Майору Майору Майору пришлось туго с самого начала.

Подобно Миниверу Чиви, он родился слишком поздно, а точнее, на тридцать шесть часов позднее, чем следовало. Полтора суток маялась при родах его мать, хрупкая, болезненная женщина, и в результате обессилела настолько, что не смогла переубедить мужа, когда они заспорили, как назвать ребенка. Ее супруг, мужчина хмурый, ростом с каланчу, носивший грубые башмаки и черный шерстяной костюм, вышел в больничный коридор с мрачной решимостью человека, готового биться за свое до конца. Он без раздумий заполнил свидетельство о рождении и с бесстрастным лицом вручил документ дежурной медсестре. Сестра не промолвила ни слова, взяла бумажку и ушла. Он посмотрел ей вслед, пытаясь догадаться, что у нее надето под халатом.

Вернувшись в палату, он подошел к жене. Она лежала под одеялом разбитая, сморщенная, бледная, высохшая, как прошлогодний капустный лист, и от изнеможения не могла пошевельнуть и пальцем. Кровать ее стояла в дальнем углу палаты, у давно не мытого окошка с разбитыми, грязными стеклами. Сильный дождь неутомимо полосовал землю, день был унылый и промозглый. Самое время умирать, что и делали в других палатах белые как мел люди с посиневшими губами. Мужчина стоял у кровати, потупив взгляд.

— Я назвал мальчика Калеб, — объявил он наконец тихим голосом. — Как ты хотела.

Женщина не ответила. И мужчина медленно улыбнулся. Он здорово все это подстроил: жена спала. Покуда она лежит в бедной сельской больнице, она не узнает, что он ей солгал.

Вот такое‑то жалкое начало и привело в конце концов к появлению на Пьяносе никудышнего командира эскадрильи, который тратил теперь большую часть рабочего дня на подделывание подписей Вашингтона Ирвинга под официальными документами. Чтобы не быть пойманным, майор Майор Майор работал левой рукой. Начальственная должность, которую он занял не по своей воле, защищала его от вторжения в палатку посторонних лиц. К тому же он изменил свою внешность, нацепив фальшивые усы и темные очки, — дополнительная страховка на случай, если бы кто‑нибудь надумал подглядывать сквозь уродливое оконце, из которого какой‑то вор вырезал кусок целлулоида. Между этими двумя моментами — рождением и первой удачей в карьере — лежало тридцать с лишним безрадостных лет одиночества и разочарований.

Майор Майор родился слишком поздно и слишком посредственным. Некоторые люди страдают врожденной посредственностью, другие становятся посредственными, а третьих упорно считают посредственностями. С Майором Майором случилось и то, и другое, и третье. Среди самых бесцветных он был самым бесцветным, и на людей, которые с ним встречались, производило впечатление то, что этот человек совершенно не способен произвести никакого впеечатления.

С самого рождения над Майором Майором тяготели три проклятия: его мать, его отец и Генри Фонда, на которого он был до жути похож с пеленок. Еще когда Майор Майор даже не подозревал, что на свете существует некий Генри Фонда, он обнаружил, что, куда бы ни пошел, его всюду с кем‑то сравнивают, и притом нелестным для него образом. Совершенно незнакомые люди выражали ему свою досаду, что он не тот, за кого они его приняли, и в результате он с ранних лет испытывал перед людьми чувство страха, вины и смиренное желание покаяться перед обществом в том, что он не Генри Фонда. Нелегкая это была для него задача — пройти через жизнь, неся бремя сходства с Генри Фонда. И все‑таки он никогда не помышлял о капитуляции, унаследовав упорство своего отца, наделенного высоким ростом, длинными ручищами и Тонким чувством юмора. Отец Майора Майора любил иной раз неправильно назвать свой возраст, полагая, что тем самым отмочил отличную шутку.

Этот долговязый, богобоязненный, свободолюбивый, за конопослушный фермер был убежденным индивидуалистом и считал, что любая помощь федерального правительства кому‑нибудь, кроме фермеров, означает сползание к социализму. Он горячо ратовал за бережливость, труд в поте лица своего и осуждал распущенных женщин, отвергавших его ухаживания. Он занимался люцерной и неплохо зарабатывал на том, что не выращивал ее. Правительство хорошо платило ему за каждый невыращенный бушель. Чем больше люцерны он не производил, тем больше денег платило ему правительство.

Отец Майора Майора в поте лица своего трудился над тем, чтобы не выращивать люцерну. Длинными зимними вечерами он сидел дома, а не корпел в сарае, как некоторые, над починкой сбруи. В полдень он вскакивал с постели, желая убедиться своими глазами, что по хозяйству ничего не делается. Он расчетливо вкладывал денежки в земледелие и вскоре не выращивал люцерны больше, чем любой из окрестных фермеров. Соседа советовались с ним по всем вопросам, потому что он сколотил приличный капиталец и тем самым подтвердил делом свою мудрость. «Что посеешь, то и пожнешь», — поучал он всех и каждого, и каждый ему отвечал: «Воистину так».

Отец Майора Майора был ярым сторонником строжайшей экономии долларовых ресурсов правительства, при условии, что эта экономия не помешает правительству выполнять его священные задачи — выплачивать фермерам как можно больше долларов за то, что они выращивают люцерну, не пользующуюся спросом, или за то, что они — вообще не выращивают люцерны как таковой. Этот гордый, независимый человек резко возражал против выплаты пособий по безработице и со спокойной душой, скуля и хныча, выклянчивал или урывал сколько можно и у кого только можно. Это был благочестивый, набожный человек, ухитрявшийся проповедовать с любой кочки.

— Господь дал нам, добрым фермерам, пару сильных рук, дабы мы брали обеими столько, сколько можем ухватить, — с жаром вещал он, стоя на ступеньках суда или у дверей магазина, где дожидался, пока неулыбчивая молоденькая кассирша, ласк которой он домогался, выйдет с жевательной резинкой за щекой и подарит ему злобный взгляд. — Если бы господь не желал, чтобы мы брали столько, сколько можем ухватить, то зачем бы тогда господь дал нам по паре сильных рук? — вопрошал он. И все бормотали:

— Воистину так.

Отец Майора Майора, как истый кальвинист, верил в предопределение свыше и отчетливо сознавал, что все несчастья, кроме его собственных, происходят с людьми по воле божьей. Он курил, пил, любил хороший юмор и умный душевный разговор — главным образом свой юмор и свой разговор, например, когда он врал про свой возраст или рассказывал великолепную шутку о господе нашем и о том, как тяжело достался матери Майор Майор. Эта великолепная шутка заключалась в том, что богу понадобилось шесть дней для сотворения мира, тогда как бедной женщине пришлось потрудиться полтора суток, что бы произвести на свет одного только Майора Майора. Человек послабее духом капитулировал бы в тот день в больничном коридоре, пошел бы на компромисс и согласился бы на какой‑нибудь звонкий эрзац вроде Сержант Майор, Генерал Майор или там Мотор Майор, но не таковский был человек отец Майора Майора. Не для того ждал он четырнадцать лет удобного случая, чтобы вдруг упустить его. Отец Майора Майора знал отличную шутку про удобный случай. «Удобный случай два раза в дверь не постучится», — говаривал он при каждом удобном случае. Жуткое сходство с Генри Фонда было первой проделкой судьбы над несчастным Майором Майором. Второй проделкой судьбы было наречение младенца с фамилией Майор именем Майор. Это была тайна, известная лишь его отцу.

