Я возмущался существующим беспорядком. Невмоготу мне стал кнут закона, бич большинства. Не выношу принуждения. Не стерплю насилия.

– Нет! я дольше жить здесь не буду! – говорило во мне моё сердце, кричал во мне мой разум.

– Так жить не могу!

Я жажду воли. Противен мне лязг цепей. Подальше от страны оков и порабощения. Я венценосный царь, а тут государство рабов, чужое, враждебное, вражье царство, державие безличия и безволия.

Кругом тюрьмы, арестантские, полицейские, комиссариаты, судьи и судилища, парламенты, говорильни, где словом творят мир закрепощения и неурядицы – это невыносимо.

Меня манит даль. Меня зовёт счастье. Меня зовёт необъятность, бесконечное пространство, а тут – железная клетка… Держава, и я в ней зверь, подданный.

Я – личность. Кто смеет мне приказывать, повелевать?

– Я ухожу.

И стал я собираться в путь-дорогу.

– Пойду искать страну воли и свободы.

Что взять с собою?

Возьму с собою стремление. Единственный верный друг мой. С ним я не расстанусь.

Больше ничего не возьму. Я пойду налегке, чтобы легче было уйти и легче было прийти…

Я всё забуду. Забуду зло, забуду все дикие безобразные привычки, права и обязанности, царящие в стране безобразия и власти.

Возьму с собой забвение.

Я сжёг все книжки, которые лежали у меня на столе и которые находились в моей голове.

Я сжёг. И как я радовался огненным, беспощадным языкам…

Груда книг стала кучей пепла. Я дунул в пепел ветром сомнения, и пепел унёсся, рассеялся во все четыре стороны.

Я ухожу.

Проклятие тебе, страна кабалы, рабства, произвола, угнетения.

Проклятие тебе, страна беззакония, власти, тюрем, парламентов, царей, президентов.

Проклятие тебе, страна лжи и обмана, ограниченности ума и узости сердца.

Проклятие тебе, страна веры-безверия, знания-невежества, традиции, шаблона, рутины.

Я в пути. Иду горами, иду долами, иду полями, иду лесами.

Издали чернеет точка.

Я приближаюсь.

– Будто человек.

Боже, как он медленно плетётся, еле передвигая ноги.

Исхудалый, измученный, впалая грудь, мозолистые руки. Видно, рабочий.

На нём три огромных мешка. В одном лежат 5 миллионов избирательных голосов, а в другом – много книг, книжек, программ, резолюций, уставов.

В третьем – партии, центральные комитеты, исполнительные комитеты, районные комитеты, лидеры, главари, представители.

Он идёт, согнувшись в три погибели.

Я поравнялся с ним.

– Кто ты?

– Не знаю. Посмотрю в книжку, в программу. Или спрошу у комитетчика, что ездит у меня на спине, в мешке.

Я смеялся над ним.

Он обиделся и, желая поставить меня в неловкое положение, сказал:

– А ты кто?

Я, не смущаясь, ответил:

– Что за вопрос? Я – я.

Он растерялся. Видя его растерянность, я ему сказал:

– Ты, судя по твоим мозолистым рукам, рабочий. Не так ли?

– Да, я – рабочий. Я совсем было забыл… Лидеры зовут нас по-иному: меньшевик, большевик, социал-революционер и ещё уйма кличек и названий, так что я совсем запамятовал, что я рабочий и есмь. Спасибо, что напомнил, – добавил он скороговоркой.

– Откуда бредёшь?

– Я иду из страны капитала. Меня присудили там злые люди к вечным каторжным работам. Меня, мою жену и моих детей.

– За что?

– Ни за что. Говорят, за то, что мои предки не умели воровать, обвешивать, обмеривать, торговать. А в стране капитала, кто не умеет воровать, тот считается преступником.

– Куда идёшь?

– В страну счастья.

– И я туда иду. Идём вместе. Вместе веселей будет.

– Идём.

Мы пробовали идти вместе, но я не мог ходить с ним. Он так медленно двигался.

– Почему ты так тихо идёшь? Нельзя ли пошибче?

– Видишь, мои лидеры мне говорили, что в страну счастья надо идти медленно, тихохонько, шаг за шажком.

– Они врут. Смотри, как я шагаю. Следуй за мной!

Он делает усилие держать один шаг со мною, но не может. Слишком тяжела ноша, которую он тащит на спине.

– Не могу. Тяжело. Я совсем уморился. Тяжело дышать.

– Брось эти мешки. С плеч вон!

– Жалко.

– Чего тебе жалко? Они тебе только мешают.

Он стряхнул плечами. И первый мешок с «голосами» упал, и рассыпались «голоса».

– Боже, какие пискливые! – и рассмеялся.

– Брось и второй мешок.

Он опять стряхнул плечами. Упал второй мешок. Рассыпались все книжки, программы и проч. и попали прямо в лужу.

– Туда им и место, – он рассмеялся. – Легче стало, – сказал рабочий, вздохнув.

– Брось с себя и третий мешок. Гора с плеч.

Он послушался. И посыпались партии, ЦК и проч.

Рабочий выпрямился, вздохнул полной грудью и сказал:

– Как легко мне стало. Окаянные, чего они сидели у меня на шее! Мне кажется, будто я птичка. Я так и унесусь…

– В страну счастья надо идти без багажа, – сказал я, улыбаясь.

– Идём. Теперь я тебя, пожалуй, и обгоню.

– Не обгонишь. Вместе рядом пойдём.

– Но скорей, – сказал рабочий.

И мы пошли.

Идём мы вместе. Храним молчание.

О чём будем разговаривать? Мы жаждем одного – страны счастья и свободы.

Идём.

Издали виднеется чёрная точка. Подходим ближе, видим, женщина.

На руках у неё грудной младенец, который заснул, убаюкиваемый, укачиваемый.

Сзади за нею следует девочка лет шести. Рядом с нею, держась за передник, идёт, нетвёрдо переступая с ноги на ногу, мальчик-карапузик лет четырёх.

Вид у этой женщины измождённый, усталый.

– Куда идёшь?

– Я от «них» ушла. Я от них сбежала.

– Откуда ты сбежала?

– Из страны рабства и кабалы.

– Где же та страна?

– Вон там! – она указала головой, так как руки у неё были заняты, на восток и на запад.

– Невыносима была жизнь, – она добавила, – невтерпёж. Вечные унижения, вечное порабощение.

– Как, и ты там страдала, ведь, кажется, что женщина там, у них, в большом почёте? Поэты ей песни слагают, скульпторы ей статуи воздвигают, художники ей картины пишут. Там, кажется, господствует культ женщин, не так ли? Все преимущества даются женщинам, первая выходит женщина, дорогу уступают женщине, всё, всё женщине, не так ли? – вопрошал я недоуменно.

Женщина иронически улыбалась. Затем презрительно рассмеялась.

– Но ведь всё это ложь, обман, одурачивание, чтобы женщина не могла отдать себе ясного отчёта в её положении, – ядовито ответила мне женщина.

– Там, у них, господство мужчины. Он абсолютный монарх и повелитель, а я, женщина, только его жалкая рабыня.

На меня надели там тяжёлые цепи морали. Про них, мужчин, законы нравственности не писаны, но про нас они писаны огненным языком. И горе той, которая посмеет их преступить. Всё общество, «приличное», «благонравное» общество, восстанет против неё.

Но суть дела не в этом. Я, женщина, гнусь там, в их цивилизованном, основанном мужчинами обществе, под тремя гнётами. Я рабыня домашнего хозяйства, моя тюрьма – это кухня, мои цепи – это горшки и кастрюли. Я рабыня семейного воспитания. Я должна воспитывать своих детей, которых я никак воспитать не могу. Меня этому не учили! В их школах мне об этом ни слова не сказали, а после, когда я стала матерью, я вдруг стала и педагогом. К тому ещё меня эмансипировали, наделили меня «какими-то правами», и за эти права я плачу обязанностями, тяну лямку национального хозяйства не хуже любого мужчины.

– Неудивительно, что ты такая исхудалая.

– Да у нас, в «культурных» странах, женщина вырождается, в полном смысле слова, она падает под ярмом жизни.

– А куда ты идёшь?

– Куда? Я сама хорошо не знаю. Но я чувствую, что где-то должно быть иначе. Я чувствую, что где-то бьют ключи вольной, свободной жизни, что где-то плетёт смена дней и ночей венок блаженства, что где-то, и очень близко отсюда, солнце восходит и заходит над счастливым человеком, над счастливым сердцем.

– Да, есть такая страна, страна счастья.

Она обрадовалась, в глазах её засверкали слёзы.

– Я знала, я чувствовала, что есть такой край, где солнечный, дневной свет не злорадствует, не смеётся, не издевается над темнотою нашей рабской жизни, над ночью нашего жалкого существования.

– Да, есть такая страна, – уверил её и рабочий.

Женщина вся засияла. Улыбка счастья и веры заиграла на её запёкшихся устах. И в глазах затеплилась звезда радости.

– Есть, есть. И где-то она, эта страна, здесь, поблизости, но дороги хорошо не знаю. Я знаю, что она близка, мне моё сердце это говорит, моё ухо мне это говорит, оно чует песнь вечной радости, доносящейся оттуда; там жизнь поёт свою вечную песню радости бытия; там жизнь ткёт свой зелёный ковёр, вышивая его розовыми лучами предутренней и вечерней зари… Я слышу, я чую!

Она приникает ухом к тишине, стараясь уловить какие-то невидимые и неслышимые токи волн воздушных. По лицу её проходят слабые отсветы её мыслей и чувств. Вдруг лицо озаряется каким-то внутренним светом, и лучи из него исходят кругом; вдруг… темнеет, тухнет, и тень его покрывает. Задумалась.

– А вы куда идёте?

– И мы туда, туда, в страну счастья!

– А вы знаете, где эта страна?

– Мы её ищем, – был наш ответ. – Мы знаем только, что путь надо держать на восток, что та страна – это страна солнца и весны.

– Хорошо, будем искать её вместе, тогда мы её скорей найдём.

– Идёмте вместе.

– Идём, – дружно ответили я и рабочий.

И мы пошли втроём. Мы шли быстро, тень за нами насилу нас догоняла.

Мы все почувствовали, что тяжесть пути становится меньше, путь становится легче.

– Мы тяжесть дороги как бы разделили на три части, и каждый из нас носит только одну треть.

– Да, как будто легче стало ступать.

– Мы не идём, а будто несёмся, бежим.

– Единение – великая сила, – добавил рабочий.

И мы пошли быстро-быстро.

Идём, храним молчание.

О чём же будем разговаривать? Мы жаждем одного – страны счастья, свободы и любви.

Издали виднеется облако пыли. А может, это чёрная грозовая туча, которая так и несётся по земле.

Она приближается.

Мы отличаем людей.

Все они в рваном платье, в худой обуви. Лица исхудалые. Смотреть страшно. Некоторые избиты, искалечены. И какая смесь одежд. Какая рваная пестрота.

Они подходят ближе. Слышим: будто говорят. Какая смесь языков и наречий.

Как всё это странно.

– Что это такое? – спрашиваем мы все трое разом, спрашиваем у себя, друг у друга, и ответа не получаем.

Они подходят ближе.

Облако пыли впереди них, а сзади – будто бы красные следы.

Неужто это кровь, которая сочится из их незаживших ран, из их искалеченных ног?!

Их собственная кровь чертит ими же пройденный путь.

Они подходят ещё ближе.

Я всматриваюсь в это странное зрелище.

Предо мной будто один человек.

Но какой он странный и какой он страшный.

Он жалок и грозен.

Он – нищий и он – величественный.

Он – маленький и он – такой великий.

Кто предо мною? – силюсь припомнить. – Я его где-то встречал, где-то видал.

Да, это Агасфер.

Вечный странник предо мною. Вот его горящие глаза, в них горит факел жажды неутолённого искания, в них и презрение, в них и вечное прощение, в них – и безбрежная, нездешняя любовь ко всему живущему и страждущему, в них – и великое достоинство и гениальное высокомерие, в них – и самоунижение и бездонное самоуничтожение.

Да, это он.

Вот его всклокоченные волосы, которые омывали и буйные грозные ливни, и тихая вечерняя роса, которые осыпали и лепестки цветущих деревьев, и снега дикой, бушующей, крутящейся, как колесо рока, лютозимней вьюги и метелицы, и пепел разрушенных городов, сёл, храмов и храмин.

Да, это он.

Нет, это не он. Тут вообще не один, а какое-то множество, какое-то многообразие и лиц, и черт, и языков.

Пристально всматриваюсь. Все трое мы стоим перед этим таинственным зрелищем, которое всё ближе и ближе подходит к нам.

Будто бы один, будто бы многие. Не рассмотришь, не разглядишь, ни отличишь.

– Кто вы? – спросил я, когда они подошли уж очень близко.

Мой вопрос их, видимо, смутил. Они остановились. Заметили нас. Слегка испугались. Затем, видя, что перед ними я, рабочий и женщина, пришли в себя и ответили.

Тут я заметил, что передо мной, в сущности, стоит один человек, но как в костюме, так и в чертах лица он носит частицы богатого разнообразия разных стран и народов.

– Кто я? кто я? – он переспрашивал и тихо ответил:

– Угнетённая нация.

– Почему за вами такой след?

– Потому что меня всюду бьют, избивают, громят, калечат, увечат, и кровь наших ран пишет безжалостному миру летопись наших странствий и страданий.

– Где тебя бьют, избивают?

– Везде и повсюду. Меня всюду преследуют. Пытают. Вырывают у меня язык, отрезывают уши, выкалывают глаза.

– Где, в каких странах?

– Везде, где только есть государство, держава, там меня гонят, мучат, преследуют законом и беззаконно, сверхзаконно. Преследуют во всех странах Европы, Азии и Америки.

– А кто ты такой будешь?

– Ведь я сказал: угнетённая нация.

– А что сие означает?

– Сие означает – нация угнетённая, преследуемая, истекающая кровью от своих насильников, наций-разбойников, которые грабят, обирают её, и в конце концов доводят до вырождения или убивают насильственно.

– Да какая же ты нация?

– Да я же сказал: угнетённая. Нация, у которой нет своей территории, своей награбленной, разбоем и войнами взятой страны. И меня терзают, отнимают у меня моих детей, моих сыновей и дочерей, мои богатства, мою культуру, моё человеческое достоинство народы-хищники, насильники, территориалисты, народы державные.

– А какой же нацией ты будешь?

– Всякой, но только угнетённой. Я и армянин, и индус, и латыш, и литовец, и белорус, и еврей, и цыган и чёрный негр, я – угнетённая нация.

– Откуда идёшь?

– Я не иду, а бегу, я спасся от погрома, от разгрома, меня хотят там уничтожить, переварить в большом-большом котле великодержавия, так что и помину не останется, а кости мои перемолоть, и унаваживать ими их культурные поля и нивы… Я спасся бегством.

– Куда бежишь?

– Куда глаза смотрят.

– Всё же куда?

– Ищу другой страны, другого края, ищу убежища, где можно будет голову преклонить, где можно будет жить, не боясь вечно вечной смерти; ищу страны, где люди живут без держав, без мечей, без штыков, без войн, без бойнь, ищу страны счастья!

– А почему ты идёшь в противоположную сторону? Почему ты направляешь свои стопы на запад? Ведь страна счастья лежит на восток.

– А куда вы идёте? – спрашивает он нас.

– Мы идём в страну счастья, свободы и любви!

– И я туда иду.

– А почему ты идёшь в противоположную сторону, почему не идёшь вместе с нами?

Угнетённая нация останавливается в недоумении, нерешительности.

– Почему ты не идёшь с нами, а в противоположную сторону? Ведь мы ищем одного: счастья, свободы и братства!

– Да я с горя, с мук сбился с пути, потерял настоящее направление.

– Идём вместе.

– Идём.

Он повернулся и пошёл вместе с нами.

Как странно, путь стал ещё легче, дорога под ногами как бы свёртывалась, укорачивалась, и пространство стало терять своё протяжение!

Идём мы вместе. Храним молчание.

О чём мы будем разговаривать? Мы жаждем одного: страны счастья, свободы, братства и любви.

Идём.

Издали виднеется чёрная точка; подходим ближе, видим – юноша.

Лицом он молод, а волосы на голове уже седые, и борода седая. Как странно.

– Куда идёшь?

– Я от них ушёл. Я ушёл от их школы. Житья мне там не было, вечно учись!

– И тебя, прекрасный юноша, там преследовали? – спросил участливо угнетённый народ.

– Да. Но не моё тело, а мой дух избивали, пытали.

– А где же тебя пытали?

– Место пытки духа называется у них, у тех цивилизованных дикарей, школой, учебным заведением.

– А почему ты смотришь стариком, хотя ты так молод?

– Как же не выглядеть стариком, когда тебя «старят», делают тебя стариком насильно, – в этом вся задача образовательной школы.

– Неужели?

– Конечно. Школа – это Голгофа, это место распятия Молодой души, молодого Спасителя.

– А кто тебя распинал?

– Старое поколение в лице своих «палачей духа», учителей-мучителей распинает молодое поколение.

– А зачем это им?

– Не знаю, зачем. А может, и знаю. Оно завидует нашей молодости, нашему зеленеющему духу, нашей цветущей свежести, нашей бьющей фонтаном жизненной энергии; оно боится нашей бунтующей души, оно боится нашего разрушения, оно боится, что мы повергнем во прах все их идолы и божки, ибо в каждом молодом живёт Авраам, который разбил идолы своего отца Феры²; оно боится нас, и потому заточает нас в застенок, именуемый школой.

– А куда идёшь?

– Не знаю. Я оттуда вырвался. Я сбежал. Не могу, не хочу, не желаю у них учиться. Я хочу их учить. Нам, молодым, у них учиться нечему. Хочу мыслить по-своему, чувствовать по-своему. И я сбежал. Я обозвал моего учителя Пилатом духа, он меня выругал. И я сбежал.

– Но куда идёшь?

– Не знаю. Я ищу страну свободной мысли, свободного мировоззрения. Я ищу страну, где нет ни школ, ни церквей, где молодое поколение свободно духом, растёт без предрассудков, без навязанных, насильно привитых идей и верований, и учений. Хочу дышать свободно. Хочу жить без богобоязни и без природобоязни. Хочу творить и заблуждаться и ошибаться. Хочу иметь право на мысль, на заблуждение духа.

– А там неужели не дали тебе даже мыслить по-своему?

– Конечно, нет. Там всё по установленному, по принятому. Там господство какой-то глупой, умной, мудрой веры, называемой Наукой. Там надо мыслить «научно». И этой глупой, калечащей, уродующей душу и насилующей Разум и рассудок мудрости меня учили с самого детства.

Там я задыхался, мой свободный дух метался, бился, если бы я не сбежал, я бы покончил самоубийством духа.

– Куда же ты идёшь?

– Я иду в страну вечного творчества. Я знаю, голос моего сердца, моего разума и моей совести мне говорил, что есть такой край, где вечно цветёт молодость, где люди все молоды, где дух свободен. Где каждый человек творит. Я иду туда.

– А где тот край?

– Не знаю. Знаю лишь, что надо держаться подальше от запада, подальше от холодного севера, надо держать путь на восток, там, где солнца восход, там, где стоит колыбель утренней зари, там та страна, которой я жажду, которой я ищу, которую я чую издали и вблизи.

– Идём вместе, ведь и мы туда идём. Мы идём в страну счастья, свободы, братства и любви. Там и будет страна творчества, вечной подвижности духа и крыления души.

– И вы туда идёте?

– Да, и мы туда идём. Идём все вместе. Веселее будет. И легче найдём ту страну.

– Идём, – сказал юноша и вперился взглядом в дальнюю ясную даль и тихо прибавил:

– Там, за горами, за долами течёт река. В ней купается солнце. Оттуда оно приходит по утрам и туда уходит по вечерам. Там стоит его кровать. Оно там спит. На дне лона реки. Та река называется творчеством. На берегу реки стоит грядущий, он охраняет сон солнца по ночам, он следит за его вставанием по утрам. У него есть лодочка, она зелёная. Зовут её забвение. Она маленькая-маленькая. Она утлая. Легка она, как мысль, как душа. На ней и парус, он белый, зовут его стремление. Грядущий нам даст эту лодочку. Мы в неё сядем и поплывём по течению. Я буду грести веслом, а ты, – он обратился ко мне, – будешь держать руль. И поплывём. Достигнем противоположного берега. На том берегу живёт другая жизнь, живая, живучая жизнь. Там страна, которую я ищу, по которой я тоскую…

– Идём!

– Идём все вместе. Мы пятеро!

– Идём вместе, нас пять угнетённых! – сказал рабочий.

– Идём все вместе, наш символ – это пять, Союз Пяти, – сказала женщина.

– Идём все вместе, – сказал угнетённый народ.

– Идём все пять, идём в страну пяти свобод, – сказал я.

– Идём все вместе, идём в страну пяти радостей, в страну воли, равенства, братства, любви и творчества, – сказали все мы в один голос.

И взялись мы за руки и пошли. И тут мы почувствовали, что ноги наши отделились от земли, что мы стали легки-легки, что страна счастья так близка-близка. У нас выросли крылья, гроза стремления поднялась, встрепенулась и понесла нас на могучих крыльях достижения. Мы полетели. Пять взмахов крыл.

– Вот она – страна счастья!

И глазам нашим открылась страна Чудо.

Страна Анархия расположена в пяти горах.

Гора горы выше.

Первая гора называется Равенство.

Вторая гора – Братство.

Третья гора – Любовь.

Четвёртая гора – Свобода.

Пятая гора – Творчество.

На первой горе воздвигнута великая, высокая статуя. Она сотворена из мрамора борьбы.

Статуя изображает высокого, рослого рабочего. В руке он держит молот, который он опускает на колоссальных размеров наковальню; он куёт надпись «всё – всем», и искры огненные летят вокруг, и искры чертят красно-огненные буквы на чёрно-огненном фоне.

На второй горе воздвигнута великая, высокая статуя. Она сотворена из белого мрамора мира. Статуя изображает эллина и иудея. Оба стоят друг против друга, соединены они одним сильным, могучим рукопожатием. У их ног лежит разного рода оружие. Оружие покрыто ржавчиной, густым слоем пыли. Над их головами развевается белое знамя. У подножия статуи два бассейна; в первом бассейне застывшие, заледеневшие слёзы, а во втором бассейне – кровь. Над бассейнами в воздухе горит одно слово: Было.

И это слово обрамлено чёрной рамой. Перед ними на пюпитре лежит раскрытой книга летописи, и неведомая белая рука, в которой блещет серебряная маленькая секира, размахнулась над этой книгой, как бы желая вырубить то, что написано пером истории. Выше немножко, над книгой и над рукой реет белый ангел, сотканный весь из теней психики, ангел забвения, и мирно-тихо улыбается.

На третьей горе воздвигнута великая, высокая статуя. Она сотворена из вечерней тоски. Статуя изображает женщину. Она вся утопает в розах. Волосы у неё чёрные. Среди чёрных волос теплятся яркие звёзды. Над головой стоит дерево. Дерево покрыто зелёными листьями и белоснежными лепестками, а меж лепестков глядят красные спелые плоды. Ветер тихий-тихий покачивает дерево, и к ногам её падают, сыплются звёзды и плоды.

На четвёртой горе воздвигнута великая, высокая статуя. Она сотворена из скалы бунта. Статуя изображает великое «я». Некто в светлом, в ослепительно светлом облачении. Облачение его прозрачно, так что он весь гол. На голове у него венок, венок дерзания. Глаза его, голубые-голубые, смотрят вдаль, как будто ищут. В руке у него белый голубь, который улетает и прилетает. У ног его лежит чёрный лев, который лижет его ноги. Вокруг ног его извивается змей, в которого он из лука мысли пускает стрелу. Змей вьётся, шипит и в судорогах замирает.

На пятой горе воздвигнута великая, высокая статуя. Она сотворена из синего камня искания. Статуя изображает ребёнка. На устах у него играет вечная лучистая улыбка. Волосы его светлые-светлые. Они вьются в кольца, как круги счастья. Вокруг его головки горит и тухнет, разгорается и меркнет ореол неизведанного. У ног его лежит и нежится тихий, нежный свет. В правой руке он держит мяч, маленький зелёный шар, который он бросает и хватает левой рукой.

Страну ту омывают пять морей. Воды морей голубые-голубые. В них обитает сама бездонность, обнимая, лаская высь небес.

Первое море носит название Коммунизм.

Второе море носит название Космизм.

Третье море носит название Гинизм³.

Четвёртое море носит название Анархизм.

Пятое море носит название Аморфизм⁴.

– Какая мирная страна! – воскликнул я.

– Какая чудная страна! – воскликнул рабочий.

– Какая мирная страна! – сказал угнетённый народ.

– Какая славная страна! – сказала женщина.

– Какая новая страна! – сказал юноша.

Мы все пятеро стоим, как оглушённые громом чуда.

– Вот та страна, которую мы искали!

– Да, она оправдает все наши надежды!

– Нет, она превзойдёт все наши чаяния!

– Да, в ней сон наш явится явью дня!

– В такой стране живут боги-творцы, живёт молодость!

В это время прошёл мимо нас человек, житель страны Анархии. Он остановился и слегка осмотрел нас.

Хотел он нас о чём-то спросить и подошёл близко к нам.

– Откуда вы?

– Мы из других стран.

– Как называется ваша страна? – он обратился ко мне.

– Та страна, в которой я жил, называется рабством, – ответил я.

– Та страна, в которой я жил и трудился, называлась капитализмом.

– Та страна, в которой я жил и страдал, называлась территориализмом, – сказал угнетённый народ.

– Та страна, в которой я жила и бедствовала, называлась андриархатом⁵.

– Та страна, в которой я не жил, а лишь учился, называлась школой.

– Странные названия, – сказал человек из страны Анархии.

– А что означает эта статуя? – спросил я его, указуя на статую, стоящую на третьей горе.

– Это статуя человека, статуя личности. Она изображает полную свободу.

– Нам хотелось бы изучить, исследовать эту страну. Как это сделать?

– Это можно сделать очень просто. Для этого потребуется только пять дней. Наша страна делится на пять маленьких стран, вернее в ней осуществлено пять порядков, пять гармоний.

– А может быть, вы были бы так добры показать нам все достопримечательности этой страны!

– Достопримечательностей у нас нет. У нас всё так естественно, так обычно, так обыкновенно. Всё, как должно быть.

– Нам бы хотелось ближе ознакомиться с этой страной. Мы её искали годами, теперь наконец нашли. Мы думаем остаться в этой стране навеки, на всю жизнь. Здесь разрешается селиться чужим, пришлым?

– У нас нет чужих, у нас нет пришлых. Каждые пять, которые к нам приходят, встречаются у нас очень радушно.

– А почему только пять?

– Потому что один или два никогда не найдут дорогу в страну Анархию. Символ этой страны – это пять, «союз пяти угнетённых». Стоит только пяти пойти вместе, и все дороги, все пути, все стези, все тропинки их поведут в эту страну. Один же всегда заблудится. Он будет вертеться, кружиться кругом да около, а в обетованную землю не войдёт. Она открыта, она открывается, она является только пяти взорам.

– Вот почему как только мы очутились впятером, то перед нашими глазами встала, как бы со сна, как выплывши из небытия, как бы спустившись с небес, страна Анархия, – сказал я.

– Да. И я здесь стою на грани, на рубеже страны Анархии и принимаю гостей.

– Вот как! Вы не случайно прошли здесь?

– Нет. Я всегда стою и стерегу, стою и ожидаю. Стою и молю у справедливости и разума, чтобы явились гости из чужих стран, из старых стран и тёмных светов.

– А многие приходят?

– Да, бывает, что приходят. Но не все знают эту тайну, что в эту страну надо идти впятером. И многие остаются в пути, блуждают, пропадают. Так из многих стран рабочие хотят прийти сюда и жить вольным трудом, но дороги никак не находят. Так во многих странах личности мечтают об этой стране и пускаются в путь-дорогу одни и дороги не находят. Ищут, ищут, пока не уснут и заснут по дороге и умрут. Так многие женщины жаждут этой страны любви. Жаждут, чуют её, но найти, вступить в её пределы никак не могут. Так и угнетённые народы тоскуют по этой родине обиженных, оскорблённых, по этой родине братства – ищут её, не находят. Потому что они одни. Так молодёжь мечтает о стране творчества, ищет её в своих розовых снах, постигает её в лучах предутренних восходящего солнца, ищет её в заре, в огне, в вине создания, в опьянении разрушения. Ищут, не находят. Только Союзу Пяти открыта эта земля, этот новый свет.

– А кто нашёл эту страну, тот больше её не потеряет?

– Нет, никогда. Кто нашёл её, кто видел её, тот не забудет её никогда, тот не покинет её никогда.

– И нам можно будет остаться в этой стране?

– Да. Но прежде чем вы будете считаться «своими» здесь, вы должны пять дней посвятить ознакомлению с «пятью порядками», царящими в этой стране.

– Прекрасно.

– Если так, то пойдём. Вы можете мне задавать какие угодно вопросы. Я вам на всё отвечу. Но чем спрашивать, лучше самому присмотреться к этой стране, лучше ознакомиться с ней поближе, тогда вы сами найдёте ответы на все ваши вопросы.

А мы все стоим в нерешительности, в недоумении, задавлены блеском, новизною, что в этой стране.

Я подымаю глаза к небу, вижу пять солнц посреди неба. Одно больше другого, одно светлее другого. И свет такой приятный-приятный. Я обомлел. Человек заметил это. И все четверо наших тоже заметили. И сами стали смотреть в небо, которого они раньше не видали из-за обилия впечатлений, обливших их, как ливнем, со всех сторон.

– Странно! – вырвалось у нас всех разом.

Он улыбнулся и ответил:

– Что тут странного? Теперь ведь ночь.

Мы ещё больше удивились.

– И в этой стране люди умеют лгать? – И тень недоверия к его словам проскользнула по моему лицу.

Он не смутился и продолжал:

– Теперь ночь. Но у нас ночью светло как днём. У нас в небе нашем висят пять солнц. Солнце на нашем языке означает идеал, осуществлённый, воплощённый в жизнь идеал, стремление, великое чаяние. На нашем небе пять солнц; первое называется Трудящийся, оно самое меньшее, вот видите, – он указал на него пальцем.

– Видим, – ответили мы все хором.

– Это солнце самое близкое к земле. Оно наш символ равного распределения всех благ земных. И когда случается в этой земле какая-нибудь несправедливость на почве распределения, пользования благами, тогда тушится это солнце, и все остальные меркнут. Тогда мы все собираемся, отыскиваем ту несправедливость и устраняем её, тогда оно, это солнце, опять зажигается.

– Как странно!

– Вовсе не странно. Люди, не живущие, как люди, недостойны света солнца, и у нас солнца чувствительные. Если что-нибудь не так, оно говорит: «Не хочу светить вам». И слова его разносятся по всей стране. Их разносит сильная гроза, полутёмная. Эта гроза доходит до моря, до первого моря. Волны, почуяв слова солнца, их солнца, вскакивают все как один человек, на берег и хотят затопить одну пятую этой страны. И гора, первая гора, которая называется Равенство, приходит в великое содрогание, и всё, что на ней, дрожит, колеблется, качается, вот-вот упадёт, так как нарушено равновесие страны, гармония задета. И слышатся странные, глухие, дикие звуки, будто бы неистовый плач и страшная угроза. И статуя сходит с горы и молот свой заносит на страну, и так, держа его над страной, идёт, обходя остальные четыре статуи.

– Это часто у вас случается?

– Почти никогда. Ибо это означало бы гибель всей страны. Но бывает, что одно из солнц чуть-чуть меркнет, и тогда разносятся его предостерегающие слова по всей стране: «Я скоро перестану светить». И страх охватывает всю страну, и всё предпринимается для того, чтобы умилостивить солнце Трудящийся, чтобы успокоить его море Коммунизм, чтобы укрепить его гору Равенство.

– Это первое солнце, а второе, что чуть выше и светлее?

– Это солнце называется Итерриториалий. И оно имеет своё море и свою гору. Море называется Космизм, а гора называется Братство (народов), и на горе там есть и статуя. Вы, наверное, это уже видели, наблюдали?

– Да, мы наблюдали это, но не хорошо поняли.

– И это второе солнце обладает точно такими же свойствами, как первое. Как обидишь один из тех многих-многих народов, которые у нас живут, живут бок о бок, рядом и вперемешку с другими, так оно и погаснет. И гроза подымется. И море Космизм выйдет из своих мраморных берегов. И статуя его сойдёт с горы и обойдёт все остальные звать их выступить и разрушить эту страну.

– А это бывает?

– Это никогда здесь не бывает. Не было и не будет.

– А третье солнце, что ещё выше, ещё светлее?

– Это солнце называется Красотой. И оно имеет своё море – Гинизм, и свою гору – Любовь, и свою же статую, изображающую женщину.

– А четвёртое солнце, что ещё выше, что ещё светлей?

– Это солнце называется Единственный. И оно имеет своё море – Анархизм, и свою гору – Свободу, и свою статую.

– А пятое солнце, что выше их всех и светлее их всех и больше всех четырёх?

– Это солнце называется Молодость. Оно имеет своё море – Аморфизм, и свою гору – Творчество, и свою статую.

Если в нашей стране обидишь ребёнка, то сейчас же потухнет пятое солнце, за ним все остальные четыре, и все моря выйдут из своих берегов, и все статуи сойдут с гор и уйдут, и будет «конец» страны, землетрясение, которого свет ещё не видывал, какого воображение человека ещё не представляло себе, и рухнут все устои, и всё уничтожится, останется одна буйная, дикая стихия: вода и тьма.

– Вот как! – крикнул юноша испуганно.

– Но этого никогда у нас не будет. У нас дети в самом большом почёте. «Будьте как дети» – вот наш девиз.

Нам всем стало страшно от слов этого человека. Он заметил, что произвёл на нас слишком сильное впечатление.

– Ничего, не бойтесь. Это никогда ещё не случилось. Это никогда не случится. Эта страна стоит, или, вернее, висит на пяти гармониях. Каждое нарушение гармонии грозит гибелью. Но гармония и порядок никогда не нарушатся, и хаос никогда не наступит.

Мы облегчённо вздохнули.

– Идёмте! – сказал он, указывая рукой на какой-то не то мостик, не то качель – трудно было мне определить, что это такое.

– Идём!

И мы пошли с этим человеком, который нам говорил такие страшные вещи про эту чудную страну.

Мы подошли к какому-то мостику, который, казалось, висел в воздухе, так как под ним никаких подпор не было, но нельзя сказать, чтобы он висел, так как никаких цепей не было, на чём он мог бы висеть. Он как-то странно-чудным образом держался в воздухе, слегка покачиваясь, как бы вздрагивая, будто бы плавал на одном месте.

Я не хотел спрашивать у человека из страны Анархии, как держится этот мостик, поняв, что многое есть под этими солнцами, что непонятным покажется моему уму.

Мы стали у мостика. Человек стал на мостик, который под ним слегка качнулся, но сейчас же пришёл в прежнее положение. В эту же минуту стала спускаться какая-то огромная птица, опускалась она тихо-тихо, совершенно бесшумно, Мы её не заметили бы, если бы не тень её, падающая и дрожащая у наших ног.

Она опустилась быстро, мысленно. Вот она уже на мостике.

Мы все ахнули от удивления. Она, птица, сложила крылья, опустившись и остановившись на мостик, и тут мы увидели, что перед нами не то коляска, не то лодка с шестью местами для сидений, Она была окрашена в какой-то неопределённый цвет, который переливался и издали казался покрытым перьями.

Человек из страны Анархии сказал, обращаясь к нам:

– Если вам угодно, сядем и полетим на первую гору.

Нам немного боязно было садиться и лететь. Но мы сделали усилие над собой, чтобы не выдать свою боязливость, свою трусость, и мы все сели.

Первым вскочил в неё, в эту лодочку, юноша.

– Вот я уже сижу! – сказал он и залился звонким смехом весёлости, усевшись на первое место.

Вторым вскочил я.

– Вот и я сижу! – я уселся рядом с юношей.

– И я с вами, – сказал рабочий, усевшись на третье место.

– И я с вами – сказала женщина и села рядом с рабочим.

– И я сяду, – сказал угнетённый народ, поместившись по левой стороне женщины.

– Все сели, – сказал человек из страны Анархии, – и я сяду с вами, и полетим.

Он сел по правой стороне угнетённого народа.

В эту же минуту «лодочка» качнулась раз-два направо-налево, и мы стали подыматься. Быстро-быстро незаметно мы поднялись и полетели.

Она летала тихо-тихо, воздух как будто не сопротивлялся, не шумел, не гудел. Она не качалась, а ровно плыла в безбрежном воздушном море.

Когда мы поднялись, то моим глазам явилась сказочная картина:

Море синее, голубое. Тихо-тихо оно нежится на своём мраморном лоне. Зеркало безбрежное, бесконечное теряется в светлой дали. В зеркале отражаются пять солнц, они как будто там купаются. И всё кругом залито светом.

Море вод рождает море света, небо света. И рядом с этим морем второе море, такое же тихое, такое же мирное, спит, как будто дитя природы в своей природной люльке. Спит и видит сон небес и отражений солнца. А там, подальше, – третье море. И там четвёртое и пятое. И кажется сверху, что вся страна, как младенец, купается в ванне.

Лодочка плавает, или летает. И мы между двумя морями света, или между двумя небесами бесконечной сини вод, в которых горят тридцать солнц, в каждом море по пяти, в каждом небе по пяти.

Мы все молчим. Кто осмелится нарушить величественность зрелища бедным, жалким словом!?

Человек из страны Анархии сделал какое-то чуть уловимое движение. Лодочка сейчас же стала спускаться.

Мы опустились на такой же висячий мост, какой мы уже видели, когда сели в лодочку.

Мы все молча вышли.

Человек из страны Анархии вышел первым, за ним вышли все мы.

Как только мы вышли, так лодочка поднялась и улетела и скрылась где-то в облаках, нет, это были не облака, она исчезла в дали, в выси.

– Мы на горе Равенства, – сказал человек из страны Анархии.

