Денег больше чем у бога. Хедж-фонды и рождение новой элиты

MORE MONEY THAN GOD

A Council on Foreign Relations Book

THE PENGUIN PRESS

New York 2010

Себастьян Маллаби ДЕНЕГ БОЛЬШЕ, ЧЕМ У БОГА

Хедж-фонды и рождение новой элиты

Моим родителям, Кристоферу и Паскалю

ВВЕДЕНИЕ: «АЛЬФА»-ИГРА

Управляющий первого хеджевого фонда Альфред Уинслоу Джонс не учился в бизнес-школе. У него не было докторской степени по количественным методам в финансах. Годы становления он провел не в Morgan Stanley, Goldman Sachs или каком-либо другом инкубаторе «властелинов мира». Он работал на трамповом пароходе, учился в Марксистской рабочей школе в Берлине и выполнял тайные поручения нелегальной антинацистской группы, известной как Ленинская организация. Он женился, развелся и женился снова, причем медовый месяц провел на передовой гражданской войны в Испании, путешествуя и пьянствуя вместе с Дороти Паркер и Эрнестом Хемингуэем. И только в зрелом возрасте, в 48 лет, Джонс сумел наскрести 100 тысяч долларов, чтобы основать «хеджированный фонд», принесший невероятную прибыль в 1950-е и 1960-е годы. Почти случайно Джонс придумал структуру инвестирования, которая продержалась до настоящего времени. И она будет процветать еще долгие годы, вопреки воплям скептиков.

Спустя пол века после того, как Джонс создал свой хеджевый фонд, молодой человек по имени Клиффорд Аснесс пошел по его стопам. В отличие от Джонса Аснесс учился в бизнес-школе.

У него была докторская степень по количественным методам в финансах. Он работал в Goldman Sachs, и он был «властелином мира». И если Джонс рискнул основать свое предприятие в зрелые годы, то Аснесс ворвался в бизнес в самом золотом возрасте, в тридцать один год, побив все рекорды для стартапов тем, что невероятно быстро заработал миллиард долларов. Если Джонс сдержанно отзывался о своих методах и богатствах, которые те принесли, то открытость Аснесса отличалась приятной свежестью: он втискивал в свой рабочий график интервью на телевидении и признавался New York Times, что «это здорово» — стоить миллионы¹. Накануне краха ипотечного кредитования в 2007 году капитализация фирмы Аснесса, AQR Capital Management, достигла потрясающего размера — 38 миллиардов долларов, а сам Аснесс олицетворял новую, переворачивающую мир финансовую систему. Он был слишком непочтительным, нетерпеливым и едва ли даже старался казаться взрослым. В офисе у него разместилась коллекция пластмассовых супергероев².

Аснесс легко признавался в том, что он многим обязан Джонсу и его импровизации. Хеджевые фонды Аснесса, как и все другие хедж-фонды, впитали в себя четыре характеристики, которые в свое время объединил Джонс, получив ошеломляющий эффект. В первую очередь существовала поощрительная премия: Джонс удерживал одну пятую от инвестиционных прибылей фонда для себя и своей команды — формула, которая подстегивала мотивацию его помощников. Далее Джонс сознательно старался избегать регуляторных капканов, сохраняя маневренность в смене инвестиционных методов, по мере того как изменялись возможности рынка. Но важнее всего, с точки зрения Аснесса, были две идеи, структурировавшие инвестиционный портфель Джонса. Джонс балансировал портфель, покупая перспективные акции и осуществляя «короткие продажи» неперспективных, то есть он занимал их и продавал, делая ставку на то, что они упадут в цене. Имея как долгосрочные, так и краткосрочные акции, он защищал свой фонд, хотя бы частично, от основных колебаний рынка; а хеджируя таким образом рыночные риски, он чувствовал себя в безопасности, увеличивая, или «левериджируя», свои ставки заемными средствами. Как мы увидим в следующей главе, это сочетание хеджинга и левериджа сотворило чудо с портфелем акций Джонса. Но гениальность его заключалась вот в чем (именно это Аснесс подчеркнул позже): то же самое сочетание могло применяться к облигациям, фьючерсам, свопам и опционам — и на самом деле к любой комбинации этих инструментов. Скорее благодаря удаче, чем намеренному расчету, Джонс создал платформу для стратегий более сложных, чем он мог мечтать.

Нет идеального определения хеджевого фонда, и не все предприятия, упомянутые в этой книге, использовали хеджинг и леверидж. Когда Джордж Сорос и Стэн Дракенмиллер обвалили британский фунт или когда Джон Полсон взорвал ипотечный пузырь в США, в хеджинге не было особой необходимости — как мы увидим далее. Когда один смелый товарный игрок вел переговоры о покупке всего объема облигаций российского правительства по драгоценным металлам, не относящимся к золоту, леверидж значил меньше, чем безопасность бронепоезда, который должен был доставить палладий из Сибири. Но даже если хеджевые фонды не используют леверидж и фактически не применяют хеджинг, платформа, созданная Джонсом, все же оказывается исключительно гениальной. Свобода в продаже или приобретении с помощью любых финансовых инструментов в любой стране позволяет хеджевым фондам пользоваться любыми возможностями, где бы они ни возникали. Доступный леверидж позволяет хедж-фондам поднимать любую позицию до максимального эффекта. Поощрительная премия создает мощный стимул для того, чтобы делать деньги.

Ах да, деньги! Перед своей смертью в 1913 году Дж. Пирпонт Морган собрал состояние в 1,4 миллиарда (в сегодняшних долларах) и был прозван Юпитером за свою божественную власть на Уолл-стрит. Но в первые годы финансовых пузырей нынешнего столетия ведущие менеджеры хеджевых фондов нажили денег больше, чем у Бога, за пару лет торговли. Они заработали больше — несравнимо больше, — чем руководители мощнейших инвестиционных банков на Уолл-стрит, и затмили даже магнатов частного инвестирования. В 2006 году Goldman Sachs назначил своему председателю совета директоров Ллойду К. Бланкфейну беспрецедентную премию в размере 54 миллионов долларов, однако парень с нижней строчки рейтинга двадцати пяти работников хеджевых фондов журнала Alfa унес домой 240 миллионов долларов. В том же году ведущая компания по частному инвестированию, Blackstone Group, наградила своего босса, Стивена Шварцмана, почти 400 миллионами долларов. Однако поговаривали, что каждый из трех хеджевых магнатов заработал более чем по миллиарду долларов³. Придуманная Джонсом формула расчета компенсации стремительно сотворила сотни состояний, не говоря уж о сотнях быстрых авто в пригородах Коннектикута. В репортажах об эпицентре этой золотой лихорадки Stamford Advocate отметил, что шесть местных хеджевых менеджеров положили себе в карман в 2006 году в общей сложности 2,15 миллиарда долларов. Совокупный личный доход всех живущих в Коннектикуте составил 150 миллиардов долларов.

В 1990-х годах журналы восторгались экстравагантностью миллионеров доткома, но теперь в центре внимания находились хеджевые фонды. Кен Гриффин, создатель Citadel Investment Group, купил себе за 50 миллионов долларов личный самолет Bombardier Express и установил там кроватку для своего двухлетнего чада. Луи Бэкон, основатель Moore Capital, приобрел остров в проливе близ Лонг-Айленда, установил передатчики на местных черепахах, чтобы наблюдать за их спариванием и проводил традиционную английскую охоту на фазанов. Стивен Коэн, босс SAC Capital, обустроил свое имение, снабдив его баскетбольной площадкой, внутренним бассейном, катком, полем для гольфа на две лунки, огородом для выращивания экологически чистых овощей, приобрел картины Ван Гога и Поллока, скульптуру Кейт Геринг, а также создал кинотеатр, украшенный звездами, такими же, как звезды, светившие во время его свадебной ночи шестнадцать лет назад. Хеджевые титаны стали новыми Рокфеллерами, новыми Карнеги, новыми Вандербилтами. Они стали новой американской элитой — заключительный акт карнавала креативности и жадности, которые толкают нацию все дальше.

И что это была за элита?! Хедж-фонды были двигателем для одиночек и белых ворон, индивидуалистов, которые из-за слишком высоких амбиций не могли вписаться в существующие финансовые учреждения. Клифф Аснесс как раз к ним и относился. Он был восходящей звездой в Goldman Sachs, но предпочел свободу и награду за руководство собственным предприятием. Человек, коллекционирующий пластмассовых супергероев, не собирается надолго оставаться антигероем на окладе, по крайней мере если он может что-то с этим сделать. Джим Симонс из Renaissaince Technologies, математик, который в 2000-х годах был самым высокооплачиваемым работником в этой индустрии, не удержался бы в среднестатистическом банке: он не подчинялся ничьим приказам, редко надевал носки и был уволен из дешифровального центра Пентагона после того, как разгласил политику своих боссов, которую те проводили во Вьетнаме. Кен Гриффин из Citadel, занимавший второе место по размеру заработка в 2006 году, начал продавать конвертируемые облигации из своей комнаты в общежитии в Гарварде. Он оказался тем самым гениальным мальчиком, который добился успеха, финансовым вариантом предпринимателей, возглавлявших такие технологичные компании, как Google. Первопроходцы этой индустрии действительно были людьми одного блестящего склада. Джулиан Робертсон набрал в свой хедж-фонд спортсменов из колледжа вдвое младше его, затем разбросал их по отдаленным альпинистским лагерям в Скалистых горах и заставил подняться на вершины. Майкл Стейнхардт умел доводить своих подчиненных до точки. «Все, что я хочу, — это покончить с собой», — сказал кто-то. «Можно посмотреть?» — ответил Стейнхардт⁴.

Подобно Рокфеллерам и Карнеги до них, новые магнаты прославились за пределами мира бизнеса и финансов. Джордж Сорос оказался наиболее амбициозным по размаху: его благотворительные учреждения поддерживали независимые голоса в развивающихся экс-коммунистических странах, продвигали декриминализацию наркотиков, а также спонсировали переосмысление экономики невмешательства. Пол Тюдор Джонс, основатель Tudor Investment Corporation, создал Robin Hood, одну из первых венчурных филантропических организаций, чтобы бороться с бедностью в Нью-Йорке: она определяла инновационную благотворительную деятельность, задавала жесткие критерии и платила за результаты. Брюс Ковнер проявился как отец-основатель неоконсервативного движения, он возглавлял Американский институт предпринимательства в Вашингтоне, округ Колумбия, а Майкл Стейнхардт финансировал попытки создать новый светский иудаизм. Но конечно же, именно в финансах эти персоны добились наиболее впечатляющих результатов. История хедж-фондов — это история предельных возможностей финансового мира: инноваций и растущего левериджа, ошеломляющих триумфов, унизительных падений и бесчисленных споров, порожденных этими драмами.

Большую часть своей истории хеджевые фонды вели полемику с академическими приверженцами различных взглядов на рынок. Конечно, теоретическая область — это «огромная церковь», ведомая энергичными скептиками. Однако с середины 1960-х до середины 1980-х преобладало мнение, что рынок эффективен, цены падают по теории случайных блужданий и что хеджевые фонды преуспевают в основном за счет везения. В этом есть мощная логика. Если бы было возможно знать с какой-либо долей вероятности, что цена на отдельно взятую акцию поднимется, то разумные инвесторы ухватили бы ее и тем самым она бы уже поднялась. Инвесторы, хватающие акции, утверждают, что вся существенная информация уже содержится в ценах, тем не менее следующее движение акций определяется чем-то непредвиденным. Таким образом, профессиональные финансовые менеджеры, пытающиеся предусмотреть движение цен, в основном терпят неудачу в своей миссии. Как возражают критики, следующие этой логике, у множества хеджевых фондов нет настоящего преимущества — если убрать рыночное мошенничество и случайные вспышки тупого везения, то нет определенного инвестиционного понимания, которое позволяет им постоянно обставлять рынок. Однако в случае успешных фондов, которые доминируют в данной индустрии, теория эффективного рынка не работает. Эти хеджевые фонды могли бы расстаться с буквой «х» и называться «эджевыми», фондами, то есть фондами, пользующимися преимуществом (англ. edge — преимущество. — Прим. ред.).

Как появляется это преимущество? Иногда оно заключается только в отборе лучших акций. Несмотря на все, что утверждается в литературе по финансированию, А. У. Джонс, Джулиан Робертсон и многие его протеже повысили ценность данного метода, как мы вскоре увидим. Но зачастую преимущество состоит в использовании существующих капризов теории эффективного рынка, которые ее сторонники признали с самого начала, даже несмотря на то, что они не смогли придать им значение. Теоретики, например, оговаривали, что цены могут быть эффективными только при идеальной ликвидности — продавец, предлагающий акции по эффективной цене, всегда способен найти покупателя, так как в ином случае он будет вынужден предложить скидку, опуская цену ниже эффективного уровня. Но в 1970-1980-х годах большой пенсионный фонд, желающий избавиться от крупного пакета акций, фактически не мог найти покупателя до тех пор, пока не делал скидку. Стейнхардт сколотил состояние, систематически извлекая выгоду из таких скидок. Скромное примечание с точки зрения эффективного рынка стало основой для системы обозначений хеджевых фондов.

Природа подлинных преимуществ хедж-фондов в заявлениях их боссов зачастую скрывается. Магнаты иногда кажутся мистическими духами: они все увеличивают блистательные доходы, но не могут объяснить, как они это делают⁵. Возможно, самую экстравагантную версию этого вопроса представил Пол Тюдор Джонс. Джонс утверждает и по сегодняшний день, что он предугадал крах 1987 года, потому что его коллега Питер Бориш, примерно двадцати лет от роду, в красных подтяжках, нарисовал карту рынка 1980-х годов по графикам, восходящим к 1929 году. Увидев, что две линии похожи, Джонс понял, что грядет внезапное падение цен. Однако такое объяснение блестящего умения Джонса выбирать момент на рынке, мягко говоря, не является адекватным. Во-первых, Бориш признался, что он подтасовал данные, чтобы обе линии сошлись⁶. С другой стороны, он предсказал, что кризис разразится весной 1988 года. Если бы Джонс действительно последовал совету Бориша, то его бы самого снесло, поскольку кризис наступил раньше, в октябре предыдущего года. В общем, Джонс стал преуспевающим по причинам, которые мы рассмотрим далее, а не по тем причинам, о которых он говорит. Суть в том, что гении не всегда понимают сами себя — это, между прочим, относится не только к финансам. «По всем исследованиям, которые мы проводили с наилучшими игроками, мы не нашли ни одного теннисиста, который бы знал, что он делает, и смог бы точно это объяснить, — однажды пожаловался легендарный тренер по теннису Вик Брейден. — Они каждый раз дают разные ответы, или же их ответы просто не имеют смысла»⁷.

Начиная с 1980-х академические исследователи в области финансов приходят к мнению, что рынки в конце концов не так эффективны. Иногда их изменения были изумительно идеальными. Молодой экономист по имени Скотт Ирвин приобрел у небольшой фирмы в Индианаполисе подробный ценовой ряд для товарных рынков и после тщательного анализа заявил, что цены приблизились к трендам — и эти изменения не были случайны. Он совсем не знал, что почти двадцать лет назад первый хеджевый фонд под названием Commodities Corporation анализировал те же данные, пришел к тому же выводу и запрограммировал компьютер, чтобы на этом спекулировать. Тем временем другие исследователи осознали, что рынки не являются идеально ликвидными — Стейнхардт открыл это задолго до них — и что инвесторы не бывают идеально рациональными, а это вообще азбучная истина для трейдеров хеджевых фондов. Кризис 1987 года подчеркнул эти сомнения: когда капитализация рынка корпоративной Америки за один день изменилась на одну пятую, трудно было поверить, что оценки академических экономистов заслуживали внимания. «Если бы гипотеза эффективного рынка была бы публично торгуемой ценной бумагой, то ее цена была бы очень волатильной, — насмешливо писали в 1990-м гарвардские экономисты Андрей Шлейфер и Лоуренс Саммерс. — Но ценные бумаги по гипотезе эффективного рынка — по крайней мере так, как она традиционно формулировалась — обрушились вместе с остальным рынком 19 октября 1987 года»⁸.

Признание ограничений рыночной эффективности оказало глубокое влияние на хеджевые фонды. Раньше академические исследователи придерживались основной линии — что хеджевые фонды провалятся. Позже они стали вставать в очередь, чтобы к этим фондам присоединиться. Если рынки были неэффективными, там можно было делать деньги, и академические специалисты в области финансов не видели причин, по которым они не должны оказаться среди тех, кто получает прибыль. Клифф Аснесс был довольно типичным представителем новой волны. В Высшей школе бизнеса Чикагского университета его консультантом по дипломной работе был Юджин Фама, один из основателей постулата эффективного рынка. Но к 1988 году, когда Аснесс приехал в Чикаго, Фама возглавил ревизионистское течение. Вместе со своим более молодым коллегой, Кеннетом Френчем, Фама открыл неслучайные модели на рынках, которые могли бы быть прибыльными для трейдеров. Внеся свой вклад в литературу на эту тему, Аснесс отправился на Уолл-стрит и вскоре открыл свой хеджевый фонд. Подобным же образом нобелевские лауреаты Роберт Мертон и Майрон Скоулз, формула которых по расчету опционов была выведена на основе учения об эффективных рынках, стали сотрудничать с хеджевым фондом Long-Term Capital Management. Андрей Шлейфер, гарвардский экономист, сравнивший теорию эффективных рынков с падающими акциями, принимал участие в создании инвестиционной компании LSV с профессорами в области финансов, которые были его друзьями. Его соавтор, Лоуренс Саммерс, смог устранить большую часть различий во взглядах между академическими работниками и хеджевыми фондами, став президентом Гарварда и советником президента Обамы по экономике, создав вместе с Д. Е. Шоу количественный хеджевый фонд⁹.

И все же наибольшее влияние на новый консенсус по неэффективности рынка оказало не то, что толпы академических работников ринулись в хеджевые фонды. Это сделали институциональные инвесторы, которые получили лицензии на доверительное управление огромными капиталами в хеджевых фондах. Опять же после кризиса 1987 года наступил переломный момент. Раньше основные деньги поступали в хеджевые фонды от богачей, которые, вероятно, и не слышали академических заявлений, что рынок невозможно обставить. После этого деньги стали поступать в хеджевые фонды от вкладчиков, которым их ученые консультанты сказали, что рынок обставить можно — а это и было целью их действий. Новую волну возглавлял Дэвид Свенсен, управляющий фондом Йельского университета, который ориентировался на два момента. Если в рынке были систематические модели, подобные тем, которые выделили Фама, Френч и Аснесс, то хеджевые фонды могли пользоваться ими системно: существовали стратегии, которые предположительно хорошо с этим справлялись, и их можно было определить на будущее. Более того: прибыли от таких стратегий были не просто высоки сами по себе. Они снижали общий риск капиталовложений с помощью волшебной диверсификации. Фонды, в которые инвестировал Свенсен, были, несомненно, разнообразными: в 2002 году хулиганский фонд Farallon с Западного побережья проник в Индонезию и купил крупнейший банк страны, не испугавшись валютной катастрофы, политической революции и того, что большинству иностранцев с Запада постоянно угрожали исламские экстремисты. По примеру Свенсена владельцы капиталов стали вкладывать деньги в хеджевые фонды, сформированные в 1990-х, в поисках некоррелированной прибыли, которую гуру капиталовложений обозначали как «альфа».

Новый подход, связанный с неэффективностью рынка, навязал хеджевым фондам также и социальную функцию. Это было последнее, к чему они стремились: они вступили в игру «альфа» с единственной целью — делать деньги. Но если «альфа»-игра существовала потому, что рынки были неэффективными, из этого следовало, что сбережения вкладывались нерациональным образом. Исследования Фамы и Френча показали, например, что немодные «стоящие» акции недооценивались по сравнению с чрезмерно популярными «растущими» акциями. Это означало, что для солидных, работающих фирм капитал оказывался слишком дорогим, а для их ослепительных конкурентов — дешевым: возможности для роста оказывались упущенными. Аналогично скидки в торговле крупными пакетами ценных бумаг показали, что цены могли быть слегка неустойчивыми, повышая риски инвесторов, которые, в свою очередь, повышали премии, которые они брали с пользователей их капитала. Задачей хеджевых фондов была корректировка подобной неэффективности. Покупая «стоящие» акции и сокращая «растущие», Клифф Аснесс вносил свою лепту в уменьшение нездоровых тенденций по отношению к солидным, «трудовым» фирмам. Покупая акции Ford, когда те неожиданно упали после крупной блоковой распродажи, Майкл Стейнхардт обеспечивал справедливую цену на них, что было важно, например, для пожилой женщины, у которой было несколько таких акций. Перенося на компьютер искусство Стейнхардта, статистические арбитражеры, такие как Джим Симонс и Дэвид Шоу, подняли свою миссию на новый уровень. Чем больше рынков могли быть представлены как эффективные, тем больше капитала поступало для их наиболее выгодного использования. Чем меньше цен выходило за пределы общего коридора, тем меньше было риска, что на рынке возможен финансовый пузырь, а также сильные, дестабилизирующие коррекции. Смягчая капризы рыночного поведения, хедж-фонды способствовали тому, что экономисты назвали «Великая умеренность».

Но хеджевые фонды также подняли неурегулированный вопрос. Если рынки были подвержены неуправляемым пузырям и крахам, то не могли ли самые безудержные игроки еще взвинтить турбулентность до умопомрачения? В 1994 году Федеральная резервная система объявила крошечное повышение на четверть процента по ставкам на краткосрочные кредиты, рынок облигаций вошел в стремительный штопор; леверидж-хедже-вые фонды были застигнуты врасплох этим сдвигом и начали неистово сбрасывать торговые позиции. Предвещая скорую финансовую панику, сумятица перебросилась с США на Японию, Европу и весь остальной мир. Некоторые хеджевые фонды упали, и в течение нескольких часов казалось, что легендарная фирма Bankers Trust будет затянута на дно вместе с ними. По-видимому, этого предупреждения оказалось недостаточно, и четыре года спустя мир дошел до нового падения хедж-фондов, когда компания Long-Term Capital Management и ее команда нобелевских лауреатов разорились. Под угрозой, что хаотичное банкротство свалит Lehman Brothers, а также другие «костяшки домино», регуляторы в панике поспешили провести «контролируемые похороны» LTCM. Тем временем хедж-фонды испытали на себе разрушительное влияние политики обменных курсов в Европе и Азии. После восточноазиатского кризиса премьер-министр Малайзии Махатхир Мохамад сокрушался, что «все эти страны потратили 40 лет, пытаясь выстроить свою экономику, а идиоты типа Сороса пришли сюда с кучей денег, чтобы спекулировать и все разрушить»¹⁰.

Таким образом, в начале XXI века сформировались два конкурирующих взгляда на хедж-фонды. Иногда фонды прославлялись как герои стабилизации, которые силой упорядочивали неэффективные цены, а в других случаях их поносили как cла-бое звено, чья собственная нестабильность либо чрезмерная агрессия угрожали глобальной экономике. Суть заключалась в леверидже, который использовал А. У. Джонс, — или, скорее, в его очень расширенной версии. Леверидж дал хеджевым фондам средство для того, чтобы торговать в больших объемах и таким образом делать цены более эффективными и стабильными. Однако леверидж также сделал хеджевые фонды восприимчивыми к потрясениям: если их торговля обращалась против них, они могли сгореть со скоростью молнии за счет небольшого демпфирующего капитала, будучи вынужденными стремительно сбрасывать торговые позиции, дестабилизируя цены¹¹. После того как в 1994 году сгорел рынок облигаций, а в 1998-м рухнул Long-Term Capital, борьба обоих конкурирующих мнений о хеджевых фондах оказалась в патовой ситуации. В США и Великобритании больше выделялось стабилизационное воздействие хеджевых фондов, а в других странах больше внимания обращали на риск дестабилизационной паники. И наконец, страны, которые больше всех любили хедж-фонды, также и приютили их больше всех.

Потом наступил кризис 2007–2009 годов, и любое суждение о финансах стало подвергаться сомнению. В то время как крах рынка в 1990-х мог рассматриваться как приемлемая цена за выгоды изощренного кредитного финансирования, конвульсии 2007–2009 годов стали детонатором жесточайшей рецессии, небывалой после 1930-х. Хеджевые фонды неизбежно запаниковали. В июле 2007 года кредитный хеджевый фонд Sowood взорвался, и за последующий месяц с десяток или около того количественных хеджевых фондов попытались одновременно урезать свои позиции, что вызвало дикие колебания на рынке ценных бумаг и многомиллиардные потери. Следующий год стал еще страшнее. Коллапс Lehman Brothers оставил некоторые хеджевые фонды с деньгами в ловушке банкротства, а дальнейшая суматоха привела к потерям многих других игроков. Хеджевым фондам нужен был доступ к левериджу, но после краха Lehman еще долго никто никому не давал взаймы. Хеджевые фонды выстроили свою стратегию по коротким продажам, однако во время постлемановской паники правительство наложило неуклюжие запреты на продажи на понижение. Хеджевые фонды полагались на терпение своих инвесторов, которые могли выдернуть свои деньги, не предупреждая фонд заблаговременно. Но терпение неожиданно иссякло, когда на рынках началась паника. Инвесторы требовали свои капиталы обратно, а некоторые фонды удерживали их, ставя условия. Конечно же, теперь стало очевидно, что риски, которые представляли хеджевые фонды, перевешивали прибыль. В значительно большей степени, чем помогали в достижении Великой умеренности, хеджевые фонды провоцировали Великую катастрофу.

Это заключение, хотя и привлекательное, скорее всего ошибочно. Катастрофа действительно показала, что финансовая система разрушена, но ниоткуда не следовало, что проблема заключалась в хеджевых фондах. В первую очередь катастрофа показала, что центральные банки могли бы направить экономику в новом направлении: вместо того чтобы нацеливаться на инфляцию потребительских цен и не замечать инфляцию на рынке ценных бумаг, они должны были попытаться выпустить пар из пузырей — вот урок, который был впервые продемонстрирован крахом хеджевых фондов в 1994 году. Если бы ФРС обуздала леверидж и подняла бы процентные ставки в середине 2000-х, то не было бы безумного метания вверх и вниз. Американские семьи не подняли бы за 10 лет уровень своих займов с 66 % ВВП до 100. Компании, финансирующие жилье, не продали бы так много ипотек, невзирая на платежеспособность заемщиков. Fannie Мае и Freddie Mac, две компании по жилищному кредитованию, пользующиеся привилегиями у государства, почти наверняка не рухнули бы в руки правительства. Банки, подобные Citigroup, и брокер-дилеры, подобные Merrill Lynch, не стали бы с такой жадностью поглощать ценные бумаги, обеспеченные закладными, которые в конце концов падали, разбазаривая их капитал. ФРС допустила этот праздник заимствования, потому что она концентрировалась исключительно на инфляции потребительских цен и полагала, что сможет спокойно игнорировать пузыри. Побоище в 2007–2009 годах показало, насколько это было ошибочно. Обнаружив возможность занимать почти бесплатно, люди занимали без обеспечения.

Кризис показал также, что финансовые фирмы изобиловали стимулами, нарушающими их функционирование. Самая понятная проблема заключалась в подходе «слишком большой, чтобы рухнуть». Монстры Уолл-стрит шли на очень большие риски, так как полагали, что налогоплательщики их спасут, а другие игроки на рынке были рады подстегивать такую неосмотрительность, так как верили, что существуют государственные ограничители. Но эта проблема — «слишком большой, чтобы рухнуть» — была реальностью для тех учреждений, которые действительно поддерживаются государством: такие коммерческие банки, как Citigroup, бывшие инвестиционные банки, такие как Goldman Sachs и Morgan Stanley, страховые компании, такие как AIG, фонды денежного рынка, которые в критическом положении на пике кризиса получили государственные гарантии. А вот хедж-фонды прорвались через мясорубку без какой-либо прямой поддержки налогоплательщиков: никогда государство их не поддерживало. Даже в 1998 году, когда рухнул Long-Term Capital, ФРС «отследила его похороны» и не предоставила денег, чтобы покрыть его потери. В будущем, возможно, какой-либо огромный хеджевый фонд может стать «слишком большим, чтобы рухнуть», вот почему самые крупные и большие левериджи должны регулироваться. Однако большинство хеджевых фондов слишком малы, чтобы угрожать финансовой системе в целом. Поэтому никто не протянет им руку помощи, даже если они будут неизбежно катиться к краху, будучи не защищенными от него¹².

Другой несбалансированный стимул в финансировании — это зарплатные пакеты трейдеров. Когда трейдеры принимают огромные риски, то им гарантированы состояния, если позиции оказываются прибыльными, но если позиции оказываются убыточными, то они не получают соразмерное наказание — поощрительная премия и бонусы растворяются, но трейдеры не остаются в минусе. Ситуация «если выпадет орел — я выигрываю, а если решка — ты проигрываешь» более остро стоит в банках, а не в хеджевых фондах. Хеджевые фонды склонны к «благородному поведению»: если они по итогам года теряют деньги, то берут поощрительную премию в меньшем размере либо не берут ее вовсе до тех пор, пока не возместят потери. Управляющие хеджевых фондов в основном держат свои деньги в своих же фондах, так что они спекулируют капиталом, который хотя бы частично является их собственным, — мощный стимул, чтобы избегать потерь. Банковские трейдеры, напротив, меньше сталкиваются с такими ограничениями, ведь они рискуют деньгами других людей. Неудивительно, что типичный хеджевый фонд намного более осмотрительно использует леверидж, чем типичный банк. Средний хеджевый фонд занимает только в один или два раза больше, чем его собственный капитал, и даже те, кто оперирует с высоким левериджем, обычно занимают не больше десятикратного размера. Между тем инвестиционные банки, такие как Goldman Sachs или Lehman Brothers, до кризиса допускали леверидж в размере тридцать к одному, а коммерческие банки, такие как Citi, по некоторым показателям даже больше¹³.

Сама структура хедж-фондов предполагает едва ли не параноидальную дисциплину. Банки склонны иметь приятных управляющих, а хеджевые фонды, как правило, — беспорядочные выскочки, боссы которых готовы всю ночь напролет смотреть, как закрывается сделка, забыв обо всем на свете. Банки собирают сбережения у домохозяйств с помощью государственного страхования депозитов, а хеджевые фонды должны сначала продемонстрировать, что могут управлять риском, прежде чем собирать деньги у клиентов. Банки знают, что если они столкнутся с кризисом ликвидности, то у них будет доступ к экстренному кредитованию центрального банка, так что они склонны сильно полагаться на краткосрочные займы. У хеджевых фондов нет такой спасительной сети, так что они стремятся как можно меньше зависеть от краткосрочных кредитов. С точки зрения банков все идет замечательно, пока заемщики платят, а хеджевые фонды проводят переоценку своих портфелей на рынке с осознанием того, что едва заметные признаки риска будущих проблем у заемщиков могут незамедлительно повлиять на чистую прибыль хеджевого фонда¹⁴. Инвестиционные решения банков зачастую зависят от их стремления к комиссионным за размещение ценных бумаг либо за консультации. Жизнь и смерть хеджевых фондов зависят только от результатов их инвестирования, так что смятения и конфликты обуревают их в меньшей степени. По всем этим причинам правильное определение хеджевых фондов должно подчеркивать их независимость. Так называемым хеджевым фондам, которые являются дочерними компаниями крупных банков, незнакома навязчивая защищенность на своей деятельности, хотя именно это придает истинным хеджевым фондам их особенность.

Когда я закончил писать эту книгу в начале 2010 года, регуляторы, казалось, нашли баланс в требованиях к финансовой отрасли. Во многом интуиция их не подвела: будучи на пике, финансовые компании использовали больше человеческого капитала, чем они заслуживали, и приняли на себя риски, которые дорого обошлись обществу. Однако критики с Уолл-стрит должны задуматься, прежде чем загонять хеджевые фонды в свои сети. Кто же, если провести финансовый анализ, мог бы лучше справиться с риском? Коммерческие и инвестиционные банки, которые либо развалились, либо получили государственную поддержку? Фонды взаимных инвестиций, которые торговали в розницу позициями денежного рынка, так что государство вынуждено было ограничить это? Так какое же будущее по душе критикам: то, в котором риск сосредоточен в гигантских банках, держащих налогоплательщиков на крючке, или то, в котором риски распределены по небольшим хедж-фондам, не имеющим надежды в случае чего ухватиться за спасательные тросы, протягиваемые государством? Кризис встроил компенсацию ущерба в саму основу финансов: спасенные банки теперь знают, что их спасут и в следующий раз. Эти ожидания ослабляют стимул избегать излишних рисков, что увеличивает вероятность краха. Капитализм работает только тогда, когда организации вынуждены осознавать последствия рисков, которые они на себя принимают. Если банки имеют возможность единолично класть в карман выгоду от прибыльных позиций и в то же время делать так, чтобы потери от проигрышных позиций ложились не только на них, то крах более чем вероятен.

Если говорить серьезно об уроках кризиса 2007–2009 годов, то политики должны обуздать «финансовые супермаркеты», преследующие беспорядочные и взаимно пересекающиеся цели, и вместо этого стимулировать «специализированные бутики», которые живут и умирают в зависимости от рациональности их управления рисками. Неплохо бы перенести капитал из организаций, обеспечиваемых налогоплательщиками, в те, что стоят на собственных ногах. Неплохо бы подсократить размах деятельности тех организаций, которые «слишком большие, чтобы рухнуть», и поощрять те, которые достаточно малы, чтобы пойти ко дну. История А. У. Джонса и его последователей показывает, что частичная альтернатива банковским супермаркетам уже существует. Кажется удивительным и в это трудно поверить, но будущее финансов лежит в истории хеджевых фондов.

1 БОЛЬШОЙ ПАПОЧКА

На заре второго «позолоченного» века Америки и накануне первого финансового кризиса XXI столетия менеджеры нескольких десятков хеджевых фондов стали неофициальными королями капитализма. Глобализация породила внезапное процветание, это процветание создало обширные залежи богатства, а богатство же было складировано в спокойных фондах, менеджеры которых получали огромную прибыль. Всего лишь за три года — с 2003-го по 2006-й — объем денег в первой сотне хеджевых фондов удвоился и составил 1 триллион долларов¹ — достаточно, чтобы купить все акции, предлагаемые на Шанхайской бирже, или равно совокупному валовому продукту канадской экономики. Никто не сомневается в том, что феномен хеджевых фондов стал новым, беспрецедентным явлением для этой эпохи и ее символом. «Вкладывать несколько сотен миллионов долларов в хеджевый фонд — и класть себе в карман десятки миллионов — стало воплощенной мечтой Уолл-стрит», — написал автор одного журнала². «Хеджевые фонды являются крайним проявлением для нынешней фондовой биржи; они — логическое продолжение сегодняшнего воинствующего культа предприимчивости, приводящего к успеху», — вторил ему другой автор³.

Однако хеджевые фонды не новы и не беспрецедентны, и если первая из процитированных строк взята из статьи журнала New York, опубликованной в 2004 году, то вторая — из удивительно похожего эссе, опубликованного также в журнале New York, но сорока годами ранее. Статья 2004 года восторженно уверяла, что менеджеры хеджевых фондов — это люди, которые могут «правильно предсказать движение на рынке в течение 22 дней кряду». Версия статьи от 1968 года проповедовала, что «парни из хеджевых фондов — это те, кто делает за неделю 20 % к своему капиталу в течение семи недель подряд». В эссе 2004 года выражалось недовольство руководителями хеджевых фондов, потому что «мало того, что они высокомерны и необщительны, они еще и похожи на засекреченное сообщество». Статья от 1968 года ворчала, что «большинство людей, вовлеченных в хеджевые фонды, говорят о своем успехе крайне неохотно». Если менеджеры хеджевых фондов появились как IT-специалисты нового столетия и вытеснили магнатов левериджа 1980-х и чародеев интернет-бизнеса 1990-х, то стоит вспомнить, что они также были яркими звездами предыдущей эры. Менеджер хеджевого фонда «может находиться вдали от рынка и при этом чувствовать, где совпадает ритм рынка и его собственный», — говорилось в знаменитом докладе про бум 1960-х. «Если вы действительно знаете, что происходит, то вам даже не требуется знать, что происходит, чтобы знать, что происходит… Вы можете не читать заголовки новостных сообщений, потому что вы предугадали их несколько месяцев назад»⁴.

Самой большой легендой эры первых хеджевых фондов был Альфред Уинслоу Джонс, отец-основатель хеджевых фондов, с которым мы уже познакомились на страницах этой книги. В эссе, опубликованном в журнале New York в 1968 году, его описали как «большого папочку» этой отрасли, однако он не был похож на патриархов Уолл-стрит: как многие титаны хеджевых фондов раннего периода, он изменил природу финансов, находясь на самом деле немного в стороне от них. В 1949 году, когда Джонс изобрел свой хеджевый фонд, в профессии управления финансами доминировали чопорные консервативные типы, прославившиеся как «доверенные лица», — их задачей было лишь сбережение капитала, но не поиск способов его увеличения. Ведущие компании в области денежного управления получали имена типа Fidelity (верность) или Prudential (благоразумный), и именно так они и вели себя. Хорошее доверенное лицо, по словам писателя Джона Брукса, было «примером неприступной неподкупности и рассудительности, его седые волосы причесаны опрятно, но не слишком, его голубые глаза янки не мигают»⁵. Однако Джонс был из другого теста. До того как обратиться к финансам, он беспрестанно пробовал себя в различных профессиях. Круг его друзей состоял из писателей и актеров, не все они отличались трезвостью. И хотя ему было суждено стать отцом сверхкапиталистических хеджевых фондов, существенную часть своего юношеского задора он потратил на марксизм.

Джонс родился в девятом часу девятого дня девятого месяца 1900 года — факт, которым он донимал свою семью многими годами позже⁶. Он был сыном приезжего из Америки, который управлял операциями компании General Electric в Австралии, и согласно семейным преданиям, эта семья владела первым автомобилем в Австралии. На официальной фотографии того времени — трехлетний Альфред в белой матросской шапочке и в белом пиджачке; с одной стороны от него сидит отец в рубашке с жестким стоячим воротником, с другой стороны — мать в замысловатой шляпе с перьями. После того как его семья вернулась в штаб-квартиру GE в Сенектеди, штат Нью-Йорк, Альфред пошел в школу и затем продолжил семейную традицию обучения в Гарварде. Однако когда Альфред окончил университет в 1923 году, он почувствовал себя в растерянности по поводу своей будущей карьеры, поскольку его не привлекал ни один из очевидных карьерных путей для одаренного выпускника «Лиги плюща». В то время начала свое восхождение эпоха джаза, Ф. Скотт Фицджеральд околдовывал читателей распущенными героями «Великого Гэтсби»; и худой, высокий, с мягкими чертами и густыми волосами Джонс без труда вписался бы в мир персонажей этого писателя. Однако у Джонса были другие идеи насчет своей жизни. Унаследовав страсть своего отца к путешествиям, он нанялся казначеем на трамповый пароход и четыре года путешествовал по миру. Затем он нанялся на работу экспортным агентом, а потом — специалистом по статистике к консультанту по инвестированию. И наконец, проведя еще некоторое время в бесцельном блуждании, он сдал экзамен по дипломатической службе и поступил в госдепартамент⁷.

Джонса немедленно отправили в Берлин, и он прибыл туда в декабре 1930 года в качестве вице-консула США. Экономика Германии была в свободном падении: производительность в тот год упала на 8 %, безработных насчитывалось 4,5 миллиона. Тремя месяцами ранее малоизвестная национал-социалисти-ческая партия использовала всенародное недовольство к собственной выгоде и завоевала на выборах в Рейхстаг 107 мест⁸. Работа Джонса столкнула его лицом к лицу с проблемами Германии. Он написал два исследования об условиях жизни немецких рабочих: одно из них — об их трудностях с питанием, а второе — об условиях их проживания. Однако еще больше его связало с Германией знакомство с Анной Блок, социалисткой и левой антинацистской активисткой. Дочь еврейских банкиров, Анна была привлекательна, кокетлива и изобретательна: в течение какого-то времени ей удавалось ускользать от нацистских преследований, поскольку она работала в родильном отделении в госпитале Берлина; годы спустя, будучи участницей Парижского подполья, она поспорила, что сможет пробиться в изысканный лондонский отель, имея в качестве багажа только одну картонную коробку. Когда Джонс в 1931 году встретил Анну, она участвовала в работе группы, известной как Ленинская организация, и была настроена найти себе третьего мужа. Захваченный пьянящей смесью из социалистической деятельности и буржуазного шарма Анны, Джонс стал слугой ее интересов, политических и личных⁹.

Джонс тайно женился на Анне, однако этот союз скоро был раскрыт его коллегами по посольству. За этим нарушением последовало его увольнение из госдепартамента в мае 1932 года, всего полтора года спустя после начала карьеры дипломата. Однако его участие в делах Германии на этом не закончилось. Он вернулся в Берлин осенью 1932 года и тайно работал в Ленинской организации под псевдонимом Ричард Фрост¹⁰. В следующем году он уже представлял группу в Лондоне, взяв для прикрытия имя X. Б. Вуд и стараясь разбудить Лейбористскую партию Великобритании, пронизанную пацифизмом, и заставить ее членов понять необходимость военных действий против Гитлера. Британским властям деятельность Джонса показалась подозрительной, тем более после того, как они узнали, что он учился в Марксистской рабочей школе в Берлине, которая была организована Коммунистической партией Германии. «Ясно, что м-р Джонс проявлял интерес к коммунизму, будучи связанным с дипломатической службой», — писал чиновник госдепартамента в ответ на срочный запрос из Лондона¹¹.

Сопротивление немцев Гитлеру характеризовалось скорее романтическими чертами, нежели практикой. То же самое можно было сказать и об отношениях Джонса и Анны. Супруги развелись несколько месяцев спустя, и в 1934 году Джонс уехал из Лондона в Нью-Йорк, записался на последипломное обучение по социологии в Колумбийском университете и женился на Мэри Элизабет Картер, дочери плантатора средней руки из Вирджинии¹². Однако, хотя жизнь Джонса, казалось, вернулась в традиционное русло, этот поворот был неполным. Он поддерживал отношения с левыми немцами в течение 1930-х и до начала 1940-х годов и, возможно, привлекался к разведывательным операциям в США¹³. После женитьбы на Мэри в 1937 году он отправился в свое свадебное путешествие в разрушенную войной Испанию¹⁴. Новобрачные добрались автостопом до линии фронта вместе с писательницей Дороти Паркер. Там же они столкнулись с Эрнестом Хемингуэем, который угостил их бутылкой шотландского виски.

РАСПАД ЕВРОПЫ, КОТОРЫЙ НАБЛЮДАЛ ДЖОНС сначала в Германии, затем в Испании, был экстремальной версией беспорядков, происходивших в его собственной стране. Америка «Великого Гэтсби» уступила дорогу Америке «Гроздьев гнева» Джона Стейнбека, эра джаза сменилась движением к Великой депрессии. За крахом в октябре 1929-го на Уолл-стрит последовала серия провалов начала 1930-х годов. Инвесторы толпами удирали с рынка, и энергичные ранее брокеры поутихли. Говорили, что в то время можно было прогуляться по знаменитым «каньонам» среди небоскребов недалеко от фондовой биржи и услышать из распахнутых окон лишь стук костяшек — это играли в нарды¹⁵. Однако удивительным было то, что, учитывая его юношеские приключения в тайных левых организациях, Джонс вышел из этой суматохи более рассудительным, чем был ранее. Он честолюбиво боролся с важнейшими вызовами своего поколения, но сделанные им в результате этого выводы тяготели к умеренности.

Политические убеждения Джонса проявились в его работах, которые он писал как социолог и журналист. В конце 1930-х, когда угроза нацизма расползлась по Европе, Джонс погрузился в исследовательскую работу для своей докторской диссертации, движимый желанием понять, могла бы такая же катастрофа разразиться в его родной стране или нет¹⁶. Тема его диссертации отражала озабоченность левых политиков классовой структурой общества. Он стремился проверить левые тенденции в экономических условиях Америки и их отношение к собственности; он поставил себе цель «разобраться, в какой степени, по нашим основным представлениям, мы — единый народ, а в какой — наш дом разделен»¹⁷. В конце 1938 — начале 1939 года Джонс быстро приехал вместе с Мэри в очаг промышленного конфликта в Акроне, штат Огайо, и собрал команду помощников, чтобы опросить на месте происшествия 1700 участников конфликта. Проанализировав результаты опроса с помощью ряда статистических инструментов, он пришел к выводу, что сильное экономическое разделение в действительности не приводит к поляризованным идеологиям. Это было отречением от социалистических претензий его молодости и признанием жизнеспособности американской демократии.

Диссертация Джонса, которая вышла в 1941 году в виде книги под названием «Жизнь, свобода и собственность», стала стандартным учебником по социологии. И в то же время она послужила стартом новой карьеры Джонса — на этот раз журналистской. Журнал Fortune опубликовал его диссертацию в сокращенном виде, а также предложил Джонсу работу, и он с радостью согласился, несмотря на то что писательство оказалось для него тяжелым трудом. В эссе, опубликованном в 1942 году, Джонс предостерегал, что по окончании войны экономика, контролируемая правительством Рузвельта, должна быть демонтирована¹⁸. Его уважение к рынку, которое подтверждало его отступление от социализма к политическому центру, было смешано с постоянным интересом к программам перераспределения. «Идеальной была бы, — писал он в Fortune, — комбинация левых и правых: консервативная, насколько это возможно, защита свободного рынка и радикальная, насколько необходимо, защита благосостояния людей».

В 1948 году авторская работа, написанная по заданию Fortune, предоставила Джонсу возможность обратить свое внимание на финансы — тему, которую он в основном игнорировал в течение 20 лет, с тех пор, как работал на консультанта по инвестированию. В эссе, которое в итоге появилось в мае 1949 года под названием «Тенденции прогнозирования», предугадывалось множество хеджевых фондов, которые появились позже. Эссе начиналось критикой «стандартного, старомодного способа предсказания курса фондовой биржи», который заключался в оценке загрузки товарных вагонов, товарных цен и других экономических данных с целью определения стоимости государственных ценных бумаг. Такой подход к стоимости рынка не мог охватить многое из происходящего: Джонс приводил случаи, когда при отсутствии данных об изменениях в экономике стоимость ценных бумаг резко снижалась. Отвергнув фундаментальный анализ, Джонс обратил свое внимание на то, что, по его мнению, было более выгодной предпосылкой: мнение, что курсы акций двигались по предсказуемым шаблонам психологии инвесторов. Деньги, возможно, были абстракцией, рядом числовых символов, но они также были средством для самовыражения алчности, ужаса и зависти, это был барометр психологии толпы¹⁹. Возможно, для социолога было естественным рассматривать такое предположение как привлекательное.

Джонс полагал, что эмоции инвесторов задают тенденции для движения курсов акций. Подъем на фондовом рынке придает инвестору оптимизма, а тот, в свою очередь, провоцирует дальнейший рост на рынке; этот рост снова придает оптимизма участникам рынка и так далее, и таким образом эта цепочка обратной связи поднимает курс акций, создавая выгодный тренд, по которому можно было следовать с прибылью. Фокус был в том, чтобы выскочить как раз в момент, когда психология претерпевает поворот — когда цепочка обратной связи довела цены до неприемлемого уровня, а алчность превратилась в ужас, и маятник качнулся обратно. Прогнозисты, которых Джонс охарактеризовал в Fortune, предлагали новые способы отслеживания этих переломных моментов. Некоторые считали, что если индекс Доу-Джонса поднимается, в то время как большинство отдельных акций падает, то гонка сходит на нет. Другие утверждали, что если курс акций поднимается, но объем продаж снижается, то покупатели уходят с «рынка быков» и прилив скоро повернет обратно. И все разделяли мнение, что секрет финансового успеха заключался в графиках цен на фондовой бирже, потому что паттерны на графиках повторялись.

В своем уважении к прогнозистам, ориентирующимся на графики, Джонс казался странно несведущим в академической экономике. В 1933 и 1944 годах Альфред Коулс, один из основателей статистической экономики, опубликовал два исследования, в которых рассматривались тысячи рекомендаций по инвестированию, выданные финансистами-практиками. Первая из этих статей называлась «Могут ли предсказывать прогнозисты фондового рынка?». На этот вопрос был дан лаконичный ответ: «Сомнительно». Джонс выборочно процитировал в Fortune работу Коулса, упомянув мимоходом, что этот эксперт обнаружил подтверждение динамики в месячных графиках. Он не стал упоминать ни то, что Коулс не обнаружил динамики, когда изучал цены по отчетам с трехнедельным ценовым рядом, ни его вывод о том, что любое проявление паттернов на рынках было слишком слабым и ненадежным для выгодной торговли²⁰. Тем не менее, несмотря на поверхностное прочтение Коулса Джонсом, существовало как минимум одно положение, в котором они полностью соглашались: оба полагали, что успешные рыночные прогнозисты не могли вечно удерживать свою эффективность на одном и том же уровне. Сам факт предсказания динамики цен, возможно, и уничтожал ее. Предположим, например, что финансовый пророк смог сказать, что движение цен в сторону повышения будет длиться несколько дней, до тех пор, пока рынок не достигнет определенного уровня. За этим советом следуют финансисты, немедленно взвинчивая цены до предсказанного уровня и прерывая ценовую динамику в самом начале. Таким образом, прогнозисты ускоряют работу рынка, но в то же время сами себя лишают работы. В своем эссе, опубликованном в Fortune, Джонс делает вывод, что тренды в движении цен отомрут. Рынку останется только «слегка и спокойно колебаться, приспосабливаясь лишь к основным экономическим переменам».

Джонс не мог предвидеть, насколько точно он предугадал историю хеджевых фондов. За последующие десятилетия финансисты-новаторы определяли возможность получения прибыли из рыночных условий, и многие из них обнаружили, что, как только их прогноз принимается достаточным количеством инвесторов, вероятность получения прибыли снижается, потому что рост цен на рынке приобретает более рациональный характер. В 1950-х и 1960-х годах самому Джонсу было суждено сделать рынок эффективным по-новому. Однако суть этой перемены заключалась вовсе не в том, что он ожидал.

К МОМЕНТУ ПУБЛИКАЦИИ ЭССЕ В FORTUNE В МАЕ 1949 года Джонс открыл первый в мире хеджевый фонд. Это произошло не потому, что он неожиданно проникся страстной любовью к финансам, напротив, он еще в большей степени, чем раньше, был увлечен своими политическими метаниями от либерализма к социализму и обратно, а также садоводческими пристрастиями в новом загородном доме в Коннектикуте²¹. Однако теперь, ближе к своему 50-летию, с двумя детьми и дорогостоящими нью-йоркскими манерами, он решил, что ему нужны деньги²². Его попытки заработать побольше на журналистике провалились: он ушел из команды Fortune в надежде организовать новый журнал, но два начатых им проекта не смогли привлечь финансовых субсидий. Столкнувшись с непреодолимыми преградами на пути своих публицистических предприятий, Джонс перешел к плану «Б». Он занял у четырех друзей 60 тысяч долларов и добавил 40 тысяч долларов из своего кармана, чтобы попытать силы в инвестировании.

Инвестиционные отчеты Джонса в последующие 20 лет были одними из самых выдающихся в истории. В 1968 году он добился совокупного дохода почти в 5000 %, то есть инвестор, который дал ему в 1949 году 10 тысяч долларов, теперь имел приличную сумму — 480 тысяч долларов²³. Он стер в порошок своих конкурентов: например, за пять лет, предшествующих 1965 году, он обеспечил рост вложений на 325 %, на фоне чего рост вложений на 225 %, полученный самым «горячим» фондом взаимных инвестиций за тот же период, казался мизерным. За десять лет, предшествующих 1965 году, Джонс заработал почти в два раза больше, чем его ближайшие конкуренты²⁴. По некоторым оценкам, эффективность Джонса в те годы соперничала с эффективностью предприятий Уоррена Баффета²⁵.

Венчурный инвестиционный проект Джонса начинался в убогом офисе на Броад-стрит, занимающем полторы комнаты. Он снял помещение для страховой компании, которой владел один из его инвесторов, Уинслоу Карлтон, элегантный человек, который носил синие рубашки с белыми воротничками и туго завязанные галстуки и ездил на великолепном «паккарде» с открытым верхом. В те ранние годы по утрам Карлтон иногда выводил свою роскошную машину из гаража и ехал в квартиру Джонса на Саттон Плейс, после чего они вместе спускались по Ист-стрит с открытым верхом, обмениваясь рыночными прогнозами. На рабочем столе Джонса стояли печатная машинка Royal и словарь на подставке. Там же располагался биржевой тикер со стеклянным куполом, электромеханический арифмометр, который надо было заводить вручную, и кушетка, на которой Джонс любил вздремнуть после ланча²⁶.

Джонс намеревался проверить, сможет ли он переводить рекомендации аналитиков, интерпретирующих графики, в инвестиционную выгоду. Однако именно структура его фонда была поистине новаторской. Стандартная практика профессиональных инвесторов заключалась в том, чтобы загрузиться акциями, когда рынок должен был пойти вверх, и иметь наготове много наличных, когда он должен был понижаться. Однако Джонс улучшил эту технику. Если графики показывали «рынок быков», он не просто размещал 100 % своего фонда в акциях, он занимал средства, чтобы, так сказать, оказаться, на 150 % в длинных позициях — то есть он покупал акции на суммы, в полтора раза большие, чем его собственный капитал. С другой стороны, если графики сигнализировали о проблеме, Джонс не просто уходил в наличные. Он сокращал свои риски, открывая короткие позиции — занимая акции у других инвесторов и продавая их в надежде, что их цена упадет настолько, чтобы их можно было потом выкупить с прибылью.

И леверидж, и короткие продажи использовались в 1920-х годах в основном операторами, которые играли на бирже на свои собственные деньги²⁷. Однако из-за травмы, нанесенной крахом 1927 года, за обеими техниками закрепилась дурная слава, и они считались слишком рискованными для профессионалов, которым были поручены чужие сбережения. Новаторство Джонса заключалось в том, чтобы проверить, как можно объединить эти методы без какого бы то ни было риска: как он часто говорил, он использовал «спекулятивные средства для консервативных целей». Посредством короткой продажи части своего фонда в качестве рутинной предосторожности, даже если графики не указывали на понижение, Джонс мог застраховать свой портфель от рыночных рисков. Это развязывало ему руки, давая возможность загрузиться многообещающими акциями, не беспокоясь о провале индекса Доу-Джонса: «Можно купить больше хороших акций, не рискуя так, как рискуют те, кто просто покупает», — как говорил Джонс²⁸. В то время как традиционные инвесторы вынуждены были продавать популярные стоки вроде Xerox или Polaroid, если рынок выглядел шатким, хеджированные позиции позволяли получать прибыль от правильного выбора приобретаемых акций даже тогда, когда рынок казался переоцененным.

В проспекте, распространенном в 1961 году в частном порядке между его внешними партнерами, Джонс объяснял волшебство хеджинга на одном примере²⁹. Предположим, есть два инвестора, у каждого по 100 тысяч долларов. Предположим, оба они одинаково искусны в выборе акций и настроены оптимистично в отношении рынка. Первый инвестор, работающий по обычным принципам управления фондами, вложил 80 тысяч долларов в лучшие акции, которые он смог найти, оставив 20 тысяч в безопасных облигациях. Второй инвестор, работающий по принципам Джонса, занял 100 тысяч, чтобы обеспечить себя бюджетом на «ведение военных действий» в 200 тысяч долларов, затем купил на 130 тысяч хороших акций и открыл короткие позиции по акциям, которые собираются падать, на общую сумму 70 тысяч. Это обеспечивает второму инвестору лучшую диверсификацию по длинным позициям: имея 130 тысяч долларов для игры, он может приобрести более широкий набор акций. Кроме того, это уменьшает его рыночные риски: короткие позиции на сумму 70 тысяч компенсируют 70 тысяч долларов в длинных позициях, так что его «чистая подверженность риску» на рынке составляет 60 тысяч долларов, в то время как у первого инвестора «чистая подверженность риску» равна 80 тысячам. Таким образом, инвестор хеджевого фонда подвергается меньшему риску, связанному с выбором акций (благодаря диверсификации) и меньшему рыночному риску (благодаря хеджингу).

Дальше — лучше. Рассмотрим влияние на прибыли Джонса. Предположим, фондовый индекс вырос на 20 % и благодаря хорошему выбору акций инвесторы в примере Джонса видят, что их длинные позиции обходят рынок на десять пунктов и дают прибыль в 30 %. Ставки на короткие продажи у хеджевого инвестора также оказались удачными: если индекс повышается на 20 %, то акции в его коротких позициях вырастают всего на 10 %, потому что он благополучно выбрал такие акции, рост которых оказался ниже среднего по рынку. Результаты обоих инвесторов будут выглядеть следующим образом:

Данный результат как будто нарушает основное правило инвестирования, которое гласит, что прибыль побольше можно получить, лишь подвергаясь большему риску. Хеджевый инвестор зарабатывает на треть больше, даже если он выбрал меньший рыночный риск и меньший риск выбора акций.

Теперь рассмотрим падающий рынок. Здесь чары еще более действенны. Если рынок падает на 20 % и если акции, выбранные двумя инвесторами, отличаются от среднего рыночного курса на те же 10 пунктов, то прибыль будет следующей:

Итого, хеджевый фонд лучше действует на «бычьем» рынке, несмотря на меньший риск, которому он подвергается, и хеджевый фонд лучше действует на «медвежьем» рынке, благодаря меньшему риску, которому он подвергается. Конечно, данные расчеты верны, только если инвесторы выбирают хорошие акции, плохой же финансовый аналитик мог бы только усугубить методами Джонса свою некомпетентность. И все-таки, учитывая преимущества хеджевого формата биржевой торговли, возникает вопрос: почему другие инвестиционные менеджеры не смогли их перенять.

Начало ответа — в коротких продажах, которые, как Джонс отмечал в своих отчетах инвесторам, были «малоизвестной процедурой, которая пугает многих клиентов без достаточных на то причин»³⁰. Репутация коротких продаж была запятнана еще с самого краха, и негативное мнение о них должно было сохраниться на годы вперед. Во время паники 2008 года регуляторы внезапно ввели ограничения на них в практику. Однако, как терпеливо объяснял Джонс, успешный спекулянт, играющий на понижение, выполняет социально полезную функцию противоположного инвестирования: продавая акции, которые поднимаются выше, чем, как кажется, это обосновано, он может подавлять биржевые пузыри на стадии их появления; а покупая те же акции позже, когда они падают, он может подготовить мягкую посадку. Ничуть не подпитывая дикую спекуляцию, продавцы, играющие на понижение, могут сдерживать колебания рынка. Именно на это управляющие хеджевыми фондами должны были постоянно указывать в последующие годы. Но пятно на репутации коротких продаж тем не менее оставалось.

Однако были и другие причины, по которым конкурирующие инвесторы не использовали метод Джонса. В некотором смысле проводить короткие продажи плохих акций не труднее, чем покупать хорошие: в этом задействован тот же мыслительный процесс, только наоборот. Вместо того чтобы разыскивать акции с быстрым ростом доходов, смотрят на компании с медленным ростом доходов, вместо того чтобы определять компании с сильным руководством, ищут компании под управлением шарлатанов. С другой стороны, однако, шортинг осуществлять труднее. Из-за предубеждений против него работа с короткими позициями сталкивается с более жесткими налогами и регуляторным режимом, и несмотря на то что инвестор, покупающий акцию, потенциально может сделать безразмерную прибыль, спекулянт, играющий на понижение, может заработать только 100 % — как если бы акция упала до нуля³¹. Более того, шортинг работает как часть хеджевой стратегии, только если проводятся дальнейшие корректировки позиций. А это именно то, в чем Джонс далеко опережал своих современников.

Корректировка начинается с факта, что некоторые акции скачут вверх и вниз больше, чем другие: у них другая волатильность. Если купить инертный пакет акций на 1000 долларов и выполнить короткую продажу на 1000 долларов волатильного пакета акций, настоящий хеджинг не получится: если рыночный курс повысится в среднем на 20 %, то инертный пакет может подняться только на 10 пунктов, в то время как быстрые акции могут «выстрелить» до 30 пунктов. Так что Джонс измерял волатильность всех пакетов — он назвал это «оборачиваемость», — сравнивая ее с волатильностью индекса Standard & Poor’s 500³². Например, он изучил значительные колебания цен на акции Sears Roebuck, начиная с 1948 года, и определил, что они составляют 80 % от колебаний среднего рыночного курса: поэтому он назначил Sears «относительную оборачиваемость» со значением 80. С другой стороны, некоторые акции более волатильны, чем рынок в целом: у General Dynamics относительная оборачиваемость равна 196. Несомненно, покупка и продажа Sears и General Dynamics не сделают хеджинга. Например, если бы Джонс продал без покрытия 100 акций с волатильностью General Dynamics за 50 долларов, то ему понадобилось бы удерживать позицию на 245 акций с весовым коэффициентом, подобным Sears Roebuck за 50 долларов, чтобы сохранить нейтральную подверженность финансовому риску фонда.

В своих отчетах инвесторам Джонс объяснял этот момент следующим образом:

Джонс указывал, что оборачиваемость акции не определяет, была ли инвестиция хорошей. Может случиться, что «медленная» акция будет двигаться хорошо, а волатильная — наоборот. Но чтобы понять влияние акции на портфель в целом, следует исходить из волатильности.

Другие новации Джонса заключались в том, чтобы различать деньги, которые его фонд сделал на выборе акций, и деньги, которые он сделал, выставляя их на рынок. Годы спустя это разграничение стало общепринятым: инвесторы назвали прибыль от искусного выбора акций «альфа», а от пассивной подверженно-ети финансовому риску рынка — «бета»³³. Однако Джонс отслеживал различные источники своей прибыли с самого начала, проявив знания в области статистической обработки данных, которые он оттачивал во время промышленного конфликта в Акроне. Каждый вечер, иногда с помощью своих детей, он просматривал цены закрытия на свои акции в World Telegraph или Sun и отмечал их карандашом в записной книжке с кожаной обложкой с загнутыми уголками страниц³⁴. Затем он составлял логические цепочки вроде следующей³⁵:

Наши длинные позиции по акциям стоимостью 130 тысяч долларов должны были подняться на 1300 долларов, чтобы не отставать от однопроцентного повышения цен на рынке в целом.

Но в реальности они поднялись на 2500 долларов, и разница, которую можно приписать хорошему выбору акции, составляет 1200 долларов, или 1,2 % от нашего собственного капитала стоимостью 100 тысяч долларов.

Наши акции в коротких позициях стоимостью 70 тысяч долларов также должны были подняться на 1 %, что продемонстрировало бы наши потери в 700 долларов. Но фактически потери составили только 400 долларов, и разница, которую можно приписать хорошему выбору акции, — это прибыль в 300 долларов, или 0,3 %.

При чистых активах в длинных позициях на сумму 60 тысяч долларов повышение рынка на 1 % помогает нам заработать 1 % от 60 тысяч долларов, это 600 долларов, или 0,6 %.

Наша прибыль всего составляет 2100 долларов, или 2,1 % основного фонда. 1,5 % прибыли были приписаны выбору акций. Остальные 0,6 % являются результатом подверженности финансовому риску.

Расчеты Джонса производили глубокое впечатление в двух аспектах. В докомпьютерную эпоху подсчет волатильности акций был трудоемким занятием, и Джонс и его небольшая команда выполняли эти расчеты по примерно двум тысячам фирм дважды в год. Однако в большей степени, чем терпением Джонса, его успех объяснялся концептуальным совершенством, которое выдержало проверку временем. Проще говоря, его методика предвосхитила научные достижения в области финансов в 1950—1960-х годах.

В 1952 ГОДУ, СПУСТЯ ТРИ ГОДА ПОСЛЕ ТОГО, КАК ДЖОНС открыл свой фонд, благодаря публикации короткой заметки под названием «Выбор портфеля» родилась современная портфельная теория. Автором был двадцатипятилетний аспирант Гарри Марковиц, и его основные догадки состояли из двух моментов: метод инвестирования выбирается не только для того, чтобы сделать прибыль максимальной, но и для того, чтобы максимизировать прибыль, скорректированную на риск; а объем риска, который принимает на себя инвестор, зависит не только от акций, которыми он владеет, но и от корреляций между ними. Методы инвестирования Джонса в целом предвосхищали эти мысли. Уделяя внимание оборачиваемости своих акций, Джонс эффективно контролировал риск, именно так, как рекомендовал Марковиц. Более того, балансируя волатильность своих длинных и коротких позиций, Джонс предугадал мнение Марковица о том, что риск, связанный с портфелем, зависит от отношений между акциями, его составляющими³⁰.

Подход Джонса был более практичным, чем у Марковица. Многие годы публикацию от 1952 года не замечали на Уоллстрит, потому что описанный в ней подход было невозможно реализовать: проработка корреляций между тысячами акций требовала почти полмиллиона вычислений, а необходимой для этого вычислительной мощности еще не существовало. В середине 1950-х годов Марковиц попытался оценить корреляции на всего двадцати пяти акциях, но обнаружил, что даже для этого требуется компьютер с большей памятью, чем тот, который ему смогли выделить на кафедре экономики Йельского университета. Так что другому будущему нобелевскому лауреату, Уильяму Шарпу, выпало разработать стратегию действий, которая сделала работу Марковица полезной: в статье под названием «Упрощенная модель для анализа портфеля» Шарп заменил безнадежное указание вычислять множество взаимосвязей между акциями более простой идеей вычисления одной связи между каждой акцией и рыночным индексом. Именно для этого и были разработаны вычисления Джонса по оборачиваемости. К тому времени как Шарп в 1963 году опубликовал свою статью, Джонс уже больше 10 лет выполнял его рекомендации.

Джонс также предвосхитил работу Джеймса Тобина, другого нобелевского лауреата, основателя современной теории портфеля. В 1958 году Тобин предложил то, что впоследствии стало известно как теорема разделения, которая утверждала, что выбор акций инвестором должен быть отделен от его склонности к риску. Большинство консультантов по инвестированию в 1950-х годах предполагали, что определенные типы акций подходят определенным типам инвесторов: например, вдове не следует владеть активными акциями, такими как Xerox, в то время как успешный руководящий работник не может быть заинтересован скучными коммунальными предприятиями, такими как AT&T. Тобин пытался понять, почему этот подход был неправильным: выбор акций инвестором должен быть отделен от степени риска, который он желал на себя принять. Если инвестор не был расположен рисковать, то ему следовало покупать лучшие акции из возможных, но размещать в них только часть своих сбережений. Если инвестор жаждал риска, то ему надо было покупать точно такие же акции, но занимать деньги, чтобы купить больше. Еще за девять лет до того, как Тобин опубликовал свою новаторскую статью, Джонс придерживался того же мнения. Его фонд выносил одно решение о том, какие акции приобрести, и другое — о том, какой риск следует принять, увеличивая риск, который, по его мнению, был подобающим при использовании механизма левериджа³⁷.

В 1950-х и в начале 1960-х годов почти никто не понимал инвестиционных методов Джонса; своей скрытностью, как и многими другими качествами, Джонс предвосхитил будущее индустрии хеджевых фондов. Его тайная деятельность в Европе научила его, как вести себя под пристальным вниманием со стороны других, и у него было много причин иметь такой же подход к финансам³⁸. В первую очередь Джонс хотел защитить свои инвестиционные методы от конкурентов: брокеры, приходившие в офис Джонса на Брод-стрит, подвергались тщательному перекрестному «допросу» об акциях, которые они рекламировали, однако когда они уходили, они так и не получали представления о том, каково мнение персонала Джонса. В той же степени Джонс хотел избежать привлечения внимания к налоговым лазейкам, которые разработал для него Ричард Валентайн, поверенный из фирмы Seward & Kissel. Валентайн был творческим гением, который в своих личных делах мог быть по-мультяшному рассеянным: однажды он позвонил домой своему коллеге и начал многословно рассказывать о его недавней идее по налогам, не заметив, что разговаривает с его пятилетним ребенком³⁹. Именно Валентайн понял, что если менеджеры будут иметь долю в инвестиционной прибыли хеджевого фонда, а не получать фиксированный гонорар, то они будут платить налог на прирост капитала: с учетом ставок на личный подоходный налог того времени это могло означать передачу Дяде Сэму 25, а не 91 %⁴⁰. Джонс надлежащим образом брал со своих инвесторов 20 % прибыли, утверждая, что так поступить его надоумила история Средиземноморья, а не налоговое право: он говорил окружающим, что его доля прибыли была сформирована по примеру финикийских купцов, которые оставляли себе пятую часть прибыли от успешного путешествия, а остальное передавали инвесторам. Под очарованием такой впечатляющей легенды поощрительная премия Джонса (обозначаемая как «поощрительное перераспределение», чтобы отличать ее от обычного бонуса, который мог привлечь стандартный налог на прибыль) была с радостью перенята последующими поколениями хеджевых фондов.

Причины Джонса для сохранения конфиденциальности были более существенными, нежели желание сбросить конкурентов и сократить налоги: он очень хотел избежать регулирования. Он отказался регистрироваться по закону о ценных бумагах 1933 года, закону об инвестиционных компаниях 1940 года и закону «Об инвестиционных советниках» 1940 года, утверждая, что ни один из этих законов не был применим к нему, главным образом потому, что его фонды были частными. Отказ от регистрации по этим законам был существенным: они ограничивали инвестиционные фонды в займах или в проведении коротких продаж — в двух ключевых компонентах хеджинговой стратегии Джонса, а также устанавливали ограничения на комиссионные. Чтобы подтверждать идею о частном характере его фондов, Джонс никогда не рекламировал их публично, он продвигал их на рынке только в устной форме, что иногда буквально означало слово между присутствующими у него на ужине. Большая часть его капитала пришла от сети знакомств, состоящей из его друзей-интеллектуалов, включая Луиса Фишера, биографа Ленина, и Сэма Стеймана, изобретателя конвенции в бридже, которая носила название «Стейман за игру без козырей»¹¹. Джонс также заботился о том, чтобы не принимать в свой фонд слишком много инвесторов. В 1961 году он организовал второе товарищество, скорее для того, чтобы его первое не перешло допустимый предел в сотню членов⁴².

Эта уловка позволила Джонсу и его дальнейшим подражателям избежать регуляторного надзора. Однако за это пришлось заплатить свою цену. Ничто так не возбуждает любопытство общественности, как секретность, и в середине 1960-х хеджевые фонды начали привлекать напряженные комментарии, которые позже стали привычными. Например, «последние бастионы секретности, таинственности, эксклюзивности и привилегированности на Уолл-стрит», по мнению писателя Джона Брукса, они были «салонами-вагонами новых доходных мест»⁴³. Возможно, секретный стиль Джонса был неизбежным из-за угрозы губительной регуляции. Но благодаря такому образу, который он создал в те ранние годы, хеджевые фонды навсегда стали таинственными, туманными и вызывающими негодование.

НЕСМОТРЯ НА ТО ЧТО ОН ПРЕДУГАДАЛ ПОЛОЖЕНИЯ современной теории портфеля, Джонс заплатил свою цену за то, что игнорировал работы Альфреда Коулса. Утверждение, что тенденции рыночных цен были слишком слабыми, чтобы быть прибыльными, к сожалению, получило подтверждение, по крайней мере в случае Джонса: его попытки предсказать общее направление рынка проваливались так же часто, как и удавались. В 1953, 1956 и еще в 1957 году Джонс терял деньги на своих рыночных прогнозах, кредитуя сам себя, когда на рынке дела шли плохо, и наоборот. В 1960 году Коулс опубликовал обновленную версию своего раннего исследования: он изменил свое прежнее мнение о слабых тенденциях в месячных графиках цен на противоположное и заключил, что они вообще не существовали⁴⁴. Не обратив на это внимания, Джонс продолжал попытки составить графики рынка, но результаты были не лучше. В начале 1962 года у него было чистых 140 % его капитала в долгосрочных акциях, и тут рынок упал. Тогда он стал «медведем», но рынок поднялся. В один особенно мучительный момент в августе 1965 года у Джонса была чистая подверженность риску на минус 18 %, и он предполагал, что его краткосрочные позиции превысят долгосрочные на 18 % от капитала его фонда. И словно по заказу рынок перешел в резкий рост. Будущие менеджеры хеджевых фондов докажут, что следование за тенденциями может быть прибыльным, и будущие академические исследователи пересмотрят открытия Коулса. Но Джонс никогда не получал прибыль, следуя за графиками, даже при том, что работа с графиками стала предпосылкой для развития его хеджевого фонда⁴⁵.

Статистические методы Джонса точно показывали, сколько денег он терял из-за плохих рыночных прогнозов⁴⁶. Однако его фонды по-прежнему были удивительно эффективными. Причина заключалась в открытии, на которое он натолкнулся почти случайно. Он начал с теорий о трендах, созданных настроениями инвесторов, которые оказались тупиковыми. Он изобрел хеджевую стратегию, которая была концептуально великолепной, но сама по себе не была источником прибыли. Далее, разработав хеджевый портфель, он должен был выбрать акции для размещения в нем. Благодаря умению и гармоничному темпераменту Джонс нашел способ собрать биржевых специалистов, играющих на понижение, которые наголову разбили Уоллстрит.

Джонс знал, что он сам не был мастером в подборе акций. Он был новичком в инвестировании и данные бухгалтерских балансов предприятий никогда не захватывали его воображение. Вместо этого он создал систему, которая позволила заткнуть других за пояс. Стартовав в начале 1950-х годов, он пригласил брокеров, чтобы они управляли «образцовыми портфелями» для его фонда: каждый из них должен был выбрать самые лучшие, по собственному мнению, акции для открытия коротких позиций без покрытия и длинных позиций и отдавать команды на изменение позиции, как если бы он действительно вложил деньги. Джонс использовал эти фиктивные портфели как источник идей для выбора акций. Его статистические методы, которые отделяли плоды, полученные вследствие выбора акций, от эффекта движений на рынке, позволяли ему точно определять результаты каждого менеджера. Затем Джонс вознаграждал брокеров в соответствии с тем, насколько хорошо работали их предположения. Это был удивительный способ заставить брокеров сообщать по телефону о «горячих идеях» прежде, чем они передавали их другим⁴⁷.

Данная система дала Джонсу преимущество по сравнению с конкурентами. В 1950-х годах Уолл-стрит была сонным простодушным местечком. В университетах и бизнес-школах практически никто не посещал курсы по финансам, курс инвестирования в Гарварде называли «полуденной тьмой», потому что администрация университета поставила его в непопулярное обеденное время, чтобы предоставить аудитории в учебные часы для более любимых предметов. Доверенные лица в инвестиционных учреждениях старого типа вознаграждались согласно объему активов, находящихся в их управлении, а не в виде поощрительной премии, и принимали решения об инвестировании в режиме комитетов. Метод Джонса разрушил этот шаблон. Каждый финансовый аналитик работал сам за себя, Джонс заменил коллективизм индивидуализмом а удовлетворенность — адреналином. Даже в 1960-х годах, когда предприятие Джонса стало достаточно большим, чтобы содержать полдюжины аналитиков на жаловании, он продолжал культивировать систему Дарвина. Он собирал необыкновенно мало совещаний по инвестированию, потому что считал комитеты невыносимо утомительными⁴⁸. Вместо этого он выделил каждому внутрифирменному менеджеру часть партнерского капитала, определил желаемый рыночный риск и предоставил ему свободу инвестировать деньги. В конце каждого года менеджеры, результаты которых были лучше, получали лучшее вознаграждение.

Вы можете видеть результаты в том, как работали сотрудники Джонса. В 1950—1960-х годах информация на Уолл-стрит не достигала всех сразу: от брокеров не прилетали взрывные электронные письма, по кабельному телевидению не передавали постоянные анализы. В такой обстановке более суетливая инвестиционная команда могла победить более сонных конкурентов, а люди Джонса суетились больше всех. Менеджеры образцового портфеля мчались, чтобы позвонить о «горячих идеях», а внутрифирменные менеджеры работали на телефонах, собирая сплетни и предположения, которые помогли бы им опередить конкурентов. Даже в 1960-х, когда Уолл-стрит, наконец, вышла из послекризисного ступора, было удивительно, насколько легко простое прилежание может выделить человека. Алан Дрешер, один из аналитиков Джонса по подбору ценных бумаг, придумал идею присутствовать в офисе Комиссии по ценным бумагам и биржевым операциям, чтобы читать заявки компаний сразу же, как только они выходили. Это было экстраординарно, ведь он был совсем один. Остальные на Стрит ждали, пока пакет заявок прибудет с почтой.

Ключевым моментом формулы Джонса была связь вознаграждения с результатами работы. Когда брокер передавал информацию об акциях в обычный взаимный фонд, между качеством этой информации и тем, что брокер за нее получал, не было определенной связи. Прежде всего, у взаимных фондов не было системы Джонса для отслеживания, чем оборачивается рекомендация по акциям. Далее компании по взаимному инвестированию выплачивали тысячи долларов продавцам, которые приносили капитал инвесторов, оставляя немного денег для вознаграждения за отличный подбор акций. Зато Джонс, в противоположность этому, был очень щепетильным в оплате хороших аналитических идей, и платил он щедро⁴⁹. Молодые брокеры могли видеть, как удваивается их зарплата, если их рекомендации по образцовому портфелю приносили прибыль⁵⁰. В то же время поощрительные фондовые премии распределялись между внутрифирменными менеджерами согласно тому, чей сегмент был лучше, и Джонс указал еще на два способа для повышения эффективности премиальных. Каждый год менеджерам успешных сегментов предоставлялся дополнительный капитал для управления, который повышал их шансы на получение прибыли в будущем году и, таким образом, на получение большего бонуса, а неуспешные менеджеры получали меньше капитала, с которым можно было работать. И еще один стимул, который предвосхитил хеджевые фонды будущего, — Джонс требовал, чтобы партнеры имели собственный капитал в фондах, так что их богатство, так же как их доход, зависело от эффективности их работы⁵¹.

Не понимая значимости того, что он сделал, Джонс создал конкурентоспособную структуру с множеством менеджеров, которая с успехом использовалась следующими поколениями хеджевых фондов. Как мы увидим в третьей главе, та же самая структура была заново открыта в 1970 году фирмой в Принстоне, штат Нью-Джерси, а еще позже десятки хеджевых фондов стали ее использовать. Но в 1950—1960-х годах сочетание дарвинистического индивидуализма и контроля рисков сверху вниз было практически уникальным, что дало Джонсу огромное преимущество. Рынок мог быть эффективным, в том смысле что информация отражалась в ценах настолько, насколько это позволяла существующая институциональная структура. Но Джонс взорвал эту структуру, отправив на свалку степенные собрания комитетов и платя людям за результативность. Тем самым он создал сильное конкурентное преимущество, которое приносило серьезные деньги.

В НАЧАЛЕ 1964 ГОДА АЛЬФРЕД ДЖОНС ПРИГЛАСИЛ МОлодого аналитика пообедать в его клубе на Манхэттене. В свои шестьдесят с небольшим он достиг того материального комфорта, к которому стремился пятнадцать лет назад; его семья пересела с универсала «додж» на «ситроен» и, наконец, на гигантский «Мерседес». Рассматривая молодого аналитика, Джонс спросил: «Когда вы идете в ресторане в туалет, вы моете руки до или после того, как пописаете?»

Аналитик был слегка ошарашен: «После, сэр», — осмелился он сказать.

«Неверный ответ, — ответил Джонс. — Вы думаете консервативно, а не рационально»⁵².

Джонс пытался быть смешным. Он повторил версию бородатой шутки, но только безнадежно ее испортил. Аналитик, в будущем звезда Уолл-стрит Бартон Биггс, всегда имел зуб на Джонса, и хотя он получил возможность сделать образцовый портфель для своего фонда, Джонс никогда ему не нравился. Джонс казался надменным, самодовольным и невежественным в том, что касалось акций. Он пожинал плоды тяжелой работы его молодых аналитиков, при этом сам появлялся в офисе время от времени.

Возможно, неудивительно, что человек, который провел начало своей взрослой жизни среди секретных активистов-антигитлеровцев, никогда не пылал страстью к инвестированию. Он презирал маниакальных рыночных типов, не имевших никаких интересов, кроме финансов: «Слишком много людей не хотят ничего делать, после того как они делали деньги. Они просто идут и делают еще больше денег», — жаловался он в одном интервью⁵³. Джонс был страстно увлечен литературой: он был захвачен гипотезой, что Эдвард де Вир, семнадцатый граф Оксфордский, был настоящим автором пьес Шекспира, и он назвал своего пуделя Эдвардом. Он посадил аллею плакучих ив возле своего загородного дома и ухаживал за своим теннисным кортом, как если бы это был больной ребенок. Он учредил благотворительную организацию, посвященную тем, кого он называл «униженной беднотой», и уселся за работу над книгой, которую он намеревался сделать продолжением знаменитого исследования бедности Майкла Харрингтона «Другая Америка». Дороти Паркер теперь бывала слишком пьяна, чтобы ее часто приглашали, но Альфред и Мэри принимали многонациональную группу, составленную из интеллектуалов и дипломатов ООН, и разговоры у них за ужином были скорее не о финансах, а о гегемонии русских в Югославии⁵⁴. Неудивительно, что преданные Уолл-стрит дельцы обижались на него.

Вскоре после ланча Джонса и Биггса их возмущение прорвалось наружу. Один из работавших в компании Джонса уволился, с тем чтобы создать хеджевый фонд под названием City Associates⁵⁵. С точки зрения дезертира, такой выбор был разумным: концепцию хеджинга было легко скопировать и не надо было делить добычу с непрофессиональным надсмотрщиком. Юристы Джонса беспокоили отступника, но сам старик спокойно отнесся к неприятностям. И в конце 1964 года он провел рождественские каникулы в Гималаях, охотясь на тигра, в гостях у своих индийских друзей из ООН. Имели место прогулки на спине слона, огромный костер, хорошая еда и странные посиделки, где хозяин-индус пел рождественские гимны. Но пока Джонс отсутствовал, назрела еще одна проблема. Бартон Биггс, мишень шутки Джонса про туалет, подговорил долго работавшего инвестиционного менеджера уволиться и открыть конкурирующий фонд. На прощание дезертир захватил с собой некоторых клиентов Джонса⁵⁶.

Рано или поздно всем великим инвестиционным преимуществам суждено сойти на нет. Конкуренты разобрались и скопировали его методы, он больше не мог заявлять, что он эффективнее рынка. Необыкновенные прибыли Джонса подпитывали подозрительность среди партнеров насчет того, сколько денег следует делить, и за первыми двумя дезертирствами неизбежно последовали другие. В начале 1968 года говорили о сорока фирмах-подражателях, по оценкам 1969 года, их было от двух до пяти сотен, и многие из этих маяков управлялись людьми, которые работали на Джонса или служили у него брокерами⁵⁷. The Economist утверждал, что эта новая инвестиционная индустрия управляла примерно 11 миллиардами долларов, то есть в 5 раз большей суммой, чем два года назад³⁸. Выражение «хеджевый фонд», искаженная версия «ограниченного (хеджированного) фонда» Джонса, добавилось в лексикон Уолл-стрит⁵⁹. Считалось, что все бандиты с бакенбардами и пистолетами работают на какой-либо из них.

Первый эффект от такого разрушения оказался парадоксальным. Когда возник первый фонд-подражатель, слухи об этом достигли Стрит, и Джонса стали рассматривать как основателя нового популярного движения. В 1966 году в Fortune появился хвалебный очерк: «Есть основания полагать, что лучший профессиональный управляющий деньгами инвесторов в наши дни — это человек, который тихо говорит, редко фотографируется и носит имя Альфред Уинслоу Джонс» — так начиналась статья, хотя Fortune раздобыл большую фотографию Джонса, изображавшую его с густой шевелюрой седых волос и большими очками в темной оправе⁶⁰. Инвесторы из кожи вон лезли, чтобы разместить деньги в фондах Джонса, приходили амбициозные молодые аналитики, чтобы получить работу, и какое-то время этот праздник продолжался⁶¹. Джонс сам говорил, что зарабатывает «сколько-то там миллионов», и его «дезертиры» тоже гребли деньги: один из партнеров City Associates приобрел пентхаус, вертолет, винный погреб и телохранителей, его офис был полон соблазнительных женщин, которые якобы были секретаршами⁶². Все это увеличивало слухи, зависть и веселье. Хеджевые фонды олицетворяли дух эпохи, и, как в 1968 году объявил журнал New York, А. У. Джонс был их Большим папочкой.

Этот бум привлек внимание регуляторов — больше, чем какие-либо бумы вокруг хеджевых фондов впоследствии. В 1968 году Нью-Йоркская фондовая биржа и Американская фондовая биржа начали продумывать ограничения по сделкам их членов с хеджевыми фондами. В январе 1969 года Комиссия по ценным бумагам и биржевым операциям разослала двумстам хеджевым фондам анкету, запрашивая, «кто они такие, как они возникли, как они были организованы» и особенно «какое влияние их торговля может оказать на рынок»⁶³. Чиновники из комиссии не делали секрета из того, что они хотели зарегистрировать хеджевые фонды по одному из федеральных законов, но некоторые жалобы на новоиспеченные компании казались смешными. Говорили, что хеджевые фонды составляли половину от общей суммы коротких продаж в некоторых типах акций; никто не объяснял, как эти короткие продажи, которые, по-видимому, не давали возможность независимым компаниям проводить неустойчивые рыночные оценки, могли быть разорительными. Отмечалось, что хеджевые фонды делали оборот своих портфелей агрессивнее, чем взаимные фонды, но почему-то такая поддержка ликвидности рынка изображалась как что-то плохое. Рассказывали неправдоподобную историю об одном из менеджеров А. У. Джонса, который однажды утром купил большой пакет акций быстро растущей компании, а после ланча продал его. Никто не мог объяснить, как это «преступление» кого-либо задевало. Однако сколько бы им ни завидовали и сколько бы ими ни восхищались, хеджевые фонды были также объектом для не вполне рационального раздражения.

За три года, если считать с лета 1966 года, инвесторы Джонса положили себе в карман прибыль, за вычетом премий, в 26, 22 и 47 % соответственно⁶⁴. Однако это «бабье лето» содержало в себе скрытую проблему. Фонды Джонса теряли свое особенное оружие: их финансовые аналитики уходили, чтобы создавать конкурирующие фирмы, а хеджинговые принципы Джонса, казалось, больше не воспринимались как существенные. Модель хедж-фонда (хеджированного) — должна была утратить свое d (имеется в виду окончание в слове hedged (хеджированный). — Прим. ред.): пойманные «бычьим» рынком, люди Джонса стали рассматривать шортинг как детскую игру и потеряли интерес к защите фонда от падения индекса S&P 500. Вместо этого они раздвигали границы левериджа. Менеджер каждого сегмента должен был покупать как можно больше активно движущихся акций. Даже вычисления оборачиваемости потерпели неудачу. Люди Джонса не любили, чтобы им говорили покупать меньше «горячих» акций только потому, что они могли быть волатильными. Из-за рычания фондового рынка и из-за того, что Джонс все чаще отсутствовал, финансовые аналитики творили, что хотели⁶⁵. Это были шестидесятые, они были молоды, рынок принадлежал их поколению.

Большую часть своей финансовой жизни Джонс был счастлив. Он открыл свой хеджевый фонд, как раз когда травма от краха начала забываться: в 1950 году только один из двадцати пяти взрослых американцев владел акциями, в конце 1950-х — каждый восьмой⁶⁶. Так как розничная торговля акциями возникла на каждой центральной улице, индекс S&P 500 вырос с 15 пунктов в момент старта Джонса до пика в 108 пунктов в конце 1968 года, и за это время изменилась финансовая культура: доверительные банкиры оказались в тени активных дельцов, для которых крах был древней историей. Новое поколение верило, что финансовая неразбериха больше никогда не вернется. ФРС следила за экономикой, Комиссия по ценным бумагам следила за рынком, а кейнсианская бюджетная политика отменила тиранию бизнес-цикла. Такое состояние блаженного оптимизма достигло своего апофеоза в Великом Винфилде, полувымышленном инвесторе — персонаже, увековеченном Джерри Гудманом, финансовым писателем и деятелем радиовещания, который стал известен под псевдонимом Адам Смит. Великий Винфилд, чьим основным достоинством была неопытность, доверял свои деньги примерно двадцати менеджерам, не памятуя о рисках и не испытывая страха. «Покажите мне ваш портфель, и я скажу, из какого вы поколения, — говорил он. — Вы судите о том, что цена на определенные акции будет качаться вверх и вниз, потому что эти акции пугают всех представителей другого (более старшего) поколения»⁶⁷.

Джонс рано ухватился за эпоху быстро растущих компаний на рынке. Часть его состояния, конечно же, не вся, была результатом ставок, сделанных на долгосрочные операции на рынке «быков». Но структура работы фонда с большим числом менеджеров, которая поддерживала менеджеров активных сегментов, не была предназначена для того, чтобы спасти Джонса от внезапного провала, — проблема, которую хеджевые фонды с большим числом менеджеров обнаружили позже. Напротив: чем выше поднимался рынок, тем больше система Джонса с контролем результативности менеджеров вознаграждала менеджеров агрессивных сегментов, которые принимали на себя больше риска. Не существовало механизма, который позволил бы избежать удара, и в мае 1969 года фондовый рынок начал резко падать, потеряв за следующий год четверть своей стоимости. Когда Джонс сообщил о своих результатах на конец предыдущего года в мае 1970-го, он был вынужден сказать своим клиентам, что его дела были даже хуже, чем по рынку в целом. Он потерял 35 % денег инвесторов⁶⁸.

В следующем сентябре Джонс отметил свое семидесятилетие. Для его семьи это время было праздничным: его падчерица ожидала его первого внука, и на юбилее было объявлено о помолвке его дочери. На лужайке перед его любимым домом был установлен шатер, вверху, на холме, — травяной теннисный корт, который он холил как дитя. Музыканты играли танцевальную музыку, а молодые люди ломали голову, с кем же может быть помолвлена мисс Джонс. Но патриарх был не в духе. Он волновался, что его менеджеры сегментов будут возмущаться экстравагантностью события: «Я ненавижу, когда мальчишки смотрят, как я транжирю деньги, словно напившийся матрос», — повторял он⁶⁹. Спустя два десятилетия после господства инвестиционные преимущества Джонса исчезли. Рынки наконец догнали его.

2 ТОРГОВЕЦ БЛОКАМИ

Годы с 1969-го по 1973-й были переломным периодом для американской экономики. Уверенность двух предыдущих десятилетий переполняла людей: рабочих мест было много, зарплата росла, финансы демонстрировали почти невероятную стабильность. Доллар не колебался, потому что он был жестко привязан к золоту, процентные ставки изменялись в узком диапазоне и ограничивались регуляцией. Однако начиная с конца 1960-х годов этот мир треснул по швам из-за инфляции. Будучи ниже 2 % в первой половине десятилетия, весной 1969 года она достигла 5,5 %, заставив Федеральный резерв резко нажать на финансовые тормоза и забрать жизнь у фондовой биржи. «Медвежий» рынок, который за этим последовал, был только первым шоком. В 1971 году администрация Никсона была вынуждена признать, что инфляция уничтожила реальную стоимость доллара, и отреагировала на это отказом от золотого стандарта. Неожиданно стоимость денег могла оказаться сегодня — одной, завтра — другой, а понимание этого неизбежно питало дальнейшее инфляционное давление. Вскоре последовал другой круг финансовых ограничений, и рынок снова обрушился в 1973–1974 годах. Динамика замерла. 1960-е годы прошли.

Эта турбулентность положила конец первой эре хеджевых фондов. Между концом 1968 и 30 сентября 1970 года 28 крупнейших хеджевых фондов потеряли две трети своих капиталов¹. Их заявление о хеджинге оказалось наглой ложью, поскольку они набирали «горячие» позиции за счет больших займов и делали ставку на «бычий» рынок. К январю 1970 года, по слухам, оставалось всего 150 хеджевых фондов, при том, что их число за год до этого составляло от 200 до 500, а кризис 1973–1974 годов довершил уничтожение большинства из оставшихся фондов². Комиссия по ценным бумагам и биржам отказалась от своей кампании по регулированию этого сектора, который теперь был слишком маленьким, чтобы о нем беспокоиться. А в 1977 году журнал Institutional Investor выпустил статью, в которой задавался вопрос, куда исчезли все хеджевые фонды³. К 1984 году по исследованию фирмы Tremont Partners было обнаружено всего 68 фондов. Партнерство А. У. Джонса усохло со 100 с лишним миллионов долларов, которые оно зарабатывало в конце 1960-х годов, до 35 миллионов в 1973 году и всего лишь до 25 миллионов 10 лет спустя⁴. Оказалось, что в тяжелые времена продержаться трудно. Поощрительные премии за результат в эпоху низких результатов иссякли.

Однако неприятности не исключают успеха, и первым победителем в этой новой неопределенной среде стал фонд Steinhardt, Fine, Berkowitz & Company. Главный партнер фирмы, Майкл Стейнхардт, стал легендой в истории хеджевых фондов, отчасти благодаря своему успеху в качестве трейдера, но также и благодаря своей индивидуальности. Мать вырастила его одна в бедном Бруклине, а его отец был вспыльчив, легко терял самообладание и в итоге пристрастился к игре — черты, которые молодой Стейнхардт унаследовал и позже перенес в свою торговлю. В шестнадцать лет его приняли в Пенсильванский университет, который он окончил в девятнадцать лет, и в середине 1960-х годов, когда Стейнхардту было всего двадцать пять лет, он стал, по его собственной оценке, «лучшим аналитиком на Уолл-стрит»⁵. Он был невысоким, широкогрудым человеком, склонным к ужасающим взрывам эмоций. Когда внутри него бурлил вулкан, его лицо и даже виски краснели. Он извергал чудовищную лавину оскорблений, которые заставляли его коллег содрогаться.

Стейнхардт оставил брокерские операции в 1967 году, основав хеджевый фонд вместе с двумя друзьями-ровесниками, которых звали Джерралд Файн и Говард Берковиц. «Бычий» рынок был еще вполне жив, и поначалу Steinhardt, Fine, Berkowitz & Company казался типичной фирмой, которая появилась как подражание хеджевому фонду А. У. Джонса. Три основателя установили в офисе бильярдный стол, объявив об интеллектуальном превосходстве юности и игнорировали советы своего адвоката, говорившего, что Стейнхардт, Файн и Берковиц вместе напоминали магазин еврейских деликатесов⁶. В течение своего первого года в бизнесе трио загрузилось «акциями с историей» той эпохи. Они владели акциями King Resources, компании, очаровательный управляющий директор которой заявлял, что нашел новые месторождения нефти и газа. Они владели также National Student Marketing, потому что верили в рынок, связанный с молодежью. Они приобретали акции высокотехнологичных компаний, у которых в названии было слово Data или суффикс — onics. Это было время, когда инвесторы любили все, что источало аромат роста, и в конце первого полного года своего существования они были в прибыли на 84 % после вычета вознаграждений. Джерри Файн вспоминает, что он тогда думал: «Боже мой, я богат»⁷. Действительно, он и оба его друга стали миллионерами.

В следующем году «бычий» рынок завершил свое движение. Остальные активные фонды лопнули, Фред Мейтс, самый эффективный менеджер взаимного фонда за 1968 год, нашел себя в работе бармена. Но едва ли не единственные из «метких стрелков» на биржевом рынке Стейнхардт, Файн и Берковиц почувствовали, что долгий послевоенный рост наконец достиг предела и начиналось время неопределенности. Пятнадцать лет назад знаменитый стоимостной инвестор Бенджамин Грэм принял судьбоносное решение не покупать акции Haloid, производителя копировальных машин Xerox, сказав, что он не видит причин для покупки этих акций, так как не верит в их будущий рост. За последующие два года Haloid увеличился в шесть раз, и с тех пор культ растущих акций был бесспорным. Но в 1969 году Стейнхардт, Файн и Берковиц сделали вывод, что этот культ сошел на нет. Одно дело — платить премиальные за компанию с яркими перспективами, другое — платить столь много, что беспрерывный, «сверхзвуковой» рост акций смог бы экстраполироваться в будущее.

В начале 1969 года Стейнхардт и его друзья открыли достаточно коротких позиций «акций с историей», чтобы уравновесить свои длинные позиции, — в отличие от многих хеджевых фондов они действительно занимались хеджингом. Когда в тот год индекс S&P 500 упал на 9 %, фирма сохранила весь свой капитал, за исключением мизерных потерь. В следующем году, когда индекс S&P 500 снова упал на 9 %, тройка фактически начала делать деньги⁸. Выжив в 1969–1970 годах, компания продолжила наступление в 1971 году, когда рынок стал «бычьим», резко сменив тенденцию с «медвежьего». Когда Fortune опубликовал рейтинг двадцати восьми хеджевых фондов в этом году, Стейнхардт, Файн и Берковиц были единственными, кто фактически развил бизнес во время потрясений. Фонд сумел получить выручку в 361 %, начиная с открытия предприятия в июле 1967 года, и результаты оказались в 36 раз выше, чем у индекса рынка акций за этот же период⁹.

В 1972 году юная тройка снова сменила свой взгляд на рынок на пессимистический. На этот раз источник их сомнений был далек от культа инвестирования в рост. Замок американской послевоенной уверенности, казалось, начал трещать и разваливаться: администрация Никсона скрывала правду о провале во Вьетнаме, она скрывала инфляцию под бесполезной программой контроля цен и заработной платы, а тем временем лучшие компании Америки скрывали правду о себе в бухгалтерских махинациях. Джерри Файн и Говард Берковиц, которые занимались аналитической деятельностью в компании, постоянно обнаруживали сигналы опасности в примечаниях к ежегодным отчетам, а не кто иной, как сам Леонард Спейсек, почетный председатель Артура Андерсена и наиболее уважаемый бухгалтер этого времени, восклицал: «Финансовые отчеты — это колесо рулетки». «Отчеты финансовой деятельности компании, выпущенные в начале семидесятых, были настолько упрощенными, что мы считали их вздором», — вспоминал Говард Бер-ковиц. «При сдерживании одного фактора, при различных налоговых ставках капитал получает то, что обозначается как операционная выручка», — говорил Джерри Файн об отчетах компании за тот период¹⁰. Короче говоря, фондовый рынок торговал на уровне, который отражал политические и финансовые заблуждения. Так что, несмотря на то что в 1969 году молодая тройка открыла достаточно коротких позиций, чтобы защитить себя от экономического спада, в 1972 году они пошли еще дальше. Они сформировали свой портфель таким образом, что их короткие позиции во многом перевешивали длинные, и ждали, когда произойдет крах.

Поначалу он не происходил. Рынок спокойно добрался до конца 1972 года, и в течение этого года до сентября фонд упал на 2 %, в то время как индекс S&P 500 поднялся на 9 %. Но потом наступила расплата: S&P 500 упал на 2 % в течение 1973 года до сентября, а за следующий год — на шокирующий 41 %, а Стейнхардт, Файн и Берковиц увеличили прибыль до 12 %, а затем до 28 % после выплат — невероятная эффективность на рынке «медведей». Молодые партнеры загребали деньги, и в то время как почти каждый инвестиционный менеджер терял последнее, их результаты выглядели великолепно, но партнеры не были любимы везде и всюду. Когда фондовый рынок устремился вниз, отчаявшиеся продавцы позвонили в управление торговыми операциями тройки, зная, что фирма занимала акции для короткой продажи, заявляя, что настало время оплатить акции, чтобы покрыть их позиции. Майкл Стейнхардт, который руководил торговыми операциями фирмы, большей частью оказал этим просителям холодный прием, и тройка наблюдала, как их короткие позиции приносили еще большую прибыль, в то время как рынок продолжал отступать. В таком климате старые предубеждения против продаж без покрытия возникли с новой силой: о Стейнхардте, Файне и Берковице говорили с негодованием как о заносчивых, жадных людях и даже о том, что они не являются американцами. Игра против американских компаний преподносилась как один шаг до предательства¹¹. Вспоминая тот период, Стейнхардт замечал: «Для меня это было вершиной профессиональной удовлетворенности»¹².

УСПЕХ СТЕЙНХАРДТА, ФАЙНА И БЕРКОВИЦА ПРОДЕМОНстрировал возможности стратегии «от противного», которую исповедовали более поздние хеджевые фонды. А. У. Джонс изобрел структуру хеджевого фонда, чтобы контролировать подверженность финансовому риску. Его предприимчивые подражатели превратили это в способ максимизации такой подверженности. Но тройка превратила это в кое-что еще — в механизм игры против традиционного здравого смысла. На самом деле, агрессивная стратегия «от противного» стала чем-то вроде кредо компании, особенно для Майкла Стейнхардта.

Некоторые инвесторы, играющие против рынка, сбалансировали веру в свои убеждения и нежелание обижать других, но Стейнхардт определенно наслаждался, издеваясь над людьми. Он любил приглашать гостей посмотреть экзотических животных на его ферме в северной части штата Нью-Йорк, особенно нелетающую фолклендскую утку-пароход, которая злобно кусала всех, кто приближался слишком близко. Он любил вызвать брокера и дать ему лакомый заказ на несуществующие акции, оставив беднягу барахтаться в попытках определить компанию, чтобы получить гонорар. Как-то в 1980 году Стейнхардт решил, что его фонду, вероятно, нужна психологическая помощь: он допустил психиатра в свои владения, чтобы тот слонялся по офису для проведения «организационной терапии». Психиатр взял интервью у сотрудников и отметил преобладание таких выражений как «жестокое обращение с детьми», «хулиганское насилие», «беспорядочные вспышки гнева». Однако терапия была прервана, когда Стейнхардт потерял самообладание и вышвырнул психиатра из офиса.

Если можно сказать, что Стейнхардт был не прочь нанести обиду людям, то разрушать общепринятое он просто любил. В либеральные 1970-е годы он был республиканцем, а в рейгановские 1980-е склонился к демократам. В начале 1990-х он финансировал центристский совет руководства Демократической партии, который помог продвинуть Билла Клинтона в Белый дом, но как только Клинтон официально вступил в должность, Стейнхардт повернулся против этого движения¹³. В отношениях с иудаизмом он также следовал своим собственным курсом: он заявлял, что не верит в Бога, но давал миллионы на еврейские дела. А когда речь шла об инвестировании, инстинкт противоречия Стейнхардта расцветал в полную силу. Он прочесывал Уолл-стрит в поисках нешаблонных идей и поддерживал их в таких масштабах, которые могли привести в ужас простых смертных.

Джон ЛеФрер, аналитик, которого Стейнхардт нанял в 1970 году, вспоминает свои первые недели на новом месте. Он посетил компанию IBM и вернулся с убеждением, что ее прибыль стремится вверх. На собрании компании в понедельник утром ЛеФрер порекомендовал купить акции IBM заранее, до ее квартального отчета, ожидаемого в пятницу, но Стейнхардт встал в оппозицию. Босс наблюдал бессмысленное блуждание IBM на тиккере, и у него были мрачные предчувствия, что капитал направляется в никуда.

«Майк, мне кажется, вы ошибаетесь», — сказал ЛеФрер. Чтобы возражать Стейнхардту, нужна была смелость. Но ЛеФрер был смелым человеком и полагал, что сможет положить Стейнхардта на лопатки.

«Я ненавижу эту свинью», — заявил Стейнхардт.

«Майк, мне неважно, как они смотрятся на ленте. Результаты должны быть хорошими, и акции должны пойти вверх».

В Стейнхардте взыграл дух противоречия. «Сколько же ты их хочешь купить?»

«Как насчет 10 тысяч?» — рискнул ЛеФрер, подсчитав, что при том, что IBM торговалась на уровне 365 долларов за акцию, обладание акциями одной компании на три с половиной миллиона было бы максимально возможным.

Стейнхардт ударил по кнопке и приказал трейдеру немедленно купить 25 тысяч акций IBM.

«Майк, я сказал — 10 тысяч», — в тревоге сказал ЛеФрер.

«Насколько же ты уверен в своем гребаном мнении?» — рявкнул Стейнхардт.

«Я очень уверен».

«Лучше бы тебе быть точным», — непреклонно ответил Стейнхардт. Он снова ударил по кнопке и купил еще 25 тысяч.

Эта транзакция оставила Стейнхардта с акциями примерно на 18 миллионов долларов, что составляло, вероятно, четверть капитализации IBM. Это представляло огромную концентрацию риска в акциях одной компании, в пять раз больше, чем рекомендовал ЛеФрер. Но когда в конце недели вышли результаты IBM, фонд вырос на 20 пунктов и принес мгновенную прибыль в 1 миллион долларов, ЛеФрер пережил свой «обряд погребения»¹⁴.

Если и было какое-либо качество, которое Стейнхардт ценил в людях, так это смелость, нужная, чтобы открывать позиции. Сначала открытие крупных позиций фондом было основано на откровенной рациональной уверенности, поддерживаемой юношеским задором 1960-х годов: все члены тройки учились в Уортоне, каждый знал, что он невероятно умен, ни у кого из них не было проблем с тем, чтобы разбираться в примечаниях к отчетам компаний, а также с тем, чтобы совершать короткие продажи акций компании, которая как будто что-то скрывает, укорачивая ее жизнь. Но скоро этот высококлассный анализ смешался с напористой эксцентричностью. В 1970 году Стейн-хардт нанял Френка Тони Чиллуффо, математически одаренного самоучку с неполным формальным образованием.

Чиллуффо происходил из диких окраин Уолл-стрит. Он вырос в Бруклине, вылетел из городского колледжа без степени, и большую часть своей юности провел в разработке математической системы для предсказывания результатов скачек. Он пробрался в Arthur Lipper and Company, брокерскую фирму, известную тем, что она обслуживала знаменитого мошенника по имени Берни Корнфилд. Кроме того, он был страстным последователем волновой теории Кондратьева. Эта теория подразумевала, что капиталистические экономики развиваются по долгосрочным циклам, с подъемами, которые происходят в периоды технологических инноваций и богатых инвестиций, и спадами, которые наступают, когда новые инвестиции иссякают, а старые — теряют ценность. Николай Кондратьев, русский создатель теории, в 1920 году основал в Москве Институт конъюнктуры. Он выявил подъемы между 1789 и 1814, 1849 и 1873, 1896 и 1920 годами. Чиллуффо был убежден, что модель двадцатичетырехлетних пиков повторится снова, считая, что экономика замедлит ход в 1973 году, через двадцать четыре года после скачка послевоенного «бычьего» рынка. Было не совсем ясно, почему циклы инноваций должны отражать друг друга с такой точностью на протяжении разных столетий и при разных обстоятельствах: конъюнктура Кондратьева в основном базировалась на догадках. Однако Чиллуффо было не остановить: казалось, что чем более эта теория не воспринималась всерьез согласно общепринятым взглядам, тем больше она ему нравилась. Это отлично подходило Стейнхардту. Босс искал людей со взглядами, противоположными общему мнению, и ему было безразлично, как они к ним приходили¹⁵.

Стейнхардт нанял Чиллуффо на работу в свое управление биржевыми операциями. Они вместе сидели в комнате, усыпанной остатками недоеденных ланчей, и беспрерывно курили. Чиллуффо подсчитал, что для того, чтобы выкурить Dunhill, надо 8 минут, и он брал их по четыре пачки на день. Стейнхардт курил более мягкий сорт, но он прикуривал сразу по две сигареты, если ситуация на рынке была тяжелой. Оба подходили к торговле с душевной энергией, но если эта энергия приводила Стейнхардта к вулканическим извержениям, то основным симптомом Чиллуффо была суеверная привычка есть. В те моменты, когда фонд зарабатывал деньги, он заказывал в точности один и тот же ланч изо дня в день, меняя свой вкус только при повороте рынка: он заказывал два подрумяненных английских кекса с джемом на протяжении двух лет, а затем следовал длительный период сэндвичей со сливочным сыром и оливками¹⁰. В то же время он мог выпивать галлоны кофе и ссылаться на учения Кондратьева, заявляя с непоколебимым убеждением, что отдельная акция, которая торгуется по 80 долларов, следующим летом будет стоить 10 долларов. Не все сотрудники знали, как ответить. «Он был либо гением, либо сумасшедшим, — вспоминает один из них. — Нельзя употреблять по четыре пачки Dunhill и по восемь чашек кофе, и не просыпаться в три часа утра и не видеть летающих розовых слонов». Но Стейнхардт очень верил в Чиллуффо. Как он писал в своих мемуарах позже, у Тони «и правда была прямая связь с Господом (если он в самом деле существует)»¹⁷.

Благодаря ли удаче или какой-то мистической силе, но предсказание Кондратьева о спаде в 1973 году сбылось со сверхъестественной точностью. «Медвежий» рынок, которым начинался тот год, довершил слом послевоенного экономического порядка, в течение оставшихся до конца десятилетия лет рынок был напуганным, а экономика была поражена стагнацией — ужасный новый термин для ужасных новых условий. Число американцев, владеющих акциями, фактически снизилось на семь миллионов в течение десятилетия, и летом 1979 года на обложке BusinessWeek была объявлена «Гибель акционерных капиталов». Однако противоречивый стиль торговли Стейнхардта окупался на протяжении всего этого тяжелого периода. Получив 12 и затем 28 %, удерживая короткие позиции в 1973–1974 «медвежьих» годах, фонд вовремя обратился к «бычьему» тренду, чтобы получить 54 % после выплат на крепком рынке 1975 года, и в следующие три года прибыль оставалась солидной.

