентльменами, должны будут добиться возможности обратиться прямо к Ее Величеству, покорно преклонив колени у ее ног и сообщив ей о вреде и оскорблениях, которые наши враги наносят нам ежедневно»[389]. Эссекс надеялся, что королева поймет и оценит патриотические мотивы его действий. По-видимому, демарш планировался на 14 февраля[390].

На Сретенье, 2 февраля 1601 года, самые близкие сторонники Эссекса встретились в Друри-хаусе (Drury House), резиденции Саутгемптона. Сам Эссекс, чтобы избежать подозрений, на этой встрече не присутствовал. Главный вопрос, стоявший перед собравшимися: как обеспечить свободный проход делегации к королеве, по возможности, не прибегая к насилию. Все предприятие должно было иметь хотя бы видимость законности. Для этого требовалось прежде всего арестовать лорда-адмирала Ховарда, Р. Сесила и У. Рэли, но сделать это надо, когда они будут не при дворе, а у себя дома.

Между тем власти обратили внимание на подозрительные собрания в Эссекс-хаусе и с января 1601 года установили постоянное наблюдение за этим очагом недовольства. Соглядатаи вскоре донесли: на проповеди священник-пуританин заявил, что «высшие должностные лица королевства имеют власть принуждать самих королей». «Этого было более чем достаточно, чтобы всколыхнуть самые худшие опасения Елизаветы. В двух шагах от Уайтхолла замышлялся государственный переворот, возможно, ее свержение и даже убийство»[391].

Разумеется, Р. Сесил в это время не сидел сложа руки. Через своих агентов он собирал сведения о замыслах Эссекса, понимая, что многое в складывающейся ситуации будет зависеть от того, кто в этой «secret race»[392] в решающий момент перехватит инициативу. Однако, сосредоточившись в основном на посетителях Эссекс-хауса и пуританских проповедях, наблюдатели Сесила пропустили собрания в Друри-хаусе, где присутствовали только немногие доверенные лица из близкого круга Эссекса. А между тем именно на этих собраниях обсуждался план проникновения в Уайтхолл, тогда как остальные гости графа, пребывавшие в Эссекс-хаусе, были уверены, что их задача – охрана хозяина от врагов.

Хотя по Лондону ходили упорные слухи о намерении иезуитов убить Эссекса, утром в субботу 7 февраля 1601 года ничто не предвещало, что на следующий день случится нечто важное. Эссекс в то утро играл в теннис, граф Рэтленд отправился на охоту, а некоторые – в театр «Глобус», чтобы посмотреть шекспировскую пьесу «Ричард II» (представление было заранее заказано приятелями Эссекса).

Во второй половине дня графа вызвали на экстренное заседание Тайного совета, проходившее в особняке лорда-казначея, якобы для обсуждения разведывательных операций, касающихся испанского флота. Эссекс заподозрил ловушку и дважды отклонил приглашение. Он не ошибся – члены совета действительно намеревались детально допросить его о происходящем в его доме. Неподчинение прямому приказу, исходившему от Тайного совета, могло иметь весьма серьезные последствия.

К вечеру от агента графа пришло известие, что Рэли и его люди собирались убить Эссекса прямо на улице, если бы тот отправился на заседание[393]. Таким образом, исходный план обращения к королеве на следующей неделе (14 февраля или чуть ранее), план, предусматривающий лишь самые необходимые действия, направленные исключительно на обеспечение прохода к Ее Величеству, пришлось оставить. Теперь главным стал вопрос о защите жизни Эссекса, от чего зависели и судьбы его сторонников и, как они полагали, благо государства. Предлагались разные варианты. В итоге было решено, что на следующее утро (8 февраля, в воскресенье), граф и его ближайшие друзья отправятся в Сити, чтобы там встретиться с лордом-мэром и олдерменами, когда те направятся на воскресную службу в собор Св. Павла. Эссекс должен будет обратиться к ним с просьбой о защите и поддержке, а также предложить им составить петицию к королеве с просьбой дать графу аудиенцию.

Однако и этот план сорвался. Каким-то образом (скорее всего через агентов) намерения Эссекса стали известны Р. Сесилу. В этой ситуации 8 февраля Тайный совет отправил депутацию из четырех лордов во главе с лордом-хранителем Томасом Эджертоном в Эссекс-хаус. Лорды от имени Елизаветы должны были сообщить графу, что если он чем-то недоволен, то ему надлежит не устраивать подозрительные сборища в своем доме, а в установленном порядке подать прошение королеве. За воротами Эссекс-хауса депутацию Тайного совета встретила возбужденная толпа. Лорды заявили, что были посланы Советом с целью выяснить, чем вызвано это скопление агрессивно настроенных вооруженных людей. В ответ посыпались угрозы. Тогда Эссекс, во избежание расправы, увел лордов в свой дом и запер их в библиотеке, приставив к дверям охрану. Потом эти его действия трактовались как незаконный арест посланников королевы.

Кроме того, тем же утром Р. Сесил сумел опередить Эссекса, послав своего человека к лорду-мэру и олдерменам с предупреждением, что граф – преступник, задумавший свергнуть Елизавету, и ему следует дать отпор. Наконец, на улицы Лондона были отправлены герольды, сообщившие жителям об измене Эссекса и его сторонников.

Согласно распространенной версии, заговорщики планировали, активно привлекая на свою сторону всех недовольных режимом из лондонского Сити, неожиданно появиться при дворе, захватить королеву и заставить ее: 1) сместить Роберта Сесила, сэра Уолтера Рэли, барона Кобэма и др. «секретарей»; 2) гарантировать протестантское правление, т. е. передачу короны после смерти Елизаветы шотландскому королю Якову VI; 3) созвать парламент и 4) произвести изменения в управлении государством. Ходили слухи, что Эссекс и сам при удачном стечении обстоятельств будет не прочь возложить на себя английскую корону, став королем «Robert the First». Короче, согласно этой версии событий, исходившей от противников Эссекса и получившей затем широкое распространение в исторической литературе, граф и его сторонники задумали совершить coup d’ état, государственный переворот.

Рано утром 8 февраля один из заговорщиков отправился на разведку. Он убедился, что в Уайтхолле выставили двойную стражу и теперь королевский двор так просто не возьмешь.

Поскольку планы заговорщиков срывались один за другим, отчаявшийся Эссекс, облачившись в доспехи, вскочил в седло и во главе вооруженного отряда, численность которого составляла 200 (по другим данным, 300) человек (причем некоторые шли пешком, т. к. лошадей подготовить не успели), поскакал в Сити. По дороге к нему присоединились некоторые из его друзей. Эссекс не заготовил никакой речи и, проходя через Чипсайд и Грейзчерч-стрит, только кричал, что враги хотят его убить и продать страну испанцам. Он добрался до дома шерифа Томаса Смита (который командовал милицией Сити). Тот, выслушав Эссекса, не встав ни на чью сторону, решил проконсультироваться с лордом-мэром. Эссекс продолжал повторять, что «корону Англии хотят продать инфанте». К этому времени он был официально объявлен предателем и окружен войсками.

Один из заговорщиков, сэр Фердинандо Горджес, предложил Эссексу послать кого-то для переговоров с войсками. Сам же Горджес отправился в Эссекс-хаус, чтобы выпустить лордов. Тем временем Эссекс решил вернуться в свой дом, что ему удалось не без труда, т. к. многие улицы были перекрыты войсками. Пришлось повернуть к реке и воспользоваться лодкой. По прибытии в Эссекс-хаус граф сжег некоторые бумаги и приготовился к обороне. Но королевские войска, руководимые лордом-адмиралом, захватили с собой пушки. Сопротивляться было бесполезно и в 10 часов вечера Эссекс сдался властям. Ночь он провел пленником в Ламбетском дворце. Рано утром в понедельник все главные заговорщики были отправлены в Тауэр.

11 февраля Ф. Бэкон был вызван в Тайный совет, где узнал, что его включили в состав комиссии по расследованию мятежа. Комиссия разделилась на небольшие группы и работала в течение семи дней. Главная задача всех групп – допрос свидетелей. Группа, в состав которой были включены Бэкон и генеральный атторней Э. Кок, должна была допросить Саутгемптона и Эссекса.

Таким образом, Фрэнсис попал в трудное положение: с одной стороны, он должен был исполнить свой долг, выступая в роли беспристрастного следователя, с другой – выступить против Эссекса, своего многолетнего патрона, которому был многим обязан. Сам Бэкон позднее писал, что старался «исполнить свой долг… честно, не увиливая (without prevarication); но что касается моего усердия в этом деле, то, клянусь Богом, я никогда не позволял ни королеве, ни кому-либо другому использовать меня в качестве свидетеля или допрашиваемого в этом деле, которое было просто возложено на меня и на других»[395].

Высказывались предположения, что Бекон согласился участвовать в процессе в обмен на гарантию неприкосновенности для его брата, который был тесно связан с Эссексом. Действительно, Энтони не был ни арестован, ни допрошен. Однако его могли просто не рассматривать как участника заговора, поскольку он был парализован и дистанцировался от графа ранее, после событий 1600 года. В мае 1601 года Энтони Бэкон скончался.

19 февраля 1601 года Эссекс и Саутгемптон были доставлены в Вестминстер-холл, где предстали перед лордом-казначеем, председателем суда, и двадцатью пятью пэрами Англии (девятью графами и шестнадцатью баронами)[396]. Главным обвинителем выступил Э. Кок, утверждавший, что конечной целью Эссекса было убийство королевы.

Граф горячо протестовал, говоря, что «никогда не желал вреда своей государыне». В ответ Кок напомнил ему о «маленькой черной сумке», которую граф носил с собой и в которой содержался план всего заговора. Да, Эссекс уничтожил содержимое сумки, но Кок из показаний арестованных сообщников графа знал все детали. Он знал, что граф намеревался внезапно захватить двор и расставить по местам своих людей: на воротах должен был стоять сэр Кристофер Блаунт, в холле – сэр Джон Дэвис, в залах – сэр Чарльз Дэнверс, а сам Эссекс намеревался «захватить священную особу Ее Величества (to take possession of her Majesty’s sacred person)» и потребовать от нее созыва парламента[397].

Однако, несмотря на мощный натиск Кока, обвинение вскоре пошло вкось. Уже показания первого свидетеля по делу были опротестованы Эссексом (получившим право оспаривать каждый пункт обвинения) как ничем не обоснованные. Далее Эссекс утверждал, что запер лордов в своей библиотеке ради их же безопасности, поскольку многие собравшиеся в его доме вели себя очень агрессивно. А в Сити он направился из опасения, что будет захвачен его противниками, если выполнит приказ лордов явиться на заседание Тайного совета.

Тогда были зачитаны показания сэра Фердинандо Горджеса, рассказавшего о собраниях в Друри-хаусе, на которых обсуждался поход в Сити и последующий захват Тауэра и Уайтхолла. Получалось, что действия Эссекса 8 февраля отнюдь не были спонтанными и вынужденными. Эссекс на это возразил, что все сказанное в Друри-хаусе – лишь разговоры, никакого решения там принято не было, да и вообще, собравшиеся обсуждали только безопасный проход к королеве, которой он хотел изложить свои жалобы и опасения, а также убедить Ее Величество удалить от себя Кобэма, Сесила и Рэли, которые были ответственны за его, Эссекса, немилость у королевы. Но всего этого, подчеркнул граф, он намеревался добиться словами, а не мечом.

Эссекс увел процесс в сторону, обвинив Кобэма в сговоре с шотландским королем по поводу престолонаследия. Услышав такое, Кобэм потребовал от Эссекса объяснений, после чего в зал был приведен Горджес, заявивший, что тема обращения за помощью к шотландскому королю обсуждалась заговорщиками три месяца. Однако суд не стремился развивать эту слишком болезненную для королевы тематику и вернулся к вопросу о том, почему Эссекс считал, что ему угрожает опасность.

Граф поначалу отвечал несколько неопределенно, но потом уступил давлению судей, сказав, что сэр Уолтер Рэли изъявил желание поговорить с Горджесом, они встретились на реке утром в воскресенье 8 февраля, и Рэли убеждал собеседника «уйти от них [от заговорщиков], иначе он станет потерянным человеком и уподобится тому, кто ступил на тонущий корабль». Судьи потребовали от Рэли объяснения и клятвы. Тот согласился. И тут раздался возглас Эссекса: «Вы посмотрите, на какой книге он клянется!» Рэли клялся на малоформатной Библии. Принесли фолио, клятва была повторена, и Рэли пояснил, что в упомянутом разговоре он дал Горджесу дружеский совет вернуться к себе в Плимут, чего желала и королева. Однако сэр Фердинандо отказался покинуть графа, на что Рэли снова повторил: «Если вы [к ним] вернетесь, то вы – потерянный человек». «Нам это было передано иначе», – заметил Эссекс по поводу свидетельства Горджеса[398].

Тогда Кок обратился к тому, о чем Эссекс кричал в Сити: будто Сесил продал английскую корону испанцам. Эссекс ответил, что он слышал это много раз и что ему и Саутгемптону «сообщили, будто секретарь Сесил уверял одного из членов Совета, что после смерти Ее Величества трон должен перейти к инфанте».

В этот момент из-за занавеса вышел… Сесил. Он встал на колени и обратился к судьям с просьбой дать ему возможность «очистить себя от такой клеветы». Из последовавших пререканий Сесила с Эссексом стало ясно, что источником информации был дядя подсудимого сэр Уильям Ноллис. Когда последнего доставили в суд, он рассказал, как было дело. Оказалось, что как-то Сесил рассказал Ноллису о книге, в которой титул инфанты почитался выше прочих, и даже обещал ему эту книгу показать. Только и всего.

Следует отметить, что манера, в которой Кок вел процесс, была крайне неудачной, поскольку генеральный атторней, с одной стороны, позволял себе излишне агрессивный тон по отношению к обвиняемым, а с другой увязал в малозначимых деталях. В итоге, по свидетельству хрониста У. Кэмдена (William Camden; 1551–1623), многие в зале уже перестали понимать, за что именно судят Эссекса и Саутгемптона[399].

Бессистемные вопросы Кока утомили Бэкона, и он был рад, когда, наконец, ему предоставили слово. Он не стал повторять все пункты обвинения, сославшись на то, что его аудитория – это «не провинциальное жюри присяжных, состоящее из невежественных людей», а потому он позволит себе сказать всего несколько слов. Воздав должное образованности пэров, Бэкон отметил, что история не знает такого предателя, который не оправдывал бы свою измену благовидными предлогами, и Эссекс не был исключением. «Граф выступил, движимый стремлением лишить несколько великих людей и советников благоволения Ее Величества, а также страхом, что он оказался в окружении врагов – им же, однако, придуманных, – замысливших его убить в его доме. Поэтому он говорит, что вынужден был бежать в Сити за поддержкой и помощью». Под предлогом этой «мнимой опасности и угрозы нападения граф Эссекс вошел в Сити Лондона и прошел через его недра, распуская слухи, будто его должны убить, а государство продано, в то время как не было ни таких врагов, ни такой опасности»[400].

И, повернувшись к Эссексу, Бэкон добавил: «Милорд, вы должны знать, что, хотя государи дают своим подданным повод для недовольства, хотя они могут лишить их почестей, коими осыпали ранее, хотя они могут низвести их в более низкое состояние, нежели то, в которое возвели, тем не менее подданные не должны настолько забывать о своем долге быть верными своему государю, чтобы позволить себе какое-либо проявление непокорности, а тем более устроить бунт, как это вы, милорд, сделали. Поэтому все, что вы сказали или можете сказать в ответ на это, будет не более чем прикрытием (shadows). А потому, как я полагаю, вам лучше сознаться, а не оправдываться»[401].

Граф тут же, обращаясь к судьям, выкрикнул: «Я призываю мистера Бэкона против мистера Бэкона!» И далее Эссекс рассказал о письмах, которые Фрэнсис составил от его, Эссекса, и Энтони Бэкона имени, в которых защищал графа. «Тогда, – продолжал Эссекс, – мистер Бэкон был общего со мной мнения и указывал на тех, кто был моим врагом и настраивал Ее Величество против меня. Ныне же, он, кажется, переменил свое мнение обо мне, и поэтому я оставляю на усмотрение ваших сиятельств решить, кто из нас говорит правду»[402].

На это Бэкон невозмутимо ответил, что если бы «эти письма были здесь, то всякий смог бы убедиться, что они не содержат ничего, за что было бы стыдно. Вместо того чтобы заняться чем-либо другим, я попусту потратил время, пытаясь угадать, как сделать графа хорошим слугой Ее Величества и государства»[403]. С этими словами Бэкон вернулся на свое место, и суд продолжился. Были зачитаны признания других заговорщиков, которые, впрочем, мало что добавили к тому, о чем уже было известно.

Затем привели Саутгемптона. Он сказал, что на собраниях в Друри-хаусе речь шла о намерении Эссекса поговорить с королевой, и все, что планировалось, предполагало самозащиту, а не предательство.

В какой-то момент разбирательства некоторые пэры подняли вопрос: можно ли считать предательством простое желание передать жалобу лично королеве без умысла применить силу? На что Кок уверенно ответил, что можно, поскольку заговорщикам в этом случае пришлось бы преодолеть сопротивление охраны и других лиц, т. е. применить силу, и они на своих собраниях в Друри-хаусе должны были принять во внимание это обстоятельство, поэтому речь должна идти об «intended violence» с их стороны. Эссекс на это возразил: «По совести, о действии должно судить по намерению». «Нет, – парировал Кок, – наш закон исходит из того, что о намерениях судят по действиям». «Ну что ж, – ответил Эссекс, – руководствуйтесь вашим законом, а мы будем обращаться к совести»[404].

В зале поднялся шум, но тут вмешался Бэкон. «Я никогда еще, – начал он, громко и отчетливо выговаривая каждое слово, – ни в одном деле не наблюдал такой благосклонности по отношению к подсудимому, такого количества отступлений [от сути дела], такой манеры представлять улики по частям (by fractions) и такой нелепой (silly) защиты столь тяжкой (great) и очевидной государственной измены».

«Предположим, – продолжал Бэкон, обращаясь к притихшей аудитории, – что граф Эссекс намеревался… всего лишь явиться в Ее Величеству в качестве просителя. Но должны ли петиции представляться вооруженными просителями? Ведь это по необходимости ограничивает свободу государя. …Собрать тайный совет и, во исполнение его решений, бежать вооруженной толпой – какое этому может быть оправдание? Их предупреждал посланник королевы, лорд-хранитель, но они продолжали упорствовать. Это ли не измена в глазах любого простого человека?»

«Если бы, – возразил Эссекс, – я намеревался выступить против кого-то иного, кроме своих личных врагов, разве я тогда ограничился бы столь малой компанией?»

На это Бэкон, выдержав небольшую паузу, ответил: «Не на ту компанию, милорд, вы рассчитывали, которая за вами увязалась, а на помощь, которую вы надеялись получить от Сити. В День Баррикад герцог де Гиз ворвался на улицы Парижа в камзоле и чулках, сопровождаемый лишь восемью джентльменами, и нашел поддержку в городе, которую вы здесь (слава Господу) не получили. И что за тем последовало? Король (Генрих III. – И. Д.) вынужден был переодеться в платье пилигрима и в таком виде спасаться от ярости толпы. И милорд был преисполнен той же самоуверенностью и такими же притязаниями – слава и привет Сити! Но итогом стало предательство, как это было в достаточной мере доказано»[405]. На эти слова Эссексу нечего было возразить.

Если Кок все ходил вокруг да около и наводил тень на плетень, то Бэкон ясно и бескомпромиссно сформулировал суть дела: как ни трактовать мотивы и действия Эссекса, но получалось, что в любом случае речь шла о захвате королевы, или, как выразится Бэкон немного позднее, «заговор и мятеж имели целью навязать королеве законы»[406].

Судьи единодушно приговорили Эссекса и Саутгемптона к смертной казни. Эссекс извинился за свои прошлые проступки, но не признал себя виновным и, прося милости королевы, добавил: «Я скорее умру, чем буду жить в нищете»[407]. Однако последнее слово оставалось за Елизаветой.

Воспоминания о мятеже еще некоторое время тревожили правительство (нужно было выяснить масштабы заговора) и народ, но постепенно события февраля 1601 года отошли в прошлое. Бэкон продолжал выступать в суде и в парламентских дебатах. Его отношения с Коком становились все более напряженными, о чем, к примеру, свидетельствует полемика между ними, случившаяся в одном судебном заседании:

«Господин Бэкон, – заявил Кок, – если у вас на меня есть зуб, то лучше вытащите его, иначе боль, которую он вам причинит, превысит пользу от всех остальных зубов».

«Господин атторней, – холодно ответил ему Бэкон, – я уважаю вас, я не боюсь вас, но чем меньше вы будете говорить о своем величии, тем больше я буду в него верить»[423].

Этого было достаточно, чтобы Кок немедленно перешел к прямым оскорблениям, никак, впрочем, не поколебавшим невозмутимости Бэкона и давшим последнему повод пожаловаться на поведение коллеги Р. Сесилу.

В другой раз Бэкон вполне резонно заметил Коку: «если бы не ваша близорукость по отношению к вашему будущему, вы бы могли воспользоваться моими услугами»[424]. Но это был совет не для Кока.

В своих парламентских речах Бэкон с особой настойчивостью выступал за реформу законодательства, которое было перегружено давно устаревшими и ненужными нормами. «Чем больше законов мы создаем, – внушал Бэкон коммонерам, – тем больше ловушек, в которые мы потом попадаем»[425]. Многие с ним соглашались – надо модернизировать законодательство, но дело практически не двигалось.

Тем временем ситуация в Ирландии для англичан заметно улучшилась. На Рождество 1601 года Маунтджой (Charles Blount, 8th Baron Mountjoy; 1563–1606), сменивший Эссекса в Ирландии и успешно воевавший там, используя тактику выжженной земли, разбил войска Тирона, усиленные тремя тысячами испанских военных, и фактически взял остров под полный контроль. Бэкон, узнав об этом, начал активно выступать за ненасильственные меры по отношению к ирландцам. Но на то, чтобы окончательно решить ирландский вопрос, у Елизаветы уже не осталось времени.

Весной 1603 года ее физическое и умственное состояние резко ухудшилось. Вечером 23 марта было объявлено, что королева лишилась дара речи. Когда лорд-адмирал Ховард, лорд-хранитель Эджертон и секретарь Р. Сесил посетили ее, попросив в последний раз подтвердить знаком, по-прежнему ли Ее Величество желает, чтобы после ее кончины трон перешел к королю Шотландии, Елизавета подняла руки над головой, как будто надевая корону. После этого силы покинули ее.

Венецианский посол сообщал, что «во дворце удвоена охрана и наемники вооружены. Королевские украшения и серебро перенесли в Тауэр под охрану королевских ювелиров. Многие придворные тоже отдали туда свои драгоценности… Волнения и тревога в каждом доме. Многие из министров ненавидимы народом. В городе очень боятся католиков, т. к. их сорок тысяч, и они открыто противодействуют королю шотландцев… Однако у католиков нет лидера, но есть разногласия»[426].

В этой ситуации некоторые министры приняли сторону Якова и старались заручиться его расположением. По словам Томаса Деккера, «сообщение о ее [Елизаветы] смерти, как разряд молнии, могло убить тысячи, сокрушить сердца миллионов, поскольку под ее крылом воспиталась нация, появившаяся на свет и выросшая при ней, нация, которая… кроме нее никогда не видела никакого другого государя, которая никогда не понимала значения странного заморского слова „change“»[427].

Бэкон, которому в 1603 году шел пятый десяток, всем своим существом был «елизаветинцем», и прощание с королевой было для него, как и для многих, прощанием с эпохой. Да, она не способствовала его карьере. И тем не менее с ее смертью он мог потерять многое. Ведь кто знает, какова будет политика нового государя? Что он одобрит, что осудит? Кого приблизит, а кого удалит от двора? Поэтому, когда стало ясно, что дни Елизаветы сочтены, Бэкон пишет два письма, очень сходные и по форме, и по содержанию, но разным адресатам.

Вступление на престол нового монарха вселило в Бэкона надежду на добрые перемены в его карьере, благодаря которым он сможет наконец-то рассчитаться с долгами и занять высокую должность. Но было одно опасение – как бы король, благоволивший в свое время Эссексу и помиловавший всех выживших участников мятежа, не поставил ему в вину выступление во время суда над графом. В 1604 году, стремясь заручиться расположением Якова I, Бэкон составляет так называемую «Апологию»[431] – документ, призванный реабилитировать его перед королем и друзьями казненного графа. «Все, что мною было сделано, делалось по соображениям долга и служения королеве и государству»[432], – таков был лейтмотив этого сочинения.

Но, чтобы войти в доверие к королю Якову, одной «Апологии» было недостаточно. И тут Бэкону помогли старые связи его, к тому времени покойного, брата Энтони. Среди друзей и информаторов последнего были некий Дэвид Фоулис (Sir David Foulis;?–1642), шотландский политик, прибывший с Яковом I в Англию, и Эдуард Брюс (Edward Bruce, 1st Lord Kinloss; 1548–1611), через которого в конце царствования Елизаветы шла тайная переписка Якова с Р. Сесилом, и который также входил в шпионскую сеть Энтони. Бэкон срочно пишет весьма любезные письма, в которых напоминает о «разнообразных услугах», оказанных им его братом, и выражает надежду, что «искры былого знакомства» еще не угасли. По причине плохого самочувствия Бэкон не смог, подобно многим другим искателям королевских милостей, отправиться на север Англии встречать нового монарха. Поэтому он обратился к Томасу Чалонеру и своему приятелю по Грейс-Инн, дипломату и политическому деятелю Тоби Мэтью (Sir Tobie Matthew (Mathew); 1577–1655) с просьбой передать его (Бэкона) письма Фоулису, Брюсу и некоторым друзьям Энтони при шотландском дворе, а также обращение к новому королю.

Последнее начиналось обычной для такого рода посланий лестью. Бэкон весьма искусно увязал упоминание о своей ревностной службе Елизавете с желанием столь же ревностно служить новому монарху, отметив, что был весьма приближен к своей «любимой покойной августейшей повелительнице, государыне, счастливой во всех отношениях, особенно же вследствие того, что ей наследует такой преемник». И добавил: «Меня немало укрепила в моем намерении не только надежда, что, возможно, до священного слуха Вашего Величества… дошло хотя бы малое знание о доброй памяти, которую оставил после себя мой отец, столь долго занимавший пост первого советника в вашем нынешнем королевстве, но и в особенности знание о беспредельной преданности, которую питал к вам мой любимый брат, служа Вашему Величеству и выказывая при этом безграничное усердие сверх меры своих сил и вопреки обстоятельствам; и если Вашему Величеству будет благоугодно явить вашу ни с чем в мире не сравнимую благосклонность и подарить милость, стократно превосходящую заслуги всего того, что ваш слуга способен совершить… то, я думаю, у Вашего Величества нет другого подданного, который бы так сильно любил этот остров, в чьей душе нет места двоедушию и коварству и чье сердце пламенно жаждет не только принести искупительную жертву, дабы обрести вашу благожелательность, но и готово к огненной жертве всесожжения на службе Вашего Величества: нет у Вашего Величества подданного, чье пламя было бы более чистым и жарким, чем мое»[433]. А кроме того Бэкон составил и предложил королю (через графа Нортумберленда) прокламацию по поводу восшествия Якова на английский престол, чтобы «подготовить чувства людей»[434]. Но, увы, прокламация не была зачитана.

Когда его самочувствие улучшилось, Бэкон встретился с королем. По-видимому, это произошло в начале мая 1603 года в Теобальдсе (Theobalds)[435], семейном доме Сесилов, где Яков I Стюарт принял английский двор и государственное управление. Но то была мимолетная встреча. «Я очень рад, что совершил это путешествие, – писал Бэкон графу Нортумберленду, – хотя и не получил того, за чем ехал, ибо король не соизволил побеседовать лично со мной, как не побеседовал почти ни с кем из англичан. Что до речей, с которыми он обращается к некоторым аристократам, то это скорее проявление милости, чем интерес к делу… После того как Его Величество поздоровался со мной, он обещал мне личную аудиенцию»[436].

23 июля 1603 года состоялась коронация Якова в Уайтхолле. В этот день под проливным дождем Фрэнсис Бэкон в числе трехсот других подданных Его Величества был возведен в рыцарское достоинство. Поскольку в это время в городе свирепствовала чума, Яков с супругой Анной Датской сразу после коронации отбыли в Вудсток, а сэр Фрэнсис – в Горхэмбери.

То, что он стал рыцарем, его не радовало. Еще накануне церемонии, 3 июля, он пишет Р. Сесилу: «этот затрепанный и почти проституированный рыцарский титул я мог бы получить без труда при вашем содействии», напомнив, что «тут, в бардаке Грейс-Инн, у меня под боком аж три новых рыцаря». Он даже вспомнил с ностальгической грустью елизаветинские времена: «при королеве, моей прекрасной госпоже, кворум был мал, и служба ей была своего рода фригольдом[437], но это было более серьезное время»[438].

Так как летом и осенью 1603 года его услуги в качестве советника не требовались (ему, по счастью, не пришлось выступать в суде по делу о государственной измене лорда Кобема и сэра У. Рэли[439]), он мог посвятить себя написанию нескольких задуманных, а отчасти уже начатых трудов: об объединении Англии и Шотландии, о преодолении разногласий, грозящих расколоть церковь, а также трактата «Temporis partus masculus» («Плодотворный отпрыск времени»)[440].

В июле 1603 года Бэкон писал Р. Сесилу: «Я возлагаю теперь все свои надежды исключительно на перо, посредством которого я смогу сохранить память о своих заслугах в последующие времена»[441].

Впрочем, к 1604 году его политическая деятельность заметно оживилась. 19 марта этого года начал работать первый парламент Якова. Предстояло обсудить множество важных вопросов, в частности расходы на содержание королевского двора, а также привилегии и прерогативы монарха. Несколько комитетов палаты общин избрали сэра Фрэнсиса своим представителем, поручив ему выступать от их имени, причем одним из самых важных вопросов этой сессии было объединение Англии и Шотландии, которого настойчиво добивался король. Под скипетром нового монарха оказалось сразу три королевства – Англии, Шотландии и Ирландии. Но то было объединение корон. Яков же хотел большего – объединить страны. Дебаты в парламенте продолжались весь апрель и май. Была устроена совместная конференция представителей двух палат. Но дело не двигалось, несмотря на неудовольствие короля. Раздосадованный Бэкон, поддерживавший идею англо-шотландской унии, жаловался, что парламентарии ведут себя подобно греческому поэту Симониду Кеосскому, которому Гиерон I, тиран Сиракуз, задал вопрос о Боге, и поэт попросил на размышление сначала шесть дней, потом двенадцать, затем двадцать четыре. «Чем дольше мы переходим черед брод, – негодовал Бэкон, – тем больше у нас сомнений»[442]. Наконец, 2 июня 1604 года, парламент, отметив, что проект унии подобно зимнему фрукту «созревает медленно», принял билль о создании комиссии для всестороннего рассмотрения вопроса о предполагаемом союзе двух королевств. Бэкон был убежденным сторонником объединения. Во-первых, это позволило бы положить конец многовековой вражде двух стран, а во-вторых, объединившись с Шотландией и подчинив Ирландию, Англия стала бы одной из сильнейших европейских держав. Но, несмотря на затянувшиеся дебаты, коммонеры так и не смогли договориться. Что же касается лордов, то английская аристократия не хотела делить своих привилегий с «захудалой» шотландской знатью. Идея англо-шотландской унии, которую так горячо отстаивал Бэкон, была реализована лишь столетие спустя, в 1707 году.

В 1603 году Бэкон пишет трактат «Некоторые соображения относительно наилучшего умиротворения и наставления церкви Англии»[443], посвященный сложным отношениям между официальной англиканской церковью и пуританами. Фрэнсис был последовательным противником всякого фанатизма. Он жестко отличал догматические разногласия от разногласий в вопросах ритуала и церковной иерархии. Если в первом случае надлежит, по его мнению, руководствоваться принципом: «кто не с нами, тот против нас», то во втором более уместен принцип: «кто не против нас, тот с нами»[444].

Надо сказать, что отстаивать свои позиции в парламентских дебатах ему было непросто. Во-первых, до августа 1604 года у него не было официального статуса советника короны, он работал в этом качестве по устному желанию Елизаветы, подтвержденному затем Яковом[445]. А во-вторых, Бэкон был противником всяческих конфликтов, тем более с королем (не надо, убеждал он парламентариев, спорить с тем, кто командует тридцатью легионами) и с лордами. Разумеется, здесь можно вспомнить об уроках его отца, сэра Николаса, предпочитавшего во всем «средний путь». Впрочем, путь, которым приходилось идти Фрэнсису, более походил на тропинку через болото.

Обращаясь к весьма болезненному вопросу об отношениях между палатами, Бэкон исходил из того, что необходим диалог, ибо «сильным мира сего надлежит отстаивать свои прерогативы, тогда как нам (коммонерам)… – наши привилегии». Ему возражали – мол, нам говорят, что мы половина тела нации, а лорды – часть, ближайшая к голове. «Ничто не восходит к голове иначе, как через тело», – парировал Бэкон[446].

Однако дело осложнялось тем, что «повестки дня» у коммонеров и у Его Величества были разными. Якова в первую очередь волновал вопрос об унии плюс религиозная ситуация в стране, у коммонеров программа была куда более насыщенной: монополии, поставки провизии королевскому дому[447], налоги, права и привилегии нижней палаты и ее отношения с лордами и т. п. Более того, король занял неприемлемую для большинства населения Англии позицию в религиозном вопросе. Он назвал римскую католическую церковь «материнской», пусть даже и оскверненной «некоторой шаткостью и порчей», добавив, что не будет преследовать лояльных к власти католиков, но не потерпит, чтобы кто-то утверждал превосходство папы над королями.

Вообще отношение к Якову большинства парламентариев и Бэкона заметно различалось. Так, сэр Генри Йилвертон (Sir Henry Yelverton; 1566–1630), выражая настроения коммонеров, заявил: «Распоряжения Государя похожи на удар молнии, а его требование нашей преданности походит на рычание льва. Ему нельзя противоречить»[448].

Ф. Бэкон (после встречи короля с одной из парламентских комиссий) не скрывал восторга: «Его (Якова) посещение нас возродило воспоминание о прошлых временах, когда мы уходили с таким же восхищением. То был голос Бога в человеке, высокая душа Бога, явленная в человеческой речи. Я не говорю, что это голос Бога, а не человека, ибо я не из породы льстецов Ирода: проклятье упало на того, который сказал это, и проклят был тот, кто это стерпел. Но мы могли бы сказать, как некогда сказал Соломон: „Мы рады, – О, Король! – что мы даем тебе отчет, ибо ты понимаешь, что́ тебе говорят“»[449]. Действительно, когда глава государства понимает, что ему говорят, это радует.

7 июля 1604 года в работе парламента был объявлен перерыв, и Бэкон получил возможность вернуться к своим трудам. Он намеревался завершить трактат под названием «Валериус Терминус об истолковании природы с аннотациями Гермеса Стеллы». Но сделать это ему не удалось. Сочинение было опубликовано после его смерти в 1734 году. В этом трактате, развивая свои мысли о познании природы, он предостерегал от двух крайностей: «знание, которое ищет лишь удовольствия, подобно бесплодной куртизанке, которая жаждет наслаждений и никогда не родит детей. А знание, которое ставит своей целью выгоду, карьеру (profession) и славу, подобно золотым яблокам, которые бросали под ноги Аталанте, она отбегала за ними в сторону, наклонялась, чтобы поднять, и в итоге проиграла состязание»[450].

В этом сочинении Бэкон неоднократно возвращается к мысли, что «все знание было растением, посаженным самим Богом, поэтому можно предположить, что рост и цветение этого растения или, по крайней мере, его плодоношение было, в согласии с божественным провидением, и, возможно, не только с общим провидением, но и с особым пророчеством, назначено на эту осень мира», т. е. на ту эпоху, в которую выпало жить сэру Фрэнсису[451]. А если все знание происходит из единого, божественного, источника, то оно должно быть единым. «Отдельные науки, – пишет Бэкон, – зависят от универсального знания (universal knowledge), и они должны быть приумножены и исправлены его высшим светом, и разделы этой универсальной науки также зависят от ее аксиом (the Maxims), и от того света, который одна часть этой науки получает от другой. Поэтому мнение Коперника, согласно которому сама по себе астрономия может быть правильной не потому, что не противоречит видимости, но потому, что не противоречит натуральной философии, является правильным. С другой стороны, если бы некоторых древних философов, достигших совершенства в своих астрономических наблюдениях, призвали в качестве советников, поскольку они давали принципы и первые аксиомы, то они никогда бы не стали разделять свою философию, подобно космографам, описывающим свои глобусы, на философию неба и философию того, что под небом»[452].

Казалось бы, это все весьма отвлеченные рассуждения. Но это не так. В 1603 году Бэкон пишет небольшой трактат «Краткие рассуждения о счастливом союзе королевств Англии и Шотландии»[453], в котором призывает Его Величество действовать осторожно и без спешки. При этом он широко пользуется наряду с политической и правовой, также и натурфилософской аргументацией. Он «исходит из традиционного представления о гармоничности и иерархичности устроенного Богом мира и из изложенной им в „Valerius Terminus“ идеи о тождественности мира природы и мира политики. „Есть великое сходство и полное соответствие между правилами природы и правилами политики“, – пишет он. На первые опирается мировой порядок, на вторые – порядок в государстве. Еще монархи древних персов уяснили эту истину и, строя государственный порядок, повторяли „фундаментальные законы природы“»[454].

Более детально аргументация Бэкона изложена в цитированной статье С. В. Кондратьева и Т. Н. Кондратьевой, которые, обращаясь к вопросу о том, зачем Бэкону потребовалось «прибегать к столь далеким от политической повестки дня аргументам?», дают, на мой взгляд, совершенно правильный ответ. «Еще до появления в Англии Яков имел репутацию короля-философа, ибо был автором нескольких трактатов на политические темы, участвовал в теологических дебатах, писал сочинение по демонологии. Бэкон, предлагая свое произведение, одновременно демонстрировал монарху собственную эрудицию. Философ искал место при дворе и своим трактатом говорил, что король может обрести слугу, искушенного одновременно в области политики и права и в области высокой философии»[455]. Якова I часто называли «британским Соломоном». Он действительно был при всей его ограниченности человеком хорошо образованным и начитанным[456], и, приняв во всех сферах жизни образ монарха-миротворца, отождествлял себя не с воителем Давидом, а с его миролюбивым сыном – законодателем Соломоном.

Разумеется, сказанное не означает, что интерес Бэкона к философским проблемам науки (если выражаться современным языком) носил чисто утилитарный характер. Нет, он действительно был поглощен проектом «великого восстановления наук». Но он умел при случае использовать свой интерес к этой проблематике и свою эрудицию в целях личного преуспеяния при дворе. А что, собственно, ему оставалось делать, учитывая, что он не получил богатого отцовского наследства, да и ситуация в позднетюдоровской и раннестюартовской Англии изменилась (земельные владения и фискальные права корона стремится сохранить за собою, а вознаграждением за службу стали должности и политическое влияние)?

В первые годы царствования Якова Бэкон надеялся заинтересовать короля, мнившего себя мудрецом и писавшего не только трактаты о предопределении и колдовстве, но и о вреде табака, своими политическими и натурфилософскими идеями. «Подобно тому как весна года – лучшее время для очищения и лечения тела природы, – живописует Бэкон, – так и весна королевского правления – наиболее подходящее время для очищения политического тела»[457].

Вместе с тем сэра Фрэнсиса волновали не только государственные дела и философские проблемы. Раздумывая о своей жизни в Горхэмбери, где еще очень многое надо было устроить и где его мать уже почти не выходила из своих покоев и не могла заниматься домом и хозяйством, Бэкон постоянно возвращался к мысли о женитьбе. Ему скоро стукнет сорок три года, пора! За столом в Горхэмбери должна сидеть гостеприимная и рачительная хозяйка, которую не стыдно и в Лондоне показать. Кроме того, финансовые дела Бэкона требовали срочного бракосочетания для получения приличного приданого. Еще лет семь назад он понял, что идеальной партией для него была бы леди Элизабет Хаттон (Elizabeth Hatton; 1578–1646). У нее было множество достоинств. Во-первых, она очень нравилась Бэкону. Ни одна женщина не привлекала сэра Фрэнсиса так, как леди Элизабет. Во-вторых, она была умна, красива, богата (ей, в частности, принадлежали Или Хаус (Ely House) в Лондоне и обширные поместья в Нортхептоншире), вполне подходящего возраста (ей еще не было тридцати), однако крутого и вздорного нрава. Конечно, лучше бы взять девушку помоложе, тогда из нее было бы легче вылепить жену по своему вкусу, но, кто знает, может быть, ему удалось бы воспитать и вдову Хаттон, будь он к ней щедр, добр, внимателен и терпелив. В-третьих, она была дочерью Томаса Сесила, т. е. внучкой лорда Бёрли.

Ее муж, сэр Уильям Хаттон (Sir William Newport alias Hatton; 1560–1597), племянник и наследник сэра Кристофера Хаттона (Sir Christopher Hatton; 1540–1591) – елизаветинского лорда-канцлера, перешел в лучший из миров 12 марта 1597 года, и Бэкон решил посвататься к молодой вдове, успевшей к своим двадцати трем годам похоронить двух мужей[458]. Он сделал ей, как он выразился, предложение «in genere oeconomico», т. е. упирая на экономические мотивы, поскольку «in genere politico», т. е. в политическом отношении «ветры дули в неблагоприятном направлении»[459]. Эссекс горячо поддержал идею своего друга. Однако ко всеобщему удивлению леди Хаттон 7 ноября 1598 года вышла замуж за главного соперника Бэкона Эдуарда Кока. После этого вопрос о женитьбе Фрэнсиса на некоторое время отпал.

В июле 1603 года Бэкон сообщает Р. Сесилу, что повстречал «дочь одного олдермена, симпатичную девушку, которая отвечает моему вкусу»[460]. Олдермена звали Бенедикт Барнем (Benedict Barnham; ок. 1559–1598), а его дочь – Алисой. Барнем был сыном лондонского торговца мануфактурой Фрэнсиса Барнема, ставшего в декабре 1568 года шерифом Лондона. После смерти отца (1575) Бенедикт унаследовал третью часть движимого имущества покойного родителя, а также земли в Эссексе, Суррее и Уэльсе. Кроме того, Бенедикт сумел и сам разжиться на торговле, а к концу своей недолгой жизни стал не только шерифом Лондона, но и членом парламента и доверенным консультантом Тайного совета. В 1583 году Бенедикт женился на дочери королевского поставщика Хэмфри Смита (Humphrey Smith) Дороти. Умирая, Бенедикт оставил жене, кроме малолетних дочек, доброе напутствие, прося выйти второй раз замуж за человека мудрого и честного. Прошло семь месяцев после смерти Бенедикта, и его вдова пошла под венец с сэром Джоном Пэкингтоном (Sir John Packington; 1549–1625), некогда фаворитом Елизаветы I, которому принадлежало поместье в Вустершире и который слыл большим проказником и жизнелюбом, за что получил прозвище «Lusty (распутник)».

Согласно завещанию Б. Барнема, его наследство, включавшее поместья в Эссексе, Хэмпшире, Кенте, Миддлсексе и дом в Лондоне, было разделено на три равные части, одна переходила его вдове, другая – дочерям, а остальное шло на благотворительность. Каждая из четырех дочерей Барнема, в том числе и Алиса, получала по завещанию недвижимость на 6000 фунтов и сверх того 300 фунтов в год от аренды земель. Эти суммы должны были перейти к их мужьям после того, как девицы вступят в брак. Таким образом, дочки Барнема стали весьма привлекательными невестами. Правда, когда Бэкон впервые написал об Алисе Р. Сесилу в июле 1603 года, он забыл упомянуть, что этой «handsome maiden» стукнуло всего лишь одиннадцать лет, поэтому со свадьбой пришлось немного подождать.

Переговоры о браке были продолжительны, но при таком возрасте невесты можно было не торопиться. К делу подключили многоопытную графиню Дерби (Alice Spencer, Countess of Derby; 1559–1637), жену сэра Т. Эджертона. «Распутник Пэкингтон» имел особняк на Стрэнде и иногда по-соседски заходил с женой к Эджертонам в Йорк-хаус. Там Пэкингтоны и познакомились (или возобновили знакомство) с Бэконом.

Брак между сэром Фрэнсисом Бэконом и четырнадцатилетней Алисой Барнем был заключен 10 мая 1606 года. Один из современников писал об этом событии: «Вчера сэр Фрэнсис Бэкон обвенчался со своей юной невестой в Марилебонской церкви Девы Марии. Он был с головы до ног в пурпурном, на нем и на его жене были поистине роскошные одеяния из золотой и серебряной парчи. Видно, как глубоко он залез в ее приданое»[461].

В эссе «О браке и безбрачии» Бэкон писал: «Жены – это любовницы и властительницы молодых, подруги зрелых и няньки стариков»[462]. В 1606 году он был уже не молод, но и не стар. Детей у них не было.

После женитьбы на Алисе Бэкон решил устроить также браки ее сестер, разумеется, в каждом случае подходя к делу in genere oeconomico, ибо как он писал в «Опытах», «любви больше подобает место на театральных подмостках, нежели в жизни»[463]. Но эти его усилия привели к конфликту с тещей, которой совершенно не понравился жених, предложенный Бэконом для ее дочери. Да и сам Бэкон ей не нравился. В этой ситуации Фрэнсис написал леди Пэкингтон колкое письмо: «Мадам, вы вправе желать знать обо всем, что касается ваших дочерей, если вами движут любовь и желание мира и согласия. В противном случае вам придется смириться с тем, что вы станете для нас посторонней. Я не могу позволить себе проявить неблагоразумие, допустив, чтобы вы оказались причиной раздора между вашими дочерями и их мужьями, тем более что вы сами испытали на себе подобные неприятности… Но настало время положить конец всем этим глупостям. Вы должны простить мне мою единственную ошибку, состоящую в том, что я пишу вам. Я не намереваюсь более этого делать, пока вы не станете относиться ко мне с должным уважением»[464].

Но как бы то ни было, Бэкон был доволен женитьбой, своей новой, как он выразился, «удвоенной жизнью (my doubled life)»[465]. Это была его крупная финансовая победа.

25 июня 1607 года, перед самым закрытием парламентской сессии, где он выступил с многочасовой речью в пользу англо-шотландской унии, его назначили на должность генерального солиситора, которую он дожидался тринадцать лет и которая давала ему тысячу фунтов в год.

Разумеется, сэру Фрэнсису пришлось немного подсуетиться. В частности, нужно было убедить короля, что этот пост «будет лучше соответствовать» его, Ф. Бэкона, «способностям и дарованиям», которые он сможет употребить на службу Его Величеству[466]. Обращение к Его Величеству содержало внушительный список заслуг Бэкона перед короной и сетования на то, что его старания не ценят.

С Т. Эджертоном, ставшим в июле 1603 года бароном Эллисмером, Фрэнсис мог быть более откровенен: «Время для меня увеличивает свою ценность, ведь в тот день, когда мужчина вступает в брак, он в своих помыслах становится старше на семь лет. И может ли моя неустроенность не причинять мне дискомфорта?» А в конце добавил: «…Если вам будет благоугодно помочь мне изменить мой статус, – что вы обещали, – я буду бесконечно, до конца моих дней, признателен вам; если же ваша светлость не встретит у Его Величества благожелательного отклика, а у милорда Солсбери (т. е. Роберта Сесила. – И. Д.) доброй поддержки, я буду несказанно огорчен»[467]. Кстати, «милорду Солсбери» он тоже написал о своей надежде, что тот, наконец, «finish a good work» и посодействует назначению родственника[468], ибо, как он признавался ранее тому же адресату, место солиситора позволит «улучшить мое состояние, а также предаться моим занятиям и вести беззаботную жизнь, первое требуется для тела, второе – для души»[469].

Все завершилось самым удачным образом: Бэкон стал генеральным солиситором, сделав тем самым первый большой шаг к вершинам власти.

Жизнь его стала много комфортнее. По словам его первого биографа У. Роули, «в молодости Бэкон любил легкие и нежные сорта мяса, домашнюю птицу, дичь; но постепенно вкусы его сделались более основательными, и он стал отдавать предпочтение свинине и говядине, то есть мясу, что поступает с бойни, потому что оно способствует образованию более насыщенных и стойких жизненных соков в нашем теле; в соответствии с этим он и выбирал блюда, хотя на его столе бывали не только свинина и говядина»[470].

Итак, получив нужное количество «насыщенных и стойких жизненных соков» и совершив приятную прогулку, сэр Фрэнсис возвращался к своим трудам и продолжал писать. В 1605 году, за пятнадцать лет до выхода «Нового Органона», он публикует трактат «Успехи и развитие знания божественного и человеческого (The Proficience and Advancement of Learning, Divine and Human)»[471], сочинение недоработанное, несущее многочисленные следы спешки, но тем не менее дающее представление о замыслах и идеях автора. Трактат этот стал прообразом его обширного труда «О достоинстве и приумножении наук (De Dignitate et Augmentis Scientiarum)», наряду с «Новым органоном» положившего начало реализации величественного бэконианского проекта «Великого восстановления наук (Instauratio Magna Scientiarum)», главная цель которого – «заново обратиться к вещам с лучшими средствами[472] и произвести [полное] восстановление наук и искусств и всего человеческого знания вообще»[473]. О необходимости революции в познании мира писали и говорили многие современники Бэкона. Однако его представления о том, как «восстановить в целости или хотя бы привести к лучшему виду… общение[474] между умом и вещами (commercium istud Mentis et Rerum)»[475], отличались и оригинальностью, и детализированностью.

Перед Бэконом стояло несколько вопросов, ответы на которые могли бы, как он надеялся, способствовать увеличению результативности научных исследований, т. е. получению большего объема новой, систематизированной, практически ценной и достоверной информации:

– какой должна быть новая методология научных исследований (новый «органон» наук);

– каким должен быть субъект новой науки;

– что должно выступать в качестве источника и гаранта легитимности знания, получаемого на основе новой методологии? (иными словами, речь шла об источнике авторитета в новой науке);

– как, в каких формах и какими методами надлежит институализировать новую науку;

– каким должны быть социум и государство, в которых эту науку предстоит развивать и институализировать?

Что касается ответа на первый вопрос, то вкратце Бэкон сформулировал его так: «мы в этом нашем Органоне излагаем логику, а не философию. А ведь наша логика учит и наставляет разум к тому, чтобы он не старался с помощью тонких умозаключений, этого как бы ключика, заполучить абстракции вещей (как делает обычная логика [logica vulgaris]), но действительно рассекал бы природу и открывал свойства и действия тел и их определенные в материи законы. Так как, следовательно, эта наука исходит не только из природы ума, но и из природы вещей, то неудивительно, если она везде будет сопровождаться и освещаться наблюдениями природы и опытами по образцу нашего искусства»[477].

Поскольку на дрожжах «Нового Органона» выросла необъятная литература, посвященная эпистемологической стороне бэконианского философского наследия, а также второму вопросу (о субъекте новой науки)[478], я далее остановлюсь на следующих двух тематических блоках:

– основные особенности бэконианского проекта «Instauratio Magna Scientiarum» и исторический контекст его формирования;

– эволюция представлений Бэкона о путях институализации новой науки.

Первому тематическому блоку будет посвящен раздел «„Эффективная наука“ in statu nascendi», второму – «Крутой маршрут институализации науки (первые шаги)».

Прежде всего следует очертить некоторые – разумеется, далеко не все – особенности бэконианского проекта «Instauratio Magna Scientiarum». Как правило, в литературе подчеркиваются и анализируются следующие тематические блоки этого проекта:

i. Критика Бэконом аристотелевской методологии («органона») исследования природы.

ii. Пропаганда эмпирического метода познания мира.

iii. Учение об идолах.

iv. Новый индуктивный метод изучения природных явлений.

В данной работе я, в той или иной мере, коснусь этой тематики, но вместе с тем мне хотелось бы детальнее рассмотреть некоторые стороны (или, иначе говоря, особенности) проекта «Instauratio», а также некоторые грани вышеперечисленных тематических блоков, которым уделялось значительно меньше внимания, но которые интересны, важны и поучительны как в историко-философском, так и в историко-научном отношениях. Таких сторон (особенностей) бэконианского проекта я выделю пять. И начну с вполне традиционной темы: критика Бэконом взглядов Аристотеля и его последователей на познание природы, которую я буду рассматривать как первую особенность проекта «Instauratio».

Критику аристотелизма можно найти в самых разных сочинениях Бэкона. При этом если в ранних, относящихся к 1600-м годам текстах, не опубликованных при жизни автора[481], Бэкон весьма резко отзывался о взглядах Платона и особенно Аристотеля, то в опубликованных работах критический тон явно смягчен, на чем я еще остановлюсь далее. «Мы вовсе не пытаемся ниспровергнуть ту философию, которая ныне процветает, или какую-либо другую, которая была бы правильнее и совершеннее, – не без доли ехидства заверял Бэкон читателей в предисловии к „Новому Органону“. – И мы не препятствуем тому, чтобы эта общепринятая философия и другие философии этого рода питали диспуты, украшали речи и прилагались для надобностей преподавания в гражданской жизни. Более того, мы открыто объявляем, что та философия, которую мы вводим, будет не очень полезна для таких дел. Она не может быть схвачена мимоходом, не льстит разуму предвзятостями и недоступна пониманию толпы, кроме как в своей полезности и действенности.

Итак, пусть будут – на счастье и благополучие обеих сторон – два истока учений и два их разделения и подобным же образом пусть будут два рода или как бы два сродства созерцающих или философствующих, никоим образом не враждебных и не чуждых друг другу, но связанных взаимной помощью и союзом. Одни из них пусть занимаются наукой[482], другие ее изобретают. Тем, для кого предпочтительнее первое по причине ли поспешания или по причине требований гражданской жизни или потому, что они не могут охватить и воспринять это другое из-за недостаточной силы своего разума (а это неизбежно должно встречаться очень часто), – тем мы желаем достигнуть счастливой удачи в том, чем они занимаются, и продолжать придерживаться избранного направления. Но если кто из смертных желает не только оставаться при том, что уже открыто, и пользоваться этим, но проникнуть глубже и не спором побеждать противника, но работой – природу и, наконец, не предполагать красиво и правдоподобно, но знать твердо и очевидно, – такие пусть, если пожелают, соединятся с нами как истинные сыны науки для того, чтобы, оставив атриумы природы, которые осаждали бесконечные толпы, проложить себе наконец доступ к ее недрам»[483].

Здесь уместно сделать несколько общих замечаний, касающихся сути претензий Бэкона, причем даже не только, а иногда и не столько, к самому Стагириту, сколько к схоластическому перипатетизму вообще.

В историко-научной и историко-философской литературе антиаристотелизм Бэкона подчеркивается постоянно. Бэконианская критика Аристотеля и его последователей фактически опиралась на убежденность в неэффективности методологических идей и установок греческого философа, в частности потому, что рассуждения последнего не были основаны на тщательном и систематическом изучении природных объектов и явлений. Аристотель, этот, по словам английского мыслителя, «Felix doctrinae praedo»[484], извратил науку силлогизмом, подчинив ее требованиям формальной логики, уместной в построении аргументов, но бесплодной в получении полезных результатов[485], т. е. сделав ее неэффективной.

Именно против понимания формальной логики как универсального средства познания и восстал Бэкон. По свидетельству его первого биографа и духовника Уильяма Роули (William Rawley; ок. 1588–1667), Бэкон всегда высоко ценил Аристотеля, но не любил силлогистический метод последнего за его «бесплодность» и пригодность только для «споров и раздоров»[486].

Бэкон прекрасно понимал, что эпоха интеллектуальной революции уже наступила. Это видно, в частности, из текста «Нового Органона»: «…из двадцати пяти столетий, которые обнимают наука и память людей, едва ли можно выбрать и отделить шесть столетий, которые были бы плодотворны для науки или полезны для ее развития. Пустых, заброшенных областей во времени не меньше, чем в пространстве. По справедливости, можно насчитать только три периода наук: один – у греков, другой – у римлян, третий – у нас, т. е. у западных народов Европы, и каждому из них можно уделить не более двух столетий. А промежуточные времена мира были несчастливы в посеве и урожае наук. И нет причины для того, чтобы упоминать арабов или схоластов, потому что в эти промежуточные времена они скорее подавляли науку многочисленными трактатами, чем прибавляли ей вес»[487].

Если схоласты, как выразился Бэкон, «установили некую диктатуру в науках (dictaturam quondam in scientiis invaserunt)»[488], в результате чего «философия и умозрительные науки (scientiae intellectualis)»[489] оказались плодовиты в спорах, но бесплодны в делах («controversiarum… ferax, operum effoeta est[490]»), то в «механических искусствах», где поощрялись и практиковались коллективные усилия, сложилась противоположная ситуация: эти искусства «как бы восприняв какое-то живительное дуновение, с каждым днем возрастают и совершенствуются (quotidie crescent et perficiuntur) и, являясь у первых своих творцов по большей части грубыми и как бы тяжеловесными и бесформенными, в дальнейшем приобретают все новые достоинства и какое-то изящество, так что скорее прекратятся и изменятся стремления и желания людей, чем эти искусства дойдут до предела своего совершенствования»[491]. Однако, несмотря на это обстоятельство, практические искусства также нуждаются в реформировании, поскольку «многие, пустившиеся в плавание по волнам опыта и почти сделавшиеся механиками, все же в самом опыте прибегают к какому-то зыбкому пути исследования и не следуют какому-либо определенному закону. Кроме того, большинство из них поставило перед собой какие-то ничтожные задачи, считая чем-то великим, если им удастся произвести на свет какое-нибудь единственное изобретение – замысел столь же ограниченный, сколь и неразумный»[492]. Традиционная практика механических искусств, т. е. практика ремесленника, основана на удаче, на игре случая, а не на знании причин явлений и законах природы, поэтому, учитывая трудности познания, «приходится оставить всякую надежду на суждения людей, почерпнутые из их собственных сил, и также на случайную удачу (in rebus tam duris, de judicio hominum ex vi propria, aut etiam de felicitate fortuita, desperandum est)»[493].