Мы ничего не ответили. Все были подавлены виденным во время полёта.

– Мы на месте назначения, – сказал человек из страны Анархии.

Мы все как бы очнулись, придя в себя.

– Начнём наше знакомство с этой дивной страной, – сказал я.

– Мы в стране вольного труда, – сказал человек из страны Анархии. Рабочий стал оглядываться кругом, и, видимо, удивленный, озадаченный, сказал:

– Не вижу ни фабрик, ни заводов, ни мастерских…

Человек из страны Анархии ответил ему:

– У нас нет ни фабрик, ни заводов, ни мастерских, у нас здесь храм труда.

– А эти люди, что там ходят, кто они? Трудящиеся? – спросил удивлённо рабочий, указывая рукой на людей, сидящих в саду, в тени деревьев, и что-то делающих, верней, за чем-то следящих.

– У нас трудящихся нет. У нас труд есть забава, увеселение, хорошее препровождение времени.

– Как же это так?

– Да, это так. Вы увидите. Сегодняшний день будет весь посвящён осмотру этого храма.

– Где же храм? Я не вижу никакого храма! Кругом сады, огороды, больше ничего не вижу.

– У нас других храмов нет. Вся наша работа происходит на открытом воздухе, под открытым небом, в тени деревьев, в садах. И весь этот край называется храмом труда.

– Как это у вас других храмов нет, а Божьих храмов у вас нет, что ли? – заинтересовалась женщина.

Человек из страны Анархии улыбнулся слегка и сказал в ответ:

– У нас здесь Божьих храмов нет. Нет никаких религиозных учреждений. У нас здесь нет религии. Мы все безверующие. Вернее, мы все здесь боги. Человек у нас бог, и некому нам служить.

– А храмов науки? – заинтересовался я.

– Нет у нас и таких храмов. Мы в науку не верим. Она – такая же религия. Только она – религия более позднего времени. Мы в науку не верим, как у вас учёные не верили в божественные учения, верования.

– У нас есть храм труда, храм техники и храм красоты, – сказал он гордо, возвысив голос и смотря нам всем прямо в глаза. – Храм труда находится на горе Равенства, а храм красоты на горе Любви. Здесь, на этой горе, в этом краю – царство техники, изобретения, труда, культ труда, открытия и изобретения. Здесь имеются все изобретения, сделанные нами. Здесь мы трудимся, занимаемся полезным. Начнём с того, что ознакомимся с этим храмом.

– Хорошо! – сказали все мы.

– Хорошо! – сказал и я, хотя ничего не понял из всего того, что человек из страны Анархии говорил.

– Идёмте! – сказал человек из страны Анархии. Мы пошли.

Вот мы в саду. Огромнейших размеров сад. Бесконечное множество деревьев.

– Тут деревьев больше, чем людей! – сказал рабочий.

– Да, это так. Но не совсем. Так как люди находятся здесь и под землёй и над землёй, и вы их не видите.

– Что они делают? – спросил рабочий.

– Всё.

– Как всё?

– Всё, что вы видите вашими глазами, всё, что вы слышите вашими ушами, всё, что вы осязаете, всё сделано, сотворено. Здесь царство техники, труда, здесь почти нет природы. Всё здесь искусственное…

– Как? И небо? И земля? И деревья?

– Всё! Всё! Наш мир – это наше действие, наш труд.

– А люди!

– Люди все настоящие, кроме автоматов, которых здесь немало.

– А где автоматы?

– Они все работают под землёй. Они добывают сырьё. Они исполняют самую тяжёлую работу. Они обрабатывают сырьё в первоначальный продукт. Настоящие люди, живые существа, заняты одним разукрашиванием, эстетизированием, индивидуализированием некоторых продуктов.

– А кто следит за этими автоматами?

– Живые люди, техники. Одним нажатием кнопки приводят в движение, заставляют работать десятки тысяч чугунных автоматов.

– А что делают эти, гуляющие по саду?

– Я ведь сказал, что они «трудятся», работают, верней, следят за работой.

– И так во всей стране?

– Так во всей стране.

– А зимой как? Неужели они так гуляют по саду?

– У нас зимы тут нет. Мы нагреваем искусственно наш климат.

– Как вы его нагреваете?

– Посредством теплоты. Мы можем образовать при желании такую теплоту, чтобы всё тут растаяло.

– Но как вы это делаете?

– Просто, посредством нагревателей. Мы держим теплоту на требуемой для работы высоте. Ведь я уже вам сказал, что здесь всё искусственное.

– Я начинаю думать, что и ты искусственный, – сказал я, обращаясь к человеку из страны Анархии.

Он рассмеялся и ответил:

– Это ещё ничего, скоро вам покажется, что вы сами искусственные.

Мы все рассмеялись.

– Чудная страна. Страна чудес.

– Ничего удивительного. У нас ничего нет, кроме техники, это наша религия и наша наука. Мы откинули все «законы», все учения, все гипотезы и основные начала. Мы пустились пробовать, испытывать, творить, делать. Мы так и воспитываем нашу молодёжь: делать, делать, делать. «Уметь» – вот наш символ веры. И мы в течение нескольких поколений достигли изумительных результатов. Мы раскрепостили технику, искусство, ремесло, артистику, и она творит чудеса. Мы – чудотворцы. Мы веруем в чудеса. Нас кругом окружают чудеса. Мы чудотворцы. Кто не чудотворец, тот не достоин великого названия человека, тот не достоин наших пяти солнц и наших пяти гор и морей. У нас каждый человек есть творец, каждый является изобретателем, как каждый у вас умел говорить, мыслить, чувствовать, так каждый у нас умеет «сделать», «создать». У вас люди созидали только слова, мысли, а у нас они все творят настоящие сущности, реальности, технические существа.

– А если человек не одарён, не умеет изобретать?

– Все люди одинаково одарены, за исключением духовно больных. А их у нас нет.

– Но разве все гении?

– Да, у нас все гении. Но это слово неправильно. Каждый чем-нибудь да обладает, чем-нибудь да отличается, в какой-нибудь области имеет данные выявиться, расправить своё «я», свои духовные силы, заложенные в нём. Как под южным солнцем всё растет, всё цветет, всё поёт, всё живёт и наслаждается жизнью, бытием, так под солнцем свободы всё творит.

– А если он изобретать не может?

– То он занимается усовершенствованием уже изобретённого. А усовершенствовать и творить – это одно и то же. Усовершенствуя, появляется новое, новое открытие и новое изобретение.

– Покажите мне всё это, а то я не поверю, – сказал рабочий, с ним был согласен и я и все остальные.

– Прекрасно. Я вам всё покажу. Но вы не поверите и вашим глазам. Вы слишком далеки от нашего мира, мира открытий.

– Как же не поверим? Поверим. Покажите.

– Я же вам показываю. Смотрите. Вот сад. Этот сад и есть тот храм труда.

– А сколько часов работают здесь? – спросил рабочий.

Человек рассмеялся.

– Я знаю, что в ваших странах существовал вопрос о рабочем дне! У нас работают сколько хотят. У нас таких вопросов не существует.

– А сколько вы должны работать, чтобы содержать ваше общество, чтобы вы имели возможность прокормиться, одним словом, удовлетворить все ваши потребности?

Человек из страны Анархии рассмеялся.

– Я знаю, что у вас существовал такой вопрос. Но у нас такого вопроса нет. Даже немыслим. Люди страны Анархии вас даже не поймут. Мы обеспечены на тысячи лет. Если бы мы совершенно бросили работать, трудиться, то мы могли бы существовать запасами накопленных богатств больше тысячи лет. Мы обеспечили всем целый ряд будущих поколений.

Мы все изумились, что он и видел по нашим глазам.

Наше удивление мы выразили одним междометием.

Человек из страны Анархии сказал:

– Мы бы считали преступлением произведение новых молодых поколений, не обеспечив их. Мы обеспечили все будущие-будущие, далёкие-далёкие поколения. В самом деле, какое право имеем мы произвести жизнь, молодое поколение, если мы обрекаем его самим актом существования на страдания, лишения, на тяжёлый неприятный труд. Даже больше, сам труд, который для нас является одной забавой, увеселением, развлечением, при сознании того, что он необходим, что без него нельзя существовать, что он нужен для того, чтобы поддержать наше существование на завтрашний день, тот же самый труд стал бы обязанностью, обузою, тягостью, ярмом.

– Так ради чего же вы работаете?

– Ради удовольствия. Труд – ради труда. Поэтому наш труд называется вольным, он совершенно свободен. Ибо он не столько полезен, сколько приятен.

– Как это возможно?

– Вот видите!

– Да мы ничего не видим!

– Не моя же вина, что вы ничего не видите, хотя у вас настоящие глаза, – сказал человек страны Анархии.

– А спуститься вниз, туда, где работают ваши автоматы, можно? – спросил рабочий.

– У нас всё возможно. У нас невозможного нет. Раз явилось желание, хотение, оно имеет право на удовлетворение.

– Мы хотим спуститься вниз и посмотреть, как там работают.

– Пожалуйста. Мы сейчас спустимся.

Человек из страны Анархии подошёл к ближайшему дереву, нагнул какую-то веточку.

В эту минуту у ног наших открылось огромное отверстие. Мы испугались и бросились бежать; человек из страны Анархии рассмеялся, его смех нас успокоил, и нам стало неловко за себя.

– Не бойтесь. Мы сейчас спустимся.

– Как же спустимся?

– Так, как мы поднялись.

– Да как же?

– Очень просто: сядем и полетим вниз.

У самого отверстия показалась лодочка, мы уселись.

Она стала спускаться.

Мне стало страшно от экскурсии под землёй. Но скоро я убедился, что ничего страшного здесь нет.

Лодочка летит, как стрела. Ровно-ровно. Бесшумно. Кругом свет. Какой он? Откуда он? – Трудно сказать.

Но свет дневной, мягкий, приятный. Кругом простор, раздолье. Равнина, горы, долы, поля, леса. Ничего сверхъестественного.

Лодочка остановилась, опустилась на висячий мостик.

Мы вышли.

– Вот вы под землёй, – сказал человек из страны Анархии.

– Не может быть?! Ведь здесь и небо, и земля, и солнце.

– Да, вы сейчас находитесь на земле, на настоящей земле, не на искусственной.

– Боже, как здесь всё фантастично!

– Нисколько. Я же вам говорил, что мы создали свой мир, своё общество. Всё, что вы видите в нашем мире, всё, что там находится, всё, что вас там окружает, говорит человеку: ты всемогущ, ты творец, всё дело твоих рук, и небо, и земля, и море – всё содеяно твоими пальцами, твоим разумом, твоим творчеством. Удивительно ли после этого, что в такой среде, в такой обстановке вырастают люди-орлы, люди-боги, люди всесозидатели и всеразрушители.

– Да, нечего удивляться и нечему удивляться, так как в этой стране всё есть одно удивление, восторг, радость и творчество, – сказал я.

Человек из страны Анархии снисходительно улыбнулся на мои слова и сказал:

– Но, ведь вы ещё так мало видели…

– Мы видим, но ничего не видим, ибо мы ничего не понимаем, что здесь творится, – сказал я.

– Но где же ваши автоматы? – спросил с нетерпением рабочий.

– Идём, я вам их покажу.

– Идём!

И мы пошли. Мы поднялись на бугорок, потом спустились в долину.

– Вы видите, – показал рукой на восток человек из страны Анархии, – вон там стоят целые ряды людей и работают. Издали они кажутся людьми, а когда подойдёте ближе, вы убедитесь, что перед вами стоят автоматы.

Мы, ничего не ответив, пошли по направлению к этим автоматам.

Мы подошли ближе.

– Да, теперь вижу, что это не люди, а автоматы. Из чего они сделаны, из какого материала?

– Они сделаны из нового металла состава стали, меди и золота. У вас такого металла нет. Он очень прочен. Он почти не изнашивается, не портится, не ломается и, главное, не боится сырости, дождей. Ведь они стоят здесь под открытым небом. Работают как в хорошую погоду, так и в ненастье.

– Что они делают?

– Они добывают руду. Они работают здесь на рудниках.

– Как они её добывают?

– Присмотритесь, вот здесь же целые сооружения.

– Но я тут ничего не вижу? – сказал рабочий.

– Да, эти сооружения нисколько не напоминают ваши машины с колёсами, винтами, тут всё по-иному.

– Кто приводит у вас всё в движение?

– Здесь движение считается чем-то обыкновенным, естественным, у нас всё двигается, у нас вечное движение. У нас здесь требуются силы для того, чтобы вывести предмет из его естественного состояния движения и привести его в покой.

– Я вас не понимаю! – сказал рабочий.

– И нет ничего удивительного. Вы воспитаны на науке, на ваших законах механики. Вы считаете покой чем-то естественным, а для того, чтобы привести что-нибудь в движение, вы ищете «силы», двигателей, а мы, наоборот, ищем покоителя, удерживателя. Поэтому и наши сооружения совершенно другие.

– Но где же тут ваши сооружения? Я ничего особенного не вижу?

– Да и видеть тут нечего. У нас здесь всё делается как бы само собою. Экономия сил достигает своего апогея.

– Нет тут и машин, кроме этих автоматов?

– Да и не должно быть! Там, в земле, имеется какой-то ящик, такого рода батарея, и больше ничего тут нет.

– А как это действует?

– Я же вам показываю. Вот оно. Тут получается золото. Видите. Вот оно, чистое золото. А там дальше – медь, а вон там, – он делает несколько шагов, – получается железо.

– Но как?! Ведь тут ничего нет, одни только трубы.

– Смешные вы, ведь мы науки не признаём, объяснение считаем предрассудком, главное, что всё получается. Описать вам вид «машины», если хотите, могу, но в этом толку мало. Там ничего нет. Винты и больше ничего.

– Да как это может быть?

– Вы меня не поймёте. Ведь вы воспитаны на каком-то «причинном» законообразном миропонимании, здесь же, в стране Анархии, верят только в случай, в игру свойств предметов, у нас верят в чудеса и творят чудеса⁶.

– А эти автоматы когда работают и сколько?

– Они работают 24 часа в сутки. Но их заводят раз в месяц.

– А календарь у вас какой, сколько дней у вас в месяце?

– У нас 25 дней в месяце.

– Как это так?

– Очень просто. У нас пять дней в неделе, пять недель в месяце.

– А почему только пять?

– Разве вам не известно, что наш, так сказать, символ веры есть пять. Как у христиан Троица, так у нас пять.

– Мы это знаем. Ведь нас пришло сюда тоже пятеро, союз пяти угнетённых.

– А сколько месяцев у вас в году?

– У нас пять месяцев.

– А сколько у вас таких автоматов работает? – спросил рабочий, обрывая нашу беседу о распределении времени.

– Их работает два миллиона. Работают они денно и нощно. Без перерыва.

– А сколько людей живых, настоящих следят за ними, заводят их, как вы раньше выразились.

– При них заняты сто человек.

– И они исполняют всё?

– Почти всё. Всё, что исполняется техническим трудом: они пашут, сеют, жнут. Добывают руды. Обрабатывают сырьё в продукты. Они держат всё наше производство. Они производят нам свет, теплоту, прохладу, холод, снег, дожди, ветры, грозы. Они делают почти всё.

– А при них сколько людей занято? Сто? Не так ли? А остальные люди что делают?

– Ведь я вам говорил: занимаются трудом ради труда, занимаются изобретениями ради изобретения. Изобретение есть у нас самоцель, это в буквальном смысле наш воздух, которым мы дышим.

– Никак не возьму в толк, – сказал рабочий.

Человек из страны Анархии снисходительно улыбнулся.

– А как у вас пашут, как сеют и сколько раз в течение года?

– Год у нас, ведь я уж вам говорил, содержит всего пять месяцев. Но у нас пашут, сеют, жнут в один и тот же день. Утром вспахал, засеял, в полдень колос уже зрел. Сейчас его и жнут, и молотят, и сеют, и мелют, и пекут. Всё это делается на поле. Всю эту работу выполняют автоматы.

– Странно. Какие силы у вас действуют, какая энергия? Электричество? Радий?

– У нас мы запрягли в колесницу нашего хозяйства совершенно новые «силы», как вы это называете. У нас работает Nihil и Атидим⁷ – это самые главные изобретения. Это как у вас электричество. Они и держат всё, и греют, и светят, и тушат, словом, делают всё.

– Что такое Nihil?

– Nihil означает «ничто». Мы одолели это «ничто», и оно у нас стало «всё». Мы создали всё, как древний Бог, из ничего. В этом великая тайна творчества.

– Хотел бы я видеть ваши поля, засеянные поля.

– Пожалуйста, идём направо, там наши поля.

Мы пошли.

Я погрузился в мысли. Какие чудеса кругом. Сколько довольства. Здесь человек могущественнее Бога в нашем воображении.

– А сколько у вас живут? – заинтересовался.

– Что спрашиваете?

– Сколько лет обыкновенно живёт у вас человек?

– У нас люди живут обыкновенно лет триста.

– Так много?!

– Видите, это не так много. Ведь по нашему пять месяцев составляет год.

– Но и тогда выходит много?

– Не очень-то много, сто лет по вашим годам с лишком.

– А больные у вас есть?

– У нас больных нет. Человек живёт до последней минуты своей жизни.

– А почему вы не придумали средство против смерти? Почему вы не осуществили стремление человека, свойство, основное свойство Бога, бессмертие?!

– Этим у нас серьёзно заняты. Мы работаем над этим. Но некоторые изобретатели против этого, они говорят, что если бы не было смерти, то её следовало бы изобресть.

Так, разговаривая, мы дошли до засеянного поля.

– Здесь только что сеяли.

– Что сеяли?

– Допустим, рожь. У нас рожь не та, что у вас.

– А когда будут всходы?

– Приблизительно через час. Но имейте в виду, что у нас час содержит только пять минут.

– Постоим и посмотрим, как травка пробьётся.

– Постоим.

– Каким образом вы достигаете этого?

– Очень просто. Земля нагревается искусственным образом. И химический состав пахотной земли у нас другой, чем у вас.

– Вон там уж поле покрылось зеленью!

– Они начали сеять с той стороны, поэтому оно там раньше всходит.

– А вот они и здесь уже взошли!

– Через два часа уже будет маленький колос! – сказал человек из страны Анархии.

– Странно, чудесно! – сказал я.

– В этом ещё нет ничего чудесного. Но вы хотите, наверное, кушать, – сказал человек из страны Анархии, меняя тон. – Вы проголодались, признайтесь!

– Да, желудок пуст, – признался я.

– Полетим обедать или завтракать!..

– Куда нам лететь?

– Помилуйте, ведь мы, так сказать, находимся на кухне, идёмте в столовую.

– А где же ваша столовая?

– Столовая там, наверху. Сядем и полетим.

Человек из страны Анархии подошёл к висячему ни на чём мостику, мы пошли за ним. Он взобрался на мостик. В эту же минуту стала спускаться, откуда ни возьмись, птица-лодочка. Мы уселись и полетели.

Как странно мы полетели вверх, вверх, мы носимся как бы по поднебесью. То вдруг пробираемся через какой-то тоннель. И мы очутились над другой землёй. Мы остановились. Вылезли из лодочки, которая тотчас же унеслась, исчезла в выси небес.

– Где же будет ваша столовая? – иронизировала женщина.

– Вот она, здесь, в саду.

– А где же будет ваша спальня? – спросил, смеясь, рабочий.

– У нас спален нет. В этой стране никто не спит.

– Как же вы это не спите? Вы смеётесь!

– Я вам говорю самым серьёзным образом: здесь никто не спит. Человек, когда он спит, он перестаёт быть человеком.

– Так гласит поговорка Наполеона: «Я мало сплю, потому что когда я сплю, я не Наполеон», – сказал я.

– Но как это возможно? Вам не хочется никогда заснуть?

– Никогда. При нашей пище сна как восстановителя наших сил не надо. Я никогда ещё не спал. Я знаю, что такое сон, только по читанным книгам из жизни других времён и других народов.

– А какая это у вас пища? – спросила женщина.

– Сядем обедать, – сказал человек из страны Анархии, улыбаясь во весь рот, указывая нам рукой на маленький пригорок, усеянный цветами.

Мы сели.

– А теперь будем обедать.

– Откуда возьмёте тут обед? – спросила женщина.

Мы все стали поглядывать по сторонам. Моему воображению уже рисовался официант, одетый в белое, в белых перчатках, в руках у него серебряный поднос. На подносе – меню. Мы заказываем, он уходит и приносит.

Но ничего подобного не случилось.

Человек из страны Анархии встал, подошёл к какому-то шкафчику или столику – мне трудно его определить, так как сей предмет не походит ни на то, ни на другое. Выдвинул какой-то маленький ящичек. Взял маленький флакончик, в котором находились крошечные шарики.

– Вот вам обед! – сказал человек из страны Анархии, высыпая из флакончика пять крошечных шариков в маленькую ложечку.

– Что! – крикнули мы все в один голос.

– Вот вам ваш обед! – сказал он, улыбаясь, и поднес каждому из нас по шарику.

Мы относились к этому обеду очень скептически. Меня душил хохот, но я овладел собой. Сделал серьёзное лицо и взял шарик, который человек из страны Анархии преподнёс мне в крошечной ложечке, и съел его, верней, проглотил его.

– Вы это съедите и будете сыты пять часов по вашему времени. Вы сейчас же почувствуете прилив новых сил, бодрость, свежесть.

Никто из нас не поверил его словам, но все мы притворялись, будто верим, и с серьёзным видом проглотили эти мизерные шарики.

– Как странно, я в действительности стал сытым. Меня раньше, по правде говоря, мучил голод. А сейчас я его утолил. Я сыт.

– Я сыт, – сказал рабочий.

– Я сыта, – сказала женщина.

– И я сыт, – сказал юноша.

– И я сыт, – сказал угнетённый народ.

– А сколько времени необходимо затратить, чтобы приготовить необходимое количество пищи, которое человек потребляет в течение суток? – спросил рабочий.

– Трудно ответить на этот вопрос, так как придётся прибегнуть к очень сложным вычислениям. Но время, необходимое для производства и приготовления пищи, потребной человеку в течение всей его жизни, равняется 0,1 секунды.

– Боже! – воскликнули мы.

– А напитки у вас имеются?

– А как же! Конечно имеются.

– А крепкие, пьянящие?

– Таких у нас нет. И если бы были, то никто их не стал бы пить. При нашей диете никто хмельного в рот не возьмёт.

– А какие у вас напитки?

– Разные.

– Мне хочется пить! – сказал рабочий.

– И мне хочется пить, – сказал юноша.

– Хорошо! – сказал человек из страны Анархии, указывая рукой на маленький куст цветов.

Мы стали присматриваться к кусту и заметили, что между цветами бьёт ключ.

Мы подошли к кусту, к источнику.

– Чем почерпать?

– Сорвите цветок и чашечкой его начерпайте, – сказал человек из страны Анархии.

Мы последовали его совету.

Мы сорвали по цветочку и начерпали и напились.

– Пью за страну Анархию, – сказал я свой тост.

– Пью за страну равенства, – сказал рабочий, опрокинув чашечку.

– Пью за страну братства, – сказал угнетённый народ.

– Пью за страну любви, – сказала женщина.

– Пью за страну детей, – сказал юноша и испил свою чашечку до дна.

– Что это за напиток? – обратились мы все к человеку страны Анархии.

Он улыбнулся.

– Напиток. Как вам сказать? Нектар, вино цветов или мёд цветов.

– Как вкусно, как сладко и как крепко!

– Чудесна страна, чудесны её напитки, – сказал я.

– А теперь куда пойдём? – спросил я.

– Куда! – смеялся рабочий, – ведь мы ещё ничего не видели.

– И то, что видели, – не видели, – сказал юноша.

– Здесь сказка-чудо по земле ходит, ходит и живёт средь бела дня, как сон в полуночи, – сказала женщина.

– Здесь всё по-иному, по-небывалому, здесь грани воображения и реальности стёрлись, и два мира, желанного и достижимого, слились воедино, – сказал угнетённый народ.

– Здесь чудо стало естеством. Здесь страна великих стремлений и ещё больших достижений. У нас достижение опередило, можно сказать, стремление. Здесь возможность создаёт потребность, здесь жизнь, действительность волшебствуют сказку, – сказал человек из страны Анархии.

– Да куда хотите идти?

– Ей-богу, не знаю, – сказал я.

– А где же у вас дома, дворцы, особняки? Их что-то не видать здесь, – сказала женщина.

– Да, в действительности нет здесь кругом ни одного дома! – удивился я тому, что я это до сих пор не заметил.

– Где у нас дома? У нас их здесь нет! И зачем они нам! Мы всегда под открытым небом, под солнцем, – сказал человек из страны Анархии.

– Как это так? А если вы хотите…

– Смешно, ей-богу. Наш дом – это весь мир наш, вся страна. И мир нам тесным кажется, а вы хотели бы, чтобы мы заперлись в конурах, в берлогах, в норах, как звери.

– Я хотела бы, чтобы у вас были гнёзда, как у птиц, – сказала женщина.

– Наши гнёзда не здесь, а на горе любви, здесь же наш храм труда. Зачем человеку дом? У нас люди – боги, а боги живут во Вселенной.

– Да как же вы живёте без домов? – удивлялась женщина.

– Так и живём. Всегда под пятью солнцами, всегда под небом, всегда в своём бесконечном, безбрежном воздушном море.

– А защита от непогоды?

– Разве вы уже забыли, ведь я вам сказал, что мы властвуем над погодой, а не погода над нами. У нас непогоды не бывает. Наше небо не омрачается ни единым облаком, ни единой тучей.

– Тогда у вас ни дождей, ни гроз, ни бурь не бывает? – спросил юноша. – А я так люблю ливень, грозу, бурю, гром, молнии…

– У нас всё бывает, но когда мы этого хотим. Нам и ветры, и грозы, и бури, и громы, и молнии послушны.

– Как же это так?! – все удивились.

– Здесь, у нас, очень много с первого вида непонятного, – улыбнулся человек из страны Анархии.

– Но и пониманию непонятного есть предел, – вставил я.

– В том-то и дело, что нет ему предела! – сказал человек из страны Анархии.

– Как же они вам послушны?

– Я только образно выразился: послушны. Ни о каком послушании здесь речи быть не может, так как в стране Анархии нет повелевания. На нашем языке нет повелительного, а просительное. Но об этом поговорим, когда будем на горе Свободы. Сейчас я ограничусь только тем, что я вам скажу, что мы изобрели, создали слово.

– Как вы создали слово? Ведь и мы говорим? Ведь и у нас говорили все, кроме немых.

– Дело не в этом, что они говорили. Мы восстановили силу Dubér⁸. У нас слово не есть просто слово, а именно слово. Я говорю «восстановили», потому что, судя по некоторым древним книгам, видно, что и древним она, эта могущественная сила была некоторым образом известна. Но пользование ею приписывалось только богам. Бог десятью словами создал мир. Маги, заклинатели, святые искали на протяжении веков эту силу, но тщетно. Мы эту силу нашли. Она у нас играет первенствующую роль. Но у нас нет «заклинаний», «заговоров», а есть «просьба» и «моление».

– Мы ничего не понимаем!

– Мне очень трудно вам это объяснить, изложить на вашем языке, низвести это к вашим понятиям, убеждениям. Поэтому я ссылаюсь на древность, на магов. Это ни к чему. Это только пример, иллюстрации ради. А суть очень проста. Слово у нас творит чудеса. Слово почти всё делает. Собственно, три силы действуют в нашей механике: Dubér, Nihil и Atud⁹. Главная сила – это Dubér, что означает слово.

У вас были ложь, лицемерие, лесть; эти три силы обессилили, опоганили уничтожили слово. У нас их нет, и слово воспряло. Оно у нас творит чудеса. Но, повторяю, у нас нет повелений, приказаний, а только просьба.

– Я ничего не понял! – сказал ему смущённо юноша.

Все пожали плечами. Я же подумал, что предо мною какой-то факир, маг, заклинатель. И мне стало немного не по себе. Но это была только первая мысль. Вторая же мне говорила: что с тобой, ведь ты в стране Анархии, в стране правды.

Человек из страны Анархии заметил наше смущение и продолжал нам объяснять.

– Ведь это так просто. Слово есть одна из величайших сил. Я говорю: «сила». Хотя мы не мыслим себе силу и воздействие, как вы это мыслили: насильное влияние предмета на предмет мы все мыслим как свойство, как внутреннюю сущность. И слово поэтому у нас означает «просьба»; мы просим предмет. Просто он воспринимает свободно, вольно по внутренним своим свойствам наше действие.

Мы выпучили глаза и отрицательно покачивали головами. Человек из страны Анархии рассмеялся.

– Да что с вами! Поймите же, я доведу это до вашей примитивной механики: каждое слово образует волны, – что ни слово, то особые волны. Разные слова колеблют, бороздят по-разному воздух и вызывают по-разному волны, отличающиеся одна от другой и величиной, и шириной, и своеобразием. Почему вы допускаете, что эти волны должны пропасть бесследно, не производя никаких действий! Почему не допускаете, что эти волны могут быть утилизированы, использованы, систематизированы, квалифицированы, исследованы и запряжены как силы, как двигатели!

Наши лица просветлели, наши глаза приняли своё обычное приветливое выражение. Человек из страны Анархии это заметил и рассмеялся.

– Вот теперь это более или менее полупонятно. А то у нас просто ум мутился, – сказал я.

– Я заговорил на «вашем» языке, и вы меня поняли. Ведь это одно говорит, что слово есть величайшая сила. Почему не допускаете, что можно открыть язык мира, язык Вселенной, язык земли, язык небес, язык деревьев, и тогда они нас поймут и сделают то, что мы у них просим. Но предупреждаю, что мы не так мыслим силу, могущество, вернее, свойство слова, – я это говорю только для того, чтобы приблизиться сколько-нибудь к вашему разумению.

Мы – техники, – продолжал человек из страны Анархии, – мы действуем, а не мудрствуем. Мы просто говорим дереву, например, многовековому дубу, пойди и прикрой твоей тенью спящего на пригорке, и он пойдёт и сделает то, что от него просят. Разумеется, что всё это должно быть сказано на его языке, на языке деревьев и на его особом дубовом наречии.

– Как странно!

– Ничего странного! Я вас опять предупреждаю, что я выражаюсь фигурально.

– Хорошо! Вы выражаетесь фигурально, но фактически вы делаете многое только одним словом, просьбой, как вы сказали, и всё исполняется?

– Да. Слово это состоит из самых сильных, производительных технических приёмов. Очень многое из того, что вы видите кругом и что вы увидите, даже более: 90 частей того целого мира чудес, с которым я вас познакомлю, созданы непосредственно словом. Можно сказать, что страна Анархия открыта, сотворена словом и держится им.

– А у нас говорили, что вначале было действо, а не слово, – сказал я.

– Видите, у нас слово, – или, как я раньше сказал, Дибер, – есть самое великое действо.

– Я всё-таки не понимаю, как это слово непосредственно переходит, становится или есть действо, – сказал я.

– Напрасны наши рассуждения. Суть дела не в том, чтобы доказать вам, а чтобы показать, и если вы желаете пойти со мной, то я покажу наш технический сад; там хранятся в одном месте в классифицированном виде все наши изобретения.

– Хорошо. Идём. А это далеко?

– Не знаю, как вам сказать, далеко ли это или близко; если хотите, то полетим туда. Это недалеко, – сказал человек из страны Анархии, улыбаясь.

– Как это вы не знаете, далеко ли это или близко?

– У нас понятия о пространстве совершенно другие.

– Почему?

– Потому что у нас совершенно другие средства передвижения. Пространство мерим временем, и с этой целью нам пришлось раздробить секунду на более мелкие частицы.

– Полетим, что ли?

– Полетим, – согласился человек из страны Анархии. – Но надо вас раньше накормить. Вы не хотите ещё кушать?

– А долго ли там будем?

– Часа два, предполагаю. Тем более что там много отделов, аллей.

– Если так, то не помешает раньше чего-нибудь закусить, – сказал я.

– Прекрасно.

Человек из страны Анархии опять подошёл к тому не то шкафу, не то столику, и вынул оттуда маленький флакончик, в котором хранились маленькие, крошечные шарики.

Он каждому подал по шарику.

Я взял шарик и проглотил его.

Я ощущал неописуемый вкус. Сколько я ни старался проанализировать этот вкус, я никак не мог этого достигнуть. Он не поддаётся никакому описанию, никакому определению. Но проглотив его, я почувствовал новый прилив сил, и какая-то приятная теплота разлилась по всем членам.

– Как вкусно, мне кажется, что я съел… ну, сам не знаю, что, – сказал юноша.

– Да, это очень вкусно и, как видно, питательно. Не то вкус вина, не то мяса, не то шоколада, что это такое? – спросила женщина.

– Это такой химический препарат. Он очень питателен. Он – хороший восстановитель сил.

– А почему вы не взяли себе шарик, разве вы кушать не хотите?

– Нет, не хочу.

– И мы не хотим, но запасаемся пищей ввиду того, что вы нам говорили, что нам придётся пробыть несколько часов в техническом саду, а вы разве не захотите есть часа через два? – спросили мы, перебивая друг друга, человека из страны Анархии.

– Видите, я есть не хочу и не захочу.

– А почему?

– Потому что я сыт и сытым буду.

– А почему вы раньше ели вместе с нами, я сам видел, как вы проглотили шарик.

– Видите, я это сделал для того, чтобы показать вам, что в нём нет ничего вредного, ядовитого. Признайтесь, ведь вы побоялись бы проглотить его, если бы не видели, что я сделал это первым.

– Да. Признаться, это так. Но чем же вы питаетесь, неужели для себя имеете лучшую, иную пищу, а нам её не даёте. Ведь мы находимся в стране равенства, – сказал я, уязвляя его, будучи уверенным, что он поел что-то более вкусное, более аппетитное. Человек из страны Анархии добродушно рассмеялся.

– Вот какие подозрения! Вот какие подозрения!

– Кроме шуток, в чём же дело? Как и чем вы питаетесь?

– Здесь хотя страна чудес, но жить без питания, думается, невозможно, – сказала женщина.

Человек из страны Анархии перестал смеяться и, обводя всех нас проницательным взором, сказал:

– Напрасно думали у вас, что рот служит для приёма пищи. Вы питаетесь ненормально, поэтому в ваших странах столько дряхлых, преждевременно ослабевших и состарившихся.

– Да как же иначе питаться, как не через рот, ведь все животные так питаются.

– Мало ли что животные так питаются. А растения разве так питаются?

– Да, они питаются листьями, порами-корнями.

– Видите, растения питаются почти всем своим телом, поэтому они так долго живут. Если бы люди питались более нормально, то они жили бы гораздо больше.

– Да как же можно иначе питаться?

– Что за вопрос? Каждая часть тела, скажу вашим языком, каждая клетка питается непосредственно. «Пища» должна быть введена в тело через всю нашу кожу, через каждую пору надо вводить пищу, которую не следовало бы переваривать, а потом огромную часть её выделять. Ведь вы всю вашу жизнь, всю вашу жизненную энергию и огромную часть вашего времени тратили на еду, на разжёвывание пищи, на переваривание и выделение её. Поэтому у вас все такие «сонные», вялые, вечно усталые, люди без энергии, без творчества, без дерзания. Всю вашу жизнь вы утопили в еде, в питье и во сне. У вас не живут, а прозябают.

– Но как же вы питаете всё тело разом? – я никак не пойму.

– Очень просто. Одежда нас питает.

Я вытаращил глаза. Все мы остолбенели.

– Что, что? – закричали мы все, поражённые неописуемым, невоображаемым удивлением.

– Чему вы так удивляетесь?! Научитесь хоть одному неудивлению: в стране Анархии никого ничем не удивишь. Тут нет ничего удивительного или всё здесь одинаково удивительно.

– Но объясните же нам, как это возможно, чтобы одежда питала.

– Очень просто. Присмотритесь к моей одежде. Она покрывает огромную часть моего тела. Она вся пропитана «питательными» элементами, она, одежда, прикасаясь к телу, вводит эти питательные элементы в самое тело.

– И вы всегда сыты?

– Да, я всегда сыт. Никогда не устаю. Вы ненормально питаетесь во всех отношениях. Вы принимаете пищу, известное количество её, в известные, определённые часы, вы как бы затапливаете печку, которая вас греет, пока не остывает, а потом вы опять затапливаете её. Этим вы перегружали ваш желудок. Да и самочувствие не могло быть у вас здоровое, сильное, бодрое. Сейчас же, после приёма пищи, вы слишком сыты, слишком переполнены, потом же по истечении известного времени слишком голодны, опорожнены.

Это, поймите сами, слишком неправильно, слишком нелепо. Питаться надо равномерно, всечасно, постоянно, так же, как и дышать; ведь вы не можете надышаться так, чтобы после оставаться известное время без воздуха. Так обстоит и с едой. Не надо наедаться, напиваться, а надо постоянно планомерно питаться.

– Прекрасно. Но как это делается, как вы этого достигаете?

– Очень просто. Посредством нашей одежды. Одежда, облачение наше нас и питает. Хотя она исполняет и другие работы.

– Вот как! Вот как!

Мы переглянулись, как бы молча посоветовавшись, поверить ему или нет.

– А какие функции она ещё исполняет?

– Ещё некоторые.

– Какие именно?

И мы стали осматривать его костюм. Он казался с виду очень обыкновенным, немного разнящимся от нашего. Только линии кройки более сложные. Притом цвет его был, мне трудно сказать, не то голубой, не то синий, не то фиолетовый, он был особой, своеобразной оттеночной пестроты. И переходы, переливы были такие постепенные, что их с первого взгляда трудно было уловить. На плечах же у него были маленькие складочки, обилие складочек, тщательно симметрично сложенных. Да и по бокам были такие сумочки. Из какой он был материи, тоже трудно сказать: может, из шёлка, но очень тонкого.

– Какие именно функции, спрашиваете? Видите, она, одежда, служит нам и крыльями, чтобы подняться на воздух, и плавниками, чтобы плавать по воде, затем и обувь наша исполняет роль скороходов.

– Как это крылья?