К осени 1978 года, когда Стейнхардт покинул Уолл-стрит на время академического отпуска, одиннадцатилетний отчет его группы был наиболее примечательным для того периода. Доллар, инвестированный в 1967 году, в 1978-м стоил бы 12 долларов, в то время как доллар, инвестированный на широком рынке, стоил бы всего 1,7 доллара. После вычета выплат фонд за этот период продемонстрировал среднегодовую прибыль в 24,3 % — эффективность, которая практически была идентичной той, что была у А. У. Джонса в его лучшие времена. Но в отличие от Джонса Стейнхардт и его друзья боролись со встречным ветром при отвратительной экономической погоде.

ДЛЯ СТОРОННИКОВ ЭФФЕКТИВНОГО РЫНКА УСПЕХ Стейнхардта представлялся загадкой. Торжествовал ли он потому, что у него действительно было инвестиционное «преимущество» или он был просто удачлив? Согласно теории вероятностей, если 200 человек будут подбрасывать 11 монет, то пятерым из них повезет получить орла в девяти случаях из 11. Возможно, и неудивительно, что из 200 с лишним хеджевых фондов, основанных в конце 1960-х годов, по крайней мере один правильно предсказывал рынок девять из 11 последующих лет — два промаха случились в 1969 и 1972 годах, когда Стейнхардт, Файн и Бер-ковиц продемонстрировали несколько более низкие прибыли.

Попытки Стейнхардта объяснить успех фонда иногда подпитывали подозрение, что удача играла в этом роль. «Фондовый рынок — это непоследовательный феномен, — признавался он. — Мнения непрофессионалов часто кажутся такими же ценными, как и профессиональные, и чистильщики обуви, и брокеры спорят за звание гения»¹⁸. Будучи не в состоянии сформулировать четкую философию инвестирования, Стейнхардт обращается к расплывчатым разговорам об инстинкте. Он применяет «суждения, часто только зарождающиеся», как он полагает, — шестое чувство, которое сформировалось из опыта ежедневного принятия инвестиционных решений. Стейнхардт увлекся финансами в тринадцать лет, когда его не живущий в семье отец подарил ему сертификаты на акции на праздник бар-мицвы, и он считает, что постоянное погружение в рынок создает «интуицию, [которую] следует хвалить и почитать»¹⁹. Идея, что опыт формирует суждение, может звучать правдоподобно, но ее невозможно проверить. И ее приглушает тот факт, что наибольшие ошибки в своей карьере Стейнхардт допустил в те моменты, когда опыт предположительно должен был его защищать.

Стейнхардт также полагал, что исключительная интенсивность эмоций помогала ему. «Для меня важнее всего было побеждать каждый день, — говорил он. — Если я не выигрывал, я страдал, как будто произошла большая трагедия». Действительно, отсутствие выигрыша могло быть трагедией для сотрудников Стейнхардта, гнев босса проносился по внутрифирменной громкоговорящей селекторной связи Hoot and Holler, которая доносила голос Стейнхардта до каждого уголка офиса, довершая унижение его жертвы. Правда и то, что, даже если Стейнхардт выигрывал, интенсивность его эмоций (читай крутой нрав) не спадала, иногда, когда акции, поддерживаемые одним из аналитиков Стейнхардта, приносили фантастическую чистую прибыль, босс орал на беднягу за то, что он не порекомендовал их немного раньше²⁰. Возможно, такой способ вести дела давал Стейнхардту преимущество: такое эмоциональное наказание за неудачи двигало его команду вперед. Опять-таки эту теорию проверить невозможно. Противоположная гипотеза — что крутой нрав Стейнхардта препятствовал обмену идеями и отталкивал хороших сотрудников — кажется по меньшей мере привлекательной²¹.

Объяснения Стейнхардта в отношении его собственного успеха не всегда убедительны, но то, что говорят его бывшие сотрудники, также совершенно не восполняет пробел. Говард Берковиц и Джерри Файн полагают просто, что качество их анализа ценных бумаг было выше, чем у других фирм, поэтому фонд зарабатывал деньги. «Почему у нас дела шли хорошо? Мы очень об этом заботились. Мы очень много работали. Это значило для нас все», — простодушно говорит Файн²². В этом почти наверняка много правды. Как мы увидим далее в нашем повествовании, мастерство выбирать акции привело к успеху другие прославленные фонды, даже несмотря на то, что академические учения сомневались, что такой вид умения действительно существует на практике²³. Однако превосходный выбор акций все же является менее полным объяснением успеха в случае Стейнхардта, Файна и Берковица, чем в случае А. У. Джонса. Фонды Джонса могли побеждать рынок, потому что они придумали оригинальную систему оплаты за результаты, но в конце 1960-х, когда Стейнхардт, Файн и Берковиц начали свои операции, уже существовали десятки хеджевых фондов. Кроме того, пенсионные, благотворительные и другие организации, которые «спали» во времена Джонса, теперь действовали вполне профессионально.

ЕСЛИ ГОВОРИТЬ КОРОТКО, УСПЕХ СТЕЙНХАРДТА, ФАЙНА и Берковица трудно объяснить, однако из этого не следует, что их успех был всего лишь удачей. Если покопаться в истории фонда, то можно заметить два фактора. Каждый помогает объяснить успех так, чтобы это соответствовало общепринятому представлению о теории эффективного рынка. Превзойти рынок трудно — за исключением случаев, когда находишь к нему такой подход, который другие еще не применяют.

Первый пример новаторства Стейнхардта, Файна и Берковица касается Тони Чиллуффо. Восхищение Чиллуффо Кондратьевым, возможно, было странным, но он привнес в компанию иную страсть, которая, очевидно, носила практический характер. С начала 1960-х годов Чиллуффо отслеживал валютные сводки, в надежде что это поможет ему предугадывать движение на фондовом рынке. Спустя 10 лет или чуть позже это стало уже обычной практикой на Уолл-стрит. Все понимали, что быстрый рост денежной массы предсказывает инфляцию, и поэтому Федеральная резервная система будет вынуждена поднять процентные ставки, а когда это произойдет, инвесторы переведут свои деньги в депозиты или облигации, предпочитая взимать проценты, нежели подвергаться риску, оставаясь на фондовом рынке. Когда деньги уходили из акций, рынок неизбежно падал, и акции компаний, которые были чувствительны к процентным ставкам, — жилищно-строительные фирмы, поставщики оборудования — падали еще ниже. Но в 1960-х годах владельцы акций на Уолл-стрит могли не беспокоиться о подобном анализе. Они учились торговать в первой половине десятилетия, когда уровень инфляции не превышал 2 %. Состояние денежно-валютного рынка и реакция Федеральной резервной системы были вне их раздумий²⁴. Эксцентричный самоучка, не принадлежащий общей массе, Чиллуффо был исключением.

К тому времени когда он стал работать у Стейнхардта, Файна и Берковица в 1970 году, Чиллуффо уже разработал черновую монетарную модель. Он следил за крупными банками, которые формировали Федеральную резервную систему, и в тот момент когда они в своих отчетах переходили от сообщений о величине запасных резервов кредитования к сообщениям о том, что те достигли предела, «радар» Чиллуффо начинал сигналить: банки полностью израсходовали резервы кредитования и акции были в опасности. Чиллуффо изучил исторические примеры и выявил, что акции начинали падать спустя два месяца после перелома в банковских данных. Это же работало и в обратном направлении. Если банки переходили от сообщений о нехватке кредитных мощностей к сообщениям о свободных резервах, то фондовый рынок неизбежно поворачивался вверх²⁵.

Чиллуффо освоил правила инвестирования в период высокой инфляции, после золотого стандарта — даже до того, как эта область полностью развилась. Его подход дал Стейнхардту, Файну и Берковицу преимущество в предугадывании крутых поворотов на фондовом рынке. Чиллуффо предугадал как коллапс 1973–1974 годов, так и резкое восстановление рынка, которое затем последовало, и в каждом случае он подкреплял выводы коллег, которые формировали свои суждения о рынке, используя традиционный рыночный анализ. Если Чиллуффо заслуживает существенной доли уважения за позиционирование фирмы в 1973–1975 годах, то, следовательно, он заслуживает существенной доли уважения за все десятилетие. Результаты работы фирмы за эти три года составляли наибольшую часть ее прибыли в течение 1970-х годов.

Коллеги Чиллуффо едва ли были осведомлены о его догадках, потому что он не умел эти догадки доходчиво объяснить. Они знали, например, что этот крепкий парень в управлении торговыми операциями ненавидит Kaufmann 8с Broad, крупнейшую национальную жилищно-строительную фирму, и они знали также, что фонд открыл короткую позицию в 100 ООО акций, но они могли и не знать, что Чиллуффо ненавидел Кауфманна за то, что жилищно-строительные фирмы были восприимчивы к поднятию процентных ставок, а монетарные сводки кричали о том, что ставки стремились вверх. Однако Стейнхардт позаботился о том, чтобы у Чиллуффо были полномочия проверять свои теории: он восхищался убежденностью этого парня, и его мало заботило, что других его умозаключения сбивали с толку. Короткие позиции, открытые Чиллуффо, принесли Стейнхардту, Файну и Берковицу больше двух миллионов долларов. И таким образом, преднамеренно или нет, коллеги Чиллуффо стали выгодоприобретателями от его новаторства — применения монетарного анализа на фондовом рынке²⁶.

Второе новшество Стейнхардта, Файна и Берковица началось вместе с другим изменением в финансовом климате. Так же как фонд предугадал, насколько инвестирование на фондовом рынке приспособится к инфляции, он предугадал и то, каким образом сфера торговли акциями будет реагировать на изменения в поведении партнеров в управлении деньгами вкладчиков.

До 1960-х годов фондовый рынок контролировался индивидуальными инвесторами. Пенсионные, страховые, взаимные фонды — институциональные управляющие сбережениями — еще не были значительными. В 1950 году, например, только примерно 10 миллионов американских работников участвовали в пенсионных планах своих компаний, и поскольку большинство таких планов были еще в начальной стадии, у них были относительно небольшие активы. Однако в 1970 году количество работников, участвующих в пенсионных планах предприятий, более чем утроилось, и активы пенсионных фондов уже составляли невероятные 130 миллиардов долларов и ежегодно прирастали на 14 миллиардов²⁷. Между тем частные инвесторы продавали акции, находящиеся в их непосредственном владении, и доверяли свои средства новому поколению профессиональных финансистов. В конце 1960-х годов взаимные фонды управляли более чем 50 миллиардами долларов — на 2 миллиарда больше, чем в 1950 году. Инвестирование больше не было областью для любителей, консультируемых брокерами-джентльменами. Оно стало профессиональным бизнесом²⁸.

Это преобразило Уолл-стрит. Теперь было сложнее превзойти рынок, лишь обладая знаниями об акциях, потому что у шести других инвесторов, вероятно, была та же самая информация. Однако профессионализация инвестирования создала новые возможности и затенила старые. Такая возможность пришла в виде профессиональной торговли на бирже, сыгравшей главную роль в истории хеджевых фондов.

До того как появились большие учреждения, торговля собственностью управлялась «специалистами» в торговом зале

Нью-Йоркской фондовой биржи. Если частный инвестор хотел продать 50 паев Ford, его брокер звонил маклеру Нью-Йоркской фондовой биржи, который специализировался на этих акциях; почуяв приближение сделки, специалист покупал акции по цене чуть ниже той, за которую он смог бы продать их чуть позже. Однако такая простая система сломалась при росте пенсионных и взаимных фондов — неожиданно эти организации захотели торговать паями Ford в блоках по 100 тысяч акций, и специалистам стало не хватать капитала для операций с таким большим числом акций. Аналогичным же образом возросли возможности. Небольшое число предприимчивых брокеров, ведомое Oppenheimer и Goldman Sachs, стало непосредственно работать на рынке. Вместо того чтобы передать блочную торговлю специалистам, они стали заниматься такой торговлей сами, при этом иногда находя покупателей среди своих клиентов, а в других случаях выкупая акции за счет своего собственного капитала. В 1965 году блочная торговля такого рода составляла менее 5 % от транзакций на Нью-Йоркской фондовой бирже. К 1970 году ее доля утроилась²⁴.

Новая биржевая игра с блочной торговлей оказалась блестящей. Большие сберегательные институции нуждались в ком-то, кто создал бы рынок для больших блоков акций, и они были готовы платить за эти услуги. В реальности они были готовы платить хорошо, потому что их выбор был невелик: если они пытались понемногу спускать 100 тысяч акций Ford, то, пока они продавали, цена оборачивалась против них, а если новости о продаже блока просачивались на полдороге, то стоимость их пая стремительно падала. Следовательно, с точки зрения сберегательных организаций, было лучше передать весь блок из 100 тысяч акций в Goldman Sachs или Oppenheimer, даже если это означало согласиться с существенной скидкой на рынке. Но, с точки зрения брокеров, снижение цены означало быструю наживу. Если они могли найти покупателя на уцененные акции, то они могли взять внушительные комиссионные за организацию сделки. В качестве альтернативы они могли использовать собственный капитал, чтобы принять уцененные акции на свой баланс, у них был хороший шанс продать их позже с прибылью.

Хитрость брокеров заключалась в том, чтобы знать покупателей, имеющих смелость играть в таких масштабах, как раз здесь Стейнхардт, Файн и Берковиц и выходили на сцену. К торговой деятельности фирма подходила нестандартно. В большинстве инвестиционных домов торговля была скучной конторской задачей, не тем, к чему стоило бы привлекать блестящего аналитика³⁰. Но у Стейнхардта, Файна и Берковица управлением торговыми операциями руководил сам Стейнхардт, и когда Goldman

Sachs и Oppenheimer звонили, чтобы предложить блоки акций, Стейнхардт был счастлив оказать услугу, при условии что скидка была достаточно заманчивой. Чем больше Стейнхардт имел дело с блочными торговцами, тем больше они были готовы ему звонить. Брокерам был нужен кто-то в области управления торговыми операциями, кто мог бы быстро принимать серьезные решения. В отличие от молодых торговцев в большинстве фирм, управляющих финансами, Стейнхардт наработал опыт рисковать миллионами под свою ответственность. Возможно, из-за того что Стейнхардт унаследовал гены азартности от отца, принятие на себя таких рисков определенно приводило его в возбуждение. «Из механической, незначительной конторской задачи в 1950-1960-х годах торговля превратилась в 1970-1980-х в задачу большой важности», — позже говорил Стейнхардт³¹.

Все новые рынки сначала неэффективны, а неэффективность означает прибыль для тех, кто адаптируется к ним быстрее других. Брокеры, с которыми сотрудничал Стейнхардт, рубили сплеча. Существовало мало торговых руководящих принципов, чтобы решить, какой тип скидки имел смысл для блока определенного размера; боссы, которые вступили на рынок позже, с правилами торговли и управлением рисками, все же были неуклюжими на неизвестной территории. При таком естественном состоянии делать деньги было не сложнее, чем отнять конфету у ребенка, если вспомнить фразу, которую любил Стейнхардт: однажды ему предложили с большой скидкой 700 тысяч акций Penn Central, разорившейся железнодорожной компании, он купил и тут же перепродал их, реализовав более полумиллиона долларов в течение восьми минут³². Около 1970 года компания Salomon Brothers решила стать третьей по величине фирмой по торговле блоками, наряду с Goldman Sachs и Oppenheimer. Чтобы стать крупным игроком, она намеревалась поглощать много акций с мизерными скидками, позволив Стейнхардту покупать сильно уцененные блоки где угодно, и затем сбывать их в Salomon за хорошие барыши³³.

Кроме того, регуляторные несуразности создавали другие возможности. До тех пор пока в конце 1970 года не вмешалась Комиссия по ценным бумагам и биржевым операциям, некоторые стороны торговли блоками были прозрачными, в то время как другие укрывались в тени. При торговле с Goldman Sachs или Salomon, фирмами, которые были членами фондовой биржи, стоимость и размер транзакции надо было сообщать на тикер, который просматривался всеми инвесторами, и если была скидка, то все об этом знали. Но если торговать с так называемым третьим рынком, с брокерами, которые не были членами фондовой биржи, о транзакциях сообщать было не нужно. Стейнхардт специализировался на том, что выбирал неопубликованные сделки на третьем рынке, а затем быстро сбывал их, пока никто не понял, что происходит.

Чем больше Стейнхардт торговал, тем больше он находил возможностей для зарабатывания денег. Транзакции на третьем рынке, например, работали только благодаря репутации Стейнхардта как большого ловкача. Брокеры, которым надо было быстро и секретно сбыть акции, инстинктивно обращались к нему, потому что он был одним из тех фондовых менеджеров, у которых было достаточно смелости, чтобы купить пол миллиона акций на основе всего лишь короткого телефонного звонка. Аналогично Стейнхардт мог продавать эти акции благодаря своей репутации. Его фонд был гигантским генератором комиссионных для брокеров, так что можно было надеяться, что торговцы в Oppenheimer, Salomon и Goldman Sachs ему помогут.

«Случалось, что я говорил [брокеру]: «Я получил этот блок на третьем несколько часов назад. Я купил его на один пункт ниже. Хочешь поработать на меня?» — вспоминает Стейнхардт. «На один пункт ниже» означало, что Стейнхардт получил скидку в 1 доллар с каждой акции.

«Сколько акций?» — спрашивал брокер.

«Четыреста тысяч».

«Что ты хочешь за них?»

«Пусть это будет двести тысяч, поднимем на одну восьмую», — говорил Стейнхардт.

«На одну восьмую?!» — удивлялся брокер. Стейнхардт предлагал продать эти уцененные акции ничего не подозревающей третьей стороне на 12,5 цента дороже, чем цена на ленте.

«Да, хорошо, нам надо привлечь покупателей. Давай поднимем на одну восьмую, и это будет похоже на положительную сделку»³⁴.

Достаточно часто такой блеф срабатывал. Никто не знал, что огромный блок был продан ранее со скидкой на темном третьем рынке, так что можно было уговорить инвесторов купить с надбавкой. Даже после выплаты комиссионных брокеру у Стейнхардта оставалась отличная чистая прибыль.

Каким бы высоким ни был скептицизм академических исследователей по поводу способности финансовых аналитиков превзойти рынок, не было ничего загадочного в том, что торговцы блоками превосходили его. Торговцы блоками изобрели новый подход: они' не занимались анализом корпоративных данных и выбором акций, которые хорошо пойдут, в общей толкотне. Вместо этого они стремились делать деньги, предоставляя то, что требовалось другим инвесторам, — ликвидность. Новые институциональные хранители сбережений желали продавать большие блоки акций быстро и секретно, и они готовы были заплатить тому, кто позволит это реализовать. Гений Стейнхардта заключался в том, чтобы извлекать хорошую прибыль, предоставляя ликвидность, при этом получая огромную скидку на блок акций от третьего рынка, и в то же время платить немного или не платить вовсе тем, кто предоставлял ликвидность ему. При этом он умудрялся сбывать акции третьего рынка на 12,5 цента выше рыночной цены.

Хотя он и не высказывал такую точку зрения, Стейнхардт указывал на слабость теории эффективного рынка. Эта теория гласит, что рыночная цена включает в себя всю существенную информацию об акции, и из этого следует, что превзойти рынок почти невозможно. В средних и долгих периодах инвеста-рования эта теория могла быть приблизительно справедлива. Но в краткосрочном масштабе информация зачастую не является основным движущим элементом цены. Напротив, цены на акции резко меняются из-за сиюминутных изменений аппетитов инвесторов. Страховой компании надо продать большой блок акций, чтобы оплатить заявления об убытках от стихийного бедствия: наплыв предложений на продажу гонит цены вниз. Пенсионному фонду надо купить большой блок акций, чтобы использовать новое поступление наличных от работников: покупка по принуждению ведет цены вверх. В моделях эффективного рынка эти временные сотрясения цен игнорируются, и ликвидность считается идеальной³⁵. А реальный мир отличается от теории.

Этот недостаток моделей эффективного рынка начинают особенно интенсивно обсуждать, когда спрос на крупные транзакции резко возрастает, а рыночные структуры еще только должны к нему адаптироваться — так произошло в конце 1960-х годов, а также в 1970-х и 1980-х. Спустя несколько лет после того, как началась торговля блоками, крупные продажи могли толкнуть акцию очень далеко от «эффективной» цены — той, которая отражала лучшую оценку аналитиком всей известной информации, относящейся к доходам компании. Такой краткосрочный дисбаланс давал возможность бдительным торговцам ухватывать прибыль, и Стейнхардт делал это агрессивно³⁶. Кроме того, красота метода Стейнхардта заключалась в том, что его было трудно скопировать. Как только Уолл-стрит поняла механизм модели А. У. Джонса, у него сразу появилось две сотни подражателей. В противоположность этому торговля блоками Стейнхардта была защищена «сетевыми эффектами», которые создавали преграды на входе. Стейнхардт принимал важные звонки от брокеров, торгующих блоками, потому что у него была репутация того, кто способен принимать важные решения. Он умел по-своему распродавать крупные блоки, приобретенные фондом, потому что у него была налажена сеть отношений с брокерами, возникшая совместно с его репутацией большого трейдера. Мнимые конкуренты столкнулись бы с преградой в виде «Уловки-22», если бы они попытались его догнать.

У преимущества Стейнхардта была еще одна, менее красивая черта. Он отодвигал границы того, что было законным.

ПРЕЖДЕ ЧЕМ МЫ ПЕРЕЙДЕМ К ТЕНЕВЫМ МОМЕНТАМ, вернемся к вопросу о ликвидности. Когда на рынок выводится большой блок акций, предполагаемые покупатели не могут сказать, знает ли продавец что-либо особенное. Возможно, продавец разузнал, что компания собирается пересмотреть свои ожидания в отношении доходов в сторону понижения. Возможно, он знает, что другой крупный участник рынка собирается понизить в цене акции этой компании. Из-за того что покупатели не знают того, чего они не знают, они колеблются, стоит ли покупать 400 тысяч акций. Опасаясь, что они могут оказаться в невыгодном информационном положении, они требуют скидку в обмен на предоставление ликвидности.

Как мог Стейнхардт делать деньги при таких обстоятельствах? Опять же важны были масштабы транзакций Стейнхардта: он заключал так много сделок по блокам и формировал такой большой объем комиссионных для брокеров, что мог ожидать от них некоторой особенной информации³⁷. Теоретически брокеры не обязаны указывать своих клиентов, и если продавец вышел на рынок с блоком в 400 тысяч акций, то его имя было тайной. Брокеры не должны были выдавать, например, что продавец — это старательный страховой фонд и, следовательно, он продает, возможно, из соображений ликвидности, а в этом случае скидка на его блок может быть результатом переговоров. Но как лучший клиент брокеров Стейнхардт мог ожидать некоторых творческих отклонений от правил³⁸. Если продавец был скорее сообразительным хеджевым фондом, а не страховым фондом, то брокер мог не торопиться приглашать

Стейнхардта для покупки, потому что хеджевый фонд мог продавать, основываясь на информации о снижении. Или если распродажа была первой заявкой на продажу из большой серии, то брокер мог сделать острожное предупреждение³⁹. «Идея была не в том, чтобы стараться всем навредить. Мы же хотели делать с ними бизнес», — говорит Джон Латтанцио, торговец блоками в Goldman Sachs, вспоминая интимную атмосферу 1970-х годов⁴⁰. «Говоришь: не покупай первую сотню, там еще четыре», — добавляет Уилл Вейнстейн, главный торговец в Oppenheimer, объясняя, что торговцы крупными блоками стремились делать «не то, что было обусловлено сговором, а то, что было честными попытками защитить друг друга»⁴¹. Как Вейнстейн мог считать это чем-то иным, но не сговором, — загадка.

Иногда сговор был более продуманным. Брокер мог позвонить, чтобы сказать, что крупная организация собирается сбыть 500 тысяч акций такой-то компании, так что Стейнхардту, возможно, лучше заранее занять короткую позицию, прежде чем продажа достигнет рынка. Тогда, когда поступит биржевой приказ большого объема, и акции пойдут вниз, Стейнхардт покроет свою нехватку, купив конец заявки по сниженным ценам и присвоив себе немного легких денег. С точки зрения брокера, намек Стейнхардту позиционировал его хеджевый фонд как покупателя на последний транш крупной продажи: это помогало продаже пройти без снижения цены настолько, насколько это было возможно и помогало брокеру выглядеть гением в глазах продавца⁴². Однако подвох был в том, что игра Стейнхардта на понижение двинула бы рынок вниз до начала транзакции: блочная продажа прошла бы по цене, близкой к рыночной, потому что рынок снизился заранее. Такой звонок от брокера был четким нарушением правил. Продавец нанимал брокера, чтобы тот получил за его акции лучшую цену, а он перепродавал их Стейнхардту.

С безопасного расстояния в три десятилетия Стейнхардт поразительно откровенен на этот счет: «Мне сообщали то, что другим клиентами не сообщали, — говорит он, описывая механизм своего сговора с брокерами. — У меня была информация, которой я не должен был владеть. Это давало нам много возможностей. Были ли они рискованными? Да. Хотел ли я это делать? Да. Много ли это обсуждали? Не очень»⁴³.

НЕВОЗМОЖНО ПОДСЧИТАТЬ ДОХОДЫ СТЕЙНХАРДТА, Файна и Берковица от торговли блоками. Сам Стейнхардт говорит, что «это была значительная доля разговоров, но не прибыли», хотя чем больше слушаешь его описания торговли, тем больше подозреваешь, что он может скрывать значимость своей деятельности⁴⁴. Безусловно, концентрация на торговле представляла наиболее характерное преимущество партнерства, и конечно, нет ничего случайного в том, что из трех невероятно одаренных партнеров — основателей фонда именно Стейнхардт стал легендой. За двадцать восемь лет на рынке Стейнхардт потерпел убытки только по итогам четырех. Вероятность такого события — один к одиннадцати тысячам⁴³. Рано или поздно пустяки с бросанием монетки становятся нерелевантными.

Но был еще один вопрос по поводу торговли Стейнхардта. Если его сговор стал бы известен в то время, то могла ли Комиссия по ценным бумагам и биржам возобновить свой интерес к регулированию хеджевых фондов и могла ли история этой индустрии пойти по совершенно другому руслу? Конечно, хеджевые фонды и крупные брокеры иногда подозревались в сговоре, но это никогда не было доказано. В течение 1970-х годов Комиссия по ценным бумагам и биржам только однажды преследовала Стейнхардта: утверждалось, что якобы в январе 1970 года его фонд приобрел крупный блок акций Seaboard Corporation, очевидно в качестве услуги брокеру, который хотел поднять цену акций выше цены первичных котировок. Комиссия заявляла, что Стейнхардт действовал по договоренности, что любые убытки ему будут возмещены. Но в 1976 году Стейнхардт урегулировал данное дело, не признав незаконных действий⁴⁶. Подозрение, что рыночное поведение Стейнхардта основано на сговоре, так и осталось подозрением.

Даже в этом случае нельзя сказать, что признание Стейнхардта сдвинуло бы равновесие в сторону регуляторного ужесточения в меньшей степени, чем это должно было бы иметь место. В случаях, когда Стейнхардт действовал на основе привилегированной информации, регуляторы уже были уполномочены его преследовать — как они сделали это в инциденте с Seaboard. Кроме того, часть успеха Стейнхардта отражала регуляторные несуразности, причиной которых он сам не был. В 1975 и затем в 1978 году регуляторы признавали свои собственные неудачи и старались их исправить: они начали выводить из тени любимые третьи рынки Стейнхардта, сначала настаивая, чтобы все биржевые транзакции отражались на новой «консолидированной ленте», а затем оговорили условие, что все предложения на покупку и продажу акций должны также регистрироваться⁴⁷. Именно для того, чтобы торговая информация поступала одинаковым образом ко всем игрокам на рынке и нечестное преимущество участников внутреннего круга Уолл-стрит разрушалось бы.

Все же главная причина утаивать нарушения была еще более элементарной: в целом деятельность Стейнхардта была хороша для экономики. Поиски «дымящегося ружья» — «нарушения работы рынка», из-за которого Комиссия по ценным бумагам и биржевым операциям вступила в дело в 1969 году, окончились провалом, потому что это нарушение нельзя было определить. Точно так же успех Стейнхардта, Файна и Берковица в последующие годы не подрывал рынки. Он их стабилизировал.

Два момента, связанные с успехом молодой тройки, были однозначно хороши для стабильности финансовой системы. Торговля фонда против рынка вносила небольшой вклад в сдерживание разрушительных колебаний биржевых цен: тройка продавала во время пузыря 1972 года, и она приобретала в конце 1974-го, когда посткризисный рынок отчаянно нуждался в покупателях. К тому же, открыв применение монетарного анализа к фондовым рынкам, фонд привнес новое усовершенствование в ценообразование активов. Если циклы «от пузыря к взрыву» в 1968–1970 и 1972–1974 годах отражали наивность Уолл-стрит по отношению к инфляции, то аналитические техники Тони Чиллуффо в будущем создавали меньше таких пузырей.

Кроме того, у такой торговли блоками были причины. Сговор Стейнхардта с крупными брокерами иногда вредил инвесторам-аутсайдерам, которые, возможно, получили бы лучшую цену за свои акции, если бы инсайдеры не фиксировали рынок. Инвесторы-аутсайдеры включали взаимные и пенсионные фонды, так что конечными проигравшими были простые американцы — в то время как победителями были миллионеры, которые инвестировали вместе со Стейнхардтом. Однако история про Робина Гуда, наоборот, была не всей картиной. Торговля блоками возрастала, потому что инвесторам-аутсайдерам нужна была ликвидность, чтобы двигать большие глыбы акций. Предоставляя аутсайдерам возможность торговать, Стейнхардт помогал им. Это не выглядело так, как будто институциональные инвесторы пользовались преимуществами удивительно эффективных рынков только ради того, чтобы злобные хеджевые фонды их подрывали. Скорее, институциональные инвесторы сталкивались с ужасными рынками, которые были крайне неэффективны в краткосрочной перспективе. Вклад Стейнхардта заключался в том, чтобы предлагать ликвидность, которую они могли свободно использовать или игнорировать, и тот факт, что они выбирали реализацию ликвидности, был показательным. По всей вероятности, услуги, которые предоставлял Стейнхардт, перевешивали последствия его незаконных действий.

Если это звучит слишком снисходительно, давайте быстро вернемся к 1987 году. Крах фондового рынка в октябре послужил примером того, какой может быть жизнь без Стейнхардта и его торговых партнеров. После «черного понедельника» крупные игроки в области блочной торговли отошли от дел и результатом были неистовые крики. Газета New York Times сообщала в декабре, что теперь блоки по 25 тысяч акций подрывают цены так же, как это делали 100-тысячные блоки до кризиса. Рынок стал чрезвычайно нестабильным⁴⁸. Достаточно было всего лишь слухов о том, что какая-то организация собирается продать блок акций Ford или IBM, чтобы курс акций устремился вниз. Из-за того, что торговцы блоками безответственно отступили, пострадали невинные компании. При неожиданном повороте, который представил споры о 1960-х и 1970-х годах в совершенно новом свете, Комиссия по ценным бумагам и биржам пообещала провести расследование тревожащей нехватки торговли блоками. Единственное, что было хуже быстро торгующих хеджевых фондов, — это их внезапная гибель.

Стейнхардт торговал на рынках так, как будто он был на войне, и такое напряжение изнурило его. Осенью 1978 года он взял академический отпуск в компании, объявив, что его целью было уменьшить обхват талии и увеличить голову: он хотел найти смысл в жизни за пределами накопления богатства. Кто-то говорил, что он уходит навсегда, но другие сомневались: «То, что Майкл покинет Уолл-стрит на год, так же вероятно, как то, что Владимир Горовиц навсегда перестанет играть на пианино», — настаивал один из друзей⁴⁹. Как оказалось, Стейнхардт смог продержаться вдали от торговли до осени следующего года. Затем он ворвался обратно, порвал с партнерами и триумфально вступил в 1980-е.

3 СЕКРЕТ ПОЛА САМУЭЛЬСОНА

В своем знаменитом заявлении в конгрессе в 1967 году опытный экономист Пол Самуэльсон вынес свой вердикт в отношении сферы управления капиталом. Ссылаясь на недавнюю диссертацию на степень доктора философии в Йельском университете, он обратил внимание на то, что случайно выбранные портфели акций зачастую имели превосходство над профессионально управляемыми фондами во взаимном пользовании. Когда председатель банковского комитета палаты представителей отнесся к этому скептически, профессор продолжал стоять на своем. «Когда я говорю «случайно», я хочу вызвать у вас ассоциацию с игральными костями, случайными числами или игрой в дартс», — подчеркнул он¹. Три года спустя Самуэльсон стал третьим экономистом, получившим Нобелевскую премию, но полученное признание совершенно не смягчило его мнение. «Большинству специалистов, которые принимают решения, касающиеся портфелей акций, следует оставить бизнес и заняться прокладкой водопроводов, преподаванием греческого языка или способствовать созданию годового ВВП, работая управляющими корпорации», — писал он в 1974 году. Даже если совет все бросить — верный, очевидно, это не из тех советов, которым следуют с огромным желанием².

Высказывания Самуэльсона не очень походили на одобрение хеджевых фондов. Но его осуждение профессиональных инвесторов послужило поводом для возражений. Хотя большинство инвестиционных менеджеров могли бы принести обществу больше пользы в качестве водопроводчиков, Самуэльсон полагал, что гигант с действительно свежими взглядами мог бы одержать победу на рынке³. «Людей различают по их росту, красоте, язвительности, — писал он. — Почему не по их PQ, то есть коэффициенту производительности?⁴» Конечно, эти незаурядные инвесторы не стали бы дешево продавать свои способности «Ford Foundation или отделу трастовых операций местного банка. У них слишком высокий IQ для этого». Гиганты должны были бы создать небольшое товарищество, от которого они сами получали бы доходы: скорее они создали бы хеджевый фонд. Самуэльсон всегда чувствовал себя достаточно уверенно — к двадцати пяти годам он опубликовал статей больше, чем ему было лет, — и он естественным образом полагал, что способен выбирать редкие исключения из ряда тех, кому следовало бы быть водопроводчиками. В 1970 году он стал спонсором-учредителем нового инвестиционного предприятия под названием Commodities Corporation, вложив примерно в то же время часть капитала в Warren Buffett³.

Commodities Corporation был одним из первых инвестиционных банков, созданных «квонтами» — компьютерными разработчиками, у которых, что называется, семь пядей во лбу⁶. Исходным условием компании, как было заявлено на первой странице ее рекламного проспекта, являлось «широкомасштабное использование эконометрического анализа, невозможного прежде, до появления компьютеров»⁷. Одним из трейдеров-учредителей Commodities Corporation был Пол Кутнер, коллега Самуэльсона по Массачусетскому технологическому институту, над которым много иронизировали за его вклад в теорию эффективного рынка⁸. Наряду с несколькими другими докторами экономических наук фирма впоследствии наняла программиста, который ранее занимался проектом «Аполло» — он был ракетным ученым в буквальном смысле⁹. С юридической точки зрения предприятие скорее имело структуру корпорации, чем товарищества, но, с другой стороны, оно являлось типичным хеджевым фондом¹⁰. Предприятие занималось приобретением и продажей фьючерсных контрактов. Оно использовало леверидж. Его астрономические прибыли делили между собой менеджеры предприятия и небольшое количество инвесторов. Самуэльсон заплатил 125 тысяч долларов за свою долю в Commodities Corporation и согласился стать активным членом совета директоров.

Участие Самуэльсона заключалось главным образом в ставке на Ф. Хельмута Веймара — с моторчиком внутри, обуреваемого идеями и слегка страдающего манией величия президента компании¹¹. Веймар недавно закончил работу над докторской диссертацией, в которой предложил метод прогнозирования цены на какао: данный метод путем обработки статистических данных позволял определить, насколько в связи с экономическим ростом увеличилось потребление шоколада, а значит, и спрос на какао, насколько засуха или влажность в Западной Африке повлияли на поставки и т. д. Веймар учился в Массачусетском технологическом институте, где он познакомился с Самуэльсоном и Кутнером. Но хотя Веймар рассчитывал, что его учителя помогут ему в совершенствовании его знаний в математической и компьютерной областях, на него не производила впечатления их теория эффективного рынка. «Я считал, что теория случайных блужданий была абсурдом, — говорил он позже. — Вся эта идея о том, что человек не может заработать хорошие деньги, обладая конкурентным преимуществом над остальными участниками рынка, — безумие»¹².

Веймар был высокого роста, в очках, широкоскулый, с изысканной североевропейской внешностью, унаследованной им от своих родителей — немцев. В детстве ему приходилось часто переезжать из города в город, и под влиянием этого жизненного опыта у него сформировался самостоятельный характер и стремление заработать столько денег, сколько необходимо, чтобы ни от кого не зависеть. Еще будучи аспирантом, он изобрел амбициозную математическую модель для отрасли замороженного апельсинового сока, и когда в соответствии с этой моделью оказалось, что цена на концентрат апельсинового сока вырастет вдвое, он занял 20000 долларов для покупки огромной партии на складе. Модель оказалась верной, и цена, как и предполагалось, подскочила. Единственным препятствием оказалось то, что местные супермаркеты с недоверием отнеслись к оптовой покупке апельсинового сока у студента. Веймар вынужден был продать сок обратно на склад, в результате чего лишился пятой части своей прибыли.¹³

После завершения докторской диссертации, посвященной рынку какао, Веймар стал работать на продуктовую компанию Nabisco, где вскоре убедил своих боссов использовать его прогнозы. Идея была в том, что, когда цены на какао упадут в соответствии с прогнозами, сделанными в его модели, Nabisco закупит какао, чтобы обеспечить свои потребности для производства шоколада; если цены поднимутся выше, чем предполагала модель, то Nabisco приостановит свои закупки. Как только начались торговые операции в соответствии с программой Веймара, цены на какао упали значительно ниже, чем предполагала модель, поэтому Веймар стал закупать фьючерсы на какао в большом объеме. Затем цена упала еще больше, что означало, что Веймар потерпел убытки; но, следуя своему прогнозу, Веймар продолжал покупать, несмотря ни на что. Главный финансовый директор Nabisco начал беспокоиться, и Веймару пришлось отражать его нападки, прикрываясь дымовой завесой квантитативного жаргона; тем временем он обнаружил, что количества какао-бобов достаточно, чтобы обеспечить производство Nabisco на два года. «Вы уверены, что вы знаете, что делаете?» — не раз спрашивал Веймара его босс; и Веймар, сколько мог, демонстрировал уверенность, хотя внутренне был очень обеспокоен. Но пока Веймар нервничал, в Африке случился неурожай, и цены на какао выросли почти вдвое. Веймар продал обратно часть своих запасов с огромной прибылью. «В тот период моей жизни я не был в высшей степени скромен и не сомневался в себе», — признавался он впоследствии¹⁴.

Окрыленный этим успехом, Веймар решился создать свое собственное предприятие. Он начал составлять проект вместе с Фрэнком Ваннерсоном, еще одним новоиспеченным доктором экономических наук, который примкнул к нему в отделе прогнозирования Nabisco. Вряд ли эти двое были парой. Веймар был полон радостной уверенности, в то время как Ваннерсон был удрученным бородачом; один из коллег говорил, что он похож на средневекового странствующего монаха в кожаных сандалиях и плаще с капюшоном; другой полагал, что от него веяло дружелюбностью психотерапевта¹⁵. Но Веймар и Ваннерсон были близкими друзьями, и докторская диссертация Ваннерсона, посвященная рынку пшеницы, дополняла знания и опыт Веймара на рынке какао. Веймар привлек других сообщников, и они вместе решили осуществить проект. Когда был собран начальный капитал в 2,5 миллиона долларов, учредители открыли магазин в Принстоне, штат Нью-Джерси, недалеко от места, где жили Веймар и Ваннерсон. Их штаб-квартира в доме на ферме была окружена цветущими деревьями и газоном большой площади. В свой первый день в офисе Веймар был в костюме. Ваннерсон появился в рубашке цвета хаки с короткими рукавами, со своей собакой по кличке Арахис¹⁶.

В офисе Веймара был поставлен огромный директорский стол из орехового дерева и большое красное кожаное кресло; сочетание, которое прекрасно ему подходило. Но неофициальный, эгалитарный стиль Ваннерсона вскоре стал преобладать в компании; если в Commodities Corporation проходила встреча, то на нее приглашали и повариху Агнессу. В сообщество в старом доме на ферме входила также немецкая овчарка по кличке Какао, которая потеряла одну лапу, попав под машину. Небольшой штат сотрудников Веймара, включавший семь профессиональных работников и шесть человек вспомогательного персонала, иногда занимался бросанием подков во время обеда и игрой в софтбол после закрытия рынков. Непринужденная обстановка свидетельствовала о том, что фирма находилась вдали от нью-йоркской суеты: Commodities Corporation не занималась торговлей и налаживанием связей и не была похожа на участника рынка; она скорее являлась победителем на рынке за счет использования компьютерных моделей, математики и превосходной информации. На регулярно проходящих семинарах учредители обменивались концепциями торговли, исписывая доску формулами. Они далеко ушли от духа фондового жокея, свойственного А. У. Джонсу, или от беспорядка от разбросанной пиццы в операционной комнате Майкла Стейнхардта.

Веймар собрал команду, которая вплотную занялась фундаментальным анализом. Он нуждался в специалистах по эконометрике, которые создавали модели, прогнозирующие уровень цен, исходя из предположения, что прибыли последуют, когда реальная ситуация приблизится к прогнозируемой. Веймар занимался торговлей какао; Ваннерсон был ответственным за пшеницу; Пол Кутнер, профессор Массачусетского технологического института, пришел в компанию, вооруженный эконометрической моделью рынка свиной грудинки. Кеннет Майнкен, специалист по эконометрике, преподававший в Университете Ратджерса, был взят в компанию для торговли соевыми бобами и фуражным зерном. Наняв специалистов по различным товарам, Веймар надеялся разнообразить пути доступа фирмы к любому рынку.

Веймар включил в свою модель по какао огромное количество данных. Чтобы осуществлять поставки какао до того, как западноафриканские развивающиеся страны опубликуют официальный отчет о своих урожаях, он изучил взаимосвязь между погодой и урожаями какао в Кот-д’Ивуаре и Гане. Наблюдая за диаграммами осадков и влажности, он мог предсказать урожай какао, а значит, и поставки какао, а следовательно, в конечном итоге и цены. В первоначальную группу также входил Ганс Килиан, немец, который путешествовал по африканской сельской местности на «лендровере», исследуя какао-деревья и записывая количество, длину и состояние бобов. Дерево какао по высоте такое же, как яблоня, и на нем вызревает около двадцати пяти бобов, поэтому счетовод бобов жаловался, что у него заклинивает шею. Его «лендровер» часто ломался. Он старался заполучить большие суммы ганской валюты, необходимой, чтобы платить местным рабочим, которые помогали ему с подсчетами. Но все же эти усилия давали возможность подтверждать или корректировать проекты поставок, сделанные на основе диаграмм погодных условий. Веймар изобрел усложненную модель установки цен на какао, и теперь у него в наличии были сложные данные для обеспечения этой модели.

ОДНАКО ЧРЕЗМЕРНАЯ СЛОЖНОСТЬ НЕ ГАРАНТИРОВАла успех. Вскоре после того, как Commodities Corporation начала свою деятельность, американские кукурузные поля были поражены грибковым заболеванием, известным как кукурузная болезнь. Некоторые специалисты по растениям предсказывали, что это заболевание возобновится в следующем году в еще большем масштабе; фьючерсы на кукурузу стали дорожать в ожидании предстоящего дефицита. Столкнувшись с многочисленными полунаучными слухами, создававшими панику на рынке, Веймар и его коллеги поняли, что могут получить преимущество. Они воспользовались услугами специалиста по фитопатологии из Университета Ратджерса, дававшего консультации в штате Нью-Джерси, увеличив бюджет для научных исследований и покрывая расходы специалиста, так как он разъезжал по всей стране, посещая научные конференции. После нескольких недель исследования ратджерский фитопатолог пришел к выводу, что страх в связи с болезнью преувеличен: обилие страшных историй не было следствием чего-то более заразного, чем паникерское влияние средств массовой информации. Веймар и его коллеги были поражены. Заключение фитопатолога означало, что цены на кукурузу будут падать, а значит последует наплыв трейдеров, которые будут формировать большое количество коротких позиций в ожидании того момента, когда станет очевидно, что паникерство необоснованно. Затем в одну из вечерних пятничных программ наряду со своим постоянным репортажем о Вьетнаме Си-би-эс включила специальный репортаж о кукурузной болезни. Главное место в репортаже отводилось выступлению фитопатолога из штата Иллинойс, человека, являвшегося представителем штата, где намного больше кукурузы, чем в штате Нью-Джерси. И человек из кукурузного штата предсказывал катастрофическую гибель урожая кукурузы.

Веймар и его коллеги почти не спали в эти выходные. Они открыли крупную короткую позицию на кукурузном рынке, поставив на кон свою фирму, на основании совета фитопатолога, которому теперь противоречил более опытный коллега. Когда в понедельник наконец открылись рынки, фьючерсы на кукурузу так резко подскочили, что торговля была немедленно остановлена: товарные биржи установили ограничение на допустимые ежедневные операции, чтобы сдержать чрезмерные колебания цен. Не было возможности каким-либо образом покинуть рынок; цены достигли своего предела после того, как небольшое количество контрактов перешло в другие руки, а Веймар и его друзья оказались в ловушке созданных ими позиций. До вторника трейдерам Commodities Corporation не удалось сбросить свои короткие позиции, а к тому времени уже был нанесен ущерб: от начального капитала фирмы в 2,5 миллиона долларов теперь оставалось 900 тысяч долларов. Молодая компания Веймара рушилась у него на глазах. Не утешало и то, что фитопатолог из Университета Ратджерса в итоге оказался прав. Кукурузной болезни не было, но Commodities Corporation закрыла свои короткие позиции на самой верхушке рынка.

Из-за неудачи с кукурузой в 1971 году Commodities Corporation оказалась на волоске от закрытия. Отношения между учредителями компании испортились; Веймар размышлял, насколько ему стоит беспокоиться из-за ружья, которое его озлобленный напарник хранил в офисе для охоты на кроликов и фазанов. Некоторые из членов совета учредителей фирмы хотели вернуть свой капитал: несмотря на опыт в количественном анализе и впечатляющие докторские степени, Веймару и его команде не хватило того самого высокого «коэффициента производительности», в котором был так заинтересован Самуэльсон. Но Веймар был непоколебим, ему и раньше приходилось выходить из бедственного положения. Однажды, будучи студентом, он потерял все свои деньги после ряда неудачных ставок и во время игры «Ред Соке» сел на одно из самых дешевых мест, чтобы напиться пива и подумать о том, как вернуть утраченное. На этот раз он был в Принстоне, и терапия «выпивки и бейсбола» была менее подходящей, но в нем было не меньше готовности не сдаваться. Он вообразил себя романтическим героем одного из замечательных романов, на которых был воспитан; он ответил на свою неудачу каким-то восхищенным мазохизмом, погрузившись в беспокойство и самоанализ, которые сопутствуют неприятностям. Он не собирался оставлять свою молодую компанию с игрой в софтбол после обеда и цветущими деревьями. Если сторожевая собака Какао могла не сдаваться, потеряв ногу, то торговец какао способен не отступать, потеряв большую часть своего капитала.

В июле 1971 года собрался совет Commodities Corporation, и было принято решение дать Веймару последний шанс: фирма будет закрыта, если она потеряет еще 100 тысяч долларов. В ходе последовавшего за этим кровопролития четверо из первоначальных семи учредителей-профессионалов, включая Кутнера, покинули фирму. Но вскоре положение было исправлено, и это послужило основой для одной из самых успешных торговых операций эпохи.

ПОСЛЕ НЕУДАЧИ 1971 ГОДА ВЕЙМАР ПРИСТУПИЛ К ПЕресмотру своей теории рынка. Он начал с веры экономиста в построение моделей и данные: цены являлись отражением основных сил — предложения и спроса, и если бы вы могли предвидеть эти вещи, путь к богатству был бы найден. Но опыт научил его некоторой сдержанности. Чрезмерное упование на данные может обернуться бедствием, породив род высокомерия, которое приведет к торговой позиции, слишком громоздкой, чтобы быть устойчивой. Если бы Commodities Corporation делала ставки против кукурузной болезни в более скромном масштабе, возможно, она не потеряла бы свои позиции из-за сообщения в вечернем выпуске новостей. Результатом скорее явилось бы получение прибыли, а не состояние, близкое к смерти.

Свои изменения в подходах Веймар начал с нового подхода к принятию риска. Самыми рискованными людьми в мире, как любил он теперь говорить, были очень энергичные трейдеры, которые никогда раньше не терпели неудачи¹⁸. В минуты самоанализа он признал, что самым своенравным трейдером в компании, возможно, был не кто иной, как он сам; один из коллег однажды заметил, что поручить Веймару управление рисками — это все равно что поручить Ивелу Книвелу[1] следить за безопасностью на дорогах¹⁹. В первый год своего существования Commodities Corporation пользовалась системой управления рисками, созданной Полом Кутнером; она была превосходной в математическом плане, но слишком сложной для эффективного применения. По системе Кутнера торговый капитал фирмы находился в общем котле. Трейдеры могли свободно брать из него часть денег. Но фирма ввела для них отрицательные процентные ставки на деньги, если они будут вложены в крупные и неустойчивые позиции. Теоретически трейдер должен был быть полон самоуверенности, чтобы удваивать ставку на бушующем рынке. Но кукурузная болезнь показала, что хлещущая через край самоуверенность была опасно высока в компании, полной людей с большим самомнением, и офисные служащие настолько были далеки, чтобы отслеживать действия трейдеров, что, по сути, не существовало управления риском в каком-либо виде. Теперь, когда стало очевидно, что система Кутнера полна недостатков, и сам Кутнер ушел из фирмы, Веймар приступил к созданию осуществимой на практике замены²⁰.

Результатом явилась система управления риском, более или менее жизнеспособная в современных хеджевых фондах, у истоков которой стоит Commodities Corporation²¹. В своей основе она имела сходство с системой долевого управления капиталом, используемой в хеджевом фонде A. W. Jones: каждый трейдер рассматривался как самостоятельно получающий прибыль и ему выделялась часть капитала, размер которой зависел от его предыдущей деятельности²². Но эта система также обязывала трейдеров управлять ставками, что почти не имело значения в относительно устойчивом мире инвестирования фондового рынка, но было решающим для сферы товаров. В соответствии с правилами управления капиталом инвестор мог занять сумму размером не более половины стоимости купленных им ценных бумаг; у него не было возможности использовать леверидж в соотношении более чем два к одному, даже если бы он был настолько безумен, что захотел бы это сделать. Но в мире товарных фьючерсов все было совсем по-другому. Трейдеры могли брать взаймы максимум от стоимости их позиций, откладывая только небольшую маржу наличными; так как их леверидж был выше, одна непродуманная ставка могла уничтожить значительную часть их капитала. Новая система Commodities Corporation снижала риск, который мог принять на себя трейдер по отдельно взятой позиции; и если трейдер терпел большие убытки, применялось больше средств контроля. Любой, кто потерял половину своего начального капитала, должен был продать все свои позиции и на месяц прекратить свою деятельность. От него требовалось написать руководству объяснительную записку о его просчетах²³.

Новая система управления риском была связана еще с одним изменением, последовавшим за неудачей с кукурузой: Веймар и его коллеги разработали новый подход к ценовым трендам. Конечно, в теории эффективного рынка утверждалось, что подобные тенденции не существуют: единодушие в отношении теории случайных блужданий было настолько господствующим, что в период 1970-х и большей части 1980-х годов было трудно добиться опубликования в научных журналах альтернативных точек зрения²⁴. Но Фрэнк Ваннерсон завладел сокровищницей данных фактических цен на товары, собранных и структурированных фирмой из штата Индиана Dunn & Hargitt. Прежде чем уйти из Nabisco, Ваннерсон потратил год на обработку данных Dunn & Hargitt, ежедневно анализируя цены на 15 видов товаров; и к тому моменту когда Commodities Corporation открыла свои двери в марте 1970 года, он убедился, что тенденции цен действительно существуют, что бы ни утверждали вопреки этому теоретики²³. Более того, Ваннерсон написал компьютерную программу, которая могла использовать это открытие. Он назвал ее Technical Computer System, или TCS. Эта система была одной из первых в длинном ряду систем автоматизации торговли, порожденных сферой хеджевых фондов²⁶.

Поначалу Веймар отнесся к проекту Ваннерсона скептически²⁷. Его концепция следования за трендом казалась обезоруживающе простой: покупай товары, цены на которые только что выросли, исходя из предположения, что они будут продолжать расти; продавай товары, цены на которые только что снизились, предполагая, что они будут снижаться. Хотя Ваннерсон в своей программе шагнул дальше этого — он попытался найти, чем отличаются тики повышения цены, которые могли бы прогнозировать долговременную тенденцию, от тиков повышения цены, которые ничего не значили, — Веймар все еще сомневался, что кто-нибудь может заработать серьезные деньги на чем-то таком очевидно тривиальном. Но к лету 1971 года Веймар в корне изменил свое мнение. Одной из причин было унижение, перенесенное из-за эпизода с кукурузой: огромным преимуществом автоматизированной торговой системы было то, что управление рисками должно было с самого начала программироваться на компьютере, и отсутствовала угроза, что чересчур самоуверенные трейдеры перейдут границы дозволенного. Но TCS также зарекомендовала себя как превосходная система на периодически созываемом рынке. Модель Веймара для какао, так хорошо работавшая в Nabisco, неверно указала направление рынка в первый год деятельности Commodities Corporation, что оказалось весьма накладным для компании. Но созданная Ваннерсоном модель следования за трендом, которая опиралась скорее на рыночные модели, чем на аналитические показатели потребления шоколада или осадков, неуклонно приносила доход со дня открытия фирмы.

После неудачи с кукурузной болезнью Веймар начал выделять больше средств на TCS, и трейдеры стали по-новому относиться к решениям программы. Действительно, новая система управления риском давала им небольшой выбор: она защищала трейдеров от использования более десятой части их капитала для ставки на какой-либо тренд, а тренды, используемые при контроле, были именно те, которые определяла программа Ваннерсона. Даже Пола Самуэльсона удалось склонить на сторону нового подхода. Он выкладывал немалую часть капитала для инвестирования на основе расчетов TCS, хотя теория следования за трендом имела неважную репутацию как в научном сообществе, так и в его собственном научном исследовании.

В 1974 ГОДУ КОМАНДУ COMMODITIES CORPORATION пополнил новый молодой сотрудник по имени Майкл Маркус. Он был очень далек от первоначальной концепции Веймара об идеальном трейдере. Он не был эконометристом, специализирующимся на каком-то одном товаре; более того, у него даже не было ученой степени по экономической науке. Он не прибегал к помощи компьютера и мало использовал математические знания; он выбыл из программы обучения на степень доктора в области психологии и был одним из первых трейдеров, нанятых в Commodities Corporation без докторской степени²⁸. Появление Маркуса в компании вызвало ряд вопросов, но скептики вскоре замолчали, так как он начал получать трехзначные прибыли со своего капитала. За десять лет работы в Commodities

Corporation Маркус увеличил объем своего торгового счета на 2500 %. Это было время, когда его прибыль превышала прибыли всех остальных трейдеров, вместе взятых.

Маркус был человеком настойчивым, спокойным и обладающим ужасным самоконтролем — чертой, которая выражалась в его отношении к собственному телу. Он полагал, что большинство продуктов содержат яды, и следил за тем, что употребляет в пищу; однажды он очищал организм с помощью диеты из сырых овощей и фруктов и так изнурил себя, что нанял врача-диетолога, чтобы тот убедил его вернуться к состоянию равновесия. Он растрачивал свои выигрыши на тщательно подготовленные вечеринки и экзотические путешествия; в какой-то момент в его собственности находилось десять домов, некоторые он позже продал, не проведя в них ни одной ночи. Он сдавал напрокат самолет и имел автобус, переделанный в дом на колесах, постоянно окруженный восхищенными зеваками. Он брал уроки кикбоксинга у международного чемпиона²⁹.

Какими бы крайностями ни отличался его образ жизни, энергия Маркуса творила чудеса в его торговых делах. В соответствии с основополагающей концепцией Commodities Corporation он изучил основные экономические факторы, которые могли бы управлять рынками. Бывало, он каждое утро приходил в офис с необъятного размера портфелем, полным отчетов о состоянии рынка; в ту пору не было стикеров, но Маркус использовал клейкую ленту, чтобы прикреплять аккуратные собственноручно написанные заметки, сделанные к ключевым страницам из прочтенного им материала. Он сосредоточенно изучал информационные бюллетени и внимательно исследовал данные об основных определяющих факторах предложения и спроса, пытаясь отыскать изменения, которые окажут влияние на цены. Он продумывал сценарии развития событий, которые могли поставить под удар его инвестиционный портфель. Если цены на кукурузу вырастут, начнут ли вслед за ними расти цены на пшеницу? И если похолодает, какие урожаи пострадают в первую очередь? Но согласно предложенной Фрэнком Ваннерсоном модели следования за трендом Маркус не ограничивался наблюдением за основными определяющими факторами цен. Он увлеченно изучал ценовые графики, которые рассматривал как окно в психологию инвесторов, и уделял особое внимание взаимосвязи между графиками и аналитическими показателями. Например, если аналитические показатели приносили плохие новости, но графики показывали, что рынок продолжает расти, это означало, что инвесторы уже продумали возможность снижения цен. Ничто не испортит им настроение. Некуда было двигаться, кроме как вверх.

Уважение Маркуса к теории трендов являлось отражением его опыта. В начале своей карьеры он проводил много времени на площадке хлопковой биржи и наблюдал, как трейдеры реагируют на темп своих коллег. Иногда, бывало, они доводили друг друга до громкого крика, а иногда снижали активность, обессилев. Если цена на товар поднималась выше своего пика предыдущего дня, появлялся неплохой шанс, что она продолжит движение вверх на волне оживления; поэтому Маркус, бывало, приобретал крупную позицию в такие переходные моменты, защитившись стоп-приказом, который выведет его с рынка, если торговля пойдет не в его пользу. Либо рынок набирал обороты и функционировал, либо Маркус оказывался за его пределами: это напоминало катание на доске для серфинга, ожидание волны; если ваше время истекало, вы немедленно падали обратно в воду. Подобно легендарным трейдерам хеджевых фондов, которые впоследствии переняли этот метод, Маркус считал, что удачными были менее половины попыток поймать волну. Но его победы давали доход, в двадцать или тридцать раз превышающий те небольшие убытки, которые он терпел, когда терял свою позицию.

Хотя Маркус создал свой инвестиционный стиль, он брал уроки у своих коллег, и наоборот, с тем чтобы Принстон объединил все в одну общую культуру. Пока трейдеры следили за графиками цен в поисках волн, на которых можно выгодно прокатиться, они узнавали повторяющиеся схемы. Дно рынка на графике обычно имело закругленную форму, так как изобильный урожай не только способствует падению цены, но и приводит к излишкам продукции на складе; этот избыток запасов способствует сохранению низких цен в течение длительного периода. Напротив, пики рынка в основном имеют форму шпиля: если случается неожиданный дефицит урожая, потребление должно резко сократиться, а цены — взлететь; но если следующий урожай будет хорошим, дефицит исчезнет и цены снова быстро упадут. В деталях эти схемы разнились в зависимости от товара. Графики рынка свиной грудинки и яиц были, например, печально известны своим заостренным дном. Сроки хранения этих товаров были ограничены, поэтому излишки выбрасывались на рынок, а не хранились в запасах.

Трейдеры Commodities Corporation разработали также взгляды на психологию инвесторов. Люди формируют взгляды каждый со своей скоростью и своим способом; мнение, что новая информация могла быть мгновенно обработана, было одним из тех оторванных от жизни представлений, которые мало соответствуют реальности. Это постепенное усвоение информации инвесторами объясняло, почему движение рынков подчинялось трендам, пока постепенно обдумывались новые усовершенствования. Но психология рынка была более тонкой; были моменты, когда реакция инвесторов оказывалась более быстрой. Трейдеры Commodities Corporation осознали, что люди не в состоянии делать дальновидные оценки рынков; они опираются на недавний опыт. Например, убытки могли породить сильный всплеск продаж; доходы могли вызвать волну эйфористических покупок. Осознание этого привело к понятию о точках скопления — местах на графиках, где цены подскочили в небольших пределах, перед тем как двинуться в том или ином направлении. Если цена товара вышла за свои обычные пределы, инвесторы, сделавшие неверные ставки, понесут большой урон; запаниковав, они в спешке закроют свои позиции, чем ускорят выход рынка за рамки прежних ценовых пределов. Графики напоминали трейдерам путешественников на железнодорожной станции, столпившихся около двери. Они тратили уйму времени, чтобы пройти через узкое место в том или ином направлении, но как только они проходили, то обычно увеличивали скорость.

Успех торгового стиля Майкла Маркуса сделал неэффективной концепцию, изначально созданную Веймаром для своей фирмы. Позднее в истории хеджевых фондов наступит время настоящих квонтов; но поскольку серфинг на тренде приносил изумительные прибыли, то было мало смысла во всепоглощающем сосредоточении на эконометрическом моделировании. Первоначальная обработка данных Веймаром казалась сравнительно неблагодарным занятием: существовало столько переменных величин, которые управляли ценами, что было фактически невозможно правильно все учесть; более того, даже если бы вы сделали все правильно, вы могли бы разориться, ожидая, пока остальная часть рынка догонит вас³⁰. Деятельность Маркуса также внесла кардинальные изменения в изначальную веру Веймара в специализирующихся на узком рынке трейдеров. Если прибыль была результатом финансового серфинга, то игра заключалась в том, чтобы определить товары, которые спровоцируют сильную волну; незачем было тратить попусту время на исследование рынков сахара или пшеницы, например, если эти рынки находились в спокойном периоде. Поработав в операционном зале хлопковой биржи, Маркус знал, что такое специализация. Он с рвением новообращенного проповедовал генерализацию³¹.

Решение Маркуса отказаться от специализации сделало его настоящим пионером в новой сфере валютной торговли. После того как Никсон упразднил привязку доллара к золоту, Чикагская товарная биржа в мае 1972 года начала торговлю фьючерсами в семи находящихся в свободном обращении валютах. Маркус сразу же увидел возможность применить свои навыки серфинга на новом побережье; можно было рассчитывать на психологию инвестора для определения таких же волн на валютных рынках, какие существовали на рынках товаров. К середине — концу 1970-х годов треть торговли Маркуса осуществлялась в валюте, а к концу десятилетия — две трети³². Коллеги Маркуса по Commodities Corporation начали торговлю валютой, так же как и многие независимые трейдеры, которых породила фирма. Новый тип игрока хеджевого фонда — «макротрейдеры», ставшие бичом ведущих банкиров в 1980-е годы и позже — начинал зарождаться в неподходящей обстановке в доме на ферме в Принстоне.

Маркус был либертарианцем, и его политические взгляды оказались полезными в атмосфере 1970-х годов³³. В некоторые периоды рынки кажутся дестабилизирующими, в то время как правительства выступают героями, но в стагфляционные 1970-е либертарианская точка зрения, что «большое правительство» ошибается, часто была оправданной. В начале десятилетия Никсон ввел регулирование цен, которое оказалось функциональным эквивалентом неправильного валютного контроля, осуществляемого в последние годы: оно способствовало плохой государственной политике, так как доказало свою нежизнеспособность, и создало «золотое дно» для спекулянтов… Например, устанавливая цену на пиломатериалы в размере 110 долларов за тысячу квадратных футов, администрация Никсона тем самым воздвигала конусы дорожного ограждения на пути надвигающегося танка: Соединенные Штаты находились в разгаре строительного бума, и спрос на пиломатериалы резко возрастал; у строителей было желание покупать пиломатериалы за гораздо большую цену, чем та, которую санкционировало правительство. Довольно скоро товарные склады, продающие пиломатериалы, стали поставлять товар в Канаду и снова обратно, чтобы обойти систему контроля Никсона; либо предоставляли «услуги за дополнительную цену», например обстругивали свои доски, а затем назначали цену в 150 долларов за тысячу квадратных футов этих досок. Между тем строители, которые не могли приобрести необходимое им количество древесины, начинали закупать ее на фьючерсном рынке, где цены не регулировались. Будучи уверенным, что искусственный дефицит на рынке наличного товара приведет к тому, что цены на фьючерсы будут продолжать расти, Маркус закупил фьючерсы на пиломатериалы в огромном количестве. Их стоимость фактически удвоилась³⁴.

Когда введенное Никсоном регулирование цен было отменено в начале 1973 года, Маркус заработал еще больше денег. Как мог заметить любой либертарианец, некомпетентное правительство снижало ценность денежных средств за счет увеличения денежного предложения, поэтому трейдер, вероятно, должен был разбогатеть, просто используя леверидж и владея крупными позициями на рынках зерна, бобов или металла. Только за 1974 год цена на кофе выросла на четверть, рис подорожал на две трети, а сахар-песок — в два раза; любой, кто купил эти товары с маржой, умножал свой капитал³⁵. Затем цены на продовольственные товары двинулись в обратном направлении и начали столь же быструю тенденцию к снижению: сахар потерял 67 % своей максимальной стоимости, хлопок и резина — 40 %, а цена на какао упала более чем на 25 %³⁶. Когда администрация Картера попыталась стимулировать экономику, рост инфляции привел к падению курса доллара на треть по отношению к иене и немецкой марке, и эти большие изменения давали участникам новых рынков валютных фьючерсов широкие возможности³⁷.

В начале 1975 года Маркус обнаружил возможность, которая помогла одержать победу над фиксацией валютного курса и благодаря которой хеджевые фонды впоследствии приобрели известность. В своем исследовании неразумной политики правительства, нарушавшей здравый смысл рынка, он остановился на интервенции, такой же привлекательной, как и регулирование цен Никсона: Саудовская Аравия установила курс своей валюты по отношению к доллару. Не нужно было быть гением, чтобы заметить, что эта фиксация курса создавала проблемы. Так как доходы Саудовской Аравии от экспорта быстро увеличивались вместе с ценой на нефть, ее экономика была наводнена деньгами, что создавало давление в сторону повышения валютного курса. Конечно, ревальвация не была бесспорной: Саудовская Аравия могла решить смириться с притоками капитала, хотя они поддерживали инфляцию. Но, следуя логике валютных спекулянтов, которые впоследствии критиковали фиксацию валютного курса повсеместно, от Британии до Таиланда, Маркус заметил, что, произойдет ревальвация или нет, девальвация была немыслима. Это делало ставку на валюту Саудовской Аравии весьма привлекательной односторонней спекуляцией: не могло быть гарантии победы, но было что-то вроде гарантии беспроигрышности. Поэтому Маркус приобрел крупные позиции в риялах, используя эффект рычага с заемным капиталом, и продолжал довольно крепко спать. В марте 1975 года Саудовская Аравия отказалась от привязки своей валюты к доллару и ревальвировала ее. Маркус достиг еще одного большого финансового успеха³⁸.

К КОНЦУ 1970-Х ГОДОВ COMMODITIES CORPORATION имела необычайный успех. Неудача с кукурузной болезнью поблекла в памяти; серфинг на тенденции в стиле Майкла Маркуса приносил прибыли в 50 % многим трейдерам фирмы. Капитал компании увеличился с 1 миллиона долларов в своей минимальной точке до приблизительно 30 миллионов долларов; дом на ферме приобрел дополнительный флигель, и было построено новое здание. Веймар нанял новых трейдеров, а каждый трейдер нанял сотрудников для слежения за графиками; ветераны фирмы сочли абсурдным количество вновь прибывших администраторов, тем более что накладные расходы вычитались из их торговой прибыли. Но прибыли были достаточно большими, чтобы уладить эту проблему. Только за 1980 год они достигли астрономической цифры в 42 миллиона долларов, поэтому, даже раскошелившись на 13 миллионов долларов на премии 140 сотрудникам, скромная фирма Веймара получала доходов больше, чем 58 компаний, входящих в Fortune 500. Веймар отправлял своих сотрудников с семьями первым классом на корпоративный отдых на Бермудских островах. Трейдеры использовали любую возможность, чтобы покритиковать Веймара за то, что он так свободно расходовал финансовые средства, но уж кто-кто, а они осознавали, что Commodities Corporation — это феномен³⁹.

Феноменальным был прежде всего триумф гибкости. Шагнув за пределы эконометрического анализа с целью сосредоточиться на тенденциях, Веймар продемонстрировал прагматизм, который неоднократно обнаруживается в истории хеджевых фондов и, несомненно, в истории бизнеса в целом. Нововведения часто приписываются большим теориям, раздуваемым в университетах и научно-исследовательских парках: так, Стэнфордская инженерная школа является творческим центром Силиконовой долины, а национальные институты здравоохранения поддерживают нововведения в фармацевтической отрасли. Но правда в том, что нововведения часто менее зависят от великих научных достижений, чем от простого метода проб и ошибок — от готовности согласиться с тем, что дает результат и не обращать внимания на теорию, которая может лежать в основе этого. Даже в финансовой сфере, где научно-исследовательские открытия могут быть непосредственно преображены в бизнес-планы, метод проб и ошибок оказывается основным. А. У. Джонс начинал свою деятельность, ожидая, что наблюдение за графиками позволит ему использовать широкий рынок; это оказалось тупиковым путем, но он достиг цели, придумав новую систему поощрения для финансовых аналитиков. Стейнхардт, Файн и Берковиц начинали как аналитики по рынкам акций. Но своим успехом они во многом были обязаны блочной торговле ценными бумагами плюс эксцентричной концентрации на денежно-кредитной политике.

Подобно тройке Майкла Стейнхардта, Commodities Corporation извлекла выгоду из подхода, характерного для периода 1970-х годов. Финансовые рынки являются механизмами, необходимыми, чтобы свести людей, которые хотят избежать риска, с людьми, которым платят за помощь в этом: это трансферт от ищущего страховку к продающему ее. В 1960-е годы немногие нуждались в страховании от колебаний цены на товар. Правительством были установлены минимальные цены на сельскохозяйственные товары, в то время как излишки предотвращали повышение цен; трейдеры Чикагской товарной биржи коротали время за чтением газет на ступенях «ямы» в торговле соевыми бобами. Но в инфляционные 1970-е новая нестабильность цен на продовольственные товары создала большой спрос на страхование: продовольственные компании использовали фьючерсный рынок, чтобы хеджировать риск высоких цен; фермеры использовали фьючерсный рынок для хеджирования риска низких цен⁴⁰. Подобным образом, новая нестабильность валютных курсов породила большой спрос на хеджирование валютного курса; транснациональные компании осознавали тот факт, что рост или падение доллара могли внести кардинальные изменения в их деятельность. В течение первой половины 1970-х годов быстро вырос оборот на Чикагской товарной бирже. У трейдеров на товарных биржах не было времени на чтение газет.

Этот рост желающих застраховаться на рынке должен был принести прибыль продавцам страховок — то есть спекулянтам. Фермеры и продовольственные компании покупали и продавали фьючерсы потому, что им нужно было избавиться от риска, а не потому, что у них была сложная теория относительно направления цен; спекулянты, у которых действительно была эта теория, должны были иметь превосходство при торговле с ними. Более того, спекулянты получали особо крупные прибыли, так как сталкивались с относительно низкой конкуренцией. Биржи устанавливали ограничения на некоторые контракты, которые мог покупать спекулянт, тем самым ограничивая предложение «страхования» и повышая его стоимость искусственно. Commodities Corporation заполучила более высокие страховые взносы, созданные этим искусственным дефицитом, к тому же нашла другой способ, также позволяющий выиграть. Она обходила биржевые запреты, устраивая внебиржевые торги с оптовыми торговцами⁴¹.

Большой скачок спроса на страхование частично объясняет успех Commodities Corporation. Но самым важным фактором, вне всяких сомнений, был переход фирмы к системе следования за трендом. Разрабатывая свою техническую компьютерную систему — TCS и демонстрируя, насколько ошибались последователи теории случайных блужданий, Фрэнк Ваннерсон придал Commodities Corporation уверенности для найма специалистов по теории следования за трендом, таких как Майкл Маркус, и для превращения его стиля сочетания фундаментального анализа и графиков в некое кредо компании⁴². Годы спустя финансовая наука приблизилась к открытию Ваннерсона. В 1986 году статья в престижном журнале Journal of Finance обосновала, что следование за трендом на валютных рынках могло бы принести немалые доходы, а в 1988 году другое исследование подтвердило то же самое для товаров, а также для валютных фьючерсов⁴³. Наблюдалась занятная симметрия в некоторых из этих исследований. Скотта Ирвина, одного из авторов статьи 1988 года, начать исследование побудила встреча с Денисом Данном, чья фирма Dunn & Hurgitt предоставила Ваннерсону данные для создания технической компьютерной системы. Изучая ту же последовательность цен, над которой работал Веймар почти два десятилетия назад, Ирвин пришел к такому же выводу⁴⁴.

В 1977 ГОДУ МАЙКЛ МАРКУС РАЗМЕСТИЛ В ФИНАНСОВОЙ прессе объявление для замещения вакансии ассистента трейдера. На него ответил неперспективный человек, который выбыл из Гарвардской программы обучения на степень доктора наук и теперь работал неполный рабочий день водителем такси. Когда кандидат представился, это была любовь с первого взгляда. Маркус снял трубку и позвонил Веймару. «Хельмут, — сказал он энергично, — у меня в офисе сидит следующий президент Commodities Corporation»⁴⁵.

Кандидатом был Брюс Ковнер, и Веймар мог понять, почему Маркус был в таком восторге. Молодой человек был высокого роста, импозантный, с большой головой, покрытой густыми коротко остриженными волосами; он излучал уверенность и естественную непринужденность, а его интеллектуальный уровень был поразителен. Ранее он был членом кружка политологов в Гарварде, куда входили Джеймс К. Уилсон и Дэниэл Патрик Мойнихан; какое-то время посвятил себя обучению музыке на очном отделении; участвовал в нескольких политических кампаниях, а также являлся внештатным сотрудником журнала Commentary и писал для него статьи на различные темы, начиная от музыки и заканчивая целями экономического роста. Торговля была лишь еще одним занятием, которому он обучился попутно. Побуждаемый разговором с другом, он изучил фьючерсные рынки, занял 3 тысячи долларов через систему кредитных карточек MasterCard и обратил их в 22 тысячи долларов. Маркус и Веймар проверили возможного ассистента, упомянув пару финансовых текстов, но Ковнер прочитал больше, чем они, — от исторической классики, такой как «Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы» Чарлза Маккея, до современных информационных бюллетеней. «Я действительно ценю богатство интеллекта, а Брюс был богат до предела», — вспоминает Веймар⁴⁶. Ковнера тотчас же взяли на работу, и не в качестве ассистента, а в качестве трейдера⁴⁷.

Встреча Ковнера с Маркусом и Веймаром положила начало одной из самых славных карьер в истории хеджевых фондов. В течение следующего десятилетия Ковнер увеличил размер доходов в среднем примерно на 80 % в год и открыл свой собственный хеджевый фонд Caxton Corporation. Кроме того, он оказался яркой личностью в искусствах и в политике. Он стал крестным отцом консервативного движения за счет должности председателя в Американском институте предпринимательства и поддержки газеты New York Sun. Он возглавлял Джуллиардскую музыкальную школу и спонсировал художника, который работал над иллюстрированным изданием Библии, Pennyroyal Caxton, дополненным гравюрой Ковнера с изображением царя Соломона. Когда Ковнеру после развода понадобилось холостяцкое жилье, он превратил Манхэттенский международный фотографический центр в частную квартиру: в большом доме есть помещение для хранения коллекции редких книг Ковнера и рабочий кабинет, который служит также в качестве противорадиационного бомбоубежища.

Майкл Маркус, изучавший когда-то психологию, изначально заметил кое-что о Ковнере: он обладал физической и психологической силой, что отличало его от коллег. Ковнер знал, как избавиться от психического возбуждения; он не обдумывал слишком долго свои торговые сделки и спал спокойно. Другие трейдеры, возможно, зарабатывали деньги быстрее, но теряли они их тоже быстрее. Ковнер был последователен и обладал более или менее спокойным темпераментом. Один раз он потерпел убытки по серебряной позиции, понеся такую потерю, после которой большинство трейдеров тошнило бы в ванной. Он появился в тот же день на административном собрании, как будто ничего плохого не случилось⁴⁸.

В отличие от многих трейдеров Ковнер сочетал в себе чувство рынка и организаторский талант. Он нанял нескольких ассистентов для наблюдения за цифрами и составления графиков, никогда не платя им больше, чем было действительно необходимо. Он мог добиться лучшего от обыкновенных людей: он взял на работу бывшего библиотекаря для наблюдения за взаимосвязью между процентной ставкой и золотыми фьючерсами; если в этой взаимосвязи наблюдалось необычное отклонение, у библиотекаря были инструкции делать ставку на возврат к нормальному состоянию — формула, которая приносила значительные прибыли. При этом Ковнер был специалистом по получению финансовых уступок от Веймара, часто вызывая враждебность коллег. Вместо того чтобы платить своим ассистентам из собственной прибыли, Ковнер иногда использовал основной бюджет компании, чтобы расплатиться; вместо того чтобы откладывать собственные средства для использования их идей, Ковнер убеждал Веймара выделить им дополнительные средства⁴⁹. По мнению Ирвина Розенблюма, главный финансовый директор Брюс Ковнер в Commodities Corporation скопил состояние большее, чем кто-либо еще в компании⁵⁰.

Ковнер объединил фундаментальный анализ и учет графиков, и это был заметный шаг вперед по сравнению с исследованиями, с которых начинал Веймар⁵¹. Как и в случае с Майклом Маркусом, графики иногда рассматривались на первичной основе: действительно, Ковнер однажды доказывал, что наиболее выгодные возможности возникают, когда у вас нет фундаментальной информации⁵². Если рынок ведет себя нормально, цены повышаются и понижаются в небольших пределах, внезапный прорыв цен при отсутствии какой-либо видимой причины — это возможность для скачка: это означает, что какой-то инсайдер где-то узнает информацию, которую рынку еще предстоит осознать, и если вы последуете за этим участником, то войдете туда до того, как информация станет общедоступной. Один раз Ковнер и Маркус делали ставки против доллара, когда он необъяснимо окреп. Предположив, что инсайдерам стали известны важные новости, трейдеры немедленно покинули рынок, а в выходные президент Картер объявил о программе поддержки доллара. Если бы эти двое ждали официального заявления — если бы они торговали на основе фундаментальных данных, как пытался вначале делать Веймар — они были бы уничтожены⁵³.

В 1981 году Ковнер и его компаньон Рой Леннокс случайно обнаружили стратегию, которая впоследствии стала ключевой для хеджевых фондов. Они искали валюты, стоимость которых в будущем окажется намного ниже, чем в настоящем, и покупали их по низкой форвардной ставке. Большинство трейдеров полагали, что таким образом ничего нельзя было выиграть: если форвардная ставка была ниже, то лишь потому, что валюта, вероятно, обесценивалась. Но Ковнер и Леннокс понимали, что это было не так. Низкая форвардная ставка обычно являлась отражением высоких процентных ставок: если испанские банки платили вкладчикам 7 %, песета стоила на ближайшем «наличном» рынке на 7 % дороже, чем при годовом форварде, — тем самым дисконт на форвардном рынке компенсировал покупателям неиспользованную возможность получить проценты. Далеко не являясь сигналом о том, что валюта, обесценивается, дисконт на форвардном рынке был знаком, что стоимость валюты, возможно, растет, так как высокая процентная ставка, вероятно, способствует снижению инфляции и притоку капитала в страну. В течение следующего десятилетия или около того Ковнер и Леннокс покупали валютные форварды, которые продавались с большой скидкой, и продавали валютные форварды с маленькой скидкой. Эти операции «кэрри-трейд» помогали загребать великолепные прибыли, пока конкуренты не ухватились за эту идею⁵⁴.

Успех Ковнера представляет собой нечто вроде эпилога к расцвету Commodities Corporation. Как только слава о прибылях фирмы достигла тонкого слуха сидящих на Уолл-стрит, у Веймара возникли проблемы. Нью-йоркские брокеры наладили контакты с его ведущими трейдерами, стремясь разместить капитал своих клиентов непосредственно у этих звезд; они эффективно оказывали давление на желание Маркуса и Ковнера создать хеджевые фонды внутри структуры компании Веймара. Сначала Веймар сопротивлялся, но трейдеры взяли верх; босс нагрузил сотрудников Commodities Corporation такими огромными административными накладными расходами, что у трейдеров уже был соблазн обрести независимость, а теперь Уолл-стрит предлагала им альтернативный источник торговых средств — плюс большую плату за их согласие⁵⁵. После некоторых внутренних прений трейдеры добились своего, и довольно скоро Ковнер управлял миллионами долларов денежных средств Уолт-стрит. Его армия торговых ассистентов разрослась до таких пределов, что он управлял государством в государстве. К тому времени когда Ковнер ушел, чтобы создать Caxton Corporation в 1983 году, он уже являлся независимым магнатом хеджевого фонда во всем, кроме названия. Он был замкнутым, обеспеченным и завидно успешным.

Тем временем пара молодых фьючерсных трейдеров приобретала вес вслед за ним. Пол Тюдор Джонс и Льюис Бэкон, с которыми мы еще встретимся в этой книге, получили начальный капитал в Commodities Corporation; и в начале 1980-х годов эти двое прибыли на вертолете из Манхэттена для посещения трейдерских обедов в Принстоне. Джонс и Бэкон обучались в Commodities Corporation, позаимствовав идеи о трендах и графиках и процедуры управления рисками; Бэкон в итоге принял Элейн Крокер, старшего административного сотрудника Commodities Corporation, на должность президента своего хеджевого фонда Moore Capital. Но Бэкон был слишком независимым, чтобы быть подходящей кандидатурой для компании Веймара, и Джонс отклонил предложение о его приеме на работу; он был счастлив получить начальный капитал от Commodities Corporation, но он не хотел работать в ней⁵⁶. Трудность в привлечении талантливых исполнителей в сочетании с большими затратами Веймара привела к кризису в компании; и в 1984 году возмущение внутри компании заставило Веймара пообещать снижение накладных расходов и возвращение к «простой жизни»⁵⁷. И хотя после этого Commodities Corporation упорно старалась не сдаваться, ей уже не удалось обрести прежнюю силу. Центр притяжения переместился: от Веймара к более молодым трейдерам, от идиллии в Принстоне к новому поколению нью-йоркских хеджевых фондов.

4 АЛХИМИК

Когда в 1949 году в Лондонскую школу экономики прибыл юный венгр по имени Джордж Сорос, она была охвачена невероятным возбуждением. Тяжелые раны Второй мировой войны были еще совсем свежи; жертвы нацизма, изгнанники из стран коммунизма и молодые лидеры Британской империи, разрушающейся на глазах, нашли свое убежище в Лондоне. Люди выдвигали новые грандиозные теории, пытались понять, как и почему Европа себя уничтожила и как ее можно восстановить; лейбористское правительство пыталось сделать Британию государством всеобщего благосостояния, а помощь странам Европы по плану Маршалла способствовала их быстрому восстановлению. В лекционных аудиториях Лондонской школы экономики ярые марксисты сидели плечом к плечу с борцом за экономическую свободу Фридрихом Хайеком, кейнсианцы и антикейнсианцы отстаивали свои взгляды друг перед другом. Именно в эту эпоху, как позднее написал один историк, и родился миф о Лондонской школе экономики¹.

К тому времени как Сорос приехал в университет, он уже через многое прошел. Выходец из богатой еврейской семьи из Будапешта, он смог избежать нацистской оккупации, покинув своих родных и приняв христианство. Ему пришлось искать убежища у многочисленных знакомых своего отца. Он видел трупы на улицах города, искалеченные тела со связанными руками и пробитыми головами, и он всячески пытался помочь своим родным выжить, продавая ювелирные изделия торговцам с черного рынка. В 1947 году, когда ему только-только исполнилось семнадцать, попрощавшись со своими родителями и не надеясь когда-либо увидеть их снова, Сорос уехал из Венгрии в Лондон в поисках лучшего будущего. Он работал мойщиком посуды в ресторане, маляром, помощником официанта; метрдотель сказал ему, что если он и дальше будет так трудиться, то, возможно, однажды он станет его помощником. За год до поступления в Лондонскую школу экономики Сорос, наконец, нашел себе работу по душе. Он работал спасателем в бассейне. А поскольку пловцов там всегда было немного, он мог найти время на чтение. Он читал Адама Смита, Томаса Гоббса и Никколо Макиавелли.

Наибольшее влияние на Сороса оказал светило Лондонской школы экономики Карл Поппер — философ, который покинул свою родину, Австрию, чтобы укрыться от нацизма, и который совершенно ненамеренно впечатал свои идеи в голову молодого человека, ставшего в будущем самым знаменитым управляющим хеджевого фонда. Поппер утверждал, что человек не может просто знать правду; он может пробираться к ней мелкими шажками, на ощупь, сквозь тернии, пробы и ошибки. Такая точка зрения нашла отклик в душе Сороса. Согласно ей, все политические догмы были неполноценны: нацисты и коммунисты изо всех сил навязывали себя Венгрии, утверждая, что их учения абсолютно неоспоримы, но ни те, ни другие не имели на это права. Работа Поппера «Открытое общество и его враги» породила в Соросе желание — которое он пронес сквозь всю свою жизнь — внести вклад в философию. Она заставила его по-особому взглянуть на финансы и подвигла на создание собственной благотворительной организации — фонд «Открытое общество».

Сорос окончил Лондонскую школу экономики со средними оценками и какое-то время работал на низкооплачиваемых бесперспективных работах, даже продавал дамские сумочки на севере Уэльса. В надежде на лучший поворот судьбы он отправил свое резюме во все инвестиционные банки Лондона в поисках вакансий на какую-нибудь начальную должность. Но так как у Сороса не было никаких связей, его кандидатуру везде с презрением отвергали. Наконец, ему удалось получить должность в брокерской компании одного венгерского эмигранта; но в 1956 году финансовые трудности привели Сороса в Нью-Йорк, где он смог в течение пяти лет мириться с порядками Уолл-стрит; за это время ему удалось накопить кое-какие деньги, необходимые для жизни независимого философа². Но тут он обнаружил, что не может расстаться с игрой на бирже: он был в ней слишком хорош. К 1967 году Сорос уже занимал должность руководителя исследований в Arnhold and S. Bleichroeder, известной брокерской компании на Уолл-стрит, специализирующейся на европейских фондовых рынках. Он познакомился с некоторыми менеджерами из фонда А. У. Джонса, подкидывая им кое-какие идеи, и в 1969 году смог вложить свои собственные 4 миллиона долларов в создание нового хеджевого фонда. Он назвал его Double Eagle Fund и управлял им от лица компании Bleichroeder³.

К этому времени Сорос уже объединил идеи Карла Поппера и свои знания в области финансов и назвал полученный синтез рефлексивностью. Согласно Попперу, точная информация о любой листинговой компании была слишком сложна для человеческого понимания, поэтому инвесторы обычно полагались на свои предположения и догадки, используя поверхностные знания о компании, которые лишь приблизительно соответствовали правде. Но Сорос понимал, что даже поверхностная информация может изменить реальность, так как предположения могут спровоцировать скачок цен на фондовой бирже и таким образом позволить компании увеличить свой капитал быстро и без особых затрат, что, в свою очередь, положительно сказывается наделах компании. Благодаря такому «циклу обратной связи» едва ли можно было говорить о неопровержимости чего-либо: во-первых, человек не способен четко воспринимать действительность; и в связи с этим сама действительность меняется под воздействием таких нечетких представлений, которые, в свою очередь, тоже постоянно меняются. Сорос пришел к выводу, который противоречил основным убеждениям об эффективном рынке. Наука о финансах за отправную точку принимает утверждение, что рациональные инвесторы могут дать объективную оценку фондовому рынку и взвешивание всей информации приведет к равновесию на рынке. Но, по мнению последователя идей Поппера, это предположение не принимало во внимание элементарных пределов познания⁴.

Даже в 1960-х годах, когда взлет Сороса уже начался, он предпочитал прятаться от мира в кабинете своего дома, где дни напролет пытался перенести на бумагу свою философию. Его идеи сильно повлияли на то, как он инвестировал свои деньги, вопреки более поздним предположениям, что Сорос наложил свою теорию рефлексивности на свой успех как инвестора не сразу, а лишь спустя какое-то время. В заметке, написанной в 1970 году, Сорос объяснил схему работы инвестиционных фондов недвижимости исключительно рефлексивными терминами. «Традиционный метод анализа финансовой надежности заключается в попытке предсказать будущий доход», — говорил он; но в случае с инвестиционными фондами доход будет зависеть от личных представлений инвесторов о нем. Если инвесторы играют на повышение, они заплатят более высокую цену за акцию успешной инвестиционной компании, привнося туда дешевый капитал. Дешевый капитал увеличит доход, который, в свою очередь, создаст видимость успеха, тем самым подвигнув других инвесторов купить акции компании за еще большую цену. Основная идея, по словам Сороса, — не сосредотачивать все внимание ни на доходах, ни на психологии, разогревающей аппетит инвесторов. Вместо этого Сорос все внимание направлял на цикл обратной связи между ними, предсказывая, что они будут провоцировать рост друг друга до тех пор, пока крах компании не станет неизбежным в связи с ее завышенной стоимостью. И действительно, как и предполагал Сорос, инвестиционные фонды недвижимости действовали именно в такой последовательности поочередных спадов и подъемов. Его фонд заработал целое состояние на шумном успехе одних компаний и крахе других⁵.

В 1973 году Сорос ушел из Bleichroeder и открыл свою собственную компанию. Он снял офисное помещение в одном квартале от снимаемой на двоих квартиры на Сентрал-Парк-Уэст, переманив с собой коллегу из Bleichroeder, раздражительного, горящего на работе аналитика Джима Роджерса. Спустя много лет Роджерс давал интервью в своем доме на Манхэттене, морщась от боли и с трудом дыша на велотренажере, который был подключен к его компьютеру и телефону для обеспечения наибольшей продуктивности работы⁶. Вместе с Роджерсом Сорос продолжил свои попытки поиска моментов, в которых зыбкое равновесие может кардинально изменить ситуацию. Например, он видел, что финансовое дерегулирование изменило ход игры в банковском деле, преобразовав абсолютно обыденный и скучный сектор фондового рынка в довольно привлекательный: он заработал состояние на банковском капитале. Он первым заметил, что арабо-израильская война 1973 года изменила правила игры в пользу оборонной промышленности, так как боевая техника Советского Союза, используемая Египтом в военных действиях, оказалась значительно лучше, чем ожидалось. То есть в этот раз Соединенные Штаты столкнулись с куда более серьезной проблемой, чем когда-либо. Сорос предвидел, что Пентагон вскоре убедит конгресс США вложить некоторые инвестиции в боевую технику, чтобы «наверстать упущенное». И Сорос вложил огромные деньги в акции оборонных компаний США⁷.

Когда Сорос чувствовал, что наступает переломный момент, он не боялся рискнуть и поставить на кон все. Его уверенность, что военные расходы возрастут, привела к тому, что вскоре он стал крупнейшим внешним акционером военного подрядчика — компании Lockheed. Он всегда принимал самые серьезные решения и делал самые решительные шаги, не имея неопровержимых доказательств своей правоты. Если какая-то инвестиция казалась ему стоящим делом при беглом рассмотрении, он полагал, что и другим эта идея тоже покажется привлекательной. Так как Сорос верил, что абсолютное познание невозможно, он не видел никакого смысла в том, чтобы вдаваться в подробности. Однажды, катаясь на лыжах в Швейцарии, он купил газету Financial Times в киоске у подъемника для горнолыжников и по пути наверх прочитал о планах британского правительства оказать компании Rolls-Royce финансовую поддержку. Он тут же позвонил своему брокеру, чтобы тот купил государственные облигации⁸. Пусть специалисты ломают голову над мелочами. Девиз Сороса был: «Инвестируй, остальное покажет время»⁹.

К началу 1981 года Сорос достиг такого успеха, о котором не мог и мечтать. Его хеджевый фонд, переименованный в Фонд Сороса в 1973 году, а затем в фонд Quantum в 1978 году, накопил 381 миллион долларов, увеличив свой начальный капитал практически в 100 раз, несмотря на все трудности фондового рынка 1970-х годов. Подросток, влачивший жалкое существование в Лондоне, живший в надежде, что благотворительные учреждения окажут ему хоть какую-то поддержку, создал собственное состояние стоимостью в 100 миллионов долларов и занялся филантропией. В июне 1981 года респектабельный финансовый журнал Institutional Investor назвал Сороса величайшим в мире фондовым менеджером. Конкуренты выражали свое восхищение, цитируя слова Илие Настасе, сказанные в адрес Бьерна Борга: «Мы просто играем в теннис, а этот парень творит чудеса»¹⁰.

Сорос признавал великолепие своих побед. «Я смотрел на себя с благоговейным трепетом: я видел машину, в совершенстве справляющуюся со своей задачей», — писал он без иронии¹¹. «Я воображал себя эдаким божеством, или сравнивал себя с великим сторонником экономических реформ Кейнсом (у каждого из нас была своя общая теория), — признался он однажды, — или вообще выдающимся ученым типа Эйнштейна (у меня — теория рефлексивности, у него — теория относительности)»¹².

Но Сорос был несчастен. Успех инвестора требовал постоянной внутренней и интеллектуальной концентрации, которая временами была настолько сильной, что ощущалась физически. Сорос начинал догадываться о грядущих неприятностях, когда у него прихватывало спину. Зная, что в любой момент удача может от него отвернуться, Сорос предпочитал полностью полагаться на эти сигналы физической боли и закрывал свои позиции. Инвестирование отнимало все его время и энергию. Он думал о себе, как о боксере, который должен пожертвовать всей жизнью, тренируясь без устали, ради будущей победы. Он сравнивал себя с больным человеком, внутри которого неумолимо разрасталась злокачественная опухоль фондового рынка¹³.

Одно вложение было успешнее другого, но Сорос продолжал пересматривать свои приоритеты. В 1980 году он отказался от услуг Джима Роджерса, Он обвинил Роджерса в вытеснении из компании молодых сотрудников, подчеркнув, что тот не оправдал тем самым надежды Сороса на перераспределение рабочей нагрузки. В это время он начал поиск новых партнеров, которым смог бы передать полномочия¹⁴. Сорос был весь погружен в поиски, что привело к резкому падению его инвестиционной деятельности. Если 1980 год ознаменовался 100-процентной прибылью, то уже на следующий год фонд Quantum потерял

23 %. Это был первый проигрыш Сороса. За ним последовала целая волна досрочных погашений ценных бумаг, которая наполовину сократила его капитал: с 400 миллионов долларов до 200 миллионов¹⁵. К сентябрю 1981 года униженный и оскорбленный Сорос вверил все оставшиеся деньги инвесторам и решил, подобно Майклу Стейнхардту три года назад, взять небольшую передышку, отдохнуть от игр на фондовом рынке.

В 1984 ГОДУ СОРОС ВЕРНУЛСЯ В ИНВЕСТИЦИОННУЮ

игру с вновь обретенным чувством равновесия. Ранее он был охвачен навязчивой идеей, что, если он будет подходить к делу с меньшей одержимостью, это отрицательно скажется на результатах его деятельности. Но психоаналитик помог ему избавиться от демонов, порожденных кризисом среднего возраста. Сорос признал свой успех и позволил себе немного расслабиться, прекрасно понимая, что напряжение может убить курицу, несущую золотые яйца. Он также осознавал, что отсутствие отдыха сделает его успех бессмысленным для него самого. Он перестал отождествлять себя со своим фондом, хотя такая перемена далась ему нелегко. Он сравнивал эти ощущения с болезненной операцией, которую ему пришлось перенести в прошлом, чтобы вырезать кальциевый камень из слюнной железы. Едва камень удалили и вытащили наружу, как он тут же рассыпался в порошок. «То же самое произошло и с моим раздражением, с моей одержимостью, — вспоминал Сорос, — они растаяли, едва их вынесли на свет»¹⁶.

Если раньше знаком для Сороса выступала боль в спине, то теперь он ориентировался на более интеллектуальный процесс. С августа 1985 года он вел дневник, в котором описывал все свои размышления касательно инвестирования, в надежде, что запись мыслей на бумаге положительно скажется на его суждениях. Результат такого «эксперимента в режиме реального времени» оказался трудным для понимания, скучным, полным без конца повторяющимися мыслями и сложными размышлениями о сценариях, которым не суждено было воплотиться в жизнь, но в целом информативным. И поскольку в дневнике Сорос выражал свое сугубо субъективное мнение, свободное от всеобщих предубеждений, которые негативно сказываются на ретроспективных объяснениях успеха, этот дневник стал истинным портретом биржевого игрока за работой. И именно в этом дневнике Соросу посчастливилось отразить один из величайших триумфов своей жизни — ставку против американского доллара, которую он позднее описал как «самый большой куш за всю историю».

Сорос вырос в инвестиционном мире Уолл-стрит. Но увлеченность рефлексивными циклами обратной связи навела его на мысль о более широких возможностях. Подобно Майклу Маркусу из Commodoties Corporation, оставившему свой пост в сфере торговли хлопком на товарно-сырьевой бирже ради карьеры биржевого маклера, Сорос не видел никакого смысла в том, чтобы знать все лишь о нескольких фондовых рынках в надежде предугадать любые незначительные изменения. Основной задачей, по его мнению, было знать немного обо всем, чтобы иметь возможность точно определить, откуда в этот раз придет «волна удачи». К 1980-м годам пост-Бреттон-Вудская валютная система плавающих валютных курсов стала естественным полем действия для трейдеров. Стоимость доллара целиком и полностью зависела от представлений о ней, которые, по мнению Сороса, были небезупречны. А так как эти представления могли кардинально измениться в любое время, курс доллара также мог резко меняться.

Такая точка зрения о функционировании валютных рынков была нетрадиционной. В 1970-х годах и начале 1980-х большинство экономистов были склонны полагать, что валютные рынки, подобно фондовым рынкам, стремятся к эквилибриуму (равновесию) во всем¹⁷. Если бы стоимость доллара стала завышенной, экспорт США упал бы, а импорт увеличился. Результатом стал бы торговый дефицит, означавший, что иностранцам потребовалось бы меньше долларов на покупку американских товаров, чем американцам — любой другой валюты на покупку импортных товаров. Относительно низкий спрос на доллар стал бы катализатором падения его стоимости, изменяя торговый дефицит до тех пор, пока система не достигла бы равновесия. Биржевые игроки, придерживающиеся традиционной точки зрения, ни в коем случае не стали бы влиять на этот процесс, подрывать его. Если бы они верно предугадали будущее валютных курсов, они бы лишь ускорили движение системы к ее равновесию. Если бы они ошиблись, то оттянули бы процесс корректировки курсов, но такая задержка не осталась бы без вмешательства биржевых игроков, поскольку в противном случае они потеряли бы свои инвестиции.

Сорос видел, что теория эквилибриума не объясняет поведение валюты в реальном мире. Например, с 1982 по 1985 год торговый дефицит в Соединенных Штатах неуклонно возрастал, что подразумевало низкий спрос на доллар, но, несмотря на это, доллар лишь усилил свои позиции. Причиной стали спекулятивные потоки капитала, которые способствовали поднятию доллара, поскольку эти спекулятивные потоки имели тенденцию к самоупрочению. Когда поток «горячего» капитала хлынул в Соединенные Штаты, курс доллара вырос; растущий курс доллара привлек еще больше биржевых игроков, что помешало валютным курсам прийти в равновесие¹⁸. Если бы биржевые игроки на самом деле определяли валютные курсы, это привело бы к постоянным падениям и взлетам курсов валют. На первой стадии биржевые игроки развивали бы преобладающее предубеждение, и это предубеждение впоследствии способствовало бы укреплению собственных позиций, тем самым все больше и больше уводя обменные курсы от уровня, необходимого для достижения равновесия. Чем более непредсказуемыми становились бы обменные курсы валют, тем более уверенными в своей правоте становились бы инвесторы, что привело бы к дисбалансу в торговле. В конце концов груз неимоверного дисбаланса в торговле в корне разрушил бы предубеждение биржевых игроков. Произошла бы резкая смена курса, и биржевые игроки кардинально изменили бы свое мнение, таким образом дав толчок развитию прямо противоположного направления¹⁹.

Летом 1985 года все мысли Сороса были заняты проблемой: как предугадать точное время изменения курса доллара. 16 августа, в день, когда он начал вести свой дневник, то полагал, что этот момент наступит совсем скоро. Президент Рейган полностью поменял администрацию в самом начале своего второго срока, и новая команда задалась целью опустить стоимость доллара, чтобы уменьшить торговый дефицит. Все теоретические принципы, насколько они имели к этому отношение, предполагали такой же способ действия. Процентные ставки падали, и для биржевых игроков стало невыгодно придерживать у себя доллары. Если бы сочетание политических действий и низких процентных ставок смогло убедить биржевых игроков отказаться от доллара, тенденция к повышению валютного курса неожиданно сменилась бы на прямо противоположную. На средней стадии данного цикла все биржевые игроки, мечтавшие поживиться на долларе, уже перебрались за границу. В стране практически не осталось людей, готовых купить доллар, поэтому продавцы могли повернуть тенденции рынка в прямо противоположном направлении.

Сороса мучил один вопрос: насколько неизбежен этот поворот. Если бы Соединенные Штаты набирали темпы развития, процентные ставки резко возросли бы, что сделало бы кардинальное изменение курса доллара менее вероятным. С другой стороны, если бы банки пришли к решению ограничить выдачу кредитов — при этом падение залоговой стоимости и уменьшение суммы займа отрицательно сказались бы на самих банках, — то появившиеся проблемы в банковском секторе приостановили бы экономику страны, что привело бы к падению процентных ставок. «Кто я такой, чтобы судить об этом? — спрашивал себя Сорос, но затем добавлял: — Единственное преимущество перед конкурентами, которое у меня есть, — это теория рефлексивности». И эта теория позволила ему особенно точно оценить весь риск банковской политики самоупрочения. Сорос принял решение поставить против американского доллара. Кроме того, анализ определенных технических показателей заставлял сделать такой же вывод²⁰. Обдумав все аргументы, приводимые псевдонаучной экономикой, псевдофилософией рефлексивности и псевдопсихологией различных графиков, Сорос пришел к следующему инвестиционному решению: пришло время поставить на падение доллара.

Несмотря на свои внутренние сомнения, Сорос действовал решительно. По данным на 16 августа, фонд Quantum располагал суммой в 720 миллионов долларов в основных валютах, по отношению к которым доллар мог упасть, — иена, немецкая марка и фунт стерлингов — риск потенциальных убытков при изменении валютного курса в данной ситуации превышал собственный капитал фонда на 73 миллиона долларов. Любовь Сороса к риску была поразительной. «Обычно я стараюсь не превышать собственный капитал своей компании на любом рынке, — спокойно отметил он в своем дневнике, — но я всегда стремлюсь подогнать мое понятие о том, что составляет рынок, к моему мышлению о нем в данной ситуации»²¹. Сама идея, что хеджевый фонд должен быть застрахован от потерь, была списана им за негодностью.

Спустя три недели, 9 сентября, вторая запись в дневнике Сороса гласила, что первые результаты эксперимента оказались неудачными. Позиции доллара были спасены рядом экономиче-ских показателей Соединенных Штатов, направленных на повышение курса ценных бумаг, и ставка против доллара стоила Quantum 20 миллионов. Сорос с головой ушел в очередной самоанализ, переоценивая свои ценности. Он, как и прежде, уделял основное внимание слабой банковской системе, и последние показатели подсказывали ему, что удача может повернуться к нему лицом: курс немецкой марки изменялся так, что можно было предположить скорое резкое повышение курса валют. Затем Сорос привлек в свой анализ дополнительные аспекты. Поставив себя на место органов денежно-кредитного регулирования, он пришел к выводу, что процентные ставки скорее всего останутся по-прежнему низкими, даже если экономика страны окажется сильнее, чем ожидается. Федеральный резерв не станет поднимать процентные ставки из-за своей функции банковского регулятора. Последнее, что нужно и так неустойчивым кредиторам, это еще более дорогой капитал. Более того, совет Федерального резерва имеет возможность не повышать процентные ставки, поскольку новая администрация Рейгана была твердо нацелена на сдерживание дефицита бюджета путем ослабления инфляционного давления. Взвесив все варианты, Сорос решил придерживаться ставки против доллара и отказаться от нее только в случае потери половины ее стоимости, если дела на рынке и дальше будут идти не по его сценарию.

Решения Сороса по поводу инвестирования часто балансировали на острие ножа. Правда в том, что любой рынок, хоть и в малой степени, но является эффективным, поэтому любая информация является ценной; искусство игры на бирже заключается в том, чтобы разрабатывать возможность, которую не заметили другие спекулянты, а затем играть по-крупному, используя это небольшое преимущество в своих интересах. Часто случалось так, что Сорос тщательно изучал все факты, формулировал тезис, а потом внезапно кардинально менял свое мнение. Случайное высказывание одного из его гостей за обедом могло оказаться решающим фактором в его рассуждениях, Сорос вскакивал и приказывал своему трейдеру закрыть позиции²². Решение Сороса придерживаться своей короткой позиции по отношению к доллару было одним из таких сиюминутных, неожиданных решений. Если бы он отказался от этой ставки после первого убытка, его жизнь сложилась бы совершенно иначе²³.

Но Сорос не отказался. Менее чем через две недели после той второй записи Сороса в дневнике, 22 сентября 1985 года, министр финансов Джеймс Бейкер собрал своих коллег из Франции, Западной Германии, Японии и Британии в отеле «Плаза» в Нью-Йорке. Пять министров договорились о совместном вмешательстве в дела валютного рынка с целью опустить курс доллара. Соглашение в «Плазе» принесло Соросу 30 миллионов долларов прибыли за одну ночь. Уже на следующий день иена выросла более чем на 7 % по отношению к доллару — самый большой ее однодневный скачок за всю историю.

Сорос был удачливым человеком. Он четко определил заранее, что администрация Рейгана захочет опустить курс доллара, но он понятия не имел, к чему приведет это намерение, и даже не догадывался о встрече, которую устроит министр в отеле «Плаза»²⁴. Все события, ставшие результатом встречи в «Плазе», не имели никакого отношения к удаче, но именно после них о Соросе заговорили, как о легенде валютного рынка. Вместо того чтобы извлечь выгоду из своей ставки против доллара и почивать на лаврах успеха, Сорос продолжал действовать по своему плану. Переломный момент в стоимости доллара наконец наступил. Все, что Сорос знал о рефлексивных циклах обратной связи, указывало на то, что падение доллара было только началом.

Совещание в отеле «Плаза» подошло к концу в воскресенье, но в Азии уже было утро понедельника. Сорос тут же позвонил своим брокерам в Гонконг и приказал купить больше иен. На следующий день, когда его трейдеры начали получать прибыль из своих собственных небольших валютных позиций, Сорос был в ярости, что случалось крайне редко. Он кричал на них, приказывая им перестать продавать иены, говоря, что заберет себе их торговые позиции²⁵. Трейдеры же хотели поживиться, пока удача не отвернулась от них²⁶. Сорос же думал о том, что правительства стран всего мира разгласили информацию о том, что доллар падает. «Плаза» подала сигнал. Тогда почему бы ему не прибрать к рукам еще больше торговых позиций японской валюты?

Все следующие дни Сорос был занят покупкой иен. К пятнице той же недели он уже прибавил 209 миллионов долларов к своим активам японской иены и немецкой марки и заработал дополнительные 107 миллионов долларов на падении курса американской валюты²⁷. Единственный риск такой политики заключался в том, что официальное сообщение из отеля «Плаза» могло оказаться «бумажным тигром»; сделанное министрами заявление было подозрительно неубедительным, если говорить о конкретных действиях, и исход такой политики зависел от того, будут ли правительства придерживаться конкретных оговоренных мер, что казалось сомнительным. Но в отличие от других нью-йоркских руководителей фондов у Сороса были свои политические связи в Вашингтоне, Токио и Европе, и эти связи подтвердили, что решение, принятое на совещании в отеле «Плаза», абсолютно серьезное²⁸. К началу декабря Сорос добавил еще 500 миллионов долларов к своему портфелю японских иен и немецких марок и 300 миллионов долларов к своей позиции на падение американской валюты²⁹. «Я добился максимума финансового риска во всех направлениях», — записал он в своем дневнике³⁰.

В декабре 1985 года закончилась первая стадия эксперимента Сороса «в режиме реального времени». Он оглянулся назад на те дни, когда все начиналось с одной гипотезы о том, что доллару пришло время резко изменить свой курс, гипотезы, которая доказала его теорию. Его повторяющиеся предположения о коллапсе банковской системы оказались отвлекающим маневром; «выдающаяся особенность всех моих предположений заключается в том, что я всегда ожидаю событий, которым не суждено воплотиться в жизнь», — признался он³¹. Но один крупный успех затмил все допущенные ранее ошибки. Сорос давно понял, что стоимость доллара возрастала именно благодаря ненадежным, поверхностным представлениям о нем, следовательно, это и дало толчок неожиданно резкой смене валютного курса. Так как Сорос раньше всех осознал нестабильность системы, то раньше других понял и значение соглашения, выработанного в отеле «Плаза». Встреча в отеле «Плаза» сыграла роль спускового крючка, и тот факт, что детали новой политики еще не до конца разработаны, не имел никакого значения. Этот политический толчок дал импульс новому направлению, которое будет само себя подпитывать.