Тайна раскрылась, когда ребенка привели записывать в детский сад. Эффект был катастрофическим. Новость убила мать. Узнав, как зовут ее дитя, она утратила интерес к жизни, зачахла и скончалась. Отец решил, что с ее стороны это весьма мило, поскольку он частенько с грустью подумывал, что в его распоряжении есть только два способа избавиться от супруги: или уплатить ей отступного, или выгнать без цента в кармане. Теперь он решил, что женится на сварливой кассирше из магазина, если уж дело того потребует.

Для самого Майора Майора последствия оказались лишь немного менее кошмарными, чем для его матери. Ужасно узнать в нежном возрасте, что ты вовсе не Калеб Майор, как тебя всегда уверяли, а какой‑то незнакомец по имени Майор Майор, о котором ты ровным счетом ничегошеньки не знаешь, а другие и вовсе слыхом не слыхали. Все товарищи бросили его насовсем, поскольку были приучены с младенчества держаться подальше от незнакомцев. А кроме того, разве могли они доверять мальчику, который уже раз обманул их, выдавая себя несколько лет подряд за их старого знакомого? Никто не хотел иметь с ним дело. У него все стало падать из рук, он начал спотыкаться на ровном месте. С робкой надеждой пытался он завести новые знакомства, но дело всегда кончалось крахом. Он отчаянно нуждался в приятелях, но не мог завести ни одного. Он рос неуклюжим, высоким, странным, мечтательным мальчиком с неуверенным взглядом и заискивающей улыбкой на губах, которая при каждой новой неудаче тут же превращалась в кривую, горькую гримасу. Он был вежлив со старшими, которые его не любили. Он исполнял все, что говорили ему взрослые. Ему говорили:

«Семь раз отмерь, один раз отрежь» — он семь раз мерил, потом резал. Ему говорили: «Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня» — и он не откладывал. Ему говорили: «Не убий» — и он не убивал, покуда не попал в армию. Там ему велели убивать, и он убивал. При первом подходящем случае он подставлял другую щеку и всегда наступал с ближним в точности так, как ему хотелось бы, чтобы ближний поступил с ним. Когда он подавал милосыню, его левая рука не знала, что творит правая. Никогда он всуе не поминал имя божье, не занимался прелюбодеянием, любил соседа своего и никогда не лжесвидетельствовал против него. Родители Майора Майора недолюбливали свое чадо за такую, слишком уж пламенную принципиальность.

За неимением более подходящего места он творил добро в школе. В университете штата он учился со всей серьезностью и специализировался по английской истории, что было ошибкой.

— Английская, видите ли, история! — негодующе орал сенатор от их штата, тряся гривой седых волос. — А почему не американская? Американская история нисколько не хуже, чем любая другая история в мире!

Майор Майор немедленно переключился на изучение американской литературы, но ФБР уже успело завести на чего досье. На далекой ферме, которую Майор Майор называл своим родным домом, проживали шесть человек и шотландский терьер. Пятеро из этих шести, а с ними и терьер, как выяснилось, сотрудничали с ФБР. Скоро они собрали столько компрометирующего материала на Майора Майора, что могли сделать с ним все, что угодно. Однако единственное, что они смогли сделать, — отправить его рядовым в армию. Четырьмя днями позднее он был произведен в майоры, и конгрессмены в Вашингтоне, забросив все прочие дела, бегали взад‑вперед по столичным тротуарам, хватаясь за голову и приговаривая: Кто произвел в майоры этого Майора Майора? Нет, вы только скажите, кто его произвел?»

А произвела Майора Майора в майоры электронная счетно‑решающая машина, обладающая почти таким же тонким чувством юмора, как и папаша Майора Майора. Когда разразилась война. Майор Майор все еще был послушным и покладистым юношей. Ему велели пойти в армию, и он пошел. Ему велели подать заявление в авиационное училище, и он подал заявление и уже на следующие сутки в три часа ночи стоял босой в холодной грязи перед дюжим свирепым сержантом с юго‑запада, который объявил, что сможет вышибить дух из любого и готов доказать это хоть сию же секунду. За несколько минут до этого капралы грубо растолкали спящих новобранцев и приказали собраться перед палаткой административного отдела. Майор Майор выбежал под дождь и занял место в строю. На нем, как и на других новобранцах, был гражданнский костюм, в котором он явился на призывной пункт и дня назад. Тем, кто замешкался, завязывая шнурки на ботинках, приказали идти обратно в холодные, сырые, темные палатки и разуться. И вот теперь они стояли босые в грязи, а сержант с каменным лицом заверял их, что может вышибить дух из каждого в своем подразделении. Никто не испытывал желания оспаривать это утверждение. Неожиданное производство Майора Майора в майоры уже на следующий день после его прибытия в часть повергло воинственного сержанта в бездонную пучину тоски, поскольку с этой минуты он лишался оснований хвалиться, что может вышибить дух из любого в своем подразделении. Не желая никого видеть, он удалился в свою палатку и, подобно библейскому Саулу, предался горестным размышлениям. Приунывшие капралы — его отборная гвардия — несли наружную охрану. В три часа утра сержанта осенило. Майора Майора и других новобранцев снова грубо растолкали и приказали собраться босиком у палатки административного отдела, где в дождливой предрассветной мгле их уже дожидался, лихо подбоченясь, сержант. Его прямо‑таки распирало от желания поскорее высказаться, и он с трудом заставил себя дождаться, пока все соберутся.

— Мы с майором Майором, — хвастливо заявил он таким же, что и накануне, резким, угрожающим тоном, — можем вышибить дух из любого в моем подразделении.

С наступлением дня над проблемой майора Майора принялись размышлять офицеры. Как им следовало относиться к такому майору, как майор Майор? Обращаться с ним, как с низшим чином, — значило бы унизить всех остальных майоров, а также офицеров ниже рангом. С другой стороны, относиться к нему вежливо было тоже немыслимо. К счастью, вспомнили, что майор Майор подал заявление в авиационное училище. К вечеру был отстукан приказ о его переводе в училище, и в три часа утра сержант, грубо растолкав майора Майора, усадил его в самолет, направлявшийся на запад.

Лейтенант Шейскопф побелел как полотно, когда майор Майор, босой, с заскорузлой глиной на пальцах ног, отрапортовал ему о своем прибытии в Калифорнию. Майор Майор считал само собой разумеющимся, что, раз его грубо растолкали в три часа утра, значит, он обязан стоять перед кем‑то босиком в грязи, оставив носки и туфли в палатке. Его гражданский костюм, в котором он предстал перед лейтенантом, был как жеваный и весь заляпан грязью. Лейтенант Шейекопф, в ту пору еще не завоевавший репутации гения строевой подготовки, задрожал крупной дрожью, представив на секунду майора Майора, марширующего босиком на воскресном параде.