– Очень просто. Вы видите на моих плечах эти складочки; если их разнять, вытянуть, то получается два крыла.

– А ими вы можете летать?

– Разумеется, могу. А то зачем они мне понадобились бы?

– Неужели вы умеете летать как птица?

– Чему вы так удивляетесь?! Это стремление уподобиться птицам жило в человечестве ещё в древности. Ведь и Библия рассказывает про несколько фактов взлетания на небо. Энох взошёл на небо, улетел. Моисей поднялся на небо. Илья пророк унёсся на небо на огненной колеснице.

– Но это ведь легенды, – сказал я.

– Какие легенды? Неужели думаете, что мы с такой сравнительно простой задачей техники не справимся? Было бы смешно, если бы то, что природа может сделать в лице разных птиц, не могла сделать техника. Было бы печально, если бы то, что птица может и умеет, не умел бы человек.

– Итак, вы летаете как птицы?

– Мы летаем лучше птиц, мы мчимся как вихри.

– Не могу этому поверить.

– Я вам покажу.

Не успел он докончить свою фразу, как он, расправив крылья, унёсся вверх, в поднебесье, блеснул издали светлой точкой и исчез в бесконечности выси.

Мы стояли в недоумении.

Не сон ли всё это?!

С другой стороны, ведь это, как выразился человек из страны Анархии, сравнительно «простая техническая задача».

Но это зрелище, исчезновение человека, его улёт, уменье, которое приписывалось в легендах ангелам, нас ввергло в сомнение насчет человечности, человеческого происхождения этого человека. Но мы не успели обменяться между собой недоумёнными, растерянными взглядами, как он уже стоял перед нами, с его человеческой, кроткой, милой, нежной улыбкой, в которой трепетал дух внутренней, духовно-чистой радости.

– Вот я и вернулся.

Он мигом сложил крылья.

– Но это так невероятно!

– Ведь это одно из самых ничтожных изобретений.

– Но я всё-таки не могу мыслить человека крылатым, летателем, – сказал я.

– «Летучий голландец», – сказал юноша.

– Сказок много есть по этому поводу.

– Но ведь это пустяк.

– Сам сознаю, что даже по нашим законам механики это вполне допустимо, но всё же…

– Предрассудок обыкновения. Вы не можете себе представить обыкновенного смертного, не ангела, летающим, порхающим, парящим. У нас здесь, в стране Анархии, вы скоро к этому привыкнете.

– Придётся. А я когда-нибудь научусь этому? – спросил я с горечью.

– И мне хотелось бы так подняться и улететь, – сказал юноша.

– Да, стыдно человеку ползать по земле, как червю, ходить, как четвероногому. Человек, как Бог, житель небес, а не земли.

– А где вы обыкновенно живёте, в какой среде?

– В какой угодно: и в воздухе, в этом бесконечном эфире, на земле, и на воде, и под водой.

– И плавать вы умеете?

– Да я же вам сказал: у меня, у всех нас, есть правила. Мы обогнали природу. И если у вас говорили, что техника, искусство подражают природе, то про нас можно сказать, что природа подражает, учится у техники.

– Как странно!

– Ничего странного. А разве ходить не есть великое искусство? И я более чем уверен, что это открытие. Это открытие было сделано живучим существом.

– Вы, может, скажете, что и жизнь есть открытие?! – сказал я.

– Бесспорно. Само бытие есть открытие, даже более: бытие есть изобретение. Правы были древние, которые учили, что мир, Вселенная, всё сущее является результатом творческого акта. Они гораздо ближе к нам, чем ваше «научное» понимание мира, Вселенной как развивающегося объекта.

– Но всё-таки это так невероятно.

– Что невероятно?

– Что вы умеете летать!

– Но ведь вы видели?

– Что вы умеете плавать!

– Это ведь совсем пустяк. И у вас имеются хорошие пловцы. Но мы в этом достигли совершенства. Кто не умеет летать быстрее и выше орла, плавать лучше кита и мчаться быстрее, легче оленя, тот недостоин имени человека. Венец творения должен быть венцом умения.

– Да, у нас считался хорошим пловцом Байрон.

– Неужели вы умеете и быстро летать по земле?

– Ещё бы.

– Покажите нам.

– Ну, смотрите.

И человек из страны Анархии в один миг исчез, так быстро, невероятно, сказочно быстро он бежал. Через несколько минут он вернулся.

– Знаете ли вы, сколько ваших вёрст я сделал туда и обратно в течение трёх минут?

– Не знаю, – сказал я.

– Не знаю, – сказала женщина.

– Пробуйте отгадать.

– Десять вёрст, – сказал я.

Человек из страны Анархии улыбался.

– Двадцать вёрст, – сказал юноша.

Человек из страны Анархии рассмеялся.

– Тридцать вёрст, – сказал угнетённый народ.

Человек из страны Анархии продолжал смеяться.

– Так скажите же!

– Триста вёрст.

– Да неужели?!

– Да как же вы можете дышать на таком молниеносном лету?

– А как вы дышали, когда мы лихо неслись на лодочке?

– Мы сами не знаем.

– Я ничего особенного не чувствовал, ни головокружения, ни спирания дыхания. Я себя чувствовал, как обыкновенно за столом или на диване, – сказал я.

– Чем это объясняется?

– Не знаю, – ответил я.

– Это объясняется просто. Наш воздух иной, чем тот, который у вас. В стране Анархии и воздух другой и лучший.

– Как это воздух другой?

– Ведь я вам говорил, что воздух, который окружает нашу искусственно созданную нами землю, тоже создан, сотворён нами же, и состав его совершенно другой.

– Вот как!

– Да в том-то и дело.

– Но всё-таки не понятно, как вы можете, как вы в силах развивать такую баснословную скорость?

– Ведь я уже вам говорил, что у нас, в стране Анархии, всё само собою вечно движется, вечно мчится. Вся задача состоит только в том, чтобы немного отпустить, ослабить тормоз, снять задержку, и мы мчимся, летим стрелой. Тут ничего непонятного и ничего понятного нет. К чему, зачем явление должно быть понятным, главное, что оно есть, существует. Важно то, что бежим быстрее мысли.

– Да, это так. Но хочется понять, как это достигается.

– О, неисправимые! Полноте, бросьте ваши наивные научные «понять», «осмыслить», «осознать» – научитесь лучше делать. Это будет и интересней и разумней, и понятней и полезней и даже красивей.

– Но если я не понимаю, то как могу научиться это сделать?

– Наивные «учёные». Разве когда вы стали говорить и ещё раньше мыслить и ещё раньше ощущать, то вы разве поняли, как и каким образом, сообразно каким законам вы говорите, мыслите, чувствуете. Бросьте это наивное понимание, а учитесь лучше делать! Но извиняюсь, – прибавил полусмущённо человек из страны Анархии, – что вам читаю нотацию, даю указания. Это вовсе не входит в мои задачи.

– Ничего! Ничего! Наоборот, нам ваши замечания и упрёки очень полезны. Может, в конце концов, научимся понимать вас, – сказал я.

– Я готов ответить вам на все ваши вопросы, разгадать вам все ваши загадки и, главное, показать вам всё, что есть достойного быть виденным.

– Я вам задам только один вопрос, который меня мучит всё время, – сказала женщина, – а потом, думаю, поедем, извиняюсь, полетим, как вы раньше нам предложили, в технический сад.

– Пожалуйста, какой вопрос вас волнует?

– Я всё время думаю об этом.

– Пожалуйста, не стесняйтесь. Скажите, в чём дело.

– Раньше вы говорили, что питаться нужно всем телом, как деревья, как растения, тогда люди будут долголетни, чуть ли не бессмертны. Вы же сказали, все у вас питаются именно этим новым способом. Спрашивается, почему вы не бессмертны? Вы же нам раньше говорили, что у вас живут 150 лет, не больше. А это ведь вовсе немного, ведь некоторые деревья живут тысячелетие.

– Да, интересный вопрос. Вы верно указали на противоречие.

– Разве у вас нельзя себе противоречить? Я думал, что у вас и логика другая, чем у нас, – сказал я.

– Видите, – так ответил человек из страны Анархии, обращаясь к женщине, как бы не слушая моего замечания, – я вам говорил правду, но не всю. Я хотел вас подготовить. Вы всё равно не поверили бы мне раньше. Я ждал этого вопроса. Суть дела в том, что у нас кто хочет – живёт вечно.

– Как, вы бессмертны?

– Нет. Быть бессмертным не дай Бог. Быть бессмертным значит не иметь возможности, быть лишённым великой основной свободы, права покончить все счёты с бытием, перейти в полное разрушение и уничтожение. И как наивны были люди, которые приписывали это качество, верней, этот дефект богам. Боги бессмертны, следовательно, они не могут перешагнуть через рубеж бытия, значит они не всемогущи. У нас не так, мы кончаем свою жизнь актом нашей воли.

– Как это?!

– Очень просто. Кто хочет, живёт, кто не хочет, перестаёт.

– Значит, вы самоубийцы? Вы все кончаете самоубийством?

– Да, кто хочет. Вопрос «быть или не быть» решаем мы, наша воля, наше желание. Мы властны над нашей жизнью и смертью, а не кто-либо, или что-либо вне нас.

– Как страшно кончать самоубийством! – сказала женщина.

– Ничего страшного. Наоборот. У нас человек владеет своей жизнью, как ловкий, искусный гребец веслом, лодкой. Одно только смущает наших изобретателей, наших пантехников, что покончивший с собой не в состоянии после воскреснуть при желании, так как он перестаёт быть, существовать, перестаёт быть носителем, субъектом воли. Но над этим мы усиленно работаем. Мы уверены, что и этого достигнем, тогда перекинем новый технический мост через бездну, вырытую природой, между бытием и небытием. Тогда сольются два мира, Да поцелует Нет и отождествится с ним. Тот день будет мировым бракосочетанием, слиянием воедино двух основных различных стихий.

– Что вы говорите?

– Мы хотим достигнуть, постичь и осуществить, реализовать чудо воскрешения из мёртвых. Но так, чтобы сам мёртвый по желанию мог вернуться к жизни. Вернуться оттуда, откуда никто не приходит, не пришёл, но придёт.

– Неужели и это можно осуществить?

– Конечно, можно. Ведь люди об этом мечтали тысячелетия тому назад, эти мечты они претворили в легенды. Каждая мечта человека должна стать с помощью техники действительностью, реальностью. Каждый сон должен стать и станет явью. И эти два мира должны слиться воедино. И от этого слияния родится новое чудо, чудо действительной грёзы.

– Но всё же непонятно, как это кончают самоубийством, с горя, от отчаяния?

– Разве горе живёт под этим небом с этими пятью солнцами? Разве отчаяние обитает на этой земле?

– У нас умирают, уходят не от скудости жизни, а от избытка, перелива, перебоя, перебрызга её. Но это вы увидите на горе Любви. Сейчас же полетим в технический сад.

– Полетим!

– Полетим.

Мы спустились.

Сад огромных размеров. Он очень своеобразно освещён. Свет падает здесь не то снизу, не то сбоку, не то сверху.

Свет приятный, ласкающий, но сильный, обильный.

Странно, что глаз берёт здесь на очень большом расстоянии, на невероятно огромном расстоянии. Это обстоятельство меня смутило и удивило.

– Вот, вы в пантехническом саду, – сказал человек из страны Анархии.

– Почему он называется пантехническим? – спросил я.

– Потому что здесь представлена в образцах наша техника, все наши изобретения вместе взятые, все наши полезные искусства, ремесла и технические усовершенствования, – сказал человек из страны Анархии.

– Сад чем-нибудь огорожен?

– Нет. У нас всё свободно и беспредельно.

– А если кто-нибудь зайдёт и что-то испортит?

– Здесь у нас так не рассуждают и так не поступают. У нас не портят, а совершенствуют.

– А сколько квадратных вёрст или миль он обнимает?

– У нас другие пространственные единицы.

– А если измерить это нашими милями, то сколько их здесь будет?

– Довольно изрядное количество, – улыбнулся человек из страны Анархии.

– Сколько же?

– Очень много. Но не удивляйтесь, у нас ведь и время другое, и быстрота передвижения иная; у нас сад считается первым по величине.

– Вот как!

– Всё же сколько?

– 50 000 кубических миль!

– Что значит кубических?

– Пантехнический сад имеет три измерения.

– Как это возможно?

– Очень просто. Предметы находятся не только рядом, но и один над другим в воздухе.

– Как же это?

– Ясно, висят.

– Не понимаю.

– Увидите, давайте лучше смотреть, чем говорить и рассуждать.

– Учитесь смотреть и видеть, ибо тут есть много достойного быть виденным, – добавил человек из страны Анархии.

– Но всё же, прежде чем приступить к осмотру сада, я бы хотел узнать одно.

– Спросите!

– Сколько в нём отделений?

– Три главных, – ответил человек из страны Анархии.

– Ещё об одном хочу спросить, – сказал я.

– Спросите!

– Если он таких размеров, то как мы его осмотрим за один день?

– Всего не осмотрим, я хотел вас познакомить с ним вскользь, слегка, насколько возможно.

– Ещё один вопрос.

– Пожалуйста!

– Раз сад находится и в высоте, то как его осмотрим: будем летать над ним и наблюдать?

– Нет, будем ходить по воздуху.

– Как это?

– Очень просто. У нас люди ходят не только по земле, но и по воздуху и по воде.

– Как же это так? вы летаете?!

– Нет. Летать своим порядком, а ходить своим.

– Неужели?

– Странно. Раз умеем летать, почему же нам не уметь ходить вверх, держась под землёй?

– Никак не пойму.

– И понимать нечего. Смотрите.

Тут он поднялся слегка над землёй и стал шагать, всё выше и выше поднимаясь шаг за шагом, наподобие того, как мы подымаемся по лестнице.

– Я всё же ничего не понимаю!

– Зачем понимать. Какой это предрассудок! Какая это нелепость: ходить по земле – явление понятное, ходить по воздуху – вещь непонятная. Ведь суть дела тут не в понимании, а в умении. Мы умеем ходить по воздуху, – сказал человек из страны Анархии, продолжая шагать вверх по воздуху довольно легко, непринуждённо, привычно.

– Странно!

– Ничего странного. У нас и дети ходят по воздуху; раньше учат их ходить вверх, а потом уже по земле. Но это увидите на пятой горе.

– Прекрасно, вы ходите по воздуху, но мы ведь не ходим, то как же пойдём за вами смотреть эти висящие изобретения?

– Я вас сейчас научу, – сказал человек из страны Анархии, спускаясь вниз к земле.

– Как научите?

– Да и учить не надо.

– А что надо?

– Ничего не надо.

– Как же?

– Обуть нашу обувь, – вот что надо.

– Где же её возьмём?

– Я вам принесу.

– А где она находится?

– В наших «складах».

– А где ваши склады, далеко отсюда?

– Нет. Я сейчас же вернусь и принесу вам.

– Нам боязно остаться одним здесь, в пантехническом саду.

– У нас, в стране Анархии, нет боязни и нет страха, здесь никто никого и ничего не боится. Тем более что я сейчас же вернусь, не успеете оглянуться и почувствовать себя в одиночестве, как я уже буду назад. Согласны?

– Согласны.

Он взвился и полетел, держась невысоко над землей. Он исчез. Вновь появился. Стал приближаться. Он опустился. В руке у него были пять маленьких шариков.

– Вот вам ваша обувь.

Он размотал маленький шарик, и получилась тонкая обувь, сотканная из каких-то шёлковых ниток. По форме это напоминало наш чулок.

– Какая тонкая! – удивилась женщина.

– У нас материя очень тонка, ведь она не охраняет, не защищает нас от холода. Она у нас всегда летняя, – смеялся человек из страны Анархии.

– Но такая тонкая! Ведь в сложенном виде она имеет величину горошины.

– Так что же? У нас всё наше платье, когда его складывают, вмещается в скорлупу маленького ореха.

Мы взяли обувь. Но не знали, что с ней делать.

– Снять ли наши ботинки или натянуть эти «чулки» сверх ботинок? – спросили мы.

– Как хотите. Она растяжима.

– Что это за материя? Шёлк, что ли?

– Зовите это шёлком, если вам угодно.

Мы «обулись».

– Теперь идём.

– Пойдём.

Мы попытались подняться. Ноги слушались, тело слушалось, мы стали подыматься.

Сначала я делал усилие, думая, что это хождение по воздуху требует сильного напряжения. Скоро я убедился, что это ни к чему. По воздуху легче ходить, чем по земле.

– Всё же это очень странно, – сказал я.

– Ничего не понимаю, никак не пойму, как я шагаю, – сказал юноша.

– Не понимаю! Почему не падаю вниз, – сказал рабочий.

– Странно! Непонятно, – сказал угнетённый народ.

– В стране Анархии нет ничего непонятного. Поймите наконец, что мир вовсе не должен быть понятным. Вы в новой обуви, но вы всё ещё при старых взглядах и понятиях, – усмехнулся человек из страны Анархии.

– Давайте смотреть и видеть, – провозгласил после маленькой паузы человек из страны Анархии.

– Давайте!

– Мы в отделе летательных аппаратов! Вот все летательные машины наши, от самых неусовершенствованных до самых усовершенствованных.

– Какое огромное неисчислимое множество! – воскликнул рабочий.

– Чему удивляетесь, ведь здесь собраны все наши изобретения, сделанные в этой области.

– А каким образом сюда попал этот экипаж, запряжённый лихой тройкой? – спросила женщина, указывая рукой на висящий в воздухе шестиместный экипаж.

– Это летательный аппарат, сделанный по образцу древних экипажей. Этим забавляются у нас любители древности. Они творят псевдоклассически.

– А зачем эти лошади?

– Экипаж летает и лошадь летает. Каприз изобретателя-псевдоклассика.

– А это что такое? – спросил рабочий, указывая на висящую лошадь.

– Это летающий конь.

– А это? – спросил я.

– Это летающая рыба.

– Как на ней летают?

– Очень просто: садятся на неё и летают вместе с нею.

– А это что такое? – спросил рабочий, указывая рукой на маленький домик, напоминающий сторожевую будку.

– Всё, что вы видите здесь, – это всё летатели.

– А тот большой дом, двухэтажный дом?

– Тоже летатель. На нём летают разом сто, двести человек.

– Неужели такой огромный дом может летать?

– Разве это большой дом! Когда подымаетесь выше, увидите огромнейших размеров здания, и все они – летательные аппараты.

– А зачем вам такие дома, зачем вам крыши, когда у вас дождей нет, как вы нам раньше говорили?

– Это всё жесты творческого гения, воплощённые излишки энергии, изобретательская прихоть.

– А этот корабль?

– Тоже летательный.

– А эта верёвочка? – спросил я, увидя вдруг тонкую верёвку, качающуюся в воздухе.

– Тоже летательная. Здесь всё обладает свойством летания.

– А этот колоссальный цветок с его огромной чашкой?

– Это всё летательные аппараты. Садятся в чашку, и цветок уносит, куда хотят. Он сделан из особого материала, самого прочного и самого лёгкого, он снабжён особым летательным механизмом. Этот цветок открыл у нас новую эру в летательной технике.

– А зачем здесь этот стул?

– Он летательный. Стоит на него сесть, и он взовьётся выше мысли ходячей.

– А этот диван? а эта кровать?

– Все летательные.

– А эта книга? – Я указал рукой на раскрытую книгу, висящую в воздухе.

– Она летает.

– Как же на ней летают-то?

– Очень просто. Садятся на неё, и она уносится. В книге опять особый механизм.

Мы перестали удивляться. Мы перестали спрашивать.

Вот змей чудовищных размеров, должно быть, летательный. А вон маленький стакан. Будто из стекла. Всё так странно классифицировано. Должно быть, не по наружному виду, по форме, а по внутреннему механизму. Всё нумеровано. Вот маленькая, крошечная раковина. А рядом с ней будто целый луг висит в воздухе.

– Зачем вам эта раковина?

– Она летает.

– Разве на ней летать можно?

– Да. Но не на ней, а держа её в руке. Она обладает первой среди всех наших изобретений летательной подымательной силой.

– А этот луг?

– Тоже летает.

– А почему они рядом?

– У них обоих один и тот же механизм, у одного увеличенный, у другой – уменьшенный.

Вдруг я увидел что-то вроде речки: по воде плавают лодочки.

– Что это такое?

– Я же вам говорил, что мы в отделе летательных машин.

– Но как может речка летать?

– Просто. Она вся в бассейне. Бассейн снабжён аппаратом.

– Зачем это вам? Разве вам делать нечего? Разве это нужно? – спросили мы, перебивая друг друга.

– Ведь я вам уже несколько раз говорил, что мы – щедрее, тороватее, расточительнее природы. Зачем природе понадобилось такое множество летающих птиц разных пород, форм, красок и оперений? Мы богаче её, у нас ещё большее разнообразие.

– Но ведь это вовсе не нужно?

– Да, не нужно.

– Так зачем вы это изобретаете?

– Оттого, что нам делать нечего. Тем более что ведь нельзя сказать, что это совершенно бесполезно. Все эти разновидности нам не очень-то, разумеется, необходимы, мы можем ограничиться меньшим количеством машин. Но всё же все полезны. У каждой машины свой полёт, свой ход. Каждая представляет свою особенность, свою прелесть.

– А теперь перейдём в плавательный отдел, – сказал человек из страны Анархии.

– Идём, – сказал я, – но тут получаешь такое богатство впечатлений, что отказываешься их воспринимать.

– Какое тут богатство?! – иронизировал человек из страны Анархии, – ведь вы только на первой горе и это первый день.

– Мы притуплены! – сказала женщина. – Слишком много видели. Здесь в течение пяти минут я видела больше, чем за все мои двадцать пять лет.

– Нас здесь окачивает новизна со всей своей остротой неожиданного, невиданного, невероятного, и я, признаться, как бы приутомлён, – сказал юноша.

– Здесь мифы древности гуляют средь бела дня действительности. Здесь мечты, сны преданий воплощены в акты, в факты, в тела, в реальности, – сказал угнетённый народ.

– Здесь теряешься среди технических баснословных возможностей, и думается, что возможное и невозможное слились, сочетались навсегда, – сказал рабочий.

– Здесь Явь оседлает Сон, пришпоривает его, гонит во всю прыть, а он, лихой и резвый, глотает землю и небо, и из-под копыт сыплются искры, зажигаются и гаснут, чтобы вновь разгореться частицей были, частицей настоящей жизни. Сон мчится изо всех сил дикой, буйной, буреносной рысью, но явь его догоняет. Она на его хребте. Сидит да по сторонам посматривает. Вот сон взбесился, пустился вскачь, взвился на дыбы, а явь сидит твёрдо, крепко на нём. Сидит да ещё пуще пришпоривает, поощряет. Сон вот поднялся на гору воображения, перескочив через пропасть иллюзии, – а явь тут как тут. На его спине крепко держится за его во все стороны разметавшуюся гриву. Сон не обуздан, не укрощён. Ему чуждо направление. Ему противны дороги и пути. Вот он носится вихрем, вырвавшимся из клетки времени, сорвавшимся с цепи причинности и законообразности по полям, по нивам, вспаханным плугом Чудесного и засеянным семенами мистики и вдохновения, летит стрелой вечного недовольства, здоровой творческой предутренней тоски и полуденной, ясной, солнечной скорби, летит, мчится, вот его быстрые тонкие ноги отделяются от земли пользы и выгоды, скачок в край грёзы, баснословия, мистерии, чудотворства, но явь, как испытанный ездок, тяжело сидит на нём.

Мы все его слушали, слушали с большим вниманием, стараясь вникнуть в каждое его слово, но, надо правду сказать, плохо понимали.

Говорил он, шагая по чистому, лучезарному воздуху, подымаясь всё выше и выше.

Мы молча следовали за ним, держа ряд в такой последовательности: рабочий, угнетённый народ, женщина, я, юноша.

– Вы хотите отдохнуть, не так ли? – сказал человек из страны Анархии. – Отдохнём, хотя я нисколько не устал. Да вообще не знают устали в нашей стране. Наша жизнь вся – это переход от радости к радости, от увеселения к увеселению, от победы к победе, от развлечения к развлечению, от творчества к творчеству.

– Да, мы немного устали, – сказали все разом.

– Я не то что устал, но хотелось бы на минуту стать и отдать себе хотя бы мимолётный отчёт в том, что видел я кругом, – сказал юноша.

– Я устала, хотя слегка. Кружится голова от вина могущества, – сказала женщина.

– Хорошо! – сказал человек из страны Анархии, – садитесь на ту гору, – он показал нам её рукой, – а я вас оставлю одних, отдохните, при первом же зове я к вам вернусь.

– Прекрасно!

И мы направились к той освещённой, залитой светом, горящей на солнце горе.

– До скорейшего свиданья! – сказал человек из страны Анархии, – как только кликните, я отзовусь и явлюсь.

Он взвился и исчез.

Мы остались одни. Было жутко, боязно, непривычно. Было молитвенно-богомольно на душе. Струнной дрожью, гармоничной дробью билось сердце.

Осязаем чудо. Дышим мифом. Ступаем по сказке, по вымыслу, превращённому волею могущества гения человека в воздух, в вещество.

Мир чудес, бесконечность грёз, ставших жизнью, предметами кругом.

Страх и радость сковывают, охватывают нас.

Мы молчим, подавленные, заглушённые глаголом действительности.

Мы молчим, мы слышим язык действа, слово изобретения, речь чудотворения, глагол естества.

Мы подошли к горе. Она висит в воздухе.

– На чём?

– Почему она не падает?

Вот вопросы, которые нас по старой привычке к обыкновению кололи, язвили, говорили об обманах зрения.

Но ни у кого эти вопросы не оделись в слова и не вышли из мозга гулять по этому лучезарному воздуху, волнуя благодать и тишь всевозможного. Они не смели.

Здесь они, эти вопросы, казались жалкими, ничтожными, размытыми, вымолоченными.

Здесь слову «почему?» не место¹⁰.

Оно боится лучей чудотворной техники.

Пусть оно покажется, и первая стрела, пущенная из лука открытия, убьёт его наповал.

И слово «почему» съёжилось, спряталось в тёмном уголке тесного сознания и не показывалось.

А, может, даже притворилось мёртвым, как животные перед лицом великой смертельной опасности.

Притворилось мёртвым во избежание настоящей смерти.

А, может, на деле умерло. Вот оно лежит и не шевелится.

Не дышит.

Умерло «почему?»

Умерла и причинность.

Умерла и законообразность.

Если они пролежат так без сознания, без чувств, без дыхания некоторое время, то я их и похороню на кладбище своего старого воззрения.

Вырою глубокую яму в поле нового сознания и там опущу их холодные трупы. Братская могила. Над ней поставлю крест. На кресте надпись: «Дочери заблуждения».

Мы подошли к горе. Сели все в кружок.

Женщина в центре, в самой середине. А мы, все четверо, по четырём сторонам.

Сидели и молчали.

Слишком много чувств в сердце, слишком много мыслей в голове.

Мысли-пчёлы жужжат, роятся.

Чувства-пчёлы строят шестигранные соты. В сотах мёд, сладость бытия, радость техники.

В мыслях – укус, жало непонимания.

Я присматриваюсь к горе. Гора как гора. Вся она покрыта зеленью, травою, местами растут полевые цветы. Самая настоящая гора. Но висит она в воздухе. Подпирает её ничто. И висит она ни на чём. И притом раз она находится в летательном отделе – значит она и летать умеет.

Мы сидим на горе.

Но разве это гора?

Ведь кто-то её создал, кто-то покрыл травой, усеял цветами, ведь её кто-то творил… Ну, да… А разве наши горы, самые обыкновенные горы не сотворены… Мысль перешла, вошла в материю, в тело.

Я углубился в свои мысли и полумысли, которые кружились в моей голове пыльцою, несомой дуновением недоверия.

Я вошёл в свои чувства и получувства, которые находились под перекрёстным вихрем неустранимости и обманчивости.

«Где грани?» – вопрошало всё моё я.

Где действительность и воображаемость?

Не произошло ли здесь бракосочетание этих двух миров?¹¹

– О чём вы так задумались? – оборвала молчание женщина.

– Обо всём и ни о чём.

– Нельзя здесь ни думать, ни мыслить, – сказал юноша.

– Уж слишком здесь всё непостижимо, – сказал рабочий.

– Никак нельзя понять нашего провожатого, – сказал угнетённый народ.

– Да, – присоединилась к его речи и мысли женщина, – минутами он мне кажется гигантом, вросшим головой в купол небес, и волосы его, как корни, мне так кажется, сосут соки выси, влагу бесконечности, а минутами он кажется пигмеем, ходящим по земле, даже когда он летает.

– У него что-то всё так просто выходит. Он лишён восторга и упоения. Он без удивления, – сказал юноша.

– Но не забудьте, что он вырос в этом мире. Не удивлялись ведь мы бархату наших нежных полей, зеркалам наших невозмутимых, девственных душ и тел. Естеству не удивляются. Здесь чудо есть обыкновение. Диво дивное есть обычность, вседневность.

– Да, но всё здесь непонятно, – сказал рабочий.

– Он, человек из страны Анархии, говорит, что нет непонятного. Что мир есть мир, и всё тут, – сказал юноша.

– Может, мы в действительности сошли с истинного, с верного пути, блуждая по песчаной пустыне осмысления, познания, углубления и мудрствования, мы сошли с пути творца и ударились в узкий тупик толкователя, объяснителя, понимателя.

– Может, – сказал юноша и задумался.

– Человек есть творец, он должен творить мир и разрушить мир, но он по роковой ошибке, по роковому заблуждению бросил своё великое призвание, своё величественное сиятельное назначение и принялся не творить, а осмысливать, охватывать своим умом уже сотворённое, уже созданное, – и он, человек, выродился.

– Да, – сказал глубокомысленно юноша, – его всосала тина рационализма, топь сущности и лжефилософии.

– Человек, забыв, что он женщина, родитель вещей и предметов, вместо того, чтобы произвести на свет божий новую жизнь, слушаясь своих необъятных сил и коренных глубоких влечений, стал изучать старую жизнь. И он остался бездетным, перестал быть женщиной, – сказала, улыбаясь кончиками тонких губ, женщина.

Мы все замолкли.

Я припал лицом к траве, растущей на этой горе изобретения. Я вдохнул запах травы и свежесть зелени полной грудью. Я чуть не поцеловал эту траву, желая хоть бы прикосновением уст слиться воедино с этим растущим, цветущим, живущим чудом – изобретением, детищем великого человека, нашедшего себя, нашедшего своё призвание, своё могущество, своё собственное божество, своё дарование.

Мне стало больно за заблудшего человека, за несчастного пропащего человека, потерявшего своё «себя», и мне стало радостно за истинного человека, за настоящего человека, который нашёл себя.

И слёзы брызнули из моих глаз, слёзы печали о пропаже, о потере человека, и слёзы радости о нахождении человека. Здесь, в этой стране, в технике, в творчестве он себя нашёл.

И слёзы мои орошали траву, растущую на новой земле, на земле искусства, под небом искусства, вспоенную, всхоленную лучами солнца искусства.

А слёзы мои были так неискусственны.

Мои слёзы были трепетной молитвой о воскресении человека из мёртвых, человека-творца – из мёртвых «мыслителей».

– Воспрянь, человек-делатель, и брось камень в человека-мыслителя, который вечно хитрит, лукавит, но ничего не творит! – сказал я сквозь слёзы.

– Как смешны были все те краснобаи, те лжецы, оболгавшие даже истину, действительность, когда они говорили слащаво, медоточиво о боге-человеке, – сказал юноша.

– Чтобы стать богом, человек должен стать человеком действия, творчества и чуда. Он должен стать всемогущим, – сказала женщина.

Мы все умолкли. Ткачиха речи рвала нити, и речь не вязалась.

Безмолвие блеснуло одним, другим лучом слова и снова ушло в себя, укутавшись в густую, глубокую тишь.

Я лёг навзничь. Небо необъятное. Даль безбрежная, уход безрубежный. Беспредельность преломляется в беспредельности и выходит оттуда освежённой, обновлённой, перегранённой.

В море бесконечной синевы и светлости купается, ныряет море бездонности, глубины и вышины.

Два моря, сливаясь, рождают море чистоты и окрыления.

Солнце тихо качается по зыбям, по думам моря, качается, скользит.

Улыбается.

Его улыбка – песнь многокрылая.

Его улыбка – орёл духа и утёс плоти.

Его улыбка – венок лавровых лучей.

За солнцем солнце.

Их пять.

У каждого своя окружность. Своя орбита.

Свой мир. Своя высь. Своя синева. Свои зыби.

Своя улыбка.

Свои лучи.

Первое солнце улыбается по-иному, чем второе. Второе по-другому, чем третье.

Нет повторения в этих небесах, в этой земле.

Нет подражания. Каждое велико в себе.

Каждое живёт своим солнечным я.

Каждое творит свой мир света и счастья.

Но выше всех, краше всех, лучезарней всех, глубже всех, величественней всех – это пятое солнце.

Это уже не солнце.

Это венок солнц и новолуний. Венок капризно-причудливый, как кряжи гор предчувствий, как зигзаги рока счастья, как волны звуков рога влюбления.

Это светящее, пламенеющее, вечно гаснущее и вечно зажигающееся чудо.

От его целебного света слепнешь и становишься зрячим.

Он зноен, как дыхание вакханалии страсти, и прохладен, как звуки свирели вечерней.

Он сын чуда солнца.

Я лежу на спине и душою несусь к этому пятому солнцу, к солнцу солнц, к творчеству.

Я крылюсь, я мчусь, я уношусь, я вьюсь, но падаю вниз, не достигая солнца.

Я слишком тяжёл. Я слишком стар. Может, перерожусь под этими живительными чудодейственными лучами.

Может! Великое слово «может». Но когда оно перестанет быть для меня словом и станет делом, действом!

Любуюсь солнцем. Любуюсь лучами.

Утопаю в бездонности выси, в синей глубине, в голубой бездне, над которой горят шары, пламенеют пять идеалов, пять великих достижений, социальных изобретений.

Я тянусь, я влекусь к этим солнцам… к этой выси творчества.

– Как всё здесь странно. Люди никогда не спят. Люди никогда не умирают, если этого не хотят, – прервала молчание женщина.

– Здесь люди что настоящие боги, – сказал угнетённый народ.

– Ведь так мы мыслили себе богов: они не спят, не дремлют, не умирают, они вечны, – сказал я.

– Вечно творят, – сказал юноша.

– Интересно узнать, есть ли в этой стране забвение или нет его, – сказала женщина.

– Ведь сон, говорили древние, есть одна шестидесятая смерти, и сон они изгнали из этой страны. А забвение ведь есть психологическая смерть. Как с ним обстоит здесь? – сказал угнетённый народ.

– Думаю, что ангелы забвения летают мимо этой страны творческой памяти, – сказал я.

– Тут, думается, нет ничего такого, что было бы недостойно быть запомненным на веки вечные, – сказал юноша.

– Когда человек из страны Анархии вернётся, мы его спросим, – сказала женщина.

– Позовём его, и он явится, – сказал рабочий.

– Он всегда к нашим услугам, так он нам сказал перед своим исчезновением, – сказал я.

– Подождём ещё. Мы не забудем этого вопроса, – сказала женщина.

– Чего ждать? Позовём его, – сказал я.

– Нет. Поговорим ещё между собой.

– Пусть будет по-вашему, – согласился я.

– Он, может, нас подслушивает. Ведь здесь всё возможно! – сказал рабочий.

– Так что же, пусть и слушает. Тем более что вполне допустимо, что здесь умеют читать в мыслях, в сердцах, – сказал юноша.

– Это вероятно, так как у них все предания, мифы осуществлены, а это свойство ведь приписывалось в священных сказках Богу – он знает мысли человека.

– К чему же нам теряться в загадках и догадках? Он придёт и всё нам разъяснит, – сказала женщина.

– Знаете, мне неловко себя на этом уловить, но это так, я порою отношусь к нему с большим недоверием, и кажется мне минутами, что он просто морочит нам голову, – сказал рабочий.

– Нет, к нему нельзя так относиться.

– Он, во всяком случае, заслуживает полнейшего доверия, – сказала горячо женщина.

– Нельзя ведь, на самом деле, сомневаться в том, что видишь глазами.

– Глазам не всегда доверить можно, ведь есть масса случаев обмана зрения, – сказал юноша.

– Но ведь здесь мы многое испытали сами на самом себе, ведь мы ступали по воздуху, по лёгкому, по прозрачному, – сказал угнетённый народ.

– И очень многое мы проверяли осязанием, – сказал я.

– А может, они создали здесь и обман осязания, иллюзию осязания, – сказал юноша.

– Это невероятно. Здесь, в этой стране не создают обманов, а сущие сущности, настоящие реальности, – сказал я.

– Но мы, скажите по совести, ведь никогда не мыслили себе страну Анархию как край осуществлённых чудес, «оявленных» снов, – сказал рабочий, – мы думали, мечтали, стремились в страну Анархию, в которой не будет ни рабов, ни господ, труд будет вольным, наконец, человек будет свободным, народы будут жить как родные братья, в одной семье человечества, женщина будет равноценным членом общества, молодёжь будет сохранять свою творческую свежесть, своё дерзновение и вызов старым ценностям и оценкам культуры, вот тот максимум, который мы вложили в понятие анархии, даже более: мы мыслили страну Анархию как край, свободный от суеверий и религии и науки, как край, из которого изгнаны Бог и Природа, поп и учёный профессор, край, который держится на труде, технике, творчестве, но не более, а тут ведь какие-то чудеса. Какие-то невозможные, немыслимые вещи творятся здесь, это что-то не так, не то, что мы ожидали, – сказал рабочий, глубоко вздохнув, – картина слишком хороша, и поэтому не верю, что она настоящая, действительная, – добавил он с грустью в голосе.

– Боишься, что это сон и тебя ждёт беспощадное пробуждение на пороге утра. Не бойся, за этим сном нет пробуждения. И пробуждение, которое следует за сном действительности, называется, наоборот, вечным сном без сновидений, – сказал я.

– Оставьте, – сказала женщина, – неужели мы все во власти какого-то дивного, чудного сна! Смешно! Да, действительность до этого дня была кошмарным сном. Но это – действительность.

