Никогда ещё дорога до дому не была такой длинной, такой выматывающей. Служебный автомобиль, управляемый служебным водителем, словно специально собрал все светофоры и все пробки. Мне же каждая минута была за час. Я ненавидела километры, отделяющие меня от дома и, ей-Богу, пару раз хотела просто выскочить из машины и помчаться туда пешком. Даже в метро бы спустилась, вот честно! Не будь депутатом…

А всё из-за того, что в моей сумочке лежала упаковка совершенно нового, еще не запатентованного, еще не известного черни и еще не запрещённого вещества. «Темпорин. – гласила надпись. – Препарат для путешествия во времени».

Со мной этим сокровищем поделились товарищи по фракции. Говорили, его уже несколько месяцев употребляет Сам: то ли берёт уроки у политических деятелей прошлых веков, то ли подыскивает какую-нибудь уютную эпоху, чтобы в ней уйти на покой. Теперь вот волшебное средство дошло и до нас, депутатов. И, хоть товарищи и смеялись надо мной из-за моих чувств, да и теперь продолжают, а всё-таки в этот раз поступили по-товарищески: уступили первую партию.

И теперь до чего же мне не терпелось её попробовать! Но сделать это я смогу лишь дома.

Ужасно хотелось устроить скандал, накричать на водителя, обозвать его похлеще как-нибудь… Но я сдержалась. Вытащила мобильный, включила его и на экране заставки узрела Твой лик.

И мне сразу же полегчало.

Ваше Величество, царь-батюшка, Николай Александрович, Ники… Сама не знаю, почему, но когда я смотрю в твои восхитительно добрые глаза, то сразу сама становлюсь добрее, спокойней и как-то лучше. Вообще, за рассматриванием твоих фотографий – увы, немногочисленных – я могу провести часы. Ты прекрасен как огонь, как лес, как горы, как океан. Ты мне никогда не надоешь. Я думаю о тебе каждый день. В выходные – обычно больше. Вообще говоря, я думаю о тебе всегда, когда мысли не заняты работой, проблемами или еще чем-то срочным. Думать о тебе － это моё хобби… Но Боже мой! Почему мне приходится ограничиваться лишь думанием?! Почему я опоздала, родилась не в ту эпоху?!

Ты – не просто глава государства из прошлого. Ты мой царь, ты мой господин, мой хозяин… Эти дураки могут смеяться сколько угодно, им просто неведомы возвышенные переживания! Они не знают, что такое верноподданнические чувства, не знают, каково это – служить своему сеньору со всей душой, как прекрасно бросить жизнь к его ногам…

Если б я могла, я б это сделала.

Только прикажи, мой милый, только прикажи!

Но для начала я просто желаю увидеть тебя. Опуститься перед тобой на колени, поцеловать твою руку…

Я просунула пальцы в сумочку и погладила заветную упаковку таблеток.

Неужто и правда сработает?!

Скоро увидимся, милый!

Очнулась на заснеженном перроне.

Снег был всюду: скрипел под ногами, укутывал колею, падал с неба и горой лежал на крыше поезда, стоявшего на станции. Пахло морозным воздухом, машинным маслом и дымом. Ни здания вокзала, ни лиц снующих по платформе людей я сперва различить не могла: была ночь. Немногочисленные звезды равнодушно взирали с неба и не пытались соперничать с электрическими лампами, зажжёнными в окнах вагонов. Поезд оказался тёмно-синим: цвет его мне удалось разглядеть в свете тех самых окон. А между этих окон красовались золотые двухголовые орлы…

Моё сердце забилось как молоток.

Императорский поезд!

– Он там! – выдохнула я. – Он там, внутри!

– Там, а как же, – ответил какой-то мужик из толпы. – Считай, день, как приехали. Только вот всё не выходят. То телеграммы читают, то с господами генералами беседуют…

– Обещали ведь народу показаться! – отозвался женский голос. – Охота же на батюшку царя-то поглядеть. Чай, не каждый день у нас бывает.

– Вам поглазеть, а у людей дело есть! – проворчала ещё одна женщина. – Прошение подать. А вы тут попусту…

– Да будет! Если сказано, что выйдет, значит, выйдет. Царь народу врать не станет. Ждите молча.

Только теперь, по прошествии пары минут, я сообразила, что стою на перроне не одна, а в толпе зевак, явившихся сюда, очевидно, с той же целью, что и я. Что ж, ждать молча? Ну, нет уж! Во-первых, эти люди у себя дома, в начале XX века, они смогут насмотреться на Государя Императора и потом… А кто знает, много ли времени у меня? Ну, и во-вторых, они-то – чернь, холопы, население, а я-то…

Осознав чрезвычайную значимость – свою и момента – я быстро растолкала окружавших баб и мужиков и ринулась к поезду.

Вход преградили винтовки часовых:

– А ну, назад!

– Пустите к государю! Я должна! Я депутат Государственной Думы! – эти слова вырвались как-то сами собой.

Солдаты рассмеялись:

– Ну ты, баба, фантазёрка! Депутат, ишь! Может, скажешь, ты ещё министр? – сострил тот, что справа стоял, по всему, более разговорчивый.

Левый солдат просто глянул презрительно-мрачно и покрепче сжал своё оружие.

– Я не этой Думы… Я…

– А какой же? Булыгинской? Ха!

– Пропустите к Государю!

– Не положено.

– У меня к нему особенное дело! Я… не здешняя!

Толпа, слышавшая весь разговор, загудела, из неё послышались смешки.

– Угу, оно и видно. Что, с луны свалилась, полоумная? Назад!

– Позовите начальство!

– Назад, я сказал!

– Послушайте… Я знаю будущее. Я могу рассказать Государю, что его ждёт! Если он не примет мер, в России произойдёт революция, императорская семья погибнет!

Смешки стали громче, шум гуще. «Бомбистка» – буркнул кто-то из толпы.

– Ага, свежо предание. Так и знал, что ты из этих!

– Из которых?

– Из интеллигентов. Ваш брат всё грозит, да грозит революцией – а не тут-то было! Вон Распутин тоже угрожал. Теперь помер и на кладбище лежит. А Государь здравствует и всё у них хорошо. – Потом часовой покосился куда-то внутрь вагона и добавил совсем другим тоном: – Назад!

В следующую секунду оба солдата распрямили спины, а в дверях вагона показался старичок в военной форме и с потешно длинными усами.

– Что тут за шум? Почему разговоры? – строго спросил он солдат.

– Владимир Борисович…

– Ваше сиятельство…

– Вот, извольте видеть, сумасшедшая какая-то. Хочет в поезд войти.

– Членом Думы назвалась!

– Членом Думы? Ну-ну. – Владимир Борисович скептически оглядел меня, пытающуюся срочно найти нужные слова. – Наделали вы там делов, господа члены Думы, вот что я вам скажу! Двое ваших уже здесь. Шульгин с Гучковым. Государь их принимает, так что занят.

– А когда освободится? – крикнул кто-то из толпы.

– И выйдет скоро?

– Мы замёрзли!

– Так ступайте домой, раз замёрзли!

– А выйдет когда?

– Когда будет угодно Его Величеству, – ответил старик, а потом обратился к часовым: – И разговоры прекратить! Совсем уж с ума посходили, ей-Богу…

Мне же Владимир Борисович велел вернуться в толпу и стоять вместе со всеми, а не мельтешить возле входа. Сначала я упиралась, но Его Сиятельство пригрозил, что прикажет солдатам стрелять, и я решила не испытывать больше его терпение. Впрочем, угроза выглядела не очень убедительной: старичок казался чем-то расстроенным и грозил лениво, словно мыслями не здесь был. Он вообще был странно мягок с явно не по уставу ведущими себя солдатами: как будто уже мысленно смирился с тем, что «строить» их бесполезно. Однако я решила отступить и взять небольшую паузу, чтобы выработать новый план проникновения в вагон.

Сомкнувшаяся вокруг меня толпа, разумеется, загудела, зашикала, стала сыпать проклятиями и колкими остротами в мой адрес. Решив проявить смирение по примеру святых страстотерпцев, я не стала отвечать. В конце концов, просто стоять в каком-то десятке метров от поезда, где находится мой любимый, было невероятным счастьем. Мне казалось, что поезд так и лучится теплом. Только вот в каком именно вагоне прячется Мой Господин, я не знала. Так что на всякий случай беспрестанно ощупывала взглядом окна всех обозримых вагонов в надежде заметить взглядом серую шинель, любимую бороду и глубочайшие в мире глаза.

– Ну когда ж уже?.. – вздохнули справа.

– Только б к ручке приложиться, – пробубнили слева.

– Дождёмся царя-батюшку во что бы то ни стало… – добавили сзади, и с тем верноподданным, кто это произнёс, я ощутила праздничную и радостную солидарность.

Оглянулась, чтобы посмотреть в его лицо… И тут услышала:

– Идут, идут, идут!

Я мигом обратила взгляд опять к вагону. Двери его в самом деле открылись, но вышел оттуда не царь, а два хорошо одетых господина. Первый – с усами, второй – с бородой и в очках. И второй прокричал, помахавши какой-то бумажкой:

– Русские люди, обнажите головы, перекреститесь, помолитесь Богу… Государь император ради спасения России снял с себя своё царское служение. Россия вступает на новый путь!

– Ахххх! – в едином порыве вздохнула толпа.

– В Петрограде, – крикнул первый, – революция!

– Ураааа! – раздался общий крик.

– Ура! – воскликнул тот, что только что сказал про царя-батюшку.

– Ура! – заорал тот, кто только что мечтал приложиться к ручке.

