Мартовский день начинался многообещающе, но под вечер погода испортилась. Пошел дождь, поднялся туман, и непонятно, чего было больше – тумана или дождя. Словоохотливый кондуктор в автобусе сообщал пассажирам, ехавшим в нижнем закрытом салоне, что вечер сегодня туманный, а тем, кто сидел на открытой палубе наверху, – что вечерок нынче изрядно промозглый. Однако в автобусе, как внутри, так и снаружи, царило вполне жизнерадостное настроение: ведь пассажиров, привыкших к неудобствам из-за капризов погоды, не напугаешь каким-то дождем и туманом. Впрочем, нынешнее ненастье все-таки стоило упоминания – даже признанные мастера светской беседы запросто говорят о погоде, не боясь показаться банальными. И уж что взять с кондуктора, который, как и большинство представителей своего славного племени, был мастак поговорить.

Автобус ехал по центру Лондона, завершая последний на сегодня рейс. Нижний салон был заполнен лишь наполовину. Наверху, как подсказывало кондуктору шестое чувство, еще оставался один пассажир, то ли самый выносливый, то ли просто слишком ленивый, чтобы прятаться от дождя. Автобус быстро катился по Стрэнду, и вот с верхней палубы донеслись шаркающие шаги, и обитые металлом ступени лестницы тяжело заскрипели под ногами спускавшегося пассажира.

– Есть еще кто-нибудь наверху? – спросил кондуктор, завидев кончик зонта и подол макинтоша.

– Вроде бы никого, – отозвался мужчина.

– Не то чтобы я вам не верю, – учтиво заметил кондуктор, подавая ему руку, – но, наверное, все-таки стоит сходить проверить.

С ним такое бывало: он иногда сомневался в собственной наблюдательности. Обычно это случалось, когда его одолевала усталость под конец долгого дня, но он старался не поддаваться сомнениям, считая их признаком слабости. Если начнешь потакать своим слабостям, сам же перестанешь себя уважать. «Совсем ты, старый, рехнулся», – сказал он себе и помог пассажиру спуститься с лестницы, с радостью ухватившись за эту возможность отвлечься и не терзаться сомнениями, точно ли наверху больше никого нет. Но беспричинная тревога не давала ему покоя, и, недовольно ворча и проклиная собственную дурость, он все-таки поднялся наверх.

К его удивлению – даже, можно сказать, изумлению, – его опасения оправдались. Совершив восхождение, он узрел пассажира на правом переднем сиденье, и тот, хотя его шляпа была плотно натянута на уши, воротник поднят, а между ними виднелся белый помятый шарф, явно услышал, как подходит кондуктор: он смотрел прямо перед собой, но вытянул в проход левую руку с зажатой между указательным и средним пальцем монетой.

– Веселый выдался вечерок, верно? – спросил кондуктор, чтобы хоть как-то начать разговор.

Пассажир не ответил, но монета (это был пенс) скользнула чуть глубже в щель между бледными веснушчатыми пальцами.

– Я говорю, что погода сегодня на редкость противная, – раздраженно пробурчал кондуктор, раздосадованный молчанием незнакомца.

Ответа по-прежнему не было.

– Куда едем? – спросил кондуктор тоном, предполагавшим, что, куда бы ни ехал молчун, это наверняка будет не самое приличное место.

– Кэррик-стрит.

– Куда? – переспросил кондуктор. Он прекрасно расслышал ответ, но в произношении незнакомца была какая-то странность, позволявшая сделать вид, будто он ничего не понял, а значит, имел основания переспросить и тем самым, возможно, унизить неразговорчивого пассажира.

– Кэррик-стрит.

– Так и сказали бы сразу, что Кэррик-стрит, – пробурчал кондуктор, компостируя билет.

Пассажир чуть помедлил и повторил:

– Кэррик-стрит.

– Да-да, я знаю. Не надо мне повторять по сто раз, – вспылил кондуктор, безуспешно пытаясь забрать у пассажира монетку. Он не смог подцепить ее сверху, она проскользнула слишком глубоко между сжатыми пальцами, и пришлось вытягивать ее снизу.

Монетка была холодной даже там, где соприкасалась с кожей.

– Знаете? – вдруг спросил незнакомец. – Да что вы знаете?

Кондуктор попытался отдать пассажиру билет, но тот даже не шелохнулся.

– Знаю, что вы шибко умный, – буркнул кондуктор. – Слушайте, уважаемый, куда мне засунуть билет? Вам в петлицу?

– В щель, – ответил пассажир.

– Какую, к дьяволу, щель? – изумился кондуктор. – Вы же не почтовый ящик!

– Между пальцами. Где был пенс.

Кондуктор сам не знал почему, но ему не хотелось прикасаться к руке странного пассажира. Его чем-то смущала эта рука – закостенелая и неподвижная, то ли замерзшая, то ли и вовсе парализованная. А поскольку дело происходило на верхней палубе, у кондуктора тоже озябли руки. Он честно пытался пропихнуть билет в щель между застывшими пальцами, но тот только мялся и складывался пополам. Кондуктор, который был человеком не злым по натуре, наклонился пониже и, держа билет двумя руками, сверху и снизу, все-таки вставил его в костлявую «прорезь».

– Ну как-то вот так, кайзер Вилли[3].

Возможно, пассажира обидел этот шутливый намек на его физический недостаток, возможно, он просто не хотел общаться, поэтому сказал:

– Больше не надо со мной разговаривать.

– Разговаривать с вами! – воскликнул кондуктор, окончательно выходя из себя. – Тоже мне удовольствие, разговаривать с соломенным чучелом! – Возмущенно бормоча себе под нос, он спустился в недра автобуса.

На углу Кэррик-стрит в автобус вошла небольшая толпа. Все ломились вперед, всем хотелось быть первыми, но особенно отличились три женщины, пытавшиеся протиснуться в дверь одновременно. Кондуктору приходилось надрывать горло, чтобы перекричать гвалт:

– Тише, тише, не надо толкаться! Вы не на распродаже. Осторожнее, женщина, чуть старика с ног не сбили!

Вскоре суета улеглась, и кондуктор, взявшись за шнур звонка, вспомнил о пассажире на верхней палубе. Тот говорил, что ему выходить на Кэррик-стрит, но что-то не торопился спускаться. Хоть кондуктору и не хотелось вновь заводить разговор с этим необщительным грубияном, все же природное добродушие взяло верх, он поднялся по ступенькам, вытянул шею и крикнул:

– Кэррик-стрит! Кэррик-стрит!

На большее его не хватило. Но его благой порыв пропал втуне: призыв остался без ответа, никто не пришел.

– Что ж, если хочет сидеть наверху, пусть сидит, – пробормотал кондуктор, все еще обиженный. – Я за ним не пойду и на себе его не потащу, калека он там или нет.

Автобус отъехал от остановки. «Видимо, я не заметил, – подумал кондуктор, – как он проскользнул мимо меня, пока эта братия ломилась в автобус».

Вечером накануне поездки на Подоло мы все обсудили, и я согласился, что ничто не препятствует нашей затее.

– Но почему ты сказал, что тебе будет спокойнее, если Уолтер поедет с нами? – спросила Анджела.

И Уолтер удивился:

– Да, зачем я вам нужен? Ты же знаешь, я не умею грести, так что помощи от меня никакой.

Тут я почувствовал себя глупо, поскольку и вправду несколько переусердствовал, расписывая прелести Подоло в манере сенсационных газетных статей – исключительно чтобы возбудить в собеседниках любопытство, – и хорошо понимал, что, как только Анджела увидит этот скучный крошечный островок с его неприветливыми каменистыми берегами в россыпи битых бутылок и пустых жестяных банок, она точно примет меня за какого-то романтичного дурачка. Так что я взял обратно все свои предыдущие слова – мол, извиняюсь, немного увлекся – и объяснил, что сомневался, стоит ли ехать на Подоло, исключительно из-за его неудачного расположения: на отшибе, практически в открытом море, в четырех милях от Венеции, и если внезапно поднимется ветер, яростный бора (как иной раз случается в здешних краях), обратный путь будет долгим, и мы наверняка опоздаем домой к ужину.

– Уолтер наверняка огорчится, – заключил я, – если по возвращении из Триеста (ему нужно было поехать туда по делам) дома его не встретит любимая жена.

Уолтер сказал, что, напротив, это было бы невероятное счастье, о котором можно только мечтать. После шутливой супружеской перепалки (тут надо сказать, что Уолтер с Анджелой были очаровательной парой, они поженились недавно и обожали друг друга без памяти) мы согласились, что Подоло – самое что ни на есть подходящее место для завтрашнего пикника.

– Только ты там следи за Анджелой и укрощай ее великодушные порывы, – предупредил меня Уолтер. – Она вечно рвется всем помогать. Это, знаешь ли, дорогостоящая привычка.

Я уверил его, что на Подоло ничто не будет взывать ни к ее доброму сердцу, ни к кошельку. За исключением разве что парочки крыс, остров был полностью необитаем.

На следующий день, ясным солнечным утром, Уолтер быстро позавтракал и отправился на вокзал. Мне было обидно за друга, которому в такой замечательный день предстоит провести шесть часов в душном поезде. Я стоял на балконе и наблюдал за его отъездом.

Вода канала искрилась на солнце, гондола блестела начищенными боками.

– Попрощайся за меня с Анджелой, – крикнул мне Уолтер, когда гондольер взялся за весло. – Какой там на Подоло почтовый адрес?

– На дне морском, где глубина, – ответил я ему цитатой из «Бури», но он уже был далеко и, наверное, не услышал.

Истинные размеры Подоло можно понять только вблизи, когда подойдешь к нему почти вплотную. Других островов для сравнения рядом нет. На горизонте он кажется крошечной черточкой. Я неоднократно бывал на Подоло и все равно затрудняюсь сказать, сколько в нем ярдов в длину, сто или двести. Но у меня нет желания возвращаться и проверять.

Мы бросили якорь в нескольких футах от каменистого берега. Подоло, надо сказать, встретил нас во всей красе: зеленый, цветущий, почти радушный. Одна его сторона как бы выгнута полукругом, другая – прямая. Если смотреть сверху, то остров, наверное, будет похож на Луну в первой четверти. Если же смотреть с уровня моря, он напоминает естественный амфитеатр с густо заросшей травой земляной насыпью на заднем плане. Стройные гибкие акации придают безусловное очарование авансцене, а чуть дальше от берега, где они растут гуще, их плотные, темные тени создают атмосферу таинственности. Мы сидели в гондоле, как зрители в ложе, глядящие на пустую сцену.

Ближе к двум часам дня мы приступили к обеду. Я изрядно проголодался и, увлеченный едой в обществе очаровательной спутницы, не смотрел по сторонам. И посему честь открытия первого обитателя Подоло принадлежала Анджеле.

– Смотрите! – воскликнула она. – Там котик!

Действительно, это был котик – совсем молодой, еще почти котенок, облезлый и очень худой, он мяукал с какой-то почти механической регулярностью каждые две-три секунды. Котик стоял на камнях у самой кромки воды и являл собой зрелище поистине жалкое.

– Он почуял еду, – сказала Анджела. – Он, наверное, голодный.

Марио, наш гондольер, тоже заметил котенка, однако воспринял его появление несколько по-иному.

– Povera bestia[5], – пробормотал он с сочувствием, но его глаза заблестели. – Хозяевам он был не нужен. Его бросили здесь нарочно. Хотели избавиться, да.

Похоже, его нисколько не удручало, что кота бросили умирать страшной голодной смертью, зато Анджела пришла в ужас.

– Какое зверство! – возмутилась она. – Надо срочно его покормить.

Ее предложение не пришлось Марио по душе: ведь ему придется сниматься с якоря, а стало быть, перспектива его собственной трапезы неминуемо отодвинется еще дальше. Я тоже высказался за то, чтобы сначала закончить обед. Кот уж точно не умрет у нас на глазах. Но Анджела не слушала никаких возражений. Она желала творить добро без промедления. Вот так и вышло, что под нетерпеливое притопывание ногой и тяжелые вздохи гондола причалила к берегу.

Котенок все так же мяукал, хотя отступил чуть подальше от кромки воды, сделавшись почти невидимым – крошечное полосатое пятнышко в зарослях пожелтевшей на солнце травы.

Анджела набрала целую горсть куриных костей.

– Попробую подманить его едой, – объявила она. – Он мне доверится и подойдет. Я схвачу его, если смогу, и мы отвезем его в Венецию. Его нельзя оставлять на острове. Здесь он точно погибнет от голода.

Она вскарабкалась на бортик гондолы и осторожно ступила на скользкие камни.

Удобно устроившись на сиденье, я вернулся к прерванной трапезе и принялся наблюдать, как Анджела приближалась к котенку. Он отбежал прочь, но лишь на несколько ярдов: видимо, голод оказался сильнее страха. Анджела бросила на землю кусочек курицы, и котенок подошел ближе. Еще кусочек – и он подошел еще ближе, поначалу с опаской, но потом все смелее. Его тощий хвостик поднялся трубой, и вот котенок остановился почти вплотную к Анджеле. Она попыталась его схватить, однако он оказался проворнее. Выскользнул из ее рук, как вода, утекающая сквозь пальцы. Но голод вновь одолел недоверие. Котенок вернулся. Анджела опять попыталась его схватить, и он опять ускользнул. Но в третий раз ей повезло. Она поймала его за лапу.

Я никогда не забуду, как он болтался в ее руке, затянутой (к счастью) в перчатку. Котенок дергался и извивался, пытаясь вырваться из захвата, и, несмотря на свой малый размер, отбивался так яростно, что Анджела тряслась, словно деревце в бурю. При этом он издавал странные звуки – злые, свирепые, жуткие. Я никогда в жизни таких не слышал. Но сильнее всего меня поразило то, что с каждой секундой голос котенка становился не громче, а тише, словно животное задыхалось от собственной ярости. Наконец он затих, издав напоследок отчаянный рык, исполненный бессильной злости, хотя до гондолы, где я сидел, донеслось лишь едва различимое шипенье наподобие свиста воздуха, выходящего из проколотой шины.

Марио огорчила жестокость Анджелы. С его точки зрения, это была настоящая дикость.

– Бедный звереныш! – воскликнул он, с жалостью глядя на разъяренного котенка. – Как можно так обращаться с живым существом?! – Его лицо засияло довольной улыбкой, когда Анджела, испугавшись молотящих по воздуху когтистых лап, все-таки выпустила пленника, который тут же удрал и скрылся в траве.

Анджела забралась обратно в гондолу.

– Почти поймала, – сказала она. После стольких переживаний и нервов ее голос заметно дрожал. – В следующий раз я его изловлю уже наверняка. Надо будет набросить на него пальто. – Она замолчала и принялась задумчиво жевать спаржу. Ее взгляд был рассеян, мысли блуждали где-то далеко, и я видел, что этот котенок никак не идет у нее из головы. Чужое страдание всегда причиняло Анджеле боль, вплоть до физического недомогания. Я уже пожалел о затее с поездкой на остров: это будет не первый пикник, не задавшийся на Подоло.

– Я вот что подумала, – внезапно проговорила Анджела. – Если я не сумею его поймать, я его убью. Это будет несложно. Надо просто прибить его камнем. Тут много тяжелых камней. – Она рассказала о своем плане Марио, и тот пришел в ужас. У него были другие понятия, другие принципы. Его совершенно не возмущало, что животное умирает мучительной смертью от голода, – таков естественный ход вещей. Но чтобы умышленно лишить его жизни!

– Poveretto![6] За что его так?! Он никому не сделал зла! – воскликнул наш гондольер с искренним негодованием. Однако я подозреваю, что это была не единственная причина его недовольства. Венеция наводнена кошками, главным образом потому, что, по мнению местных жителей, убивать кошек – к несчастью. Если кошка упадет в воду и захлебнется, туда ей и дорога, но горе тому, кто специально утопит животное.

Я разъяснил Анджеле точку зрения гондольера, но она лишь пожала плечами.

– Разумеется, я и не жду, чтобы он этим занялся. И ты тоже, если не хочешь. Я прекрасно управлюсь сама. Дело, конечно, не из приятных, но все закончится быстро. Бедненький, он в таком состоянии… Что у него есть хорошего в жизни? Чем так жить, лучше и не жить вовсе.

– Этого мы не знаем, – возразил я, категорически не расположенный к какому бы то ни было кровопролитию. – Если бы он мог говорить, возможно, он бы сказал, что ему хочется жить любой ценой.

Но Анджелу было не убедить. Она уже все решила.

– Давайте пройдемся по острову, а потом искупаемся, – предложила она. – К тому времени котик оправится от испуга, снова проголодается, и я сумею его изловить. Я обещаю, что убью его лишь в крайнем случае.

Слово «убью» оставило неприятный осадок в моей душе и постоянно вертелось у меня в голове, пока мы гуляли по острову, подходившему для этого как нельзя лучше. Во время войны на Подоло располагалась зенитная батарея. Бетонированная площадка размером с теннисный корт сохранилась и по сей день, хотя давно раскрошилась под действием объединенных усилий природы и непогоды, и теперь в некогда цельных бетонных плитах зияли черные ямы, куда запросто мог бы провалиться взрослый человек. Они были словно расщелины в леднике, только их маскировали густые заросли зелени, а не снег. Даже при ярком солнечном свете нам приходилось ступать осторожно и все время смотреть под ноги.

– Может быть, у него где-то здесь логово, у кота. Может быть, прямо тут, – сказал я, указав пальцем на темный провал с неровными, зазубренными краями. – Наверное, его глаза светятся в темноте.

Анджела легла на бетон и заглянула в дыру.

– Кажется, я что-то слышала, – пробормотала она. – Но он может быть где угодно в этих кроличьих лабиринтах.

Купание вышло весьма приятным. Вода была теплой, как парное молоко. Единственное, что слегка удручало, так это липкая прибрежная грязь, в которой Анджела испачкала свои белые купальные туфли. Поднялся ветерок, но мы укрылись за земляным валом и сели курить. Я взглянул на часы и с удивлением обнаружил, что уже шестой час.

– Пора собираться домой, – сказал я. – Мы обещали отправить гондолу, чтобы Уолтера встретили на вокзале.

– Хорошо, – согласилась Анджела. – Но сначала я все же попробую поймать котика. Давай положим еду (мы взяли с собой кое-что из остатков обеда) в том месте, где мы его видели в последний раз, и подождем.

Долго ждать не пришлось, котенок практически сразу вынырнул из-под бетонной плиты и набросился на еду. Мы с Анджелой подкрались к нему сзади, но я нечаянно задел ногой камень, тот покатился, шурша по траве, и котенок мгновенно удрал. Анджела одарила меня укоризненным взглядом.

– Может быть, без меня ты управишься лучше? – предложил я.

Анджела со мной согласилась. Я отошел подальше, но котенок, похоже, почуял ловушку и не желал выходить из укрытия.

Анджела легла на бетон.

– Я его вижу, – пробормотала она. – Сейчас я придумаю, как мне снова завоевать его доверие. Дай мне три минуты, и я его изловлю.

Три минуты прошли. Я беспокоился за Анджелу. Ее роскошные волосы растрепались, нависая над темной ямой, лицо, насколько я мог видеть с такого ракурса, слегка раскраснелось. С приближением вечера заметно похолодало.

– Слушай, – сказал я. – Я подожду тебя в гондоле. Когда поймаешь его, кричи, и мы с Марио тебя встретим.

Анджела молча кивнула: она не решалась заговорить, чтобы не спугнуть добычу.

Я вернулся в гондолу. Теперь я различал лишь очертания ее плеч – лица, разумеется, видно не было. Марио встал в полный рост, с жадностью наблюдая за происходящим на берегу.

– Она так сильно его полюбила, что хочет убить, – сказал он.

Мне вспомнился афоризм Оскара Уайльда, отчего на душе стало тревожно, и все-таки, зная Анджелу, я не сомневался, что в ее отношении к котенку нет и намека на корысть.

– Нам пора возвращаться, – предупредил гондольер. – Синьор будет ждать на вокзале и волноваться, почему его не встречают.

– А как же Уолтер? – крикнул я Анджеле. – Его надо встретить!

Она рассеянно проговорила, явно думая о чем-то другом:

– Он сам в состоянии добраться до дома.

Прошло еще несколько минут. Гондольер улыбнулся.

– Ох, эти женщины! С ними нужно терпение, – сказал он. – Много терпения.

Я попытался еще раз:

– Если отправимся прямо сейчас, мы еще можем успеть.

Она не ответила. Вскоре я снова ее окликнул:

– Как успехи, Анджела? Есть надежда его изловить?

На этот раз она все же ответила, после долгой паузы, странным, сдавленным голосом:

– Я уже не пытаюсь его изловить.

Необходимость спешить с отъездом отпала сама собой, поскольку уже было ясно, что мы окончательно опоздали на встречу с Уолтером. Напряжение сменилось приятной расслабленностью; я плотнее завернулся в плед, спасаясь от предательски прохладного сирокко, и задремал. Мне приснился сон. В этом сне была ночь. Наша гондола торопливо скользила по глади лагуны, мы пытались успеть на вокзал к поезду Уолтера. Вокруг было темно, так темно, что я различал только бледное зарево огней Венеции прямо по курсу и слышал лишь плеск воды под веслом. Внезапно я перестал грести и огляделся по сторонам. Сиденье у меня за спиной, кажется, пустовало. Я воскликнул: «Анджела!»

Она не ответила. Мне стало страшно.

«Марио! – закричал я. – Где синьора? Мы забыли ее на острове! Надо вернуться за ней! Сейчас же!»

Гондольер тоже перестал грести и подошел ко мне. В темноте я едва различал его лицо, но меня поразили его глаза, дикие и блестящие.

«Она здесь, синьор», – сказал он.

«Но где? Ее нет на сиденье!»

«Она бы там не усидела», – сказал гондольер.

А потом, как это часто бывает в снах, я понял, что он скажет дальше. Предугадал каждое слово еще до того, как они прозвучали.

«Мы любили ее, и поэтому нам пришлось ее убить».

Меня разбудил приступ паники. Облегчение от возвращения в действительность было поистине несказанным. Я вернулся из темного сновидения в явь, освещенную солнцем. По крайней мере, так мне показалось в первый миг пробуждения. Но уже в следующую секунду меня взяло сомнение, и в душе вновь шевельнулась тревога, чем-то похожая на начало кошмарного сна. Я открыл глаза навстречу дневному свету, но увидел лишь темноту. Поначалу я не поверил своим глазам: у меня даже мелькнула мысль, уж не теряю ли я сознание. Однако все объяснилось, стоило посмотреть на часы. Был уже восьмой час. Я проспал все короткие сумерки, и на лагуну спустилась ночь, хотя в небе над Фузиной еще виднелись отблески заката.

Марио не было видно. Я поднялся на ноги и огляделся по сторонам. А вот и он, спит, свернувшись калачиком, на корме. Не успел я его окликнуть, как он открыл глаза, словно пес под пристальным взглядом хозяина.

– Синьор, – сказал он. – Вы уснули, я тоже уснул.

Сон в неурочное время считается делом курьезным, и мы оба расхохотались.

– А где синьора? – спросил Марио. – Она тоже спит? Или все еще ловит кота?

Мы вгляделись в глубь острова, который был гораздо темнее, чем окружавшее его небо.

– Она была там. – Марио показал пальцем. – Но теперь я ее не вижу.

Я крикнул:

– Анджела!

Ответа не было. Ни звука, ни шороха. Только легкие волны тихонько плескались о борта гондолы.

Мы с Марио переглянулись.

– Будем надеяться, с ней ничего не случилось, – сказал он. В его голосе явственно слышались нотки тревоги. – Этот кот был довольно свирепым. Хотя он же мелкий, он ничего ей не сделает, да?

– Конечно нет, – ответил я. – Хотя он мог ее поцарапать, когда она заглянула… в одну из тех ям.

– Она собиралась его убить? – спросил Марио.

Я молча кивнул.

– Ha fatto male[7], – произнес он. – В этой стране кошек не убивают.

– Позови ее ты, Марио, – раздраженно проговорил я. – У тебя голос громче.

Марио послушно окликнул Анджелу – его мощный вопль мог бы поднять мертвецов из могил. Но ответа по-прежнему не было.

– Ладно, – проговорил я с преувеличенной бодростью, пытаясь скрыть нарастающее беспокойство. – Пойдем ее искать. Надо поторопиться, иначе мы опоздаем к ужину и синьор будет волноваться. Надо же, как она крепко спит!

Марио не ответил.

– Avanti! – сказал я. – Andiamo! Coraggio![8]

Я не понимал, почему Марио, всегда выполнявший любой приказ без промедления, даже не сдвинулся с места. Он смотрел прямо перед собой.

– Там на острове кто-то есть, – сказал он, помедлив. – И это не синьора.

Надо сказать, к нашей чести, мы не медлили ни секунды и уже через пару минут высадились на берег. К моему удивлению, Марио взял с собой весло.

– У меня есть складной нож, – сказал он. – Но лезвие маленькое. Вот такое. – Он оттопырил мизинец.

– Это был человек? – спросил я.

– Голова вроде бы человеческая.

– Но ты не уверен?

– Нет, не уверен. Он передвигался не как человек.

– А как?

Марио наклонился и прикоснулся свободной рукой к земле. Я подумал, что это странно. С чего бы вдруг человеку передвигаться на четвереньках? Разве что он не хотел, чтобы его кто-то увидел.

– Наверное, он приехал, пока мы спали, – сказал я. – Причалил с другой стороны. Там наверняка будет лодка. Потом сходим, посмотрим. Но сначала поищем синьору.

Мы подошли к месту, где в последний раз видели Анджелу. Трава была истоптана и примята. Анджела оставила на земле носовой платок, словно хотела отметить место. Других следов не было.

– Ладно, пойдем посмотрим на его лодку, – предложил я.

Мы вскарабкались на земляной вал и двинулись вдоль изогнутой линии берега, спотыкаясь о кочки, невидимые в темноте.

– Здесь нет, здесь нет, – бормотал Марио.

С вершины насыпи нам были видны россыпи огоньков, мерцающих над лагуной: Фузина – в трех-четырех милях слева, Маламокко – в трех-четырех милях справа, а впереди – Венеция, плывущая на воде, словно рой светлячков. Но никакой лодки у берега не было. Мы с Марио озадаченно переглянулись.

– Значит, он прибыл не по воде, – наконец заключил Марио. – Значит, он был здесь все время.

Я спросил:

– Ты уверен, что это была не синьора? Может, ты не разглядел в темноте?

– Синьора была в белом платье, – сказал Марио. – А этот весь в черном. Или, может, он сам чернокожий.

– Поэтому мы его и не видим.

– Да, мы не видим. Но он-то нас видит.

У меня по спине пробежал холодок.

– Марио, – сказал я, – он наверняка ее видел. Возможно, он как-то связан с ее исчезновением?

Марио не ответил.

– Странно, что он с нами не заговорил.

– Может быть, он не умеет говорить.

– Но ты сказал, это был человек… Ладно, нас двое, а он один. Пойдем. Ты идешь справа, я – слева.

Вскоре мы потеряли друг друга из виду в густой темноте, но пару раз я услышал, как Марио чертыхался, поцарапавшись о колючие ветки акаций. Мои поиски оказались гораздо успешнее, чем я ожидал. В дальнем конце острова, почти у самой воды, я наткнулся на одну купальную туфлю Анджелы: вероятно, она сбросила ее второпях, потому что пуговка была оторвана. Чуть дальше меня поджидала уже совсем жуткая находка – мертвый котенок с раздробленной головой. Этот жалкий комочек шерсти никогда больше не будет страдать от голода. Анджела сдержала свое обещание.

Я уже собирался окликнуть Марио, но тут кто-то набросился на меня, вылетев из кустов. Меня сбили с ног и потащили куда-то на такой скорости, что я даже не понимал, что происходит. Следующее, что я помню: меня швырнули в гондолу, и она закачалась подо мной.

– Марио! – выдохнул я. А потом задал вопрос, совершенно дурацкий в сложившихся обстоятельствах: – Где твое весло?

Лицо гондольера, склонившегося надо мной, было белым, как мел.

– Весло? Я его бросил. От него все равно не было толку, синьор. Я пытался… Но тут нужен был пулемет.

Он схватил мое весло и принялся лихорадочно грести; мы удалялись от острова.

Я воскликнул:

– Нам нельзя уезжать!

Гондольер ничего не сказал и продолжал грести изо всех сил. Потом я услышал, как он что-то бормочет себе под нос, но разобрал лишь одну фразу:

– Кстати, хорошее было весло.

Внезапно он сорвался со своего места на корме, сел рядом со мной и прошептал:

– Когда я ее нашел, она была еще не совсем мертвой.

Я открыл рот, но он поднял руку, не давая мне заговорить.

– Она попросила ее убить.

– Но, Марио!

– «Пока он не вернулся, – сказала она. – Он тоже голодный и ждать не будет…» Это были ее слова. – Марио наклонился еще ближе ко мне, но его шепот звучал слишком тихо.

– Говори громче! – воскликнул я, но почти сразу же попросил его замолчать.

Марио перебрался обратно на корму.

– Вы уже не хотите вернуться на остров, синьор?

– Нет, нет. Едем домой.

Я оглянулся. Прозрачный сумрак окутал лагуну, и только на горизонте темнело густое пятно черноты. Подоло…

Это было в Венеции, в последние дни июля, когда держалась удушающая жара. Открытые окна бара отеля «Сан-Джорджо» выходили на Большой канал. Но это не приносило свежести. К шести часам поднялся легкий бриз, слабый отголосок полуденного сирокко, но и он выдохся в течение часа.

Один из молодых людей встал с высокого табурета и на нетвердых ногах подошел к окну.

– Будет тихо, порядок, – сказал он. – Думаю, поплывем в гондоле. Я вижу, она на месте, пришвартована, где обычно.

– Как пожелаешь, Дики, – отозвался его друг с другого табурета.

Их голоса не оставляли сомнений в том, что они англичане, как и в том, что они ценные клиенты данного заведения.

– Джузеппе! – позвал человек у окна, переводя взгляд от Санта-Мария-делла-Салюте с ее широкими ступенями, мощным порталом и парящим в небе куполом обратно к барной стойке, за которой выстроились разноцветные бутылки. – За сколько мы догребем до Лидо?

– Сэр?

– Разве ты не говорил, что жил в Англии, Джузеппе?

– Да, сэр, восемь лет в отеле «Метрополь».

– Тогда почему…

Вмешался его друг-миротворец, пояснив на итальянском:

– Он хочет знать, долго ли плыть до Лидо?

Бармен ответил с облегчением в голосе:

– Это смотря одно у вас весло или два.

– Два.

– Если хотите знать мое мнение, – сказал Дики, возвращаясь на свой табурет, – я не думаю, что этот Анджелино, или как его чертово имя, сильно помогает. Это парень на носу делает всю работу.

– Да, сэр, – услужливо поддакнул бармен. – Но человек сзади направляй лодка, он давать направление.

– Что ж, – согласился Дики, – если он знает, как добраться до Лидо… Нам надо быть в «Сплендиде» к восьми. Это реально?

– Легко, сэр, у вас целый час.

– При отсутствии несчастных случаев.

– У нас, в Венеции, не бывает несчастный случай, – заявил бармен с истинно итальянским оптимизмом.

– Еще по одной, Фил?

– Мне уже хватит, Дики.

– Да ладно, будь мужчиной.

Они выпили.

– Ты, похоже, много знаешь, – сказал Дики бармену, уже более дружелюбно. – Можешь нам что-нибудь рассказать о парне, который ужинает с нами, – Джо О'Келли или как там его?

Бармен задумался. Ему не хотелось получить второй нагоняй.

– Это будет английское имя, сэр?

– Английское! Боже правый! – взорвался Дики. – Оно похоже на английское?

– Ну, сейчас, когда ты его произносишь, похоже, – вмешался его спутник. – Или, скорее, на ирландское. Но погоди. Вот его визитка. Это о чем-то тебе говорит, Джузеппе?

Бармен покрутил в пальцах визитку.

– А, теперь вижу, сэр. Джакомелли – il Conte Giacomelli[10].

– Так ты его знаешь?

– О да, сэр. Я знаю его очень хорошо.

– Какой он?

– Он приятный джентльмен, сэр, очень богатый…

– Тогда он должен сильно отличаться от остальной вашей аристократии, – заявил Дики довольно грубо. – Я слышал, у них и лишнего пенни нету.

– Возможно, сейчас он не так уж богат, – печально признал бармен. – Как и любой из нас. Бизнес плохой. Он grand azionista… как это по-вашему? – Он замялся, смутившись.

– Акционер? – предположил Филип.

– Боже правый! – воскликнул Дики. – Я и не знал, что ты так поднаторел в этом инфернальном языке. Ты настоящий макаронник!

Бармен оставил его замечание без внимания.

– Да, акционер, верно, – радостно сказал он. – Большой акционер fabbrica di zucchero…

– Сахарная фабрика, – объяснил Филип не без гордости.

– Но я слышал, они… – тихо произнес бармен и таинственно покрутил головой.

– Не особо процветают? – подсказал Филип.

Бармен пожал плечами.

– Так говорят.

– Значит, про сахар вспоминать не будем, – сказал Дики и зевнул. – Давай, Фил, ты всегда такой чертовски воздержанный. Выпей еще.

– Ну нет, мне правда хватит.

– А я выпью.

Филип и даже бармен с оторопью наблюдали, как он пьет.

– Но, – сказал Филип, когда Дики опустил стакан, – граф Джакомелли живет в Венеции, верно?

– О да, сэр. Обычно он приходит сюда каждый вечер. Но уже дней пять я его не видел.

– Жаль, – сказал Филип, – мы могли бы подбросить его. Может, у него есть катер?

– Не думаю, что он теперь использует катер, сэр.

– Ну что ж, как-нибудь доберется, можешь быть уверен, – заявил Дики. – Как мы его узнаем, Джузеппе?

– Я полагаю, для тебя он будет двоиться, мой бедный Дики, – заметил его друг.

Бармен начал, со своей обычной учтивостью, отвечать на вопрос:

– Ну, он на вид обычный джентльмен, как вы сами, сэр…

– Я обычный?

– Нет, – произнес бармен, смутившись. – Я хочу сказать grande come lei – такой же высокий, как вы.

– Тоже мне примета. Есть у него борода, или баки, или усы?

– Нет, он гладко выбрит.

– Идем, идем, – поторопил Филип. – А то опоздаем, а он, наверное, не будет нас ждать.

Но его друг находился в боевом настроении.

– Черт подери! Как мы будем ужинать с этим парнем, если мы его не узнаем? Ну-ка, Джузеппе, живее: подумай о дуче и включи свой великий итальянский ум. У него нет совсем никаких примет? Может, он косит?

– Нет, сэр.

– А очки носит?

– О, нет, сэр.

– Может быть, у него нет руки?

– Nossignore, – выкрикнул бармен, все сильнее распаляясь.

– Ты ничего не можешь о нем сказать, кроме того, что на вид он обычный, как я?

Бармен беспомощно оглядел помещение. Внезапно его лицо просияло.

– А, ecco![11] Он слегка хромает.

– Так-то лучше, – сказал Дики. – Идем, Филип, ленивый пес, вечно я тебя жду. – Он слез с табуретки. – Еще увидимся, – бросил он бармену через плечо. – И раздобудь виски pronto[12]. Мне оно понадобится после этой поездки.

Бармен, постепенно приходя в себя, пристально и подобострастно смотрел вслед Дики, удалявшемуся, чуть сутулясь.

Хью Кертис сомневался, стоит ли принимать приглашение Дика Манта провести выходные в Лоуленде. Он мало что знал о Манте. Вроде бы тот был богат, эксцентричен и, как многие люди подобного сорта, увлекался коллекционированием. Хью смутно помнил, как однажды спросил у своего друга Валентина Остропа, что именно коллекционирует Мант, но ответ Валентина ему не запомнился. Хью Кертис был человеком рассеянным и забывчивым, и сама мысль о какой-то коллекции, не говоря уже о необходимости помнить все ее предметы, изрядно его утомляла. В его представлении воскресные сборища хороши только тогда, когда большую часть времени тебя никто не трогает, а остаток дня можно провести в обществе прекрасных дам. Неохотно порывшись в памяти – Хью ненавидел тревожить ее покой, – он все-таки вспомнил, как Остроп говорил, что в Лоуленде собираются исключительно мужские компании, обычно не больше четырех человек. Валентин не знал, кто будет четвертым, но настойчиво уговаривал Хью поехать.

– Тебе понравится Мант, – сказал он. – Он ничего из себя не корчит. Он такой, какой есть.

– Какой именно? – спросил его друг.

– Ну, он большой оригинал… и странный, если угодно, – ответил Валентин. – Он, если хочешь, являет собой редкое исключение: он эксцентричнее, чем кажется, в то время как большинство людей, наоборот, оказываются более заурядными, чем думаешь вначале.

Хью Кертис с ним согласился.

– Но мне нравятся обычные люди, – добавил он. – И как мы, по-твоему, поладим с Мантом?

– О, – сказал его друг, – ему как раз нравятся такие люди, как ты. Обычные люди… что за глупое слово… я имею в виду, нормальные люди. Их реакции куда ценнее.

– От меня ждут реакций? – спросил Хью с нервным смешком.

– Ха-ха! – рассмеялся Валентин, легонько ткнув его локтем. – Никогда не знаешь, что он учудит. Но ты же приедешь, да?

Хью Кертис пообещал, что приедет.

И все равно утром в субботу он пожалел о своем решении и стал прикидывать, как бы повежливее отказаться. Он был человеком не первой молодости, с устоявшимися представлениями и, хотя не был снобом, все же имел привычку судить о новых знакомствах по меркам своего круга. В этом кругу не особенно привечали Валентина Остропа, который был самым своеобразным из его друзей. Наедине с Хью он бывал очень даже приятным, но, оказавшись в компании родственных душ, начинал откровенно форсить, чего Хью интуитивно не одобрял. Он никогда не проявлял любопытства относительно друзей Валентина, полагая подобное неуместным, и не задавался вопросом, почему тот так меняется в окружении близких приятелей, а также что означают эти перемены. И все же Хью не оставляло предчувствие, что при Манте Валентин проявит себя не с лучшей стороны.

Может, послать телеграмму, сославшись на непредвиденные обстоятельства? Хью обдумал такой вариант, но, отчасти из принципа, отчасти из-за лени (ему не хотелось утруждать свой мозг, придумывая благовидные оправдания для отказа), решил ничего не менять. Тем более он уже написал, что непременно примет приглашение. У него также мелькнула мысль (совершенно необоснованная), что Мант узнает правду и устроит ему что-нибудь гадкое.

Он сделал, что мог, для собственного спокойствия: нашел в расписании поздний поезд, на котором еще успевал к ужину, и телеграфировал о времени прибытия. Он рассчитал, что приедет в имение в начале восьмого. «Даже если ужин подадут поздно, в половине девятого, – размышлял он, – вряд ли со мной что-то случится за час с четвертью». Эту привычку обозначать временные рамки относительной безопасности от неведомых бедствий Хью приобрел еще в школе. «Что бы я ни натворил, – говорил он себе, – они же меня не убьют». Во время войны этот мысленный оберег временно утратил силу: его очень даже могли убить, собственно, для того все и затевалось. Но теперь, когда вновь воцарился мир, защитные свойства его восстановились, и Хью прибегал к нему чаще, чем сам себе в этом признавался. Как ни смешно, он прибегнул к нему и сейчас. Досадно было лишь то, что он прибудет в имение уже в сентябрьских сумерках, ведь составлять впечатление о новом месте предпочтительнее при свете дня.

Новоселье в Лоу-Трэшолд-Холле не привлекло особого внимания общественности. Разве что местная газета уделила этому событию полколонки, да еще один-два ежедневника восполнили обычное для августа мелкотемье фотографиями дома. Все они были сняты с одного ракурса и изображали длинное, приземистое здание в стиле королевы Анны, с квадратной зубчатой башней, очевидно построенной значительно раньше самого дома. На первый взгляд строение напоминало бывшую церковь или даже небольшой железнодорожный состав, вставший на вечную стоянку в парке. Фотографии сопровождались подписью примерно следующего содержания: «Усадьба в Саффолке, пустовавшая полтора века, вновь заселяется», а также: «На снимке: мистер Чарльз Эмплфорт, владелец Лоу-Трэшолд-Холла (слева), сэр Джордж Уиллингс, архитектор, руководивший реставрацией данного примечательного памятника средневековой архитектуры (справа)». Голова франтоватого, чем-то неуловимо похожего на лорда Дизраэли мистера Эмплфорта казалась нанизанной на флагшток его нового владения и торжественно улыбалась седовласому, круглолицему сэру Джорджу Уиллингсу, который сдержанно улыбался в ответ, напоминая воздушный шарик, маячивший над крылом королевы Анны.

Если судить по фотографии, время пощадило Лоу-Трэшолд-Холл. Только опытный наблюдатель мог бы заметить, как сильно пришлось подновить старую кладку. Особенно убедительно смотрелась башня. Что же касалось садов, спускавшихся к обрамлявшему снимок на переднем плане ручью, то они дышали атмосферой минувших дней, как это свойственно почти всем садам. Заросшие лужайки, обнесенные истертым кирпичным забором под строительными мостками, могли бы сойти за луг только при очень богатом воображении.

Однако гостям, собравшимся после обеда в гостиной мистера Эмплфорта и внимавшим радушному хозяину – который уже не впервые расписывал все препятствия, каковые ему пришлось преодолеть в процессе реставрации, – с не меньшим трудом верилось в почтенный возраст дома. Большинство из них видели его раньше, на том или ином этапе реконструкции, и даже за несколько дней до окончания работ дом представлялся категорически незавершенным. Но теперь все изменилось. Магдален Уинтроп, чье прекрасное, выразительное лицо все еще (в сентиментальных глазах хозяина) выражало легкое разочарование, испытанное ею в начале вечера, чувствовала себя так, словно попала во дворец Аладдина. Ее одобрительный взгляд переходил от самаркандских ковров к бледно-зеленым стенам и внимательно ощупывал высокую арку, обрамленную стройными колоннами, чьи изысканные линии подчеркивались сумраком коридора сразу за ними. Все казалось таким безупречным и новым: исчезли не только признаки увядания, но и само ощущение возраста. Как это странно – не суметь найти, образно выражаясь, ни единого седого волоска в доме, простоявшем пустым полтора века! Взгляд Магдален, по-прежнему слегка озадаченный, остановился на компании, расположившейся неровным кругом перед камином.

– В чем дело, Мэгги? – спросил мужчина рядом с ней, очевидно пресытившийся кирпичами с известкой и желавший сменить тему беседы. – Ты что-то ищешь?

Миссис Эмплфорт, чье лицо под копной белых волос сохранило вполне свежий вид, что придавало ей сходство с розой в снегу, наклонилась над кремовым атласным покрывалом, которое вышивала, и улыбнулась.

– Я просто подумала, – сказала Мэгги, повернувшись к хозяину дома, отчего тот прервал свой рассказ на полуслове, – как удивились бы совы и летучие мыши, если бы прилетели сюда и увидели, насколько переменился их старый дом.

– Ой, лучше не надо! – воскликнул высокий женский голос из глубин кресла, чьи немалые размеры чуть ли не полностью скрывали говорившую.

– Что ты как маленькая, Эйлин, – произнес сосед Мэгги таким тоном, какой мог позволить себе только законный муж. – Подожди, вот увидишь фамильного призрака…

– Рональд, пожалуйста! Пожалей мои бедные нервы!

Из-за спинки кресла показалась, словно луна из-за облака, верхняя половина крошечного девичьего личика с умоляющим выражением в глазах.

– Если здесь обитает призрак, – сказала Мэгги, опасаясь, что ее первое замечание могло быть воспринято в критическом смысле, – я завидую его прекрасному жилищу. Я бы с радостью заняла его место.

– Вот-вот, – согласился Рональд. – Счастливые потусторонние пенаты. Есть тут призрак, Чарльз?

Все почтительно смолкли и обернулись к хозяину дома.

– Ну, – произнес мистер Эмплфорт, редко когда говоривший без некоторой манерности и не выдержав предварительно долгую паузу, – можно сказать, и да, и нет.

Тишина сделалась еще более почтительной.

– Призрак Лоу-Трэшолд-Холла, – продолжил мистер Эмплфорт, – призрак неординарный.

– Ну еще бы, – пробормотал вполголоса Рональд, и Мэгги со страхом подумала, что его услышала не только она.

– Начнем с того, – продолжал мистер Эмплфорт, – что он чрезвычайно воспитан и деликатен.

– Это как же? – воскликнули сразу два или три гостя.

– Он появляется только по приглашению.

– И кто угодно может его пригласить?

– Да, кто угодно. – Мистер Эмплфорт любил отвечать на вопросы, вот и сейчас было видно, что он упивается вниманием слушателей.

– И как же его приглашать? – спросил Рональд. – По телефону или письмом? «Миссис Эмплфорт имеет честь пригласить мистера призрака к себе в гости… ну, скажем… что у нас завтра? Восемнадцатого августа. В программе вечера: вздохи, и охи, и звон цепей. С нетерпением жду ответа».

– Это было бы досадным просчетом, – ответил мистер Эмплфорт. – Призрак Лоу-Трэшолд-Холла – юная леди.

– Ой, – с чувством воскликнула Эйлин. – Вот хорошо! Женский фантом не так страшен.

– Она не достигла совершеннолетия, – сказал мистер Эмплфорт. – Ей было всего шестнадцать, когда…

– То есть, она не выходит в свет?

– Не в том смысле, какой вы имели в виду. И надеюсь, ни в каком ином. – Мистер Эмплфорт изобразил шутливую серьезность.

Все дружно вздрогнули.

– Что ж, я рад, что нельзя пригласить юную барышню на вечерний прием, – заключил Рональд. – Явление призрака к дневному чаю не столь тревожно. А ее можно назвать девушкой, как теперь говорят, «популярной»?

– Боюсь, что нет.

– Тогда зачем же ее приглашают?

– Они просто не ведают, что творят.

– Получается вроде как «кошка в мешке»? Но вы так и не рассказали, как нам заполучить эту юную леди.

– Очень просто, – с готовностью отозвался мистер Эмплфорт. – Она подходит к двери…

В этот момент каминные часы начали бить одиннадцать, и все замолчали в ожидании последнего удара.

– Она подходит к двери, – задумчиво проговорил Рональд, – и ждет… не перебивай, Эйлин, я веду перекрестный допрос… Ждет подходящего случая…

– Она ждет, чтобы ее попросили войти.

– Полагаю, имеется освященное давностью пригласительное обращение: «Милая Эрминтруда, от имени хозяина дома я любезно приглашаю вас в Лоу-Трэшолд-Холл. Крыльца и ступенек нет, так что входите без всяких препон». Знаете, Чарльз, как бы я ни восхищался вашим домом, я все же считаю, что ему не хватает крыльца. Любой призрак вплывет сюда запросто.

– Здесь вы ошибаетесь, – многозначительно проговорил мистер Эмплфорт. – Наш призрак не войдет в дом, если ее не перенесут через порог.

– Как невесту, – воскликнула Магдален.

– Да, – сказал мистер Эмплфорт. – Потому что она и была невестой. – Он обвел взглядом гостей, улыбаясь с таинственным видом.

Едва ли он мог бы найти себе более благодарную аудиторию.

– Чарли, зачем столько тайн?! Рассказывай, не томи! Рассказывай все как есть.

Мистер Эмплфорт поудобнее устроился в кресле.

– Да рассказывать почти и нечего, – произнес он с видом человека, намеренного поведать интереснейшую историю, – но я расскажу все, что знаю. В годы Войны Алой и Белой розы тогдашний владелец Лоу-Трэшолд-Холла (стоит ли говорить, что это был не Эмплфорт?) женился en troisièmes noces[42] на дочери соседа-барона, человека не столь знатного и родовитого, как он сам. Леди Элинор Стортфорд было в то время шестнадцать, и она не дожила до своего семнадцатилетия. Ее муж был негодяем (как ни прискорбно говорить такие слова о моем предшественнике), форменным негодяем. Он скверно с ней обращался, довел ее до безумия своими угрозами и в конце концов убил.

Рассказчик выдержал театральную паузу, но гости были немного разочарованы. Они слышали немало историй подобного рода.

– Бедняжка, – произнесла Магдален, чувствуя необходимость хоть что-то сказать, пусть даже такую банальность. – И теперь ее неупокоенная душа бродит по этим местам. Видимо, такова природа призраков – оставаться там, где они страдали. Хотя мне это кажется нелогичным. Мне бы наверняка захотелось сбежать подальше.

– Леди Элинор, как я понимаю, разделяет ваше мнение. Как только она попадает в дом, то тут же ищет возможность поскорее его покинуть. Ее визиты, насколько я знаю, всегда кратковременны.

– Тогда зачем же она приходит? – спросила Эйлин.

– Она приходит, чтобы отомстить, – сказал мистер Эмплфорт, понизив голос. – И очевидно, ей это удается. Вскоре после ее появления кто-нибудь в доме всегда умирает.

– Гадкая, вредная девчонка, – сказал Рональд, скрывая зевок. – И как долго она остается в доме?

– Пока не добьется желаемого.

– Ее уход происходит с подобающим драматизмом – громы, молнии, все как положено?

– Нет, ее просто выносят.

– Кто же выносит ее в этот раз?

– Служащие похоронного бюро. Она покидает дом вместе с трупом. Хотя кое-кто говорит…

– Ох, Чарли, да хватит уже! – вмешалась миссис Эмплфорт, наклоняясь, чтобы поднять уголки покрывала. – Эйлин теперь не уснет. Да, кстати. Пойдемте спать.

– Нет! Нет! – воскликнул Рональд. – Так просто он не отделается. Я должен дослушать все до конца. Моя кожа только-только начала покрываться мурашками.

Мистер Эмплфорт взглянул на жену.

– Мне было велено идти спать.

– Ну что ж, ладно, – примирительно проговорил Рональд. – В любом случае, запомните, что я сказал. Пройдет сильный дождь, и у вас под башней скопится лужа глубиной по колено, если не пристроите крыльцо.

Мистер Эмплфорт помрачнел.

– Нет, пристраивать крыльцо мы не будем. Это значило бы спровоцировать… э… неприятности. Отсутствие крыльца было мерой предосторожности. Поместье не зря получило свое название[43].

– Предосторожности против чего?

– Против леди Элинор.

– Да? По-моему, подъемный мост был бы куда эффективней.

– Прямые наследники лорда Дэдхема думали так же. Согласно преданию, они выстроили всяческие барьеры, чтобы воспрепятствовать призраку. Даже сейчас в башне остались щели, откуда спускались решетки. Крыльцо тоже имелось. С такой крутой и опасной лестницей, что по ней можно было ходить только с риском для жизни. Но это лишь упрощало задачу леди Элинор.

– Каким образом?

– Ну как же, разве не ясно? Никто из прибывающих в дом, будь то друзья или незнакомцы, не мог переступить через порог без посторонней помощи! Отличить одних от других не представлялось возможным. Наконец, когда слишком многие члены семьи отошли в мир иной и возникла реальная угроза вымирания рода, кто-то подал блестящую идею. Ты уже догадалась, в чем она состояла, Мэгги?

– Они убрали все барьеры и сровняли крыльцо с землей, и если какая-то незнакомка подходила к порогу, но не могла его самостоятельно переступить, то ее просто не пускали в дом.

– Именно. Этот план, как я понимаю, действовал на редкость исправно.

– Однако род все-таки вымер, – заметила Мэгги.

– Да, – согласился мистер Эмплфорт, – во второй половине восемнадцатого века. Лучшие людские планы имеют изъяны, а леди Элинор была очень настойчива. – Он обвел слушателей прищуренным взглядом опытного рассказчика.

Но миссис Эмплфорт уже поднялась на ноги.

– Все, хватит уже, – сказала она, – я и так сделала тебе двадцатиминутную поблажку. Скоро полночь. Пойдем, Мэгги, я тебя провожу. Ты, должно быть, устала с дороги. Там темно, я зажгу тебе свечу. – Миссис Эмплфорт взяла девушку за руку и вывела в сумрачный коридор. – Кажется, свечи были на этом столе, – сказала она, шаря рукой в темноте. – Я сама еще толком не знаю этот дом. Надо бы провести сюда свет. Это все Чарли с его ухищрениями по части экономии, даже на освещении. Я непременно с ним поговорю. Но в такой глуши все делается небыстро. Почти три мили до ближайшего священника, милочка, четыре – до ближайшего врача! Ага, вот они. Я, пожалуй, зажгу свечи и всем остальным. Чарли сегодня в ударе, он вообще любит поразглагольствовать о леди Элинор. Тебя, надеюсь, не утомил его долгий рассказ? – спросила она, пока они поднимались по лестнице в окружении своих теней. – Чарли так нравится, когда его слушают. Тебе не было неуютно или как-то не по себе? Мне очень жалко леди Элинор, бедняжку, если она и вправду существовала. Ой, да! Я хотела сказать, что мы все очень расстроились из-за Энтони. Ты же на нас не в обиде? А то у меня ощущение, будто сегодня мы заманили тебя к нам обманом. Что-то в конторе его задержало. Но завтра он непременно приедет. Когда у вас свадьба, милая?

– В середине сентября.

– Уже совсем скоро. Не могу передать, как я рада за вас обоих. Он такой душка. Вы оба душки. Так, а куда тебе теперь: налево, направо или прямо? Стыдно сказать, я забыла.

Мэгги задумалась.

– Я помню, что мне налево.

– В эту черную бездну? Ой, милая, чуть не забыла: ты выдержишь завтрашний пикник? Мы вернемся не раньше пяти. День будет длинный. Если хочешь, оставайся дома, а я останусь с тобой – честно сказать, я уже подустала от всех этих руин.

– Я бы хотела поехать.

– Тогда доброй ночи.

– Доброй ночи.

Двое мужчин, оставшихся без женского общества, за десять минут весьма преуспели в превращении элегантной гостиной в нечто, видом и запахом напоминавшее клубный бар.

– Что ж, – произнес Рональд, чей вклад в деградацию комнаты был гораздо весомее, чем хозяина дома, – пора закругляться. У меня рандеву с леди Элинор. Кстати, Чарльз, ты уже дал указания прислуге относительно анти-Элиноровских мер? Впускать только тех визитеров, которые в состоянии войти в дом, так сказать, своим ходом!

– Милдред решила, и я с ней согласен, – сказал мистер Эмплфорт, – что лучше не говорить слугам вообще ничего. Они могли бы переполошиться, а то и вовсе попросить расчет, и нам пришлось бы потрудиться, чтобы их удержать.

– Наверное, ты прав, – согласился Рональд. – В любом случае, в их обязанности не входит выпроваживать бедную леди из дома. Чарльз, а что такое неподходящее для нежных ушек ты собирался сказать, когда Милдред тебя остановила?

Мистер Эмплфорт задумался.

– Я не совсем понимаю…

– Ну как же, она, можно сказать, задушила в зародыше твою историю. Я спросил: «Кто выносит леди Элинор?» И ты ответил: «Служащие похоронного бюро. Она покидает дом вместе с трупом», – и собирался сказать что-то еще, но тут тебя призвали к порядку.

– А, вспомнил, – сказал мистер Эмплфорт. – Это такой пустяк. Не понимаю, почему Милдред вдруг воспротивилась. Согласно одной из легенд, она покидает дом не вместе с трупом, а в самом трупе.

Рональд озадаченно нахмурился.

– Не вижу особой разницы.

– Сказать по правде, я тоже.

– Женщины – странные создания, – сказал Рональд. – Ну, ладно. До завтра.

– Ты хочешь, чтобы котильон танцевали в масках? – уточнила Мэрион Лейн. – А мы не упаримся?

– Дорогая моя, сейчас декабрь, а не июль, – напомнила Джейн Мэннинг, хозяйка дома и давняя подруга Мэрион. – Смотри! – Она указала на окно, их единственную защиту от мягкой бомбардировки снежными хлопьями.

Мэрион поднялась с кресла у камина, подошла к окну и выглянула наружу. Снегопад начался как по заказу, словно для подтверждения слов миссис Мэннинг. Темный гравий еще местами проглядывал на садовых дорожках, присыпанных снегом, как белой пудрой, а блестящие листья магнолий, тоже припорошенные белым, казались практически черными. Деревья, которые еще вчера, когда Мэрион прибыла в поместье, вырисовывались на фоне предвечернего неба так отчетливо, что можно было легко разглядеть каждую тонкую веточку, теперь сделались почти невидимыми, превратились в смутные силуэты, проступавшие сквозь снежную пелену. Мэрион отошла от окна.

– Твоя идея с котильоном мне нравится, – сказала она. – Не подумай, что я возражаю или хочу тебя отговорить. Я вообще человек неконфликтный. Хотя, может быть, ты считаешь иначе?

– Что ты, милая?! Вовсе нет.

– Я просто подумала, что, если все будут в масках… Наверное, будет уже не так весело, если не знать, кто есть кто? Я имею в виду, в тех фигурах, когда дамы пудрят лицо кавалерам или стирают их отражения с зеркала. Какой смысл пудрить маску?

– Дорогая моя Мэрион, эти черные шелковые полумаски закрывают лишь верхнюю половину лица. Неужели ты думаешь, что мы не узнаем друг друга?

– Ты, может быть, и узнаешь, – сказала Мэрион. – А я плохо распознаю лица, даже без масок. Если я случайно встречаю на улице кого-то из лучших друзей, я могу их не узнать и пройти мимо.

– Но ты же узнаешь их по голосам.

– А если они молчат?

– Можно задать им вопрос, завести разговор.

– Я все равно не знакома и с половиной твоих гостей.

– С теми, кто гостит в доме, ты еще познакомишься, – сказала Джейн. – Это уже шестнадцать. И ты знаешь Греев, и Фостеров, и Болтонов. Всего должно быть около восьмидесяти человек. Может, чуть меньше.

– Считая незваных гостей?

– У нас таких не бывает, и в этот раз тоже не будет.

– Но как ты поймешь, что их нет, если все будут в масках?

– Во-первых, я буду знать точное число приглашенных, а во-вторых, ровно в полночь, когда котильон завершится, мы все снимем маски. Такое правило.

– Ясно.

Внезапно комната наполнилась светом. Вошел слуга и принялся задергивать шторы. Подруги умолкли, дожидаясь, когда он закончит с последним окном, – всего их было пять.

– Я уже и забыла, какая длинная эта комната, – сказала Мэрион. – Как я понимаю, котильон будет здесь?

– Больше негде. Будь она чуть подлиннее, можно было бы устроить гонки на подушках. Но, боюсь, ничего не получится. Места тут маловато, гонка закончится сразу, как только начнется.

Слуга придвинул к ним чайный столик и вышел из комнаты.

– Дорогая моя, – внезапно проговорила Джейн, – пока Джек со своей шумной компанией не вернулся со стрельбищ, я хотела бы сказать, как я рада, что ты к нам приехала. Хорошо, что все остальные соберутся только в Сочельник. У нас будет время поговорить, и ты мне все о себе расскажешь.

– О себе? – рассеянно переспросила Мэрион, заерзав в кресле. – Да рассказывать особенно нечего.

– Как же нечего?! Нет, я не верю! Не может быть, чтобы за столько месяцев не произошло ничего нового и интересного. У меня-то жизнь скучная… нет, не скучная, просто тихая. А твоя жизнь всегда была mouvementée[47].

– Раньше да, – согласилась Мэрион. – Раньше да, но теперь я…

У двери раздался громкий смех, топот ног, и кто-то крикнул с порога:

– Дженни, Дженни, ты напоишь нас чаем?

– Чай сейчас подадут, – отозвалась миссис Мэннинг и со вздохом повернулась к подруге. – Ничего не поделаешь, посекретничаем потом.

Автомобиль осторожно одолевал узкую дорогу, по одну сторону которой простиралось поле, отчего при свете дня эта местность выглядела вполне сельской, хотя по ночам это было не столь очевидно.

– Здесь? – спросил водитель, вглядываясь в темноту.

– Чуть подальше, если не возражаешь, – отозвался его приятель. – Увидишь в стене черный проем – это и будут ворота.

Машина поползла дальше.

– Не замерз? – осведомился человек за рулем. – В октябре ночи холодные. В театре-то было душно.

– А что, похоже, что я замерз? – спросил его спутник, в чьем голосе снова прорезалась легкая дрожь. – Вряд ли бы я успел замерзнуть, ехать-то недалеко. На, сам пощупай, – добавил он, протягивая ладонь.

Водитель на миг прислонился к ней щекой, и машина вильнула, налетев на бордюрный камень.

– Вроде бы теплая, – ответил он, – даже горячая. Оп! Оп! Хорошая лошадка. Это здесь? – добавил он, разворачивая машину.

– Да, но, наверное, не стоит туда заезжать, Хьюберт. Дорога жутко извилистая, и запросто можно налететь на ветку. Я все время боюсь, что они станут падать, и подвязал многие проволокой. От этих вязов всего можно ждать!

– Проворный ты черт, а? – пробормотал Хьюберт, выбравшись из машины и выпрямившись в полный рост.

В блеклом лунном свете он смотрелся гигантом. Возясь с дверцей со своей стороны, Эрнест подумал, как это удивительно, что Хьюберт вообще помещается за рулем, – ему же наверняка неудобно.

– Замо́к жестковат, но ты крутишь не в ту сторону. – Хьюберт подошел к машине со стороны Эрнеста. – Давай-ка полегче. Вот так. – Он открыл дверцу и придержал ее.

Эрнест вывалился из машины, едва не грохнувшись на асфальт, и на миг словно пропал, затерявшись между внушительным силуэтом своего приятеля и его автомобиля.

– Держись, держись, – подбодрил его Хьюберт. – На дороге нужна устойчивость.

Он поставил Эрнеста на ноги, и они молча воззрились на черный квадрат, ограниченный столбами ворот. Сквозь кряжистые деревья с раскидистой кроной просматривались смутные очертания дома, повторявшего прямоугольный контур ворот. Дом походил на большую черную шляпную коробку, увенчанную с одного угла коробкой поменьше, которая была башней. Свет горел только в башне, а в остальном доме было темно. Окна зияли провалами густой темноты, точно пустые глазницы на черном черепе.

– Ты говорил, что живешь в доме один, – заметил Хьюберт, нарушив молчание.

– Да, – ответил его приятель, – в каком-то смысле так и есть. – Он остался стоять на месте, глядя на дом из-за машины.

– В каком еще смысле? – не понял Хьюберт. – Ты хитрый черт, Эрнест. Либо ты живешь один, либо не один. Третьего не дано. Или здесь пахнет амурами? Хотя бы в той комнате, где горит свет…

– Ну нет, – возразил Эрнест, переминаясь с ноги на ногу. – Это горит газ в каморке. Не знаю, почему он горит. Он не должен гореть. Его задувает малейший сквозняк. Иногда я по ночам поднимаюсь и иду проверять. Однажды ходил целых четыре раза, потому что с этим газом никогда не поймешь, закрыт он как следует или нет. Если ты закрываешь его большим пальцем, можешь сам не заметить, как откроешь мизинцем – да запросто.

– Что ж, небольшая утечка газа тебе явно не повредит, – заметил Хьюберт, подходя к капоту машины и глядя на нее так, словно собирался заставить ее сделать что-то такое, чего ей не хочется делать. – Будешь лучше спать. Как твоя бессонница?