Денежный доход Сороса «после «Плазы»» был ошеломляющим. За четыре месяца, начиная с августа, доходы его фонда подскочили на 35 %, он заработал 230 миллионов долларов. Сорос был уверен в том, что ведение дневника внесло основной вклад в положительные результаты его деятельности, он шутил, что полученный им от сделки доход является самым крупным гонораром, который когда-либо получал писатель³². Когда два года спустя дневник был издан как часть его книги «Алхимия финансов», критики высмеивали его сухой стиль. Но, как сказал один обозреватель, финансовая алхимия одержала победу над кипящей ртутью при помощи простого яичного желтка³³.

ИЗДАНИЕ «АЛХИМИИ ФИНАНСОВ» В МАЕ 1987 ГОДА СДЕлало Сороса еще более знаменитым. Дневник пришелся по душе нескольким молодым восходящим звездам хеджевых фондов, они увидели в нем истинный портрет биржевого игрока, с постоянно нарастающим волнением бьющегося над многочисленными непредсказуемыми событиями. Пол Тюдор Джонс, один из лучших трейдеров, специализирующихся на торговле хлопком, получивший свой начальный капитал от Commodities Corporation и позднее основавший свою собственную компанию Tudor Investment Corporation, требовал от своих работников обязательного прочтения «Алхимии финансов»³⁴. В предисловии к книге Джонс заявил, что теперь Соросу, будучи изданным, нужно быть осторожным; он вспоминал сцену из кинофильма «Паттон» о временах Второй мировой войны, в котором великий американский генерал наслаждался своей победой над фельдмаршалом Эрвином Роммелем. Паттон подготовился к битве, он прочитал оперативно-тактические очерки Роммеля, и в кульминационный момент он выглянул из своего командного поста и произнес любимую реплику Джонса: «Роммель, ты идиот. Я читал твою книгу!»³⁵

Но дела Сороса шли слишком хорошо, чтобы обращать внимание на такие предупреждения. Наконец-то он сам становился одним из признанных интеллектуалов, которыми он восхищался в Лондонской школе экономики. Сорос, безупречно одетый, в больших очках и с густой шевелюрой, начал появляться на обложках журналов. Акцент выходца из Центральной Европы вносил еще больше экзотики в окружающую его ауру. Согласно статьям в журналах Сорос был знатоком глобального инвестирования задолго до того, как многие фондовые менеджеры смогли найти на карте мира Токио. Он видел будущие события, возможности, грядущие валютные контракты. Он с неимоверной легкостью побеждал в любой ситуации. Сорос управлял рынками мира из своего тихого и спокойного биржевого зала на Манхэттене, по-дружески общаясь с мировыми финансистами на пяти языках³⁶. Журнал The Economist назвал его «самым интригующим инвестором в мире», а в главной статье одного из номеров журнал Fortune признал, что он на шаг впереди самого Уоррена Баффета как «самый удачливый инвестор своего времени, наделенный даром предвидения»³⁷. Но так же как и лестная характеристика Сороса в журнале Institutional Investor явилась предзнаменованием унизительной потери 23 % капитала в 1981 году, точно так же все эти восхваления явились предзнаменованием катастрофы 1987 года.

Главная статья номера в журнале Fortune вышла 28 сентября 1987 года, и ее заголовок представлял собой самый актуальный вопрос того времени. «Не слишком ли завышена стоимость ценных бумаг?» — гласил он. После длительного повышения цен на рынке, начавшегося в начале десятилетия, ценные бумаги четырех сотен промышленных компаний были проданы в среднем по цене, в три раза превышающей их реальную стоимость, — наивысшей цене со времен Второй мировой войны, согласно индексу курсов ценных бумаг агентства Standard & Poor. Журнал Fortune представил Сороса как своего первого эксперта в деле о фондовых рынках, а он был уверен в успехе. Тот факт, что последователи нового курса заставили цены на рынке резко подскочить, еще не значил, что грядет катастрофа: «То, что цены на фондовом рынке завышены, не значит, что сам рынок неустойчив», — заявил Сорос. В качестве доказательства своей точки зрения Сорос привел пример Японии, где цены на фондовом рынке стремительно выросли намного выше общепринятой стоимости. В конце концов катастрофа была неизбежна. Но в Токио она наступит намного раньше, чем на Уолл-стрит.

Сорос не один играл на повышение. На следующей неделе компания Salomon Brothers выпустила аналитическую заметку, в которой говорилось, что повышение цен на рынке будет продолжаться до 1988 года; а спустя неделю Байрон Виен, известный стратег банка Morgan Stanley и друг Сороса, предсказал «новый подъем перед концом цикла». Это была эра осуществлявшихся с помощью левериджа выкупов, поглощений компаний, гибнущих от долгов, и это неуклонно поднимало цены на фондовых рынках. Жизнь трейдеров стала основой сенсационных материалов во всех журналах. До сих пор неизвестный финансист Дэвид Херрлингер смог уловить настроение того времени, он предложил компании Dayton Hudson Corporation купить их акции за 6,8 миллиарда долларов. На лужайке перед своим домом Херрлингер объяснил журналистам, что его предложение может быть розыгрышем, а может и нет: «В этом не больше мистификации, чем во всем остальном», — сказал он, и новости о приобретении контрольного пакета акций компании Dayton Hudson Corporation разлетелись по всей стране. Но обман есть обман, и Херрлингтон вскоре попал в больницу³⁸.

Скупка акций походила на манию, что безупречно вписывалось в теорию рефлексивности Сороса. Поглощения компаний сами себя поддерживали: как только объявлялось о поглощении какой-либо компании, ее акции подскакивали в цене, перспективы возвращения приобретенных компаний на фондовый рынок в более прибыльном состоянии становились очевидными. Поток ссуд на заключение финансовых сделок рос с каждым днем; это приводило к постоянному росту цен, которые все меньше и меньше соответствовали действительной стоимости, как и предсказывала теория Сороса. Конечно же, рано или поздно сделки по поглощению компаний зашли бы в тупик, стали бы невыгодными под грузом долгов компаний, и тенденция на валютном рынке изменилась бы на прямо противоположную. Но, казалось, не было никаких оснований полагать, что валютный рынок кардинально изменится. И Сорос продолжал заниматься своим основным делом: действуя как главный философ Уоллстрит, он был в центре внимания журналистов и то и дело появлялся на экранах телевизоров.

5 октября Сорос пригласил в офис одного из своих поклонников — Стэнли Дракенмиллера, самого привлекательного руководителя фонда на Уолл-стрит, который прочел «Алхимию» Сороса и пожелал познакомиться с ее автором. Сорос увидел перед собой многообещающего молодого человека и предложил Дракенмиллеру работу³⁹. Он хотел найти себе преемника, который смог бы управлять фондом Quantum, в то время как сам Сорос смог бы уделить больше времени философии и филантропии. Ему уже начинало надоедать управление денежными средствами и хотелось от этого отдохнуть.

Дракенмиллер отказался от предложенной ему работы, он не собирался так легко бросить все и перейти на новое место, но между этими двумя людьми завязалась тесная дружба. Дракенмиллер был высокий, широкоплечий, прямая противоположность невысокому, крепко сбитому Соросу; он был так же откровенен и прост в разговоре, как Сорос — сложен для понимания; насколько Дракенмиллер был простым, неприметным американцем, настолько Сорос был необычным, бросающимся в глаза европейцем. Но они хорошо ладили между собой. Соросу тогда было около шестидесяти, он лидировал в этих отношениях, Дракенмиллеру было слегка за тридцать, и ему еще только предстояло воспитать свое эго, поэтому он прислушивался к Соросу. И хотя их точки зрения на современный фондовый рынок во многом совпадали, их фонды тем не менее вели свои дела по-разному. Дракенмиллер был уверен, что грядет падение рынка, и он продавал все ценные бумаги на Уолл-стрит; Quantum же играл на понижение на рынках Японии и спекулировал на повышение на фондовом рынке США. Более того, Сорос нанял в свою команду еще нескольких финансовых аналитиков, и фонд Quantum получал сногсшибательную прибыль, приобретая контрольные пакеты акций компаний. Шутники с Уоллстрит называли такое занятие перепродажей «мусорных» бумаг. Оседлав волну современного рынка, команда Сороса получила 60 % прибыли уже к концу сентября. Все складывалось как нельзя лучше.

14 октября в журнале Financial Times была напечатана статья Сороса, в которой он еще раз утверждал, что обвал рынка начнется в Токио. В то утро он направился в Гарвардский институт государственного управления им. Джона Ф. Кеннеди, чтобы прочитать лекцию о теории резких подъемов с последующими за ними падениями. После лекции он узнал, что Уолл-стрит распродала все свои акции за бесценок. В газетах сообщалось, что конгресс намерен увеличить налоги в связи с многочисленными слияниями корпораций, и это сможет остановить работу одного из секторов «бычьего» рынка⁴⁰. В тот день индекс Доу-Джонса упал на 3,8 % — событие, которое должно было привлечь внимание Сороса, но увы. Сорос знал, что рынок далек от состояния равновесия; он знал, что резкие скачки неизбежно влекут за собой такие же резкие падения. Как он впоследствии признался: «В тот день я должен был быть в офисе и покончить с делами на фондовом рынке»⁴¹.

На следующий день, в четверг, стоимость ценных бумаг продолжала неуклонно снижаться, а в пятницу она резко упала. В конце рабочего дня к Соросу зашел в гости его новый друг. Трехдневное падение цен на рынке окончательно убедило Дракенмиллера, что индекс Доу-Джонса потерял достаточно позиций, и согласно его вычислениям, цены упали до такой степени, что вскоре следовало ожидать их резкого скачка. В пятницу днем Дракенмиллер перестал играть на понижение, он стал играть на повышение⁴².

Сорос выслушал своего друга и разложил перед ним кучу графиков, подготовленных Полом Тюдором Джонсом, еще одним почитателем «Алхимии» Сороса, с которым он очень часто общался по деловым вопросам. Дракенмиллер внимательно изучил графики и почувствовал, как его охватывает паника. Из графиков Джонса следовало, что он только что совершил ужасную ошибку. Линии на бумаге иллюстрировали историческую тенденцию фондовых рынков к понижению стоимости ценных бумаг, когда направленная вверх параболическая кривая была сломана; эти линии предполагали параллельное развитие между рынком 1987 и рынком 1929 года. Это делало приближающийся обвал рынка вполне возможным⁴³.

На следующее утро Дракенмиллер навестил Джека Дрейфуса, основателя взаимных фондов Дрейфуса. Дрейфус наказал своему секретарю вести графики не только индексов широких рынков, но и отдельных ценных бумаг. «Мы просмотрели все эти таблицы индивидуальных портфелей ценных бумаг, и я понял, что ошибся», — вспоминал Дракенмиллер позднее. «То, что я увидел, было не просто кучкой ценных бумаг, неизбежно падающих в цене. Эти бумаги просто взорвались». Дракенмиллер имел в виду, что ценные бумаги начали стремительно падать в цене. «Одни ценные бумаги за другими, другие — за третьими только что резко упали в цене… Безусловно, я в данной ситуации прочитал информацию абсолютно неверно»⁴⁴. Обратив все внимание на широкий рынок ценных бумаг, Дракенмиллер упустил предупреждающий сигнал, исходящий от индивидуальных портфелей — на этот счет у фондовых игроков есть старая пословица: солдаты делают генерала. Дракенмиллер с замиранием сердца ждал окончания выходных. В понедельник он как мог быстро отступил от своих позиций, и уже к обеду его действия приняли прямо противоположное направление. Спустя несколько мучительных часов он снова продавал без покрытия на фондовом рынке.

Тот день, 19 октября, вошел в историю как «черный понедельник». Индекс Доу-Джонса упал на 22,6 %, величайшее его падение за 91 год существования индекса. Закрыв свои позиции столь быстро, Дракенмиллер сумел избежать худшего, чего нельзя было сказать о Соросе. Он сделал все, что смог, чтобы уйти с рынка, но в его распоряжении было намного больше позиций, чем у Дракенмиллера, а «мусорные» бумаги, так быстро подскочившие в цене за несколько дней до этого, теперь не могли быть так же быстро распроданы в условиях нарастающей паники. К обеду, когда Дракенмиллер закончил продавать ценные бумаги, а Сорос был все еще в середине пути, рынок охватила полная паника, и он превратился в настоящий ад. «Люди не могли поверить, что их акции могут так быстро обесцениваться», — вспоминал позднее один из биржевых игроков Уоллстрит. Он успокаивал себя, стоя у окна своего офиса и глядя на прилавок, продающий хот-доги. Пока хот-доги продаются, мир будет существовать⁴⁵.

В понедельник вечером Сорос пересмотрел сложившуюся ситуацию. Уолл-стрит нанесла ему сильный неожиданный удар, но его игра на понижение в Японии полностью окупилась, когда индекс ценных бумаг Никкей упал, сделав потери Сороса менее ощутимыми. Ходили слухи, что небывалый обвал фондового рынка Нью-Йорка был спровоцирован новым веянием, получившим название «страхование инвестиционного портфеля», которое обещало инвесторам полную защиту от падения рынка. Такое страхование заключалось в продаже фьючерсов в то время, когда наблюдалось ослабление рынка, тем самым уменьшая порог потенциальных потерь инвесторов; но когда тысячи страховых полисов запустили продажу фьючерсов на слабом рынке, результатом стал самый беспрецедентный крах за всю историю. Если эти расчеты были верны, Сорос не мог бы упустить очевидного. Было более вероятно, что крах рынка, спровоцированный программным трейдингом, а не фундаментальными факторами, вскоре пойдет на улучшение. Возможно, в ближайшем будущем следовало ожидать резкого скачка.

И действительно, уже во вторник утром цены на фондовом рынке стали расти. Сорос использовал эту возможность и снова вернулся на рынок. Но его японские позиции потерпели неудачу. Он открыл свои короткие позиции по индексу Никкей, продавая фьючерсы в Гонконге, где рынок был ликвидным. Но когда в «черный понедельник» ценные бумаги резко упали в цене, игроки на Гонконгской фьючерсной бирже решили приостановить свои потери, закрыв рынок. И когда Уолл-стрит начала оживать во вторник, предвещая тем самым скачок цен на японском рынке в ближайшем будущем, Сорос не смог отказаться от своих коротких позиций. В среду индекс Никкей подскочил на 9,3 %, величайший его однодневный скачок с 1949 года. Сорос уже ничего не мог сделать, чтобы исправить ситуацию⁴⁶.

Буквально за несколько минут до закрытия нью-йоркского рынка в среду Сорос разговаривал с Дракенмиллером. К тому времени индекс Доу-Джонса неуклонно рос в течение двух дней, и Дракенмиллер был уверен, что приближаются очередные перемены. Он досконально изучил историю всех рынков, которые когда-либо постигал крах, и смог вывести определенную закономерность: резкое падение цен на рынке обычно приводило к двухдневному росту цен, которое, в свою очередь, снова заканчивалось крахом рынка⁴⁷. В ту среду Дракенмиллер сообщил Соросу, что намерен снова играть на понижение.

Но Сорос придерживался другого мнения. Он посоветовался со своими консультантами, которые уверили его, что этот «черный понедельник» — просто ошибка. Это всего лишь ночной кошмар, спровоцированный страхованием инвестиционных портфелей⁴⁸.

Дракенмиллер был ранней пташкой, и на следующий день, в четверг, он проснулся в небывалом волнении⁴⁹. В прошлый вечер рынок закрылся, и, возможно, Сорос был прав, утверждая, что в этот раз историческая схема не сработает из-за страхования инвестиционных портфелей, которого раньше не было. Но когда Дракенмиллер проверил лондонский рынок, он уви

дел, что все ценные бумаги были распроданы. Если Нью-Йорк последует примеру Лондона, то позиции Дракенмиллера окажутся выигрышными, а у Сороса будут большие неприятности.

Около 8 часов утра Дракенмиллеру позвонили из фьючерсной конторы Salomon Brothers.

Брокер сообщил ему, что фьючерсы могут упасть до двух сотен. Это было ошеломляющее известие. В прошлый вечер фьючерсы закрылись на значении 258; их падение до 200 означало бы, что они потеряли почти четверть изначальной стоимости. Дракенмиллер вполне логично предположил, что он сможет получить выгоду из сложившейся тяжелой ситуации, если все произойдет так, как ему сообщили. Он сказал своему брокеру отступить от позиций на понижение, если фьючерсные контракты упадут до 195. На таком пределе понижения цен Дракенмиллер смог бы получить доход.

Рынки открылись и сразу же фьючерсы упали до 200 и ниже. Указания Дракенмиллера компании Salomon Brothers были выполнены, принеся ему прибыль в размере 25 % с позиций, которых он придерживался с прошлого вечера. К десяти часам утра рынок стабилизировался, и Дракенмиллер решил, что пришло время снова изменить свои позиции. Хорошо помня свой последний разговор с Соросом накануне днем, Дракенмиллер решил позвонить своему другу.

«Джордж, я хотел сказать тебе, что играл на понижение вчера вечером, но думаю, это пора прекращать, — сказал он. — Кто-то распродавал свои ценные бумаги абсолютно непродуманно, как слон в посудной лавке».

Голос Сороса звучал спокойно и отстраненно. «Я сейчас зализываю раны, — сказал он. — Я войду в игру как-нибудь в другой раз»⁵⁰.

Только на выходных Дракенмиллер окончательно понял, что на самом деле произошло. Он взял в руки последний выпуск журнала Barron s и прочитал, что так непродуманно на рынке действовал сам Сорос, что именно он был этим слоном в посудной лавке⁵¹.

Вся история, по словам журнала Barron's, была связана с неприятностями на рынках Японии. После огромного скачка вверх, который произошел в среду, токийский рынок в четверг снова увеличил цену. Сорос хотел отойти от своих коротких позиций на фьючерсной бирже, но у него не было никакой возможности распродать свои позиции до тех пор, пока власти Гонконга не открыли фондовые рынки. Между тем огромные суммы денег постепенно от него утекали. Достигнув пика своих убытков на Нью-Йоркской бирже в понедельник, фонд Quantum рискнул, поддавшись минутной самоуверенности, которая может погубить любой фонд, чья работа основана на леверидже. Едва ваши заемщики поймут, что у вас неприятности, они тут же начнут отзывать свои денежные средства. Это не оставит вам иного выбора, кроме как продавать акции на слабом рынке, все больше и больше усугубляя сложившуюся ситуацию⁵². Когда в четверг лондонский фондовый рынок постиг крах, предвещая очередную распродажу акций в Нью-Йорке, Сорос решил, что пришло время выйти из игры. Он уже один раз допустил ошибку, когда слишком долго выходил из позиций в понедельник, и не хотел, чтобы подобная ситуация повторилась второй раз за одну неделю.

«Я не понимаю, что происходит, — сказал он, — нам просто нужно выйти в наличные. Мы еще сможем отыграться». Затем он сказал своему трейдеру Джо Орофино, что нужно уйти с фондового рынка, продав все фьючерсы по индексу S&P на Чикагской товарной бирже, и Орофино приказал брокерам компании Shearson Lehman Hutton начинать продажи. Весь портфель фонда Quantum в размере 1 миллиарда долларов нужно было сбросить, и немедленно. Но продать позиции такого объема нельзя, не изменив ситуации на рынке. Трейдеры в отделе фьючерсных торгов начали безудержную продажу, как только стартовала распродажа Сороса по крайне низким ценам. И такие инвесторы, как Дракенмиллер, поняли, что это может привести к полному краху рынка еще до того, как кто-то сможет получить выгоду от коротких позиций. «Когда они поняли, в какой последовательности все произойдет, они максимально понизили цены на рынке», — печально вспоминал Сорос впоследствии⁵³.

Решение Сороса выйти в наличные стало, вероятно, самым большим промахом за всю его карьеру и стоило его фонду 200 миллионов долларов⁵⁴. Это привело к глобальным изменениям: если в течение всего года Quantum получал прибыль в размере 60 %, то буквально за неделю убытки фонда составили 10 %; 840 миллионов долларов были потеряны безвозвратно⁵⁵. Этот случай выявил слабые места хеджевых фондов, что отрицательно сказалось на развитии данной отрасли в последующие годы: чем крупнее становился фонд, тем сложнее ему было войти на фондовый рынок или выйти из него, не спровоцировав при этом кардинального изменения цен, что неизбежно приводило к убыткам. Если бы Quantum был не таким крупным фондом, то в понедельник Сорос решил бы проблему так же быстро, как это сделал Дракенмиллер; он смог бы заключить выгодную сделку уже в четверг, не спровоцировав обвал цен. Стиль Сороса предполагал умение быстро менять направление, но когда это предположение оказалось ошибочным, у Сороса возникли проблемы.

ОБЪЕМ ФИНАНСОВОГО КРАХА ПОШАТНУЛ УВЕРЕННОСТЬ многих фондовых менеджеров. Успешные бизнесмены сдали свои позиции. «Я был так подавлен этим падением, что просто не хотел продолжать работать, — вспоминал позже Майкл Стейнхардт, — я ни в чем не был уверен, чувствовал себя одиноким и беспомощным»⁵⁶. Сорос же испытал лишь малую часть подобных переживаний. Еще до краха он признался Дракенмиллеру, что устал вести дела Quantum и мысль об уходе глубоко засела в его голове. Но его сила духа никогда не давала трещину, не позволяла сомневаться в себе — как в 1987 году, так и в любое другое время. В окружении приверженцев его экономической политики велись горячие споры о том, что именно он предпримет, чтобы восстановиться после краха. Спустя неделю или две после «черного понедельника» Сорос уловил небольшую возможность сыграть на понижение доллара и бесстрашно бросился в бой, будто бы ничего не произошло. Курс доллара упал, и игра на бирже окупилась. В конце 1987 года доход фонда Quantum составил 13 %, несмотря на то что еще 2 месяца назад фонд утопал в долгах.

После событий «черного понедельника» над Соросом стали посмеиваться. Анонимный источник с усмешкой сообщил лондонской газете Times: «Потребовалось 20 лет, чтобы Джордж Сорос был признан гением своего дела, и всего 4 дня, чтобы превратить его в ничтожество»⁵⁷. Всего за несколько недель до этого неудачная попытка Сороса предсказать рост цен стала гвоздем номера журнала Fortune, о чем не преминули упомянуть в Forbes. «Если такой богатый, невероятно тщеславный и известный фондовый менеджер, как Джордж Сорос, появляется под хлестким заголовком, продавай свои ценные бумаги», — ухмылялся автор⁵⁸. По Восточной Европе быстро распространились новости о финансовых неудачах Quantum, которые могли положить конец филантропии Сороса в данном регионе. Чтобы опровергнуть факт неудачи, он нанес визит премьер-министру Венгрии и убедил его, что на благотворительность крах никак не повлияет. Но к концу 1987 года оказалось, что выводы о финансовом падении Сороса преждевременны. Сорос оказался на втором месте в списке богатейших людей Уолл-стрит журнала Financial World. На первом же месте был не кто иной, как Пол Тюдор Джонс, технический аналитик и приверженец Паттона.

Лазарусский акт 1987 года, подписанный на основе переговоров в отеле «Плаза» двумя годами ранее, закрепил за Соросом статус народного финансового героя. Это дало толчок для создания современных так называемых макрохеджевых фондов. С 1924 года и до самой смерти в 1946 году Джон Мэйнард Кейнс инвестировал в медицинский факультет Королевского колледжа Кембриджа, и хотя термина «хеджевый фонд» еще не существовало, он пользовался такими методами, которыми современные менеджеры макрофондов пользуются и сейчас. Он спекулировал валютой, облигациями и акциями в мировом масштабе, приобретая и продавая ценные бумаги, и получал прибыль без особых затрат. После Второй мировой войны из-за устойчивой инфляции, регулируемых процентных ставок и неподвижного курса валют его инвестирование сошло на нет — по иронии судьбы именно Кейнс вел переговоры о фиксации обменных курсов на конференции в Бреттон-Вудсе. После того как в 1970-х эта система стала доступна, макроинвестирование вновь стало подниматься с колен, правда, очень неуверенно.

Повлияло на это также образование двух групп инвесторов. Акционеры типа Майкла Стейнхардта понимали, что изменения процентных ставок помогут поднять продажи на фондовом рынке, как это бывало ранее. Начиная с 1980-х годов они ставили непосредственно на изменения в процентных ставках, спекулируя на облигациях сначала в США, а потом и по всему миру⁵⁹. А такие трейдеры, как Майкл Маркус и Брюс Ковнер, тем временем начали продажу хлопка и золота; но когда на товарной бирже появились новые контракты на валюту и процентные ставки, они стали ими пользоваться. Однако до публикации «Алхимии» Сороса аналитики по акциям и трейдеры не были связаны друг с другом, так как действия аналитиков были основаны на фундаментальном анализе конъюнктуры, а действия трейдеров — на тенденциях и графиках движений рынка. Но опыт Сороса повлиял на обе группы инвесторов. Проведенный Соросом эксперимент в режиме реального времени и впоследствии опубликованный в его книге «Алхимия финансов», включал в себя как фундаментальный анализ, так и следование тенденциям; работа совмещала экономический язык и предсказания изменений графиков движения рынка. Соросу по-своему удалось доказать, что в действиях по каждой системе хеджевых фондов есть своя доля мудрости⁶⁰. За несколько лет таких трейдеров, как Пол Тюдор Джонс, и аналитиков акций, как, например, Стэн Дракенмиллер, стали называть макроинвесторами⁶¹.

В СОБЫТИЯХ «ЧЕРНОГО ПОНЕДЕЛЬНИКА» АНАЛИТИКИ пытались найти более глубокий смысл в годы, последовавшие за крахом. В неудаче обвинили современный финансовый инжиниринг, который позже в общественном сознании растворился в понятии «хеджевый фонд». По вине «финансовых инженеров» образовался дестабилизирующий цикл обратной связи: падение на фондовом рынке дало начало продажам портфелей инвестиционного страхования, которые, в свою очередь, привели к дальнейшему падению и новым продажам. Марк Рубинштейн, профессор экономики из Беркли и один из создателей идеи инвестиционного страхования, впал в клиническую депрессию, как позже он сам называл свое состояние. Он опасался, что ослабление фондовых рынков Америки может подтолкнуть Советский Союз к началу военных действий, а виновником ядерного конфликта сочтут его⁶².

В очередной раз инновации в сфере финансов были пылко отвергнуты. Сорос был убежден, что именно инвестиционное страхование явилось причиной событий «черного понедельника». Но падения на фондовых рынках происходили периодически в истории их существования, в том числе и на иностранных фондовых рынках, где инвестиционное страхование не было столь развитым и где происходили стремительные падения. Как показал анализ краха рынка, даже в Соединенных Штатах из 39 миллиардов долларов, вырученных от продажи акций на фьючерсных рынках и рынках наличного товара 19 октября, лишь 6 миллиардов долларов были выручены благодаря инвестиционным страховщикам. «Низкотехнологичные» инвесторы также сыграли свою роль. С брокерами у инвесторов были установлены внутренние правила продаж на случай, если они потеряют свои позиции. В этом случае эти старомодные полисы страхования от убытков могут быть проданы по крайней мере так же, как и инвестиционное страхование. Кроме того, опасение краха появилось еще накануне этого события, поэтому творившийся хаос можно было объяснить с психологической точки зрения. Эта история в журнале Atlantic Monthly была названа «параллель с 1929 годом», а в статье Wall Street Journal, посвященной «черному понедельнику», сопоставлялось недавнее падение рынка с падением в 1920-е годы⁶³. В конце концов финансовые методы были всего лишь методами. Люди приобретали полисы инвестиционного страхования или страхования от убытков лишь из-за нестабильности, царившей в то время⁶⁴.

Какую бы роль инвестиционное страхование ни играло, главный урок краха заключался в другом. Финансовая олигархия Уолл-стрит нанесла сокрушительный удар по теории эффективного рынка, которую Сорос так долго критиковал. В течение недели цены на рынках Америки прыгали, как мяч в японской игре патинко, что, безусловно, никоим образом не способствовало установлению равновесия. Позже Сорос написал: «Теория рефлексивности может объяснить такие скачки, в то время как гипотеза эффективного рынка на это не способна», и определенно он был прав⁶⁵. То, что концепция эффективного рынка возникла в 1950-1960-х годах на территории самых стабильных студенческих городков в Америке — самой стабильной стране — в самое стабильное время, не было простым стечением обстоятельств. Сорос, переживший холокост, войну и нищету в Лондоне, смотрел на мир по-другому; и после сумасшедших событий «черного понедельника» он пришел к академическому консенсусу. С одной стороны, эти события были унизительны для него, как для инвестора, а с другой — являлись подтверждением его правоты.

Его академический консенсус состоял из трех частей. Гипотеза об эффективном рынке была основана на спорном предположении, которое заключалось в следующем: изменения цен соответствуют «нормальному» распределению вероятности, представленному давно известным графиком нормального распределения, на котором частота появления показателей, равных медиане или близких к ней, особенно высокая, в то время как частота показателей с большим отклонением низкая, то есть стремится к нулю. Еще в начале 1960-х ученый в области прикладной математики Бенуа Мандельброт говорил о нарушении нормального распределения вероятностей, о том, что хвосты распределения могут быть «толще», чем следует из этой кривой; а Юджин Фама, основатель теории эффективного рынка, заинтересовался этим утверждением и, исследуя цены на рынке ценных бумаг, подтвердил его. Если бы цены изменялись по принципу нормального распределения, рынок переживал бы значительные потрясения более чем в пять стандартных отклонений лишь раз в семь тысяч лет, но на самом деле подобного рода скачки наблюдаются каждые три-четыре года.

Но едва Фама и его коллеги пришли к такому открытию, как тут же сами его и похоронили. Проблема теории Мандельброта заключалась в том, что ее было непросто воплотить в жизнь; применение инструментов статистики в финансовой экономике бесполезно, так как моделирование ненормального распределения до сих пор являлось нерешенным вопросом математики. Пол Кутнер, приверженец теории эффективного рынка и соучредитель Commodities Corporation, жаловался, что «Мандельброт, как и Черчилль, обещал нам не утопию, а кровь, пот, изнурительный труд и слезы. И если он прав, то все инструменты статистики, такие как метод наименьших квадратов, спектральный анализ, прибыльные методы максимального правдоподобия, теория дискретизации и функции замкнутого распределения, давно устарели. И выходит, что все прошлые работы по эконометрии не имеют никакого смысла»⁶⁶. Экономисты, чтобы не упасть в эту интеллектуальную пропасть, сохранили свою точку зрения, тем более что математики совершали невероятные прорывы в доработке теории нормального распределения. В 1973 году три экономиста разработали революционный метод оценки опциона — так появилась сенсационная, новая финансовая индустрия. Возражения Мандельброта никто не брал в расчет. Фама парировал: «Нормальное распределение — это отлично работающая аппроксимация»⁶⁷.

Крах 1987 года заставил экономистов пересмотреть свои убеждения. В терминах нормального распределения вероятностей скачок величины, который произошел 19 октября в 500 фьючерсных контрактах S&P, имел вероятность 1 из 10¹⁶⁰ — то есть 1 и 160 нолей после. Эта вероятность означает, что никто бы не ожидал такого события, как крах, даже если бы фондовая биржа оставалась открытой еще 200 миллиардов лет — предполагаемо максимальный срок существования вселенной — или даже если ее должны были открыть еще на 20 миллиардов лет после 20 Больших Взрывов. Мандельброт, ушедший из экономики в начале 1970-х годов из-за того, что его идея была отвергнута коллегами, вернулся вновь, полный желания отомстить.

Его точка зрения о «теории хаоса» полностью совпадала с точкой зрения Сороса. Данная теория придавала особое значение следующему утверждению: небольшие кусочки информации могут спровоцировать большие движения цен на основе сложных циклов обратной связи. Это утверждение стало правилом для всех фондовых менеджеров.

Помимо переоценки статистических основ мышления экономистов, «черный понедельник» привел к переосмыслению основных положений. Теория эффективного рынка предполагала, что у инвесторов всегда есть необходимые средства для действий: если бы они знали, что акции IBM на самом деле стоят 90 долларов, а не 100 долларов за штуку, как было принято считать, они бы, безусловно, тут же стали бы продавать их и продолжали бы продажи до тех пор, пока цена не упала бы на 10 долларов. Такое ведение дел, не имеющее ничего общего с общепринятыми понятиями, предполагало совершение практически геройских поступков. Вы должны были смело предположить, что знающие биржевые дельцы смогут «позаимствовать» достаточное количество акций IBM с целью их последующей короткой продажи. И вам необходимо было бы приукрасить тот факт, что в реальной жизни это «знание» реальной стоимости акции IBM, равной 90 долларам, будет менее чем убедительным. Спекуляция всегда подразумевала определенную долю риска, и биржевые игроки всегда брали на себя только такой риск, с которым могли справиться. От них нельзя было ожидать каких-либо действий, направленных на стабилизацию цен.

До краха рынка в 1987 году такие мелкие уловки казались маловажными, несущественными. Разумеется, у основной массы обычных инвесторов могло не оказаться достаточного количества средств или уверенности, чтобы предпринимать какие-либо действия, но теория эффективного рынка позволяла им возлагать все свои надежды на исключительное меньшинство. Только небольшая кучка инвесторов имела не только информацию, но и капитал, достаточный для того, чтобы обрушиваться на неадекватные цены и исправлять их до уровня, соответствующего правде⁶⁸. Но «черный понедельник» показал, что умудренные опытом инвесторы не всегда добиваются успеха в своей политике корректировки цен. Продавцы, пребывающие в состоянии паники от краха рынка, обрывали телефонные линии брокеров и лишь способствовали развитию хаоса; в такой ситуации невозможно было привести вещи в порядок, расставить все по своим местам. Любой инвестор, использующий заемные средства, всегда рисковал, что его кредитные линии могут быть закрыты; доступ к займам, который по определению должен был быть честным и открытым согласно моделям эффективного рынка, в реальной жизни нестабилен и неоднозначен. И самое главное — действия, не соответствующие существующим тенденциям на современным рынке, были слишком рискованными. Когда весь мир занят продажами, когда продают все, кому не лень, уверенность умудренных опытом менеджеров хеджевых фондов в том, что цены упали слишком низко, не может ничего изменить. Масштабы скупки ценных бумаг достигают невероятных размеров.

В такие моменты кажется, что гипотеза эффективного рынка как минимум просто не рассчитана на период кризиса. Но возникает еще один вопрос: если рынки были эффективными, то почему «пузыри» цен на акции компаний возникли в первую очередь? И снова частичное объяснение данного обстоятельства можно было найти в основных препятствиях, с которыми приходилось сталкиваться биржевым игрокам. Летом 1987 года инвесторы прекрасно понимали, что ценные бумаги продаются по цене, в разы превышающей доходы компаний. Но если на рынке твердо решили продавать их по такой стоимости, то впоследствии могли понадобиться немалые деньги, чтобы изменить ситуацию. Менеджеры хеджевых фондов знали лучше кого бы то ни было, что кредитные ценные бумаги очень сложно понизить в цене, и те немногие, кому это удалось, потратили на эти цели немалые суммы. Из-за такой двойственной природы основополагающих принципов переоценка бумаг может длиться очень долго. Предположение об эффективном рынке умудренных опытом биржевых игроков, пытающихся стабилизировать цены, было как минимум преувеличено.

Третья волна нападок на теорию эффективного рынка, увидевшая свет после кризиса 1987 года, была, возможно, больше всего по душе самому Соросу. Эта атака была направлена в основном на центр экономической модели — безупречно рациональную фигуру, так называемого человека экономического. Когда инвесторы пересмотрели свою оценку показателей по Америке за один день, в игру вступило нечто, не имеющее ничего общего с рациональным анализом. «Человек» был не совсем «экономическим». Неожиданно в умах экономистов возникли идеи, которые могли дать разумное объяснение таким несоответствиям. В 1988 году статьи Ричарда Талера из Чикагского университета начали регулярно издаваться в Journal of Economic Perspectives, и в них описывались случаи, когда выбор простого человека отрицательно влиял на рациональные ожидания экономистов. Это была очередная победа Сороса, который со студенческих времен постоянно говорил о границах познания и искал подтверждение своей теории.

Тройная атака на теорию эффективного рынка — статистическая, институциональная и психологическая — стала своего рода оправдывающим доказательством существования хеджевых фондов. Она объясняла успех блоковой торговли Майкла Стейнхардта или биржевых игроков Хельмута Веймара, а также доказала, что биржевые игроки были на шаг впереди всех академических теорий. Осознание того, что само понятие эффективности рынка несовершенно, подвигло многих профессоров в области финансов на открытие собственных хеджевых фондов и убедило людей вливать свои деньги в эти фонды, что, в свою очередь, обеспечило развитие данной сферы деятельности после краха 1987 года. Но была в этих коренных изменениях и темная сторона. Если рынки не всегда были эффективными и рациональными, то их действие на общество могло быть разрушительным: серия подъемов и спадов могла исказить и дестабилизировать экономику, нанося тем самым непоправимый вред простым рабочим и их семьям. И если рынок был дьяволом, то стремительно действующие хеджевые фонды были дьяволами, сидящими на стероидах? Такое подозрение, хоть и немного преувеличенное, преследовало хеджевые фонды с переменным успехом, когда они вошли в золотую эру своего расцвета.

5 СУПЕРКОТ

В конце весны 1984 года школа бизнеса Колумбийского университета провела встречу «финансовых титанов». В качестве сторонника теории эффективности рынка на встречу был приглашен один из крупнейших специалистов в области финансового дела Майкл Дженсен, а также Уоррен Баффет, который представлял противоположную точку зрения. Зная, что он выступает перед аудиторией, большую часть которой составляли профессиональные инвесторы из Нью-Йорка, Дженсен начал отважно выдвигать аргументы, высказываемые приверженцами теории случайных блужданий. Финансовые аналитики продолжают исполнять свои обязанности только потому, что у сбитых с толку обывателей развилась своего рода психическая потребность в получении рекомендаций относительно мест вложения своих финансовых средств, хотя зачастую эти рекомендации оказываются совершенно бесполезными. «Тем немногим инвестиционным менеджерам, которые отвергают гипотезу случайных блужданий, просто пока везет», — убеждал Дженсен своих слушателей. Безусловно, некоторым людям удается предугадывать состояние рынка по пять лет подряд. Но если попросить миллион человек подбросить монетку, то с таким же успехом у пятерых человек подряд может выпасть «орел». Сноровка тут ни при чем — все дело в удаче. В вопросах инвестирования действует тот же принцип¹.

То, что ответил на эти слова Уоррен Баффет, могло бы стать манифестом о хеджевых фондах. Он начал играть с доводами Дженсена, предлагая слушателям представить, что они находятся на национальном конкурсе по подбрасыванию монеты. В начале состязания каждый житель Америки подбрасывает монетку, и те участники, у которых выпадает «решка», выбывают из конкурса. По завершении десяти раундов у нас останется 220 тысяч участников состязания, и «выжившие» (такова уж натура человека) начнут «задирать носы». На вечеринках победители начнут рассказывать привлекательным представительницам противоположного пола, также участвовавшим в конкурсе, о том, какие приемы они использовали и какие чудесные нововведения привнесли в такое дело, как подбрасывание монеты. После того как будет проведено еще 12 раундов, оставшиеся 215 участников начнут без умолку говорить о себе, публикуя дурацкие книги об искусстве и науке подбрасывания монетки. Но затем какой-нибудь профессор, преподающий в школе бизнеса, выскажет мысль о том, что, даже если бы в соревновании по подбрасыванию монеты участвовало 225 миллионов орангутангов, мы бы добились аналогичных результатов. В итоге в конкурсе осталось бы 215 самовлюбленных орангутангов, продемонстрировавших двадцать выигрышных прямых бросков.

Представив доводы Дженсена более эффектно, нежели сам Дженсен, Баффет продолжил критиковать его точку зрения. Если бы 215 победивших орангутангов находились в разных частях страны, их победу посчитали бы везением. Но чем бы мы объяснили их победу на конкурсе по подбрасыванию монеты, если бы нам стало известно, что 40 из 215 победителей содержались в одном и том же зоопарке? Баффет говорил о том, что те феномены, которые со статистической точки зрения кажутся случайными, могут предстать перед нами в совершенно ином свете, стоит только обратить внимание на принцип их распределения. Если вы выяснили, что какой-либо редкий вид рака чаще встречается среди жителей определенной деревни, вы не будете называть это случайностью. Вы скорее проведете анализ воды, которую пьют жители данного населенного пункта.

Затем Баффет опроверг тот факт, что успешность процесса подбора акций распределяется случайным образом. Напротив, особых успехов в этом деле добиваются жители определенных «деревень», которые отличаются не своим географическим положением, а подходом к инвестированию. Чтобы наглядно продемонстрировать свою точку зрения, Баффет показал записи о девяти инвестиционных менеджерах, которые пользовались принципом стоимостного инвестирования, разработанным наставником Баффета Беном Грэмом. Трое из них в середине 1950-х годов работали в Graham-Newman Corporation, остальные узнали о подходе Грэма от самого Баффета или его партнеров. Баффет настаивал на том, что использованные им примеры не были подобраны специально; он рассказал о результатах всех сотрудников корпорации, записи о которых имелись в его архиве, и всех распорядителей фондов, которых он научил пользоваться методом стоимостного инвестирования. Всем без исключения ученикам Бена Грэма удавалось безошибочно предугадывать рыночные показатели, при этом не заимствуя друг у друга сделанную ими подборку акций². Можно ли объяснить это простой удачей?

Основная позиция Баффета была неоспорима. Если рассматривать инвестиционных менеджеров просто как группу людей, исполняющих свои обязанности, успешность их выбора можно посчитать случайностью — так же как и в том случае, когда десять человек подряд выбрасывают «орла» или «решку». Но если понять, что каждая группа инвестиционных менеджеров принадлежит к определенной интеллектуальной «деревне» или имеет свой собственный интеллектуальный стиль, их успех вряд ли можно будет считать случайным. В рассказе о хеджевых фондах важную роль сыграли несколько таких талантливых групп менеджеров, самая известная из которых была создана преуспевающим уроженцем штата Северная Каролина. Его звали Джулиан Робертсон³.

ИНОГДА «ПОВЕЛИТЕЛИ РЫНКА» ОКАЗЫВАЮТСЯ ЗАМКнутыми людьми. Они не способны на лесть и не могут проявлять терпимость, которые так необходимы для налаживания взаимоотношений между людьми. Для них существуют лишь факты: вы либо зарабатываете деньги, либо нет; навыки общения не изменят показателей эффективности вашего портфолио. Управляющий хеджевым фондом, однажды пришедший на прием к легендарному макротрейдеру Льюису Бэйкону, увидел перед собой фигуру, которая скрывалась за ширмой, подобно Гудвину из «Волшебника Изумрудного города». Позже Бэйкон купил себе остров — непонятно зачем: он и без того был абсолютно недосягаем для окружающих⁴.

Джулиан Харт Робертсон воспитывался в другой среде. Он обладал обаянием, присущим выходцам из южных штатов, был бизнесменом, работающим в нью-йоркском стиле, и в отличие от финансистов, беспристрастно управляющих своими делами, ему были свойственны резкие перепады настроения. Этот высокий самоуверенный человек спортивного телосложения везде слыл «своим парнем» и при этом ни от кого не зависел. Люди, желающие добиться успеха в компании Робертсона Tiger Management, должны были обладать хорошими физическими данными, в противном случае они были просто не в состоянии выдержать тот активный образ жизни, который вели Тигры — сотрудники компании. Они совершали восхождения на крутые горы в штате Айдахо и устраивали там различные спортивные состязания. На частном самолете Робертсона Тигры отправлялись на Запад и высаживались на вершине холма. После этого они разбивались на группы, каждой группе выдавались бревна размером с телеграфный столб, канат и пара весел. Затем они несли все это к ближайшему озеру, связывали бревна вместе и наперегонки плыли к буйку. Во время сплава кто-нибудь непременно срывался с плота и падал в ледяную воду. Но даже после такого экстремального отдыха уровень тестостерона в крови сотрудников компании Tiger оставался чрезвычайно высоким. В фирме работал частный тренер, и если трудоспособность одного из аналитиков компании снижалась, тренер подходил к нему со словами: «Вы действительно идете на деловой ужин через пятнадцать минут? А у вас случайно не найдется времени для того, чтобы пробежать пару миль и принять после этого душ?».

На создание хеджевого фонда Робертсона, так же как Сороса и Стейнхардта, вдохновил пример Альфреда Уинслоу Джонса. Работая в 1970-х годах в компании Kiddler Peabody, Робертсон подружился с Бобом Берчем, зятем Альфреда Джонса. Однажды друзья пригласили престарелого патриарха на обед, и Робертсон расспросил Джонса о принципах его отношений со своими партнерами. Робертсон также хорошо знал своего земляка, южанина Алекса Портера, который, переехав в Нью-Йорк в 1960-х, некоторое время жил в квартире Робертсона и впоследствии работал у Джонса в качестве управляющего сегментами рынка. Сестра Робертсона, работавшая в журнале Fortune и написавшая статью о фондах, основанных на принципах Джонса, познакомила брата с журналисткой Fortune Кэрол Лумис, которая впервые рассказала ему о структуре хеджевого инвестирования. Через несколько лет после того, как Робертсон основал компанию Tiger, Боб Берч вложил в его бизнес 5 миллионов долларов, пятую часть оставшегося капитала Джонса⁵. Это было мудрым решением.

Робертсон создал компанию Tiger в достаточно зрелом возрасте — в 1980 году, когда ему было уже 48 лет. Зимой, в первый год работы компании, в крошечном офисе Робертсона отключили отопление, он простудился, охрип и сиплым голосом давал указания, касающиеся покупки и продажи акций. В качестве своего партнера он пригласил на работу в компанию беззаботного человека по имени Торп Маккензи, но то, что главой компании являлся именно Робертсон, ни у кого не вызывало сомнений. «Когда у нас возникали разногласия, я уступал», — позже вспоминал Маккензи⁶. Во время своего «правления» в компании Tiger Робертсон жестко контролировал процесс покупки и продажи ценных бумаг, не допуская, чтобы эти обязанности брали на себя управляющие сегментами рынка. Но при решении практически всех остальных вопросов он оставался верен модели Джонса⁷. Робертсон выбирал акции, открывая длинные и короткие позиции, хеджируя рыночные риски⁸. Он называл общие тенденции рынка чушью и обещал своим клиентам процветание, которого те смогут достичь благодаря правильному подбору акций⁹. С ростом своего фонда Робертсон начал подбирать акции по всему миру, а не только в Соединенных Штатах; играя на бирже, он проводил операции с имуществом, валютой и облигациями, поэтому к оригинальному методу Джонса добавилось применение макроинвестирования. Иногда он хеджировал свое положение на рынке с помощью фьючерсов или опционов, то есть использовал приемы, незнакомые Джонсу, но Робертсон настаивал на том, что данные спекулятивные инструменты служили консервативным целям, являясь развитием принципов Джонса¹⁰.

За время, прошедшее с основания компании в мае 1980 года до достижения компанией максимального уровня доходов в августе 1998 года, среднегодовой показатель прибыльности Tiger составил 31,7 % после вычетов, показатель годового дохода на вложенный капитал компании составил 12,7 согласно индексу S&P 500¹¹. Сам факт, что за такой период времени подбор акций способен принести такой доход, стал серьезным ударом по гипотезе эффективности рынка. Очевидно, что Альфред Джонс мог разбогатеть, когда его конкуренты, работавшие в зараженных бюрократией трастовых банках, вкладывали только согласно решениям комитета. Очевидно, что Майкл Стейнхардт мог зарабатывать деньги, находясь внутри узкого круга людей, совершающих сделки с крупными пакетами акций, с блоками, и что квонты и следующие за трендом в компании Commodities Corporation всегда опережали своих конкурентов. Очевидно, что даже самоучка Джордж Сорос, обладающий даром провидца, был способен чувствовать поворотные моменты рынка. Но Робертсон никогда не говорил о том, что ему удалось обнаружить слабые места рынков, равно как и о том, что он разработал причудливую количественную стратегию или же проработал какое-либо философское видение рынка. Однажды он изложил свой подход к инвестированию в письме к представителю компании Tiger в Токио Роберту Карру. В этом лишенном эмоций письме Джулиан Робертсон раскрыл секрет своего успеха. Сотрудник компании Tiger должен в агрессивной манере формировать свой портфель, убирая из него успешные предприятия и таким образом освобождая место для еще более успешных компаний; не должен тратить более 5 % капитала на одну позицию; ему также следует научиться переживать трудные времена и ждать, когда удача вновь повернется к нему лицом¹². Простая правда заключалась в том, что Большой босс и его помощники — вначале их было всего несколько, затем количество ассистентов возросло до дюжины — всего лишь занимались анализом компаний, валюты, товара и делали ставки на их успех. Они занимались тем, что сторонники теории эффективности рынка считали невозможным.

Попытки объяснить эту аномалию в большинстве случаев заканчивались неудачей. Подобно фондам Джонса, компания Tiger, несомненно, была создана в благоприятный момент, во время зарождения «бычьей» тенденции на фондовом рынке. Пенсионная программа 401 (к) была разработана в 1981 году, через год после открытия компании Робертсона; к тому времени когда компания Робертсона прекратила свое существование, пенсии, начисленные в рамках данной программы, были повсюду, а 75 % активов тех, кто их получал, были вложены в ценные бумаги. В течение достаточно долгого времени рынок рос за счет слияний и поглощений корпораций: к примеру, в период с 1981 по 1988 год почти 1550 американских компаний стали частными и в результате каждой сделки количество акций государственных компаний все более сокращалось, делая эти акции все более ценными. То было хорошее время для человека, инвестирующего в ценные бумаги.

Робертсон, безусловно, наилучшим образом воспользовался этой «золотой жилой». Он инстинктивно почувствовал этот бум корпоративных слияний: в его обязанности специалиста по подбору ценных бумаг входило изучение рыночной цены компании и определение ее действительной стоимости; в ходе этого процесса он часто приобретал акции, которые также оказывались привлекательными для специалистов по поглощению компаний. Например, в 1985 году компания Tiger приобрела компанию Empire Airlines при стоимости одной акции, равной 9 долларам, которая затем была перекуплена корпорацией, предлагавшей 15 долларов за одну акцию этой компании. А когда Tiger купила компанию Aviall, занимающуюся продажей запчастей для самолетов, по цене акций 12,5 доллара за штуку, ее перекупили, предложив 25 долларов за одну акцию¹³. В конце того года показатель доходов Tiger достиг невероятного значения в 51,4 % после вычетов, и Робертсон сообщил об этом своим инвесторам, отправив им шутливое письмо-предупреждение, в котором было написано: «Короче говоря, если вы не планируете покупать изумруды или бриллианты, не показывайте это письмо своей жене».

Тем не менее было бы неверно предполагать, что Робертсон получил рекордный доход, просто играя на рынке, который демонстрировал тенденцию к росту. Поскольку портфель Робертсона включал в себя короткие позиции, его фонд не мог расти так же стремительно, как рынок, но Робертсону почти всегда удавалось превосходить рыночные показатели¹⁴. Некоторые «воспитанники» компании Tiger полагают, что ему удавалось добиваться таких результатов благодаря своему вниманию к небольшим компаниям. Согласно этой теории рыночная стоимость крупной корпорации, такой как, например, United Airlines, вероятнее всего окажется равной действительной стоимости, поскольку аналитики с Уолл-стрит тщательно изучают финансовые отчеты таких компаний, тогда как более мелким компаниям удается избежать пристального внимания. Специалисты компании Tiger действительно занимались поиском небольших компаний, которые менее дотошные инвесторы просто не замечали, но Тигры также зарабатывали деньги и на крупных корпорациях, включая, что самое удивительное, как раз United Airlines. Мы также можем поставить под сомнение теорию об использовании мелких компаний, поскольку сама логика этой теории спорна. Тот факт, что небольшие компании не подвергаются достаточному анализу, еще не означает, что эти компании способны принести легкий доход. Можно с уверенностью утверждать, что большинство инвесторов, скорее всего, никогда не слышали о провинциальной торговой компании или третьесортном банке, но как раз поэтому они и не являются владельцами акций этих предприятий. Когда компания Tiger покупала акции таких компаний, это была покупка у людей, которые знали достаточно для того, чтобы в свое время купить эти акции, но также достаточно для того, чтобы захотеть их продать¹⁵.

Успех подбора акций компанией Tiger был некоторым образом связан с тем, что Тигры в отличие от большинства распорядителей фондов никогда не чурались продажи ценных бумаг без покрытия. В начале 1970-х годов почти все фонды, построенные на принципах Джонса, прекратили свое существование, поэтому конкуренция между инвесторами, играющими на понижение, была незначительной. К счастью для Робертсона, анализ, проводимый специалистами с Уолл-стрит, был изначально направлен на соблюдение интересов «быков», то есть людей, играющих на повышение курса акций. Считается, что в начале 1980-х брокеры, работающие в крупных компаниях, на каждую рекомендацию о продаже ценных бумаг давали десять рекомендаций об их покупке¹⁶. Ни один аналитик не хотел выдавать письменную рекомендацию о продаже, боясь испортить отношения с компаниями, акциями которых он занимался, особенно потому, что инвестиционные банкиры, работающие в его фирме, мечтали о том, чтобы получить поощрительные выплаты от этих же самых компаний. Поэтому Робертсон звонил аналитикам и просил их рассказать ему о своих соображениях по поводу коротких позиций. «Я знаю, что все вы считаете эти компании своими детьми, поэтому просто назовите мне своего самого нелюбимого ребенка», — уговаривал их Робертсон¹⁷.

Робертсон был скептиком, и продажа без покрытия казалась ему естественной. В типичном обращении к своим инвесторам, написанном в июле 1983 года, он жаловался на засилье «быков»: «Средства массовой информации, обычные люди, аналитики, буквально все стали настолько «быкоподобными», что, можно подумать, они стали питаться травой, — писал Робертсон. — В такой ситуации лучшее, что мы можем сделать, — это забраться в дупло и зачерпнуть немного меда». Когда на рынке наступал спад, скептицизм Робертсона приносил свои плоды. Например, в 1984 году индекс S&P 500 вырос всего на 6,3 %, тогда как доход компании Tiger составил 20,2 %; более половины этой прибыли Робертсону принесли короткие позиции¹⁸. В следующем году портфельный менеджер Патрик Дафф стал подозревать, что финансовое положение сети гостиниц под названием Prime Motor Inn. было намного хуже, чем можно было полагать, опираясь на данные о счетах компании. Дафф ничего не мог с этим поделать, так как в то время он работал в обычном пенсионном фонде. Но, устроившись в компанию Tiger в 1989 году, он убедил Робертсона продать акции Prime Motor Inn. без покрытия. За год стоимость акций этой компании упала с 28 до 1 доллара за штуку, наглядно продемонстрировав, насколько прибыльной может оказаться продажа без покрытия. В запасе у Робертсона был как раз тот прием, которого недоставало традиционным фондам. «Все мои конкуренты — “чайники”», — сказал он однажды одному из своих партнеров¹⁹.

Но неприятие компанией Tiger идей эффективности рынка невозможно объяснить только лишь использованием техники коротких продаж. Большую часть времени Робертсону удавалось «обходить» рынок и без помощи доходов от продаж без покрытия, заставляя нас думать, что он обладал особыми приемами и в той области, в которой, согласно теории, такого понятия, как «особые приемы», не существует: в сфере традиционной покупки акций. Более того, рекорд Робертсона (подобно рекорду Баффета) не был отдельным феноменом. Так же как и Баффет, он входил в состав инвестиционной «деревни» — группы суперзвезд, которые воспитывались на принципах стоимостного инвестирования, разработанных Беном Грэмом, — и Робертсон был предводителем этой «деревни». К примеру, в 2008 году тридцать шесть бывших сотрудников компании Tiger основали несколько фондов под названием Tiger Cubs — «Детеныши тигра», в общей сложности управляющих сотней миллиардов долларов, а Робертсон добавил к этому количеству еще двадцать девять фондов, проведя реструктуризацию своей фирмы в 2000 году²⁰. Этих протеже Робертсона ожидал успех: согласно результатам проверки деятельности «Детенышей тигра», представленным в приложении 1 к этой книге, им удается обходить по показателям не только рынок, но и другие хеджевые фонды. Кроме того, проверка затрагивает период с 2000 по 2008 год, то есть она проводилась через много лет после окончания бума хеджевых фондов, занимающихся покупкой и продажей ценных бумаг, когда множество фондов, которые могли приносить легкий доход в 1980-е, продавая акции без покрытия, канули в лету.

Если бы у нас в распоряжении были достижения одного лишь Робертсона, его можно было бы назвать просто везунчиком, подобно человеку, удачно подбросившему монету. Но множество успешных сделок, совершенных воспитанниками компании Tiger, вряд ли можно списать на везение. Какой бы ни была техника инвестирования, использованная Робертсоном, она оказалась прибыльной и при этом способной приносить прибыль его ученикам.

НАСТОЯЩЕЕ ОБЪЯСНЕНИЕ УСПЕХА РОБЕРТСОНА СТОИТ начать с рассмотрения обновленного варианта инновационных идей, внедренных Альфредом У. Джонсом. Джонс произвел революцию в сфере управления деньгами, платя своим сотрудникам по результатам их работы. Он выплачивал жалование управляющим сегментами рынка, работающим в его компании, пропорционально размеру принесенного ими дохода; он создавал стимул для аналитиков из других компаний, заставляя их делиться с ним своими хорошими идеями, поскольку Джонс следил за приносимой этими аналитиками прибылью и выплачивал им соответствующие комиссионные. Робертсон тоже, фигурально выражаясь, вливал ракетное топливо в вены своих подчиненных, только действовал он по-другому. Для сотрудников его компании были важны не только деньги.

В Робертсоне было что-то такое, что вызывало у людей желание ему угодить. Он гипнотизировал их своим шармом уроженца штата Северная Каролина, льстя им и растягивая слова до тех пор, пока его собеседники не начинали мурлыкать, как сонные котята. «Отли-ично, Боб, — обращался он к молодому подчиненному. — Без вашей отли-ичной помощи я прямо как парализованный». Но, купаясь в лучах внимания Робертсона, его сотрудники не забывали о том, что настроение их босса может резко измениться. «Это еще почему, ты, мелкий тупоголовый диктатор? — мог сказать Робертсон ледяным тоном. — Ты, латиноамериканский диктатор». Каждую пятницу Робертсон собирал своих помощников за длинным столом, чтобы послушать их доклады о результатах работы, полученных за неделю. При этом его эмоции могли быть совершенно противоположными. Выслушав мускулистого аналитика, которому не было и тридцати лет, рассказывающего о его подборке акций, он мог воскликнуть: «Это самая лу-у-учшая идея на свете!» — и на протяжении всего собрания этот молодой «качок» был готов буквально визжать от восторга. «Это самая тупая идея из всех, которые я слышал», — также мог сказать Робертсон, после чего двухметровый мачо с Уолл-стрит съеживался с несчастным видом²¹.

Работа в компании Tiger была не просто работой. Устройство на работу в компанию Tiger было сродни зачислению в отряд особого назначения. Благодаря командиру вы становились больше, умнее и крепче, чем раньше; командир заставлял вас верить в то, что вы способны «побеждать» рынок год за годом, так как вы стали частью команды, которая перехитрит и обойдет любого соперника. На протяжении примерно десяти лет существования компании Tiger ее командир управлял своим детищем лично, сидя за столом рядом со своими молодыми подчиненными, так, что они могли слышать, как он болтает по телефону или кричит что-то в трубку, впитывая информацию, поступающую из его обширной сети²². Два помощника Робертсона использовали в своей работе пару органайзеров Rolodex, размером почти с колесо от телеги, и если аналитик, работающий в компании, докладывал своему боссу о проведенной им операции по вложению средств, Робертсон вскорости проверял эту идею на трех своих старых друзьях, работавших у него в компании. Аналитик мог сказать: «Я думаю, пора продать акции Boeing». А Робертсон отвечал: «Я знаю одного парня, который занимался в компании Boeing вопросами международного маркетинга». Затем помощники перелистывали страницы своих органайзеров, через несколько минут в устройстве громкой связи раздавался голос бывшего специалиста по международному маркетингу, и Робертсон просил молодого аналитика поговорить с этим специалистом и рассказать ему о своей рекомендации по продаже акций Boeing без покрытия²³.

Таким образом, когда молодому человеку предоставлялась подобная возможность для развития таланта и умственных способностей, он был готов свернуть горы. Показывая хорошие результаты работы, можно было наслаждаться вниманием босса: он называл способного сотрудника «большой тигр» и представлял его своим высокопоставленным друзьям. Однажды Робертсон представил одного молодого аналитика Джерри Рейнсдорфу, владельцу баскетбольной команды Chicago Bulls со словами: «Этот парень — мой Майкл Джордан». Он представил своего помощника, который любил гольф, Джеку Никлаусу и Элаю Кэллауэю. Однажды Робертсон привел одного отличившегося сотрудника в Белый дом, на встречу с Биллом Клинтоном, представив его словами: «Билл, это — Лу. Он может сделать все, что угодно. Невероятный парень». Но, как обычно в случае с Робертсоном, риск был так же велик, как и награда за успех. Через восемнадцать месяцев после встречи с Клинтоном, этот самый Лу буквально испарился. «В рекордные сроки был отправлен из Белого дома в сортир» — так Робертсон описал данную ситуацию своему коллеге²⁴.

Робертсон притягивал к себе людей, пользуясь одной лишь силой своей личности. Он встретился с певцом Полом Саймоном и уговорил его вложить свои средства в компанию Tiger, вспомнив о том, что оба они являлись страстными поклонниками бейсбола²⁵. Писатель Том Вулф тоже инвестировал средства в компанию Tiger, и Робертсон знал, как нужно использовать этих людей для привлечения прочих инвесторов. В 1986 году он задумал переманить к себе в компанию аналитика Майкла Биллза из Goldman Sachs, невзирая на то, что руководство компании обещало молодому человеку большие перспективы. Робертсон пустил в ход все свое обаяние, а также познакомил Биллза с Лу Лерманом, финансистом, филантропом и любителем истории, который в 1982 году баллотировался на пост губернатора штата

Нью-Йорк, пришедшим на встречу в своих фирменных красных подтяжках. Лерман честно поведал Биллзу, что за всю свою долгую жизнь он не встречал ни одного инвестора, который мог бы сравниться с Джулианом Робертсоном. И тут Робертсон достал из рукава свой козырь: Биллзу позвонил Том Вулф, чтобы поговорить с молодым человеком о его отце. Биллз-старший был военным летчиком, а Том Вулф как раз был автором книги «Парни что надо», написанной в знак уважения к этой профессии. Через несколько минут Вулф и Биллз рассказывали друг другу о тех возвышенных чувствах, которые они испытывают при мысли о полетах, чести и отваге. К концу двадцатиминутного разговора компания Goldman Sachs потеряла своего сотрудника. Биллз подписал контракт с компанией Tiger.

В перечень инвесторов Tiger входило огромное количество влиятельных людей из производственной и финансовой сферы, и Робертсон всегда, не раздумывая, звонил им, когда ему необходимо было узнать, как обстоят дела в той или иной области. В своих письмах к партнерам он часто просил их делиться с ним своими идеями или «тем, что подсказывает им интуиция», особенно если он обращался к женщинам. В начале 1980-х годов компании Tiger удалось утроить свой капитал, проведя операции с акциями компании Mentor, которую порекомендовал инвестор компании Робертсона. В начале 1990-х в лучшую подборку ценных бумаг, проведенную фондом, входили акции компаний General Instrument Corporation и Equitable Life Insurance; в обоих случаях Робертсон купил акции, поддавшись на уговоры своих друзей, сотрудничающих с этими компаниями. Примерно в это же время Робертсон начал скупать акции Citicorp, в основном потому, что этому банку удалось компенсировать убытки, понесенные им в результате нескольких неудачных сделок с недвижимостью, и руководство банка, казалось, было настроено на восстановление своих позиций. Однако вторая причина покупки этих акций состояла в том, что компания Tiger хотела выступить в качестве поручителя главы компании Citi Джона Рейда. Робертсон не совершал сделок, пользуясь информацией от инсайдеров: его связи позволяли ему получить большое число рекомендаций, а не тайн, связанных с ожиданием компаниями прибыли, способной немедленно отразиться на стоимости акций. Но он сознательно формировал свою сеть и блистательно ею пользовался²⁶.

Те люди, которые были рядом с Робертсоном во времена его расцвета, не сомневались в таланте этого человека. Он мог прийти на встречу с главным управляющим и изложить такие подробности о какой-либо компании, которые по своей важности превосходили сведения, добытые следившим за этой компанией аналитиком²⁷. Он мог выслушать информацию, касающуюся фирмы, о которой он ничего не знал, и при этом немедленно обратить внимание на те детали, которые были способны прославить или же, наоборот, разорить ее. Робертсон мог играть в гольф с генеральным директором, увидеть, что соперник незаметно-незаметно подталкивает свой мяч, выводя его в более выгодную позицию, и мысленно пообещать себе никогда не покупать акции компании, в которой работал этот человек. Джим Чейнос, авторитетный инвестор, играющий на коротких позициях, который в 1980-х управлял финансами трех титанов в сфере хеджевых фондов — Робертсона, Стейнхардта и Сороса, — считает Робертсона самым интеллектуально одаренным из этой троицы. «Если бы в то время мне нужно было отдать свои деньги кому-нибудь из них, я бы отдал их Робертсону, — вспоминает Чейнос. — Я был уверен, что он лучше чем кто-либо разбирается в акциях»²⁸.

ЛИЧНОСТЬ РОБЕРТСОНА, ЕГО СПОСОБНОСТЬ ЗАСТАВИТЬ людей проявить свои лучшие качества обеспечили ему явное преимущество. Но четко определить его талант было трудно, и людей, знавших Робертсона не так хорошо, как Чейнос, которые этот талант не замечали, можно простить. В журнале Institutional Investor за май 1986 года была опубликована статья под названием «Раскаленный докрасна мир Джулиана Робертсона», но тот особый соус, под которым журнал намеревался подать личность Робертсона, оказался пресным. По словам обозревателя журнала, «дело не в том, что действия Робертсона коренным образом отличаются от того, что делают остальные финансисты, — он просто делает все очень хорошо»²⁹. Но иногда его талант, позволявший ему оценивать менеджеров, давал осечку, и его мнения оказывались ошибочными. Вряд ли можно считать научным подходом то, что Робертсон мог исключить компанию из своего списка лишь потому, что ее босс сжульничал при игре в гольф. И хотя подход Робертсона не являлся ни формальным, ни оригинальным, в большинстве случаев он оказывался прав — вот что является залогом успеха в сфере управления финансами. Ни одна система — независимо от того, кем она контролируется, людьми или компьютером — не может все время работать без сбоев. Математики, которые создают суперсовременные количественные системы, сияют от счастья, если им удается верно спрогнозировать состояние рынка в шести случаях из десяти.

Точно такое же правило «шесть из десяти» применялось в другом основополагающем принципе работы компании Tiger: долгосрочности. Как правило, аналитики с Уолл-стрит дают своим клиентам прогноз на период в 12–18 месяцев, а хеджевым фондам для успешного роста зачастую необходимы либо более краткосрочные, либо более долгосрочные вложения. Робертсон был явным сторонником долгосрочных инвестиций. По мнению Робертсона, идеальным вложением, или, как он любил говорить, превосхо-одным вложением, было то, размер которого способен удвоиться за три года. Если Робертсон считал, что ему удалось обнаружить возможность такого вложения, он был готов повременить и, стиснув зубы, переждать трудные времена до тех пор, пока обстановка в мире не приходила в соответствие с проведенным им анализом. В 1983 году Робертсон предсказал падение цен на нефть, поэтому он продал акции крупных компаний, работающих в нефтяной сфере, без покрытия. Сначала казалось, что прогноз был неудачным, но Робертсон оказался прав: через три года стоимость сырой нефти понизилась в два раза. В 1984 году Робертсон продал без покрытия акции фармацевтических компаний, производящих немарочные препараты, считая, что продукция, не имеющая торговой марки, не может приносить стабильную прибыль. Сделки в очередной раз оказались убыточными, но Робертсон продолжал верить в успех. Два года спустя он с радостью узнал о банкротстве компании Zenith Labs, стоимость акций которой за один квартал упала на 45 %³⁰.

Настойчивость, равно как и умение оценивать людей — это не те качества, которые раз за разом приносят их обладателю положительные результаты. И в тех случаях, когда способности Робертсона позволяли ему добиться успеха, ключевым фактором являлась удача. В 1987 году молодой сотрудник компании Tiger, которого звали Джон Гриффин, уговорил Робертсона открыть короткую позицию по акциям производителя бытового оборудования, при том, что производственная база компании находилась в Китае. Объем продаж компании в рождественский период был просто ошеломительным, и стоимость ее акций поднялась с 20 до 25 долларов. Гриффин и Робертсон продолжали настаивать на падении акций, но ситуация все не изменялась: компания не сдавала своих позиций, и к весне ее акции стоили уже 35 долларов. В 1988 году Гриффин уехал преподавать в школу бизнеса Стенфордского университета, но перед отъездом буквально умолял своего шефа не терять надежды на успешный исход сделки: прибыль не за горами! Он был в этом убежден! Робертсон согласился с Гриффином, хотя к тому времени стоимость акций уже возросла вдвое — до 40 долларов за штуку, а это значило, что убыток компании Tiger пока составлял 100 % от первоначальной стоимости акций. Однажды, находясь в Стенфорде, Гриффин получил факс от Большого Босса. На листе бумаги было написано лишь «50 долларов!».

Прошло несколько месяцев. И в апреле 1989 года на площадь Тяньаньмэнь в столице Китая вышли 100 тысяч демонстрантов. В то время демонстрации в Китае стали проходить все чаще, протестанты требовали политических реформ, в стране, казалось, назревала настоящая революция. Неудивительно, что акции американских компаний, производства которых находились в Китае, стремительно подешевели. Акции, проданные компанией Tiger, не были исключением.

Гриффин с волнением бросился к телефону-автомату. Его прогнозы наконец сбылись! Ему не терпелось поговорить со своим наставником.

«Джулиан, я же говорил вам, что все получится! Вы поддержали меня! Вы поверили мне! И получилось! Я ЗНАЛ, что все получится!»

Робертсон слушал радостные возгласы своего бывшего подчиненного, находясь на другом конце Американского континента. «Полно, полно, Джон, — растягивая слова, сладким голосом ответил Робертсон. — Я так понимаю, для того чтобы твоя чертова короткая продажа принесла прибыль, нам потребовалась революция с участием миллиа-арда людей».

И если данный пример является доказательством того, что при отсутствии удачи настойчивость Робертсона не всегда могла сыграть ему на руку, он также служит доказательством гениальности Робертсона. Молодой самоуверенный парень, такой как Гриффин, который впоследствии создаст свой собственный хеджевый фонд с капиталом в несколько миллиардов долларов, ушел из компании Tiger ради преподавания в школе бизнеса. Но в психологическом плане он не оставил своего наставника; он со всех ног бросился к телефону ради того, чтобы услышать от Большого Босса слова одобрения. Даже четверть века спустя психологическая связь между ними не ослабла; в 2007 году Гриффин в своей речи говорил о том, что его не покидает ощущение, будто Робертсон до сих пор наблюдает за ним и следит за его решениями. Гриффин заявил: «Все инвестиционные менеджеры хотят, чтобы у них на плече сидела маленькая птичка, время от времени шепотом дающая советы о том, какой шаг необходимо предпринять для сохранения успеха на рынке. Вот, например, моя птичка отличается протяжным южным говором и лысиной. Иногда я слышу, как она щебечет: «Эй, парень, не делай этого»³¹.

Под руководством Робертсона молодые люди, подобно Гриффину, «вкалывали» так, как они вряд ли могли бы «вкалывать» в любой другой компании, а в те времена, когда Интернета еще не существовало, трудолюбие ценилось очень высоко. Поисковых систем и терминалов, благодаря которым доступ к информации стал повсеместным, тогда не было и в помине, и если аналитику из компании Tiger требовались сведения о состоянии продаж компании Ford, он не отходил от телефона до тех пор, пока ему не удавалось поговорить с клиентами Ford, ее конкурентами и поставщиками, а также с продавцами автомобилей, производителями автозапчастей и конкурирующими автопроизводителями из Детройта — в общем, со всеми, кто мог сообщить ему какие-либо полезные данные. Один аналитик, рассматривающий возможность покупки акций Avon Products, разработал свой собственный подход, став представителем компании Avon. Другой аналитик планировал продать без покрытия акции корейского производителя автомобилей, так как у него появились сведения о том, что машины этой компании имеют бракованные двигатели. Он купил два автомобиля этой фирмы и нанял механика, чтобы произвести проверку их двигателей³². Когда в начале 1995 года в Мексике произошел дефолт, большинство нью-йоркских инвесторов испытывали опасения по поводу влияния этого дефолта на состояние американских банков. Но аналитик компании Tiger полетел в Мексику и выяснил, что банки компании Citicorp работают в нормальном режиме и что сами мексиканцы в настоящий момент очень хотят сотрудничать с Citi в связи с ослаблением положения банков в Мексике. И в то время когда жители Нью-Йорка в панике высказывали мрачные прогнозы относительно акций Citi, компании Tiger удалось купить эти акции по сниженным ценам.

Общительная натура Робертсона резко отличала его от прочих титанов в сфере хеджевых фондов и давала ему преимущество. Благодаря своим качествам он мог устроить состязание между обычной серой массой служащих и своим отрядом особого назначения. То был его поединок против «чайников»³³.

КОГДА ВСПЛЕСК ПОГЛОЩЕНИЙ, ПРОИЗОШЕДШИЙ в 1980-х, сменился всплеском глобализации в 1990-х, Робертсон также занялся вопросом выхода на международный рынок. В отличие от Джорджа Сороса он не был прирожденным космополитом. Но его сумасбродный стиль работы вполне располагал к путешествиям, поэтому он энергично принялся за дело. Он летал в Гонконг вместе с магнатом Тедди Форстманом, известным своей деятельностью по поглощению компаний. Он в кратчайшие сроки объездил всю Европу, после чего сообщил, что американское посольство в Париже «вполне пригодно для жилья»³⁴. Он с сожалением говорил о том, что количество женщин превосходит число мужчин на пляжах в Бразилии, но приходил в восторг от опытности крупных бизнесменов Сан-Паулу. Везде, куда приезжал Робертсон, он знакомился с новыми людьми и открывал для себя новые развлечения. Он приезжал в город, проводил первую пару встреч и настолько очаровывал хозяев, что те знакомили его с самыми влиятельными людьми, которые только имелись в их сети контактов.

При организации деловых поездок Робертсон прибегал к помощи «советника по поездкам», как правило, Джона Гриффина, который помогал ему выбрать маршрут. Умный, неутомимый Гриффин, который в свое время являлся участником соревнований по триатлону на дистанции Ironman, был идеальным помощником Робертсона. Эти двое посещали встречи с руководством компаний по всему миру, а затем играли несколько напряженных партий в теннис, перед тем как вместе заняться изучением очередного перечня компаний³⁵. После завтрака в здании банка Union Bank of Switzerland в Цюрихе, за которым Гриффин съедал большое количество шоколадного мусса и выпечки, Робертсон и его советник мчались обратно в гостиницу, где у них была припаркована взятая напрокат машина. Как впоследствии сообщил он своим инвесторам, они с Гриффином «включали музыку на полную катушку и отправлялись в Австрию, по пути ненадолго останавливаясь в Лихтенштейне. Зачем? Чтобы покататься на лыжах»³⁶.

В начале ноября 1989 года, когда Гриффин, находясь в отпуске, преподавал в Стенфордской школе бизнеса, факсовый аппарат, установленный у него в кабинете, заурчал, выплевывая сообщение от шефа: «Эй, парень, Берлинская стена скоро рухнет. Это будет ОЧЕНЬ важным событием». Через несколько дней стена действительно рухнула, а еще через два дня компания Tiger начала анализ акций немецких компаний. Робертсон почти ничего не знал о Германии, но Гриффин уже занимался изучением немецкого рынка летом во время своего пребывания в Лондоне, и Робертсон не мог допустить, чтобы отсутствие опыта позволило ему упустить историческую возможность. Компания Tiger купила акции банка Deutsche Bank, который, согласно ожиданиям, должен был принести прибыль в связи с тем подъемом деловой активности, которым сопровождалось объединение Германии. Она купила акции компании Veba, которая владела электростанциями, расположенными на границе между Западной и Восточной Германией, и поэтому ожидалось, что именно эта компания станет лидером развивающегося восточного рынка. Tiger купила акции Felten & Guilleaume, фирмы, производящей силовые кабели, по которым в новые районы должна была подаваться электроэнергия. Неудивительно, что на фоне общей эйфории немецкий рынок стал стремительно разрастаться, и сумма, вложенная компанией Tiger в Felten & Guilleaume, вскоре удвоилась³⁷.

Следующим летом Робертсон и Гриффин побывали в Германии. Они поехали в Восточный Берлин и обнаружили, что там никто не слышал ни о хеджевых фондах, ни о Джулиане Робертсоне. Они также обнаружили, что Германия не совсем соответствовала представлениям Робертсона об этой стране. Сидя в приемной во время своего первого визита в немецкую компанию, он дотронулся до стола, а когда поднял руку, то увидел, что его пальцы покрыты пылью. «Этим людям еще многому предстоит научиться», — сказал Робертсон с нотками подозрения в голосе. Он продолжал ходить на встречи, задавая вопросы, характерные для специалистов с Уолл-стрит, немцы изо всех сил старались быть дружелюбными, а Робертсон пытался понять, почему между изученными им цифрами рыночных показателей и тем, что говорили эти люди, существует такая огромная разница. Согласно американским стандартам и исходя из того, какими заводами и прочими активами владели немецкие компании, стоимость их акций можно было считать просто смехотворной. Если бы немцы смогли управлять этими активами так, как это делали менеджеры в Америке, они бы обеспечили своим акционерам огромные дивиденды; и если действия менеджеров, занимающих свой пост в то время, были чересчур вялыми и не могли должным образом обеспечить получение прибыли, то, возможно, эту проблему можно было решить с помощью волны поглощений, подобных тем, что происходили на Уоллстрит?³⁸ Но чем больше Робертсон путешествовал по Германии, тем меньше энтузиазма у него оставалось. Он приходил в офис к управляющему и спрашивал о доходах на акцию, но продажи волновали управляющих больше, чем прибыль компании. Руководя компанией, они старались обеспечить доход своим сотрудникам, а не акционерам. Например, когда Робертсон посещал химическое предприятие Bayer, топ-менеджеры компании угостили его роскошным обедом.

«Здорово, наверное, быть генеральным директором, если здесь можно так питаться», — заметил Робертсон, но не сказал о том, что ему было бы приятней, если бы компания сэкономила деньги и не тратилась на еду.

«О, нет, — ответили на это представители компании. — Мы подаем такую пищу всем сотрудникам».

«Боже! Здесь совсем рядом летают самолеты!» — проговорил Робертсон, смотря в окно.

«Да, это авиаклуб нашей компании, — ответили ему. — Все желающие могут получить здесь удостоверение летчика»³⁹.

После обеда Робертсон сообщил свой вердикт Гриффину: «Эти люди просто не понимают». Немецких управляющих абсолютно не заботил доход на акцию. К 1994 году Робертсон составил полное представление о немцах. Он написал, что промышленность Германии — «это просто гигантский пузырь, наполненный неэффективностью»⁴⁰.

Поездка Робертсона в Германию, его превращение из «быка» в недовольного «медведя» являлись своего рода предупреждением для компании Tiger. Создавая филиалы во всех частях света, фонд вторгался в те области, о которых его руководство имело очень смутное представление. Экспансия предоставляла новые возможности — включая возможность ошибиться и однажды, возможно, понести большие убытки.

В КОНЦЕ 1990 ГОДА О РОБЕРТСОНЕ ВЫШЛА ЕЩЕ ОДНА статья в журнале. Начало статьи, казалось, обещало читателям приподнять завесу тайны над этим человеком: «Сведения о Джулиане Робертсоне, известные обычным людям, скудны. Краткое описание деятельности, составленное Комиссией по ценным бумагам и биржам. Один абзац в финансовой прессе. Джулиан Робертсон не заработал славы. К нему пришло богатство, но не слава». Конечно, слова об отсутствии славы после выхода статьи уже не соответствовали действительности, ибо то, что называется тайной, как нельзя лучше привлекает внимание общественности. К тому же в остальной части статьи приводилось описание деятельности Робертсона. Деньги состоятельных граждан и все возрастающее количество вкладов от различных благотворительных организаций потоком хлынули в компанию Tiger. Через год после публикации статьи Tiger стала третьим хеджевым фондом, который управлял капиталом, превышающим один миллиард долларов.

В 1980-х Робертсон постоянно говорил, что в небольших размерах его бизнеса кроется особая прелесть и что именно это дает ему преимущество над «неповоротливыми» конкурентами. Но в 1990-х он позабыл о своих опасениях: штат Tiger увеличился, компания переехала в более просторный офис, а в перечне ее инвесторов появилось еще больше влиятельных людей — все это начало казаться чрезмерным. В своей погоне за средствами Робертсон готов был рвать конкурентов на куски. Он достиг отметки в один миллиард долларов, позже, чем Сорос и Стейнхардт, но к концу 1993 года он управлял уже поистине огромной суммой в 7 миллиардов, оставив позади Стейнхардта и практически догнав Сороса. Несмотря на это, Робертсону не нравилось быть на втором месте, и он завидовал умению Сороса добиваться всеобщего внимания. Много раз годовые показатели деятельности компании Tiger превосходили показатели, демонстрируемые компанией Quantum, и Робертсон был настолько одержим идеей сравнения результатов, что он наизусть помнил все годы, когда ему удавалось обходить своего конкурента. В 1981 году «мы забили его до смерти; [в 1982-м] он побил нас; [в 1983-м] мы забили его до смерти; [в 1984 году] мы снова забили его до смерти», — сказал как-то Робертсон в одном из интервью⁴¹. И все же именно Сорос каким-то образом привлекал к себе наибольшее количество внимания и средств.

Однако стремление Робертсона обойти своих конкурентов создавало определенные риски. Именно в связи с конкуренцией деятельность Робертсона вышла за пределы тех областей, где он был наиболее силен. На рынке США практически не существовало возможностей, способных обеспечить нормальную деятельность хеджевого фонда с капиталом в несколько миллиардов долларов. Проведение операций с акциями мелких компаний стало фактически бессмысленным: аналитик обнаруживал небольшую компанию и определял, что за три года стоимость ее акций может удвоиться, но если при этом максимальное количество имеющихся на рынке акций этой компании было равно сумме в 20 миллионов долларов, то покупка этих акций вряд ли имела смысл⁴². Робертсон решил эту проблему, начав работать на зарубежных рынках ценных бумаг. Отправляясь за границу, Робертсон считал, что его американские инстинкты помогут ему и в совершенно иной культурной среде. Но опыт, полученный им в Германии, продемонстрировал, что компании, которые считались бесперспективными согласно американским стандартам, вполне могли получить высокую оценку, принимая во внимание слабую заинтересованность немцев в прибыльности их компаний. Та ситуация, с которой Робертсон столкнулся в Японии, являлась зеркальным отражением немецкой проблемы. Проявив безупречную логику, компания Tiger продала акции японских банков без покрытия: большие банки страдали от безграмотного руководства, они выдавали кредиты под проценты, приносившие мизерные доходы, ссуды, выдаваемые ими, были огромны, и тем не менее эти банки приносили огромную прибыль. В 1992 году Робертсон уверил своих инвесторов в том, что странные показатели токийских банков способны принести огромную прибыль компании Tiger⁴³. Но через три года аналитика Робертсона, занимающегося рынком Японии, уговорили написать своему шефу записку с вопросом о том, почему же акции японских банков отказываются падать. «Я не знаю ответа на этот вопрос», — честно признался Робертсон⁴⁴.

Экспансия компании Tiger также подтолкнула Робертсона к совершению рискованных макросделок. С самого начала он занимался валютными операциями: около четверти крупных доходов его компании в 1985 году принесла Робертсону сделанная им ставка на повышение доллара — уменьшенный вариант сделки, проведенной после подписания соглашения «Плаза», прославившей Джорджа Сороса⁴⁵. Тем временем компания Tiger добилась успеха, используя версию стратегии «керри-трейда», которую Брюс Ковнер поощрял с тех пор, как он начал работать в Commodities Corporation. Робертсон купил облигации Австралии и Новой Зеландии с процентными ставками от 16 до 24 %, заняв огромную сумму на покупку облигаций других стран, процентная ставка которых была менее 10 %, и блокируя разницу. Но когда в начале 1990-х произошло расширение компании Tiger, Робертсон решил вновь заняться операциями на валютных рынках. В 1991 году он нанял знающего японский язык специалиста по валютам Дэвида Герстенхабера, который ранее работал в компании Morgan Stanley. Вскоре после этого в компанию Tiger пришел торговец валютой по имени Барри Бозано.

Но проблема состояла в том, что у Робертсона не было необходимых условий, которые позволили бы ему добиться процветания в качестве макротрейдера. Джим Чейнос, специалист по продаже акций без покрытия, работавший и с Соросом, и с Робертсоном, говорил о том, что именно Робертсон превосходно разбирался в акциях, но ни один макротрейдер не смог бы утверждать, что Джулиан так же хорошо разбирался в процентных ставках и валютах⁴⁶. Действительно, склад ума Робертсона, впитавший в себя идеи стоимостного инвестирования, едва ли позволял ему овладеть принципами макроинвестирования. В основном инвесторы, использующие стратегию стоимости, покупают акции, используя лишь небольшой заемный капитал или же не используя его вовсе, и при этом долгое время удерживают эти акции. Если вложение оказывается убыточным, они, как правило, покупают еще больше акций, поскольку акция, купленная по цене в 25 долларов, все же способна принести большую прибыль, чем акция стоимостью 20 долларов. Но макроинвесторы проводили операции с большой долей заемных средств, в связи с чем описанная выше попытка пойти против тенденции рынка является неприемлемо рискованной; им необходимо иметь возможность вовремя покинуть рынок в случае, если сделка станет приносить убытки. Подобным образом инвесторы, использующие стоимостную стратегию, гордятся своими непоколебимыми убеждениями. Они же буквально на куски разорвали отчет о балансе компании и выяснили, сколько она стоит; они знают, что им известна стоимость компании. Макроинвесторы не имеют способа, пригодного для формирования убеждения, поддающегося сравнению. Метода, позволяющего определить объективную стоимость валюты, не существует.

Макротрейдеры, работавшие на Робертсона в 1990-х годах, изо всех сил пытались адаптироваться к его стилю инвестирования. Они быстро поняли, что их босс терпеть не может графики, которые он, как известно, называл «бессмысленной собачьей чушью». Они также выяснили, что инстинкты, позволявшие им контролировать риски, раздражали Робертсона. Если сделка приносила убытки, специалисты по макроинвестициям сообщали, что они провели сделку слишком поздно или же попросту ошиблись, тогда как они могли бы поступить более мудро и просто не попадаться на глаза Робертсону, вместо того чтобы «геройствовать», сообщая ему о неудаче. Но реакция Робертсона оказывалась противоположной. Он был убежден, он не собирался сворачивать с пути, в конечном итоге он хотел взойти на вершину. Однажды специалисты по макроинвестициям высказали свои опасения по поводу того, что состояние рынков может в скором времени негативно сказаться на стоимости приобретенных компанией Tiger облигаций европейских стран. Они посоветовали Робертсону защитить компанию от убытков при помощи создания временного хеджа.

«Хедж? — злобно ответил Робертсон. — Хе-едж? Зачем? Создание хеджа приведет к тому, что, если я окажусь прав, я заработаю меньше денег».

«Правильно», — ответили ему аналитики.

«Так зачем мне это нужно? Зачем? Зачем? Этот хедж нужен мне так же, как грязь под ногтями».

На этом попытка действий по управлению рисками была окончена.

НА ПРОТЯЖЕНИИ 1980-Х И НАЧАЛА 1990-Х ГОДОВ СИЛЬные стороны Робертсона помогали ему тормозить свои потенциальные недостатки. Участники его отряда особого назначения проникали на рынки всего мира, и даже если они терпели неудачи (как в случае с Германией), чаще всего их ожидал успех. У Робертсона часто появлялись убеждения из области макроинвестирования, которые он выражал в своих операциях с акциями. После подписания соглашения «Плаза», когда ожидался период ослабления доллара, Робертсон составил список американских фирм, которые должны были получить доход от экспорта крупных партий товара, и, сыграв на этом, добился крупной прибыли. После кризиса рынка недвижимости в США в 1990 году Робертсон абсолютно верно определил, какие акции банков ему следует выбрать, чтобы впоследствии продать их без покрытия. И в тот момент, когда все долги по сделкам с недвижимостью были выплачены, Робертсон получил огромную прибыль. В этот же период операции компании Tiger с облигациями и валютой также принесли немыслимый доход.

С начала 1988 по конец 1992 года показатели Tiger согласно индексу S&P 500 были чрезвычайно высокими, а в следующем году Робертсон превзошел сам себя. Он принес своим инвесторам 64 % прибыли после вычетов, и по оценке журнала BusinessWeek, его личный годовой доход составил 1 миллиард долларов.

Приблизительно в это же время с ним начали происходить некоторые изменения. Робертсон стал дольше отсутствовать в компании, и не всегда потому, что совершал деловые поездки. В начале 1993 года его не было в компании в течение десяти недель: он провел пять уикендов, на лыжном курорте Сан-Вэлли, один выходной на рыбалке в Коста-Рике, три дня в национальном гольф-клубе Augusta и целых две недели в Кении. Он изменил внутреннее устройство офиса компании Tiger, и переехал в элегантный угловой кабинет, отгородившись от своих сотрудников. Он нанял психотерапевта, опрятного человека по имени Аарон Стерн, который был призван помочь Робертсону общаться с сотрудниками, а также справляться со своими перепадами настроения, создав, таким образом, еще один барьер между собой и своими аналитиками. Меньше бывая в офисе компании, Робертсон стал еще более требовательным к своим подчиненным. Сотрудники компании могли целыми днями не видеть своего босса, а когда Робертсон приходил, то набрасывался на них с требованием сообщить ему факты и числа, а также свежую подборку акций, за которыми те следили в данный момент. «Если вас легко обидеть, вам здесь не понравится», — предупреждал сотрудников психотерапевт — и был прав. Многие аналитики, устраивающиеся на работу в компанию Tiger, уходили приблизительно через год.

Но от Робертсона уходили и те люди, которых он не хотел терять. На ежегодной вечеринке Tiger осенью 1992 года он представил гостям своих специалистов по макроинвестированию: «Познакомьтесь с Дэвидом и Барри, которые в прошлом году заработали один миллиард». Подобное представление могло позволить этим двоим с легкостью заработать собственный капитал, и весной 1993 года они покинули компанию Tiger, чтобы создать свой собственный хеджевый фонд. Вскоре оказалось, что распад команды специалистов по макроинвестированию — это только начало целой серии увольнений⁴⁷. Развитие компании Tiger было столь успешным, что у ее сотрудников появилось стремление к ведению своего собственного бизнеса, в особенности после того, как Робертсон лишил их возможности участия в управлении компании. Он воплотил в жизнь идею по созданию субпортфелей акций, которыми могли управлять его подчиненные, но при этом Робертсон никогда не наделял их настоящей властью. Кроме того, уход из компании становился все более легким и соблазнительным. Богатые инвесторы все активнее искали для себя молодых звезд, и аналитик из Tiger мог покинуть компанию и быстро заработать целое состояние. Через два месяца после открытия собственной компании Герстенхабер и Бозано управляли капиталом в 200 миллиардов долларов, вложенных в созданный ими фонд Argonaut, что во много раз превосходило сумму в 8,5 миллиона, с которой компания Tiger начала свою деятельность в 1980 году.

По мере того как семейство Тигров разрасталось, Робертсон старался сохранять среди своих сотрудников атмосферу отряда особого назначения, организуя поездки в горы. В зимнее время Тигры отправлялись туда на личном самолете Робертсона и учились выживать в тяжелых погодных условиях. Одной зимой, одевшись потеплее и пристегнув лыжи к ботинкам, они совершили поход вдоль горного склона, неся за плечами рюкзаки весом 60 фунтов (27 кг) и ночуя в палатках при минусовой температуре. В другой раз сотрудников компании Tiger отвезли в лес и разбили на команды. Затем им выдали несколько велосипедов и список предметов, которые те должны были собрать до того, как участников команды обнаружат соперники. Пройдя все испытания, Тигры собирались вокруг костра. Иногда Робертсон поселял аналитиков, которые постоянно спорили друг с другом, в одну палатку. Но все эти искусственно разработанные приемы, нацеленные на сплочение команды, часто производили обратный эффект, и признаки напряженных отношений сотрудников компании Tiger прорывались сквозь прорехи, образовавшиеся в созданной дружелюбной атмосфере. Собираясь вечером вокруг костра, Тигры ожидали серьезного разговора о будущем компании Tiger: позволит ли Робертсон некоторым сотрудникам самостоятельно управлять своими портфелями акций? К кому в дальнейшем перейдет руководство компанией Tiger? Но Робертсон никому не собирался отдавать свою власть. Он устраивал эти собрания не для того, чтобы обсуждать свою отставку, и поэтому с раздражением реагировал на вопросы подчиненных.

Однажды во время очередной поездки сотрудников компании Tiger в горы проводник привел группу Тигров к трем канатам, которые были натянуты над оврагом в несколько сотен футов глубиной. Шел сильный дождь, дул жуткий ветер, но молодые люди продолжали свой путь. Один за другим они прицепляли фиксаторы двух своих страховочных тросов к канатам этого импровизированного веревочного моста и шагали в бездну. Как только кто-нибудь приближался к центру оврага, к той точке, которая была наиболее удалена от креплений канатов, всю конструкцию начинало раскачивать на ветру, но дух Джулиана Робертсона, бесстрашного инвестора, любителя приключений и их командира, озарял команду своим светом. Аналитик, которого звали Том Макколи, сорвался с мокрого каната и пролетел около десяти футов, прежде чем натянувшийся страховочный трос спас его от гибели.

Тигры смотрели на своего товарища, болтающегося на тросе, под которым простиралась бездонная пустота. Макколи перенес это падение так, как это было принято в компании Tiger: он смеялся, подпрыгивая на тросе, словно все страховочное устройство представляло собой гигантские ходунки для грудного ребенка. Тогда один из наблюдавших за ним мужчин вздрогнул. Вместо двух страховочных тросов, у Макколи был всего один, и карабин на одном из его концов уже начал срываться. Некоторые Тигры кричали, другие просто онемели, а кто-то говорил о белом пушистом костюме, который был надет на Макколи — в нем он был похож на человечка из теста, символ компании Pillsbury.

«Эй, Том, перестань подпрыгивать», — прокричал кто-то.

«У тебя карабин не в порядке».

«ПРАВДА, ХВАТИТЬ ПОДПРЫГИВАТЬ».

6 ЛИХОЙ КОВБОЙ С ДИКОГО ЗАПАДА

Конец 1980-х стал переломным моментом для хеджевых фондов. После «медвежьего» рынка начала 1970-х этот сектор был практически стерт с лица земли. Несколько десятков уцелевших фондов находились под строгим контролем, а объем капитала, которым они управляли, был незначителен. Однако за крахом 1987 года последовали глубокие перемены. Согласно данным 1990 года, на сухой, бесплодной земле смогли прижиться 600 хедж-фондов, а к 1992 году их число уже перевалило за тысячу¹. Финансовые эксперты все чаще упоминали о «большой тройке» — Соросе, Робертсоне и Стейнхардте, сознательно ставя их имена вместе, и 1993 год был провозглашен годом хедж-фонда². В тени этой «большой тройки» стремительно развивалась целая поросль молодых конкурентов, а тесные связи между главными действующими лицами создавали впечатление, что в экономике зарождается новое движение. С помощью «династического» брака Джулиан Робертсон породнился с молодым трейдером Луи Бэйконом. Между Майклом Стейнхардтом и Брюсом Ковнером, основателем фонда Caxton, сложились тесные партнерские отношения. Магнаты из хедж-фондов стремились к объединению капиталов, заседали в одних и тех же благотворительных организациях и ежегодно собирались на Багамах, в местечке под названием Лайфорд Кей. Уже сам факт присутствия этих людей в одном помещении свидетельствовал о появлении новой силы на Уолл-стрит.

Среди молодых титанов самым колоритным персонажем был Пол Тюдор Джонс II, страстный поклонник генерала Паттона и друг Сороса, с которым мы уже встречались в начале книги. Джонс родился в 1954 году в Мемфисе, в семье, тесно связанной с хлопковым бизнесом. Его дед был преуспевающим торговцем хлопком, а дядя, Билли Данавант, — настоящим хлопковым бароном. Изучив азы экономики в Университете Вирджинии, Джонс поступил в стажеры к одному трейдеру хлопковой биржи в Новом Орлеане, а через два года перешел на хлопковую биржу Нью-Йорка. Когда активно общаешься с биржевыми трейдерами, сложно поверить, что рынки действуют рационально, адекватно отражая всю доступную информацию. Ключевым фактором, определяющим цены на товары, является отнюдь не экономические данные, а бешеные парни, орущие вам в лицо. Эти хлопковые ковбои хлещут мартини за завтраком, а затем неистово бросаются в драку, на ходу решая, какую игру им вести — на повышение или понижение. Все зависит от их настроения. Безусловно, ковбои реагируют на новую информацию — заявления о росте экономики, безработице и т. д. Но если вы рассчитываете задержаться на бирже, важно не столько истолковать новость, сколько предугадать реакцию рынка. Рассказывают, что один трейдер, импульсивно реагируя на публикацию правительственного отчета об инфляции, поставил на кон 10 миллионов долларов. Когда же суматоха на рынке пошла на убыль, он вышел из биржевого кольца и спросил: «А кстати, что там были за цифры?»³

В 1983 году Джонс оставил хлопковую биржу и приступил к созданию собственной компании, Tudor Investment Corporation. Он был слишком молод, чтобы самостоятельно справиться с таким сложным проектом, ведь ему не было и тридцати. Однако Джонс не остался без поддержки: руководство компании Commodities Corporation вложило в созданный им фонд 35 тысяч долларов и ввело его в круг опытных бизнесменов, которые помогли ему сформировать более зрелый взгляд на рынок. Вскоре все заговорили о Джонсе как об одаренном человеке с оригинальным стилем управления. Он относился к биржевым торгам как к игре, в которой важна психология и умение блефовать; игре, напоминающей покер, где хитрый и тонкий расчет сочетается с безумным риском. Недостаточно просто смотреть на собственные карты и выбирать, с какой ходить. Важно чувствовать настроение других трейдеров — обуревает ли их жажда наживы или они дрожат от страха, спокойны ли они, уже приняв решение, или колеблются, не зная как поступить. Предположим, вы узнаете новости, которые должны привести к повышению цен на сахар. Прежде чем действовать, нужно изучить реакцию других игроков. Если крупные трейдеры уже удовлетворили свой спрос, то новость вряд ли всколыхнет цены, но если они выжидают и готовы в любой момент сорваться с цепи, то вскоре рынок должен взмыть вверх подобно ракете⁴. Чем дольше наблюдаешь за конкурентами, тем больше узнаешь о тактике, которой они придерживаются. Со временем можно даже научиться воздействовать на их поведение — подталкивать к покупке, когда они пребывают в «бычьем» настроении, или отпугивать, когда у них дрожат поджилки от страха. Если вы чувствуете, что крупные трейдеры не на шутку встревожены, то смело кричите на весь зал, что продаете, и они обязательно потянутся за вами. А затем вы можете совершить резкий разворот и скупить по дешевке то, что они только что сбросили⁵.

В этой игре, требующей хитрости и умения блефовать, любая шумиха может сыграть на руку. Сам Джонс метко окрестил себя «настоящим ковбоем», а та неистовая страсть, с которой он действовал на рынках, выдавала в нем боксера — занятия боксом в колледже не прошли даром⁶. Он мог ходить из одного операционного зала в другой, звонить своим брокерам и выкрикивать заявки на крупные сделки. При этом он часто менял свои решения в течение одного звонка, ведь чем бессмысленнее звучат его слова, тем легче вывести из равновесия конкурентов.

Джонс умел менять тактику в зависимости от поставленной цели. Иногда он размещал небольшие заказы через нескольких брокеров, внимательно наблюдая за происходящим, а иногда нападал на рынок из засады и давал залп из всех орудий, зная, что неожиданное появление крупного покупателя может побудить к покупкам и других трейдеров. Возможно, дурная слава биржевого агрессора заставила Джонса поведать всему миру о своем стиле. В 1986 и 1987 годах он разрешил съемочной группе, работающей над документальным фильмом, следовать за ним по пятам и снимать его яростные маневры на бирже⁷.

В одном из первых эпизодов фильма Джонс спокойно восседает за своим столом. До открытия биржи остается несколько минут. Белая рубашка, строгий галстук и кольцо с печаткой придают ему благообразный вид, делая его похожим на бухгалтера. Большие очки и каштановые волосы, аккуратно зачесанные на пробор, хорошо дополняют этот образ.

«Еще восемь минут», — произносит Джонс, лениво растягивая слова. Произношение выдает в нем уроженца Мемфиса.

«Вот теперь я готов», — продолжает он, переходя на более быстрый темп.

«Готов немного побарабанить по индейским тамтамам», — голос Джонса звучит все громче, а в ногах появляется какая-то нервная дрожь.

И в следующее мгновение бухгалтер неожиданно взрывается. «Сделать небольшой бум-бум на рынке», — орет он во весь голос, а затем вскакивает, словно обезумевший от ярости воин, и, сжимая и разжимая ладонь, начинает орать в микрофон.

«Предлагай три тысячи по семьдесят», — кричит он и царственно машет рукой так, словно отдает приказ о казни врага, захваченного в плен. Потом он садится на место, но тут же снова вскакивает. «Дэнни, не предлагай этого! Продавай четыре пятых рынка! Продавай четыре пятых рынка!»

Слышно, как брокер вторит ему, подтверждая отданный приказ. Голос Джонса снова прорезает воздух: «Да! Так, бегите же!

Действуйте!» — рычит он, и эскадроны трейдеров бросаются врассыпную по зданию биржи, чтобы выполнить его приказ.

Проведя немного времени за изучением документации, Джонс ставит на кон несколько миллионов долларов, а затем исполняет довольно странный ритуал. Он снимает с себя старомодные ботинки и переобувается в теннисные туфли.

«Посмотрите на эти теннисные туфли. От них зависит будущее нашей страны», — говорит он серьезным тоном в камеру. «Они помогают мне, когда курс облигаций повышается на один пункт, а акции взлетают на тридцать долларов», — продолжает Джонс, развалившись в кожаном кресле. Белая спортивная обувь резко дисгармонирует с рубашкой на пуговицах и строгим галстуком.

«Я жду, когда котировки достигнут максимума, а затем обуваю эти башмаки, — признается он. У него моложавый голос, но он пытается говорить густым басом словно ребенок, подражающий любимому герою. — Я купил их на одном благотворительном аукционе. Они принадлежали Брюсу Уиллису. Это настоящий мужик».

Затем Джонс водружает на один из своих экранов надувного Годзиллу.

КАКИМИ РАЦИОНАЛЬНЫМИ МОТИВАМИ МОЖНО Объяснить столь нелепые выходки? Ответить на этот вопрос довольно сложно, поскольку Джонс, объясняя причины собственного успеха, не всегда убедителен⁸. Первые шаги в бизнесе он делал вместе со своим главным экономистом Питером Боришем, которому в то время было двадцать с небольшим лет. Питер пытался скрыть свой юный возраст с помощью старомодных подтяжек и обожал проводить мрачные параллели между 1980-ми и 1920-ми. Он взял графики, отражающие изменения на фондовом рынке за эти два периода времени, наложил один поверх другого и не поверил своим глазам! Оба графика демонстрировали головокружительный рост котировок, убеждая Бориша и его шефа в скором крахе, сравнимом по масштабам с 1929 годом. Однако в одном откровенном интервью Бориш признался в фальсификации результатов. Оказывается, он просто «подгонял» исходные точки двух графиков до тех пор, пока не получилась нужная картина⁹. Из этого количественного псевдоанализа Джонс вывел целую теорию. По его мнению, раздутые фонды заработной платы на Уолл-стрит являлись верным признаком предстоящей коррекции. Банковские капиталы были сильно рассредоточены, напоминая тонкий слой масла, намазанный на огромный кусок хлеба. Одно из полотен Ван Гога было только что продано по цене, в десятки раз превосходящей предварительные оценки. В документальном фильме 1987 года Джонс спокойно смотрит в камеру и пророчит экономике чудовищный коллапс. «Это будет конец всему и вся», — заявляет он, в то время как взгляд его полон веселья и ликования.

Возможно, Джонс радовался за весь мир, зная, что выкладки Бориша — это химера, которая годится лишь для того, чтобы пугать конкурентов. Тем более, учитывая его успехи в середине 1980-х, конкуренты вполне могли поверить всему, что он говорил. В 1985 году доходность его фонда составила 136 %. В 1986 году он также был на высоте, добившись прибыли в 99 %. Однако один факт остается бесспорным: анализ 1920-х, проведенный Боришом, не мог играть ключевую роль в победах Джонса, хотя в октябре 1987 года действительно произошел крах. Большинство игроков с Уолл-стрит ожидали, что рынок рано или поздно рухнет; вопрос заключался лишь в том, когда это произойдет. Бориш ожидал крах весной 1988 года. Иными словами, его прогноз был ничем не лучше прогнозов всех остальных участников инвестиционного бизнеса¹⁰.

Другие попытки Джонса объяснить собственный успех вряд ли заслуживают большого доверия. Так же как Тони Чиллуффо, эксцентричный самоучка, которому Стейнхардт был во многом обязан своими успехами в 1970-х годах, Джонс взял на вооружение теорию волн Кондратьева. Согласно этой теории развитие мировой экономики подчиняется двадцатичетырехлетним циклам, поддающимся прогнозированию. С помощью Кондратьева Чиллуффо предсказал крах 1973 года, а это означало, что следующий катаклизм должен был произойти не ранее 1997 года. Тем не менее в 1987 году Джонс, обосновывая свой прогноз о неминуемости «конца всему и вся», ссылался именно на Кондратьева. Еще большую слабость он питал к анализу волн Эллиота в интерпретации одного инвестиционного гуру по имени Роберт Пречтер. С изрядной долей уверенности гуру утверждал, что рынки акций вскоре совершат последнее ралли, а затем рухнут не менее чем на 90 %. И это будет крупнейший крах с 1720 года, когда в Англии лопнул «пузырь Южного моря». В одном интервью Джонс заявил: «Своими успехами я во многом обязан волновому методу Эллиота»¹¹, и на этот раз он, судя по всему, был искренен. Однако мрачные пророчества Пречтера были уж совсем фантастичны, и даже Джонс признавал его неспособность предсказать время краха¹².

Фактически всю свою прибыль на бирже Джонс получал в результате ловких манипуляций, связанных с краткосрочными тенденциями, а не за счет понимания многолетних сверхциклов, само существование которых вызывает сомнение. Так же как трейдеры из Commodities Corporation, Джонс мог покорить любую волну на рынке. Замечая приближение большой волны, он вставал на доску для серфинга и, как только рынок начинал обратное движение, ловко спрыгивал с нее. «Находясь на старте, вы понятия не имеете, насколько правильный избранный вами путь», — признался он однажды, тем самым опровергая мнение о том, что его успех объясняется неким долгосрочным анализом. Напротив, как он сам объяснял в минуты откровения, его метод заключался в том, чтобы «написать сценарий для рынка», продумав возможное поведение игроков, а затем несколько раз проверить гипотезу на позициях с низкой степенью риска в надежде уловить момент, в который его сценарий начнет воплощаться в жизнь¹³. Через несколько лет Джонс рассказал о мысленных упражнениях, с помощью которых он писал такие сценарии. «Каждый вечер я нахожу спокойное местечко в своей квартире и сижу там с закрытыми глазами. Я представляю, что нахожусь в биржевом зале. Открываются торги, идет рабочий день, и я воспроизвожу в воображении разные эмоциональные состояния, через которые проходит рынок. Такое упражнение я проделываю каждый день. И позднее, оказываясь на бирже в реальности, я уже готов ко всему, что будет происходить. Ведь я уже там был. Я психологически готов извлекать выгоду из крайних эмоциональных состояний, поскольку они уже пережиты мной»¹⁴.