И разговорчивый часовой, словно уверившись в том, что теперь-то всё можно, тоже присоединился к этому общему хору.

– Идиоты! – воскликнула я.

Снова растолкала всех и кинулась к вагону. Поезд тронулся. Я вскочила на подножку, уцепилась за шею орла, принялась колотиться в окошко:

– Пустите меня! Николай Александрович! Вы совершили ошибку!

Ответом был гудок и клубы дыма прямо мне в лицо.

– Сударыня, что вы делаете?! Опасно! – воскликнул усатый депутат, пустившись в погоню за мной и за поездом.

Вместе с коллегой они оторвали меня, сопротивляющуюся, от вагона. Я упала на заснеженный перрон. Бывший императорский поезд стучал по рельсам, набирая скорость и равнодушно уезжая прочь.

А на перроне орали:

– Свобода!

– Да здравствует!

– Даёшь Учредительное собрание!

– Идиоты! – заорала я, привстав. – Вы даже не понимаете, что потеряли! Если бы вы только могли себе представить, что будет дальше! Россия потонет в крови!

– Ты не каркай! – закричало население.

– Ты нам не угрожай!

– Тоже выискалась тут!

– Она шпионка!

– Ну точно! Немецкая!

– Дави контрреволюцию!

– Ура-а-а-а!

В следующую секунду я ощутила удары сапог по своим бокам, пальцы, впившиеся в волосы, и царапающие лицо ногти. Я упала на спину. Снег падал на лицо.

Последним, что я запомнила, оказалась вывеска на перроне, на которой было написано «Псков».

Очнулась на кровати. Всё болело.

Мне привиделось? Что это было вообще? Странные галлюцинации от таблеток? Или я действительно только что слетала в день 2 марта 1917 года?..

Голова трещала, тело тоже – как при гриппе. Понять, что это было – следствие побоев на перроне от толпы или побочное действие таблеток – не представлялось возможным.

Впрочем, всё равно. В любом случае, это был недолёт. Я не хочу в революцию. Я хочу в благословенное, сладостное самодержавие… Пусть это будет, к примеру, идеальный 1913 год…

Я дотянулась до упаковки и съела 21-ю таблеку.

И тотчас опять взлетела к потолку.

В этот раз был день и было лето.

Я очнулась среди зелени.

На небе не было ни облачка. Солнце светило торжественно-сосредоточенно, и ещё до того, как осмотрелась и толком поняла, где нахожусь, я ощутила разлитое в воздухе напряжение и ощущение значимости момента. Это напряжение мерещилось и в цокании копыт о брусчатку, и в трамвайных звонках, и в криках извозчиков, и в гомоне катящейся по улице толпы.

Секунду спустя до меня дошло, что улица эта – Невский проспект. Меня обнимали крылья Казанского собора, зелень была сквером возле него, а по ту сторону проезжей части, забитой лошадными экипажами с примесью пары автомобилей высилось напыщенное здание в стиле модерн с читаемой даже отсюда вывеской: «Швейныя машины компании Зингеръ». Но главное – слева как по тротуару, так и по проезжей части, распевая песни и размахивая плакатами, перекрыв половину движения, игнорируя всё вокруг, не обращая внимания на растерянных лошадей и застрявший трамвай, двигалась огромная толпа.

Моё сердце вновь заколотилось так, что, кажется, его могли услышать даже у «Зингера», а то и возле Спаса-на-Крови. С одной стороны, меня захлестнул восторг: эти яти и еры на вывесках, эти старинные автомобили, эти коляски, эти господа с тросточками, эти похожие на тарелки цветов и фруктов дамские шляпки, так подходящие к чёрным юбкам до пола, кружевным белым блузкам, закрывающим шею и гордой осанке здешних дам… Это было так прекрасно, это был лучший мир из возможных, это было как свадьба, как Новый год! А с другой… Неужели таблетка сработала не так, как надо, неужели я опять угодила в революцию? Что за толпа иностранных шпионов, неблагодарных холопов, бузотёров и нарушителей общественного порядка несётся в сторону Зимнего? Мне стало страшно – и от происходящего, и от того, что ещё лишь грозило случиться. Тем не менее, полная решимости сделать для спасения монархии всё от меня зависящее, я вылезла из кустов и смело встала на тротуар, готова противостоять толпе.

Между тем, голова толпы уже оказалась в нескольких от меня метрах. По той стороне проспекта она поравнялась с домом Зингера – и вдруг в модернистского монстра из моря людей полетели камни. Стёкла празднично зазвенели. Хруст стекла под ногами перекрыли крики:

– К чёрту немцев!

– Убирайтесь!

– Долой кайзера!

Тут толпа настигла меня, поглотила и принялась обтекать с двух сторон, вопя в уши:

– К победе! Вперёд!

– На защиту братской Сербии!

– Да здравствует государь император и русское воинство!

Меня пронзило счастье. Да ведь это же свои, а не предатели! Роднулики! Братья по разуму! Я скучала по царю – но и по вам! Наконец-то я среди своих!

Не колеблясь, я присоединилась к мирному шествию.

– Слава царю-батюшке! – воскликнул шедший рядом старичок.

– Слава!!! – я присоединилась.

– Ураа-а-а-а! – слились мы все в едином порыве.

– А куда же идём-то? – спросила я старичка.

– Как куда? Известно. На Дворцовую.

– Государя императора речь слушать, – подтвердила дама слева.

От счастья у меня перехватило дыхание. Я онемела. А когда снова обрела дар речи, то сразу же затянула:

– Бо-о-о-оже, цар-я-я-я-я храни…

– …Си-и-и-ильный держа-а-а-авный, – загудели окружающие.

Я была на седьмом небе.

Вновь упав на кровать, я убедилась в том, что болит тело именно из-за побоев полученных там (или тогда?): хуже всего было тем местам, по которым прошлись сапоги и ботинки полиции и прохожих. Вот болваны! Блин, кругом одни болваны! Ну чего ради они на меня напали?! Ведь я не представляла для Его Величества никакой опасности, я всего лишь выразила восторг… не совсем уместным способом. Да, сама, пожалуй, тоже виновата. Надо будет вести себя сдержанней… в следующий раз… Вернее, в предыдущий. Определённо, мне стоит отправиться в еще более ранний период, ведь с началом Мировой войны судьба России и династии была предрешена. Золотое время – это до неё.

Надеюсь, ещё одна таблеточка не будет означать передозировку…

Ну, поехали!..

В этот раз я вновь попала в лето. Вернее, погода была совершенно летняя, но листья на деревьях уж пожелтели. Деревья эти были высажены вдоль улиц города, который казался мне знакомым, но название которого я не решалась произнести даже мысленно. А прямо передо мной было пышное здание в псевдорусском стиле. Кажется, театр, да? Яркие афиши подтвердили мою догадку. Судя по одной из них, сегодня давали «Сказку о царе Салтане» Римского-Корсакова.

Было ещё не темно, день клонился к вечеру, и в театр на моих глазах съезжалась публика. Несколько минут я стояла, заворожённая видом пальцев в белых перчатках, подхватывающих чёрные цилиндры, декадентских струящихся платьев античного вида, эгреток со страусиными перьями, породистых лошадей и открытых автомобилей… А когда из одной из машин вышел Он… вместе с Александрой… такой кроткий, такой царственный, такой обыкновенный и одновременной такой светящийся… меня словно холодной водой окатили!

Я бросилась следом! Государь коротко поздоровался с охранявшими театр полицейскими и скрылся внутри. Он был в паре метров от меня!!! Я не успела. Дверь закрылась.

– Пропуск! – буркнул охранник.

– В смысле? – растерялась я. – Билет?

– Пропуск! Нынче вход по пропускам! Важные персоны на спектакле. Обстановка беспокойная… Так что без пропуска велено не пущать!

– А где его брать?

– В охранном отделении! – ухмыльнулся представитель правопорядка.

Мои попытки объяснить, что я должна увидеть Его Величество, что я прибыла издалека специально ради этого, что люблю Государя и представляю собой вовсе не то, что могли подумать, привели лишь к тому, что он снова обозвал меня интеллигенткой, сказал, что театр охраняют как раз от личностей наподобие меня, и велел отойти подальше, если я не хочу, чтобы вызвали подкрепление.

История с поездом повторялась! Царь был рядом со мной, всего в нескольких шагах, но меня к нему не пускали! Что за несправедливость?! Это всё из-за них, из-за них, из-за чёртовых свободолюбцев! До времен Александра Второго императоры ходили без охраны! Террористы всё испортили! Из-за них я страдаю, из-за них я не могу соединиться со своим Государем! Будьте прокляты, враги России!..

Чувствуя бессилие и разочарование, я села на землю возле театра и разрыдалась. Мне было всё равно, что подумают про меня съезжавшиеся господа. Впрочем, и им, кажется, не было до моих слез и страданий никакого дела. Я ненавидела этот город, эту полицию, эти тупые надутые физиономии и уже собралась возненавидеть саму себя… Когда подошёл мой спаситель.

– Сударыня, что-то случилось? Помочь вам? – спросил приятный юноша в очках, заботливо наклонившись ко мне.

– Меня не пускают в театр, – пробормотала я настолько внятно, насколько позволяли это сделать текущие слёзы, забитый нос и общее моё настроение.

– А вам так не терпится посмотреть спектакль? – с умилением произнёс он.

– Мне не терпится увидеть Государя.

– В самом деле?

– Я больше никого так не люблю, как его. Я приехала издалека… Много лет я мечтала хотя бы перекинуться с ним парой словечек!..

– И вот он совсем близко, но войти за ним нельзя?

– Вот именно!

– Я проведу вас.