Таким образом, главная претензия Бэкона к аристотелевской методологии и практике натурфилософского поиска, а также к практическому знанию ремесленников состояла в том, что эти знания и деятельность не позволяли (правда, по разным причинам) получить новую, когнитивно значимую информацию о природе, т. е., говоря в современных наукометрических терминах, числитель в формуле эффективности (эффективность = результаты (в данном случае: новые знания) / ресурсные затраты) оказывался неприемлемо малым. В этом суть претензий Бэкона к аристотелизму, особенно схоластическому. Теперь о нюансах.

Хотя критику Аристотеля в XVI – начале XVII века можно найти в трудах таких известных авторов, как Ф. Парацельс, П. Рамус, Ф. Патрици, Б. Телезио и многих других, большинство интеллектуалов начала Нового времени «обращались к аристотелевским текстам, чтобы понять, по крайней мере, некоторые аспекты реальности»[494]. Более того, в Англии «постгенриховская» эпоха засвидетельствовала «возрождение интереса к традиционной аристотелевской философии», что сформировало «эклектичный бренд аристотелизма, питаемый различными источниками, включая неоплатонические, герметические, стоические или алхимические тексты»[495]. Кроме того, схоластический аристотелизм завоевал в Кембридже к 1573 году, когда туда поступил Бэкон, весьма прочные позиции, а логика стала едва ли не самым главным предметом университетского curriculum.

Если обратиться к перечисленным выше неопубликованным при жизни Бэкона его философским фрагментам, к примеру к «Temporis partus masculus», эмоциональному рассуждению об истинном и ложном знании, где он настаивал на радикальном изменении отношения к самому процессу познания, то нетрудно заметить, что едва ли не главной целью автора было развеять расхожее мнение, будто труды Аристотеля и Платона выражают высшие интеллектуальные достижения человечества. Время Платона и Аристотеля, в глазах Бэкона, – это всего лишь ранняя стадия развития человеческих знаний. И их знания уступают как тем, которыми обладали современники Бэкона, так и тем, которыми располагали предшественники указанных античных мыслителей (так называемые досократики). Но тогда возникает вопрос, как же случилось, что до нас дошли «не самые сильные, но самые худшие» авторы эпохи Античности? Ответ Бэкона: «состояние науки всегда подвержено мнению народному (praesertim cum status scientiae sit semper fere democraticus)», а «время подобно потоку, – легкое и пустое доносит до нас, а твердое и весомое поглощает (an non tempus veluti flumen levia et inflate ad nos devexit, solida et gravia demersit)»[496]. И далее Бэкон приглашает задуматься, почему произведения таких мыслителей, как Гераклит, Демокрит, Пифагор, Анаксагор и Эмпедокл (сэр Фрэнсис очень уважал досократиков, называя их veritatis inquisitores – исследователями истины), мы знаем только в пересказе доксографов («alienis non propriis scriptis noti»)?[497] Потом он повторит это рассуждение в «Новом Органоне», но в смягченном варианте, ссылаясь на исторические катаклизмы (мол, так уж случилось), а не на испорченные мнения толпы: «позднее, когда по причине нашествия варваров на Римскую империю человеческая наука потерпела как бы кораблекрушение, именно тогда (tum demum) философии Аристотеля и Платона были сохранены потоком времени (per fluctus temporum servatae sunt), как доски из более легкого и менее твердого материала»[498]. Но вообще-то, подчеркивает Бэкон в «Temporis partus masculus», «науку следует получать от света природы, а не из тьмы древности (omnino scientia ex naturae lumine petenda, non ex antiquitatis obscuritate repetenda est)»[499]. Разумеется, какие-то правильные догадки и идеи у древних авторов, благодаря их природному таланту и счастливому случаю, найти можно, но полагаться на случай и талант для систематического развития науки нельзя. «Мы все, – убеждал читателя Бэкон, – рано или поздно наталкиваемся на какую-то истину… Свинья может написать своим пятачком букву А в грязи, но на этом основании мы ведь не ждем, что она сочинит трагедию… Мы не можем написать на восковой табличке ничего нового, пока не сотрем старую запись. С нашим умом все обстоит иначе: мы можем стереть старую запись лишь после того, как сделали новую»[500].

В неопубликованном при жизни Бэкона фрагменте «De principiis atque originibus secundum fabulas Cupidinis et Coeli: sive Parmenidis, et Telesii, et praecipue Democriti philosophia, tractata in fabula de Cupidine (О началах и истоках в соответствии с мифами о Купидоне и о небе, или о философии Парменида и Телезио и особенно Демокрита в связи с мифом о Купидоне)» дается весьма резкая характеристика Аристотеля, причем не столько как философа, но скорее как человека: Стагирит «подобно турецким султанам, не чувствовал своего философского царства в безопасности (Ottomannorum more de regno suo philosophiae anxius erat), пока не убил своих братьев, и который, как это явствует из его собственных слов, заботился о том, чтобы потомство ни в чем не сомневалось»[501].

Аналогичный фрагмент можно найти и в «Новом Органоне», но опять-таки – в смягченном варианте: «философия Аристотеля уничтожила полемическими опровержениями (pugnacibus confutationibus contrucidasset) остальные философии, подобно тому как поступают оттоманские султаны со своими братьями (more Ottomanorum erga fratres suos), и обо всем вынесла решение»[502].

Замечу, возвращаясь к неопубликованным текстам Бэкона, что дело даже не в резкости тона по отношению к Аристотелю, которую позволял себе сэр Фрэнсис, скажем, в «Temporis partus masculus» или в «Redargutio philosopharium», а в общем характере бэконианских оценок. В том же «Redargutio» Бэкон более откровенен и даже циничен:

«Сыны мои (сочинение построено в форме монолога учителя, обращенного к ученикам, которых он называет своими сыновьями. – И. Д.)!.. Я не возражаю против того, чтобы вы наслаждались плодами своей (т. е. аристотелевой. – И. Д.) философии. Я не запрещаю ее… Используйте эту философию. Пусть ваши аргументы (disputationes) будут питаться от ее груди, украсьте свой разговор ее драгоценностями, исповедуйте ее публично и тем самым придайте весомость своим словам в глазах народа (graviores apud vulgus hominum). Ведь истинная философия не принесет вам много пользы… Поэтому придерживайтесь своей старой философии. Используйте ее, когда это вам удобно. Применяйте одну (философию. – И. Д.), чтобы иметь дело с природой, а другую, когда общаетесь с народом (atque aliter cum natura, aliter cum populo negotiamini) (заметим, Бэкон использует здесь глагол negotior – торговать. – И. Д.) Каждый человек, наделенный высшим пониманием, в общении с низшими носит маску (personatus sit)»[503].

Но как только Бэкон принимался за текст, который намеревался публиковать, так тон его высказываний о Стагирите заметно менялся. И хотя критические замечания остаются (Аристотель «philosophiam naturalem dialectica sua corrupit, quum mundum ex categoriis effecerit (своей диалектикой испортил натуральную философию, так как построил мир из категорий)»[504] и т. п.), но они уравновешены упоминаниями заслуг античного философа и даже его хвалебными оценками (так в «Новом Органоне» Бэкон хвалит Аристотеля за «тщательное (tam accuratam) исследование о животных»[505], а в «The Advancement» число похвальных слов в адрес Аристотеля заметно больше, чем в «Новом Органоне». Даже известная бэконовская характеристика Аристотеля – «счастливый грабитель науки», которую я упоминал выше, – в «Redargutio» и в «Новом Органоне» оказываются в разных контекстах:

«Redargutio»: Бэкон отмечает, что начиная с Платона и особенно с Аристотеля греческая мысль утратила свое многообразие и уподобилась застолью в Халкидиках[506] – «разнообразие лишь в соусах», мясо же – от одной свиньи. И далее Бэкон пишет:

«Истина и многообразие (греческой мысли) было для нас уничтожено Аристотелем, который сам был греком (Verum et hanc quoque varietatem nobis exstinxit (Graecus et ipse) Aristoteles). И я верю, что в своих деяниях он сравнялся со своим учеником. А ученика (если я правильно помню) прославляли так:

Счастливый грабитель земель – плохой пример всему миру…

А разве наш учитель не счастливый грабитель науки (felix doctrinae praedo)?.. И ни в коем случае тот, кто обратил так много прекрасных умов, так много свободных умов в умственное рабство, не может быть назван благодетелем рода человеческого»[507].

«De Augmentis»: «Впрочем, Аристотель, человек поистине выдающийся, наделенный удивительным умом, легко мог, как я полагаю, заразиться этим честолюбием от своего ученика (crediderim facile hanc ambitionem eum a discipulo suo accepisse), с которым он, быть может, соперничал. Ведь как Александр подчинил себе все народы, так Аристотель покорил все другие учения, основав в науке своего рода монархию. Так что, пожалуй, какие-нибудь недоброжелательные и злоречивые люди могут назвать его тем же именем, что и его ученика:

Счастливый грабитель земель – плохой пример всему миру…

И точно также: „Счастливый грабитель науки“ и т. д.»[508]

Во втором тексте не только смягчены выражения, но и появляется смягчающее обстоятельство: на Аристотеля плохо повлиял его ученик – Александр Македонский.

Разумеется, общая мысль, выражающая отношение Бэкона к Аристотелю, остается: аура авторитета, окружающая Стагирита, – всего лишь иллюзия восприятия, маскирующая изношенную философию в ущерб истинному научному знанию. В истории философии, как она понималась Бэконом, господство Аристотеля проистекает не из превосходства и глубины его идей, а скорее из умелой саморекламы философа в сочетании с капризами истории. «Именно в тот момент, когда человеческий разум, несомый доселе неким благотворным штормовым ветром, обрел, наконец, покой в маленькой истине, этот человек… заключил наше понимание в тесные оковы. Он создал своего рода искусство безумия (artemque quondam insaniæ componere) (крайне важное замечание, к которому я еще вернусь. – И. Д.) и сделал нас рабами слов»[509]. Но заявлять об этом публично, с полной откровенностью, он не решался, тем более в ситуации, когда приходилось заботиться о продвижении по службе и поисках патроната.

Чем обусловлено отмеченное выше изменение тона, в котором Бэкон рассуждает об Аристотеле? Говорить о какой-то эволюции взглядов первого на наследие второго не приходится, тексты писались практически в одно время. Видимо, дело в другом.

Бэкон неплохо усвоил уроки Н. Маккиавелли и понимал, что если его труды не обретут весомость в глазах простых людей (graviores apud vulgus hominum), то его проект «Instauratio Magna Scientiarum» останется памятником новой риторической традиции, не более. Хорошо разбираясь в психологии своих собеседников, выученных на традиционной философии, Бэкон предлагает менять «несоизмеримые» парадигмы («у нас нет согласия в первых принципах», – подчеркивал сэр Фрэнсис[510]) мягко, чтобы это было приемлемо для аудитории. А поскольку дебаты по поводу отдельных натурфилософских утверждений могут длиться сколь угодно долго и без видимых результатов, то надо использовать риторические манипуляции. Зачем раздражать читателей, отнюдь не склонных к резким интеллектуальным переменам, обличительным тоном своих оценок того, к чему они привыкли, если уже само содержание «Нового Органона», от названия и гравюры на титульном листе и до заключительных фраз последнего афоризма («Теперь же должно перейти к поддержке и улучшению индукции… дабы мы… передали, наконец, людям их богатство, после того, как их разум освобожден и как бы стал совершеннолетним»[511]), уже было ново и необычно. Sapienti sat!

Однако здесь следует отметить еще одно обстоятельство, несколько усложняющее общую картину. Да, Бэкон старается действовать по принципу: «Ребята, давайте жить дружно!» И тем не менее и «Новый Органон», и примыкающие к нему по содержанию другие опубликованные работы сэра Фрэнсиса временами выдают властную натуру их автора. Риторика этих сочинений соединила в себе наставительно-менторский тон учителя и оракула с повелительными интонациями не терпящего возражений диктатора globi intellectualis. Так, в «Distributio operis» Бэкон описывает свое учение как «философию, которая выводится и формируется из… правомерного, чистого и строгого исследования (inquisitione legitima et casta et severa)»[512], т. е. выражая ее характерные черты тремя прилагательными, первое из которых (legitima) оттеняет законность, правомерность этой философии, второе (casta) несет в себе морально-религиозные коннотации (нравственно безупречная, чистая, благочестивая), а третье (severa) подчеркивает строгость, последовательность и неизбежность ее утверждений и выводов. И в том же разделе folio 1620 года он пишет о своем проекте: «…мы повсюду рассыпаем предостережения, недоумения и указания, чтобы с религиозным рвением изгнать и подавить все ложные представления (omnia phantasmata), подобно тому как изгоняют бесов (tanquam exorcismo)»[513]. Некоторые исследователи видят в этом и в подобных высказываниях Бэкона, активно использовавшего такие латинские глаголы, как «ejicio», «cohibeo» и т. п., выражение репрессивного стиля автора[514], который, добавлю, прикрывается эпистемологической, культурной, исторической и прочими необходимостями, которым он вынужден следовать ради счастья человечества, подобно тому как политик-диктатор называет себя «пленником воли народа». Возможно, такая оценка несколько преувеличена (Бэкон мог руководствоваться иными императивами, скажем: «не перегнешь – не выпрямишь»), но некоторую реальность она, на мой взгляд, отражает.

И еще одно замечание, о соотнесенности неопубликованных и печатных сочинений Бэкона 1602–1623 годов. В «Cogitata et visa» он рассказывает о своих проблемах в первые годы правления Якова I:

«Между тем время шло. Он (Бэкон пишет о себе в третьем лице. – И. Д.) погрузился, более, чем ему хотелось, в гражданские дела (et ipse rebus civilibus plus quam vellet immistus esset). Но когда он думал о неопределенности жизни (incerta vitae), то, желая оставить после себя хоть что-то важное, решил высказать нечто более простое (aliquid simplicius proponi), что может быть даже и не будет опубликовано, но этого будет достаточно, чтобы не потерять в зародыше столь полезную вещь»[515].

Эти слова написаны в 1607 году, когда сэр Фрэнсис стал генеральным солиситором (plus quam vellet, если верить приведенной цитате). Бэкон жалуется, что ему нечего оставить миру – гражданских дел невпроворот, времени для подготовки проекта, должного осчастливить человечество, крайне мало, а «долгота нашей жизни ненадежна», как спустя примерно сто лет подметит наблюдательный российский император. Но ведь двумя годами ранее он (Бэкон) опубликовал «The Proficience», вещь славную, там есть один мотив, который объясняет многое в его замыслах. И вдруг неожиданное признание, что он согласен написать что-то попроще. Как понимать это «aliquid simplicius proponi»? Это, вообще, о чем? О будущем folio 1620 года с «Новым Органоном»? Или он имел в виду трактат «De Sapientia Veterum», опубликованный в 1609 году? Вряд ли. Все названное никак не «проще» изложенного в том же «Cogitata et visa». Скорее всего, Бэкон имел в виду другое: неопубликованные, а возможно и исходно не предназначавшиеся для публикации, не подцензурные тексты (все эти «Temporis…», «Cogitata…» и пр.), как раз наиболее точно выражают его мысли и замыслы, тогда как все напечатанное («The Proficience», «Novum organum», «Parasceve» и т. д.) – это уже, если и не упрощенные варианты изложения, то во всяком случае определенным образом препарированные, так сказать, recast. Вполне возможно, что реальный Бэкон был куда более радикальным и менее толерантным мыслителем, чем тот, которого мы знаем по его опусам ad publicas.

Вторая особенность бэконианского проекта «Instauratio» связана с детально изложенной в «Новом Органоне» проблемой идолов сознания. Однако предметом моего рассмотрения будет не само учение об идолах (о чем написано предостаточно), но его истоки, точнее, один из истоков[516].

Исходной концепцией этого учения (а в известном смысле, и всего замысла «Instauratio Magna») стала концепция «insania universalis». Хотя в своих работах Бэкон постоянно напоминал читателю, что конечная цель его проекта восстановления наук – это улучшение условий жизни человечества, однако к самому человечеству он относился с известной долей скепсиса, разделяя мнение многих его современников и предшественников об интеллектуальной дефицитарности большей части людей. Люди, по Бэкону, неосознанно «променяли разум на безумие, а мир на сказку (rationem cum insania, mundum cum fabula commutabit)»[517].

Неконтролируемый ум, пусть даже насыщенный некими познаниями, обладает неконтролируемой спонтанностью сумасшедшего. И что хуже всего, это безумие остается недиагностированным. «Тонкость природы во много раз превосходит тонкость чувств и разума, так что все эти прекрасные созерцания, размышления, толкования – бессмысленная вещь; только нет того, кто бы это видел»[518]. Так в русском переводе. Однако у Бэкона в латинском оригинале сказано жестче: не «бессмысленная вещь», но «безумная», «res male-sana sint»[519].

Поэтому консенсус в людских мнениях не может служить гарантией истины, поскольку – это консенсус сумасшедших. А когда люди «безумствуют по одному образцу и форме (insanirent ad unum modum et conformiter), они очень хорошо могут прийти к согласию между собой»[520]. Более того, «общее согласие – самое дурное предзнаменование в делах разума (in rebus intellectualibus)»[521]. И также в философии: всеобщее одобрение философского статус-кво служит признаком безумия.

Представление о том, что человечество в основном состоит из безумцев, имеет древние корни. К примеру, Гераклит, которого сэр Фрэнсис весьма почитал, утверждал, что большинство людей живут в своих маленьких обособленных мирах. Бэкон в «De Augmentis» дважды, в первой и в пятой книгах, цитирует изречение античного мудреца: «Люди ищут истину в своих микрокосмах, а не во Вселенной»[522].

По мнению стоиков, глупость – это проявление безумия. «Стоическое изречение, согласно которому все, кроме мудрецов, которых не существует, одинаково безумны (mainesthai, insanire), было хорошо известно в эпоху Античности, оно цитировалось многими греческими и латинскими авторами (философами, поэтами, сатириками и врачами) как основная (staple) доктрина стоиков»[523], наряду, добавлю, со стоическим представлением об «общем безумии (insania publica)», проявляющемся в том, что люди в большинстве своем не в состоянии различить то, что находится в их власти, а что нет, а также не могут правильно истолковать то, что видят и слышат, постоянно путая страсти с восприятием. В качестве примера, одного из многих, можно привести слова Сенеки: «Что требует от него [человека] разум? Ничего трудного: только жить согласно своей природе. Трудно это лишь по причине всеобщего безумия»[524]. При этом – что важно! – Сенека, как затем и Бэкон, трактовали безумие весьма широко, не только как клинический случай душевной болезни, но и как систематическое проявление недомыслия и глупости. «Нет разницы между безумием всеобщим и тем, которое поручают лечить врачам, – кроме одной: тут страдают недугом, а там – ложными мнениями. Тут причина неистовства – в состоянии здоровья; там само оно есть нездоровье души»[525].

И еще один любопытный пример, относящийся к более позднему времени. Около 1590 года в Антверпене была переиздана необычная карта, перепечатанная с некоторыми изменениями из «Географического атласа» Ортелиуса, представлявшая мир в образе шута (ил. 7). Над головой шута надпись: «Nosce te ipsum» («Познай самого себя»), а на шутовском колпаке приведено другое изречение «O caput elleboro dignum» («О голова достойная чемерицы»). Чемерица (Helleborus orientalis) в древности ценилась как средство против душевных болезней и эпилепсии, а также как слабительное и рвотное. Внизу, под картой, занимающей место лица, приведена цитата из Экклезиаста (версия «Вульгаты»): «Stultorum infinitus est numerus» («Число глупцов бесконечно») (Екк. 1: 15). Есть и другие надписи, например: «O quantum est in rebus inane» («О сколько на свете пустого») и «Stultus factus est omnis homo» («Безумствует всякий человек») (Иер. 10: 14). Думаю, что главная идея неизвестного нам создателя этой карты ясна и не требует специального комментария. Роберт Бёртон (Robert Burton, 1577–1640), ссылаясь на эту карту, писал в «Анатомии меланхолии»: «весь мир безумен, охвачен меланхолией, впал в слабоумие… подобен голове глупца… голове душевнобольного, cavea stultorum… рай для недоумков»[526]. В этой связи можно вспомнить слова У. Шекспира о том, что мир – это «повесть, рассказанная дураком, где много и шума, и страстей, но смысла нет»[527].

Ил. 7. «Карта мира, помещенная в голову дурака». По некоторым данным, карта была создана в 1575 году французом Жаном де Гурмоном (Jean de Gourmont).

Философия стоиков получила широкое распространение в английской культуре времен первых Стюартов[528]. Более того, мысль об интеллектуальной дефицитарности человека вообще очень популярна у многих ренессансных авторов[529], например у Т. Кампанеллы[530], Ф. Санчеса[531] и др.

Бэкон, несомненно, находился под влиянием взглядов стоиков и его учение об идолах должно было объяснить причину insania publica. Однако он полагал, что разум (если не всех, то, по крайней мере, многих людей) все же можно излечить с помощью нового инструментария мысли, нового органона.

Он был убежден, что в основе современных ему институтов (как церкви, так и государства) лежит Органон Аристотеля, т. е. «своего рода искусство безумия (artemque quandam insaniae)»[532]. И потому, чтобы изменить ситуацию, необходимо начать с замены старого Органона на новый, для чего, в свою очередь, нужно расчистить умы, отбросив ложные взгляды. Поэтому «разрушительная (destruens) часть» проекта «Instauratio» Бэкона состоит из трех видов опровержений: «опровержение врожденного человеческого ума, предоставленного самому себе, опровержения доказательств и опровержения теорий, или принятых философий и учений (redargutione nimirum Humanae Rationis Nativae et sibi permissae; redargutione Demonstrationum; et redargutione Theoriarum, sive philosophiarum et doctrinarum quae receptaesunt)»[533].

«Новый метод (ratio) должен быть найден, – настаивает Бэкон, – который сможет проникнуть в затуманенные умы (mentibus obductissimis)». Только тогда станет ясно, «как мы должны поступать в этом всеобщем безумии (ita in hac universali insania mos gerendus est)»[534].

Диагносцируя род человеческий как собрание по преимуществу людей безумных или, по крайней мере, умственно ограниченных, Бэкон, разумеется, осознавал сложность своей амбициозной задачи по исправлению мозгов, что видно хотя бы из цитируемого им в «De Augmentis» изречению Гиппократа: «Если тяжелобольной человек не испытывает страданий, то он болен душевно»[535]. (Кстати, бэконианское учение об идолах, кроме всего прочего, предполагает самопознание как необходимое условие познания окружающего мира.)

Для лечения массового безумия проповеди бесполезны. Поэтому «Новый Органон» включает две части: первая раскрывает причины безумия (учение об идолах) и представляет собой, по выражению Г. Риса, «психопатологию интеллекта»[536], вторая предлагает лекарство – новый познавательный метод. А учитывая, что людям вряд ли понравится его диагноз состояния их умов, Бэкон настроен действовать осторожно, смягчая радикализм своих оценок (явно дающий себя знать в его неопубликованных набросках) искусной риторической вязью, чтобы «искоренять ошибки с наименьшими оскорблениями» своих современников[537].

В «Distributio operis» он утверждает, что, «врожденные» идолы «присущи природе самого разума»[538], а в «Новом Органоне» поясняет, что жизненный дух находится в «беспокойном движении (inquietus Motus)» и постоянно ищет удовлетворения[539]. «Жаден разум человеческий, и не может он ни остановиться, ни пребывать в покое, а порывается идти все дальше. Но тщетно! Поэтому он не способен помыслить ни некий предел мира, ни то, что за этим пределом, но всегда, как бы по необходимости, торопится допустить нечто существующее сверх известного»[540], «присочиняет параллели, соответствия и отношения, которых нет»[541]. Эти метания и скачки разума к воображаемым причинам, которые ошибочно кажутся ему более известными и понятными, т. е. игру, как бы мы сегодня сказали, «гиперактивного» воображения, Бэкон полагает корнем всех человеческих ошибок. Мощное воображение берет на себя функцию разума, создавая ложное впечатление, будто оно способно, минуя опыт и метод, проникнуть в тайны природы.

Здесь мысль и слова Бэкона оказываются созвучными высказыванию М. Монтеня: «…Если не занять его [ум] определенным предметом, который держал бы его в узде, он начинает метаться из стороны в сторону, то туда, то сюда, по бескрайним полям воображения… И нет такого безумия, таких бредней, которых не порождал бы наш ум, пребывая в таком возбуждении»[542].

Поскольку чувство, по Бэкону, «передает воображению все виды образов, о которых затем выносит суждение разум, а разум в свою очередь, отобрав и приняв те или иные образы, возвращает их воображению еще до того, как принятое решение будет исполнено», то воображение оказывается «общим орудием (instrumentum commune)» и разума, и воли или своего рода «посланником или посредником» между ними[543]. Но, – предупреждает Бэкон (попутно похвалив Аристотеля за сходную мысль), – «на самом деле воображение не является только лишь (merus et nudus) посредником», оно еще «само приобретает немалое влияние» (так в русском переводе[544], у Бэкона жестче: оно «само или приобретает, или узурпирует немалую власть (authoritatem non exiguam vel accipit vel usurpat)»[545]), и, даже ослабев, воображение «не только глумится над разумом, но и совершает над ним некоторое насилие, отчасти его ослепляя, отчасти возбуждая»[546]. Поэтому «воображение обычно не создает науки (phantasia scientias fere non pari[a]t)»[547]. Правильный метод познания должен ограничить свободу воображения, что станет первым шагом к интеллектуальному оздоровлению человечества.

Итак, диагноз – insania – поставлен: человеческий род давно и серьезно болен, и болезнь эта поразила прежде всего ум и душу, а в итоге – и тело. Главный симптом этого умственного заболевания – неспособность человека, ставшего заложником своих страстей и предрассудков, видеть мир таким, каков он есть, привычка смотреть на вещи либо через силлогизмы, либо через суеверия. Если не принять срочных мер по излечению разума, болезнь погубит человеческий род. А для того чтобы не только избежать гибельных последствий, но и существенно улучшить качество человеческой жизни (от бытовой до политической), требуется прежде всего научить людей думать по-новому.

Кроме того, Бэконом назван источник, точнее, виновник заболевания: Аристотель, который «создал своего рода искусство безумия». Теперь надо прописать лекарство и создать условия для лечения. Но предварительно следует убедить больного в том, что он действительно болен (и потому так трудна и убога его жизнь) и в действенности лекарства. Поскольку в качестве последнего Бэкон предлагает новую методологию познания, то следует убедить читателей в необходимости ее принять. Поэтому сэр Фрэнсис самым серьезным образом отнесся к выбору средств убеждения. Риторика должна быть эффективной.

Переходя к третьей особенности проекта Бэкона, связанной с риторической стратегией английского философа, я сначала сделаю несколько замечаний общего характера, после чего, в следующем параграфе, обращусь к использованному им «спецприему» для убеждения читателей.

Суть своей позиции Бэкон выразил следующим образом: «Dignitas scientiae utilitatibus et operibus munitur»[548], т. е. достоинство науки укрепляется [ее] полезностью[549] и временем. Иными словами, признание науки определяется ее практической полезностью, которая и служит мерой ее эффективности, и происходит постепенно, с течением времени.

Кроме того, в перечисленных выше ранних фрагментах 1600-х годов (в которых ясно просматриваются элементы автобиографичности[550]) Бэкон упоминал, что сама идея «восстановления наук» родилась в уединенных кабинетных раздумьях («in summa solitudine»[551]), став, как он выразился, и «зародышем (foetus)»[552] его последующих философских работ, и «машиной (machine)»[553], которая должна была помочь в осуществлении его замыслов.

Как же надлежит строить здание новой науки, равно эффективной и в получении «светоносного» знания, и в его практических приложениях для блага человечества?

Разумеется, Бэкон прекрасно понимал, что реализация задуманной им грандиозной работы – дело не одного поколения: «…если кто-либо поставит мне в вину то, что я стремлюсь показать себя слишком мудрым, я отвечу на это прямо, что скромность и общественное признание хороши для дел гражданских, тогда как в предметах созерцательных (in contemplationibus) важна только истина. Но ежели кто-то потребует от меня конкретных дел, и немедленно, то я искренне, без тени обмана, отвечу, что мне, человеку хотя и не старому, но слабому здоровьем и обремененному гражданскими делами, обратившемуся к тому же к самым неясным философским вопросам без поводыря и светоча, вполне достаточно построить машину, пусть даже я не смогу привести ее в движение»[554].

Процесс «великого восстановления наук» начинается, по Бэкону, с того, что некий эрудированный философ (в данном случае – это сам сэр Фрэнсис) в уединении кельи или studio в силу своей природной одаренности приходит к некой руководящей идее.

Далее, на следующем этапе, эта идея (или программа) артикулируется на нарочито темном фоне резко критикуемых взглядов Платона и Аристотеля, коих Бэкон именует «софистами», ибо их утверждения не основаны на серьезном изучении и наблюдении природных явлений. (Кстати, о Платоне Бэкон высказывался иногда с бо́льшим пренебрежением, нежели об Аристотеле: «cavillator urbanus, tumidus poeta, theologus mente captus (городской насмешник, высокопарный поэт, запутывающий мозги теолог)»[555]. Английский мыслитель подвергает суровой критике все традиционные философские системы и институциональные ограничения, мешающие изучению природы. Он неоднократно заявляет о готовности без сожаления расстаться с философским наследием предшествующих эпох, ибо это первое и необходимое (хотя, как он отлично понимает, недостаточное) условие реализации проекта «восстановления наук». Однако Бэкон ясно сознавал, сколь нелегко будет переубедить своих современников. «Допустим, – писал он в Redargutio philosophiarum, – вы готовы отказаться от всего, что думали и во что верили. Предположим, вы готовы ради того, чтобы убедиться в справедливости моих взглядов, оставить ваши излюбленные доводы и доказательства. И тем не менее я все еще буду в затруднительном положении, ибо не знаю, как мне убедить вас в столь новых и неожиданных вещах. Трудность состоит в том, что обычные правила аргументации здесь неприменимы, поскольку у нас с вами нет согласия относительно принципов (cum de principiis nobis vobiscum non conveniat). У нас нет даже основы для дискуссии, так как я поставил под сомнение ныне используемые формы доказательства… При нынешнем состоянии умов (animorum statu) я не могу передать вам истину, которая была бы воспринята без искажений. Ваша способность понимания должна быть заранее подготовлена, ваш разум должен быть исцелен перед тем, как он сможет действовать. Короче, место должно быть расчищено перед тем, как начать на нем что-то строить (area denique purganda antequam inaedificanda)»[556].

И только после того, как умы «расчищены» и готовы к восприятию новых идей и подходов, начинается следующая стадия легитимации науки: восприятие ее методов, утверждений и ценностей все большим числом представителей интеллектуальной элиты с последующим ее общим (или по крайней мере, широким) признанием; процесс, который Бэкон описывал как «setting the machine on work».

Иными словами, если на первом этапе имеет место зарождение идеи реформы в уме талантливого философа-одиночки, то далее, усилиями его и/или его последователей, организуется кампания по дискредитации традиционных идей и практик с целью «расчистки» умов от интеллектуального хлама традиции, т. е. доведение их до состояния «гладкой доски (tabula abrasa)»[557]. Одновременно такая кампания являлась своеобразной рекламной акцией в пользу новых концепций, результатом которых является усвоение бэконианских идей в социально значимых масштабах, т. е. их социализация. Как проницательно заметил А. И. Герцен, «Бэкон начинает так же, как и Декарт, с отрицания существующей, готовой догматики, но у него это отрицание не логический маневр, а практическая поправка»[558].

Все это замечательно, но как, используя какой прием, убедить читателя прислушаться к советам и мыслям лорда-канцлера Англии? В поисках эффективного средства убеждения Бэкон не выдумал ничего нового, но он толково распорядился придуманным до него.

Итак, с точностью умелого врача Бэкон описал (в первой части «Нового Органона») этиологию и патогенез главного заболевания человечества, а затем (во второй части) – лекарство от недуга. При этом, чтобы усилить действенность (эффективность, как мы бы сказали) своих выводов и рецептов, он отказался от последовательного и систематического («методического», по его терминологии) изложения, обратившись к фрагментированно-афористическому построению текста. Множество афоризмов[559], как множество игл, должны были, вонзаясь в интеллект, заставить его работать. Т. е. Бэкон решил использовать, так сказать, метод интеллектуальной акупунктуры, ибо другим распространенным методом усиления воздействия на умы читателей – методом диалога (как литературной формы) – лорд-канцлер не владел.

Как заметил В. Беньямин, эстетика барокко – это «бесконечное нагромождение фрагментов, без какого-либо твердого представления о цели, и в постоянном ожидании чуда, принимая стереотипные повторы за восхождение» к «новому целому»[560]. В известной мере эти слова можно отнести и к Бэкону, согласно которому ratio должно передаваться через oratio, чтобы в итоге привести к operatio. А потому сэр Фрэнсис придавал форме изложения огромное значение, не забывая совет Горация: «…великую силу и верность / Можно и скромным словам придать расстановкой и связью»[561]. Поэтому его выбор способа организации текста был вполне сознательным и хорошо продуманным, его никак нельзя объяснить недостатком времени для написания своих сочинений (этот фактор имел место, но не он определил «афористический» способ подачи материала).

Уже в одном из предварительных набросков – предисловии к пятой части «Instauratio magna» – Бэкон замечает: «я же решил разбросать (spargere) сами мысли, а не связывать их методом (cogitata autem ipsa spargere, non methodo revincire)»[562], т. е. не прибегать к последовательному, «методическому», изложению, ведь фрагментарность текста отражает, кроме всего прочего, неполноту и отрывочность человеческих знаний о мире.

Следует также принять во внимание, что само понятие «метода» у Бэкона соотносится с двумя типами дискурса, популярными в его время: с одной стороны, с логическим методом схоластов, опиравшихся на «Органон» Аристотеля, с другой – с методом, изложенным в «Dialecticae institutiones» П. Рамуса. Бэкона в равной мере не устраивало ни средневековое наследие «Органона», ни новомодная универсальная рамистская педагогика[563], поскольку и в том и в другом случае предполагалось, что человечество уже получило всю полноту знания и теперь это знание следует лишь красиво «упаковать» и распределить по рубрикам. Цель Бэкона совсем иная: заставить читателей думать самостоятельно, предварительно «перенастроив» их умы. И в этом ему должен был помочь афористический метод изложения. Как он писал в одном из набросков: «передача знаний посредством различных и разрозненных афоризмов делает человеческий ум более свободным для поворотов и бросков, вынуждает его использовать то, что предназначалось для более частных целей»[564].

В опубликованных произведениях, особенно в «De Augmentis», Бэкон весьма детально излагает свой выбор формы изложения (при том что сам этот трактат написан в «обычной» манере, с разделением на «книги» и главы): «…Афоризмы (Apophthegmata) служат отнюдь не только для развлечения или украшения речи… Ведь они, по словам одного знаменитого человека, своего рода „словесные топоры или кинжалы“, которые своим острием разрубают запутанные узлы дел и событий и проникают в их глубину»[565]. Это красиво, но еще не очень ясно.

Читаем далее: «…Знания, как известно, передаются или с помощью афоризмов, или методически (aut per Aphorismos, aut Methodice)… Афоризмы неизбежно должны выражать самое сущность, самое сердцевину научного знания (medullis et interioribus scientiarum), иначе они будут попросту смешными. Ибо здесь отбрасываются всякие украшения и отступления, все разнообразие примеров, дедукция и связь, а также описание практического применения, так что у афоризмов не остается никакого иного материала, кроме богатого запаса наблюдений». Методическое же изложение часто «придает видимость какого-то замечательного искусства тому, что при более глубоком рассмотрении, если освободиться от всего внешнего и обнажить сущность, оказывается совершенно ничтожным пустяком».

И наконец, самое важное для Бэкона преимущество афоризмов перед методическим изложением: «…Афоризмы, давая только какие-то части и отдельные куски науки, приглашают тем самым всех прибавить что-нибудь к этой науке также и от себя; методическое же изложение, представляя науку как нечто цельное и законченное, приводит к тому, что люди успокаиваются, думая, что они достигли вершины знания»[566].

Итак, фрагментированное (афористичное) изложение позволяет привести умы в движение, оказывая на них распределенное когнитивное воздействие. Однако, когда мы читаем «Новый Органон» или другие произведения Бэкона, написанные в афористичной манере, они далеко не всегда воспринимаются как некие собрания разрозненных утверждений или несвязанных мыслей. Если убрать нумерацию, афоризмы «Нового Органона» будут читаться как типичная английская проза раннего Нового времени, в которой каждый новый смысловой фрагмент начинается с красной строки. Но афористическая фрагментированность текста дает возможность Бэкону переложить труд по смысловой «сборке» высказанных им мыслей в единое целое на читателя, который должен собрать предложенный автором «пазл», чем, собственно, и занимаются до сих пор историки науки и философии.

И наконец, афористическая структура «Нового Органона» позволяла Бэкону наилучшим образом раскрыть перед читателем исследовательский горизонт, – символически запечатленный на известной гравюре, украшающей фронтиспис folio 1620 года[567], – а не замкнутую систему накопленных знаний.

Эта широко известная гравюра-navicella вызывает в памяти слова Ф. Ницше из «Веселой науки»: «Мы покинули сушу и пустились в плавание! Мы снесли за собою мосты – больше, мы снесли и саму землю! Ну, кораблик! Берегись! Вокруг тебя океан: правда, он не всегда ревет и порою лежит, словно шелк и золото, грезя о благе. Но наступит время, и ты узнаешь, что он бесконечен и что нет ничего страшнее бесконечности. О, бедная птица, жившая прежде на воле, а нынче бьющаяся о стены этой клетки! Горе тебе, если тебя охватит тоска по суше и дому, словно бы там было больше свободы, – а „суши“-то и нет больше!»[568]

Сколь бы ни был точен диагноз интеллектуального состояния человечества, сколь бы ни был удачным (что, вообще говоря, не очевидно) выбор средства (лекарства) для борьбы с умственным недугом, одного этого мало. Нужно привести в действие еще один фактор – заинтересовать своим проектом верховную власть, что Бэкон и намеревался сделать. И это четвертая особенность его амбизиозного проекта «Instauratio».

Посвящая свои работы королю, Бэкон фактически выступал не столько как лорд-хранитель, и уж подавно не как лорд-канцлер, но как бы министр науки и образования, хотя такой должности в то время не было, но которую он наметил для себя в цитированном выше его письме лорду Бёрли 1592 года. Разумеется, ко времени завершения «Нового Органона» Бэкон, набравшись жизненного и управленческого опыта, уже не выступал с наивными предложениями занять несуществующую «скромную должность» ответственного за «все знание», но тем не менее продолжал себя чувствовать ответственным за пропаганду и реализацию проекта «восстановления наук».

При этом он всячески подчеркивал роль монарха в осуществлении своего замысла: «если в приносимом мною есть нечто хорошее, то это должно быть приписано бесконечному милосердию и благости божьей и счастливому благоденствию времен Ваших (т. е. Бэкон указывает на два источника легитимности научного предприятия – Бог и король, а не церковь и аристократию, как в более ранних работах. – И. Д.)… Остается просьба, не недостойная Вашего Величества и как ничто другое важная для нашего замысла. Она заключается в том, чтобы, во многом уподобляясь Соломону – силою правосудия, мирным правлением, величием сердца, наконец, превосходным разнообразием составленных Вами книг, Вы прибавили к этому, по примеру того же царя, заботу о составлении и завершении истории естественной и опытной, истинной и строгой (отбросившей филологию), такой, которая была бы пригодна для основания философии… чтобы наконец после стольких веков существования мира философия и науки более не были висящими в воздухе, а опирались на прочные основания разнородного и притом хорошо взвешенного опыта»[569].

Мысль о том, что государственный деятель должен заботиться об образовании в своей стране и участвовать в его реформировании, была не нова. В частности, в первой половине XVI столетия многие должностные лица ратовали за перестройку университетского образования и, в частности, за включение в университетский curriculum больше практических курсов. Новизна подхода Ф. Бэкона состояла в том, что он предлагал более радикальные изменения всей системы образования (его «политехнизацию» и специализацию) и настаивал на существенном расширении роли правительства в проведении университетских реформ, без которых ни о какой эффективной науке говорить не приходится.

Как государственный служащий Бэкон понимал – только власть с ее финансовыми ресурсами и чиновничьим аппаратом в состоянии провести задуманные им реформы, требующие «огромных трудов и средств, нуждающиеся в усилиях множества людей»[570]. Философ же в таком деле может только давать разумные советы. К примеру, еще в 1594 году Бэкон предложил Елизавете I учредить четыре института для развития наук: библиотеку, которая бы содержала все «достойные книги» древних и современных авторов (причем не только европейских); ботанический и зоологический сад, где были бы собраны все виды растений и редких животных и птиц; музей, где были бы представлены все вещи, произведенные «by exquisite art and engine» и хорошо оборудованную лабораторию[571]. Все четыре института должны, по мысли Бэкона, служить как развитию наук, так и социально-политическим целям. На королеву эти планы не произвели никакого впечатления. Когда же в 1603 году Елизавету на английском троне сменил Яков I, Бэкон возвращается к своему проекту. На этот раз он пошел по иному пути: как уже было сказано, в 1605 году он издает «The Proficience», где прямо пишет о своем замысле: «я надеюсь, что мне удастся, представив на Ваше рассмотрение множество разнообразных предметов, заинтересовать Ваш царственный ум и побудить Вас по великодушию Вашему и мудрости уделить все лучшее из собственных сокровищ Вашей души на развитие и расширение пределов искусств и наук»[572].

Следует также отметить, что Бэкон активно использует патрилинейную схему передачи знания: первоисточником последнего является Бог[573], обладающий всей полнотой знания, присущего Ему изначально, знания, которое Господь передает в мир через ангелов, Моисея, апостолов и т. д. людям[574], причем в первую очередь – мудрым монархам, от которых божественная мудрость в качестве ослабленной эманации переходит к отдельным индивидам, разумеется, принадлежащим к социальной элите.

Бэкон особо выделяет персону короля Якова I, подчеркивая уникальность личностных качеств этого правителя для воплощения в жизнь проекта «великого восстановления наук» («ведь кажется, что короли совершают нечто великое, даже если они из вторых рук знакомятся с кратким изложением научных достижений, или сами какое-то время весьма поверхностно занимаются наукой, или, наконец, любят и выдвигают образованных людей. Но чтобы король, родившийся королем, черпал знания из подлинных источников науки, мало того, сам был источником ее – это почти что настоящее чудо»[575]).

Итак, по глубокому убеждению Бэкона, инициатива проведения реформ должна исходить сверху, т. е. от Государя (разумеется, после того как тот воспримет и оценит идеи философа), поскольку «восстановление» и развитие наук в королевстве – это «opera basilica»[576], государево дело. Теперь некоторые исторические детали.

И последняя, пятая особенность проекта Бэкона, которую мне хотелось бы отметить. Представим, что лорду-канцлеру удалось заинтересовать короля своими идеями и планами. Более того, представим, что образовался круг людей, воспринявших программу «Instauratio» (т. е. представим, что Royal Society of London или его прототип возник еще при жизни Бэкона). И чем бы – если жестко следовать замыслу сэра Фрэнсиса – эти люди нового мышления занимались? Начали бы, говоря казенным языком, реализовывать свой творческий потенциал в благородном деле построения новой науки? Не уверен, потому как проект Бэкона предполагал нечто иное. И это иное выражено в двух важных концепциях его автора.

1. Первая из них – концепция «exaequatio ingeniorum (уравнивания умов)». Бэкон настаивал на соотнесенности (по терминологии Б. Фаррингтона, «the virtual identity»[595]) процессов получения и использования знания[596], к которому надлежит стремиться «ради блага и пользы для жизни (ad meritum et usus vitae)»[597], а не ради чего-то иного. При этом, по мысли сэра Фрэнсиса, не только применение знаний, но и их получение должно осуществляться так, чтобы результаты познавательных усилий не зависели от «неповторимого гения Платона или Аристотеля», но были бы достижимы каждому («to every man’s industry»), чтобы «каждый мог внести свой вклад в истолкование природы»[598]. Иными словами, методологический идеал Бэкона предусматривал такой «путь открытия наук», который «немногое оставляет остроте и силе дарований, но почти уравнивает их»[599].

Позднее ту же идею будет отстаивать Р. Декарт в своем учении о методе: «Под методом я разумею достоверные и легкие правила, строго соблюдая которые человек никогда не примет ничего ложного за истинное и, не затрачивая напрасно никакого усилия ума, но постоянно шаг за шагом приумножая знания, придет к истинному познанию всего того, что он будет способен познать»[600]. Талант, острота мысли, наблюдательность – это, по Бэкону и Декарту, все побочные, превходящие обстоятельства, они не должны быть определяющими, ибо новое знание может получить любой человек, усвоивший рационалистический метод, благодаря которому он обретает «способ нахождения собственными силами, силами посредственного ума, всех тех истин, кои в состоянии открыть лишь самые тонкие умы»[601]. И все! Производство знаний можно ставить на поток, успех обеспечен заранее, механически. Оно часто и было поставлено на поток.

Так, например, Р. Гук, куратор (т. е. штатный сотрудник) созданного в 1662 году Лондонского Королевского общества, в соответствии с контрактом (!), составленным для него первыми администраторами от науки, весьма своеобразно понимавшими специфику и природу научной деятельности, был обязан на еженедельных заседаниях Общества демонстрировать опыты, доказывающие два или три новых закона природы. Законы не обязательно было открывать самому, требовалось лишь доказать, что они действительно имеют место. И 40 лет Гук честно выполнял условия этого контракта, так что к концу жизни он смог насчитать свыше 500 законов, открытых лично им, хотя жалованье ему иной раз приходилось получать нераспроданным тиражом какого-нибудь трактата о рыбах[602].

Таким образом, проект Бэкона был нацелен на создание логической (индуктивной) «машины», производящей научные открытия и существующей, так сказать, в распределенном виде, в реформированных мозгах последователей Бэкона, т. е. последние – не более чем вместилища терминалов этой машины и квалифицированные операторы при ней.

Однако ни схоластам, ни «новым натурфилософам» все же так и не удалось наладить массовое производство законов природы с помощью некой логической машины. И тем не менее подобные идеи до сих пор у околонаучных администраторов кружат в тех частях тела, которые то ли эволюцией, то ли Божественным усмотрением были предназначены для реализации мыслительной деятельности. Но quod licet Jovi, non licet bovi…

В поисках основы своего метода Декарт обращался к математике, ибо она позволяет постигать связи и отношения вещей «не будучи зависимой ни от какого частного предмета»[603]. Соответственно, и Природе Декарт оставляет только те характеристики, которые допускают математическое исследование, и прежде всего протяженность. Геометризация мира в картезианстве зашла весьма далеко, захватив не только алгебру и физику. Паскаль опасался, что его самого «того и гляди примут за какую-нибудь теорему». За этой шуткой сквозило отнюдь не беспочвенное опасение, что «мыслящий тростник» может быть заменен эффективной «мыслящей машиной». И здесь дело не в достижимости или недостижимости цели, а в издержках на пути к ней.

2. Вторая концепция, которую отстаивал Бэкон и которая ограничивала первую, – концепция разделения научного труда. Идея «exaequatio ingeniorum (уравнивания умов)» с помощью универсальной машины познания вовсе не означала отрицания разделения труда в процессе научного поиска. Манифест «великого восстановления наук» ради блага человечества, когда обещали каждую кухарку выучить с помощью бэконианской эффективной методологии выпекать научные открытия как пирожки, к человечеству же и был обращен, тогда как приватные планы сэра Фрэнсиса оказались куда изысканней и тоньше задуманными. Они предполагали, в частности, ограничение экспертных суждений ремесленников и механиков только областью их ремесла (искусства), тогда как трансформировать их знания в, как выражался Бэкон, experientia literata, с последующей публикацией результатов, должны были совсем другие люди. Или, как изящно выразился английский философ, «наша мысль заключается прежде всего в том, чтобы ручейки (rivuli) всех технических экспериментов вливались со всех сторон в море (pelagus) философии»[604]. Однако обитатели этого философского pelagi не чета тем, кто кишит в rivulis. Тем самым уровни собирания фактологических частностей и их когнитивной обработки («истолкования», т. е. «opus interpretis»[605]) оказывались разделенными и весьма жестко. Как заметила Р. М. Саржент, для созданий новой философии и науки «способности ремесленников следовало усилить привлечением работников, склонных к умозрению и рациональному мышлению, которые смогли бы из информации, содержавшейся в натуральных историях, извлечь аксиомы и построить теории»[606]. В итоге бэконианская трактовка науки как коллективного предприятия хотя и была, разумеется, более демократичной по сравнению со схоластической, однако желание основать весь проект на сугубо формальных рациональных основаниях привело английского мыслителя к идее создания иерархической организации, в рамках которой усилия и труды простых собирателей фактов координировались и направлялись более образованными и интеллектуально развитыми наставниками.

Здесь уместно также отметить, что принцип коллективности в научных исследованиях Бэкон понимал трояко: как кооперацию исследователей, работающих над одними и теми же или близкими проблемами (независимо от того, живут они в одной и той же стране или городе или в разных), как кооперацию между теми, кто занимается «свободными» искусствами, и теми, кто посвятил себя искусствам практическим, и как, так сказать, символическую кооперацию между исследователями, жившими в разные эпохи, ибо «совершенствования науки нужно ждать не от способностей или проворства какого-нибудь одного человека, а от последовательной деятельности многих поколений, сменяющих друг друга»[607].

Научное исследование природы, по мысли Бэкона, должно начинаться с собирания фактов, т. е. с составления естественной истории. Естественную историю Бэкон делит, в зависимости от ее объекта, на три вида: историю обычных явлений, историю исключительных явлений природы и «историю искусств», когда природа «уступает труду и искусству человека, подчиняется его воле и как бы рождается вновь»[608]. Рассмотрев современное состояние исследований в этой области, Бэкон приходит к неутешительному выводу: «вся естественная история, которой мы располагаем в настоящее время, как по состоянию исследовательской работы, так и по тому материалу, который в ней имеется, ни в коей мере не соответствует той цели, которую мы перед ней поставили, – служить основой для развития философии»[609]. Составление новой естественной истории, которую Бэкон называет индуктивной[610], требует «большого и тщательного труда»[611], причем труда коллективного, включающего усилия множества людей. Это обстоятельство, по убеждению Бэкона, является веским доводом в пользу создания новой околонаучной бюрократии, которую он намеревался возглавить[612].

Наконец, необходимо подчеркнуть, что Бэкон, как было справедливо отмечено Д. Л. Сапрыкиным, не просто защищал идеал корпоративных научных исследований «от всякого рода индивидуализма, сектантства и оккультного эзотеризма», но, что важнее, он требовал «правильной кооперации, методической организации совместных усилий, направленных на истину, а не на „призраки“, порожденные поврежденным, падшим сознанием»[613].

Однако Бэкон отнюдь не считал, что механическое объединение исследовательских усилий множества людей, даже богато одаренных, окажется эффективным методом формирования новой науки. «Материал для мысли – писал он в «Parasceve», – столь обширен, что его приходится собирать отовсюду, подобно тому как купцы со всего мира привозят свои товары. К этому присоединяется еще одно соображение: едва ли достойно нашего начинания нам одним тратить время в деле, открывающем простор для деятельности чуть ли не всего человечества… Между тем именно здесь следует еще раз повторить то, что мы говорили неоднократно: если бы даже соединились воедино все умы всех эпох, прошлых и будущих, если бы весь род человеческий посвятил себя философии, если бы весь мир состоял из одних университетов, колледжей и школ ученых, все равно без той естественной и экспериментальной истории, которую мы предлагаем создать, в философии и науке не могло и не может быть никакого прогресса, достойного рода человеческого»[614].

Только овладев новой методологией, т. е. создав «индуктивную естественную историю» и соединив ее с «вспомогательными и светоносными опытами», исследователи природы смогут заложить «прочные основы истинной и действенной философии»[615], тогда как в противном случае будет иметь место дурная кооперация, «бесполезное единодушие», когда люди станут «сумасбродствовать по известному правилу»[616].

Теперь обратимся ко второму тематическому блоку – к эволюции представлений Бэкона о путях легитимации и институализации новой науки.

Как вообще происходит легитимация нового дискурса? Согласно Ю. Хабермасу[617], сначала в обществе появляется чувство необходимости перемен, которое артикулируется отдельными деятелями субъективно, в зависимости от их желаний и целей, но в рациональных терминах. Если такой деятель (или деятели) – «symbolic producer» (П. Бурдье) – получает поддержку своих взглядов и программ со стороны хотя бы части элиты, которая готова признать, что предлагаемая программа реформ является объективно обусловленным ответом на требования времени, то возможен процесс легитимации нововведений.

П. Бурдье, по мнению которого символические практики могут со временем изменить даже весьма консервативный политический дискурс, полагал, что процесс легитимации новой философии на заре Нового времени сводился к постепенному публичному принятию некоторых практик и идей, считавшихся безопасными, т. е. не способными привести в случае их распространения к дестабилизации социального порядка[618]. Развитая Бурдье концепция легитимации нового, в том числе и нововременной науки, исходила из идеи, согласно которой сторонники новых практик и теорий смогли завоевать доверие сообществ, которым они служили, установить прочные и постоянные связи с представителями этих сообществ, используя понятные им термины и сублимируя свой собственный эгоизм нарождающегося класса в обещание реализовать проект, не связанный с чьими-то узкими интересами.

Именно так и предлагал действовать Бэкон. Он прекрасно осознавал все трудности, связанные с восприятием самой идеи Instauratio Magna Scientiarum, не говоря уже о реализации этого проекта. Разумеется, поиск единомышленников стал для него одной из главнейших задач.

В трактате «Redargutio philosophiarum», опубликованном посмертно, Бэкон сообщает, что его друг, будучи в Париже, посетил собрание французских интеллектуалов, которые высказывались за деаристотелинизацию и деклерикализацию науки и образования. При этом Бэкон обращает внимание на социальный статус присутствовавших: «Он [друг Бэкона] говорил, что оказался [в обществе людей], среди которых были лица, пользовавшиеся большим уважением, некоторые из них были сенаторами, другие высокопоставленными священнослужителями, причем практически из всех крупных орденов. Присутствовали также, как он утверждал, и чужеземцы из разных стран»[619]. Все эти персоны, с одной стороны, верно служили своим государям, а с другой, вели жизнь «внутреннего иммигранта» («live of inner exile and nonviolent dissent»[620]), готового, как надеялся английский философ, воспринять задуманные им институциональные реформы.

Вопрос о социальном статусе возможных сторонников «великого обновления наук» не раз рассматривался в литературе: М. Куртис указывал на «alienated intellectuals»[621], Х. Кирни[622] на ремесленников-самоучек (Бэкон не раз упоминал о них с уважением в «Parasceve» и в других сочинениях); К. Хилл[623] – на лондонских астрономов и врачей, а Р. Каргон[624] – на сторонников атомистических теорий из так называемого Northumberland circle и подобных сообществ. Бэкон искал единомышленников в разных социальных группах. Его цель – добиться «согласия умов и способствовать их очищению (ad ingeniorum correspondentias captandas, et mentium areas purgandas pertinent)»[625], установив тем самым «legitimus consensus»[626]. А чтобы такой консенсус стал возможен, необходим метод, который был бы всеми понят и принят и который бы опирался на эмпирическое доказательство в качестве единственного критерия истинности, а не на чьи-то мнения.

Вместе с тем Бэкон, как уже отмечалось, не был склонен переоценивать значимость для развития науки единомыслия среди ученых. В трактате Temporis partus masculus он характеризует науку как «демократическое государство» («status scientiae sit semper fere democraticus»[627]), в котором на протяжении его истории сменялись разные «правительства» (школы Платона и Аристотеля, схоласты и т. д.). Их успех был обусловлен широким («народным») признанием и консенсусом. Однако для Бэкона это обстоятельство значило немного: «Самое же согласие и его длительность решительно нельзя высоко ценить. Действительно, в то время как существует много различных родов государственного устройства, у наук есть один-единственный строй, и он всегда был и остается народоправством. А наибольшую силу у народа имеют учения, или вызывающие и драчливые, или краснобайские и пустые, то есть такие, которые приобретают сторонников, или запутывая их в сети, или заманивая»[628]. Скорее «общее согласие – самое дурное предзнаменование в делах разума, исключая дела божественные и политические, где есть право подачи голоса»[629]. Бэкон высказывает сожаление по поводу того, что в его время науки «по содержанию угождают толпе и сомнительны для самих авторов, а потому ищут защиты и показной силы во всевозможных ухищрениях»[630], а «люди, обладавшие незаурядными дарованиями и разумом, все же подчинялись суждению современности и толпы, желая возвыситься в ее мнении. Поэтому, если где-либо и появились проблески более возвышенных мыслей, их сразу же изгонял и гасил ветер ходячих мнений; так что время, подобно реке, донесло до нас то, что легко и надуто, и поглотило то, что полновесно и твердо»[631].

Английский мыслитель рассматривал вопросы, касающиеся науки, в двух аспектах: политическом и эпистемологическом, подчеркивая их взаимосвязанность. Политический аспект охватывает широкий круг вопросов, касающихся институциональной структуры науки, ее иерархии, источников финансирования, манипуляций с научной информацией, применения полученных результатов и т. д. В рамках эпистемологического подхода на первый план выходят такие вопросы, как: выбор научного метода, выбор и оценка источников знания, поиски критериев истинности, правила построения теорий и т. д. Именно власть, по его мнению, должна определять цели научного исследования, соотнося их с потребностями общества и государства.