Крах 1987 года показал, насколько эффективна такая подготовка. Когда в пятницу 16 октября индекс S&P 500 начал резко снижаться, Джонс ощутил близость ожидаемых событий. И хотя, согласно грубым оценкам Бориша, основанным на сравнении с 1920 годом, крах должен был произойти через несколько месяцев, это не имело никакого значения. Джонс никогда не воспринимал подобные прогнозы буквально. Значение имели мысленные упражнения, с помощью которых он нарисовал крах в своем воображении. Он понимал, что любое снижение на рынке с высокой долей вероятности перерастет в чудовищный обвал. Инвесторы уже несколько месяцев ожидали судный день, и их доверие к рынку могло в любой момент упасть до нуля. Развитое страхование инвестиционных портфелей еще более усугубляло опасность обвального падения. Снижение курса акций вынудит страховщиков к массовым продажам активов, а это приведет к еще более глубокому падению. Учитывая обстановку, которая сложилась на рынке, игра на понижение казалась беспроигрышным вариантом. Если бы падение в начале пятницы захлебнулось, то короткие продажи принесли бы Джонсу небольшие убытки. Он просто бы закрыл позицию и стал бы ожидать следующей возможности для атаки. Однако если бы пугливость инвесторов в сочетании с реакцией страховщиков привела бы к катастрофическому обвалу, Джонс мог бы сорвать огромный куш. Соотношение между риском и вознаграждением было необычайно привлекательным¹⁵.

В ту же пятницу, к вечеру, Джонс распродал целые пакеты фьючерсов, включенных в индекс S&P 500. На выходные он отправился в свой охотничий домик в отдаленном уголке Вирджинии вместе с коллегой Льюисом Бэконом, выходцем из Commodities Corporation, и еще несколькими друзьями из Европы. Когда пришла пора возвращаться в Нью-Йорк, оказалось, что частный самолет не способен вместить всех гостей. Джонс, как всегда галантный, предложил последние места своим друзьям. Он был готов остаться в Вирджинии.

«Нет-нет, что вы, — сказал кто-то из гостей. — Ведь мы знаем, у вас сейчас открыта крупная позиция»¹⁶.

Джонс сел в самолет, и утро «черного понедельника» застало его в офисе на Манхэттене. Если бы гости были менее великодушны, то он пропустил бы день крупнейшего обвала на фондовом рынке, который только происходил в его жизни. Резкое падение курса акций, начавшееся с самого утра, переросло вскоре в чудовищный обвал. Однако Джонс умело обуздал весь каскад волн, дойдя до самого конца. Обезумевшие от страха инвесторы, отчаявшиеся продать свои активы, засыпали звонками брокеров, а те, кто не поддался всеобщей панике, лишь беспомощно стояли и смотрели, как рушится все вокруг. Спустя несколько лет Джонс сравнивал реакцию Уолл-стрит на крах с одним несчастным случаем, который произошел с ним на море. «Однажды на меня наехал катер, и винт пропорол мне ягодицы. Первой мыслью было: «Черт возьми! Все мои воскресные планы рухнули, ведь теперь придется зашивать рану». Пребывая в шоке, я не понимал, насколько глубока рана. И лишь взглянув на лица друзей, я понял, что все очень серьезно»¹⁷. Крах 1987 года вызвал у некоторых людей такое же оцепенение. Однако Джонс написал сценарий для рынка. Психологически он был готов к хаосу.

Даже выжав из рынка все до капли, Джонс позднее воспользовался еще одним шансом заработать. Составляя очередной сценарий для рынка, он попытался представить реакцию ФРС на коллапс и пришел к выводу, что власти наверняка попытаются успокоить взволнованных людей и накачают банки деньгами, чтобы сделать кредиты более дешевыми. И здесь, по расчетам Джонса, могла представиться возможность еще для одной несимметричной игры. Если ФРС поступит так, как он рассчитывает, то рынок облигаций взлетит вверх; но даже если ФРС будет сидеть сложа руки, вряд ли стоит ожидать падения. Когда в конце «черного понедельника» рынок облигаций оживился, Джонс решил, что его сценарий начинает сбываться. Он купил самый крупный пакет облигаций за всю историю своей деятельности, и вскоре выяснилось, что выгоднее позиции у него еще не было.

Двойной куш, сорванный Джонсом в «черный понедельник», обеспечил его фонду Tudor Investment Corporation от 80 до 100 миллионов долларов чистой прибыли и внес весомый вклад в общую доходность за этот год, которая составила 200 %. Вскоре Джонс проявил себя с неожиданной стороны, которая резко контрастировала с его ковбойскими замашками. Он создал благотворительную организацию, Robin Hood Foundation, вложив в нее часть недавно сколоченного состояния. Миллионы долларов были направлены на развитие беднейших кварталов Нью-Йорка.

ДЖОНС БЫЛ НЕ ЕДИНСТВЕННЫМ СЧАСТЛИВЧИКОМ, которому повезло в «черный понедельник». Конец 1980-х стал звездным часом и для других дельцов, воспитанных на традициях Commodities Corporation. Если члены «большой тройки» — Сорос, Робертсон и Стейнхардт — несли огромные потери во время краха 1987 года, у Брюса Ковнера и Льюиса Бэйкона дела шли как нельзя лучше, хотя их заработки были скромнее, чем у Джонса. И «большая тройка», и «малая тройка» ожидали разворота на рынке. Они часто обсуждали между собой перспективы экономики, и Джонс даже пытался убедить Джулиана Робертсона передать ему в управление портфель коротких позиций¹⁸. Однако одно дело ожидать беды, а совсем другое — молниеносно реагировать на нее, когда она придет. И в этом отношении троица из Commodities Corporation оказалась более проворной, чем их старшие партнеры, которые привыкли к традиционному инвестированию в акции. Будучи профессиональным инвестором, Джулиан Робертсон дорожил своим портфелем акций. Его фонд Tiger тщательно изучал каждый объект инвестирования, прежде чем приобрести акции, и очень болезненно расставался с ними. Джонс, Ковнер и Бэйкон не были отягощены таким грузом. Их преимуществом была гибкость. Они могли быстро и резко менять направление своей деятельности¹⁹. Отдельные акции их не волновали. Они спекулировали в масштабах всего рынка.

После обвала на фондовом рынке Ковнер и Бэйкон перевели свои средства в облигации, сумев извлечь прибыль из того же сценария, что и Джонс²⁰. Так начался период их расцвета, который продолжился и в следующем году, и во все последующие годы, вплоть до конца десятилетия. Ковнер собрал богатый урожай на валютном рынке. Здесь он следовал стратегии «керри трейд», разработанной им еще в Commodities Corporation. По некоторым данным, в 1989 и 1990 годах он занимал первое место на Уолл-стрит по уровню дохода. Не последнюю роль в этом играли спекуляции на нефтяных фьючерсах. Тем временем Льюис Бэйкон добился больших успехов в качестве брокера в компании Shearson Lehman Hutton, где он вел торги с небольшим уровнем депозита. В 1989 году Бэйкон отделился от компании и основал собственный хедж-фонд — Moore Capital. В том же году его фонд вырос на 86 %, а в следующем году, когда он точно спрогнозировал влияние иракского вторжения в Кувейт на фондовый рынок и рынок нефти, рост составил 29 %. Стартовый капитал, который Бэйкон получил от Commodities Corporation, казался теперь незначительной суммой по сравнению с новыми источниками дохода. Пол Джонс, будучи не в состоянии принять все средства, которые ему хотели доверить, рекомендовал своим клиентам обратиться к Бэйкону.

Тем временем сам Джонс пожинал лавры в Токио. Как и все знатоки с Уолл-стрит, он не мог не видеть формирование пузыря в конце 1980-х годов. После заключения соглашения в отеле «Плаза» японские власти резко снизили процентные ставки, пытаясь компенсировать негативное влияние сильной иены на национальную экономику. В результате этого начался приток дешевого капитала, и цены на японские активы, а также на ряд иностранных активов поползли вверх. Японские капиталисты стали крупнейшими покупателями в мире: они скупали все подряд — от площадок для игры в гольф в Калифорнии до полотен импрессионистов. В 1987 году японская телефонная компания Nippon Telegraph and Telephone (NTT) разместила свои акции на Токийской фондовой бирже при фантастическом коэффициенте «цена/прибыль» — 1:250. Стоимость активов превысила все разумные пределы и, несмотря на это, продолжала расти.

Как и при любом пузыре, проблема была не в том, чтобы осознать неминуемость краха японского рынка, а в том, чтобы угадать, когда этот крах произойдет. Казалось, что после размещения акций NTT активная игра на понижение на Токийской бирже равносильна самоубийству. В течение следующих двух лет биржевой индекс Nikkei продемонстрировал впечатляющий рост — 63 %, доказывая, что зарабатывать можно не только на ставках против пузыря. Уж кто-кто, а Джонс не собирался делать преждевременных ставок; пока сила была на стороне «быков», он послушно следовал текущему тренду, не рискуя плыть против течения²¹. Джонс терпеливо выжидал, когда тренд начнет меняться. И вот в начале 1990 года токийский рынок в течение нескольких дней просел почти на 4 %. Джонс наконец-то получил долгожданный сигнал.

В ходе обсуждения, состоявшегося по инициативе Barron's в середине января 1990 года, Джонс уверенно назвал причины, по которым токийская биржа находится на грани резкого обвала²². Он начал с того, что должен был заметить даже самый рядовой фондовый аналитик: торги на рынке велись при огромном коэффициенте «кратное прибыли». Но Джонс придерживался той же тактики, что и в 1987 году на Уолл-стрит: он с особым интересом следил за положением игроков²³. В случае с Уолл-стрит страхование портфелей ценных бумаг привело к образованию механизма, который усугубил обвал и тем самым дал возможность спекулянтам нажиться на асимметричной игре. Финансовая культура Японии способствовала созданию такой же асимметрии на Токийской фондовой бирже. Японские вкладчики считали, что их инвестиционные менеджеры должны обеспечивать доходность не менее 8 % в год. Поэтому, когда на фондовом рынке начнется разворот, менеджеры, сознавая важность этой отметки, начнут поспешно переводить средства в облигации. Это гарантирует им доход в 8 % при низком уровне риска²⁴.

По мнению Джонса, коррекция в 4 %, которая произошла на Токийской бирже в начале года, должна была стать началом для такого разворота. Если бы в декабре рынок просел после уверенного роста в течение предыдущих месяцев, вряд ли это вызвало бы беспокойство среди инвестиционных менеджеров, которые уже и так обеспечили доходность выше 8 %. Кроме того, за пару недель, оставшихся до конца года, облигации принесли бы столь незначительный доход, что вкладываться в них не имело смысла. Однако падение произошло в январе и иначе. Инвестиционные менеджеры не имели резерва в виде полученной ранее прибыли, и впереди их ожидали долгие пятьдесят недель — достаточно времени, чтобы найти убежище на рынке облигаций и обеспечить требуемый доход в 8 %. Если бы расчет Джонса оказался верным, и инвестиционные менеджеры перешли к такой оборонительной стратегии, то паническая распродажа акций могла бы поставить фондовый рынок на край пропасти.

Вскоре сценарий Джонса начал исполняться. В феврале индекс Nikkei 225 упал на 7 %; в марте падение составило 13 %. К концу года индекс потерял две пятых своей стоимости, и теперь, глядя на то, что от него осталось, сложно было поверить, что некогда это был крупнейший рынок ценных бумаг в мире. Однако Джойс не просто угадал большие события. С удивительной точностью он предсказал нее колебания на токийской бирже, вплоть до финальной стадии. Учитывая общие закономерности, характерные для «медвежьих» рынков, Джонс спрогнозировал в январе, что за падением индекса Nikkei последует непродолжительное ралли, и когда весной индекс стабилизируется, он в нужный момент времени перейдет из крупной короткой позиции в умеренную длинную²⁵. Этот маневр демонстрирует различие между гибким стилем трейдера товарной биржи и упорным консерватизмом стоимостного инвестора вроде Джулиана Робертсона, который никогда не открывает позицию лишь для того, чтобы через короткий период времени избавиться от нее. И действительно, в мае индекс Nikkei вырос на 8 %. Джонс снова получил прибыль, хотя он не сомневался в том, что ралли носит временный характер.

В тот же месяц, в мае 1990 года, Джонс дал еще одно интервью Barron’s. Журнал поздравил его с тем, что он блестяще предсказал в январе рост на Токийской бирже. Джонс с присущей ему скромностью напомнил, что два раза он предсказывал японский крах преждевременно, назначая его на 1988 и 1989 годы. Правда, в данном случае его искусство проявилось в том, что он прогнозировал эти события без всякого для себя риска, не делая проигрышных ставок. Затем Джонс еще раз озвучил свой прогноз: в период снижения рынку предстоит пройти несколько ралли, при этом каждый отскок будет сменяться резким обвалом, не оправдывая надежд игроков. Он исходил из того, что инвесторы, которые не распродали активы на первом этапе кризиса, будут отчаянно пытаться вернуть свои деньги. Однако, убеждаясь каждый раз в слабости ралли и невозможности возместить убытки, все больше инвесторов будут отказываться от дальнейших попыток и ликвидируют свои портфели. Джонс заявил, что в настоящий момент он сделал небольшие ставки на рост японского рынка, однако к концу лета планирует сыграть на понижение. И снова он блестяще угадал все сроки. С июля и вплоть до начала октября Токийская биржа пережила резкий обвал²⁶. В том же 1990 году доходность портфеля Джонса, согласно его собственным оценкам, составила от 80 до 90 %, в основном за счет успешных операций в Токио.

Однако реальное достижение Джонса заключалось не в том, что он предвидел обвал японского рынка, и даже не в его предсказании непродолжительных ралли в период падения. Он смог обнаружить ситуацию, где шансы на успех были настолько высоки, что, даже сомневаясь в точности прогноза, можно было смело делать ставку — именно в этом и состоит его заслуга. И в октябре 1987 года, и в январе 1990 года рынки на Уолл-стрит и в Токио могли восстановиться, но в этом случае Джонс просто бы сбросил короткие позиции, и его убытки были бы невелики. Однако Джонс понимал, что дальнейшее падение рынка более вероятно, чем рост, и, что особенно важно, если падение продолжится, оно будет гораздо более масштабным, чем любое гипотетическое ралли. Джонс действовал как игрок в казино, но только у его рулетки были два отличия от обычной. Во-первых, на барабане было два дополнительных красных номера, и вероятность выпадения красного составляла более 50 %. Во-вторых, в случае выпадения красного номера крупье выплатил бы сумму в пятикратном размере, и соотношение между вознаграждением и риском было необычайно привлекательным. Джонс не мог быть уверен в том, что его ставки окажутся выигрышными. Но зато он знал, в какой момент нужно выложить фишки на стол.

МНОГИМИ СВОИМИ УСПЕХАМИ НА БИРЖЕ ДЖОНС обязан именно этому подходу. Еще со времени работы на хлопковой бирже он осознал, насколько важно наблюдать за положением других игроков. Если вы знаете, что делают крупные дельцы — сидят ли они на мешках с деньгами или вложили все до последней копейки, то сможете определить, в какую сторону развернется рынок. Вы научитесь оценивать соотношение между риском и вознаграждением в любой ситуации. Трейдеры товарной биржи знали, в каком положении находятся их конкуренты. Они внимательно следили за их реакцией, когда выкрикивали распоряжения своим брокерам. И Джонс, расхаживая по торговому залу, постоянно импровизировал и исполнял различные трюки, чтобы передать рынку нужное настроение. Он звонил брокерам, представляющим интересы крупных корпоративных клиентов, поддерживал связь с торговыми компаниями, которые использовали товарные рынки для страхования базовых позиций, и общался с коллегами из хеджевых фондов. Джонс также отслеживал данные, по которым можно было определить, какие опционы инвесторы покупают чаще — «колл» (в этом случае они ожидают повышения курса акций) или «пут» (это означает, что они опасаются резкого падения). Кроме того, он изучал отчеты о соотношении между денежными средствами и акциями в портфелях пенсионных фондов и страховых компаний. Однако недостаточно просто знать, чем владеют другие инвесторы. Важно понять, чем они хотят владеть — какие цели они перед собой ставят и как будут реагировать в тех или иных ситуациях. Зная, что японские инвестиционные менеджеры стремятся любой ценой добиться доходности в 8 %, несложно догадаться, что в случае падения рынка в январе они скорее всего начнут переводить средства в облигации.

Джонс развил и дополнил психологические подходы, которые широко применялись в Commodities Corporation. Он хорошо понимал, что субъективные поведенческие проявления делают рынок более красочным и ярким явлением, внося некий элемент закономерности в чисто случайный характер его деятельности, из которого исходят авторы теории эффективного рынка. Однако Джонс был вынужден учитывать и другой фактор. Если инвесторы, совершая покупки и продажи, действуют порой иррационально, под влиянием психологических мотивов, то иногда их решения могут быть продиктованы институциональными причинами. В некоторых случаях действует совокупность психологических и институциональных факторов. Например, фермеры, занимавшиеся хлопководством, неизменно придерживали часть своего урожая в течение нескольких недель, надеясь на рост цен. Однако в конце года психологический фактор — нежелание продавать урожай по текущим ценам — вступал в противоречие с фактором институциональным: фермеры были вынуждены распечатывать свои закрома, поскольку в противном случае им пришлось бы платить больше налогов. Из этого Джонс выводил следующую закономерность: каждый год в декабре хлопковый рынок будет завален заказами, а в январе его ждет неминуемый спад²⁷. Таким же факторам были подвержены и другие товарные рынки. У коров период беременности составляет почти год, и поставщики телятины слабо реагировали на рост цен. Поэтому для достижения равновесия между спросом и предложением требовались порой целые месяцы, а стоимость фьючерсных контрактов могла расти в течение длительного периода времени. Или возьмем пример из фондового рынка. Курс акций компаний, включенных в индекс Dow Industrials, как правило, повышался в последнюю пятницу каждого квартала, поскольку арбитражные трейдеры в этот день выкупали акции, которые они ранее сбросили для хеджирования фьючерсных контрактов с приближающимся сроком исполнения.

Пристальное внимание, которое Джонс уделял институциональным факторам, во многом объясняет его превосходство над другими игроками рынка. С помощью своего подхода он выбирал подходящий момент для купли и продажи, зная, что не прогадает с ценой, поскольку его контрагент загнан в угол и вынужден продавать активы. Авторы теории эффективного рынка доказывали, что инвестору сложно спрогнозировать будущую динамику цен на акции или товары, поскольку вся значимая информация уже отражена в текущей цене. Однако Джонс вышел за рамки этой теории, научившись анализировать нечто более важное, чем текущие цены. Он замечал, что в конце года фермерам волей-неволей приходится распродавать запасы хлопка, а в последнюю пятницу каждого квартала арбитражные трейдеры вынуждены снова скупать акции. В этом отношении Джонс с его достижениями напоминает Стейнхардта. В 1970-х и 1980-х годах Стейнхардт нередко скупал пакеты акций со скидкой, когда корпоративным продавцам нужно было срочно разгрузить свои портфели и они были готовы платить покупателям, которые отдавали им предпочтение. Такого рода сделки не требовали от Джонса или Стейнхардта какого-то сверхъестественного пророческого дара, с помощью которого они точно предсказывали бы будущую динамику цен. Они просто удовлетворяли потребность в ликвидности, когда такая потребность возникала.

Но в основе успешной деятельности Джонса лежал еще один составной элемент, связанный с тем безрассудным поведением, которое он продемонстрировал в документальном фильме 1987 года. Метод Джонса заключался в отслеживании неожиданных событий, которые могли всколыхнуть рынок. Но время от времени он сам был готов выступить инициатором такого события — поставить все с ног на голову с помощью крупных сделок и спровоцировать панику, а затем наблюдать за тем, как его сценарий претворяется в жизнь. Такой подход также отражает слабое место в теории эффективного рынка. Согласно теории, если акции компании (возьмем для примера компанию Ford) недооценены, то несколько рационально мыслящих инвесторов будут скупать их до тех пор, пока цена не вырастет до оптимального уровня. Однако в реальности возможности этих рационально мыслящих инвесторов ограничены, у них могут отсутствовать средства для покупки требуемого объема акций Ford, при котором цена на акцию достигнет оптимального уровня. Когда же весь рынок находится в состоянии дисбаланса, то рационально мыслящие инвесторы скорее всего не смогут добиться желаемого. Им наверняка известно, что пузырь на фондовом рынке Японии, пузырь доткомов или ипотечный пузырь — это иррациональное явление, однако они не в силах привлечь достаточно средств для проведения операций, которые бы привели к устранению пузыря. Именно поэтому инвесторы, действующие вопреки тенденциям рынка, имеют ограниченные возможности. Именно этим объясняются метания рынка то в одну, то в другую сторону, а также подверженность финансовых систем образованию пузырей.

Данный феномен, который экономисты Андрей Шлейфер и Роберт Вишны окрестили «пределами арбитража», демонстрирует то, что Джонс, судя по всему, ощущал на интуитивном уровне. Рынки искажают реальную стоимость актива, поскольку спекулянты не в состоянии достичь консенсуса. В результате тенденция может выйти далеко за пределы той точки, начиная с которой она перестает быть рациональной. Однако, если трейдер превосходит своих конкурентов финансовыми возможностями и личной отвагой, он может устроить засаду и в нужный момент атаковать рынок, выведя его из сонного состояния. А поскольку этот трейдер становится инициатором нового тренда, он будет первым, кто сорвет куш.

Такие внезапные нападения были коньком Джонса. Он не раз наблюдал за тем, как «ковбои» хлопковой биржи лихо расправляются со своими соперниками. Но, вероятно, этот человек стал первым среди трейдеров, кто стал применять подобную тактику сразу на нескольких рынках. Большинство «поднявшихся» трейдеров пытаются скрыть информацию о своих позициях и в целях безопасности отдают распоряжения нескольким брокерам. Однако Джонс понимал, что порой лучше действовать в открытую, привлекая как можно больше внимания²⁸.

В одном из эпизодов документального фильма Джонс скептически реагирует на договоренность стран ОПЕК сократить объемы добычи нефти. Теоретически сокращение производства всегда приводит к удорожанию продукции, следовательно, заявление ОПЕК должно положить начало устойчивой тенденции к росту цен на нефть. Однако Джонсу известно, что странам ОПЕК редко удается соблюдать дисциплину и придерживаться более низких квот на добычу. Поэтому он не верит в рост. Его задача — нарушать зыбкое равновесие рынка и извлекать прибыль в момент его разворота.

Сначала Джонс действует хитростью. Он отдает по телефону несколько распоряжений о продаже небольших объемов. Так он пытается скрыть свои истинные мотивы, чтобы не нарушить возрастающий тренд и успеть открыть короткую позицию. Но как только его распоряжения выполнены, Джойс переходит на лихой ковбойский стиль. Теперь рынок должен узнать о том, что появился некий крупный нарушитель спокойствия, который продает все подряд. Джонс пытается навести ужас на игроков.

«Предлагай тысячу, — кричит он своему брокеру. — Впрочем, нет, предлагай полторы тысячи! Покажи им весь портфель! Скажи им, что мы можем дать больше! Давай! Действуй! Потом мы предложим им больше!»

Взволновав рынок, Джонс звонит одному приятелю из компании, торгующей нефтью, чтобы узнать, всколыхнул ли он цены на нефть своими агрессивными продажами. Он делает то, что сделал бы любой трейдер товарной биржи — прощупывает настроение своих конкурентов. Приятели говорят несколько минут, затем Джонс вешает трубку.

«Он сказал, что те ребята продали уже целую гору фьючерсов, — сообщает Джонс с явным удовольствием. — Люди, с которыми он работает, еще не знают об этом…» В этот момент Джонс заговорщически подмигивает и театральным жестом показывает пальцем на собственную грудь. «Так даже лучше. Надеюсь, они подумают, что это сдали нервы у какого-нибудь дикого араба, знающего все детали соглашения»²⁹. Нет нужды говорить, что очередная засада Джонса оказалась успешной, и нефтяное ралли сменилось обвалом. Джонс не стал ждать события, которое претворило бы в жизнь его сценарий, написанный для нефтяного рынка. Он сам инициировал такое событие.

Весной 1987 года Джонс решил, что настал момент для рынка серебра. На рынке золота ралли уже завершилось, и теперь на очереди было серебро. Кроме того, ходили слухи, что на некоторых крупнейших рудниках может прекратиться добыча. Однажды ранним утром в марте Джонс совершил «двойной охват» — маневр, достойный его кумира, генерала Джорджа С. Паттона. Он открыл огромную позицию на серебро, скупил фьючерсные контракты у биржевых трейдеров, опустошив их портфели, а затем приобрел физическое серебро у четырех дилеров. Вскоре дилеры стали делать то, на что рассчитывал Джонс. Они знали, что рынок золота уже прошел свое ралли, и за ним должно последовать серебро. Поэтому им не хотелось оставаться с пустыми руками. Не мешкая ни минуты, они стали звонить на биржу серебра и размещать там свои заказы, чтобы восполнить то, что было продано Джонсу несколько минут назад. Но на бирже их ожидал неприятный сюрприз. Трейдеры, которые обычно всегда имели для продажи серебряные фьючерсы, уже продали их фонду Tudor. Трейдеры, в свою очередь, также следовали сценарию Джонса. Когда дилеры позвонили им со срочными заказами, они предположили, что слухи о срыве поставок оказались правдой, и бросились выкупать контракты, которые только что уступили Джонсу. Вскоре началась паника. Спекулянты и дилеры, которых Джонс оставил с пустыми руками, отчаянно пытались защитить себя от резко растущих цен и этим провоцировали еще больший рост. Блестяще прочувствовав момент, когда рынок пребывал в ожидании ралли, и бесстрашно придав ему стартовое ускорение, Джонс вовремя ретировался с очень неплохим выигрышем³⁰.

Но такие маневры не означают, что Джонс обладал безграничной властью над рынками. «Я могу ворваться на любой рынок в самый подходящий для этого момент и подлить там немного масла в огонь. Я умею создавать иллюзию «бычьего» рынка, — признался он однажды. — Но если рынок чувствует себя неважно, то стоит мне только прекратить покупки, как цена в тот же миг начинает падать»³¹. И хотя Джонс пытался подчеркнуть, что его способность влиять на цены носит ограниченный характер, в его словах слышится скорее подтверждение собственного превосходства, чем признание ограниченности. Уже тот факт, что Джонс способен приводить рынок в движение и управлять им, пусть даже на короткий период времени, достоин восхищения. Джонса можно сравнить с ребенком, который взбирается на гору после обильного снегопада. Видя, что огромная масса снега может в любой момент сорваться вниз, он бросает в нужное место небольшой камешек и приводит лавину в движение. Только в случае с Джонсом речь идет не о снежной, а о денежной лавине. Конечно, Джойс справедливо отмечает, что, манипулируя рынком, он не может преодолеть влияние фундаментальных экономических факторов, так же как мальчик не в состоянии направить лавину в гору. Однако способность вызывать обвал сама по себе кажется страшной силой. Умея оценивать восприимчивость рынка к манипуляциям, Джонс мог в любой момент времени вызвать цепную реакцию и соответственно первым пожинал плоды своего труда.

Способность Джонса вызывать обвалы говорит о его готовности идти на риск даже в самых крупных сделках, однако не последнюю роль играла и его репутация. Как только люди замечали дикого ковбоя, они с ужасом думали, что он сейчас всколыхнет рынок, и своими же руками претворяли этот страх в жизнь. Влияние Джонса росло вместе с богатством и славой, и даже самые надежные и ликвидные рынки не были защищены от его козней. Например, в конце 1980-х крупный пакет фьючерсов на казначейские облигации стоимостью 50 миллионов долларов перешел к новому владельцу. Ничто не нарушало спокойствия, пока не вмешался Джонс. Он несколько раз посылал своего брокера в биржевой зал с поручением оформить приказ, который был в два раза крупнее только что состоявшейся сделки. Это вызвало паническую реакцию среди трейдеров, которые не знали, в какую сторону им податься, чтобы не оказаться на пути обезумевшего стада слонов³². Джеймс Элкинс, один из крупнейших трейдеров начала 1990-х, который специализировался на фьючерсных сделках с акциями, включенными в индекс S&P 500, вспоминает, какой эффект производил Джонс: «Каждый раз, когда он заходил на биржу, весь зал застывал в ужасе. Я порой заключал более крупные сделки, чем Джонс, однако он пользовался такой репутацией, что при его появлении люди забывали обо всем на свете. Он вызывал у окружающих бурную реакцию»³³.

Еще в начале своей карьеры на хлопковой бирже Джонс осознал, что психология оказывает значительное влияние на поведение рынка. Он предвосхитил научные открытия финансового бихевиоризма, которые начали появляться в конце 1980-х. В то же время Джонс понимал, что на рынки также воздействуют институциональные факторы, и в этом отношении он предвосхитил научные работы, в которых исследуется влияние налогов на сделки купли-продажи. Благодаря этим исследованиям было выявлено немало противоречий в гипотезе эффективного рынка. Однако главное преимущество Джонса, выделявшее его на фоне конкурентов, заключалось не в знании рынка, а в знании самого себя. Он понимал, как его собственные сделки могут влиять на расчеты других людей, и умел вызывать выгодные для себя цепные реакции.

Чем состоятельнее и могущественнее становились хедж-фонды, тем большее значение приобретал метод Джонса. Теперь, когда наиболее известные титаны этого бизнеса тратили миллиарды долларов на свои «военные кампании», опасаться за свою судьбу должны были не только нефтяные трейдеры или продавцы серебра. Начиная с 1990-х хедж-фонды обрели такую силу, что могли манипулировать любыми рынками. Даже правительство не могло остановить их.

7 БЕЛАЯ СРЕДА

Осенью 1988 года Стэн Дракенмиллер согласился перейти в компанию Soros Fund Management. Друзья не советовали ему вверять свою дальнейшую судьбу в руки Сороса, да и сам Дракенмиллер считал, что его отношения с Соросом продлятся не более года¹. Но тот буквально заваливал Стэна предложениями, называя его гением и предлагая ему возглавить руководство фондом. Однако, судя по биографии Джорджа Сороса, он с трудом расставался с реальной властью, поэтому Дракенмиллер сомневался, стоит ли ему относиться к заверениям Сороса серьезно. За день до вступления в новую должность Большой Босс пригласил Дракенмиллера в свой дом в Саутгемптоне. На лужайке перед домом Стэн встретил сына Сороса, Роберта. «Поздравляю, — сказал тот. — Вы — очередной преемник моего отца, уже девятый по счету»².

Сорос и Дракенмиллер были абсолютно разными людьми. Если Сорос увлекался написанием философских книг, то Дракенмиллер был фанатом американского футбола и любил посещать игры с участием команды Pittsburgh Steelers на стадионе Three Rivers. Но как инвесторы эти двое идеально подходили друг другу. Как и в случае с Соросом, в начале своего пути Дракенмиллер занимался подбором акций. Но, как и Сорос, Дракенмиллер не слишком любил этот род деятельности.

Дракенмиллер начал свою карьеру, работая специалистом по акциям в Питтсбургском национальном банке, но он так быстро продвигался по карьерной лестнице, что не успел овладеть всеми теми приемами, которые большинство экспертов по акциям считают чем-то само собой разумеющимся. Поскольку Дракенмиллер стал директором отдела исследований «всего лишь» в двадцать пять лет, ему не хватило времени для того, чтобы наработать практический опыт анализа балансовых документов корпораций³. Зато его талант состоял в умении комбинировать различные дисциплины. Нюх на акции он совместил со своим невероятным талантом оценивать курсы валют и процентные ставки, который он приобрел, учась в аспирантуре на факультете экономики. В аспирантуру Дракенмиллер поступил еще до того, как осознал, что эта башня из слоновой кости ему не по душе. Как сказал один коллега Дракенмиллера, восхищавшийся его талантом, он понимал рынок ценных бумаг лучше экономистов и знал экономику лучше специалистов по подбору акций — и такое сочетание было способно приносить прибыль. Исследуя акции и регулярно общаясь с руководителями компаний, Дракенмиллер заранее получал сведения о тенденциях в экономической сфере, на основе которых строилось его мнение о ценных бумагах и курсах валют. Следя за экономической ситуацией, он заранее знал о климате, царившем на рынке. Если курс валюты начинал снижаться, он понимал, что стоит покупать акции, продающиеся на экспорт. Если процентные ставки повышались, необходимо было продавать без покрытия акции строительных компаний.

К своему умению чувствовать состояние компаний и экономики Дракенмиллер добавил третий навык: технический анализ. Его первый босс в Питтсбурге любил изучать графики, и хотя большинство специалистов по подбору акций считали данный метод анализа гаданием на кофейной гуще, Дракенмиллер вскоре понял, что этот метод является весьма полезным. Конечно, посредством фундаментального анализа можно было узнать о завышенной стоимости акции или облигации, но когда необходимо было определить момент улучшения рыночной ситуации, на помощь приходили графики. Применяя технический анализ, Дракенмиллер научился улавливать колебания рынка, совместив таким образом трейдерскую ловкость Пола Тюдора Джонса с умением подбирать акции в духе Джулиана Робертсона. Он сумел выжить после краха 1987 года и добился огромной прибыли в последующие годы. Вряд ли можно рассказать что-нибудь подобное о тех менеджерах, которые ранее занимались лишь анализом ценных бумаг — этого нельзя сказать даже о Соросе.

Проработав четыре года в Питтсбургском банке, Дракенмиллер провел презентацию в Нью-Йорке. По окончании встречи к нему подошел один из слушателей, впечатленный его лекцией.

«И вы работаете в банке! Какого черта вы делаете в банке?»

Побеседовав с Дракенмиллером несколько минут, мужчина спросил: «А почему вы не хотите открыть свою фирму?»

У Дракенмиллера не было достаточного капитала, но его собеседник настаивал: «Я буду платить вам десять тысяч долларов в месяц лишь за то, чтобы иметь возможность поговорить с вами»⁴.

Итак, в феврале 1981 года двадцативосьмилетний Дракенмиллер основал Duquesne Capital Management и начал оттачивать свой стиль макротрейдера новой школы, сочетая собственные взгляды на компании и экономику с умением анализировать графики, для того чтобы создать свободный инвестиционный портфель. Через четыре года Дракенмиллеру удалось привлечь внимание компании-основателя взаимных фондов Dreyfus, которая предложила ему взять на себя управление несколькими фондами параллельно с руководством компанией Duquesne; в одном фонде, которым управлял Дракенмиллер, объем капитала вырос на 40 %, превратив молодого менеджера в знаменитость с Уолл-стрит. В 1987 году, когда вышла «Алхимия финансов», посвященная применяемой Соросом смеси фундаментального и технического трейдинга, Дракенмиллер понял, что стиль, которым пользовался «мастер финансов», был похож на его собственный подход к ведению бизнеса. Встретившись за обедом, два бизнесмена тут же ощутили схожесть своего мышления. В конце их первой встречи Сорос в первый раз предложил Дракенмиллеру работу в своей компании.

Когда же Дракенмиллер наконец принял его предложение, ему поначалу казалось, что то насмешливое приветствие, которым встретил его Роберт Сорос, имело под собой все основания. Аналитики, работающие в компании Quantum, в число которых входило несколько бывших «постоянных преемников», всегда конфликтовали с новым претендентом, даже если этот претендент обладал телосложением игрока в американский футбол, который показывали по телевизору каждое воскресенье. В еще более затруднительное положение ставило Дракенмиллера то, что Сорос, казалось, считал его специалистом в области индекса S&P 500, при том, что, помимо операций с ценными бумагами, он также осуществлял операции с облигациями и валютой. Однажды вечером, в августе 1989 года Дракенмиллер прилетел в Питтсбург, где он все еще руководил компанией Duquesne, и обнаружил, что облигации, которыми он владел в компании Quantum, были проданы без его ведома. Дракенмиллер был вне себя от возмущения и тут же позвонил Соросу. Он не мог добиться успеха, работая на босса, который принимал такие решения за его спиной⁵.

«Меня тяготит ваше присутствие, — кричал Дракенмиллер Соросу. — Я напуган и раздосадован, потому что я считаю, что в этих обстоятельствах я не могу работать в полную силу».

«Я хочу уйти из компании», — наконец заявил он.

На этих словах работа Дракенмиллера в Quantum могла закончиться, но вместо этого Сорос совершил один из своих лучших ходов.

«Не уходите, — ответил он. — Лучше уйду я».

Демонстрируя спокойствие (которое казалось поистине удивительным, принимая во внимание тот факт, что Сорос владел большой частью капитала в Quantum), он переехал в Лондой со своей семьей. «Я уезжаю в Европу, — сказал он Дракенмиллеру перед отъездом. — Теперь мы выясним, так ли уж сильно я вам мешал или же вы действительно некомпетентны»⁶.

Через несколько месяцев у Сороса появилась веская причина, для того чтобы испытывать чувство удовлетворения от сделанного им рискованного шага. Берлинская стена пала, и благодаря своему переезду в Лондон Сорос получил столь желанную свободу, которая позволила ему вплотную заняться благотворительной деятельностью в Восточной Европе. Тем временем падение Берлинской стены привело к той неразберихе на рынке, которой Дракенмиллер буквально наслаждался; для него настала пора невероятных прибылей. В 1989 г. его доход составил 31,5 %, в последующие четыре года прибыль составила 29,6; 53,4; 68,8 и 63,2 %. Как сказал о Дракенмиллере один из его коллег, он был как Боб Дилан, который в середине шестидесятых записывал один альбом хитов за другим⁷. Активы компании Quantum подскочили с 1,8 миллиарда до 5 миллиардов долларов, а компания Soros Fund Management основала новые фонды параллельно со своим флагманом, так что к концу 1993 года объем активов, которыми управляла компания, вырос до 8,3 миллиарда долларов⁸.

У Сороса хватило здравого смысла, для того чтобы не упустить свою удачу. Своим тогдашним взрывом негодования Дракенмиллер преподал ему хороший урок, и Сорос старался не мешать его деятельности, нужен был постоянный преемник, и ему посчастливилось найти поистине талантливого человека. В 1990-е годы Сорос выступал в качестве коуча своего молодого партнера; он задавал своему протеже нужные вопросы и давал ему советы, но всегда оставлял за ним право самостоятельно нажать на спусковой крючок. Чтобы иметь возможность ради удовольствия заключать собственные сделки, Сорос оставил себе часть капитала, который позволял ему играть на бирже, но Дракенмиллер жестко контролировал гораздо более крупный фонд Quantum⁹. И если журналисты все еще приписывали успех Quantum Соросу, то отчасти так происходило потому, что сам Сорос не спешил их разубеждать, а кроме того, Дракенмиллер так же сильно ненавидел повышенное внимание, как Сорос его любил¹⁰.

С момента переезда Сороса в Лондон Дракенмиллер стал использовать стиль управления, основанный на подходе его коуча. Он усвоил все принципы, описанные в «Алхимии финансов», и постоянно общался с Соросом на протяжении двух лет; он изучил буквально все, что только можно было изучить о его методах. Применяя практические принципы Сороса, Дракенмиллер вкладывал капитал Quantum в операции по продаже акций, в длинные и короткие позиции. Кроме того, он использовал леверидж для совершения сделок с акциями S&P 500 по фьючерсам, а также с облигациями и валютой. Следуя примеру Сороса, Дракенмиллер общался с менеджерами различных компаний, считая, что актуальные сведения о делах в их фирмах помогут ему на ранней стадии распознать тенденции в экономике. И опять же исходя из методов Сороса, он хватался за предоставлявшиеся ему возможности обеими руками. Самым главным из того, чему ученик научился у своего учителя, было умение собирать все усилия и использовать их, когда наставал нужный момент¹¹.

Вскоре после того как семья Сороса переселилась в Лондон, в результате падения Берлинской стены такой момент как раз настал. Преисполненные радостью немцы из Восточной Германии потоком хлынули на более свободный и богатый Запад. Им нужны были рабочие места и социальные льготы. Связанные с этим расходы, казалось, должны были вызвать большой дефицит бюджета в правительстве Германии. При подобной ситуации дефицит бюджета должен вызвать рост инфляции, в результате которой снизится стоимость валюты. Следуя этой логике, после падения Берлинской стены трейдеры стали поспешно продавать немецкие марки, и курс дойчмарки по отношению к доллару рухнул вниз. Но у Дракенмиллера была другая точка зрения. Ему вспомнился отрывок из «Алхимии финансов», в котором говорилось о случаях дефицита бюджета правительства Рейгана в начале его президентства: вместо ослабления доллара этот дефицит косвенным способом привел к усилению его позиций¹². Причиной тому стала жесткая политика ФРС, которая применялась для снижения негативного влияния бюджетного дефицита. Введение высоких процентных ставок заставило инвесторов хранить свой капитал в долларах, таким образом вызвав укрепление валюты. Дракенмиллер понял, что Сорос действовал бы аналогичным способом. Вследствие недостатка бюджета крупные опытные банкиры Германии начнут поднимать процентные ставки, в результате чего курс немецкой марки начнет повышаться. Поэтому, после того как Берлинская стена была разрушена, Дракенмиллер сразу заинтересовался немецкой валютой и всего за несколько дней приобрел количество марок, эквивалентное двум миллиардам долларов. За последующий год курс марки по отношению к доллару вырос на четверть¹³.

Красота этой операции состояла в том, что она была основана на одном из вариантов принципа Пола Тюдора Джонса: если вы способны понять состояние других игроков на рынке, вы сможете совершать сделки, имеющие низкую степень риска и при этом способные приносить высокий доход. В начале карьеры Джонс специализировался на определении положения частных трейдеров, но Дракенмиллер занимался более крупной и более привлекательной «игрой» — задачей понять состояние правительств мировых государств. В частности, центральные банки могли стать настоящим подарком для трейдера. Часто их намерения были очевидны — например, Бундесбанк не скрывал своего желания бороться с инфляцией — и действия его руководства могли вызвать изменения на рынках. В ноябре 1989 года Дракенмиллер окончательно убедился в намерении Бундесбанка повысить процентные ставки. Одного этого факта было достаточно для создания рыночной тенденции, способной принести ему прибыль¹⁴.

В 1990 году операция с покупкой немецких марок принесла компании Quantum прибыль, равную 29,8 %, но то была лишь генеральная репетиция. Два года спустя Дракенмиллер организовал самую великую аферу за всю свою карьеру, пошатнув валютный порядок Европы и превратив хеджевые фонды в набирающее силу явление мировой финансовой системы.

ОБЪЕДИНЕНИЕ ГЕРМАНИИ НЕ ТОЛЬКО ЗАСТАВИЛО Бундесбанк действовать по чрезвычайно предсказуемому сценарию. В результате этого объединения стало очевидно, что банк не в состоянии быть институтом, обеспечивающим стабильность немецкой марки, и в то же время выступать в роли механизма, устанавливающего курсы обмена валют в Европе. Данная система была основана в 1979 году с целью снижения колебаний валютного курса на территории Европы, что позволило компаниям вкладывать свои средства и заниматься торговлей, не опасаясь того, что невероятные скачки курсов валют разрушат созданные этими фирмами бизнес-модели. На протяжении более десяти лет данный механизм работал хорошо, стабилизируя валюты, но при этом не допуская их объединения. Курсы валют, которыми управляла данная система, могли колебаться в пределах небольшого диапазона, и если подобная гибкость оказывалась недостаточной, страна могла обсудить возможность девальвации со своими европейскими партнерами. Эти правила обеспечивали правительствам государств некоторую свободу в использовании процентных ставок для управления своими экономическими циклами. Благодаря данной системе соблюдался баланс между стабильностью курсов обмена валют и гибкостью процентных ставок.

Объединение Германии привело к нарушению этого компромисса. Оно вызвало появление инфляционного давления внутри Германии, заставляя Бундесбанк поднимать процентные ставки. Но скачки процентных ставок произошли в Германии как раз тогда, когда в других европейских странах наблюдался спад экономики, и им были жизненно необходимы более низкие процентные ставки. Высокие процентные ставки на территории Германии на фоне относительно низких ставок в других европейских государствах привели к тому, что люди стали обменивать свои средства на немецкие марки. В результате курс обмена более слабых европейских валют, в особенности итальянской лиры и британского фунта, находился на уровне нижней границы, установленной механизмом контроля валютных курсов, что могло привести к краху этого механизма. У правительств европейских стран оставалось два варианта действий. Германия могла понизить размер процентной ставки в целях уменьшения объема привлекаемого капитала, а англичане и итальянцы, наоборот, должны были его повысить. Или же центральные банки государств могли развернуть свою деятельность на валютных рынках, продавая марки и покупая лиры и фунты. Если бы действия по корректировке уровня процентной ставки и вмешательству центральных банков в деятельность валютных рынков оказались неудачными, Италии и Великобритании пришлось бы провести девальвацию своей валюты.

Летом 1992 года Дракенмиллер начал анализировать эту напряженную ситуацию. Особое внимание он уделял Великобритании, где молодой управляющий портфелями из компании Quantum Скотт Бессент занимался изучением нестабильного жилищного сектора и, совершая операции на рынке недвижимости, открыл несколько коротких позиций. Бессент сказал Дракенмиллеру, что процентные ставки ипотечных кредитов Великобритании были в основном нефиксированными. Когда Банк Англии поднял ставки, семьи сразу же почувствовали повышение ипотечных взносов. Благодаря этому передаточному механизму, в связи с высокими процентными ставками в Германии Великобритания могла оказаться в особенно затруднительном положении. Если бы Банк Англии поднял ставки с целью защиты позиции фунта в среде механизма контроля валютных курсов, мгновенный удар по людям, выплачивающим ипотечные взносы, вызвал бы резкое снижение уровня потребления в то время, когда в Великобритании и так наблюдался экономический спад.

В данной ситуации Дракенмиллер усмотрел возможность проведения операций, которые вряд ли оставили бы его в убытке. Существовала значительная вероятность того, что британские власти не допустят повышения процентных ставок и таким образом вызовут девальвацию фунта стерлингов. С другой стороны, повышение курса британского фунта по отношению к немецкой марке было маловероятным; поскольку в Великобритании бушевал экономический кризис, Банк Англии определенно не стал бы повышать процентные ставки больше необходимого предела. Решив воспользоваться данной асимметричной ситуацией, Дракенмиллер купил большое количество немецких марок и продал фунты, к концу августа вложив в данную позицию 1,5 миллиарда долларов¹⁵.

В ходе операций по торговле фунтом стерлингов проявились три навыка Дракенмиллера. Прежде всего, его любовь к исследованию ценных бумаг, которая может помочь в выявлении экономических тенденций; подобно Соросу, но в отличие от трио Commodities Corporation Дракенмиллер обращал особое внимание на компании, по которым, по его мнению, следовало судить об изменениях состояния экономики. Во-вторых, торговля фунтом потребовала от него понимания валют и процентных ставок; подобно Соросу, но в отличие от Джулиана Робертсона Дракенмиллер был специалистом по торговле акциями и так же хорошо мог совершать операции с прочими финансовыми инструментами. И наконец, от него потребовалось умение замечать корпоративные факторы, которые обеспечивали возможность совершения сделок с выигрышным соотношением степени риска к прибыли: так же как Пол Джонс, который смог увидеть шанс для совершения асимметричной сделки в ситуации, когда от управляющих фондами в Японии ожидали обеспечения годовой прибыли на уровне 8 %, Дракенмиллер усмотрел возможности, связанные с нестабильностью ставок по ипотечным кредитам в Великобритании. Но следующий этап торговли фунтом стерлингов зависел от другой способности Дракенмиллера. От него требовалось понимание финансовой политики Европы, начиная с того давления, которое существовало вокруг Бундесбанка.

Со времен гиперинфляции, которая стала одной из причин роста могущества Гитлера, немцы высоко ценили стабильность валютного курса. В Соединенных Штатах, согласно закону о деятельности ФРС, эта организация должна поддерживать низкий уровень инфляции и безработицы; в Германии же единственной задачей Бундесбанка являлась борьба с инфляцией. По этой причине было ясно, что первым инстинктом немцев станет отказ от понижения процентных ставок, пока расходы на объединение Германии вызывали дефицит бюджета. И если бы Германия начала жестко отстаивать свою позицию, давление, оказываемое на фунт стерлингов, возросло бы еще больше. Но по крайней мере оставался шанс, что по политическим причинам руководство Бундесбанка смягчит свою позицию. Лидеры европейских государств незадолго до этих событий подписали Маастрихтский договор, который в конечном итоге предусматривал создание единой европейской валюты — евро. Правительство Германии поддержало этот проект. Членам правительства следовало подумать дважды, прежде чем начинать настолько яростную борьбу с инфляцией, что их действия могли привести к нарушению валютного порядка Европы.

Когда Дракенмиллер делал свои первые ставки на фунт стерлингов, было не совсем понятно, перевесит ли ответственность Бундесбанка перед европейскими государствами его традиционно жесткую позицию в борьбе с инфляцией. Но вскоре намерения Германии стали более очевидными. 5 и 6 сентября министры финансов и руководители центральных банков стран, входящих в Европейский союз, встретились в красивом английском городке Бате. Министр финансов Великобритании Норман Ламонт был готов приложить все усилия для создания условий, позволяющих удерживать низкий уровень процентных ставок в Великобритании. Поэтому он, поддавшись на уговоры своих итальянских и французских коллег, которые также боролись с экономическим спадом, несколько раз настаивал на ослаблении валютной политики Германии. Он стучал кулаком по столу и кричал на президента Бундесбанка Гельмута Шлезингера: «Двенадцать министров финансов сидят перед вами и просят вас понизить процентные ставки. Так почему же вы этого не делаете?»

Шлезингер был так потрясен, что сначала просто хотел покинуть встречу. Он ценил независимость Бундесбанка, которую отстаивал на протяжении всей своей карьеры, и был не в состоянии вынести политического давления, особенно со стороны иностранца. Когда Шлезингер наконец успокоился, то заявил, что, хотя он и не планировал понижать процентные ставки, он также не видит причин для их повышения. Ламонт «ухватился» за его слова и процитировал их представителям СМИ так, словно они означали уступку со стороны Шлезингера, несмотря на то что повышения процентных ставок и так никто не ожидал¹⁶.

Настойчивость Ламонта, которую тот похожим образом проявлял на протяжении последующих нескольких дней, привела Шлезингера в бешенство. Президент Бундесбанка чувствовал необходимость исправить сложившееся у участников встречи впечатление о том, что он скомпрометировал независимость своего учреждения. 8 сентября, после встречи руководителей центробанков, которая проходила в Базеле, Шлезингер публично заявил, что он не может дать никаких гарантий относительно размера процентных ставок в будущем. Вместо того чтобы идти на уступки, Германия, напротив, изменит свою валютную политику с целью облегчения жизни своих соседей, он также добавил, что не уверен в возможности фиксированных взаимоотношений между европейскими валютами. И словно желая подчеркнуть свою точку зрения, он высказался по поводу нестабильности итальянской лиры.

Во время выступления Шлезингера в зале находился не кто иной, как Джордж Сорос. Чтобы убедиться в том, что он правильно понял слова президента Бундесбанка, Сорос подошел к Шлезингеру по окончании его выступления. Желая понять, насколько сильно Германия обеспокоена вопросами поддержания гармонии в Европе, Сорос поинтересовался мнением Шлезингера относительно экю, единой европейской валюты, которая предшествовала введению евро. Тот ответил, что ему нравится идея использования единой европейской валюты, но не нравится само название «экю». Он бы предпочел называть ее «марка».

Ответ Шлезингера полностью оправдал ожидания Сороса¹⁷. Бундесбанк поддерживал идею создания единой валюты, но не любой ценой; его первоочередной задачей было поддержание славных традиций немецкой марки как валюты, защищенной от инфляции, и если экономики других стран были не в состоянии переварить те жесткие меры, которые применялись для обеспечения этой защиты, им следовало провести девальвацию. Сорос подозревал, что Шлезингер будет доволен, если его жесткая позиция по поводу инфляции нарушит планы по созданию Европейского валютного союза, поскольку в рамках этого союза будет создан Европейский центральный банк, который станет заменой Бундесбанка¹⁸. Действия всех бюрократических учреждений продиктованы стремлением сохранить себя, подумал Сорос. И Шлезингер, который сделал карьеру, работая в Бундесбанке, безусловно, являлся олицетворением этой тенденции. Находясь в состоянии некоторого возбуждения, Сорос позвонил Дракенмиллеру в Нью-Йорк и рассказал, что вскоре ожидается обвал итальянской лиры. Дракенмиллер быстро открыл позицию против итальянской лиры в дополнение к своей позиции против фунта стерлингов¹⁹.

Когда Сорос вернулся в Нью-Йорк, он позвонил Роберту Джонсону, эксперту по валютам, который в это время как раз увольнялся из компании Bankers Trust и переходил в Soros Fund Management. Сорос был убежден в снижении курса лиры, но его интересовало, что означает это снижение. Возможно, менялись правила игры, принятые между европейскими государствами.

«Что вы думаете о фунте стерлингов?» — спросил Сорос.

«Думаю, мне нужно приехать и повидаться с вами», — ответил Джонсон. Он не хотел продолжать беседу по телефону, потому что в Bankers Trust велась запись его разговоров с трейдерами.

Джонсон взял такси и приехал в неухоженный офис Сороса, который находился в доме № 888 на 7-й авеню. Ковровая дорожка там была приклеена липкой лентой, а у стола Дракенмиллера стояла пара мониторов. Джонсон, Сорос и Дракенмиллер уселись вокруг небольшого стола для проведения конференций.

Сорос попросил Джонсона рассказать, насколько опасно делать ставки против фунта стерлингов.

«Ну, фунт нестабилен, всегда можно остаться в убытке, — ответил Джонсон. — В худшем случае ваши убытки составят полпроцента или около того».

«Можно ли получить прибыль, торгуя фунтом?» — спросил Дракенмиллер.

«В случае если курс фунта выйдет из-под контроля, ваша прибыль составит от 15 до 20 %», — ответил Джонсон.

«Насколько вероятно, что это произойдет?» — настойчиво спросил Дракенмиллер.

«В ближайшие три месяца, — ответил Джонсон, — вероятность составит около 90 %».

Теперь Дракенмиллер и Сорос смотрели уже друг на друга. Они едва могли усидеть на своих стульях²⁰.

«Какую прибыль вы бы могли получить в своем фонде?» — спросил Сорос, имея в виду тот портфель, которым Джонсон управлял в компании Bankers Trust.

Джонсон объяснил, что он бы использовал леверидж для получения преимуществ, которые давала торговля фунтом. Он мог бы увеличить свой капитал в три-пять раз.

«О, боже», — быстро проговорил Дракенмиллер. Его глаза расширились, он напрягся всем телом и вздохнул так, как вздыхает баскетболист перед прыжком к корзине.

«Ну, у них есть только 22 миллиарда фунтов резерва», — продолжал Джонсон, то есть сумма, эквивалентная 44 миллиардам долларов. Компания Quantum могла продавать фунт стерлингов так долго, пока кто-нибудь хотел его купить. Принимая во внимание комментарии, число оставшихся частных покупателей было небольшим, основными покупателями были Банк Англии и другие центральные банки, которые пытались поддержать фунт стерлингов. Поэтому пределом могла быть сумма в 44 миллиарда долларов.

«Может, мы сможем получить около 15-ти из этой суммы», — проговорил Дракенмиллер. Он имел в виду, что он мог бы увеличить свою существующую позицию против фунта стерлингов в 10 раз²¹.

«Как долго, по вашему мнению, они смогут удерживать позиции?» — спросил Сорос.

«Не дольше нескольких месяцев», — дал свою оценку Джонсон.

Затем Дракенмиллер связался по селектору со Скоттом Бессентом и спросил его мнение. Точка зрения Бессента была даже смелее, чем мнение Джонсона. Правительство Великобритании опасается повышать процентные ставки. Выбирая между более глубоким экономическим кризисом и девальвацией фунта, правительство скорее всего примет решение в пользу второго варианта²². Британцы могут допустить падение курса фунта даже скорее, чем того ожидают другие.

Джонсон уехал из офиса Сороса с определенным предчувствием. Он ощущал напряженную энергию, исходившую от этих двух мужчин. Когда наступит подходящий момент, они уничтожат валюту Великобритании²³.

СЛЕДУЮЩИЕ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ОБОЗНАЧИЛИ ВОДОраздел во взаимоотношениях между правительствами и рынками. Волна финансовых изменений прошла по всей Европе, демонстрируя, как действия различных групп трейдеров на Манхэттене могут привести к определенным последствиям во всем мире. Дракенмиллер и Сорос были центральными, но не единственными персонажами этой драмы. Другие хеджевые фонды, которые торговали валютой, включая трио фондов Commodities Corporation, присоединились к нападению на прочие слабые валюты европейских государств; точно так же поступили банковские отделы торговых операций и инвестиционные отделы многонациональных компаний. На протяжении 1970-х и 1980-х годов никто даже представить себе не мог, что эти частные «игроки» захватят мощные центральные банки — соглашение в «Плазе», подписанное в 1985 году, закрепляло правительственный контроль над курсами обмена валют. Но с середины 1980-х поток денежных средств через границы увеличился примерно в три раза²⁴. Теперь хеджевые фонды и прочие «игроки» распоряжались крупным объемом «военных запасов», и баланс сил сдвинулся. В августе 1992 года администрация, возглавляемая Джорджем Бушем-старшим, провела спланированную акцию по приобретению долларов восемнадцатью центральными банками. Но сегодня через валютные рынки проходило такое огромное количество частного капитала, что, несмотря на все усилия центральных банков, им не удалось изменить позиции доллара²⁵.

В начале сентября последствия беспомощности центральных банков прокатились по всей Европе. Во время бесед, похожих на ту, что состоялась между Дракенмиллером, Соросом и Джонсоном, трейдеры убеждали друг друга в том, что сегодня валюты, ослабленные спадом экономики, «привязанные» к немецкой марке, являются чрезвычайно уязвимыми. Во вторник 8 сентября, в день, когда Шлезингер заявил, что он не может дать гарантий относительно размера процентных ставок в Германии, волна спекулятивных продаж привела к остановке работы центрального банка Финляндии, заставив правительство отказаться от «привязки» курса финской валюты к экю; в тот день курс финской марки упал почти на 15 %, что принесло трейдерам мгновенную прибыль и подогрело аппетит, направив их внимание на следующую жертву. В среду началась атака на Швецию, которой удалось вернуть капитал обратно в страну путем резкого поднятия процентных ставок до невероятного уровня в 75 %. Затем «электронное стадо» напало на итальянскую лиру. Размер процентных ставок в Италии оставался на уровне 15 %, что в обычных условиях позволило бы удержать капитал внутри страны, но обширный рост валютных рынков изменил «правила игры»: итальянская лира представляла собой асимметричную ставку; эта тенденция буквально «просила» трейдеров встать на свои доски и прокатиться на этой волне. И умные спекулянты почувствовали, что эта волна денег, обрушившаяся на итальянские власти, сведет на нет все усилия, которые они предпринимают, для того чтобы противостоять ей. К пятнице 11 сентября курс итальянской лиры упал ниже минимального уровня, предписанного механизмом контроля валютных курсов. За выходные Италия обсудила официальную девальвацию своей валюты.

Падение курса лиры оказало особенно отрезвляющее действие. Формально Финляндия не участвовала в работе механизма контроля валютных курсов, поэтому она не могла ожидать помощи от других центральных банков Европы. Но с Италией все обстояло иначе: девальвация итальянской валюты показала, до какого состояния рынки могут довести страну, входящую в механизм контроля валютных курсов²⁶. Участие Италии в работе механизма наделяло ее правом получения поддержки от могущественного Бундесбанка, который совершил беспрецедентное вмешательство в экономику Италии и приобрел определенное количество лир, эквивалентное 24 миллиардам немецких марок (15,4 миллиарда долларов), за неделю до девальвации²⁷. Но спекулятивная продажа лиры свела на нет усилия Бундесбанка, и трейдеры в очередной раз получили прибыль.

Даже после падения лиры власти Европы старались прийти к договоренностям относительно нового порядка. В субботу 12 сентября, пока итальянцы обсуждали девальвацию с приехавшими к ним официальными лицами Германии, министр финансов Великобритании Норман Ламонт работал в обычном порядке, как будто ничего не происходило. В тот вечер он принял участие в национальном музыкальном ритуале, посетив последний из «Променадных» концертов ВВС, где он с большим чувством исполнил песню «Правь, Британия»²⁸. Узнав о судьбе лиры, он на следующее утро пригласил своих советников на завтрак с круассанами, но ни он, ни его команда все еще не верили, что они столкнулись с резким кризисом. И действительно, одна британская газета назвала Ламонта «самодовольным». В рамках соглашения о девальвации лиры Бундесбанк пообещал уменьшить размер процентной ставки на один процент. Это действительно могло стимулировать рост курса фунта стерлингов.

Принимая во внимание рассуждения того времени, можно сказать, что бодрый настрой Ламонта не был удивительным. Финансовые аналитики спорили о том, что положение Италии и Великобритании не поддается сравнению: Италия была самым сумасбродным богатым государством в Европе, тогда как во главе Великобритании стояла партия консерваторов, которая изменила показатели развития экономики в стране. Начиная с августа Банк Англии успешно отражал рыночное давление на фунт стерлингов, а 3 сентября он испытал свое новое оружие против «электронного стада». Поскольку хеджевые фонды атакуют валюты с помощью заемных средств, власти Великобритании заявили, что они берут в долг 10 миллиардов экю (7,25 миллиарда фунтов или 14 миллиардов долларов) с целью расширения своих возможностей для защиты фунта стерлингов. В день, когда было сделано данное заявление, произошел резкий скачок курса фунта; торговцы валютой поверили в то, что теперь в распоряжении правительства было оружие, которое позволит ему бороться со спекулянтами²⁹. Сороса и Дракенмиллера это только развеселило: сумма, взятая в долг Великобританией для покупки фунтов стерлингов, была равна сумме, на которую фонд Quantum пытался эти фунты продать³⁰. Но в начале сентября 1992 года никто, кроме людей, работавших в офисах компании Сороса, не мог предположить, что всего лишь один хеджевый фонд со штатом менее 50 человек мог управлять средствами, сопоставимыми со средствами правительства.

Когда в понедельник 14 сентября рынки открылись, оптимизм Ламонта оправдался. Банк Англии потратил 700 миллионов долларов для поддержки валюты; относительно скромное вмешательство банка, дополненное понижением процентной ставки в Германии, позволило слегка повысить курс фунта стерлингов. Но ни Ламонт, ни его советники не смогли понять, что торги, проводившиеся в понедельник, решили судьбу Великобритании. Небольшое увеличение курса фунта соответствовало планам спекулянтов. Ставки против валют, курс которых поддерживается искусственно, можно было проводить в агрессивной манере, так как в худшем случае курс таких валют мог подняться лишь слегка.

Вполне очевидно, что нападение на фунт началось на следующий день. Министр финансов Испании позвонил Ламонту, чтобы спросить, как обстоят дела.

«Ужасно», — ответил Ламонт³¹.

В тот вечер он провел встречу с сотрудниками своего министерства и управляющим Банком Англии Робином Ли-Пембертоном. Они договорились о проведении агрессивной поддержки фунта, которая должна была начаться на следующее утро. И если эти действия не принесут положительного результата, они рассмотрят возможность повышения процентных ставок. По окончании встречи Ли-Пембертон сделал заявление для прессы. Гельмут Шлезингер дал интервью Wall Street Journal и немецкой финансовой газете Handelsblatt. Согласно сообщению новостного агентства о словах президента Бундесбанка, он был убежден, что масштабное выравнивание курсов валют Европы было бы предпочтительнее, чем небольшая коррекция лиры.

Ламонт был шокирован. Слова Шлезингера были равносильны требованию о девальвации фунта стерлингов. Публичные заявления, сделанные им после встречи в Бате, уже спровоцировали атаку на лиру. А теперь немцы собирались напасть на Великобританию. Ламонт попросил Ли-Пембертона немедленно позвонить Шлезингеру, не обращая внимания на его замечание о том, что капризный президент Бундесбанка не любит, когда его отрывают от обеда.

Исполнив указание Ламонта, Ли-Пембертон сообщил, что Шлезингер дал то интервью с условием, что он сможет проверить, какие именно из его слов будут цитироваться, но пока не нашел времени это сделать. Ламонт запротестовал и назвал ответ Шлезингера опасно легкомысленным. Его перепечатанные комментарии уже были во всех новостных лентах; на следующий день следовало ожидать реакции трейдеров в Нью-Йорке и Азии. Шлезингеру нужно было быстро дать опровержение. Ли-Пембертон позвонил в Германию еще несколько раз, но безрезультатно. В пресс-службе Бундесбанка ему объяснили, что цитаты Шлезингера не были «авторизованы», поскольку пока что они не прошли одобрение. Шлезингер сказал, что он посмотрит статью и выпустит соответствующее заявление, когда приедет в свой офис утром. Ламонт был вне себя от ярости, но сделать ничего не мог. «Валютный повелитель» Германии не торопился адаптироваться к миру, где торговые операции совершались круглосуточно.

В тот вечер Ламонт отправился в спальню, сознавая, что следующий день будет непростым. Но он и представить не мог, с какими трудностями ему предстояло столкнуться. Как он вспоминает в своих мемуарах, мысль о том, что на следующий день Великобританию исключат из валютной системы Европы, «просто не приходила мне в голову»³².

ДРАКЕНМИЛЛЕР ПРОЧИТАЛ КОММЕНТАРИИ ШЛЕЗИНгера во вторник днем, находясь в Нью-Йорке. Ему было все равно, авторизованы они или нет: он отреагировал незамедлительно³³. Шлезингер показал, что он будет просто счастлив, если фунт покинет механизм контроля валютных курсов. Бундесбанк не собирался угождать своим слабым соседям путем дальнейшего понижения процентной ставки. Принимая во внимание силы, мешающие экономическому развитию в Великобритании, можно было сказать, что теперь девальвация фунта была неизбежной.

Дракенмиллер вошел в офис Сороса и сказал ему, что пора действовать. Он удерживал свою позицию против фунта, равную 1,5 миллиарда долларов с августа и сделал еще несколько ставок после беседы с Робертом Джонсоном. Теперь настал переломный момент, и Дракенмиллер заявил, что он намерен постепенно увеличивать свою позицию.

Сорос слушал его с озадаченным видом. «Это не имеет смысла», — возразил он.

«Что вы имеете в виду?» — спросил Дракенмиллер.

Сорос ответил, что если новости соответствуют действительности и риск практически минимален, то зачем увеличивать позицию постепенно? Почему бы сразу не увеличить ее до 15 миллиардов? «Бейте в ахиллесову пяту», — посоветовал он.

Дракенмиллер понял, что Сорос прав: этот человек действительно был гением. Дракенмиллер провел анализ, разобрался в политической ситуации и определил подходящий момент для начала торговли, но Сорос оказался единственным человеком, который почувствовал, что настал момент поставить на кон все. В тех случаях, когда вы уверены в своей правоте, для вас не существует такого понятия, как слишком большая позиция. Вы ставите как можно больше³⁴.

Оставшуюся часть вторника Дракенмиллер и Сорос продавали фунт стерлингов всем, кто готов был его купить. Обычно их заказами занимались трейдеры, но в этот раз они сами взяли в руки телефонные трубки в поиске банков, которые согласятся принять их заказ³⁵. Согласно правилам механизма контроля валютных курсов, Банк Англии был обязан принимать предложения о продаже фунта за 2,7780 немецкой марки, то есть по самой низкой цене, разрешенной механизмом, но это требование соблюдалось только в течение биржевого дня. После закрытия Банка Англии поиск покупателей превратился в настоящее состязание, особенно когда всем стало известно, что Дракенмиллер и Сорос продают огромное количество фунтов стерлингов.

Банки, получившие крупные заказы от Quantum, предупредили об этом своих специалистов по торговле валютой, которые вскоре тоже начали продавать фунт, и когда их заявки пошли по всему миру, все поняли, что грядет обвал³⁶. Вскоре курс фунта упал ниже допустимого уровня, и найти покупателей на эту валюту стало почти невозможно³⁷.

В тот же день поздно вечером Дракенмиллеру позвонил Луис Бэйкон. Они побеседовали о том, чем может закончиться вся эта драма, и Бэйкон сказал, что он нашел еще несколько возможностей для обрушения курса фунта стерлингов.

«Правда?» — выпалил Дракенмиллер. Он велел Бэйкону подождать, и через несколько секунд к их разговору подключился Сорос.

«Где вы нашли такой рынок?» — спросил он с яростью в голо-

В ИТОГЕ СОРОС И ДРАКЕНМИЛЛЕР РАЗЪЕХАЛИСЬ ПО домам, наказав своим трейдерам искать способы продажи еще большего количества фунтов. Роберта Джонсона, который в это время спал в своей нью-йоркской квартире, вызвал по пейджеру главный трейдер компании Quantum. Джонсон встал с кровати и тихо перезвонил, боясь встревожить своим разговором жену, которая работала в нью-йоркском отделении федеральной резервной системы. Около двух часов ночи Дракенмиллер вернулся к себе в офис. Он хотел быть на своем рабочем месте к моменту начала торгов в Лондоне, когда Банк Англии будет вынужден возобновить покупку фунта стерлингов.

Скотт Бессент, управляющий портфелями, который ранее работал в Лондоне, приехал в офис вслед за Дракенмиллером. Он увидел могучий силуэт своего босса, стоявшего в своем темном офисе. В тот момент Дракенмиллер снимал пальто, а за его спиной простиралось ночное небо Манхэттена. Офис освещался только лампочкой, вспыхнувшей на телефоне: на проводе был Сорос, и Дракенмиллер нажал кнопку громкой связи.

В комнате раздался лишенный эмоций голос, говоривший с восточно-европейским акцентом. Сорос убеждал Дракенмиллера подстраховаться с помощью левериджа и повторно удвоить объем продаж³⁹.

Когда фондовые рынки Лондона открылись, ожидание поддержки со стороны Банка Англии помогло вернуть курс фунта стерлингов в область допустимых значений, но тем не менее он приближался к нижней границе. Действуя по плану, одобренному Ламонтом в предыдущий вечер, до 8.30 утра Банк Англии дважды проводил сделки, каждый раз покупая по 300 миллионов фунтов. Но данная покупка не оказала абсолютно никакого влияния на ситуацию. Дракенмиллер находился в своем «центре управления» по другую сторону Атлантики, возвещая о своем намерении продать несколько миллиардов фунтов стерлингов, и этот клич заставлял легионы его подражателей также заниматься продажей фунта. Банк Англии продолжал ответные действия, не осознавая, что покупка фунтов, осуществляемая банком, уже не могла ничего исправить. К 8.40 утра банк в общей сложности приобрел 1 миллиард фунтов, но курс британской валюты оставался на прежнем уровне. Десять минут спустя Ламонт доложил премьер-министру Джону Мейджору, что вмешательство Банка Англии не приносит результатов. Для защиты фунта стерлингов Великобритании придется увеличить размер процентной ставки.

К отчаянию Ламонта, Мейджор отказался «дать добро» на повышение процентных ставок. Он нес ответственность за включение Великобритании в механизм контроля валютных курсов. Он боялся, что доверие к нему упадет, если проводимая им политика окажется ошибочной; человек из его же кабинета министров мог стать его соперником. Мейджор заявил, что более свежие данные об экономической ситуации поступят в этот же день, но позже. Он попросил Ламонта не терять надежды на то, что ситуация на рынках в конечном итоге стабилизируется.

Теперь сотрудники центральных банков всего мира были готовы к немедленным действиям. В квартире Роберта Джонсона раздался еще один звонок, на этот раз из нью-йоркского отделения федерального резерва; супруга Джонсона провела остаток ночи, наблюдая за развитием кризиса, даже не зная, что в создании критической ситуации принял участие ее муж. Банк Англии продолжил покупать фунты, поскольку он был обязан это делать согласно правилам механизма контроля валютных курсов. Но банк больше не старался поднять курс валюты; его действия просто обеспечивали ликвидность Дракенмиллеру и его последователям⁴⁰. С каждым часом хеджевые фонды и банки продавали все больше фунтов стерлингов Банку Англии, который был вынужден покупать валюту, девальвация которой казалась неизбежной. Великобритания возглавляла крупный перевод средств от своих настрадавшихся налогоплательщиков к армии трейдеров, раскиданных по всему миру. В 10.30 утра Ламонт снова позвонил Джону Мейджору, пытаясь убедить его повысить процентные ставки.

Пока Ламонт звонил премьер-министру, британские чиновники изо всех сил старались казаться самоуверенными. Заместитель председателя Банка Англии Эдди Джордж не стал отменять свою запланированную встречу с Дэвидом Смиком, финансовым консультантом, который также предоставлял политические сведения Дракенмиллеру и Соросу. Смик приехал в изысканное здание Банка Англии, где его встретил пребывающий в прекрасной форме Джордж, одетый на манер лондонского банкира в клетчатую рубашку и полосатый галстук. «У нас все под контролем», — бодро сказал он: в крайних обстоятельствах, которые вряд ли стоит ожидать, Банк Англии поднимет процентные ставки на 100 %, чтобы избавиться от спекулянтов. Смик удивлялся про себя, неужели Джордж не понимает, какой огромный объем денег обрушивается на Великобританию в данный момент. Начался сход лавины. И возможно, теперь ее уже не удастся остановить.

Смик собрался с духом и спросил Джорджа прямо: «А вас не беспокоит тот факт, что, возможно, ситуация зашла слишком далеко?»

Взгляд Джорджа выдавал легкое волнение. Он собирался ответить, но тут зазвонил телефон. Через минуту напряженного разговора он повесил трубку.

«Мне сообщили, что мы только что повысили процентные ставки на 200 %», — мягко проговорил Джордж — на целых 200 %. Затем он поднялся со своего места, пожал Смику руку и буквально выбежал из кабинета⁴¹.

На этот раз премьер-министр, наконец, удовлетворил просьбу Ламонта, объявление о резком повышении процентных ставок было намечено на 11.00. За несколько минут до назначенного часа Ламонт прошел в свой внешний кабинет в министерстве финансов, чтобы ознакомиться со сводками на экране агентства Reuters. Но даже после объявления о повышении процентных ставок курс фунта не изменился. Линия на экране оставалась абсолютно ровной. Ламонт чувствовал себя как хирург, который смотрит на кардиомонитор и понимает, что его пациент скончался. Осталось только отключить систему жизнеобеспечения⁴².

У Ламонта не было времени обсуждать выравнивание курса фунта стерлингов внутри механизма контроля валютных курсов. Процедура выравнивания потребовала бы длительной координации действий с правительствами европейских государств; но минута за минутой огромный объем средств продолжал переходить от налогоплательщиков к трейдерам. Италии еще повезло, так как ее экономический кризис произошел в пятницу, как раз перед обещавшими передышку выходными. Но теперь у края того же обрыва находилась Великобритания и, к несчастью, была еще только среда. Единственным выходом для Ламонта был односторонний вывод фунта из механизма контроля валютных курсов. Но на это требовалось разрешение премьер-министра.

Связаться с премьер-министром никак не удавалось. Ламонт попросил своих помощников периодически звонить в офис Мейджора и подчеркивать необходимость встречи Ламонта с премьер-министром, но тот все не мог его принять. В конечном итоге Ламонт вместе со своими советниками отправился к Адмиралтейству, красивому зданию эпохи короля Георга, в котором временно располагалась резиденция премьер-министра. Там им пришлось ждать по крайней мере еще четверть часа, пока Мейджор их не принял. Ламонт подсчитал, что каждые пятнадцать минут страна теряет сотни миллионов фунтов, но его начальник выглядел расслабленным, и это вызывало тревогу. Мейджор начал встречу с рассуждений о том, возможно ли еще договориться с Германией по финансовым вопросам, затем добавил, что еще несколько министров европейских стран вскоре присоединяться к их встрече, для того чтобы высказать свою точку зрения. Началась невразумительная беседа. Могла ли Великобритания выйти из механизма контроля валютных курсов, не обижая своих европейских партнеров? Если бы выход произошел, могли ли за этим последовать требования об отставках министров? Стало ясно, что Мейджор поставил себе задачу разделить свою ответственность за кризис с другими людьми, присутствовавшими в кабинете. Позже один из министров прокомментировал: «Мы собрались там, чтобы испачкать свои руки кровью»⁴³. То был расчетливый маневр, и, с точки зрения Мейджора, он позволял ему избавиться от потенциальных претендентов на свой трон. Тем временем Дракенмиллер и Сорос увеличивали свои позиции.

Когда встреча в Адмиралтействе закончилась, решение о выходе Великобритании из механизма контроля валютных курсов, которого хотел добиться Ламонт, так и не было принято. Вместо этого Мейджор настоял еще на одном повышении процентных ставок — в этот раз на 300 % — которое было намечено на следующий день. В ожидании новостей Ламонт снова смотрел на экран Reuters. А курс фунта снова оставался на том же уровне. По другую сторону Атлантики Дракенмиллер и Сорос сидели за своими столами и следили за повышением процентных ставок, считая, что данная мера напоминала приступ отчаяния умирающего человека. Это повышение как раз и стало признаком того, что конец уже близок — и что пора совершить последний удар, который лишит жизни британскую валюту⁴⁴.

Ламонт продолжал предупреждать министров финансов европейских государств о тяжелом положении фунта стерлингов. Его итальянский коллега Пьеро Баруччи сказал Ламонту, что вместо вывода фунта из механизма контроля валютного курса он мог бы приостановить торги на рынках, чтобы выиграть время для обсуждения выравнивания курса валюты. Ламонту пришлось ответить, что современный министр финансов не имеет достаточной власти для того, чтобы приостанавливать деятельность валютных рынков, которые совершают операции непрерывно и по всему миру.

В тот вечер Ламонт созвал пресс-конференцию в центральном внутреннем дворе Государственного казначейства. В 19.30 перед огромным числом телекамер со всего мира он заявил о выходе Великобритании из механизма контроля валютных курсов. Рынки одержали победу, и правительство наконец это осознало.

НА ПРОТЯЖЕНИИ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ СЕНТЯБРЯ Банк Англии потратил объем резервов, эквивалентный 27 миллиардам долларов, стараясь защитить фунт стерлингов, и большая часть этой суммы была потрачена в течение последнего дня кризиса⁴⁵. После вывода фунта из механизма контроля валютных курсов его стоимость упала примерно на 14 % по отношению к немецкой марке, поэтому можно сказать, что британские налогоплательщики потеряли около 3,8 миллиарда долларов при покупке фунта стерлингов⁴⁶. По другую сторону этой торговли находилась целая армия банков и хеджевых фондов, но основную часть операций проводили хеджевые фонды, и Quantum был, несомненно, самым крупным из них. Ко времени краха фунта стерлингов Дракенмиллеру и Соросу удалось продать фунтов на сумму около 10 миллиардов долларов — меньше запланированных ими 15 миллиардов, но все же огромный объем⁴⁷. От почти 4 миллиардов долларов убытков, понесенных британскими налогоплательщиками, 300 миллионов долларов достались старшему управляющему трио Commodities Corporation Брюсу Ковнеру, 250 миллионов долларов получил Пол Джонс; поговаривали, что семь самых крупных валютных агентств США разделили между собой прибыль в 800 миллионов долларов¹⁸. Но прибыль компании Soros Fund Management превысила 1 миллиард долларов⁴⁹.

Сразу после девальвации фунта стерлингов никто не знал о таком огромном размере прибыли Сороса. Но в октябре итальянский промышленный магнат Джанни Аньелли поведал журналистам, что его вложение в фонд Quantum принесет ему больше прибыли, чем деятельность его автомобильной компании Fiat. На следующий день, в субботу 24 октября британская газета Daily Mail напечатала фотографию улыбающегося Сороса с бокалом в руке под заголовком «Я заработал миллиард, когда произошел обвал фунта». В то утро, когда Сорос открыл входную дверь, его встретила толпа репортеров, и последующие несколько месяцев пресса пестрела сообщениями о его доходах. Говорили, что в 1992 году Сорос увеличил свое личное состояние на 650 миллионов долларов, а один журнал написал, что прибыль, которую Сорос получает за пять минут, равна годовому заработку среднестатистической американской семьи⁵⁰. Еще несколько лет назад люди были просто ошарашены прибылью Майкла Милкена, чемпиона по «мусорным» бумагам, составившей 550 миллионов долларов, но сейчас рекорд Милкена был побит. Сорос стал известен как человек, который «вломился» в Банк Англии, и объектами зависти людей начали становиться хеджевые фонды, заменив собой магнатов 1980-х годов.

Суммарные доходы фондов Сороса были значительно больше, чем могли представить себе посторонние люди. Так же как Пол Джонс, который добавил к своим продажам акций без покрытия во время кризиса 1987 года прибыльную ставку на облигации, Дракенмиллер подобным образом извлек дополнительную прибыль из своей атаки на фунт стерлингов. Когда фунт оказался под давлением, британские рынки ценных бумаг и государственных облигаций тоже оказались под ударом; трейдеры считали, что утечка капитала из Великобритании нанесет ущерб ценам на прочие активы. Но у Дракенмиллера была другая точка зрения. Выход Великобритании из механизма контроля валютных курсов позволит правительству снизить процентные ставки, что приведет к повышению стоимости государственных облигаций, ослабление валюты и понижение процентных ставок окажет положительное влияние на стоимость акций. Продавая фунт стерлингов во вторник и в среду, Дракенмиллер покупал государственные акции и облигации Великобритании. Неудивительно, что ставки Дракенмиллера принесли ему прибыль. В течение последующих двух месяцев цены на обоих рынках оставались на высоком уровне.

Но Великобритания была не единственным объектом внимания Дракенмиллера. В самом начале снижения курса фунта спекулянты начали атаковать французский франк, но на этот раз Дракенмиллер считал, что центральный банк одержит верх над рынками. В отличие от британских домовладельцев, французские семьи не сталкивались с «плавающими» ставками ипотечных кредитов, и французское правительство располагало огромным количеством возможностей для обеспечения своих граждан субсидиями. В результате французам было бы легче, чем британцам, вести борьбу со спекулянтами путем временного повышения процентных ставок. Исходя из этой теории, Дракенмиллер купил огромное количество французских облигаций, стоимость которых взлетела в 1993 году, в результате чего к невероятной прибыли Quantum, равной 69 %, полученной фондом в год торговли фунтом стерлингов, в последующий год добавилась прибыль в 63 %. Но самая большая после обвала фунта операция компании Quantum была также самой осмотрительной. Благодаря Роберту Джонсону, который к тому времени работал в фонде, Quantum продал шведскую крону при игре на понижение перед самой ее девальвацией в ноябре 1992 года, снова получив доход около 1 миллиарда долларов. После той известности, которую торговля фунтом принесла Соросу и Дракенмиллеру, они следили за тем, чтобы никто публично не высказывался об их операциях в Швеции⁵¹.

Триумф макротрейдинга доказал (если дальнейшие доказательства еще требовались), что в гипотезе эффективности рынка имелась масса «белых пятен». Если бы на рынках доминировали рациональные инвесторы, которые стремятся к получению максимальной прибыли, принцип эффективности мог бы превалировать. Но если основной движущей силой на рынке являлись игроки, преследующие иные цели, не стоило ожидать применения принципа эффективного ценообразования. Макротрейдинг являлся основным примером данной точки зрения: правительства и центральные банки явно не пытались максимально увеличить прибыль. В разгар кризиса фунта стерлингов Джон Мейджор эффективно купил фунт у Стена Дракенмиллера по абсурдной цене, причем и продавец, и покупатель знали об этом. Мейджор сделал это по причине, не описанной в работах, посвященных финансовому делу: он хотел заставить своих политических соперников разделить с ним ответственность за девальвацию.

Переворот Дракенмиллера также продемонстрировал, что поддержка курсов валют не обеспечивала стабильности в мире глубоких и ликвидных рынков. На протяжении 1950-х и 1960-х годов, система фиксированных валютных курсов была эффективной, поскольку законы ограничивали перемещение капитала через границу, но сегодня эти средства контроля канули в небытие, пришло время, когда правительствам пришлось смириться с ограничением их власти над деньгами. Правительства могли использовать процентные ставки в целях управления стоимостью своей валюты, снижая скачки валютного курса, либо использовать повышение процентных ставок, чтобы управлять темпами развития своей экономики в целях борьбы с экономическими спадами. Попытки изменения размера процентных ставок для управления и курсами валют, и темпами развития экономики посредством введения гибкой поддержки, такой как механизм контроля валютных курсов, могли привести к негативным результатам: контраст между Соединенными Штатами и Европой наглядно демонстрировал это утверждение. Когда в августе администрация Буша безуспешно пыталась повысить курс доллара, не произошло ничего страшного; курс доллара все равно оставался плавающим, поэтому никто не потерпел убытков. Но с поддержкой курса валюты Финляндии, Италии, Великобритании и Швеции все обстояло иначе; фиксация курсов этих валют делала их мишенью для спекулянтов, которые просто не могли упустить своего шанса, таким образом ставя под удар экономики этих государств. Проявляя приверженность к механизму контроля валютных курсов, правительства европейских государств дали обещание, которое они не могли сдержать. Они «консервировали» движение курсов валют до тех пор, пока мощь, превосходящая силу чиновников, не взорвала эту «консервную банку» прямо им в лицо.

Законодатели не сразу усвоили принципы того мира, в котором присутствовали Дракенмиллер и другие макротрейдеры. И как это происходит после каждого финансового кризиса, первым их инстинктом было проведение проверки рынков, а не стремление извлечь уроки из сложившейся неуклюжей ситуации. В данном случае эти механизмы поддержки валютных курсов были опасны. Через неделю после девальвации фунта, когда под давлением оказался французский франк, министр финансов Франции Мишель Сапин, заявил, что вызывающих все эти неприятности трейдеров нужно казнить с помощью гильотины, как во времена Французской революции⁵². Следующим летом, когда на механизм контроля валютных курсов обрушилась следующая серия ударов, премьер-министр Франции Эдуард Баладур говорил о том, что правительства несут экономическую и моральную ответственность за борьбу со спекулянтами. В Бельгии министр иностранных дел Вилли Клее заявил, что англосаксонские финансисты готовят план раздела Европы⁵⁴.

Сорос принимал все удары, обрушившиеся на его профессию в характерной для себя манере. С одной стороны, он был беспощаднее любого другого игрока на рынке: в то время как банковские отделы торговых операций были вынуждены жить в мире с чиновниками и таким образом с неохотой вступали в жесткий конфликт с правительствами, Сорос не имел подобных ограничений⁵⁴. С другой стороны, ум Сороса воспринимал рынки как диких животных, которые постоянно находятся под угрозой ударов и разрушений и постоянно дестабилизируются. Вскоре после девальвации фунта Сорос встретился с председателем Центробанка Франции Жан-Клодом Трише и, испытывая опасения по поводу дестабилизирующего влияния своих торговых операций, сказал ему, что он не собирается атаковать франк⁵⁵. Вряд ли можно объяснить это заявление самоотверженностью, поскольку специалисты фонда Quantum подсчитали, что франк удержит свои позиции, и компания планировала воспользоваться этим прогнозом ради получения выгоды. Тем не менее инициатива Сороса усилила ту драматичную атмосферу, которая царила после падения фунта стерлингов. Самый великий спекулянт из всех не хотел защищать спекулятивную игру⁵⁶.

Дракенмиллер не разделял опасений Сороса. Британская пресса окрестила день падения фунта «черной средой». Но Дракенмиллер считал, что название «белая среда» было бы более уместным. Великобритания освободилась от гнета высоких процентных ставок, насаждаемых Бундесбанком — освободилась как раз для того, чтобы начать применять политику борьбы с рецессией, в которой она нуждалась. Реакция Лондонской фондовой биржи на девальвацию оправдала ожидания Дракенмиллера: индекс FTSE за два последующих месяца поднялся почти на одну пятую. Точнее говоря, торговые операции Дракенмиллера привели к краху экономической политики британского правительства, но это было не так уж плохо. Высокие процентные ставки, которыми сопровождалось объединение Германии, послужили созданию ситуации, при которой потребовался выход фунта стерлингов из механизма контроля валютных курсов. Правителям Великобритании не удавалось усвоить эту истину до тех пор, пока вместо них ее не усвоил Дракенмиллер.

В том что Джон Мейджор перевел свыше 1 миллиарда долларов средств налогоплательщиков в фонд Сороса, был виноват не только Дракенмиллер. Если кто-то и обобрал страну до нитки, то это был сам премьер-министр, а не спекулянт.

Различия в точках зрения Сороса и Дракемиллера должны были породить споры в сфере экономики. В годы, предшествующие торговле фунтом стерлингов, экономисты спорили о том, что причиной валютных кризисов являлась неудачная экономическая политика: главной бедой была не спекулятивная торговля, а неверные действия правительства. Но в 1990-х годах академические взгляды изменились, перейдя от точки зрения Дракенмиллера к точке зрения Сороса. Согласно новой теории, трейдеры могли атаковать валюты, управление которыми было вполне разумным, и эти атаки могли быть успешными. Невероятный крах фунта стерлингов стал определяющим в этом споре. Дракенмиллер был прав, говоря, что Великобритания сама создала кризисную ситуацию, установив необоснованно высокие процентные ставки. Но когда его собственные торговые операции продемонстрировали власть спекулянтов над правительствами, опасность того, что спекулянты могут покуситься на эту власть, стала очевидной. Раньше трейдеры могли атаковать только те валюты, которые были обречены, исходя из фундаментальных принципов экономики, но теперь они обладали силой, достаточной для нанесения ударов по стабильным валютам. Когда французские политики пожаловались на то, что хеджевые фонды заключают в себе опасную и чрезмерную власть, их опасения не были абсолютно необоснованными.

Какой бы большой ни была эта опасность, но количество действий, предпринимаемых для ее снижения, было небольшим. Ужесточение мер, направленных на борьбу со спекулянтами, — их казнь на гильотине, как выразился министр финансов Франции — успокоило бы волны потоков капитала через границы, на которых «катались» спекулянты, и означало бы возврат к Бреттон-Вудскому соглашению 1944 года о послевоенной валютной системе и восстановление методов управления капиталом. Большинство государственных деятелей смотрели на такую перспективу с ужасом. Если свободная торговля товарами и услугами приносила прибыль, свободные потоки капитала, безусловно, оказывали положительное влияние на экономику по этой же причине. Как торговля позволяла предприятиям по производству автомобилей располагаться в тех странах, которые больше всех преуспели в автопроизводстве, так и потоки капитала через границы «приносили» небольшие накопленные средства туда, где их можно было вложить наиболее продуктивно. Кроме того, методы управления капиталом могли показаться непрактичными и сомнительными для человека с интеллектом. Через неделю после кризиса фунта стерлингов Испания и Ирландия попытались смягчить атаки спекулянтов на их валюту путем ограничения свободы банков на проведение операций с ними. Вскоре были найдены способы для обхода этих средств управления капиталом.

Если отказаться от методов управления капиталом, оставался еще один способ для предотвращения атак спекулянтов на национальные валюты — отменить эти валюты. «Спекуляция может быть очень болезненной, — сказал Сорос в одном интервью в самом начале падения фунта стерлингов, — единая европейская валюта заставит таких спекулянтов, как я, перестать заниматься коммерческой деятельностью, но я был бы счастлив пойти на такую жертву»⁵⁷. В итоге объединение валют Европы состоялось в 1999 году, но не все государства усвоили урок. Развивающиеся экономики Азии и Латинской Америки продолжали применять политику поддержки валютных курсов, что в последующее десятилетие создало массу возможностей для деятельности хеджевых фондов.

8 УРАГАН ГРИНСПЕН

В декабре 1993 года Майкл Стейнхардт удалился в свой загородный летний дом на острове Ангилья. Его персонал звонил и сообщал ему самую свежую информацию, а однажды он получил особенно приятные новости. Капитал Стейнхардта за один день вырос более чем на 100 миллионов долларов. «Не могу поверить в то, что делаю такие деньги, сидя на пляже», — восхищенно воскликнул Стейнхардт. Это был необыкновенный момент, но его заместители посоветовали ему отнестись к этому спокойно. Один из них заверил его: «Майкл, дела идут так, как и должно было быть». В конце концов Steinhardt Partners управлял капиталом размером около 4,5 миллиарда долларов, и в нем работало уже более сотни сотрудников. В 1991 и 1992 годах его доход составил 47 %, а после вычетов — 48 %. И в 1993 году он держал курс на такие же результаты¹. Журналы писали о том, что Стейнхардт приобрел картину Пикассо почти за 1 миллион долларов, и на нью-йоркских вечеринках представительная фигура инвестора с блестящей головой и колючими усами была окружена просителями, которые надеялись доверить ему свои деньги. Наверное, так все и должно было быть. Стейнхардт едва ли мог себе представить, что вскоре окажется в унизительном положении.

Стейнхардт вернулся из своего академического отпуска в 1979 году, организовал свою собственную фирму и снова стал применять свою комбинацию подбора акций и продажи крупных блоков ценных бумаг. Но он также начал делать деньги на облигациях, и к началу 1990-х он был пионером первоначального варианта того, что позже станет известно как теневая банковская система². Как в торговле Дракенмиллера валютой, в его стратегию входило извлечь выгоду из политики центрального банка, однако на этот раз покладистость продемонстрировала ФРС США. В 1990 и 1991 годах экономика США находилась в стадии рецессии, в результате чего произошел кризис системы кредитования и сбережений, и ФРС старалась стимулировать ее за счет сохранения низкого уровня ставок по срочным вкладам. В результате Стейнхардт мог взять краткосрочные деньги взаймы чрезвычайно дешево, затем накупить долгосрочных облигаций, доходность которых была значительно выше, а разницу положить себе в карман. Риск такой комбинации состоял в том, что, если долгосрочные ставки вырастут, цена облигаций Стейнхардта упадет. Но в инертной экономике спрос на капитал оставался низким, а значит, рост цены капитала — процентной ставки — был маловероятен. В действительности на заре 1990-х долгосрочные процентные ставки упали, что принесло Стейнхардту прирост капитала по его облигациям сверх прибыли от разницы между краткосрочными и долгосрочными процентными ставками.

Так же как Джон Мейджор обогатил Стэна Дракенмиллера, желая нейтрализовать политическую конкуренцию, так и ФРС вознаградила Стейнхардта, потому что тот пытался помочь разбитой банковской системе. Увеличивая разрыв между краткосрочными и долгосрочными ставками, ФРС делала для банков более выгодным их обычный бизнес, который заключался в том, чтобы брать взаймы на короткий период и давать взаймы на долгий период. Это служило для банков стимулом к тому, чтобы направлять деньги в экономику.

Стейнхардт эффективно разрушал этот процесс: ФРС желала помочь банкам, и поэтому Стейнхардт превратился в теневой банк: он брал взаймы на короткий период и давал взаймы на долгий период, как, в сущности, поступал любой банк. Разница состояла в том, что Стейнхардт обошелся без утомительной процедуры найма армии служащих для сбора депозитов клиентов и флотилии кредитных специалистов для раздачи кредитов компаниям. Вместо этого он брал взаймы у таких компаний, занимающихся брокерскими операциями, как Goldman Sachs и Salomon Brothers, а затем давал ссуды, покупая облигации. И поскольку он не имел инфраструктуры банка, он мог занимать у банков и давать им взаймы исходя из того, как менялась политика ФРС.

Теневой банк Стейнхардта обладал дополнительным преимуществом. Настоящие банки сталкивались с постоянными проверками по поводу объемов кредитов. На каждые 100 долларов депозита клиента, которые банки превращали в займы, они должны были откладывать 10 долларов капитала в качестве гарантии: если дела с займами пойдут плохо, они по-прежнему смогут сделать выплаты по обязательствам перед вкладчиками. Но у Стейнхардта не было вкладчиков, и он не придерживался правила «достаточности капитала»: он мог брать взаймы столько, сколько брокеры готовы были ему дать³. А брокеры готовы были давать взаймы астрономические суммы. На каждые 100 долларов, которые Стейнхардт брал взаймы, чтобы купить правительственные облигации Соединенных Штатов, он часто мог себе позволить отложить капитал размером всего лишь в 1 доллар⁴.

В 1993 году Стейнхардт и его коллеги-биржевики перенесли стратегию облигаций в Европу. Кризис механизма регулирования курса валют закончился, Европа держала курс на валютный союз, и этот процесс способствовал сближению процентных ставок по всему континенту. Такие страны, как Италия и Испания, которые имели слабые показатели по инфляции и, как следствие, вынуждены были компенсировать инфляцию высокими процентными ставками для инвесторов, подчинялись жестким правилам борьбы с инфляцией. Их процентные ставки стали снижаться до уровня ставок Германии. Стейнхардт и другие трейдеры «вагонами» скупали испанские и итальянские облигации, получая прирост капитала за счет снижения процентных ставок. Снова они ухватились за возможность, которую им фактически предложило правительство. Европейские политики не скрывали своих намерений ни по поводу валютного союза, ни относительно проистекающей из него конвергенции процентных ставок.

Благодаря готовности воспользоваться подобными возможностями в той мере, в какой большинство конкурентов не могло этого сделать, в начале 1990-х хеджевые фонды сильно обогатились. Старшие инвестиционные банкиры покинули Goldman Sachs и Salomon Brothers, чтобы принять участие в новой игре, и одна юридическая фирма на Уолл-стрит претендовала на роль «повивальной бабки» для новоиспеченного партнерства хеджевого фонда за 2 % в месяц⁵. Здание Helmsley в начале Парк-авеню, ранее знаменитое богато украшенным холлом в стиле ар-деко и своими потертыми латунными лифтами, стало известно как гостиница, где размещались хеджевые фонды. В неподписанных номерах люкс на верхних этажах небольшие группы трейдеров открыли свои офисы, беспорядочно инвестируя деньги от имени богатых клиентов. Количество хеджевых фондов резко возросло с немногим более одной тысячи в 1992 году до, наверное, трех тысяч в следующем году, и их гонорары росли почти так же быстро⁶. На заре появления хеджевых фондов А. У. Джонс не брал комиссионных за управление средствами, и просил лишь 20 % от прибыли с инвестиций. Второе поколение хеджевых фондов, таких как фонд Майкла Стейнхардта, требовало 1 % за управление средствами плюс 20 % от прибыли с инвестиций. Теперь, в начале 1990-х, в пьянящем ажиотаже активные новоявленные хеджевые фонды требовали «2 и 20». «Наверное, никогда за всю историю своего существования, такие немногочисленные, они не делали так много денег с такой быстротой», — с восхищением сообщалось в статье журнала Forbes⁷.

Быстрые деньги не обошлись без разногласий. Энергичная деятельность теневого банка Стейнхардта, которой подражало большинство других крупных фондов, побудила его купить большое количество недавно выпущенных правительственных облигаций, что в какой-то момент привело к эффективному захвату рынка. В апреле 1991 года на аукционе казначейства Стейнхардт и Брюс Ковнер сделали между собой ставки на сумму 6,5 миллиарда долларов из 12 миллиардов, в которые оценивались бумаги, подлежащие выпуску. Затем они ссудили эти бумаги спекулянтам, играющим на понижение («медведям»), и выкупили их обратно, закончив приобретением облигаций на сумму 16 миллиардов долларов — другими словами, существенно больше, чем 100 % рынка⁸. Так как облигации подскочили в цене, спекулянты, играющие на понижение, пытались выйти из игры, но выкупить ценные бумаги они не могли, ведь рынок целиком принадлежал Стейнхардту и Ковнеру, а они ничего не продавали. Жертвами этого «короткого сжатия» (ситуации на рынке, когда «медведи» сталкиваются с повышением цен) пали Goldman Sachs, Salomon Brothers и Bear Stearns. Едва ли это был тот случай, когда акулы пожирают невинных. Но неизбежно нашелся тот, кто подал иск в суд. После трех лет судебных тяжб Стейнхардт и Ковнер согласились на выплаты, не признав себя виновными. Стейнхардт согласился выплатить спекулянтам 40 миллионов долларов компенсации, а Ковнер выплатил 36 миллионов долларов⁹. И словно одной стычки с законом было недостаточно, на обоих подали иск за несоблюдение правил на аукционе казначейства в мае. И снова они пошли на мировую, по условиям которой они выплатили компенсации истцам¹⁰.

Однако обвинения теневых банков в рыночных махинациях не были единственным поводом для тревоги общественности. В какой-то мере, степень которой в то время не осознавали, хеджевые фонды оказывали влияние на кредитно-денежную политику. Так как они ответили на низкие краткосрочные ставки по займам агрессивной скупкой долгосрочных казначейских ценных бумаг, связь между краткосрочными и долгосрочными процентами стала прочнее. В старом мире могли уйти недели на то, чтобы снижение процентной ставки Федерального резерва привело к понижению долгосрочных процентных ставок, теперь же это происходило намного быстрее. В некотором роде это могло бы быть хорошо: если Федеральный резервный фонд хотел стимулировать экономику, было полезно то, что хеджевые фонды охотятся за снижением ставок по долгосрочным облигациям. Но новый мир также мог быть опасен. Рынок облигаций мог быстро отреагировать на действия Федерального резерва, но реальная экономика вынуждена была отставать. Если Федеральный резерв удерживал бы процентные ставки на низком уровне, пока Главная улица не начнет чувствовать преимущества, Уолл-стрит скорее всего стала бы гигантским пузырем облигаций.

Более того, такие пузыри угрожали новыми опасностями. Мир, в котором хеджевые фонды могли монополизировать аукцион казначейства, был новым миром: миром, построенным на умопомрачительном леверидже. Американская система была пирамидой, построенной по принципу «долг на долге»: правительство занимало у хеджевых фондов, те, в свою очередь, занимали у брокеров, которые, в свою очередь, занимали у кого-то, кто был должен кому-то еще. Если один игрок в этой цепочке потерпит крах, остальные потеряют доступ к тем заемным средствам. Это заставило бы их быстро избавляться от активов. Пузырь мог моментально лопнуть.

В начале 1994 года никто не думал о таких перспективах, и меньше всего об этом думал Майкл Стейнхардт. В январе он отдал распоряжение своему заместителю приобрести потрясающую торговую позицию в канадских облигациях, добавив ее к уже имевшимся у него сделкам в Соединенных Штатах, Японии и Европе. Затем с женой и детьми он направился на отдых в Китай.

21 января 1994 года председатель совета управляющих Федеральной резервной системы Алан Гринспен направлялся к Белому дому. Активизированная низкими процентными ставками экономика вначале воспрянула и затем постепенно выросла в течение следующих тридцати четырех месяцев, но теперь Гринспен шел с визитом к президенту Клинтону и его окружению с неприятным известием. Даже несмотря на то что инфляция «дремала», настало время предупредить ее «пробуждение» небольшим повышением ставок. Предприняв определенные действия на раннем этапе, Гринспен надеялся избежать перегрева экономики, который впоследствии заставил бы его резко жать на тормоза. Он намеревался пилотировать экономику и осуществить ее «мягкую посадку».

«Минуточку!» — возразил вице-президент Гор. В прошлом небольшое повышение ставок оповестило начало длинной череды: в 1988–1989 годах краткосрочная процентная ставка Федерального резерва поднялась с 6,5 почти до 10 % за счет десятка небольших увеличений. Если рынки на этот раз ожидали того же самого, долгосрочные ставки могли подскочить, предвосхищая в грядущем еще большее ужесточение. Рынок облигаций мог рухнуть. И неудачная посадка, которой Гринспен, по его словам, желал избежать, могла стать реальностью¹¹.

Гор задал вопрос из разряда тех, на которые Гринспен любил отвечать. Председатель совета управляющих Федеральной резервной системы большую часть своей карьеры провел в ка-честве консультанта по экономике в Нью-Йорке. Он понимал рынки лучше, чем большинство деятелей из Вашингтона, и, вероятно, больше, чем британские отсталые руководители, которые проиграли битву за английский фунт. Он допускал возможность того, что повышение ставок могло вызвать негативную ответную реакцию на своенравной Уолл-стрит, но его внимание было, помимо всего прочего, сосредоточено на реакции рынка ценных бумаг. Когда в 1993 году была достигнута рекордная отметка, индекс S&P 500 выглядел созревшим для коррекции. Рынок облигаций казался второстепенным по важности.

Гринспен заверил Гора, что долгосрочные ставки управляются главным образом инфляционными ожиданиями. Если Федеральный резерв поднимет краткосрочные ставки, это будет означать, что власти собираются быть бдительными к повышательной тенденции цен. В результате инфляционные ожидания снизятся, что, в свою очередь, должно будет означать понижение долгосрочных процентных ставок. Повышение ставок, которое предлагал Гринспен, должно было создать тенденцию повышения для рынка облигаций.

Через две недели после обмена мнениями с вице-президентом, 4 февраля 1994 года, Гринспен председательствовал на заседании комитета Федерального резерва по процентным ставкам. Он предложил предотвратить инфляцию при помощи незначительного повышения ставок на 25 базисных пунктов, с 3 до 3,25 %; если бы повышение было большим, мог возникнуть риск негативной реакции на традиционно волатильном рынке ценных бумаг¹². В пояснениях, которые позже показались бы слишком самонадеянными, Гринспен проинструктировал своих коллег касательно методов инвесторов: «Я долгое время наблюдал, как ведут себя рынки, и могу вам сказать, что, если сегодня мы поднимем ставки на 50 базисных пунктов, возникнет большая вероятность разрушения этих рынков, — предупредил он. — Я думаю, поступить таким образом будет очень неблагоразумно»¹³.

Ощущения Гринспена относительно фондового рынка были правильными. После того как Федеральный резерв огласил повышение ставок на четверть пункта, индекс S&P 500 упал, произошла именно та мягкая коррекция, которой желал председатель совета управляющих Федеральной резервной системы. Но заверения Гринспена на счет рынка облигаций оказались ошибочными. Он сказал Гору, что повышение краткосрочных ставок успокоит инфляционные страхи, что, следуя логике, позволит снизить долгосрочные ставки. Но вместо этого повышение ставок Федеральным резервом на 25 базисных пунктов спровоцировало быстрое увеличение в таком же размере курса десятилетних казначейских облигаций. Зарождалось нечто немыслимое¹⁴.

В эру, предшествующую расцвету теневых банков, заверения Гринспена могли бы оправдаться. Но теневые банки нового поколения не были так сосредоточены на инфляции, как предполагал председатель совета управляющих Федерального резерва. С точки зрения теневых банков первое повышение Федеральным резервом ставок за полдесятилетия породило неуверенность, а неуверенность означала риски; и так как даже малое падение цен на рынке облигаций могло уничтожить небольшие собственные средства работающих на леверидже хеджевых фондов, малейшая возможность падения заставила их снизить риски за счет продажи части активов. Новая логика левериджа изменила игру центрального банка. В ответ на повышение ставок теневые банки избавились от облигаций, тем самым заставив долгосрочные процентные ставки подняться, — случилось совсем не то, чего ожидал Гринспен.

Через неделю после действий Федерального резерва, в пятницу 11 февраля, на рынке облигаций случилось другое потрясение. Торговые переговоры администрации Клинтона и Японии провалились, и американская сторона искала реванша, давая понять, что будет уместна более сильная иена. В течение недели иена поднялась на 7 % по отношению к доллару, застав врасплох несколько хеджевых фондов. Стэн Дракенмиллер имел ставку на иену в 8 миллиардов долларов, позицию почти такую же мощную, как его ставка на британский фунт. В течение двух дней он потерял 650 миллионов долларов¹⁵. Согласно принятой традиционной логике центрального банка, это не должно было повлиять на инфляционные ожидания и облигации, но настоящий масштаб левериджа хеджевых фондов породил ужасную цепную реакцию. Убытки от «ненового шока» заставили хеджевые фонды сбросить активы и увеличить основные средства, и поскольку хеджевые фонды владели большим количеством облигаций, рынок облигаций был отброшен назад. В ходе последующих двух недель доходность десятилетних казначейских облигаций подскочила более чем на четверть процента¹⁶. Мир, где хеджевые фонды торговали всем подряд, был миром непредсказуемых взаимосвязей.

Следующей жертвой пала Европа. В феврале центральные банки Германии, Великобритании, Франции и Бельгии снизили краткосрочные ставки, давая понять, что они не видят инфляционных рисков и, следовательно, мало причин для повышения долгосрочных ставок. Но вследствие «иенового шока» логика трейдеров снова заявила о себе. Европейские долгосрочные процентные ставки поднялись. За две недели процент доходности десятилетних правительственных облигаций Германии поднялся на 37 базисных пунктов, итальянских — на 58 базисных пунктов, а испанских — на 62¹⁷. Хеджевые фонды и банковские управления собственными торговыми операциями потеряли деньги на казначейских ценных бумагах США и на иене. Они отвечали тем, что избавлялись от европейских облигаций, не обращая внимания на основы экономики континента.

Как только хеджевые фонды начали покидать Европу, паника началась сама собою. Брокеры, которые раньше изъявляли желание свободно давать взаймы теневым банкирам, неожиданно пошли на попятную, решив, что их операции с ценными бумагами идут не так. Вместо того чтобы принимать 1 миллион долларов в качестве обеспечения кредита, или «маржи», на каждые 100 миллионов долларов в облигациях, брокеры просили 3 или 5 миллионов долларов, чтобы обезопасить себя, в случае если хеджевые фонды не смогут им заплатить. Чтобы соответствовать запросам брокеров относительно маржи, хеджевые фонды вынуждены были в больших объемах избавляться от активов. Если ваш леверидж составляет сто к одному и если ваш брокер просит дополнительно 4 миллиона долларов маржи, вам нужно продать облигаций на 400 миллионов долларов — быстро! Так как хеджевые фонды избавлялись от облигаций, избыточное предложение на продажу снизило стоимость их оставшихся активов, по-прежнему подстегивая запросы на маржу со стороны брокеров. Ужасная долговая пирамида, которая надувала пузырь облигаций в добрые времена, теперь заставила этот пузырь лопнуть.