– Ну так себе.

– Не хочешь, чтобы кто-то держал тебя за руку?

– Дорогой мой Хьюберт, разумеется нет. – Эрнест лихо пнул камешек, с грохотом отскочивший от металлической поверхности.

Когда звук от удара затих, с ним как будто затихли и все остальные звуки.

– Расскажи мне об этой сумрачной спутнице, Эрнест, – сказал Хьюберт, саданув по колесу с такой силой, что Эрнест не удивился бы, если бы машина вскрикнула.

– О какой спутнице? – отозвался он в недоумении. – Я… У меня нет никакой спутницы.

– Тогда что ты имел в виду, когда сказал, что ты один в доме «в каком-то смысле»? – спросил Хьюберт. – В каком это смысле? Сам подумай, мой мальчик.

Он достал кривой стартер, вставил его куда надо, и размашисто крутанул. Машина содрогнулась по всей длине и со вздохом осела.

– Я всего лишь хотел… – начал Эрнест.

– Учитель, послушайте, я всего лишь хотел, – ехидно передразнил его Хьюберт.

– Я всего лишь хотел сказать, – договорил Эрнест, – что завтра, в половине седьмого, придет уборщица.

– А сейчас сколько времени?

– Без четверти двенадцать.

При этих словах Эрнеста башенные часы вдалеке пробили три четверти – причудливый, как бы недовольный перезвон с вопросительной нотой в конце.

– Откуда ты, черт возьми, это знал? – удивился Хьюберт.

Его интонация намекала на то, что в таком знании было нечто недоброе.

– В ночные часы, – ответил Эрнест, и в его голосе впервые за вечер прозвучала уверенность, – я очень восприимчив к ходу времени.

– Ты должен подать пример нашим часам в столовой, – заметил Хьюберт. – Они не ходят уже больше года. Но где твои слуги, Эрнест? Где прелестная горничная? Скажи мне, что она в доме, и я напрошусь ночевать.

– Ее там нет, – сказал Эрнест. – Они в отъезде, все трое. Я вернулся домой раньше, чем думал. А ты действительно хочешь остаться тут на ночь, Хьюберт? Путь тебя ждет неблизкий – восемнадцать миль, если не ошибаюсь?

– Боюсь, ничего не получится, старина. Завтра с утра у меня куча дел.

– Какая жалость, – вздохнул Эрнест. – Если бы я попросил тебя раньше, ты бы, может быть, и остался.

В его голосе слышалось уныние, и Хьюберт, уже почти севший в машину, обернулся, придерживая приоткрытую дверцу.

– Послушай, Эрнест, я останусь, если это хоть как-то тебя утешит.

Эрнест, казалось, что-то серьезно обдумывал.

– Ты действительно сможешь остаться?

– Скажи только слово.

Эрнест снова замялся.

– Кажется, постель для гостей не готова.

– Постели мне рогожу в той комнате с газовым светом.

Эрнест отвернулся, чтобы его друг не увидел борьбу чувств на его лице.

– Тысячу раз спасибо, Хьюберт. Но тебе нет нужды оставаться. Честное слово. Хотя это очень великодушно с твоей стороны, – он говорил, словно успокаивая встревоженного ребенка. – Я не хочу отнимать твое время.

– Что ж, – сказал Хьюберт, ставя ногу на автостартер, – пусть это будет на твоей совести. На твоей могиле напишут: «Здесь покоится тот, кто указал другу на дверь среди ночи».

– Да нет же! – по-детски воскликнул Эрнест.

– Не напишут? Черт бы побрал этот автостартер.

– Никак не срабатывает? – спросил Эрнест с надеждой.

– Дай мне секунду, и я задам ему жару, – заявил Хьюберт.

Он вышел из машины и принялся яростно крутить ручку стартера. Однако машина упорно отказывалась заводиться.

– Кажется, она не хочет ехать, – сказал Эрнест. – Наверное, тебе лучше остаться здесь.

– Как, сейчас?! – воскликнул Хьюберт.

Казалось, он собрался преподать машине урок, и неважно во что это встанет ему самому. Двигатель, словно поняв, кто тут главный, исправно затарахтел.

– Доброй ночи, Эрнест. Приятных снов!

– Доброй ночи, Хьюберт, и спасибо тебе большое. И да… Хьюберт!

Тот сбавил обороты мотора, когда услышал вскрик Эрнеста и его быстрые шаги вслед за машиной.

– Я только хотел спросить твой телефонный номер.

– Хотел бы я сам его знать! Какая-то цифра, два нуля, два нуля, бесконечность. Мне обещают установить телефон со дня на день. Уже шесть недель обещают.

– Как думаешь, его не могли установить уже сегодня, пока тебя не было дома?

– Нет, старина, вероятнее всего, его установят, когда я буду на месте. Доброй ночи. И смотри там, не взорви дом.

Через несколько секунд звук мотора растворился вдали. Бог отбыл в своем экипаже.

Генри Гринстрим всегда с нетерпением ждал послеполуденной прогулки. Ею он делил день. В идеальном случае ее предваряла сиеста, и он просыпался новым утром, с фальшивым рассветом, впрочем, исполненным такого же неявного обещания, что и настоящий. Однако вот уже несколько недель послеобеденный сон бежал его кушетки: едва Генри Гринстрим приближался к блаженному бессознательному состоянию, как его разум заполняли мысли и образы, не считавшиеся с его волей и не дававшие ему покоя.

Тем не менее прогулка по-прежнему оставалась для него главным событием дня, пусть даже он выходил из дома слегка уставшим. Она – покой, удовольствие, раскрепощение. Час и двадцать пять минут он наслаждался свободой, словно птица в полете. Впечатления и ощущения омывали его нескончаемым потоком, ничего ему не навязывая, а если и требуя внимания, то лишь мимолетного. Милые, нежные голоса безучастно провозглашали гармонию между ним, Генри Гринстримом, и духом всего сущего.

Точнее, провозглашали до некоторых пор. А с некоторых пор размеренный ход его мыслей стал нарушаться навязчивым чужаком – да, чужаком, но чужаком, явившимся изнутри. Подобно кукушке, этот пришелец вскоре уже перестал ограничиваться кратковременными визитами и занял его разум как собственный дом, отбирая пищу у его законных обитателей. Они томились и чахли, пока Генри Гринстрим выкармливал этого паразита.

Он знал, что это было и откуда взялось. Это была инфекция его разума, перенесшего обиду из-за действия столь тривиального, что, несомненно, больше ничей разум его попросту бы не заметил. В самом деле, он уже почти забыл, что с ним произошло – что-то, связанное с обманом доверия, которое (как тысячу раз заверял здравый смысл) никому не могло навредить. И когда эта мысль свербела в его сознании, она не вызывала чувство вины и не напоминала ему обстоятельства его проступка, а просто мучила и терзала, нарушала цельность нежной оболочки, охранявшей покой его разума.

Если это и не отравляло ему жизнь, то подтачивало силы, лишая способности радоваться, и отчетливей всего проявлялось во время послеполуденного моциона. В это время воздушные образы, наполнявшие его воображение, были не в силах справиться с тревожностью, и виды, открывавшиеся перед ним, не могли развеять его беспокойство. Городок сменялся пригородом, пригород – ленточной застройкой, и едва он достигал привольных сельских просторов, как пора было поворачивать назад. Мимо проносились машины, случайный бродяга спрашивал огоньку, собаки скучали на тротуаре. Все это не особенно воодушевляло, но в то же время настраивало на привычный лад. Даже уродливые домишки, в окнах которых виднелись растения в горшках или претенциозные фарфоровые статуэтки, наводили его на приятные размышления. Он уверенно смотрел вперед, ожидая воссоединения с этими простыми и привычными вещами. Но они утратили свою силу и уже не возвращали ему спокойствия, так что он придумал новый, менее приятный способ умственного досуга. Менее приятным он был потому, что состоял в подсчете минут, протекавших между появлениями этой Мысли. Подобным образом китайский преступник, подвергаемый пытке водой, мог бы занимать себя вычислением угла падения капель.

Мистер Гринстрим остановился у придорожного столба с указателем на церковь Астона. Он гулял полчаса, и Мысль успела посетить его двадцать два раза, то есть в среднем она возникала почти ежеминутно – чаще, чем вчера, когда это случилось лишь четырнадцать раз. Не иначе, это был рекорд – плохой рекорд. Что делать, чтобы избавиться от этого досадного наваждения? Может, перестать считать? Очистить разум? Он пошел дальше неверными шагами, не похожими на его обычную твердую поступь. Впереди октябрьское солнце клонилось к закату, позади трава (поскольку поля уже превосходили числом пригородные дома) окрашивалась золотом; вверху облака лениво ползли по небу, увлекаемые слабым ветром. Этот отрадный миг вобрал в себя всю гармонию, на какую была способна беспокойная земля. Мистер Гринстрим открыл сердце навстречу этой благодати и весь без остатка отдался освежающему ощущению тишины и покоя, как вдруг – вжик! – его снова ужалила Мысль.

«С этим надо что-то делать, – подумал мистер Гринстрим, – иначе я сойду с ума».

Он огляделся по сторонам. Слева, в живой изгороди, за зеленой полосой, виднелась калитка, от которой уходила наискось разбитая асфальтовая дорожка. Она вела на вершину невысокого холма и маняще поблескивала в лучах солнца на горизонте. Мистер Гринстрим знал, что дорожка ведет к церкви Астона, но он был настолько консервативен, что за все прошедшие годы, прохаживаясь по главной дороге, ни разу с нее не сошел. И вот теперь все же решился. Через несколько минут он оказался на возвышенности и словно попал в другой мир, несоизмеримо ближе к небу. Повернув влево, вдоль проселочной дороги, очерченной аккуратными деревьями и менее аккуратными сетчатыми загонами для кур, он не выпускал из виду церковь и наконец вышел на дорожку, которая вела прямо к ней, через скошенное поле. Церковь стояла к нему «спиной», длинная и приземистая, с квадратной башней у дальнего конца, придававшей ей сходство с кошкой, лежащей, подобрав под себя лапы, и, пожалуй, даже готовой замурлыкать.

Мистер Гринстрим остановился перед воротами церковного двора и воззрился на башню, пытаясь понять, что это были за странные штуки, диковато свисавшие по углам под парапетом. Издалека они напоминали кошачьи усы и тем самым довершали сходство самой церкви с этим зверьком. Усатая церковь! Мистер Гринстрим играл с этой идеей, пока его бдительный мучитель, не терпевший такой беззаботности, не кольнул его снова. Вздохнув, он взошел на паперть и прислушался. Ни звука. Он открыл неподатливую дверь и увидел еще пару дверей, обитых зеленым сукном. Обернувшись, закрыл внешнюю дверь, а затем и две внутренние – и почувствовал себя отделенным от мира. Церковь была пуста, вся целиком в его распоряжении.

Мистер Гринстрим уже много лет не был в церкви, не считая официальных церемоний или экскурсий, и не очень понимал, что делать. Церковь была построена в английском готическом стиле: легкая, воздушная и просторная, обставленная скорее скудно, нежели пышно. Вместо скамей были стулья из светлого, едва ли не белого дерева, соединенные перекладинами, которые в совокупности, благодаря пересечению вертикальных и горизонтальных линий, имели вид задорный и ладный благодаря сходству с судовой оснасткой.

Мистер Гринстрим прошелся по нефу, но ощутил нежелание – которое сам бы не смог объяснить – подняться на ступени алтаря. В любом случае, вряд ли там было что-то интересное, а восточное окно смотрелось явным новоделом. Шагая обратно вдоль северной стены, он читал монументальные надписи, черными буквами на белом мраморе или белыми – на черном. Затем он подошел вплотную к печке, внушительного вида колонне, из которой доносилось едва слышное потрескивание. Его обход, похоже, подошел к концу, но он ощущал некое смутное побуждение, словно церковь чего-то от него ждала.

«А впрочем, почему бы нет»? – подумал он, опускаясь на колени. Но не смог сразу произнести молитву: утратив привычку молиться, теперь он не знал, с чего начать. Более того, ему было неловко оттого, что он пришел сюда, рассчитывая на помощь религии, тогда как сам много лет пренебрегал налагаемыми ею обязанностями. Такая молитва была бы хуже, чем просто бесполезной, это было бы оскорблением, это настроило бы бога против него. Затем возникла та самая Мысль, вонзив в него свои острые зубы, и он стал молиться без промедления, горячо и бессвязно, умоляя об избавлении. Но его вдруг одолел болезненный страх, что недостаточно молиться про себя, ведь какие-то слова – возможно, самые главные и действенные – могли смешаться или попросту выпасть из фразы из-за невольной спешки его ума, так что он повторил свое обращение вслух. И только закончив говорить, отметил, как непривычно звучал его голос в пустынной церкви. Словно это был не его голос. Нетвердо поднявшись на ноги, он моргнул, ослепленный дневным светом, и, не оглядываясь, побрел прочь от церкви.

Ни разу на обратном пути домой мистера Гринстрима не потревожила Мысль. Облегчение и благодарность его были безмерны, но лишь на следующий день он осознал, что посещение церкви стало поворотной точкой во всей его жизни. Врачи говорили ему, что его главным врагом было болезненное ощущение вины. Теперь же, под защитой Астонской высокой церкви Святого Кутберта, ему было нечего бояться.

Все еще со страхом, но уже полный надежд он смотрел в будущее, в котором, благодаря молитве, веления его сердца не встретят существенного возражения со стороны его совести. Теперь он сможет отдаться им в полной мере. В чем бы ни состояли его желания, каковы бы они ни были, ему не нужно бояться, что они станут мучить его впоследствии. Сила, присутствие которой он ощутил в церкви, его защитит.

Жил-был мальчик с отцом да матерью в стране, лежащей в пяти днях пути от границ Европы. Когда началась эта история, ему было двенадцать, и он еще не зарабатывал себе на пропитание, зато вволю резвился – чаще всего в одиночку – в лесу неподалеку от дома. Иногда он стоял и смотрел, как два его брата валят и пилят деревья, ведь они, как и отец, были лесорубами, и наш парнишка не раз возвращался домой верхом на стволе, подскакивая повыше лошадей. Поначалу он опасался свалиться, но потом пообвыкся и полюбил эту забаву, и ходил бы на вырубку с братьями чаще, однако боялся, что Лео скажет: «Ну, Конрад, пора тебе заняться делом. Возьми-ка поводья минут на десять». Или: «Конрад, иди-ка сюда и нагни это деревце, чтобы мне было сподручней его рубить». Конрад бы не ослушался, и пришлось бы ему делать то, что велит старший брат, разве что Рудольф вмешался бы и сказал: «Да ну его, Лео. Оставь малого в покое, от него больше помехи, чем пользы». Конрад был бы и рад, и смущен вмешательством Рудольфа. Ему хотелось быть полезным, но он боялся: вдруг лошадь отдавит ему ногу или деревце распрямится и ударит его? Он обожал своих братьев и искренне восхищался обоими, особенно средним, Рудольфом, – такие они были удалые и сильные. Ему не верилось, что когда-нибудь и он сможет работать с ними наравне, даже когда подрастет.

«Не бывать мне лесорубом», – говорил он себе.

Но настал день, когда Лео вложил ему в руки топор и проявил верх усердия, обучая его, как с ним обращаться. Конрад слушал вполуха. Он неловко взмахнул топором, и тот отскочил от дерева и чиркнул его по ноге, пропоров башмак. Лео строго отчитал его за нерадивость, а Конрад, не дожидаясь, что скажет Рудольф в его защиту, бросил топор и убежал прочь, заплакав от обиды. Он бежал долго и остановился только тогда, когда все звуки с вырубки стихли вдали.

Лес вокруг был густым и безмолвным, и хотя повсюду виднелись тропки, случайный путник мог бы блуждать по ним вечно, мыкаясь между заброшенной вырубкой и подлеском. Но Конрад, знавший эти края, как свои пять пальцев, не боялся заблудиться. Его злость и обида на братьев были так сильны, что он даже не пожалел об испорченном башмаке, хотя это значило, что отцу надо будет потратиться на новую обувь. Больше всего он боялся, что поранил ногу и ему придется смирить свою гордость, вернуться к братьям и попросить, чтобы они довезли его до дома – ведь путь был неблизкий.

Он осмотрел распоротый башмак, насколько позволял тусклый свет, но не нашел следов крови, а разувшись, увидел, что топор чуть порезал чулок, но кожа осталась нетронутой. Легко же он отделался! Наверно, это магия, подумал Конрад. Белая магия – редкая птица в сравнении с черной, которой его стращали не раз, ведь в здешних краях черной магией не занимался только ленивый. Вот будет славно, если где-то в лощине или подлеске ему повстречается добрая фея, которая в тот решающий миг отвела топор от его ноги! Конрад огляделся по сторонам и послал в пространство воздушный поцелуй, надеясь привлечь фею, но если она и была рядом, то не пожелала явить себя. Однако Конрад, приободренный такой удачей – он остался цел и невредим! – все равно ощущал в себе небывалую удаль: раз ему не придется бежать за помощью к братьям, он им докажет, что не нуждается в их заботе. Он зайдет в лес куда дальше, чем заходил раньше, и не вернется домой до темноты. У него с собой сумка с провизией. К тому же осенью в лесу полно ягод. И, так рассудив, Конрад углубился в чащу.

Вскоре лес переменился. Тропинка пропала из виду, а прежде ровная местность сменилась чередой оврагов, в которые Конрад спускался, как нарочно, в самых глубоких местах, и ему приходилось карабкаться по откосам вверх-вниз. Он уже чувствовал подступающую усталость, а грубая, жесткая кожа прорезанного башмака впивалась ему в ногу, причиняя сильную боль. Мальчик то и дело подумывал повернуть назад, но всякий раз, когда он забирался на гребень откоса, ему казалось, что следующий овражек близко и уж до него-то он доберется легко. Это были уже не овраги, а узкие долины – длинные и пустые, по всей длине освещенные солнцем, которое висело теперь так низко по правую руку, что он видел его, даже не поднимая глаз. Скоро начнет смеркаться. Конрад внезапно лишился присутствия духа и решил не ходить дальше следующей вершины. До нее оставалось лишь несколько ярдов.

Но с вершины ему открылся удивительный вид – ради этого стоило забраться в такую даль. Да что там! Ради такого чудесного зрелища можно было бы забраться и подальше. Слева от холма простиралась долина, залитая янтарным светом, – огромная, наподобие предыдущих, но намного больше. Она упиралась в массивную квадратную скалу, почти гору, на вершине которой возвышался замок, выстроенный так искусно, что, казалось, он сросся с этой скалой, и их уже не отделить друг от друга. Конрад хорошенько всмотрелся. Воздух в этом краю до того ясный, что все видно как на ладони, и замок мог находиться как за пять миль отсюда, так и за десять, а то и за двадцать. Но Конрад узнал этот замок, поскольку видел его у себя дома, на картине, висевшей в кухне. Это был королевский замок, чертог самого короля.

Несомненно, там проходила какая-то церемония, поскольку замок был украшен большими флагами и маленькими флажками, из окон свешивались разноцветные гобелены, на шпилях башен реяли алые стяги, полощась на ветру. Там, где долина сужалась к ущелью, перед самым замком, шевелилась гигантская черная масса, разделенная надвое лентой дороги. Конрад сразу сообразил, что это внушительная толпа народа, расступившегося по обочинам. Вдоль дороги, с обеих сторон, стояли всадники, следили за порядком, а по дороге маршировали герольды по четверо в ряд – они трубили в трубы и продвигались так медленно, что, казалось, не двигались вовсе.

Внезапно трубы смолкли, трубачи разошлись в стороны и встали по краю дороги, не опуская своих инструментов. На миг все замерло, даже ветер затаил дыхание, и флаги обвисли, как цветные холстины. А затем в самом начале белой ленты дороги показались четверо всадников и за ними – чуть поодаль – еще один. Его наряд переливался, словно усыпанный драгоценностями, а шлем украшал роскошный белый плюмаж. Всадник чуть склонил голову – от гордости или в смирении, Конрад не знал, – должно быть, он принимал восхищение подданных, которые шумно приветствовали его, размахивая руками и подбрасывая в воздух шапки.

Всадник продвигался к ведущим в замок ступеням, окруженный величайшим радушием, на какое способны люди, пока вся толпа – и Конрад вместе с ней – не налюбовалась им вдоволь. Что случилось дальше, Конрад до конца не понял. Скала пришла в движение, отвесный бугристый склон словно бы ожил, пошел трещинами, раскрошился. В воздух взметнулось облако черного дыма. В склоне образовалась дыра, из которой показалась голова – змеиная голова, черней породившей ее дыры, гладкая и смоляная, большущая, как тень от тучи. Голова повернулась на мощной короткой шее, а потом вдруг подалась вперед. Толпа бросилась врассыпную, у подножия скалы никого не осталось. Конрад увидел, как всадник с плюмажем оглянулся через плечо. В той стороне было его спасение, но спасением он пренебрег. Конрад не стал дожидаться, когда всадник поскачет на верную смерть. Последнее, что он заметил, прежде чем дать стрекача, – это внезапный ураган, налетевший на замок и сорвавший все флаги заодно с украшавшими его гобеленами.

Дурные вести расходятся быстро, поэтому той ночью в доме Конрада никто о нем не беспокоился. Только мать причитала: «Где же мой мальчик?» – но никто не обращал на нее внимания: братья и их товарищи были поглощены обсуждением злосчастной судьбы претендента на руку принцессы Гермионы. И поскольку все говорили разом, я лучше перескажу самую суть разговора. В тот день принцесса должна была обручиться с наследником трона соседнего королевства. Наследник был хорош собой, галантен и храбр и мог бы составить принцессе прекрасную партию.

– А принцесса хоть раз его видела? – вмешалась в разговор мать Конрада.

– Зачем ей его видеть?! – воскликнул ее муж. – Этот союз сделал бы нас сильнейшим государством на свете. А теперь кто захочет взять ее в жены?

– Многие захотят, – без промедления отозвался Лео. – Принцессе едва минуло семнадцать, и нет никого ее краше на всем белом свете.

Никто ему не возразил, ведь против правды не поспоришь. Принцесса была так прекрасна, что ее красота уже вошла в поговорку. Иноземцы, восхищаясь красивой женщиной, говорили, что она прелестна, как роза, ясный день или звезда, но в той стране люди, желая восславить чью-то красоту, сравнивали ее обладательницу с принцессой Гермионой. Ее красота была столь велика, что любой ее поступок и даже слово казались ее недостойными, так что принцесса почти ничего не делала и почти всегда молчала. А кроме того, она избегала появляться на людях: ведь при виде такой красоты мужчины напрочь теряли голову и страдали от безответной любви. По этой причине простолюдины, вроде Конрада и его братьев, знали о ее красоте лишь с чужих слов.

– Разумеется, – сказал Лео, – биться с драконом следует во всеоружии. Этот бедняга в своем парадном наряде был обречен. Королю надо созвать дружину, или можно попросту завалить эту пещеру и уморить дракона голодом.

– Наверное, принцесса страшно испугалась, – заметила мать семейства.

И они принялись спорить о том, где могла находиться принцесса, когда дракон вырвался из-под утеса и сожрал ее несчастного жениха. Кто-то сказал, что ее видели в окне замка, ему возразили, что она молилась в часовне. Разумеется, это были всего лишь догадки и сплетни, но каждый защищал свою правоту с пеной у рта. Наконец отец семейства, уставший от этого пустословия, заключил:

– Да нигде ее не было.

– Но как же? – возразили ему. – Она должна была где-то быть.

– Ну, я сказал, что думаю, – ответил отец.

И тут в дом вошел Конрад. Он ожидал взбучки за то, что явился так поздно, и в любой другой день его ожидания оправдались бы. Но той ночью в доме царил такой переполох, что его поздний приход только всех позабавил. Конрад думал отвлечь их от своего проступка, рассказав прямо с порога обо всем, что видел в лесу, – и успел затвердить наизусть весь рассказ. Но, едва он начал говорить, на него нашла слабость, отчасти из-за усталости, но больше от потрясения после стольких событий, и ему пришлось замолчать. Братья над ним посмеялись и продолжили наперебой обсуждать свои версии произошедшего в замке.

Конраду стало досадно. Пусть на обратный путь он потратил вдвое больше сил, чем на дорогу от дома до вырубки, он пережил удивительное приключение и думал, что родители и братья будут слушать его, разинув рты! А получилось, что Лео отнесся к его истории почти равнодушно, а Рудольф сказал, что с такого расстояния он вряд ли сумел что-нибудь рассмотреть. Лишь потому, что они были старше, они считали, что его рассказ не заслуживает внимания. Они обсуждали, скольких людей, не считая принца, сожрал дракон и что стало с фонтаном черной крови, который он должен был выпустить, хотя не знали об этом ровным счетом ничего. Что за бесславный итог столь чудесного дня!

Королевский двор, как ему и подобает, облачился в траур и объявил всеобщий пост, поскольку все были единодушны в том, что дракона следует изничтожить любыми доступными средствами. Однако доблестных мстителей за погибшего принца ждало, по-видимому, непреодолимое препятствие. Дракон как будто испарился, исчез без следа. Исчезла даже пещера, из которой он вышел: опытные верхолазы тщетно спускались с утеса на крепких веревках, дабы обследовать каменный склон, вооружившись кирками и микроскопами. Даже росшие на скале цветы – которые, как говорили, любила принцесса, – цвели там же, на прежнем месте.

В народе роптали и говорили, что все эти якобы знатоки ищут совсем не в том месте, намеренно затягивая работу. Для обнаружения дракона были испробованы все средства, кроме взрыва самой скалы, что было бы небезопасно для замка. Дошло до того, что на веревке спустили глашатая, который, заикаясь от страха, обратился к дракону с просьбой огласить его собственные условия: дело в том, что ученые драконоведы объявили, что в прошлом драконов задабривали ежегодными жертвоприношениями, отдавая им на съедение и зрелых мужей, и совсем юных дев. Дракон не ответил, и глашатаю велели сыграть на его тщеславии и вызвать чудище на поединок от имени кого-нибудь из наиболее доблестных рыцарей королевства – пусть дракон сам назначит день и сразится с рыцарем один на один. Дракон по-прежнему не отвечал, и тогда глашатай, набравшись дерзости от проявления столь вопиющего малодушия, сказал, что, раз дракон так робеет, он сам, королевский глашатай (а то и его младший брат), готов с ним сразиться. Но даже такой оскорбительный выпад остался без ответа.

Дни складывались в недели, недели – в месяцы, дракон так и не появился, и народные страхи и опасения потихонечку улеглись. И вот что, помимо прочего, тому поспособствовало. Поначалу все боялись, что соседний монарх, потерявший старшего сына и наследника трона, потребует компенсацию, возможно, используя угрозы. Однако он повел себя неожиданно мирно. Он заявил, что в произошедшем нет ничьей вины: никто не смог бы дать достойный отпор дракону, и его сын принял благородную смерть ради (что правда, то правда) самой прекрасной дамы на свете. После такого великодушного заявления можно было надеяться, что он сам попросит руки принцессы Гермионы – ведь он был вдовцом, – но предложения не последовало.

Тем не менее в претендентах не было недостатка. Больше того: после случая с драконом их число возросло неимоверно. Вести об этом событии разнеслись за пределы королевства, так что имя принцессы Гермионы облетело множество далеких стран, куда еще не успела дойти молва о ее красоте. Теперь же к ее красоте прибавилась злая судьба: поговаривали, что дракон был той ценой, каковую она заплатила за свою красоту. Все это – вкупе со скрытностью, окружавшей ее уединенную жизнь и плодившей всяческие домыслы, – наделило принцессу необычайным очарованием. Всем в стране, даже самым обездоленным и неимущим, хотелось что-нибудь сделать для принцессы, но что именно, они не знали. Каждый день она получала мешки писем, и в каждом письме говорилось одно и то же: что она чудеснейшая из женщин, что автор письма ее обожает и желает, чтобы ему, а не принцу, была оказана честь умереть за нее. Кое-кто даже выражал надежду, что дракон объявится снова, и тогда они делом докажут свою беззаветную преданность прекраснейшей из принцесс.

Но никто, конечно, не верил, что дракон вернется. Некоторые из тех, кто не присутствовал при его появлении, заявляли, что дракон был всего лишь галлюцинацией, что принц умер от счастья, когда оказался так близко от своей возлюбленной принцессы, а зрители, одуревшие от восторга, вообразили себе бог весть что. Но большинство считало иначе. Драконы, подобно кометам и землетрясениям, явления редкие. Нам о них мало известно, говорили люди, но в одном можно не сомневаться: если уж мы увидали дракона раз в жизни, вряд ли нам доведется увидеть его опять. Кое-кто развивал эту мысль еще дальше и утверждал, что теперь королевство может быть спокойно: никакие драконы ему не грозят, оно, если можно так выразиться, исчерпало лимит драконов.

Не прошло и полутора лет, как рассказы о драконе превратились в досужие байки. На ярмарках и уличных шествиях публике демонстрировали чучело дракона и разыгрывали потешные сценки. Газетные писаки употребляли уже ставшее устойчивым выражение «дракон принцессы Гермионы», когда речь заходила о беспочвенном страхе или о том, что нет худа без добра. Те же, кто относился к дракону всерьез, радовались тому, что он возник и исчез, не принеся лично им никакого вреда. Множились фабрики, развивалась промышленность, страна процветала, и по прошествии приличествующего срока объявился новый соискатель, решившийся удостоиться чести просить руки принцессы Гермионы.

Его королевская династия была чуть менее знатной (в газетах писали: чуть более), чем династия его предшественника. К его приезду готовились даже с большим размахом, желая явить во всем блеске возросшее благосостояние королевства, и вся церемония была устроена совсем иначе, чтобы никто не подумал сравнивать ее с прежней. Одно из новшеств было таким: по настоянию военного министра, сказавшего, что это поможет набрать больше рекрутов, на уступе скалы – напротив того места, откуда показался дракон, – выстроился отряд пулеметчиков с оружием новейшего образца, хотя и с холостыми патронами. Кроме того, был обновлен этикет. Когда первый претендент на руку принцессы осознал грозящую ему опасность и повернулся к дракону, он воскликнул: «Возлюбленная Гермиона!» – или что-то подобное – в знак своей преданности и любви, на большее у него просто не было времени, однако никто не смог вспомнить в точности его слов. Новый претендент предложил, и все единодушно его поддержали, что он преклонит колено у подножия лестницы и произнесет небольшую речь наподобие молитвы, в которой выразит свои чувства – а именно, обожание и восхищение, – каковые не выразил его предшественник ввиду своей скоропостижной кончины.

И вот в назначенный день люди собрались еще большим числом, чем было прежде, полюбоваться на дивное зрелище. Все пребывали в прекраснейшем расположении духа, ибо намечавшаяся церемония совмещала целых два события: обручение всеми любимой принцессы и спасение ее от дракона. Всеобщее возбуждение достигло пика, когда пулеметчики, в сопровождении военного оркестра и народного музыкального ансамбля, выдали почетный салют. Когда же принц преклонил колено, дабы выразить почтение своей будущей невесте, тишина стала такой оглушительной, что от нее зазвенело в ушах. Но не успели последние слова слететь с его губ, как раздался страшный рев, скала задрожала, и бедный принц исчез в пасти дракона, который скрылся в расщелине, образовавшейся самым таинственным образом.

Последовавшее смятение нельзя описать словами. На неделю во всем королевстве воцарилась паника. Были приняты спешные меры по укреплению граждан во мнении, что причина всех бедствий кроется либо в развращенности отдельных личностей, либо в бездарном управлении страной. Самозваные проповедники, пользуясь моментом, собирали толпы приверженцев и объявляли, в ком был корень зла, и тут же на месте вершился кровавый самосуд над теми, чья вина состояла лишь в том, что они были уродливей или богаче большинства или как-то иначе выделялись из общей массы. Правительство отреагировало более сдержанно и провело ряд показательных казней, в числе прочих отправив на плаху и офицеров, распорядившихся снарядить пулеметчиков холостыми патронами. Даже король не избежал тайного порицания, отстранившего его от участия в сборе денежной компенсации, назначенной премьер-министром – от имени всего королевства, – в пользу отца погибшего принца: эта сумма была так велика, что потребовалось повысить налог на оптовую торговлю.

Одна лишь принцесса осталась вне подозрений. Как и прежде, в момент катастрофы она была совершенно одна, и никто точно не знал, где именно, но, когда спустя пару минут ее обнаружили в ее собственных покоях, в полуобморочном состоянии, ее храбрость изумила всех. Вскоре она нашла в себе силы собственноручно написать письмо с соболезнованиями тому, кто едва не стал ей свекром. Когда это письмо напечатали в газетах, его велеречивые обороты тронули каждое сердце. Принцесса называла себя несчастнейшей из женщин, ибо она навлекла смерть на двух бравых мужчин – второй, пожалуй, был даже достойнее первого. Но что вызвало бурю протеста, так это ее заключительное предложение: принцесса считала, что должна удалиться от мира. Со всех концов страны во дворец полетели письма с мольбами отказаться от этого шага, письма, столь многочисленные, что потребовались дополнительные почтовые поезда.

От героев, готовых на подвиги во имя принцессы, не было отбоя: по мере того, как возрастали ее несчастья, росла и ее слава. Она была популярна, как никогда. Общественность воспрянула духом, когда военные эксперты вынесли свой вердикт: бедствия не случилось бы, если бы пулеметчики были вооружены боевыми патронами.

– Пустить по нему пару очередей, – говорили эксперты, – и он нас больше не побеспокоит.

Народ им верил. Всем надоела неопределенность, и подготовку к очередному обручению принцессы решено было доверить военным. Главнокомандующий объявил, что гражданские лица не будут допущены на церемонию, поскольку дракона, хотя дни его были теперь сочтены, не стоит недооценивать. Эскорт принца (одобренного по всем статьям) состоял исключительно из отборных солдат, безупречно вымуштрованных и вооруженных новейшим оружием. Когда они маршировали к месту дислокации, солнце сияло на тысячах стальных шлемов – эскорт производил впечатление несокрушимого войска.

Увы, увы. Не успел принц закончить свою страстную речь, как косогор содрогнулся, и явился дракон. Его встретили тепло, даже, можно сказать, горячо. Десять тысяч разрывных пуль поразили его наряду с пулеметными очередями, но тщетно. Зверюга даже не моргнул. Однако главный просчет состоял в другом. Пальба продолжалась и после того, как дракон схватил принца. Должно быть, бедняга, изрешеченный пулями, умер мучительной смертью еще до того, как дракон утащил его в свое логово. Принца убила его же охрана – военное руководство не учло вероятность такого сценария.

Составить хронику двух последующих лет – труд печальный и скорбный, и всякий историк был бы рад от него уклониться. В стране настали тяжелые времена. Все понимали, что запас принцев крови не бесконечен, а посему было решено принимать предложения и от тех смельчаков, кто, хоть и был знатного рода, славился больше своей личной доблестью, нежели родовитостью. Пусть дракон не падет от копья первого из соискателей, его место готовы были занять еще семеро воинов – по одному на каждый день недели. Даже если дракон останется жив, он будет так измотан, что уже точно не выстоит против принца крови, который хоть и не был великим героем, но собирался бросить вызов чудовищу на восьмой день. Однако дракон ничуть не утомился: казалось, он, наоборот, наловчился управляться с докучливыми молодцами и одолел принца крови так же легко, как и семерых его предшественников.

Так завершается первая часть этой истории. Знать всего королевства проливала свою благородную кровь галлонами, но от добровольцев все равно не было отбоя, хоть ряды их и редели. Но затем в обществе началось брожение, отчасти под влиянием первых ростков демократии, отчасти вследствие того обожания, которое каждый мужчина (достойный своего имени) испытывал к принцессе Гермионе как в самом королевстве, так и за его пределами: почему славный подвиг во имя ее спасения доступен лишь представителям высшего класса? Король изъявил августейшее согласие, ведомство внутренних дел чуть с ног не сбилось, и вот наконец был выбран народный герой, готовый сразиться с драконом, – грозного вида кузнец, вполне крепкий парень.

Разумеется, никто не думал, что он женится на принцессе – да он и сам не помышлял о такой чести. Стоя у подножия лестницы в сопровождении горстки друзей, явившихся на свой страх и риск (присутствие публики строго-настрого возбранялось), он был бы рад стряхнуть напряжение, высказав пару слов, если не о любви к принцессе, то хотя бы о своем отношении к дракону. Но ему было велено молчать, что, вопреки его собственному намерению, вне всяких сомнений, спасло ему жизнь, ибо дракон не снизошел до того, чтобы явиться на бой.

О нет, он приберегал свою ненависть, ярость и кровожадность для тех, кто пылал истинной любовью к принцессе и намеревался на ней жениться. Дракон не был врагом народа, он был врагом принцессы.

Как только пришло понимание этого, стало вполне очевидно, что остается только одно, и король, скрепя сердце, вновь изъявил августейшее согласие. Всякий, кто сумеет убить дракона, какого бы рода он ни был, сможет жениться на принцессе и получить полкоролевства в придачу.

Как всегда и бывает, когда совершается последний, отчаянный шаг, надежда взметнулась ввысь с новой силой. Это было определенно правильное решение – почему никто не додумался до этого раньше и не предотвратил столь обильное кровопролитие? В народе бурлил энтузиазм, драконоборчество стало занятием почти повседневным, и в каждом случае, невзирая на неизменно плачевный исход, газеты (когда стало ясно, что зрителям дракон не угрожает, публику вновь допустили до зрелища) находили какие-то приободряющие обстоятельства: дракон лишился зуба, его вороной гребень тронула седина, он появился секундой позже обычного, он ожирел и отупел от хорошей жизни, он ухмылялся и выглядел почти добродушным. Несчастные герои отплясывали перед добродушным драконом чечетку и кидались на него, как могли бы кидаться на живой корабль, одновременно пытаясь блеснуть красноречием и отпустить комплимент принцессе.

Далеко не последнее значение в состязании имело само оформление вступительной речи: для соискателей это был единственный способ отличиться друг перед другом, раз уж перед драконом все были равны. Вне всяких сомнений, похвалы принцессе раздражали дракона – чем более пылким и изысканным был слог, ее восхвалявший, тем свирепей была расправа.

В числе первых добровольцев на бой с драконом вызвался Лео, брат Конрада, но его поединок состоялся не скоро, поскольку Лео не хватало образования, чтобы выразить словами ту любовь, что жгла его сердце. Немало дней он промучился над составлением речи. Однако, если судить по тому, с какой живостью дракон его проглотил, итог его стараний, видимо, был не лишен литературных достоинств. Конрад скучал по своему пылкому, нетерпеливому брату. Да и родители уж никак не ожидали, что дракон, бросавший вызов королям, королевам и правительствам, возьмет свое и у них. Впрочем, их утешала и поддерживала гордость за сына, принесшего себя в жертву во имя великой цели.

Однако Конрад мрачнел день ото дня. Его снедал страх, что и Рудольф, его любимый брат, вобьет себе в голову выйти на битву с драконом. Рудольф был не так задирист, как Лео, к тому же он был уже обручен – а это оберег посильнее прочих. Женатых мужчин отстранили (или, как говорил Конрад, освободили) от почетного драконоборчества – хотя многие из них скрывали свое семейное положение и шли на верную холостяцкую смерть.

Конрад не упускал ни единого случая подчеркнуть красоту Шарлотты, возлюбленной брата, к месту и не к месту называл их прекрасной парой и умолял Рудольфа поскорее жениться. Он так тревожился за брата, что не раз отпускал нелестные замечания в адрес принцессы, сравнивая ее с Шарлоттой. Рудольф велел Конраду заткнуться, сказав, что иначе ему несдобровать: одного безумца, неуважительно отозвавшегося о принцессе, растерзала толпа.

– Конечно, принцесса прекрасна, – признавал Конрад, – но она же блондинка. А ты говорил, что тебе нравятся только темноволосые. Обещай мне, что женишься на Шарлотте до конца месяца.

– Каким образом, – отвечал Рудольф, – если у меня ни денег, ни дома, где жить с молодой женой?

Конрад знал, что это не совсем так: его брат любил погулять, но и откладывал понемножку. Сам Конрад, хотя зарабатывал мало, не тратил вообще ничего.

– Если женишься на ней до конца месяца, – сказал он с мольбой в голосе, – я отдам тебе все мои сбережения и стану, как ты, лесорубом, а не пойду учиться в университет.

Ему нелегко дались эти слова, но Рудольф ответил со смехом:

– Оставь свои деньги себе, милый Конрад, они тебе пригодятся, когда придет твой черед биться с драконом.

Это не слишком-то обнадеживало, и Конрад задумался: неужто нет никакого другого способа уберечь Рудольфа от беды? Король предлагал огромную награду любому, кто найдет решение проблемы с драконом, и многие женщины, калеки и старики, а также верные мужья присылали свои предложения. Одно из них состояло в том, чтобы предполагаемый претендент проник в замок тайно. Это предложение было отклонено, поскольку, даже если бы проникновение прошло успешно, угроза со стороны дракона все равно бы осталась. Кто-то предложил, чтобы против дракона выступил королевский маг. На это министр внутренних дел ответил, что не годится менять коней на переправе. Маг – выдающийся чародей с мировой репутацией, в прошлом он совершил множество славных подвигов, знал расположение замка, как никто другой, и был вхож к принцессе Гермионе. Жестоко было бы лишать ее высочество его общества.

Большинство предложений, хоть и делались из самых лучших побуждений, выставляли королевский двор в неприглядном свете, поскольку так или иначе ставили под сомнение дееспособность правительства. Один фрондер даже посмел заметить, что при таком положении дел принцесса никогда не выйдет замуж. Газеты высмеяли этого умника, и он лишился работы.

«Если бы я только смог пробраться в замок, – размышлял Конрад, – я бы что-нибудь придумал. Но надо действовать аккуратно».

Он принялся сочинять письмо, но перо совершенно его не слушалось. Оно своевольничало и категорически не желало переносить мысли Конрада на бумагу. Вместо ценного предложения, которое он хотел сделать, у него выходила какая-то ерунда с топорными оборотами, вроде «моя жизнь к вашим услугам» или «нет смерти прекраснее и благороднее, чем смерть за вас». Устав спорить с пером, Конрад подчинился его воле и с изумлением обнаружил, что написал принцессе небольшое любовное письмо, весьма схожее с теми, что (едва ли не каждый день) печатались в газетных некрологах. Весьма озадаченный, он отбросил листок и снова взялся за дело. На этот раз дело пошло лучше, он подписал письмо, написал на конверте «Принцессе Гермионе» и отнес его на почту. Пройдет несколько дней, прежде чем принцесса прочитает его послание, если это вообще случится: ведь она получает так много писем!

Вернувшись домой, он застал в своей комнате брата Рудольфа. Тот стоял у стола и держал что-то в руке.

– Ха-ха! – сказал он. – Вот я тебя и раскусил.

Конрад не понял, о чем он говорит.

– Да, – продолжил Рудольф, убирая что-то за спину. – Ты меня обманывал. Ты влюбился в принцессу. Ты отговаривал меня от битвы с драконом, потому что собрался сам стяжать славу за его истребление.

Рудольф с горечью рассмеялся, но Конрад воскликнул:

– Нет-нет, ты не понял.

– Да ну? Тогда слушай. – И Рудольф принялся читать вслух любовное письмо Конрада к принцессе: поначалу насмешливо, потом серьезно и, наконец, – хриплым голосом, едва сдерживая слезы.

Секунду братья стояли молча, затем Конрад протянул руку за письмом. Но Рудольф его не отдал.

– Не глупи, – сказал Конрад. – Отдай его мне.

– Зачем оно тебе? – спросил Рудольф.

– Хочу его сжечь! – сгоряча выкрикнул Конрад.

– Ну уж нет! – Рудольф усмехнулся, мягко отстранив брата. – Я его сохраню – вдруг пригодится, как знать. – Он вышел, забрав письмо.

Конраду стало не по себе: он почувствовал, что сделал глупость.

И так оно и было. Через два дня Рудольф объявил, как бы между прочим, что направил обращение во дворец, заявив о намерении избавить принцессу Гермиону от ее мучителя, если принцесса удостоит его такой чести, и его кандидатура была принята.

– Мне назначено на четверг, – сказал он с азартом. – Бедный старый дракон.

Мать ударилась в слезы, а отец молча вышел из комнаты и вернулся лишь через час. Конрад же просто сидел на месте, словно одеревенев. Наконец он спросил:

– А как же Шарлотта?

– А что Шарлотта? – беззаботно отозвался Рудольф. – Она тоже хочет, чтобы я пошел. Она не такая, как ты. Она сочувствует принцессе. «Я даже не сомневалась, что ты захочешь сразиться с драконом, – так она мне сказала. – Я буду ждать твоего возвращения».

– И это все? – спросил Конрад.

– Ну, она меня благословила.

Конрад задумался.

– Ты сказал ей, что любишь принцессу? – спросил он, не удержавшись.

Рудольф замялся.

– Я же не мог так вот взять и сказать ей такое, разве не ясно? Это было бы нехорошо. К тому же, я ведь, конечно, люблю принцессу не всерьез, вот в чем загвоздка. Это все речь, которую ты написал – ну, ты понял (Конрад кивнул). Я ее прочитал, и мне вроде как показалось, что я влюблен. Я постараюсь ее любить, пока будет длиться сражение. Иначе, сам знаешь, дракон не покажется и я упущу свой шанс. Но, – добавил он более радостным тоном, – я озвучу твое обращение, и дракон поверит.

– А потом?

– Ну, потом я вернусь и женюсь на Шарлотте. Она все понимает. Если хочешь, можешь выделить нам немного из своих денег. Все я не возьму. Я не жадный. – Он вышел, насвистывая.

У Конрада упало сердце. Он знал характер брата: эта беззаботная манера означала, что он уже все решил.

Я помнил остров миссис Сантандер в разгаре лета, когда пышные лиственные деревья и высокие стройные сосны спускались по берегу к самой воде и нависали над морем. Густой полог листвы вбирал в себя солнечный свет и отдавал серовато-зеленую тень. Море тихо плескалось под ними, преломляя искрящиеся отражения в брызгах пены; золотистый песок поблескивал на солнце, сплошной, одноцветный, без полутонов и оттенков; голые скалы утесов высились над водой, недосягаемые в своем обнаженном величии, и каждое пятнышко на каменных отвесных склонах настоятельно требовало восхищенного признания.

Теперь все детали потускнели и стерлись. В мутных, унылых ноябрьских сумерках сам остров был почти невидим. Общие очертания сохранились, но неотчетливо и невнятно, больше в воспоминаниях, нежели наяву. Даже трудно поверить, что этим галечным мысом, выдающимся далеко в море, заканчивался материк и где-то там впереди, на входе в закрытую берегом гавань, как бы встало на якорь морское владение миссис Сантандер. Летом я представлял себе остров огромным моллюском, проглоченным зловредной морской звездой и вставшим ей, так сказать, поперек горла. Как легко было добраться туда в быстроходной моторной лодке миссис Сантандер! Теперь же остров казался недосягаемым и недоступным: лодка за мной не придет, миссис Сантандер писала, что по законам военного времени гражданским лицам запрещено пользоваться моторными судами, а море не то чтобы разбушевалось, но волны все-таки поднялись, и вода была такой черной и плотной, что казалась взволнованной твердью. Я попытался привлечь внимание паромщика, закутанного в водонепроницаемые одежды. Мне пришлось кричать во весь голос, чтобы перекрыть рев ветра:

– Отвезете меня на остров?

– Ничего не получится, – сказал он, указав на высокие волны.

– А вы здесь зачем? – вспылил я. – Просто для красоты? Говорю вам, мне надо на остров. Завтра мне нужно вернуться во Францию.

В таких ситуациях невозможно сдержать раздражение. Паромщик обернулся ко мне, чуть смягчившись. И ворчливо спросил голосом вредного старикашки, которому просто необходимо портить людям жизнь:

– А если мы оба утонем?

Что за нелепая отговорка!

– Что за вздор?! – сказал я. – Тут и плыть-то всего ничего. К тому же я хорошо заплачу за беспокойство.

Паромщик лишь фыркнул в ответ на мою неумышленную любезность. Потом тяжко вздохнул, посадил меня на закорки и отнес к лодке, поскольку пристань ушла под воду из-за необычайно высокого прилива. Мои ноги промокли мгновенно. При каждом шаге паромщик кряхтел и пошатывался – я был значительно тяжелее его самого, – но вот наконец он добрался до лодки и повернулся к ней боком, стоя по пояс в воде, чтобы мне было удобнее перебраться на борт. Как все хлопотно и неудобно! Почему миссис Сантандер не может провести ноябрь в Лондоне, как все нормальные люди? Почему я настолько лишился рассудка, что примчался к ней сюда, в последний вечер перед отъездом, хотя мог бы провести этот вечер иначе, например в театре? Лодка вела себя странно, она так сильно раскачивалась, что мой перевозчик не всегда попадал веслами по воде. В какой-то момент, когда качка более-менее улеглась, я спросил у паромщика, не знает ли он, почему миссис Сантандер предпочитает столь уединенное существование. В ответ он прокричал во всю глотку:

– Говорят, ее сердце томится от любви. Держитесь крепче! Мы прибыли!

Наше короткое плавание действительно завершилось, и паромщик пытался причалить к острову на приливной волне. Но он немного не рассчитал, и, когда мы коснулись килем гальки на берегу, очередная волна развернула лодку, и та чуть было не опрокинулась. Не удержавшись на сиденье, я упал на дно лодки и мгновенно промок.

Как темно было среди деревьев! Из-за крайнего физического дискомфорта я почти позабыл о миссис Сантандер. Но, взбираясь по скользкому травянистому склону, я уже изнывал в предвкушении встречи. Мне так хотелось ее увидеть!

Она не встретила меня в холле. Дворецкий, мгновенно оценив мое состояние, тактично произнес:

– О ваших вещах позаботятся, сэр.

Я с облегчением сбросил с себя промокшую одежду и швырнул ее прямо на пол в выделенной мне спальне – огромной комнате, которая была бы квадратной, если бы не эркерное окно на одной стороне. В окно бился ветер, угрожая ворваться в дом, но ни одна занавеска даже не шелохнулась. Бесшумность, я вспомнил, была отличительным свойством этого дома. Само пространство гасило все звуки. Хоть кричи в этой комнате до хрипоты, тебя не услышат в примыкающей ванной. Туда-то я и поспешил и долго плескался в роскошной мраморной ванне, нарочно выливая воду на пол, просто чтобы посмотреть, как она утекает по тонким, похожим на трещинки желобкам, безошибочно собиравшим всю лишнюю влагу.

Когда я вышел из ванной, закутавшись в мягкое полотенце, моя одежда уже лежала на покрывале, высушенная и отглаженная. Замечательно вышколенная прислуга. Охваченный приятным волнением, а также ощущением неописуемого комфорта, я пришел в гостиную за пять минут до ужина. Там было пусто. Сколько же времени и усилий тратит миссис Сантандер на свой туалет! Неужели она теперь стала настолько тщеславной? Боже упаси! Ее очарование не поддается анализу, оно сквозит во всех взглядах и жестах, и в голосе, и в выражениях лица. Она просто неотразима! У меня не укладывалось в голове, как Сантандер, ее совершенно невозможный муж, мог уехать в Южную Америку, чтобы лелеять свою уязвленную гордость или – как это, бесспорно, видится ему самому – оскорбленную честь. У нее был удивительный дар превращать самые обыденные явления и предметы в нечто чудесное и совершенно незабываемое. Помню, однажды я восхитился освещением в доме. Мне почему-то казалось, что такого не было больше нигде: в нем присутствовала некая безмятежная белизна, сила, предполагавшая тишину. Она как бы усиливала своеобразное безмолвие этого дома.

– Да, – сказала тогда миссис Сантандер. – И все очень просто: ее создает море. Движением волн.

Глупая фраза, но благодаря интонации она крепко врезалась мне в память. Как заклинание.

Я уселся за пианино и стал играть. На пюпитре стояли раскрытые ноты – Вольф, полный странных аккордов и альтераций, и я был не уверен, что играю все правильно. Но меня заинтересовали эти гармонии: я так увлекся, что не заметил, как прошло время. Восемь часов. Ужин должны были подать еще четверть часа назад. Несколько обеспокоившись, я встал и прошелся по комнате. В одном углу было сумрачно, и я зажег все лампы, потому что меня раздражало, как моя тень то сжималась, то растягивалась. Теперь я все видел, но все равно чувствовал себя несвободным, запертым в этой очаровательной комнате.

Я не умею терпеливо ждать – и никогда не умел, такая уж у меня слабость. Вот почему я пошел в столовую и почти решил – из-за своего взвинченного нетерпения, – что вижу миссис Сантандер, сидящую во главе овального стола. Но это была лишь иллюзия, созданная зыбким светом четырех горящих свечей.

Стол был накрыт на две персоны, для нее и для меня. На нем стояли бокалы с витыми ножками – столько бокалов для нас двоих! Я вдруг сообразил, что курю на ходу, и, подхватив с блюдца зернышко миндаля, поспешно покинул столовую, решив заглянуть в библиотеку. Там было темно, и, пока я безуспешно искал на стене выключатель, мне самому стало ясно, что я изрядно разнервничался. Что за нелепость! Разумеется, миссис Сантандер не станет сидеть в библиотеке, да еще в темноте. Прекратив поиски выключателя, я вернулся в гостиную.

Я смутно предполагал, что, возможно, там что-то изменится, хотя уже не ожидал появления миссис Сантандер в любой момент. Так часто бывает, когда ждешь кого-то, кто никак не приходит. И все-таки кое-что изменилось – во мне. Меня больше не привлекало сражение с Вольфом: музыка утратила свое очарование. Я подтащил стул к застекленному шкафчику с коллекцией фарфора. Меня всегда завораживали эти фигурки китайцев, белые статуэтки, чопорные и напыщенные, но такие гладкие, выразительные и словно светящиеся изнутри. Я снова задумался, как это часто бывало прежде, что означает выражение свирепой радости на их лицах: неужели восточные мастера именно так представляют себе воплощение истинного благодушия или они по натуре жестокие люди? Этот тревожный вопрос навел меня на другие мысли, которые я до сих пор столь успешно в себе подавлял, – мысли об истинной подоплеке моего присутствия в доме в качестве гостя миссис Сантандер, подобного неблаговидному поведению разыгравшейся мыши, когда кота так очевидно и так кстати нет рядом. Чтобы отгородиться от этих настырных мыслей, я потянулся к стеклянной дверце: хотел отвлечься, взяв в руки одну из фигурок. И вдруг услышал какой-то звук. Я обернулся. В центре комнаты стоял человек.

– Боюсь, шкафчик заперт, – сказал он.

Несмотря на мое замешательство, что-то в нем показалось мне странным: он был в шляпе. В серой фетровой шляпе – и в пальто, тоже сером.

– Надеюсь, вы не приняли меня за грабителя, – произнес я, попытавшись выдавить смешок.

– О, нет, – отозвался он, – вовсе нет.

Мне почудилось, что его глаза улыбались, но рот затеняли густые усы. Красивый мужчина. Его лицо показалось мне смутно знакомым, но оно было довольно типичным, так что я мог ошибаться.

Я поспешно поднялся со стула и второпях опрокинул каминный прибор – шкафчик стоял рядом с камином. С оглушительным грохотом все попадало на пол. Этот грохот меня напугал, а потом даже взбодрил. Но я все равно ощущал какую-то странную беззащитность, когда наклонился, чтобы собрать упавшие каминные принадлежности. Они никак не желали держаться на стойке, и мне пришлось повозиться, чтобы их закрепить. Человек в сером наблюдал за мной, стоя, как изваяние. Его присутствие стало изрядно меня раздражать. Вскоре он сдвинулся с места, встал спиной к камину и протянул пальцы к огню.

– Мы не представлены друг другу, – сказал я.

– Да. Мы не представлены.

Меня озадачили и возмутили его манеры. Как будто почувствовав мое нарастающее раздражение, он поспешил объясниться:

– Я инженер. Миссис Сантандер время от времени вызывает меня, чтобы проверить электропроводку. Вот почему я хорошо ориентируюсь в доме. Она весьма изобретательная особа, миссис Сантандер, и всегда соблюдает все необходимые меры предосторожности. Я проверяю все комнаты и смотрю, не нуждаются ли приборы в отладке. Вижу, здесь все в порядке.

– Да. – Мысленно я вздохнул с облегчением, успокоенный объяснениями незнакомца. – Но я бы вас попросил… разумеется, я говорю без разрешения и без ведома миссис Сантандер… но все равно я бы вас попросил посмотреть выключатели в библиотеке. Они чертовски неудобные. – Весьма довольный тем, что так удачно ввернул крепкое словечко, я не заметил, как его пальцы, тянувшиеся к теплу, вдруг напряглись, словно окостенели. Вернее, заметил, но не придал значения.

– О, вы заходили в библиотеку? – спросил он.

Я ответил, что не стал заходить. Просто заглянул с порога.

– Но если вы подождете, – вежливо обратился я к этому донельзя самодовольному механику, называвшему себя инженером, – миссис Сантандер сейчас подойдет.

– Вы ее ждете? – спросил механик.

– Я гощу в доме, – сухо проговорил я.

Пару секунд он молчал. Я заметил, что лицо у него утонченное, интеллигентное, и одет он со вкусом. Интересно, какие физические недостатки не позволили ему служить в армии?

– Как я понимаю, она позаботилась о ваших удобствах? – спросил он, и на него вдруг напал кашель, или, возможно, ему захотелось чихнуть. Как бы там ни было, он быстро достал из кармана платок и отвернулся в сторону, что выдавало хорошее воспитание. Однако его положение не позволяло задавать такие вопросы, и я пропустил его реплику мимо ушей. Откашлявшись, он обернулся ко мне.

– К сожалению, я не могу ждать. Мне надо ехать домой. Ветер стихает. Кстати, – добавил он, – у нас есть представительство в Лондоне. Это хорошая фирма. Если вам вдруг потребуется смонтировать электропроводку… Я где-то оставил визитную карточку. – Он поискал карточку, но не нашел. – Не беда, – сказал он, взявшись за дверную ручку, – миссис Сантандер передаст вам все нужные сведения.

Я снисходительно взмахнул рукой, и он ушел.

Мгновением позже я сообразил, что он не сможет добраться до материка, не уведомив паромщика. Я позвонил в колокольчик. Явился дворецкий.

– Миссис Сантандер совсем припозднилась, сэр, – сказал он.

– Да, – сухо ответил я, не желая обсуждать эту тему. – Но здесь был человек, механик или вроде того… Вероятно, вы в курсе. – Дворецкий посмотрел на меня пустым взглядом. – В любом случае, – продолжал я, – тут был человек, проверял осветительные приборы. Он собирается ехать домой. Вы не могли бы позвонить паромщику, чтобы он забрал его с острова?

Дворецкий ушел выполнять мое распоряжение, а меня вновь охватила тревога. Приключение с инженером отвлекло меня от мыслей о миссис Сантандер. Почему она не выходит? Возможно, уснула, пока одевалась. Такое случается с женщинами, когда им расчесывают волосы. Гертруда – человек властный, с тяжелым характером, наверное, горничная побоялась ее будить. Но тут я вспомнил, что она мне писала: «Я буду жуткой страхолюдиной, мне пришлось рассчитать горничную». Забавно, как разговорные словечки режут глаз, когда видишь их на бумаге: они звучат по-другому, когда она их произносит. Ах, просто услышать ее восхитительный голос! Конечно, отсутствие горничной создает определенные сложности, с чем, должно быть, и связана затянувшаяся задержка. Счастливая горничная, размышлял я в смущении, ты держала в руках ее волосы!

Ее образ стоял у меня перед глазами, пока я бесцельно слонялся по комнате. В полутрансе, почти зачарованный этим дивным видением, я замер перед стоявшей на пианино большой керамической чашей, расписанной драконами. Получасом ранее я рассматривал фрагмент орнамента на ее внутренних стенках: терракотовую рыбку с пурпурными плавниками среди узорчатых водорослей. Я рассеянно поискал ее взглядом. Она была наполовину прикрыта прямоугольным кусочком бумаги. О! Визитная карточка инженера! Его лондонские партнеры! Я перевернул карточку и с изумлением прочел:

Я испуганно вздрогнул, тем более что именно в эту секунду раздался стук в дверь. Это был всего лишь дворецкий, но я испытал такое замешательство, что даже не сразу его узнал. Он не заметил моего смятения или же просто не показал, что заметил, как и подобает хорошо вышколенному слуге.

– Мы не нашли человека, о котором вы говорили, сэр. Паромщик прибыл, и он говорит, что на пристани никого нет.

– Тот джентльмен оставил визитную карточку. – Я сунул карточку в руки дворецкому.

– О, так это, должно быть, мистер Сантандер! – наконец вымолвил слуга жены мистера Сантандера.

– Да, – сказал я. – И, наверное, надо позвать миссис Сантандер. Час уже поздний. Боюсь, ужин будет испорчен.

Я велел дворецкому подождать, чтобы не всполошить слуг раньше времени, и в одиночку пошел к Гертруде. Еще с другого конца коридора я увидел, что дверь в ее комнату приоткрыта и в комнате темно. Ничего необычного в этом нет, сказал я себе, но если действовать методически, сберегая силы и время, то, наверное, следует обыскать все комнаты до единой, начиная с ближайшей. Обыскать! Какое казенное, неприятное слово! Я отбросил его, и на ум пришло слово «обследовать». Его я тоже отверг. Исследуя безмолвные зашторенные пространства, я пытался придумать формулировку, которая позабавит Гертруду, некое остроумное преуменьшение для описания этих взволнованных поисков. «Я тут провел небольшую инспекцию»… Ей это понравится. Я прямо слышал, как она говорит: «Ты думал найти меня под диваном?!» Я не буду ей говорить, что и вправду смотрел под диванами, разве что обернув это в шутку: что-нибудь о комьях пыли, оставленных нерадивой прислугой. Я поднялся на колени и рассмотрел свои руки в глухом белом свечении. Ни единой пылинки. Но разве не все разговоры – разговоры с Гертрудой – состоят из крупиц полуправды, крошечных экскурсов в область вымысла? Взявшись за дверную ручку – это была последняя комната перед лестничной площадкой, – я произнес вслух, как бы репетируя свою шутливую речь:

– В ходе инспекционной проверки, Гертруда, я бродил от одной кучки пыли к другой, из праха в прах, я бы даже сказал…

На этот раз мне предстояло преодолеть свое необъяснимое нежелание входить в ее спальню. Собравшись с духом, я шагнул в коридор, где встал как вкопанный, несмотря на всю свою решимость.

Дверь была приоткрыта – в точности как тогда, когда я увидел ее в первый раз, – но теперь в комнате горел свет. Мягкий, приглушенный свет, может быть, от торшера рядом с кроватью. Я постучал в дверь.

– Гертруда!

Не дождавшись ответа, я толкнул дверь. Она открывалась вовнутрь и влево – основная часть комнаты располагалась по левую сторону от двери и не просматривалась из коридора. Я еще долго топтался на пороге, прежде чем решился войти.