При этом позиция Бэкона относительно социальной легитимации деятельности по изучению природы менялась, начиная от полного отрицания всякой опоры в этой деятельности на какой-либо авторитет, светский или духовный, до компромиссного признания авторитета божественного и государственного (точнее, авторитета государя), правда, в последнем случае ограниченного сферами организации, поддержки и институализации научного поиска. Вместе с тем обращает на себя внимание, что указанное изменение во взглядах английского мыслителя на социальную легитимацию/институализацию научных исследований, с одной стороны, и его карьерный рост, с другой (от относительно маргинализованного социального статуса при Елизавете I и до назначения на высокие должности Solicitor-General (1607), Lord Keeper (1617) и, наконец, Lord Chancellor (1618) при Якове I), являлись процессами явно взаимосвязанными.

Теперь об эволюции взглядов Бэкона на пути и способы институализации новой науки. Можно выделить три риторических стратегии (нарратива), представлявших три пути институализации научных исследований (по терминологии Х. Гарсиа, «legitimate institutionalizing paths»[632]), которых в разные периоды жизни (я ограничусь временем правления Якова I: 1603–1625) придерживался Бэкон.

Первая стратегия относится к 1603–1608 годам. Она представлена главным образом в небольших, написанных в 1600-х годах сочинениях, о которых упоминалось выше («Temporis partus masculus», «Cogitata et Visa» и др.)

Собственно, о самом процессе институализации в них сказано немного: гений-создатель новой методологии (т. е. лорд-канцлер Фрэнсис Бэкон) поручает сравнительно узкому кругу своих учеников (к которым в неопубликованных фрагментах он обращается как к «сынам (filii)») начать развивать и популяризировать его идеи. Главной заботой этой группы последователей новой науки является полная дискредитация традиции, т. е. идей Аристотеля и схоластов. Таким образом, первая стратегия институализации предполагала, что этот процесс instauratio должен идти «снизу», от группы интеллектуалов, проникшихся взлядами их наставника. Бэкон в этих сочинениях выбирает позу оракула.

Эта стратегия предусматривала полный отказ от схоластического аристотелизма и отрицание права гражданских и церковных властей вмешиваться в изучение природы. Бэкон вообще был против смешения религии и науки. «Некоторые из новых философов, – писал он в „Новом Органоне“, – с величайшим легкомыслием дошли до того, что попытались основать естественную философию на первой главе Книги Бытия, на книге Иова и на других священных писаниях. Они ищут мертвое среди живого. Эту суетность надо тем более сдерживать и подавлять, что из безрассудного смешения божественного и человеческого выводится не только фантастическая философия, но и еретическая религия. Поэтому спасительно будет, если трезвый ум отдаст вере лишь то, что ей принадлежит»[633]. И все эти декларации мотивировались заботой о будущих поколениях, которым и делегировалось право оценивать предложенный Бэконом проект.

Но вместе с тем уже в 1600-х годах сэр Фрэнсис, в опубликованных трудах, особенно в «The Proficience», начинает внушать королю мысль о том, что забота о процветании науки – это «государево дело (opera basílica)», что свидетельствовало о формировании второй стратегии институализации, предполагавшей институализацию «по манию царя», сверху, к чему у Якова I не было никакого желания, да и умственных возможностей (как бы он себя ни позиционировал). Но Бэкон поначалу это не осознавал. Апофеозом второй стратегии стало folio 1620 года и «De Dignitate et Augmentis Scientiarum» (1623), с их смягченной критикой Аристотеля, увеличением ссылок на Ветхий Завет, обращением к королю как возможному патрону проекта, что придавало «Instauratio» видимость замысла, принципиально выполнимого (по крайней мере, в главных чертах) уже при жизни Бэкона и Якова I.

В упомянутых сочинениях Бэкон конкретизирует пути институализации и легитимации научных исследований: «…осуществлению всех самых великих и трудных деяний способствует достойное вознаграждение, разумные и обдуманные планы, а также объединение усилий; первое из этих условий стимулирует начинания, второе – помогает устранить неясности и ошибки, третье – возмещает слабость человеческой природы. Но среди этих трех условий первое место по праву принадлежит разумным и обдуманным планам, т. е. тому, что призвано показать и начертать правильный и удобный путь к намеченной цели. Как говорится: „Хромой, идущий по дороге, может обогнать бегуна, бегущего по бездорожью“ (claudus enim in via antevertit cursorem extra viam)… Деятельность же и усилия, способствующие развитию науки, касаются трех объектов: научных учреждений, книг и самих ученых… Что касается деятельности, относящейся к развитию научных учреждений, то ее можно разделить на четыре рода: строительство зданий, выделение денежных средств, предоставление привилегий, утверждение уставов и положений – все это должно прежде всего содействовать достижению необходимого покоя и освободить ученых от посторонних забот и неприятностей…

Что касается книг, то здесь возможны два рода деятельности: во-первых, основание библиотек, в которых хранятся книги… во-вторых, новые издания авторов, исправленные, в более точных переводах, с более полезными комментариями, с более точными примечаниями.

Что же касается тех мер, которые имеют в виду в отношении самих ученых, то, не говоря уже о возвышении и продвижении их, нужно указать на следующие две задачи: а) вознаграждение и поощрение преподавателей дисциплин уже известных и открытых, б) вознаграждение и поощрение исследователей в тех областях науки, которые до сих пор остаются еще недостаточно разработаны и исследованы»[634].

Полагаю, что Бэкон настолько ясно изложил предлагаемые им меры по реализации его проекта «развития и расширения пределов наук и искусств», что его замечания не требуют специального комментария.

Третья бэконианская стратегия институализации науки отражена в «Новой Атлантиде», чему далее будет посвящен отдельный раздел этой книги.

Мой рассказ был бы неполным, если бы собственно методологические вопросы, обсуждавшиеся в «Новом Органоне» и в других сочинениях Бэкона, были обойдены вниманием. Поэтому в этом разделе я обращусь к важнейшей в его философии процедуре, которую он рассматривает во многих своих печатных работах и в неопубликованных при его жизни сочинениях и которую называет «истолкованием природы (Interpretatione Naturae)»[635].

Истолкование природы, по Бэкону, – процесс многоэтапный. Несколько упрощая изложение, его можно представить следующим образом:

1. Во-первых, «сначала нужно для каждой данной природы представить разуму все известные примеры, сходящиеся в этой природе, хотя бы и посредством самых различных материй. И собрание этого рода должно быть образовано исторически без преждевременного умствования или каких-либо чрезмерных тонкостей»[636]. Отобранные данные (примеры) представляются в виде «таблицы сущности и присутствия (Tabulam Essentiae et Prcesentiae)»[637].

2. Во-вторых, «должно представить разуму примеры, которые лишены данной природы, ибо форма (как уже сказано) так же должна отсутствовать там, где отсутствует природа, как и присутствовать там, где она присутствует. Но перечисление этого во всех случаях было бы бесконечным.

Поэтому отрицательное должно быть подчинено положительному, и отсутствие природы должно быть рассмотрено только в предметах наиболее родственных тем, в которых данная природа присутствует и наблюдается. Эту таблицу мы называем таблицей отклонения, или отсутствия в ближайшем»[638].

3. В-третьих, «должно представить разуму примеры, в которых исследуемая природа присутствует в большей и в меньшей степени. Это возможно или посредством сопоставления роста и уменьшения этого свойства в одном и том же предмете, или посредством сравнения его в различных предметах. Ибо если форма вещи есть сама вещь и вещь не отличается от формы иначе, чем явление отличается от сущего, или внешнее от внутреннего, или вещь по отношению к человеку от вещи по отношению к Вселенной, то отсюда вообще следует, что никакую природу нельзя принимать за истинную форму, если форма не убавляется всегда, когда убавляется сама природа, и подобным же образом не увеличивается всегда, когда увеличивается сама природа. Мы называем эту таблицу таблицей степеней, или таблицей сравнений»[639].

Затем следует перейти к элиминативной индукции, в результате чего исследователь получает объяснение изучаемого явления. Бэкон был убежден, что при достижении определенной полноты информационного базиса метод элиминативной индукции приводит к одному-единственному объяснению изучаемого явления.

Традиционно под индукцией понимали простую перечислительную процедуру. Примером может служить первый учебник логики на английском языке Томаса Вильсона «Rule of Reason» (1551), весьма популярный в годы учебы Бэкона в Кембридже. Вильсон приводит следующий образчик индукции: «Рейнское вино согревает; вино Мальвазия согревает; Французское вино согревает. Неизвестно такое вино, которое бы не согревало. Следовательно: все вина согревают»[640]. Бэкон называл такую индукцию «детской»: «Индукция, которая совершается путем простого перечисления, есть детская вещь (per enumerationem simplicem res puerilis est): она дает шаткие заключения и подвергнута опасности со стороны противоречащих частностей, вынося решения большей частью на основании меньшего, чем следует, количества фактов, и притом только тех, которые имеются налицо. Индукция же, которая будет полезна для открытия и доказательства наук и искусств, должна разделять природу посредством должных разграничений и исключений. И затем после достаточного количества отрицательных суждений она должна заключать о положительном»[641].

Но дело не только в учете «отрицательных суждений». Бэкона, если воспользоваться приведенным выше примером из учебника Т. Вильсона, интересует вопрос: что значит «согревает»? Точнее, что есть «тепло»? Какова его природа? Если мы получим ответ на этот вопрос (тепло есть то-то и то-то), то все объекты и явления, в которых это «то-то» присутствует, будут давать тепло. Поэтому, оценивая теорию Коперника, Бэкон написал: «Пусть никто не надеется решить вопрос, вращается ли в суточном движении земля или небо, не поняв предварительно природу самопроизвольного движения»[642].

Таким образом, труд ученого, в понимании Бэкона, состоит прежде всего в накоплении запаса достоверного знания, полученного в результате наблюдений, опытов или экспериментов[643], при условии, что ум ученого очищен от предрассудков и предубеждений (т. е. доведен до состояния blank mind). Достоверное знание (законоподобные утверждения) получается machine-like с помощью элиминативной индукции. Возможные ошибки познания приписываются либо недостаточной очистке разума от ложного знания и предубеждений, либо неправильному использованию процедур бэконианской методологии (либо и тому и другому).

Вместе с тем, подчеркивая важность наблюдений и экспериментов, Бэкон сознавал необходимость дедуктивно-теоретического познания: «всякая основательная и плодотворная естественная философия (в силу того, что «тонкость природы во много раз превосходит тонкость чувств и разума»[644]. – И. Д.) использует два противоположных метода: один – восходящий от опыта к общим аксиомам, другой – ведущий от общих аксиом к новым открытиям»[645].

Это и многие другие аналогичные высказывания английского философа, как справедливо заметил М. А. Киссель, свидетельствуют о том, «насколько далеко от реальности привычное представление о Бэконе как „основоположнике эмпиризма“»[646]. «Классический эмпиризм есть редукционизм, т. е. сведение разума к опыту. Бэкон же требует равноправия того и другого в „законном браке“ разума и эмпирии[647]. Хрестоматийный пример паука, самодостаточного рационалиста, муравья, чистого эмпирика, и пчелы, перерабатывающей нектар опыта в сладостные плоды на благо человека[648], – убедительнейшая иллюстрация центральной схемы его методологии… Выдвигая понятие формы как „скрытого механизма“, закона явлений, Бэкон хотел подчеркнуть качественное своеобразие и превосходство рационального познания над элементарными эмпирическими обобщениями. Другое дело, что ему не удалось показать, как это понятие приносит реальные плоды, и он не пошел дальше спекулятивной традиции Античности. Так и случилось, что в историю философии он вошел как „основоположник эмпиризма“, ибо его описание эмпирической стадии познания было подробнее, выразительнее и понятнее, нежели попытки определить функцию разума в „истолковании природы“. Сыграло свою роль и то, что „Новый Органон“ заслонил в сознании последующих поколений все остальные произведения автора»[649].

Позиция Бэкона при всех ее слабостях и непроработанности была воспринята многими интеллектуалами XVII столетия, в том числе и членами Royal Society, как вдохновляющая альтернатива схоластическому методу.

И еще о двух аспектах бэконианского подхода к изучению природы следует сказать. Если воспользоваться современной терминологией, то – с некоторой долей условности – эти аспекты можно назвать конструктивизмом и теоретическим реализмом[650].

Конструктивизм. Бэкон неоднократно подчеркивал, что вмешательство мастера/исследователя в природные процессы выявляет нереализованные в свободной природе потенциальные возможности. Поэтому познание вещей предполагает не только пассивное наблюдение за ними со стороны, но и манипулирование с природными объектами[651]. «Перед нашей наукой, – подчеркивает Бэкон, – стоит задача нахождения не доказательств, а искусств, и не того, что соответствует основным положениям, а самих этих положений, и не вероятных оснований, а назначений и указаний для практики»[652].

Изучать поведение природных объектов в искусственно созданных условиях важно для Бэкона еще и потому, что в его представлении сделать что-то – значит это что-то познать (в полном соответствии с известной концепцией «verum esse ipsum factum»). К примеру, после описания формы тепла и его истинного определения как «движения распространения», Бэкон переходит к оперативному определению тепла, через его получение из движения: «Если ты сможешь вызвать в каком-либо природном теле движение распространения или расширения, обуздать это движение и направить его в себя само таким образом, чтобы расширение не происходило равномерно, но поочередно, то допускаясь, то подавляясь, то ты, без сомнения, произведешь тепло»[653].

Члены Royal Society восприняли эти взгляды Бэкона. Их интерес к истории ремесел, прикладной механике и систематическому экспериментированию имел своим истоком тот круг идей, которые ныне принято связывать с трактовкой объективности знания в рамках конструктивистской эпистемологии[654], а их исторические корни тянутся к maker’s knowledge tradition[655], представителем которой на заре Нового времени стал Ф. Бэкон.

Теоретический реализм. Бэконианские нападки на традиционную натурфилософию обычно суммируются историками с использованием следующих цитат:

«…Все то, что до сих пор найдено в искусствах и науках, – это вещи такого рода, которые могли быть добыты практикой, размышлением, наблюдением, рассуждением, ибо они близки к чувствам и лежат почти под самой поверхностью обычных понятий»[656];

«То, что до сих пор открыто науками, почти целиком относится к области обычных понятий. Для того чтобы проникнуть в глубь и в даль природы, необходимо более верным и осторожным путем отвлекать от вещей как понятия, так и аксиомы и вообще необходима лучшая и более надежная работа разума»[657];

«…У астрономии, оптики, музыки, у многих видов механики и у самой медицины и даже – что более всего достойно удивления – у моральной и гражданской философии и науки логики почти нет никакой глубины… они только скользят по поверхности и разнообразию вещей»[658].

Заметим, Бэкон критикует науку его времени не за скудость ее фактологического базиса, и даже не за ошибки. Его критика сосредоточена на феноменализме традиционного природознания, на его практицизме и отсутствии глубины, на его «близости к чувствам», на скольжении мысли по поверхности явлений. Все пороки традиционной натурфилософии коренятся, по мнению Бэкона, в ее не– (или а-)каузальности, в нежелании обращаться к глубоким причинным пластам, что видно, к примеру, из его оценки астрономических достижений: «…астрономия демонстрирует нам лишь внешнюю сторону небесных явлений (число звезд, их положение, движение, периоды), своего рода „шкуру“ неба, прекрасную, искусно и ловко сшитую, но лишенную внутренностей (т. е. физических обоснований), из которых с помощью астрономических гипотез можно было бы вывести теорию, не только пытающуюся дать удовлетворительное объяснение тем или иным небесным явлениям (а такого рода остроумных теорий можно придумать множество), но и показывающую субстанцию, движение и взаимное влияние небесных тел такими, какими они действительно являются»[659].

Соглашаясь с Аристотелем в том, что истинное знание – это знание причин, Бэкон, однако, из четырех видов причин, которые выделял Стагирит, устраняет два – конечные и формальные (ибо первые недостоверны, а вторые бесполезны), а остальные (причины действующие и материальные) требуют, по его мнению, существенного пересмотра:

«…Конечная причина не только бесполезна, но даже извращает науки, если речь идет не о действиях человека. Открытие формы почитается безнадежным. А действующая причина и материя (как они отыскиваются и принимаются вне скрытого процесса, ведущего к форме) – вещи бессодержательные и поверхностные и почти ничего не дают для истинной и деятельной науки»[660].

Таким образом, «поверхностность» аристотелевых действующих и материальных причин требовала, по мысли Бэкона, замены их «скрытыми процессами (processus latentes)» и «формами». Знание есть «изображение бытия (essentiae imago)»[661], но оно станет таковым только после того, как будут «по порядку открыты и проверены причины обычных вещей и причины причин (vulgarium rerum causis et causarum causis rite examinatis et repertis)»[662]. Иными словами, познание должно глубоко проникать в материальные и действующие «латентные» ненаблюдаемые причины наблюдаемых явлений.

Здесь необходимо несколько слов сказать о понятии «формы» у Бэкона. В его работах это понятие разъясняется с разных сторон и в разных контекстах. В частности, Бэкон различает форму и природу по их универсальности: форма – это то, «что постоянно, вечно и всеобще в природе (in natura sunt constantia et aeterna et cathoica)»[663], вместе с тем «истинная форма такова, что она выводит данную природу из источника какой-либо сущности, которая пребывает во многом и, как говорят, более известна природе, чем сама форма»[664]. В итоге Бэкон приходит к рассмотрению формы как закона: «когда мы говорим о формах, то мы понимаем под этим не что иное, как те законы и определения чистого действия, которые создают какую-либо простую природу, как, например, теплоту, свет, вес во всевозможных материях и воспринимающих их предметах. Итак, одно и то же есть форма тепла или форма света и закон тепла или закон света. Мы никогда не отвлекаемся и не отходим от самих вещей и от практики»[665].

Форма тепла, таким образом, – это закон, который «выводит» тепло из движения микрочастиц, или, другими словами, определяет движение как тепло. И первой целью натурфилософии (точнее, метафизики, ее первого раздела) должен стать поиск истинных форм-законов. Тогда как задача физики (второго раздела натурфилософии) – «исследование действующего начала и материи, скрытого процесса и скрытого схематизма (все это касается обычного хода природы, а не основных и вечных законов)»[666], для чего «необходимо разделение и разложение тел, конечно, не огнем, но посредством размышления и истинной индукции с помощью опытов, а также посредством сравнения с другими телами и сведения к простым природам и их формам, сходящимся и слагающимся в сложном. Решительно следует перейти от Вулкана к Минерве, если мы намерены извлечь на свет истинное строение и схематизм тел (от чего зависит всякое скрытое и, как его называют, специфическое свойство и способность в вещах и из чего также выводится правило всякого значительного изменения и превращения)»[667].

Таким образом, программа Бэкона предполагала изучение латентных процессов, лежащих в основе доступных чувственному восприятию явлений, а это, в свою очередь, подразумевало выход за рамки чисто собирательского (коллекторского) подхода к исследованию природы. Все, что существенно для науки, будь оно простым или сложным, – недоступно человеческому восприятию. Но без выявления «скрытых схематизмов» природы невозможно сознательно и планомерно использовать ее объекты и явления в практической жизни. «Ведь если каждое естественное действие совершается при посредстве самых малых частиц или по крайней мере слишком малых для того, чтобы возбудить чувство, то пусть никто не надеется, что он сможет управлять природой или изменять ее, пока должным образом ее не поймет и не узнает»[668], – предупреждал Бэкон[669]. Как же получить достоверное знание о «скрытых схематизмах» природы? Здесь-то и должен помочь, по мнению Бэкона, метод элиминативной индукции: «Индукция… которая будет полезна для открытия и доказательства наук и искусств, должна разделять природу посредством должных разграничений и исключений. И затем после достаточного количества отрицательных суждений она должна заключать о положительном»[670]. Этот метод позволит прийти к одной достоверной теории путем постепенной элиминации всех альтернативных гипотез (подр. об индуктивном методе Бэкона см. Приложение II).

Разумеется, в таком подходе нетрудно выявить слабые стороны, к примеру можно упрекнуть сэра Фрэнсиса в том, что он не видел и не осознавал невозможность разработки систематического метода, позволяющего, так сказать, автоматически делать научные открытия (невозможность создания научной логической машины), что он не видел гипотетичности выстраиваемой им онтологии и т. д. Все это будет справедливо, но… вместе с тем все сильные и слабые стороны бэконианской философии и методологии науки являются характерными чертами научной революции Нового времени, с ее нацеленностью на соединение достоверности и информативности научных утверждений, на гетерогенность экспланаса и экспланандума научной теории[671] и ее дедуктивности. В контексте же моей темы важнее другое: Бэкон, независимо от его отношения, скажем, к гелиоцентрической теории, ясно указал на то, что было скрыто в подтексте коперниканского подхода и что потом легло в основание ньютонианской методологии: требование, чтобы теория предсказывала новые факты (новые явления), а не только объясняла известные. «Открытие новых действий и действенных указаний, ранее неизвестных, – это единственное испытание, которое следует принимать. Но речь идет не о тех случаях, когда один отдельный частный факт легко проливает свет на другой, а когда отдельные факты ведут к некоторой аксиоме или наблюдению, а эта аксиома открывает и предполагает новые факты. Природа этого испытания не сводится лишь к вопросу о том, является ли знание полезным или нет, она не сводится даже к вопросу истинно ли данное знание. Не в том дело, что вы всегда можете сделать вывод, будто аксиома, открывающая новые факты, истинна (т. е. Бэкон понимает, что предсказательный успех теории вполне может совмещаться с ее ложностью. – И. Д.), наоборот – вы можете с уверенностью заключить, что если она не открывает никакого нового факта, то она напрасна и неистинна»[672].

Я оставляю здесь в стороне вопрос о том, насколько в рамках бэконианской философии указанное требование оправдано логически (замечу только, что, на мой взгляд, предсказательная способность теории свидетельствует о логической неэквивалентности между аксиомами, полученными в процессе индуктивного вывода, и данными, из которых они были выведены, что приводит к наличию в выведенных аксиомах неявной избыточной по отношению к этим данным информации, что и открывает возможность для предсказания новых фактов). В данном случае важно, что требование предсказательной способности теории – это своего рода элиминативный тест для нее (или критерий отбора): если теория предсказывает новые факты, она может быть как истинной, так и ложной, но если она лишена предсказательной способности, то она… и тут Бэкон использует весьма осторожную терминологию: «vain and untrue», имея в виду, что «vain theory» – это теория пустая, чисто вербальная.

Другой важный аспект бэконианской методологии связан с упоминавшейся выше процедурой элиминации (исключения). Бэкон признает, что в этой процедуре «заложены основы истинной индукции, которая, однако, не завершена до тех пор, пока не утверждается в положительном»[673].

Но наряду с этим он вынужден признать и другое: «Само же исключение никоим образом не совершенно и не может быть таким с самого начала. Ибо исключение (как это вполне явствует) есть отбрасывание простых природ. А если мы до сих пор не имеем хороших и истинных понятий о простых природах, то каким же образом могло быть правильным исключение?»[674] Бэкон не нашел (да и не мог найти) выход из этого circulus vitiosus. Пока он отрицал гипотетический характер, присущий элиминативной индукции, и игнорировал требования достоверности на каждом шаге «восхождения к аксиомам», ситуация порочного круга с неизбежностью возобновлялась в каждом его рассуждении, и ему ничего не оставалось, как только вспоминать Платона: «Ведь Платон правильно говорит: „Тот, кто о чем-то спрашивает, уже представляет себе в самом общем виде то, о чем он спрашивает, а иначе как бы он смог узнать правильность ответа, когда он будет найден“. Поэтому, чем более обширной и точной будет наша антиципация, тем более прямым и кратким путем пойдет исследование»[675].

Бэкон, по-видимому, вполне спокойно относился к наличию circulus vitiosus в его методологии. Он даже не упоминал о попытках улучшить метод, его позиция иная: «люди должны твердо знать, что подлинное и надежное искусство открытия растет и развивается вместе с самими открытиями, так что если кто-то, приступая впервые к исследованиям в области какой-нибудь науки, имеет некоторые полезные руководящие принципы исследования, то после того, как он будет делать все большие успехи в этой науке, он может и должен создавать новые принципы, которые помогут ему успешно продвигаться к дальнейшим открытиям. Это очень похоже на движение по равнине; когда мы уже проделали какую-то часть пути, то мы не только ближе подошли к цели нашего путешествия, но и яснее видим тот участок пути, который нам еще осталось преодолеть. Точно так же и в науке; каждый шаг пути, оставляя позади пройденное, в то же время дает нам возможность ближе увидеть то, что нам еще остается сделать»[676].

Таким образом, бэконианский информационистский поворот, требовавший, чтобы наука стала системой глубинного знания вещей и явлений, опирался на онтологию, в основе которой лежало представление об иерархии глубоких стратифицированных причин.

При Якове I сэр Фрэнсис не только стал много успешнее, нежели ранее, продвигаться по служебной лестнице, но и обзавелся новым патроном.

В марте 1610 года английский король Яков I, выступая перед парламентом, обратил внимание присутствующих на то, что в первые годы своего правления он произвел «сотни рыцарей и баронов». «Но теперь… – продолжал король, – я могу надеяться, все вы видите, что я не делаю этого… и впредь не буду совершать подобного»[680]. И действительно, Его Величество сдерживал рост титулованной знати (возможно, не без влияния своего фаворита – Роберта Карра, первого графа Сомерсета [R. Carr, 1st Earl of Somerset; 1587–1645]), но только до 1616 года. Затем его позиция стала меняться.

Контуры новой политики намечаются еще до формального падения графа Сомерсета. В начале августа 1614 года по время летнего путешествия Яков заехал поохотиться в Апеторп (Apethorpe), усадьбу сэра Энтони Майлдмея в Нортхемптоншире. Там его внимание привлек до того никому не известный молодой человек, который вскоре стал новым фаворитом короля. Его звали Джордж Вильерс (George Villiers; 1592–1628). Нельзя сказать, что он – «счастья баловень безродный», но происходил Джордж из небогатой дворянской семьи из Лестершира. Вильерс родился в Бруксби (Brooksby, Leicestershire) в семье сквайра сэра Джорджа Вильерса (1550–1604)[681]. Его мать, Мэри Бомонт (Mary Beaumont; 1570–1632), рано овдовела[682], однако сумела неплохо подготовить сына к придворной жизни: он хорошо танцевал, фехтовал и немного говорил по-французски. Красивый, с густой копной каштановых волос и темно-голубыми глазами, стройный, элегантный и жизнерадостный юноша понравился Якову. Как заметил М. Дюшен, «качества, привлекавшие в нем короля, не относились к сфере интеллекта»[683]. Вскоре королевский секретарь Томас Лейк с согласия Его Величества купил для молодого человека должность виночерпия, которая дала возможность Джорджу постоянно находиться при особе государя. Уже в апреле 1615 года Джордж стал рыцарем, а вскоре после этого – джентльменом Королевской спальни (Gentleman of the Bedchamber)[684]. В августе того же года Яков и Вильерс проводят несколько дней в Фарнэм Касл (Farnham Castle)[685]. То был их медовый месяц. Так началась головокружительная карьера Джорджа Вильерса, прерванная 23 августа 1628 года в Портсмуте ударом ножа Джона Фельтона, отставного лейтенанта.

Здесь следует отметить еще одно обстоятельство, о котором стыдливо умалчивают многие историки. Яков был гомосексуалистом, точнее, бисексуалом. Когда королевская карета проезжала по улицам Лондона, то иногда вслед ей раздавалось приветствие: «Long live Queen James!» В стране была популярна поговорка: «Rex fuit Elizabeth; nunc est regina Jacobus (Елизавета была королем, а ныне Яков – королева)». В интимных письмах своему фавориту король называл его «Sweet child and wife» и подписывался «Thy dear dad and husband». Сэр Джон Огландер (J. Oglander) свидетельствовал в Тайном совете: «Король – на удивление страстная натура, его любовь к своим фаворитам превосходит любовь мужчины к женщине. По отношению к женщинам он в высшей степени целомудрен, он не раз клялся, что никогда не целовал ни одну женщину, кроме королевы. Я никогда не видел, чтобы какой-либо любящий муж столько делал для… своей прекрасной супруги, сколько король Яков делает для своих фаворитов, особенно Бекингема»[686].

Поскольку в придворных кругах к сварливому и недружелюбному Сомерсету испытывали сильную неприязнь, то смену фаворита многие встретили с энтузиазмом[687]. Противники Сомерсета, особенно Джордж Эббот (G. Abbot; 1562–1633), ставший в 1611 году архиепископом Кентерберийским, способствовали продвижению Вильерса. В частности, именно Эббот убедил супругу Якова королеву Анну Датскую рекомендовать молодого человека на должность джентльмена королевской спальни. Возвышению Вильерса способствовало также ослабление позиций при дворе клана Ховардов[688], чему немало содействовал сам Вильерс. Однако дальнейшее усиление влияния нового фаворита и его многочисленного семейства у многих вызывало опасения. «Нелепой выглядит армия Сципиона Африканского – младшего (прозвище Вильерса. – И. Д.), в которой офицеров больше, чем простых солдат: у каждого рядового есть свой наставник, в свою очередь у последнего есть свой; среди наставников существует свой порядок с великим множеством ответвлений, число которых трудно представить любому нормальному человеку», – писал сэр Джон Холлиз[689].

Когда Бэкон впервые обратил внимание на Вильерса, в точности неизвестно. Вероятнее всего, это произошло 3 августа 1614 года, когда молодой человек был представлен королю, или вскоре после этого. Взлет нового фаворита был стремительным, при этом «сам путь, следуя которому Яков возвышал Бекингема, не только нарушал данные королем обещания, но и низвергал вековые традиции»[690].

Августом 1616 года датируется выданный Вильерсу патент, согласно которому он стал одновременно бароном Уоддоном из Уоддона (Whaddon) и виконтом. Несколько ранее, в апреле того же года, ему была пожалована голубая лента кавалера ордена Подвязки – впервые в ряды этого ордена посвящался человек столь невысокого происхождения. А кроме того, новоиспеченный рыцарь ордена Подвязки получил в подарок от короля земли в Бекингемшире, ранее принадлежавшие лорду Грею[691] и дававшие доход в 1500 фунтов стерлингов в год. Но этого мало – осенью того же года виконту Вильерсу для «укрепления» полученных титулов было подарено одиннадцать маноров в различных графствах общей стоимостью на 30 000 фунтов стерлингов. После этой креации виконт Вильерс 5 января 1617 года был промоцирован на титул графа Бекингема и месяцем позже введен в состав Тайного совета. 4 января 1618 года Канцелярия зарегистрировала патент, по которому граф Бекингем стал маркизом, хотя в Тайном совете многие возражали против подобной промоции[692]. Общий «фиксированный» (намного меньше реального) доход от всех титулов и должностей Бекингема к 1619 году составил 9693 фунта.

При этом графу Вустеру (Edward Somerset, 4th Earl of Worcester; 1568–1628) корона в 1615 году выплатила 1500 фунтов за то, что он добровольно освободил для Бекингема шталмейстерскую должность, а также выделила в 1619 году престарелому графу Ноттингему (Charles Howard, 1st Earl of Nottingham) специальную годовую пенсию в размере 1000 фунтов за оставленный им пост главы Адмиралтейства[693]. До этого выплата подобных компенсаций за оставленный в пользу фаворита государственный пост не практиковалась. «Тщеславие, зависть и стяжательство сопровождают его повсюду», – писал французский посол о Бекингеме[694].

В 1618 году Яков публично объявил о своем намерении возвысить семью Вильерс над всеми остальными. «Я живу ради этой цели», – сказал король и это подразумевало нескончаемый поток даров и милостей, поплывших в руки переполненного клана Вильерсов, возведенных в ранг, которому они и не думали соответствовать[695].

Вряд ли Бэкон обманывался на счет Бекингема (и уж тем более на счет характера и причин влияния последнего на короля). И едва ли сэр Фрэнсис не сознавал опасности, угрожающей короне, вмешательством одной семьи в государственные дела. Ключ к пониманию позиции лорда-канцлера лежит в его письме датскому королю Христиану IV от 19 ноября 1620 года, в котором Бэкон выразил свое удовлетворение результатами финансовых и административных реформ, проведенных в Англии за последние два года[696], реформ, которые он связывал в первую очередь с деятельностью Бекингема.

Поначалу Бэкон (и не он один) смотрел на Бекингема как на человека, способного оказать благотворное влияние на государственные дела. Кроме того, Бэкон надеялся, что сможет руководить неопытным в деле управления государством Вильерсом, давая тому советы в качестве «an Hermit, rather than a Courtier»[697]. В пространном письме фавориту (1616) Бэкон специально остановился на долге и ответственности человека, «занимающего столь высокое и столь опасное положение» и в то же время имеющего «много власти, чтобы вершить добрые дела»[698]. В этом письме сэр Фрэнсис коснулся широкого круга вопросов – от религиозных, правовых и внешнеполитических до военных и торговых[699]. «Вы сейчас в роли стража, – напоминает он Вильерсу, – и если вы заснете или станете пренебрегать своими обязанностями, то участь ваша будет предрешена и ваше падение окажется более быстрым, чем возвышение»[700].

Бэкон продолжал верить в Бекингема, несмотря на все их разногласия[701]. Однако к концу 1620 года реформаторский пыл последнего заметно поубавился. Прочно утвердившись во власти, Бекингем был слишком занят покупками высоких должностей, чтобы уделять внимание государственным делам, а также советам и проектам Бэкона. Более того, наставления последнего стали если не раздражать, то докучать маркизу, тем более что Бэкон упорно стоял в стороне от корыстолюбивых экономических игр своего патрона.

Заметную роль при дворе играла также мать фаворита – леди Бомонт. Французский посол Тильез писал о ней, как о женщине, «имевшей обыкновение вмешиваться во все дела, причем так, что всегда был виден ее дьявольский нрав и дурные манеры»[702]. Леди Бомонт оказалась подобно пауку в центре большой сети придворных интриг. Ее влияние на государственные дела было весьма заметным, хотя и несоизмеримым с влиянием ее сына[703]. Она была первой родственницей фаворита, получившей титул от Стюартов: летом 1618 года она стала графиней Бекингем[704].

Сыграла ли Мэри Бомонт свою роль в падении Бэкона, сказать трудно[705], но она наверняка приложила руку к тому, чтобы сместить предыдущего лорда-канцлера Томаса Эджертона, который занимал эту должность с 1596 по 1617 год. Мать фаворита надеялась, что Эджертона сменит ее креатура – сэр Эдуард Кок. Но не случилось, и лордом-канцлером стал Бэкон, который не пользовался особой благосклонностью матери фаворита[706].

Теперь обратимся к некоторым громким судебным делам времен первого Стюарта, в которых так или иначе довелось участвовать Бэкону. Рассмотрение этих дел позволит понять отношения сэра Фрэнсиса с отдельными влиятельными особами, а также его политические и юридические позиции, что, в свою очередь, необходимо для осознания причин импичмента лорда-канцлера весной 1621 года.

Еще в начале 1615 года Ф. Бэкон в качестве генерального атторнея расследовал одно из многочисленных дел, касавшихся клеветнических измышлений в адрес короля и правительства, так называемое дело Пичема[707]. В 1603 году пуританский священник из Сомерсетшира Эдмонд Пичем (E. Peachem; ок. 1554–1616) был обвинен в том, что «во время проповедей подстрекал народ к мятежу и произносил бранные слова в адрес короля и особенно в адрес его советников, епископов и судей»[708]. Д-р Джеймс Монтагю (J. Montague; ок. 1568–1618), который в 1608 году стал епископом Бата и Уэста (графство Сомерсет), вынес ему порицание в церковном суде. В ответ Пичем написал памфлет (не изданный, но ходивший в списках), направленный против этого суда и д-ра Монтагю. Пичем был арестован (по жалобе епископа) и 9 декабря 1614 года заключен в Тауэр. Его сочли виновным, и он был лишен своей должности.

Однако при обыске в его доме (искали письма против Монтагю) был найден текст проповеди Пичема (причем – беловой вариант, полностью подготовленный к чтению перед прихожанами), в котором королевские чиновники обвинялись в дурном исполнении своих обязанностей, король – в мотовстве, церковные суды – в тираническом злоупотреблении своей властью, и далее утверждалось, что только внезапная смерть короля, казнь его приближенных и восстание положат конец всем этим безобразиям. Возмущенный король потребовал тщательного расследования. Пичему было предъявлено обвинение в государственной измене. Но тут обвиняемый замолчал. Нормы common law допускали, если дело шло об угрозе жизни короля или членов правительства, применение пыток к заключенному, сознательно отказывавшемуся давать показания[709]. Бэкон не принимал участия в подготовке предписания о применении пытки к Пичему, но его подпись стоит под списком вопросов (датированным 10 января 1615 года), на которые следствие должно было получить ответы. Бэкон подтвердил, что в исключительных случаях, в делах о государственной измене, пытка может использоваться, но только с целью получения информации, причем полученные под пыткой сведения не могут служить уликой. «Вытянуть» же правдивую информацию от подследственного было необходимо, поскольку из найденных бумаг следовало, что Пичем получал сведения от кого-то из высокопоставленных лиц. Кроме того, вряд ли следователям не было известно, что Ж. Кальвин допускал восстание подданных против правителя, уклонившегося от истинной веры.

18 января 1615 года король приказал заковать Пичема в кандалы. На следующий день обвиняемого допрашивали перед пыткой, во время пытки, между пытками и после каждой пытки. Но безрезультатно. Он продолжал упорствовать.

«Я крайне опечален, – писал Бэкон королю 21 января 1615 года, – что Вашему Величеству приходится терпеть столько беспокойств из-за этого дела Пичема, чья бешеная злобность, по-видимому, превратилась в злобность бессловесную (whose raging devil seeth to be turned into a dumb devil)»[710]. Тайному совету, чтобы удовлетворить желание короля, нужно было обвинить Пичема в государственной измене, но не все члены Совета считали, что такая квалификация отвечает составу преступления. Если б судьи не согласились с королем, это нанесло бы ущерб авторитету короны, чего нельзя было допустить. Как выразился Джеймс Спеддинг, «лучше было вообще оставить это преступление без внимания, чем начинать процесс, рискуя проиграть»[711]. Бэкон вызвался поговорить (от имени короля) с судьями по этому вопросу до вынесения приговора[712]. Яков одобрил его предложение. Он надеялся, что своим красноречием сэр Фрэнсис сумеет убедить судей единогласно вынести «правильное» решение. Причем король настаивал, чтобы каждый из четырех служителей Фемиды высказался сам и не сообщал о своем заключении «собратьям» («distributing ourselves and enjoining secrecy», как выразился Бэкон[713]). Сэр Фрэнсис потратил семь недель (с 21 января по 12 марта 1615 года), чтобы узнать мнения всех судей. В итоге трое из них согласились с ним в вопросе о квалификации деяний Пичема. Особую позицию занял Кок, который после долгих проволочек, в середине февраля, заявил Бэкону, что имевшиеся в бумагах Пичема утверждения о том, будто король не в состоянии управлять государством, нельзя рассматривать как государственную измену, но только как «disabling his title»[714], т. е. как умаление королевского титула. Но этого мало, Кока не устраивала также сама процедура подобных досудебных «консультаций».

В принципе, ничего необычного в этой процедуре не было, во многих сложных делах по обвинению в государственной измене король консультировался с судьями до начала процесса[715]. Новым представлялось требование Якова, чтобы каждый из судей высказался отдельно. Вряд ли король собирался таким способом оказывать давление на суд (в этом у него не было никакой необходимости). Скорее, Яков опасался влияния Кока на его «собратьев». Своей эрудицией, авторитетом, напором и бесцеремонностью сэр Эдуард вполне мог склонить остальных членов суда на свою сторону.

Яков же, как видно из его рукописной заметки по поводу этого дела, был уверен в правильности квалификации деяния сомерсетского священника как государственного преступления («high treason»): «это (т. е. написанное Пичемом. – И. Д.) было подготовлено для публикации, о чем свидетельствует сама форма написанного. Он держал эти бумаге не в тайне, не в безопасном месте, а в открытом доме, в бочонке без крышки… Более того, он сам сознался, что написал эти бумаги по желанию другого человека, которому и должен был их передать… Наконец, он [Пичем] сознался и в том, что намеревался прочитать написанное во время проповеди, и хотя, чтобы уменьшить свою вину, он уверял, будто собирался перед этим убрать все выражения, преисполненные злобой и ожесточением, это его оправдание совершенно абсурдно, ибо в его писаниях нет ничего, кроме злобы, и если эту злобу устранить, то останется лишь некая квинтэссенция алхимического спиритуса (король был, как известно, неравнодушен к оккультному знанию. – И. Д.), лишенная тела или папская акциденция без субстанции (Его Величество намекает здесь на томистскую доктрину субстанциальных форм и качеств. – И. Д.). И зачем же тогда публиковать такой дух (such a ghost) или тень без субстанции, cui bono, зачем ему тогда устраивать весь этот фарс…»[716] А в том, что Пичем, предавая написанное гласности, намеревался «замышлять или предполагать смерть короля», Яков не сомневался.

Когда 27 января 1615 года письмо Якова, в котором король требовал, чтобы каждый судья высказал свое личное мнение по этому делу, было зачитано на заседании Тайного совета, Кок выступил с протестом: «подобное частное и доверительное (auricular, по выражению Кока, т. е. высказанное на ухо. – И. Д.) собирание мнений не согласуется с обычаями королевства и… его собратья ни в коем случае не должны это делать»[717]. Кок не считал, как уже было сказано, что Пичем виновен в государственном преступлении, поэтому, с его (Кока) точки зрения, в данном случае не было никакой необходимости собирать мнения судей auricular. Если же «auricular taking of opinions» станет прецедентом и войдет в практику, то это, по мнению Кока, ослабит авторитет судейской коллегии. В случае открытого обсуждения один судья может переубедить другого или других, а если каждый из судей станет высказывать свое суждение втайне от коллег, то представитель короля сможет подтолкнуть его к нужному власти решению. Однако «собратья» не поддержали Кока и каждый отправил королю свое мнение[718], полагая, как и Бэкон, что, в соответствии с данной ими присягой, они обязаны давать королю советы и высказывать свое мнение по юридическим вопросам, а то, в какой форме они должны это делать – «jointly or severally», – должен решать сам король, по своему «good pleasure»[719]. Казалось бы, инцидент исчерпан, но не тут-то было. Бэкон, встретившись в Коком несколько дней спустя, смог убедиться, что главный судья королевской скамьи все еще не остыл и продолжает утверждать, что судьи не должны высказывать свое мнение каждый по отдельности («by fraction») и подобный способ собирания мнений судей «нов и опасен»[720].

К тому же, внимательно ознакомившись с материалами дела, которые ему передал Бэкон, сэр Эдуард письменно изложил свои аргументы, подтвердив ранее данную им квалификацию деяния Пичема. К сожалению, записка Кока Бэкону не сохранилась и, какова была аргументация главного судьи, неизвестно. Во всяком случае, получив бумагу от Кока, Бэкон был в некоторой растерянности и решил передать ее непосредственно королю[721]. И король не простил сэру Эдуарду его упорства[722].

Здесь следует сказать о различии в понимании Бэконом и Коком роли судьи и вообще юриста в монархическом государстве. Но предварительно уместно отметить некоторые особенности английского права, как оно сформировалось к началу Нового времени, а именно: 1) архаизм форм; 2) значительная самостоятельность англосаксонских правовых институтов, выразившаяся в том, что лишь немногие из них испытали влияние юридических принципов римского права, нормы которого применялись в церковных и военных судах, суде Адмиралтейства, суде Канцлера и в судах Кембриджского и Оксфордского университетов[723]; 3) не кодифицированность, т. е. отсутствие свода действующих норм права.

Английское общее право («common law») опиралось на санкцию защиты тех или иных прав, которая предоставлялась от имени короны в каждом отдельном случае заново. Для систематизации состоявшихся уже рассмотрений и решений Вестминстерские суды стали в конце XIII века составлять «свитки общих тяжб» с итогами разбора дел и возникших при их разбирательстве процессуальных осложнений. Эти свитки стали обнародоваться (с конца XV столетия – публиковаться в печатном виде). С появлением свитков (или ежегодников) сложилась практика ссылки на предыдущие судебные решения по сходным делам на основании полного сходства или аналогии. Поначалу подобная апелляция к прошлому судебному опыту была лишь данью традиции, но позднее она обрела обязательный характер, в результате чего английское common law стало по сути прецедентным правом, состоящим из собрания судебных прецедентов (компиляций судебных дел), зафиксированных в хронологическом порядке в специальных Yearbooks и в Register of Writs, чем обеспечивалось «continuity of experience». Кроме того, в common law было закреплено (по-видимому, не ранее XIV века) различие между «основой решения» («holding») по делу, имевшей обязывающее значение в будущих аналогичных делах, и «dictum» (или «obiter dictum»), т. е. аргументация суда, не имевшая существенного значения для вынесения решения и, соответственно, не имевшая обязывающего значения в будущих аналогичных делах.

Несмотря на то что в XVII веке многие юристы выступали за наведение в английском праве хотя бы относительного порядка с целью упрощения его изучения, мало кто настаивал на строгой кодификации common law. Отсутствие рациональной системы в английском общем праве – что усиливало роль судейского усмотрения – воспринималось не как его слабость, но как проявление юридической силы, ибо обеспечивало гибкость и приспособляемость права к новым условиям. К тому же, по мнению сторонников common law, решение, вынесенное на основании изучения судебных прецедентов, более обосновано и авторитетно, чем решение, основанное на применении некоего общего абстрактного принципа. Если прецедента найти не удавалось (как это имело место, скажем, во многих делах после объединения Англии и Шотландии при Якове I), то разрабатывалась специальная юридическая процедура или обращались к римскому праву. Но и в таких ситуациях не исключалось хотя бы частичное обращение к судебным прецедентам.

Сторонники common law – а это абсолютное большинство английских юристов того времени – отмечали бо́льшую достоверность выводов, основанных на прецедентном праве по сравнению с заключениями, базирующимися на праве римском, поскольку в первом случае судьи опирались на большой исторический опыт и меньше зависели от использования универсализированных норм. По словам Кока, прошлые судебные решения «собранные воедино… обеспечивают обоснованность» вердикта[724]. «Долгий опыт (experience), – отмечал сэр Мэтью Хейл, лорд главный судья Англии, – будет больше способствовать обнаружению пригодности или непригодности законов, нежели это сможет предвидеть совет, состоящий из наимудрейших людей»[725].

По словам Р.-М. Саржент, «вместо „аналитического“ подхода, используемого в римском праве, сторонники английского общего права защищали „исторический“ подход, в рамках которого индивидуальное суждение должно ограничиваться опытом, запечатленным в юридических решениях, собранных за сотни лет. Опасность использования чистого разума состояла в том, что такой разум был склонен к произволу и неопределенности, ибо был чрезмерно спекулятивен и не опирался на реальные проблемы, связанные с принятием юридических решений. Чтобы быть компетентным в правовых вопросах, надо обладать „юридическим разумом“, т. е. инстинктивной способностью рассуждать юридически, чему нельзя научиться, ибо такая способность вырабатывается годами юридической практики»[726]. Об этом же писали английские юристы и философы XVII столетия.

Кок называл юридический разум «искусственным (artificial reason)», противопоставляя его ненадежному «естественному разуму (natural reason)»[727], а Гоббс (бывший, кстати, сторонником рационального римского права) употреблял термин «неприродное совершенство разума (an artificial perfection of reason)»[728].

Если в соответствии с нормами римского права для вынесения приговора в закрытом судебном заседании требовалось наличие probatio plena, т. е. полной совокупности доказательств[729], то английское common law предусматривало разделение функции членов суда в открытом судебном заседании: дело профессионального судьи – matters of law, дело присяжных – matters of fact[730]. Присяжные сами, каждый по своему усмотрению, опираясь на собственнный опыт («according to the evidence and your conscience», как тогда говорили), определяли весомость предъявленных доказательств, при этом наличия probatio plena не требовалось. Приговор выносился на основании probable merits представленных фактов, свидетельских показаний и доводов[731].

Кок, последовательный сторонник и защитник common law, полагал, что суды общего права должны быть выше всех прочих и судьи таких судов могут объявлять недействительными даже акты парламента, если последние противоречат общему праву. Но было бы неправильно считать, что Кок выступал против вмешательства короля в процесс принятия судебных решений. Король считался источником права, или, как выразился лорд Эллисмер, «Rex est lex loquent», т. е. король – это говорящий закон. И Кок этого не оспаривал. Задачу судей он видел в том, чтобы они, в частности, определяли соответствие юридических действий и решений короля практике общего права. Любое реализованное королевское решение становилось прецедентом и именно поэтому Кок хотел удержать монарха от принятия решения, которое могло бы стать опасным прецедентом.

Бэкон также был сторонником common law, но он смотрел несколько иначе на всю систему английского права, как будет видно из дальнейшего. «Судьям, – по мнению Бэкона, – надлежит помнить, что их дело „jus dicere“, а не „jus dare“ – толковать законы, а не создавать и не предлагать их. Иначе будет похоже на ту власть, какую присваивает себе римская церковь, которая под предлогом изложения (exposition) Писания не останавливается перед добавлениями и изменениями, находит там то, чего нет, и, демонстрируя старое, вводит новое. Судьям подобает более учености, чем остроумия, более почтительности, чем искусности в доказательствах, более осмотрительности, чем самоуверенности»[732]. Кок же, по мнению Бэкона, пытался в деле Пичема ограничить прерогативы короля, видя в указаниях Его Величества то, чего в них не было.

Вскоре Кок ввязался в еще один юридический спор с Бэконом. Главный судья аннулировал патент на право составления судебных предписаний (приказов) в суде общих тяжб, выданный Джону Мюррею (J. Murray), камердинеру королевской спальни. Этот Мюррей в 1611 году, или ранее, получил для защитника Джона Мишела (J. Michell) патент на новую должность, занимая которую тот имел единоличное право выдавать в суде общих тяжб предписания по supersedeas quia improvide emanavit[734], что прежде входило в обязанности протонотария. Тогда некий Бронлоу (Brownlow), занимавший пост протонотария еще со времен королевы Елизаветы, подал иск с требованием восстановить его древнее право получать вознаграждения, связанные с исполнением его обязанностей. Таким образом, был поднят вопрос о законности выданного Мишелу патента. Бэкон, защищая по убеждению и по должности интересы короны, счел, что иск Бронлоу должен, «согласно древнему и всегда сохранявшему силу закону»[735], рассматриваться в суде Канцлера после предварительных консультаций с королем или в присутствии короля[736]. Поэтому, когда началось рассмотрение этого иска в суде королевской скамьи, где главным судьей, напоминаю, был Кок, Бэкон составил предписание De non procedendo ad assisam Rege inconsulto (о непринятии дела к рассмотрению судом без совета с королем) с целью остановить процесс. Обсуждение представления Бэкона началось в Trinity Term[737], но затем было отложено. 25 января 1616 года Бэкон выступил с пространной речью (он говорил два с половиной часа) в суде королевской скамьи, защищая интересы короля[738]. Даже Кок, как не без гордости сообщил Бэкон королю, «соблаговолил сказать, что это была замечательная аргументация»[739]. Сэр Френсис мог быть доволен результатом: «я не только остановил поток, но и повернул его вспять»[740].

Бэкон прекрасно понимал – короля волнует не исход дела Мюррея и даже не судьба четырнадцати других патентов, часть из которых была выдана еще при Елизавете. На карту поставлено большее: возможность выведения любого дела, касающегося интересов короны, из-под юрисдикции обычных судов («from the ordinary bench»[741]) и передача их на рассмотрение в суд Канцлера, что гарантировало надежную защиту интересов короны, поскольку, как Бэкон заверил короля, «ваш канцлер всегда является главным советником и инструментом монархии»[742].

Пока шли дебаты, появился еще один повод для столкновения лорда-хранителя печати и лорда главного судьи, точнее, столкновения между судом Канцлера[743] (а канцлером в то время был лорд Эллисмер) и судом королевской скамьи. Некогда King’s Bench вынес решение против человека, обманутого хитрым кредитором. Истец, недовольный таким решением, подал апелляцию в Канцлерский суд, который пересмотрел дело и принял решение в пользу истца, а кредитора-мошенника отправил в тюрьму. Кок немедленно подал иск с требованием освободить кредитора и вернуть дело на повторное рассмотрение в King’s Bench[744], ссылаясь на закон о praemunire XIV века[745], который запрещал апеллировать по решениям английских судов common law в суды римского права. При этом Кок перетолковал Statute of Praemunire как запрет на апелляцию по решениям судов common law в любые другие суды, кроме парламентского (High Court of Parliament). Более того, он выдвинул обвинение в нарушении законов и истцу, и всем чиновникам Канцлерского суда, включая мелких клерков. Но все усилия Кока ни к чему не привели, он не смог убедить присяжных в своей правоте. Это означало, принимая во внимание упорство главного судьи, продолжение войны между Chancery и King’s Bench. Бэкон поначалу надеялся, что совместная работа лорда-канцлера Эллисмера и Кока в процессе над Сомерсетом (о чем далее), поможет им наладить отношения, но вскоре он понял, что ошибся.

15 февраля 1616 года Бэкон пишет королю: «Я с радостью сообщаю Вашему Величеству о выздоровлении вашего Канцлера (Эллисмера. – И. Д.), но с огорчением – о болезни вашего Канцлерского суда, хотя последнее заболевание, Божьей милостью, может оказаться легче первого»[746]. Бэкон просит короля не обращать внимание ни на какие слухи и доклады и довериться только своему генеральному атторнею, который по самому характеру занимаемой им должности «индифферентен по отношению к юрисдикции всех судов»[747]. Вскоре, собрав необходимую информацию, Бэкон доложил королю, что вся эта распря между Chancery и King’s Bench обусловлена «ошибками служащих»[748], но более всего – ошибками лорда главного судьи сэра Эдуарда Кока, что, на взгляд генерального атторнея, скорее всего, связано с «некой болезнью милорда Кока»[749]. Однако Бэкон не стал более настраивать короля против Кока. «Сказать по правде, я думаю, что ничто так не послужит на благо ваших интересов (there is anything a greater polychreston, ad multa utile), – убеждал Бэкон короля, – как если бы Ваше Величество при подходящем случае высказался против презумпции судей в делах, касающихся короны»[750]. «Судьи, – настаивал лорд генеральный атторней, – должны на коленях держать ответ перед Вашим Величеством и вашим Советом и они должны получить строгое увещание»[751]. Иными словами, король должен внушить судьям, что в делах, затрагивающих интересы «государства и монархии», их обязанности ограничены и перед принятием решений они должны советоваться с королем. «Ваше Величество, – писал Бэкон в памятной записке Якову, – пользуется случаем, чтобы еще раз напомнить вашим судьям… что вы не потерпите никаких нововведений в том, что касается [королевской] юрисдикции. Каждый суд должен ограничиваться своими прецедентами и не забирать себе новой власти… путем изобретения законов»[752]. Король согласился.

Но Бэкон не мог обойти, говоря современным канцелярским языком, «персонального момента»: как поступить с Коком, выступления которого уже порядком надоели и королю, и Бэкону, и многим при дворе и в судах. В сложившейся ситуации сэру Фрэнсису предоставилась уникальная возможность свести счеты со старым противником. Однако лорд генеральный атторней не торопился. «Милорда Кока, – предлагает Бэкон королю, – сейчас не следует дискредитировать, как потому, что он прекрасно справляется с остальными трудными делами, а также в силу того, что я знаю, как он радеет о ваших финансах и вашем имуществе. И (если мне будет позволено сказать) было бы хорошо, как мне представляется, если б его упования каким-либо образом рассеялись и… обратились на нечто иное»[753].

Но с другой стороны, замечает Бэкон, «тяжкое и публичное оскорбление не только почтенной и вполне достойной особы вашего лорда-канцлера (а это просто варварство, если принять во внимание, что оно было нанесено ему, когда он был, как казалось, уже при смерти), но и вашего Канцлерского суда, суда вашей абсолютной власти, не может, по моему мнению, просто так сойти с рук или завершиться формальным покаянием (atonement)»[754]. Так что же делать королю – простить (или ограничиться «формальным покаянием») или наказать? Бэкон предлагает решение, к которому и до, и после него любая власть прибегала в случаях, когда неудобную фигуру было неудобно просто так выкинуть за борт, но и устраивать публичную «порку» строптивца тоже не хотелось, ибо это было чревато новыми осложнениями. Единственный выход – начать с поиска виновного среди подчиненных (или ближайшего окружения) не в меру досаждающей власти особы. Sapienti sat (умному достаточно), как говорили древние, а если не sat, то тогда можно приступить к расправе с главной фигурой, не забывая время от времени повторять одну и ту же сентенцию, мол, «мы же его предупреждали, причем проявляя нечеловеческое терпение, а он…» и т. д.

Король, по мысли Бэкона, может не считать Кока «каким-либо образом изначально причастным к тому, что было сделано, и не думать, будто именно он [Кок] заварил всю эту кашу (речь, напоминаю, идет о противостоянии между судом королевской скамьи и судом Канцлера. – И. Д.). Кок лишь принял дело в том виде, как оно сложилось до него» и «его главная ошибка состояла в том, что он не сумел вовремя направить рассмотрение в нужное русло», хотя – сэр Фрэнсис решил-таки добавить в свои рассуждения granum salis – лично он, лорд генеральный атторней, имеет на этот счет некие подозрения («I confess it to be suspicious»). Если же, продолжает Бэкон свою главную мысль, подтвердятся слухи, будто кто-то из младших судей «возбудил это дело (stir[red] this business)» и дошел до «открытого оскорбления присяжных и угроз в их адрес», то он, конечно, должен быть смещен[755].

Высказав все приведенные соображения в пространном письме королю, Бэкон в тот же день, 21 февраля 1616 года, обратился к Вильерсу с предложением ввести его [Бэкона] в состав Тайного совета, не для того, разумеется, чтобы укрепить свой статус с целью дальнейшего продвижения (скажем, на место лорда-канцлера), но потому, что он «ежечасно» чувстует, как необходимо ему занять эту должность для службы Его Величеству[756]. А для подкрепления своей просьбы Бэкон сообщил – конечно, не из желания похвастаться (ибо он совершенно чужд этому), – что недавно (20 февраля) лорд Эллисмер, который тогда был совсем плох, но сейчас пошел на поправку, сказал, что хотел бы видеть его, Бэкона, своим преемником.