— Быстро отправляйтесь в госпиталь, — пробормотал лейтенант, когда к нему частично вернулся дар речи. — Скажите, что вы больны, и оставайтесь там, покуда на вас не поступят экипировочные. Вам надо купить кое‑что из обмундирования и какую‑нибудь обувь. Обязательно купите себе обувь.

— Слушаюсь, сэр!

— По‑моему, вы, сэр, не обязаны называть меня «сэр», — заметил лейтенант Шейскопф. — Вы старше меня по званию.

— Так точно, сэр! Может, я и старше вас по званию, но все же вы — мой командир.

— Так точно, сэр! Это верно, — согласился лейтенант Шейскопф. — Может, вы и старше меня по званию, но все же я — ваш командир. Так что вы лучше поступайте, сэр, как я вам скажу, иначе наживете неприятности. Идите, сэр, в госпиталь и скажите, что вы больны. И оставайтесь там, покуда на вас не поступят экипировочные, и тогда купите себе что‑нибудь из обмундирования.

— Слушаюсь, сэр.

— И обувь какую‑нибудь, сэр. При первой же возможности купите себе что‑нибудь на ноги, сэр.

— Слушаюсь, сэр. Куплю, сэр.

— Благодарю вас, сэр.

Для майора Майора жизнь в военном училище мало чем отличалась от всей его предыдущей жизни. Каждый, кто имел с ним дело, торопился уступить эту честь другому. Преподаватели занимались с ним особенно интенсивно, чтобы поскорее продвинуть его дальше и таким образом от него отделаться. Потребовались буквально считанные дни, чтобы он получил пилотские нашивки и оказался за океаном. И здесь неожиданно судьба ему улыбнулась. Всю жизнь он жаждал одного — раствориться в людях, не быть отверженным, и вот наконец на острове Пьяноса его желание исполнилось. Чины и ранги мало значат на войне, где люди каждый день рискуют сложить голову, и поэтому отношения между офицерами и сержантско‑рядовым составом были свободными и неофициальными. Люди, которых он даже не знал по фамилии, кричали ему: «Эй!» — и приглашали пойти купаться или поиграть в баскетбол. Долгие и упоительные часы проводил он на баскетбольной площадке. Никто там не гнался за победой, счета никогда не вели, а количество игроков на площадке колебалось от одного до тридцати пяти. Прежде майор Майор никогда не играл ни в баскетбол, ни в другие игры, но его высоченный рост и пылкий энтузиазм возмещали врожденную неуклюжесть и отсутствие тренировок. На площадке он почти сдружился со своими партнерами — офицерами и рядовыми — и чувствовал себя подлинно счастливым человеком. Здесь не было победителей, но не было и проигравших, и майор Майор весело скакал по площадке, упиваясь каждым пасом и броском, покуда не погиб майор Дулут и не примчался на своем джипе полковник Кэткарт, который лишил майора Майора его единственной радости в жизни.

— Вы назначены новым командиром эскадрильи! — рявкнул полковник Кэткарт с той стороны железнодорожной выемки. — Только не воображайте, что это что‑то значит. Это ничего не значит. Это значит лишь то, что вы — новый командир эскадрильи.

Долгое время полковник Кэткарт копил в душе злобу на майора Майора. Лишний майор в списке личного состава вверенной ему части означал нарушение штатного расписания и давал тем самым козырь в руки джентльменам из штаба двадцать седьмой воздушной армии, которые, по твердому убеждению полковника Кэткарта, были все сплошь его врагами и завистниками. Полковник Кэткарт молил бога о помощи, и помощь пришла в виде смерти майора Дулута — в результате открылась вакантная должность для одного майора. Полковник назначил майора Майора командиром эскадрильи и укатил на своем джипе так же внезапно, как и приехал.

Для майора Майора это означало, что игре в баскетбол пришел конец. Он стоял как вкопанный, с растерянным лицом, отказываясь верить, что тучи снова собрались над его головой. Вернувшись к партнерам по игре, он натолкнулся на стену угрюмого молчания. Одни смотрели на него деревянным взглядом, другие — с любопытством, третьи — с непонятной враждебностью. Он сгорал от стыда. Игра возобновилась, но без прежнего энтузиазма, Майор Майор овладевал мячом — никто не пытался отобрать его. Он просил паса — любой игрок, свой или противника, тут же давал ему мяч. Если он мазал и мяч, минуя корзину, отскакивал от щита в поле, никто из партнеров даже не пытался помешать ему поймать мяч и повторить бросок. На площадке раздавался только один голос — майора Майора. На следующий день повторилось то же самое, а еще через день майор Майор не вышел на площадку.

Постепенно все в эскадрилье, один за другим, перестали с ним разговаривать, зато каждый пялил на него глаза. Он замкнулся в себе, ходил с опущенными глазами и пылающими щеками. Он вызывал всеобщее презрение, зависть, подозрение, раздражение. Вокруг него роились зловещие слухи. Люди, которые прежде не замечали сходства между ним и Генри Фонда, сейчас только об этом и твердили, а некоторые ядовито намекали, что именно по причине сходства с Генри Фонда майора Майора и сделали командиром эскадрильи. Капитан Блэк, который сам зарился на эту должность, утверждал, что майор Майор и есть в действительности Генри Фонда, но только боится в этом признаться, потому что он — трусливое дерьмо. Майор Майор растерянно барахтался в потоке неприятностей, а они следовали одна за другой, приводя его в полное замешательство. Не говоря ему ни слова, сержант Таусер перенес все его пожитки в просторный трейлер, который прежде занимал майор Дулут, а когда майор Майор, с трудом переводя дух, влетел на командный пункт доложить о том, что у него украли все вещи, дежуривший там молодой капрал перепугал его до полусмерти, вскочив на ноги и заорав:

— Смир‑р‑р‑но!

Вместе со всеми, кто был в дежурке майор Майор вытянулся и замер по стойке «смирно», мучительно пытаясь догадаться, что за шишка вошла следом за ним. В напряженной тишине текли минуты, и, вероятно, все так и простояли бы по стоике смирно до самого судного дня, если бы полчаса спустя в комнату дежурного не вошел майор Дэиби, прибывший из штаба авиапалка. Он поздравил майора Майора с назначением и подал команду «вольно». Еще более плачевно обернулись дела майора Майора в офицерской столовой, где Милоу, трепеща от восторга, уже поджидал его, чтобы церемонно проводить к отдельному столику, который он заранее установил на видном месте, покрыл вышитой скатертью и украсил пышным букетом цветов в хрустальной розовой вазе. Майор Майор в ужасе отпрянул от столика, но не нашел в себе смелости вырваться у всех на глазах из рук Милоу. Чтобы поглазеть на командира, даже Хэвермейер поднял голову над тарелкой, а его тяжелая нижняя челюсть отвисла от изумления. Майор Майор безвольно подчинился тащившему его Милоу, сел за свой персональный столик и до конца обеда сидел, съежившись от стыда.

Пища казалась ему безвкусной, как трава, но он старательно жевал и глотал, опасаясь обидеть людей, причастных к ее изготовлению. Позднее, оставшись наедине с Милоу, майор Майор почувствовал, как впервые в его груди шевельнулось чувство протеста, и он сказал, что предпочел бы по‑прежнему обедать вместе со всеми офицерами.