– Осязай, наконец, руками эту гору, встань, посмотри кругом, вон блещут, горят, объяты солнечным, серебряным пламенем пять морей, сыплют искры пять солнц, а ты ещё сомневаешься, – залился молодым звонким смехом юноша.

– И чему ты здесь удивляешься?! Верно, мы себе страны Анархии не рисовали такими яркими красками и такой задорной, неустрашимо-дерзновенной кистью. Но тем не менее всё это вполне естественно. Во-первых, освободили человека, освободили всех пять угнетённых и причастили их к культуре. Во-вторых, сама культура, истинная культура, освободилась от её паразитов и тормозов религии и науки. Человек покончил раз навсегда с ложью, с ложным, мифическим миром науки и веры и отдал всю свою неисчерпаемую энергию технике, пантехнике, возвёл на пьедестал настоящего бога – саму действительность, сам реальный мир. Возвёл в культ, в единственный культ труд, творчество, действо, так что же дивного после этого, если он, как древний бог в преданиях, создал новую землю и новые небеса, – сказал я.

– Всё обыкновенно и естественно в этой искусственной, творческой, пантехнической стране. Здесь воспитывают молодое поколение на действиях, на дерзновениях, на революциях, на победах над предметами, над окружающей средой, и здесь вырастают люди-революционеры, настоящие творцы, – сказал юноша.

– Да, я тоже так думаю, – сказал рабочий, как бы оправдываясь, – но порою всё же кажется мне…

– Смешно, что тебе кажется…

– Да это уже слишком хорошо, и поэтому сказочно, и поэтому невероятно и недействительно.

– Что с тобой! Ведь, собственно, всё, что мы видели в осуществлённом виде, мы знали раньше и даже много веков и, может, тысячелетий, как мечту, как план, как стремление, как желание. Человечество, творя свою мистику, свою каббалу, своё чудотворство, свою идею о Боге, творило её, не как думали ограниченные философы, как метафизическую сложную концепцию, которую они по наивности своей и по недомыслию обрабатывали, углубляли, усовершенствовали, возводя в систему, а творило, создало всё это как подготовительную пантехнику, выдвигая задачи, задавая загадки и ожидая решения от будущих веков. Бог – зенит технических достижений. Человечество было недовольно узкими, ничтожными возможностями и творило в воображении свой простор, свой выход. Всё это – псевдотехника. В стране Анархии перешли к настоящей технике, и Бог перестал быть объектом для философов и поэтов и стал реальным, настоящим человеком, человеком, вооружённым всемогуществом пантехники¹².

Увлекаясь речью, я и не заметил, что никто меня уже не слушает. Все смотрели в небо, за чем-то следя. Я последовал их примеру и, вперив глаза в ту точку, которая реяла над нами в высоте, я стал отличать и выделять предмет; может, он спустился и стал виднее, заметнее. Что-то вроде летающей рыбы, а может – кометы. Но скоро всё это исчезло.

– Что это такое было?

– Не знаю.

– Воздушный корабль.

– Мне казалось, что оттуда на нас смотрели, – сказал юноша.

– Может, и смотрели.

– Они-то нас наверно видели, только мы их не видим.

– Надо позвать человека из страны Анархии.

В эту минуту эта точка опять показалась, вот она растёт. Она уже большой шар. Шар превращается в четырёхугольник. Он спускается всё ниже и ниже. Нам страшно стало.

– Это дом!

– Да, это большой многоэтажный дом.

– Шесть этажей.

– Я вижу окна.

– Я вижу балконы.

– Настоящий дом, построенный, как у нас.

– Опасно остаться нам одним здесь, может кто-нибудь опустится…

– Да, спросят, мы ничего не сможем ответить.

– Чего бояться, мы в минуту опасности призовём человека из страны Анархии.

– Я вижу – там люди.

– Там и дети.

– Они уже совсем близки к нам.

– Они смотрят всё время на нас.

– Они, как видно, сигнализируют.

– Дом как бы кружится на одном месте.

– Нет, он опускается ниже.

– Я боюсь, я кликну человека из страны Анархии, – сказала женщина.

– Ну, зовите его, если вам боязно.

– Человек из страны Анархии!!! Явитесь!!!

С левой стороны появилась будто бы маленькая тучка. Она стала опускаться. Вот он перед нами.

– Что случилось? Скучно стало? – спросил человек из страны Анархии.

– Нет, там какой-то дом опускается на нас. Сигнализируют.

Он рассмеялся.

– Они ведь разговаривают с вами, – сказал человек из страны Анархии.

– Как это разговаривают? Почему мы ничего не слышим?!

– Они по нашему телеграфу сносятся с вами.

– По какому телеграфу?!

– По нашему. Они были очень удивлены тем, что вы им не отвечали. Они думали, что вы на них сердитесь, т. е. по-нашему – больны, так как у нас сердитых нет. Поэтому они опустились ниже, и тогда увидели по вашей одежде, что вы не из этой страны. Они очень удивились вашему приходу. Теперь я им всё выяснил. Они извиняются, что вас напрасно перепугали. Все очень извиняются.

– Видите, дом уж улетел, – сказала женщина, обрадованная.

Человек из страны Анархии рассмеялся.

– Чего же было пугаться?! У нас люди людей не обижают ни словом, ни действием.

– Нам страшно было столкнуться с обитателями этого летающего дома лицом к лицу, – сказала, оправдываясь, женщина.

– У нас люди зла не делают. Бояться их нечего.

– Нам бы неловко было.

– Вот как, – улыбнулся человек из страны Анархии, – какая тут может быть неловкость? Вы у нас гости. Вот и всё. Осматривайте этот край. Это право каждых пятерых. Вы Союз Пяти угнетённых, и наша страна к вашим услугам, она вся будет вашей по истечении пяти дней.

– А я хотела вам задать один вопрос, – сказала женщина.

– Пожалуйста. Я слушаю вас.

– Я хотела узнать, есть ли в вашей стране забвение, можете ли вы забыть что-нибудь и кого-нибудь.

– Нет. Забвения здесь нет. Здесь живёт сильная, могучая творческая память. Всё слышанное, виденное, свершившееся раз живёт в нашей душе, в нашем сознании вечно. Над нами забвение не властно.

– Если так, то вы несчастны, – сказала женщина.

– А почему? – удивился человек из страны Анархии.

– Потому что вы не можете забыть перенесённого, пережитого горя, страдания, огорчения.

– Да этого у нас нет.

– А любимого человека, если он умирает? – спросила женщина.

– Видите, забвение и смерть ведь одно и то же. Там, где нет смерти, там нет и забвения.

– Но у вас ведь есть смерть. Ведь умирают люди, когда они этого хотят.

– Да. Но и забывать они могут при желании. Мы одолели забвение. Но мы его не уничтожили. Мы сохранили его, как смерть, для охотников, для желающих, для индивидуальных случаев. При желании можем и забыть, как и умереть.

– И я так понял, – сказал юноша.

– У нас почти всё есть акт воли. Весь наш внутренний духовный мир есть наша воля. Все наши чувства подчинены нашей воле, они произвольны. Когда не хотим, мы не видим предметов, даже самых близких к нам, не слышим звуков, носящихся мимо наших ушей, не осязаем, не ощущаем, не чувствуем, не думаем, не познаём. Всё в нашей воле. Когда мы не хотим, мы не воспринимаем, не получаем никаких внешних «раздражений».

– Странно! Как это возможно?

– Очень просто. У нас воля выросла, окрепла, стала самым доминирующим в человеке, в его плоти и в его духе. Всё зиждется на воле.

– Я этого не пойму.

– И понимать здесь нечего. У нас тип человека другой. У нас он весь волевой. Вместо сознания у нас стоит на первом плане воля. В начале была воля, в середине воля и в конце нужна воля.

– Не понимаю, – сказал я.

– Поймёте. Поживёте у нас и поймёте, что в этом мире нечего понимать, – усмехнулся человек из страны Анархии.

– Но всё-таки, – сказал с задором я.

– Идём лучше в плавательный отдел, хотите? Это вопрос воли? – сказал, полусмеясь, человек из страны Анархии.

– Идём! – сказали все мы.

И мы все встали и пошли.

– Пойдём в плавательный отдел, – сказал человек из страны Анархии.

– Пойдём.

– Только мы здесь не долго останемся, наскоро посмотрим то и другое и уйдём.

– Чего спешить? – спросил недовольным тоном юноша.

– День уже клонится к концу, а у нас ещё много отделов, а желательно было бы, чтобы вы, хотя и поверхностно, ознакомились с несколькими отделами, – сказал человек из страны Анархии.

Он пошёл впереди нас, а мы за ним. Пошли гулять по воздуху.

– Все отделы осмотреть всё равно не успеем, – слишком много их и слишком мало времени в нашем распоряжении. Здесь изобретения, скопленные веками веков изобретателей, всё за день не пересмотришь. Но спешить надо.

Мы пошли быстрее.

– Да, здесь надо торопиться видеть, смотреть и жить, – сказал я.

– Страна Анархия создала новый темп, скорый ход. Мы живем быстрей, мы работаем быстрей, мы разрушаем и создаем быстрей, – сказал человек из страны Анархии.

– Вы ускорили ход времени? – спросила, лукавя, женщина.

– Мы создали совершенно новое время, новые времена, новых людей, новые изобретения, новый мир, – сказал человек из страны Анархии.

– Да, здесь плавательный отдел, – торжественно заявил человек из страны Анархии.

– Мы видим.

– Ну, вот, смотрите. Мы вверх не пойдём. Мы отсюда будем наблюдать, – сказал человек из страны Анархии.

– Тогда мы всех изобретений не рассмотрим.

– Это ничего не значит. То, что вы проиграете в одном отделе, вы выиграете в другом.

– Согласны, – сказали мы все.

– Итак, мы станем в самую середину и отсюда будем смотреть и вниз и вверх, – сказал человек из страны Анархии.

– Прекрасно!

Мы принялись смотреть вверх. Все предметы, как в предыдущем отделе, висят в воздухе. Висят неподвижно, не шевелясь, как бы застывши.

– Плавательный отдел делится на два главных подотдела: надводный и подводный. Некоторые аппараты приспособлены к плаванию по поверхности воды, а некоторые к тому, чтобы нырять и плавать под водой, – объяснил человек из страны Анархии.

– Это что? – спросил юноша, указывая рукой на орла, вылитого, как мне казалось, из бронзы.

– И он плавает. И по воде и под водой.

– Как же плавать на нём?

– Очень просто, садиться верхом и держаться за крылья. Ногами он рассекает воду и плавает с быстротою воздушной волны.

– Собственно говоря, это самый обыкновенный отдел, потому что и у нас плавание было широко и высокотехнически поставлено, как и по воде, так и под водой, – сказал я.

– Да, отчасти это так, но не совсем. У нас же моторы совершенно другие. Хотя само плавание было давно известно, даже древние умели совершать кое-какие плавательные путешествия, – сказал человек из страны Анархии.

– Примите во внимание, – сказал я, – что у нас есть торговый и военный флот. У нас по воде ходят целые города, вооружённые города.

– Да, это так. У нас никаких таких флотов нет: торгового флота нет, а военного подавно. У нас мореплавание является чуть ли не сплошной забавой. И потому наши «корабли» совершенно другие. Они в высшей степени эстетичны. Они служат только для развлечения, для увеселения. Вернее, у нас плавание есть самоцель, есть жизнь, а не средство к чему-то. Вообще, у нас, в стране Анархии, очень мало средств, и очень много самоцелей, много жизни, самой настоящей, и очень мало погони за ней, – сказал человек из страны Анархии.

– А это что?

– Это плавательный сад. Он шикарно плавает по воде.

– А это что?

– Это плавательная люлька, в ней катаются обыкновенно младенцы.

– А это что?

– Это просто плавательное дерево. Оно плавает по воде, держась прямёхонько, на нём плавают обыкновенно дети, ютясь между ветвями.

– А это что?

– Плавательный ковёр, – сказал человек из страны Анархии.

– У вас масса плавательных игрушек, – заметил юноша.

– Да, их у нас много. Весь наш мир есть одна игрушка. Мы – большие дети. Нам – игрушки в руки. Наша жизнь – игра. Мы живем, играя, играем, живя.

– Странно! Чтобы люди вечно играли, а не занимались серьёзным делом, – заметил я.

– Нисколько. Мы творим, вечно творим, творчество есть игра. Но мы не играем в веру, не играем в науку, а играем в технику. Наша деятельность – это игра действа.

– Я ничего не понял.

– Опять не поняли, – усмехнулся человек из страны Анархии.

– Да как вас понимать?

– Очень просто. Люди раньше плохо играли, мы хорошо играем.

– Как это так?

– Ясно. Культура есть продукт досуга, излишнего времени, которого девать некуда. Во-первых, у вас было мало досуга, вы были заняты добыванием «хлеба насущного»…

– А вы?

– Да мы не хлебом живём, ведь я вам уже несколько раз говорил, что мы обеспечены навеки, досуга у нас много, и мы забавляемся, играем, веселимся, радуемся – живём.

– А мы разве не жили?

– Нет, вы не жили, вы трудились. Бог вас проклял «в седьмом поте ешь твой хлеб». И проклятие тяготело над старым миром, над старой жизнью.

– А вы как живёте?

– Мы живём в раю. Мы вернули себе рай. Мы – человек до грехопадения. Мы – без труда, без заботы, одна радость нас окружает, одно веселье нас провожает по жизненному, усеянному розами пути.

– Но что означает не играете в науку?

– Просто. Вы, наивные люди, создавая науку, открывая ваши законы, изучая, исследуя природу, приняли все эти продукты вашего мышления и принимаете их до сих пор в ваших странах за «истину», за действительность; вы даже этими вами вымышленными, вами выдуманными, вами измечтанными «законами» руководились в ваших поступках и действиях, будучи настолько примитивными, что не догадывались, что вы подчиняете, таким образом, реальную жизнь фикциям, вымыслам, абстракциям, идолам мысли, продуктам фантазии творческого разума. Вы были наивны, как древние, которые приняли речь вдохновлённого поэта за божьи видения, обязывающие к поступкам, за повеления и нормы, за законы жизни. Мы же понимаем, что за всем этим скрывалось одно желание поиграть в «разумное», поиграть интеллектом, хотя вы божились и были уверены, что, открывая законы науки и комбинируя их, вы дело делали. Вашу науку мы считаем игрой в «умное», игрой интеллекта, эстетикой мышления.

Но мы даже этой игры не любим. Мы знаем, что это игра. Но у нас она в загоне. Не подобает «серьёзному» человеку заниматься такой наивной, «никчёмной», неигривой игрой. Наука у нас – это как у вас игра в лошадки, игра в жмурки.

Мы играем в технику, вот игра, достойная человека. Как Бог забавлялся тем, что творил мир, так и мы творим миры, творим предметы, это наша игра.

– Я ничего не понял, – сказал я.

– И я ничего не поняла, – сказала женщина.

– И я ничего не понял, – сказал юноша.

– И я ничего не понял, – сказал угнетённый народ.

– И я ничего не понял, – сказал рабочий.

– Ничего! Поживёте у нас побольше, подольше, тогда вы меня поймёте. Но давайте лучше смотреть!

– Да, вы правы! Давайте смотреть, – сказал я.

– Почему ваши плавательные сооружение такие хрупкие? – спросил рабочий.

– Поймите, ведь у нас нет ни гроз, ни бурь, кораблекрушений нам опасаться нечего. И притом они вовсе не так хрупки, какими кажутся с виду, – ответил человек из страны Анархии.

– А это что?

– Ведь видите, просто лодка, какие и у вас имеются, – сказал мне человек из страны Анархии.

– А мне не верилось, что это просто лодка.

– Мы любим и простоту. Мы любим и сложность.

– А это что?

– Просто плавательный ручеек. Вы что-нибудь подобное видали в летательном отделе?

– А это что? – спросила женщина.

– Плавательная радуга.

– А это что? – спросил юноша.

– Плавательный маленький мирок; вон – землица, вон – крошечное небо, вон – и солнышко. Вон – и люди, автоматики маленькие, которые населяют этот мирок. Всё в маленьких, крошечных размерах, – сказал человек из страны Анархии.

– Кто это изобрёл?

– Странно, почему вы до сих пор не спрашивали, кто изобрёл эти дива и вызывающие удивление «предметы»?

– И вы спрашиваете «почему»? – иронизировал я.

– Да, я стал говорить вашим языком, стал употреблять ваши слова и образы мышления.

– Но кто же это изобрёл?

– Один из нас.

– Как его зовут?

– Его зовут Плавательный Мирок.

– Как же это возможно! Вы просто смеётесь над нами! – сказала с досадой женщина.

– Нисколько, – ответил человек из страны Анархии.

– Разве это имя!

– Да. У нас называют каждого по его главному изобретению, которое он сделал, по главному подвигу, который он совершил в технике. У нас люди носят названия изобретений.

– Странно! – сказала женщина.

– Нет, не странно! Имя человека должно говорить о нём, о его деяниях, о его жизни, о его творчестве.

– Вот как! Это красиво!

– А как вас зовут? – обратились мы с вопросом к нему.

Он слегка смутился и ответил:

– У меня имени нет. У меня имени нет. Я не заслужил имени. Я ничего великого не создал, никакого технического подвига или, как мы говорим, технической добродетели не совершил.

– Не может быть! Вы скромничаете.

– Скажу вам всю правду. Меня зовут Воздухосед, я придумал средство, как сидеть на воздухе, затрачивая при этом столько энергии, сколько при сидении на твёрдом теле. Открытие не важное, но лучшего у меня нет.

– А это что?

– Это плавательное море, по нему кораблик ходит. И весь он плавает, но только на поверхности воды, – сказал человек из страны Анархии.

– А это что?

– Это плавающая огромных размеров туча. На ней катаются у нас обыкновенно девушки.

– А это что?

– Это плавающая заря.

– Из чего она сделана?

– Материал, по обыкновению, крепкий, но очень лёгкий. Главное здесь – в красках, тонах и полутонах. Это дивная работа. Когда она плавает по морю, то всем кажется издали, что заря занимается.

– Кто это изобрёл?

– Один из нас.

– Как его зовут?

– Ведь я уже раз вам ответил.

– Да, я знаю: его зовут Плавающая Заря, – шутила женщина.

– Оно так и есть. Мы его все зовём Плавающая Заря, или сокращённо Заря.

– А что это?

– Это плавающая тоска… Это изобретение Тоски, тоскующей женщины, богини.

– Как на этом плавать?

– Садятся у ног её на пьедестале и плавают по тихим водам наших морей.

– А зачем это вам?

– Ведь я уже несколько раз сказал вам, что у нас техника ради техники, искусство ради искусства.

– А это что?

– Это плавающий лес…

– Как это красиво.

– Да, красиво. На лесах мы часто плаваем целыми обществами. Плаваем целыми годами.

– А это что?

– Это плавающий дол, он лежит между двумя горами.

– И это красиво, – сказала женщина

– Ничего некрасивого у нас нет. У нас красивое с полезным слились окончательно, вернее, перешло одно в другое.

– А это что?

– Это плавающий купол. Он плавает под водой.

– Сколько может человек пробыть у вас под водой?

– Хоть бы целый век, – сказал человек из страны Анархии.

– А чем он дышит под водой?

– Тем, что над водой, – сказал человек из страны Анархии, улыбнувшись.

– Как же это?

– Очень просто. Он берёт с собою воздух.

– В чём?

– Смешные вопросы. Он образует вокруг себя воздух. Он образует его из воды.

– Каким образом?

– От одного соприкосновения с водой.

– Как-то непон… – Я хотел сказать «непонятно», но оборвался, вспомнив, что в стране Анархии нет ничего непонятного и нет ничего понятного.

– А это что?

– Это плавающая улыбка. Видите, вот, будто бы розовые губы, вот белые зубы, кончики губ стянуты, рот чуть-чуть приоткрыт, он улыбается.

– Это изящно, но слишком огромно, – сказала женщина.

– Это колоссальная улыбка, улыбка гиганта, – сказал человек из страны Анархии.

– А как на этом плавать?

– Просто. Открывают этот полуоткрытый рот и садятся внутрь, в полость рта; там большой роскошный зал, как у вас это называется, и плавают куда угодно. Улыбка носится по воде мирно, тихо, как поступь безразличного времени.

– Фантастично! – сказала женщина.

– А что это?

– Ограничимся виденным. Перейдём к новому отделу, к зрительному отделу. Надо спешить!

– Вы правы, – сказал я, – день не ждёт, а сад такой огромный.

– Давайте перейдём в зрительный отдел.

– Давайте! – сказали все.

– Пойдём в зрительный отдел, – сказал человек из страны Анархии.

– Пойдём, – сказали все мы.

– Но в нём долго не пробудем. Времени мало, – сказал человек из страны Анархии.

– Неужели и у вас времени мало?

– У нас времени много, мы не вне времени, а над временем. Мы одолели время, сотворив, реализовав вечность. Но вы, ведь к вашим услугам для осмотра нашей страны всего пять дней, вам следует поторопиться, – сказал человек из страны Анархии.

– А какие у нас дни, по вашему времяразделению или по нашему? – спросил я.

– Да, ведь у вас дни иные, пятичасовые! – добавила женщина.

– Пять дней ваших, по вашему времени. По истечении этого времени вы войдёте в страну Анархию как свои люди, и наше время станет вашим временем, – сказал человек из страны Анархии.

– Неужели!.. Меня удивляет: у вас сохранились слова «наше», «ваше», «моё»? – спросил удивлённо рабочий.

– Я вам после отвечу на ваш вопрос, а пока давайте смотреть! – сказал человек из страны Анархии.

– Мы уже в зрительном отделе?

– Да!

– Ничего не видно!

– В том-то и дело! – сказал человек из страны Анархии.

– Как в том-то и дело!

– Что это означает?

– Зрительный отдел, а зреть-то нечего!

– Пустое пространство! – сказал удивлённо юноша.

– Видите, для того чтобы одолеть зрительность, мы должны были одолеть зрение, – сказал убедительно человек из страны Анархии.

– Отказываюсь понять! – воскликнул я.

– Очень просто! Мы исходим из того, что раньше разрушаем и потом создаём, ибо в разрушении – дух созиданья.

– Что вы говорите? – пожал плечами рабочий.

– Ясно, что первым шагом нашим по пути одоления зрительности, увеличения ли её до невероятных размеров, уменьшения ли её – мы исходим из точки отрицания её – мы делали предметы, окружающие нас, незримыми, невидимыми. Мы уничтожили видимость, – сказал человек из страны Анархии.

– Как это так?! – воскликнул я, качая отрицательно головой.

– Это невозможно! – кричал юноша.

– Это невероятно, – сказала женщина.

А угнетённый народ стоял, покачивая глубокомысленно головой, как бы говоря:

– Меня здесь, в этой стране, ничем не удивишь! Раз могли уничтожить вражду, дикую ненависть народов друг к другу, то почему нельзя уничтожить видимость предметов?

Но он хранил глубокое молчание.

– Что вы? Что с вами? Нашли чему удивляться! Экое чудо?! Смешно! Ведь во всех народных сказках рассказывается о шапках-невидимках; древние знали разные заклинания, разные средства для достижения этого, для улетучивания своей видимости. Я же вам несколько раз уж говорил, что мистика, сказка осуществлённая, достигнутая, реализованная, есть наша техника, пантехника, – сказал человек из страны Анархии.

– Да, это верно, в мистической литературе, в практической каббале, в чёрной магии этому вопросу уделено много внимания. В средневековых книгах посвящено этому чуду-невидимке многое множество глав. Я сам их читал, и в детстве был очень увлечён этой идеей. Как странно, я думал её применять при войнах. Придвинешь войско вплотную, и неприятель не видит, ударишь – не видит, перебьёшь его, – а он всё не видит, – увлёкся я воспоминаниями детства, грёзами ранней молодости, цветшими под лучами солнца мистерии Средневековья.

– Ну, вы это знаете. Вы даже рассказываете, как вы к этому стремились, хотели это применить в военном искусстве, а тут, как увидели, что ничего не видно, что ничего не видите, вы растерялись от недоумения! – иронизировал человек из страны Анархии.

– Я, главным образом, мечтал пустить в ход это чудо при драках, при наших «детских войнах», – сказал я.

– Да, неужели вы допускаете хромую мысль, что то, к чему вы стремились, у нас давно не достигнуто?!

– Я даже пробовал осуществить мой план, прочёл главу в толстой книге, не могу сейчас припомнить названия автора, но помню, что он был один из известных мистиков, не Ари ли, не Витал ли¹³, он предписывает поймать летучую мышь, накрыть её глиняной посудой, держать её с накрытой посудой под крыльцом семь недель. От неё будто останется, уцелеет одна кость в виде колечка. Над этим колечком надо произнести известное количество заклинаний, затем совершить над ним обряд омовения в море, а затем он дарит человеку, надевшему его и носящему его на шее, свойство быть невидимым, – кончил я полусмущённо. – От этой дребедени, которую я вычитал в детстве, и сохранилось кое-что в памяти до сих пор.

– Вас эта задача, как видно, сильно волновала. Она занимала лучшие умы человечества, вернее, лучшие воображения и воли человечества. Мы её осуществили, – сказал человек из страны Анархии.

– Так что же будем здесь смотреть, если ничего тут не видно! – спросил изумленно юноша.

– Тут почти смотреть нечего, – согласился с ним человек из страны Анархии.

– Но как вы этого достигли? – спросил рабочий.

– Что значит «как»? Поверьте, что в нашей стране, в стране Анархии, и слово «как» звучит почти таким же анахронизмом, как слово «почему». Для нас эти слова потухли.

– Всё же с помощью чего вы достигли таких изумительных успехов в области зрения? – заинтересовался рабочий.

– С помощью света, световых лучей! – сказал человек из страны Анархии.

– Как?! Разве свет у вас существует как особая вещь, а не как результат действия светящегося предмета?

– Да, у нас свет есть особая вещь, особый предмет, а не только свойство, – сказал человек из страны Анархии.

– Вот как!

– Да, так! Мы изобрели такой свет, который пронизывает все предметы, как твёрдые, так и мягкие, как жидкие, так и густые. Он проходит через них, делая прозрачными, ясными окончательно, так что они теряют, совершенно лишаются своей видимости. Это одно. Это был первый шаг.

– А через какие предметы он проникает?

– Через всякие, совершенно не принимая во внимание их толщину. Он в силах пробить всю толщину земного шара.

– Это невероятно!

– На досуге, после пяти дней, я это вам покажу, – сказал человек из страны Анархии.

– А как вы достигли увеличения зрительности, видимости? – спросил рабочий.

– Тоже тем же способом. С помощью света. Один род света делает вещи совершенно невидимыми, а другой – абсолютно видимыми. При нашем освещении вы в силах видеть предмет, который находится от вас на невероятно далёком расстоянии. Этим мы одолели бесконечность. Осилили окончательно пространство.

– Итак, у вас нет даже пространства.

– Да, в том виде, в том ощущении и представлении и значении, которое оно имеет у вас, оно у нас не существует.

– Ни времени, ни пространства? Вот это изумительно, вот это красиво, – сказал юноша, и глаза его загорелись звёздами ночной волшебной сказки.

– Да, ни времени, ни пространства. Мы осуществили, реализовали, опредметили вечность и бесконечность, мы создали не на словах, в философских, метафизических выкладках, а на деле, в жизни, абсолютно.

– Всё-таки это не понятно! – волновался я, не владея собой, возмущением своего разума.

– Опять не понятно! Полноте! – смеялся человек из страны Анархии.

– Но как же это! – развёл я руками.

– Просто. Предметы нам видны на любом расстоянии. Хотим – приближаем к зрителю настолько, что нам кажется, что они находятся на расстоянии протяжения и достижения руки, хотя они находятся на втором полюсе земли или в зените неба. При желании же удаляем их зрительно на какое угодно расстояние, так что они кажутся нам, являются нам лежащими за тридевять земель от нас, в то время когда они тут же, рядом с нами.

– Таким образом, вы не уничтожили расстояния, протяжения, пространства, места? – спросил я.

– Нет, мы не уничтожили, а овладели ими как временем, как бытием. Мы приручили это дикое, капризное животное, неумолимое как неизбежность, как закон в ваших странах и учениях, и запрягли его в пышную колесницу нашей пантехники.

– Странно, если вы не видите предметов, то ведь можете наскочить на что-нибудь, удариться на лету, на бегу, на ходу? – спросила женщина, которая не вмешивалась в наш разговор, будучи, как видно, занята этим вопросом.

– Удариться не можем, нам не больно. Боли у нас нет, – улыбнулся человек из страны Анархии, – но об этом будет речь после.

– Всё же вы можете натолкнуться на что-нибудь? – спросила опять женщина, которая не удовлетворилась его ответом.

– Нет. Этому не бывать. От всех невидимых предметов исходят волны, сигнализация своего рода, которые не видны, но осязаемы, и они предупреждают о месте нахождения предмета, каких размеров и каких свойств он, жидкий ли, твёрдый ли и т. д.

– А всё-таки, если вы забудете, задумаетесь, почему-либо не получите или не успеете реагировать должным образом на эти волны, то тогда произойдёт столкновение? – спросила женщина, которую этот вопрос горячо заинтересовал.

– Нет. Эти волны обладают свойством не допускать вас на известное расстояние к предмету и механически менять направление вашего хода, бега, полёта и плавания, – объяснил ей человек из страны Анархии.

– А что тут есть, в этом зрительном отделе? – спросил я.

– Ведь я вам говорил: лучи, свет в разных видах, свет разных свойств, тысячи оттенков свойств, во многих состояниях, и в жидком, и в твёрдом, и в газообразном, и в психическом, и т. п.

– Он всегда невидим?

– Нет, при желании он может стать не то что видимым, но и осязаемым, – сказал человек из страны Анархии.

– А каково его нормальное состояние? – спросил я.

– Все его состояния нормальны, – ответил человек из страны Анархии.

– Каково его обыкновенное состояние, в каком виде и состоянии он чаще встречается?

– Затрудняюсь ответить на ваш вопрос, у нас все виды нормальны, раз они возможны, все виды обыкновенны, и все виды часты, – ответил человек из страны Анархии.

– Так каково его естественное состояние?

– Естественного состояния у него нет, он весь искусственен, он весь продукт техники, изобретения, пантехники. Он весь – искусство, творчество, он изобретён.

– Как, в каком же виде он был изобретён первоначально? – упорствовал я в вопросе.

– Во всех видах одновременно. Над ним работало целое поколение изобретателей, и каждый из них изобрёл его в другом виде, в другом состоянии и при особых оттенках и подоттенках свойств. Так что разом мы получим всё его разнообразие.

– Даже способы изобретения у вас какие-то другие? – сказал я.

– У нас всё по-иному, – усмехнулся человек из страны Анархии.

– Да, всё по-иному, – не по-нашему, – сказали мы все.

Некоторое молчание.

– А теперь, если хотите, перейдём в слуховой отдел, – сказал человек из страны Анархии.

– Перейдём, но один вопрос меня беспокоит, – сказал я, смотря моляще ему в его светлые, глубокие глаза.

– Спросите, пожалуйста!

– Разве одним зрением можно одолеть пространство, вы видите предмет, но ведь этого недостаточно? – сказал я.

– Разве одним зрением можно удовлетвориться, ведь у нас доминирует осязание, а не зрение, ощущать, осязать – вот что значит одолеть, – добавила женщина тихим, углублённым голосом, в котором трепетала мысль и дрожало чувство.

– Да, вы правы, – согласился человек из страны Анархии, – но не забудьте, что у нас есть и слуховой и осязательный отделы. Там вы убедитесь окончательно, что мы осилили малое и большое место, и что мы недаром зовём себя сущими богами, – сказал человек тоном, в котором гнездилась и порхала самоуверенная гордость.

– Давайте перейдём в слуховой отдел.

– Давайте!

– Мы все готовы.

– Пойдём в слуховой отдел!

И мы все пошли.

Я уже так привык к тому, что ступаем по воздуху, что шагаем в высоте, в пустом пространстве, что даже не уделяю этому ни малейшей доли внимания.

Это меня так мало удивляет, как передвижение вообще.

Ко всему привыкнешь, – думал я, – даже к воздушному хождению.

– Вот слуховой отдел! – сказал человек из страны Анархии.

Но мы ничего не расслышали. И как странно, я видел, как он шевелит губами, как рот его полуоткрыт, но слов не было слышно.

– Здесь царство вечной тишины, – думал я.

– Что вы говорите? – хотел я его спросить. Но ничего не получилось. Я что-то бормотал, шептал, я, собственно, говорил, как всегда, внятно, ясно, отчётливо отчеканивая каждое слово, я, может, говорил физиологически, фонетически, громче, сильнее, чем всегда, но слова где-то застряли, где-то затерялись и до слуха не доходили. Они остались в воздухе, потонули в этом бесконечном, невозмутимом море, воздухе, не вызывая ни одной волнушки, не рождая ни единой зыби, не производя ни единственной ряби. Ненарушимая тишь царила кругом.

Мне даже жутко стало.

Я стал бояться этого глубокого, как смысл жизни, безмолвия.

Всё немеет кругом, как печать смерти.

Я испугался своей же глухости.

Мне казалось, что со мной что-то случилось.

– Что это может быть? – я спрашивал себя тысячекратно, спрашивал себя в мыслях.

Я посмотрел на остальных наших и на человека из страны Анархии.

У него лицо торжествующее, сияющее, как восход, который рассеивает предутренний туман.

Лицо его ликует победу.

Улыбка пятью радостями играет на его розовых губах, и слышна немая песня довольства.

Глаза его горят смехом тихим, внутренним, глубоким, как задумчивость, отражённая в девственном зеркале девственной души.

– С ним, значит, ничего плохого не случилось, – промелькнула мысль в моей голове.

– И со мной, должно быть, ничего особенного не произошло, а что, неужели он стал бы злорадствовать, смеяться моей беде, моей глухоте? – думал я, и эта мысль принесла мне первую весть успокоения.

Я посмотрел на наших.

Юноша стоит, рот его открыт, как видно, он силится говорить очень громко.

– Неужели хочет он, чтобы я его расслышал? – подумал я.

– Напрасно он рвёт глотку, – я всё равно не слышу ни единого звука.

Женщина стоит и машет неистово руками, шевелит губами.

Вся бледная, как тень забвения.

В глазах её обитает какой-то ужас перед самой собой, какая-то испуганность.

Губы её искривлены – печать недоумения.

– С ней то же самое случилось, что и со мною, или она озабочена, перепугана моим припадком, – подумал я.

Рабочий стоит среди нас и женщины. В глазах его растерянность. Взор его блуждает по бесконечным полям непонятной мысли, в поисках за разгадкой.

Рот его открыт.

Он машет руками, ногами, головой, словом, он покачивается всем своим туловищем.

– Что с ним? – думал я.

– Как странно?!

– Неужели всех нас поразила глухота и немота?! – не мог я уяснить себе случившееся.

А поодаль стоит угнетённый народ.

Он весь одна неподвижность.

Рот его закрыт.

Глаза смотрят вдаль, в точку недоразумения и недоумения.

Губы его стиснуты, как бы скованы силой великой тайны, обдавшей, окружавшей его.

Он олицетворённая озадаченность!

– Что случилось? – думал я.

– Или мы все попались, или они огорчены, убиты моим несчастьем и своим в нём соучастием, сочувствием?

– Теряюсь, ничего не разберёшь. Ничего не поймёшь, – думал я.

– Если с нами со всеми случилась беда, – размышлял я, – то невероятно, прямо невозможно, чтобы человек из страны Анархии, такой наблюдательный всегда, не заметил этого.

– Если же со мной одним стряслось это несчастье, – углубил я свою мысль, – то опять непонятно, почему он, человек из страны Анархии, их не успокаивает, почему они все такие растерянные, обеспокоенные, огорчённые, а он такой невозмутимый.

– Одно из двух, – пряду я дальше свою тонкую мысль, – или он их заразил бы своим спокойствием, или они ему сообщали бы своё беспокойство. Ведь он их слушает и они его слушают и понимают как всегда, как раньше.

– Вероятнее всего, – продолжаю я своё запутанное, туманное размышление, – что со всеми случилось то, что случилось и со мною.

Эта мысль меня немного утешает.

– Общая беда есть полуутеха, – думаю я.

– Тем более, – доканчиваю я свою мысль, – недопустимо, чтобы человек из страны Анархии остался к нашему несчастному положению равнодушным.

– Ведь он всемогущ, – утешает меня мысль, – неужели он не выручит, не поспешит на помощь?!

Я не свожу глаз со всех моих спутников, они же не сводят глаз с меня.

Но лица их и взоры их становятся всё грозней, всё мрачней.

– Грозовая туча рока повисла над наши бедными головушками, – промелькнула мысль.

Человек из страны Анархии, как и прежде, весь прозрачная, переливающая, играющая весёлость.

Печать радости видна на челе его.

Голубочки веселья так и гнездятся в его глазах, воркуют в его зрачке, порхают, ныряют, прилетают и улетают, пишут воздушные круги, волшебные круги беспечности, беззаботности в его светлой улыбке.

А руками он как-то двигает. Верней, не руками, а пальцами рук, которые он держит немного вытянувши напряжённо перед собою.

Казалось мне, что он наигрывает какую-то неведомую песнь на воздушной арфе, струны которой образуют лёгкие ветерки, дрожащие, звучащие беззвучно в этой певучей, немощной тиши.

Я наблюдаю за его пальцами.

Они пляшут, они танцуют пьяный танец пьяного хоровода.

Они весенне кружатся.

Они гоняются друг за другом, они догоняют друг друга, обнимают друг друга, целуют, соприкасаются и расстаются.

Таинство пальцев.

Игра жизни и смерти, и любви – в пальцах.

– Что это означает? – мучила меня мысль.

– Что он выводит пальцами?

– Что он ими пишет по песку воздуха?

– Что он ими чертит на этой поддающейся доске?

А он, человек из страны Анархии, не унимается.

Пальцы его двигаются, шевелятся, вертятся, кружатся, творят, плетут из воздушных венков таинственное значение, волшебные знаки, магические колечки.