Расчет сэра Фрэнсиса изумительно точен. Король получает от него деловые советы и деловую информацию, причем и то, и другое – в нужном ракурсе. При этом – никаких личных просьб. Но чтобы Его Величество не только ценил то, что написано в поданных реляциях, но и не забывал о том, кем составлены столь важные государственные бумаги, новый королевский фаворит, влияние которого с каждым днем становилось все сильнее, должен обратиться к монарху с просьбой ввести автора сих замечательных рекомендаций в Тайный совет, коли уж лорд Эллисмер, да хранит его Господь, оказался столь живучим. Бэкон был вполне откровенен с Вильерсом: «Я уверен – в данный момент от королевского атторнея как никогда требуется быть во всеоружии и надеть, как я уже однажды сказал вам, латные рукавицы вместо перчаток». В поддержку этого говорит самое стечение обстоятельств: «предъявление все новых обвинений, раздоры между департаментом канцлера и судом королевской скамьи, большая тяжба Rege inconsulto, столь важная для прерогатив короля, многообразные другие дела, касающиеся королевских доходов и восстановления Его владений» и все это на фоне того, что «Его Величество хорошо принимает мои донесения относительно Его дел». Но поскольку автор этих донесений не входит в состав Тайного совета, «может показаться», что он, «как говорят торговцы, вмешивается не в свои дела»[757]. А это нехорошо, непорядок получается.

Прошел месяц и в конце марта 1616 года во время аудиенции Яков начал было говорить Бэкону какие-то многообещающие слова, но тут, к досаде лорда-атторнея, вошел принц Чарльз и отвлек внимание короля. Единственное, что мог сделать Бэкон, – это послать Якову благодарственное письмо, в котором, расточая похвалы фавориту («the best pen of King»), не забыл очень тонко намекнуть Его Величеству на желательность своего продвижения[758]. Ждать королевскому атторнею пришлось недолго – всего два месяца.

В начале июня 1616 года король предложил сэру Фрэнсису то, что последний назвал «a noble choice» – либо немедленно войти в состав Тайного совета, либо ждать, пока освободится место лорда-канцлера. Бэкон, пожелав действующему лорду-канцлеру долгих лет жизни, выразив скромную надежду, что и его Бог не призовет к себе в ближайшеее время, а также упомянув о своем желании служить Его Величеству ежедневно и ежечастно, выбрал первое – членство в Тайном совете. 9 июня 1616 года он был приведен к присяге. Накануне, 6 июня, Яков, помня давний совет Бэкона и слова последнего о том, что «хотя судьи и составляют почтенное сообщество, однако они (как и все подданные Его Величества) не являются непогрешимыми»[759], решил, что настал-таки подходящий момент, когда служителям Фемиды можно слегка вправить мозги, причем в присутствии членов Тайного совета. Его Величество поставил вопрос с королевским размахом: «с момента его восшествия на трон развелось много юристов, кои во всех парламентах самым вызывающим образом оспаривают его прерогативы»[760], что было явным намеком на Кока. И далее Яков напомнил, что он имеет двоякую прерогативу: обычную, которая может ежедневно обсуждаться в судах («law courts») и иную, «a higher nature», которая связана с его высшей властью и которая не может никем ни оспариваться, ни обсуждаться («not to be disputed or handled in vulgar argument»[761]). Но в последнее время суды common law позволяют себе относиться к королевской прерогативе самым предосудительным образом, покушаясь на юрисдикцию всех прочих судов. Так вести себя нехорошо, подданные должны подчиняться повелениям своего монарха.

После чего все судьи опустились на колени, признали свои ошибки и попросили прощения[762]. Все, кроме Кока. Тот продолжал настаивать, что откладывание судебного разбирательства (по поводу бенефиция одному епископу) по воле короля, который хотел предварительно обсудить дело с судьями, незаконно и противоречит судейской клятве. Бэкон стал разъяснять Коку, что никакого нарушения нет. Началась бурная дискуссия. Судьи не поддержали Кока. Затем король произнес краткую заключительную речь, в которой еще раз призвал судей не нарушать его прерогатив.

Как только служители Фемиды покинули Уайтхолл, Его Величество поинтересовался у членов совета: нет ли у судей каких-либо доводов против позиции короля или оснований для недовольства. Естественно, советники Якова все как один заявили, что такого и быть не может. «Думать иначе – значит противоречить здравому смыслу», – уверили они Его Величество[763].

Что было дальше, догадаться нетрудно. 26 июня 1616 года Кок был вызван на заседание Тайного совета, где должен был ответить на обвинения генерального солиситора в связи с одним делом, разбиравшимся им (Коком) ранее, но решение по которому не устраивало короля. Главный судья сказал, что он остается при своем мнении. Ответ Кока передали королю, который в это время гостил в Уимблдоне у графа Эксетера. Там в это время находилась и леди Хаттон, жена Кока. Король дважды поцеловал ее в знак своей благосклонности, но, когда он прочитал донесение из Тайного совета (с ответами Кока), всем стало ясно, что благосклонность Якова на супруга леди Хаттон никак не распространяется.

30 июня, в воскресенье, Кока снова вызвали на заседание Тайного совета. Строптивый судья заявил, что, к удовольствию Его Величества, он не должен ни сидеть в Совете, ни сопровождать Якова в его летних вояжах.

Осенью 1616 года король распорядился, чтобы лорд-канцлер (Эллисмер), лорд-атторней (Бэкон) и лорд-солиситор (Илвертон) внимательно просмотрели обширный юридический трактат Кока «Reports»[764], одно из основополагающих сочинений по общему праву. Таким образом, борьба со строптивым юристом перешла, так сказать, в академическую плоскость. Бэкон в целом высоко оценивал этот труд – «если бы не было „Reports“ сэра Эдуарда Кока, [английское] право… можно было бы уподобить кораблю без балласта». Однако лорд-атторней упомянул также об «ошибках и безапелляционных и неправовых решениях», приведенных в сочинении Кока. Эллисмер дал более жесткую оценку труда главного судьи, упрекнув последнего в умалении церковных прав[765] и в стремлении сознательно ослабить освященные многовековой традицией королевские прерогативы. Приводимые Коком свидетельства и судебные решения, по мнению лорда Эллисмера, не более чем мнения судей, и Кок постоянно «разглагольствует о второстепенных вещах», «взращивая свое самомнение»[766].

Представ 2 октября 1616 года перед членами Тайного совета[767], Кок в ответ на замечания и упреки заявил, что, рассмотрев более 500 дел, он сделал меньше ошибок, чем другие прославленные авторы, а именно – всего пять, перечисление которых займет не более одного листа. Однако Эллисмер и Бэкон доложили королю, что они не зря поработали (их труд «was not altogether lost»), поскольку ими были обнаружены в сочинении Кока ошибки, которые тот пропустил[768]. Бэкон готов был представить доклад по этому поводу судьям и Тайному совету. Решение было за Его Величеством. В случае одобрения им инициативы Бэкона, слушание «дела Кока» в Совете неизбежно привело бы к тому, что место главного судьи в суде королевской скамьи оказалось бы вакантным до возвращения короля из путешествия по стране. Еще раз подчеркну – речь шла не просто о некоторых неточностях и ошибках в толковании отдельных прецедентов в тогда еще неизданной книге, но о позиции и действиях Кока в целом, который вместо того, чтобы защищать королевские прерогативы, позволил себе их оспаривать.

Для Бэкона (как и для короля) трудность работы с Коком состояла, кроме всего прочего, в том, что сэру Фрэнсису приходилось иметь дело с человеком, который общественное благо отождествлял со своими собственными, в высшей степени субъективными и непостоянными мнениями и который, по словам Бэкона, «плыл по своему собственному курсу, а не в соответствии с течением дел (business)»[769].

Но Кок был не так прост. Он обратился к Якову с просьбой принять его по некоему очень важному государственному делу. Король оказался в затруднительном положении: он не считал возможным давать аудиенцию человеку, на которого был сильно обижен и даже зол, но в то же время он не мог не принять одного из высших лиц королевства, если тот заявляет, что его вопрос касается интересов государства[770]. Тогда Яков решает обратиться за советом к Эллисмеру и Бэкону. Те предложили королю начать дело против Кока[771]. Причем, как заметил Д. Чемберлен, «люди лорда-канцлера» вели себя по отношению к Коку довольно грубо: «не предложили ему сесть и… ни один из них даже не сдвинул шляпу и не выказал какого-либо иного знака уважения к нему [Коку]»[772].

В итоге 10 ноября 1616 года король сместил Кока с должности главного судьи суда королевской скамьи, спустя несколько недель вывел его из состава Тайного совета, а затем вообще удалил от государственной службы. Бэкон много поспособствовал отставке Кока. Именно сэр Фрэнсис набросал «remembrances» для короля, когда тот принимал решения о смещении Кока, именно Бэкон составил текст королевского предписания судьям высказать свои сомнения относительно «Reports»[773], именно рукою Бэкона был написан проект королевского приказа об увольнении Кока с должности главного судьи и т. д.[774] Когда король попросил сэра Фрэнсиса сформулировать основания для отставки Кока, Бэкон указал на «вызывающую манеру себя держать (perpetual turbulent carriage) сначала по отношению к свободам и положению его (короля. – И. Д.) церкви, затем – по отношению к королевским прерогативам… и, наконец, по отношению к установленной юрисдикции других судов [короля]»[775]. По выражению Д. Чемберлена, король, отстраняя Кока от должности, сказал о нем так много теплых слов, «будто собирался повесить его на шелковой веревке»[776].

Однако роль Бэкона в смещении Кока не исчерпывается сказанным. Сэр Фрэнсис не просто добивался (и в итоге добился) отставки давнего противника и конкурента. Он смотрел на вещи шире. Еще в феврале 1616 года лорд-атторней настойчиво рекомендовал королю переместить Кока с поста главного судьи на должность лорда-казначея[777]. Бэкон рассуждал здраво: прижимистый Кок оказался бы прекрасным казначеем, окажись его амбиции и жадность удовлетворенными. Если бы Яков прислушался тогда, в феврале 1616 года, к совету Бэкона и назначил сэра Лайонела Кранфилда на одну из должностей, которых тот добивался, а государственные финансы отдал бы в руки («надежные, грубые руки», как выразилась М. Прествич[778]) Кока, у Бэкона появилась бы свобода в реализации своей давно задуманной правовой реформы, тогда как Кранфилд был бы занят административными реформами, а сэр Эдуард тем временем приумножал государственные доходы. Но все, к сожалению, случилось не так, как было задумано Бэконом.

Кок воспринял свою отставку внешне спокойно. Он удалился на некоторое время в Хертфоршир, где отдыхал от государственных дел в доме своей дочери Энн Садлейр (A. Sadleir). Однако он был не из тех, кого легко было деморализовать. Месяц спустя после отставки его видели в Ньюмаркете целующим руку Его Величеству. Король тогда заверил Кока, что, хотя того и пришлось отстранить от должности «по некоторым особым причинам», однако Его Величество не хотел бы терять такого замечательного слугу, а потому непременно подыщет ему какое-нибудь место. Неделю спустя Кок снова подкарулил где-то короля и напомнил тому об обещании возвести его в баронское достоинство. К декабрю 1616 года ситуация окончательно прояснилась. «Некоторые толкуют, – писал Дж. Чемберлен, имея в виду ходившие по Лондону слухи о намерении Якова осчастливить Кока баронским титулом, – будто эта милость [Якова] имеет целью устроить брак брата лорда Вильерса с одной из его [Кока] дочерей»[779]. Речь шла о намерении матери Бекингема осчастливить своего «маленького Джона» – брата фаворита, который был болен и считался умственно неполноценным[780], – браком с богатой невестой: дочерью Кока и леди Хаттон Фрэнсис. Бэкон оказался вовлеченным в это дело, причем действовал он отнюдь не на стороне Кока[781]. Вкратце история такова.

Как я уже писал выше, леди Хаттон, овдовев, вышла во второй раз замуж за сэра Эдуарда Кока, сделав того глубоко несчастным. Впрочем, и она с ним настрадалась[782]. Когда ее спрашивали, почему она отказалась взять его имя, она разъясняла, что Кок, женившись на ней, получил значительную часть денег и земель ее покойного мужа, так на каком же основании она должна подписываться «леди Кок»?[783] Как писал по поводу этого брака Джон Чемберлен, «никто не поверит, что за этим не скрывается какая-то тайна»[784].

После рождения дочери Фрэнсис в августе 1602 года они редко жили в одном доме. Когда Кок посещал лондонский особняк в Холборне (Holborn), районе, в который жители столицы приезжали подышать свежим воздухом, его жена оставалась в Сток Погис (Stoke Pogis), что в трех-четырех милях к северу от Виндзора, и наоборот.

16 июня 1617 года госсекретарь сэр Ральф Уинвуд (R. Winwood) написал Бекингему о желании Кока вернуть расположение короля и вернуться к брачным переговорам, которые ранее, в марте 1617 года, столкнулись с известными трудностями[785]. (По свидетельству Дж. Чемберлена, камнем преткновения стала проблема приданого: «была потребована сумма в размере 10 000 фунтов, в то время как Кок, имевший не более 10 000 марок, прибегал для большего эффекта к словесным уловкам, мол, он не в состоянии платить так много за маловероятное и изменчивое расположение короля»[786].) Сообщение госсекретаря было принято Бекингемом с энтузиазмом и переговоры Кока с «маленьким Джоном» возобновились. (Возможно, Коку, против которого был подан иск в Звездную палату, обещали в случае улаживания вопроса о приданом смягчить «наказание».) И когда, казалось бы, договоренность была достигнута, леди Хаттон заявила, что она категорически против предполагаемого брака и что ранее уже имелась договоренность о браке Фрэнсис с графом Оксфордом (Henry de Vere, 18th Earl of Oxford; 1593–1625), который в тот момент находился в Италии по поручению Якова. Более того, леди Хаттон тайно (в том числе тайно от мужа) увезла дочь из Лондона и прятала ее в домах своих знакомых.

Госсекретарь и Кок, который надеялся этим браком поправить свое положение при дворе, но при этом не переплатить, потребовали возвратить Фрэнсис в родительский дом. Бэкон встал на сторону матери. 14 июня 1617 года, т. е. до возобновления переговоров Кока с Джоном Вильерсом, леди Хаттон тайно обращается к Бэкону с просьбой о помощи (не забыв приложить скромную сумму в размере 500 фунтов). Спустя два дня, т. е. в тот самый день, когда Р. Уинвуд отправляет упомянутое выше письмо Бекингему, леди Хаттон просит Бэкона, чтобы тот принял и выслушал милорда Кока с тем, чтобы затем Тайный совет мог, рассмотривая это дело, решить его в ее пользу[787]. Таким образом, сражение между Коком и его женой по поводу замужества их дочери нашло свое зеркальное отражение в полемике между госсекретарем Р. Уинвудом и лордом-хранителем (а в то время еще и лордом протектором Англии) Ф. Бэконом. Последний обращается 12 июля 1616 года к Бекингему (находившемуся тогда вместе с Яковом в Шотландии), убеждая того, что нельзя выдавать девушку замуж против ее воли и что Уинвуд, конечно, доведет дело до конца, но это только навредит репутации Бекингема[788].

Однако, кроме леди Хаттон, матери предполагаемой невесты, к Бэкону за содействием обратилась (от имени Кока) и леди Бомонт, мать предполагаемого жениха. У той были свои цели, резоны и методы. Она требовала немедленного возвращения дочери несчастному отцу. Сэр Фрэнсис никаких гарантий давать не стал, а отписал Бекингему (в том же письме от 12 июля), что тот сильно ошибается, если думает, будто это дело касается его (Бэкона), «оно касается вашего сиятельства много больше». Без согласия леди Хаттон на этот брак надежды потенциального жениха получить большое состояние весьма призрачны. Более того, принуждение дочери леди Хаттон к браку осложнит положение Бекингема в обществе, он может потерять многих друзей («за исключением меня, который из чистой любви и благодарности навсегда останется вам верен», спешит добавить Бэкон). Да и каково будет Джону Вильерсу войти в семью, где к нему будут относиться враждебно. Бэкон советует Бекингему поговорить со своей матерью и убедить ее не устраивать этот брак без согласия обоих родителей предполагаемой невесты. Дело следует либо вообще прекратить, либо отложить до возвращения Бекингема из Шотландии.

Однако ситуация менялась быстро. В тот же самый день, 12 июля, Кок получил от госсекретаря заверения, что последний навестит Фрэнсис в доме лорда Аргила (Argyle) в Хэмптон-корте, где она скрывалась (видимо, каким-то образом Кок узнал о местопребывании дочери), и поговорит с ней. Однако Уинвуд в нарушение своего слова взломал несколько дверей и увез девушку. Все произошло на глазах у ее матери. Началась погоня. Трудно сказать, что бы произошло, окажись лошади леди Хаттон повыносливее[789].

Потерпев фиаско, супруга Кока немедленно обратилась за поддержкой к Бэкону. Но в доме последнего им сказали, что сэр Фрэнсис изволит почивать по причине недомогания. Тогда леди Хаттон заявила, что подождет в соседней комнате, примыкавшей к покоям лорда-хранителя. Слуга предложил ей кресло и на некоторое время оставил одну. Как только он отошел, леди Хаттон вломилась в комнату, где находился Бэкон, и разбудила его, настолько испугав, что он позвал слуг. Те попытались выдворить разгоряченную даму, но не тут-то было. Леди Хаттон оттеснила слуг и упросила Бэкона простить ее дерзость и выслушать. Как выразился неизвестный автор, описавший эту сцену в письме Энн Садлейр, сводной сестре Фрэнсис, их мать «была похожа на корову, потерявшую своего теленка»[790]. Когда, наконец, Бэкон успокоился и выслушал леди Хаттон, он заверил ее, что сделает все возможное, чтобы вызволить ее дочь у отца. Аналогичные заверения леди Хаттон получила и от других членов Тайного совета.

На следующий день супруга Кока обратилась в Тайный совет с жалобой на то, что «ее насильно лишили ребенка». Она требовала, чтобы ее дочь была на время разбирательства отдана под опеку клерка Тайного совета сэра К. Эдмондса. Совет послал нарочного к Коку в Бекингемшир, но тот, ссылаясь на поздний час, отказался отправить дочь из своего дома куда бы то ни было, но пообещал привезти ее сэру Эдмондсу на следующий день.

Тогда леди Хаттон, не доверявшая ни одному слову мужа, потребовала от Совета гарантий, что ее дочь будет доставлена в дом Эдмондса. В итоге Фрэнсис срочно вывезли из отцовского дома в резиденцию Эдмондса в сопровождении леди Бомонт и нескольких вооруженных всадников (из опасения, что мать отобъет ее по дороге). Леди Хаттон, действительно, прихватив десяток-другой вооруженных людей, отправилась освобождать дочь. «A notable skirmish (вооруженного столкновения)» не произошло только потому, что эти две группы разминулись.

Тайный совет, опасаясь беспорядков, решил, по договоренности с обоими родителями, перевести Фрэнсис в более безопасное место – в дом лорда Нивета (Knyvet). Кроме того, Совет потребовал, чтобы сэр Кок и его супруга более не предпринимали никаких насильственных действий.

15 июля 1617 года Кок предстал перед Тайным советом, чтобы ответить на обвинения в «нарушении порядка». Там он заявил, что защищал интересы своей дочери и выдвинул против жены ряд обвинений: в укрывательстве его дочери, в намерении выдать ее за графа Оксфорда без отцовского согласия, за составление фальшивого письма лорда Оксфорда, в котором тот якобы соглашался на брак с Фрэнсис и т. д. Однако члены Тайного совета, в число которых входил и Бэкон, решили передать дело Кока в Звездную палату. Было также высказано и порицание действиям госсекретаря. Леди Бомонт было заявлено, что члены Совета готовы служить ее сыну графу Бекингему «с искренней любовью, тогда как иные движимы желанием поинтриговать и выказать свои амбиции»[791]. И в этот момент Уинвуд достал из рукава письмо короля, в котором Яков выразил свою полную поддержку действиям своего госсекретаря, после чего последний попросил лордов выяснить, чьи же это «интриги и амбиции» вызвали весь этот шум и беспорядки. «На это, – пишет Дж. Чемберлен (причем по-латыни), – ответа не последовало»[792].

Через несколько дней король написал Бэкону, что Фрэнсис Кок должна быть доставлена в отцовский дом и без согласия ее отца никакие брачные контракты заключаться не могут, а леди Хаттон не должна более вмешиваться в это дело. Бэкон, поняв, что сражение проиграно, 25 июля 1617 года написал Бекингему: «Я уже высказал вам свою антипатию (dislike) к этому предмету и к тому, как это дело здесь ведется. Если ваше сиятельство полагает, что мною руководили прихоти или личный интерес, то пусть Бог судит о моей искренности»[793]. В тот же день Бэкон написал королю: «[я высказал] свое честное и незаинтересованное мнение по поводу женитьбы сэра Джона Вильерса, которое… выражает magnum in parvo (в миниатюре. – И. Д.) все принципы и обязанности верного друга лорда Бекингема, которого я никогда не перестану любить и которому я уже написал, но все еще не получил от него ответа». Разъясняя свою позицию, Бэкон уверял, что как настоящий друг Бекингема он «скорее пойдет против его мнения, чем против его блага, но Вашему Величеству я обязан подчиниться»[794]. Три недели спустя от Бекингема пришел короткий сухой ответ, заканчивавшийся следующими словами:

Затем написал Яков, но его письмо до нас не дошло, сохранился лишь ответ Бэкона, в котором он, в частности, пишет о своей верности Бекингему, признавая вместе с тем, что в своих заботах о фаворите, он (Бэкон) был «a little parent-like». Разумеется, Бекингем наделен «глубоким и рассудительным умом (a sound and staid wit)», но ведь граф «имеет лучшего наставника в Европе (hath the best tutor in Europe)», т. е. короля Якова. «Я, однако, опасаюсь, – продолжает Бэкон, – что высокое положение (fortune) может сделать его [Бекингема] слишком самонадеянным, а, как говорится, зритель подчас видит больше, чем игрок».

Что же касается самой истории с женитьбой Джона Вильерса, то Бэкон готов признать, что его выступление против Кока на заседании Тайного совета было «несколько резким, даже, может быть, чрезмерно резким», но ведь он просто хотел исполнить волю Его Величества и потому защищал леди Хаттон. Кроме того, по мнению Бэкона, Кок, его жена и их дочь должны были быть вместе и тогда дело с женитьбой продвигалось бы много успешней. Но важнее всего, по утверждению Бэкона, – как эта история разыгрывалась во времени («the times of things»): «я не получал от его сиятельства ни слова, ни послания об этом деле до тех пор, пока я сам не написал ему письмо с советом, ответ на которое я получил только пять недель спустя». И далее Бэкон так объясняет свои действия: он был удивлен молчанием графа и решил, что тот не относится к этому делу серьезно. Но узнав о мнении Бекингема, он (Бэкон) изменил свое поведение, что должен был заметить и Кок. Теперь же, зная не только желание Бекингема, но и волю короля, он готов, в меру своих сил, способствовать этому браку[796].

Бэкон предупредил леди Хаттон, что не сможет более ей помогать. Глупо было бы жертвовать с таким трудом достигнутым положением при дворе только из-за того, что сэр Эдуард Кок и леди Бомонт решили по сугубо эгоистическим мотивам испортить жизнь своим детям. И все-таки сэра Фрэнсиса мучили сомнения. 23 августа 1617 года, через десять дней после отправки оправдательного письма Якову, Бэкон пишет фавориту: «Хотя я и являюсь преданным слугой Вашего Сиятельства, я надеюсь, вы не сделаете меня вассалом их (леди Бомонт и Джона Вильерса. – И. Д.) страстей, во всяком случае пока ими руководят такие люди, как сэр Эдуард Кок и секретарь Уинвуд. Последний, на мой взгляд, самый худший из них двоих, поскольку сэр Эдуард Кок, я полагаю, более скромен и благоразумен»[797].

Через два-три дня Бэкон получает письмо от короля, в котором тот оправдывал действия Кока, – ибо вся вина лежит на леди Хаттон, поскольку это она спрятала дочь и именно этот ее противозаконный поступок привел ко всем последующим печальным событиям, – а также упрекал лорда-хранителя в непоследовательности по отношению к Бекингему: «сначала вставать в оппозицию, а затем давать дружеские советы – это все равно как ставить плуг впереди лошади»[798].

Фрэнсис в итоге заставили выйти замуж за старшего брата Бекингема. В октябре 1624 года она родила сына и тут же пошли слухи, что отцом ребенка был сэр Роберт Ховард (Sir Robert Howard; 1598–1653), сын Томаса Ховарда, первого графа Саффолка. В январе 1625 года король подписал ордер на судебное разбирательство по делу о супружеской неверности в суде Высокой комиссии. Возможно, преследование Фрэнсис было инициировано Бекингемом, который в феврале 1625 года потребовал заключить в тюрьму и Фрэнсис, и сэра Роберта Ховарда, что и было сделано: Ховарда поместили в тюрьму Флит, а Фрэнсис – под домашний арест в доме лондонского олдермена. В марте 1625 года Ховард был публично отлучен от церкви после того, как отказался отвечать на выдвинутые против него обвинения, и разбирательство было приостановлено. В ноябре 1627 года Фрэнсис была осуждена за «несдержанность». Среди судей был поэт Джон Донн, который в то время служил деканом собора Святого Павла.

Впоследствии она сбежала в Париж, приняла там католичество. В 1640 году Фрэнсис подала прошение в палату лордов о возврате ей супружеской выплаты в размере 10 000 фунтов стерлингов, которые были присвоены семьей Вильерс, но получила отказ. В конце концов она вернулась в Англию, где умерла от болезни во время осады Оксфорда в мае 1645 года.

Между тем, пока Бэкон по разным поводам препирался с Коком, Джордж Вильерс успешно продолжал свое возвышение при дворе, опираясь на помощь и содействие придворных, которые терпеть не могли прежнего фаворита короля Роберта Карра, графа Сомерсета, сына нетитулованного шотладского дворянина, которого Яков сделал рыцарем (подарив ему в 1609 году манор Шерборн (Sherborne), конфискованный у осужденного за государственную измену сэра Уолтера Рэли[799]), затем – виконтом Рочестера и, наконец, графом Сомерсета (1613)[800]. Сомерсет, будучи еще просто Р. Карром, влюбился во Фрэнсис Ховард (Frances Howard; 1590–1632) графиню Эссекс, дочь влиятельного Томаса Ховарда, первого графа Саффолка и внучатую племянницу еще более влиятельного Генри Ховарда, лидера католической партии. Еще, мягко говоря, в ранней юности Фрэнсис была отдана замуж за Роберта Деверо, третьего графа Эссекса (Robert Devereux, 3rd Earl of Essex; 1591–1646), сына казненного фаворита Елизаветы Тюдор. Ее супругу было 14 лет, а ей 13[801]. В 1609 году граф вернулся из поезки (grand tour) по континенту и узнал, что его Фрэнсис влюблена в Р. Карра и желает получить развод. При этом она объявила своего мужа импотентом (что тот категорически отрицал, ссылаясь на невозможность близких отношений, поскольку она постоянно называла его трусом и скотиной)[802]. Карр и Ховарды убедили короля поддержать развод, и 25 сентября 1613 года члены специальной комиссии, разбиравшей это дело, большинством голосов (7 к 5) приняли решение о разводе.

Едва начав ухаживать за леди Фрэнсис, Карр поделился своими чувствами с близким другом, в то время уже известным поэтом и эссеистом Томасом Овербери (Thomas Overbury; 1581–1613). Сознавая дефекты в своем образовании, Карр нашел в Овербери неоценимого помощника и советчика.

Поскольку Карр пользовался все большим влиянием при дворе (поговаривали, что сэр Фрэнсис Бэкон, завидев фаворита, останавливался и низко кланялся), Овербери тоже начал преуспевать (в 1607 году он получил выгодную аренду, затем – должность майордома короля, немного позже – рыцарское достоинство и т. д.), но его возвышение шло медленнее, чем он того желал. Чтобы, как он выразился, «избавиться от досады», молодой поэт отправился в путешествие по Европе, посетив Францию и Нидерланды и составив любопытное описание состояния нидерландских провинций в 1609 году. Вернувшись в 1610 году в Лондон, Овербери стал просить Карра помочь ему получить дипломатическую должность, но дело двигалось медленно. Узнав об отношениях Карра с леди Эссекс, Овербери поначалу обрадовался за друга. Он сочинил множество стихов и писем, которые Карр от своего имени преподносил возлюбленной. По свидетельству Бена Джонсона, Овербери весьма благодушно наблюдал за развитием любовной интриги королевского фаворита, поскольку сам оказался в сходной ситуации – он был влюблен в Элизабет Сидни, графиню Рэтленд (Rutland), дочь известного поэта сэра Филиппа Сидни. Овербери полагал, что леди Эссекс вполне подходит его другу в качестве возлюбленной, но был уверен, что она совершенно не подходит ему в качестве жены. Поэтому, как только леди Фрэнсис решила развестись с мужем, чтобы затем выйти замуж за Карра (с марта 1611 года – виконта Рочестера), Овербери начал страстно уговаривать последнего порвать с ней. Но тот – возможно, впервые – отклонил совет друга. Овербери продолжал настаивать, убеждая Рочестера, что тот может сделать лучший выбор, чем разведенная графиня. Кроме того, Овербери опасался, что после женитьбы его влияние на Рочестера уменьшится. Ведь если патронажные и фаворитарные отношения выстраивались сверху вниз (король – Рочестер – Овербери), то влияние на многие аспекты государственных и придворных дел шло в обратном порядке. И Яков это понимал. По свидетельству Д. Чемберлена, «король давно вынашивал мысль об удалении его [Овербери] от лорда Рочестера, полагая, что эта дружба только позорит последнего, ибо при дворе сложилось мнение, будто Рочестер управляет королем, а Овербери – Рочестером»[803].

Мнение Овербери о леди Эссекс и о ее возможном браке с фаворитом не было секретом при дворе. Тем более что сэр Томас написал и послал Карру небольшую поэму «Жена» («A Wife»), в которой описал идеальный образ жены, мало похожий на леди Эссекс[804]. Ховарды, желавшие брака леди Фрэнсис с Рочестером, пытались оказать давление на поэта, настойчиво рекомендовав тому не вмешиваться в это дело. Одновременно они уговаривали короля предложить упрямцу какой-либо дипломатический пост, подальше от Англии. По свидетельству госсекретаря Уинвуда, Овербери была предложена должность посла во Франции или в Нидерландах[805], но, по другим свидетельствам, ему, в действительности, предлагали «какое-то убогое место», по словам всезнающего Д. Чемберлена – Россию («Московию»)[806]. Сначала сэр Томас сослался на незнание языка московитов, но члены Тайного совета его утешили, сказав, что он достаточно молод и быстро выучит русский, к тому же секретарей и помощников со знанием языка у него будет предостаточно. Тогда Овербери стал жаловаться на здоровье. Сплин, знаете ли, замучил. И это не срашно, заявили ему в Тайном совете, перемена климата подействует на него благотворно, в Москве будет не до сплина. Исчерпав лингвистические и медицинские аргументы, сэр Томас обратился к юридическим – нет, мол, такого закона, который позволял бы королю вынуждать своего подданного покидать Англию. А вот это уже наглость, решили в Тайном совете.

Неуступчивость Овербери вызывала раздражение при дворе, и неприязнь королевской четы к своевольному и острому на язык молодому человеку еще более усилилась. Возможно, сказалась ревность короля к своему фавориту. В итоге Яков пригрозил Овербери «высылкой и потерей должности». Но сэр Томас стоял на своем. Тогда Рочестер и Ховарды пришли к выводу, что временное, на два-три месяца, заключение упрямого и нахального вольнодумца в Тауэр несколько разрядит ситуацию[807]. А Рочестер тем временем женится на леди Фрэнсис без каких-либо осложнений.

26 апреля 1613 года «около шести часов вечера сэр Томас Овербери был из покоев Тайного совета в сопровождении клерка Совета и двух гвардейцев препровожден в Тауэр и там передан лейтенанту как строго охраняемый заключенный, согласно предписанию»[808].

Но леди Фрэнсис вовсе не считала, что пребывание Овербери в Тауэре должно быть кратковременным, а если оно и будет таковым, то переместиться из тюрьмы молодой человек должен только на небеса. Овербери своими стихами и репликами задел ее самолюбие, а подобных обид женщины, как правило, не прощают. Она предложила 1000 фунтов некоему Дейви Вуду (D. Wood) за убийство узника. Но тот поставил условием, что графиня до совершения сделки должна заручиться письменным прощением Рочестера, а поскольку она не могла раздобыть такой документ, переговоры прекратились. Тогда с помощью своего двоюродного дедушки (Нортхемптона) она добилась увольнения лейтенанта Тауэра, сэра Уильяма Уада (W. Waad), человека честного и непреклонного. На его место 6 мая 1613 года, по инициативе друзей и родственников графини, был поставлен сэр Джервас Элвис (Gervase Elwys или Helwys, иногда пишут Elwes), протеже Ховардов, который готов был выполнить все, что скажут его покровители. Рочестера без труда убедили, что Элвис сможет контролировать переписку Овербери из Тауэра. Более того, Элвис устроил тюремным надзирателем Тауэра ставленника графини Ричарда Вестона (R. Weston), которому поручили подмешивать в еду Овербери яды из определенных склянок, которые доставлялись в Тауэр через агентов графини: миссис Тернер, содержательницы публичного дома, и Джеймса Франклина, аптекаря. В то же время леди Эссекс, видимо, желая подстраховаться, отправила Овербери через Элвиса пирожные, причем последний был предупрежден, чтобы никто, кроме заключенного, их не ел[809]. Согласно последующим признаниям аптекаря Франклина, главным ядом была сера, соединенная с ртутью, а также порошок алмаза и истолченный большой паук. Кроме того, заключенного поместили в самую темную и сырую камеру. Посетителей к узнику не пускали, но переписку разрешили, поскольку надо было иметь информацию о состоянии его здоровья.

Овербери слабел с каждым днем, и спустя три месяца его состояние стало критическим. Вызванный Элвисом врач Лобель поставил диагноз: чахотка, связанная с меланхолией. Однако графиня решила поторопить события и по ее поручению тюремщик Вестон дал взятку помощнику врача, чтобы тот ускорил процесс. 14 сентября 1613 года ассистент Лобеля прописал Овербери клистир из сулемы (по другим сведениям – из растворимых соединений мышьяка), после чего около пяти часов утра следующего дня «особо охраняемый заключенный» скончался. Тут же было объявлено, что он умер по естественным причинам[810]. Овербери был похоронен на хорах тюремной церкви Тауэра между 3 и 4 часами того же дня. 26 декабря 1613 года Рочестер женился на разведенной графине.

По свидетельству Д. Чемберлена, «леди Фрэнсис венчалась с распущенной косой», т. е. как девушка[811], причем в той же самой королевской часовне и с тем же самым епископом, как в день своей первой свадьбы. На бракосочетании присутствовали король, королева, архиепископ и высшая знать, послы, представители лондонского Сити, торговых компаний, таможни и т. д. Супруги получили множество дорогих подарков. В частности, Бэкон, недолюбливавший Сомерсета, выложил кругленькую сумму на устройство Maske of Flowers. Как незадолго до свадьбы писал Д. Чемберлен, «сэр Фрэнсис Бэкон готовит к этой свадьбе драматическую „маску“, постановка которой будет ему стоить 2000 фунтов[812]. Хотя нижняя палата обещала ему со своей стороны поддержку, хотя генеральный атторней Илвертон изъявил желание пожертвовать на это дело 500 фунтов, тем не менее он [Бэкон] решил взять все расходы на себя»[813].

Январь 1621 года в Англии выдался на редкость холодным. Темзу на три недели сковало льдом, что парализовало торговлю и резко ухудшило санитарное состояние Лондона. Город тонул в нечистотах и отбросах, цены на продовольствие стремительно пошли вверх. 16 января должен был начать работу парламент, который не собирался уже семь лет. Но его открытие пришлось отложить. Однако несмотря на все трудности и лишения, связанные с суровой зимой, сэр Фрэнсис Бэкон, лорд-канцлер Англии, устроил 22 января по случаю своего шестидесятилетия роскошные торжества в Йорк-хаусе. Бен Джонсон (B. Jonson; 1572–1637), известный поэт и драматург, откликнулся на это событие пространной одой «Lord Bacon’s Birthday», в которой не поскупился на восторженные эпитеты в адрес друга:

Спустя несколько дней, 27 января 1621 года, сэр Фрэнсис был удостоен титула виконта Сент-Олбанса[876] – «за… рвение и честность в управлении юстицией», как было сказано в пожалованной ему королевской грамоте, за «старание и рассудительность при выполнении своего долга в должности канцлера» и за успехи в области увеличения королевских доходов «без извлечения личных выгод и без стремления к росту собственной популярности»[877]. Это было его восьмым повышением по службе, что, как пошутил Бэкон, «соответствует диапазону в музыке и всегда является хорошим числом для завершения [чего-либо]»[878]. И действительно, через два месяца его карьера бесславно завершилась.

Церемония инаугурации состоялась 30 января в торжественной обстановке в Theobalds, летней резиденции короля, в присутствии Якова, принца Уэльского, маркиза Бекингема и многочисленной знати. Далеко не каждый удостаивался такой чести, в подавляющем большинстве случаев дело ограничивалось просто вручением (или посылкой) грамоты (patent).

Лорд-канцлер мог быть доволен собой. Он достиг, по его собственному признанию, «вершины абсолютного блаженства». Разработанные им «Правила для Звездной палаты (The Rules for the Star Chamber)» могли, как он полагал, стать «одними из самых благородных и надежных опор юстиции королевства»[879]. Впрочем, его надеждам не суждено было исполниться. Звездная палата, восхвалявшаяся Э. Коком как «самый благородный суд в христианском мире (не считая нашего парламента)» и один их тех, «кто поддерживает покой в Англии»[880], благополучно избежала реформирования. Если бы бэконовские «Rules», направленные на ограничения юрисдикции Star Chamber, были приняты и утверждены, Карл I в одиннадцатилетний период беспарламентского правления не смог бы использовать эту палату для подавления оппозиции[881].

Однако прошедшей осенью Бэкону пришлось заниматься не только изданием «Нового Органона», но и делами политическими, в первую очередь – подготовкой парламента 1621 года, в необходимости созыва которого он убеждал короля последние пять лет. Бэкон упорно стоял на том, что именно Короне должна принадлежать политическая инициатива. И вот, наконец, лорд-канцлер получил необходимые инструкции Его Величества. Яков включил Бэкона в состав специального комитета для разработки вопросов, которые необходимо было рассмотреть на сессии. Бэкон незамедлительно приступил к написанию воззвания от имени короля, приглашая выборщиков привести в «хорошо обустроенный дом (sufficient and well composed house)»[882] (т. е. в парламентские палаты) «самых честных, благородных и достойных людей, каких только можно найти»[883] в королевстве и «не обесценивать и не позорить (not to disvalue or disparage)» парламент представителями, «зависящими от влиятельных персон», которые могут распоряжаться их голосами[884]. Это, по мысли Бэкона, было условием sine qua non для успешной работы. При этом лорд-канцлер еще в 1615 году, предлагая созвать парламент, заверял короля, что всегда сможет распознать тайное или открытое вмешательство в работу палат со стороны какого-либо высокопоставленного лица, и потому Его Величеству не стоит беспокоиться. Он также убеждал монарха «погасить, или по крайней мере успокоить на время, расхождения в его собственном доме»[885], расхождения, которые могут оказать на новый парламент такое же разрушительное воздействие, какое было оказано на предыдущий, Addled Parliament, созванный в 1614 году и «протухший (addled)» уже через два месяца[886].

Всем было ясно – предстоит трудная сессия и быстро договориться не удастся. Но выхода не было. По словам Ф. Бэкона, надо «засадить парламент за работу, ибо пустой желудок не накормишь болтовней (humour)»[887]. Прежде всего нужно было решить ряд очень важных и болезненных финансовых проблем.

В 1470-х годах в Европе началась так называемая «революция цен (Price Revolution)», продолжавшаяся до середины XVII столетия. Около 1472 года выросли цены на зерно во Флоренции и в городах южной Германии (Вюрцбурге, Мюнхене и Аугсбурге). Примерно к 1480 году процесс затронул Францию и Англию, а затем, к 1490 году – Испанию и Португалию, перекинувшись в 1500-х годах на восточную Европу[888]. По современным понятиям инфляция была невелика – около 1 % в год, но, во-первых, цены росли в два раза быстрее, чем в эпоху Средневековья, а во-вторых, процесс растянулся почти на 180 лет. Поначалу многие специалисты по истории экономики полагали, что главная причина Price Revolution – приток в Европу большого количества американского («индейского») серебра и золота[889]. Но затем, в 1970-х годах, маятник историко-экономических оценок качнулся в противоположную сторону, и некоторые специалисты даже задались вопросом: а была ли вообще Price Revolution?[890] Однако большинство историков, признавая сам факт указанной «революции», весьма критически отнеслись к ее ранним монетаристским интерпретациям. В настоящее время значительная часть специалистов склоняется к тому, что главной причиной Price Revolution стал ускоренный демографический рост в Европе, начавшийся на исходе Средневековья, в середине XV века, после катастрофического спада предыдущего столетия. Характерным примером может служить Англия. В 1430 году ее население насчитывало около 2 млн. человек, в 1470 году – лишь немногим больше, но затем начался довольно быстрый рост рождаемости и к концу XVI столетия число жителей в стране превысило 4 млн. В свою очередь, причиной роста населения стала благоприятная экономическая ситуация, сложившаяся в XV веке, что вызвало рост реальных доходов населения и изменения в самом укладе жизни европейцев. Вместе с тем это был не простой «мальтузианский» процесс, потому что задолго до того, как рост населения стал обгонять рост производства средств существования, проявилось действие других факторов[891]. При этом цены на продовольствие росли быстрее, чем цены на мануфактуру и средние заработки. А в тех регионах Европы, где лесов было мало или же они были уничтожены, как, например, в Англии, цены на дрова (а часто и на древесный уголь) росли иногда быстрее цен на продовольствие. В период елизаветинского царствования импорт угля увеличился на 400 %.

Когда население и правящая верхушка стали осознавать, что рост цен – это отнюдь не временное явление и что жизнь становится другой, стали искать виновных. В Британии одни члены парламента приписывали рост цен козням скупых и алчных торговцев, заботящихся только о своих прибылях и своей выгоде, другие обвиняли купцов, вывозящих за пределы страны слишком много зерна, продовольствия и древесины. Поэтому в 1555 году парламент запретил вывоз этих товаров, в случае если цены на них внутри страны подымаются выше определенного уровня.

В 1590-х годах Price Revolution перешла в новую стадию, точнее, стала частью того феномена, который иногда называют «общим кризисом XVII столетия»[892]. К этому времени европейская экономика оказалась в состоянии (если использовать современный термин) «стагфляции»[893]. Полюса бедности и богатства начали удаляться друг от друга все более.

Что касается Англии, то королевская казна в конце 1610-х годов находилась в тяжелом состоянии. Выразительной иллюстрацией серьезности финансового положения короны может служить история похорон королевы Анны Датской, скончавшейся 2 марта 1619 года в Хэмптон-корте в возрасте 44 лет. Венецианский посол писал, что королева «испустила свой последний вздох среди нескольких слуг в загородном дворце. У нее не было тех лекарств, которые могли бы продлить ее дни, даже если бы они и не излечили ее… Она потеряла здоровье и благоволение короля (который в это время был в Ньюмаркете и впоследствии не явился на похороны супруги. – И. Д.)… а ее королевские украшения исчезли»[894]. Из-за нехватки денег на государственные похороны забальзамированное тело королевы более двух месяцев пролежало в Датском доме (бывшем Somerset House) на Стренде и только 13 мая 1619 года его, наконец, предали земле. Ходили разговоры о переплавке золотых тарелок королевы в монеты, кроме того, предлагалось продать кое-что из ее украшений и других ценных вещей или заложить их за приличную цену[895].

Мысли о платежеспособности короны никогда не покидали Бэкона. Спустя три года после того, как королевским указом ему было поручено проверить состояние казны, он мог поздравить себя с продолжающимся относительным улучшением состояния финансов страны. Королевские «ресурсы и расходы сейчас сравнялись с обычными», – сообщал он Якову 21 мая 1619 года, когда казна была в состоянии выделять по 120 000 фунтов стерлингов в год «для экстраординарных случаев»[896]. Бэкон, однако, не успокаивался, упорно продолжая искать пути дальнейшего улучшения финансовой ситуации. И тому были причины: летом 1620 года он сообщал Якову (через Бекингема), что при росте доходов увеличиваются расходы («the consumption goeth on»)[897] и, что самое печальное (о чем сэр Фрэнсис деликатно умалчивал), контролировать растущие расходы Короны было практически невозможно, их не могли компенсировать ни поступления от штрафов, налагавшихся Звездной палатой, ни рост налогов, ни продажа королевских драгоценностей, ни торговля титулами. Король согласился с настойчивой просьбой лорда-канцлера назначить на пост казначея (остававшийся вакантным с лета 1618 года, после предания суду графа Саффолка, обвиненного в коррупции), человека, который мог бы сконцентрировать свою энергию на требуемой задаче[898]. Как писал преисполненный радужными надеждами Бэкон Бекингему в ноябре 1620 года, ряд проектов, «касающихся доходов Его Величества», которые пока «лежат мертвым грузом и похоронены глубже этого снега, смогут, наконец, обрести жизнь (spring up) и дать плоды»[899].

Открытие парламентской сессии поначалу планировалось на 16 января 1621 года, но 28 декабря было объявлено о переносе начала работы палат на 23 января (что было связано с прибытием французского посольства), затем была объявлена новая дата – 30 января (на этот раз причиной отсрочки стала болезнь короля). Венецианский посол писал, что «такого прежде никогда не было»[901]. Однако он ошибался – при Елизавете I открытие парламента 1581 года откладывалось по меньшей мере 26 раз[902]. Но как бы то ни было, во вторник, 30 января 1621 года третий парламент короля Якова начал свою работу.

С раннего утра множество народа выстроилось на пути от Уайтхолла до Вестминстера. Чемберлен писал, что никогда еще не видел скопления такого количества людей. Два ряда подмостков, сооруженных в Вестминстере для лучшего обзора королевской процессии, рухнули, причинив увечья многим зрителям. Те, кто был суеверен, могли воспринять это как плохое предзнаменование, особенно после того как король, измученный артритом, был внесен в палату лордов на стуле. Сплетни распространялись быстро: говорили, что Яков уже инвалид, он «слаб в ногах и нет уверенности, что сможет пользоваться ими в будущем»[903]. Бэкон, правда, приложил все силы, чтобы предотвратить слухи и сплетни по поводу болезни Его Величества, но скрыть истинное положение дел было практически невозможно – король уже не мог выходить на прогулки.

Мало кто сомневался, что сессия будет трудной. Бэкон провел вторую половину 1620 года, изучая способы ослабления напряженности, которая наверняка возникнет, когда парламентарии соберутся вместе. Было ясно – вопрос о монополиях окажется одним из самых острых. Кроме того, возвышение молодого фаворита Якова, чьи друзья, сторонники и семья «держались за низ королевской рубашки», вызывало раздражение в обществе.

Что касается монополий, то Яков в 1603 году, принимая бразды правления, объявил об ограничении числа монопольных патентов. Однако на деле их выдача продолжалась. К примеру, Р. Сесил при Якове получал не менее 7000 фунтов стерлингов в год от шелковой монополии. Сельские же джентльмены, которые составляли парламентское большинство, полагали, что они смогли бы не хуже того же Бекингема или Сесила распорядиться этими грантами, и им не нравилось, что прибыль оседает в руках узкого круга придворных. Кроме того, награждение монополиями было королевской прерогативой и чиновникам позволялось в защиту интересов и прав монополиста конфисковывать товары, арестовывать нарушителей, налагать на них наказания от имени короля. Монополии часто порождали злоупотребления, от широко распространенного вымогательства до шантажа держателей патентов.

Типичными примерами монополий, вызывавших широкое недовольство, могут послужить патенты на питейные заведения. С целью ограничения их количества (т. к. они становились прибежищем грабителей и бандитов) соответствующий патент был выдан любимцу Елизаветы сэру Уолтеру Рэли. Разумеется, пьянство не уменьшилось, но сэр Уолтер получал приличный доход от таверн. При Якове Рэли эту монополию потерял. (Он при Якове, как известно, вообще много что потерял, включая собственную голову.) Таверны стали контролироваться местными властями. В результате пьянство приняло такие масштабы, что король в 1618 году решил взять все таверны и прочие питейные заведения под собственный контроль и двум владельцам соответствующих патентов было приказано следить за тем, чтобы в злачных местах не скрывались преступники. На деле же держатели монополий изымали немалые деньги у владельцев таверн и пивных, которые те платили за невмешательство в их бизнес. В результате лечение оказалось хуже болезни[904].

Как писал английский историк Кристофер Хилл, «нам трудно представить жизнь человека, живущего в доме, который построен из кирпича, являющегося предметом монополии, окна которого (если таковые имеются) застеклены монопольным стеклом, который отапливается монопольным углем, горящим в камине из монопольного железа… Он спит на монопольной перине, причесывает волосы монопольными щетками и монопольными гребнями. Он умывается монопольным мылом… одевается в монопольные кружева, монопольное белье, монопольную кожу… его одежда украшается монопольными ремнями, монопольными пуговицами и булавками… он ест монопольное масло, монопольную красную селедку, монопольного лосося… его пища приправляется монопольной солью, монопольным перцем, монопольным уксусом. Из монопольных бокалов он пьет монопольное вино… из монопольных оловянных кружек он пьет монопольное пиво, сделанное из монопольного хмеля, хранящегося в монопольных бочках и продаваемого в монопольных пивных. Он курит монопольный табак в монопольных трубках… он пишет монопольными перьями на монопольной писчей бумаге, он читает сквозь монопольные очки при свете монопольной лампы монопольно отпечатанные книги, включая монопольные библии и монопольные латинские грамматики… монополия взимает с него штраф за божбу… Когда он составляет свое завещание, он обращается к монополисту (нотариусу). Разносчики товаров покупают лицензию у монополиста. Существовала даже монополия на продажу мышеловок»[905]. В 1621 году в стране, как предполагалось, существовало около 700 видов монополий. По словам одного члена парламента, разве что хлеба не было в этом списке. Монополии затрудняли предпринимательскую и торговую деятельность, протекавшую под бесконечным досмотром, под угрозой штрафов за различного рода «нарушения», не говоря уже об удорожании производимых в стране и импортируемых из-за рубежа товаров. Задуманная как дополнительный источник внепарламентского пополнения казны, монопольная система в гораздо большей степени обогащала владельцев патентов, их откупщиков и агентов, чем казну.

Елизавета в свое время согласилась с Николасом Бэконом, что выдача монополий противоречит законодательству, но вместе с тем они оказались частью английской экономической системы, принося короне определенный доход и отказ от них мог иметь самые серьезные последствия. Кроме того, монополии позволяли полнее контролировать экономику и налоговые поступления, а также компенсировали, хотя бы отчасти, неэффективность работы госаппарата, особенно низкооплачиваемых чиновников на местах.

Поэтому Елизавета, а позднее Яков, вели гибкую политику, аннулируя одни гранты и выдавая другие. В парламенте 1601 года Ф. Бэкон предложил считать монопольными лишь те патенты, которые выданы одному лицу, и не считать таковыми патенты, принадлежащие группе лиц, т. е. компаниям и корпорациям[906]. Собственно, этими критериями и руководствовались правительства Елизаветы и Якова, проводя «ревизию» выданных ранее патентов[907]. Кроме того, Яков, чтобы избежать юридических осложнений, объявил, что выдача монопольных патентов – это юрисдикция короля. Но когда ставился вопрос о пожаловании очередной монополии, он назначал кого-либо из членов Тайного совета и коронных юристов в качестве консультантов и арбитров (referees), чтобы те определили законность выдачи соответствующего патента и его пользу для государства. В случае протестов король всегда мог умыть руки, сославшись на ошибку (или недобросовестность) своих экспертов, что он и делал. В число этих referees часто входил и Бэкон, который, однако, полагал, что монополии следует регулировать законодательно, без какого-либо вмешательства королевских прерогатив. Свои обязанности referee сэр Фрэнсис выполнял с редкой добросовестностью и тщательностью[908]. Дать ложный совет с целью «протаскивания» какого-либо незаконного или не приносящего пользы патента для Бэкона было равносильно государственной измене.

В трудных случаях, когда ему приходилось испытывать давление со стороны высокопоставленных особ, сэр Фрэнсис заявлял, что он повинуется, только если король повторит свое распоряжение. Иного способа застопорить незаконную или не приносящую пользу государству монополию у него просто не было[909]. Замечу также, что патент на постоялые дворы (Patent for Inns and Hosteries), вызвавший, как и патенты на питейные заведения, большое количество протестов, король выдал сам, до назначения Бэкона лордом-хранителем, тогда как смертельно больной лорд-канцлер Эллисмер категорически отказывался скрепить королевскую грамоту государственной печатью[910]. (Кстати, даже Кок в 1611 году подтвердил, что монополия на постоялые дворы «абсолютно законна»[911].) Да, Бэкон входил в состав комиссии, рассматривавшей этот патент, и в итоге он его одобрил (во всяком случае под соответствующим заключением стоит его подпись), но он не принимал – в силу чрезвычайной занятости другими делами – участия в рассмотрении этого патента «на пригодность» («for convenience»), видимо, положившись на честность других referees, которые выступали от имени судей. 21 ноября 1616 года сэр Фрэнсис писал Бекингему: «я не получал никаких известий от мистера Момпессона (которому был выдан этот патент. – И. Д.), за исключением сказанного мне кем-то, что он был возведен в рыцарское достоинство[912], чему я рад, поскольку теперь он сможет лучше бороться с „Быком и Медведем“, с „Головой Сарацина“ и прочими ужасными созданиями (речь идет о постоялых дворах с сомнительной репутацией. – И. Д.)»[913]. В 1617 году Момпессон стал одним из трех комиссионеров постоялых дворов и весьма успешно использовал этот патент для собственного обогащения, продавая в свою очередь лицензии на отдельные постоялые дворы выгодным покупателям, которые часто укрывали преступников вместо того, чтобы бороться с ними. Когда же в конце 1620 года эти факты вскрылись, Бэкон был первым, кто заявил о необходимости аннулировать патент.

В 1616 году, видя, что монопольные патенты активно раздаются родственникам нового королевского фаворита, Бэкон прямо заявил Вильерсу: «Монополии – язва всех ремесел (Monopolies are the canker of all trades)»[914], потому что они ограничивают свободу предпринимательства. И в составленном Бэконом летом или осенью 1620 года списке привилегий, от которых, по мнению лорда-канцлера, королю следовало бы отказаться, на первом месте стояло одно-единственное слово – «монополии»[915].

Вместе с тем существовало два рода патентов, которые не вызывали серьезных нареканий, а некоторые из них даже не рассматривались как монополии. Это, во-первых, патенты, которыми награждали изобретателей, основателей или импортеров новых технологий и производств, поскольку в этом случае отдельный человек или группа лиц «собственными стараниями или усилиями создавали нечто полезное для всей нации»[916], а во-вторых, – патенты особой государственной важности (скажем, на селитру и артиллерийское вооружение), а также различные монополии (скажем, на вина или уэльские рудники), которые приносили большие доходы короне. Подобные патенты Бэкон неизменно защищал и единственное, чему он сопротивлялся, – это раздаче подобных патентов придворным в качестве награды[917].

В парламенте 1621 года борьбу с монополиями возглавил Э. Кок, который позднее, в 1624 году, составил антимонопольный акт. В третьей части своих «Institutes» Кок определил монополию как королевское пожалование («grant, commission or otherwise») «единоличного (sole)» права «покупки, продажи, производства (making), разработки (working) или использования чего-либо», в результате чего ограничивалась или ущемлялась какая-либо свобода («freedom or liberty») законной деятельности («lawful trade») отдельного лица или группы лиц, которую это лицо (или лица) имело ранее[918]. Однако тот же Кок в бытность свою генеральным атторнеем[919], активно защищал монополии, утверждая, что патент следует рассматривать как «монополию», только если в результате его реализации увеличится цена продукта, или упадет его качество, или бывший производитель потеряет работу. В 1621 году, Кок, выступая в парламенте в качестве главного противника монополий, объявил, что монополия – это само «единоличное право продажи и покупки чего-либо», независимо от каких-либо иных условий и обстоятельств[920]. Если с ранним, восходящим к 1603 году, определением монополии Коком Бэкон в целом соглашался, то дефиницию 1621 года он принять решительно отказывался.

Был и другой круг проблем, которые волновали правительство. Осенью 1620 года пришли новости об увеличении угрозы со стороны испанской армии принцу Фридриху V, Пфальцскому курфюрсту и королю Богемии[921]. Яков мог помочь своему зятю только при наличии в казне больших денег.

В первый раз комитет, занимавшийся подготовкой парламентской сессии, собрался 6 октября 1620 года, чтобы изучить жалобы, которые будут поданы для рассмотрения в парламенте, и решить, как лучше организовать его работу: как составить воззвание, кому надлежит участвовать в заседаниях, кого как рассадить и т. д.

В воззвании, составленном Бэконом, особый акцент делался на мире – «неизменной цели и неусыпной заботе короля», – который поддерживался даже после вступления Фридриха на богемский трон. Однако писал лорд-канцлер, вторжение в Пфальц (Палатинат) испанской армии, а также ответственность Англии за состояние дел в этой части Европы и необходимость поддерживать равновесие сил в христианском мире вынуждают короля изменить прежнюю мирную политику, чтобы «возвратить и передать… Палатинат нашему сыну и нашим наследникам». Поскольку очень вероятно, что войны избежать не удастся, вопрос требовал серьезного и многократного обсуждения в парламенте. Попутно отмечалось, что в течение почти десяти лет король не просил у парламента денег, «вещь неслыханная в последние времена»[922].

