Знаменитое во Франции, хорошо известное на Западе вообще, a также y нас и само по себе замечательное сочинение Фюстеля де Куланжа (Fustel de Coulanges) – «Histoire des institutions politiques de Vancienne France» – долго ждало русского перевода. В современной литературе всех образованных народов прочно утвердился обычай как бы переносить к себе великие произведения научного и художественного гения других наций, передавая их на родном языке. Так удается тесно вводить их в число непосредственных орудий просвещения, доступных для большинства членов культурной части общества и юных поколений. Практика переводов особенно широко развилась и продолжает развиваться y нас: самое положение нашей образованности среди других и наша сравнительная интеллектуальная юность побуждает нас черпать в глубоком и превосходном источнике западной науки и западной поэзии обильные и разнообразные элементы цивилизации и вдохновения. Нельзя, конечно, всегда одобрить выбор сочинений, появляющихся в русском переводе; иногда может даже показаться не вполне нормальным самый факт появления на русском языке такого множества нередко второстепенных и третьестепенных, часто даже прямо плохих иностранных книг. Но следует считать совершенно правильным стремление каждой национальной литературы как бы приобщать к своим духовным сокровищам чужие классические или просто крупные образцы, украшающие различные области знания и творчества.

Фюстель де Куланж, без всякого сомнения, принадлежит к числу таких первоклассных умов, работа которых могущественным образом двигает не только успехи избираемой ими отрасли науки, но и общее развитие идей и теоретического мышления. Один беспристрастный французский критик сравнивает влияние этого ученого на прогресс науки в области истории и общей методологии с тем, какое принадлежало деятельности Монтескьё в прошлом веке[1]. Наш замечательный историк, московский профессор П.Г. Виноградов, вообще довольно строго относящийся к «итогам и приемам» работы высокодаровитого французского ученого, тем не менее прямо говорит следующее: «С тремя именами связано представительство Франции в современной исторической науке: “Жизнь Иисуса” Ренана, “Происхождение современной Франции” Тэна и “Гражданская община античного мира” Фюстеля де Куланжа известны более или менее всем образованным людям. Успех последней книги, может быть, наиболее достоин замечания. Она стоит вдали от жгучих вопросов настоящего и, тем не менее, вызвала интерес среди обширной публики и существенно повлияла на ее взгляды. Тайна такого успеха не во внешних достоинствах только; изящество, ясность изложения, стройность аргументации сами по себе недостаточны для того, чтобы объяснить эту выходящую из ряда и весьма прочную популярность: преимущества формы тесно связаны в данном случае с богатством содержания»[2].

Общеевропейскую известность завоевало Фюстелю де Куланжу именно это первое его сочинение общего характера – «La cité antique» (вышедшее в 1864 г. и потом переведенное на все европейские языки)[3].

Второй капитальный труд Фюстеля де Куланжа, составлявший для него самую важную и дорогую задачу жизни – «История общественного строя древней Франции», – изучался за пределами родины историка гораздо меньше или, вернее, менее спокойно и доброжелательно, чем вышеназванная его работа по древней истории и, может быть, потому ценится там не так высоко, как должно. Между тем в нем и в многочисленных специальных «разысканиях», располагающихся около него в качестве подготовительных к нему работ и дополняющих его этюдов, лежит самая главная сущность великой ученой, научной и идейной заслуги автора, как реально (по содержанию), так и формально (по методу); в нем заключаются самые капитальные по новизне и значению результаты его, можно сказать, реформаторской в науке деятельности. Здесь проявляется во всей полноте громадный талант и поразительная эрудиция автора; здесь познаются все созданные или самостоятельно поставленные им приемы исследования; здесь же рядом открываются те своеобразности его мировоззрения и способов работы, которые должны пробуждать в читателе критическую мысль.

Блестящие и могучие свойства исключительного ученого и писательского таланта Фюстеля де Куланжа не могли не производить яркого, глубокого и неотразимого впечатления на тех, в чьи руки прежде всего попадали его книги, то есть представителей ученого, a потом вообще образованного мира. Они действительно вызывали горячее увлечение или страстный протест, но вряд ли могли они оставить равнодушным сколько-нибудь чуткого и заинтересованного наукой читателя, не говоря уже об историках по призванию. В силу этого деятельность его должна была породить большое возбуждение мысли и работы, и он сам сделался вдохновителем разнообразных научных начинаний. Широкая постановка задачи исследования, всегда освещавшаяся общеисторической точкой зрения, опиралась y Фюстеля де Куланжа на колоссальную массу знаний, которыми он располагал, как господин. Выдающиеся качества ученого дарования историка, соединенные с неуклонным стремлением его постоянно и систематически пользоваться своею замечательною эрудициею для твердого и полного обоснования своих взглядов и выводов, поддержанные сильно и глубоко выраженною природною склонностью строить новые гипотезы, вырабатывать новые методы, естественно ставят его в положение главы, если не новой исторической школы, то особой ярко и самостоятельно окрашенной группы искателей и истолкователей прошлого. Сила и прочность влияния его крупной индивидуальности во много раз увеличивалась тем, что он развивал свои идеи не только путем печати в превосходных сочинениях, но и с помощью живого и красноречивого слова с профессорской кафедры, продолжительным авторитетным преподаванием[4] и плодотворным научным руководительством. Но вместе с тем теории Фюстеля де Куланжа носят на себе печать такой острой личной оригинальности, и они настолько противоречат ходячим мнениям; он выражает кроме того свои взгляды настолько смело и резко, не опасаясь обвинения в односторонности, не избегая жестоких нападок на противников и не страшась жаркой полемики с ними, не щадя самолюбия несогласных; он настолько твердо верит в непоколебимую истину своих взглядов после того, как выковал их на огне долгого, упорного, проницательного исследования и как будто так властно требует принятия их, что деятельность его не могла привести лишь к образованию около него круга преданных учеников и убежденных адептов, которые привлекались силою его влияния к продолжению его трудов и разработке его идей. Он должен был также сплотить против себя представителей противоположных доктрин и приемов, направлений и вкусов для критики его сочинений, опровержения его теорий, борьбы против распространения его воззрений.

Указанными главными особенностями научной физиономии Фюстеля де Куланжа и его идейного темперамента предопределялось место, которое он должен был занять в новейшей европейской историографии. Всего непосредственнее и быстрее, сильнее и шире должен он был повлиять на содержание и ход развития французской исторической науки. Здесь он действительно является первоклассным двигателем, обновителем гипотез и методов, великим новатором, несомненным главою новейшей французской исторической школы строгого текстуального изучения прошлого человечества и генетического построения эволюции его культуры. Можно сказать, что в современном (уже стареющем) поколении французских историков большая часть видных талантов и замечательных исследователей являются либо прямыми учениками Фюстеля де Куланжа, либо так или иначе находятся в зависимости от его ученых воззрений. Даже те из них, которые особенно резко расходятся с ними и идут по несколько иным путям, чем указанные им, или которые подвергались с его стороны особенно суровым нападениям, – все с почтением отдают ему первое место среди новейших французских историков и признают, что сами многому научились y него[5]. Такая оценка заслуги Фюстель де Куланжа нашла уже после смерти великого историка торжественную санкцию в решении высшего ученого учреждения Франции, так называемого Инститyта, почтить «дело Фюстель де Куланжа» большой премией[6].

Все причастные к исторической науке люди в ученом мире других культурных наций Европы, конечно, также знают работы Фюстеля де Куланжа по истории средневекового общественного строя. Их читали с интересом и вниманием, когда они появились впервые. Но были обстоятельства, которые помешали здесь вырасти тому увлечению научными построениями великого мастера, которым охвачена была значительная часть не только ученого, но и просто интеллигентного французского общества. Отчасти вина тут лежит на самом авторе. Исключительность некоторых его идей, которые ставятся притом слишком резко и проводятся слишком далеко, причем тем легче обнаруживается то, что в них есть по существу преувеличенного, одностороннего или даже ложного, a в обосновании их неправильного, искусственного, иногда насильственного, – именно эта исключительность возбуждала сомнение в верности его выводов; непримиримое отрицание теорий, казавшихся до него общепризнанными, и нередко горделивое отношение к их авторам или сторонникам вызывали недовольство и оскорбление.

Отмеченные здесь крайности были причиною известной реакции против идей и направления, которые хотел провести и основать Фюстель де Куланж. Они, таким образом, значительно сузили сферу его научного воздействия; они обусловили в других странах либо сдержанную оценку его роли в науке и скептическое отношение к его выводам и потому недостаточное пользование результатами его работы, либо даже враждебное отрицание серьезного значения за его трудами. Больше всего оценили положительные стороны приемов и итогов работы Фюстеля де Куланжа английские историки, особенно же определенную антипатию к деятельности его выказали представители немецкой историографии. Отношение это воплотилось, однако, не в систематическом опровержении гипотез автора и доказательстве ошибочности его метода, а в последовательном замалчивании его сочинений и выводов или почти голословном утверждении о ненаучности его работы. Такое неспокойное и вследствие этого несправедливое отношение к Фюстелю де Куланжy в Германии не может объясняться только научными мотивами, кроющимися в его собственных недостатках; здесь сильно и пристрастно действовали патриотические предубеждения. Фюстель де Куланж разрушал в своих теориях без всякого сожаления излюбленную немецкой школой идею о первенствующей роли германского начала в процессе создания культуры новоевропейских народов; он круто обходился со взглядами непререкаемых в Германии ученых авторитетов, слишком мало, казалось, ценя работу почтенных для них и всеми признанных ученых; это заставило немецкую школу закрыть глаза на всё, что было замечательного в таланте Фюстеля де Кyланжа нового, верного и крупного в добытых им результатах. Только немногие в Германии отдали ему должную честь и воспользовались тем, что он сделал[7].

Теперь время первого впечатления давно прошло, страсти могут успокоиться, обиженное чувство улечься, национальное пристрастие заметить свою несправедливость. Недостатки Фюстеля де Куланжа подмечены и определены; относясь к ним с критическою осторожностью, можно беспрепятственно пользоваться тем огромным материалом, который он дает, и тем превосходным построением, открывающим необъятные и светлые горизонты, которое создано его трудом и талантом. Обязанность всякого научного деятеля, который сам многому научился y Фюстеля де Куланжа, заботиться о сближении с ним всякого интересующегося историческою наукою. С радостью принимаясь за обработку русского перевода его главного сочинения – «История общественного строя древней Франции», редактор этого перевода, по мере сил, стремится выполнить часть такого долга по отношению к автору и к русской читающей публике. Рекомендуя последней этот перевод, он не задается целью в настоящей краткой заметке характеризовать деятельность Фюстеля де Куланжа, хотя бы с некоторых сторон. Он только обращает внимание на великое значение этого труда, надеясь впоследствии представить специальный этюд, посвященный знаменитому французскому историку[8]. Теперь для общего знакомства с его личностью, идеями и работою лучше всего обращаться к небольшой книге одного из ближайших учеников его – Paul Guiraud, «Fustel de Coulanges» (Paris, 1896): это самое полное обозрение его деятельности, написанное обстоятельно, дающее правильное понятие об авторе, проникнутое сочувствием и благоговением к учителю, но чуждое пристрастия и панегиризма[9].

Однако, чтобы хоть несколько ввести читателей в ознакомление с большим трудом Фюстеля де Куланжа, следует указать, по крайней мере в двух словах, ту идею, которая составляет его основной фон и главную двигательную силу. Известно, что еще в конце прошлого века возникла знаменитая ученая контроверза о том, из какого источника вышла древняя культура современных европейских народов – из римского или германского. Так образовались две большие школы – романистов и германистов, представители которых наперерыв доказывали преобладание и торжество того или другого расового влияния в процессе сложения социального строя и духовного развития Европы, и из этого преобладания и торжества делали вывод о преимуществе германского или романского «духа». Много было ненаучного в теориях старых германистов и романистов; но спор их тем не менее двигал науку плодотворно и успешно, ставя вопросы и постепенно выясняя их во взаимной борьбе двух школ. В европейской историографии попеременно одерживали верх то одно, то другое воззрение, причем строгость метода и научная ясность и «историчность» теорий мало-помалу прогрессировали, очищаясь от неопределенности, метафизической отвлеченности и патриотических предрассудков. В ту эпоху, когда выступал с своими исследованиями Фюстель де Кyлaнж, несомненное господство в ученой литературе принадлежало взглядам германистов, получившим большую научную твердость и серьезный авторитет в капитальных трудах Вайтца и Рота и солидных работах тех групп преимущественно немецких историков и юристов, которые к ним примыкали, – Фюстель де Куланж снова с громадною силою поставил на очередь идею о великой исторической роли римской традиции, как средство найти ответ на коренной вопрос о связи между «Древним» и «Новым» миром. Но этот «новый романизм» рисуется в его замечательных трудах не как возрожденное учение о победе в истории культурных народов европейского Запада одного расового начала над другим, учение, которое само по себе более или менее сомнительно. То, что было «романизмом» y предшественников Фюстеля де Куланжа, вырастает y него в широкую концепцию о непрерывности исторического развития европейских народов, в великую идею о живучести могучего культурного предания и о необходимости торжества его над варварством. Эта теория в таком переработанном виде впервые применена была знаменитым автором с полным и блистательным успехом к истолкованию общего хода и внутренней сущности одного из самых трудных кризисов в истории человечества. Он проводит с редкой силой и нередко с победоносной убедительностью решительный тезис о глубине и продолжительности влияния форм и институтов общественного строя, которые сложились в римском мире, на дальнейшую эволюцию европейских государств.

Таким образом, романизм Фюстеля де Куланжа является действительно признаком культурным, a нe расовым, и он гораздо лучше и глубже способствует достоверному и полному («историчному») проведению и осуществлению принципов эволюционного изучения и понятию о генезисе, чем старая теория, которая носит это имя.

Именно поэтому его «романизм» совсем не похож на «германизм» его противников не только по содержанию самой гипотезы, но и по основным чертам, составляющим ее природу. Автор отчетливо заявляет, что не выводит средневекового строя из одних римских корней, но изображает его сложным результатом развития и перерождения древних начал в новой исторической среде, под новыми влияниями, возникшими и выросшими с течением времен[10]. Он только сравнительно мало видит в этих новых влияниях «специфически германских» положительных элементов.

Сущность взглядов и метода Фюстеля де Куланжа лучше всего обнаружится из чтения и изучения именно его «Истории общественного строя древней Франции». Самое великое здание будет говорить за себя; кроме того автор, создавая его, постоянно высказывает множество общих и частных замечаний принципиального характера, которые разъясняют его воззрения на историю и обязанность историка. Но, для того чтобы читатель составил себе предварительное суждение о том, как автор сам смотрел на план и задачу своего сочинения, полезно здесь напомнить то, что он говорил во введении, которое предпослал первому тому его при первом появлении в свете.

Фюстель де Куланж задается здесь целью сделать для истории французских учреждений то же, что сделал раньше для греко-римских. Он находит, во-первых, ту же основную черту, регулирующую развитие, какую отыскал и формулировал в последних. Если смотреть на них издали, они рисуются ненормальными, их движение – насильственным; но если изучать их вблизи, обнаружится, что в происхождении их нет ничего случайного, в их росте – ничего произвольного.

«Учреждения, – говорит он, – никогда не являются делом воли одного человека, даже воли целого народа недостаточно для их образования. Факты человеческой жизни, которые их производят, не принадлежат к числу тех, которые могут быть изменены по капризу одного поколения. Народы управляются не так, как им нравится, а как того требует совокупность их интересов».

Фюстель де Куланж предполагал, начиная изучение истории общественного строя древней Франции с эпохи возникновения франкского королевства на почве романизованной Галлии, довести ее до 1789 года, объединив, таким образом, в одно стройное целое все долгое прошлое Франции.

Он наблюдает в процессе эволюции общественного строя Франции от падения Римской империи до падения старого порядка две главные революции, из которых могут быть выведены или к которым приводятся все остальные.

«Первая совершилась в начале Средневековья; она изменила порядок земельной собственности и установила систему патронатных отношений между личностями; – из нее вышел феодализм. Вторая, происшедшая в XIII и XIV веках, изменила организацию суда; из нее выросла монархия». «Мы изучим, – сообщает тут же автор, – все периоды истории Франции, рассматривая все различные стороны жизни общества. Чтобы узнать, как управлялось каждое поколение, мы должны будем разобрать его социальный быт, интересы, нравы, умственное состояние; мы будем сопоставлять со всем этим организацию общественной власти, которая руководила политической жизнью народа и общества, формы, в каких отправлялось правосудие, повинности, какие общество несло в виде налогов или воинской службы. Проследив все это из века в век, мы должны будем показать, что между веками есть общего, преемственного, что различного, то есть возникшего вновь».

Редко ставилась задача столь обширная, задача воспроизвести такую длинную филиацию исторических процессов; редко формулировалась она с такою определенностью в духе принципов генетического изучения. Автору не удалось довести грандиозной постройки до конца. Но то, что дано им, все же представляет целое, замечательное по законченности и единству общего плана. Это как бы строго завершенная нижняя часть здания: изображение происхождения и развития феодализма.

Предлагая русской читающей публике перевод основного труда Фюстеля де Куланжа, редактор его думает, что предпринимает тем дело, полезное для развития y нас исторических знаний. Он надеется, что всякий, кто истинно любит историю, согласится с ним и поддержит его. Благодаря такому переводу первоклассное произведение одного из замечательнейших научных умов Новейшего времени не только найдет доступ y нас в большом круге читателей, но оно именно как бы войдет и в нашу историческую литературу. Конечно, чтобы достигнуть последней цели, перевод должен действительно не только точно передать внешнюю сторону изложения, но и воплотить самую внутреннюю природу как языка, так и мысли автора, его логики и его вдохновения. Когда имеешь дело с таким глубоким ученым и таким замечательным писателем, как Фюстель де Кyлaнж, подобная задача переводчика не легка. Редактор не мечтал достигнуть на этом пути безукоризненного успеха и отлично чувствует, как далек его труд от совершенства; но он сделал все, что мог, для того чтобы приблизиться к достойному выполнению нравственного долга по отношению к историку, перед которым преклоняется как перед одним из лучших учителей науки. «Научно-историческая библиотека» на русском языке не может лучше начаться, как с обнародования такого первоклассного произведения новейшей европейской историографии.

Русский перевод «Histoire des institutions politiques de l’ancienne France» есть первый вообще перевод этого сочинения Фюстеля де Кyлaнжа на иностранный язык. Пусть будет благоприятна его судьба! Кроме всех вообще интересующихся историей и преподающих ее, он обращается специально к тому серьезно ищущему знания нашему юношеству обоего пола, учащемуся в высших учебных заведениях, которому обстоятельства не дали еще возможности сродниться с французским языком настолько, чтобы свободно читать знаменитый труд в подлиннике, но которому было бы вредно откладывать ознакомление с замечательным трудом Фюстеля де Куланжа. Из своей личной профессорской практики редактор убедился, насколько работа под руководством книг Фюстеля де Куланжа является для них плодотворной[11].

Ив. Гревс. СПб., 1 января 1901 г.

Французский Институт (L’Institut de France) по представлению Французской Академии (Académie française) присудил в 1891 г. свою большую двухгодичную премию (le grand prix biennal) «делy Фюстеля де Кyлaнжа». Гизо, Низар, Тьер, все самые великие ученые писатели современной Франции получали каждый в свою очередь эту национальную награду. Институт, признав достойною ее и научно-литературную деятельность Фюстеля де Куланжа, тем самым показал, какое высокое место он отводит ему, подтверждая таким образом оценку, уже давно произнесенную товарищами и учениками оплакиваемому собрату и наставнику.

Фюстель де Куланж принадлежит к славному роду истинных французских писателей; его сжатый и чистый стиль, его удивительный дар изложения, красота его синтеза свидетельствуют о нем как о несравненном мастере в искусстве слова и творчества. У него чистый и блестящий язык, которым отличались лучшие представители литературы, его современники – Абу, Мериме, Сент-Бёв; но y него еще больше силы и смелости. В то же время широтою и мощностью своего исторического кругозора он равен Монтескьё: ни один из французских историков этого века не одарил науку столькими новыми истинами. Наконец, твердость его учености, строгость, с которою он читал и толковал тексты, добросовестность его эрудиции, делают из него наследника великих исследователей бенедиктинцев прошлых веков, Мабилльонов и Монфоконов.

Первым сочинением Фюстеля де Куланжа былa «Гражданская община древнего мира» (La cité antique). Это только одна книга в 500 страниц, a между тем в ней воскресает античный мир в его целом, от таинственных зародышей семьи и общественного союза до того момента, когда законы Рима и религия Христа создали единое отечество из стольких враждебных государств и разрозненных верований. Историк задается здесь преимущественно целью показать, какое влияние принадлежит религии в образовании обществ прежних времен: она создала семью, она дала жизнь государству; и в конце книги мы снова находим религию в качестве завершителя объединения народов, которое предпринято было римским оружием. Влияние, обнаруженное «Гражданской общиной древнего мира» на ученых исследователей нашего времени, даже за пределами Франции, неоспоримо: она открыла наконец для изучения древности настоящую дорогу, она показала, так сказать, какова душа античной жизни. Надо прибавить, что книга эта читается с увлечением, и мы знаем профессоров иностранных университетов, которые дают читать ее своим студентам, чтобы открыть перед ними одновременно дух древности и красоту французского языка.

Второй великий труд разбираемого автора – «История общественного строя древней Франции» (Histoire des institutions politiques de l’ancienne France) – гораздо более обширен: он состоит из шести томов. Но, как и первый, он отличается законченностью и полнотою, представляя целое, изумительное по своему единству. Это также превосходный образец научного построения («un chef d’oeuvre de construction»). Фюстель де Куланж изучает здесь образование феодального и нового мира, как в «Гражданской общине» он изучал происхождение древнего: поистине можно сказать, что оба произведения являются продолжением одно другого. Первый том этого второго труда изображает нам первобытную Галлию, раздробленную и варварскую, потом подчиненную, цивилизованную и объединенную Римом; второй том позволяет нам присутствовать при великом событии – вторжении германцев, которое стоит в начале истории новых народов; мы видим, в третьем – как переродились во франкской монархии политические учреждения Рима; в четвертом и пятом мы следим за образованием новых учреждений, чисто аристократических, которые развиваются помимо государства; наконец, в шестом томе эти последние являются перед нашими глазами в их могущественном росте при последних Меровингах, вытесняя мало-помалу монархию и ее законы и наконец достигая при последних Каролингах полного господства над обществом и государством. Феодализм с тех пор стал в Европе на место монархического порядка, завещанного Римскою империей.

Фюстель де Куланж в данной работе своей больше всего интересуется Францией; тем не менее, читая ее том за томом, мы изучаем развитие целой Европы, ибо Рим, германское нашествие, варварская монархия, Феодализм – все это обозначает фазы, через которые прошли все великие европейские народы. Впрочем, если замечались различия между учреждениями этих последних, автор, рассматривая эпоху за эпохой, указывает на них. Обширные и тщательно составленные примечания обращают исследование Фюстеля де Кyлaнжa и в справочную книгу по истории, выдерживающую сравнение с лучшими подобными пособиями, которые появлялись в Германии.

В специальных исследованиях, собранных в трех еще дополнительных больших томах – «Разыскания», «Новые разыскания о некоторых задачах истории» (Recherches и Nouvelles recherches sur quelques problèmes d’histoire) и еще «Исторические вопросы» (Questions historiques) – Фюстель де Куланж сосредоточивается на подробной разработке нескольких учреждений, пунктов или фактов, которые ему пришлось лишь слегка затронуть или рассмотреть лишь в общем в своих больших трудах. Исследование происхождения собственности специально вызвало y него несколько отдельных работ, и они могут быть названы самыми замечательными из тех, которые появлялись по этому вопросу после трудов Сэмнер Мэна и Лавеле. Его труд о римском колонате по справедливости считается знаменитым. Его разыскания об афинских архонтах подали повод к долгим спорам, но открытие нового трактата Аристотеля дало торжественное подтверждение теориям, выставленным Фюстелем де Куланжем. Работы автора о друидах, о Хиосе, о Полибии являются каждая образцами исторического исследования, построения и изображения. Четырнадцать очерков, которые заключаются в означенных трех томах, все представляют собою обширные труды[12].

Настоящая книга составляет первый том труда, который Фюстель де Куланж посвятил «Истории общественного строя древней Франции» в том виде, в каком окончательно сложился у него план этого сочинения. В нем рассматривается состояние Галлии до римского завоевания и ее политическое устройство в первые три века императорского владычества. В первых двух изданиях этого первого тома (1875 и 1877 года) те же предметы были изложены лишь на двухстах страницах: очевидно, стало быть, что данное третье издание не есть простая перепечатка первых, но является полною переработкою первоначальной редакции[13].

Все главы, составляющие настоящую книгу, являются всецело трудом Фюстеля де Куланжа: в текст не внесено никаких изменений ни по содержанию, ни по изложению; не сделано никаких прибавок или сокращений. Таким образом, y нас в руках находится, так сказать, последняя мысль историка о независимой Галлии и о первом периоде Римской империи, притом в тех именно словах, в которых она воплощена была его собственным пером.

Пришлось присоединить к подлинному тексту автора только заключение. Я постарался резюмировать в нем так верно, как мог, идеи Фюстеля де Кyлaнжа, как он сам выражал их в конце отдельных глав.

Читатели предшествующих изданий заметят, что во второй части этого тома, посвященной Римской империи, не говорится ни о формах собственности, ни о правах личностей, ни о социальном строе Галлии. Во втором издании Фюстель де Куланж уделил рассмотрению этих вопросов последние главы второй книги. Нам казалось, что их не следует вносить в настоящий том и что они найдут свое настоящее место во втором, который озаглавлен «Германское вторжение и конец империи». Действительно, составляя эти главы, автор ставил себя в последнюю эпоху империи, именно в момент появления варваров: это ясно при чтении, да и он это прямо заявляет[14]. Кроме того, Фюстель де Куланж, по-видимому, и сам предполагал установить такой план[15], предпочитая заниматься в первом томе лишь политическими порядками Галлии в первые века империи: прочтя наше заключение, можно убедиться, что такое новое расположение глав, изображенное самим автором, не только не лишает первый том единства, но, наоборот, гораздо лучше способствует выделению его основной мысли. Последняя глава, которую мы поместили в настоящем томе, «Судоустройство», естественным образом заканчивает его: автор обобщил в заключительных словах ее свою главную идею о Римской империи. Прибавим, наконец, что, начиная с главы о праве собственности, Фюстель де Куланж уже не успел вполне тщательно переработать редакцию нового текста.

Щекотливый вопрос приходилось разрешать относительно подстрочных примечаний. Мы вставили довольно большое число новых, которые были готовы y автора, но найдены разрозненными на листках. Некоторые из них мы, напротив, устранили, потому что они показались нам не настолько точными, как могли представляться несколько лет тому назад, до появления новых сборников эпиграфических памятников Галлии (авторская редакция текста данного тома относится к 1887 году). Мы переделали некоторые цитаты и установили при упоминании надписей Нарбоннской Галлии ссылки на ХІІ том «Corpus Inscriptionum Latinarum», изданный Гиршфельдом, которого Фюстель де Куланж не успел изучить, как желал бы. Что касается других надписей, нам казалось излишним постоянно называть берлинский Corpus, так как автор предпочитал обращать читателей к более доступным собраниям Орелли – Генцена и Вильмaннсa[16].

Можно было бы с большою легкостью весьма расширить примечания, относящиеся к Римской Галлии. Последние издания текстов, особенно сборники Гиршфельда и Алльмера, доставляют огромное количество нового и драгоценного материала; например, об именах галльских богов, об именах личных, о племенах, колониях – обо всем этом можно было бы прибавить бесконечное число рассуждений. Очень возможно, что Фюстель де Куланж нашел бы нужным еще раз переработать свой первый том на основании этих новых публикаций. Но мы думаем, что нас не упрекнут за то, что мы не попытались произвести сами такой операции над его книгою, что мы дорожили неприкосновенностью редакции и примечаний, оставленных автором, хотя бы последняя могла показаться слишком краткою и несколько устарелою. Фюстель де Куланж сам писал, что смотрит на свой труд лишь как на временный[17]. В этом, впрочем, скромность его обманывала. Можно будет доставлять себе легкое удовольствие дополнять его статистические данные и его цитаты; но его теории и его критика не станут от этого ни слабее, ни сильнее; в настоящей же книге самая мысль составляет сущность и вечную заслугу историка.

Я считаю своим долгом откровенно заявить, что по многим пунктам не разделяю мнений автора, например, по вопросу о римских колониях, об исчезновении кельтского языка, о муниципальной организации, смешении рас, провинциальном судоустройстве и т. д. Но мне не показалось приличным высказывать даже в примечаниях какие бы то ни было возражения или ограничения. Принимая редакцию этого сочинения, я взял на себя обязанность обнародовать то, что составляло мысль Фюстель де Куланжа, и я должен выполнить дело в точности, то есть обнародовать ее в неподдельной полноте, со всею ее силою и могуществом.

К. Жюллиан.

Мы не стремились, составляя эту книгу, ни восхвалять древнефранцузские учреждения, ни нападать на них; мы задавались единственною целью описать их и показать их сцепление.

Они до такой степени противоположны тем, которые мы видим кругом себя, что сначала не очень легко судить о них с совершенным беспристрастием. Трудно человеку нашего времени проникнуть в течение идей и фактов, которые породили эти учреждения. Если можно надеяться этого достигнуть, то только при помощи терпеливого, последовательного изучения литературных памятников и документов, которые каждый век оставил после себя. Не существует другого средства, которое позволило бы нашему уму отрешиться от тревожных интересов настоящего и таким образом избежать всякого рода предвзятых мнений, чтобы приобрести способность представить себе с некоторою точностью жизнь людей в отдаленные времена.

При первом взгляде, который мы бросаем на древнеевропейский общественный строй, учреждения его рисуются нам необычайными, нездоровыми, особенно же полными насилия и тирании. Потому что они не входят, так сказать, в рамки наших теперешних нравов и умственных навыков, мы склонны думать прежде всего, что они были чужды всякого права и всякой разумности, находились в стороне от того правильного пути, по которому должны были следовать народы, были противны, так сказать, обычным законам жизни человечества. Поэтому-то легко слагается воззрение, что только грубая сила могла их установить и что для их происхождения необходим был огромный переворот.

Наблюдение памятников каждой эпохи этого далекого прошлого привело нас мало-помалу к другому чувству и суждению. Нам показалось, что эти учреждения образовались медленно, постепенно, правильно, что они никаким образом не могли явиться плодом случайного происшествия или резко-внезапного насильственного толчка. Нам почуялось также, что в них не было ничего противоречащего человеческой природе, ибо они вполне соответствовали нравам, гражданским законам, материальным потребностям, направлению мышления, вообще всему духовному типу тех поколений, которыми они управляли. Они даже родились именно из всего этого, и насилие очень мало содействовало их утверждению.

Государственный и общественный строй никогда не является продуктом воли человека; даже воли целого народа недостаточно для их создания. Факторы человеческого существования, которые производят их, не принадлежат к числу тех, которые могут быть изменены прихотью одного поколения. Народы управляются не так, как они того желают, a так, как того требует совокупность их интересов и основа их понятий. Без сомнения, в силу этого необходимо много человеческих веков, чтобы утвердился какой-нибудь политический порядок, и много других веков, чтоб он разрушился.

Отсюда проистекает также необходимость для историка простирать свои исследования на обширное пространство времени. Тот, кто ограничил бы сферу своего изучения одною эпохою, подвергнул бы себя опасности впасть в серьезные ошибки даже в суждениях об этой самой эпохе. Век, в который какое-нибудь учреждение появляется при большом свете, блестящим, могущественным, достигшим господства над миром, почти никогда не совпадает ни с тем, когда оно возникло, ни с тем, когда оно укрепилось. Причины, которым оно обязано своим происхождением, обстоятельства, из которых оно извлекало соки, нужные для роста его сил, принадлежат очень часто гораздо более ранним векам. Такое замечание особенно справедливо по отношению к феодализму, который, может быть, из всех политических порядков более всего коренится в самой глубине человеческой природы.

Исходною точкою нашего исследования будет завоевание Галлии римлянами. Это событие было первым из тех, которые, из века в век перерождали нашу страну и начертали направление ее судьбам. Мы изучим вслед за тем одну за другой каждую из дальнейших эпох истории, рассматривая их со всех сторон жизни общества; чтобы узнать, как управлялось каждое поколение людей, мы должны будем разбирать его социальное положение, интересы, нравы, всю его культуру; мы осветим также и поставим рядом с специальными порядками все элементы общественной власти, которая руководила обществом, формы, в каких отправлялось тогда правосудие, повинности, которые оно несло в виде налогов и воинской службы. Проходя таким образом век за веком, мы должны будем показать, какая замечается между ними преемственность и какие различия: преемственность – потому что учреждения живучи, вопреки всему; различия – потому что каждое новое явление, которое совершается в области материальной или духовной, незаметно видоизменяет их.

История – не легкая наука; предмет, который она изучает, бесконечно сложен; человеческое общество – такое тело, гармонию и единство которого можно уловить только под тем условием, если последовательно и чрезвычайно внимательно будут рассмотрены все органы, его составляющие и дающие ему жизнь. Долгое и тщательное наблюдение подробностей является, стало быть, единственным путем, который может привести к некоторым общим выводам. Целые годы анализа подготовляют один день синтеза («Pour un jour de synthèse il faut des années d’analyse»). В разысканиях, которые требуют одновременно столько терпения и столько усилия, столько осторожности и столько смелости, опасность впасть в ошибку повторяется бесчисленно часто, и никто не может льстить себя надеждою ее избегнуть. Что касается нас, если мы не остановились перед глубоким сознанием трудностей нашей задачи, то только благодаря убеждению, что искреннее искание истины всегда приносит пользу. Если нам удалось только бросить свет на несколько точек, до сих пор остававшихся в тени и пренебрежении, если мы достигли того, что обратили внимание на темные вопросы, которые необходимо разрешить, наш труд не пропал даром, и мы будем считать себя вправе сказать, что работали, насколько это в силах отдельного человека, для прогресса исторической науки и для познания человеческой природы.

Фюстель де Куланж

Мы не хотим начертать здесь историю галлов или нарисовать картину их нравов. Мы ищем только, каковы были их государственные учреждения в ту эпоху, когда Рим подчинил страну своему господству.

Вопрос этот, даже ограниченный такими пределами, остается трудным для разрешения вследствие недостаточности документов. Памятники галльского происхождения отсутствуют совершенно; галлы того времени не оставили нам ни одной книги, ни одной надписи[18]. Главный, почти единственный источник наших сведений – это сочинение Цезаря. Полибий принадлежал к эпохе, более ранней, и знал одних галлов Италии и Малой Азии, a последние могли лишь очень отдаленным образом походить на тех, которые жили в Галлии за 50 лет до нашей эры. Диодор, Страбон и позже Дион Кассий прибавляют только немного к тому, что говорит Цезарь.

Сам Цезарь, однако, прямо не имел в виду познакомить своих читателей с государственными порядками галлов. Он рассказывал о своих походах в Галлии, как римский военачальник, a не как историк Галлии. Поэтому он не дал цельного описания ни одного из учреждений, которые мог наблюдать в полном расцвете y различных галльских народцев. У него можно найти всего четыре или пять страниц, посвященных изображению наиболее распространенных в стране обычаев. Гораздо более ценны для нас, нежели эта чересчур общая и потому неизбежно туманная характеристика, отдельные бытовые черточки, разбросанные y него здесь и там среди рассказа о событиях войны; тут перед нами появляются факты, действительно определенные и характерные. В указанных данных вместе с несколькими еще словами y Страбона заключается единственное прочное основание наших знаний о политическом состоянии Галлии в те времена.

Таким образом, нам следует прежде всего ясно понять, что мы можем добиться лишь весьма неполного представления о предмете, с которым желаем ознакомиться. Было бы большим заблуждением предполагать, что мы окажемся в состоянии хорошо изучить быт галльских племен. Мы не в силах даже восстановить политическое устройство хотя бы одного из них. Тем более надобно быть осторожным, когда говоришь об их нравах, религии или языке[19].

Мы удовольствуемся тем, что выделим несколько положений, которые, как нам кажется, обнаруживаются из имеющихся y нас текстов.

Первое, что можно установить, это то, что Галлия до римского завоевания не составляла единого национального тела. Обитатели ее не были все одинакового происхождения и не прибыли в страну одновременно[20]. Древние авторы утверждают, что не все они говорили на одном языке. У них не сложилось ни общих учреждений, ни общих законов[21]. Между ними не существовало полного расового единства. Нельзя также утверждать, чтобы их соединяла общность религии, так как друидическое жречество не правило над всей Галлией[22]. Можно быть уверенным и в том, что их не связывало политическое объединение.

Интересно было бы знать, существовали ли в Галлии народные собрания для обсуждения общих нужд страны. Цезарь не отмечает ни одного учреждения, которое было бы похоже на орган федеративного союза всех галльских племен. Мы видим, правда, что выборные нескольких народцев собирались иногда на какие-то общие сходки для совещания о совместной подготовке какого-нибудь коллективного предприятия; но чего мы никогда не встречаем, это правильных собраний, которые происходили бы в установленные сроки, обладали бы определенными и постоянными полномочиями, признавались как бы стоящими выше отдельных народцев и пользовались бы хоть некоторою властью над ними.

Слова «concilium Gallorum» попадаются, конечно, несколько раз в книге Цезаря; но важно разыскать их настоящий смысл; a так как историческая истина открывается только путем тщательного изучения текстов, то необходимо пересмотреть все те, в которых находится это выражение.

Цезарь сообщает в самом начале своих «Записок»[23], что, после его победы над гельветами, к нему явились в качестве посланцев почти от всей Галлии начальники племен, чтобы принести свои поздравления; они просили его «созвать общее собрание Галлии, оповещая при этом, что так хочет сам Цезарь». С согласия римского военачальника «они назначили день для этого собрания». Здесь, очевидно, не говорится о правильном, законном, периодическом вече; если бы такое учреждение существовало, разрешение Цезаря не было бы необходимо, так как он тогда еще не предпринимал завоевания страны, и ему отнюдь не принадлежало в ней господства. Галлы же, напротив, сами просили его в данном случае взять на себя инициативу созыва такого рода съезда, «uti id Caesaris voluntate facere liceret»; причем продолжение рассказа обнаруживает достаточно ясно, каковы были их намерения.

В другом месте Цезарь упоминает о собраниях галлов, которые он сам созывал; он присутствовал при их совещаниях: «Principibus cuiusque сіvitatis ad se evocatis»[24].

Несомненно, что это не были общенародные галльские веча. Здесь идет дело, наоборот, об обычае чисто римском. У римлян было общим правилом, чтобы провинциальный наместник собирал два раза в год «conventus» или «сопсіliит рrоviпсiаliит» – собрание жителей провинции[25]; на нем он принимал жалобы, разбирал споры, распределял налоги, объявлял предписания республиканского правительства и свои собственные распоряжения. Этот-то именно римский обычай Цезарь и перенес в провинцию Галлию. Два раза в год он созывал к себе начальников племен; в весеннем собрании он назначал количество людей, лошадей и провианта, которое каждый народец должен был доставлять для похода, в осеннем – распределял зимние стоянки своего войска и устанавливал долю каждого в тяжелой повинности содержания его легионов[26]. В таких собраниях принимали участие уполномоченные одних союзных или подчиненных Цезарю племен. Автор говорит это сам: в 53 году «он созвал, по своему обыкновению[27], собрание Галлии; все племена прибыли туда, исключая сенонов, карнутов и тревиров, отсутствие которых могло быть принято за начало возмущения»[28].