Через пару недель после «ненового шока», 1 марта, еще более плохие новости ударили по рынкам. По новым данным, уровень инфляции в Соединенных Штатах был более пугающим, чем ожидалось. В соответствии с мнением Гринспена, процент по десятилетним казначейским облигациям поднялся на 15 базисных пунктов. Но несмотря на то что экономическая логика объяснила реакцию в Соединенных Штатах, никакая логика не способна была объяснить то, что произошло далее: рынки облигаций в Японии и Европе рухнули. Будучи далекой от того, чтобы испугаться ожидаемой волны инфляции, Япония боролась с угрозой дефляции, и все же 2 марта процентные ставки по десятилетним японским облигациям поднялись на 17 базисных пунктов. Так как брокеры запросили еще большую маржу, логика левериджа перенесла проблему в Европу. Чтобы увеличить основные средства, хеджевые фонды реализовали находящиеся в их распоряжении европейские облигации, стоимостью предположительно 60 миллиардов долларов, и долгосрочные процентные ставки резко выросли¹⁸.

Безумная торговля породила большие потери на Уолл-стрит. Пол Тюдор Джонс, обладавший мощной интуицией, должен был ощущать, в какой позиции находились другие трейдеры, но он не смог прочувствовать опасность в Европе, и весной 1994 года положение его фонда значительно ухудшилось. То же случилось с другими членами трио Commodities Corporation — Брюсом Ковнером и Льюисом Бэйконом. Дэвид Герстенхабер, макротрейдер, которого нанимал Джулиан Робертсон в 1991 году и который к настоящему моменту руководил своим собственным фондом, зрелищно обанкротился. Управление собственными торговыми операциями шло так же плохо. В 1994 году Goldman Sachs пережил худший за десятилетие год. Индустрия страхования, по подсчетам, потеряла столько же денег на облигациях, сколько было выплачено за ущерб от урагана Эндрю. «Я начинаю называть это «ураган Гринспен», — отпустил колкость один специалист по страховой аналитике¹⁹. Несколько часов 2 марта не кто иной, как Bankers Trust колебался на грани банкротства.

Торги на Нью-Йоркской фондовой бирже были приостановлены. Президент Нью-Йоркского федерального резервного банка Уильям Макдоноу звонил высокопоставленным банкирам по всей Уолл-стрит, чтобы восстановить доверие. В конечном счете Bankers Trust выстоял. Шторм делевериджа подтолкнул к краю пропасти хорошего игрока с Уолл-стрит, но не столкнул его в пропасть, по крайней мере не в этот раз.

Самое большое и кровопролитное стихийное бедствие случилось не с кем иным, как с Майклом Стейнхардтом. Он вернулся из отпуска в Китае и обнаружил, что рынок облигаций был распродан, и он потерпел умеренные убытки. Его самые крупные сделки были в Японии, Канаде и особенно в Европе, где он накопил удивительный портфель облигаций в 30 миллиардов долларов. Он успокоил себя тем, что ужесточение со стороны Федеральной резервной системы Соединенных Штатов так сильно не ударит по зарубежным рынкам. Но затем в дело вмешалась логика делевериджа, и все рынки облигаций потерпели двойной убыток на операциях с ценными бумагами. Для обширного и с большой долей заемных средств портфеля Стейнхардта каждое движение вверх базисного пункта европейских процентных ставок влекло за собой убытки в 10 миллионов долларов, но к концу февраля он кровоточил ошеломляющими 900 миллионами долларов²⁰. Он потерял почти 20 %, но на этом его проблемы не закончились.

Стейнхардт не только неверно оценил направление рынков, он неверно оценил их ликвидность. Предположительная красота макротрейдинга, помнится, состояла в том, чтобы рынки облигаций и валюты могли поглощать огромное количество капитала — намного больше, чем рынок ценных бумаг частных лиц. В годы расцвета в начале 1990-х хеджевые фонды и иностранные биржевики не сталкивались ни с какими трудностями при формировании крупных торговых позиций в европейских облигациях. Например, они скупили половину всех немецких правительственных и гарантированных государством облигаций. Но они смогли создать такие позиции без негативных изменений цены по одной простой причине: они накапливали свои активы постепенно, и если какую-то конкретную облигацию трудно было купить, им не составляло проблем подождать несколько дней до возникновения другой возможности. Но когда на рынке возникло замешательство и брокеры потребовали предоставления маржи, хеджевые фонды вынуждены были продавать второпях — в то же самое время, когда и остальные поспешно продавали. Все старались продать кому-то еще. Ликвидность исчезла. Никто больше не покупал.

В прежние времена операций с крупными блоками ценных бумаг Стейнхардт лично был знаком с брокерами, он мог на них рассчитывать даже во времена серьезного кризиса. Наконец, он был главным клиентом; они хотели поддерживать его бизнес. Но игра на европейском рынке облигаций была иной. Стейнхардт общался с брокерами, которые находились на расстоянии континента — анонимные голоса в различных часовых поясах. Европейские брокеры не знали Стейнхардта, а он не знал их. Когда наступил кризис ликвидности, они не захотели помочь Стейнхардту избавиться от его позиций.

Сидя за своим столом дугообразной формы, уставившись на семь мерцающих экранов компьютеров, Стейнхардт наблюдал за тем, как лопнул его фонд. У него возникло чувство отчаяния от того, что он не мог перевести дух, как будто он тонул²¹. Он мало ел и меньше спал. Известный своими вспыльчивыми бурными головомойками, теперь он пристрастился совещаться со своими главными заместителями шепотом за закрытыми дверями, в то время как его трейдеры сражались за то, чтобы избавиться от своих позиций. Трейдерам показалось, что, если они подождут, возникнут лучшие возможности для продажи. Но цены продолжали падать, как камни. Каждый искал ценового предложения от покупателя, но рынок, казалось, состоял целиком и полностью из продавцов.

Джон Латтанцио, испытанный в боях заместитель Стейнхардта, пришел в офис управления торговыми операциями с облигациями.

«Просто продавай их! — рявкнул Латтанцио. Не время было ждать лучшего предложения цены. — Просто продавай их!»

«Я не могу», — безжизненно ответил трейдер²².

Не видя другого выхода из положения, Стейнхардт принял решение продать свои облигации по любой цене, даже если это означало бы предложить такой вид скидок, который он раньше получал от продавцов блоков ценных бумаг. В конце четвертого дня пика продаж в начале марта его трейдеры продали европейских облигаций на 1 миллиард долларов²³. Тем временем продолжалась битва за то, чтобы покинуть Японию и Канаду. Из канадского центрального банка периодически звонили и нервно спрашивали, закончили ли трейдеры Стейнхардта продавать²⁴.

Стейнхардт попал в западню, которая станет широко известной на новых рынках с большой долей заемных средств. Он не смог почувствовать, когда торговля стала многолюдной. В мире, где требование брокерами маржи могло спровоцировать фонды, работавшие с большой долей заемных средств, к срочной продаже по сниженным ценам, выход был в том, чтобы избегать рынков, на которых были сконцентрированы игроки, работавшие с большой долей заемных средств. Оглядываясь на события 1994 года, Стейнхардт признал свою наивность: «Торговля европейскими облигациями была многолюдной, и на этот факт я не обратил совершенно никакого внимания», — признался он. Когда в конце марта страсти улеглись, капитал Стейнхардта уменьшился на 30 %. Около 1,3 миллиарда долларов капитала испарилось.

ЗА УНИЗИТЕЛЬНЫМ ПОЛОЖЕНИЕМ СТЕЙНХАРДТА вскоре последовал крах другого хеджевого фонда, надменной компании под названием Askin Capital management. Его управляющий, Дэвид Аскин, начал свой бизнес в славные дни 1993 года, создав портфель ипотечных ценных бумаг на сумму 2,5 миллиарда долларов. У Аскина было мало опыта в реальном управлении деньгами — он был финансовым аналитиком и торговцем. Но его коньком было то, что, как бывший руководитель ипотечных исследований в коммерческом банке Drexel Burnham Lambert, он мог делать деньги на ипотеке при любом финансовом климате.

Аскин утверждал, что всегда был начеку, анализируя вероятность досрочного погашения ипотеки. Логично, что ипотечные кредиты с высокой вероятностью досрочного погашения были менее ценны, чем те, что выплачивались постепенно, ведь инвесторы рассчитывали именно на этот поток доходов²⁵ Позднее Уолл-стрит занялась «нарезанием» всех видов экзотических финансовых инструментов из ипотечных кредитов. Выплаты процентов и основные платежи по ипотеке делились на две части: если владелец дома, приобретенного по ипотечному кредиту, быстро расплачивался, то выплаты по купону с устойчивым процентом, известному как IO (interest-only), прекращались и осуществлялись только выплаты из основной суммы (РО — principal-only). Если же досрочного погашения не происходило, случалось обратное. Аскин по-любительски занимался IO и РО, обратными IO и обратными РО, и даже творением, известным как «форвардный обратный IO». Для фирмы, которая «пригвоздила» риски досрочных выплат по кредиту, возможности были нескончаемыми.

Конек Аскина взял верх над списком имен уважаемых людей, и в число его инвесторов входили такой гигант в области страхования, как AIG, и такое благотворительное учреждение, как Rockefeller Foundation²⁶. Но не в последний раз в истории хеджевых фондов конек продаж был обманчивым. Аскин утверждал, что его фонды были «нейтральными по отношению к рынку» — они делали деньги независимо от того, находились ли рынки облигаций на подъеме или спаде, но правда состояла в том, что он имел весьма слабое представление о том, как его хитроумные инвестиционные инструменты поведут себя во время кризиса²⁷. Он утверждал, что применял изощренную модель для анализа рисков досрочных выплат по кредитам, говоря о том, что на его компьютере установлено его собственное программное обеспечение. Но такой модели на самом деле не существовало²⁸.

Когда в феврале Федеральный резерв снизил процентные ставки, капитал Аскина начал дешеветь. Повышение долгосрочных процентных ставок увеличило стоимость ипотеки и лишило владельцев домов стимула к изменению условий займов. Досрочные выплаты по кредитам снизились, а их длительность растянулась, словно жевательная резинка. Несмотря на свои заявления о «нейтральности по отношению к рынкам», Аскин оказался сильно подвержен влиянию этих изменений в длительности кредитов. В действительности при любом повышении долгосрочных процентных ставок стоимость его портфеля падала в пять раз по сравнению с любой простой облигацией. Сначала Аскин тщательно скрывал это открытие, давая лживые отчеты о результатах своей деятельности. Но протест внутри его фирмы заставил его объясниться, и в пятницу 25 марта он признался, что его капитал уменьшился на 20 % в феврале²⁹. Кроме того, убийство кандидата на пост президента Мексики 23 марта породило панику на рынке облигаций. Инвесторы отреагировали на это убийство тем, что начали избавляться от мексиканских облигаций, затем стали сбрасывать все облигации развивающихся рынков, затем «сливать» облигации «богатого мира», так как они боролись за то, чтобы вернуть равновесие своим портфелям. Для Аскина это было последней каплей, переполнившей чашу. Новое повышение процентных ставок гарантировало, что для него результаты марта будут ужасными.

В понедельник утром 28 марта брокеры начали запрашивать у Аскина маржу. Bear Stearns просили 20 миллионов долларов добавочного капитала, Kidder Peabody желал получить 41 миллион долларов, и к полудню текущего дня Bear поднял сумму запрашиваемой маржи до 50 миллионов долларов. На следующий день с той же проблемой появились Salomon Brothers, Lehman

Brothers и множество других кредиторов, и вскоре Аскину стало понятно, что ему придется продать большую часть своего портфеля, чтобы удовлетворить запросы своих кредиторов. Команда торговцев ипотечными ценными бумагами Kidder явилась к Аскину без приглашения и потребовала просмотреть его отчетность. Всю ночь они работали, имея целью выработать честную цену для большого количества фондов Аскина, но вскоре они столкнулись с одной проблемой. Если бы Аскин был единственным владельцем портфеля, Kidder мог бы делать предложение о покупке, предоставив Аскину наличные, чтобы оттеснить других его кредиторов. Но владения Аскина были переданы в залог в качестве обеспечения кредита десятку кредиторов, с чьими требованиями нельзя было с легкостью разобраться. Это был еще один урок в отношении левериджа, который настойчиво преследовал хеджевые фонды на протяжении многих лет в будущем. Он не только мог развалить фонд. Он мог осложнить его похороны.

В среду 30 марта акулы продолжали кружить. Брокеры выдвинули еще большие требования относительно маржи, отчаянно желая заполучить наличные Аскина, опередив других кредиторов. Швейцарская фирма инвестиционного менеджмента под названием Unigestion, которая являлась владельцем одного субфонда Аскина, предложила ему ликвидировать свои позиции. Аскин связался с восемнадцатью дилерами, но большинство предложенных цен были такими низкими, что, по сути, были бесполезными. Две позиции Аскина, состоящие из умопомрачительного «форвардного обратного IO», вообще не привлекли никаких предложений. В предвестии будущих неурядиц огромная сложность этих инструментов сделала их продажу невозможной. Никто на Уолл-стрит не знал, как их оценить³⁰.

В 15:45 в среду Bear Stearns предложили выкупить достаточно большую часть портфеля Аскина за мизерную сумму 5 миллионов долларов. Будто желая прикончить жертву одним махом, Bear потребовал от Аскина ответ «да» или «нет» в течение 15 минут. Аскин уклонился от прямого ответа, потребовал дополнительную четверть часа, и в конечном итоге отказался. Он не собирался облегчать хищниками жизнь, снимая с себя последнюю рубашку. Брокеры теперь потеряли надежду на переговоры по поводу продажи активов и начали забирать то, что принадлежало им по залогу, хеджируя свои новые активы за счет сбрасывания облигаций казначейства. Рынок облигаций снова пошатнулся, когда остатки фонда Аскина были разделены на части.

Паника на рынке облигаций, которая перекинулась из Соединенных Штатов на зарубежные рынки и от бумаг казначейства на ипотечные облигации, достигла теперь высших эшелонов власти. Утром 31 марта 1994 года, когда брокеры Аскина продавали остатки рынка бумаг казначейства, Билл Клинтон прервал свой отпуск в Калифорнии. Его советники научили его смотреть на рынок облигаций с благоговейным трепетом. За год до этого он поднял налоги, опираясь на теорию о том, что меньший дефицит бюджета поможет снизить потребности правительства в капитале, что, в свою очередь, снизит ставки по облигациям. Клинтону не нравился такой аргумент, его первой реакцией было осуждение чрезмерной власти «группировки чертовых биржевиков, торгующих облигациями»³¹. Но его советники оказывали на него сильное давление, и так как повышение Клинтоном налогов повлекло за собой падение процентных ставок, допуская раздутие пузыря облигаций в 1993 году, его советники нашли оправдание. Крах рынка облигаций в начале 1994 года был суровым потрясением. Процентные ставки снова подскочили, и «клинтономика» не выглядела такой блестящей.

Клинтон позвонил Роберту Рубину, бывшему шефу Goldman Sachs, который служил ведущим советником по экономическим вопросам в Белом доме. Рубин больше других убеждал Клинтона поверить в то, что повышение налогов положительно скажется на рынке облигаций. Теперь президент желал знать, в чем дело.

Около получаса Рубин пытался объяснить, почему долгосрочные ставки устремились ввысь. Тенденции роста или инфляции не могли предоставить ответа на этот вопрос, признался он. Рынок облигаций вел себя новым образом. Перемены на Уолл-стрит произошли быстрее, чем кто-либо успел заметить. Федеральный резерв поднял ставки лишь дважды — на 25 базисных пунктов в начале февраля и затем на такое же количество пунктов в марте, — и все же облигации «рухнули в пропасть». Это был самый резкий спад более чем за 10 лет. Никто, казалось, четко не понимал происходящее, ни председатель совета управляющих Федеральной резервной системы, ни гуру хеджевых фондов, такие как Майкл Стейнхардт, ни даже Рубин.

Президент окончил свою беседу по телефону и вышел, чтобы встретиться с толпой корреспондентов, которые всегда тенью следовали за ним. «Никто не верит, что в основе американской экономики кроются серьезные проблемы, — заявил он. — Такие вещи корректирующего характера будут происходить время от времени, но у людей нет повода болезненно реагировать на происходящее»³².

ОГЛЯДЫВАЯСЬ НАЗАД, МОЖНО УВИДЕТЬ, ЧТО В ЗАЯВлении президента был кратко изложен ответ на панику на финансовых рынках, который был стандартным для целого поколения. Рынок облигаций поставил гуру Клинтона в тупик, он также, возможно, сделал еще одну вещь: такие несовместимые события, как торговые переговоры с Японией и политические убийства в Мексике, были связаны ужасным образом с помощью щупальцев левериджа. Но лучшее, что мог предпринять президент перед лицом этой необычной цепной реакции, — призвать к спокойствию и сделать это, неверно понимая вызов, брошенный хеджевыми фондами. «У людей нет повода болезненно реагировать на происходящее», — сказал президент. Но правда заключалась в том, что в новом мире левериджа такая болезненная реакция была неизбежна. Вся суть левериджа, само определение данного термина, заключается в том, что инвесторы очень сильно чувствуют пульсацию экономики. Они вынуждены держать пальцы на спусковом крючке. Болезненная реакция становится вынужденной.

Рубин был прав, сказав о том, что на Уолл-стрит произошли радикальные перемены. Так как леверидж увеличил покупательную способность инвесторов, настоящий размер рынка облигаций изменился. В 1981 году, согласно данным Securities Data Company, новые публичные выпуски облигаций и краткосрочных ценных бумаг (помимо казначейских ценных бумаг) составили в целом 96 миллиардов долларов. К 1993 году эти предложения увеличились в 13 раз и составили 1,27 триллиона долларов³³. Рынок постепенно становился более сложным, а также более широким. Аскин преувеличивал свои аналитические способности, но другие игроки с Уолл-стрит нанимали физиков, снабжали их суперкомпьютерами, и те разрабатывали еще более причудливые ценные бумаги. Нечего удивляться, что возможность воздействовать на рынки и даже понимать их слабела. Точно так же как углубление валютных рынков ослабило способность центральных банков успешно посредничать, как обнаружила Британия в 1992 году, углубление рынка облигаций ослабило возможность правительства предвосхищать изменения долгосрочных процентных ставок, не говоря о том, чтобы контролировать их.

Действия представителей правительственных структур в ответ на эту новую реальность могли иметь два сценария развития, и первый из них касался кредитно-денежной политики. Председатель Федерального резерва согласился с тем, что реакция рынка ценных бумаг на относительно небольшой скачок стоимости акций стала для него шоком. Всего через три недели после начала всей этой неразберихи, 28 февраля, состоялось собрание комитета Федерального резерва по процентным ставкам, на котором Гринспен сказал достаточно резких слов³⁴. Профессор Принстонского университета Алан Блайндер, ставший в июне заместителем председателя Федерального резерва, высказал свое сожаление по поводу столь капризного поведения рынка ценных бумаг, осуждая ту преувеличенную степень влаети, которой наделены «двадцатисемилетние юнцы в желтых подтяжках»³⁵. Руководители Федерального резерва осознали, что им пришлось столкнуться с новым феноменом. Какие выводы им следовало сделать из данной ситуации?

Руководство Федерального резерва могло принять решение о пересмотре своего мандата, направленного на борьбу с инфляцией. Традиционно Федеральный резерв устанавливал такие процентные ставки, благодаря которым удавалось поддерживать стабильность цен на потребительские товары. Но вопрос, возникший вследствие краха рынка ценных бумаг в 1994 году, напротив, касался стабильности цен на активы. Если показатели рынка ценных бумаг побьют все рекорды, как это произошло в 1993 году, не станет ли это признаком того, что население берет кредиты под слишком низкий процент, и для разрешения сложившейся ситуации потребуется повышение процентных ставок? Поскольку Федеральный резерв в основном занимался проблемами инфляции, а не рынка ценных бумаг, его руководство позволило этому мыльному пузырю разрастись. Но затем Стейнхардт вышел из игры; компания Askin вышла из игры, в результате чего стоимость ценных бумаг США упала на 600 миллиардов долларов, а около 900 миллиардов долларов чьего-то состояния сгорели на иностранных рынках ценных бумаг — могло ли более раннее повышение процентных ставок уменьшить сумму понесенных убытков? В течение следующего десятилетия Гринспен размышлял над этим вопросом и пришел к выводу, что использование кредитно-денежной политики едва ли подходит для ликвидации подобных мыльных пузырей. Председатель Федерального резерва утверждал, что заметить такие пузыри чрезвычайно сложно до тех пор, пока они не лопнут, и что устранять последствия подобных ситуаций проще, нежели бороться с ними самими. Кроме того, центральному банку пришлось бы резко повышать процентные ставки с целью снижения цен на активы, и, принимая во внимание неизбежный рост процентных ставок, стоимость активов превысила бы прибыль более спокойных сегментов рынка. В течение нескольких лет подобная точка зрения казалась верной. Но во время зарождения кредитного пузыря середины 2000-х годов тактика борьбы с последствиями оказалась чересчур дорогостоящей. Самые разные специалисты встали на защиту принципа рассмотрения возможности роста цен на активы, который необходимо было применять при определении кредитно-денежной политики, а также в тех случаях, когда от финансистов требовали ограничения левериджа, если ситуация на рынках становилась напряженной.

Второй сценарий мог иметь отношение к политике регулирования. В процессе делевериджа, происходившего в 1994 году, вскрылась вся та опасность, которая грозила финансовой системе со стороны хеджевых фондов и принципа применения левериджа. Банки, занимающиеся крупным инвестированием, выдавали миллиарды долларов ковбоям; некоторые из них были участниками хеджевых фондов, тогда как прочие работали в отделах торговых операций этих же банков. Что же произошло, когда эти ковбои разорились и таким образом привели эти банки к банкротству? На примере разорения компании Askin мы можем видеть, как никому не известный и сравнительно мелкий хеджевый фонд может бросить на произвол судьбы трех своих основных брокеров — Kidder Peabody, Bear Stearns и Donaldson, а также Lufkin & Jenrette, — при том, что их собственные убытки составили 500 миллионов долларов. Если небольшой хеджевый фонд может нанести такой урон, каковы же будут последствия краха крупного фонда? Безусловно, банкротство Askin стало своего рода предупреждением.

После падения рынка ценных бумаг подобный вопрос задавали себе многие сотрудники регулирующих органов. 7 и 8 марта проблема влияния хедж-фондов на состояние рынков стала темой номер один на съезде представителей крупнейших банков в Базеле. В Вашингтоне правительственный комитет под названием «Президентская рабочая группа по вопросам финансовых рынков» приступил к обобщенному исследованию опасностей, которые таили в себе хеджевые фонды и леверидж³⁶.

«Хедж-фонды требуют более тщательного изучения», — ворчал член палаты представителей Генри Гонсалес, который также являлся председателем комитета Белого дома по финансовым операциям³⁷. Все признаки указывали на готовность правительства к решительным действиям. Журнал Business Week опубликовал следующую выдержку из недавнего исследования рынка под названием «Кризис хеджевых фондов»: «Хедж-фонды подобны строптивым слонам — они страдают от избыточной задолженности, недостатка контроля и оказывают негативное влияние на состояние рынков»³⁸.

В этой лихорадочной обстановке Гонсалес объявил о намерении своего комитета провести слушания, посвященные хеджевым фондам. Тогда газета Washington Post с уверенностью написала о том, что «эти слушания, наконец, заставят чиновников встрепенуться»³⁹. Но втайне от общественности в определенных кругах уже стали готовиться к контратаке. Роберт Джонсон, экономист из компании Сороса, который оказал помощь в организации стерлингового переворота, в свое время занимался организацией комитета по банковским операциям при сенате, и директор Гонсалеса по кадровым вопросам в то время был ассистентом Джонсона, помогавшим тому в его исследованиях. После того как Джонсон услышал о том, что Гонсалес призвал правительство к принятию решительных мер в отношении хедж-фондов, он почувствовал, что момент для ответных действий настал: Гонсалес и прочие законодатели буквально поливали грязью сферу бизнеса, занимающуюся хеджевыми фондами, при этом даже не пытаясь понять принцип работы этих фондов. Пришло время применить тактику блефа — необходимо было заставить чиновников конкретно заявить о том, какие меры они намерены принять с целью повышения безопасности хеджевых фондов. Поэтому Джонсон позвонил своему бывшему помощнику и убедительно попросил его организовать слушания. Джонсону вовсе не хотелось, чтобы чиновники «встрепенулись», он просто надеялся, что эти слушания помогут разрядить напряженную обстановку в Вашингтоне⁴⁰.

Бросив наживку законодателям, Джонсон сосредоточился на работе в компании Сороса. Он сказал своему боссу, что если законодателям не предоставить дополнительные сведения о хедж-фондах, то избежать ужесточения законодательства не удастся. Обычные американцы относятся к хеджевым фондам с подозрением, поскольку они не понимают, какую роль играют данные фонды в структуре бизнеса. Им кажется, что, «когда они ночью ложатся спать, у них дома появляется злой демон, который крадет их прибыль. И зовут этого демона Джордж Сорос». «Вам необходимо развеять эту завесу тайны», — посоветовал Джонсон. Если бы финансисты использовали более эффективную стратегию предоставления информации, люди перестали бы испытывать ненависть к профессиональным инвесторам. Ведь что ни говори, а Уоррен Баффет был поистине народным героем. 13 апреля, когда начались слушания в Белом доме, перед членами комитета выступило довольно большое количество руководителей законодательных органов. Вскоре стало ясно, что у чиновников не было никаких конкретных идей относительно действий, которые позволили бы защитить их кредиторов от убытков, наносимых разоряющимися хеджевыми фондами. И в связи с отсутствием плана действий они перешли к плану «Б» — рассуждениям о том, что никаких действий не требуется. Руководитель департамента валютных операций Юджин Людвиг настаивал на том, что хедж-фонды едва ли представляют угрозу для банковской системы: лишь восемь национальных банков выдали ссуду представителям хеджевых фондов, большинство этих ссуд были даны под имущественный залог, и сотрудники департамента Людвига лично побывали во всех восьми банках с полномасштабной проверкой. Руководитель Федерального резервного управления Джон ЛаВэр выступил перед комитетом Гонсалеса с теми же словами: сотрудники управления не слишком обеспокоены теми опасностями, которые таят в себе хеджевые фонды. Когда член палаты представителей Мелвин Уатт спросил о том, что может произойти в случае банкротства хедж-фонда, выступавшие заверили его, что с банками и брокерами все будет в порядке. Они не настолько глупы, чтобы ставить себя под угрозу, вкладывая чрезмерно крупные суммы денег в хеджевые фонды.

На втором слушании в качестве ответчика выступал Джордж Сорос. Расчет Джонсона оказался совершенно правильным: организовав слушания, сотрудники Белого дома были вынуждены приготовить вопросы Соросу; и в процессе подготовки этих вопросов они почувствовали, что у них нет оснований для агрессивных нападок на него. С момента начала слушания стало очевидно, что тон обсуждений изменился. Гонсалес пригласил на заседание члена палаты представителей Тома Лантоса, чтобы тот представил участникам своего соотечественника, американца венгерского происхождения, и научил присутствующих произносить его фамилию правильно: «Шораш». Гонсалес рисковал, поскольку по его голосу можно было уловить, насколько он был рад своему собственному прогрессу. Сорос начал лекцию о рефлексивности, пользуясь представившейся возможностью прорекламировать свою книгу, а затем мягко объяснил присутствующим, что хеджевые фонды — это вовсе не та сфера, в которой требуется ужесточение законов. Сорос согласился с тем, что леверидж способен дестабилизировать рынки, но ограничения по использованию левериджа нужно применять не только к хедж-фондам, но и к целому спектру финансовых отраслей, начиная с крупных брокерских операций. Безусловно, если бы члены правительства последовали этой рекомендации, это могло бы привести к ограничению левериджа во всей финансовой системе, в результате чего развитие финансовой сферы в последующее десятилетие протекало бы по иному сценарию. Но из-за своей зацикленности на той громадной опасности, которую якобы представляли хеджевые фонды, законодатели не обратили внимания на предупреждение Сороса. Несколько сбитых с толку членов все еще изо всех сил пытались понять, чем же все-таки являлись эти хеджевые фонды. «В наше время этот термин употребляется повсюду и без разбора», — с сожалением заметил Сорос. «Между хедж-фондами, организованными мной, и теми хедж-фондами, которые были недавно ликвидированы, мало общего. Сравнивать их — это все равно что сравнивать ежей [hedgehog] с теми людьми, которые стригутся под ежика», — заявил он, высказываясь по поводу разорения компании Askin⁴¹.

Итак, стремления законодателей, направленные на введение ограничений, утихли. Чиновники из администрации Клинтона, включая будущих министров финансов Роберта Рубина и Лоуренса Саммерса, организовали дебаты, посвященные разработке законодательных решений, ограничивающих деятельность хеджевых фондов, но при этом никаких дальнейших действий предпринято не было. В тот безумный мартовский день чиновник отделения Федерального финансового управления Уильям Макдоноу сделал несколько телефонных звонков, для того чтобы спасти компанию Bankers Trust, но в дальнейшем не сделал ничего для ограничения левериджа, в результате которого разгорелась настоящая паника. При последующем разборе банкротства Askin выяснилось, что, несмотря на все заверения члена палаты представителей Уатта, брокерские отделы инвестиционных банков действительно вложили в фонд Askin крупные средства. Но, пожалуй, самая очевидная ошибка в отношении хеджевых фондов состояла в недостаточности усилий, направленных на то, чтобы заставить банки проявить осторожность. В результате по сравнению с кризисом, который разразился после банкротства фонда Long-Term Capital Management четыре года спустя, события 1994 года стали казаться незначительными.

ДЛЯ ГРУППЫ ФОНДОВ МАЙКЛА СТЕЙНХАРДТА УБЫТКИ 1994 года стали критическими. Стейнхардт долгие годы собирался отойти от управления делами. Еще в 1987-м он сказал в интервью журналу Institutional Investor. «Я не считаю свою деятельность чем-то поистине виртуозным. Сама идея того, что я делаю богатых людей еще богаче, вовсе не заставляет мою душу трепетать». После того унижения, которое Стейнхардт пережил в результате обвала на рынке ценных бумаг, он все-таки принял решение об уходе в отставку⁴².

Все люди, работавшие со Стейнхардтом в то время, понимали, что у него произошел нервный срыв. Он боялся рисковать и к тому же постоянно пребывал либо в плохом, либо в просто ужасном настроении⁴³. Утром он мог уволить своего сотрудника, а уже на следующий день попросить его вернуться на работу; он кричал на людей по селекторной связи так, что его жуткие проклятия разносились по всему офису. В 1995 году Стейнхардту удалось добиться неожиданно хороших результатов: тогда прибыль его компании составила 27 %, позволив ему вернуть 700 миллионов долларов убытков, понесенных компанией ранее⁴⁴. Слухи об отставке Стейнхардта ходили уже давно, и, таким образом восстановив свою честь, он объявил об уходе.

Уход Стейнхардта стал переломным событием в истории хедж-фондов: проработав «волшебником биржевых экранов» целых 27 лет, один из участников «большой тройки» ушел из бизнеса. Доллар, вложенный в компанию Стейнхардта в 1967 году, мог бы стоить 480 долларов в день закрытия его фирмы, что в 26 раз превосходит сумму в 18 долларов — именно столько стоил бы этот доллар, если бы он был вложен в индекс S&P 500. В ходе кризиса 1994 года фонды Стейнхардта потерпели огромные убытки в размере 1,5 миллиарда долларов, но в период 1991 по

1993 год ему удалось заработать в два раза больше этой суммы, да и в течение всей его карьеры прибыль компании была просто превосходной⁴⁵. Впоследствии Стейнхардт вспоминал: «Я заработал себе и своим инвесторам столько денег, сколько в детстве даже не мог себе представить». В связи с отставкой у него появилось больше времени на танцы с Мартой, элегантной самкой райского журавля, которая жила у него в загородном поместье и всюду грациозно следовала за своим хозяином, словно танцуя гавот. Вдалеке от Уолл-стрит тоже существовала жизнь.

Тем, кто остался позади, не давал покоя вопрос, как события 1994 года отразятся на состоянии всей индустрии хедж-фондов. Даже если законодатели стали относиться к хеджевым фондам более мягко, позиция клиентов этих фондов могла быть совершенно противоположной. К сентябрю 1994 года инвесторы изъяли из хеджевых фондов приблизительно 900 миллионов долларов, и на этом процесс изъятия капитала не закончился⁴⁶. Финансовые журналы возмущенно писали об отсутствии хеджа в этих самых фондах, а журнал Forbes уже не в первый раз заявил, что пора расцвета хедж-фондов подошла к концу⁴⁷. Крупные хедж-фонды, которые чрезвычайно сильно переоценивали степень ликвидности валюты и облигаций, вернули деньги своим клиентам, не дожидаясь, пока они сами об этом попросят. Пол Тюдор Джонс отдал инвесторам треть своего капитала, а Брюс Ковнер в 1995 году решил отдать своим инвесторам две трети капитала. Оба заявили, что в настоящее время выжить на рынках, имея столь крупный капитал, будет сложно. Через месяц после заявления Ковнера Сорос направил письмо инвесторам фонда Quantum, также назвав крупный размер фонда причиной недавних разочарований. Теперь макроинвестирование презрительно называли «направленным спекулированием с использованием большого количества заемных средств»⁴⁸.

В начале 1970-х годов произошел похожий всплеск негативного отношения к хеджевым фондам, который буквально похоронил их на целое поколение. Но к середине 1990-х эта индустрия была более жизнеспособной, нежели ранее: несмотря на то что всем известным фондам (за исключением фондов Стейнхардта) пришлось уменьшиться в размерах, они продолжали свою деятельность. Наличие экосистемы, состоящей из более мелких игроков, способствовало появлению широкого набора новых стилей инвестирования, некоторые из них доказали свою надежность в условиях кризиса. Существовали фонды, которые делали ставку на слияния компаний, фонды, которые одалживали средства компаниям, находящимся в состоянии банкротства, и фонды, которые опирались на компьютерные модели, восполнявшие нехватку схожих финансовых инструментов. В ходе одного исследования выяснилось, что падение прибыли среднестатистического хеджевого фонда в первом квартале 1994 года составило всего лишь 2,2 %, то есть даже меньше, чем снижение прибыли взаимного фонда со средним капиталом, которое равнялось 3,3 %⁴⁹. В результате другого исследования обнаружилось, что в течение последних пяти лет хеджевые фонды обходили по показателям индекс ценных бумаг S&P 500, к тому же степень их волатильности была существенно ниже⁵⁰. Благотворительные фонды при университетах и прочие опытные инвесторы столкнулись с тем фактом, что прибыль от хедж-фондов может диверсифицировать риски, если держать акции и облигации, позволяя буквально творить чудеса с крупным инвестиционным портфелем.

Итак, в связи с последствиями кризиса рынка ценных бумаг 1994 года хеджевые фонды ожидали два вердикта. Законодателям пришлось столкнуться с несколькими вызывающими беспокойство вопросами, которые касались индустрии хеджевых фондов; но испытывая нехватку теоретических знаний, которые помогли бы им «приручить» эту сферу деятельности, в конечном итоге они решили действовать по-другому. Тем временем институциональные инвесторы пришли к заключению критической важности: несмотря на всю панику, имевшую место в 1994 году, устоять перед той скорректированной на риск прибылью, которую сулили хеджевые фонды, было просто невозможно. В некотором смысле эти два вердикта, по сути, означали одно и то же. Поскольку работа рынков не является эффективной на 100 %, хедж-фонды и прочие рыночные структуры позволяют привлечь внимание к проблемным вопросам: хеджевые фонды являются частью нестабильной игры, способной превратить мировую экономику в хаос. Но в то же время неэффективность рынков привела к расцвету этих фондов. И инвесторы буквально выстраиваются в очередь ради того, чтобы вложить свои средства в один из них.

9 СОРОС ПРОТИВ СОРОСА

Чтобы построить центр горнодобычи в Норильске, Сталин использовал рабский труд. По делам, сфабрикованным его секретной службой, сотни инженеров были арестованы и высланы в сибирскую Арктику, где не было ни деревьев, ни какой-либо растительности. Предположительно двести тысяч зэков, или политзаключенных, погибли во время строительства этого города и его шахт. Спустя годы ежегодное таяние снегов продолжало вымывать черепа и кости сталинских жертв. К середине 1990-х годов в это холодное и суровое место загнали 260 тысяч жителей, и те боролись с температурой ниже 40 градусов Цельсия и задыхались от серного смога, вздымавшегося от плавильных печей, напоминавших печи времен Диккенса. Солнце исчезало на пять месяцев и воцарялась полярная ночь. «Время как-то проходит, — сказал житель Норильска одному приезжему, — а мы остаемся»¹.

Как географически, так и психологически трудно было представить себе место, более удаленное от оживленных офисов коммерсантов на Манхэттене. Однако в 1990 году Пол Тюдор Джонс вместе с другими членами хеджевого фонда отдыхали в лагере рыболовов на реке Поной². Отдыхающие наслаждались пребыванием в арктической пустыне, меряясь силами с мощным лососем. В них взыграл инстинкт, который порой развивается у богачей, и они решили, что, раз уж лагерь им так нравится, будет правильным его купить. Когда они начали переговоры с местными властями по поводу приобретения прав на рыболовство, то услышали историю, которая привлекла их внимание. На встрече в Хельсинки, которая якобы была посвящена рыболовству, один из русских чиновников упомянул о Норильске, сетуя на то, что трещавшая по швам советская инфраструктура шахты была на грани коллапса. Торпе Маккензи, бывший партнер Джулиана Робертсона в Tiger, который вел переговоры от имени рыбаков из хеджевого фонда, тут же насторожился. В шахтах Норильска было сосредоточено более половины всех мировых запасов палладия. Сбой в производстве мог повлечь за собой последствия мирового масштаба³.

Маккензи приезжал на реку Поной каждый год в течение нескольких лет. Он принимал русских чиновников в своем рыболовном лагере и выкачивал из них информацию о шахте и ее перспективах. Он провел исследования структуры рынка палладия и выяснил, что металл применяется в трех основных сферах: стоматология, где на него спрос оставался более или менее стабильным, каталитические конвертеры для автомобилей, спрос на которые возрастал в связи с ужесточением норм по охране окружающей среды, и сотовые телефоны, новый рынок, который выглядел перспективным. Помимо Норильска, основные поставщики палладия находились в Африке, которая столкнулась с проблемами собственной инфраструктуры. Оценив ситуацию, Маккензи сделал вывод, что спрос на палладий может превзойти возможности изменчивых источников поставок. Он самостоятельно приобрел партию металла и переговорил с Джулианом Робертсоном. К 1994 году Tiger купил палладия на сумму 40 миллионов долларов, и молодом)⁷ специалисту Tiger по драгоценным металлам, Дуайту Андерсону, было дано задание навести кое-какие справки.

Андерсон был одним из молодых людей «с турбонаддувом», которых нанял Робертсон, и его тяга к приключениям пришлась кстати для выполнения данного задания. Он вылетел в Москву, которая в те времена только еще набирала популярность среди дельцов с Запада, затем сел на борт старого воздушного судна «Аэрофлота», взявшего курс на Сибирь. Когда он прилетел в Норильск в полумраке мрачного ноябрьского дня, он увидел каркасы полуразвалившихся воздушных судов, захламлявших аэропорт. Очевидно, их стащили, чтобы использовать в качестве запасных частей с целью поддержания воздушного флота в порядке. Андерсон стиснул зубы и попытался не думать о безопасности обратного полета. Но когда он посетил норильскую шахту, то был удивлен, насколько хорошо она работает⁴.

До этого Андерсон повидал немало шахт, но норильская шахта отличалась от всех прочих. Она не была похожа на аппалачские угольные шахты, где люди наклоняются, чтобы спуститься вниз; не похожа она была и на рудники в западной части Соединенных Штатов или же на впечатляюще глубокие южноафриканские шахты. Сибирский подход к разработке месторождений был поистине советским по своим масштабам: спуститься вниз можно было на громадном грузовике и можно было объехать на нем запутанный лабиринт пещер. Масштабы раскапывания превышали необходимые для добычи руды, но такое излишество было своего рода благословением. Если возникнет проблема в одном тоннеле или в системе транспорта, в запасе будут альтернативные пути добычи руды; если механический бур выйдет из строя, рядом окажутся два вышедших из строя, и их можно будет разобрать на запчасти, точно так же, как те самолеты в аэропорту. Благодаря избыточности норильские шахты продолжали функционировать, и вскоре Андерсон пришел к заключению, что рассказы о крахе промышленности нарочно приукрашены. Местные чиновники понимали, что слухи о коллапсе будут способствовать повышению цен на палладий. Поскольку все они были кровно заинтересованы в сбыте продукции шахты, то использовали любой шанс сообщить приезжающим на шахту иностранцам о неминуемом крахе производства.

Однако Андерсон предвидел крах в несколько иной сфере. Налаживая контакты с русскими, он мог констатировать, что те продают больше палладия, чем добывают. Они брали его из компонентов вышедшей из употребления советской военной техники и продавали. Рано или поздно воровство это должно было прекратиться. Андерсон подсчитал, что где-то в 2000 году больше не останется приборов, которые можно будет разобрать, и цены на палладий резко вырастут. Таким образом, согласно проведенному Андерсоном расследованию, Tiger должен был продолжать прежнюю политику в отношении палладия, несмотря на то что логика владения им изменилась. Они теряли деньги на этой позиции в течение трех последующих лет, но позже, как мы увидим, события станут разворачиваться куда более интересно.

СИБИРСКАЯ ВЫЛАЗКА TIGER БЫЛА ЧАСТЬЮ ЦЕПИ БОЛЕЕ крупных событий. В начале 1990-х доселе скрытые области мировой экономики открылись западному капиталу, и хеджевые фонды ухватились за эту возможность. До 1990 года представители Запада не допускались на Кольский полуостров — на рыбалку ли или же с целью осмотра шахт; до 1990 года таким же образом страны Восточной Азии и Восточной Европы впускали лишь малую толику иностранного капитала на рынок акций и облигаций, который так или иначе был слишком мал и не мог предложить больших возможностей. Но на смене десятилетия, когда Торпе Маккензи привез первую группу рыболовов в Сибирь, развивающиеся рынки получили должное внимание. За год небывалый ассортимент облигаций развивающихся стран взлетел с 40 миллиардов долларов до 100 миллиардов долларов, и стремительный рост продолжился в течение десятилетия. Традиционные распорядители активов почувствовали симпатию к периферийным экономикам лишь со временем, а хеджевые фонды действовали быстро. К началу 1990-х они уже набивали свою казну долгами таких стран, как Перу, и получали устойчивую выгоду⁵. В 1992 году Сорос и Дракенмиллер учредили новый фонд под названием Quantum Emerging Growth с целью извлечь выгоду на этом новом поприще. В следующем году Moore Capital Льюиса Бэйкона последовал их примеру со специализированными инструментами для развивающихся рынков.

В этих новых условиях было много положительных моментов с точки зрения самих развивающихся стран. Хеджевые фонды хотели предоставить капитал, тогда как остальные не выказывали таких намерений. Как только один хеджевый фонд делал первый шаг, другие западные распорядители активов в итоге следовали его примеру. И поскольку иностранцы были умудренными опытом и знали, в какие компании вкладывать деньги, их присутствие часто повышало качество капитала в экономике, так же как его количество⁶. Но мировое распространение хеджевых фондов также повлекло за собой риски. Хеджевые фонды могли предоставить капитал развивающейся стране и питать ее экономику в течение нескольких лет, зато они могли извлечь свои деньги, что могло повлечь за собой обвал растущей экономики. В 1992 году британское правительство пришло к выводу (а два года спустя и Алан Гринспен), что глубокие и быстро развивающиеся фондовые рынки могли обусловить резкие изменения валютного рынка и процентных ставок, разрушая иллюзию о том, что экономисты-политики были хозяевами судеб наций. Если это было верно для развитых стран, то это было еще более верно для неустойчивых экономик развивающихся стран. В конце 1994 года Мексика пала жертвой полномасштабного валютного кризиса. И проблемы Мексики послужили генеральной репетицией для намного более масштабной драмы — той, что в значительной степени зародилась в Soros Fund Management.

После нескольких лет торговли фунтами стерлингов Стэн Дракенмиллер сделал фонд Quantum еще более прибыльным. В 1993 году на рынке облигаций воцарились золотые времена, доходы Quantum поднялись на 63 %. На следующий год, несмотря на крушение рынка облигаций, он все еще сражался за крупицу в 4 %. 1995 год был успешным, и прибыль фонда составила 39 %⁷. Но все эти годы между Дракенмиллером и Соросом шел затянувшийся спор о надлежащем размере их хеджевого фонда. Опыт стерлинговой торговли показал, что масса может быть оружием в деле запугивания правительства, но он также показал, что фонд Quantum был неоправданно велик. Сорос и Дракенмиллер считали, что, придав фонду размах, они продадут фунтов стерлингов на 15 миллиардов долларов, но реально продать они смогли только на 10 миллиардов. Отсюда следует, что, если бы их фонд был на одну треть меньше, они поставили бы цель сделать продажи на 10 миллиардов долларов и на самом деле реализовали бы этот объем, зарабатывая на процентах на собственный капитал, который был бы на треть больше. Для Дракенмиллера главной целью были астрономические цифры, как результат деятельности. Его доходы были привязаны к этому, в это он инвестировал свое эго. Для Сороса же, с одной стороны, расчет был несколько иным. Он инвестировал так же много эго в масштаб своей империи, как и в размер своих прибылей. Обладание компанией мирового масштаба делало его игроком мирового масштаба, поднимая престиж его печатных трудов и благотворительности. Сорос был известен как единственное частное лицо со своей собственной внешней политикой, и он радовался тому факту, что выдающиеся государственные деятели обивают пороги его кабинета. Однажды сотрудник Сороса через голову своего начальника сообщил Дракенмиллеру, что приходит Генри Киссинджер.

«Ты хочешь переговорить с ним?» — спросил Сорос Дракенмиллера.

«А он что-то понимает?» — презрительно парировал Дракенмиллер.

«О, да! — ответил Сорос, найдя способ похвастать своими политическими связями, хотя, казалось, не был в восторге от звездной мощи Киссинджера, — я его не люблю, но он кое в чем разбирается».

Сорос и Дракенмиллер достигли компромисса касательно размера их хеджевого фонда. Soros Fund Management продолжит накапливать активы, но не все они поступят в Quantum. К 1996 году только более половины от 10 миллиардов долларов Soros Fund Management были помещены в три разных фонда: Quantum Emerging Growth, Quasar (в который инвестировали сторонние менеджеры хеджевого фонда), и Quota (которым управлял Ник Родити, скрытный макротрейдер, обосновавшийся в Лондоне). Чтобы управлять этими новыми организациями, Сорос нанял новых талантливых людей, включая экономиста по имени Арминьо Фрага, прошедшего обучение в Принстоне. Когда эти двое встретились в начале 1993 года, бразилец Фрага только что ушел с поста заместителя управляющего центрального банка своей страны. Через несколько дней Сорос предложил ему сотрудничество.

«Вот, Стэн, я нанял этого человека», — беззаботно сообщил он Дракенмиллеру.

Дракенмиллер пристально посмотрел на Фрагу, худощавого, вежливого мужчину с манерами ученого. В тот момент он, вероятно, подумал: «Интересно, как я могу управлять этим бизнесом, если не имею права выбирать тех, кто будет работать на меня?» Но через броню его беспристрастности ничего не выскользнуло наружу.

«Отлично, — сказал он. — Посмотрим, на что он способен»⁸.

В последующие четыре года в фонде Сороса Фрага исполнял безобидные функции менеджера хеджевого фонда: финансирование экономик развивающихся стран, которых сторонились традиционные инвесторы. Он купил облигации таких крупных латиноамериканских стран, как Бразилия и Венесуэла. Его деятельность коснулась и экзотики, такой как марроканские займы. Он скупил акции бразильских электроэнергетических компаний, которые по международным стандартам были до смешного дешевыми. В конце 1996 года Фрага присутствовал при разговоре со Стэном Фишером, номером вторым в Международном валютном фонде. Настрой был в целом оптимистичным: мексиканская валюта поднималась после кризиса, а развивающиеся рынки быстро росли. Тем не менее кто-то задал Фишеру вопрос: «Как вы думаете, какая страна станет следующей Мексикой?».

«Я не уверен, что на данный момент существует такая страна, — ответил Фишер. — Но я вижу некоторую неустойчивость в Азии. Интересно было бы понаблюдать за этим»⁹.

Этот комментарий, по воспоминаниям Фраги, открыл ему глаза¹⁰. Несколько недель спустя он прочел совместный отчет Международного валютного фонда и Федерального резерва США под названием «Двойной кризис», в котором в ужасающих деталях описывалось, как обвал валюты может обусловить крах банковской системы¹¹. Мысленно переносясь в прошлое, к замечанию Фишера, Фрага решил переговорить с Дракенмиллером.

«Вы не возражаете, если я поеду и посмотрю, что творится в Азии?» — спросил он его.

«Поезжайте, конечно!» — последовал ответ¹².

В ЯНВАРЕ 1997 ГОДА ФРАГА ПРИЗЕМЛИЛСЯ В ТАИЛАНДЕ.

Совершив обход местных чиновников, руководителей компаний и экономистов, Фрага вскоре понял, что страна соответствовала модели двойного кризиса, изложенного в совместном отчете Международного валютного фонда и Федерального резерва США. Развитие Китая в качестве дешевого конкурента ударило по экспорту Таиланда; хуже того, валюта Таиланда была привязана к валютной корзине, над которой довлел сильный доллар, подрывавший способность национальной валюты конкурировать на мировом рынке. В результате в Таиланде образовался значительный внешнеторговый дефицит, который было очень трудно устранить: вместо того чтобы разорвать привязку к доллару и позволить слабой валюте восстановить свою конкурентоспособность, страна потребляла больше, чем производила, оплачивая разницу займами, взятыми у иностранцев. Такое положение делало тайцев незащищенными. Если бы иностранцы прекратили давать Таиланду займы, стране необходимо было бы экспортировать достаточно не только для того, чтобы покрыть стоимость импорта, но также чтобы заплатить иностранцам. Чтобы дать экспорту развиваться и урезать импорт, тайскому бату необходимо было резко подешеветь.

На момент визита Фраги, когда он пытался собрать факты, желание иностранцев финансировать Таиланд уже иссякало. В 1996 году крупнейший банк Таиланда рухнул, и сомнения в том, умно ли давать стране займы, возросли. Центральный банк Таиланда урезал процентные ставки с целью предотвратить дальнейшие проблемы в банковской сфере, но из-за этого сократились доходы зарубежных кредиторов, и у них появился еще один довод уйти на другие рынки. Слабые банки и зависимость от иностранного капитала шли рука об руку, как это было описано в отчете МВФ — ФР, и Фрага понял, что такое взаимодействие может стать «отравляющим». Если отказ от денег зарубежных инвесторов приведет Таиланд к девальвации, банки, находясь в неустойчивом положении, потерпят полный крах. Большая часть зарубежных займов была номинирована в долларах, и эти средства направлялись в сферу недвижимости и в другие проекты, что приносило доход в батах. Если бы курс доллара по отношению к бату поднялся, такие долги стало бы невозможно выплатить.

Переломный момент настал во время визита Фраги в Банк Таиланда. Вместе с Дэвидом Ковицем, экспертом Сороса по азиатским акциям, и Родни Джоунзом, экономистом, который работал на Сороса в Гонконге, Фрага встретился с одним из высокопоставленных лиц в центральном банке. Прибегнув к своему опыту работы в качестве заместителя управляющего Центрального банка Бразилии, Фрага высказал свои соображения относительно дилеммы, с которой столкнулся Таиланд: с одной стороны, правительство принимало меры по защите валютного курса, что означало сохранение процентных ставок достаточно высокими для привлечения капитала, с другой — Таиланд испытывал внешнеторговый дефицит и его банки находились в шатком положении, что влекло за собой девальвацию и делало более низкие процентные ставки привлекательными. Фрага обладал мягкими манерами, кроме того, помогло его бразильское происхождение. Он казался больше безобидным партнером с развивающегося рынка, чем опасным хищником с Уолл-стрит. И банковский служащий посмотрел на него и дал ответ, который был одновременно честным и наивным. До настоящего момента, сказал он просто, Таиланд принимал любой уровень процентных ставок для поддержания валютного курса в рамках определенного коридора. Но теперь приоритеты могут поменяться. Принимая во внимание растущие проблемы банков, понижение процентных ставок может иметь большее значение, чем защита курса национальной валюты¹³.

Этот банкир мог с таким же успехом предложить набитый деньгами чемодан. Он признал, что привязка валюты Таиланда не поддерживалась и что короткие продажи бата были парой пустяков. Фрага и его коллеги практически видели чемодан, туго набитый наличными, которые просто вываливались из него, но, чтобы заманить желанную добычу, им надо было сделать вид, что они ничего не заметили. Если бы принимающая сторона осознала всю силу своего комментария, она могла бы вырвать чемодан назад: центральный банк мог повысить процентные ставки, подняв стоимость займов в батах, чтобы осуществить его короткие продажи, или же он мог прибегнуть к строгим административным мерам по отношению к иностранным спекулянтам. Вечно вежливый и скромный Фрага приятно кивнул тайскому банкиру и позволил дискуссии продолжаться. Немного погодя Дэвид Ковиц мягко повел разговор назад.

«Простите, что-то я не понял, — сказал он почтительно. — Не могли бы вы повторить то, что вы сказали несколько минут назад? Я хотел бы убедиться, что правильно вас понял».

Банкир повторил свое утверждение, и команда Сороса получила то, что искала. Принимающая сторона сказала им, что знает, что игра окончена: она признает и еще раз признает свою беззащитность. Что бы ни говорил банкир по поводу мер, которые Таиланд принимал по привязке валютного курса, девальвация бата была лишь вопросом времени.

После остановки в Южной Корее, Фрага вернулся в Нью-Йорк и отчитался перед Дракенмиллером. Важный человек выслушал его рассказ и быстро одобрил торговлю. И в конце января команда Сороса осуществила короткие продажи тайской валюты на сумму около 2 миллиардов долларов¹⁴. Продажа послужила одновременно как предсказанием кризиса, так и пусковым механизмом, который мог его завести: чтобы защитить бат от давления Дракенмиллера и Фраги, правительство продало большую часть своих исчезающих резервов иностранной валюты, и повысило процентные ставки на 3 процентных пункта — суровое увеличение, учитывая, что тайские банки гибли¹⁵. Но повышение процентных ставок так или иначе произошло слишком поздно, чтобы напугать хищников. Команда Сороса получила прибыль от шестимесячных займов и заблокировала низкие процентные ставки, которые существовали до того, как правительство их повысило. Надежно защищенные в своей позиции, Дракенмиллер и Фрага могли позволить себе подождать того, что неизбежно должно было произойти, до конца июля месяца¹⁶.

Спустя месяцы и годы появился смелый аргумент относительно того, ускорили ли хеджевые фонды азиатский финансовый кризис. Мы вернемся к этому вопросу позже, но сейчас возникает встречный вопрос: почему Дракенмиллер и Фрага не стали ничего делать, чтобы усилить девальвацию бата? В 1992 году команда Сороса продала фунтов стерлингов на 10 миллиардов долларов, примерно в два с половиной раза больше капитала компании. Но 2 миллиарда тайской торговли представляли собой лишь пятую часть капитала — на что Дракенмиллер был способен. Повторяя леверидж своего прежнего подвига, Дракенмиллер мог дополнительно продать батов на 23 миллиарда долларов, приумножая доходы фонда Сороса и сметая большинство резервов в иностранной валюте Банка Таиланда. Таким образом, его резервы были бы исчерпаны, и спустя несколько дней банк капитулировал бы, и благодаря хватке Дракенмиллера, несомненно, появилась бы скорая и великолепная прибыль. Почему же он не воспользовался этой возможностью?¹⁷

В массовом сознании бессердечность команды Сороса безгранична. Но правда состоит в том, что он имел лишь ограниченные аппетиты к агрессивным спекуляциям на развивающихся рынках. Что же до самого Сороса, то он колебался в вопросе о спекуляциях — он любил говорить, что рынки, вместо того чтобы колебаться как маятник, могли болтаться как груша для сноса зданий, неся убытки экономикам¹⁸.

Дракенмиллер яснее определился со своими целями, но он не был сфокусирован на Таиланде: он воспользовался советом Фраги и его команды и поэтому не был сильно убежден, как тогда, когда торговля принадлежала ему и только ему. Ниже по иерархической лестнице фонда Сороса возник запутанный клубок эмоций. Родни Джоунз, экономист из Гонконга, бросил вызов Фраге и Ковицу, упомянув о моральной стороне спекуляций в развивающихся странах: если падут валюты, миллионы невинных людей будут обречены на безысходную бедность¹⁹. Ранее в 1992 году Сорос, как известно, призвал Дракенмиллера «стать кровожадным». Но в случае с Таиландом в 1997 году некоторые члены команды Сороса почувствовали аморальность такого подхода.

После дискуссии в Таиланде Джоунз принял решение заниматься, чем занимался; и в книге, опубликованной после тайского кризиса, Сорос предложил определенную защиту операций его фондов²⁰. Защита сводилась к простой идее: спекуляции могут принести выгоду обществам бедных, если они служат сигналом, а не кузнечным молотом. Функция добродетельного биржевика заключалась в том, чтобы предупредить правительство о потребности к переменам — в случае с Таиландом о том, что бату нужно было подешеветь. Такое предупреждение могло помочь обычным людям избежать трудностей, в силу того что чем больше правительство мешкает с девальвацией, тем более безжалостным будет окончательный крах валюты. Резервы будут исчерпаны полностью, так что когда наступит кризис, ничего не останется, чтобы сдержать удар, ведь капитал утечет из страны. Такой случай спекуляций потенциально был корректен, но он мог оправдывать только спекуляции умеренного рода. Изнурительная атака на тайский бат скорее ускорила кризис, нежели подстегнула правительство его избежать.

Спустя недели после₍ первой продажи батов Дракенмиллером поведение Таиланда выявило слабое место в логическом обосновании Джоунза — Сороса. Спекулятивные сигналы помогут только в том случае, если правительство достаточно мудрое, чтобы отреагировать на них. Но вместо того чтобы подтолкнуть тайцев к рациональной и заблаговременной девальвации валюты, короткая позиция Дракенмиллера вызвала роковое демонстративное неповиновение: правительство растратило свои резервы иностранной валюты, покупая баты у Дракенмиллера по курсу, который, бесспорно, оставил бы его в проигрыше, когда случится девальвация. Между тем тайская экономика продолжала ослабевать. Когда Родни Джоунз приехал в Таиланд в последние дни августа, страна явно была близка к коллапсу: Джоунз насчитал сотни кранов на горизонте Бангкока, но практически ни один из них не работал. Компании, занимающиеся недвижимостью с завышенной оценкой, перестали обслуживать свои кредиты. Восемьдесят семь из девяноста финансовых компаний Таиланда были объявлены банкротами. Таиланд уже переживал финансовый кризис в 1970-х годах, но Джоунз, к ужасу своему, понял, что следующий кризис будет хуже. В те времена общий объем займов составлял 40 % ВВП; теперь же, благодаря глобализации потоков капитала, соотношение составило 140 %, что усилило последствия банковского кризиса для реальной экономики. Единственный плюс, сделал вывод Джоунз, состоял в том, что у властей все еще оставалось немного времени. Они могли прийти в себя и провести девальвацию до того момента, пока паника не заставит их это сделать.

Как оказалось, присутствие Джоунза в Таиланде ускорило кризис, которого он с ужасом ждал. Тайской прессе стало известно о его приезде, и новость о том, что иностранный хеджевый фонд нарезает круги, заставила местных инвесторов биться в нервной дрожи. Тайские финансисты и компании начали сбрасывать баты и скупать доллары, провоцируя очередной раунд валютной интервенции центрального банка с целью защитить уровень валюты. Вечером в воскресенье 11 мая премьер-министр Чавалит Йонгчаюд усилил ощущение кризиса, появившись на телевидении, клянясь поддержать бат, добавив затем самоубийственное сообщение о том, что он не может гарантировать успеха в этом деле. Прямо как в случае с Британией, которая продолжала защищать фунт стерлингов, хотя было понятно, что игра окончена. Таким образом, тайским верхам не хватило мужества понять несостоятельность своей позиции. И так же как в случае с Британией, реакция со стороны команды Сороса была предсказуемой.

Через три дня после выступления Чавалита по телевидению Дракенмиллер увеличил свою ставку на бат с 2 миллиардов до

3,5 миллиарда долларов. Новая позиция по-прежнему составляла лишь третью часть капитала фонда Сороса, часть которого Дракенмиллер мог бы продать, если бы он агрессивно увеличивал использование заемных средств. Но теперь Дракенмиллер перестал быть единственным игроком в этой игре. Тайские инвесторы избавлялись от бата, а вслед за ними и другие хеджевые фонды. Пол Тюдор Джонс, который беседовал с Дракенмиллером по нескольку раз в день, желал быстро начать торговлю, как это сделали многие другие макрофонды из тесно спаянной вокруг него группы. Крупнейшим игроком после Дракенмиллера был, наверное, фонд Tiger Джулиана Робертсона, занимавшего короткую позицию относительно бата, позицию, которая в итоге достигла 2 миллиардов долларов²¹.

В тот день, когда Дракенмиллер увеличил свою позицию, Банк Таиланда был вынужден использовать как минимум 6 миллиардов долларов из своих резервов для поддержания уровня бата, а в течение следующей недели атака продолжилась²².

Но правительство Таиланда все еще отказывалось воспользоваться девальвацией. И визит Стэна Фишера из МВФ, который направил Фрагу «на путь истинный», не смог убедить его принять неизбежное. Вместо того чтобы подчиниться рынкам, тайские власти нанесли ответный удар.

Это принимается за вторую причину, по которой Дракенмиллер не стал действовать с особой жесткостью. Финансовые трейдеры должны бороться с рыночными рисками, но они также сталкиваются с политическими рисками²³. 15 мая, день спустя после того, как Дракенмиллер повысил ставку, тайские власти запретили банкам выдавать кредиты в батах кому бы то ни было вне страны. Это поставило спекулянтов, занимавших короткую позицию, в жесткие рамки. Они более не могли получать займы в батах с целью продать их, разве что получать свои займы в офшорах по штрафным процентным ставкам. Tiger, например, финансировал ряд своих позиций, получая краткосрочные займы в батах, рассчитывая, что их можно будет продлить, когда подойдет срок выплаты. Теперь он вынужден был продлить срок их действия по значительно более высоким процентным ставкам. В какой-то момент в начале июня стоимость поддержания позиции Tiger достигла 10 миллионов долларов в день²⁴. Был введен строгий запрет на выдачу займов иностранцам в сочетании с агрессивной интервенцией центрального банка, в результате чего падение бата сменилось подъемом. Через три недели после второго удара Дракенмиллера тайская валюта повысилась на 10 % относительно доллара, и хеджевые фонды понесли потери в размере порядка 500 миллионов долларов. Региональные англоязычные газеты с ликованием сообщали о том, что хеджевые фонды проигрывали в «битве с батом», а премьер-министр позвонил в центральный банк и пообещал персоналу вечеринку в честь празднования победы. Банку Таиланда сказали охотиться лично на Сороса. По мнению одной газеты, его фонды несли убытки в размере 4 миллиардов долларов²⁵.

Столкнувшись с таким натиском, Дракенмиллер урезал свою короткую позицию с 3,5 миллиарда до 3 миллиардов долларов. Если бы он увеличил долю заемных средств и продал бат по максимальной цене, он ускорил бы девальвацию. Но, как казалось, это было больше, чем могла выдержать политическая система. Однако, несмотря на то что Дракенмиллер не собирался лезть на рожон, покидать поле боя он тоже не собирался. Он знал, что тайцы были более близки к кризису, чем публично это признавали. Позиция центрального банка была нарочито сильна: даже в конце июня он отчитался о резервах в более чем в 30 миллиардов долларов. Но он эффективно совершил продажи большого количества резервов на рынке срочных сделок, что не было показано в его бухгалтерском балансе. Этот маневр обманул почти всех аутсайдеров, включая инспекторов Международного валютного фонда и даже членов самого тайского правительства. Но по упрямым призывам банков, которые выполняли приказы правительства о продаже на рынке срочных сделок, Джоунз соединил информацию в единое целое и определил тревожный уровень, к которому приближались реальные резервы. По его подсчетам только в мае Банк Таиланда использовал 21 миллиард долларов средств резерва — ошеломляющая цифра, которая составляла две трети собственных средств, предназначенных для «ведения войны»²⁶.

Это открытие доставило Джоунзу мало удовольствия. Моральное обоснование его спекуляций было разгромлено. Реагируя на действия спекулянтов, тайское правительство было далеко от того, чтобы отрегулировать свою политику. Руководство Таиланда занимало твердую позицию и обрекало свой народ на большое несчастье. Сочетание высоких процентных ставок и неуверенности относительно тайской валюты подтолкнуло финансовую систему к переломному моменту. Банки устанавливали чрезмерно высокие ставки, чтобы кредитовать другие банки, не имея представления о том, какой из них выживет, и деньги в экономике прекратили движение. 25 июня Джоунз рассказал

о своих мучениях в заметке под заголовком «Экономика дефляции: что Кейнс посоветовал бы Таиланду». Для страны выбрать запредельные процентные ставки, а не девальвацию было «чистой воды помешательством», писал Джоунз, и он цитировал размышления Кейнса относительно этого безумного возврата в Древний Рим. В 274 году нашей эры император Аурелиан с пылом пытался защитить целостность монетарной системы, что повлекло за собой бедствия в виде дефляции и мятежа. Состоялась битва, в ходе которой погибли семь тысяч солдат и, без сомнения, намного больше мирных жителей.

Но муки Джоунза не могли спасти тайский народ. Запрет на выдачу займов иностранцам имел почти такой же эффект, как если заткнуть одно отверстие в душевой лейке: скорость, с которой капитал утекал через оставшиеся «отверстия», лишь увеличилась. Измотанные владельцы коротких позиций вдохновили иностранцев, которые вложили доллары в тайский бизнес, потребовать выплаты по кредитам, и бизнес сбросил баты, так как постарался выполнить свои обязательства. Кстати, атака на владельцев коротких позиций привела к удорожанию получения займов в батах, но ни в коем случае не сделала получение таких займов невозможным. Если вы были уверены, что близится крах валюты, то вы платили бы запредельные процентные ставки, чтобы только получить заем на рынке офшоров хотя бы на короткий период. Так как из Таиланда утекло большое количество капитала, напасти, вызываемые кризисом, возросли. Во вторник 1 июля, согласно как минимум одному мнению, Tiger Джулиана Робертсона реализовал шквальную продажу батов, добавив 1 миллиард долларов к своей короткой позиции, пока у Банка Таиланда в конце концов не кончились резервы и стало невозможно найти покупателей валюты²⁷. Таиланд оказался полностью вытолкнутым на край. Робертсон сыграл такую же роль, как Дракенмиллер во время кризиса фунта стерлингов²⁸.

На другом конце мира в 4:30 утра по бангкокскому времени должностные лица Банка Таиланда признали, что у них кончились «патроны», чтобы защищать свою валюту. После месяцев сопротивления поддержка курса бата сломалась. В течение трех последующих месяцев он упал на 32 % по отношению к доллару. Фонд Сороса заработал около 750 миллионов долларов на девальвации, а Джулиан Робертсон, вероятно, заработал 300 миллионов долларов²⁹. Тем временем валовой продукт Таиланда упал на 17 % от своего пикового значения, разрушая бизнесы, лишая людей рабочих мест и обрекая их на бедность. По необыкновенному совпадению, 1 июля 1997 года был днем, когда Британия сдала контроль над Гонконгом. Это также оказалась дата, когда новый вид империализма наложил отпечаток на Юго-Восточную Азию.

На волне девальвации хеджевые фонды были неизбежно оклеветаны. Обвинения эти были частично справедливы, ведь команда Сороса действительно осуществила продажи в январе, что заставило правительство Таиланда поднять процентные ставки и оглушило его слабую экономику. Имелся еще один элемент, делавший обвинения в адрес Tiger справедливыми, учитывая его роль в последний день перед кризисом, однако в то время об этом почти никто не знал. Но в более широком смысле обвинения были лишены сути. Корни кризиса уходили в 1995 и 1996 годы, когда тайцы отказались осуществить постепенное понижение валютного курса перед лицом кризиса в Китае. Спекулянты всего лишь ускорили корректировку, которая в конечном итоге была неизбежна. Кстати, несмотря на то что Сорос и Tiger послужили в качестве части пускового механизма кризиса, они не были такими злодеями, какими их выставляли критики. В частности, Дракенмиллер отказался увеличить долю заемных средств до максимума, справедливо опасаясь недовольства политических кругов. Так как игра окончилась в июне, он фактически уменьшил свою позицию.

Как оказалось, осмотрительность Дракенмиллера была пророческой. По мере того как кризис Таиланда распространялся по Восточной Азии и далее, имидж хеджевых фондов как «суперхищников» все менее и менее соответствовал действительности.

В КОНЦЕ СЕНТЯБРЯ 1997 ГОДА ДЖОРДЖ СОРОС ВЫЛЕтел в Гонконг. Он приехал на ежегодную встречу Всемирного банка и Международного валютного фонда, и прием, который был ему оказан, отражал его двойственность. Биржевика Сороса, как и следовало ожидать, гневно осуждали. Ранее называвший его «преступником» и «слабоумным», премьер-министр Малайзии Махатир Мохамад, потребовал запрета на «ненужные, непродуктивные и аморальные» валютные операции. Но Сорос — государственный деятель и благотворитель был на встрече всеобщим любимцем. Он выступил перед переполненной аудиторией с речью о том, как стабилизировать мировую экономику, и пресса носилась с ним как со знаменитостью хотя бы потому, что он мог протестовать против спекуляций так же яростно, как лучшие из них. «Главным врагом открытого общества, я полагаю, теперь является не коммунистическая, а капиталистическая угроза, — заявил он, несмотря на то что сам он являлся обладателем именно капиталистического состояния. «Идея laissez-faire [свободы действий] о том, что нужно предоставить рынки самим себе, остается весьма и весьма влиятельной, — продолжал он. — На мой взгляд, идея эта очень опасная».

К концу 1990 года Сорос не испытывал сомнений по поводу того, какая часть его двойственной натуры должна была возобладать. Он хотел быть мыслителем, государственным деятелем, важным общественным деятелем и вовсе не желал быть неоимпериалистом и разрушителем малых валют³⁰. Неизбежно возникал риск, что такие предпочтения могут окрасить его взгляды на инвестиции: в ходе беседы с Дэвидом Ковицем и Родни Джоунзом на встрече в Гонконге Сорос с уверенностью заявил, что времена коротких азиатских продаж миновали, несмотря на то что выпад Махатира против рынков послужил пусковым механизмом для активной распродажи в регионе. Заместители сомневались относительно радужных прогнозов их босса, но

Сорос не был настроен слушать. Однако он не стал бы детально контролировать решения, принимаемые фондом, предпочел бы предоставить это Дракенмиллеру и его команде — его оптимистичное предубеждение было очевидным.

Это предубеждение изжило себя сначала в Индонезии. В преддверии встречи в Гонконге команда Сороса приобрела индонезийских рупий на сумму около 300 миллионов долларов, безосновательно полагая, что переполох в Таиланде распространился на соседей³¹. Вместо того чтобы повторять ошибки тайцев и защищать курс валюты, который невозможно было поддержать, Индонезия в августе месяце позволила своей валюте упасть на 11 %, и реакция теперь была не за горами. Вслед за визитом Арминьо Фраги и Родни Джоунза в Индонезию в октябре фонд Сороса увеличил ставку рупии до приблизительно 1 миллиарда долларов.

Не все хеджевые фонды придерживались мнения, что это было разумным. Tiger Джулиана Робертсона, который тоже делал ставки на рупии, избавился от своих активов в конце октября. Но команда Сороса следовала технократическому консенсусу, который основывался на том, что снижение курса рупии было лишь временным явлением. МВФ, казалось, верил в то, что Индонезия выкарабкается, и 2 ноября объявил о предоставлении этой стране кредита на 33 миллиарда долларов, предназначенного для того, чтобы центральный банк получил возможность увеличить резервы иностранной валюты, в которых он нуждался для укрепления доверия к своим деньгам. На следующий день рупия благотворно повысилась, и позиция Сороса показала небольшую прибыль.

Вплоть до этого момента оптимизм Сороса на встрече в Гонконге подкреплялся сомнительными доказательствами. Однако уже к середине ноября у команды Сороса и его союзников из МВФ стала уходить почва из под ног. Кредит на 33 миллиарда долларов был предоставлен в обмен на два ключевых действия: Индонезия закроет 16 коррумпированных банков и будет проводить ответственную кредитно-денежную политику. Но окружение президента Сухарто, имевшего плохое состояние здоровья решило сорвать этот план. Коррумпированные банки принадлежали друзьям Сухарто, и поэтому не представлялось возможным их закрыть, а эти друзья объявляли себя несостоятельными должниками по кредитам в центральном банке, что привело к увеличению денежной массы и снизило доверие к рупии. К концу ноября валюта оказалась в состоянии свободного падения, а в начале декабря дела пошли еще хуже. Ходили слухи

о том, что Сухарто серьезно болен, и перспектива возникновения вакуума власти вызвала панику в стране. К 15 декабря курс рупии снизился на 44 % со своего самого высокого показателя в начале ноября, и торговля обошлась Соросу в 400 миллионов долларов.

Странно, что команда Сороса оставалась верной этой валюте. Вследствие кризиса на Уолл-стрит за 10 лет до этих событий Сорос избавлялся от своих позиций, как только дела с ними шли не важно, сводя свои убытки к минимуму. Но на этот раз команда Сороса казалась парализованной, несмотря на четкие сигналы о том, что Индонезия находится в кризисе. 10 декабря Родни Джоунз раздобыл данные из Банка Индонезии, подтверждающие тот факт, что центральный банк печатал деньги, которые выдавались заемщикам, находившимся под контролем друзей Сухарто. Джоунз послал сообщение в штаб-квартиру Сороса в Нью-Йорке, излагая детали «денежного разгула». Но фонд по-прежнему оставался верен своим позициям с рупией.

Почти в то же самое время министр финансов Индонезии Марие Мухамад получил от правительства задание успокоить зарубежных инвесторов. Мухамад годами создавал себе репутацию уважаемого технократа. Теперь его задача состояла в том, чтобы защитить программу реабилитации, в рамках которой печатались деньги, чтобы выплатить их недостойным друзьям из окружения Сухарто. Во время короткого пребывания в Нью-Йорке Мухамад встретился с Соросом и его заместителями в отеле «Плаза», но, несмотря на то что он всячески старался расхваливать перспективы Индонезии, сам он в это не верил.

Сорос, Фрага и Дракенмиллер задавали вопрос за вопросом, но загнанный в угол Мухамад отводил взгляд в сторону, мямлил и давал ряд уклончивых вопросов.

«Боже мой, — воскликнул Дракенмиллер, вернувшись в офис, — не верится, что мы медлим… Не верю ни одному слову из того, что сказал этот человек, — продолжил он. — Мне даже не верится, что он из Индонезии!»³²

Группа возвращалась обратно в офис Сороса, продвигаясь по Коламбус-серкл, по тихому центру Манхэттена. Они знали, что попали в ловушку отвратительной торговли, но было так мало желающих купить рупии, что было непонятно, как выйти из этой ситуации³³. Пытаясь найти какой-то выход, Дэвид Ковиц посоветовал использовать рупии для приобретения реального товара, как, например, железо, которое со временем можно будет обменять по бартеру.

«Интересная мысль», — мрачно сказал Сорос своим хриплым голосом жителя Центральной Европы. Но никто не воспользовался предложением Ковица, даже когда индонезийское правительство, не успевавшее печатать деньги достаточно быстро, выпустило пластиковые сувенирные банкноты в качестве легальной валюты. Команда Сороса пошла за рупией до конца, в итоге потеряв около 800 миллионов долларов. Доходы от торговли тайским батом были полностью уничтожены³⁴.

Индонезийское фиаско оставило след на имидже фондов Сороса как безжалостных суперхищников. Однако в то же время этот имидж укрепился за счет необычной упущенной возможности.

В СЕРЕДИНЕ НОЯБРЯ 1997 ГОДА РОДНИ ДЖОУНЗ ПОСЕТИЛ Южную Корею. Заехав в местный банк, он обнаружил, что зал заседаний совета директоров словно гирляндами обвешан полными ликования объявлениями о финансировании, которое банк предоставил тайским компаниям. Джоунз знал эти компании, знал, что они обанкротились, и задав вопрос, скольким банкам задолжали тайские заемщики, он узнал, что число таких банков было более пятидесяти. Когда он посетил другие офисы, он понял, что это была лишь верхушка айсберга. Кризис в Таиланде разгромил финансовые компании Южной Кореи, оставляя им «короткие» доллары, которые им, вероятно, было никогда не вернуть. Покопавшись еще немного, Джоунз обнаружил, что центральный банк Южной Кореи выкарабкивался, прикрывая беспорядок, размещая доллары в корейских банках, используя свои валютные резервы. И это открытие было словно гром среди ясного неба: как центральный банк Таиланда пять месяцев ранее, южнокорейский центральный банк вводил рынки в заблуждение. Официально их «боевой запас» валюты исчислялся 57 миллиардами долларов. Но если вычесть из этой суммы то, что было обещано пострадавшим банкам или вложено на рынках срочных сделок, реальная сумма приближалась к 20 миллиардам долларов³⁵.

Джоунз обнаружил, что эквивалент того тайского чемодана было полон призовых денег. За две недели до его визита южнокорейский вон опустился на 4 % по отношению к доллару, и рынок ценных бумаг ослабел. Но никто и представить себе не мог, что центральный банк уже «прожевал» две трети своих резервов и что Корея уже находилась посреди полномасштабного банковского валютного кризиса, такого же, какой Фрага в свое время предсказал в Таиланде. Только месяцем ранее МВФ завершил ежегодную оценку экономического здоровья Южной Кореи и пришел к выводу, что страна была неуязвима перед лицом региональных беспорядков. Но в записке от 17 ноября, направленной в штаб-квартиру Сороса, Джоунз оказался способен доказать, что МВФ полностью заблуждается. Корея находится «в поздней стадии кризиса», предостерегал он. Официальные цифры по долларовым долгам южнокорейских компаний, которым верила общественность, были ниже реальных обязательств на чудовищную сумму 60 миллиардов долларов, и многие из этих долгов должны были быть выплачены в течение ближайших недель. Катастрофический провал был не за горами.

События следующего месяца доказали, что оценки, содержащиеся в записке Джоунза, оказались верными. Через девять

дней после того, как его самолет приземлился в Нью-Йорке, руководитель отдела МВФ по Азии вылетел в Сеул со срочной миссией. Проведя встречу с руководством центрального банка, он обнаружил, что резервы банка уменьшались ежедневно на

1 миллиард долларов, и теперь их уровень упал уже до 9 миллиардов долларов³⁶. Точно как сообщал Джоунз в своем отчете, большинство долларовых долгов корейских заемщиков подлежали выплате в ближайшее время, таким образом, деньги улетали из страны с такой скоростью, которая неминуемо опустошала ее резервы. Третьего декабря МВФ сообщил о второпях собранном кредитном пакете на сумму 55 миллиардов долларов для Южной Кореи (рекордная цифра для помощи МВФ), но, учитывая, что долларовые обязательства частного сектора были более чем в два раза больше этой цифры, пакет оказался неадекватным. К концу декабря вон упал на 60 % от того уровня, на котором он находился во время написания Джоунзом своей пророческой записки 17 ноября.

Но провидческое сообщение Джоунза Соросу не принесло команде Сороса ровным счетом ничего. Несмотря на решительные формулировки записки Джоунза от 17 ноября и на сообщение Джоунза на следующий день, никаких попыток осуществить короткие продажи вона и повторить барыши как в Таиланде предпринято не было. Непонятно, почему так случилось. Когда Джоунз прислал свою записку, чиновники высшего ранга из МВФ верили в то, что Корея сумеет избежать проблем, и это могло убедить команду Сороса сосредоточиться на других задачах³⁷. Но трудно избежать подозрений, что на упущенную возможность не повлияла также двойственная натура Сороса. Босс хотел быть государственным деятелем, а не грабителем наций. Если он и хотел иметь дело с Южной Кореей, то не в качестве палача, а в качестве спасителя³⁸.

В первые январские дни 1998 года Сорос направился в Корею. Он поехал туда в качестве гостя избранного, но еще не вступившего в должность президента страны Кима Дэ-Юнга, и в аэропорту его уже поджидали корреспонденты с камерами. Великий человек отобедал в доме Кима и ласково назвал его «Ди-Джей». Он посетил крупнейших промышленников страны и позавтракал с Майклом Джексоном, который задумал открыть парк аттракционов на основе недвижимости потерпевшего крах южнокорейского производителя нижнего белья³⁹. Обратившись к местной прессе, Сорос без стеснения рассказывал, что необходимо сделать Корее. Он критиковал предписания МВФ, данные Южной Корее, которые загнали страну в еще большие долги, и призвал к «радикальной реструктуризации промышленности и финансового сектора», включая наведение порядка в практике отчетности и предоставление менеджерам свободы при увольнении работников⁴⁰. Если Корея поступит таким образом, сказал он, его фонд Quantum готов инвестировать дополнительные средства в экономику страны, и другие западные инвесторы поступят так же. Инвесторы ответили на заявления Сороса тем, что необдуманно бросились скупать ценные бумаги Южной Кореи, а сеульский индекс KOSPI подскочил на четверть через 10 дней после его визита⁴¹.

Миссия Сороса в Южной Корее принесла состоянию Сороса мало хорошего. Он не только упустил шанс осуществить короткие продажи вона; его фонды не вложили средства и в отскок его курса до следующего октября. Но поездка в Корею имела другие последствия. Пресса, освещая его визит, неизбежно подчеркивала сравнение атмосферы визита с атмосферой в Гонконге: ранее в сентябре один азиатский лидер назвал Сороса преступником и идиотом, а теперь другой азиатский лидер оказал ему торжественный прием. Отвечая на вопрос о разнице между Махатиром и Кимом, Сорос позволил себе улыбнуться: «Один из них, должно быть, ошибается», — ответил он⁴².

ОСОБЕННО ОСТРО БОРЬБА МЕЖДУ «ДВУМЯ ЛИЧНОСтями» Сороса проявилась в России. Еще в 1987 году, до распада Советского Союза, Сорос учредил филиал своего института «Открытое общество» в Москве. В 1990-е годы институт занимался поддержкой реформы образования, печатал бесплатно учебники, свободные от марксистской идеологии, и тратил миллионы долларов на гранты в поддержку ученых. Иштван Рев, венгерский историк, который был членом правления его благотворительного фонда, полагал, что Сороса привлекло в Россию то же, чем был очарован Наполеон: ее просторы, ее историческая задача, ее экономическая отсталость, ее постоянно не выполнявшиеся обещания⁴³. Не желая, чтобы его благотворительность рассматривали как троянского коня для его финансовых интересов, Сорос придерживался принципа не делать инвестиции в России, однако он позволил Дракенмиллеру и его команде создать позиции. Но весной 1997 года он сломался. Он провел поразительные финансовые спекуляции на бирже в России, те, что явились повторением его ошибок в Индонезии и Южной Корее.

Сорос не был единственным западным инвестором, который попался на удочку России. В конце 1996 года, когда президент Борис Ельцин возобновил программу своей экономической реформы, менеджеры хеджевых фондов стали стекаться в Москву, ходить в Большой театр и гулять по паркам знаменитого Новодевичьего монастыря. В страну ворвался поток иностранного капитала. Инвестиции в ценные бумаги увеличились с 8,9 миллиарда долларов в 1996 году до 45,6 миллиарда долларов в 1997 году, что было эквивалентно 10 % ВВП России. Индекс российских акций почти утроился за первые девять месяцев года, делая этот рынок самым накаленным среди множества развивающихся рынков. Конечно же, в этой эйфории существовали риски: права на собственность и нормы закона в России были туманными концепциями. Но с точки зрения портфельного инвестора Россия казалась хорошим выбором, поскольку реформаторы имели превосходство в правительстве Ельцина.

Если бы реформаторы проиграли, иностранцы могли бы избавиться от своих акций и облигаций и направиться к выходу.

Будучи творением рынка, Сорос понимал важность стратегии выхода из него. Но в 1997 году он поставил на карту 980 миллионов долларов, вложив их в опасную затею, которая почти полностью была неликвидной. Действуя через голову Дракенмиллера и его коллег, он присоединился к участию в тендере консорциума за 25 % «Связьинвеста», развалившегося российского телефонного коммунального предприятия, находившегося во владении государства. Это были инвестиции, которые могли окупиться в долгосрочной перспективе: при 19 телефонных линиях на 100 человек, в сравнении с 58 линиями в Соединенных Штатах, телекоммуникации в России имели превосходный потенциал. Но доля капитала в 1 миллиард долларов с лишним в государственном предприятии — это не то, что можно легко сбыть в случае, если российские политики пойдут на попятную, и это влекло за собой риски, казавшиеся сумасшедшими для большинства иностранцев. Даже на фоне потока портфельных инвестиций в Россию прямые иностранные инвестиции в страну никогда не исчислялись более чем каплей.

Если выбор «Связьинвеста» казался опрометчивым по формальным признакам, он был еще более безумным, принимая во внимание то, что Соросу было известно о России⁴⁴. В июне 1997 года, как раз накануне закрытия аукциона, Сорос получил секретное обращение российского правительства с просьбой о срочном финансировании. Президент Ельцин поклялся погасить задолженности по пенсиям и заработным платам в госсекторе к 1 июля, и ему нужен был временный заем, чтобы уложиться в этот срок. Без ведома рынков и Международного валютного фонда, который занимался мониторингом ужасного состояния российского долга, Сорос дал в долг правительству несколько сотен миллионов долларов. Если бы он этого не сделал, хрупкая законность власти Ельцина развалилась бы, а рабочие, которым не заплатили, начали бы забастовку.

С точки зрения Сороса — благотворителя и государственного деятеля, тайный заем вызывал вопросы. Сорос делал это за спиной у Международного валютного фонда, и в то же самое время он агитировал Россию стать ответственным членом международной валютной системы⁴⁵. Но, с точки зрения Сороса-инвестора, тайный кредит выглядел еще более странно. Сорос был готов выложить 1 миллиард долларов, которые трудно будет вернуть, за теорию о том, что Россия пришла к стабильности, но безрассудство, о котором так явно свидетельствовал тайный заем, говорило о том, что стабильность была призрачной. В своем триумфе со стерлингом и в торговле тайским батом команда Сороса использовала свою проницательность, зная слабость финансовой и политической системы, и нанесла несколько ударов, принесших прибыль. В России в 1997 году Сорос имел возможность видеть эти слабости сквозь привилегированное окно, но он все же инвестировал, словно никогда не слышал о них.

Сорос вел себя так из-за того, что обладал комплексом мессии. В роли благотворителя он пытался спасти Россию от ее грехов. Теперь он убедил сам себя, что может спасти Россию в еще большей степени, если рискнет своим состоянием в этой стране. Как он сам говорил:

«Я нарочно подставился. Быть бескорыстным благотворителем было отчасти «слишком хорошо, чтобы быть правдой». Это возводило мой собственный образ в ранг божественного, вне схватки, делающего добро и борющегося со злом. Я говорил о своих мессианских фантазиях, я их не стыжусь… Я мог видеть, особенно в России, что люди просто не могли понять, зачем я это делал… Мне казалось, что появиться в качестве грабителя-капиталиста, который печется о культурных и политических ценностях, было более правдоподобно, чем появиться бесплотным интеллектом, который отстаивает преимущества открытого общества. Я мог бы служить примером для подражания зарождающимся грабителям-капиталистам из России. И вступая в борьбу в качестве инвестора, я сошел с Олимпа и стал человеческим существом из плоти и крови»⁴⁶.

Сорос надеялся, что приватизация «Связьинвеста» наметит поворотный пункт для России⁴⁷. До 1997 года государственные активы передавались российским олигархам по бросовым ценам, а иностранные инвесторы были исключены из этого процесса. Но на этот раз иностранцы были допущены, и тот, чья ставка будет наиболее высокой, должен был победить. В некотором роде Сорос был прав: когда в июле 1997 года были открыты торги, консорциум, которому он жертвовал, предложил наибольшую сумму и выиграл. Но не было даже отдаленно очевидно, что для этой победы необходимо было участие мессии, и кроме того, это была пиррова победа. Олигархам, проигравшим торги, принадлежали газеты и телестанции, и вскоре наружу выплыла череда историй, в которых поливали грязью интриги победителя. Недели клеветы и оскорблений заставили трех правительственных чиновников уйти в отставку и отвлекли администрацию Ельцина от ее реформаторского курса. Будучи далекой от того, чтобы помочь России преодолеть кризис и перейти к более чистому виду капитализма, эта история со «Связьинвестом» повергла правительство в хаос.

Тем временем волны шока начали накатываться из Азии. Банки, которые кредитовали Таиланд, Индонезию и Южную Корею, стали терпеть убытки и были вынуждены отзывать некоторые займы из России. Российские финансисты понимали, что война за «Связьинвест» означала конец экономической реформы, и они присоединились к борьбе за вывод денег из страны. В результате азиатского экономического кризиса цены на нефть упали, а Россия была главным ее экспортером. Попавшая в тиски между сокращающимися доходами от экспорта и оттоком капитала, Россия столкнулась с мучительной кризисной ситуацией. Чтобы привлечь инвесторов, правительство вынуждено было предлагать любые самые высокие процентные ставки по облигациям. К апрелю 1998 года процентная ставка по краткосрочным рублевым облигациям в пересчете на год достигла 30 %, несмотря на то что срок их погашения был достаточно коротким и снижал риск для покупателей. В мае доходность так называемых ГКО достигла шокирующих 70 %.

В хаосе, который последовал после тендера «Связьинвеста», неликвидная позиция Сороса в 1 миллиард долларов выглядела безумной. Но желание заработать 70 % на краткосрочных правительственных облигациях было совсем другим делом, и веко-

ре у половины хеджевых фондов Нью-Йорка потекли слюнки. Трехмесячные облигации с двухзначным доходом, несомненно, были сделкой десятилетия. Финансы России представляли некоторые риски, но на краткосрочном горизонте это казалось приемлемым. Запад не даст такой ядерной силе, как Россия, прекратить выплату дивидендов и погрузиться в хаос, звучал аргумент, и если ситуация ухудшится, Соединенные Штаты надавят на МВФ, чтобы тот увеличил поддержку России. В июне Goldman Sachs гарантировал выпуск российских облигаций на сумму 1,25 миллиарда долларов, и этот выпуск пользовался настолько хорошим спросом, что его распродали за один час. Каждый макроинвестор Манхэттена, от Сороса до Tiger и более мелких игроков, жаждал российских инвестиций⁴⁸.

Но самая экзотическая российская игра в тот момент не шла ни в какое сравнение с ГКО. Это была игра на палладии.

СО ВРЕМЕН СВОЕЙ ПЕРВОЙ ПОЕЗДКИ В СИБИРЬ в 1994 году Дуайт Андерсон продолжал выстраивать позиции Tiger в отношении палладия. Он научился ориентироваться на российском рынке палладия. Каждый год органы законодательной власти и правительственная экспортная компания спорили, сколько металла должно быть продано, затем центральный банк, Министерство финансов и чиновники Норильска спорили, кто и почем сможет продать палладий из выделенной квоты. Андерсон подпитывал свои взаимоотношения с ключевыми продавцами металла долгими обедами и виски, делая покупки, где это было возможно. И затем, летом 1998 года он увидел возможность, которая позволяла больше не следовать этому подходу. Финансовая безысходность российского государства могла повлиять на изменения в игре на палладии.

Андерсон обратился к своим русским друзьям со скромным предложением: купить весь запас ценных металлов Центрального банка и Министерства финансов за исключением золота. Он купит палладий, родий и серебро. Все, что есть.

Отчаянный план Андерсона предусматривал искусную логистику. Часть металла будет доставлена в Москву из Сибири на бронепоезде. Затем вся партия отправится самолетом в Швейцарию и будет храниться в банковском хранилище с пометкой Tiger. Tiger заплатит 4 миллиарда долларов, когда металл будет ему передан, — ту сумму, которая поможет снизить сиюминутное давление на российский бюджет. Затем он станет распродавать на рынках запасы постепенно, делясь прибылью с российским правительством. По оценкам Андерсона, возможные доходы Москвы могли бы составить приблизительно 8 миллиардов долларов или около того.

Андерсон вылетел в Москву в июле, чтобы встретиться с высокопоставленным должностным лицом из Центрального банка. Обстановка казалась благоприятной для заключения сделки: доходность ГКО подскочила с 70 % в мае до уровня более чем в 100 %. Андерсон и его собеседник хорошо поладили. Президент Ельцин, по всей видимости, знал о сделке и одобрил ее. Возвращаясь в офис Tiger на Парк-авеню несколько дней спустя, Андерсон чувствовал себя так, будто сделка всей его жизни была почти уже в кармане: Сорос и Наполеон пускали слюни на безграничную российскую романтику, а Андерсон почти готов был показать, что один хеджевой фонд мог скупить сокровища целой страны. Затем Манхэттен настигло сообщение из Москвы. Нужно предусмотреть комиссию.

Андерсон просмотрел запрос и дал детальный ответ. У Tiger, ответил он, нет проблем с выплатой комиссии, в конце концов он всегда выплачивал комиссионные биржевым брокерам. Но Tiger не мог согласиться с деталями российского предложения. Русские хотели подписать два контракта: один официальный о купле-продаже металла, в котором не будут указаны комиссионные и один частный, по условиям которого оплату необходимо будет перевести в кипрский банк. Российский парламент и общественность будут знать лишь об официальной версии договора, и поэтому вопроса о том, кому причитаются комиссионные, не возникнет.

Андерсон ответил, что у него с этим есть проблемы. «Это должен быть один контракт», — настаивал он.

Какое-то время Москва хранила молчание. Затем пришел ответ: хорошо, понятно, а как насчет перечисления суммы комиссионных в банк Гибралтара?

Андерсон снова дал разъяснения. Не важно, куда перечислять — на Кипр, в Гибралтар или в другую гавань. Но информация должна быть обнародована, и все должно быть включено в один контракт. Юристы Tiger и российские юристы должны будут изучать один документ, и он должен выдержать тщательное публичное внимание на Западе и в России.

Сообщения перелетали между Москвой и Нью-Йорком, пока, наконец, не стало ясно, что соглашение невозможно. Для русских не было ни малейшего повода продавать без получения комиссионных частным образом. А у Андерсона не было возможности спасти сделку десятилетия⁴⁹.

В КОНЦЕ ИЮЛЯ, К ТОМУ ВРЕМЕНИ, КОГДА ПЕРЕГОВОРЫ

о продаже палладия закончились неудачей, российский кризис развернулся с новой силой. Сообщение о большом займе МВФ поступило 13 июля, но это успокоило рынки лишь на короткое время. Через неделю после сообщения МВФ второй выпуск облигаций, гарантированный Goldman Sachs, с помощью которого планировалось заработать 6,4 миллиарда долларов, привлек лишь 4,4 миллиарда долларов. Рынок российских облигаций обрушился, а за ним вскоре и рынок ценных бумаг. Неожиданно даже азартные хеджевые фонды стали относиться скептически к финансированию России. Так как иного выбора не оставалось, русские возобновили секретные переговоры со своим старым приятелем, Джорджем Соросом.

Экономическая команда Ельцина сделала Соросу предложение. Государство продаст с аукциона еще 25 % «Связьинвеста», между тем победитель первого аукциона немедленно предоставит правительству промежуточный краткосрочный кредит, так же как поступил Сорос год назад. Но на этот раз Сорос не был готов сотрудничать: летом 1997 года он снабдил Россию несколькими сотнями миллионов долларов, но теперь понадобились бы миллиарды для того, чтобы вытащить страну из кризиса. В пятницу 7 августа Сорос позвонил Анатолию Чубайсу и Егору Гайдару, ведущим экономистам Ельцина, и сказал, чтобы те вернулись в реальность. Иностранные и российские инвесторы устали скупать российские долги. И будет невозможно отложить платежи по большому количеству ГКО, когда наступит срок их выплат. Чтобы выйти из этой кризисной ситуации, потребуются миллиарды, а не миллионы.

Выслушав Сороса, Гайдар сообщил ему свои подсчеты финансирования России: он оценил потребности страны в 7 миллиардов долларов. Сорос возразил, что Гайдар по-прежнему занижал сложную проблему. Он оценил потребности России в 10 миллиардов долларов. Консорциум «Связьинвест» мог потянуть на 500 миллионов долларов, подсказал Сорос. Остальные средства должны были поступить от западных банков и правительств⁵⁰.

Следующий звонок Сороса был Дэвиду Липтону, главному чиновнику по международным операциям в казначействе США. Сорос убеждал казначейство предоставить часть промежуточного краткосрочного кредита, используя тот же метод, что применялся для спасения Мексики три года назад. Липтон резко возразил Соросу, сославшись на то, что в конгрессе такую помощь не поддерживают: русские уже использовали свой последний шанс в виде июльского пакета МВФ. В понедельник 10 августа Сорос снова коротко переговорил с Липтоном. Он позвонил Лоуренсу Саммерсу, второму по значимости чиновнику в казначействе, а в пятницу побеседовал с секретарем казначейства США, Робертом Рубином. Чтобы стимулировать команду казначейства, Сорос убедил сенатора Мича Макконнелла, влиятельного республиканца, позвонить Рубину и предложить поддержку его партии в отчаянной попытке спасти Россию. В этом шквале телефонной дипломатии Сорос вышел за рамки той роли, которую он играл в Южной Корее, где он вел себя как Международный валютный фонд, ведущий экономическую политику, которая могла бы привлечь частный капитал. Теперь он стремился играть роль посредника при полноценной правительственной помощи.

Не в первый раз двойственная натура Сороса стала причиной неприятностей. Члены правительства, с которыми он контактировал, не знали, как трактовать его взгляды: ратовал ли Сорос за то, что будет хорошо для мира, или же за то, что будет хорошо для его портфеля? Чувствуя, что его частные беседы не увенчались успехом, Сорос обратился к общественности в длинном письме, опубликованном в Financial Times 13 августа. Теперь наступила очередь инвесторов почувствовать неуверенность. Сорос предположил, что, как часть пакета, в который будет входить западное финансирование, русские должны снизить бремя рублевых ГКО, обесценив валюту на 15–25 %. Это было разумной политической рекомендацией, но все на рынках трактовали это как публичное заявление о том, что Сорос избавляется от рублей.

Исходя из разумного предположения, что Сорос готов повторить торговлю фунтами стерлингов 1992 года, инвесторы направились к выходу. Через день после опубликования письма Сороса доходность ГКО упала на 165 %. В понедельник 17 августа, столкнувшись с неотвратимым бегством с рынков, Россия провела девальвацию рубля и объявила дефолт по иностранным долгам⁵¹.

Правда же была в том, что Сорос не сокращал свои рублевые позиции. Он предвидел неизбежность девальвации и даже ускорил этот момент. Но вместо того чтобы продать то, что можно было выжать из валюты, зная, что политики ничего не предпримут, чтобы спасти ее, он попытался заставить политиков вести себя иначе. На самом деле, вместо того чтобы сокращать рублевую массу, фонды Сороса были полны рублей. Вдобавок к фактической задолженности по «Связьинвесту» в 1 миллиард рублей эти фонды владели всеми видами российских облигаций и акций⁵². В результате дефолта и девальвации Quantum и его дочерние фонды потеряли 15 % своего капитала или около 1–2 миллиардов долларов⁵³.

Для Стэна Дракенмиллера, для которого результаты деятельности фонда Quantum были делом всей его жизни, это был горький момент. Для любого, кто понимал масштаб и вид потерь, идея о том, что Сорос был суперхищником, превратилась в нонсенс. Но сам Сорос перевел поражение на совершенно иной уровень. Оглядываясь на свой прошлый опыт, он писал: «Я ничуть не жалею о своих попытках помочь России двигаться в сторону открытого общества. У них ничего не получилось, но я по крайней мере пытался помочь»⁵⁴.

Сорос сошел с Олимпа как мессия, чтобы спасти грешников. Он был распят.

10 ВРАГ — ЭТО МЫ

Годами здание Bank of China в Гонконге было основательным и серьезным: оно олицетворяло гранитную прочность традиционного финансирования. Затем банк сделал себе «подтяжку лица» у американца китайского происхождения, волшебника Ион Минг Пея, и в 1990 году предстал парящим, смелым, головокружительным небоскребом: стройная длинноногая богиня на подиуме гонконгского финансового района. Архитектор объяснял, что его треугольные башни должны были напоминать бамбук, чьи алюминиево-стеклянные побеги заострялись в стремлении к солнечному свету. Но сравнение можно продолжить и дальше, чем предложил Пей. При помощи чудес современного левериджа финансовые организации действительно росли так же быстро, как бамбук, высасывая деньги из растущих мировых фондовых рынков и закачивая их обратно. Но благодаря тому же самому левериджу новые финансовые дворцы были тонкостенными и пустыми внутри. Неожиданный боковой удар мог их опрокинуть.

Любой, кто видел оба здания Bank of China, понимал ироничность выбора места для празднования в сентябре 1997 года. Уверенный молодой хедж-фонд Long-Term Capital Management — совершенный образец нового финансового инжиниринга.

отображенного конструкциями Пея — для своей вечеринки выбрал художественную галерею, располагавшуюся в старом основательном здании. В южном и западном направлениях лежали Индонезия и Таиланд, сражавшиеся с валютными кризисами; уютно устроившись в отеле неподалеку, премьер-министр Малайзии вел свою кампанию против спекулянтов. Но казалось, что Long-Term Capital Management не задет штормом в регионе. Его небольшая команда экономистов заработала потрясающие 2,1 миллиарда долларов в прибылях за предыдущий год; и его магическая формула, казалось, работала, невзирая на суматоху в Азии¹. Престиж и знаменитость фонда отражались в списке приглашенных гостей, включающем команду ведущих боссов частного сектора и государственных финансистов, которые приехали в город для ежегодного собрания, устраиваемого МВФ и Международным банком. Когда шампанское было выпито, экономисты вернулись в свои гостиницы и обнаружили факс первой страницы Wall Street Journal. Там, в верхней части страницы, газета информировала о решении вернуть две пятые капитала их фондов, то есть 2,7 миллиарда долларов, внешним инвесторам. В новом мире стремительно повышающегося заемного капитала Long-Term Capital не нуждался в таком количестве клиентской наличности. Наращивая займы, фонд мог поддерживать свой возвышающийся портфель на более тонком фундаменте. Он мог быть амбициозным и стройным, как создание Ион Минг Пея².

Основатель Long-Term Capital Management Джон Меривезер когда-то был одним из первых ответственных сотрудников на Уолл-стрит, которые разглядели потенциал финансового инжиниринга. Будучи восходящей звездой Salomon Brothers в середине 1980-х годов, он хотел преобразовать небольшую трейдинговую группу, которой управлял, в «почти университетское сообщество»³. Меривезер планировал нанять молодых звезд, получавших ученые степени, и поощрять их прогрессивные исследования; они должны были посещать финансовые факультеты и ездить на академические конференции. Он пригласил Эрика Розенфельда, профессора Гарвардской школы бизнеса, затем Лари Хилибранда, имевшего не одну, а две ученые степени Массачусетского технологического института. К 1990 году команда Меривезера включала Роберта Мертона и Майрона Шоулза, которые затем получили Нобелевскую премию за новаторство в опционном ценообразовании.

В середине 1980-х большинство партнеров Salomon не имели высшего образования, не говоря об ученых степенях⁴. Воплощением трейдинговой культуры фирмы был Крейг Коатс-младший — высокий, харизматичный мужчина, которого многие считали прототипом героя книги Тома Вулфа «Костры амбиций». Коатс управлял трейдингом государственных облигаций в Salomon традиционным способом: пока профессора Меривезера спорили о том, выходили ли отношения между двумя облигациями за нормальные рамки, или о том, замедлится ли изменчивость цен на облигации, главным инструментом Коатса была твердая уверенность в собственных инстинктах. Но очень скоро превосходство профессоров Меривезера стало очевидным. К концу 1980-х годов небольшой «факультет» приносил 90 % прибыли Salomon. Коатс ушел из Salomon Brothers после крупных трейдинговых потерь; Меривезер, в свою очередь, получил повышение и был выдвинут на должность вице-председателя. Количественная точность восторжествовала. Это был конец антиинтеллектуализма на Уолл-стрит⁵.

Тем не менее в этой победе была одна проблема. Если отдел Меривезера в 100 человек мог производить десятки миллионов долларов, зачем были нужны остальные шесть тысяч сотрудников Salomon? Помощники Меривезера жаловались, что плоды их мастерства распределялись по не заслуживающим того углам фирмы. Лари Хилибранд, обладатель двух степеней МТИ, выступал за прикрытие лавочки внутреннего ресторанного обслуживания, поддерживаемого Salomon к радости своих инвестиционных банкиров, и даже предлагал полностью закрыть инвестиционно-банковский отдел. В конце концов эти настроения вылились в секретную сделку: для удовлетворения продвинутых ученых верхушка Salomon выделила им фиксированные 15 % от прибылей их группы. Обеспечением гарантированной поощрительной премии Меривезер создал хедж-фонд в стенах банка. Создание хедж-фонда вместо банка было для него шагом в сторону.

Событие, вынудившее его на этот дополнительный шаг, от него не зависело. В 1991 году скандал с казначейскими облигациями, опозоривший Майкла Стейнхардта и Брюса Ковнера, запустил сильнейший кризис Salomon Brothers. Торгующий для фирмы государственными облигациями Пол Мозер постоянно жульничал на аукционах; Меривезер, ответственный за контроль Мозера, ушел из фирмы и заплатил штраф в 50 тысяч долларов, наложенный Комиссией по ценным бумагам и биржам⁶. Поискав новое место работы, Меривезер пришел к выводу, что нужно начать свое дело. Он решил собрать свою команду продвинутых ученых и сделать это без лишних капканов, характерных для крупного банка: для маркетинга, клиринга, урегулирования споров и операционной деятельности специалисты будут привлекаться со стороны, и не будет необходимости распределять прибыли от трейдинга, осуществляемого профессорами, по не заслуживающим того операционным отделам. Меривезеру представлялось, что он изобретает новый вид финансовой организации для новой эры. Мир, в котором маленькое братство академиков может заработать больше, чем крупный банк, нуждался в свежей структуре. Он нуждался в «Salomon без ерунды»⁷.

В ФЕВРАЛЕ 1994 ГОДА МЕРИВЕЗЕР ОСНОВАЛ LONG-TERM Capital Management. Он увел с собой Эрика Розенфельда, Лари Хилибранда, Роберта Мертона и Майрона Шоулза: всего восемь членов его мозгового треста в Salomon объединились для создания компании. Профессора сняли офис по адресу: 60 °Cтимбот Роуд в Гринвич, Коннектикут, в том же четырехэтажном здании с видом на пролив Лонг-Айленд, куда недавно переехал Пол Тюдор Джонс. Вместо нью-йоркских пиджаков и галстуков, они приходили на работу в поло и легких летних брюках. Иногда в обеденное время кто-нибудь замечал, что в проливе плещется сайда, и команда азартных специалистов по количественному анализу вооружалась удочками и бежала ловить рыбу.

Оголенный до основания подход Long-Term Capital к фондовому рынку напоминал инновации A. W. Jones⁸. Так же как менеджер A. W. Jones мог купить акции Ford и продать акции Chrysler без покрытия, веря в превосходство управления Ford, так и команда Меривезера покупала одни облигации и делала короткую продажу аналогичных акций, веря в то, что денежный поток от первых будет более обещающим. Хеджирование рыночных рисков лучше работало с облигациями, чем с акционерными капиталами. Менеджер A. W. Jones — или специалист по выбору краткосрочных и долгосрочных акций из Tiger Джулиана Робертсона — мог бы решить, что менеджеры Ford лучше менеджеров Chrysler, но это было просто мнение. Оно включало оценку характеров менеджеров, принятие в расчет дизайнов их новых автомобилей, сбор слухов о боевом духе их команд по продажам. Но у инвестирования в облигации были совсем другие правила: существовал заем, процентная ставка и обещание погасить задолженность к определенной дате. Аналитик по облигациям мог найти вам две ценные бумаги, почти неразличимые между собой. У них был один издатель, один год выплаты, и юридические документы, описывающие права инвестора, были совершенно идентичны. Если одна из этих облигаций торговалась дешевле другой, можно было купить более дешевую и уйти «в короткую» по ее переоцененной паре. Это был уже арбитраж, а не простое инвестирование, и он обещал практически верные прибыли.

Основная торговля LTCM началась с факта, что недавно выпущенные казначейские облигации, известные как «последние» (on-the-run) казначейские облигации, покупались и продавались чрезвычайно часто. Трейдеры, ценившие эту ликвидность, были готовы заплатить за них больше, чем за чуть «старшие», менее часто торгуемые (off-the-run) казначейские облигации. Но за время жизни облигаций разница исчезала; дивиденды по тридцатилетней облигации и по облигации, возрастом в двадцать девять с половиной лет были обречены сравняться к тому времени, когда они достигали своих сроков по выплате. Команда Меривезера могла просто продать переоцененные новые облигации, купить более дешевые старые и терпеливо ждать неизбежного сближения. В обычное время, по общему признанию, прибылей от этой стратегии хватило бы только на погашение издержек по транзакции. Но когда рынок паниковал, ликвидное вознаграждение могло сильно вырасти: пугливые трейдеры хотели иметь облигации, которые они смогут продать в спешке, и они были готовы платить за такую привилегию. Люди Меривезера дожидались таких моментов паники и приводили в действие сделку на сближение. Лари Хилибранд, партнер LTCM, который выступил против замысловатого кейтеринга Salomon, сравнивал рынки с пружинкой слинки. Они всегда пружинили обратно. Вам нужно было лишь подождать, пока паника утихнет.