Вот он будто бы рисует геометрические фигуры.

– Таинственные символы, – думал я.

То работает одна рука, то другая.

То пальцы правой руки, то левой, а то правой ноги, а то левой.

– Тут происходит что-то необычайное! – решил я.

– Попался я! – и сердце клокочет.

Я весь дрожу.

Меня объял страх.

Я силюсь, я креплюсь.

Ум работает нормально.

– Что случилось? Хочу прервать этот круг невозможного, непонятного, который замыкает меня.

– Надо прервать его! – кричит во мне всё моё существо.

– Я близок к умопомешательству, – кажется мне.

– Я теряю сознание, – сверлит меня последняя мысль.

– Что это? – воплощаюсь весь в одном вопросе.

И этот вопрос так мучителен, так горек, так смертоносен, так неотвязчив.

– В этом мире нет ничего непонятного, – проносятся холодным вихрем в моей голове слова человека из страны Анархии, – но в ту минуту, в тот миг, когда мы стоим перед грозным, непроникаемым, непонятным, мы теряем разум, теряем жизнь, находим один ужас, страх перед происходящим.

Как вырваться из объятий этой безмолвствующей, бессловесной, кругом охватывающей нас тиши? – рождается во мне дерзость мысли.

– Надо выискать средства! – шепчет во мне предприимчивость.

– Надо уйти отсюда! – говорит во мне настойчивость.

В эту минуту подходит ко мне человек из страны Анархии, весь торжествующий, как песнь победы над врагами в истории, весь сияющий, как восход души после омовения в стихотворении.

Он подходит, берёт меня за руку.

От соприкосновения его я весь дрожу.

Дрожу, как струна от соприкосновения смычка и гармонии.

Дрожу всей душой.

Трепещу всем чувством.

Я чую близость спасения и пьянею от запаха его.

Он берёт меня за руку, ведёт в сторону. Я не оказываю никакого сопротивления.

Я иду за ним, иду с ним рядом.

Тут он кивнул и остальным нашим, этим статуям ужаса, и они пошли за нами, пошли, медленно шагая, подталкиваемые желанием избавиться от настоящего, окружающего, медленно, неохотно, боясь встречи худшего, боясь бегства своего и погони за ними несчастья, боясь и места, и времени, и пустоты.

Мы шли.

Я с ним впереди.

Они все четверо, один за другим, вытянувшись в ряд, пресечённый некоторым расстоянием, промежутком, следовали за нами.

Мы шли направо.

Мы шли в гробовой тишине.

Мы шли как к своему собственному гробу, висящему где-то на гранях бытия в беззвучье.

Мы шли как на собственную могилу, поклониться своему праху ума и души.

Мы шли, скованные неведомым, страшным.

Вдруг я услышал прибой волны.

– Звук! Звук! – воскликнул я в душе.

– Да, он коснулся моего уха! – не смела ликовать моя душа.

– Невдалеке бьётся в своих могучих и вольных берегах бесконечное море звуков, – чуял я.

– Моё чувство меня не обманет!

– Иду к звуку!

– Иду к жизни из царства тиши!

– Вот пролетел звук, целая волна звуков и шумов над самым моим ухом.

– Я слышу! – воскликнул я.

– Я слышу! – воскликнули все, один за другим, как только они приблизились к тому месту, на котором я находился с человеком из страны Анархии.

– Как жалко, что я вас не предупредил о том, что в слуховом отделе нам нельзя будет сноситься с помощью слуховых сигналов, сочетаний звуков, слов, а <можно лишь> с помощью зрительных знаков, символов. Я вас не предупредил, и вы не могли со мной сговориться, – сказал человек из страны Анархии.

– Что же было с нами? – спросил я.

– Ничего! Там ничего не слышно, – сказал человек из страны Анархии.

– И с вами было то же самое? – спрашивали мы поочерёдно друг у друга.

– И со мной!

– И со мной!

– И со мной!

– Я чуть ли не потерял сознание со страху! – сказал я.

– Это было мучительно! – сказала женщина.

– Это было непостижимо, – сказал юноша.

– Вдруг ничего не слышишь, никто тебе не отвечает; если бы я знал, что я ничего не слышу, я не пугался бы, – сказал рабочий.

– Я пытался кричать, я не слышал своего собственного голоса! Как страшно лишиться голоса!

– Ужас сковал меня! Я боялся за всех вас, я не знал, что случилось, как будто окунули меня в бездну безмолвия, – сказал угнетённый народ.

– Как смешно! – сказал человек из страны Анархии.

– Было бы смешно, если бы не было печально! – сказал я.

– Вы испугались? Чего?

– Как чего? Вдруг ничего не слышно. Вы стоите, улыбаетесь, как всегда, а кругом испуганные лица, хочешь говорить, говоришь, не отвечают, да и голоса своего, слов своих не слышишь, хотя кричишь что есть мочи.

– Я не предупредил вас. Я думал, что вы умеете говорить на зрительном языке, на языке движений, мимикой.

– Мы не знали, в чём дело!

– Я же говорил с вами, пробовал несколько языков, несколько мимических наречий, но вы ничего не отвечали, – сказал человек из страны Анархии.

– У нас язык мимики не разработан. На нём говорят только глухонемые.

– А у нас все умеют на нём говорить! Вдруг попадёшь в неслуховую среду. Под водой разве говорить можно?! Или при шуме разве можно пользоваться звуком, словом? Там поневоле приходится прибегать для сношений к зрению и зрительным символам.

– У нас говорят мимикой только одни глухонемые, а их язык не развит. Они учатся в школах, и их приучают говорить по-нашему.

– По-вашему! – проиронизировал человек из страны Анархии. – По-вашему значит слуховыми элементами. Этот звуковой язык имеет то удобство, что им можно пользоваться в темноте, а у вас же вечно темно, ваши ночи ведь составляют половину вашей жизни. У нас же темноты нет. И зрительный, видимый язык имеет то свойство, что им можно пользоваться в тиши и при сильных звуках. У вас же тиши не было. У нас язык слуховой хорош в невидимой среде, зрительный язык применяется в неслуховой среде – в тишине. Психический язык – в этих двух средах, когда они пресекаются, сталкиваются. В незрительной и неслуховой среде мы прибегаем для сношений к языку психическому, к психологической сигнализации, – кончил свою несколько туманную для нас речь человек из страны Анархии.

– Что же было с нами? – сказала, полуулыбаясь, женщина.

– Ведь я уж вам объяснил, – сказал человек из страны Анархии.

– Как и чем объяснили?

– «Объяснить» есть одно из величайших заблуждений человеческого ума. Никак не объяснишь явления или мира, потому что объяснять нечего. Явление не требует объяснений, мир выше объяснений, ниже объяснений, вне объяснений.

– Мы ничего не понимаем, – сказали все мы с явной досадой, в которой слышалась беспомощность ума в его борьбе за разум.

– Опять «не понимаем», «понимаем», – рассмеялся добродушно человек из страны Анархии. – Как это вам не надоели эти понимание и непонимание, эти познаваемое и непознаваемое. Ведь от всего этого так и несёт зевотой!

– Где же мы были? – спросил я, желая всё же добиться некоторого объяснения случившегося.

– Мы были в слуховом отделе! – был решительный ответ человека из страны Анархии.

– Почему мы ничего не слышали? – продолжал я его допрашивать.

– Там слух не действует.

– Как это не действует?

– Очень просто. Там нет звуковой, слуховой среды, там звуки не производят никаких «воздушных волн», – я говорю фигурально, выражаясь вашим физическим языком.

– Как это нет волн?

– Нет их и только. «Как» и «почему» – нелепость. Факт. Их нет. Там ничего не слышно. Там нерушимая тишина. Мы и при слухе, как при зрении, исходили из отрицания, разрушения.

– И у вас есть целая область, в которой не слышно ни единого звука? – спросил юноша.

– Да. У нас есть целая неслуховая среда. Ни звука, ни шума, ни шелеста, ни шороха, ни гласа, ни шёпота. Всё немеет.

– Там должно быть жутко! – сказала женщина.

– Нисколько. Там тихо. Там живёт молчание. Там обитает немота.

– Мне было страшно тяжело от отсутствия слуховых раздражений, – сказал я.

– Во-первых, вы попали туда вдруг, не зная, в чём дело, и это слуховое «ничто» вас пугало, дразнило ваше воображение, во-вторых, вы к тишине не привыкли. У вас же люди вечно слышат.

– А как у вас?

– У нас слух, зрение, являются актами воли.

– Как это?¹⁴

– Просто уходишь в другую среду. Или создаёшь такую среду вокруг себя.

– Разве приятно «не слышать»? – спросила женщина.

– Мне кажется, что гораздо прельстительней «слышать всё», – сказал юноша.

– Это одно и то же.

– Что вы хотите этим сказать?

– Это две стороны одного и того же явления.

– Ведь это два противоречия, – сказал я.

– Это ничего не значит. Техника не знает противоречий. В тот день, когда нам удалось уничтожить, убить «слух», в тот же день мы воссоздали его вновь, воскресили его из мёртвых.

– Как, вы всё слышите?

– Да, когда мы этого желаем.

– Например?

– Просто. Как при зрении.

– Как, вы слышите на большом расстоянии?

– Мы слышим, улавливаем, воспринимаем звуки на расстоянии бесконечности.

– Неужели это возможно?

– Ведь я вам говорю.

– Как вы этого достигли?

– Как мы достигли всевидения, так мы достигли и всеслышания, – сказал человек из страны Анархии.

– Там вы изобрели особый свет, который делает возможным видеть всё на самом далёком расстоянии.

– А для слуха мы изобрели особый «эфир», который передаёт с быстротою мысли самые малейшие колебания, шевеления, зыби звуков.

– Вот как!

– И вы всё слышите?

– Да. Мы всё слышим. Мы можем слышать десять голосов разом.

– Как это?

– Очень просто. У нас звуки не сливаются.

– Как?

– Опять удивление, опять недоверие, и главное, к чему – к пустякам! – сказал с недовольством человек из страны Анархии.

– У нас, если хотят, то все говорят разом. Всё равно слышим каждого, слышим отчётливо, ясно, чётко¹⁵.

– Как странно!

– Нисколько! Каждая сумма звуков, каждое целое получается как единство, не растворяется.

– Ну, хорошо. У вас говорят разом, если хотят, но что толку, всё равно ведь нельзя отвечать всем разом, – сказала женщина.

– В том-то и суть, что мы отвечаем всем разом.

– Как?

– Мы отвечаем всем разом.

– Ведь у вас только один голос!

– Ничуть не бывало. Мы обладаем способностью передавать наши мысли, разные мысли, относящиеся к разным предметам, к разным лицам в один и тот же промежуток времени.

– Это уже совсем невероятно.

– Почему невероятно?! Ведь приписывали одному известному певцу, жившему сто пятьдесят лет тому назад в ваших же странах, свойство петь двумя голосами разом¹⁶. Мы же обладаем умением говорить десятью и более голосами и языками за раз.

– На это приходится только пожать плечами, – сказал я, боясь употребить слово «не понимаю».

– Чему вы так удивляетесь?

– Как не удивляться, когда вы говорите такие вещи.

– А почему вы не удивляетесь тому, что вы можете ощупать, осязать несколько предметов разом и отделить, отличить их один от другого? Почему вы не удивляетесь вашему свойству видеть, смотреть на множество предметов разом? И разве вы не слышите за раз и стук часов и шелест листьев, и говор знакомых, и лай собаки на дворе? И разве ваши звуки и ваш голос образуют полное единство, не поддающееся расчленению? Мы пошли дальше на этом пути.

– Но это так невероятно, – сказал я, убавляя недоверчивость.

– Невероятно! Бросьте эти слова, они ни к чему хорошему вас не приведут в этой «вероятнейшей» стране, – сказал, полушутя, человек из страны Анархии.

– Итак, вы слышите всё-всё, все звуки, самые далёкие, самые отдалённые? – спросила женщина, в голосе которой удивление и благоговение перед этим великим чудом, перед этой заманчивой возможностью.

– Да, мы слышим всё. Мы слышим ход звёзд. Мы слышим мотивы сфер. Всё говорит, всё поёт, всё напевает. Небо имеет свои звуки. Небо поёт свои песни. Это не вымысел поэта, это не воображение псалмопевца. Это факт. Бездна поёт. Её песня пьяняща и пеняща, как падение во сне. Горы поют. Слышен вечный трепет звуков. Цветы поют. Камни поют. Скалы поют. Их песня – ода мощи, восхваление силы и покоя. Солнце поёт. Утром оно поёт восход. Вечером оно поёт заход. В полдень оно поёт достижение выси зенита. Оно не заходит, оно у нас вечно восходит. Но поёт оно и песни захода.

– Вы говорите как у нас писали поэты! – сказал юноша.

– Нет. Это не образы, не фигуры. Мы это слышим. Имеющий ухо да слышит песнь бытия, кипящую песнь жизни, гремящую песнь веселья. Мы все её слышим.

– У вас выходит, как у наших поэтов, только у них красивей ещё выходило.

– В том-то и дело, что я вам не поэзию читаю, а описываю вам то, что у нас происходит. И вы услышите эту вечную песнь.

– Когда?

– По истечении пяти дней. Вы, глухонемые, думали, что одни птицы умеют петь. Это ужаснейшее заблуждение. Скалы поют несравненно красивей, гармоничней. Всё поёт, нужно иметь только слух. И слух мы создали, – сказал с гордостью человек из страны Анархии.

– Но ведь это лишь поэтические образы, не так ли? – сказал юноша.

– Нет, у нас всё поёт в буквальном смысле.

– Да, как же??

– Очень просто. Всё поёт и только.

– Неужели скалы поют? – спросила женщина.

– Неужели горы поют? – спросил рабочий.

– Неужели солнце поёт? – спросил я.

– Неужели птички поют? – сказал нам в тон человек из страны Анархии.

– Конечно, поют, – ответил я.

– Да, поют! А спросите глухонемого, что он вам скажет, поют или не поют! – иронизировал над нами человек из страны Анархии.

– На то же он глухонемой! – ответила женщина.

– А чем же вы, простите, не глухонемые?

– Как же мы глухонемые?

– Раз вы не «всё» слышите, значит вы «ничего» не слышите, – сказал человек из страны Анархии. – Вам многие предметы не говорят, для вас весь мир немой, что выше вашего слуха, что ниже вашего слуха, то для вас немеет. Мы же всё слышим. По-вашему только певчие птицы поют, по нашему слуху всё поёт – и рыбы, и камни, и цветы, и травы, и деревья.

– Но как они поют, разве постоянно?

– Да, весь день, всю их жизнь, в течение всего их бытия. Ибо существовать, быть есть петь. Они поют песнь бытия, песнь радости существования.

– Не можете ли нам передать хотя бы малейшее представление об этой песне, – спросил я.

– Это довольно трудно. Как нельзя растолковать слепому, что такое цвета, краски, что такое «белый», «чёрный», так не объяснишь глухонемым, вам, что такое песнь бытия. У нас их песни, песни всего окружающего нас, воспроизводятся, они записаны, зафиксированы нашим «граммофоном». В нашем «театре», где часто ставятся драмы из жизни деревьев, поются арии деревьев, напевы их расцвета, их рождения, их увядания, их смерти, песни их молодости и старости.

Дерево неодинаково поёт. Когда оно молодое, оно по-иному поёт. Когда оно старое, оно по-другому поёт.

Скалы же не так, они всегда одинаково поют. Нет у них молодых песен, нет у них и старых, а есть только песни.

– А можете нам сказать, что вы слышите в песне скалы? – спросил я.

– Могу! Но придётся передать это вам только образно, фигурально, с помощью символов, далёких намёков и приблизительностей. Поймите, что переход от звука к слову заказан. Нет такого моста, который бы был перекинут над этой пропастью, отделяющей два мира выявления, выражения. Нет его и у нас. Но нам он не нужен.

Знайте, ведь мы узнаём каждый предмет по его голосу, по его песне.

Знайте, ведь все предметы индивидуальны, ведь каждый предмет имеет своё я.

Насколько каждая скала есть скала, настолько её песня «скалиста», но насколько она индивидуальна, настолько и её песнь своеобразна, индивидуальна, лична, самобытна.

– Но хотя бы приблизительно, насколько вообще слово может выразить, выявить, раскрыть внутреннюю душу звука, – взмолился я, – сделайте одолжение.

– Возьмём, например, скалу, – сказал человек из страны Анархии, – она обыкновенно поёт о покое. Вся её песнь – это апофеоз недвижения.

– Но как и что она поёт, передайте это словами! – просил я.

– Она поёт приблизительно вот что:

– Передавайте лучше без рифм, без стиха, а то трудно понять.

– А прозой не можете нам передать песни скалы?

– Прозой трудно, видите, даже стихом ничего не получается, это жалкий намёк, это умерший отсвет звуковой. Это далеко не та песнь, что поёт скала.

– А как поют горы?

– А как поют ваши солнца?

– А как поёт у вас небо?

– А как поёт у вас трава?

– Видите, это трудно передать, когда обретёте у нас слух, вы сами будете слышать и слушать, тогда поймёте, что за радость, что за блаженство жить в этой стране, слышать её песни, пьянеть от них как от самого лучшего вина, пьянеть и хмелеть и видеть сны, воплощённые напевы.

– А пока? – спросила с тоской женщина.

– Пока перейдём в осязательный отдел. Ваш день близится к концу, навряд ли успеем осмотреть ещё один отдел, а их у нас несколько тысяч.

– Перейдём. Но самый интересный отдел – это слуховой, – сказал юноша.

– Да, но ты можешь это сказать только по отношению к уже виденным нами отделам, а неосмотренное ведь всегда занимательней, интересней осмотренного, – сказал я.

– Да, – согласился со мной юноша.

– Перейдём в осязательный отдел! – сказал человек из страны Анархии.

– Пойдём! – сказали все мы.

– Пойдём в осязательный отдел, – сказал человек из страны Анархии.

– Пойдём! – сказал я.

– А что мы там увидим? – спросила женщина.

– Какое любопытство! – усмехнулся человек из страны Анархии.

– Я боюсь следовать за вами, – сказала, полуулыбаясь, женщина.

– Вот как! Вы стали меня бояться! – сказал с деланным удивлением человек из страны Анархии.

– Как же вас не бояться, когда вы нас повели в слуховой отдел, ни о чём не предупредив, – сказала с чуть уловимой досадой женщина.

– Нечего бояться! Ведь ничего в конце концов не случилось. А плохо лишь то, что плохо кончается.

– А как окончится, мы ещё не знаем, – сказала, шутя, женщина.

– В стране Анархии всё хорошо начинается, но ещё лучше кончается, – сказал, полусмеясь, человек из страны Анархии.

– Разве и у вас всё непременно должно начаться и кончиться? Я же думал, что у вас всё без начала и без конца, – сказал я.

– Да вы совершенно правы. У нас всё безначально и бесконечно. Вечное течение¹⁷.

– Если так, то у вас, наверно, бесконечная скука и бесконечное безразличие? – сказала женщина.

– О нет! У нас цветёт, живёт один интерес. У нас постоянство со сменой слились и создали тот живой, вечно бьющий живым ключом трепет, вечно зеленеющий лепет. Вечность в миге одном, и миг в вечности. У нас вечный конец и вечное начало. Потому у нас нет ни конца, ни начала, ни середины. Каждый день есть первый день, он же и последний. Ибо всё в нашей воле, в нашем утверждении нашего бытия, нашего существования. Разве можно скучать в той стране, где скука требует акта воли и создаётся искусственно при желании.

– Не всё понятно мне из ваших слов, – сказала женщина.

– Первый день уж близится к концу, а вы ещё не отучились от ваших не пананархических слов «понятно», «не понятно», – сказал, добродушно ухмыляясь, человек из страны Анархии.

– Неужели наш первый день идёт к своему концу? – удивился я.

– Да. Он истекает. И надо было поспешить. Ведь перед нами ещё множество интереснейших отделов, как физических, так и психических.

– И торопиться уж не стоит: всё равно не успеем, – сказал я.

– Торопиться всегда стоит, – сказал, шутя, человек из страны Анархии.

– Давайте торопиться! – сказал я.

– Что, собственно, мы можем ещё успеть осмотреть? – спросил рабочий.

– Самое большое, что мы можем ещё сделать, это осмотреть осязательный отдел, который лежит рядом со слуховым.

– А его осмотреть успеем?

– Как вам сказать. Разумеется, тщательно осмотреть время не позволит, но так, вскользь, мы ещё сможем.

– А что мы там увидим? – спросила опять женщина.

– Что увидите? Всё, что относится к осязанию, к уничтожению его и к усилению его до предела возможности.

– А разве возможность имеет у вас предел? – спросил юноша.

– Ведь у вас нет невозможного! – сказал рабочий с лёгким оттенком злорадства тому, что человек из страны Анархии будто бы и сам, дескать, выразился не совсем так, как подобает выражаться в подобной стране.

– Да, – сказал, как бы извиняясь и как бы смутившись, человек из страны Анархии. – У нас возможность не имеет пределов. Она у нас совершенно беспредельна. Она – единство, она – неограниченна. Невозможность имеется только как что-то «временное», более для забавы, чем для творческого дела. У нас возможность превзошла, перехитрила, обогнала, опередила себя, стала, так сказать, у самой себя на плечи и тем стала выше себя.

– Но у вас всё-таки имеется и «невозможное»; раз вы творите, значит, вы к чему-то стремитесь, чего-то ищете, и в минуты искания, добывания, созидания ведь того, чего ищете, к чему стремитесь, ещё нет. Оно будет, но в миг предсоздания, напряжения творческой энергии ведь ещё его нет, значит, что и у вас есть промежутки, когда что-то считается невозможным, – сказал я.

– И я то же самое сказал. Невозможность существует только временно, кратковременно, эфемерно, она одномижна. Но и это неправильно. Суть дела в том, что у нас творчество давным-давно стало самоцелью, давным-давно освободилось не только от нужды, но даже и от самой далёкой потребности. И, таким образом, перед созданием, которое является вольной игрой забавного случая, новой возможности, – ибо каждое изобретение и открытие есть новое слагаемое в сумме возможности, новый бесконечно малый прирост к этому бесконечно великому, – нет, совершенно отсутствует её соотносительное понятие – невозможность. Мы сочиняем, творим «невозможное» задним числом, после того, как оно стало возможным, благодаря игре творческих сил наших, мы узнаём задним умом, что раньше оно было невозможно. Но лишь после того, как оно стало возможным, ибо раньше этого мы и не могли подозревать о такой невозможности и о такой возможности. У нас, я уж раз говорил вам это, достижение получается раньше стремления. У нас множество открытий и изобретений, для которых мы ещё не нашли никакого применения, ещё не созданы, не придуманы, не измышлены те потребности, хотя бы самые искусственные, самые забавно-игривые, самые утончённые, к удовлетворению которых наши изобретения служат.

– Так что вы ни к чему не стремитесь?! – сказала женщина.

– Ведь я вам уже много раз говорил, что у нас не к чему стремиться, – сказал человек из страны Анархии.

– Так что же вы делаете? – спросила женщина, и в голосе её послышалась тонкая нотка сожаления о тех людях.

– Мы играем. Мы творим, играя, мы играем, творя. Жизнь наша, как и искусство наше, одна игра и развлечение духа и тела.

– И всё это, что мы видели и не видели, слышали и не слышали, создано, играя и забавляясь? – сказала недоумённо женщина.

– Да.

– Неужели?!

– Мы творим, как Бог творит по легендам, от нечего делать. От нечего делать он создаёт миры, от нечего делать их разрушает, их создаёт более красивыми, более усовершенствованными, более великолепными.

– И всё это плод досуга?

– Да. Творчество есть досуг, есть роскошь духа, – сказал человек из страны Анархии.

– Но пойдёмте же, если вам желательно, в осязательный отдел и им же окончим наш первый день.

– Пойдём.

– Пойдём скорее: у нас, в нашем распоряжении очень мало времени, – сказал человек из страны Анархии.

– Идём!

И мы все пошли. Шли молча. Шли быстро, шагая по-бывалому по воздуху, так легко привыкая к чудесам, к новым невероятным возможностям. К хорошему, к техническим излишкам легче привыкнуть, чем к лишениям.

– Вот отдел! – воскликнул человек из страны Анархии, указуя рукой направо и остановившись.

– Чего вы стали? – удивился я.

– Дальше не пойдём!

– Почему?!

– Боюсь вести вас туда.

– Чего боитесь?

– Как бы чего не случилось! – сказал, смеясь, человек из страны Анархии.

– А что может случиться? Мы ничего не боимся, – сказал юноша, храбрясь.

– После того, что было с вами в слуховом отделе…

– Хорошо, хорошо, что вы здесь остановились, – сказала женщина, которая ещё живо помнила весь ужас, охвативший её в слуховом отделе.

– Конечно, хорошо! – иронизировал человек из страны Анархии.

– А чего, собственно, бояться? – спросил юноша, принимая решительный, неустрашимый вид.

– Осязательный отдел являет сам неосязательную среду. А эта среда на непривыкшего к ней действует очень сильно. Если бы вы попали туда без предупреждения, то, наверно, решили бы, что с вами случился обморок, полная потеря чувств. Вы привыкли чувствовать на себе давление атмосферы, чувствовать вокруг себя и под собой оказывающую сопротивление среду, а там ничего подобного, вдруг лишаетесь всего. Вам бы, наверное, казалось, что мир кругом уничтожился, рухнул или что вас самих нет, не существует, ибо не чувствуете, не осязаете, хотя кругом себя вы видите предметы, но, приближаясь к ним и желая их ощупать, вы убеждаетесь, что их нет, что они как бы не существуют, они не действуют на осязание, не оказывают никакого, ни малейшего сопротивления, ни малейшего давления. Словом, нет их.

– Да, в такой среде страшно очутиться, – сказала женщина.

– Поэтому я вас туда и не повёл. Я боялся: вы испугаетесь. Там вы бы видели меня, слышали бы меня, но когда попытались бы дотронуться до меня, вы бы убедились, что меня нет среди вас. Я себе представляю, как бы это на вас подействовало.

– Как странно!

– Ничего странного в этой странной стране Анархии нет. Мы создали неосязательную среду. В ней предметы видны, слышны, но не осязаемы.

– Как вы этого достигли?

– Лишний вопрос. Мы достигли, это достаточно для техники. Мы умеем. Мы можем. Вот и всё. Как? что? почему? зачем? – это праздные, наивные вопросы. Страна Анархия слишком мудра, слишком умна, чтобы в ней слышались, раздавались такие вопросы, – сказал с лёгкой иронией человек из страны Анархии.

– Вы, значит, уничтожили осязание?

– Разумеется, но только в известной среде. И само собой понятно, что мы лишь начинали с отрицания, с разрушения осязания, восходя, возвышаясь, подымаясь до полного, до совершенного его созидания, утверждения, усиления, доведения до беспредельного предела.

– Что это значит?

– Очень просто.

– Объясните, растолкуйте, наконец, опишите более конкретно.

– Ясно, мы ощущаем, осязаем предметы на самом далёком, на невероятно далёком расстоянии. Мы на расстоянии определяем осязанием, холодны ли они или горячи, тверды ли они или мягки, гладки ли они или шероховаты и т. п. И на самом отдалённом, на бесконечно далёком расстоянии. И тут мы наконец одолели даль, окончательно и совершенно превозмогли, осилили пространство, не прибегая к помощи передвижения. Стоя на месте, мы одолели место, пространство, бесконечность, не зрением одним, не слухом одним, а самым основным, самым действительным, самым реальным, самым верным чувством нашим, осязанием.

Мы храним глубокое молчание. Друг на друга поглядываем; в наших взглядах, которые, встречаясь, перекрёстно переплетаются, живёт недоумение.

Вообще всё наше существо всем своим нутром кричит: «Не понимаю! Не беру в толк! Это немыслимо! Это против всех наших понятий!»

Но мы молчим. Нет слов. Все наши слова, выражающие удивление, непонимание, недоверие или даже одно желание глубже вникнуть в суть дела, вызывают со стороны человека из страны Анархии одни усмешки. Мы молчим.

Он понимает наше молчание и продолжает как бы в ответ на него:

– Вы удивляетесь! Нечему. Клянусь, нечему. Мы открыли «действие на расстоянии».

Мы опять молчим. Но всё наше «я» кричит благим матом: «Не понимаю!», фразу, преданную в этой стране неупотреблению.

– Чего вы удивляетесь? Ведь зрение действует и действовало и у вас на расстоянии, хотя и на ограниченном. Ведь слух действовал и у вас на расстоянии, хотя бы в некотором удалении. Почему вы не можете допустить, что можно и осязать, ощупать предмет, соприкасаться с ним, дотронуться до него на расстоянии, раз можно видеть его, слышать его.

Мы всё ещё молчим. Но, признаться, уж несколько освоились с этим невероятным чудом, которое доводится, низводится человеком из страны Анархии до естества.

– Я удивляюсь больше вашему удивлению, нежели вы нашему одолению пространства, – сказал, весело смеясь, человек из страны Анархии.

– Да мы уже потеряли способность чему-нибудь удивляться, – сказала женщина.

– В стране удивления не наудивишься, – сказал рабочий.

– В стране мифа нет удивительного, – сказал угнетённый народ.

– В этой стране чуда нет естества и нет дива, – сказал юноша.

– В этой стране боюсь удивляться, как боюсь понимать и не понимать. Эта страна выше удивления, как она выше нашего понимания, – сказал я.

– Знайте, что ваш первый день окончен, – сказал человек из страны Анархии.

– Он окончен между удивлением и неудивлением, – сказала женщина.

– Был вечер, было утро день первый, – сказал, шутя, угнетённый народ.

– Завтра полетим на вторую гору! – сказал человек из страны Анархии.

Конец первого дня!..

– Полетим на вторую гору, на гору Братства! – сказал человек из страны Анархии.

– Полетим! – сказал угнетённый народ, – горю нетерпением видеть, как у вас уживаются народы, нации, как они живут в истинном, настоящем братстве.

– Разве в такой стране, столь богатой техническими усовершенствованиями, можно жить в вражде! – сказал рабочий.

– Ещё бы! – ответил угнетённый народ. – И наша страна была технически достаточно культурна, и у нас было достаточно усовершенствований, но что касается социотехники, обществостроительства, мы были сущими варварами, в этом мы не ушли от наших далёких предков. Мы воевали, как они. Проливали кровь, как они. Ненавидели друг друга, как они. Разница заключалась только в одном, в приёме войны, у нас приёмы, способы, методы, орудия были более совершенные, у них же менее совершенные, более примитивные, то есть менее целесообразные, которые при большей затрате сил давали меньше результатов истребления. Вот и всё. Что же касается нашего обществожития, архитектоники общества, то мы были людьми каменного века.

И здесь, в этой сказочной стране, видя могущество человека, его завоевания в области физической природы, я не предался никакому удивлению, никакому восторгу. В этом отношении и наша Европа была не совсем в начале пути, и она кое-чего достигла. Хочу, горю желанием видеть ваши завоевания в области социальной природы. Хочу, жажду видеть ваши социальные чудеса, ваши социальные дива, ваши социальные сказки, которые, воплощённые в институтах, гуляют среди бела дня живыми, настоящими детьми действительности.

– А почему вы так мало интересовались социальной стороной, взаимоотношениями людей на горе Равенства? – спросил его человек из страны Анархии.

– Видите, там, на горе Равенства, всё покрывается техникой в простом смысле этого слова. Раз нет труда, то, само собой разумеется, нет и наёмного труда. Раз существует одно творчество, одна забава, одно развлечение, то не может быть же речи об эксплуатации.

– Это не совсем так. Вы были на горе Равенства, а вы не интересовались вопросом равенства, общественным равенством. Вы все смотрели и дивились нашему техническому размаху.

– Да, мы были ошеломлены всем виденным так, что забыли обо всём…

– Нам казалось, и мне кажется и сейчас, что в такой обстановке слишком много богатств и слишком много довольства и роскоши, небывалой, сказочной, чтобы об этом следовало говорить, – сказал я.

– Отчасти это так, но всё-таки, каковы наши отношения на почве удовлетворения потребностей, на почве потребления, вы и не спрашивали и не заинтересовывались их постановкой, – сказал человек из страны Анархии.

– Да, мы об этом забыли, – сказал рабочий, – притом мы думали, что при чудесах нечего спрашивать о таких естественных мелочах.

– Сядем где-нибудь и потолкуем об этом, в конце концов, ведь это отношение человека к человеку, возникшее на почве хозяйственной деятельности, самое главное, самое интересное, – сказал я.

– Сядем там внизу, – указал рукой человек из страны Анархии.

Мы стали спускаться вниз, то есть пошли по воздуху, ступая как бы по воздушной лестнице, по направлению к земле.

Мы шли молча. Каждый обдумывал те вопросы, которые он задаст и на которые он хочет получить ответы. А вопросов ведь так много. Они наполняют мой ум и сердце. Они жужжат там, роятся. Но оттуда не вылетают на крыльях слова. Их слишком много. Не хватит слов, не хватит для них и пространства во времени. Чтобы изложить все мои вопросы, надо иметь не «пять дней», а пятьдесят раз пять. И поэтому отбираю более важные от менее важных, более беспокоящие от менее беспокоящих.

Я их выделяю, ставлю отдельно. В особом углу сознания. Подбираю для них крылышки, для первого вылета из ума.

Думаю, что и все остальные этим заняты.

Царит глубокое молчание, прерываемое слегка тонкой речью встречающихся взоров, обменивающихся взглядов.

Я занят, поглощён окрылением и оперением моих неоперившихся птенцов мыслей, дум, чувств, которые все имеют порхающий вид вопроса.

Минутами уставляюсь блуждающим по своим дебрям взглядом на человека из страны Анархии.

Он идёт впереди нас. В некотором отдалении от нас. Я вижу весь его профиль. Он божественно красив. Он своеобразно красив. Он сказка волшебной красоты, рассказанная вечерней полутенью между двумя нивами, зеленеющими и волнующимися от поцелуя весны и ветра.

В нём особая гармония. Молчаливая выдержанность линий.

В нём больше красоты, чем силы, в нём больше силы, чем красоты.

В нём сила, мощь, отвага слились, спелись окончательно, до последнего звука, с красотой.

Он дышит красотой, дыхание его красы осязательно. Хоть бери его голыми руками.

И сила его тонка, живёт намёком далёким, отдающимся отзвуком нежным, тихим в высоких горах всепобеды, всемогущества.

И сила его тиха, как луч луны, отражённой в полуночной волне весенне-влюблённого, умиротворённого озера сердца юноши.

И сила его могуча, как уверенность, как неизбежность, которая летит по дороге в страну рока, в край судьбы.

И сила его углублённа, как чувство и предчувствие, рождённые на дне бездны трепетного предвкушения неизведанного, неиспытанного.

И сила его возвышенна, как полёт орла спасения, реющего над облаками страдания, парящего по поднебесью сострадания, купающегося в полном свете.

Он идёт впереди нас. Он весь одно «вперёд»!

Столько отваги, столько решимости.

И столько нежности, мягкости.

Воплощение веры, которую рождают Боги для Богов.

Воплощение сердца, которое себя превзошло и в сердечности и бессердечии, в мягкости и жестокости.

Воля и безволие так и плещутся на солнце его гармонии в зыбях черт его лица, в изгибах всего его тела.

– Откуда рождается такая красота, и откуда такая прямота духа, – не мог я не спросить себя.

Такова их жизнь, таковы и они.

Жизнь без забот, чело бытия без единой морщинки, без единой складочки. Труд без труда, без неволи – вот что рождает эту целость, это совершенство внутреннего и внешнего, это созвучие тела и души, эту спетость плоти и духа.

И красота его тиха, как шёпот возлюбленной на груди у возлюбленного листочка на ветке расцветшей яблони в час предутренний, в миг просыпания.

И красота его тонка, как след прокравшейся мысли по венчанным зорями вершинам гор древней религиозной мудрости.

И красота его могущественна, как буря восставшего времени на безбрежном море летописи, что топит корабли вероучений, крушит их и щепки хоронит в водовороте и смене пенящихся волн.

И красота его глубока, как прозрачная, но далеко-далёкая вода колодезя откровения, открывшегося путешественникам в лесах призвания, которой они поят своих взмылившихся и усталых коней…

И красота его высока, как воскрыление звука рога победы над смертью, над природой, над невозможностью.

– Здесь сядем, здесь, у этого источника! – сказал человек из страны Анархии, и звуки его голоса пошли, заходили кругами по тихой поверхности той Оды, которую я сложил в уме своём его красоте и гармоничности.

– Сядем здесь! – сказала женщина, севшая первая у мраморного источника.

Источник бил тихо-тихо, – как расцвет чувства.

Источник был прозрачен, как ясная мысль Сократа.

– Сядем все! – сказал человек из страны Анархии.

– Сядем!

И мы все расположились вокруг источника, который нежился, как младенец в люльке, в лоне белых лилий мрамора и красных роз рубина.

Я сел рядом с женщиной, лицом к лицу человека из страны Анархии.

Я не мог разговаривать с ним, не купаясь в то же время в ясной бездне его глаз. Я больше разговаривал с его глазами, нежели с его устами.

Язык глаз красивый, благозвучный, и притом он говорит, когда молчит. Взор есть слово этого языка зрения. Блик есть слог этого слова. Взгляд есть целая фраза, целое предложение.

Кто не знает этого языка, кто его не слышит и не умеет говорить на нём, тот слепо-немой.

Мы уселись вокруг источника.

Лица наши в нём отразились.

Там и сливались, сходились и расходились.

Задумчивее всех был угнетённый народ.

Он ждал второй горы, горы Братства. Он хотел видеть воочию его сон, его мечту, видеть её воплощенной в жизни, в яви.

Он ждал.

Он на пороге обетованной своей земли, которая течёт млеком и мёдом симпатий и человеческих отношений.

Его отделяет от земли тонкий промежуток времени.

Он гляделся в зеркало источника.

А зеркало дивное-дивное, верное-верное.

Отражает его всего, как он есть.

И глубокие горящие глаза горят этим звёздным огоньком, вечно теплящимся, вечно воркующим на языке светов, в воде, горят и искрятся в воде.