Мы должны непременно представлять себе римского полководца в роли руководителя этого собрания, созванного по его же приказу; он восседает на высоком помосте, возвещает свои требования – «ех suggestu pronuntiat»; он переводит собрание, куда захочет; объявляет его открытым или закрытым, по своему произволу[29]. Иногда с высоты того же трибунала, в то время как галлы толпятся y его ног, Цезарь чинит суд и расправу и произносит смертные приговоры[30]. Подобные сборища ничем не походят на общенародные веча.

Есть примеры, что Цезарь сам иногда призывал представителей всех галльских государств, чтобы дать им общие указания на то, чего он ждет от них. Так, например, когда он раз готовился перейти Рейн и нуждался в содействии галльской конницы[31], или в другой раз, когда, являясь уже господином почти всей Галлии, хотел назначить зимние квартиры для своего войска, он собирал сопсіliит Gallorum в Амиэне (Samarobriva Атbiапоrит)[32]. Ho такие факты доказывают лишь повиновение галлов победителю, a не подтверждают того, чтобы собрания такого рода были их постоянным обычаем. Сходки вождей всех галльских народцев, которые устраивал Верцингеторикс, чтобы организовать сопротивление римлянам, также еще не обнаруживают, что союзный совет действительно был народным учреждением y галлов[33].

Не следует, впрочем, полагать, будто галльские государства никогда не обращались друг к другу с посольствами и не прибегали к общим совещаниям. Так, в 57 году до н. э. народы Бельгийской Галлии держали совет (concilium), чтобы сговориться, как противостоять Цезарю; но этот concilium вовсе не является правильным и обычным собранием всей земли: ремы, которые принадлежали к белгам, не принимали в нем участия и знали только понаслышке, что там происходило[34]. Другой раз[35] Амбиорикс говорит y Цезаря, что образовался союз и заговор – coniuratio, к которому примкнули почти все народцы, и что было постановлено в таком смысле общее решение – «esse Galliae commune concilium». Ho все эти собрания не носят характера постоянного и общепризнанного учреждения: «они происходили ночью, в уединенных местах, в глубине лесов»[36]. Собрание воинов, состоявшееся в 52 году до н. э. в стране карнутов, на котором участвующие приносили священную клятву над боевыми знаменами[37], равным образом не изображается Цезарем, как общенародное вече; никогда не видно, чтоб и Верцингеторикс действовал от имени какого-нибудь собрания.

Словом, Цезарь совсем не упоминает о каком бы то ни было учреждении, которое являлось бы органом федеративной связи между галльскими племенами, и чувствуется, что, если бы такое учреждение действительно существовало, оно должно бы было проявить себя много раз в определенных действиях или, по крайней мере, протестах против врага во время завоевания.

Скажут, может быть, что сам Цезарь мешал ему функционировать? Но в том месте его сочинения, где он, как историк, описывает учреждения Галлии, он во всяком случае не мог не указать именно на то, которое в его глазах должно было бы представляться самым важным. Страбон и Диодор, наверно, также отметили бы его; оно обнаружило бы себя до подчинения Галлии римлянами, хотя бы, например, по случаю столкновения с гельветами. Между тем ни один писатель не говорит об общегалльском народном собрании, никакое событие не открывает нам его[38].

Народы Галлии воевали между собой или заключали союзы друг с другом и с чужестранцами, как самостоятельные государства. Нет примера, когда для осуществления какого-нибудь предприятия им пришлось бы обращаться к санкции или поддержке общего собрания или получать от последнего инструкции. Никакая высшая власть не принимала на себя руководство войною и миром в их среде. Иногда друидическое жречество брало на себя роль посредника, как позже будет делать христианская церковь по отношению к государям Средних веков[39]. Но влияние его было, по-видимому, малодействительно, так как войны почти не прекращались. Самым обычным результатом этих кровопролитий, ежегодно терзавших страну[40], было то, что более слабые народцы попадали в зависимость от более сильных[41]. Могло случиться иногда, что ряд удачных войн ставил один из этих народцев во главе всех остальных; но такого рода непрочная гегемония, которая являлась лишь следствием военных успехов и перемещалась вместе с ними, не могла никогда создать y галлов национального единства.

При описании общественного строя гальских народов должно быть прежде всего установлено, что Цезарь нигде не упоминает о коленах или кланах в Галлии. В его сочинении не встречаются эти два термина или какое-нибудь другое слово, равнозначащее с ними по смыслу; нет также в его описаниях ничего, что бы напоминало клановую жизнь. Можно сделать подобное же замечание и по отношению к тому, что говорят о галлах Диодор и Страбон.

Настоящей формой политической группировки y них в эпоху, предшествовавшую римскому завоеванию, было то, что Цезарь определяет словом «сіvіtas». Это слово, которое повторяется более ста раз в его «Комментариях», не обозначало непременно город. Оно, собственно, не вызывало представления о материальном пункте оседлости, a соответствовало понятию о коллективной (нравственной) личности. Идея, соединявшаяся с этим словом на языке Цезаря, вернее всего может быть передана на современный язык словом «государство». Оно служило для наименования политического тела, организованного народа, и в этом именно смысле надобно его понимать, когда данный писатель применяет его к галлам[42]. Можно было тогда насчитать около 90 самостоятельных государственных единиц в стране, которая тянулась между Пиренеями и Рейном[43]. Каждое из этих государств или народов образовывало довольно многочисленную группу. Многие из них могли выставить по 10 000 воинов, другие – по 25 000, некоторые – даже по 50 000[44]. Белловаки были в состоянии вооружить до 100 000 человек вообще или выдвинуть до 60 000 отборных бойцов[45]. Можно предположить, что народонаселение каждого такого государства колебалось между 50 000 и 400 000 душ. Галльский народец обыкновенно являлся более крупным целым, чем какая-нибудь городская община Древней Греции или Италии.

Civitas занимала обширную территорию. Последняя чаще всего распадалась на несколько округов, которым Цезарь дает латинское наименование pagi (волости)[46]. В ее пределах чаще всего находился один главный город[47], несколько малых городков[48] и довольно большое количество укрепленных пунктов[49]: уже издавна все народцы усвоили обычай ограждать себя не против чужестранного неприятеля, a против соседнего соплеменного народца[50]. На территории народца кроме того было разбросано множество деревень – vici[51] и уединенных дворов – aedificia[52].

Весьма важно в самом начале наших исследований обратить внимание на такое расчленение галльской почвы. Последующие века производили в нем только медленные и легкие изменения. Пожалуй, три четверти городов современной Франции выросли из древних галльских oppida. Даже более того – самые civitates сохраняли до эпохи, очень близкой к нам, свою древнюю конфигурацию. Pagi или pays живы еще теперь; воспоминания и чувства деревенского люда до сих пор остаются упрямо привязанными к старым местам оседлости и давним делениям страны на округа. Ни римляне, ни германцы, ни феодализм не уничтожили этих живучих территориальных единиц, самые имена которых дошли до нас, пройдя через долгие века.

Государственный строй не везде в Галлии сложился в одинаковых формах[53]. Каждый народец, будучи независим, вырабатывал такие учреждения, какие соответствовали его склонностям. Эти учреждения не только различались по местностям; они довольно заметно изменялись во времени: Галлия пережила уже в своем прошлом не одну революцию и в эпоху Цезаря находилась в состоянии неустойчивого равновесия.

Монархическое управление было в ней небезызвестно. Цезарь отмечает присутствие царей y суэссионов и атребатов[54], y эбуронов[55], карнутов, сенонов, нитиоброгов[56], арвернов. Впрочем, он не определяет с точностью характера этой царской власти и не указывает, какова была широта ее компетенции. Между тем весьма различные типы правления могут носить название монархии. Цари, о которых автор говорит, были, как кажется, выборными. Во всяком случае они получали власть только с одобрения большинства всего племени. Эта власть, по-видимому, не могла быть также названа неограниченною. Может быть, галльская монархия была лишь особою формою демократии. Один из царьков сказал как-то Цезарю, что «масса столь же могущественна над ним, как он над массою»[57]. Вообще царская власть не обнаруживается y галлов как традиционное учреждение, которое покоилось бы на обычаях старины или на понятиях публичного права; она скорее является воплощением насильственного переворота, силою чрезвычайною, которая возникает среди народных волнений, которую выдвигает одна из борющихся групп, чтобы победить другую[58]. Так Верцингеторикс в начале своей карьеры, изгнанный из своего государства «знатью», снова сумел привлечь к себе толпу «народа», при его поддержке возвратился и был провозглашен царем[59].

У большинства народов утвердились, однако, республиканская форма правления и с нею вместе могущество аристократии[60]. Руководство делами принадлежало совету, который Цезарь называет сенатом[61]. К сожалению, он только не сообщает нам, каков был его состав. Мы не знаем, пополнялся ли он новыми лицами по праву рождения, по народному выбору, через кооптацию самих его членов или каким-нибудь иным способом[62].

Правительственная власть там, где не было царей, поручалась начальникам, избираемым на год. Цезарь называет их римским словом magistratus[63]. Правила или способы выбора их, впрочем, недостаточно известны, для того чтобы можно было решить, народное ли полномочие или доверие знати являлось источником могущества такой магистратуры. Во многих государствах, как кажется, существовал лишь один высший начальник (вергобрет)[64], который обладал, можно думать, неограниченною властью, вооруженною даже правом распоряжения жизнью и смертью подвластных[65]. Нет сомнения, хотя Цезарь и не говорит об этом, что такому высшему магистрату должны были быть подчинены еще несколько низших должностных лиц[66].

Интересно определить, были ли уже закреплены изображенные только что государственные учреждения древней Галлии писаными сводами, или они охранялись только устным обычаем. Определенно известно, что галлы пользовались письменами специально «в актах государственных»[67]. У них велись какие-то официальные регистры. Они умели производить народную перепись, составлять поименные списки населения и воинства[68]. Стало быть, возможно предположить существование y них также и писаных законов[69]. Мы не знаем, заставлял ли Цезарь прочитывать себе такие законы и знакомился ли он с такими обычаями. Две-три черты, сообщаемые им мимоходом, побуждают думать, что государственные учреждения, о которых здесь идет речь, были выработаны даже в мелких подробностях, как приличествует народам, уже значительно подвинутым в их политическом развитии. Например, в конституции эдуев был тщательно определен способ, место и день выбора верховного начальника[70]; она устанавливала, что при церемонии должны были присутствовать жрецы[71]; председательство в выборном собрании принадлежало тому, кто в данное время отправлял обязанности высшего магистрата; он же провозглашал имя избранного[72], Цезарь подчеркивает здесь еще одну черту, которая его поразила: закон не допускал двух братьев быть магистратами одновременно, он не разрешал им даже заседать вместе в сенате[73]. Эти предписания, по-видимому, обнаруживают взаимную зависть между знатными семьями, которые как будто зорко следили за тем, чтобы ни одна из них не взяла верх над другою.

Достойно внимания еще одно правило, заключавшееся в том, что y многих народцев, например y эдуев, тщательно отделена была высшая гражданская магистратура от военачальнической власти[74]. Наконец Цезарь приводит еще одну особенность, которая представляется нам очень выразительной. «В тех из государств, которые наилучшим образом устроили свое управление, предписывается законами, чтобы всякий, кто научится от иностранцев чему-нибудь, существенно важному для общего блага, заявлял об этом начальнику, но больше никому не открывал того, что видел. Начальники же либо утаивают то, что узнали, либо сообщают народу, смотря по тому, как они находят полезным, Об общественных делах разрешается говорить только на собрании»[75].

Чтение сочинения Цезаря показывает достаточно ясно, что все эти правила, как будто точно определенные и хорошо составленные, очень плохо соблюдались на деле. Но мы должны были их привести для выяснения того, что галлы, даже в области государственного быта, уже не находились на первоначальной ступени развития. Далее укажем, что галлы практиковали также систему государственного обложения. Цезарь не определяет, однако, в каких формах она сложилась. Он только сообщает, что общественные сборы бывали y них двух родов. Существовали прежде всего прямые налоги; автор их называет tributa и дает понять, что они достигали уже чрезмерной высоты[76]; все свободные люди были им подчинены, за исключением жрецов-друидов[77]. Рядом с этим Цезарь упоминает о косвенных налогах; он называет их portoria и vectigalia[78], понимая, несомненно, под этими словами таможенные и транзитные пошлины. Эти сборы отдавались на откуп частным лицам; последние под условием внесения вперед установленной суммы, которую они уплачивали государству, собирали их в свою пользу и тем обогащались[79]. Откупная система, которая удержалась во Франции при всех сменявшихся порядках вплоть до 1789 г., уже имела место в древней Галлии.

Воинская служба государству была обязанностью всех свободных галлов. По Цезарю, одни друиды были от нее избавлены[80]. В тот день, когда высший сановник созывал всех под оружие, то есть объявлял «общее военное собрание»[81], люди, по возрасту своему способные сражаться, должны были явиться все в назначенный пункт. Прибывший на место последним подвергался казни или по крайней мере мог быть приговорен к смерти[82].

Обладало ли государство в древней Галлии правом суда над своими членами? Некоторые исследователи сомневались в этом. С одной стороны, нельзя отрицать, что государство имело право наказывать за преступления, которые направлялись против него самого. Так, когда Оргеторикс сделал попытку произвести переворот с целью захватить царскую власть в свои руки, мы видим, что правительство гельветов образовало из себя судилище и готовилось покарать виновного смертью посредством сожжения[83]. В другой раз точно так же начальник тревиров произнес приговор о конфискации имущества над одним лицом, которое вступило в союз с римлянами[84]. Но в обоих приведенных случаях дело, очевидно, касалось именно преступлений против государства: тут оно действительно преследует и карает. Самое трудное в данном вопросе – определить, являлось ли государство y галлов, как это происходит в современных обществах, судьею преступлений, совершавшихся над частными лицами, либо при гражданских тяжбах, которые последние вели между собою.

Эту задачу действительно мудрено решить. Цезарь сообщает, правда, в том месте, где говорит о жрецах-друидах, что они разбирали тяжбы и даже судили за преступления, совершавшиеся между частными лицами[85]. Отсюда делали заключение об отсутствии в древней Галлии других судов, кроме суда друидов. Но если ближе рассмотреть указанный отрывок Цезаря, то обнаружатся две вещи. Во-первых, y Цезаря стоит слово «почти» – fere, которое нельзя пропускать без внимания: «Они судят, – говорит он, – почти все дела»; во-вторых, он не утверждает, чтобы такая юрисдикция друидов была обязательною, и самый способ его выражения заставляет думать, что большинство людей добровольно обращалось к их судейскому авторитету[86]. Любопытно обратить внимание на подробность, недостаточно замеченную, именно: что друиды не обладали принудительною властью и не имели права вызывать людей к своему трибуналу; сами тяжущиеся шли к ним за судом и расправою[87]. Цезарь отмечает даже как специальное доказательство большого уважения народа к друидам тот факт, что «все повиновались их приговорам»[88]. Об общеобязательной юрисдикции обыкновенно говорят не таким тоном. Прибавим, наконец, что если кто когда-нибудь противился их решению, они не имели права схватить его и насильно подвергнуть наказанию; они могли только запретить ему участие в религиозном культе[89].

Есть, впрочем, в той же главе Цезаря одно место, в которое следует вдуматься: «Если человек, явившись к трибуналу друидов, не повинуется затем их решению, они налагают на него отлучение, и с тех пор, когда этот человек ищет правосудия, ему отказывают в таковом»[90]. В последних словах сообщается важное сведение: автор не хочет, конечно, сказать, что человек вновь являлся перед судом тех же друидов, раз он уже не подчинился их приговору; здесь, очевидно, идет речь о другом судилище, к которому он обращался, не удовлетворившись правосудием жрецов; но «сила религиозного запрещения, – поясняет он, – так велика, что и всякий другой суд оказывается для него закрытым»[91]. Цезарь, стало быть, здесь по крайней мере намекает на другую юрисдикцию, кроме друидической, как намекал уже и в раньше приведенных словах: «Они разбирают почти все процессы».

Итак утверждать вслед за некоторыми учеными[92], что y галлов не существовало никакой государственной организации суда для ведения процессов и наказания преступлений, значило бы идти слишком далеко. Необходимо ограничиться констатированием того, что природа их судебного устройства и формы судопроизводства остаются нам неизвестны, ибо Цезарю не было повода специально о них говорить. Можно только прибавить к этому, что галлы обыкновенно предпочитали правосудие друидов государственной юстиции. Очевидно, что последняя была плохо организована; осуществляясь в жестоких формах или проникнутая лицеприятием, она допускала утеснение слабого сильным, «плебея – магнатом»[93] и вселялa поэтому мало доверия. Это обстоятельство объясняет сразу и могущество друидов, и развитие патроната и клиентелы, о которых придется говорить ниже.

Общество галльское было сильно отмечено аристократизмом, и в нем образовались очень значительные неравенства.

Прежде всего в самом низу социальной лестницы находились рабы[94]. Цезарь и Диодор несколько раз упоминают о них. Цезарь обозначает их тем же названием, каким ои именует римских рабов – servi, и он не замечает, чтобы существовало какое-нибудь различие между рабским состоянием в Галлии и в Италии[95]. Он указывает, впрочем, на один оригинальный племенной обычай, однако, как кажется, не очень древний: когда умирал господин, на его погребальном костре сожигали нескольких из его рабов[96]. В Галлии, как и в Риме, раб был предметом собственности; господин мог его продать. Италийские купцы находили выгодным покупать таких галльских рабов, и, если верить Диодору, число их было так велико в Галлии, и они ценились там так низко, что господа охотно отчуждали раба за ведро вина[97].

Цезарь указывает еще один класс людей, которых он называет «задолженными»[98]. Мы недостаточно знакомы с галльским правом, чтобы уяснить себе, каковы были y них долговые законы. Оба намека, которые встречаются по этому поводу y Цезаря, побуждают думать, что долги вели в Галлии почти неизбежно к рабству или по крайней мере ставили человека в очень зависимое положение[99]. Галльские богачи часто представляются окруженными толпами «должников», которые повиновались им, «как повинуются господину»[100]. У галлов применялся также обычай отпуска на волю[101] (и, стало быть, существовал класс вольноотпущенников).

Что касается свободных людей, то возможно, что по праву или в теории они были все равны между собою. Но на деле между ними выросли глубокие различия. Цезарь неоднократно говорит о людях, чрезвычайно богатых. Он называет нам, например, одного гельвета, которому принадлежало более десяти тысяч слуг-рабов[102], затем одного эдуя, который был достаточно богат, чтобы вооружить на свой счет многочисленный отряд конницы[103]. Особенно же часто указывает он на родовую знать[104]. Почти никогда не представляет Цезарь нам галла, не определив, какое место он занимал в иерархии знатности. Одно замечание его особенно поражает нас: известно, что в римском обществе во времена Цезаря члены привилегированных классов обозначались тремя эпитетами, которые были все три почетными, но не в одинаковой степени: это были прозвания – honestus, illustris и nobilis. Цезарь применяет эти три титула и к галлам[105]. Он, стало быть, видел или предполагал в галльском обществе ступени знатности, аналогичные тем, которые находил в своей стране.

Каково было первоначальное происхождение знати y галлов? Автор не высказывает об этом никакого собственного мнения. Мы можем догадываться, что оно связывалось с древнейшим (и уже исчезнувшим) клановым строем. Во всяком случае, еще во времена Цезаря она составляла наследственную касту. Цезарь обозначает ее еще двумя именами, которые были одинаково употребительны в Риме, – nobilitas[106] и equitatus[107] – нобилитет и всадничество. Может быть, эти два слова, когда прилагаются к галлам, не всегда являются y Цезаря синонимами; мы склонны думать, что они должны были характеризовать две неравные степени знатности внутри высшего класса[108].

Весь этот класс, если судить по примерам, представляемым Цезарем, был одновременно и аристократией богатства, и воинской знатью. Ясно, что он черпал свою силу сразу и в блеске рождения, и во власти над землей, и в обладании оружием[109]. Поэтому он пользовался большим могуществом в государстве[110]. Он составлял значительное большинство в составе сената каждого народца, и весьма вероятно, что все гражданские магистратуры так же, как предводительство на войне, принадлежали его членам[111].

Рядом с военною знатью в галльском обществе стояло жреческое сословие. Друиды производили сильное впечатление на воображение древних. Авторы приписывают им таинственное учение о бессмертии и переселении душ, которое отличалось будто бы большою возвышенностью и духовностью[112]. Историческая критика по некоторым соображениям подвергает сомнению факт существования подобного рода высокой доктрины y друидов. Можно считать достоверным и доказанным только то, что друиды сложились в крепко сплоченное жречество. Нужно сказать, что учреждение такого характера достойно серьезного внимания историка, так как другого аналогичного примера не встречается более y древних народов Европы.

Это жречество не было, однако, наследственной кастой, какие встречались в Индии. Оно не являлось также простой совокупностью отдельных жрецов, как было в Греции, или не зависимых друг от друга коллегий, как в Риме. Галльские друиды составляли настоящую единую корпорацию. Они выработали свои догматы, которые были формулированы в нескольких тысячах стихов[113], но передавались лишь устно; именно в силу того факта, что они не были записаны, изречения друидов приобретали особую святость в глазах толпы[114]. Сословие друидов пополнялось новыми членами при помощи долгого послушничества, так что никто не вступал в состав жречества иначе как после продолжительного искуса, в течение которого душа испытуемого дрессировалась по воле старших[115]. У друидов установлена была твердая внутренняя дисциплина и стройная иерархия[116]. Во главе их, наконец, стоял единый начальник, который не назначался государством, a избирался ими самими[117]. Это жречество стояло совершенно независимо от всякой гражданской власти. Оно помещалось, так сказать, вне галльских племен и как бы даже возвышалось над ними.

Такая крепкая организация придавала друидизму большое значение в мнении жителей Галлии. Проникнув в страну, возможно, с Британских островов[118], оно, по-видимому, подавило довольно скоро все местные жреческие коллегии; по крайней мере мы не находим в памятниках, которые оставлены нам древними[119], никаких следов существования последних. Оно захватило себе монополию всех религиозных функций, и римлянина сильно поражал тот факт, что никакое священное действие ни в семье, ни в государстве не могло быть совершено без присутствия друида[120]. Нельзя, как кажется, предполагать, чтобы вся галльская религия была создана друидизмом, но нужно думать, что друидизм в известную эпоху наложил на нее свою властную руку[121].

Друиды присвоили себе даже высшее право отлучения человека от культа, У древних греков и римлян также практиковались подобного рода отлучения, Оно составляло сущность того, что y них называлось ἀτιμία или infamia[122]. Но в классическом мире только одно государство могло произносить такую кару. В Галлии же друиды, если были недовольны каким-нибудь лицом или даже целым народом, сами запрещали ему присутствовать и участвовать во всяких религиозных обрядах[123]. Это оружие в их руках было страшно благодаря той вере, которую питало к ним население. «Люди, которым запрещен культ, причисляются к нечестивцам и преступникам; их сторонятся, избегают их приближения, боятся даже слушать их слова; опасаются быть оскверненными их прикосновением; для них нет более правосудия, и никакая гражданская должность им не доступна»[124].

Обладая таким великим могуществом и благодаря главным образом строгой дисциплине, которая их крепко сплачивала среди недисциплированных племен, друидическое жречество приобретало громадную власть над гражданским обществом. Оно организовалось в монархических формах среди всеобщего разъединения и потому стало высшею силою в стране. «Весь народ был подчинен друидам»[125]. Тексты не устанавливают в точности, что подобная власть жрецов была утверждена племенными законами или что она являлась составным элементом государственного устройства. Все, что мы знаем о друидах, это то, что они пользовались «большим почетом»[126].

Поэтому они присвоили себе ценные фактические привилегии. Повсюду они были освобождены от налогов на имущество и избавлены от личной воинской службы[127]. Может быть, они входили в состав местных сенатов, как утверждают все новейшие историки[128]; но ни Цезарь, ни какой другой древний писатель этого не говорят. Им, вероятно, не нужно было вступать в сенат или отправлять магистратуры, чтобы быть всемогущими[129].

Как было указано выше, друиды чинили суд и расправу. Хотя Цезарь и не говорит, чтобы закон давал им право судить, но он представляет их юрисдикцию как общераспространенное явление. «Они рассматривают почти все тяжбы как между народами, так и между частными лицами; совершено ли преступление, как например, убийство, поднимается ли спор о наследстве или о границах собственности, – во всех этих случаях они произносят решение; они назначают вознаграждения и пени[130]. В определенное время в стране карнутов они открывают свои судилища в месте, освященном религией; туда сбегаются со всех концов те, y кого происходили какие-нибудь споры, и, когда друиды рассмотрят дело и постановят решение, все повинуются ему»[131]. Таким образом, судящиеся сами обращались к друидам. Правосудие само шло к ним. Цезарь восхищается, не без изумления, этими жрецами, которые, не обладая ни тем, что римляне называли imperium, ни тем, что разумелось под именем ius gladii, тем не менее умели заставить уважать свои приговоры. Он объясняет это так: хотя судившийся, который являлся перед ними, и мог отвергнуть их решение[132] и удалиться свободным, но он уносил с собою тогда произнесенное друидами над ним отлучение, и жизнь с тех пор становилась для него невыносимой. Их юрисдикцию можно было назвать безапелляционной, потому что недовольный, как отлученный от религии, не находил другого суда, который согласился бы пересмотреть его дело[133].

Таково было могущество друидического жречества, по крайней мере если следовать тому, что сообщает Цезарь в двух посвященных вопросу главах его сочинения. Надо, впрочем, сознаться, что убедительность этих двух глав сильно ослабляется остальными частями «Записок о Галльской войне». Не следует упускать из вида того обстоятельства, что Цезарь нигде ничего больше не говорит о друидах. В истории тех восьми лет, когда ставились на карту все интересы Галлии, когда всякого рода силы и все различные общественные элементы страны должны были так или иначе проявить себя, друиды не обнаруживаются ни разу. Цезарь упоминает о многочисленных раздорах между галлами; друиды никогда не являются ни активными участниками в них, ни примирителями борющихся сторон. Цезарь отмечает равным образом несколько судебных разбирательств, и ни в одном из них друиды не выполняют функции правосудия. Когда два эдуя оспаривают раз один y другого высшую магистратуру, они обращаются к посредничеству не друидов, a Цезаря[134]. В нескольких государствах иногда сталкиваются две партии; не видно, чтобы друиды поддерживали ту или другую или хотя бы старались восстановить мир[135]. Когда становится на очередь еще более важный вопрос о независимости или подчинении Галлии, нет возможности узнать, стоят ли они за независимость или за подчинение. Цезарь никогда не ведет с ними переговоров. Они не с ним, но и не с Верцингеториксом. В том большом собрании, на котором представители галльских городов подготовили общее восстание и произнесли клятву на военных знаменах, друиды не присутствовали[136]. Мы их не видим ни в Герговии, ни в Алезии.

Есть, стало быть, основания отнестись с некоторою сдержанностью к показаниям Цезаря о друидах и особенно предостеречь себя против преувеличений, которые современные историки построили на одном этом свидетельстве. Сказать, что «друидам принадлежала огромная доля в управлении Галлиею»[137], это значит пойти слишком далеко. Следует ограничиться предположением, что они, как жрецы, пользовались большим авторитетом, что многие лица обращались к ним со своими тяжбами, что их правосудие предпочиталось даже юстиции государства. В политической области они владели такими фактическими привилегиями, которые оказывались могущественнее даже, чем законом установленная власть. Мы убеждены, что они были свободны от общественных повинностей, но не уверены, являлись ли они обладателями государственной власти. Их независимость по отношению к гражданским правительствам гораздо лучше доказывается текстами, чем их господство над государством.

Рядом со знатью, повсюду могущественной, и этой друидической корпорацией, чрезвычайно сильной в ее обособленности, свободные простолюдины составляли лишь слабую и темную массу – plebs[138]. Цезарь изображает ее классом презираемым и утесненным. «Плебеи не принимаются в расчет, – говорит он[139], – они не смеют делать ничего сами по себе, их не допускают ни в какой совет; с ними обращаются почти как с рабами»[140].

У галлов существовали, однако же, промышленность и торговля, т. е. на жизнь их влияли именно такие факторы, которые могли мало-помалу создать и возвысить богатого разночинца рядом с военной знатью. У них выделывались сукна, полотна, оружие, глиняная посуда, колесницы, драгоценные предметы, украшения. Но возникал ли около такого производства особый ремесленный класс? Мы не можем этого утверждать, так как древние даже не говорят нам, осуществлялось ли оно трудом рабских или свободных рук. Цезарь упоминает также о торговых людях в Галлии. Но нам невозможно сказать, были ли они многочисленны и состоятельны, занимали ли они сколько-нибудь видное место в обществе и получили ли некоторое значение в государстве. Мы обречены на незнание очень многого в древнегалльских отношениях.

В Галлии, как кажется, не образовалось ко времени Цезаря отдельного городского класса, по крайней мере такого, который имел бы некоторый вес и численность. В нем было немало городов, но, за исключением четырех или пяти, все были незначительны. Они не являлись крупными и важными центрами населения. Мы замечаем, что когда магистраты хотят собрать большое количество народа, они должны искать его среди полей[141]. Если Цезарь неожиданно появляется перед каким-нибудь городом, он обыкновенно находит на его стенах лишь очень мало защитников[142]. Города могут сопротивляться только при том условии, если они наполнятся сельским населением.

С другой стороны, класс крестьян-собственников также, по-видимому, не был очень многочислен. Цезарь констатирует в сельских местностях ограниченные количества людей, ничего не имеющих, которых он называет «нищими и потерянными», egentes et perditi[143]. Пролетариат уже являлся, таким образом, бичом Галлии и подготовлял в ней удобную почву для всевозможных волнений. Богатые собственники – те, которых Цезарь переименовывает, принадлежали все к знати – занимали обыкновенно на берегу речного потока или в глубине леса род обширной господской усадьбы, в которой они селились, окруженные многочисленными домочадцами[144].

Ha основании рассмотренных подробностей мы можем составить себе общее понятие о галльском обществе: многочисленное сельское население и ничтожный городской класс; множество людей, привязанных к земле, но очень мало собственников; много слуг и мало господ; простонародье, которое ни во что не ставится; очень почитаемое жречество; чрезвычайно могущественная военная аристократия – таковы существенные признаки внутреннего строя этого общества.

Можно указать одну черту в галльских нравах, которая выясняет, как резко были y них обозначены классы и как глубоко разделение между ними. «У галлов во время пиров, – говорит один древний писатель, – почетнейшее место находилось посередине; его занимает тот, кто выше всех по достоинству, рождению или богатству; остальные рассаживаются более или менее близко от него, смотря по их положению, позади каждого помещается оруженосец; телохранители садятся напротив своих господ, рабы служат в круговую»[145].

Характерная особенность общественных отношений Галлии в эпоху до римского завоевания проявляется в том обстоятельстве, что около учреждений, правильных и узаконенных, развивался другой ряд учреждений, которые совершенно отличались от первых и даже были враждебны им.

Описание Цезаря обнаруживает совершенно ясно, что обычная конституция галльских государств шла вразрез с интересами низших классов. Он в особенности отмечает, что государство мало заботилось о защите безопасности слабых членов общества. Человек, который не был ни друидом, ни всадником, был ничем в государстве и не мог совсем рассчитывать на защиту последнего. Законы плохо оберегали его, общественные власти за него не вступались. Если он оставался одиноким, предоставленным собственным силам, для него исчезала всякая гарантия, которая обеспечивала бы свободу его личности и давала бы ему спокойно пользоваться своим добром.

Такая слабость государственных учреждений породила обычай, который сильно поразил внимание Цезаря, и автор старательно отметил его. Люди бедные и немощные искали покровительства y человека могущественного и богатого, чтобы приобрести возможность жить в мире и получить охрану от насилий[146]. Они вступали в подчинение к нему в обмен на оказываемое им покровительство. Они как бы отдавали ему себя и с тех пор принадлежали ему безраздельно. Хотя они по закону не обращались в рабство, но покровитель имел столько же прав над их личностью, как если бы они были настоящими рабами[147]. Он был их господином, они – его слугами. Язык галлов обозначал их термином aмбактов[148]; Цезарь называет их клиентaми, a это слово на латинском языке выражало понятие очень тесной зависимости[149].

Автор выставляет описываемый им особый вид ассоциации как очень распространенный по всей Галлии. Он говорит, что цель, которой данное учреждение служило, заключалась в том, «чтобы простой народ всегда находил для себя опору»[150]. Здесь не идет, однако, речь о таком сообществе, в котором люди равные взаимно поддерживают один другого. Мы встречаемся тут с союзом слабых и сильного. Слабый обрекает себя на покорность; сильный повелевает столько же, сколько охраняет. Власть покровителя почти безгранична: «он решает все и обо всем произносит свой приговор»[151]. Такие вожди-патроны не избирались, по-видимому, всеми клиентами сразу в один и тот же день, как коллективною группою. Каждый в отдельности сам по себе отдавался под руку такому начальнику. Понятно, что подобное индивидуальное и добровольное закабаление слабого люда естественно совершалось в пользу того лица, которому удавалось приобрести в стране наибольшее значение, за которым рождение, состояние или военная доблесть обеспечивали одно из первых мест в племени. Так как слабые заботились единственно о том, чтоб получить покровителя, они обращались к тому, кого считали наиболее способным их охранять, то есть именно к самому богатому и могущественному человеку в округе. В вознаграждение за такой патронат они вступали к нему в подчинение. Опекаемые становились клиентами, то есть подданными. Так между слабыми и сильным заключалось нечто вроде договора. Они постольку обязаны были ему повиноваться, поскольку тот их оберегал. Они отказывали ему в покорности, лишь только убеждались, что он не умеет их защитить[152].

Рядом с добровольной кабалой слабого y сильного существовал в галльском обществе еще другой вид также, впрочем, добровольного подчинения воина кому-нибудь из вождей. Всякий знатный и богатый человек мог собирать вокруг себя дружину вооруженных мужей[153]. Эти группы не входили в состав государственного или племенного ополчения; члены их были как бы частными воинами своего начальника. Они сражались не за родину, a за него. Они получали приказания только от него. Они поддерживали его во всех предприятиях и против всех врагов. Они жили с ним, делили удачи и неудачи вождя. Связь, которая соединяла их с ним, укреплялась священною клятвою, обладавшею необычайной силою: они «посвящали ему себя»[154]. Поэтому им никогда не дозволялось покидать его. Чтобы спасти его жизнь, они жертвовали своею. Если он погибал, клятва их запрещала им переживать его[155]. Они должны были умереть около его трупа, или, как рабы его, предать себя сожжению на его костре[156].

Сила галльского вождя измерялась количеством людей, которые были таким образом привязаны к его особе. «Тот могущественнее всех между ними, – говорит Полибий, – кто насчитывает в своей свите наибольшее число слуг и воинов»[157]. «Они постоянно воюют между собою, – говорит Цезарь о галльских начальниках, – и каждый из них окружает себя толпою амбактов и клиентов, число которых растет вместе с его богатством; они не знают другого способа достижения могущества»[158]. «Знатные употребляют свои богатства для вербования людей; они содержат и кормят около себя многочисленные отряды конных воинов»[159].

Многие из таких личностей появляются в сочинении Цезаря. Таков прежде всего богатый и знатный гельвет Оргеторикс, собравший раз в одно место отовсюду до 10 000 слуг, которые составляли его частный дом (familia), не считая бесчисленного количества клиентов[160]. Таков далее эдуй Думнорикс, также чрезвычайно богатый, который содержал на свои средства целый отряд всадников[161]. Таков еще аквитанец Адиатун, который насчитывал около себя не меньше 600 «предавшихся» ему людей[162]. Таков и Луктерий, y которого целый город находился «в клиентной зависимости»[163]. Таков, наконец, Верцингеторикс, который уже в самом начале своей деятельности мог составить из одних своих клиентов настоящее войско[164].

Легко понять, насколько этот институт клиентелы противоречил нормальным учреждениям государства и как много смуты вносили клиентские отношения в их правильное функционирование. Люди, обладавшие таким громадным могуществом, редко являлись покорными гражданами. Они могли, как Оргеторикс, восстать против общественной власти и поставить себя выше законов, или, как Верцингеторикс, силою изгнать целый сенат и забрать в руки правление[165]. Законы и избранные должностные лица были менее сильны, чем эти могущественные магнаты, за которыми следовали с безграничною преданностью тысячи слуг и воинов. Каждый из них являл из себя подобие монарха внутри республики. Эдуи признались раз Цезарю, что власть их сената и магистратов парализована волею одного Думнорикса[166]. Если появлялись y одного и того же народа два подобных вождя с одинаково многочисленной клиентелой, то неизбежно возгорались междоусобные распри[167]. Если же поднимался только один, то в его власти было низвергнуть республику и установить монархию[168].

Когда внимательно вглядываешься в картину, которую дает Цезарь о быте галлов, наталкиваешься на некоторое противоречие в ней. В главе, где автор дает описание общей системы государственных учреждений галльских народов, он утверждает, что форма правления была y них повсюду аристократическая, что друиды и всадники одни имели активное значение в государстве; простой же народ, находившийся почти в рабском состоянии, не принимал никакого участия в делах общественных. Но в главах, где римский историк просто повествует о событиях, он наводит на мысль, что и народу принадлежало некоторое значение, так как честолюбивые люди часто стремились приобрести его расположение[169]. Несколько раз Цезарь рассказывает, как народ предписывал правительству свою волю или препятствовал осуществлению воли магистратов[170]. Он нередко волновался[171], вмешивался в течение политических дел и влиял на разрешение самых важных вопросов[172]. Всегда оказывался он достаточно сильным, чтобы вызвать смуты в государстве, иногда – даже чтобы захватить в нем господство[173].

Каким образом зародился и сложился этот класс галльского «плебса» в виде политической силы? Как он вырос? Римский историк не дает нам ответов на такие вопросы. Возможно, что друиды, находясь в соперничестве со светскою знатью, содействовали развитию его могущества. Можно также думать, что взаимные раздоры влиятельных родов благоприятствовали усилению народной массы.

Совсем нет никаких сведений, которые указывали бы нам, какова была обыкновенно природа желаний и требований народа. Добивался ли он завоевания политических прав или только гражданских, которыми до тех пор еще не пользовался? Стремился ли он принимать участие в управлении или разделить со знатью богатство и обладание землей? Цезарь ничего не сообщает обо всем этом. Впрочем, можно сделать одно замечание на основании его изложения. С одной стороны наш писатель никогда не приписывает галльскому народу проведение сознательного принципа или определенной политической теории; он никогда не изображает его также соединенным в общее собрание. С другой стороны, он рисует его почти всегда следующим за каким-нибудь могущественным вождем, получающим от него указания, повинующимся его воле, действующим как бы только для него и от его имени и наконец охотно провозглашающим последнего своим верховным властителем.