Другая классическая торговля Меривезера касалась итальянского рынка облигаций⁹. Обременительные итальянские налоговые правила отпугивали иностранцев от инвестирования в рынок облигаций страны. В результате спрос был низким, и облигации можно было купить по дешевке. Иностранец, разобравшийся в том, как обойти налоговые препятствия, мог приобрести облигации и получать прибыль, скажем, в десять процентов. Затем он мог хеджировать свою позицию, заняв лиры на международном денежном рынке примерно под 9 %, положив в карман разницу в один процент. И решение налоговой проблемы пряталось у всех на виду. Фокус был в том, чтобы войти в партнерство с банком, необремененным налоговым вопросом, поскольку он был зарегистрирован в Италии¹⁰. Начав работу еще в Salomon Brothers и продолжив в свои первые годы в LTCM, команда Меривезера принялась за итальянское направление с энтузиазмом, конкурентов которому на Уолл-стрит не было. За первые два года торговли LTCM Италия внесла около 600 миллионов долларов в 1,6-миллиардный доход фирмы¹¹.

LTCM был не единственным игроком, направившимся в Италию. За ним последовали другие банки и хедж-фонды. Тем временем итальянское правительство избавилось от налогового препятствия. Но как только первоначальная торговля перестала быть доходной, LTCM начал развлекаться в других уголках итальянского рынка. Мелкие итальянские инвесторы вбухивали свои сбережения в определенный тип государственных облигаций, которые продавали им расположенные по соседству банки. Из-за этой группы попавших в капкан покупателей рассматриваемые облигации были явно переоценены. Long-Term осуществлял короткие продажи этих облигаций и затем использовал собранные от продаж средства на покупку на лиры облигаций, имеющих более высокие процентные ставки, как обычно положив разницу в карман¹². Более того, итальянские вкладчики постепенно осознавали привлекательность взаимных фондов и переключали свои деньги на это направление с прямого приобретения облигаций. В результате спрос на облигации, которые прошортировал LTCM, пошел вниз, добавив к его прибылям.

Меривезер с партнерами по всему миру искали подобные возможности. Они выискивали вероятные сближения цен во всех видах вариаций: между разными облигациями с одной датой платежа, между облигацией и фьючерсным контрактом, на ней основанном, между казначейскими облигациями и облигациями, подкрепленными ипотекой, или между облигациями в разных валютах¹³. Общей темой было то, что рыночные аномалии возникают тогда, когда поведение инвесторов деформируется либо налоговыми правилами, государственными требованиями, либо специфическими нуждами крупных финансовых организаций. Французские страховые компании, например, нуждались в приобретении французских государственных облигаций определенной даты выплаты не потому, что они считали их выгодной сделкой, а потому, что им нужны были активы, сочетающиеся с датами выплат их обещаний застрахованным клиентам. Похожим образом в октябре 1996 года Федеральная резервная система вынудила американские банки выпустить большое количество облигаций с последующим свопом выплат по ним с плавающей процентной ставкой; эти выпуски подавили фиксированную ставку, доступную на своповых рынках. В каждом из этих случаев LTCM занимал противоположную позицию, эффективно торгуя против тех, кто покупал или продавал подобные облигации. Являясь гибким игроком, способным отражать резкие действия игроков негибких, Long-Term обеспечивал рынки ликвидностью. Французские страховщики и американские банки выполняли свои институциональные обязанности по лучшей цене, чем они могли бы в противном случае. А сам LTCM имел замечательные прибыли.

Успех Long-Term Capital Management показал, насколько доходной была игра. Даже после вычета 2 % за управление и внушительных 25 % поощрительного сбора LTCM вернул 19,9 % за 10 месяцев торговли в 1994 году, 42,8 % в 1995-м и 40,8 % в следующем. Более того, фирма добивалась таких доходов без привязки к рынкам: заработки от торгов сближения не шли в сравнение ни с какими индексами акций или облигаций. Неудивительно, что у LTCM не возникало трудностей с увеличением капитала. К своему офису в Гринвиче фирма добавила бюро в Лондоне и Токио; начав деятельность со стройным штатом в 41 человек, к моменту вечеринки в здании Bank of China осенью 1997 года Long-Term насчитывал 165 сотрудников¹⁴. Эрик Розенфельд, которого Меривезер выдернул из Гарварда всего десятилетие назад, обзавелся винным погребом на 10 тысяч бутылок, привозимых непосредственно из Франции. Партнер LTCM по имени Грег Хоукинс держал чистокровных лошадей¹⁵. Сам Меривезер купил Вотервилль — прекраснейшие поля для гольфа в графстве Керри, в Ирландии, куда он приглашал других «тяжеловесов» Уолл-стрит для укрепления деловых отношений. «Все были влюблены в их интеллект, — вспоминает специалист по продажам из Merrill Lynch, — это был как внутренний круг Кеннеди, как Камелот! Самые лучшие и самые умные»¹⁰.

Конечно, через год после китайской вечеринки LTCM лопнул. Не в первый раз новомодное финансирование оказалось хрупким, с большими и непонятными рисками для всей мировой экономики.

В СВОЕМ БЕСТСЕЛЛЕРЕ О КОРОТКОЙ ЖИЗНИ LONG-TERM Capital Management Роджер Лоуэнстайн описывает кончину фонда как наказание за тщеславие. Оно, конечно, так и есть, но нельзя сказать, что фирма не осознавала своих рисков. Меривезер с партнерами не играли бездумно в рулетку с ДДЛ — высокомерное сокращение Уолл-стрит для «денег других людей». Наоборот, большинство ее партнеров год за годом вкладывали почти все свои заработки в бизнес, и, вернув 2,7 миллиарда долларов внешнего капитала осенью 1997 года, они добились того, что почти треть оставшихся средств состояла из их собственных сбережений. В отличие от многих финансистов, сокращающих свои организации до полного краха, у партнеров Long-Term Capital были все мотивы, чтобы быть осмотрительными.

Правда, что LTCM оперировал экстремально большим заемным капиталом. Действительно, леверидж составлял саму суть компании: ценовые аномалии, которые она находила, были слишком малы, чтобы что-то стоить без умножителя одолженных денег. В 1995 году, например, доходы Long-Term по активам составили скромные 2,45 %, но леверидж трансформировал незначительный доход по активам в потрясающую прибыль по капиталу — 2,45 % превратились в 42,8 %. По мнению Меривезера, леверидж был безопасным, поскольку LTCM хеджировал почти все риски в своих торгах. Вскоре после открытия, например, фирма создала позиций на 2 миллиарда долларов в последних (on-the-run) и в старых (off-the-run) казначейских облигациях. Для фонда в 1 миллиард долларов это могло показаться очень рискованным, но команда Меривезера подсчитала, что ставка на сближение цен была на одну двадцать пятую рискованнее, чем если приобрести любую из облигаций в отдельности. Позиции на 2 миллиарда были эквивалентны позициям на 80 миллионов для нехеджированного инвестора.

LTCM был одним из первых хедж-фондов, которые измеряли свои риски математически¹⁷. Макротрейдеры, такие как Дракенмиллер, держали открытость рискам в голове; они обладали чувством того, насколько рынок может качнуться и сколько они могут потерять на любой из ведущих позиций. Long-Term использовал технологию, разработанную в 1980-х годах и известную как «ценность по риску», которая являлась, по сути, формализацией умозаключений макротрейдеров. LTCM прорабатывал изменчивость каждой позиции, затем переводил цифры в долларовый эквивалент, который можно было потерять в нормальных обстоятельствах. Например, Long-Term мог купить одни итальянские облигации и шортировать другие, ставя на то, что разница между ними сравняется; изучив историю этих торгов, можно обнаружить, что в 99 днях из 100 худшее, что могло случиться, — это увеличение разницы на 10 базовых пунктов¹⁸. Если сделка была такой, что расширение на один базовый пункт стоило LTCM 10 миллионов долларов, потери фонда от скачка на 10 базовых пунктов составляли 100 миллионов долларов.

Меривезер с партнерами проводил расчеты ценности по риску для каждой позиции в фонде, затем добавлял каждую потенциальную потерю в общую копилку для всего портфеля. Фокус состоял в том, чтобы оценить корреляции среди различных сделок. Например, две позиции, которые идеально коррелировали, требовали открытого добавления рисков — если вы рисковали 100 миллионами долларов в облигациях штата Калифорния и 100 миллионами долларов в облигациях штата Нью-Йорк и обе облигации шли в ногу, ваш общий риск составлял 200 миллионов долларов. Но если две позиции не имели связи, падение в одной иногда было бы смягчено подъемом в другой, и комбинированный риск был бы меньшим. Например, если вы рисковали 100 миллионами на сближении, затрагивающем ставки по ипотечным досрочным погашениям, и еще 100 миллионами на чем-то совершенно с этим не связанным, таким как итальянские розничные облигации, ваша общая открытость риску составила бы 100 миллионов долларов, умноженных на квадратный корень числа позиций, — в данном случае 141 миллион долларов. Чем больше вы добавляли в портфель независимых сделок, тем сильнее снижался риск. Третья не связанная позиция добавила бы риска всего на 32 миллиона долларов, даже если сама по себе она грозила бы потерями в 100 миллионов долларов¹⁹. Пятая независимая позиция добавила бы в портфель риска на 24 миллиона; десятая — всего на 16 миллионов долларов и т. д. Через волшебство диверсификации риск можно было заставить исчезнуть совсем. Сделки, казавшиеся остальным полным безумием с точки зрения риска и дохода, могли быть высокоприбыльными для Меривезера и его партнеров.

Десять лет спустя, когда лопнул кредитный пузырь 2007–2009 годов, расчеты ценности по риску вышли из моды. Уоррен Баффет предостерег друзей-финансистов, что нужно «бояться данайцев, формулы приносящих». Тем не менее система измерения Меривезера явилась улучшенной альтернативой традиционному коэффициенту заемного капитала как способу расчета рисков. Традиционный коэффициент не мог применяться для свопов и опционов, хотя они и могли быть огромным источником рисков для портфеля. Он не находил различий между хеджированными и нехеджированными ставками, и упомянутая «аутрайт»-ставка на итальянские облигации рассматривалась бы им как не более рискованная, чем долгосрочно-краткосрочная ставка на сближении двух похожих облигаций. Более глубоко традиционный коэффициент заемного капитала сравнивал капитал с активами, тогда как ценность по риску сравнивала капитал с потенциальными потерями. Не было сомнения, что LTCM выбрал более актуальный способ расчета: сам смысл капитала заключался в том, чтобы служить подушкой против потерь, поэтому именно размер потенциальных потерь определял адекватность капитала фонда²⁰. Немного преувеличив, можно сопоставить традиционный подход сравнения капитала с активами с измерением численности Вооруженных сил США в привязке к числу иностранцев на планете. Немыслимо, чтобы все иностранцы разом напали на Соединенные Штаты, также практически невероятно было то, что все активы LTCM потеряют ценность одновременно.

Существовали очевидные недостатки расчета ценности по риску, но мозговой трест LTCM знал о большинстве из них. Например, он хорошо знал, что модели предсказывают наибольшие потери, которые могут случиться в 99 из 100 дней; по определению, некоторые дни окажутся хуже. Но интуиция финансовых экономик подсказывает, что рынки имеют тенденцию к самостоятельной коррекции, поэтому LTCM был уверен, что период необычных потерь сменится компенсаторными прибылями портфеля. Если нормальные ценовые отношения ломались, ударяя по LTCM крупными потерями, другие специалисты арбитража могли увидеть в этом прибыльную возможность инвестирования: их покупки вернули бы цены к прежнему уровню, и портфель LTCM выправился бы обратно. В последующие годы критики высмеивали расчеты ценности по рискам за игнорирование худшего дня в сотне, сравнивая его с автомобильными подушками безопасности, сконструированными срабатывать все время, за исключением столкновения. Но благодаря корректирующей силе арбитража игнорирование худшего дня в сотне было менее безрассудным, чем казалось. Плохой день для Long-Term сменялся лучшим. Рынок всегда имел тенденцию пружинить обратно. Это был тот самый эффект пружинки-слинки, о котором говорил Лари Хилибранд.

Конечно, тенденция самостоятельной корректировки была только тенденцией. Экстремальное событие могло вытеснить цены из привычных рамок на долгое время или даже навсегда. Модели LTCM вряд ли могли предсказать такие удары: как и все другие модели, они базировались на архивных данных, поэтому не могли предугадывать экстраординарные события, которые, по определению, прецедентов не имели. Но партнеры LTCM тоже видели эту ахиллесову пяту. Они пытались компенсировать дефицит воображения своих моделей, проводя мозговые штурмы по потенциальным сюрпризам, которые могли бы опрокинуть их вычисления. Например, они могли понимать, что их торги по облигациям рискуют пойти наперекосяк, если запланированный Европейский валютный союз сойдет с рельсов, и хотя крушение было весьма маловероятно, LTCM не собирался сбрасывать его со счетов. Так, партнеры периодически тестировали свой портфель на стрессы, чтобы посмотреть, как он будет работать, если валютный союз лопнет. Если они обнаруживали, что возможные потери могут грозить выживанию фонда, то срезали свои позиции.

LTCM также придавал большое значение родственному риску, который много обсуждался в последующие годы, — риск, затрагивающий больше ликвидность фонда, чем его платежеспособность. Торги фонда часто вовлекали приобретение неликвидных инструментов и хеджирование их более ликвидными. Например, старые казначейские облигации были дешевы именно потому, что были менее ликвидны, чем последние облигации. Покупая неликвидные ценные бумаги на многочисленных рынках, Long-Term подвергал себя определенному риску: во время паники премия за ликвидность повысится повсюду и кажущиеся несвязанными ставки потеряют деньги одновременно. Именно в такой момент брокеры могут вывести кредит из LTCM, что вынудит фонд ликвидировать свои позиции в худших из возможных обстоятельств. Инвесторы также могут изъять капитал, подлив масла в огонь продаж. Корректирующая сила арбитража может оказаться эквивалентом станции «Скорой помощи», расположенной слишком далеко. Даже если рынки в конце вернутся к равновесию, LTCM может до этого не дожить.

Меривезер с партнерами очень серьезно относились к этому риску ликвидности. Их фонд был назван Long-Term Capital Management («Долгосрочное управление капиталом») не случайно: только в долгосрочной перспективе можно было надеяться на возвращение рынков к их эффективному уровню. Следовательно, LTCM нуждался в такой структуре капитала, которая защитила бы его от катастрофы пожарных продаж. Поэтому, вместо того чтобы следовать обычной практике среди хедж-фондов и занимать деньги у брокеров на короткий срок, Меривезер делал хоть что-то, чтобы обеспечить долгосрочные займы и специальные линии кредитов, к которым он мог бы обратиться в кризис²¹. Движимый той же логикой, Long-Term расстался с привычной для хедж-фондов практикой позволять инвесторам выводить капитал ежемесячно или ежеквартально. Вместо этого фонд настоял на трехлетнем вложении, позже перейдя к политике, позволяющей инвесторам ежегодно выводить одну треть их доли²².

В свете провала LTCM было легко забыть об этих многочисленных мерах предосторожности. Меривезера с партнерами стали считать жертвами безрассудной веры в свои модели, что подкрепляло мнение о том, что некоторые скромные дополнения предосторожностей могут предотвратить похожие беды. Но правда была и сложнее, и тяжелее. Управление рисками LTCM было более продуманным и изощренным, чем воображали критики, и уроки, извлеченные из его краха, включали несколько предписаний, которые сам LTCM уже претворил в жизнь. За время последовавшего десятилетия раздавались призывы дополнить расчеты ценности по рискам стресс-тестами — LTCM так уже делал. Были призывы к финансовым организациям уделять особое внимание рискам ликвидности — LTCM так уже делал. И все же LTCM потерпел крах не потому, что его подход к вычислению рисков был упрощенным, а потому, что произвести расчеты правильно очень трудно. Чтобы протестировать портфель на устойчивость к стрессу, нужно осмыслить все немыслимые удары, которые могут возникнуть; чтобы вычислить ценность по риску и риски ликвидности для фонда, нужно оценить корреляции среди различных позиций и догадаться, как они могут измениться в экстремальных условиях.

Истинным уроком из провала LTCM было не то, что его подход к риску был слишком простым, а то, что все попытки быть точным, когда дело касается риска, неизбежно хрупки.

ВСКОРЕ ПОСЛЕ КИТАЙСКОЙ ВЕЧЕРИНКИ В ОКТЯБРЕ 1997 года Мертон и Шоулз получили известия о том, что им вручат Нобелевскую премию по экономике. Награда воспринялась как подтверждение победы нового финансирования: изобретателей модели оценки опциона благодарили за закладку краеугольного камня современных рынков. Создав формулу ценовой оценки риска, нобелевские лауреаты позволили ее нарезать, упаковать и распродать. Страх финансовых потерь, веками являвшийся тормозом человеческой деятельности, был укрощен уравнением. Хедж-фонд Мертона и Шоулза — Long-Term Capital Management — чествовался как выдающееся воплощение видения профессоров. Рассчитывая риск потерь, Long-Term мог оставить себе только тот капитал, в котором нуждался, и не более того, превращая мельчайшие ценовые аномалии в сказочные прибыли.

И все же, пока ученые наслаждались триумфом, Long-Term достиг судьбоносного перекрестка дорог. В далеких 1980-х Меривезер и его профессора считались выскочками на Уолл-стрит: 10 лет спустя почти все инвестиционные банки держали арбитражные отделы фиксированного дохода, конкурирующие с ними напрямую²³. В первой половине 1997 года прибыли LTCM начали снижаться, и партнеры занялись самокритичным анализом. Одним из ответов на сократившиеся возможности было сокращение фонда через возврат денег инвесторам. Но LTCM не был готов сократиться настолько, чтобы опустить руки. Чтобы денежная машина продолжала работать, Меривезер с командой замахнулся на вложения в акционерные капиталы.

Изначально являясь фондом облигаций, до 1997 года с акциями LTCM работал лишь на любительском уровне, но в принципе фирма могла считать, что обладает достаточным мастерством, чтобы справиться с новой сферой. Фонд не ставил себе целью выбирать акции или выносить суждения о компаниях: этим занимался Джулиан Робертсон и его «тигры». Фирма планировала находить сделки с математической ясностью облигаций — сделки, вовлекающие две почти идентичные ценные бумаги, которые ценились по-разному, или сделки, в которых нормальные отношения между различными ценами дали сбой, предположительно временно. Самым простым примером были акции, торговавшиеся на двух рынках одновременно. Фаворитом Long-Term был Royal Dutch/Shell, которым владели две листинговые компании: голландская Royal Dutch Petroleum и британская Shell Transport. Голландские и британские акции заявляли права на одни и те же потоки доходов, но британские торговались дешевле голландских. Как и разрыв между ценами на старые и последние облигации, этот разрыв казался иррациональным. Покупая дешевые британские акции и продавая без покрытия дорогие голландские, Long-Term мог получить больше дивидендов, чем выплаты по обязательствам от срочных сделок при игре на понижение. А поскольку он был хеджирован, фонду было не важно, росла и падала цена акций Royal Dutch/Shell. Меривезер с партнерами ухватились за эту возможность и отыграли ее в крупных размерах. Многим игрокам на Уолл-стрит казалось, что профессора из Гринвича начали переигрывать сами себя²⁴.

Самым крупным рискованным предприятием LTCM, связанным с акционерными капиталами, была ставка на устойчивость рынков — стратегия, побудившая Morgan Stanley назвать фирму «центральным банком непостоянства»²⁵. Это было типично для «факультета» Меривезера: вместо того чтобы гадать, в каком направлении может двинуться рынок, профессора делали ставку, насколько он продвинется, вне зависимости от направления. Весной 1997 года LTCM заметил, что нервные инвесторы платили щедрую премию, чтобы подстраховаться от резких движений в акциях: некоторые брали колл-опционы, предполагая, что рынок может оживиться; другие брали пут-опционы в попытке компенсировать риск внезапного обвала цен. В результате пятилетние опционы на S&P 500 продавались по цене, подразумевавшей, что индекс будет колебаться в пределах 19 % в год, что было намного больше, чем те 10–13 %, которые были типичны в 1990-х годах. Верные своему необычному подходу, Меривезер с партнерами увидели шанс выступить балансирами иррациональной паники. Они продавали и колл-опционы, и пут-опционы, собирая премии с верой в то, что им не придется платить покупателям. Пока изменчивость колебалась в обычных рамках, эта ставка не могла обернуться против фонда.

Даже зарабатывая на этих ставках, партнеры оставались сосредоточены на своих принципах предусмотрительности. Их расчеты ценности по риску говорили, что большее, что они потеряют в 99 из 100 торговых дней, — это 116 миллионов долларов, а самое большее, что они могут потерять за 21 торговый день, — это 532 миллиона долларов. Шансы потерять все стремились к нулю: за свой самый худший месяц фонд потерял всего

2,9 %, и расчеты говорили о том, что событие, способное выбить его из бизнеса, происходит раз в 10²⁴ случаях. Для большей уверенности эти расчеты были основаны на исторических ценах, но история может оказаться ложным другом. На совещании по рискам, проводившемся в Гринвиче дважды в неделю, партнеры выдумывали всевозможные неожиданности, которые их могли подстерегать. Они разыгрывали результаты обвала на Уолл-стрит или последствия японского землетрясения. «Нам казалось, что мы были очень консервативны», — позже скажет Розенфельд²⁶.

Первый знак того, что они были недостаточно консервативными, появился в мае 1998 года. Помощь МВФ Индонезии сорвалась, и режим Сухарто пал. Проблемы в Восточной Азии перелились в Японию, переживающую рецессию — спад производительности два квартала подряд — впервые после 1974 года. Российские власти были вынуждены утроить процентные ставки, чтобы остановить массовый выход капитала, и нестабильность индексов акций по всему миру резко усилилась. Инвесторы отреагировали на это так, как делали обычно. Они все ударились в самое надежное инвестирование, какое могли найти, — американские государственные облигации, — отправив прибыль по 30-летним казначейским бумагам к самой нижней точке с момента первого выпуска в 1977 году. Другими словами, они запаниковали.

Для LTCM в этом не было ничего хорошего. Если сделки фонда и имели общее условие, оно было в том, что холодные головы окажутся в большинстве: иррациональную панику скорректирует рациональный спокойный арбитраж. До майско-июньской суматохи LTCM имел позиции по срочным сделкам при игре на понижение казначейских облигаций и на повышение «своповой ставки», выплачиваемой инвесторам денежного рынка, веря в то, что ненормально огромная разница между надежными казначейскими облигациями и рискованными рыночными инструментами отражает временное неприятие риска. Но усиливающийся мировой экономический кризис создал экстремальную форму неприятия риска, что способствовало увеличению спреда между казначейскими облигациями и более рисковыми инструментами и страшно ранило LTCM. Также LTCM ставил против нестабильности акций настолько агрессивно, что увеличение всего на один-единственный процент стоило фонду 40 миллионов долларов, а теперь ожидаемая нестабильность индекса S&P 500 подскочила с 19 % на 1 мая до 26 % на середину июня. Из-за провала всех этих ставок фонд потерял 6 % в мае и еще 10 % в июне, что было намного больше предсказанного расчетами ценности по риску²⁷. Партнеры Long-Term отменили отпуска и принялись обсуждать, не дала ли сбой какая-либо из фундаментальных основ. Но в июле фонд выправился. Партнеры слегка укоротили свои позиции и расслабились, выбросив произошедшее из головы, как случайное невезение²⁸.

В ПОНЕДЕЛЬНИК 17 АВГУСТА РОССИЯ ПОРАЗИЛА МИР дефолтом своих внешних долговых выплат. В отличие от Сороса и Дракенмиллера, Long-Term не был столь открытым по отношению к рискам в России, но скоро стало ясно, что косвенные эффекты будут ужасающими. Дефолт в России привел к банкротству хедж-фонда с подходящим названием High-Risk Opportunities («Возможности высокого риска»), что, в свою очередь, явилось угрозой целому ряду финансовых фирм, которым High-Risk Opportunities был должен деньги. К пятнице 21 августа пошли слухи о возможности банкротства Lehman Brothers, и паника зашла на второй круг. Еще ужаснее, чем в мае и июне, надежные государственные ценные бумаги выросли в цене, а все даже отдаленно рискованное в цене упало. Ставка Long-Term на спокойствие в мире оглушительно лопнула. Long-Term ставил на сближение курсов американских казначейских облигаций и свопов, но разница, которая обычно ежедневно двигалась меньше чем на базовый пункт, расширилась на невероятные восемь базовых пунктов²⁹. У Long-Term была похожая ставка в Великобритании; опять же спред между британскими государственными облигациями и рыночными курсами резко вырос. На зарождающихся рынках LTCM построил, по сути, такую же сделку: фонд делал короткие продажи относительно стабильных облигаций и приобретал рискованные, и снова серьезно потерял. К концу той пятницы Long-Term в общем лишился 550 миллионов долларов, или 15 % своего капитала³⁰.

Август был в самом разгаре и большинство старших партнеров Long-Term наслаждались отпусками, прерванными ранее. Джон Меривезер был в Китае. Эрик Розенфельд — в Айдахо. Консультант LTCM Джим Рикарде был с семьей в Северной Каролине. Скелет команды в Гринвиче в изумлении уставился на трейдинговые экраны. В трубу вылетали не просто деньги. Уверенные представления Long-Term тоже горели в этом огне: это был костер собственных амбиций фонда. LTCM считал свой портфель надежным, потому что отношения на кредитных рынках в большинстве своем были стабильны. Теперь там разыгрался шторм. LTCM считал свой портфель надежным, потому что корреляция между его различными стратегиями была низка. Из-за паники, погнавшей все рынки в одном направлении, его позиции упали единым махом. LTCM считал свой портфель надежным, потому что его расчеты ценности по риску говорили о возможных потерях, не превышающих 116 миллионов долларов за торговый день. Но теперь эта оценка была превышена на более чем 400 миллионов долларов. Больше всего LTCM верил в корректирующую силу арбитража: рынки могут быть иррациональными, но полоса плохих прибылей практически гарантировала появление ищущих дохода трейдеров и восстановление порядка. Наблюдая, как сгорает их портфель, трейдеры тщетно ждали выравнивания рынка. Эффект пружинки слинки не случился.

В середине дня на Восточном побережье Эрик Розенфельд позвонил в офис из гольф-клуба в Айдахо. Его утренний девятичасовой чай слегка задерживался, и он просто хотел убедиться, что в Гринвиче все в порядке. Услышав о происходящем, он понял, что его отпуск закончился, и очень скоро все партнеры уже торопились обратно домой³¹. До того как сесть в самолет из Китая домой, Меривезер решил позвонить Джону Корзину, главе Goldman Sachs, и предупредить его о том, что LTCM пережил тяжелый день, но пообещал, что волноваться не о чем.

В воскресенье вечером партнеры обсуждали, как противостоять потерям. Они должны были ликвидировать некоторые позиции, но во время паники продавать на открытом рынке будет нелегко. Розенфельд позвонил Уоррену Баффету в Омаху узнать, купит ли тот пятимиллиардный портфель Long-Term со ставками на акции компаний, вовлеченных в слияния. Баффет вежливо отказался. На следующее утро Меривезер завтракал с Соросом и Дракенмиллером в квартире Сороса на Пятой Авеню: возможно, Quantum захочет инвестировать в LTCM на особых льготных условиях поскольку Long-Term столкнулся с трудностями лишь недавно? Меривезер объяснил, что его позиции являлись выгодной сделкой для любого, кто обладал достаточной финансовой мощью, чтобы продержаться во время суматохи, и казалось, Сорос с Дрюкенмиллером заинтересовались³². Но самое большее, что Меривезер смог выжать из этого завтрака, — это условное соглашение, что Сорос предоставит 500 миллионов долларов в конце августа, если Меривезер сможет привлечь еще 500 миллионов от других инвесторов.

Вооружившись обещанием Сороса, Меривезер занялся поисками других 500 миллионов долларов. Он проработал возможность сделки с его прежними коллегами в Salomon Brothers. Он направил Лари Хилибранда в Омаху с новым лучшим предложением Баффету. Он прощупал почву в отношении принца Саудовской Аравии Аль-Валида и компьютерного магната Майкла Делла. Он позвонил Хербу Аллисону, главе Merrill Lynch, но даже взаимоотношений, скрепленных на гольф-полях Ирландии, было недостаточно, чтобы его спасти. «Джон, не думаю, что мобилизация средств сейчас в твоих интересах, — сказал Аллисон, — люди решат, что у тебя проблемы»³³. Такой совет выводил из себя, но бил в точку³⁴. Давая Хилибранду от ворот поворот, Баффет отреагировал на явные сложности Long-Term, поручив своим помощниками следить за подверженностью финансовому риску Berkshire Hathaway хедж-фондам. Боссы Salomon Brothers отдавали похожие указания, требуя, чтобы их брокерский отдел приостановил выдачу кредитов почти всем хедж-фондам, с которыми работал³⁵. Чем больше Long-Term пытался привлечь средства, тем дальше распространялась паника и тем сильнее ставки Long-Term на спокойствие в мире теряли в цене. Партнеры бежали по движущемуся ковру, все дальше оттягивающему их от дома. Вместо увеличения капитала фонда их усилия в продажах разрушали его.

Эффект пружинки слинки не просто дал сбой. Специалисты арбитража переживали ситуацию, типичную для опоссума Пого: «Мы встретили врага, и он — это мы!» — говорил персонаж комиксов Уолта Келли. Дефолт в России, пришедший по пятам за суматохой в Восточной Азии, вынудил всех ведущих арбитражных игроков терять деньги; как и LTCM, они находились в поиске свежего капитала. В этих стрессовых обстоятельствах специалистам арбитража не хватало сил корректировать ценовые аномалии. Действительно, они столкнулись с требованиями брокеров о пополнении маржи, что вынудило их сбрасывать позиции, уводя цены от эффективного равновесия. Вера партнеров в арбитраж, чрезмерная и в лучшие времена, теперь отклонилась от цели на сто восемьдесят градусов — арбитраж заменился чем-то вроде обратного арбитража. Закрытие позиций каждого арбитражного портфеля наносило урон всем остальным: цепная реакция сама себя нагнетала. Бывшая группа арбитража Меривезера в Salomon Brothers давала настолько плохие результаты чуть раньше в том же году, что боссы решили ее закрыть; продажи ударили по показателям других арбитражных групп, включая LTCM. Каждая сделка в портфеле Long-Term шла поперек логике корреляционного пути необязательно из-за того, что сделки были похожи в экономическом смысле, а потому, что они были похожи в рамках категории фондов, их проводящих. Оглядываясь на историю LTCM, Эрик Розенфельд считает, что центральной ошибкой фонда было неумение предугадывать такие корреляции, вызванные трейдерами. Если бы LTCM предвидел такую возможность, его расчеты рисков были ли бы совершенно другими. Диверсификация уже не считалась бы волшебным способом избежать рисков. Каждая сделка LTCM соизмерялась бы более осторожно³⁶.

Тем временем Long-Term столкнулся с еще одним недооцененным риском. Он и не думал, что его собственный успех может создать особую незащищенность. Хотя Long-Term окружил себя секретностью, совершая торги через многочисленных брокеров, чтобы никто из них не мог понять конечных ставок, армия имитаторов воссоздала по кусочкам большую часть его стратегии. В итоге крупный портфель LTCM зеркально отражался еще большим суперпортфелем, созданным его учениками, а это значило, что торги LTCM были чудовищно переполнены желающими поучаствовать³⁷. К весне 1998 года каждый банк или хедж-фонд, который мог бы купить позиции LTCM, уже последовал примеру Меривезера и купил их; если торги начинали идти не так и Меривезеру нужно было отступить, ему некому было бы продавать. Более того, хитрые игроки на Уоллстрит понимали происходящее. С одной стороны, не осталось никого, кто мог бы купить позиции LTCM, поэтому подняться они не могли. С другой стороны, удар, вынуждающий специалистов арбитража продавать, привел к стремительному коллапсу портфеля LTCM. «Центральный банк непостоянства» был действительно как центральный банк. Его торговля предоставляла хищникам стопроцентный выигрыш, и как только они это осознают, игра заканчивается.

В затруднительном положении LTCM была горькая ирония. За первые четыре года своей короткой жизни он зарабатывал миллиарды, торгуя против оппонентов, чье поведение диктовалось институциональными директивами в противовес оценкам рынка. Но теперь, когда арбитражная армия лишилась капитала, Long-Term стал жертвой именно такого институционального императива — банки и брокерские отделы изымали кредиты, превращая арбитражные группы в вынужденных продавцов. Для трейдера-хищника лучшим призом в этих обстоятельствах было сыграть на понижение чего-либо, чем мог владеть Long-Term. Меривезер хмуро заметил, что торги LTCM, о которых не знали на Уолл-стрит, пришли в норму после пятничного шока от российского дефолта; но именно те торги, о которых знали, продолжали терять деньги. Спред между рискованными облигациями и надежными казначейскими бумагами все увеличивался, и премия между акциями Royal Dutch и Shell Transport скакнула с 8 до 17 %, несмотря на отсутствие какой-либо фундаментальной причины, почему так происходит. «Уже не казалось, что люди ликвидируют позиции, схожие с нашими, — вспоминает один из членов команды Меривезера, — вдруг случилось так, что они ликвидировали наши позиции»³⁸.

Тот август 1998 года оказался одним из самых жестоких за всю историю хедж-фондов. Ко Дню труда три из четырех фондов потеряли деньги. Меривезер с партнерами лишились 44 % своего капитала, или 1,9 миллиарда долларов³⁹. Их расчеты говорили, что такая потеря может случиться раз за всю жизнь вселенной. Но это все равно произошло.

В конце месяца Меривезер позвонил Вини Маттоне, старому другу из Bear Stearns.

«Как вы?» — сразу спросил Маттоне.

«Меньше вполовину», — ответил Меривезер.

«Вам конец», — спокойно заявил Маттоне.

«Что ты такое говоришь? — возразил Меривезер, — у нас все еще есть 2 миллиарда. У нас есть половина — у нас есть Сорос».

«Когда вы теряете половину, люди подумают, что вы все равно пойдете на дно, — сказал Маттоне, — они будут толкать рынок против вас»⁴⁰.

В поиске денежного вливания Меривезер обзвонил Merrill Lynch, UBS и Deutsche Bank. Никто 500 миллионов не давал, и предложение Сороса растворилось в воздухе.

В ПИСЬМЕ ИНВЕСТОРАМ ОТ 2 СЕНТЯБРЯ МЕРИВЕЗЕР отчитался по потерям LTCM. Он вновь подчеркнул свою веру в арбитраж, оптимистично написав об «этом необыкновенно привлекательном стечении обстоятельств». Но никто на это не купился. Утечка по письму случилась раньше, чем был отправлен последний факс с копией, и на следующий день газета Wall Street Journal на первой странице выдала историю с детализацией потерь Меривезера. Теперь весь мир знал, что часы Long-Term тикают, и каждый игрок на Уолл-стрит начал торговать против него⁴¹. Большинство «мусорных» облигаций резко выросли в начале сентября, но облигации, которыми владел именно LTCM, оставались на мели. У Long-Term были скромные позиции по ураганным облигациям, ценным бумагам, позволяющим страховщикам продавать риск урагана; в тот день, когда произошла утечка по письму Меривезера, эти облигации упали на 20 %, хотя вероятность и издержки по ураганам совершенно не изменились⁴². В Европе разница между государственными облигациями и рыночными процентными ставками увеличилась в Великобритании и уменьшилась в Германии без каких-либо фундаментальных причин, кроме той, что Long-Term ставил на противоположное. «Теперь уже дело не в рынке, а в вас, — сказал Меривезеру главный консультант Джим Рикарде, — Если вы идете на повышение, они понижают. Если вы понижаете, они повышают»⁴³.

13 сентября Меривезер обратился к Джону Корзину из Goldman Sachs. Ему нужна была помощь в изыскании двух миллиардов долларов, суммы, необходимой теперь Long-Term, чтобы избежать банкротства. Корзин сказал да, но назвал невероятную цену. В обмен на один миллиард долларов от Goldman плюс обещание найти где-нибудь дополнительный миллиард Goldman потребовал половину управляющей компании LTCM, полный доступ к стратегиям фонда и право налагать ограничения на позиции фонда. Более того, сделка могла состояться, только если Goldman найдет деньги, a Long-Term выдержит детальную проверку своего портфеля. Эти условия означали, что Goldman окажется в выигрыше в любом случае. Либо он получит половину Long-Term по выгодной цене, либо получит право инспектировать торговые книги фонда, не платя ничего за информацию, которая может стоить миллионы. Тщательный аудит перед сделкой позволит экспертам Goldman точно понять, чем владеет Long-Term и какие именно торги накроются, если кончина фонда спровоцирует демпинг холдингов.

Long-Term понимал, что подставляет себя, но у него не было выбора. Джим Рикарде попытался подписать с инспекционной командой Goldman соглашение о неразглашении; его в резкой форме проинформировали, что Goldman ничего подписывать не будет⁴⁴. По словам Рикардса, инспекторы Goldman подключили к сети LTCM мощный лэптоп и загрузили себе все детали по его позициям. Goldman это отрицает, но очень скоро отдел собственной торговли банка продавал позиции, напоминающие позиции LTCM, кормясь за счет Long-Term, как гиена кормится за счет попавшей в капкан, но все еще живой антилопы. Фирма сделала только одну правомочную попытку защитить свои намерения. Один трейдер Goldman в Лондоне сказал: «Если вы думаете, что горилла должна продавать, конечно, вы захотите продать первым. Мы четко понимаем, где черта; ничего нелегального в этом нет». Сам Корзин признавал возможность того, что «действия Goldman на рынках могли повредить LTCM. Мы должны были защищать собственные позиции. За это я извиняться не собираюсь»⁴⁵. Goldman защищался тем, что привилегированная осведомленность о «кухне» LTCM не влияла на их продажи и что инспекторы, посещавшие Long-Term, были отделены от трейдеров, управляющих собственным капиталом Goldman внутренними стенами. Подтверждения обратному не было, но некоторые игроки Уолл-стрит подозревали, что внутренние стены имели пористую структуру.

Меривезер с партнерами решили, что пришло время проинформировать Федеральную резервную систему о вероятности краха. Уильяма Макдонахью, главы нью-йоркской ФРС, в это время в городе не было. Окунуться в кризис выпало номеру два, Петеру Фишеру.

В воскресенье 20 сентября Фишер сел в джип своего помощника и отправился из своего дома в Нью-Джерси в Гринвич. Если кто и мог справиться с этим беспорядком, то именно он: эксперт предотвращения финансовых протечек, человек приятный и невозмутимый, он умел находить простые решения сложных задач. Но пока Фишер выслушивал подробности по позициям Long-Term, ни одно четкое решение ему на ум не пришло. Из-за большого объема заемного капитала LTCM владел расползающимся портфелем стоимостью в 120 миллиардов долларов, но это было только начало задачки. Что действительно смущало Фишера, это то, что портфель Long-Term включал несколько особенно концентрированных ставок: он выяснил, что позиции Long-Term по фьючерсам на британские государственные облигации, или «первоклассные ценные бумаги», могут представлять почти половину открытых позиций на этом рынке. LTCM владел похожей иностранной позицией по датской ипотеке, а его портфель опционов по акциям был просто громадным. Дело было не просто в том, что крах LTCM вызовет широкий обвал на рынках по всему миру. Фишер волновался, что некоторые отдельные рынки могут вообще прекратить торговлю⁴⁶.

Согласно вычислениям Long-Term, при немедленной ликвидации фонда его семнадцатые по величине контрагенты верно теряли что-то около 3 миллиардов долларов. Но если ликвидировать холдинги LTCM в спешке, потери будут значительно больше. Более того, Фишер предположил, что крупные игроки на Уолл-стрит имели похожие торги по собственным книгам, поэтому, если Long-Term будет ликвидировать слишком быстро, это увеличит урон за счет огромного удара по теневому портфелю. Вероятность ускоренной и дорогой ликвидации была очень высока. В прошлых финансовых коллапсах с вовлечением разорившегося банка или брокерской конторы контрольнонадзорным органам удавалось взять на себя ведение оставшихся активов и избежать пожарных продаж. Но в деле Long-Term все было по-другому. Из-за того что это был хедж-фонд, у него не было активов, которые регуляторы могли бы забрать; вместо этого активы фонда держались брокерами в залог займов. Если Long-Term не мог выполнить обязательств хотя бы по одному кредиту, это автоматически давало старт перекрестным дефолтам во всех остальных. Соглашения о ликвидации полетят из тысячи факсимильных аппаратов, и право собственности по позициям Long-Term перейдет к его брокерам, которые молниеносно скинут позиции. Сидя в безлюдном окружении компьютеров в тихом офисе Long-Term, совещаясь с коллегой из казначейства, Фишер столкнулся с проблемой, осложнившей провал Askin Capital Management, проблемой, которая будет преследовать контрольно-надзорные органы в следующем десятилетии⁴⁷. Фирмы, связавшие себя с десятками партнеров, бывают слишком туго запутаны, чтобы их было легко похоронить.

Фишер вернулся в джип своего помощника, все еще размышляя о последствиях внезапной ликвидации. Восточная

Азия переживала рецессию, Россия быстро к ней двигалась, и полученная в результате рыночная суматоха уже нанесла серьезные убытки на Уолл-стрит⁴⁸. Перспектива дополнительного трехмиллиардного удара по капиталу Уолл-стрит никого не обрадовала бы и в лучшие времена, но сейчас это было особенно неприятно, учитывая дискредитированную иммунную систему Уолл-стрит⁴⁹. Уже ходили слухи, что Lehman Brothers балансировал на грани банкротства; если крах LTCM подтолкнет Lehman Brothers, этот коллапс непременно будет иметь дальнейшие последствия. Более того, шаткое состояние балансовых отчетов на Уолл-стрит снижало шансы лучшего решения для этого случая — частного поглощения Long-Term, которое спасло бы фонд от хаотичных пожарных продаж. Позже тем же вечером Джон Корзин позвонил Фишеру, чтобы предупредить о том, что попытки Goldman Sachs найти покупателя не приносят результата. Тем временем Long-Term терял сотни миллионов долларов в день. Дожить до следующих выходных было бы для фонда удачей.

Когда в понедельник Фишер приехал на работу, оказалось, что его страхи стали сбываться быстрее, чем он ожидал. Рынки в Азии и Европе падали, и казалось, Уолл-стрит готова последовать за ними. Телевизионные обозреватели рассуждали о том, что релиз видеозаписи показаний под присягой президента Клинтона по сексуальному скандалу с Моникой Левински, назначенный на это утро, вывел инвесторов из равновесия — теория, показавшаяся Фишеру угрюмо забавной⁵⁰. Но правда была в том, что слово было сказано: каждая попытка организовать спасение LTCM разносила вести о его проблемах следующим хищникам, и теперь каждый банк, каждый брокерский отдел и каждый хедж-фонд кормились у истекающей кровью туши. Исполнительные директора Salomon сообщали, что отдел Goldman в Токио «выбивал дух» из Long-Term; исполнительные директора Goldman сообщали, что Salomon делает то же самое в Европе. К полудню атаки на позиции Long-Term по опционам на акции выросли настолько, что нужно было предполагать ежемесячное обрушении цен на опционы. К вечеру понедельника LTCM потерял 550 миллионов долларов, треть своих акций. Впервые его капитал опустился ниже отметки в 1 миллиард долларов⁵¹.

Фишер держал связь с руководителями трех крупных банков— Goldman, Merrill Lynch и J.P.Morgan. Он продолжал надеяться на частное поглощение, но было ясно, что одинокий банк не сможет безопасно с этим справиться. Если бы обособленный покупатель приобрел весь портфель LTCM, ему пришлось бы продать некоторые холдинги; зная это, другие продолжили бы продажу позиций ради опережения неизбежной ликвидации. Решением этой проблемы был консорциум для покупки портфеля: таким образом, каждый получил бы кусок, достаточно небольшой, чтобы его удержать, и гиены отошли бы в сторону. Загвоздка была в том, что давнее соперничество среди ведущих банков, казалось, исключало такой альянс — если только Федеральная резервная система не выступит посредником.

Поздним вечером понедельника Фишер пригласил глав трех крупных банков позавтракать следующим утром в здании ФРС. Собравшись за столом, все трое заявили, что готовы на совместные действия: это защитит рынки от хаоса и будет менее болезненным для каждого в отдельности. Вопрос был в том, как структурировать спасение. Каждый кредитор LTCM может купить часть портфеля, выведя ее из фонда. Или консорциум может влить капитал в фонд для стабилизации. После двухчасового обсуждения Фишер предложил банкирам разойтись и выработать план спасения, подходящий всем троим. Тогда Фишер соберет большую встречу в ФРС с участием более широкой группы кредиторов фонда.

К концу дня банкиры сошлись на мнении, что нужно влить средства в Long-Term. Выведение частей портфеля фонда не сработало бы: «тихий омут» торгов LTCM был слишком запутан. Но если нужно вливать свежий капитал, кто за это заплатит? Цена вопроса росла: еще в августе, когда Меривезер завтракал с Соросом и Дракенмиллером, LTCM нуждался в 1 миллиарде долларов, три недели спустя Меривезер просил Корзина изыскать 2 миллиарда, теперь для стабилизации портфеля требовалось вливание 4 миллиардов долларов. Вместе банкиры понимали, что выложить 4 миллиарда было не самым плохим вариантом, ведь если они позволят LTCM пойти на дно, его массивный портфель обрушится на рынки, что влетит в копеечку всем крупным игрокам Уолл-стрит. Но каждый банк хотел прокатиться бесплатно — переложить на соперников издержки по рекапитализации.

Когда во вторник вечером Фишер собрал 16 ведущих контрагентов LTCM в здании ФРС, заключить сделку было невозможно. Три крупных банка предложили план, по которому 16 ведущих кредиторов должны были выложить по 250 миллионов долларов каждый. Естественно, более мелкие банки потребовали, чтобы их доля была облегчена. К 11 вечера никакой надежды на принятие решения не было, и Фишер предложил сделать перерыв до 10 утра следующего дня.

Переговоры возобновились, но легче они не стали. Lehman Brothers не без причины ссылался на то, что его балансовый отчет был настолько хрупким, что не осилил бы 250 миллионов долларов. Два французских банка отказались принять свою часть ноши, предложив по 125 миллионов долларов каждый. Самый сильный удар нанес Bear Stearns, ведущий брокер Long-Term. Несмотря на то что в хорошие времена банк получал от Long-Term комиссии на миллионы долларов, Джимми Кейн, генеральный директор Bear Stearns, решительно отказался давать даже доллар. Филип Персел, председатель Morgan Stanley, заявил, что участие «зайцем» неприемлемо, а Дэвид Комански из Merrill Lynch разразился гневной речью в сторону Кейна. Обсуждение стало таким неприятным, что Петер Фишер мысленно начал проигрывать последствия тупика. «Помню, я подумал, если это не сработает, я встану на стол и скажу: «Не прикасайтесь к своим мобильникам. Закройте дверь. Сейчас мы составим отчет о том, что сделки не будет», — позже вспоминал Фишер. Отсутствие помощи столкнуло бы мировые рынки в свободное падение. Нельзя было позволить банкирам, являющимся заинтересованными сторонами, продавать раньше обычных инвесторов⁵².

Но в итоге Фишеру не пришлось вскакивать на стол. Одиннадцать банков согласились увеличить свой вклад до 300 миллионов долларов каждый, а меньшие суммы от Lehman Brothers и французов привели к общей цифре 3 миллиарда 625 миллионов долларов. Денег вполне хватало, чтобы объявить о спасении. Long-Term будет приобретен, и мировые рынки будут спасены, хотя Меривезер с партнерами, державшие в фонде так много собственных средств, увидят, как их личные состояния сократятся практически до нуля. «Мы верили в себя, — скажет позже консультант LTCM, Джим Рикарде, — здесь не было лицемерия. Мне приятно говорить, что мы потеряли деньги в старомодной манере: через честный и тяжелый труд»⁵³.

ПОСЛЕ ТОГО КАК LTCM ОКАЗАЛСЯ В БЕЗОПАСНОСТИ, начались споры о смысле этого спасения. Во время заседания 1 октября члены комитета конгресса по финансовым услугам возмущались по поводу угрозы экономической стабильности из-за кучки скрытных трейдеров. Демократ Пол Канжорски, представитель от Пенсильвании, заявил, что зарубежным противникам страны больше не нужно изобретать оружие массового поражения: они могут принести гораздо больший вред Соединенным Штатам, сотрудничая с хедж-фондами. И все же, несмотря на всю ярость, дебаты, последовавшие за провалом LTCM, в большинстве своем были просто эхом споров, последовавших за коллапсом рынка облигаций в 1994 году. Ведущие государственные регуляторы были вынуждены признать, что хедж-фонды действительно представляют собой риск. Но для его сокращения не было сделано почти ничего.

Заманчиво отзываться о провале агрессивно, чтобы выглядеть решительно. В 1994 году контрольно-надзорные органы говорили, что банки и брокерские конторы были слишком сообразительны, чтобы позволить своим хедж-фондовым клиентам делать дикие ставки их деньгами. Теперь этот довод был не в счет: сливки Уолл-стрит были так сильно зависимы от LTCM, что для их спасения понадобилось вмешательство Федеральной резервной системы. И все же, столкнувшись с таким опытом, государственные регуляторы продолжали сопротивляться применению суровых мер против хедж-фондов. «Люди, дающие в долг другим деньги, серьезно заинтересованы в том, чтобы эти деньги вернуть», — напомнил комитету Алан Гринспен, основываясь на идее, что частные кредиторы будут контролировать поведение хедж-фондов⁵⁴. Только в 2009 году Гринспен согласился, что мониторинг риска займодателями был слабой защитой против финансовой неумеренности. Даже тогда он выразил мысль, что кризис 2007–2009 годов пришел ниоткуда — как будто LTCM никогда и не было⁵⁵.

И все же, перед тем как вынести жесткий вердикт, важно признать, что у неуверенности Гринспена были весомые причины. Начать с того факта, что суровые меры против хедж-фондов не остановили бы опасную торговлю, поскольку безрассудность не была ограничена только индустрией хедж-фондов. Long-Term имел слишком большой заемный капитал. Он просмотрел опасность того, что его торги могут зрелищно взлететь на воздух, если другие арбитражные игроки будут вынуждены неожиданно демпинговать «слизанные» позиции; фонд неверно оценил точность, с которой должен рассчитываться финансовый риск. Но не было причины предполагать, что ошибки Long-Term были возможны только среди хедж-фондов. Действительно, крах Long-Term привел власти в замешательство потому, что совпал с пугающими потерями инвестиционных банков, таких как Lehman Brothers. Памятуя о крахе LTCM, Гринспен и его коллеги по надзору понимали, что настоящей проблемой был невероятный леверидж финансовой системы. По иронии судьбы, именно это конгрессу пытался объяснить Сорос в своем заявлении четырьмя годами ранее. Конечно же, в кризисе 2007–2009 годов были повинны игроки с заемным капиталом: компании, коими владели банки (известные как подземные каналы или структурные инвестиционные компании, SIV), брокер-дилерские компании и страховщики. Хедж-фонды не были главными виновниками.

Если хедж-фонды были лишь составляющей проблемы, почему контрольно-надзорные органы не стали требовательнее к более широкой вселенной инвесторов с левериджем? И снова ответ вторит 1994 году: регуляторы считали, что не смогут сделать это правильно. Они не могли просто объявить о фиксированном максимуме левериджа: коэффициент отношения займа к капиталу был почти ничего не значащей цифрой, поскольку не мог отразить, был ли портфель хеджирован и был ли он открыт рискам через деривативные позиции. Регуляторы также не могли просто ограничить ценность хедж-фондов по риску: крах LTCM показал, что эта мера может вводить в заблуждение. Разочаровывающая правда была такова, что риски в портфеле зависели от постоянно изменяющихся условий: повторяли ли другие трейдеры торги фонда, насколько ликвидны были рынки, была ли дискредитирована иммунная система банков и брокерских контор. Заместитель председателя ФРС Петер Фишер, бывший в центре регуляторного мозгового штурма, последовавшего за ситуацией с LTCM, видел теоретическую возможность государственного контроля хедж-фондов и других игроков с заемным капиталом. Но было настолько маловероятно, что правительство правильно поймет все детали, что он так и не перешел к действиям.

Кроме того, за следующие несколько лет параллельный регуляторный эксперимент подтвердил, что сомнения Фишера имели основания. С 1998 года комитет всемирных регуляторов разработал современную систему контроля рисков, наконец-то издав так называемые требования к капиталу «Базель II». Хотя этот документ исключал страховщиков, брокер-дилеров и хедж-фонды, концентрируясь только на банках, он все равно испортил шесть лет и завершился жалким поражением. Пытаясь прописать правила, охватывающие трудноуловимые риски банковских портфелей, схема «Базель II» полагалась на расчеты рисков самих банков: другими словами, в сухом остатке регуляторы считали, что банки должны саморегулироваться. Когда в 2007-м разразился кризис, европейские банки, принявшие требования «Базель II» оказались безнадежно хрупки. Если регуляторы пытались контролировать леверидж хедж-фондов или других теневых банков — лучшего чем базельские стандарты они придумать не могли.

Как и в 1994 году, нежелание регуляторов установить непосредственный контроль над инвестиционными банками и хедж-фондами вернуло их назад, к плану Б, — выражать обеспокоенность финансовыми рисками и заверять население, что опасность не выходит за рамки. Гринспен публично размышлял об опасностях финансового моделирования, способного зайти намного дальше человеческого суждения. Он призывал кредиторов помнить, что хедж-фонды хорошо работают в хорошие времена, а потом при неожиданной нестабильности на рынках внезапно взрываются. Но, признавая изъяны современных финансов, Гринспен делал акцент на стоимости возврата к досовременной эре. Если банки будут должны держать капитал, равный стоимости 40 % их активов, как это было после Гражданской войны, эпизоды рыночной турбулентности будут возникать гораздо реже, признавал председатель ФРС. Но капитал будет более затратным и стандарты жизни будут ниже. «Мы не можем выбрать преимущества современной системы без принятия ее издержек», — заключил он⁵⁶.

В контексте 1998 года это был справедливый вердикт. Преимущества современного финансирования перевесили его риски, и попытки сократить риски через государственное регулирование не вызывали уверенности в успехе — как показал пример базельского эксперимента. Все же с непозволительной роскошью ретроспективы решение оставить рынку контроль рисков было неправильным. Из эпизода с LTCM банки вынесли один урок — они осадили леверидж хедж-фондам, как должны были сделать, памятуя о провале Askin в 1994 году. Но другие уроки остались без внимания. Крах LTCM показал, насколько безумно страховать целый мир от нестабильности без достаточного капитала в резерве; но в следующем десятилетии страховщик-гигант AIG повторил ту же ошибку. Крах LTCM выявил заблуждение, что диверсификация может свести риск практически к нулю; но в следующем десятилетии инвесторы повторяли эти неправильные вычисления, пачками покупая предположительно диверсифицированные ипотечные ценные бумаги. Самое главное, крах LTCM явился наглядным примером опасностей финансирования на заемном капитале. И все же мир ответил на это не просто позволением продолжать трейдинг на леверидже. Он допустил невероятную экспансию⁵⁷.

11 ДВОЙНОЙ ДОТКОМ

В начале своего романа «Битва за космос» Том Вулф описывает, как военные летчики объясняют причины гибели своих товарищей. Один пилот сбрасывает скорость, не успев выпустить закрылки: он разбивается и сгорает так, что нельзя опознать останки. Его друзья собираются за столом, качают головами и говорят, как им жаль и что они ни за что такой ошибки не сделали бы. Немного погодя другой авиатор уходит в смертельный штопор из-за отказа управления. Его друзья сходятся на том, что человеком он был хорошим, но, к сожалению, опыта ему недоставало. И вот третий летчик умирает в кабине, потому что в кислородной системе отсоединился шланг, и его самолет капотирует и врезается в Чесапикский залив. Его товарищи полны скептицизма: неужели кто-то мог не проверить перед вылетом соединения шлангов?¹

Через неделю после падения LTCM Джулиан Робертсон вынес свой вердикт сентябрьским драмам. В письме инвесторам он сообщал, что Tiger потерял почти 10 % за этот беспокойный месяц, но не признавал, что будущее Tiger напоминало судьбу Long-Term. LTCM оказался охвачен огнем из-за опрометчивости и неопытности его руководства, тогда как Робертсон был в деле внушительные 18 лет. Математические модели Long-Term были разработаны с тем, чтобы собирать крошечные прибыли арбитража при миллиардах заемных средств, a Tiger искал возможности, которые окупались бы в разы больше без необходимости опасного левериджа. В самом деле, лишь годом ранее инвестиционные коммандос Tiger достигли невероятных 70 % до вычетов, отражая успех компании в выборе краткосрочных и долгосрочных акций и торговле валютами в Азии. «Наш бизнес не похож на их бизнес, который есть не более чем супермаркет с большими объемами и низкой рентабельностью», — пренебрежительно заявлял Робертсон. «Вы можете спросить, что Tiger собирается изменить в свете поднятой шумихи вокруг левериджа, — писал он. — Ответ: ничего»².

Через несколько дней у Робертсона появились проблемы с его собственными кислородными шлангами. За потерей 10 % в сентябре 1998 года последовало шокирующее 17 %-ное снижение в октябре, и унизительное положение Tiger до неприятного напоминало опыт LTCM. Так же как Long-Term когда-то делал разумные ставки в неразумных объемах, октябрьские потери Робертсона отражали последствия почти самоубийственно огромной ставки, что иена упадет к доллару.

Происхождение потерь Tiger уходит к лету 1998 года, когда уверенный Джулиан Робертсон написал инвесторам позитивное письмо. В первой половине 1998 года его фонд достиг 29 %, и он только что вернулся со встречи с внешними консультантами Tiger в Европе. На собрании присутствовали Маргарет Тэтчер и сенатор Боб Доул, а также финансовые шаманы из Японии и Мексики. Робертсон был особенно впечатлен обсуждением иены. Япония сняла законодательные ограничения со своих финансовых рынков, позволив инвесторам переводить деньги за рубеж. А со ставкой иены чуть выше 1 % было очевидно, что японские вкладчики не упустят шанса заработать на своих инвестициях побольше. По мере оттока японского капитала за границу иена устремилась вниз. Робертсон дал своим инвестором четко понять, что сыграет на понижение японской валюты.

Июльское письмо Робертсона оказалось еще более беспечным. Так же как Long-Term Capital Management недооценил подверженность финансовым рискам общего делевериджа — сокращение ставок изощренных трейдеров, которое вызвало поворот сил арбитража, так и Робертсон недооценил силу удара делевериджа по его торговле иеной. Именно потому, что процентные ставки иены были низки, трейдеры занимали японскую валюту для финансирования своих позиций по всему миру Если бы они сбросили эти позиции и вернули иены, валюта пошла бы вверх, тогда как Робертсон ожидал обратного. Когда дефолт в России причинил убытки трейдерам с заемным капиталом, вынуждая их продавать холдинги, и Long-Term, и Tiger оказались под ударом. Действительно, пятница 21 августа стала не просто днем, когда Long-Term потерял более половины миллиарда долларов, вызвав поспешные возвращения профессоров из отпусков. Это был день, когда ставка Tiger на иену свернула с правильного пути. За следующий месяц японская валюта выросла на 7 % против доллара, и из капитала Tiger испарилось больше миллиарда долларов.

Это было всего лишь началом проблем Tiger. Long-Term пострадал от конкурентов, слишком осведомленных о его позициях. Робертсон оказался в таком же затруднительном положении. Его зрелищные инвестиционные протоколы и процветающая личность привлекали всеобщее внимание, а его ежемесячные письма партнерам расходились факсами по Уолл-стрит как горячие пирожки. Когда Робертсон разослал свое июльское послание, каждый трейдер знал, что он играет на понижение японской валюты, и чем выше росла иена, тем больше они ожидали, что Робертсон будет вынужден залечивать раны от убытков, выкупая иену обратно и сворачивая свои позиции. Особенно сильный скачок иены был зафиксирован 7 октября, и трейдеры почувствовали близкий провал Робертсона. Они продолжали поднимать иену, рассчитывая, что вытеснение Tiger с торгов принесет держателям японской валюты хорошую прибыль.

Примерное 10 утра 8 октября 1998 года иена набрала умопомрачительные 12 % по сравнению с предыдущим утром. Более 2 миллиардов долларов в акциях Tiger вылетело в трубу; всего за один день фирма потеряла в 200 раз больше своего капитала в 8,8 миллиона долларов, капитала, с которым она была основана. Несколько лет спустя, в апреле 2009 года, новость о том, что Morgan Stanley потерял 578 миллионов долларов за три месяца, оказалась достаточно шокирующей, чтобы разместиться на первой странице Financial Times. Но Робертсон наблюдал за исчезновением суммы в четыре раза больше и всего за 24 часа.

Робертсон собрал своих ведущих помощников на антикризисное совещание. Встреча состоялась в роскошном угловом офисе Робертсона с панорамным видом Манхэттена, но вид, за которым стоило наблюдать, развернулся в самом сердце здания, в комнате без окон с мигающими и моргающими мониторами, отражающими подъем иены. Предыдущим утром иена торговалась к доллару по курсу 130:1, сейчас торги шли на отметке 114:1, и кто знал как изменится ситуация к концу этой встречи? По иронии судьбы у участников совещания не было сомнений в том, что человек, доминирующий на этом антикризисном собрании, был не кто иной, как Майкл Биллс, сын военного летчика, примкнувший к Tiger после разговора с Томом Вулфом о жизни пилотов-истребителей. Биллс доказывал своим коллегам, что рынок сошел с ума, потому что все думали, будто Tiger опустился на колени; но если Tiger покажет, что все еще готов «биться за космос», то приведет Уолл-стрит в чувство. Биллс предложил Tiger нападать, а не отступать. Вместо того чтобы закрыть свои позиции на понижение иены, как того ожидал рынок, фирма должна продемонстрировать бесстрашие, усилив свои ставки против японской валюты. Один смелый жест докажет хищным трейдерам, что Tiger — это не легкая добыча. Иена прекратит свой рост.

Примерно через 30 минут от начала встреча прервалась. Только за это время иена укрепилась со 114 до 112 за доллар, испарив еще полмиллиарда долларов фонда. Дэн Морхед, валютный трейдер Tiger, поспешил в свою кабину исполнять план Биллса. Он собирался добавить 50 миллионов долларов к ставке Tiger против иены, надеясь, что это собьет инерционное повышение валюты.

Морхед связался по телефону с дилером одного из крупных банков и спросил, почем торгуют доллар к иене, не раскрывая, хочет он купить или продать валюту. Обычно, чтобы назвать цену, банку хватало пары секунд. На этот раз пауза затянулась. Ожидание, что Tiger скоро будет вынужден покупать иену миллиардами, распугало всех потенциальных продавцов: никто не хотел потерять иену, когда Tiger вот-вот должен был усилить ее укрепление. Рынок высох из-за нехватки продавцов: не было ни торгов, ни цен. Банковский дилер Морхеда был вынужден назвать цену с потолка. И он был этим жутко напуган.

После тридцатисекундного молчания Морхед получит ответ. Банк продаст Tiger доллары по курсу 113,5 иены за доллар, и купит доллары по курсу 111,5 иены за доллар. Разница в две иены была астрономической — возможно, в сорок раз больше той, что Морхед встречал обычно на рынке. Как и LTCM до него, Tiger обнаружил, что ликвидность может пересохнуть именно тогда, когда она больше всего нужна.

«Я покупаю», — сказал Морхед.

В ту же секунду банк, принявший заказ, понял, что Tiger из торгов не выжали. Джулиан Робертсон и его Тигры все еще готовы сражаться! Только дурак будет торговать против них! Через пару секунд затишью среди продавцов пришел конец: трейдеры отдела собственных операций банка начали демпинговать иену, и этот демпинг через океан отразился на каждой стойке обмена валюты на Уолл-стрит. Иена начала падать так же стремительно, как росла чуть раньше этим же днем. Сын авиатора победил. Tiger был в штопоре, но беда миновала³.

По крайней мере в одном Робертсон был отомщен. Его мнение, что Tiger отличался от перегруженного заемным капиталом LTCM подтвердилось: коэффициент долга к акционерному капиталу Tiger был примерно 5 к 1, что давало ему силы держаться за игру на понижение иены, вместо того чтобы быть выжатым из позиций⁴. Но это мало утешало партнеров Tiger. За октябрь Робертсон потерял на валюте 3,1 миллиарда долларов, преимущественно из-за своей ставки против иены, и его оправдания не были убедительными. «Иена, бывшая ликвидной как вода, вдруг пересохла как Сахара», — жаловался он своим инвесторам, умалчивая о том, что испарение ликвидности произошло в немалой степени из-за безрассудства Tiger⁵. В игре на понижение иены Tiger задействовал впечатляющую сумму в 18 миллиардов долларов — позиция была по крайней мере вдвое больше знаменитой ставки Дракенмиллера против фунта стерлингов⁶. Торгуя валютами в еще более амбициозной, чем у его соперников в Quantum, манере, Робертсон сотворил собственную Сахару⁷.

Вследствие этого происшествия Робертсон пообещал инвесторам уменьшить масштабы валютной торговли. Но потери на иене дали Tiger лишь распробовать те проблемы, которые явились вскоре в удивительном облачении «быка» рынка технологий.

ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ ПУЗЫРЬ 1990-Х СЛУЖИТ ТЕСТОМ двух взглядов на хедж-фонды⁸. С одной стороны, существует оптимистическое мнение, что изощренные трейдеры будут анализировать цены и двигать их к эффективному уровню. С другой — есть более темное предположение, что изощренным трейдерам не хватает сил эффективно двигать цены и что, зная границы своих сил, они будут скорее следовать за трендами, чем бороться с ними. Среди хедж-фондов, с которыми мы сталкивались, есть примеры обеих школ. Краткосрочные и долгосрочные инвесторы, от А. У. Джонса в акциях до Джона Меривезера в облигациях, стремятся покупать дешевые ценные бумаги и продавать дорогие, подталкивая цены к их эффективному уровню. Тогда как поклонники тренда, такие как Пол Тюдор Джонс даже не пытаются понять фундаментальную ценность того, чем торгуют. Они покупают ценные бумаги на подъеме и скидывают их на спаде. Им неинтересно двигать цены к некоему равновесию.

Если когда-либо иррациональные рынки взывали к арбитражу, усиливающему эффективность, пузырь доткомов был ярким тому примером. Аналитики капитала обычно оценивают компанию по ее заработкам и вероятному росту — это дает представление об объеме наличности, которая в конечном итоге потечет к инвесторам. Но новые технологические компании, заполонившие рынок в конце 1990-х годов, вообще не имели прибыли. По традиционным критериям их действительная стоимость равнялась нулю. Тем не менее инвесторы из кожи вон лезли, покупая акции высокотехнологичных компаний или даже акции, которые хоть как-то были связаны с Интернетом. Например, в ноябре 1998 года трудолюбивый книжный интернет-магазин под названием Books-A-Million объявил о внесении улучшений в свой веб-сайт. Через три дня после этой непримечательной новости цена его акций подскочила в десять раз. В марте следующего года компания-новичок Priceline.com заработала 425 % в первый день торговли, а это означало, что ценность данного непроверенного веб-сайта, торгующего авиабилетами, считалась выше, чем стоимость United Airlines, Continental Airlines и Northwest Airlines, вместе взятых. Авиакомпании владели терминалами, посадочными слотами, флотилиями пассажирских самолетов, но кого это волновало? Priceline.com владел каким-то программным обеспечением, парой компьютеров и приманкой в виде актера «Звездного пути» Уильяма Шатнера, снявшегося в их рекламе⁹.

Как на это безумие должны были отреагировать хеджевые фонды? Если они были игроками, усиливающими эффективность, как представлялось оптимистам, они бы продавали интернет-акции без покрытия, пока не снизили бы их цену до более рационального уровня. Если бы они были поклонниками трендов, с другой стороны, они бы вложились в пузырь, раздувая его. Тем, кто верит в рынок, сложно допустить, что умный инвестор упустит возможность сыграть на понижение чего-то, что явно завышено в цене, — на самом деле, именно это и должны делать инвесторы, чтобы оправдать свое существование. В конце концов причиной толерантности к высокооплачиваемым инвестиционным управленцам является то, что они приносят обществу какую-то пользу: усиливая эффективное ценообразование, они размещают небольшой капитал в компаниях, которые смогут использовать его лучшим образом, а не в новообразовавшихся пузырях, переполненных идеями, которые возьмут этот капитал и растратят. Пузыри направляли деньги к управленцам, которые не умели управлять. Они финансировали никому не нужные бизнес-планы. А когда в итоге они лопались, то оставляли обычных вкладчиков ни с чем.

Но, как мы увидели, арбитражные сделки имеют свои границы. Ни один инвестор в одиночку не сможет сдуть пузырь. Даже крупнейшие хедж-фонды конца 1990-х — Tiger и Quantum — имели под своим управлением чуть больше 20 миллиардов долларов в лучшие периоды. Они вряд ли могли противостоять инерции индекса акций высокотехнологичного NASDAQ, чья общая капитализация достигала 5 триллионов долларов. Поскольку хеджевые фонды были маленькими относительно рынка, ставка против пузыря сработала бы, только если и другие поставили бы на то же, а так хедж-фонд понес бы серьезные потери. Если эти потери спровоцировали бы инвесторов выводить деньги из фонда, тот был бы вынужден покрыть свою ставку против пузыря до того, как она окупится. Одно из знаменитых высказываний Кейнса гласит: «Рынок может оставаться нелогичным гораздо дольше, чем вы можете оставаться платежеспособным». Как инвесторы уже не раз убеждались, быть правым слишком рано все равно, что ошибиться.

В 1999 году пузырь продолжал раздуваться, и Джулиан Робертсон отказался с этим бороться. У него не было ни капли сомнения, что технологичные акции были непомерно завышены, но он уже потерял деньги на игре на их понижение в прошлом году и решил, что ставить против пузыря небезопасно. Ему вполне хватало игры на понижение отдельных компаний, ведь он мог подстраховать риск общего подъема на рынке, играя на повышение похожих акций. Но когда весь сектор технологий оказался переоценен, хеджировать стало трудно: Робертсон не мог играть на понижение всех технологичных акций, одновременно играя на повышение корзин эквивалентных активов, ведь эквивалентов им не было. Кроме того, сила инерции раздувания технологичного пузыря казалась практически непреодолимой. Робертсон сравнивал NASDAQ с грохочущим локомотивом. Он определенно должен был слететь с рельсов, но неясно когда. Только дурак будет стоять на пути¹⁰.

Вместо того чтобы биться против пузыря, который он считал абсурдом, Робертсон решил его проигнорировать. Намереваясь снизить свои макроставки после потерь на иене, он также решил остаться в стороне от технологичного сектора. Но такая стратегия принесла свежие проблемы. Tiger вырос настолько, что перемещение капитала стало непростым делом даже в хорошие времена; а теперь, с двумя инвестиционными пределами, куда вход был воспрещен, проблема размера фонда достигла критического уровня. Робертсон сконцентрировал свои ставки на традиционных вариантах, таких как акции энергетической компании Federal-Mogul Corporation — самой сути старой экономики. Но найти подходящие компании, где Tiger мог бы приобрести значимую долю, было трудно.

Трудности Робертсона окончательно оформились с его вложением в US Airways. В начале 1996 года исполнительным директором авиакомпании был назначен человек, нацеленный на реформаторское снижение издержек, и Робертсон принял мудрое решение купить крупную долю компании. К лету 1998 года ставка окупилась: капитал US Airways вырос в пять раз. Но вместо того чтобы отпраздновать победу и продать акции, Робертсон выжидал, несмотря на то что теперь его доля в капитале авиакомпании равнялась астрономическим 1,5 миллиарда долларов и составляла почти одну пятую компании¹¹. Осознавая опасность ситуации, аналитик Tiger посоветовал Робертсону продать часть позиций, когда US Airways организовала выкуп своих акций в начале 1998 года, но тот предложение отверг: «Это одна из моих лучших идей», — возразил он¹². Учитывая ограниченное количество возможностей, открытых для перегруженного инвестора, Робертсон приготовился держаться этой позиции еще много дольше того момента, когда его изначальное вложение окупилось, игнорируя тот факт, что позиция далеко переросла рамки ликвидности.

Риски такого поведения скоро стали очевидными. В начале 1999 года US Airways зафиксировала разочаровывающие прибыли, цена акций упала как камень, потеряв за три недели торгов 29 %. Робертсон написал инвесторам, дерзко предсказывая утроение капитала к концу текущего года, по мере того как восстановится уважение рынка к компаниям старой экономики. Но положение не улучшалось. В июле механики авиакомпании проголосовали за отказ подписать контракты, назревала забастовка. В августе остановки в работе привели к отмене некоторых полетов. Поскольку цена акций продолжала снижаться, у Робертсона не было возможности продать свою внушительную позицию на открытом рынке, не столкнув цену в свободное падение: он стал скорее владельцем, чем инвестором. Tiger был вынужден залечь на дно в ожидании стратегического покупателя авиакомпании, который снял бы тяжелую ношу с его плеч. Тем временем и другие серьезные ставки Робертсона «скисали». Federal-Mogul, производитель автомобильных запчастей, упал на 30 % за первое полугодие, a Niagara Mohawk застыл на месте. Инвестиционная публика теряла интерес к старомодным капиталам. В своем апрельском письме к инвесторам Робертсон писал: «Мы переживаем самое нетипичное поведение рынка, когда фундаментальные основы игнорируются повсеместно»¹³.

К лету 1999 года решение Робертсона игнорировать технологический бум вызвало на Парк-авеню кризис. Tiger потерял 7,3 % за первое полугодие, в то время как взаимные фонды высокотехнологичных компаний поднялись на четверть и более. Дневные трейдеры, торгующие со своих кухонных столов, переплюнули отряд особого назначения Робертсона. Пришедшие на волне потерь от иены осенью 1998 года последние неудачи переполнили чашу терпения инвесторов: отозвав из активов Tiger 3 миллиарда за шесть месяцев до марта, партнеры Робертсона вывели еще 760 миллионов капитала к концу второго квартала. Чем больше капиталов выводили инвесторы, тем больше позиций вынужден был закрывать Робертсон¹⁴. А как только на Уолл-стрит поняли, что Tiger стал вынужденным продавцом, глубокие хищнические инстинкты вернулись. Каждый месяц в письме к инвесторам Робертсон отчитывался по десяти ведущим позициям Tiger, поэтому его предпочтения не были секретом. И действительно, соперники изо всех сил продавали против него. Однажды жутким июльским днем слух о том, что к концу месяца Tiger столкнется с отзывом 3 миллиардов долларов, спустил курок подъема хищнических продаж: портфель Tiger потерял 72 миллиона долларов за 15 минут, в то время как широкий рынок оставался спокойным¹⁵. Слух не подтвердился, но это было слабым утешением.

В 1998 году LTCM ушел в мертвую петлю: его брокеры требовали возврата займов. Это подвигло Робертсона написать инвесторам об опасностях чрезмерного левериджа. В 1999 году Tiger тоже оказался в опасности развала, но не из-за брокеров, требующих возврата средств, а из-за инвесторов, изымающих свой капитал. Кроме того, в обоих случаях широкая осведомленность о позициях хедж-фондов подлила масла в огонь их проблем. Комментаторы, настаивающие, что прозрачность хеджевых фондов стабилизирует рынки, должны извлечь из этого полезный урок¹⁶.

В МИЛЕ СЕВЕРНЕЕ ОФИСА TIGER, НЕДАЛЕКО ОТ ЦЕНтрального парка, друзья и соперники Робертсона в Quantum сражались в параллельной битве. В начале 1999 года Стэн Дракенмиллер, глава Quantum, разделял убежденность Робертсона в том, что технологичные акции слишком завышены, но действовать он решил по-другому. Не испугавшись инерции рынка, Дракенмиллер разместил нехеджированную аутрайт-ставку против технологичного пузыря, выбрав дюжину особенного переоцененных стартапов и вложив в игру на понижение 200 миллионов долларов. Тут же все эти компании выстрелили со скоростью, лишающей любую возможность увернуться. «Однажды они закрылись на сотне, а открылись на ста сорока», — с ужасом вспоминал Дракенмиллер¹⁷. За пару недель позиция стоила Quantum 600 миллионов долларов. К маю 1999 года Дракенмиллер столкнулся с минусом в 18 %. Первый раз за всю долгую карьеру он оказался лицом к лицу с перспективой серьезных негативных результатов деятельности¹⁸.

Дракенмиллер стоял перед острейшей формой опасности, угрожающей Робертсону. Годом ранее Quantum был в плюсе на 21 %, тогда как Tiger опустился в минус на 4 %, но теперь, оказавшись на пути технологического локомотива, потери Дракенмиллера были вдвое больше потерь Робертсона. Естественно, инвесторы нервничали. В мае крупный фонд-донор Haussmann Holdings объявил о том, что он урезал свои инвестиции в Soros Fund Management более чем вполовину, и пресса рассказала о потоке аналитиков Quantum, увольняющихся в поиске лучших возможностей. Комментаторы задавались вопросом, пришел ли конец легенде Дракенмиллера? Ходили слухи, что Большой Босс возьмет трехмесячный больничный. После яростного опровержения этих разговоров волна свежих откровений нашептывала, что Сорос, наверное, устал от своего «второго я».

Но все же важно, что Дракенмиллер был лучше подготовлен к технобуму, чем Робертсон. Традиционное стоимостное инвестирование, практикуемое Tiger, совершенно не давало Робертсону даже шанса подумать о вложениях в пузырь¹⁹. Смесь традиционного анализа и графиков, применяемая Дракенмиллером, делала его менее предсказуемым. Тогда как Робертсон не терпел инвестирования по инерции, Дракенмиллер вполне мог следовать основам рынка в один период и оседлать тренд в другой. В мае 1999 года Дракенмиллер выделил часть капитала Quantum новому работнику, Карсону Левиту, который крупно ставил на акции доткомов. Скептик, который раньше играл на понижение пузыря, теперь взгромоздился на борт оркестрового грузовичка всеобщего увлечения.

Два месяца спустя Дрюкенмиллер посетил ежегодную конференцию технологий и информационных средств в Сан-Валли, Айдахо. Это был фестиваль новой экономической шумихи и настроенности на подъем: все, от голливудских магнатов до кандидатов в президенты и вундеркиндов Силиконовой долины, собрались в тени потрясающих гор. Там можно было даже увидеть разгуливающего в поло и бейсболке и болтающего с Биллом Гейтсом и Майклом Бломбергом Уоррена Баффета, чей стиль инвестирования по стоимости попал под удар пузыря²⁰. Вернувшись тем летом из Сан-Валли, Дракенмиллер пылал усердием новообращенного²¹. Он перевел Карсону Левиту дополнительные средства и нанял второго энтузиаста технологий по имени Диана Хакала, имевшую хобби выводить головокружительные пируэты высшего пилотажа. Левит и Хакала навалились на те же акции, которые в первой половине года понижал Дракенмиллер. Они «разбирались во всей этой радиоактивной чуши, которую я даже записать правильно не смогу», — рассказывал позже Дракенмиллер²².

Радиоактивность творила для Quantum чудеса. Технологичные акции взлетели как ракета. Имена VeriSign, Qualcomm и Gemstar славились как герои новой эры. Если в первом полугодии Quantum шел по следам Tiger, то теперь Quantum, по сути, выигрывал от неудач соперника. Из-за того что отзывы капитала инвесторов Tiger вынудили Робертсона продавать акции, он сбросил огромную долю в South Korea Telecom, которую приобрел до пузыря. Под давлением продаж Робертсона в июле и августе South Korea Telecom упали на треть. Благодаря этой ликвидации Карсон Левит приобрел акции по дешевке. Цена быстро утроилась²⁴.

За последние месяцы 1999 года Дракенмиллер заработал на волне техноакций больше, чем когда он сыграл на понижение фунта стерлингов восемью годами ранее. К концу года Quantum вышел из минуса в 18 % и достиг плюса в 35 %. Дракенмиллер осуществил одно из величайших возвращений в истории хеджевых фондов, и оно не имело ничего общего с подталкиванием рынков к их эффективному уровню.

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ ДРУГИЕ ХЕДЖ-ФОНДЫ БИЛИСЬ С ТЕХнологичным пузырем. В начале 1999 года армия спекулянтов, играющих на понижение, ввязалась в драку с поставщиком услуг через Интернет America Online, который пользовался новым, связанным с пузырем высокотехнологичных компаний методом подсчета своих маркетинговых издержек. Если компания тратила миллион долларов на привлечение новых абонентов, она не списывала сумму в издержки сразу, а рассматривала рекламу как вложение, шаг за шагом окупаемое доходами, как в случае с покупкой завода и оборудования. Игроки на понижение были правы, считая этот трюк низким, и в конце концов America Online от него отказалась²⁴. Но повышение цен на акции компании оборотов не снизило. Игроки на понижение отстояли бухгалтерский спор, но они все равно лишились последней рубашки через свои инвестиции. Мэри Микер, аналитик из Morgan Stanley, названная журналом Barron's «Королевой Интернета», признавала, что инвесторы старой школы оценки стоимости, воспитанные на классических приемах Бена Грэхэма и Дэвида Додда, не смогут разглядеть ценность компании, которая зарегистрировала бы потери, следуй она отчетным правилам²⁵. Но это была проблема стариков. На одном новоэкономическом собрании какой-то банкир сказал: «Ни один традиционный инвестор школы Грэхэма и Додда не вложился в America Online. Они сыграли на понижение. И продули. Пусть привыкают к новой модели»²⁶.

Несколько месяцев спустя хедж-фонд Greenlight Capital нанес удар по еще одному раздутому интернет-проекту. Его целью стал Chemdex, сеть «бизнес для бизнеса» по торговле химикатами. Chemdex брал комиссию с каждой сделки, заключенной компаниями через его сеть, но в отчеты записывал стоимость всех пропущенных через себя товаров. Эта уловка была настолько возмутительной, что основатель Greenlight Дэвид Айнхорн не удержался. Он взял крупную короткую позицию в Chemdex в сентябре 1999 года, когда акции компании торговались на отметке в 26 долларов. Но в раздутой атмосфере пузыря даже самые сомнительные бухгалтерии не особенно смущали других инвесторов. В декабре Королева Мэри из Morgan Stanley заявила: «Мы считаем, у Chemdex есть все, что нужно для успеха», и к февралю цена акции компании выросла почти в 6 раз, до невыразимых 164 долларов. Не надо говорить, что к концу 2000 года Chemdex рухнул до двух долларов за акцию. Но Айнхорну было уже не помочь, его вытеснили из понижения Chemdex до того, как пузырь лопнул, оставив с огромными убытками²⁷.

Несмотря на периодические подозрения, что спекулянты хедж-фондов, играющие на понижение, способны манипулировать рынками, технорынок 1999 года прихлопнул скептиков как мух на спине слона. Манипуляции случались повсеместно: компании подделывали свои бухгалтерские отчеты, аудиторы закрывали на это глаза, инвестиционные банки ввязывались в бессовестные рекламные кампании технофирм, продвигаемых ими на рынок. Убедившись, что у них нет никакой надежды сопротивляться общему помешательству, хедж-фонды чаще всего выбирали вариант присоединения к гонке. Кто-то вкладывался в пузырь, поверив рекламе или следуя своему стилю выдаивать тренды. Кто-то находил оправдание в том, что кредитно-денежная политика Федеральной резервной системы была невероятно расшатана, поэтому «горячие» вклады должны были достигнуть космических оценок²⁸. А кто-то покупал техноакции по первичному публичному предложению, потому что был инсайдером этой сомнительной игры: как часть модного стиля, который раздувал пузырь, инвестиционные банки создавали свалку, по дешевке скидывая новые акции и практически печатая тем самым деньги для фондов-счастливчиков, имевших доступ к первичным открытым предложениям. В целом хедж-фонды были не больше склонны оседлать пузырь, чем другие денежные управленцы: но они также не особенно ему сопротивлялись²⁹. Пока пузырь рос, только самые смелые инвесторы, использующие модель стоимости, имели достаточно авантюризма, чтобы с ним сражаться.

Самым смелым и авантюрным был Джулиан Робертсон. Tiger потерял 17 % в третьем квартале, тогда как даже инерционные игроки достигали невероятных прибылей. Кровопотери инвесторов продолжались. Когда в конце сентября открылось окно для отзыва средств, от Робертсона уплыли 1,3 миллиарда долларов. Со своего пика в 21 миллиард долларов в активах в августе 1998 года Tiger опустился до 9,5 миллиарда долларов всего лишь год спустя и около 5 миллиардов от суммы этого спада ушло обратно к клиентам, голосующим своими кошельками. Для Робертсона это была не просто потеря денег. Он сделал Tiger своей семьей, своей персональной сетью сильнейших брокеров и друзей. Он содержал отряд быстрого реагирования и возглавлял экскурсии, направленные на сплочение команды. Он не привык к поражениям, но то, что он переживал, было унизительным. Когда было особенно туго, он звонил своему старому товарищу и помощнику Джону Гриффину, который теперь возглавлял собственный хедж-фонд. «Джон, представляешь, я получил письмо от того-то, который был в Tiger с 1982 года, — сетовал Робертсон, — он говорит, что покупает дом. И хочет забрать свои деньги. Он больше в меня не верит»³⁰.

Пытаясь замедлить гонку выхода, Робертсон объявил, что позволит инвесторам отзывать капитал из его фондов два раза в год вместо четырех. И хотя это было мягкое ограничение по сравнению с запретами, которыми хедж-фонды окружили своих клиентов в следующем десятилетии, Робертсон от своей новой политики отказался. Его инвесторы протестовали, говоря, что проявили достаточно лояльности, держа деньги в фонде все прошлые ужасные годы, так почему же теперь они должны быть прикованы к «Титанику»? Робертсон признал разумность доводов, но следующие поколения менеджеров хеджевых фондов вынесли для себя урок из его поражения. Для уменьшения несоответствия между изымаемым капиталом и потенциально ликвидными вложениями они позволяли инвесторам отзывать наличность с гораздо менее частыми интервалами.

Робертсон был не в состоянии запереть капитал, поэтому был вынужден продавать позиции вне зависимости от их ликвидности. Это делало его легкой добычей. Соперники знали, что он вынужден разгружаться, и в предвкушении играли на понижение. За период между августом и октябрем, по мере усиления слухов о раскрытии Tiger, количество акций US Airways, проданных «в короткую» выросло с 1,6 миллиона до 3,8 миллиона, снизив стоимость уже сторгованных акций еще на одну десятую. С сентября по октябрь короткие продажи Federal-Mogul увеличились с 3,7 миллиона акций до 6,5 миллиона, снизив цену акции на 80 %. Учитывая колоссальные ликвидации Tiger — за прошедший год Робертсон продал около 40 миллиардов акций и 60 миллиардов других позиций, — некоторые считали чудом, что Tiger все еще держался на плаву. «Сколько финансовых образований могут зафиксировать в своем бухгалтерском балансе 100-миллиардное понижение?» — задавал вопрос Филипп Дафф, исполнительный директор Tiger. «Лишь немногие из них смогут выжить», — добавлял он³¹.

В конце 1999 года по тону Робертсона можно было понять, что конец близок. Он уговаривал инвесторов, что великая технология может изменить жизни людей, не обязательно принося прибыли инвесторам. Он указывал на то, что руководители компаний в портфеле Tiger выкупали свои акции обратно, видимо, считая их дешевыми, тогда как менеджеры технологических фирм охотно распродавали доли собственных предприятий. «Мы находимся в бешеной гонке за технологическим сумасшествием, пока большинство других акций пребывают в состоянии коллапса, — написал Робертсон в декабре. — Такое раздвоение я вижу впервые. Коррекция неминуема»³². В следующем месяце Робертсон вылил свои опасения на поведение «иррациональной общественности»: «Именно общественность в декабре вывела недоходные компании в NASDAQ в 38-процентную прибыль. Час расплаты непременно настанет»³³.

Час расплаты действительно настал вскоре после предсказания Робертсона. 10 марта 2000 года NASDAQ достиг вершины и следующие несколько недель один из величайших в истории пузырей со свистом носился по воздуху. Но поворот случился слишком поздно. Робертсон принял решение выйти из игры до того, как NASDAQ начал падать, и он был слишком потрепан, чтобы это решение поменять. 30 марта, когда NASDAQ упал со своего пика на 15 %, Робертсон поделился с инвесторами шокирующей новостью. После многомесячных увещеваний о том, что в конце тоннеля будет свет, он признался, что устал ждать. Рациональные взвешенные оценки уступили место «инерционным кликам мышью», как выразился Робертсон, и он не испытывал дальнейшего желания бороться. Из-за инвесторов, отзывавших капитал, рынок оставался нелогичным дольше, чем Робертсон — платежеспособным, как и предупреждал Кейнс. Пришло время опустить за Tiger занавес³⁴.

ПОКА TIGER ПЕРЕЖИВАЛ ПОСЛЕДНЮЮ СТАДИЮ пузыря, Quantum наслаждался нервной победой. Потрясающие техноприбыли конца 1999 года спасли Дракенмиллера от унизительного годового баланса, но все понимали, что этот период рано или поздно закончится. На еженедельном собрании исследовательской группы Quantum Дракенмиллер высказал опасения, что пузырь может лопнуть в любой момент и обсуждение вращалось вокруг того, как к этому можно подготовиться. Будто для того, чтобы заставить Дракенмиллера нервничать сильнее, высокотехнологичный индекс NASDAQ резко упал в начале января, затем вернулся и взлетел к новым вершинам. Непостоянство заставляло волосы шевелиться. Как-то в феврале, наблюдая за космическим взлетом биотехфирмы под названием Celera Genomics, Дракенмиллер сказал одному трейдеру Quantum, что рынок сошел с ума. Ему нужно было срочно выходить из игры³⁵.

«Я просто хочу, чтобы ты знал, я продаю все, — сказал Дракенмиллер Соросу. — Это совершенное безумие».

«Рад, что ты это делаешь, — ответил Сорос. — Мне все это очень не нравилось»³⁶.

Дракенмиллер своевременно скинул свои технохолдинги и сфокусировался на валютах. Это был момент возможного триумфа: руководитель Quantum вышел из игры до того, как пузырь лопнул, и вернулся к своим сильным сторонам макротрейдера. Но рынки сговорились посмеяться над Дракенмиллером почти так же жестоко, как они измучили Робертсона. Для начала Дракенмиллер застрял на неверной стороне молодой европейской валюты, евро. Дальше проданные им акции NASDAQ продолжали движение вверх. Карсон Левит и Диана Хакала, внутренние энтузиасты новой экономики, не прекращали вести субпортфели техноакций, оседлав пузырь, и внезапно опасения большого человека переменились. Переживавший раньше, что пузырь может лопнуть ему в лицо, теперь Дракенмиллер боялся лицо потерять. Сначала он засомневался в экономике нового формата, неверно оценил евро, а теперь эти детки с их радиоактивными акциями делали из него дурака. Не в первый раз Дракенмиллер подкинул монетку. Он выкупил обратно все свои техноакции и дал Левиту и Хакале свободу маневра. На какое-то время хорошие времена вернулись.

Затем, 10 марта NASDAQ повернулся, и большинство акций в портфеле Quantum упали даже быстрее рынка. Сам Дракенмиллер был крупным держателем акций фирмы VeriSign, потерявшей почти половину своей стоимости за месяц, упав так сильно, что продать акции было невозможно. «Я понял, что мне конец», — позже скажет Дракенмиллер. К концу марта Quantum потерял почти одну десятую своего капитала³⁷. Поворачиваясь вокруг оси слишком агрессивно и часто, Дракенмиллер не смог покинуть зал до того, как бал закончился.

Дракенмиллер оставил офис и уехал отдыхать во Флориду. Годом ранее он вывел Quantum из задних рядов, теперь он этим заниматься не хотел. Как и его друг Джулиан Робертсон, он был слишком выжат, чтобы продолжать, и хотя решение Робертсона закрыть за Tiger занавес казалось совершенно несвоевременным, Дракенмиллер осознал, что завидует новой свободе товарища. «Деньгами нужно наслаждаться, — сказал он своей жене, — но если я не могу провести две недели с детьми, к чему все это?»³⁸ Он нес Quantum на плечах в течение 12 лет и теперь решил, что с него хватит.

«Я устал, выдохся. Я сражался весь прошлый год, больше не могу», — сказал Дракенмиллер Соросу³⁹.

Сорос взглянул на Дракенмиллера и увидел то отчаяние, которое однажды испытал сам. Несколькими годами ранее, когда он руководил Quantum почти в одиночку, Сорос начал ненавидеть всепоглощающую природу своей работы; он сравнивал себя с больным человеком, внутри которого раздувается фонд-паразит. А Дракенмиллер продолжал говорить о том, что он хотел бы, чтобы Quantum не был таким большим, что ему нужен какой-то выход, что он не может так вечно. В конце концов, вспоминал Сорос, Дракенмиллер мог освободиться, только взорвав фонд. Это был дорогой способ побега, но весьма эффективный⁴⁰.

28 апреля Сорос собрал пресс-конференцию. Он объявил, что за год Quantum опустился на 21 % и что активы Soros Fund Management снизились на 7,6 миллиарда с августа 1998 года, когда они достигли высшей точки в 22 миллиарда долларов. Он объяснил, что Стэн Дракенмиллер покидает фонд после 12 лет и теперь Quantum будет управляться как степенный благотворительный фонд с низкими рисками. Всего за месяц два крупнейших и самых востребованных хедж-фонда закрыли ставни. «Мы осознали, что крупные хедж-фонды, как Quantum Fund, перестали быть лучшим способом управления деньгами, — печально сказал Сорос. — Рынки стали чрезвычайно нестабильными»⁴¹.

Казалось, этим Сорос подвел черту под индустрией, которую помог создать. Но он ошибся, как никогда. Было слишком рано писать хедж-фондам эпитафию.

12 ЧЕЛОВЕК ИЗ ЙЕЛЯ

Первого июня 2001 года 2920 человек пришли на ужин в Jacob Javits Convention Center в западной части Манхэттена. Они собрались для участия в церемонии, считавшейся одним из самых значимых событий лета: ежегодном торжественном ужине, устраиваемом Robin Hood Foundation. Основал это благотворительное собрание Пол Тюдор Джонс в память о крахе 1987 года. За 13 лет работы Robin Hood перенаправил около 90 миллионов долларов организациям, борющимся с бедностью, подростковой беременностью и безграмотностью в Нью-Йорке, и собрание 2001 года обещало вывести этот крестовый поход на новый уровень. Гости заполняли коктейльную зону, смешавшую атмосферу диско с эстетикой влажных лесов: сотни зеленых полюсов поднимались почти на шесть метров к потолку, изображение зеленых крон проектировалось на стену, постоянно перемещающийся зеленый луч выискивал знаменитостей. Там были актриса Мэг Райан, бейсбольная звезда Кейт Эрнандес и корреспондент Том Брокау, а также масса руководителей хедж-фондов. Официанты обслуживали гостей с почти военной энергией. Регулировщики, вооруженные флуоресцентными жезлами, управляли движением людей с подносами по кухне¹.

Ужин, устраиваемый Robin Hood, был доказательством того, что эпитафия Сороса хедж-фондам была преждевременной. Сам Стэн Дракенмиллер спонсировал событие, вернувшись на рынки почти сразу после ухода из Quantum, — теперь он возглавлял собственную фирму, Duquesne Capital Management. Элита титанов явилась на торжественный ужин, выложив по 5 тысяч долларов за билет и горя желанием поторговаться на аукционе. Кто-то заплатил около 540 тысяч за привилегию отобедать с ведущим финансовым магнатом. Кто-то раскошелился на 260 тысяч долларов за пакет «Стань звездой», частью которого была роль в массовке в фильме Рассела Кроу «Игры разума», проход в «Дуплексе» Дрю Берримор и ужин со звездной голливудской парой — Кэтрин Зета Джонс и Майклом Дугласом. Жена Пола Тюдора Джонса, Соня, за 420 тысяч долларов сторговала посещение урока йоги у Мадонны и Гвинет Пэлтроу: «Давайте, народ, вы же сами не сможете растянуться!» — подогревал публику комик Джерри Сейнфелд, выставляя этот лот. Когда торги закончились, часть стены столовой залы опустилась, на гостей посыпались выстрелившие конфетти, и на сцену выплыл Роберт Плант, известный не очень молодой части аудитории как солист Led Zeppelin.

В конце вечера организация Джонса собрала 13,5 миллиона долларов, демонстрируя, что благосостояние хедж-фондов стало серьезной социальной силой. Тем временем старейший и крупнейший филантроп из хедж-фондов, Open Society Institute Джорджа Сороса, в год распределял 450 миллионов долларов; а в 2002 году Арки Буссон, направлявший капитал Полу Джонсу и другим от инвесторов в Европе, создал ARK — Absolute Return for Kids, ставший эквивалентом Robin Hood в Лондоне. И все же самое большое филантропическое влияние хеджевых фондов лежало далеко за пределами этого: не столько в устраиваемых ими благотворительных акциях, сколько в тех прибылях, которые получали благотворительные организации, инвестировавшие в них. К началу 2000-х годов миллиарды долларов заработков хедж-фондов потекли в портфели университетов, увеличивая их способность финансировать все — от научных изысканий, до стипендий студентам из бедных семей. Так же как это эльдорадо изменило перспективы обучения, оно изменило и характер хеджевых фондов. По мере привлечения институциональных средств хедж-фонды становились крупнее, искуснее и методичнее. Они превращались в настоящую индустрию.

Пионером альянсов между благотворительными организациями и хедж-фондами был Дэвид Свенсен из Йельского университета. Это был высокий, худой, аскетичный интеллектуал — «крепко замешанный на Среднем Западе», как говорил о нем один друг, — и помимо всего прочего он был одержим обостренным желанием морального миссионерства. Он рос в Ривер Фолс, Висконсин, и через группу прихожан организовал клуб вторичной переработки отходов; его мать и сестра служили в лютеранской церкви, и его амбиции были направлены на следование прогрессивным политическим традициям штата и избрание в сенат. Но после поступления в Йельскую экономическую докторантуру Свенсен свернул в другую сторону. Он подружился с будущим нобелевским лауреатом Джеймсом Тобином. Он познакомился с выдающейся фирмой на Уолл-стрит — Salomon Brothers, предоставившей ему данные для диссертации. Он приобрел страсть к финансам и ко всей йельской атмосфере.

Когда в 1980 году Свенсен получил докторскую степень, его тут же пригласили на работу в Salomon, и он процветал в конкурентной культуре Уолл-стрит. Он помог составить финансовую историю следующего года, сыграв роль в создании первого валютного свопа, сделки между IBM и World Bank, позволившей технологической компании хеджировать свои финансовые риски швейцарскими франками и немецкими марками. В 1982 году его переманили в Lehman Brothers, предложив пост руководителя нового банковского отдела своп-сделок². Но в 1985 году, когда его бывшие преподаватели пригласили Свенсена возглавить неблагополучную благотворительную организацию Йеля, он с радостью согласился. Он отказался от бонусов инвестиционно-банковской сферы ради заставленного книгами кабинета в студенческом городке университета, понизив тем самым свою зарплату на 80 %. Годы спустя какой-то поклонник Уолл-стрит заметил, что Свенсен мог бы стать миллиардером, примени он свои таланты к руководству хедж-фондом.

«Что с тобой не так?» — спросил он.

«Должно быть, генетический сбой», — ответил Свенсен³.

Когда Свенсен возглавил благотворительную организацию Йеля, более четырех пятых ее активов были вложены в акции, облигации и валюту США и только одна десятая — в так называемые альтернативные инвестиции, короче говоря, она напоминала любой другой университетский благотворительный фонд. Для молодого человека, вернувшегося из мира инноваций Уоллстрит, это казалось слишком простым. Кроме того, это шло вразрез с исследованием наставника Свенсена, Джеймса Тобина, который способствовал продвижению идеи, что диверсификация портфеля — это бесплатный сыр в мышеловке экономики. В современной финансовой системе, считал Свенсен, диверсификация должна быть чем-то большим, чем простым держанием широкой линейки американских облигаций и акций: такие активы, как иностранная валюта, недвижимость, частный акционерный капитал, нефть, газ и лес, давали возможность иметь прибыль, подобную прибыли с акций, одновременно существенно диверсифицируя риски. Затем существовала еще одна форма активов, особенно занимавшая Свенсена. Он назвал ее «абсолютный доход», и за следующие годы этот термин вошел в инвестиционный лексикон, став синонимом хеджевых фондов.

Моралист в Свенсене не имел никакого желания помогать менеджерам хеджевых фондов зарабатывать состояния. Но экономист внутри него был впечатлен дизайном хеджевых стимулов. Он знал, что чем больше инвестиционный фонд, тем сложнее руководителю фонда добиваться прибылей, поэтому ему не нравились премиальные выплаты, привязанные к объему двигаемого менеджером капитала. Он предпочитал поощрительные премиальные выплаты за деятельность, составлявшие большую часть доходов хедж-фондов. Свенсен отдавал себе отчет в том, что премиальные выплаты только за деятельность сами по себе могут вести к слишком большим рискам: менеджеры хеджевых фондов получали десятую часть с улучшения показателей, но не платили никаких штрафов в случае неудачи. Поэтому он искал менеджеров, хранивших собственные сбережения в хедж-фондах, где они работали, и, к своей радости, нашел таких довольно много. Но что действительно интересовало Свенсена, так это размах и источник прибылей хедж-фондов. Они обещали прибыли, соразмерные капиталу, которые не соотносились с рыночными индексами, предлагая бесплатный сыр диверсификации.

Осознание потенциала хеджевых фондов заняло у Свенсена какое-то время. В 1987 году, два года спустя после принятия Свенсеном обязанностей по управлению благотворительной организацией, ему нанес визит выпускник Йеля, узнавший, что Свенсен будет присутствовать на домашнем футбольном матче. Этот человек рассказал, что владеет небольшим фондом на Западном побережье, и поинтересовался, не захочет ли Йель в него инвестировать? Свенсен и его заместитель Дин Такахаши выслушали речь.

«Мы не заинтересованы, — ответили они просителю, — и никогда не будем».

ПРОСИТЕЛЕМ БЫЛ ТОМ СТЕЙЕР, А ЕГО ХЕДЖ-ФОНД назывался Farallon. Стейер носил светло-рыжие волосы на пробор, лихие баки и выцветшие плетеные браслеты. Он вырос в Нью-Йорке, но впитал атмосферу своего нового дома — Сан-Франциско. Он был полным энтузиазма, забавным и совершенно самодостаточным. Он мог добавить беседе искру, носясь с идеями, как звездный футболист, каким он был в колледже. На вооружении Стейера было еще одно качество, которое позже очень понравится Свенсену — обостренное чувство правильного и неправильного, которое окрашивало все, от его образа жизни до подхода к бизнесу. Много лет спустя после того, как

Стейер превратил Farallon в один из крупнейших в мире хедж-фондов, он все еще ездил на старом авто, летал экономклассом и проявлял полнейшее безразличие к моде⁴. В его офисе открытой планировки посредине стоял только одинокий стол. Перед сидящим за ним разворачивалась потрясающая панорама Сан-Франциско, вот только Стейер не поднимал жалюзи⁵.

Стейер основал Farallon в 1985 году, когда Свенсен пришел в Йельский благотворительный фонд. С одной стороны, им двигало желание сбежать с Уолл-стрит к жизни на Западном побережье, с другой — чувство справедливости. Будучи молодым аналитиком в Morgan Stanley, он разочаровался, обнаружив, что советники инвестиционного банка получали свои деньги, даже если ошибались; быть убедительным значило больше, чем быть правым на самом деле, ведь целью было просто брать оплату с клиентов. После стажировки в Стенфордской школе бизнеса Стейер поработал в Goldman Sachs в отделе арбитражных слияний под руководством Роберта Рубина, будущего секретаря министерства финансов. Это понравилось ему больше: Goldman получал оплату в этом бизнесе, только если оказывался прав, хотя распределение доходов среди сотрудников иногда вызывало споры. С точки зрения Стейера, следующим логическим шагом было создание независимого фонда. Он начал карьеру с фирмы, не несущей ответственности за непродуктивное инвестирование. Он перешел в фирму, несущую ответственность коллективно, но эта схема не всегда учитывала индивидуальный вклад в общее дело. Теперь, закладывая независимый фонд, Стейер выходил в открытое плавание, не имея никакого буфера между качеством своих инвестиций и вознаграждением, которое он за них получал.

Стейер арендовал недорогое помещение в центре Сан-Франциско с парой столов — одним для себя, другим для партнера⁶. Каждое утро в половине шестого он поднимался на лифте в офис, захватив с собой кофе и пончик, готовый анализировать поглощения и слияния с самого открытия торгового дня в Нью-Йорке. Его стиль инвестирования остался тем же, какому он научился в Goldman Sachs. Когда на бирже появлялось предложение поглощения, цена акций целевой компании обычно подтягивалась к цене заявки. Например, если акция торговалась на отметке 30 долларов, а заявка была на отметке в 40 долларов, цена акций могла вырасти до 38 долларов. Это ставило Стейера перед выбором. Если он покупал акции и поглощение совершалось, он мог положить в карман по два доллара с акции; но если предложение поглощения отзывалось, акции падали до прежней цены, то он лишался восьми долларов. Понимание, рискнуть ли восемью долларами, чтобы заработать два, основывалось на особом мастерстве. Вам надо было просчитать, заблокируют ли поглощение антитрестовые правила, поднимется ли волна возмущения акционеров. Нужно было оценить шансы того, что на сцене появится другая сторона, возможно, подняв цену акции выше отметки в 40 долларов.

Стейер страстно погрузился в работу, иногда переходя все границы. Понеся определенные потери в крахе 1987 года, он стал появляться в три утра в сопровождении своей жены, которая переживала за его душевное равновесие⁷. Но несмотря на удар 1987 года, дела у Стейера шли очень хорошо: специалист по арбитражным сделкам, анализирующий слияния и поглощения за столом в Goldman Sachs может анализировать их так же хорошо и за столом в Сан-Франциско, особенно если он всем своим существом отдается делу. Покупая целевые компании в сделках, которые благополучно совершались, Стейер месяц за месяцем получал прибыль. Одновременно играя на понижение приобретаемых фирм, он хеджировал риск движений общего рынка.

К концу 1980-х годов Стейер расширил свои горизонты. Частично это была стратегия выживания, поскольку бум поглощений потихоньку стихал, и когда в 1989 году произошло обрушение рынка «мусорных» облигаций, специалистам арбитражных слияний стало почти нечего анализировать. Но Стейер и тут не терялся: коллапс «мусорных» облигаций создал возможность применить его аналитические способности в другом контексте⁸. Компании, находящиеся в центре рынка «мусорных» облигаций, одна за другой объявляли о банкротстве, и инвестор, способный понять, какой кусок долга банкрота нужно прикупить, мог неплохо заработать. Что еще лучше, пенсионные фонды, взаимные фонды и другие институциональные инвесторы становились вынужденными продавцами «мусорных» облигаций, так как их правила запрещали держать ценные бумаги компаний, не выполняющих свои обязательства, поэтому они скидывали их ловким игрокам вроде Farallon⁹. Когда Дрексел Бэрнхам Ламберт, шишка рынка «мусорных» облигаций, объявил о банкротстве в 1990 году, Стейер приобрел крупный ломоть его долга за копейки, а когда в 1993 году он продал свою долю, портфель Farallon получил 35 % прибыли¹⁰. Этой сделкой с Дрекселом Стейер убил двух зайцев. Он выиграл на поглощениях, ставших возможными благодаря облигациям Дрексела, и снова обогатился на его крахе.

Стейер создал то, что позже назовут «управляемый событиями» хеджевый фонд. Он специализировался на событиях, вынуждающих существующие цены меняться в неверную сторону, — моментах, когда какой-либо сбой внезапно представлял установившийся рынок бездействующим. Незадолго до заявки поглощения цена на акции компании олицетворяет вердикт инвесторов, которые предсказывают будущие заработки. Цена является эффективной в том смысле, что она уже проанализирована до конца. Сразу после заявки на поглощение старые расчеты ничего не значат: теперь аналитики должны смотреть на размер стоимости поглощения, время, до которого оно может произойти, ставку должного дисконта и так далее. Схожим образом такое событие, как банкротство, спутывает вчерашний консенсус по стоимости облигаций компании. И снова задача — по-новому взглянуть на потоки наличности, которые, возможно, будут запущены каждой обанкроченной облигацией.