— Не выйдет, сэр, — сказал Милоу.

— Не понимаю, что здесь может выйти или не выйти? — попытался спорить майор Майор. — Раньше же ничего не случалось.

— Раньше вы не были командиром эскадрильи.

— Но ведь майор Дулут был командиром эскадрильи, а ел за одним столом со всеми.

— Майор Дулут — это другое дело, сэр.

— В каком смысле другое?

— Мне не хотелось бы отвечать на этот вопрос, сэр, — сказал Милоу.

— Уж не потому ли, что я похож на Генри Фонда? — призвав на помощь все свое мужество, резко спросил майор Майор.

— Некоторые говорят, что вы и есть Генри Фонда, — ответил Милоу.

— Ну так вот что, — закричал Майор срывающимся от волнения голосом, — никакой я вам не Генри Фонда! И нисколечко я на него не похож. А хоть бы даже я и смахивал на этого Генри Фонда, какая разница?

— Никакой разницы. Вот это я и пытаюсь сказать вам, сэр. Между вами и Генри Фонда — никакой разницы, а вот между вами и майором Дулутом — разница огромная.

Существенную разницу между собой и майором Дулутом майор Майор почувствовал уже за ужином. Когда он вышел из‑за отведенного для него столика и хотел сесть вместе со всеми за общий стол, его пригвоздили к месту устремленные на него леденящие душу взгляды. Он точно ударился лбом о глухую стену неприязни и остолбенел. Поднос с тарелками дрожал в его руках. Не говоря ни слова, Милоу бросился к майору Майору на выручку и повел его, как ручного медведя, к персональному столику. После этого майор Майор перестал сопротивляться и отныне всегда сидел в одиночестве за своим столиком, повернувшись спиной к остальным. Он был уверен, что они относятся к нему плохо оттого, что считают его гордецом, который, едва заделавшись командиром эскадрильи, брезгует есть в их обществе. В присутствии майора Майора все разговоры в столовой смолкали. Офицеры старались не бывать в столовой одновременно со своим командиром. Проведав об этом, майор Майор вообще бросил ходить в столовую и распорядился, чтобы еду ему доставляли в трейлер. Эскадрилья вздохнула с облегчением.

Майор Майор начал ставить под официальными документами подпись «Вашингтон Ирвинг» на следующий день после визита контрразведчика, пытавшегося выяснить, кто из лежавших в госпитале летчиков эскадрильи подписывается «Вашингтон Ирвинг». Контрразведчик и подал майору Майору эту идею. Новая работа была скучна и не приносила никакого удовлетворения. Его сделали командиром эскадрильи, но он понятия не имел, что входит в обязанности командира, и потому, сидя в крохотном кабинетике, отгороженном в дальнем конце штабной палатки, занимался только двумя делами: ставил подпись Вашингтона Ирвинга под официальными документами и прислушивался к долетавшему издалека лязганью и глухому стуку подков, которые метал майор де Каверли.

Майора Майора мучило сознание, что он не выполняет каких‑то наиважнейших своих обязанностей, и он опасался, что рано или поздно за это придется держать ответ, но опасения были напрасными. Он редко выходил из кабинета, разве что в случае крайней нужды, потому что никак не мог привыкнуть к тому, что все пялят на него глаза. бремя от времени монотонное течение рабочего дня нарушал какой‑нибудь офицер или рядовой, присланный сержантом Таусером с делом, в котором майор Майор ровным счетом ничего не смыслил. Майор Майор прямехонько возвращал просителя к сержанту Таусеру, а тот уж давал разумные указания. Очевидно, обязанности командира эскадрильи отлично исполнял кто‑то другой, не нуждавшийся в помощи майора Майора. Майор впал в задумчивость и уныние. Временами он серьезно подумывал, не поведать ли обо всех своих горестях капеллану, но капеллан оказался настолько подавленным своими собственными печалями, что майор Майор решил не возлагать на слабые плечи капеллана лишнее бремя. Кроме того, он не был уверен, входит ли в обязанности капеллана утешать командира эскадрильи.

Обращаться за утешением к майору де Каверли он тоже не считал возможным. Майор де Каверли, возвратись из очередной командировки в Рим, где арендовал квартиры для летчиков или похищал официантов для офицерской столовой, целиком отдавался игре в подковы. Майор Майор часами смотрел через оконце палатки на забавы майора де Каверли. Подковы то мягко падали на траву, то звякали, цепляясь за стальные колышки, вбитые в землю. Майора Майора поражало, что такая величественная персона, как майор де Каверли, не находит себе занятия важнее, чем швырять подковы. Частенько майор Майор испытывал соблазн присоединиться к майору де Каверли, но, поразмыслив, приходил к выводу, что кидать с утра до вечера подковы, пожалуй, так же тошно, как подписываться «Майор Майор Майор» под официальными документами. Да и физиономия у этого майора де Каверли была такая недобрая, что майор Майор просто боялся к нему приблизиться.

Майор Майор пытался разобраться, кто из них кому подчиняется. Он знал, что майор де Каверли числился начальником его штаба, но что это такое — он понятия не имел и потому никак не мог сообразить, то ли судьба наградила его снисходительным, всепрощающим начальником, то ли господь наказал его преступно‑халатным, ленивым подчиненным. Можно было спросить у сержанта Таусера, но в глубине души майор Майор побаивался сержанта Таусера, а больше обращаться было не к кому — не спрашивать же у самого майора де Каверли. Мало кто отваживался подступаться к майору де Каверли по какому бы то ни было поводу, а один офицер, у которого хватило глупости подойти и метнуть подкову, на следующий день был наказан такой тяжелой и редкой разновидностью прострела, о которой ни Гас, ни Уэс, ни даже сам доктор Дейника слыхом не слыхали. Все были уверены, что хворобу на бедного офицера накликал майор де Каверли в отместку за вчерашнюю подкову, но как ему удалось это сделать — никто не знал.

Большинство официальных документов, поступавших к майору Майору, не имели к нему абсолютно никакого касательства. Эти бумаги содержали главным образом ссылки на какие‑то предшествующие им другие бумаги, которых майор Майор и в глаза не видел. Поднимать же и изучать старую переписку тоже не было никакого резона, поскольку инструкция предписывала игнорировать предыдущие указания и действовать только на основании самого последнего приказа. Когда майор Майор бывал в ударе, он мог за одну минуту расписаться на двадцати различных циркулярах, каждый из которых требовал не обращать никакого внимания на все предшествующие. С Большой земли, из штаба генерала Пеккема, каждый день поступали многословные бюллетени под бодрыми, вдохновляющими и мобилизующими заголовками, как, например: «Боритесь с волокитой — расхитительницей времени!» или «Боритесь за чистоту — бог чистоту любит!»