Таким образом, между инстинктивным влечением этого простонародья и честолюбивыми замыслами тех, кто добивался высшей власти, замечалась какая-то тесная связь. Луерн сделался царем арвернов, завоевав расположение толпы раздачами денег[174]. Думнорикс, который метил на царство y эдуев, также являлся дорогим массе народной[175]. Верцингеторикс, прежде чем стать царем, изгнал сенат из государства с помощью войска, «которое он набрал из пролетариев и потерянных людей»[176]. Народная масса была особенно влиятельна y тревиров и эбуронов; первый из этих народов управлялся царями, во главе второго стоял сановник, похожий на диктатора, которому не хватало лишь имени царской власти[177]. Цезарь хорошо определяет характер этих маленьких демократических монархий, влагая в уста одного из таких царьков следующие слова: «Моя власть такова, что масса имеет столько же прав надо мною, сколько я над нею»[178]. Нельзя найти тут ни свободных форм государственного устройства в настоящем смысле слова, ни истинной монархии; здесь идет речь о таком порядке, при котором низший класс, как верховный властелин, передает все свое могущество единому лицу по собственному выбору; причем он всегда может низвергнуть и сломить такого монарха по первому желанию, как только почувствует, что тот уклоняется от служения его интересам.

Галльское общество в те времена, когда его знал Цезарь, было обществом чрезвычайно неспокойным. В нем установилось, правда, узаконенное и правильное государственное устройство, принимавшее в большинстве случаев форму аристократической республики, которая находилась под руководством класса, привыкшего к управлению. Но сквозь такой легальный порядок пробивались, с одной стороны, патронат и клиентела, которые способствовали утверждению в каждом государстве нескольких частных владык, более могущественных, чем само государство; с другой стороны, позади него поднималась народная масса, и последняя, примыкая к тем из магнатов, которые ей льстили, работала для основания монархии или демократической диктатуры[179].

В постоянной борьбе этих враждебных элементов, групповых интересов или личных честолюбий никакое учреждение не оставалось прочным, никакое управление не могло устоять. Если будем всматриваться в подробности событий, которые рассказывает Цезарь, и попробуем разобраться в мыслях людей, принимавших участие в них, то заметим, что вопрос, который всего более волновал Галлию в ту пору, был именно вопрос о народном правлении. Главное внимание населения было обращено в эту сторону. Кажется вообще, что труд, религия, экономический и духовный прогресс, даже величие отечества и его независимость – все это были предметы, мало захватывавшие умы живших тогда поколений. Главные желания, усилия, чувствования были направлены к достижению торжества той или другой из боровшихся партий. Политические распри наполняли существование людей и повергали общество в смуту.

«Из всех войн, предпринимавшихся римлянами, ни одна не была так кратковременна, как та, которая велась против галлов». Таково замечание Тацита[181]. В самом деле Италия и Испания боролись с Римом в продолжение жизни нескольких поколений; чтобы подчинить Карфаген и даже Грецию, римлянам оказалось необходимым проявить чудеса энергии или искусства. Галлия же была завоевана в пять походов[182].

Сильно ошибся бы тот, кто представил бы себе, что Рим принужден был привести в напряжение все свои силы, чтобы осуществить это завоевание. По правде говоря, правительство римское даже не прилагало к этому делу никакой заботы. В тот день, когда сенат вручил Цезарю то, что называлось тогда «провинцией Ближней и Дальней Галлий», то есть передал ему управление Цизальпинской и Нарбоннской областями, никто, даже сам Цезарь, не думал о такой войне. В провинциях расположено было четыре легиона, которые признавались достаточными для ее обороны[183]. Сенат не прибавил к этому составу войска ни одного лишнего вооруженного человека для завоевания Галлии. Римское правительство ни разу не выслало Цезарю ни одного добавочного легиона, никогда не снабжало его никакой суммой денег[184]. Цезарь начал войну по своей собственной инициативе, вел ее на свой счет, опираясь исключительно на те средства, которые были предоставлены ему как провинциальному наместнику.

Каковы же были его военные силы? В самом начале, в тот день, когда он оказался лицом к лицу с 200 000 гельветов, он еще настолько мало думал о войне, что мог располагать только одним легионом[185]. Он вызвал ускоренным движением три легиона, находившиеся в Цизальпинской провинции, быстро набрал два новых[186]. С этими шестью легионами он остановил гельветов и победил Ариовиста. В следующий год он составил еще два легиона, четыре года спустя – еще три[187]. Но никогда не было y него в распоряжении одновременно более десяти легионов[188]. Цезарь нигде не сообщает, какова была их численность. Если мы предположим, что состав их был полный и что к ним примыкали вспомогательные отряды также в полном составе, то y него должно было быть 120 000 воинов. Если же думать, что они не были еще окончательно укомплектованы, если принять в расчет умирающих, больных, не годных к бою людей, употреблявшихся на службу при обозах или в гарнизонах, можно считать, что численность войска Цезаря никогда не превышала 80 000 человек, готовых к сражению.

Несмотря на это, завоевание Галлии от Пиренеев до Рейна не может быть, разумеется, приписано одним военным дарованиям Цезаря. Превосходство римской цивилизации и дисциплины, конечно, обусловили этот крупный успех более сильно, чем гений одного человека. Но и последнее недостаточно объясняет великий результат. Самое внутреннее состояние Галлии было главной причиной ее падения.

Не будем судить о давних событиях с наших современных точек зрения. Перенесемся в средину той страны и той эпохи. Присмотримся прежде всего, как галлы взглянули на завоевание, в каком виде представлялось оно в их уме, каковы были их чувства и мысли по отношению к завоевателю.

Сначала они не почувствовали в римлянах врагов: легионы вступили в Галлию, как союзные войска. Спокойствию края угрожало в то время перемещение гельветов. Сознавая опасность, жители просили поддержки y римского проконсула, который управлял соседнею провинцией[189]. Гельветы были разбиты, и представители почти всей Галлии прибыли приветствовать Цезаря с победою: «Мы хорошо понимаем, – говорили они ему, – что ты действовал столько же на пользу Галлии, сколько и ко благу Рима»[190]. Избавившись от гельветов, галлы удержали еще некоторое время y себя Цезаря и его легионы. Послы различных народцев, «бросаясь к его ногам и со слезами на глазах», умоляли его не покидать их[191]. Они-то и сообщили ему тогда сведения о раздорах и внутренних затруднениях их несчастной страны. «Несколько лет перед тем, – рассказывали они, – два союза племен вели войну друг с другом, и именно одна из этих групп призвала на помощь германцев»[192]. Свевы Ариовиста перешли Рейн по зову и настоянию одной из воюющих сторон[193]. Варварам «понравилась плодородная почва и богатство галлов»[194]. Проникая в страну со дня на день все более многочисленными толпами, они одинаково грабили противников и союзников. Ариовист распоряжался, как хозяин, в бассейне Сены, a галлы были слишком раздроблены, чтобы отбросить его. «Если Цезарь не освободит их от его невыносимого владычества, им не останется ничего больше, – говорили они, – как покинуть самим Галлию и искать вдали от германцев другого отечества и других земель»[195].

Цезарь исполнил то, о чем его просили: он победил Ариовиста, оттеснил германские дружины за Рейн и освободил галлов от чужеземного господина[196]. Но могла ли после этого Галлия возвратить себе раз уже утраченную независимость? Естественно, что вслед за господством Ариовиста утвердилась власть Цезаря. По-видимому, такое положение вещей первоначально не вызвало сопротивления. Из рассказа Цезаря даже вытекает, что в этот первый момент Галлия уже повиновалась ему и без завоевания.

Таким образом, галлы не видели в римлянах врагов своего племени. Сознание расового различия являлось тогда лишь очень неопределенным чувством, которое не возбуждало в сердцах людей ни любви, ни ненависти. Посмотрим, каков был состав Цезаревой армии, и поищем, если возможно, какая кровь текла в жилах его воинов: мы найдем среди них гораздо меньше римлян, чем галлов. Шесть легионов, которые он навербовал в силу своей проконсульской власти, могли быть набраны им только в его провинции, то есть в Цизальпинской и Нарбоннской Галлиях[197]. Все вспомогательные когорты, которые удваивали численность его легионов, вышли из тех же областей. Он сам сохранил память о двух вождях аллоброгов, «которые оказали ему весьма важные услуги во время войны в Галлии»[198]. Легат Цезаря Гиртий открыто признает, что он выдержал трудности войны благодаря содействию вспомогательных отрядов, которые доставляла ему его провинция[199]. Даже собственная Галлия, то есть страна, которую он завоевал, поставляла ему много вооруженных людей, особенно всадников. Мы видим в его войске группы тревиров, атребатов, сенонов, эдуев[200]. Он воевал против германцев с галльской конницей; во время экспедиции в Британию он взял с собою 4000 галльских всадников[201]. Пиктоны и сантоны снабдили его кораблями[202]. Один раз эдуи отдали ему даже всю свою конницу и еще 1000 пехотинцев[203].

С другой стороны, сами галлы не составляли цельного народа: национальное единство также отсутствовало y них, как и политическое. Они не обладали системою таких учреждений, не выработали в себе такого общественного настроения, которым была бы присуща сила сплотить их в крепкое тело. Их было около шестидесяти племен, которых не связывали вместе ни федеративный союз, ни общая верховная власть, ни даже ясно сознанное понятие об общей родине. Единственная форма патриотизма, которая была им доступна, выражалась в привязанности лица к маленькому государству, часть которого оно составляло. A такой местный патриотизм, являвшийся в то же время ненавистью к соседу, мог иногда наталкивать на сближение с чужеземцем. Около одного века эдуи были союзниками римлян, между тем как арверны и секваны призывали на помощь себе германцев[204].

Даже внутри каждого отдельного народца замечалось разделение умов. С одной стороны, выдвигалась в их среде группа, составлявшаяся из членов высших классов, которая обнаруживала предпочтение к республиканским порядкам и силилась их охранять. С другой стороны, простой народ обыкновенно действовал заодно с могущественными главарями клиентских союзов и своими силами оказывал поддержку их попыткам захватить единовластие в свою пользу. Такие раздоры занимали большое место в существовании всего населения[205]; интересы, стремления, честолюбия, верность – все это подчинялось видам лица или партии, a не служило отечеству. Нет сомнения, что каждый рассматривал вмешательство иноземцев в дела страны лишь с точки зрения пользы или вреда, которые оно могло причинить его сторонникам. Так всегда бывает во всяком обществе, страдающем от внутренних междоусобий.

Действительно, из самых рассказов Цезаря видно, что римский военачальник с первого же дня стал находить себе союзников в Галлии. И далее он никогда не чувствовал в них недостатка. Несколько народцев неизменно оставались преданными ему: таковы были, например, ремы, лингоны и, если выключить один очень короткий промежуток времени, эдуи[206].

Даже среди тех племен, которые особенно жестоко боролись с Цезарем, всегда отыскивалось несколько лиц, остававшихся упорно привязанными к нему. Можно назвать в подтверждение Эпаснакта из арвернов, Дурация из пиктонов, Вертика из нервиев, Цингеторикса из тревиров[207]. Другие, начав с союзных отношений к римлянам, присоединялись к врагам Цезаря лишь после того, как долго действовали в качестве его друзей[208]. Римский историк никогда не говорит, что его галльские союзники были продавшиеся люди. Цезарю незачем было их подкупать: их рвение проявлялось добровольно. И он вовсе не относится к ним с презрением; напротив, все, что он о них сообщает, вызывает представление о честных людях, пользовавшихся уважением и почетом даже y их соплеменников. Должны ли мы думать, что эти люди были изменниками? Может быть, они заслуживали такого наименования по идеям нашего века, но они не были предателями по взглядам их современников. Во всяком случае здесь не открывается сознательной измены родине. Те, кто сражался с римлянами, и те, кто им служил, одинаково считали себя, может быть, патриотами; они только в противоположном смысле понимали интересы Галлии.

Отдельные личности в Галлии стояли за или против Рима, смотря по тому, в пользу какого рода государственных порядков склонялись их симпатии. Цезарь довольно ясно указывает, каковы его друзья и каковы противники. Он видит всегда враждебными себе людей, которые, «будучи достаточно могуществены, чтобы набрать на свои средства войско, склонны к захвату монархической власти и хорошо знают, что представитель римского правительства помешает им достигнуть этой цели»[209]. Гельвет Оргеторикс, эдуй Думнорикс[210], эбурон Амбиорикс, тревир Индутиомар, арверн Верцингеторикс – словом, все вожди крупных клиентских групп и все те вообще, которые домогались единовластия, всегда стоят против Рима. То же самое повторяется по отношению к тому классу общества внутри галльских народцев, которых Цезарь называет «толпою», «плебеями», «большинством»: следует ли простой народ мановению начальников, действует ли он самостоятельно, он всегда выказывает себя противником римлян.

Обратно, лица, которых Цезарь называет главарями племен, благородными людьми, те, которые почти везде наполняли сенат и заведовали республиканским правительством, как бы естественно привлекались к союзу с римлянами. В этом нет ничего удивительного: Рим являлся в глазах этих людей образцом самого лучшего, по их мнению, общественного порядка, который они сами стремились прочно утвердить в Галлии. Рим в те времена был еще республиканским государством, которым правил сенат и где высшие классы пользовались несомненным преобладанием. Город, который y себя скоро должен был утерять республиканское и аристократическое устройство, тем не менее работал, как увидим ниже, для установления и упрочения его надолго во всех провинциях и специально в Галлии. Таким образом, люди, которые желали торжества муниципального строя и республиканских учреждений в их стране и надеялись достигнуть цели, отдаваясь верховной гегемонии Рима, не вполне обманывались в своих расчетах.

Таково было положение, в котором находилась Галлия по отношению к Риму: с одной стороны, в ее обществе существовали группы и честолюбивые личности, которые хорошо знали, что им нечего ждать от него, с другой – в нем укреплялись партия или класс, который ожидал полной своей победы от поддержки римлян.

Несколько примеров, которые мы извлечем из ознакомления с подробностями хода событий, с очевидностью обнаружат эту истину. С самого начала государство эдуев управлялось знатью в республиканских формах. Знать призывает Цезаря на помощь. Последний, однако, в известный момент замечает, что эдуи плохо держат данные обещания; он наводит справки, и ему сообщают[211], что именно в это время в государстве волнуются толпы простонародья под руководством честолюбивого вождя; они парализуют действия законного правительства и дышат ненавистью против Рима. Тревиры также распадаются на две части: одна, которая составлена из «главарей государства», то есть из знатных, ищет римской дружбы; другая, заключающая в себе «плебеев» с могущественным начальником Индутиомаром, враждебно настроена к Риму. Индутиомар одерживает верх и в то же время заставляет племенную сходку[212] приговорить к изгнанию вождя противной стороны и решить войну против римлян. Члены высшего класса принуждены тогда покинуть страну; простой народ и Индутиомар остаются господами[213]. Победа, одержанная Цезарем, изменяет положение; знать возвращается, вновь захватывает власть в свои руки и возобновляет союз с римлянами[214]. В другой части Галлии, y лексовиев, сенат хочет поддерживать дружеские отношения с римлянами; народ же поднимает восстание, умерщвляет сенаторов и тотчас же начинает с римлянами войну[215].

Каждый раз, как какой-нибудь народец терпит поражение, мы видим, что «первенствующие лица в племени» являются перед Цезарем, уверяют его, что они сражались против воли и слагают ответственность за войну на «толпу». Такие утверждения повторялись слишком часто, чтобы можно было отрицать в них основу правды; и Цезарь действительно придавал им веру[216].

В «Записках о Галльской войне» часто встречается еще одно замечание: «галлы постоянно меняют настроение; они легкомысленны и подвижны; они любят перевороты»[217]. Цезарь действительно сделал наблюдение, что объявлению войны римлянам каким-нибудь народцем обыкновенно предшествовало: внутреннее волнение. Власть беспрестанно перемещалась, и дружба либо ненависть того или иного галльского государства зависела от партии, которая в нем правила в данный момент.

Можно отметить еще, с каким презрением отзывается Цезарь об ополчениях галлов, выступавших против него. Он изображает их почти всегда как толпу «бродяг, людей без рода и племени, воров и грабителей, предпочитавших войну и разбой мирному труду»[218]. Между тем вовсе не в интересах римского военачальника было унижать тех, кого он победил. Он описывает вещи так, как их видел. Племенные ополчения Галлии показались ему пестрою массою без организации, без дисциплины, которая сама повелевала своим военачальникам чаще, чем повиновалась им[219].

В то время как одна часть общества в галльских государствах открыто и искренно стремилась к союзу с римлянами, другая не скрывала своего предпочтения к германцам. Можно действительно заметить, что каждый раз, когда какой-нибудь народ готовится к войне с Цезарем, он предварительно отправляет посольство за Рейн с приглашением германцам вторгнуться в Галлию[220].

Таким образом, всякий в Галлии оказывался в свою очередь союзником чужеземцев; каждый галл выбирал между двумя народами, которые добивались завоевания страны. Нельзя утверждать, что в глубине души y них не существовало любви к независимости; но она была слабее, чем сословные или групповые страсти и ненависть. Весьма вероятно, что и среди галльской знати, и среди простого народа одинаково придавали значение привязанности к родине; но истинный и чистый патриотизм есть привилегия спокойных и хорошо сплоченных общественных союзов.

Только в седьмой год своего проконсулата Цезарь увидел, что против него ополчилась почти вся Галлия. До тех пор арверны оставались в союзе с ним. Это был один из самых могущественных народцев Галлии; в предыдущем веке они управлялись монархически и воевали с римлянами[221]; потерпев поражение, они однако не были покорены; римляне только отняли y них царя и заменили его аристократическим советом. С того времени они твердо хранили союзную верность римлянам; Цезарь никогда не встречал их в числе своих врагов; наиболее видные граждане, сенаторы, сам Верцингеторикс[222] искали его дружбы.

Верцингеторикс принадлежал к одному из тех семейств, которые были безмерно сильны многочисленностью зависевших от них кабальных людей. Отец его Кельтилл уже хотел сделаться царем; но сенат Герговии разрушил его планы и наказал его смертью[223]. Сам он также помышлял об единовластии. В конце концов Верцингеторикс решился поднять и вооружить всех своих клиентов; сенат его племени приговорил его к изгнанию[224]. Его удалось удалить из города Герговии, но тем самым он особенно укрепился среди сельского населения. Он собрал кругом себя толпу людей, которых Цезарь пренебрежительно называет бездомными проходимцами: мы должны подразумевать под ними просто людей из низшего класса общества. Став во главе ополчения, составленного таким способом, Верцингеторикс силою вступил в столицу, прогнал оттуда в свою очередь знатных сенаторов и заставил провозгласить себя царем[225].

Подобное изменение формы правления и война против римлян были y галлов двумя явлениями, тесно связанными друг с другом и нераздельно следовавшими одно за другим. Прежний друг Цезаря обратился поэтому в его врага. Он стал искать союзников и нашел их почти повсюду; момент был благоприятен для всеобщего возмущения.

Нельзя в самом деле сомневаться, что галлам свойственна была очень глубокая привязанность к родине и независимости; но в продолжение шести лет пребывания Цезаря в Галлии эта привязанность оказывалась менее глубокою, чем их раздоры. Ничто так сильно не содействует прекращению внутренних междоусобий, как порабощение, приходящее извне. Как только галлы почувствовали себя покоренными, замолкли соперничества между ними и разрозненные стремления сблизились между собою. При соприкосновении с чужеземцами, которые сажали гарнизоны по городам, налагали дани, начинали эксплуатировать край на римский лад, забирали уже в руки торговлю[226], сожаление, раскаяние, стыд, ненависть овладели душами. Галлы оставались до конца разъединенными, в то время как приходилось сопротивляться римлянам, теперь после завоевания они сомкнулись почти воедино для восстания против их господства[227].

Цезарь с некоторой неожиданностью заметил среди галлов «удивительное согласие усилий для возвращения независимости». Верцингеторикс, уже бывший царем арвернов, заставил почти все племена Галлии признать себя общим диктатором[228]. Самым важным делом было организовать объединение страны. Галлия как будто стала великою монархиею, для того чтобы бороться против чужеземного ига. Верцингеторикс, как абсолютный государь, назначал численность вооруженных отрядов, которые должны были выставляться отдельными государствами, и налагал на них поборы на военные нужды. Никакая другая власть не ограничивала и не контролировала его распоряжений. Являясь в одно время верховным судьею, как и главою правительства, он владел правом жизни и смерти надо всеми. Он был безусловным господином Галлии[229].

Национальная независимость получила мужественных защитников. Цезарь справедливо оценивает смелость галлов и выдающиеся военные качества их предводителя; но он дает понять, что им было почти невозможно достигнуть успеха. По нескольким чертам его рассказа можно заключить, что Галлия не была на деле такой единодушной, какой казалась. Несколько народцев, как например, ремы и лингоны, оставались верными союзу с римлянами. Ни тревиры, ни белловаки не захотели присоединиться к Верцингеториксу; ни один из народцев Аквитании не участвовал в его войске. Эдуи сначала послали свои вооруженные силы Цезарю, и даже когда им пришлось переменить политику, «они лишь неохотно повиновались приказаниям вождя арвернов»[230]. Отдельные племена не забывали своей зависти к другим.

Сквозь кажущееся единство просвечивала еще одна причина разъединения. Демократическая монархия Верцингеторикса вызывала неудовольствие и ненависть во многих галльских душах. Этот человек так мало рассчитывал на добровольное повиновение, что находил необходимым требовать от всех галльских государств выдачи ему заложников[231]. Он царствовал, лишь заставляя бояться себя. Он не останавливался перед суровыми мерами. Ослушание его приказов каралось смертью; холодность и колебания в общем деле считались важными преступлениями; повсюду воздвигались костры и орудия пытки; система террора висела над Галлиею[232].

Подобные факты ясно показывают, что единение сердец не было совершенным. Многие одинаково страшились победы Верцингеторикса, как и его поражения. Национальная независимость не являлась единственным предметом забот; не хотели признать римского завоевания, но чувствовалось, что существовала опасность и помимо этого завоевания. Установление единовластия внутри страны ощущалось некоторыми, как порядок не менее ненавистный, чем иноземное господство, и умы глубоко волновались от беспокойства, что станется с Галлией на другой день после освобождения. Кружки и группы прервали междоусобия, чтобы бороться против внешнего врага, но под таким замирением продолжали жить разногласия, бушевали желания и опасения, горели страсти и злоба.

Верцингеторикс, царь и диктатор, был опутан всевозможными трудностями, которые обыкновенно осаждают монархов, возведенных во власть демократиею. С одной стороны, ему приходилось обуздывать казнями противников, с другой – он должен был противодействовать чрезмерным притязаниям сторонников. Подозрительный сам по отношению к соперникам, он вызывал подозрения в собственных адептах. Ta толпа, которая сделала его царем, при первой же неудаче обвинила в измене: «Его разбили, – так говорилось в толпе, – потому что он вступил в соглашение с Цезарем; он стремился только к царской власти и, конечно, предпочитает владеть ею по воле Цезаря, чем по желанию своих единоплеменников»[233]. Подобные речи показывают, до какой степени продолжительные раздоры галлов помутили сознание в их умах. При таком общем настроении невозможно было одержать победу. Верцингеториксу не хватало того, что составляет необходимое условие торжества в великих войнах: он не стоял во главе нации, свободной от внутреннего разделения. Несогласия и разобщение, которые существуют в обществе, всегда так или иначе отражаются и в войске. В душе каждого воина они воплощаются в виде нерешительности, непокорности, сомнений, недоверия, a все это парализует мужество или делает его бесполезным. Верцингеторикс оказался, правда, в силах собрать многочисленное ополчение; но каковы бы ни были его энергия, искусство, личные качества, ему, по-видимому, не удалось придать своему войску порядок и сплоченность, какие были необходимы для действий против римских легионов. В то время как римская армия повиновалась Цезарю всегда без ропота и никогда не сомневалась в нем; в то время как его солдаты, не ограничиваясь стойкостью в бою, умели выполнять громадные военные работы и переносить голод, причем «никогда не раздавалось из их уст ни одного слова, которое было бы недостойно величия римского народа»[234], – правитель Галлии принужден был постоянно ободрять своих воинов речами, он должен был отдавать им отчет в своих действиях и с трудом доказывать им, что он их не предает врагу[235]. Легионы Цезаря обнаружили в продолжение своих восьмилетних походов в Галлии, «чего могла достигнуть дисциплина Римского государства»[236]; большие же галльские ополчения показали, как мало значат самые блестящие качества вождя и отдельных воинов для спасения страны, в которой утеряна социальная и военная дисциплина. Если бы количество людей и их боевая храбрость определяли победу, Верцингеторикс восторжествовал бы над римлянами. Побежденный, он пал, как сильный духом человек[237].

С его гибелью Галлия утратила то немногое единение, какое он был в силах в нее вдохнуть; по местам продержалось еще один год частное сопротивление, потом весь край приведен был к покорности[238].

Несколько месяцев спустя завоеватель покинул Галлию, уводя с собою свою армию[239]. Галлия не двинулась для своего освобождения[240]. Она вооружала людей, но для пополнения армии Цезаря. Она служила в рядах войск ее победителя в Гражданской войне. В начале последней Цицерон писал: «Цезарь очень силен галльскими вспомогательными отрядами; галлы обещают ему 10 000 пехотинцев и 6000 всадников, которых будут содержать на свой счет в продолжение десяти лет»[241]. Цезарь сам, перечисляя своих римских воинов, прибавляет, что «у него было столько же галлов; он навербовал их, выбирая лучшую часть вооруженного населения каждого народца»[242]. Когда он был в Испании, к нему опять прибыло подкрепление из 6000 галлов[243]. Он составил целый легион исключительно из галлов: последний получил название alauda (жаворонок) и был обучен римскому военному строю[244]. Цезарь насчитывал в своем войске до 10 000 галльских всадников[245].

Римляне не обратили побежденных в рабство, и галлы сохранили гражданскую свободу[246]. Римляне не отобрали y них также земель. Были произведены, без всякого сомнения, частичные конфискации; Цезарь не пропустил, конечно, случая обогатиться сам и обогатить тех, кто ему служил, на счет завоеванных[247]; но не было совершено общей сполиации.

Не будем представлять себе Галлию раздавленною победителем. Исторические документы не показывают нам ничего подобного. «Цезарь, – говорит его сотрудник Гиртий, – стремился лишь удержать галльские государства в дружбе с Римом и не давать им никакого повода к возмущению; обращение его с ними было почетно; именитые граждане осыпались благодеяниями; он не наложил на Галлию ни одного нового побора; он даже заботился о том, чтобы поднять страну, которая была истощена столькими войнами. Таким образом, заставляя галлов чувствовать все выгоды покорности, он без труда поддерживал мир»[248].

Светоний отчетливо изображает участь Галлии после римского завоевания. «Она была обращена в провинцию; впрочем, многие племена, – говорит он, – были признаны союзными или дружественными общинами»[249]. В списке таких народцев, сохранивших некоторым образом полунезависимость, мы находим тревиров, нервиев, реймов, суэссионов, эдуев, лингонов, битуригов, карнутов, арвернов, сантонов, сегузиавов и несколько других племен; a это составляло треть Галлии[250]. Остальная часть стала «провинцией» в прямом смысле, то есть страной, поставленной в подданство римского народа и подчиненной империуму его наместника. Однако произвольная власть не всегда и не по необходимости выражается в утеснении. Несомненно одно, что Галлия должна была платить Риму подати и нести в его пользу воинскую повинность. По словам Светония сумма податей, наложенных на страну, была определена Цезарем цифрою 40 миллионов сестерциев, которые соответствовали по весу восьми миллионам франков[251]: сумма эта очень низкая, и она, вероятнее всего, не выражала собою всех повинностей покоренного края. Относительно величины воинских отрядов, которые должна была поставлять Галлия, y нас нет никаких числовых данных. Скоро мы увидим, что некоторые галлы будут жаловаться на тяжесть налогов, но они жаловались на то же и во времена независимости[252]. Они будут иногда тяготиться римскими воинскими наборами (dilectus)[253]; однако размеры последних никогда даже отдаленным образом не доходили до того, чем были всеобщие ополчения прежних времен свободной племенной жизни.

Нельзя, следовательно, представлять себе Галлию утесняемой, порабощенной, потрясенной завоеванием. Будем судить об этих событиях, если возможно, не по идеям современного ума, но по понятиям тех поколений, которые их пережили. Невероятно, чтобы жители Галлии того времени чересчур живо оплакивали потерянную независимость, потому что они никогда и раньше не составляли единой нации. Они даже не знали никакой иной формы политического союза, кроме своих мелких государств или народцев, и для развития патриотизма y большинства из них не существовало более широкого и возвышенного объекта. Так ограничен был кругозор их мысли, их обязанностей, любви к отечеству, гражданских добродетелей. Душа их была бы поражена только в том случае, если бы сложившиеся политические тельца оказались разбиты завоевателем. Однако Рим не только не разрушил их, но оставил, за редкими исключениями, нетронутым организм последних и всю их внутреннюю жизнь. Почти ни одно из галльских государств не исчезло. В каждом из них продолжали жить старые привычки, традиции, даже вольности. Большинство населения, мысли и взоры которого никогда не заходят за пределы очень тесного круга, не заметило даже, чтобы произошла значительная перемена в их существовании.

Правда, каждое из галльских государств было с тех пор подчинено чужеземному могуществу. Некоторые высокие души должны были скорбеть об этом, но большинство охотно приспособилось к новому положению. Они сравнивали настоящее с прошлым и особенно поражались при этом тем обстоятельством, что прошлое было полно смут и страданий, настоящее же оказалось спокойным и мирным. Не было более места для междоусобий из-за соперничества государств друг с другом. Нигде уже не раздирали люди один другого за интересы аристократии или за народное дело. Независимость выражалась в беспрерывных войнах; римское владычество стало миром.

У римских писателей того времени часто попадается одно выражение, которое, по-видимому, постоянно употреблялось и в обыденной речи. Чтобы обозначить совокупность земель, подчиненных верховной власти Рима, говорили: римский мир (pax romana)[254].

Находясь на далеком расстоянии от этой эпохи и рассуждая о ней чересчур отвлеченно, мы склонны прежде всего полагать, что в Галлии порядок независимости сменился порядком порабощения. Но галлы сами хорошо знали, что, даже до того времени, когда их покорил Цезарь, независимость реже осуществлялась y них на деле, чем подчинение и что искони самые слабые между ними должны были гнуть шею перед более сильными. Кто сосчитал и сравнил, сколько было в Галлии племен, которые на самом деле пользовались свободою, и сколько таких, которые были в подчинении y других?[255] Племена-клиенты, о которых много раз упоминает Цезарь, были народами, потерявшими независимость. Прежде чем попасть под господство Рима, они уже находились под властью эдуев, секванов, нервиев или арвернов. Они платили им дани и поставляли им вооруженных людей, a именно этого в свою очередь стал требовать от них Рим[256]. После побед Цезаря все племена должны были подчиниться Риму, как раньше половина их зависела от других галльских племен. A такова уж природа людей, что последние испытали, может быть, больше радости при освобождении от обязанности повиноваться соседям, чем горя от необходимости быть покорными чужеземцам. Римское верховенство смягчалось таким образом исчезновением местных неравенств. Покоренные, с одной стороны, галлы чувствовали себя освобожденными – с другой[257].

Надо представить себе этих людей в рамке их действительной жизни и с теми мыслями, которые занимали их ум. Рим являлся для них далеким величием, стоявшим превыше их ссор и страстей. Господство местных властителей, соседское могущество гораздо сильнее вызывало в них недоброжелательство, зависть и опасения, чем власть Рима. Ненавидели в Галлии того человека, который хотел захватить царскую власть в государстве или которого в том подозревали; затем – также того, кто в округе или селении пользовался утесняющим патронатом; того, кто силою принуждал народ опасаться его власти или переносить его покровительство[258]; потом – богатого заимодавца, который заставлял должников отдаваться к нему в кабалу; наконец, сильного главаря группы клиентов, который доставлял бедняку пропитание только под условием службы, давал ему защиту лишь ценою подчинения. Таковы были силы, которых галлы действительно страшились. Вот что рисовалось в глазах жителей древней Галлии настоящей неволею, рабством изо дня в день, проникающим в глубину внутренней жизни человека. Рим уже потому, что он распростирал свое главенство над всеми, тем самым препятствовал возникновению таких мелких тираний. Покоряясь Риму, можно было надеяться сохранить свободу от подчинения местному владыке, который был хорошо известен и возбуждал жестокую злобу.

Главным результатом римского завоевания было уничтожение частных клиентских союзов. Теперь уже не могло случиться, чтобы «большинство, удрученное долгами, чрезмерными повинностями или насилиями магнатов, обязано было идти в неволю»[259]. Теперь уже не могло повториться, чтобы могущественные личности держали вокруг себя сотни клиентов – «амбактов», «отдавшихся в кабалу», присуждая одних к службе их особе, других – к отдаче своей жизни для поддержания усобиц, которые такие люди вели между собой, к смерти из-за их честолюбия. Теперь уже и y друидов отнята была власть чинить суд и расправу, наказывать за преступления, утверждать в правах наследства и располагать собственностью, запрещать участие в культе всякому, кто противится их постановлениям, отрешать отчужденного от общения с другими, отказывать ему даже доступ к суду и поддержку правосудия. Вот каковы были великие изменения, которые пережили в своем существовании те далекие поколения галлов; через них должны они были оценивать характер римского господства. Рим не предстал перед ними как утеснитель, но как хранитель мира, гарантировавший свободу в повседневном быту.

Не следует прилагать к Галлии, подчиненной власти римлян, того суждения, какое подходило бы к положению каких-нибудь современных народов, находящихся под чужеземным игом. Не следует сравнивать ее с Польшею, покоренною Россиею, или с Ирландиею, находящеюся под суровым управлением Англии. Всякое сравнение подобного рода будет неточным. Мы не должны представлять себе завоеванную Галлию содрогающеюся в неволе и всегда готовящеюся сбросить с себя оковы. Факты и памятники дают нам совершенно иное понятие о положении вещей.

Около века после завоевания император Клавдий в речи, обращенной к сенату, произнес следующие слова: «Верность Галлии никогда не колебалась в продолжение ста лет; даже в критические моменты, через которые проходила наша империя, ни разу не пошатнулась ее преданность»[260].

Насчитывают, правда, несколько попыток восстания; но надобно изучить их вблизи, чтобы убедиться, действительно ли они доказывают, что Галлия, рассматриваемая в ее целом, желала в самом деле избавиться от римского владычества.

Первое движение такого рода было так называемое восстание тревира Юлия Флора и эдуя Юлия Сакровира. Оба эти галла носили римские имена и прежде всего добивались и достигли прав римского гражданства[261]. Подняв восстание, они, правда, стремились вновь оживить кругом воспоминания о старой независимости; но больше всего волновали они людей, нападая на тяжесть налогов и злоупотребления при их взыскании[262]. В то время в Галлии не было римского войска, кроме одной когорты в Лионе (Лугудуне); небрежность императора Тиберия или затруднения, которые он встречал при распределении военной силы по различным областям империи, дали галлам время и простор, для того чтобы произвести восстание. Они имели полную возможность «вести мятежные речи в собраниях и на сходках»[263], ковать оружие[264], посылать повсюду эмиссаров. Между тем ни один народец, ни одна из 64 правильно устроенных общин Галлии не объявила себя против Рима. Галльские воины, служившие империи, остались почти все верны ей[265]. За Флором и Сакровиром пошли только «самые буйные люди и еще те, для кого вследствие отсутствия средств к жизни или страха наказаний, заслуженных их преступлениями, беспорядки оказывались единственным спасением»[266]. Мало было племен, в среде которых не были «посеяны зерна возмущения»; но нужно думать, что число восставших было не очень значительно, ибо «для приведения к покорности андекавов и туронов (населения будущей французской области Анжу) оказалась достаточною единственная когорта, прибывшая из Лугудуна»; несколько отрядов, посланных из легионов, расквартированных в Германии, «наказали туронов»[267]; «несколько взводов конницы справились с секванами»[268]. Начальник тревиров оказался в состоянии сгруппировать около себя в собственной своей же стране только «сброд людей, которые были его должниками и клиентами»[269]. Крыло конницы под предводительством другого тревира – Юлия Инда – рассеяло без труда «эту сбродную толпу»[270]. Сакровир был несколько счастливее: ему удалось овладеть городом Августодуном[271]; он оказался в силах собрать до 40 000 галлов, но три четверти последних были вооружены лишь кольями и ножами; лучшими в их числе были, как кажется, гладиаторы, одетые в железо, подобные тем, которых называли в Риме круппеллариями. Два легиона легко раздавили эту массу, которая даже не вступила в бой; одни гладиаторы продержались несколько времени под защитою своих железных лат[272]. Нам представляется невозможным усмотреть в приведенных чертах истинные признаки народного восстания. Если бы Галлия в самом деле прониклась желанием вновь сделаться независимой, обстоятельства, без сомнения, сложились бы иначе. Тацит обращает даже внимание на то, что императорское правительство мало придало значения бессильным вспышкам, картина которых, быть может, «была раздута молвою»[273].

Гай Юлий Виндекс, который произвел возмущение в конце царствования Нерона, также не помышлял о независимости галлов. Этот человек, родом из Аквитании, потомок знатной туземной семьи, был римским сенатором и наместником провинции[274]. Ему не было повода желать ниспровержения римского господства; он стремился только возвести на престол нового императора. Пользуясь недовольством галлов на администрацию Нерона, он возбудил их к восстанию. Древние историки с полнейшею ясностью изображают истинную природу этого движения. Виндекс созвал вступивших в заговор и прежде всего «заставил их поклясться, что они все сделают во имя сената и народа римского»[275]. Он обратился к ним с речью; не говоря ни слова о независимости галлов, вождь перечислил своим сторонникам все злодеяния Нерона: он остановился особенно на описании частной жизни этого чудовища, «которое позорило, по его словам, священное звание императора»; он заклинал их наконец «отомстить за народ римский, освободив от Нерона мир»[276]. Вслед за тем Виндекс провозгласил императором Сульпиция Гальбу. Жители Центральной Галлии признали нового государя; но население Северной предпочло ему Вителлия и взялось за оружие, чтобы поддержать последнего[277]. Не было речи и здесь о национальной свободе.