– Что?

– Вставайте, – парень подал руку. – Ну давайте, поднимайтесь!

– Я не ослышалась?!

– Нет, – он мило улыбнулась. – Я как раз искал спутницу, знаете? У меня есть билеты.

– А пропуск?

– Кроме билетов, у меня есть связи в охранном отделении!.. Идёмте же! Опера скоро начнётся.

Не веря в происходящее, я позволила незнакомцу взять меня под руку и снова подвести к парадному входу в театр. Он предъявил свой пропуск, а в ответ на подозрительные взгляды Цербера сказал:

– Ну ты же меня знаешь, Ваня! Это моя спутница. Кулябко разрешил.

– Ну если Кулябко… – пробормотал полицейский и сделал шаг назад.

И вот я шагнула через порог… туда, где наконец должно было состояться главное свидание моей жизни!..

Никогда ещё внутренность ни одного театра не казалась мне столь прекрасной. Отнюдь не впервые в жизни я оказалась в раззолоченном оперном зале; Георгиевский в Кремле, конечно, круче… Но нарядный интерьер казался раем оттого, что здесь присутствовал, освещая своим взглядом, услащая дыханием и согревая присутствием, Лучший-Человек-На-Всей-Земле. Из середины партера, где мы разместились, было неплохо видно сцену, но, что важнее, оттуда можно было разглядеть губернаторскую ложу, в которой я тотчас же увидала Государя. Он был ближе, чем на Дворцовой; он был моложе; он был прекраснее, чем только можно представить…

К счастью, я была не единственной в зале, кто рисковал свернуть шею, высматривая Его Величество. Быть может, петербургская публика и привыкла видеть Царя в театре. Сюда же, в город крупный, но провинциальный, он наведывался нечасто.

– Да, большая честь для нас, – сказал мой спутник, угадав, о чем я думаю. – А памятник вы видели?

– Какой-такой памятник?

– Как же? Императору Александру II. Государь приехал на его открытие; третьего дня дело было. Полвека крестьянской свободе…

Ослеплённая красотой Государя, я слабо соображала, о чём говорит этот молодой человек. Но тут выключили свет – и разум внезапно вернулся ко мне.

– Боже мой! Ведь я вас даже и не поблагодарила! Мой благодетель!

– Да будет вам. Я искал спутницу, вы искали возможности увидеть царя…

– Нет-нет! Вы мой спаситель! Вы просто ангел, спустившийся с неба и спасший меня! Без вас я ни за что бы не смогла оказаться в одном здании с Государем! Скажите, хоть как вас зовут?

– Дмитрий Григорьевич.

– Очень приятно. – Я тоже представилась. – Как вы думаете, я смогу пробраться в ложу? Я смогу с ним пообщаться?

– Попробуйте в антракте…

Мы замолкли. Занавес поднялся.

Второй и третий акт шли без антракта. Наконец, шмель (а его играл ребёнок) убежал от всех ткачих и поварих, те пообещали раздавить его, сценический царь приказал повесить стражу, и занавес опустился.

Дмитрий Григорьевич подал мне руку:

– Пойдёмте?

– Так вы не шутили?!

– Какие тут шутки? Вы думаете, я кто? Обычный человечишка, думаете? Тварь дрожащая? О, нет! Коль вы ещё не слышали обо мне, так скоро услышите! Я человек непростой.

– О…

– Да. И вот что. Возьмите. – Он дал мне бинокль.

– Но зачем? Из партера и так ведь всё видно.

– Как знать, может быть, государь захочет пригласить вас в свою ложу на третий акт…

– О! Это было бы так прекрасно, что я даже не осмеливаюсь мечтать об этом! Прошу, не искушайте!

– В таком случае, бинокль вам пригодится, чтоб увидеть что-то важное. Как знать, что здесь случится… Ну пойдёмте!

Мы пошли. Моё сердце стучало, как лошадь, галопом бегущая по мостовой.

Кто бы мог подумать, что у Дмитрия Григорьевича такие обширные связи?!

В коридоре он подвёл меня к солидному господину в мундире в полковничьих погонах, которого отрекомендовал как Николая Николаевича Кулябко. Представив меня ему тоже, Дмитрий Григорьевич сообщил, что я в высшей мере заслуживаю доверия и желаю передать некие сведения лично Государю. Я горячо попросила его посодействовать, хоть и настолько разволновалась, что и не поняла, что такой этот Николай Николаевич. Тот же почесал в затылке, шмыгнул носом, попросил моего спутника ещё раз удостовериться, на месте ли какой-то Николай Яковлевич, а затем повёл меня знакомиться ещё с одним господином. Того звали Павел Григорьевич Курлов, он был немолод, в гражданском, смотрел флегматично, но я постаралась вложить все свои чувства, всю страсть в то, чтобы убедить его в том, что знакомство со мной будет и безопасно для Государя, и даже небесполезно. Вскоре Курлов позволил себя убедить и представил меня Александру Ивановичу Спиридовичу, усатому человеку в мундире, который глядел на меня поначалу презрительно, но потом то ли решил быть милым с дамой, то ли пожалел умалишённую, но, словом…

… Он открыл передо мною губернаторскую ложу!

Не могу сказать, сколько людей находись в тот момент в этой ложе. Присутствовал ли сам губернатор? Были ли царевны?

Никого, кроме царя, я не заметила.

Никто, кроме него, в этот момент не существовал для меня.

Едва войдя, я пала на колени.

Спиридович что-то говорил, должно быть, представлял меня Государю в этот момент… Но я уже ничего не слышала, кроме собственного сердцебиения. Николай Александрович обернулся и одарил меня столь нежным взглядом, какого я в жизни не видела! Словно бы закутал в одеяло! Словно в бассейн с мягкими шариками обмакнул! Потом удивился, как будто ему было странно, что я на коленях, спросил меня: «Что с вами?»…

Тут из глаз моих хлынули слёзы.

На коленях, как была, я подползла к Его Величеству и принялась целовать его руки. Он просил перестать, успокоиться – я не могла. За спиной слышались какие-то голоса. Кажется, в ложу сбегалась охрана, чиновники, может быть, даже случайные люди… Похоже, кто-то даже показал готовность оттащить меня (царь, конечно же, видел просителей из народа, но мало кто реагировал на него столь эмоционально). Николай Александрович велел им всем сделать шаг назад, а мне ласково приказал успокоиться и встать на ноги. Встав, я кое-как пришла в себя. И заговорила:

– Ваше Величество! Если бы Вы только знали, как я люблю Вас! Если бы Вы только представляли, какой путь и каким удивительным способом мне пришлось проделать, чтоб Вас увидеть!..

– Неужели вы прилетели на аэроплане? – спросил царь, удивлённо раскрыв свои нежные серые глазки.

– Да, – выдохнула я, прекрасно понимая, что в мою правду он не поверит.

– Неужели из Америки?

– Да, – вновь сказала я.

– Вот это да! – сказал он. – Ну, и как там, в Америке? В безик играют?

– Играют… – ответила я, не имея понятия, что это – «безик».

– А вкусны ли там ватрушки? – с интересом спросил царь.

Я пролепетала: «О, вкуснее не придумаешь…», пытаясь как-то скрыть свою растерянность.

– А на кого можно в вашей Америке поохотиться? – поинтересовался за этим Его Величество.

Бездонные глаза Николая Александровича выражала всё самое доброе, самое лучшее, что только есть в человеке. Я не могла на него наглядеться… Но вдруг осознала: не время сейчас растекаться! Моему Государю остаётся жить всего несколько лет, а править – и того меньше. Россия на пороге катастрофы, и я призвана спасти её!

– Ваше Величество! – громко воскликнула я. – До охоты ли нынче?! Последние времена настают! Неужели Вы не чувствуете этого? Ваше Величество, прошу, выполните одну мою просьбу! Не вступайте в войну с Германией!

Глаза императора округлились.

– Да я и не собираюсь, – простодушно ответил он. – Ведь германский император мой кузен.

– И не надо, и не надо! И потом, и никогда! Даже если придётся вступиться за Сербию! Ни в коем случае! Запомните: иначе вы погибнете!

– Да о чём вы?..

Я не слушала:

– Ваше Величество! У меня есть ещё одна просьба! Если вдруг Вы против воли окажетесь всё-таки втянуты в импералистическую войну, если в Петрограде… Петербурге!.. вдруг начнутся беспорядки… если кто-то вам скажет, что выхода нет и что надо отречься… Не слушайте! Не отрекайтесь! Велите стрелять и держитесь за власть до последнего!..

– Кто вы?!

– Не ездите в поездах! Не берите на себя главнокомандование! – я судорожно пыталась припомнить, какие ещё ошибки Его Величество совершит и о чём его надо предупредить. – С Распутиным уж слишком не сближайтесь! Он позорит вас!

– Никто не давал вам права оскорблять святого старца, – нахмурился Николай.

– О, простите, Ваше Величество! Но просто вы не знаете того, что знаю я! Ещё немного, и злые языки начнут распространять о нём и о Государыне непотребные сплетни! А потом вы узнаете, что из-за него от Вас отвернутся даже самые преданные! Спросите у князя Юсупова, Государь! Прислушайтесь к Пуришкевичу!

Толпа, окружавшая нас, загудела, услышав эту фамилию. Царь смотрел растерянно, испуганно. Похоже, он не знал, что и ответить. Но, по-всему, я смогла зацепить его. Он меня слушает!

– Ваше Величество! Чуть не забыла! Ещё одна просьба! Это следует сделать сегодня же прямо! Молю вас: прикажите арестовать Владимира Ульянова!

Царь переглянулся с окружением.