В камине тлели угольки, в зеркале отражались бледные, беспокойные блики, а в круге света, падавшем на кровать, лежала записка, сразу бросавшаяся в глаза. В ней было сказано: «Извини, милый. Мне пришлось срочно уехать. Не могу объяснить почему, но мы еще встретимся. С любовью, Г.». Конверта не было, полной подписи тоже, но я узнал ее почерк и неформальную манеру общения. Странно, что строчки, хоть и неровные, словно дрожащие, не производили впечатления накарябанных в спешке. Я пытался понять, в чем тут смысл, пытался – посредством сознательного волевого усилия – сдержать волну огорчения и досады, уже готовую обрушиться на меня, и тут прямо над ухом раздался внезапный металлический треск.

Это звонил телефон. Внутренний телефон для связи с прислугой. «Да, это удобно, и им меньше бегать туда-сюда», – сказала она, когда я уговаривал ее установить аппарат. Я помню, как мне было приятно, когда она согласилась с моими доводами – вот доказательство, что она принимает в расчет мое мнение! – тем более что эти доводы проистекали из соображений удобства и даже благоразумия. Теперь же я с ненавистью смотрел на этот черный блестящий предмет, который трещал так настырно, и не спешил отвечать на звонок. Да и что скажут мне слуги, кроме того, что мистер Сантандер… э… изволил отбыть восвояси. А что ему еще делать? Телефон все трезвонил, и я взял трубку.

– Да?

– Сэр, ужин подан.

– Ужин? – откликнулся я озадаченным эхом. Было уже почти десять, и я совершенно забыл об отложенной трапезе.

– Да, сэр. Вы сами распорядились подавать его незамедлительно. На двоих, как я понял, сэр. – Голос в трубке звучал вполне буднично и прозаично, но я пребывал в полной растерянности и почти потерял ощущение реальности происходящего. Наконец я сумел выдавить не своим голосом:

– Да, разумеется, на двоих. – Я секунду подумал и отключил телефон от розетки.

Тогда мне казалось, что я просто не выдержу, если он зазвонит снова. Хотя уже было ясно, что происходит, я не знал, что делать дальше, мой разум пребывал в смятении. Может быть, в темноте я сумел бы собраться с мыслями. Но мне не пришло в голову выключить свет. Я раздвинул тяжелые шторы, закрывавшие огромное эркерное окно, и сомкнул их у себя за спиной. В окно бился яростный дождь, однако в комнату не доносилось ни звука. Луна временами проглядывала из-за туч, и при свете очередного проблеска, который был ярче других, я разглядел в углу смятый клочок бумаги. Я разгладил его, радуясь, что нашлось чем занять руки, но эркерная ниша вновь погрузилась во тьму, и мне пришлось вернуться в комнату. Хотя бумага изрядно помялась, я без труда разобрал слова. Это была копия той записки, которую я только что прочитал. Или, возможно, оригинал. Но почему одни и те же слова были написаны дважды и даже трижды, причем не старательно и аккуратно – Гертруда, кстати сказать, никогда не старалась писать аккуратно, – а нарочито небрежно, как бы умышленно неразборчиво?

«Есть лишь один человек, кроме Гертруды, – размышлял я, заряжая револьвер, – который мог написать эту записку, и сейчас он дожидался меня внизу. Что он мне скажет, как объяснится?» Почему-то эти вопросы волновали меня сильнее, чем те, которые были бы явно уместнее в сложившейся ситуации: что скажу ему я, как я сам объяснюсь? Объяснения должны быть предельно краткими. А может, и не потребуется ничего объяснять. Между мной и столовой – дюжина поворотов, где можно устроить засаду. Дюжина скрытых углов, прекрасно известных мистеру Сантандеру. Все преимущества на его стороне. Совершенно некстати мелькнула мысль, что грохот выстрела в этом доме прозвучит не громче, чем звон разбившегося стаканчика для зубной щетки на моем умывальнике. К тому же мистер Сантандер, вне всяких сомнений не понаслышке знакомый с южноамериканскими революциями, уличными беспорядками и массовыми перестрелками, наверняка хорошо разбирается в методах партизанской войны, к которой меня не готовила служба в армии. «Не лучше ли сразу признать его неоспоримое превосходство и не испытывать судьбу?» – размышлял я, нерешительно поглядывая на нелепо оттопыренный карман смокинга. Да, манкировать приглашением хозяина дома весьма неучтиво, но ведь и ситуация неординарная. Стук в дверь оборвал мои сбивчивые размышления о светских приличиях и неприличиях.

– Мистер Сантандер просил передать, что он готов и ждет вас, – сказал дворецкий. Сквозь его очевидное замешательство явно проглядывал намек на откровенное неодобрение. Он смотрел на меня с осуждением, он уже не был моим союзником. Впрочем, нельзя ли как-то использовать его в своих целях? У меня появилась идея.

– Я вас попрошу доложить обо мне, – сказал я. Он не смог бы мне отказать, а присутствие провожатого станет хотя бы какой-то гарантией безопасности по пути и, возможно, дезориентирует неприятеля. – Мы с мистером Сантандером не знакомы лично, – пояснил я. – Нужно, чтобы меня кто-то представил. Иначе будет неловко.

Стараясь держаться поближе к моему живому щиту, я шагал по коридорам. Их пустота, залитая ярким светом, меня обнадежила. Благополучно преодолев несколько поворотов, я слегка успокоился. Было сложно представить, что нечто зловещее притаилось за каким-то из этих вежливо скругленных углов – Гертруда распорядилась скруглить и сгладить все выступающие углы. Будет очень неприятно, говорила она, если по дороге в спальню кто-то случайно споткнется (что вовсе не исключено) и ударится об острый угол. Однако при всей их кажущейся безобидности, я бы все-таки предпочел избежать дополнительных поворотов. Стало быть, если пройти через библиотеку, можно будет убить сразу двух зайцев: во-первых, мы срежем путь и, во-вторых, выйдем к столовой с неожиданной стороны, с того конца библиотеки, где большое эркерное окно – такое хрупкое и опасное с виду, а на деле прочное и надежное – нависает над ревущим морем.

– Так будет быстрее, – сказал я дворецкому, указав на дверь библиотеки.

Он подергал ручку.

– Дверь заперта, сэр.

– Ну что ж, ладно.

Наконец мы добрались до столовой. Дворецкий взялся за дверную ручку и секунду помедлил, словно пытался на ощупь определить, не заперта ли и эта дверь тоже. Или, может быть, прислушивался. Или просто задумался. Следующее, что я помню: дворецкий назвал мое имя, и я оказался внутри. Затем я услышал голос мистера Сантандера.

– Спасибо, Коллинз. Вы можете идти.

Дверь бесшумно закрылась.

Хозяин дома обернулся ко мне не сразу. В этой огромной комнате, освещенной лишь пламенем четырех свечей и неяркой подсветкой сумеречных картин, я видел только его спину. И еще лоб и глаза, отраженные в зеркале над камином. В том же зеркале отражалось и мое собственное лицо – в нижнем правом углу, – странно чужое и безучастное, словно принадлежавшее кому-то другому. Мистер Сантандер стоял, протянув руки к огню, и шевелил угольки носком туфли. Внезапно он обернулся ко мне.

– О, вы уже здесь. Прошу меня извинить. – Он уселся за стол.

На столе не было ничего. Ничего из еды.

Я смотрел на него во все глаза. Каждая линия его смокинга, каждая складочка на его мягкой рубашке… все они накрепко врезались мне в память. Казалось, я не забуду их уже никогда.

– Чего вы ждете? – проговорил он довольно резко. – Коллинз! – крикнул он. – Коллинз! – Его голос прокатился по комнате зычным эхом, но никто не отозвался. Никто не пришел. – Какой я безмозглый, – пробормотал он, – разумеется, надо звонить. – Как ни странно, но он посмотрел на меня, словно ждал подтверждения.

Я молча кивнул. Появился Коллинз, и мы приступили к трапезе.

Я продолжал настороженно наблюдать за хозяином дома. Неспешная смена блюд подействовала на него успокаивающе, и чуть погодя он сказал:

– Прошу извинить меня за рассеянность. Должно быть, меня утомила дорога. Я приехал издалека. Из Южной Америки, если точнее. – Он задумчиво отпил вина. – Мне нужно было уладить кое-какие дела, прежде чем… прежде чем поступить на военную службу. Впрочем, как я понимаю, необходимости уже нет.

– Необходимости что-то улаживать? – спросил я.

– Нет. Я уже все уладил.

– Вы хотите сказать, что будете требовать освобождения от службы, поскольку имеете американское гражданство?

И снова мистер Сантандер покачал головой.

– Это была бы веская причина. Я сам как-то и не подумал.

Чутье мне подсказывало, что не стоит затрагивать столь деликатную тему, но молчать было страшнее. Тишина за столом действовала мне на нервы. У нас с мистером Сантандером было так мало общего, что я просто не знал, о чем с ним говорить.

– Возможно, вы слабы здоровьем? – предположил я. И снова не угадал.

– Даже Гертруда ни разу не жаловалась на мое здоровье, – сказал он и быстро добавил, словно чтобы заглушить звук ее имени: – Я вижу, вы совсем не пьете.

– Я вообще почти не пью, – выдавил я, заикаясь. Имелось в виду, что я убежденный трезвенник.

Хозяин дома, кажется, удивился.

– Однако же у Гертруды были внушительные счета из винной лавки, – пробормотал он вполголоса, словно говорил сам с собой.

Я переспросил, сам того не желая:

– Были?

– Я уже расплатился, – пояснил он. – Отчасти поэтому я и вернулся домой – заплатить по счетам.

Я решил, что нам следует объясниться.

– Мистер Сантандер, – сказал я. – Многое в ваших словах и поступках мне не очень понятно.

– Да? – рассеянно переспросил он, глядя прямо перед собой.

– Но, – продолжал я насколько возможно воинственно, – я хочу, чтобы вы поняли…

Он оборвал меня на полуслове:

– Вы полагаете, я отношу все расходы жены на ваш счет?

Я чувствовал, что должен ее защитить.

– Ей надо содержать дом. Такой дом требует немалых затрат. – Я обвел рукой комнату, обставленную дорого и роскошно, как и все комнаты во владениях мистера Сантандера. – Вряд ли вам бы понравилось, если бы ваша супруга жила в свинарнике. Кроме того, необходимо поддерживать защиту от моря. В такую бурную ночь, как сегодня, ущерб от стихий наверняка исчисляется сотнями фунтов.

– Вы правы. – Он посмотрел на меня как-то странно. – Пожалуй, вы даже приуменьшаете степень ущерба.

Разумеется, я понял его намек. Он говорил о своих отношениях с женой. О своих чувствах к жене. Они были сильны, эти чувства – так утверждала молва, – сильны настолько, что, когда супруга к нему охладела, он бросил все и уехал на другой конец света. Он явно не признает полумер, – подумал я, глядя на него с новым интересом. Он повел себя жестко и властно, вернувшись домой. Вероятно, ему пришлось неимоверным усилием воли ожесточить свое сердце, чтобы выгнать жену из дома в ненастную ночь, оставаясь глухим к ее жалобным стонам и отчаянным возражениям, к ее очаровательным ухищрениям и милым уловкам, никогда не оставлявшим равнодушным меня самого!

Так было всегда: если она чувствовала за собою вину и ждала упреков, то становилась особенно соблазнительной и привлекательной. Я прямо слышал, как она говорит: «Но, Морис, как бы ты меня ни ненавидел, ты же не выгонишь меня под дождь!» И как он отвечает: «Убирайся из этого дома и не возвращайся, пока я сам тебя не позову. О своем любовнике не беспокойся. Я с ним разберусь». Вот сейчас он со мной разберется и уже совсем скоро, вне всяких сомнений, пошлет за ней. И только ради нее, ради ее блага – раз уж в ее жизнь вернулся законный супруг, – я всем сердцем желал, чтобы они помирились. Возможно, я даже смогу поспособствовать их примирению? Beati pacifici[55]. Что ж, я возьму на себя роль миротворца.

Уверенный, что мое благородное намерение не укрылось от хозяина дома, я оторвал взгляд от тарелки и украдкой взглянул на него. Его выражение ничуть не смягчилось. Впрочем, я не собирался отказываться от своего замысла лишь потому, что мой собеседник так непреклонно суров. Однако начать было сложно. Наконец я решился:

– Гертруда вас любит.

Подали десерт, и в знак доброй воли я налил себе бокал портвейна.

Хозяин дома прожег меня яростным взглядом.

– Любит! – воскликнул он с горечью.

Я решил, что ничто не погасит мой благородный порыв.

– Я о том и говорю: у нее щедрое сердце.

– Если вы говорите о том, – холодно произнес он, – что в ее сердце найдется место для всех и каждого, ваши рекомендации несколько запоздали: я уже делегировал ее привязанность.

– Мне? – спросил я, сам того не желая.

Он покачал головой.

– Почему же именно вам?

– Потому что я…

– О, нет! – с жаром воскликнул он. – Она вас обманула, и вы поверили, что… что сможете заменить ей меня? Вы у нее не единственный – вас таких много!

У меня закружилась голова, а он продолжал, наслаждаясь своей победой:

– Кстати, о вас мне никто никогда не рассказывал. Она сама говорила о вас лишь однажды и только мельком. Вы самый ничтожный… самый ничтожный из ее любовников! – Он помолчал и добавил, понизив голос: – Иначе вас бы здесь не было.

– А где бы я был? – глупо спросил я.

Но он продолжал, пропустив мой вопрос мимо ушей.

– Но я помню то время, когда этот дом, его тишина и уют, его удаленность от общества и уникальность принадлежали лишь нам двоим, нам с Гертрудой… и тем людям, которых мы приглашали в гости. Впрочем, мы приглашали немногих – мы предпочитали уединение. И когда я сегодня приехал сюда, – добавил он с лихорадочным блеском в глазах, – поначалу я думал, что она здесь одна.

– Тогда почему вы отослали ее, а не меня?

– Хотел на вас посмотреть, – сказал он так, словно подвел черту.

Он рассеянно взял орех, попытался расколоть его пальцами, но, видимо, оцарапался об острый край скорлупы, потому что поморщился и поднес палец ко рту.

– Я сорвал ноготь. Смотрите. – Он протянул руку поближе ко мне, скользя ладонью по полированному столу.

Я смотрел, как завороженный, ждал, что рука остановится, но он тянул ее дальше и дальше, и уже сам перегнулся через стол, почти лег на него грудью и прижался щекой к вытянутой руке, и мне пришлось отклониться назад, чтобы он меня не коснулся.

– Неплохо покалечился, да? – спросил он, глядя на меня исподлобья.

– Да, пожалуй. – Его аккуратный холеный ноготь и вправду был содран до мяса, влажного, зыбкого и студенистого, выпиравшего из-под ломаной линии слома. – Как это вы умудрились? – спросил я, стараясь не смотреть на изувеченный палец, который он так и держал у меня перед глазами.

– Хотите, чтобы я рассказал? – спросил он в ответ, по-прежнему протягивая руку вперед, перегнувшись через стол и будто застыв в этой неловкой, неестественной позе, из-за чего и вопрос прозвучал неестественно и неуклюже.

– Да, расскажите. – Я пару секунд помолчал и добавил с нервным смешком: – Но сначала я сам попробую догадаться. Возможно, это была производственная травма. Вы сломали ноготь, когда чинили электропроводку. В библиотеке.

Он резко выпрямился и поднялся из-за стола.

– Тепло, – сказал он. – Почти горячо. Пойдемте в библиотеку, и я вам все расскажу.

Я тоже встал и приготовился идти за ним.

Но почему-то он медлил. Прошелся по комнате из угла в угол, встал у камина и снова (видимо, это был его излюбленный способ расслабиться или собраться с мыслями) задумчиво поворошил угли носком ботинка. Затем подошел к двери в библиотеку с очевидным намерением ее открыть, но передумал и зажег верхний свет, решительно щелкнув выключателем.

– Пусть все будет видно, как есть, – сказал он. – Ненавижу этот полумрак.

Внезапная иллюминация как бы сорвала покровы с роскошной, застывшей в безмолвии комнаты, такой защищенной, такой безмятежной, такой незыблемой. Хозяин дома обвел пустым взглядом свои владения. Он теребил лацкан смокинга и настолько не владел собой, что каждый раз, задевая ткань раненым пальцем, всхлипывал, как ребенок. Его лицо, теперь хорошо освещенное, было искажено горем и болью. Среди всей этой изысканной роскоши он казался чужим и потерянным.

В библиотеке царила кромешная тьма. Хозяин дома вошел туда первым, и я мгновенно потерял его из виду и даже примерно не представлял, в какой он сейчас стороне и каково расстояние между нами. Я прижался спиной к стене и по счастливой случайности сразу наткнулся рукой на выключатель. Но его бесполезный щелчок лишь подчеркнул беспросветную темноту. Мне стало страшно, по-настоящему страшно. Это острое чувство тревоги было совсем не похоже на мои прежние опасения и дурные предчувствия. Внезапно я различил в тишине странный прерывистый шум, словно где-то капала вода, только в ударах капель явственно слышались согласные звуки. Это напоминало некий потусторонний, нечеловеческий шепот.

– Говорите громче, – воскликнул я, – если вы говорите со мной!

Однако мой раздраженный призыв не возымел никакого действия, словно я обращался к мертвым. Тревожный звук не утих, и теперь в нем возникла еще одна нота: мягкий губной шелест, будто кто-то украдкой облизывал губы. Неразборчивый, странный, даже не звук, а намек на звучание, и все-таки у меня было чувство, что, если прислушаться и подождать, в нем проявится артикуляция и смысл. Но я не мог больше терпеть эти тайные переговоры, и хотя звук исходил отовсюду, со всех сторон, я вслепую рванулся туда, где, как мне представлялось, должен был быть центр комнаты. Но я успел сделать лишь пару шагов. Потом наткнулся на кресло и грохнулся на пол, а когда поднялся, мне аккомпанировал уже понятный, знакомый звук. Раздвинулись шторы, и в лунном свете, пробившемся в комнату, я разглядел очертания мебели и определил свое собственное положение, в нескольких футах от двери. И увидел кое-что еще.

Но как хозяин раздвинул шторы, если я видел, что он сидит, расслабленно развалившись в большом мягком кресле, в сумрачном дальнем углу, куда не проникал лунный свет? Я напряг зрение. Странно, что он так расслаблен и так спокоен после всего произошедшего между нами, так невозмутимо глядит на меня, обернувшись через плечо, нет, не через плечо… Его голова была вывернута назад, лицом ко мне, а плечи смотрели вперед. Я подумал, что это, наверное, какой-то акробатический трюк – он освоил его, чтобы обескураживать своих друзей. Его голос раздался внезапно, и он шел не из кресла, а от окна.

– Теперь вы знаете.

– Что? – спросил я.

– Как я сорвал ноготь.

– Нет, – сказал я и солгал, потому что именно в это мгновение страх подсказал мне ответ.

– Я сорвал ноготь, когда душил свою жену!

Я кинулся к окну и как будто наткнулся на плотную стену из ледяного дождя и ветра. Оконная рама застонала, и створки распахнулись наружу, взорвались градом стеклянных осколков. Я все же пробился к окну, но опоздал. В шестидесяти футах внизу озверевшее море с ревом билось о скалы. Острые камни то поднимались над взбешенными волнами, то снова тонули в шипящей пене. Гигантские дуги соленых брызг вздымались к окну, словно влекомые ненасытным любопытством. Соленые капли горчили у меня на губах. Промокший до нитки, окоченевший от холода, я отвернулся. Тяжелые парчовые шторы яростно хлопали на ветру и взлетали вверх, к потолку, сквозь общий шум пробивались отдельные звуки, дробный грохот падающих предметов, стук картин, бьющихся о стены. Казалось, весь этот погодоустойчивый, звуконепроницаемый дом рушится в темноту, низвергается в ярость штормовой ночи… и на меня. Но не на меня одного. Миссис Сантандер так и сидела в своем мягком кресле.

Угольная жаровня была достаточно элегантной, но ночной сторож не был – во всяком случае, осознанно – восприимчив к внешней красоте. Нет, он ценил жаровню прежде всего за тепло. Он никак не мог определить, одобряет ли он ее свет. Два дня назад, когда он только вышел на работу, свет ему не понравился: он слепил его, делал удобной мишенью, беспомощной и почти не способной к сопротивлению, сгущал окружающую темноту. Но сегодняшней ночью сторож с ним примирился: заручившись поддержкой его ясных угрюмых лучей, он обследовал свои владения – длинный узкий прямоугольник, отделенный от дороги рядом столбов, округлых и толстых, как флагштоки, и соединенных поверху свободно натянутой веревкой. Днем они казались всего лишь досадным препятствием, но в ночное время становились границей, почти оборонительным сооружением. На столбах висели сигнальные красные фонари, тускло светившиеся в темноте и придававшие ограждению сходство с баррикадой. Ночному сторожу казалось, что он охраняет крепость.

Он прошелся в обе стороны, погруженный в свои мысли. Теперь, когда он привык к своей ночной работе, ему думалось легче. В первую ночь он испытывал смутное желание, чтобы табличка с надписью «Прохода нет» смотрела в его сторону, а не таращилась бессмысленно в сторону улицы: она вносила бы хоть какую-то определенность в его мысли. Теперь же он почти ее не замечал. Мыслей у него было немного, но они были приятны, и его одиночество придавало им остроту озарений. Он прокручивал их по кругу, переходя от последней к первой примерно на десятом шаге, когда разворачивался и шагал обратно. Ему нравилась каждая текущая мысль, но всегда хотелось поскорее перейти к следующей. Если он предчувствовал новый поворот в размышлениях, то намеренно воздерживался от него, позволяя ему добродить и созреть, предвкушая его, как настоящий гурман.

Ночной сторож был человеком семейным, с женой и двумя карапузами. Один из них только начал говорить. Когда сторож устроился на эту работу, жалованье повысили, и в доме стало побогаче. Его жена не оставалась безучастной. Когда он приходил с работы, она обыкновенно говорила:

– Ты ж на ногах не стоишь. Не по тебе эта ночная работа, точно говорю.

Сторожу нравилось, когда она так говорила, называя его работу ночной: это создавало приятное впечатление, что жена интересуется делами мужа. Он с бывалым видом рассказывал ей обо всем, что видел на дежурстве, а чего не видел, о том привирал, лишь бы услышать от нее:

– Ну, я бы ни в жисть! Нескучная работа, ничего не скажешь.

Он ценил свою жену. Разве она не обещала подлатать старые жалюзи из синей бумаги, когда-то служившие для затемнения при воздушной тревоге? С тех пор они потеряли форму, поскольку использовались как источник оберточного материала. Он плохо спал, не мог толком выспаться днем – в комнате было слишком светло, но старые жалюзи решили бы эту проблему, и ему было бы приятно на них смотреть и знать, что война позади и в них, по большому счету, нет никой необходимости.

Вновь дойдя до границы своей территории, ночной сторож зевнул, наверное, в двадцатый раз. Недосып, не иначе. Он бы вздремнул у себя в сторожке. Развернувшись, он увидел уходившие вдаль фонари, связывавшие столбы тонкими огненными линиями, и обратил внимание, что почти в самом конце, напротив жаровни и всего в паре футов от двери в сторожку, в линии слева имелся пробел. Кто-то сидел на ограждении, спиной к его территории. «Странно, что я не слышал, как он подошел», – подумал сторож, возвращаясь из мира воображения в реальность, состоявшую из пустой темной улицы. Впрочем, уже не совсем пустой: теперь здесь появился кто-то, с кем можно завязать разговор и скоротать полчаса.

Сторож медленно приближался, но незнакомец все так же сидел, не оборачиваясь к нему. Это слегка обескураживало. Сторож остановился и подумал: «Наверное, пьяный». Будет о чем рассказать жене – настоящее приключение. «Я ему говорю, что не потерплю никаких безобразий на своей территории. Так и сказал: „Вот что, дружочек, иди-ка ты домой и проспись; там тебе будет лучше всего“». Он слышал, как с пьяными обращались в подобной манере, и подумал с сомнением, сумеет ли сам выдержать нужный тон. Он подумал, что тон даже важнее слов. Наконец он собрался с духом, подошел к жаровне, громко откашлялся и, чтобы побороть неловкость, протянул руки к огню, да так бойко, что чуть не обжегся.

Незнакомец даже не шелохнулся. Он так и сидел, весь в своих мыслях, и сторож осмелился обратиться к его сгорбленной спине.

– Приятная ночка, – сказал он довольно громко, хотя было глупо повышать голос на пустой улице.

Незнакомец не обернулся.

– Да, – отозвался он, – но холодная, и к утру еще похолодает.

Сторож взглянул на жаровню и с удивлением отметил, что угля далеко не так много, как прошлой ночью. Он подумал, что надо бы подбавить, и взял совок, но вместо кучки, которую он ожидал увидеть, его глазам предстала угольная пыль и несколько кусочков гравия – каким-то образом он проморгал свою ночную порцию угля.

– Повернулись бы, руки погрели, – сказал он человеку, сидящему на ограждении. – Жар не ахти какой, но ничего не поделаешь, мне забыли выдать добавку, если только никто не стырил мой уголек, пока я не видел.

Сторож говорил ради красного словца: на самом деле ему не верилось, что кто-то унес его уголь. Незнакомец как будто шевельнул плечами.

– Спасибо, – сказал он, – но я лучше погрею спину.

«Странный тип», – подумал сторож.

– Вы замечали, – продолжал незнакомец, – какие люди забывчивые? Я про этот ваш уголь. Похоже, не очень-то они думают о вас, оставляя на таком холоде.

И вправду похолодало, но сторож бодро ответил:

– Да нет. Они просто забыли. Спешили домой, сами знаете.

«И все же могли бы подумать и обо мне, – мысленно добавил он. – В эту смену уголь доставлял Билл Джексон – Старина Билл, как его звали товарищи. Я ему не особенно нравлюсь. Эти ребята слегка задаются. Ничего, сойдусь с ними, тогда подобреют».

Незнакомец не двигался. Сторожу вдруг захотелось спихнуть его с ограждения – его раздражала и даже немного тревожила эта неподвижная фигура. Его мысли нарушил голос незнакомца:

– Нравится вам эта работа?

– Да так, вполне, – ответил сторож рассеянно. – Деньги хорошие.

– Деньги хорошие, – насмешливо повторил незнакомец. – Сколько вам платят?

Сторож назвал сумму.

– Женат, дети есть? – не отставал незнакомец.

– Да, – неохотно ответил сторож.

– Ну, так далеко не уедешь, когда дети чуток подрастут, – заявил незнакомец. – Повышения не ожидается?

Сторож сказал, что нет – ему совсем недавно повысили зарплату.

– Цены тоже растут, – заметил незнакомец.

Ночному сторожу стало не по себе. В душе росла неприязнь и тревога. Он не мог отмахнуться от этого. Его так и подмывало сказать: «А вы вообще к чему клоните, а?» И он уже проговаривал про себя эти слова, но не осмелился высказать их вслух. Незнакомец испортил ему настроение и, получается, как бы повелевал его внутренними состояниями. Перед его мысленным взором возникла другая картина, менее радужная, чем прежде: серые будни с примесью недовольства, смягчаемые лишь поддержкой верной жены и детей. Хочешь не хочешь, подумал он, таков человеческий удел. Но он не стал развивать эту мысль, не стал ходить взад-вперед, лелея ее, как лелеял другие мысли.

– Хорошо спите днем? – спросил незнакомец чуть погодя.

– Не особо, – признал ночной сторож.

– Еще бы, – сказал незнакомец. – Жуткое дело – бессонница.

– Приходится как-то справляться, – проговорил сторож.

– Да уж, приходится, – согласился незнакомец. – От этого, между прочим, заболевают, бывает, что сходят с ума. Люди слетают с катушек, как от медленной пытки.

Сторожу захотелось упомянуть о своей надежде на бумажные жалюзи. Но он подумал, что это прозвучит несерьезно, к тому же у него не было уверенности, что затемнение решит проблему со сном.

– А дети? Почти их не видишь, – снова заговорил незнакомец, – с такой-то работой. Сами подумайте: вырастут и знать вас не будут! Днем папа спит, ночью работает! Хотя, смею сказать, вы по ним вряд ли скучаете. Но, если дети не чтут отца, пока маленькие, дальше добра не жди.

Почему сторож не осадил этого незнакомца, спокойно заверив, что у него прекрасные дети: старший называет его папой, а младшая, как утверждает жена, уже его узнает? Жена говорила, что это понятно по ее улыбке. Сторож не мог не думать об этом, еще полчаса назад эта мысль крутилась у него в голове в числе прочих. Но сейчас он молчал.

– На вашем месте я подыскал бы себе другую работу, – заключил незнакомец. – Иначе не сведете концы с концами. Что тогда скажет жена?

Сторож обдумал эти слова. Во всяком случае, ему показалось, что он задумался над вопросом, но его разум почему-то был в смятении, словно сошел с проторенного пути и кружил вслепую, погружаясь все глубже и глубже в отчаяние.

– Я ничему не обучен, профессии у меня нет, – нерешительно проговорил он. – Это все из-за отца.

Его поразило, что он еще никому в этом не признавался: он поклялся не выдавать отца. «Что это на меня вдруг нашло?» – подумал он. Затем собрался с мыслями и сказал:

– Жена у меня умница, всегда за меня. – Он замолчал, заранее опасаясь очередной атаки незнакомца.

Хотя огонь в жаровне горел совсем слабо, еле проглядывая из-под углей, сторож почувствовал, как его лоб покрылся испариной, а одежда сделалась влажной. Он подумал, что как пить дать подхватит простуду, но эта мысль возникла непроизвольно: она никогда его не посещала, с самого раннего детства, пусть он и не отличался крепким здоровьем.

– Да, ваша жена, – холодно проговорил незнакомец, чеканя каждое слово, так что они, казалось, заполнили всю вселенную, не допуская возражения, будто их извлекли точнейшим инструментом из твердой породы непререкаемой истины. – Ее вы тоже почти не видите. Она у вас в основном сама по себе, так? В наше время, сами знаете, это рискованно.

Последнее слово больно кольнуло сторожа. Ему захотелось опровергнуть услышанное, отбить каким-нибудь веским аргументом, он весь напрягся, но так ничего и не сказал.

– С глаз долой, – продолжал незнакомец, – из сердца вон, и душа не болит. Даже, напротив, радуется. – Он усмехнулся, судя по движению плеч. – Я слыхал о таких делах. Кот со двора, сами знаете! Жаль, по договору вы обязаны доработать (сторож не говорил ему про свой трудовой договор), но раз так, послушайте доброго совета и попросите друга присматривать за домом. Конечно, на ночь друг не останется, ясное дело, но скажите ему, чтобы смотрел в оба.

Казалось, незнакомец высказал все, что хотел, и ссутулился чуть больше прежнего, может, даже задремал. Похоже, холод его не тревожил. А вот сторож дышал с трудом и едва держался на ногах. Он прошелся по своей территории, поражаясь тому, как здесь опрятно, – жалкая пародия на его прежний настрой. Что за смятение в мыслях, что за тяжесть в голове! В его больном, измученном разуме медленно оформилось решение и, как кукушонок, вытеснило все прочие мысли. Сторож ослабил красный шейный платок, не вспомнив, чьи пальцы повязали его несколько часов назад, не вспомнив и о том, что до превращения в предмет туалета (не без помощи мыла и горячей воды) это была простая тряпка, в которую он заворачивал бутерброды. Жестяная коробка для ланча была чем-то совсем непривычным, темой для семейных споров, и только прибавка к зарплате как-то оправдала ее приобретение. Он уронил платок, полез в карман за складным ножом, но лезвие удалось вынуть с трудом. Смутно задумавшись, справится ли он сейчас, получится ли у него правильное движение – и почему он не практиковался, – сторож шагнул к жаровне. Она была единственным внушающим доверие предметом на этой улице…

Чуть погодя незнакомец, не касаясь столба, впервые обернулся и взглянул на тело ночного сторожа. Он даже зашел за ограждение и, вероятно, вспомнив приглашение покойника, протянул руки к еле теплой жаровне. Затем выбрался наружу, пересек улицу и свернул в глухой переулок напротив, оставив за собой цепочку темных неровных следов. Никто не видел, как он шел обратно, так что он, наверное, там и жил.

В отличие от большинства людей, Джимми Ринтул любил первый утренний час, от пробуждения до завтрака, единственный час за весь день, когда он был полновластным хозяином своему времени. С девяти пятнадцати утра и до самого вечера он подчинялся строгому распорядку, навязанному извне. Автобус, контора, быстрый обед где-нибудь в городе, снова контора, автобус, свободное время до ужина, которое можно было бы употребить с пользой, но каждый раз у него оставалось досадное ощущение, что это время потрачено зря. Если он ужинал в клубе один, то чувствовал себя заброшенным и никому не нужным, если – что редко случалось – в компании, то от таких вечеров у него на душе оставался смутный осадок тревоги. Он слишком много ждал от жизни и каждый вечер, ложась в постель, испытывал малоприятное ощущение, что чего-то недополучил. Сказать по правде, для того чтобы проявить себя в полной мере, ему нужен был стимул – сторонний интерес к его достижениям. В обществе, основанном на конкуренции, где старания вознаграждаются и ты точно знаешь, к чему стремишься, его способности и таланты раскрывались в полную силу. Как хорошо он учился в школе! Да и потом тоже все шло неплохо, пока были живы родители, которые искренне восхищались его успехами. Сейчас ему тридцать три, родители умерли, и рядом нет никого, кому было бы по-настоящему интересно, преуспел ли он в жизни. Да и жизнь как-то не слишком щедра на бесспорные знаки почета для взрослых мальчиков: никаких тебе памятных книжек в кожаных переплетах, никаких серебряных кубков, гордо стоящих на строгих подставках из черного дерева. Нет, награды от жизни не столь осязаемы, и Джимми, сидя в своей адвокатской конторе – в своем убежище, – иной раз тихо радовался, что наиболее блестящие победы прошли мимо него и ему больше не нужно страдать от ощущения собственной несостоятельности, потому что он так и не совершил восхождения на вершину горы Маттерхорн, не сыграл «Лунную сонату», не выучил испанский язык и не прочел «Критику чистого разума». Его устремления были гораздо скромнее или, скажем так, благоразумнее.

Но только не по утрам. Первый утренний час был еще не затронут апатией, неизменной спутницей унылого среднего возраста. Утреннее одевание давно превратилось для Джимми в своеобразный ритуал, и, как любой ритуал, он совершался ради ожидаемой кульминации. Каждый этап складывался из привычной последовательности движений, и волнение потихонечку нарастало, открывая разум навстречу приятным, бодрящим мыслям, раскрепощало его и воодушевляло. И вот кульминация: что же это? Всего лишь утренняя корреспонденция. Газеты и письма. Сказать по правде, не слишком волнующее событие. Но в газетах иногда попадались весьма дельные статьи о женитьбе – статьи, которые предупреждали читателя, что мужчине не следует торопиться связывать себя узами брака, разумнее будет дождаться мудрости, которая, как известно, приходит с годами, когда тебе чуть за тридцать или даже ближе к сорока. Эти статьи, если читать их с умом, между строк, и делать акценты на нужных абзацах, подтверждали, что все в жизни Джимми Ринтула идет как должно и его карьера, без всяких усилий с его стороны, строится очень даже неплохо. Газеты, стало быть, для успокоения души – а письма для сюрпризов! И сегодняшним утром какое-нибудь интересное письмо будет особенно кстати. Оно отвлечет его мысли от заковыристого вопроса, не дававшего ему покоя вот уже несколько дней, – вопроса об отпуске, до которого оставалось всего две недели.

Не поехать ли снова в Суонник? Отчасти из-за того, что с возрастом Джимми не обзавелся новыми интересами, он весьма дорожил увлечениями детства, среди которых первое место занимало коллекционирование бабочек. Он был человеком достаточно замкнутым, однако с соревновательной жилкой, так что подобное хобби подходило ему как нельзя лучше. Но увы! Джимми не обладал безграничным терпением настоящего коллекционера, его совершенно не интересовали распространенные виды бабочек – все эти совки, лишайницы и белянки с их раздражающе многочисленными разновидностями. Его привлекали только большие, красивые и редкие экземпляры. Одно время он грезил парусниками, которые воплощали в себе все перечисленные выше качества. Он съездил в Суонник, раздобыл несколько бабочек, занялся их размножением, и в итоге у него образовался целый выводок отменных зеленых гусениц. Однако их количество обескураживало, и он задавался вопросом, что с ними делать, когда они выйдут из куколок. Оставить их всех себе? Хотя зачем ему столько одинаковых образцов? Раздать даром, продать, выпустить их на волю? Пусть размножаются и плодятся на радость прочим коллекционерам. Или убить почти всех и оставить лишь нескольких, чтобы его экземпляры не утратили коллекционной ценности?

Все эти вопросы тревожили его молодой, честолюбивый, совестливый ум. В конце концов он убил всех. Но при виде четырех застекленных досок с сорока одинаковыми насекомыми, наколотыми на булавки, он охладел к парусникам безвозвратно. Он честно пытался разжечь в себе новую страсть: бражник сосновый, голубая орденская лента, – но ничто внутри не откликалось, сердце не принимало замену, его страсть, подобно любой сильной страсти, была постоянной и неизменной, даже отгорев. Он по-прежнему ездил в Суонник каждый год – из упрямства, в силу привычки, из сентиментальных соображений, в надежде все-таки обрести прежний пыл, – но не испытывал былого эмоционального удовлетворения. С каждым разом оно все убывало и убывало. Скоро его не останется вовсе.

Однако вот она, его морилка, стоит на комоде (зачем-то) – стоит и безмолвно требует жертв. Почти безотчетно он вынул пробку и вдохнул пары, отдающие миндалем. Уютный, приятный запах. Он никогда не понимал, как такой запах может убивать и почему цианистый калий внесли в аптечный список ядов. Но именно в этот список его и внесли, и Джимми пришлось расписаться в ведомости у фармацевта. Теперь же, из-за смертоносности препарата, ему придется прервать одевание и опять вымыть руки. Через пару недель, подумал он, я буду мыть руки по дюжине раз в день.

На обеденном столе лежал большой конверт из голубой глянцевой бумаги. Джимми не узнал почерка отправителя, и почтовый штемпель даже при самом тщательном рассмотрении не прояснил ничего. Конверт был заклеен так прочно, что Джимми не смог оторвать клапан пальцем. Он вскрыл конверт ножом и прочел:

Джимми долго смотрел на шутливое послание, пока содержание не поблекло в его голове, оставив лишь смазанное впечатление замысловатых петелек и завитушек. Почерк Вердью был под стать ему самому – дерзкий, щеголеватый, неуправляемый. По крайней мере, такое мнение сформировалось о нем у Джимми на основании трех предыдущих встреч. Ему импонировали подкупающе дружелюбные манеры этого человека, но он совершенно не ожидал, что сам понравится Вердью: уж слишком они были разные. В тот вечер в субботу Джимми и впрямь почувствовал себя неважно, выпив больше обычного в попытке подстроиться под настроение хозяина дома, – похоже, он все-таки преуспел. Даже лучше, чем думал. Возможно, таким сумасбродам, как Вердью, нравится кротость в других. Иначе зачем бы ему приглашать Джимми в гости?

Он крепко задумался. Вероятно, тамошние окрестности и вправду богаты с энтомологической точки зрения. Где, кстати, находится замок Вердью? Джимми, конечно, имел некоторое представление, но очень примерное, с точностью до трех графств, однако доподлинно знал, что это где-то на побережье. Он вообще был не силен в географии, и чем больше думал, тем больше путаницы появлялось в голове. Справочник подсказал несколько станций на выбор: станции, видимо, были промежуточные, поскольку названия ничего ему не говорили. Почтовый адрес, адрес для телеграмм и городской код телефонного номера уверенно указывали на разные города – Киртон-Трейси, Шрайвкросс и Паулингхэм. Эти названия были смутно знакомы, но ничего конкретного не вспоминалось. Впрочем, какая разница? Вердью подробно распишет самый удобный маршрут. Главное – добраться туда, а уж обратно он как-нибудь выберется.

Его мысли, протянувшиеся в обозримое будущее, резко застыли на месте, столкнувшись с препятствием. Он так рассуждает, словно уже собрался ехать. Хотя, почему бы и нет? Приглашение от Вердью решало проблему с отпуском, и теперь можно не мучиться с выбором. Тем более что Суонник утратил былое очарование. И все же, как это ни парадоксально, именно сейчас его прежние охотничьи угодья вдруг представились очень даже заманчивыми: плакучие ивы, ольхи, тихие серые камыши в темной неспешной реке… Его консервативный характер – вкупе с почти суеверной привязанностью к предпочтениям юности – был решительно против отказа от Суонника. От того самого Суонника, где Джимми всегда делал именно то, что хотел, где ему не мешал никакой бридж, где его не касались условности светского общества. Его мысли вновь устремились вперед во времени, и он представил себе жизнь в замке Вердью, где придется придерживать двери перед миссис Ролло Вердью и вести вежливые беседы с Рэндольфом, старшим братом Ролло (или, может быть, младшим, Ролло ведь не уточнил), за карточным столом. И даже если у него будет куча свободного времени, он вряд ли сможет им распоряжаться по собственному усмотрению, не боясь показаться невежливым.

Джимми взглянул на часы: пора на работу. Если его и забавляли картины воображаемого замка Вердью, он еще ничего не решил. Он пока что свободен в выборе. Однако когда он приехал в контору, то первым делом написал другу письмо с согласием.

Четырьмя днями позже пришел ответ в глянцевом голубом конверте. Получается, почта до/от замка Вердью идет двое суток, поскольку Ролло писал, что только что получил письмо Джимми, которое очень его обрадовало. Он вкратце коснулся некоторых вопросов, интересных для них обоих, и завершил сообщение обещанными инструкциями по наилучшему маршруту:

Дорога и вправду была утомительной и ужасно скучной, но при этом и хлопотной, с несколькими пересадками с одного поезда на другой. Неоднократно случалось так, что поезд отъезжал от станции в обратную сторону, и Ринтул вскоре утратил всякое чувство направления, а если пытался мысленно сориентироваться, у него всякий раз возникало легкое головокружение. Когда они пересекали речную дельту, была уже половина девятого, и солнце садилось. Как обычно бывает в подобных местах, прилив стоял низко, и лучи заходящего солнца освещали округлые островки, подобные болотным кочкам. Железная дорога приближалась к дельте с заболоченной стороны и проходила по верху крутого откоса. Внизу виднелся автодорожный мост – старинное сооружение с множеством арок, очевидно, еще эксплуатируемое, хотя движения на мосту не наблюдалось.

Дорога выгнулась плавной дугой, и, вытянув шею, Ринтул увидел в окно, как поезд сгибается, словно лук, и локомотив приближается к черной дыре тоннеля в скале. Тоннель надвинулся хоть ожидаемо, но внезапно. Ринтул поспешно убрал голову из окна, и вокруг воцарилась непроглядная тьма. Казалось, что в мире никогда больше не будет света. Но длинный тоннель закончился, поезд выехал наружу и оказался среди высоких холмов, которые закрывали слабеющий свет уходящего дня, так что название станции «Вердью-Гроув» Ринтул прочел в слабом свечении фонаря на перроне. А потом его багаж уже грузили в машину, и он с трудом различал носильщика и шофера. Один из них произнес:

– Говоришь, это был кролик?

Другой ответил:

– Да вот, клочок меха прилип к колесу.

– Гляди, чтобы хозяин его не увидел.

– Да уж не увидит. – Не сказав больше ни слова, шофер, который, видимо, говорил о каком-то дорожном происшествии, уселся за руль.

Ролло не преувеличил: машина и вправду была роскошной и очень комфортной. Джимми быстро потерял счет поворотам и, утомившись высматривать кусочки неба в просветах между ветвями высоких зеленых изгородей, погрузился в приятную дрему. Должно быть, он ненадолго заснул, потому что не понял, сколько минут заняла дорога – то ли пять, то ли все пятьдесят, – а затем дверца открылась, в салон ворвался холодный воздух, и это значило, что они прибыли на место.

В передней он на мгновение остался один. Помещение казалось не слишком большим, но было сложно судить о его истинных размерах из-за многочисленных арок под потолком и участков густой тени по углам. Лампы под матовыми абажурами, расставленные на столах, давали мягкий приглушенный свет, несколько ничем не прикрытых лампочек, закрепленных на ребрах арочных сводов, освещали отдельные кусочки пространства так ярко, что пятна этого света скорее слепили глаза, нежели создавали условия для нормальной видимости. Участки побеленного потолка между арками отражали электрические лучи, отчего те казались еще ярче. Любопытный – и не сказать, чтобы приятный – контраст между слепящим свечением вверху и полумраком внизу.

На стенах не было ни одного охотничьего трофея – никаких оленьих голов или рогов, никаких ружей, рогатин, томагавков или ассегаев. Очевидно, семейство Вердью не увлекалось охотой. «Чем же тогда увлекается Рэндольф Вердью?» – подумал Ринтул, остановившись перед каминной решеткой, за которой трещало пламя, и тут раздался звук шагов. Раздался так внезапно, что Ринтул испуганно вздрогнул. Шаги приблизились, неожиданно стихли совсем, затем возобновились в том же поспешном ритме. Это был Ролло.

Ролло с его черными усами, франтоватой походкой, неуемным радушием и шумными, дружелюбными манерами. Он сердечно пожал Джимми руку и успел сказать только: «Чертовски рад», – как появился дворецкий, причем подошел к ним так близко, что Ролло поневоле умолк.

– Мистер Ринтул поселится в Розовой комнате, – объявил дворецкий.

Ролло поднес ко рту мизинец и слегка прикусил ноготь.

– Но я, кажется, распорядился…

– Да, сэр, – перебил его дворецкий. – Но мистер Вердью опасается побеспокоить мистера Ринтула, если тот будет спать в Ониксовой комнате. Как вы знаете, сэр, мистер Вердью страдает бессонницей и иногда ходит по комнате, если долго не может заснуть. И он говорит, что из Розовой комнаты открывается самый красивый вид. Он велел, чтобы мистера Ринтула поселили туда, сэр. – Он произнес эту речь с совершенно невозмутимым видом, после чего откланялся и ушел.

Ролло слегка покраснел и как-то странно притих.

– Я подумал, тебе будет повеселее, если ты поселишься в соседней комнате с моим братом, – наконец проговорил он. – Но братец распорядился иначе, и тут уже ничего не поделаешь. Проводить тебя в комнату сразу или хочешь сначала чего-нибудь выпить? Если я найду выпить, – пробормотал он. – Здешние слуги имеют чудовищную привычку прятать спиртное, когда Рэндольф отходит ко сну. Да, кстати. Он просил за него извиниться. Он сегодня устал и пошел спать пораньше. Жена тоже легла. Здесь, в деревне, она всегда рано ложится: говорит, больше тут делать нечего, только спать. А я говорю, что всегда можно найти чем заняться, было бы желание. Прошу сюда.

Хотя в гостиной нашлись и виски, и содовая, Ролло по-прежнему был уныл и подавлен. Зато настроение Джимми, которого, честно сказать, иногда угнетала чрезмерная жизнерадостность Ролло Вердью, ощутимо улучшилось. Кресло было на редкость удобным, и хотя из-под гобеленов на стенах местами проглядывал голый камень, комната казалась более обжитой и уютной по сравнению со сводчатым холлом, напоминавшим пустую церковь вечером. Он сидел прямо перед незанавешенным окном, и ему было видно, как белые розы легонько покачиваются на ветру и словно кланяются друг другу. «Кажется, мне здесь понравится», – подумал он.

В чем бы ни заключались достоинства Ониксовой комнаты помимо соседства с мистером Рэндольфом Вердью, в одном можно было не сомневаться: вид из Розовой комнаты открывался и вправду роскошный. Проснувшись наутро, Джимми высунулся в окно, дабы усладить взор восхитительным зрелищем. Прямо под окном тянулся замковый ров с чистой прозрачной водой – судя по всему, довольно глубокий. Крутой склон холма, на вершине которого стоял замок, резко уходил вниз, изрезанный серпантинными тропинками и выступающими террасами. Ниже и дальше, почти у самого горизонта, искрились на солнце серебристые рукава речной дельты. Сам замок отсюда был виден частично: закругленная стена башни, где поселили Джимми, и флигель тюдоровского периода, конек крыши которого располагался как раз на уровне окна его спальни. Была половина девятого. Джимми быстро оделся, намереваясь пройтись вокруг замка, пока хозяева не вышли к завтраку.

Однако выйти наружу оказалось непросто. Спустившись в переднюю, он обнаружил, что парадная дверь до сих пор заперта, причем на столько замко`в и задвижек старинной конструкции, что сразу стало понятно: чтобы открыть эту дверь – как изнутри, так и снаружи, – придется изрядно помучиться. С маленькой дверью в дальнем конце передней ему повезло больше, и он вышел на ровную продолговатую лужайку, островок сочной зелени, ограниченный рвом с одной стороны и стеной замка – с другой. Посередине лужайки располагался фонтан. Лучи солнца превращали террасу в пещеру света, омывали елизаветинское крыло мягким охристым свечением и золотили холодные бледные камни средневековой кладки основной части замка. Джимми подошел к краю рва и огляделся по сторонам в поисках тропинки, которая вела бы с террасы в другую часть парка. Но прохода не было ни справа, ни слева. Он обернулся и увидел Ролло, стоящего в дверном проеме.

– Доброе утро. Уже замышляешь побег?

Джимми слегка покраснел. Что-то подобное он как раз и замышлял, пусть и не в том смысле, какой вкладывал в свой вопрос Ролло.

– Отсюда так просто не убежишь, – сказал Ролло, чья жизнерадостная веселость, похоже, полностью восстановилась за ночь. – Даже если переплывешь ров, все равно не сумеешь выбраться на берег, он слишком крутой и высокий.

Джимми заглянул в ров и убедился, что так и есть.

– Было бы симпатичнее и не так похоже на горное ущелье, если бы ров заливали водой доверху. Но Рэндольфу нравится так. Ему нравится воображать, будто замок в осаде.

– Но тут вроде нет никакого оружия для обороны, – заметил Джимми. – Никаких аркебуз, арбалетов и луков со стрелами. Никаких плошек с расплавленным свинцом.

– Рэндольф – человек мирный, он никогда никого не обидит, – сказал Ролло. – Такой у него пунктик. Но ему нравится смотреть из замка на ров, и воображать себя кем-то из славных предков Вердью, и знать, что никто не проникнет сюда без его дозволения.

– Или не выйдет отсюда, – добавил Джимми.

– Когда-нибудь, – рассеянно проговорил Ролло, – я покажу тебе потайной ход наружу. А пока предлагаю пойти прогуляться по другой стороне. Посмотришь, какой там вид. Надо будет пройти через замок.

Он провел Джимми по длинному коридору, мимо столовой, где слуги уже накрывали стол к завтраку, и вывел в еще один длинный узкий коридор, в конце которого была дверь. Но она оказалась заперта.

– Ходжсон! – крикнул Ролло.

Пришел дворецкий.

– Откройте, пожалуйста, дверь, – попросил Ролло.

Джимми думал, что приятель будет сердиться, но в его голосе слышалось только легкое раздражение. Дворецкий неторопливо достал из кармана ключи и отпер дверь.

– Так всегда и бывает, когда живешь в чужом доме, – пробормотал Ролло, когда они с Джимми вышли наружу и дворецкий уже не мог их услышать. – Здешние слуги совсем разленились. Рэндольф их распустил по своей доброте.

– Я увижу его за завтраком? – спросил Джимми.

– Думаю, вряд ли. – Ролло подобрал камень, зачем-то оглянулся на окна замка и запустил камнем в сидящего на земле дрозда, промазав лишь на пару дюймов. – Обычно он появляется только к обеду. По утрам Рэндольф занят делами своих многочисленных филантропических обществ и комитетов. Они вечно кого-то спасают. А вот тебя он не спас, бедняжка. – Он наклонился и поднял с земли разбитую раковину улитки. – У нас тут прямо дроздовый склон. И никто их не гоняет.

– Значит, он любит животных?

– Любит? – переспросил Ролло. – «Любит» – это еще мягко сказано. Впрочем, мы не вегетарианцы. Я потом объясню. Ну что, пойдем завтракать старой доброй яичницей с беконом?

Вечером, лежа в ванне, огромной деревянной лохани, похожей на великанский гроб, Джимми с удовольствием вспоминал события прошедшего, совершенно прекрасного дня. Утром ему устроили экскурсию по замку, который оказался не таким огромным, каким представлялся снаружи, – впрочем, изнутри он и должен быть меньше, если учесть непомерную толщину стен. И, разумеется, Джимми показали далеко не все внутренние помещения: на чердаки и в подвалы его не водили. Вернее, ему показали один подвал, но их наверняка было больше, ведь замок когда-то служил настоящей крепостью.

Даже после подробной утренней экскурсии Джимми совершенно не ориентировался в замковых коридорах: он запомнил дорогу от главного холла до своей комнаты, но нисколько не сомневался, что есть и другой путь, удобнее и короче. Эта передняя, явно служившая узловым пунктом в топографической системе замка, до сих пор приводила его в замешательство. Он знал, как выйти с замковой территории – собственно, путь был всего один, через модернизированный подъемный мост, – что существенно облегчало задачу. Джимми сегодня как раз и воспользовался мостом, чтобы спуститься в лес у подножия холма, где он провел почти всю вторую половину дня, охотясь на гусениц. Его и вправду оставили в покое – причем в полном смысле этого слова! Он до сих не имел случая познакомиться ни с братом Ролло, ни с его супругой. «Я наверняка встречусь с ними за ужином», – решил он, закутываясь в огромный банный халат.

Рэндольф Вердью понравился Джимми с первого взгляда. Серьезный, задумчивый, внешне похожий на Ролло, но явно старше годами, выше ростом и более худощавый. Волосы тронуты сединой, сам он слегка горбится. Взгляд его мутноватых голубых глаз был прямым и открытым, когда он сердечно пожал Джимми руку и извинился за свое отсутствие в течение дня.

– Душевно рад видеть вас у себя в гостях, – добавил он. – Как я понимаю, вы натуралист?

Его подчеркнуто вежливые манеры были немного формальными, но все равно очаровательными и приятными.

– Я энтомолог, – ответил Джимми с улыбкой.

– Я сам люблю наблюдать, как бабочки порхают с цветка на цветок. И за ночными бабочками тоже. Они слетаются по вечерам на свет ламп. Часто приходится выпускать их в окно, по десятку за вечер, но они снова летят на свет, бедные, сбитые с толку создания. Жаль, что их гусеницы вредят садовым растениям и в ряде случаев их приходится уничтожать! Но, как я понимаю, вам интереснее наблюдать за редкими видами насекомых?

– Если удастся их найти, – сказал Джимми.

– Надеюсь, здесь вы найдете много всего интересного, – с чувством проговорил Рэндольф. – Возьмите себе в помощь Ролло.

– О, Ролло…

– Надеюсь, вы не считаете, что Ролло равнодушен к природе? – спросил Рэндольф с искренним огорчением в голосе. – Жизнь у него была непростая, как вы наверняка знаете. Дела требуют его постоянного присутствия в городе, и у него мало свободного времени – очень мало.

– Здесь он замечательно отдохнет, – заметил Джимми скорее из вежливости, а не потому, что действительно так думал.

– Очень на это надеюсь. Ролло – хороший человек. Жаль, что он приезжает сюда так редко. К несчастью, его супруга не имеет склонности к тихой загородной жизни, а сам Ролло не распоряжается своим временем, поскольку практически все его время отнимает новая работа – автомобильный бизнес.

– Давно он работает в «Скорчер и Спидуэлл»?

– О нет. Бедняга Ролло, всегда пробует свои силы в чем-нибудь новом. Это не мне, а ему следовало бы родиться богатым. – Рэндольф беспомощно развел руками. – Он мог бы сделать столько всего полезного, тогда как я… о, вот он идет. Ролло, мы говорим о тебе.

– Надеюсь, вы не злословите? Не бьете лежачего?

– Ни в коем случае. Мы выражали надежду, что ты скоро разбогатеешь.

– И откуда бы на меня вдруг свалилось богатство? – Ролло прищурился, словно дым сигареты, которой он только что затянулся, попал ему в глаза.

– Может быть, Вера нам скажет, – мягко проговорил Рэндольф и пригласил всех к столу, хотя его брат еще не докурил. – Как она себя чувствует, Ролло? Надеюсь, она хорошо отдохнула и сможет присоединиться к нам вечером за бриджем.

– Все так же хандрит, – сказал Ролло. – И не надо ее жалеть. Завтра она будет свеженькой как огурчик.

Они сели ужинать.

Я проснулся посреди ночи, вряд ли намного позднее полуночи, причем проснулся весьма основательно. Никакой вялой дремоты, никакого сонного оцепенения. Поразительная ясность мысли. Первым делом я принялся размышлять над очевидным вопросом: что меня разбудило? Вокруг было тихо. Глупая кисточка в форме желудя на витом шторном шнуре уже не раскачивалась, мягко стукаясь о портьеру. Давешняя противная муха тоже угомонилась. Наверняка где-то спряталась, может быть, в складках балдахина над кроватью. Мне не верилось, что она спит. Небось сидит, потирает передние лапки, как это свойственно всем представителям мушиного племени, – странный жест, подразумевающий некую сомнительную фамильярность, оскорбительное приветствие, которое даже не стоит внимания.

Мух привлекает все порченое и гнилое – что привело эту муху к моей постели, какие пророческие инстинкты заставляли ее метаться под балдахином судорожными рывками, привнося ноту злорадно-убийственного ликования в монотонное жужжание? Она назойливо лезла мне прямо в лицо, и мне приходилось ее отгонять. Сейчас мухи не слышно. Но я знал, что она где-то здесь. Прячется и выжидает, готовая возобновить свое заунывное напоминание о бренности бытия, это тягучее memento mori[64].

Побеги дикого винограда тоже, кажется, прекратили свои упорные, непрестанные атаки на окно моей спальни. Возможно, мойщику окон надоело с ними сражаться, и он срезал их садовыми ножницами и бросил гнить на земле. Мне представились увядшие листья, пожухлые, бурые, съежившиеся в ожидании смерти… Что за бред иной раз лезет в голову?

Новая мысль появилась внезапно. Вероятно, меня разбудил стук. В соседней комнате спит моя младшая сестренка. Я вспомнил, как она говорила мне перед сном, и в ее умоляющем голосе явственно слышались командные нотки: «Если мне вдруг приснится, что меня убивают, я тебя позову. Я постучу в стену, и ты придешь и меня спасешь». Разумеется, размышлял я со смущенной, неловкой ухмылкой, сестрицу всегда пробивает на разговоры, когда надо ложиться спать. Это известная хитрость. Общепринятый способ выиграть время и оттянуть неизбежное. Законное право ребенка. Нельзя отправлять человека в постель, перебив его на середине начатой фразы. Человеку хочется обниматься, человек так умилительно искренен и прямодушен, что было бы попросту неуважительно и некрасиво прерывать его на полуслове. Он так хочет общаться, проявляет такой интерес…

Тук-тук-тук-тук.

Я так и думал. Но откуда взялись у сестры эти глупые мысли? Ребенок не должен задумываться о том, что ему может присниться, как его убивают. Ему вообще не положено знать, что бывают такие сны. Это чистый абсурд. Наверняка кто-то навел ее на эту мысль. Может быть, кто-то из слуг, чей разум исполнен нелепых страхов. Недавно я сам рассказал ей свой сон. Сущая ерунда, а не сон. Но что-то, связанное с убийством, там было. Иначе мне бы, наверное, и в голову не пришло, что его стоит кому-то рассказывать. Когда пересказываешь свои сны другим людям, они кажутся глупыми, пресными и банальными. Может ли столь заурядная вещь поразить чье-то воображение? Мне кажется, вряд ли. С другой стороны, всякий будет польщен, если ему доверяют тайны чужих сновидений. Достаточно вспомнить отчаяние и страх, что мелькают в глазах человека, который выслушивает твою исповедь с искренним интересом. Да, пожалуй, сны старшего брата это не то, от чего можно с легкостью отмахнуться. Возможно, в рассказе я даже слегка приукрасил свой сон.

Тук-тук-тук.

Даже если я сейчас приду, чем я смогу ей помочь? Страхи неосязаемы и нематериальны, но они искажают лица. Кстати, было бы любопытно увидеть гримасу очень сильно напуганного человека. Наверняка это будет забавно: глаза выпучены, взгляд совершенно бессмысленный, губы кривятся в ужасе. Теоретически – да, очень даже забавно. Но застать в столь плачевном виде свою собственную сестру? Возможно, когда я приду, она будет сидеть на кровати, вцепившись в пододеяльник двумя руками, и робко выглядывать из-за краешка одеяла, как жена Синей Бороды. Или даже жевать уголок простыни, что, как известно, есть первый признак начинающегося слабоумия. Хотя, скорее всего, она будет лежать, съежившись под одеялом, бесформенным холмиком, по которому так и хочется шлепнуть. Трудно будет противиться искушению. Впрочем, я знаю, есть люди, которые никогда не укрываются с головой, потому что боятся, что их задушат во сне, надавят сверху, прямо поверх одеяла – и все. Да уж, приятного мало. Стоит только представить, что кто-то невидимый склоняется над тобою с такими убийственными намерениями… Но, возможно, сестры и не будет в кровати. Она должна была встать, чтобы постучать в стену. Может быть, я не сразу увижу ее в темноте: она спрячется где-то за креслом или даже в шкафу, среди вешалок с одеждой. Мне придется зажечь спичку. Бывает, что спички гаснут, вспыхнув лишь на секунду. Бросаешь их на ковер, и их тлеющие головки прожигают в нем мелкие дырочки. И вот что забавно: сестра может лежать у меня под ногами, а я ее и не замечу, пока она не завопит, когда на нее упадет спичка.

Тук-тук.

На этот раз стук был совсем слабый. Все-таки лучше к ней не ходить. Не стоит создавать прецедент, а то потом мне придется всю жизнь бегать к ней по ночам и спасать от надуманных страхов. К тому же, справляясь со страхами самостоятельно, дети быстрее их перерастают. Разумеется, я ничего не скажу сестре. Пусть она думает, что я не слышал, как она мне стучала. Она все равно не поймет, почему я не кинулся к ней на помощь, и решит, что я бросил ее в беде. Но я никогда бы не бросил ее в беде. Невзирая на холод, я сию же секунду вскочил бы с кровати и, набросив халат, побежал бы ее утешать: «Тише, тише. Все хорошо. Это всего лишь сон!». Возможно, когда сестра станет старше, я ей расскажу, что не пошел к ней намеренно. Свою битву она должна была выдержать в одиночку – мы все через это прошли. У каждого где-то припрятаны объяснения подобных поступков; с годами они вызревают, обретая налет ностальгической сентиментальности, к тому же есть некое извращенное удовольствие в том, чтобы рассказывать о себе в неприглядном ключе. Пусть это будет моим секретом. Сестра знает, а если не знает, то уж точно узнает теперь, что я сплю крепко. Если завтра за завтраком она что-нибудь скажет, я притворюсь, будто и вправду ничего не слышал, – детей так легко обмануть! Хотя, наверное, она постесняется упомянуть о сегодняшней ночи. В конце концов, я здесь вообще ни при чем: я не управляю чужими снами, в ее возрасте я сам спал как сурок. Сны об убийствах… явно неподходящие сны для ребенка. Надо будет при случае поговорить с ней и сделать внушение.