Следует ли считать восстанием всей Галлии бунт, поднятый бойем Мариком? Следует ли его рассматривать как усилие народа или друидов вернуть стране независимость? Лучше будет и в данном случае точно держаться смысла рассказа Тацита, единственного известия об этом событии, которое находится в наших руках. «Некий Марик, происходивший из самого низшего класса бойского народа, ложно выставляя себя вдохновленным богами, осмелился сделать вызов римскому оружию. Он объявлял себя освободителем Галлии, он объявлял себя богом»[278]. Из приведенных первых слов историка можно заключить, что Марик воодушевлялся чувством национальной свободы и, по-видимому, предан был также национальной религии. Впрочем, Тацит не упоминает здесь ни разу имени друидов, и дальнейшее его изложение обнаруживает, насколько это движение было ограничено и неглубоко. «Он собрал восемь тысяч сторонников и увлек за собою несколько волостей эдуев; но община последних, всегда отличавшаяся благоразумною сдержанностью, вооружила отборнейшую часть своего юношества и с помощью нескольких Вителлиевых когорт рассеяла эту толпу, объединенную суеверием. Марик был взят; глупая масса считала его неуязвимым, тем не менее он был предан смерти…»[279]

Крупное большинство галльских племен оставалось чуждым всех таких волнений, происходивших внутри страны, и, как кажется, не помышляло об освобождении. Между тем нельзя сказать, чтобы такая покорность поддерживалась силою. У Рима не было специальной армии для обуздания галлов. Несколько легионов защищали границы страны против нападений германцев; но внутри ее не существовало военных гарнизонов. Даже полицейские отряды составлялись из галлов, содержались на счет местных жителей и находились под командою муниципальных властей. Если бы Галлия действительно скорбела об утрате независимости, ей бы легко было подняться всей до того времени, когда римские легионы подоспели бы для подавления восстания. Она оставалась верна Риму, потому, что сама того хотела. Один историк той эпохи говорит о ней: «Целая Галлия, хотя она и не изнежена, хотя не выродилась ее храбрость, добровольно повинуется тысяче двумстам римских воинов»[280].

Восстание Цивилиса, разразившееся среди смут между Вителлием и Веспасианом, отличалось – следует признать это – некоторою серьезностью. Но Цивилис был батав, то есть германец[281]. Германцы же наполняли его войско: оно было составлено из батавов, фризов, канинефатов, хаттов, тонгров, бруктеров, тенктеров, хавков, трибоков[282]. Таким образом, здесь вся передовая линия Германии «шла на разграбление Галлии»[283]. Велледа тоже была германкою, и она предсказывала победу германцам[284]. Они переправились через Рейн, все сожигая и разрушая на пути. Они овладели Кельном (Colonia Agrippinensis), городом, незадолго перед тем основанным римлянами для ограждения Галлии от их набегов и потому особенно возбуждавшим их ненависть[285].

Все это никаким образом не указывает на попытку освободить Галлию; эти германцы не были избавителями их от неволи. Они даже были более опасны самой Галлии, чем империи. Однако Цивилис рассчитывал добиться присоединения галлов к его предприятию. Это был, по суждению Тацита, честолюбец, мечтавший сделаться царем галлов так же, как и германцев[286]. Чтобы привлечь к себе галлов, он при них говорил о независимости, старался прельстить их надеждою на уничтожение налогов и воинской повинности, напоминал им старую свободу и сулил ее возвращение[287].

Галлы не сразу попали в такую грубую ловушку. Их вооруженные отряды прежде всего присоединились к римской армии как вспомогательные войска, и они с большим рвением бились за империю[288]. Но то было время, когда Италия являлась добычею междоусобия; сражение при Кремоне уже произошло, но в Галлии еще ничего не знали об этом, и страна, находясь в неведении о гибели Вителлия, оставалась ему верна[289]. Скоро распространилась, однако, весть, что империя получила нового господина – Веспасиана, который не был знаком Галлии даже по имени; приходилось, стало быть, в третий раз в продолжение одного года возобновлять присягу. Вместе с тем нельзя было не заметить, что Цивилис и германцы одерживали успехи; они уничтожили несколько римских легионов[290]. Наступил момент, когда многочисленные галлы стали склоняться к восстанию, отказались от уплаты римлянам подати к несения военной службы[291] и «взялись за оружие с надеждою освободиться или из жажды повелевать»[292]. Порыв независимого духа и племенной гордости как бы пронесся тогда над Галлией. При известии о пожаре Капитолия поверили, что боги покидают Рим и что власть над миром должна перейти в руки заальпинских народов: таковы были предсказания друидов[293]. Тем не менее из рассказов Тацита собственно не видно, чтобы поднялась вся Галлия; но в римской армии были галльские когорты, которые до тех пор пребывали в верности и покорности, теперь же вдруг возмутились. Три галльских вождя – Юлий Классик, Юлий Сабин и Юлий Тутор – находились на службе империи[294]. Чувствуя себя среди легионов, ослабленных недавними поражениями, они вошли в соглашение с Цивилисом, умертвили своего главного начальника и заставили остатки легионов примкнуть, как они сами, к возмущению. Это был военный бунт, a не народное восстание[295].

Люди эти взывали к свободе; они обещали друг другу восстановить старую независимость и даже основать великую галльскую державу[296]. Они приказывали солдатам, присягавшим обыкновенно императорам, произносить клятву в верности «самостоятельной Галлии»[297]. Однако один из них – Классик – облекся в знаки римского военачальнического достоинства, другой – Сабин – «повелел приветствовать его, как Цезаря»[298]. Эти два факта, засвидетельствованные Тацитом, сильно уменьшают значение клятвы, принесенной в честь галльской державы. Историк не говорит равным образом, чтобы на призыв трех названных вождей откликнулось большинство населения. Автор ясно показывает, что в продолжение нескольких недель в Галлии не было ни одного римского солдата; стало быть, страна могла возвратить себе независимость, если бы того хотела; она была госпожою своих судеб; но он нигде не сообщает, чтобы в ней поднялось восстание. Тацит изображает настроение Галлии колеблющимся; можно догадываться, что целая партия была там склонна к возмущению и что кое-кто поодиночке взялся за оружие; но из 80 общин он называет только две – лингонов и тревиров, которые решились восстать.

Это движение было первоначально подавлено не римским войском, a самими галлами. Секваны, оставшиеся верными Риму, вооружились, чтобы постоять за него, и привели в расстройство Сабина и лингонов[299].

Что касается Цивилиса и его батавов, они отказались присягнуть «Галлии». Они предпочли, говорит Тацит, довериться германцам. Они объявляли даже, что вступят в борьбу с галлами, громко провозглашая, что Галлия годна лишь на то, чтобы послужить им добычей[300].

Верность секванов и их победа, а, быть может, также страх перед германцами вернули Галлию на сторону Рима[301]. Ремы, которые не совершали отпадения, созвали представителей от всех галльских общин «для совместного обсуждения, что следует предпочесть: свободу или мир»[302].

Тогда-то и произошло одно из характернейших происшествий во всем изучаемом событии. Послы различных галльских народцев сошлись в городе, который ныне называется Реймсом (Durocortorum Remorum), и образовали нечто вроде Национального собрания. На нем рассуждали без всякого стеснения о выборе между римским владычеством и независимостью. Никогда более высокий вопрос не ставился перед нацией и не рассматривался с большим спокойствием. Были ораторы, которые говорили в пользу свободы, другие высказывались за сохранение покорности чужеземному господству. Но мы совсем не усматриваем никаких указаний на то, чтобы последних обвиняли в измене даже их противники, и, по-видимому, они вовсе не были меньше тех привязаны к родине. Спорили очень много; взывали к великому имени независимости и напоминали о старой славе; немало сердец было растрогано этими девизами. Но люди, обладавшие более холодными темпераментами, обращали внимание на рискованность предприятия: шесть римских легионов уже находились на пути в Галлию. Затем возникал вопрос: как распорядится Галлия своей независимостью, если ей в самом деле удастся освободиться? Какое управление создаст она себе, где будет ее столица, ее центр, на чем будет держаться ее единство? Выставлялось на вид, что немедленно же возродятся смуты, притязания и ненависть, соперничество между племенами и групповая вражда[303]. Благоразумные предсказывали, что галльское общество будет подвержено жестоким колебаниям и постоянным изменениям судьбы или положения, Особенно много думали о германцах, которые вот уже два века тянут руки к Галлии, которых толкают против нее всякого рода вожделения[304], которые только и ждут восстания галлов против Рима, чтобы наводнить страну и предать ее разграблению. Стали наряду с этим взвешивать все выгоды мира и римского господства. Сравнивали настоящее с тем, чем станет будущее, и рассудили, что настоящее лучше такого будущего[305]. Результатом всех этих долгих разговоров был тот факт, что собрание торжественно объявило от лица всей Галлии, что она остается связанною с Римом. Оно предложило тревирам, которые одни оставались в восстании, сложить оружие и возвратиться к повиновению[306]. Затем большое количество галлов добровольно вооружилось для защиты империи[307]. Цивилис, уже один раз побежденный, набрал себе новое ополчение в Германии[308]. Его разбили вторично, и германцы были изгнаны за Рейн, служивший границею между ними и Галлиею. Страна была избавлена от нашествия и осталась римской.

Тацит влагает в уста одного римского полководца слова, которые справедливо выражают мысль, волновавшую в те времена большинство населения края. «Когда наши войска, – говорил он, обращаясь к галлам, – вступили впервые в вашу страну, это произошло по просьбе ваших предков; собственные раздоры утомляли и истощали их, и германцы уже возлагали на их головы иго рабства. С тех пор мы держим стражу на вашей окраине, чтобы помешать новому Ариовисту прийти царствовать над Галлией. Мы не налагаем на вас никаких иных податей, кроме тех, которые дают возможность доставить вам прочный мир. Платимые вами налоги содержат армии, которые вас же защищают. Если бы исчезла римская империя, что увидели бы мы на земле, кроме всеобщей войны? И при этом какой народ был бы тогда в большей опасности, нежели вы, которые наиболее доступны врагам, которые владеете золотом и богатством, привлекающим хищника?»[309]

С первого взгляда кажется странным, чтобы Галлия нуждалась в империи для собственной защиты против Германии. Нельзя сказать, чтобы галлам недоставало мужества и военных способностей. Писатели того времени вовсе не изображают их изнеженною расою, «Все они – превосходные воины, – говорит Страбон, – и именно из их среды римляне добывают лучшую свою конницу»[310]. Цезарь не пренебрегал также галльскими пехотинцами; он вербовал значительное число их для своей армии. Они не переставали во все пять веков существования империи поставлять многочисленных солдат и офицеров в римские легионы, которые в эту эпоху не пополнялись больше населением Италии. Тех рук, которые галлы отдавали на службу империи, для них было бы совершенно достаточно, чтобы защищать себя. Но без империи в Галлии немедленно возродилось бы разъединение. В больших войнах и для борьбы с нашествиями личная храбрость почти не оказывает услуги. Защиту народам дают сила их общественных учреждений и их социальная дисциплина. Там, где политическая связь слишком слаба, первым последствием неприятельского вторжения является расстройство государственного тела, погружение умов в смуту, расслабление характеров; среди беспорядка, произведенного нападением, враги неминуемо оказываются победителями. Это именно и случилось с Галлией во времена нашествия кимвров, a позже Ариовиста. То же бы повторилось и дальше, если бы римское господство не обратило Галлию в сплоченный и крепкий организм. Это господство сделалось для галлов связью, цементом, силой сопротивления[311].

В древности покорение какого-нибудь народа другим не сопровождалось непременно, как естественным последствием, присоединением побежденных к победителям после завоевания. Галлия сделалась тем, что обозначалось на латинском языке того времени словом provincia, то есть зависимою страною[312]. Она не составила собственно части Римского государства (не была in civitate Romana), a была лишь поставлена под его власть (находилась in imperio Romano).

Среди галльских народцев одни были объявлены союзниками Рима (foederati), другие – свободными общинами (liberi), третьи – подданными народа-победителя (dedititii)[313]. Все они, однако, походили друг на друга по положению в том смысле, что были поставлены вне римского гражданства. По отношению к римлянам они были иностранцами – peregrini[314]. Это и означало, что они не вошли в состав римского народа, не обладали ни политическими, ни гражданскими правами последнего, не пользовались покровительством римских законов. Им нельзя было ни получить наследство от римлянина, ни самим завещать римлянину свое имущество[315]. Они лишены были commercium’a, то есть права приобретать в полную собственность недвижимость на римской земле[316]. Галлам не разрешались также браки с римлянками, то есть союз между римлянином и женщиной галльского происхождения не признавался законным[317]. Сын, родившийся от такого брака, как при всяком незаконном сожительстве, приобретал социальное положение матери, следовательно, становился галлом, то есть перегрином[318]. Перегрин не имел права получить или принять римское имя[319]. Правила эти не возникли специально в Риме; они вытекали из приципов, присущих всем древним государствам вообще. В сознании людей того времени глубоко коренилась идея, что два народа или два государства должны всегда оставаться разделенными крепкой правовой и нравственной стеной.

Не будем говорить здесь о политике ассимиляции. В современных обществах можно наблюдать, что победители стремятся приложить все свое искусство к тому, чтобы объединить с собою побежденных; с своей стороны последние стараются, насколько могут, долго сохранить свою особость. Между тем в древности господствовало обратное течение. Те, кто предполагает, что y римлян ясно сложилась задача вводить в свою среду подчиненные народы, приписывают им чересчур современную идею, которая собственно была им чужда. Несколько возвышенных умов, может быть, действительно формулировали ее теоретически; но было бы по меньшей мере очень большим преувеличением утверждать, что Рим постоянно придерживался такого направления в своей политике. Скорее наоборот – покоренные народы работали для того, чтобы войти в римское гражданство. Рим делал лишь постепенные и даже медленные уступки желанию народов. Активное усилие исходило при этом от покоренных, a не от Рима. Не Рим ставил целью своей политики слить галлов с собою; галлы сами стремились к этому и всеми силами добивались объединения со своими победителями.

Следует даже заметить, что не одни галлы-«дедитиции» чувствовали, что выгодно сделаться римскими гражданами. Те, которые были «союзниками» (foederati) или «свободными» (liberi), то есть те, которые продолжали жить по своим национальным обычаям, обнаруживали особенную настойчивость в таком стремлении слиться с завоевателями. Рим позволил им оставаться галлами, но они во что бы то ни стало хотели обратиться в римлян.

Римское государство в данную эпоху его истории (то есть вскоре после завоевания Галлии) перестало быть свободною (демократическою) республикою. Звание гражданина не предоставляло больше человеку, как раньше, права избирать магистратов и участвовать в законодательстве. Источники, однако, показывают, что оно не потеряло цены в глазах людей и что его искали с неменьшим рвением, чем в предшествующую эпоху[320]. Сила заключалась тут в том, что звание гражданина обеспечивало покровительство римских законов. Оно же гарантировало собственность; гражданин мог завещать и наследовать имущество, заключать контракты и продавать, пользуясь при этом торжественными и прочными формами процесса и сделок; он приобретал все преимущества, связанные с супружеским авторитетом и отеческою властью. Таким образом, звание гражданина не только льстило тщеславию, но и поднимало правовое значение личности; потому-то оно стало целью честолюбия перегринов. В продолжение семи или восьми поколений после завоевания Галлии предметом самых лучших желаний обитателей этой страны было не освободиться от римского владычества, а приобрести право римского гражданства.

Говоря «право римского гражданства», мы должны стараться хорошо уразуметь это понятие, каким оно сложилось в умах древних. Отметим прежде всего слова, которыми римляне пользовались для его обозначения. Они не говорили – ius civitatis, как мы – «право гражданства», a просто civitas[321]. Обычными выражениями были следующие: dare civitatem, donare civitate, adimere или amittere civitatem. Ясно, что в этих выражениях civitas означает качество или состояние civis, так же как peregrinitas воплощает состояние peregrinus. Можно было бы перевести это словом «гражданственность» (по-французски – «citoyenneté»). Заметим, что отмеченное наблюдение не лишено важности: оно выясняет смысл, придававшийся тогда слову и самому понятию, о котором идет речь. В нем видели нечто гораздо более значительное, чем простое право, присоединяющееся к личности. С ним связывали представление об особом состоянии самой личности, о новом типе человеческого существа. Перейти из «перегринства» в «римскую гражданственность» значило не только приобрести лишнее право, a переродиться целиком: это значило перестать быть галлом и стать римлянином. То, что называли тогда «дарованием римского гражданства», было тем, что теперь назвали бы «натурализацией» в римлянина.

Изучим сперва, как произошло фактически это изменение в Галлии. Прежде всего надобно установить, что оно не было результатом всеобщего и коллективного усилия галльского народа. Не будем рисовать себе, чтобы вся Галлия требовала римской гражданственности во имя принципа уравнения; особенно же удержимся от представления, что она добивалась ее путем восстаний. Ничего подобного не происходило ни в Галлии, ни в какой бы то ни было другой провинции. Притязания и домогательства оставались индивидуальными. Римское правительство награждало людей столь желанною почестью лишь за заслуги и за личные достоинства.

Впрочем, дарование гражданских прав не было очень редким фактом, достигавшимся только с большим трудом. В эту самую эпоху в Риме правление всех сменялось властью одного. Стало быть, право гражданства давалось не «народом», в интересах которого было ограничивать число своих членов, a императором, который находил выгодным создавать себе других полноправных подданных кроме населения города Рима.

Цезарь сделал римскими гражданами многих галлов, которые хорошо служили ему[322]. По окончании междоусобной войны (bellum civile) «он даровал гражданство» сразу всем 4000 или 5000 галлов, которые составляли легион «Жаворонок» (Alauda)[323].

Август установил в этом вопросе систему давать права римского гражданства «всей знатной, лучшей и богатейшей части жителей провинций»[324]. Таким образом римская civitas оставалась всегда драгоценною и всегда завидною привилегиею. Достаточное число галлов удостоилось ее, даже имена многих из них дошли до нас[325]. Но «великое благородство происхождения» и оказанные услуги всегда являлись необходимыми условиями достижения такой награды[326].

Несколько позже для этого достаточно было обладать богатством. Звание римского гражданина тогда можно было купить, как в другие позднейшие эпохи будут покупаться дворянские титулы. Дион Кaссий утверждает, что многие получили его за деньги от императора Клавдия или от его вольноотпущенников[327].

Другие добились римского гражданства легальным путем. По крайней мере четырнадцати галльским общинам было присвоено то, что римское публичное право называло «latinitas»[328]. Для члена их требовалось только пройти муниципальную магистратуру, чтобы в силу этого при выходе из должности сделаться по праву римским гражданином[329].

Наконец, возможно было приобрести «гражданство» (civitas), прослужив Риму в качестве воина в продолжение двадцати лет[330]. Всякий галл, как перегрин, мог вступить в когорту пехотинцев или отряд конницы (ala), и по истечении срока службы он выходил в отставку со званием римского гражданина[331], получая право передать его и детям.

Таким путем мало-помалу преобразилось галльское население. Перерождение началось с наиболее видных семейств, с личностей, пользовавшихся наибольшим почетом в их собственных государствах или общинах, с людей, наиболее богатых или смелых. Тацит удостоверяет, что уже во времена Клавдия во всей Галлии именитые люди различных городов обладали гражданскими правами[332]. Многие другие получили их от Гальбы или купили их y этого императора, особенно нуждавшегося в поддержке Галлии[333]. Пусть попробуют параллельно с этим вычислить, сколько галлов вступали в ряды римских войск и какая часть их возвратились на родину уже римскими гражданами; пусть прибавят к этому, что каждый новый римский гражданин являлся сам родоначальником новой фамилии римлян, не только сам вступая в брак и производя детей, но и отпуская на волю своих рабов: действительно все рабы, которых он освобождал легальным способом, становились в то же время римскими гражданами. На основании таких вычислений можно будет заключить, что по прошествии двух с половиной веков большая часть свободных жителей завоеванной Цезарем страны перестала быть галлами, превратившись в римлян.

Тогда последовал указ Каракаллы, которым объявлялось, что все свободные обыватели империи, еще не обладавшие гражданскими правами, становились гражданами. Категории перегринов, подданных, союзников тем самым исчезали. В Римской империи с тех пор можно было найти только римлян[334].

Первое время звание римского гражданина не соединялось само по себе с правом занятия государственных магистратур и вступления в римский сенат. В 48 г. нашей эры именитые жители Галлии домогались этого права[335]. Император Клавдий принял их дело под свое покровительство[336] и сам взял на себя защиту их просьбы в сенате. Он выставлял на вид их безупречную верность и непоколебимую преданность Риму; он прибавлял к этому, что по складу ума, по нравам, образованности они уже сделались римлянами; он убеждал сенаторов, что своим богатством и дарованиями они сделают честь высокому собранию, получив возможность вступать в его состав[337]. За речью императора последовал сенатусконсульт, согласный с выраженным им мнением. Галлы, начиная с эдуев, получили доступ к магистратурам в Риме и приобрели право вступления в римский сенат[338].

Таким образом галлы без большого труда перешли из состояния подданства Риму в положение граждан империи. По мере того как они вступали в обширное тело римского гражданства, они вместе с правами граждан воспринимали всю их гордость и все честолюбие. Они занимали места, смотря по своему богатству или по милости императора, в рядах всадников[339] или между сенаторами. Высшие слои римского общества открывались для них, всевозможные должности, связанные с почетом и властью, становились им доступны. Галлы охотно делались чиновниками императора, прокураторами, членами его администрации. Их можно было встретить на самых высоких ступенях военной иерархии[340]. Случалось, что они управляли провинциями. Римлянин без преувеличения мог сказать о галлах: «Вы делите с нами власть; очень часто начальствуете вы над нашими легионами; вы стоите во главе провинции; между вами и нами нет никакого расстояния или преграды»[341].

Начиная с этого момента жители Галлии перестали именоваться галлами и приобрели имя римлян. Слово «Галлия» сохранилось лишь как географическое понятие; название галла продолжало еще употребляться для обозначения обитателей этой страны, в отличие от населения других частей империи, подобно тому, как мы пользуемся наименованиями нормандцев, бургундцев или провансальцев; истинным же национальным именем для всех сделалось слово «римляне»[342].

В источниках V века н. э. поражает прежде всего именно следующая вещь. Сальвиан называет именем римлян своих галльских соотечественников[343]. Одна даже позднейшая хроника обозначает тем же термином, говоря о V веке, жителей бассейна Сены[344]. Во времена Хлодвига мы видим одного человека – Сиагрия, родившегося в Галлии и управлявшего только галлами, который дает себе титул вождя римлян[345]. Дело в том, что это название официально принадлежало и уже давно всему населению Галлии[346], равно как и всех остальных провинций империи. Оно продолжало носить имя римлян даже после того, как исчезла самая империя[347]. Звание римского гражданина еще встречается в качестве почетного титула в подлинных актах V века[348], и самый язык, господствовавший в стране, долго именовался романским[349].

В продолжение пяти веков сущностью патриотизма галлов была любовь к Риму. Уже во время Тацита замечалось, что они были привязаны к городу так же, как могли быть привязаны коренные римляне[350].

Это чувство лишь укреплялось с течением лет в их сердцах. Они были преданы Римской империи, как люди бывают преданы родине. Интересы Галлии и Рима сливались в одно в их сознании. Один из поэтов Римской Галлии позднейшей эпохи восклицает, обращаясь к Риму: «Ты – единое отечество всех народов!»[351]

Говорят, что Галлия несколько раз пыталась освободиться от Рима. Но ни один хорошо установленный факт, ни один подлинный текст не удостоверяют, чтобы население Галлии действительно помышляло об этом. Несколько узурпаций со стороны военачальников, несколько проявлений ропота против гнета налогов, несколько нападок христианского духовенства против власти, еще остававшейся языческою, нисколько не доказывают, что Галлия питала ненависть к Риму[352]. Нет никакого сомнения, что не по воле галлов порвана была связь между Римом и их страною; это было делом германцев. Кроме того, из дальнейших глав настоящего исследования будет видно, что даже и после такого разрыва население Галлии сохранило все, что могло, из римского наследия, и что страна упорно стремилась оставаться римскою так долго, как была в силах.

Документы, при помощи которых мы можем восстановить социально-политический строй Галлии во времена Римской империи, распадаются на три категории: y нас находятся в распоряжении, во-первых, литературные произведения той эпохи; во-вторых, законодательные тексты и юридические сочинения; в-третьих, надписи и вещественные памятники.

Из всех историков, живших в изучаемую эпоху или писавших о ней, ни один не оставил нам полной общей картины учреждений империи. Ни один писатель, который вышел бы сам из галльского народа, не изобразил в частности государственных порядков, утвердившихся в это время в его стране. Но Тацит, Светоний, Дион Кассий, Спартиан, Лампридий, Вописк, Зосим сообщают факты или высказывают суждения, которые являются как бы внешними признаками, обнаруживающими жизнь этих учреждений, царствовавших в империи. Если они не чертят цельной схемы установившегося государственного устройства, то по крайней мере иногда обозначают перемены и нововведения, которые в нем происходили. Что же касается писателей-неисториков, каковы оба Плиния, Марциал, Авзоний, панегиристы, Рутилий, Сальвиан, Сидоний Аполлинарий, Симмaх, то они рисуют нам в своих стихотворениях, речах и письмах обычаи, нравы, a часто самые идеи этого общества[448].

Для изучения учреждений юридические и законодательные тексты еще более ценны, чем нередко слишком субъективные сочинения историков. В их числе надобно различать три группы: 1) законы в тесном смысле и сенатусконсульты немалое количество их было обнародовано и во времена империи, но лишь немногие сохранились до нас либо в цельном виде в эпиграфических памятниках (lex Regia, lex Iulia municipalis, lex Malacitana и др.[449], либо отрывками в Дигестах; 2) трактаты юрисконсультов: Гая, от которого до нас дошло одно сочинение почти целиком; Пaвлa, которого «Sententiae» переданы нам составителями так называемой Lex Romana Wisigothorum; Ульпиана, от которого остались «Regulae», впрочем, только в плохом списке Х века; наконец, беcчисленные отрывки или извлечения из тридцати девяти юрисконсультов, которые были собраны во время Юстиниaнa и вошли в Дигесты; 3) Конституции – эдикты или рескрипты – императоров. Кроме тех из них, которые приведены в Дигестах, y нас имеется два специальные обширные, хотя все-таки очень неполные, сборника этих императорских актов, именно: Кодекс Феодосия (438 г.), заключающий в себе указы только христианских императоров и дошедший до нас не в цельном виде, и Кодекс Юстиниана (528–534 гг.), в состав которого вошли и более ранние тексты, хотя подвергшиеся значительной переработке. К названным сборникам необходимо присоединить для запада новеллы Вaлентиниана III, Майориана и Анфимия. Рядом со всеми указанными документами следует еще упомянуть о любопытном источнике почти официального происхождения, очень важном для изучения истории администрации, именно o «Notitia dignitatum», составленной около 400 года н. э.[450]

Эпиграфия, не будучи самостоятельною наукою, является, однако, очень полезным орудием исторического знания. Происходит это не только оттого, что камень, сохраняясь лучше, чем папирус, доставляет нам тексты, более достоверные и подлинные; это главным образом объясняется тем, что надписи передают и ставят y нас перед глазами группы таких фактов и обычаев, которые упущены авторами. Муниципальное устройство, порядок чинов в административной иерархии, организация жреческих коллегий и многое другое познается почти исключительно из надписей. В них же одних, кроме того, обнаруживаются особенности повседневного быта, имена и вместе с тем гражданское положение различных людей – их титулы, должности, служебная карьера, расчленение общества на классы и взаимные отношения последних практические последствия законодательства, даже мысли и чувства населения.

Существует несколько специальных сборников латинских надписей, найденных в Галлии: Бyacье издал те из них, которые относятся к Лиону, Герцог собрал эпиграфические тексты Нарбоннской Галлии, Штейнер и Брамбах – Прирейнского края, Aльмер – города Виенны, Жюллиaн – бордосские, Лебег – также нарбоннские[451].

Таким образом, уже теперь получается собрание из нескольких тысяч надписей, к которым надобно присоединить еще много сотен, содержащихся в общих сборниках Oрелли – Генценa, затем особенно в «Corpus inscriptionum latinarum»[452], или разбросанных в многочисленных местных специальных ученых журналах[453]. Перечисленные издания, однако, не исчерпывают всего богатства эпиграфических памятников галльской старины, так как полного и систематического сборника всех надписей Галлии, подобного тем, которые уже существуют для Испании, Италии и других частей Римской империи, еще не появилось. Только эпиграфические памятники, найденные в Нарбоннской Галлии, окончательно изданы О. Гиршфельдом в 1888 г.[454]; те же тома берлинского «Corpus», которые будут посвящены остальным областям провинции, до сих пор еще печатаются. Вследствие этого настоящая работа может дать лишь временное построение. Другой историк через несколько лет сделает его полнее и лучше, чем я теперь.

Указанные три отдела источников, так сильно различающиеся между собою по природе и содержащие каждый такое изобилие текстов и памятников, позволяют изучать пятивековую историю Римской империи как бы на очень близком расстоянии. Нам можно будет настаивать на несомненной достоверности длинного ряда фактов, особенно если они будут одновременно засвидетельствованы в источниках всех трех родов или по крайней мере двух из них. Тем не менее не следует думать, что эти многочисленные тома сочинений авторов, современников Римской империи, эти огромные сборники законов, эти тысячи надписей дают нам все сведения об учреждениях той эпохи, которыми мы хотели бы обладать. Представлять себе дело так значило бы создавать себе большую иллюзию. Каждый историк, который умеет правильно ставить научные задачи и не способен проходить мимо их, ничего не замечая, очень скоро увидит пробелы наших документов и недостаточность наших текстов. Перечислив то, что y нас есть, наметим теперь, чего не хватает. Ничего не осталось от тех громадных архивов, которые должны были накопиться в продолжение пяти веков в различных канцеляриях имперского центрального управления: a именно из них можно было бы обнаружить все тайны администрации. Нет y нас также под руками никаких материалов, относящихся к земельному кадастру, производившемуся в империи повсеместно, нет списков подати, не сохранилось никаких следов от архивов провинциальных городских общин. Все эти и подобные очень важные документы погибли; исчезли также бесчисленные частные акты и грамоты: до нас не дошло ни одного образца из той массы завещаний или купчих крепостей, которые совершались повседневно во всех частях империи и которые разъяснили бы нам положение личностей и земель[455]. Ничего не дошло до нашего времени из миллионов судебных актов, которые, без сомнения, велись тогда письменно и без которых нам невозможно точно воспроизвести формы процесса, практиковавшегося в римской Галлии. Ничего из того, что находится в наших руках, не может заменит недостающее. Итак, несмотря на кажущееся изобилие памятников, нам придется показать, что по нескольким пунктам из числа тех, которые особенно важно было бы хорошо знать, y нас нет решительно или почти никаких сведений.

Население Галлии, перенявшее от римлян их религию и законы, их искусства и язык, усвоило также их политические понятия, их взгляды на управление. Рим совершил политическое воспитание страны, которая должна была сделаться Франциею. Под его влиянием в Галлии утвердились мнения, привычки, учреждения, которые должны были надолго пережить самую Римскую империю и передаться через Галлию Германии и Англии. Весьма важно, стало быть, в самом начале обозрения истории общественного строя древней Франции рассмотреть, как гений римского народа постигал сущность и задачу государственного управления.

Ни один народ не умел лучше римского и повиноваться, и повелевать. Он превосходил остальные народы не умом, не храбростью, a именно дисциплиною. Невольно восхищаешься социальною дисциплиною римлян, когда наблюдаешь удивительный порядок, царивший y них в народных собраниях, когда изучаешь устройство их сената, организацию магистратуры. Изумляешься силе военной дисциплины того же великого народа, когда рассматриваешь, как совершались y него сборы войска, произносилась воинская клятва, осуществлялись передвижения армий, строились лагери, происходили сражения. Такая военная дисциплина является, впрочем, только одною из сторон общей социальной дисциплины, о которой говорилось сейчас. Уметь повиноваться и повелевать – это были две главные добродетели, которые сделали римский народ несравненным и помогли ему стать господином других народов.

Основным принципом всего публичного права Древнего Рима являлось безусловное самодержавие государства. Государство или «общее дело» (respublica)[456] не было y римлян каким-нибудь неопределенным понятием или же отвлеченным идеалом; оно было действительным и живым существом, которое, хотя и состояло из совокупности всех граждан, обладало однако же самостоятельным бытием, пребывая как бы выше последних. Римляне сознавали государство постоянно и вечно живущим началом, внутри которого проходили одно за другим поколения человеческих личностей[457]; потому-то respublica являлась в их глазах высшей властью, верховным могуществом, которому отдельные личности обязаны были безгранично повиноваться. Современный разум, полный идеями, которые были совершенно чужды древним, склонен прежде всего думать, что республиканский порядок был установлен для обеспечения свободы. Охотно предполагают, что учреждения, подобные народному собранию или выбору должностных лиц на один год, были изобретены для того, чтобы гарантировать права граждан. Но это значит приписывать римлянам намерения, которые на самом деле занимали очень мало места в их уме. Когда рассматриваем вблизи их учреждения, мы видим, что они все были созданы в интересах государства: они направлены были гораздо больше к обеспечению покорности людей, чем их свободы. Республика или гражданская община была подобием монарха, неуловимого и невидимого, но тем не менее всесильного и неограниченного. Правило, что «благо государства – высший закон», правило, которое может иногда сделаться очень вредным и несправедливым, было формулировано античною древностью[458]. Все находилось тогда под наблюдением государства – даже религия, даже частная жизнь. Все было ему подчинено, даже нравственность. Отдельная личность не обладала никакой гарантией ее индивидуальных прав перед государством.

Такое понятие o respublica не изменилось во времена империи. Императоры, как кажется, не помышляли об искоренении его из сознания народов. Они сами признавали существование республики в своих речах и официальных актах. Мы видим, например, что Траян приглашает сенат назначить после его смерти «республике государя»[459]. Адриан объявляет, что «будет управлять республикой так, чтобы все знали, что она – дело народное, a не его собственное»[460]. Септимий Север пишет сенату: «Я вел несколько войн за республику»[461]. Валериан провозглашает что он хочет вознаградить «тех, кто хорошо служил республике»[462], и, обращаясь к одному военачальнику, который твердо исполнял свою обязанность, он говорит: «Республика приносит тебе благодарность»[463]. Подданные императоров прямо называли в лицо последним имя республики; так, например, один трибун легиона заявляет Валериану: «Я не щадил ни себя, ни своих воинов, с тем чтобы республика и моя собственная совесть воздала мне честь за заслуги»[464]. Император Констанций, ободряя солдат, называет их «храбрыми защитниками республики»[465]. В законодательных текстах слово «республика» повторяется очень часто[466], и всегда в том смысле, что именно ей должны повиноваться все и что для нее работают сами императоры[467].

Здесь указывается очень важная особенность, на которую следует хорошо обратить внимание тому, кто хочет составить себе точное понятие о государственном устройстве империи. Последнее никогда не воплощалось в форме личной власти. В нем не было ничего подобного деспотиям народов Древнего Востока или европейским абсолютным монархиям ХVII века. Римский император не стоял превыше всего; над ним парила идея государства. Граждане и во время империи служат не государю, a государству. Государь должен царствовать не для себя, a для общего блага[468]. Истинным монархом в теории и в общественном мнении людей является не государь, a государство или республика[469]. Государственной печатью по-прежнему остаются знаки S.P.Q.R., то есть senatus populusque romanus[470], и Римское государство по-прежнему именуется «республикой»[471]. Таким образом, в продолжение двенадцати веков исторической жизни Римского государства принцип политического устройства оставался одним и тем же, хотя форма его несколько раз менялась. Одна и та же концепция природы и происхождения власти царила неизменно в умах. Римская империя не уничтожила идеи «общественного дела» (respublica). Эта идея исчезла в сознании людей лишь несколько веков после падения монархии цезарей.

Чтобы верховная власть государства могла проявляться в действительности, государство должно было вручать ее одному или нескольким лицам. Так возникла система делегации власти (народного полномочия), которая и применялась в Риме при самых различных государственных порядках. Мы встречаем ее во время царей, консулов и императоров: постоянное преемство идеи такой делегации объясняет нам смену всех этих порядков, гораздо менее различавшихся между собою, чем представляет себе наш современный ум.

Римские цари никогда не царствовали в силу личного или наследственного права. Они обладали властью лишь по делегации, совершенной в пользу каждого из них гражданскою общиною. Официальный акт такой делегации составлялся в начале каждого царствования под видом особого закона, называвшегося lex curiata de imperiо[472].

Переворот 509 года до н. э., которым, по нашему современному словоупотреблению, была установлена республика на месте монархии, на самом деле не изменил природы общественной власти. Консулы управляли в силу того же начала, что и цари. Поэтому приходилось ежегодно повторять по отношению к ним акт передачи власти (delegatio), и он по-прежнему назывался lex curiata de imperio. Возобновляясь в честь каждого консула, он прошел через много веков и дожил до эпохи цезарей[473].

Императоры правили также на основании подобной делегации. Юрисконсульты императорской эпохи провозглашают следующую аксиому публичного права их времени: «Если император может все сделать, то это происходит оттого, что народ передает ему и полагает в нем всю свою власть»[474]. Таким образом, правосознание даже по истечении двух веков империи сохраняет еще идею, что истинным носителем верховной власти является народ, a император обладает ею лишь по полномочию последнего.

Не будем думать, что такая делегация власти была лишь пустою фикциею, лживою внешностью или произвольным объяснением юриста: она оставалась очень действительным фактом. В истории власти первого императора можно видеть, как различные элементы самодержавия были формально вручены ему целым рядом народных и сенатских постановлений, изданных по установленным правилам[475]. Но и подобные акты не утвердили монархию раз навсегда: необходимо было, чтобы полномочия возобновлялись в пользу каждого нового государя. Делегация производилась тогда сенатом, который оффициально представлял Римскую республику[476]. Акт такой передачи власти по существу был тожествен с тем, который совершался некогда в пользу каждого царя и каждого консула, потому-то его и продолжали называть тем же именем – lex regia de imperio[477].

Императорское достоинство не рассматривалось как наследственное по крайней мере в первые три века[478]. Каждый государь признавал, что он обязан был властью полномочию, полученному чрез сенат. Такой правовой принцип никем не оспаривался.

Хоть и полученная путем полномочия от народа, императорская власть являлась тем не менее очень могущественною. Замечательною особенностью государственного устройства римлян всегда было то, что общественная власть, раз она вручалась единому лицу, каково бы оно ни было, оказывалась в его руках абсолютною, полною, почти безграничною. Для римлян магистратура рисовалась не только простой должностью, но именно властью: она и определялась выразительным термином – imperium[479]. Тот, кто был ею облечен, хотя бы лишь на один год, был господином, вождем народа – magister populi[480].

Такая форма понимания авторитета главы государства, как делегации верховной власти гражданской общины (республики), сохраняется во все периоды истории Рима – при царях, при консульском управлении и во времена императоров.

Как представители государства, консулы по закону были неограниченными господами. Тит Ливий и Цицерон не видят никакой разницы между их могуществом и властью царей[481]. Они объединяли в своих руках все права гражданской общины. Они были в одно и то же время руководителями гражданского управления и военачальниками. Они председательствовали в сенате и народном собрании, и никто не мог говорить ни в первом, ни во втором иначе как с их разрешения и о вопросе, ими поставленном. Они производили ценз: это значило, что они определяли место каждого гражданина на социальной лестнице и его политические права; они решали по своей воле, кто будет сенатором, кто – всадником, кто – простым гражданином, кто, наконец, останется за пределами общины. Все это постановлялось ими бесповоротно. Они же чинили суд: право изрекалось их устами, они были как бы живым законом – ius dicebant[482]. В их особе жила даже в некотором роде и законодательная власть: слова, которые они произносили (edictum), имели силу закона, по крайней мере до окончания срока их должности, и всякий гражданин был обязан склоняться перед таким простым словесным приказанием. Римский гений не понимал, как бы могла отдельная личность вступить в борьбу с волею человека, который представляет в себе государство. Римляне никогда не думали устанавливать определенные границы могуществу магистрата.