Лучи не гаснут ведь в воде.

И локоны его, вьющиеся так причудливо, как тропинка воображения в лесу мистерии, отражаются в воде.

Зеркало их воспроизводит старательно, любовно, тщательно.

Ведь эти локоны веют, сеют древность, современность, вечность, сегодня и вчера.

А источники любят древность, как древность любит источники.

Мы все молчим. Никто не хочет первым порвать цепь молчания, чьи звенья плетут глубокие думы и глубокие чувства.

Наконец я решаюсь, делаю усилие над собой, над своими мыслями, пресекаю круг молчания.

– Как называется этот источник?

– Он называется размышлением, некоторые зовут его созерцанием.

– Подходящее название.

– Оно идёт ему.

– Он такой тихий, такой углублённый.

– Он такой задумчивый.

– Он такой прозрачный.

– Он весь в себе самом.

– Поэтому мы и зовём его созерцанием, – сказал человек из страны Анархии.

– Вы удачно выбрали это место для нашей предстоящей беседы, – сказала женщина.

– Всё хорошо на своём месте, – сказал, шутя, человек из страны Анархии.

– Разве мы не случайно опустились на это место? – спросил я.

– Нет случайностей в стране случая, – сказал человек из страны Анархии.

Краткая пауза.

Молчание.

Мы сидим и внимаем гласу своих мыслей, гласу своих чувств.

Небо над нашими головами ясное, прозрачное, уходящее далеко-далеко в глубь.

И глубь глуби глубже.

И источник у наших ног такой чистый, такой прозрачный, такой тихий.

Реет ангел тишины над нашими думами.

Одни вопросы не молчат.

Рвутся они наружу.

Ищут проявления.

Хотят воплотиться в форму.

Желают сесть в ладью слова.

Хотят кататься по тихим волнам воздушного океана.

Желание – не грех.

Кто устоит против их сильной воли?

Я удовлетворяю их желание.

– Да, ведь мы хотим, чтобы вы нам набросали картину отношений человека к человеку в хозяйстве, существующем в вашей стране, – сказал я, обращаясь к человеку из страны Анархии и обдавая его взором, в котором обитает просьба.

– Ведь мы за этим, можно сказать, сюда и пришли, – сказал рабочий, в голосе которого слышалась беспечная игривость.

– Это в высшей степени интересно. Ведь вы хоть и боги, но всё же люди; интересно, как вы уживаетесь, – сказала женщина.

Человек из страны Анархии, помолчав немного, как бы созывая свои улетевшие в разные стороны мысли, сказал:

– Мы уживаемся очень легко, очень хорошо. У нас принцип равенства экономического незыблем. Всё принадлежит всем. Всем и каждому, по его потребностям в довольстве, в роскоши.

– А кто работает, кто трудится?

– У нас никто не работает, никто не трудится, кроме автоматов, – сказал человек из страны Анархии.

– Это мы не видим, – сказал я.

– Но кто за ними, за вашими автоматами наблюдает? – спросил рабочий.

– Кто их заводит, чтобы они работали? – спросила женщина.

– Их заводят те, которые этого хотят, – сказал человек из страны Анархии.

– Кто это?

– Как вас понять?

– Очень просто, по добровольной записи, – сказал человек из страны Анархии.

– А кто производит эту запись?

– Ведь и запись-то надо <организовать>¹⁸.

– Видите, это делает Социотехникум¹⁹, – сказал человек из страны Анархии.

– Какой техникум? – спросил я.

– Вы нам до сих пор ни словом не обмолвились о существовании какого-то техникума, – сказал рабочий.

– Я вам этого не говорил потому, что вы не спрашивали, – сказал человек из страны Анархии.

– Мы не спрашивали, так как мы немо стонали под игом новизны, давившей нас.

– Вы не интересовались этим, я вам и не говорил об этом, – сказал человек из страны Анархии.

– Теперь мы интересуемся, так говорите же.

– Что, собственно, вы спрашиваете? – сказал человек из страны Анархии.

– Мы спрашиваем: что это за техникум?

– Видите, автоматы делятся у нас на разные отделы и подотделы, смотря по роду работы, которую они исполняют, смотря какой отрасли, каким предприятиям они доставляют ими добываемое сырьё. И о каждом отделе автоматов заботится, печётся другой техникум. Техникумов у нас очень много. Каждый технический отдел имеет свой техникум. Техникум летателей, техникум плавателей, техникум зрительных языков, техникум психо-речи. Каждый техникум имеет секции, отделения. Техникум несёт заботы о тех автоматах, которые стоят к его услугам.

– А сколько у вас техникумов?

– У нас очень много: сколько специальностей, столько техникумов.

– А находятся ли техникумы в связи между собой?

– Бесспорно, они образуют Пантехникум.

– Кто является у вас ответственными руководителями какого-нибудь техникума?

– Все – руководители и все ответственны, или, вернее, никто не руководит и никто не несёт ответственности, разве перед самим собой и перед делом, которому каждый предан, каждый любит, – сказал человек из страны Анархии.

– Прекрасно. Но кто исполняет все работы, все организационные работы техникума?

– Это делается опять по записи, по добровольной записи.

– А кто является инициатором техникума? – спросил я.

– Кто является его основателем? – спросил рабочий.

– Видите, каждое новое, совершенно новое изобретение, открывающее на вашем языке эпоху, делает изобретателя основателем техникума для эксплуатации, для применения, для усовершенствования, для размножения его изобретения.

– Разве для каждого изобретения вы основываете особые техникумы?

– Нет, только для очень важных, для великих изобретений, открывающих новые пути в пантехнике, творящих новые возможности²⁰.

– А кому вновь сделанное изобретение принадлежит?

– Никому или всем, оно принадлежит «духовно» изобретателю, оно считается его изобретением, оно носит временами его название, верней, он носит название изобретения, материально же оно принадлежит всем, все пользуются им сейчас же при его появлении на свет Божий.

– А права собственности за изобретателем не существует?

– Психологически, идейно существует, а экономически, утилитарно, на что оно ему. Ведь интересней, когда все знают про твоё изобретение и все им пользуются. Ведь приятней же было у вас автору, когда он сознавал, что у него миллионы читателей, чем он горько сознал, что он единственный читатель своих сочинений, что он единственный приверженец своих учений и воззрений.

Каждый изобретатель старается всеми силами привлечь внимание общества, чтобы оно оказало ему честь и воспользовалось его изобретением, эксплуатировало его, утилизировало²¹.

– И у вас все одинаково пользуются всеми благами, будь он великий, величайший гений или талант или совсем бездарность? – спросила женщина.

– Видите, у нас нет гениев, талантов и нет бездарностей, – сказал человек из страны Анархии.

– Как это так?!

– Очень просто. Человек, когда он на месте, когда он занимается тем, чем он должен был заниматься, к чему он призван, он являет нам талант, когда он совсем вплотную подходит к своему призванию, тогда он гений, – сказал человек из страны Анархии.

– А у вас как?

– У нас они все гении или зовите их бездарностями, суть дела от этого не изменится, – сказал человек из страны Анархии.

– А что вы делаете с детьми, больными, стариками, которые совсем не могут работать?

– Да я же вам уж говорил, что у нас нет стариков, все у нас молоды, и вечно молоды, и если кто хочет умереть, то он умирает молодым. Больных у нас нет. Дети у нас есть; как они живут, как они воспитываются, вы увидите на пятой горе, на горе творчества.

– Что же вы делаете с лентяями? – спросил я²².

– У нас нет труда, ни тяжёлого, ни лёгкого, следовательно, у нас нет и быть не может ни лени, ни лентяев. Ведь лентяй – это человек, который не хочет трудиться, не хочет работать, и он совершенно прав: труд есть проклятие, труд лежит на пороге изгнания из рая. У нас есть одна забава, одна игра²³.

– А может, ограничимся этой краткой беседой и полетим на вторую гору?!

– Да, пора! – сказал угнетённый народ, и глаза его засверкали блеском духовной жажды.

– Полетим, если желаете, – сказал человек из страны Анархии.

– Полетим, – согласились все.

– Но прежде чем уйти отсюда, не попробуете ли воды этого источника? – сказал человек из страны Анархии.

– Да, не помешало бы!

– Давайте выпьем по кубку за равенство!

– Давайте!

Они наполнили свои чашечки, которые тут же сорвали, и опорожнили их.

– Пьём за равенство!

– За равенство!

– Что это: вино или вода?

– Что это?

– Это вино созерцания! – сказал человек из страны Анархии.

– Оно крепко!

– Оно крепко, как рассуждение, – сказал человек из страны Анархии.

– Пью за равенство! – я опрокинул ещё одну чашечку, которую тут же начерпал.

– За равенство!

– За равенство!

– За равенство!

– За равенство!

– За равенство!

Я стал бояться и спросил:

– Оно, это вино, пьянит?

– Нет, оно трезвит, как созерцание и как раздумье! – сказал человек из страны Анархии.

– Выпьем за трезвость, что более пьяняща, чем пьяность, – сказал юноша.

– Выпьем!

И мы в третий раз наполнили наши чашки.

– До пяти раз! – сказал, смеясь, человек из страны Анархии.

– Почему?

– Вы в стране пяти гор, пяти морей, пяти солнц и пяти вин, пяти чашек, – сказал, смеясь, человек из страны Анархии.

– Правильно!

– Но не охмелеем?

– Вы только трезветь будете! – сказал человек из страны Анархии.

– Выпьем!

Он мудрый из мудрейших.

Он змий и голубь.

Он лев и ребёнок.

Книжники приходят к нему и говорят: покажи нам твой аттестат осла… покажи нам твою верблюдиную степень.

Они спрашивают его:

– Сколько лет ты похоронил в Британском музее?

– Сколько шкафов книг ты носишь на своих плечах?

– Что ты мчишься, как быстроногая лань, – знать, не нагружен.

Они спрашивают его:

– Сколько «чужих умов» в твоём уме, сколько «чужих языков» в твоём языке?

Он великий самоучка. Он великий самоучитель.

Книга бытия раскрывается перед Ним и сама собою читается перед гением… Эта книга о семи печатях…

Он первосвященник Творчества.

Он ключ кладезя Творчества.

Он дерзость молнии мысли.

Он творческий восторг.

Он радость открытия.

Он «Эврика».

Он пытливый ум, доискивающийся – докапывающийся до корней Древа Жизни, до источников бытия.

Он великое открытие: «открывшаяся возможность» (Тард)¹ открывать… Он делает каждое открытие первозвеном в бесконечной цепи их.

Он снег на вершинах гор мудрости.

Он белый огонь в жилах земли чувственности.

Он Ледовитый океан разумности.

Он огнедышащий вулкан безумства.

Он горячий гейзер любви.

Он огненная геенна ненависти.

Он великий разум и малый разум.

Он ум и сверхум.

Он сердце мира, зеркало мира.

Он вопль, стон и вздох, рыдание и плач —

Он слеза жизни.

Он веселье, возглас, свирель, тимпан, труба, колокол, набат —

Он «ура» жизни.

Он арфа мира, скрипка мира, шёпот райского зефира, взмах крыл души, шелест зелёной листвы на Древе Знания, трепет весенний —

Он соловей жизни.

Он кровь и желчь, краска и роса цветка жизни.

Он угроза и ласка, укус и поцелуй.

Он обнажённый меч и пальмовая ветка.

Он красная роза и белая лилия.

Он волна пенящегося моря.

Он гладь волшебного озера.

Он отец, мать и лоно Нового.

Он ангел смерти и погребальщик Старого.

Он разрушает цивилизации и создаёт новые, хоронит Религию и Науку – и рождает новые.

Он новая ассоциация.

Он отрицание принятого, шаблонного, обыкновенного, привычного, проторённого, проложенного, хоженого.

Он вечно новый путь вечно новой земли, к вечно новым небесам, к вечно новой жизни.

Он точка исхода без точки исхода без точки возврата.

И живёт Он с начала времён скрытой пружиной в часах идей мира.

И вертит он невидимкой воздушные крылья мельницы духа.

И вот из кипучей пены смены поколений —

Он явился и открылся.

И так говорил Он:

Поднимайтесь, возвышайтесь и творите!

Ибо приближается Царство Творчества.

И да будет вечное переходное состояние,

И да будет вечное духовное безначалие,

И да будет вечное брожение,

И да будет вечное рождение,

И да будет вечный хаос, из которого выскакивают танцующие звёзды.

И провозгласил Он:

Я объявляю конец авторитократии и начало Вечного Творчества – и всякому даю право на гениальность.

И не ждал отклика, и ушёл Он к Себе.

Его душа – губка; Его ум – знойное лето; Его дух – Сахара;

Он вечно алчущий, вечно жаждущий Новой истины.

Как скупой в сказке о неистощимом кошельке, Он черпал пригоршнями из творческого бесконечного – и не мог оторваться. Он стоял по рот в живом источнике открытия – изобретения – и не мог утолить жажды Своей. И вошёл Он в Себя.

Он в Себе.

Он могила для Его истины. Он скалистая тайна.

И, как пьяные, шатались небеса,

И, как в лихорадке, тряслась земля,

И лились ливни слёз,

И бушевали бури вздохов —

И уронил Он слезу

И испустил вздох —

Но Сам не явился.

Однажды до Его чуткого слуха донёсся плач Ребёнка.

И встрепенулся Он, как орёл, – весь Божья гроза, и пошёл туда, откуда нёсся плач.

И увидел Он Ребёнка, который стоит и плачет с нагруженным, как у солдата, ранцем.

И Он спросил его:

– Гений веселья! чего плачешь, кто печалит твой великий солнечный день?

И сказал Ребёнок: большие.

И спросил Он: за что?

И сказал Ребёнок: я урока не знал.

И утёр Он Ребёнку слёзы и сказал:

– Я утешу тебя, Ребёнок!

И пошёл Он в стан Молодёжи.

И прежде чем пришёл к ним, их сердце сказало их уху: Он идёт!

И как пришёл, все, склонив головы, воскликнули: «Осанна! благослови нас!»

И сказал Он: Я не пришёл благословлять, я не пришёл проклинать.

И сказали они: будь нашим пастырем.

И сказал Он: не будет больше ни стада, ни пастыря, и сказали они: учи нас!

И ответил Он: я не пришёл учить Тебя, я пришёл боготворить Тебя.

И сказали они: иди перед нами!

И ответил Он: я не пойду перед Тобой, я пойду рядом с Тобой… пусть всякий идёт перед собой…

И сказали они: укажи нам путь, по которому нам следовать.

И ответил Он: твой путь лежит от Себя к самому Себе; вернись к Себе, заблудшийся от Себя!

И спросили они: так что же Ты принёс нам?

И сказал Он: Ты, я принёс Тебе Твоё Ты.

И сказали они: воздвигнем храм…

И ответил Он: ты – Твой храм, Твоё божество; Ты Твой Гений.

И спросили они: как нам жить?

И сказал Он: Ты твори свою жизнь!

И спросили они: так разойтись нам?

И сказал Он: нет! разрушать вместе, творить порознь, врозь.

И провозгласил Он: ступайте в Союз пяти угнетённых.

И восток, и запад, и юг, и север – и гром, и молния, и бури, и грозы – и Забитость, и Загнанность, и Молчание, и Безмолвие – и Безгласие, и Бессловие, и вечная Немота и вечная Беспомощность вторили эхом:

– Ступайте в Союз пяти угнетённых!

И пять океанов слёз слились воедино и выступили из берегов и затопили землю.

Потоп слёз.

И взял Он головню из геенны ненависти и бросил в пятиокеанный океан – и поджёг слёзы…

Ибо Он великий поджигатель!

И ломали человеки свои кумиры и бросали в огонь.

И сорвали человеки свои храмины и бросили в огонь. И соснимали люди свою одежду и бросили в огонь….

И горело и пламенело…

Поток огня.

. . .

И испепелились лицемерные небеса —

Прошлое время.

И испепелилась грешная земля —

Настоящее время.

И сотворил Он небо без заката.

И сотворил Он землю без запада.

И сотворил Он «Верх» без «Низ».

И сотворил Он Время – Будущность.

И повесил Он четыре солнца посреди неба.

И зажёг Он первое солнце и пропел первую симфонию – симфонию Трудящихся.

И зажёг Он второе солнце и пропел вторую симфонию, симфонию Свободных Наций.

И зажёг Он третье солнце и пропел третью симфонию – Свободной женщины.

И зажёг Он четвёртое солнце и пропел четвёртую симфонию – Единственного.

И повесил Он над ними солнце солнц – Творчество, и пропел симфонию симфоний – симфонию о Вечной молодости.

Ибо Он великий зажигатель.

Ибо Он великий Певец.

И спросили Его: как звать Тебя?

И сказал Он: я есмь Грядущий Грядущего – ehjeh ascher ehjeh².

И спросили Его:

Кто Ты: Бог или Человек?

И сказал Он:

Я не Бог, я не Человек – я Молодой Человек.

И тогда они поняли, что Он – Гений Человечества – Младочеловек.

Товарищи! Всякий раз, когда собираемся говорить об анархизме, какой-то благоговейный трепет пронизывает нашу душу, приятно, лихорадочно приятно нам сознавать, что говорим об этом возвышенном идеале. Вспоминаются нам древние слова Библии: сними обувь с ног твоих, ибо место, на котором стоишь, свято.

Вот он перед нами – величественный и ласковый. Вот он пронёсся перед нами ураганом возмущения, вот он веет тихим зефиром кротости. Вот он оглушает нас своим диким рёвом, вот он нежит наше ухо милым голубиным воркованьем.

Великий идеал анархизма!

Ты единственная звезда во мраке нашей ночи. Ты единственное солнце на облачном нашем небе. Ты единственная божественная мелодия в кошачьем-собачьем концерте нашей действительности.

Анархизм и действительность, Пананархия и буржуазный строй – есть ли что-нибудь более противоположное?

Вспоминаются слова поэта:

Анархизм – это всесвобода, всесправедливость, вселюбовь, всекрасота, всеблагоухание, всецветистость, вселазурность, всесолнечность, а буржуазная угнетательская действительность – это всерабство, всетюремность, всеценность, всепетля, всебессердечие, всебезобразие, всегнусность, всемерзость, всепродажность, всегрязность.

Анархия – это Любовь и Надежда, а буржуазная действительность – это Ненависть и Отчаяние.

Анархия – это поцелуй и улыбка ребёнка, а буржуазная наша действительность – скрежет зубовный и хохот сатаны.

Грызутся голодные собаки из-за кости – вот символ буржуазного строя.

Собачий строй, собачьи нравы, собачья жизнь, собачий бог, собачья природа, собачья культура, собачья наука, собачья мораль, собачьи идеалы, собачьи речи, собачий язык⁴.

На этом собачьем языке грызня двух собак из-за кости называется Идеалом Свободной конкуренции, Идеалом Борьбы за Существование. А собачьи Дарвины и Спенсеры находят, что она содействует усовершенствованию собачьей природы, изощрению собачьих чувств.

А вот и будка, вот и привязь.

Будка сия – это твоё отечество, – говорит собачья культура, – её ты должен любить и не удаляться от неё, а главное, грызть всякого и каждого, приближающегося к ней.

Привязь – это Закон, она привязывает тебя к государству, к порядку, – говорит собачья наука, – ты не рвись, в подчинении ей истинная свобода, – говорят собачьи Канты и Гегели, – и напрасно так возмущаешься, это не я, государство, тебя привязало, это Незыблемые Законы Природы: сила сцепления верёвочных молекул слишком сильна, – говорит собачья природа, собачья наука.

Буржуазная действительность – собачья действительность. Грызутся мелкособственники, грызутся классы, грызутся народы, грызутся полы, грызутся поколения, грызётся общество с индивидом – грызутся все со всеми.

Ужас и омерзение.

Буржуазная действительность – это изнурение рабочих. Вот я вижу ваши измождённые лица, они говорят о непосильном труде, молодые лица с морщинами! Нет! это не морщины, это надгробные надписи над буржуазным строем.

Вы сухи, черствы, из вас выжали последние соки, вы завяли как осенние листья. Нет! Вы не листья, вы камни, надгробные камни на могиле буржуазного мира.

Вы загорелые, почернелые, закоптелые. Нет! Это не копоть, это Чёрное Знамя – это Смерть угнетательского мира.

Буржуазная действительность – это вырождение, вымирание женщин. Разбойничьему государству нужно пушечное мясо – нарожай ему детей побольше, уйму, хоть сойди преждевременно в могилу, несчастная женщина! А если буржуазные женщины полениваются: жалко им умереть, то этот пробел, недочёт в доставке солдат должны пополнить пролетарские женщины.

Рождайте детей, мучьтесь, нянчитесь с ними, а я их зарежу, перебью, – говорит государство. Главное, варите нам вкусные обеды, ибо женщины созданы для удовольствия мужчин: удовольствие в еде и удовольствие… – говорит обыватель.

Угнетательская действительность – это замурование женщин в кухне – в рабстве у горшков.

Угнетательская действительность – это истребление слабых национальностей хищническими народами. Истребление и разорение. Всё богатство Англии награблено в Индии. Народы-хищники снаряжают экспедицию для насаждения хищнической культуры, хищнического христианства среди так называемых малокультурных народов: туземцев отправляют в царство небесное, а «христиане» наследуют царство земное. Этот разбой называется распространением европейской «цивилизации» среди «нецивилизованных».

Буржуазная угнетательская действительность – это травля детей и молодёжи – эти мученики буржуазной старопоколенческой дикости, жестокости и глупости.

Вот и смотрят на нас бледные исхудалые личики детей, потухшие глаза их как бы вопрошают: зачем вы губите нашу душу экзаменами, уроками, книжной мертвечиной, предрассудками вашей религии и химерами вашей науки; зачем ваш старый хлам на наших младых плечах; зачем гнилые ваши отбросы в свежих наших душах? Дайте нам жить по-своему и мыслить по-своему!

Буржуазно-угнетательская действительность – это закабаление человека. Рождается он законом (законнорождённый) и умирает законом. Злой дух государства давит его кошмаром уже в его маленькой колыбельке, заносит его в список своих будущих солдат и ложится тяжёлой плитой над его могилой – его жизни. С первого дыхания государство опутывает его разными законами, установлениями, распоряжениями, решениями. Человек взращивается, вырастает, воспитывается жалким трепещущим рабом, вечно следящим за движением кнута, и все помыслы которого сосредоточены на одном – как бы обмануть этот кнут?

Буржуазно-угнетательская государственная действительность – это одна тюрьма; все мы заключённые, бессрочные, и все мы в одно и то же время тюремщики. Сами создаём эти тюрьмы для себя, думая, что для других. Сами плетём эту плеть для своей спины, воображая, что для чужой. Сами вяжем эту петлю для собственной шеи, веруя, что для другой.

Вот какова, как прекрасна и мила буржуазная действительность!

Но нет. Погодите. Вот вам и венец буржуазного благоустройства – яхонтовая диадема, украшающая его голову, – гора трупов, черепов и скелетов – мировая бойня.

Как прекрасна разбойничья диадема, башня черепов, на главе исполинского разбойника!

Как величаво горит эта порфира крови на буржуазном деспоте – буржуазном строе!

Но всё это днём, на солнце твоего разума. Ты видишь всю эту панораму, начало и конец, ты её осмысляешь: венец уподобает разбойничьей главе, глава – разбойничьему венцу.

Но ночью. Темно кругом. Алеет лишь кровь. Бушуют волны, ревут:

– Зачем? за что? про что?

Бессонная ночь. Протягиваются к тебе бледные руки мертвецов, утопающих в харкающих кровью валах, хватаются у тебя за ноги, тащат, хватаются за твою шею, давят, душат, – и выпученные глаза твои вопрошают:

– Зачем?

И получают в ответ от таких же вывороченных зрачков:

– Зачем?

А вот поле. Луна обезглавлена и окровавлена. Неистово танцуют безногие трупы, скелеты обнимаются и хохочут, а глазные дыры подмигивают тебе.

– Уж давно ли ты с ума сошёл?! – я спрашиваю самого себя.

И вдруг я падаю ниц – рыдаю; прячу лицо в прах – мне стыдно:

– Как это я ещё с ума не сошёл!

И вправду, я ещё в здравом уме. Ведь я ещё сознаю, знаю, что наша действительность – кошмар; наша действительность – сумасшедший дом, а мы все в смирительных рубашках, называемых «законами».

Ах! всё это уж избито, всем известно, давно сказано.

Но как это ты ещё с ума не сошёл?!

Разве мало изнасиловано женщин – это же твои милые, чистые сёстры!

Разве мало перекрашено кровью седины старцев – это же твои отцы и деды!

Разве мало скошено благоухающих свежих цветов – это же твои братья!

Но блаженны убиенные, не пережившие нашего ужаса. Блаженны изнасилованные и испустившие дух свой женщины, не опустившиеся до нашего позора —

Жить.

Жить и с ума не сойти!

Стыд, срам и позор!

И хочется тебе порою повеситься, зарезаться, – выколоть себе глаза, лишь бы перестала алеть, мелькая перед тобою, эта кровь, хочется тебе оглохнуть, лишь бы перестали звенеть в ушах твоих вздохи умирающих…

24 000 000 убитых и раненых.

7 000 000 одних убитых.

5 000 000 инвалидов⁵.

. . . .

Сжалься, о ты, тиран сознания – и гасни! гасни и окутай меня мрак, мрак неведения, – тьма небытия.

. . . . .

Встаю. Подхожу к окну.

Куда исчезла грязь?

Нет и в помине.

Какая прелесть кругом.

Всё белеет, серебрится; всё тихо, мило, весело и холодно-ласково нежится на солнце.

Какая ширь, какой размах.

Хрустальная кисть великого белохудожника выбелила весь грязный свет в один белый флаг.

Мир – один белый праздник.

Горят белыми канделябрами ветви дерева у окна. Стоит бело припудренный чёрный ворон и каркает.

И ты каркаешь сегодня какую-то бело-мировесть.

А вот и ты, вечно вооружённый, вечно сжившийся хвоями лес, вечно галдящий, вечно ропщущий, и ты сегодня переоделся белым непротивленцем, втянул в себя иглы и окружил себя беломраморным дворцом.

Там, на горе, в чаще белая царевна, земля, целуется с белым принцем, небом.

В беломраморном дворце идёт белый пир; это празднуется белая свадьба. Сидят, стоя, белые гости, белые великаны, пьют белое вино из белых бокалов; пенится белое вино, льётся через край, чокаются бокалы, жмутся белоперстые руки, хрустят, сверкают белые кольца – тихо, мирно, морозно.

Что-то так бело-весело кругом?

Пришёл ли мир на землю?

Кипело, клокотало вчера в моей груди, удушливый туман застилал всё перед глазами.

Сегодня всё ясно-солнечно кругом, ясно-солнечно и в моём сердце.

Не пришла ли белая Анархия через чёрную грязь действительности и чёрной запёкшейся крови бойни и гражданской войны на землю.

Зима ли это. Холод, леденящий душу, спокойствие, насыщенное ужасами. Ледяная кора, за которой прячется огнистая лава.

Надоело буре свирепствовать и застыла?

Надоело вулкану дышать огнём и окружил себя ледяным кольцом?

А быть может, это – белое лето, усеянное белыми лепестками. Дождь белых цветков.

На всякий случай я схватил шубу и галоши. Оделся, вышел.

Очевидно, зима. Прохожие все одеты по-зимнему.

Солнце светит, но не греет. Всё оно разлилось самодовольной белой лучезарной улыбкой. Ему весело: ему тепло, а до других – какое ему дело!

Там внизу коченеют ручонки и ножки у бедных ребятишек: дров нет, хлеба нет.

Стало быть, у нас ещё не «один за всех, а все за одного». Стало быть, ещё нет у нас Коммуны.

Открывается калитка в железном заборе вокруг многоэтажного здания, на улицу выбегает вприпрыжку мальчик краснощёкий полный, за ним бежит высокая большая собака, а за нею гувернантка.

– Куда ты, Коля? – кричит гувернантка.

– Снег! Снег! – прыгая и хлопая в ладоши, ликует мальчик. Он хватает пригоршнями снег и бросает в направлении к гувернантке. Снежная пыль обвевает его, собаку и гувернантку.

– Какой ты несносный мальчуган! – злобится гувернантка.

Пробегает бедный оборванный мальчик, между окоченелыми пальцами ломтик хлеба.

Наткнувшись на попрыгуна-Колю, он уронил хлеб. Собака подхватила его и убралась куда-то на двор.

Бедный мальчик заплакал.

– Уйдём, Коля! – взяв его на руки, сказала гувернантка; утащив Колю на двор, захлопнула калитку.

Очевидно, всё ещё по-старому. И многоэтажные дома, и лачужки, баловни с гувернанткой, и малыши-голыши голодные.

Иду дальше, уже недалеко до начала трамвайной линии. Тут нервный узел, соединяющий Лесной⁶ с Петроградом. До него Лесной-деревня, деревенские тишинные улицы так называемого Сегалевского «проспекта», Шадрин и т. д. – за ним Лесной-город. Проезжающие и отбывающие гости из города – трамваи вливают городскую нервную струю и в величаво-спокойные чащи, которые, делясь между собою вестями из города, нервно покачивают верхушками. Среди них, вероятно, имеются свои партии. Вот один меньшевик, тощенький, низенький, трусливенький, изгибаясь взад, он весь «оборона»: я только защищаюсь. Но вот второй изгиб вперёд: это наступление. В вот и Коммуна, густо стоят деревья, опираясь друг на друга, «все мы заодно». Тут и анархист-индивидуалист, одиношенький, гордый возвышается он к небу, к солнцу, пренебрежительно озираясь кругом.

Видимо, ничего не произошло. Деревья так покойны.

С трепетом приближаюсь к трамваям: что в городе?

Быть может, окраина ещё не знает, лес не получил «информации» из Смольного или из нового революционного центра.

Подъехал трамвай № 20, свеженький сейчас из города; что-то у него красуется наверху?

«Кто против буржуазии, пусть голосует за список 4».

Стало быть, ещё есть буржуазия. Стало быть, ещё собираются соглашательствовать в учредительном собрании, учредить неучредимое.

Сразу померкло в моей душе. Белое задёргивается чёрным, мрачным. Опускаю взор: две ползучие чёрные змеи тянутся из города – рельсы ли это?

Нет! Это застывшая чёрная злоба рабочих сердец.

Поднимаю глаза – светлый весёлый воздух прорезывают чёрной тонкой проволокой. Провода ли это?

Нет. Это чёрные тощие крылья рабочей мысли.

Я сел в трамвай. Едем в город. С каждой остановкой всё чернее и чернее становится дорога, чернее и чернее всё кругом. Чернят, хулят небо высокие трубы заводов, изрыгая клубы дыма.

Чёрная земля, чёрное небо, чёрные закоптелые лица.

Нищета, горе, чёрная доля.

Где белое пиршество? где беломраморный дворец?

Пыхтят трубы в ответ: спросите лентяйское небо, может, оно знает. Мы ничего не знаем: нам некогда.

Чёрно-мрачно всё кругом. Пестреют лишь предвыборные плакаты.

Я сошёл с трамвая на Невском. Встречаю знакомого.

– Посмотрите, вот все партии. А где ваши анархические плакаты? – он спрашивает.

– Вы были на Выборгской стороне, в Нарвском районе, вы видели дымовые трубы? – я спрашиваю.

– Да, видел. Так что ж?

– Вот наши плакаты, чёрные плакаты. Впрочем, смотрите, вся улица черна, и Невский – чёрный, дышит утаённой злобой, и Выборгская – чёрная.

Чёрный плакат с белыми пулями – вот наш список.

– Жутко немножко от вашего списка.

– Ничего не поделаешь. Такова наша действительность. Впрочем, поезжайте в Лесной. Там в лесу так любо-бело – там белые рыцари на белом пиршестве.

– Но побелеет ли город?

– Да, побелеет. Бессомненно побелеет.

– Когда?

– При Всеанархии.

– Когда?

– Что, вы не слышите? При Всеанархии. Тогда…

– Тогда чёрное знамя станет белым.

Улыбнулся мой товарищ и ушёл.

Моряки!

Дух бушующего моря пусть живёт в вашей груди. Будьте революционны, как море, вечно катящее свои волны. Пусть ваши корабли чалят к новым берегам. Создайте Социотехникум! Творите Анархию!

– Свобода слова! – вопиют буржуазные писаки.

– Свобода слова! – отвечают им дружным хором «социалистические» подголоски.

Нарушение свободы слова – и журналисты забастовали.

Свобода слова! Лицемерие, фарисейство, подобно<го> которому не знает история.

Свобода слова! Но разве может быть, существовать свободное слово у несвободного человека в несвободной стране?

Свобода слова! Когда нет Свободы, то откуда возьмётся свобода слова?

И разве вы, писаки, не посвятили ваше перо служению вечному рабству, вечной кабале?

О, жрецы Молоха! О, священнослужители в храме Угнетения народа!

Если бы вы жаждали свободы, вы бы боролись против рабства, вы бы боролись против Начала Начал всякого порабощения, против Власти, против Государства.

Свобода слова! Вы оскверняете священное слово Свобода вашими погаными устами!

Свободы слова желаете вы, душители свободы, вы, сторожевые собаки, охраняющие дом Закона!

Свобода слова! Разве вы не знаете, что слово у нас давно умерло?

Сказано: вначале было Слово. Вы же говорите: вначале была строка. Ибо платят построчно.

Было время, когда Слово творило мир и разрушало мир.

Но то Слово было иное, свободное, не продажное.

Тогда человек говорил, когда он хотел что-то сказать, чему-то учить; когда он вещал.

Он говорил, когда не мог молчать!

Вы же – торгаши слова, говорите тогда, когда платят, на заказ, по заказу.

Сегодня предлагаете услуги одному, завтра – другому.

И когда мы, анархисты, платим по<строчно?>⁷.

Было время, когда человек пел, как птица среди ветвей, и говорил, как гром средь небес. Было время, когда слово было свободно, как вихрь степей, и вольно, как молния мыслей.

Было. Но не есть.

Торгаши слова! Продавцы, перекупщики и воры Слова.

Ведь слово спасения вы продали за десять сребреников.

Слово стало товаром, ходким товаром. Торгуют бойко. Торгуют бойко в редакциях, в издательствах. Торгуют, покупают и продают своё слово, даже свою мысль, даже своё чувство.

Ведь и стихотворения стали у нас товаром.

И Слово приковано к скале Капитала и Власти.

Свобода слова!

Лицемеры! Фарисеи!

Свобода слова будет тогда, когда свободен будет Человек от рабства жёлтого золота и Чёрной Власти.

Свобода слова будет тогда, когда слово воспрянет и станет что пламень и что молот, дробящий скалу.

Свобода слова будет тогда, когда свобода будет на земле.

Торгаши! Откройте ваши лавочки и перестаньте нам жужжать в уши про свободу слова.

Ведь у вас это, признайтесь, только дельце, гешефт.

Свобода слова! Лицемеры, когда будет свобода слова, вы первые сомкнёте ваши нечистые уста.

Революция стихийна. Она не «делается», а рождается. Революция есть естественное произвольное явление общественной жизни.

Революция бессознательна, но мы стараемся внести в этот бессознательный, бьющий ключом из самых недр быта процесс сознательные элементы, эпизоды. Фон революции глубже, основательнее сознания, вышивания же на фоне являются более или менее сознательными актами, узорами коллективного разума.

Революция есть социальное творчество.

Не исследованы пути творчества и неисповедимы пути революции.

Она развивается по своим, ею самой творимым законам.

Все указания, что она «грешит», губит, разрушает, расшатывает, смешны в лучшем случае, невежественны в обыкновенном случае.

Революция как творчество есть уклонение от нормы, от принятого, от признанного, от обиходного.

Каждое уклонение можно трактовать двояко: как ошибку, как что-то, стоящее ниже уровня установленного, и как новую норму, новое правило, стоящее выше заведённого и заслуживающее быть примером для будущего и точкой исхода для нового уклада, творческим центром, откуда идут лучи во все стороны жизни и строя.

История цивилизации состоит из двух элементов: из подражания и творчества.

Общественная жизнь, нормированный лад и порядок общественности устанавливаются: творя – в революционный период и подражая – в пореволюционный период.

Каждое творчество содержит в себе элементы нового, неожиданного, сюрпризного.

Творчество есть «новая ассоциация». Революция, чем более она революционна, чем более она творческая, тем больше элементов неожиданностей она приносит. Чем больше таких элементов, тем лучше.

Смешны и жалки те, которые брюзжат по-старчески на революцию, жалуясь на то, что она ведёт себя своевольно, не считаясь с их выработанными для неё законами.

Учат они, эти наивные теоретики, революцию, вместо того чтобы у неё поучиться. Ибо нет мудрее, житейски мудрее революции.

Кто является творцом революции?

Сам народ, он творит её непосредственно.

Так творит народ все его вековые великие ценности.

Так он творит свои права, обычаи. Так он творит свою музыку, свою живопись. Так он творит свой язык.

Весь народ, самые низы в нём участвуют, творят его бессознательно. И это – самый высший вид творчества. Никакие конгрессы учёных филологов не создадут ни одного живого, богатого, многогранного, широкого, как море, и глубокого, как совесть, языка.

Его в силах творить один народ.

То же самое и в обществе, в социальном строительстве. Революцию творит, может творить и должен творить сам народ непосредственно, сам прямо в ней участвуя, не посредством делегатов и лидеров, несчастных и счастливых политиканов, мудрых и глупых политиков. Народ творил революцию и будет её творить, а не съезды политиков, партийных руководителей.

Сознавая эту истину, мы не можем не пренебрежительно относиться ко всяким съездам различных партий или советов.

Вот почему мы так пессимистически в смысле оценки его, установления его революционной или контрреволюционной стоимости смотрим на съезд.

Революционный народ дело революции делает, а съезды только говорят.

Революционный народ своё слово скажет, а съезд только говорит.

Бр. Гордин

<Март 1918>

Прежде всего постараемся выяснить и точно определить «технику» как термин, потерявший благодаря научным извращениям свою чистоту и действительное значение!