– Но кто это?

– Опасный бунтовщик! Он хуже всех, даже хуже Желябова!

– Где-то слышал я это фамилию… – тихо сказал Государь. – Так… Ульянов, Ульянов… Он готовил покушение на отца!

– Так это брат его! Они там все опасны. Вся семейка.

– Велю разобраться… – сказал Николай Александрович. – Вы вроде бы похожи на безумную. Но что-то мне подсказывает, что это не так. Или не совсем так… Что-то есть в ваших словах… Ведь вы не бредите… Вы как будто правда что-то знаете!

– Да, знаю!

– Кто послал вас? – тут царь посмотрел мне в глаза.

Я ужасно растерялась и, сама не зная, как и почему, произнесла:

– Меня послал Иоанн Кронштадтский…

Царь вскочил:

– Так ведь он третий год уж, как умер!

– Оттуда… – шепнула я робко.

Вокруг все заахали…

А спустя мгновение грохнул выстрел.

Я вздрогнула и замолчала.

Раздался второй.

Первая моя мысль была такова, что стреляли в Государя. Но он, невредимый, забыл обо мне и метнулся к ограждению своей ложи. Я кинулась следом, поняв, что стреляли не здесь, а подальше, в партере, а, может, на сцене. Именно туда, вдаль и вниз, в сторону оркестровой ямы, был направлен взор царя. Туда же уставились штатские и военные, находившиеся поблизости. Кто-то визжал – я узнала одну из царевен. Перегнувшись через барьер, я смогла разглядеть лишь столпотворение возле первого ряда… И тут вспомнила! Бинокль! Он был в кармане!

Приложив бинокль к глазам, я обомлела.

В проходе у первого ряда, опершись об ограждение ямы, стоял бородатый мужчина в белом сюртуке с большим красным пятном. На моих глазах он грузно снял фуражку и перчатки, повернулся в мою сторону, совершил что-то похожее на крестное знамение… и с грохотом упал.

А возле него стоял Дмитрий Григорьевич с пистолетом.

– Столыпин! – крикнул кто-то, тоже, видно, применивший свой бинокль.

– Пётр Аркадьевич ранен!

Зал, на секунду застывший в молчании, загомонил так, как будто бы рушилось здание.

– Поймайте!

– Убейте!

Дмитрий Григорьевич бросился прочь. На моих глазах его схватили за фалды фрака, повалили между рядами и принялись избивать. Под вопли сотен женщин Спиридович подбежал к нему по креслам, вынул саблю…

А что было дальше – не видела.

– Сообщница, сообщница! – раздался крик над ухом.

– Она с ним заодно!

– Она отвлекала!

– Убить их обоих!

– Проклятая террористка!

Я поискала глазами царя, но его уже не было. Через секунду меня сбили с ног. Бинокль упал на пол, стекло зазвенело. Носки чьих-то туфель впились мне в бока…

Били долго, агрессивно, увлечённо.

На Дворцовой и во Пскове было легче…

… И вот снова я в своей кровати.

Голова моя трещала, всё тело болело, а по белому крутящемуся потолку вальсировали разноцветные пятна.

Интересно, это всё-таки побои или таблетки?..

Но какая, впрочем, разница?! Главное в том, что я видела Императора! Всё было наяву! Я там была! Или… Может, приснилось? А что, если это был просто какой-то дурман? Может, я не путешествовала во времени на самом деле? Может, это были лишь галлюцинации? А что, весьма возможно. Именно поэтому теперь у меня такой отходняк. И именно поэтому я так глупо вела себя! Не смогла спасти Столыпина! Богрова не узнала! Точно. Только во сне человек может так неразумно вести себя. Если бы я действительно оказалась в Киеве 1 сентября 1911 года… Ах, если бы, если бы!..

Потолок помаленьку остановился, пятна исчезли. Собрав в кулак силы, я села. Опустила ноги на пол и заметила, какой он жутко грязный: пыль, крошки, обёртки какие-то, даже окурки (откуда?). Домработница совсем стыд потеряла! За что я плачу этой дармоедке?! Сейчас же уволю!

И я строго крикнула:

– Люся!

Никто не откликнулся.

– Люся!!!

И снова молчание.

– Эй, Люська, да где ты, в конце концов?! Долго мне ещё звать тебя?! Чем ты вообще занимаешься?!

Несмотря на грозные слова, домработница моя так и не появилась. Зато, когда я уже, кажется, готова была встать, чтобы найти её и высказать ей всё, что о ней думаю, из-за ширмы вышла незнакомая женщина лет тридцати и довольно бесцеремонно произнесла:

– Ну и чё ты орёшь? Чё те надо?

Я обалдело уставилась на неё. Косматые волосы, руки без маникюра, затасканный халат без нижней пуговицы… Кто это? Что она делает в моём доме? И… стоп! Что за ширма? В моей спальне ширмы не было!

– Вы кто?

– Блин, Наташка, ты, что, пьяная?!

– Не смейте говорить так!

– Ой, ну точно… Глаза как две плошки! Я Люся, соседка твоя! Добухалась до того, что и меня не узнаёшь уж?

– Во-первых, я не пью, во-вторых, прекратите разговаривать со мной таком тоне, а, в-третьих, кто вам давал право заходить сюда?! Это ведомственное жильё, а не проходной двор! – отчитала я её, повысив голос.

– Блин, Наташка не ори так! Всю общагу перебудишь! Девочки только со смены пришли, по двенадцать часов оттрубили, а тут скандалишь… Давай лучше ляг и проспись…

Я хотела потребовать, чтобы она говорила мне на «вы»… Потом хотела спросить, о какой-такой общаге идёт речь… Потом с удивлением заметила, что вместо моей итальянской кровати из чёрного дерева, сделанной на заказ, тут какая-то раскладушка… И шкафа нет! И дорогущих обоев на стенах! И люстры от «Лалик» (по Москве всего две таких)! Только портрет Государя висит как висел… Но стоп! Не тот портрет!!! Николай Александрович, погибший от большевистской пули в возрасте пятидесяти лет, был изображён здесь седым старцем…

Что творится?!

Где я?!

Кто я?!

– Какой сейчас год? – эта фраза вырвалась у меня как-то сама собой.

– Здрасьте! – ответила Люся. – Приехали! 2019 от Рождества Христова! Ещё чего спросишь? Кто царь?

– А кто царь? – прошептала я с замершим сердцем.

– Допьёшься до белой горячки, Наташка! – ответила Люся.

– Я не пью, – сказала я. – Но царь-то кто?

– Александр Пятый, слава Богу! – выразительно ответила соседка. – Ещё чего спросишь? Может, город подсказать? Город – Москва. Страна – Россия. Что дальше? Планету назвать? Может, даже галактику? Могу и галактику, чё уж! Два класса гимназии всё-таки кончила!

Александр Пятый… – растерянно повторила я. – Люся, ты не издеваешься?

– А ты не издеваешься, пьянчуга? Надоела ты мне, вот что…

– Нет, постой! Мы правда при царе живём?

– Да уж не султане турецком!

– А как же Владимир Владимирович?..

– Какой ещё Владимир Владимирович? Из галантерейной лавки приказчик? Так его уволили давно. Он к нам не ходит, а у Ленки новый парень… А с чего ты его-то вдруг вспомнила?

– Да я не про приказчика…

– Ох, Наташка, беда с тобой! Что ж ты такое употребляешь, что у тебя крыша едет? Послушала бы ты сама себя! Ведь такую околесицу несёшь, что жуть берёт! Завязывай ты с этим, понимаешь? А сейчас отдохни лучше. Выспись. Тебе ведь на фабрику скоро. В таком состоянии двенадцать часов у станка ты не выдержишь.

– Не пойду я ни на какую фабрику! – я поискала глазами вокруг, ожидая найти хоть какую-нибудь примету своего депутатского статуса.

Взгляд упал на таблетки на тумбочке.

– А это ещё что? – спросила Люська. – Что, наркотики, да? Так и знала! А-ну, дай сюда!

– Отвяжись!

Я схватила таблетки, оттолкнула попытавшуюся выхватить их Люську и кинулась за ширму. Вместо моей спальни там была большая комната с десятком раскладушек, на которых спали бабы в окружении сушащегося на веревках белья, вспученных от влаги обоев и одинокого телевизора девяностых годов, из которого вещал какой-то поп.

Выбежав в единственную дверь, я оказалась в коридоре типа барачного. Добежав до конца его и увидав общую кухню, поняла, что именно в бараке и нахожусь. Разучившись от ужаса думать (а может быть, просто гоня прочь кошмарные мысли), помчалась обратно. И вот, наконец, нашла выход на улицу…

Выбежав на улицу, я вперилась глазами в многоэтажку, на крыше которой стояли буквы: «ДА ЗДРАВСТВУЕТЪ САМОДЕРЖАВIЕ». В этом виделась какая-то насмешка: здание было построено по проекту семидесятых или восьмидесятых годов, да и лозунг этот поразительно напоминал какой-нибудь советский «Мир, труд, май» или там «Слава КПСС». Внутрь меня закралось подозрение, что попала я не в своё время, а в эпоху Горбачёва…

Вокруг были такие же панельные коробки, а из-за них осторожно поглядывали заводские трубы. Эти задворки ничем не напоминали престижный район, где я проживаю. Неведомым образом я оказалась на какой-то рабочей окраине, в месте, где люди не селятся (в смысле, нормальные люди), и где только обитает население.