Позже, когда плебеи стали требовать себе места в гражданской общине, римлянам не пришло также на мысль определить права личностей и ограничить власть должностного лица; они предпочли создать новых вождей для плебеев, и народные трибуны были вооружены также безграничною и неуязвимою властью. Еще позже римляне учредили новых магистратов, и каждый из них опять оказался в своей области всемогущим господином. Единственным придуманным ими способом обеспечить себя от полного порабощения подобным государям на годичный срок было умножение их числа. Так произошло, что один из них мог защитить и оберечь гражданина, которому другой наносил удар: никогда право личности не находило в Риме для себя лучшей гарантии[483]. Консулы, трибуны, цензоры, преторы – все они были государями в Риме точно так же, как проконсулы в провинциях.

Переворот, создавший империю, заключался лишь в том, что различные функции власти, которые были розданы по разным рукам, сосредоточились после того в руках одного человека: imperium, разделенное между несколькими магистратами, теперь принадлежало одному лицу. Это была все та же верховная власть, происходившая из того же источника, сохранявшая ту же природу, она только воплощалась теперь в одном человеке. Единый вождь стал на месте нескольких вождей, помимо этого публичное право оставалось без изменения[484].

Никогда не было в Европе монархии более всевластной, чем та, которая явилась наследницей всемогущества Римской республики. Фактической власти императора не было определено больше границ, чем теоретическому самодержавию народа[485]. Излишне было даже выставлять на вид людям божественное право как санкцию новой власти. Понятие о народном праве, доведенное до крайних последствий авторитарным гением Рима, оказалось достаточным для учреждения абсолютной монархии.

Вот каковы были атрибуты нового государя.

В качестве военного вождя империи он начальствовал над всеми армиями и производил в них назначения по всем чинам. Солдаты произносили клятву в верности его имени и перед его изображением. Он производил воинский набор в тех размерах, какие считал нужными. Он обладал правом войны и мира[486].

Вооруженный трибунскими полномочиями, он владел законодательной инициативой, а также пользовался ius referendi и вместе с тем правом veto относительно всякого предложения или акта, исходившего из какого-нибудь другого источника[487]. Личность его была священна и неприкосновенна (sacrosanctus), и всякий, кто посягал на нее хотя бы только словом, мог быть умерщвлен без суда, как нечестивец; таков был старый закон о трибунской власти[488]. Эта власть, которая давала ее носителю право карать, сообщала также императору право покровительствовать (ius intercedendi) и позволяла ему брать на себя функцию защитника слабых, которая всегда занимает важное место в составе полномочий монарха[489].

Он собирал подати, назначая по произволу их цифру и высоту и предписывая своим чиновникам составлять списки ее распределения. Он распоряжался собранными суммами без всякого контроля[490].

Он же мог конфисковать частные земли с целями общественной пользы или для предоставления их колониям, которые он основывал[491].

Как глава половины провинций, он отправлял в них неограниченные полномочия прежних проконсулов[492]. Он управлял ими через посредство своих наместников (legati), которые были ответственны в своих действиях только перед ним. Сенат сохранил в продолжение нескольких веков право назначать правителей в остальные провинции[493], но император наблюдал и за ними, посылал им предписания, так что власть его в ceнатских провинциях оказывалась не меньшею, чем в его собственных[494]. У нас есть доказательства этого факта по отношению к самой Галлии. Видно из авторов и из надписей, что император был настолько же свободным распорядителем в Нарбоннской провинции, которая была сенатскою, насколько в Лионской или Бельгийской, которые были императорскими.

Замещая собою прежних цензоров республики, он наблюдал за нравами и частной жизнью. Отсюда же проистекало и другое, более для него существенное право: он составлял списки сенаторов и всадников; он даровал права гражданства, кому хотел. Всякий получал таким образом в обществе то звание и положение, какое желал дать ему государь[495]. Как верховный жрец (pontifex maximus), он держал в своей руке религиозную жизнь общества, царил над верованиями и над обрядами культа и обладал правом надзора над всеми жреческими коллегиями[496].

Он был верховным и безапелляционным судьей во всей империи. В Риме он самолично отправлял правосудие, конкурируя с сенатом и с трибуналом центумвиров[497]. В провинциях он передавал свои судебные функции легатам, и юстиция там применялась от его имени.

Император обладал даже, как выше замечено, законодательной властью. Если ему нельзя было издавать настоящие законы (leges) иначе как при содействии сената, он мог по крайней мере, как и магистраты старой республики, обнародовать эдикты, которым население должно было повиноваться так же, как и законам. Простое письмо государя, написанное в ответ должностному лицу или частному человеку по какому-нибудь правовому вопросу, делалось законодательным актом и находило место в сводах римского права[498].

Ko всем этим могущественным правам, которые являлись ничем иным, как полномочиями старых вождей республики, присоединился новый титул. Первый император получил от сената прозвание augustus[499]. Это слово не было собственным именем, и мы не видим, чтобы какой-нибудь человек носил его до Гая Юлия Цезаря Октавиана. Термин augustus принадлежал к религиозному языку римлян: им обозначалось понятие – почитаемый, священный, божественный; он прилагался к божествам или предметам, с ними связанным[500]. После первого императора указанный титул передавался всем последующим: они стали все августами вслед за ним[501]. Это означало, что лицо, управлявшее империей, было существом выше остального человечества, особой священной. Титул императора обозначал его могущество, титул же августа – его святость[502]. Люди обязаны были ему таким же почитанием, как богам[503].

Такое присвоение религиозного наименования простому смертному может вызвать изумление в людях нашего времени, которые склонны видеть в нем доказательство низкого раболепства. Следовало бы однако отметить, что ни Тацит, ни Светоний, ни Ювенал, ни Дион Кассий не обнаруживают никакими намеками, чтобы дарование этого титула удивило современников цезарей, ни тем более чтобы это возмутило их. Сотни надписей, совершенно свободно начертанных частными людьми, свидетельствуют о том, что римляне и провинциалы немедленно признали и усвоили его. Чтобы понять это обстоятельство, надо возвратиться к идеям древних. Для них государство или община всегда были чем-то святым, являясь даже предметом поклонения. Государство имело собственных богов, но и само было своего рода богом. Такая очень древняя концепция тогда еще не вышла из сознаний. Она продолжала царствовать в них, как и вообще все старые предания, перед которыми клонится душа людей, хорошо не зная, откуда они в нее входят. Современники Цезаря Октавиана нашли естественным перенести на императора священный характер, которым обладало во все эпохи государство. Последнее, возлагая на него все свое самодержавие и все свои права, передало ему и свою святость. Таким образом, император сделался элементом национальной религии; между ним и гражданской общиной образовалось религиозное сообщество. Уже задолго до того времени в честь Римского государства воздвигались храмы, как божеству – Romae deae[504]. К этому божеству со времени утверждения принципата был присоединен царствующий император в качестве Augustus[505]. Так составилось посвящение – «Риму и Августу» (Romae et Augusto), в котором как бы выражалась мысль, что «раз божественно государство, священною является и особа того, кто его представляет».

Итак, не оставалось ни одного элемента суверенитета, который не сделался бы принадлежностью императора (принцепса). В руках его были войска и финансы; он воплощал в себе одном администрацию, юстицию, законодательство, даже религию. Трудно представить себе большую полноту монархической власти. Сенат на деле являлся лишь родом государственного совета или полезным орудием, которое могло удобно придавать императорским актам легальную форму по старинному праву. Всякая политическая инициатива беспредельно и бесконтрольно исходила от особы государя[506].

Он обладал правом жизни и смерти над всеми людьми. Это грозное право, которое ныне уже не входит в состав компетенции верховной власти, было неотъемлемо связано с ней y древних. Государство или народ всегда рассматривались как распорядители жизнью граждан, даже помимо всякой юстиции. Это право формально и ясно было даровано и императорам[507]. Когда мы видим, что какой-нибудь Нерон или Коммод произносят смертные приговоры, нам прежде всего приходит на ум, что это были беззакония и преступления; между тем, наоборот, это были легальные акты, согласные с государственным правом. Веспасиан, Адриан, Марк Аврелий – все обладали в данной области одинаковой компетенцией. Самое государственное устройство полагало жизнь людей в распоряжение государя.

Римский император воплощал в своей особе то, что старый республиканский язык называл «величеством» (maiestas); это слово первоначально обозначало всемогущество гражданской общины[508]. Римское право всегда признавало, что человек, который каким-нибудь образом посягал против этого величества государства, совершал преступление нечестия по отношению к народу и подлежал наказанию смертной казнью[509]. Вооруженный этим беспощадным законом, предназначенным для защиты республики, император мог поражать всех, которые вступали с ним в оппозицию, всех, кто казался ему подозрительным, всех, чья жизнь была для него ненавистна или на чьи богатства он устремлял алчные очи. Что здесь всего замечательнее, это легальность подобного рода убийств. Лучшие императоры заявляли притязания на это право, хотя бы и отказываясь его применять. Никогда закон об оскорблении величества принципиально не оспаривался. Никто, даже Тацит, не подвергал сомнению положения, что человек, оказывающийся врагом правительственной власти, по справедливости карается смертью. Те, кто особенно решительно порицал насилия Нерона и Домициана, все же принимали как неоспоримое начало публичного права, что всякое искушение, совершаемое против верховной власти, было преступлением, влекущим за собою смерть виновного. Один историк IV века так выражает мысль, наверно, разделявшуюся всеми людьми его эпохи: «С существованием государя связывается идея покровительства, безопасности для добрых людей, спокойствия для всех, и усилия всех должны быть направлены к тому, чтобы образовать вокруг его особы неприступную ограду; именно по этой причине Корнелиевы законы не признают никакого исключения или снисхождения в случае оскорбления величества»[510].

Никогда в истории не встречалось деспотизма, так систематически устроенного. Можно убедиться из изучения подлинных памятников, знакомящих нас с жизнью августа, что решительно все перечисленные власти были переданы ему в силу специального и правильно изданного закона. Позже, при каждой смене царствования, сенат возобновлял такую делегацию верховных прерогатив. При этом не довольствовались неопределенною формулою: длинный, ясный, точный документ перечислял в подробностях все права императора, все старинные атрибуты государства, которые оно же ему передавало. Эта lex Regia являлась как бы хартиею новой абсолютной монархии. Сенат, который ее составлял, не всегда был вполне чужд независимости. На пространстве трех первых веков империи неоднократно повторялись междуцарствия, и он довольно часто был в силах сделать то, что хотел: между тем он ни разу не попытался уменьшить императорскую власть. С каждым новым поколением монархов сенат возобновлял акт, установивший деспотизм. Все это убеждает воочию, что императорский порядок не был ни случайным происшествием в истории, ни результатом одного насильственного переворота.

Необходимо сделать еще одно замечание: монархическая власть оставалась одинаково абсолютною при хороших и при дурных императорах. Траян и Марк Аврелий были такими же самодержцами, как Нерон и Домициан. Нельзя указать ни одной прерогативы монархии, от которой они бы отказались. Со времени Антонинов законодательная власть перешла даже всецело в руки императора[511]. Правило, которое дает силу закона простому письму государя, было обнародовано при Марке Аврелии. Антонины допускали, чтобы их называли «господами»[512], и граждане при них были только подданными. Ясно, что монархический порядок достиг в Риме своей полной силы в эпоху, которая славится как одна из самых благоденственных в истории человечества, и во время правления государей, которые оцениваются, как самые добродетельные.

Римская империя не походит ни на один из государственных порядков, которые сменялись во Франции до наших дней. Не следует ни писать на него сатиры, ни делать его апологии. Надобно судить о нем по идеям тех времен, a не по взглядам нынешних. Историку незачем говорить, что он лично думает об этом порядке; он скорее должен рассказывать, что о нем думали люди, жившие при его господстве. Он должен разыскать при помощи памятников, как эта монархия была оценена теми поколениями, которые ей повиновались и которых она делала счастливыми или несчастными.

Производя такое изыскание, мы не полагаем предаваться пустым рассуждениям. История не есть искусство строить по поводу фактов отвлеченные диссертации: она должна быть наукою, которая ставит себе задачею находить самые факты и хорошо их видеть. Надо только понимать, что факты материальные, осязательные – не единственные, которые она изучает. Какая-нибудь идея, которая царила в умах людей известной эпохи, – это, несомненно, исторический факт. Форма, в которой организуется власть, есть также факт, не менее того форма, в какой сознают и признают эту власть ее современники. Историк должен изучать и то и другое, и из того и другого исследования обязан устранять всякое личное или предвзятое мнение.

От пяти веков существования империи сохранилось большое количество письменных документов. Между ними находим произведения поэтов, сочинения историков, трактаты юрисконсультов. Имеются также интимные письма, панегирики и сатиры. У нас, кроме книг, есть еще и другие источники для познания мнений людей того времени: это медали, надписи, всякого рода здания и памятники, воздвигнутые городами или частными лицами. Даже надгробные монументы и эпитафии, на них начертанные, открывают задушевные мысли и настроения тех поколений. Вот свидетели всякого рода, идущие от всех наций, происходящие из всевозможных социальных слоев.

Во всем этом материале не находится ни одного указания, которое обнаруживало бы, что население относилось враждебно к империи. Оппозиция некоторой части членов римского сената принадлежала к разряду тех недовольств, которые может встретить всякое правительство в самом преданном государственном совете. Благородная гордость нескольких личностей, подобных Тразее или Корбулону, не была собственно ненавистью к императорскому порядку, которому они служили, она являлась только выражением презрения к человеку, который в данный момент управлял империею. Тацит сильными чертами изобразил пороки нескольких государей и многих из их подданных; но он никогда не нападал на государственное устройство, при котором сам являлся одним из высоких должностных лиц[513]; несколько раз он даже воздает хвалу императорскому порядку[514]. Ювенал осмеивал в своих сатирах отдельных людей, но никогда не затрагивал учреждений. Было бы так же неверно изображать Тацита или Ювенала противниками империи, как представлять себе Сен-Симона врагом королевской власти. Оба Плиния, Плутарх и Филон Александрийский, Светоний, Дион Каcсий, Спартиан и Аммиан Марцеллин преследовали память худых императоров, но они хвалили империю и служили ей. Все писатели, как римского, так и провинциального происхождения, открыто выражают по отношению к этому монархическому порядку почтение, которое мы принуждены признать искренним. Надписи Галлии точно так же, как Испании, Греции, Иллирии и Дакии, свидетельствуют о всеобщей привязанности различных классов общества к императорскому правлению и не обнаруживают никакого признака антипатии к лицу.

Никогда население не восставало против императорской власти. Мы встречаем на этом долгом протяжении пяти веков много гражданских войн; они имели целью заменить одного императора другим, но никогда не направлялись к разрушению империи. Галлия иногда жаловалась на тяжесть налогов и алчность чиновников; но никогда не жаловалась она на монархию. Несколько раз могла она распорядиться своими судьбами и ни разу не пыталась установить y себя республику.

В средине ІІІ века н. э. она увидела себя отделенною от Италии и свободною избрать для себя желанную форму государственного устройства: она выбрала себе императора[515].

Было бы беспримерным фактом в истории человечества, чтобы ненавистный населению порядок продержался пять веков. Противно человеческой природе, чтобы миллионы людей могли быть принуждены к повиновению одному лицу посредством насилия. Действительно очень ошибочно думать, что императорское правительство опиралось специально на войско. За исключением преторианских когорт, которые, самое большее, могли сдерживать столицу, y императоров нигде не было настоящих гарнизонов. Все легионы расположены были по границам лицом к лицу с внешними врагами государства.

В истории Римской империи не встречается ничего, похожего на антагонизм между гражданским населением, которое было бы враждебно правительству, и военною силою, которая бы ее защищала[516]. При этом нельзя объяснять покорность граждан тем, что они были безоружны. Они имели в руках оружие и хорошо умели им владеть, и правительство никогда не считало нужным обезоруживать население[517].

Зная это, трудно было бы объяснить себе, как могли тридцать легионов, из которых составлялась армия империи, принуждать к послушанию сто миллионов душ ее населения.

Надобно кроме того отметить, что войско было именно наименее послушною частью подданных императоров: почти все восстания, которые происходили внутри империи, поднимались легионами; таким образом, правило повиновения исходило не от армии.

Римским императорам приписывали очень ловкую политику именно в деле установления чрезвычайно искусной администрации. Но когда рассматриваешь этот вопрос вблизи, приходится, наоборот, удивляться тому, как мало им стоило усилий утверждение государственной власти, самой абсолютной и в то же время самой прочной из всех, какие видела Европа во все периоды ее истории. Количество имперских чиновников в первые века было в высшей степени незначительно; даже в последние оно далеко не приближалось к той громадной массе должностного персонала, какую современные государства считают необходимою для своей охраны. Императорская власть не посылала своего представителя во всякое селение. Она не назначала множества судей и сборщиков податей и оставила вне круга своей деятельности бесконечное множество функций. Она даже не брала на себя все заботы полицейской охраны. Еще менее считала она нужным для управления обществом руководить воспитанием юношества. Она не назначала членов различных жреческих коллегий в провинциях. Все средства, к которым прибегают современные государства, чтобы поддерживать авторитет правительства, были незнакомы Римской империи, и они оказывались для нее излишними.

Следует, стало быть, принять как историческую истину, что люди того времени любили монархию. Если мы будем пытаться отдать себе отчет в природе этого чувства, мы заметим прежде всего, что оно не проистекало из какого-нибудь теоретического основания или рационального принципа. Эти люди не имели никакого понятия о догмате божественного права государей. Языческая религия никогда не учила, что боги предпочитают монархический порядок республиканскому; христианство также этого не проповедовало; оно предписывало повиновение императорам лишь как акт покорности вообще и рекомендовало по отношению к ним скорее равнодушие, чем преданность. Стало быть, подчинение людей обусловливалось тут не идеею высшего долга. Они любили империю потому, что чувствовали в том пользу и выгоду; они не спрашивали себя, являлся ли этот порядок хорошим или худым в нравственном отношении, соответствовал ли он или нет требованиям разума; им было достаточно того, что он удовлетворял совокупности их интересов.

Тaцит в начале своих «Анналов» перечисляет различные мотивы, побудившие все классы римского общества, в том числе и аристократию, признать императорский переворот[518]; затем он прибавляет: «Что касается провинций, то им далеко не было неприятно утверждение нового порядка вещей; они хорошо знали тяжесть правления сената и народа, проистекавшую от соперничества между знатными и корыстолюбия наместников; законы республики никогда не оберегали их, ибо они были слабы против насилия, интриги и золота»[519]. Такова была настоящая причина привязанности населения к империи. Оно рассудило, что власть одного лица будет менее тягостна, чем господство нескольких, и что личные права будут лучше обеспечиваться монархией, чем они охранялись республиканским правительством. Много фактов и рассказов подтверждают, что народы рассматривали императора как защитника и опору, что они обращались к нему с своими желаниями, считали себя обязанными ему своим благополучием или по крайней мере уменьшением своих бедствий.

Кто вчитается в надписи, тот увидит, что чувство, которое они обнаруживают, всегда оказывается благодарностью за удовлетворенные потребности. Император именуется в них «всеобщим миротворцем», «хранителем человеческого рода», «оберегателем безопасности всех». Он – «покровитель и отец народов», «их надежда и спасение». Его просят об исцелении несчастий человечества. К нему обращаются с признательностью за все блага, которыми пользуются. В истории человечества мы находим немного примеров государственного порядка, который просуществовал бы пять веков, как Римская империя; мы встречаем очень немного таких, которые так мало, как она, оспаривались и так редко возбуждали против себя борьбу; мы совсем не знаем ни одного, который так долго и безраздельно получал бы одобрение со стороны народов, которыми он управлял[520].

Мнения людей по политическим вопросам очень изменчивы. Бывают эпохи, когда народ увлекается общим стремлением самостоятельно управлять своими судьбами; но бывают и другие, когда единственное его желание – быть управляемым. И то и другое состояние умов может вызывать одинаково сильное одушевление. В большинстве случаев народ любит новое пропорционально тому, насколько сильна его ненависть к прошлому. В ту эпоху, которая нас занимает, прошлым, тем, что можно назвать «старым порядком» в римском мире, было республиканское управление. В Италии и Греции, в Галлии и Испании люди жили под этими учреждениями в продолжение нескольких веков. В конце концов они пришли к тому, что стали их ненавидеть: их интересы, мнения, чувства отделились от республики, и они захотели от нее освободиться. Они упрекали республику в том, что она содействовала образованию и усилению аристократии утеснителей, что она под лживою личиною политической свободы давила свободу индивидуальную, порождала всюду раздоры и междоусобия, наполняла людское существование распрями и страстями. Все были охвачены отвращением к этим порядкам, все хотели нового, который даровал бы больше безопасности, свободы, возможности труда и счастья[521]. Так как еще не знали, что и y монархии есть свои пороки, что и она угрожает особыми опасностями, то все стремились к ней с инстинктивною поспешностью; ей отдались сердца и воли людей; все прониклись к ней благодарностью за то, что она утвердилась над миром; все привязались к ней горячею и страстною любовью.

Не будем думать, что даже первые императоры силою подчинили себе население: «С общего согласия сената и толпы неограниченная власть вручена была Калигуле, и общественная радость была такова, что в продолжение трех месяцев, следовавших за этим днем, римляне заклали в честь его более 160 000 жертвенных животных»[522]. Когда он выезжал из Рима, всякий обещал богам или воздвигнуть алтарь, или сделать какое-нибудь приношение в день, когда император благополучно возвратится[523]. Если его поражало нездоровье, все проводили ночь перед дворцом, и не было недостатка в людях, которые предлагали богам свою собственную жизнь, чтобы спасти императора от смерти[524]. Заметим, что такого рода обеты не были тогда пустыми словами. Когда Калигула раз поправился от опасной болезни, несколько человек должны были; умереть, чтобы выполнить обязательство, которое они взяли на себя перед божеством[525].

С тех пор сделалось довольно распространенным обычаем «посвящать себя» императорам[526]. Масса надписей обнаруживает перед нами простых частных лиц, которые посвящали себя «божественности и величеству» Калигулы, Домициана, Траяна, Марка Аврелия, Септимия Севера[527]. Это не значило, что данные люди привязывались к императору, чтобы получить от него какую-нибудь милость; многие из них были провинциалами, никогда его не видевшими, Но они отдавали себя богам, чтобы те даровали государю здоровье, исцеление, победу. Целые города принимали на себя такого рода обеты[528].

Одна из сакральных формул, употреблявшихся в таких случаях, сохранилась до нашего времени. Вот ее текст: «Клятва жителей Арития. По моей собственной доброй воле. Я буду врагом всех тех, которых буду знать за врагов Гая Цезаря. Если кто подвергнет опасности его благополучие, я буду преследовать того оружием беспрерывно, на земле и на море. Ни я сам, ни дети мои не будут мне более дороги, чем благополучие императора. Если я нарушу мою клятву, пусть Юпитер и божественный Август и все бессмертные боги лишат меня отечества, имущества, здоровья, и пусть детей моих постигнет такой же удар»[529].

Мы можем судить о чувствах людей лишь по свидетельствам, которые они нам оставили. A эти свидетельства, такие многочисленные, такие разнообразные, исходящие от всех классов общества, показывают нам, что они отдали империи не только то вынужденное повиновение, которое приходится оказывать силе, но добровольное и активное, полное пожертвование души, безграничную преданность, настоящую благочестивую верность[530].

Такое чувство, как всегда бывает с эмоциями, которые господствуют над массою, приняло форму религии. Мы касаемся здесь фактов, противоположных всем современным понятиям, которые с первого взгляда кажутся необъяснимыми людям наших дней, тем не менее они несомненно удостоверены. В ту эпоху в душах людей, обитавших с одного конца империи до другого, возникла новая религия, для которой сами императоры служили божествами. Всеми историками, начиная от Тацита и Диона Кассия и кончая писателями так называемой «historia augusta», засвидетельствовано, что императорская власть и самая личность императоров пользовались поклонением в продолжение трех веков[531]. Справедливость этого указания подтверждается бесчисленным количеством надписей, которые были начертаны далеко от Рима и от императоров частными лицами, корпорациями и городскими общинами[532]. Все провинции, Галлия так же, как другие, покрылись храмами и алтарями, посвященными всем императорам, одному за другим[533].

Существует надпись города Нарбонны, составленная в первые годы нашей эры; она гласит следующее: «Город Нарбонна связывает себя вечным обетом с божеством Августа. Благо и счастье да будет императору Цезарю Августу, отцу отечества и великому жрецу, его супруге, детям, сенату, народу римскому и жителям Нарбонны, которые дали обет вечного поклонения его божественности. Народ нарбоннский воздвигнул этот алтарь на площади родного города и постановил, что на этом алтаре каждый год в восьмой день после октябрьских календ, в годовщину дня, когда счастливая судьба нашего века дала его миру, чтобы управлять им, в честь его будут закалываться шесть жертвенных животных, будут возноситься к божеству его молитвенные слова и предлагаться в дар вино и фимиам»[534].

Несколько лет до христианской эры вся Галлия[535] воздвигла сообща храм близ города Лиона, при слиянии Роны и Соны; этот храм был посвящен Риму и Августу[536]. Он был построен по единодушному желанию галльских общин[537]. В специальной надписи перечислялись названия тех шестидесяти из них, которые его соорудили, a вокруг алтаря шестьдесят статуй изображали каждый из этих народцев[538]. Особый жрец был избран галлами, чтобы руководить службами установленного культа, и учреждено было ежегодное празднество[539].

Храм этот находился, собственно говоря, не в Лионе: Лион был римскою колониею, a не галльскою общиною; стало быть, ему не было никакого основания воздвигать такой храм, ни даже иметь его на своей территории. Он расположен был вне города Лиона, при слиянии двух рек, на земле, которая была общею собственностью трех провинций и шестидесяти галльских общин[540].

Новая религия не была волной, определявшей настроение одного дня. Дион Кассий пишет, что алтарь и праздник существовали еще в его время[541]. Ряд надписей показывает также, что нарбоннский храм и храм при слиянии Роны и Соны существовали несколько веков и что жертвоприношения совершались там с полною правильностью[542]. Можно составить целый список имен галлов, которые сменяли друг друга в качестве главных жрецов культа Рима и Августа. Это, во-первых, эдуй Гай Юлий Веркундаридуб[543]. Позже мы находим карнутов Гая Юлия и Публия Веттия Перенния, секвана Квинта Адгенния Мартина, кадурка Марка Луктерия, Нервия Лосидия, арверна Сервилия Мартиана, сегузиава Улаттия и многих других[544].

Все эти жрецы, избранные съездом галльских общин, были первыми лицами в их стране[545]. Точно так же Нарбоннская провинция имела свой храм Рима и Августа; главный жрец, избранный всею провинциею, ежегодно руководил церемониями этого культа[546],

Каждая из галльских общин строила кроме того внутри собственных стен храм в честь императора; служитель этого культа, который носил титул flamen Augusti[547], избирался гражданством из среды лучших людей города[548].

Храмы, подобные нарбоннскому и тому, который стоял при слиянии Роны с Соной, воздвигались во всех частях империи, и жречества такого же характера были установлены населением повсюду[549]. Достойно замечания, что построение таких храмов совершалось вовсе не по предписанию императорской власти; ни один факт, ни один текст не уполномочивают нас сомневаться, что это были акты доброй воли населения[550]. Провинциальные или муниципальные жрецы также не назначались императорами, a избирались народами. Этих должностей искали, как высших достоинств. Их добивались самые знатные и значительные из местных людей. Чтобы быть избранным в провинциальные жрецы храма Рима и Августа или чтобы стать муниципальным фламином императора, надо было раньше пройти все гражданские магистратуры родной общины. Это была самая высокая цель личного честолюбия, увенчание самых блестящих карьер[551].

Однако нельзя думать, что культ императоров практиковался только среди самых знатных и богатых слоев общества. Бедные и смиренные люди также чувствовали влечение устраивать для себя поклонение цезарям. В каждом городе, почти в каждом поселении простой народ и даже вольноотпущенники стали возводить алтари в честь «Августа»; образовалась особая религиозная корпорация, которую назвали августалами, и устроена была специальная коллегия жрецов по шести членов, которая получила наименование «севиров августалов». Это было годичное жречество, которого очень добивались в свою очередь маленькие люди. В дни жертвоприношений их можно было видеть одетыми в «претексту», и ликторы шли перед ними. После их смерти никогда не забывали начертать на их могиле титул, который их прославил при жизни[552].

В изображаемом культе не все являлось публичным или показным. Много людей в тайне своего жилища, далеко от взоров толпы и без всякого помышления об императорских чиновниках, поклонялись божественной особе императора, причисляя ее к своим домашним богам – пенатам. Можно видеть в Луврском музее две бронзовые статуэтки, которые изображают Августа и Ливию; они некогда помещались, конечно, в качестве предметов поклонения в интимном святилище какой-нибудь галльской семьи. Несколько поколений молились им так, что никто и не знал об этом. Мы можем легко представлять себе, что эта семья просила их в своих ежедневных молитвах о мире, счастье, довольстве, здоровье и что при всякой испытываемой радости она считала своим долгом воздавать этим божествам благодарения. Статуи императоров сделались настоящими идолами, которым приносили ладан и жертвы, к которым обращались с прошениями[553].

Немыслимо приписывать все это раболепию. Целые народы не бывают раболепны или во всяком случае не сохраняют раболепия в продолжение трех веков. Не будем предполагать, что описанный культ был лишь внешним церемониалом, своеобразным правилом этикета; дворец самих императоров был почти единственным местом во всем римском мире, где он не совершался. Не придворные поклонялись государю, a город Рим, и не один город Рим, но также Галлия, Испания, Греция и Азия. Если исключить христиан, которые тогда жили еще скрытыми во мраке, род человеческий как бы общим хором поклонялся особе мирового монарха[554].

Некоторые историки высказывали предположение, что культ императоров был поздним плодом восторжествовавшего в римском мире деспотизма и что он утвердился лишь около времени Диоклетиана. На деле, наоборот, именно с эпохи Диоклетиана он исчезает. Тогда он действительно обратился в пустой церемониал или форму этикета; от него остались лишь внешность и одни слова в том виде, в каком их еще находят в кодексах христианских императоров. Истинная его сущность, искренний культ, свободный, горячий, зародился с самого начала империи и просуществовал три века. В продолжение всей этой эпохи личность всех императоров являлась предметом обоготворения: в честь каждого воздвигались храмы, устраивались священные празднества, избирались специальные жрецы. Не был ли в самом деле каждый из них августом, то есть более чем человеком? Обращаясь к государю, его называли «святейший император»[555]. Даже титул «бога», на который он не имел права в языке официальном, охотно давался ему в просторечии. Уже со времен Калигулы императорам говорили, что они – боги[556]. Этот способ наименования сделался даже обычным при Флавиях[557], Их называли: «Твоя божественность», «Твоя вечность»[558]. Перед Адрианом, Антонином, Марком Аврелием носили священный огонь[559]. Клялись императорами, как клялись самыми могущественными богами, и этот вид клятвы считался особенно священным[560]. Нам известна надпись, начертанная одним галлом из окрестностей Лиона, который объявляет себя поклонником бога – Марка Аврелия[561]. Лучшие императоры, как и худшие, самые мудрые и самые безумные, должны были принимать божественные титулы и такие странные выражения почитания. Они могли, конечно, отвергнуть подобное поклонение от лиц, их непосредственно окружавших, и удалить фимиам от своей особы[562]; но им невозможно было помешать, чтобы вдали от них он курился в их честь. Наиболее философски настроенный из Цезарей – Марк Аврелий – даже и не думал уничтожать эту причудливую религию, которая, впрочем, обращалась меньше к нему как таковому, чем к императорской власти, которою он был облечен. Он сам основал культ в честь своего умершего соправителя[563]. Он воздвигнул храм имени своей супруги Фаустины и учредил для служения ей особое жречество[564]. Он сам при жизни и еще долго после смерти пользовался поклонением, как божество[565]. Его историк Юлий Капитолин говорит, что еще в его время во многих частных домах можно было видеть статую Марка Аврелия, помещенную среди пенатов; он – бог, y него свои жрецы и священнослужители[566]. Итак, того самого человека, которого в наше время представляют как лучшее олицетворение типа философа, поколения его современников почитали как бога[567]. Каракалла также получил свой храм и специальное жречество для отправления обязанностей культа[568]. Так было со всеми императорами.

Странный культ, о котором говорится на предшествующих страницах, становится понятным, и мы научаемся чувствовать всю его искренность и силу, если вдумаемся в душевное состояние поколений, которые его создали. Люди были тогда очень суеверны. В обществе Римской империи благочестивые обряды распространялись широко и повсеместно; самые высшие культурные классы предавались им с не меньшей горячностью, чем самые невежественные. Акты поклонения и жертвоприношения богам занимали больше всего места в духовном существовании людей того времени. У всякого человека был свой lararium; бедные на всякой улице какого-нибудь города устраивали себе молельню, ставили своего идола. Жречества постоянно умножались, так как каждый хотел быть служителем какого-нибудь бога. Религиозные товарищества возникали повсюду. Колдовство и гадания были в большом ходу, потому что все сильно увлекались сверхъестественным. Юлий Цезарь верил в необычайные явления, Тиберий занимался астрологией, Веспасиан творил чудеса[569], Марк Аврелий совещался с волхвами[570]. То же повторялось во всех слоях общества: знатные и богатые держали своих собственных гадателей в домах; толпа бегала к уличным предсказателям[571]. У многих, как y Септимия Севера, была книга, в которой они изо дня в день отмечали всякие знамения и предсказания, их лично касавшиеся. Только и говорили, что о сновидениях, об оракулах, о вызывании умерших. Не было ни одного человека, который не носил бы на себе какого-нибудь талисмана, халдейского камня, друидического яйца. Робкий человеческий разум везде искал божество. Потребность его поклоняться прилагалась естественно к тому, что он видел особенно могущественного среди человеческих отношений. к власти императоров.

Мы не должны, впрочем, смешивать воззрения того времени с доктриною божественного права царской власти, которая возникла лишь в другую, более позднюю эпоху[572]. В них не предполагалось силы, установленной божественною волею; самое могущество императоров было божественным. Оно не только опиралось на религию, оно само было религией. Император не был представителем бога, он сам был богом. Прибавим даже, что если он становился богом, то это происходило не вследствие того бессознательного энтузиазма, который питают некоторые поколения к великим людям. Император мог быть весьма посредственным человеком и даже быть известным за такового, он мог не возбуждать ни в ком иллюзии величия и тем не менее признаваться за божественное существо. Вовсе не было необходимо, чтобы он поражал воображение современников блестящими победами или трогал сердца великими благодеяниями. Он не был богом в силу своего личного достоинства; он был богом, потому что был императором. Являлся ли он хорошим или худым, великим или малым человеком, все равно в его личности обоготворялась общественная власть. Эта религия в самом деле была ничем иным, как своеобразною концепциею государства. Верховная власть рисовалась в умах, как род Божественного провидения[573]. Она связывалась в мысли людей с представлением о мире, которым они стали пользоваться после столь долгих веков постоянных смут, с благосостоянием и богатством, которые все увеличивались, с промышленностью, искусствами и цивилизациею, которые повсюду распространялись. Человеческое сознание усилием мысли и чувства, которое было для него тогда естественно и совершалось инстинктивно, обоготворило эту власть. Точно так же, как в первобытные века человеческой жизни поклонялись облаку, которое, изливаясь дождем, заставляло расти будущую жатву, и солнцу, которое помогало ей созревать, теперь признали божеством верховную власть, которая являла себя народам как охрана мира и источник всякого блага.

Поколения людей, живших в первые века после Р.Х., не переносили монархию поневоле, a сами хотели ее. Чувство, которое они по отношению к ней выказывали, не было ни покорностью, ни страхом, это было благоговение. Они охвачены были фанатическою привязанностью к власти одного, как другие поколения раньше страстно увлекались республиканскими учреждениями. Для человека естественно создавать религию из всякой идеи, которая наполняет его душу. В известные эпохи он воздает поклонение свободе; в другия времена боготворит принцип авторитета.

Галлия вошла в состав Римской империи в качестве provincia[574]. Слово это в те времена не употреблялось еще в смысле географического термина; оно обозначало собственно понятие подчинения Римскому государству[575]. Из него вытекало, что Галлия была, в теории и по праву, страною, находящеюся в подданстве y Рима[576]. На деле такое положение выражалось в том, что Галлия должна была управляться не собственными законами, a также не законами, определявшими государственное устройство самого города-властелина, но неограниченною и единичною властью наместника, посылаемого из Рима[577]. Таково происхождение римской административной системы.

Август разделил Галлию на четыре провинции – Нарбоннскую, Аквитанскую, Лугдунскую и Бельгийскую[578]. Такое деление близко соответствовало областям, на которые искони распадалась страна. В нем даже сохраняют существование два из прежних их имен[579].

При другом разделе всего провинциального мира, произведенном тем же императором между им самим и сенатом, он включил Нарбоннскую Галлию в состав сенатских провинций и оставил за собою Аквитанию, Лугдунскую и Бельгийскую области. Таким образом, в теории первая была «провинциею римского народа», a три последние – «провинциями цезаря». Фактически единственная разница в администрации этих провинций заключалась в том, что Нарбоннская управлялась проконсулом, назначаемым формально сенатом и действовавшим как бы от имени римского народа[580], между тем как в трех остальных проконсулом был сам император, представителем которого являлись в каждой особые наместники – legati Augusti[581].

Пересчитаем должностных лиц, составлявших персонал, занятый в администрации названных галльских провинций. В Нарбоннской, кроме проконсула, рядом с ним, стоял квестор, которому вверено было собирание налогов и других государственных доходов в области[582]. В каждой из трех остальных провинций находился легат с преторской властью (legatus pro praetore) и около него императорский прокуратор, занимавший место квестора[583]. Кроме того, двум особым прокураторам было поручено собирание некоторых специальных налогов, именно налога на наследство, и таможенных пошлин[584]. Всего-навсего, следовательно, во всей Галлии было десять должностных лиц, представлявших центральную власть, причем только четверо из них отправляли чисто административные функции. Каждый из них, конечно, был окружен довольно многочисленным персоналом подчиненных чиновников. У проконсула был помощник, которому он мог передавать часть своих прав[585]. Около него находилась еще группа «друзей», которых называли также comites или contubernales; это были молодые люди, обучавшиеся правительственной службе[586]. У него находилось в распоряжении, кроме того, несколько секретарей или писцов, пять или шесть ликторов[587] и достаточное количество apparitores или слуг с различным назначением. Но как бы многочислен ни был общий состав служащих, все-таки только четыре лица во всей стране обладали настоящей правительственной властью; четыре человека управляли всей Галлией[588].