Технику следует понимать как практическое, материальное творчество во всех областях жизни, направленное к максимуму пользы и удобства.

На протяжении всей истории техника служила чем-то подчинённым, частью, вытекающей и зависимой от целого. Оставаясь объективно и по существу неизменно реальной и практической, она принимала тот или иной характер эпохи и верований; всегда будучи основной причиной сравнительной культуры и благоденствия общества, она, техника, всегда принималась как результат и необходимое следствие религиозных и метафизических представлений.

В этом легко убедиться, если мы поближе рассмотрим историю человечества с самого начала проявления его творчества. В тот отдалённый период, когда религия была ещё в примитивном состоянии и её объекты были ещё на земле, в видимой природе, техника была в представлении человека даром духов, она была божественной и считалась проявлением божества или духа; для того, чтоб добыть огонь, необходимо было умилостивить этот огонь, иначе человек не мог достичь желаемой цели.

Когда человеку нужно было срубить дерево, он мог сделать это лишь тогда, когда древесный дух разрешит ему это, и для того, чтобы склонить на свою сторону этого духа, ему приносились жертвы и заклинания. И если работа почему-либо не ладилась, то это объяснялось тем, что дух немилостив и прогневан…

Но такое отношение к технике было лишь тогда, когда религия была груба и материальна, когда она отождествлялась с видимым реальным миром. Когда же религия постепенно стала отвлекаться от реального мира, когда она стала абстрактной и бесплотной, перекочевала на небеса или <на> таинственный Олимп, техника уже несколько освободилась от влияния религии, но постепенно стала подпадать под влияние метафизики и средневековой схоластики. В эпоху Возрождения техника постепенно стала подпадать под кабалу т<ак> наз<ываемых> точных наук и до сих пор из этого плена ещё не освободилась.

Величайшие открытия объяснялись и объясняются научными предпосылками и многочисленными ребяческими теориями, часто противоречащими друг другу.

Эта научная кабала крайне неблагоприятно и даже губительно отразилась на развитии техники, слишком смелые шаги изобретателей и реформаторов в области техники, выходившие из рамок научной казуистики, встречали ярый отпор со стороны жрецов науки и её ярых поклонников. И в самом деле, если мы поближе рассмотрим историю развития техники, то мы увидим, что наука постоянно стремилась господствовать над техникой, творившей действительные реальные ценности, неизмеримо более положительной, чем вся бесплодная метафизическая игра…

Все крупные изобретения ставили в тупик столпов научной метафизики и её обоснователей; и последние постепенно оправлялись и, имея пред глазами изобретение, подыскивали и, разумеется, находили объяснение во всевозможных софистических построениях. Нередко бывали случаи, когда учёные, поставленные перед фактом какого-нибудь технического открытия или изобретения, ослеплённые его эффектностью и необъяснимостью, объявляли его колдовством и магией…

Яркой иллюстрацией этого научного варварства может служить следующий пример. Когда молодой демонстрант впервые показывал в Сорбонне почтенным профессорам фонограф, какой-то престарелый академик, ударяя себя кулаком в грудь, клялся, что это обман и шарлатанство, что металл не может говорить, и к его мнению присоединилась вся парижская Академия наук⁸. Но затем, разумеется, академики и профессора посредством целого ряда софистических мостиков «обосновывали» завоевания техники.

Таких примеров можно найти десятки, если не сотни. Большинство крупных изобретателей творили и изобретали помимо научных законов и теорий, не справляясь с ними и часто не подозревая об их существовании. Изобретатели в огромном большинстве случаев отнюдь не были людьми науки, а рабочими, творившими на основании своего бесхитростного практического опыта, будучи далеки от научных теорий и хитросплетений.

Процесс развития и освобождения техники до сих пор находится в зачаточном состоянии, а в некоторых областях, как, напр<имер>, в социологии (наука об обществе) и психологии (наука о душевных явлениях), техника почти совершенно отсутствует; только в физике и биологии техника занимает сравнительно некоторое место и завоевала себе известное значение, но она всё же проходит под знаменем теоретических научных построений.

Опыт показал, что чем самостоятельнее техника в данной области, тем продуктивнее и значительней её творчество, тем реальнее и могущественнее её значение во всех решительно областях жизни.

Религия и наука, эти два величайших предрассудка, тяготеющих над миром, и которым человечество принесло столько неисчислимых и бессмысленных жертв, умрут лишь тогда, когда наступит эра новой, истинной культуры – господства техники везде и всюду, во всех областях жизни и творчества.

Несбыточные мечты и фантазии освобождённая техника воплотит в кровь и плоть реального творчества, феерические сказки превратятся в действительность.

Техника, базирующаяся на чувстве и непосредственном опыте, может служить единственным миропознавательным средством и должна вытеснить все абстракции религии и науки, являющиеся игрой фантазий и интеллекта. Но этот вопрос требует особой разработки и всестороннего исследования, поэтому рассматривать его здесь не приходится.

Контрреволюция поднимает голову.

Со всех нор развалившейся Культуры вылезают слепые крысы науки и пугливые зайцы буржуазного искусства.

Впереди них и сзади них борзые буржуазной прессы.

Борзые перемешались с зайцами, заячьи душонки и борзые ноженьки…

Лай, вой, визг до глухоты. Содом.

А над всем этим ещё смрад, смрад до удушения.

Это зловоние церкви… кадят-гадят…

И всё окутывается туманом суеверия, суенаучия, лжекультуры и лжеискусства.

Сологубы, Горькие и священники Введенские⁹. Академики и митрополиты.

Орден Восточной Звезды¹⁰ и Орден Западной тьмы: «культура и свобода».

Союз деятелей искусства и союз деятелей биржи… Армия спасения и армия варения… сладкие божки и сладкие пирожки…

Одурение идёт рука об руку с одурманиванием. Пошлость веков рука об руку с глупостью веков.

Всё по-старому.

Увидели наготу-срамоту человека и все спешат прикрыть её лживыми одеялами религии, науки, культуры.

Грязное болото вскрылось мировой бойней, революцией, а жалкие сторожа «культуры» спешат насыпать на неё золотой песок европеизма… европейской культуры.

Но мы все наги под вашими одеждами.

Не проповедуйте же воду, держа бокал шампанского в руке.

Гешефтмахеры искусства! не вам трубить о мешочничестве солдата.

Вы, продающие поцелуи своих возлюбленных с аукциона «за строку», не говорите о продажности рабочих.

Не говорите о гибели искусства от рук народа: ваше искусство давным-давно сгнило. Новый Человек создаст себе новое искусство.

Будет человек – будет и искусство. Не будет человека – не будет и искусства.

Человек – источник всего прекрасного, возвышенного, величественного.

Пошлые, ничтожные язычники! Вы боготворите мёртвое полотно и позорите живого Человека.

Живой человек – самое высшее произведение искусства.

Когда ломают ничтожную игрушку человеческой фантазии, вы поднимаете гвалт, а когда ломают самого человека, вы молчите.

Когда разорвали одну художественную картину, вы кричите: «варварство!», объявляете траур, а когда 7 миллионов живых картин истреблено, 14 миллионов изуродовано¹¹, тогда вы поёте о культуре Европы, отправляетесь веселиться в кафешантан.

Вы говорите: культура, культура, культура!

Но нас не обманете. Мы знаем вашу культуру: ваша культура это салон и флирт. Храм вашего искусства это кафешантан. И что вы так ужаснулись? Это вы собственный милый облик узрели, это ваше собственное изображение гуляет ныне в «испорченных» низах.

Чего же вы беснуетесь, лжежрецы искусства!

Кладите вы руку на сердце и говорите: вы ли менее жадны, менее продажны?

Скажите, не у милой ли вашему сердцу буржуазии поучились эти субъекты, эти обуржуазившиеся пролетарии?

Почему-то, что так дорого и мило вам у себя и у буржуазии, так страшно и противно вам у пролетариата.

Не усмотрели ли вы и в этом посягательство на ваши привилегии и монополии? Монополия разврата, монополия кутежа, монополия разбоя (война), монополия грабежа (спекуляция) – воистину самые исконные привилегии буржуазии.

«Культура в опасности!» – вы вопите. Но, помилуйте, разве разбой в опасности, он же широким океаном крови разлился по всей Европе. Разве грабёж в опасности, ведь целые страны опустошены; разве военным прибылям угрожает что-нибудь в Европе? Нет, буржуазная культура вне всякой опасности. Право, была какая-то маленькая опасность со стороны «русского варварства», но европейская культура взяла верх. «Культура» восторжествовала.

Но ваше торжество ненадолго. Пошлость, величаемая вами громким именем культуры, сгинет от собственного худосочия, зло погибнет от собственного меча. Вильгельмовское самодержавие пойдёт за николаевским.

Нарождается новая культура, не культура разбоя, лжи и обмана, а культура справедливости и истины, культура угнетённых, культура техники.

Боги Европы умирают, доживают последние дни. Культура Европы погибнет, религия и наука исчезнут с лица земли и воцарятся одна Анархия и Техника на земле.

Участь Европы предрешена. Или она перейдёт к новой жизни, к новой культуре, или застынет, окаменеет и озвереет, как Азия. Торжество разных Вильгельмов может лишь приблизить этот конец.

Какова судьба России?

Трудно предсказать. Одно ясно: старая Россия умерла навеки. Если будет какая-то Россия, то она будет родиной новой культуры, родиной Социальной Техники, родиной Пананархии. Россия не может вернуться к феодализму, который умер, не может пойти по-потресовски¹²: «назад к капитализму», который её убил и доконает.

Россия или будет страной не- и антиевропейской культуры или её вообще не будет.

Эту истину должны были понимать все те, которые так много глагольствуют о культуре.

Но слепцам «вчера» не суждено видеть зари «завтра».

Культура будущего – варварство для рабов прошлого.

Данный План под названием Строя^10, или Диеты, составлен мною два года тому назад, и в его основу легла моя схема три года назад основанного Социотехникума, уже свыше года обнаружившего тенденцию превратиться в Человечествоизобретальню. Точка его истока – это переоценка анархических ценностей, вообще слабые места анархизма, которые я нащупал во время практической анархической работы. Отрицательные явления анархизма навели меня на горькие размышления ещё во время моего редактирования «Буревестника», между бешеными руководимыми мною атаками которого, бывало, улучаю время для внутренней оценочной работы. По краху основанного и взлелеянного мною «Буревестника»¹¹ вместе со всей Петроградской федерацией, показавшей мне воочию всю свою жалкость, своё неумение жить без «особнякизма», я, оставшись наедине с комплектом и печатью (единственные реликвы «Буревестника»), предавался глубокой критической работе, плодом которой явилось сочинение «Социомагия и социотехника»¹², сочинение, правда, «буревестниковской» своей полемикой уже устаревшее, но зато своей культурно-исторической схемой, в которой анархизм уже фигурирует как отжившая отрицательная культурная величина, будет жить и поучать ещё много лет, если не веков. Этот труд служил для меня лишь сигналом к новому, более продуманному, к последовавшему за ним не в пример более выдержанному и без всякой полемики глубоко философскому труду, развенчавшему мессианство и анархизм как его последнее проявление вместе с его антитезой, буржуазно-языческой научной социологией. Но увы! этот труд именем «Социофилософия» пал жертвой моих «грехов молодости», пропал в МЧК во время моего ареста по поводу бомбы Леонтьевского переулка¹³ – уже тогда, когда я успел стряхнуть последнюю пыль «леонтьевизмов» с ног моих.

Однако помрачение не чужих, а собственных кумиров – дело нелёгкое, и два года всё ещё тянулась во мне борьба между остатками старого и зародившимся новым. И порывая со всеми традициями анархизма, борясь со всеми его проявлениями на протяжении трёх лет, я всё ещё пытался сохранить «чёрное знамя», символ смерти, отчаяния и ужаса, название «анархизм», прибавляя к нему эпитеты «новый», «положительный» или греческое «пан» (всё). Но здоровое, непоколебимое и духонеустрашимое взяло во мне верх – и чёрное знамя наконец нашло своё подобающее место… и истинную свою роль незапятнаемости… служа стиранию пыли и т. п. Мне стало ясно, что болезненное, мусорное, противочеловечественное должно быть выметено из Дома Человечества, и что ассоциация со смертью, чёрное знамя, есть лишь жалкий лоскуток старой социомагии с её цветоманией, с её чучелами и пугалами, пеклами и чистилищами, с её Гогами и Магогами, мировыми сотрясениями и кошмарами, и что оно идёт вразрез с Всеизобретательством, проникнутым глубокой убеждённостью в возможности бессмертия для человека, да вообще уничтожения всех зол без гор трупов и океанов почерневшей крови.

Я всё более и более убедился, что анархизм сеет лишь или разложение общественности, человеческого или человечественного (когда он побеждает, к чему привели меня личные наблюдения на Украине, личное знакомство и изучение набатщины и махновщины, гуляйпольской пьяной анархии и проч.¹⁴), или влечёт за собою усиление диктатуры государственности (когда он бит).

Положительный новый анархизм, таким образом, оказался внутренним противоречием, ибо отрицательность и реакционность анархизма – не что-то налётное, наносное (как <я> думал три года назад), а сущностное, нутряное, неизбежное, имманентное, вытекающее из его недр, из основных его начал. Только поэтому анархическая среда кишмя кишит сомнительными типами. Только поэтому благодаря отсталости и «назадности» «теоретиков» и основоположников анархизма, этих Прудонов, Бакуниных, Кропоткиных и Толстых, вся анархическая литература пропитана духом хозяйственной, политической и проч. чёрной реакции, дышит противочеловечественностью и противокультурностью – противоизобретательностью. Эгоизм-индивидуализм Штирнера и Ницше, мелкохозяйничество Прудона и прочих, бунтарство и славянофильство Бакунина, патриотизм – «учёность» (чернокнижие) и проч. Кропоткина, религиозная юродивость, природомания и крестьянщина Толстого и проч. и проч., всё вышивается на одной канве, всё сводится к одному: к «назад», к «под», к «прежде», к «было время», к «до» – словом, к антикультуре, антицивилизации, к противочеловечеству, к противоизобретательству.

И вот начинаем понимать, что собственно внегосударственность не есть больше анархизм, а что-то другое, совершенно отличное, которое, если у нас тем временем не пропала бы охота к образованию новых «измов», принципиальнее, не потеряли бы всякую веру в эти «измы», а главное, <мы> не начали бы смотреть на внегосударственность как на чистое изобретение, как на часть и условие Человечествоизобретательства, – то мы назвали бы его эктархизмом, как и если с изобретением языка Человечества, языка понятий, языка изобретательства АО¹⁵, не потускнел бы в наших гласах ореол греческого языка, мы бы обозначили внегосударственность в отличие от анархии термином: эктархия. Ныне же все эти мудрости измо-фабрикации, как и трёх-четырёхэтажение анархизма (анархизм-синдикализм-коммунизм-индивидуализм и проч. и проч. великие творения анархоединителей, пустозвонных анархореформаторов и анархомировых чернокошмарников, вечно копошащихся вокруг да около безъядерного ныне слова «анархизм»), я оставил мелко плавающим анархическим группам, секциям и проч. «всероссийским», чтоб они на них отвели своё мелкоумие. Отраден для меня лишь тот факт, что мой анализ подгосударственного, государственного и надгосударственного, произведённый 2–3 года назад, произвёл переполох в рядах анархизма, вызывая полную перетасовку и перегруппировку всех его течений. И это укрепляет во мне уверенность, что диагноз анархической болезни мною поставлен правильно, и что мой взгляд на внегосударственность как на социально-лечебное средство против демагогии и дезорганизации верен.

Судьба моей первой идеи о реакционности анархизма постигла и вторую – идею о Человечестве. И к ней начинают всё больше примазываться перебежчики из анархического лагеря, понимая её, конечно, не как реальный План, а коверкая по-своему, извращая и превращая и само Человечество – в «изм»… Но как бы то ни было, мне приятно констатировать, что над анархическим славянофильством поставлен крест, что скоро сойдёт в могилу с могиканами анархизма и анархическая деревенщина, (культ деревни и крестьянства), местничества и областничества, и что новообразующиеся анархические группы уже вынуждены словесить о своей хотя всё ещё полумессианской и полуимпериалистической Человечественности. А это окрыляет меня надеждой, что скоро будет отпета и последняя шкурническая песенка анархизма со всеми его эгоизмами, индивидуализмами, «личностями» (читай: шкурниками), особями (читай: развратниками), индивидами (фальшивомонетчиками), полуиндивидами (интериндивидами¹⁶, читай: онанистами вдвоём и т. п.) и т. д. и т. д., и что на могиле индивида и интериндивида изобретётся-выстроится великолепный дворец великого антииндивида Человека – Человечества, Всеизобретателя – Всеизобретальни.

Итак, я ничего серьёзного в последовавших за моим пананархизмом попытках реформирования анархизма, сначала на Украине, а после и в Москве, не усматриваю; как всякое реформаторство в наше время, оно бессомненно потерпит полное крушение, ибо никакого выхода из анархического тупика, помимо внегосударственности, фактически нет, ибо создать из анархизма партию вроде социал-демократии, что означает отбросить всю подгосударственность анархизма, выделяя из него или чистую догосударственность (стремящуюся к власти партию), или чистое мессианство, выжидательство исторического процесса, заранее осуждено на неудачу из-за одного того, что весь анархизм, как и примыкающие к нему течения вроде максимализма, всегда вложили всю свою сущность, смысл и оправдание своего существования лишь в лозунге: «прямо к цели», без которого анархизм как таковой перестаёт существовать, что не мешает, конечно, называться анархистами и без него – тем, которым угодно прилепить себе какой-нибудь ярлык лишь на потеху или из-за одной трусости остаться без такового. Оспаривать этот основной тезис анархизма, на котором последний исторически разошёлся с социализмом, с марксизмом, и называться анархистом – есть абсурд, что-то вроде названия «неанархического анархиста», так как одним тем, что отвергаешь государство в будущем, ещё не имеешь права на название «анархист», ибо в этом согласится с тобою не только коммунист и социалист, но даже и кадет. Значит, это принципиально невозможно, как и невозможно выезжать на человечестве будущего, т. е. на уничтожении национальностей в будущем, ибо с этим опять согласится добрая половина кадетов и почти все социалисты и буквально все коммунисты. Что остаётся для анархизма делать с вопросом о государстве? Очевидно, то, что он до сих пор делал – отвергать, разрушить или разложить государство сейчас, и тут-то он и попадает в трясину подгосударства: демагогии, дезорганизации, эксов, террора, шкурничества, индивидуализма и преступности (1-й категории)¹⁷. Очевидно, практически его амплитуда может колебаться между мессианством и подгосударством, теоретически же – держаться лишь последнего.

Выяснив и анализируя вышеуказанным образом осуждённое исторически быть реакционным анархическое «содержание», мы его заменили новым изобретённым содержанием, изобретением реального качественного человечества с его реальной качественной основой Человеко-Человечества, не объединенческого, а заранее единого, не верхушечного, а коренного, прочного, фундаментального (не сверху, а снизу), не политиканской фикции, а изобретённой действительности, не союза шкурников, индивидов, и не поднимая зоологическое до психологического и социального путём возвышения индивидуализма: от семейного, племенного, расового и национального и далее классового индивидуализма, наконец, к человечественному индивидуализму, чем получилось бы опять-таки лишь колоссальное шкурничество, шкурничество в человечественном масштабе, а с другого конца, с антизоологии, с альтруизма и идеализма (не метафизического, а поведениеизобретательного, нравоизобретательного), не с естества, а с изобретённого, не с апостериори, а с априори. Но этого ещё мало было (и в этом опять-таки заключается ошибка подражающих нам анархических групп), ибо анархизм реакционен не только содержанием, но и методом, т. е. тактикой, которой опять-таки, если он не уклоняется к социал-демократизму, т. е. к мессианскому ничегонеделанию (чем, конечно, лишает себя, как сказано, права на существование), впадает в подгосударство. И выхода тут опять нет, кроме изобретения нового, а это новое есть изобретение внегосударственности, которое исковеркать пока ещё не успели из анархического лагеря (хотя в нём уже обнаруживается некоторая тенденция и к этому), и которое, собственно, и есть гвоздь Плана в его отношении к «вне», к обществу, к государству.

Очевидно, внегосударственность надо мыслить как всякое изобретение, т. е. как создание того, чего доныне не было. Её особенность заключается лишь в том, что её приходится отвоевывать шаг за шагом, – не как другие изобретения, не как язык АО, у естества, а у социального естества, у государства, злоизобретающего, что гораздо труднее. Однако унывать нечего: хотя официального признания всё ещё не последовало со стороны комм<унистического> госуд<арства>, однако ж молчаливое признание и согласие уже два года налицо; и нет сомнения, что идея о внегосударственности как об единственном правильном решении спора между государством и анархией, которые одинаково неправы, и единственном средстве предупреждения анархической революции, потопления в крови всей цивилизации (хоть лжецивилизации, всё же цивилизации), возьмёт верх над аффектами борьбы, ожесточённости, насилия и терроризма, и рядом со всеми культурными государствами будет возвышаться внегосударственное Человечество. В борьбе партий и государств между собою победят и устоят те из них, которые применят или допустят внегосударственность как громоотвод всех бурь, бунтов, вспышек, мятежей и революций.

Это одно; другое, ещё более существенное, – это растущее сознание, что не насилием, оружием, войнами, революциями, принуждением, принудительными законами, а изобретениями мы приближаемся к идеалу более совершенного общества, тела, духа и проч. В этом отношении наиболее важным и поучительным <является> это искреннее публичное признание Ленина как величайшего практика революционно-насильственного метода, диктатуры пролетариата в своей речи о натуральном налоге на X съезде партии коммунистов («Известия» или «Правда» от 16 марта¹⁸), что искоренить мелкое хозяйство, как и кооперацию, можно лишь электрификацией и проч., словом, техникой – то, что мы твердили в течение последних 3-<х> лет и что легло в основу Социотехникума. И мы уверены, что более глубокая вдумчивость привела бы его к убеждению, что и борьба с меньшевизмом, эсеровщиной как со всякой отсталостью, как и борьба с цеховизмом, профессионализмом, профсоюзничеством, синдикализмом, со шкурничеством, эгоизмом и индивидуализмом, с патриотизмом, национализмом, далее даже с так называемой преступностью (т. е. с преступностью первой категории, по-нашему) есть лишь дело техники, глубже и правильнее, изобретательной техники, ещё правильнее, изобретательства. Мы убеждены, что все честные государственники и «государственные мужи» со временем станут на эту точку зрения, с одной стороны, как в том, что к ней скоро и приобщатся все благоразумные анархические или анархиствующие элементы, с другой стороны. Для нас нет никакого сомнения, что более изобретательные (по-старому: разумные) головы поймут, что, поднимаясь выше к человечеству, и класс и государство вписываются в рубрику «мелкого хозяйства», точнее, в рубрику «мелкости», т. е. не только мелкохозяйственности, но и мелкочеловечия, мелкообщественности, следовательно, антисоциальности («противочеловечественности»), примитивности, естественности, долженствующей и могущей быть ликвидируемой лишь новыми изобретениями, средоточием которых не может быть, очевидно, ни один из государственных институтов, а внегосударственная изобретальня, Всеизобретальня, т. е. центральная всех изобретений, задача которой (в своём социальном отделе, называемом нами Человечествоизобретальней, по АО: Бэаатуо) будет ликвидация государства мирным изобретательным путем, шаг за шагом, новыми изобретениями, вытесняя и оттесняя его, заменяя его национальные институты Человечественными, непринудительными, изобретательными. Чем раньше усвоят себе горячие головы (которым воистину нужен душ, буквальный для телоизлечения, для успокоения расшатанной нервной системы, и душ духоизобретательный для духолечения) анархизма эту элементарную азбучную истину, что как не насильственным уничтожением воистину уничтожается мелкое хозяйство, так и не разрушением воистину разрушается государство, что не бомбами, не бунтами и не наступательной революцией, а изобретением можно упразднить государство, словом, что дух разрушения не есть дух создания – чем раньше они это усвоят, тем меньше будет виселиц, тюрем, диктаторов и тиранов – меньше крови и меньше мессианской лжи. И чем раньше поймут забронированные закремлёванные головы власть имущих и вообще государственников, что нечего толкать искателей счастья для Человечества, отфильтруя которых, легко получить истинных кристаллизованных находителей, изобретателей счастья для Человечества, на акты безумия, безумного террора, безумных бунтов, демагогии, дезорганизации и проч. – тем обеспеченнее они будут от авантюр и нежелательных сюрпризов… и общество – от лишних сотрясений, выгодных, по более глубокому анализу и трезвому расчету, лишь одним кладбищам.

Для ещё более ясного представления о нашем Плане прибавим как иллюстрацию его (которая, как всякая такого рода, лишь символически и урезанно верна), что тот жалкий ничтожный реакционный (и по «Правде») Н<ауч- но->т<ехнический> отдел Совнархоза, если выбросить его «научность» как лишнюю мандаринщину, как и претворить слепую тогда и малоподвижную технику в зрячее гибкое и вечно двигающееся вперёд изобретательство и последнее расширить, не в сравнение с объёмом техники, включая в него не только механические и химические изобретения, а все изобретения в областях медицины, гигиены, хозяйства, политики, права, морали, психиатрии, психогигиены и проч., словом, буквально все изобретения, так что изобретательство будет понимаемо как всеизобретательство, и последнее, несмотря на производимые им глубокую встряску, сотрясение всех основ, в смысле очищения всей культуры от всех залежей религии и науки, от всех теоретизмов и «измов», мыслить не как якобы творческий хаос, а как наивысшую систематизацию, концентрацию, институтизацию и централизацию с согласованием, точнее, с построением всего согласно Единому определённому Плану (идеалу) изобретения и переизобретения Всего до абсолютной бесконечности времени и пространства и проч., тогда вырисуются контуры Всеизобретальни и Человеко-Человечества и Человечество-Человека как нового бога, истинного бога, изобретателя новой «вселенной», правильнее, всего – так что Всеизобретальня и Человечествоизобретальня на деле покроют друг друга, как некогда в наивысшей наивности человека, в социомагии, – и осуществится мечта зари цивилизации.

Такова схема новой цивилизации, которая одна только сможет устранить все бедствия, как социальные, так и биологические, как физические, так и психические, устранив государство из т<ак> н<азываемой> общественности, пол и смерть – из т<ак> н<азываемого> тела-жизни, из биологического, падение и планетность – из т<ак> н<азываемой> Вселенной, и проч. и проч. – и только единоизобретательно, человечественно-изобретательно, единосистемно и единоинституционно, изобретальнически, словом, всеизобретательно и вечноизобретательно, и одно только абсолютноизобретательно – и ничего кроме него.

Разве не очевидно: эта схема не укладывается в рамках государственности – она была, есть и будет внегосударственна – Человечественна по существу.

Итак, одна широта Всеизобретальни делает невозможным её включение в государство, уж не говоря о том, что как новая цивилизация она несовместима с государственной, хотя бы самой широкой, формой. Узость государства, ничтожная его регуляторская роль, его замкнутость в одной социальной сфере делают его даже недостойным быть соперником Всеизобретальни, того т<ак> н<азываемого> «космического» регулятора, долженствующего со временем буквально регулировать звёздные и солнечные системы (лжесистемы) или, ещё больше, изобретать новые, лучшие, – и уже нечего говорить о том сквозном всестороннем и полнообъёмном охвате всей человеческой жизни как человечествоизобретательной (социальной), так и в не меньшей мере жизнеизобретательной (биологической) и духоизобретательной (психологической), который им практикуется, – правда непринудительно, но зато именно полно, совершенно, строжайше, аккуратнейшее и с тенденцией до абсолютности.

И на этом примере опять выясняется диаметральная противоположность нашего идеала – Плана, Плана Всеизобретательства, анархическим чаяниям и вожделениям неуправленчества, нерегулировки, непланомерности, бессистемности, неинститутности, «с бухты-барахты», экспромта, наумовзбродства, настроенчества, лихости, махновщины-набатчины – и проч. вольничания, либеральничания, кривляния и на-выворотчины.

Выясняется, что мы не только не анархисты, но даже антианархисты, ан-анархисты, самые крайние принципиальные противники всякого рода анархии. А между тем «товарищи» анархисты всё ещё не могут мириться с мыслью, что мы не анархисты, и продолжают по старой памяти причислять нас к лику «святых анархии». Верно только то, что одно время мы были заражены этой болезнью, но именно поэтому мы и изобрели сыворотку внегосударственности, которая излечивает от анархической болезни, устраняя и её слабейшие симптомы, как то: демагогию и дезорганизацию, и целебность которой мы раньше всего испытали на самом себе, а после лишь на других, для каковой цели и служит изобретальня как социально-лечебный институт, как социальная лечебница. Ныне же у нас одно желание и одно стремление, чтоб Всеизобретальне было бы доставлено-предоставлено побольше той сыворотки, которую мы называем внегосударственностью, в целях наибольшей прививки её «товарищам», как и всем тем, желающим приобресть, так сказать, иммунитет против «социальных болезней» вообще и против эпидемии «анархии» в особенности.

С этой точки зрения оказывается, что с таким же правом, т. е. с такой нелепостью можно было бы, если непременно пожелать, причислить нас к государственникам и даже рассматривать нас как сверхгосударственников или реформаторов государства и, в противовес моему ощупному пананархизму, образовать в том же духе такой же неправильный панполитизм или омниимпериализм, универсал-империализм, т. е. всегосударственность. И признаться, что это имело бы больше смысла; правда, это было бы для нас и прокрустовым ложем в смысле втискивания и урезывания; это было бы для нас и духовной голгофой, ибо мы скорее согласились бы пойти на голгофу, чем стать соучастником тех ужасов, которые творятся всяким государством. Но нисколько не скрываем, что этот эшафот среди бела дня на Советской площади, который как таковой (как открытый эшафот) прекрасно символизирует государство как организованное насилие, нам ныне «улыбается» больше, чем чёрный неопределённый омут анархии. И если нам суждено было бы или будет суждено быть казнённым, то всегда предпочтём быть казнённым организованно, государственно, нежели быть задушенным, скомканным, зашитым в мешке и припрятанным где-то в сарае (метод, практиковавшийся в одном анархическом особняке в Петрограде на Петроградской стороне, где при обыске ночью оказался кто-то зашитый в мешке, который наречён был для умывания рук перед властью – «провокатором»).

Но причисление нас к государству есть очевидная нелепость, так как мы не облечены никакой властью, отрицаем и гнушаемся всякого насилия и проч., оно и невозможно, ибо государство есть что-то сравнительно организованное, планомерное, где можно получить справку и проч. И если мы не значимся ни в каком списке какого-либо государственного учреждения, будучи даже вообще не приписаны в государстве, то, очевидно, титул «всегосударственник», универсал-империалист нам не подходит. А если так, то что уж говорить о названии «пананархист», всеанархист и вообще анархист, которым всё ещё угодно некоторым окрестить нас.

И если это, возможно, терпится, то это лишь благодаря тому столпотворению, той неимоверной путанице, царящей в анархизме, благодаря которой туда можно втиснуть что угодно и кого угодно.

Следовательно, как с одной стороны, из-за одного того, что мы против анархии, ещё не следует, что мы за государство, что мы государственники, так и из-за одного того, что мы против государства, не следует, что мы за анархию, что мы анархисты. И на самом деле, у нас как раз наоборот: именно потому что я против государства, я и против анархии, которая его лишь укрепляет, ибо я убеждён, что в тот день, когда окончательно убьём анархию, не насильственно, а каждый в себе, убьём шкурника в себе, личность, антисоциальное естество, умрёт государство из-за ненадобности, из-за лишнести и из-за очевидной тогда его шкурности (национальной или классовой); и наоборот: именно потому, что я совершенно против анархии (не наполовину, как государство), я и против государства, которое своим насилием, своими кнутными ударами по «шкуре», болью лишь усугубляет сознание «моей» шкуры, привлекая и сосредоточивая на ней внимание индивида в то время, что единственным правильным методом лечения от болезни «личности» есть отвлечение внимания от личного и шкурного, подвергая их гипнотическому забвению посредством духо-нраво-изобретательной альтруизации, т. е. духо-нраво-очеловечествления.

Поэтому мы и убеждены, что общество и индивид, государство и анархия суть два соотносительных понятия, две силы, борющиеся, правда, между собою, но зато и солидаризующиеся, ибо одно немыслимо без другого. Не будь преступника, шкурника, индивидуалиста, давно уж государства не было бы, и не будь государства, может, уж давным-давно не было бы преступника, шкурника, индивидуалиста. Как буржуазия немыслима без пролетариата и пролетариат без буржуазии, так что они – по-моему – суть два экономических шкурника (отличающихся лишь величиной своего шкурничества, которая у пролетариата пока что меньше, чем у буржуазии), так анархия и государство (индивид и общество) представляют собою двух политических шкурников (отличающихся опять-таки лишь величиной своего шкурничества, которая пока что у последнего, т. е. у государства, меньше, чем у первого, т. е. у анархии).

И как если мы, примерно, объявляем о нашем недовольстве даже пролетариатом, который оказывается ныне не на высоте коммунизма, изменяя ему после своей победы, как некогда буржуазия – своему либерализму, мешая, таким образом, своим шкурничеством коммунистическому государству ближе подойти к государственному коммунизму, то уж, очевидно, о буржуазии и феодалах, об этих архишкурниках, говорить нечего. Точно так же, если нас не может удовлетворить даже коммунистическое государство, если оно нас шокирует своим вечно разъезжающим на рысаках с любовницами или жинками чиновьём, то что уже говорить об архишкурниках анархии с её воскресшими средневековыми цеховиками (синдикалистами) или совсем рыцарями грабежа по большой дороге (индивидуалистами, эксистами, бандитами, полубандитами с их мадоннами и проч. и проч.).

Но я не только против анархизма, я и оспариваю весь этот термин, ибо, по моему теперешнему разумению, даже само слово «анархия» неправильно.

Вообще весь этот способ выражения, уж одна терминология сама представляет собою анархию, хаос, путаницу, так что анархизм «анархичен», путан в самом его названии, в котором одном уже кроется логическая анархия, беспринципность. И недаром анархизм выстроил себе такое алогическое имя, ибо оно удобно для проделывания всего что угодно и припрятывания себя за спиной разных «великих людей», которых всегда легко объявить анархистами, если они только не государственники. На самом же деле по логическому правилу определение не может быть отрицательным; термин же есть своего рода определение, и оно не может допустить такой неопределённости вроде слова «анархист». Представьте себе, что за путаница получилась бы, если и другие течения и партии практиковали бы эту словесную анархию. Скажем, коммунист бы назвался акапиталистом, некапиталистом, но ведь и помещик – некапиталист, крайний реакционер, крайний консерватор, тоже порой против капитала, и тогда коммунист попал бы с ним в одну рубрику. Или возьмём термин «амонархист» для обозначения коммунизма или социалиста, которым насилу, несмотря на все их протесты, прилепили бы этот ярлык, ссылаясь на то, что они-де не есть монархисты, против чего и ничего возражать будто они и не смогут. Но ведь дело не в том, что коммунист, примерно, не монархист, а в том, что он и не кадет, и не меньшевик и т. д., так что этим признаком его обозначить нельзя, ибо он несущественный.

Отсюда вывод, что для обозначения кого-нибудь или чего-нибудь надо дать положительный и притом существенный признак; а тогда оказывается, что слово «анархист» не только непригодно для нас, но вообще ни для кого (если только под ним понимать буквально лишь безвластие), что не мешает ему, конечно, быть боевым кличем всех тех, которых он и пленяет своей безалаберностью, всех тех, у которых отсутствие всяких твёрдых убеждений и идеалов считается добродетелью, признаком зрелой «личности»; всех тех отбросов духа, которые всякого человека, положительного, с твёрдыми убеждениями, живущего по Плану, клеймят как «фанатика».

Но одно выяснилось, что когда мы говорим о внегосударственности, то в ещё большей мере мы под этим понимаем «внеанархии», ибо, по-нашему, самое скверное право лучше бесправия, насильственный порядок – беспорядка, угнетающая система – бессистемности, лжепринципы – беспринципности, партийность – беспартийности, лженравственность – безнравственности, религиозность – распущенности, научность – невежества и варварства.

И эта моя оценка не произвольная; она основывается на моей социальной лестнице, точнее, на моей шкале антисоциальностей (как и, добавим, на шкале антикультурностей), так что как внегосударственность, так и её отмежевывание от анархии и проч., обусловливается её местонахождением на вершине шкалы, точнее, на второй одной единоступенной шкале настоящей общественности, где обитает Человечество.

Внегосударственность, следовательно, не есть анархическое освобождение личности от Человечества, а наоборот, освобождение Человечества от личности и проч., словом, от всех десяти противочеловечеств. Далее, внегосударственность вовсе не есть свобода, а долг: обязанность исполнения своего долга перед Человечеством, это истинная изобретённая свобода, долг изобретения, не естество либерализма, демократизма, федерализма и проч. Внегосударственность, очевидно, имеет право на существование, лишь когда она является завершением всех прочих «вне», более низших «вне» и «анти», а именно вне анархии, т. е. вне преступности, вне индивидуальности, вне семейности, вне собственности, вне мелкохозяйничества, вне расы, вне национальности, вне отечественности, вне стран, вне классовости, вне наёмничества, вне цеховизма, профсоюзничества, синдикализма и проч. и проч. А это означает изобретать Человечество – изобретать его в себе, кругом себя и для всего Человечества, даже для лжечеловечества, для несознательного человечества.

Изобретение внегосударственности как формы немыслимо без конкретного содержания надгосударственного, т. е. без Человечества. Для внегосударственности de юре надо, разумеется, быть внегосударственным de факто.

Человечество, внегосударственность и антианархизм сливаются, таким образом, воедино, образуя нашу троицу, нашу триединость, т. е. наше триединое социальное изобретение – Человечествоизобретение.