Призывы генерала Пеккема блюсти чистоту и бороться с волокитой вдохновляли майора Майора: он без всякой волокиты расписывался на этих призывах и очищал от них стол как можно быстрее. Внимание майора Майора задерживалось лишь на документах, касающихся несчастного лейтенанта, который погиб во время налета на Орвьетто менее чем через два часа после своего прибытия в часть. Вещи его, не полностью распакованные, до сих пор валялись в палатке Йоссариана. Поскольку несчастный лейтенант доложил о своем прибытии не дежурному по части, а в оперативном отделении, сержант Таусер решил, что спокойней будет на все запросы о нем отвечать, что вышеозначенный лейтенант в эскадрилью вообще не прибывал. Из скудной переписки по этому поводу возникало впечатление, будто лейтенант бесследно растворился в прозрачной синеве, что, кстати, некоторым образом соответствовало действительности. В конечном счете майор Майор был даже доволен, что ему приносят на подпись разные официальные бумаги: сидеть с утра до вечера за письменным столом и подмахивать бумаги куда приятнее, чем сидеть с утра до вечера за письменным столом и не подмахивать бумаг. Как‑никак, а все‑таки работа…

Но не позднее чем в десятидневный срок с фатальной неизбежностью все подписанные им документы приходили обратно с подколотой чистой страничкой для новой подписи. Документы возвращались заметно пополневшими, потому что между листком, ранее завизированным майором Майором, и чистым листком, предназначенным для его новой визы, помещалась пачечка листков с наисвежайшими подписями офицеров всех частей, разбросанных вокруг Пьяносы: подобно майору Майору, они, не покладая рук, визировали одни и те же бумажонки. Наблюдая за тем, как самые простые циркуляры чудовищно разбухают и превращаются в объемистые и увесистые манускрипты, майор Майор впал в меланхолию. Сколько бы раз майор Майор ни подписывал документ, он все равно исправно возвращался на его стол за очередной подписью. Майор Майор уже совсем было отчаялся избавиться от этого наваждения.

Однажды, точнее на следующий день после первого визита контрразведчика майор Майор вместо своей фамилии написал под одним из циркуляров «Вашингтон Ирвинг» — просто, чтобы посмотреть, как это будет выглядеть. Выглядело симпатично. До того симпатично, что остаток рабочего дня майор Майор украшал подписью «Вашингтон Ирвинг» все официальные документы подряд. Это была вспышка озорства, стихийный бунт, и, выходя вечером из‑за стола, он понял, что сурового возмездия ему не миновать. На следующее утро он с трепетом вошел в канцелярию и стал дожидаться развития событий, но ничего не случилось.

Грех есть зло, но на этот раз грех обернулся добром, потому что ни один из документов с подписью «Вашингтон Ирвинг» обратно не вернулся. Наконец‑то произошла радостная перемена, и майор Майор окунулся в свою новую работу с неизведанным прежде наслаждением. Конечно, писать под документами «Вашингтон Ирвинг» — тоже не бог весть какая интересная работа, но все же это менее нудное занятие, чем писать весь день только «Майор Майор Майор». Когда ему приедался «Вашингтон Ирвинг», он менял порядок слов и выводил «Ирвинг Вашингтон», пока и это не приедалось. Теперь он считал, что работает все‑таки не совсем впустую: документы, подписанные на новый манер, больше в эскадрилье не появлялись.

Зато в эскадрилье появилось кое‑что другое. Это был второй контрразведчик, выдававший себя за летчика. Многие знали, что он из контрразведки: он сам по секрету признавался в этом каждому встречному, строго предупреждая не раскрывать другим его подлинного лица. Но всем этим другим он сам по секрету сообщал, что он из контрразведки.

— Я из контрразведки, — признался он майору Майору. — Кроме вас, никто в эскадрилье об этом знать не должен. Абсолютно никто. Во избежание провала операции. Вы меня поняли?

— Но ведь сержант Таусер знает…

— Да, он знает. Мне пришлось ему сказать, чтобы пройти к вам. Но я уверен, что он ни при каких обстоятельствах не проболтается ни одной живой душе.

— А мне он сказал. Он сказал: «К вам там пришел какой‑то из контрразведки».

— Вот мерзавец? Надо будет проверить, что это за фрукт? На вашем месте я бы не держал тут на виду совершенно секретных документов. Во всяком случае, пока я не закончу расследования.

— У меня вообще нет никаких совершенно секретных документов, — сказал майор Майор.

— Вот и прекрасно. Запирайте их у себя в сейфе, чтобы до них не мог добраться сержант Таусер.

— Единственный ключ от сейфа у сержанта Таусера.

— Боюсь, что мы попусту тратим время, — довольно сухо заметил контрразведчик.

Это был нервный, подвижный коротышка, с энергичной и самоуверенной жестикуляцией. Он носил пилотскую кожаную куртку, разрисованную на груди. На куртке был изображен самолет, летящий сквозь оранжевые разрывы снарядов, а под ним ряд бомбочек. Рисунок обозначал, что владелец куртки выполнил пятьдесят пять боевых заданий. С заговорщическим видом контрразведчик вытащил из‑под полы большую красную папку и извлек из нее несколько фотокопий.

— Это вам знакомо?

Майор Майор с равнодушной миной взглянул на фотокопии писем, посланных из госпиталя. На одних письмах рукой военного цензора было написано «Вашингтон Ирвинг», на других — «Ирвинг Вашингтон».

— Нет, никогда не видел.

— А вот эти?

Майор Майор взглянул на копии адресованных ему циркуляров и узнал свое рукоделие.

— Нет, не видел.

— В вашей эскадрилье есть человек с такой фамилией?

— Который из двух? Здесь две фамилии.

— Или тот, или другой. Впрочем, мы полагаем, что Вашингтон Ирвинг и Ирвинг Вашингтон — одно лицо, но оно пользуется двумя фамилиями, чтобы сбить нас с толку. Так часто делают.

— В моей эскадрилье как будто нет ни того, ни другого. Контрразведчик помрачнел.

— А он, оказывается, гораздо умнее, чем мы предполагали, — заметил контрразведчик. — Значит, у него есть третья фамилия, под которой он и скрывается. И думается мне… М‑да, думается мне, эту третью фамилию я знаю. — Вдохновенный и взволнованный, с просветленным лицом, он достал еще одну фотокопию и положил ее перед майором Майором: — А что вы об этом скажете?

Майор Майор слегка подался вперед и увидел перед собой фотокопию странички письма, на которой Йоссариан вымарал все, кроме имени «Мэри», но зато приписал: «Тоскую по тебе ужасно! А.Т. Тэппман, капеллан армии Соединенных Штатов». Майор Майор отрицательно покачал головой:

— Никогда не видел.

— А вы знаете, кто такой А.Т. Тэппман?

— Наш полковой капеллан.

— Так. Круг замкнулся! — сказал контрразведчик. — Вашингтон Ирвинг — это полковой капеллан. Майор Майор слегка забеспокоился.

— А.Т. Тэппман — полковой капеллан, — поправил он.

— Вы уверены?

— Уверен.

— Но зачем полковой капеллан делает такие приписки к чужим письмам?

— Возможно, это сделал кто‑то другой…

— Для чего же кому‑то другому понадобилось подделывать подпись полкового капеллана?

— Чтобы не разоблачили.