Шли минуты, стук больше не повторился. Я перевернулся на другой бок. Постель была теплой, уютной, но мне спалось бы гораздо лучше, если бы сестрица переселилась в другую комнату. Впрочем, это легко устроить.

Первая открытка пришла из Форфара.

Как всякий писатель, Уолтер Штритер постоянно получал письма от незнакомцев. Обычно послания были вполне дружелюбными, но иной раз попадались критические. Будучи человеком сознательным и совестливым, он всегда отвечал своим корреспондентам. Но ответы на письма читателей отнимали время и силы, необходимые для работы, и Уолтер тихо порадовался про себя, что У. Ш. не указал обратного адреса. В фотографии Форфара не было ничего интересного, и он порвал и выбросил открытку. Однако критика анонимного корреспондента засела у него в голове. Всегда ли ему удается передать настоящий характер персонажей? Наверное, не всегда. Он сознавал, что в большинстве случаев они были либо проекциями его собственной личности, либо, наоборот, ее полной противоположностью. «Я» и «не Я». Возможно, У. Ш. это заметил. Уже не впервые Уолтер дал себе клятву быть более объективным.

Дней через десять пришла вторая открытка, на этот раз из Берика-на-Туиде.

Уолтер Штритер обдумал прочитанное, и ему сделалось интересно: а кто это пишет? Мужчина или женщина? Почерк определенно мужской – строгий, твердый, уверенный, – и критическая манера тоже определенно мужская. С другой стороны, автор записки так по-женски прощупывал почву, явно желая добиться, чтобы Уолтер почувствовал себя польщенным и одновременно неуверенным в себе. В душе шевельнулось смутное любопытство, но он быстро прогнал его прочь: он был не из тех, кому нравятся эксперименты с новыми знакомствами. И все же ему было странно, что неизвестный ему человек рассуждает о нем и оценивает его сообразно каким-то своим представлениям. Поистине в этом есть что-то потустороннее!

Уолтер перечитал две последних главы из недавно написанного. Возможно, они и вправду далеки от реальности. Возможно, он сам, как и многие современные романисты, проявляет излишнюю склонность к бегству в вымышленный мир двусмысленностей, в мир, не совсем подчиняющийся рассудку. Но так ли это важно? Он бросил открытку с Бериком-на-Туиде в камин (на дворе стоял ноябрь) и сел работать, но слова заплетались, будто преодолевали плотный барьер самокритики.

Прошло несколько дней. У него появилось весьма неприятное ощущение раздвоенности, словно кто-то чужой захватил его личность и разрывает ее на части. Работа утратила прежнюю единую форму, как бы распалась на два потока, непримиримо противостоящих друг другу, и продвигалась заметно медленнее обычного, пока он пытался урегулировать эти внутренние разногласия. Ничего страшного, думал Уолтер, возможно, я просто нащупываю новый путь. Возможно, нынешние трудности – это обыкновенная болезнь роста, и теперь мне откроется новый источник для творчества. Осталось понять, как увязать эти противоречия друг с другом и вынести из их конфликта что-нибудь плодотворное, по примеру многих художников.

На третьей открытке была фотография Йоркского собора.

Уолтер Штритер и вправду интересовался соборами. Линкольнский собор был важным сюжетообразующим элементом в одном из его юношеских сочинений, и Уолтер писал о нем в книге о путешествиях. Он действительно восхищался громадами больших соборов и имел склонность недооценивать маленькие приходские церквушки. Но откуда У. Ш. это известно? Неужели это и впрямь признак мании величия? И кто такой этот У. Ш.?

Впервые его осенило, что у таинственного корреспондента были такие же инициалы, как у него самого. Хотя нет, не впервые. Он сразу это заметил, но не придал значения. Мало ли у кого какие инициалы, тем более такие распространенные: у Уильяма Швенка Гилберта точно такие же, у Уильяма Шекспира – и много еще у кого. И все же сейчас он подумал, что это по-настоящему странное совпадение. У него даже мелькнула мысль: не сам ли я отправляю себе открытки? Такое бывает, особенно у людей с раздвоением личности. Не то чтобы он страдал чем-то подобным. Конечно нет. Но как тогда объяснить происходящие с ним перемены – этот раскол в работе, который не только мешал ему сосредоточиться, но теперь стал влиять и на стиль, так что один абзац получался затянутым и тяжелым, с нагромождением придаточных предложений и чрезмерным количеством точек с запятой, а другой выходил четким и острым и состоял сплошь из коротких рубленых фраз?

Уолтер вновь присмотрелся к почерку на открытке. Почерк самый что ни на есть обыкновенный – так может писать кто угодно, – такой нарочито обыкновенный, что, возможно, поддельный. Теперь Уолтеру стало казаться, что этот почерк даже чем-то похож на его собственный. Он уже собирался швырнуть открытку в огонь, но вдруг передумал. Надо будет кому-нибудь ее показать, решил он.

Его приятель сказал:

– По-моему, тут все ясно, дружище. Эта женщина – сумасшедшая. Я уверен, что это женщина. Наверное, влюбилась в тебя и хочет, чтобы ты ею заинтересовался. Не бери в голову. Людям, чьи имена появляются в прессе, вечно пишут какие-нибудь сумасшедшие. Если эти открытки тебя беспокоят, просто выбрасывай их, не читая. Подобные личности склонны к проблескам ясновидения, и если она почувствует, что ее письма тебя задевают, ты от нее не отделаешься.

Поначалу слова приятеля успокоили Уолтера Штритера. Женщина! Наверняка какая-нибудь тихая, серая мышка, воспылавшая к нему нежными чувствами! О чем тут беспокоиться? Это даже по-своему мило и трогательно, и он начал думать о ней и рисовать ее в воображении. Интересно, а как она выглядит? Даже если она чуточку сумасшедшая, что с того? Но затем подсознание, которое всегда найдет пищу для мучительных размышлений, а также неумолимые законы логики подсказали ему неприятную мысль: допустим, эти открытки шлет сумасшедший, и если ты пишешь их сам себе, не значит ли это, что ты тоже сошел с ума?

Он попытался прогнать эту мысль, попытался уничтожить открытку, как все предыдущие. Но что-то в нем захотело ее сохранить. У него было странное чувство, будто эта открытка сделалась частью его самого. Поддавшись необъяснимому порыву, неодолимому и пугающему, он спрятал открытку за часами на каминной полке. Видеть ее он не видел, но знал, что она там есть.

Теперь ему пришлось признаться себе, что эта история с открытками сделалась чуть ли не основным содержанием его жизни. Она создала новое поле для мыслей и чувств, но в основном совершенно непродуктивных. Все его существо напряглось в ожидании следующей открытки.

И все же, когда открытка пришла, она застала его врасплох, как и все предыдущие. Он даже не смог заставить себя посмотреть на картинку.

Уолтера Штритера накрыло волной паники. Как же он раньше не заметил этого – может быть, самого главного обстоятельства, связанного с загадочными открытками? Ведь каждая последующая приходила из места, географически более близкого к городу Уолтера по сравнению с предыдущей! «Я все ближе и ближе». Видимо, его разум, повинуясь инстинкту самосохранения, безотчетно надел на себя шоры. Если так, хорошо бы надеть их обратно. Уолтер взял атлас и рассеянно проследил за маршрутом У. Ш. Расстояние между его остановками всегда составляло около восьмидесяти миль. А Уолтер жил в большом городе, в Уэст-Кантри, примерно в девяноста милях от Ковентри.

Показать открытку психиатру? Но что ему может сказать психиатр? Он не знает самого главного, что хотелось знать Уолтеру: надо ли ему опасаться У. Ш.? Лучше обратиться в полицию. В полиции знают, что делать с анонимными письмами. Если над ним посмеются, тем лучше.

Но в полиции не стали смеяться. Ему сказали, что эти открытки наверняка чей-то розыгрыш и У. Ш. никогда не появится во плоти. Его также спросили, есть ли у него враги или кто-то, кто мог бы затаить на него злобу.

– Я таких не знаю, – сказал Уолтер.

В полиции тоже решили, что автором этих записок могла быть женщина. Уолтеру велели не беспокоиться, но обязательно сообщить, если придет очередная открытка.

Слегка успокоившись, Уолтер вернулся домой. Разговор с полицейскими пошел ему на пользу. Он прокрутил в голове их беседу. Он сказал правду: у него нет врагов. Да и откуда бы взяться врагам? В жизни он был человеком достаточно сдержанным. Все сильные чувства изливал в книгах. В своих книгах он вывел немало весьма неприятных персонажей. Но не в последние годы, о нет. В последние годы Уолтеру не хотелось изображать законченных мерзавцев. Ему казалось, что это будет безответственно с нравственной точки зрения и к тому же неубедительно – с художественной.

В каждом человеке есть что-то хорошее. Яго – миф. В последнее время – хотя справедливости ради надо признать, что он уже много недель не брался за перо, так его выбила из колеи эта нелепая история с открытками, – если ему по сюжету нужен был настоящий злодей, Уолтер представлял его коммунистом или нацистом, то есть кем-то таким, кто сознательно выдавил из себя все человеческое. Однако в прошлом, когда он был молод, не признавал компромиссов и делил мир на черное и белое, он пару раз дал себе волю.

Уолтер плохо помнил свои ранние книги, но в одной из них, а конкретно в «Изгое», был персонаж, которого он уж точно не пощадил. Он описывал злодеяния этого персонажа с такой яростной мстительностью, словно тот был настоящим, живым человеком, и Уолтер разоблачал его перед миром. Он испытывал странное удовольствие, наделяя своего героя всевозможными низменными устремлениями и пороками. Он заранее отказал этому человеку в презумпции невиновности. И ни разу его не пожалел, даже когда тот понес наказание за все преступления и был повешен. Уолтер тогда так себя накрутил, что при одной только мысли об этом темном, исполненном злобы создании, затаившемся где-то поблизости, ему делалось по-настоящему страшно.

Странно, но он забыл имя собственного персонажа. Уолтер взял с полки книгу и быстро ее пролистал – даже теперь ему было немного не по себе. Да, вот он, Уильям… Уильям… Ему пришлось пролистать страницы назад, чтобы отыскать фамилию. Уильям Штайнсфорт. Его собственные инициалы.

Вряд ли это совпадение что-то значит, и все же оно крепко засело у него в голове и ослабило сопротивление разума малоприятным навязчивым мыслям. Ему было так неспокойно, что, когда пришла следующая открытка, для него это стало почти облегчением.

«Я уже совсем рядом», – прочитал он и невольно перевернул открытку. Его взору предстала величавая центральная башня Глостерского собора. Уолтер долго смотрел на нее, словно ждал какой-то подсказки, и немалым усилием воли заставил себя читать дальше: «Мои передвижения, как Вы, наверное, уже догадались, не вполне в моей власти, но если все будет нормально, я надеюсь увидеться с Вами на выходных. Вот тогда-то мы и познакомимся по-настоящему. Интересно, узнаете Вы меня или нет? Мне ведь уже доводилось испытать на себе Ваше гостеприимство. Сегодня моя рука чуть подмерзла, но рукопожатие остается таким же горячим. Как всегда, Ваш У. Ш.

Уолтер тут же отнес открытку в полицейский участок и спросил, смогут ли они обеспечить ему охрану на выходных. Дежурный в приемной улыбнулся в ответ и сказал, что это наверняка розыгрыш, можно не сомневаться, но он пришлет человека, чтобы понаблюдать за домом.

– Вы по-прежнему не представляете, кто это может быть? – спросил дежурный.

Уолтер покачал головой.

Это было во вторник, у Уолтера Штритера оставалось еще много времени, чтобы подумать о выходных. Поначалу ему казалось, что он просто не переживет эти несколько дней, но вот что удивительно: его уверенность не убывала, а, наоборот, росла. Он сел работать, словно мог работать в таком состоянии, и вдруг оказалось, что мог. Еще как мог – не так, как раньше, подумал он, а даже лучше. Как будто нервное напряжение, которое не отпускало его уже столько недель, растворило, подобно едкой кислоте, плотный слой непробиваемых мыслей, стоявших между ним и его книгой. Кажется, он нащупал нужную интонацию, и теперь персонажи не подчинялись его указаниям тупо, как деревянные куклы, а откликались всецело и искренне, всем своим существом, на любые сюжетные перипетии, которые он им уготовил. Дни прошли незаметно, и утром в пятницу ему казалось, что этот день будет точно таким же, как все остальные, пока что-то не щелкнуло у него в голове, заставив выйти из транса и задаться вопросом: «А когда начинаются выходные?»

Длинные выходные начинаются в пятницу. С этой мыслью вернулась паника. Он подошел к входной двери и выглянул на улицу. Он жил в предместье, на тихой, обычно безлюдной улочке, в отдельном доме эпохи Регентства, как, собственно, и все дома в их квартале. Высокие квадратные воротные столбы на подходе к каждому дому были увенчаны полукруглыми железными скобами, и на некоторых из них еще сохранились фонари. Правда, они в основном не работали, из всех зажигались лишь два-три, не больше. По дороге медленно проехал автомобиль, какие-то люди перешли через улицу – все как всегда.

В тот день он еще несколько раз ходил посмотреть, что там на улице, и все было нормально. Ничего необычного. Наступила суббота, с утренней почтой не принесли никаких открыток, и его паника почти улеглась. Он чуть было не позвонил в полицейский участок, чтобы сказать, что охрана ему не нужна.

Верные своему слову, стражи порядка прислали патрульного. Ближе к вечеру, между чаем и ужином, в то самое время, когда обычно приходят субботние гости, Уолтер в очередной раз выглянул на улицу, и там, между двух неосвещенных воротных столбов, стоял полицейский – первый полицейский, которого он увидел на Шарлотт-стрит. Облегчение его было поистине неимоверным, и только тогда Уолтер понял, как сильно тревожился. Теперь он чувствовал себя по-настоящему защищенным, и ему даже было немного неловко, что он создал лишние хлопоты людям, которым и так есть чем заняться. Стоит ли выйти, поговорить с неизвестным стражником, предложить ему чаю или, может быть, чего покрепче? Было бы приятно услышать, как он посмеется над больными фантазиями Уолтера. Но нет… Ему почему-то казалось, что защита будет надежнее, если ее источник останется обезличенным и анонимным. «Констебль Смит» звучит не так впечатляюще, как «полицейская охрана».

Он то и дело поглядывал в окно своего кабинета на втором этаже (ему не хотелось открывать дверь и глазеть), чтобы убедиться, что его хранитель по-прежнему здесь: он даже устроил одну дополнительную проверку, попросив экономку подтвердить небывалое явление у ворот. К его вящей досаде, она вернулась и сообщила, что не видела никакого полисмена. Впрочем, она страдала близорукостью, и, когда через пару минут Уолтер глянул в окно, полицейский опять был на месте. Все верно, подумал Уолтер, он же не может все время стоять столбом. Вероятно, когда миссис Кендал выходила наружу, он как раз совершал обход.

Обычно Уолтер не садился писать после ужина, но на этот раз решил поработать, пока есть настроение. Он ощущал невероятный прилив вдохновения, слова буквально летели из-под пера, и было бы глупо заглушить такой мощный творческий порыв ради лишней пары часов сна. Вперед, вперед. Очень правильно говорят, что поздний вечер – лучшее время для плодотворной работы. Когда экономка пришла пожелать ему доброй ночи, он едва поднял на нее взгляд.

В его теплом, уютном маленьком кабинете тишина урчала, как медленно закипающий чайник. Уолтер даже не сразу услышал дверной звонок, хотя звонили настойчиво.

Гость? В такой час?

Его колени дрожали, пока он шел к двери, не зная, чего ожидать, и вздохнул с облегчением, когда на пороге возникла фигура рослого полицейского, заполнившая собой весь дверной проем. Уолтер даже не дал ему заговорить…

– Проходите, дружище! Проходите, пожалуйста, – воскликнул он и протянул полицейскому руку, но тот ее не пожал. – Вы, наверное, ужасно замерзли, стоя на улице. Но я не думал, что там идет снег, – добавил он, заметив снежинки на плаще и шлеме стража порядка. – Проходите, погрейтесь.

– Благодарю, – сказал полицейский. – Погреться не откажусь.

Уолтер кое-что знал о том, как изъясняются служащие полиции, и не принял сухой ответ гостя за неохотное согласие.

– Сюда, пожалуйста, – продолжал он. – Я работал, писал у себя в кабинете. Господи, ну и холод. Я включу газ посильнее. Снимайте плащ, располагайтесь.

– Я ненадолго, – сообщил полицейский. – Меня ждет работа, как вам известно.

– О да. Работа не пыльная, синекура. – Уолтер замялся, не уверенный, что полицейский знает значение этого слова. – Я полагаю, вы в курсе, в чем дело? Это из-за открыток…

Полицейский кивнул.

– Но раз вы здесь, я спокоен, – сказал Уолтер. – С вами я в безопасности, как… как за каменной стеной. Оставайтесь, сколько хотите. Не желаете что-нибудь выпить?

– Я не пью на службе. – Полицейский огляделся по сторонам, не торопясь снимать плащ и шлем. – Значит, здесь вы работаете.

– Да. Я как раз писал, когда вы позвонили.

– Опять измываетесь над каким-нибудь бедолагой? – спросил полицейский.

– Ну почему же? – воскликнул Уолтер, задетый недружелюбным тоном стража порядка. Только теперь он заметил, каким жестким был взгляд его светло-зеленых глаз.

– Я сейчас объясню, – сказал полицейский, и тут зазвонил телефон.

Уолтер извинился и поспешно вышел из комнаты.

– Вас беспокоят из полицейского участка, – произнес голос в трубке. – Мистер Штритер?

– Да, это я.

– Как у вас там дела, мистер Штритер? Все хорошо, я надеюсь? Я, собственно, почему спрашиваю. Мне очень неловко, но мы забыли о вашей просьбе и никого не направили к вашему дому. Боюсь, наши службы не скоординировались как должно.

– Но, – растерялся Уолтер, – вы же направили ко мне человека.

– Нет, мистер Штритер. Боюсь, что нет.

– Но тут у меня полицейский. Прямо здесь, в доме.

Его собеседник ненадолго умолк, а когда заговорил снова, его голос звучал чуть напряженно:

– Это точно не кто-то из наших. Вы случаем не заметили его номер?

– Нет.

На этот раз пауза была дольше, а потом голос в трубке сказал:

– Хотите, пришлем к вам кого-нибудь прямо сейчас?

– Да, п… пожалуйста.

– Хорошо. Мы уже выезжаем, скоро будем у вас.

Уолтер положил трубку. И что теперь? Забаррикадировать дверь? Выскочить на улицу? Попытаться разбудить экономку? С любым полицейским шутить не стоит, а со лжеполицейским – особенно! Сколько времени нужно настоящей полиции, чтобы добраться до его дома? Они сказали, что будут скоро. Сколько это в минутах? Пока он размышлял, дверь открылась, и гость вошел в комнату.

– Главное – проникнуть в дом, а дальше все двери открыты, – объявил он. – Вы забыли, что я был полицейским?

– Были? – переспросил Уолтер, пятясь от него. – Вы и есть полицейский.

– Кем только я ни был, – продолжал полицейский. – Вором, грабителем, сутенером и шантажистом, не говоря уж об убийце. Вам ли не знать!

Полицейский, если это действительно был полицейский, приближался к Уолтеру, и тот вдруг как-то особенно остро осознал значение маленьких расстояний – от буфета до стола, от одного стула до другого.

– Не понимаю, о чем вы, – пробормотал Уолтер. – Почему вы так странно со мной говорите? Я не сделал вам ничего плохого. Я вас вижу впервые в жизни.

– Да неужели? – прищурился гость. – Но вы думали обо мне, и вы… – Он возвысил голос. – Вы обо мне писали. Вы хорошо надо мной посмеялись, не так ли? Теперь мой черед посмеяться над вами. Вы меня сделали мерзким, насколько возможно. А вы не подумали, каково будет мне? Не подумали, каково это – быть мной? Вы себя не поставили на мое место. Вы меня не пожалели, ведь правда? Ну и я вас жалеть не стану.

– Я же вам говорю, – воскликнул Уолтер, схватившись за край стола, – я вас не знаю!

– А теперь он еще говорит, что не знает меня! Вы сотворили со мной такое, а потом просто меня забыли! – Его голос сделался тонким, исполненным жалости к себе. – Вы забыли Уильяма Штайнсфорта.

– Уильяма Штайнсфорта?!

– Да. Я был вашим козлом отпущения, так ведь? Все свое отвращение к себе вы обрушили на меня. Вы себя чувствовали молодцом, когда писали обо мне. Вы думали, что вы такой благородный, такой замечательный парень, пишете о такой мрази. Скажите мне честно, как один У. Ш. другому: что я, по-вашему, должен сделать в соответствии с характером персонажа?

– Я… я не знаю, – пробормотал Уолтер.

– Он не знает! – усмехнулся Штайнсфорт. – Вы должны знать, вы мой отец. Что сделал бы Уильям Штайнсфорт, если бы встретил на темной безлюдной улице своего престарелого папашу, который отправил его на виселицу?

Уолтер молча смотрел на него.

– Вы сами знаете, что, – сказал Штайнсфорт. – Знаете не хуже меня. – Его лицо изменилось, и он резко проговорил: – Нет, вы не знаете. Потому что вы никогда меня по-настоящему не понимали. Я не такой гнусный, каким вы меня изобразили. – Он на секунду умолк, и в груди Уолтера затеплился слабый огонек надежды. – Вы не дали мне ни единого шанса. Но я дам вам шанс. Что лишний раз подтвердит, что вы никогда меня не понимали, да?

Уолтер кивнул.

– И вы забыли еще кое-что.

– Что я забыл?

– Когда-то я был ребенком, – сказал бывший полицейский.

Уолтер опять промолчал.

– Значит, это вы признаете? – мрачно проговорил Уильям Штайнсфорт. – Что ж, если вы назовете хоть одну добродетель, которой вы меня наделили… хоть одну светлую мысль… хоть одну подкупающую черту…

– Да? – сказал Уолтер, дрожа.

– Тогда я вас отпущу.

– А если нет? – прошептал Уолтер.

– Если нет, очень жаль. Вам придется узнать меня по-настоящему, и вы понимаете, что это значит. Вы лишили меня руки, но другая рука у меня осталась. «Штайнсфорт Железный кулак» – так вы меня называли.

Уолтер тяжело задышал.

– Даю вам две минуты, чтобы вспомнить, – сказал Штайнсфорт.

Оба посмотрели на часы. Поначалу незаметное движение стрелки парализовало все мысли Уолтера. Он смотрел на лицо Уильяма Штайнсфорта, на его жестокое, хитрое лицо, как будто всегда остававшееся в тени, точно свет был не в силах к нему прикоснуться, и отчаянно рылся в памяти в поисках единственного эпизода, который его спасет, но память, сжатая, как кулак, не подсказывала ничего.

«Надо что-нибудь выдумать», – решил Уолтер, и его разум мгновенно расслабился. Перед его мысленным взором с фотографической четкостью предстала последняя страница книги. Страницы быстро сменяли друг друга, как по волшебству, как во сне, и каждая виделась очень ясно, одна за другой, от конца книги к началу. И когда книга захлопнулась, на Уолтера обрушилось всесокрушающее понимание: того, что он ищет, там нет. В этом безмерном зле нет ни крупинки добра. И он чувствовал, одержимый каким-то гибельным восторгом, что если сейчас этого не подтвердить, это будет предательством по отношению ко всему, что есть доброго в мире.

– Нет ничего, что могло бы тебя оправдать! – выкрикнул он. – Ты сам это знаешь! Из всех твоих грязных делишек это – самое грязное! Хочешь, чтобы я тебя обелил? Тебя ничто не обелит! На тебе даже снежинки чернеют! Как ты смеешь просить себе характеристику? Я уже дал тебе характеристику! Упаси боже сказать о тебе хоть одно доброе слово! Я лучше умру!

Штайнсфорт резко выбросил вперед свою единственную руку.

– Так умри! – сказал он.

Ах, эти садовые статуи! Хозяин поместья по праву гордился своей коллекцией. Статуи украшали балюстраду террасы, обрамляли лестницу в сад, царили на квадратных и прямоугольных лужайках, отгороженных друг от друга плотными полосами высоких кустарников и аккуратно подстриженных тисов, – если смотреть на них сверху, эти лужайки напоминали шахматную доску. Статуи были повсюду, и поначалу, пока мы бродили по огромному саду в поздних сентябрьских сумерках, я еще как-то пытался их сосчитать, но вскоре сбился со счета. Некоторые стояли на низких постаментах на безупречно подстриженных газонах, другие – божества водной стихии – на крошечных островках посреди прудов, населенных золотыми рыбками. Каждая из этих статуй властвовала безраздельно в своем маленьком царстве, окутанная тайной и тишиной.

– Как называются эти участки? – спросил я, обводя взглядом лужайку, замкнутое пространство, окруженное плотной зеленой изгородью. – Они создают ощущение полного уединения.

– Теменосы, – ответил хозяин поместья, четко разделив слово на слоги. – Слово из древнегреческого.

– Теменос – священный участок, посвященный какому-то божеству, – блеснул я своими познаниями, но, кажется, не произвел впечатления на собеседника.

Одни статуи были вытесаны из серого камня, местами заросшего лишайником, похожим на золотистые пятна, другие – отлиты из какого-то темного матового металла, который, казалось, отталкивал солнечный свет. В сгущавшихся сумерках они как будто притягивали темноту – возможно, они никогда ее не отпускали.

Хозяин поместья и сам чем-то походил на эти металлические изваяния: в строгом, несколько старомодном сельском наряде, напоминавшем одеяние священника – бриджи с манжетами чуть ниже колен, черные шерстяные чулки на тощих ногах, твидовый пиджак с поясом вроде викторианских норфолкских пиджаков, – он выглядел в точности как они, и, когда он стоял в сумеречном теменосе, вытянув руку вперед и указывая на статую, которая тоже на что-то указывала вытянутой рукой, его легко было спутать с нею.

– Хочу показать вам еще кое-что, – сказал он. – А потом мы вернемся в дом, и можно будет готовиться к ужину.

К моему удивлению, он взял меня под руку и повел в самый дальний конец сада (в каждом теменосе была два выхода, соединявших его с двумя соседними огороженными участками). Когда мы вошли в этот последний теменос, хозяин поместья отпустил мою руку и наклонился, вроде как завязать развязавшийся шнурок. Я медленно двинулся к изваянию, которое даже на таком расстоянии заметно отличалось от всех остальных.

Все прочие были созданиями из древних мифов: боги и богини, сатиры и нимфы, дриады и ореады. Но эта статуя – нет. Я невольно ускорил шаги. Это была фигура мужчины в современной одежде, и что-то в ней показалось мне очень знакомым. Но точно ли это статуя? Я замер на месте и оглянулся, надеясь увидеть, что меня догоняет хозяин дома. Но его не было – он исчез. И все же вот он стоял прямо передо мной, протянув руку, словно для рукопожатия. Хотя нет: вытянутый указательный палец явно предполагал некое указание.

Я оглянулся еще раз, но в теменосе, уже окутанном вечерним сумраком, не было никого, кроме меня. Борясь с растерянностью и, честно признаюсь, со страхом, я заставил себя подойти ближе к статуе. Теперь я разглядел ее улыбку – тихую, загадочную улыбку, как на некоторых картинах Леонардо да Винчи. Она была словно живая, эта улыбка, точная копия улыбки хозяина дома, – и я снова остановился, не зная, чему верить: своим глазам или здравому смыслу. Пока я размышлял, где-то рядом раздался тихий смешок. Я испуганно вздрогнул: мне почудилось, что смеялась статуя. Но ее застывшее в улыбке лицо оставалось неизменным, а уже в следующее мгновение в теменос вошел хозяин поместья.

Он опять рассмеялся, не так наигранно, как в первый раз, и я неуверенно присоединился к нему.

– Прошу прощения за этот маленький розыгрыш, – сказал он. – Но так забавно наблюдать за гостями, когда они видят эту статую. Я даже специально проделал отверстие в изгороди, чтобы лучше видеть. Кое-кто сильно пугается. А кое-кто сразу же понимает, в чем шутка, и начинает смеяться еще раньше меня – и тогда уже я выступаю посмешищем. Но большинство реагируют так же, как вы: сделают шаг – остановятся, сделают шаг – остановятся, не зная, можно ли верить своим глазам. Забавно наблюдать за людьми, когда они не знают, что за ними наблюдают. Сразу понятно, кто из них… одарен воображением.

Я нервно усмехнулся.

– Выше нос, – сказал он, и мне сделалось неприятно, что он заметил мою растерянность. – Вы с честью выдержали испытание. Не абсолютный материалист, как те твердолобые наглецы, которые не понимают, в чем разница между тем, что мы видим, и тем, во что верим. И уж точно – уж точно – не паникер, как некоторые. Впрочем, я их не виню. Возможно, я бы и сам испугался. А вы прекрасно себя проявили. Сразу видно уравновешенного человека: благоразумного, но непредубежденного, осторожного, но решительного. Вы говорили, что вы писатель?

– В свободное время, – промямлил я.

– Значит, вы умеете видеть то, что скрывается за внешними проявлениями.

Пока он говорил, я мысленно сравнивал его со статуей. Да, общее сходство было поразительным – тот же большой выразительный нос, тот же покатый лоб, – но теперь я сам удивлялся, как мог спутать статую с живым человеком. Совсем иная текстура материала – свинца, судя по виду. Избавившись от суеверного страха, я подошел вплотную к изваянию. Заметил тонкую трещинку на черном чулке и бездумно ковырнул ее ногтем.

– Не надо! – воскликнул хозяин поместья. – Гипс легко крошится.

Я извинился.

– Прошу прощения, я не хотел портить вам ногу. Так это гипс? Он такой темный, как… как ваш костюм.

– Это краска, – пояснил он, – чтобы усилить сходство.

Я еще раз рассмотрел статую. Ее лицо и кисти рук были светлее одежды, но только чуть-чуть. Я подумал, что это как раз очень жизненно. Смуглая кожа хозяина дома иногда отливала почти металлическим блеском.

– А остальные статуи? Они из камня? – спросил я.

– Да, остальные из камня. Эта была экспериментальной.

– Экспериментальной?

– Мой собственный эксперимент. Я сам ее изваял. – Он даже не пытался скрыть гордость.

– Вы отлично придумали! – Я отступил на пару шагов и еще раз внимательно осмотрел статую. – Прямо вылитый вы. И сама статуя как живая. Кажется, что она дышит и движется.

– Движется? – переспросил он каким-то странным далеким голосом.

– Да, именно движется, – подтвердил я, захваченный собственными фантазиями. – Видите, у нее под ногами вытоптана трава. Неподвижные статуи не топчут траву.

Его ответ прозвучал сухо и даже как будто с прохладцей:

– Мои садовники стригут траву ножницами, я так распорядился.

Вновь неприятно задетый, что меня осадили, я сказал:

– И все равно статуя как живая, вот я о чем. – Мне вспомнился девиз на его гербовой бумаге. – Vayne sed non vanus. Я люблю каламбуры. «Вейн, но не тщеславный». Вы, но не вы.

– Vanus – это еще и «пустой». У нас принято переводить: «Вейн, но не пустой», – проговорил он уже мягче.

– В самую точку! – воскликнул я. – Да, это Вейн, но пустой ли он, вот в чем вопрос. Это просто комплект одежды?

Он пристально посмотрел на меня и произнес:

– Разве не «одежда говорит о человеке»?[68]

– Да, пожалуй. – Мне понравилось, как он ловко нашелся с ответом. – Но этот Вейн, кажется, больше вас. В смысле, крупнее по размеру.

– У меня страсть к крупным формам. Люблю большие масштабы.

– И тут вам есть где развернуться! – Я указал взглядом на большой особняк, прямоугольную глыбу тьмы на фоне ночного неба.

– Вот только слуги нынче не те, что были до войны, – заметил он невпопад. – Пришлось изрядно похлопотать, пока я не нашел подходящую прислугу. Но тем не менее ваша ванна, я думаю, уже готова.

Я понял намек и поспешил прочь, но он внезапно окликнул меня:

– Послушайте! Не трудитесь переодеваться к ужину. У меня есть идея. Фэйрклаф, как и вы, здесь еще не бывал, это первый его визит. Он не видел статуи. После ужина мы сыграем в прятки. Я спрячусь, а вы с Фэйрклафом будете меня искать – тут, в саду. Среди статуй. Вам может быть скучновато, потому что вы знаете, в чем секрет. Но если вам станет скучно, можете тоже меня поискать – и вряд ли у вас получится меня найти. Кто знаком с местностью, у того преимущество. Может быть, не совсем честное, соглашусь. Мы установим лимит времени. Если вы не найдете меня за двадцать минут, я побегу в «домик». При любых обстоятельствах.

– А где будет «домик»?

– Я скажу позже. Только не говорите ничего Фэйрклафу.

Я пообещал, что ничего ему не скажу.

– Но простите, пожалуйста, я не совсем понимаю, зачем…

– Ну как же! – перебил меня Вейн. – Я хочу, чтобы Фэйрклаф спутал меня со статуей. Хочу посмотреть, как он… как он испугается.

– А вдруг он ее опрокинет и она разобьется?

Прищурившись, он посмотрел на меня.

– Вы не знаете Фэйрклафа. Он человек тихий и робкий. Он не станет к ней прикасаться. Они никогда к ней не прикасаются, пока не узнают, что это такое.

Как я понял, под словом «они» подразумевались все гости поместья, жертвы розыгрыша со статуей: прошлые, нынешние и будущие. Мы поговорили еще немного и разошлись по своим комнатам.

У себя в комнате я застал дворецкого, который раскладывал на кровати мой вечерний костюм. Я сказал ему, что не буду переодеваться к ужину, и спросил, приехал ли мистер Фэйрклаф.

– Да, сэр. Он у себя.

– Будьте добры, проводите меня к нему.

Он провел меня по коридору, освещенному тусклыми старинными лампами.

Фэйрклаф как раз собирался переодеваться. Я сообщил ему, что сегодня мы ужинаем не во фраках.

Он удивился.

– Как же так? Почему? В этом доме всегда переодеваются к ужину!

– Но не сегодня.

Мне не нравилась моя роль сообщника, но Фэйрклаф изображал из себя этакого всезнайку, и мне захотелось его проучить. Маленькое потрясение ему точно не повредит.

– Интересно, переодевался ли Постгейт? – спросил я, подняв тему, занимавшую все мои мысли с тех пор, как я приехал в поместье.

– Наверняка, – отозвался Фэйрклаф. – Вы разве не знали? Его фрак так и не нашли.

– Я плохо помню эту историю, – сказал я, пытаясь подтолкнуть его к разговору.

– Да там и помнить особенно нечего. Он приехал сюда погостить, как мы с вами. Пошел переодеваться к ужину, опять же, как мы с вами. И больше его не видели.

– Он же был не один? В доме были другие гости?

– Да, много гостей.

– И когда это случилось?

– Три года назад. Через два года после того, как Вейн ушел с поста председателя правления.

– Если не ошибаюсь, Постгейт как-то способствовал его отставке?

– Да. Об этом все знают, – подтвердил Фэйрклаф. – Вейн великодушно его простил. Впрочем, Вейн не особенно пострадал. Возможно, он все равно подал бы в отставку, когда унаследовал это поместье от дяди. То собрание гостей было как бы приемом в честь перемирия. Зарываем топор войны, и все в таком духе.

Я согласился, что Вейн поступил благородно, решив помириться с человеком, при чьем содействии его уволили из компании.

– И он по-прежнему предан своей старой фирме, – добавил я. – Иначе он не пригласил бы нас в гости.

– Да, – кивнул Фэйрклаф. – Но мы просто мелкие сошки. Он проявил доброту и любезность не лично к нам, а к компании.

Я подумал об испытании, уготованном Фэйрклафу после ужина, но вряд ли оно могло кончиться как-то плохо.

– Наверное, не стоит упоминать при нем о Постгейте? – спросил я.

– Почему нет? Насколько я понимаю, он даже любит о нем говорить. Лучше уж высказаться, чем держать все в себе.

– Как вы считаете, Вейн тщеславен?

– Безусловно тщеславен.

– Мне показалось, он очень гордится своими скульпторскими достижениями, – заметил я.

– Скульпторскими достижениями? – удивленно переспросил Фэйрклаф.

Я уже понял свою оплошность, но отступать было поздно.

– Да, вы не знали? – спросил я не без злорадства. – Он увлекся скульптурой и изваял статую. Что-то вроде портрета. И собирается изваять еще несколько. Гипсовые портреты друзей и знакомых. Он спросил у меня, не хочу ли я ему позировать.

– Может, он сделает и мой портрет тоже? – произнес Фэйрклаф с бессознательным эгоизмом, свойственным каждому человеку. – По-моему, из меня выйдет отличная статуя. – Полуодетый, он встал перед зеркалом и рассмотрел себя со всех сторон. Он был высоким и стройным, белокожим, с высоким выпуклым лбом и копной тонких светлых волос. – Вы согласились позировать?

– Я сказал, что мне трудно долго стоять, но если он сделает лежачий портрет, я с удовольствием для него полежу.

Мы рассмеялись.

– А где его студия? – спросил Фэйрклаф чуть ли не с робостью.

– Где-то в подвале. Он говорит, что предпочитает работать при искусственном освещении.

Мы оба задумались, а потом, по какой-то неясной мне самому ассоциации, я спросил:

– В этом доме водятся привидения?

– Я ни разу не слышал о чем-то подобном, – сказал Фэйрклаф. – Но слышал странные рассказы о ванне.

– О ванне?

– Да. Говорят, здесь есть ванна, на месте старой лифтовой шахты, и она ездит вверх-вниз. Чего только не придумают! Кстати, о ванне… – задумчиво проговорил Фэйрклаф. – Я, пожалуй, приму ее прямо сейчас. Вы, возможно, не знаете, но Вейн не терпит, когда гости опаздывают к столу, даже на полминуты.

– Можно мне заглянуть в вашу ванную? – спросил я. – Вам повезло, у вас ванная, смежная с комнатой. А моя ванная – в конце коридора.

Ванная, отделанная белым мрамором, была совершенно роскошной и очень современной, если не считать саму огромную, явно старинную лохань из красного дерева с крышкой.

– Ванна с крышкой! – воскликнул я. – Знаете сказку о веточке белой омелы[69]?

Он не знал. Я его просветил и ушел к себе.

– Он странный, – сказала Неста.

– Странный в чем? – спросил я.

– Да просто невротик. У него то ли мания, то ли пунктик насчет огня. Он не спит ночами, боится, что из камина выпрыгнет искра и подожжет ковер. Потом встает и идет проверять. Иногда по несколько раз за ночь, даже когда огонь совсем прогорит.

– У него дома камины с открытым огнем? – спросил я.

– Ну да, потому что так лучше для здоровья, и другим это нравится, и он не хочет потакать своим причудам.

– Похоже, он человек принципа, – заметил я.

– Так и есть, – сказала хозяйка поместья. – Думаю, отчасти в этом-то и проблема с Виктором. Будь он чуть больше раскован, у него не было бы таких странных фантазий. Он говорит, это его наказание. Подсознание заставляет его делать то, чего ему самому делать не хочется. Но ему кто-то сказал, что, если он сможет принять свой невроз и получать от него удовольствие…

Я рассмеялся.

– Наверное, я не так выразилась, – строго проговорила Неста. – Какой ты ехидный, Хьюго! Он и вправду старается. Как будто это большое удовольствие – вылезать из теплой постели, тащиться вниз по холодным ступенькам, проверять огонь, который давно прогорел, и ты это знаешь!

– А ты уверена, что дело в огне? – спросил я. – Мне на ум приходит другая причина: он крадется посреди ночи по холодным темным коридорам ради того, чтобы получить удовольствие.

Неста пропустила мое замечание мимо ушей.

– Дело не только в огне, – сказала она, – он проверяет газовые краны и электрические выключатели – все, откуда может выскочить искра.

– Нет, правда, Неста, – настаивал я на своем, – в его безумии может быть свой расчет. Это дает ему алиби на все случаи жизни, помимо амурных утех: к примеру, воровства или даже убийства.

– Ты так говоришь, потому что не знаешь Виктора, – нахмурилась Неста. – Он почти буддист – он и мухи не обидит.

– И он хочет, чтобы люди знали о его странностях? – спросил я. – Я думаю, он рассказал тебе…

– И да и нет, – ответила Неста.

– Почему нет, понятно. Но непонятно, почему да, – заметил я.

– Все не так просто, – сказала Неста. – Я сомневаюсь, что твой приземленный ум это поймет. В его сознании это связано с чувством вины…

– Да неужели? – воскликнул я.

– Да, но вины не реальной. И он боится, что если кто-то увидит, как он крадется в ночи, могут подумать…

– Еще как могут!

– И вообще, он не хочет делать из этого тайну, что-то накручивать. Он считает, что пусть лучше люди над ним смеются.

– Смеются! – воскликнул я. – Что-то мне не особо смешно.

– Да, смешного тут мало. Я подозреваю, что дело в эдиповом комплексе. Ему подвержены почти все мужчины, так или иначе. Наверняка и ты тоже, Хьюго.

– Я? Мой отец умер раньше, чем я родился. Как бы я его убил?

– Ты не понимаешь, – сказала Неста чуть ли не с жалостью. – Я только хотела сказать, что если ты услышишь ночью необычный шум…

– Да?

– Или случайно увидишь, как кто-то ходит…

– Да?

– Знай, что тревожиться не стоит. Это Виктор принимает меры предосторожности, как он это называет.

– Я сосчитаю до трех прежде, чем стрелять, – сказал я.

Была середина августа – унылая пора в моем саду. Засуха своего не упустила. Цветы не погибли, но даже самые стойкие съежились до половины нормальной величины – хупейские анемоны стали размером с шиллинг, а не с полкроны, как положено. Люди думают, что раз мой сад располагается у реки – а иногда и в реке, если дождливый сезон выдается особенно затяжным, – то здесь всегда влажно и сыро, но это не так: дождевая вода стекает с крутого склона, не успевая впитаться в землю. Река забирает всю влагу себе.

Но на речных берегах ярко и зелено всю весну и все лето: буйно растет иван-чай, и дербенник, и посконник с его бледно-лиловыми соцветиями, и ярко-желтая якобея, и лимонно-желтая звездчатка, и густо-лиловый паслен, и лютики – такие насыщенно желтые, что кажутся почти оранжевыми, – и ворсянки, чьи нежно-розовые молодые прицветники контрастируют с тускло-коричневыми затвердевшими «шишками» на прошлогодних стеблях, и высокая белая недотрога железконосная – растение новое для здешних мест, но вполне тут прижившиеся. Осознают ли другие цветы, какую опасность несет им эта свирепая незнакомка с невинно-детским лицом? Предвидят ли они день, когда она вытеснит их отсюда и ее стебли сплетутся в сплошные джунгли, сквозь которые с трудом проломится человек – под обстрелом семян, если уже придет время разбрасывать семена? Вторжение не ограничится берегами реки, та же печальная участь постигнет ближайшие луга. И как будут досадовать местные рыбаки, которым уже сейчас приходится прорубать себе путь к воде сквозь густые прибрежные заросли! Только кувшинкам ничего не грозит – кувшинкам и желто-зеленому воинству камышей: река не даст их в обиду. Река их защитит.

Грядущая осень уже наложила печать увядания и на мой скромный сад, и на речной берег, привнесла смятение и усталость в сочное изобилие лета, приглушила яркие краски, окутала землю истомой. О том свидетельствовала сама река: ее серо-зеленые воды уже приняли в свои объятия первых жертв уходящего года – пожелтевшие листья прибрежных ив, похожие на крошечные гондолы с узкими вздернутыми кончиками-носами. Уносимые тихим течением, они кружились под ветром, пока жадные воды не утягивали их на дно.

Но цветы росли дальше, вверх по течению. На моем участке реки никаких цветов не было – здесь на обеих ее берегах были только деревья. На моем берегу – лесной бук, рябина, лавр, береза и клен, а вблизи лодочного сарая, угрожая корнями его фундаменту, росли платаны. Низкая каменная стена отделяла реку от сада, вытянутого в длину и достаточно узкого, поднимавшегося по крутому уклону к лужайке у дома. С открытой веранды на стороне, выходящей к реке, открывался замечательный вид, река была как на ладони – блестящая зеркальная лента, перекрытая стволами деревьев и затененная отражением рощи на том берегу. Время от времени в этом зеркале возникало отражение коровы, перевернутой вверх ногами, ее призрачные зыбкие ноги почти касались ног настоящих. Иногда, когда не было ветра, поднимавшего рябь, отражения казались яснее и четче, чем сами предметы, отражавшиеся в воде. Но при всем добросовестном сходстве с оригиналом, цвет отражений всегда оставался темно-зеленым. Река отнимала все краски у всего, что ее окружало, – даже у неба, – и окрашивала в свои собственные тона.

Я подумал, а не сходить ли мне искупаться? Сбоку от лодочного сарая была лестница, выходившая на большую квадратную каменную плиту – импровизированный причал, выдававшийся в воду. Идеальное место для ныряния! Глубина начиналась практически сразу. Сам я не проверял, но мне говорили, что здесь до дна двадцать футов[74]. Да, искупаться заманчиво. Я отложил ручку. Сегодня я сел работать на веранде, на открытом воздухе, что делаю крайне редко: на улице трудно сосредоточиться, все тебя отвлекает, все настойчиво требует внимания – взять ту же реку! Но нет, для купания уже поздновато. День близился к вечеру, солнце клонилось к закату, а моя кровь с годами не сделалась горячее. Может быть, завтра в полдень…

Снова взявшись за ручку, не без иронии гордясь собой, как это бывает, когда пусть и нехотя, но все-таки проявляешь благоразумие, я краем глаза заметил рябь на реке, череду легких волн, сначала выпуклых, а потом вогнутых. Снова лебеди, не иначе. Как всегда, злющие, страшное дело. Как они мне надоели, эти поганые птицы! И особенно самец – в их паре он был заводилой. Она тоже не лучше – подлая тварь с вечно высокомерной, презрительной миной. Но она лишь подпевала ему, демону в лебедином обличье. Заядлый любитель гребли с большим опытом общения с лебедями, я всерьез полагал, что этот лебедь одержим бесами: замаскированный Юпитер или даже не замаскированный вовсе. Кажется, он был уверен, что я имею какие-то виды на его подругу. Комплекс Леды! Я бы и не подумал о купании, если бы знал, что он где-то рядом. Он не раз нападал на купальщиков. И на гребцов тоже. Но его любимой мишенью был я. Стоило ему только увидеть меня в моей лодке, как он тут же бросался в бой. Лодка у меня узкая, легкая, и у нее до того чуткий баланс, что, не будь я лыс, пришлось бы делать пробор четко посередине во избежание крена. Так вот, о лебеде: он использовал разные тактические приемы, от ближнего боя с попыткой поднырнуть под лодку до прицельной атаки с воздуха. Эти пикирующие налеты пугали сильнее всего. Приметив издалека мою лодку, он устремлялся ко мне, и, когда я весь внутренне напрягался, готовясь принять удар этого живого снаряда, со всего маху садился на воду позади лодки, поднимая фонтаны пены и брызг. Одно время меня спасало сиденье из стальных труб на корме: видимо, лебедь не хотел рисковать в него врезаться. Но он нашел обходной путь и теперь норовил приземлиться прямо на одно из весел. Пока что он бил мимо цели, но если он не промахнется…

Что он задумал сегодня? С его по-змеиному длинной шеей, выгнутой между приподнятых крыльев, готовых к полету, он плыл против течения, как бы пригнувшись, и загребал мощными лапами, и ноги его были веслам подобны, как сказал один греческий поэт. Его подруга плыла за ним следом, держась на почтительном расстоянии, и гребла так же яростно, как и он, но шею держала прямо. Возможно, они заприметили другого лебедя – чужака, проникшего в их владения? Это был их участок реки – точно так же, как он был моим, пока не появилась эта крылатая парочка, – и они не потерпят других лебедей на своей территории.

Они проплыли мимо и скрылись из виду, но его грозное злое присутствие задержалось в моих мыслях надолго: я еще не встречал ни одного живого существа с таким жутким, недобрым взглядом, как у этой дьявольской птицы. Раздуваясь от ярости, он казался в два раза больше обычного лебедя. Кажется, между нами была война? Битва за власть? Не воплотился ли в этой птице некий дух сопротивления мне, какой ощущался и в доме? Я любил этот дом, но с тех пор, как я его приобрел, прошло уже одиннадцать лет, и за прошедшие годы случилось много досадного и неприятного…

Все опять успокоилось. Рябь на реке улеглась, зеркальная гладь заблестела на солнце, в душу вернулось умиротворение, обычно рождающееся от созерцания тихой, почти неподвижной воды. Подобно тому, как внезапное прекращение шума – где-то лает собака или кто-то стучит молотком – вызывает сонливость, так и унявшееся раздражение на лебедей подготовило мой разум к приему более приятных гостей. Ну что ж, за работу!

Я честно настроился поработать и положил локти на чугунный столик, выкрашенный зеленой краской «под цвет листвы». Но мои размышления вновь были прерваны прежде, чем успели преобразиться в нечто плодотворное. По реке опять пошла рябь, и едва я подумал, что это, наверное, еще один лебедь, как до меня донеслись голоса. Два голоса, мужской и женский. Меня это не удивило. Да, на нашем участке реки лодки (кроме моей) встретишь нечасто: в полумиле вниз по течению стоит плотина, отделяющая оживленную акваторию города от нетронутых вод предместий. Но иногда самые стойкие и выносливые из гребцов огибают плотину посуху и плывут вверх по течению в глубь деревенских угодий.

Я думал, они проплывут мимо, но голоса не удалялись. Лодка как будто встала на месте, и тон разговора тоже переменился. Поначалу нейтральный, он становился все более оживленным. Похоже, те двое затеяли спор. Было не очень понятно, кто из них говорил больше и громче, но ко мне обратился мужчина.

– Сэр!

Они были близко, прямо под домом, но, поскольку я туговат на ухо, пришлось идти к ним. Я неохотно поднялся из-за стола, спустился с веранды и пошел через лужайку в том направлении, откуда доносились голоса. Перегнувшись через каменную стену, я сразу увидел их – мужчину и женщину в элегантной новенькой лодке. Мужчина, сидевший на корме, держался за край каменной плиты, служившей мне трамплином для прыжков в воду.

Должно быть, они не заметили и не услышали, как я подошел, потому что уставились на меня, точно на привидение. Оба светловолосые и белокожие, молодые – наверное, лет двадцати семи, может, чуть больше, – оба очень красивые, особенно она – с тонким, точеным лицом, пронзительно голубыми глазами и золотистыми волосами, собранными в высокую прическу. Оба были одеты в белое.

Мужчина заговорил первым.

– Сэр, – сказал он (видимо, из уважения к моим сединам). – Прошу прощения за вторжение, но вы не позволите нам на секундочку выйти на ваш причал, чтобы поменяться местами в лодке? Мы не самые опытные гребцы, и жена устала все время грести на одной стороне. Нам говорили, что нельзя меняться местами во время движения по воде. Если вы нам позволите на минутку сойти на берег…

Мне понравилась эта пара. Понравился его вежливый, приятный голос, понравилась ее мягкая, стеснительная улыбка, понравилась их скромность (гребцы, и особенно начинающие гребцы – народ довольно нахальный). Я сказал:

– Да, конечно. Но вы не устали, проделав такой долгий путь из Уормуэлла? Может, зайдете ко мне ненадолго? Можно выпить по рюмочке в честь реки, а потом и плыть дальше.

Они с сомнением переглянулись. Как человек несколько мнительный, я тут же подумал, что, возможно, мое предложение показалось им слишком навязчивым. И, скорее всего, им не хочется тратить время на скучные разговоры со стариком из глубинки. Но женщина улыбнулась:

– С большим удовольствием. Вы так добры!

– Давайте я вам помогу, – предложил я. – Не надо раскачивать лодку…

Предупреждение оказалось очень даже своевременным, поскольку высадка происходила весьма неуклюже.

– Я уже говорил, что мы не самые опытные гребцы, – сказал мужчина. – На самом деле эту лодку мы приобрели лишь вчера. У нас сейчас медовый месяц. Мы только что поженились, и эта лодка – практически первое, что мы купили после свадьбы! Мы приехали в Уормуэлл в поисках дома, – продолжал он. – И река показалась такой заманчивой… с мостиками, лебедями… и мы подумали, что будет здорово иметь свою лодку. Так мы сюда и приплыли. Впрочем, лодка – багаж неудобный, громоздкий. Даже не знаю, как мы ее повезем, когда соберемся обратно. Возможно, кому-нибудь отдадим. Но я надеюсь…

Мы прошли уже половину пути до дома. Им приходилось подстраиваться под мои короткие старческие шаги, они оба были такими высокими, что я удивился, как они вообще поместились вдвоем в такой маленькой лодке.

Я пригласил их к себе в кабинет, где всегда царил сумрак, несмотря на три окна. Растения, которые я посадил в свое время у дома, буйно разрослись. Одно окно затеняли кусты жасмина, бесцеремонно глядящие в комнату, два других чуть ли не целиком закрывал клематис, переползший с веранды. Но мои гости были очарованы.

– Значит, здесь вы и пишете ваши книги? – спросила женщина.

– Да, но откуда вы знаете?

Она указала глазами на письменный стол, на разбросанные в беспорядке писательские принадлежности, улыбнулась и покачала головой.

– Это же очевидно… К тому же… – Она поймала взгляд мужа и резко замолчала.

Пока я разливал по бокалам мартини, на меня вдруг снизошло телепатическое озарение. Я рискнул спросить напрямую:

– Вы приплыли сюда в поисках дома?

Они снова переглянулись.

– Отчасти да, – сказал мужчина. – Агент по недвижимости говорил…

– Да?

– Что где-то за городом есть дом на реке, который предположительно продается. Мы подумали, что, может быть, он попадется нам по пути.

– Вы поэтому остановились и позвали меня?

Оба густо покраснели.

– Нет, – ответил он. – Нам действительно надо было поменяться местами, Сильвия уже начала уставать. Меня зовут Гарри, – поспешно добавил он. – Гарри Марчмонт. Мы не хотели вам докучать. Мы просто подумали…

– Что этот дом продается?

Он кивнул.

– Что ж… Я владелец этого дома, и я вас уверяю: он не продается.

Наверное, мой ответ прозвучал слишком резко, но уормуэллские агенты по недвижимости уже направляли сюда нескольких потенциальных покупателей. С чего бы вдруг они решили, что я собираюсь продать этот дом? Мои гости опять покраснели, на этот раз пуще прежнего.

– Извините, пожалуйста, – пролепетала миссис Марчмонт, а ее муж изобразил что-то похожее на виноватое мычание. – Разумеется, есть и другие дома у реки…

– Но они не принадлежат писателям, – сказал я, не давая им времени справиться со смущением. – И стоят не у самой реки. От берега их отделяет дорога.

– Я уверена, что ваш дом самый лучший из всех. – Миссис Марчмонт одним глотком допила свой мартини. – Наверное, нам пора, Гарри. Не будем злоупотреблять гостеприимством мистера… мистера Минчина.

Стало быть, они знали, как меня зовут.

Мы все поднялись и натянуто заулыбались друг другу, готовясь прощаться, и тут я неожиданно для себя проговорил:

– Но раз уж вы здесь, не хотите ли осмотреть дом?

Сначала они отнекивались и смущались – мол, право, не стоит, им не хочется отнимать у меня время, я и так слишком любезно уделил им внимание, – но в итоге все-таки согласились.

Я провел их по дому, и они искренне восхищались всем, что видели. Поначалу их замечания носили несколько отвлеченный характер, свойственный восклицаниям восторженных туристов во время осмотра достопримечательностей.

– Ах, какой изумительный вид! И эта церковь на холме! Колокольня в обрамлении деревьев! Прямо готовый сюжет для картины!

Но постепенно их реплики обретали все более личное звучание, окрашенное волнением от перспективы возможного обладания этим сокровищем.

– В этой комнате можно было бы устроить детскую. Только поставить решетки на окна. И в саду нужна будет перегородка, чтобы закрыть вход на лестницу… Вы женаты, мистер Минчин?

Я давно привык к тому, что незнакомые дамы задают мне этот вопрос.

– Нет.

– Вы живете в таком большом доме совсем один?

– Да, у меня явные излишки жилплощади, но тут со мной живут люди, несколько человек. Они помогают мне по хозяйству, а я даю им жилье. И все, в общем и целом, довольны.

В наше время непросто ухаживать за частным домом! По сути, такие дома – уже анахронизм. Однако депрессия, временами накатывавшая на меня в связи с моей, так сказать, жилищно-бытовой ситуацией, отнюдь не тяжелой по сравнению с ситуацией большинства нынешних домовладельцев, происходила по большей части из-за того, что мне некому было пожаловаться на тяжелую жизнь, поворчать и излить душу. В то время как эта пара…

Миссис Марчмонт сказала:

– Конечно, мы и не станем ничего менять. Может быть, только добавим еще одну ванную комнату…

– Дорогая, не надо так говорить. Это дом мистера Минчина, и он не хочет его продавать.

– Разумеется нет, мистер Минчин. Просто я замечталась. А что вы будете делать со всеми вашими изумительными вещами?

– Если все-таки соберусь продать дом?

– Вот я опять говорю что-то не то, – пробормотала она, вся сплошное раскаяние. – Разумеется, вам нельзя продавать этот дом. Он так хорошо обустроен! А мы его только испортим, да, Гарри?

Он смутился и пробормотал что-то невразумительное.

Мои изумительные вещицы! Да, когда-то они меня радовали – когда я собирал их с азартом заядлого коллекционера. Однако радость от приобретения, как правило, длилась недолго. Взгляд привыкал, и любое сокровище воспринималось как должное. В то время как достояние ума… Подобные мысли суть верный признак наступающей старости, все всяких сомнений, раньше я о таком не задумывался. И эта юная пара, с их свежим взглядом, с их сердцами, открытыми прелести красивых вещей, уж точно задумается нескоро.

Мы вернулись в мой кабинет.

– Спасибо вам за экскурсию, – поблагодарила Сильвия за себя и за мужа. – Это большая честь, которой мы не заслуживаем. Вы действительно очень добры. Мы как будто попали в рай.

– Удивительно, что вы это сказали, – заметил я. – Этот дом называется «Райские угодья».

– Необычно название, но подходящее. Еще раз большое спасибо, мистер Минчин. А теперь, Гарри…

Она протянула ему руку, а я предложил:

– Еще по одной в честь реки?

Они рассмеялись, и мистер Марчмонт заметил:

– Вроде бы нет закона, запрещающего садиться на весла в подпитии.

Мы выпили, и миссис Марчмонт сказала:

– Здесь живет счастье, мистер Минчин. Вы никогда-никогда не должны продавать этот дом.

Ее слова ударили мне прямо в сердце, отозвались скорбным предчувствием, и я невольно спросил:

– А если я все-таки буду его продавать, вы его купите?

– Но ведь вы не хотите его продавать.

– А если вдруг захочу?

Мое внутреннее напряжение, кажется, передалось всему дому: он как будто затаил дыхание в ожидании их ответа.

– Мы его купим, – очень тихо произнес мистер Марчмонт. – Разумеется, при условии…

– Что мы сможем позволить себе такую покупку, – договорила за него жена.

Я даже не сомневался, что они смогут: люди, стесненные в средствах, не станут покупать лодку только затем, чтобы попользоваться ей на месте и кому-нибудь отдать при отъезде.

– А как же все ваши красивые вещи?

– Будем считать, что они прилагаются к дому.

– Вы серьезно? – спросили они в один голос и почти на одном дыхании.

– Пожалуй, да. Но мне надо подумать, – пробормотал я.

– Конечно, вам надо подумать. Конечно.

Они смотрели на меня с нескрываемым беспокойством, как на безнадежно больного, но их глаза сияли надеждой и радостью.

– Подумать только! – воскликнула миссис Марчмонт, словно в экстазе. Как будто ей вдруг явилось божественное видение. – Жить в таком месте!

Желая выиграть время, я предложил:

– Еще по одной в честь реки!

Однако на этот раз они отказались.

– Двух бокалов нам хватит.

– Позвоните мне из отеля, когда вернетесь с прогулки, – сказал я. – Я дам вам знать, что решил.

На их лицах отразилась неуверенность, и у меня сжалось сердце. Смогу ли я отступиться? Или дороги назад уже нет?

– Я провожу вас до причала, – сказал я.

Они улыбнулись, и я улыбнулся в ответ. Но я улыбался от облегчения, что можно еще на какое-то время отложить окончательное решение, а они улыбались потому, что уже все решили и думали, что я тоже решил. Победа! «Райские угодья» уже почти в их руках. А из моих рук они ускользают – это ли не поражение?

Уже смеркалось, когда мы вышли из дома.

– Я пойду первым. Тут не очень надежные ступеньки.

Мы благополучно спустились к лужайке, и я спросил:

– Вы сами мне позвоните или мне вам позвонить?

– Мы позвоним, – сказал мистер Марчмонт. – Мы не знаем, когда вернемся.

Мы дошли до второй лестницы, спускавшейся от садовой стены на причал.

– Смотрите, лодка на месте! – воскликнула миссис Марчмонт.

– А ты думала, что она уплывет? – спросил ее муж.

– Я не доверяю твоему умению вязать узлы, – отозвалась она.

Мы рассмеялись: она произнесла «узлы» так, что это было больше похоже на «узы», и мы, конечно, подумали о брачных узах. Я наклонился придержать каноэ. У меня нет опыта управляться с каноэ: я предпочитаю обычные лодки. Миссис Марчмонт уселась на заднем сиденье, мистер Марчмонт – на переднем. Весла сверкнули, опустившись в воду.

– Уормуэлл в другой стороне!

Они обернулись ко мне.

– Мы хотим пройти дальше вверх по течению, – пояснил мистер Марчмонт.

– У реки больше не будет домов, – предупредил я.

– А нам и не надо! Нам и не надо!

– На обратном пути загляните ко мне, – сказал я. – Крикните снизу, я вас услышу. Я спущусь и скажу, что решил… если что-то решу.

– Пожалуйста, пусть это будет «да»!

Они попытались помахать мне на прощание, легкая лодка качнулась, но тут же выпрямилась, и они уплыли прочь. И только глядя им вслед, двум белым фигурам, словно сияющим в вечерних сумерках под тихий плеск весел, я вспомнил о лебедях.

– Мама, кто-то спускается в лифте!

– Нет, милый. Там никого нет.

– Но я вижу его сквозь решетку, высокого дяденьку.

– Нет, тебе просто кажется. Это тень. Видишь, там никого нет. Лифт пустой.

Лифт всегда был пустым.