Впрочем, кроме этой странной надписи на крыше и моего попадания в эту дыру, всё остальное как будто бы было нормально. Настолько я помню районы для населения – как-то так они у нас и выглядят. Широкий и пыльный проспект с непрекращающимся потоком машин, в основном иномарок, но стареньких. Огромный плакат – «Кока-кола». Лужи на тротуарах и залежи весенне чёрного снего-льда по их краям. Жёлтый автобус-гармошка причаливает к остановке. Он выпускает клуб дыма, а через секунду ещё и толпу человечков. Чёрные куртки, серые куртки, тёмно-синие куртки, тёмно-коричневые пальто… И военные шинели. Очень странно, я таких не видела…

Да нет, всё в порядке!.. Какая-то глупая шутка… Видимо, таблетки просто вернули меня не туда, куда надо. Не домой, а на окраину Москвы. Надо вернуться. Надо просто отыскать дорогу к дому, всё нормально. Я в своей эпохе. Вон, на лавке двое пацанов сидят с «айфонами». Правда, на них какие-то странные подпоясанные гимнастёрки, выглядывающие из-под расстёгнутых серых двубортных шинелей без погон и синие фуражки на военный лад… Ну, Бог с ними. Наверно, реконструкторы. Косплейщики!

А вот и газетный ларёк. Так, сейчас я точно выясню, что всё со мной в порядке… Возьму «Аргументы и факты» и точно узнаю…

Что?!

Господи!..

Мне не мерещится?!

Я не рехнулась?!

Стёкла ларька изнутри были увешаны свежими номерами газет, один вид которых привёл меня в полуобморочное состояние. «Будильникъ»… «Аполлонъ»… «Русскiй архивъ»… «Русское знамя»… «Старина и новизна»… «Московскія Вѣдомости»…

Куски статей на первых полосах заскакали у меня перед глазами, словно звери в цирке:

«В ходе заседания Государственного совета обер-прокурор Синода отметил важность увеличения часов, отведённых на Закон Божий, как гимназиях, так и в реальных училищах в целях духовно-нравственного воспитания молодёжи»;

«Первая сессия Государственной Думы сорок третьего созыва началась с выступления лидера фракции меньшевиков господина Зюганова»;

«Если сегодня – дарование политических прав женщинам, то завтра что – гей-браки? Эти слова Его Императорского Величества вызвали бурные и продолжительные аплодисменты»;

«Министерство народного просвещения отмечает, что за последние десять лет грамотность в нашей стране растёт рекордными темпами: уже больше половины российских подданных умеют читать, и это не предел!»;

«Ещё одно золото в биатлоне!»;

«Алла Пугачёва выходит замуж!»;

«Цены на гречку растут, но мы держимся».

Господи!.. Что ж это?.. Как же… Айфон есть… И царь есть, выходит?.. Значит, баба из общаги не шутила? Российская империя жива?.. Но почему мне в ней так некомфортно?..

На негнущихся ногах я подошла к двум гимназистам на скамейке (или всё же реконструкторам? Пожалуйста, пусть будут реконструкторы!):

– Ребята, ради Бога, помогите…

– Нищим мы не подаём! – отрезал первый.

– Иди нафиг, попрошайка, – поддержал его второй, не отрываясь от «Айфона».

Я оглядела себя: старая кофта поверх замызганной фабричной робы, валенки с галошами, косынка, как у зечки… Вот блин, что за глупая шутка истории?! Такое ощущение, что я попала в чей-то рассказ и автор издевается надо мной просто смеха ради!

– Я не попрошайка. Господа гимназисты, подскажите бедной работнице, где здесь ближайший книжный!

– На Колчаковской, – выдавил первый презрительно.

– Где?

– Остановка на метро, – сказал второй. – Там возле выхода.

– А метро…

– За углом! – сказал первый.

И буркнул под нос:

– Понаехали…

Немного побродив, я в самом деле отыскала вход в подземку. Он не бросался в глаза, поскольку буква М над входом была отчего-то не красной и не той формы, что я привыкла. Что касается касс и турникетов, что не могу сказать, как они должны выглядеть, поскольку я нормальный человек и не спускалась в этот ад уже лет двадцать. Но смутные воспоминания юности всё-таки говорили мне, что метро в Москве должно быть каким-то другим…

Проезд стоил двадцать копеек.

И у меня их, конечно же, не было.

На всякий случай я обшарила карманы своей робы – в надежде, что невесть откуда взявшаяся одежда снабжена и невесть откуда взявшимися деньгами. Но тщетно. Что же делать? Попытаться перепрыгнуть турникет? Идти пешком? Попросить подаяния?..

В конце концов, я решилась вернуться в общежитие.

Люси, к счастью, уже не было. Большинство баб по-прежнему спали на раскладушках, те же, что проснулись, не особенно мной интересовались. Порыскав вокруг того спального места, на коем очнулась, я нашла пару монеток.

Вернулась.

Купила билет.

Оказалась на станции.

Она была полностью белой, довольно тесной, с очень низком полукруглым потолком и скошенными, словно на чердаке, стенами. Единственными украшениями этих стен были исписанные матерными словами рекламные щиты мировых брендов, так же нависающие над публикой, как и стена. В центре платформы ютилась неброская надпись: «Заводъ полимеровъ». Пути находились посередине, а не с боков.

Ждать поезда мне было страшновато, а сидеть внутри него – и вовсе жутко. Виданное ли дело – просто так взять и зайти в этот забитый населением Аид! Поэтому минуты две я ехала с закрытыми глазами. На третьей решилась открыть и увидела перед собой ряд пропитых физиономий, а над их головами огромную, на всю длину вагона, надпись: «Конфектная фабрика Порошенки – поставщик Императорскаго Двора». После этого я снова поспешила закрыть глаза и не открывала их уже до тех пор, пока чужой голос не объявил:

– Станция Колчаковская!

Только что покинув улицу рабочего района, посреди такой же я и очнулась. Только в этот раз было темно и стоял несусветный мороз. Волею неведомых таблеточных сил на мне был какой-то тулуп и какие-то валенки, но холод забирался и под них. Варежек не было. Мороз щипал лицо так, что хотелось обвязать его шарфом, как в детсаду.

Я побрела. Побрела куда, сама не зная. Просто стоять было холодно.

Снег под ногами скрипел словно в детстве: его не посыпали реагентами и даже не убирали. На проезжей части, справа от меня, мелькнули сани. Потом конка. А после пролётка извозчика. Холодно, должно быть, так, в открытом экипаже-то, подумала я, глядя на неё, но седока не разглядела. Была абсолютная темень: то ли уличного освещения еще не изобрели, то ли оно не работало почему-то, то ли в этот район оно всё ещё не дошло.

Который сейчас час? Учитывая зиму, это может быть шесть вечера, и полночь, и шесть утра… Какой год? Какой город?.. Ни на один из этих вопросов я не могла отыскать ответ. Внешность прохожих указывала на эпоху Николая II… Хотя, учитывая, только что виденных мной гимназистов с айфоном, уверенной ни в чём уже нельзя быть…

Я шла дальше.

Куда и зачем? Непонятно. Во все прошлые мои путешествия таблетки закидывали меня в места и моменты, где государь находился совсем со мной рядом. Но что же теперь? Где он есть? И где я? Да и знала бы – что мне с того? Я хотела встретить – ну так встретила. Хотела научить его, как избежать революции, – ну так научила! Кто бы мог подумать, что спасение монархии обернётся таким безобразием в наше время?.. Я – и работница! Даже подумать-то оскорбительно… Кстати, интересно, в этом, старом, мире, кто я? Вместо шляпки – дешёвый платок. Тулуп наподобие извозчичьего. Валенки вместо кареты… Опять не графиня. Тупые таблетки!

Мне вдруг снова страшно захотелось к себе домой. В тот, нормальный XXI век, в котором я депутат, а не фабричная девушка. К служебной машине. В вычищенную домработницей спальню с видом на Кремль… Блин, какого чёрта я должна быть населением?!..

Может, не стоило мне вмешиваться в ход истории? Может, всё должно идти своим чередом? Может, такова судьба России? Может, Государь погиб не зря?.. Ведь, если бы он не погиб, у меня бы не было моей служебной машины и квартиры, а? Его жертва была не напрасной…

Затем я подумала, что можно было бы встретить царя и попросить его не прислушиваться к тем советам, которые он получит в день смерти Столыпина. Тогда всё пойдёт, как и было. Потом меня кто-нибудь поколотит или действие таблеток само кончится и я вернусь обратно, в свой нормальный мир. И Николай Александрович, разумеется, навсегда останется моим героем.

Вот только где мне найти его? Судя по виду этих угрюмых улиц, он вряд ли где-нибудь рядом.

Если б только знать, в каком я городе! Но не спрашивать же, в самом деле, у прохожих! Ещё не хватало в дурдом загреметь…

Я дошла до поворота. На углу стоял лоточник с кренделями: фуражка с большой горкой снега, затасканный белый фартук поверх еще более затасканного тулупа и неожиданно задумчивые глаза из-под (тоже неожиданно) очков. Кренделей – полный лоток, и судя по их виду, давно остыли. Но продавцу всё равно.

– Простите, – сказала я. – Сударь! – старалась сгодиться за здешнюю. – Не подскажете мне, как пройти к вокзалу?

– К которому?

Значит, большой город! Это неплохо.

– К ближайшему.

– Ближайший – Московский. – Лоточник кивнул, указав направление.

– А Финляндский? – спросила я наудачу.

– Тот подальше. Лучше взять извозчика. Да надо-то куда вам?

– Самой бы знать, – вздохнула я, готовясь к обороне от дальнейших недоуменных расспросов, но таковых не последовало.

По улице проехала богатая коляска, и лоточник вперился глазами в неё, совершенно забыв обо мне. Ну и к лучшему. Я пошла дальше. Теперь я хоть знаю, что я в Петербурге.