В заключение Бэкон добавил, что за долгое время, прошедшее после предыдущего парламента, многие вещи «стали пригодными для реформирования либо новыми законами, либо умеренными проектами наших возлюбленных подданных, сообщенных нам с надлежащим почтением (Бэкон, напоминаю, писал от имени короля. – И. Д.)». Нижняя палата, подчеркивалось в воззвании, «на этот раз, как и всегда, должна быть составлена из храбрейших, благороднейших и достойнейших людей, которых только можно найти, искушенных парламентариев, мудрых и рассудительных государственных мужей, у которых есть опыт в общественных делах, видных представителей Лондона и бургов, преданных англиканской вере, без отклонения с одной стороны в невежество (blindness) и идолопоклонство, а с другой – в раскол или в предрасположенность к мятежу»[923].

Король работу комитета одобрил, но его рекомендациям не последовал[924]. Он категорически противился любым обсуждениям «государственных дел и причин созыва парламента, поскольку народ не способен [в этих делах разобраться], а Его Величеству не подобает раскрывать… эти причины». Яков заявил, что подготовит собственное воззвание, в котором коснется только одной темы – «хорошего устройства выборов представителей бургов»[925]. Мудрое решение – когда у главы государства выборы в парламент «хорошо устроены», все прочие проблемы решаются автоматически.

Бэкон был явно разочарован. И не потому только, что королевское решение задевало его самолюбие и сводило на нет его усилия успокоить страну, а потому, что он понимал опасность выбранного Яковом курса. Поэтому сэр Фрэнсис, соблюдая необходимую осторожность, пишет Бекингему, что он, лорд-канцлер Англии, конечно, одобряет суждение и предусмотрительность Его Величества, «кои выше моих», но вместе с тем считает необходимым высказать кое-какие соображения. «Не то, чтобы я думал о привлечении черни (vulgar) к государственным делам, – писал Бэкон, – но сегодня это уже не чернь, а все сплошь государственные мужи». Впрочем, королю виднее и, «как замечательно полагает Его Величество, время для этого (т. е. для баловства парламента излишними объяснениями со стороны короля. – И. Д.) еще не подходящее»[926].

6 ноября 1620 года королевское воззвание было опубликовано. Яков не внял советам Бэкона и лорда Пемброка смягчить тон послания, а сравнительно мягкое бэконовское предупреждение в адрес «малоуважаемых и ничтожных юристов» превратилось под пером короля в диатрибу против «любопытных и спорящих юристов, которые могут набивать себе цену, возбуждая ненужные вопросы»[927]. Эти и подобные формулировки, разумеется, не способствовали укреплению взаимопонимания между парламентом и королем.

К началу ноября 1620 года тревога по поводу позиции и настроя предстоящего парламента стала вполне ощутимой[928]. Д. Чемберлен признавался: «со своей стороны я не вижу ничего хорошего; поскольку обложения и патенты становятся настолько тяжелыми, что по необходимости о них заговорят, с другой стороны прерогативы становятся настолько болезненной темой (прямо-таки noli me tangere), что ее уже нельзя не коснуться»[929].

Между тем Бэкон продолжал свои экономические расследования. 24 октября 1620 года он обратился к сыну лорда Эллисмера, графу Бриджуотеру, с просьбой поискать в бумагах его отца некоторые документы, касавшиеся монополий. В частности, лорда-канцлера интересовали случаи сокрытия собственности и доходов, материалы по монопольным патентам на импортно-экспортные операции и т. п. При этом Бэкон попросил Бриджуотера никому об этом не рассказывать[930].

29 ноября 1620 года комитет, с целью предотвращения конфронтации между королем и парламентом, послал Бекингему свои соображения относительно ожидавшихся жалоб. Члены комитета предлагали отменить актом парламента некоторые выданные ранее патенты. Бэкон, глава комитета, понимал – проблема монопольных патентов является столь острой, что буря в парламенте неминуема. «Мы, – писали члены комитета, – находим три вида патентов… которые in genere наиболее подходят для исключения жалоб: патенты на старые долги, патенты на утаивания[931], патенты на монополии»[932]. Комитет рекомендовал Тайному совету аннулировать ряд патентов на монополии.

Иными словами, члены комитета настаивали, чтобы правительство «взяло „антимонопольную“ инициативу в свои руки и незамедлительно ликвидировало патенты, наиболее ненавистные широким слоям купечества и промышленников. Кроме того, они предлагали предоставить возможность „некоторым влиятельным и осмотрительным джентльменам“ внести в парламент предложения, направленные против ряда патентов, с тем, чтобы король мог дать свое согласие на их ликвидацию»[933].

Таким образом, самые одиозные патенты предлагалось аннулировать королю, причем до начала парламентской сессии, тогда как менее значимые должен был ликвидировать парламент. Тем самым и король мог «сохранить свое величие», и парламент мог выпустить пар, да и Тайный совет получил бы возможность проявить попечение об интересах подданных Его Величества. В итоге удалось бы в известной мере согласовать «the nature of the subject and business»[934].

В личном послании Бекингему (от 29 ноября 1620 года) Бэкон мог быть более откровенным. Он прямо указал на две монополии, вызывавшие в обществе (в бизнес-сообществе, как бы мы сегодня сказали) особое раздражение. Речь шла об упомянутых выше патентах на постоялые дворы и на эль-хаусы, выданных соответственно сэру Джайлсу Момпессону (G. Mompesson или Montpessons) и брату Бекингема – Кристоферу Вильерсу, «особым друзьям» фаворита. И хотя Бэкон заверил Бекингема, что к обоим относится «как к своим собственным друзьям», тем не менее советовал «ликвидировать зависть к этим патентам», которые, как он полагал, не приносят особой выгоды. Лучше «приобрести благодарность за их прекращение, чем вызывать протесты, владея ими», поскольку нелестные для власти разговоры об этих патентах и их владельцах ходят как среди черни, так и среди джентльменов, и даже судей[935]. А чтобы как-то подсластить пилюлю, Бэкон перевел разговор на другую, более приятную тему, высказав одобрение назначением лордом-казначеем[936] сэра Генри Монтагю с сохранением за ним должности главного судьи суда Королевской скамьи, которую он занимал с 1616 года. (Чтобы получить главную должность в казначействе Монтагю заплатил Бекингему довольно приличную сумму – 20 000 фунтов, по поводу чего Бэкон с усмешкой заметил сэру Генри: «Будьте осторожны, милорд, в Ньюмаркете древесина дороже, чем в любом другом месте Англии»[937].)

Как справедливо заметил В. М. Карев, Бэкон, обращаясь к Бекингему, уповал «не столько на… государственный ум [фаворита], сколько на житейский здравый смысл»[938]. Однако Бекингем проигнорировал предложение лорда-канцлера.

По требованию Якова Тайный совет 14 декабря 1620 года обсудил предложения комитета и отклонил их. Аннулировать наиболее одиозные патенты накануне парламентской сессии значило, по мнению многих членов Совета, вызвать обвинения в своего рода взятке парламенту («humouring of the Parliament»). К тому же в Совете понимали: у парламентариев не может быть полной уверенности, что патенты не будут возвращены их бывшим владельцам после завершения сессии?[939]

Бэкон уступил Совету, но тем не менее продолжал убеждать Бекингема отказаться от патентов. «Это послужит вашей чести», – писал он фавориту[940]. Кроме того, лорд-канцлер высказал несколько тревожных замечаний по поводу выборов в парламент: «прогнозы не столь хороши, как я надеялся, что вызвано недавними событиями за границей и общей вольной болтовней (general licentious speaking) относительно государственных дел»[941]. Эта «вольная болтовня» стала такой проблемой, что в середине декабря 1620 года лондонский епископ вынужден был созвать все столичное духовенство «и приказать им от имени короля не касаться в своих проповедях ни испанского брака, ни других государственных дел»[942]. По приказу Якова Бэкон составил специальное обращение с предупреждением о недопустимости обсуждать кому бы то ни было королевские действия и решения, которое было опубликовано 24 декабря 1620 года. Бекингем сообщил Бэкону, что «Его Величеству оно настолько понравилось и по содержанию, и по форме, что он не счел нужным менять в нем ни единого слова»[943].

Однако, уже отдав распоряжение о подготовке к созыву парламента, Яков не оставлял надежды решить свои финансовые проблемы помимо него. Правительство объявило о сборе беневоленса для помощи Фридриху Пфальцскому. Наследник престола пожертвовал 10 тыс. фунтов стерлингов. Бэкон (как и другие влиятельные сановники) внес 1000 фунтов. Однако в стране решение о беневоленсе было воспринято с тревогой. В нем видели попытку пренебречь парламентом даже в таком традиционном вопросе, как сбор субсидий. Затея с беневоленсом себя не оправдала. Несмотря на широкую пропагандистскую кампанию, за пределами столицы удалось собрать только 6 тыс. фунтов[944].

Бэкон, еще в 1615 году, т. е. сразу после роспуска Addled Parliament (1614), предлагал королю вынести на обсуждение следующего парламента широкий круг вопросов: меры по защите и укреплению военной мощи Англии, особенно ее флота, по укреплению и развитию торговли (особенно экспорта), по предотвращению депопуляции отдельных территорий и подъему сельского хозяйства, «по лучшей колонизации Ирландии» и, что представлялось ему наиболее важным – проект правовой реформы[945]. Но король не оценил широту его замыслов.

30 января 1621 года третий парламент Якова I начал свою работу. Появившись перед лордами и коммонерами на церемонии открытия сессии, король обратился к ним с краткой речью. Он начал с того, что напомнил присутствовавшим о своих предыдущих попытках объяснить парламентариям, «особенно джентльменам из палаты общин», свои намерения и мысли («a true mirror of my mind and free thoughts of my heart», как изысканно выразился Его Величество), однако его усилия не встретили понимания («like spittle against the wind», как сказал Его Величество уже без особого изыска)[946]. Затем он не преминул пожурить собравшихся: «Воистину могу сказать словами Спасителя – я часто играл вам на свирели, а вы не танцевали, я часто пел вам плачевные песни, а вы не сокрушались»[947]. Покончив, наконец, с фигурами красноречия, Яков перешел к главному: к финансовым потребностям короны – на погашение долгов и на военную помощь Фридриху Пфальцскому. Король напомнил, что «парламент – это организм, состоящий из головы и тела, причем головой служит монарх, который созывает парламент, тогда как тело – это три сословия, созванные вместе главой»[948]. Вместе с тем Его Величество выразил готовность пойти на некоторые уступки парламентариям, особенно в деле экономии финансов. «Что касается моей щедрости, – заявил король, – то я могу сказать, как уже говорил ранее, что не собираюсь устраивать каждый день Рождество»[949].

Яков довольно подробно остановился на ситуации в Богемии, подчеркнув, что надеется на безотлагательное выделение денег парламентом («qui cito dat bis dat», напомнил король латинское изречение[950]), ибо дело идет не только «о наследстве для моих внуков», но в первую очередь о сохранении «нашей религии», т. е. англиканской веры[951]. Что касается нехватки серебра и торгового кризиса, то здесь король был немногословен, сославшись на дурное управление финансами в прошлом, и предложил парламенту подумать, куда девается серебряная монета и как исправить положение[952]. Кроме того, король сказал несколько слов в оправдание монополий (они необходимы при отсутствии парламентских субсидий), но заявил, что, если некоторые из них будут признаны вредными, они будут отменены.

Таким образом, Яков не принял совета Бэкона, который полагал, что королю следовало бы до начала работы парламента аннулировать монопольные патенты, вызывающие наибольшее недовольство. Предложение же коммонерам внимательно изучить вопрос о монополиях означало, по мнению Бэкона, что весь пыл нижней палаты (а заодно и ее время) потратится на выяснение того, законны или незаконны, вредны или полезны патенты на постоялые дворы, таверны, золотые и серебряные нити, продажу трески, изготовление мышеловок и т. п., тогда как куда более важные вопросы – о законодательной и административной реформах, о ситуации в Ирландии и др. – отойдут на второй план. Кроме того, Бэкон не мог не обратить внимание и на другие слабые стороны королевской речи, например когда Яков утверждал, что его подданные живут «в мире и достатке» и что «ни один человек при моем правлении не может пожаловаться на бедность», если, конечно, он усердно трудится и «не живет расточительно»[953]. И дело не в обычном самодовольном лицемерии власти, а в том, что подобные высказывания раздражали коммонеров, тем более что король так ничего толком не сказал о том, как его правительство собирается выходить из экономического кризиса.

Когда Яков закончил свою вступительную речь, слово, согласно регламенту, взял лорд-канцлер. «Все вы слышали, – начал Бэкон, – что говорил король <…> и я предлагаю вам вспомнить сказанное Соломоном, великим королем Израиля: „Слова мудрости как гвозди и болты, вбитые и укрепленные хозяевами ассамблей“[954]. Король – хозяин такой ассамблеи и хотя его слова по причине их сладости не колят, но в силу их значимости и мудрости, они, я знаю, глубоко проникают, и в вашу память, и в ваши души…»[955] И далее лорд-канцлер напомнил парламентариям о важности для будущего страны решений, которые им предстоит принять, и призвал проявить щедрость в выделении денег на неотложные нужды короны. Бэкон напомнил также, что теперь коммонерам необходимо избрать спикера, который должен быть представлен королю в субботу 3 февраля. Нижняя палата не заставила себя ждать и во второй половине дня 30 января выбрала спикером сержанта (serjeant-at-law) сэра Томаса Ричардсона (Th. Richardson; 1569–1635)[956]. Свою реальную работу палата общин начала 5 февраля 1621 года[957].

Призывы короля и лорда-канцлера к народным представителям сосредоточиться на наиболее важных жалобах и обращениях, поступавших из разных мест страны, а не выдвигать собственные ходатайства, встревожили коммонеров, которые усмотрели в этих пожеланиях стремление власти ограничить тематику парламентских дебатов, с целью избежать обсуждения наиболее острых проблем[958]. Поэтому в первые две недели работы парламента его члены потратили много времени и сил на дискуссии по двум вопросам: о свободе слова (разумеется, речь шла о свободе слова в парламенте) и происках папистов. На следующий день, 6 февраля, палата общин расширила тематику прений. На рассмотрение коммонеров были вынесены еще два вопроса: о кризисе торговли и о злоупотреблении монопольными патентами. Л. Кранфилд настоял также на проведении парламентского расследования работы судов. Ну и, разумеется, надо было принять решение относительно выделения денег короне в связи с событиями на континенте. Таким образом, круг проблем, которые собирались рассмотреть коммонеры, вполне определился.

Что касается свободы парламентского слова, то позицию нижней палаты ясно выразил сэр Эрвин Сандис (E. Sandys; 1561–1629): «мы не хотим лишаться фундаментальных парламентских привилегий и в то же время не желаем нанести обиду королю»[959]. 15 февраля коммонеры получили ответ Якова, который выразил свое изумление тем, что палата общин опасается за свои привилегии, и заявил, что не намерен каким-либо образом стеснять «free libertie of speech»[960]. Послание короля успокоило нижнюю палату, вопрос был снят.

По поводу происков Рима и нонконформистов коммонеры приняли обращение к королю, в котором предлагалось изгнать из Лондона всех, кто не принял англиканскую веру (в первую очередь речь шла о католиках), запретить им носить оружие, посещать мессу в посольствах католических стран и т. д., а католических священников и иезуитов предлагалось отправить в тюрьму[961]. Лорды поддержали коммонеров и 17 февраля 1621 года текст соответствующей петиции был доставлен в Уайтхолл.

Король с трудом сдержал гнев. Петиция парламента легла к нему на стол как раз в то время, когда Испания обратилась к папе римскому за разрешением на брак инфанты с английским принцем, а лорд Дигби (John Digby, 1st Earl of Bristol; 1580–1653) собирался отправиться в Брюссель на открытие нового раунда переговоров по поводу Пфальца. В этой ситуации, когда появилась надежда на ослабление религиозно-политического противостояния между Англией и испанскими Габсбургами, жесткая петиция парламента, направленная в первую очередь против католиков, казалась Якову совершенно неуместной. Поэтому, поблагодарив парламентариев за религиозное рвение, Яков заявил, что представленная ими петиция может создать ложное впечатление, будто король проявляет слабость в борьбе с религиозным инакомыслием. Это не так. Он не нуждается в том, чтобы его подталкивали в принятии подобных решений («I needed noe spurr», – заявил Его Величество[962]), и он сам будет решать, что и когда насаждать, а что и когда вырывать с корнем. Яков напомнил парламентариям, что ныне Пфальц находится «в руках врага нашей религии… Но если мы предпримем какие-либо новые и жесткие меры против папистов, то это может вызвать аналогичные ответные действия против нашей веры там [в Пфальце]»[963]. Коммонеры выслушали послание Якова в полном молчании.

В середине февраля 1621 года нижняя палата была озабочена еще одним деликатным вопросом. Дело в том, что английские артиллерийские орудия, производившиеся в Сассексе, высоко ценились на континенте. Торговля ими была настолько выгодной, что Елизавета продавала английскую артиллерию Испании даже во время англо-испанской войны[964]. Лицензия на экспорт пушек выдавалась королем, и при Якове она досталась испанскому послу графу Гондомару. На заседании палаты общин один из коммонеров сообщил, что на пристани в Тауэре лежат артиллерийские орудия, готовые к отправке в Испанию, а одна партия артиллерии, как добавил другой депутат, уже была вывезена туда же. Сэр Джордж Колверт (G. Calvert; ок. 1580–1632), госсекретарь в 1619–1625 годах, человек настроенный происпански[965], пытался убедить палату, что король должен выполнить данное ранее обещание и, кроме того, эти пушки направляются не в Испанию, а в Португалию, где их будут использовать в борьбе с пиратами. Колверту не поверили. Многих возмутило, что король просит у парламента деньги на войну и одновременно снабжает оружием противника. Несколько коммонеров – членов Тайного совета были срочно отправлены в Уайтхолл, чтобы просить короля задержать отплытие судна с пушками в Испанию. Яков ответил, что пушки уже были обещаны испанскому королю и коммонеры должны позволить ему (Якову) «быть королем своего слова. Ибо если он не будет держать свое слово, данное другим, то какие у вас (т. е. у членов парламента. – И. Д.) будут основания полагать, что он будет держать его по отношению к вам»[966]. Кроме того, Яков заявил, что продажа пушек не нанесет Англии «материального ущерба (material prejudice)» и это оружие не будет использовано против протестантов. (Странное заявление! Когда орудия окажутся в Испании, решать, против кого их применять, придется уже не Якову.) Однако, добавил король, больше таких продаж не будет и палате общин надлежит подготовить по этому вопросу соответствующий билль[967].

Иностранные дипломаты склонялись в своих оценках отношений между королем и парламентом к тому, что дело идет к разрыву. Парламент вот-вот будет распущен. Однако они ошибались. Коммонеры не были склонны к конфронтации с Яковом и готовы были послушно принять даже его явно абсурдные утверждения.

15 февраля 1621 года палата общин приступила к обсуждению вопроса о субсидиях. Кок, который председательствовал в Большом комитете (или, как его обычно называли, «Committee of the whole», т. е. Комитет полного состава[968]), не торопился выставлять этот вопрос на обсуждение, дожидаясь благоприятного момента. Такой момент настал именно 15 февраля, когда на утреннем заседании было зачитано письмо короля о парламентских привилегиях и свободе слова. Коммонеры пребывали в хорошем расположении духа и можно было надеяться, что решение будет принято без особых трудностей. Однако нижняя палата, даже пребывая в хорошем настроении, не склонна была проявлять «чрезмерную смелость по отношению к кошелькам своих соотечественников», да и финансовые возможности страны были ограничены. Сэр Эдуард Саквилл (Edward Sackville, 4th Earl of Dorset; 1590–1652) предложил использовать тактику quid pro quo, а именно: увязать вопрос о субсидиях с вопросом о монополиях, но коммонеры его не поддержали. В итоге после долгих дебатов были достигнуты соглашения по двум субсидиям на общую сумму в 160 000 фунтов с формулировкой: «не для защиты Пфальца и не для удовлетворения потребностей короля, но как свободный дар и подношение в знак любви и почтения его подданных»[969]. Этих денег было совершенно недостаточно для ведения войны (военный совет, созванный Яковом в январе 1621 года, оценил содержание 25 000 пехотинцев и 5 000 всадников на континенте в 900 000 фунтов в год; по более умеренной оценке требовалось 300 000 фунтов)[970]. Судья (Master of Rolls) сэр Джулиус Цезарь, бывший в 1606–1614 годах канцлером казначейства, обратил внимание на малость выделенной суммы, но ни Кранфилда, ни Кока это не волновало.

16 февраля Кок доложил палате общин результаты голосования в Большом комитете, а также зачитал послание Якова. Король просил передать, что он «принимает чистосердечность их (коммонеров) дара более, чем сам дар»[971]. Вместе с тем нижняя палата одобрила предложение Кока, сводившееся к тому, что щедрость, проявленная парламентариями, дает им право выделять «два дня на каждой неделе (понедельник и пятницу. – И. Д.) для рассмотрения жалоб»[972]. Это открывало путь парламентским дебатам по поводу монополий, в первую очередь монополий на постоялые дворы, питейные заведения и на золотые и серебряные нити.

Вообще, характерная черта парламента 1621 года состояла в том, что одних парламентариев волновали те (в принципе возможные) события, которым, однако, так и не суждено было случиться (а именно – участие Англии в начавшейся на континенте войне, впоследствии названной Тридцатилетней; падение Бекингема, или, по крайней мере, серьезное выступление против него), тогда как других – то, что мало зависело от ситуации в Англии (речь идет прежде всего о «decay of trade» или, если использовать более позднюю терминологию – о «великой депрессии», когда, по выражению Д. Чемберлена, «в избытке есть все, кроме денег»[973], феномен, суть которого в XVII веке казалась непостижимой[974]). Король, открывая парламент, просил коммонеров и лордов «найти причины этой нехватки денег»[975]. Парламентарии называли разные факторы – от происков католиков, которые посылали деньги своим детям, учившимся за рубежом, до… курильщиков, на потребу которых закупался табак в заморских краях. А один коммонер из провинции даже пожаловался, что некоторые женщины, вроде его супруги, приезжают в Лондон и покупают там слишком много одежды и драгоценностей, отсюда все экономические беды государства[976].

С самого начала парламентской сессии палата общин по инициативе Кранфилда обратилась к рассмотрению мер по преодолению торговой депрессии и, в частности, к вопросу о патенте на производство золотых и серебряных нитей, с выдачей которого коммонеры связывали нехватку серебра в стране[993]. То была давняя история. В 1611 году, когда госсекретарем и лордом-казначеем был Роберт Сесил, а Бекингем еще даже не был представлен королю, группа лиц из окружения леди Бедфорд предложила начать производить в Англии золотые и серебряные нити для шитья. До тех пор такие нити ввозились из Франции и Италии. Патент был получен. Однако группа золотых дел мастеров, которые ранее изготовляли такие нити весьма примитивными способами, выразила протест и проигнорировала новую монополию. (Напомню, что патент считался незаконным, если он ущемлял чьи-либо интересы). Тогда сэр Генри Монтагю, в то время рекордер Лондона (Recorder of London), конфисковал у протестующих инструменты, а самих мастеров отправил за решетку. Однако на этом дело не закончилось, и вопрос о законности патента рассматривался в Тайном совете. Было решено выдать новый патент, который обязывал его держателей гарантировать ввоз в страну золотых и серебряных слитков на сумму 5 000 фунтов стерлингов и компенсировать казне все расходы, связанные с этим импортом. Держатели патента предложили участвовать в их предприятии сводному брату фаворита (к тому времени – конец 1615 года – Джордж Вильерс уже набирал силу) сэра Эдуарда Вильерса, который инвестировал в это дело 4 000 фунтов. Сэр Генри Илвертон (Henry Yelverton; 1566–1630), в то время генеральный атторней Англии, высказал сомнение в пользе такой монополии (хотя формальных претензий к ней у него не было) и на всякий случай посоветовал королю не выдавать патент, а заключить договор (indenture) с авторами проекта (projectors), и тогда, в случае каких-либо «неудобств» с реализацией монополии, король сможет без труда этот договор аннулировать. Яков дважды посылал проект на экспертизу Бэкону, Томасу Ховарду (лорду-казначею) и тому же Илвертону и каждый раз получал одобрение referees. Как было сказано сэром Робертом Фелипсом (Robert Phelips; 1586?–1638) в докладе общинам (5 марта), консультанты сочли, что патент «может быть выгодным, если им правильно распорядиться»[994]. В итоге предложенный Илвертоном договор на производство золотых и серебряных нитей был заключен и к нему прилагался патент на контроль за импортом этих нитей. 10 января 1616 года лорд Эллисмер, рассудив, что речь идет о новом, ранее не имевшем места и весьма полезном изобретении, скрепил патент государственной печатью. Правда, вскоре король убедился, что выданный им патент оказался не столь выгодным, как можно было ожидать («was not so profitable for him as it might be»)[995].

В апреле 1617 года Тайный совет рассмотрел вопрос об игнорировании монополии на производство золотых и серебряных нитей мастерами-ремесленниками. Было решено вынести им предупреждение в Суде казначейства. Однако несколько ранее, в марте 1617 года, король решил взять патент в свои руки, чтобы доходы от монополии шли прямиком в королевскую казну. А чтобы не обидеть Э. Вильерса, тому была установлена пенсия в 500 фунтов в год в качестве компенсации. Бэкон вместе с Г. Монтагю, тогда главным судьей Королевской скамьи, и Г. Илвертоном участвовал в подготовке и оформлении решения Якова. Бэкон исходил из того, что монополии должны не только обогащать их держателей, но и – и в первую очередь – служить пользе государства. Поэтому он не усматривал никакого вреда в том, что доходы от развития в Англии указанного промысла пойдут не в кошельки нескольких мастеров, а в казначейство, и кроме того, множество людей получат работу. Наконец, золото и серебро – товары особого рода и лучше, если всякое производство, связанное с использованием этих металлов, будет находиться в руках государства, а не частных лиц.

Однако в 1619 году в состав королевской комиссии, которая должна была следить за изготовлением золотых и серебряных нитей, вошел упомянутый выше Момпессон. Он предложил мастеров, не желавших признавать соответствующую (теперь уже скрепленную королевской печатью) монополию, отправить в тюрьму[996] (а тем их них, кто уже находился в Тауэре, по-видимому, предлагалось продлить срок, если они и далее будут упорствовать). Яков одобрил эту меру, но Илвертон решил заручиться поддержкой лорда-канцлера. Со слов лорда-атторнея, события далее развивались так. Бэкон приказал доставить к нему арестованных мастеров, выслушал их и отправил обратно в тюрьму. Тогда представители лондонского Сити направили петицию королю, после чего Бэкон (согласно Илвертону, по приказу короля) немедленно освободил заключенных[997]. Сэр Фрэнсис не стал опровергать версию Илвертона, заметив только, что его действия были совершенно законными. Но вернемся к парламентским дебатам 6 февраля 1621 года.

Сэр Эдуард Саквилл, пользовавшийся большим авторитетом среди коммонеров, напомнил, что каждый раз, когда Его Величеству доставляют петиции, ходатайства и записки по поводу выдачи монополий (якобы чрезвычайно полезных для монарха и государства), король передает их «некоторым доверенным консультантам (referees)». И желательно знать, настаивал Сэквилл, кто же именно выступает в роли этих консультантов, которые «уверяют Его Величество в пригодности [патента] и тем самым вводят в заблуждение и Его Величество, и государство»[998]. А поскольку дать ответ незамедлительно не представлялось возможным, то было решено передать, как бы мы сейчас сказали, «депутатский запрос» в Большой комитет.

Относительно роли Э. Саквилла в истории падения Бэкона историки расходятся во мнениях. Одни полагают, что сэр Эдуард был дружески настроен к лорду-канцлеру и даже отказывался информировать возглавлявшийся им комитет по судопроизводству о жалобах, поступавших на Бэкона, что, по свидетельству хроникера, в итоге стало причиной ухода Саквилла из этого комитета[999]. Иного мнения придерживалась М. Пресвич, которая полагала, что вряд ли выступление Саквилла, ловкого придворного интригана и бретера, было спонтанным, более того, нельзя исключать, хотя твердых доказательств тому нет, что предложение разобраться с referees было инициировано Кранфилдом[1000]. Но независимо от мотиваций Саквилла, его упомянутое выше предложение, как и инициатива Кранфилда от 8 февраля по созданию комитета нижней палаты по расследованию злоупотреблений в судах (Grand Committee for Inquiring into Abuses in the Courts of Justice или короче – Committee for the Courts of Justice), стал поворотным моментом в работе парламента, двумя первыми важными вехами в работе нижней палаты, после которых путь к импичменту лорда-канцлера был открыт.

Итак, уже в самом начале работы парламента был поднят вопрос об ответственности referees, в том числе и Бэкона, за выдачу наиболее одиозных патентов. Однако сразу приступить к детальному изучению ситуации с монополиями коммонеры не могли, поскольку палата была поглощена другими делами – парламентскими, о чем шла речь выше. Кроме того, членов указанного Комитета занимало в эти дни иное, а именно: дела Момпессона и Мишеля (о чем см. далее).

Только 15 февраля Кранфилду удалось вернуть нижнюю палату к обсуждению вопроса о монополиях. Король, подчеркнул сэр Лайонел, всегда заботился о благе подданных, поэтому вина за выдачу вредных для государства патентов целиком лежит на королевских советниках-юристах, но «если виноваты консультанты (referees), то не будет ли для короля самым достойным привлечь их к ответственности?»[1001]

После того как вопрос о субсидиях был в принципе решен (вся процедура требовала большего времени[1002]), в понедельник, 19 февраля, Большой комитет под председательством Кока приступил, наконец, вплотную к вопросу о монополиях[1003]. Как заметил Д. Чемберлен, Кок в борьбе с монополиями (и с Бэконом) играл роль «the bell-wether of the flock»[1004], а Кранфилд – «the trumpet»[1005].

В результате вместо того, чтобы сосредоточиться на первоочередных вопросах, парламент, подталкиваемый Коком и Кранфилдом, приступил к слушанию жалоб, на которые Бэкон убеждал парламентариев не тратить попусту время, сконцентрировав внимание не на том, что «вызывает зависть и скандалы», а на том, что вытекает из «желаний страны (desires of the country)»[1006].

Но представители сельской элиты были довольны. «Это был первый парламент, – заявил один из них, – в котором члены Тайного совета проявили такую заботу о государстве»[1007]. Видимо, сельские джентльмены не знали, что и Кок, и Кранфилд в то время не занимали высоких придворных или государственных должностей и воспринимали их как представителей короны, которые в заботах о государстве перешли на сторону оппозиции.

Один из коммонеров предложил рассмотреть патент на постоялые дворы как пример монополии, которая «сама по себе хороша и законна, но при ее использовании были допущены злоупотребления держателями патента, которые не оправдали доверия, оказанного им Его Величеством»[1008]. Кок присоединился к этой оценке. «Есть три типа патентов, – уточнил он. – К первому относятся те, которые прямо противоречат закону. Ко второму – те, которые хороши по отношению к закону, но плохи в исполнении. И к третьему – те, которые и незаконны, и плохи в исполнении». В последнем случае вся вина за их выдачу лежит на referees[1009]. Патенты на постоялые дворы, уверял до поры до времени Кок, относятся ко второму типу. На этом «теоретическая» часть работы Комитета завершилась, можно было приступать к конкретным вопросам.

20 февраля 1621 года Комитет приступил к рассмотрению наиболее ненавистных патентов, связанных с постоялыми дворами. Главный патент принадлежал Д. Момпессону. Перед началом прений один из коммонеров изложил суть дела. Момпессон и два его компаньона получили патенты на право выдавать лицензии на содержание постоялых дворов. Мировые судьи такого права не имели, а выездные судьи (justices of assize) были перегружены другими делами. Кроме того, централизовать контроль за постоялыми дворами, где часто укрывались преступники, представлялось целесообразным. По условиям монопольного патента, его владельцы должны были получать каждый по 100 фунтов в год за труды, а Момпессон еще пятую часть общей суммы, поступавшей от владельцев дворов, остальные деньги должны были идти в казну. Однако на деле порядка на постоялых дворах больше не стало, тогда как доходы монополистов росли и явно не в той пропорции, которая предусматривалась условиями патента.

Момпессон, отвечая на вопросы членов Комитета, заявил, что «два обстоятельства служили ему поддержкой при осуществлении этого дела: во-первых, недостаток власти у мировых судей для открытия и ликвидации постоялых дворов, а во-вторых, сама процедура (the course) выдачи патента: сначала он был рассмотрен с юридической стороны нынешним лордом-канцлером, который тогда был генеральным атторнеем (здесь впервые упоминается, если и не впрямую имя, то должность Бэкона в контексте, в котором впоследствии формулировалось обвинение против сэра Фрэнсиса; ср. с цитированным выше вопросом Сэквилла. – И. Д.), затем лордом главным бароном казначейства (the Lord Chief Baron of the Exchequer) Круком (Crooke), судьей Николсом (Nichols), а после смерти последнего – судьей Винчем (Winch); второй раз [патент был рассмотрен] на предмет его полезности сначала [графом] Саффолком (Томасом Ховардом. – И. Д.), затем лордом-казначеем Англии, потом [государственным] секретарем Уинвудом, секретарем Лэйком (Lake) и сержантами Финчем (Finch) и Монтагю»[1010]. Позиция Момпессона прозрачно ясна: на постоялых дворах творятся безобразия, и местная власть не может навести порядок (ей не хватает полномочий), он вызвался помочь отечеству; может быть, выданный ему от имени короля патент и нехорош, но посмотрите, какие люди его рассматривали и одобрили. После этого лично к Момпессону можно было предъявить только одну претензию – злоупотребления при реализации данной монополии.

На следующий день, 21 февраля 1621 года, Кок доложил от имени Комитета, что патент вызывает чрезмерные нарекания «и сам по себе, и в своем исполнении». Таким образом, Кок изменил, и весьма существенно, формулу обвинения. Если всего двумя днями ранее речь шла только о злоупотреблениях при использовании патента («Of the second kind are patents for Inns», причем под патентами второго типа Кок, напоминаю, подразумевал те, которые «good in law, but ill in execution»), то теперь предлагалось считать незаконным и сам патент, что позволяло привлечь к ответственности не только Момпессона, но и других лиц, в частности Бэкона. Выступление Кока стало третьей вехой на пути к импичменту лорда-канцлера.

В тот же день на дневном заседании Кок заявил, что патент на контроль за питейными заведениями плох в исполнении и вина за это лежит на сэре Фрэнсисе Мишеле (F. Michell), мировом судье, который был членом комиссии по реализации этого патента, главным держателем которого являлся Кристофер Вильерс, младший брат фаворита. И тут коммонеры столкнулись с серьезной проблемой: следует ли привлекать к ответственности высокопоставленных особ (или, по крайней мере, требовать от них каких-либо объяснений). Кок считал, что все, кто имеет отношение к спорному патенту, должны быть «вызваны к решетке», не взирая на «quality of the persons». Его поддержал Кранфилд. Но большинство коммонеров колебалось. И даже эмоциональное выступление сэра Фрэнсиса Сеймура (F. Seymour), требовавшего продолжить едва начатое расследование, не изменило ситуации. Тогда слово взял Кранфилд. Он еще раз напомнил, что без заключения referees, патент не мог быть выдан. Следовательно, необходимо выяснить имена консультантов и допросить их. Однако коммонеры продолжали пребывать в нерешительности. Их сомнения понять нетрудно: лучше иметь синицу (т. е. Момпессона с Мишелем) в руках, чем журавля (а точнее, стаю ястребов во главе с королевским фаворитом) в небе над своими головами. Поэтому члены палаты общин предпочли заняться Мишелем, так безопаснее.

После трехдневных дебатов Мишель был обвинен «во многих проступках» и было решено, не заслушивая оправданий теперь уже бывшего судьи, «отправить его в Тауэр пешком по улице (through the street on foot)»[1011].

Наказание Мишеля было заслуженным, поскольку он продавал лицензии владельцам игорных домов и домов терпимости, налагал большие штрафы и шантажировал тех, кто отказывался их платить, но… совершенно незаконным, ибо палата общин имела право наказывать только своих членов, нарушивших установления палаты. Мишель не был членом парламента, и он не совершал никаких действий, направленных против палаты. Тем не менее ему не позволили защитить себя. Правда, некоторые коммонеры напомнили, что даже Звездная палата в свои самые худшие дни не нарушала закона, позволяющего человеку выступить в свою защиту. Чтобы заставить критиков умолкнуть, Кок сообщил, что, согласно древним обычаям, коммонеры могут наказать и отправить в тюрьму любого, «если его вина будет доказана в парламенте», кроме того, если кто-либо, обвиненный в совершении преступления, оправдывает свои преступные действия «в этой палате парламента, то это является оскорблением палаты и палата может отправить его за это в Тауэр». Мишель, утверждал Кок, представил петицию в защиту своих преступных действий и потому был наказан совершенно законно[1012].

Затем парламентарии занялись патентами на постоялые дворы, которыми король облагодетельствовал Момпессона и двух братьев Бекингема. Расправиться с этими людьми так, как расправились с Мишелем, было затруднительно[1013]. Однако Кок заявил, что не будет принимать во внимание «знатность (quality) персон». В том же духе – действовать, не взирая на лица – высказался и Кранфилд.

Момпессон, решив, что в этом суде лучше не спорить и не оправдываться, представил петицию, в которой признавался, что он действительно допускал нарушения в исполнении выданного ему патента, готов понести наказание и просит членов палаты о снисхождении.

27 февраля 1621 года Комитет по жалобам рассмотрел петицию Момпессона. Было решено поручить двум коммонерам поискать в архивах Тауэра прецеденты с целью установить, «насколько далеко и на какие деяния распространяется власть нижней палаты при наказании за преступления против государства, а также за действия, направленные против этой палаты», и утром следующего дня доложить коммонерам о результатах своих изысканий, предварительно проинформировав об этом членов Комитета по жалобам. Коммонеры просмотрели соответствующие бумаги, но не нашли никаких указаний относительно того, как надлежит вести подобные дела. Это означало, что у палаты общин нет прав судить кого-либо[1014], если его действия не направлены непосредственно против этой палаты. Правда, два с половиной столетия тому назад, при Эдуарде III, в ситуации политического кризиса, палата общин некоторое время функционировала в качестве обвинителя, а палата лордов – в качестве судьи и жюри присяжных одновременно. Однако спустя столетие, при Генрихе IV[1015], подобная практика была отменена. Но Кока это не остановило[1016]. Он счел возможным вернуться к прецедентам XIV века и решил убедить лордов взять на себя функции обвинения, чтобы разделаться с держателями патентов. Иными словами, высшей палате предлагалось начать вновь использовать старую и некогда отмененную процедуру импичмента (т. е. парламентского суда) как «инструмента террора» по отношению к высокопоставленным слугам короля[1017]. И вряд ли, реанимируя давно забытые прецеденты, имевшие место в условиях острой фракционной борьбы, Кок думал о Момпессоне, скорее всего, его целью был Бэкон. Отстаивание Коком идеи возвращения палате лордов судебных функций (идеи, которую пэры встретили весьма благосклонно) стало четвертой вехой на пути к процессу над лордом-канцлером.

Тем временем, пока шли поиски нужных прецедентов, палата общин не сидела сложа руки, а по инициативе сэра Ф. Сеймура, – заявившего, что общины обязаны осудить высокопоставленных персон, которые не исполнили своего долга перед государством, и это осуждение «послужит к чести короля, благу подданных и к ужасу других в будущем»[1018], – занялась предложением Саквилла рассмотреть роль referees в выдаче монопольных патентов. Как сказал Кранфилд, «если бы арбитры исполнили свой долг, то он (проситель патента. – И. Д.) не получил бы монополии»[1019].

Сказано – сделано. Во второй половине дня 27 февраля Момпессона срочно привели в нижнюю палату и допросили «у решетки» на предмет того, кто выступал в качестве referees при экспертизе патента на постоялые дворы. Тот назвал всех арбитров (всего девять человек), в том числе и Бэкона[1020]. Момпессона отпустили, приказав являться в палату каждое утро.

Итак, получалось, что виноваты советники короля, но не он сам[1021]. Но кто будет судить Момпессона и разбираться с referees? Как ни трактуй имеющиеся прецеденты, но нижняя палата делать это не могла. Нужно было обращаться к лордам. На утреннем заседании 1 марта 1621 года было решено послать Кока с соответствующей петицией в верхнюю палату. Коммонеров сложившаяся ситуация вполне устраивала, ибо одно дело – требовать аннулирования монополий как незаконных и/или вредных для государства, осуждая при этом коррумпированных держателей патентов, и совсем другое – выносить решение об отправке в Тауэр высших сановников королевства, даже не выслушав их оправданий.

Разумеется, Кок знал, что при выдаче патента Момпессону решающими были голоса Бэкона и Монтагю, причем первый был давним и явным противником Кока, а второй занимал должность (лорда-казначея), на которую сэр Эдуард давно метил. Во время допроса Момпессона в Комитете по жалобам (20 февраля) Кок, не удержавшись, бросил реплику: «Если это [разрешение на выдачу монополии] подтверждают такие люди, то ни один король в христианском мире не мог не даровать такой патент»[1022]. Вообще, рассматривая слова и поступки Кока и Кранфилда, следует различать их реальный вклад в борьбу со злоупотреблениями и их интриги против конкретных людей, в частности, против Бэкона.

Ни Кок, ни Кранфилд не имели ясной и твердой позиции относительно монополий. Кок нападал на монополии, поскольку они ограничивали проводимые им торговые операции, но, когда это было ему выгодно, он сам составлял патенты. Так, например, по поводу одного патента Кок заявил, что его владельца следовало бы повесить, но тот в ответ заметил, что патент был составлен лично сэром Эдуардом в его бытность генеральным атторнеем. Видимо, Кок полагал, что существует еще четвертый вид монопольных патентов – незаконных, но полезных (по крайней мере, для держателя монополии). Можно привести и более выразительный пример. Речь идет о так называемом проекте Кокейна. Поскольку вывоз некрашеных сукон в Голландию был для англичан крайне невыгодным (голландцы после окраски и «доработки» сукна продавали его много дороже), Уильям Кокейн (W. Cockayne), глава Истлендской компании английских купцов (Eastland Company of English merchants) и олдермен лондонского Сити, убедил Якова запретить вывоз из страны некрашеных и необработанных шерстяных тканей, т. е. экспортировать за границу полностью отделанное сукно без посредничества голландцев и получать тем самым бо́льшую прибыль. Король, которому Кокейн обещал доход в 300 000 фунтов ежегодно, согласился поддержать проект. В результате компания купцов, являвшаяся основным экспортером некрашеного сукна, была лишена лицензии на его вывоз, а вместо нее королевским указом от 23 июля 1614 года была создана новая, «королевская» компания, наделенная монополией на вывоз крашеного и отделанного сукна, т. е. один монополист сменил другого. Историки до сих пор спорят об истинных целях Кокейна. Но как бы то ни было, ничего хорошего из реализации его проекта не получилось: Голландия полностью запретила ввоз сукна из Англии, а у новой компании не было кораблей для самостоятельной доставки английского текстиля на континент. Кроме того, некрашеное сукно производилось главным образом в сельских районах, где не было ни технических средств, ни технологических навыков крашения и отделки сукна. Поэтому реализация проекта Кокейна привела к тому, что множество мастеров и подмастерьев остались без заработка. Спустя год Англия вынуждена была возобновить поставку на континент некрашеных сукон, но достичь прежнего уровня поставок уже не удалось[1023].

По мнению М. Пресвич, Кокейн обманул короля, Сомерсета, Саффолка и даже Кока[1024]. Хотя, возможно, это не было продуманным мошенничеством, а просто результатом недомыслия. Однако в моем контексте важнее другое – именно Кок активно поддерживал идею Кокейна, тогда как Бэкон сначала проявил осторожность, а затем и прямо указал королю на возможные пагубные последствия реализации этого проекта для английской экономики[1025].

Что же касается Кранфилда, то он тоже пользовался монополиями (и весьма эффективно), а также ростовщичеством как средствами для собственного быстрого обогащения. Пока шла борьба с монополиями (и с Бэконом), Кранфилд не уставал повторять, вместе с Коком, что монополии разрушают торговлю. Но став в сентябре 1621 года лордом-казначеем, он заявил, что никакой торговой депрессии, в которой он два-три месяца тому назад обвинял монополии и Бэкона, не только нет, но никогда и не было[1026].

Между тем 28 февраля Момпессона посадили под домашний арест. На всякий случай. Его охранял королевский сержант, которому было строго-настрого приказано не спускать глаз с «объекта». Но хитрый Момпессон заявил сержанту, что чувствует себя плохо – что-то с желудком – и должен срочно посоветоваться с женой, после разговора с которой он отправился в туалет, находившийся в ее покоях. Охранник, решив, что следовать за хозяином дома в отхожее место было бы «грубо (unmannerly)», стал дожидаться Момпессона у дверей. Ждал он его долго, час или два, но так и не дождался. «Монополист» выпрыгнул из окна и сбежал во Францию.

Поэтому в субботу, 3 марта, Кок вынужден был добавить в свое обращение к лордам просьбу оказать содействие в поимке беглеца. Лорды изъявили готовность помочь нижней палате в задержании Момпессона, а также приняли решение наложить арест на все его бумаги[1027]. Что же касается всех остальных вопросов, то Бэкон заявил, что лорды смогут обсудить их на совместном заседании обеих палат («conference») в ближайший понедельник 5 марта. Однако Кок попросил отложить встречу, поскольку коммонеры хотели бы изучить детали дела («prepare the Particulars»). В итоге договорились встретиться в четверг 8 марта.

C 5 марта палата общин начала интенсивно «prepare the Particulars»: допрашивались свидетели, выяснялись роли referees в ходе рассмотрения патентов и т. д. Кранфилд, недовольный позицией некоторых коммонеров, считавших, что перед палатой стоят и другие, не менее важные вопросы, требовал: «мы должны отложить в сторону все прочие дела»[1029], пока дело о монопольных патентах не будет передано лордам. А «bell-wether» Кок, сетуя на своих нерадивых коллег (напоминавших ему, что, согласно нормам common law, неутомимым защитником которых сэр Эдуард себя неизменно выставлял, обвиняемые имеют право на адвоката или, по крайней мере, на выступление в свое оправдание), сокрушался по поводу того, что никогда еще не уделялось столь мало внимания столь великому делу.

И все-таки, несмотря на сдержанное рвение некоторых членов нижней палаты, работа кипела. Сэр Томас Кру (Th. Crew) вместе с двумя помощниками занимался монополией на постоялые дворы, Х. Финч (H. Finch), тоже с двумя помощниками, – патентом на золотые и серебряные нити. Кок был поглощен поиском прецедентов для юридического обоснования парламентского судопроизводства. А сэр Эдвин Сандис инструктировал коммонеров, чтобы те внимательно изучили все отягчающие обстоятельства.

Разумеется, принципиальность и решительность Кока, Кранфилда и прочих имела четко очерченные пределы, о чем свидетельствует, в частности, такой эпизод. Когда 5 марта в палате общин докладывались показания Илвертона по поводу истории патента на золотые и серебряные нити (см. выше), коммонеры подняли шум. Их возмутило поведение referees. Сэр Дадли Диггес (D. Digges) предложил принять законопроект против монополий и декларацию, в соответствии с которой все держатели патентов и эксперты должны быть прокляты. Другой член нижней палаты назвал всех, кто имеет отношение к монопольным патентам «подколодными змеями (vipers) и предателями». «Королевский атторней вынужден опасаться сэра Эдуарда Вильерса и сэра Джайлса Момпессона! Какой стыд!» – возмущался коммонер[1030]. Дело принимало серьезный оборот. И тогда Кранфилд поспешил заявить, что сэр Эдуард (Вильерс) не получал никакой поддержки со стороны Бекингема[1031]. Но тут начали высказываться (и не самым благоприятным для Э. Вильерса и Момпессона образом) те члены палаты общин, которые до того молчали.

И тогда, в критический момент дебатов, Э. Саквилл заявил, что палата не должна склоняться ни перед кем, сколь бы влиятельным он ни был и какой бы высокий пост ни занимал[1032]. Тут же было принято решение вызвать для объяснений всех referees.

Следовало убедить лордов принять жесткое антимонопольное постановление, для чего требовалось составить аргументированное обращение в верхнюю палату. Обязанности были распределены следующим образом: Д. Диггес напишет вводную часть, Т. Кру, Х. Финч и Уильям Хэквилл (W. Hakewill) займутся анализом самых спорных патентов (с указанием имен referees), Э. Сандис сделает обобщение, а Кок займется подбором прецедентов и составлением заключения.

Причем и поборники common law, и противники монополий, и защитники свободной торговли утверждали не просто одно и то же, но именно то, о чем уже давно говорил Бэкон. Видимо, поэтому последний не ощущал, что лично ему эта шумная кампания может принести какие-либо серьезные неприятности, несмотря на призывы некоторых коммонеров разобраться с referees, одобривших в свое время выдачу наиболее «вредных» патентов[1033]. И в известной мере, как показали дальнейшие события, он был прав. Но только в известной мере.

Накануне совместного заседания палат, 7 марта 1621 года, Бэкон уверяет Бекингема, что «завтрашняя конференция пройдет спокойно в том, что касается referees». Даже Кранфилд смягчил свою позицию и полагал, что «не следует трогать консультантов (referees)… и смотреть не назад, а в будущее». Вот только на счет Кока у Бэкона были сомнения, но если бы Его Величество поговорил с ним (с Коком), то «сло́ва короля было бы достаточно»[1034].

Утром 8 марта общины устроили своего рода «генеральную репетицию». Тон задавали Диггес и Кок. Но неожиданно в 10 часов спикер нижней палаты Ричардсон объявил перерыв и направился к выходу под удивленно-негодующий ропот присутствующих. Репетиция была сорвана. Кроме того, когда членам нижней палаты нужно было предъявить результаты своего «великого дела» лордам, пыл Кока и его сподвижников несколько поостыл, поскольку выяснилось, что доказательная база у них несколько слабовата. Момпессон успел сделать только устные заявления весьма общего свойства, Илвертон, находившийся в Тауэре, где его допросили два коммонера, ограничился туманными намеками на каких-то «высоких особ» и т. д.

По свидетельству Д. Чемберлена, выступавшие обвинители из нижней палаты не осмелились «докопаться до сути дела (touch matters to the quick) в том, что касается referees. (Имена последних так и не были официально названы. – И. Д.) Сэр Эдуард Кок, который выступал после них, понимая это, не удержался от порицания [своих коллег] и просил лордов, чтобы их милости не делали на этой конференции окончательных выводов…»[1035]. А между тем приближались пасхальные каникулы, после (или во время) которых могло случиться всякое, например мог измениться настрой палаты лордов. Времени терять было нельзя, и Кок предложил встретиться всем парламентом еще раз в ближайшее время.

На следующий день, 9 марта, члены нижней палаты обменялись впечатлениями от состоявшейся (а точнее, провалившейся) конференции с лордами[1036]. Ругали Ричардсона, referees называли государственными преступниками, а Кока – «Геркулесом и столпом [нижней] палаты»[1037]. «Никогда еще я не видел парламент в таком расстройстве», – сокрушался Альфорд[1038]. Все оправдания со стороны Х. Финча, Кру и Хэквилла, которые так и не назвали имен referees, сводились к тому, что они были недостаточно информированы. Как заметил Р. Заллер, «никто не хотел рисковать своей шкурой в этом деле»[1039]. Кок, как мог, всех успокаивал, мол, не все прошло так плохо, особенно хорош был сэр Д. Диггес. И вообще, не надо попусту тратить время на взаимные обвинения, и о том, что не было сказано вчера, следует сказать на следующей встрече с лордами[1040].

Во время дебатов сэр Роберт Фелипс – страстный борец за парламентские свободы и еще более страстно желавший получить какую-либо государственную или придворную должность, а потому в своих нападках на Бэкона тщательно выгораживавший Бекингема[1041], – обвинил парламентариев в том, что те боятся признать виновными лорда-канцлера и лорда-казначея из уважения к их высоким постам. Кок его поддержал: «для обвинения Момпессона было сделано достаточно, давайте копать глубже»[1042]. Сам Кок, в отличие от своих коллег, обладал достоверной информацией о том, кто и по каким патентам давал экспертные заключения, поскольку он, помогая Бэкону выработать рекомендации королю по отмене монополий, изучил истории множества патентов, но связанный клятвой о неразглашении конфиденциальной и секретной информации, не мог поделиться с коммонерами этими сведениями без разрешения короля. Кроме того, сэр Эдуард исходил из того, что признание обвиняемого само по себе является веским и в ряде случаев вполне достаточным доказательством. «Мы никогда не излечим раны государства, если не дойдем до самого основания (the Bottom). И если мы не можем дойти до истоков (to the Originals), то давайте примем признание сэра Илвертона, который является соучастником преступления», – убеждал он членов нижней палаты[1043].

Все выступавшие подчеркивали необходимость выяснить роль referees в создании монополий (особенно лорда-канцлера и лорда-казначея). Было также решено отправить Кока в палату лордов с просьбой устроить конференцию на следующий день, в субботу 10 марта. Кок поутру отправился к лордам, и те согласились встретиться с коммонерами в два часа пополудни. На этот раз докладчики – Кру и Финч – были готовы, опираясь на показания Момпессона и Илвертона, назвать имена referees и представить всю собранную ими информацию относительно монопольных патентов[1044].

Однако неожиданно перед началом второй конференции в палату лордов прибыл король и выступил с длинной речью. Его Величество был очень встревожен происходившим в парламенте, ибо под удар ставился и его имидж, и имидж фаворита. «Все патенты, – объявил Яков, – даю я, и ваши рассуждения здесь… не могут не отразиться на мне»[1045]. И далее король напомнил парламентариям, что решение о законности и приемлемости патента является прерогативой суда, а не нижней палаты парламента[1046] и, кроме того, перед тем как поднимать шум в обеих палатах не грех бы посоветоваться с королем или фаворитом. Кэтрин Боуэн приводит – без каких-либо ссылок на первоисточник – следующие слова короля: «Обычно перед началом работы парламента мои подданные всякий раз, когда им нужно получить какое-либо одобрение, являлись ко мне или к Бекингему. Ныне же они идут прямиком в парламент, как будто мы оба более не существуем»[1047]. И далее Его Величество, напомнив присутствующим, кто здесь главный[1048], рассказал притчу о корове, которая попросила зимой отрезать ей хвост, потому что он стал ей в тягость, а летом, когда ее стали изводить мухи, корова попросила, чтобы хвост ей вернули. «Я и Бекингем, – пояснил король, – подобны коровьему хвосту. Когда сессия завершится, вы с радостью пригласите нас защищать вас от злоупотреблений»[1049].

Однако закончил король свою столь решительно начатую речь в более мягком тоне. Он похвалил Бекингема как администратора и согласился с предложением Кока аннулировать монополии (хотя ранее отверг тот же самый совет, данный ему Бэконом). Король признал, что монополии не принесли государству ничего, кроме жалоб и беспокойств, но его вины в том нет, поскольку он был введен в заблуждение своими консультантами.

Позднее, в конце апреля 1621 года, когда процедура импичмента лорда-канцлера была в самом разгаре, и угроза парламентского суда нависла также над лордом-казначеем Генри Монтагю, одним из referees по многим монопольным патентам, на которого, замечу, жалоб поступало больше, чем на Бэкона, Яков весьма недвусмысленно заявил коммонерам, что они «не должны осуждать людей за ошибки во мнениях, если только не было [факта] коррупции»[1050]. И вообще – коммонерам не следует забывать о таких вещах, как «честь короля и благо подданных (the King’s honor and the subject’s good)», а также о том, что «человеку свойственно ошибаться», а потому члены нижней палаты «не должны разбираться (aim at) с патентами, но лишь со злоупотреблениями по ним»[1051]. Эти слова, напоминаю, были сказаны Его Величеством в конце апреля, но до того, 10 марта, король не счел возможным вступиться ни за Бэкона, ни за Монтагю. Он лишь позволил лорду-канцлеру и лорду-казначею выступить с оправданиями и предупредил: «если они не смогут это сделать должным образом, они не заслуживают того, чтобы и далее занимать свои посты»[1052].

Коммонеры требовали наказания виновных в выдаче ненавистных монополий. Яков, естественно, не мог взять вину на себя, даже частично, его имидж за границей и без того сильно пострадал после истории с Пфальцем (поэтому речь короля в палате лордов как раз и была посвящена тому, что он ни в чем не виноват, это referees дали плохие советы и мошенники типа Момпессона его обманули). Не мог он и признать вину фаворита и его родни. Причем не только по причине своей сексуальной, а в известной мере, и душевной привязанности к Бекингему. Падение маркиза означало бы опасное нарушение внутриполитического равновесия. Яков тогда оказался бы лицом к лицу с «ястребами», т. е. с воинственными представителями антииспанской партии. Но слегка унизить Бекингема перед лордами Яков считал вполне возможным и даже полезным, а потому призвал милордов смотреть на фаворита не как на маркиза, адмирала Англии, конюшего, джентльмена королевской спальни, рыцаря ордена Подвязки и члена Тайного совета, но просто как на «бедного Джорджа Вильерса», каким тот некогда был представлен Его Величеству. И если этот «бедный Джордж» не сможет проявить себя в качестве «белой вороны, его будут звать черной вороной»[1053]. И ведь подействовало! Маркиз тут же пал на колени перед пэрами и королем и стал бормотать, что отдает себя на милость Якова, что «согласен претерпеть порицание Вашего Величества и называться черной вороной»[1054].

В итоге, по холодному расчету, Якову оставалось одно – дать на «растерзание» кого-то из «верных слуг». Бэкон, раздражавший многих и своими достоинствами, и своими недостатками, воспринимавшийся как креатура (или, во всяком случае, как близкий друг) Бекингема, был идеальной фигурой для парламентского заклания. Да, не прост был король Яков I Английский и VI Шотландский, очень непрост. Таким образом, его выступление в нижней палате стало пятой и важнейшей вехой на пути к импичменту лорда-канцлера.

