АСЕЕВ НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ

БАЖОВ ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ

БАРТО АГНИЯ ЛЬВОВНА

ВАСИЛЬЕВ СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ

ГЕРАСИМОВ СЕРГЕЙ АПОЛЛИНАРЬЕВИЧ

ГЛАДКОВ ФЕДОР ВАСИЛЬЕВИЧ

КАРАВАЕВА АННА АЛЕКСАНДРОВНА

КАРИМ МУСТАЙ

КАССИЛЬ ЛЕВ АБРАМОВИЧ

КЯРНЕР ЯАН

ЛЬВОВ МИХАИЛ ДАВЫДОВИЧ

ЛЯШКО НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ

НИКУЛИН ЛЕВ ВЕНИАМИНОВИЧ

ПАНОВА ВЕРА ФЕДОРОВНА

ПАНФЕРОВ ФЕДОР ИВАНОВИЧ

ПЕРВЕНЦЕВ АРКАДИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ

РУЧЬЕВ БОРИС АЛЕКСАНДРОВИЧ

СЛАВИН ЛЕВ ИСАЕВИЧ

СМУУЛ ЮХАН ЮРЬЕВИЧ

СУРКОВ АЛЕКСЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ

ТАТЬЯНИЧЕВА ЛЮДМИЛА КОНСТАНТИНОВНА

ФЕДОРОВ ЕВГЕНИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ

ШАГИНЯН МАРИЭТТА СЕРГЕЕВНА

УРАЛ ГРОЗНЫЙ

Летом 1944 года в небольшом городке на Каме шел концерт мастера художественного слова Сергея Балашова.

Единственный зал, не занятый под нужды военного производства, был заполнен до отказа. «Все для фронта, все для победы!», «Тыл и фронт — едины!» — гласили лозунги на стенах.

Только что вернувшийся с фронта артист вышел на сцену, держа в руке какую-то книгу. Он поднял ее, и все увидели, что поля книги обуглены.

— Это том Пушкина,— пояснил Балашов затихшему залу.— Я подобрал его в освобожденном городе, на пепелище. Фашисты — враги человечества, враги культуры, они уничтожают самое святое.

И, раскрыв книгу, начал читать:

I

Про наших Златоустовских сдавна сплетка пущена, будто они мастерству у немцев учились. Привезли, дескать, в завод сколько-то немцев. От них здешние заводские и переняли, как булатную сталь варить, как рисовку и насечку делать, как позолоту наводить. И в книжках будто бы так записано.

Только этот разговор в половинку уха слушать надо, а в другую половинку то лови, что наши старики сказывают. Вот тогда и поймешь, как дело было,— кто у кого учился.

То правда, что наш завод под немецким правленьем бывал. Года два ли, три вовсе за немцем-хозяином числился. И потом, как обратно в казну отошел, немцы долго тут толкошились. Не дом, не два, а полных две улицы набилось. Так и звались: Большая Немецкая — это которая меж горой Бутыловкой да Богданкой — и Малая Немецкая. Церковь у немцев своя была, школа тоже, и даже судились немцы своим судом.

Только и то надо сказать, что других жителей в заводе довольно было. Демидовкой не зря один конец назывался. Там демидовские мастера жили, а они, известно, булат с давних годов варить умели.

Про башкир тоже забывать не след. Эти и вовсе задолго до наших в здешних местах поселились.

Народ, конечно, небогатый, а конь да булат у них такие случались, что век не забудешь. Иной раз такой узор старинного мастерства на ноже либо сабле покажут, что по ночам тот узор тебе долго снится.

Вот и выходит — нашим и без навознóго немца было у кого поучиться. И сами, понятно, не без смекалки были, к чужому свое добавляли. По старым поделкам это въявь видно. Кто и мало в деле понимает, и тот по этим поделкам разберет, походит ли баран на беркута,— немецкая то есть работа на здешнюю.

Мне вот дедушко покойный про один случай сказывал. При крепостном еще положении было. Годов, поди, за сто. Немца в ту пору жировало на наших хлебах довольно, и в начальстве все немцы ходили. Только уж пошел разговор — зря, дескать, такую ораву кормим, ничему немцы наших научить не могут, потому сами мало дело понимают. Может, и до высокого начальства такой разговор дошел. Немцы и забеспокоились. Привезли из своей земли какого-то Вурму или Мумру. Этот, дескать, покажет, как булат варить. Только ничего у Мумры не вышло. Денег проварил уйму, а булату и плиточки не получил. Немецкому начальству вовсе конфуз. Только вскорости опять слушок по заводу пустили: едет из немецкой земли самолучший мастер. Рисовку да позолоту покажет, про какие тут и слыхом не слыхали. Заводские после Мумры-то к этой немецкой хвастне безо внимания. Меж собой одно судят:

— Язык без костей. Мели, что хочешь, коли воля дана.

Только верно — приехал немец. Из себя видный, а кличка ему Штоф. Наши, понятно, позубоскальничали маленько:

— Штоф не чекушка. Вдвоем усидишь, и то песни запоешь. Выйдет, значит, дело у этого Штофа.

Шутка шуткой, а на деле оказалось — понимающий мужик. Глаз хоть навыкате, а верный, руке с инструментом полный хозяин и на работу не ленив. Прямо сказать, мастер. Одно не поглянулось: шибко здыморыльничал и на все здешнее фуйкал. Что ему ни покажут из заводской работы, у него одно слово: фуй да фуй. Его за это и прозвали Фуйко Штоф.

Работал этот Фуйко по украшению жалованного оружия. Как один у него золотые кони на саблях выходили, и позолота без пятна. Ровно лежит, крепко. И рисовка чистая. Все честь честью выведено. Копытца стаканчиками, ушки пенечками, челку видно, глазок-точечка на месте поставлена, а в гриве да хвосте тоже силышки считай. Стоит золотой конек, а над ним золотая коронка. Тоже тонко вырисована. Все жилки, цепочки разобрать можно. Одно не поймешь — к чему она тут над коньком пристроилась.

Отделает Фуйко саблю и похваляется:

— Это и есть немецкий рапота.

Начальство ему поддувает:

— О та. Такой тонкий рапота руски понимайт не может.

Нашим мастерам, понятно, это в обиду. Заподумывали, кого бы к немцу подставить, чтобы не хуже сделал. Говорят начальству,— так и так, надо к Штофу на выучку из здешних кого определить. Положение такое есть, а начальство руками машет, свое твердит:

— Это есть ошень тонкий рапота. Руски понимайт не может.

Наши мастера на своем стоят, а сами думают, кого поставить. Всех хороших рисовщиков и позолотчиков, конечно, наперечет знали, да ведь не всякий подходит. Иной уж в годах. Такого в подручные нельзя, коли он сам давно мастер. Надо кого помоложе, чтобы вроде ученика пришелся.

Тут в цех и пришел дедушко Бушуев. Он раньше по украшению же работал, да с немцами разаркался и свое дело завел. Поставил, как у нас водится, в избе чугунную боковушку кусинской работы и стал по заказу металл в синь да в серебро разделывать. Ну, и от позолоты не отказывался. И был у этого дедушки Бушуева подходящий паренек, не то племянник, не то внучонко — Иванко, той же фамилии — Бушуев. Смышленый по рисовке. Давно его в завод сманивали, да дедушко не отпускал.

— Не допущу,— кричит,— чтоб Иванко с немцами якшался. Руку испортят и глаз замутят.

Поглядел дедушко Бушуев на Фуйкину саблю, аж крякнул и похвалил:

— Чистая работа!

Потом, мало погодя, похвастался:

— А все-таки у моего Ванятки рука смелее и глаз веселее.

Мастера за эти слова и схватились:

— Отпусти к нам на завод. Может, он всамделе немца обыграет.

Ну, старик ни в какую.

Все знали — старик неподатливый, самостоятельного характеру. Правду сказать, вовсе поперешный. А все-таки думка об Иванке запала в головы. Как дедушко ушел, мастера и переговариваются меж собой:

— Верно, попытать бы!

Другие опять отговаривают:

— Впусте время терять. Парень из рук дедушки не вышел, а того ни крестом, ни пестом с дороги не своротишь.

Кто опять придумывает:

— Может, хитрость какую в этом деле подвести?

А то им невдогадку, что старик из цеха сумный пошел.

Ну, как — русский человек! Разве ему охота ниже немца ходить? Никогда этого не бывало!

Все-таки два дня крепился. Молчал. Потом, ровно его прорвало, заорал:

— Иванко, айда на завод!

Парень удивился:

— Зачем?

— А затем,— кричит,— что надобно этого немецкого Фуйку обставить. Да так обогнать, чтоб и спору не было.

Ванюшка, конечно, про этого вновь приезжего слышал. И то знал, что дедушко недавно в цех ходил, только Иванко об этом помалкивал, а старик расходился.

— Коли,— говорит,— немца работой обгонишь, женись на Оксютке. Не препятствую!

У парня, видишь, на примете девушка была, а старик никак не соглашался:

— Не могу допустить к себе в дом эку босоту, бесприданницу.

Иванку лестно показалось, что дедушко по-другому заговорил,— живо побежал на завод. Поговорил с мастерами,— так и так, дедушко согласен, а я и подавно. Сам желание имею с немцем в рисовке потягаться. Ну, мастера тогда и стали на немецкое начальство наседать, чтоб по желанию к Фуйке русского ученика поставить,— Иванка, значит. А он парень не вовсе рослый. Легкой статьи. В жениховской поре, а парнишком глядит. Как весенняя байга у башкир бывает, так на трехлетках его пускали. И коней он знал до косточки.

Немецкое начальство сперва поартачилось, потом глядит — парнишко замухрышистый, согласилось: ничего, думает, у такого не выйдет. Так Иванко и попал к немцу в подручные. Присмотрелся к работе, а про себя думает — хорошо у немца конек выходит, только живым не пахнет. Надо так приспособиться, чтоб коня на полном бегу рисовать. Так думает, а из себя дурака строит, дивится, как у немца ловко каждая черточка приходится. Немец, знай, брюхо поглаживает да приговаривает:

— Это есть немецкий рапота.

Прошло так сколько-то времени, Фуйко и говорит по начальству:

— Пора этот мальшик проба ставить,— а сам подмигивает, вот-де смеху-то будет. Начальство сразу согласилось. Дали Иванку пробу, как полагалось. Выдали булатную саблю, назначили срок и велели рисовать коня и корону, где и как сумеет.

Ну, Иванко и принялся за работу. Дело ему, по-настоящему сказать, знакомое. Одно беспокоит — надо в чистоте от немца не отстать и выдумкой перешагнуть. На том давно решил,— буду рисовать коня на полном бегу. Только как тогда с коронкой? Думал-думал, и давай рисовать пару коней. Коньков покрыл лентой, а на ней коронку вырисовал. Тоже все жички-веточки разберешь, и маленько эта коронка назад напрочапилась, как башкир на лошади, когда на весь мах гонит.

Поглядел Иванко, чует — ловко рисовка к волновому булату пришлась. Живыми коньки вышли.

Подумал-подумал Иванко и вспомнил, как накануне вечером Оксютка шептала:

— Ты уж постарайся, Ваня! Крылышки, что ли, приделай коньку, чтоб он лучше Фуйкина вышел.

Вспомнил это и говорит:

— Э, была не была! Может, так лучше!

Взял да и приделал тем конькам крылышки, и видит — точно, еще лучше к булатному узору рисовка легла. Эту рисовку закрепил и по дедушкиному секрету вызолотил.

К сроку изготовил. Отполировал старательно, все чатинки загладил, глядеть любо. Объявил,— сдаю пробу. Ну, люди сходиться стали.

Первым дедушко Бушуев приплелся. Долго на саблю глядел. Рубал ей и по-казацки, и по-башкирски. На крепость тоже пробовал, а больше того на коньков золотых любовался. До слезы смотрел. Потом и говорит:

— Спасибо, Иванушко, утешил старика!.. Полагался на тебя, а такой выдумки не чаял. В чиковку к узору твоя рисовка подошла. И то хорошо, что от эфесу ближе к рубальному месту коньков передвинул.

Наши мастера тоже хвалят. А немцы разве поймут такое? Как пришли, так шум подняли.

— Какой глюпость! Кто видел коня с криль-ом! Пошему корона сбок лежаль? Это есть поношений на коронованный особ!

Прямо сказать, затакали парня, чуть не в тюрьму его загоняют. Тут дедушко Бушуев разгорячился.

— Псы вы, — кричит, — бессмысленные! Взять вот эту саблю да порубать вам осиновые башки. Что вы в таком деле понимаете?

Старика, конечно, свои же вытолкали, чтоб всамделе немцы до худого не довели. А немецкое начальство Ванятку прогнало. Визжит вдогонку:

— Такой глюпый мальчишка завод не пускайть! Штраф платить будет! Штраф!

Иванко от этого визгу приуныл было, да дедушко подбодрил:

— Не тужи, Иванко! Без немцев жили и дальше проживем. И штраф им выбросим. Пускай подавятся. Женись на своей Оксютке. Сказал — не препятствую,— и не препятствую.

Иванко повеселел маленько, да и обмолвился:

— Это она надоумила крылышки-то конькам приделать.—

Дедушко удивился:

— Неуж такая смышленая девка?

Потом помолчал малость, да и закричал на всю улицу:

— Лошадь продам, а свадьбу вашу справлю, чтоб весь завод знал. А насчет крылатых коньков не беспокойся. Не все немцы верховодить у нас в заводе будут. Найдутся люди с понятием. Найдутся! Еще гляди, награду тебе дадут! Помяни мое слово.

Люди, конечно, посмеиваются над стариком, а по его слову и вышло.

Вскорости после Иванковой свадьбы к нам в завод царский поезд приехал. Тройках, поди, на двадцати. С этим поездом один казацкий генерал случился. Еще из кутузовских. Немало он супостатов покрошил и немецкие, сказывают, города брал.

Этот генерал ехал в сибирскую сторону по своим делам, да царский поезд его нагнал. Ну, человек заслуженный. Царь и взял его для почету в свою свиту. Только глядит,— у старика заслуг-то на груди небогато.

У ближних царских холуев, которые платок поднимают да кресло подставляют,— куда больше. Вот царь и придумал наградить этого генерала жалованной саблей.

На другой день, как приехали в Златоуст, пошли все в украшенный цех. Царь и говорит генералу:

— Жалую тебя саблей. Выбирай самолучшую.

Немцы, понятно, спозаранку всю Фуйкину работу на самых видных местах разложили. А один наш мастер возьми и подсунь в то число Иванковых коньков. Генерал, как углядел эту саблю, сразу ее ухватил. Долго на коньков любовался, заточку осмотрел, все винтики опробовал и говорит:

— Много я на своем веку украшенного оружия видел, а такой рисовки не случалось. Видать, мастер с полетом. Крылатый человек. Хочу его поглядеть.

Ну, немцам делать нечего, пришлось за Иванком послать. Пришел тот, а генерал его благодарит. Выгреб сколько было денег в кармане и говорит:

— Извини, друг, больше не осталось: поиздержался в дороге. Давай хоть я тебя поцелую за твое мастерство. Оно к доброму казацкому удару ведет.

Тут генерал так саблей жикнул, что царской свите холодно стало, а немцев пот прошиб. Не знаю,— правда ли, будто немец при страхе первым делом кругом отсыреет. Потому, видишь,— пивом наливается. Наши старики так сказывали, а им случалось по зауголкам немца бивать.

С той вот поры Ивана Бушуева и стали по заводу Крылатым звать. Через год ли, больше за эту саблю награду выслали, только немецкое начальство, понятно, ту награду зажилило. А Фуйко после того случая в свою сторону уехал. Он, видишь, не в пример прочим все-таки мастерство имел, ему и обидно показалось, что его работу ниже поставили.

Иван Бушуев, конечно, в завод воротился, когда немецких приставников да нахлебников всех повыгнали, а одни настоящие мастера остались. Ну, это не один год тянулось, потому у немецкого начальства при царе рука была и своей хитрости не занимать.

Оксюткой дедушко Бушуев крепко доволен был. Всем соседям нахваливал:

— Отменная бабочка издалась. Как пара коньков с Иванком в житье веселенько бегут. Ребят хорошо ростят. В одном оплошка. Не принесла Оксютка мне такого правнучка, чтоб сразу крылышки знатко было. Ну, может, принесет еще, а может, у этих ребят крылья отрастут. Как думаете? Не может того быть, чтобы Крылатковы дети без крыльев были. Правда?

1942

Против наших каслинских мастеров по фигурному литью никто выстоять не мог. Сколько заводов кругом, а ни один вровень не поставишь.

Другим заводчикам это не вовсе по нраву приходилось. Многие охотились своим литьем каслинцев обогнать, да не вышло.

Демидовы тагильские сильно косились. Ну как — первый, можно сказать, по здешним местам завод считался, а тут на-ко — по литью оплошка. Связываться все-таки не стали, отговорку придумали:

— Мы бы легонько каслинцев перешагнули, да заниматься не стоит: выгоды мало.

С Шуваловыми лысьвенскими смешнее вышло. Те, понимаешь, врезались в это дело. У себя, на Кусье-Александровском заводе, сказывают, придумали тоже фигурным литьем заняться. Мастеров с разных мест понавезли, художников наняли. Не один год этак-то пыжились и денег, говорят, не жалели, а только видят — в ряд с каслинским это литье не поставишь. Махнули рукой, да и говорят, как Демидовы:

— Пускай они своими игрушками тешатся, у нас дело посурьезнее найдется.

Наши мастера меж собой пересмеиваются:

— То-то! Займитесь-ко чем посподручнее, а с нами не спорьте. Наше литье, поди-ко, по всему свету на отличку идет. Однем словом, каслинское.

В чем тут главная точка была, сказать не умею. Кто говорил — чугун здешний особенный, только, на мой глаз, чугун — чугуном, а руки — руками. Про это ни в каком деле забывать не след.

В Каслях, видишь, это фигурное литье с давних годов укоренилось. Еще при бытности Зотовых, когда они тут над народом изгальничали, художники в Каслях живали. Народ, значит, и приобык.

Тоже ведь фигурка, сколь хорошо ее не слепит художник, сама в чугун не заскочит. Умелыми да ловкими руками ее переводить доводится.

Формовщик хоть и по готовому ведет, а его рука много значит. Чуть оплошал — уродец родится.

Дальше чеканка пойдет. Тоже не всякому глазу да руке впору. При отливке, известно, всегда какой ни на есть изъян случится. Ну, наплывчик выбежит, шадринки высыплют, вмятины тоже бывают, а чаще всего путцы под рукой путаются. Это пленочки так по-нашему зовутся. Чеканщику и приходится все эти изъяны подправить: наплывчики загладить, шадринки сбить, путцы срубить. Со стороны глядя, и то видишь — вовсе тонкое это дело, не всякой руке доступно.

Бронзировка да покраска проще кажутся, а изведай — узнаешь, что и тут всяких хитростей-тонкостей многонько.

А ведь все это к одному шло. Оно и выходит, что около каслинского фигурного литья, кроме художников, немало народу ходило. И набирается этот народ из того десятка, какой не от всякой сотни поставишь. Многие, конечно, по тем временам вовсе неграмотные были, а дарованье к этому делу имели.

Фигурки, по коим литье велось, не все заводские художники готовили. Больше того их со стороны привозили. Которое, как говорится, из столицы, которое — из-за границы, а то и просто с толчка. Ну, мало ли,— приглянется заводским барам какая вещичка, они и посылают ее в Касли с наказом:

— Отлейте по этому образцу, к такому-то сроку.

Заводские мастера отольют, а сами про всякую отливку посудачат.

— Это, не иначе, француз придумал. У них, знаешь, всегда так: либо веселенький узорчик пустят, либо выдумку почудней. Вроде вон парня с крылышками на пятках. Кузьмич из красильной еще его торгованом Меркушкой зовет.

— Немецкую работу, друг, тоже без ошибки узнать можно. Как лошадка поглаже да посытее либо бык пудов этак на сорок, а то барыня погрузнее, в полном снаряде да еще с собакой, так и знай — без немецкой руки тут не обошлось. Потому — немец первым делом о сытости думает.

Ну вот. В числе прочих литейщиков был в те годы Торокин Василий Федорыч. В пожилых считался. Дядей Васей в литейном его звали.

Этот дядя Вася с малых лет на формовке работал и, видно, талант к этому делу имел. Даром что неграмотный, а лучше всех доводил. Самые тонкие работы ему доверяли.

За свою-то жизнь дядя Вася не одну тысячу отливок сделал, а сам дивится:

— Придумывают тоже! Все какие-то Еркулесы да Лукавоны! А нет того, чтобы понятное показать.

С этой думкой стал захаживать по вечерам в мастерскую, где главный заводской художник учил молодых рисунку и лепке тоже. Формовочное дело, известно, с лепкой-то по соседству живет: тоже приметливого глаза да ловких пальцев требует. Поглядел дядя Вася на занятия да и думает про себя: «А ну-ко, попробую сам».

Только человек возрастной, свои ребята уж большенькие стают — ему и стыдно в таких годах ученьем заниматься. Так он что придумал? Вкрадче от своих-то семейных этим делом занялся. Как уснут все, он и садится за работу. Одна жена знала. От нее, понятно, не ухоронишься. Углядела, что мужик засиживаться стал, спрашивает:

— Ты что, отец, полуночничаешь?

Он сперва отговаривался:

— Работа, дескать, больно тонкая пришлась, а пальцы одубели, вот и разминаю их.

Жена все-таки доспрашивает, да его и самого тянет сказать про свою затею. Не зря, поди-ко, сказано: сперва подумай с подушкой, потом с женой. Ну, он и рассказал.

— Так и так... Придумал свой образец для отливки сготовить.

Жена посомневалась:

— Барское, поди-ко, это дело. Они к тому ученые, а ты что?

— Вот то-то,— отвечает,— и горе, что бары придумывают непонятное, а мне охота простое показать. Самое, значит, житейское. Скажем, бабку Анисью вылепить, как она прядет. Видела?

— Как,— отвечает,— не видела, коли чуть не каждый день к ним забегаю.

А по соседству с ними Безкресновы жили. У них в семье бабушка была, вовсе преклонных лет. Внучата у ней выросли, работы по дому сама хозяйка справляла, и у этой бабки досуг был. Только она — рабочая косточка — разве может без дела? Она и сидела день-деньской за пряжей, и все, понимаешь, на одном месте, у кадушки с водой. Дядя Вася эту бабку и заприметил. Нет-нет и зайдет к соседям будто за делом, а сам на бабку смотрит. Жене, видно, поглянулась мужнина затея.

— Что ж,— говорит,— старушка стоящая. Век прожила, худого о ней никто не скажет. Работящая, характером уветливая, на разговор не скупая. Только примут ли на заводе?

— Это,— отвечает,— полбеды, потому — глина некупленая и руки свои.

Вот и стал дядя Вася лепить бабку Анисью со всем, сказать по-нонешнему, рабочим местом. Тут тебе и кадушка, и ковшичек сбоку привешен, и бабка сидит, сухонькими пальцами нитку подкручивает, а сама маленько на улыбе, вот-вот ласковое слово скажет.

Лепил, конечно, по памяти. Старуха об этом и не знала, а Васина жена сильно любопытствовала. Каждую ночь подойдет и свою заметочку скажет:

— Потуже ровно надо ее подвязать. Не любит бабка распустихой ходить, да и не по-старушечьи этак-то платок носить.

— Ковшик у них будет поменьше. Нарочно давеча поглядела.

Ну, и прочее такое. Дядя Вася о котором поспорит, которое на приметку берет.

Ну, вылепил фигурку. Тут на него раздумье нашло,— показывать ли? Еще на смех подымут!

Все-таки решился, пошел сразу к управляющему. На счастье дяди Васи, управляющий тогда из добрых пришелся, неплохую память о себе в заводе оставил. Поглядел он торокинскую работу, понял, видно, да и говорит:

— Подожди маленько — придется мне посоветоваться.

Ну, прошло сколько-то времени, пришел дядя Вася домой, подает жене деньги.

— Гляди-ко, мать, деньги за модельку выдали! Да еще бумажку написали, чтоб вперед выдумывал, только никому, кроме своего завода, не продавал.

Так и пошла торокинская бабка по свету гулять. Сам же дядя Вася ее формовал и отливал. И, понимаешь, оказалась ходким товаром. Против других-то заводских поделок ее вовсе бойко разбирать стали. Дядя Вася перестал в работе таиться. Придет из литейной и при всех с глиной вожгается. Придумал на этот раз углевоза слепить, с коробом, с лошадью, все как на деле бывает.

На дядю Васю глядя, другие заводские мастера осмелели — тоже принялись лепить да резать, кому что любо. Подставку, скажем, для карандашей вроде рабочего бахила, пепельницу на манер капустного листка. Кто опять придумал вырезать девушку с корзинкой груздей, кто свою собачонку Шарика лепит-старается. Однем словом, пошло-поехало, живым потянуло.

Радуются все. Торокинскую бабку добром поминают.

— Это она всем нам дорожку показала.

Только недолго так-то было. Вдруг полный поворот вышел. Вызвал управляющий дядю Васю и говорит:

— Вот что, Торокин... Считаю я тебя самолучшим мастером, потому от работы в заводе не отказываю. Только больше лепить не смей. Оконфузил ты меня своей моделькой.

А прочих, которые по торокинской дорожке пошли — лепить да резать стали,— тех всех до одного с завода прогнал.

Люди, понятно, как очумелые стали, за что, про что такая напасть? Кинулись к дяде Васе:

— Что такое? О чем с тобой управляющий разговаривал?

Дядя Вася не потаил, рассказал, как было. На другой день его опять к управляющему потянули. Не в себе вышел, в глаза не глядит, говорит срыву:

— Ты, Торокин, лишних слов не говори! Велено мне тебя в первую голову с завода вышвырнуть. Так и в бумаге написано. Только семью твою жалеючи оставляю.

— Коли так,— отвечает дядя Вася,— могу и сам уйти. Прокормлюсь как-нибудь на стороне.

Управляющему, видно, вовсе стыдно стало.

— Не могу,— говорит,— этого допустить, потому как сам тебя, можно сказать, в то дело втравил. Подожди, может, еще переменится. Только об этом разговоре никому не сказывай.

Управляющий-то, видишь, сам в этом деле по-другому думал.

Которые поближе к нему стояли, те сказывали,— за большую себе обиду этот барский приказ принял, при других жаловался:

— Кабы не старость, дня бы тут лишнего не прожил.

Он — управляющий этот — с характером мужик был, вовсе ершистый. Чуть не по нему, сейчас:

— Живите не тужите, обо мне не скучайте! Я по вам и подавно тосковать не стану, потому владельцев много, а настояще знающих по заводскому делу нехватка. Найду место, где дураков поменьше, толку побольше.

Скажет так и вскорости на другое место уедет. По многим заводам хорошо знали его. Рабочие везде одобряли, да и владельцы хватались. Сманивали даже.

Все, понятно, знали — человек неспокойный, не любит, чтоб его под локоть толкали, зато умеет много лишних рублей находить на таких местах, где другие ничего не видят.

Владельцев заводских это и приманивало.

Перед Каслями-то этот управляющий на Омутнинских заводах служил, у купцов Пастуховых. Разругался из-за купецкой прижимки в копейках. Думал — в Каслях попроще с этим будет, а вон что вышло: управляющий целым округом не может на свой глаз модельку выбрать. Кому это по нраву придется?

Управляющий и обижался, а уж, видно, остарел, посмяк характером-то, побаиваться стал. Вот он и наказывал дяде Васе, чтоб тот помалкивал. Дяде Васе как быть? Передал все-таки потихоньку эти слова товарищам. Те видят — не тут началось, не тут и кончится. Стали доискиваться, да и разузнали все до тонкости.

Каслинские заводы, видишь, за наследниками купцов Расторгуевых значились. А это уж так повелось — где богатое купецкое наследство, там непременно какой-нибудь немец пристроился. К Расторгуевскому подобрался фон-барон Меллер да еще Закомельский. Чуешь — какой коршун? После пятого году на все государство прославился палачом да вешателем.

В ту пору этот Меллер-Закомельский еще молодым жеребчиком ходил. Только что на Расторгуевой женился и вроде как хозяином стал.

Их ведь — наследников-то расторгуевских — не один десяток считался, а весили они по-разному. У кого частей мало, тот мало и значил. Меллер больше всех частей получил,— вот и вышел в главного.

У этого Меллера была в родне какая-то тетка Каролина. Она будто Меллера и воспитала. Вырастила, значит, дубину на рабочую спину. Тоже, сказывают, важная барыня — баронша. Приезжала она к нам на завод. Кто видел, говорили — сильно сытая, вроде стоячей перины, ежели сдаля поглядеть.

И почему-то эта тетка Каролина считалась понимающей в фигурном литье. Как новую модель выбирать, так Меллер завсегда с этой теткой совет держал. Случалось, она и одна выбирала. В литейном подсмеивались:

— Подобрано на немецкой тетки глаз — нашему брату не понять.

Ну, так вот... Уехала эта тетка Каролина куда-то за границу. Долго там ползала. Кто говорит — лечилась, кто говорит — забавлялась на старости лет. Это ее дело. Только в ту пору как раз торокинская чугунная бабушка и выскочила, а за ней и другие такие штучки воробушками вылетать стали и ходко по рукам пошли.

Меллеру, видно, не до этого было, либо он на барыши позарился, только облегчение нашим мастерам и случилось. А как приехала немецкая тетка домой, так сразу перемена дела вышла.

Визгом да слюной чуть не изошлась, как увидела чугунную бабушку. На племянничка своего поднялась, корит его всяко в том смысле: скоро, дескать, до того дойдешь, что своего кучера либо дворника себе на стол поставишь. Позор на весь свет!

Меллер, видно, умишком небогат был, забеспокоился:

— Простите-извините, любезная тетушка,— не доглядел. Сейчас дело поправим.

И пишет выговор управляющему со строгим предписаньем — всех нововыявленных заводских художников немедленно с завода долой, а модели их навсегда запретить.

Так вот и плюнула немецкая тетка Каролинка со своим дорогим племянничком нашим каслинским мастерам в самую душу. Ну, только чугунная бабушка за все отплатила.

Пришла раз Каролинка к важному начальнику, с которым ей говорить-то с поклоном надо. И видит — на столе у этого начальника, на самом видном месте, торокинская работа стоит. Каролинка, понятно, смолчала бы, да хозяин сам спросил:

— Ваших заводов литье?

— Наших,— отвечает.

— Хорошая,— говорит,— вещица. Живым от нее пахнет.

Пришлось Каролинке поддакивать:

— О, та! Ошень превосходный рапот.

Другой раз случай за границей вышел. Чуть ли не в Париже. Увидела Каролинка торокинскую работу и давай пустяковину молоть:

— По недогляду, дескать, та отливка прошла. Ничем эта старушка не замечательна.

Каролинке на это вежливенько и говорят:

— Видать, вы, мадам, без понятия в этом деле. Тут живое мастерство ценится, а оно всякому понимающему сразу видно.

Пришлось Каролинке и это проглотить. Приехала домой, а там любезный племянничек пеняет:

— Что же вы, дорогая тетушка, меня конфузите да в убыток вводите. Отливки-то, которые по вашему выбору, вовсе никто не берет. Совладельцы даже обижаются, да и в газетах нехорошо пишут.

И подает ей газетку, а там прописано про наше каслинское фигурное литье. Отливка, дескать, лучше нельзя, а модели выбраны — никуда. К тому подведено, что выбор доверен не тому, кому надо.

— Либо,— говорит,— в Каслях на этом деле сидит какой чудак с чугунными мозгами, либо оно доверено старой барыне немецких кровей.

Кто-то, видно, прямо метил в немецкую Каролинку. Может, заводские художники дотолкали. Меллер-Закомельский сильно старался узнать, кто написал, да не добился. А Каролинку после того случаю пришлось все-таки отстранить от заводского дела. Другие владельцы настояли. Так она, эта Каролинка, с той поры прямо тряслась от злости, как случится где увидеть торокинскую работу.

Да еще что? Стала эта чугунная бабушка мерещиться Каролинке. Как останется в комнате одна, так в дверях и появится эта фигурка и сразу начнет расти. Жаром от нее несет, как от неостывшего литья, а она еще упреждает:

— Ну-ко, ты, перекисло тесто, поберегись, кабы не изжарить.

Каролинка в угол забьется, визг на весь дом подымет, а прибегут — никого нет. От этого перепугу будто и убралась к чертовой бабушке немецкая тетушка. Памятник-то ей в нашем заводе отливали. Немецкой, понятно, выдумки: крылья большие, а легкости нет. Старый Кузьмич перед бронзировкой поглядел на памятник, поразбирал мудреную надпись, да и говорит:

— Ангел яичко снес, да и думает: то ли садиться, то ли подождать?

После революции в ту же чертову дыру замели Каролинкину родню — всех Меллеров-Закомельских, которые убежать не успели.