Прошло минут десять.

Тащиться, не зная, куда мне порядочно надоело. Между тем, на одном из домов я заметила вывеску «Чайная». Может, зайти? Хоть погреюсь. А там, в спокойной обстановке, может, и соображу что-нибудь дельное.

Я зашла. В простом, по-бедняцки оформленном маленьком помещении, оклеенном полосатыми обоями и освещённом керосиновыми лампами по стенам, стояло девять столов, вокруг одного из которых теснился десяток людей, остальные же были свободны. За прилавком томился буфетчик в клетчатой рубашке. На вопрос мой, сколько стоит чай, он сказал, что три копейки порция. Я уселась за свободный столик, стала рыться по карманам… Увы, тщетно! В этот раз таблеточная магия не бросила мне даже алтына.

«Прогонят», – печально подумала я. Но прошла минута, другая, третья, а буфетчик не требовал от меня сделать заказ и даже вовсе как будто забыла обо мне. Всё его внимание было приковано к многолюдной компании за центральным столиком. Навалившись на прилавок, он следил за ней увлечённо, словно болельщик за футбольным матчем.

Что там такое у них? Я прислушалась.

– Бастуем, бастуем, а без толку, – бросил один незнакомец.

– И что теперь?! – буркнул другой. – Позволять теперь всяким Тетявкиным тявкать на нас?

– Надо нам держаться друг за друга!

– В Англии тред-юнионы, а мы чем хуже?

– Всех не поувольняют!

– Вот именно!

– А святой отец дело сказал! Если всей толпой навалимся, переможем!

– Не примет…

– Примет, примет, ещё как! Иначе все увидят, что он с господами против народа!

– Узнает, как нам плохо, так тогда уж мастерам не поздоровится!

– Лишь бы принял…

– Да примет, не русский он, что ли?!

В дверь влетел ещё один любитель чаепитий. Сбросил кожух и остался в рубахе под горло, сапогах и штанах, в них заправленных, – точно, как и остальная компания.

– Ребзя! – крикнул он. – Всё! Есть! Фарфоровый встал!

– Урааа! – закричали все вместе.

– Ура! – крикнул буфетчик за компанию.

– Теперь весь Петербург забастовался!

– Будут знать!

– А ты-то завтра с нами? – поинтересовались у новоприбывшего.

– Да я и не знаю…

– Пошли!

– Вместе будем!

– Завтра время новое начнётся! Носом чую!

– А не примет?

– Да хватит уже!

– Примет, ясно?

– Нас много! А против толпы не попрёшь!

– Дело верное!

– Где подписаться? – спросил новоприбывший.

– В Новопрогонном! Там столы стоят прямо на улице! Уйма народищу!

– Можно и крестик поставить.

– Ступай, пока можно!

– Нет, стой! Они сами придут сюда скоро. И батюшка тоже. Подпишешь на месте.

– …Да примет ли?..

– Вот ты заладил!

– Да хуже японца, чесслово!..

– Угу. Хуже мастера.

О чём шла речь? Понятия не имею. Всё, что я поняла, это то, что рабочие то ли бастуют, то ли только будут это делать. Очевидно, что сами они до этого додуматься не могли бы, так что явно действовали по наводке вражеских сил. Блюдце с печеньками, соседствовавшее с самоваром на столе рабочей компании, красноречиво об этом свидетельствовало. Я, очевидно, попало в гнездо заговорщиков! Предатели! Отродье большевистское! Немецкие шпионы!..

Не успела я закончить свой этот внутренний монолог и составить план действий, как в чайной появилась ещё парочка рабочих. У одного была кипа бумаги. Другой неожиданно закричал:

– Товарищи! Не поддавайтесь монархической пропаганде! Попы всё врут! Знайте, что пока стоит самодержавие, жизни нашему брату не будет! Не верьте царю! Покупайте газету «Искра»!

– Вставаааааай, проклятьем заклеймёёёёёё… – запел второй.

Допеть не дали.

– Поди к чёрту! – раздалось из-за стола.

– Шуты гороховые!

– На батюшку-царя бочку катят! Ишь, каковы!

– Да кто вас сюда звал?!

– Шпионы!

– Япошки!

– Научим их, ребята, уму-разуму!

Рабочие повскакивали. Агитаторы, сообразив, что сейчас будет драка, решили не дожидаться её и ретировались. В дверь им вслед прилетел подстаканник.

– Ну тихо, ребята, не надо! – воскликнул буфетчик.

Рабочие успокоились.

А они, кажется, не так уж плохи, решила я. Вот только кто они? Что происходит?..

Еще минут пять за столом говорили о глупости искровцев. Я же сидела и думала, что тут к чему, но ни к какими дельными выводам все еще не пришла. А потом один из собеседников, который перед этим то и дело нетерпеливо бегал на улицу, ворвался с восторженным криком:

– Идут! Идут, ребзя! И батюшка с ними!

Следом в чайную втекла толпа народа человек, наверно, в двадцать. Этот поток внес в помещение и выбросил на центральный стол молодого священника. Тот нимало не смутился такой трибуны. И буфетчик против не был: кажется, использовать столы в качестве сцены в этой чайной было не в новинку.

Толпа – и новоприбывшие, и те люди, что их ждали, собрались вокруг оратора. Священник заговорил. Он вещал не как поп, а как уличный агитатор-социалист: говорил об угнетении, о необходимости созвать земский собор, об общих выборах… В первую секунду он показался мне подозрительным, но спустя немного времени… О, как он говорил! Его голос был самым приятным из слышанных мной, большие глаза светились умом и добротой, а сам он, очевидно, твердо верил в свои слова. Кажется, если бы Николай Александрович не был моим идеалом, я нашла бы его в этом батюшке! Когда же оратор сказал, что всеобщие выборы надобны для того, чтоб народ проголосовал за государя, а помещики, буржуи и евреи оказались в меньшинстве, я поняла, что передо мной – умнейший человек своего времени.

Похоже, не одна я так считала. Вся чайная смотрела на священника с обожанием.

– … мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать!

Поп читал по бумажке, но гладко, уверенно и с выражением. Часто он отрывался от теста и, кажется, декламировал наизусть. В паузах вся чайная гудела:

– Верно, верно!

– … Нас здесь многие и многие тысячи, и все это люди только по виду, только по наружности, – в действительности же за нами как и за всем русским народом, не признают ни одного человеческого права, ни даже права говорить, думать, собираться, обсуждать нужды, принимать меры к улучшению нашего положения…

– Верно! – воскликнула я.

Перед глазами нарисовались общага, Люська, самодовольные гимназистики… Вспомнилось, как холодно без шапки… Вспомнилось, как унизительно без трех копеек…

– Россия слишком велика, – продолжал священник, – нужды ее слишком многообразны и многочисленны, чтобы одни чиновники могли управлять ею. Необходимо народное представительство…

– Верно! – вновь крикнула я, повинуясь порыву.

Не знаю, как мне раньше это все в голову не приходило?.. Но как же хорош он!.. Как складно он говорит!.. И какой красивый!.. Понятия не имею, кто это такой и что тут происходит, но чую нутром, что за этим священником правда!

– Вот такую челобитную мы завтра государю-императору дадим, – подытожил оратор. – И он ее не сможет не принять! Потому что, если не примет, то не с народом он.

– Примет! – загомонила аудитория.

– А ежели откажет? – спросил вечно сомневающийся кто-то, но его вопрос потонул в буре общего оптимизма и остался не отвеченным.

– Кто согласен, братья, подпишитесь, – сказал поп. А потом по-отечески улыбнулся мне и добавил: – И сестры тоже.

Я кинулась к предложенным бумаге и перу и подписалась самой первой. Следом стали оставлять автографы остальные.

– Ловко с пером управляешься, даром, что баба, – заметил священник. – И активная какая! Но я тебя раньше не видел. Фабричная?

– Кто? – Я сразу растерялась.

– Ты, конечно. Фабричная, говорю? Или где работаешь?

– Я… я пока не работаю… Только приехала в Питер… Сегодня… Ищу себе место…

– Вот как! Ну, стало быть, быстро найдешь, раз такая активная. С нами пойдешь завтра?

– Что? Куда… с вами?

– Ну как «куда»? К царю!

– Что, прямо к царю?

– Ну, конечно! Неужто не поняла? В том-то и суть, чтоб всем миром собраться – и к Зимнему. Чтобы генералы да помещики не помешали народу с его царем-батюшкой потолковать. Узнает царь, как плохо мы живем – и не сможет не пойти навстречу людям. Только много нас должно быть, чтоб добиться своего. Вот и зову тебя.

– А митинг согласован? – машинально спросила я.

Священник на мгновение нахмурился, растерялся. Но быстро нашелся:

– Ну да, я предупредил полицию… Но это неважно… Ты, главное, приходи завтра. И подруг приводи. Не одна, чай, приехала? Мы со всего города пойдем. Кто от Нарвской, кто от Невской, кто с Васильевского… Ты вот где остановилась? Где живешь?

– Если честно, нигде…

– Вот так так! А ночевать где собираешься?

– Ума ни приложу, – вздохнула я.

– Ну, это не дело. Наше товарищество тебе крышу над головой-то подыщет. Эй, ребята! – восклинул священник. – Слыхали? Кто знает, где женщине голову преклонить?

– Да у вдовы Пироговой как раз одна койка освободилась! Там многие наши живут, ярославские.

– Вот и прекрасно. В обиду ее не давайте… Ну, все подписались? Спасибо вам, братья! Ну, завтра увидимся.