Провинциальный наместник, как бы его ни называли – проконсулом или императорским легатом[589], был облечен тем, что римский правовой язык обозначал словом imperium. Под этим термином подразумевалось нечто совсем иное, чем современное понятие административной власти. Он держал в руках все полномочия государства[590]. Он командовал военными силами, если таковые находились в провинции. Он предписывал воинский набор и руководил им. Хотя он не сам собирал налоги и не он лично распоряжался государственными средствами, однако высшее руководство финансами принадлежало также ему. Затем он заведовал так называемою добровольною юрисдикциею: освобождение рабов, эманципация сыновей от отеческой власти и усыновление производились при нем и им утверждались[591]. Он же был носителем и высшего государственного суда. Он обязан был карать за уголовные преступления[592], имел право задерживать виновных, подвергать их телесному наказанию и даже смертной казни[593]. Он же разрешал гражданские тяжбы[594]; все могли обращаться к нему со своими процессами. это формально устанавливается императорскими конституциями; судил сам проконсул, или он назначал лиц, которым делегировал свои юрисдикционные права[595]. Правда, мы увидим, что рядом с такой проконсульской юстицией существовали в провинциях еще другие суды; но только его трибуналы были легальными в настоящем смысле слова, и все остальные судилища склонялись пред его властью, так как ему одному принадлежал ius gladii[596]. Ha него возложены были и политические функции. Его должность обязывала его «очищать провинцию от злодеев»[597]. Заботы его должны были простираться дальше поддержания внешнего порядка. Он обязан был «оказывать препятствие всякому запрещенному побору, всякому хищению, совершаемому под видом принудительной продажи или фиктивного залога»[598]. Его долг был следить, чтобы никто как-нибудь через него «не получил несправедливой выгоды или не потерпел незаслуженного убытка»[599], чтобы «сильные не утесняли слабых»[600]. Хороший правитель наблюдал за тем, чтобы «в его провинции все шло мирно и покойно»; он разыскивал лихих людей, наказывал оскорбителей святыни, разбойников, воров и их укрывателей[601]. Ему не было дозволено покидать провинцию, «потому что необходимо было, чтобы всегда находился налицо тот, кто должен был блюсти интересы ее жителей»[602]. Он должен был объезжать область, идти навстречу ищущим суда и всякого рода просителям. Он посещал города, осматривал места заключения[603] и общественные здания, заботился о их поддержании и своевременном исправлении[604], мог даже требовать обновления частных домов, если они грозили разрушением[605]. Одним словом, власть его распространялась на все стороны жизни вверенного ему края.

Из всего сказанного видно, что эта власть была в одно и то же время и абсолютною, и покровительствующею. Жители провинции не имели никаких прав по отношению к своему правителю или по крайней мере никакого права, гарантированного формальным законом. То, что официальный язык называл lex provinciae или provinciae formula, не являлось никоим образом хартией, обеспечивавшей права населения. Для последнего римский наместник был полным и всемогущим господином. Империя не уничтожила этого принципа, выработанного республикой.

Тем не менее между наместниками республиканской и императорской эпохи образовалась большая разница. Проконсул, которого посылала в завоеванные земли Римская республика, легально не был подчинен никому. Он не обязан был давать отчета в своих действиях ни провинциалам, ни даже республике. Он управлял под своею собственною ответственностью; он являлся настоящим монархом, власть которого не знала ни пределов, ни правильного контроля[606].

Во времена империи положение его не осталось таким же. Произошло это не потому, чтобы в эту эпоху выработались более мягкие приемы управления в духе идеи свободы и разумного права; продолжение данного исследования покажет, насколько мало влияют идеи и теории во всякие времена на улучшение человеческого существования. Силою, которая заставила исчезнуть деспотизм проконсулов, являлся деспотизм императоров.

Когда римский сенат организовал империю, к 27 году до нашей эры, он вручил августу проконсульскую власть над половиною провинций и право верховного наблюдения за наместниками всех остальных. В этом нововведении, в котором некоторые мыслители усматривали, может быть, лишь посягательство на свободу, заключалось зерно новой административной системы. В силу указанного акта оказалось действительно, что начальники провинций из государей, управлявших от собственного имени, обратились в агентов или заместителей нового монарха. Этот факт, по-видимому, такой простой и ничтожный, был источником происхождения административной централизации в Европе.

Нельзя сомневаться, что народы почувствовали эту централизацию как великое благодеяние. Находиться под управлением человека, обладающего самостоятельною неограниченною властью, или лица, являющегося органом и представителем другой высшей, но далекой власти, – это две вещи весьма различные. Оба указанные способа администрации обладают каждый своими достоинствами и недостатками; но хорошие стороны второго настолько преобладают, что народы предпочитали его почти во все эпохи истории. Люди инстинктивно любят централизацию; им приятно знать, что тот, кому они подчинены, сам в свою очередь обязан повиноваться другому. Подвергаясь возможности утеснения со стороны того, кто ими непосредственно управляет, они дорожат тем, что существует высшая сила, которая может оказать им покровительство. Против агентов императорской власти галлы находили защиту в самом императоре. Верховная власть последнего стала гарантиею против мелких пристрастий чиновника, против его высокомерия, злобы и хищности.

Провинциальные наместники уже не могли больше смотреть на себя, как на царей. Они сделались только органами высшей власти. Отправляясь на места назначения, они получали от императора писаные инструкции[607]. Они посылали ему отчеты во всех своих действиях. В письмах Плиния Младшего к Траяну[608] находим пример почти ежедневной переписки, которую каждый наместник должен был вести с императором. Из них ясно обнаруживается, как велико было различие между начальниками провинций во времена империи и проконсулами республики. Из них видно, насколько сильно жители провинций зависели от государя; но нельзя из них же не заметить, как мало они должны были страшиться злоупотреблений властью со стороны их ближайших правителей.

При порядке, господствовавшем в римском мире до утверждения империи, правительство, правда, пыталось также оградить подданных римского народа от чрезмерного произвола и ненасытной алчности проконсулов; для этой цели учреждались многоразличные судные комиссии, которые на первый взгляд кажутся очень строгими трибуналами; но на деле эти мероприятия оказались мало действительными[609], потому что очень редко случалось, чтобы судьи не были связаны общими интересами с подсудимыми. Императорское правительство, наоборот, достигло такой цели при помощи гораздо более простого средства, именно через подчинение областных правителей центральной власти.

Действительно, с того дня, как все элементы самодержавия вручены были цезарям, их жилище, которое стало с тех пор называться palatium, сделалось средоточием всей имперской администрации. В нем сгруппировался многочисленный служебный персонал и очень быстро организованы были различные канцелярии. Все это было настолько ново, что ни сенаторам, ни всадникам, ни гражданам, ни простым свободным людям не пришло в голову вступить в ряды служащих в возникших таким образом учреждениях, или, может быть, сами императоры нашли неудобным пользоваться здесь их услугами. Но точно так же, как в каждом большом доме какого-нибудь члена римской аристократии находились особые секретари и писцы, набиравшиеся из рабов и вольноотпущенников господина, так и «императорский дом» нашел среди рабов и вольноотпущенников цезарей очень многочисленный контингент канцелярских чиновников, приказчиков, архивариусов[610]. Так устраивалось делопроизводство по центральному управлению государством в первые сто лет империи. Впоследствии свободные граждане и даже всадники стали допускаться к занятию высших должностей в императорских канцеляриях[611].

Все эти канцелярии, устроенные при императорском palatium’е, носили общее название officia[612]. Их было пять отделений, которые специально назывались a libellis, ab epistolis, a rationibus, a memoria, a cognitionibus[613]. Bo главе каждого из них стоял особый начальник или заведующий, который получал титул princeps или magister officii; y него был помощник – adiutor; затем канцелярия составлялась из первого чиновника – proximus и группы младших – простых scriniarii или tabularii.

Канцелярия a libellis принимала всякие письма, направлявшиеся к императору со всех концов империи либо от должностных, либо от частных лиц[614].

Эти письма предварительно рассматривались там, a после этого начальствующий данным отделением императорского центрального управления представлял их самому императору с своим собственным докладом[615]. Далее отделение аb epistolis редактировало ответы государя[616]. У нас нет точных сведений о функциях отделения a memoria, и можно только высказать предположение, что оно было подобием архива, в котором сохранялись исполненные дела на случай необходимости справок[617]. Отделение a rationibus принимало, рассматривало и проверяло все финансовые отчеты, доставлявшиеся как из города Рима, так и из провинций[618]. Отделение a cognitionibus принимало к рассмотрению многочисленные прошения о правосудии, обращавшиеся к императору; оно же производило предварительное следствие по каждому из подобных дел[619].

Учреждение всех этих отделений, составивших императорскую канцелярию по центральному управлению государством, было действительно совершенною новостью, подобия которой никогда еще до сих пор не видели ни Рим, ни Европа, и это нововведение могло сильно поразить людей. Особенно вызывало изумление то обстоятельство, что акты или отчеты провинциального наместника, который пользовался сенаторским званием и принадлежал, по большей части, к знатной семье, рассматривались в глубине какой-нибудь канцелярии смиренным вольноотпущенником. Отсюда происходит раздражение и презрительный тон Тaцита, когда он говорит о чиновниках, служивших в упомянутых учреждениях[620]. Но Плиний Младший уже отзывается о них с почтением[621], и поэт Стaций, который на самом деле не был сенатором, отдает полную справедливость их деятельности: он сам знавал нескольких начальников различных отделений императорской канцелярии, например Абасканта аb epistolis, Клавдия Этруска a rationibus, и изображает их как людей честных и трудолюбивых[622]. В следующие поколения мы видим, что в описанных канцеляриях заседают и служат даже такие люди, как Папиниан и Ульпиан[623].

Доклады и денежные отчеты различных должностных лиц контролировались в отделениях императорской канцелярии почти изо дня в день[624]. Всякое сколько-нибудь значительное дело непременно рассматривалось там. Областные наместники испрашивали высочайшего мнения императора во всех сомнительных случаях[625]. Города и провинции сносились с государем также через посредство канцелярий. Когда, например, жители какой-нибудь области чувствовали себя не в меру обремененными податями[626], они писали императору, уверенные если не прямо в том, что получат скидку, то по крайней мере в том, что желание их будет обсуждено помимо их ближайшего правителя, другими лицами, чем он. Когда какой-нибудь частный человек считал себя обойденным правосудием, он также обращался к цезарю, зная, что в отделениях его центральной канцелярии работали в тени неизвестности знатоки права, которые изучат его дело и, может быть, покажут государю необходимость его пересмотра[627]. Таким образом, канцелярия императорского палация (palatium) сделалась всемогущею, но провинциальные наместники оказались стесненными в своем произволе.

Все исторические памятники согласно свидетельствуют, что установившаяся централизация была благоприятна для провинций. «Тиберий следил за тем, – сообщает Тацит, – чтобы новые поборы не возлагались на население и чтобы тяжесть прежних не увеличивалась алчностью и жестокостью должностных лиц»[628]. Историки воздают ту же справедливость почти всем императорам. «Домициан, – говорит Светоний, – особенно заботился о том, чтобы удерживать в пределах их обязанностей провинциальных наместников, и принуждал их быть бескорыстными и правосудными»[629]. «Адриан, – рассказывает его биограф, – объехал сам всю империю, и, когда он встречал наместников, виновных в злоупотреблениях, он карал их суровыми наказаниями, даже присуждал к смерти»[630]. Такая строгость по отношению к должностным лицам осталась традиционным правилом административной политики империи; выражение ее можно найти почти на каждой странице императорских кодексов. Конечно, эта строгость не искоренила беззаконий и несправедливостей; но она привела к тому, что подобные акты сделались исключениями. Надписи по этому пункту подтверждают показания историков; они показывают, что провинции вообще были довольны тем, как ими управляли, и чувствовали по отношению к императорам благодарность[631]. Их процветание в продолжение трех первых веков империи несомненно, a последнее было бы несовместимо с худою администрациею.

Римская империя никогда не отказывалась от соблюдения нескольких основных начал в своей административной системе. Первое заключалось в том, чтобы никогда не допускать продажи должностей: обычай продавать или давать на откуп государственные должности и общественные службы, следы которого мы откроем, когда будем рассматривать другие эпохи истории, всегда встречал противодействие в политике римских императоров. Один из них совершенно правильно объявил: «Я никогда не потерплю, чтобы должности покупались, во-первых, потому, что тот, кто купит которую-нибудь из них, будет стремиться перепродать ее, во-вторых, потому, что мне уже нельзя будет наказывать чиновника, который заплатил за свою должность»[632]. Второе правило административной политики императоров требовало, чтобы все должности были временными: каждому провинциальному наместнику было известно, что он получал назначение лишь на небольшое число лет[633]; он не мог рассчитывать, что навеки сохранит свое звание и тем самым обратит свою область в маленькое царство. Отсюда произошло, что императорское правительство всегда встречало в своих должностных лицах повиновение и что ему не приходилось поддерживать против них того вида борьбы, на которой в другие времена в других странах истощились силы нескольких королевских династий. Третьим принципом имперской системы управления было назначать провинциальным наместникам определенное жалование и содержание натурою, тоже установленное законом[634]. Им не было дозволено извлекать из должности личный доход, и можно видеть из кодексов, какие мелочные предосторожности принимала верховная власть, чтобы гарантировать население против хищности наместников, и особенно подчиненных им низших чиновников[635]. Областной начальник не имел права ни вступать в какое-нибудь коммерческое предприятие, ни покупать в своей провинции недвижимое имение; ему было воспрещено принимать подарки. Он собирал подать, но не он устанавливал ее цифру, и всякая неправильно взысканная им сумма должна была возвращаться им вчетверо. Вымогательства низших чиновников наказывались самыми строгими карами. Наместник по истечении срока своей службы обязан был оставаться в продолжение пятидесяти дней в своей провинции, чтобы отвечать на все заявления или требования, которые могли быть ему сделаны населением управлявшейся им области.

Трудно сказать, конечно, насколько соблюдение трех разобранных правил утверждало справедливость администрации; но мы увидим из дальнейшего изложения, что применение их прекратилось вместе с гибелью Римской империи; и тогда можно будет убедиться, в какие беспорядки повергло общество такое исчезновение правильного управления. Можно будет исчислить, сколько тогда появилось несправедливости и угнетения, и по степени зла, которое принесено было уничтожением описанной системы, можно будет составить себе понятие о благе, которое она порождала.

То же самое надо повторить о централизации. Предположим, что памятники времен империи в самом деле доказывают с полною очевидностью, что народы ее полюбили; зато памятники последних веков докажут уже несомненно, что они не переставали сожалеть о ней после ее утраты.

Провинции не были, безусловно, лишены средств защиты против злоупотребления властью со стороны наместников. От начала до конца империи просуществовала совокупность обычаев и учреждений, которые жили обеспечением интересов и прав населения. Не следует, конечно, ожидать, что тогда уже выработалось то, что люди наших дней называют представительным устройством; древние никогда не знали его, и императоры не прилагали определенных усилий для его утверждения; однако же именно во времена империи впервые появились в Европе учреждения, которые были зародышем подобных порядков.

Историки времен империи часто упоминают о посольствах, которые отправлялись в Рим городскими общинами и провинциями, и что замечательно, эти посольства избирались не тайно, но совершенно открыто на глазах y власти. В многочисленных рассказах писателей, в которых идет речь о них, мы ни разу не встречаем замечания о том, что такие действия населения были неправильны. Выбор послов оказывается актом законным и нормальным[636].

Правда, провинциальные послы представляются в Риме лишь в качестве просителей; но все-таки они имели право отстаивать интересы провинции, ее желания и нужды. Они принимались либо сенатом, либо императором[637].

Посольства эти пользовались известными правами по отношению к провинциальным наместникам. Иногда они уполномочивались выразить похвалу управлению последних, и такое право оказывалось для провинций довольно полезною привилегиею. В силу этого одни из проконсулов заботились править так, чтобы заслужить подобную похвалу, другие по крайней мере искусно добивались того, чтобы ее получить[638]. Но еще более реального значения получило право, предоставленное провинциалам, вчинять обвинительные процессы против наместника чрез свое посольство. У нас есть многочисленные примеры таких жалоб или исков, поддерживавшихся тою или иною провинциею перед сенатом или императором[639]; авторы приводят также много случаев, когда наместники подвергались обвинительным приговорам и наказаниям[640].

Итак, справедливо будет сказать, что провинции обладали представительством, хотя бы и действовавшим с перерывами; представительство это, правда, не имело права творить закон и устанавливать подати, но зато могло служить органом передачи желаний и неудовольствий населения и добивалось на этом пути нередко удовлетворения.

Надписи сообщают по этому предмету еще более отчетливые данные, чем историки. Они с ясностью обнаруживают перед нашими глазами очень важную особенность общественной жизни той эпохи. Они уже показали нам, что с первых же лет империи установилась особенная политическая религия, верховным божеством которой был сам император. Они покажут нам еще, что эта же религия, которую с первого взгляда можно признать годною лишь для рабов, сделалась, напротив, принципом свободы.

Мы уже знаем, что в каждой провинции был свой храм Августа. Существование таких храмов подтверждается в Галатии, Вифинии, Греции, Африке, Испании. В Нарбоннской Галлии храм этот возвышался в главном городе Нарбонне. Три большие провинции, которые именовались Аквитанскою, Лугдунскою, Бельгийскою соединились вместе для отправления этого культа и воздвигли великолепный храм на небольшом куске территории около Лиона, составлявшем их общую собственность. Там и совершались обряды культа императоров и священные празднества «Трех Галлий»[641].

В каждом из этих храмов, на востоке так же, как и на западе, служил особый верховный жрец. Греческие надписи называют его ἀϱχιεϱεύς, надписи латинские именуют его sacerdos или flamen; оба термина обозначали на языке того времени религиозную должность высокого сана[642].

Если мы представим себе важность этого культа среди народных верований эпохи, мы должны понять, что лицо, которое им руководило, само пользовалось высоким уважением. Действительно, звание великого жреца провинциального храма Рима и Августа предоставлялось лишь наиболее заслуженным людям провинции; чтобы достигнуть его, надобно было раньше пройти через самые высокие должности, выполнить первые муниципальные магистратуры[643]. Вообразим себе в самом деле обычаи и понятия той эпохи: представим себе этого великого жреца выступающим в блестящем облачении, одетым в мантию из пурпура, вышитую золотом, с золотым венцом на голове[644], среди большого собрания, безмолвного и сосредоточенного; постараемся увидеть его совершающим торжественную жертву «о благополучии императора и страны»; нет сомнения, что такое лицо должно было занимать очень высокое место в почитании людей и что в такие торжественные дни оно должно было стоять почти наравне с императорским наместником. В руках последнего – право карать мечом; первый же обладает правом произнесения молитв и привлечения благосклонности божества. Наместник – представитель государя; жрец – духовная глава провинции. Действительно, он не зависел от верховной власти и не назначался императором; его избирала ежегодно сама Галлия через посредство уполномоченных от шестидесяти ее городских общин. Он, стало быть, являлся избранным вождем страны, который становился рядом с имперским сановником, назначенным центральною властью.

При отправлении обязанностей своего жречества он был окружен представителями различных городов, составлявших провинцию, и действовал в сослужении с ними. Такая группа особ, облеченных священным саном и избранных всеми местностями области, довольно походит на то, что было известно в Древней Греции под именем амфиктионий и что называлось в Древней Италии feriae latinae. Провинция обращалась в род союза религиозного и политического в одно и то же время. Она выражала одновременно и свое единство, и свое подчинение империи учреждением культа. Необходимо было поэтому, чтобы в церемониях этого культа были представлены все члены федерации; они вместе совершали жертвоприношение и поделяли между собою мясо жертвенного животного в священном пире.

Все это не представляло одну пустую обрядность: когда мы знаем, насколько жившие тогда поколения людей были суеверны и как сильна была тогда власть религии над их душами, мы не можем сомневаться, что ежегодное празднество храма Августа было действительно одним из самых важных событий в жизни обитателей империи в те времена. В нем смешивались интересы религии и политики. Для населения это был главный годовой праздник, это был день самых горячих молитв и вместе с тем самых живых развлечений, день пиршеств и зрелищ. Для императорского наместника это был также самый торжественный день из всех, когда население показывало свою преданность и тем самым как бы утверждало империю. Он должен был посылать в Рим отчет о том, как проходил этот день в его провинции. И для него было очень важно, если он мог каждый год писать императору то, что Плиний, наместник Вифинии, писал Траяну: «Моя провинция питает к тебе чувства покорности и привязанности, мы исполнили ежегодные молитвы о твоем благополучии и о благоденствии государства; обратившись сначала к богам с просьбою, чтобы они сохранили тебя для человеческого рода, которому ты обеспечиваешь покой, вся провинция в благочестивом рвении возобновила клятву в верности империи»[645].

Эта молитва и эта клятва, о которых говорит Плиний, произносились, конечно, великим жрецом провинциального храма Рима и Августа и депутатами общин, которые были избраны самими жителями. Предположим, что провинция была недовольна правительством и что в ней царствовал оппозиционный дух; в таком случае y администрации не было материальных средств заставить жителей избрать людей, которые добровольно пошли бы на исполнение этих формальностей. Как ни бывает сильна власть, ей нелегко вырывать от враждебно настроенного населения ежегодное одобрение, притом в продолжение трех веков. Значение описанного торжественного празднества было так велико, что, без сомнения, если бы хоть один город провинции являлся здесь врагом правительства и обнаружил бы свою оппозицию отказом послать на торжество своего представителя, это составило бы очень важное событие, к которому императорское правительство отнеслось бы с большою чувствительностью. Только становясь как бы среди верований людей той эпохи, можно хорошо заметить, что y них в руках были способы действия, довольно могущественные для ограничения произвола их правителей. Есть основания думать, что взоры наместника целый год мысленно направлялись на тот великий религиозный праздник, в день которого провинция должна была высказать, чувствует ли она себя счастливой и довольной. Все его искусство должно было клониться к тому, чтобы этот дружный хор признательности и преданности не был по его вине расстроен никаким диссонансом. Не он назначал жрецов, и их выборы были в его глазах неизбежно самым важным делом каждого года. Они имели то же значение, какое связано в наши дни с выборами депутатов в различных местностях и генеральных советников в департаментах[646]. Надо, впрочем, заметить, что эти ежегодно избираемые жрецы культа императоров не были только тем, чем являются y нас служители алтаря, то есть людьми, посвящающими себя исключительно религии и поставленными вне политической жизни. Надписи показывают, напротив, что города избирали в жрецы людей, которые раньше того отправляли муниципальные магистратуры. Они являлись, стало быть, как говорят в наши дни, общественными деятелями. Они долгое время управляли делами родного города; они хорошо знали интересы, нужды, желания последнего, предметы, вызывавшие его недовольство; они были его настоящими представителями.

Устремим на минуту взгляд на храм, воздвигнутый тремя провинциями Галлии близ Лиона. Празднество в нем совершалось ежегодно в августовские календы. Торжество начиналось с жертвоприношения; избранные жрецы закалывали посвященных животных, курили фимиам, произносили молитвы и гимны. Затем устраивался религиозный пир из поделенного между участвующими жертвенного мяса. Наконец, совершались игры и зрелища, которые, по верованиям той эпохи, не являлись простым развлечением, a составляли, напротив, одну из существенных частей культа. Шестьдесят представителей шестидесяти общин Трех Галлий присутствовали на этих играх, восседая на почетных местах и одетые в облачение религиозных церемоний.

Когда оканчивались жертвы и зрелища, представители общин не разъезжались немедленно. Они оставались вместе еще несколько дней, образуя особое учреждение, которое сам официальный язык называл «собранием галльских провинций – concilium Galliarum. Это было действительно нечто вроде национального собрания страны, которое происходило регулярно каждый год[647].

Надписи дают нам сведения о вопросах, которыми этому собранию приходилось заниматься. Первые заседания посвящались, нужно думать, обсуждению расходов, произведенных на устройство только что совершившегося празднества, и составлению отчетов о них. Собрание располагало для этой цели особою казною (arca), которая питалась взносами отдельных городов. Оно выбирало ежегодно общего сборщика (allector arcae)[648], затем судью, обязанного разбирать всякого рода жалобы, связанные с этим делом (iudex arcae Galliarum)[649], и особого распределителя или контролера сборов для содержания храма и праздника в честь Августа (inquisitor Galliarum)[650]. Так слагалось нечто вроде особого провинциального самоуправления, не зависимого от центрального имперского правительства.

Атрибуты собрания не ограничивались указанными. Оно рассматривало финансовое состояние провинций и проверяло акты предшествовавшего года; наконец, оно обсуждало вопрос о том, следует ли воздать хвалу или выразить порицание наместникам и другим имперским должностным лицам.

Одна надпись, найденная в Нормандии, особенно поучительна для уяснения разбираемого пункта. Начертанная в 238 году нашей эры, она заключает в себе письмо, посланное когда то одним наместником Галлии к одному из его преемников. Это письмо стоит привести целиком: «В то время, когда я был императорским легатом в Лугдунской провинции, я знаком был с несколькими видными местными жителями, к числу которых принадлежал Сенний Солемний из городской общины видукассов[651]; он был послом от своего города при храме Рима и Августа. Я любил этого человека уже за его благочестивый характер, его серьезность, честность его нрава; но еще другое обстоятельство укрепило за ним мою дружбу. Когда провинциею управлял мой предшественник Клавдий Павлин, случилось, что в собрании Галлий несколько членов, которые были им недовольны, подняли вопрос об обвинении его от имени провинции. Тут-то Солемний вооружился против такого предложения и объявил, что его сограждане, избрав его послом, не только не уполномочили его жаловаться на правителя, но, напротив того, поручили ему добиваться выражения хвалы последнему. Благодаря этому собрание, рассмотрев дело, единогласно постановило, что Клавдий Павлин не будет обвинен»[652].

Мы видим из этого памятника, что собрание представителей, избранных Галлией, состоявшееся в главном городе области, исполнив требовавшиеся обряды культа, обсуждало действия и управление императорского наместника. Оно могло прийти к решению начать против него обвинительный процесс; оно разбирало этот вопрос с полною свободой; если обвинение не было осуществлено, то это произошло только потому, что само собрание в конце концов высказалось против него.

Такие собрания не были индивидуальною особенностью общественной жизни Галлии; они являлись общеимперским учреждением. Вокруг храма Августа, возвышавшегося в каждой провинции, группировался областной или национальный совет. О нем часто упоминают греческие надписи; они показывают, что в нем избирался на годичный срок председатель, что он даже обнародовал особые постановления. Надписи Испании свидетельствуют о существовании в Бэтике и в Таррагонской провинции подобных же советов, собиравшихся ежегодно в определенный срок в главных городах обеих провинций[653]. Одним словом, везде находим мы следы подобных собраний[654].

Одна глава Тaцитa подтверждает и разъясняет данные, извлекаемые из цитированных памятников. В царствование Нерона римский сенат горько жаловался, что провинции, вместо того чтобы трепетать перед своими правителями, напротив того, как бы предписывали им закон. «Посмотрите на наших проконсулов, – говорил один из сенаторов, – они находятся как бы в положении кандидатов на избирательную должность и принуждены домогаться толосов управляемого им населения; они боятся их обвинений, выманивают их похвалы»[655]. По этому поводу приводились горделивые слова одного провинциального жителя, который будто бы сказал, что «от него зависит, получит ли наместник или нет выражение признательности». Сенат был сильно затронут в своем честолюбии; он искал средств снова возвысить свой авторитет. Он спросил себя, не отнять ли y провинций право обвинять их правителей, однако не решилcя пойти на это. Но он хотел во что бы то ни стало лишить их по крайней мере тесно связанного с этим обратного права официально высказывать наместникам похвалы или устраивать им публичные чествования. Тогда-то состоялось в сенате постановление, что провинциальные собрания сохранят на будущее время право отправлять в Рим посольства для обвинения, но не для одобрения своих правителей[656].

Таким образом, уже начиная с царствования Нерона легальное существование провинциальных собраний признавалось правительством; в Риме жаловались на их чрезмерное влияние, но осмелились отменить лишь один из присвоенных им атрибутов, который к тому же был скоро им вновь возвращен. В другую эпоху историк Аммиан Марцеллин сообщает о существовании ежегодного собрания в одной провинции и изображает его избирающим послов для принесения императору просьбы о местных нуждах[657].

Несомненность того факта, что описываемые собрания должны быть признаны правильным и легально установленным учреждением, подтверждается еще тем, что в Дигестах сохранено несколько императорских рескриптов, адресованных Адрианом и Антонином собраниям Бэтики, Фракии и Фессалии[658]. До нас дошли законы Веспасиана, Адриана, Александра Севера, которые относятся к провинциальным посольствам[659]. Мы увидим ниже, что и более деспотический порядок, установленный Диоклетианом, не уничтожил провинциальных собраний[660].

Члены этих посольств выбирались представителями различных муниципальных общин провинции, соединенными в общее собрание. Установлено было правило, что собрание прежде всего формулировало свои желания и просьбы; затем оно избирало одного или нескольких послов; им и передавались письмо или наказ, в котором были изложены те и другие. Депутаты должны были представить врученную им бумагу императору и поддерживать перед ним словесно прошение страны; они не могли уклоняться от полномочия, данного им согражданами. Иногда все поручение ограничивалось лишь передачею государю благодарности области. Но в других случаях послам приходилось быть выразителями определенных жалоб и ходатайств провинциалов. Кроме того, нередко послы обязаны были доложить императору о бедствиях, которые поражали провинцию, испросить уменьшения налогов или вспомоществования для устройства водопровода, школы или театра. Посол мог быть избран даже и против его воли: он не имел права отклонять от себя полномочия. Путевые расходы депутатов в Рим оплачивались бюджетом провинции[661].

Мы бы составили себе, без сомнения, ложное понятие о провинциальных собраниях и посольствах в Римской империи, если бы стали сближать эти учреждения с палатами представителей современных европейских наций. Утверждать, что парламентский строй зародился в Римской империи, было бы настолько же неверно, как доказывать, что «он найден был в лесах Германии». Собрания в Лионе и Нарбонне никогда не издавали законов и не голосовали налогов. Им не предоставлено было даже права возражать против законов, обнародуемых другой властью, или приостанавливать сбор назначенных ею налогов. Они никаким образом не принимали участия в высшем управлении, и они не сделались также центрами оппозиции. Совсем не заметно, чтобы они поднимались рядом с верховной властью императоров, как сила, противоположная ей; потому-то императорское правительство никогда не видело в них врагов.

Римская империя, без всякого сомнения, не знала той формы представительного правления, при которой народы сами управляют собою только под именем монархического устройства. Но ей известен был по крайней мере другой вид политического порядка, при котором население, никогда не управляя, обладает, однако, правильными и законными способами высказывать свои желания и жалобы.

Если мы рассмотрим вблизи это учреждение, просуществовавшее пять веков, мы заметим, что оно ни разу не явилось поводом для беспорядков, что оно не породило ни одного столкновения. Кажется, наоборот, что оно служило опорою императорского правительства. Оно могло бы сделаться могучим орудием оппозиции, если бы дух последней жил в обществе. Но при господствовавшем в ту эпоху общественном настроении провинциальные собрания служили скорее лишним средством имперской администрации. Через них население находилось в постоянном общении с властью. Не будем же воображать себе общество Римской империи безмолвным и придавленным; источники рисуют нам его в совершенно иных красках. Иногда оно благодарит и даже не чуждается лести; но порою оно обвиняет и жалуется; оно всегда говорит, и притом свободно; оно находится как бы в постоянной беседе с своим правительством, которое поэтому никогда не может оставаться в неведении о его мнениях и нуждах. Описанное учреждение не было не совместимо с прочным повиновением населения власти, с бессознательной верностью, даже с известными привычками к раболепству. Но утеснение, которое превосходило бы известный предел, вряд ли было возможно при его существовании. Было бы противно человеческой природе, чтобы народы, с таким оружием в руках, стали подчиняться и служить в продолжение пяти веков порядку, который был бы враждебен их интересам. Лесть никогда не доведет людей до того, чтобы они допустили гибель своего благосостояния.

До римского завоевания в Галлии насчитывалось около 80 народцев; то же приблизительно число подразделений страны сохранилось и после подчинения ее римскому владычеству[662]. Если мы сравним карты Галлии во времена независимости и во времена господства Рима, то заметим между ними некоторые различия; но последние относятся, по преимуществу, к южной части ее, то есть к Нарбоннской провинции. Племя аллоброгов обратилось в общину Вьенны. Племя вольсков, тектосагов образовало общины Тулузы, Нарбонны, Каркассоны и Безье. Племя вольсков арекомиков стало Римской общиной. Большая часть этих общин носила звание римских колоний[663]. Одни из них получили небольшое число италийских колонистов, которые очень быстро распустились в массе туземцев; другие, в которые не было послано ни одного переселенца из римских граждан, приобрели наименование колоний в качестве почетного титула или обозначения тех муниципальных прав, какие были им предоставлены.

В то же самое время в долине Рейна было основано несколько новых городов: Augusta Rauracorum (Аугст около Базеля); Breucomagus Tribocorum (Брумат), Nemetes (Шпейер), Mogontiacum (Майнц), Iuliacum (Юлих), Colonia Claudia Agrippina (Кельн), Colonia Ulpia Traiana (Ксантен), Confluentes (Кобленц) и еще несколько других.

Но если мы оставим в стороне Нарбоннскую Галлию и берега Рейна, если мы возьмем три провинции Галлии, то есть Аквитанскую, Лугдунскую и Бельгийскую, которые составляют четыре пятых всей страны, мы не заметим в них никакой существенной перемены. Страбон насчитывает в них 60 народцев, a эта цифра соответствует приблизительно той, которая относится ко времени до завоевания[664]. Несколько позже Тaцит ставит число 64, по всей вероятности, потому, что он прибавляет к страбоновской цифре несколько общин, вновь образованных в рейнском краю[665]. Еще один век после этого географ Птолемей перечисляет в Галлии также 64 народца[666].

Особенно достойно замечания то обстоятельство, что это те же племена, которые нам известны из времен независимости Галлии. Все те, которые перечислялись Цезарем, как населяющие Бельгийскую Галлию, – тревиры, нервии, атребаты, амбианы, тонгры, веромандуи, ремы, белловаки, медиоматрики, лингоны, секваны – находятся и в римской провинции того же имени[667]. Те, которых он называл в кельтической, – эдуи, сегузиавы, сеноны, паризии, карнуты, туроны, эбуровики, калеты, ценоманы, намнеты, венеты, лексовии, вновь встречаются в Лугдунской провинции. Пиктоны, сантоны, бордосские битуриги, буржские битуриги, петрокории, лемовики, арверны, кадурки, габалы, ауски, рутены, которые то враждовали с Цезарем, то вступали в союз с ним, существуют еще и в римское время и образуют Аквитанию[668]. Мы открываем те же имена в списках Плиния и Птолемея, a также в надписях[669].

Из сказанного ясно, что Рим не разбил социальные организмы, которые он нашел сложившимися в Галлии. Он оставил каждому из них его прежнее имя[670], сохранил за ними неприкосновенность территории и границ. Он даже не нашел необходимым разрезать надвое наиболее сильные из народцев-государств, те, которые, подобно арвернам, долго держали его войска под опасностью.

Муниципальные общины римской Галлии были, таким образом, не что иное, как ее прежние народы. То, что тогда называлось общиною (civitas), было нечто гораздо более значительное, чем город и его округ. Географически это была территория, внутри которой находился главный город, несколько волостей (pagi), несколько маленьких городов, известное число деревень (ѵісі) и неисчислимое количество сельских поместий; политически это было организованное целое, сохранявшее память о том, что оно прежде было самостоятельною государственною единицею. Уже из одного этого видно, что муниципальный порядок, о котором мы сейчас будем говорить, очень отличался от того, что теперь обозначается этим именем.

Чтобы изучить этот муниципальный строй с некоторою точностью и обстоятельностью, надобно сперва установить одно различение. Надо соединить в одну группу общины, именовавшиеся римскими колониями, и те, которые назывались общинами латинского права[671], и противопоставить им те, которым не было присвоено таких обозначений.

Отличительной особенностью общин-колоний являлось не столько то обстоятельство, что они получили нескольких поселенцев латинской крови, сколько то, что они принимали от Рима свое устройство. Надписи сохранили нам муниципальные грамоты нескольких городов Италии и Испании[672]. Эти хартии были законами, изданными центральною властью для определения внутренней организации городов. Впрочем, общим признаком всех этих грамот было то, что они устраивали городские общины по образу старой Римской республики[673]. Население общины, разделенное на трибы и курии, собиралось в комиции и ежегодно выбирало своих магистратов[674]. Высшие из последних составляли, по большей части, коллегию из двух лиц, как консулы в Риме; их называли дуумвирами. Как y древних консулов, в их руках находилась административная, судебная и военная власть[675]. Через каждые пять лет эти же магистраты принимали титул duumviri quinquennales и исполняли обязанности римских цензоров. Ниже их стояли эдилы, которым поручалось наблюдение за общественными дорогами и рынками, заботы о празднествах и о культе. Особые квестoры ведали финансовые дела, как откупа, аренды, общественные торги. Cенaт, как в старой республике, руководил всей общественной жизнью и подготовлял все дела, которые подлежали решению народа. Его обыкновенно называли кyрией, a членов его – декурионами. Сенат этот, так же как в Риме, составлялся из тех лиц, которые раньше отправляли магистратуры; он пополнялся еще теми, кого квинквенналы специально записывали в album[676]. Любопытно, что императорское правительство дало городам устройство, которое далеко не соответствовало устройству империи, a оставалось вполне республиканским.

Хотя до нас не дошло ни одной из муниципальных хартий галльских городов, пользовавшихся званием колоний, мы можем думать, что они в основе походили на те, которые сохранились в Испании и Италии. Такое предположение всецело подтверждается тем, что существенные элементы этих хартий отыскиваются в надписях, относящихся к римским колониям в Галлии. В Нарбонне, например, мы видим, что народ издает законы[677].. В Лионе находим сенат – curia, ordo[678]. Декурионы появляются перед нами в целом ряде надписей, найденных в Ниме, Нарбонне, Арле, Кельне и многих других городах[679]. Мы открываем кроме того дуумвиров в Нарбонне, Вьенне, Лионе, Кельне, кватуорвиров (quattuorviri) в Ниме[680], эдилов в Кельне, Лионе, Вьенне, Ниме, Эксе[681], квесторов в Нарбонне и Арле[682]: мы цитируем здесь лишь в виде примеров самые значительные из колоний.

Но не следует терять из вида, что городские общины, которые мы только что перечислили, занимали лишь незначительную часть поверхности Галлии. Все остальные образовались на месте старых галльских племен. Между тем ни одно из этих племен, в момент присоединения к империи, не получило муниципального устройства от императорского правительства.

Одни из них были названы свободными и союзными, что означало, по меньшей мере, что они не приняли от Рима никакого закона. Другие сделались dediticii, и это означало, что законы их не были официально признаны Римом. И в том и в другом случаях ясно, что центральному имперскому правительству не приходилось организовывать эти племена. Поэтому источника происхождения муниципального строя в Галлии, по крайней мере в значительнейшей части страны, надобно искать, всего вероятнее, в обычаях и социальной традиции древней Галлии, видоизмененных, как кажется, примером римских колоний.