Эдвард Постгейт был, в некотором смысле, однолюбом. Точнее сказать, его привлекали разные женщины, но только с одним типом лица. В этом не было ничего исключительного, ведь любимые типажи есть у большинства мужчин. Исключительность Эдварда выражалась в том, что любой другой типаж или даже вариация того самого типажа оставляли его совершенно равнодушным. Задолго до того, как он женился на Мэри Элмхерст, он лелеял ее образ в своем сознании, и большинство его друзей это знали. Не потому, что он им рассказывал, – он был сдержан в таких делах, и его женитьба, когда о ней стало известно, удивила всех. Но только не лицо его избранницы, поскольку все, кто готовился с ним к экзаменам, или играл в бридж, или заседал в совете директоров, не могли его не знать. Постгейт был заядлым рисовальщиком. Иногда он покрывал поля абстрактными узорами, иногда – плюмажами и перьями (особенно ему нравилось рисовать страусиные перья), но чаще всего это было лицо, причем всегда одно и то же.

В этом не возникало сомнений, даже притом что он рисовал его в разных ракурсах. Особенно выразительно получался вид сзади, поскольку девушка его мечты, в отличие от девушек в реальной жизни, всегда укладывала волосы одинаково – в узел над самой шеей. Эдвард был достаточно умелым рисовальщиком, чтобы показать, что волосы у нее темные и блестящие, глаза – сине-фиолетовые, кожа – кровь с молоком (почти пунцовая на высоких скулах). Ее волосы, расчесанные на прямой пробор, обнимали широкий лоб и стягивались к затылку, но не туго, подчеркивая плавную чашеобразную линию, соединявшую скулы с маленьким округлым подбородком. А ее рот при любом выражении всегда был широким, отчего нос с равномерно изогнутой спинкой не выглядел излишне крупным.

«Снова эта девушка»! – говорили мы иногда, а кое-кто даже осмеливался заметить Эдварду: «Почему ты не попробуешь другой типаж для разнообразия?» На что он улыбался и, бывало, комкал бумагу. Многие из нас думали, что он влюблен в свой идеал, Дульсинею, которая, в отличие от дамы сердца Дон-Кихота, жила исключительно в его воображении: она давала оправдание его чувствам, выражаемым только на бумаге. Хотя он отнюдь не сторонился женского общества: ему нравились несколько женщин, причем симпатия была взаимной, но его отношения с ними были свободны от одержимости, которая так явно просматривалась в его рисунках; казалось, ко всем своим подругам он относился одинаково прохладно, ведь ни одна из них и отдаленно не походила на девушку его мечты.

Эдвард отличался хорошим сложением, у него была светлая кожа, пепельные волосы и янтарные глаза – во всяком случае, так говорили, но лично я ничего такого не замечал. Для меня он был однотонным – не в смысле скучным, вовсе нет, – просто я не различал в нем ни светлых, ни темных тонов: он являл собой равномерный, нейтральный образчик хорошего парня. Было у него такое врожденное свойство: даже если ты не испытывал к нему симпатии, то все равно признавал его симпатягой. Многие хозяйки светских салонов, обнаружив, что в списке гостей не хватает мужчин, говорили: «Не заполучить ли нам этого негодного Эдварда»? – а затем выясняли, что его уже заполучила хозяйка другого салона. В компании он всегда производил впечатление человека сдержанного, словно не хотел делиться чем-то сокровенным; я считал, что он приберегал душевные силы для рисования своего идеала, своей «бумажной госпожи», как мы иногда ее называли. Так что, женившись в двадцать восемь лет, он всех ошарашил.

Мэри Элмхерст не принадлежала ни к одному из тех кругов, в которых вращался он сам, – он познакомился с ней случайно, в каком-то прибрежном городке, и почти сразу они поженились. И составили подходящую пару: она была дочерью врача, одновременно игривой и вдумчивой, он работал в Сити. Будучи холостяком, он представлял собой социальный актив и имел устойчивый спрос на вечеринках. Женившись, он не то чтобы вышел в тираж, но никуда не выбирался без жены – он перестал быть Эдвардом, он стал Эдвардом и Мэри, или, пожалуй, Мэри и Эдвардом. В общественном и любом другом отношении его жизнь всецело подчинялась ей, так что нельзя было не поразиться, насколько поверхностны были его прежние привязанности. Мы на это только улыбались и пожимали плечами; некоторые пытались найти (и кое-кто делал вид, что нашел) фальшивые ноты в супружеской скрипке Постгейтов, но подобные замечания были настолько безосновательны, что сразу превращались в анекдоты, высмеивавшие длинные языки.

Счастлива та пара, о которой не сплетничают, однако такие мало кому интересны: Мэри и Эдвард – как по отдельности, так и вместе – редко упоминались в разговорах, а если все же упоминались, то как пример супружеского счастья. Ничем другим они не могли бы прославиться, разве только завести ребенка, чего, вопреки ожиданиям, не делали, а когда наконец решились, после пяти лет супружества, Мэри Постгейт погибла в автомобильной аварии. Как будто разбилось зеркало: цельного образа не стало, а в оставшихся осколках не наблюдалось никакой связной картины. Что сделалось с Эдвардом? Что с ним творилось? Чего теперь ожидать? Никто не знал, и после положенных писем соболезнования – иногда они пишутся просто, но только не в этом случае – мы все пребывали в состоянии тревоги и оторопи, не в силах решить (как в присутствии Эдварда, так и без него), какой ответ будет правильным, «да» или «нет». Ему лучше с людьми или все-таки одному? Можно ли упоминать о его потере или лучше не надо? Кто-то считал, что он как бы умер вместе со смертью той, в ком был смысл его жизни. Но он не умер, он жил и не сидел на месте, и если бы нам удалось определиться с какой-то конкретной моделью мыслей и чувств в отношении Эдварда, это могло бы помочь ему определить их для себя. Возможно, это ему уже удалось, просто он не показывал нам. Он опять углубился в себя, еще дальше, чем до женитьбы. Он продолжал уделять внимание делам и, по-видимому, был здоров, во всяком случае физически, – вот и все, что мы знали наверняка. Через некоторое время он опять стал бывать в обществе, вращаться в прежних кругах, но он походил не столько на человека, сколько на механические часы, которые остановились, а люди этого не замечали.

Все, конечно же, ему сочувствовали, и я не меньше остальных: ведь мы были давними друзьями, а кроме того, я был прирожденным холостяком, как когда-то он сам, – только я не был так привередлив к женским лицам. Я говорил ему: «Эдвард, заходи пропустить по рюмке в четверг – у меня соберутся друзья». Но если он и принимал приглашение, то присутствовал только внешне, словно его и не было вовсе – даже того молчуна, каким мы его знали раньше. Я повторяю, мы ему сочувствовали, но нельзя сочувствовать бесконечно: нервы перенапрягаются и перестают реагировать. Его жалели по-прежнему – «Бедный Эдвард!» – но к его горю уже все привыкли.

А потом кто-то заметил, во время какого-то заседания, что он снова начал рисовать то лицо. Все годы брака и еще несколько лет после он его не рисовал. Когда рядом с ним находилось живое воплощение мечты, ему не было смысла ее рисовать, а когда ее не стало, он был слишком подавлен – по крайней мере, так нам представлялось. Это лицо, как сообщил мне мой информатор – что вскоре подтвердили и другие, – было тем же самым, без малейших изменений, даже возраст остался таким же, как раньше. Я относился скептически к этим сплетням, но как-то вечером, играя с Эдвардом в бридж, своими глазами увидел, как он рисовал на листке с записью счета. Время, как кто-то сказал о докторе Джонсоне, подарило ему жену помоложе. Но была ли она его прежней женой, Мэри, или возможной новой женой? Или он просто был одержим своим идеалом?

Долгое время не происходило ничего необычного, а затем наш общий друг по имени Томас Генри сказал мне, что в одном кафе в Рестборне, куда он зашел выпить чаю, его обслуживала официантка, лицо которой было точной копией наваждения Эдварда, – один в один, так он сказал. Томас Генри был суетным человечком, дважды женатым и любопытным, как женщина; он обожал копаться в чужом грязном белье, особенно в супружеском, и выставлять его на всеобщее обозрение. Теперь он сгорал от предвкушения.

– Но что нам с этим делать? – спросил я.

– Ну как же – надо их свети.

– Но как?

– Скажи ему, пусть сходит в это кафе и сам все увидит.

Я высказался против, посчитав такой шаг слишком бестактным.

– Мы же не знаем, что у него на душе, – заметил я. – Это может ужасно его огорчить. Нельзя так играть с человеческими чувствами.

– И все же, – сказал Томас Генри, – это может спасти его и вернуть к жизни. И подумай, как ей повезет!

Эта сторона вопроса мне на ум не приходила, однако я не одобрял подобной перспективы. Официантка из кафе! Хоть я и не был снобом, но считал такой союз неприемлемым, и прямо об этом сказал.

– Почему? – удивился Томас Генри. – Ты ретроград, мы живем в бесклассовом обществе, или скоро будем жить, а ему важно только Лицо. Ни до чего остального ему нет дела.

– Да ну, чушь, – сказал я. – Он законченный идеалист. То, что Мэри была так же прекрасна душой, как и лицом, не просто слепое везение. Это его Лицо – лицо леди. Кроме того, возможно, лицо той официантки на самом деле не соответствует его идеалу. Это всего лишь твое впечатление.

– Что ж, – сказал он, – сходи и взгляни сам.

Мне совсем не улыбалось куда-то тащиться и, кроме того, не хотелось терять день на поездку в Рестборн и обратно только затем, чтобы выпить чаю. Что за сумасбродная идея! Я был ровесником Эдварда, под сорок, и делать что-то против воли становилось для меня все сложнее. Самодисциплина хороша для молодежи, но для людей в расцвете лет это не более чем помеха в их и так уже заезженном жизненном механизме. И все же, во имя моей давней дружбы с Эдвардом, я решил съездить в Рестборн и разведать, что там за официантка.

Я увидел ее, едва войдя в «Кафе Ку-ку», и сразу понял, что имел в виду Томас Генри. Я покружил по залу, высматривая столик, который она обслуживает, но, к моему везению, она сама подошла ко мне и усадила за столик. Я скрупулезно ее изучал, пока она стояла в ожидании заказа. Да – сходство было разительным, вплоть до высоких румяных скул, хотя этот румянец, скорее всего, достигался косметикой: Мэри так густо не красилась. Голос у официантки тоже казался искусственным, в нем слышался явный избыток учтивости с претензией на элегантность, но ведь Эдвард не рисовал голоса. Я снова позвал ее, чтобы попросить джем. Руки, принесшие заказ, были без обручального кольца и крупнее, чем у Мэри, и к тому же не столь изящны, но ведь Эдвард рисовал не руки. Но какая она по натуре? Похожа ли на Мэри? Как это узнать? Она мало разговаривала с другими посетителями, и они также не проявляли к ней особого внимания. Как же мне было не по себе! Я не мог просто уйти, ничего ей не сказав, – мне требовался какой-то предлог. Но в таких делах я безнадежен: мне недоставало нужного настроя, тем более напора. Нельзя откладывать до последнего, когда надо будет просить счет. Рискуя показаться назойливым, я должен был заказать что-то еще. Но что, если стол ломился от еды, к которой я так и не притронулся? Моя затея опротивела мне еще больше. Мне не терпелось покончить с этим малоприятным делом. По натуре я неразговорчив, а уж разговаривать с официанткой мне хотелось меньше всего на свете. Однако это был мой долг – но только не ценой обжорства. Я быстро вылил всю горячую воду в заварочный чайник и поймал ее взгляд.

– Еще горячей воды, пожалуйста, – произнес я грозно.

Она принесла воду и сказала:

– Да вас душит жажда!

Мне не понравилась ее фамильярность, но она придала мне решимости.

– А знаете, – сказал я, – вы мне напоминаете одну давнюю знакомую.

– Приятную знакомую? – спросила она.

– Э-э… Очень приятную.

– И вы размышляли, не подойду ли я вместо нее?

Как раз об этом я и размышлял, но не в том смысле, какой имела в виду она. Я уже понял, что она точно не подойдет, но решил дать ей еще один шанс. К тому же мне хотелось узнать у нее кое-что еще.

Пропустив мимо ушей ее вопрос, я сказал:

– Вы с ней могли бы быть близнецами, она была так похожа на вас… Ее звали Мэри Элмхерст.

– У меня есть сестра-близнец, как ни странно, – ответила официантка, – и она очень на меня похожа, только одевается по-другому, больше как мышка, ну знаете, и почти не красится. Иначе нас было бы не отличить. Нас и так-то все время путают – иногда это очень неудобно. Меня зовут Дорис… Дорис Блэкмор… и, боюсь, я не родственница вашей знакомой. Надеюсь, вы не разочарованы.

Я ответил, не задумываясь:

– Нет, конечно, нет. Но я был слегка потрясен, то есть, из-за вашего сходства.

– Она была вам дорога?

– Она была женой моего друга.

– О, простите.

Что бы она ни имела в виду, после этих слов она понравилась мне больше.

– Что ж, – сказал я, – мне надо идти.

– Но вы не выпили вашу горячую воду. Мне кажется, что вы ее и не хотели. Вы просто хотели…

– Вы не берете доплату за горячую воду? – спросил я.

Она рассмеялась.

– Я беру доплату за разговоры. Я мало с кем говорю из посетителей.

– Да?

– Да. Они хотят завести со мной что-то такое… Ну, то есть мужчины. Я подумала, что вы тоже…

– Нет, – заверил я ее. – Все дело в сходстве.

Похоже, она была разочарована.

– А, ну тогда, раз вы не…

– Но мне все равно было приятно, – произнес я убежденно.

– Вам немного одиноко, да?

– Полагаю, всем нам бывает одиноко. Слушайте, кое-кто хочет с вами познакомиться.

Она отвернулась.

– Но не вы, – сказала она и ушла подчеркнуто медленно.

«Вот нахальная девица», – подумал я, но не почувствовал того раздражения, какого ожидал. Обслужив другого посетителя, она снова подошла ко мне.

– Вы, наверное, хотите счет.

– Да, пожалуйста.

Она выписала счет и протянула его мне.

– Вы всегда так разговариваете с девушками?

– О нет, – ответил я, запустив руку в карман. – Я как вы. Почти ни с кем не разговариваю.

– Оплатите, пожалуйста, через кассу, – угрюмо проговорила она.

Я положил шиллинг на стол.

– Хорошо, а это вам.

– Что-то не хочется брать, – сказала она. – Вы не очень-то уважаете чувства девушки, а? – Ее темно-синие глаза наполнились злыми слезами.

Пораженный, я выскочил из-за стола. Оплатив счет, прошел мимо нее и сказал: «До свидания», – но она как будто меня не заметила.

Шел первый сентябрь Второй мировой войны, и Филип Холройд решил оставить свою лондонскую квартиру и перебраться в глубинку, подальше от вражеских бомб. Местность, куда его занесло, располагалась на западе Англии, примерно в четырех милях от средних размеров торгового городка, который едва ли мог привлечь неприятеля. Будучи холостяком, беспомощным, как большинство холостяков, а также писателем, беспомощным, как большинство писателей, Филип знал, что не сможет обойтись без посторонней помощи – ему понадобится кухарка и приходящая домработница. Дом, который он снял, носил не претендующее на оригинальность название «Пасторский дом» и был, конечно же, слишком большим для Филипа. Возможно, он подыскал бы что-то другое, если бы не спешил поскорее выбраться из Лондона. В сентябре 1939 года путешествовать по железной дороге было делом нелегким, Филип съездил взглянуть на дом и, когда услышал, что на него претендуют еще несколько человек, тут же подписал договор, опасаясь остаться ни с чем.

Дом был обставлен видавшим виды викторианским гарнитуром, чью гордость составлял восхитительный кукольный домик, кроме того, там имелось несколько предметов мебели более почтенного возраста, которые придавали интерьеру своеобразное достоинство и непринужденность. В их числе – в комнате, которую Филип наметил для спальни, поскольку наряду с прочими преимуществами она располагалась ближе всех к ванной, – имелась старая пузатая угловая тумба красного дерева, которая, в отличие от нескольких сервантов и шифоньеров, занятых хозяйскими вещами, стояла пустой. Филип, мнимый больной со стажем, решил, что тумба отлично подойдет для его лекарств.

Его первостепенной задачей было найти кухарку. Женщина, служившая у него в Лондоне, кокни по происхождению, отказалась переезжать. Филипа страшила мысль о необходимости привыкать к новому человеку: он был слишком робок, чтобы отдавать распоряжения с уверенным видом, но при этом любил, чтобы все было, как он привык. Прожив много лет в одиночестве, он плохо переносил перемены и имел склонность раздувать из мух слонов. И хотя в Лондоне у него было немало друзей, его общение с ними не отличалось разнообразием: он не получал от них ничего нового – и ничего нового им не давал. Непредсказуемость внушала ему страх. Бессознательно он закрылся в себе и нарастил панцирь, хоть и мягкий.

Шли дни, а бюро найма в Шаттлворте никого ему не предлагало; когда они наконец написали, что нашли кого-то, кто, по их мнению, подошел бы ему, было уже слишком поздно что-либо предпринимать, потому что человек из ведомства иностранных дел, который должен был занять лондонскую квартиру Филипа, собирался въехать в нее со дня на день. Так что он нанял миссис Уивер, не удосужившись с ней повидаться, однако не без рекомендаций (как могло бы случиться в наши дни).

В своем собственном письме миссис Уивер указала, что ей сорок шесть лет – она оказалась ровесницей Филипа, – и выразила надежду, что сумеет услужить ему во всех мыслимых отношениях. Все это расположило его в ее пользу: несмотря на свой эгоизм, он был готов удовлетворить ее потребность в сочувствии и внимании, и даже воображал себя замечательным утешителем. Прибыв в «Пасторский дом», он обнаружил, что она уже обосновалась там.

Первые день или два, несмотря на всю решимость расточать расположение и признательность, он почти не видел миссис Уивер. Он был занят, старался освоиться со странностями своего нового окружения. Все эти надворные постройки и стойла, которым старые пасторы, несомненно, умели найти применение, – да что там, не могли без них обойтись! Этот заросший сорняками двор с центральным водостоком, по которому (накануне были сильные дожди) вода стекала так долго! Этот сад с возвышавшимися деревьями, где протекал почти высохший, но романтичный ручей, – каким же огромным он был для единственного садовника, приходившего, как говорили, трижды в неделю! И весь этот простор и тишина после людного шумного Лондона! Если мимо проезжала машина (дом выходил окнами на деревенскую улицу), это было заметным событием – люди внимательно вслушивались в звучание мотора, от первого до последнего рокота. А в скором времени, если бензин все же станут продавать по талонам, эти вторжения в окружающую тишину сделаются еще реже, почти совсем исчезнут! Филип уже слышал собственные шаги, шаги человека, гуляющего в одиночестве. Благодаря этому уединению Филип Холройд был погружен в свои мысли как никогда прежде, и каждая мысль обретала остроту озарения. А затем он внезапно вспомнил о миссис Уивер и ее острой потребности в расположении и сочувствии.

– Прощу прощения, – сказал он, входя на кухню.

Кухня, состоявшая из двух помещений, снабженная кладовкой и чуланом, а также черной лестницей за дверью, открывавшейся внутрь, была рассчитана на обслуживание не менее двадцати человек.

– Прошу прощения, – повторил он как человек, имевший ярко выраженную склонность к вежливости, – но я хотел вам сказать, что получил огромное удовольствие от вчерашнего ужина. Сырное суфле было просто мечтой, а его так непросто готовить.

Миссис Уивер подняла глаза, оторвавшись от соснового стола, за которым месила тесто. Ее руки были в муке. Ее круглое розовое лицо обрамляли мягкие русые волосы с проседью, расчесанные на прямой пробор. Волосы были тонкими и чуть растрепанными, но чистыми и ухоженными, а вся фигура – невысокой и крепко сбитой. Выражение лица миссис Уивер отличалось приятностью, едва ли не слащавостью, и почти не менялось при разговоре.

– Рада, что вам понравилось, – сказала она. – Я всегда говорю, что мужчинам легче угодить в еде, чем женщинам.

– О, вы так думаете?

– Да, аппетит у них лучше, это во-первых. Мой муж… – Она умолкла на полуслове.

– Да?

– У него был очень хороший аппетит. Он был гвардейцем, ну знаете, из гренадеров. Дородный мужчина. Вы мне его напоминаете, сэр.

Филип был чуть выше среднего роста. Сидячий образ жизни округлил его фигуру и удвоил подбородок, но ему польстило, что его сравнивают с гвардейцем.

– И при всех своих габаритах, – продолжала миссис Уивер, – в чем-то он был как ребенок. Играл в солдатиков до самого конца – так он гордился своим полком. Он ненавидел Колдстримских гвардейцев, слышать о них не мог. Я ухаживала за ним все время его последней болезни, когда его вышвырнули из больницы, сказав, что ничего больше для него сделать не смогут. Я его мыла, и брила, и все для него делала. Все, что нужно. Если вы сляжете, сэр…

– Ох, надеюсь, что нет, – поспешно проговорил Филип. – Но приятно думать… – Он не стал завершать фразу. – Да, кстати, может, вам что-то нужно? Я могу что-нибудь сделать, чтобы вам было удобнее? Боюсь, ваша комната не очень комфортна.

– Что вы, сэр, я очень счастлива с вами. Хотя есть кое-что…

– Что? – спросил Филип, когда она замялась.

– Даже не знаю, сэр. Смешно сказать.

– Ничего, я сам часто бываю смешон.

– Мне правда неловко…

– Ну же.

– Бабочка-крапивница, сэр. Не могу выносить ее вида. Одна такая порхала по комнате, когда умирал мой муж. Я, как только увижу ее, сразу…

Филип быстро окинул взглядом темнеющую кухню.

– Я не многое знаю о повадках крапивниц, – сказал он, – но, полагаю, они размножаются лишь раз в году, летом. Если вам случится увидеть одинокую заблудшую крапивницу, позовите меня, и я от нее быстро избавлюсь. Я умею управляться с сачком. – Он сделал мысленную пометку купить сачок.

– Благодарю вас, – ответила она без улыбки. – И еще мне не нравится все, что сделано из черепахового панциря. Он мне напоминает раскраску крапивниц. Как увижу что-то такое, мне сразу хочется…

– Я позабочусь, чтобы в доме таких вещей не было, – твердо сказал Филип. – Сейчас пройдусь по комнатам и соберу все до единой. В гостиной есть портсигар… Боюсь, вам, наверное, здесь одиноко, и у вас слишком много работы. Но завтра придет миссис Физерстоун, домработница. Она живет в деревне. Она составит вам компанию.

Миссис Уивер не выразила восторга.

– Так или иначе, – пробурчала она, – эта миссис Физерстоун будет здесь только по утрам.

Филип откланялся и сразу направился за портсигаром. Портсигар был удобным и красивым, с элегантной серебряной надписью «Сигареты» и с серебряными скобками на углах. Вероятно, подарок на свадьбу. Но теперь надо его убрать, как и каминные часы с инкрустацией черепаховым панцирем. Как опустела без них гостиная! Что еще? Филип принялся обходить дом, высматривая темный, соблазнительный блеск черепаховых панцирей и чувствуя, как в нем пробуждается неожиданная симпатия к этому материалу, которой он не замечал за собой раньше. Ощущение такого множества пустых комнат странным образом его угнетало. Впрочем, поиски оказались тщетными, и, только вернувшись к себе в спальню, он увидел на туалетном столике свою расческу с черепаховой ручкой. Он может легко обойтись пару дней без нее: у него оставалось совсем немного волос, так что расческа выполняла чисто символическую функцию. Но куда убрать все эти вещи – от греха подальше, – чтобы они не оскорбили зрение миссис Уивер и не вызвали у нее… а что они, собственно, у нее вызывали? Филип решил спрятать их в угловую тумбу. Там они точно не попадутся ей на глаза.

Он открыл две округлые дверцы и уставился на содержимое тумбы. Накануне, решив убрать туда свои медикаменты (о них он беспокоился едва ли не больше всего), он просто свалил все в кучу на две нижние полки. Он никогда не пересчитывал все эти пузырьки, но их наверняка было не меньше тридцати. Он не стал расставлять их рядами и даже не озаботился тем, чтобы поставить их как положено, вертикально, вечно откладывая на потом, как и множество других, столь же необязательных дел. Но теперь они были аккуратно расставлены.

Сначала Филип испытал благодарность к миссис Уивер, не пожалевшей ради него усилий и времени. Но последующая реакция оказалась сложнее. На средней полке лекарства были расставлены самым аккуратным образом. Но на нижней они обнаруживали определенный порядок, пренебрегавший их назначением и рецептурой. Они были выстроены странным манером: самые высокие пузырьки стояли вдоль задней стенки, перед ними протянулись средние, а в ногах у них, если можно так выразиться, располагались третьим рядом наименьшие емкости, склянки, тюбики и тому подобное. Два строя смотрели друг на друга под прямым углом, а между ними оставалось пустое треугольное пространство наподобие сцены, словно ждавшей какого-то представления.

Несомненно, здесь была какая-то логика, но какая?

Затем Филипа осенило. Пузырьки – это солдаты, два войска, готовых к сражению, а пространство между ними – поле боя.

Он улыбнулся этой странной фантазии миссис Уивер, в ней чувствовался отголосок памяти о муже-гвардейце, игравшем в солдатиков на протяжении последней болезни. Однако вместе с изумлением Филип ощутил легкое беспокойство: в этой маленькой сцене чувствовалось слишком явное напряжение, слишком явная военщина, сводившая на нет комический эффект. Филип отличался восприимчивостью к вещам, для него имела значение не только эстетика, но и личное восприятие. В числе вещиц, привезенных им из Лондона, был шелковый херизский ковер. Ему нравились все восточные ковры, но именно херизские прельщали его больше всего, а этот конкретный ковер он выделял в особенности. По краю кирпично-красной основы вился малиновый орнамент, и малиновый цвет повторялся в центральных узорах вместе с другими цветами, нежно-бежевыми и бирюзово-голубыми. Но больше всего Филипа восхищала перекличка двух красных оттенков. Нередко бывало, что при созерцании ковра его охватывал настоящий экстаз, своеобразное мистическое переживание. Чаще всего это происходило сразу после пробуждения, когда он, сидя с чашкой чая в руке, устремлял взгляд на ковер, висевший над кроватью, и застывал в упоении.

Здесь же был символизм другого рода, и Филипу он совсем не понравился… Так или иначе, верхняя полка оставалась свободной. Туда он убрал каминные часы, портсигар и расческу – всю добычу своей черепаховой охоты. Он задвинул их вглубь, к самой стенке, однако без намека на военный порядок, а перед ними возвел для маскировки баррикаду из всякой всячины: длинного рулона ваты в голубой обертке, нескольких упаковок бумажных платков и прочих предметов гигиены.

Решив эту задачу, он вышел из комнаты и вдруг подумал: «Почему бы не закрыть тумбу-аптечку на ключ?» Он вернулся. В тумбе имелся замок, а в замке – ключ, но ключ не поворачивался, а язычок замка не держался в ответной планке, потому что она была вырвана с мясом. Филип нахмурился. Ох уж этот нынешний вандализм! Какое типичное надувательство – вставить негодный замок только для вида! Обман! Очковтирательство! Затем он улыбнулся и чуть ли не покраснел. С чего это он решил запирать тумбу, словно какую-то комнату Синей Бороды, таившую в себе угрозу?! Это было донельзя глупо и могло задеть чувства миссис Уивер, чья вина состояла лишь в ее усердии. К тому же ей уже ни к чему открывать тумбу: прибираться в его спальне будет домработница. По договору миссис Уивер не обязана даже «приводить в порядок» гостиную – «комнату отдыха», как она ее называла.

На следующее утро, ровно в восемь часов, миссис Уивер принесла ему чай. Выплыв из забытья, он сказал:

– Я очень вам благодарен, что вы прибрались у меня в аптечке. Там был такой беспорядок.

Кухарка ответила ему удивленным, недоуменным взглядом, и он повторил сказанное, еще раз подчеркнув свою признательность. Опять не дождавшись ответа, он попросил подать ему домашнюю куртку. Это она сделала без промедлений и помогла ему надеть ее с нежной заботой.

Через некоторое время он расслышал жужжание пылесоса, шуршание совка и щетки, скрип и стук переставляемых стульев – все эти звуки, которые ласкают слух человека, лежащего в постели. Миссис Физерстоун, ну конечно! Надо бы не забыть выйти с ней познакомиться. Наконец-то проблема с прислугой была решена, все шло своим чередом. Оставалось только отдать распоряжения на день – кухонные распоряжения.

В половине одиннадцатого в гостиную вошла миссис Уивер с обеспокоенным видом и без своего обычного блокнота. Она встала прямо перед Филипом, сцепив руки на животе. Филип поднялся.

– Боюсь, больше я не могу оставаться у вас, – объявила она. – Видите ли, я к вам слишком привязалась.

Филип остолбенел. Ему захотелось воспротивиться столь откровенному посягательству на его чувства, которые он охранял от любых нападений уже столько лет. Но вслед за возмущением пришло смятение, когда он увидел, как страдает его кухарка.

– Видите ли, – непреклонно повторила миссис Уивер, – я к вам слишком привязалась.

Филип должен был что-то сказать.

– Вы… Вы с этим справитесь, – промямлил он. – Такие вещи… случаются иногда, но… скоро проходят. Вы… вы найдете кого-то еще.

«Надеюсь, не слишком скоро», – подумал он.

– Я была очень привязана к мужу, – сказала миссис Уивер, – но это ничто по сравнению с тем, что я чувствую к вам.

Филипу хотелось сказать: «Что за глупости?!» – но у него было доброе, пусть и не слишком горячее сердце, и он почувствовал, что должен отнестись к ней по-человечески. Но как? Ему еще ни разу не признавались в любви.

– Может, вам стоило бы проверить ваше чувство? – мягко проговорил он. – То есть остаться здесь и посмотреть, что вы будете чувствовать через несколько дней? Может быть, вы увидите меня с другой стороны, может быть, даже… (с надеждой в голосе) я вам стану неприятен!

Миссис Уивер заплакала и вышла из комнаты.

Канун Рождества для всех Марринеров, кроме главы семейства, был до крайности утомительным временем. Мистер Марринер обычно чувствовал себя легко в праздничную пору – легко в том, что касалось его личного участия. Но только не в финансовом плане: мистер Марринер понимал, что в эти дни на его финансы ложилось тяжкое бремя. А ближе к вечеру, когда он достанет свою чековую книжку и будет выписывать причитающиеся подарки своему семейству, родственникам и домашней прислуге, бремя усилится еще больше. Но он мог себе это позволить – и в нынешнее Рождество даже с большей уверенностью, чем в любое другое за всю историю его неуклонно растущего состояния. Ему не нужно было думать, что-то выбирать – нужно было лишь свериться со списком и добавить одно-два имени, а одно-два – вычеркнуть. На этот раз вычеркивать пришлось немало, весьма немало, хотя он не стал отмечать это ни в общем списке, ни на отрывном корешке своей чековой книжки. Если он сочтет нужным, то прибавит сэкономленную таким образом сумму к чекам для детей. И тогда Джереми с Анной посчитают его даже более щедрым, чем он был в действительности, а если жена отпустит какую-то реплику, чего она, как женщина тактичная, никогда себе не позволяет, он усмехнется и скажет, что это называется распределением капитала – «капитальным распределением, дорогая!».

Но это будет не раньше, чем после обеда.

Так что из всего квартета, усевшегося за обеденный стол, он был единственным, кто не провел день в трудах. Его жена и дочь трудились в поте лица, украшая дом и делая распоряжения для вечеринки на День подарков[88]. Они не тратили время на закупку подарков, им это было ни к чему. Анна, которая была двумя годами старше Джереми, унаследовала от матери дар дарить подарки и заготовила все необходимое за несколько недель – она шестым чувством угадывала, кто чему будет рад. А Джереми все оставлял на последний момент. Его подход кардинально отличался от подхода Анны и был далеко не так практичен: он думал в первую очередь о подарке, а потом уже – о человеке, которому этот подарок достанется. Кому подойдет эта коробочка? А кому вот эта? И кто станет счастливым обладателем третьей? В дарении подарков он всякий раз следовал какому-то одному принципу, и в этом году таким принципом стали рождественские коробочки. Это были дорогие и однотипные подарки, и в глубине души он их стыдился. Теперь уже было поздно что-то менять, и все же при мысли о трех-четырех друзьях, которые останутся неодаренными, он испытывал угрызения совести.

Молчаливый и недовольный собой, он первым услышал пение за окном.

– Слушайте, там христославы! – Его ломавшийся голос казался простуженным.

Остальные тут же прервали беседу, и их лица озарились улыбками.

– Красиво поют, правда?

– Первые в этом году, – заметила миссис Марринер.

– Ну, не первые, дорогая, они приходили несколько дней назад, но я отослал их и сказал, что христославы должны славить Христа в канун Рождества и не раньше.

– Сколько их там?

– Думаю, двое, – сказал Джереми.

– Мужчина и женщина?

Джереми поднялся и отвел занавеску в сторону. Сад за окном был погружен во тьму, только единственный фонарь светил вдалеке.

– Не могу разглядеть, – сказал он, отворачиваясь от окна. – Но кажется, это мужчина и мальчик.

– Мужчина и мальчик? – переспросил мистер Марринер. – Это довольно необычно.

– Возможно, это певчие, папа. Ужасно здорово поют.

В этот миг зазвонил дверной колокол. Желая сохранить дух дома, а дом был старым, Марринеры оставили оригинальный латунный язычок. Стоило дернуть за шнур у парадной двери, и дом, казалось, содрогался под странный рокот, словно невидимая рука перебирала струны его сердца, а колокол издавал высокий вопль и заходился отчаянным перезвоном. Все семейство привыкло к этому феномену и переглядывалось с улыбками, когда гости подпрыгивали от неожиданности, но на этот раз подпрыгнули они сами. Они попытались различить звуки шагов по каменным плитам холла, но тщетно.

– Мисс Парфитт придет мыть посуду, но позже, – сказала миссис Марринер. – Кто выйдет и даст им что-нибудь?

– Я, – вызвалась Анна, вскочив на ноги. – Что мне им дать, папочка?

– Ну, дай им шиллинг, – произнес мистер Марринер, вынимая монету из кармана. – У него всегда оказывалась при себе нужная сумма, любая сумма.

Анна вышла из комнаты летящей походкой, с сияющим лицом великодушной благодетельницы. Спустя минуту-другую она вернулась заметно более скованной, с видом озадаченным и даже испуганным. Она не присела, а встала за своим стулом, положив руки на спинку.

– Он сказал, этого мало, – сообщила она.

– Мало? – переспросил отец. – Он действительно так сказал?

Анна кивнула.

– Что ж, парень не промах, – пробормотал мистер Марринер, удивив даже своих домашних, знавших его своевольный характер, столь внезапной симпатией к какому-то наглецу. – Иди к ним и скажи, что если они споют нам еще колядку, то получат два шиллинга.

Но Анна осталась на месте.

– Если ты не против, папочка, я больше к ним не пойду.

Все трое повернули к ней удивленные лица.

– Не пойдешь? Почему?

– Мне не понравилась его манера.

– Чья? Старшего?

– Да. Мальчик… ты был прав, Джереми, это мальчик, довольно маленький… ничего не говорил.

– И что было не так с манерой старшего? – спросил мистер Марринер вполне добродушно.

– Ой, я не знаю! – Анна задышала с натугой и сжала пальцами спинку стула. – И дело не только в его манере.

Миссис Марринер предостерегающе заговорила:

– Генри, я бы не стала…

Но тут с места вскочил Джереми. Он увидел шанс обелить себя в собственных глазах за свою неумелость в выборе рождественских подарков – и вообще за свою всегдашнюю неумелость, о чем бы ни шла речь, в сравнении с сестрой.

– Вот шиллинг, – сказала Анна, протягивая ему монету. – Но он его не возьмет.

– Пусть будет два, – сказал отец семейства, подкрепив слово делом. – Но только если они споют еще, имей в виду.

Джереми вышел из комнаты, и все притихли: Анна пыталась прийти в себя, мистер Марринер постукивал пальцами по столу, а его жена рассматривала свои кольца. Наконец она сказала:

– У них теперь классовая сознательность.

– Это другое, – сказала Анна.

– Что же?

Не успела она ответить – если вообще собиралась, – как открылась дверь, и вошел Джереми, раскрасневшийся и возбужденный, с видом победителя. Победителя над самим собой. Он не стал садиться на свое место, а встал поодаль от стола и посмотрел на отца.

– Он не возьмет шиллинг, – объявил он. – Он сказал, этого мало. Он сказал, ты должен знать, почему.

– Я должен знать, почему? – Мистер Марринер нахмурился, напрягая память. – Что он за человек, Джереми?

– Высокий, худой, с впалыми щеками.

– А мальчик?

– На вид лет семи. Он плакал.

– Ты их знаешь, Генри? – спросила его жена.

– Я пытаюсь вспомнить. Да, нет, ну да, возможно, и знаю. – Теперь мистер Марринер уже не мог скрыть тревогу, и все это почувствовали. – Что ты сказал ему, Джереми?

Джереми выпятил грудь.

– Я велел ему убираться.

– И он ушел?

Словно в ответ вновь зазвонил дверной колокол.

– Теперь выйду я, – сказала миссис Марринер. – Возможно, я смогу что-то сделать для ребенка. – И она вышла прежде, чем муж смог ее удержать.

Оставшиеся трое снова притихли. Дети украдкой посматривали на мерцание света в глазах отца, то разгоравшееся, то затухавшее, как в фонаре в ненастную погоду.

Миссис Марринер вернулась с заметно более сдержанным видом, чем кто-либо из ее детей.

– Я не думаю, что от него можно ждать вреда, – объявила она. – Он немного того, только и всего. Лучше его задобрить. Он передал, что хочет видеть тебя, Генри, но я сказала, что тебя нет дома. Он говорит, что того, что мы даем сейчас, ему мало, и он хочет того же, что ты давал ему в прошлом году, что бы это ни значило. Поэтому я предлагаю дать ему что-нибудь кроме денег. Пожалуй, Джереми мог бы поделиться с ним одной из своих коробочек. Рождественская шкатулка – вполне удачная идея.

– Он ее не возьмет, – возразила Анна, не дав Джереми и рта раскрыть.

– Почему?

– Потому что не может, – сказала Анна.

– Не может? О чем ты?

Анна покачала головой. Мать не стала на нее давить.

– Что ж, ты забавная девушка, – сказала она. – Так или иначе, надо попробовать. Да! Он сказал, они споют нам еще одну песню.

Они уселись слушать песню, и тут же зазвучал рождественский напев «Дай вам Бог покоя, господа».

Джереми встал из-за стола.

– Кажется, они поют неправильно, – сказал он, подошел к окну и открыл створку, впустив в комнату ледяной воздух.

– Эй, закрой!

– Сейчас. Я только хочу убедиться.

Все прислушались – и вот что они услышали:

Джереми закрыл окно.

– Слышали? – сипло спросил он.

– Кажется, слышала, – сказала миссис Марринер. – Но они наверняка пели «славится». Слова так похожи. Генри, дорогой, не воспринимай все всерьез.

Дверной колокол прозвонил в третий раз. Прежде чем его звук стих, мистер Марринер поднялся на нетвердых ногах.

– Нет-нет, Генри, – попыталась остановить его жена. – Не ходи, это только их раззадорит. К тому же я сказала, что тебя нет дома.

Он посмотрел на нее с сомнением, и тут колокол ударил снова, еще громче прежнего.

– Скоро им надоест, – сказала она, – если никто не выйдет. Генри, умоляю тебя, не ходи.

Он все стоял, вопросительно глядя на жену, и она спросила:

– Ты не помнишь, много ты дал ему в прошлом году?

Муж в ответ раздраженно взмахнул рукой.

– Ты мог бы взять одну из коробочек Джереми…

– Им не коробочка нужна, – сказал он, – а пуля. – Он подошел к буфету и достал пистолет.

Это был старинный пистолет, реликт давно минувших дней, когда отец Генри, отдавая дань моде, практиковался в стрельбе. Этот пистолет лежал в глубине ящика буфета дольше, чем все они себя помнили.

– Нет, Генри, нет! Не горячись! И подумай о ребенке! – Она встала на ноги.

Все встали на ноги.

– Стойте на месте! – рявкнул он.

– Анна! Джереми! Скажите ему! Остановите его.

Но дети были не в силах в один миг преодолеть многолетнюю робость перед отцом и беспомощно смотрели, как он выходит из комнаты.

– Но это не поможет, – повторяла Анна, – не поможет!

– Что не поможет, милая?

– Пистолет. Понимаешь, я видела его насквозь!

– Что значит насквозь? Хочешь сказать, он проходимец?

– Нет-нет. В прямом смысле слова. Насквозь. – Голос Анны стих до шепота. – Я видела свет фонаря сквозь дыру у него в голове.

– Милая моя!

– Да, и у мальчика тоже…

– Помолчи, Анна! – крикнул Джереми, стоявший за занавеской у окна. – Помолчи. Они что-то говорят. Теперь папа навел на него пистолет. Он у него на мушке! Его палец на курке, сейчас он выстрелит! Нет, не выстрелит. Человек подошел ближе – вплотную к папе! Он ему что-то показывает, что-то у себя на лбу. Эх, был бы у меня фонарь! И папа его уронил, уронил пистолет!

При этих словах они услышали глухой звук удара – это было похоже на звуковой эффект в радиопьесе. Джереми снова заговорил:

– Он уходит! Уходит с ними! Они его уводят!

Не успел никто из детей подбежать к двери, как миссис Марринер упала в обморок.

Полиция не заставила себя ждать. Они обнаружили тело на траве у садовых ворот. Были признаки борьбы – полосы на гравии, вроде тормозного следа, и глубокие отметины каблуков на земле. Позже выяснилось, что мистер Марринер умер от инфаркта. Нападавшие не оставили ни единого следа. Но они определенно не были грабителями, поскольку все деньги, имевшиеся при себе у покойного, как и все чеки из его бумажника (на крупную сумму) были разбросаны вокруг тела, словно он отчаянно пытался откупиться от злоумышленников, но им все было мало.

– Чем тебе так не нравится эта пампасная трава? – спросил я.

– Ну, во-первых, она неопрятная, – сказал Томас. – Растет вкривь и вкось. Ее явно нужно подстричь. Кусты должны быть аккуратными.

– Это не совсем куст, даже совсем не куст.

– Да, куст был бы более скромным и сдержанным. Это трава, а траву надо стричь. К тому же она и стареет как-то неравномерно. Есть стебли зеленые, есть увядшие, есть совсем мертвые. Те, которые мертвые, потом сами ломаются и болтаются этак отчаянно и уныло.

– То же самое можно сказать и о нас.

– Да, но у нас все не так очевидно. Мы все-таки более цельные. Любой сразу поймет, что тебе, Фергус, сорок один, а мне тридцать восемь.

Я всегда льстил себе мыслью, что выгляжу моложе Томаса: его очень старила глубокая морщина между бровей, а глаза за толстыми стеклами очков вечно казались усталыми и беспокойными.

– А сколько лет этой траве?

– Да кто ее знает?! Если ты помнишь, она уже была тут, когда я купил этот дом. Я часто подумывал, что хорошо бы от нее избавиться. Тут все же не пригородный пустырь. В благородном старом саду ей не место.

– И все-таки интересно, сколько ей лет?

– Наверняка много, иначе она бы так не разрослась. Но возраст значения не имеет. Беспородный сорняк – он и есть беспородный сорняк. Обыватели из предместий тоже, случается, доживают до почтенных седин и наращивают необъятные телеса… К тому же она осыпается, и газон вокруг смотрится очень неряшливо.

– Растение живет сообразно своим привычкам, – заметил я.

– Да, но мне не нравятся ее привычки. Они, можно сказать, оскорбляют мое чувство прекрасного. К тому же она опасна.

– Опасна?

– Да. Она кажется хрупкой и тонкой, но у нее острые листья. Режут, как бритва, чуть ли не до кости. Она вероломная и бесчестная.

– Ты так о ней говоришь, словно это разумное существо.

Томас нервно заерзал в кресле.

– Разумеется, никакая она не разумная. Просто, если нам что-то не нравится, мы мысленно наделяем это явление некими свойствами, соотносимыми с характеристиками человеческой личности.

– И каковы ее свойства?

– Она полупрозрачная. Она загораживает весь обзор из окна, но если как следует приглядеться, то сквозь нее кое-что видно. Или просто кажется, что видно. Я всегда думаю, что, может быть, там, на другой стороне, кто-то прячется – кто-то, кто видит меня, хотя я не вижу его… или ее…

– Ох, Томас, ты такой фантазер!

– Посмотри сам.

Я послушно взглянул в окно. В библиотеке было два окна, и густые заросли пампасной травы действительно загораживали весь обзор из большого двустворчатого окна, ближайшего к камину, рядом с которым мы, собственно, и сидели. В ранних октябрьских сумерках стебли казались огромными, конической формы соцветия-метелки легонько качались под ветром, подметая вечернее небо, и как бы парили над изогнутой книзу листвой, неуловимо похожей на струи фонтана. И, подобно фонтану, трава представлялась полупрозрачной, точно как говорил Томас. Сквозь ее заросли вроде бы что-то просматривалось, но я не стал бы ручаться. Впрочем, меня это не беспокоило: мне нравились мысли о тайных пределах, о terra incognita за завесой пампасной травы. И Томасу тоже должны были нравиться. Никто никогда не называл его Томом, а в Оксфорде его прозвали Фомой Неверующим, поскольку он вечно во всем сомневался. Возможно, его раздражает эта трава, потому что в каком-то смысле напоминает его самого? Никто не любит, когда ему напоминают о его собственных слабостях. Я присмотрелся получше, стараясь хоть что-нибудь разглядеть за парящими в небе метелками и изогнутой книзу, словно поникшей листвой. Может быть… Может быть… Что Томас надеется от меня услышать?

Немного подумав, я все же решился:

– Да, там действительно кто-то может быть.

– Я о том и говорю.

– Но ему… ей… им тебя будет не видно, потому что…

– Почему?

– Потому что кусты… ну, или трава… Вблизи она менее прозрачная, чем если смотреть сквозь нее издалека. Но если она тебя так раздражает, почему ты ее не сожжешь?

Томас снова заерзал в кресле и как бы даже с досадой ответил:

– Я не люблю ничего разрушать. И какой смысл ее жечь? Она возродится из пепла, как феникс.

– Но если она тебе так уж мешает…

– Не так уж и сильно она мне мешает. К тому же… – Он замолчал, так и не договорив.

– К тому же что? – спросил я.

– Даже не знаю, стоит ли говорить. Ты будешь смеяться.

– Да, в общем-то, все твои рассуждения о пампасной траве несколько смехотворны, – сказал я. – Но все равно говори.

– Ну, мне хочется выяснить, точно ли там кто-то есть, на другой стороне.

Жили-были мальчик и девочка, Петр и Ольга, брат и сестра. Жили они на опушке огромного леса. Ольге было девять лет, Петру – семь. Их отец, дровосек, был очень беден. Их маму звали Люсиндра. Она приехала из какой-то другой страны: они с отцом познакомились во время войны. Она была настоящей красавицей, с длинными золотыми волосами. Немного мечтательная и рассеянная, она иногда заговаривала с детьми на своем родном языке, которого они не знали, но она была доброй, любила их, и они тоже ее любили.

Но Михаил, их отец, был человеком суровым и строгим, и дети немного его побаивались. Даже Люсиндра боялась мужа, потому что он страшно бранился, когда сердился, и не раз говорил, что теперь жалеет, что взял ее в жены. В такие минуты она тоже жалела, что вышла за него замуж, но не решалась сказать это вслух. К тому же он был силен и пригож и мог быть любящим, добрым и нежным, когда не впадал в ярость.

Отец строго-настрого запрещал детям заходить далеко в лес: как увидите, что свет с опушки уже не пробивается сквозь деревья, – ни шагу дальше. Лес был настолько густым, а немногочисленные тропинки – настолько узкими и неприметными, что даже бывалые лесорубы иной раз сбивались с пути, заплутав в чаще, где стволы деревьев стояли почти вплотную друг к другу. И в глубине леса водились опасные звери: волки, медведи и дикие кабаны. У Михаила был шрам, оставшийся после схватки с медведем, – глубокая борозда, затянувшаяся сморщенной сизой кожей, от плеча до локтя. Объясняя детям, почему нельзя заходить далеко в лес, он показывал им этот шрам. Ольга испуганно отводила глаза, а Петр говорил, что ему хочется точно такой же.

Михаил даже Люсиндре запрещал ходить в лес одной, хотя иногда приглашал ее поехать с ним, когда брал лошадку с тележкой. Они уезжали на целый день и обедали прямо в лесу, и Люсиндра всегда с нетерпением ждала этих прогулок. Но обычно он ходил в чащу пешком, потому что дорога, ведущая от опушки, очень скоро кончалась, разветвившись на несколько узких тропинок, терявшихся в сумраке среди деревьев. Так что Люсиндра знала о лесе не больше, чем дети. Но ей, как и детям, хотелось знать больше, потому что их крошечный домик стоял на отшибе и до ближайшей деревни было так далеко, что, случалось, они месяцами не видели ни единой живой души.

Но как-то раз, когда Михаила не было дома – он целыми днями работал в лесу, – к домику подошел незнакомец. Молодой, бойкий, гибкий и стройный, с такими же светлыми волосами и голубыми глазами, как у Люсиндры, что и неудивительно: ведь он был ее земляком и знал некоторых людей, которых знала она. Он был коробейником, странствующим торговцем, продавал вразнос бусы и брошки, браслеты и атласные ленты. Эти глупые безделушки не заинтересовали Петра, но в коробе у торговца нашлись и ножницы, и перочинные ножи, и много чего еще.

Незнакомец разложил свой товар на деревянном столе в крошечной кухне. Он так заманчиво поблескивал и сверкал, и внезапно вся комната словно наполнилась радостью и весельем, хотя Люсиндра упорно качала головой и твердила, что у них мало денег и она не сможет ничего купить. Молодой человек улыбался и отвечал, что он и не ждет, что она что-то купит, но продолжал выкладывать свой товар, который все не кончался (вот же диво, как столько всего помещалось в коробке?!), и его смех был таким заразительным, что очень скоро смеялись все, и Люсиндра пуще всех. Дети в жизни не видели, чтобы мама так звонко смеялась. В конце концов она вышла из комнаты и вернулась с горсткой монеток, и купила Ольге браслет, перочинный ножик Петру, а себе – нитку бус. Потом сказала веселому коробейнику, что ему пора в путь, потому что скоро стемнеет. Он рассмеялся в ответ и сказал, что никуда не торопится и не боится ходить в темноте, ведь он хорошо знает лес. Но она не разрешила ему остаться. Дети вмиг приуныли, и сам торговец уже не смеялся. Пробормотав, что Люсиндра – жестокая женщина, он принялся собирать со стола разложенный товар. Дети, как зачарованные, наблюдали за ним, не в силах оторвать взгляд от сокровищ, исчезавших в коробе одно за другим. Иногда, когда коробейник брал со стола особенно привлекательную вещицу, он вопросительно приподнимал брови, словно предлагая им ее купить, но Люсиндра каждый раз твердо качала головой.

– Тебе пора уходить, – повторяла она вновь и вновь.

– Всему свое время, – отвечал он и лукаво поглядывал на детишек, которые понимали, что он нарочно медлит с уходом.

Но вот наконец он поднялся, перекинул короб через плечо и вышел во двор, где его конь тихонько щипал траву. Больше не медля, он прикрепил короб к седлу наподобие седельной сумки, сам сел в седло и попрощался с детьми и Люсиндрой, которые вышли его проводить.

– Куда ты теперь? – спросила Люсиндра.

– На распутье, – улыбнулся он.

– А что это? Где?

– Вы что, не знаете?

Они не знали, и он объяснил, что в глубине лесной чащи есть волшебное место, перекресток, где сходится много дорог.

– Одна из этих дорог, – сказал он, – ведет в страну, куда ты стремишься всем сердцем.

– И как найти это место? – спросила Люсиндра.

– Легко. – Коробейник опять улыбнулся. – Иди за полной луной, и она приведет тебя в нужное место. – Он указал в темное небо, где огромная полная луна висела так низко над лесом, что ее краешек почти касался верхушек деревьев.

– А как понять, какая из этих дорог твоя? – спросила Люсиндра.

– Там есть указатель, – сказал коробейник, снова рассмеялся и поехал прочь, а они молча вернулись в дом, который вдруг стал совершенно пустым и унылым.

Вскоре вернулся отец, и дети принялись наперебой рассказывать ему о странствующем торговце. Их восторги еще не улеглись, ведь у них до сих пор не было такого волнующего приключения.

– Ты его видел в лесу? – спросили они у отца.

– Никого я не видел, – нахмурился он. – Вы небось его выдумали.

– Нет, мы не выдумали! Смотри!

Не обращая внимания на предостерегающие взгляды матери, они показали ему браслет и перочинный ножик и заставили Люсиндру принести бусы, которые она уже спрятала подальше. Увидев бусы, Михаил разъярился еще пуще и отругал жену за ненужные траты.

– Мы и так еле сводим концы с концами, – сказал он, – а ты покупаешь всякую ерунду у какого-то ушлого проходимца. Убери их подальше, и чтобы я их больше не видел!

Петр с Ольгой расплакались, а их мать растерянно выронила бусы на пол и не наклонилась, чтобы их поднять.

– Если я его встречу, я даже не знаю, что с ним сделаю! – продолжал бушевать Михаил.

И домочадцы не стали рассказывать, что было дальше, и больше ни разу не упоминали торговца ни в одном разговоре.

Зима выдалась на редкость суровая, морозы ударили рано, но люди все равно покупали дрова не так бойко, как прежде, и Михаил ходил мрачнее тучи и с каждым днем хмурился все сильнее. Бывало, вернувшись под вечер из леса, он не произносил ни слова, сидел в сторонке, особняком, думал тяжкие думы или молча вставал и опять уходил, неизвестно куда и зачем, и возвращался лишь далеко за полночь. Домочадцы не знали, как ему угодить. Если сидели тихо, как мыши, он ругался, что все молчат, словно на похоронах, если пытались заговорить, он кричал, чтобы они заткнулись. Детям было не так тяжело, как матери: осенью Петр и Ольга пошли в деревенскую школу, и у них появились товарищи. Ходить было далековато, но им нравилось в школе. Стоило выйти из дома, и они ощущали себя свободными, и им было боязно возвращаться домой, где мать сидела поникшая и безучастная ко всему, а отец, если был дома, даже не поднимал головы, когда они заходили в комнату. После уроков они частенько задерживались в деревне и болтали с друзьями, но никогда не рассказывали о том, что творилось у них дома, потому что мать просила никому ничего не говорить.

Однажды вечером они как-то совсем допоздна задержались в деревне и, замерзшие и голодные, поспешили домой, предвкушая горячий ужин, который мать готовила им каждый вечер. Несмотря ни на что, им хотелось домой, и они напряженно вглядывались в темноту в ожидании того волшебного мгновения, когда из плотного сумрака проступит свет, льющийся из окон их избушки. Но в окнах не было света, и, когда дети вошли, дом оказался пустым. Их никто не встретил. Они звали родителей, но никто не откликнулся. Не на шутку перепугавшись, дети вышли во двор. На улице было светлее, чем в доме, потому что на небе сияла полная луна.

– Сегодня опять полнолуние, – шепнул Петр Ольге, – как в тот вечер, когда приходил коробейник.

Вернувшись в дом, они нашли спички и зажгли лампу. При свете дети приободрились, потому что увидели котелок с наваристой похлебкой, еще не остывшей в горячей печке. Они не пошли спать после ужина, а остались сидеть за столом, как взрослые. Но Петра все-таки сморил сон, и он уснул еще прежде, чем отец вернулся из леса.

– Где Синдра? – спросил Михаил глухим голосом (он иногда называл ее Синдрой). – Я спрашиваю: где Синдра?

Петр проснулся и расплакался. Они с Ольгой рассказали отцу все, что знали.

– Она не могла просто уйти, – пробормотал Михаил, не веря своим ушам. – Она никогда нас не бросит. – Он резко встал, ушел в спальню и пробыл там очень долго. Когда он вернулся, у него тряслись руки, и он был таким бледным, что его темные волосы казались теперь почти черными. – Она и вправду ушла. Она оставила мне записку. Она просит ее не искать. Она ушла туда, куда зовет ее сердце. И что теперь делать? Что делать?

Ольга видела, что ему страшно, и ей вдруг стало жалко отца, и ее собственный страх отступил.

– Папа, ты не волнуйся, – сказала она. – Мы знаем, куда ушла мама, да, Петр?

– Куда? Куда? – повторял Михаил, и его взгляд метался от дочери к сыну.

– На распутье.

– Что за вздор?! – рявкнул он. – Нет никакого распутья!

– Оно есть, – терпеливо проговорила Ольга. – В глубине лесной чащи. Надо следовать за полной луной, она укажет дорогу.

– За полной луной! – презрительно фыркнул Михаил. – Я всю жизнь прожил в лесу, я его знаю, как свои пять пальцев. Здесь нет никакого распутья!

– Пожалуйста, папа, не злись, – умоляюще проговорила Ольга. – Если ты нам не веришь, отпусти нас с Петром. Мы сами ее найдем.

– Отпустить вас с Петром?! Потерять и вас тоже?! Я вам тысячу раз говорил, что в лесу очень опасно. Вы что, хотите свести меня с ума? Сидите дома и даже не шевелитесь, пока я не вернусь.

Он вышел из дома, и они слышали, как он зовет: «Синдра! Синдра!» – пока его голос не затих вдалеке.

– Делать нечего, – сказала Ольга. – Надо найти ее и вернуть домой.

– Но там же медведи и дикие кабаны! – воскликнул Петр.

– Я бы не стала сейчас беспокоиться о медведях и кабанах, – возразила Ольга. – Конечно, вдвоем было бы лучше, но если ты боишься, я пойду одна.

Возмутившись, что сестра считает его трусом, Петр почувствовал себя храбрее, и они с Ольгой отправились в путь. Дети без труда разыскали дорогу, потому что луна высвечивала тропинку, уводившую в глубь темного, по-зимнему голого леса. Поначалу им было совсем не страшно: стоило лишь оглянуться, и они видели свет, льющийся из окон их избушки. Они шли, держась за руки, и у них под ногами тихонько скрипели палые листья, прихваченные морозом.

– А вдруг она будет не рада, что мы пришли? – спросил Петр.

– Конечно, она будет рада. Мы же ее дети, – ответила Ольга.

– А если мы не найдем ее на распутье?

– Тогда мы пойдем дальше и будем идти, пока не отыщем маму. Там есть указатель, мы поймем, какая дорога нам нужна.

Луна становилась все ярче и белее, в лесу заметно похолодало.

– Ольга, я устал, – захныкал Петр. – Я не могу идти дальше.

– Сможешь, если постараешься.

И тут они увидели медведя. Он стоял на четвереньках, но, увидев ребят, поднялся на задние лапы.

– Сейчас он нас съест! – воскликнул Петр.

– Не говори глупостей, – сказала Ольга, но ее голос дрожал. – Может, мы с ним сразимся, и у тебя будет шрам, как у папы, – добавила она, надеясь приободрить брата.

– Я уже не хочу такой шрам, – заявил Петр со слезами в голосе.

– Хорошо, – ответила Ольга. – Тогда я попробую ему объяснить, зачем мы пришли.

Она подошла к медведю и сказала ему, что они ищут маму, и тот, кажется, согласился, что это вполне убедительная причина бродить по лесу глубокой ночью. Он тряхнул головой, опустился на четыре лапы и ушел восвояси.

После такого счастливого избавления детишки приободрились, словно это был знак, что теперь все будет хорошо. Они вдруг обнаружили, что идут уже не по тропинке, а по довольно широкой и ровной дороге, которая вывела их из чащи. Деревья неожиданно расступились, и Петр с Ольгой оказались на краю большой круглой равнины, залитой лунным светом.

– Светло, почти как днем, – сказала Ольга. – Скоро мы найдем маму.

Легко сказать, да трудно сделать. Там и сям на равнине росли небольшие кусты, каждый из которых можно было принять за сидящего человека. Каждый раз Петр кричал: «Смотри, вот она!» – пока Ольга не начала злиться.

Перекресток они увидели издалека. Он был похож на морскую звезду, но не с пятью лучами, а с пятью десятками лучей. Место, где сходились лучи-дороги, напоминало участок белого песка, утоптанного копытами множества коней.

Но мамы там не было. Ольга с Петром медленно обошли перекресток по кругу в поисках дороги в страну, куда стремишься всем сердцем. Однако все указатели были пустыми. Завершив круг, дети растерянно встали на месте.

И тут в ночной тишине раздался тихий стон. Оглядевшись по сторонам, они увидели мать, лежавшую в маленькой ямке прямо у дороги. Они бросились к ней со всех ног, и она села, протянула к ним руки и потом долго-долго их обнимала и целовала.

– Мы пришли за тобой! Пойдем домой!

Но она печально улыбнулась и сказала:

– Я не могу никуда идти. Я поранила ногу и не могу на нее наступать. Смотрите, как она распухла. Мне даже пришлось снять ботинок. – Нога и вправду распухла, и вся ступня была в крови. – Идите домой, мои милые. А меня бросьте здесь.

– Мы тебя не бросим! – в один голос воскликнули дети.

– Смотрите, там кто-то идет, – сказал Петр. – Они нам помогут.

Он побежал к этим людям с криками:

– Помогите! Пожалуйста, помогите!

Но они не откликнулись. Они как будто его и не слышали. Каждый нашел указатель, который искал, и каждый пошел своею дорогой, смеясь и приплясывая на ходу.

– Они нас не видят, – поняла Люсиндра, – потому что идут в страну, куда стремятся всем сердцем, а нас там нет.

Теперь Ольге с Петром стало холодно и очень страшно, гораздо страшнее, чем при встрече с медведем.

– Может быть, ты обопрешься на нас и пойдешь? – спросил Петр.

Люсиндра покачала головой.

– Как мы найдем дорогу? – сказала она. – Луна не приведет нас обратно.

Они легли в снег рядом с матерью и прижались к ней с двух сторон. От холода их клонило в сон, но они знали, что спать нельзя. Борясь со сном из последних сил, они услышали на дороге чьи-то шаги. Они знали, что звать бесполезно. Тот, кто пришел к перекрестку, все равно их не услышит и не увидит. Но Ольга все-таки встрепенулась и поднялась на ноги.

– Я попробую еще раз.

Сначала она увидела на дороге тень, длинную, как колокольня, а следом за тенью показался и сам человек, который шел очень быстро, почти бежал.

– Папа! Папа!

Ольга бросилась ему навстречу. Но его глаза были пусты и темны, словно два черных зеркала, отражавших серебряный лунный свет. Испугавшись, что он тоже их не увидит и не узнает, девочка схватила его за руку. Он остановился так резко, что чуть не упал.

– Где ваша мать? – спросил он.

– Здесь! Она здесь!

Она потянула его к ямке в снегу, но он отшатнулся и сказал, не глядя на жену:

– Синдра, я пришел попрощаться.

– Мы не будем прощаться! – воскликнула Ольга. – Нам надо домой! Отведи нас домой!

Он покачал головой.