— Может, вы и правы, — поразмыслив секунду, заявил контрразведчик и звонко цокнул языком. — Не исключено, что тут действуют два агента, причем по странной случайности у одного такое же имя, как у другого фамилия, и наоборот. Да, да, теперь я не сомневаюсь, что это так. Один из этой парочки находится в эскадрилье, другой — в госпитале, а третий — с капелланом. Минутку, сколько же это получается? Ага, целых три! Но вы абсолютно уверены, что никогда прежде не видели этих документов?

— Если бы я их видел, я бы на них расписался.

— А как? — хитро прищурившись, спросил контрразведчик. — Как бы вы расписались? Собственной фамилией или «Вашингтон Ирвинг»?

— Конечно, собственной, — ответил майор Майор. — Я и фамилии такой не знаю — «Вашингтон Ирвинг». Контрразведчик расплылся в улыбке:

— Я рад, майор, что вы со мной начистоту. Чувствую, мы с вами сработаемся, а я очень заинтересован в людях, желающих мне помочь. Где‑то на европейском театре военных действий притаился субъект, запускающий лапы в вашу служебную переписку. Как по‑вашему, кто это может быть?

— Понятия не имею.

— Тогда слушайте меня. Блестящая догадка пришла мне на ум, — сказал контрразведчик, наклонившись к уху майора Майора, и доверительно зашептал: — Это — мерзавец Таусер. А зачем бы иначе он стал горлопанить на всю эскадрилью, кто я такой? Держите ухо востро, и как только кто‑нибудь при вас заведет разговор о Вашингтоне Ирвинге, тут же дайте мне знать. А я проверю всю подноготную капеллана и других.

Едва лишь второй контрразведчик вышел, как через окошко в кабинет прыгнул первый контрразведчик и незамедлительно пожелал узнать, кто это туг был только что.

— Один из контрразведки, — ответил майор Майор.

— Черта с два — сказал первый контрразведчик. — В данном районе единственный контрразведчик — это я.

Майор Майор с трудом узнал его. На первом контрразведчике болтался просторный, выцветший вельветовый купальный халат, расползшийся под мышками по швам. Из‑под халата виднелись потертые пижамные штаны. На ногах были изношенные шлепанцы, один из которых откровенно просил каши. Майор Майор припомнил, что видел этого человека в госпитале. Контрразведчик носил тогда такой же наряд, но с тех пор поправился фунтов на двадцать и, казалось, вот‑вот лопнет от избытка здоровья.

— Я тяжело болен, — заговорил гость простуженным голосом. — В госпитале я заразился от одного летчика гриппом, потом грипп перешел в серьезнейшее воспаление легких, и тем не менее я счел своим долгом приехать к вам сюда.

— Весьма сочувствую, — сказал майор Майор.

— Премного благодарен, но я в вашем сочувствии не нуждаюсь, — огрызнулся контрразведчик, — я просто хочу предупредить вас, что Вашингтон Ирвинг, кажется, сменил свое местопребывание и перебрался из госпиталя в вашу эскадрилью. Вы не слыхали тут никаких разговорчиков насчет Вашингтона Ирвинга?

— Вообще‑то слыхал, — ответил майор Майор. — Человек, который только что вышел отсюда, как раз говорил о Вашингтоне Ирвинге.

— Это правда? — воскликнул первый контрразведчик, вне себя от восторга. — Кажется, теперь‑то мы расколем этот орешек. Держите его на мушке, а я помчусь обратно в госпиталь и запрошу у руководства дальнейших указаний.

Контрразведчик выпрыгнул в окошко и скрылся из виду.

Минуту спустя брезентовый полог, отделявший кабинет майора Майора от канцелярии, взметнулся и снова вбежал второй контрразведчик. С трудом переводя дыхание, он закричал:

— Я видел, как только что человек в красной пижаме выпрыгнул из вашего окошка и побежал по дороге. Вы его видели?

— Конечно. Я с ним разговаривал, — ответил майор Майор.

— Мне показалось весьма подозрительным, что человек в красной пижаме выпрыгивает из окошка.

Контрразведчик энергичными шажками мерял кабинет.

— Сначала я подумал, что это вы решили драпануть в Мексику. Но теперь я вижу, что это были не вы. Скажите, он ничего не говорил о Вашингтоне Ирвинге?

— Вообще‑то говорил, — сказал майор Майор.

— Говорил?! — воскликнул второй контрразведчик. — Прекрасно! Ну, кажется, теперь‑то мы расколем этот орешек. А вы не знаете, где можно найти этого субъекта?

— В госпитале. Он тяжело болен.

— Эврика! Сейчас я прямехонько в госпиталь — и настигну голубчика. Но, пожалуй, лучше появиться в госпитале инкогнито. Зайду‑ка я в вашу санчасть, объясню им ситуацию, и пусть они меня направят в госпиталь как больного.

Он ушел и вскоре вернулся с темно‑фиолетовыми деснами.

— Посмотрите, что они со мной сделали, — сказал он чуть не плача. Горе его казалось безутешным. В руках он нес носки и туфли. Пальцы ног, так же как и десны, были вымазаны раствором марганцовки. — Вам доводилось когда‑нибудь видеть контрразведчика с фиолетовыми деснами? — простонал он.

Печально свесив голову, он вышел из штабной палатки и кувырком полетел в земляную щель, сломав себе при этом нос. И хотя температура у него от этого не поднялась, Гэс и Уэс, в порядке исключения, уложили его в санитарную машину и отправили в госпиталь.

Итак, майор Майор солгал, но ложь пошла ему во спасение. Это его не удивило, потому что он давно заметил, что лгуны, как правило, люди сметливые и добиваются в жизни большего, чем честняги.

После визита второго контрразведчика он стал действовать осмотрительнее. Он расписывался только левой рукой и при этом всегда нацеплял черные очки и фальшивые усы, которые ему нисколько не помогли, когда он отважился снова появиться на баскетбольной площадке. В качестве дополнительной предосторожности он заменил «Вашингтона Ирвинга» «Джоном Милтоном». Так оказалось короче и удобней. Когда надоедало, он с успехом менял имя и фамилию местами, как делал это прежде с «Вашингтоном Ирвингом». Кроме того, майор Майор мог удвоить темпы производства, потому что «Джон Милтон» было куда короче, чем его собственная подпись или «Вашингтон Ирвинг», а следовательно, и времени теперь требовалось меньше. А когда и «Джон Милтон» надоедал, майор Майор снова брался за «Вашингтона Ирвинга».

Темные очки и фальшивые усы майор Майор купил в Риме. То была последняя, но тщетная попытка вырваться из трясины моральной деградации, в которую он медленно, но верно погружался. Сначала он испытал ужасные унижения, когда тридцать или сорок сборщиков подписей под «присягой о лояльности» даже не сочли нужным предложить ему подписаться. Затем, когда история с присягой, казалось, отшумела, загадочно исчез, будто растаял, самолет Клевинджера вместе со всем экипажем, и вину за это несчастье возложили на майора Майора, придравшись к тому, что он не подписал ни одной «присяги о лояльности»[10].