Мы убедились в самом деле, что в Галлии до римского завоевания господствовал политический порядок, в котором каждый народец являлся самостоятельным государством, обладавшим независимостью и отдельным управлением. Ничего из этого не было разрушено завоеванием. Рим всегда остерегался отнимать y народов, которых подчинил, ту организацию, какую они себе сами выработали. Он не лишал их также вполне свободы. Полтора века после завоевания Галлии в ней еще оставалось четыре народца, именовавшихся не подданными, a союзниками Рима: это были ремы, лингоны эдуи и карнуты[683]. Другие, числом десять, были еще «свободными»: нервии, суэссионы, ульманеты, левки, тревиры, мельды, сегузиавы, сантоны, битуриги и туроны[684]. Надписи показывают, что эти общины дорожили своим званием союзных и свободных[685]. С другой стороны, до нас дошло письмо, написанное римским сенатом курии Трира в III веке, и оно начинается так: «Вы были прежде всегда и теперь остаетесь свободным народом»[686].

Не следует ни преувеличивать, ни ослаблять значения этих титулов. Конечно, они не могли определять независимости указанных народцев от Рима и императора, но они обнаруживают, что каждый из них сохранял собственные законы, свою юрисдикцию и магистратуры. Им необходимо было, правда, повиноваться приказаниям императора, представленного его легатом; они должны были платить налоги, поставлять военную силу, но, раз эти обязанности были выполнены, народец, который награжден был именем свободного или союзного, уже более не чувствовал власти центрального правительства: акты его внутренней жизни оставались свободны[687].

До нас сохранились некоторые следы муниципальной жизни городских общин Галлии в первые два века. Здесь можно констатировать прежде всего следующее: историки никогда не указывают, чтобы в их стенах расположены были римские гарнизоны. Тацит изображает, как общинные власти эдуев сами производили набор войска и сами же заботились о подавлении мятежа сельского населения[688]. В другом месте он же рассказывает, как община ремов рассылала послов по другим галльским народцам и созывала в свои стены съезд представителей Галлии[689]. Историк не прибавляет, что такое важное действие превышало права муниципальной общины. Факты подобного рода предполагают сохранение в них довольно самостоятельной политической организации и некоторую привычку к практике свободы.

Что касается остальных народцев Галлии, которые не обладали ни привилегиею свободы, ни правами союзности, то никто из историков не дает нам сведений об условиях их социального быта. Однако невозможно не заметить двух черт. Во-первых, Тацит, говоря об общинах Галлии, никогда не разделяет их на две категории; во-вторых, надписи, исходящие от тех из них, которые не считались свободными, во всех отношениях походят на те, которые принадлежат городам, носившим этот титул; как и в этих последних, в них обнаруживаются местные магистратуры и муниципальные декреты. Кроме того, послы от шестидесяти общин Галлии фигурировали все на совершенно равных правах в празднестве при храме Августа и в собраниях, которые за ним следовали. Ничто, стало быть, не дает основания думать, что племена, которым недоставало звания союзных и свободных, подверглись значительно более суровой участи, чем те, которым дарованы были эти звания.

Внутренний строй этих последних галльских городских общин знаком нам гораздо менее, чем организация основанных там римских колоний, о которых мы сейчас говорили. Надписи здесь менее обильны, и показания последних менее определенны. Так как мы не находим ни одного признака того, чтобы Рим дал им муниципальное устройство, мы можем допустить, что они сначала сохранили ту форму управления, какая у них сложилась до завоевания. В ней произошли лишь некоторые естественно необходимые изменения. Ввиду того, что демократические группы в галльских народцах всегда оказывались враждебны римлянам, весьма вероятно, что демократические учреждения, поскольку таковые раньше существовали, должны были исчезнуть. Повсюду власть попала в руки сенатов, то есть аристократических корпораций. Затем, по мере того как галлы сами отделились от друидизма и усвоили веру в римских богов, друиды исчезли из общинных советов и были замены понтифексами и фламинами новой религии.

Еще другое изменение раскрывается из надписей. Ни одна из них не дает нам полных наименований всех магистратур в муниципальных общинах так называемых Трех Галлий. Но достаточное число их заключает в себе формулу, что то или иное лицо «выполнило все должности в своем городе»[690]. Стало быть, и в этих общинах существовала целая иерархия магистратур, которые надобно было проходить одну за другою. Так как та же формула употреблялась в колониях Южной Галлии[691] в том очевидном смысле, что лицо, к которому она применялась, постепенно достигало квестуры, эдилитета и дуумвирата, то мы склонны думать, что те же или аналогичные магистратуры утвердились в муниципальных общинах трех провинций. Есть, значит, признаки, что число должностных лиц в них увеличилось сравнительно с прежними временами и что y эдуев, например, вместо единственного вергобрета появились двое годичных дуумвиров, как в римских колониях.

Мы можем, стало быть, ожидая, пока новые документы подтвердят или изменят наше мнение, с большею или меньшею вероятностью представлять себе устройство муниципальной общины в римской Галлии следующим образом.

Первая особенность этого устройства заключается в том, что центральное правительство не содержало в ней никакого собственного агента. Существовал praeses для всей области, то есть, например, для всего Лугдунского края, который занимал третью часть Галлии; но не было никакого имперского чиновника в общине эдуев или арвернов, которые были, однако же, обширнее, чем современный французский департамент.

Каждый из этих народцев по-прежнему составлял отдельный социальный организм. Официальный язык называл его civitas или respublica[692]. Между тем оба эти термина вызывали в уме людей того времени нечто большее, чем представление о простых территориальных делениях; они выражали понятие о настоящем политическом теле. И мы действительно будем читать такие выражения в декретах, изданных этими маленькими государствами с полною независимостью.

Территория муниципальной общины, как уже было замечено выше, распадалась на несколько округов, которые назывались pagi. Такие подразделения, которые уже существовали в независимой Галлии[693], были настолько общераспространены и оказались так живучи, что мы их найдем целыми во всех частях Галлии и после падения Римской империи. Упоминания о пагах появляются уже в надписях времен этой империи[694]. Над ними стояли особые начальники, которых называли magistri, но мы хорошо не знаем, избирали ли их сами жители пагов, или они давались пагам общиною, на территории которой последние были расположены. Нельзя с твердостью установить, каковы были отношения между pagus и civitas. По праву первый зависел от последней и являлся лишь ее частью[695]; но неизвестно, ни каким способом, ни в какой степени такое главенство осуществлялось практически. Новейшие ученые развивали идею, что город господствовал над деревнею, утверждая, что в таком подчинении последней первому заключался основной принцип римского муниципального строя. Теория эта не опирается ни на единый факт. Она вытекает из смещения между понятиями «город» и «община» – urbs и civitas. Община, без всякого сомнения, имела главной центр – urbs; но в понятие ее входила вся территория. Pagi не были подчинены civitas, но составляли ее часть. У жителей главного города не было больше прав, не было иных прав, чем y владетелей сельских поместий. Именно богатые землевладельцы территории общины обыкновенно исправляли муниципальные магистратуры, и компетенция их распространялась на пределы всей civitas, без различия. Существеннейшею чертою римского муниципального строя было объединение города и села.

Документы, известные нам до сего дня, не обнаруживают перед нами народных собраний в галльских общинах[696]. Можно допустить, что они существовали и там, особенно в первые два века империи; но трудно установить какое-нибудь суждение о их составе. Представлять себе собрание состоявшим из всех свободных людей общины, которые подавали бы голоса все на равных правах, было бы слишком смело.

Гораздо яснее обнаруживается из источников, что в каждой общине действительно находился совет, руководивший ее делами, который назывался сенатом, сословием декурионов, курией[697]. Надписи часто придают этому совету эпитет «великого, священнейшего сословия или учреждения»: splendidissimus, sanctissimus ordo[698]. Список декурионов составлялся каждые пять лет квинквенналом, который должен был вносить в него всех отбывших должность магистратов общины, и члены курии располагались в этом списке по порядку достоинства, которое сообщали им отправлявшиеся ими должности[699]. Этот-то совет ведал все дела, касающиеся интересов маленького государства[700]. Он рассматривал финансовые отчеты. Часто он обращался в судилище, чтобы принимать жалобы на решения магистратов. Он издавал указы, которые имели силу законов для всех членов общины. До нас дошло много надписей с обозначением «ex decreto decurionum»[701].

В муниципальной общине существовали, мы уже знаем, магистратуры, которые язык эпохи называл honores. Эти «почетные должности» составляли цельную иерархию, отдельные ступени которой служащие городу должны были проходить в установленной последовательности. Достигнув высшего предела этой карьеры, какое-нибудь лицо могло сказать про себя, что оно выполнило в своей общине все муниципальные должности – omnibus honoribus functus[702]. Начиналась служба с квестуры, затем следовал эдилитет, потом человек получал дуумвират и, наконец, делался муниципальным жрецом.

В руках y дуумвиров было то, что современная терминология называет исполнительною властью; они являлись как бы административными главами местной республики[703]. Они созывали курию и председательствовали на ее заседаниях. Они предлагали проекты декретов, подвергали их голосованию, a затем приводили в исполнение. Они обладали также юрисдикцией с принудительною властью над всеми членами общины[704]. Они также заведовали финансами, отдавали в аренду общинные земли, разрешали подряды на постройку общественных зданий. Контракты и дарственные записи, усыновления и освобождения производились в их присутствии и от них получали силу твердых и правильных сделок[705]. Один раз в пять лет эти дуумвиры, так же, как, мы видели, в колониях, прибавляли к своему обычному титулу эпитет квинквенналов и выполняли тогда важные функции, которые принадлежали некогда в Риме цензорам: они производили перепись, оценивали имущества, распределяли подати, обозначали каждому гражданину его место в общине и составляли списки декурионов или сенаторов[706]. Ниже дуумвиров и в простых муниципальных общинах стояли два эдила, в руках которых находилась полиция рынков и улиц, и один квестор, исполнявший в общине казначейские обязанности[707]. За ними шли должности низшего разряда – curatores annonae, curatores viarum, scribae[708], наконец, многочисленный служебный персонал общинных вольноотпущенников и рабов – liberti, servi publici. Обратим, впрочем, хорошенько внимание на то, что порядок и названия должностей не были одинаковы во всех общинах: в муниципальном строе Римской империи никогда не царствовало повсеместного единообразия.

Как бы ни были велики сомнения, какие можно высказывать по вопросу о природе и атрибутах перечисленных магистратур, так же как о точных способах назначения лиц в эти должности, одно по крайней мере кажется несомненным: в течение двух первых веков по Р.Х. муниципальная община Галлии – большая община, как арвернская, как община эдуев или секванов – обладала корпорациею магистратов или начальников, которые не присылались ей центральным правительством, a избирались ею самою[709]. Ей одной также они отдавали отчет в своих действиях по истечении срока их службы. Перед нею, a не перед центральной властью, отвечали они за свои акты.

Эта община не только не должна была принимать к себе римский гарнизон, но обладала даже собственною милициею, маленькою армиею для охраны местного порядка[710], и муниципальные города были защищены собственными укреплениями[711].

Каждая община была собственницей особых имуществ, состоявших из зданий, земель[712], движимостей, прав на доходы. Она могла получать дары и наследства[713]. Она сама управляла своим состоянием[714]. Она отдавала в аренду свои земли и пускала в рост свои денежные капиталы[715]. Она могла назначать в свою пользу сборы, как например, пошлины, рыночные, мостовые и дорожные налоги[716].

Общине приходились также производить на свой счет особые расходы. Ей приходилось содержать свои укрепления, улицы, форум, базилики, храмы, термы, театры, дороги и мосты[717]. Она устраивала школы и оплачивала их учителей[718] так же, как держала своих врачей[719].

Муниципальная община назначала также своих жрецов – фламинов и понтифексов[720]. У нее даже были ее собственные боги. Мы уже видели, что обоготворенная монархическая власть являлась предметом поклонения провинций; существовали и муниципальные культы. Каждая община имела гения-покровителя, которому служили ее жители[721]. В городе воздвигались алтари, на них совершались специальные обряды, кругом них устраивались празднества. В жизни каждой муниципальной общины важное место занимали зрелища; это происходило оттого, что последние считались делом священным; с ними связывалась еще, как и в древности, религиозная идея. На них присутствовало все население, каждый занимал место по своему достоинству, магистраты и декурионы – на почетных седалищах[722], и община смотрела, в одно время сосредоточенная и радостная, на эти игры, предлагавшиеся ее богам[723].

В общем выводе, муниципальная община в Римской империи на ее обширной территории была устроена как настоящее государство. Мы не хотим сказать этими словами, что она была независима. Представлять себе ее в виде свободной республики под простым верховным сюзеренитетом империи было бы неточностью и преувеличением. Она должна были повиноваться всем приказаниям императорского правительства. Она открывала свои ворота проконсулу всякий раз, как тот выражал желание ее посетить[724], и мы увидим ниже, что фактически почти все ее акты скоро оказались подчиненными утверждению провинциального наместника. Но мы должны отметить здесь, во-первых, то, что y центрального правительства не было своего представителя, постоянно пребывающего в общине, во-вторых, что она обладала законченным социальным организмом и самостоятельною жизнью. У нее были свой руководящий сенат, своя корпорация магистратов, своя юрисдикция, полиция, казна, свои имущества, движимые и недвижимые, то есть свои общественные средства, затем также школы, культ и высшее жречество. Ни один из перечисленных элементов общественной организации она не получала извне; она находила внутри себя магистратов, учителей, жрецов. Она, конечно, не была свободным государством, но государством ее все-таки можно назвать.

Благодаря развитию описанного в предшествующей главе муниципального устройства города Галлии выросли и украсились, a население их благоденствовало в продолжение трех веков. Полезно изучить, каковы же были правила и принципы, которые обеспечивали твердое и нормальное функционирование этих учреждений на таком долгом пространстве времени.

С первого взгляда может показаться, что организация римской муниципальной общины была демократическою. Империя не уничтожила нигде, если не считать самого Рима, народных собраний. Надписи Испании, так же как Италии, Греции и Африки, показывают нам, что эти собрания непрерывно и довольно долго продолжали свое существование; они позволяют нам представить себе жителей какой-нибудь общины собравшимися вместе для подачи голосов при избрании своих дуумвиров или квесторов; иногда они даже обнаруживают перед нашими глазами происходившую на таких собраниях агитацию кандидатов и волнения избирателей[725].

Однако следует остерегаться, как бы не преувеличить значение этих комиций; особенно не следует рассматривать их как собрания в полном смысле народные. Немногие сведения о них, которые до нас дошли, показывают, что члены их были распределены по известным группам, которые называются куриями или трибами[726], что голоса считались при этом не поголовно, a именно по этим группам, и что таким образом маленькие люди тут так же, как в Древнем Риме, оказывались стесненными лишь в небольшом числе таких отделов, так что они никогда не могли составить большинства. Есть даже данные, которые заставляют думать, что пролетарии совсем не заносились там в списки граждан. Во всяком случае, что касается обитателей больших муниципиев, как общины эдуев или лингонов в Галлии, которые занимали обширную территорию и обладали весьма многочисленным населением, нет никаких положительных свидетельств в источниках о том, чтобы такие крупные массы народа сходились когда-нибудь на собрания.

Две другие особенности муниципального устройства городов-общин Римской империи лучше известны, и они, конечно, имели больше влияния на жизнь, чем упомянутые комиции с их демократическою внешностью. Это, во-первых, состав муниципальных сенатов и, во-вторых, ответственность магистратов. При помощи внимательного анализа этих двух пунктов можно составить себе точное представление о муниципальном строе Римской империи.

Сенат муниципальной общины – ordo decurionum или senatus, – конечно, не назначался имперским правительством; было бы совершенно противно приемам императорской политики производить подобного рода назначения. Но члены его не избирались также толпою; римский гений никогда не допускал, даже во времена расцвета республики, чтобы руководящий правительственный совет, первыми качествами членов которого должны быть опытность и независимость, мог сделаться выразителем изменчивых желаний массы. Так и муниципальный сенат, по образцу древнеримского, пополнялся из списка, составленного магистратом, – duumvir quinquennalis, который таким образом отправлял обязанности древнего цензора[727].

Легко понять, что этот магистрат, так же как и римский цензор, не мог составлять этого списка по произволу. Он должен был вносить в него имена лишь тех людей, которые принадлежали к категориям, предназначенным для того либо формальными законами, либо обычаями, почитавшимися как закон. Первым условием, требовавшимся для внесения в такой список, было обладание собственностью, которая достигала бы определенных размеров. Тот, кто не владел имуществом по крайней мере в 100 000 сестерциев, записанных в ценз, не мог сделаться декурионом[728]. За отправление обязанностей декуриона не только не полагалось никакого денежного вознаграждения, но, кроме того, был довольно широко распространен обычай, чтобы всякий новый член, входивший в корпорацию, сам уплачивал сумму в 1000 или 2000 серебряных монет[729]. Надобно было, следовательно, владеть некоторым состоянием, чтобы быть декурионом. Совокупность всех известных фактов позволяет думать, что, раз человек был богат, он естественно вступал в курию родного города. Наконец, хотя список ее членов возобновлялся каждые пять лет, видно, что звание декуриона рассматривалось как пожизненное. Мы не должны поэтому представлять себе муниципальный сенат как выбранный совет; в нем скорее группировались все самые богатые люди, самые крупные собственники края[730].

Позднейший римский законодатель[731] отчетливо объясняет принцип, который был душою описываемой организации с самого начала: «Устроители нашего государства, – говорит он, – нашли необходимым объединить в одно целое в каждой муниципальной общине всех видных людей и образовать из них сенат или курию, которая бы твердо управляла общественными делами»[732].

Это и значило организовать муниципальную аристократию. Сословие декурионов стояло действительно в городе гораздо выше массы населения, которая именовалась плебеями[733]. Членам его предназначались почетные места во время священных пиршеств и игр[734]. Но там нет настоящей аристократии, где обязанности не пропорциональны привилегиям. В римском муниципальном строе проявляется стремление осуществить такой именно порядок. Если декурионы действительно обладали преимуществом управлять общинами, они и обратно несли на себе все тяжести этой администрации. Они руководили общественными финансами на свой риск и под своею ответственностью. Они должны были поддерживать порядок в народе, нести полицейскую службу, отдавать много времени отправлению судебных обязанностей. На них лежала забота о доставлении неимущим классам хлеба по дешевым ценам, им вменялась обязанность содержать для бедных даровые общественные бани, устраивать праздники и развлечения[735]. Кo всем этим обязательствам позже еще был присоединен сбор податей под личною и круговою ответственностью за тех, которые их не уплачивали[736].

Что касается муниципальных магистратур, то их безвозмездность являлась безусловным правилом; они даже требовали больших расходов со стороны отправляющего их лица. Человек, избранный в должность, обязан был прежде всего внести honorarium в пользу общины. Если эта повинность и не была установлена как абсолютное обязательство, тем не менее она являлась достаточно часто повторяющимся обычаем, и потому упоминания о ней мы находим в надписях[737]. Далее он должен был, во время года своей службы, не только пожертвовать для общины своим временем и трудом, но еще отдать ей часть своего состояния. Принято было, чтобы он оказывал благодеяния народу, устраивал игры и целый ряд религиозных церемоний и священных пиров, в значительной доле на свой счет[738]. Он часто вовлекался обстоятельствами в строительную деятельность – возводил новые общественные здания или принужден был исправлять на свои средства старые – театры, храмы, рынки[739]. Потом, по истечении годичного срока своей службы, он обязан был дать отчет о своих действиях. Муниципальный магистрат был ответствен за то, как он охранял общинные интересы. Он мог подвергнуться преследованию не только за недобросовестность, но и за неосторожность и небрежность своего управления[740]. Он совершал все акты на свой риск и страх: если он утвердил подряд на сооружении какого-нибудь здания, он отвечал за достоинство выполнения работы[741]. Если он сдал в аренду общинные имения, он отвечал за своевременное и полное внесение съемщиками установленной платы[742]. Если он поместил в какое-нибудь дело общинные капиталы, он отвечал в случае несостоятельности тех, которые получили от города ссуды[743]. Поэтому-то всегда требовалось, чтобы магистрат, вступая в должность, представлял поручителей и давал в обеспечение под залог свое имущество[744]. Личное его состояние служило гарантией удовлетворительного управления им муниципальных финансов.

Можно понять из всего указанного, что бедный человек никогда не хотел и не мог добиваться магистратуры. Да и община сама с своей стороны не могла желать избирать в должностные лица людей без состояния[745]. Первым условием для того, чтобы сделаться квестором, эдилом, дуумвиром, было, повторяю, обладание земельной собственностью, которая могла бы служить залогом. Одни богатые способны были, стало быть, занимать магистратуры, и они иногда, отправляя их, расстраивали свое богатство. Существует закон, устанавливающий пенсию на прокормление тем, которые разорялись на службе в муниципальной общине[746].

Среди таких правил или обычаев что должно было произойти с народными собраниями? Их избирательные права были фактически очень стеснены; их свобода, как бы она ни являлась широка по букве закона, на самом деле оказывалась ничтожною. Если мы даже предположим, что они пытались выставлять иногда те или иные демократические требования, то должны заметить, что сословие декурионов было хорошо вооружено против них: курия проверяла списки избранных и, в случае избрания недостойных, могла кассировать выбор; если же собрание отказывалось выбирать кандидатов по желанию декурионов, последние собственною властью назначали префектов вместо дуумвиров[747]. Впрочем, при господстве только что описанных муниципальных нравов, какой интерес был простому народу направлять своих представителей к магистратурам или вообще вмешиваться в управление общинными делами?[748]

Мы не находим в истории Римской империи никакого закона, которым бы устранялись народные собрания в муниципиях. Нужно думать, что они исчезли сами собой. Они перестали собираться или сходились только для вида, чтобы утверждать результаты выборов, для них безразличные, или декреты, в составлении которых они не участвовали.

С конца ІІІ века низшие классы, по-видимому, совершенно вытеснены из муниципального управления. Сословие декурионов несет его одно на своих плечах. Термин «куриалы», который в предшествующую эпоху применялся ко всем вообще гражданам муниципиев, с тех пор обозначает лишь декурионов, то есть членов местных сенатов[749].

С той же эпохи звание куриала или декуриона становится безусловно наследственным и неразрывно связывается с владением землей[750]. Человек делается куриалом, потому что является земельным собственником. С тех же пор, наконец, все не только богатые, но просто обеспеченные люди обязаны отправлять магистратуры. Не остается даже признака комиций. Устанавливается порядок, что каждый действующий магистрат сам называет своего преемника, и такое представление только утверждается вслед за тем курией[751].

Когда мы читаем римские законодательные сборники, мы прежде всего изумляемся, что звание декуриона или магистрата в муниципиях рисуется в них скорее как тягость, чем как выгодная служба[752]. Законы заставляют землевладельца делаться декурионом против его воли; они как бы приговаривают людей к эдилитету или дуумвирату. Если назначенный пробует бежать из курии, закон возвращает его туда насильно, приковывает его к ней[753]. Не надо думать, что такие законы являются плодом упадка государства или делом слепой тирании: они обнародовались такими императорами, как Антонины[754]. Именно эти императоры были истинными организаторами муниципального строя, отличительные особенности которого мы только что описали. Учреждая такую местную знать, они обозначили ее обязанности в то же время, как и права, и они так тесно связали вместе первые с последними, что в наши дни ученые, исследовавшие вопрос, стали спрашивать себя, не была ли судьба этого декуриона или магистрата более достойна сожаления, чем зависти, и не оказывалась ли эта муниципальная свобода скорее особою формою утеснения.

Правда, что порядки и взгляды того времени кажутся странными человеку нашего века; но это происходит, вероятно, оттого, что наши понятия об управлении совсем не те, какие господствовали в ту эпоху. В глазах современных поколений всякие привилегии составляют почесть, между тем как почти во все века истории человечества они являлись обязательствами. Мы склонны думать, что привилегированные группы общества захватили свои преимущества силою или хитростью, между тем как чаще всего им приходилось, наоборот, принимать их сверху и даже с трудом переносить их. Мы легко предполагаем, что эти привилегированные граждане муниципиев должны были цепко держаться за осуществление своих прав и сохранение преимуществ, между тем как почти всегда оказывалось необходимым принуждать их не отказываться от привилегий, и, коль скоро им предоставлялась свобода, куриалы спешили от них отделаться.

Наш век весьма отличается от эпохи, которую мы изучаем, еще тем, как он понимает свободу. Он видит самый существенный признак ее в участии, хотя бы косвенном и кажущемся, в управлении страною или в администрации городов; между тем в другие века люди находили свободу где угодно, но не в отправлении политических обязанностей. Когда римские законодатели устанавливали муниципальный порядок, они, очевидно, не думали работать в освободительном направлении, и население, как кажется, не требовало этого от них. Общим желанием и власти, и населения тогда было видеть муниципальное управление в удовлетворительном состоянии и чувствовать свои интересы обеспеченными. Устроители администрации для достижения такой цели не нашли лучшего способа, как сгруппировать в одно целое землевладельцев, то есть лиц, обладавших наиболее крупными и существенными материальными интересами местности, и поручить им вести под своей ответственностью все земские дела[755]. Но можно ли было при этом предоставить каждому из членов этой группы свободу принимать возлагаемую на них функцию или отказываться от ее исполнения? Надо было слишком уж плохо знать человеческую природу, чтобы полагать, что много людей будет добровольно и охотно добиваться такой опасной чести. Предвидя уклонения, законодатель нашел необходимым установить, что богатство явится источником не только права, но еще и обязанности. Землевладельцы объявлены были членами муниципальных курий волею-неволею. Им запрещено было выселяться, продавать землю, вступать в военную службу или в ряды духовенства; перед ними оказались закрыты все выходы, через которые они могли бы избежать возложенных на них обязательств[756]. Курии вскоре опустели бы, если бы законы не охраняли их от неизбежного ухода членов.

Список курии (album сиriae), мы видим, составляется каждые пять лет не имперским чиновником, который был бы чужд общине, но самими куриалами или избранным ими магистратом. Они были естественно заинтересованы в том, чтобы не пропускать при этом ни одного имени; кажется даже, что они стремились заносить в эти списки больше имен, чем было необходимо, с тою целью, чтобы приобрести большое число людей, которые бы разделяли их общественные повинности[757]. Отсюда возникали две серии противоположных ходатайств, которыми непрестанно осаждались императоры в продолжение трех веков. С одной стороны, очень много людей жаловались на то, что они неправильно были внесены в список декурионов: они ссылались обыкновенно на свой возраст или свою бедность. С другой стороны, курии протестовали, заявляя, что многим из граждан их общин удавалось ускользнуть от их требований и что бремя муниципальной службы становилось слишком тяжелым для тех, кто оставался. На эти двоякого рода жалобы правительство отвечало двумя сериями постановлений, которые очень ясно прослеживаются при внимательном чтении Дигест и Кодексов. С одной стороны, оно запрещало вносить в album тех, кому было менее 18 лет от роду и кто владел менее чем 25 югерами земли; с другой, оно возвращало в курии тех, кто пытался уклониться от муниципальных повинностей. Первый ряд мероприятий имеет в виду интересы отдельных личностей, второй – интересы курий. Можно легко объяснить себе эти различные узаконения, издававшиеся властью, если представляешь хорошо в своей мысли различные просьбы и требования, исходившие от населения[758].

Не может быть сомнения, что эдилитет, квестура и дуумвират были очень высокие должности. Человек, являвшийся в продолжение целого года вождем одной из этих больших общин, территория которых пространством равнялась нынешнему французскому департаменту, должен был быть чрезвычайно важной особой. Надписи наглядно свидетельствуют о почтении, которыми окружены были муниципальные магистраты; нередко случалось, что для вознаграждения их за искусное управление или за понесенные материальные жертвы община воздвигала на основании особого декрета статуи в их честь. Но, тем не менее, очень немногие лица, нужно думать, домогались такого блестящего величия. Если мы сочтем, сколько оно должно было стоить, нам трудно будет даже предполагать, что каждый год являлось к избранию на должности достаточное количество кандидатов для пополнения их всех. Поэтому приходилось выбирать или назначать таких людей, которые сами ничего не добивались, даже ничего не желали или даже горячо желали не быть избранными. Против подобного рода избраний очень нередко подымались протесты; последние исходили именно от избранных, a не от тех кандидатов, которые оказались отстраненными[759]. Так приходилось быть магистратом поневоле. Напрасно люди стремились уйти от такой принудительной службы[760]; напрасно скрывались они; закон гласил: «Если человек, назначенный к исполнению муниципальной магистратуры, бежит, его надобно разыскивать; если он не будет найден, пусть y него отнимется имущество и будет отдано тем, кто сделан будет дуумвиром вместо него; если же он будет разыскан, его наказание будет заключаться в том, что он будет обязан целых два года нести тягости дуумвирата»[761].

Подобные законы казались необъяснимыми людям нашего времени; между тем они соответствуют природе вещей. Управление какого-нибудь общества или города есть совокупность повинностей; чтобы аристократический класс нес на себе: такое бремя, нужно или побудить его к этому большими вознаграждениями, или принудить к тому силой. Римская империя доставила муниципальной аристократии вознаграждения, лишь недостаточные; поэтому, чтобы заставить ее действительно руководить земским управлением, необходимо было применить по отношению к ней всю строгость законов.

Рядом с фактами, которые изображают нам муниципальные общины как довольно самостоятельные единицы, существуют другие, которые сейчас обнаружат нам вмешательство в их дела императорской власти. Нужно только сказать, что слишком недостаточное количество памятников, которые находятся в нашем распоряжении относительно Галлии, принуждает нас искать соответствующих данных в документах других провинций,

Плиний Мл. рассказывает в своих письмах, что один из его друзей получил от императора Траяна правительственное поручение в Ахайе и что это поручение заключалось в том, что он должен был «привести в порядок внутреннее устройство городских общин»[762]. Сам Плиний, в качестве наместника Вифинии, по-видимому, получил от императора однородные инструкции, так как Траян в одном письме напоминает ему, что «первой его заботой должно быть рассмотрение общинных финансовых отчетов»[763]. Действительно, как только Плиний вступил в провинцию, он приказал представить ему отчеты Грузии; он рассмотрел «расходы, доходы и ссуды» этой общины[764] и убедился, что такая проверка непременно должна быть сделана». Так же точно поступал он в Апамее, Никомедии, Нинсе, везде[765].

После него одна надпись показывает нам в той же провинции чиновника, который был послан императором Адрианом для рассмотрения тех же отчетов[766]. Другому предписано было тем же императором «проверить счеты муниципальных общин» в Сирии[767]. И биограф Адриана сообщает, что этот правитель с большой бдительностью наблюдал за финансами провинциальных городов[768].

Дело было в том, что эти финансы находились к печальном состоянии. Траян прямо говорит это в одном из писем к Плинию и прибавляет, что требовалось многое еще исправить в общинной администрации[769]. С одной стороны, обширные строительные работы, предпринимавшиеся в продолжение целого века для придания городам благоустройства, часто подрывали муниципальную казну. С другой стороны, недостаток высшего надзора нередко приводил к злоупотреблениям и даже хищению общинных средств. Плиний сообщает, например, что города часто подвергались обманам со стороны подрядчиков различных работ; потому-то он прежде всего и обрушился на последних, заставляя их возвращать городам большие суммы[770]. Ежегодно сменявшиеся магистраты также иногда своеобразно заботились об интересах города. Так, например, одни начинали сооружение водопровода; преемники их приказывали строить другой, и оба, бывало, оставались неоконченными после того, как истрачено было на них несколько миллионов сестерциев[771]. В другом месте, при постройке театра, настолько плохо закладывали фундамент, что потом и не знали, возможно ли закончить здание; Плиний высказывает опасение, «хорошо ли муниципальные общины помещают свои средства»[772]. Эти маленькие правительства чувствовали себя слишком слабыми по отношению к собственным должникам и не могли добиться от них возвращения ссуд и уплаты должного[773]. Слабые также перед влиянием некоторых местных сильных людей, они давали вовлекать себя в неблагоразумные издержки, a иногда даже делали необъяснимые дары[774].

Факты, которые мы здесь приводим, относятся, правда, только к Вифинии, провинции, очень отдаленной от Галлии. К сожалению, из громадной официальной переписки, которую наместники вели с императорами или их канцелярией, до нас дошли только письма одного правителя Вифинии к Траяну. Но мы должны представлять себе, что галльские муниципии в ту же эпоху производили также большие общественные работы. В этом веке они соорудили дороги, мосты, водопроводы, особенно же воздвигли много храмов, школ, терм, базилик. Надо было устраивать все; все и было сделано очень быстро, с большою поспешностью и при полной неопытности. Мы легко можем допустить, что и здесь, так же как в Вифинии, проявлялось много беспорядка и ошибок, с одной стороны, много обмана и расточительности, с другой. Поэтому не будет слишком смело думать, что картина, которую Плиний рисует для Вифинии, точно подходила бы к описанию положения муниципальных общин Галлии. В другие времена подобного рода финансовые затруднения «ликвидировались бы» займами, уплата которых была бы возложена на следующие поколения. Но тогда не существовало еще подобного обычая. Финансы многих общин оставались расстроенными, и это обстоятельство угрожало безопасности всего муниципального строя.

Империя пришла на помощь городским общинам. Ее могущественные чиновники, которых не пугали никакие местные влияния, проверяли ведомости местных отчетов, заставляли общинных должников расплачиваться по обязательствам, отбирали и возвращали общинной казне средства, растраченные на незаконные подарки, подвергали ревизии производившиеся работы. Были ли общины недовольны таким вмешательством центральной власти? Мы этого не знаем. Плиний упоминает только об одном случае возражения на это, и то очень слабого: одна община заявила ему, что она вправе не представлять провинциальному наместнику своих средств, но что она единогласно желает, чтобы он их рассмотрел[775].

Так совершенно естественным образом началось вмешательство центральной власти во внутренние дела местных общин. Оно установилось как нечто нормальное во времена Траяна, Адриана, Антонинов, то есть при государях, которые вовсе не были деспотами. Трудно сказать, придуманы ли были ими такие мероприятия для усиления власти, или они были вызваны прямой необходимостью и представлялись императорам как обязанность.

С этих пор мы видим постепенное установление некоторых новых правил: наместнику провинции вменяется в обязанность контролировать предпринимавшиеся городом общественные работы; он заботится о принуждении должников общины к расплате[776]; он разыскивает муниципальные имущества, незаконно захваченные частными людьми, и заставляет возвращать их городу[777]; вскоре муниципальным властям уже нельзя будет начинать постройки зданий, театров, общественных бань, не испросив предварительно разрешения правителя провинции или даже самого императора[778]: это формулируется юрисконсультами как обязательное правило[779]. Обратно также сам наместник получит право требовать исправления или перестройки общественных зданий, если он, посещая город, заметит, что некоторые из них находятся в плохом состоянии[780].

Ta же самая необходимость надзора за муниципальными финансами, которою было вызвано вмешательство государства и его органов в местное самоуправление, породила особую магистратуру специального характера. Лицо, которому она вручалась, носило титул «куратора общины» или «куратора республики»[781]. Она появляется в первый раз при Домициане[782], но укрепляется преимущественно в царствования Траяна, Адриана и Марка Аврелия. Историки только вскользь упоминают об этой новой должности, но она достаточно выясняется нам из нескольких отрывков Дигест и из многочисленных надписей. Мы сначала представим факты, выделяющиеся из эпиграфических текстов с наибольшей определенностью.

Прежде всего надобно отметить, что куратор, за весьма редкими исключениями, никогда «не принадлежал к числу граждан общины, интересы которой должны были находиться под его наблюдением[783]. Этим самым он уже отличался от настоящих муниципальных магистратов. Кажется даже, что его постоянное местопребывание не находилось в том городе, где он отправлял должность, так как случалось, что одно лицо исполняло обязанность куратора одновременно в нескольких городах, достаточно отдаленных друг от друга[784]. Следует еще отметить на основании всех или почти всех этих надписей, что кураторы не подчинялись тому, что можно назвать карьерой муниципальных магистратур; должность их принадлежала не карьере имперской службы. Большая часть из них начинали деятельность с места куратора и заканчивали проконсулатом, притом в самых лучших провинциях[785]. Некоторые из них были римскими сенаторами, другие – членами всаднического сословия. Почти все кураторы, имена которых известны нам из надписей, проходили службу в качестве имперских сановников.

Если мы спросим себя, каковы были атрибуты кураторов, то ответ на это найдем в нескольких надписях, подобных следующей: «Л. Габинию… патрону колонии тридентинцев, куратору муниципия привернатов и интерамнатов, последние воздвигают эту статую за то, что он положил всю заботу на сохранение и умножение зданий общины, и особенно за то, что он восстановил водопровод, давно заброшенный вследствие недостатка средств y города»[786]. Таким образом, куратор был лицом, которому поручалось наблюдение за сохранностью общественных зданий и, если была надобность, за возведением новых. Однако общественные сооружения были только частью муниципального имущества, куратор же, очевидно, наблюдал за всею их совокупностью. Поэтому он следил за возвращением общине узурпированных земель[787]. Финансовый характер полномочий куратора обнаруживается из того, что по-гречески его называли Λογιστής[788]; он был, следовательно, контролером финансовых отчетов муниципальной общины.

Надписи показывают еще, что куратор назначался императором. Многие утверждают это даже совершенно прямо. Мы читаем, например, что П. Клодий Сура был куратором, данным общине Бергамо императором Траяном и общине Комо императором Адрианом»[789]. Другое лицо обозначается куратором Эзернии, «данным (городу) императором Антонином Благочестивым»[790]. Затем еще можем упомянуть несколько лиц: одного куратора Треи, «данного императором Антонином», другого, куратора Плестина, «данного императорами Марком Аврелием и Коммодом», третьего, куратора в Тиферне, «данного императором Септимием Севером»[791]. Наконец, есть еще один, бывший «куратором республики венетов, назначенный императорами Септимием Севером и Каракаллой»[792]. Правда, что приведенные надписи – более или менее единственные из сотни с лишком, относящихся к кураторам, в которых заключается эта точная формула; но так как почти все кураторы ясно обозначаются как чиновники имперской службы, то можно думать, что император вообще назначал их на должности кураторов, как и на другие места проходившейся ими карьеры. Это подтверждается словами биографа Марка Аврелия, который говорит, что этот император «часто давал городам кураторов, назначавшихся из людей сенаторского достоинства»[793].

Обратим все-таки внимание на то, что куратор не должен причисляться к настоящим государственным чиновникам. Он стоит не ниже и не выше провинциального наместника. У него нет определенного места в так точно выработанной иерархии должностей. В нем отсутствуют все признаки чиновника. Важно было бы знать одно: отдавал ли он отчет в своих действиях императору, но тексты не разъясняют этого пункта решительно никаким указанием. Мы не знаем также, во всех ли общинах назначались кураторы. Нам неизвестно еще, была ли должность куратора годичною, постоянною или временною. Наконец, среди всех этих неясностей приходит на ум вопрос, не являлась ли вообще должность кураторов скорее часто повторяющимся фактом, чем правильным и общим учреждением.

Лучше всего можно подметить, что куратор обладал большой властью над финансовыми отчетами муниципальной общины, но не имел никакой над общиной самой по себе. Он даже, как было упомянуто, не жил внутри нее. Учреждая кураторов, императорское правительство, следовательно, не стремилось посадить собственного агента в каждой общине. Куратору не вменялось в обязанность, как всякому имперскому чиновнику, приводить в исполнение приказания государя и утверждать население в повиновении им. Императорская власть осуществлялась через проконсулов и легатов, a не чрез кураторов.