– Нет. Я был с нею груб. Я ее не достоин. Пусть идет, куда хочет. Пусть будет счастлива.

– Ты же не бросишь ее?! Ты же ее заберешь? – умоляюще проговорила Ольга. – Посмотри, она поранила ногу. Она не может идти.

Он все же заставил себя посмотреть на жену, подошел к ней, опустился на корточки, осторожно потрогал ее распухшую ногу.

– Ты правда хочешь пойти со мной? – спросил он.

– Да, – прошептала она. – Но ты знаешь дорогу?

– Я знаю дорогу, – сказал он, и в его голосе явственно прозвучали нотки прежней заносчивости. Он подхватил жену на руки – легко, как пушинку.

На одном из пустых указателей внезапно возникла надпись: «Страна, куда ты стремишься всем сердцем». Он указывал в том направлении, откуда они пришли. И они зашагали домой, смеясь и приплясывая на ходу, как те люди, которые отыскали свою дорогу.

В тот август – август между двумя войнами – комары в Венеции были особенно свирепы и ненасытны. Даже венецианцы, обычно невосприимчивые к укусам этих паразитов, иногда появлялись на улицах с покрасневшими запястьями и опухшими лицами. Озверевшие насекомые не признавали привычных правил: они не дожидались сумерек, чтобы начать атаку, ни днем ни ночью от них не было спасения. Владельцы и служащие отелей старались не чесаться на людях, отказываясь признавать эту кару небесную. «E la stagione», – замечали они философски: «Такой сезон». Большинство итальянцев склонны считать, что всякое бедствие, сколь угодно несносное, следует естественному порядку вещей, и стараются не паниковать. Но гости Венеции, просыпаясь с распухшими веками и раздутыми губами после того, как не один час ворочались и корчились под москитными сетками, пытаясь изловить этих летучих тварей в свете прикроватных ламп, были настроены более решительно, и многие из них перебирались в горные санатории, куда комары, как считалось, не долетали.

Единственным сообществом, приветствовавшим это бедствие, были фармацевты, продававшие небывалые объемы пузырьков масла цитронеллы, маленьких цветных свечек, гарантировавших избавление от комаров, и прочих инсектицидов – в те времена еще не было ни «Рейда», ни ДДТ. Но фармацевты процветали недолго, ведь их запасы были не бесконечны – не только защитных средств, но и лекарств от укусов, – и им пришлось подсовывать покупателям лосьоны для загара и кремы от морщин, заявляя, что они действуют ничуть не хуже антисептиков.

И словно этого было мало, город накрыла волна небывалой жары. От зноя изнемогала не только Венеция, но и весь Апеннинский полуостров. Каждый день местная газета «Газеттино», как и национальные «Коррьере делла сера» и «Стампа», публиковала сводки метеослужбы, сообщавшие температурные диапазоны во всех крупных городах Италии, включая Бенгази, входивший тогда в Итальянскую империю. Бенгази всегда держал первое место по максимальному показателю в сорок градусов Цельсия; другие города – Рим, Милан, Неаполь, Флоренция и Болонья – всегда превосходили Венецию по максимальному показателю, зато Венеция, где температура не поднималась выше тридцати пяти, неизменно удерживала самую высокую отметку минимальной температуры, никогда не опускавшейся ниже двадцати шести. Мелководная, прогретая солнцем лагуна, не знавшая прохлады, обнимала город, словно вечно теплая грелка. Иногда можно было наблюдать, как английские или американские туристы, сидя за столиком кафе с карандашом в руке, увлеченно делают вычисления, переводя Цельсия в Фаренгейта.

– Девяносто четыре сегодня, – безрадостно сообщал кто-то из них. – На градус ниже, чем вчера, но влажность выше – восемьдесят девять процентов, всего на два градуса ниже, чем в Нью-Йорке.

Ночи казались еще жарче дней. После полудня северный ветер (борино) сменялся южным (сирокко), и к шести часам – единственное выносимое время дня – набирал силу. Люди в кафе вздыхали с облегчением и предсказывали друг другу прохладную ночь, но к восьми вечера бриз стихал, и прогретые тротуары вместе с парными каналами выдавали весь накопленный за день запас жары. Чуть позже из-за острова Сан-Джорджо-Маджоре показывался пламенеющий лунный гребень, и над крышами медленно всходила огромная луна, кроваво-красная и разбухшая, словно тоже искусанная комарами. Луну обрамляли, а иногда и пересекали облака цвета индиго с розовыми краями, как на картинах Тинторетто – облака, внушавшие надежду на скорую бурю, – но они не предвещали ничего, кроме жары, и луна поднималась все выше под темный безоблачный купол неба, избавляясь по пути от румянца, и ее медный оттенок сменялся янтарным и чисто-белым, с голубоватыми тенями, обозначавшими восковой череп.

Глядя на луну с террасы отеля, под которой мягко шелестели волны Гранд-канала, мистер Генри Элкингтон ждал к ужину жену и дочь, которые вечно опаздывали, несмотря на сколь угодно поздний час. Ему нравилось думать, что терраса – самое прохладное из всех возможных мест, насколько могло быть прохладно в Венеции, и все же он чувствовал, как на лбу выступает пот, и видел бисеринки влаги на тыльной стороне рук. Капли пота то и дела стекали у него по груди, а также по спине – пусть он этого и не чувствовал, но, стоило ему откинуться на мягкую спинку кресла, как его белая льняная куртка липла к коже. Он подумал, что у него на спине наверняка образовалась неприглядная темная ложбина, которую нужно будет отстирывать, но, разменяв шестой десяток, не волновался об этом так, как волновался бы лет двадцать назад. Его больше беспокоил общий дискомфорт от жары и необходимость постоянно отгонять комаров. Они беспрерывно слетались на свет настольной лампы под красным абажуром, словно на маяк, и жалили его со всех сторон. Он мог хоть как-то защитить лицо и голову, а также руки, размахивая ими как ненормальный, но лодыжки и голени, излюбленная комариная пожива, оставались беззащитными. И его разум, утомленный бессонными ночами, убеждал чувство самосохранения прекратить сопротивление и предпочесть политику попустительства, дав этим малявкам вдоволь порезвиться.

Он и без того чувствовал себя не лучшим образом. У него было какое-то психосоматическое расстройство, из-за которого по телу периодически пробегали мурашки независимо от комаров. Ощущение было такое, словно кожа плохо сидела на нем: где-то провисала, а где-то была слишком туго натянута на кости. И если умом он приветствовал любое дуновение ветерка, то его тело от него непроизвольно сжималось. Его бросало то в жар, то в холод, как в лихорадке.

И все же он не терял надежды, ведь жена, перед тем как уйти одеваться к ужину, пообещала позвонить графине Бембо и сказать, что они, к сожалению, не смогут быть у нее в гостях через два дня. Ему, Генри, нездоровилось – это их извиняло: комары и жара доконали его, и завтра они втроем отбывают в Доломитовые Альпы. Доломиты! Само это слово, предполагавшее свежий горный воздух и полное отсутствие комаров, вдохнуло в него новую жизнь, и он позвал официанта, чтобы тот подлил ему сухого мартини.

Ему стоило огромных трудов уговорить Морин на этот шаг. Она вовсе не была безразлична к потребностям и даже причудам мужа, который давал ей едва ли не все, чего она хотела от жизни, за исключением романтики. Она понимала, что значит быть его женой, и не жаловалась. Но это был особый случай. Графиня Бембо была влиятельной венецианской матроной, пожалуй, самой влиятельной из всех, и ее званые вечера считались одним из гвоздей сезона, пожалуй, даже самым главным гвоздем. Было бы чертовски обидно пропустить такое. Морин переживала не за себя, но она была уверена, что Аннет ужасно расстроится. Аннет было только двадцать, и она впервые оказалась в Венеции. Венеция ударила ей в голову, она не видела в ней ни единого изъяна. Ее не беспокоили ни жара, ни комары – все это казалось ей чем-то забавным, частью единого непреходящего праздника, состоявшего из бесконечных званых вечеров, куда ее приглашали. Вокруг нее так и вились молодые мужчины – Генри не мог сосчитать всех этих Нино и Нини, Джиджо и Джоджи, как не мог и отличить их друг от друга, – для него они были точно рой мошкары. Но он не мог не признать их приятную внешность и отличные манеры, как и то, что Аннет, очевидно, находила их более интересными и волнующими, чем их ровесников в Англии. Она каталась с ними на лодках, купалась, играла в теннис, танцевала – часами напролет. Генри слегка тревожили все эти отлучки дочери, но Морин, похоже, в точности знала, каковы должны быть пределы ее свободы, и умела, в отличие от Генри, обозначить те или иные границы в зависимости от обстоятельств, ведомых только ей. Но одно всегда было ясно: ничто, никакое стечение обстоятельств не должно было помешать Аннет посетить прием у Бембо.

Сегодня они впервые ужинали одни. Он обожал Аннет, как обожала ее и Морин, и ни за что не решился бы лишить дочь такого удовольствия, если бы не чувствовал, что его организм на пределе. В газетах все чаще и чаще попадалось словосочетание Colto da malore[94], означавшее, что еще один несчастный, и опять средних лет (всем им, казалось, было от пятидесяти до шестидесяти), сражен внезапным недугом прямо посреди улицы и доставлен в больницу, где либо тут же умер, либо признан излечившимся через (как минимум) двадцать дней. Внезапная смерть или трехнедельное заключение в венецианской больнице! Генри, не доверявший свое здоровье случайным людям, приходил в ужас от такой перспективы. Глядя на венецианскую ночь, на гондолы, проплывавшие под террасой, величаво покачиваясь – в тишине, с одинокими певцами или целыми мандолинными ансамблями, – озирая всю эту панораму увешанных фонариками малых и больших лодок, он пытался вновь ощутить прежнее очарование, пьянящий восторг, который такие сцены пробуждали в нем раньше. Но теперь все это не вызывало в нем ничего, кроме желания убраться подальше, в горную прохладу, где можно будет избавиться от мучений.

Он почувствовал прикосновение к плечу – легкое, словно комариное, – и поднял взгляд на лицо дочери, светившееся радостью.

– Мамочка уже идет, – сказала она.

Это было не совсем верно. Морин появилась минут через десять, не раньше. Генри не мог сказать по ее лицу, каким будет вердикт. Жена редко выкладывала что-то важное сразу, а ждала, когда разговор обратится на посторонние темы, и тогда как бы невзначай выдавала новость. Они с дочерью сосредоточенно жевали креветки с чесночным соусом, а Генри ковырял вилкой жареный морской язык. Морин заметила вскользь:

– Я не забыла позвонить Лоредане Бембо.

В его душе шевельнулась надежда.

– Да? И что она сказала?

– Она была само благодушие, Генри. Сначала она сказала, что ужасно сожалеет, что ты, дорогой, так тяжело переносишь жару, и просила передать тебе все мыслимые выражения любви и сочувствия.

Сердце у Генри упало.

– И еще она сказала, что полностью понимает твое желание уехать. Она и сама бы уехала. Но, Генри, она заклинала, чтобы мы ее не подвели. Она сказала, что ее бросили столько гостей – из-за жары, ты понимаешь, и комаров, – что это уже и приемом не назовешь. Самое большее, к ужину будут человек тридцать. Она сказала, что кроме нас в Венеции почти никого не осталось.

– Не уверен, что мне это льстит, – ответил Генри, пытаясь проявить остроумие.

– Ну, ты понимаешь, что она хотела сказать. И все это, ясное дело, на ее плечах. Все эти хлопоты, приготовления… И она так превозносит Аннет. Я думаю, что мы не можем ее подвести, – как ты считаешь, милый?

– Пожалуй, не можем, – с сомнением проговорил Генри.

– И да, Генри – чуть не забыла, – она сказала, ты можешь не бояться комаров, потому что их там не будет. Она придумала совершенно поразительный способ, как от них избавиться. Она это придумала специально для тебя – так она сказала. Но это секрет. Ты все узнаешь, когда придешь.

Генри понял, что ему не остается ничего иного, кроме как принять неизбежное.

Каким-то образом он умудрился не умереть за эти два дня, но ему пришлось изрядно помучиться. Когда он неспешно шел к цветочному магазину на Сан-Стефано (он был вынужден каждый день менять цветы у них в гостиной, потому что за сутки они увядали от жары), его вдруг зашатало: ему показалось, что солнце пронзило его, словно меч, как будто кожа перестала его защищать. Colto da malore! Он в панике огляделся, ища укрытия, но тщетно: солнце стояло прямо над длинной площадью, плавно расширявшейся по краям. Затем он заметил навес и засеменил к нему. Стоя в его жалкой тени, он чувствовал себя как потерпевший кораблекрушение на крошечном островке посреди бурного океана. Что же дальше? Как бы он ни был напуган, ему не хотелось признавать поражение и возвращаться в отель без цветов – Морин будет недовольна. Примерно на полпути к магазину один навес над подъездом отбрасывал полоску тени. Он метнулся туда и вновь почувствовал уверенность в своих силах. Это были просто нервы! Хотя нет, не нервы: оглядев длинную площадь, он увидел, что другие пешеходы ведут себя точно так же – избегают выжженную солнцем середину площади с возвышающейся над ней статуей и крадутся по краям, перебегая между островками тени. Впрочем, никто из них не падал замертво, и вскоре он набрался храбрости и вошел, едва ли не приплясывая, в цветочный магазин, где цветы опрыскивали водой, и повеявшая прохлада принесла ему блаженство.

Но в тот день он больше не выходил из отеля до сумерек, как и на следующий день, когда нужно было идти на прием, притом что даже на закате было жарко, как в полдень. Генри махнул рукой на цветы и не выходил до тех пор, пока за ними не прибыла гондола, причалившая к парому с латунными перилами, и Морин сказала гондольерам: «Palazzo Bembo, sa!» – словно в тот вечер это было единственным возможным местом назначения.

Casa – так должна была сказать Морин: дом, не дворец. В некоторых отношениях семейство Бембо было старомодным, приверженным понятиям минувших дней, когда дома венецианских патрициев было принято стилизовать под palazzos. Их дом оставался одним из немногих фамильных домов Венеции, в которых жили, содержа их в надлежащем состоянии, прямые потомки тех, кто их построил. И в тот вечер дом Бембо и вправду походил на дворец. Пусть на парадной лестнице и оставались ступени, на которых не стояли напудренные ливрейные лакеи, их численность все же казалась внушительной; и пусть это были не настоящие лакеи, а только крестьяне, привезенные из поместья Бембо и одетые в ливреи, производимое впечатление было не менее величественным. Поднимаясь по лестнице мимо лакеев и краем глаза замечая их руки в белых перчатках и красные, потные лица, Генри испытал душевный подъем, который подчас вызывает мирское величие. Другие венецианцы устраивали приемы, ничем не выделявшиеся среди прочих, но приемы Бембо славились особым великолепием.

На сердце у Генри стало легко, однако ноги, налитые тяжестью, споткнулись обо что-то, и он ухватился за плетеный малиновый канат, продетый сквозь кольца в полированных латунных ручках на стене. Кто-то по-английски произнес слова поддержки. На пару ступенек выше по лестнице поднимались Морин и Аннет, и он поразился их пружинистой, бойкой походке! Его лодыжки под черными носками распухли, каждый шаг давался с трудом, по спине стекал пот.

В передней, на подходе к sala, стояла Лоредана Бембо, импозантная женщина, увешанная драгоценностями, а рядом – ее муж, низкорослый, коренастый и лысоватый, но полный чувства собственной значимости.

– Так хорошо, что вы пришли, – сказала она Генри. – И я обещаю вам сотню лир за каждый комариный укус.

В те дни сотня лир составляла немалую сумму. Генри подумал, что не прочь вытерпеть пару укусов, и стал ждать комариного писка, но тщетно, а когда все уселись за стол, он увидел, в чем было дело: окна защищала мелкая металлическая сетка, не пускавшая комаров. Разумеется, он видел такие сетки и раньше, его гостиная в отеле снабжена точно такими же. Не может быть, чтобы это был тот самый секрет графини Бембо.

Он сидел поодаль от нее, а завидные места по обе стороны от графини занимали посол и некая титулованная особа. По одну руку от Генри сидел какой-то итальянец, а по другую – англичанка, всегда приезжавшая в Венецию в это время года.

– А что за секрет у графини Бембо? – спросил он у нее. – Или вы об этом не слышали?

– Что-то слышала, – ответила англичанка.

– И вы знаете, что это?

Она покачала головой.

– У Лореданы всегда что-то припрятано в рукаве, – сказала она. – Надо надеяться, что это будет не слишком вызывающе.

Лоредана Бембо, как и ее муж, происходила из старинного аристократического рода, так что могла себе позволить не оглядываться на постороннее мнение. Она могла быть образцом светских манер, но также могла и насмехаться над светскостью. При этом в ее глазах загорался озорной огонек. «E originate, – говорили о ней друзья, – она такая эксцентричная». И если иногда и критиковали ее, то все равно ею гордились, и даже побаивались. Ее слова передавались из уст в уста, любые ее поступки сходили ей с рук.

Шампанское лилось рекой, и Генри жадно его пил, а его натруженное, перегретое тело выделяло избыток влаги. Он промокал салфеткой шею, лицо, руки. Возможно, лучше было бы воздержаться от спиртного, но он не мог отказаться от моментального облегчения, наступавшего после каждого глотка, – немедленного телесного расслабления и освобождения от дурных предчувствий. Это все нервы: завтра в это же время он будет свободно дышать в Мерано. Шампанское помогло ему лучше представить этот рай на земле. Лица людей напротив слегка расплывались, но он узнавал среди них Морин и, чуть левее, Аннет, между безликими Нино и Джиджи, говорившими с нею наперебой.

Наконец по гладкому полу terrazza заскрипели стулья, и гости вышли из оформленной в континентальном стиле столовой – мужчины и женщины, белые манишки и голые плечи. Они проследовали наверх, во вторую sala, поскольку Palazzo Bembo располагал двумя огромными залами, тянувшимися вдоль всего здания. Однако, осилив восхождение, они остановились, как останавливается толпа, непроизвольно, чуть не наступая друг другу на пятки, и раздались возгласы, взлетавшие под потолок: «Ah, che bello»! По мере того, как они продвигались все выше, Генри то и дело слышал подобные восклицания, а также вскрики, раскаты смеха и восторженный лепет, и наверху увидел причину этого переполоха, хотя в первый момент даже не понял, что это такое. Он моргнул и всмотрелся: что за странное скопление белоснежных плоскостей – кабинки, палатки, шатры, – что за призрачный лагерь под огромной люстрой? Подойдя ближе, он увидел: все это – весь этот лагерь – было создано из комариных сеток.

Следуя за остальными, Генри принялся обходить помещение. Там были сооружения самых разных форм и размеров: квадратные, круглые, с куполами, сужающиеся кверху, как армейские палатки. И на каждом красовались весело раскрашенные флажки, объяснявшие их назначение. Под самой люстрой, где было светлее всего, располагались квадратные палатки, предназначавшиеся для бриджа, как сообщала надпись: «Per far una partita». За ними, где было не так светло, стояли одна за другой круглые и квадратные палатки для общения, с соответствующей надписью «Per far la conversazione». Еще дальше, где было гораздо темнее, виднелась группа палаток таких скромных размеров, что в каждой из них умещались только два кресла, а надпись искушающе гласила: «Per far l'amore». По толпе пролетели вздохи – не слишком ли далеко зашла Лоредана на этот раз? А за этими палатками, в двух углах дальней стены, у высоких готических окон, куда почти не доходил свет люстры, смутно угадывались очертания совсем скромных крошечных палаток. Они сразу вызвали всеобщее любопытство: для чего же они могли предназначаться? Гости всматривались в таблички, такие непохожие на остальные – строгие прямоугольники из белого картона с простыми черными буквами. Прочитав надпись, гости издавали смешки, которые довольно скоро распространились на весь зал: «Per i misantropi». И все принялись повторять эти слова.

Первыми были заняты палатки для бриджа: нетерпеливые игроки направились прямиком к ним, и не прошло и пары минут, как там уже сдавали карты. А те, кто замешкался и не успел занять места за столами для бриджа, постарались скрыть свое неудовольствие и присоединились к любителям общения. Некоторые разделились на пары, а кое-кто, с видом одновременно смущенным и вызывающим, направился к палаткам для любви, и вслед смельчакам раздались возгласы одобрения. Насколько видел Генри, ни один человек не пожелал объявить себя мизантропом: две одинокие палатки оставались незанятыми. Но ему было некогда всматриваться, поскольку происходящее напоминало игру в музыкальные стулья: нужно было успеть найти себе место или останешься стоять, и мысль об этом подстегнула Генри, так что он поспешил присоединиться к любителям общения. «Per far la conversazione!» Там было свободное место, он вошел в палатку и уселся на стул. На столике стояли прохладительные напитки в запотевших бокалах, а рядом сидели трое человек, которых Генри неплохо знал, – ему, можно сказать, повезло.

Он сам закрыл полог палатки и завязал веселым бантиком алую ленту. Если эти палатки действительно защищали от комаров, как он и подозревал, это было потрясающе: можно расслабиться, не нужно размахивать руками, шлепать себя по всему телу, корчить гримасы и делать другие неприличные жесты, неизбежные, когда тебя кусают комары. За стенами дома эти паразиты, несомненно, кишмя кишели, а окна в обоих концах sala были распахнуты настежь. Кроме того, там сияли огнями, словно приглашая комаров, два канделябра. Что ни говори, он устроился очень неплохо. Муслин, конечно, затруднял доступ воздуха, но как умно придумала Лоредана! Шутя избавила гостей от двух напастей – жары и комаров, – притом что ни та ни другая напасть отнюдь не были шуткой. Лоредана же превратила их в социальный актив, прибегнув к столь удивительному и прекрасному способу. Этот прием всем запомнится надолго.

Но, как бы ни был Генри одурманен происходящим, он не мог не думать о том, в каких из муслиновых беседок нашли себе убежище Аннет и Морин. Однако вскоре это прояснилось, по крайней мере в отношении дочери. С нижнего этажа донеслись звуки танцевальной музыки.

– А вы не знали? – сказал кто-то. – Там будут танцы для молодежи. Это мы, старая гвардия, сидим здесь.

Сказавший это был итальянцем и использовал слово vecchietti – «староватые», – весьма приятное слово, по-английски так не скажешь, чтобы старость не казалась столь явной. Генри не возражал быть vecchietto. Значит, насчет Аннет прояснилось: она будет танцевать с кем-то из этих Нино или Нини, Джиджо или Джоджи. Она уж точно проведет вечер приятно.

А что же Морин? Он осмотрелся. Даже здесь, где свет от люстры был довольно ярким, видимость оставляла желать лучшего из-за муслина: были видны лишь очертания других палаток, и попробуй пойми, кто там внутри. В случае же дальних палаток, у самых окон, было даже невозможно понять, есть ли там кто-то вообще. Морин была такой деловитой, такой социально активной, она наверняка нашла себе нишу – не среди карточных игроков, потому что не играла в карты, и не – тут Генри улыбнулся про себя – в храме d'amour, поскольку не увлекалась такими вещами. Она должна быть в одной из палаток для общения, возможно, даже в соседней.

Вяло перекидываясь словами с другими гостями, Генри напрягал слух, пытаясь уловить интонации жены, и до того погрузился в это занятие, что не заметил, как мимо полога его палатки прошла туда-сюда какая-то фигура, останавливаясь и всматриваясь сквозь муслин. Наконец ее заметил кто-то из соседей Генри.

– Guardi, Enrico, это случайно не ваша жена ищет вас?

Генри тут же поднялся и, извинившись, развязал ленты и вышел наружу.

– Что такое? – спросил он, уводя Морин подальше от палаток, чтобы их никто не услышал. – Нужна моя помощь?

– Милый, у меня голова раскалывается, – сказала она. – Думаю, мне нужно вернуться в отель. Все началось так внезапно – из-за жары, наверное. Но я не хочу портить веселье Аннет, у нее сейчас лучшая пора в жизни. И не хочу говорить Лоредане, у нее и без меня хватает забот. Так что я просто тихонько уйду – она не заметит, – и Луиджи с Эмилио отвезут меня в отель.

– Я поеду с тобой, – сказал Генри.

– Нет, милый, не надо. Я тебя попрошу, если ты не против: дождись Аннет и привези ее домой. Когда будете уходить, можешь все объяснить Лоредане и извиниться за меня. Я понимаю, тут скукотища, да и тебе тоже нездоровится, но это только один раз! Нехорошо оставлять Аннет одну – мы знаем, что ей можно доверять, но люди будут говорить. Мне ужасно неловко просить тебя, но это уже ненадолго. Сколько сейчас времени?

– Всего двенадцать, – ответил Генри. – Это все «Марангона».

Они прислушались и за гудением голосов и звуками музыки услышали величественное звучание колокола, бьющего полночь.

– Я не скажу Аннет, что ухожу, – продолжала Морин, – и ты тоже не говори: это может испортить ей настроение. Я сразу пришлю гондольеров назад и скажу, чтобы они тебя ждали. А теперь нам надо разойтись, чтобы не вызвать ничьих подозрений.

Генри не успел сказать ни слова, как она развернулась и направилась к лестнице, чуть покачивая головой.

Когда жильцы съехали, Сирил не стал искать им замену – решил, пусть комнаты постоят пустыми.

Раньше в них почти все время кто-то жил – с тех пор, как Сирил купил дом двенадцать лет назад. Потом там поселились Гучи, пара, которая вела за него хозяйство, когда же съехали и они, решив найти что-то получше, комнаты опустели. Сирил не мог позволить себе нанять новую пару прислуги, и приходящая домработница, которой иногда помогал садовник, мистер Сноу, живший в собственной квартире на верхнем этаже, вполне удовлетворяла его потребности. Но вопрос жилья тревожил Сирила: пустые комнаты, отдававшиеся эхом на его шаги, действовали на его дух, как остывшая грелка – на плоть, ему было не по себе. Для этого он и пускал постояльцев, которые не имели рабочих обязанностей, но и не требовали платы, а, напротив, платили Сирилу.

Они занимали пять комнат: две спальни, ванную, гостиную и кухню. Все эти помещения находились на разных уровнях и не образовывали единой квартиры, дуплекса или другого жилого пространства, имевшего определенное название. Кухня и гостиная располагались отдельно и имели собственный выход в сад через зеленую дверь, невидимый из той части дома, где жил Сирил. К жильцам нужно было спускаться по лестнице, словно в подвал, хотя это был не подвал: окна выходили в сад, а не на стену приямка, поскольку дом стоял на крутом склоне и имел с той стороны дополнительный, четвертый, этаж.

Дом был поистине странным. Его несколько раз надстраивали, без определенного плана или системы. Немногие из восемнадцати комнат располагались на одном уровне, почти каждая из них «стояла» на ступеньку ниже или выше другой. Архитекторы, надо признать, не тратили впустую ни малейшего пространства в коридорах или на лестницах: открыв одну дверь, можно было с непривычки налететь на следующую. В те дни, когда Сирил пускал жильцов, им нередко случалось потеряться в этом лабиринте, да и сам он освоился в доме далеко не сразу. Какие-то комнаты представляли собой произвольные пятиугольники с дверью в короткой пятой стене. Если смотреть в такое помещение через открытую дверь, вид получался каким-то косым, словно в бредовом сне: стены смыкались, предметы мебели наползали один на другой – сплошной сумбур.

Спальни и ванные комнаты жильцов также отделялись дверью от половины Сирила. Но между ними и гостиной имелась общая территория – часть лестницы, которая, поднимаясь спиралью, выходила на маленькую площадку перед дверью квартирантов. Всего лишь восемь ступенек бросали вызов их частной жизни, но Сирил то и дело сталкивался с Тримблами.

– Плохая примета – столкнуться на лестнице, – весело говорил он, и их, казалось, забавляла его неизменная шутка.

Мистер Сноу не одобрял идею сдавать комнаты. Он говорил, что сам может прекрасно смотреть за домом в отсутствие Сирила. А жильцы… Никогда не знаешь, что это за люди и чего от них можно ждать.

В случае с Тримблами мистер Сноу оказался прав. Сирилу, конечно, было кое-что о них известно. Они прибыли с севера, из Бирмингема, и перебрались сюда, купив табачный магазин и газетный киоск в крупном городе, недалеко от которого жил Сирил. Прежде чем ответить на его объявление, они успели пожить на нескольких съемных квартирах. К нему обращались и другие: на пять комнат Сирила было немало желающих. Но у всех остальных имелись какие-то недостатки: дети, собаки, неразумные требования. То ли дело Тримблы: здравомыслящая, серьезная пара, имеют свой бизнес и не доставляют лишних хлопот, что признавал и мистер Сноу. Первое время он даже водил с ними дружбу, спускался со своей верхотуры посидеть у них в гостях или сопроводить в деревенский паб, где, по его словам, они с большим для приезжих успехом заводили друзей.

А как хорошо с ними ладил сам Сирил! Когда они встречались на лестнице (за этим исключением они почти не виделись), как радушно они улыбались и пожимали руки, как заботливо справлялись о здоровье и удобстве друг друга! Сирил каждый раз спрашивал, хорошо ли они устроились, и они неизменно отвечали, что не могли бы мечтать о лучшем. Мистер Тримбл, худой и высокий, с землистым цветом лица, не отличался располагающей внешностью, но у него была приятная улыбка, освещавшая лицо. Жена его была дородной и светловолосой, с большими голубыми глазами, в которых всегда светилась улыбка, и легким иностранным акцентом – она вполне могла быть австрийской еврейкой.

Несколько месяцев все шло как по маслу, и Сирил так к этому привык – как и к своей непроизвольной реакции на всегдашнюю любезность Тримблов, – что стал воспринимать как должное не только эту любезность, но и само их присутствие. Поэтому он немало удивился, когда однажды, упомянув о них в разговоре с мистером Сноу, услышал в ответ холодное:

– В последнее время я с ними не общаюсь.

– Не общаетесь? Я думал, вы постоянно проводите время вместе.

– Поначалу было дело, – сказал мистер Сноу. – Но так часто бывает, что сначала все хорошо, а потом как-то не очень.

Сердце у Сирила упало.

– Я не замечал ничего такого.

– Еще заметите, сэр, помяните мое слово.

– А в чем, собственно, дело? – спросил Сирил.

– Есть у меня одно соображение, сэр, и весьма конкретное, но я, пожалуй, не буду его высказывать.

– Ну же, скажите мне, – взмолился Сирил.

– Нет, сэр, такие вещи лучше держать при себе.

Впрочем, долго Сирилу гадать не пришлось. Когда он снова встретил Тримблов на лестнице, они не ответили на его приветствие, а молча исчезли за дверью и закрыли ее за собой не так чтобы бесшумно. Но при следующей встрече они не стали его избегать.

– Я хотел бы с вами поговорить, мистер Хатчинсон, – заявил мистер Тримбл.

Сирил заметил, что, вопреки обыкновению, на этот раз его жена не улыбалась. Возмущенный тоном жильца, он сказал:

– Я сейчас занят. Это не подождет?

– Боюсь, что нет, мистер Хатчинсон. Имейте в виду, мы этого так не оставим.

– Я вроде бы не просил вас ничего оставлять, – возразил Сирил.

– Мистер Хатчинсон, вы пытаетесь уклониться от разговора. Я сказал, мы этого так не оставим, и доводим до вашего сведения, что намерены съехать. Но сперва мы хотим получить объяснения.

– Да, мы хотим получить объяснения, – повторила его жена с самым непреклонным видом.

– Какие объяснения? – спросил Сирил, со стыдом осознавая, что дрожит.

– Не пытайтесь уклониться, мистер Хатчинсон, – строго произнесла миссис Тримбл. – Мы хотим получить объяснения этого безобразия.

– Безобразия? – растерянно переспросил Сирил. – Какого еще безобразия? Вы насчет перебоев с электричеством? Вы имеете в виду ваш телевизор? Я знаю, сигнал здесь слабый.

– Мистер Хатчинсон, можете не притворяться – это вам не поможет. Мы хотим объяснений, а иначе позвоним в полицию.

– В полицию? О чем, бога ради, вы говорите?

– Ну-ну, мистер Хатчинсон, вы прекрасно понимаете, о чем мы говорим.

Это повторение его имени почему-то взбесило Сирила.

– Если вы не перестанете надоедать мне, мистер Тримбл и миссис Тримбл, – прокричал он, – это я позвоню в полицию и обвиню вас в оскорблении словом и действием. А теперь в последний раз: что это за безобразие, на которое вы жалуетесь?

Мистер Тримбл наконец перестал улыбаться и хмуро проговорил:

– Кто-то роется в наших вещах.

– Роется в ваших вещах? – Как это бывает со многими мягкохарактерными людьми, если уж Сирилу случалось потерять самообладание, он терял его целиком и полностью. – Вы обвиняете меня в таком непотребном действии? Я бы не тронул ваших вещей… и поганой метлой.

Он увидел, что они остолбенели от его слов.

– Все, что мы знаем, – сказал мистер Тримбл, – это что кто-то бывает в наших комнатах, переставляет вещи, читает наши письма, подглядывает и шпионит за нами. И кто это может быть, если не вы? У вас же есть ключ.

Сирил протяжно выдохнул.

– Ну все, приехали, – пробормотал он. – Я вызываю полицию.

Тримблы стали возражать, что это последнее, чего бы им хотелось, они даже принялись его уверять, что и не думали ни о какой полиции. Но Сирил был непреклонен. Они угрожали ему полицией, и они получат полицию. Тримблы, вконец упав духом, скрылись за дверью, а Сирил вернулся на свою половину, дрожа и потея. Всякая открытая вражда делала его все равно что больным.

В социальном отношении великие города Италии, если смотреть на них глазами Пруста, невозможно сравнить ни с каким городом Англии. В Англии начала двадцатого века и даже позже иерархическое разделение сохранялось лишь потому, что каждый город или городок жил своей отдельной жизнью и, чтобы туда попасть, нужно было проделать долгое, трудное и нередко опасное путешествие в двуколке или повозке.

В таких городках существовали ранги, регалии и членства, и всякий новоприбывший, будь то доктор, стряпчий, фермер или кто-нибудь, не имеющий прямого отношения к «ремеслу», первым делом подвергался пристальному рассмотрению, прежде чем его допускали в какой-либо клуб – общественный, теннисный, крикетный, – в ложу каменщиков или корпус лесничих, словом, в любую организацию, в которые люди объединяются, чтобы признавать своих и не признавать чужих.

Это кажется крайним снобизмом, но в действительности все было не так: в маленьких городках жители, конечно же, знали друг друга и держались запанибрата. Не было профсоюзов, плотник довольствовался тем, что он плотник, и не ощущал ущербности или зависти при разговоре с одетым в белое, покачивающим ракеткой теннисистом – возможно, принятым в клуб лишь недавно. Существовала своего рода демократия, в основе которой лежали добрососедские отношения и внутренняя раскрепощенность. Но затем появились автомобили, и провели социальное разграничение по денежному признаку, выражавшемуся в том, что человек вместе со своим семейством может спокойно переместиться из одного скучного городка в другой, еще более унылый, и былая местечковая демократия с ее вековыми устоями начала отступать.

Не так обстоит ситуация в больших и даже не очень больших городах Италии. Итальянскую буржуазию отличало – и, судя по всему, отличает до сих пор – социальное соперничество, борьба за должности, интриганство – другими словами, стремление утереть нос соседям (хотя надо заметить, что большинство стран латинской культуры, даже если их режимы не назовешь демократичными, в общественной жизни более демократичны, чем старая добрая Англия, и это верно в отношении всех общественных классов). У них отсутствует общая лексика, лингва франка, что особенно заметно в Венеции, где очень немногие представители аристократии говорят на диалекте popolo[101], являющим собой почти отдельный язык. Но при этом герцогиня может запросто говорить с мойщиком окон (если таковые имеются в Венеции), не ощущая классовых барьеров, как в Англии. Венецианские popolo имеют очень слабое чувство собственной социальной или интеллектуальной неполноценности: кошке можно смотреть на короля и даже к нему обращаться. Но у них очень сильно чувство материального неравенства – «Questa Duchessa ha molti millioni» («У этой герцогини миллионы»), – и они стараются извлечь из этого все мыслимые выгоды, что хорошо известно их работодателям, как частным, так и общественным.

Но я хотел сказать вот что: положение привилегированного класса в Италии, класса, который был близок Прусту, отличается от английского своим преимущественно городским, а не сельским бытом. Великие семейства Италии – Колонна, Орсини, Каэтани, Медичи, Сфорца, Эсте, Гонзага, Контарини и Мочениго – владели и, несомненно, все еще владеют обширными загородными поместьями, но центром их жизни, их point d'appui[102], всегда был город, облюбованный ими и подчиненный их власти.

В Англии благородные семейства редко проживают в городах или графствах, давших имя их титулу. Герцог Норфолкский не живет в Норфолке, герцог Девонширский не живет в Девоншире, герцог Бедфордский не живет в Бедфорде. Герцог Нортумберлендский живет в Нортумберленде, но Нортумберленд большой, и мало кто знает, что родовой замок герцога располагается в Алнике.

В то время, о котором я здесь пишу, то есть примерно полвека между 1890 и 1940 годами, во многих городах Италии – главным образом в Риме, Флоренции и Венеции – англичане, эмигранты или полуэмигранты, образовали диаспоры на родственных началах. Были и такие, кто забирались дальше, но для многих англичан, особенно с утонченными эстетическими вкусами, соблазны Италии были непреодолимы.

«Открой мое сердце – одно только слово прочтешь там: Италия», – писал Роберт Браунинг, и множество его соотечественников разделяли это нежное чувство. Казалось, его разделяли и сами итальянцы, от мала до велика. Между двумя этими нациями существовала неподдельная симпатия, имевшая в своей основе нечто большее, чем взаимную выгоду. Я вспоминаю, как мой гондольер сказал мне, когда отношения между нашими странами осложнились из-за санкций: «Было время, когда англичанин в Венеции был королем». Но это случилось намного позже.

Возвращаясь к более ранним годам и заимствуя (насколько это нам под силу!) прустовский взгляд представителя «высшего общества» с его неподражаемыми манерами, скажем так: одно время в Венеции существовала англо-американская колония, населявшая прекрасные дома. Эти люди чурались и всячески сторонились денежных мешков, наводнивших Венецию после Первой мировой войны, этой космополитической толпы, которая носилась по Лидо, шумела на Пьяцца и в определенный день, диктуемый модой, перебиралась в полном составе в отель на озере Комо. Итальянцы называли этих весьма шумных эмигрантов settembrini[103] и приписывали им всевозможные бесчинства и сумасбродства.

Так случилось, что этот послевоенный наплыв в Венецию совпал с уходом из города, хотя и по другой причине, более старой и крепкой иностранной колонии. Одни поумирали, другие разъехались, и в их числе – несколько изысканных леди, титулованных и просто светских львиц, для которых Венеция стала вторым домом, – а вместе с ними уехали многие именитые литераторы, включая иностранцев, таких как Генри Джеймс и даже последний (во всех смыслах слова) барон Корво, кусавший руку, его кормящую и снабжающую деньгами.

Не следует считать, что итальянцы, владевшие Венецией, были в это время социально бездеятельны, но у них не было традиции гостеприимства, разве только по отношению к своим соотечественникам. Они переняли гостеприимство от жадных до гостей forestieri[104], но не всегда отвечали им тем же. У них, впрочем, была королева, задававшая тон светской жизни, известная своей красотой и, как говорили, особым расположением короля, но ей больше нравилось играть в бридж, чем развлекать игроков за ужином.

Англо-американская колония, хоть и понесла досадные потери в силе, численности и деньгах, сплотила ряды и по-прежнему оставалась единственной прослойкой венецианского сообщества, обращавшейся к друзьям – как венецианцам, так и иностранцам – со словами: «Вы придете ко мне на чай?»

Теперь в этом узком и продолжавшем сужаться кругу единовластно царили мистер и миссис Картерет. Они обосновались в Венеции на излете девятнадцатого века. Что побудило их к такому шагу, мне неведомо. Он был американцем из Новой Англии, носившим прежде фамилию Картер, она была еврейкой по имени Ханна Филькенштайн, из Нью-Йорка, и ее семья (они были банкирами) стала, как говорили – и это подтверждали даже те, кто не питал симпатии к миссис Картерет, – первой еврейской семьей, принятой в высшем обществе Нью-Йорка. Принятой «в четыре сотни»[105].

«Меня бы здесь не было, – сказала она как-то раз, – если бы не мои нью-йоркские трущобы».

Каким образом познакомились Джеймс Картерет и Ханна Филькенштайн, оставалось загадкой, как и их женитьба. Поговаривали, конечно, что он женился на ней из-за денег, но он не испытывал недостатка в деньгах. Он был низкорослым, весьма chetif[106], усатым (его жена как-то раз мне сказала: «У мужчины определенно должны быть усы»), держался с некоторой нервозностью и смеялся фальцетом. «Ой, ну-ну-ну», – говорил он после всякой ремарки, своей собственной или чьей-то еще, в которой имелся малейший намек на юмор, словно полноценный смех был выше его сил.

Он был, что называется, petit maître[107]. Имея изысканный вкус и талант к живописи, он одно время писал картины в стиле Сарджента, но, женившись, отложил кисть. А в ответ на укоры друзей отвечал: «Я оставил живопись, когда стал вращаться в кругах богатых и сильных мира сего».

Жена не имела такого таланта, но она была очень образованной женщиной и говорила по-французски и по-итальянски (и, вероятно, по-немецки), довольно медленно – что, впрочем, было ей свойственно и в родной речи, – но вполне правильно. Кроме того, она много читала, хотя не всегда это признавала.

Чета Картерет поселилась в палаццо Контарини-даль-Моло; его нельзя было назвать типичным венецианским палаццо, но из него открывался вид, прекрасней которого не найти во всей Венеции, а может, и в целом мире. Расположенный на северной стороне, дворец выходит окнами на внутренний изгиб Фондамента-Нуове в Лагуна Морта, левее расположено кладбище Сан-Микеле (слишком прекрасное, чтобы считать его кладбищем), а за ним лежат Мурано и Бурано. Имевшие глаза могли видеть то же, что видел Гварди, особенно любивший эти места.

Но прекрасные виды были не единственным достоинством палаццо Контарини-даль-Моло. Там имелся свой сад. В Венеции не так много садов, и этот соперничал по размерам с одним садом на Джудекке, но по красоте ему не было равных. Его спроектировал то ли Палладио, то ли Сансовино – память меня подводит, – и он простирался на пару сотен ярдов, огибая лагуну и упираясь правым углом в тускло-красное здание – Казино-дельи-Спирити. Говорили, что там водятся привидения, откуда и взялось название. Также говорили, что когда-то там располагалась студия Тициана, но зайти внутрь никого никогда не приглашали. Кое-кто говорил, что там голые стены и не на что смотреть.

Однако из множества красот, которыми славился дворец, величайшим и, так сказать, ключевым сокровищем, очаровывавшим всех словно по мановению волшебной палочки, был сам дворец. Не снаружи – внешне он не походил на типичный венецианский палаццо, возносящийся ввысь в кружевах орнамента и прочих декоративных элементов, снаружи это было приземистое и невзрачное здание, так что его можно было принять за склад или даже работный дом. О, как он теперешний отличался от прежнего! «C'erano tante famiglie, tante, tante»[108], – сказал мой гондольер обо всех, кто населял этот дворец до того, как появился мистер Картерет и вытряхнул их на улицу. Он разглядел скрытые возможности и завладел этим зданием, чтобы преобразить его в прекрасное видение, каковым оно и стало.

Мой гондольер, очевидно, сочувствовал этому tantissime famiglie[109], выселенных Картеретами, но сильный всегда прав, и для многих итальянцев, как высокородных, так и простолюдинов, эта мораль непререкаема. Воля Картеретов возобладала, а другим, обделенным судьбой (судьба есть судьба, а судьбу итальянцы уважают), приходилось самим о себе позаботиться.

Вот так и случилось, что палаццо Контарини-даль-Моло, который раньше населяли в неописуемом убожестве tantissime famiglie, теперь занимали, утопая в роскоши, два человека с приличествовавшей их положению прислугой.

Как только гостя впускал дворецкий (бывший также первым гондольером Картеретов, однако настолько преображаемый черной формой, что никто из случайных людей не мог бы его узнать), все менялось. Казалось, дворецкий служил привратником в церкви: так торжественно и почтительно было его обхождение, а поступь по лестнице, отнюдь не поражавшей своим видом, так медлительна и беззвучна, словно он ступал по святой земле.

Но, едва открывалась дверь передней, гости замирали от восторга. Что за видение красоты, укрощенной и защищенной от грубого вторжения солнечных лучей рюшевыми жалюзи медового цвета, приспущенными наполовину! Из глубины этих лучезарных сумерек возникала миссис Картерет, нередко в широкополой соломенной шляпе, затенявшей верхнюю часть лица.

– Ах, это вы! – восклицала она с легким удивлением (ей вообще было свойственно непреходящее удивление). – Я вас почти не ждала, но вы пришли! Я уж боялась, вас задержат другие обязательства, как в тот раз, вы помните?

Смущенный гость пытался вспомнить случай, когда он подвел миссис Картерет, но тщетно, и в этот момент ему на помощь приходил мистер Картерет, почти незаметный в тени округлой фигуры и объемной шляпы своей супруги.

– Мы так рады вас видеть, – говорил он, и его губы кривились в типичном для него намеке на улыбку. – Венеция теперь так опустела, все поумирали или разъехались – дорогие Гогенло, и леди Малкольм, и миссис Фронтишам, – так что некому было вас встретить, увы!

И в течение нескольких минут вводили еще пятерых гостей с самыми громкими именами. Они оглядывались по сторонам – невозможно было не оглядываться: все в городе знали, как много Картереты вложили в свой дом, – и следовали за миссис Картерет и ее бледно-голубым шелковым жабо (оно защищало ее от жары или холода?) в столовую, где для начала им предлагали аперитивы. Порции были мизерными, но сам коктейль, право же, изумительным, и как-то раз я спросил у мистера Картерета рецепт. Он выдержал достаточно долгую паузу, чтобы я почувствовал, что допустил gaffe[110], а затем сказал:

– Пожалуйста, не обижайтесь, но я думаю, люди могли бы… могли бы пойти разговоры, если бы два англичанина в Венеции подавали один и тот же коктейль. Ох, ну-ну-ну-ну-ну!

Мне пришлось удовольствоваться этим ответом – вкупе с коктейлем, – хотя англичанином мистер Картерет стал совсем недавно, сменив гражданство по сугубо личным причинам, а жена последовала его примеру.

Все комнаты в доме имели низкие для венецианских интерьеров потолки, но в столовой Картеретов потолок был украшен фресками Тьеполо, на которые невозможно было не смотреть – так низко они нависали над головами. На фресках изображалось чье-то прославление – возможно, предвидение миссис Картерет? – с ликующими ангелами, святыми и putti[111].

Миссис Картерет не нравилось, когда кто-то делал восторженное замечание насчет потолка, как не нравилось ей и отсутствие таких замечаний. Ей вообще было трудно угодить.

Блюда сменялись одно за другим, еда была превосходной, обслуживание – выше всяких похвал. Но под конец миссис Картерет могла заметить:

– Боюсь, угощение у нас довольно скромное… Поварихе нездоровится, с ней такое бывает… ужасно досадно… так что приходится полагаться на кухарку.

Вероятно, в этом проявлялось несколько нездоровое и неосознанное желание Анны (урожденной Ханны) держать планку повыше, чего бы она ни касалась, и этим объяснялось ее столь критичное отношение к миру. Живя в своей башне из слоновой кости, она могла себе это позволить – во всех смыслах. Такой-то был зауряден (она не боялась использовать это слово), такая-то была дурой, такой-то – уродом, такая-то не говорила по-французски, и, самое страшное, такой-то не был ей рекомендован.

Анафема! Долой их, и пусть мир станет чище, по понятиям Картеретов. В провинциальной Венеции (хотя миссис Картерет не считала ее таковой) ей было проще дать окружающим почувствовать свою значимость, чем в европейских столицах. Так, когда одна хорошо известная пара, имевшая неофициальные отношения, но получившая рекомендательное письмо к миссис Картерет, осведомилась, в какой день ей будет удобно их принять, она ответила: «Ни в какой».

Она могла дать по носу кому угодно (возможно, вам тоже досталось бы), кроме нескольких личностей, удовлетворявших ее строгим критериям того, что есть comme il faut[112], но даже эти немногие могли запросто впасть в немилость. Мне вспоминается такой случай. Одна знакомая, имевшая все основания наслаждаться обществом миссис Картерет, появилась за ужином в платье несколько decollete[113] (сейчас его бы таким не назвали), и миссис Картерет – суровая туча омрачила пересеченную местность ее лица – встала и попросила гостью накинуть шаль. Больше ее не принимали, как бы ей этого ни хотелось.

Приемы, приемы! Сама миссис Картерет вначале была последовательницей иудаизма, затем перешла в англиканство и наконец сделалась прихожанкой Римско-католической церкви. Столько конфессий приняли ее в свои ряды, и это ей весьма льстило. В ближайшем будущем больше никаких приемов не предвиделось, за исключением приема у Папы.

А тем временем она играла роль радушной хозяйки, принимавшей гостей, будучи на деле живым камнем преткновения.

«Procul. О procul este, profani»[114].

Непосвященных плебеев сюда не пускали – им не дано было достичь тех высот посвящения, каких достигла она.

Она поднималась на ноги – с заметным усилием, нисколько не напоминая Венеру, выходящую из пенных волн, – и говорила, опираясь на хрупкую руку мужа:

– Кофе мы пьем в гостиной.

Гостиная стоила того, чтобы на нее посмотреть, – это была самая красивая комната в доме и, по мнению многих, во всей Венеции. Она простиралась на всю ширину здания и выходила с одной стороны на длинный серповидный изгиб Фондамента-Нуове, со стройной кампанилой[115] церкви Сан-Франческо-делла-Винья посередине, а с другой – на Лагуна Морта, с печальным, но восхитительным кладбищем Сан-Микеле, и Мурано с Бурано где-то вдалеке.

– У вас стынет кофе, – говорила миссис Картерет гостям, прижимавшим носы к окнам.

При этих словах они поворачивались лицом к комнате, выкрашенной голубой краской неописуемого оттенка, одновременно темной и светлой, как переменчивая синева итальянских небес, идеально оттенявшей изысканные гобелены и китайские драпировки на стенах.

Иногда, когда кофе и ликеры уже были допиты, миссис Картерет говорила:

– Не желаете ли прогуляться по саду?

Так Бог мог бы позвать на прогулку по Эдему. И гости, уже ошеломленные пьянящими изысками дома, спускались за миссис Картерет, осторожно ступавшей по лестнице, в сад. Она вела за собой гостей, одетая в бежевое или что-нибудь в этом роде с вкраплением розового – невзирая на свои габариты, она предпочитала светлые тона. Кто-то сказал о ней (автора мне установить не удалось): «Она обладает чудовищной привлекательностью слоновьего гузна».

Когда мы достигали фонтана (Сансовино? Палладио?), отмечавшего центр сада, она говорила:

– Я не думаю, что вам захочется идти дальше. Там только sandole и bragozze[116], рыбаки со своим уловом. Вряд ли на это стоит смотреть. – А иногда добавляла: – У нас есть садовник, но цветов в саду мало. Итальянцы к цветам равнодушны. Если укажете им на розу и спросите, что это, они скажут: «È un fiore» – «Цветок». Больше они ничего не знают.

К тому времени всем уже было пора расходиться, хотя в Италии обеды в гостях, с непременными посиделками после трапезы, продолжаются как минимум два часа, прежде чем можно уйти, не нарушая приличий.

Я так и не выяснил, как Картереты приобрели палаццо Контарини-даль-Моло. Должно быть, в то время в Венеции дома были дешевле, чем сейчас. К тому же этот дом находился в стороне от обычных городских маршрутов: оттуда, где жил я, на другой, солнечной стороне Венеции, дорога до Картеретов занимала полчаса, пешком или в гондоле.

Я уверен, что дом приглядел Джеймс Картерет: у него был наметанный глаз художника, а связь палаццо с семейством Контарини, когда-то им владевшим, несомненно, расположила его особенно. В настоящее время Контарини, из которых вышло семь дожей против шести из Мочениго, практически вымерли. Последний член их семейства, приходя на званые вечера, требовал привилегии являться последним.

«Вся Венеция, – говорил он, – мой дом».

Картереты были первостатейными снобами: он – в силу рождения, она – в силу общественного положения. Изначально он звался Картером и происходил из уважаемой новоанглийской семьи. Но он посчитал такую фамилию недостаточно импозантной и, перебравшись в Венецию, присовокупил в конце «ет», став Картеретом, тезкой знаменитого английского политика. Со временем он убедил себя и стал пытаться убеждать других, что был побочным отпрыском тех самых Картеретов, просто убравшим то самое «ет» из уважения к демократическому духу Новой Англии. Англо-американская колония в Венеции, или то, что от нее осталось, вместе с некоторыми итальянцами, знавшими Картеретов, отпускали шутки на этот счет: «Картер-et, et quoi?»[117] или «Картер-et cetera, et cetera»[118]. Его жена, урожденная Ханна Филькенштайн, взяла с него пример и поменяла имя на Анну, что также стало предметом соленых шуток в избранных кругах Венеции.

Но ни одна из этих колкостей не задевала Картеретов, пребывавших под защитой денег и красоты, купленной и созданной ими для себя, красоты, окружавшей их со всех сторон и услаждавшей их взоры, равно как и взоры гостей, прибывавших в Венецию с рекомендательными письмами и принимаемых Анной Картерет с различной степенью благосклонности. Я сам никогда не был бы допущен в эти священные пределы, если бы не мой спутник, имевший рекомендательное письмо вдобавок к известной фамилии, в результате чего мы получили визитную карточку с приглашением на ланч – изящный оттиск красивым шрифтом с почти неразборчивой подписью от руки: «М-р Джеймс Картерет». Нас, похоже, признали достойными, по крайней мере, признали достойным моего спутника, но, когда через несколько лет он перестал наезжать в Венецию, миссис Картерет не лишила меня своей милости (не путать с милостыней), за исключением отдельных случаев.

Я завел привычку обедать у себя в гондоле в лагуне – пикник на волнах, просто чудо! – и, будучи молодым или относительно молодым, не хотел лишать себя этого удовольствия. Но миссис Картерет, будучи старой или относительно старой, предпочитала приглашать гостей на обед, а не на ужин. «À mon âge[119], – говорила она, ибо в те времена французский язык обладал особым шармом, недоступным английскому, – я предпочитаю обеды ужинам». И я до сих пор глубоко сожалею, что не всегда принимал ее приглашения. Что такого прекрасного было в моих пикниках на волнах, у какого-нибудь унылого безлюдного острова, когда я мог бы обедать в обществе миссис Картерет и ее гостей (не скажу, чтобы я выделял кого-то конкретно) под мелодичный плеск фонтана Палладио? Она, как и я, любила обедать на свежем воздухе, и горячая еда появлялась из дома, словно по волшебству.

Но я не всегда отклонял ее приглашения, которые были во всех отношениях приятными и включали массу удобств в виде компании, еды и обслуживания, чего я не мог бы себе предоставить сам. И все-таки я не желал совершенно отказываться от своих ежедневных вылазок в лагуну, от которых, как я полагал, зависело мое физическое и душевное здоровье. Эти вылазки заставляли меня трудиться до пота, и, памятуя материнские предостережения об опасности простыть, сидя (возможно, на сквозняке) в пропотевшей одежде, я брал с собой на обед к миссис Картерет смену сухого белья и просил разрешения переодеться в комнате гондольеров.

– Но зачем же там? – восклицала она, любезно давая мне разрешение. – Не лучше ли вам подняться наверх и воспользоваться удобствами в ванной?

Вопрос был уместен, поскольку в палаццо, спроектированном для красоты, комната гондольеров, спроектированная (если ее вообще проектировали) для пользы, совершенно не вписывалась в интерьер. Но на самом деле так мне было проще, и хозяйка в конце концов уступила.

В одном углу там стоял маленький умывальник без горячей воды, из которого гондольеры предположительно ополаскивались, намахавшись веслом, перед тем как предстать в облике образцовой прислуги в верхних покоях. От них исходил легкий запах немытых тел, так как гондольеры – кто бы стал их винить? – не всегда имели время или желание соблюдать гигиену, а точнее, преображаться из гребцов в прислугу. Кое-кто из гостей (я к ним не относился) высказывался с недовольством о телесных миазмах – но ведь Венеция полна всевозможных запахов.

Комната гондольеров не предназначалась для глаз гостей палаццо Контарини-даль-Моло. Я даже сомневаюсь, чтобы туда заглядывали мистер или миссис Картерет. Назначение этой комнаты (если такое понятие здесь уместно) было строго утилитарным. Там повсюду стояли пепельницы, вероятно, с названиями отелей, откуда их, так сказать, позаимствовали, и напольные вешалки, вероятно, оттуда же, на которых висела выходная одежда гондольеров. Имелась и пара жестких стульев, не дававших особого отдыха натруженным мышцам, стол (или два?) и остатки ковра, возможно, украшавшего один из залов палаццо еще до того, как его купили Картереты.

Комната была немаленькой, как и большинство комнат в Венеции, и освещалась одной голой лампочкой под потолком, так что углы оставались в таинственном полумраке, смягчаемом (или усугубляемом) смутными формами, которые лучше не видеть, и я редко их видел, поскольку обычно бывал там при свете дня.

Гондольеры, похоже, не сознавали всей мерзости запустения, их окружавшей, и держались со мной неизменно любезно, протягивая чистое полотенце, а я, «à mon âge», как сказала бы миссис Картерет, не возражал против холодной воды, освежавшей меня после усердий в знойной лагуне.

Иногда мой гондольер подходил к двум местным и болтал с ними (все гондольеры знают друг друга, пусть и не всегда жалуют) на своем диалекте, который я не мог разобрать, за исключением то и дело звучавших «soldi, soldi» («деньги, деньги»). Помимо того, чтобы снабдить меня полотенцем, жилеткой и рубашкой, которые держал мой гондольер, они не обращали на меня внимания и болтали между собой, почти не замечая моего присутствия. Затем Антонио внезапно вставал, облачался в свой черный костюм и говорил мне, почти укоризненно: «La signora lei aspetta (Мадам вас ожидает)», – после чего провожал в верхние покои.

О, какой это был контраст!

Филип Осгуд купил этот дом в Уэст-Кантри сразу после Второй мировой войны, в 1946-м, если точнее. Для него стало плюсом, что дом стоял на реке – обычно неспешной, но глубокой и подверженной внезапным паводкам, когда за считаные часы вода поднималась на восемь футов[135], заливала сад, но никогда не доходила до дома. Сам дом был довольно большим, построенным в стиле эпохи Регентства с некоторыми более поздними добавлениями. Он много лет противостоял наводнениям, и его ни разу не залило – вот почему, когда Филип увидел, как вода оккупирует сад, затопляя садовую стену и даже отчасти лужайку у дома (где иногда плавали лебеди), он не стал беспокоиться понапрасну, поскольку дом стоял на холме вне досягаемости потенциального наводнения.

Филипу сразу понравился этот дом, и не только из-за его расположения и чудесного вида на реку и окрестные луга, но еще и потому, что в дальнем уголке сада располагался лодочный сарай, а он любил лодочные прогулки и был довольно умелым гребцом. Иногда он предлагал гостям, которые у него появлялись нечасто (ибо кто в наше время умеет развлечь гостей?), прокатиться на лодке, легком двухвесельном ялике с подвижным сиденьем. В лодку легко помещался один пассажир, но этому пассажиру приходилось сидеть неподвижно – неподвижно в прямом смысле слова: не дергать ногой, не трясти головой, иначе ялик мог перевернуться.

Помимо явной неустойчивости на ходу лодка еще с пугающей скоростью набирала воду, так что пассажир – или пассажирка – сидел по щиколотку в воде и при этом старательно делал вид, что прогулка доставляет ему несказанное удовольствие. Впрочем, речные пейзажи действительно были весьма живописны, что служило хорошим предлогом (помимо собственного эгоизма Филипа) для заманивания друзей в лодку.

И вот однажды предательское суденышко все-таки перевернулось (к счастью, без пассажира), и Филип оказался в воде. Будучи опытным, пусть и не очень хорошим пловцом, он не стал беспокоиться понапрасну.

Хотя был март и вода была холодновата – да и одежда Филипа, кожаная куртка и прочая полярная экипировка, явно не предназначалась для свободного плавания, – он подумал: «Я схвачусь за лодку и отбуксирую ее к сараю».

Увы, он не учел скорость течения реки, разлившейся после недавних дождей, и уже очень скоро ему стало ясно, что это не он буксирует лодку к сараю, а лодка тянет его за собой вниз по течению к плотине, где бог знает что может случиться.

Он тут же отпустил лодку, так сказать, на произвол судьбы, и после некоторой борьбы – все-таки он был уже староват для таких приключений – добрался до пристани у лодочного сарая, единственного места, где мог спокойно выбраться на сушу, не рискуя свалиться обратно в воду: уж больно высокими и крутыми были здешние берега. Промокший насквозь, он пошел к себе в спальню переодеваться.

Это случилось в тот самый день, когда к нему прибыл новый камердинер, по совместительству – шофер и повар. Он никогда раньше не служил в частном доме (он занимался совсем другим), и это была его первая ночь в доме Филипа. Его комната располагалась прямо напротив хозяйской спальни, чему Филип был только рад. Как стареющий ипохондрик, он любил, чтобы рядом был кто-то, кого можно позвать, и он сразу придет.

Приключение на реке не имело последствий – никакой пневмонии, никакого бронхита, по крайней мере на данный момент, – но кто знает, что будет потом? И Филип вдруг подумал, что, может быть, дом, который все двадцать с лишним лет оставался уютным, приветливым и дружелюбным, внезапно проникся к нему неприязнью.

Перед тем как Маркус Фостер приобрел свой дом, «Райское угодье», он всякого наслушался от друзей.

– Мы пересмотрели восемьдесят девять, – сетовал один из них. – Потратили лучшую часть года, охотясь за подходящим домом, и в каждом из них, во всех до единого, было что-то безнадежно неприемлемое. Либо окна выходили не на ту сторону, либо весь подвал был залит водой, которую надо было выкачивать, либо воды не было вовсе – ни воды, ни электричества, ни газа. Или сам дом находился в такой дали, что туда ни за что не доставишь необходимые вещи вроде продуктов, а прислуга, при условии, что удалось бы ее найти, никогда не согласилась бы там жить, или там не было подходящего для нее помещения… В общем, в итоге, уже почти отчаявшись, мы нашли Райтсуэлл, который был таким большущим, что половину пришлось снести.

Маркус пребывал в полной растерянности, считая, что, если уж его практичные (или относительно практичные) друзья Ларкины потерпели неудачу, то где уж ему преуспеть. Он избороздил всю Англию вдоль и поперек, иногда с картой, иногда полагаясь на воображение, и все еще не знал, что выбрать.