Темные очки были в красной толстой оправе. Фальшивые черные усы очень пошли бы шарманщику. Однажды, когда майор Майор почувствовал, что не в силах больше переносить, одиночество, он напялил очки и усы и отправился поиграть в баскетбол. С видом беспечным и непринужденным он заявился на площадку, молясь про себя, чтобы его не узнали. Все сделали вид, будто не узнали его, и майор с наслаждением вступил в игру. Но едва он успел поздравить себя с успехом, который принес ему невинный маскарад, как один из противников резким толчком сбил майора с ног. Вскоре его сбили еще раз, и тут он сообразил, что они очень даже узнали своего командира, а маскарад дает им право без помех дубасить его, толкать локтями и ставить подножки. Он понял, что они ненавидят его в любом обличий. Игроки его команды и противоположной стороны без колебаний и размышлений слились в одну рычащую толпу. Они навалились на него со всех сторон, размахивая кулаками и оглашая воздух грязными ругательствами. Они сбили его с ног на землю и пинали ногами. Он насилу поднялся, и тогда они снова на него налетели.

Он закрыл лицо ладонями, а они, облепив его со всех сторон, в дьявольском исступлении мордовали его, били, колотили и дубасили. Наконец, его трахнули с такой силой, что он кубарем скатился на дно железнодорожной выемки. Там он встал на ноги, вскарабкался по противоположной стороне выемки и пошел, пошатываясь, сопровождаемый улюлюканьем и градом камней, пока не скрылся за углом штабной палатки. Во время потасовки он мечтал лишь об одном — только бы они не сорвали с него темные очки и фальшивые усы. Маскируясь ими, он мог продолжать делать вид, будто он — это не он, а лишись он усов и очков, ему пришлось бы предстать перед всеми в роли побитого, посрамленного и опозоренного начальника. В кабинете он разрыдался, потом, успокоившись, смыл кровь с губ и носа, стер грязь с синяков и царапин на щеках и на лбу и вызвал сержанта Таусера.

— Отныне, — сказал он, — я не желаю никого видеть у себя в кабинете. Ясно?

— Да, сэр, — сказал сержант Таусер. — На меня ваш приказ распространяется?

— Да.

— Понятно. У вас все, сэр?

— Да.

— А что мне говорить тем, кто придет к вам, когда вы будете у себя, в кабинете?

— Говори им, что я здесь, и проси подождать.

— Слушаюсь, сэр. А сколько им надо будет ждать?

— Покуда я не уйду из кабинета.

— И что же мне с ними делать, сэр?

— Меня это не касается.

— Могу я впустить их, сэр, к вам в кабинет, когда вы уйдете?

— Можешь.

— Но ведь вас‑то в кабинете уже не будет?

— Не будет.

— Понятно, сэр. У вас все, сэр?

— Да.

— Слушаюсь, сэр.

— Отныне, — сказал майор Майор пожилому ординарцу, который убирал его трейлер, — я не желаю, чтобы вы заходили ко мне и спрашивали, что мне нужно. Ясно?

— Так точно, сэр, — ответил ординарец. — А когда же я могу зайти к вам и спросить, что вам нужно?

— Когда меня нет, тогда и заходите.

— Слушаюсь, сэр. А что я вообще должен делать?

— То, что я прикажу.

— А как же вы мне прикажете, если мне нельзя заходить, пока вы здесь? Или все‑таки можно иногда?..

— Нельзя.

— В таком случае, что же мне вообще‑то делать?

— Что положено.

— Слушаюсь, сэр.

— У меня все, — сказал майор Майор.

— Слушаюсь, сэр, — сказал ординарец. — У вас все, сэр?

— Нет, — сказал майор Майор. — Не все. Не смейте заходить в трейлер, если не уверены, что я ушел.

— Слушаюсь, сэр. Но как же я могу удостовериться?

— Если не уверены, вообразите, что я в трейлере, и убирайтесь прочь, пока у вас не появится твердая уверенность, что я ушел. Ясно?

— Да, сэр.

— Мне жаль, что я вынужден говорить с вами в таком тоне, но ничего не поделаешь. До свидания.

— До свидания, сэр.

— И спасибо, за все спасибо.

— Слушаюсь, сэр…

— Отныне. — сказал майор Майор Милоу Миндербиндеру, — я не намерен ходить в столовую. Еду доставляйте мне в трейлер.

— Прекрасная идея, сэр! — ответил Милоу. — Наконец‑то я смогу готовить для вас специальное блюдо, и ни одна собака об этом знать не будет. Пальчики оближете, вот увидите, сэр. Полковник Кэткарт говорит, что это — сущее объедение.

— Мне не нужны специальные блюда. Что другим, то и мне. В точности. Тот, кто будет носить еду, пусть ставит поднос на ступеньку и стукнет один раз в дверь трейлера. Ясно?

— Так точно, сэр, — сказал Милоу. — Очень даже ясно. Я припрятал пяток живых омаров и сегодня же вечером могу подать их вам с чудесным салатом рокфор и двумя свежайшими пирожными эклер. Все это лишь вчера вывезли контрабандой из Парижа вместе с одним крупным французским подпольщиком. Ну как, подойдет такое меню для начала?

— Нет.

— Слушаюсь, сэр. Я вас понял.

В тот же вечер Милоу прислал ему вареного омара с великолепным салатом рокфор и два эклера. Майор Майор заколебался. Если он отошлет ужин обратно, все выбросят на помойку или скормят кому‑нибудь другому, а майор Майор питал слабость к вареным омарам. Он съел ужин, чувствуя себя глубоко виноватым. На следующий день ему подали на второй завтрак черепаховый суп и кварту перно урожая 1937 года. И то и другое майор Майор проглотил без долгих размышлений.

Оставалось еще придумать способ, как проникать в кабинет, не попадаясь на глаза писарям, сидевшим в той же палатке за пологом. И способ был найден Майор Майор научился влезать и вылезать через запыленное окошко кабинета. Окошко были достаточно велико, расположено низко, легко отстегивались и — прыгай себе туда и обратно.

Когда майору Майору нужно были добраться от штаба до трейлера, он проворно заворачивал за угол палатки, высматривал, свободен ли путь, прыгал в железнодорожную выемку и несся вперед, не поднимая головы, пока не оказывался под спасительным покровом леса В том месте, где железнодорожная выемка ближе всего подходила к трейлеру, майор вылезал и стремглав бросался к своему дому через густой подлесок.

Единственной живой душой, которая ему однажды повстречалась в подлеске, был капитан Флюм. С искаженным лицом, страшный, как привидение, капитан Флюм напугал его до полусмерти, когда в сумерках вылез без предупреждения из ежевичных зарослей и пожаловался майору Майору, что Вождь Белый Овес грозится перерезать ему, капитану Флюму, горло от уха до уха.

— Если вы еще раз когда‑нибудь меня так напугаете, — сказал ему майор Майор, — я сам перережу вам горло от уха до уха.

Капитан Флюм ахнул и снова растворился в кустах ежевики. Больше он на глаза майору Майору не попадался

Подытожив свои достижения, майор остался доволен. На чужой территории, в окружении сонмища врагов (под его командованием находилось более двухсот человек), майор ухитрился вести жизнь отшельника. Проявив минимальную изобретательность, он лишил весь личный состав эскадрильи возможности побеседовать с командиром, что, как он заметил, всех весьма обрадовало, потому что никто из его подчиненных не горел желанием беседовать со своим командиром. Исключение составлял, правда, этот психопат Йоссариан, который однажды с помощью натянутого каната сбил с ног майора Майора, мчавшегося во весь опор по дну железнодорожной выемки завтракать в свой трейлер.