Мы не знаем точным образом, каковы были отношения куратора к верховной власти; но нам известны его отношения к муниципию. Он проверял счеты приходов и расходов последнего, он разрешал или даже предписывал общественные работы, наблюдал за общинными имуществами, воспрещал общинным властям производить отчуждения и заботился о возвращении общине неправильно захваченной y нее собственности. Нельзя удержаться от указания на сходство между этим блюстителем (curator) муниципальных прав и блюстителем частных. Последний был в некотором роде опекуном, который назначался неспособным, больным, отсутствующим с обязательством защищать не их личность, но их имущество[794]. Таков совершенно определенно характер деятельности так называемого curator civitatis[795].

Следует также сблизить это учреждение с патронатом. Известно, что было почти всеобще распространенным обычаем, чтобы городская община приобретала себе патрона, одного, a иногда даже нескольких, либо чтобы оказывать ей поддержку в ее ходатайствах в Риме, либо чтобы охранять ее интересы и наблюдать за всей ее внутренней жизнью[796]. Либо патрона избирала сама община, но вне своего гражданства и почти всегда из среды римских имперских магнатов. Нам дает право на такое сближение кураторов муниципиев с их патронами то обстоятельство, что такое сближение делается в многочисленных надписях. Многие лица именуются одновременно и кураторами, и патронами какой-нибудь муниципальной общины[797]. Куратором являлся в общем правиле иностранец, так же как и патрон; насколько было возможно, в этой роли уделялся крупный человек – сенатор или всадник, как в прежние времена. Истинное различие между ним и древним патроном заключалось в том, что он (то есть куратор) назначался, учреждался и «давался» самим императором.

В общинах Галлии существовали кураторы, так же как в Италии и в других провинциях. Мы находим их в Нарбонне, Лионе, Оранже, Авиньоне[798]; затем еще y суэссионов, карнутов, венетов, битуригов бордосских и, наконец, в Кельне[799]. Но здесь необходимо отметить одну особенность. Если мы исключим Нарбонну, Лион и Кельн, которые были римскими колониями, то мы заметим, что в галльских общинах кураторами были также галлы по происхождению. В Бордо куратором является уроженец Пуату[800], в Суассоне в этой должности оказывается один раз житель области веромандуев, в Ванне – сенонец, другой сенонец – в Орлеане[801]. Эти галлы раньше чем стали кураторами соответствующей общины, прошли в своей собственной всю муниципальную службу. В Галлии при назначении кураторов, как кажется, просто повиновались принципу выбирать для этой цели наиболее опытного и достойного доверия человека из соседней общины.

Я не могу разделить мнения нескольких новейших историков, которые рассматривают институт кураторов как род оружия борьбы, которую империя будто бы предприняла для подавления муниципального порядка. По объяснению этих ученых, империя возымела желание подчинить себе все, на все наложить свою руку, устранить всякую иную инициативу, всякое иное самостоятельное действие, кроме своего собственного. Такая политика не усматривается мною в известных нам фактах. Очень важно устранить из науки те гипотезы, которые легко вводятся в историю субъективным методом. Не будем же говорить, что учреждение кураторов было «орудием чрезмерного усиления централизации»[802] и что «им наносился первый удар муниципальной независимости»[803]. Правда, здесь ограничивается тем, что муниципальные общины, чтобы обеспечить их от слишком очевидных злоупотреблений, получили опекунов, уполномоченных проверять их финансы и охранять их имущества. Это был скорее орган бдительного контроля, чем орудие деспотизма. Кураторы не были учреждены с целью захватить города в руки верховной власти, но с весьма естественною мыслью оказать покровительство их благосостоянию. В наших надписях мы видим, что общины воздают благодарность своим кураторам и охотно называют их именем своих патронов[804]. Население не подозревало, чтобы тут ставился вопрос о свободе или авторитете: оно видело здесь лишь вопрос о своих материальных интересах.

Исторические памятники изучаемых трех веков не заключают в себе никаких признаков серьезного столкновения между муниципальным строем и центральною властью. Мы бы впали в большое заблуждение, если бы стали представлять себе в те времена, с одной стороны, население, с завистью оберегающее свои вольности и страстно стоящее за их сохранение, с другой стороны – правительство, враждебное этим вольностям и упорно стремящееся их уничтожить. Если бы мы предположили, что в данную эпоху происходил долгий антагонизм между местным самоуправлением и императорским абсолютизмом, мы приписали бы этим поколениям мысли и настроения, которые были им совершенно чужды.

Надо прибавить еще, что кураторы, которые в первое время давались городам центральною властью, довольно скоро стали избираться самыми городами. Неизвестно, как совершилось это изменение; но, без сомнения, не происходило ничего, подобного общему восстанию их, для завоевания этого права. Власть сама мало-помалу предоставила им его. В IV веке куратор повсюду обратился в муниципального магистрата, избираемого общиною[805].

История налогов, которые жители Галлии обязаны были платить Римскому государству, должна быть разделена на три периода: первый, когда они платили налог в качестве подданных; второй, когда они вносили его как члены империи; третий, когда фискальная система преобразована была по новому императорами ІV века[806].

Галлия, завоеванная и обращенная в «провинцию», выплачивала Риму сначала подать или дань подданства, которая именовалась stipendium[807]. Мы не знаем, как был распределен этот древнейший налог, установленный Цезарем; некоторые из народцев Галлии были от него освобождены, но только те, которые показали себя его союзниками и «верно служили ему во время войны»[808]. Двадцать четыре года после того Галлия была реорганизована. Августом вместе с тем изменено было и податное устройство ее. На этот раз не видно, чтобы которая-нибудь из общин была избавлена от налога. Одно слово Тацита обнаруживает, что даже эдуи платили его[809]. Другое место из того же писателя ясно показывает, что тревиры и лингоны были также подчинены ему[810]. Различие между народцами, подлежавшими stipendium и освобожденными от него, которое пытаются установить некоторые новые ученые, есть только гипотеза, не подтверждаемая фактами[811].

Налог этот ложился на землю. Чтобы распределить его с возможной правильностью, Август произвел перепись земель в Галлии, как и во всей империи[812]. Та же работа была вновь предпринята и переделана при Тиберии[813]. Мы можем, стало быть, допустить, что всякая земля подчинялась подати, пропорционально ее величине и достоинству. Италия была освобождена от подати, и по ее образцу – несколько провинциальных общин, награжденных «италийским правом». Таким образом, земельный налог вносился лишь провинциями[814].

Нам невозможно определить сколько-нибудь правильно тяжесть этого налога. Если верить Светонию, общая сумма его не поднималась во времена Цезаря выше 40 миллионов сестерциев, то есть менее 10 миллионов франков[815]. Впрочем, высота ее, как кажется, скоро увеличилась. Веллей дает заметить, что Галлия платила несколько больше, чем Египет[816]; a вообще полагают, что последняя страна уплачивала 12 500 талантов[817]. Поэтому можно исчислить сумму подати, возложенной на Галлию, в 75 миллионов французских франков. Нужно, впрочем, сказать, что во всем этом много гадательного.

Мы не можем сказать, чувствовало ли себя население чрезмерно обремененным: Тацит говорит только, что два человека, толкавшие Галлию к возмущению, напирали на «постоянный рост налогов»[818].

С другой стороны, мы видим, что один военачальник Веспасиана, обращаясь к галлам, говорил им, что они платят лишь столько налогов, сколько необходимо для содержания рейнских армий, которые их же оберегают от варварского вторжения: таким образом, эти налоги являлись только ценою мира и безопасности страны[819].

Собранные суммы подати в Нарбоннской области, которая была сенатской провинцией, вносились в государственную казну (aerarium); в Трех же Галлиях они пополняли императорскую (fiscus); в первой они собирались провинциальным квестором, в последних – цезаревыми прокураторами.

Впоследствии, по мере того как галлы обращались в римских граждан, они обязывались нести налоги, которым подчинялись римляне.

На первом месте здесь должен быть назван налог на наследство – vicesima hereditatium. Он был установлен Августом с согласия сената правильным законом[820]. Им облагались наследства римских граждан как в Италии, так и в остальных частях империи. Он составлял 5 % стоимости наследств или завещанных имуществ[821]; но наследники по прямой линии избавлялись от него[822]. Траян распространил последнюю льготу на братьев и сестер[823]. То же освобождение применялось к мелким наследствам: налог взыскивался лишь с передаваемых имуществ известной ценности[824]. Каждый богатый галл, раз он делался римским гражданином, должен был платить эту подать[825].

То же самое надо сказать о налоге на освобождения (также учрежденном Августом), которому подчинены были римские граждане. Господин должен уплачивать государству за всякого освобождаемого им раба 5 % ценности этого раба[826]. Надписи свидетельствуют, что жители Галлии вносили эту vicesima libertatis[827].

К указанной же группе налогов, введенных Августом, присоединялось еще право государства взыскивать однопроцентный сбор с продаж, который потом вырос до 2,5 %[828]. Калигула отменил его[829], но потом он был восстановлен, так как мы находим следы его в Дигестaх[830]. Продажа рабов подлежала специальному четырехпроцентному налогу[831].

Таможенные сборы, то есть провозные пошлины по хлюстам, дорогам и рекам, существовали уже в независимой Галлии[832]. Мы их снова находим в Римской Галлии, как и вообще во всей империи[833]. Из надписей узнаем, что существовала таможенная линия между Галлией и Италией[834]; она шла вдоль Альп, затем направлялась к Цюриху и оттуда к Метцу, так что провинция, называвшаяся Германией, находилась позади нее[835]. Другие еще таможенные станции установлены были в Лионе, центре, куда сходились галльские дороги, a также в Ниме и Арле. Подобные же таможенные посты существовали при выходе из Пиренейских проходов[836] и еще другие – по берегам Ла-Манша[837]. При переезде через эти таможенные границы за товары, отправлявшиеся в Галлию из Италии, Германии, Испании и Британии и возвращавшиеся из нее в эти же страны, облагались пошлиною размером («ad valorem») в 2,5 %[838].

Тяжесть названных налогов увеличивалась оттого, что они не взимались прямо государством. Они сдавались на откуп обществам публиканов. Надписи обнаруживают перед нами откупщиков налогов за наследства[839], за освобождение[840] и «таможенных пошлин»[841]. Каждое из таких обществ откупщиков[842] действовало при помощи многочисленного персонала приказчиков, агентов, рабов[843]. Впрочем, в качестве заведующего сбором каждой из упомянутых крупных податей всегда стоял правительственный чиновник, именуемый прокуратором[844].

К перечисленным налогам надо присоединить ряд натуральных сборов. Когда император находился в путешествии или когда ехал куда-нибудь чиновник по его приказанию, население должно было доставлять им жилище и пропитание[845]. Надо было также давать постой, провиант и фураж вооруженному отряду, который их сопровождал[846]. Те же повинности выполнялись населением по отношению к императорской почте (cursus publicus), для которой оно должно было поставлять лошадей (veredi)[847]. Существовала еще целая система обязательных работ по содержанию дорог и подводных повинностей, которыми также были обложены жители различных местностей в пользу государства (angariae)[848].

Все эти налоги взимались в пользу государственной казны; y муниципальных общин было свое особое, так сказать, земское обложение.

Вся описанная система косвенных налогов не устранила земельного, прямого. После того как галлы уже платили его в качестве подданных римского народа, они продолжали нести его и как римские граждане. Во втором веке уже перестали смотреть на поземельную подать как на признак подчинения: сама италийская почва была обложена ею; она стала рассматриваться как часть имущества, которую каждый собственник обязан был отдавать в пользу государства на организацию необходимых для всех учреждений или работ[849].

Императорское правительство положило много специальной заботы и труда на то, чтобы достигнуть справедливого распределения земельной подати. Кадастр недвижимостей, начатый при Августе, пополнялся текущими переписями, возобновляясь, так сказать, при каждом новом поколении. Один из юрисконсультов оставил нам образец того способа, каким записывались и группировались данные кадастра. «Вот как, – говорит Ульпиан, – должны быть заносимы поместья в ведомости ценза. Записывается сначала название всякого имения с обозначением того, в какой общине и в каком округе оно находится; потом сообщаются подробности о нем: указывается – 1) пахотная земля и количество югеров ее, какое засевалось в последние десять лет; 2) виноградник и количество корней лоз, которые в нем находятся; 3) число югеров, отданных под оливковую плантацию, и число самых деревьев в последней; 4) пространство луга в югерах с указанием среднего количества сена, собиравшегося с него в последние десять лет; 5) величина пастбищной пустоши с обозначением того, сколько вырубается дров из лесной ее части». В приведенном любопытном тексте замечается стремление правительства распределять налог не только на основании площади земли, занятой поместьем, и ее приблизительной стоимости, но по истинной его ценности, определяемой более или менее точно доходностью его. Сведения для оценки давались самим владельцем. Впрочем, оценщик (censitor) имел полную возможность контролировать сообщаемые данные.

Подобного рода кадастры составлялись во всех частях империи. Те, которые производились в Галлии, продолжали вестись даже дольше, чем удержалось римское господство. Мы их снова найдем в монархии Меровингов[850].

Так как земельный налог должен был являться лишь частью реального продукта (валового дохода), получавшегося с именья, то существовало правило, что плательщик мог пользоваться скидкою положенной подати, в случае если, например, его виноградник или плодовые деревья погибали[851].

Какова была цифра этого налога, в какой пропорции находилась она к доходу земли, об этом никакой памятник не дает нам разъяснения. Мы не находим данных, которые позволяли бы нам сказать, что налог был чрезмерно высок, но также и утверждать, что он был легок. Мы должны поэтому воздержаться от всякой оценки его с этой стороны.

Одно несомненно, что Галлия хорошо переносила все эти налоги и даже, по крайней мере в первые три века, благоденствовала и богатела, что, конечно, было бы невозможно, если бы требовательность государства в этих областях была чрезмерна.

Ниже в надлежащем месте мы укажем, что может быть извлечено из источников по вопросу о податях в два последние века империи[852].

Древние общества не представляли себе армий, отдельных от гражданского населения. Каждый свободный человек и гражданин был в то же время воином. Он был воином до тех пор, пока тело его было сильно, и так часто, как требовало государство для своей защиты или для нападения на врагов. Римлянин от семнадцати до сорокалетнего возраста призывался каждый год к магистрату, который мог в случае нужды завербовать его в легионы. Так же стояло дело в Афинах и во всех вообще античных республиках. Воинская служба была всеобщей обязанностью равным образом и y древних галлов[853].

В Римской империи порядки изменились. Некоторые полагали, что Август отделил войско от гражданства, чтобы утеснять последнее с помощью первого. Ничто не доказывает, что y него был такой расчет: никто из современных императору римских историков не приписывает ему такого намерения, a подробности его жизни показывают, наоборот, что он больше доверял именно гражданской, чем военной части населения. Отделение военного устройства от гражданского было произведено в силу совершенно иных побуждений. Когда мы изучаем эту эпоху римской истории, углубляясь преимущественно в наблюдение чувствований, которые тогда господствовали в душе людей, мы замечаем, что воинственность почти исчезла в обществе. Доведенный до крайней степени напряжения в предшествовавшие два века, военный дух как бы истощился. Особенно высшие классы, но также и средние удалялись, насколько это было возможно, от воинской службы. В Италии люди охотно делались зависимыми съемщиками чужой земли, даже отдавали себя в рабство, лишь бы избавиться от нее. По естественной как бы противоположности для уравновешения положения, в то время как все богатые элементы общества бежали от армии, подонки населения, которые прежде не допускались в нее законом, теперь стремились ее наполнить. Быть солдатом становилось любимым ремеслом для тех, y кого ничего не было и кто жаждал добычи или земли.

Император Август дал удовлетворение такой двоякой потребности, выдвинутой временем в различных слоях общества. Высшие и средние классы не хотели больше обязательной военной службы: он устранил ее, насколько оказалось возможным[854]. Неимущие классы желали доступа к воинской профессии, которая была бы выгодна: он создал ее. Так исчезло древнее учреждение вооруженной гражданской общины; с тех пор появилось войско, отдельное от гражданского населения. Известная часть его вступала в ряды армии и оставалась под оружием 16, 20 или 25 лет, и ценою такой ее службы большинство могло всю жизнь предаваться мирному труду.

Такая мысль императорского правительства нашла свое выражение y историков того времени. «Освободить большинство людей от воинской службы, вербовать в нее по общему правилу лишь тех, которые нуждались в ней как в средстве жизни, выбирая между ними самых здоровых», – таков был, по мнению Диона Кассия, принцип, которому следовала империя[855]. Геродиан точно так же утверждает, что со времени царствования Августа италийцы больше не знали оружия и войны. «Август, – говорит он, – избавил их от службы и, сделав для них излишним умение владеть оружием, он употреблял на военное дело лишь оплачиваемых солдат»[856]. Это была система постоянных вознаграждаемых армий, поставленная на место системы вооруженной нации. Применение ее обеспечило для ста двадцати миллионов душ, населявших империю, покой и труд, которых никогда до того не знали древние народы.

Армии Римской империи состояли приблизительно из тридцати легионов[857], заключавших в себе каждый от 5000 до 6000 солдат. Если присоединить к ним вспомогательные войска и еще преторианские и городские когорты, то можно считать, что общая численность военной силы империи доходила приблизительно до 400 000 человек. Такое войско оказывалось достаточным для государства, в десять раз более обширного, чем современная Франция: приходилось по одному вооруженному человеку на триста мирных жителей.

Эти армии пополнялись, большей частью, добровольцами. Одно письмо Траяна к Плинию упоминает о категории солдат, которые сами предлагают себя в военную службу[858]. Надписи также свидетельствуют о распространенности такого обычая[859]. Тацит обращает внимание, что волонтерство служило средством жизни для бедняков и бездомовных людей[860]. Один юрисконсульт II века прямо говорит, что большая часть служащих в армии – добровольцы[861].

Приманка в самом деле была велика; солдат получал кроме продовольствия ежегодное жалование в 225 динариев, увеличенное Домицианом до 300; по окончании же службы он награждался еще либо известною суммою денег, либо участком земли с усадьбою и несколькими рабами для его возделывания. Особенно же ценно было то, что если он не был еще римским гражданином, отпускное свидетельство наделяло его этим завидным титулом; к нему присоединяли даже connubium, то есть право законного брака, следствием которого было то, что дети его являлись римскими гражданами, как и он[862]. Итак, родившийся в положении дедитиция и в бедности становился благодаря военной службе гражданином, собственником, главою семьи. Императоры прибавили ко всему этому еще особую почетную привилегию: они постановили, что ветераны и их сыновья будут равны по достоинству декурионам[863]. Воинская служба обращалась таким образом в средство возвышения даже для простого солдата.

Хотя императоры могли сильно рассчитывать на пополнение войска добровольцами, они не решились совсем отказаться от принудительных призывов. Иногда приходилось немедленно противостоять угрожающей и неожиданной опасности; в другой раз волонтеры не представлялись в необходимом количестве или не отличались удовлетворительными качествами[864]. Надобно было пополнять недостающее посредством набора[865].

У нас нет определенных данных в документах о способе, каким производились такие наборы. Очень может быть, что по этому пункту вообще не было выработано постоянных правил, никакой закон не устанавливал возраста призыва, ни числа человек, которое должна была выставлять каждая область. Набор не назначался правильно каждый год; иная провинция могла несколько лет подряд оставаться свободной от него. Когда правительство нуждалось в солдатах, оно объявляло очередь в той или иной провинции и посылало туда комиссаров, которые именовались delectatores[866]. При этом жребия никто не тянул: население все собиралось перед ними, и они по произволу брали людей, казавшихся им наиболее подходящими. Отсюда проистекали большие злоупотребления[867]. Одним из коренных пороков администрации Римской империи и вместе одним из самых больших ее несчастий было именно то, что она не сумела установить для военного набора правильной и постоянной системы.

Оттого-то население ненавидело наборы, как оно вообще ненавидит все исключительное и произвольное. Историк Веллей говорит, что они всегда являлись причинами больших беспорядков[868]. Август должен был несколько раз прибегать к мерам строгости по отношению к гражданам, отказывавшимся от службы[869]. Отцы, как рассказывают авторы, отрезали пальцы у сыновей, чтобы доставить им возможность избежать воинской повинности[870], и Светоний приводит случай добровольного закабаления в рабство людей из страха, что их заберут в солдаты[871]. Нельзя думать, что это происходило вследствие чрезмерного количества призываемых под оружие молодых людей. Легко вычислить, что для пополнения армии из 400 000 человек, остававшихся на службе средним числом двадцать лет, достаточно было вербовать ежегодно около 30 000 рекрутов во всей империи. Между тем добровольные поступления давали уже по меньшей мере половину этой цифры. Но обязанность служить в войске двадцать лет была предметом ужаса для тех немногих, которых постигала такая судьба[872].

Из этого легко понять противодействие, которое встречало правительство в данной области, и огромную трудность для него заставлять людей служить против воли! Благодаря этому оно неминуемо было приведено к необходимости разрешать заместительство. Действительно, из одного письма Плиния к Траяну явствует, что человек, призванный к воинской повинности, имел право поставить вместо себя другого[873].

Трудность принуждать граждан силой к военной службе заставила императорское правительство искать другого способа пополнения армии. Перед ним стоял древний закон, освященный нравами, которые запрещали ему давать оружие в руки рабам и вольноотпущенникам. Но уже республика подала ему пример пользоваться и последними категориями людей как воинами в моменты неминуемо грозящей опасности[874]. Август поступил так же в двух случаях, когда ему необходимо было произвести набор более крупный, чем обыкновенно. Он обратился к богатым землевладельцам, у которых было много рабов и вольноотпущенников, и потребовал от каждого из них известное число людей, пропорциональное их состоянию[875]. Несколько позже мы видели раз, что Нерон, серьезно нуждаясь в военной. силе, приказал прежде всего вызвать желающих в трибах, то есть среди свободного гражданского населения; но когда никто добровольно не ответил на такой свободный призыв, он решил заменить его принудительным набором рабов и предписал каждому владельцу выставить определенное количество их и выбрал, из них самых сильных[876]. Так же поступил Вителлий[877]. Еще позже Марк Аврелий был вынужден вербовать рабов в войско[878]. Совершенно понятно, что эти рабы, вступая в армию, получали освобождение, так что это обстоятельство могло казаться им выгодным[879].

Есть основание думать, что такой прием стал применяться все чаще и чаще. Если мы пересмотрим те главы (tituli) в кодексах, которые относятся к воинскому устройству, мы будем поражены, когда убедимся, что больше места занято в них перечислением поводов исключения, чем освобождения от службы. Дело в том, что особенно важно было воспрепятствовать гражданам поставку в заместители людей, не годных для исполнения воинских обязанностей. Весьма серьезное значение для должностных лиц, производивших набор, имела так называемая probatio, которая заключалась в осмотре каждого рекрута для допущения только людей, способных служить. Необходимо было бороться против стремления собственников, которые, по выражению Вегеция, «отдавали в солдаты тех, которых не желали держать как рабов»[880].

Правда, закон, запрещавший рабу вступать в армию, не был отменен; напротив, его постоянно возобновляли[881]. Но никакой закон больше не запрещал освобождать раба и в тот же день делать из него рекрута. Правительство само много подавало частным собственникам такой пример[882]. Впрочем, в Римской империи существовало еще несколько категорий слуг, которые не считались рабами, но тем не менее зависели от господина: это были вольноотпущенники, колоны, клиенты (libertini, inquilini, coloni, clientes)[883]. По мере того как мы подвигаемся вперед из века в век, изучая историю империи, мы видим, что рекрутские наборы падают все больше и больше именно на людей из таких классов. В ІV веке, если мы всмотримся в Кодекс Фeодocия, воинская служба уже не является перед нами обязательной повинностью гражданина. Она обращается в некоторый род подати, лежащей на земельной собственности, и подать эта выплачивается зависимыми людьми. Каждый землевладелец обязан не сам нести военную службу, но выставлять рекрутов из людей, которые ему подчинены, в количестве, пропорциональном величине и достоинству его земель[884].

Один крупный собственник должен был выставлять нескольких солдат; несколько мелких соединялись вместе, чтобы выставить одного[885]. Не он сам обязывался, стало быть, служить; это даже было ему запрещено, особенно если он обладал званием декуриона, но на его плечах лежало пополнение армии своими слугами. Для удовлетворения требования он иногда покупал людей вне пределов империи, чтобы отдать их правительству в качестве солдат[886]. Иногда он брал в своем доме или на своих землях несколько вольноотпущенников, колонов, даже рабов, которых, впрочем, он тут же освобождал, и обращал их в рекрутов[887].

Слуга, которого господин отдавал таким образом в войско, тем самым переставал от него зависеть. Он освобождался безусловно от всякой связи и всякого подчинения по отношению к старому хозяину, и в тот день, когда покидал армию, не возвращался в прежнюю кабалу. Воинская служба отнимала y него двадцать лет жизни, но зато делалa его свободным гражданином. Что касается господина, то он терял одного из своих слуг, но зато сам оставался свободным от обязанности носить оружие.

Установившийся способ пополнения войска естественно привел императорское правительство к сознанию возможности и удобства заменить военный налог людьми в денежный сбор. Действительно, на месте поставки рекрут (tironum praebitio) мало-помалу утвердилась «рекрутская деньга» (aurum tironicum). Когда государство больше нуждалось в людях, чем в деньгах, оно сохраняло за собою право требовать от земледельцев небольшое количество солдат: это называлось «exhibere tironum corpora». Когда оно больше нуждалось в деньгах, чем в людях, оно позволяло и даже иногда предписывало, чтобы они уплачивали определенную правительством сумму денег вместо каждого человека. Устанавливавшаяся в таком случае цена обыкновенно равнялась 25 золотым монетам (solidi) за человека, не считая расходов на экипировку и на продовольствие[888].

Чтобы доставлять себе хоть немногих хороших воинов в такую эпоху, когда люди неохотно шли на войну, империя создала нечто вроде наследственной армии. Ветеранам давались земли с условием, что сыновья их посвящали себя, как они, военному делу. Последние сохраняли за собою землю лишь в том случае, если они соглашались продолжать нести бремя воинской службы[889].

Особенно же часто империя обращалась за солдатами к внешнему миру. На службу рекрутировались чужеземцы, варвары, преимущественно германцы. Уже Август допускал таких воинов в своей армии[890].

Все позднейшие императоры держали также варваров в качестве наемников; число их значительно возросло при Марке Аврелии и его преемниках[891]; мало-помалу они составили большую половину всего римского войска.

По всем приведенным фактам можно убедиться, что воинская повинность гражданского населения была сильно облегчена во времена империи. Армия из приблизительно 400 000 человек, составленная в значительной части из добровольцев, сыновей ветеранов или из чужеземцев, при почти полном превращении рекрутских наборов в денежный налог, освобождала огромное большинство граждан от военной службы, которая в древности отнимала y них лучшее время и лучшие силы и которая в Средние века должна была вновь захватить их существование. Нет сомнения, что подданные императоров ощущали такое облегчение как великое благодеяние. Постоянные армии меньше всяких других стоят народу крови, времени и средств. Однако с ними связывается двоякая опасность: во-первых, эти армии часто становятся очень требовательными и при недовольстве могут даже подняться против правительства, которое их кормит; во-вторых, гражданское население, слишком исключительно предающееся мирному труду, чувствует себя беспомощным и беззащитным против вооруженных врагов, которые угрожают всякому мирному обществу[892].

Нам нет надобности объяснять и оценивать римское законодательство; но мы должны спросить себя, как оно было встречено и принято жителями Галлии и под каким видом оно предстало перед их глазами, когда они сравнивали его с законами, которые управляли ими раньше.

Первобытным обществам известны были лишь двоякого рода законы: те, которые происходили от «обычаев предков», и те, которые проистекали от религии. Им даже не приходило на мысль, что закон может быть результатом добровольного соглашения; они не представляли себе, чтобы он должен был вдохновляться принципом разума и основываться на интересах людей. Закон уважался первобытным человеком только потому, что он шел от предков или от богов[893].

Историческая наука не создает себе больше иллюзий о древнем праве предков. Она не верит больше в искреннее равенство всех людей, в полюбовный раздел земель, в независимость и во все вообще добродетели, которые когда-то приписывались естественному состоянию. Право предков в древних обществах – не что иное, как патриархальное право, то есть такой строй, в котором большинство членов общественного союза подчинены домашней власти, всегда присутствующей и сто раз более абсолютной, чем может быть власть какого бы то ни было государства, потому что она давит на все интересы, на мельчайшие акты жизни. Это право, приводящее к тому, что жена и дети находятся в безусловной зависимости от вождя-господина и что младшие повинуются старшему. По этому праву земельная собственность навеки связана с семьею; следовательно, приобретение ее почти невозможно, и источник богатства остается недостижимым для бедного. В этом праве, наконец, долги по необходимости влекут за собою рабство; число рабов все растет, и они абсолютно находятся во власти господина, так как некому им оказывать покровительство и защиту.

Что касается права, исходящего от богов, оно оказывается еще более суровым. Здесь человек порабощен тем, кто управляет его совестью, или кто представляет, по его мнению, божество; частная жизнь находится под наблюдением такого божественного закона всецело и получает от него правила во всех своих проявлениях; гражданский закон диктуется религиозной потребностью; уголовный формулируется так, чтобы наказывать не только те акты, которые поражают общество, но и те, которые наносят ущерб культу; отступления от религии караются, как преступления.

Дошедшие до нас сведения о древнем галльском праве не очень многочисленны[894]. Но из них по меньшей мере выводится то заключение, что галлы не обладали законодательством, которое было бы произведением государства и истекало бы от общественной власти. Единственными элементами права были патриархальный обычай, происходивший от старого кланового быта, и религиозные предписания, бывшие делом мысли друидов[895].

Естественно поэтому, что y них не было писаных законов. Их правовые формулы поддерживались памятью, и надо хорошо понимать, что органом такой памяти являлись уста вождей и жрецов, так как y галлов не было других судей, кроме людей этих двух категорий. Семья была строго подчинена своему главе, который обладал правом жизни и смерти над женою, детьми и слугами[896]. Раб являлся до такой степени собственностью господина, что его убивали на могиле последнего. Займы вгоняли человека в рабство. Уголовное право отличалось неслыханною строгостью: кража и малейшие проступки наказывались отнятием жизни[897]. Смертные приговоры считались делом, любезным богам; они произносились друидами, a эти последние верили, говорит нам один древний писатель, что большое число смертных приговоров предвещало обильный урожай в стране[898].

Общественные союзы Древней Греции и Италии также имели некогда такое право, но это было в чрезвычайно отдаленные времена. За несколько веков до встречи римлян с галлами y них выработалась система законодательства совершенно иного рода. Государство в форме гражданской общины утверждалось y них уже тогда с замечательною силою. Поэтому-то и произошло, что право патриархальное и религиозное, право рода (gens) и патрициата, незаметно уступило место праву гражданскому, которое было продуктом работы самой общины и уже одушевлялось естественною справедливостью и общим интересом. Таков путь, на который вступило развитие римского права со времен децемвиров и по которому оно подвигалось вперед, не останавливаясь, медленным, но верным шагом. Основным принципом этого права было положение, что общественная власть, представляющая общину людей, вступивших в государственный союз, есть единственная сила, творящая закон, и что ее воля, выраженная с соблюдением известных правил и формальностей, должна быть единственным ее источником[899].

Господство этого-то принципа римское владычество утвердило в Галлии. С тех пор право стало там пониматься как произведение общественной власти, действующей в интересе всех. Право перестало быть религией или обычаем, оно сделалось светским и получило способность к движению и развитию.

Надобно выдвинуть еще одну особенность. Римское право, которое получила Галлия, не было тем гражданским правом (ius civile), которое являлось настоящим законом Римского государства. Это было ius honorarium, право, постепенно вырабатывавшееся последовательными эдиктами магистратов, действовавших в качестве представителей общественной власти[900]. В течение первого века, следовавшего за завоеванием, провинциальный наместник в силу своего imperium обнародовал свой эдикт, то есть ряд правил, по которым он намеревался чинить суд и расправу. Именно в этой форме галлы столкнулись впервые с римским правом. Позже все эти отдельные, временные, индивидуальные эдикты были заменены одним общим и постоянным, который назывался Edictum perpetuum. Составленный Сальвием Юлианом, он был утвержден и опубликован в царствование Адриана. Так образовалось нечто подобное своду, над постепенным составлением которого работали десять поколений магистратов и юрисконсультов.

Это право постоянно развивалось, переживая изменения, принимая дополнения. С одной стороны, Римское государство продолжало законодательствовать, причем органом его являлось уже не народное собрание, а сенат. Последнее учреждение в продолжение пяти веков императорской эпохи не переставало работать для законодательного дела. Сенатусконсульты имели все силу закона в течение всей эпохи империи, как бы заменяя прежние народные leges[901].

С другой стороны, император, как и все магистраты старой республики[902], обладал правом издавать эдикты. Эдикт консула или претора был действителен лишь до тех пор, пока оставался в должности обнародовавший его магистрат; так же точно эдикт принцепса применялся, сохраняя силу до конца его царствования. Закон, исходивший от сената, сохранял силу для всего будущего; эдикт, исходивший от императора, терял ее в теории со смертью его автора. Но на практике обыкновенно происходило так, что после смерти каждого императора собирался сенат, оценивая достоинство царствования, которое только что окончилось, и обсуждал вопрос, следует ли уничтожить навсегда совершенные умершим государем акты или, наоборот, утвердить и укрепить их и на будущие времена[903]. Такая «ратификация», дело чрезвычайно важное и серьезное, которое осуществлялась в форме «апофеозы» императора, только что окончившего жизнь, обращала все эдикты умершего в столько же законов, освященных раз навсегда. Так как в такой «consecratio memoriae» отказано было лишь очень немногим императорам, то произошло, что их эдикты, декреты, рескрипты мало-помалу приравнялись к законам, и можно без преувеличения сказать, что императоры приобрели законодательную власть.

Юрисконсульты получили возможность проповедовать аксиому: «что постановил государь, то имеет силу, равную закону». Они указали также мотив и дали объяснение формулированной доктрины. «Потому что, – говорят они, – гражданство передало ему и воплотило в его личности все свое. самодержавие и все свои права»[904].

Когда мы представим себе весь длинный ряд императоров, среди которых можно насчитать лишь немного таких, которые по таланту или характеру стояли выше среднего уровня человечества, a некоторые были даже гораздо ниже него, мы прежде всего склонны думать, что они способны были творить лишь плохие законы. Но на деле оказывается нечто противоположное. Законодательство их сохранилось, и оно по заслугам прошло через столько веков. Надо даже особенно заметить, что всеобщее удивление, которое высказывали новые государства по отношению к римскому праву, вызвано было специально законодательными трудами императоров и их юрисконсультов. Когда говорили, что римское право есть писаный разум, имели в виду специальное право императорской эпохи[905].

Причину, почему законодательство римских императоров достигло такой высоты, надо искать в том, что они удержали развитие права на том же пути, на какой его поставили предшествующие века. Право оставалось по-прежнему выражением воли государства или общественной власти. Хотя теперь закон издавался одним лицом, a раньше – народным собранием, но существенные свойства его оставались теми же. Он являлся выражением общего интереса, сочетавшегося с принципами естественной справедливости. Чтобы понять и верно оценить это римское право, надобно сравнить его с тем, что существовало в мире до и после него: до него господствовало право религиозное, после него – феодальное.

По мере того как галлы принимали римское законодательство, они не могли не ставить его рядом со своими старыми национальными законами, которые остались y них как наследие клановых традиций или могущества друидов. Они убедились из такого сопоставления, что новый закон укреплял индивидуальную собственность, уравнивал между собою права всех детей одних родителей, объявлял жену свободною от супружеского права жизни и смерти, которое над нею тяготело; что сын получал известные права даже по отношению к отцу; что разрешалась свобода завещания… Они усмотрели еще в римском законе, что он открывал простор для независимых деловых контрактов, что им уничтожалась кабала за долги, смягчалось самое рабство. Одна вещь должна была особенно поразить внимание: оказывалось, что общественная власть по римскому праву должна была давать защиту и покровительство людям всех классов, что всякий мог найти в верховной власти государства опору, что слабые встречали в ней охрану против сильных и что поэтому они не были больше принуждены, как во времена национальной независимости, прибегать к частному патронату магнатов и вступать к ним в подчинение.

Правда, что уголовное право оставалась суровым: всякое преступление, посягавшее на безопасность общества или нарушавшее покорность правительству, которое как бы представляло в себе первое, подвергалось беспощадной каре; смертная казнь в самых страшных ее формах, конфискация имущества и тюрьма поражали виновного за сравнительно легкие проступки. Если гражданское право, несомненно, было проникнуто уважением к интересам и достоинству человеческой личности, уголовное подчинялось главным образом идее государственной пользы и, может быть, даже преувеличивало дань, должную общему интересу. Однако современники как будто не замечали этой суровости именно потому, что судили при помощи сравнения: они скорее думали, что новое право менее строго, чем то, которому они до тех пор повиновались. Наказания, которые назначал римский закон, конечно, не были более жестоки, чем казни, налагавшиеся некогда друидами.

Особенно ценилось то преимущество, которое получалось от исчезновения в уголовном законе категории преступлений чисто нравственного или религиозного характера. Это действительно заслуга законодательства, вырабатывавшегося от Августа до Константина, которую необходимо отметить. Мы видим, что в нем уничтожаются те мелочные и тиранические предписания и запрещения, которыми первобытные законы и обычаи всех вообще народов опутывают частную жизнь и совесть людей. Древнее право Галлии, совершенно так же, как первобытный закон Индии, Греции, да и самого Рима в первоначальную эпоху, представляло собою неразделимую связку гражданских, религиозных и нравственных формул. Оно порабощало одинаково тело и душу, не оставляя в человеческом существе ничего свободного[906]. Великим благодеянием, оказанным Римом, было отделение права от религии: вот чем влияние его было освободительно. Его законодательство занималось нормировкою и защитою лишь индивидуальных и социальных интересов; оно преследовало только деяния, которыми затрагивалось общественное благо. Совесть, нравы, частная жизнь оказались освобожденными.

Надписи, в которых раскрываются формы и явления повседневной жизни, показывают нам, что галлы усвоили римское право. Мы видим, что y них стало практиковаться наследование имуществ по тем же началам, как и в Риме, то есть по принципу равного раздела между всеми детьми. В этих памятниках обнаруживается освобождение рабов, совершаемое римским способом и приводящее к тем же последствиям, как и в Риме[907]. Наконец постоянно встречаем применение римской системы передачи наследств по завещаниям[908]. На одной из таких надписей начертано завещание одного уроженца Лангрского края: в нем сейчас узнается и дух и форма римского завещания[909]. Вполне вероятно, что параллельно с этим не прекращали существования и некоторые галльские обычаи; но ни надписи, ни авторы не указывают ни на один из них.

Пятнадцать поколений жителей. Галлии повиновались римскому праву, и во множестве оставшихся документов всякого рода, которые открывают нам их мысли и чувства, нет ни одного признака жалоб или недовольства их этим законодательством. Позже поколения, которые присутствовали при падении империи, делали единодушные усилия, чтобы сохранить эти законы. Еще позже те, которые застали уже римское право отмененным, непрестанно сожалели об этом и работали из века в век для его возрождения.