Но выбирать было надо, поскольку люди, сдававшие ему свой дом во время войны, теперь хотели получить его назад. И куда ему было деваться? Он был холостяк и сирота пятидесяти лет, вовсе не богатый, но неплохо обеспеченный. Мысль о том, что перед ним раскинулась вся Англия, испещренная домами, каждый из которых имел какой-нибудь фатальный недостаток, его ужасала. И как быть с Генри и Мюриел, парой, служившей ему верой и правдой все эти годы, несмотря на хроническую меланхолию Мюриел и периодические взбрыки чересчур темпераментного Генри? Куда им деваться?

Маркус был человеком не без друзей и решил, с безотчетной предусмотрительностью, что лучше ему попытаться найти себе дом поближе к кому-то из них. Несколько его хороших друзей жили в городке Бесвик, на западе Англии. Стало быть, с Бесвика он и начнет охоту на дом. Но что для этого нужно? Маркус выяснил имя агента по недвижимости в Бесвике и обратился к нему.

Одновременно с Маркусом немало англичан по всей стране искали себе дома, что могло быть помехой, но могло и сыграть ему на руку. Он хотел дом у реки, чтобы кататься на лодке. Гребля была его любимым занятием на досуге – спокойная, безыскусная, любительская гребля – так, чтобы просто плыть по реке в ялике с подвижной банкой, без мыслей и без забот. Что-то в этом движении, в плеске волн и в окружавшей его природе наполняло его покоем, как ничто другое.

Бесвик располагался на реке.

Агент по недвижимости, красномордый упитанный детина, сказал:

– Похоже, у нас как раз есть, что вам надо. Называется «Райское угодье». Раньше там стояли военные, может, они и сейчас его занимают, но мы съездим и посмотрим.

Маркус, уверенный, что лишь потратит время впустую, запрыгнул в машину, и через четверть часа они прибыли на место.

Это был дом с мельницей, стоявший одной стороной на запруде, а другой – на реке с хорошим, но не слишком сильным течением. Это все, что успел заметить Маркус, пока они переходили мостик, приближаясь к небрежно покрашенной парадной двери. Агент позвонил в звонок.

Дверь открыла элегантная женщина, одетая как типичная художница, каковой она и оказалась.

– Да? – спросила она.

Агент шагнул к ней.

– Я так понимаю, – сказал он, – этот дом продается.

– Я его владелица, – ответила женщина, – и могу вас заверить, что он не продается.

Агент, вне всякого сомнения, был озадачен.

– Извините, мадам, – пробормотал он. – Должно быть, я ошибся.

– Ничего страшного, – сказала владелица. – Раз уж вы сюда приехали, возможно, вам захочется осмотреть дом.

Дом был построен в разные годы и на разных уровнях, каждая комната была на ступеньку выше или ниже другой. Более того, многие из них смотрели друг на друга не под прямым углом, а словно косились из-за угла. Но Маркусу это понравилось, и он сообщил об этом владелице.

– Мне жаль, что вам не хочется расставаться с этим домом, – сказал он, когда осмотр подошел к концу, – но я вполне вас понимаю.

– Я не сказала, что не хочу с ним расставаться, – ответила женщина. – Я только сказала, что он принадлежит мне – нам с мужем – и мы не собирались его продавать. Но мы могли бы и передумать. При соответствующей мотивации.

– Что ж, может, вы мне тогда сообщите, – сказал Маркус с обычной для него осторожностью, поскольку терпеть не мог принимать решения и был способен это сделать только в пылу момента и никак иначе.

– Я могу сообщить вам сейчас, – сказала женщина. – Мы готовы его продать, если вы предложите хорошую цену.

Маркс взглянул на агента. Его пунцовое лицо на секунду окаменело, и он сказал:

– Думаю, пять тысяч фунтов будут вполне справедливой ценой.

– Ну, конечно, – возразила женщина.

– Такой дом подходит не всем, как вы, наверное, понимаете, – сказал агент, посмотрев ей в глаза. – Я не утверждаю, что он сырой, но это вполне возможно, поскольку его окружает вода. Сомневаюсь, что вы получите лучшее предложение.

– Я должна спросить мужа, – сказала она, провожая их до двери.

Простодушному Маркусу было невдомек, что она с самого начала намеревалась продать дом.

Став владельцем, он привез с собой мебель и objets d'art[138], которые насобирал за время войны. Поначалу они придали дому, или какой-то его части, обжитой вид. Но потом, когда Маркус начал переставлять их с места на место, это впечатление нарушилось. Чему он никак не мог найти подходящего места, так это бирюзового цвета жуку – очевидно, намекавшему на Древний Египет, поскольку на спине у него был картуш[139], хотя Маркус считал, что он слишком велик для настоящего скарабея. Он купил эту вещицу в антикварной лавке за несколько шиллингов.

Один его друг, много путешествовавший по Ближнему Востоку, считал иначе.

– Да кто его знает, что это такое, – сказал он. – Мне не нравится его вид, и я бы от него избавился на твоем месте.

Маркус был безотчетно суеверен и тревожился всякий раз, когда ему случалось увидеть одинокую сороку, или молодую луну сквозь стекло, или просыпать соль, или разбить зеркало (такого, по счастью, с ним еще не случалось), но он сознательно порицал суеверия и считал, что не следует им поддаваться…

– Как тут у вас обстоят дела? – спросил его друг.

– Да более-менее, – ответил Маркус, но выражение его лица говорило другое. – Кое с кем случились неприятности. Одна моя знакомая упала с лестницы и сломала руку, и садовник свалился со ступенек. Они были довольно скользкие: здесь часто льет дождь. Пришлось наложить пару швов на локоть. Но такое случается и в самых образцовых домовладениях.

– Но тебе не пришлось терпеть никаких неудобств? – спросил его друг, осматривая любопытную вещицу, с рудиментарными усиками-антеннами, казалось, готовыми шевельнуться.

– Нет, – ответил Маркус.

– И все равно, – продолжил его друг, – на твоем месте я бы избавился от этой твари. Это, конечно, никакая не тварь, но выглядит вполне правдоподобно.

По прошествии нескольких месяцев, отнюдь не отмеченных спокойствием, к нему снова приехал погостить тот же друг.

– Ну как? – спросил он.

– Ты о чем?

– Ну, о доме и вообще.

– О, – сказал Маркус, – ничего особенного. Моя кухарка упала в реку: искала на ночь глядя свою кошку. Души в ней не чает. Излишне говорить, что кошка нашлась в полном порядке в каком-то сарае и даже не думала плюхаться в реку, особенно в такую холодную погоду. К счастью, муж миссис Лэндслайд был рядом и выловил ее, насквозь промокшую, но в остальном все обошлось. Да, и еще кое-что, – добавил он с неохотой. – Но это случилось пару недель назад, и я не хочу об этом говорить.

– Все равно скажи, раз уж начал.

– Ну, в общем, дочка садовника, Кристина, ехала на велосипеде по главной дороге, возвращаясь из школы, и ее сбил грузовик, и она… короче, она умерла. Хорошего мало, правда? – произнес Маркус с дрожью в голосе. – Они, конечно, еще не оправились от горя, и я не думаю, что когда-нибудь оправятся. Меня они не обвиняют, и на том спасибо: ведь я не виноват, хоть это я подарил Кристине велосипед на день рождения.

Его друг обдумал услышанное.

– Скарабей все еще у тебя?

– Да.

– На твоем месте я бы все-таки от него избавился.

– Но как? Нельзя же просто взять и продать его или отдать кому-то, кто мне не нравится. Я плохо разбираюсь в черной магии, но уверен: здесь нужен какой-то ритуал.

– Ты прав, – согласился его друг, – нужен, но есть способы и средства.

– Например?

– Есть один метод, сочетающий секретность и публичность. К примеру, если бы ты ехал в поезде – только народу должно быть битком…

– Да?

– И выбросил бы скарабея из окна – только так, чтобы никто не увидел… Чтобы никто не увидел, – повторил он с нажимом, – тогда ты снял бы заклятие. Знаю, звучит довольно глупо, и есть другие способы. Ты ведь его не украл, нет?

– Нет, я купил его в магазине, я же тебе говорил, – обиженно ответил Маркус.

– Очень жаль. Но если сделать так, чтобы его украл кто-то другой – кража в таких делах очень важна, – это тоже могло бы сработать. Где ты его держишь?

– В ящике стола, на замке. Сказать по правде, я почти на него не смотрю. Как-то не хочется.

– Что ж, вынь его из ящика и положи на какое-нибудь заметное место, может быть, на каминную полку – и посмотрим, что будет…

Маркус прикинул возможные варианты. Касаться этой штуковины ему хотелось еще меньше, чем ее видеть, и, что еще хуже, он презирал себя за то, что верил в такие нелепые фантазии. Однако семя, посеянное в подсознании, вытравить трудно. Казалось, события подтверждали правоту его друга. Он открыл ящик и, ссутулившись от неприязни, достал эту «тварь». Его зачаточные усы, его крылья, если это были крылья, гладко и плотно сложенные на спине, вызывали в нем отвращение. Ему казалось, жук злобно хмурится, и он дошел до того, что не стал брать его в руки, а воспользовался клещами, чтобы перенести на каминную полку в своем кабинете. Маркус был уверен, что никто не захочет его украсть, вот же досада.

Миссис Крамбл, приходящая уборщица, работала у него уже несколько месяцев. Она мыла, драила и мела и, если изредка ей случалось что-нибудь разбить, почти всегда говорила ему об этом так, словно это была его вина.

– У вас столько всякого добра наставлено, – жаловалась она, – удивительно, что еще не все перебилось.

– Не волнуйтесь, если что-то разобьете, – говорил он, – только куски соберите. Тогда можно будет склеить, если оно того стоит.

Так она всегда и делала, но однажды утром он заметил пустое место на каминной полке (он уже привык регулярно поглядывать на скарабея), а через несколько минут вошла миссис Крамбл с вытянувшимся лицом.

– Боюсь, я разбила это насекомое, сэр, – сказала она. – Я всего лишь смахивала пыль метелкой, а оно упало с края и разбилось.

– Не волнуйтесь, – сказал Маркус, с трудом скрывая облегчение, и машинально спросил: – Вы собрали куски?

– Нет, сэр. Там все было вдребезги, уже не склеишь, так что я все подмела и выбросила. Надеюсь, вещь была недорогая?

– Нет, ничуть, – сказал Маркус.

Он как раз переставлял предметы на каминной полке, когда вошел Генри, его помощник и мастер на все руки.

– Не хочу трепать языком, сэр, – сказал он, – но я случайно увидел, как миссис Крамбл сунула себе в сумку того большого жука. Я говорю это только затем, чтобы вы не подумали на меня или мою жену. Мы никогда бы такого не сделали, и я решил, что надо поставить вас в известность.

– И правильно, Генри, – сгласился Маркус.

Через три дня к Маркусу с важным видом подошла дочь миссис Крамбл, девчонка двенадцати лет, и сказала:

– Сегодня мама не придет. Ее увезла неотложка. Врач думает, это аппендицит.

Это оказалось кое-что пострашнее, и через несколько дней миссис Крамбл скончалась.

Маркус был донельзя расстроен, его мучила совесть: ведь он намеренно выставил скарабея на видном месте, рассчитывая на чью-то алчность. И все же он не мог не испытывать облегчения от того, что его дом наконец избавился от этого «насекомого», этого «жука», этой «твари». Так что вообразите его оцепенение, когда через несколько дней после похорон зазвонил дверной колокольчик, с необычайной настойчивостью, и Маркус, открыв дверь, увидел на пороге дочь миссис Крамбл. Она держала в руке, намотав нитку на палец, маленький сверток в оберточной бумаге.

– Ой, мистер Фостер, – сказала она и замялась, ее глаза увлажнились, по щекам скатились слезы. – Когда мама поняла, что ее дни сочтены, она велела отдать вам вот это. Она сказала, это тот странный жук, который стоял у вас на камине. Сказала, что он ей очень приглянулся и она соврала вам, что разбила его, но это было не так, и она не хотела умирать с ложью на губах. Она едва успела его завернуть, как ее не стало. Так что вот. – Девочка протянула Маркусу сверток.

В кои-то веки Маркус заставил свой разум работать быстро. Никогда, никогда он не принял бы, тем более от дочери умершей домработницы, подарок, который причинил его подсознанию, пусть даже если оно заблуждалось, столько беспокойства.

– Она была так добра, что подумала об этом, – сказал он, возвращая сверток, – и ты была так добра, что принесла его мне. Но, пожалуйста, пожалуйста, оставь его себе. Возможно, он чего-то стоит, дитя, я не знаю, но, как бы там ни было, мне бы хотелось, чтобы ты оставила его у себя в память о той доброте, которую твоя дорогая мама проявила ко мне.

Девочка шмыгнула носом и взяла сверток.

– Он довольно красивый, – с сомнением проговорила она, – но если вы хотите, чтобы мы его взяли…

– Я настаиваю, – твердо сказал Маркус, – и надеюсь, он принесет вам удачу.

Вскоре Маркус снова попросил своего суеверного друга провести у него выходные. К его удивлению, ибо друг был педантичен в таких делах, ответа пришлось ждать несколько дней. Друг извинился и сообщил, что он сейчас в Риме, но вернется через несколько дней.

«Я встретил кое-кого из твоих знакомых, – писал он, – и мы говорили о тебе». Он не выразил надежду, что Маркус повторит свое приглашение, хотя вполне мог бы – ведь они были старыми друзьями, но Маркус и без того пригласил его снова. В свое время он провел в Риме несколько зим, и помимо желания увидеть друга им двигало желание посплетничать о римских знакомых. Поэтому он предложил следующие выходные, и даже с ночевкой.

«И можешь не волноваться о скарабее, – добавил он, – я от него избавился, расскажу как, так что дом очистился от нечистой силы».

Его друг ответил, что он в восторге от такой новости, но сможет остаться в гостях только на одну ночь, поскольку вечером в воскресенье должен вернуться в Лондон.

Маркуса это слегка задело, но он напомнил себе, как опасно поддаваться излишней сентиментальности, прогрессирующей с возрастом.

Встретившись, они вдоволь наговорились о разных вещах и о римских знакомых, обретших для Маркуса новую яркость после стольких лет, а затем речь зашла, разумеется, о «происшествиях» в «Райском угодье».

– Так что ты сделал с этим скарабеем? – спросил его друг.

– О, – беспечно ответил Маркус, – его украла моя горничная.

– И что было дальше?

– Ну, дальше она умерла. Очень грустно все вышло. Но не надо было его красть, так ведь? Я ее об этом не просил. – Он все еще чувствовал свою вину.

– Думаю, тебе повезло, – сказал друг, оглядываясь и потягивая носом воздух. – Я думаю… я так думаю, Маркус.

Сквозь открытую дверь кабинета под острым углом виднелся дверной проем столовой.

– Поражаюсь, как ты был прав, – заметил Маркус. – Должен признаться, я не вполне тебе верил насчет скарабея, но ведь я вырос в скептической атмосфере. Мой отец, – он замялся, – в общем, он был рационалист. Ты наполовину меня убедил, но только наполовину. В каждом доме случаются несчастья, не только в этом. Ты знаешь, что местные называют его «Домом смерти»?

– Нет, я не знал.

– Что ж, теперь знаешь, и причина может быть в том, что он двести лет назывался «Райским угодьем». Мне кажется, связать смерть с Раем – вполне вдохновенная и прекрасная идея. Одно ведет к другому.

Его друг вгляделся в дверной проем.

– Не прогуляться ли нам немножко, как думаешь? Я плохо сплю, ты знаешь, а народная мудрость гласит: «Пообедал, милю сделай».

– Миля – это многовато, – ответил Маркус, – но давай разомнемся, я только за. Но пойдем по тротуару – дорога с этим движением на самом деле опасна.

– Мне хочется подышать свежим воздухом, – сказал его друг.

Они вышли из дома и зашагали по тротуару. Мимо них, в свете фонарей, с ревом проносились машины.

– Может, уже вернемся? – спросил Маркус.

Друг повернул голову в ту сторону, где предположительно находилось «Райское угодье».

– Направь мои незрячие шаги еще чуть дальше, вон к тому пригорку[140], – продекламировал он, явно не желая возвращаться.

Они прошли еще немного, и друг Маркуса споткнулся о бордюр и упал навзничь. Маркус в оцепенении смотрел, как он лежит на спине и не спешит вставать, подогнув под себя одну ногу, а другую откинув под неестественным углом.

Маркус попытался помочь ему подняться, но друг отмахнулся. Слегка поежившись, он повернул перекошенное лицо к фонарю, отчего оно обрело желтушный оттенок, и произнес с надрывом:

– Спасибо, что всего лишь сломал мне ногу, а мог бы и убить. Тебе никто не говорил, что у тебя дурной глаз?

Всегда есть, куда развиваться, но не всегда есть когда. Генри Китсон израсходовал и даже перерасходовал все отпущенное ему время. В юности он увлекался всем подряд, был погружен в океан всевозможных желаний и стремился слиться воедино со своими увлечениями, достичь значительной и достойной цели, в которой все его существо, все содержимое его личности выразится полностью и навсегда.

Эти цели принимали различные формы. Он собирался покорить Маттерхорн (в те дни это был настоящий подвиг) и только по незнанию обошел вниманием северный склон Эйгера. Он разучивал «Лунную сонату» и добился почти безупречного исполнения, даже последняя часть не внушала ему ужаса. Помимо этих достижений он пытался научиться читать и говорить как минимум на пяти языках: его тетя Пэтси, старшая сестра отца, добилась этого, значит, сможет и он. Он собирался сократить свой гандикап[142] в гольфе, составлявший двенадцать, чтобы играть без форы на старте или даже с плюсовым гандикапом. Он собирался написать книгу (только не мог выбрать тему), которая станет классикой и обессмертит его, вписав имя Генри Китсона в историю.

Были у него и другие амбиции.

Увы, ни одна из них не реализовалась, и вот он разменял восьмой десяток, и ему было нечем гордиться. Он жил без забот и хлопот – с пенсией от фирмы, где проработал почти полвека, и со своими собственными сбережениями – и не старел душой. Он не чувствовал себя «на свой возраст» и не желал даже думать об этом, по-прежнему ощущая себя пылким, амбициозным юнцом, каким был в двадцать пять лет.

В отличие от большинства пожилых людей, имеющих склонность прибедняться, он был не стеснен в средствах. Он нанял себе в помощники полисмена в отставке, который прибирался в доме, готовил еду и водил машину. Уилсон (для Генри Китсона просто Билл) был идеален: делал все что положено, и не делал ничего неположенного. Это выгодно отличало его от некоторых предшественников, которые вели себя в точности наоборот.

Возникнув после долгой череды этих, по большей части никудышных, старателей (такое слово было в ходу в прежние дни, но им обозначали золотодобытчиков), Билл, разумеется, являл собой в глазах Генри сплошное совершенство. После многих лет беспросветного мрака в домашнем хозяйстве Билл показался прямо-таки ясным солнышком. Всякий раз, думая о нем, Генри возносил (если удавалось вспомнить) благодарственную молитву небесам.

Вместе с тем Генри не мог иной раз удержаться от искушения, как это обычно бывает, понукать и без того прыткого скакуна. Билл был прыток, как призовой конь, и Генри иногда просил его выполнить работу, о какой никогда не посмел бы просить его менее прилежных предшественников.

С приходом Билла на Генри, говоря словами Эмили Бронте, снизошел «безмолвный покой». Бытовые неурядицы остались в прошлом, больше не было причин для негодования, для противостояния – ничего похожего на ощущение Сизифа, поднимающего на гору неподъемный камень. Ни малейшего недовольства. Иногда Генри задавался вопросом, не получал ли он прилива жизненных сил от своего былого недовольства. Возможно ли, что противостояние прежней прислуге, непроизвольная потребность ставить их на место – и самоутверждаться, давая им понять, кто в доме хозяин, – каким-то образом заставляла его крепче держаться за жизнь, продлевая ее?

Теперь ему было некому противостоять. Как Билл проводил свободное время (пусть даже в пабе или у букмекера, как подозревал Генри), его не касалось. Насколько он мог судить, от Билла можно было не ждать неприятностей. Но как всякий человек, долго несший бремя – на плечах, в мыслях или на сердце – и внезапно избавившийся от него, ощущает пустоту, внезапное исчезновение жизненного стимула, так и Генри, утратив привычный стимул, обнаружил, что жизнь его стала пустой, можно сказать, бесцельной. Весь спектр привычных чувств заместила благодарность Биллу, но он не знал, как ее выразить. Билл вовсе не был бессребреником – деньги он любил и разбирался в них лучше Генри, который всю жизнь проработал на коммерческом предприятии. Билл не возражал против маленьких подарков, но для Генри они и в малейшей степени не выражали его благодарности. Он стал подумывать о десятипроцентной надбавке к жалованью, так сказать, за честность.

Несомненно, участие Билла и вызываемое им чувство благодарности положительно влияли на жизнь Генри Китсона в его преклонные годы, но они же и обедняли его жизнь, лишая привычных забот. Большинство людей живут вопреки чему-то, и если лишаются этой опоры – положительного или отрицательного свойства, – они страдают. У Генри имелись друзья по соседству, с которыми он виделся постоянно, но он не получал от них привычного жизненного стимула.

«Пусть в жизни твоей будет одна, но высокая цель». Или хотя бы низкая, как отношения Генри с прежними работниками, портившими ему жизнь, заставляя его бороться с их непорядочностью, до предела напрягая свои душевные, если не умственные силы. Но когда у него появился Билл, Генри стало не к чему придираться, у него пропала цель: Билл был благодушным, сдержанным человеком, повидавшим всякого в жизни, и Генри, при самых благих намерениях, нечему было его научить.

Вот так и вышло, что его жизнь превратилась в тихую, спокойную, неприметную рутину. И все же были в ней две особенности, придававшие ей эмоциональную окраску и значимость, за которые Генри держался, поскольку они внушали ему и симпатию, и антипатию: он верил, что, пока он держится за них, проникаясь надеждой или опасением, старческий маразм ему не грозит.

Одна из этих особенностей касалась Билла. Билл, как и многие мужчины, богатые или бедные, честные или порочные, любил выпить, и Генри следил, чтобы «вторые завтраки» Билла не обходились без глотка виски. Со всей учтивостью он спрашивал Билла, не желал бы тот выпить, и Билл со всей учтивостью отвечал ему: «Да». Как только он переступал порог его дома, в восемь утра, Генри уже предвкушал эту сцену. При слове «выпить» в темных глазах Билла зажигался огонек, словно в углях под порывом ветра. «Ваше здоровье!» – говорил он перед тем, как отнести стакан в кухню. Этот простой обмен любезностями всегда радовал Генри, и подобным же образом его неизменно печалило другое наиважнейшее событие в его каждодневной жизни, происходившее ближе к вечеру и потому нависавшее над ним весь день. Этим событием было выпроваживание из дома на ночь его кота Джинджера. Генри любил Джинджера, но Джинджер был старым котом со сложившимися привычками и возражал, чтобы его выпроваживали. Он был кастрирован и не испытывал обычного для прочих котов побуждения гулять по ночам, оглашая окрестности мяуканием и воем. Ему хотелось спать в тепле и уюте, и хотя в саду стояли навес и сарай, о которых он не мог не знать, он предпочитал лежать у камина. Поэтому, когда Генри открывал дверь в сад, чтобы выпроводить кота, тот проскальзывал обратно у него между ног и садился перед камином, громко урча с видом победителя.

На Генри это ежедневное, точнее, ежевечернее выпроваживание действовало угнетающе, но иначе было нельзя, потому что с возрастом Джинджер растерял все свои манеры и безобразничал. Убирать кошачьи безобразия, которые всегда случались в одном и том же месте, на каменных плитах у двери в погреб, приходилось Биллу. Возможно, Джинджер считал, что его подношения будут там уместнее, чем где-либо еще. Как кто-то заметил, «невозможно заставить кота жить по вашим правилам».

С приближением вечера Генри брал Джинджера на руки и нес к двери в сад, как на плаху. Джинджер вкрадчиво урчал, словно говоря: «У тебя духу не хватит». А иногда, пребывая в бунтарском настроении, выкручивался и царапался, но, так или иначе, каждый раз отчаянно пытался прорваться обратно в дом. Часто эту ненавистную процедуру приходилось повторять по несколько раз за вечер, и Генри, взглядывая сквозь стеклянную дверь (он не мог удержаться от этого), видел янтарные глаза Джинджера, устремленные на него с негодованием, от которого у него щемило сердце.

Генри знал, как ему следовало поступить: он должен был сам убирать за Джинджером, а не перекладывать эту обязанность на Билла. Но он не мог побороть искушение понукать призового коня! И если он уступал протестам Джинджера, выражавшимся в виде урчания или царапания, и разрешал ему остаться дома, то никогда не интересовался у Билла тем, что имело место у двери в погреб. Не то чтобы Билл высказывал недовольство. Когда Генри украдкой спускался к двери в погреб и видел – и обонял – несомненные следы (пусть даже тщательно заметенные) ночных испражнений Джинджера, он ни слова не говорил Биллу.

Однако со временем, по мере того как Генри, исправно получавший пенсию, все больше погружался в каждодневную рутину бытия без каких-либо эксцессов, проблема радостей и печалей, примером которых служили вторые завтраки Билла с виски по утрам и принудительное ежевечернее изгнание Джинджера, начала обретать для него нешуточное значение. Генри просто не желал, чтобы его старческое счастье зависело от этих двух абсурдных рычагов душевного комфорта и дискомфорта.

Но что он мог поделать? Человеческие существа были (согласно общему мнению) более ценными и важными, чем глупые животные (нелепое выражение, если учесть, что многие животные, включая Джинджера, отнюдь не отличались глупостью). Разумеется, для Генри Билл представлял гораздо большую ценность, чем Джинджер: Билл был активом высшего порядка, тогда как Джинджер (за исключением привязанности к нему Генри) являл собою сплошные расходы. Он был очень жаден, не приносил никакой пользы, ни разу не поймал – и не пытался поймать – даже самую паршивую мышь, – он был просто пассивом и паразитом.

Билл, надо думать, при всей своей обходительности был в свое время крутым парнем и умел ладить с крутыми ребятами: преступниками, головорезами и прочей подобной публикой, с которой имеет дело полиция.

– Даже и не знаю, как быть с Джинджером, – сказал Генри. – Он поднимает такую бучу, когда я выставляю его на ночь. Но вы знаете лучше меня… простите, что напоминаю, – Генри действительно не хотелось затрагивать эту тему, – что происходит, когда он остается дома. Он не виноват, он не нарочно, это просто природа, но в результате… вы понимаете.

– Я понимаю, о чем вы, сэр, – ответил бывший полисмен с присущей ему деликатностью, – и думаю, что знаю решение. На самом деле, у меня эта мысль не вчера возникла. Все довольно просто.

– Хотите сказать, проще всего усыпить Джинджера?

– Ну что вы, сэр! – воскликнул Билл, пораженный. – Ничего подобного. Джинджер хороший старый кот, он и мыши не обидит. – И это была правда. – Я к нему привязался, как и вы сами, и когда я сказал о простом решении, я только имел в виду, что решение и вправду простое, если вы меня понимаете.

– Я не уверен. Какое решение?

– А такое, сэр. Дайте ему коробку с опилками и поставьте, где он обычно… где он обычно делает свои дела, если вы меня понимаете, и я ему покажу, и если он не поймет сразу (но он поймет, все кошки понимают), я суну туда его лапу, и он поймет, зачем эта коробка, и будет делать все как надо.

– Просто превосходная идея, – произнес Генри чуть повелительным, хозяйским тоном. – Удивительно, как я сам не додумался. Думаю, в теплице есть пустая коробка из-под семян, которая вполне подойдет. А достать опилки, я думаю, будет легко.

– Ну, не так чтобы легче легкого, сэр, – заметил Билл, – но поскольку в саду упал ясень, который я пилю на дрова, это не составит проблемы. У меня и так уже набралось порядочно опилок.

– Спасибо вам большое, Билл.

Джинджера обстоятельно познакомили с коробкой, бережно поставив внутрь его лапу. Ему это понравилось, и он урчал не переставая, но по окончании церемонии не стал использовать коробку по задуманному туалетному предназначению, а устроился в ней, подоткнув под себя передние лапы и обернувшись хвостом, и уснул.

На следующий день он все так же спал в коробке с опилками, а рядом, всего в нескольких дюймах, лежали, увы, исключительно зловонные продукты его пищеварения или несварения, которые должны были находиться в коробке.

– Ничего, – сказал Билл, – со временем научится.

Но Джинджер не учился. Он проводил по многу часов, иногда весь день, дремля на своей лежанке из опилок, тихо урча, и, несомненно, предпочитал новое место прежнему, перед теплым камином, где раньше урчал для Генри.

– Боюсь, Джинджер не хочет учиться, Билл, – сказал Генри.

– Похоже на то, – согласился Билл. – Старого кота новым трюкам не научишь. – Он рассмеялся собственному остроумию. – Но мы дадим ему еще несколько дней.

Вивиан Воспер был холостяком и проживал в небольшой малоэтажке в одном из неблагополучных районов Лондона. Все районы Лондона так или иначе неблагополучны, но этот выделялся особо. Квартиру Вивиана грабили дважды, и во второй раз какие-то типы в масках избили его и связали, так что он сумел распутать веревки и освободиться лишь после часа (если не больше) отчаянных усилий, доставивших ему немалые неудобства не только в виде содранной кожи, но и нервного срыва. Полиция, когда он смог ее вызвать, была, как всегда, очень добра и участлива. Его спросили, нет ли у него шока, и он сказал «нет», но он ошибся, поскольку, едва полиция отбыла, пообещав ему сделать все возможное для поимки преступников, как его стала бить дрожь и пришлось вызывать врача ни свет ни заря – впервые в жизни.

Так или иначе, он остался жив и не понес значительных убытков, поскольку не владел ничем значительным, не считая стоявших в буфете нескольких бутылок алкоголя, которым бандиты беззастенчиво угостились, а потом облегчились на пол в гостиной, как это принято у бандитов. При содействии домработницы, пришедшей в восемь часов утра, Вивиан навел порядок в комнате, но вонь не выветривалась еще несколько дней, как и не поддающийся описанию запах насилия, который остается в доме после всякого грабежа со взломом.

Затем началась суматоха с обращением в страховую компанию по поводу утраченных ценных предметов – не только алкоголя, стоящего в наши дни недешево, но также столового серебра, вазочек и разных сувениров.

И хотя его не слишком потревожило первое ограбление (он спал и даже не проснулся, а узнал о случившемся только наутро), второе не прошло незамеченным из-за насилия и нервного потрясения, не говоря об утрате дорогих ему вещей, и им, подобно герою рассказа Эдгара По «Бочонок амонтильядо», овладела жажда мести.

Именно этот рассказ подал ему идею, и хотя у него не было ни бочонка амонтильядо, ни погреба, где можно было бы замуровать негодяев или «злодеев», как иногда выражается полиция (этаким книжным словом), у него тем не менее имелось несколько бутылок хереса амонтильядо, и он решил их использовать как приманку. Он подмешает в них яду, но какого и как?

Много лет назад (теперь ему было за шестьдесят) он коллекционировал бабочек, и с тех пор у него сохранился пузырек цианистого калия, которым он освежал (если так можно сказать) испарявшуюся субстанцию в гипсовом основании своей морилки. В те далекие времена цианистый калий отпускали без рецепта в любой аптеке, надо было лишь расписаться в аптекарском «журнале ядов», но у него оставалось достаточно этого средства, чтобы хватило на несколько шаек грабителей.

Коллекционировать бабочек он перестал уже очень давно. Его почему-то особенно привлекали ночные бабочки, и не только из-за их широкого разнообразия – около трех тысяч видов против всего лишь семидесяти дневных. Конечно, среди ночных бабочек попадалось немало невзрачных: к примеру, в семействах совок и лишайниц все бабочки различались только оттенками серого и представляли интерес исключительно для экспертов, к которым Вивиан не имел оснований себя причислять. Но встречались среди них и весьма впечатляющие экземпляры. К примеру, коконопряд дубовый, с его странной способностью (вот кто подал идею радара) привлекать половых партнеров за много миль; и восхитительные бабочки-медведицы; и коконопряды рода lasciocampa quercifolia, которых Вивиану так и не посчастливилось поймать; и хохлатки, восхитительные создания, с зелеными гусеницами, норовистыми и агрессивными по натуре, ткущими своими мягкими шелковистыми язычками прочные непроницаемые коконы из твердой коры тополей.

И, конечно, бражники, все бражники. Судьба не раз улыбалась Вивиану, давая возможность поймать вьюнкового бражника (sphinx convulvuli), этого редкого, высокого гостя, но ни разу, как бы тщательно он ни осматривал картофельные поля, ему не удалось обнаружить ни личинки, ни имаго (как называется взрослая стадия насекомого) мертвой головы (acherontia atropos), о которых говорят, что они издают громкий писк, если их потревожить.

Глядя на бутылочку с ядом, так долго простоявшую без дела, Вивиан думал об этих созданиях (теперь, из-за широкого применения бытовой химии, встречающихся гораздо реже), которых он любил и однако же обрекал на преждевременную смерть: он прикалывал их к доске с распростертыми под неестественным углом крылышками, когда-то свободно носившими их по воздуху, а когда они застывали в нужном положении, перемещал их в другой, еще более элегантный склеп.

Смерть настигала их безболезненно, в этом он был уверен: легкое трепыхание крылышек над ядовитым раствором – и все было кончено. Один раз он попробовал усыплять их настойкой из перемолотых листьев лавра, но тогда они умирали гораздо дольше.

Они не причиняли ему вреда, и, когда он размышлял об их несчастных тельцах, медленно превращавшихся в прах на стеклянных полках в шкафу, куда уже давно никто не заглядывал, ему становилось не по себе. Но грабители еще как причинили ему вред: они не только ограбили его и избили, но и обездвижили, словно он был какой-нибудь бабочкой, бездушно бросив его на произвол судьбы – освобождаться собственными силами или умирать. «Вы лучше многих малых птиц»[144], – сказал Христос, а Вивиан был убежден, что он лучше многих бабочек.

Он откупорил бутылочку и осторожно, очень осторожно вдохнул ее содержимое. Да, знакомый миндальный запах, приятный, но смертельный. Вивиан отвел нос подальше. Лучше не рисковать. Бедные бабочки, ночные и дневные, не могли отвести своих носиков или хоботков: последним, что они видели в своей жизни, была неумолимая бутылочная пробка.

Вивиан мысленно перенесся в те времена, когда считал чуть ли не личным триумфом поместить пурпурную ленточницу – его пальцы плотно сжимали ее беспомощные крылышки – в камеру смерти, миниатюрный макет тех самых газовых камер, которые позже активно использовал Гитлер. «Зачем я это делаю? – спросил себя Вивиан, надежно закупоривая бутылочку с цианидом и направляясь к элегантной, радовавшей глаз бутылке амонтильядо. – Зачем я это делаю? Разве на меня это похоже? Мне еще никогда не хотелось причинить вред кому-то – за исключением нескольких насекомых, и я никогда не считал, что причиняю им вред, я их просто коллекционировал, как и многие натуралисты. Неужели я так изменился? Стал другим человеком из-за каких-то бандитов, от которых каждый второй из моих знакомых, имевших куда более ценные вещи, пострадал сильнее меня? Не будет ли лучше, – размышлял он, сжимая в руке полупустую бутылочку и приближаясь к большой, доверху полной бутылке амонтильядо, – выкинуть эти мысли из головы? Если насилие и вправду, как теперь говорят, заложено в человеческой природе, кто я такой, чтобы негодовать, став его жертвой? То есть, – он поспешно поправил себя, – негодовать, пострадав от рук других людей? Конечно, если бы я решил, – он быстро взглянул на бутылочку у себя в руке, – не совершать насилия, а лишь отплатить им по заслугам, это было бы лишь подтверждением хорошо известного всем закона, гласящего, что всякое действие рождает соответствующее противодействие».

Откупорив бутылку хереса, Вивиан подумал, что надо бы отпить стакан, для большей убедительности. Напиток был замечательный, какая жалость (он снова подумал с тревогой, как это на него не похоже), что придется потратить такое хорошее вино. И все же придется, иначе… он не посмел додумать эту мысль до конца. Потом взял маленькую бутылочку, казавшуюся еще меньше по сравнению с большой, и вылил в вино примерно столовую ложку ароматного зелья, после чего закупорил обе бутылки.

Он сказал себе, что это так, ерунда. Просто шутка. «Утром я увижу все в другом свете и вылью обе бутылки в раковину, а пока лучше принять меры предосторожности». Он написал на клейкой бумаге крупными буквами: «ПРОСЬБА НЕ ТРОГАТЬ», – и приклеил листок к бутылке хереса, которую поставил на видное место, на столик для напитков, чтобы ни днем, ни ночью никто не мог не заметить его предупреждение.

Он отправился в постель, но заснуть не смог, поскольку его нервная система, взбудораженная мыслью о таком губительном чувстве, как месть, отомстила самой себе, вызвав у него острый приступ несварения, настолько острый, что он стал опасаться, что в какой-то момент этой авантюры – возможно, когда переливал цианид в бутылку хереса – коснулся смертоносной жидкости и, «выставив палец, поднес к своей черепушке», как написал в одном романе Мередит[145], другими словами, коснулся своей головы. А где голова, там и рот, и тогда…

Он вставал два или три раза за ночь и спускался в гостиную, где держал спиртное, просто чтобы убедиться, что бутылка на месте и ее пробку не прогрызла, к примеру, мышь, поскольку с тех пор, как он увлекался бабочками, Вивиан развил в себе почти буддистскую любовь ко всему живому. Но нет, пробка была нетронута и не погрызена, хотя бутылка амонтильядо маячила в комнате так, словно кроме нее там больше ничего не было. Наконец Вивиан принял опасную дозу барбитуратов и только тогда смог заснуть.

Проснувшись следующим утром, он ощутил привычное дурное предчувствие и неготовность встретить новый день. Как правило, это чувство развеивалось, стоило лишь встать с постели, но не сегодня. Ему придется как-то объяснить наличие этой бутылки домработнице.

– Этель, – сказал он, – вам попадались крысы в последнее время?

– Да, сэр, – с готовностью ответила она, – на кухне одна, и довольно большая, я напугалась до одури. В этих старых домах крысам раздолье. С тех пор, как я здесь, сэр, от крыс нет отбоя, я так думаю, они тут плодятся, в подвале, куда мы не заглядываем, уж больно там мрачно. Не будь я к вам так привязана, сэр, я бы давно взяла расчет – если я кого и ненавижу, так это крыс. И не я одна, сэр.

– Я их сам не люблю, – сказал Вивиан, нервозно озираясь. – От них прямо мурашки по коже, правда? И они такие смекалистые, почти как грабители.

– Да, сэр, я уже не раз вам говорила: надо разбросать для них отраву. Понимаю, дело это недоброе, но ведь и крысы не добрее. У меня-то крыс нет, моя квартира современная, не то что эта старина. Она, может, и радует глаз, но вредна для здоровья. А заведись у нас крысы, я не думаю, что хоть кто-то из жильцов остался бы в доме: мы там блюдем чистоту.

Вивиан увидел удачную возможность.

– Ну, вообще говоря, Этель, я как раз обдумывал эту проблему, и у меня возникла идея. У меня в шкафу уже много лет стоит яд. – Он рассказал ей про бабочек. – Так вот, я добавил его в эту бутылку с хересом. – Он взял и поднял бутылку. – Потому что крысы, как мне кажется, неравнодушны к хересу.

– Отродясь такого не слышала, сэр, но они сожрут и выпьют все, к чему не притронется человек.

Он снова поднял бутылку, чтобы Этель могла как следует ее рассмотреть.

– Я написал на ней: «Просьба не трогать». Крысы этого не поймут, – он хохотнул, – но иногда, когда нас обоих нет дома, кто-то может зайти – мойщики окон, электрики и тому подобные люди. У мистера Стэнфорта, нашего соседа, есть ключи, и я совершенно ему доверяю. Вы ведь знаете его, да?

– О да, сэр, мы с ним давно дружим. Через него-то я к вам и попала.

– Я ему очень за это признателен, как и за многое другое. Но что я хотел сказать… Кто-нибудь может зайти ко мне в дом с наилучшими намерениями, соблазниться этой бутылкой – вводить людей в соблазн нехорошо – и потихонечку к ней приложиться. Поэтому я написал: «Просьба не трогать».

– Не уверена, что это их остановит, сэр.

Вивиан признал, что в ее словах был резон.

– Есть и другие бутылки, – он повел рукой в сторону буфета, – есть к чему приложиться. А пока не устроить ли нам ловушку для крыс? Вот только где?

– В кухне, я так думаю. Там они рыскают. Не то чтобы я оставляла что-то съедобное на виду. Но у них нюх на все, что надо и не надо.

– Может, в блюдце? Что угодно, лишь бы нам с вами не отравиться.

– Знаю, сэр. Та китайская мисочка, она-то уж точно не прольется.

– Что ж, берите бутылку, Этель, и посмотрим, что будет. Но осторожнее. Не дышите, пока будете наливать эту отраву.

Она улыбнулась его опасениям и, наполнив миску, вернула ему бутылку, опустевшую примерно на восьмую часть.

Вивиан не умел готовить ничего, кроме яиц к завтраку, хотя их тоже обычно варила ему Этель. В основном он питался в клубе, куда приглашал и друзей, да и сам не отказывался, если его приглашали. В остальных случаях он обедал и ужинал в уединении.

Впрочем, иногда он ел на кухне, если Этель покупала ему что-то вкусное, что не нужно было готовить. Ему нравилось совершать такие набеги на холодильник. Но сегодня – в день крысиной охоты – его пригласили на ужин, так что он перекусил в клубе и не стал заглядывать на кухню.

На следующее утро, после более удачной ночи, чем накануне, Этель приветствовала его с сияющим лицом.

– Знаете, что случилось, сэр?

Вивиан был заинтригован.

– Нет.

– Хотите посмотреть?

Вивиан, не имевший ни малейшего представления, что это могло быть, сказал:

– Да, конечно.

Этель вышла из комнаты и вскоре вернулась, все так же светясь от радости и держа за хвост огромную крысу, размером с кошку.

– Нашла этим утром, сэр, рядом с мисочкой. Должно быть, жажда ее одолела, потому что мисочка наполовину опустела. Но далеко она не уползла, яд свое дело сделал. Она совсем не мучилась, вы даже в голову не берите. Я покажу ее сборщику мусора и спрошу, видел ли он когда-нибудь такую большущую. Но, я думаю, надо долить в мисочку еще хереса, на случай, если другая крыса пожалует.

Наутро еще одного грызуна, неравнодушного к хересу, постигла та же печальная участь. Эта особь была уже не такой крупной, но, когда Этель подняла ее за хвост, она произвела сильное впечатление на Вивиана, лежавшего в постели.

После этого два или три дня грызунов не попадалось, но затем попался еще один – покрупнее двух прежних.

– Все соседи о них судачат, – сообщила Этель. – Здесь, почитай, у всех крысы, и все хотят знать, как вы с ними расправляетесь. Я сказала, это ваш секрет, сэр, но уточнять ничего не стала, без вашего позволения – ни-ни. Я только сказала, он в бутылку что-то там добавляет. Не удивлюсь, если сам мистер Стэнфорт придет к вам по этому делу – так его крысы замучили. Я не обещала, что вы ему все расскажете, сэр, потому что это, можно сказать, секрет фирмы, а вы не нанимались работать крысоловом. Но он так настаивал!

Мистер Стэнфорт жил в квартире в одной из малоэтажек и пользовался всеобщим уважением на их маленькой улице, поэтому большинство соседей доверяли ему ключи от своих квартир, чтобы в случае, если они потеряют свои, он мог бы их выручить в любое время. Или если кому-то доставляли товары или почтальон приносил посылку и никого не было дома, мистер Стэнфорт принимал ценный груз и вручал, как положено, желанный предмет законному владельцу.

Прожив на этой улице двадцать лет, он был известен едва ли не всем соседям, и многие пользовались его услугами, за которые он не взимал никакой платы, но не отказывался от чаевых, служивших приятной добавкой к его пенсии.

Мистер Стэнфорт знал не только жильцов всех ближайших домов, он знал по имени или в лицо многих визитеров, многих курьеров и всех домработниц, у кого они были. Что и говорить, он являл собой кладезь ценных сведений, зная обо всех жильцах гораздо больше, чем любой из них друг о друге; а поскольку раньше он служил в полиции, у него был наметанный глаз на незнакомцев, особенно на подозрительных незнакомцев, появлявшихся в округе. Однако он не был ночным сторожем, а если учесть, что большинство грабителей (пусть и не все) орудуют по ночам, он не мог опознать злоумышленников, дважды вламывавшихся в квартиру Вивиана. Впрочем, он сказал, подтверждая их давнюю дружбу, что у него есть догадка и он ее обдумывает.

– Это мог быть кто-то, кто знает ваш дом, – проговорил он довольно хмуро, – ведь после того, как они вас связали, они, похоже, сразу нашли, где что лежит, а потом быстренько убрались. Так вы мне сказали, мистер Воспер.

– Вы совершенно правы, – кивнул Вивиан, с новой досадой вспоминая долгую тишину, в которой он пытался, проникаясь то надеждой, то отчаянием, распутать веревки. – Но среди моих друзей нет грабителей.

– В наши дни никогда не знаешь, – задумчиво произнес мистер Стэнфорт, – никогда не знаешь. Так что у вас ко мне за дело?

Вивиан уже почти забыл, зачем позвонил мистеру Стэнфорту и попросил его заглянуть к нему, когда будет время. Он оглядел свою гостиную, пытаясь вспомнить.

– Ах, да, – сказал он, взял бутылку хереса и протянул ее мистеру Стэнфорту. – Там кое-какой химикат, которым я травлю крыс.

У мистера Стэнфорта заблестели глаза, когда он взял в руки бутылку.

– До меня, конечно, дошли слухи, сэр, – с чувством проговорил он. – Мы все уже наслышаны, как вы сумели избавиться от дюжины крыс.

– Ну, не дюжины, но пять-шесть было.

Мистер Стэнфорт, похоже, огорчился, узнав о столь скромных потерях в стане неприятеля.

– Они кишмя кишат в этих допотопных домах. Я сам от них намучился, так что знаю. – Он положил руку на пробку. – Можно мне нюхнуть, сэр?

– Да, – сказал Вивиан, – но осторожно, осторожно, это очень опасно, поэтому я тут надписал, – он указал на этикетку, – «ПРОСЬБА НЕ ТРОГАТЬ», на случай, если кто-то заглянет, когда меня не будет дома, и соблазнится сделать глоток. Людей не стоит вводить в соблазн. Вы, мистер Стэнфорт, знаете, кому можно доверять, а кому нет, не считая этой компании, но мы все иногда поддаемся соблазну, особенно люди рабочие, которых мучает жажда, когда они доставляют на дом товары…

– О да, мистер Воспер, я понимаю, о чем вы.

– Вы за ними присматриваете, насколько возможно, но за всеми не уследишь, так что я решил вам сообщить, а то мало ли что.

– Совершенно верно, сэр, и я намекну, где сочту нужным. – Он сделал паузу. – А рецепта у вас нету, сэр? Среди наших соседей немало таких, не говоря обо мне, кого замучили крысы, и меня часто спрашивают: «И как это мистер Воспер от них избавился?»

После некоторого колебания Вивиан все ему рассказал.

– Но в наши дни достать цианид непросто. У меня он остался еще с тех пор, когда я коллекционировал бабочек. А теперь аптекари довольно строго за этим следят. Но попытка – не пытка.

– Я приму к сведению, сэр. Вы не возражаете, если я расскажу кое-кому, кого тоже мучают крысы?

– Вовсе нет, мистер Стэнфорт, только предупредите, что это опасно.

Это действительно был его старый дом, он это понял, едва переступив порог, хотя и не помнил, кто ему открыл. Да и кто в те давние дни замечал, кто открывал ему дверь? Должно быть, кто-то из родительских слуг, то и дело менявшихся. К тому же он нечасто бывал у родителей, много путешествуя, но само ощущение, чувство дома, помимо узнавания внешних очертаний – передней, зала для гостей, – было абсолютно ясным, словно знакомый запах, только это был не запах, а сочетание мыслей, чувств, переживаний – дыхание прошлого, совершенно отчетливое, неотделимое от него, как и прежде.

Он не стал задаваться вопросом, зачем он здесь (это казалось таким естественным) и вслед за тем вспомнил, что ожидает гостью – на ужин, на выходные, – свою близкую подругу, которую его родители не знали, хотя знали о ней и ждали ее с нетерпением.

Какое было время года? Какое время суток? Вечернее определенно, поскольку свет, проникавший в холл сквозь большое выходившее на север окно, был разбавлен сумерками и не столько вырисовывал предметы мебели, так хорошо ему знакомые, сколько выхватывал их размытые, туманные, почти бесплотные очертания. И однако он безотчетно их узнавал – во всех подробностях, словно они были залиты светом, – пожалуй, даже еще подробнее, потому что они состояли из одной субстанции с его памятью.

Но пока он пребывал под впечатлением их призрачных чар, ощущая свою неразрывную связь с ними, у него возникла другая мысль, более практическая и неотложная: где Хелен Фезермор, виновница этого торжества и причина его столь внезапного возвращения в свой старый дом? Ей требовалось внимание, и это была его обязанность, ведь Хелен не знала остальных гостей, бывших, как он полагал, его родственниками. В большинстве своем они были старше его, хотя он и не был в этом уверен, поскольку еще их не видел – они должны были быть где-то неподалеку, – да и они не знали ее.

Она, конечно, могла опаздывать, хотя опаздывала редко и гордилась своей пунктуальностью, но, возможно, водитель такси, заказанного для нее – они наверняка заказали такси, – не узнал ее на станции, и она бродила по окрестностям с чувством потерянности, свойственным никем не встреченным гостям – что теперь делать, куда идти? – а другого такси на этой маленькой станции нет и не будет. Он так и видел, как она меряет шагами тротуар рядом с небольшой горкой багажа – не такой уж и небольшой, ведь она не привыкла путешествовать налегке, – и с каждой проезжающей мимо машиной все сильнее растворяется в сгущающихся сумерках и в своих собственных мыслях, и тревожный вопрос постепенно захватывает все ее существо: как ей попасть в нужный дом?

А затем, совершенно внезапно, она появилась – не перед ним, а за спиной у него, совсем рядом, больше как ощущение, нежели как живой человек. Должно быть, кто-то впустил ее в дом, как впустили его самого, но как именно, он не помнил, потому что парадная дверь открывалась в маленькую переднюю, отделенную парой стеклянных дверей от среднего холла, где он стоял.

Но это была она. Да, она. Он обернулся и узнал ее сразу, не столько по лицу, прикрытому темной вуалью, которую она иногда носила, сколько по неизменным очертаниям, столь же присущим ее личности, как и все остальное, что было ею.

– Валентин!

– Хелен!

Должно быть, они обменялись приветствиями с чувством – надо полагать, обоюдным – непроизвольного облегчения, словно провидение избавило их от какой-то чудовищной катастрофы. Он не заметил, как это произошло, но у него возникло ощущение, что ее багаж отнесли куда следует, а вслед за тем ощутил настоятельную необходимость – его разум мог иметь дело лишь с одной мыслью за раз – представить ее другим гостям.

Почему они были в столовой, а не в гостиной? Он не знал, но принял это как должное и оказался прав, поскольку, открыв дверь для леди Фезермор, он увидел их всех под ярким светом люстры: шестеро или семеро, они сидели за столом, не накрытым к ужину, а больше походившим на стол в конференц-зале, где собрался совет директоров (по правде сказать, скучавших, ведь им пришлось просидеть так бог знает сколько).

Они все посмотрели на них, и Валентин, почувствовав, что должен извиниться, как за себя, так и за свою подругу, сказал:

– Вот и мы. Боюсь, мы припозднились. Это Хелен Фезермор. – И он спрятался у нее за спиной, чтобы дать ей возможность эффектно предстать перед обществом, что ей всегда удавалось, как вдруг свет погас, и комната погрузилась во тьму.

И что теперь делать? Социальное сознание Валентина взывало к нему: будь что будет, а он должен представить Хелен другим гостям. Но как, когда он и сам их не видит? Свет, несомненно, скоро зажжется. Но не тут-то было, и он расслышал за столом невнятное бормотание, не предвещавшее ничего хорошего, как будто это он, Валентин, потушил свет.

Хелен, казалось, нисколько не удивилась тому, что ее в почти полной темноте ввели в комнату, в центре которой угадывались размытые очертания голов и фигур за продолговатым столом. Но Хелен была известна своим светским тактом, не раз выручавшим ее в ситуациях куда более серьезных, пусть и менее неожиданных. Ее уверенный настрой передался Валентину, чья решимость окрепла еще больше, когда он почувствовал ее руку в своей (чего никто не мог видеть). Он принялся обходить стол.

– Кто вы? – спросил он, склонившись над головой, первой возникшей перед ним, если можно было возникнуть в таком сумраке.

– Я твой дядя Юстас.

– Дядя Юстас, это леди Фезермор. – Изначально он не намеревался называть ее титул, но ситуация как будто требовала того. – Она приехала к нам на выходные, о чем, я уверен, вы знаете. Позвольте вас познакомить.

Голова повернулась, показав бледную щеку, несомненно, принадлежавшую дяде Юстасу.

– Конечно, мой дорогой мальчик, я очень рад познакомиться с леди Фезермор. Надеюсь, она меня простит за то, что я не встаю, но в такой темноте все-таки безопаснее сидеть.

Его голос дрожал. Сколько ему было лет, дяде Юстасу?

– Пожалуйста, сидите, – сказала леди Фезермор. – Я так надеюсь увидеть вас, когда… когда зажжется свет.

Двигаясь на ощупь, они с Хелен сделали еще пару шагов. Валентин нагнулся над следующей склоненной головой.

– Кто вы? Пожалуйста, простите, что спрашиваю, но здесь так темно, что я не вижу собственной руки, если держу ее перед лицом… моим или вашим, – добавил он, надеясь, что это сойдет за шутку.

– Я твоя тетя Агата.

Ему немало досаждало, что «они» узнавали его, а он их – нет. Но их голоса были другими: тетин, например, казался очень старым.

– Дорогая тетя Агата, я так рад вас видеть, то есть, был бы рад, если бы видел! – Шутка, и он сам понимал это, получилась плоской. – Но я хочу познакомить вас с моей близкой подругой, леди Фезермор, которая приехала к нам погостить на выходные.

– Леди Фезермор? Я, кажется, знаю это имя.

– Да, уверен, что знаете.

– Она была ребенком, когда я…

– Я всю жизнь ребенок, – вмешалась Хелен, – и знаю, что, когда мы увидим друг друга…

– Да? Да? – переспросила старушка, очевидно, тугая на ухо.

– Вы поймете, что преодолели прошедшие годы лучше, чем я.

– Да ну что вы! – сказала старушка. – Я плохо вижу, в смысле, вообще, даже если не темно, а на ваших фотокарточках… не знаю, с каких пор я их не видела… вы всегда точно такая же, как… как всегда.

– Спасибо вам, – сказала Хелен, тронутая больше, чем хотела показать, пусть даже никто бы не увидел.

Они продолжали обход, произнося и выслушивая слова приветствия, пока не добрались до стула во главе стола.

– Простите, – сказал Валентин, обратившись к сидящему на этом стуле, – но кто вы, можно спросить?

– Я твой отец.

Валентину понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Интересно, заметила ли это Хелен?

– Дорогой папа, – начал он, – это моя близкая подруга, леди Фезермор. Я тебе много о ней рассказывал…

В этот миг возник невероятный шум, напоминавший треск и взрывы, и зажегся свет, но где именно, было неясно. Только это был не тот свет, что разгоняет тьму: это были какие-то голубые огни, клиновидные, как стрелы, и они пронзали комнату из конца в конец. Валентин сказал себе: «Ну конечно, это же газ!» Много лет назад в доме поменяли газовое освещение на электрическое – против воли отца, который всегда говорил, что «газ дает гораздо лучший свет», – и он распорядился оставить в каждой комнате по газовому рожку на случай, если электричество сломается, как он весьма надеялся. И теперь газ – не обычный газ, а словно огни на старинной ярмарке – проникал в комнату из каждого угла. Голубые стрелы, точно вспышки молний, не освещавшие ничего, кроме самих себя, отбрасывая мертвенное сияние на лица людей за столом.

Валентин сжал руку Хелен.

– Пойдем отсюда! – сказал он.

И в следующий миг они оказались в холле, в безопасности, хотя Валентин не помнил, чтобы они открывали или закрывали дверь столовой.

С глаз долой – из сердца вон. Воспоминания Валентина о произошедшем, то ли из-за мгновенного возбуждения, которое часто стирает подробности невероятного происшествия, то ли по какой-то иной причине, уже размывались, но не пропали совсем, оставив след – ощущение, впечатление, подсознательную убежденность? – и этот след не давал ему покоя. Он не владел этим домом, как он понял теперь, поскольку были и другие претенденты. Но он вовсе не думал, что домом все еще владеет отец. И это лишь сильнее укрепило его новую, растущую озабоченность. Кто бы ни владел этим домом, Хелен пригласил он, и они все это знали, но пока отношение к ней оставляло желать лучшего. Ей не показали ее комнату – кстати, а где ее комната? Наверху, разумеется, но какая именно – восточная или южная?

Он попробовал думать о бытовых удобствах в спальнях и о доступе к ванной, но его мысли спутались. Об этом должен был позаботиться хозяин дома, предположительно его отец, поскольку мать давно умерла – или нет? Ее не было за столом, по крайней мере Валентин так думал, ведь он не успел завершить обход до того, как начался этот газовый фейерверк. Кто-то, конечно, должен был знать, но где этот кто-то? Где хоть кто-нибудь? Ему совершенно не хотелось снова заходить в столовую с этими снопами синего света (насколько он помнил), игравшими на запрокинутых, искаженных ужасом лицах его старших родственников и, возможно, грозившими устроить пожар, невзирая на убежденность отца в безобидности газа.

Остаточные впечатления в подсознании пробудили в нем новую тревогу. Хелен встретили неподобающим образом, ей даже не предложили выпить. Она проделала такое долгое путешествие, с пересадками, а ей не предложили выпить! Она, должно быть, ужас как хотела выпить, так же, как и он сам, у нее наверняка пересохло в горле, как и у него, даже больше, чем у него, если учесть, что ее путь (так ему подсказала мысленная карта) был гораздо длиннее.

Но что именно она хотела бы выпить? Его волновал этот вопрос. «Джин, вермут, сухой мартини», – повторял его разум. Но как он мог ее спросить, если не знал, где напитки? Он даже не знал, есть ли в доме спиртное. И захочется ли пить сухой мартини человеку, чей организм, как и его собственный, уже совсем пересох? К нему вернулись смутные воспоминания о его визитах к ней, когда ему с порога предлагали всевозможные напитки и обо всех его удобствах заботились заранее. А теперь вот такое. Он не очень помнил, что произошло после ее прибытия, и не хотел помнить. Это было слишком тягостно, слишком унизительно. Возможно ли более вопиющее нарушение законов гостеприимства?

Где же она? Если она исчезла в более гостеприимной ночи, он не станет ее винить; но нет, она где-то здесь, хотя где именно, он затруднялся сказать: то ли у него за спиной, то ли слева от него, то ли справа, но точно не впереди, потому что впереди была большая медная посудина (урна? таз? ведро?), в которой рос, сколько он себя помнил, королевский папоротник (Osmunda Regalis) – совершенно неподходящее название для такого невзрачного растения. Если бы только Хелен перестала порхать повсюду и дала ему хорошенько себя рассмотреть! Если бы только она была более устойчивой – в реальной жизни она была очень устойчивой, незыблемой, как якорь. Наконец она перестала мельтешить, словно бабочка – словно бабочка, накрытая его сачком.

– Хелен, – сказал он, пытаясь разглядеть ее лицо под вуалью, – мне страшно неловко, что так получилось, но ведь я не мог знать, как все будет («И сейчас не знаю», – мысленно добавил он). Но что меня особенно волнует, так это то, что ты ничего не выпила. Тебе наверняка нужно выпить с дороги, и я тоже хочу (эти слова так и вертелись у него в голове). Но как нам выпить, и где они… в смысле, напитки? Люди где-то в столовой.

Хелен, насколько он понял, ответила, что ей все равно, выпьет она или нет, но он подумал, что она говорит неправду, да и его самого мучила невыносимая жажда.

Внезапно его посетила идея, подобно вдохновению, охватившему все его существо. Гостиная, ну конечно! Почему он раньше не подумал о гостиной? Поначалу ему показалось вполне естественным, что их с Хелен решили принять («приветствовать» было неподходящим словом) за пустым столом в столовой, но теперь это показалось ему странным: ведь к их услугам была гостиная, традиционное место, где хозяева, кем бы они ни были, встречают гостей. У него в голове тут же нарисовалась гостиная, с ее веселыми желтыми обоями, смягчавшими холодную северную сторону, и, что самое важное, с раздвижным столиком в правом углу, ближе к двери, столиком, на котором стоял поднос со стаканами и напитками, преимущественно безалкогольными, потому что его отец принадлежал к тому поколению, которое и не слыхало о сухом мартини, а только о виски и шерри. Но даже виски или шерри лучше, чем ничего. На данный момент гостиная была единственным решением.

– Хелен, – обратился он снова к лицу под вуалью, – идем в гостиную. Там наверняка что-то найдется, в смысле, что-нибудь выпить. И в любом случае, мы будем одни.

Он решил, что легкий наклон ее головы говорил о согласии, и повел ее вверх на четыре ступеньки и сразу направо, к двери в гостиную с панелями, имитировавшими льняные складки, рассмотреть которые было непросто, поскольку его отец, бережливый во многих отношениях, был особенно бережлив в использовании искусственного освещения. Поэтому вообразите их удивление, когда они открыли дверь, и все залил свет (не газовый), осветив каждый угол комнаты, от пола до потолка, так что даже потолочные балки в итальянском стиле начала девятнадцатого века ничуть не скрывали лепнину на штукатурке. Но не успел Валентин заметить, что раздвижной столик находится на своем месте в углу, как его поразило другое. Вообще-то он привык ничему не удивляться и, что бы ни случалось, принимал все как должное, но чтобы такое…

В комнате стояло шесть или семь детских кроваток, бок о бок или спинка к спинке, и в каждой из них спал ребенок неопределенного возраста и пола. Точнее, они спали, когда Валентин открыл дверь, но яркий свет их разбудил, и они принялись, один за другим, тереть глаза и жалобно хныкать.

Валентин не видел лица Хелен под вуалью, такой плотной, что даже слепящий свет не проникал сквозь нее. Он подумал, что нужно выбираться отсюда: здесь еще хуже, чем было в столовой.

– Пожалуйста, садись, – сказал он, указывая на стул с твердой спинкой, единственный в комнате, стоявший напротив кроваток. – А я сяду сюда. – Он присел на край кроватки рядом с плачущим ребенком.

Не успели они с Хелен заговорить или хотя бы рассмотреть что-то еще, кроме шевелившихся простыней, как в комнату кто-то вошел. Это была медсестра в больничной униформе.

– Что это вы здесь делаете? – спросила она.

Валентин, впервые за много лет, потерял самообладание.

– А вы что здесь делаете? Вы здесь по какому праву? Может, это и не мой дом, но это дом моей семьи, семьи Уолковерс… Никогда не слышали о таких?