Меньше всего майору Майору хотелось, чтобы кто‑нибудь сбивал его с ног, и в особенности Йоссариан. Этот тип отличался какой‑то врожденной гнусностью: то он нес бестактную ахинею насчет покойника в своей палатке, хотя никакого покойника там не было, то бегал голышом по лагерю. Вернувшись в часть после налета на Авиньон, Йоссариан сбросил с себя всю одежду, и, когда генерал Дридл вызвал его, чтобы приколоть ему орден за героизм, проявленный при налете на Феррару, Йоссариан вышел из строя в чем мать родила. Никто в мире не имел права убрать из палатки Йоссариана наполовину распакованные пожитки погибшего лейтенанта, хотя изъять их было необходимо. Майор Майор поставил на карту свою репутацию, разрешив лейтенанту Таусеру ответить вышестоящим инстанциям, что лейтенант, погибший над Орвьетто менее чем через два часа после прибытия в эскадрилью, будто бы вовсе не прибывал в эскадрилью. Единственным человеком, который мог бы убрать имущество лейтенанта из палатки, был, по мнению майора Майора, сам Йоссариан, но Йоссариан, по мнению майора Майора, не имел на это права.

Майор Майор застонал, когда Йоссариан с помощью каната сбил его с ног. Он попытался подняться, но Йоссариан и не думал его отпускать

— Капитан Йоссариан, — сказал Йоссариан, — просит разрешения немедленно обратиться к майору по вопросу жизни и смерти.

— Отпустите меня, пожалуйста. Я хочу встать, — слабым голосом взмолился майор Майор. — Не могу же я лежа ответить на ваше приветствие.

Когда Йоссариан освободил его, майор с трудом поднялся с земли. Йоссариан еще раз отдал честь и повторил свою просьбу.

— Пройдемте ко мне в кабинет, — сказал майор. — Здесь не самое удобное место для разговора.

— Слушаюсь, сэр.

Они стряхнули с себя пыль и в тягостном молчании шли до самого входа в штабную палатку.

— Обождите, пожалуйста, минутку, я смажу царапины йодом, а затем сержант Таусер пригласит вас.

— Слушаюсь, сэр.

Майор Майор с достоинством прошествовал через канцелярию, не поднимая глаз на писарей, склонившихся над своими скоросшивателями, картотечными ящиками и пишущими машинками. Едва зайдя за полог, отделявший кабинет от канцелярии, майор Майор метнулся к окошку и выпрыгнул вон. Под окошком по стойке «смирно» стоял Йоссариан. Отдав честь, он отчеканил:

— Капитан Йоссариан просит разрешения немедленно обратиться к майору Майору по вопросу жизни и смерти.

— Не разрешаю, — отрезал майор Майор.

— Так дело не пойдет. Майор Майор капитулировал.

— Ладно, — согласился он устало. — Давайте поговорим. Прыгайте в мой кабинет.

— Нет, раньше вы.

Они впрыгнули в кабинет. Майор Майор сел, а Йоссариан принялся расхаживать перед письменным столом и втолковывать, что он не желает больше летать на боевые задания. «Ну что я могу сделать?» — размышлял майор Майор. Он мог действовать только согласно инструкции подполковника Корна и уповать на лучшее.

— Почему вы не желаете летать?

— Боюсь.

— Что ж, стыдиться тут нечего, — ласково объяснил майор Майор. — Мы все боимся.

— А я и не стыжусь, — сказал Йоссариан. — Я боюсь, а не стыжусь.

— Если бы вы никогда и ничего не боялись, вы были бы ненормальным. Даже очень храбрые люди испытывают страх. Пожалуй, самое трудное в бою — преодолеть страх.

— Ну вот, поехали, поехали, майор. Неужели нельзя обойтись без этой дерьмовой демагогии?

Майор Майор застенчиво опустил глаза и стал катать между большим и указательным пальцами воображаемую песчинку.

— Ну а что бы вы хотели от меня услышать?

— Что я выполнил норму боевых вылетов и могу отправляться домой.

— Сколько вы налетали?

— Пятьдесят одно задание.

— Вам осталось всего лишь четыре вылета.

— Как бы не так! Он повысит норму. Каждый раз, как только я выполняю норму, он ее повышает.

— Возможно, в этот раз полковник этого не сделает.

— Он еще ни одного человека не отпустил домой. Он только разрешает налетавшим норму поболтаться на земле без дела в ожидании приказа об отправке домой, а потом, когда ему не хватает людей для комплектования экипажей, он опять повышает норму вылетов и снова бросает всех на боевые операции. С тех пор как он сюда прибыл, от только так и действует.

— Вам не следует бранить полковника Кэткарта за задержку с приказами, — сказал майор Майор. — Приказы, поступающие от нас, утверждает штаб двадцать седьмой воздушной армии, он и несет ответственность за быстрое прохождение приказов по инстанциям.

— Он мог бы запросить замену, а нас отослать домой. Но как бы там ни было, а мне говорили, что в штабе двадцать седьмой воздушной армии настаивают лишь на сорока вылетах, а пятьдесят пять вылетов — это собственное изобретение полковника.

— Об этом мне ничего не известно, — ответил майор Майор, — Полковник Кэткарт — наш командир, и мы обязаны ему подчиняться. Почему бы вам не налетать еще четыре задания и не посмотреть, что из этого получится?

— Не хочу.

«Что же делать? — снова мысленно спросил себя майор Майор. — Ну что делать с человеком, который смотрит вам прямо в глаза и заявляет, что скорее готов умереть, чем быть убитым в бою, с человеком, столь же зрелым и умственно развитым, как вы сами, хотя вы должны делать вид, что вы мудрей и лучше, чем он? Ну что мне ему сказать?»

— Что, если сделать так: вы выполните норму боевых вылетов, а затем мы будем посылать вас «за молоком»? Таким образом, только четыре боевых задания — и вы больше не подвергаетесь никакому риску.

— Не нужны мне ваши полеты «за молоком»! Я не желаю больше ни минуты оставаться на войне!

— Неужели вы хотите видеть свою родину побежденной? — спросил майор Майор.

— Нас не победят. У нас больше народу, больше денег и сырья. Десять миллионов военнослужащих могут стать на мое место, а то одних убивают, а другие в это время делают деньги и живут припеваючи. Пусть других убивают.

— Но представьте себе, что получится, если каждый американец станет рассуждать подобным образом.

— Только круглый дурак рассуждает иначе. Разве я не прав?

«Ну что ты ему на это скажешь? — горестно размышлял майор Майор. — Сказать, что я ничего не могу поделать, означает, что вообще‑то я сделал бы кое‑что, будь это в моих силах, но не делаю только из‑за ошибочной и несправедливой политики подполковника Корна. Нет, нет, я категорически не имею права сказать ему, что ничего не могу поделать», — решил майор Майор и сказал:

— Очень сожалею, но я ничего не могу поделать.