– Завтра увидимся, батюшка!!!

– А я в следующую чайную пойду.

– Давай, отец Георгий!

– До свиданья!

– Скоро встретимся!

– Скоро жизня новая начнется…

– Только б к принял…

– Примет, примет, куда денется…

Человеческая река, на которой приплыл священник, вылилась обратно в темную улицу, унося его за собой.

Я и оглянуться не успела, как обнаружила себя в компании каких-то новых друзей на полпути ко вдове Пироговой.

К Пироговой шли толпой человек в десять. Тьма стояла непроглядная. Мороз трещал еще сильней, чем прежде. Но настроение в нашей компании (о, да, теперь я смело могла назвать эту компанию своей, сказать о ней «мы»!) было таким приподнятым, что как будто бы и холода не чувствовалось. Мне задали несколько вопросов: чья, откуда, где хочу устроиться. Выдуманные на ходу ответы вполне сгодились: никто не усомнился в том, что я девчонка из села, приехавшая устраиваться на фабрику. То ли зажигательная речь батюшки сделала меня своей среди этих рабочих и вдохновила на столь эффективное вранье, то ли – это более вероятно – люди были так увлечены своими планами на завтра, что не больно-то расспрашивали и россказни мои воспринимали вполуха.

По дороге беспрестанно обсуждали, как пойдут к царю, что скажут, что он, может быть, ответит. Потом запели. Под пение верных подданных государя я шла и думала, что, быть может, смогу завтра попросить его не слушать предсказаний в день смерти Столыпина. Вероятность этого была, конечно, маленькой… но так хотелось верить в лучшее! Я разделяла общее воодушевление, как бы грелась в лучах общего оптимизма и чувствовала, как и сама его испускаю. В конце концов, если я даже и застряну насовсем в этой эпохе… если не смогу вернуть свой век… если уже не увижу свою милую служебную квартирочку… да совсем неплохо жить при Николае II, оставаясь простой работницей! Говорят, у рабочих квартиры в то время были четырехкомнатные и своя прислуга. Ну вот, значит, у меня все это будет. Плюс возможность пойти к царю-батюшке и лицезреть его лично!

Радостное возбуждение среди моих спутников, тем временем, нарастало. Им хотелось агитировать к участию в походе всех и вся. Всей толпой навалились на дворника, снег убиравшего: кажется, убедили. Потом пристали к извозчику, ожидавшему седока. Тот долго отнекивался, отмахивался, затем послал всех матом, подстегнул свою лошадку и уехал; в его сторону долго плевались, ругали жидом и предателем.

Потом возникла мысль зайти в галантерейный магазин, находившийся в паре кварталов от Пироговой. Кто-то сказал, что приказчики там ярославские, свои, почти родные и их надо непременно взять с собой завтра к царю. Магазин оказался закрыт. В него долго стучали, кричали – до тех пор, покуда оттуда не пригрозили послать за полицией. Кто-то сказал, что полиции мы не боимся, она тоже с нами пойдет, но его охладили. Ушли.

Было обидно. Всем хотелось еще пригласить завтра кого-нибудь к царю-батюшке.

Магазинов вблизи больше не было, зато обнаружился ресторан. Окна его горели. Через них можно было разглядеть богатую публику, пирующую как ни в чем не бывало.

– Ну, попили кровушки народной! – буркнул кто-то. – Теперь все! Прижмет вас царь к ногтю-то!

– Может, окна им побить? – спросил другой.

– Нет, нет! – закричало большинство. – Не хулигань. Арестуют, и кто тогда завтра пойдет?

– В этом ресторане наши парни есть, тверские – бросил кто-то. – Половой из нашего села.

– Айда к нему!

Все бросились к черному ходу: ломиться с парадного как-то стеснялись. Забарабанили в заднюю дверь, завопили… И, наконец, дождались того, что она открылась. На пороге был официант. Через секунду появился поваренок лет пятнадцати.

– Гришка! Сенька!

– Завтра с нами?

– Вместе? К царю! Ну!

– Все наши там будут!

– Тимоха, вон, даже с женой и детями пойдет!

– Я-то буду обязательно! – сказал официант.

– Да я бы тоже, только повар не велит! – ответил мальчик.

– Вы бы нашего повара уговорили!

– Так, тут что еще за сборище?..

С этими словами на пороге возник повар – видимо, тот самый. Был он средних лет, с холодным взглядом, щегольскими усами, тонкими чертами лица и еще чем-то таким во внешности, что показалось мне очень знакомым и очень располагающим.

– Спиридон Иваныч, это заводские! Они завтра к императору идут. И нас пришли позвать, – принялся объяснять поваренок.

– Их микадо подкупил, чтоб барагозили. А ты, дурак, и слушаешь, – ответил Спиридон.

– Никто нас не подкупал!

– Эй, ты там язык-то попридержи!

– Мы за государя-императора горой! А с микадой, может, сам ты и якшаешься?

– Ну, тихо!

– Коль не хочешь – не ходи. А парень сходит.

– Ну вот и не пойду! – ответил повар. – И его вот не пущу. Мне его родители доверили. И почем вообще я знаю, что там будет?

– Царь с народом поручкается! Вот что будет!

– Да не примет он вас! Прочь идите! Холоду напустите…

Еще несколько минут толпа препиралась с поваром, а я все смотрела на него и думала: почему же он кажется мне таким своим, таким симпатичным, таким знакомым?.. Почему-то ужасно хотелось узнать его, пообщаться, поговорить…

Неожиданно для самой себя я сделала шаг вперед:

– Спиридон Иваныч! Что ж это такое? Вы не русский? Не с народом? Все к царю идут: и заводские, и фабричные, и с Петроградской, и с Васьки, и с Выборгской…

– Кое-кто даже из Красного села! – сказали сзади.

– …Посмотрите на меня! Вот я вот – женщина! И все-таки иду! И не боюсь! Вот я – с народом!

– Верно, верно! – закричали позади.

– Да он боится!

– Не боюсь я, – буркнул повар.

– Ну, а если не боитесь, так чего же? – продолжала я. – Вы, может, лучше всех себя считаете? Думаете, все, кто идут, дураки, а вы, стало быть, один умный! Ну и так пожалуйста! Не ходите! Нам таких не надо! Только мальчика пустите! Его-то родители, видно, хорошие люди! Они-то и сами пошли бы, да только не в Питере, верно?..

Я несла Бог знает что. Пять минут спустя уже невозможно было вспомнить, какие фразы прыгали тогда из моего рта. Я была подхвачена азартом: воодущевление, вселенное батюшкой, еще не прошло; упорство повара и злило, и в то же время чем-то был он мне ужасно интересен. В общем, я, сама не знаю, как, сумела убедить его:

– Да черт с вами! – ответил Спиридон. – Пускай идет ваш Гришка. И я с ним пойду, погляжу. Как вам царь в рожу плюнет, увижу.

– Ну-ну!

– Не болтай что попало!

– Наташка не промах…

– А ты побожись, что мальчишку отпустишь и сам не соврешь!

Повар дал обещание.

Вдова Пирогова так крепко пила, что моего появления не заметила… Жильцы квартиры уверяли, что против она и когда протрезвеет не будет. А может быть, и трезвая не очень обратит на меня внимание: в квартире обитает такое количество жильцов, сообщили мне, и меняются они с такой частотой, что переживать не стоит.

Из комнаты хозяйки доносился густой, жирный мат.

– Это два ее любовника ругаются, – сказал один жилец. – Ты не волнуйся. Обычно они смирные, живут себе втроем… Но вот нынче, видать, накатило.

В том помещении, куда поселили меня, располагалось восемь кроватей, на которых размещалось четырнадцать человек – я была пятнадцатой. Соседями моими были лоточник, спавший вместе с сыном, тоже лоточником; торговка требухой, пропахшая насквозь своим товаром; политическая бабушка, вышедшая недавно из заключения, где тридцать лет просидела за хождение в народ; старый извозчик; молодой извозчик с женой, ожидавшие прибавления, бывшая служанка из Эстляндии, которой отказали от места из-за беременности, ее младенец, какая-то чахоточная девочка, постоянно кашляющаяся и не поднимающаяся с постели… И еще несколько личностей, включая фабричную девушку, слушавшую священника в чайной и сюда меня и пригласившую. Представилась она Пелагеей и, кажется, очень ко мне тянулась, дружить хотела. Видимо, мечтала заполучить в соседи хоть одного приличного человека.

Еще несколько человек жило на кухне. Пелагея сообщила, что не знает их, поскольку те уходят рано утром и приходят поздно вечером, но это и к лучшему:

– Скубенты – известное дело. Опасный народ. Книжки там читают, то да се… А может, у них динамит там, откуда я знаю?.. По мне бы пересажать всех!

Мое койкоместо оказалось возле окна, из которого дуло – достаточно для того, чтобы опасаться простуды, но не так сильно, чтобы проветрить комнату по-человечески. Открывать окно не разрешалось: дрова были дороги, и раскидываться ценным теплом никто не собирался. Так что запах черняшки, сапог, требухи и немытого тела не покидал нашу комнату, видимо, никогда.

Я села на кровать и ощутила, что как будто бы трезвею, что ли, как-то… Речь батюшки и вызванный ею общий восторг ввели меня в какое-то измененное состояние сознания. Кажется, я позволила этому оратору слишком увлечь себя… Скажем так, погорячилась… Подписалась на какую-то дурацкую демонстрацию, завела непонятных друзей, черт-те-где поселилась… Вот блин, как воняет-то здесь!..

– Ну, Наташа, что, спать будем, что ль? – спросила Пелагея. – Надо ложиться, поди. Не проспать бы нам завтра! Ведь нельзя же подвести отца Георгия.