Закончив свое наставление, король уже покинул было собрание лордов, но тут ему сообщили, что Кок намерен договориться с верхней палатой о следующей конференции по поводу монополий. Яков в гневе, осыпая коммонеров проклятиями, спешно вернулся к лордам. Мало того что сама эта тема не вызывала у Его Величества положительных эмоций. Король ждал от палаты другого – скорейшего принятия закона о субсидиях. Коммонеры же опасались, что как только Яков получит деньги, он разгонит парламент, а потому не торопились оформлять уже проголосованное ранее решение в закон.

Король потребовал, чтобы парламентарии отложили все прочие дела до тех пор, пока законопроект о субсидиях не пройдет обе палаты и пусть лорды немедленно поставят в известность палату общин об этом его распоряжении, на что те возразили – мол, они уже дали согласие на конференцию и как-то нехорошо брать свои слова обратно (не по-лордски!), вот если Его Величество соизволит обратиться к коммонерам непосредственно, тогда другое дело, слово короля – закон. Яков тут же послал в нижнюю палату атторнея Томаса Ковентри. Члены палаты общин, увидев сэра Томаса с королевским предписанием, немало изумились, потому как обычно послания Его Величества им доставлял не атторней, но кто-то из коммонеров-членов Тайного совета. Пока У. Хэквилл и Г. Монтагю обсуждали прецеденты, Ковентри ждал за дверью. Кок, неплохо информированный о том, что происходило в тот день в палате лордов, настоял, чтобы послание от короля было принято. Ознакомившись с распоряжением Якова, коммонеры заверили Его Величество, что успеют и билль принять, и конференцию провести[1055].

Труднее всего Бэкону давалось руководство и реформирование возглавляемого им департамента – Chancery. Ахиллесовой пятой этого органа был его штат. Бэкон мог изменять правила, но он не мог изменить людей, которые должны были этим правилам следовать. И главное – он не мог искоренить коррупцию, которая процветала во всех структурах госаппарата и, в частности, среди его подчиненных. Многие из них купили свои должности в пожизненное пользование и теперь рассчитывали покрыть затраты за счет поборов, взяток и подношений. При этом многие получали места от людей, которых Бэкон не мог контролировать[1073]. (Аналогичная ситуация сложилась и в других судах.)

Среди тех, кого Бэкон так и не смог сместить, был помощник судебного распорядителя Джон Черчилль, предок Уинстона Черчилля. Это был отпетый негодяй, один из тех, кого Бэкон называл «левой рукой правосудия (the left hand of courts)»[1074]. В 1613 году, когда лорд-канцлер Эллисмер болел, Черчилль купил пост помощника судебного распорядителя у Лоуренса Вашингтона (предка Джорджа Вашингтона), распорядителя Канцлерского суда, который сам не отличался служебным рвением, перекладывая дела на помощника. Поэтому тот стал играть в Chancery важную (в известном смысле, ключевую) роль, поскольку должен был присутствовать на судебных слушаниях и вести регистрационную книгу. Малейшая неточность в записи могла иметь серьезные последствия как для истца, так и для ответчика, а следовательно, сама точность (равно как и неточность) записей могла стать, и стала, для Черчилля неиссякаемым источником дохода, не говоря уж о том, что он не брезговал просто подделкой документов в интересах того или иного лица, беря за это немалые деньги. Однажды, правда, Бэкон поймал проходимца за руку, но выгнать его с позором не смог, не хватило полномочий. Сэр Фрэнсис лишь запретил Черчиллю являться в Chancery и пригрозил возбуждением уголовного дела в суде королевской скамьи, после чего тот затаил злобу на Бэкона[1075].

28 февраля Комитетом нижней палаты по расследованию злоупотреблений в судах (Grand Committee for Inquiring into Abuses in the Courts of Justice) были выявлены многочисленные злоупотребления в ведомстве лорда-канцлера, в том числе и со стороны Д. Черчилля[1076]. Клерки (registrars), чтобы получить дополнительный доход, намеренно искажали, а иногда и просто «составляли» фиктивные судебные предписания. В результате давний спор двух судов (Канцлера и Суда по опеке) по поводу юрисдикции в деле о спорном бенефиции вылился в ожесточенное столкновение между Х. Финчем и Л. Кранфилдом. Последний тут же набросал проект судебной реформы и представил его нижней палате[1077].

Бэкон, не подозревая, чем это ему грозит, с готовностью открыл суд Канцлера для проверки вышеупомянутым Комитетом[1078], в котором лидирующая роль принадлежала Кранфилду. Сэр Фрэнсис надеялся, что парламентский Комитет поможет ему реформировать этот суд. «Любой человек, – заявил он, – может свободно говорить обо всем, что касается его суда», и он «будет благодарен любому, кто предложит пути реформирования» этого органа[1079]. Однако Бэкон жестоко ошибся.

Уже в самом начале работы парламента Л. Кранфилд, став членом Комитета по расследованию злоупотреблений в судах, развил там бурную инспекторскую деятельность, в то время как члены Комитета выявили многочисленные нарушения прежде всего в Суде по опеке, где сэр Лайонел с 1619 года был стряпчим (Master of the Court of Wards). Чтобы отвлечь коммонеров от собственных манипуляций, Кранфилд быстро переключил их внимание на суд Канцлера, а заодно и на самого лорда-канцлера. «Этот суд, – распалялся Кранфилд, обращаясь к членам Комитета 2 марта 1621 года, – настоящее чумное пятно. Почему вы боитесь его тронуть?»[1080] Кранфилд призывал палату общин заниматься не юрисдикцией суда по опеке, а выяснить, насколько законно то, что делает лорд-канцлер[1081]. Весьма негативно, как я уже отмечал выше, к Канцлерскому суду (суду справедливости) относился и Кок, который 13 февраля инициировал в парламенте билль по ограничению юрисдикции этого суда[1082].

И хотя при сложившейся системе покупки должностей и прочих несовершенствах законодательства Бэкону вряд ли можно было предъявить серьезные обвинения, члены Комитета, подстрекаемые Кранфилдом, сделали все возможное, чтобы всю вину свалить на лорда-канцлера. Кроме того, Бэкона упрекали в составлении весьма непопулярных предписаний, известных как «bills of conformity»[1083], согласно которым в отдельных случаях оплата долгов могла быть приостановлена или их сумма уменьшена. Бэкон, будучи активным заемщиком, надеялся таким образом несколько смягчить жесткость английских законов о долгах. Кранфилда, активного ростовщика, как и многих деятелей лондонского Сити, эти билли совершенно не устраивали[1084]. Многие же юристы, сторонники common law, полагали, что, вынося подобные постановления, суд Канцлера выходит за рамки своей юрисдикции[1085].

Самое поразительное в этой истории даже не то, что нужные противникам лорда-канцлера свидетели – Кристофер Обри (Chr. Aubrey) и Эдуард Эджертон (E. Egerton), а за ними и другие – появились в нужное время и в нужном месте, «ниоткуда», как выразился один историк[1090]. Разумеется, Кок и Кранфилд провели со свидетелями и истцами большую работу. Поражает сам характер петиций. Начну с первой.

17 марта нижняя палата, несмотря на протесты многих членов – Пима, Хэмпдена, Фолкленда, Саквилла, Кру, Финча, Уэнтворта, Стрэнгвейса и др., полагавших, что «свидетели» оклеветали Бэкона, чтобы выгородить себя, – под давлением Кока, решила-таки передать дело по обвинению лорда-канцлера во взяточничестве в палату лордов, по прецедентам и по необходимости, т. е. «из уважения к человеку, который был членом верхней палаты» и «из желания установить критерий для выяснения правды (touchstone whereby may be bolted out)»[1137]. При этом были отвергнуты и протест Финча, убеждавшего коммонеров, что, передавая дело Бэкона в верхнюю палату, «мы, таким образом, действительно обвиняем его, более того, мы его судим», и мнение Колверта (Calvert), полагавшего, что нижней палате следует сначала обратиться к королю, а уж потом принимать дальнейшие решения. Но обвинители Бэкона именно этого (т. е. вмешательства Якова) не желали.

Далее, если Бэкон виновен, значит он совершил преступление против Его Величества, «поскольку обманул доверие короля». Но тогда в какой форме следует передать дело лордам – высказывая свое мнение о нем или же «просто сообщить информацию»[1138]? Кок понимал, что это отнюдь не второстепенный вопрос, поскольку от того, в какой форме дело будет передано в верхнюю палату, во многом будет зависеть реакция лордов. Если коммонеры представят дело как уже детально расследованное специальным комитетом нижней палаты и обсужденное Большим комитетом, то лорды, скорее всего, примут решение без задержки и явно не в пользу Бэкона. Если же они получат простое изложение фактов (как это было в случае обвинения Момпессона[1139]), то разбирательство наверняка затянется и в итоге дело дойдет до короля, а как тот его решит – неизвестно.

Начались дебаты. Кок и Фелипс хотели, чтобы обвинения трансформировались «в подходящую конструкцию» («подходящую» для требований истцов). Саквилл полагал, что дело следует представить лордам «без какого-либо предварительного суждения», тогда можно будет затем сопоставить мнения двух палат. Но Кок составил обращение к верхней палате в такой безапелляционной манере, что оно больше походило на инструкцию лордам. «При расследовании злоупотреблений в судах, – писал Кок, – были вскрыты злоупотребления отдельных высокопоставленных лиц, поэтому они [коммонеры] желают созвать конференцию с тем, чтобы устранить оные и тем самым соблюсти порядок и поддержать достоинство парламента». Лордам предоставлялась возможность выбирать время и место проведения такой «конференции» и определить число ее участников[1140].

Кок не зря опасался вмешательства короля. Утром 19 марта Яков через Колверта передал палате общин меморандум, в котором заявил, что нежелательно, чтобы столь ужасное обвинение столь «долго бы лежало на таком великом человеке», а потому Его Величество предложил создать комиссию, состоящую из шести членов палаты лордов и 12 коммонеров, которая и рассмотрит это дело и выслушает показания Бэкона, которые он даст под присягой. Если палата общин согласится с этим предложением, то король представит его лордам и дело может быть решено во время пасхальных каникул[1141].

Один за другим наиболее уважаемые члены нижней палаты стали выступать в поддержку королевской инициативы и предлагать кандидатуры в комиссию. Кок был в отчаянии. Он прекрасно понимал – создание такой комиссии означает, что парламент лишается права судить Бэкона, временная комиссия должна будет только рассмотреть его показания под присягой, тогда как окончательное решение по делу примет король. Более того, нереализуемым оказывался амбициозный проект Кока по наделению парламента функцией высшего судебного органа королевства. И все-таки сэр Эдуард не считал свое дело проигранным. Он знал – ничто не заставит лордов отказаться от новых полномочий, которые давал им его план реанимации судебных прерогатив верхней палаты. В то же время не вызывало сомнений, что, если коммонеры одобрят предложения Якова и король отправит его далее в верхнюю палату до того, как туда попадет дело Бэкона, то лорды, скорее всего, примут королевский план. Это понимал не только Кок, но и его оппоненты, которые предлагали не торопиться отсылать дело Бэкона лордам, а сначала решить вопрос с комиссией. Кок, естественно, был категорически против. «Нам следует проявить осмотрительность, – настаивал он, – чтобы это любезное послание не повредило (taketh not away) нашей парламентской работе». Одновременно Р. Фелипс, не мешкая, направился в верхнюю палату с целью представить лордам обвинения против Бэкона и, таким образом, подтвердить их юридические полномочия как высшей судебной инстанции в делах государственной важности. Кроме того, лордов просили высказать свое мнение по поводу предложения короля созвать временную комиссию, чтобы дать Его Величеству общий ответ от обеих палат[1142].

Таким образом, Кок выиграл время, проигнорировав указание Якова под благовидным предлогом (комонеры не могут посылать королю своего мнения, не посоветовавшись предварительно с лордами, поскольку вопрос касается обеих палат). Правда, один из коммонеров пытался возражать, мол, надо бы отложить слушание по делу Бэкона, пока вопрос с комиссией не будет утрясен. Но Кок даже не стал вступать с ним в пререкания, бросив лишь одно слово: «Contra». По предложению Кока палата общин попросила Колверта поблагодарить короля за его любезное письмо и предложила «подобное же послание» отправить лордам, чтобы те смогли посовещаться на эту тему. В итоге идея создания комиссии по делу лорда-канцлера была стараниями Кока благополучно похоронена.

Конечно, король мог бы «топнуть ножкой», настаивая на своем предложении, но он стал колебаться (и эти вечные колебания Якова составляли часть его государственной мудрости): Бэкона было, конечно, жаль, но им можно было и пожертвовать. Импичмент лорда-канцлера дело, разумеется, неприятное, но не столь опасное, да и не столь крупное, как охлаждение отношений с парламентом в ситуации, когда король остро нуждался в деньгах и когда короне необходимо было срочно замять скандал с монопольными патентами, бросавший тень на репутацию Якова в Англии и за ее пределами.

Кок же мог быть доволен. Его атака на referees завершилась дискредитацией лорда-канцлера, что открыло путь к процессу над ним. Его умелая работа с истцами дала юридические основания для обвинения Бэкона в коррупции. И наконец, умелым маневром он воспрепятствовал попытке короля создать комиссию, которая смогла бы рассмотреть это обвинение в честной и беспристрастной манере.

Лорды принялись за дело с энтузиазмом. 19 марта они внимательно и благосклонно выслушали Фелипса и уже после полудня стали рассматривать показания свидетелей. Энтузиазм лордов в конечном счете объяснялся тем, что они были недовольны практикой короля награждать титулами своих личных слуг и фаворитов, а затем едва ли не каждого, кто мог за этот титул заплатить, в результате чего количество пэров заметно увеличилось. К тому же они весьма враждебно относились к Бекингему, который фактически стал – и это более всего задевало самолюбие старой аристократии – своего рода управляющим новыми титулами[1143]. Однако до Бекингема им было не дотянуться, а тут предоставился случай примерно наказать человека, близко связанного с фаворитом, а заодно продемонстрировать новоиспеченным лордам свое превосходство.

Итак, приговор был вынесен, но состояние здоровья Бэкона было столь плохим, что прошло четыре недели, прежде чем он смог отправиться в Тауэр. Парламентариям же в первую половину мая было не до него, они занимались импичментом судьи Джона Беннета, о котором современник сказал, что «этот судья столь коррумпирован, что на его фоне лорд-канцлер кажется честнейшим человеком»[1194]. Кроме того, коммонеры приступили к допросу бывшего генерального атторнея Генри Илвертона. Тот, в отличие от Бэкона, не стал стесняться и дал против Бекингема показания, которые напугали нижнюю палату больше, чем самого маркиза[1195], и коммонеры решили вернуть сэра Генри в Тауэр.

12 мая лорд Саутгемптон обратил внимание лордов на то, что Бэкон до сих пор еще не в Тауэре[1196], настаивая на незамедлительной отправке бывшего лорда-канцлера туда, чтобы «мир не думал, будто мы обвинили его зря». Бекингем разъяснил, что король дал отсрочку на перемещение Бэкона в Тауэр по причине болезни сэра Фрэнсиса. Тогда выступил Эдмунд Шеффилд (E. Sheffield, 1st Earl of Mulgrave; ок. 1564–1646) с требованием отправить Бэкона в Тауэр, не взирая на его самочувствие[1197]. Шеффилда и Саутгемптона поддержали многие пэры. Скорее всего, их истинной мишенью был не Бэкон, а Бекингем. Действительно, в тот же день сэр Энтони Эшли (A. Ashley) написал Бекингему о «распространившемся слухе о несвоевременном прощении Его Величеством штрафа, назначенного бывшему лорду-канцлеру, и освобождении последнего от заключения с другими знаками благоволения к нему (говорят, это сделано только по указанию вашей милости), что чрезвычайно усиливает вражду к вам ваших недоброжелателей; хотя этот слух ложный и невероятный, но он очень несвоевременный и может послужить усилению злобы против вас»[1198].

В конце мая (вероятно, 27 или 28) Бэкону пришлось-таки отправиться в Тауэр. Но там он пробыл недолго и находился не в камере, а жил вместе со слугой в помещении йоменов. 31 мая сэр Фрэнсис потребовал, чтобы Бекингем добился ордера на его освобождение в этот день. «Прошу вас, добейтесь приказа о моем освобождении сегодня же, – писал Бэкон фавориту. – Я благодарю Бога, что смерть не будет нежелательной для меня, я призываю ее (насколько позволяют мои христианские взгляды) все время в течение этих двух месяцев. Но умереть, не дождавшись милости Его Величества и в этом ужасном месте, – это худшее, что только может быть»[1199].

Просьба Бэкона была удовлетворена. В субботу 4 июня в 10 часов вечера он был выпущен из тюрьмы. Сэр Фрэнсис был перевезен в загородный дом сэра Джона Вогана (J. Vaughan), джентльмена из свиты принца Чарльза. Бэкон горячо благодарил принца и Бекингема «за извлечение из тюрьмы». Однако, как надеялся Бэкон, то был только первый шаг на пути его реабилитации. «Сейчас, – писал он фавориту, – когда я на свободе, мой дух будет пребывать в темнице, пока я не смогу встать на ноги, чтобы нести достойную службу Его Величеству и вашей милости»[1200]. Бэкон уповал на благосклонность короля: «для меня потерять надежду быть им прощенным то же самое, что согрешить. Я благодарю Бога, что испил до конца всю горечь из этой чаши с христианской твердостью, т. к. начала мира – мята и тмин»[1201]. Он полагал, что приговор отменят. Ходили даже слухи, что его поставят во главе Тайного совета[1202], но то были только слухи.

Новым лордом-канцлером и хранителем Печати был назначен Джон Уильямс, тот самый, о котором я упоминал выше. Лорды были шокированы, но таков был выбор короля и фаворита. Уильямс был сравнительно молод, в 1621 году ему исполнилось 49 лет. В глазах пэров это обстоятельство работало против него, но, как писал Чемберлен, в качестве контраргумента «был использован ответ, данный бывшим лордом-канцлером в аналогичном случае, – молодость не может приниматься во внимание, когда речь идет о большом количестве дел и обязанностей»[1203].

Однако король продолжал пользоваться советами Бэкона, особенно если дело касалось юридической реформы. При этом сэр Фрэнсис оказался в трудной («unproper and… unwarranted», как он выразился) ситуации, поскольку продолжал время от времени жить в Йорк-хаусе (т. е. ближе 12 миль к Уайтхоллу) и, давая советы Якову, вмешивался тем самым в государственные дела. Поэтому Бэкон просил изменить его статус[1204]. Однако Яков распорядился, чтобы бывший лорд-канцлер удалился в свое поместье, что тот и сделал 23 июня[1205].

Но даже находясь в опале, Бэкон оставался самим собой. Однажды, по свидетельству современника, принц Чарльз, «возвращаясь с охоты, заметил коляску, сопровождаемую группой красиво одетых всадников, которые, казалось, собрались вместе, чтобы прислуживать бывшему канцлеру в его доме в Горхэмбери, когда его звезда уже закатилась». Принц высказал сожаление, что «пала такая личность», а потом, глядя на хорошо экипированную коляску, добавил: «Воистину мы есть то, что мы можем. Этот человек пренебрег своим падением как понюшкой табаку (this man scorns to go out like a snuff)»[1206].

Выше я рассмотрел хронологию событий, теперь следует остановиться на причинах падения Бэкона. Прежде всего следует сказать о характере парламента 1621 года (я имею в виду только зимне-весеннюю сессию). Как уже было отмечено, Яков пошел на его созыв главным образом по внешнеполитическим мотивам (ситуация в Пфальце и в Богемии) – военное вмешательство требовало больших денег, а деньги мог выделить только парламент. Однако коммонеры, независимо от их патриотического настроя, не торопились предоставлять военные субсидии короне, их волновала в первую очередь не судьба «однозимней» королевской четы, а экономическая ситуация в Англии. И одним из самых болезненных был вопрос о монополиях, за которым стоял целый ряд других проблем – коррупции, протекционизма, неоправданных расходов и т. д. Лордов же тревожила королевская политика пожалования и продажи титулов и придворных должностей и, как следствие, появление большого количества «новой аристократии» (к 1621 году, т. е. за 18 лет правления Якова, число лордов почти удвоилось). Поэтому в апреле представители старой аристократии подали прошение королю, в котором заявили: «С милостивого разрешения Вашего Величества, мы хотели бы выступить в защиту наших прав, полученных благодаря рождению. Не претендуя на то, чтобы вмешиваться в осуществление вашего права присваивать дворянские титулы, мы не можем считать своей ровней людей темного происхождения, которые ныне заседают вместе с нами, к великому нашему сожалению и бесчестию, облеченные теми же титулами, что и мы сами»[1208].

Таким образом, уязвимость Бэкона в его высокой должности определялась несколькими факторами: во-первых, он был одним из тех referees, с одобрения которых был выдан ряд спорных монопольных патентов; во-вторых, он, не будучи представителем старой аристократии, стал не только одним из ближайших советников короля, но и доверенным лицом нового фаворита-parvenu (Д. Вильерса), которого ненавидели очень многие (и не только среди пэров), но тронуть которого было крайне опасно; наконец, в-третьих, следует иметь в виду позицию лорда-канцлера в вопросе о монополиях, о которой шла речь выше и которая не устраивала ни короля, ни Бекингема (поскольку не была достаточно «промонопольной»), ни парламентариев (поскольку не была откровенно антимонопольной). Более того, политические позиции Бэкона, последовательно отстаивавшего интересы короны и ставившего перед королем и парламентом широкие и глубокие задачи, далеко выходящие за рамки придворных интриг и частных интересов, не были ни поняты, ни должным образом оценены.

Большую роль в падении Бэкона сыграла также личная неприязнь к нему со стороны многих влиятельных лиц (прежде всего Э. Кока и Л. Кранфилда). Следует также принять во внимание противостояние Бэкона и Кока как юристов, которые совершенно по-разному понимали роль судьи и вообще юриста в монархическом государстве, о чем уже было сказано выше.

Кроме того, Кок весьма критически относился к Канцлерскому суду, что также вело к столкновениям между ним и Бэконом. Причем эти столкновения происходили на фоне их острого соперничества за важные государственные посты. Приведу два примера.

Первый относится к 1613 году. 7 августа этого года скончался Томас Флеминг, главный судья Королевской скамьи. Бэкон в тот же день обратился к королю с предложением сделать кое-какие перестановки в связи с образовавшейся вакансией. «Милорд Кок, – писал сэр Фрэнсис, – похоже, переживет нас обоих (т. е. Эллисмера и Бэкона. – И. Д.)… Я служил Вашему Величеству подмастерьем более семи лет, будучи вашим солиситором, а должность эта, как я полагаю, одна из труднейших в вашем королевстве, особенно в те годы, когда я ее занимал. Бог дал мне прожить пятьдесят два года и, думаю, я старше любого солиситора, который занимал это место без повышения. Мое прошение состоит в основном в том, чтобы вы переместили мистера атторнея (т. е. сэра Генри Хобарта (H. Hobart). – И. Д.) на эту должность (главного судьи. – И. Д.). Если же он откажется, то, я надеюсь, Ваше Величество даст мне возможность… занять место или более удобное, или менее обременительное. Кроме того, Ваше Величество знает, сколь необходимо усилить судейскую службу, – которая, бесспорно, является прерогативой Вашего Величества, – главным судьей»[1209]. Это был намек на Кока, давнего соперника Бэкона. Будучи главным судьей суда общих тяжб, Кок приобрел известность, да и в материальном плане эта должность была весьма доходной. Кроме того, поскольку суд общих тяжб имел дело с гражданскими исками, Коку довольно часто приходилось разрешать споры между короной и подданными. Должность же главного судьи королевской скамьи формально считалась более высокой, но, во-первых, менее доходной, а во-вторых, занимавший ее юрист обязан был защищать интересы короны, а не вступать в конфронтацию по поводу королевских прерогатив. Бэкон предлагал заменить Кока на должности главного судьи в суде общих тяжб Хобартом, а сэр Фрэнсис, в свою очередь, занял бы тогда место генерального атторнея.

Бэкон рассчитал правильно. Во-первых, такая перестановка усилила бы позиции Якова среди судей. И можно надеяться, что «милорд Кок», этот возмутитель спокойствия, оказавшись на King’s Bench, «станет послушным». Во-вторых, Хобарт «не вполне соответствует тому месту, которое… занимает, будучи человеком одновременно и робким, и скрупулезным, как в парламентских, так и в прочих делах». Бэкон же, «обладая живым и решительным характером», более подходил на должность генерального атторнея. В-третьих, новые назначения повысят авторитет самих должностей генеральных атторнея и солиситора, что также важно в плане укрепления королевских прерогатив. А перемещение Кока в суд королевской скамьи будет воспринято как «своего рода взыскание» за его оппозицию короне, что послужит хорошим уроком другим[1210].

Однако задуманную Бэконом перестановку пришлось отложить, поскольку Кок был недоволен новым назначением. «Лорд Кок вставляет палки в колеса всеми доступными ему способами, а также через друзей, чтобы не уходить» со своей должности, которая «is his element», а также «по соображениям выгоды… о чем он написал Его Величеству». Во дворце сплетничали, будто король «не будет заставлять Кока [принять новую должность]», но вместе с тем Яков пообещал, что если тот согласится-таки на новое назначение, то удостоится большой «почести (honour)». Возможно, король имел в виду титул «барона или, по крайней мере, место в Тайном совете»[1211].

25 октября 1613 года, в понедельник, Э. Кок был приведен к присяге в качестве главного судьи королевской скамьи. Он со слезами покинул суд общих тяжб, где его, тоже со слезами, провожали все члены суда и большинство служащих. Через два дня он официально вступил в новую должность. Хобарт занял его место, а Бэкон продвинулся на место генерального атторнея, спустя почти двадцать лет после своего столкновения с Коком в борьбе за этот пост. Кок был в бешенстве. «Это вы все подстроили, – кричал он Бэкону, – именно вы добились этого перемещения». «Ваша милость, – невозмутимо ответил Бэкон сильно располневшему к тому времени Коку, – до сих пор вы росли только в ширину, теперь появилась необходимость немного подрасти в высоту, иначе вы станете уродом»[1212]. Бэкон написал прочувствованное благодарственное письмо королю, где, в частности, было сказано: «Две вещи я могу обещать… честность и прилежание»[1213]. 7 ноября 1613 года Э. Кок стал членом Тайного совета.

Второй сюжет – о столкновениях между Бэконом и Коком по вопросу о юрисдикции различных судов и прерогативах короля – был описан выше.

Рассматривая многочисленные примеры противостояния Бэкон – Кок, следует отметить, что оно развивалось в нескольких направлениях: как по линии карьерного роста (причем Бэкон, которому в течение долгого времеми не удавалось получить никакой высокой должности, после 1616 года начинает обгонять своего соперника), так и по линии профессиональных разногласий.

В итоге три фактора – неприязнь к Бекингему со стороны ряда коммонеров и лордов, распространившаяся на Бэкона, участие сэра Фрэнсиса в выдаче одиозных монопольных патентов, а также его многолетняя вражда с Коком, – действовавших на фоне усиления судебной функции верхней палаты, неблагоприятной экономической ситуации, просчетов пэрской политики Якова, желания Кока и Кранфилда любой ценой снискать поддержку королевского фаворита и нежелания короля идти на разрыв с парламентом в условиях острой нужды короны в субсидиях, способствовали падению лорда-канцлера[1214], взгляды и действия которого совершенно не вписывались в эгоистичную и циничную игру парламентских и придворных амбиций и интересов.

Разумеется, суд и приговор, предполагавший выплату колоссального штрафа и лишение возможности занимать государственные посты и участвовать в политической жизни, стали для Бэкона тяжким ударом. Но вместе с тем перед ним открывалась возможность, наконец, посвятить себя чисто интеллектуальным трудам – «службе будущим поколениям (posteritati serviam)», как он выразился в письме испанскому послу[1215].

Античные примеры (Демосфена, Сенеки и Цицерона) служили ему примером и утешением, о чем он 16 июля 1621 года написал королю, добавив с надеждой: «Его Величество никогда не позволит мне умереть в нищете и в бесчестии»[1216].

Для сэра Фрэнсиса началась новая жизнь. Но чтобы чувствовать себя в этой жизни более или менее комфортно, ему необходимо было решить несколько проблем и прежде всего добиться отмены штрафа, получить полное королевское прощение, а вместе с ним некоторое денежное вспомоществование («means to subsist»[1217]) и возможность свободно приезжать в Лондон, где он мог бы проживать в Йорк-хаусе или в Грейс-Инн.

13 сентября ему было выдано разрешение за подписью короля в течение шести недель проживать в Парсонс Грин (Parsons Green) в доме сэра Джона Вогана. Видимо, на Якова произвело впечатление письмо Бэкона от 3 сентября, где он кратко перечислил свои заслуги и должности и которое закончил словами: «Я был хранителем печати Вашего Величества, а теперь я ваш проситель. И пусть ваше королевское сердце и мой благородный друг (т. е. Бекингем. – И. Д.) скажут остальное»[1218].

20 сентября король решил переложить штраф, наложенный на Бэкона парламентом, «на тех персон, которых он [Бэкон] сам назовет». Т. е. долг Бэкона казне в размере 40 тысяч фунтов перекладывался на доверенных лиц, что означало, что он никогда не будет взыскан. Зачем такие сложности? Не проще ли было просто простить долг? Дело в том, что четыре персоны, выбранные Бэконом, становились не просто его кредиторами, но кредиторами, которые имели приоритет над всеми прочими (при том что реально они не должны были ни выплачивать его штраф, ни требовать от него денег). Таким образом, король своим решением надежно защитил Бэкона от ситуации, когда все его прочие (не символические, но реальные) кредиторы одновременно потребовали бы возвращения долгов.

Теперь Бэкону нужно было добиться королевского прощения. Здесь все оказалось намного сложнее. Яков был готов простить Бэкона и даже подписал 12 октября соответствующую бумагу. Но во-первых, речь шла не о полном прощении, поскольку те ограничения, которые предусматривались приговором парламента (запрет на занятие государственных должностей и проживание в Лондоне), оставались в силе. А во-вторых, против даже частичного прощения бывшего лорда-канцлера выступил новый лорд-хранитель Джон Уильямс (именно он должен был поставить печать на документ с подписью короля). Уильямс полагал, что лучше бы дождаться окончания работы парламента, который должен был возобновить работу в ноябре 1621 года, ибо парламентарии могут счесть, что Его Величество слишком много прощает Бэкону, а это, в свою очередь, «может нанести ущерб служению королю, чести милорда Бекингема» и в конечном счете самому Бэкону[1219]. Король прислушался к мнению Уильямса.

В итоге дело застопорилось. Сэр Фрэнсис решил обратиться за помощью к Бекингему, но безрезультатно. Уильямс успел убедить фаворита в том, что с прощением лучше не торопиться. Более того, Бэкону было отказано в продлении срока его пребывания в Лондоне до Рождества («be gone to Gorhambury», – повелел Яков), т. е. король и Бекингем решили воспрепятствовать всяким контактам членов парламента с бывшим лордом-канцлером во избежании «a great and general distaste»[1220].

Застопорилось и решение вопроса о денежных выплатах («pensions») Бэкону. Лордом-казначеем в сентябре 1621 года был назначен старый sparring partner Бэкона Л. Кранфилд, который, естественно, не торопился решать финансовые проблемы сэра Фрэнсиса. Но даже если бы Кранфилд и захотел помочь опальному экс-канцлеру, ему бы это вряд ли удалось, поскольку в октябре 1621 года Тайный совет принял решение прекратить на неопределенное время выплаты всех «пенсионов». (Впрочем, принятию такого решения способствовал сам Кранфилд. Когда он вступил в должность лорда-казначея, правительство оказалось на грани банкротства. Расходы казны намного превысили ее доходы, и долг короны достиг астрономической цифры в 900 000 фунтов стерлингов. Чтобы выйти из этой ситуации, требовалось сократить расходы. Поэтому Кранфилд согласился возглавить казначейство только после заверения короля, что выплата всех пенсий будет приостановлена.)

Впрочем, Кранфилд не проигнорировал обращение Бэкона вовсе, и в декабре 1621 года (возможно, по рекомендации короля или Бекингема) было составлено новое предписание на выплату Бэкону пенсиона. Разумеется, это не означало, что Бэкон сразу же получит свои деньги. Кренфилд дотошно контролировал выплаты казначейства, и без его письменного распоряжения никакие платежи не могли быть произведены. Однако король, по-видимому, вмешался, и в январе 1622 года сэр Фрэнсис получил первую выплату. Ему был назначен годовой пенсион в 1200 фунтов на двенадцать лет. Получив деньги, Бэкон тут же возобновил свои хлопоты относительно возможности беспрепятственно приезжать в Лондон. А кроме того, он надеялся получить от короны некоторую дополнительную финансовую помощь.

В конце 1621 года отношение Бекингема к Бэкону заметно охладилось. Причиной стал отказ сэра Фрэнсиса продать (а точнее, сдать в долгосрочную аренду) Йорк-хаус фавориту. С чисто финансовой точки зрения продажа дома была для Бэкона делом выгодным. Но была еще и другая сторона, о чем он откровенно написал Бекингему: «Если ваша милость изволит испытывать неудовольствие относительно Йорк-хауса, то умоляю вас понять меня. Такое решение было бы для меня равнозначно еще одному приговору, даже более тяжкому, чем первый»[1221]. Позднее другому желающему купить Йорк-хаус – герцогу Ленноксу – Бэкон ответил детальней: «Мне очень горько отказывать вашей светлости в чем бы то ни было, но сейчас я уверен, что вы меня простите. Йорк-хаус – это дом, где умер мой отец, где появился на свет я и где я хотел бы испустить свой последний вздох, если на то будет Божья воля и милость короля… Как бы там ни было, но с Йорк-хаусом я не расстанусь ни за какие деньги и блага»[1222].

Но Бекингему все эти сентиментальные подробности были совершенно неинтересны. Он расценил отказ Бэкона как личное оскорбление. «This was too like open war», как заметил Дж. Спеддинг[1223].

Тогда Бэкон решил было обратиться напрямую в парламент и даже начал составлять петицию в палату лордов. «Я стар, немощен и сломан, я в нужде, и кто, как не я, достоин жалости, – писал Бэкон. – Единственное, о чем я прошу, обращаясь к вашим высокочтимым светлостям, – это проявить по отношению ко мне великодушие и милосердие и освободить меня из заточения (ибо любое ограничение подобно заточению), которое, клянусь вам, для меня хуже Тауэра. Там я хоть смог бы видеться с людьми, приглашать докторов, обсуждать с кредиторами и друзьями мои долги и нужды моего имения, получать поддержку в моих занятиях и сочинениях. Здесь же я живу словно на лютом морозе. Я окажусь в опасности, если посмею уехать за границу, я отупею, если останусь, и погибну от тоски, одинокий и безутешный, лишенный общения…»[1224] Но потом он передумал посылать это прошение, да и некому уже было. 19 декабря парламент ушел на рождественские каникулы, а 30 декабря Яков, возмущенный дерзостью депутатов (они составили петицию, критиковавшую его отношения с Испанией и брак принца Карла с испанской инфантой), потребовал журнал протоколов заседаний, вырвал из него страницу, на которой была записана эта петиция, и объявил о роспуске парламента.

В начале 1622 года отношения Бэкона с Бекингемом несколько улучшились, поскольку маркиз приобрел неподалеку от Уайтхолла вполне достойный особняк – Уоллингфорд-хаус. Казалось бы, вопрос сохранения за Бэконом Йорк-хауса решен. Но не тут-то было. У Бекингема появилась новая идея: передать этот дом новому лорду-казначею Л. Кранфилду. Бэкон и его друзья (Тоби Мэтью, лорд Дигби и сэр Эдуард Саквилл) пытались как-то повлиять на маркиза (Бэкон даже предлагал Бекингему дом и земли в Горхэмбери), но безуспешно. К марту 1622 года Бэкон понял, что свободу приезжать в Лондон он получит только ценой потери родового гнезда. Иначе ссылка в Горхэмбери до конца жизни. Э. Саквилл, который выступал в роли посредника, также убеждал Бэкона смириться и поменять Йорк-хаус на свободу передвижения. Лорд Фолкленд (Henry Cary, 1st Viscount Falkland; ок. 1575–1633) предложил Бэкону свой дом в Хайгейте. По этому поводу Саквилл написал сэру Фрэнсису: «Милорд Фолкленд уже показал вам вид на Лондон из Хайгейта, и если вы откажетесь от Йорк-хауса, то город ваш и все ваши тяжкие оковы спадут, не говоря о том, что комфорта там больше, а не только вид на город»[1225]. Однако, как заметила Дафна Дюморье, «Фрэнсису так же мало хотелось жить в Хайгейте, как Бекингему в Горхэмбери»[1226]. Но делать нечего, свобода дороже. Свобода, которую он, цитируя древних, называл «Res inaestimabilis (бесценной вещью)». Бэкон написал Кранфилду, что готов начать переговоры о продаже Йорк-хауса, но при условии что лорд-казначей «освободит мое бедное имение от уплаты долгов… Я смиренно прошу вашу светлость решить этот вопрос без промедления, ибо в моем возрасте, при моем здоровье и учитывая превратности моей судьбы, время для меня бесценно… Что до выплаты моих долгов, что теперь стало моей главной заботой, то я более не буду докучать вашей светлости, хотя и не обращаюсь за помощью к королю; однако я предполагаю приехать на этой неделе в Чизик (Chiswick), где я арендовал дом, и надеюсь повидаться с вашей светлостью, соберу в вашем саду фиалки и поднесу их вам»[1227]. Дом в Чизике, тогда пригороде Лондона, Бэкон снял, видимо, по настоянию супруги, которая посмотрев особняк, заявила, что «постарается полюбить его», но переедет туда только после того, как там поселится ее муж («not to go first»)[1228].

Бэкон переехал в Чизик в конце марта 1622 года. Перед этим он разослал друзьям и знакомым экземпляры только что вышедшей «Истории правления Генриха VII»[1229], посвященной принцу Уэльскому, которая продавалась в книжных лавках по 6 шиллингов. Якову он еще в октябре 1621 года передал рукопись своего труда, и король прочитал его с большим интересом. Сочинение было хорошо встречено публикой. Джон Чемберлен заметил по поводу этой книги: «Бывший лорд-канцлер написал историю жизни и царствования Генриха VII. Жаль, что он не занимается только сочинительством. Я пока прочел не так много, но, если бы вся остальная наша история соответствовала тому, что он описывает, нам не пришлось бы завидовать ни одной стране в мире»[1230]. Королева Богемии Елизавета[1231], старшая дочь Якова I, написала Бэкону, что его книга «самая лучшая из всех», что она читала в этом жанре[1232].

Тем временем сэр Фрэнсис уже подумывал о новых исторических, публицистических и натурфилософских произведениях. Он планировал написать полную историю Англии, диалог о священной войне (об объединении христианских государств против турецкой угрозы), полный систематический свод законов Англии («A Digest of the Laws») и еще опус по натуральной истории на латыни, который планировалось печатать ежемесячно по частям, начиная с «Historia ventorum». Что касается последнего замысла, то его удалось реализовать лишь частично: в ноябре 1622 года вышла в свет «Historia ventorum», а в начале следующего года – «Historia vitae et mortis»[1233]. В январе 1623 года Бэкон писал Бекингему, что работает над историей правления Генриха VII[1234]I. Разумеется, обо всех своих планах Бэкон сообщал королю и фавориту. Более того, в марте 1622 года он сделал Его Величеству своего рода коммерческое предложение: учитывая, что «теперь мои исследования – это моя биржа, а мое перо – мой комиссионер, использующий мой талант», не соизволит ли король поставить перед ним [Бэконом] «новую задачу» («to appoint me some task to write»)[1235], т. е. заказать новое сочинение, которое автор мог бы посвятить Бекингему. Тогда получится вполне законченная картина: «Instauratio» была посвящена королю, «The Historie of the Raigne of King Henry the Seventh» – принцу Уэльскому, и только Бекингем оказался обойденным. Но это временно, «your Lordship’s turn is next», – поспешил заверить фаворита Бэкон[1236]. Эти предложения сэра Фрэнсиса имели ясные финансовые обертона.

Хотя Бэкон старался интерпретировать свой вынужденный уход от «civic life», от «бурь гражданских и тревоги», как своего рода «intellectual retirement», однако уединиться, чтобы посвятить себя ученым занятиям, можно было, только имея надежную финансовую поддержку, а с деньгами у него дела обстояли далеко не лучшим образом, и для многих своих слуг и друзей он стал обузой. «Когда милорд процветал, – писал Дж. Обри, – господа, подобные сэру Фулк-Гревиллю, лорду Бруку[1237], были его большими друзьями и добрыми знакомыми, но когда он впал в немилость и в нищету, то опустился в их глазах столь низко, что его лакею отказывались дать немного пива в Грейс-Инн, за которым хозяин его частенько посылал, поскольку оно было полезно его желудку»[1238].

В июне 1622 года (или немного ранее) Бэкон с женой поселился в Бедфорд-хаусе на Стрэнде.

Фрэнсис Бэкон скончался рано утром 9 апреля 1626 года в Хайгейте (тогда пригороде Лондона), в доме графа Эрандела. Согласно сообщению Пьера Амбуаза (Pierre Ambois), француза, переводившего, а точнее, пересказывавшего в меру своего понимания, «Sylva sylvarum», Бэкон после импичмента «начал работать… посвятив себя изучению важнейших тайн природы. В самые морозные месяцы он исследовал некоторые особые действия холода и слишком много пробыл на морозе, не приняв во внимание, что в его почтенные годы уже нелегко переносить столь суровые условия»[1283].

Джон Обри, со слов Томаса Гоббса, дает более детализированную версию событий: «Когда он [Бэкон] вместе с доктором Уитерборном (Witherborne) – шотландцем, врачом короля – отправился в карете в Хайгейт, земля еще была покрыта снегом, и милорд задался вопросом: а почему бы не хранить мясо в снегу, подобно тому как его хранят в соли? Они тут же решили поставить эксперимент. Вышли из кареты и направились к дому одной бедной женщины, расположенному на вершине Хайгейтского холма. Они купили у нее тушку курицы (за что женщина была им крайне признательна) и стали набивать эту тушку снегом, причем милорд сам помогал это делать. Однако от снега он так замерз, что вскоре (в оригинале: immediately. – И. Д.) почувствовал себя настолько плохо, что не смог вернуться к себе домой… и отправился в дом графа Эрандела в Хайгейте, где лег в постель. Но постель, которой уже год как никто не пользовался, была сырой, и он еще более охладился, и спустя два или три дня… умер от удушья»[1284].

Вся эта замечательная chicken story, получившая широкое хождение в литературе, более смахивает на исторический анекдот, особенно если учесть, что дело было в апреле[1285]. Но самое главное – она не вписывается в известные факты, касающиеся последних месяцев жизни сэра Фрэнсиса.

Уже в конце 1625 года он чувствовал себя плохо. 19 декабря этого года Бэкон, недовольный поведением жены, вносит изменения в свое завещание, и в них указывает, что в это время был болен («now… in my sickness»)[1286]. 6 января 1626 года Джеймс Хауэлл, английский историк и писатель, сообщает в письме другу, что «милорд канцлер Бэкон намедни умирает от долгой изнуряющей слабости»[1287]. О продолжительной болезни Бэкона упоминали и другие его современники. Но как же тогда он оказался в Хайгейте, в доме графа Эрандела?

Вот объяснение самого Бэкона. Расположившись в доме Эрандела, сэр Фрэнсис написал хозяину следующее письмо с объяснениями:

«Меня, вероятно, постигла судьба Гая Плиния Старшего, который погиб, наблюдая за извержением Везувия, ибо я также решил поставить один-два эксперимента по сохранению и сгущению тел. Что касается самого опыта, то он прошел в высшей степени успешно. Однако во время поездки (между Лондоном и Хайгейтом) у меня начался такой приступ тошноты, что я не мог понять, было ли это от камня, или от некоторого переедания, или же от холода, или от всех этих трех причин. И когда я зашел в дом вашего сиятельства, то понял, что вернуться назад не смогу, а потому вынужден был остаться у вас, и ваш управляющий проявил большую заботу обо мне, а потому я уверен, что ваше сиятельство не только простит меня, но и станет лучше относиться к нему за его заботу обо мне. Ведь и вправду дом вашего сиятельства оказался для меня счастливым, и я целую ваши руки за гостеприимство, которое, я уверен, вы бы тоже оказали мне, и т. д.

Я знаю, сколь неподобающе с моей стороны писать вашему сиятельству под диктовку, но мои пальцы и в правду так одеревенели из-за приступа этой болезни, что я не могу твердо держать перо»[1288].

Письмо это весьма загадочное, и уж во всяком случае смысл сказанного Бэконом отнюдь не сводится к простому описанию событий и благодарностям. И чтобы распутать всю эту историю, следует рассказать немного о самом графе, о его доме, и об одном вопросе, который волновал Бэкона в течение долгого времени. Начну с графа.

Он был родом из католической семьи Ховардов. Его дед – Томас Ховард, 4-й герцог Норфолка (Thomas Howard, 4th Duke of Norfolk; 1536–1572) – был казнен за участие в заговоре против Елизаветы I (так называемом «заговоре Ридольфи»). Его потомки были лишены всех титулов и званий, а большая часть их земель конфискована.

Его старшему сыну – Филипу Ховарду (Philip Howard, 20th Earl of Arundel[1289]; 1557–1595) – в 1580 году было позволено унаследовать графский титул Эрандел, поскольку его мать Мэри Фитцалан (Mary FitzAlan, Duchess of Norfolk; 1540–1557) была дочерью Генри Фитцалана, 19-го графа Эрандела (Henry FitzAlan, 19th Earl of Arundel; 1512–1580). В 1583 году его заподозрили в участии в заговоре Трокмортона. Он собирался бежать во Фландрию, но королева приказала ему оставаться в своем доме. В 1585 году Филип попытался тайно сбежать за границу, но его предал слуга. Граф был арестован и отправлен в Тауэр. Ему предъявляли разные обвинения, в том числе и в государственной измене. В тюрьме он провел 10 лет и скончался от дизентерии. 25 октября 1970 года Филипп Ховард был канонизирован папой Павлом VI.

Ил. 8. Томас Ховард (Thomas Howard, 14th Earl of Arundel, 4th Earl of Surrey; 1st Earl of Norfolk (5-я креация); 1586–1646). Портрет кисти А. ван Дейка (Anthony Van Dyck), 1620 (Лос-Анджелес, The J. Paul Getty Museum)

Сын Филипа Ховарда – Томас Ховард, 21-й граф Эрандел (Thomas Howard, 14th Earl of Arundel 4th Earl of Surrey; 1st Earl of Norfolk (5-я креация); 1586–1646) (ил. 8) – стал видным придворным при Якове I и Карле I, но наибольшую известность получил как собиратель произведений искусства (его называли также «the Collector Earl»). При Якове I Томасу Ховарду в 1604 году были возвращены титулы графа Эрандела и Сарри и, частично, его поместья и иная недвижимость (часть поместий досталась его родственникам, в частности Генри Ховарду (Henry Howard, 1st Earl of Northampton; 1540–1614), брату его деда, за участие в переговорах относительно признания Якова английским королем[1290]). Однако в 1605 году Томас выгодно женился на Алатее Талбот (Alethea Howard, 14th Baroness Talbot, 17th Baroness Strange of Blackmere, 13th Baroness Furnivall, Countess of Arundel; 1585–1654), дочери Г. Талбота (Gilbert Talbot, 7th Earl of Shrewsbury, 7th Earl of Waterford, 13th Baron Talbot; 1552–1616), получив в приданое обширные поместья в Ноттингэмшире, Йоркшире и Дербишире[1291]. В 1610 году граф Эрандел приобрел имение в Хайгейте, в котором он устроил красивые сады с античными статуями и места для прогулок. Имение было очень удачно расположено: вне городской черты тогдашнего Лондона и в то же время недалеко от Сити и Вестминстера.

Когда в начале апреля 1626 года в двери дома Эрандела постучался Бэкон, хозяина там не было. Он с 4 марта сидел в тюрьме. Граф попал в Тауэр, поскольку разрешил своему сыну Генри (Henry Howard, 22nd Earl of Arundel; 1608–1652) жениться на кузине Карла I Стюарта Елизавете (Lady Elizabeth Stuart), тогда как у короля по поводу замужества его родственницы были совсем иные планы. Но возможно, причина ареста Эрандела была связана не с браком его сына (ведь Карл узнал об этом не позднее 6 февраля), но с противостоянием между графом и Бекингемом. Эрандел имел большой вес в палате лордов и как раз в начале 1626 года выступил с рядом законодательных предложений, которые могли подорвать позиции фаворита. Но как бы то ни было, лорды были крайне возмущены арестом графа (а также некоторыми другими действиями короля), и в итоге, после некоторых препирательств с королем и Бекингемом, 11 апреля Эрандел был освобожден[1292]. Но Бэкон к тому времени уже скончался.

Разумеется, сэр Фрэнсис знал об аресте графа и объяснительное письмо Бэкона должен был передать адресату кто-то из их общих знакомых, возможно, им оказался Тоби Мэтьюз. Понимая, что арест Эрандела носит политический характер и связан с оппозицией последнего Бекингему (а следовательно, и королю), Бэкон неоднократно подчеркивает, что оказался в доме графа случайно, в силу чрезвычайных обстоятельств и благодаря гостеприимству слуг Ховарда, а не потому, что решил в конфликте Эрандела с Бекингемом занять сторону первого. Да и цель его поездки в Лондон сформулирована как чисто научное предприятие – «to try an experiment or two» – без излишней детализации и намека на то, зачем он туда ездил на самом деле, но с добавлением исторических реминисценций. А зачем он, ослабленный болезнью, отправился в столицу?

Думаю, на истинные причины его визита в Лондон (скорее всего, в Грейс-Инн, поскольку там у него было жилье) указывают слова из письма Эранделу, в которых упоминается об интересе Бэкона к «сохранению и сгущению тел (conservation and induration)». Вопрос этот волновал Бэкона давно. Приведу цитату из «Нового Органона»: «Помимо тех, холодных на ощупь, встречаются и некоторые другие тела, содержащие скрытый холод, которые также сгущают. Они, видимо, действуют только на тела животных и едва ли на остальные тела. Такими оказываются многие из лекарств и пластырей. При этом одни из них сгущают мясо и осязаемые части, каковы стягивающие, а также крепящие лекарства; другие сгущают дух, что более всего наблюдается в снотворных средствах. Но есть два рода сгущения духа посредством снотворных и усыпляющих лекарств. Одни действуют посредством успокоения движения, другие – посредством изгнания духа. Ибо фиалка, высушенная роза, латук и тому подобные благотворные лекарства своими дружественными и умеренно охлаждающими испарениями призывают духи к соединению и обуздывают их резкое и неспокойное движение. Розовая вода, приложенная к ноздрям во время обморока, также заставляет собраться рассеянный и слишком расслабленный дух и как бы питает его. Но опий и родственные опию лекарства обращают дух в бегство своими враждебными и коварными свойствами. Поэтому если их приложить к внешним частям, то дух тотчас убегает от этих частей и не возвращается туда охотно. Если же их принять внутрь, то их пары, поднимаясь к голове, полностью прогоняют дух, содержащийся в желудочках мозга. Так как эти духи, отступая, не могут никуда уйти, то они вследствие этого сходятся и сгущаются, а иногда совершенно загашаются и удушаются, хотя те же самые опийные лекарства, принятые умеренно, благоприятствуют духу вследствие привходящего вторичного действия (т. е. того сгущения, которое происходит от схождения духа), укрепляют дух и подавляют его бесполезные и воспламененные движения, почему и приносят немалую пользу для лечения болезней и продления жизни»[1293]. Аналогичные рассуждения о «conservation and induration» тел можно найти и в других сочинениях Бэкона, например в «Sylva sylvarum»[1294].

В «Historia vitae et mortis» Бэкон отмечает, что «наиболее мощными и эффективными средствами сгущения посредством изгнания духов» являются опиум и опиаты[1295], но затем предостерегает: если духи тела сгущаются и не выходят наружу, то «части [тела] омертвляются (mortificatur pars)»[1296], особенно конечности[1297].

Вполне возможно, что Бэкон, состояние здоровья которого ухудшилось в конце 1625 года, приехал в Лондон, чтобы испытать на себе действие опиатов (или других веществ, которые он описывал в своих сочинениях, например нитратов), в надежде, что они, «принятые умеренно», ему помогут, но… не рассчитал дозу. Именно поэтому он не смог сам написать письмо («пальцы… одеревенели»), и именно поэтому он вспомнил про судьбу Плиния Старшего, который задохнулся вулканическими газами.

Выше я уже упоминал, что в 1599 году в Лондоне вышла в свет небольшая – 149 страниц in quarto – книга Джона Хейворда «Первая часть жизни и правления Генриха IV»[1301] с латинским посвящением графу Эссексу и повествовавшая о гибели Ричарда II и воцарении Генриха Болингброка под именем Генриха IV (Henry IV of Bolingbroke; правл.: 1399–1413). Некоторые читатели, в частности генеральный атторней Э. Кок, да и сама королева, восприняли и посвящение, и сам текст книги как намек на царствование Елизаветы: последняя якобы сопоставлялась автором с нерешительным Ричардом II, а граф Эссекс – с напористым Генрихом Болингброком. Тема свержения законного монарха для Елизаветы была крайне чувствительной. Она заподозрила автора в заговоре (или в провоцировании заговора) и в государственной измене. По словам Ф. Бэкона, Елизавета была «крайне раздражена… полагая, что это (публикация книги Хейворда. – И. Д.) является подстрекательской попыткой посеять в головах людей дерзость и дух крамолы»[1302]. Было также «много рассуждений о том, почему такая история была опубликована именно в данное время, имелось множество недоумений относительно… латинского посвящения графу Эссексу, которому были высказаны серьезные претензии, после чего было велено изъять книгу из обращения»[1303].

Елизавета обратилась к Ф. Бэкону – с просьбой выяснить, «нет ли в книге каких-либо высказываний, которые могли бы потянуть на дело о предательстве». Бэкон ознакомился с опусом Хейворда и ответил, что не нашел «ничего, что свидетельствовало бы о предательстве, но обнаружил много того, что говорило о тяжком преступлении». И на просьбу королевы уточнить, что он имел в виду, Бэкон саркастически заметил: «Автор совершил явное воровство, ибо он множество предложений взял у Тацита, перевел их на английский и вставил в свой текст». Однако Ее Величество юмор Бэкона не оценила. Она хотела знать, действительно ли Хейворд является автором книги или за ним стоит кто-то другой, «более злонамеренный», что следовало бы выяснить с помощью пытки. «Ни в коем случае, Мадам, – возразил Бэкон, – он ведь хирург, который терзает не плоть, а стиль. Дайте ему перо, чернила, бумагу, а также книги, и прикажите продолжить историю с того места, на котором он ее прервал. И тогда я, собрав и сравнив стили, смогу судить – был ли он автором этой книги или нет»[1304]. Неизвестно, последовала ли Елизавета совету Бэкона, но Хейворд провел в Тауэре несколько лет, пока власть не сменилась.

Прошло почти четыре столетия и группа исследователей из американского частного Университета Бригама Янга (Прово, штат Юта) под руководством проф. Ноэля Рейнольдса провела исследование англоязычных текстов Ф. Бэкона на предмет установления их авторства[1305]. Рейнольдс и соавторы использовали статистические методы анализа, развитые применительно к таким многомерным по своим атрибутам объектам, как литературные тексты, написанные профессиональными писателями. Эти методы основаны на допущении, что автор в своих произведениях придерживается определенной манеры письма, что позволяет использовать для определения авторства текста тот или иной вариант метода близости частот встречаемости выбранных компонентов (букв и буквосочетаний, слов и т. д.). В указанной статье использовались два метода статистического определения авторства – метод Хилтона, или, другое название, «paired-block testing»[1306], и метод PCA (principal component analysis)[1307]. Указанные методы предполагают сопоставление двух текстовых блоков, примерно по 5000 слов в каждом. Статистическое различие текстов определяется величиной R, называемой «расстоянием между текстами». Согласно критерию Хилтона, текстовые блоки, достоверно принадлежащие одному автору, характеризуются средней величиной R около 3,2, при этом значения R варьируются от 0 до 6. Значения R > 6 встречаются редко. Для аналогичных текстовых блоков, достоверно принадлежащих разным авторам R в среднем равно 8,1. Таким образом, используемая методика дает более достоверные выводы, когда сопоставляемые тексты (один эталонный, т. е. достоверно принадлежащий данному автору, другой, авторство которого вызывает сомнения) выявляют большие значения R. Чтобы минимизировать вероятность ошибки в определении авторства, H. Рейнольдс и соавторы использовали также метод PCA. Не останавливаясь на технических деталях, перейду к изложению результатов.

Было выбрано 43 фрагмента (текстовых блока) из разных англоязычных произведений, приписываемых Ф. Бэкону (сочинений и писем), каждый из которых содержал около 5000 слов и 21 блок из работ Т. Гоббса (Thomas Hobbes; 1588–1679), который некоторое время служил секретарем Бэкона, а также 16 фрагментов из сочинений современников сэра Фрэнсиса: Фулка-Гревилля Брука (Lord Fulke-Greville Brooke; 1554–1628), Уильяма Корнуоллиса мл. (Sir William Cornwallis Younger; c. 1576–1614) и Дэниеля Тавилла (Daniel Tuvill;?–1660). В число отобранных произведений Бэкона вошли три фрагмента из разных частей «New Atlantis».

Анализ показал, что Бэкон не является автором большинства выбранных традиционно приписываемых ему англоязычных сочинений, в число которых попали такие известные и важные работы, как «Of the Colours of Good and Evil» (1595–1596), «Notes on the Present State of Christendom» (1582), «Of the Proficience and Advancement of Learning, The First Book» (1604–1605), «Of the Proficience and Advancement of Learning, The Second Book» (1604–1605), «Sir Francis Bacon, His Apology, in Certain Imputations Concerning the Late Earl of Essex» (1604), «Valerius Terminus» (1603), «Of the True Greatness of Britain» (1608), «History of the Reign of King Henry VII» (1621–1622), «Sylva Sylvarum: or, Natural History» (1622–1626), а также «New Atlantis» (1622)[1308]. Для 57 % выбранных «подозрительных» текстов, которые сопоставлялись с эталонными (т. е. с автографами Бэкона), величина R оказалась больше 7, что свидетельствует о вмешательстве в процесс их написания «other hands». Как на этом фоне выглядит «New Atlantis»?