Полсотни годов прошло, как ушел из жизни с большой обидой неграмотный художник Василий Федорыч Торокин, а работа его и теперь живет. В разных странах на письменных столах и музейных полках сидит себе чугунная бабушка, сухонькими пальцами нитку подкручивает, а сама маленько на улыбе — вот-вот ласковое слово скажет:

— Погляди-ко, погляди, дружок, на бабку Анисью. Давно жила. Косточки мои, поди, в пыль рассыпались, а нитка моя, может, и сейчас внукам-правнукам служит. Глядишь, кто и помянет добрым словом. Честно, дескать, жизнь прожила, и по старости сложа руки не сидела. Али взять хоть Васю Торокина. С пеленок его знала, потому в родстве мы да по суседству. Мальчонком стал в литейную бегать. Добрый мастер вышел. С дорогим глазом, с золотой рукой. Изобидели его немцы, хотели его мастерство испоганить, а что вышло? Как живая, поди-ко, сижу, с тобой разговариваю, памятку о мастере даю — о Василье Федорыче Торокине.

Так-то, милачок! Работа — она штука долговекая. Человек умрет, а дело его останется. Вот ты и смекай, как жить-то.

1943

В наших-то правителях дураков все-таки многонько было. Иной удумает, так сразу голова заболит, как услышишь. А хуже всего с немцами приходилось. Другого хоть урезонить можно, а этих — никак. Свое твердят:

— О! Я ошень понималь!

Одному такому — не то он в министрах служил, не то еще выше — и пришло в башку наших горщиков уму-разуму учить. По немецкому положению, первым делом ученого немца в здешние места привез. Он, дескать, новые места покажет, где какой камень искать, да еще такие камни отыщет, про которые никто и не слыхивал.

Вот приехал этот немец. Из себя худощавый, а видный. Ходит форсисто, говорит с растяжкой. В очках. Стал этот приезжий по нашим горочкам расхаживать. По старым, конечно, разработкам норовит. Так-то, видно, ему сподручнее показалось.

Подберет какой камешок, оглядит, подымет руку вверх и скажет с важностью:

— Это есть желесный рута!

— Это есть метный рута!

Или еще там что. Скажет так-то и на всех свысока поглядывает: вот, дескать, я какой понимающий. Когда с полчаса долдонит, а сам головой мотает, руками размахивает. Прямо сказать, до поту старается. Известно, деньги оплачены — он, значит, видимость и оказывал.

Горное начальство, может, половину того пустоговорья не понимало, а только про себя смекало: раз этот немец от вышнего начальства присланный, не прекословить же ему. Начальство, значит, слушает немца, спины гнет да приговаривает:

— Так точно, ваше немецкое благородие. Истинную правду изволите говорить. Такой камешок тут и добывался.

Старым горщикам это немцево похождение за обиду пришлось.

— Как так? Все горы-ложки исходили, исползали, всякий следок-поводок к камню понимать можем, а тут на-ко — привезли незнакомого человека, и будто он больше нашего в наших местах понимает. Зря деньги бросили.

Ну, нашлись и такие, кто на немецкую руку потянул. Известно, начальству угодить желают. Разговор повели: он-де шибко ученый, в генеральских чинах да еще из самой середки немецкой земли, а там, сказывают, народ вовсе дошлый: с тараканов сало сымают да мыло варят.

За спор у стариков дело пошло, а тут на это время случился Афоня Хрусталек. Мужичонка еще не старый, а на славе. Он из гранильщиков был. Места, где дорогой камешек родится, до пятнышка знал. И Хрустальком его недаром прозвали. Он, видишь, из горных хрусталей, а то и вовсе из стекла дорогие камешки выгонял. И так ловко сделает, что кто и понимающий не сразу в этой Афониной поделке разберется. Вот за это и прозвали его Хрустальком.

Ну, Афоня на то не обижался.

— Что же,— говорит,— хрусталек не простая галька: рядом с дорогим камнем растет, а когда солнышко ловко придется, так и вовсе заиграет, не хуже настоящего.

Послушал это Афоня насчет тараканьего мыла да и говорит:

— Пущай немец сам тем мылом моется. У нас лучше того придумано.

— Как так?— спрашивают.

— Очень,— отвечает,— просто: выпарился в бане докрасна да окатился полной шайкой, и ходи всю неделю, как новенький.

Старики, которые на немца обнадеживались, слышат, к чему Афоня клонит, говорят ему:

— Ты, Афоня, немецкую науку не опровергай.

— Я,— отвечает,— и не опровергаю, а про то говорю, что и мы не без науки живем и еще никто не смерил, чья наука выше. В том хитрости мало, что на старых отвалах руду узнать. А ты попробуй новое место показать либо в огранке разобраться, тогда видно будет, сколько ты в деле понятия имеешь. Пусть-ко твой немец ко мне зайдет. Погляжу я, как он в камнях разбирается.

Про этот Афонин разговор потом вспомнили, как немец захотел на память про здешние места топазову печатку заказать. Кто-то возьми и надоумь:

— Лучше Афони Хрусталька ни у кого теперь печаточных камней не найдешь.

Старики, которые на немецкую руку, стали отговаривать:

— Не было бы тут подделки!

А немец хвалится:

— О, мой это карошо знайт! Натураль-камень лютше всех объяснять могу.

Раз так выхваляется, что сделаешь,— свели к Афоне, а тот и показал немцу камешки своей чистой работы. Не разобрал ведь немец! Две топазовые печатки в свою немецкую сторону увез да там и показывает: вот, дескать, какой настоящий топаз бывает. А Хрусталек все-таки написал ему письмецо: «Так и так, ваше немецкое благородие. Надо бы тебе сперва очки тараканьим мылом промыть, а то плохо видишь. Печатки-то из жареного стекла тобой куплены».

Горный начальник, как прослышал про это письмецо, накинулся на Афоню:

— Как ты смел, такой-сякой, ученого немца конфузить!

Ну, Хрусталек не из пужливых был. На эти слова и говорит:

— Он сам себя, поди-ко, сконфузил. Взялся здешним горщикам камни показывать, а у самого толку нет, чтобы натурный камень от бутылочного стекла отличить.

Загнали все-таки Афоню в каталажку. Посидел он сколько-то, а немец-то так и не откликнулся. Тоже, видно, стыд поимел. А наши прозвали этого немца — Тараканье Мыло.

1943

*

Вступление

Один из многочисленных уральских заводских поселков в августе 1941 года. Война гремит по всему фронту от моря до моря. Но здесь, на горбатой заводской улице, совсем мирные еще стоят дома, в окнах свет. Здесь не знают звука вражеских самолетов, не слышали свиста падающих бомб, и где-то совсем по-мирному гармонь играет быструю уральскую кадриль. В доме Егора Степановича Свиридова собрались гости проводить хозяина на фронт. Егор Степанович — мужчина 35 лет — человек, хорошо известный в поселке, и потому проводить его собралось много народу, тем более что на фронт он уходит не один, а вместе с приемным братом своим Коськой Коротковым, прожившим в доме Егора Степановича все двадцать лет своей жизни. Именно здесь и играют два баяна, и молодые люди, среди которых многие сегодня вместе с хозяевами уходят на фронт, танцуют со своими симпатиями старинную уральскую кадриль. Общество разделилось на две половины. Отдельно от молодежи — около стола, где шумит самовар,— ведут разговор взрослые и пожилые мужчины, а женщины сидят чуть в стороне молча, не мешая мужчинам пустой болтовней.

Разговор идет о войне. Беседу ведет Василий Тимофеевич Черных — мужчина лет 55, не успевший еще стать стариком. По природе своей человек военный, он до сих пор живет воспоминаниями трех отвоеванных войн.

— В гражданскую, в гражданскую!..— говорит он, не торопясь.— В гражданскую, конечно, другое дело. Та война удобнее была. Враг был хорошо известен. Повадки у него были обыкновенные. Ну, и в нашей армии народ не балованный был. Своего мало что имели, а все больше буржуазное. Надо было еще отвоевать.— И, помолчав, добавил:— Теперь свое...

В разговор вмешался Костя Коротков. Он отошел от девушек, чтобы налить себе у стола 50 граммов водки, и, услышав последние слова Василия Тимофеевича, не спросясь, сразу же влез в разговор.

— Скажете тоже, дядя Василий! — заявил он бестактно.— Ей-богу, просто смех! Что значит «теперь свое»? Хуже, что ли, свое-то?

Василий Тимофеевич строго взглянул на Костю и, помолчав, сколько следовало, сказал ему:

— Для хороших людей оно лучше, но частично народ избаловался. Не имеет ясного понятия, откуда что.

И снова строго посмотрел на Костю.

Не поняв намека, Костя выпил свою водку. Меж тем Василий Тимофеевич отвернулся от него и стал говорить дальше.

— Опять-таки, оружие не то. Тогда шашкой воевали, пулей, штыком. А теперь, сказывают, мало что танк, так из него еще огонь кидают, примерно, скажем, на морскую милю или более того. Вот и стой против такой чертовщины.

Тогда Костя снова вмешался в разговор.

— Обыкновенный огнемет,— сказал он.— И миля тут совершенно ни при чем, нечего ее приплетать. Обыкновенный огнемет, и бьет на сто метров от силы. У нас на вооружении тоже такие есть.

Все озадаченно и огорченно обернулись к Косте. Василия Тимофеевича Черных уважали в поселке, невзирая на то, что знали за ним грех прихвастнуть или прибавить чего-нибудь для красоты слова. Но никто и никогда, уважая заслуги его перед обществом, не позволил бы себе перечить ему, особенно когда дело касалось войны. А Костя сейчас сделал это.

Василий Тимофеевич сдержанно кашлянул, однако жилы на лбу его опасно надулись.

— Ты все знаешь,— сказал он, глядя на Костю в упор.

— Ясно, знаю,— сказал Костя, легкомысленно улыбаясь.

— А то ты не знаешь,— вдруг рявкнул Василий Тимофеевич,— что ты есть назгал! И хоть ты в армию идешь, я тебе скажу — назгал! Я человек пожилой, свое отвоевал, имел отличия и чин, а ты кто? Ты сопляк в военном деле, рядовой. Вот все твои чины-заслуги! Я, может, и не так что скажу, а ты имей уважение, смолчи! Нет, все себя вперед всех суешь! Так-то со своей головой много не навоюешь... нет.

— Эко зашумел! — засмеялся Костя, ища сочувствия среди окружающих.— И все-то одну басню плетет, смех слушать, честное слово. Дядя Вася! Это когда что было! Уже быльем поросло, одни сказки остались.

Среди гостей прошло движение. А Василий Тимофеевич поднялся из-за стола. И тогда стало заметно, что левая рука его висела плетью.

— Врешь!— сказал он Косте, трудно дыша от приступившего гнева.— Не сказки, врешь!

Косте следовало бы отойти, но он не сумел сделать этого, а сказал совсем уж невпопад:

— Ты сейчас поди повоюй!

— И пойду! — загремел Василий Тимофеевич на всю избу так, что молодежь притихла в своем углу.— И пойду! А ты меня не посылай. Ишь, легкий какой. Сказки!..— Он приступил к Косте на шаг.— Я с той сказки руки решился! Тебе, сопляку, свободу добывал. А ты с той сказки двадцать лет горя не нюхал. Ходил, девок по проулкам водил, меха на гармонии рвал!

— Тоже работал, не все гулял,— сказал Костя.

— Нет, это ты полработы работал. А вот сейчас отдавай должок за наши сказки, вот!

Василий Тимофеевич опустился на свой стул и, тяжело дыша, стал смотреть в сторону от Кости.

— Эх, пустой шум! — сказал Костя и, еще не отойдя от стола, рванул гармонь.

Хозяин, дотоле молчавший, сказал ему:

— Некрасиво себя ставишь, Константин!

Костя сразу сник от этого тихого и ровного голоса.

— Сдвинь меха,— помолчав немного, сказал ему Егор.— Отойди к сторонке. Тут народ постарше тебя говорит. А от тебя пока один шум и глупость. Пойди вон около девчат объяснись, соври там чего-нибудь, сгеройствуй, они любят.— И повернулся к Косте спиной, готовый продолжать беседу.

Костя отошел к молодежи. Там танцевали пятую фигуру кадрили, начав без него. Его симпатия — Тоська Ушакова, шикарная, балованная девица — даже не взглянула на него, кружась перед самыми его глазами. Костя присел около туалета и стал глядеть на нее с тоской и ревностью, стремясь сохранить на губах улыбку.

Меж тем за столом продолжали беседу.

— Да,— сказал один из гостей.— Оружие многое решает. Техника... Тоже в городе видел я раненого. Конечно, без ноги остался. У него, говорит, этой техники нет числа. Уж не знаю там, огнем ли, как ли, а только, говорит, давит. Выходит, человеку против этой техники как бы ни к чему...

— Неверно,— сказал негромким своим голосом хозяин и налил всем по рюмке.

— Уж не знаю,— сказал гость.— Так говорят.

— А кто же эту технику делает? Тот же человек,— сказал Егор.

— Да, это так,— согласился гость.— А только, говорят, в сражении не устоять.

— И в сражении то же самое,— опять не согласился Егор.— Машины не сами ходят, и пушки не сами стреляют, а все люди.

— Это так,— опять согласился гость, больше уж не возражая ничего.

— Вот,— сказал Егор и выпил свою водку.— Люди у нас есть, а сознания полного еще, бывает, нету. Василий Тимофеевич верно говорит: забыли маленько, забыли, что к чему.— И покосился в сторону Кости.— А техника... Что ж — это дело наживное. Сколько заводов понастроили хотя бы у нас на Урале!

— Да, это так,— согласились с ним теперь уж все гости.

Этот разговор был удобен для всех. К нему присоединились и женщины.

— Куда далеко ходить,— сказала мать Егора Степановича.— Поглядеть хотя бы, что у нас понастроили! Кабы не война, были бы мы все заводские.— И засмеялась.— А я, грешная, от души против была. Напутают проволоки, труб кругом наставят, как есть все закоптят, вот и вся красота от тех заводов. Да и народ от них какой-то озорной делается. Взять хотя бы нашего Константина...

— Завод тут ни при чем, мама,— сказал Егор и усмехнулся.— А Урал без заводов — каков же это Урал?

— Факт,— заговорил после долгого молчания Василий Тимофеевич.— Наш завод тоже достраивать будут. Это я точно имею сведения. Как раз вчера из области представители приезжали. Я поинтересовался. Объясняют: едут к нам, говорят, эвакуированные, причем, говорят, громадный завод со всем сооружением.

Разговор стал совсем интересным, и все придвинулись поближе к Василию Тимофеевичу. А хозяйка спросила:

— Это что же значит вакуированные?..

Меж тем молодежь продолжала свое веселье, которое было не столько весельем, сколько возможностью поговорить о своих секретах, не привлекая общего внимания.

Тоська Ушакова, открутив пятую фигуру кадрили, опустилась на табурет неподалеку от Кости и, обмахиваясь, обратилась к нему.

— Ну, что притих? Приласкали тебя?

— А ну их! Смех да и только! — сказал Костя, подвигая свой стул поближе к Тоське.

— Какой же смех?— сказала Тоська.— Правильно объяснили.

Но у Кости был с нею свой секретный разговор, и он сейчас же приступил к нему.

— Тося! — сказал он.— Я ведь сегодня ухожу.

— Неужели? — усмехнулась Тоська.— А я и не знала.

— Вот насколько ты бесчувственная,— сказал Костя, придвигаясь к ней еще ближе.— Может, и не увидимся никогда.

— Значит, не судьба,— проговорила Тоська, глядя мимо него и все обмахиваясь платком.

— Какая может быть судьба, Тося? В судьбу я не верю...— Костя осторожно тронул ее за руку.— Взять бы тебя, вот и вся судьба.

— Как это — взять?..— встрепенулась Тоська, и лицо ее вдруг стало злым.— Я даже не понимаю, как это можно взять свободного человека!

— Записались бы, и делу конец,— сказал Костя, тоскливо глядя на нее.

— Ах, какой ты скорый! — усмехнулась Тоська, все обмахиваясь, но глядя теперь на Костю в упор своими недобрыми глазами.— Записался, а сам в армию! А я, мол, здесь в приятном ожидании: вернется ли, нет... А вернется — так с руками ли, с ногами? А то еще придет, привяжется: с кем гуляла и кого за руку брала? Нет, брат, шутишь, смеешься, да не на такую напал.

Костя как-то сразу осунулся и сник. Пальцы его беззвучно перебирали лады.

— Тося, я ведь воевать иду,— сказал он с трудом.

— Ясно, не горох молотить,— быстро проговорила Тоська.

— Может, убьют меня.

— Убьют — старухи в церкви помянут за упокой души раба божьего Константина.

— Я в бога не верю, Тося!

— Эко, удивил! — вдруг звонко рассмеялась Тоська.— А кто в него верит?

— Я в тебя верил... И сейчас еще верю, Тося!

Костя попытался улыбнуться и взял Тоську за руку. Она легко выдернула свою руку.

— Вот что! А я и не обещала!

— Так ведь гуляла со мной?

— Мало ли с кем пройдешься!..

— А третьего дни? — в голосе Кости зазвенели слезы.

— А про это забудь!

Тоська поднялась, легко отряхнула юбку и сразу запела озорную частушку, вызывая подругу на ответ. Подруга обошла ее, соблюдая порядок, и стала притопывать перед Костей, вызывая его как хозяина и гармониста.

Я, друзья мои, в трех революциях душой и силой активно боролся. За девятьсот пятый год в трех уральских и двух сибирских тюрьмах отсидел, а из ссылки бежал и работал нелегальным. Только в семнадцатом настоящее имя с почетом мне возвратили, а этим своим именем, откровенно скажу вам, друзья, очень я гордился, потому что Никифор по русскому смыслу есть Победоносец. И мне, потомственному уральскому металлисту, выпала историческая судьба — на плечах своих нести эту победу рабочего класса и в Октябрьскую революцию, и в войну гражданскую, и в наши пятилетки. Хотя папаша, старик мой, и Петром назывался, но крепким камнем не был: в тяжелое для пролетариев лихолетье жил. Как проклятый раб, кости свои ломал на Невьянском заводе, знаменитом демидовском аду, где земля уральская — не земля, а грунт из костей рабочих — дедов наших и прадедов. И неспроста хозяин постукивал тростью и покрикивал на своих крепостных литейщиков: «Вы — грунт земли неродимости», а понимай — «нерадимости», то есть не радетели о барышах его.

Урал свой я люблю, как, к слову, дерево любит свое природное место; корнями врос в прекрасные свои горы, леса и светлые озера. Откровенно скажу, товарищи, Урал мой, край мой родной, красовался передо мною золотом, малахитом, самоцветами. Идешь утречком на завод — залюбуешься: радугой воздух переливается, душа ликует — не солнышко, а ливень финифтевый. Люблю я наше уральское утро — молодостью сердце охмеляет, и забываешь, что ты уже старик, что жизнь в годах моих уже прожита, что песни-то в душе замолкли и не проснутся — нет! Но наипаче увлечение душе дают наши ночи уральские. Эх, и ночи! Изумруд в серебре, а не ночи. Во многих я местах живал — и на Волге, и в Сибири,— а таких ночей, как наши уральские, нигде не видывал. Не мне вам, землякам, ночи наши расхваливать. С полслова меня понимаете, по глазам вижу. Небо — камень-лазурь, а месяц — золотой самородок. Горы — тихие, увалистые, древние и вещие. Глядишь, без конца они и края. Молчат лесами своими, долинами и речками, а вслушаешься — стонут они от обилия своих недр и ждут, человечьих рук трудолюбивых ждут, множества рук и доблестных умов.

Природу я нашу уральскую очень даже хорошо чувствую, а красоту ее и музыку необыкновенную в волнении ношу, но словами возвеличить не могу — мозолистые мои слова. Это все едино как плачешь, а слез нету. Много почтения природе нашей оказывал Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Я лично не раз с ним в молодости моей беседовал. Но прямо скажу, не восчувствовал он по-настоящему уральской природы. Скучная она у него какая-то, неприветливая, чужая, и он ей — как пасынок. Он к ней и так и этак — не подпускает она его к себе, да и на! А почему бы, спрашивается? Сам ведь он, Дмитрий-то Наркисович, уралец, во всех дебрях и поселках живал, а вот изображение не довел до души. Все будто верно в точности, а поэзии этой, что ли, и нет. Как открытка раскрашенная. Ну, я эту ему мою обиду однажды и выскажи. Выпили с ним, конечно, по малому шкалику. А он мне хитроватенько так и промолвил: «Урал, милый юнош, заколдованный: сколь хищники ни грабят, богатство его взять им не дано. Он все свои дебри и красоту свою под семью замками держит. В наших, говорит, лесах даже по весне птички не поют — тишина, как в сонном царстве. Но проснется это самое царство, и все запоет и запрыгает. Придет великий народный труженик с открытым сердцем, бескорыстной любовью,— все откроется ему настежь и — засияет рай».

Вы знаете, голуби мои, как я до войны работал. А сейчас по своей токарной и фрезерной специальности я ниже трех норм не спускаю. Ведь труд, друзья мои, ежели он не живоносец, не может быть свободным. Когда труд подъяремный, и человек — скот. Времена эти были для человека — беспросветный мрак. Мы, советский народ, сами себе добыли, сами построили жизнь, и никакая злая сила не сшибет солнца нашего с неба. Вот к чему все мое рассуждение.

А теперь, друзья, подойду вплотную к фактам,— впритир, что называется.

Войну эту с Гитлером я ждал — нечего греха таить. Ждал и готовился. Внушал я в выступлениях еще в чертовы дни вредительства на наших заводах и в руководстве. Помните, как меня, старика, травили, в ежи брали и даже с завода за ворота выставили? Имена я точно называл. В тюрьму, правда, меня не ввергли, но безумным объявили. И это для меня был козырь. Тогда же я и написал письмо товарищу Серго. Душа у него была солнечная. Гнездо вредное тогда ликвидировали, а я, как подобает, на завод с новой силой вернулся, будто крылья молодости у меня выросли.

И вот, когда ремесленные школы открыли, да увидел я ребятишек в черненьких шинельках да в брючках аккуратненьких, да как мальчишня стала маршировать да дисциплину соблюдать,— взыграло мое сердце. Наука пошла к станку — ускорение квалификации. Не стал я, конечное дело, ожидать, когда ко мне обратятся насчет обучения школяров, а сам требую у директора: жду, мол, целого отряда вьюнков, обещаю подготовить их как будущих гвардейцев труда. Мой почин, конечно, подхватили другие мастера по всему заводу. Кому это не приятно! В многотиражке пропечатали, а потом в областной газете. Я и сейчас как бы заглавный учитель: любят меня, таиться нечего, мальчишня сама дисциплину соблюдает. Бывает инóместо, парнишка заскучает — болтается, в раздумье входит, не клеится у него. Не стерпишь, прикрикнешь на него — молчит, а то и огрызается. Ну, подойдешь к нему. «Ну-ка, снимай-ка, шкет, картузишко!» Снимет послушно. «Уши есть? На месте?» Думает, что я надрать ему уши хочу. Стыдно, малиновый весь. Возьму его под бочок к себе и говорю на ушко: «В чем трудность-то, сынок? Не дается? Нет того дела для человека, которое бы в руки ему не давалось. Выкладывай». Ну, покажешь ему, что и как, последишь, поправишь, в темп введешь. Глядишь — повеселеет парнишка, будто победу одержал. А теперь вон они, эти парнишки-то, какие! Фронтовые бригады сбивают да по три, по четыре нормы выгоняют. Нас, стариков, обогнать норовят.

В июне отправили меня на курорт — на Черное море, в Сочи: ноги у меня сильно ревматизм заел. Все крепился: думал, отудобит без курортов. Упал я как-то в цеху, не устоял. А докторам нашим того и надо: на курорт да на курорт! До смерти не хотелось ехать — душа была не на месте: предчувствие разъедало хуже ревматизма. Ежели бы не старуха моя — с места бы не тронулся. Сынку пожаловалась в Магнитку: он, как вы знаете, у меня там с самой стройки работает. Ну, Володька мне телеграмму с приказом: «Папаша, покажи пример молодежи, как беречь здоровье рабочего для родины. Преступно транжирить золотой фонд». Срезал под корень. От стыда и уехал.

Только это мы в Белореченку влетели, сразу же — к окну, и тут же меня будто током оглушило. Народу много — вокзальный народ, и шевеленья много и суеты, люди в этакой тревожной панике. Одна дамочка желтоволосая даже сильно заволновалась у нас в вагоне:

— Несомненно,— говорит,— перед нами недалеко крушение поезда.— И кричит в окно на платформу: — Скажите, — говорит, — почему народ такой испуганный? Крушение, что ли, было, или мы на точке крушения?

Усатый такой казак, в черкеске, в штанах с лампасами, ехидно пришпилил ее глазами и палкой под колеса показал.

— Крушение — это точно, дамочка. Только крушение поезда мира. Гитлер на нас ринулся. Значит, воевать будем на изгон врага и супостата.

Натянул я на свою седую башку кепку, на одну руку пальтишко, в другую — чемоданишко и — ходу! Тут уж не до Сочей было.

В тот же день скорым номером обратно на свой родной Урал укатил. От души говорю, ребята: скорее поезда домой мчался. Ежели бы на самолете летел, сердце-то, может, в одном с ним темпе работало. Стоит, кашляет на станциях этот поезд, как одёр: выйдешь на платформу и — смейтесь не смейтесь — толкнешь плечом в вагон и лаешься: ну, шагай, шагай, медведь чертов! А главный кондуктор буквально обнаглел: на часики посмотрит, поиграет сверчком своим и в раздумье впадает. Так морду бы ему и набил. Эх, друзья, не по годам было такое мое раздражение! Правду скажу, виду я по внешности не давал, ну а характер свой внутри потешил. Горячий я, гневливый, чистосердечный человек, а в молодости — так совсем крутого кипенья был парень.

Ну, кое-как дотянул до своего завода. И со старухой не стал разговором увлекаться: сейчас же — в цех. А там, вы сами знаете, какая была производственная тревога: молодые ребята, военный элемент, с места в карьер мобилизовались в армию, постарше — в ополчение подались, комсомолки в сандружину. А в цеха толпой повалили красноармейки, даже матери. Ремесленная мальчишня нагрянула еще больше. Дело не дело, а гвалту было много. Не цех, а школа.

Началось перестроение. Раньше-то ведь мы мирной продукцией занимались: всякую аппаратуру, и большую и малую, электропромышленности производили. С гордостью говорю: своими аппаратами мы все электростанции оснащали. Ух, и красавицы выходили из завода — залюбуешься!

Не совру, ежели сердце свое распахну: куда бы я, скажем, ни приехал, везде я — свой, везде я — родственник. Ведь электроэнергия — коренной оборот нашей жизни, и моя продукция навеки душой моей напиталась. И выходит, друзья мои, что мы с вами тысячи по всей стране памятников понастроили. А радость-то в том, чтобы такие памятники труда при жизни человек себе создавал. Не мертвый камень на могиле; а живой, как орудие борьбы человеческой. Я это к случаю выражаюсь: нужно всем нутром чувствовать, что наш свободный труд любовью нерушим. А любовь-то наша и есть борьба... за счастье борьба. По этому самому и труд наш — всегда молод, и человек год от году отвыкает от старости.

Вот и войну-то эту с фашизмом мы встретили по всей нашей трудовой стране, как борьбу со смертью. И не струсили, не спаниковали: свободный человек мощь свою носит в свободном труде, и его по самому смыслу жизни никак невозможно разбить и победить, какие бы страдания и ужасы ни обрушились на него.

Ну, одним словом, перестроились мы на оборону родины, на вооружение нашей дорогой Красной Армии. Поручило нам правительство очень замечательную и сокрушительную продукцию производить — такую продукцию смертельную, которая от фашиста и праха поганого не оставит.

Конечно, всякая перестройка — это все одно, что роды: всегда с болью происходит. Так было и у нас в цеху. Ночей не спали — новыми станками и всякими приспособлениями вооружались. И вот со своими мальчатами я приступил к делу. На этот счет можно разговор большой вести, но не об этом речь — и все мы это преображенье пережили. Самое важное было в другом. Никифор Петров, говорю себе, ты — мастер, ответственный боец. Организуй своих воинственных воробцов и все номера деталей выпускай сверх всяких норм. Объявляй соревнование. Все мобилизуй: и технологию, и опыт свой, и свой революционный дух большевика. Три революции прошли для тебя недаром. Никогда, кажись, такого боевого вдохновения не испытывал. И вот сейчас удивляюсь: как будто другим я человеком стал — и сильнее, и моложе, и умнее. Стали мы давать сначала полторы нормы, потом две, три, а сейчас, как видите, и до пяти норм достигаем. Конечное дело, это не предел. Но работа наша — трудоемкая: много тонкой обработки, много мелких процессов.

И вот мой сынок, Володя, политрук, присылает с фронта письмо. Прочитал я это письмо и заплакал от радости. «Горжусь, говорит, тобой, папаша. Продукция твоя чудеса невиданные делает. Обнимаю тебя, как боевого друга, и вызываю тебя на соревнование». Володька-то, а! На соревнование! Событие это было большое для всего завода. Директор, Федор Федорович, лично приходил и благодарил. А потом командование благодарность заводу прислало. И вдруг в печати приказ Михаила Ивановича Калинина: награждение уральцев орденами и меня тоже, старика. Да ведь я и в юности такой весны не видывал. Как же тут не быть молодым? Тут буквально взъярился — телеграмму Володьке: «Принимаю твой вызов и до конца войны норму буду увеличивать, готовлю десятки высоких мастеров».

Развернуть борьбу не успел — новое событие: выбирают меня везти на фронт бойцам подарки от нашего города. В газетах объявили, корреспонденты в цех приходили, два фотографа лейкой щелкали, и портрет мой пропечатали. Вот какая честь!

Прибыли мы на фронт в морозы. Везде леса, как у нас, на Урале,— в снежном обряжении леса, и увалы, и поля в белых сугробах — чистый сахар. И сейчас дрожь пробирает: до чего ужасные разрушения я увидел. Не села, не деревни, не города, а сплошные развалины да пепелища. Одни печки с трубами торчат, а на черных пожарищах бабы да детишки палками уголь да пепел раскапывают. До того горе их убило, что и на бойцов и на нас никакого внимания не обращают. Эх, никогда я за всю свою жизнь не видал такого бедствия человеческого и такого зверства врага. Все время слез сдержать не мог. А перед фронтом такое потрясение перенес, что самому хотелось схватить оружие и уничтожить этих кромешных дьяволов. Въехали мы в деревню, а деревня дымом нас встретила: в разных местах еще полымя полыхало, кучи алых углей по обе стороны. Угарным жаром лицо обжигает, везде — проталины, а мороз такой жгучий, что воздух иголками искрится, а над полями — даже лиловый. И вот остановились мы на площади, а я и выйти из машины не могу — в глазах потемнело, сердце лопается. Посредине площади — виселица, а на перекладине висят восемь человек. Полуголые девушки и старухи качались на ветру и стучали, как деревянные, друг о друга. И тут же на площади целые штабели изуродованных пленных красноармейцев. Долго стояли мы перед ними без шапок, потом упали на колени, поклонились в землю и поцеловали ее, слезами обливаясь. Не могу выразить, что со мной было. Наши товарищи-делегаты языка лишились. Особенно ужас душу сдавил, когда я девочку маленькую на этой виселице увидел. Головенка в сторону сворочена, ножки и ручки вытянула и глядит на меня пристально мертвыми глазенками и как будто кричит: «Глядите, что со мной сделали. Как надо мной надругались!» Ее-то за что, мерзкие кровососы? Стою и навзрыд плачу. Подходит ко мне старичок древний с березовой палкой, стучит ею по снегу и бормочет:

— Плачь, рыдай, милый человек, это — праведная слеза. А сколь ни плачь — до гроба горя не выплачешь.

И этот же старец, с зеленой бородой, в лоскутном полушубке, махнул нам рукой и повел, опираясь на березовую палку, к развалинам церкви. Там, на снегу и на кучах битого кирпича,— целая свалка трупов. Кой-как одетые, лежат друг на дружке как попадя и мужики, и бабы, и парнишки. И вся эта груда людей залита кровью, и кровь корками и комками замерзла, сковала всех в одну массу. Ежели поднять одного человека — все камнем поднимутся.

Видал я виды на своем веку — и полицейские порки, и расстрелы рабочих, и кровавый террор белогвардейский, но такого кошмара никогда и представить себе не мог.

Ну, а теперь, голубчики мои, и о радости поговорим.

Прибыли мы на боевую линию. Оно как будто на первый обзор и обыкновенно все — никакого беспокойства, никакого шума и даже стрельбы я не слыхал. Ребята — бравые, веселые, одеты тепло, на зависть: в шапках, в валенках.

В лесу нас встретили — в густом столетнем лесу,— и мне даже уютно стало: лес-то сам весь в белых мехах, а сосны и ели — в медвежьих шубах. Незаметные землянки под снегом, и они дымком дышат. Встретили нас толпой. Ну, бойцов много, ликуют все, смеются, окружили нас, жмутся к нам, как к родным. Обнялись мы с командиром, с комиссаром, поцеловались троекратно, а от бойцов отбою не было — целоваться устали, губы распухли. А это, надо сказать вам, была одна гвардейская часть — из уральцев, очень героическая, большими подвигами прославилась. Ребята все ладные, на подбор, славных уральских кровей: горняки, металлисты, матерых отцов дети. Командир по фамилии Рудаков — потомственная горняцкая фамилия.