Георгия!

Вдруг у меня в голове что-то щелкнуло.

Георгий, Георгий… Да уж не Гапон ли?!.. О, Господи! Как я могла так сглупить?! Неужели?!.. Неужели это то, о чем я думаю?!..

– А какое сегодня число?

– Так восьмое ж! А что?

– Да так просто.

Восьмое!.. Тут ноги мои ослабели, кровь отхлынула от лица, сердце заколотилось как бешеное. Хорошо, что я сидела, хорошо, что в комнате было темновато, и хорошо, что девчонка закашлялась – благодаря этому Пелагея и все остальные соседи не заметили произошедшего со мной. Ну, а я, между тем, пришла в ужас. Сегодня восьмое. А завтра девятое, получается. Января. Пятый год… В чайной говорили про японцев: точно, пятый! Значит, завтра… может статься, Пелагею расстреляют… Может статься, меня тоже…

Хотя нет.

Меня-то нет, конечно.

Что я, дура?

Я, конечно, не пойду.

Сама не знаю, из-за чего на меня накатил этот ужас. От того ли, что и эта моя соседка рискует окончить свое земное существование меньше, чем через сутки, и другие те, кто в чайной был, кто в ресторан со мной стучался, кто мне стал почти своими?.. Или от того, что я оказалась втянута в незаконную акцию, призванную дестабилизировать обстановку в стане и оплаченную из-за рубежа?.. Ведь если по демонстрантам открыли огонь, то, значит, они виноваты, логично ведь, да?

Мне захотелось сказать Пелагее, что ее «отец Георгий» очевидно получает печенюшки из японского посольства. Но я сдержалась. Не поверит. Глядишь, еще и выгонит меня мороз ночью так же, как привела… И вообще, кто ее знает. Может быть, она не так глупа, как кажется. Может, тоже ест эти печеньки. Ведь не может же она сама, по собственной инициативе, выйти на демонстрацию!..

… Тут мои мысли прервал таракан, пробежавший из-под кровати, в которой лежала туберкулезная, мимо той, где ютились извозчик с пузатой женой, под кровать Пелагеи. Из-за стены поднялась очередная волна мата; затем раздался глухой удар и звук бьющегося стекла – после этого все затихло.

– Кажись, один другого укокошил, – выдохнул лоточник.

– Наконец-то, – сказала мамаша с младенцем.

Я повернулась к стене, а, вернее, к окну. Сунула нос под струйку свежего воздуха из щели. Ну вот, так дышать даже можно… Так что я там думала?.. А! Не может Пелагея выйти на демонстрацию без наводки агентов влияния из-за рубежа. Не может, это совершенно исключено. Очевидно, для этого у нее нет никаких оснований…

– Спишь, Наташ? – спросила Пелагея.

– Ну… Пытаюсь.

– Как думаешь, выйдет к нам царь?

– Да откуда ж я знаю?

– А Путин, как думаешь выйдет?

– Что?! Кто?! Путин?!

Меня как водою холодной облили. Я села. Нет, не села, подскочила на кровати.

– Ты сказала «Путин»?! Выйдет Путин? Или как? Я, что, ослышалась?

Это шутка? Я не в прошлом веке? Путин царь?

– Путин, да. А что такого? Что ты так разволновалась-то? Я вот говорю, интересно, выйдет он с нами и с поваренком на демонстрацию, как обещал? Или увильнет? До последнего отказывался, знаешь? Ты его разагитировала ловко!

– Так это того повара фамилия? – я выдохнула.

– Да. Ты, что не знала. Путин Спиридон Иванович. Кажется, он из Тверской губернии. Сурьезный человек! И состоятельный. У нас весь околоток его знает.

Я снова легла. Выдохнула. Уф! Однофамилец. Вот бывает же такое! Просто насмешка судьбы! Это ж надо. Я разагитировала повара, вот глупости… И вдруг его фамилия совпала… Ведь не может же… О, Боже!

Второе воображаемое ведро холодной воды обрушилось на меня.

Я ведь читала биографию первого лица! Двое его братьев умерли в блокаду, отец был рабочим, а дед… дед. дед… был поваром!

Несчастная! О, что же я наделала?! Я надоумила Спиридона Ивановича выйти под пули 9 января! И если он погибнет, не родится его сын, а следом внук… Тогда кто же поднимет Россию с колен?! Ей конец! Мне конец! Все конец!

Я сгубила Россию!

Что делать, что делать, что делать?!..

Когда обе керосиновые лампы погасили, и одна половина обитателей комнаты захрапела, а вторая затаилась, приготовившись к охоте на клопов, я по-прежнему лежала, уставившись в потолок и перебиралась разные варианты спасения России, мной же погубленной.

– Пелагея! Ты спишь?

– А? Что?

– Где живёт Путин? Ты знаешь?

– Откуда мне знать? И зачем тебе?

– Ну… Просто так…

– «Просто так»! Давай спи уже. Хватит болтать.

Я заткнулась. Через минуту к храпящему хору добавилось сопение Пелагеи. Потом – ещё чьё-то… А вот интересно, который час? Кажется, с того момента, как Гапон выступал в чайной, прошло не так уж много времени. Если ресторан работал тогда, когда мы оказались возле него, может быть, он работает до сих пор? Богемная публика любит засиживаться до ночи, чай, не рабочий класс… Я должна попытать удачу! Россия не простит, если я профукаю этот шанс!

Я тихо встала, нащупала валенки, прокралась туда, где лежал материализовавшийся волею таблеток ватник, быстро оделась. Головной платок найти не получилось – да и ладно, ради Родины помёрзну. Вряд ли я действовала настолько тихо, чтобы не разбудить никого, но проснувшиеся, очевидно, были не против того, чтобы в помещении стало на человека меньше. Дверь не закрыла – ключей-то ведь не было у меня!

В надежде на то, что движение поможет мне не замерзнуть насмерть, я металась от дома к дому, выискивая открытый магазин, ресторан, хоть что-нибудь, куда можно зайти, преклонить голову. Вернулась к заведению, где работал Гришка, постучалась еще раз, и два, и три. Он не открыл. То ли спал уже крепко, то ли решил, что достаточно с него разговоров со странной дамочкой. Ну и ясно, ну и поделом мне! В конце концов, не факт, что он, ночуя сам там, пустил бы переночевать и меня…

Отчаявшись и чувствуя, что без обморожений эта ночь не обойдётся, я принялась уже стучать в любые дома, в любые подъезды, в любые закрытые двери, надеясь, что хоть кто-нибудь откроет мне и сжалится. Но тщетно. Город словно вымер. Словно затаился перед завтрашним событием, грозящим новой эрой…

Мимо проехал извозчик. Я замахала рукой, закричала – и снова безрезультатно. Проехал мимо. Боже мой, да я не собираюсь заказывать никаких поездок, милый человек, пусти переночевать к себе на квартиру! Да хоть на полу, хоть вповалку, хоть с тараканами!.. Мой мысленный крик он, конечно же, не услышал.

Однако минуту спустя из-за поворота послышался цокот еще одних копыт.

Тут-то ко мне и пришла идея. Из прошлых путешествий я выпадала обратно в свою эпоху после того, как получала телесные повреждения. В этот раз никто побить меня не хочет. Но что, если броситься под лошадь? Насмерть она меня не затопчет… наверное… а в XXI век обратно выкинет. Там переночую в общежитии, а потом съем оставшуюся таблетку, перенесусь в 1900 год и уже оттуда…

О, да!

Оттуда и Спиридона найду и предупрежу, и царя попрошу послушаться Витте и провести реформы, не дожидаясь народной смуты, и от Японской, пожалуй, отговорю… Будет чуточку больно… Но смерть от мороза больнее!

Пролётка была уже в метрах в десяти от меня, когда я, зажмурившись, кинулась на дорогу.

– Ах, ты!..

Скрип рессор, ржание лошади, крик пассажира, густой мат извозчика.

Он оказался проворнее, чем я считала. Экипаж остановился в полуметре от меня.

– Что ж ты творишь, полоумная?! – крикнул извозчик, а затем высыпал на меня новую кучу непечатных выражений.

– Вы в порядке, сударыня? Что с вами? – это уже пассажир, господин в элегантном пальто, элементной шляпе и элегантных усах, как у Сальвадора Дали (только-только рождённого). – Вы хотели покончить с собой? Уверяю, что в этом нет смысла!

– Да дура она, вот и всё, – объяснил работник транспортных услуг.

Элегантный господин вышел из пролётки, подал мне руку и участливо взглянул прямо в глаза:

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Мне некуда идти, – всхлипнула я. – Я замерзаю. Меня выгнали с квартиры.

– Жестокий век! Поедемте со мной.

– Куда?

– Ко мне в квартиру. Не волнуйтесь, я вас не обижу. Я женат, мы держим экономку. Вы можете переночевать вместе с ней на кухне, на сундуке.

– Это точно?.. Т-точн-но?.. В-в смысле, в-вы уверены? Я вам не пом-м-мешаю?..

– Да вы вся дрожите, поедемте поскорее!

– Господин помог мне сесть в пролётку.

– А жена-то ваша, барин, что вам скажет, когда даму эту увидит, а? Не обрадуется, чать! – съязвил извозчик.

– Закон Божий учит нам помогать ближнему, оказавшемуся в беде. И жена моя знает об этом. Ну, двигай!

Когда мы поехали, мне на глаза навернулись слёзы. То ли от холодного ветра, то ли от сознания нешуточной опасности, которая миновала, то ли слов элегантного господина, которые пришлись мне так по душе.