Остаётся нам более точно формулировать и внеклассовость, которую вкладываем во внегосударственность. Конечно, для путаников анархизма с его винегретами: анархо-синдикализм-коммунизм-индивидуализм, кооперация-спекуляция и проч. и проч. всё прекрасно сочетается, словно фальшивомонетничество с анархией. Для бандитов, воров духа, универсал-плагиаторов, универсал-невежд, удачно произведших «экспроприацию экспроприатора духа» и у которых их «универсал» висит на «патриотической» бороде Кропоткина (см. их «Универсал» № 1¹⁹): лавочник – рабочий класс, русский народ – универсал, беспринципность и анархо-икона – тождественны.

Что касается же методов критики анархизма, которым А. Гордин навострился в моей школе, в Социотехникуме, и ныне пускает в ход ораторским своим талантом, я могу лишь сожалеть, что они были усвоены им слишком рано в незрелой форме моего реформаторства и половинчатости. Изжить анархическую язву надо и можно лишь окончательно и бесповоротно и всецело.

Оставим потому всем этим универсал-винегретам, интер-винегретам и прочим анархо-винегретам ещё вывинегретиться и перейдём к анархо-синдикализму, единственному представителю истинно классовой «рабочей» психологии, у которого и анархизм на месте, как манчестерство у буржуазии²⁰.

Первым делом поставим вопрос: почему и каким это образом анархо-синдикализм, не обладая, очевидно, никакой политической силой, не умевший одухотворить и увлечь рабочих ни до революции, ни по революции, ни за весь период отчаянной борьбы, вдруг вынырнул из небытия, став серьёзной угрозой, чуть ли не опасностью для коммунистического государства? А вот ответ. В тех странах, где рабочий был сильно угнетён, очень принижен и экономически слаб, его нельзя было двинуть в бой под знаменем чисто классового тред-юнионизма, а нужно было ему создать классовую идеологию с человеческим ореолом. Эту задачу блестяще выполнил Маркс – теоретически и не менее блестяще выполнил Ленин – практически. В т<ак> н<азываемой> России, где рабочему классу пришлось вынести тяготы царизма и совершить такой драматический скок: из монархии в коммунизм, – о синдикализме, идеологии рабочих, не только обедающих, но и завтракающих и ужинающих мясом, не могло быть и речи.

Эта идеология в самый раз для исстари республиканских стран, где буржуазный либерализм незаметно, эволюционно, с маленьким нажимом, который, возможно, наречётся громким именем «социальной революцией», может перейти в рабочий либерализм: через участие в прибылях – в анархо-синдикализм, при котором место хозяина-фабриканта займёт хозяйственная демократия, толпа рабочих-хозяйчиков с выборными директорствами, которые, шкурнически снюхавшись между собою, затеют локаут против общества, т. е. синдикаты, которые, в свою очередь, наладят свою федерацию, и последняя – конфедерацию и кон-кон-кон до бесконечности – всё для большего барышничества и наилучшей «обработки» общества. Синдикат буржуа с его эгоистически классовой физиономией остаётся тем же, он лишь передаётся более широкой группе шкурников, именуемых рабочими. Никакие общественные интересы, уже не говоря о человечественных, в счёт не принимаются, лишь фабрикантские барыши, получаемые от эксплуатации гения, т. е. изобретательности, Человечества, становятся уделом крупной массы мелко-фабрикантов. Рабочий и фабрикант сливаются в одном лице с победой психологии последнего. «Всё моё», – говорит новый буржуа, загребая себе в карман результаты многотысячелетней изобретательности Человечества.

Но пошёл ли даже сам рабочий на смерть во имя этой идеи, способна ли она одухотворить на длительную смертельную борьбу, на жертвы, может ли она рассчитывать на героизм, на симпатию других слоев? Очевидно, угнетённому рабочему нужен был идеал коммунизма, идеал неклассовый, идеал упразднения классов, идеал экономического освобождения всего общества.

Но всё это до победы и во время острой борьбы. Но когда рабочий класс победил и предвидится мирная эксплуатация победы, его шкурническая часть, т. е. большинство, не хочет делиться с обществом, с государством, даже с его государством, с рабочим государством, а непременно желает забрать всё себе, повторяя этим историю буржуазии, ратовавшей сначала до победы и её реализации для всех, а по победе присвоившей себе всё. Вот где тайна «анархо-синдикалистического уклона», уклона в «шкуру», в «естество». В споре между синдикализмом и коммунизмом мы, таким образом, стоим за последний, за государственный коммунизм, который именно тем и хорош, что он (как голосят анархисты) антикоммунизм, антиобщинный коммунизм, антивзаимопомощный, за плечами которого именно поэтому для нас трепещет мирно-голубиная душа неклассового Человечества, несмотря на то, что он весь обагрён кровью винных и невинных его жертв.

Но мы для себя забраковываем и слово «коммунизм», из которого, если к нему не приставляется «государственный», нам чудится первобытность (доиндивидуализм, табун, первобытная коммуна) и полупервобытность, т. е. мелкохозяйничество, точнее, мелкошкурничество (анархические коммуны, свободные договоры барышничества, взаимопомощи бестий и проч. анархические блага и прелести), а если к нему прибавляется прилагательное «государственный», то он нас отпугивает своим крупношкурничеством (организованным насилием, организованной анархией), национальными и территориальными рамками, отечественностью. Исходя из этого, мы на место сбивчивого термина «коммунизм» ставим «человечественность», слово, которое говорит всем ясно: не мне и не тебе, не вам и не нам, и не всем нам; не «общее», не общинное и не государственное, значит, абсолютно внекоммунальное хозяйство.

Но когда нам предлагают кропоткинский пошленький анархо-коммунизм, мы уж лучше солидаризуемся (как некогда Маркс с либералами против феодалов) с государственным коммунизмом, лишь перешагнув и перерастив который мы и перешли к надкоммунизму, к (экономической) Человечественности, т. е. к хозяйству, не принадлежащему ни одному из жителей земного шара и не всем им вместе (для раздела, для шкурничества, для противоизобретательства и т. п.), а Человечеству как абсолютно изобретённому и изобретающему, следовательно, Человечественности, Человечеству «в надсебе», в Надабсолюте. Человечество, таким образом, мыслится мною как Человечественность, т. е. как План (Идеал), вечно планируемый, как Изобретение, вечно изобретаемое до надпространства и надвремени, словом, до Надабсолюта.

Итак, антианархизм – антисоциализм-антикоммунизм – внегосударственность – Человечественность.

В полнейшем замешательстве стоит Современное Человечество на перекрёстке, где сходятся Хаос и Порядок, Природа и Изобретение, Смерть и Жизнь, Рабство и Свобода. Куда оно повернётся? Затянувшийся кризис в науке (начиная с физики, столпа «точной» науки, и кончая социологией, смесью общественного плохого и хорошего поведения в политике, экономике и этике); полная остановка или, скорее, карусель в философии, эпистемологии, ставящей под вопрос саму возможность какого-либо знания, – всё это как бы набросило покрывало мглы, подобное сумеркам, на все предметы вне и внутри нас, на мир вокруг нас и на наш собственный слабо мерцающий мозг. Сейчас мы порабощены, мы заключены в тюрьму. Мы несём цепи в своих мозгах. Предрассудок – наш самый жестокий тиран и смертельный враг.

Человек и Человечество – сами себе поработители и тюремщики. Как муха в бутылке, мы тщимся бежать, ищем пути на свободу, и вот! – выход здесь, под самым нашим носом, и именно поэтому мы его не видим. Как пресловутая белка в колесе, мы крутимся и крутимся без конца в том же заклятом круге. В области культуры мы летим на качелях от Природы до Бога (Моисей) и от Бога до Природы (Спиноза). В политике маятник раскачивается от диктатуры до демократии (дважды – в Древней Греции и в современной истории) и обратно от демократии к диктатуре (в послевоенный период). До сих пор наш образ жизни был ничем другим, как бытием в рабстве, хуже того, в самопорабощении; точно так же, как и сама жизнь была лишь Страданием между двумя Смертями. Даже Анри Пуанкаре, самый выдающийся учёный среди современных философов, в своей обаятельной книге «Ценность науки» пишет, что «жизнь всего лишь краткий эпизод между двумя вечностями смерти». Мы живём подобно насекомым в жаркий летний день в Калифорнии. Миллионы их танцуют в лучах солнца, но – увы! – вечерние тени и холодная ночь стирают их в небытие, в то самое Биологическое Ничто, которое определяется как Смерть. О да, мы часть неисчислимо малых и больших явлений. Мгновением раньше мы «были» в вечности Ничего, в нулевом пространстве-времени, ещё не родившись, а проходит миг, и наш мерцающий огонёк гасят. Как бешено крутящуюся катушку с фильмом, у которого никогда не будет конца, отключают, ломают и выбрасывают. Таково пип-шоу, развратное зрелище, которое мы смотрим в щёлку и прославляем громким именем «Жизнь».

Человеческую жизнь сравнивали с бочкой без дна и без крышки. Наши труды под солнцем состоят в наполнении бочки мёдом, очень быстро из неё вытекающим. Этот слепой и безумный Хаос (определённый таким образом Джеймсом, Шопенгауэром и другими философами) мы короновали сначала как Бога (во всех религиях до иудаизма и христианства), а затем, после Возрождения, как Природу. Бесправие, царящее в неизмеримом Хаосе, мы провозгласили Законами Природы. Это были Законы Неизбежности, жестокости, беспощадности, Войны и Смерти. Таков Закон Хаоса, который погружает всё во тьму, в страдание, в разрушение и исчезновение.

Поклоняясь слепому Хаосу сначала как Богу, а потом как Природе, мы обрекаем себя на постоянную слепоту и на рабство.

Если такой крупный астроном, как сэр Джеймс Джинс²¹, заключает, что «наука знает только один прогресс, поступательное шествие в могилу», то какую надежду можем мы извлечь из таких Естественных Наук, занятых прежде всего фальсификацией Изобретения и Хаоса, навешивая на них ложный ярлык Природы? В номенклатуре общепризнанной науки жизнь и смерть, истина и ложь, свобода и рабство являются той же Природой, которая таким манером канонизируется и оправдывается на веки веков.

Согласно этой лже-Науке, Вселенная постоянно катится в пропасть; она растворяется, её последняя цель – исчезновение, небытие. И так, между двумя Вечными Небытиями, мы весело танцуем на лезвии бегущего мгновения и глотаем виски или, как говорят большевики, «опиум царства небесного», опиум всех религий. Мы пропитываемся вином «Разума», который идёт в поход, чтобы исправить всё в мире, даже проклятые, выросшие из хаоса болезни, даже саму смерть, превращая их путём психической магии в абсолютные блага и товары. И это неудивительно, ибо иначе верующие в благость Хаоса не сумели бы продолжать зрелище под рекламным лозунгом «суматошного мерцания жизни».

Если отобрать у них иллюзии их поклоняющихся Хаосу религий, единственным выходом для них неизбежно остались бы самоубийство или вымирание путём отказа от брака (таково слабое решение Толстого в «Крейцеровой сонате») или путём контроля над рождаемостью.

Бессмертие души, то утешение, к которому исхитрились прибегнуть Сократ и Платон, сегодня стало общим посмешищем, сказкой для детей. Ибо для того, чтобы всё сделать возможным, Жизнь должна быть представлена как фон для всех возможностей. Свобода также предполагает существование Жизни. Однако наша жизнь, жизнь Человека, – всего лишь секундная улыбка, если она счастлива, или минутная гримаса, если она несчастлива, на устах Бога или, вернее, Двух Богов Вечной Смерти, Небытия и Смерти, или, ещё точнее, ибо под таким видом мы их знаем сегодня, – Двух Хаосов. Вся наша жизнь есть цепочка ненормальностей тела и духа, комплексов боязни, неврозов гнева, иррациональных фиксаций, предубеждений, предрассудков, слепых привычек и т. п. Преступление, коррупция и тирания – вот характеристики нашего общества, особенно в политике. Есть ли надежда осушить это болото? Закрыть глаза и страусоподобно зарыть голову в песок, такова тактика философии Лейбница (предустановленная Гармония), отчасти и Гегеля (пан-логос, диалектика, единство противоположностей).

Глядеть на Хаос широко открытыми глазами, встретить его лицом к лицу, горько, но рационально, откинуть все намёки на отчаяние, смело поднять все перчатки, которые бросает нам пока ещё не упорядоченный Космос, сбросить с трона дьявольскую Троицу смертельной биологии, извращённой психологии и гнилой социологии – такова главная задача Нового Человека, который в одно и то же время ультрареалист и суперидеалист, угрюмейший пессимист и сияющий оптимист. Отвращать глаза от Бездны – трусость и дурачество. Позволять прыгать в неё другим, стоя бездеятельно рядом, – дезертирство и преступление. Измерить Бездну отважным взором и решить: «Я способен это осуществить! Не беспокойтесь обо мне. Может быть, я потерплю поражение, – ну и что? Вы пойдёте за мной и вы совершите, вы завоюете. К победе!» Таков Новый Человек.

Не создало ли Человечество Вселенную, отдалённые солнца, бесчисленные звёзды и даже Бесконечное Геометрическое пространство (которое одинаково признано абсолютистом Ньютоном и релятивистом Пуанкаре)? Несомненно. Оно, человечество, создало Членораздельную Речь, Определённую Жизнь, Сознание, Мысль, Общество со всеми его учреждениями. Настал черед Творцам усовершенствовать их творения.

Безостановочный поток изобретений поднял мощь цивилизации на небывалую высоту. Всё дальше и дальше, сквозь известные и неизвестные измерения, должен идти Инвентист-Человек, пока вся Жизнь и вся Действительность не будут изменены по образу Совершенства и Свободы. Всё новые открытия и изобретения. Всё новые и новые! Сегодня революция в диэтетике (питание, наука продлевания жизни) уже сопровождается революцией в деле акушерства (введение в существование живого организма). Жизнь не будет больше расти на могилах. Новая жизнь не будет больше рождаться за счёт случайного исчезновения другой жизни.

Инвентистская Биология сейчас на пути к созданию Синтетической Протоплазмы, наиболее реальному подходу к настоящему бессмертию. А Инвентистская Социология?

Все недуги тела и души будут устранены, все аномалии социального организма, война, преступления, насилие, разделение классов и проч., исчезнут в пропасти забвения. То, что казалось совершенно невозможным в прошлом, сегодня – триумфальный факт. То, что кажется полностью невозможным в настоящем, будет торжествующим фактом в Будущем.

Изобретательство плюс Время всесильны.

Все мечты Пророков Человеческого Рода сбудутся. Вечный Мир, Вечная Жизнь и Абсолютная Свобода. Человек, индивидуальное человеческое существо, будет жить вечно и будет абсолютно свободным.

Хотя представленные здесь тексты в большинстве случаев написаны либо Аббой Гординым, либо его братом Вольфом, а не ими обоими, мы не стали делить между ними содержание сборника. Мы исходили из того, что все их работы чрезвычайно продуктивного периода 1917–1919 гг. вышли из «общего котла», были плодом взаимного обмена темами и идеями, что братья, даже живя в разных городах, продолжали сочинять чуть ли не в унисон, а аудиторией и оппонентами считались за единую творческую силу. Такой почти монолитный образ Гординых сложился во многом по той причине, что в те годы они оба были неутомимыми пропагандистами одного и того же радикального и, пожалуй, самого поэтичного направления анархо-коммунизма, но также благодаря тем бесхитростным маскам, которыми они пользовались.

Подпись «Братья Гордины» появилась под анархистскими статьями и манифестами, вероятнее всего, в 1917 г. Правда, она уже не означала соавторства, как это было раньше, когда Гордины сочиняли работы по педагогике (мы воспроизводим лишь один литературный текст того времени, созданный, вероятно, совместно). Под псевд. Бр. Гордины стал печататься старший Вольф, который участвовал в Петроградской федерации анархических групп (ПФАГ) и редактировал её газ. «Буревестник» (выходила с ноября 1917 г. по май 1918 г.), ежедневно снабжая её статьями или воззваниями. В анонсах докладов и лекций он фигурирует либо как «тов. Гордин», либо как «В.Л. Гордин (Бр. Гордины)». Последний вариант значится и в списках редколлегии «Буревестника» с момента возвращения туда Вольфа в кон. января 1918 г. после полуторамесячного отсутствия. Под именем обоих братьев Гординых с 1917 по 1919 г. вышел десяток книг. Уже после разрыва с Аббой, приняв имя Бэоби, Вольф прямо указал на эту личину как на свою собственную и назвал большинство «совместных» кн. своими, см. его кн. «План человечества» (М., 1921?), «Теория познания и анархия познания» (М., 1921?), а также “Creation, or Evolution, or World-Invention” (Roscoe, 1931).

В свою очередь, Абба, бывший одним из лидеров Московской федерации анархистских групп (МФАГ) и редактором её органа газ. «Анархия» (выходила в сентябре – ноябре 1917 г. и в марте – июле 1918 г.), назывался Бр. Гординым. Этим именем, своеобразно подчёркивающим феномен «братства», подписаны ежедневные передовицы, др. материалы, а также стихи; «Анархия» помещала анонсы выступлений Бр. Гордина (или «тов. Бр. Гордина»). Его принадлежность Аббе подтверждает и «Буревестник» – под материалом «Слухи» (в № 64 от 16 апреля 1918 г.), перепечатанным из «Анархии», указано: Бр. Гордин (А. Гордин). Бр. Гордин значится также на обл. нескольких кн., в частности, сказки «Почему? или Как мужик попал в страну – “Анархия”» (М., 1917), которую Абба позднее назвал своей (см. составленный А. Гординым список своих кн. в папке семьи Гординых в архиве Института еврейских исследований, США – YIVO archives, f. no. 1952). Как и Вольф, он иногда появлялся под др. именами, в «Анархии» чаще прочих использовал псевд. Н. Гордый, который можно встретить и в выходившем под его редакцией журн. «Через социализм к анархо-универсализму» (1921).

Пуская в ход свои «братские» имена, Гордины, однако, были не всегда последовательны, они порою обменивались и ими, что, на наш взгляд, лишь подтверждает идейную близость и взаимное доверие (в этом смысле значимыми кажутся псевд. Бр. Братьев или Бр. Близнецов, встречающиеся среди подписей Аббы в «Анархии»). Например, в первом составе редколлегии «Буревестника» (в № 3–20) указан Бр. Гордин, т. е. Абба, хотя газ. была основана Вольфом и именно он был её постоянным автором. И известно, что как раз в эти дни младший брат точно находился в Москве, будучи прикован к постели после тяжёлого ранения. Его псевд. также стоит в «Анархии» под речью «Против Бога и Природы», которую на диспуте в Петрограде произнёс В. Гордин. И наоборот, именем обоих Гординых в 1919 г. подписаны два литературных сочинения А. Гордина, «Анархия духа» и «Анархия в мечте: Страна Анархия», что могло свидетельствовать не столько о желании мистифицировать публику, сколько о безразличии к вопросу авторства и стремлении продемонстрировать жизнеспособность дуэта. Понятно, что в каких-то случаях подобные инверсии могли быть следствием случайностей и ошибок при печати, неудивительных при столь малом различии в подписях.

В Приложении 1 дано несколько вещей Гординых более позднего времени, когда дуэт так или иначе распался и они отказались от прежних масок. В Приложение 2 мы поместили короткую критическо-сатирическую заметку о них в эмигрантской анархистской периодике.

Тексты воспроизводятся с исправлением орфографических ошибок, опечаток и устаревшего написания слов, пунктуация приведена к нормативной.

Печатается по кн.: Гордины, братья. Анархия в мечте: Страна Анархия (утопия-поэма). М.: Первый Центральный Социотехникум: Временный техникум пропаганды и агитации, 1919. Две начальные главы утопии были опубл. в день октябрьского вооружённого восстания под названием «Пять дней в стране Анархии» (без указания авторства) в единственном номере петроградской газ. «Безначалие. Орган Союза пяти угнетённых» (№ 1. 1917. 25 октября). С тем же заголовком («анархия» написана со строчной буквы) и подзаголовком в скобках «Утопия» текст был целиком опубл. в газ. «Анархия». Он появлялся там с перерывами в мае-июне 1918 г. (№ 64, 66, 67, 70, 74, 78, 80, 81, 86, 89–91, 93, 95), в большинстве номеров автором указан Н. Гордый, и лишь в двух (№ 78 и 81) – Бр. Гордин. Судя по названию газ. версии, а также по словам «продолжение следует» в конце её заключительного фрагмента, вещь планировалась значительно бо2льшей по объёму, и герои повести должны были провести в чудесной стране не один, а все пять дней. При подготовке отдельного изд. текст «Анархии» подвергся некоторому сокращению, исключённые из него фрагменты приводятся далее в комментариях.

На обл. своей кн. “Communism unmasked” (New York, 1940) А. Гордин указал «Анархию в мечте», как и предшествующую ей «Анархию духа», в числе собственных сочинений. Он также назвал обе кн. своими во 2-м томе вышедших на идише «Мемуаров о русской революции» (см.: Gordin A. Zikhroynes un hezshboynes: Memuarn fun der Rusisher revolutsye 1917. Vol. 2. Buenos Aires: Bukhgemeynshafṭ bay der Yidisher ratsyonalisṭisher gezelshafṭ, 1957. Z. 213–215). Наконец, они включены в список кн. А. Гордина в YIVO archives.

1  В газ. версии (№ 64 «Анархии») эта глава называется «Уход», а следующая – «Встречи».

2  Имеется в виду предание о праотце Аврааме, разбившем топором деревянных и каменных истуканов своего отца-идолопоклонника Тераха (библ. Фарры), известное в евр. религиозной традиции.

3  Гинизм (гинеантропизм, от др. – греч. γυνή – женщина) – освобождение женщины. См. также текст «Первый Центральный Социотехникум. Членская книжка» в наст. изд., с. 241.

4  Аморфизм – бесформенность, аморфность. Этот термин, вероятно, имеет отношение к педагогическим концепциям Гординых. Так была названа запланированная, но не вышедшая 3-я часть кн. Братьев Гординых «Педагогика молодёжи, или Репродуктина» (см. анонс на обл. кн. «Анархия духа» и «Анархия в мечте: Страна Анархия»).

5  Андриархат (от др. – греч. ἀνήρ, ἀνδρός – мужчина, муж, человек) – господство мужчин.

6  В те годы, когда «Страна Анархия» появилась в свет, опытами с «беспричинной упорядоченностью», «чудесными относительностями» занимались европейские дадаисты. Об этом, в частности, вспоминал художник Ханс Рихтер: «Нам случайность казалась магической процедурой, при помощи которой можно было перенестись через барьеры причинности, осознанного выражения воли […] Официальная вера в непогрешимость разума, логики и причинности казалась нам безрассудной» (см.: Рихтер Х. Дада – искусство и антиискусство. Вклад дадаистов в искусство XX века / Пер. с нем. Т. Набатниковой. М.: Гилея, 2014. С. 79, 80). Определённое родство пананархизма и этого движения, как нам представляется, можно проследить и по разным др. основаниям. «Расширенный анархизм» Гординых, отвергший не только социальную власть, но и власть интеллектуальных конструктов и отвлечённого знания, а также законы природы и др. закономерности, обесценивший достижения науки и догматы религии во имя бесконечного творчества, в своих призывах и построениях оказывается даже радикальнее дадаизма, стержнем которого были презрение к общепринятым смыслам и суждениям, отрицание устоявшихся форм искусства и существующих порядков, своеобразный культ изобретательности и экспериментирования.

7  Атиди2 м – будущее, ивр.

8  Dubér (далее Дибер) – имеется в виду «дибу2р», т. е. речь, разговор, устное слово, ивр.

9  Atud – имеется в виду Atid, Atidim (будущее, ивр.), см. примеч. 7. В газ. версии (№ 70 «Анархии») здесь стоит слово Amug – скорее всего, по ошибке наборщика.

10  Помимо возобновления темы отсутствующей причинности здесь можно увидеть ассоциацию со сказкой-лубком А. Гордина «Почему? или Как мужик попал в страну – “Анархия”» (М., 1917), где рассказывается о крестьянском сыне, с малых лет получившем прозвище Почему. Радуясь простой жизни, он искренне недоумевает, когда сталкивается с общественными ограничениями, проявлениями неравенства, признаками власти или социального отчуждения, вполне привычными для всех прочих. Неприятие им отношений, пронизывающих общество, настолько неподдельно и всеохватно, что этот пананархистский авторский ход напоминает о позиции поэта Александра Введенского, выраженной в его известных словах «Я посягнул на понятия, на исходные обобщения…» (см. «Разговоры» Л. Липавского), редко трактуемых за рамками филологических смыслов. А рассуждения поэта о «дурном театре» судебной процедуры (там же) как будто прямо отсылают к сцене суда, где герой сказки не слушает председательствующего, даёт абсурдные ответы, задаёт «глупые» вопросы и т. п. В конце концов мужик «без царя в голове», как его характеризуют в суде, уходит на поиски «лучшего места» и спустя семь дней оказывается в стране Анархии, где его «почему» вскоре теряют всякий смысл.

11  Далее в газ. версии (№ 78 «Анархии») следует отсутствующая в кн. фраза:

Не в этом ли тайна их всемогущества?

12  Аналогичные идеи А. Гордин высказал в лекции «Анархизм и еврейство», прочитанной на идише 26 мая 1918 г. в зале Дома Союзов на Б. Дмитровке, 1. В кратком изложении этого выступления, в частности, сказано: «Далее он переходит к мистике, к каббале, к мистериям, и указывает, что в них явно-ясно сквозит воля, волевой элемент, но спекулятивный, рационалистический преобладает. Чудотворство, практическая каббала носит явно технический характер. Чудотворцы лечили, врачевали, воскрешали, летали, предотвращали разные опасности. Мистика, каббала – это псевдотехника. Человек хотел творить, создать высокую технику, утверждающую его господство и его всемогущество, но не мог и потому творил в воображении. Мистика насквозь пропитана волей, она творит и разрушает (см.: М. Лекция Бр. Гордина на тему «Анархизм и еврейство» // Анархия. № 70. 28 мая).

13  Описанная далее процедура, скорее всего, является одной из практик средневековой чёрной магии, к которой названные имена отношения не имеют. Ицхак бен Шломо Ашкенази Лурия (акроним Ари, 1534–1572) – евр. богослов, поэт, создатель новой школы каббалы (так наз. лурианской), оказавшей большое влияние на евр. мистические учения и движения последующих столетий. Из его доктрины, в частности, вышло понятие «тиккун» (исправление, ивр.), используемое в современной политической философии. Хаим бен Иосеф Витал (1543–1620) – ученик Лурии, автор кн. «Древо жизни» (1573), составленной из записей бесед с учителем и являющейся основным трудом Ари, который после себя не оставил сочинений. Учение и личность Лурии, по всей видимости, сыграли роль в становлении взглядов братьев Гординых, что нашло отражение в разных мотивах и фрагментах этой утопии. Например, в предисловии к «Древу жизни» Витал так пишет о своём учителе: «Он […] понимал язык птиц и беседы деревьев и трав […] читал по пламени на углях, слышал беседы ангелов…». Ср. с гл. XIII «Страны Анархии»: «…мы слышим всё. Мы слышим ход звёзд. Мы слышим мотивы сфер […] Горы поют. Слышен вечный трепет звуков. Цветы поют. Камни поют. Скалы поют […] По-вашему только певчие птицы поют, по нашему слуху всё поёт – и рыбы, и камни, и цветы, и травы, и деревья» (см. наст. изд., с. 153). О влиянии лурианской каббалы на восприятие мира у Гординых см. в статье Л. Геллера в наст. изд., с. 414.

14  Далее в газ. версии (№ 89 «Анархии») следует фрагмент:

– Просто. Не хочешь – не слышишь.

– Как это «не хочешь»?

– Как это понимать?

15  В рус. литературе опыт говорения нескольких человек разом был в те же годы впервые продемонстрирован футуристом-заумником И.М. Зданевичем. В так наз. оркестровой поэзии («многовой поэзии»), идея которой появилась, очевидно, ещё в 1914 г., в пору развития Зданевичем теории всёчества, одновременные реплики разных персонажей передавались параллельными рядами слов в одной строке (см. его заумные «дра» «асЁл напракАт», 1919, «Остраф пАсхи», 1919 и др.).

16  Человек из страны Анархии приводит пример вокальной техники, называемой обертонным (горловым) пением, когда певец извлекает два и более звуков одновременно, низкие и высокие частоты. Традиционные формы подобного полифонического пения можно встретить, например, в Монголии и Туве, в Южной Африке, у тибетских монахов, у пастухов Сардинии.

17  Этот пассаж о начале и конце, восходящий, очевидно, к образу безначального и бесконечного, вечного Бога, перекликается с первыми и последними словами оперы А. Кручёных и М. Матюшина «Победа над Солнцем» (1913). В нач. 1-го дейма: «Всё хорошо, что хорошо начинается!.. / А кончается?.. / Конца не будет!»; перед занавесом: «всё хорошо, что хорошо начинается / и не имеет конца / мир погибнет а нам нет / конца!»

18  Слово, отсутствующее в наборе кн., восстановлено по газ. версии (здесь и далее № 95 «Анархии»).

19  В газ. версии здесь и далее вместо «Социотехникум», «техникум» – «союз», вместо «Пантехникум» – «союз союзов». О Социотехникуме и Пантехникуме см. в тексте «Первый центральный социотехникум. Членская книжка», опубл. в наст. изд.

20  Далее в газ. версии:

– А кто принимается в союз?

– Все, кто желает.

– А член одного союза может быть членом другого союза?

– Конечно. Хотя бы членом всех существующих союзов.

– Но немыслимо же, чтобы один человек мог быть активным членом всех союзов, раз у вас их так много.

– Видите, у нас имеются специальные союзы, в которые входят специалисты, имеются и общие союзы, так сказать, дилетантские союзы.

– Вот как!

– А к чему это?

– Очень просто. Вы являетесь, смотря по вашей специальности или вашим специальностям, активным членом одного или нескольких специальных союзов, в остальных же вы числитесь членом дилетантских союзов, которые являются общими и охватывают целые отрасли, целые области нашей деятельности. Притом ещё имеется самый общий, самый неспециальный союз, он носит историческое название «Союз пяти», что означает союз всех, всех пяти гор, пяти морей, пяти солнц. В этом союзе все считаются, разумеется, при желании, членами.

– В чём состоят функции этого союза?

Он ведает всем. Он снабжает всех всем, чего ни попросите, он всем даёт, разумеется, что в пределах наших возможностей, в границах наших достижимых возможностей.

– А если он попросит того, чего ещё нет? – спросила женщина.

– Очень просто. Раз этого у нас нет, раз никто этого ещё не осуществил, не придумал, не изобрёл, то, значит, никому из наших на ум не взбрело, не родилось даже в воображении, то оно и ему не придёт в голову, – сказал человек из страны анархии.

– А если придёт? – заупрямилась женщина.

– Если придёт, то ему ответят: изобретай это раньше, так как это ещё не изобретено.

– А кто работает в этом союзе?

– Кто хочет, по добровольной записи, – сказал человек из страны анархии.

– А много людей занято в союзе?

– Нет. Все работы, все чёрные работы исполняют ведь автоматы, а за ними приходится только присматривать от времени до времени.

– В чём функции союза пяти?

– Он ведает всем общим, самым общим, он всё принимает, все изобретения, если ему дают, и всё выдаёт, если у него просят, но всё у него общее, более специальное, более индивидуальное приходится брать у специальных союзов.

– Слишком схематически вы нам рисуете, мы не понимаем, – сказал я.

– Нельзя ли более конкретно? – сказала женщина.

– Чего вы тут не понимаете? – недоумевал человек из страны анархии.

– Я не понимаю, мне хочется летать, но к кому мне обратиться за летательным аппаратом? – сказал я.

– Разумеется, что раз вы хотите летать и летаете, то вы – лётчик, вы член союза летателей, вы идёте на «склад» союза и берёте аппарат, который вам в данное время наиболее нравится, – сказал человек из страны анархии.

– А если этого аппарата не оказалось там?

– Как же не оказалось, куда же он денется? – спросил, в свою очередь, человек из страны анархии.

– Другой его, примерно, взял, – сказал я.

– Этого не может быть. У нас несколько, у нас каждый аппарат имеется в огромном количестве, смотря по спросу, который имеется на него, – ответил человек из страны анархии.

– А если случайно были заняты все аппараты?

– Этого у нас никогда не случается, у нас спрос высчитан, установлен, и мы всегда имеем известное количество сверх спроса в запасе.

– А если бы случилось так, что я попросил тот аппарат, который сейчас занят? – спрашивал я, сознавая, что это имеет только академический интерес.

Тогда сказали бы вам или, верней, вы сами видели бы, что такого аппарата нет, что все вышли или заняты, – сказал человек из страны анархии.

– Как это я сам бы видел?

– Очень просто. Ведь получение аппарата и неполучение происходит чисто механически, автоматически, происходит на расстоянии. Автомат тогда не ответил бы на вызов, но у нас этого никогда не бывает, – сказал человек из страны анархии.

– Неужели каждое изобретение настолько размножено, что вы можете удовлетворить всякое требование?

– Да, у нас технические средства размножения развиты до невероятности. Мы их размножаем гораздо быстрей, чем вы у нас размножаете рукописи с помощью печатного станка.

– А если изобретение только что сделано?

– Разумеется, что прежде чем оно изобретено, нельзя его рассматривать, – засмеялся человек из страны анархии.

– А если изобретение только что совершилось?

– Тогда «оригинал» находится у изобретателя, а копии сейчас же расходятся по всей нашей стране.

21  Далее в газ. версии:

У нас ведётся строгий учёт пользования изобретениями.

– Как ведётся этот счёт?

– Разумеется, механически, посредством автоматических часов, – сказал человек из страны анархии.

22  Далее в газ. версии:

– Их, наверное, исключают из союза? – подхватил юноша, желая завершить мою мысль.

23  Далее в газ. версии:

– И все у вас абсолютно равны?

– Экономически, в смысле потребления, бесспорно, т. е. каждый берёт столько из общей суммы довольства, сколько ему вздумается взять.

– Ещё один вопрос я хотел предложить вам, – сказал я.

– Пожалуйста, хоть бы десять! – сказал человек из страны анархии.

– Как собирается союз или союзы, я не видел здесь ни одного такого подходящего помещения? – спросил я.

Человек из страны анархии был, видимо, озадачен моим неожиданным и, как мне казалось, читая по его лицу, нелепым вопросом и ответил:

– Почему нельзя собираться под открытым небом?

– Всё же нужны такие сооружения, хоть бы площадки, устроенные для этой цели! – сказал я, оправдываясь.

– К чему нам «собираться», разве на расстоянии мы не можем сговориться, не можем видеться; мы никогда не собираемся в том смысле, как это у вас делается, у нас пространства для нас нет. Мы всегда в сборе и в полном сборе, когда мы этого хотим, – сказал человек из страны анархии.

– Вот как! Про это я совсем забыл, – сказал я.

– Не следует. Совершенно напрасно. Вы забыли, что здесь даже забывать нельзя! – улыбался человек из страны анархии.

Затем после некоторого раздумья и молчанья, которое наступило вследствие того, что мне стало неловко оттого, что я всё забыл, что он мне говорил, я сказал:

Печатается по газ.: Буревестник. 1918. № 21 (60). 30 янв. Текст, скорее всего, является авторским переводом (или переработкой) отрывка из вышедшей в 1914 г. на идише кн. В. и А. Гординых: Der Yung-mentsh, oder Der Finf-bund: (Dramatishe shir). Vilno: Di Naye Pedagogike, <б. г.>; пер. названия: Молодой человек, или Союз пяти: (Драматическая песнь). На её шмуцтитуле подзаголовок: Triumfedie in finf aktn. Сочинение, вероятно, готовилось к изд. по-русски – в нач. 1918 г. московский журн. «Революционное творчество» (№ 1–2) обещал напечатать драму в стихах Бр. Гордина «Младочеловек», а на обл. кн. «Анархия в мечте: Страна Анархия» и «Анархия духа» в списках готовящихся сочинений Гординых есть «Младо-человек, или Союз пяти угнетённых. Победо-драма (триумфедия) в 5 актах (в стихах)».

1  Жан Габриель Тард (1843–1904) – фр. социолог, криминолог и социальный психолог, исследователь психологии толпы, чьи идеи были популярны в России в нач. XX в. и использовались также в работах Гординых.

2  Ehjeh ascher ehjeh – «Я есмь сущий» (ивр.), слова, сказанные Богом Моисею (Исх. 3:14).

Печатается по кн.: Гордины, братья. Речи анархиста. <М.>: Первый центральный социотехникум: Временный техникум пропаганды и агитации, 1919. С. 114–119. Впервые опубл. с подзаголовком «Речь» (в скобках) под псевд. Бр. Гордины и без даты в газ.: Буревестник. 1917. № 2. 12 нояб.

Стихи о личности и «Мертвецы» печатаются по: Гордин А. Интериндивидуализм в области культуры // Через социализм к анархо-универсализму. Орган анархо-универсалистов (интериндивидуалистов). № 1. Апрель 1921. С. 33; № 2. Май 1921. С. 56–60. Стихотворение из цикла «Эгоиада» печатается по: Дорингаль. Эгоиада. IV // Там же. № 4. Июль 1921. С. 64. В содержании номера журн. автором указан Дорингаль, а под текстом, – возможно, по ошибке наборщика – стоит подпись Дорнигаль (оба варианта являются анаграммами фамилии и инициалов А.Л. Гордина). В № 2 этого журн., где напечатаны первые три стихотворения цикла, в подписи указан тот же Дорингаль, а в содержании номера – ещё один вариант: Дерингаль.

Воспроизводится 4-я глава из кн.: Gordin A. Zikhroynes un hezshboynes: Memuarn fun der Rusisher revolutsye 1917. Vol. 2. Z. 8–13. Специально для наст. изд. её перевёл с идиша Велвл Чернин.

Печатается по журн.: Голос труженика. Chicago. Vol. VII. No. 12. Oct. 1925. С. 30. Автор текста не указан, но можно предполагать, что им был редактор ежемесячника Г.П. Максимов. В этом же номере помещено продолжение статьи Максимова «Позиции анархистов в русской революции (краткий очерк)» (с. 18–23), где даётся критический разбор деятельности братьев и, в частности, «приспособленческого порыва» А. Гордина.