Повели нас в землянку, просторную, теплую, с портретами наших дорогих вождей. Сытно нас накормили, напоили чайком. Разговоры начались такие, что отвечать не успевали: похвалили за оружие и допытывались, какие у нас победы и достижения. А так как наш завод оружие-то производит самое страшное и истребительное для врага и очень даже его на фронте любят и бесценно высоко ставят, то я, конечно, первым делом обращаюсь к полковнику Рудакову:

— Товарищ,— говорю,— полковник, дорогой Иван Семеныч, очень,— говорю,— я интересуюсь посмотреть, в какие руки попала моя продукция. Мы на Урале всякое любое оружие для вас делаем, но наша заводская продукция в особенности играет великую роль. Вот я и хочу, Иван Семеныч, узнать, какое обхождение здесь она имеет и как вы ей, этой моей продукцией, фашистов угощаете.

Назвал я ему эту нашу продукцию. А он переглянулся с комиссаром, и оба засмеялись.

— Как же,— говорит,— как же! Эту замечательную вашу продукцию наши бойцы очень нежно любят и называют ее «Раисой Семеновной с гитарой». Мы как раз настраиваем эту самую гитару для игры. Покажем, покажем, и музыку ее услышите.

Походили мы по землянкам, потолковали с бойцами, встретили землячков, знакомых... Сколько радости было! Все расспросы, расспросы: как ребята на таком-то заводе, на такой-то шахте, в таком-то колхозе... А делегаты-то наши из разных мест были. Сами понимаете, сколько волнения и интереса. И все на одно нажимали: побольше продукции делать... И все письма суют. Этих писем мы набрали целый портфель.

— Чего,— спрашиваю,— вам не хватает? Какие у вас жалобы?

А они в один голос:

— Душа горит, товарищ делегат, в бой рвемся, в наступление.

Оно и верно, как с такими ребятами не наступать!

Ну, тут я опять к товарищу Рудакову: когда же продукция моя в действие войдет? А полковник показывает свои белые зубы и спокойненько отвечает:

— А мы уже приступили к выполнению плана. Пойдемте со мной на наблюдательный пункт. Но только, кто непривычный, лучше останьтесь.

Конечно, все пошли.

И вот, друзья мои, началось такое дело, что в мыслях у меня не было, чтобы я увидел когда-нибудь в жизни такие события.

С утра артиллерия открыла ужасный огонь по вражеским укреплениям. Командир рассудительно, с большим знанием дела, как очень хороший хозяин и мастер, отдает распоряжение по телефону, огонь туда-то, такой-то прицел! А пушки такой грозовой гром подняли, что я в пылинку обратился. Вижу: танки пошли, а за ними — пехота! Атака началась. Фашисты из пулеметов и минометов режут... И вдруг наши грянули «ура» да так погнали гадючьих детей, что мне, старому партизану, до дрожи обидно стало, почему я не с бойцами, почему не в их рядах. Разве не лестно гнать этих поганых гадов, как наши гвардейцы их погнали?

И в этот же день привелось мне и своей продукцией полюбоваться.

Ну, ребята, скажу вам по совести: не думал, не гадал увидеть такую незабываемую картину. И продукция отличная, и руки замечательные — не руки, а золото.

Дал мне полковник Рудаков бинокль.

— Глядите,— говорит,— Никифор Петрович, вон туда, в лощину, направо, к другой деревне. Там,— говорит,— гитлеровцев до черта... с танками прут... Замечайте, что будет...

И вдруг я обомлел. Такая музыка загремела, такой оркестр адовый, такие молыньи, что душа замерла. Но виду не показываю: бинокль от глаз не отвожу. И вижу, братцы мои: там, где полчища немцев с танками,— землетрясение, вулканы, морской ураган, конца-краю не видно... Дым, пыль, взрывы, полымя... И только отдельные фигурки ползут и разбегаются. И танки заштопорили, и всюду — не снег, а чернота. Потом сразу — тишина, в ушах звенит...

Отнял я от глаз бинокль и обалдело гляжу на товарища Рудакова. А он, как ни в чем не бывало, по-хозяйски докладывает:

— Эти наши снаряды немцы «черной смертью» прозвали. Спасибо,— говорит,— вам, Никифор Петрович, за отличную работу. Горжусь,— говорит,— нашими земляками-уральцами: и дерутся здорово, и работают, как бойцы. Верю, что вы еще покрепче поднажмете. Наш общий военный план мы на фронте и в тылу должны выполнять согласно, четко, ритмично. Будем соревноваться. Так и передайте братьям-уральцам.

Не выдержал я, друзья, со слезами обнял его и поклялся ему:

— Товарищ Рудаков, родной! Не подкачаем. Вдвойне, втройне перевыполним.

— Верю,— говорит,— Никифор Петрович, не сомневаюсь: уральцы даром слова на ветер не бросают.

Тут, вижу, начали пленных немцев пригонять — группами и цепочкой. Не поверите: гляжу и не могу хохота сдержать. Точно черт за сердце трясет. Одни — в бабьих кофтах, другие — в поповских ризах, третьи — соломой обвязались, штанами, шалями, полушалками, на ногах пучки сена, соломы, газеты... чего только на себя не навьючили... Маскарад, да и только.

Товарищ Рудаков равнодушно глядит на них, покуривает и отвечает мне на хохот мой:

— Ну, вам это в новинку, а мы уж давно привыкли.

Не стерпел я: ненависть душу замутила, трясенье во всем теле. Прошу:

— Дайте мне, Иван Семеныч, парочку слов им сказать. Гнев меня очень душит.

Сошли мы к бойцам. Дело в лесу было, на поляночке. Подвели мне одного пленного. На башке — чалма из тряпья, на ногах какая-то чертовщина из соломы, не то снопы, не то корзины. Это у них эрзац-валенками называется, а такие эрзацы, видимое дело, ничего кроме холода удержать не могут.

Говорю переводчику:

— Задайте этому мозгляку вопрос мой: зачем он на нашу землю вломился и чего хотел здесь получить? И прямо скажите ему: спрашивает, мол, хозяин русской земли, потомственный рабочий.

Переводчик сказал ему мои слова по-немецки, а фриц не то плачет, не то улыбается: рожа обмороженная, и вся перекосилась. В глазах — ужас. Бормочет что-то и трясется.

— Не сам,— говорит,— пошел, а Гитлер приказал. Я,— говорит,— солдат и обязан повиноваться без рассуждений.

— Ответь,— говорю,— что тебе мирные-то, невинные люди, сукин сын, сделали? Кто есть твой отец, какими делами ты занимался?

Оказывается, мальчишка этот — из рабочей семьи. Штурмовик, эсэсовец. Ребенком в школе завербовали. Вот до чего Гитлер рабочую кровь изгадил. Спрашиваю:

— Жив твой отец?

— Жив,— говорит,— работает, очень больной, а мать — сумасшедшая.

— Хорош подлец,— говорю,— мать до безумия довел, а отца в гроб загоняет.— Спрашиваю: — Отец-то, ежели он честный человек, не проклял тебя, гаденыша?

И тут он впервые взглянул на меня и, как шкодливый пес, виновато бормочет:

— Фюрер запрещает родителям с детьми ссориться. А в концлагере и рабочему подыхать не хочется.

— Ах ты,— говорю,— падаль паршивая? Ты со своим бандитом фюрером до Урала хотел добраться, так вот я — уральский рабочий, а то, что вы, живорезы, испытали сегодня от нашей черной смерти, это мы, уральские рабочие, вам приготовили. А ежели мало вам этого и не поторопитесь убраться с нашей земли — в тысячу раз больше приготовим... Чего дрожишь и корчишься, фашистская собака, аль холодно? Ну, Красная Армия так вас оденет, что небу будет жарко. Истребим вас здесь всех до единого.

Очень я разгорячился, терпежу не было. Сами знаете, ребята, мой характер: гневливый я, вспыльчивый, откровенный. Плюнул я на эти его ножные эрзацы и ушел.

Вот, товарищи, какие дела. Ведь мы, друзья мои, не только трудимся, но и по-настоящему бьемся за радости нашего будущего, чтобы о всяких фашистах и не слыхать было. Человек я живой души: и пошутить с друзьями люблю, и песенки попеть, а теперь вот в опаленной моей душе ожоги на всю жизнь. Да ведь без этого опаления и ожогов и жизни мятежной нет: бескрылая такая жизнь — один прах и ненастная муть.

1942

(Записки фрезеровщика Николая Шаронова)

Главы из повести

Я вхожу в цех. Он залит электричеством. Всюду — и внизу, между станками, и вверху, среди перекрытий,— частые созвездия пронзительно лучистых огней. В бесконечных пространствах корпуса — голубой дым. Ослепительно вспыхивают в разных местах зеленые молнии. Всюду гул. От сердцебиения станков и двигателей земля под ногами дрожит и дышит.

Как всегда, я сразу ощущаю связь со своим станком. Я вижу его издали, и он приветствует меня, как живой, своим сиянием, глянцем и какой-то особой теплотой. Мне чудится, что в нем с давних пор живет мой дух — мой характер и душевное беспокойство. Какое-то суеверное чувство тревожит меня, когда встречаю его после разлуки: если бы я вдруг забыл о нем, если бы на час погасло во мне его дыхание, он отомстил бы мне — или перестал бы работать, или искалечил бы меня. Более тонко не могу сейчас выразить свое ощущение.

Петя встречает меня в цеху, как обычно, бодрый, чисто выбритый, бледный, утомленный бессонницей. В глазах его — затаенное страдание и неостывающий жарок. Мне кажется, что дома, у себя в комнате, один со своими мыслями, он мечется, как зверь в клетке. Нужна большая сила духа, чтобы владеть собою, работать спокойно, вдумчиво, внимательно и решать методически и кропотливо большие и маленькие вопросы технологии производства. К нему поступает множество всяких предложений от рабочих, и с каждым из них он говорит серьезно, обстоятельно, по-дружески, просто. Предложения бывают полезные и ценные, а иногда нелепые, но он с одинаковой внимательностью рассматривает и те и другие. Хотя на деле он и доказывает человеку бедность его мысли и технологическую малограмотность, но всегда одобряет его, поднимает в нем дух и веру в свои силы.

— Мне не важно сейчас,— говорил он,— какова ценность предложения, важно беспокойство человека... Раз он заволновался, значит будет расти.

Его строгое спокойствие казалось со стороны холодной деловитостью. В нем никто не заметил бы никаких внешних перемен, но я-то хорошо видел, что происходило у него в душе. Его жгла одна мысль, одна жажда — мстить. Гибель Верочки, безумие Наташи — это его личная трагедия, но она неотделима от страданий миллионов людей, от моих страданий. И мы без слов понимали и чувствовали друг друга. Мы оба работали с одинаковой страстью. Но эта страсть выражалась у нас по-разному: он как-то угрожающе замолчал и ушел в себя, а я горел, волновался и часто не мог управлять собою.

Как всегда, Петя берет меня под руку и ведет по широкому проходу в дымную, грохочущую даль, где вспыхивают молнии. Разумеется, он направляется ко мне в инструментальную мастерскую.

— Ну, показывай! — говорит он как будто равнодушно.— Хочу сам убедиться, как выражается в действии универсальность станка. Сегодня оснащать станок не советую. На вахту станешь после пересменки. Надо отдохнуть и приготовиться.

— Я уж проверял, Петя, не один раз. Пятнадцать норм верных.

Он — в курсе дела. Приспособление, над которым я ломал голову много дней, общие и детальные чертежики, конструкция, которая наконец доведена до экономной и четкой простоты,— все это потребовало огромной затраты сил. И когда я почувствовал, что мысль додумана до конца и влита в вещественную форму, я в короткий миг пережил блаженство освобождения: точно я вынырнул откуда-то из тягостной глубины, полной грудью вдохнул свежий воздух и увидел синеву неба. И я впервые понял, что простота — самая трудная вещь и что нет более сложных путей, чем искание этой простоты. Она кажется обидной после всех мытарств. Посмотришь на чертеж и усмехнешься: что же ты возился столько времени, сжигал свой мозг, когда эта штука так же проста, как сковородник?

— На моем месте ты сделал бы все с максимальной экономией сил, Петя,— говорил я ему по дороге в мастерскую.— Если бы не твоя помощь, я корпел бы черт знает сколько времени и измотал бы себя. Скверно и невыгодно быть дилетантом.

Он смотрит на меня с проникновенной насмешкой друга, который видит меня насквозь. Потом с сердитой теплотой в голосе обличает:

— Однако кроме тебя никто еще не добился и не осуществил такого приспособления. Не сделал этого и я, как видишь, хотя я не только технолог, но и конструктор. Не притворяйся и не кокетничай передо мной. Ведь сам же ты видишь, что дело — в идее, в озарении, а не в исполнении. Надо твердо верить, что ты даешь и будешь давать заводу то, чего не дают другие.

Петя — потомственный ленинградец. Он родился и вырос в рабочей семье. Наши отцы — старые товарищи, которые вместе боролись во всех трех революциях. Его старик не один раз сидел в царских тюрьмах и в пятнадцатом году сослан был на Лену. В Октябрьскую революцию был ранен при взятии Зимнего Дворца, дрался на Восточном фронте и был полковым комиссаром. Нам, ребятам, он охотно рассказывал о своих бесчисленных приключениях, и мы слушали его, затаив дыхание. Если бы застенографировать все его рассказы, получилась бы поучительная и захватывающая книга! Он близко знал Ленина, и в его рассказах он рисовался мне и богатырем, и очень близким, очень простым человеком, сердечно горячим, таким же молодым, как мы с Петром. Это была на редкость дружная семья. Кроме Петра, было еще трое ребят. Младшему из них, двенадцатилетнему Гришке, больше всего нравилось крутиться около нас, зрелых комсомольцев. Жили мы во весь размах — бурно и шумно: и оглушительно спорили, и танцевали, и устраивали шахматные турниры, и занимались спортом — футболом, лодочными гонками на Неве. И мне особенно было по душе, что отец Петра, как молодой, принимал самое живое участие в наших делах. Я приходил в восторг, когда он, возвращаясь с завода, кричал:

— А ну-ка, ребята, готовьтесь к волейболу! Вываливай на двор!..

Мы с Петром были уже на рабфаке. Он выбрал себе Институт машиностроения, а я стремился на завод к фрезерному станку. Мой выбор осчастливил отца: он был фанатиком заводского труда и к тяге молодежи во втузы относился с угрюмо-пуританским недоверием.

— Избалуются,— ворчал он, посматривая на меня колючими глазами из-под лохмато-серых бровей.— Избалуются, разболтаются...

Заводской труд меня очень привлекал, и я нетерпеливо ждал выпускных экзаменов. Самым большим удовольствием для меня было блуждать по заводским цехам. Многие часы проводил я около станков и, как завороженный, следил за красивой работой фрезерных машин. Они казались мне волшебными. Ко мне привыкли, у меня появились друзья, и я часто сам становился к станку. Кое-кому из парней было интересно возиться со мной как с понятливым и любознательным учеником, я был там своим человеком, а станок уже слушался моих рук.

Петя возмутился: как это можно бросать ученье на полпути? Самый гнусный недостаток у людей — это не доводить дело до конца. Недоучка — это не человек, а дробь человека.

Он оттаял немножко, когда я поклялся ему, что буду глотать знания, не отрываясь от производства. Но потом, когда я заявил ему после окончания рабфака, что решил постигнуть литературные науки, он растерялся от изумления.

— Ты с ума сошел, Колька! У тебя какой-то кавардак в голове.

Но это еще больше укрепило нашу дружбу, а ведь самая задушевная дружба — это буйная дружба юности.

...В инструментальной мастерской я начал работать как слесарь над деталями приспособления для своего станка. Никогда, кажется, я не переживал такого волнения, как в первый короткий час. И потом весь день до вечера я не мог успокоить свое сердце. Я не хочу описывать здесь конструкции приспособления. Мои чертежи останутся в архиве заводоуправления, а мои мысли и удары сердца угасают вместе с прожитым днем. Я хочу писать повесть своей души...

Этот год был самым трагическим в моей жизни, страшный путь человеческих страданий и борьбы.

Мне кажется, что жить и работать в тылу — несравненно труднее, чем быть на фронте. Ненависть к врагу требует битвы с ним лицом к лицу. Расстояние в тысячи километров терзает душу тишиной неба и суровой трезвостью труда. Чтобы преодолеть эту отдаленность, недостаточно одного напряжения. Надо обладать острым чувством видения и страстью бойца, сердце которого кровоточит гневом...

Поезд несется в ночь. Черной непроницаемой стеной высятся леса. Вот стена оборвалась, мелькнул перелесок реденькими елочками и сквозистыми, словно тающими в мутной мгле березками, и опять могучие массивы северных лесов тянутся вдоль полотна. Неподалеку от станции раскинулось село. Хорошие крепкие дома с высокими кровлями, но все окна черны, будто насильно ослепленные, притаились, молчат. Все кажется насторожившимся: леса, рельсы, небо, даже звезда, что одиноко загорелась над черными верхушками сосен.

Вот и рассвет, рассвет... О, это утро, встречающее вас плачем детей, глядящее на вас глубоко запавшими, воспаленными от бессонниц глазами матерей!.. Вы можете еще долго прожить на земле, вы можете опять быть счастливы, но вы никогда не забудете этих картин, этого страшного многообразия человеческого горя и страдания невинных детей, матерей и стариков.

Девочка лет трех-четырех полулежит на груде узлов и тюков из домотканого полосатого и клетчатого холста. Головка девочки забинтована до бровей и кажется непомерно раздутой, забинтованы обе руки, как будто на них толстые уродливые рукавицы. Левая ножка, в валенке, а правая, обвязанная до колена, бессильно раскинулись в стороны. Личико ребенка, бледное, испитое, преисполнено такого утомления и горя, что на нем уже не осталось ничего детского. Мать, молодая женщина, склонилась над ребенком, но что это за молодость? Она выжжена, как и детство ее ребенка, только большие черные глаза, еще яркие, как спелое вишенье, напоминают о молодости, недавно счастливой.

Черноглазая женщина рассказывает о своем незабываемом горе, перемешивая жалобы и стоны с воспоминаниями о счастливых днях.

— С Киевщины мы... о боже ж милый, що и було в нашем сели, що було, други-и!

Было, как и во множестве других мест: на тихое сельцо, утонувшее в густой зелени вишневых и яблоневых садов, налетели «мессершмитты», забросали бомбами и с бреющего полета начали расстреливать старого и малого. Ее шестнадцатилетнего сына убило наповал, а девочка вот чуть жива.

В волнении мать потревожила своего израненного ребенка, и девочка жалобно заплакала. Мать горестно целовала ее бледное, измученное личико.

— От ты ж, моя дитына! У ридной хаты, у ридного садочку подбили тебя фашистские гады!

Нет больше твоей белой нарядной хатки, несчастная мать, затоптан твой вишневый садочек, а от веселой деревушки остались обгорелые трубы да пепел... Женщина все говорит, ее черные глаза и каждая черта ее темного, словно обуглившегося лица бесслезно рыдают. Люди слушают ее в суровом молчании, сжав кулаки, стиснув зубы. Никто не задает ей вопросов: о чем спрашивать, когда все так ужасающе понятно.

Отец и мать ведут под руки молодую девушку. Она шагает, как во сне. Светло-русая, давно не чесанная, свалявшаяся коса небрежно переброшена через плечо. Безжизненно и равнодушно смотрят перед собой большие девичьи глаза, налитые странной тяжелой мутью. Девушка дышит со свистом, ее маленький рот перекошен, губы почернели, как будто все в ней перегорело и запеклось... Ветер распахивает полы ее клетчатого драпового пальто, но она шагает, бесчувственная ко всему, холодная, как будто сердце из нее вынуто.

Два красноармейца из фронтового поезда приостановились, покачали головой и спросили у родителей девушки:

— Что с ней, будто мертвая она у вас?

Старики что-то шепчут им в ответ, мать поднимает кулаки и грозит ими в сторону дали, оставленной ими в самые черные дни их жизни. Красноармейцы с сочувственным видом сказали что-то, и мать стыдливо опустила голову, а отец безнадежно махнул рукой. Какая драма бесчестия и унижения раздавила эту девушку с русой свалявшейся косой?.. Да разве можно хотя бы в ничтожной мере сосчитать несчастья и ужасы, ставшие мрачной обыденностью, которые пришлось испытать всем этим скорбно-пестрым толпам женщин, детей и стариков, согнанных кровавыми гитлеровскими ордами с родной земли? Пепел пожарищ и смертей покрыл землистой тенью их измученные лица. Даже не слыша слов, сразу с одного жеста и взгляда узнаешь, что человек произнес окаянное, проклятое всем миром имя Гитлера и его грабьармии бандитов и убийц народов. Я вижу, как у людей сжимаются кулаки, как глаза вспыхивают острым и жарким огнем ненависти и мщения.

Люди заговорили о том, что много всяких «неожиданностей» открыла война в поведении и характерах множества людей, советских людей, и сколько среди знакомых и, кажется, так давно изученных лиц обнаружилось необычайного, мужественного и неповторимо прекрасного. Одна за другой пошли развертываться истории, трагические, трогательные, смешные,— и каждая из них была рассказана для того, чтобы погордиться доблестью, душевной красотой человека, воспитанного великим временем.

Вечереет. За черной кромкой леса что-то сверкнуло падучей звездой... Вот сверкнуло опять!.. Затемнелось какое-то строение, звезда скрылась... и вдруг — засияла. Огонь! Огонь!.. То был огонь в окне маленького домика на тихом разъезде. Он сиял, разбрасывая во все стороны широкие лучи, от которых волнистый ковер первого снега искрился, как парча,— все кругом словно ожило. Огонь в окне маленького домика показался мне огромным, высоким, он доставал до облаков, которые будто посветлели от этого зимнего сияния.

Поезд мчался все дальше вперед, леса снова обступили нас, непроглядные, полные холода и ветровой, уже зимней мглы, но нет, нас не запугаешь: впереди пойдут теперь огни, огни!

Да, да, вот они, огни!.. Станционные окна светятся, горят призывно дерзко и упрямо. В соседнем домике вдруг вспыхивает окно. Женщина вносит в комнату лампу под зеленым самодельным абажуром. Он светится, как большой веселый лопух, пронзенный жарким солнцем. Вокруг стола рассаживаются дети. Склонив над книгой светловолосую голову, мальчик лет семи-восьми читает, водя пальцем по строкам и прилежно шевеля губами... Ребенок милый, ты, читающий свой букварь при этом ярком безбоязненном свете вечерней лампы! Я запомню тебя на всю жизнь, как надежду, как милый луч, льющийся мне навстречу из будущего! Да, миллионы людей бьются сейчас за то, чтобы всюду по вечерам ярко горели огни, чтобы дети могли спокойно читать свои книги и ожидать ужина, который приготовит им заботливая мать.

Все больше огней несется нам навстречу, а глаза мои все никак не насытятся этим простым, естественным зрелищем вечерних освещенных окон. Мне видится Москва, наша прекрасная родная Москва, погруженная во тьму, настороженная, как часовой на боевом посту. Я слышу, как под покровом этой грозной тьмы бьется сердце нашей Москвы, сердце города-великана, которому угрожают железные орды варваров XX века. Я вижу чудесный город Ленина, колыбель великой пролетарской революции, нашу «младшую столицу», «полночных стран красу и диво», тоже погруженный во тьму. Вижу Ленинград, город юности моей, ощетинившийся штыками, овеваемый сторожевыми морскими ветрами и орудийной музыкой с балтийских кораблей. Я вижу Ленинград, который вынес сотни налетов воздушных чудовищ. Вижу Европу во тьме невиданного унижения, страданий, рабства и нищеты. Города и села старой Европы брошены во тьму бесправия, европейская культура, поверженная в кровавую грязь фашистского рабства,— нет в мире зрелища, более возмущающего душу каждого честно мыслящего человека, кто бы он ни был!

Огни, огни несутся нам навстречу, русский октябрьский вечер насыщен ими: молодой, еще ненадежный, но такой чистый и мягкий снег сверкает и синеет, озаренный этим вечерним ярким светом.

А над городами и селами Европы и над захваченными вражеской лапой нашими советскими областями стоит злая смертная тьма, а днем черная тень фашистского стервятника кружит над головами измученных людей. Тучами носятся черные коршуны над миром, стремясь выклевать глаза всему человечеству. Но нет, не выклевать!.. Человечество бережет свои глаза, чтобы как можно шире и полнее увидеть торжество всемирной победы демократии и прогресса над варварством и мракобесием фашизма. Она придет, эта победа, она неизбежна, как неизбежен приход весны после зимних метелей и мороза. «Она придет! Мы увидим ее, эту прекрасную победу!» — говорят мне вечерние огни.

Фашистские взломщики пытаются повернуть историю вспять, ко временам «псов-рыцарей» и разбойничьих нравов большой дороги, но история перемелет их и раздробит в пыль, которую потом развеет ветер. Нет, шайка палачей и маньяков, не для того человечество трудилось века, чтобы растленные фашизмом подонки одного народа диктовали волю безумцев миллионам разумных!.. Не владеть миром, а отвечать будете вы,— и как отвечать — под огнем ярости и ненависти и священной мести измученных народов, перед лицом беспощадного суда истории!

Огни городов и сел безбоязненно встречают нас под вечерним небом. О ты, огромная, просторная, обильная Родина моя, Советский Союз, ты, русская моя земля! Велики страдания твои, но неисчерпаемы силы твои!..

Опять ночь, но уже полная огней, теплых, приветливых, идет нам навстречу. Небо словно осыпано золотой солью, снега чисты, парчевы, и огни, как алмазные мечи, пронзают ночные тени.

Новый день! На этой лесистой станции совсем зима. Солнце всходит над крутыми склонами гор. Пихты, ели, сосны будто взбегают на высоты и горделиво смотрят оттуда на широкие разлеты зимних дорог. Начинаются отроги Уральского хребта. Он встает все выше и выше, наш Урал, кузница великого фронта, батюшка Урал, железный хребет, страна мастеров могучего боевого металла...

...Послушай меня, кто бы ты ни был, в какой бы стране ни жил ты, современник! Читая эти строки, написанные бессонной октябрьской ночью 1941 года, вдумайся в эту неопровержимую, вечно живую для нас истину: прекраснейшее и вернейшее счастье человека — его родина, ее мощь и свобода.

Ты счастлив в кругу своей семьи, которая кажется тебе самым крепким прибежищем на свете. Но теперь мы знаем: достаточно одному, только одному фашистскому солдату с автоматом ворваться в твой дом,— и через несколько минут падет твоя крепость: твоя жена будет обесчещена, твои дети убиты.

Ты насадил плодовый сад. Ты с любовью трудился над ним ранними утрами, под вечер, возделывая и украшая клочок земли. Ты мечтал, что и после тебя каждую весну будет красоваться твой сад, благоухая бело-розовым цветом, пышным и нежным, как покрывало невесты. Но мы теперь знаем: достаточно одному, только одному фашистскому солдату с автоматом ворваться в твой сад,— и нет твоего сада, конец его чистой красоте!..

Ты жил полным и напряженным бытием мысли, которое воплощалось в твоих книгах, ты был ученым, философом, поэтом. Ты счастлив был сознанием, что все, записанное тобой, всходит в душах людей, как посев отборным золотым зерном. Но мы знаем: один, только один фашистский солдат в несколько минут может расстрелять, затоптать, сжечь плоды вдохновенного труда целой жизни.

И послушай меня, товарищ, друг, даже если ты прочтешь эти строки уже в дни счастья и мира, прошу тебя, запомни накрепко: делай все, от тебя зависящее, для того, чтобы никогда и нигде что-либо, даже отдаленно напоминающее фашизм, не смело поднять голову и дохнуть на людей своим омерзительным дыханием!..

1943

Сирень цвела. Высокие и пышные, как облака, кусты ее пестрели цветочными гроздьями — белоснежными, светло-сиреневыми, темно-малиновыми и фиолетовыми. Такой сирени, как в садике у Степана Данилыча Карпова, ни у кого в рабочем поселке не было. Он вывез эти кустики с юга, когда после двух десятков лет разлуки опять вернулся на родной Урал. Молодым слесарем он уехал искать счастья на южных заводах. «Нравный ты парень — чего тебе дома не сидится?» — уговаривали его, но он упорно стоял на своем: «Обижают Урал, заводы у нас хиреют, позади других шлепают — здесь мастерству не научишься».

В конце двадцатых годов уже солидным мастером своего дела слесарь-лекальщик Степан Данилыч вернулся в родные места: его Урал «зашевелился», а родной завод неузнаваемо вырос.

Когда началась война, многие старики вернулись к своим станкам, а Степан Данилыч, несмотря на свои пятьдесят восемь лет, ни на день не отрывался от своих лекальных тисочков.

Едва рассвело, а Степан Данилыч уже возился около своей сирени: подметал, обрезал сухие ветки, звонко лязгая садовыми ножницами. Овдовев несколько лет назад, Степан Данилыч еще сильнее пристрастился к своему «сиреневодству», как шутила его дочь Таня.

Последние дни Степан Данилыч с особым удовольствием возился в своем садике: все вокруг буйно и щедро цвело и благоухало... Только успел он ахнуть от восторга,— распустилась самая крупная ветка белой махровой сирени,— как его вдруг окликнули: у решетки сада стоял худенький высокий юноша, почти подросток.

— А... Юра! Вот ранний гость!..

— Степан Данилыч... Папа очень просит вас сейчас же зайти к нам,— сказал Юра.

Степан Данилыч взглянул в его большие испуганные глаза и не придрался к тому, что посетитель не заметил великолепия, среди которого находится.

— Что, Алексею Васильевичу опять хуже?

— Да... пожалуйста, пойдемте со мной.

Алексей Васильевич Панков жил по соседству. Его кровать с высоко поднятыми подушками стояла у распахнутого окна, и он все-таки задыхался. Больной повернул к Карпову остроносое лицо и просительно улыбнулся:

— Степан, старые мы с тобой друзья, росли вместе...

— Верно, другого такого друга у меня нету,— растроганно подхватил Степан Данилыч.

— Спасибо... я, видно, уже не жилец на белом свете, а ты еще вон какой у нас бравый... одно слово — король! Помнишь, как в Николаеве да в Таганроге нас, лекальщиков, королями звали ?

— Как не помнить? — гордо усмехнулся Степан Данилыч и поправил на крупном носу очки в золотой оправе.— Таких мастеров, как мы с тобой, тогда на заводе и не было. В те годы наша профессия была редкая, что камень-самоцвет.

— А вот теперь меня сын заменит. Сегодня он аттестат получил, среднее образование закончил. Старший сын на фронте, а младший желает тоже лекальщиком стать, как и я. Перепоручаю Юрия твоему мастерству. Возьмешь его под свое начало? Он уже давно слесарным делом интересуется.

— Будь спокоен, Алеша, все в него вложу, что сам знаю,— торжественно пообещал Карпов.— Да только ты, брат, не раскисай, мы с тобой осенью еще на охоту пойдем.

— Нет, уж где там...— безнадежно вздохнул Алексей Васильевич.— Ты мне сына обещай...

Он тяжело закашлялся, карие, такие же большие, как у сына, глаза налились слезами.

— Будь спокоен, слово сдержу,— ласково и твердо сказал Степан Данилыч.

Юрий вышел проводить его. Степан Данилыч задержался у калитки — ему стало жалко бедненького, расстроенного юношу.

— А ты в отца пошел, не из бойких,— с ласковой усмешкой ободрил он Юрия,— Отец твой тоже был тихий, а на выдумку, в работе дошлый, будешь по его поступать, многого хорошего добьешься... Ну, мне на завод пора... Да! Танюшка тут о тебе недавно спрашивала — ты что к нам редко заходишь?..

— Мы с Таней довольно часто видимся...

— Ничего, ничего, заходи, я тебе сирени подарю. Ну, прощай пока.

Степан Данилыч поправил на носу очки и пошел, солидно постукивая старой кизиловой палкой с кавказской насечкой. Голос Юрия Панкова вдруг опять окликнул его.

— Ты что? — удивился Карпов.

— Вы не сказали, когда мне быть у вас, а я хочу сегодня же начать, Степан Данилыч.

— Хм... какой ты, брат, прыткий.

— Да ведь я уже завтра на завод пойду — время же военное...

— Что — время... все-таки я постарше тебя, ты бы сначала меня должен спросить, ну да ладно, приходи сегодня.

— Спасибо, Степан Данилыч, приду.

Карпов продолжал свой путь, уже чем-то смутно недовольный. Ему вспомнилось, как он учился мастерству. Первого своего учителя, слесаря Павлуху Каменских, шестнадцатилетний Степан искал для начала целую неделю — у Павлухи случился очередной запой. У этого сумасброда приходилось все «вытягивать по ниточке». Он учил, когда на него «находил стих», но и за это его надо было благодарить. Потом Степан перешел к пожилому слесарю Шамову. Тот был медлительный человек, с гулким, как из бочки, басом и дремучей бородищей, любил говорить притчами, лишних вопросов не терпел и требовал, чтобы ко всему им преподанному ученик относился «с трепетом». Каждый мастер был на свой образец. И сколько надо было иметь терпения и настойчивости, чтобы, завися от характера и повадки многих учителей, копить опыт и набираться мастерства. А этот мальчишка зеленый желает, видите ли. «сегодня же начать» и сам время назначает, будто учеба такое простое и легкое дело.

Это смутное раздражение Степан Данилыч сохранил на весь день. Дома, садясь обедать, он рассказал дочери о своем последнем разговоре с Юрой Панковым.