Еще до удачи с Дрекселом новости об эффективности Стейера достигли ушей Дэвида Свенсена. Стейер делал хорошие деньги вне зависимости от того, опускался или поднимался фондовый рынок, — он предлагал диверсификацию. Стейер получал прибыли, фокусируясь на случаях, когда установленные цены оказывались спутанными. Финансовым экономистам, настроенным на ограниченность гипотез эффективных рынков, этот успех простой удачей не казался¹¹. Двух этих факторов оказалось достаточно, чтобы Свенсен пересмотрел свой изначальный отказ инвестировать в Farallon. Но прежде чем двигаться дальше, Свенсен должен был всесторонне оценить Стейера как человека. Ему нужны были партнеры, отличающиеся целостностью, и не только. Противостоять рынку могли только люди, одержимые страстью. «Великие инвесторы больше похожи на игроков, ими движет не стремление к прибыли, а азарт», — позже напишет Свенсен¹².

Проводя тщательные проверки, Йель обнаружил, что Стейер обладал всеми качествами, на которые благотворительный фонд мог надеяться. Этот человек руководил хедж-фондом не потому, что искал роскоши: в этом можно было убедиться, взглянув на его офис. Этот человек разделял страсть Свенсена к стимулам чистой компенсации. Он настаивал, чтобы сотрудники Farallon хранили свои сбережения в фонде и ощущали на себе, если теряли деньги¹³. Стейер также придерживался правила «отметки полного прилива», которое означало, что если его фонд уходил вниз, то дальше он не брал премиальных, пока не отрабатывал для инвесторов их средства¹⁴.

Осенью 1989 года Свенсен полетел в Сан-Франциско. Он посетил скромный офис Farallon, и то, что он увидел, пришлось ему по вкусу. Но за дешевым обедом со Стейером и другим партнером Farallon, Флер Фэирман, Свенсен повторил свой предыдущий вердикт — Йельский университет не будет через них инвестировать. Он прямо сказал, что хедж-фонды потопят своих клиентов, если их стратегии окажутся неверны. Вместо того чтобы работать без компенсации, возвращая капитал, как предполагало обещание «отметки полного прилива», хеджевые фонды просто прикрывали лавочку, открываясь под новым именем и со свежим набором инвесторов.

«Послушайте, причина, почему мы не хотим в это ввязываться, — это формат. Если вы потеряете деньги, вы не захотите зарабатывать их обратно. Вы закроетесь и начнете заново. Это проблема самого формата».

Стейер хотел было возразить, но Фэирман его опередила¹⁵:

«Полная чушь! — воскликнула она, и Свенсен понял, что она в ярости. — Если вы так о нас думаете, то мы сами не возьмем ваших денег! — продолжала Фэирман, — вы и представления о нас не имеете! Просто смешно, что вы так сказали!»

Такая реакция была даже лучше той, на которую рассчитывал Свенсен. Он нашел целостность, которую искал: Фэирман так серьезно относилась к вопросам порядочности, что просто слетела с катушек, когда кто-то в ней усомнился.

В январе 1990 года Йельский университет стал инвестором Farallon. Вливание в фонд Стейера составило 300 миллионов долларов, увеличив его капитал до 900 миллионов и запустив постепенное изменение социальной значимости хедж-фондов.

СОТРУДНИЧЕСТВО СВЕНСЕНА И СТЕЙЕРА ДАЛО НАЧАЛО изменению принципов инвестирования Йеля, одновременно повлияв на стиль инвестирования почти всех благотворительных организаций. До сделки с Farallon Йельский университет имел поверхностные вложения в частном капитале и недвижимости, но ничего в хедж-фондах. Через пять лет, в 1995 году, размещения в хеджевых фондах подпрыгнули до 21 %, а в частном капитале и недвижимости — до 31 %¹⁶. Другие университеты последовали за ним, но с отставанием: для типичного университетского благотворительного фонда размещение средств в хедж-фондах с нуля в 1990-м выросло до 7 % в 2000 году¹⁷. За годы, последовавшие за крахом доткомов, благотворительные организации, экспериментирующие с хедж-фондами, были вознаграждены особенно хорошо: с июля 2000 до июня 2003 года S&P 500 потерял 33 %, тогда как индекс хеджевых фондов HFR набрал 10 %. Сам Йель за этот период поднялся на 20 %, а несколько лет спустя, когда университет праздновал двадцатилетие прихода Свенсена, его инвестиционные решения принесли 7,8 миллиарда из 14 миллиардов йельской благотворительности — это была цифра, на которую за годы своего правления он обогнал фонд среднего университета. Целых 7,8 миллиарда долларов! Умопомрачительная сумма! Превосходство Свенсена перед другими хедж-фондами, как рассказывали такие филантропы от образования, как Харкнес и Меллон, стало больше чем просто средством обогащения для богатых. К 2009 году приблизительно половина капитала в хедж-фондах принадлежала не частным лицам, а организациям.

Быстрое перетекание благотворительных денег в хеджевые фонды гарантировало отсутствие необходимости писать индустрии эпитафию. В начале 2000 года, когда Сорос заявил об окончании эры хедж-фондов, активы этих самых фондов составляли 490 миллиардов долларов. К концу 2005 года цифра выросла до 1,1 триллиона. Эпитафия Сороса, по крайней мере частично, соответствовала его типу трейдера: первые годы нового столетия были относительно постным временем для макрохедж-фондов. Но управляемые событиями фонды, как Farallon, это компенсировали¹⁸. Активы Farallon раздулись с 8 миллиардов долларов в 2002 году до 16 миллиардов в 2006-м, и вокруг начали толпиться имитаторы. Och-Ziff, созданный другим ветераном арбитражной группы Роберта Рубина в Goldman Sachs, вырос с 6 до 14 миллиардов долларов за тот же период. Perry Capital, еще один росток Рубина, вырос с 4 до 11 миллиардов. Этот «Рубин III» вскоре превысил Commodities Corporation III в отношении величины активов. К 2006 году Caxton, Tudor и Moore располагали вместе 35 миллиардами долларов, что было на 6 миллиардов меньше, чем итог Farallon, Perry и Och-Ziff. Команда арбитражной группы Рубина, включавшая Фрэнка Бросенса с Taconic Capital, Эрика Миндича с Eton Park и Эдварда Ламперта с ESL, работающая и с другими продуктами, процветала. В семейном древе хеджевых фондов, возможно, только Джулиан Робертсон имел больше отпрысков.

Дело было не только в том, что прибыли управляемых событиями фондов впечатляли. С точки зрения менеджеров благотворительных организаций, которые отчитывались перед надзорными комитетами, задающими скептические вопросы, доходы были приятно объяснимыми. Макротрейдеры, как Пол Тюдор Джонс, могли говорить о волнах Кондратьева и экстремальных точках спада и подъема цен на ценные бумаги, но для среднего инвестиционного комитета это было просто шаманство. Управляемые же событиями фонды, такие как Farallon, не прибегали ни к какой магии. Эти парни изучали юридические лабиринты. Они понимали, через что пройдет конкретное слияние. Они могли судить о том, как конкретный кусок второстепенного долга будет рассмотрен конкретным судьей по банкротствам в конкретном суде. Имея такие преимущества, конечно же, они зарабатывали! Кроме того, благотворительные надзорные комитеты быстро понимали, что управляемые событиями фонды преуспевали, потому что другие были покалечены. Институциональные инвесторы следовали правилам, заставляющим их продавать облигации компаний, не выполняющих свои обязательства, поэтому они были вынуждены передавать доходы Стейеру и его имитаторам. Чем больше благотворительные организации вытесняли богатых частников, становясь ведущими инвесторами хедж-фондов, тем большее значение приобретало требование понятности стратегии хедж-фондов. Богатый инвестор может, если захочет, рискнуть своим личным состоянием и сделать ставку на загадочного гения. Благотворительные комитеты должны подстраховать тылы презентациями в Power Point.

Вместе с прибылями и прозрачностью управляемые событиями торговцы обещали устойчивость. Они использовали очень немного заемного капитала, что само по себе, памятуя о бесславном конце Long-Term, было очень ценно: частичным результатом было то, что их доходы оставались до чудесного стабильными¹⁹. Устойчивость Farallon стала легендой: между 1990 и 1997 годами не было ни единого месяца, когда фонд потерял бы деньги. В результате коэффициент Шарпа отношения доходности и риска фонда Farallon был примерно в три раза больше, чем коэффициент широкого фондового рынка, превращая фонд в невероятно привлекательное место для размещения благотворительных средств²⁰. Даже во время нарастания доткомовского сумасшествия плавание Стейера проходило безмятежно. Он не ввязался в пузырь, как Дракенмиллер. Он не попал под него, как Джулиан Робертсон. Вместо этого он применил свои методы к анализу эпических битв эры поглощений, хеджируя по ходу дела рыночный риск. Естественно, его стратегия выглядела неплохо, когда коллапс рынка потопил и Дракенмиллера, и Робертсона.

Короче говоря, управляемые событиями хеджевые фонды производили понятный, постоянный доход — доход, который, помимо прочего, был отражением чистейшего инвестиционного мастерства и не соотносился с рыночным индексом. Это был Святой Грааль, эликсир, который консультанты благотворительных организаций называли «альфа», и институционный капитал рекой тек в их портфели. И все же триумф управляемых событиями хедж-фондов не был лишен риска. Даже такие звезды, как Farallon, имели слабые стороны, о которых многие и не догадывались.

К КОНЦУ 1990-Х ГОДОВ FARALLON РАСПОЛОЖИЛСЯ в модном небоскребе в японском центре Сан-Франциско. Рабочее место командора по-прежнему отличалось скромностью, но снаружи возвышалась скульптура Генри Мура и простиралась зеленая лужайка, где красивые люди поглощали органические сэндвичи. Из этого бастиона безмятежности небольшое предприятие Стейера стремилось к новым горизонтам. В 1998 году фонд запустил арбитражные слияния и поглощения в Лондоне, появившись там на несколько месяцев раньше своих соперников, Och-Ziff и Perry Capital. Он приобрел долю в Alpargatas, аргентинском обанкротившемся производителе текстиля и обуви. Он назначил Alpargatas новых руководителей и реструктурировал долг фирмы: вскоре около двух тысяч работников вернулись из вынужденных отпусков, и Farallon доказал, что может процветать, творя добро заграничной экономике²¹. Но ничто не могло сравниться с тем, что произошло потом. В ноябре 2001 года Farallon намерился приобрести крупнейший банк Индонезии.

Bank Central Asia, цель Farallon, был основан Лиемом Силионом, богатейшим человеком Индонезии и хорошим другом диктаторамодернизатора этой страны Сухарто. Говорили, что империя Лиема составляла 5 % объема производства Индонезии, и мучной бизнес лучше всего иллюстрировал секрет его успеха. Играя на связях с Сухарто, Лием добился, чтобы индонезийское правительство продавало ему импортируемую пшеницу по субсидированной цене, а затем покупало ее обратно в виде муки с серьезной надбавкой — неплохой заказ, если вы сможете его получить²². Застрахованное от конкурентов мукомольное хозяйство Лиема в Джакарте выросло до крупнейшего в мире; второе по величине, расположенное в Сурабая, также принадлежало Лиему. И хотя предполагалось, что комбинаты будут продавать муку обратно государству, внушительное количество уходило в еще одно начинание Лиема, Indofood, которое соответственно контролировало 90 % индонезийского рынка лапши быстрого приготовления. Похожим образом Лием преуспел с кофе, сахаром, резиной, цементом, рисом и пряностями. Естественно, человеку его размаха был необходим собственный банк. Естественно, банк стал крупнейшим в стране.

Когда на сцену вышел Farallon, империя Лиема уже рушилась. Патриарх подстраховал политический риск, выделив родственникам Сухарто крупные доли в своих фирмах²³. Но валютный кризис, стоивший Соросу и Дракенмиллеру состояния, запустил в Индонезии замедленную революцию, достигшую кульминации во время обвала правительства Сухарто. С этого момента политическая страховка Лиема превратилась в мишень, нарисованную у него на груди, — друзья сверженного президента стали теперь врагами народа. Повстанцы вломились на территорию Лиема, подожгли автомобили и разбили китайские вазы. Лишенный политической поддержки, бизнес Лиема обанкротился, а поскольку многие займы шли из Bank Central Asia, банк также оказался под угрозой. Для сдерживания паники вкладчиков правительство пришло на помощь банку.

Farallon работал по схемам управляемого событиями инвестирования, но падение режима Сухарто было гораздо экстремальнее объявления о среднем поглощении. Миллионы людей были выброшены за черту бедности, тысячи демонстрантов погибали в столкновениях с полицией, сотни предприятий были разграблены. Многие индонезийцы обвиняли в несчастье западные хеджевые фонды, и было известно, что американские финансисты, находящиеся в стране, получали угрозы смерти. Но чем больше Farallon изучал Индонезию, тем больше в стране открывалось возможностей, которые было жалко упускать. Правительство Индонезии было классическим неэкономическим продавцом. Международный валютный фонд вынуждал правительство разгружать области частного сектора, те самые, что оно был вынуждено спасать, и делать это практически за любую цену. Именно потому, что большинство финансовых игроков и носа не казали в эту страну, Farallon мог ожидать ограниченную конкуренцию в торгах за пошатнувшиеся активы. Во время кризисов 1997 года хедж-фонды обогатились, ставя против правительств, которые устанавливали нелогично высокие цены на свои валюты. В продолжение тех кризисов хедж-фонды теперь могли обогатиться, ставя против правительств, которые устанавливали нелогично низкие цены на рассыпавшиеся бриллианты своих экономик.

К осени 2001 года доля Farallon в индонезийских ценных бумагах составила 1 миллиард долларов²⁴. Фонд приобрел акции РТ Semen Cibinong, третьей по величине цементной компании Индонезии, и РТ Astra International, крупнейшей автомобилестроительной компании. Фонд купил Jakarta Container Port Terminal и продал его Hutchison, расположенному в Гонконге.

А однажды Рэй Зейг, специалист Farallon в Индонезии, получил от своего человека в правительстве необычное сообщение. Bank Central Asia скоро будет подвергнут повторной приватизации. Может, Farallon это интересно?

Предложение было потрясающим: маленький фонд из Сан-Франциско займет руководящие высоты крупнейшего мусульманского государства в мире. Farallon мог похвастать штатом, состоящим всего из пары десятков сотрудников — Bank Central Asia вмещал 8 миллионов счетов и имел 8 сотен филиалов. Farallon был продуктом культуры арбитража Goldman и калифорнийской невозмутимости, Bank Central Asia был воплощением коррумпированного капитализма Индонезии. Эндрю Споке, франтоватый английский банкир, которого Стейер пригласил из офиса Goldman Sachs в Гонконге, позже признавал, что сделка была тяжелой. «Мы немного отклонились от трассы, — сказал Споке, невозмутимо изучая свои манжеты»²⁵. В этот момент он очень напоминал раннего Джеймса Бонда, в смокинге несущегося на лыжах перед лавиной²⁶.

К моменту появления возможности с Bank Central Asia, террористические акты 11 сентября вогнали Индонезию в еще большую неопределенность. Страна, разодранная экономическими катаклизмами и политической революцией, казалась особенно уязвимой для исламистского экстремизма. Огромный калифорнийский пенсионный фонд CalPERS готовился объявить о своем отказе инвестировать в Индонезию, точка. Даже бесстрашный Goldman Sachs уменьшил границы индонезийских финансовых рисков, которые фонд мог сохранить²⁷. Команда Farallon начала демонстрировать другое поведение в своих периодических визитах в страну, особенно когда обнаруживала себя в концентрированном окружении со стороны иностранцев. Рэй Зейг рассматривал расстояние между таможенным досмотром и стоянкой такси аэропорта как зону смерти. «Помню, как Рей говорил, что будет здорово, если нас там не снесут», — прозаично вспоминал Споке²⁸.

Farallon продолжал взвешивать возможность покупки Bank Central Asia. Задачей инвесторов, управляемых событиями, является отделить сплетни и панику и сфокусироваться на ценности — когда рыночные цены перестают быть ориентиром, вы решаете, какую цену дать за те или иные активы, основываясь на потоках наличности, которые они произведут.

Споке обошел репутацию Bank Central Asia как центра коррумпированной капиталистической империи Лиема и сфокусировался на трех фактах. Со времен национализации гнилые займы банка предприятиям Лиема были заменены специальными облигациями рекапитализации, так что, вместо того чтобы зависеть от выплат от обанкротившихся коррумпированных компаний, ВСА зависел от выплат от индонезийского государства: ВСА стал в большей степени фондом государственных облигаций, чем банком. Кроме того, ВСА имел доступ к дешевому капиталу частных вкладчиков. В отличие от большинства других облигационных фондов, ВСА шел в связке с удешевленным левериджем²⁹. Наконец, если местная экономика поднимется, банк сможет выдавать доходные займы бизнесу: ВСА был облигационным фондом, плюс удешевленным левериджем, плюс возможностью восстановления Индонезии. Что касается политического риска, у Спокса был ответ и на это. Именно потому, что мир глядел на Индонезию с опаской, постсухартовское руководство не могло позволить себе капризничать с Farallon. Если бы они обманули иностранного инвестора в сделке такого серьезного масштаба, на их репутацию легло бы несмываемое пятно.

После жарких дискуссий аргументы Спокса за инвестирование «в обход трассы» убедили Стейера и других партнеров. Всего годом ранее у Farallon не было в Индонезии никакой истории, теперь фонд собирался сделать заявку на Bank Central Asia — и пойти против консорциума, возглавляемого Standard Chartered, почитаемой кредитной организацией, глубоко пустившей корни в регионе. В конце 2001 года Farallon должным образом представил предложение в 531 миллион долларов, и в марте 2002-го правительство объявило о его победе. Хеджевый фонд из земли любителей латте приобрел контроль над ведущим банком другой страны. Событие казалось настолько неправдоподобным, что повсеместно заговорили о теории заговора. Являлся ли Farallon прикрытием разведки американского правительства? Был ли он троянским конем для Лиена, мечтающего возродить свою прежнюю империю?

Несмотря на пылкие перешептывания, вложение Farallon стало благословением для Индонезии. Фонд назначил нового руководителя, привел консультантов и принялся терпеливо выводить банк из эры Сухарто. К 2006 году, когда Farallon продал большую часть своей доли индонезийскому партнеру, цена акций ВСА выросла на 550 % с момента покупки. Как и с аргентинской обувной компанией, Farallon показал, что может процветать, творя добро в неблагополучной стране. Но вложение Farallon имело еще один эффект. Удалой хедж-фонд, ворвавшийся в Индонезию, притянул взгляды Нью-Йорка и Лондона: институциональные инвесторы взглянули на страну по-новому. В год перед покупкой ВСА в Индонезию тоненькой струйкой инвестиций влилось лишь 286 миллионов долларов, но в следующем году страна получила около миллиарда долларов иностранного капитала, а еще через год поток составил более 4 миллиардов³⁰. Farallon перевернул установившийся взгляд на индонезийские активы, подготовив почву для восстановления. Управляемый событиями фонд сам создал событие, содействуя повороту экономического прилива для блага народа, численностью 240 миллионов³¹.

ПОКА FARALLON ДЕЛАЛ ЗАЯВКУ НА BANK CENTRAL ASIA, дела на другом конце света шли не так гладко. Стейер договорился о сотрудничестве с владельцем ранчо из Колорадо по имени Гари Бойс, колоритным специалистом по обучению лошадей, мечтающим о процветании долины своего детства. Бойс пришел в Farallon с планом купить землю в долине и качать воду из ее подземных источников — этой водой можно было бы снабжать Боулдер-Сити, Колорадо Спрингс и даже Денвер. Альянс Farallon с Йельской благотворительностью держал фонд в боевой готовности, когда дело касалось потенциала таких «недвижимых активов», как вода. Стейер с командой вложились в дело.

Долины Южного Колорадо по-своему были так же далеки, как переулки на окраине Джакарты. Чтобы добраться в вотчину Гари Бойса, людям из Farallon пришлось лететь в Денвер, затем четыре часа на машине ехать на юг к Аламосу, небольшому городку, достопримечательностями которого были ресторан True Grits Steakhouse, центр смазочных материалов TropArctic Lube Center и магазинчик, украшенный постерами, рекламирующими пиво на любой вкус и цвет — в местечке у латте определенно были конкуренты. После Аламоса гости попали в Сан-Луис Вэлли, проехали мимо одиноких домов-трейлеров по плоской, как блин, земле, покрытой жесткой порослью, под карамельными облаками, застывшими над горами вдали. На дальнем конце долины располагалось ранчо Гари Бойса: серьезное строение с полыми глинобитными стенами для сохранения прохлады. Бойс носил рубашки с перламутровыми кнопками на карманах. На столе в его кабинете лежала пара изысканно украшенных револьверов.

Вы бы поняли, почему Стейер и его команда увидели в этом человеке превосходного местного партнера. Бойс вырос в Сан-Луис Вэлли в бедности, затем стал трехкратным победителем в чемпионате Колорадо по мотогонкам по грязи. Он был ветераном политических войн за воду: во время битвы за более раннюю попытку поставить кран на водоносный горизонт Сан-Луис он основал газету под названием Needle («Игла»), чтобы проткнуть пузырь девелопера³². И хотя Бойс был истинным местным жителем, он также был человеком светским. Благосостояния он достиг, объезжая лошадей для представителей высшего света Вирджинии, а еще богаче стал, женившись на наследнице MGM. Уверенный, что Бойс обладает всеми качествами, чтобы запустить новую версию водного проекта, Стейер создал партнерство для финансирования его амбиций. Половина капитала пришла из Farallon, а вторая половина из Йеля, хотя университет не играл никакой роли в управлении проектом.

В 1994 году, заручившись поддержкой Farallon, Бойс купил ранчо в Сан-Луис Вэлли, опередив Nature Conservancy, организацию, которая хотела превратить земли в государственный заповедник. Он потратил 3 миллиона долларов на изучение условий окружающей среды, которое показало, что воду можно добывать без урона местной почве. Он нанял лоббистов для продвижения проекта в законодательстве Колорадо. Вместе с этим Бойс потратил полмиллиона долларов на сбор подписей на проведение двух референдумов для избирателей Колорадо. Первый обязывал фермеров долины оборудовать свои колодцы счетчиками потребления, второй заставлял фермеров платить пользовательские сборы за воду определенного сорта. Обе меры являлись необходимой составляющей схемы Бойса, ведь они устанавливали справедливую цену на ресурс, который он собирался продавать. Бойс потратил еще 400 тысяч долларов на рекламную кампанию в поддержку своих предвыборных инициатив, заверив партнеров в Йеле и Сан-Франциско в удачном исходе выборов. Стейер отправился в долину, взяв с собой на отдых мать. Она сблизилась с Бойсом и замечательно проводила время, пробуя себя в охоте на оленей³³.

Но не все были так счастливы. Фермеры долины восстали против предложений Бойса. Они были вне себя от перспективы пользовательских сборов и заявляли, что песчаные почвы долины будут засорять счетчики. Споры все разгорались, и Стейер начал задумываться, того ли местного он выбрал в партнеры³⁴. Если ты живешь, где родился, еще не значит, что тебя будут там уважать. Возможно, перламутровые кнопки и украшенные револьверы выдавали Бойса как позера, а не как обычного местного жителя, знаменитого в Колорадо. Когда в ноябре 1998 года пришло время выборов, водные инициативы Бойса были повержены с огромным перевесом. Стейер и его йельские партнеры потратили четыре года и почти 20 миллионов долларов на этот проект, но теперь им не оставалось ничего, кроме как признать поражение³⁵. В поиске путей выхода Farallon пригласил Nature Conservancy возродить прежний план создания национального заповедника, и в конце 2001 года две стороны заключили сделку. Но тут появилось препятствие. Бойс заблокировал путь к выходу, подав на Farallon в суд.

В суде Бойс ссылался на то, что водная схема была все еще жизнеспособной. Преждевременно выйдя из экономических трудностей, используя помощь со стороны, Farallon нанес ущерб ценности доли Бойса в проекте. Судебное рассмотрение задержало сделку с Nature Conservancy, и скоро сторонние наблюдатели разглядели возможность навредить делу. Сенатор Колорадо Уэйн Аллард обвинил Йель в попытке нажиться за счет колорадских налогоплательщиков, которые будут спонсировать покупку Nature Conservancy, и потребовал, чтобы Йель снизил запрашиваемую цену в 31,1 миллиона долларов, несмотря на то что Йель играл роль всего лишь пассивного инвестора³⁶. Аллард предположил, что Farallon ввел Йель в заблуждение касаемо издержек проекта на охрану окружающей среды, несмотря на то что референдум Бойса провалился из-за предложенных сборов и счетчиков, а не потому, что кто-то доказал, что результаты его исследования окружающей среды были неверны. Практически первый раз за всю свою историю Farallon старался держаться подальше от заголовков, и уж конечно фонд не привык к публичным обвинениям от сенаторов. Вовлеченность в перипетии с Бойсом становилась для фонда все неприятнее.

В начале 2004 года Farallon вышел победителем из юридической схватки с Бойсом и продолжил работу над завершением сделки с Nature Conservancy. Чтобы задобрить критиков, Йель объявил о пожертвовании 1,5 миллиона долларов на субсидирование затрат колорадских налогоплательщиков. Но скоро Farallon столкнулся с новой неожиданностью: в нескольких университетских кампусах объявилась странноватая коалиция протестующих. Ее лидеры заявляли себя частью кампании «Против

Farallon», нацеленной вынудить благотворительные организации колледжей вывести из Farallon свой капитал. На футбольном матче в поддержку протеста, организованном в Техасском университете, появились игроки, разодетые как коррумпированные капиталисты. «Фея прозрачности» в маске, украшенной перьями, размахивала волшебной палочкой у входа в офис Свенсена в Йеле, желая, чтобы благотворительный фонд был более открытым и понятным³⁷.

Уличный театр привлекал внимание к новому веб-сайту «Против Farallon», где были перечислены все виды предположительно бесчестных деяний. Сайт приводил в пример инвестиции Farallon в проект индонезийской электростанции, работающей на угле: уголь представлялся злом. Сайт обращался к вложениям Farallon в Аргентине: там пострадали рабочие. Сайт демонстрировал плачевное состояние тигровой саламандры из-за калифорнийских курсов по гольфу, в которые инвестировал Farallon: если гольф-лорды не выкопают искусственные водоемы, саламандры окажутся под угрозой³⁸. Действительно, Farallon оказался соучастником не меньших преступлений, чем война в Ираке: фонд владел долей в 3 миллиона долларов в Halliburton, нефтяной компании, когда-то возглавляемой американским вице-президентом Чейни. Активисты требовали, чтобы скрытный руководитель Farallon встретился с ними для обсуждения «этики практикуемых Farallon инвестиций». «Мы являемся акционерами тех инвестиций, которые вы проводите деньгами университета, — отчитывали они Стейера, видимо, воображая противника с моноклем и в высокой шляпе. — Мы не желаем, чтобы наши университеты обогащались за счет инвесторов, наносящих вред другим сообществам»³⁹.

Стейер делал все возможное, чтобы постоять за себя. Он написал кампании «Против Farallon», убеждая протестантов, что он так же сильно, как и любой другой, заботится об устойчивых ценностях бизнеса. Он написал инвесторам Farallon, заявляя чистую правду о том, что протестующий веб-сайт приводил недостоверные факты. Но демонстрации продолжались. В апреле студенты устроили митинг перед офисом президента Йельского университета. Они разыграли пародию попытки добыть воду из недр кампуса и разбили площадку для новой угольной электростанции. Когда студенты заявились на собрание Йельского надзорного комитета по инвестиционной деятельности, терпение Дэвида Свенсена подверглось дальнейшему испытанию⁴⁰. Высидев в качестве слушателя на подробном изложении всех жалоб по поводу неспособности благотворительной организации раскрыть детали своих инвестиций, он решил, что пришло время вступить с мучителями в бой. После заседания он подошел к ним: высокая, жилистая фигура в шерстяном жилете возвышалась над группой неопрятных студентов в напряженном споре. Требование студентов о большей прозрачности являлось просто непрактичным, объяснял он: чтобы успешно конкурировать на рынке, инвесторы должны охранять свои секреты.

Если Йель желал вкушать плоды прибыли от хедж-фондов, он должен был пообещать не разглашать информацию о сделках, ему нужно было доказать, что он является «партнером высшего класса, каких поискать». Студенты остались непреклонны. «Я думаю, гораздо важнее считать Йель гражданином всего мира высшего класса», — парировал один из них⁴¹.

Из всей вселенной хеджевых фондов, Свенсен и Стейер меньше всего подходили на роль мишеней для студенческих нападок. Совершенно не являясь приверженцем Чейни, Стейер скорее был ярым сторонником кандидата в президенты от демократов Джона Керри. Совершенно не являясь помешанным на деньгах монстром, Свенсен упустил возможность стать миллиардером из-за своего «генетического дефекта». Но это все не принималось в расчет. Хедж-фонды выросли при помощи университетских благотворительных организаций. Они не могли рассчитывать на иммунитет от превратностей политики колледжей.

FARALLON ЗАВЕРШИЛ СДЕЛКУ С NATURE CONSERVANCY в сентябре 2004 года. Водный проект провалился, но земля приобрела ценность, поэтому Стейер с партнерами вышли из истории с небольшой прибылью. Но колорадский эпизод выявил уязвимость как Farallon, так и амбициозных фондов, гоняющихся за выгодными сделками, в общем. Выгодные сделки часто таятся в странных местах: в мельчайших деталях дебрей рынка дешевых ценных бумаг, в посткризисной Индонезии, в запутанной вражде между фермерами и владельцами ранчо в далеких долинах Колорадо. Для успешного инвестирования в подобных ситуациях вам нужно предвидеть ловушки на местности, а молодым хедж-фондам иногда недостает рабочей силы для проведения адекватных исследований. Если бы сотрудники Farallon провели в Сан-Луис Вэлли больше времени, возможно, они бы осознали, что Гари Бойс не был надежным партнером⁴². Но в фонде, который удваивает свои активы каждые четыре-пять лет, сложно взрастить штатную экспертизу так же быстро, как прибывает капитал.

Однако уязвимость фондов стиля Farallon уходит гораздо глубже. Их доходы частично отражают стремление покупать неликвидные вложения. Если дешевые облигации обанкротившихся компаний представляют ценность, вероятно, это потому, что большинство инвесторов боятся их покупать — и если вы позже решите их продать, выйти из таких активов будет непросто. Если вы покупаете банк в Индонезии, работает та же схема: если вы ошиблись, выйти из игры без потерь вам не удастся. На обычных ликвидных рынках цены довольно эффективны, и сомневаться в них трудно. На неликвидных рынках, напротив, выгодных сделок хоть отбавляй, но цена ошибок очень высока⁴³.

Хеджевые фонды, покупающие неликвидные активы, обогащаются за счет вывертов отчетности, которые начинают лить воду на мельницу их деятельности. По определению, сложно угадать, чего стоит неликвидный актив — у вас нет периодически обновляемого открытия цены, какое бывает при постоянной торговле. В результате хедж-фонды с неликвидными активами не столько фиксируют свои прибыли, сколько оценивают их — не существует объективной цены того, чем они в большинстве своем владеют, поэтому им приходится прибегать к субъективной оценке. В редких случаях хедж-фонды могут воспользоваться преимуществом такой туманности цен для завышения своих прибылей, хотя такая игра не может длиться долго. Но если даже фонды делают все возможное для честного фиксирования своих доходов, они не могут устоять перед соблазном их «сгладить». Хеджевый фонд может оценивать стоимость неликвидного актива каждые несколько недель — если она за этот период поднимается на 5 %, а затем падает обратно, фонд фиксирует ее как неизменную, по сути, не признавая наличия произошедших резких изменений. Как результат, хедж-фонды с неликвидными активами не являются такими уж стабильными, как показывают цифры в их отчетах. Их скорректированные на риск прибыли выглядят великолепно, потому что некоторые риски остаются незафиксированными.

Еще большей опасностью для покупателей неликвидных активов является то, что во время кризиса эти активы падают сильнее всего. В моменты паники инвесторы льнут к ценным бумагам, которые можно легко продать, а остальные безжалостно отвергаются. Казавшийся диверсифицированным портфель Long-Term Capital маскировал единственную ставку на стабильность мира: когда это оказалось не так, не связанные на первый взгляд позиции обрушились одновременно, потому что большинство из них сводилось к попытке собрать урожай с неликвидных активов. Также и кажущиеся диверсифицированными управляемые событиями хедж-фонды, по сути, делают концентрированную ставку на неликвидные вложения. В 1998 году Long-Term Capital заплатил высокую цену за подобный риск. Как мы видим сейчас, в 2008 году покупатели неликвидных активов вновь серьезно раскошелились.

13 ВЗЛОМЩИКИ КОДОВ

В городке Ист Ситокет побывало не так много хедж-Финансистов. Местечко находится в часе езды от Манхэттена по трассе Long Island Express-way, и от скопления хедж-фондов Гринвича его отделяет клин Атлантического океана. Но этот сонный район Лонг-Айленда стал домом для, возможно, самого успешного в истории хеджевого фонда — Renaissance Technologies. Начав свою деятельность примерно в то же время, когда Дэвид Свенсен инвестировал в Farallon, Renaissance Technologies очень быстро богател; за период с конца 1989 года по 2006-й их ведущий фонд Medallion в среднем приносил 39 % годовых¹. К середине 2000-х оказалось, что основатель Renaissance Technologies, Джеймс Саймонс, зарабатывал больше всех среди хедж-фондов. Он не был самым известным в мире миллиардером, но он был, наверное, самым умным из них.

Саймонс был математиком и дешифровщиком, вечным биржевиком и предпринимателем, и его небывалый успех родился в результате комбинации этих увлечений. Со студенчества он был игроком-любителем на товарной бирже, настраивая систему съема информации, которая и привела его к славе. Как предприниматель, он открыл свое дело: имя его компании, Renaissance Technologies, отражало свое происхождение из высокотехнологичного венчурного капитала. Как дешифровщик, Саймонс работал на секретный Институт оборонного анализа Пентагона, где он понял, как создавать исследовательские организации, полностью закрытые для посторонних и готовые к сотрудничеству со «своими». Как математик, он поставил свое имя под прорывом, известным как теория Черна — Саймонса, и получил приз Освальда Веблена — высшую награду в области геометрии, которая вручается Американским математическим сообществом. Ведомый своими разносторонними увлечениями, Саймонс успешно вложил деньги, подаренные на свадьбу, в спекуляцию соей, был уволен из Института оборонного анализа за позицию против войны во Вьетнаме и проехал из Бостона в Боготу на скутере «Ламбретта» — и это все до своего тридцатилетия. За время колумбийского путешествия он хорошо узнал страну и, объединившись со своими новыми друзьями из местных жителей, открыл там завод по производству кафеля.

Ранние рыночные приключения Саймонса имели мало общего с математикой. Он занимался товарными фьючерсами, основываясь на предчувствиях спроса и предложения, подхваченный волной бурного подъема и роста 1970-х годов. Но математик внутри него жаждал найти замену модели интуитивных оценок, и он зажегся идеей создания устройства, которое будет торговать за него. На излете 1970-х Саймонс набрал команду выдающихся математических умов для работы над созданием такого устройства. Он нанял Леонарда Баума, шифровальщика, работавшего с Саймонсом в Институте оборонного анализа. Он пригласил Джеймса Акса, призера Американского математического сообщества в теории чисел, а также Элвина Берлекампа, математика из Беркли, который тоже был ветераном Института оборонного анализа. Название и структура собственности множественных начинаний Саймонса менялись вместе с людьми, которых он привлекал в свою сеть. Он владел инвестиционным фондом на Бермудах и компанией на Восточном побережье, а также возглавлял кафедру математики Университета Стоуни-Брук на Лонг-Айленде, до того как уволился в 1977 году, чтобы полностью сфокусироваться на бизнесе.

Безусловно, люди в команде Саймонса были интеллектуальными гигантами, но важно было также, что их опыт в шифровании и в других аспектах военных коммуникаций имел некоторое отношение и к финансам. Берлекамп, например, работал над системами, посылающими сигналы, напоминающие «призраки» — слабые следы кода в море флуктуационного шума, вполне похожие на едва различимые шаблоны, что прячутся в откровенно бессистемных и эффективных рынках. Во время сражения воздушному прикрытию с земли посылаются сообщения, которые должны быть настолько неслышными и прозрачными, чтобы не выдать позиции армии. Враг не просто должен быть не в состоянии расшифровать эти послания, он вообще не должен заподозрить, что что-то передается в эфир. Противники на поле боя, одураченные такими системами, казались Берлекампу очень похожими на экономистов, заявлявших, что движения рынка абсолютно произвольны. Они в упор смотрели на призраков, и не видели их. И ничего не подозревали². Команда Саймонса начала экспериментировать с алгоритмами дешифровки и использовать их в поиске шаблонов-призраков в рыночных данных. Простые экономисты в той же лиге играть просто не могли, так как не обладали специальными математическими знаниями, необходимыми в такой работе.

Первые достижения команды Саймонса были достаточно скромными. Несмотря на свое преимущество специалиста в области математического моделирования, Леонард Баум быстро устал от поиска золотых алгоритмов; он читал деловые газеты и сделал серьезную ставку на британский фунт, что дало очень большую прибыль. Джеймс Акс увяз с проектом компьютерной торговли; но он был непостоянной личностью и доходы от его системы были также непостоянны. Тем не менее к 1988 году Саймонс построил платформу для будущего успеха. Вместе с Аксом он основал Medallion Fund, названный так в честь медалей, которые они оба получили за достижения в геометрии и теории чисел. Medallion работал с товарными и финансовыми фьючерсами, основываясь на сигналах, генерируемых компьютерами. Несмотря на то что в сердце системы не было ничего примечательного — это была простая модель следования за трендом, подобная построенной в Commodities Corporation почти десятью годами ранее, — небольшая порция денег была размещена именно в соответствии с определенным набором правил. Это заложило основу будущего успеха Саймонса.

Идея принадлежала Генри Лауферу, сотруднику математического факультета Университета Стоуни-Брук³. Лауфер был фигурой самодостаточной. Однажды, после какого-то спора, Акс попытался наказать его, объявив бойкот на несколько месяцев, но Лауфер этого даже не заметил. Но эксцентричность Лауфера компенсировалась его талантом. Погоня за призраками привела к триумфу в середине 1980-х: Лауфер выделил шаблоны движения рынков в ответ на потрясения. Сразу после появления новых данных цены на товары или валюты начинали скакать в зависимости от реакций различных инвесторов, и хотя невооруженному глазу эти колебания казались бессистемными, ученый, в арсенале которого были статистические очки высокого разрешения, мог разглядеть в этих движениях определенные шаблоны. Конечно, колебания товарных котировок не повторялись в ответ на разные новости. Это было бы слишком очевидно. Но если вы изучили тысячи реакций на тысячи событий, более чем в половине случаев возникала определенная последовательность взаимосвязей. Раз за разом ставя на эти последовательности, команда Саймонса выигрывала гораздо чаще, чем теряла. А если ставить часто и помногу, можно было иметь приличный доход⁴.

Алгоритмы Medallion, описывающие прибыльные шаблоны, были и остаются тайной. Но основания для их открытия и тех феноменальных доходов, что они приносили, можно понять по крайней мере в общих чертах. Одной из составляющих успеха был принцип краткосрочности. Изучая поведение товарного рынка за короткий период времени, Лауфер мог собрать тысячи наблюдений, увеличивая шансы встретить повторяющиеся шаблоны, обладающие статистической значимостью. Более того, краткосрочные сигналы ценились выше, и их было легче искать. Если вы в состоянии предсказать, как будет вести себя предмет торговли в ближайшие несколько дней, то вы вполне успеете рискнуть и получить награду. Инвестиционная компания Tiger мечтает купить фирму, стоимость которой удвоится за пару лет, но статистический трейдер, заработавший четверть процента за сутки, окажется значительно богаче. Наконец, краткосрочные прогнозы склонны внушать больше доверия, чем долгосрочные. Меньше времени для непредвиденных, сбивающих с цели факторов. Работая с краткосрочными прогнозами, которые были достаточно верны, команда Саймонса могла удачно размещать ставки и увеличивать доходы.

Когда в 1988 году Саймонс и Акс основали Medallion Fund, около 15 % капитала шло на краткосрочные сигналы, остальные деньги отводились на традиционные модели следования за трендом⁵. Фонд начал свою деятельность многообещающе, но затем ушел в крутое пике. К маю 1989 года доходность упала почти на четверть от максимума, и Саймонс решил приостановить торговлю. Джеймс Акс страстно настаивал, что доходность схемы скоро восстановится, но Саймонс был настолько убежден, что Акс ошибается, что разорвал партнерство. Заручившись поддержкой Берлекампа и Лауфера, он погрузился в размышления и исследования, намереваясь принять решение о будущем Medallion Fund.

Проблемой, по мнению Саймонса и команды, стало то, что трендовая основа схемы Medallion Fund себя исчерпала. Слишком много подражателей Commodities Corporation «столпилось» вокруг: брокеры, такие как Дин Виттер, рекламировали дюжины товарных фондов своим клиентам. Следование за трендом стало трендом⁶. После многомесячных дискуссий Саймонс с коллегами решил сделать краткосрочные сигналы Лауфера новым сердцем системы. В 1990 году, который стал первым полным годом торговли после перезагрузки, Medallion Fund зафиксировал 56 % прибыли после выплат. Это было хорошее начало.

Элвин Берлекамп отреагировал на такое эльдорадо тем, что обналичил свою долю. Он продал акции компании, управляющей Medallion Fund, и вернулся к исследовательской деятельности в Беркли. Но Саймонс отнесся к ситуации с присущим ему упорством предпринимателя. На протяжении почти 10 лет он привлекал к работе над своими проектами все новых и новых математиков, искренне веря, что методы криптографии помогут рано или поздно взломать рыночные коды и шифры. Теперь он чувствовал, что оказался прав, и был решительно настроен не упустить свое преимущество. Он приобрел долю Берлекампа, и вложил то, что осталось, в работу Renaissance Technologies. Вооруженный доходами Medallion Fund, он удвоил усилия по привлечению в свою команду математиков, организовав мозговой трест в здании High Technology Incubator на Лонг-Айленде, недалеко от больницы Стоуни-Брук. Инвестиции окупились довольно быстро. Постоянно пополняющаяся исследовательская группа обнаружила, что шаблоны, работающие для американских товарных рынков, часто работают и для рынков зарубежных. А после нескольких неудач методы охоты за призраками, применяемые командой Саймонса, помогли обнаружить шаблоны поведения фондовых рынков.

По мере расширения мозгового треста на Лонг-Айленде Саймонс набирал в его ряды специалистов по вычислительной технике, физиков и астрономов, но никогда не нанимал экономистов. Ему нужны были люди, рассматривающие рынок как некий математический ребус, далекий от плоти и крови экономики. Безусловно, иногда абстрактность ученых приводила к странным результатам. Однажды член факультета проводил презентацию по результатам работы Medallion Fund за прошедшую неделю и представил сначала данные за пятницу, затем за понедельник, четверг, вторник, а затем среду, предполагая, что коллеги воспримут эту странную последовательность вполне естественно, так как компьютеры сортируют дни в алфавитном порядке. В другой раз Renaissance Technologies устраивала обед для пяти сотен инвесторов. Один ученый вызвался помочь Саймонсу в написании программы, которая поможет разработать план рассаживания гостей. Он планировал определить вероятности наилучшего сочетания взаимных симпатий и затем дать компьютеру оптимизировать план сервировки.

Какое-то время доска в кабинете Саймонса была исписана расчетами, насколько незамужняя дама, специалист в алгебраической геометрии, может поладить с женатым инструктором по дзюдо и т. д. Час обеда настал, компьютерная программа посадила одного из давних инвесторов Renaissance Technologies рядом с женщиной, которая могла бы ему понравиться. Дама подала на него в суд за сексуальное домогательство.

Тем не менее большую часть времени математический подход к миру был оглушительно успешен. Саймонс вкладывал огромные деньги в компьютеры, которым скармливалась любая возможная форма информации: цены на финансовых рынках, экономические релизы, данные информагентств и даже статистика по погоде. Чем глубже ученые погружались в охоту за призраками, тем больше прибыльных шаблонов они находили. Например, мозговой трест обнаружил, что хорошая утренняя погода в городе имеет тенденцию предшествовать восходящему движению на фондовой бирже. Покупая в ясные дни в часы завтрака и продавая чуть позже, Medallion Fund мог далеко пойти, только вот прибыль не покрывала затрат на транзакции, именно поэтому Renaissance Technologies открыли этот сигнал общественности.

Большое число шаблонов, обнаруженных Renaissance Technologies, по отдельности были весьма скромны — в конце концов при первом приближении рынки эффективны. Но, имея в арсенале множество мелких недочетов и соединив их в единую торговую программу, Renaissance Technologies построила систему, приносящую прибыль из года в год, особенно в периоды нестабильности. В 1994 году, когда Майкл Стейнхардт потерял миллиарды при переплавке рынка облигаций, Medallion Fund вернул 71 % после вычетов. В разгар кризиса 2008 года фонд заработал 80 % после вычетов и почти 160 % до вычетов.

К моменту отставки в 2009 году Саймонс умножал свои миллиарды не один раз. Только в 2006 году его личная прибыль была заявлена на отметке в 1,5 миллиарда долларов, столько же, сколько составил корпоративный доход 115 тысяч сотрудников Starbucks и 118 тысяч сотрудников Costco, вместе взятых. Фотография специалиста по взлому секретных кодов появлялась на обложках журналов: зачесанная назад прядь седых волос и посеребренная сединой борода, обрамляющая морщинистое лицо заядлого курильщика. К удивлению всего мира рискованного инвестирования, магия Medallion Fund оказалась способной противостоять конкурентному давлению на протяжении 1990-х и 2000-х годов. Ко времени написания этих строк — в начале 2010 года — не похоже, чтобы фонд сдавал позиции.

ПЕРВЫЙ КОНКУРЕНТНЫЙ ВЫЗОВ RENAISSANCE Technologies получила от Дэвида Шоу, специалиста по вычислительной технике из Колумбийского университета. Шоу основал компанию, назвав ее своим именем — D. Е. Shaw, — в 1988 году, тогда же, когда Medallion Fund начал торговлю. Так же как и команда Саймонса, Шоу сфокусировался на достаточно коротких временных промежутках и нанимал математиков и ученых вместо трейдеров и экономистов. Так же как и команда Саймонса, он яростно добивался точности в числах: его сотрудники вскоре обнаружили, как надо подавать информацию: нельзя говорить, что выполнение программного задания займет от трех до восьми недель, — ему надо было говорить, что это займет 5,25 недели с погрешностью в две недели⁷. Но, несмотря на схожесть, между Саймонсом и Шоу были и различия. И они оказались существенными.

Шоу попал в мир финансов через отдел торговли ценными бумагами за счет собственных средств банка Morgan Stanley, куда его взяли для создания компьютерной системы в поддержку количественного трейдинга. Шел 1986 год, работа в Morgan Stanley кипела. Секретный отдел аналитики собственных операций банка тестировал компьютеризированную систему получения прибыли от краткосрочных эффектов ликвидности на фондовых рынках. Как в 1970-х открыл Майкл Стейнхардт, крупная заявка на продажу от пенсионного фонда может выбить стоимость акций из колеи; при условии, что за этой продажей не стоит никакой информации, то есть пенсионный фонд продает акции, потому что ему нужна наличность, а не потому, что он реагирует на плохие новости, Стейнхардт мог извлечь выгоду, купив и придержав акции, пока цена на них не вернется на прежний уровень. Отдел аналитики собственных операций Morgan Stanley намеревался обойти Стейнхардта в этой игре. Для определения ценовых колебаний, основанных не на информации, команда квонтов рассортировала акции в пары: колебания у Ford имели тенденцию повторять изменения GM, American Airlines шли за United Airlines, International Paper — за Georgia-Pacific и т. д. Если одни акции падали в то время, когда их парные стояли на месте, вероятнее всего, это было спровоцировано трейдером институционального блока, которому понадобились наличные, — в этом случае цена вскоре возвращалась к исходному уровню, создавая прекрасную возможность обогатиться⁸. Конечно, метод Morgan Stanley не был безупречным, но этого и не требовалось. Чтобы получать прибыль, фирме достаточно было угадывать больше чем в половине случаев.

Проработав в Morgan Stanley несколько лет, Шоу захотел заниматься чем-то большим, чем построение компьютерной системы отдела. Он был поражен ограниченностью подхода, применяемого банком. Разобравшись, как получать прибыль от простого парного трейдинга, отдел аналитики собственных операций инвестировал во все возможные исследования. Привлекались физики, стремившиеся применить к рынкам теорию хаоса, математики, пытавшиеся рассчитать сложные дифференциальные уравнения для моделирования изменения курсов акций, и даже, согласно расчету одного ветерана, системы, использующие 3D-очки для отслеживания шаблонности изменения цен⁹. Но, по мнению Шоу, человека с научной компьютерной базой, Morgan Stanley игнорировал некоторые потенциально интересные направления. То, как банковские специалисты искали аномалии в финансовых данных, кардинально отличалось от подхода, который бы использовала университетская команда специалистов по вычислительной технике, и технологии для комбинирования аномалий в трейдинг-модели также очень разнились. Совершенно не предполагая, куда это его заведет, Шоу уволился из Morgan Stanley, снял офис в Гринвич Виллидж над книжной лавкой, принадлежавшей коммунистам, и открыл собственную фирму.

Подход Шоу начал приносить результаты уже в первые полгода работы. Там, где Morgan Stanley искал сложные нелинейные шаблоны и не находил ничего интересного, Шоу быстро идентифицировал многообещающие аномалии. Во многом так же, как это было у команды Саймонса, шаблоны-призраки, которые обнаруживал Шоу, не поддавались объяснению. Когда он находил и распечатывал повторяющиеся шаблоны, никакие известные термины не могли прояснить причудливые завитки на бумаге. Эффекты были настолько далеки от интуитивных, что Шоу не нужна была никакая скоростная торговая система. Ему не надо было стараться опередить все заявки, размещенные на рынке, потому что он был уверен, что никакие соперники не появятся¹⁰. Очень скоро прибыль потекла рекой, и Шоу вырос из офиса в Гринвич Виллидж. В 1989 году он переехал в просторный офис в историческом районе Флатирон, а двумя годами спустя — в футуристическую башню на Восточной 45-й улице. Тем временем сбитые с толку боссы Morgan Stanley закрыли отдел аналитики собственных операций. Журналист, посетивший в 1994 году фирму Шоу, был поражен увиденным: к тому времени там работало 135 человек, и выручка составляла 5 % суточного оборота Нью-Йоркской фондовой биржи. Дресс-код работников был повседневным, и в фирме витал легкий дух богемы. Сотрудники расстилали спальные мешки, чтобы переночевать прямо в офисе. «Если не уходишь домой, фокусироваться намного легче», — объяснил молодой человек по имени Джефри Безос, который стал основателем интернет-гиганта розничной торговли Amazon¹¹.

Как и в случае с другими количественными трейдерами, подход Шоу к рынкам фундаментально отличался от подхода экономистов. Те в основном начинали с принятия безупречных арбитражных операций: если два обязательства или две акции были теоретически равны, они должны стоить одинаково; если они не равны, экономисты были склонны предполагать, что рано или поздно они сблизятся. Но ученые не искали взаимосвязей между ценами, которые должны были существовать. Они смотрели на данные и задавались вопросом, какие взаимосвязи действительно существовали¹². Более того, данные, которые они изучали, были тщательнейшим образом очищены от всех возможных ошибок и неточностей — информация настолько чистая, что большинство финансовых умов доступа к ней просто не имели. Снова и снова сотрудники Шоу убеждались, что аномалии просто состоят из искаженных цифр. Например, стратегия, свойственная академическому подходу, может заключаться в покупке акций, чья цена неожиданно упала. Но если ценовой ряд IBM меняется от 60 долларов к 61, а затем к 16 долларам, это последнее число никакой не сигнал. Это опечатка.

Создав свою команду количественного анализа, Шоу вышел за рамки моделирования цен на акции. Опционы оказались благодатной почвой. Ранние модели опционов, созданные, помимо прочих, двумя нобелевскими лауреатами из LTCM — Робертом Мертоном и Майроном Шоулзом, — предполагали, что изменения цен на акции распределены определенным образом. Крах 1987 года продемонстрировал, что это предположение не просто шатко, а смертельно неверно — истина заключалась в том, что экстремальные ценовые колебания случались гораздо чаще, чем следовало из нормального распределения. Задача состояла в том, чтобы разработать более совершенную ценовую модель. Шоу воспринял это как шанс. Его математики были сильнее в моделировании, чем любые другие игроки рынка, но как непосредственные участники рынка имели лучший доступ к данным по ценам, чем математики в университетах. Как и следовало ожидать, команде Шоу удалось создать ценовую модель опционов, и это дало ему преимущество на множественных рынках. Фирма извлекала выгоды из несовпадений в различных деривативных сделках на акции, особенно существенные в Японии¹³. Фирма запустила филиалы по работе с конвертируемыми ценными бумагами — обязательствами с опционом на акции. Она открыла отделение по опционному маркет-мейкингу и вскоре вела в этой сфере бизнеса половину всех сделок.

К 1995 году штат Шоу насчитывал более 200 сотрудников, и никто не оспаривал его достижений. Хотя достижения эти отличались от успехов Medallion. Шоу создал механизм для обнаружения аномалий в ценах на акции, так же как Renaissance — для фьючерсов и чуть позже для акций, и фирма Шоу утверждала, что некоторые их стратегии приносили доход более чем 40 %, вполне сравнимый с Medallion. Хотя команда Шоу не распространяется о деталях, но она не могла вложить столько же капитала в эти золотые алгоритмы, иначе и прибыль была бы гораздо больше. Тем не менее Шоу был больше готов расширять дело. В 1995 году фирма запустила в работу интернет-провайдера Juno Online, а также FarSight — пробный шар в банковских и брокерских операциях онлайн. Помимо усилий, направленных на создание рынков опционов, Шоу вступил в так называемый третий рынок, где котирующиеся ценные бумаги продавались вдали от биржи. В этом бизнесе доминировал гениальный пользователь Сети по имени Берни Мэдофф, и возникшая на горизонте команда Шоу полагала, что ее преимущество в количественном анализе позволит заработать приличные деньги. Но Мэдофф всегда имел в запасе способы наверстать нехватку продвинутого анализа, и специалисты Шоу успеха не достигли.

Готовность Шоу к экспериментам была одновременно его преимуществом и недостатком. Запуская различные проекты, он диверсифицировал риски, и некоторые из начинаний окупались вполне прилично. Но иногда Шоу влезал в уже популярные области, рискуя застрять в толпе трейдеров, когда рынок начинало потряхивать. В 1997 году его фирма организовала альянс с Bank of America, целью которого, помимо прочего, было превратить аномалии в облигации. К сожалению, оказалось, что эта стратегия частично совпадала с арбитражными операциями, практикуемыми LTCM и его имитаторами. В результате D. Е. Shaw пострадала в турбулентности рынка облигаций, которая аккомпанировала коллапсу Long-Term Capital в 1998 году. «На тот момент для Шоу это могло стать концом игры», — скажет позже один из трейдеров фирмы. Компания продала часть своего торгового портфеля, понеся убытки, перекрывшие поступления того года от всех стратегий, вместе взятых. Испытав на себе, насколько стратегии фиксированного дохода на высокой доле заемных средств могут пострадать от кризиса ликвидности, Шоу на несколько лет отошел от арбитражных операций с облигациями, но уже в 2002 году он стал понемногу к ним возвращаться.

ПОКА ШОУ СОЗДАВАЛ СВОЮ СИСТЕМУ, КОЕ-ЧТО назревало в другом неожиданном сегменте этого бизнеса. Пол Тюдор Джонс, «лихой кавбой с дикого Запада» и основатель фонда Robin Hood, инвестировал плоды своих достижений в проект компьютерной торговли. Ранние фазы этих усилий заключались в том, чтобы соответствовать энергии юности, бушующей в Джонсе. Торговые системы носили такие имена, как Madonna и Material Girl, и были грубы со статистической точки зрения, а их результативность едва ли соответствовала их знаменитым тезкам. Но в начале 1990-х стиль Джонса изменился. Он был чрезвычайно публичным человеком, но сбавил обороты. Он был горячим манхэттенским холостяком, но женился и переехал в Гринвич. Его компания тоже повзрослела. Кеды как у Брюса Уиллиса получили отставку, и Тюдор из трейдера-одиночки превратился в холеного основательного работодателя, на которого работали первоклассные менеджеры. Джонс привлек к работе Джеймса Паллотту, финансового аналитика из Бостона, который должен был развить его макроторговлю. Он привлек лондонского волшебника Марка Хеффернана, которого когда-то назвали величайшим независимым трейдером империи Goldman Sachs. Растущие амбиции Тюдора влияли и на его притязания в компьютерной торговле, в особенности после появления в 1995 году Сушила Вадвани.

Вадвани был и одаренным экономистом, и порождением рынка. Он преподавал экономику и статистику в Лондонской школе экономики и был членом Комитета по кредитно-денежной политике Банка Англии. Но он пришел к Тюдору через Goldman Sachs, где стал работать инвестиционным стратегом. В его обязанности в Goldman Sachs входило консультировать собственно банковских трейдеров и их внешних клиентов масштаба Пола Тюдора Джонса. Потолкавшись плечом к плечу с этими игроками, он постиг границы чистого экономического мышления¹⁵. Вопреки представлениям команды современных теоретиков идентификация алогичной ценовой аномалии была только началом мыслительного процесса трейдера. Следующим шагом было идентифицировать спусковой механизм — причину, почему аномалия могла бы выровняться, ведь иначе она осталась бы навсегда такой, как есть. Спусковым механизмом могли стать предстоящие выборы, психологический переломный момент, обозначенный в графиках, или другой фактор, способный изменить поведение крупных институциональных инвесторов. Сознательно или нет, ведущие дискреционные трейдеры действовали по сигналам от этой смеси факторов. Задачей Вадвани у Джонса было создать устройство, которое бы имитировало их напряженный мыслительный процесс.

Система Вадвани использовала внимательные наблюдения Пола Джонса и его экс-коллеги по Goldman Sachs, Марка

Хеффернана. Он начал с создания простой модели: например, система могла купить индекс фондового рынка, если экономические показатели были позитивными, если организации-инвесторы сидели на грудах свободной наличности и если сигналы от рынка опционов говорили о вероятном росте настроений. Затем он наблюдал, как торгуют Джонс и Хеффернан и прощупывал предпосылки их действий. Почему один из них занял определенную позицию в десять утра? Почему он укрепился в ней тремя часами позже? Трейдеры чаще всего принимали во внимание те же факторы, что были заложены в программу Вадвани, только они сочетали их по-другому. Чем больше Вадвани слушал, тем скрупулезней он совершенствовал свою модель¹⁶.

Решение, когда покупать фондовые индексы, валюту или нефтяные фьючерсы, составляло лишь часть работы. Следующей задачей было понять, какого размера позиции открывать. Система краткосрочной торговли, которая так укрепила Medallion Джима Саймонса, тоже столкнулась с этой проблемой, но несколько иначе. Поскольку они работали в краткосрочных рамках, существовал риск повернуть цену против самих себя, если они начинали торговать слишком внезапно и активно. Поэтому им надо было рассчитывать объем ставки, который бы не уничтожил их прибыль. Но Вадвани разрабатывал систему, способную торговать на ликвидных рынках в более длительной перспективе. Он располагал временем развернуть позицию до нужного ему размера без провоцирования цены против себя. Ограничивающим фактором был только риск, на который он собирался пойти. Если он ставил слишком мало — деньги оставались на столе, если слишком много — мог стать банкротом. Понимание, когда пускаться во все тяжкие, а когда потерпеть, всегда было главной составляющей мастерства всех великих трейдеров мира. Разглядеть лучшие возможности и поставить по-крупному — это могло дать больший результат, чем наращивание своих проверенных ставок. Модель Вадвани подходила к этой проблеме, устанавливая определенные трейдерские «показатели Z»: чем больше существовало уверенности в победе и чем выше была ожидаемая прибыль, тем больше система ставила на эту позицию.

По мере продвижения в работе над моделью, Вадвани понимал, что не только размер торговли нуждался в постоянном определении. Необходимо было изменять тип сделок в зависимости от обстановки. В моменты турбулентности животные инстинкты имели большее значение, чем в спокойные времена, поэтому компьютерная система должна была взвешивать настроения рынка опционов более тщательно¹⁷. В то же время, когда экономика вступала в рецессию, каждая следующая негативная новость могла оказывать большее влияние на финансовые рынки, чем предыдущая. В хорошие времена низкий уровень занятости мог ударить по акциям лишь слегка, но во времена спада все проявлялось гораздо сильнее. По существу, серьезные усилия по компьютерному инвестированию нужно было основывать не на одной программе. В стабильные времена арбитражный стиль LTCM хорошо окупался: нужна была программа, ставящая на исчезновение ценовых аномалий. Во времена нестабильности арбитражная схема представлялась опасной: нужна была программа следования за трендом. Вадвани понял, что в идеале нужно разработать пути автоматического переключения между этими системами.

Вадвани ушел от Тюдора в Банк Англии в 1999 году, до того как у него появилось время выстроить свое видение. Первая версия его программы — система следования за трендом под именем Techno-Fundamentals — успешно зарабатывала деньги с конца 1997 года, но задача по созданию системы, переключающей программы в соответствии с состоянием рынка, оставалась невыполненной. Вадвани вернулся к разработкам в 2002 году, когда основал собственный хеджевый фонд Wadhwani Asset Management в Лондоне, а тем временем программная торговля Джонса продолжала развиваться. К 2008 году на компьютеризированной программе торговли фирмы Пола Джонса уже работало более 50 человек. Их алгоритмы приносили более 3 миллиардов долларов при общем капитале Тюдора в 17 миллиардов¹⁸.

Рок-н-ролльщик в кедах от Брюса Уиллиса пережил серьезную трансформацию.

И все же, как и у D. Е. Shaw, достижения имели свои границы. Созданные Тюдором системы не были оригинальны, как программы, разработанные командой Джеймса Саймонса в Renaissance Technologies. Тот факт, что система Тюдора была разработана экономистом из Goldman Sachs и частично основана на инстинктах трейдера из Goldman Sachs, объяснял многое: как бы гениальны ни были Вадвани и Хеффернан, они происходили из сердца экономического истеблишмента и другие представители этой среды вполне могли использовать похожие стратегии. Горстка фирм перетягивала горстку именитых экспертов. Каждая смена работодателя сводила к минимуму вероятность, что какая-то компания создаст уникальную систему.

Тем временем Саймонс шел своей дорогой. Он нанимал серьезных ученых и математиков, а не любимых Шоу молодых аналитиков и уж точно не ветеранов Уолл-стрит¹⁹. Он ограничил перекрестные контакты с конкурентами, расположив компанию на Лонг-Айленде, далеко от Нью-Йорка, Гринвича и Лондона. Он не использовал идеи, исходящие от академических финансистов. Какое-то время факультет в Ист-Ситокете перелопачивал академические финансовые издания и проводил еженедельные обсуждения последних статей, но вскоре отказался от этого занятия, как от не приносящего никаких плодов. Исследователи в Renaissance разработали системы, соответствующие им по классу. «Одного взгляда на них было достаточно, чтобы понять, что есть боги бизнеса, а есть простые смертные, как я» — слова Вадвани отражали мнение всей индустрии²⁰.

В 1993 ГОДУ САЙМОНС СДЕЛАЛ ДВА ВАЖНЫХ ВЛОЖЕния в свой мозговой трест — он пригласил Питера Брауна и Роберта Мерсера. Они пришли из исследовательского центра IBM, и на протяжении следующих лет своими успехами Medallion во многом был обязан именно им. К ним же перешли бразды правления фондом, когда Саймонс решил уйти в отставку. Они прекрасно друг друга дополняли. Браун фонтанировал энергией: он спал по пять часов, страстно откликался на любое обсуждение дня и какое-то время разъезжал по офису на уницикле. Мерсер был спокойной составляющей дуэта: он был невозмутимым, как игрок в покер, и никогда не страдал ночными кошмарами, босс в IBM шутливо называл его роботом. До устройства в Renaissance Браун и Мерсер немного занимались криптографией, но их истинные достижения лежали в другой сфере. Они открыли схожую область — компьютеризированный перевод.

До момента когда Браун и Мерсер решили заняться переводом, в этой области доминировали программисты, которые на самом деле владели каким-либо иностранным языком. Применяемый ими подход состоял в том, чтобы понять суть языка, разобраться в грамматике и синтаксисе и научить компьютер, что la fllle значит «девочка», a les filles — это множественное число, почти как научить школьника. Но метод Брауна и Мерсера был другим. Они не знали французского, и они не были готовы пробираться через грамматику или синтаксис. Вместо этого они раздобыли записи канадского парламента, где были тысячи страниц парных отрывков на английском и французском. Они скормили материал компьютеру IBM и поставили задачу найти соответствия.

В отличие от результатов Брауна и Мерсера, достигнутых позже в Renaissance, их эксперимент в IBM был опубликован²¹. Процесс начался с чистки данных: так же как финансовые архивы по ценам должны были проверяться на «плохие связки», то есть места, где цена заявлялась на отметке 16 долларов вместо 61, так и запись из канадского парламента могла содержать опечатки, способные запутать переводческую программу. Следующим шагом компьютер начал сканировать данные на повторяемость шаблонов. Все, что знал компьютер вначале, было то, что любое английское слово могло быть переведено любым из 58 тысяч французских слов в данном образце, но как только компьютер проходил через парные отрывки, он обнаруживал, что большинство английских слов встречались лишь в некоторых из них. Тут же 99 % неопределенности исчезало. Далее компьютер приступал к серии более изощренных сравнений. Например, он предполагал, что английское слово скорее всего будет соответствовать французскому, если они встречаются в предложении на одном о том же месте. К этому моменту начали формироваться явные пары слов, такие как «lait — молоко» и «pourquoi — почему». Но другие корреляции были менее заметны. Чтобы их рассмотреть, нужно было проходить по данным снова и снова, каждый раз немного изменяя алгоритмы. Только так можно было различить такие едва заметные пары, как «marque d’un asterisque — отмеченный звездой» и неуловимые «qui s’est fait bousculer — потрепанный в бою», рассказывали Браун и Мерсер.

У дешифровщиков в Институте оборонного анализа этот метод удивления бы не вызвал²². Действительно, Браун и Мерсер использовали инструмент, называемый «алгоритм максимизации ожиданий» и цитировали его создателя, Леонарда Баума — того самого Баума, который работал на институт и позже на Саймонса²³. И хотя идея «статистического машинного перевода» казалась вполне естественной дешифровщикам, создателями традиционных переводческих программ она была встречена в штыки. Один обозреватель язвил, что «грубая сила компьютеров не есть наука», а когда выпуск газеты был представлен на собрании экспертов перевода, один из них вспоминал: «Мы были ошарашены… Люди качали головами и отпускали смешки недоверия или даже враждебности». — «Где же лингвистическая интуиция?» — интересовалась аудитория. Ответом было: «В том то и дело. Ее нет». Фред Желинек, один из менеджеров IBM, который следил за Брауном и Мерсером, подсыпал соли на рану. «С каждым уволенным лингвистом моя система начинает работать лучше», — говорил он скептикам²⁴.

К тому времени когда Браун и Мерсер ушли в Renaissance, скептики начали капитулировать. Разобравшись с канадскими парламентскими отчетами, программа команды IBM могла переводить и другие материалы. Если вы давали ей статью из французской газеты, программа пробегала по своей парламентской базе, находя соответствия с расшифрованным материалом. Результаты на голову превосходили конкурирующие переводческие системы, и через несколько лет появление статистического машинного перевода праздновалось среди специалистов по компьютерным разработкам как нечто сродни интеллектуальной революции²⁵. Канадская политическая риторика оказалась более полезной, чем могли предположить. Браун и Мерсер преподали миру очередной урок на тему искусственного интеллекта.

Урок касался разницы между человеческими существами и компьютерами. Ранние переводческие программы пытались научить компьютер словарному запасу и грамматике, потому что именно так учатся люди. Но компьютерам больше соответствует другой подход: они могут научиться переводить с английского на французский, не отвлекаясь на правила каждого из языков. Компьютерам не нужно понимать спряжение глаголов или окончания прилагательных прежде, чем они примутся за гору политических речей; они предпочитают сначала получить тексты, затем применить к ним свой код, алгоритм за алгоритмом. Также компьютерам ничего не стоит держать в памяти миллионы предложений, они могут учить язык кусками, не мучаясь с грамматическими правилами, используемыми студентами-людьми для запоминания. Например, компьютер может запомнить английский перевод для фраз la fllle est intelligente и les filles sont intelligentes и дюжину подобных, но ему необязательно понимать, что filles — это множественное число filles, a est и sont — разные формы глагола etre и т. д.²⁶ В противовес хмыканью критиков в адрес команды IBM грубая сила компьютерной памяти могла, по сути, стать заменой человеческому представлению об уме и науке. Кроме того, компьютеры склонны работать лучше, когда они не пытаются достичь результатов человеческим путем.

Как это могло помочь работе Medallion? Вероятно, никак. И опять же причины потрясающей успешности фонда остаются секретом. Очевидно лишь, что подход Брауна и Мерсера к программированию фундаментально отличался от того, что по этому поводу думали разработчики программ других хедж-фондов. Например, у Тюдора Сушил Вадвани натаскивал компьютер подходить к рынкам, как это делали бы трейдеры-люди. Браун и Мерсер, напротив, сами тренировались подходить к проблеме, как это делали бы компьютеры. В компании D. Е. Shaw часто начинали с теорий о рынке, которые потом тестировались на данных. Браун и Мерсер, наоборот, сначала снабжали компьютер данными и ждали от него ответов. Подход D. Е. Shaw напоминает работу программистов, которые учили компьютеры французской грамматике. Подход Брауна и Мерсера напоминает работу дешифровщиков, которые не обязаны начинать с учебника грамматики. Загруженные бессвязными на первый взгляд данными и лишенные каких бы то ни было подсказок, они упорно просеивали материал в поисках повторений, используя мощь компьютеров в охоте на призраков, невидимых человеческим глазом.

У многочисленных конкурентов Renaissance есть свои причины отказаться от погони за призраками. Компьютер может отобрать фальшивые призраки, существующие только по воле случая и соответственно не имеющие никакой ценности для прогноза. Эрик Вепсик, ведущий авторитет по статистике в D. Е. Shaw, приводит пример из Суперкубка: раньше говорили, что, если выигрывала команда из Национальной футбольной лиги, рынок начинал расти. С точки зрения статистики такая взаимосвязь может существовать, но с точки зрения здравого смысла это простое совпадение. Из-за угрозы случайных корреляций, маскирующихся под смысловые сигналы, Вепсик высказал мысль, что торговать по статистическим показателям может быть опасно, если только это не подкреплено интуицией. В 1990-х, например, система D. Е. Shaw начала находить странные корреляции между несвязанными ранее акциями — кабельные компании, медиакомпании и фирмы, торгующие потребительской электроникой, казалось, все начали реагировать на какую-то новую необъяснимую силу. Основываясь только на этом наблюдении, команда Шоу была готова отклонить корреляции как статистическую случайность. Но как только фирма поняла, что совпадения основывались на интуиции — отражали технологическую эйфорию, охватившую все названные индустрии, — они сразу приобрели товарную ценность²⁷. Более того, основанные на интуиции сигналы имели дальнейшее преимущество: если вы понимали, почему они работают, возможно, вы могли понять, почему они перестают работать, и имели больше шансов перестать торговать ими до того, как они выйдут за рамки полезных. Короче говоря, Вепсик утверждал, что простой поиск шаблонов — это лишь малая часть того, что делают D.E.Shaw, даже если фирма делает лишь часть этого.

И вновь это контрастирует с Renaissance. В то время как D. Е. Shaw выросли из статистического арбитража с акциями, уходя сильными корнями в фундаментальную интуицию, Renaissance выросли из технического товарного трейдинга, традиционно рассматривающего данные по ценам как преобладающие²⁸. В то время как D. Е. Shaw нанимали молодых специалистов по биржевому анализу всех мастей, важные годы старта Renaissance были большей частью сформированы авторитетными криптографами и программистами переводческих систем — экспертами, специализирующимися в различении истинных и ложных призраков. Роберт Мерсер, как и Вепсик, был озабочен ложными корреляциями. «Если кто-то выдвинет теорию о влиянии на рынок фаз Венеры, мы потребуем серьезных подтверждений», — говорил он, и добавлял, что «некоторые сигналы, не основанные на интуиции, действительно работают». Действительно, именно неинтуитивные сигналы зачастую приносили Renaissance большую прибыль. «Сигналы, с помощью которых мы торговали без перерыва на протяжении пятнадцати лет, не имеют смысла, — объясняет Мерсер, — в противном случае их обнаружил бы кто-то еще»²⁹.

К КОНЦУ 2000-Х ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЕ УСИЛИЯ Renaissance переросли арендованные на Лонг-Айленде площади в здании высокотехнологичного инкубатора. Саймонс перевел факультет в кампус со спортивным залом, освещенными теннисными кортами, прудом с золотыми рыбками и огромным застекленным потолком в холле, заливающим солнечным светом лестницу, отделанную сланцем. Место напоминало эксклюзивный центр научных исследований — удобный, сдержанный, идеально чистый, — а на одной из дверей антисептического коридора кто-то прикрепил статью под заголовком «Почему большинство опубликованных исследовательских находок ложны». Комнаты без окон, заставленные компьютерными серверами, охранялись сложными системами ключей, но самой поразительной чертой центра была его открытость. Там, где другие хедж-фонды возводили и укрепляли внутреннюю китайскую стену, строго дозируя доступ сотрудников к информации в попытке защитить секреты, атмосфера в Renaissance была совершенной другой. Ученые свободно бродили по коридорам, оглядываясь только из страха столкнуться с Питером Брауном, гоняющим на своем уницикле: на сложных поворотах были даже установлены зеркала, чтобы вовремя заметить приближающегося Брауна.

Саймонс страстно верил в атмосферу открытости. Как и в Институте оборонного анализа, деятельность его компании была закрыта для чужаков, чтобы сохранить секретность, но открыта для своих, чтобы поощрять командную работу. По вторникам с утра в кампусе Renaissance весь факультет в составе приблизительно девяноста докторов наук собирался вместе для так называемого Большого Собрания. Каждое улучшение трейдинговой программы Medallion начиналось с презентации на одном из таких собраний. Исследователь объяснял свою идею, дополняя рассказ симуляциями того, как она может слиться с другими работающими в системе сигналами, затем отвечал на вопросы. Один коллега мог поинтересоваться, как предлагаемый сигнал будет работать во время кризиса, как, например, кризис LTCM, другой — как он покажет себя в периоды низкой волатильности. В течение нескольких дней после Большого Собрания ученые могли свободно заходить в кабинет человека, выдвинувшего предложение, и задавать ему возникшие вопросы. В конце этого периода организовывалось Малое Собрание. Теперь встречались только те ученые, у кого еще остались вопросы, и Браун с Мерсером решали, давать ли идее зеленый свет. Затем происходила финальная проверка. Генри Лауфер, ветеран охоты за призраками с 1980 года, сохранил титул ведущего специалиста и право вето.

Саймонс разработал компенсаторную систему для усиления культуры командной работы. Зарплата исследователей зависела от доходов фирмы, а не от узких результатов какого-то одного подразделения. Принцип сотрудничества был также вписан в инфраструктуру технологии. В IBM Браун и Мерсер создали систему, над которой одновременно могло работать большое количество программистов, и они повторили этот трюк в Renaissance. Для выражения новой идеи исследователь мог даже использовать внутренний язык программирования — в компьютерной работе, как и в повседневной речи, неологизмы очень полезны³⁰. В архитектуру научного сотрудничества вливались тонны данных, производимых современным обществом. Чем глобальнее становился мир финансов, тем больше статистики от иностранных рынков вливалось в систему. Чем больше бизнес становился цифровым, тем больше новых данных становились общедоступными — интернет-продажи, привычка бродить по Интернету и т. д. Компьютеризация финансов закрутила ураган информации. В прежние времена можно было отследить цену акции, сделка за сделкой. Теперь стало возможным увидеть каждую заявку и предложение по каждой акции, включая те, что не реализовались. Чем шире становились возможности, тем сложнее их было охватить умом. Но взаимное сотрудничество в Renaissance могло справиться с этой трудностью и использовать ее для процветания.

С другой стороны, практика командной работы, популярная в компании, заключала определенный риск. Подразумевалось, что ни один член команды не уйдет, прихватив секреты фирмы, и тем самым не создаст конкуренции. Как в романе Джона Гришэма «Фирма» в Renaissance тщательно продумывали вопросы внутренней лояльности. На собеседованиях соискателей информировали, что если они вступят в ряды компании, то в финансовой индустрии не смогут работать больше ни на кого. Фирма, как правило, не нанимала людей с Уолл-стрит отчасти оттого, что любой, кто раз сменил команду, может сделать это снова. Для усиления соглашений об отказе от конкуренции и неразглашении, которое подписывали исследователи, они были обязаны вкладывать пятую часть своего дохода в Medallion Fund, и в случае увольнения деньги запирались там, как своеобразный залог на четыре года. Также помогал тот факт, что фирма располагалась в тихом городке Ист-Сетокете, в милях от конкурентов. Как только сотрудник определял своих детей в местную школу, он уже не хотел никуда уходить.

Тем не менее в 2003 году схема дала сбой. В своем стремлении нанимать лучшие умы планеты Renaissance обнаружили одно из достижений бывшего Советского Союза: государство собирало самых умных детей из пятнадцати республик и перевозило их в Институт физики и высоких технологий в Москве. Там, разлученные со своими семьями, вундеркинды проходили интенсивную подготовку, и те, кто выжил в этой жесткой атмосфере, после распада Союза оказались востребованными во всем мире. В Renaissance наняли одного такого русского. А он порекомендовал еще одного, и довольно скоро центр в Ист-Сетокете имел внушительное русское собрание. Но лидеры компании никогда не задумывались о поведенческих последствиях советского воспитания. Дети, взрослевшие в рушащейся политической системе, были склонны считать власть продажной, а единственной задачей человека — заботиться только о себе. Дети, разлученные с родителями, имели еще больше шансов вырасти неисправимыми индивидуалистами. И конечно, проработав в Renaissance достаточно долго, чтобы постичь их секреты, двое русских исследователей выдвинули Саймонсу ультиматум. Они воспротивились соглашению об отказе от конкуренции и затребовали повышения зарплаты. При отказе Саймонса они грозили, что уволятся и примкнут к соперникам³¹.

Шантажа Саймонс не потерпел, и русские ушли в другой хедж-фонд. С первого взгляда это была катастрофа. Благодаря открытой структуре Renaissance русские хорошо разобрались в принципах работы системы. Если бы они начали торговлю на сигналах Renaissance, то легко перетянули бы часть их прибыли. Это как если бы пираты производили клон самого продаваемого патентованного средства фармацевтической компании. Финансовые инновации не защищены патентами так, как защищены медицинские, поэтому было непонятно, сработают ли для Саймонса механизмы законной защиты. Тем более примечательно, что работа Medallion по-прежнему заставляла конкурентов глотать пыль. Подобно пьющим яд и остающимся в живых фокусникам, Саймонс стал еще более загадочной фигурой, чем прежде.

Как это было возможно? Частично ответ можно найти у адвокатов Саймонса: подав в суд на русских и их нового работодателя, Саймонс мог удержать их от запуска конкурирующей схемы на полную мощь, а в 2006 году было принято соглашение о том, что русские оставят торговлю³². Но адвокаты — это не все, ведь русским удалось использовать систему на протяжении двух-трех лет, но именно в эти годы дела у Medallion шли особенно хорошо, даже если предположить, что они могли идти еще лучше, не случись этой кражи интеллектуальной собственности. Урок состоял в том, что инфраструктура Renaissance важна не меньше исследований, которые постоянно продвигаются. Огромное количество денег и времени требуется для того, чтобы установить систему, ежедневно впитывающую триллионы байт информации, делающую эту информацию удобоваримой для исследователей и превращающую результаты исследований в сотни тысяч автоматических сделок, совершающихся без сучка и задоринки на рынках от Испании до Сингапура³³. И пока русские пытались создать хотя бы вполовину сравнимую платформу, собрание умов Renaissance продвигалось дальше. Каждый вторник в Ист-Сетокете начинался очередным Большим Собранием и новым набором свежих идей. Русские изо всех сил старались поспеть за стремительно несущейся целью.

ДЖЕЙМС САЙМОНС ОКАЗАЛ ПАРАДОКСАЛЬНОЕ влияние на всю индустрию хеджевых фондов. Medallion Fund был своеобразной машиной «Формулы I», созданной одной из автомобилестроительных компаний. У большинства клиентов не было шанса даже посидеть внутри, но существование машины, от которой текли слюнки, воодушевляло их на покупку обыкновенных средств передвижения. Фонд, торгующий на краткосрочных сигналах, не может позволить себе быть слишком большим, ведь факторы ликвидности и ограниченности во времени не дают ему ставить слишком много на каждую из сделок. Поэтому в 1993 году Medallion закрылся для внешних инвесторов, а к началу 2000-х около 6 миллиардов долларов, размещенных в фонде, почти полностью принадлежали сотрудникам³⁴. Но само существование Medallion создало ореол, распространявшийся на всю индустрию, компенсируя удар, который был нанесен коллапсом Long-Term Capital репутации торговли методом черного ящика.

После каждого появления фотографии Саймонса на обложке финансового журнала новый поток денег от организаций вливался в системы количественной торговли. Сам Саймонс капитализировал этот феномен. В 2005 году он запустил новое предприятие Renaissance Institutional Equities Fund, который должен был вобрать в себя бросающиеся в глаза 100 миллиардов долларов институциональных накоплений. Единственным способом управления таким огромным объемом было открытие нового отделения, где стратегии краткосрочной торговли уступили более ликвидным, долгосрочным. И поскольку выделение чистых шаблонов лучше работает для краткосрочных торгов, следовательно, Саймонс предлагал фонд, работающий на других формах сигналов, которые, возможно, уже были разведаны D. Е. Shaw и другими конкурентами. К лету 2007 года прибыль нового детища Саймонса составила 25 миллиардов долларов, сделав его одним из крупнейших хедж-фондов в мире. Но потом разразился финансовый кризис. Его последствия ощутили почти все, включая Саймонса.

14 ПРЕДЧУВСТВИЕ КРИЗИСА

В середине 2000-х годов размах и постоянство успеха хедж-фондов постепенно изменяли структуру отрасли. Казалось, что первое поколение хедж-фондов-титанов было ведомо выдающимися гениями, чьи бросающиеся в глаза прибыли были скорее удачей, и повторить их было определенно невозможно. Но к 2005 году уже никто не оспаривал исключительность хедж-фондов: их количество перевалило за восемь тысяч, а обширные исторические данные по фондам не давали шанса списать их завидные доходы на счет фортуны. Понемногу прежние разговоры об удаче и гениальности стихли, и в моду вошло новое выражение: на конференциях по хедж-фондам, проходивших от Феникса до Монако, принимающие консультанты и гуру твердили о научном продукте под названием «альфа». Замечательной особенностью «альфы» было то, что этот феномен можно было объяснить. Такие стратегии, как арбитраж по поглощениям, применяемый Томом Стейером, или статистические арбитражные сделки, применяемые в D. Е. Show, давали прибыли, которые не шли «в ногу» с рынком и сильно их перевешивали, но которые профессионалы могли понять, повторить и поставить на поток. Так наступила эра поточного производства. Инновации и вдохновение уступили дорогу новому типу альфа-фабрик.

Эту трансформацию можно проследить во всей отрасли хеджевого инвестирования. К началу 2000-х годов уже не существовало сомнений, что выборка обыкновенных акций для длинных и коротких позиций, практикуемая компанией Tiger Джулиана Робертсона, могла давать прибыли выше, чем в среднем по рынку. Нужно было не столько изобрести стратегию, сколько успешно ее применить. Появились десятки компаний, напоминающих Tiger, многие из которых возглавлялись людьми, раньше на Tiger работавшими. Развилась целая отрасль хедж-консультантов и фондов, готовых разместить капитал в самых многообещающих из них. Самым крупным спонсором клонов Робертсона был сам Робертсон. После закрытия Tiger в 2000 году он перепрофилировал офисы в инкубатор для «семян» Tiger, которые управляли его деньгами, обогащались от его коучинга, и использовали престиж связи с великим человеком, чтобы привлекать капитал со стороны. В прежней модели Tiger Робертсон сам контролировал все обращения с крупными инвестициями, но теперь он позволил своим протеже ставить собственные шоу. Он переключился с изобретения инвестиционной технологии на выдачу франшиз на нее. Этот переход обеспечил красочную карьеру Робертсона доходной финальной главой. К 2006 году заново воссозданный инвестиционный комплекс Tiger управлял 16 миллиардами долларов. Его владения на Парк-авеню еще никогда не были такими обширными.

Чистейшим воплощением нового фабричного шика был так называемый мультистратегический хедж-фонд. Вместо того чтобы достигать преимущества в определенном стиле инвестирования, мультистратегический фонд начинал с того принципа, что преимущество можно развить в любом стиле. Нужно лишь нанять правильных людей. Подобно фармацевтическому гиганту, высасывающему идеи из университетских исследователей и стартапов биотехнологий, мультистратегические фабрики собирали многочисленные альфа-генерирующие стратегии под одной крышей, смешивая их для диверсификации рисков и затем переключая распределение капитала от стратегии к стратегии в зависимости от условий рынка. Фабрики говорили мало об изобретениях, зато много — о процессе: они рассматривали хедж-фонды скорее как финансовый продукт, нежели как средство продвижения финансовой изобретательности. Расположенный в Чикаго хедж-фонд Citadel возник как первый представитель мультистратегического образа мышления: его целью, по словам исполнительного директора, было «понять, можем ли мы превратить процесс инвестирования в производство виджетов»¹. Кен Гриффин, босс Citadel тридцати с небольшим лет, читал очень много текстов по управлению. Его подчиненные украдкой посматривали на заваленный томами стол начальника, чтобы успеть подготовиться к следующему плану шести шагов, а он выбрасывал людей из своей компании с непоколебимостью автомата. Гриффин любил сравнивать хедж-фонды с автобусом. Люди входят. Люди выходят. Автобус идет дальше.

Новые мультистратегические фонды вырастали от младенцев до исполинов в мгновение ока. Опять же Citadel был наглядным примером. Гриффин начал торговать конвертируемыми облигациями из своей комнаты в гарвардском общежитии, и к началу 2000 года, когда ему шел всего 31 год, он уже управлял 2 миллиардами долларов. Затем пришло время поточного производителя, и Citadel оторвался от земли: его активы к 2007 году раздулись до 13 миллиардов долларов. Фирма поняла, что может брать с клиентов деньги за все, что только пожелает: она выставляла счета за издержки в 5 % и более от их капитала, беря затем 20 % поощрительную премию². Личный доход Гриффина заявлялся вторым по величине в отрасли после Джеймса Саймонса, и он не скрывал, что однажды Citadel сможет конкурировать с Goldman Sachs и Morgan Stanley⁸. Тем временем Eton Park Capital Management, созданный в 2004 году бывшим специалистом Goldman Saches по арбитражным сделкам, основанным на поглощениях, по имени Эрик Миндич, предложил другой пример мультистратегического роста. Миндич достиг 3 миллиардов долларов в активах еще до того, как открыл двери фирмы. Четыре года спустя он управлял 11 миллиардами. В 1990-х годах все ведущие хедж-фонды страдали от собственной величины, многие вернули капитал инвесторам. Но к 2007 году альфа-фабрики, управляющие капиталом от 5 миллиардов долларов, составляли 60 % активов в индустрии⁴. В журнале опубликовали список всех хедж-фондов «клуба миллиардеров». Если в списке вас не значилось, вы были никем.

В гонке за ростом существовала мощная логика. Маленькие компании могут процветать, генерируя идеи, но крупные компании процветали, воплощая их в жизнь. Как только индустрия хедж-фондов прошла стадию гаражной мастерской, она приобрела отполированное профессиональное оснащение для внедрения своих изобретений на рынок. Успешные альфа-фабрики хвастали своими современными компьютерами, молниеносно совершающими сделки; своими правовыми отделами, разбирающимися в правилах разных стран; своими казначейскими отделами, добивающимися от брокеров лучших условий; и своими управляющими отделами, составляющими пухлые ежемесячные отчеты для удовлетворения крупных институциональных инвесторов. Поскольку их преимущество заключалось скорее в эффективности используемых платформ, чем в оригинальности идей, было естественно задействовать платформы для поддержки множественных альфа-генерирующих стратегий, а многочисленные стратегии означали, что новые фонды смогут управлять огромными денежными массами. Мультистратегический формат отвечал и давлению со стороны клиентов. Индустрия фондов, которые получали деньги от благотворительных и пенсионных фондов и размещали их в хедж-фондах, к 2005 году содержала почти 400 миллиардов долларов в активах, частично из-за обещаний ловко перемещать капитал среди разных хедж-фондов при изменениях рыночных условий. Мыслящие в стиле MBA хедж-фонды считали, что могут срезать посредников. Если благотворительные фонды искали продукт, способный гибко переключаться со стратегии на стратегию, мультистратегический хедж-фонд создавал для клиентов такой виджет.

И все же, несмотря на всю логику, внезапный рост альфа-фабрик заставлял мудрых наблюдателей нервничать. Слишком много людей зарабатывали слишком много денег слишком быстро. Оппортунистически настроенные консультанты открывали курсы по созданию хедж-фондов; в книжных магазинах появилось руководство «Хедж-фонды для чайников»; в отрасль ворвались важные персоны без какой-либо базы в управлении привлечением и размещением инвестиций, такие как Мадлен Олбрайт, бывший государственный секретарь. Это безумие напоминало крайности бума скупки в кредит контрольных пакетов акций корпораций, бушевавшего в 1980-х годах или дотком-манию 1990-х. Мог ли этот пузырь раздуваться вечно? Разве не должен он был лопнуть, больно ударив?

В СЕРЕДИНЕ 2000-Х ГОДОВ, ПО МЕРЕ РОСТА ХЕДЖ-фондового пузыря, на свет появился Amaranth — классическая модель альфа-фабрики. Его основатель, Ник Мэоунис, был специалистом в конвертируемом арбитраже, но нанимал экспертов в арбитраже на слияниях, инвестировании в длинные и короткие позиции по акциям, кредитном арбитраже и статистическом арбитраже, а в 2002 году, следом за коллапсом коррумпированной энергетической компании Enron, Мэоунис пригласил нескольких выброшенных на берег сотрудников, чтобы открыть торговлю энергией. Этим Мэоунис свел на нет стандартные аргументы: смесь альфа-генерирующих стратегий диверсифицируют риск, и Amaranth будет агрессивно двигать капитал от стратегии к стратегии по мере изменения рыночных условий. Энергичная смена облика была предметом гордости фонда. В первый месяц после открытия, в сентябре 2000 года, почти половина капитала Amaranth была сфокусирована на арбитражных сделках на поглощениях. Год спустя прибыли от этой стратегии скатились к нулю, и большая часть капитала компании была переориентирована на конвертируемый арбитраж. Если просмотреть деятельность компании на год вперед, можно увидеть, что профиль Amaranth сменился на торговлю облигациями, а затем в сторону статистического арбитража и энергии. Казалось, пенсионному плану нет смысла нанимать фонд фондов, когда можно пойти напрямую в Amaranth, минуя сборы посредников, особенно принимая в расчет прекрасные результаты этой компании. За три полных года работы Amaranth заработал 22, 11 и 17 % — это в то время, когда S&P 500 в основном только шли вниз.

Все же, несмотря на сверкающий облик, у Amaranth существовал определенный пробел. Несмотря на всю маркетинговую фразеологию, у Мэоуниса не было четких критериев в принятии решений о том, на какую стратегию переключаться. Он размещал инвестиции там, где это недавно сработало, и сворачивался при малой отдаче. Но у него не было способа определить, какие стратегии преуспеют в ближайшем будущем⁵. Более того, именно из-за того, что альфа стала товаром сама по себе, десятки конкурирующих фабрик оттягивали прибыли на себя, производя те же услуги. Переключение, практикуемое Amaranth, происходило не столько за счет продуманного выбора момента в рыночных циклах, сколько за счет отчаянного поиска следующего трюка для предотвращения резкого падения доходов⁶. А поскольку Мэоунис размещал капитал у трейдеров, чьи записи было трудно понять, его решения в обязательном порядке поддавались влиянию инстинктов. Чутье могло опасно поколебать решение в пользу того или иного трейдера.

Все опасности, вместе взятые, воплотились в молодом канадце по имени Брайан Хантер. При росте 192 сантиметра, облаченный в свитер Национальной хоккейной лиги Calgary Flames, специализирующийся в вузе на математике, он выделялся не только физически, но и интеллектуально. Хантер был серьезным, непоколебимо спокойным человеком с мягким голосом, и с момента его появления в Amaranth в 2004 году прибыли от торговли природным газом, которой он занимался, заметно выделялись⁷. Он выявил одну аномалию в ценах на зимний газ. В отличие от нефти, транспортируемой танкерами, природный газ чаще доставляется по трубопроводам. Изменить маршруты поставок, следуя внезапным локальным дефицитам, не так просто. Как результат, цены на газ изменчивы. Снова и снова похолодание могло вызвать увеличение спроса в домашнем хозяйстве, и в ожидании сбоев в поставках цены устремлялись вверх. Открытие Хантера состояло в том, что опционы, чья стоимость взлетала во времена дефицита, были до странного дешевы — они являлись выгодной страховкой от плохой погоды. Хантер загружал эти опционы, считая, что нашел классическую асимметричную торговую схему: самое большее, что он мог потерять, была небольшая стоимость опционов, но если рынок получал удар и цены на газ взлетали, он мог заработать в разы больше. Еще одним способом обогатиться на том же самом, было купить пару фьючерсов: Хантер продавал летние фьючерсные контракты и приобретал зимние, ставя на то, что при скачке цен узкая разница между ними расширится. Такая стратегия работала в предыдущие зимы, и в ноябре 2004 года сработала снова. Цены на природный газ подскочили почти на 80 % от низшего летнего уровня, и Amaranth прилично обогатился.

Весной 2005-го Мэоунис столкнулся с неприятной дилеммой. Многие стратегии Amaranth окупались плохо. Конвертируемый арбитраж врезался в стену и не внушал надежд на выздоровление. Мэоунис по-крупному вложился в статистический арбитраж, объясняя коллегам, что он хочет отхватить кусок у Джейма Саймонса, но дальше слов дело не пошло. Единственной звездой Amaranth был Брайан Хантер с его зимним газом, но в апреле Мэоунис узнал, что Хантеру предложили бонус в миллион долларов за подписание контракта с конкурирующим фондом SAC Capital. Чувствуя себя припертым к стенке, Мэоунис рискнул. Вместо того чтобы потерять своего звездного игрока, он продвинул его по карьерной лестнице. Хантер стал сопредседателем энергетического совета Amaranth, получив полномочия самостоятельно размещать торговые позиции. Тем временем Мэоунис увеличил долю капитала фирмы, размещенного в энергетическом секторе, с 2 % прошлой весны до 30 %. Этими двумя решениями Мэоунис эффектно сделал ставку на тридцатидвухлетнего трейдера, проработавшего у него всего год. В динамичной атмосфере середины 2000-х годов такие вещи случались часто.

Продвижение Хантера по карьерной лестнице было тем более удивительным, если учитывать его прошлое. В Amaranth он пришел из Deutsche Bank, где руководил торговлей газом. В декабре 2003 года его трейдинговая группа за одну неделю потеряла 51 миллион, но Хантер если и отреагировал на это, то весьма беззастенчиво. В своем иске, который он позже подал в суд штата Нью-Йорк, Хантер списывал потери на «беспрецедентный и непредсказуемый скачок цен на газ», как будто его неспособность предвидеть поведение рынка снимала с него вину. Он ссылался на «всесторонне задокументированные и широко известные проблемы» Deutsche Bank и программного обеспечения его управления рисками, из-за которых сложно было выйти из убыточных торгов, как будто менеджеры Deutsche Bank были виновны в его чрезмерно рисковом подходе. Хантер также заявлял, что, хотя его группа и зарегистрировала потери, он лично за 2003 год заработал для банка 40 миллионов, следовательно, достоин бонуса. К февралю 2004 года руководители Deutsche Bank постановили, что для Хантера в трейдинговой группе места больше нет. Вот этого человека теперь повысил в должности Amaranth⁸.

Четыре месяца спустя после назначения Хантера у Мэоуниса появился повод для радости. Хантер продолжал ставить на то, что цены на зимний газ могут вырасти, и внезапно мать-природа преподнесла сюрприз: в августе побережье Луизианы было снесено ураганом Катрина, который затопил Новый Орлеан и разрушил газодобывающие установки в Мексиканском заливе. В следующем месяце последовал ураган Рита, и газовые поставки в национальном масштабе снова оказались под ударом. К концу сентября цены на природный газ побили все рекорды и оказали сногсшибательное влияние на прибыли Amaranth. Опустившись на отметку в минус 1 % в первой половине 2005 года из-за застоя в работе большинства своих стратегий, в конце года Amaranth поднялся на отметку в 21 %, в то время как средние хедж-фонды собирали всего 9 %. Хантер и его торги газом заработали 1,26 миллиарда долларов, составив почти весь доход Amaranth, и Хантер официально положил в карман десятую часть этой суммы⁹. Благодаря его работе активы Amaranth раздулись до 8 миллиардов, выводя компанию на 39-е место в мировом списке хедж-фондов. В своем ежегодном рождественском поздравлении Amaranth разослал клиентам миниатюрные бензоколонки и открытки с цитатой Бенджамина Франклина: «Энергия и настойчивость изменят все, что угодно». Редко когда слова одного из отцов-основателей были процитированы так далеко от контекста.

При любом разумном рассмотрении ураганы Катрина и Рита представляли собой неординарные события. Но хотя Хантер был готов обвинять в потерях Deutsche Bank непредвиденные крайности, он был счастлив, когда непредвиденные крайности сделали его героем. Мэоунис все сильнее влюблялся в своего звездного молодого сотрудника. Казалось, он считал Хантера трейдером конвертируемого арбитража, только в другом пространстве. Он добивался прибылей с наименьшим риском. Не было ни малейшего шанса, что цены на зимний газ упадут ниже цен на летний, поэтому потенциальные потери представлялись весьма ограниченными¹⁰. Отдел рисков Amaranth только укреплял уверенность Мэоуниса: в какой-то момент член команды по рискам, ведущий вопросы природного газа заверил Мэоуниса в том, что он в жизни не встречал лучшего товарного трейдера, чем Хантер. Хантеру не составило большого труда уговорить Мэоуниса разрешить ему перевести семью и трейдинговую группу в его родной Калгари. На работу в канадский офис он ездил на «феррари», хотя иногда снежная погода вынуждала его пересесть на «бентли».

В первые месяцы 2006 года успешное управление Хантера продолжилось. В период с января до конца апреля его сделки принесли порядка 2 миллиардов, вновь составляя почти всю деятельность Amaranth. В то время когда средний мультистратегический хедж-фонд поднялся с начала года на 5 %, Amaranth был по крайней мере в шесть раз выше. Мэоунис начал говорить, что, хотя он и не напал на золотую жилу в статистическом арбитраже, он открыл другое не менее мощное секретное оружие¹¹. И все же для некоторых продвинутых наблюдателей экстраординарные доходы Хантера были причиной для беспокойства. Хантер никак не мог зарабатывать такое количество денег, не рискуя по-крупному. Кроме того, был еще один серьезный повод задуматься. С ростом новых альфа-фабрик капитал хедж-фондов, направленный на торговлю энергоресурсами воспарил с отметки 5 миллиардов в 2001 году до более 100 миллиардов в 2006-м. На торгах было не протолкнуться. Благодаря такому притоку капитала любая стратегия, казавшаяся энергетическим специалистам хедж-фондов разумной, была практически обречена на успех. Но она могла и прогореть, если массовое движение повернуло бы вспять.

Казалось, в случае с Хантером происходила крайняя версия этого феномена. Его прибыли достигались за счет веса его собственных денег. Amaranth позволял ему наращивать собственные позиции в этом сегменте рынка. К концу февраля Хантер держал на Нью-Йоркской товарной бирже умопомрачительные 70 % газовых фьючерсов на поставки ноября 2006 года и около 60 % контрактов — на январь 2007-го. Посредством этих внушительных позиций Хантер ставил на то, что ноябрьский газ в цене упадет, а январский — вырастет, и пока он агрессивно повышал ставки, его замысел мог реализовать себя. В конце концов, не было очевидным, что его стратегия приносила деньги, потому что на его стороне были основные фундаментальные показатели рынка. В начале 2006 года добыча газа восстановилась от разрушительных последствий ураганов, и мягкая зима снизила спрос на газ настолько, что в апреле объемы газовых запасов почти на 40 % превышали средний уровень последних пяти лет. В силу данных обстоятельств тем более трудно объяснить успех ставок Хантера на летне-зимнюю разницу, если только не посмотреть на поразительный рост его позиций. Примерно к концу апреля Amaranth держал почти 100 тысяч контрактов NYMEX, или более 40 % всех незакрытых контрактов за все месяцы на бирже. Хантер был инерционным трейдером, торговавшим на собственной инерции¹².

В мае 2006 года команда представителей гиганта частного капитала Blackstone нанесла визит Хантеру в Калгари. Blackstone управлял одним из старейших фондов и вложил в Amaranth 125 миллионов долларов. Но теперь у него появились сомнения. Только в апреле Amaranth мог подняться на немыслимые 13 %, но размер хантеровских прибылей говорил об опасности его внушительных ставок в условиях волатильного рынка. Отдел контроля рисков Amaranth рассчитал, что зимние цены на газ никогда не упадут ниже летних, и поэтому максимально возможная потеря Хантера за месяц не превысит 300 миллионов, что составляет терпимые 3 % на акцию. Но собственный трейдинг Хантера показал, что все уже совсем не так: спрэд между летним и зимним газом увеличился с 1,40 доллара в середине февраля до 2,20 доллара в конце апреля, когда Хантер выстраивал свои позиции, означая, что спрэд может серьезно уменьшиться. Кроме того, небольшой размер рынка газа — а тот факт, что основным покупателем позиций Хантера был не кто иной, как сам Хантер — создавал риск ликвидности: если Хантеру понадобилось бы сбросить позиции, ему было бы некому их продать. Blackstone проинформировал Amaranth о намерении вывести свой капитал при ближайшей возможности. Существовали штрафные санкции за предупреждение за короткий срок, но Blackstone был счастлив их оплатить¹³.

Тем временем Мэоунис наконец-то задумался над тем, что его звездный трейдер перехитрил самого себя. Он велел Хантеру снизить риски, но это было легче сказать, чем сделать: никто не хотел покупать контракты Amaranth, о чем и беспокоились в Blackstone. Когда Хантер попытался разгрузить некоторые свои позиции, рынок повернулся, и превосходные показатели апреля сменились ужасающими потерями. К концу мая Amaranth потерял более миллиарда долларов — почти в четыре раза больше предсказанного отделом рисков наихудшего сценария.

Мэоунис и его помощники изо всех сих старались стабилизировать деятельность компании. Трейдерам других стратегий было сказано срезать позиции, чтобы высвободить капитал. Amaranth заплатил Morgan Stanley крупную сумму за поддержку некоторых финансовых рисков Хантера¹⁴. Но этого было мало, да и было уже слишком поздно. О диких доходах и потерях Хантера узнали другие газовые трейдеры, и было ясно, что его позиции слишком объемны, чтобы на них удержаться. Более того, в определении этих позиций не было никакого волшебства, нужно было лишь отследить, какие пары контрактов увеличились за март и апрель, чтобы понять, куда вкладывался Хантер¹⁵. Так же как LTCM оказался в плену своих торгов облигациями или как Джулиан Робертсон попал в капкан US Airways, Amaranth был в ловушке. Один из конкурирующих трейдеров позже скажет: «Было наивно предполагать, что они смогут покинуть рынок с сотней тысяч позиций. Я знал, что рано или поздно Amaranth лопнет. Это был лишь вопрос времени»¹⁶.

Amaranth продержался все лето. Хантеру были даны инструкции снизить позиции, но поскольку он не мог этого сделать без серьезных потерь, он принялся выжидать, надеясь, что как-нибудь выберется из затруднительного положения¹⁷. В конце июля слух об очередном надвигающемся урагане возродил прежнюю браваду. Хантер резко повысил ставки, провоцируя сильный разбег летне-зимних цен, и подорвал конкурирующий хедж-фонд MotherRock, который занимал противоположные позиции¹⁸. В августе Мэоунис в своем интервью Wall Street Journal смело заявил: «В чем Брайан действительно хорош, так это контроль и взвешивание рисков». Оглядываясь на это экстраординарное высказывание, один ветеран Amaranth сравнил непоколебимую веру Мэоуниса в молодого человека с верой обманутого любовника¹⁹. Тем не менее приближался момент истины. В конце августа Amaranth нес убытки и получил от своих брокеров требование дополнительного обеспечения. Сезон ураганов завершился без событий. Хищные конкуренты нацелились на позиции Amaranth²⁰.

ДОЖДЛИВЫМ СЕНТЯБРЬСКИМ ДНЕМ МЭОУНИС ПОКИнул свой офис в Гринвиче, сел в лимузин и отправился в Pierre Hotel в Манхэттене. На дорогах были пробки: на поезде было бы быстрее, но руководители мультимиллиардных хедж-фондов редко добираются домой общественным транспортом. Мэоунис направлялся на знаковое собрание хедж-фондов, организованное Goldman Sachs. В зале были накрыты десятки столов, за каждым расположилась команда руководителей хедж-фондов. Группы институциональных инвесторов перемещались от стойки к стойке, слушая, о чем говорят тут и там. Мэоунис быстро прошелся сквозь несколько групп инвесторов, повторяя заученную наизусть скороговорку: Amaranth — это фундаментальная рыночная команда мирового класса, кредитная команда мирового класса, количественная команда мирового класса, товарная команда мирового класса и все это завернуто в инфраструктуру мирового класса. Затем он получил неожиданное сообщение: в офисе были проблемы.

Тот четверг, 14 сентября, стал, по сути, концом Amaranth. Фонд потерял 560 миллионов за один день, когда спрэд одной из ведущих летне-зимних позиций снизился до одной трети от размера в начале сентября. Тем вечером во время напряженного собрания в доме Мэоуниса верхушка фонда пришла к соглашению о необходимости незамедлительного увеличения капитала для выполнения требований о дополнительном обеспечении. Мэоунис позвонил в Goldman Sachs, чтобы узнать, купят ли те энергетический портфель фонда. Другие представители Amaranth дозванивались в разные банки, отчаянно надеясь хоть на какую-нибудь заявку.

В субботу утром толпы инвестиционных банкиров слетелись к офису Amaranth в Гринвиче: они заполонили парковку модными автомобилями и уничтожили запасы сладостей в буфете фонда. Команды старательных аналитиков озабоченно переговаривались с боссами в их загородных домах. Тем временем позиции Amaranth несли серьезные кровопотери в торгах после закрытия. Поступило предложение от Goldman. Затем поступило предложение от Merrill Lynch. И ранним утром в понедельник Amaranth считал, что располагает сделкой для стабилизации компании через продажу части своих активов Goldman. Казалось, сценарий Long-Term Capital повторялся. На воздух взлетел очередной любивший рискнуть хедж-фонд. Истеблишмент с Уолл-стрит приготовился подобрать кусочки.

Мэоунис знал, что ему нужно скорее рассказать новости о предложении Goldman Sachs. Нью-Йоркская товарная биржа должна была вот-вот открыться. Уже каждый товарный трейдер в мире слышал о бедственном положении Amaranth и готовился к сезону охоты на газовые позиции Хантера. Мэоунис разослал письма своим инвесторам, сообщая, что Amaranth потерял половину капитала, которым управлял на пике, но заверил их в том, что сделка, способная внести свежую струю, была «почти заключена».

Тем самым утром понедельника в Чикаго Кен Гриффин, босс мультистратегического фонда Citadel, занимался на эллиптическом тренажере. Устройство было снабжено мониторами, чтобы он мог следить и за новостями и за e-mail. Во входящих появилось сообщение от Скотта Рафферти, главы отдела отношений с инвесторами Citadel. В письме говорилось, что Amaranth упал на 50 %. Секунду-другую цифра вертелась в голове, Гриффин продолжал давить на педали, думая «этого не может быть». Потом он остановился и поспешил к телефону. Он должен был поговорить с Рафферти.

«Пятьдесят? — спросил Гриффин. — За какой период?»

«За месяц», — ответил Рафферти.

Гриффин вспомнил о том, что Винни Маттоне сказал Меривезеру, когда рушился Long-Term Capital. Если вы упали на 50 % — вы уже не подниметесь.