Для первой трети этого сочинения (текстовый блок А) R < 4, что говорит в пользу авторства Бэкона. Но весь остальной текст (блоки В и С) в сравнении с эталонными дает величину R > 7 (см. табл. 1). Причем из этих сомнительных (на предмет авторства Бэкона) текстовых фрагментов заметная часть текста блока В, при сопоставлении его с аутентичными текстами Т. Гоббса, характеризуется значением R = 3,9, что указывает на возможное участие последнего в написании соответствующего фрагмента, тогда как стилистика третьего блока (С) заметно (R = 8,43) отличается от гоббсовской.

Таблица 1. Результаты статистического анализа текста «New Atlantis» [1309]

Стилистическая неоднородность текста «New Atlantis» отмечалась и до исследования Н. Рейнольдса. Да и сам Бэкон подчеркивал полезность и необходимость использования разных стилей в зависимости от рассматриваемого предмета и аудитории, к которой обращено данное сочинение. «…Метод (изложения, а следовательно, и его стиль. – И. Д.), – писал Бэкон, – приспосабливается к предмету… Ведь по-разному излагаются математические дисциплины, являющиеся самыми абстрактными и простыми (simplicia) среди наук, и политические дисциплины, которые являются наиболее конкретными и сложными науками. Как мы уже сказали, вообще невозможно к многообразной материи успешно применить единообразный метод»[1310].

Однако подобные ссылки на стилистическое многообразие сочинений Бэкона не объясняют, каким образом ему, перегруженному государственными делами и интригами, удалось написать столь много. К тому же существенные стилистические различия обнаруживаются в пределах одного и того же текста, трактующего об одном и том же круге предметов. Видимо, правы были те биографы Бэкона, которые полагали, что их герой активно использовал перо своих многочисленных секретарей даже в период quinquennium, т. е. пяти лет между его вынужденным уходом с государственной службы (весна 1621) и кончиной (9 апреля 1626).

Секретарей у Бэкона было много. В 1618 году – на пике своей политической карьеры – он содержал не менее семидесяти двух помощников, из который около десятка исполняли секретарские функции. Имена некоторых из них известны: Томас Бушел, Томас Гоббс, Уильям Роули, Томас Мьютис (Sir Thomas Meautys; 1592–1649), Джон Янг (John Young), Питер Бёнер. По словам Джона Обри, Бэкон «имел обыкновение предаваться размышлениям во время прогулок в Горхэмбери и диктовать г-ну Томасу Бушелу или кому-то другому из своих джентльменов, сопровождавших его с письменными принадлежностями и бумагой и готовыми немедленно записать его мысли»[1311]. По сообщению Обри, друга Гоббса, последнего Бэкон ценил особо: «Мистер Томас Гоббс… был очень любим Бэконом, который всегда выражал желание, чтобы именно Гоббс сопровождал его во время прогулок по его чудесным рощам, ибо когда он размышлял, и какая-нибудь мысль приходила ему в голову, то мистер Гоббс был всегда рядом, чтобы записать ее; и Бэкон часто говаривал, что Гоббс делает это лучше, чем кто бы то ни было из других его секретарей, так как очень часто, когда Бэкон читал их записи, он не мог понять, что они записали, ибо им самим это было неясно»[1312]. Гоббс «схватывал его (Бэкона. – И. Д.) мысли лучше остальных»[1313]. Таким образом, речь не идет о плагиате (по крайней мере, в том, что касается «New Atlantis»). Работа строилась по иному принципу: Бэкон устно развивал свои идеи, а секретари записывали и излагали их в литературной форме (возможно, сэр Фрэнсис вносил в секретарский текст свои правки). Тем самым процесс создания многих сочинений Бэкона напоминал процесс написания многих крупных трудов занятыми людьми. К примеру, на вопрос известному физику Е. М. Лифшицу, как именно он создал с акад. Л. Д. Ландау многотомный курс теоретической физики, Лифшиц доставал авторучку и заявлял: «Писал я, вот этим пером». А на вопрос об идеях, ответ был краток: «Идеи его!»[1314]

Что касается «New Atlantis», то, несмотря на ее некоторую стилистическую неоднородность, выдающую наличие чужого пера, идеи сочинения принадлежали, бесспорно, Бэкону и органично связаны с его проектом «великого восстановления наук». Теперь обратимся к истории создания и публикации «New Atlantis».

Достоверные данные о времени создания «New Atlantis», к сожалению, отсутствуют, как и рукописный оригинал этого произведения. Как правило, историки указывают 1624–1625[1316], иногда – 1623–1624 или (что самое вероятное) 1622–1623 годы[1317]. Некоторые авторы предполагают, что первоначальные наброски «New Atlantis» были сделаны еще в 1614 году[1318] и даже ранее, или между 1614 и 1617 годами[1319]. Действительно, в уже упоминавшейся мною выше пьесе-маске «Деяния грейитов, или История благородного и могущественного государя Генриха, принца Пурпуля» (1594) главному герою дается такой совет: «я… хотел бы пожелать Вашему Высочеству упражнять лучшую и чистейшую часть Вашего ума и посвятить себя самому невинному и достойному завоеванию, каковым является покорение природы… Предлагая обратить достоинства Вашего духа на поиски, изобретения и открытие всего, что составляет тайну мира, я желаю Вашему Высочеству стать не лампадой, которая светит другим, однако не видит себя, но Оком Мира, которое и несет свет, и пользуется им… С этой целью предлагаю вниманию Вашего Высочества четыре главных деяния, которые станут лучшими памятниками Вам. Первым из них является создание совершеннейшей (most perfect and general) библиотеки, где к услугам Вашего просвещенного ума было бы все, что гений человеческий доныне запечатлел в лучших книгах как древних, так и новых, как печатных, так и рукописных, на европейских и на иных языках. Вторым является устройство обширного и роскошного сада, где бы заботливо… выращивались всевозможные растения, питомцы разных климатов и почв, как дикие, так и культурные. А в саду чтобы были помещения для редкостных животных и клетки для диковинных птиц. И тут же два озера – одно пресное, а другое соленое, для разведения столь же редкостных рыб. Таким образом можете Вы иметь в своем владении как бы всю природу (a model of universal nature) в малом виде. Третьим пусть будет достаточно обширная кунсткамера, где было бы собрано и рассортировано все, что создано искусными человеческими руками или машинами… а также все редкости, порождаемые игрою неживой природы, которые легко хранить. Четвертым пусть будет помещение, оборудованное механизмами, инструментами, печами и сосудами, чтобы это было нечто вроде дворца для искателя философского камня. И вот тогда… раскроются все тайны и чудеса, поскольку постигнуты будут естественные причины их…»[1320] Эти пожелания советника найдут mutatis mutandis свое отражение в описании «Дома Соломона» в «New Atlantis».

Ил. 9. Церковь Св. Михаила в Сент-Олбансе

Видимо, над этим сочинением Бэкон работал в Горхэмбери, где он прожил свои последние годы и где был похоронен в церкви Св. Михаила (ил. 9 и 10). Первая английская (и вообще, первая) публикация «New Atlantis» появилась благодаря усилиям У. Роули, духовника, личного секретаря и литературного душеприказчика Ф. Бэкона, скорее всего, в 1627 году (точная датировка этой публикации представляет собой также a moot point). Работа была опубликована под одним корешком с другим трактатом Бэкона «Sylva Sylvarum», посвященным натуральной истории (ил. 11)[1321]. Однако на титульном листе тома не было указано, что он содержит еще одно сочинение Бэкона, которое по объему было более чем в пять раз меньше первого («Sylva Sylvarum» – занимал 284 страницы, «New Atlantis» – 50). Некоторые исследователи полагают, что такое соседство неслучайно, присоединение «New Atlantis» к «Sylva Sylvarum» – не просто «last-minute addition», Роули следовал хорошо продуманным пожеланиям автора[1322]. Другие же считают, что эти тексты объединены произвольно, а заявление Роули будто «ни один человек не может претендовать на то, что сможет упорядочить их (работы Бэкона. – И. Д.) после его смерти лучше, чем я»[1323], не более чем пустое бахвальство и желание сделать себе имя за счет покойного патрона.

Ил. 10. Предполагаемое место захоронения Ф. Бэкона в церкви Св. Михаила, Сент-Олбанс

На мой взгляд, и тематически, и по форме эти произведения («Sylva Sylvarum» и «New Atlantis») заметно отличаются друг от друга и объединить их можно только на том основании, что «New Atlantis» наглядно демонстрирует, какой может стать человеческая жизнь, если проект «великого восстановления наук», включающий составление новой натуральной истории, будет реализован и колоссальный эмпирический материал будет не только собран, но и должным образом систематизирован и истолкован, начало чему Бэкон намеревался положить в «Sylva Sylvarum». Иными словами, сэр Фрэнсис надеялся предложить читателям пространный текст по натуральной истории, очищенной от неточностей, произвольных допущений и непроверенных утверждений, истории «истинной и строгой (отбросившей филологию) (veram et severam [missis philologicis])»[1324], чтобы начать изучение природы заново. Однако, как мне представляется, замысел «New Atlantis», во-первых, совершенно иной, а во-вторых, много обширней и глубже, нежели иллюстрация счастливой жизни в обществе, пользующемся благами развитых наук и технологий.

Ил. 11. Титульный лист первого издания «Sylva Sylvarum» (1627)

Кроме того, издание 1627 года, как и некоторые последующие, включавшие «Sylva Sylvarum», содержали также третий текст Бэкона, очень короткий, всего две странички, непосредственно следующий за «New Atlantis» и озаглавленный «Magnalia naturæ praecipve quoad usus humanos (Чудеса природы, особенно в их отношении к человеческой пользе)» (см. Приложение III). «Magnalia» представляет собой список важных исследовательских тем и направлений, судя по стилистике, не отредактированный Бэконом, а возможно, и не завершенный. С какой целью был составлен этот тематический перечень и почему он был включен в издание 1627 года и более поздние, неясно. Конечно, проблемы, указанные в «Magnalia», частично отражены в тематике исследований, проводившихся в «Доме Соломона». Однако сопоставление 130 тем из приложения («Каталога»)[1325] к «Parasceve[1326]», тематики всех десяти центурий «Sylva Sylvarum», достижений отцов «Дома Соломона» в «New Atlantis» и списка, предложенного в «Magnalia», полную тематическую общность не выявляют. Если что и роднит указанные перечни, то только натурально-исторические амбиции сэра Фрэнсиса. Впрочем, одна тематическая группа в «Sylva Sylvarum», «Magnalia» и отчасти в «New Atlantis» занимает особое место. Это тема вмешательства во временные характеристики (скорости) природных процессов, что Бэкон трактует в терминах «ускорения времени» для них («acceleration of time in…»). «Ускорение времени, – читаем в четвертой центурии «Sylva Sylvarum», – вполне может считаться одним из чудес природы. И даже в божественных чудесах ускорение времени следует за сотворением материи»[1327].

Но как бы то ни было, изданный Роули трактат «Sylva Sylvarum» обрел широкую популярность, бо́льшую, чем какое-либо другое натурфилософское сочинение Бэкона. В первые 12 лет после смерти философа трактат этот, представлявший перечень 1000 экспериментов[1328] и наблюдений с сопроводительными рассуждениями автора и охватывающий разные темы (по акустике, ботанике, физике и т. д.), выдержал пять изданий[1329]. Но только в издании 1670 года слова «New Atlantis» появились на титульном листе книги[1330], а издание 1676 года имело уже сплошную пагинацию.

Ил. 12. Титульный лист «New Atlantis» в первом издании «Sylva Sylvarum» (1627)

На титульной странице издания 1627 года указано, что книга была «Printed by J. H. for William Lee at the Turks Head in Fleet-street, next to the Miter». В середине 1620-х годов в Лондоне имелось три книгопродавца по имени William Lee или Ley, один из которых держал книжную лавку в кофейне «Голова турка (Turk’s Head)». Известно также, что этот W. Lee торговал книгами в Лондоне в период между 1626 и 1665 годами. Аббревиатура «J. H.» обозначает инициалы Джона Хэвиленда (John Haviland), лондонского печатника, деятельность которого приходится на 1613–1638 годы. Хэвиленд издал несколько сочинений Бэкона начиная с 1623 года, т. е. после того, как сэр Фрэнсис, обвиненный в коррупции, потерял доступ к королевским типографиям (King’s Printing Houses). Однако Хэвиленд был не единственным печатником Лондона, который имел отношение к изданию бэконианского труда. Он активно пользовался услугами других типографов в качестве субподрядчиков. В частности, в указанном издании весь текст «New Atlantis», а также начало «Sylva Sylvarum» были отпечатаны в типографии А. Мэтьюса (Augustine Mathewes; fl. 1615–1637). На гравюре титульного листа «New Atlantis» (ил. 12), изображен Сатурн (Кронос) – символ Времени – с крыльями, косой и длинной прядью волос на лбу, извлекающий на свет из пещеры Истину. Изображение окружено надписью «Tempore patet occulta Veritas (время извлекает сокрытую истину) с инициалами «R. S.». Как известно, мысль о том, что истина – дочь времени (а не авторитета), Бэкон высказал в нескольких своих сочинениях («Cogitata et Visa»; «Novum Organum» и др.). Инициалы «R. S.» относятся к Ричарду Смиту (Richard Smith), лондонскому книготорговцу, деятельность которого пришлась на 1567–1595 годы и который первым использовал эту гравюру. Кроме того, часть «New Atlantis», включающая рассказ одного из отцов «Дома Соломона», напечатана увеличенным курсивным шрифтом (large italic face).

Фронтиспис издания 1627 года украшен гравюрой (ил. 13)[1331], символизм которой перекликается с символикой знаменитой гравюры на фронтисписе первого издания «Novum Organum» (1620)[1332] (ил. 14). На титуле издания 1627 года строгие дорические колонны (символы Геркулесовых столпов) фронтисписа «Novum Organum» заменены на коринфские, более насыщенные декором. Вместо кораблей, курсирующих через Геркулесовы столпы, на гравюре «Sylva Sylvarum» изображен глобус с очертаниями Атлантического океана и надписью «Mundus Intellectualis (интеллектуальный мир)». Верхняя часть глобуса освещена божественным светом. В центре символа Славы Господней (свет пламени из середины огненного шара) начертан Тетраграммато́н (греч. τετραγράμματον; от греч. τετρα «четыре» и γράμμα «буква») – четырехбуквенное непроизносимое имя Бога: חוח י. По обе стороны Божественной славы расположены головы херувимов, один из которых глядит вниз, на глобус, другой – на божественное имя. Между глобусом и образом Славы Господней имеется надпись – цитата из Книги Бытия (1: 4): «Et vidit Deus lucem quod esset bona (И увидел Бог свет, что он хорош)». Тем самым в гравюре подчеркивается мысль о зависимости успехов в познании мира от Божественной воли: человеческий ум, не освещенный Божественным светом, пребывает в неведении, во мраке.

Ил. 13. Гравюра на фронтисписе «Sylva Sylvarum» (1627)

Ил. 14. Гравюра на фронтисписе первого издания «Novum Organum» (1620)

К публикации «New Atlantis» 1627 года Роули предпослал следующее краткое обращение к читателю:

«Эту повесть (fable) милорд сочинил с целью представить в ней модель или описание колледжа, основанного для истолкования природы и создания великих и замечательных плодов труда на благо людей. Он назвал его „Дом Соломона“, или „Колледж Шести Дней Творения“. До последнего момента его светлость продолжал работу, чтобы завершить это сочинение (that part). Разумеется, [его] замысел (model)[1333] столь велик и обширен, что вряд ли может быть исполнен целиком, однако многое, что в нем описано, человек в силах осуществить. его светлость предполагал также представить в этой повести систему законов, или структуру наилучшего государства, или образец страны (frame of Laws[1334], or of the best state or mould of a commonwealth). Однако, предвидя, что это потребует продолжительного труда, от которого его отвлекало желание составить натуральную историю[1335], он предпочел сделать перед этим многое другое[1336].

Для этой работы о Новой Атлантиде (в том, что касается английского издания) его светлость определил это место (т. е. издание под одним корешком с „Sylva Sylvarum“. – И. Д.), по причине того, что она (в одной своей части) столь близка (it hath so near affinity) к предыдущей Натуральной Истории»[1337].

Единственная часть «New Atlantis», которая может иметь некое «сродство (affinity)» с «Sylva Sylvarum», – это описание «Дома Соломона» («Solomon House»). Но с тем же основанием можно говорить о «сродстве» этого описания, скажем, с «Parasceve» (сжатым наброском третьей части «Instauratio»), трактатом, вышедшим в свет в 1620 году вместе с «Novum Organum Scientiarum» (второй частью «Instauratio Magna Scientiarum»). К тому же рассказ о «Solomon House» занимает в «New Atlantis» только 23 % текста (3572 слова из 15 385). Остальной же текст «New Atlantis» связать с естественно-научными сочинениями Бэкона можно только с очень большой натяжкой. Создается впечатление, что предисловие Роули призвано было скорее оправдать, нежели объяснить совместную публикацию «Sylva Sylvarum» и «New Atlantis».

В XVII столетии некоторые авторы предложили свои варианты завершения «New Atlantis»[1338]. К примеру, некий R. H. издал текст Бэкона со своим продолжением, цель которого была сформулирована в подзаголовке: представить «a platform of monarchical government»[1339]. Кто такой R. H., остается загадкой. Одни исследователи полагают, что автором был Роберт Гук (Robert Hook; 1635–1703)[1340], другие указывают на известного в свое время памфлетиста Ричарда Хейнса (Richard Haines; 1633–1685)[1341], третьи называют имя Ричарда Хаукинса (Richard Hawkins)[1342], полагая его наиболее вероятным автором[1343]. Другой пример – труд неоплатоника и оккультиста Джона Хейдона (John Heydon; 1629–1667), который не просто дополнил бэконовский текст, но и переработал его в духе сочинений розенкрейцеров[1344]. Можно упомянуть в этом ряду также трактат кембриджского неоплатоника Джозефа Гленвиля (Joseph Glanvill; 1636–1680), выдержанный в духе «рациональной религии»[1345]. Но тогда, в 1627 году, «New Atlantis» стала для читателей такой же неожиданностью, как остров Бенсалем для отчаявшихся моряков.

Если верить Роули, «New Atlantis» осталась незавершенной примерно по тем же причинам, что и «История царствования Генриха VIII (History of the Reign of Henry VIII)», для которой Бэкон успел написать только введение: желание завершить сочинения по натуральной истории («Sylva sylvarum» и «Historia naturalis et experimentalis»[1346]) вынудило его отложить работу над историческими и социально-политическими опусами. В письме отцу Р. Баранцано, профессору математики и философии в Анси[1347] (июнь 1622 года), Бэкон писал: «Что еще можно сказать, спрашиваю я, если описание примеров должно занять в шесть раз больше места, чем история Плиния?»[1348]

Именно как незавершенное сочинение «New Atlantis» преподносится в большинстве комментариев в современных изданиях. При этом предполагается, опять-таки с подачи Роули, что в ненаписанной части своей повести Бэкон планировал рассмотреть социально-политическое устройство Бенсалема. И это представлялось естественным, поскольку в предшествующих утопиях (Платона, Т. Мора и др.) главное место отводилось именно подобным описаниям. (Замечу, что распространенное в литературе утверждение о незавершенности «New Atlantis» и столь же распространенное отнесение повести к жанру утопии, оказываются, как правило, тесно связанными). Однако такая точка зрения у многих историков вызывает вполне, на мой взгляд, основательные возражения. В качестве примера приведу фрагмент из книги М. А. Кисселя: «Автор успел сказать самое главное, а подробности его уже не интересовали… Бэкон намеренно умолчал об этой (политической – И. Д.) стороне дела, потому что для него главным было возвеличить нарождавшуюся новую профессию ученого-естествоиспытателя. И этой цели он достиг… Так что явные пробелы в описании бенсалемского общества, оставляющие читателя в недоумении, объясняются, вероятнее всего, тем, что автор, высказав главное, потерял интерес к этому сочинению или просто не захотел касаться политически щекотливых вопросов. Он абстрагировался от политической злобы дня, чтобы остаться верным своей миссии»[1349]. Я отчасти согласен с мнением М. А. Кисселя, но только отчасти.

Нельзя сказать, что Бэкон в 1620-х годах, когда пали «оковы службы царской» и он смог целиком посвятить себя литературной работе, сосредоточился (начиная с весны 1622 года, после публикации «Истории царствования Генриха VII») исключительно на естественно-научной тематике. Напомню, что весной 1624 года он составляет записку о войне с Испанией, в декабре – «Апофегмы» (изречения) и «Переводы некоторых псалмов» (оба издания датированы 1625 годом), в апреле 1625 года выходит в свет третье издание «Опытов, или советов, политических и моральных». Я полагаю, что Бэкон считал неуместным включение в «New Atlantis» детализированного описания политического устройства Бенсалема, ибо наука об управлении государством (Art Imperii), в понимании экс-лорда-канцлера Англии, должна быть тайной, о чем он ясно сказал в одном из своих главных сочинений: «что касается искусства правления, то эта часть знания является секретной и скрытной (secret and retired) в тех двух смыслах, в которых вещи считаются секретными, ибо одни вещи секретны потому, что их трудно понять, тогда как другие – по причине того, что о них не подобает говорить (they are not fit to utter)»[1350].

Как-то, уже будучи не у дел, Бэкон признался (с явным расчетом на то, что его слова станут известны Якову I): «Но если даже… я, воспользовавшись свободным временем, попытаюсь родить что-нибудь на тему политики (political knowledge), то такое произведение, вероятно, окажется либо недоноском, либо мертворожденным ребенком (either abortive or posthumous)»[1351].

И все-таки политика, как мы увидим далее, в тексте «New Atlantis» присутствует, хотя и не в том формате, в каком она представлена в сочинениях Т. Мора (Sir Thomas More; 1478–1535) и Т. Кампанеллы (Tommaso Campanella; 1568–1639). И это естественно. Как заметил сам Бэкон в автобиографическом наброске (1603), «по рождению, воспитанию и образованию я предназначен был не к занятиям философией, а к политике: я был буквально напоен политикой с детских лет… Наконец, я питал надежду, что если мне удастся занять какую-нибудь почетную государственную должность, то это будет важной помощью для моих научных занятий… По этим соображениям я отдался политике и со всей надлежащей скромностью поручил себя попечению влиятельных друзей»[1352].

К тому же проницательному читателю достаточно того, о чем Бэкон сказал в своем сочинении, чтобы понять, о каком обществе идет речь. Уже из описания встречи одного из Отцов «Дома Соломона» с народом многое становится ясным:

«…Явился некий человек, как видно посланец, в богатом плаще с капюшоном, и что-то сказал еврею. А тот, обернувшись ко мне, произнес: „Прости меня, ибо меня вызывают весьма поспешно“. На следующее утро он вновь пришел ко мне с радостным видом и сказал: „Правитель города получил известие, что один из отцов Соломонова дома прибудет через неделю. Вот уж двенадцать лет, как мы никого из них не видали. Возвращение его будет обставлено особой торжественностью, но причина возвращения хранится в тайне“.

…В назначенный день состоялся въезд. Прибывший был человек среднего роста и возраста, благообразного вида, с лицом, на котором написано было человеколюбие… Под ноги ему были постланы пестрые шелковые ковры, наподобие персидских, только много лучше. Правую, обнаженную, руку он простирал вперед, как бы благословляя народ, но в полном молчании. На улицах всюду соблюдался образцовый порядок; ни одна армия так не держит строй, как стояли здесь люди; и даже зрители в окнах не толпились, а как бы занимали отведенные им места»[1353].

Интересно, какими методами ученым мужам удалось вымуштровать народ лучше, чем армейским офицерам? Но… искусство государственного управления, как уже было сказано, «secret and retired». Далее я еще вернусь к описанию Бэконом бенсалемского общества.

В июне 1623 года сэр Фрэнсис сообщал своему другу Тоби Мэтью: «…Ныне мои труды в основном посвящены работам, которые я уже публиковал ранее, таким как „Развитие знания (Advancement of Learning)“, сочинению о Генрихе VII, „Опытам“. Все они были переосмыслены, стали более совершенными, а также были хорошо переведены на латынь с помощью некоторых не бросивших меня персон, хорошо владеющих пером»[1354].

Но ни в этом, ни в других письмах 1620-х годов Бэкон не упоминает о переводе на латынь «New Atlantis». Тем не менее такой перевод был издан Роули спустя пятнадцать лет, в 1638 году, в числе других сочинений Бэкона, также переведенных на «универсальный язык»[1355]. Теперь обратимся к более детальному анализу текста «New Atlantis».

Сначала несколько слов о жанровой принадлежности повести. Ясно, что, в отличие от подавляющего числа прочих сочинений Бэкона, «New Atlantis» относится к литературе, в настоящее время характеризуемой несколько неопределенным термином «fiction», который имеет, в свою очередь, весьма широкий спектр значений – беллетристика, художественная литература, вымысел, выдумка, фантастика. К какому типу «фикшен» относится сочинение сэра Фрэнсиса? Принято считать, что это утопия, причем один из ее классических образцов, в силу чего некоторые издательства публикуют под одним корешком «Утопию» Т. Мора, «New Atlantis» и «Город Солнца» Т. Кампанеллы. Заметим, что Бэкон в своей повести один раз упоминает об «Утопии» Т. Мора, правда, не указывая ни названия сочинения, ни имени автора[1356]. Когда Бэкон писал «New Atlantis», термин «утопия (Utopia)» уже стал нарицательным[1357]. В частности, он использовал его в эссе «О ростовщичестве (Of Usurie)»: «все толки об уничтожении ростовщичества являются праздными. Всегда и всюду оно было – не в одном, так в другом виде. Так что с этим замыслом надо отправляться в Утопию»[1358]. Однако вопрос о жанровой принадлежности «New Atlantis» не прост. Текст Бэкона, как будет показано далее, лишен очень многих черт, характерных для утопической литературы.

Но прежде чем продолжать разговор о жанровой принадлежности «New Atlantis», уместно обратиться к бэконианскому пониманию поэзии и вообще литературы и искусств. Все человеческое знание сэр Фрэнсис делил «на историю, поэзию и философию в соответствии с тремя интеллектуальными способностями: памятью, воображением, рассудком»: «история соответствует памяти, поэзия – воображению, философия – рассудку»[1359]. При этом под поэзией Бэкон понимает «своего рода вымышленную историю (by poesy here I mean nothing else than feigned history or fables)»[1360], которую он толковал «расширительно, считая стихотворную форму выражения сравнительно несущественной», «проза поэтична в той мере, в какой художественна, т. е. представляет собой творение вольного воображения»[1361]. Поэзия, подобно истории, говорит о единичных предметах, «но созданных с помощью воображения и похожих на те, которые являются предметами подлинной истории (confictorum ad similitudinem illorum quae in historia vera memorantur)»[1362]. Бэкон акцентирует внимание на том, что «поэзия, очевидно, в изобилии дает человеческой природе именно то, чего не может ей дать история, и так или иначе удовлетворяет человеческий ум хотя бы тенями вещей за отсутствием вещей действительных»[1363]. Иными словами, поэзия (и вообще литература и искусство) дает человеку то, по чему он скучает, то, чего он лишен. Особенно велика потребность в поэзии «в самые грубые эпохи» и среди варваров («in the rudest ages and among barbarous peoples»[1364]).

В данном контексте важно также упомянуть об отношении Бэкона к тому, что он называл «параболической поэзией», поэзией аллегорий и мифов, которая, по его определению, есть «история, выражающая абстрактные понятия посредством чувственных образов»[1365]. Одна из ее функций состоит, по мысли Бэкона, в том, чтобы «скрывать истинный смысл (it serves… for an infoldment) особенно тех вещей, достоинство которых требует, чтобы они были скрыты от взоров непосвященных каким-то покровом; и именно поэтому таинства религии, секреты политики, глубины философии облекаются в одежды басен и аллегорий (fables or parables)»[1366].

И еще об одном жанре литературы (на этот раз исторической), о котором писал Бэкон, следует сказать несколько слов. Речь идет о так называемой «смешанной» гражданской истории (Mixed History). «Особенно часто, – разъясняет Бэкон, – в сочинение исторического характера включается материал, заимствованный как из других гражданских наук, так и в значительной мере из наук естественных. Некоторые писатели создали особый жанр, в котором автор не излагает события в хронологической последовательности, но выбирает их по своему усмотрению, размышляя о них, и, воспользовавшись этим поводом, обращается к рассуждениям на актуальные политические темы (возможно, Бэкон имел в виду, в частности, трактат Н. Макиавелли «Рассуждение о первой декаде Тита Ливия». – И. Д.)… Конечно, любая более или менее серьезная историческая тема, если можно так выразиться, чревата политическими уроками и назиданиями, но все же сам писатель не должен уподобляться повивальной бабке. Точно так же к смешанному виду истории относится и космографическая история, имеющая весьма многочисленные точки соприкосновения с другими дисциплинами: ведь из естественной истории она заимствует описание самих стран, характера их местности, географического положения и природных ресурсов; из гражданской истории – описание городов, государств, нравов; из математики (т. е. математических дисциплин: механики, оптики, астрономии и т. п. – И. Д.) – описание климата и движения небесных светил над землей. Этот род истории или, точнее, науки составляет, как мне кажется, особую славу именно нашего века. Ведь именно в нашу эпоху земной шар каким-то удивительным образом сделался открытым и доступным для изучения. Правда, древние знали о поясах земли и антиподах…

Но то было скорее результатом логических рассуждений, чем путешествий и непосредственных наблюдений. Но чтобы какой-то маленький кораблик соперничал с самим небом и обошел весь земной шар даже по еще более сложному и извилистому пути, чем тот, по которому всегда движутся небесные светила, – это достижение нашего века». И это обогащение знания, подчеркивает Бэкон, «стало возможным благодаря морским путешествиям, в результате которых мы все чаще получаем возможность объезжать и обходить весь земной шар, подобно тому как это делают небесные светила»[1367]. Дальним плаваниям, особенно, как бы мы сейчас сказали, исследовательским (поисковым) экспедициям Бэкон придавал особое значение: «не должно считать малозначащим и то, что дальние плавания и странствования (кои в наши века участились) открыли и показали в природе много такого, что может подать новый свет философии. Поэтому было бы постыдным для людей, если бы границы умственного мира (globi… intellectualis) оставались в тесных пределах того, что было открыто древними, тогда как в наши времена неизмеримо расширились и прояснились пределы материального мира (globi materialis), т. е. земель, морей, звезд»[1368]. Можно согласиться с Д. Джиллисом, что Бэкон приложил много усилий к тому, чтобы трансформировать «миф о мореплавании (the voyager myth)» в «метафорическое орудие (vehicle) экспериментального метода»[1369].

Суммируя приведенные выше высказывания Бэкона о таких литературных жанрах, как параболическая поэзия (а также проза)[1370] и космографическая история, можно сказать, что «New Atlantis» относится именно к уникальному жанру вымышленной космографической истории[1371]. И эта космографическая история задумывалась Бэконом как описание новых территорий на «интеллектуальном глобусе (globus intellectualis)», т. е. в универсуме человеческих знаний[1372], подобно тому как реальные космографии описывали известный земной мир («globus noster terrae et aquarum»[1373]). Принятое же в литературе отнесение «New Atlantis» к жанру утопии, хотя и имеет некоторые основания, но требует существенных оговорок. Скажем, в «Утопии» Т. Мора перед читателем во всех подробностях предстает некое идеальное государство, причем акцент делается на его социальном устройстве, в корне отличающемся от существующего. Иными словами, классическая утопия, будучи культурным порождением централизованного и автократического государства, оказывается разновидностью ренессансного жанра «советы государю» с элементами критики современного реального общества. Бэкону, как и Т. Мору, многократно приходилось давать подобные советы. Сэр Фрэнсис даже сформулировал правило убеждения собеседников, в том числе власть предержащих: «Если хочешь воздействовать на кого-либо, надо знать его натуру и склонности, чтобы подчинить его; или его цели, чтобы убедить его; или его слабые места, чтобы застращать его; или же тех, кто имеет на него влияние, чтобы руководить им через них»[1374]. Бесспорно, Бэкон в «New Atlantis» пытается убедить читателя (причем не только и даже не столько короля) в необходимости перемен в государственном правлении. Но он нигде не дает даже наброска социально-политического уклада, который бы он считал необходимым для страны, равно как и описания изгибов и шалостей бенсалемской истории, кроме самых крупных событий. Отсутствуют в «New Atlantis» и какие-либо рассуждения о справедливом устройстве государства и вообще о справедливости, которые столь характерны для утопий. Можно сказать более общо: Бэкон описывает мир, в котором научное знание структурирует общество, тогда как для Т. Мора и других утопистов общество структурируется гуманистической этикой.

Нетрудно привести и другие примеры, чтобы убедиться, что «New Atlantis» не вполне отвечает особенностям утопической литературы и в лучшем случае к ней применим термин Д. Колклоу – «quasi-utopia fable»[1375]. Скажем, «New Atlantis» заметно отличается от «Утопии» Т. Мора не только тематическими лакунами, но и стилем. Сравним, к примеру, начальные абзацы указанных сочинений. Начну с «Утопии» Т. Мора:

«У непобедимейшего короля Англии Генриха, восьмого с этим именем, щедро украшенного всеми качествами выдающегося государя, были недавно немаловажные спорные дела с пресветлейшим государем Кастилии Карлом. Для обсуждения и улаживания их он отправил меня послом во Фландрию в качестве спутника и товарища несравненного мужа Кутберта Тунсталла, которого недавно, к всеобщей радости, король назначил начальником архивов. В похвалу ему я не скажу ничего, но не из боязни, что дружба с ним не будет верной свидетельницей моей искренности, а потому, что его доблесть и ученость стоят выше всякой моей оценки; затем повсеместная слава и известность его настолько исключают необходимость хвалить его, что, поступая так, я, по пословице, стал бы освещать солнце лампой.

Согласно предварительному условию, в Бругге встретились с нами представители государя, все выдающиеся мужи. Среди них первенствовал и был главою губернатор Бругге, а устами и сердцем посольства был Георгий Темзиций, настоятель собора в Касселе, красноречивый не только в силу искусства, но и от природы. К тому же он был превосходным знатоком права и выдающимся мастером в ведении переговоров благодаря своему уму, равно как и постоянному опыту. После нескольких встреч мы не пришли к полному согласию по некоторым пунктам, и потому они, простившись с нами, поехали на несколько дней в Брюссель, чтобы узнать волю их государя. А я на это время, по требованию обстоятельств, отправился в Антверпен.

Во время пребывания там наиболее приятным из всех моих посетителей был Петр Эгидий, уроженец Антверпена…»[1376] И далее – про отца Эгидия, про то, как однажды в храме девы Марии он познакомил Мора с неким Рафаилом Гитлодеем, после чего читателю сообщается много разной информации о жизни и взглядах последнего и только во второй книге начинается разговор об Утопии.

Начало «New Atlantis» просто и деловито: «Мы отплыли из Перу (где пробыли целый год) в Южные моря, в направлении Китая и Японии, взяв с собою припасов на двенадцать месяцев. В течение пяти с лишним месяцев дули попутные, хотя и слабые, ветры с востока; но затем ветер переменился и много дней подряд дул с запада, так что мы почти не продвигались и порой подумывали о возвращении»[1377].

Этот сдержанно-лапидарный стиль повествования весьма близок к стилю типичных для начала Нового времени travel narratives, т. е. рассказов о реальных путешествиях. Характерный пример – «Открытие Гвианы» сэра Уолтера Рэли:

«Мы покинули Англию в четверг 6 февраля 1595 года и в следующее воскресенье были в виду северного мыса Испании, так как ветер по большей части оставался попутным; мы прошли в виду островов Берлингс и мыса Рок, направляясь дальше к Канарским островам, и прибыли семнадцатого того же месяца к Фуэртевентуре, где провели два или три дня и приняли на довольствие команды свежее мясо»[1378].

Другим примером travel narrative, который, возможно, был известен Бэкону, может служить описание путешествия англичанина Уильяма Адамса из Перу в Японию, начавшегося в июне 1598 года. Адамс был нанят роттердамскими купцами главным лоцманом флотилии из пяти кораблей. После тяжелого плавания по Атлантике (только к апрелю 1599 года флотилия достигла Магелланова пролива) экипаж высадился на японском побережье в провинции Бунго[1379]. Как и герои Бэкона, команда Адамса встретила радушный прием у местного владыки (даймё):

«Король Бунго (Bungo), ме́ста, куда мы прибыли, принял нас очень дружелюбно. Он предоставил нам дом на побережье для больных моряков и снабдил всеми припасами, которые были необходимы. Когда мы встали на якорь в Бунго, нас было двадцать четыре, больных и здоровых, из которых на следующий день трое скончались, еще трое долго болели и потом тоже умерли, остальные же поправились»[1380].

О прибытии флотилии из Европы было доложено императору, и тот распорядился, чтобы команда оставалась в Японии и была обеспечена всем необходимым. По словам Адамса, он «жил как английский лорд»[1381]. В период сёгуната Токугава (с 1603 года) отношение к иностранцам становилось все более подозрительным и в итоге указами 1633–1639 годов страна была фактически закрыта для внешнего мира[1382].

Читал ли Бэкон письма Адамса из Японии, неизвестно. Два послания англичанина были опубликованы только в 1625 году, но перед этим с его писем были сделаны копии, и Бэкон вполне мог с ними познакомиться через Английскую Ост-Индскую компанию (East India Company), акционером которой он был и, кроме того, он был хорошо знаком с управляющим этой компанией сэром Томасом Смитом (Sir Thomas Smythe или Smith; ок. 1558–1625).

Однако, более вероятным источником информации о плаваниях в «южных морях» для Бэкона могло стать описание знаменитой экспедиции португальца на испанской службе Педро Фернандеса де Киро́са (Педру Фернандиш ди Кейро́ш; Pedro Fernandes de Queirós; 1565–1614) (1605–1607), опубликованные в 1612 году на латыни, а в 1617 – на английском. Кирос был послан на поиски «неведомой южной земли» (Австралии; Terra Australis Incognita), которая, как полагали, лежала где-то в Южном (Тихом) океане[1383]. Покинув Перу, где он почти год готовился к экспедиции, Керос поначалу взял курс на юг, но затем ветер переменился, и он вынужден был плыть на север (так же как и герои повести Бэкона). Вернемся, однако, к тексту «New Atlantis».

Бросающаяся в глаза особенность этого текста состоит в том, что Бэкон, большой любитель и мастер составления предисловий и посвящений к своим трудам с разъяснениями своих намерений и целей, в данном случае не написал ни строчки предваряющего текста: все, что в повести принадлежит Бэкону, – это два слова в заглавии: «New Atlantis», остальной нарратив делегирован моряку-рассказчику, а две фразы – подзаголовок «A Work Unfinished» и «The Rest was not Perfected» в конце произведения – присовокупил У. Роули. И вряд ли дело в том, что «New Atlantis» была опубликована посмертно и автор просто не успел написать к ней предисловие. Нарратив выстроен так, что любое «вмешательство» в текст (в виде предисловия, примечаний, послесловия и т. п.) разрушило бы целостность сочинения. Весьма распространенное утверждение (идущее от Роули), будто «New Atlantis» – это незавершенная повесть, лишены основания и являются, на мой взгляд, результатом поверхностного рассмотрения текста, о чем еще пойдет речь далее.

Действительно, если прочитать текст «New Atlantis», не обращая внимания ни на добавки У. Роули («К читателю», подзаголовок и заключительную ремарку), ни на три строки заключительных многоточий, которыми щедро уснащено советское издание повести и которые отсутствуют как в публикациях 1627 и 1638 годов, так и в собрании сочинений Бэкона под редакцией Д. Спеддинга и в других культурных изданиях, то никакого ощущения незавершенности не возникает. Сюжетная линия «замкнута»: моряки спасаются на неизвестном им ранее острове, знакомятся там с древнейшей и одновременно самой передовой цивилизацией, после чего, спустя 28 или 29 дней, собираются отплыть в Европу, получив поручение от властей острова рассказать всему миру о бенсалемских достижениях «на благо другим народам»[1384].

Однако «New Atlantis» является вполне завершенным текстом не только сюжетно. Ее концовка в чем-то сродни последним строкам некоторых диалогов Платона («Апология Сократа», «Критон», «Менон») или «Гамлета» Шекспира («The rest is silence»). Автор сказал все, что хотел и что ему представлялось важным. Как справедливо заметил Р. Кеннингтон, «продолжение повести, которое нетрудно предугадать, едва ли заполнило бы пробелы в рассказе о Бенсалеме, который по сути является завершенным»[1385]. Да, морякам, попавшим на «счастливый остров», так и не рассказали о деталях социально-политического устройства государства. Но, во-первых, управитель «Дома чужестранцев», приступая к описанию Бенсалема, не обещал, что расскажет все («я умолчу о некоторых подробностях, которые оглашать не имею права»[1386]), а во-вторых, Бэкона волновало не политическое устройство бенсалемского государства, но совсем иные вопросы. Какие именно? Надеюсь, это станет ясно из дальнейшего.

Историки философии уже давно отметили влияние на Бэкона (особенно в его поздние годы) взглядов Н. Макиавелли (Niccolò di Bernardo dei Machiavelli; 1469–1527)[1387]. В данном контексте уместно отметить то, что часто называют «политическим реализмом» итальянского мыслителя, который уверял в пятнадцатой главе «Il Principe»: «имея намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я предпочел следовать правде не воображаемой, а действительной (alla verità effettuale della cosa, che alla immaginazione di essa) – в отличие от тех многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности никто не знавал и не видывал»[1388]. Бэкону весьма импонировала такая позиция: «нам есть за что благодарить Макиавелли и других авторов такого же рода, которые открыто и прямо рассказывают… как обычно поступают люди, а не о том, как они должны поступать»[1389].

В трактате «Of the Proficience and Advancement of Learning» (1605) Бэкон, касаясь учения о правлении, писал (вполне в маккиавелиевом духе): «говоря об общедоступной стороне правления, т. е. законах, мне бы хотелось отметить один недостаток, а именно: те, кто писали законы, делали это либо как философы, либо как юристы, и никто – как государственные мужи (statesmen). Что касается философов, то они создают выдуманные (imaginary) законы для воображаемых государств, и их рассуждения подобны звездам, которые дают мало света по причине своей удаленности»[1390]. Вряд ли британский философ, считавший совершенно бесполезным делом разъяснять, как, по каким законам люди должны жить и как должно быть устроено государство, планировал создать «frame of Laws, or of the best state or mould of a commonwealth». Что же касается Бенсалема с его «Домом Соломона», то он был уверен: его проект, основанный на идее создания технологически ориентированной институализированной науки, вполне реализуем (пусть даже не совсем так, как это описано в «New Atlantis»)[1391], что принципиально отличает его «утопию» от утопий Т. Мора, «Государства» и «Законов» Платона и даже от VII и VIII книг «Политики» Аристотеля.

Повествование в «New Atlantis» от начала до конца ведется от лица одного из членов экипажа корабля, должность которого неясна, но он явно не простой матрос и, кроме того, человек весьма образованный. Вместе с тем рассказчик – вовсе не автор повести. Бэкон, как уже было сказано, удачно стилизует повествование под знакомые читателю его времени и, как правило, весьма наивные travel narratives.

Общая сюжетная линия «New Atlantis» не отличается замысловатостью. Некое судно непонятной государственной принадлежности (но европейское, возможно, испанское) покинуло, после годичного пребывания, Перу и взяло курс на Китай и Японию. Однако в силу неблагоприятных погодных условий оно очутилось посреди «величайшей в мире водной пустыни», в той части «Южного моря» (т. е. Тихого океана), которая «совершенно не исследована». Запасы продовольствия практически закончились и члены экипажа «почли себя погибшими и стали готовиться к смерти»[1392].

При всей кажущейся простоте и ясности бэконианского текста, он содержит множество аллюзий, особенно библейских. Приведу несколько примеров из начала повести (разумеется, сопоставлять имеет смысл только оригинальные тексты, но для удобства читателя я привожу также русский перевод)[1393].

1. «…Очутившись среди величайшей в мире водной пустыни, мы почли себя погибшими и стали готовиться к смерти. Однако мы все еще возносили сердца наши и мольбы ко всевышнему, творящему чудеса на водах, моля, чтобы как при сотворении мира он собрал воду воедино и явил сушу; так и теперь явил бы нам сушу и не дал погибнуть».

«So that finding ourselves in the midst of the greatest wilderness of waters in the world, without victual, we gave ourselves for lost men, and prepared for death. Yet we did lift up our hearts and voices to God above, who showeth his ; beseeching him of his mercy, that as in the beginning he discovered , and brought forth dry land, so he would now discover land to us, that we might not perish»[1394].

Эти строки соотносятся с фрагментом из Псалма 107 (в синодальной Библии – 106), описывающим божественные чудеса на море: «22. And let them sacrifice the sacrifices of thanksgiving, and declare his works with rejoicing; 23. They that go down to the sea in ships, that do business in great waters; 24. These see the works of the LORD, and his ; 25. For he commandeth, and raiseth the stormy wind, which lifteth up the waves thereof; 26. They mount up to the heaven, they go down again to the depths: their soul is melted because of trouble; 27. They reel to and fro, and stagger like a drunken man, and are at their wits’ end; 28. Then they cry unto the LORD in their trouble, and he bringeth them out of their distresses; 29. He maketh the storm a calm, so that the waves thereof are still; 30. Then are they glad because they be quiet; so he bringeth them unto their desired haven» (Ps. 107)[1395].

Кроме того, приведенный бэконианский текст можно соотнести с началом «Книги Бытия»: «1. In the beginning God created the heaven and the earth. 2. And the earth was without form, and void; and darkness was upon . And the Spirit of God moved upon the face of the waters. 3. And God said, Let there be light: and there was light. 4. And God saw the light, that it was good: and God divided the light from the darkness. 5. And God called the light Day, and the darkness he called Night. And the evening and the morning were the first day. 6. And God said, Let there be a firmament in the midst of the waters, and let it divide the waters from the waters. 7. And God made the firmament, and divided the waters which were under the firmament from the waters which were above the firmament: and it was so» (Gen. 1)[1396].

Бэкон использует необычное выражение «he (т. е. Бог. – И. Д.) discovered the face of the deep», т. е. Бог открыл (или явил) лик водной пучины. Возможно, Бэкон намекает на известную неопределенность первых стихов «Книги Бытия»: из них не следует, что Господь сотворил водную пучину, во всяком случае в библейском тексте об этом прямо не сказано.

Далее, моряки видят «как бы густое облако (as it were thick clouds)»[1397], которое вселило в них надежду и которое действительно оказалось островом. Здесь также явная ассоциация с библейским текстом: «And the Lord said unto Moses, Lo, I come unto thee in a , that the people may hear when I speak with thee, and believe thee for ever» (Exod. 19:9)[1398].

«Спустя полтора часа, – сообщает рассказчик, – вошли мы в удобную бухту, служившую гаванью красивому городу, не слишком большому, но отлично построенному и с моря выглядевшему весьма живописно. Считая каждую минуту промедлением, подошли мы к берегу и уже готовились высадиться. Но тут мы увидели, что несколько человек с жезлами в руках запрещают нам это – не криками или угрозами, но предостерегающими знаками. Будучи немало огорчены, мы стали совещаться, как поступить.

Тем временем направилась к нам небольшая лодка, вмещавшая человек восемь (вполне возможно, что и здесь имеется намек на Библию, поскольку именно восемь человек спаслись после Потопа – Ной, Сим, Хам, Иафет и их жены. – И. Д.); один из них держал жезл из желтого тростника, окрашенный на концах в синий цвет; он взошел к нам на корабль, не обнаруживая ни малейшего недоверия. Увидев, что один из нас выступил несколько вперед, он вынул небольшой свиток пергамента (более желтого, чем наш, и блестящего, но весьма мягкого и гибкого) и вручил его стоявшему впереди»[1399]. Обращение было составлено на четырех языках – древнееврейском, древнегреческом, «на хорошей латыни» и на испанском. В нем содержался запрет команде сходить на берег и требование покинуть эти берега через шестнадцать дней. Однако аборигены высказали готовность оказать морякам-европейцам всю необходимую помощь. Вообще, островитяне обходились с гостями учтиво, насколько позволяла тонкость местных нравов.

Члены команды отметили, что свиток скреплен печатью, «изображавшей крыла серафимов, но не простертые, а опущенные книзу; а подле них крест (вместо подписи. – И. Д.)»[1400], т. е. местные жители – тоже христиане, что радовало.

В последнем абзаце опять-таки просматриваются явные библейские коннотации, особенно если учесть, что несчастья моряков начались после того, как «поднялся сильный ветер с юга и юго-запада, отнесший нас (несмотря на все наши усилия) к северу». В оригинале: «…Then again there arose strong and great winds from the south, with a point east; which carried us up (for all that we could do) towards the north»[1401], т. е. ветер относил корабль на северо-восток. Согласно Библии, Адам и Ева, после того как они съели запретный плод, были изгнаны из Рая, и Бог «placed at the east of the garden of Eden Cherubims… to keep the way of the tree of life» (Gen. 3: 24)[1402].

Таким образом, кусок ноосферы, к которому ветры «Южного моря» отнесли судно и куда моряков поначалу не пускали, Бэкон соотносит с Эдемом. Указание же на то, что крылья серафимов (херувимов) опущены вниз, соотносится со словами из «Книги пророка Иезекииля»: херувимы, стоящие «у входа в восточные врата Дома Господня», подняли свои крылья только когда над ними стала «слава Господа» (Иез. 10: 19–20; 11: 22). Следовательно, в момент прибытия моряков к острову слава Господа еще не стала над ними, ибо, как, возможно, намеревался подчеркнуть Бэкон, европейцы были носителями лишь «низкого» и несовершенного знания, по причине чего на печати обращенного к ним послания херувимы изображены с опущенными к земле крылами.

В итоге после некоторых формальностей островитяне, выяснив, что прибывшие к ним моряки – христиане (общение шло на испанском языке), препроводили гостей в «Дом чужестранцев», где члены экипажа получили «все необходимое как для больных, так и для здоровых»[1403]. Попутно рассказчик, не без некоторого изумления, отметил, что местные чиновники и слуги не берут «дары», т. е., как бы мы сегодня сказали, на острове отсутствует коррупция («вторая плата (twice paid)»), люди получают «достаточное жалованье от государства»[1404].

Описывая первые контакты островитян с экипажем, Бэкон дает понять, что христианство первых носит несколько условный характер. Скажем, чтобы решить вопрос о допуске команды корабля на остров, морякам было выдвинуто следующее условие: «Если все вы поклянетесь муками Спасителя, что вы не пираты, а также что в течение последних сорока дней не пролили крови, будь то законным или незаконным образом, вам разрешено будет сойти на берег»[1405]. Странная постановка вопроса для правоверных христиан, ибо в Писании сказано кратко и ясно: «Не убий» («Thou shalt not kill») (Исх. 20: 13), без каких-либо ограничений по времени и сроков давности. Что касается числа 40, то оно часто встречается в Библии и выражает полноту испытания[1406].

Но как бы то ни было, островитяне проявили об экипаже поистине христианскую заботу. Любопытна в этой связи реакция рассказчика (т. е. одного из командиров судна) на эту заботу и участие. Он собрал экипаж и поделился с ним своим пониманием ситуации: «Друзья мои, соберемся с мыслями и подумаем о нашей судьбе. Мы выброшены на сушу, подобно Ионе, извергнутому из чрева китова, когда уже считали себя погребенными в морской пучине; но и сейчас, обретя землю, мы находимся между жизнью и смертью; ибо оказались за пределами и Старого, и Нового Света; и одному богу ведомо, увидим ли мы когда-либо берега Европы. Чудом попали мы сюда и только чудом сумеем отсюда выбраться». И далее он призвал членов команды вести себя прилично, «быть в мире с Господом и снискать расположение здешнего народа», и не обнаруживать «свою порочность и недостойность», иначе всю команду могут «изгнать… немедля»[1407]. Т. е. смысл обращения рассказчика к морякам сводился к следующему: «Вы, дорогие мои, по природе своей обычные бандиты, но, если хотите выжить, да еще приятно провести время, держите себя в руках». Экипаж, «в один голос (with one voice) поблагодарил» докладчика за «полезное увещевание (good admonition)»[1408]. Думаю, эта сцена также не лишена некоторых реминисценций из Ветхого Завета: «И пришел Моисей и пересказал все слова Господни и все законы. И отвечал весь народ в один голос (and all the people answered with one voice), и сказали: все, что сказал Господь, сделаем» (Исх. 24: 3).

Команде действительно удалось хорошо провести время («we… lived most joyfully»[1409]) на острове. Настолько хорошо, что уже через несколько дней они забыли «все, что [им] было… дорого на родине (forget all that was dear to us in our own countries)»[1410].

Больные моряки между тем поправлялись на удивление быстро, но не благодаря ангелу, возмущавшему воду или непосредственному вмешательству Спасителя, как это описано в Новом Завете (Ин. 5: 2–9), но с помощью «мелких пилюль серого и беловатого цвета (small grey or whitish pills)»[1411] и фруктов.

Спустя три дня, в течение которых морякам было запрещено покидать их обитель, к ним явился человек, «одетый, как и прежний, в синее» (синий цвет доминировал на острове), который «изъявил желание говорить с несколькими из нас, после чего шестеро из нас остались с ним, остальные же удалились»[1412]. Пришедший представился управителем «Дома чужестранцев», а по сану был христианским священником. Сообщив морякам условия пребывания на острове (государство берет на себя расходы по содержанию гостей, но гостям запрещается отлучаться из города дальше чем на полторы мили без особого на то разрешения), управитель на следующий день поведал европейцам о той стране, в которой тем довелось оказаться.

Он начал с того, что «мы, жители острова Бенсалем (ибо так он именуется на их языке), благодаря нашему отдаленному расположению, тайне, к которой обязываем мы наших путешественников, и редкому допущению к себе чужестранцев, хорошо осведомлены о большей части обитаемых земель, сами же остаемся неизвестны»[1413].

Здесь уместно отметить выражение «на их языке». Т. е. язык жителей Бенсалема европейцам был не знаком. Однако само слово «Бенсалем» – еврейское, оно составлено из двух слов «ןב» (бен; сын, потомок) и «םוֹלָש» (шалом; мир), т. е. «сын мира».

Первый вопрос, заданный моряками управителю, касался христианизации бенсалемской земли: «кто был ее апостолом и как была она просвещена верою?»[1414]. Ответ сводился к тому, что жители острова приняли христианство не по воле неких пришельцев-завоевателей, но в результате чуда Света, случившегося «спустя около двадцати лет по воскресении Спасителя» на восточном побережье у города Ренфузы[1415].

Обращаясь к описанию чуда Света в «New Atlantis», следует иметь в виду, что Бэкон жил в эпоху, когда в протестантских кругах получила распространение концепция «прекращения чудес (cessatio miraculorum)». Как писал Яков I, «все мы-христиане должны твердо знать, что со времени пришествия Христа во плоти и установления апостолами Его Церкви, все чудеса, видения, пророчества, видения ангелов и святых прекратились. Это все служило только для первого посева веры»[1416]. Между тем концепция cessatio miraculorum представляла для протестантской идеологии, одним из принципов которой был принцип «Sola Scriptura», определенные трудности, хотя бы потому, что не имела оснований в библейском тексте. Тем не менее мысль о «прекращении чудес» получила широкое признание. Бэкон связывает чудо Света именно с ситуацией обращения бенсалемитов в христианство, т. е. с «первым посевом веры». Обратимся к описанию этого чуда управителем «Дома чужестранцев».

Итак, «спустя около двадцати лет по воскресении Спасителя, жители Ренфузы (города на восточном побережье, нашего острова) увидели однажды ночью (а ночь была облачной и спокойной) большой столп света, появившийся на море в расстоянии около мили; он имел форму колонны (или цилиндра) и подымался к небу на большую высоту; вершину его увенчивал крест, сиявший более ярко, нежели самый столп. Столь необычайное зрелище привлекло горожан на берег моря»[1417].

Думаю, Бэкон не случайно выбрал чудо, явленное на воде, в одномильной прибрежной зоне, ибо в этом случае оно обладало особой убедительностью: есть видимый всеми столп света с крестом на вершине, и никаких реликвариев со святыми мощами или иными сакральными предметами, в подлинности и чудодейственности которых могут возникнуть сомнения.

Некоторые островитяне, – продолжал рассказ управитель, – «сели в лодки (в оригинале: «put themselves into a number of small boats», т. е. Бэкон дает понять, что в море вышло небольшое число людей. – И. Д.), чтобы еще более приблизиться к чудесному явлению. Однако, не доплыв ярдов шестидесяти до столпа, лодки оказались словно скованными и не в силах плыть дальше, хотя в других направлениях могли двигаться свободно; так что все лодки расположились полукружием, созерцая небесное знамение (a heavenly Signe)»[1418].

Все это очень похоже на театральное представление. И если обратиться к английскому оригиналу, то Бэкон так и пишет: «so as the boats stood all as in the theatre»[1419]. В латинском издании 1638 года ощущение театральности еще более усилено: «scaphae veluti in Theatro starent, lucem hanc tanquam Scenam coelestem spectaturae», т. е. лодки стояли как в театре, и те, кто в них был, созерцали «этот свет как будто то была небесная сцена»[1420]. Видимо, коллективное созерцание невиданного зрелища глубоко поразило собравшихся. В свое время Бэкон проницательно заметил: «И вот что еще удивительно верно (и в то же время остается тайной природы): человеческая душа оказывается значительно более открытой и доступной для аффектов и впечатлений в тот момент, когда люди собираются вместе, чем тогда, когда они находятся наедине с собой»[1421]. Вместе с тем наблюдающая толпа своим поведением (молчанием или выкриками) оказывает на происходящее определенное влияние (вспомним пушкинское «народ безмолствует» или описание Плутархом похорон Юлия Цезаря[1422]).