— Меня, помню, покойный Шамов учил: «С трепетом к мастерству подходи, ты еще кулик на болоте, тебе еще грош цена, коли мастером себя назвать не можешь... ты на меня, учителя твоего, снизу вверх смотри, как все равно на икону... в моих руках твоя судьба: хочу дураком оставлю, хочу умным сделаю!»

— Ну, папа,— усмехнулась Таня,— то совсем другая эпоха была!

Белолицая, с густым румянцем, с крупным, как у отца, носом и ярким, словно ягода, ртом, Таня сидела в своем цветастом сарафанчике, широкоплечая, крепкая, как и сам Степан Данилыч в дни юности. Только ему тогда не приходилось задориться и спорить со старшими, а эта, шестнадцатилетняя, чуть что, сразу, как дудка, свой голос подает.

— Эпоха, эпоха! — проворчал Степан Данилыч.— Уж очень вы прытки все!.. Юрка мне осмелился сказать: «Я уже сегодня хочу начать...» Ишь ты, «я хочу»!.. А чего я хочу, учитель твой, ты сначала об этом спроси. Эпоха совсем другая, согласен, уважаю ее, но мне, старому мастеру, ты, молодяшка, наособицу окажи уважение, ну, сделай такое снисхождение моему характеру...

— У-у, какой хитрый! — звонко расхохоталась Таня...— На это, папка, у нас времени сейчас не хватит... Ах, вот и Юра пришел!

— Ну вот,— проворчал Степан Данилыч,— даже пообедать от души не можешь... Ну, да ладно!.. Ничего. Садись за стол, Юрий Алексеевич.

— Спасибо, Степан Данилыч, я уже обедал.

— Ну, чаю выпей. Налей ему, Таня, стаканчик. Пей, Юра...

— Это можно, спасибо.

* * *

* * *

К 25-летию Башкирии

М. А. Солдатовой, матери многих своих и чужих детей

Человек забыл все. Кто он? Откуда? Ничего не было — ни имени, ни прошлого. Сумрак, густой и вязкий, обволакивал его сознание. Память различала в нем лишь несколько последних недель. А все, что было до этого, растворялось в непонятной темноте.

Окружающие не могли помочь ему. Они сами ничего не знали о раненом. Его подобрали в одном из районов, очищенных от немцев. Его нашли в промерзшем подвале, тяжело избитым, метавшимся в бреду. Один из бойцов, вытерпевший, как и он, все тщательные истязания в немецком застенке, рассказал, что неизвестный ничего не хотел сообщить о себе фашистам. Его допрашивали по двенадцать часов сряду, его били по голове. Он падал, его отливали холодной водой и снова допрашивали. Офицеры, пытавшие упрямца, менялись, ночь сменяла день, но избитый, израненный, полуумирающий, он стоял по-прежнему на своем: «Ничего не знаю... Не помню...»

Документов при нем не оказалось. Красноармейцы, брошенные немцами вместе с ним в один подвал, тоже ничего не знали о нем. Его отвезли в глубокий тыл на Урал, поместили в госпиталь и решили получить у него все сведения потом, когда он очнется. На девятый день он пришел в себя. Но когда спросили его, из какой он части, как его фамилия, он растерянно оглядел сестер и военврача, так напряженно свел брови, что побелела кожа в морщине на лбу, и проговорил вдруг глухо, медленно и безнадежно:

— Не знаю я ничего... Забыл я все... Это что же такое, товарищи... А, доктор? Как же теперь, куда же делось все?.. Запамятовал все как есть... Как же теперь?

Он беспомощно посмотрел на доктора и схватился обеими руками за стриженую голову.

— Ну, выскочило, все как есть выскочило... Вот вертится тут,— он покрутил пальцем перед своим лбом,— а как к нему повернешься, так оно и уплывает... что же это со мной случилось, доктор?

— Успокойтесь, успокойтесь,— стал уговаривать его молодой врач Аркадий Львович и сделал знак сестрам, чтобы те вышли из палаты,— все пройдет, все вспомните, все вернется, все восстановится. Вы только не волнуйтесь и напрасно голову свою не мучайте. А пока мы вас будем звать товарищем Непомнящим, можно?

Так над койкой написали: «Непомнящий.

Ранение головы, повреждение затылочной кости. Многоместные ушибы тела».

Непомнящий лежал молча целые дни. Иногда какая-то смутная память оживала в острой боли, которая вспыхивала в перебитых суставах. Боль возвращала его к чему-то не совсем забытому. Он видел перед собой тускло светящую лампочку в избе, вспоминал, что его о чем-то упорно и жестоко допрашивали, а он не отвечал, и его били, били. Но как только он пытался сосредоточиться, эта сцена, слабо освещенная в его сознании огоньком коптящей лампочки, разом темнела, все становилось неразглядимым и сдвигалось куда-то в сторону от сознания. Так неуловимо исчезает, ускользая от взора, пятнышко, только что плававшее как будто перед глазом. Все случившееся казалось Непомнящему ушедшим в конец длинного, плохо освещенного коридора. Он пытался войти в этот узкий, тесный коридор, продвинуться в глубь его, как можно дальше. Но коридор становился все теснее и уже. Он задыхался во мраке, и тяжелые головные боли были результатом этих усилий.

Аркадий Львович внимательно следил за Непомнящим, уговаривал его не напрягать зря раненую память. «Вы не беспокойтесь, все вернется, все с вами припомним, только не насилуйте свой мозг, дайте ему отдохнуть...» Молодого врача очень заинтересовал редкий случай такого тяжелого поражения памяти, известного в медицине под названием «амнезия».

— Это — человек с огромной волей,— говорил врач начальнику госпиталя.— Он тяжело травмирован. Я понимаю, как это произошло. Немцы его допрашивали, пытали. А он ничего не хотел сообщить им. Понимаете? Он старался забыть все, что ему было известно. Один из красноармейцев, из тех, что были при том допросе, рассказал потом, что Непомнящий так и отвечал немцам: «Ничего не знаю. Не помню, не помню». Он запер на ключ свою память в тот час. И ключ забросил подальше. Он боялся, что как-нибудь в бреду, в полусознании скажет лишнее. И он заставил себя на допросе забыть все, что могло интересовать немцев, все, что он знал. Но его безжалостно били по голове и на самом деле отбили память. Она уже не вернулась... Но я уверен, что она вернется. Воля у него громадная. Она заперла память на ключ, она и отомкнет ее.

Молодой врач подолгу беседовал с Непомнящим. Он осторожно переводил разговор на темы, которые могли бы что-то напомнить больному.

Он говорил о женах, которые писали другим раненым, рассказывал о детях. Но Непомнящий оставался безучастным. Однажды Аркадий Львович принес даже святцы и подряд прочел вслух Непомнящему все имена: Агафон, Агамемнон, Анемподист, Агей... Но Непомнящий выслушал все святцы с одинаковым равнодушием и не откликнулся ни на одно имя. Тогда молодой врач решил испытать еще один, придуманный им способ. Он стал читать вслух раненому географические рассказы, взятые из детской библиотеки. Он надеялся, что описание знакомого пейзажа, упоминание родной реки, рассказ о местности, известной с детства, разбудит что-нибудь в погасшей памяти больного. Но и это не помогло. Врач попробовал еще одно средство. Однажды он пришел к Непомнящему, который уже вставал с постели, и принес ему военную гимнастерку, брюки и сапоги, взяв выздоравливающего за руку, доктор повел его за собой по коридору. Потом он внезапно остановился у одной из дверей, резко раскрыл ее и пропустил вперед Непомнящего. Перед Непомнящим оказалось высокое трюмо. Худой человек в военной гимнастерке, в галифе и сапогах походного образца, коротко остриженный, молча уставился на вошедшего и сделал движение навстречу ему.

— Ну, как?— спросил врач.— Не узнаете?

Непомнящий вгляделся в зеркало.

— Нет,— отрывисто сказал он.— Личность незнакомая. Новый, что ли?

И он стал беспокойно оглядываться, ища глазами человека, который отражался в зеркале.

Прошло еще некоторое время. Давно уже были сняты повязки, Непомнящий быстро поправлялся, но память его не восстанавливалась.

К новому году начали прибывать в госпиталь гостинцы, подарки, посылки. Стали готовить елку. Аркадий Львович нарочно вовлек в дело Непомнящего, рассчитывая, что милая возня с игрушками, мишурой, сверкающими шарами, душистый запах хвои породят у все позабывшего человека хоть какие-нибудь воспоминания о днях, которые всеми людьми запоминаются на долгую жизнь. Непомнящий аккуратно обряжал елку, послушно исполняя все, что ему говорил врач. Не улыбаясь, развешивал он на смолистых ветвях поблескивающие игрушки, цветные лампочки и флажки и долго сердился на одного бойца, который нечаянно рассыпал цветные бусы. Но он ничего не вспомнил.

Чтобы праздничный шум зря не тревожил больного, врач перевел Непомнящего в небольшую палату, подальше от зала, где устраивалась елка. Палата эта находилась в конце коридора в просторном крыле корпуса, выходившего на заросший лесом холм. Ниже под холмом начинался уже заводской район города. Перед самым новым годом потеплело. Снег на холме стал влажным и плотным. С большого окна палаты, где лежал теперь Непомнящий, сошли морозные узоры. В канун нового года Аркадий Львович пришел к Непомнящему рано утром. Больной еще спал. Врач осторожно поправил одеяло, подошел к окну и открыл большую форточку-фрамугу. Была половина восьмого. И мягкий ветерок оттепели принес снизу, из-под холма, гудок густого бархатного тона. Это гудел, зовя на работу, один из ближайших заводов. Он то гудел в полную мощь, то как будто утихал чуточку, подчиняясь взмахам ветра, как невидимой дирижерской палочке. Вторя ему, откликнулся соседний завод, а потом затрубили дальние гудки на рудниках. И вдруг Непомнящий сел на постели и озабоченно взглянул на врача.

— Час который?— спросил он, спуская ноги с койки.— Уже наш гудел? Ох ты, черт, проспал я!

Он вскочил, разворошил госпитальный халат, взрыл всю постель, ища одежду. Он что-то бормотал про себя, сердито ругался, что задевал куда-то гимнастерку и брюки. Аркадий Львович вихрем вылетел из палаты и тотчас вернулся, неся костюм, в который он облачил Непомнящего в день эксперимента с зеркалом. Ни на кого не глядя. Непомнящий торопливо одевался, прислушиваясь к гудку, который все еще широко и властно входил в палату, вваливаясь через открытую фрамугу. Так же быстро, не глядя, проглотил он принесенный ему завтрак и, на ходу оправляя пояс, побежал по коридору к выходу. Аркадий Львович следовал за ним, забежал вперед в раздевалку, сам надел на Непомнящего чью-то шинель, и они вышли на улицу.

Непомнящий шел, не глядя по сторонам, ни о чем не думая. Он словно не замечал врача. Не память еще, но лишь давняя привычка вела его сейчас по улице, которую он вдруг узнал. Вот по этой улице он ходил каждое утро навстречу звуку, который завладел им сейчас целиком. Каждое утро, много лет подряд слышал он этот гудок и еще до того, как просыпался, еще с закрытыми глазами вскакивал на постели и тянулся к одежде. И многолетняя привычка, разбуженная знакомым гудком, вела его сейчас по столько раз хоженой дороге.

Аркадий Львович шел сперва позади Непомнящего. Он уже догадывался, в чем тут дело. Счастливая случайность! Раненого привезли в его родной город. И теперь он узнал гудок своего завода. Убедившись, что Непомнящий уверенно идет к заводу, врач перешел на другую сторону улицы, опередил Непомнящего и успел раньше него попасть в табельную будку.

Пожилая табельщица проходной обомлела, увидев Непомнящего.

— Егор Петрович! — зашептала она.— Господи боже мой! Живой-здоровый...

Непомнящий коротко кивнул ей.

— Здорова была, товарищ Лахтина. Задержался я маленько сегодня.

Он стал рыться в карманах, ища пропуск. Но из караульной будки вышел дежурный, которому врач успел уже все рассказать, и что-то шепнул вахтеру. Непомнящего пропустили.

И вот он пришел в свой цех и прямо направился к своему станку во втором пролете, быстро, хозяйским глазом осмотрел его, оглянулся, поискал глазами в молчаливой толпе рабочих, в отдалении деликатно смотревших на него, нашел наладчика, подозвал его пальцем.

— Здоров, Константин Андреевич. Поправь-ка мне диск на делительной головке.

Как ни уговаривал Аркадий Львович, всем было интересно поглядеть на знаменитого фрезеровщика; так неожиданно, так необычно вернувшегося на свой завод. «Барычев тут!» — пронеслось по цеху. Егора Петровича Барычева считали погибшим и дома, и на заводе. Давно не было никаких вестей о нем.

Аркадий Львович издали посматривал за своим пациентом. Барычев еще раз критически оглядел свой станок, одобрительно крякнул, и врач услышал, как облегченно вздохнул стоящий около него молодой парень, видимо, заменявший Барычева у станка. Но вот затрубил над цехом бас заводского гудка, Егор Петрович Барычев вставил в оправку детали, укрепил, как он всегда делал, сразу два фреза большого диаметра, пустил станок вручную, а потом мягко включил подачу. Брызнула эмульсия, поползла, завиваясь, металлическая стружка. «По-своему работает, по-прежнему, по-барычевски»,— с уважением шептали вокруг. Барычев работал. Свободной рукой он успевал заготовить детали в запасной оправке. Он не тратил ни одной лишней минуты. Ни одного ненужного движения не делал он. И вскоре у его станка выстроились ряды готовых деталей. Как ни просил доктор, а нет-нет кто-нибудь да приходил к Барычеву и любовался его работой. Память уже вернулась рукам мастера. Он оглянулся, посмотрел на другие станки и заметил, что у соседей готовых деталей тоже немало.

— Что это сегодня на всех стих такой нашел?— удивленно проговорил он, обращаясь к другу-наладчику.— Гляди ты, Константин Андреевич, молодые-то наши из ранних.

— Ты-то больно стар,— пошутил наладчик.— Тридцать еще не стукнуло, а тоже стариком заговорил. А что касаемо продукции, то у нас теперь весь цех по-барычевски работать взялся. 200 процентов даем. Сам понимаешь, тянуть тут некогда. Война.

— Война?— тихо переспросил Егор Петрович и уронил ключ на кафель пола. На этот звук поспешил Аркадий Львович. Он увидел, как сперва побагровели, а потом мертвенно побелели щеки Барычева.

— Костя, Константин Андреевич... Доктор... А жена как, ребята мои?.. Ведь я ж их с первого дня не видал, как на фронт ушел.

И память обо всем ворвалась в него, обернувшись живой тоской по дому.

Надо ли рассказывать о том, что было в маленьком домике, где жила семья Барычева, когда Аркадий Львович привез на машине директора Егора Петровича?.. Пусть каждый сам представит себе это и найдет в своем сердце слова, которые он бы услышал, если бы попал в тот час к Барычевым.

Вечером Барычев сидит перед зеркальцем в своей палате и бреется, готовясь к новогодней елке. Рядом на койке присела его жена с заплаканными, счастливыми, но все еще чуточку неверящими глазами.

— Ох, Егорушко,— тихо произносит она время от времени.

— Отхватили молодцу буйны кудри,— усмехается Барычев, рассматривая в зеркальце свою стриженую голову,— а помнишь гущина была какая. Дождь бывало хлещет, а я без шапки иду себе и не чувствую. Не пробирает. Помнишь?

— Помню.

— И я, Шура, помню. Все вспомнил... А прическу все-таки жаль.

— Вырастет, вырастет ваша прическа,— громко говорит вошедший в палату доктор.— Еще пышнее чем прежде шевелюру заведете. Что? Я вас когда-нибудь обманывал? Вспомните-ка! Теперь уж вам нечего прикидываться, будто не помните, гражданин бывший Непомнящий! Я ведь вам говорил: вернется память, все восстановится. Идемте-ка встречать у елки Новый год. Это очень важный год. Существенный год. Все вернем. Все восстановим. Только забыть — ничего не забудем. Все фашисту припомним. Такой год и встретить надо как следует.

Из зала уже доносятся заливчатые переборы баяна.

1942

Встреча в потемках

Я возвращаюсь с Западного фронта. Ночью на станции Сухиничи жду поезда. Он должен уходить в час двадцать пять. Это — специальный фронтовой эшелон. Им можно доехать до Калуги.

Станция разрушена еще во время осенних боев прошлого года. В темноте натыкаешься на груды разваленных кирпичей. Ночь темна. Зеленые зарницы немецких ракет передергивают небо над горизонтом. Час назад кончилась воздушная тревога. Вертикальный луч прожектора упирается в низкие тучи. Ударит снизу, упрется, отпрянет, словно сказочный богатырь, собирающийся головой выбить днище темной бочки и выйти на волю из своего заключения. И глухо, как из бочки, бьют далекие пушки.

На развалинах станции, на сброшенных балках, около уцелевшего пакгауза сидят деревенские ребята. Их человек семьдесят. Они едут в Москву. В соседних прифронтовых селах только что проведен набор в фабрично-заводские школы и ремесленные училища.

В темноте белеют чистенькие косынки на девочках и белые аккуратные котомочки. Ребята хорошо снаряжены. Присев на бревнах, расстелив на земле платочки, они ужинают в темноте и, повечеряв, степенно стряхивают крошки с платка.

Время тянется очень медленно, а ребята ждут поезда со жгучим нетерпением. Все очень волнуются, не отстал бы кто-нибудь, хватит ли всем билетов, будут ли места в вагоне, какой попадется кондуктор — хороший дядька или придира, чего доброго... По-крестьянски хозяйственно обсуждают стоимость билета, хотя проезд казенный.

В темноте то и дело перекликаются, ища земляков:

— Сухиничевские, собирайся!

— Маклаковские, ходи сюда!

— Дубиничевские, куды задевались?

— Полянские, становись тут!..

Бригадиры раздают билеты. Ребята очень волнуются: вдруг кому-нибудь не хватит. Но билетов оказывается как раз столько, сколько ребят. Всем хватило. Каждый получает в темноте свой и бережно несет его обеими руками перед собой. Получив билеты, все немного успокаиваются и снова рассаживаются, кто на кирпичи, кто на балки, кто прямо на землю у пакгауза. С поля плывет душистая осенняя прохлада. Где-то далеко ухает артиллерия. Ребята из Дубиничей запевают хором «Шумел камыш, и ветки гнулись». Другие говорят одобрительно:

— Хорошо у них в Дубиничах поют. Песен много знают...

— В Москве еще не такие песни узнаем.

— Эх, жалко Пашки Вихорева нет. Вот бы кто спел.

— Пашка еще там остался. Ихнее село еще не освободили. Придется ему в будущем году нас в училище нагонять.

— Нагонит,— уверенно говорит кто-то в темноте.— Он ко всему способный.

Тихо поют ребята из Дубиничей:

*

*

А. Б. Лозовскому

М. Г. Фомичеву

*

Памяти Всеволода Аксенова

...По сю сторону гор злобно лютовала метель, а за горами, лесами и просторами радостно вздыхала согретая победой земля, и люди плакали от восторга, хватались за оружие и добивали врага. Там старики и женщины выкапывали со скарбом из земли портреты дорогих людей и, как иконы, несли их по улицам. Там над домами взвивались сбереженные красные полотнища и расправляли на ветру рубцы невиданной неволи. Там дети сбегались в стайки и заводили игры вокруг отбитых у врага танков, автоплатформ, пушек и самолетов, там...

Победа волнами раскатывалась по просторам, а здесь уже третью ночь снежная пыль заносила рельсы магистралей, падала под колеса поездов, громоздила сыпучие сугробы, забивала входы в забои, ойкала в заборах, в колючем крошеве трофейного лома. Доменные и мартеновские печи разрывали ее огнями плавок. Она шарахалась, взлетала на заводские крыши, дергала провода, ухала в эстакадах и пронзительно ныла в скрепах колошниковых площадок. Зарева плавок росли и ширились. В их багровом разливе по льду пруда, по пустырям, улицам и переулкам, как в атаку, рядами, вереницами спешили мужчины, женщины, парни, девушки.

— Ну и метель!

— Ничего! Слыхал, что в нашем краю творится?

— Да, да, сейчас узнаем.

Люди протирали заснеженные лица, вливались в заводские дворы и спешили туда, где есть географическая карта,— в партийные комитеты, в красные уголки. Там их обступали видения родной земли, родных заводов, там им слышались радостные крики и победный шелест знамен.

Перед картой толпились идущие на работу, их сменяли идущие с работы, горячие, пронизанные запахом железа, алюминия, плексигласа, травильных кислот, наждака.

Копоть, пыль, пот, борозды усталости — лица будто из бронзы отлиты, а в глазах нетерпение:

— Вот Сталинград...

— Вот Орджоникидзе, Моздок...

— А вот Кубань, Донщина...

— А вот...

— Дайте глянуть. Ух, вот здорово!

Ветер победы шумел над головами. От его буйного гула руки напружинивались, с плеч слетала усталость. Люди с трудом переводили дыхание, будто всходили на вершину. Вот-вот — и каждый увидит свое: кто Черное, кто Азовское море, кто Дон, Кубань или Днепр, или Донец, Кальмиус, Лугань, Миус, шахты Ирмино, Горловки, заводы Краматорска, Константиновки, Харькова, Мариуполя...

У каждого в глазах реяло свое, родное. Руки становились легкими и шевелились,— люди будто летели и по-детски захлебывались словами:

— Во, видишь, где мы теперь?

— А вчера были здесь?..

— К нам уже рукой подать...

— И наши места рядышком...

— Эх, садануть бы «его» да вот так...

Великан в треухе сверкнул глазами, гневно вскинул локоть и как бы смахнул с карты погань...

Слов не было, словоохотливых тоже не было. Парень в кожанке разговорился было, но его остановили:

— Погодь, помолчи, да помолчи же,— и оттиснули прочь.

Он мешал видеть и слышать то, что творится за горами, за просторами. Он мешал вышептывать слова о родных местах, о красоте степей, парков, садов, о сладости яблок, слив, арбузов.

— Пойдешь после работы в Дубовую или в Кленовую балку, а там водичка течет, бересточки кругом, и такая тень, а пахнет мятой, любистком.

Кто-то в упоении шептал о своем поселке:

— У нас по-нашему строили... Глянешь — и сразу видно, что это наш, советский поселок: дома не тяп-ляп или по линейке поставлены, а так, что из них наша звезда получается...

Кто-то вполголоса вспоминал, как от шахты к шахте прокладывали трамвай:

— Мы все сами делали. Техники только трассу наметили, колышки вбили, а остальное мы сами: и выемку земли, и шпалы, и рельсы... Придем всей бригадой с работы, вынем каждый метр земли — и сдавай лопату следующему. А цветов сколько развели. На всех улицах жаром горели. Садовод и цветовод у нас были прямо помешанные на этом деле. Или взять парк наш...

— Нет, вот как мы стадион делали... Вызвали нефтяников сразиться, а стадиона нет. Кинулись в организации, а там говорят — стадион полагается два года строить, иначе, мол, нельзя. Думали мы, думали и взялись сами...

Слова завораживали, перед глазами вставали украшенные собственными руками улицы, парки, клубы, памятники, сады. Кто-то на полуслове оборвал себя и тяжело вздохнул, другой подхватил:

— Да-а, все испоганили, дьяволы.

— В грязь втоптали...

За воротами завода Ивашку Тарасюка опахнуло дыханием распускающихся ветел и как бы перенесло к родному Донцу. Он окинул глазами блистающее звездами небо и зажмурился: ух, здесь только сегодня как следует грело солнце, а дома уже отцвели яблони и вишни, вокруг хат летают майские жуки, зацветает белая акация, калина, шиповник, мальва. Э-э, там уже купаются, там редиска давно поспела, кукуруза и подсолнухи поднялись по плечо...

Ивашка ринулся в глубину улицы, будто там под ветром шуршали и кукуруза и подсолнечники. В общежитии он выдвинул из-под койки свой сундучок, вынул чистые брюки, куртку, тетрадь с переписанными стихами и любимые книги. Книги были тяжелые. Ивашка со вздохом положил их в сундучок, а все остальное завернул в бывший материн ситцевый платок, перехватил узел поясом и порывисто начал выворачивать карманы. На одеяло полетели пропуска на завод и в столовую, карточки, билеты Освода, МОПРа, разные справки, записки. Ненужное он рвал, а нужное клал в сторону.

— Вот, вот! Фу, а сколько денег?

Он пересчитал скопленные за зиму червонцы, с улыбкой засунул их в потайной карман и нахмурился: денег хватит, но он может оказаться свиньей, а свиньей ему быть не следует. Чего ради?

Он хлопнул крышкой сундучка, с крыльца глянул на освещенную из окна березу в искрах первых листочков и, посвистывая, направился к общежитию девушек.

— Скажу, позову, а она пускай делает, как хочет.

Вари дома еще не было, и он зашагал к заводу. Все девушки в форме ремесленниц издали были похожи на Варю, и он кидался с одной стороны тротуара на другую. Его разбирали нетерпение и досада, а затем охватило беспокойство: а вдруг Варя пошла ночевать к какой-нибудь местной подруге и он сегодня не увидит ее? Он кусал губы, пинал ногами влажный тротуар и вдруг увидел Варю. «Вот ее ищут, а она с девчонками трещит».

— Где ты пропадаешь?! — закричал он.— Я ищу, ищу, тебя, иди скорее!

Голос Ивашки звучал необычно, и Варя, вспыхнув, отделилась от стайки подруг.

— Что такое? В бригаде что-нибудь случилось?

— Нет, поважнее дело, идем скорее. Вот сюда. Шагай, чего уткой переваливаешься?

В улицу ворвался ветер, и полы их шинелей затрепетали.

— Сейчас скажу, погоди, мешает этот громкоговоритель. Свернем сюда.

Но за углом кричал другой репродуктор: весенний воздух звенел от слов о том, что творится на фронте. Ивашка махнул рукою и пошел через дорогу.

— Что с тобою, Ивашка? Ты сегодня какой-то ненормальный. Ну, чего бежишь? Отдышись...

Ивашка сел на скамейку, заколебался, и лоб его стал влажным: а может быть, Варе ничего не надо говорить? Лицо его вытянулось, Варю охватила тревога, и она, чтоб ободрить Ивашку, провела пальцами по его руке.

— Ну, что случилось? Говори скорее, не тяни. Письмо от наших пришло?

Ивашка шевельнулся и взволнованно шепнул:

— Нет, сейчас скажу, погоди... видишь ли... да погоди...

Варя еще раз провела пальцами по его руке, он в ответ ладонью провел по ее руке и шумно перевел дыхание.

— Ну, чего молчишь?! — теряя терпение, возмутилась Варя.— Ну, что с тобою? Болен, что ли?

— Нет, я здоров. Видишь ли, я давно хотел сказать тебе, вчера и сегодня, на заводе хотел сказать, да все как-то боязно... Да погоди ты.

Ивашка не знал, с чего начать, лихорадочно взял Варину руку. Варя с негодованием вырвала руку.

— Ну, вот еще! Что тебе моя рука? Зачем звал?

— Хотел сказать, что уезжаю отсюда,— отрубил задетый за живое Ивашка и овладел собою.

— Куда уезжаешь?

— Назад, в Артемовку, к себе!— Варя взглянула Ивашке в лицо, и голос ее испуганно зазвенел:

— В Артемовку? Один?

— Нет, не один, с ребятами. Мы давно задумали это. Нам на Урале не по душе...

Ивашка зашептал, что немцев в Артемовке уже нет, что ребята уезжают туда почти всей бригадой, что вообще зря они поддались взрослым и поехали на Урал с училищем. Тоже нашли место! Уже весна, а тут везде стоит грязища. Говорили, что здесь и горы, и леса, и луга, и вода, и приволье, а на поверку — один холод да грязь. Воды вон какой пруд, а рыбы и за деньги не увидишь; кругом колхозы, а картошка дороже апельсинов. А в Артемовке теперь уже лето, поспевает все, там уже ходят в одних рубахах, там...

От шепота Ивашки плечи Вари вскинулись и стали острыми, а голова поникла, будто ее придавило чем-то. Казалось, шепот Ивашки усыпляет ее, но едва он умолк, она вскочила со скамьи, смешно взмахнула руками и, спохватившись, села.

— Ты с кем же уезжаешь?

Ивашка начал перечислять попутчиков, сбился и, загибая пальцы, стал перечислять вновь. Загнув все десять пальцев, он воскликнул:

— Одиннадцатый я! Ты будешь двенадцатая! Ребята все во, на подбор. Ух, с песнями покатим!

При этом Ивашка вскинул руку и опустил ее на плечо Вари, но она отодвинулась от него, вскочила со скамьи и гневно закричала:

— Не тронь меня! И на скамейке сейчас с тобою не сидела! Чтоб я да с тобою сидела? Ни за что! Я не знала тебя, не знаю и знать не хочу. Разве ты товарищ? Ты, выходит, все хоронился от меня. И сознания у тебя нет никакого. Ты мне враг, лютый враг. У-у, какой ты комсомолец? Ты слепак несчастный, никудышка, щепка, гнилой бурьян...

Больше слов у нее не было. Полы ее шинели взметнулись, будто подхватили ее и помчали прочь.

Ошеломленный Ивашка вскочил на ноги, и на глазах его выступили слезы обиды.

— Чего она? Что такое? Вот еще...

Ему вдруг показалось, что он напрасно сказал Варе об отъезде: она начнет говорить об этом подругам, отъезд не состоится, и ребята во всем будут винить его. «Чего еще не хватало».

Он застучал башмаками по влажным доскам тротуара, догнал Варю и схватил ее за рукав.

— Слышь, Варя, ты никому об этом не говори. Всех подведешь, ребята напустятся на меня, изобьют еще...

— Тебя не избить, а убить и то мало!

— Варя, да что ты? Не надо. Мы еще в дороге сюда дали слово, что назад уедем...

— Слово, слово,— передразнила Ивашку Варя.— Вот поеду с вами, тогда узнаете свое слово.

— Поедешь? — обрадовался Ивашка.

— А что ж, поеду! Когда поезд уходит? Где собираетесь? Ладно, ждите, соберусь и приду...

Ивашка стоял посреди тротуара и блаженно улыбался: вот сумасшедшая, ругалась, ругалась, а потом... Как хорошо все складывается! В Артемовке ему, значит, не придется краснеть перед дедом и бабкой Вари. Он приведет ее к ним прямо в хату: вот, мол, получайте внучку. Бабка посадит их за стол, подаст борща, каши, из погреба вынесет кувшин топленого молока, а пенка на молоке коричневая и такая толстая, что ее придется ложкой прорывать...

Слова Ивашки о том, что Варя тоже едет, в общежитии были встречены почти враждебно:

— Вот не было печали. Возись с девчонкой в дороге. И кто тебя просил трезвонить?

Ивашка защищался: с Варей возни не будет, он учился с нею в начальной школе, в пионеротряде она была первой, во всем разбирается, вместе с ним на рыбалку ходила, ничего не боится, а главное — перед отъездом на Урал он дал ее деду и бабке честное пионерское, что нигде не оставит ее. Ну, как он мог не сказать ей?

Из общежития ребята выходили по двое и делали вид, будто идут в баню: каждый прижимал к боку узел. Железнодорожные билеты у них были уже в карманах: коновод Артюшка Чибис, достал их еще днем. Они гуськом обогнули вокзал, стали перед платформой и прежде всего сшептались, что надо говорить, если на них натолкнутся знакомые из цеха. Встречи со знакомыми, правда, мало тревожили их. Им бы только добраться до узловой станции, достать на дальний поезд билеты и доехать до Москвы, а там уже своя сторона, там они пешком дойдут. Им мерещились родные сады, хаты, огороды, колхозный ток, овины...

Они улыбались и то про себя, то вслух мечтали, а когда появилась Варя, стали глядеть на Ивашку. Ой, как они глядели! Ивашке казалось, они ввинчиваются в него глазами и насквозь прожигают его.

Варя на ходу пересчитала ребят и круто остановилась перед ними:

— Ну, все собрались? У меня есть разговорец к вам. Пойдемте туда...

Она махнула рукой, и ребята хмуро, но с любопытством потянулись за нею. В конце платформы она указала на пустую скамью.

— Ну, садитесь, отдыхайте пока: путь дальний, а вы ведь мальчишки совсем еще слюнявые, нетвердые, соломенные...

Сказано это было тихо, почти шепотом, но так обидно и язвительно, что Артюшка Чибис побагровел и, решив не брать с собою Варю, усмехнулся: «Не достану ей билета, вот и останется». Когда ребята уселись, Варя оглядела их и зло спросила:

— Вы что же это, решили удирать, немцу подыгрывать? Хорошенький способ для бригадного выполнения приказа товарища Сталина. А ведь вы давали обещание выполнить этот приказ, даже клялись выполнить его. У меня в узелке есть газетка с вашим обещанием. Может быть, достать ее? Интересно перед отъездом почитать, вроде б подытожить ваши фронтовые победы, а?