Сестра коснулась лба – этот жест мог означать что угодно.

– Да, я о них слышала. Много лет назад корпорация…

– Корпорация? Какая еще корпорация?

– Известно какая. Она купила этот дом у семьи Уолковерс под приют для детей с отклонениями.

– Детей с отклонениями?

– Да, здесь часть из них. И могу вам сказать, что ваше непрошеное присутствие только ухудшает их состояние.

Ее слова подтверждали вой и крики, которые только сильнее раззадорили Валентина.

– Я не верю ни единому вашему слову, – сказал он. – Мои родные внизу, сейчас я позову их и скажу, что вы незаконно проникли в дом. Незаконно, слышите?

Эта неприглядная сцена, происходившая на глазах у Хелен, еще больше взвинтила его нервы.

– Я прикажу, чтобы вас вышвырнули отсюда, – выкрикнул он, – чтобы вы не беспокоили законных хозяев. Я пришел сюда за выпивкой для моей подруги, леди Фезермор…

Валентин резко замолчал: он не станет унижать Хелен, представляя ее какой-то медсестре.

– На столике в углу есть молоко, – сказала сестра. – Пейте, пожалуйста, только не очень шумите.

Валентин подошел к столику, схватил бутылку молока и метнул в сестру. За бутылкой протянулся белесый хвост – то ли жидкость, то ли порошок, – как от самолета в холодной стратосфере, этакий млечный путь. Стеклянный снаряд попал в люстру, и все окутала тьма, второй раз за вечер.

Хелен все еще была с ним. Он сам не знал, как они выбрались из комнаты и из дома, но знал, или думал, что знал, что посадил ее на поезд, следующий в каком-то направлении.

«Где я? – подумал он, и к нему вернулось ощущение его реального окружения – его кровати. – Но почему так хочется пить? – Никогда еще ему так не хотелось сухого мартини. – Хоть бы глоток сухого мартини!»

Все произошедшее, несомненно, было реальным, даже если судить по одним только физическим ощущениям: никогда еще в жизни он не просыпался среди ночи от непреодолимого желания выпить. Он ровнее сел на кровати; где же нужные ингредиенты? Внизу, за запертой дверью. Единственным утолителем жажды, находившимся под рукой, была початая бутылка шерри. Он снова лег, и постепенно его горло и язык вернулись в нормальное состояние.

«Должно быть, мне все это привиделось, – подумал он. – Надеюсь, что и Хелен тоже».

Он представлял ее брошенной на какой-то далекой железнодорожной платформе – ни капли во рту, хоть бы даже капли молока – и еще долго не мог заснуть.

«Так или иначе, – подумал он, – она выбралась из Каслвик-хаус».

Он только теперь вспомнил название своего старого дома.

Милдред Фэншоу, одинокая женщина чуть за сорок, работала дизайнером интерьеров и пользовалась уважением у широкого круга заказчиков и друзей. Но больше всего многим из них она была известна своими неврозами. Она старательно притворялась, что подшучивает над своими «глупыми» суевериями, как и ее друзья без всякого притворства подшучивали над ней.

– Тебе не встречалась в последнее время одинокая сорока, Милдред? В смысле, без пары?[152]

– Ты не видела в окне новую луну?

– Ты не разбила зеркало?

– Ты там осторожнее, ведь зеркала – твой рабочий реквизит.

И все в таком духе.

Если друзья и дразнили Милдред, то из лучших побуждений: чтобы ослабить тиранию ее суеверий, если такое определение здесь уместно. Друзья обожали Милдред и не допускали мысли, что она выдумывает свои страхи, хотя сами же смеялись над ними. Они считали, что смех помогает справляться с навязчивыми состояниями. Но, как бы друзья над тобой ни смеялись и как бы ты сам ни смеялся над собой, это не решает твоих проблем – их трудно выявить и еще трудней признать, если они спрятаны в самых глубинах твоего подсознания.

По работе Милдред не раз приходилось проводить полдня или целый день, а то и все выходные в домах клиентов, имеющихся или потенциальных. Она не возражала против дневных визитов, они ей даже нравились, но не любила ночевать в чужом доме, потому что, стоило ей остаться одной, особенно в незнакомом месте, как все ее иррациональные страхи сразу же обострялись.

Ее друзья знали об этом и относились к ней с пониманием и сочувствием, пусть даже высказывались в шутливом тоне.

– Нужно окропить дом святой водой, прежде чем просить Милдред остаться!

Джоанна Босток была ценным клиентом и хорошей подругой. Милдред давно работала на нее и знала ее дом, точнее сказать, знала отдельные его части. Холл с двух сторон обрамляли колонны медового цвета, делившие основное пространство первого этажа. Справа располагалась просторная столовая с двумя длинными окнами, которые уравновешивали фасад, слева – парадная лестница с витражными викторианскими окнами, а слева от лестницы – библиотека и гостиная, из дверей которых миссис Босток и ее гости, когда они у нее бывали, расходились по своим спальням, медленно поднимаясь по ступенькам и вежливо уступая друг другу дорогу. «Нет-нет, сначала вы», – после чего холл пустел, и миссис Босток или ее дворецкий, если он у нее был, выключали свет.

Милдред не раз бывала в Крэйвенторпе и хорошо знала его внешнее расположение. Огибая овальную лужайку с фонтаном (говорили, что это Бернини), который должен был играть струями, но не играл, гравийная дорожка вела к парадной двери. Дом, длинный и приземистый, был сложен из прекраснейшего красно-розового кирпича, что, по замыслу архитектора, должно было захватывать внимание зрителя. Выйдя из машины, Милдред, по характеру чрезвычайно пунктуальная, иногда проходила налево, где западное крыло дома, не менее прекрасное, чем фасад, смотрело на сад и тюльпанное дерево – поистине монументальное украшение растительного мира, на которое приезжали полюбоваться многие люди: в дом иногда пускали публику. Оно как будто парило в воздухе! Его цветы, не слишком похожие на тюльпаны, но чем-то их напоминавшие, вызывали экзотическое, почти волшебное очарование! Говорили, что это самое высокое тюльпанное дерево во всей Англии. Неизвестно, так ли это было на самом деле, но Милдред всякий раз при виде его испытывала настоящее благоговение.

Обычно в этом месте, где сад шел под уклон к утиному пруду – говорили, что утки в нем топят лишних утят, – Милдред разворачивалась и шла к парадной двери, чтобы объявить о своем прибытии.

Но иногда она обходила дом по кругу. Его северная и восточная части очень отличались от южной и западной – это были задворки, почти трущобы! Джоанна никогда не спрашивала Милдред, как быть с этими архитектурными наростами, нагроможденными в неведомые времена и не предназначенными для посторонних глаз. Есть мнение, что строители семнадцатого-восемнадцатого веков всегда работали на совесть, но это неправда. Они строили напоказ, на внешний или внутренний эффект. А все, что оставалось вне поля зрения, было им в высшей степени безразлично.

Крэйвенторп был выстроен в форме буквы «E», и его выемки, его пустоты, на которых архитекторы решили дать себе отдых, не давали покоя Джоанне Босток. Как с ними быть? Сделать прибежищем диких птиц? Но у них уже имелся пруд, где они чувствовали себя привольно и предавались своим инстинктам (Джоанна любила самую разную живность). Может быть, устроить газон? Или миниатюрный лабиринт со статуями, нагими и бородатыми, которые склонялись бы над зелеными изгородями, вызывая смех и оторопь у посетителей, пытающихся найти выход.

Джоанна не обращалась к Милдред по поводу этой внешней работы, не предполагавшей ни портьер, ни ковров, ни покраски стен, как не обращалась и насчет восточного крыла, одна сторона которого смотрела на пустое пространство и редко использовалась, разве что только для детей и внуков (Джоанна была вдовой, ее муж умер молодым, оставив ей этот дом и детей в придачу).

Милдред боялась опоздать или приехать слишком рано, и оказалась первой, о ком доложили хозяйке. (Ей почему-то стало легче от того, что Джоанна снова обзавелась дворецким.)

– Дорогая, – сказала Джоанна, – я так рада, что ты приехала раньше всех. Идем же, выпьешь что-нибудь. Я уверена, тебе не помешает.

После обычных объятий хозяйка дома провела гостью в библиотеку, где на стеклянном подносе с позолоченными ручками стояли, поблескивая, бутылки с напитками.

– Ну так что? – спросила Джоанна. – Что будешь пить? – Она была очень радушной хозяйкой.

– Мне самую малость, – сказала Милдред. – Пожалуй, только чуть-чуть дюбонне.

Джоанна налила ей дюбонне, а себе – виски со льдом.

– Дорогая, – сказала она, – я очень рада, что ты приехала пораньше. Я всегда тебе рада. – Она на секунду умолкла и задумчиво добавила: – Ты ведь никогда еще здесь не гостила, нет? Интересно, почему?

– Возможно, потому что ты меня не приглашала, – сказала Милдред, потягивая напиток.

Хозяйка нахмурилась.

– Ну, нет, я уверена, что приглашала, и даже не раз. Но ты всегда так занята… – Она снова замолчала и налила себе еще глоток виски. – Как это жутко, когда тобой завладевает страх! Не тобой, дорогая Милдред, которой неведомы страхи. – Она хохотнула, понемногу пьянея. – Даже перед мельницами, хотя у нас тут их нет, и еще перед уймой вещей. – Она рассмеялась. – Так, что я хотела сказать? – Она как будто прочесывала свою память. – Ах, да, остальные наши гости на выходные… Не скажу, кто приедет, даже если бы помнила, но ты почти всех знаешь, и они будут неимоверно рады тебя видеть, даже если ты…

Она замолчала, и Милдред вспомнила, что Джоанна известна своей забывчивостью.

– В общем, к ужину нас должно быть восемь, и я надеюсь, что все приедут, но есть один человек, на которого я не могу полагаться… у него какая-то работа, наполовину международная, как я понимаю… Ты его не знаешь, Милдред. Его зовут граф Олмютц…

– Нет, я не помню такого имени.

– Он старый друг семьи, если я могу назвать себя семьей.

– О, Джоанна…

– Да, именно так. Но о чем это я?

– Понятия не имею.

– В общем, этот Олмютц должен прибыть к ужину вовремя. – Джоанна взглянула на часы, показывавшие половину седьмого. – Хотя бы лишь для того, чтобы нас было четное число. Мы, конечно, будем беседовать о том о сем, и ты в этом такая мастерица, дорогая Милдред, но восемь – хорошее число, лучше, чем семь, уютнее… И он может столько всего рассказать, пожалуй, даже слишком. Но о чем это я?

– Понятия не имею.

– Ах да, теперь вспомнила, – сказала Джоанна. – Я знаю, ты не очень любишь ночевать не дома. – Сделав паузу, она посмотрела на Милдред пронзительным взглядом. – Но что я хотела сказать: в этом доме ты можешь не нервничать. Ты для него столько сделала, ты его хорошо знаешь. Вся внутренняя обстановка – твоих рук дело, кроме того бельма на глазу, что выходит на задний двор…

– Я, конечно, его видела, – сказала Милдред. – Но остальную часть дома я знаю гораздо лучше.

Из холла донеслись голоса.

– В общем, что я хотела сказать, – поспешно проговорила Джоанна, – пока не нахлынули иммигранты… Так вот, на случай, если ты вдруг разнервничаешься в этом длинном, довольно одиноком коридоре, я поселила графа Олмютца в соседнюю с твоей комнату, чтобы он, так сказать, составил тебе компанию.

– Ох, – улыбнулась Милдред, – значит, мне придется запирать дверь на ключ?

– Да нет же! – воскликнула хозяйка дома, очевидно шокированная этим предположением. – Он вовсе не такой мужчина. Я поселила его рядом с тобой для… ну как бы для фона, как фоновую музыку. Он не поет, но, боюсь, может храпеть.

– Я помню этот коридор, – заметила Милдред, кутаясь в шаль, поскольку в этом доме, как и во многих загородных домах, было не слишком тепло. – Ты никогда не просила его оформить. Возможно, тебе не хотелось его обустроить?

– Ну, я думаю, он и так неплохо выглядит, – беспечно сказала Джоанна. – Дом – это голодный зверь, и чем больше сдерживаешь его аппетит, тем лучше. Но я хотела тебе сказать… ты не вспомнишь, что именно?

– Понятия не имею.

– Ах да, кажется, вспомнила. Этот мой старый друг, граф Олмютц, он… как бы это сказать? Человек, беспорядочный в привычках. Ты только не волнуйся, Милдред… беспорядочный не в том смысле, иначе бы я ни за что не поселила его на… так близко к тебе. Как говорится, в пределах досягаемости. Нет, я в том смысле, что он беспорядочный в отношении времени. Я никогда толком не знаю, когда он явится, и не думаю, что он сам это знает. – Она услышала какой-то звук и оглянулась. – Там не машина подъехала? Может быть, это он. Возвращается с очередного задания или миссии, как он их называет. Я надеюсь, он появится к ужину, потому что он интересный собеседник, и у нас будет четное число за столом, но если все-таки не появится, tant pis![153] Он сам водит машину и может подъехать в любое время. Мы с ним договорились… c'est entendu…[154] что входная дверь не будет заперта.

– Как так, всегда? Каждую ночь? – поразилась Милдред. – Ты не боишься грабителей?

– Ну нет, не всегда. Только по выходным, когда он может выбраться за город. Но он никогда точно не знает и иногда прибывает ни свет ни заря. Он ничуть не похож на грабителя. Но если вдруг услышишь ночью шум, это может быть только он – заходить на посадку, так сказать.

Милдред обдумала услышанное.

– Заходить на посадку – это в смысле…

– В смысле устраиваться на ночь.

– Но не будет ли он недоволен, – спросила Милдред, чуть ехидно и с легкой тревогой, – что его сослали в восточное крыло? Я в том плане, – дерзко проговорила она, ведь в наше время уже не осталось запретных тем, – что не предпочел бы он быть поближе к тебе, вместо того чтобы играть preux chevalier[155] для какой-то незнакомки в дальнем крыле дома?

– Нет, – сказала хозяйка, – решительно нет. На то есть немало причин. Не стану вдаваться в подробности, но могу тебя заверить, что для всех сторон, для всех сторон, – твердо повторила она, – так будет лучше всего. Слушай, – внезапно добавила она, – ты ничего не слышала?

– Ты уже спрашивала, – сказала Милдред. – Здесь столько всяких звуков.

Открылась дверь, и дворецкий сказал:

– Мистер и миссис Секстон, мадам.

Джоанна поспешила к гостям.

– Дорогие мои, я надеюсь, вы добрались без происшествий?

– Без особенных происшествий, – сказал мистер Секстон, дородный малый с округлой и в то же время как бы угловатой головой под стать его фигуре и жидкими темными волосами. – Ничего особенного, не считая небольшого инцидента на М4, о котором я расскажу.

– Слава богу, что все обошлось, – воскликнула Джоанна. – А вот Милдред, вы с ней знакомы.

– Конечно, конечно. Та, чьими стараниями в этом доме царит красота!

В ответ на эту любезность Милдред выдала свою лучшую улыбку.

– Пока мы не перешли к напиткам, – сказала Джоанна, – по которым, я уверена, вы оба уже изнываете… – Она подвела их к подносу с напитками. – Сообщить вам, кто еще будет к ужину?

– Да, будьте добры!

– Макартуры, это уже шесть. Питер Пирсон, человек совершенно бесценный, семь. И… и…

– Кто же восьмой? – спросил мистер Секстон, заметив нерешительность хозяйки.

– Мой старинный друг, граф Олмютц. Не думаю, что вы его знаете…

– Нет, но мы о нем наслышаны, правда, Джордж? – сказала миссис Секстон, обращаясь к мужу, который как будто слегка растерялся. – И нам не терпится с ним познакомиться, правда? Похоже, это такая романтическая личность. Это не он раньше владел твоим домом, Джоанна?

– Нет, он им не владел, – сказала Джоанна, резко качнув головой, – он им не владел, но был как-то с ним связан, я точно не знаю, как именно. Я его спрашивала, но он такой скрытный. Он может быть здесь с минуты на минуту. Возможно, он нам расскажет. А вот, вероятно, и он.

Но оказалось, что это пожаловали Макартуры вместе с бесценным Питером Пирсоном.

– Разве мы не счастливчики? – воскликнула миссис Макартур. – Питер позвонил нам сегодня и спросил, не едем ли мы к вам. Не знаю, как он догадался, но Питер знает все.

Питер был слегка сконфужен, но миссис Макартур сказала:

– Мы были рады подбросить Питера.

Каждый налил себе выпить. Все расселись в гостиной, и вскоре Питер, как всегда, сделался душой компании.

– Эх, будь я мужчиной, а не бессильной развалиной! – воскликнул он.

Это откровенное признание вызвало смешки.

– Ведь вы ожидаете другого мужчину, не так ли, Джоанна? Крепкого и сильного? – Он несколько театрально передернул плечами.

– Не думаю, что мы будем ждать Франца, – ответила Джоанна. – Он такой непредсказуемый. – Она постаралась скрыть раздражение. – Если не хотите, можете не переодеваться к ужину, но если кто-то желает принять ванну, время еще есть. Ужин будет ближе к восьми.

Когда Фердинанд Кростуэйт (для друзей просто Ферди), холостяк со стажем, живший в одиночестве, слышал голоса из-за стены, это его обнадеживало и успокаивало. Голоса доносились из кухни, через стену от гостиной, когда прислуживавшая ему пара занималась утренними делами. Ближе к одиннадцати они умолкали и перемещались, как полагал Ферди, в паб по соседству. К обеду они возвращались в кухню, и он всегда был рад слышать их голоса. Он никогда не понимал свою старую русскую экономку в Венеции, которая, стоило ей услышать доносившуюся из кухни итальянскую речь, хлопала в ладоши и восклицала: «Я не буду потерпеть их воя!»

Прислуга Ферди вовсе не выла, а тихонько журчала по хозяйству, что не только ласкало слух, но и звучало для его ушей тихой лирической музыкой самой человечности, которой он опасался лишиться. Теперь это редкость: тишина, лирика, музыка, человечность.

Однако с некоторых пор он стал слышать их голоса даже тогда, когда знал, что прислуги нет дома, и его это встревожило. Самое очевидное и безрадостное объяснение состояло в том, что голоса ему просто мерещились. Это не такая уж редкость среди пожилых, как и перспектива старческого слабоумия. Ферди, конечно же, беспокоился. Да и кто бы не беспокоился? Эти голоса, так ласкавшие слух, когда доносились из кухни, отнюдь не ласкали его, доносясь невесть откуда, и уж тем более – из его собственной головы. Боже упаси!

Врач сказал ему, что многие люди его возраста жалуются на «шум в голове» и беспокоиться не о чем.

Если бы голоса звучали все время, Ферди бы так не волновался. Но они возникали лишь изредка, и в любом случае отличались от живых голосов, имевших другую тональность, хорошо ему знакомую. Эти мнимые голоса всегда звучали на одной ноте, и было трудно сказать, говорил ли мужчина с мужчиной, женщина с мужчиной или, может, женщина с женщиной. Даже если молодежь одевается так, что иной раз не поймешь, парень это или девушка, их голоса все равно отличаются. Пусть даже женский голос может быть низким, а мужской – высоким, особенно во время спора. Впрочем, немузыкальное ухо легко спутает бас, альт, тенор, меццо-сопрано и сопрано. Ферди нельзя было назвать совершенно лишенным слуха, но, когда он слышал эти смешанные напевы, он часто не мог их разобрать.

Обычно, хотя и не всегда, они начинали звучать, едва он ложился в постель, что до некоторой степени опровергало теорию «шума в голове». С какой бы стати эти шумы проявляли себя активнее всего в одно и то же время суток? Это пение, или мычание, или гудение напоминало призрачный концерт, но кто его исполнял? Он сам? Маловероятно, поскольку это был каскад звуков, а не единое, монотонное гудение, засевшее в голове.

Время от времени эти напевы как будто звучали ближе и даже складывались в мелодию, смутно ему знакомую, хотя она растворялась в разрозненных звуках раньше, чем ему удавалось ее узнать. Что плохого в какой-то мелодии? Но, если мелодия повторяется снова и снова, всякий раз внезапно обрываясь до того, как ты успеваешь ее узнать, не считая отдельных ритмов и модуляций, это не может не раздражать.

Ферди хотел избавиться от этой мелодии или подобия мелодии, то и дело его беспокоившей, порой в самое неподходящее время, что нарушало ход его мыслей, его умственную активность, как ему нравилось называть этот процесс. Пора с этим покончить! Но как, каким способом?

Для начала он записался на прием к психиатру, который принялся ковыряться в его прошлом, интересуясь, не звучала ли эта мелодия до, во время или после некоего травмирующего переживания, но Ферди не помнил никакого подобного переживания, более того, он не помнил самих голосов, напевавших мелодию.

– Попытайтесь напеть ее мне, – попросил психиатр, – или просто промычите.

Но Ферди оказался не в состоянии этого сделать: голоса, составлявшие мелодию (если это можно было назвать мелодией), не возникали по его желанию. Однако, как только он вышел из кабинета психиатра, они зазвучали с одуряющей силой. Ключевое слово – одуряющей.

«Да, надо с этим кончать. Оно уже портит мне жизнь».

Но как? Как с эти покончить? Ему на ум пришла гомеопатия. Клин клином вышибают. Когда голоса и мелодии зазвучат снова (иногда они бывали неразличимы), он станет напевать, нарочно из рук вон плохо (при условии, что будет один), их позывные. Он решил утопить голоса в их собственном болоте, или, выражаясь в музыкальном ключе, запеть их до одури: до-ре-ми, ми-ре-до…

Он решил обзавестись каким-нибудь устройством наподобие магнитофона, чтобы записать эту мелодию – эти звуки, эти голоса – раз и навсегда, и тогда, если они зазвучат снова, он сможет сказать: «Это я уже слышал», – и включить им запись, что, по идее, должно их обескуражить.

Увы, увы! Чувствительный и дорогой прибор, который Ферди взял в аренду на пробу, дабы обессмертить эту мелодию, эти звуки и голоса, доносящиеся невесть откуда, оказался не в состоянии их воспроизвести. Ферди дожидался, когда эта какофония зазвучит у него в голове в полную силу, и только тогда включал запись, так что нельзя было считать, что прибор его дурачит, но запись не фиксировала ни единого шороха из тех, какие он сам так отчетливо слышал.

Он с возмущением воззрился на прибор, примостившийся у него на столе. Уж, наверное, при всех претензиях на техническое совершенство эта штука могла бы работать и получше. Ему захотелось поставить прибор на пол и врезать по нему ногой: ближе к ночи он часто становился раздражительным. Давало о себе знать накопившееся за день напряжение! Но он сдержался. Наверняка кто-то знает, как управляться с этой штуковиной, со всеми ее настройками, и функциями, и общим набором (так смутно обрисованным) безграничных возможностей.

Он решил дать прибору еще один шанс, а тем временем у него в голове продолжали звучать изводившие его голоса. Через день-другой он вызвал человека из прокатной фирмы, чтобы выяснить, все ли в порядке с устройством. Пришедший специалист был сама учтивость: он вставал, приседал, опускался на корточки.

– Не нахожу никаких неисправностей, – заявил он после того, как извлек из прибора серию визгов и писков, как и других, более отчетливых звуков трансляций из разных стран. – Что именно вы хотели послушать, сэр?

Это был вопрос на засыпку.

– Я слышу определенные звуки, – сказал Ферди, с трудом преодолевая стыд, – и не знаю, откуда они исходят. Я подумал, этот прибор мог бы их уловить и… ну, знаете… записать, а потом проиграть мне, если бы я захотел их послушать.

– Он это может, – произнес человек с теплотой в голосе. – Он для того и предназначен. Если бы мы с вами собрались побеседовать, что называется, один на один, он записал бы каждое слово. Хотите попробовать? – И он нажал на кнопку.

– Я вам верю, – поспешно проговорил Ферди до того, как успела включиться запись, – но эти звуки довольно необычные, и эта штука, – он махнул рукой на прибор, начинавший заводить свою шарманку, – похоже, их не улавливает.

– Какого рода звуки?

– Ну, даже не знаю. Я просто их слышу, или думаю, что слышу, и мелодию, как бы мелодию, которая возникает за ними.

– Что ж, – сказал человек, видимо, не являвшийся (или, во всяком случае, не желавший показаться) завзятым скептиком, – нас окружают всевозможные звуки, которых мы с вами не слышим, и некоторые утверждают, что мы можем улавливать звуки из прошлого, к примеру, крик распятого Христа, поскольку звуковые волны, вероятно, распространяются бесконечно. Вопрос лишь в том, чтобы настроиться на прием. Мы пока так далеко не продвинулись. Но мы можем попробовать еще раз, сэр.

– Будьте добры, – сказал Ферди. Его уши уже наполнялись знакомыми ощущениями, звуками и паузами, за которыми проскальзывала, наплывая на них (или под них), мелодия.

Послышалось жужжание, урчание или что-то еще менее отчетливое – и машина начала издавать звуки, которые не так уж отличались от тех, что слышались Ферди. Он внимательно слушал. Да, они были очень похожими, но более четкими, поскольку в них то и дело проскальзывало какое-нибудь слово, тогда как шумы у него в голове были всегда бессловесными, – это, скорее, напоминало репетицию оркестра, а голоса, ее сопровождавшие, обнаруживали не большую лингвистическую выразительность, чем скрипка или флейта. Но теперь в этой мешанине звуков, слов и имен начало возникать его имя – и другие имена тоже, как знакомые ему, так и незнакомые, – и им овладело странное чувство, этакий меланж из прошлого, настоящего и будущего, суммирующий и резюмирующий всю его жизнь, как это бывает во сне, и настоятельно взывающий к чему-то, что должно с ним случиться.

Слушая эту странную смесь, он ощутил нежелание посвящать постороннего человека в свои личные дела, как бы отрывочно и непоследовательно они ни были представлены.

– Это все очень интересно, – сказал он. – А вы могли бы оставить мне этот прибор на день-другой и показать, как его включать?

– Да, но у нас довольно высокие расценки на его аренду.

– Об этом не беспокойтесь, – сказал Ферди чуть свысока, – долго я его держать не буду. Только покажите, как он работает…

На демонстрацию ушло время, поскольку Ферди не дружил с техникой, а этот прибор, недаром имевший такой необычный, прогрессивный и вызывающий вид, требовал уйму настроек.

– Вот то, что вам нужно, – сказал человек, поставив палец на кнопку. – Или можете поймать «Радио Люксембург»[160], да что угодно. А вот то, что вам нужно, – повторил он, снова коснувшись кнопки.

«А оно мне нужно? – подумал Ферди, зарисовывая расположение кнопки на листочке. – И точно ли мне оно нужно?»

Неожиданно все увиделось ему в новом свете.

– Я полагаю, – сказал он мастеру, когда тот снова водрузил прибор на стол и принялся собирать свои инструменты, – я полагаю, что вы сможете забрать его… этот объект… в любое время, как только я с ним разделаюсь.

«Или он разделается со мной», – добавил он мысленно.

– Конечно, сэр. На него огромный спрос. Это устройство уникально в своем роде. – Он принял залог и был таков.

«Разумно ли я поступил? – спросил себя Ферди, глядя на прибор, стоявший на столе с важным видом, уперев в столешницу когтистые лапы так, словно в жизни не видел радиоприемника (он и вправду не так уж много их видел). – Не считая нескольких звуков, хорошо мне известных, – они прямо сейчас звенели у него в ушах, – и нескольких имен, часть из которых мне незнакома, что еще он мне предложит?»

Он опять посмотрел на приемник с явной опаской, словно ожидая, что тот зашевелится, но этого не случилось.

«Не думаю, что сумею заставить его работать, – сказал он как бы себе в оправдание. – У меня никогда ничего не работает». И он даже не стал пытаться включить прибор в тот вечер, как и в следующие несколько вечеров.

«Я должен свыкнуться с моими мыслями, – повторял он про себя. – Почти у всех людей в моем возрасте, – он не стал мысленно уточнять, в каком именно возрасте, – есть мысли, которые им не особенно нравятся, но приходится с ними мириться. В моем случае они приняли определенную форму… голоса, мелодии и так далее, всякая галиматья… натуральные шумы в голове, совершенно неразборчивые, но они усиливаются, когда лежишь ночью без сна и пытаешься найти в них смысл. Эти снотворные таблетки не действуют – они только мешают умственной активности».

Однако вот же стоит эта машина на когтистых лапах, и ее аренда стоит недешево, почему бы не обратиться к ней еще раз? Вреда не будет, сказал он себе. Лучше знать правду, чем строить догадки.

Но с чего он решил, что машина знает правду? Для этого не было никаких оснований. Она промямлила несколько слов, мелькавших в его бессонных мудрствованиях, и выдала расплывчатую мелодию, отчего-то имевшую сходство с ними, но, может быть, это была просто некая разновидность самовнушения, которую прибор, несомненно, по-своему очень восприимчивый, уловил и воспроизвел ему?

Он, конечно, не станет спрашивать это чудо техники с причудливыми, неестественного вида формами, напоминавшими рисунки Дали, что за тайну оно скрывает, да и есть ли в нем тайна. Единственный способ выяснить – включить его, но Ферди категорически не хотелось этого делать.

«В любом случае, – подумал он, глядя на инструкции, которые мастер накарябал карандашом, едва ли более понятные, чем сам прибор, – он не заработает!» С этой утешительной мыслью он подошел к посланцу иных миров, с недобрым видом впившемуся в его стол когтями. Ну да, ничего не получилось, не считая скрежета и визга, какие мог бы издать любой радиоприемник. Из какой части света доносились эти жуткие шумы? Слава богу, к нему они не имели ни малейшего отношения.

Ферди снова просмотрел инструкцию. Может, он перепутал цифры? На бумаге было нацарапано как минимум двадцать цифр и букв. Он попытался вникнуть еще раз, может, теперь получится?

– У меня сообщение для мистера Фердинанда Кростуэйта, – вдруг произнесла машина. – Я уже долгое время пытался установить контакт с мистером Кростуэйтом. Есть события и люди, о которых он должен помнить, и мысли, связанные с ними, и время, к которому они относятся. Если он сможет увидеть эти события и этих людей, если он сможет вспомнить, как они выглядели, вспомнить мысли, которые их связывали, это сделает многих счастливее, включая его самого.

Ферди подскочил и выключил прибор. Он умел это делать, хотя не умел включать, во всяком случае, не в том режиме, чтобы он затрагивал его интересы и вещи, таким странным образом с ним связанные. Впрочем, он не поленился записать частоту, на которой прорвался этот удивительный голос.

Чей это был голос? В жизни каждого человека есть вещи, люди и голоса, которые хотелось бы забыть, и с течением лет это обычно удается. Но забывают ли нас те, кого забываем мы? Едва ли. Прилив времени может подняться достаточно высоко, чтобы стереть все следы прошлого на песке. Не будите спящую собаку, но, если она не спит и лает, лишая человека душевного покоя, особенно в предрассветные часы, когда мы так уязвимы перед нападками прошлого, да и настоящего тоже, пожалуй, будет мудрее прийти к соглашению с этой собакой – будь такое возможно.

Ферди снова подошел к прибору и совершил необходимые манипуляции.

«Теперь он уже и не вспомнит меня», – сказал он себе. Но ошибся.

– Если наш друг Ферди нас не помнит, – произнес тот же голос, – то мы его помним и, более того, с радостью (если это подходящее слово) увидимся с ним в любое время, днем или ночью, но лучше ночью, потому что ночью большинство из нас свободны, как и он будет свободен, лежа в мягкой постели. Мы не отнимем у него много времени: говорить нам особо не о чем, мы просто посмотрим на него и напомним о себе. Он не очень-то ладит с календарем, но я предлагаю пятнадцатое декабря, когда предрождественская лихорадка почти пройдет и у него будет свободное время. Мы уже не такие, какими были когда-то, да и он тоже, смею сказать, изменился с годами, но мы узнаем друг друга.

Ферди уже собирался выключить прибор, когда он, словно отпрянув на своих когтистых лапах, выключился сам и больше не включался.

«Ты нам надоел», – казалось, говорил он.

До пятнадцатого декабря оставалось еще три недели – уйма времени, чтобы предпринять нужные шаги. Только какие? Да и стоит ли? Этот радиоприбор представлял собой новое слово техники, с «интуитивным управлением», как заявлялось в рекламе. Возможно, так оно и было, но с другой стороны, чего не услышишь в рекламе? Как понимать эту «интуитивность»? Может ли она проникать в частную жизнь Ферди? Разумеется, нет. И все равно его это тревожило, и он решил попросить своего знакомого, работавшего в области радиотехники, чтобы тот все ему разъяснил.

Ответ знакомого его не обнадежил.

– Они утверждают, – сказал он, – что этот прибор обладает необычными свойствами, чем-то вроде ясновидения. Это как бы радиомедиум. Вообще-то настоящие медиумы им интересовались и говорят, что это жалкое подобие и все такое. Будто бы там все основано на информации, которую предоставляют коллеги, нечистые на руку. Он очень дорого стоит, и если ты его не купил (надеюсь, что нет), советую немедленно вернуть его фирме, которая его тебе предоставила. В любом случае, не обращай внимания на то, что он говорит или притворяется, что говорит. Его называют «баламутом» – не случайно его покупают некоторые темные личности.

Ферди не покупал прибор, он арендовал его на месяц и собирался вернуть по истечении этого срока. А пока срок не истек, можно пользоваться им вовсю и испытывать его «баламутские» наклонности. Но в таком формате прибор не желал с ним общаться и упрямо молчал. Ферди не мог понять: неужели он лишился доступа к его тайнам? Кодовое число по-прежнему было записано на листке – эта абракадабра от современной науки, тринадцать символов, включая буквы и цифры, в случайной последовательности. Набрать их правильно было не так-то просто, зато неправильно – проще простого! Сколько бы он ни пытался, он все время ловил какие-то иностранные радиостанции, вещавшие о проблемах – экономических, политических, расовых, – совершенно ему чуждых. Казалось, человеческие отношения в тех странах не заслуживали внимания: число участников любого начинания, протеста или жалобы должно было исчисляться тысячами, чтобы стать достойной темой для новостей.

Ферди задавался вопросом: была ли у тех людей личная жизнь среди этих тысяч, десятков, сотен тысяч или миллионов, значивших для них нечто большее, чем условная связь с иной цивилизацией? Ему было сложно об этом судить, сам он вырос в маленьком сообществе, входившем в сообщество побольше, которое, в свою очередь, входило в еще большее сообщество – и дальше этого опыт общественных и личных отношений Ферди не простирался, число его друзей и знакомых не превышало сотню человек.

Приближался день, когда Ферди должен был вернуть радиоприбор, и он ни капли об том не жалел. Эта штуковина ничего ему не дала, лишь только напомнила о давних событиях, мыслях и впечатлениях – о суматохе молодости, когда он заблуждался и поступал опрометчиво, хотя и без злого умысла. Они были против него, они на него ополчились, и если они потерпели крушение, то это была их вина, а не его. Через радиоприбор они выражали ему свою неприязнь, и он не мог отделаться от них в предрассветные часы, когда мысли не слушались и он был особенно беззащитен перед чувством вины, пусть даже и ложным. Они не жалели его. Как он надеялся, что они парили (и парились!) в каких-нибудь адских пределах – он почти не сомневался, что они мертвы, – и мучились от своих наваждений, которые внушали и ему тоже! Может, подарить им эту новую машину, этого черта в табакерке, который покажет им, где они сошли с пути истинного?

Если кто-то из них еще жив, хотя он уже очень давно ничего о них не слышал, кроме как в предрассветные часы и через сомнительное посредничество радиоприбора, Ферди запросто мог бы подарить ему эту машину. А еще проще и дешевле будет вручить им фотокопию ее изречений, добросовестно записанных другой машиной – «С приветом от мистера Фердинанда Кростуэйта», – и оставить остальное на их усмотрение. Или на усмотрение его душеприказчиков, если они охотятся за его деньгами.

Деньги, деньги – вот корень зла. Эти люди считали, что он должен им деньги, и ему пришлось доказывать через суд, не жалея тех самых денег, что они неправы.

Он снова попробовал ввести нужные цифры и буквы, и внезапно прибор подал голос.

– Люди, которые у вас на уме, придут к вам сегодня около одиннадцати вечера.

Как ни странно, Ферди испытал облегчение. Во-первых, он не думал, что они придут, но, если все же придут, он будет рад, когда их визит подойдет к концу.

Послышался звонок в дверь – и вот они вторглись к нему, излучая странное свечение в полутемной передней.

– Что вам нужно? – спросил он.

– Нам нужен ты. – Они обступили его, одетые по современной моде, поэтому ему было трудно отличить мужчин от женщин.

– Боюсь, вы меня не получите, – сказал он, – что бы вы там ни думали. Будьте добры, уходите. – Он положил руку на телефон, едва различимый в полутьме, и не убирал ее, пока вокруг него вились эти полуодетые, полуреальные, полузабытые фигуры.

– Кто вы? – спросил он. – Когда-то я видел кого-то из вас или кого-то вроде вас.

– Закройте дверь, – сказал кто-то, и дверь закрылась.

– Дело такое, – проговорил самопровозглашенный привратник, к которому придвинулись остальные, побуждаемые стадным чувством. – Дело такое. Возможно, мистер Кростуэйт не помнит нас, но мы его помним.

Они начали наступать, и их присутствие, индивидуальное и коллективное, действовало на него гораздо сильнее, чем если бы они говорили с ним по одному.

Ферди словно пребывал в кошмарном сне оттого, что при всей ощутимости их присутствия, когда они все теснее сжимались вокруг него, не узнавал говорившего – вожака стаи. Они все наступали, и он угадывал в их бледных лицах полузабытые черты, знакомые ему со школьной скамьи, – как безжалостно обошлось с ними время! Они продолжали его теснить, и в их глазах не было теплоты. Он хорошо помнил подобные взгляды – на лицах школьных товарищей, на лицах многих мужчин и даже некоторых женщин, встречавшихся ему на жизненных виражах. Какое зло он им причинил, чтобы вызвать такую враждебность, такую сплоченность против него? Все деньги, деньги!

Это было невыносимо: если он и был виновен, то и они тоже, и даже больше, чем он, с их слившимися воедино голосами, напевавшими жуткий, скрежещущий мотив, гнусные позывные, призванные свести его с ума.

Злобные лица окружили его со всех сторон, и на каждом ясно читалось негодование, осуждение и обвинение.

– Убирайтесь, убирайтесь! – закричал он. – Занимайтесь собой, а не мной! Подумайте, сколько зла вы причинили миру, приставая к людям, как пиявки. Кровососы, все вы! – Он грохнул кулаком по хрупкому прибору, и призрачные визитеры рассеялись вместе с его сознанием. Когда наутро его нашли, его рука по-прежнему лежала на разбитом радиоприемнике.

Как большинство светских людей, связанных многочисленными обязательствами, Льюис Констант пользовался ежедневником. Сам по себе Льюис был человеком не то чтобы безответственным, но довольно рассеянным, из-за чего то и дело допускал непростительные оплошности.

Примером тому мог служить сам ежедневник. Льюис честно записывал свои «назначения», как он выспренно именовал запланированные визиты, а потом забывал свериться с записями, и все намеченные «назначения» напрочь вылетали у него из головы. Приходилось писать длинные письма с пространными извинениями, на которые его адресаты отвечали короткими вежливыми записками, демонстрируя понимание и великодушие.

Но так не могло продолжаться вечно. Как сказал ему один прямодушный приятель: «Мы с таким-то и таким-то понимаем, что у тебя сложности с выполнением договоренностей. Но у тебя наверняка есть ежедневник, как у любого нормального человека, и вовсе не трудно записать в нем: „Обед у X“ или „Ужин у Y“. В конце концов, когда ты сам приглашаешь нас на обед или ужин (что, кстати, бывает нечасто), мы всегда с радостью принимаем твое приглашение и не просто приходим, а приходим вовремя. Ты уже человек в возрасте. Друзья не будут вечно ждать перед запертой дверью, за которой нет не только обещанного обеда, но и самого хозяина дома».

Этот упрек Льюис принял близко к сердцу. Да, он был искренне благодарен друзьям за то, что они так долго прощали ему его слабости. Но теперь, перед лицом близящейся старости, Льюис осознал, что ему почти нечего отдавать. Собственно, он всегда больше брал, чем давал.

Он ненавидел свой ежедневник: эта книжка была как безмолвный тюремщик, связавший его по рукам и ногам и принуждавший делать то, к чему у него не было ни склонности, ни охоты. Льюис рассеянно пролистал свои записи: «Ужин у Дэниса, 14 июля». Он не явился на тот ужин, хотя извинился, и Дэнис, что не удивительно, больше его не приглашал.

Время поджимало. Денис и все остальные, младше его лет на десять, наверняка не будут ждать: ни приглашения на обед, который заведомо не состоится, ни гостя, который заведомо не придет. Льюис снова взял в руки ненавистную книжку. Ему не то чтобы очень хотелось все это читать, но записи сами бросались в глаза. Несостоявшиеся визиты, пропущенные встречи, обязательства и обещания – не только не выполненные, но даже не сглаженные извинениями. Его охватила паника. Как он умудрился так низко пасть?

Он опять взял блокнот, с отвращением глядя на записи, сделанные не под теми датами, записи подтвержденные и зачеркнутые. Что, где, зачем? Неужели он никогда не давал другу твердого обещания непременно быть у него – заранее готовя пути к отступлению на случай, если внезапно возникнут другие, более интересные планы? Он очень надеялся, что это не так, но торопливые записи, многочисленные зачеркивания и строчки, налезающие друг на друга, чтобы вместились еще и другие мероприятия, отметали все надежды.

Льюис листал мятые испачканные страницы: когда-то большинство написанных на них имен кое-что для него значили, даже если были зачеркнуты – потом, может быть через энное количество страниц, они вновь появлялись в его ежедневнике, возвращенные из небытия в сферу его ненадежного гостеприимства.

Но погодите, что это за запись? «Среда, 26: ужин с миссис Г.Г.». Он не помнил, ни кто такая миссис Г.Г., ни когда была договоренность об ужине, и уж точно не помнил ее адреса. Тем не менее его предупредили – предупредили, – что если он хочет и дальше вращаться в обществе, ему не следует пренебрегать встречей с миссис Г.Г., кем бы она ни была.

Это она пригласила его на ужин? Или он пригласил ее к себе? «Миссис Г.Г. – среда». Какая среда? В году так много сред… Двадцать шестое какого месяца, когда, где? И кто вообще эта миссис Г.Г.?

Конечно, есть способы отменить встречу: можно сказаться больным, можно «честно» признаться, что он забыл про приглашение, или ему пришлось срочно уехать к тяжело заболевшему другу, – и еще множество оправданий. Ему не составит труда написать ей письмо и рассыпаться в извинениях – знать бы еще ее адрес!

Г. Г. Это ее настоящие инициалы? Или какой-то шифр? Или, может быть, прозвище? Грозная госпожа? Грациозная гордячка? Откуда ему это знать, если он напрочь ее не помнит? Остается одно: каждую среду быть готовым к ее приходу, если она все-таки соберется явиться к нему с визитом.

И вот наступила первая роковая среда. Льюис уже с утра не находил себе места, изнывая от нараставшей тревоги, в каждом шорохе, в каждом звуке ему слышались отголоски «Г» и «Г». Но что было делать, кроме как ждать и держать наготове угощение для гостьи?

К счастью для Льюиса, его слуга, как и он сам, категорически не привечал нежданных гостей.

– Если кто-то объявится, я скажу, что вам пришлось срочно уйти, – заявил Уильям. – Еще не хватало, чтобы нам докучали какие-то непонятные личности!

– Но я, кажется, сам ее пригласил, – проговорил Льюис с несчастным видом.

– Так она и не пришла. А если придет, я скажу, что сегодня вы заняты.

В это мгновение в дверь позвонили. Льюис с Уильямом переглянулись. Уильям шагнул вперед и открыл дверь.

– К вам дама, сэр. – Он замялся, вопросительно глядя на гостью.

Она ничуть не смутилась и решительно прошла в гостиную.

– Миссис Гордон Годфри, – сказала она.

Уильям вздохнул с облегчением и вышел из комнаты.

Миссис Гордон Годфри, высокая, сухопарая, темноволосая и красиво одетая, не стала садиться, хотя Льюис предложил ей самое удобное кресло.

– Вы, разумеется, меня помните?

– Конечно помню, – кивнул Льюис.

– Мне кажется, вы говорите неискренне. – Миссис Годфри нахмурилась. – Мы не виделись уже очень давно.

Она ненадолго присела и вновь поднялась. В полумраке вечерней гостиной Льюис только теперь заметил, что она выше его.

– Я уже старый, – сказал он. – Иногда память меня подводит. Но я бы не смог вас забыть, миссис Годфри, ваше имя записано у меня в ежедневнике. – Он открыл ненавистный блокнот и ткнул пальцем в страницу. – Миссис Г. Г. Среда, двадцать шестое.

– Да, – сказала миссис Годфри. – Когда это было?

Льюису показалось, что над ним насмехаются.

– Прошу меня извинить, – сказал он, – если я не всегда помню, что на какой день недели намечается. К тому же я часто записываю только инициалы, без уточнений.

– Как, например, Г.Г., – подсказала миссис Годфри.

– Или, возможно, другие «Г.Г.», – раздраженно проговорил Льюис, теряя терпение и понимая, что вместе с терпением теряет лицо. – В алфавите немало букв, и они часто удваиваются. Чем двойное «Г» хуже остальных? Вы, как я понимаю, дама достаточно пожилая и должны помнить старые комические куплеты: «Раз хе-хе, два ге-ге, скачет черт на кочерге». – Он ее ненавидел, знал, что это неправильно, и оттого ненавидел еще больше.

Она шагнула к нему, ее тень скользнула по полу и накрыла собой его тень.

– Вы мне нарочно грубите?

В комнату вошел Уильям.

– Ужин готов.

Но миссис Годфри лишь махнула рукой.

– Не предлагайте мне ужинать. Я не ем по вечерам. Нет нужды извиняться. Я уже ухожу. Но позвольте еще раз взглянуть на ваш ежедневник.

Льюис отдал ей книжку.

Она сказала:

– О, да… Но я не вижу никаких записей на среду, двадцать шестого.

Льюис уставился на пустую страницу.

– Что вы сделали? – Выпрямившись в полный рост, он встал лицом к лицу со своей гостьей. Запись о «миссис Г.Г.» на среду, двадцать шестого, бесследно исчезла. – У вас с собой ластик? – Он взглянул на ее руки в браслетах и кольцах, но не увидел скромной стирательной резинки. – Зачем вы пришли, миссис Г.Г.? – спросил он. – Просто из любопытства?

Она ответила без затей:

– Вы меня пригласили, и я пришла.

Уильям по-прежнему стоял в дверях.

– Миссис Годфри уже уходит, – сказал Льюис. – Будьте добры, вызовите ей такси. Ей нездоровится.

Пока он говорил, ее тень потянулась к нему и взметнулась под потолок. За окном вспыхнула молния, прогремел гром. Его внимание переключилось. Он смотрел в темноту за окном и прислушивался, умышленно не замечая гостью, эту «миссис Г.Г.», уже превратившуюся в пустое пространство на странице старой записной книжки… недобрый дух, выписанный невидимыми чернилами.

Но теперь, когда Уильям ушел, она вновь захватила его внимание – на секунду.

– Этот ваш человек… – произнесла она. – Ему самое место в сумасшедшем доме.

Льюис пробормотал:

– Если кому там и место, так это вам.

– Что вы сказали?

За окном снова сверкнула молния. Тень гостьи по-ведьмински заплясала на потолке. Прогрохотал гром.

Вернулся Уильям.

– Вы нашли мне такси? – спросила она.

– Да, мэм. Оно ждет у подъезда.

– Вы сказали водителю, куда ехать?

Разговор между Уильямом и водителем был коротким и почти беззвучным. Потом Уильям сказал:

– Похоже, он знает. Он уже там бывал.

Пейшенс Каставэй была влюблена в своего мужа, когда за него выходила, во всяком случае, так она говорила себе потом, когда любовь угасла и она начала сомневаться, точно ли его любила. Какой непростой переход, и сколько неуловимых мелочей на него влияют! Ей еще случалось иногда смотреть на Гектора тем взглядом, каким она посмотрела на него впервые, когда он держал под мышкой ракетку – чемпион теннисного корта – и над его светлой бровью блестели бисеринки пота. А потом так совпало, что они играли в паре против двух общих знакомых или даже на каком-то соревновании – о, чудо! И что с того, что они проиграли? Уходя с корта, возможно, рука к руке или (даже) ракетка к ракетке, они испытывали чувство единения, возникающее из общей цели, пусть даже и не достигнутой.

Гектор иногда хмурился, если Пейшенс случалось запороть подачу, но сама она была снисходительна к мужу и даже втайне радовалась, когда его мяч, при всем напоре и горделивом огоньке в глазах Гектора, вылетал с поля. Она была довольна своей оборонительной тактикой на задней линии, позволявшей ей наблюдать за его отчаянными маневрами у самой сетки. Ее радовало, когда ее «мягкая свеча» приносила победу в сете, а героические усилия Гектора у сетки – прыжки до неба, грозившие разбить противников в пух и прах, – останавливал крик судьи: «Аут!»

Каким побитым выглядел Гектор, собирая свои мячи, чтобы продолжить сет, и как Пейшенс ему сочувствовала, глядя, как он сжимает их в своих больших и загорелых, но не особенно искусных для теннисиста руках и с хмурым видом отдает один мячик ей, своей партнерше.

Их жизнь, конечно же, не ограничивалась лишь теннисом. К тому же, по мере того как фигура Гектора становилась все более грузной и округлой, он все реже выходил на корт, хотя продолжал оставаться вице-президентом клуба, в котором они с Пейшенс впервые познали радость побед и горечь поражений. Но она с радостью вспоминала прежние дни и пыталась убедить Гектора вернуться к старому увлечению и играть в паре с ней, когда он был не на службе, – по четвергам и в уикенд. Она, конечно, могла бы найти с кем играть, но предпочитала играть с Гектором, и если он проигрывал и выходил из себя, особенно когда это случалось по ее вине, он нравился ей еще больше: это было так по-мужски.

Между тем Гектор для поддержания формы перешел на гольф. Он был не очень хорошим гольфистом, разве только на девятнадцатой лунке, и Пейшенс, игравшую вместе с ним, это раздражало. Она терпеть не могла, когда ей указывали на ее недостатки, многочисленные и многообразные, особенно по части свинга, который она так и не смогла освоить, как и Гектор, хотя он все время практиковался на газоне перед их домом, защищенном толстой сеткой от проезжавших мимо машин.

Пейшенс смотрела, как он выполняет эти размеренные упражнения, и думала, что хорошим гольфистом ему не стать, как бы он ни старался. Хоть бы он перестал относиться к этому всерьез – хоть бы не стоял за этой сеткой у стены сада с таким важным видом.

Ее, разумеется, возмущала его замкнутость и самодовольство. Он запустил сотню, если не две мячей, выполняя то, что в его понимании было правильным свингом, но это редко приносило ему радость – не то что хорошая партия в теннис, сопровождаемая смехом и шутками, под медленно заходящим солнцем, кладущим конец всякой игре. Но Гектор был (или стал) точно кот, гуляющий сам по себе. Его поглощенность собой значила для него больше, чем большая шумная вечеринка, на которую его приглашали, но уж если он принимал приглашение, то обязательно на нее являлся.

Пейшенс нравилось светская жизнь, и она, искренне не понимая, как она может не нравиться мужу, уговаривала его принимать приглашения. Она была не очень сообразительна, зато обворожительна, и ей даже в голову не приходило, что Гектора начало утомлять веселое общество.

Он сам толком не знал, чего ему хочется на самом деле, к чему у него лежит душа, но переключился на сквош – спокойную игру, в которой, по какой-то неведомой причине, его жене участвовать не полагалось. Гектор находил сквош более вдохновляющим и менее ответственным (один на один с партнером, если он у тебя есть), чем теннис или гольф, где каждая ошибка так же фатальна, как плохая раздача в бридже.

Так что Пейшенс теперь играла в теннис с кем придется (и таких находилось немало), пока Гектор пропадал на корте для сквоша.

Он был не слишком хорошим игроком, ведь сквош – игра довольно утомительная, особенно для человека в возрасте, и часто возвращался в раздевалку весь в поту. Когда противники помоложе, видя, как он раздражался, задевая ракеткой по стене в попытке послать мяч за линию, говорили: «Не переживай, Гектор. У тебя еще будет удачный день», – для него это было болезненным напоминанием о возрасте, и иногда он в сердцах швырял ракетку на пол, словно это она виновата.

Душ после игры его успокаивал, но не мог смыть весь пот с его редеющих волос. А Пейшенс тем временем сидела за чаем с друзьями в теннисном клубе, утирая со лба легкую, почти незаметную испарину.

Однажды она сказала Гектору:

– А не сыграть ли нам в теннис? Мы с тобой давно не играли. Без особых усилий. Ты ведь всегда мог побить меня одной левой. Я совсем растеряла форму и уже не могу тягаться с этими милыми девочками из «Форест-Хилл». Они постоянно практикуются. Какие подачи, какой напор! Твоей бедной старушке Пейшенс за ними не угнаться. Ну что, как насчет спокойной игры в «Форест-Хилл»? Никакого соперничества, просто побросаем «свечки» туда-сюда. Давай покажем этим разгоряченным юнцам, что к игре не нужно относиться слишком серьезно.

Гектор насупил брови.

– Мне нравится с тобой играть, ты же знаешь. Мы часто играли – разве нет? Но я ужасно потею. Ты после игры свежа, как цветок, а я весь мокрый, хоть выжимай, к тому же, – он потянул себя за жидкую растительность на голове, – у меня почти не осталось волос. Я знаю, что лысею. Когда-то, помнится, я был блондином, а теперь у меня череп блестит сквозь редкие пряди.

– Можешь надеть шапочку, – весело проговорила Пейшенс. – Разве это не естественно – потеть при игре в сквош? Я всегда считала, что это очень быстрая игра.

– Так и есть, – сказал Гектор, – и я становлюсь для нее староват. Теперь мои волосы (когда-то предмет его гордости) имеют совсем жалкий вид, сплошные проплешины – смех, да и только. Тебе этого не понять, Пейшенс. Ты следишь за волосами. Ты ведь женщина, – едко добавил он.

Они сидели перед большим зеркалом в гостиной. Хотя Гектор был всего на несколько лет старше Пейшенс, их внешность разительно отличалась. И более всего – волосы: у нее они были по-прежнему красивы, а у него испещрены всеми оттенками седины над розовым черепом.

– Да, давай сыграем в теннис, – сказал он. – Я тебе, наверное, дам фору в тридцать очков.

Но все вышло не так: ведь он хотел выиграть, да и она не хотела проигрывать.

Они вернулись домой: Пейшенс – как ни в чем не бывало, свеженькая, как огурчик; Гектор-победитель с трудом переводил дыхание, утирая пот со лба.

– Мне не хочется, чтобы люди видели меня таким, – сказал он.

Она достала платок – точнее, сразу два – и принялась промокать его лоб и волосы, когда-то такие светлые и густые, такие пышные, а теперь ставшие жалкой тенью самих себя.

– Ты по-прежнему видный мужчина, – успокоила она мужа. – Но мы уже дома. Никто на тебя не смотрит. Сядь отдохни в любимом кресле, а потом я заварю чай. Но не раньше, чем положено.

– А когда положено? – раздраженно спросил Гектор.

– Как обычно. Примерно за час до ужина.

– Раньше и не надо. Мне надо принять ванну и привести себя в приличный вид. Есть у нас горячая вода?

– Да, там много нагрето.

– Мне и нужно довольно много, ты знаешь. Я набираю вес.

– Да, я заметила, – произнесла она с сухостью в голосе, которой он раньше не замечал.

– Конечно, в моем возрасте это неважно.

– Ну, не говори так.

– Пожалуй, воду можно сделать погорячее.

– Как скажешь. Можешь упариться, если хочешь, – будешь красный как рак.

Она посмотрела на него. Он все еще был привлекательным, видным мужчиной. Не таким, как в молодости, когда на ней женился, – привлекательным для своего возраста. Даже с этими проплешинами на элегантном черепе. Когда-то золотые, его пряди теперь сделались темно-русыми, перемежаясь сединой, предвестницей старости.

Ей снова стало его жалко – жалко, как человека, который скоро оставит этот мир, – однако она сказала довольно жестко:

– Если тебе не нравится твоя шевелюра, почему ты не купишь себе парик?

– Никогда в жизни! – воскликнул он в ужасе.

– Почему нет, дорогой?

Он ничего не ответил и стал внимательно рассматривать свое лицо в зеркале. Какое старое лицо! Он пристально всмотрелся в свое отражение. Морщины изрезали кожу вдоль и поперек, а вместо волос, которыми он когда-то гордился, торчали облезлые перья. Раньше молодые люди носили бакенбарды, курчавившиеся понизу выбритых щек, бакенбарды, которые привели бы в ужас офицеров и солдат Первой мировой. Как вернуть себе мужественный вид? Может, украсить себя татуировками в одном из салонов на Ватерлоу-роуд, чтобы стать неотразимым в глазах женщин? Или мужчин?

Множество военных – может быть, большинство – прибегали к этому способу подчеркнуть свой мужской шарм: рукава закатаны до локтей, а там, например, змея, поглощающая меч. Этого было достаточно, чтобы женщина или, возможно, мужчина почувствовали, что встретили человека своей мечты. Поговаривали, что король Дании набил себе татуировку у одного известного мастера на Ватерлоу-роуд. Но потом многие военные жалели об этом эксперименте: ведь он причиняет боль, а кроме того, попади они в передрягу, полиция с такой приметой сразу же их найдет.

И все же как много мужчин, хорошо осведомленных о минусах татуировок, презрели личные неудобства и расцветили свои шкуры чернилами из пороха! Возможно, в Англии таких больше, чем где бы то ни было: англичане считают, что плоть сама по себе недостаточно хороша, если под ней нет какого-то «перчика». Я никогда не видел итальянца с татуировками. Но англичанину, считающему, что его тело недостаточно хорошо, требуется дополнительное подкрепление. Однако женщины-англичанки вполне довольны своей чистой кожей.

Больше Пейшенс не удалось уговорить Гектора сыграть с ней в теннис. Он с угрюмым упорством продолжал заниматься сквошем и гольфом. Она пыталась сказать ему, что для него это слишком. Это не шло ему на пользу. У него были приятели в этих клубах, и, когда ему не удавалось у них выиграть – что случалось почти всегда, поскольку многие из них были моложе его, – он приходил домой в плохом настроении и все время потел и потел.

– Дорогой мой, ну, пожалуйста, – сказала она как-то, заметив (поскольку нельзя было этого не заметить) ручейки пота, стекавшие у него со лба до подбородка, с подбородка по шее, а с шеи на волосатую грудь. – Не слишком ли ты нагружаешь себя? Мой тебе совет: расслабься, играй понемножку в бадминтон, если тебе нужен спорт, а потом хорошенько отдохни в своем любимом кресле. – Она указала на кресло. – Тогда тебе будет намного лучше.

– Возможно, ты права, – ответил он. – Возможно, ты права. – И, продолжая потеть, опустился в кресло, чьи немалые габариты объяли его немалые габариты, и откинул голову на спинку. – Но скажу тебе вот что: моя жизнь – это моя жизнь, и я не хочу, чтобы мне мешали жить. – Он на секунду умолк и укоризненно добавил: – Ты можешь это усвоить? – И не успела она ответить, как он заснул, а пот все так же стекал по его вискам и капал на спинку кресла.

День за днем повторялись подобные сцены, и день за днем Пейшенс пыталась быть самой терпеливостью, в соответствии со своим именем[163], и убеждала себя, что у Гектора хватит здравого смысла оставить свой сквош и гольф и вернуться к ней и теннису. Но этому не суждено было случиться. Все выходные он занимался самоистязанием, а потом в изнеможении валялся в кресле, и пот стекал с него ручьями, пропитывая спинку.

Пейшенс, как и многие женщины в похожей ситуации, мирилась со всем, включая и грубость мужа. Она даже отложила свои увлечения, чтобы проводить тягостные (для нее) часы с ним на поле для гольфа… и эти часы значительно удлинялись за счет его лекций о том, как ей следует улучшить свой свинг и т. д., и т. п. Иногда она чуть не плакала, выслушивая, что у нее неправильный свинг, раз двадцать подряд.

Его друзья в смущении стояли вокруг метки для мяча и тоже слушали, как он дает ей наставления. («Следи за левой ногой. Направляй ее как следует».) Друзья ей сочувствовали, и им не терпелось продолжить игру.

Когда Гектор играл без нее и проигрывал, он приходил домой, кипя от ярости, со следами зелени на брюках. Он почти не разговаривал с женой, только смотрел на свою карточку и повторял, как ему не повезло с той или иной лункой. Одной из самых коварных площадок был «Эверест», тянувшийся вдоль берега моря. Здесь мог бы выручить первый удар на 250 или 300 ярдов. Но Гектор был слишком стар для такого. Дожидаясь своей очереди рядом с игроками помоложе, которые картинно поводили плечами и уверенно вытягивали ноги, он понимал, что они только из вежливости ждут, когда он займет свое место.

– Хороший удар!

Но его мяч никогда не достигал «Эвереста», и его кэдди толкал перед собой тележку с клюшками, которыми Гектор никогда не пользовался.

Мальчик, желая ему услужить и думая о чаевых в конце знаменитой площадки, протягивал ему одну клюшку за другой.

– Держите, сэр!

Это был клик, старинный инструмент, способный послать мячик слишком далеко или недостаточно далеко, в зависимости от силы и сноровки игрока.

– Нет, лучше дай пятый номер.

Пятый номер не принес ему успеха, как и предвидел кэдди, и Гектор возвращался в клуб, а потом и домой, проигравшим.

– Это не важно, – говорила Пейшенс с большей тревогой, чем хотела показать. – В следующий раз сыграешь лучше.

– Как знать? – кричал Гектор, словно следующий раз мог оказаться последним в его жизни. – Я еще никогда так не проигрывал, со времен… со времен… – Он пытался вспомнить.

– Не волнуйся, – повторяла жена. – Даже у лучших гольфистов бывают плохие дни.

– Ну, спасибо, утешила, – отвечал он довольно язвительно, не в силах смириться с поражением.

– Присядь, отдохни, – предлагала она, указывая на его кресло, – тебе станет лучше. В конце концов, это всего лишь игра.

«Глупая баба», – думал он.

Но Пейшенс делала все что могла. Она была ему верной женой, хотя день за днем в ней таяла любовь к нему, и симпатия, и последнее уважение. Тем не менее она все равно испытала шок, вернувшись домой однажды вечером и увидев, что он сидит в большом кресле, откинув голову на спинку и закрыв глаза. «Ужин почти готов, – сказала она. – Просто закрой глаза (совершенно излишний совет) и забудь, что на свете есть такая игра, как гольф». И он, казалось, тут же ее послушался. Но это было не так. Его голова все так же беспомощно лежала на спинке кресла. Он был мертв.