Описанное в «New Atlantis» чудо Света имеет еще одну особенность: в этой сцене есть только зрители, какой-либо персонифицированный «чудотворец» отсутствует, что позволило толпе сосредоточить все внимание на чуде, а не лицезреть того, кто его совершает.

Однако как-то так случилось («it so fell out»[1423]), что в одной из лодок оказался мудрец из «Дома Соломона». «А это (т. е. «Дом». – И. Д.), добрые друзья мои, зеница ока нашей страны (the very eye of this kingdom)»[1424], – уточнил управляющий.

Человек из «Дома Соломона» «склонился ниц; а затем, стоя на коленях и воздев руки к небу, произнес следующую молитву: „Боже, владыка неба и земли, милостиво даровавший нашему братству познание Твоих творений и тайн их, а также способность различать (насколько это доступно человеку) божественные чудеса, явления природы, произведения искусства и всякого рода обманы и призраки. Свидетельствую перед собравшимся здесь народом, что в представшем нам зрелище вижу перст Твой и подлинное чудо; а зная из книг наших, что Ты не творишь чудес иначе, как с благой и божественной целью (ибо законы природы есть Твои законы, и Ты не преступаешь их без важных к тому причин), мы смиренно просим Тебя благословить Твое знамение и открыть нам его значение, что Ты уже отчасти обещаешь, ниспосылая его“»[1425].

Это важный момент в повествовании: как видим, ко времени принятия островитянами христианства «Дом Соломона» уже существовал, т. е. не христианская вера способствовала развитию науки, научный институт возник на острове много раньше. И молитва мудреца несколько напоминает то, что сегодня называется «экспертным заключением». Она явно была предназначена не только и даже не столько Всевышнему, сколько собравшимся жителям («I do here acknowledge and testify before this people»[1426]). Лишь после того как мудрец, способный различать истинные божественные чудеса и всякие обманы, «засвидетельствовал», что виденное жителями есть подлинное чудо, островитяне приняли новую веру. Таким образом, наука в известном смысле способствовала принятию бенсалемитами христианства.

Заметим, что ученый из «Дома Соломона» в своем обращении не забыл объяснить, откуда он узнал, что данное чудо подлинное («true miracle»[1427]). «Из книг наших», – пояснил он. То есть подлинность чуда была засвидетельствована человеком науки, хоть и имеющим духовный сан. Ситуация, по сравнению со средневековой, была вывернута наизнанку: теперь теология в известном смысле стала ancilla philosophiae naturalis.

Все, что описывается далее (кедровый ларец с пальмовой ветвью, содержащий «все канонические книги Ветхого и Нового Заветов… Апокалипсис и некоторые другие книги Нового Завета, в ту пору еще не написанные»[1428], а также послание апостола Варфоломея), имеет совершенно очевидные для христианина библейские коннотации, а именно описания храма Соломона (Иез. 41: 18) и Ковчега Завета (Исх. 25: 10ff).

«Вот как случилось, – подытожил управитель свой рассказ, – что ковчег, спасший остальную часть старого мира от потопа, спас нашу землю от неверия»[1429]. После этих слов управитель вынужден был покинуть слушателей, ибо был вызван по какому-то важному делу, и далее, в последующих беседах с моряками, темы обращения островитян в христианство уже не касался.

Почему послание было передано именно через апостола Варфоломея, день памяти которого (24 августа) вызывал у европейцев-протестантов отнюдь не радостные ассоциации (я имею в виду так называемую Варфоломеевскую ночь 1572 года)? Ответ неизвестен. Возможно, выбор именно этого апостола должен был ослабить связь его имени с кровавыми преступлениями и вселить в островитян надежду, что ничего подобного у них не произойдет. А может быть, наоборот, то был знак предстоящих бед (чему, как будет показано далее, тоже были основания).

Как следует из текста повести, сам апостол на ренфузианском чуде лично не присутствовал. И это понятно: цель чуда – дать островитянам Св. Писание, чтобы они уверовали в Христа, а не решили, в простоте душевной, что именно Варфоломей устроил этот замечательный перформанс, а потому достоин божественного почитания.

Обе истории, изложенные в первой части «New Atlantis» (чудесное спасение моряков и чудо обращения островитян в христианство), если учесть последующую информацию о достижениях и технических возможностях «Дома Соломона», могут навести на мысль, что Бэкон описал две грандиозные фальсификации. Действительно, поскольку ученые «Дома» имели в своем распоряжении «всякого рода двигатели для увеличения силы ветра»[1430], «обращаемой… в различного рода движения»[1431], «обширные помещения», где искусственно вызываются «различные явления природы, как то: снег, дождь, искусственный дождь из различных твердых тел, гром, молния»[1432], «дома света», где производились «опыты со всякого рода светом и излучением и со всевозможными цветами»[1433], «дома звука для опытов со всевозможными звуками и получения их»[1434], где воспроизводятся «все звуки речи» (в оригинале: «We represent and imitate all articulate sounds and letters»[1435]), «особые дома, где исследуются обманы органов чувств» и демонстрируются «всякого рода фокусы, обманы зрения и иллюзии»[1436] и т. д., то вряд ли им было трудно, искусно манипулируя ветрами, вынудить корабль оказаться в бухте Бенсалема, или, искусно манипулируя со светом и звуком, поставить грандиозный миракль, инсценирующий божественное послание. Возможно, Бэкон не случайно, описывая созерцание светового чуда робкими, как овцы, жителями Ренфузы[1437], упомянул о театре.

На следующий день управитель снова пришел к морякам и беседа продолжилась. На этот раз гости поинтересовались, «как могут островитяне знать языки, книги и историю (в оригинале – «affairs») тех, кто отделен от них таким расстоянием»[1438], тогда как сам остров практически никому в окружающем мире не известен?

Вторая часть рассказа управителя «Дома чужестранцев» является одним из главных эпизодов «New Atlantis». Первое, что вызывает удивление в его повествовании, – это древность Бенсалема, который смог избежать «превратностей времен»[1439], т. е. печальной участи других древних государств и цивилизаций. Этому островному королевству (каковым, заметим, является и Англия) удалось вырваться из фатального исторического цикла (зарождение – рост могущества – упадок – гибель), продемонстрировав беспрецедентное устойчивое поступательное развитие (возможно, не без проблем, ибо, как мудро заметил сэр Фрэнсис, «в благоденствии есть свои страхи и огорчения (prosperity is not without many fears and distastes)»[1440]), удивительную законопослушность граждан и поразительный институализованный научно-технологический прогресс. При этом бенсалемиты, в отличие от европейцев и народов, населявших американский континент, сумели сохранить достоверные письменные свидетельства (хроники; «faithful Registers[1441]»), зафиксировавшие все основные события их многовековой (как минимум трехтысячелетней[1442]) истории. Т. е. развитая цивилизация на острове существовала задолго до греческой и, следовательно, задолго до христианизации острова. Бенсалем, который увидели европейские моряки, – это в своих основах тот же Бенсалем, который существовал в глубокой древности, только получивший, благодаря усилиям отцов «Дома Соломона», большее знание о мире и большие технологические возможности. Поэтому подлинная древность, по мнению Бэкона, – это вовсе не греческая цивилизация времен Платона или более раннего периода, но бенсалемская, развитие которой шло непрерывно, без роковых катаклизмов, природных или социальных. Уже в «Novum Organum» Бэкон писал, что, у греков «не было тысячелетней истории, которая была бы достойна имени истории, а только сказки и молва древности (neque enim mille annorum historiam, quae digna erat nomine historiae, habebant; sed fabulas et rumores antiquitatis)»[1443].

Западному миру практически ничего не было известно о Бенсалеме, тогда как бенсалемиты с их культом точного знания имели об остальном мире весьма обширную информацию. «Сами неведомы и незримы, тогда как другие для них прозрачней стекла (to be hidden and unseen to other, and yet to have others open and as in a light to them)»[1444], – говорит о жителях острова изумленный моряк-европеец.

В чем же причина цивилизационного долгожительства Бенсалема? Для ответа на этот вопрос обратимся сначала к истории острова, как она изложена в рассказе управителя.

Итак, три тысячи лет назад (считая от начала XVII столетия), а возможно и ранее, на отдаленном острове (или нескольких соседних островах) существовала мощная морская цивилизация, в распоряжении которой были «полторы тысячи прочных кораблей большого водоизмещения», а потому «мореплавание (особенно в отдаленные страны) было развито более, нежели сейчас». Но эта цивилизация была не единственной, «большой флот был у финикийцев, особенно у жителей Тира, а также у их колонии, Карфагена, лежавшего еще дальше к западу», «на востоке много кораблей было у Египта и Палестины», «Китай и великая Атлантида (именуемая у вас Америкой[1446]), сейчас имеющие лишь джонки и пироги (junks and canoes), в ту пору также в изобилии имели большие суда»[1447]. Бенсалем тогда активно поддерживал отношения с другими государствами: «страна наша была известна и посещалась кораблями всех названных мною стран. И нередко случалось, что с ними прибывали также люди других стран, не имевших своего флота, как-то: персы, халдеи, арабы; так что у нас побывали почти все могучие и слабые народы, от которых здесь и по сей день сохранилось несколько родов и небольших племен». Сами бенсалемиты также посещали многие страны: «достигали и вашего пролива, называемого Геркулесовыми столбами, и других частей Атлантики и Средиземного моря, и Пекина (иначе называемого Камбалу), и Кинсаи на Восточных морях, и даже самых рубежей Восточной Татарии»[1448].

Позднее, из разговора с неким купцом-евреем по имени Йоавин (Иоабин; Joabin) моряк-повествователь узнает, что «местные жители происходят из колена Авраамова, от другого брата его, называемого ими Нахор (Nachoran); и что нынешние законы Бенсалема происходят от тайных законов, начертанных Моисеем в Каббале[1449]; и что, когда приидет Мессия и воссядет на свой престол в Иерусалиме[1450], король Бенсалема будет сидеть у ног его, тогда как все другие государи станут поодаль»[1451]. Хотя повествователь называет все это «иудейскими бреднями» (признавая, однако, что «приятель мой был человеком мудрым, ученым, проницательным и весьма сведущим в обычаях и законах страны»)[1452], вряд ли слова Йоавина включены Бэконом в текст «New Atlantis» случайно (в этом тексте вообще нет ничего случайного). К тому же по структуре фразы выражение «иудейские бредни» могло относиться к описанию Йоавином прихода Мессии – «когда приидет Мессия…».

Беседа повествователя с Йоавином содержит важную информацию о Бенсалеме. Купец сообщает, что на острове «сохранилось несколько еврейских родов, которым предоставляют исповедовать свою веру, с тем бо́льшим основанием, что евреи эти весьма отличаются от евреев, населяющих другие страны. Тогда как те ненавидят имя Христово и таят про себя злобу на народы, среди которых живут, тамошние евреи, напротив, весьма почитают Спасителя и исполнены любви к народу Бенсалема»[1453].

Вернемся, однако, к рассказу управителя «Дома чужестранцев». Он сообщает европейцам, что «в это же время (т. е. три тысячи лет тому назад. – И. Д.), и еще столетие спустя, процветала великая Атлантида». И далее следует краткое описание Атлантиды (с упоминанием написанного о ней Платоном, но без точной ссылки на последнего) и ее гибели: «И хотя повесть о ней, написанная одним из ваших великих людей, – который назвал ее поселением потомков Нептуна и описал ее великолепный храм, дворец, город и холм, ее многочисленные судоходные реки, опоясывавшие город точно кольцами, и величавые ступени, подобные scala coeli («небесная лестница». – И. Д.), по которым туда восходили, – хотя все это поэтический вымысел, одно, во всяком случае, верно; эта Атлантида, а также Перу (в то время называвшееся Койя) и Мексика (носившая название Тирамбель) были мощными и гордыми державами, которые славились войском, флотом и богатствами, столь мощными, что жители последних одновременно (или на протяжении десяти лет) совершили два больших плавания»[1454]. Первое из них (мексиканская экспедиция) закончилось провалом («из этого похода не вернулся ни единый корабль и ни единый человек»), тогда как участникам второй, перуанской экспедиции повезло, ибо король Бенсалема Альтабин, «мудрый муж и славный полководец, правильно оценив и свои силы, и вражеские, сумел отрезать сухопутные их войска от кораблей, окружил их и на море, и на суше превосходящими силами и вынудил сдаться без боя; а когда оказались они в полной его власти, удовольствовался их клятвой никогда не подымать против него оружия и отпустил всех с миром»[1455].

«Но небесный гнев (в оригинале жестче: Divine Revenge – божественная месть. – И. Д.) вскоре покарал эти властолюбивые замыслы. Менее чем сто лет спустя великая Атлантида была разрушена до основания – не землетрясением, как утверждает ваш источник (ибо вся та часть света мало им подвержена), но частичным потопом или наводнением; ибо реки в тех краях доныне гораздо многоводней, а горы, с которых стекают воды, выше, чем в любой части Старого Света»[1456]. Уцелели немногие, но спасшиеся впали в варварское состояние и «не смогли оставить потомству письменности, искусств и цивилизации», «зато любят… украшать себя перьями птиц»[1457]. Бенсалема же природные катастрофы не затронули, как и божественная месть, поскольку этой цивилизации, в отличие от прочих, не были свойственны «властолюбивые замыслы (в оригинале точнее: proud enterprises, т. е. Бог покарал мощные морские державы не только за воинственность, но и за то, что они возгордились. – И. Д.)»[1458].

В результате ослабления или гибели ведущих морских держав структура контактов бенсалемитов, сохранивших свою морскую мощь, с внешним миром существенно изменилась. «Что касается других частей света, – продолжал свой рассказ управитель, – то в последующие века (вследствие ли войн или просто превратностей времени [by a natural revolution of time]) мореплавание всюду пришло в крайний упадок; а дальние плавания прекратились вовсе (чему способствовало также распространение галер и других подобных судов, непригодных в открытом море). Итак, тот способ сношений, который состоял в посещении нас чужестранцами, уже издавна, как видите, стал невозможен, не считая редких случаев, вроде того, что привел сюда вас. Что же касается второго способа, а именно наших плаваний в чужие земли, то для этого должен я привести другую причину, ибо не могу (не греша против истины) сказать, что флот наш по части численности и прочности судов, искусства моряков и лоцманов и всего, относящегося до мореплавания, стал сколько-нибудь хуже, чем прежде»[1459].

Эта «другая причина» прекращения контактов бенсалемитов с внешним миром связана с царем по имени Соламона, который правил «около тысячи девятисот лет назад» по отношению к описываемым событиям, т. е. около 288 года до н. э. Скорее всего, имя царя (Соламона, Solamona) – это не только намек на известного библейского мудреца и властителя, но и аллюзия на выражение, встречающееся в трактатах Макиавелли: «uno solo»[1460], т. е. один, единственный. Если прочитать имя бенсалемского монарха справа налево, то получится слово «anomalos», т. е. царь этот представлял собой некую аномалию (разумеется, в политическом смысле)[1461]. Действительно, в отличие от прочих государей, Соламона, наделенный «сердцем неистощимой доброты», не мечтал о завоеваниях, хотя имел мощный флот. Цель своей жизни он «полагал единственно в том, чтобы сделать страну и народ счастливыми». Учитывая самодостаточность острова и то, сколь «счастлива и благополучна» его страна и сколько «есть способов ухудшить это положение, при том что едва ли найдется хоть один способ его улучшить», этот «аномальный» правитель пришел к выводу: от него, как держателя высшей власти, «требуется лишь увековечить столь счастливое состояние» Бенсалема[1462]. Поэтому, «опасаясь новшеств и влияния чуждых нравов», Соламона включил в законы королевства запреты, касающиеся посещения острова чужеземцами, «что в те времена (хотя это было уже после бедствия, постигшего Америку) случалось часто»[1463].

На первый взгляд, в рассказе управителя имеется противоречие: сначала он говорит, что после потопа «прекратились наши сношения с Америкой», а потом заявляет, что чужеземцы оттуда, «уже после бедствия», часто посещали Бенсалем. Видимо, чужеземцы, приезжавшие на остров «после бедствия» были одичавшими потомками тех, кто пережил потоп, и «влияние чужих нравов» стало представлять серьезную угрозу для простого счастья бенсалемитов. Ибо, как сказано в «Законах» Платона, «самые благородные нравы, пожалуй, возникают в таком общежитии, где рядом не обитают богатство и бедность. Ведь там не будет места ни наглости, ни несправедливости, ни ревности, ни зависти»[1464].

«Подобный закон о недопущении чужеземцев без особого разрешения, – напоминает управитель, – с древних времен и доныне существует в Китае. Однако там это нечто жалкое. Наш же законодатель издал закон совсем иного рода. Ибо он прежде всего сохранил принцип человеколюбия, предусмотрев оказание помощи чужестранцам, потерпевшим бедствие; в чем вы сами могли убедиться»[1465].

Оставляя в стороне вопрос о долгосрочных мотивах царя-законодателя, обратим внимание, что Соламона, «стремясь сочетать благоразумие и гуманность и полагая бесчеловечным удерживать чужестранцев против воли и неблагоразумным – допускать их возвращение на родину, где они разгласили бы тайну нашего местонахождения (against policy that they should return and discover their knowledge of this estate)»[1466], распорядился, чтобы «всем чужеземцам, получившим дозволение высадиться, в любое время разрешать возвращение, но всем, кто пожелал бы остаться, предлагать отличные условия и содержание за счет государства». В этом он оказался весьма дальновиден. Бенсалемиты не помнят, «чтобы хоть один корабль… возвратился [из Бенсалема в Европу]; и только тринадцать человек были, в разное время, доставлены на родину (в оригинале: chose to return – предпочли вернуться. – И. Д.) на наших судах (in our bottoms)» и «что эти немногие могли рассказать по возвращении» управителю неизвестно[1467].

Позволю себе высказать по поводу этого фрагмента несколько циничное предположение. Учитывая мнение царя Соламона о недопустимости возвращения чужестранцев на родину, неблагоприятные коннотации числа тринадцать, употребление Бэконом вместо естественного в данном контексте выражения «on our ships» иной конструкции («in our bottoms») и равнодушное отношение островитян к пролитию крови, можно предположить, что бенсалемиты отправили тринадцать депортированных моряков на дно моря (так сказать, to the bottom of the sea).

И, кстати, относительно термина «гуманность (humanity)». Есть некая ирония в том, что в тексте «New Atlantis» слово «humanity (гуманность; человечность; человеколюбие)» используется там, где уместней было бы существительное «charity (милосердие, сострадание)», которое в повести не встречается ни разу. Замечу также, что в тринадцатом эссе «Опытов» Бэкона («О доброте и добродушии (Of Goodness and Goodness of Nature)») сказано: «Остерегайся… разбить оригинал, делая слепок, оригиналом же, согласно Писанию, является любовь к самому себе, а любовь к ближнему – лишь слепком»[1468]. «Под добротой, – поясняет Бэкон, – я разумею заботу о благе людей, называемую у греков „филантропией“; слово „гуманность“ (как оно употребляется ныне) для нее несколько легковесно (the word humanity (as it is used) is a little too light to express it)»[1469]. Так в издании «Опытов» 1625 года, в посмертном латинском издании 1638 года о слове «humanity» сказано: «levius aliquanto est, atque angustius»[1470], т. е. оно несколько легковесно и узко.

Итак – возвращаюсь к рассказу управителя – важнейшим условием сохранения и процветания Бенсалема стала его практически полная изоляция. Даже не просто изоляция в смысле наличия «железного занавеса» и т. п., но невидимость этого королевства для внешнего мира. Впрочем, некий канал связи с другими народами Соламона оставил: «…Государь, однако ж, постановил, чтобы каждые двенадцать лет из королевства нашего отплывало в разных направлениях два корабля; чтобы на каждом из них отправлялось по три члена Соломонова дома для ознакомления с делами тех стран, куда они направляются, в особенности с науками, искусствами, производствами и изобретениями всего мира, и для доставки нам всевозможных книг, инструментов и образцов; и чтобы привезшие их корабли возвращались, сами же они оставались в чужой земле до следующей такой поездки»[1471].

Однако закон о запрете контактов с другими странами был не единственным условием процветания острова и счастья его жителей. «В числе превосходных законов, введенных этим государем (Соламоной), – продолжает свой рассказ управитель, – особо выделяется один. Это было основание некоего Ордена, или Общества, называемого нами „Дом Соломона“[1472] – благороднейшего (по нашему мнению) учреждения на земле, служащего стране нашей путеводным светочем. Оно посвящено изучению творений Господних. Некоторые считают, что в его названии имя основателя подвергалось искажению и что правильней было бы называть его „Дом Соламоны“. Но именно так оно значится в летописях. И я полагаю, что оно названо в честь царя иудеев, прославленного у вас и нам также небезызвестного. Ибо у нас имеются некоторые его сочинения, считающиеся у вас утерянными, а именно его „Естественная история“, трактующая обо всех растениях, от кедра ливанского до иссопа, растущего из стены, и обо всем, чему присуща жизнь и движение. Это заставляет меня думать, что государь наш, видя, что деятельность его во многом совпадает с деяниями иудейского царя (в оригинале: «to symbolize in many things with…». – И. Д.) (жившего за много лет до него), почтил его память этим названием. В этом мнении меня еще более утверждают древние летописи, иногда называющие „Дом Соломона“ „Коллегией шести дней творения“; откуда очевидно, что достойный государь наш знал от иудеев о сотворении мира и всего в нем сущего в шесть дней и поэтому, учреждая Общество для познания истинной природы всех вещей (дабы прославить Бога, создавшего их, а людей научить плодотворному пользованию ими), дал ему также и это второе название»[1473].

Итак, социальные и религиозные законы Бенсалем получил от Моисея, тогда как научная традиция восходит к царю Соломону, к его «Естественной истории». Проф. Ф. Нивёнер, комментируя слова Маймонида («Ученые и пророки не для того желают дожить до века Мессии, чтобы царить над всем миром, или повелевать народами, и не для того, чтобы быть прославляемыми народами или есть, пить и торжествовать, но только для того, чтобы безмятежно заниматься Священным Писанием и науками»), замечает: «мир во дни Мессии уподобится единой Академии, исследовательскому институту. Все будут заниматься только науками и тайнами творения, метафизикой и физикой – какой величественный, небывалый сон!.. Не это ли виделось отцам Дома Соломона?»[1474]

Образную, хотя и не вполне точную характеристику повести Бэкона дал французский историк П. Видаль-Наке: «Как и многие другие утопии, творение Бэкона – описание путешествия, но не по Атлантиде, а по Южным морям. Рассказчик объясняет, что его корабль вышел из Перу, направляясь в Китай, но буря забросила моряков, добрых христиан, на остров Бенсалем. Это – часть Атлантиды Платона, окрещенная трудами святого Варфоломея; островом управляют ученые, решившие „отодвинуть границы человеческого духа“. Во главе острова – коллегия ученых, Дом Соломона. Население состоит из некоторого числа евреев, „весьма отличных“ от тех, которых можно встретить в Европе, и которые весьма уважают Иисуса Христа, но не считают его Мессией. Эти евреи – чуть-чуть мусульмане.

Само общество чисто и благонравно. Сексуальных отношений вне брака нет. Нет ни полигамии, ни гомосексуализма. Обитатели Бенсалема – не аскеты; они носят красочные торжественные одежды, которые напоминают венецианские. Это – общество ученых, нечто вроде Александрийского музея или идеального CNRS [французского Национального центра научных исследований]. Наука известна как на высочайших вершинах, так и в глубочайших подземельях. Примечательный факт: математические науки не доминируют. Ни Декарт, который так много рассуждал о словах того, кого он называл Верулам, ни Спиноза не смогли бы жить в Бенсалеме. Все происходит так, как будто империализм афинян и атлантов преобразован в исследовательский центр, где, впрочем, стоит статуя Гутенберга. Здесь используется микроскоп, а Платон, „человек, знаменитый у вас“, встречает посетителей»[1475].

Путь институализации научных исследований, изложенный Бэконом в «New Atlantis», отличен от тех, которые предлагались им ранее. Автор описывает научный орден («Order or Society», по его терминологии[1476]) – Solomon’s House, – который представляет собой государственный закрытый институт, проводящий не только естественно-научные и технические изыскания, но и исследования в области религии, морали и гражданских наук. В распоряжении ордена сосредоточены главные природные богатства острова и практически все отрасли промышленности и ремесла. Члены этого института заняты научной работой, сбором и письменной фиксацией сведений обо всем (включая информацию, полученную из других стран легально или методами научного шпионажа), а также направлением развития всей науки в любых ее формах в соответствии с общим планом и под централизованным руководством «отцов» Дома. Этот никому неподконтрольный иерархически организованный научный Орден пользуется полной государственной поддержкой и привилегиями и оказывает непосредственное влияние почти на все сферы жизни. Как выразился Х. Гарсия, «в государстве Бенсалем просвещенный и милостивый деспот Соламона… облек новоиспеченный Орден эпистемократов (a newly created order of epistemocrats) квазиабсолютистскими прерогативами в проведении государственной политики, как внутренней, так и внешней»[1477].

Один из отцов «Дома Соломона», рассказывая гостям острова об ордене-институте, который он также называет «обществом», отмечает, что «целью нашего общества является познание причин и скрытых сил всех вещей (causes and secret motions of things) и расширение власти человека над природою, покуда все не станет для него возможным»[1478]. И далее следует описание конкретных достижений бенсалемских ученых и инженеров, в полном соответствии с бэконианским принципом: «нет более достоверной и благородной оценки, чем оценка по результатам (ex fructibus). В религии мы настаиваем, чтобы вера подкреплялась делами. И столь же правильно применять этот критерий к философии. Если она бесплодна, то грош ей цена»[1479].

Наиболее интересным и важным в контексте моей темы является описание организационной структуры «Дома Соломона», так сказать, кадровое расписание этого учреждения:

«Что касается различных обязанностей и занятий членов нашего Дома, то они распределяются следующим образом: двенадцать из нас отправляются в чужие земли, выдавая себя за представителей других наций (ибо существование нашей страны мы храним в тайне), и отовсюду привозят нам книги, материалы и описания опытов. Их называем мы торговцами светом (Merchants of Light).

Трое из нас извлекают материал для опытов, содержащийся в книгах. Их называем мы похитителями (Depredators).

Трое других собирают опыт всех механических наук, равно как и всех свободных искусств и тех практических знаний, которые не вошли в науку. Их мы называем охотниками за секретами (Mystery-men).

Еще трое производят новые опыты, по собственному усмотрению. Их называем мы пионерами, или изыскателями (Pioners or Miners).

Еще трое заносят результаты опытов всех названных четырех категорий в таблицы и сводки для более удобного извлечения из них общих наблюдений и законов. Их называем мы компиляторами (Compilers).

Еще трое занимаются изучением опытов своих товарищей ради изобретений, которые могут быть полезны в обиходе, а также всего пригодного для дальнейших работ или для учебного объяснения причин явлений и наиболее легкого усвоения состава и свойств различных тел. Их называем мы дарителями, или благодетелями (Dowry-men or Benefactors).

А после того как указанные работы подвергнутся обсуждению на общих совещаниях членов нашего Дома, трое других составляют на их основе указания для новых опытов, более высокого порядка и глубже проникающих в природу, нежели предыдущие. Их называем мы светочами (Lamps).

Еще трое осуществляют эти новые опыты и дают о них отчет. Их называем мы прививателями (Inoculators).

И, наконец, еще трое возводят все добытые опытом открытия в общие наблюдения, законы и принципы. Их называем мы истолкователями природы (Interpreters of Nature).

Есть у нас также, как ты понимаешь, новопосвященные и ученики (novices and apprentices), дабы не прекращалась преемственность в работе, не считая многочисленных слуг и подручных обоего пола. И вот что еще мы делаем: на наших совещаниях мы решаем, какие из наших изобретений и открытий должны быть обнародованы, а какие нет. И все мы даем клятвенное обязательство хранить в тайне те, которые решено не обнародовать; хотя из этих последних мы некоторые сообщаем государству, а некоторые – нет.

…И, наконец, есть у нас обычай посещать главные города нашего королевства, где мы оглашаем те новые полезные открытия, какие находим нужным. A также предсказываем – сопровождая это естественными объяснениями – повальные болезни, моровую язву, нашествия саранчи, недороды, грозы, землетрясения, наводнения, кометы, погоду и тому подобное, и даем жителям советы относительно предупреждения стихийных бедствий и борьбы с ними»[1480].

Прежде всего, в этом фрагменте поражают четыре обстоятельства:

I. Именно руководители «Дома Соломона», по замыслу Бэкона, решают, о чем они будут информировать власти, а о чем нет, что говорит о распределении властных полномочий в Бенсалеме (см. ниже), а также о понимании Бэконом того, что знания могут быть социально опасными, причем настолько, что ими не стоит делиться даже с представителями власти (т. е. если ныне власть полагает, что открытия, сделанные учеными на государственные деньги, принадлежат государству, то логика Бэкона совершенно иная: поскольку Бенсалем практически не имеет врагов и конкурентов в мире, то его ученые, которые живут и проводят свои исследования за счет общества, сами, но в интересах общества, решают, о чем следует информировать государственную власть, а о чем лучше умолчать).

II. Бенсалемская элита отнюдь не склонна к систематическому просвещению основной массы населения, народу лишь время от времени сообщают полезные для жизни рецепты, но изложением «causes and secret motions of things» мозги простецов не тревожат.

III. Как ни странно, но кадровый костяк института невелик, всего 36 человек (не считая обслуживающий персонал и новициев с учениками), поэтому если учесть впечатляющие научно-технические достижения островитян[1481], то деятельность Solomon’s House представляется в высшей степени эффективной. Не могу, однако, разделить восторга П. П. Гайденко по поводу того, что «Бэкон… не раздувает штаты»[1482]. Во-первых, 36 человек – это только верхушка института, самые талантливые его сотрудники, а во-вторых, Бэкон прекрасно понимал, талант – это редкость, а потому талантливых сотрудников не может быть много.

IV. Необычайная эффективность бенсалемского научно-технического предприятия обеспечивается, как ясно из цитированного выше рассказа одного из руководителей («отцов») проекта, следующими факторами:

– щедрой государственной поддержкой (собственно государственная власть оказывается в какой-то мере подконтрольной институту, а не наоборот, что позволяет организовывать научную работу по принципу «государство финансирует, но не вмешивается» в проводимые исследования – это для современного читателя, пожалуй, самый утопический момент во всем бэконианском нарративе);

– талантом и трудолюбием исследователей;

– продуманной организацией всей деятельности института;

– активным воровством чужих открытий и изобретений с последующим их использованием, иногда в усовершенствованном виде (заметим, что торговцы светом, которые и занимаются научно-техническим шпионажем, составляют треть кадрового состава института), причем шпионаж ведется в таких масштабах, что весь мир оказывается интеллектуальной колонией Бенсалема (зеркальное отражение реального колониализма)[1483];

– и, наконец, обращает на себя внимание политический аспект повести: если поначалу (в «Instauratio Magna» и в других произведениях) автор уверял короля и английскую элиту в необходимости обратить самое пристальное внимание на развитие науки и образования в стране, то в «New Atlantis» описывается (кроме всего прочего), каким должно быть государство, в котором процветают науки, и это государство вовсе не похоже на Англию начала XVII столетия. Из текста повести ясно, что Бенсалем по своему политическому устройству формально представляет собой монархию. Однако король там царствовал, но не правил, т. е. был скорее номинальным главой государства. Но Бэкон на этом аспекте акцента не делает. Как заметил Х. Уилер, «идеи, подрывавшие абсолютизм Стюартов, лучше было оставить при себе»[1484].

Кроме того, политические, экономические и моральные реалии Бенсалема разительно отличались от таковых в раннестюартовской Англии, где ясно обозначился кризис власти, выразившийся, кроме всего прочего, в конфликте между короной и парламентом, конфликте, связанном с ростом разногласий по вопросам торгово-промышленной, финансовой и религиозной политики. В противовес абсолютистским притязаниям Якова I, палата общин решительно и неоднократно заявляла, что король не является ни абсолютным, ни независимым от парламента главой государства. Выступая против самого принципа божественности королевской власти, коммонеры настаивали (в частности, в так называемой «Апологии палаты общин», документе, представленном Якову I еще в самом начале его правления), что власть смертного короля не является божественной, абсолютной и единоличной ни в духовных, ни в светских делах.

И в этой нелегкой ситуации «пролога английской революции»[1485], впавший в немилость и удаленный от всех государственных дел Бэкон предлагает проект, который по сути стал проектом культурной (или, иными словами, интеллектуальной) революции. И что важно – этот проект предусматривал, кроме всего прочего, глубокую трансформацию политической организации королевства: переход властных полномочий даже не к парламенту, но к особому институту, совмещающему функции исследовательского центра, министерства (с широкими властными полномочиями по широкому спектру вопросов) и университета. Именно Solomon’s House оказывается главной, если не единственной реальной силой в этом островном государстве. В руках «отцов Дома» сосредоточена не только научная, но и производственная деятельность, а также внешние сношения, целиком подчиненные задачам дальнейшего развития бенсалемской (читай – мировой) науки. Таким образом, Бэкон описывает возможности «новой науки» при политической организации, «не ограниченной путами, наложенными культурой придворного надзора, осуществляемого под пристальным параноидальным взглядом абсолютного монарха»[1486]. Бенсалемский король выступает главным образом в роли символического гаранта патриархальной власти, не более.

Как видим, в «New Atlantis» Бэкон далек от прославления сильной монархии[1487], его симпатии явно на стороне правящей иерархизированной и бюрократизированной меритократии далекого острова. Возможно, позиция сэра Фрэнсиса была в известной степени обусловлена и некоторыми личными мотивами, а именно: печальными для него событиями 1621 года – обвинениями в коррупции, судебным разбирательством в палате лордов, отставкой с поста лорда-канцлера и последующим исключением из всякой политической жизни[1488].

Ф. Бэкон разработал свой план Instauratio Magna scientiarum в эпоху, когда назрела (правда, еще широко не осознанная) необходимость не только в «восстановлении наук» (прежде всего, наук о природе), но и в глубоком изменении методологии научного поиска и организации научных исследований. Однако в силу того, что структурно сходные ситуации в истории периодически повторяются (как правило, сначала в виде трагедии (или драмы), а затем в виде фарса[1489]), соображения умнейшего, трезвомыслящего и циничного Бэкона не теряют своей актуальности и сегодня.

Как следует из сказанного выше, английский мыслитель предложил для повышения эффективности научных изысканий следующие меры:

– разработку представителями интеллектуально маргинализованной, но политически лояльной элиты «нового органона наук» с последующим переходом в практике научных изысканий к новой, эксперименталистской методологии познания, понимаемой как «правильный и удобный путь к намеченной цели»; методологии, которая (в отличие от картезианской с ее акцентом на индивидуальных усилиях исследователя) предполагала, кроме всего прочего, длительную фазу экстенсивного накопления знаний, что, в свою очередь, требовало кооперированных усилий всего, как бы мы сегодня сказали, мирового научного сообщества[1490], а следовательно, и перехода на новую схему организации научной деятельности (наука как коллективное предприятие, функционирующее по определенным правилам и нормам); только тогда хромой, идущий по дороге, сможет обогнать бегуна, бегущего по бездорожью;

– организацию широкой кампании по дискредитации традиционных взглядов на природу и методологию научного познания (т. е. «расчистку умов»), а также настойчивую пропаганду «новой науки»;

– разработку сложной логической процедуры обобщения и систематизации полученного эмпирического материала с целью установления причин явлений, т. е. построения теории[1491];

– установление королевского патроната по отношению к научным и образовательным учреждениям[1492].

Поскольку организация научных исследований должна быть, по мысли Бэкона, одной из главнейших забот верховной власти, то эффективность научной деятельности в значительной мере будет определяться эффективностью диалога людей науки с властной бюрократией, ибо идея становится материальной силой, как только она овладевает мозгами высших чиновников и самого монарха. Этот диалог, в свою очередь, может быть успешным, если первые делают акцент на практической пользе научных изысканий, т. е. подают свои проекты упакованными в красивую обертку обещаний всяческих благ и заманчивых последствий, причем в ближайшем будущем. Но это общая и вполне тривиальная стратегическая идея. Вопрос в том, как ее реализовать?

В распоряжении Бэкона и его современников-единомышленников был только один образец, которому они могли следовать: риторические стратегии искателей королевского патроната. Ничего иного в тезаурусной характеристике эпохи они найти не могли. Именно поэтому «аргументы пропагандистов науки как две капли воды похожи на аргументы авантюристов, землепроходцев, миссионеров, пиратов „на королевской службе“ и вообще любителей „езды в незнаемое“ – привилегии „лишних людей“ Европы. Иными словами, обещания пользы и великих благ от признания и поддержки науки строились на том же песке вероятности, на котором строились заманчивые перспективы пробраться морским путем к сказочным богатствам Индии, или отыскать страну Эльдорадо, или вволю пограбить испанские корабли, набитые богатствами Америки, с отчислениями в королевскую казну и т. д. и т. п.»[1493]

И нельзя сказать, что эта «первичная пропагандистская аргументация в пользу утилитарной науки, которая достигла философских вершин у Бэкона», была сплошным блефом, ведь в итоге наука действительно стала «наиболее эффективным из известных истории человечества каналов трансмутации-накопления знания как в „светоносной“ форме фундаментального знания, так и в „плодоносной“ форме технологических приложений фундаментального знания»[1494].

Сэр Фрэнсис разработал весьма продуманную стратегию убеждения власти в необходимости предлагаемых им реформ. Эта стратегия включала в себя:

– акцент на уникальных персональных качествах Якова I, который будущий лорд-канцлер делал без каких-либо стеснений и ограничений, ибо, как он откровенно признавался, «я не придаю никакого значения тем избитым требованиям приличия, которые не позволяют хвалить кого-нибудь в лицо»[1495]. «Я прихожу в величайшее изумление, – с нарочито простодушной интонацией продолжал сэр Фрэнсис, – видя, сколь совершенны в вас (не говоря о других атрибутах вашей добродетели и счастливой судьбы) те достоинства и способности, которые философы называют интеллектуальными: ваш ум, способный охватить множество великих вопросов, твердость памяти, живость восприятия, глубина суждения, стройность и в то же время легкость речи… Ум ваш настолько быстр, что самый незначительный повод, малейшая искра чужой мысли могут зажечь его пламя… Вашему Величеству Бог дал поистине удивительный ум, способный и охватить все величайшие предметы, и не упустить в то же время мельчайшие детали, а между тем представляется чрезвычайно трудным, если не вообще невозможным, найти в природе такое средство, с помощью которого одинаково доступно было бы и великое, и малое»[1496]. Бэкон вполне расчетливо сравнивает Якова не с кем-нибудь, но именно с царем Соломоном, прославившимся своей мудростью;

– акцент на славе в веках, которая ждет Якова, если он начнет реализовывать проект Бэкона («может быть, тот ущерб, который понесло время, принадлежащее вашим делам, будет возмещен памятью вашего имени и славой вашего века, если только приносимое (им, Бэконом. – И. Д.) имеет какую-нибудь цену»[1497]);

– акцент на великие материальные блага для государства, более того, для всего человечества, которые сулит проект Бэкона, ибо «речь идет не только о созерцательном благе, но поистине о деянии и счастье человеческом и о всяком могуществе в практике»[1498];

– упование на прекращение с расцветом наук (ежели такое случится) религиозных споров и распрей[1499], упование, предусмотрительно дополненное заверением, что развитие наук никак не нанесет ущерба военной мощи королевства, ибо, как свидетельствует история, «те самые эпохи, которые прославились военными деяниями, не в меньшей степени были знамениты и благодаря наукам»[1500].

Небесполезно также пообещать правителям и обществу такую методологию, которая позволяла бы поставить производство знаний на поток, т. е. механизировать и рутинизировать научные исследования, в результате чего творец и носитель нового знания перестает быть уникальной фигурой и ученые становятся легко заменяемыми исполнителями. Как заметил А. И. Герцен, «достоинство хорошей методы состоит в том, что она уравнивает способности; она вручает всем средство легкое и верное. Делать круг от руки трудно, надобно навык и проч.; циркуль стирает различие способностей и дает каждому возможность делать круг самый правильный»[1501].

Если учесть, что любая власть понимает только три типа аргументации, а именно: доводы, основанные на соображениях престижа, выгоды (денежной, ресурсной и прочей) и безопасности (военной, финансовой, продовольственной и т. д.), то надо признать, что манера, в которой Бэкон вел диалог с правительством, была выбрана им совершенно правильно.

Знакомство с карьерой и сочинениями Ф. Бэкона дает нам еще один урок, преподанный им (может быть, помимо его воли) потомкам: предпринимать активные усилия по пропаганде научных (и вообще – интеллектуальных) реформ имеет смысл, только когда у власти находится персона, в силу тех или иных причин (от избытка интеллекта или от тоски по нему) способная воспринять соответствующие идеи и ценности (или, по крайней мере, поставленная в условия, когда с ними приходится считаться). В иной ситуации лучше потратить силы и время на накопление идейного ресурса в надежде задействовать его в более благоприятный момент[1502]. Для Бэкона такой момент настал, как он полагал, с восшествием на английский престол Якова I. Однако, как показали последующие события, его надежды не оправдались (что, разумеется, никак не обесценивает сам подход Бэкона). Бэкону (и это отнюдь не уникальный случай) было тесно в той эпохе, в которую ему довелось жить, о чем он в 1622 году откровенно написал в трактате «Abecedarium novum naturae (Новый алфавит природы)»: «Время от времени мне вспоминается bon mot одного древнего грека, который каждый раз, когда кто-либо завершал длинную речь, выступая от имени маленького города, замечал: „Друг мой, твоим словам недостает только подходящего по величине города“. Что касается меня, то я, мало полагаясь на таланты нашего времени, почти уверен, что мои слова (в том, что касается восстановления [наук]) могут быть восприняты с осуждением, поскольку им не хватает подходящей эпохи (age or era). Однако, говоря это, я не испытываю ни малейшего желания каким-либо образом опорочить современные таланты. Я говорю так только потому, что, как сказал кто-то из политических писателей, „некоторые вещи приносят удовлетворение немедленно, другие же дают плоды со временем“. Именно поэтому я обращаюсь к потомству и ничего не предлагаю ради прославления своего имени или удовлетворения чьих-то вкусов. Хорошо зная природу вещей, о коих сообщаю, я обращаю этот труд грядущим векам… Я полагаю более уместным продвигать дело сразу во многих направлениях, нежели совершенствовать его лишь в некоторых»[1503].

Трезво оценив ситуацию, Бэкон предложил весьма радикальную модель институализации новой науки, согласно которой этот процесс должен быть нацелен на создание жесткой иерархической замкнутой структуры, ядро которой образуют хорошо образованные «эпистемократы», наделенные широкими правами и властными полномочиями, настолько широкими, что роль монархической власти оказывается заметно ослабленной, а что касается методов достижения результата (т. е. высокой эффективности научной деятельности такого общества-ордена-института), то они, как мы выдели, могли быть самыми разнообразными. При этом от настойчиво пропагандировавшейся в Instauratio идеи научного исследования, предполагавшего свободный обмен информацией и демократическую организацию научного сообщества, в «New Atlantis» не осталось почти ничего. Как заметила Р.-М. Саржент, «тема секретности пронизывает всю „Новую Атлантиду“»[1504]. Содержание научных открытий и методы исследования до народа вообще не доводились, вместо этого жителям Бенсалема по большим праздникам демонстрировали лишь полезные изобретения, по отношению к которым они могли выступать либо как пользователи, либо как восторженные зрители.

Итак, характерные черты бенсалемского социума – секретность, и связанный с нею изоляционизм (хотя тут трудно сказать, что первично), и элитизм. При этом жесткие законы секретности распространяются (с разной мотивацией) как на чужестранцев, так и на простых островитян, а частично и на властную элиту королевства.

Что касается элитизма, то он проявляется двояко: в чувстве превосходства бенсалемитов по отношению к чужестранцам (в том числе превосходства морального, вспомним реплику чиновника, которого моряки хотели отблагодарить за помощь: «What? Twice paid») и в стратификации общества. Члены «Дома Соломона» наделены более высоким статусом по отношению к остальным островитянам и живут отдельно, вне города, не говоря уже о внутренней иерархии в самом «Доме».

Никакого эгалитаризма у Бэкона нет и в помине. «Счастливый остров» живет по двойным стандартам, одни – для работников «Дома», другие – для прочих. Поскольку высший социальный статус в Бенсалеме имеют отцы «Дома», т. е. самые талантливые ученые, а таланты среди людей распределены крайне неравномерно, то иерархичность социума коренится в самой природе вещей.

Фактически Бенсалемом правили ученые. Эта идея имеет не только свою ретроспективу в «Государстве» Платона[1505], но и высказывалась спустя три столетия после смерти Ф. Бэкона В. И. Вернадским: «Впереди время науки – царство крупных диктаторов-ученых. Сейчас попытка провести это при помощи ученых, поставленных почти в положение рабов (а иногда прямо в положение рабов) – но на этом прочного ничего не построишь. Верен идеал – царство науки»[1506]. Замечу попутно: Бэкон говорил о царстве человека. Вернемся, однако, к «New Atlantis».

Для жителей Бенсалема, особенно для членов «Дома», характерно активное отношение к природе, стремление не только познать, но и подчинить ее потребностям, целям и интересам человека, ибо собственными целями природа не обладает. Контроль над природой и ее подчинение «царству человека» – один из важных аспектов бэконианского дискурса. Бэкон особо подчеркивает, что наилучший метод изучения природы – это активное вмешательство в естественные процессы. В «Parasceve» (1620) Бэкон так формулирует свою задачу: «(пользуясь сравнением с гражданским процессом), мы собираемся в ходе этого великого разбирательства или процесса, порученного нам и назначенного божественной милостью и провидением (с чьей помощью род человеческий стремится осуществить свое право на природу), допросить по каждому из пунктов самое природу и искусства (naturam ipsam et artes super articulos examinemus)»[1507].

Однако на этом английский мыслитель не останавливается, и в «De Dignitate» читаем: «Ведь подобно тому как характер какого-нибудь человека познается лучше всего лишь тогда, когда он приходит в раздражение, а Протей принимает обычно различные обличья лишь тогда, когда его крепко свяжут, так и природа, если ее раздражить и потревожить с помощью искусства, раскрывается яснее, чем когда ее предоставляют самой себе (similiter etiam natura arte irritate et vexata se cleris prodit, quam cum sibi libera permittitur)»[1508]. Иными словами, под пытками и природа, и человек должны выдать свои тайны[1509].

Вернемся, однако, к бенсалемскому социуму, а именно к вопросу о том, что является главной причиной его стабильности. Не «Дом» же, члены которого, хотя и имеют широкие властные полномочия, но за поддержание порядка в обществе непосредственно не отвечают, да и не могут отвечать, поскольку «страшно далеки» они от бенсалемского народа. Может быть, действуют иные причины феноменальной народной солидарности и сплоченности? Например, хорошие законы, а также «веры долг святой». Разумеется, все это играет свою роль, но Бэкон акцентирует внимание на трех других факторах: патернализме, традиционализме и ритуалах вроде «праздника семьи», проводимого регулярно за счет государства и в котором может участвовать «всякий, кто породит не менее тридцати живых детей и внуков, как только младший из них достигнет трехлетнего возраста»[1510]. Праздник этот назван повествователем «благочестивым (pious)»[1511]. Однако если под «благочестием» понимать почитание Бога и Его законов, то ничего особо «благочестивого» в этих торжествах нет, если не считать рутинного богослужения в начале и послеобеденного исполнения гимна и хвалы Спасителю в конце. А вот роль праздника семьи в укреплении социума вполне ясна, поскольку в течение двух дней перед началом торжеств отец семейства (Тирсан) проводит совещания о благополучии семьи, в ходе которых он улаживает раздоры и тяжбы, помогает обедневшим, порицает порочных, поддерживает приунывших. Его внимательный взгляд, мягкий тембр голоса при уверенной интонации, умение при необходимости придать своим словам некий suspens – все это сплачивает народ. Тирсан как эксперт-конфликтолог выполняет функции отчасти социального (и семейного) психолога, отчасти службы собеса. И в этом нелегком деле ему помогает правитель города или местности. В результате периодического единения власти с народом достигается нужный социальный эффект. Разумеется, важно и то, что данный ритуал освящен многовековой традицией, что исключает неуместные вопросы бенсалемских пассионариев (если таковые найдутся) и укрепляет культ безапелляционного порядка. Таким образом, социальная стабильность Бенсалема поддерживается исключительно иррациональными приемами, что несколько сближает этот остров концентрированного счастья с городом Глуповым. Аргументированность и убедительность расщеплены, локализовавшись по разные стороны границы, отделяющей «Дом Соломона» от остального острова.

Описание праздника семьи напоминает также, что в Бенсалеме есть король. Но кто он, как его зовут, каковы его функции и полномочия – обо всем этом ни слова.

И еще один важный момент. Бэкон, подчеркивая, что подлинная цель науки «не может быть другой, чем наделение человеческой жизни новыми открытиями и благами»[1512] (чем, собственно, и определяется эффективность науки в рамках бэконианского целеполагания), вместе с тем настойчиво оговаривал: «хотя мы более всего устремляемся к практике и к действенной части наук, однако мы выжидаем время жатвы и не пытаемся пожинать мох и зеленые всходы. Ведь мы хорошо знаем, что правильно найденные аксиомы влекут за собой целые вереницы практических приложений и показывают их не поодиночке, а целой массой. Преждевременную же и ребяческую погоню за немедленным получением залогов новых практических приложений мы решительно осуждаем и отвергаем»[1513]. Иными словами, эффективность практических приложений науки зависит от развития того, что сегодня называется фундаментальными исследованиями. В свою очередь, для успешного сочетания плодоносной и светоносной составляющих научного поиска необходимо соблюдение ряда условий, главные из которых:

– создание научного института, пользующегося весомой поддержкой властей, понимающих роль науки в укреплении государства и достижении «всеобщего блага», однако без их вмешательства в собственно научную деятельность;

– создание status quo, при котором власть будет видеть свою задачу не только в материальной, моральной и юридической поддержке науки, но и в том, чтобы «содействовать достижению необходимого покоя и освобождения ученых от посторонних забот и неприятностей»[1514];

– жесткое разделение научной и профанной сфер жизни по принципу «Procul este, profani», ибо наука «недоступна пониманию толпы, кроме как в своей полезности и действенности»[1515].

Если вдуматься, то в социокультурном ракурсе результативность (эффективность) научной деятельности сводится, в понимании Ф. Бэкона, к категорическому императиву свободы научного исследования, его свободы как от «вертикального» (со стороны власти), так и «горизонтального» (со стороны толпы, церкви и иных вненаучных сообществ и обстоятельств) давления.

Теперь, после рассмотрения многообразных аспектов и контекстов повести Ф. Бэкона, время задаться вопросом, который на первый взгляд может показаться неожиданным: почему это сочинение называется «New Atlantis»? Слово «Atlantis» встречается в тексте только четыре раза (не считая заглавия и вступления «To the reader» У. Роули), а сочетание «New Atlantis» вообще ни разу (опять-таки, не считая заглавия и вступления).

Более того, когда управитель «Дома чужестранцев» повествует об Атлантиде, то вся его информация не имеет никакого отношения к заданному ему вопросу (почему о Бенсалеме никто не знает, тогда как ученым острова известно об окружающем мире очень много?).

Может быть, Бэкон хотел сказать, что старая Атлантида (т. е. Америка, по его версии) погибла по время потопа, но уцелевший в круговороте времен Бенсалем принял у нее цивилизационную эстафету и потому может по праву называться Новой Атлантидой? Вряд ли это так. Ведь ничто в тексте не указывает на сходство Атлантиды и Бенсалема. Неясен даже относительный возраст этих цивилизаций и их отношения. Наоборот, судя по описаниям Бэкона и Платона они совершенно несходны друг с другом и религиозно, и географически (Атлантида находилась в Новом Свете, Бенсалем же расположен «за пределами и Старого и Нового Света»), архитектурно[1517] и по своему характеру (Атлантида воинственна, горда и агрессивна[1518], тогда как Бенсалем не имел склонности к территориальным завоеваниям).

Скорей уж бэконовский Бенсалем напоминает платоновский Египет: обе цивилизации не пострадали от потопа, обе сохранили исторические свидетельства о своем и чужом, в частности, греческом прошлом (вспомним рассказ, услышанный Солоном от египетского жреца), носители знания в обоих случаях являются духовными особами, однако склонными к естественным объяснениям событий и явлений, в обеих странах почитают изобретателей и т. д. И подобно тому как Солон, прибыв в Саисский ном в дельте Нила, жители которого «дружественно расположены к афинянам и притязают на некое родство с последними»[1519], узнал много интересного из истории родных Афин, так и моряк-повествователь (пользовавшийся на острове некоторыми информационными привилегиями по сравнению с другими членами его команды), многое узнаёт об истории Европы и Америки от знающих людей Бенсалема. И эта ситуационная аналогия между повествователем и Солоном, афинским законодателем, возможно, неслучайна.

Однако не эти исторические подробности важны для Бэкона, который как-то заметил в «Новом Органоне»: «мы считаем, что для дела не столь важно, было ли уже известно древним то, что мы откроем, всходили или же заходили эти открытия среди превратности вещей и веков, – не более, чем должна заботить людей мысль, был ли Новый Свет островом Атлантида, известным древнему миру, или же только теперь впервые открыт. Ибо открытия новых вещей должно искать от света природы, а не от мглы древности»[1520]. Так в чем же тогда пафос «New Atlantis»? И что такое New Atlantis, если это не Бенсалем?

Здесь мы должны обратиться к совершенно неожиданному финалу повести Бэкона. Может быть, в чисто литературном плане финал этот не столь эффектен как финал шекспировского «Гамлета» или пушкинских драм. Но в плане смысловом – это весьма сильный авторский ход. Обратимся к тексту.

После длинной череды абзацев, начинающихся со слов «Есть у нас…» («We have…»), в которых описываются научные и технологические достижения и поиски ученых «Дома Соломона», следует заключительный фрагмент сочинения:

«Окончив свою речь, он встал, а я, как мне было указано, преклонил колени; после чего он возложил правую руку мне на голову и произнес: „Да благословит тебя Господь, сын мой; и да благословит он мое повествование. Дозволяю тебе огласить его на благо другим народам. Ибо мы находимся здесь в лоне Господнем и живем никому неведомые»[1521].

Что именно просил Господа благословить отец «Дома Соломона»? Во-первых, его рассказ об открытиях и изобретениях бенсалемских ученых, а фактически – и это во-вторых – «огласку» всему миру того, что раньше держалось в строжайшей тайне (т. е. сам факт существование бенсалемской цивилизации и ее достижения). А если мы заглянем в английский текст повести, то увидим, что Бэкон использовал выражение «leave to publish it», т. е. позволение опубликовать то, что повествователь узнал на острове.

Таким образом, открытие моряками-европейцами бенсалемской цивилизации – это не рядовой эпизод в истории человечества. Речь в «New Atlantis» идет не только о чудесном спасении экипажа, заблудившегося в океане корабля, но о важнейшем после Колумба шаге в познании мира. Колумб вышел за границы известного, за Геркулесовы столпы, plus ultra, и открыл Новый Свет. Моряки в повести Бэкона, пусть не по своей воле (что, кстати, тоже важно), пошли дальше – отплыв от побережья Южной Америки, они открыли цивилизацию, расположенную «за пределами и Старого и Нового Света»[1522].

Смысл бэконианской метафоры предельно ясен: открыв Бенсалем (островное государство, центральным институтом которого является «Дом Соломона», т. е. научно-исследовательское учреждение с широкими властными полномочиями), европейцы преодолели границы знакомого, уже послеколумбового региона «интеллектуального глобуса» (так сказать, границы интеллектуального Средиземноморья) и вышли на новый, «атлантический» виток развития цивилизации.

Создавая «New Atlantis», Бэкон хотел сказать своим современникам: «Бенсалем перестал быть тайной, и европейцам, хотят они того или нет, придется пойти по пути создания научно-технологической цивилизации, начало чему уже было положено. Да, это будет непростой путь, но всякий иной выбор – это дорога к стагнации и варварству». Но и для Бенсалема начинается новая жизнь. На чем зиждилось процветание этого государства и счастье его граждан? На изоляции от остального мира. И когда один из отцов «Дома Соломона» (вряд ли исключительно на свой страх и риск, не согласовав с другими отцами) сказал рассказчику: «Дозволяю тебе огласить его (т. е. рассказ о научно-технических достижениях Бенсалема. – И. Д.) на благо другим народам», это означало, что теперь запрет на контакты с внешнем миром, существовавший многие столетия, снят. Почему мудрецы «Дома» решились открыться миру? Думаю, прежде всего, потому, что настало время, когда европейцы вышли «за Геркулесовы столпы», открыв для себя «brave new world» и начав осваивать дотоле неведомые им части как земного, так и интеллектуального глобуса. И укрыться от этого натиска уже невозможно, как невозможно «бенсалемизировать» Европу. Остается одно – создать и начать реализовывать новый проект, синтезирующий науку, технологию и имперскую мощь, проект Новой Атлантиды, «грядущего иной предел»[1523].

Но смогут ли после этого бенсалемиты и далее пребывать в «the happy and flourishing estate»[1524]? Не хотел ли Бэкон сказать им, если бы его авторский голос вклинился в ткань повествования: «вы должны открыться миру, который уже встал на путь „великого восстановления наук“, но после того, как вы это сделаете, прежнего уютного, патриархального счастья уже не будет, будет научно-технический прогресс со всеми сопутствующими… Будет Новая Атлантида, сильное имперское государство, озабоченное национальным величием и его символами, с мощной наукой и технологиями и с новыми, мощными опасностями». А потому – «The rest is silence», как сказал умирающий принц Датский.