Ребята поникли головами и все мрачнее косились на Ивашку. Тот чувствовал себя виноватым и злился на Варю. Ее слова казались ему ненужными, глупыми, а она, как назло, будто играла этими словами, будто наслаждалась понурым видом ребят и как бы передразнивала кого-то из них. Голос ее, во всяком случае, казался Ивашке фальшивым, а Артюшке Чибису — противным. Артюшка был уверен, что она вот-вот выдохнется, и злорадно ждал этого. Тогда заговорит он, Артюшка. Ох, какую отбивную котлету он сделает из нее! Но Варя не выдыхалась, наоборот,— все настойчивей язвила над ребятами, а потом начала ругать их и, как взрослая, зашипела:

— Вы же, кажется, пионерами были, а иные, вроде Ивашки Тарасюка и Артюшки Чибиса, приготовились получать здесь комсомольские билеты. Только теперь неизвестно, чем обогревали бы они свои билеты — сердцем или смазанными пятками? Газеты все читаете, радио слушаете, книги за каким-то чертом из библиотеки берете, а я вот интересуюсь: кто вы такие есть?..

Этот вопрос согнал с лица Артюшки Чибиса усмешку, и оно стало серьезным, а Ивашка почувствовал себя так, будто его спереди окатывают горячей водой, а сзади посыпают колючим снегом. Из-под фуражки по его лбу поползли капельки пота, рука начала мять и крошить в кармане хлеб. В ушах его шумело, и слова Вари звучали глухо, будто она говорила и уплывала от него.

— Чего молчите? Вас учили в школе, а в ремесленном училище и обували, и одевали, и кормили,— и все это, значит, на ветер? На вас же нитки своей нету, все — от пуговиц до поясов — государственное. И не жалко, черт с вами, носите! Но интересуюсь: что теперь будет на заводе с нашей бригадой? Вы же знаете, что людей лишних нету, а если найдутся, их опять же надо учить, как учили нас, и станки будут стоять, если новички по незнайству испортят их, и они обратно будут стоять. И опять не жалко, только в другое время не жалко, не теперь... Да вы же, черти, детали для пулеметов делали, а без пулеметов немцы Артемовну опять заграбастают. И обратно вы болваны! Артемовки уже нет, одни головешки да трубы от печей,— вот что оставил немец от Артемовки. Я только не хотела тревожить вас, а письмо об этом у меня есть. Вот оно, нате, раз на то пошло, раз вы такие сознательные...

На Ивашку уже никто не глядел. Рука его уже не мяла в кармане крошек хлеба. Освещенные рельсы, бегущий вдоль вагонов человек с фонарем качались в его глазах, как в тумане. Он еще не совсем освободился от сознания своей вины, но когда письмо об Артемовке было дочитано, забыл о товарищах и почти со страхом ловил сердитые укоряющие слова, будто их произносила не Варя, с которой он учился в школе и удил рыбу... Ему казалось, он стоит в Артемовке, перед разрушенными хатами, и обиженные врагом родные люди спрашивают его, зачем он вернулся с Урала, как мог он забыть о немцах, о том, как и чем надо бить и побеждать их...

Варя говорила именно об этом, но мысли ее не шли в слова, и она внезапно спросила:

— И что ж я после этого скажу о вас в цехе? Ребята, мол, узнали, что Артемовку освободили от немцев, и тайком удрали туда? Но я ничего не скажу, сами видите, что я ничего не смогу сказать... Да я лучше сквозь землю провалюсь... Я, дура, думала, вы понимаете, какая фронту помощь от нас, а выходит, вы слепые и от дела драпаете и всему народу гадите.

Артюшка Чибис дернулся, будто его укололи, и закричал:

— Да что ты все срамишь нас?! Мы едем в партизаны, а ты городишь, городишь! Что мы, или не понимаем? Не меньше тебя думали, всю зиму думали! Нам сразу надо было идти в партизаны, а мы ковыляли сюда, устраивались с училищем, учились, потом пошли на завод, а там идут бои. Там каждый человек дорог. Мы по лыжам нормы сдали, стрелять умеем. Нам всякое дело поручить можно. Там партизаны выбивают немцев, ихние склады сжигают, поезда пускают под откос, мосты взрывают, снаряжение перехватывают,— там бой, а тут что?..

Чибис запнулся, и рука его, которой он как бы помогал себе, осталась в воздухе. Варя сердито ударила по ней концами пальцев.

— Отговорил? Глаза б мои не глядели! Они, видишь, в партизаны собрались. Врешь, Чибис, выкручиваешься, выдумкой оправдаться хочешь! С кем вы советовались? Кто вас звал? Может, делегация из Артемовки явилась? Приезжайте, мол, под командованием самого Артюшки Чибиса, спасайте от немцев. Да вы намалюйте себе картиночку: вас обучили и поставили на важное дело, а вы тайком бросили это дело и фить, в партизаны. Да вас полевым надо судить,— вот вы какие. Вы подумайте! По-вашему, бить из пулементов немцев — это бой, это фронт, а делать пулемет — это не фронт, тут, мол, героизма нету и не надо. А что будет, если немец наш пулемет разобьет? Кто даст бойцам новый пулемет? Вы? Вас нет, вы скисли, сбежали. Будь я проклята, только я уже не знаю, кто вы такие есть, и злюсь, что не разглядела, какое вы барахло. А ведь я хвасталась вами, говорила, что вы стойкие, что вы скоро по пятьсот процентов выработки будете давать. Тарасюку и Чибису я рекомендации в комсомол дала, а они, выходит, давно протухли и всю зиму думали, как долг нарушить. И Урал им не нравится, и город этот не нравится, и редиски хочется... А бойцам мерзнуть, стоять в воде, страдать, умирать за вас нравится? Ну, чего молчите? Ух, вы-ы!

Варя съежилась под молчанием ребят и выкрикнула:

— Нет! Я не знала и не знаю вас, а что ехала с вами сюда, так это ошибка, горе, это...

Она рукою как бы поискала вокруг себя более убедительных слов и, не найдя их, в бессилии ринулась прочь. Ее душили слезы, и она мысленно кричала, что она глупая девчонка, что она зря без организации взялась вразумлять этих баранов, а теперь уже поздно: пока она будет искать товарищей, поезд уйдет. У-у, глупая, одна хотела обуздать эту слякоть. А ведь они слякоть, летуны, шкурники. И этот Ивашка, и Артюшка. Они думают только о себе. Это стыд, позор! И не так, не так надо было бить их... Ха, для них родина — это только Артемовна. Свистуны, щенки! У родины руки в цыпках, в трещинах, но родина перенесла вас этими руками от издевательств, от смерти сюда, в тишину, она отрывала для вас крохи, учила, к делу поставила, а вы... Вот как надо было говорить, а она...

Вдруг она почувствовала, что ее кто-то ловит за шинель. Это испугало ее. Она оглянулась и с трудом удержала крик радости: сзади был Артюшка Чибис, а за ним шагали ребята. Чибис бормотал:

— Варя, ты очень бежишь, погоди, давай тише... Ну, не сообразили мы, ну, погорячились... И об Артемовке не знали ничего... Ты погоди, давай это, давай поговорим...

— О чем? — удивилась она и, чтоб все слышали, выкрикнула:— Я уже охрипла с вами! Идите в садик при училище, только скорее! Я тихо идти не могу!..

Она будто летела на полах шинели. А ребята хмуро глядели в тротуар, и ноги их заплетались. Варе казалось, они бегут за нею, и она чуть ли не вслух восторгалась ими: вот они какие, сразу встрепенулись! Им надо только понять, что упорство, сметка, героизм нужны везде, что успехи Красной Армии зависят от каждого из них, от всего народа...

У знакомого сломанного забора она перевела дыхание, обернулась и похолодела: за нею никого не было. Она проскользнула в садик и в отчаянии упала на скамью. Значит, она ошиблась? Ребята хотели уговаривать ее, спорить с нею, а она вообразила, будто повлияла на них, будто они поняли свою ошибку...

— У-у, никудышка несчастная, пробка пустая...

Следом за нею к сломанному забору подошел Артюшка Чибис. Он заглянул в садик, предостерегающе поднял руку и шепнул подошедшим товарищам:

— Тсс, она, кажется, плачет...

К горлу Ивашки подступили слезы, и он, увлекая за собою ребят, ринулся в пролом забора:

— Варя, да ты чего? Брось ты...

Его голос потряс и вконец обессилил Варю. Она быстро смахнула слезы, поднялась со скамьи и, стараясь казаться спокойной, сказала:

— Я ничего, я это... Не надо сейчас ни о чем говорить. Мы все набегались, устали, утром на завод надо. Сделаем лучше так: никому не скажем, что хотели уехать, а после работы возьмем лодку и потолкуем на пруду. Я только это, я вроде ошиблась в вас и скверно думала о вас вы же понимаете... Идите спать...

Ребята взглядами проводили ее до забора и плечом к плечу сели на скамью. Звезд в небе стало еще больше, сияли они ослепительно, но ребята глядели в землю.

— Да, кисло вышло у нас,— со вздохом уронил один.

— Тарасюк, она сразу согласилась ехать с нами?

— Нет, сначала ругалась, а потом согласилась.

— Это она нарочно, для отвода глаз...

Голос Артюшки звучал глухо и виновато.

— Хитрая,— через минуту добавил он и, глянув на звезды, улыбнулся.

За ним начали улыбаться другие. Последним улыбнулся Ивашка, но улыбка у него была иной, чем до этой ночи: пережитое опалило его и засветилось в глазах огоньками раздумья и крепнущей строгости.

1944

Какой сегодня был трудный-трудный день!

Утром, как обыкновенно, Софья Демидовна ходила в сельсовет, приняла сводку по радио и переписала ее в трех экземплярах: один она повесила у входа в сельсовет, второй отправила в правление колхоза, а третий принесла в школу.

В школе была обычная утренняя картина: на крыльце уже толпились ученики, а Прокофьевна еще домывала пол в коридоре и никого не пускала. Двадцать три года между Софьей Демидовной и Прокофьевной шла война из-за мытья пола. Софья Демидовна приказывала мыть по вечерам, а Прокофьевна приводила тысячи доводов, почему лучше мыть утром; самый сильный довод заключался в том, что к вечеру у Прокофьевны «разыгрывалась поясница»,— и всегда за этим доводом следовала убийственная, как выстрел из тяжелого орудия, фраза: «Ну, и ищите молодую и здоровую!» — и Прокофьевна победоносно удалялась по гулкому коридору, а Софья Демидовна затихала в своей комнате, огорченно чувствуя, что не в силах расстаться с грубиянкой Прокофьевной ни за какие блага.

Утро было холодное, сырое, ребята на крыльце шмыгали носами и пританцовывали в ожидании, когда Прокофьевна впустит их в школу. При виде директора они закричали нестройно: «Здравствуйте, Софья Демидовна!» — «Здравствуйте, здравствуйте, ребята»,— ласково и важно ответила Софья Демидовна и с спокойным лицом вошла в школу, не показывая, что сердце ее клокочет от негодования против Прокофьевны.

Прокофьевна, увидев ее, выпрямилась и подбоченилась; все было готово для кровопролитного сражения; но из учительской шли две молоденькие учительницы, комсомолки, и одна на ходу спрашивала: «Софья Демидовна, что в сводке?», а другая сообщала: «Софья, Демидовна, у Сюткина, кажется, корь, что делать?» — и Софья Демидовна только сказала Прокофьевне, проходя:

— Чтобы это — в последний раз.

В ответ Прокофьевна окунула тряпку в ведро и, шлепнув ею о пол, распустила по коридору длинную грязную лужу.

В учительской Софья Демидовна поговорила с учительницами, потом школа наполнилась топотом ног и детскими голосами, загремели парты, залился звонок,— Софья Демидовна взяла журнал и вошла в класс как раз в ту минуту, когда Прокофьевне надоело потрясать звонком и в школе воцарилась относительная тишина.

Софья Демидовна села к столу и сквозь очки оглянула розовые, умытые детские лица, обращенные к ней. Каждого из этих ребят она знала со всеми его способностями, слабостями, хитростями, заботами. Знала, у кого какая семья, кто как питается, кто чем болел. Знала, что у худенького, узкогрудого Кости Рябкова мать недалекая и жадная — все молоко возит в город на рынок и на вырученные деньги скупает мануфактуру, а дети сидят без молока; и никак не убедишь ее, что нельзя так делать! А у круглолицей, чистенькой Кати Гладких мать, напротив, из кожи лезет вон, чтобы ее дети жили не хуже, чем при отце, который с начала войны был на фронте. Все знала Софья Демидовна, ведь она вела этот класс уже четвертый год.

— Читали сводку, ребята?

Прочесть успели не все, и она в нескольких словах рассказала о вчерашних победах Красной Армии; потом вызвала к доске Шуру Данникову.

Это была неспособная и ленивая девочка, переросток, не по возрасту занятая своей наружностью и костюмом. Из года в год Софья Демидовна терпеливо билась над нею, на дополнительных занятиях часами вдалбливала в нее знания, старалась вызвать интерес к учению, разжечь честолюбие, расшевелить этот дремлющий, нелюбознательный мозг... Всякий раз после этого Софья Демидовна чувствовала страшную усталость и боль в печени, а Шура плачущим голосом жаловалась девочкам:

— Чего она ко мне цепляется, других вызывает в неделю раз, а меня — чуть не каждый урок!..

И сейчас Шура покрыла всю доску неуклюжими цифрами, безнадежно запутавшись в простой задаче, а Софья Демидовна, наводящими вопросами помогая ей выпутаться, хмурилась и потихоньку терла себе рукой поясницу, чувствуя, что опять поднимается тупая, сосущая боль, от которой к вечеру у нее пожелтеют белки глаз и начнется тошнота... И, следя за Шурой, она в то же время думала, что Костя Рябков, наверно, опять сегодня не завтракал — что-то бледный он и вялый, словно не выспался...

Прозвенел звонок.

— Рябков, зайдешь ко мне в кабинет.

В кабинете на столе стояла большая кружка с горячим чаем, на тарелке под салфеткой ломоть хлеба и два кусочка сахара — завтрак, который вот уже двадцать три года Прокофьевна ежедневно подавала Софье Демидовне. Правда, до войны хлеб был с маслом и сахар подавался в сахарнице, но о таких мелочах не тужили ни директор, ни Прокофьевна.

— Ешь и пей, Костя,— быстро.

Как всегда, прозрачное лицо Кости залилось румянцем.

— Софья Демидовна, я не хочу...

— Ешь, тебе сказано, ешь! — приказала Софья Демидовна, взглянув на свои старомодные круглые черные часики, которые она носила на шее на черной тесемке и прятала в карманчик на груди (уже четверть века никто так не носил часы). Костя знал, что сопротивление бесполезно, присел к столу и стал пить чай...

— С хлебом, с хлебом! — нетерпеливо сказала Софья Демидовна, глядя в журнал и делая в нем пометки.— И сколько раз говорить — не грызи сахар, испортишь зубы...

Костя доел директорский завтрак как раз к звонку.

— Софья Демидовна, спасибо...

— Хорошо, хорошо!— отвечала она, думая о том, рассказывать ли сегодня детям о Полтавской битве, или остановиться на поражении русских под Нарвой. Полтавская битва вылезала из 45-минутного плана урока. «Не расскажу»,— совсем было решила она. Но взглянув на худенький, решительный затылок Кости, уже по дороге в класс вдруг улыбнулась и подумала: «Нельзя не рассказать, после Нарвы они уйдут домой неустроенные. Им нужен реванш. Они привыкли, чтобы окончательная победа всегда принадлежала русским. Придется дать им эту победу сегодня.

Дети завода

Как-то был у Листопада спор с Зотовым: где рабочее место директора. Зотов доказывал, что в кабинете.

— Ты пойми,— говорил он,— мы с тобой действительно генералы, под нашим командованием армии. Начальники цехов, главный конструктор, главный технолог, главный механик, главный металлург, главный энергетик — это ведь высший командный состав! Что же мне, бегать за каждым? Слушай, ведь начальник цеха смыслит в своем деле, ей-богу, не меньше нас с тобой. Их нервирует, когда крутишься у них перед глазами: они думают, что директор им не доверяет... Я бываю на сборке и на испытаниях, а вообще я у себя, люди приходят — я на месте, моментально приму — культурно... А к тебе звонишь, звонишь — один ответ: он на заводе. А если ты кому-нибудь срочно нужен? Где тебя поймаешь? Это пережитки первого периода стройки: «Где начальство?» — «На лесах»...

А Листопад тосковал в кабинете. Сидеть за письменным столом было ему трудно. Посидит час-полтора и идет в цеха.

Но все-таки получалось так, что едва Листопад появлялся в кабинете, как раздавались телефонные звонки и приходили посетители, и всем им Листопад действительно был очень нужен,— очевидно, без сиденья в кабинете никак не обойтись...

Вот и сегодня. Едва он вошел, как Анна Ивановна доложила, что три раза звонил комсорг завода Коневский, спрашивал директора. Коневский за все время обращался к Листопаду не больше четырех-пяти раз и всегда по серьезному делу. Листопад велел Анне Ивановне сейчас же созвониться с ним.

Коневский явился очень скоро. Это был узкоплечий, еще не сложившийся юноша с молодыми темными усиками, с горячими карими глазами, с лицом неправильным, подвижным и прелестным, какое может быть только у очень молодого и очень хорошего человека. Ворот вельветовой блузы с застежкой-молнией не закрывал его шеи, нежной, как у девушки. Он старался выглядеть солидным и укротить горячность; кровь то и дело приливала к его лицу.

Листопад оглядел его с чувством собственнической гордости. Эти вельветовые блузы достал по его заказу начальник ОРСа: Листопаду хотелось, чтобы у молодых людей на заводе был вот именно этот демократически-элегантный, непринужденный вид...

Коневский рассказывал о слесаре, подростке пятнадцати лет, который проштрафился: прогулял целую неделю, и теперь его надо отдавать под суд. Коневскому было жалко Тольку, из-за этого он сюда и пришел; жалко потому, что прогулял он — Коневский это понимал — по ребяческому легкомыслию. Но чтобы выручить Тольку, надо было сделать что-то незаконное, и это было мучительно Коневскому. Кроме всего прочего, Толька — родственник Уздечкина. Об этом надо было сказать директору, но тот может подумать, что Коневский заступается за Тольку из соображений кумовства и семейственности. Сам Уздечкин ни за что не будет хлопотать за родственника, он в таких вещах человек щепетильный. Он даже задрожал, когда Коневский необдуманно сказал ему: «Федор Иванович, а не поговорить ли вам с директором?..» Толька отмежевывается от Уздечкина (Коневский полагал — по щепетильности), говорит: «Он мне вовсе не родственник, какой он мне родственник, подумаешь, сестрин муж. Он мне никто!»

Коневский так и изложил все дело, не упомянув о родстве Тольки с Уздечкиным.

Листопад смотрел на него ласковыми глазами и молчал. Волнуется парень: молодость!

Пусть еще поволнуется — забавно смотреть, как он краснеет.

— Вы что же предлагаете?— спросил Листопад.— Конкретно — как, по-вашему, надо действовать, чтобы обойти закон?

Коневский побледнел и сразу залился румянцем — до чего это здорово у него получается...

— Я думал, что, может быть, можно задним числом дать приказ о недельном отпуске.

— Этим же не я занимаюсь,— сказал Листопад нарочно ленивым голосом.— Этим начальник цеха занимается.

— Начальник цеха не возьмет на себя такую ответственность.

— А я возьму, вы считаете?

Карие, с голубыми белками глаза взглянули на Листопада смело, горячо и серьезно.

— Да, я считаю, что вы возьмете.

— Вот вы какого обо мне представления,— сказал Листопад.— Считаете, что я народные законы могу обходить... Но скажите мне такую вещь...

Он стал закуривать и закуривал очень долго.

— Вы с другой точки зрения — с партийной, комсомольской, государственной — не смотрели на это дело? Вы подумали о том, какой пример будет для остальной нашей молодежи, если мы с вами покроем этот прогул?

Коневский встал.

— Александр Игнатьевич,— сказал он,— я смотрю на это дело с человеческой точки зрения, и мне кажется, что это самая партийная, самая комсомольская точка зрения и что она больше всего совпадает с духом нашего государства и с духом Конституции.

Он произнес эту маленькую речь сгоряча и, как только кончил, смутился ужасно.

— Как фамилия мальчугана?— спросил Листопад.

Он записал: Рыжов Анатолий, механический цех.

— Я вам сейчас ничего не скажу. Позвоните мне вечером.

Анна Ивановна все эти четверть часа стояла у неплотно закрытой двери кабинета и вслушивалась в разговор. Она ничего не сказала Коневскому, но проводила его любящим взглядом.

Люди бушующего огня

В широкие, открытые ворота дуют страшные, пронизывающие сквозняки. Но вот мы прошли метров десять-пятнадцать, и нас обдало таким жаром, что, кажется, сейчас вспыхнет одежда, облупится лицо. Жар хватает со всех сторон: и снизу, и с боков, а главное — откуда-то сверху. И мы невольно поднимаем глаза. Наверху, почти под переплетами крыши, движется огромный кран. Захватив двумя пальцами раскаленную многотонную болванку, он тащит ее. Звенят предупреждающие звонки. Они звенят повсюду, то тут, то там, нагоняя на свежего человека тревогу. Но люди спокойны. Они ловко и быстро железными крюками переворачивают металл, укладывая его в вагонетки, и отгоняют вагонетки куда-то в сторону.

— Вы что, малость растерялись, друг мой?— засмеялся Николай Александрович и, взяв меня за руку, повел по лесенке.— Это не главное. Главное вот здесь.

Не успели мы еще подняться по лесенке, как на нас пахнуло таким жаром, что глаза невольно зажмурились, а по лицу забегали колючие мурашки. Секунда, две, три. Открываю глаза.

Передо мной — бушующие вулканы. Расплавленный металл кипит там, внутри печей, стенки этих печей будто покрыты ползучим серебром. Он воюет там, этот расплавленный металл. Воюет, как великан, которому мало места, которому нужны просторы. И кажется: сейчас этот великан вырвется на волю и зальет все и всех своим всесжигающим пламенем.

Но люди у печей, вооруженные длинными ломами, в синих очках, потные и обжаренные огнем, широко открывают жерла печей.

— Снимают шлак,— проговорил Николай Александрович.— Вы видите переднего сталевара — это бригадир. На него и падает главный огонь. Смотрите, как они работают. Ни одного слова. Все — на движении. Вон бригадир повернул руку, и все двинулись за этой рукой. Кивок головой влево, и крюк пошел влево.

— Да-а. Это очень красиво,— вырвалось у меня.

— Смотрите, сейчас будут выпускать сталь.

Кран легко поднес огромнейший черный ковш — тонн на шестьдесят стали. И вот в него хлынул металл. Он вырвался как из-под земли, фыркая, разбрасывая во все стороны огневые брызги.

Вскоре мы попали к электропечам. Они стояли в ряд — десять печей. Две печи не работали. Я спросил, почему они бездействуют.

— Не хватает электроэнергии. Урал, видимо, не ждал, что его так тряхнут в этом году. На электроэнергию, на нефть, на уголь сейчас такой спрос, как на хлеб...

— Что же предпринимает Урал?

— Строятся новые электростанции.

Мы видели блюминг. Раскаленная стальная болванка, попав сюда, словно превращается в игрушку. Рычаги толкают ее по роликам, и вот она попадает на обжимы... Минуты через две болванка уже превращена в длинный брус. И брус этот, как мыло, разрезают на части ножи.

Но, что бы мы ни смотрели, внимание наше снова обращалось к мартенщикам — к этим людям бушующего огня. Николай Александрович проговорил:

— Эти люди ни на фронте не сдадут, ни здесь. Закалились.

1

В первый день войны, двадцать второго июня 1941 года, Николай Кораблев, простившись с семьей, с большой тревогой на душе вылетел из Кичкаса в Москву. Тут, наскоро сдав дела новому директору Макару Савельевичу Рукавишникову, он отправился в наркомат и вместе с наркомом в четыре часа утра был принят заместителем Предсовнаркома.

Зампредсовнаркома, как всегда бледноватый в лице, в конце беседы сказал:

— Мы вам, товарищ Кораблев, поручаем одно из самых сложных строительств. В кратчайший срок вы должны построить моторный завод, чтобы он как можно быстрее вступил в бой с агрессором. Мы вам даем право подбирать людей по своему усмотрению. И всячески... всячески будем вам помогать.

Николай Кораблев все это выслушал молча, спокойно, как будто дело шло о незначительном поручении, но как только вышел из Совнаркома, так вдруг сразу и почувствовал какую-то внутреннюю дрожь, чего с ним никогда не было. Он даже, задохнувшись, проговорил:

— Что это такое?

Идущий мимо него москвич остановился, предполагая, что вопрос к нему, и спросил:

— А что?

— Я... я не к вам,— ответил Николай Кораблев, все так же чувствуя, как у него внутри все дрожит.

Это было, конечно, и чувство гордости, что вот именно ему, молодому инженеру, поручено такое большое дело; но это было и чувство страха,— а справится ли он с таким огромным строительством? Но, вернее, это было то самое чувство, какое бывает у даровитых певцов, актеров, когда они выходят на сцену. Зная, что покорят публику, они все-таки волнуются, произнося про себя: «Я это сделаю хорошо. Я обязан это сделать хорошо». Вот такое, собственно, волнение овладело и Николаем Кораблевым, когда он вышел из Совнаркома. И он, так же, как и даровитый певец, актер, сказал:

— Я это сделаю хорошо. Я обязан это сделать хорошо.— С таким чувством он и отправился на вокзал.

Первую телеграмму о выезде на Урал он послал Татьяне, а затем стал рассылать телеграммы, письма своим знакомым инженерам, техникам, прорабам, которых ценил по прежним стройкам. Он каждому писал, приглашая его в Чиркуль, расхваливая место, и условия, и само строительство, хотя сам еще не знал ни места, ни условий. Он никому не писал о тех трудностях, какие придется испытать, потому что ему было известно — для настоящего строителя-романтика упоминание о трудностях так же оскорбительно, как оскорбительно для моряка упоминание о том, что во время плавания может подняться буря. И люди хлынули на Чиркульское строительство — с севера, с Волги, из Сибири, из Подмосковья. И он-то сам был особо рад, когда, приехав в Чиркуль, застал на месте Ивана Ивановича Казаринова, инженера, коренного жителя Урала.

Иван Иванович Казаринов, с огромной седеющей и свисающей на грудь головой, как будто она у него была налита чем-то тяжелым, по своему характеру был человек вспыльчивый, прямой и поэтому неуживчивый. Года два с половиной тому назад, закончив строительство авиазавода на Волге, Николай Кораблев, получив назначение на московский моторный завод, пригласил было с собой и Ивана Ивановича, но тот категорически отвел предложение:

— Благодарю. Я строитель и свою судьбу ни на что не променяю.

Так он и остался в старом наркомате. Но вскоре со всеми перессорился, уехал на Урал и тут ушел на научную работу. Теперь, получив телеграмму от Кораблева, он немедленно же прибыл в Чиркуль и уже несколько дней поджидал своего «шефа», как он называл Кораблева.

— Явился,— сказал он, тепло здороваясь.— И не один. Прихватил еще инженера-металлурга Альтмана,— и, подняв голову, добавил: — Соскучился по вас. Очень.

— Обоюдно, Иван Иванович.

— Видите ли, мне вся эта местность известна, как своя квартира. Что будем строить? Вы ведь в телеграмме не указали.

— Разве? Простите, пожалуйста. Строить будем моторный завод. Значение такого завода, особенно теперь, в военное время, вы понимаете.

— Толково. Давно пора.

— Значит, как говорят, по рукам? Садитесь и начинайте творить то, что полагается главному инженеру, имея в виду, что у нас с вами есть разрешение строить завод, географическая точка и... никакого плана.

Иван Иванович снова свесил голову и уже не поднимал ее, боясь, что сейчас все разрушится.

— А наркомат? Они ведь меня предали остракизму.

— Это вам так кажется. А затем я имею полномочие подбирать людей по своему усмотрению.

В зеленоватых прищуренных глазах Ивана Ивановича вспыхнули огоньки, но он тут же погасил их.

— А вы не накличете беды на себя?

— Беда всюду гуляет, но в данном случае она нарвется на мое упрямство.

— Вот за это я вас и люблю, за смелость,— чуть погодя проговорил Иван Иванович.

В обширной, пахнущей свежей краской чиркульской гостинице Иван Иванович засел за разработку плана. Он работал и день и ночь, все подсчитывая, взвешивая, вызывая к себе инженеров, техников, прорабов, лесничих. Появлялся на людях он только во время завтрака, обеда и ужина. Но и тут мысли о строительстве не покидали его: обращаясь даже к случайному человеку, сидящему с ним за одним столом, он вдохновенно произносил:

— Четыре тысячи тонн только одного металла потребуется нам. Это, милый мой, двести сорок тысяч пудов. Ого! — И вскидывал вверх руку вместе с вилкой.— Вы понимаете, что это за поэма? Нам потребуется семь миллионов одного только кирпича. Это же, милый мой, целая гора. Два цементных завода будут работать только на нас. А знаете, сколько нам потребуется, например, электрического провода или все тех же канализационных труб? Вы думаете, завод — это только то, что вы видите глазами? О-о-о, нет! Под заводом, в земле, гигантское хозяйство,— и смолкал так же неожиданно, как начинал.

Все шло хорошо. Инженеры, прорабы, приехавшие со всех концов страны, живя в землянках, как исследователи-геологи, работали с большим подъемом, не отставая от Ивана Ивановича. Даже Альтман, не найдя пока себе применения как металлург, взялся за разведку грунтов на площадке и вел это дело блестяще. Однако все это был только штаб, штаб без войск — рабочих. Откуда-то — из Казахстана, Узбекистана, с Поволжья, Сибири — шли эшелоны с людьми, и для них готовились обширные бараки. Но Николай Кораблев понимал, что без местного, коренного жителя, привычного к особым уральским климатическим условиям, вряд ли что сделаешь. А местные жители упорно не шли на строительство. Как ни уговаривали их вербовщики — писали договоры, давали задаток,— и договоры и задатки жители быстро возвращали, твердя одно:

— Своей работы по горло, хоть самим нанимай.

«Сорвут. Все сорвут!» — с тревогой подумал Николай Кораблев и, не доверяя вербовщикам, сам решил познакомиться с «обитателями Чиркуля».

На границе Азии

Горюнов предупредил, что мы не доедем несколько километров до границы Азии и остановимся на Теплой горе. Ночью, сквозь сон, я слышал, как нас отцепили на какой-то тихой станции. Поезд, стуча колесами, ушел к перевалу. Мы оставались до утра в вагоне,— не было смысла вставать в глухую ночь и кого-то беспокоить.

Сверху, в вентилятор, посвистывал ветер, потом успокоился.

Может быть, мы стоим где-либо в ущелье? Я натянул на голову шерстяное одеяло и погрузился в сон.

Утром меня разбудил голос Горюнова.

— Приехали,— сказал он,— Теплая гора. Позавтракаем и начнем работу.

Около меня стояли новые валенки. Очевидно, Горюнов позаботился.

В салоне ждал завтрак. Горюнов был уже выбрит до синевы, к его гимнастерке пришит свежий воротничок, на ногах легкие бурки, обшитые кожей, с ними он не расставался в поездках.

— Ночью электровоз кружил нас в горах,— сказал Горюнов,— какие ущелья, какие леса! А здесь можете разочароваться. Вам, как привыкшему к дикому хаосу Кавказа, может не понравиться. Вот я лично не люблю беспорядка в природе. Этот беспорядок был хорош на заре истории человечества, когда горы были просто горы, а не закрома с железом, золотом или ванадием. Теперь, чем ближе металл к человеку, тем лучше, а особенно сейчас, в дни войны. Тут не до красоты...

И когда мы вышли из вагона и спрыгнули в сугроб, рассыпавшийся под нашими ногами, как скользкий и скрипучий картофельный крахмал, Горюнов крикнул от удовольствия.

— Снег-то какой! Уральский... А какая картина кругом!

Мы стояли на вершине горы. Сияющие под солнцем рельсы убегали к востоку, к Азии. Сияли горы, леса, прослоенные снегом, сугробы, крыши поселка. Горное солнце играло всем тем, что могло преломляться под светом. Ну что такое снежинка? Пустяк. А как она может сверкать! Казалось, кругом были смело и щедро рассыпаны миллионы алмазов или каких-то еще более ярких драгоценных камней.

— Чудо! — воскликнул я.

— То-то,— удовлетворенно заметил Горюнов, и на лице его появилась хорошая улыбка.— Богатство!

Мы пошли вниз, к дороге. Темные бревенчатые домики протянулись чуть повыше замерзшей горной реки. Это была известная Койва. Дым очагов стройно поднимался вверх резко очерченными столбами, и над рекой, не прикасаясь ко льду, висело облачко, словно вверху текла еще вторая река, вторая воздушная Койва. Вокруг, куда только хватал глаз, лежали куполы небольших гор, покрытых лесом; лишь на горизонте виднелась скалистая гора, возвышающаяся над другими и нисколько не похожая на них, как будто столетия, облизавшие Уральский хребет и ветрами, и потоками, не коснулись ее.

— Вот какая непокорная,— ответил Горюнов на мой вопрос,— я сам частенько удивляюсь. Гордая гора. Вода, видать, ее не берет, а насчет ветров, вы, пожалуй, не правы. Вишь, как ее выветрило, видик прямо кавказский. Названия не знаю, да и вряд ли она имеет название. Все вершины не назовешь,— видите их сколько! Вот эта называется Теплая гора. Почему? Можно подумать, ключи, мол, теплые здесь бьют. Вроде Ессентуков или Пятигорска. Нет. На Урале называют просто, без особой романтики. Очевидно, лез, лез на эту гору какой-нибудь мужичонка, упарился и, остановившись передохнуть, вымолвил эти два слова: «Теплая гора». Самому понравилось да и другим, отсюда и пошло название. Никакой вам романтики. Все у нас очень просто. Не то что у вас, на юге. Там бы уже давно появились и Шайтан-горы, и Кинжалы, и Абреки всякие.

Горюнов любил подшучивать над романтиками, но его любовь к Уралу не назовешь иначе, как романтической привязанностью. Часто, наблюдая Горюнова, я думал: «Ну как может такой человек покинуть Урал, отрешиться от этой жизни, ее красоты, природы».

Он шел впереди меня чуть вразвалку, расставив руки, по-шахтерски, широкий, могучий, как-то близкий всем видом своим этой любимой им природе.

Навстречу нам шло начальство горного промысла Теплой горы: директор металлургического завода и главный инженер. Позже, когда мы подходили к заводу, на санках, запряженных серым коньком, нас догнал военный в полушубке — полковник, командир одной из резервных частей, расквартированных в этих местах. Он значительно оживил нашу компанию: горнопромысловое начальство — деловые и угрюмые люди.

Перед посещением завода мы завернули в поселковый Совет. Председатель Совета, черненькая женщина небольшого роста, несколько смутилась от такого обилия новых людей. До войны она была депутатом Совета, а с уходом председателя в армию выбрана на его пост. Видно было, что она вполне освоилась с занимаемой должностью, выработала в поведении своем хорошую властность, которой зачастую не хватает многим нашим низовым советским работникам. Я с любопытством рассматривал эту женщину — хозяйку территории, равной небольшому европейскому государству. В ее граничащем с Азией хозяйстве насчитывали несколько предприятий, приисков, лесопунктов, ответвленных по обе стороны горнозаводской магистрали и углубленных далеко в горы. Она сидела в небольшой комнатке, выбеленной известью, у старого телефонного аппарата и переговаривалась по разным делам с людьми своего «государства». Дела были одни — помощь армии, фронту. Теплая гора давала чугун высокого качества, но для производства чугуна нужны были руда, древесный уголь, флюсы, транспорт и, главное, люди.

Председатель поселкового Совета отвечала перед страной за поставку чугуна так же, как и директор завод.

Она сказала, что на днях железнодорожная станция была забита рудой и пришлось обратиться за помощью к женам красноармейцев. Они расчистили станцию.

— Трудно было,— сказала председатель, поджав губы.— Мороз. Почти все на себе пришлось таскать. Справились удачно...

Она выяснила с Горюновым ряд вопросов, и тот попрощался с ней с особой сердечностью. Работа ее пришлась ему по душе.

— Ишь, какие уралки,— сказал он, когда мы поднимались к заводу,— а с виду — тщедушная бабенка. Горшок не поднимет...

Завод, собственно говоря, представлял собой одну домну, построенную еще графом Шуваловым, потушенную при Колчаке и пущенную вновь, кажется, в двадцатом году.

Старая уральская домна! Черная, невысокая, обшитая тесом, с деревянной эстакадой, подведенной под колошник. По эстакаде проложены рельсы для ручных вагонеток. Шихтовый двор тут же, в конце, там и весы, оттуда шихту тащат вагонетками к домне. Древесный уголь, металлическая стружка, руда, флюсы. На весах работает девушка, почти не обратившая на нас внимания. Вагонетки толкают четыре старика-татарина.

Метрах в ста от нас, в глубине сарая с рельсами, ярко пылает багровое с черным пламя.

Вагонетка подвозится к печи, опрокидывается, за ней следующая — и так бесконечно. Всем известно, что домна горит непрерывно.

На юге издавна шутили над уральскими домнами: «На колошник там медведи ходят». Шутка была недалека от действительности. Горы и лес, и одинокая черная домна. Да, медведи могли зайти сюда, они, как узнал я потом, водятся в этих местах.

— Я нарочно показываю вам такую домну,— сказал Горюнов, когда мы спускались по обледенелой лестнице,— чтобы вы могли сравнить. Поедем в Пашию, потом в Чусовую. По восходящей линии, так сказать. По восходящей линии прогресса. Там вы увидите механизацию, большие масштабы... Но, как хотите, а вот эту теплогорскую домну я люблю больше всех. Отсюда начиналась слава Урала.

Внизу, у глазков фурмы, ходил обер-мастер в брезентовом костюме, большой шляпе. Шлепая по грязи,— кругом были лужи теплой воды,— мы подошли к глазкам. Я увидел, как горела, рушилась, скипалась и становилась жидкой шихта, сброшенная сверху четырьмя стариками-татарами. Казалось, в маленьком стеклянном глазке перед взором моим предстал первичный хаос мироздания. Гудели воздуходувки, близко пыхтела электрическая станция, с железными шестами ходили горновые в обожженных до дыр штанах.

Вот обер-мастер приложил к глазку синее стеклышко, что-то спокойно сказал старшему горновому. Тот подозвал второго, высокого, с рассеченной губой, и они принялись пробивать летку.

Мы отошли в сторону. У наших ног лежали ячейки, куда должен был вылиться металл, и девушка в белом халате, нагнувшись, тщательно обрабатывала рыжую землю одной из этих ячеек.

— Лаборантка,— сказал обер-мастер.— Мы выдаем чугун высоких марок.

Горновые трудились у летки минут десять. Спекшаяся глина не поддавалась. Наконец, они пробили небольшую дырку, начали шуровать длинным прутом. Железо сразу вспыхнуло и размякло. Тогда горновые подрубили летку ломами — один держал лом, другой ловко ударял по наконечнику молотом. Дыра расширилась и засверкала.

По пыльной земле к отстойнику пополз первый ленивый ручеек красного цвета, вихляясь и выбирая дорогу.

— Давай! — громко крикнул обер-мастер.

Горновой просунул лом и нажал плечом.

Летку вырвало, и оттуда хлынул белый поток. Отстойник мигом наполнился, запузырился сверху — и вот чугун выпрыгнул и быстро побежал вперед, к ячейкам. Лаборантка взяла пробу.

Жар распространялся кругом. Мы передвинулись поглубже, но нас настигали ручейки металла, быстро заполнявшего все ячейки. Мех воротника на моем пальто высох и наершился. Я провел по воротнику рукой, мех затрещал.

— Пора уходить,— сказал Горюнов,— тут нужна привычка.

На улице падал мягкий снег, мигом освеживший наши лица.

— А может быть, от домны гора названа Теплой?— спросил я.

— Не думаю. Название пришло еще до шуваловской домны.

К нам приблизился обер-мастер. На лице его я увидел удовлетворение. Плавка удалась.

— Чугун-то белый,— сказал полковник,— а я думал — красный.

— Уральское молочко,— сказал обер-мастер, сняв рукавицы и вынув кисет.— Гитлера поить... Вот так, через каждые четыре часа, доим свою коровку.

Горы затянуло. Снег валил все гуще. Вскоре побелели леса, точно окунулись в молоко. И только чернела большая, горячая домна, вечный труженик Теплой горы.

Нас ожидали три пары саней, на которых мы должны были ехать на золотые прииски, куда-то далеко в горы.

— Может быть, прислать машину?— спросил полковник.

— Машина не пройдет,— ответил директор,— лошадьми в самый раз. Можно бы обождать, но, раз торопитесь, езжайте. Наши ямщики выберутся из любой метели, им это не впервой.

— А не выберутся, мы поможем,— Горюнов умостился в санях, опустил уши пыжиковой шапки.— Нам тоже к метелям не привыкать.

Мы помчались к границе Азии.

XXXVIII

Радио принесло долгожданную весть — начались мощные контрудары советских войск. Разгромлена группа Клейста. Дивизии Красной Армии перешли в наступление. Притихшие толпы стояли у радио и рупоров и ловили каждое слово. И над тысячами людей, заволоченных клубами пара, спокойный голос диктора из Москвы.

Небывалый труд воинов фронта и тыла начал приносить первые плоды. Прошли митинги.

Рамодан отпечатал сообщение Информбюро и телеграмму Верховного Главнокомандующего героям Южного фронта. Листовки распространили по заводу. Ими зачитывались, прятали их, снова читали, разглаживая бумагу заскорузлыми пальцами.

Прервав отдых, стала на работу ночная смена. Усталость от напряжения последних дней, конечно, не исчезла. Но теперь чаще вспыхивал смех, перекидывались шутками, повеселели. Люди вступали во вторую фазу борьбы: возникло движение по созданию фронтовых бригад, патриотическое движение, охватившее весь тыл. Рабочие и инженеры поклялись работать с достоинством фронтовиков.

Завтра на летное поле выходила первая машина. Вслед за ней — еще десять, первые из потока, который беспрепятственно потечет, если ничто не помешает. Ее ждали нетерпеливо. Шевкопляс потирал руки от удовольствия и торопил не меньше, чем прилетевшие с ним военпреды. Исхудавший Данилин сопровождал директора по сборочному цеху.

— Вот и принялись обдирать перья с вашего мифа,— подшучивал Богдан.— Так и общиплем его до голого тела, до ребрышек.

— А вы злопамятный, Богдан Петрович.

— Без всякого зла, Антон Николаевич. Просто от радости. Семья на Кубани. Шли немцы к Дону, а у меня кошки на сердце. Обещал Тимишу сохранить его жену и ребенка, и вдруг... Сын там, мать... признаюсь, было страшновато. А теперь отогнали. Видите, какие... мысли...

В конторке пришлось переодеться в комбинезон, чтобы было удобнее «обнюхивать» машину. Начальник сборочного, молодой инженер, казавшийся внешне на десяток лет старше, помог директору затянуть «молнии».

— Волнуетесь?

— Естественно, Богдан Петрович,— он зябко поежился, потер руки.— Первая. В мозжечке что-то давит. Третьи сутки не выходим из цеха.

— А монтажные бригады на высоте? — Богдан употребил любимое выражение начальника цеха.

— На высоте, Богдан Петрович.

— Тогда спустимся к ним со своих небес.

Стоило отворить двери конторки, и снова их окружил привычный шум, где говор пневматики и завывание дрелей не последние звуки в сложной гамме.

Шум сборочного цеха сродни шуму жатвы, где рокот комбайна завершает многотрудный сезон землепашца.

Одевали машины — из клейменых ящиков вытаскивали моторы, сработанные на заводе у Камы, скрипели лебедки, подвозили крылья на стапелях, крепили, нивелировали различные тригонометрические углы, «болтили» их и «контрили», крепили хвосты...

Самолеты, вначале напоминавшие ободранных и прикорнувших птиц, один за другим расправляли крылья, обрастали перьями, наращивали стальные клювы орудий и пулеметов. И возле них, так что не слышно человеческой речи, трещали и визжали молотки и дрели, шатались светлячки переносных ламп, катились автокары и ручные тележки, и дым раскаленных жаровен поднимался и уходил через фонари, напоминая дым жертвенников.

Первый после эвакуации самолет. Вот он — тот, который завтра должен подняться вверх и наполнить воздух забытым гулом. Не только этой машине даны крылья, они завтра будут даны всему заводу, ибо это авиационный завод, и без летающих над ним самолетов он немыслим.

Там взорван — здесь построен. Трудно, невозможно справиться со страной, именуемой Советским Союзом.

Возле первенца копошились монтажники. Их бригадир, опытный мастер, с неестественно длинными усами, такие теперь и не носят, обещал на производственном совещании уложиться в срок. Обещал, правда, тихо, вяло жестикулируя, говорил будто по-заученному. Только после совещания, подойдя к нему, Дубенко понял его состояние — безразличной, смертельной усталости. «Надо ему дать передохнуть. Как испытаем первые, отпущу в тайгу. Выдам ружье. Пусть побродит, отойдет».

Мастер сборочного цеха сбивчиво докладывал о готовности. Как и всегда, он полностью зависел от монтажников, и как всегда — опасался жаловаться на них. С монтажниками нельзя портить отношения. И потом — они всегда загадка. Вот вроде уйма недоделок, и вдруг, чуть ли не в последнюю минуту, «иди принимай».

— В сроки уложитесь?

— Новые сроки?

— Да. Вами же обещанные.

— Должны уложиться, Богдан Петрович, если только монтажники...

— Монтажники дали слово, не подведут. Только чтобы не краснеть за качество. Если на Урале, не думайте, что можно тяп-ляп.

— Сам Данилин проверяет. У него ничего не пройдет...

Данилин стоял с контролерами и, надев очки и присвечивая переносной лампочкой, рассматривал какие-то бумажки. Сюда доносился его бубнящий, въедливый голос:

— Самое главное — зазоры... зазоры. Абсолютно важно, ответственно. Сейчас проверим на выдержку... вот под цифрой семь что у вас?

— Теперь с микроскопом пойдет,— мастер досадливо отмахнулся, с неприязнью наблюдая за кропотливыми движениями Данилина.— С ним выдержишь сроки...

— Иногда, дорогие товарищи, не мешает превратиться в микроскоп.— Дубенко снял перчатки, поднял уши шапки, завязал их. Поймав вопросительный взгляд мастера, приказал: — Ну, чего смотрите, приподнимите-ка машину на козелки.

— Будет исполнено, Богдан Петрович, только что шасси опробовали. Смотрите, ишь какие ноги, красота! А обувь?

— Ты же знаешь, что хохол глазам не верит...

— Есть. Хлопцы, поднимите машину на козелки.

Кто-то позади Дубенко сказал одобрительно:

— Сам директор полез.

— Если что не так — влетит...— ответил второй голос.

В кабинете стоял приятный запах новой машины, особый запах, возбуждающий, крепкий, девственный, еще не перемешанный с парами бензина, запахами человека и одежды.

Механизм для выпуска шасси действовал безукоризненно. А как с закрылками? И закрылки открывались хорошо. Теперь проверить пневмоспуск оружия. Управление самолета пневматическое, и оно должно действовать безотказно. С каждым нажимом рычагов и кнопок машина как бы постепенно оживала, притягивая к своему надежному, умному механизму, слаженному до математической точности. Приборы в кабине поставлены эвакуированным из Ленинграда заводом, работавшим в областном городе в помещении какого-то техникума. В трехэтажном здании от станков трещали перекрытия, их приходилось укреплять рельсами и бетонными колоннами. Приборы, возможно, грубее довоенных, корпуса из заменителей, зато сделаны с прежней, ленинградской тщательностью: там всегда любили бороться за качество, за заводскую марку.

Чтобы провести холодную пристрелку пушек и пулеметов, вызвали оружейника, чем-то напоминавшего Данилина, такой же копуша, недоверчивый, но дельный. К его советам и дополнительным требованиям не мешает прислушаться.

— Я вас, надеюсь, правильно понял. Необходимо еще разочек проверить бомбосбрасыватели?

— Вот, вот,— оружейник доволен.— Что-то заедает. А если на земле заедает, то в воздухе что? Съест, я понимаю...

— Посмотрим. Вас беспокоят кассеты и стопятидесятикилограммовые?

— Беспокоят, товарищ директор.

— Проверим... А пока начнем с двухсот пятидесяти. Они нам кое-что подскажут.

Ручной лебедкой подняли одну за другой две «свиньи» — бомбы весом по двести пятьдесят килограммов. Мастер накинул на стабилизаторы веревочные петли и передал концы двум рабочим. Бомбы при падении могут откатиться и помять стойки шасси, поэтому их «зануздали». Под машину, на линию бомболюков, положили соломенные маты.

— Уходи! — приказал мастер.

Все отошли. Дубенко сбросил бомбы вручную, потом проверил работу электросбрасывателей на «сотках», стапятидесятикилограммовых и на кассетах. Подошел капитан, военный представитель, один из тех, кто прилетел с Шевкоплясом. Машина была еще не готова, и поэтому он пока следил за ней в качестве «благородного соглядатая». Ему хотелось еще в процессе доводки познакомиться с возможными недостатками. Военпред обошел машину:

— Вот тут помято, не приму... вот здесь...

— Ну, как армия думает? Если ее всерьез спросить? Если отбросить мелочишки?— спросил Дубенко.

— Завтра скажем по предъявлении, Богдан Петрович.

— Сегодня темните?

— Надо же вас помучить.

— Ладно уж, выдержим. Идите посмотрите на машины номер три и четыре. Ишь, сколько народу их окружило!

Подошел неторопливо Данилин, пошаркивая пимами. Подождал, пока директор поговорит с мастерами.

— Все нормально, Богдан Петрович?

— Пожалуй, все нормально. Небольшие доделки я указал бригадирам. Можно сказать: «Есть машина!», а?

— Есть,— Данилин снял шапку, тщательно вытер лысину клетчатым платком. Блеснул «лунный камень», в свое время привлекший внимание Богдана.

— Ну, что же, будем бить промышленную Германию, Антон Николаевич? Сколько они там в Европе предприятий прихватили?

— Опять за свое, Богдан Петрович.— Данилин покривился в улыбке.

— Не буду... Посмотрел на ваш знаменитый перстень и почему-то сразу вспомнил тот наш разговор. Кстати, такие камешки тоже на Урале добываются.

— Я вот над вашим замечанием думаю. Правы, вы, Богдан Петрович,— сказал Данилин.— Видимо, и впрямь одряхлело старое поколение инженеров. Ведь то, что мы тут без малого за месяц сделали,— сказка. Только такие, как вы, молодые, не испорченные вечными сомнениями, могли на такое дело решиться, поверить в него, не отступить. Порох тут потребовался иного качества... советский порох. Уверяю вас, хотя вы и сами больше моего знаете, где-нибудь в Мичигане или графстве Кент до сих пор не представляют себе, как все это Советская власть сумела. А говорят — мы плохо организованы. Я сам, мумия с лунным камнем, не верил в нашу организацию. Вот так всегда. Нужно сразу за дело приниматься.

— Вот, вот, работа, дело для инженера самое главное.

— Пожалуй, так,— согласился Данилин.— Эх... очевидно, и в самом деле лучше будет для всех, когда мы, старая формация, вымрем...

— Не дадим умереть, лечить будем. Вот кончим Гитлера, поедем вместе с вами в Ялту. Завернем в Бахчисарай, в гости к Гирею.

— Не верится.

— Должны верить, Антон Николаевич.

К машине подошел старичок маляр с трафаретом и ведерком краски в руках. Старичок снял варежки, подул на руки и принялся украшать самолет звездами. Четыре звезды — на хвосте, на фюзеляже и на крыльях. Самолет стал солиднее и веселей. Маркированный боевыми звездами действующей Красной Армии, он стал похож на человека, только что сбросившего гражданское платье, щелкнувшего ремнем и приколовшего к шапке звездочку воина. Старик дружелюбно кивнул директору и пошагал к следующему самолету.

— Мы его называем «райвоенком»,— сказал мастер.— Ведь было замерз в эшелоне. Все стремился обратно. А теперь воскрес... Так и прошкандыбает еще годков двадцать.

— Завтра в девять тридцать. Не осрамите перед Угрюмовым и Шевкоплясом. Я у себя. В случае чего, звоните без всякого стеснения.

Угрюмов поджидал Дубенко в его кабинете, невозмутимо выслушивая горячий рассказ Шевкопляса о воздушных боях с превосходящими силами противника. Все, что касалось превосходства врага в вооружении, было упреком ему, Угрюмову, и его ум постоянно находился под каким-то напряжением. Что же еще сделать? Как поскорее выручить фронт? Какие еще требования предъявляют к ним? У противника готовится новый самолет, нужно его перекрыть! Необходимо скорее давать серийные танки, а с директором танкового — вечные споры. Надо налаживать завод реактивных снарядов — плохо с жаропрочными сплавами... И еще сотни подобных нужно... нужно...

— Завтра будет? — с ходу спросил Шевкопляс.

— А как ты думаешь, вояка?— Дубенко разделся, причесал волосы у настенного зеркала, обнаружив совершенно новые поседевшие нити.

— Думаю, должно быть.

— Ну, значит, будет по-твоему.

— Уважил старика, спасибо.

— О чем был разговор, Иван Иванович? — Дубенко уселся против Угрюмова.

— Все про то да про это. Стратегию разводим... Добре, что меня Иван Михайлович слушает. Он-то больше в молчанку играет. Уральцы народ молчаливый, не то, что мы, звонари, так?

— Не согласен,— сказал Угрюмов,— не могу обижать украинцев... Тем более, если они начинают бить врага не только на фронте, но и с тыла.

— Начинаем бить! — горячо воскликнул Шевкопляс.— Помнишь, Богдане, наши разговоры вначале? Помнишь? Конечно, кивай головой — потому что невозможно забыть те разговоры, так? Раскалили русачка до белого каления, и теперь остудить трудно, а враг будет остывать, остывать, пока не рассыплется пеплом. Читал, какие письма они домой пишут? А наши орлы? Возьми моих на Чефе! Скажи им сейчас «спишу домой» — бунт. Давай воевать, и кончено. Один день без вылетов подержишь, ходят, как больные. Чем больше на работе, тем веселей и бодрей. Честное слово, без всякой брехни. С таким народом можно разбить любого врага. Хотя прямо скажем — силен противник и опыт имеет. В первой мировой войне Людендорф на четвертом году войны сумел какой кулачище собрать! Франция и Англия зашатались! Так? Допустим, не пришлось ему свою промышленность «на попа» ставить, как нам пришлось, но у нас все трагедии в прошлом, а у него только начинаются... Хватит...— Шевкопляс взял графин. Забулькала вода в стакан.— Чего я вас агитирую? Матчасть будет — все будет.

— Отдохни, Иван Иванович,— посоветовал Дубенко, с любопытством изучая своего старого друга, одержимого теперь только одной мыслью — победить — и ради чего он безусловно не пожалеет ни своего опыта, ни сил, ни жизни.

— От отдыха наш брат вянет,— вытерев губы, сказал Шевкопляс.

— Здесь не завянешь. Мороз не позволит... Вы, Иван Михайлович, что-то хотели сказать?

— У меня есть кое-какие соображения, Богдан Петрович,— Угрюмов кивнул головой,— соображения, возникшие при осмотре вашего сборочного. Понравилось здание. Быстро, хорошо и дешево.

— Что-то загибает издалека,— перебил Шевкопляс,— не поддавайся, Богдане. Чую, на чем-то опутать хочет уралец.

— А может, и опутаю,— пошутил Угрюмов.

— Продолжайте, Иван Михайлович,— попросил Дубенко.

— Видите ли, Богдан Петрович. Нам нужно собирать «харрикейны», а потом, очевидно, американские «томагавки» и «кобры» подошлют. Что если мы поручим вам построить еще один сборочный корпус?

Дубенко прикрыл глаза, и Угрюмов ожидал его ответа, наблюдая за игрой мускулов на его обветренном, огрубевшем лице.

— Сроки?— спросил Дубенко, поднимая веки.

— Примерно такие же...

— Но теперь у меня весь народ вошел в производство, Иван Михайлович. Как с рабочей силой?

— Пришлем строительные батальоны. Главное, чтобы под вашим руководством. Мы будем собирать здесь истребители, и отсюда — на фронт... Весной начнется большая воздушная война, и нужно к ней быть готовым.

Снова большая работа. Еще час тому назад, если бы ему сказали, что нужно строить такой корпус, он, учтя только физические силы, не мог бы решиться. Откуда берутся силы?

В стекла била снежная крупка, в беловатой дымке метели чернела изломанная линия леса. Снова представились воображению падающие в снег ели и кедры, обмороженные руки и ноги, обледенелые бревна, исступленный визг циркулярных пил...

— Вы согласны?— спросил Угрюмов.

— Я согласен,— твердо сказал Дубенко,— мы выполним ваше задание, Иван Михайлович.

— Задание Родины,— осторожно поправил Угрюмов.

— Выполним задание Родины...

— Вот о чем я хотел вас попросить. Теперь разрешите откланяться. Посмотрю, как с угольком, а завтра снова к вам, на именины...

Поздно вечером постучался Рамодан и долго отряхивался в общих сенях.

— Давай, что ты там прихорашиваешься,— позвал его Дубенко.

Рамодан протиснулся в полураскрытую дверь, потер глаза, уши.

— Ну, как настроение, директор?

— Удовлетворительное.

— А я было испугался: смотрю, словно у тебя опять печаль.— Рамодан потрепал по плечу Дубенко.— Эх ты, директор! Что с Валюшкой твоей? Позвони. Машина машиной, а человека забывать не стоит. Как тяжко-важко, когда один. В работе ничего, а как остаюсь один — хочется выть, как волку. Один... Слово какое-то страшное, непривычное. Сегодня вспомнил гончака своего, что оставил. Что с ним? Добрый у меня был гончак, а я как-то ни разу про него не вспомнил. Видать, когда много дела, о своем не думаешь, а кончаешь — и начинает тебя мучить свое, личное. Тут не только про жинку и детишек вспомнишь, а даже про какую-то собаку, хай она сказится...— Рамодан вздохнул, сел в кресло и принялся внимательно рассматривать свои руки, опухшие от мороза, со следами незаживших ссадин, с железными ладонями.

У Дубенко такие же руки, а до этого он как-то не обращал на них внимания. Завернув рукава ватника и тоже поворачивая обожженные и припухшие кулаки из стороны в сторону, Богдан встретился глазами с Рамоданом и улыбнулся.

— Кочережки,— сказал Рамодан,— можно в печке шуровать такими.

— Приведем когда-нибудь в порядок, Рамодан, а, в общем, стыдно — такие неряхи.

Позвонили в больницу. С большим промедлением ответила дежурная сестра.

— Что с ней?— спросил Рамодан.— Опять какие-то новости?

— Температура держится, кажется, началась ангина...

— Профессору позвони, сестра может перепутать.

Профессор успокоил, обещал сам проверить и взять больную под свое личное наблюдение. Но все же чувство тревоги не оставляло Дубенко.

— И стыдно — не могу... должен поехать в больницу, видеть сам. Может быть, когда-нибудь люди проверят наше поведение и обвинят, что в такое тяжелое время мы занимались пустыми делами...

— Что за пустые дела?

— Ну как же! Когда умирают миллионы, вдруг волнует здоровье жены, бросаешь завод и мчишься в больницу. И наряду с мыслями о боевом самолете, которого, как хлеба, ждут там, думаешь и думаешь о семье, о своем горе...— Дубенко развел руками.— Ломаю себя, хочу выбросить из головы свои тревоги, а... не могу. Вот осматривал машину, сбрасывал бомбы, говорил с людьми, и все время как молнии: вдруг вспыхнет, вспыхнет — все о ней, о Вале. Так не положено директору, ничего не попишешь... Ну, а ведь ты посмотри, тебе вон не только что семья, а гончак твой на ум лезет. А ведь верно — остался гончак один, бегает по городу, ищет тебя, а потом, поди, сидит где-нибудь на горящей улице возле трубы, поднимает вверх узкую морду и воет так страшно, что пугает даже немцев...

— Не дразни меня, Богдане. Собирайся и прокатись к жинке. Что там за ангина? Никому не будем говорить о нашем разговоре,— пошутил Рамодан.— Я и сам не пойму, нюни тут аль просто человечье, что ничем не заглушишь.

Голубой столбик термометра, прибитого к фасадной двери, показывал тридцать шесть градусов. Пальто, пуговицы, воротник и шапка покрылись сединой. Снег со скрипом ложился зубчатой линией за автомобилем.

Дубенко сидел за рулем. Ему казалось — путь к больнице очень далек, подъем к городу труден и слишком медленно идет машина.

Знакомые обледенелые львы, бетонные ступеньки. Он сбросил пальто у раздевалки, отряхнул унты.

— Вы куда? — нерешительно спросила его няня.

— Туда. Дайте халат.

Женщина машинально выполнила его приказание. Тесемки завязал на ходу.

На площадке ему встретилась больная — тогда она лежала рядом с женой.

— Где Валя?— спросил он.— В какой палате?

— Вон в той,— указала она,— вторая дверь от комнаты профессора. Валя как раз возле двери, но к ней нельзя. Вообще нельзя никому в ту палату.

— Спасибо.— Богдан не слушал больше ее.

Он быстро шел по коридору. Его никто не останавливал, вероятно, у него было очень решительное лицо. Он мог оттолкнуть любого, кто преградил бы путь к ней. Ему казалось, что он слишком доверил всем, забыл про нее и теперь будет наказан за свое невнимание. Ведь не видел ее со дня операции, собственными глазами не удостоверился. А может быть, ее нет... Вторая дверь — так сказала женщина. Остановился. Десяток кроватей, и на них больные с серыми лицами.

— Нет... ее нет,— прошептал он.

Следующая дверь... Она... она лежала невдалеке от двери, и они встретились взглядами. Богдан бросился к ней, припал к изголовью. Валя не могла повернуть головы, а только смотрела на него испуганными глазами. Ведь сюда пускают только когда больной очень плохо. Эта мысль пришла в ее сознание и испугала.

— Как ты попал сюда, Богдан?

— Прорвался, никто не видел,— шептал он, целуя ее мокрый лоб, ощущая росинки пота на ее коже,— прорвался по-партизански.

— Хорошо,— она слабо улыбнулась.

Мелкая испарина выступила на лице. Валя была рада его приходу, но очень страдала.

— Мне только что поставили банки. Температура тридцать восемь и пять...

Он встал на колени, взял ее руку, гладил ее и шептал бессвязные слова утешения и их общей радости. Он говорил о первых наших победах, о будущем страны. Может быть, он сообщал ненужное, но он хотел успокоить ее. Богдан знал одно — болезнь должна уступить, когда кругом будет хорошо, когда Валя почувствует, что выздоровление возвратит ее в мир прежний, что снова будет семья, дом.

— Мы увидим Алешу,— прошептала она благодарно.

— Увидим, увидим, родная моя...

— Спасибо... теперь мне будет легче. Только хотелось бы, чтобы их отогнали от Москвы... от Москвы...

— Отгоним, Валюнька.

— Иди, дорогой.

— Ты устала?

— Да. Спасибо, что пришел... Кланяйся всем: Рамодану, Шевкоплясу, Лобу, Ивану Михайловичу и... Белану.

Она закрыла глаза, и он увидел ее посиневшие веки.

— Открой глаза,— настойчиво попросил он.

Валя открыла глаза и улыбнулась.

— Я было испугался.— Он провел ладонью по своим глазам.— Теперь ничего...

— Передай привет Виктории,— Валя слабо пошевелила бледной кистью руки,— пора...

Он поднялся, приложился губами к ней и вышел, осторожно наступая на носки. В коридоре его встретил профессор, завел к себе в кабинет.

— Я слежу за вашей женой и прошу вас дать мне возможность ее вылечить.

— Я ничего, товарищ профессор.

— Нет... нет... все же хозяином здесь я, а не вы, дорогой Богдан Петрович.

— Простите меня.

— Ах! Ну что с вами говорить,— профессор вскинул очки на лоб,— вот все такие мужья. Имеет — не ценит, а потеряет — плачет... Идите к себе. И не забивайте себе голову пустяками. Лучше давайте скорее свои машины — ведь мы с вами давно уговорились...

1

1

*[32]

Случалось ли вам проезжать заставы на военной дороге?

Ближе к фронту, где только что прошли бои, они выглядели попроще. Вместо щегольских шлагбаумов — свежеобстроганные бревна. Вместо нарядных комендатур — наскоро сплетенные шалашики. Мало дорожных знаков, и не успели еще встать на обочинах агитплакаты, начертанные грубой и вдохновенной кистью художников автодорожной службы.

Но регулировщики здесь так же четки и учтиво строги. А оживления тут, пожалуй, побольше, чем на тыловых заставах. Много людей сидело на зеленых откосах по обеим сторонам дороги, дожидаясь попутной машины.

В тыл ехали интенданты, обремененные вечными своими заботами о гигантском чреве армии, офицеры, получившие новое назначение, да легко раненые, следовавшие с оказией в полевой госпиталь.

К фронту люди возвращались из побывки либо командировки. Среди них — несколько старух с остатками уцелевшего добра: цветным лоскутным одеялом, керосиновой лампой без стекла и козой на веревке. Старухи пробирались в родные деревни, только что освобожденные от немца. Лица у них исплаканные и радостно растерянные. Ободранная коза с жеманными ухватками щипала пыльную траву.

Весь этот народ путешествовал способом, который на военных дорогах назывался «голосование»,— слово, родившееся из жеста, каким пешеход поднимал руку, чтобы остановить машину.

Дежурный по заставе, посмотрев мои документы, сказал:

— Не захватите ли одного офицера? Ему туда же...

Через минуту дюжий гвардеец с мешком в руке, покряхтывая, влезал в мою машину.

— Ох, нога моя, ноженька,— пробормотал он.

Этот густой ворчливый бас показался мне знакомым. Я оглянулся и, увидев комбинацию из седых волос, молодого лица, орлиного носа и круглых очков, воскликнул:

— Денис Черторогов!

— Я самый,— сказал он и крепко пожал мне руку.

— Так, значит, вы...— вскричал я и в смущении замолк.

— Нет, не помер,— прогудел он ободряюще.

Погоны на нем были не солдатские, как когда-то, в бою под Синявином, а лейтенантские. На груди блестели два ордена. В остальном он не переменился: та же повелительная плавность движений, та же величавая замкнутость лица. Посреди ослепительного волчьего оскала — та же темная пустота на месте зуба, вышибленного некогда кулачным приемом, который у них на Урале называется «салазки».

— Кто же вы теперь?

— Дезертир,— сказал он и засмеялся,— дезертир в обратную сторону.

— Сбежали из госпиталя на передовую?

— Точно. Да что вы так смотрите на меня? Все не верится, что я жив? И то сказать, денек был...

До сих пор у меня в ушах стоит погребальный звон лопат, которыми рыли братскую могилу в промерзшей земле Ладожского побережья. То было в незабвенные дни прорыва ленинградской блокады. На краю могилы лежало тело Черторогова. Да, видно, правду говорят, что на войне не только умирают, но и воскресают.

Я помню и утро того дня, смутный январский рассвет. К штабу батальона подошло пополнение новобранцев. Неподалеку кипел бой за обладание «рабочим поселком № 5». Пушки Волховского фронта не умолкая били по кольцу немецких укреплений. За шестнадцать месяцев осады гитлеровцы довели их до мощи верденских фортов. Новобранцы оторопело смотрели на пылающий горизонт. У иных волнение проявлялось напряженным старанием казаться спокойным. И только один из всех выделялся своей естественной невозмутимостью: это был Денис Черторогов, высокий седоволосый юноша. Крепкие скулы, надменная линия рта, клювоподобный нос и немигающие глаза в черных кругах очков придавали ему общее сходство с большой, сильной птицей.

Он оказался не из разговорчивых. С высоты своего роста он снисходительно и даже словно бы лениво озирал окружающих. С трудом ребята выжали из него несколько слов, из которых явствовало, что седым его мать родила, а глаза он себе испортил сам (или, как он выразился, «собственноручно») неумеренным чтением в университете. Он коротко добавил, что он астроном. На ногах у него были фиолетовые обмотки, доходившие только до икр. Из верхнего витка левой обмотки торчала деревянная обкусанная ложка. Стеганые ватные штаны были усеяны аккуратными заплатками. Стоял мороз, но молодцу, видимо, не было холодно. Взлохмаченная ушанка его была сдвинута на затылок. Да, порядочно пришлось бы пошарить на земле в поисках еще одного астронома с такой малоакадемической внешностью.

Есть в предгорьях Урала соленое озеро Шаркал, которое там называют: Шаркальское мор-цó. На северном берегу его стоит село Черемшаново.

Жители его издревле мастера в разных видах охоты: рыболовы, медвежатники, поимщики диких оленей. Все это народ видный: косая сажень в плечах, могучая грудная клетка, сапоги номер сорок пять.

Из рода в род переходит здесь телесная мощь, сдержанность речи, угрюмый блеск чуть раскосых глаз и особая, чисто уральская гордость. Подобно куперовским индейцам, исконные черемшановцы почитают непристойным для взрослого мужчины чему-либо удивляться. Излюбленное выражение их в чрезвычайных случаях жизни: «А что ж тут особенного?» — сопровождаемое пренебрежительным пожатием плечами.

Наскучив охотой, утомительным зимним багреньем осетра, пятнадцатилетний Денис ушел в артель, промышлявшую обжигом угля. В характере Дениса была живость, которую, впрочем, можно было обнаружить только на фоне его медлительных земляков. Среди предков Дениса была полька, дочь ссыльного повстанца 1863 года. Она вышла замуж за Вениамина Черторогова, прадеда Дениса. Польская кровинка одарила Дениса птичьим складом лица и припадками мечтательности. Артельщики жили в лесу почти круглый год. Углежжение — тонкое искусство, приемы его составляли наследственную тайну нескольких черемшановских семей. Уголь этот очень ценится на металлургических заводах и идет на выплав высоких сортов стали.

Для мальчишки с воображением жизнь вокруг неугасимых костров («куч», как их там называют) была полна пронзительной поэзии.

Звезды сквозь ветви кедров светили Денису с заманчивой силой. Он отметил три алмаза Ориона. Ему хотелось знать, как их зовут. Раз в полгода двое выборных из артели приходили в город получать зарплату для всей ватаги. Как и старатели, они получали ее в золоте. Накупив соли, муки, сала, водки, табаку, спичек и сахару, они снова на полгода исчезали в леса.

Среди этих выборных однажды случилось быть юному Денису. Он не вернулся в лес. Он остался в городе учиться.

Черемшановцы — народ основательный, с устойчивыми нравами. До сих пор много старых слов сохранилось в их живом языке, вроде «топерва», «втуне» или «вертоград». Черемшановца и на слух узнаешь по вопросительному напеву его речи, по неизгладимому его «чо» вместо «что» и т. п. А на глаз не спутаешь черемшановца ни с кем из-за его молчаливой и плавной невозмутимости.

При всем том к 1941 году Черемшаново дало стране семь инженеров, пять геологов, пять врачей, одного астронома и одного специалиста по романской поэзии первой половины средневековья. В селе появились рыбный техникум, два кинематографа, краеведческий музей и очень недурная библиотека. Одновременно там происходили традиционные «стенки». Бились крепко, строго соблюдая при этом рыцарские правила: «лежачего не бьют» и «драться до первой крови». Среди кулачных бойцов можно было увидеть инженеров, геологов, врачей, астронома и специалиста по романской поэзии первой половины средневековья, приезжавших ежегодно домой на отдых. Кончалась «стенка», бойцы обеих сторон, все эти Брыкалины, Чулошниковы, Недюжины, Неплюевы, Ступишины, Череповы, Наровчатовы, Шелудяковы, Чертороговы и Обернибесовы, припудрив синяки и повязав галстуки, собирались в колхозном клубе и до полночи танцевали и чинно резались в домино.

Когда началась Отечественная война, черемшановцы пошли в армию. Большинство их сделались разведчиками и вскоре отличились, проявив в боях особый род уральского угрюмого азарта. Тот, кто видел в боях за Москву полки, составленные из уральцев, никогда не забудет молчаливой свирепости, с какой они шли в атаку и на штурмы. Их родичи, оставшиеся в тылу, перекачали свое яростное усердие в литье пушек и обточку снарядов. А ведь по первому взгляду уралец может и не понравиться сумрачным стилем своего обхождения. Так было и с Денисом Чертороговым.

Ротные ветераны признали, что для молодого бойца у Дениса слишком самоуверенные ухватки. Бывалые бойцы наставляли его: дескать, плащ-палатку нужно заправлять так, а не этак, а запалы для гранат лучше бы держать в сумке, а не в кармане посреди ключей, рыболовных крючков и оптических линз. Денис исполнял указанное быстро и точно, но с таким раздражающе-независимым видом, словно он и сам все это раньше знал, хотя на самом деле, как многие молодые бойцы, то и дело ошибался в мелочах солдатского распорядка.

На фронте час на час не похож. Накануне было довольно тихо. А первый день новобранца Черторогова оказался шумным. Война ему выдала все сразу полной мерой. Только прибыв в часть, он тут же попал под бомбежку.

Все попрыгали в щели. Сыпалась земля, черный дым полз над головой, кричали в тумане раненые. Старослужащий Игнатий Некрасов взял Дениса за руку и сказал ласково:

— Страшновато с непривычки?

Новобранец чуть пожал плечами и пробасил лениво и высокомерно:

— А что ж тут особенного?

Некрасов отвернулся. Его покоробило это фанфаронство перед лицом смерти.

После бомбежки новобранцев распределили по ротам. Денис попал в отделение Некрасова.

Собрав своих, Некрасов повел их во взвод через рощу, сильно посеченную снарядами. Люди скользили по наледи. В воздухе стояла морозная испарина. За холмами горело.

— Горит поселок номер пять,— объяснил Некрасов.

— А там немцы?— спросил кто-то.

— Немцы покуда,— сказал Некрасов.

— Холодно,— сказал тот же боец и дохнул на озябшие пальцы.

— Через часок двинем на штурм поселка, тогда согреешься, милый,— сказал Некрасов.

Кругом засмеялись.

К полудню пришли два разведчика с Ленинградского фронта. Они пробрались сюда сквозь немецкие расположения. Оба — морские пехотинцы. Один — маленький, бойкий, другой — высокий, с вялым лицом. Он все время грыз сухари. Все окружили ребят из легендарных ленинградских дивизий.

— Мы думали, что вы дальше. Молодцы, волховцы, хорошо идете,— сказал бойкий разведчик.

Он сообщил, что ленинградцы тоже продвинулись за ночь. Оба фронта действовали, как прессы, между которыми постепенно сплющивался пояс немецкой осады. Начались расспросы. Среди бойцов были ленинградцы. Они интересовались, как выглядит Ленинград и что в нем разрушено. Бойкий краснофлотец обстоятельно отвечал.

— А как Пулковская обсерватория? — спросил Черторогов.

Это был его первый вопрос за весь день.

— Разрушена,— сказал маленький бойкий разведчик,— всю как есть целиком, гады, разрушили. Инструменты, правда, были эвакуированы. Спасены инструменты.

— А библиотека?

— Сгорела,— уверенно сказал бойкий, видимо довольный тем, что может давать такие точные ответы,— вся как есть сгорела.

— Сгорела?— воскликнул Черторогов.— Какое несчастье!

Разведчик удивленно посмотрел на этого долговязого новобранца в фиолетовых обмотках и в очках.

— Он — астроном,— объяснил кто-то из бойцов,— работает, стало быть, по звездам.

— Сгорела, товарищ астроном,— повторил бойкий разведчик.— Я как раз хорошо это знаю, потому что у нас в роте был один парень с самого Пулкова, немолодой уже, Семенихиным его звать. Помнишь, Гаврила?

Второй разведчик вяло кивнул головой.

— Так этот Семенихин,— продолжал бойкий,— так рассерчал на фрицев за ту библиотеку, что пошел в армию добровольцем. Он говорил, что та библиотека была самая большая во всем мире, и все, что, где, когда печатали про звезды, в той библиотеке имелось, все как есть. Не знаю — правда это или нет, товарищ?

Черторогов молча кивнул головой.

— Люто дрался тот Семенихин, — сказал бойкий разведчик, качая головой,— ой, люто, прямо зверь был. А возраст имел преклонный, все сорок.

— А где ж он?— спросил Черторогов.

— Погиб, товарищ астроном,— ответил бойкий разведчик и неожиданно рассмеялся.— Нет, это я так,— сказал он,— просто вспомнил про Семенихина, как он заплевал фашистов. Помнишь, Гаврила?

— Он в плен попал,— вдруг сказал высокий разведчик хриплым, словно одичавшим от молчания голосом,— а гитлеровский офицер дознался, кто он есть, и сказал: «Подвесить астронома поближе к звездам». Гад такой! Линейкин, у тебя, кажется, еще сухари есть?

— Как же, есть,— сказал бойкий и вынул из мешка сухари.— Сухарь вкусный, только он промокший, в болоте пришлось лежать, подпортились сухарики все как есть. Товарищи, может, кто хочет, прошу. В поле и жук — мясо.

— Так что же с ним?— нетерпеливо крикнул Черторогов.

— С кем?— сказал бойкий.— А, с астрономом. Так он, значит, уже в петле был, а все обкладывал фрицев прямо в глаза самыми последними словами и, мало того, плевался им в рожи. Красота была смотреть! Мы после этого село заняли, так нам жители рассказывали. Исплевал гитлеровцев всех как есть, пока не кончился в петле. Отчаянный был парень тот астроном.

Он поглядел на Черторогова и сказал:

— А что же вы без каски, молодой человек?

— На поле боя достанет,— сказал Некрасов и посмотрел на Дениса.

— Можно и так,— согласился Линейкин,— хлопотно, правда, зато выбор богатый, по мерке подберете.

Он засмеялся. Лицо Дениса оставалось невозмутимым.

Разведчиков позвали к командиру роты. Уходя, бойкий сказал, кивнув в сторону Черторогова:

— Добрый будет солдат, я вам говорю. Я, если хотите знать, назначал бы астрономов прямо в штурмовые группы. Ох, и лихой же народ те астрономы...

В тот же день Черторогов попал в боевое охранение. Неглубокие окопы вились зигзагом посреди торфяных болот. В самую сильную стужу эти густые грязи не замерзали. Легкий пар поднимался над ними. Сырой мороз пронимал до костей.

Внезапно немцы открыли артогонь. Окопы были только что отрыты, блиндажей не было. Подражая другим, Денис вдавил свое большое тело в переднюю стенку окопа, откуда немедленно начала сочиться черная грязь. Там, где падали снаряды, вставали высокие фонтаны, смесь грязи и огня. Можно было не видеть их, закрыть глаза. Не слышать их нельзя было, даже если зажать уши мехом шапки, а сверху надавить кулаками изо всей силы: все равно громовые разрывы проходили сквозь стенки черепа, такие, оказывается, тонкие. Думать можно было только об одном: куда упадет следующий снаряд? Вскоре это потеряло смысл, потому что снаряды падали помногу одновременно и впереди, и сзади, со всех сторон.

Игнатий Некрасов потянул за рукав Черторогова. Новобранец повернул к нему лицо, бледность которого можно было заметить, даже сквозь облепившую его грязь. Некрасов обнял Дениса за плечи и сказал:

— Ну, как тебе, парнишка? Не бойсь, скоро кончится.

Стопятимиллиметровый снаряд ударил за низким бруствером, с жаром, грязью и свистом разлетелись рваные куски раскаленного железа. Оба бойца еще глубже вдавились в свое жидколедяное ложе. И, не поднимаясь, Некрасов услышал прерывающийся, но упрямый голос Черторогова:

— А что ж тут особенного!

Вместе со всеми Черторогов побежал в атаку. Это был четвертый час пребывания новобранца на фронте. Он еще мало что понимал. Он не понимал, куда бегут, и чьи снаряды летят над головой, и зачем взлетают ракеты. Ему, правда, все это объяснили, но от необычности обстановки объяснения вылетели у него из головы. Он бежал, как и все, вперед и видел перед собой знакомый затылок Игнатия Некрасова с резкими складками и больше всего боялся оторваться от этого затылка. На ходу он перепрыгивал через какие-то рельсы. Его удивило, что пути такие узкие, он перемахивал их без труда, не уширяя шага. Потом он сообразил, что это узкоколейки. Они шли во все стороны. Местами рельсов не было, одни насыпи.

Под какой-то насыпью Денис столкнулся с немцем. Он понял, что это немец, потому что тот кинулся на него. Денис свалил немца и не стал задерживаться, боясь упустить затылок Некрасова. На бегу он поправил очки, сползавшие на нос, и все бежал вперед — сквозь остатки домов, сквозь разваленные кучи торфа, сквозь строй печных труб, бесстыдно обнаженных.

Зная, что в атаке надо кричать «ура», Денис кричал «ура». Он не заметил того, что сейчас все лежат и что он сам лежит, и лежа продолжал одиноким голосом кричать «ура», покуда чья-то черная рука, пахнущая сыростью и порохом, не зажала ему рот. Он узнал Игнатия.

Потом опять побежали вперед. Морячки Линейкин и высокий Гаврила тоже бежали среди бойцов. В руке Дениса оказалась записка, посланная политруком по цепи. В записке было сказано, что их рота геройским штурмом ворвалась в Рабочий поселок и сейчас гонит немцев дальше. Только сейчас Денис вспомнил, что немец, с которым он прежде столкнулся, укусил его в руку. Он оглянулся, чтобы увидеть насыпь, где пал немец. Но она была уже заслонена шеренгой опрокинутых вагонеток. Он посмотрел на свой штык. Штык был в крови. Кровь успела заледенеть красными сосульками.

Денис заметил, что стало трудней бежать. Он понял, что бегут в гору. Он увидел невдалеке продолговатый холм и развалины на вершине. Он разом вспомнил объяснения политрука перед атакой. С холма стреляли. Видны были дырки немецких блиндажей, более светлые, чем окружающая их земля. Политрук объяснял, что развалины на холме надо взять.

Некрасов, бежавший по-прежнему впереди, вдруг нагнулся и снял каску с бойца, упавшего на землю. Потом он приблизился к Денису, снял с него ушанку и напялил каску, а ушанку сунул ему за пояс.

— Шапку-то не потеряй,— пробормотал он при этом.

Холодный металл жег Денису голову. Он вынул платок и сунул его под каску. Концы платка он по-бабьи завязал под подбородком.

Как и другие, Денис спрыгнул вниз, в траншею. Она была много глубже нашей. И тут, между ее высокими, обитыми дранкой стенами, Денис увидел своего второго немца. Прямо перед собой. Немец кинулся на Дениса и ударом приклада вышиб у него из рук винтовку. Денис бросился на землю и в эту секунду услышал над собой выстрел. Немец перешагнул через Дениса и побежал дальше. Видимо, он посчитал Дениса убитым. Денис поднялся, взял винтовку и пошел в другую сторону по узкому земляному коридору. Коридор делал повороты и часто пересекался другими коридорами.

Из-за угла доносились крики и выстрелы, а здесь было тихо, безлюдно. Денис присел на корточки, снял очки и принялся протирать их: они были сильно залеплены грязью и мешали смотреть. Он протянул изнеможенные ноги и в первый раз за весь день сладостно распустил мускулы. Это продолжалось минуты две, не более, но никогда в жизни он не отдыхал так полно и хорошо, как сейчас, на этом окровавленном клочке земли под стоны и взрывы из-за угла.

Поймав себя на том, что он намеренно долго протирает очки, он резко поднялся и побежал за угол. Там все было кончено. Дымился взорванный блиндаж. Бойцы вылезали из траншеи. Вместе с другими вылез наружу и Денис.

Казалось, что немцы отошли. Внезапно сбоку ударили пулеметы. Несколько бойцов пали, остальные залегли. Стрелял дзот, дотоле не замеченный. Едва кто приподнимался, как снова начинало хлестать из дзота.

Так шло время в бездействии. Темнело. В январе день короткий. Первые звезды вышли на небо. А наши все лежали. И каждый понимал, что это было гибельно для общего продвижения на участке.

Вдруг лежавшие увидели фигуру: одинокий боец, согнувшись, зигзагами бежал к дзоту. Ложился иногда, вставал, бежал, снова ложился, полз, снова бежал в рост. Узнали в нем этого новобранца Черторогова, его длинные ноги в фиолетовых обмотках, очки.

Жутко было смотреть, как он бежал навстречу пулям. Но он все бежал, прикрытый легкой непрошибимой броней своего счастья. В нескольких шагах от дзота он припал к земле и пополз. Потом вскочил, трижды метнул в амбразуру гранаты и рухнул.

Дзот замолчал. Все вскочили и побежали вперед.

Денис, изорванный пулями, лежал подле зажженного им дзота. Глаза его были закрыты, но он был жив и слышал топот и крики. Сильно болело в груди. «Я еще не умер»,— подумал он. Он попытался крикнуть, позвать к себе. Но у него не хватило сил, чтобы крикнуть, а только стало еще больней в груди. Ему хотелось открыть глаза, но он боялся, что от этого усилия он умрет. Все же, крепко напрягшись, он открыл глаза.

Он увидел небо. Три алмаза Ориона светились над ним. А, старые друзья пришли проведать его. Он приветственно махнул им ресницами. И звезды махнули ему ресницами. Слезы нежности потекли у Дениса по лицу, засыпанному осколками очков. Он видел на небе знакомые дорожки, закоулки. Ему казалось, что он отбил у немцев не землю, а небо, вот это низкое доброе небо своего детства. Гитлеровцы, мамаи окаянные, захватили его, а он их оттуда вышиб, из своего родного неба. А приятели-звезды, три блестящих молодца Ориона, спускались все ниже, перемигиваясь и шепча: «Да, это он, наш Дениска из лесу». Просто удивительно, до чего звезды могут стать большими, прямо как головы.

Да это и впрямь головы. Вот усатый Игнатий Некрасов, и Линейкин, и сонный Гаврила, и другие ребята. Убедившись, что это люди, а не звезды, Черторогов напряг все живое и сильное, что еще осталось в его теле, чтобы натянуть выражение невозмутимости на свое жалкое окровавленное лицо. От усилия он издал стон.

Товарищам показалось, что он просит их о чем-то. Они наперебой спрашивали:

— Тебе воды, Черторогов?

— Может, тебе лежать неловко? Может, повернуть тебя?

— Оставьте его,— сказал Игнатий Некрасов,— ему уже ничего не нужно.

Он утер глаза кулаком и сказал, усиливая голос, как бы желая пробиться сквозь бесчувственность Дениса:

— Черторогов, милый ты мой! Если ты меня слышишь, то знай, что мы все тут стоим возле тебя, весь третий взвод. И знай, что ты наш дорогой герой, и мы все гордимся тобой, что ты не пожалел своей молодой жизни для родины...

Денис шевельнулся. Все умолкли, и в тишине пронесся предсмертный шепот Дениса:

— А... что ж... тут... особен...

Он не докончил, вытянулся и затих.

Бойцы переглянулись и стащили с головы каски. А Линейкин сказал:

— Отчаянный парень. Что говорить, настоящий астроном! Жалко его. Ну да что ж, ни моря без воды, ни войны без крови.

Они положили Черторогова на шинель и, шагая в ногу, понесли его к могиле.

Там я и видел его в последний раз. Это был девятый час пребывания Дениса на фронте.

Невдалеке под холмом радостно обнимались бойцы Волховского и Ленинградского фронтов, наконец соединившиеся. Осада была пробита. Я поехал вперед, не дождавшись погребения Черторогова...

Любой ценой

В один из последних дней декабря 1943 года я шел по извилистому, занесенному снегом проселку в прифронтовом районе Могилевщины. По пути догнал красноармейца-артиллериста, посланного на армейский артсклад с заявкой на снаряды.

Закурили. Разговорились о солдатском житье-бытье.

Проселок вел к тихому лесному полустанку, разбитому во время осенних боев. За ближней березовой рощицей прозвучал паровозный гудок. Мой спутник сразу как-то заволновался, насторожился, прислушался. Гудок прозвучал снова. Артиллерист, все более волнуясь, сказал:

— Нет, не ослышался. В самом деле вроде как паровоз свистит.

— Конечно, паровоз. Наверное, летучка пришла на базу.

— Да что вы? Да пойдемте скорее...

И, внезапно заторопившись, красноармеец впритруску побежал вперед, смешно переваливаясь по наметанным вьюгой сугробам.

Недоумевая, я прибавил шагу. За рощицей, у железнодорожной насыпи, маленький маневровый паровоз «овечка», фыркая паром, тащил по рельсам короткий состав товарных вагонов.

Мой попутчик стоял около насыпи и как зачарованный глядел на паровоз, на подпрыгивающие на стыках красные вагоны и, хлопая руками по бедрам, приговаривал:

— Поезд! Ей-богу, поезд! Нет, подумать только — настоящий поезд!

И во взгляде и в позе артиллериста было что-то живо напоминавшее мне картинку из школьной хрестоматии: по рельсам, распарусив белые облака пара, идет поезд, а у насыпи, возле переезда, группа крестьян оторопело смотрит на железное «чудо-юдо». Под этой картинкой была подпись: «До чего народ доходит — самовар по рельсам ходит».

Летучка уже давно скрылась за поворотом, а артиллерист, забыв про все окружающее, смотрел ей вслед, хлопал себя по бедрам и приговаривал:

— Вот, лихо! Вот, здорово! Настоящий паровоз!

Потом, заметив мой недоумевающий взгляд, застеснялся, как набедокуривший ребенок, и, волнуясь, сбивчиво заговорил:

— Уж вы меня извините, товарищ командир. Вы, чай, подумали — умом рехнулся мужик! А я и впрямь вроде рехнулся. Ведь я его, паровоз-то, больше двух лет не видел. Как разгрузили нас из эшелона в ноябре сорок первого, под Москвой, так и не видел больше. То в обороне сидели, то вперед шли. Где же его увидишь? Ежели и попадалась, часом, железная дорога, так там все скорежено, поломано, пожжено, взорвано. Ранен я не был. Командировок не имел. Леса да поля, блиндажи да землянки... Вроде как и совсем от обыкновенной жизни отвыкли.

Эту случайную встречу и мимолетный разговор живо вспомнил я, впервые попав, после тридцати трех месяцев скитаний по фронтовым, дорогам, в настоящий глубокий тыл страны — на Урал.

Подобно тому солдату-артиллеристу, я широко раскрытыми, удивленными глазами смотрел на не знающие затемнения окна городских домов и заводских цехов, на людей, которые никогда не слышали воющего звука сирены, возвещающей воздушную тревогу, на людей, знающих только по газетам да по рассказам приехавших с запада слова: «светомаскировка», «бомбоубежище», «щель».

Когда я попадал вечером в ярко освещенную комнату, ноги сами несли к незашторенному окну, а руки искали шнурок маскировочной шторки.

И окружающие смотрели на меня так, как я в далеком могилевском лесу смотрел на чудного артиллериста.

И поначалу мне казалось, что здесь все не так, как «там», что все здесь другое — и дома, не полосатые от камуфляжа, и люди не такие, и темп и тон жизни иные.

Но чем больше я вглядывался в жизнь людей глубокого тыла, тем яснее из-под «иной» внешности выступали черты того строгого и значительного, что называется военным бытом народа.

Стало видно, что тысячи невидимых, туго натянутых нитей связывают тыловые города и села и людей, здесь живших, с передним краем войны. Стало видно, что понятие «глубокий тыл» крайне относительно, что за две с лишним тысячи километров от переднего края наступления Красной Армии здесь, на стыке Европы и Азии, напряженно, уверенно бьется железное сердце гигантских мастерских войны, что и темпы и пульс жизни здесь одинаковы с темпами и пульсом жизни переднего края.

И я был бесконечно благодарен редакции за этот, непривычный для нас, фронтовых собкоров, маршрут командировки. Поездка на Урал давала возможность увидеть и почувствовать во всю силу и глубину природу того, что после наших сокрушительных ударов по немецко-фашистским поработителям западные союзники назвали «русским чудом».

Пассажирский поезд дальнего следования вырвался из сутолоки сортировочных и товарных станций Московского кольца. Набирая скорость, он мчится на восток.

До Урала еще далеко, но горячее дыхание всесоюзной кузницы оружия обдает вас. Им пропитан воздух вагона, в котором вы едете. Ваши соседи — инженеры, хозяйственники — говорят о руде, коксе, номерах стали, новой системе организации потока, о графике и плане. На какой бы станции или каком бы разъезде вы не выглянули в окно вагона, перед вами будут мелькать бесконечные вереницы товарных составов, груженных танками, самоходными пушками, самолетами всемирно прославленных типов.

Вы увидите новенькие, празднично поблескивающие свежей окраской орудия всех калибров — от легких, подвижных противотанковых пушек до мощных орудий артиллерии большой мощности. Рядом с платформами, загруженными артиллерийскими передками и снарядными ящиками, будут мелькать тщательно опломбированные вагоны с боеприпасами: минами, снарядами, авиабомбами. Проплывут массивные штабеля стального проката, балки, трубы, рельсы, тяжелые поковки, чушки чугуна, слитки алюминия. И сутки, и другие, и третьи будет плавно катиться на запад железный поток боевой мощи, рожденный в доменных и мартеновских печах, в неумолчном грохоте заготовительных, обрабатывающих и сборочных цехов уральских заводов.

Навстречу этому половодью стальной реки, такой же беспрерывный и густой движется другой поток. Тоже танки. Тоже самоходные пушки. Тоже орудия разных систем и калибров. Они мелькают за вагонными окнами как тени поверженного могущества германской военной машины, все эти «тигры», «пантеры», «фердинанды», пушки с фабричными марками «Крупп», «Шкода», «Шнейдер-Крезо». Их искореженные тела хранят еще под копотью знаки свастики и черно-белого креста.

Это победоносный фронт посылает заводам Урала свои боевые трофеи, тяжеловесный металлический лом, стальные отходы войны. В мартенах уральских сталелитейных заводов эти стальные ошметки будут очищены огнем и встанут на вооружение Красной Армии боевыми бортами и башнями танков, литыми стволами пушек.

Когда я немного освоился в Свердловске, получил в беседах с руководителями области общую картину жизни и работы здешних заводов и фабрик, надо было решать — с чего начинать.

И, естественно, сразу же потянуло на Уральский завод тяжелого машиностроения. Ведь на этом заводе тринадцать лет тому назад я вместе с моими товарищами литераторами — Виктором Гусевым и Константином Финном — работал в выездной бригаде газеты «Правда».

«Уралмашстрой» — была одна из ударных строек первой пятилетки. Страна встала на путь индустриализации. В старых промышленных центрах европейской части Союза и за Уральским хребтом, на целинных просторах Приуралья и Сибири воздвигались новые домны и мартены, врубались в землю стволы новых шахт, росли гигантские цехи новых автомобильных и тракторных заводов. Оборудование для новых заводов в те времена приходилось закупать за границей, нанимая одновременно и специалистов. Все это истощало небогатые золотые и валютные запасы страны.

В первую пятилетку, параллельно с гигантами черной металлургии, тракторо- и автомобилестроения, проектировались и возводились заводы, которые должны были в ближайшем будущем освободить государство от импорта заграничного оборудования. В разных районах страны росли станкостроительные и машиностроительные заводы. А для оборудования гигантов тяжелой индустрии прокатными станами, прессами, горнозаводским оборудованием строились «заводы заводов» в Свердловске и Краматорске.

Ранней весной 1931 года на одной из окраин Свердловска в сосновом бору шла гигантская стройка. На обширной территории, отвоевываемой от вековечного леса, поднимались заводские корпуса, тянулись к небу высокие трубы будущего сталелитейного цеха, откапывались котлованы для фундаментов еще не возведенных цехов и траншеи будущих подземных магистралей теплового, энергетического, канализационного хозяйства.

А рядом, по ту сторону черты заводской территории, между высокими медностволыми соснами вырастали первые кирпичные дома будущего жилого городка машиностроителей, строились школы, детские ясли, столовые, заводской клуб.

Был день второй созидания нового индустриального мира. Из разноплеменной толпы строителей, собранных со всех концов страны, складывался будущий рабочий коллектив завода-гиганта. Вступали в строй первые цеха. Напряженно работало конструкторское бюро, где у чертежных досок молодые и старые советские инженеры-конструкторы работали рядом с привозными конструкторами немецкой фирмы «Демаг». Наша бригада, работая для «Правды», попутно обслуживала местную печать стройки, и это вводило нас в самую что ни на есть будничную повседневность трудового коллектива За месяц мы стали своими людьми и в коллективах работающих ремонтно-механического цеха и цеха металлических конструкций, и около завершающегося монтажа первых мартенов сталелитейного цеха, и всюду, где было особенно напряженно, где нужен был острый глаз газетчика.

Потом мы уехали в Москву, и за все мирные годы попутный ветер не заносил меня в Свердловск.

И вот теперь, через тринадцать лет, я широко раскрытыми глазами оглядывал панораму огромного завода и рабочего города, ставшего одной из важнейших мастерских победы.

Как все изменилось за эти тринадцать лет! По обеим сторонам старого уральского тракта, где зеленели сосновые и березовые рощи, подымаются высокие корпуса и трубы заводов — один, другой, третий, трудно сосчитать, сколько их здесь возникло. Там, где был сосновый бор, теперь широко и просторно раскинулся молодой город с асфальтовыми и каменными мостовыми, с гигантскими жилыми домами, с кино, театром, клубом, школами, детскими садами.

В мирное время в цехах завода собралась целая армия высококвалифицированных инженеров и рабочих всех специальностей металлообработки. Завод был оснащен первоклассным универсальным оборудованием и производил машины самых различных типов и назначения. День объявления войны стал для завода датой перехода на новую полосу жизни. Государственный комитет обороны дал задание — свернуть работу над заказами мирного времени и перейти на изготовление бронекорпусов танков КВ.

С этого исторического дня коллектив завода стал держать военное испытание на гражданскую и техническую зрелость. Всем, от ведущего инженера до подсобного рабочего, надо было работать по-новому. Всю технологию надо было сменить, всю громоздкую систему сложного заводского оборудования перестроить, переставить. На раскачку, на неторопливое обдумывание не было времени. На фронте гигантские массы немецких танков стальными клиньями врубались в живое тело страны. Надо было противопоставить этому стальную стену советской танковой брони.

И завод перестраивался. В заготовительных цехах шла кропотливая работа по освоению новых марок стали, новых форм производства литых, кованых и штампованных заготовок для танкового бронекорпуса. Из гигантского механосборочного корпуса убирали сотни станков и на освобожденной площади монтировали конвейер для сборки бронекорпусов. Огромный опыт советского машиностроения и высокая квалификация инженеров и рабочих помогали быстро осваивать новую технологию.

Теперь это время уже вспоминается на заводе как история. За два года и девять месяцев, освоив производство бронекорпусов, завод сумел перестроиться на выпуск новых марок боевых машин, и сейчас с его сборочных стендов регулярно, по плану и графику, сходят в обкатку и испытание мощные самоходные пушки. Так же регулярно завод поставляет заводам-смежникам бронекорпуса, крупные части самоходных пушек и танков.

Производственная программа завода на третий год войны увеличилась, применительно к программе последнего довоенного года, на шестьсот пятьдесят процентов.

Шести с половиной кратное увеличение валового выпуска продукции при такой сложной обстановке — это, собственно, и есть предметное выражение «индустриального чуда» нашей страны в нынешней войне: ведь оборудования прибавилось только на двадцать процентов, а число рабочих увеличилось тоже на двадцать процентов.

Увеличение числа рабочих шло одновременно с уходом на фронт значительного числа кадровиков. Состав рабочих коренным образом изменился и омолодился. Из девяти рабочих, стоящих у станков, каждые четверо — молодежь в возрасте не старше двадцати четырех лет.

Всю эту огромную массу новых рабочих следовало быстро обучить, и это было сделано.

Общее совершенствование процесса производства сыграло важную роль в увеличении мощности завода. Готовность рабочих идти на любые жертвы и напряжение стала немаловажным фактором роста производительности труда.

Но и того и другого было бы недостаточно для достижения столь поразительных результатов. Решающую роль сыграло тут советское качество людей — мастеров производства оружия. Люди, их хозяйская заинтересованность во всем, что связано с выполнением фронтового заказа, их жадная техническая пытливость, их неистощимый запас живой русской сметливости и технического остроумия — вот чему обязан завод орденами, которыми наградила его страна, многочисленными почетными Красными знаменами, которые он крепко держит в своих руках из месяца в месяц.

Недаром начальник заводского конвейера товарищи, Копошилов утверждает, что успех его цеха зависит на одну четверть от всяких технических мероприятий и на три четверти от людей, от их преданности делу.

Завод обладает дружным, слаженным высококвалифицированным инженерно-техническим коллективом. Несчетное число головоломок пришлось решать инженерам и техникам за время войны. Забыв об отдыхе, работали они в цехах, лабораториях, конструкторских бюро и в конце концов находили выход из самых сложных положений.

До войны на танковых заводах изготовлялись сварные башни для танков КВ. Приступая к изготовлению бронекорпусов, на заводе сразу же почувствовали, что довоенное сварочное хозяйство не поднимет нового объема работы, будет путать все карты, «зарежет» план.

Прикинув все возможности, инженеры пришли к выводу, что единственный выход — перейти от сварных башен к цельнолитым.

Ирония скептиков не остановила новаторов. Они спроектировали литую башню, подготовили все для опытной отливки, и башня с первого же раза вышла не хуже, а лучше сварной. Производство башни твердо вошло в рамки графика. Большая группа сварщиков освободилась для других работ. Разгрузились мартены и прокатный стан.

А вот история броневой стали. Сталь марки, пригодной для танковой брони, до войны не варилась в этих мартеновских печах. Положение на первый взгляд казалось безвыходным. Но были найдены нужная шихта и нужный режим варки стали. Приезжие гости — английские и американские инженеры — дивились, пожимали плечами. Дерзость новаторов, помноженная на технический опыт и трезвый расчет, победила и на этот раз.

Случилось так, что кальций-карбид — источник горючего газа на автогенных работах — стал, как говорят, на работе «узким местом». Недостаток карбида грозил опрокинуть все планы. Ударили тревогу. И оказалось, что еще до войны инженеры Игорь Теркин и Михаил Родионов разработали проект удобного и легкого добывания ацетилена. Проекту дали ход, и ныне автогенщики завода полностью обеспечены горючим газом своего производства.

И так каждый раз: когда возникали в производстве «узкие места», зрелая техническая мысль инженеров находила широкий выход из любых тупиков.

Усилия и энергию новаторов техники направляет один из старейших, по стажу работы на заводе, инженеров — правая рука директора, начальник производства Дмитрий Ефимович Васильев. В прошлом работник народного образования, Васильев, окончив в зрелом возрасте вуз, прошел на заводе все стадии инженерного труда. Став начальником производства, он объединил в себе опыт командира-руководителя с богатой практикой технического специалиста. Среди выдающихся инженеров завода — Сергей Иванович Самойлов, главный технолог, заводской старожил, начавший работу техником. Все чудеса с оборудованием — дело ясного ума, настойчивости и работоспособности инженера Самойлова.

Ищущая техническая мысль инженеров опирается на боевой опыт танкистов. С ними завод связан крепкими нитями шефства, оживленной перепиской. Выпуская новые марки машин, инженеры завода едут на фронт, чтобы в боевой обстановке проверить свое детище. Инженер Гормицкий с первыми самоходными пушками, изготовленными на заводе, выехал на фронт, участвуя в боевых действиях, проверял боевые качества машин. Начальник танкового отдела Яровинский больше месяца провел на фронте, в боевой обстановке, изучая технические свойства машины.

На помощь инициативе инженеров приходит техническая пытливость и смекалка рабочей гвардии завода — стахановцев.

В цехе, где отливаются корпуса танковых моторов, работа тормозилась из-за недостатка печей для сушки стержней. Устанавливать дополнительные печи негде, и времени уйдет много. Начальник цеха созывает стахановский совет. Он говорит:

— Плохо получается с печами. Дальше так будет — программу будем резать. Что фронт скажет? Предлагаю подумать и помочь советом.

И встает лучший стерженщик цеха, артист своего дела Константинов:

— Имею предложение. Раньше интересовался этим и надумал. У нас стержни лишнее время в печи сидят, потому что неравномерно сохнут. Верхняя часть давно сухая, а низ сырой, потому что соприкасается с плотной плитой, преграждающей доступ горячего воздуха. Простое дело — в плитах просверлить дыры, получится вроде решетки, и воздух будет обтекать стержень равномерно.

Предложение было так ясно и бесспорно, что на том и порешили — просверлить плиты и испытать. Испытали и увидели, что предложение Константинова увеличило пропускную способность печей на тридцать процентов. Ножницы между литьем и заготовкой стержней сжались.

В другом цехе был проведен общественный смотр организации труда. Результаты оказались огромные. Рабочие просмотрели, обдумали сотни технологических процессов, обследовали сотни рабочих мест. Все запомнили, заметили, записали. Начальник цеха получил множество рационализаторских предложений. Производительность труда резко поднялась.

Живая инициатива рабочих — один из краеугольных камней, на которых держится все здание производственной жизни завода. Поток рабочих предложений не иссякает. Их тысячи, и большинство их действенные, целесообразные.

Зайдите в цех цветного литья, и вы увидите склоняющуюся над стержнями вихрастую голову, широко улыбающееся лицо стерженщика Константинова. Спросите его:

— Как дела?

Он оботрет рукавом пот на лбу и скажет:

— В порядке дела. Как же им быть? Выхитрил я вчера одну занятную штучку. Может быть, к празднику, грешным делом, и перекрою последний рекорд.

Он улыбнется, показав белые зубы. И в его улыбке вы прочтете удовлетворенность мастера, знающего силу своей руки.

Вы идете по фронту массивных мартеновских печей. У глазка печи, гудящей басовым голосом созревающей стали, вы увидите человека среднего роста и заурядной внешности. Кожа его лица хранит несмываемые знаки сталеварского звания — красноватый загар. Человек вскинет на вас спокойные серые глаза. Это первый человек цеха, знатный сталевар Дмитрий Дмитриевич Сидоровский. На этом заводе прошел он трудный искус сталеварского мастерства. Сидоровский ровен, уверен в движениях и поступках. Он знает свою силу и знает свою печь, ее характер, привычки, капризы. По горению форсунки он определяет точно температуру горения, по каким-то одному ему зримым признакам определяет степень зрелости металла. Еще до войны Сидоровский стал стахановцем, а в военные годы застрельщиком скоростных плавок. Борьба за скорость — это борьба за объем и за время.

Сидоровский, как и другие стахановцы, проводит в цехе беседы со сталеварами и подручными, передавая свой богатый опыт товарищам. Он с удовольствием наблюдает, как начинают тянуться за ним сталевары других смен и печей, и с особой гордостью говорит о том, что сейчас почти все сталевары цеха — скоростники.

Перейдем в соседний кузнечно-прессовый цех. Здесь, среди оглушающего грохота молотов и штамповальных прессов, ваше внимание остановит статный, рослый двадцативосьмилетний кузнец, на редкость ловко орудующий массивными заготовками, плавно, без задержки путешествующими от нагревательной печи к трехтонному молоту и куче остывающих готовых поковок. Перед вами лучший кузнец завода Григорий Коваленко. Когда он кончит работу и приоденется по-праздничному, на его пиджаке блеснут знаки его трудовой доблести — орден Ленина и орден Трудового Красного Знамени.

Подобно Сидоровскому, Коваленко — заводской старожил. В 1929 году он приехал сюда на новостройку с глухой сибирской станции Называевской. Здесь он окончил школу фабрично-заводского ученичества. Хотелось ему стать токарем, а стал кузнецом. Сначала погоревал, потом приохотился, полюбил свою профессию.

Весело, с молодым азартом работает кузнец Коваленко. Про таких людей в народе говорят: у него в руках каждое дело поет! Этому человеку словно самой природой противопоказаны застой и самоуспокоенность. Как ни ловко ладится у пего дело, а кузнец все думает, что бы еще выхитрить. Коваленко — один из зачинателей стахановского движения на заводе. В дни войны он в первом ряду передовиков, задающих фронтовой темп всему заводскому коллективу.

— У меня,— говорит Коваленко, задорно и лукаво поблескивая голубыми глазами,— такое правило, чтобы норма за мной шла, торопилась. А близко к себе я ее никогда не подпускаю...

Коваленко — мастер щедрый. Опыт свой он каждому рад передать — гляди, присматривайся, учись. Не ладится что — позови, покажет и расскажет. Двадцать восемь подручных Коваленко уже работают самостоятельно, и неплохо работают. Коваленко — хозяин в самом благородном смысле этого слова. Ему мало точно соблюсти технологию и выдержать размер по чертежу. Время от времени он идет в цех, куда направляются на обработку его поковки. Там выспрашивает, выведывает, как поковка, не трудно ли с ней возиться? И если скажут ему, что припуски велики, лишняя работа получается, то пусть хоть сто раз соответствуют поковки чертежу, ночь не поспит, а придумает, как нужно делать, чтобы товарищу в соседнем цехе труд сократить...

Если из шумного кузнечно-прессового цеха вы переберетесь в тихую комнату, где работают люди самой тонкой, самой ювелирной из всех заводских профессий — слесаря-лекальщики, и спросите, кто здесь самый искусный, всякий вам укажет на худощавого, всегда аккуратно одетого, тщательно выбритого человека, поглощенного своей работой:

— Вот он — Анатолий Михайлович Чугунов.

Лекальщик он давнишний, со школы ФЗУ. Дело свое полюбил пуще жизни. В лекальном деле есть такие секреты и хитрости, до которых приходится доходить своим чутьем и соображением. Чугунов с 1937 года стахановец и с того же года устойчиво держит на заводе первенство по своему делу.

Чугунов — инструктор стахановских методов работы. Он читает лекции. Восемь отличных лекальщиков он подготовил из самой зеленой молодежи.

В каждом цехе есть свой Чугунов, свой Коваленко, свой Сидоровский.

Эти люди — славная гвардия рабочего класса. На их благородном патриотизме зиждется мощь нашей военной экономики, потому что их почин, их энтузиазм ведет за собой массу.

...Рабочий день многотысячного отряда воинов трудового фронта в разгаре. В заготовительных цехах гулко ухают прессы и многотонные молоты. Брызгая искрами, льется из ковшей в земляные формы белый, ослепляющий поток стали. В обрабатывающих цехах плавно скользят по металлу упругие резцы, причудливыми прядками завивается стальная стружка. В огромном здании механосборочного цеха скользят под потолком мостовые краны, перенося со стенда на стенд тяжеловесные туши самоходных пушек.

Вокруг собираемых машин копошатся рабочие бригады: слесари, электрики, заправщики. На глазах у курсантов танкового училища, проходящих на заводе наглядную практику изучения материальной части, беспорядочная масса тяжеловесного металла быстро превращается в грозные самоходные пушки. Заправленная горючим тут же на стенде, пушка своим ходом выкатывается из широких цеховых ворот. В соседнем, последнем на заводском пути цехе самоходка будет дооборудована до мелочи, до инструмента, до перочинного ножа для своего будущего хозяина. Ее обкатают на танкодроме. Она отстреляется на полигоне и, получив экипаж, вползет по массивным мосткам на железнодорожную платформу. Длинный состав потянется на запад, туда, где идет война...

Теплая от прикосновения тысяч заботливых хозяйских рук мастеров, она громом своих выстрелов напоминает друзьям и врагам, что рабочий Урал стоит бессменно на страже родной страны.

1944

В крупном промышленном городе Украины Харькове был завод. У него было богатое революционное прошлое, спаянный коллектив рабочих, техников, инженеров. На заре советского танкостроения завод перевооружился. Из его ворот стали выходить «сухопутные броненосцы».

Грянула Великая Отечественная война. Завод развернул до предела свою производственную мощность, осуществляя напряженную рабочую программу военного времени. Сотни замечательных специалистов, знатоков танков, ушли с завода в действующую армию. Там, в полевых ремонтных базах и мастерских, стали они лечить раненные в горячих схватках с врагом боевые машины.

Завод работал на полный ход, и трудно было представить себе, что такая огромная махина может когда-либо сорваться с места,— так плотно вросли машины и люди завода в почву родного города. Но на фронте были тяжелые дни. Части Красной Армии с боями отходили на восток. Фронт придвинулся близко к Харькову.

В эти дни под смутный грохот накатывающейся с запада канонады заводские старожилы с болью в сердце снимали с фундаментов станки, вынимали из земли кабели, трубы и все это грузили в вагоны и на платформы.

Так начался путь завода на северо-восток, на Урал. Десятки эшелонов — целый город на колесах, густо населенный машинами и людьми, многие дни странствовал от узла к узлу, от перегона к перегону, по забитым до предела железнодорожным магистралям.

Участникам этого похода машин, тем, кто бережно хранил в пути народное достояние, на всю жизнь запомнились страдные дни странствий. И протяжный рев «юнкерсов», падающих в пике, и пронзительный вой бомб, и лихорадка пулеметных очередей, тонущая в грохоте разрывов, и суровый вагонный быт, и холод, и голод, и беготня за кипятком, за дровами, и томительные стоянки на станциях и разъездах.

Золотую украинскую осень сменила студеная русская зима. На покинутом месте уже хозяйничал враг. Впереди лежала неизвестная, овеянная ранней пургой уральская земля.

Тот морозный день, когда головной эшелон остановился на заводских подъездных путях вблизи старого уральского города, стал днем второго рождения завода.

В немыслимую стужу той суровой зимы все члены заводского коллектива, от директора до подсобного рабочего, героически трудились, строя цехи, разгружали и устанавливали оборудование. Командные кадры ломали голову над организацией конвейера, планировали взаимодействие силового хозяйства, заготовительных, обрабатывающих и сборочных циклов.

Из лихорадки этих дней и бессонных ночей поднялся великан советского танкостроения — могучий завод, выпускающий наиболее любимый танкистами тип боевой машины в таком количестве, какое ее создателям в мирное время даже и во сне не снилось...

Русское слово «подвиг» обозначает подвижническое, самоотверженное подчинение личных интересов человека высокой цели служения родине, общему народному благу. Без готовности к самоотречению нет подвига. Солдат на фронте приносит отечеству свою жизнь и кровь, покупая ценой страданий и лишений победу. Трудовой подвиг работников тыла не сопряжен с постоянным риском жизнью. Но трудности снабжения, бытовые неудобства — спутники напряженного военного времени; по доброй воле сердца принятое правило: работать, не взглядывая на циферблат цеховых часов, отдавать немногие свободные часы неустанному совершенствованию мастерства, рационализации — ведь все это есть будничная, а значит, не более легкая форма подлинного гражданского подвига. Трудности предпускового и послепускового периода были огромны. Здания были, но их надо было приспособить к новому характеру производства. Надо было привести теплоэнергетические возможности в соответствие с потребностями нового профиля работы. И многое, многое другое нужно было сделать, вплоть до оборудования танкодрома, до устройства специальной дороги для танков.

Сейчас танки, сходя с конвейеров, громыхают траками своих гусениц по своеобразным «броневым мостовым», выложенным из стальных плит. А было такое время, когда директор завода, чтобы перебраться из одного угла заводской территории в другой, должен был прибегать к помощи танка. Да и танки иногда застревали в глубоких ямах и рытвинах, наполненных жидкой грязью. Это похоже на экзотический анекдот, но на самом деле так и было.

Все трудности и неудобства существования преодолели люди. Работа для фронта стала целью их жизни.

Преодолели они и трудности превращения разноязыкой и разноплеменной массы людей в единый трудовой коллектив. Заново рожденный танковый гигант — детище многих тысяч людей. Честь его подвигов разделяют и коренные рабочие мощного вагоностроительного завода — «отца», и уральцы, и ленинградцы, и москвичи, и южане. На этом заводе, как и на многих других, в сороковых годах XX столетия произошло то, что в библейской легенде о «столпотворении вавилонском» названо «смешением языков». Столкнулись разные стили работы, разные навыки и привычки, различные уровни культуры производства. Это смешение, однако, не привело к горестным последствиям вавилонским. Новая, советская природа людей дала возможность избегнуть сумятицы и разноголосицы. Одинаково общепонятный для всех язык долга перед родиной сгладил противоречия, помог объединить многие тысячи работающих в единый боевой коллектив. Люди твердо встали на каменистую почву Урала.

Огромная волна людей с запада принесла на Урал высокий стиль и более совершенные навыки работы старых индустриальных центров страны. Это во многом способствовало общему подъему культуры производства.

Завод работал на полный ход, небывалыми, невиданными в мирное время темпами. Если бы не обязательные для каждого пишущего о военной промышленности священные правила сохранения военной тайны, можно было бы скупой статистикой роста единиц продукции, показом кропотливой работы конструкторов и строителей над усовершенствованием боевой машины показать всю грандиозность работы заводского коллектива. Но на нет и суда нет. Оставим на время статистику. Скажем только, что к моменту нашего пребывания на заводе с конвейера ежедневно сходило несколько десятков танков Т-34. Чтобы понять динамику роста, пройдем в сборочный цех завода, где на бесконечной ленте конвейера разрозненные усилия рабочих всех цехов завода сливаются в тот окончательный, завершенный итог, который называется танком.

Мы пришли в цех в один из последних дней месяца, накануне всенародного праздника 1 Мая, когда пульс заводской жизни бьется особенно учащенно.

В эти дни контора начальника цеха очень напоминает блиндаж командного пункта части, ведущей напряженный бой. Почти не смолкая, трещит телефонный звонок. Приходят и уходят люди — инженеры, мастера, бригадиры, рабочие.

Начальник цеха коренной уралец инженер Горбунов одет в штатское. Но его хриплый голос, его покрасневшие от многосуточной бессонницы веки, его особое какое-то спокойствие, сковывающее нервность, стремящуюся прорваться наружу,— все это даже внешне роднит его с командиром боевой части, переживающей дни жестоких схваток с противником.

Продолжим наше сравнение. Судьбу большого боя решает тщательное осуществление взаимодействия родов войск. Несвоевременное начало артподготовки или появление авиации над полем боя может смешать все карты. Работа сборочного цеха — это высшее воплощение взаимодействия всех частей заводского организма. Достаточно одному только цеху задержать доставку какой-нибудь детали на сборку, и станет конвейер, покатятся под гору достижения упорного труда тысяч людей. Инженер Горбунов на площадке своей утлой конторы стоит, как командир у стереотрубы. Он должен за всем углядеть. Каким бы задушевным приятелем ни был начальник цеха, тормозящего конвейер, он будет слушать в телефонную трубку гневный, требовательный, дрожащий от сдерживаемой ярости голос Горбунова, отлично научившегося понимать смысл старой поговорки «дружба дружбой, а служба службой».

И оттого, что начальник цеха непреклонен характером, стройно, ритмично ползут по ленте конвейера обрастающие деталями броневые коробки будущих танков. На самом краю ленты эти коробки, уже превратившись в боевые машины, испускают первое торжествующее рычание и, позвякивая необкатанными траками гусениц, выползают из цеховых ворот.

Только воочию наблюдая процесс рождения боевой машины, темп и ритм движения стальных коробок по ленте конвейера, можно в полной мере представить себе наглядную картину величия и размаха слитного труда тысяч человеческих рук и тысяч сильных машин, выполняющих боевое задание фронта.

В предыдущем очерке мы остановились главным образом на кадровиках — становом хребте каждого заводского коллектива.

На заводе, о котором идет речь сейчас, есть такой же крепкий, проверенный в своей преданности предприятию костяк хозяйственников, инженеров, мастеров, рабочих. Есть инженеры, как две капли воды похожие на Васильева и Самойлова, стахановцы такие, как кузнец Коваленко или лекальщик Чугунов. И проблемы, которые они решают, и способы, какими они находят выходы из всех тупиков и затруднений, сходны по своей природе и характеру.

Поэтому лучше всего для создания широкой картины производственной жизни Урала в дни войны рассказать, опираясь на опыт большого танкового завода, о новых рабочих, молодой гвардии рабочего класса, достойно перенимающих лучшие традиции кадровиков-стахановцев.

Мы беседуем с Андреем Антоновичем Коваленко, лучшим кузнецом завода, лучшим представителем кадровой заводской гвардии. Его воспитал завод. Он воспитал для родного завода целую плеяду кузнецов. Андрей Антонович по-украински неторопливо рассказывает свой жизненный путь рабочего человека — как кузнецом стал, как дело свое полюбил, как стал стахановцем, как теперь меньше ста пятидесяти — двухсот процентов нормы в его бригаде никогда не бывает. Рассказывает, как познакомился со своим однофамильцем Гришей Коваленко и вступил с ним в благородное соревнование в мастерстве, изобретательности, сноровке. Потом разговор переходит на молодежь. И тут старый заводской кузнец, художник своего дела, голосом, в котором звучит особенная, отцовская гордость мастера, говорит:

— Вы к нашей молодежи обязательно приглядитесь. Есть среди них хлопчики, что из-за груды поковок не видать, а некоторым нашим «старичкам» сто очков вперед дадут — башковитые, рукастые парнишки. У нас в цехе есть такой кузнечик Борька. Стрекочет на трехтонном молоте так звонко, что куда «старикам»!

И в самом деле. Война сильно омолодила заводские цехи. Из ремесленных училищ пришли сыновья и дочери тех, кто воюет там, далеко на западе. Пришли и принесли молодой задор, молодую, неистощимую любознательность.

Вот перед нами в просторной комнате заводского комитета партии сидит на стуле маленькая, худенькая, черноволосая и черноглазая девушка. Ей идет семнадцатый год. Это одна из самых знатных работниц завода, бригадир гвардейской молодежно-комсомольской бригады Татьяна Харлампиевна Бревнова. Она — живое воплощение мудрой русской поговорки: «Мал золотник, да дорог». У нее светлая голова, золотые руки и сердце.

Было мирное время. Дочь железнодорожного рабочего, Таня училась в школе. Война застала ее при переходе из шестого класса в седьмой. Решила Таня учебу отложить до лучших времен. С отцом посоветовалась. Пошла на большой, только что угнездившийся на новом месте танковый завод. В отделе кадров попросилась на работу. Критически посмотрели: «Уж очень мала». Но Таня настояла на своем. Трудно было — станок высокий, а Таня маленькая. Вообще до чего это неприятная штука — маленький рост. Придет в заводскую столовую, сядет на скамейку, а подбородок едва до уровня стола доходит.

Однажды стала Таня девчат-сверстниц подговаривать — пойдемте вместе работать. Уговорила и создала бригаду. Смышленая и цепкая, она сама училась и подружек выучила, к работе приохотила. Потом в бригаду к Тане приезжие калининские девушки пришли, взрослые. Поначалу робко было — как с ними, большими, управиться. А управилась. Люди признали большой бригадирский авторитет маленькой Тани. Дела начали ладиться хорошо. Скоро норма осталась далеко позади. Начали показатели ходко в гору бежать — четыреста процентов, семьсот, восемьсот, девятьсот, тысяча двести.

Под Новый год Танина бригада самый высокий рекорд поставила, дала тысячу четыреста процентов нормы за рабочий день. Рекорд рекордом, а возраст возрастом. Очень в тот день девчатам захотелось на заводскую елку попасть. А начальница Дора Антоновна отказала. Поплакали с обиды, а с обиды-то и поднажали — выдали четырнадцать норм. Утром о подвиге Таниной бригады «молния» вышла. Начальница выходной дает, а девчата после «молнии» разгорелись — не хотят, еще крепче на работу нажали. Потом «молний» много было, и все хорошие. Время шло, и дела в бригаде шли ладно и складно. Многие из Таниных товарок-бригадниц теперь самостоятельно работают. На их место новичков подбирала. Дали Тане пополнение из Марийской республики. Они и завода никогда не видели, и по-русски поначалу не понимали. И тут открылось в маленькой Тане еще одно золотое качество. Материнское терпение и материнская чуткость. Этим она и взяла.

Теперь своими марийками Таня не нахвалится — чудесно работают девчата, любят свое дело, с ними гору своротить можно.

И в самом деле, Таня ворочает гору большой, важной работы. Бригада Потаповой, с которой у Тани договор заключен, на работу сердится. Чуть замешкайся, обгонит. Ну и тянутся друг от друга не отстать. И не отстают, и не обгоняют. Обе бригады идут в ряд.

В горячке боевой работы неузнаваемо изменились бригадницы. Они стали многоопытными кадровыми работницами — свою силу знают. Хоть с кем станут в пару работать и в обиду себя не дадут, гвардейской комсомольской чести не уронят.

Вожак другой бригады, Исаак Курганов, и возрастом постарше Тани Бревновой, и рабочий стаж у него года на четыре побольше. На этом заводе прошел он путь производственного роста от ученика-фрезеровщика до бессменного руководителя одной из лучших бригад завода.

Комсомольско-молодежная фронтовая бригада расточников Исаака Курганова родилась полтора года тому назад. Народ подобрался крепкий — пять комсомольцев и один коммунист. Начальник цеха Денисов собрал молодую бригаду у себя в конторе и поставил ей задачу — перегнать бригаду Голубя. Дело нешуточное! Бригада Голубя в те времена держала первенство по всем заводам области. И вот в бригаде Курганова стали работать с расчетом на то, чтобы побольше сделать и побольше людей для других работ высвободить. Раньше работали «одностаночно». Теперь Гладких, профорг, работает на расточке горловин на трех станках. Карусельница Евдокимова с одного станка перешла на три, да еще на каждом станке делает тридцать комплектов против пятнадцати по норме. Бригадник Алимов придумал изменить один патрон. Теперь, работая не на одном, а на двух станках, он тратит на операцию всего-навсего три минуты вместо прежних пятнадцати. И так у всех. При таком ходе дела бригада, работая строго по графику, устойчиво держит двести-двести пятьдесят процентов выполнения нормы, и люди все ищут новых и новых способов поднять производительность.

Борьба за высокие показатели — это борьба за квалификацию. Все участники бригады Курганова сдали на «отлично» и «хорошо» испытание на помощников мастера, бригадники Купчинецкий и Кожевников уже мастерами стали.

Так из скупых цифр и фактов проступают зрелые очертания слагаемых тех ошеломляющих достижений, которыми воины тыла отчитываются перед воинами переднего края фронта.

В ряд с умудренными опытом кадровиками встают молодые, безусые юноши и совсем молоденькие девушки, отдающие весеннюю пору своей жизни, всю порывистую горячность молодых сердец делу победы. Сотни молодых заводов вызвала к жизни война. И сотнями тысяч, миллионами молодых рабочих населила она здания цехов старых и молодых заводов. Сколько таких, как Таня Бревнова и Исаак Курганов, каждое утро идут через проходную огромного завода, чтобы делать великое дело победы. Их молодая энергия подпирает грандиозное здание кузницы войны.

И танкист, ведущий в бой стремительную боевую машину, должен знать, что резец, направляемый заботливой рукой маленькой Тани, выточил весело и задорно поблескивающие нарядной медью или латунью детали могучего сердца или тонкой нервной системы его танка.

Молодые граждане республики на вновь молодом заводе широко открытыми глазами глядят на людей в ребристых черных шлемах, уверенно ведущих танки на железнодорожные платформы. Эти люди кажутся им самыми хорошими и настоящими. Для них они живут и работают. Для них они тайком от цехового начальства перестаивают у станков и молотов лишние часы.

1944

В каждом доме, который строился во время войны, непременно есть тяжелые кирпичи... Было это в сорок третьем году. По заданию редакции я пришла на стройку молодежного общежития, чтобы собрать материал для очерка о знаменитом каменщике.

Пристроившись в сторонке, я наблюдала, как работает этот пожилой человек в грубой брезентовой робе и в брезентовых же ботинках на толстой деревянной подошве.

Работал он удивительно споро: в руках мастера кирпичи казались невесомыми — так легко подхватывал он их и клал в ряд с другими, закрепляя раствором.

И вдруг этот четкий красивый ритм прервался. К каменщику подошла заплаканная девушка и что-то ему сказала.

Я видела, как помрачнело его лицо, как согнулись, словно надломившись, крутые плечи. Трудным движением руки он снял с головы картуз и прижал его к груди.

Молча постояв минуту-другую, каменщик снова принялся за работу. Он медленно поднимал налившиеся тяжестью кирпичи, беря их теперь уже не одной, а обеими руками.

Так он трудился до конца смены — пожилой рабочий человек, узнавший в тот день, что единственный его сын погиб, защищая Родину. 1964

Когда я смотрю на эту немолодую тонколицую женщину с печальными, но такими теплыми и лучистыми глазами, то думаю о том, что нет на свете ничего сильнее и выносливее человеческого сердца.

Пережитого Софьей Марковной хватило бы не на одну шекспировскую трагедию: все ее родные — до единого! — уничтожены фашистами в лагерях смерти или погибли на фронтах великой войны.

У нее не осталось ничего — ни родных могил, ни фотографий близких, ни писем,— словно и не было у нее ни матери, ни мужа, ни дочери, ни братьев, ни племянников.

Да и сама она уцелела чудом: добрые люди извлекли ее, полуживую, из рва смерти и выходили, рискуя собственной жизнью.

Софья Марковна знала, что каждый день, который ей предстоит прожить на земле, оплачен их мужеством и страданием и, возможно, поэтому нашла в себе силы превозмочь безмерное свое горе.

Это было труднее, чем умереть. Но у нее нашлись помощники. Дети. Воспитанники детского дома, который она взялась организовать, как только кончилась страшная пора фашистской оккупации.

Софье Марковне говорили:

— Есть работа по специальности. Вы — научный работник.

Но она настояла на своем, так как была убеждена, что нет сейчас для нее дела, более важного и насущного, чем помогать и заботиться о тех, кто больше всего нуждается в помощи и поддержке — о детях, обездоленных войной.

В каждом из них она научилась видеть своего собственного ребенка — кровного, неотрывного, единственного.

Когда они болели, а дети в то время болели часто и трудно, она просиживала над ними все ночи напролет, а утром, с глазами, воспаленными от бессонницы, она бралась за тысячи неотложнейших дел.

Товарищи по работе удивлялись ее неутомимой энергии и самообладанию.

Дети не удивлялись: они ее просто любили. Многие из них, особенно малыши, называли ее мамой Соней или мамой.

Софья Марковна отдавала детям все, что только могла. Большего на ее месте не могла бы отдать детям и родная мать. Они же вернули ей невозвратимое, то, что казалось утраченным навсегда,— душевный покой и чувство родной семьи.

1969

Этого невысокого человека с большими темными очками на худощавом мужественном лице все мальчишки Солнечной улицы называют дядей Алешей.

Я ни разу не встречала его одного. Стоит дяде Алеше появиться во дворе или в сквере, как он тотчас же обрастает шумной ребячьей ватагой.

Когда у дяди Алеши не болит голова, он играет с ребятами в жмурки. Чтобы не нарушать правил игры, ребята и ему завязывают глаза. Закинув голову и широко раскинув руки, дядя Алеша ищет притаившихся мальчишек. И очень радуется, если ему удается переловить всех до одного. Впрочем, ему это удается всегда...

Ребята рассказывают ему решительно все. Дядя Алеша — бывший военный летчик и отлично умеет хранить тайны.

Есть у него такое правило: ни о чем не расспрашивать, а ждать, когда человеку самому захочется выговориться.

Единственно, о чем он ежедневно расспрашивает ребят, это о небе.

— Вы мне нарисуйте небо словами,— просит он,— да так, чтобы я его увидел!

И ребята «рисуют».

— Облака сегодня как беличьи хвосты,— наморщив загорелый лоб, импровизирует мальчуган лет десяти.

— Сказал тоже,— поправляет его товарищ,— у белок хвосты серые, а облака серебристые. Они похожи на убегающих от охотников песцов. А, может быть, они убегают от солнца — боятся растаять?

Дядя Алеша кивает головой и задумчиво улыбается. В эту минуту он тоже видит небо.

1969

Сотрудник отдела кадров, внимательно просмотрев анкету, заполненную мастером, мягко заметил:

— У вас здесь небольшая неточность. Вы пишете, что были участником Великой Отечественной войны, а фактически работали на заводе.

Глаза мастера вспыхнули.

— Неточность не в моем ответе, а в анкетных вопросах. Я варил для фронта броневую сталь, получил за это боевой орден и имею полное право считать себя участником великой битвы.

Помолчав, он спокойно добавил:

— Учтите, никаких исправлений в анкету вносить не буду,— считаю, что прав.

Круто повернувшись, он пошел к двери, широкий в кости, по-солдатски подтянутый.

Сотрудник отдела кадров, сам в прошлом фронтовик, уважительно посмотрел ему вслед. Он был целиком согласен с мастером.

1969

*