Тем временем в Гринвиче Мэоунис организовал конференц-связь, чтобы окончательно решить сделку с Goldman. Но когда обе фирмы начали разговор вместе с официальными лицами из NYMEX, клиринговый брокер Amaranth, J. P. Morgan торпедировал проект. Брокерский отдел J. P. Morgan одалживал фирме деньги для финансирования ее торгов по газу, удерживая фьючерсы как гарантию. Теперь, когда ценность этой гарантии была сомнительной, банк сомневался в выплатах. Закон давал J. P. Morgan право преследовать активы Amaranth в процедуре банкротства в суде и даже получить назад активы, приобретенные у Amaranth другими фирмами, пока фонд тонул. С точки зрения Goldman, угроза изъятия создавала непреодолимую преграду: достаточно сложно было оценить газовый портфель Хантера в условиях суматохи на рынке, но юридическая неуверенность ставила сделку в разряд немыслимых. Goldman потребовал с Morgan обещания не преследовать активы в суде. Morgan заартачился и сделка застопорилась.

Пока банковские титаны Уолл-стрит применяли друг к другу приемы реслинга, Чарлз Уинклер, исполнительный директор Amaranth, получил известие от своего помощника, который принял звонок от Кена Гриффина, и он поспешил в офис, чтобы перезвонить.

Уинклер работал с Гриффином в Citadel, они были хорошими друзьями. Но когда Уинклер дозвонился Гриффину, тот не был настроен на обмен любезностями. «Чарли, что мы можем сделать и как мы можем помочь?» — сразу спросил Гриффин.

Это был храбрый вопрос. Газовые позиции Amaranth уже потеряли 4 или 5 миллиардов к утру понедельника — как мог хедж-фонд с активом в 13 миллиардов переварить такой радиоактивный портфель? Если такие как Goldman проработали все выходные и не смогли ударить по рукам, что заставляло Гриффина думать, что это получится у него?

Уинклер слишком хорошо знал Гриффина, чтобы сбросить его со счетов, поэтому он ответил прямо. «Все очень просто, — сказал он, — нам нужен промежуточный заем и пара сотен миллионов, чтобы остаться в бизнесе»²¹.

Гриффин начал сортировать ресурсы фирмы, которую он построил. Приобретение портфеля, составлявшего огромную часть всего газового рынка, заключало в себе множественные риски: ему надо было осмыслить логику торгов, как они финансировались, кто были другие стороны сделок, и была ли компьютерная система Citadel в состоянии их проводить. Все площади мультистратегического хедж-фонда подвергнутся испытанию на состоятельность по полной: эффективность платформы — залог успеха. Если Гриффин считал свою фирму потенциальным соперником Morgan Stanley и Goldman Sachs, появился шанс это доказать.

Для работы над транзакцией Гриффин разбил на группы около 40 сотрудников Citadel. Двух своих помощников он самолетом отправил в Гринвич: они были вдвое моложе своих соперников-банкиров. Тем временем Гриффин вышел на конференц-связь с Мэоунисом и ведущими консультантами. К обеду обсуждение вышло далеко за рамки промежуточного займа: Amaranth терял деньги так быстро, что должен был сбросить все свои энергетические позиции, а не только позиции по газу. Чем больше открывались позиции Amaranth, тем большее преимущество над конкурирующими банками-инвесторами получал Citadel. Каждое движение банков требовало консультаций вверх и вниз по цепи. Гриффин, глава фонда и ведущий специалист по заключению сделок в одном лице, мог реагировать молниеносно. То же преимущество в скорости существовало и на нижних уровнях фирмы. Главный специалист по технологиям Citadel знал, как перевести данные по торгам из компьютеров Amaranth, загрузить их в систему Citadel и синхронизировать с бухгалтерским программным обеспечением и программами управления рисками фонда. Гораздо больше бюрократии пришлось бы преодолеть, если бы группа состояла даже из двух специалистов²². В кризисе

Long-Term Capital восемью годами ранее Goldman Sachs заявил о своем желании приобрести поврежденный портфель, но не вытянул сделку. Сейчас хедж-фонд вырос достаточно, чтобы играть в высшей лиге, и был безупречно эффективным²³.

К вечеру обсуждение между Amaranth и Citadel затмило переговоры со всеми возможными ходатаями от банков-инвесторов. Но одно препятствие все же осталось. Продажа энергетического портфеля могла привести Amaranth к банкротству, в случае которого транзакция становилась предметом рассмотрения в суде. Как и Goldman Sachs чуть ранее этим же днем, Citadel не мог оценить портфель Amaranth в перспективе такой неопределенности.

Гриффин с командой всю ночь искали пути обхода этого юридического препятствия. К счастью, после небольшой паузы, решение пришло. Во вторник утром исполнительный директор J. P. Morgan позвонил с предложением сделки: банк временно отложит свое право изъять активы в случае банкротства при условии, что ему дадут купить 50 % позиций Amaranth. Гриффин согласился, но вскоре возник новый вопрос: что, если в обход всех расчетов Citadel какой-нибудь другой кредитор предъявит к Amaranth свои требования? Оценка этого риска требовала понимания других составляющих портфеля Amaranth, помимо энергетического: существовали ли другие брокеры, финансировавшие торги, которые теперь недостаточно подкреплялись залоговым обеспечением? Ответа у Гриффина не было, и на мгновенье показалось, что сделка ускользает. Но скоро Боб Полачек, один из пары сотрудников Citadel, разбивших походный лагерь в Гринвич, вышел на связь с недостающей информацией. Он взял на себя проверку всех брокерских отчетов Amaranth, проработав всю ночь. Полачек заверил Гриффина в отсутствии неизвестных пробелов, и в 5:30 следующего утра продажа Amaranth продолжилась²⁴.

Эта сделка обернулась триумфом Гриффина и его инвесторов. Частично благодаря предложению J. Р. Morgan, но также потому, что исполнительная платформа Citadel показала себя по крайней мере на одном уровне с топовыми банками, хедж-фонд увел сделку, которую на Уолл-стрит считали своей. Как только Citadel и J. P. Morgan завладели портфелем Amaranth, его стоимость начала восстанавливаться: хищные трейдеры увидели, что газовые контракты больше не снижаются, поэтому они свернули ставки и цены выровнялись. В конечном итоге на транзакции Citadel заработал миллиард. План Гриффина построить новый Goldman Sachs сделал ощутимый шаг вперед.

КОЛЛАПС AMARANTH ПОДТВЕРДИЛ, ЧТО ХЕДЖ-ФОНДЫ вступили на шаткую территорию. Их рост был слишком быстрым: под давлением необходимости действовать они предоставляли неопытным трейдерам свободу, которая вела к эффектным взрывам. Мультистратегический формат особенно обострял эту опасность. Ветераны, такие как Стэн Дракенмиллер или Луи Бекон, понимали риски, потому что торговали каждый день и были настроены избегать крупных потерь, так как их собственные сбережения и репутация были неразрывно связаны с компаниями, на которые они работали. Но структура новых альфа-фабрик была иной. Они верили в делегирование. Нельзя было надеяться, что босс крупного мультистратегического фонда будет экспертом всех идей своих трейдеров, особенно рискованных идей, тем более если быстрое приращение активов толкало на быструю адаптацию к новым стилям. И как только решения по рискам стали делегироваться вниз по цепи, мультистратегический фонд столкнулся с мягкой версией проблем поощрительного вознаграждения — чумой крупных банков и брокерских контор. Трейдеры хотят бонусы. Бонусы достигаются высокими ставками. Центральный отдел контроля рисков компании редко проверяет мастеров, окруженных аурой непобедимости. К моменту, когда Amaranth свернул свою деятельность, 6 миллиардов долларов в акциях его инвесторов вылетели в трубу, гораздо больше, чем раньше сжег Long-Term Capital.

И все же коллапс Amaranth не объясняет в полной мере те призывы к необходимости регулирования, что последовали за ним. Чарлз Гресли, председатель финансового комитета сената США, сетовал в письме к министру финансов Генри Полсону на то, что средние американцы оказывались все незащищеннее перед хедж-фондами через свои планы пенсионных накоплений. Он требовал объяснений, почему хедж-фондам позволено окружать себя такой секретностью. Но Amaranth раскрывал свои стратегии в ежемесячных отчетах перед инвесторами; по сути, именно недостаток секретности сделал его мишенью, когда рынок повернулся вспять. Опрос независимых экономистов, проведенный Wall Street Journal, выявил, что большинство высказывалось за более жесткий контроль над хедж-фондами, и одной из популярных регуляторных мер была обязательная регистрация в Комиссии по ценным бумагам и биржевым операциям. Что можно достичь такой регистрацией, оставалось не ясно. Американские налогоплательщики в результате провала Amaranth не пострадали: не случилось никакого круглосуточного кризисного совещания Федеральной резервной системы в Нью-Йорке, и никаких видимых повреждений финансовая система не получила. Пенсионные фонды, потерявшие деньги, были в ярости, но Amaranth представлял лишь малую часть их активов. Эффект от коллапса фонда был не больше, чем от плохого дня в S&P 500. По сути, рынок проучил Amaranth за его ошибки, причинив экономике минимальный вред. Никакой регуляторный хомут не сделал бы лучше²⁵.

С момента гибели Long-Term Capital всех на Уолл-стрит волновал вопрос, какой хедж-фонд лопнет следующим. Теперь, когда это произошло, шрамы оказались едва заметны. Критики хедж-фондов продолжали переживать, что эти монстры заемного финансирования будут провоцировать систематические пожары — в конце концов так было с Long-Term Capital. Но то, как молниеносно Citadel выкупил портфель Amaranth, доказало, что у этой истории существует и другая сторона. Возможно, хедж-фонды будут иногда устраивать пожары. Но они же могут выступить и пожарными.

15 ОСЕДЛАТЬ ШТОРМ

Детство Дэниела Сэйдека было нелегким. Родился он в Ливане в 1968 году, годы обучения его были прерваны гражданской войной, а тело отмечено шрамами от выстрела и пролетевшего мимо куска металла. Из Ливана он перебрался во Францию, затем, в восемнадцать, решил осесть в Калифорнии, устроившись работать оператором бензоколонки, а какое-то время спустя стал продавать автомобили. Но к 2000 году его озарило. Он продавал «мерседесы» — много «мерседесов», продавал один за другим людям, занимавшимся ипотечным бизнесом. Обнаружив, что он может получить лицензию на продажу жилищных кредитов без каких-либо специальных курсов, Сэйдек погрузился в новое дело. Если бы он пожелал стать профессиональным парикмахером, ему бы пришлось набрать полторы тысячи часов практики, прежде чем получить государственный сертификат.

К 2005 году компания Сэйдека Quick Loan уже насчитывала 700 сотрудников. Компания считалась одной из 50 ведущих «субстандартных» фирм, предоставляющих кредиты в стране, по сути, специализируясь на клиентах, которые слишком любили рисковать, чтобы опускаться до стандартной ипотеки. Рекламные лозунги компании не отличались тонким подходом.

«Доходы не проверяем! Сразу доверяем!» — гласил один из них. «Вы не можете ждать. Мы вас не заставим» — провозглашал их слоган. Калифорнийский департамент корпораций зарегистрировал серию жалоб на Quick Loan, включая обвинения в мошенничестве и ошибки в страховании займов¹. Но Сэйдек сделал все, чтобы его образ жизни от этого не пострадал. Он приобрел особняк на побережье и апартаменты в Вегасе; он щеголял в ожерелье, шлепанцах и с длинными волосами; он обзавелся коллекцией дорогих, быстрых машин, вложился в ресторанный и кинобизнес. Когда его подружке-актрисе понадобилась роль, он выступил спонсором производства фильма под названием Redline. Как писал Boston Globe, фильм получился «полным машин, хрома и силикона, всего того, чего от него и ждали, хотя всех ожиданий он так и не оправдал». За время съемок и рекламной кампании актерская группа изничтожила больше двух миллионов долларов, которые Сэйдек мог пустить на свои спортивные автомобили. «Ничего не бойся; рискуй всем» — призывал слоган картины.

В 2006 году Кайл Басс, управляющий хедж-фондом в Далласе, услышал о Сэйдеке и его кинопроизводстве. Он уже тогда начал подозревать, что американский ипотечный рынок находится во власти чего-то поистине дикого — это был огромный пузырь, превышающий все, что могло бы существовать в рамках рискованного инвестирования, и вскоре его опасения подтвердились. За период между 2000 и 2005 годом объемы рискованных субстандартных займов выросли в четыре раза, и все возрастающая доля этих займов текла к людям, которые не могли их вернуть. «Грядущее банкротство. Арест имущества за неуплату налогов. Потеря права выкупа заложенного имущества. Проблемы с взысканиями и кредитами. ОК!» — гласила очередная реклама Quick Loan, как будто компания занималась активным поиском авантюристов. Казавшееся суицидальным отношение Сэйдека к ситуации было суммировано в его фильме. Кайл Басс позже скажет: «Когда они швырялись автомобилями «Порше» последней модели, а Сэйдек говорил: «Да и черт с ним, что значат пара разбившихся машин?»² — я думал: «Вот человек, на которого можно поставить». Примерно в то время когда Amaranth терпел крах, Басс со своей компанией Hayman Capital понял, как формировались ипотечные пакеты Сэйдека и затем распродавались в форме ипотечных облигаций. Басс продал без покрытия большое количество этих облигаций и приготовился ждать.

Другие менеджеры хедж-фондов испытали похожее озарение. Для Майкла Литта, сопредседателя крупной альфа-фабрики FrontPoint Partners, свет зажегся, когда он посетил ипотечный отдел Lehman Brothers. Команда, занимающаяся ипотекой, недавно переехала на новую гигантскую торговую площадку и, осматривая территорию, Литт услышал, как группа трейдеров донимает одного своего приятеля. К нему приходил портной снять мерки для новых костюмов, по шесть тысяч долларов каждый, а парень заказал только один — любой уважающий себя ипотечный атлет посчитал его слабаком! Спустя время Литт летел домой из Лондона. В самолете он читал отчет Банка международных расчетов, где разъяснялось, как изощренное финансирование сдерживало волатильность рынка. Литт вспоминает, как подумал, что что-то здесь не так; выглянув в иллюминатор, он увидел очертания Гренландии, когда-то такой гостеприимной к людям, но потом совершенно заледеневшей. И вот на высоте сорока тысяч футов до него внезапно дошло. Волатильность рынка была низкой, потому что мир тонул в диких деньгах, но избыток ликвидности давал ложное чувство, что стабильность возникла благодаря некоему волшебному структурному улучшению финансовой системы. Инвесторы от Азии до Аравии переводили миллиарды долларов фондовым менеджерам в Нью-Йорке, покупая каждый клочок бумаги, который только мог продать ипотечный отдел Lehman Brothers, и все же головастые парни из Банка международных расчетов, похоже, упускали из виду грядущее похолодание. Литт по-новому сбалансировал портфель FrontPoint, чтобы быть готовым к удару. Осенью 2006 года фирма сделала ставку против сектора субстандартного ипотечного кредитования, а также заняла «медвежью» позицию по ряду других торговых стратегий³.

За следующий год и Hayman Capital, и FrontPoint прилично обогатились⁴. Но человеком, провернувшим ликвидацию всех ликвидаций на этом пузыре всех пузырей, был скромный Джон Полсон. Не высокий, не низкий, не красавец, не простак, не рубаха-парень, не надменный сноб, он появился как «мистер Середина». Окончив Гарвардскую школу бизнеса в 1980 году, он начал свою карьеру с консультирования по вопросам управления и дальше ушел в ранний хедж-фонд под названием Odyssey Partners, а затем в Bear Stearns, где он работал над поглощениями и слияниями. В 1994 году он основал собственный крошечный хедж-фонд, расположившись на Парк-авеню, в здании, где подрастали еще несколько новых хедж-фондов. В следующем десятилетии Paulson and Company имел стабильный успех, нарастив капитал с 2 миллионов долларов вначале до 600 миллионов долларов в 2003 году. Затем великий бум активов хедж-фондов подхватил Полсона, и в 2005 году фонд управлял 4 миллиардами долларов. Даже тогда Полсон не давал фирме разрастаться. На него работали всего семь аналитиков, и хотя он владел целым состоянием, он делал это самым неприметным образом⁵.

Полсон был одиночкой и инвестором, идущим вопреки тенденциям рынка. Он не сомневался в собственных способностях и не искал одобрения. Следуя собственной дорогой как эксклюзивный хедж-фондовый менеджер, он дошел до совершенства в искусстве нестандартных рискованных предприятий. Например, он специализировался в арбитражном слиянии, сфокусированном на значительном неравенстве ставок: одновременно с инвестированием в слияния, которые должны были совершиться, и получением за это скромного вознаграждения, Полсон иногда ставил против тех, что могут сорваться, или в пользу них, когда рынок мог быть шокирован неожиданной ставкой от конкурирующей компании-поглотителя. Полсон также делал деньги, угадывая повороты в циклах. Когда экономика процветала, он искал случая сыграть на понижение, и наоборот. Некоторые люди, работавшие на него, тоже отличались духом идущих против течения. Паоло Пеллегрини, высокий элегантный итальянец, с веселой искрой в глазах за очками в толстой оправе, потратил годы в безрезультатной гонке за нетривиальными идеями. «Я — романтик, — скажет он позже»⁶. Когда в 2004 году Пеллегрини подписал контракт аналитика финансовых компаний у Полсона, он осознал, что впервые в жизни кто-то был рад его нешаблонному стилю.

Большая часть мастерства Полсона заключалась в деталях его позиций. Он выражал скептицизм по поводу бума через стратегию, известную как арбитражная стратегия в рамках структуры капитала одного эмитента, которая основывалась на факте, что различные облигации, выпускаемые данной компанией, могут по-разному рассматриваться в случае банкротства. Так называемые старшие облигации обладают правом первого требования на оставшиеся активы компании и поэтому окупятся первыми; младшие облигации будут довольствоваться тем, что осталось. Пока компания была здорова, инвесторы не фокусировались на этом скучном юридическом нюансе, поэтому старшие и младшие облигации торговались по схожей цене. Но если экономика ослабевала, появлялась возможность. Полсон мог оценить, какие компании обанкротятся — например, в индустрии циклического характера или те, что имели слишком много долгов. Тогда он мог сыграть на понижение младших облигаций, которые пострадают сильнее, если компания пойдет ко дну, иногда хеджируя свою позицию, играя на повышение старших облигаций.

В начале 2005 года Полсон начал ощущать, что экономический цикл готовился к повороту. Облигации, приобретенные им со скидкой во время предыдущей рецессии, теперь торговались на невероятных высотах; финансовые рынки были неглубоки из-за длительного периода низких процентных ставок. Полсон начал охоту за лучшим способом поставить против этого пузыря. Он хотел найти самое слабое место американского капитализма — что-то, что взорвется быстрее и оглушительнее всех, если экономика сбавит обороты даже слегка. Идеальная мишень должна была сочетать все стандартные варианты уязвимости: она должна находиться в циклической индустрии, должна быть перегружена долгами, и долги должны быть поделены на старшие и младшие облигации, чтобы Полсон мог сыграть на понижение младших, концентрировавших все риски. Полсон поэкспериментировал с понижением облигаций автомобилестроительных компаний, основываясь на теории, что потребители отказывались от автомобильных кредитов, которые не могли потянуть. Он сыграл на понижение страховой компании и пары фирм, сдающих дома. Но во всех этих торгах существовал риск. Автомобильные компании, страховщики и арендодатели — все имели ценность как франшизы: у них были здания, бренды, клиентская база — так что, даже если они оказывались смяты грузом своих долгов, возможно, они могли еще чего-нибудь стоить. Если Полсон собирался идти вопреки рынку, он хотел понизить что-нибудь без остатка. Весной 2005 года он ударил в нужную цель.

Мишенью стали ипотечные ценные бумаги, которые сочетали все возможные прелести, привлекающие игрока на понижение. Цены на дома и, следовательно, ипотека определенно отличались цикличностью, несмотря на то что великая американская общественность убедила себя, что цены на недвижимость могут только расти. Далее, цены на дома имели основанием горы семейной задолженности, и если наступали тяжелые времена, люди оказывались не способны вносить плату. Что касается разделения старшего и младшего долга, Полсон еще нигде не встречал такого праздника изобилия, какой устроила ипотечная индустрия. Кредиторы, подобно Дэниелу Сэйдеку, производили ипотечные продукты, которые продавались банкам Уолл-стрит; банки превращали их в ипотечные облигации; затем другие банки покупали эти облигации, перегруппировывали и нарезали полученные «обеспеченные залогом долговые обязательства» по слоям: самые старшие классифицировались как супернадежные ААА, следующим присваивалась степень надежности АА, и так далее вниз по цепи к ВВВ и ниже — в пирамиде могло быть до восемнадцати уровней. Если ипотеки обеспеченных залогом долговых обязательств выплачивались на 95 % и более от ссуды, то облигациям класса ВВВ ничего не угрожало, пока первые 5 % потерь рассасывались по еще более низким траншам. Но если невыплаты превышали пятипроцентный объем, бумаги ВВВ начинали нести потери. А поскольку транш ВВВ был толщиной всего в 1 %, невыплаты свыше 6 % сводили весь класс транша к нулю. В отличие от облигаций автомобильных компаний здесь не существовало франшизной ценности, о которой стоило беспокоиться. Обанкротившаяся компания может что-то для кого-то стоить. Гора кредитов с нулевыми выплатами не стоит ничего.

В апреле 2005 года Полсон разместил свою первую ставку против ипотечных ценных бумаг. Он приобрел своп кредитного дефолта — страховку на случай дефолта облигаций — на стомиллионную стоимость субстандартного долга класса ВВВ. Между риском и наградой существовала колоссальная асимметрия: он заплатил 1,4 миллиона долларов за годовую страховку, но если ценные бумаги прогорали, он мог положить в карман все 100 миллионов долларов. Вопрос был в том, насколько велики шансы дефолта: вы могли получить сочный куш, поставив на единственное число рулетки, только потому, что шансы выигрыша были ничтожно малы. Для прояснения шансов Полсон обратился к нестандартному итальянцу Паоло Пеллегрини. Вооруженный исследовательским бюджетом в 2 миллиона долларов, Пеллегрини купил крупнейшую в стране ипотечную базу данных, нанял фирму со стороны для складирования цифр и привлек дополнительных аналитиков для отслеживания истории поведения дефолтных ставок прошлого.

Первая находка Пеллегрини была не очень обнадеживающей. Они с Полсоном начали с предположения, что семьи с неподъемными ипотеками были обречены нарушить обязательства по платежам. Но теперь Пеллегрини обнаружил ловушку: пока цены на дома продолжали расти, домовладельцы могли выпутаться из сложной ситуации через возможность рефинансирования⁷.

Но Пеллегрини сделал еще одно открытие. Ипотечный индустриальный комплекс настаивал, что цены на недвижимость, поднявшиеся за лето 2005 года на 15 % годовых, никогда не упадут синхронизированно по всей стране; такого не случалось никогда, поэтому облигации, подстрахованные пучками ипотек, надерганных из разных штатов, считались относительно надежными. Поскольку Пеллигрини был новичком в ипотечной игре, он не был обременен этим пунктом веры и, разбирая цифры, понял, что ее основание шатко. Если сопоставить цены на дома с инфляцией, можно увидеть резкое падение активности по стране как в 1980-х, так и в 1990-х годах, поэтому были все предпосылки предположить, что невероятный подъем начала 2000-х завершится еще одним спадом. Более того, для блокировки возможности рефинансирования необязательно было, чтобы цены начали падать; если они просто оставались бы на месте, владельцам домов не хватило бы залога для получения новой, большей ипотеки. Анализ Пеллегрини предполагал, что нулевой прирост цен на недвижимость в конце концов приведет к коэффициенту дефолта в 7 %, уничтожая ценность всех облигаций класса ВВВ. Вердикт можно выразить фразой: ноль будет значить ноль.

В начале 2006 года первые ипотечные ставки Полсона денег не заработали, и некоторые инвесторы ворчали, что он вышел за рамки своей компетенции. Но чем больше Полсон размышлял о результатах исследования Пеллегрини, тем больше убеждался, что нашел возможность, выпадающую раз в жизни. Рост цен на дома замедлялся по мере того, как повышение процентных ставок Федеральной резервной системой провоцировало подъем стоимости ипотеки, поэтому шансы, что цены на дома будут держаться на одном уровне, были по крайней мере равны. Это было как поставить на красное в рулетке. Но потенциальная награда была в 70 или 80 раз больше двойного выигрыша при ставке на единственное число в рулетке. Полсон нарисовал простую таблицу для описания того, что он собирался сделать. Если он запускает новый фонд с капиталом в 600 миллионов долларов и тратит 7 % на страховку ипотечных облигаций класса ВВВ, худшее, что может случиться, это потеря 42 миллионов долларов. Награда же будет практически безграничной. Если ВВВ-облигации терпят сравнительно мягкий дефолт в 30 %, фонд заработает 341 %, или 2 миллиарда долларов. Если облигации терпят дефолт в 50 %, фонд получит 568 %, или 3,4 миллиарда. А если облигации терпят дефолт в 80 %, что Полсон считал весьма вероятным, фонд заработает 909 %, или умопомрачительные 5,5 миллиарда долларов. Когда Полсон объяснил это инвесторам, некоторые подумали, что он сошел с ума. Прибыль в 909 %? Разве такое когда-нибудь случалось? Но Полсон был не тем, кого можно остановить. Летом 2006 года он создал новый хедж-фонд для воплощения своей таблицы, частично вложив туда собственные деньги и взяв Пеллегрини как соруководителя.

Вопрос был в том, как провести торги в том объеме, который был нужен. Полсон мог поставить против ипотечных облигаций, заняв их и продав «в короткую» — весьма громоздкая операция. Или он мог купить страховку — своп кредитного дефолта от банка, но это зависело от того, найдет ли он банк, заинтересованный в продаже. К большой удаче Полсона в июле 2006 года ведущие инвестиционные банки Уолл-стрит создали более легкую возможность: надеясь получить для себя поток торговых комиссий, они запустили субстандартный ипотечный индекс, известный как АВХ. Теперь Полсон знал, что в любой день может запросто купить страховку, скажем, на 10 миллионов долларов субстандартных бумаг. И вот, неделю или две спустя, ему позвонили из одного крупного банка. На линии был трейдер АВХ.

«Что у вас?» — поинтересовался трейдер возможным объемом сделки. Он хотел продать Полсону по-крупному. На сколько миллионов долларов стоимости субстандартных облигаций тот хотел приобрести страховку?

Полсон задумался. Он не хотел спугнуть трейдера. Если тот узнает, сколько действительно нужно Полсону, он будет дураком, если не повысит цену.

«500 миллионов», — рискнул Полсон.

«Есть», — ответил трейдер.

«Еще 500 миллионов», — сказал Полсон.

«Есть, — повторил трейдер. Он не колебался ни секунды. Затем он снова спросил: — Скажите, что у вас в общем?»

«Позвоните мне завтра», — ответил Полсон, и на следующий день он приобрел страховки на субстандартные облигации еще на 1 миллиард. В первой половине года ему пришлось попотеть, чтобы прибрать к рукам на 500 миллионов долларов этого добра. Теперь, всего за два дня он приобрел в четыре раза больше.

«Что у вас?» — вновь спросил трейдер.

Полсон подумал, вот она, заветная цель. Он вспомнил слова Сороса: «Меть в сердце».

«Я беру еще 3 миллиарда», — сказал он⁸. После этого в трубке стало тихо. Трейдер согласился на миллиард, но дальше не пошел. Но, обзвонив другие банки, Полсон приобрел для своего кредитного фонда позиций на 7,2 миллиарда долларов. В конце

2006 года он открыл второй фонд с такой же стратегией.

Несколько недель спустя ситуация повернулась в пользу Полсона. В полдень 7 февраля 2007 года New Century Financial Gorp., второй по величине субстандартный кредитор страны, сделал громкое заявление. Прибыли за IV квартал будут отложены, поскольку фирма все еще подсчитывала потери — это был шок, ведь все ожидали здоровый доход. Оказалось, субстандартные кредиты New Century прогорали даже быстрее, чем того боялись скептики: некоторые из заемщиков оказались не в состоянии сделать даже первые выплаты. В тот же день британский банк HSBC, который был третьим по величине субстандартным кредитором в Соединенных Штатах, объявил, что отложит 10,6 миллиарда долларов в резерв на случай ссуд с потерями для кредитора из-за разорившихся ипотек.

На следующее утро цена акций New Century и HSBC резко упала, Полсон сидел за своим столом, когда его ведущий трейдер сообщил о снижении индекса АВХ на пять пунктов. Благодаря своим массивным позициям Полсон получил бы доход в 250 миллионов даже при снижении АВХ на 1 %. За одно утро он выручил чистых 1,25 миллиарда долларов, почти столько же, сколько заработал Сорос на ставке против стерлинга. В конце этого месяца, после отчета по результатам февраля, в офис Полсона позвонил недоверчивый клиент.

«Это опечатка? Должно быть 6,6, а не 66 %?»¹⁰

Это была не опечатка. Как только цены на дома перестали расти, семьи, которым еще предстояло платить и платить за дом, начали возвращать ключи, и ценные бумаги класса ВВВ перестали что-либо стоить. Через несколько месяцев New Century объявила о банкротстве, a HSBC уволил своих американских исполнительных директоров. Но каждый удар по ипотечной индустрии играл на руку Полсону. Однажды жарким летним днем Полсон проводил встречу с парой потенциальных клиентов, когда в комнату вошел один из его коллег и прошептал что-то ему на ухо. Полсон немедленно извинился и вышел, оставив гостей в душной переговорной. Вернувшись через несколько минут, он не мог согнать с лица широкую улыбку. В конце концов гости поинтересовались, может, ему надо быть сейчас где-то в другом месте? Не в силах больше молчать, Полсон рассказал, в чем дело.

«Мы только что попали в цель, — выпалил он, — мы заработали миллиард долларов»¹¹.

ДИРЕКТИВА СОРОСА МЕТИТЬ В СЕРДЦЕ, О КОТОРОЙ вспомнил Полсон, сработала даже лучше, чем он того ожидал. Субстандартный пузырь оказался обновленной для XXI века версией тех стратегических ошибок, которые эксплуатировали ранние хедж-фонды. В 1970-х годах некомпетентные центральные банки запустили инфляцию, позволив товарным трейдерам оседлать замечательные тренды. В 1990-х годах центральные банки взвалили на себя необоснованную поддержку обменных курсов, чем тут же радостно воспользовались макротрейдеры вроде Сороса. К 2000-м годам инфляция и неустойчивая поддержка валют закончились, но преодоление этих недальновидных шагов открыло дорогу новой глупости. Поскольку инфляция была побеждена, центральные банки, не стесняясь, стимулировали экономику низкими процентными ставками, недорого предоставляя деньги и создавая условия для пузыря активов. Поскольку обменные курсы теперь отличались стабильностью, Уолл-стрит решилась предпринять риски другого сорта, увеличивая свою долю заемного капитала и тем самым играя в пользу пузыря. Каждая новая эра приносила свежие просчеты, создавая свежие возможности и для трейдеров. Пусть лучшие времена макро-хедж-фондов были позади, но настал расцвет кредитных хедж-фондов. Джон Полсон стал новым Джорджем Соросом.

Сороса можно было вспомнить еще по одной причине. Знаменитые макроторги приносили умопомрачительные прибыли потому, что на другом конце существовали доверчивые простачки — в 1992 году их роль сыграло британское правительство. Так же и субстандартная ипотечная торговля Полсона нуждалась в простачке: он мог построить большие ипотечные позиции «в короткую», только если кто-то другой их покупал. Конечно, оставалось загадкой, кто были эти покупатели и почему они так охотно выбрасывали деньги на ветер.

Когда в 2007–2008 годах ипотечный пузырь лопнул, вся финансовая система понесла невероятные потери. Творения Дэниела Сэйдека и миллионы других займов с душком были упакованы и проданы инвесторам от японских страховых компаний до норвежских пенсионных фондов. Неизбежно некоторые хедж-фонды тоже оказались пойманы на владении субстандартным мусором; пара предприятий среднего размера — Peloton Partners и Sailfish Capital — пошли на дно под весом ипотек. Peloton, в частности, вряд ли был образцом финансового благоразумия: его лондонские руководители получили известность, когда секретарша украла с их счетов 4,3 миллиона фунтов, а они даже не поняли, что чего-то не хватает, хотя в суде они заявили, что их банковский счет показался им «на миллион-другой легче». И все же при логическом рассмотрении сектор хедж-фондов как целое пережил пузырь очень хорошо. По большому счету он избежал покупки «токсичных» ипотечных бумаг и часто неплохо зарабатывал, играя на их понижение. Согласно чикагскому провайдеру данных, который специализируется на исследованиях в области хедж-фондов, Hedge Fund Research, в

2007 году хедж-фонды, специализирующиеся на ценных бумагах, подкрепленных активами, — категория включала ипотеку, — в среднем поднялись на один процент. Другими словами, они полностью увернулись от субстандартной пули. Тем временем в целом хедж-фонды прибавили 10 % за год — неплохо для кризиса¹².

Если хедж-фонды в основном рассматривали субстандартные активы как мусор, чем они и являлись, кто же тогда их покупал? Ответ в большей степени был — банки и инвестиционные банки; такие фирмы, как Citibank, UBS и Merrill Lynch. С первого взгляда это казалось странным. Эти фирмы гордились своими трейдинговыми отделами, управляющими их собственным капиталом. И все же в отличие от хедж-фондов банки и инвестиционные банки скупали субстандартные ипотеки пачками. Потери Citibank были настолько астрономическими, что правительство США было вынуждено спасать банк, выкупив больше трети его акций. UBS закончил тем, что попросил помощи у швейцарского правительства. Merrill, чтобы избежать потопления, продал себя Bank of America. Тогда как провал таких фондов, как Peloton и Sailfish, — как прежде провал Amaranth — ничего не стоил налогоплательщикам, провал Citibank и его единомышленников возложил огромную ношу на государственные бюджеты и мировую экономику.

Почему такая разница? Существуют четыре принципиальные причины, которые начинаются с регулирования. Правила обязывают банки, принимающие депозиты, как Citibank и UBS, держать минимальный объем капитала для поддержания платежеспособности. Это должно было сделать банки устойчивее хедж-фондов при взрыве ипотечного пузыря. Но требования к капиталу, если нужно, могут становиться и слабыми подпорками: вместо того чтобы вести свои отчетности по правилам, как и предполагали скрупулезные аналитики, банки иногда вели их так, что создавали лишь видимость следования требованиям безопасности к капиталу. Субстандартные ипотеки представляли классический пример этой проблемы. Облигации, подкрепленные токсичными ипотеками, получали наивысший рейтинг ААА частично потому, что эмитенты облигаций платили рейтинговым агентствам, что притупляло у последних мотивацию к критичности. Как только субстандартные активы получали печать одобрения класса ААА, банки с радостью брали их, поскольку требования к капиталу позволяли им это делать без крупного откладывания капитала. Таким образом, регуляционные и рейтинговые агентства заменили анализ настоящих рисков ипотечных облигаций¹³. Поскольку хедж-фонды имеют привычку принимать самостоятельные решения по рискам, незамутненные правилами и рейтингами, они редко преуспевали больше, чем тогда.

Если стандарты капитала оказались палкой о двух концах, вторая проблема привязывалась к мотивации. Политика вознаграждений в хедж-фондах неидеальна. Управляющие оставляют себе пятую часть дохода в хороший год, но не возвращают пятую часть потерь, если год не задался. Поэтому они могут соблазниться на безрассудные риски. Но у хедж-фондов есть мощное преимущество. Менеджеры обычно держат собственные средства в фондах, где работают, что дает им серьезное основание тщательного контроля рисков. В отличие от них собственные трейдеры банков не рискуют персональными сбережениями, управляя денежным морем. Вместо этого банковские трейдеры часто являются акционерами компании. Но ценность акций зависит от многочисленных доходных статей банка. Если отдел собственных операций теряет деньги, его ошибки будут разбавлены другими бизнес-линиями. Цена на акции может измениться незначительно или не измениться совсем. Эффект слишком слаб, чтобы изменить вознаграждение трейдеров, работающих на банк.

Этот контраст выявляет третью причину, почему банки пострадали от кредитного пузыря: эти многочисленные центры прибыли отвлекали исполнительных директоров. Отделы собственных операций банков сосуществовали с отделами, консультирующими слияния, прописывающими гарантии ценных бумаг и управляющими клиентскими фондами. Иногда борьба за сборы от этих консультирующих направлений затуманивала инвестиционный выбор банков. Опять же субстандартная история иллюстрировала и эту проблему. Заявлялось, что Merrill Lynch продал субстандартных обеспеченных долговых облигаций, или CDO, на 70 миллиардов долларов, каждый раз получая комиссию в 1,25 %, или 875 миллионов долларов. Руководители Merrill были одержимы положением в сводках ипотечной лиги: исполнительный директор, Стэн О’Нил, был готов без прибыли профинансировать некоторых кредиторов, только чтобы быть первым в очереди на покупку их ипотек¹⁴. Для поддержания своих производственных линий CDO Merrill и его соперники держали множество ипотечных облигаций на руках, поэтому, когда в начале 2007 года спрос на CDO упал, банки застряли с миллиардами нереализованных товаров, которые они были вынуждены внести в свои балансовые отчеты. Таким образом, банки стали ведущими инвесторами в ипотеку как в незапланированный побочный продукт своего бизнеса по упаковке ипотек. Когда битва за комиссионные так влияет на инвестиционный выбор, не будет неожиданностью, что этот выбор будет ужасным.

Последнее объяснение печальной доли банков лежит в их культуре. Хедж-фонды — «трудопараноики», и живущие в постоянном страхе, что требования брокеров о внесении гарантийных депозитов или отзывы средств клиентами выбьют их из бизнеса. Инвестиционные прибыли для них — это вопрос жизни и смерти, поэтому фонды сосредотачиваются на них со всей одержимостью. Во главе фондов обычно стоит харизматичный основатель, а не команда директоров: если он видит угрозу своему портфелю, то может агрессивно смахнуть свои позиции. Банки, наоборот, отличаются самоуспокоенностью. Потоки их доходов многочисленны, и их финансирование кажется надежным: депозитарные банки имеют труднореализуемый капитал, подпадающий под государственные гарантии, а инвестиционные банки считали (как оказалось, ошибочно), что их доступ к финансированию через рынки акций и облигаций делал их совершенно непоколебимыми. Разница между паранойей хедж-фондов и самоуспокоенностью банков наиболее ясно проявилась в годы после дефолта в России и кризиса Long-Term Capital в 1998 году. По большей части хедж-фонды отреагировали на этот удар, заперев средства инвесторов на более длительные периоды и вытребовав у брокеров гарантии для стабилизации капитала. Тем временем банки пошли в противоположном направлении: их буферы капитала в акциях упали почти на треть в середине 1990-х и 2000-х годов. Даже в 2006 и 2007 годах, когда лопался ипотечный пузырь, многие банки были слишком инертны, чтобы адаптироваться. Они продавали Джону Полсону ипотечные страховки на миллиарды долларов через новый индекс АВХ, но не задумались, почему Полсон их покупает.

Разница между банками и хедж-фондами суммировалась историей Bear Stearns, хотя в ней и был неожиданный поворот. Bear Stearns имел репутацию бдительного управленца своими торговыми рисками: это была именно такая организация, от которой никак нельзя было ожидать скупки «ядовитых» ипотечных бумаг. Но к середине 2000-х годов Bear Stearns оказался номером один среди упаковщиков обеспеченных ипотечных ценных бумаг на Уолл-стрит, поднявшись с третьего места в 2000 году, и для поддержания поточности банк приобрел вспомогательные компании, предоставляющие субстандартные займы непосредственно покупателям домов, как в США, так и в Великобритании. Эта экспансия неизбежно перетянула внимание управляющих: они заботились не столько о ценности ипотек, сколько о том, как бы их побольше сделать. Тем временем в 2003 году Bear Stearns разработал для своего отдела управления активами амбициозную стратегию «10 в 10»: к 2010 году выручка и доход от этого подразделения должны вырасти до 10 % от общей прибыли Bear Stearns, игнорируя факт, что отдел управления активами вспомогательной компании вступал на этот путь с ничтожной позиции. Опять же эта гонка за доходами от сборов помогла окончательно решить судьбу Bear Stearns. Банк поспешно назначал неквалифицированных исполнительных директоров — и именно они должны были выстраивать бизнес управления активами, запуская внутренние хедж-фонды, и некоторые из этих фондов взваливали на себя субстандартные задолженности. Эта неправильная позиция толкнула Bear Stearns на дорожку, ведущую к коллапсу уже в следующем году — и вынудила Федеральную резервную систему принять на себя «токсичные» ценные бумаги банка общей стоимостью 29 миллиардов долларов.

Неудачу с внутренними хедж-фондами Bear Stearns можно было рассматривать как свидетельство рискованности хедж-фондов. Но истина заключалась в том, что фонды Bear Stearns были продуктом банковской культуры, а не культуры хедж-фондов. Как и другие хедж-фонды, запущенные под прикрытием крупного банка, фонды Bear Stearns управлялись людьми, выросшими в среде крупной фирмы, а не предпринимателями, запускавшими независимые проекты. Они увеличивали капитал с помощью сети и бренда родительского банка, что снижало входные барьеры, с которыми приходилось считаться независимым хедж-фондам. Они знали, что в случае неудачи родительский банк вступится за них, и это притупляло бдительность. Инвестиционный тезис фондов Bear Stearns подчеркивал их тесные связи с базой. Два фонда управлялись Ральфом Чиоффи, работавшим прежде в отделе продаж банка и занимавшимся спихиванием обеспеченных ипотечных бумаг институциональным клиентам. Для своих хедж-фондов он разработал план покупки тех же самых обеспеченных ипотечных бумаг с последующим увеличением доли заемного капитала по ним до умопомрачительных 35 к одному. Это был тот сорт рисковой ставки, который имел смысл для состоятельного, жадного до премий родителя. С гораздо меньшей долей вероятности подобное сработало бы для настоящего хедж-фонда.

Сам Ральф Чиоффи был не тем человеком, который мог бы легко запустить собственный хедж-фонд. Как продавец он совершенно не имел опыта контроля портфельных рисков — действительно, некоторые исполнительные директора Bear Stearns говорили, что он не должен допускаться к такой работе. Пол Фридман, главный операционный директор отдела фиксированного дохода Bear Stearns, позже скажет: «Внутри компании было много скептиков, которые не могли понять, как этот человек — умный, но без опыта управления деньгами — теперь собирался ими управлять. Он ничего не знал о рискованном управлении, за всю свою жизнь не выписал ни одной квитанции не на чужие деньги»¹⁵. Более того, Чиоффи не хватало способностей к управленческой работе: результаты его короткого периода работы супервайзером разочаровывали. Даже несмотря на помощь банка, Чиоффи испытывал трудности в административной работе управления хедж-фондом. Он не смог заручиться одобрением независимых директоров своего фонда до покупки ценных бумаг у других отделений Bear Stearns. Бумажная работа фонда была настолько запущена, что пришлось привлекать юридическую фирму для расследования. В своей жалобе, которая суммировала проблемы с дочерними хедж-фондами банков, один инвестор возмущался, что он поместил деньги в фонды Bear Stearns из-за репутации родительской фирмы в управлении собственными рисками, и заявлял, что к клиентам со стороны Bear Stearns относился по-другому¹⁶. Правда заключалась в том, что Bear Stearns и другие банки, запрыгнувшие на развеселую повозку хедж-фондов, были намерены заниматься не столько рисковым управлением, сколько обеспечением своих брендов заемным капиталом. Если вам нужно объяснение, почему Джон Полсон заработал миллиарды долларов на ипотечном пузыре, а его бывший работодатель вышел из бизнеса, нехедж-фондовый характер внутренних хедж-фондов Bear Stearns может им вполне быть¹⁷.

В июне 2007 года субстандартные ипотечные фонды Чиоффи с заемным капиталом лопнули. Они держались на рынке за счет силы бренда Bear Stearns, и теперь банк чувствовал себя обязанным спасти их за счет экстренного займа, подтверждая мнение, что состоятельный «родитель» притупляет необходимость быть бдительным. Тем временем ипотечное пари Полсона породило крупнейшую в истории хедж-фондов ликвидацию. К концу 2007 года его ведущий ипотечный фонд поднялся в общей сложности на 700 % чистых сборов¹⁸. Его компания заработала 15 миллиардов прибыли, а сам Полсон положил в карман от 3 до 4 миллиардов долларов — согласно описанию одного журнала он был «человеком, заработавшим слишком много». В следующем году, когда Полсон порекомендовал внести поправки в план помощи банкам министра финансов Хэнка Полсона, его приветствовали в конгрессе с таким уважением, с каким недавно принимали Сороса. «Я подумал, может, у нас не тот Полсон руководит», — заметил Джон Тирни, представитель Массачусетса.

И все же, хотя провал Bear Stearns и триумф Полсона представляли победу хедж-фондов, было слишком рано уверенно заявлять, что они переживут те удары, которые были впереди.

ЧЕРЕЗ МЕСЯЦ ПОСЛЕ НЕУДАЧИ ФОНДОВ BEAR STEARNS Кен Гриффин из Citadel отправился в отпуск во Францию. Он был в самом расцвете сил. Его внушительная фирма занимала достопримечательную башню в центре чикагского делового района. Он приобрел картину Джаспера Джонса за 80 миллионов долларов. Церемонию бракосочетания со своей французской невестой он провел в живописной бутафорской деревеньке XVIII века «Ферма Королевы» при Версальском дворце, где молодая королева Мария Антуанетта однажды играла крестьянку. Но летом 2007 года Гриффин понял, что больше не может наслаждаться отпуском. Каждый день начинался с телефонных звонков в Чикаго и заканчивался ими же, и к утру пятницы Гриффин решил, что с него хватит. «Не пойми это неправильно, — сказал он жене, — можешь остаться или можешь поехать со мной. Я еду»¹⁹.

Та пятница, 27 июля, стала днем, когда субстандартные проблемы трансформировались в более крупный кредитный кризис. Займы от парней, катапультирующих «порше», запутанные восемнадцатиуровневые обеспеченные долговые обязательства, вся пирамида групповых ставок на индекс АВХ — все могло обрушиться, когда мания окажется заперта в одном углу рынка. Но в ту пятницу пожар начался в Бостоне, в хедж-фонде под названием Sowood Capital Management. Его 3-миллиардный портфель резко упал, и брокеры начали требовать внесения гарантийных депозитов²⁰.

Примечательно то, что Sowood обходил стороной субстандартные ценные бумаги. Его босс, Джеффри Ларсон, приобрел репутацию, работая на благотворительную организацию Гарвардского университета, которая не уступала Йелю в стремлении к абсолютному доходу, взрастив собственных стабильных менеджеров хедж-фондов. К концу двенадцатилетнего гарвардского периода Ларсон управлял 3 из 20 миллиардов долларов благотворительного фонда. Затем, в 2004 году, он уговорил Гарвард основать независимый мультистратегический фонд. Новая фирма, Sowood, насчитывала около 70 сотрудников. В первые три года работы она записывала на свой счет ежегодный 10-процентный доход, фокусируясь в основном на кредитных рынках.

В начале 2007 года Ларсон верно почувствовал, что коэффициент дефолтов может пойти вверх. Следуя любимой Джоном Полсоном арбитражной стратегии в рамках структуры капитала одного эмитента, Ларсон купил относительно надежные старшие облигации и сыграл на понижение более рискованных бумаг, обеспечивая себе хорошие позиции в экономическом кризисе. Субстандартные потери, затормозившие Bear Stearns, казалось, ему не угрожали и могли даже сыграть на руку. В начале июля Ларсон вложил в Sowood еще 5,7 миллиона долларов собственных сбережений²¹.

Вскоре после этого Ларсон был вынужден поплатиться за свою ошибку. Другие игроки с заемным капиталом, потерявшие деньги на ипотеке, увеличивали свой капитал, скидывая неипотечные позиции, и на третьей неделе июля владения Sowood корпоративными облигациями начали нести серьезные потери. Облигации наивысшего качества, которые должны были быть на высоте во время кризиса, было легче всего продать, поэтому их скинули первыми. Когда трейдеры неразборчиво снизили уровень заемного капитала, логика арбитражной стратегии в рамках структуры капитала одного эмитента вылетела в окно. Ларсон обратился к своим прежним наставникам в Гарварде, надеясь на экстренное вливание капитала. Гарвард решил, что риски слишком велики. К утру пятницы 27 июля новости о проблемах Sowood распространились по Уолл-стрит, и трейдеры начали подготавливаться к заразной цепной реакции. Требование внесения гарантийных депозитов могли вынудить Sowood на пожарный демпинг портфеля корпоративных облигаций, что запустило бы дальнейшие продажи и повело бы рынок вниз. Конечно, страхи сами себя реализовали, и в полдень облигации сильно упали. Sowood стремительно терял деньги, и даже когда рынок закрылся на выходные, фонд продолжал терпеть удары на торгах после закрытия.

Примерно к обеду воскресенья Джефф Ларсон заказал телефонный разговор с Кеном Гриффином²². Ларсон вспомнил, как Citadel выкупил торговую книгу Amaranth в прошлом году. Он поинтересовался, захочет ли Гриффин сделать то же для портфеля Sowood. Чем скорее Sowood найдет покупателя, тем скорее он остановит хищников, нацелившихся на его позиции. Ларсон нуждался в сделке до открытия рынков следующим утром.

Гриффин связался по телефону со своими помощниками. Джеральд Бисон, один из двух исполнительных директоров, десантировавшихся на Amaranth, только что уехал отдыхать на побережье недалеко от Чикаго. Он молнией поехал обратно, по пути обзванивая коллег, заехал домой, захватить пару брюк, и помчался в аэропорт. Примерно к семи вечера полдюжины представителей Citadel собрались в комнате для переговоров в офисе Sowood в Бостоне, где они обнаружили, что Sowood также мобилизовал Morgan Stanley. По мере того как две команды изучали портфель Sowood, становилось ясно, что многие позиции сложно оценить: они состояли из деривативов, которые торговались без посредников между компаниями, а не на прозрачной централизованной бирже, поэтому только фирма, торгующая этими инструментами, имела надежду определить их текущую ставку. Необходимо было оценить сложный узел юридических переплетений с брокерами и торговыми партнерами. Данные, описывающие торги фонда, нужно было загрузить в системы покупателей.

Примерно в девять вечера глава команды Morgan позвонил Гриффину в Чикаго.

«Кен, мы поднимем это к утру».

«К этому времени мы уже закончим», — ответил Гриффин. В трубке зашумело. Гриффину показалось, что собеседник над ним смеется.

К семи утра понедельника Гриффин выполнил, что обещал. Он со своей командой проработали всю ночь и купил портфель Sowood полностью. Джефф Ларсон объяснил своим инвесторам, что «Citadel предложил единственно возможное быстрое и разумное решение». Два фонда Sowood опустились на 57 %, из них на 53 % за месяц: Гарвардской благотворительной организации был нанесен удар в 350 миллионов долларов, но теперь по крайней мере кошмар закончился²³. Сделка была предана огласке, успокоив страхи, что Sowood может скинуть свои позиции. В тот день рынок облигаций поправился более чем на 4 % и паника прекратилась. Один хедж-фонд взорвался, угрожая запустить цепочку пожаров. Другой хедж-фонд пришел на выручку, выступив пожарным.

Но почти сразу начался новый пожар.

В СЛЕДУЮЩУЮ ПЯТНИЦУ, 3 АВГУСТА, РЕЙТИНГОВОЕ агентство объявило, что долг Bear Stearns может быть переведен в низшую категорию. Первый раз финансовое здоровье фирмы с Уолл-стрит подвергалось сомнению в кризис, и акции Bear Stearns упали так сильно, что его боссам пришлось организовать конференц-связь в попытке успокоить инвесторов. Было принято более двух тысяч звонков, но ожидаемого успокоительного эффекта не было. Главный финансовый директор Bear Stearns выпалил, что поведение кредитных рынков было самым экстремальным за всю его долгую карьеру. «Он взорвал рынок к чертям», — мило прокомментировал казначей Bear Stearns²⁴. На телеканале бизнес-информации CNBC несколькими часами позднее финансовый обозреватель Джим Крамер раздул огонь: «Пора прийти на выручку Bear Stearns! — призывал он, обвиняя Федеральную резервную систему в бездействии, — Армагеддон начался!»²⁵

Крамер не мог угадать, где начнется следующий пожар. Но на периферии от субстандартной драмы количественные хедж-фонды начали испытывать трудности. Во второй половине июля компьютеризированные системы, торгующие акциями, работали уже не так хорошо, а некоторые даже теряли деньги. Анализируя проблему, квонты нашли камень преткновения. Дело было не в том, что новый риск затапливал сигналы покупки и продажи, прибыльно работающие годами; перестали работать сами сигналы. Квонты использовали программы, ставящие на инерционность цен на акции; программы, ставящие на то, что инерция изменит направление; программы, ставящие на то, что дешевые акции с низким отношением рыночной цены акции к чистой прибыли на одну акцию превзойдут дорогие акции²⁶. Все эти ставки мгновенно потерпели фиаско. Где-то там, в торговой вселенной, один или, может, несколько квонтов ликвидировали свои холдинги из-за того, что потеряли деньги на ипотечных ставках и нуждались в наличности. Их вынужденные продажи настраивали цены против любого, кто имел сопоставимые портфели²⁷.

В конце июля Майк Мендельсон, высокооплачиваемый квонт, прежде работавший в Goldman, решил, что пришло время срезать риски в его торговой книге. Теперь Мендельсон работал на AQR, инвестиционную компанию, основанную в 1998 году и управляющую капиталом в 10 миллиардов долларов через хедж-фонды и капиталом в 28 миллиардов долларов через традиционные фонды. Главный основатель AQR, Клиффорд Аснесс, сделал большой вклад в академическую литературу по ценовым аномалиям акций; запрограммировав свои компьютеры на выдаивание этих эффектов, он получал стабильный, некоррелированный доход и спал спокойно. Хотя потери AQR в конце июля были слишком скромны, чтобы обеспокоить кого-то еще, Мендельсон узнал, что еще один количественный фонд понес серьезные потери. Ошибочно перестраховавшись, он сократил заемный капитал. Затем в первых числах августа модель AQR снова заработала. Не важно, кто ликвидировал позиции квонта, теперь он должен был остановиться. Казалось, беда миновала.

В понедельник 6 августа Мендельсон провел несколько рутинных совещаний в офисе AQR, утилитарном помещении в безликом здании недалеко от станции «Гринвич». Ближе к полудню он пешком отправился в местную закусочную и, стоя в очереди, заглянул в свой BlackBerry, проверить, как идут дела у его фондов. Несколько секунд он не мог отвести взгляд от экрана. Все числа были красными и совсем не маленькими. За последние три часа AQR потерял десятки миллионов долларов²⁸.

«Боже, это просто смешно, — про себя подумал Мендельсон». Кто-то где-то, должно быть, снижал долю заемного капитала, но в монстроподобных масштабах. Или, может, несколько квонтов одновременно давали поручительство? Как долго это могло продолжаться?

Одно Мендельсон знал четко — ему нужно срочно урезать заемный капитал. Если фонд располагает капиталом в 100 долларов для поддержания позиций на 800 долларов, пятипроцентная потеря оставит его с 60 долларами капитала и позициями на 760 долларов. Его заемный капитал взовьется с 8 к одному до более 12 к одному²⁹. Если на следующий день случится еще одна пятипроцентная потеря, заемный капитал не просто вырастет на 50 %, он практически утроится, с 12 к одному до 33 к одному. Третий пятипроцентный спад возведет заемный капитал в бесконечную степень и выше, поскольку капитал фонда окажется отрицательным. Вернувшись в офис AQR, Мендельсон с коллегами набросал в блокноте гиперболическую кривую, показывающую возможный взлет заемного капитала. Единственным способом выжить было держать заемный капитал на более плоской левой стороне кривой. Если фонды AQR потеряют 5 %, им придется продать почти две пятых своих позиций для поддержания стабильности заемного капитала. В противном случае они войдут в смертельную спираль.

Тем временем версии этой драмы разворачивались в других количественных хедж-фондах. Большинство из них отличалось от Medallion Джима Саймонса: они торговали хорошо известными ценовыми аномалиями, а не экзотическими секретами. «Никакого Е = MC² под колпаком», — как выразился Аснесс³⁰. Даже Саймонс признался, что его крупный фонд для институциональных инвесторов торговал на сигналах, понятных другим: все читали одни и те же академические труды, использовали одни и те же данные и делали ставки одного рода, особенно по акциям с инерцией и ценностью³¹. В нормальное время это не имело значения: даже если армия фондов преследовала «ценность», существовали десятки способов оценить этот феномен и избежать сильного столпотворения. Но как бывает со всеми инвестиционными стратегиями, столпотворение приобрело смысл во время паники: продажи одного крупного фонда влекли за собой потери в других, особенно с тех пор, как количественные стратегии выросли достаточно для того, чтобы помыкать ценами³². Как только конкурирующие фонды начнут нести убытки, логика гиперболической кривой тоже вынудит их продавать. К полудню понедельника Мендельсон начал понимать, насколько плохо все может обернуться. Не только AQR будет должен продать огромную долю своих позиций для поддержания стабильности левереджа перед лицом изначальных потерь. Его соперники тоже будут продавать, и AQR придется бежать изо всех сил, чтобы остаться на месте, подгоняя других квонтов урезать размер своих портфелей.

Следующий день оказался еще более суровым, чем ожидал Мендельсон. Модели AQR теряли деньги вдвое быстрее, чем в понедельник, и фирма настроила компьютеры демпинговать позиции на миллиарды долларов. Хорошей новостью было то, что технологии позволяли ликвидировать портфель гораздо быстрее, чем в прежние годы. Плохая новость состояла в том, что соперники AQR могли ликвидировать так же быстро. Каждый квонт запускал торпеды на другого; ходили слухи о фондах, потерявших 10 % и более. В кампусе Renaissance на Лонг-Айленде Джим Саймонс и его главные помощники столпились у экранов компьютеров, настраивая параметры моделей как пилоты, настраивающие навигацию через ураган. Основатель AQR Клифф Аснесс ворвался в офис и разбил мониторы³³. Ему позвонил Кен Гриффин, имевший теперь репутацию покупателя остовов разбившихся машин. «Я посмотрел наверх и увидел спускающихся валькирий и услышал, как старуха с косой стучит в мою дверь. Я изо всех сил метнулся к свету», — позже скажет Аснесс³⁴.

Во время нарастания хаоса представители правительственных структур, казалось, обитали в параллельной вселенной. Во вторник 7 августа — второй день квонтового землетрясения — комитет по процентным ставкам Федеральной резервной системы вынес предупреждение о риске инфляции. На следующий день президент Буш посетил Министерство финансов для встречи со своими экономическими консультантами. «Если рынок будет функционировать нормально, это приведет к мягкой посадке, — сказал он с надеждой». В четверг тон Вашингтона начал меняться, но не столько из-за резни на фондах квонтов, сколько из-за европейских проблем. Гигантский французский банк BNP Paribas приостановил погашение трех внутренних фондов денежного рынка, ссылаясь на «полное исчезновение ликвидности». Субстандартные потери определенно пугали рынки, и Центральный банк Европы отреагировал выделением экстренных средств в 131 миллиард долларов. В четверг днем председатель Федеральной резервной системы Бен Бернанке превратил свой офис в импровизированный командный пункт, его ведущие помощники дозванивались ему из различных точек земного шара, где они отдыхали в тот момент. Ранним утром следующего дня Федеральная резервная система аннулировала свое прежнее предупреждение об инфляции, обещая предоставить достаточно наличности «для содействия должному функционированию финансовых рынков».

Тем временем в Гринвиче для Мендельсона забрезжил свет в конце туннеля. Он никак не был связан с резким поворотом Федеральной резервной системы и всем, что касалось других хедж-фондов. Начиная со вторника Мендельсон принялся обзванивать брокеров и друзей по рынку — всех, кто мог знать что-либо о позиционировании других количественных фондов на заемном капитале. В этом бизнесе доминировало не так много фирм. Среди них был новый фонд Джима Саймонса, управляющий почти 25 миллиардами долларов институциональных средств, а также Highbridge Capital — дочерняя фирма J. P. Morgan. Там были D. Е. Shaw, Barclays Global Investors и Goldman Sachs Asset Management. Мендельсон хотел знать, насколько крупные игроки успели срезать заемный капитал: если они вогнали себя в плоскую часть гиперболической кривой, давление продаж закончится и шторм утихнет. Проработав на телефоне весь вторник, Мендельсон дозвонился до одного своего приятеля чуть за полночь. Тот в скором порядке вернулся с отдыха и буквально разваливался на части: измотанный, он дошел до предела. Мендельсон решил, что он был готов ликвидировать весь свой портфель, и поставил галочку напротив фирмы в своем списке. Утром он снова взялся за телефон.

К вечеру четверга Мендельсон вычислил, что остался только один крупный игрок, нуждающийся в срезании заемного капитала. Он предположил, что это может быть один из дочерних хедж-фондов его прежней фирмы, Goldman Sachs, — 5-милли-ардный Global Equity Opportunities Fund. Исполнительные директора Goldman решили, что позиции фонда были слишком велики для продажи, поэтому, когда ставки оказались под ударом, его леверидж взмыл ракетой. При открытии банка в пятницу могла произойти одна из двух вещей. Либо фонд начнет ликвидацию, и другие количественные фонды будут нести убытки пятый день подряд. Либо он будет рекапитализирован родительской компанией³⁵.

Когда настало утро пятницы, Мендельсона меньше всего волновала точка зрения Федеральной резервной системы на инфляцию. Он не сводил глаз со своей торговой модели. Несколько минут подряд она шла в плюсе — получаемые прибыли буквально кричали, что дочерний фонд Goldman был спасен и что ликвидации квонтов закончились. Следуя этому сигналу, AQR начал как можно быстрее возвращать себе заемный капитал; чем больше он смог бы зацепиться за подъем, когда деньги потекли обратно, тем больше он наверстал бы за прошлые четыре дня резни. В понедельник Goldman Sachs публично объявил о том, о чем уже догадался Мендельсон. Он рекапитализировал фонд Global Equity 3 миллиардами свежих долларов³⁶.

Квонтовое землетрясение августа 2007 года закончилось так же внезапно, как началось. Пятница и понедельник оказались великими днями для торговых моделей, и большинство квонтов компенсировали хотя бы часть своих потерь. Но драма повлекла за собой новый круг дебатов о хедж-фондах, и агония продолжила разрушение на рынках. Определенно Amaranth и Sowood были спасены дружественными хедж-фондами, что не дает повода спорить о дестабилизации рынка. Определенно хедж-фонды — или по крайней мере почти все отдельно стоящие хедж-фонды — увернулись от ипотечной пули, что предполагало их превосходство в искусстве управления деньгами перед банковскими соперниками. Но шторм на рынке ценных бумаг, несомненно, был предупреждением. Самые изощренные хедж-фонды потеряли контроль над своими моделями. Ракетные ученые взорвали свои ракеты.

Недра хедж-фондового истеблишмента порождают самых убедительных критиков. Эндрю Ло, профессор Массачусетского технологического института, руководящий собственным хедж-фондом, выпустил широко цитируемое заключение по квонтовому землетрясению, а Ричард Букштабер, выпускник МТИ, поработавший в нескольких крупных фондах, повторил свои предупреждения, недавно опубликованные в пессимистичной книге о финансах³⁷. Ло и Букштабер утверждали, что подъем хедж-фондов с заемным капиталом создал новую угрозу: проблемы в ипотеке или на кредитных рынках могли нагрузить мультистратегический фонд потерями, вынуждая ликвидировать холдинги акций. Бедственное положение могло распространяться с одного сектора на другой: вся финансовая система стала рискованнее. Ло и Букштабер связывали это предупреждение с угрюмой картиной инвестиционной деятельности хедж-фондов. Слишком много квонтов гонялись за небольшими рыночными аномалиями. Такое столпотворение занижало инвестиционные прибыли, что, в свою очередь, вынуждало хедж-фонды использовать опасные объемы заемного капитала для поддержания доходности.

В этом пессимизме была доля истины. Во время кризиса LTCM на кредитных рынках было суматошно, но количественные фонды вложений в акционерные капиталы работали отлично; рост трейдеров на заемном капитале помог объяснить, почему пожар перескочил брандмауэр на этот раз³⁸. Но одно дело — сказать, что столпотворение являлось проблемой в моменты суматохи, совсем другое — доказать, что оно снижало прибыли в хорошие времена и делало опасный леверидж неизбежным. В работе Ло приводились прибыли от одной количественной стратегии — покупать акции, дела у которых шли плохо, и продавать те, которые были на высоте — и придавалось большое значение тому факту, что доходы от этой простой противоположной модели деградировали с 1995 года, явно подтверждая, что хедж-фонды не имели другого выбора, кроме как привлекать еще больше пугающего заемного капитала. Но основные противоположные модели не были центром квонтового землетрясения, потому что сами квонты понимали, что они приносят ограниченные прибыли. Большие деньги количественных фондов были завязаны в других стратегиях. Например, продавать дорогие акции роста с высоким отношением рыночной цены акции к чистой прибыли на одну акцию, и покупать дешевые немодные с низким отношением цены и прибыли. Ценовой разбег между акциями роста и устойчивыми акциями показал небольшую тенденцию к сужению за годы до 2007-го; как выразил это Аснесс: «Мы любим говорить, что если эти стратегии действительно ужасно востребованы всеми подряд, значит кто-то, видимо, забыл назвать цены»³⁹. Другие специалисты высказывали свои версии того же самого. Марек Флуджински, глава хедж-фонда под названием Thales, испытывал практически идентичные трейдинговые стратегии, чтобы понять, отразится ли присутствие одной из них на прибыли другой; показательно, что этого не произошло, что наводит на мысль о том, что столпотворение не являлось, по сути, проблемой⁴⁰. Действительно, в суматошные моменты ставки могли резко стать переполненными, но это касалось всех трейдинговых стратегий, а не только количественных. «Конечно, «хорошее вложение начинает тикать, когда некоторые инвесторы устремляются к выходу» — не такая захватывающая история, как «гении-квонты следуют за своими компьютерами к заслуженной кончине». Так что, наверное, эту битву в средствах массой информации мне не выиграть», — сожалел Аснесс⁴¹.

Если в количественных стратегиях не было такого столпотворения, как говорили скептики, и если пугающие объемы заемного капитала были, таким образом, неизбежны, что послужило причиной того, что хедж-фонды наращивали риск широкого системного взрыва? Здесь критика Ло — Букштабера также нуждается в уточнении. За первые три дня квонтового землетрясения сигналы в трейдинговых моделях работали крайне плохо, но более широкий рынок оставался спокойным — средняя американская семья со своими сбережениями, размещенными в индексном фонде, ничего не заметила, что подрывает мнение о том, что это был кризис всей финансовой системы. На четвертый день квонтового землетрясения рынок действительно сильно упал, но это больше отразило кризис кредитных рынков, чем толчки на территории квонтов. Самым замечательным в ликвидации так называемых рыночно-нейтральных стратегий было то, что эффект на рынок в целом был нейтральным: каждую проданную акцию квонты покрывали короткой позицией. Верно, что, если бы Goldman Sachs не спас свой дочерний фонд, снижение объемов заемного капитала продолжилось бы, потенциально вынуждая мультистратегические фонды демпинговать позиции на других рынках и тем самым наращивать ком проблем. Но на самом деле вышло так, что рынок наказал трейдеров с избыточным заемным капиталом, не причинив сильного вреда более широкой системе. Именно так капитализм и должен дисциплинировать своих детей. Ни один регулятор не сделал бы лучше.

В финальном анализе сложно не согласиться с Майком Мендельсоном в его вердикте квонтовому землетрясению: «Многие из нас потеряли кучу денег и изрядно вымотались за эту неделю, просто до чертиков, уж поверьте мне. Но не думаю, что это был важный вопрос государственной политики»⁴².

16 «КАК ЖЕ ОНИ МОГЛИ ДОЙТИ ДО ТАКОГО?»

Однажды вечером в четверг, в марте 2008 года, Джеймс Чэйнос вышел из своего офиса в центральной части Манхэттена и отправился на встречу с Карлом Бернстайном, одним из журналистов, инициировавших Уотергейтский скандал. Чэйнос ощущал определенную профессиональную близость с корреспондентами, ведущими собственные расследования. Он управлял хедж-фондом под названием Kynikos Associates. Эта организация специализировалась на том, что раскапывала информацию о финансовых проблемах компаний, а затем играла на понижение и срывала хороший куш, как только на рынок просачивались дурные вести и стоимость акций резко снижалась. В 1980-х и 1990-х годах, когда на рынке доминировали «быки», короткие продажи относились к малоприбыльным сделкам, и Чэйнос напоминал скорее корреспондента, который с помощью своих расследований пытается пробиться из мрака неизвестности и окраин журналистского мира на первые полосы газет. Однако 2000-е годы, когда на рынках царила низкая активность, стали для него звездным часом. Чэйнос был одним из первых, кто раскусил энергетическую компанию Enron с ее мошенническими схемами. А в 2005 году он шокировал весь мир, заявив, что страховой гигант AIG имеет все признаки компании Enron. В 2007 году доходность фонда составила более 30 %, в основном за счет коротких продаж акций кредитно-финансовых институтов, которые с трудом признавали убытки после сдувания ипотечного пузыря¹. В марте 2008 года, когда такие монстры, как Citigroup и Merrill Lynch, один за другим сообщали о многомиллиардных убытках, у Чэйноса было немало поводов для торжества.

Тем вечером в час пик, когда Чэйнос пробирался сквозь толпы людей на Манхэттене, у него зазвонил сотовый телефон. На дисплее высветился номер: это был звонок из Bear Stearns — банка, у которого сложились непростые отношения с хедж-фондами. После того как Bear Stearns потерпел огромные убытки на ипотечном рынке, его устойчивость стала вызывать серьезные опасения. Поэтому целый ряд известных фондов закрыли свои маржинальные счета, которые они держали в этом банке для финансирования своих операций. А поскольку Bear Stearns взял кредиты под залог активов, хранящихся на этих счетах, доступ к новым финансовым ресурсам был для него фактически закрыт. У руководителей банка возникло подозрение, что хедж-фонды сговорились о коротких продажах его акций, а чтобы атака была еще более эффективной, они неожиданно закрыли свои маржинальные счета.

Чэйнос ответил на звонок, продолжая идти по Медисон-авеню.

«Привет, Джим, это Алан Шварц».

Чэйнос понял, что с ним говорит исполнительный директор Bear Stearns.

«Привет, Алан», — ответил он.

«Джим, мы очень дорожим твоей компанией и благодарны, что ты остался с нами. Не мог бы ты подъехать завтра утром на студию CNBC, на программу Squawk Box, и заявить, что ты по-прежнему являешься клиентом банка, хранишь там деньги, доверяешь нам и уверен, что все у нас в порядке».

Чэйнос задумался. Bear Stearns не раз выступал с публичными жалобами на спекулянтов, играющих на понижение, а теперь первое лицо банка обращается к одному из них за помощью. Кролик просит питона о защите!

«Алан, а откуда мне знать, как у вас идут дела? Неужели у вас действительно все в порядке?»

«Джим, утром в понедельник мы отчитаемся о рекордной прибыли».

«Алан, ты что, из меня инсайдера сделать хочешь? — воскликнул раздраженно Чэйнос. — Я тебя не просил давать мне эту информацию, и в любом случае она не кажется мне такой уж верной. Насколько я понимаю, клиенты выводят средства со своих счетов, и денег у вас становится все меньше».

«Да, в некотором роде ты прав, но у нас все будет хорошо».

Чэйнос отказал Шварцу в его просьбе. Учитывая, что Чэйнос был самым заметным инвестором на Уолл-стрит, играющим на понижение, его публичное заявление могло бы повысить доверие к Bear Stearns. Однако он не собирался рисковать собственной репутацией и поручаться за банк, который мог в любой момент пойти ко дну. Кроме того, на следующий день, в семь часов утра, Чэйнос улетал в отпуск на Багамы. Он продолжил свой путь, и вскоре дошел до ресторана Post House, сразу за Мэдисон-авеню, где отужинал вместе с Бернстайном и пятью партнерами из Kynikos.

Предложение Шварца с самого начала возмутило Чэйноса, а на следующий день возмущение переросло в безудержную ярость. В половине седьмого утра в пятницу, когда в эфир вышел выпуск Squawk Box, поползли слухи, что ФРС ведет переговоры о спасении Bear Stearns. После того как хедж-фонды закрыли свои маржинальные счета, доверие к банку резко упало и началось традиционное бегство вкладчиков. Накануне вечером Шварц прекрасно знал, что его банк обречен, и, несмотря на это, пытался заманить Чэйноса на телевидение. «Этот чертов ублюдок пытался меня подставить», — вспоминал позднее Чэйнос².

По разговору между Чэйносом и Шварцем можно понять, насколько изменились отношения между банками и хедж-фондами. Еще в 1994 году Bear Stearns потопил один непокорный хедж-фонд под названием Askin Capital, доведя его до банкротства и захватив добрую часть принадлежащих ему активов. В 1998 году Bear Stearns подписал смертный приговор другому хедж-фонду — Long-Term Capital Management, отказавшись покрывать его убытки и участвовать в плане спасения, предложенном ФРС. Однако в 2008 году все перевернулось с ног на голову. Смертный приговор был подписан уже самому Bear Stearns, реальная власть перешла к хедж-фондам, а по Уолл-стрит ходили зловещие истории о том, как фонды злоупотребляют ею. Автор одной статьи в Vanity Fair, ярко живописующей фиаско Bear Stearns, разделяет представление о том, что банк стал жертвой заговора хедж-фондов. Ссылаясь на неподтвержденные источники, он пишет о том, как в следующее воскресенье после банкротства главари шайки собрались за завтраком, чтобы отметить кончину Bear Stearns и наметить план очередной атаки — на этот раз на Lehman Brothers. Один из топ-менеджеров Lehman Brothers якобы слышал, что завтрак состоялся в Four Seasons Hotel и спекулянты заказали себе салат «мимоза» и несколько бутылок шампанского «Кристаль» за 350 долларов, желая выпить за свою победу³.

Хотя история скорее всего была выдумана ради красного словца, Комиссия по ценным бумагам и биржам провела расследование по факту этих обвинений и не привлекла никого к ответственности⁴. Кроме того, только очень доверчивые люди могут поверить в то, что такой завтрак мог состояться. Если руководители хедж-фондов вступили в тайный сговор против Bear Stearns, то, очевидно, они нарушили закон. Какой резон им был выдавать себя, устраивая встречу сразу же после банкротства и публично празднуя свой успех?⁵

Но даже если слухи о преступном сговоре были преувеличены, нет сомнений, что хедж-фонды играли на понижение курса банковских бумаг и Lehman Brothers действительно стал их следующей мишенью. Доля коротких позиций по акциям Lehman Brothers возросла до 9 %, а это означает, что почти каждая десятая акция заимствовалась и продавалась игроком на понижение. С начала года цена на акции Lehman Brothers упала более чем на 40 %, и встревоженные лидеры компании были вынуждены перейти в контрнаступление. Они обвинили хедж-фонды в безответственной политике, суть которой сводилась к двум действиям — «врать и продавать», а Ричард Фалд, генеральный директор Lehman Brothers, всегда настроенный по-боевому, фактически объявил им войну. «Я не оставлю от спекулянтов и мокрого места. Для меня это дело чести», — поклялся он на годовом собрании компании⁶.

Фалд приложил все усилия, чтобы убедить федеральные власти помочь ему в решении этой проблемы. Он просил их ограничить короткие продажи акций Lehman Brothers, например путем возврата некогда отмененного правила «ап-тика», согласно которому спекулянты не могли совершать короткие продажи во время падения курса. В апреле Эрик Сирри, один из руководителей Комиссии по ценным бумагам и биржам, потребовал от Фалда конкретных доказательств того, что деятельность хедж-фондов представляет опасность и такого рода меры оправданы. Но чем Фалд мог доказать, что фонды вступили в тайный сговор против Lehman Brothers?

«Дайте мне хоть что-нибудь, имя или другие факты», — требовал Сирри.

Но Фалд так и не ответил ему. Его заместители засыпали Комиссию докладными записками, повторявшими в основном слухи о том, что трейдеры охотятся на Lehman Brothers. Однако вы никогда не докажете факт сговора, если у вас нет возможности вызывать подозреваемых на допрос. По мнению Фалда, у комиссии была такая возможность, и, требуя доказательств от руководства Lehman Brothers, она перевернула все с ног на голову.

Отчаявшись найти правду в Вашингтоне, Фалд обратился к Джиму Крамеру, влиятельному гуру с телевидения. Он пригласил его на завтрак и стал выведывать информацию о возможном сговоре игроков на понижение.

«Почему бы вам просто не назвать мне имена тех, кто распускает о нас дурные слухи?» — раздраженно спросил Фалд.

«Поверьте, я не знаю таких людей», — возразил Крамер⁷.

В конце мая в нью-йоркском центре «Тайм-Уорнер» проходила одна авторитетная конференция по инвестициям. Управляющий хедж-фондом по имени Дэвид Айнхорн, который многих раздражает своей мальчишеской внешностью, выступил перед огромной аудиторией и открыл своей речью новый виток в кампании против Lehman Brothers. Это был тот самый Дэвид Айнхорн, компания которого Greenlight Capital играла на понижение курса акций Chemdex и раздутых акций других доткомов. Теперь же Дэвид выбрал очень удачный момент для своего выступления, в котором он доходчиво объяснил причины плачевного состояния Lehman Brothers. По его словам, банк при составлении балансового отчета утаил имеющиеся у него проблемы: Он владел рискованными облигациями, обеспеченными долговыми обязательствами, на 6,5 миллиарда долларов, однако на конец первого квартала стоимость этих ценных бумаг, согласно официальному отчету, снизилась только на 200 миллионов долларов. Учитывая резкое падение на кредитных рынках, такое изменение было несущественным и не могло не вызывать подозрений. Тем временем руководство банка устроило телефонную конференцию для инвесторов и признало убытки по так называемым активам третьего уровня, точную стоимость которых определить довольно сложно. Однако вскоре они взяли свои слова обратно и сообщили о прибыли. И опять Айнхорн потребовал объяснений. Ведь если Lehman Brothers скрывает истинный масштаб своих проблем, то последствия такого обмана были бы катастрофическими — и не только для акционеров, но для всей финансовой системы. Действуя словно прокурор, пытающийся упечь в тюрьму злодея, Айнхорн призвал регуляторов оказать давление на Lehman Brothers и заставить его признаться во всех убытках, прежде чем налогоплательщику придется оплачивать их из своего кармана.

«Последние несколько недель Lehman Brothers только и делает, что жалуется на спекулянтов, — не без сарказма отметил Айнхорн. — Когда руководящий состав делает такие заявления, это первый признак того, что он пытается отвлечь инвесторов от серьезных проблем».

На следующий день после выступления Айнхорна курс акций Lehman Brothers упал почти на 3 % и в дальнейшем продолжил снижаться. Менеджеры компании делали все возможное, чтобы дискредитировать Айнхорна и отбить его атаку, однако рынок был настроен против них. В июне Lehman Brothers отчитался об убытках за второй квартал — они составили 2,8 миллиарда долларов. Некоторые комментаторы благодарили Айнхорна за то, что он заставил банк раскрыть истинное положение дел⁸. Но в то же время у многих возник вопрос, а доброе ли дело он сделал? «Его доводы не лишены оснований, однако сейчас не время высказывать их, — заявил один финансист с Уолл-стрит, рассуждая о кампании Айнхорна. — Два года назад он мог бы стать героем. Но если он потопит Lehman Brothers сейчас, то в качестве поручителей придется выступать нам, налогоплательщикам».

В ЭТОТ МОМЕНТ ОЖИВИЛИСЬ НЕ ТОЛЬКО ИГРОКИ НА понижение. За год до описываемых событий, спустя неделю после «квонтового землетрясения», Джордж Сорос пригласил Джулиана Робертсона, Джима Чэйноса и еще несколько «тяжеловесов» отобедать с ним в его поместье в Лонг-Айленде. За обедом, состоящим из филе полосатого окуня, фруктового салата и печенья, компания обсудила экономические перспективы. Все гости сошлись на том, что полномасштабная рецессия маловероятна, однако Сорос был с ними совершенно не согласен и вскоре вернулся к стратегии активного инвестирования⁹. После ухода Стэна Дракенмиллера он доверил большую часть своего состояния внешним управляющим. Сейчас же, в возрасте 77 лет, он опять взял бразды правления в свои руки.

К концу 2007 года его фонд показал рекордную прибыль — 32 %, и в списке людей, с самыми высокими доходами того года, Сорос занял второе место в своей отрасли. Все было как в старые добрые времена. Другие макротрейдеры тоже чувствовали себя неплохо, извлекая прибыли из лопающегося кредитного пузыря в развитых странах и продолжающегося роста в развивающихся экономиках. Макрофонды совершали короткие продажи на рынках стран «золотого миллиарда», а также играли на понижение доллара. В то же время они вкладывали деньги в развивающиеся рынки, нефтяные фьючерсы и некоторые другие товары. За 18 месяцев до июня 2008 года прибыльность макрофондов, согласно данным Hedge Fund Research, составила в среднем около 17 % — совсем неплохой показатель в период финансового кризиса.

Дутая самоуверенность хедж-фондов нашла проявление в новом витке «активизма»: они скупали крупные пакеты акций разных компаний, а затем требовали от них изменения стратегии. В течение первых недель 2008 года бывший хоккеист Фил Фальконе, управляющий фондом Harbinger Capital, который годом ранее сорвал большой куш, играя на понижении субстандартной ипотеки, стремительно ворвался в газетный бизнес. Он приобрел 4,9 % акций New York Times а затем потребовал ввести в состав правления четырех приспешников. New York Times владел долями в баскетбольной команде Boston Red Sox, гоночной команде NASCAR, нескольких региональных газетах и телевизионных каналах, и по мнению Фальконе, пришло время избавиться от этого непрофильного мусора и создать новый бренд газеты для сети Интернет. В марте семья Сульцбергер, которая владела контрольным пакетом голосующих акций New York Times, уступила Фальконе два места в правлении. В ответ на это Фальконе увеличил свою долю до 19 %. В апреле Артур Оке Сульцбергер-младший, председатель Times Company, косвенно признал, что на него оказывается давление. Он взял слово на годовом собрании акционеров и торжественно заявил, что «эта компания не продается». Вопреки мрачным слухам, пока еще не весь Нью-Йорк перешел под контроль хедж-фондов.

Вспышка активности хедж-фондов была отмечена и в Лондоне. Здесь наиболее заметной фигурой стал Крис Хон, который управлял Children’s Investment Fund — хедж-фондом с благотворительным уклоном. Часть своей прибыли Хон направлял в благотворительное подразделение, которое финансировало проекты помощи нуждающимся детям и программы по борьбе со СПИДом. Однако Хон легко совмещал высокие идеалы с жесткими методами борьбы. В 2005 году он приобрел долю акций Deutsche Borse, компании, которая владеет немецкой фондовой биржей, и добился отставки ее исполнительного директора, заявив ему буквально следующее: «Мои позиции настолько непоколебимы, что я могу ввести в наблюдательный совет Микки Мауса в паре с Дональдом Даком»¹⁰. Спустя два года Хон уговорил владельцев голландского банка ABN AMRO продать свое детище трем заинтересованным лицам, а летом 2008 года успешно реализовал еще один план — приобрел 8,7 % акций американской железнодорожной компании CSX и потребовал ввести своих представителей в правление. Руководство CSX отбивалось, как могло. Оно убедило своих сторонников в конгрессе вызвать людей Хона в один из комитетов для дачи показаний.

Затем компания возбудила иск в Нью-Йоркском суде, обвинив Хона в нарушении правил раскрытия информации Комиссии по ценным бумагам и биржам. Руководство также обратилось к рядовым акционерам с призывом отразить эту злостную атаку британцев на стратегическую инфраструктуру Америки. Наконец, в июне 2008 года компания CSX, пытаясь настроить своих людей на боевой лад и сбить их с умеренных позиций, провела годовое собрание прямо на железнодорожной станции. «Мы уже два раза спасли вас от варваров», — заявил один акционер на собрании, которое проходило в огромной палатке¹¹. Однако далеко не все отвергали Хона. Как ни пытались менеджеры CSX отложить голосование и всеми правдами и неправдами добиться нужного для себя результата, в середине сентября его кандидатам удалось получить четыре места в правлении.

О широком радиусе действия хедж-фондов свидетельствуют также их набеги на развивающиеся рынки. Типичным примером является их деятельность в Казахстане, стране, занимающей огромное пространство в Евразии. Большинство финансистов с Уолл-стрит знают о ней лишь по фильму «Борат». Благодаря огромным нефтяным запасам экономика Казахстана росла на 8–9 % в год и характеризовалась активным сальдо торгового баланса. Поэтому можно смело ставить на национальную валюту страны, ожидая ее укрепления по отношению к доллару. Весь вопрос в том, как извлечь выгоду из такого роста. Владея огромными запасами нефти, правительство не испытывало потребности в заемных средствах; следовательно, иностранцам, скупающим суверенные облигации, делать здесь было нечего. Хедж-фонды, обозначившие свое присутствие в 2003 году, смогли обойти это препятствие. Вместо скупки суверенных облигаций они стали выдавать кредиты непосредственно казахстанским банкам, получая рычаги влияния на курс национальной валюты и выдавая кредиты по более высокой процентной ставке. К такой уловке они прибегали во всех частях света. В итоге к 2008 году чуть ли не каждая вторая компания в мире — от бразильских экспортеров кофе до украинских молочных ферм — была должником хедж-фондов. Киев, столица Украины, стала для них настоящей «горячей точкой». Неудивительно, что стоимость номера в их любимом городском отеле составляла 800 евро за ночь.

Конечно, такое кредитование развивающихся рынков вызывало много неудобных вопросов. Чтобы извлечь прибыль из укрепления национальных валют, хедж-фонды были вынуждены идти на кредитные риски, одалживая деньги экспортерам кофе, молочным фермам и т. п. Они вели себя как традиционные коммерческие кредиторы, фактически беря на себя роль банков. Между тем возможностей проверять состоятельность потенциальных заемщиков у них было гораздо меньше, чем у обычных банков. Российские компании второго уровня теперь могли брать кредиты напрямую у хедж-фондов, зная, что никто не будет проверять их балансы или выяснять способы возврата ссуды в случае банкротства. Хедж-фонды могли спокойно выдать кредит под залог молочного стада, пасущегося на другой стороне земного шара, хотя даже мысль о том, что их представители могли заявиться в украинское село и забрать оттуда живой скот, казалась нелепой. Однако в пьянящей атмосфере середины 2000-х годов это никого не волновало. Хедж-фонды были движущей силой в мире финансов, и они по определению не могли ошибаться. Традиционные банкиры и привередливые кредитные инспектора казались пройденным этапом. Даже кризис субстандартных кредитов, который выявил крайне неэффективное управление рисками в банках, никак не сказался на этом представлении.

В самом начале кризиса, в апреле 2007 года, Джим Чэйнос посетил одно совещание в Вашингтоне. Группа регуляторов из Германии обратилась к нему с вопросом: «Так что вы все-таки думаете о хедж-фондах и финансовой стабильности?». Чэйнос ответил, что немцы копают не там, где нужно: «Не мы должны вызывать у вас беспокойство, а банки!» — заявил он им¹². Прошло немногим более года, и события, произошедшие в середине 2008 года, полностью подтвердили слова Чэйноса. Bear Stearns пошел ко дну; Lehman Brothers отбивал одну атаку за другой, Fannie Мае и Freddie Mac, две национальные кредитные организации, созданные в свое время по инициативе государства, с угрожающей быстротой теряли деньги. Хотя за деятельностью Fannie Мае и Freddie Mac следил специально созданный государственный орган, обе компании оказались на волоске от гибели и в любой момент могли рухнуть на руки налогоплательщиков. Тем временем никем не контролируемые хедж-фонды охотились за новыми жертвами — от New York Times до Казахстана — и умело обходили расставленные мины.

Но на горизонте появились новые угрозы. Мир становился все сложнее.

К ЛЕТУ 2008 ГОДА ПОЛ ТЮДОР ДЖОНС ПЕРЕНЕС СВОЮ быстро растушую фирму в огромный особняк, раскинувшийся на просторной лужайке, в нескольких километрах от Гринвича. Элегантность нового офиса сочеталась с показной пышностью; он выглядел изысканно и в то же время вызывающе — под стать своему хозяину. Из холла, оформленного в приглушенных тонах, наверх вели две изящные винтовые лестницы. Полы выложены мрамором, на стенах висели старинные ковры, столы украшены декоративными резными ножками. В кабинете Джонса можно было увидеть рога оленя и великолепное чучело медведя. «Что еще можно подарить большому медведю на пятидесятилетие?» — гласила надпись на именной табличке. Вход в кабинет Джонса охраняла большая фреска, писанная в зеленовато-голубых тонах и изображающая кровожадную акулу с зубами убийцы. На одной из стен его апартаментов в деревянные панели были вделаны шесть огромных экранов, каждый из которых транслировал таблицу с биржевой статистикой и новости от кабельных каналов. К оконной раме была приклеена страница, вырванная из желтого блокнота. Очень неразборчивым почерком на ней была выведена надпись, которую Джонс адресовал сам себе: «Всегда следи за трендовым рынком».

В конце июня прошлого года Джонс уверился в том, что на рынке наметилась тенденция к снижению. В апреле индекс S&P 500 резко возрос. Рост продолжился и в мае. Однако, по мнению Джонса, речь шла об «отскоке дохлой кошки». В США был надут один из крупнейших кредитных пузырей в истории, и Джонс внимательно изучил все прецеденты, имевшие место в прошлом — в Японии в 1989 году, в США в конце 1920-х, в Швеции в 1990-х. Он тщательно проанализировал изменения биржевого курса в эти периоды, пытаясь найти подсказки, которые помогли бы спрогнозировать поведение современного рынка. Наконец, 28 июня в воскресенье в 3:05 ночи он со словами «Эврика!» отправил нескольким коллегам электронное сообщение. «Я не люблю выступать в роли паникера, — было написано в строке темы. — Однако при сравнении НЕДЕЛЬНОГО графика S&P с ДНЕВНЫМ срезом индекса DJIA 1987 года мне становится тревожно»¹³.

Некоторым инвесторам рассуждения Джонса, вероятно, показались бы слишком сложными и запутанными. Прежде всего он отметил, что в 1987 году падение на рынке облигаций стало настоящим кошмаром для акционерных компаний, поскольку более высокие процентные ставки должны были неминуемо сократить поток инвестиций в фондовый рынок. По расчетам Джонса, рост цен на нефть в первой половине 2008 года оказал такой же эффект: из-за инфляционного давления, создаваемого дорогой нефтью, ФРС была вынуждена повышать процентные ставки, выкачивая ликвидность из рынков активов. Обнаружив такую аналогию, Джонс ощутил настоящий прилив адреналина. Рынки 1987 и 2008 годов «до жути похожи», восклицал он в своем письме: «Тот же сюжет, только разные герои». Джонс даже осмелился оспорить знаменитые слова Франклина Рузвельта о страхе: «Меня серьезно беспокоит бесстрашие, царящее на рынке опционов, — писал он, — инвесторам следует опасаться собственного бесстрашия, ведь чем выше возносит нас оптимизм, тем больнее будет падение». Наконец, Джонс отметил тот факт, что индекс Dow Jones Industrial Average закрылся на минимальном уровне за последние 250 дней, и это произошло в тот момент, когда среди инвесторов преобладали «бычьи» настроения. «За всю историю индекса в XXI веке такой ситуации мы еще не наблюдали; даже в 1987 году не было такого», — сообщил Джонс в своем электронном письме. В завершение ко всему недельный график индекса S&P 500 выглядел точь-в-точь как дневной график Dow Jones Average до краха 1987 года; если наложить один график на другой, можно увидеть практически полное совпадение. А это о чем-то говорило! Совпадение графиков двух разных индексов за разные периоды времени выглядело настолько убедительным, что Джонс почувствовал, как земля уходит из-под ног. «Боже милостивый, я вдруг понял, что нас ожидает самый неприятный третий квартал за всю историю», — вспоминал позднее Джонс¹⁴.

В следующие два месяца Джонс продолжал свое историческое расследование. Рассматривая график S&P, он усматривал в нем то признаки рецессии 2001 года, то падение 1987 года. Но какие бы аналогии ни проводил Джонс, его экономический прогноз оставался крайне негативным, и в конечном счете важен был не столько анализ графиков, сколько интуитивная догадка, которая навела его на такой анализ. Важными были те диспропорции на рынке, которые заметил и интуитивно осознал Джонс. В кредитный кризис финансовая система с высоким уровнем кредитования напоминает канатоходца во время шторма. Канат сильно раскачивается, и гимнаст может в любой момент потерять равновесие и сорваться с высоты. А ведь он наверняка не умеет летать.

Всю свою долгую карьеру Джонс шел именно к этой развязке. Он видел, как с 1980-х годов закредитованность экономики растет в геометрической прогрессии, и часто признавался в дурных предчувствиях. В период увлечения доткомами в конце 1990-х он написал письмо Алану Гринспену, председателю ФРС, убеждая его ужесточить маржинальные требования к биржевым трейдерам и тем самым замедлить приток денежных средств, с помощью которых надували технологический пузырь. Через несколько лет после этого, в середине 2000-х, Джонсу стал регулярно звонить один высокопоставленный чиновник из ФРС и расспрашивать о рисках, которым, по его мнению, подвержены рынки. И каждый раз Джонс обращал внимание на то, что одни долги обеспечиваются другими долгами. Никто не знает, какая часть пирамиды даст трещину, однако чем выше пирамида, тем вероятнее ее обрушение. Нет сомнений, что компания Tudor сама была частью этого шаткого здания. В конце каждого года Джонс задерживался в офисе вместе с президентом Tudor, Марком Далтоном, обсуждая размер премий для сотрудников компании. В один из таких дней Джонс взглянул на Далтона и спросил: «Можете ли вы представить, что будет, если финансовая система однажды рухнет? Что, если весь этот огромный маховик, частью которого мы являемся, однажды остановится?» — «Я даже не хочу об этом думать», — ответил Далтон¹⁵.

В ПЯТНИЦУ 12 СЕНТЯБРЯ 2008 ГОДА, ОКОЛО 6 ЧАСОВ вечера к зданию Федерального резерва Нью-Йорка подъехала колонна роскошных автомобилей темного цвета. Это были главы ведущих банков Уолл-стрит. Гостей встречали Хэнк Полсон, секретарь казначейства, Тимоти Гейтнер, президент Федерального резервного банка Нью-Йорка, и Кристофер Кокс, председатель Комиссии по ценным бумагам и биржам — американское правительство собственной персоной. Темой совещания стала судьба Lehman Brothers, активы которого продолжали стремительно сокращаться после майской речи Дэвида Айнхорна. Представители правительства намеревались четко заявить о том, что не выделят на спасение Lehman ни одного цента из бюджетных средств. Полсон, представляющий позицию государства на совещании, полагал, что он уже достаточно рисковал деньгами налогоплательщиков. Именно он одобрил выделение бюджетных средств на спасение Bear Stearns, а также ипотечных гигантов Fannie Мае и Freddie Mac. Недаром Джим Баннинг, республиканец от штата Кентукки, обвинил его в том, что он «ведет себя как министр финансов Китая». На взгляд Полсона, ситуация с Lehman Brothers давала прекрасную возможность раз и навсегда распрощаться с прошлым. Банкиры получат один полезный урок: каждый из них должен нести ответственность за свои собственные ошибки. Конечно, если Lehman Brothers пойдет ко дну, реакция рынков будет негативной. Однако секретарь казначейства и его коллеги верили, что игра стоит свеч. Кроме того, Lehman Brothers уже несколько месяцев ходил по лезвию ножа, и партнеры с биржи, вероятно, успели подготовиться к его возможному банкротству. Правительство попытается найти частного покупателя для Lehman Brothers; но если это ему не удастся, то оно отойдет в сторону, будучи уверенным, что крах банка не станет причиной хаоса¹⁰.

Если бы Полсон и его коллеги взглянули бы на мир глазами хедж-фондов, они бы не пошли на эту роковую встречу, которая стала отправной точкой для самого глубокого финансового кризиса после 1930-х годов. Команда Полсона стала жертвой той же ловушки, в которую в 1992 году попал Банк Англии: они рассматривали вероятность различных сценариев, как это обычно делают политики, но никто из них не задал традиционный вопрос трейдера — а каким был бы выигрыш в том или ином случае? С точки зрения политика, крах Lehman мог породить, а мог и не породить хаос. Но, выбирая оптимистический сценарий, вероятность которого равна 50 %, мы неизбежно идем на риск, особенно если желаем преподать банкам урок ответственности. С точки зрения трейдеров, все эти расчеты были весьма наивными; если вероятность оптимистического сценария, согласно которому на рынке будет царить штиль, равна 50 %, то хаос практически неминуем. Представители любого хедж-фонда, будь то в Лондоне или на Уолл-стрит, провели бы один мысленный эксперимент. В условиях штиля активность на рынках была бы слабой, а во время хаоса они напоминали бы жерло вулкана. Если бы трейдеры играли на понижение против всего, что находится в их поле зрения, то в первом случае они ничего бы не потеряли, но во втором случае смогли бы сорвать хороший куш. Осознав, что речь идет о несимметричной игре, каждый рационально мыслящий хедж-фонд сделал бы ставку на коллапс и стал бы агрессивно работать в этом направлении. А с такими ставками коллапс был бы неизбежен.

Пол Тюдор Джонс без особого труда пришел к этому заключению. И ему не нужно было вдаваться в детали и узнавать, сколько компаний и учреждений готовы к крушению Lehman Brothers. Позднее Джонс отмечал: «Вы знали, что Lehman Brothers станет началом для глобальной рецессии. Вы прекрасно знали об этом»¹⁷. Все понимали, что Lehman Brothers был частью сложной, запутанной цепочки взаимосвязанных сделок. Все понимали, что закредитованность финансовой системы превысила все мыслимые и немыслимые пределы. А явная символичность крушения Lehman Brothers повергла бы всех в трепет. Lehman Brothers был почтенным институтом, который пережил Великую депрессию и мировые войны. Его крах стал бы наглядным подтверждением того, что в этом мире нет ничего безопасного. «Тогда каждый бы мог сказать: «О, Господи, а если бы я отдал в залог собственного сына, этого бы им было достаточно?» — воскликнул Джонс. — Последствия были бы настолько ужасны, что люди сначала стреляли бы в вас, а уже затем задавали вопросы, — продолжал он. — Возникшие вопросы породили бы панику и хаос на финансовых рынках»¹⁸.

Слухи о банкротстве Lehman начали просачиваться в воскресенье около полудня. Хотя многие хедж-фонды были готовы к плохим новостям и соответствующим образом сформировали свои портфели, вскоре стало ясно, что и они не могли чувствовать себя в полной безопасности. Американские фонды слишком поздно осознали, что лондонское отделение Lehman Brothers, подчиняясь английским законам, будет вынуждено объявить банкротство. Это означало, что счета хедж-фондов, которые по американским нормам могли быть обособлены и находились бы в безопасности, теперь будут заморожены. Адвокаты хедж-фондов, отдыхавшие в своих загородных домах в Хэмптоне, сломя голову примчались в офисы, пытаясь судорожно понять, по каким законам будет решаться судьба их активов в Lehman Brothers — по английским или американским. Они засыпали вопросами сторонних консультантов, установив их телефонные номера на быстрый дозвон. В хедж-фонды, в свою очередь, звонили охваченные паникой инвесторы, желая выяснить, какому риску они подвергаются. Никто не мог объяснить, что происходит, и это только усугубляло массовую истерию. К вечеру люди начали сознавать масштабы надвигающегося цунами. Эрик Розенфельд, партнер фонда Long-Term Capital, который пережил очень болезненный крах собственной компании, позднее вспоминал о том, как впервые узнал о банкротстве Lehman Brothers. Он услышал новость по радио, когда ехал на автомобиле: «Я не верил своим ушам. Я был потрясен. У меня перехватило дыхание. Как же они могли дойти до такого?»¹⁹

Когда в понедельник открылись торги, Пол Тюдор Джонс пережил такую гамму чувств, которую в тот день, вероятно, не испытывал ни один человек. С одной стороны, его собственный портфель был отлично сбалансирован. Он видел, как приближается волна кризиса, и к закрытию торгов, когда индекс S&P 500 упал на 4,7 %, Джонс уже восседал на ней верхом. С другой стороны, это был худший день в его карьере. Еще на прошлой неделе фонд Tudor пытался вывести остатки своих активов из Lehman Brothers, однако запрос был принят слишком поздно. В итоге 100 миллионов долларов, которые фирма держала на счетах лондонского филиала Lehman Brothers, были заморожены²⁰. Tudor списал всю сумму в убыток, однако на фоне других бед, свалившихся на него, эта проблема казалась пустячной.

Tudor совершил ошибку, которая оказалась такой же грубой, как и просчеты Полсона по поводу судьбы Lehman Brothers. Он позволил своей команде менеджеров по кредитованию новых рынков сформировать гигантский портфель кредитов, выданных компаниям развивающихся стран. Банки в Казахстане и России, молочные фермы на Украине — все они были клиентами Tudor, и на них приходилась значительная часть активов во флагманском фонде компании, зарегистрированном на Британских Виргинских островах. Так же как Брайан Хантер, управляющий фонда Amaranth, руководство Tudor считало это направление очень перспективным. Путем кредитования развивающихся рынков извлекали прибыль из укрепления национальных валют. Кроме того, высокие процентные ставки по ссудам с лихвой компенсировали все кредитные риски. Другие хедж-фонды буквально гурьбой рванулись в эти страны. Они проявляли высокую активность на валютном рынке и рынке ссудного капитала, получая хорошие барыши. Это побуждало руководство Tudor выделять дополнительные средства на реализацию данной стратегии. Однако как только Lehman Brothers потерпел крах, стал понятен истинный уровень рисков на развивающихся рынках. Неожиданно для всех легендарные банки в США потеряли доступ к финансированию, а банки в Казахстане и России столкнулись с очень серьезными проблемами. Стоимость портфеля кредитов, выданных компаниям развивающихся стран, упала на две трети, что обошлось Tudor более чем в 1 миллиард долларов²¹.

Самым неприятным для такого трейдера, как Пол Джонс, было осознание того, что с этими позициями он оказался в ловушке. Ранее, спекулируя на фьючерсах, он всегда знал, что оставляет себе большое пространство для маневра. Он никогда не формировал такие позиции, из которых бы он не мог свободно выйти, если они начинали приносить ему убытки. Однако кредиты, выданные на развивающихся рынках, были совершенно неликвидны. После того как Lehman Brothers объявил о банкротстве, никто не хотел иметь в своем портфеле кредитные активы, по какой бы цене их ни предлагали. Поэтому избавиться от них было практически невозможно. «Я понимал, что наш портфель, сформированный на развивающихся рынках, выглядит просто удручающе, и я ничего не мог с этим поделать… Это были худшие минуты всей моей жизни», — вспоминал позднее Джонс²². Испытывая мучения и ощущая собственную беспомощность, он вспоминал о том, что ему доводилось читать о той единственной катастрофе, которая по масштабу могла сравниваться с нынешней. «Я всегда говорил себе: боже мой, как же эти парни в 1929 году могли все потерять? Неужели все тогда были такими тупыми? Ведь для этого нужно быть полным дебилом! А в тот день я подумал: боже милостивый. Теперь я понимаю, какие муки пришлось испытать тем парням в 1929 году. Они ведь не просто сидели сложа руки, ожидая возобновления роста. Они просто не могли сбросить то, что было у них на руках»²³.

Потери Джонса от кредитования развивающихся рынков превысили его прибыли от основного портфеля. За год, предшествующий краху Lehman Brothers, фонд Tudor вырос на 6–7 %, что было впечатляющим результатом на фоне ощутимого падения на фондовом рынке. Однако к концу года стоимость Tudor снизилась на 4 %, и это несмотря на то, что Джонс прекрасно видел, как сгущаются тучи²⁴. Tudor был вынужден ввести ограничения на движение своих средств, временно уменьшив доступ инвесторов к капиталам. Получив суровый урок, Пол Джонс пообещал изменить профиль компании и сосредоточиться на ликвидных рынках, в которых он разбирался лучше всего. Эпоха «генераторов прибыли», «альфа», судя по всему, доживала свои последние дни.

БАНКРОСТВО LEHMAN BROTHERS ЗНАМЕНОВАЛО крах современной модели инвестиционного банка. Lehman Brothers и его конкуренты занимали миллиарды долларов на рынках краткосрочного капитала, а затем тратили эти деньги на приобретение активов, которые было сложно продать в течение короткого периода времени. Когда разразился кризис, краткосрочное кредитование мгновенно прекратилось. Все понимали, что инвестиционные банки могут столкнуться с недостатком ликвидности, а страх, как известно, обладает силой самоисполняющегося пророчества. Чтобы предотвратить массовый вывод денег, государство застраховало вклады в коммерческих банках, пытаясь успокоить вкладчиков, а Федеральная резервная система предоставила доступ к программам срочного кредитования. Однако у инвестиционных банков такой подстраховки не было. Они считали себя неуязвимыми и действовали соответствующим образом.

Следующей жертвой эффекта домино стал Merrill Lynch, инвестиционный банк, известный своим «громоподобным стадом» — почти 17 тысяч фондовых брокеров. В те самые выходные, когда решалась судьба Lehman Brothers, Джон Тэйн, глава Merrill Lynch, судорожно метался по городу между Нью-Йоркским федеральным банком и офисом Кена Льюиса, своего коллеги из Bank of America. После серии переговоров, которые завершились в 1:00 ночи в понедельник, Тэйн согласился уступить Merrill Lynch почти задаром. Примерно за год до этого руководство Merrill Lynch отказалось от сделки с Bank of America, который предлагал 90 долларов за акцию. Теперь, когда модель инвестиционного банка оказалась несостоятельной, Merrill Lynch был готов немедленно заключить сделку по цене 29 долларов за акцию. Один из старожилов Уолл-стрит униженно отдавал себя в руки коммерческого банка с Мэйн-стрит. Как писали в одной газете, это было равнозначно тому, как если бы Wal-Mart купил бы Tiffany.

Теперь, когда Bear, Lehman и Merrill потерпели крах, два оставшихся инвестиционных банка, Morgan Stanley и Goldman Sachs, оказались под жестким прессингом. Все на Уолл-стрит знали, что из-за склонности к краткосрочному финансированию вкупе с высокой долей заемных средств эти банки были беззащитны перед бегством вкладчиков, а на канале CNBC с экрана не сходил текущий курс акций Morgan и Goldman. Трейдеры назвали это «дежурством у постели умирающего»²⁵. Проблемы со страховым гигантом AIG только усугубляли и без того сложную ситуацию. Гарантируя выплаты долга через кредитные дефолтные свопы, AIG оставил себя беззащитным перед возможным дефолтом всевозможных облигаций. Это был сумасшедший риск, ведь трейдерам была дана возможность совершать самые амбициозные операции под защитой компании с хорошей капитализацией, и они чувствовали себя совершенно неуязвимыми. Когда же в разгар кризиса, спровоцированного крахом Lehman Brothers, вероятность дефолта выросла в разы, многомиллиардные убытки AIG по кредитным дефолтным свопам были неизбежны. В четверг 16 сентября правительство было вынуждено спасать страховщика, предоставив ему кредит на баснословную сумму — 85 миллиардов долларов.

На следующий день слухи о том, что неразбериха в AIG может негативно повлиять на состояние Morgan Stanley, стали одной из причин резкого падения акций компании — на 42 % к середине дня. Хедж-фонды, уже не чаявшие выбраться из ловушки, в которой они оказались по вине Lehman Brothers, дружно требовали от Morgan Stanley вернуть им их активы. Джон Мак, генеральный директор Morgan Stanley, обрушился на спекулянтов, которые якобы вступили в тайный заговор и пытаются потопить банк. Это было повторением той борьбы, которую пытались вести с хедж-фондами Bear Stearns и Lehman Brothers в дни собственного кризиса.

Примерно в это же время Кен Гриффин, управляющий директор Citadel, пытался рассчитать вероятность краха своего хедж-фонда. Он пытался создать компанию, похожую на Morgan Stanley или Goldman Sachs, и поэтому был подвержен тем же проблемам, что и они. Соотношение между заемным и собственным капиталом компании составляло 10 к одному. Конечно, это не 30 к одному, как у многих инвестиционных банков с их активной политикой заимствования, но в то же время гораздо выше, чем у хедж-фондов, нормой для которых считалось однозначное число²⁶. А поскольку Citadel выпустил небольшое количество пятилетних облигаций, по его долговым обязательствам стали активно заключать кредитные дефолтные свопы. В связи с этим у трейдеров могли возникнуть опасения по поводу ликвидности компании²⁷.

Гриффин быстро составил дерево вероятностей. По его оценке, шансы на выживание Morgan Stanley были равны 50 %. В случае краха Morgan вероятность того что Goldman последует за ним, составит 95 %. Если же рухнет Goldman, то Citadel обанкротится почти со стопроцентной вероятностью, поскольку из-за вынужденных продаж имущества Morgan и Goldman стоимость активов Citadel упадет в разы. С учетом вероятности каждого из этих событий шансы Citadel на выживание составляют около 55 %. «Это был действительно плохой день. Было горько сознавать, что весь двадцатилетний труд может пойти прахом и все зависит от судьбы одной-единственной компании, на которую вы не имеете ни малейшего влияния», — вспоминал позднее Гриффин²⁸.

Но даже если фонд Citadel был отчасти подвержен тем же проблемам, что и инвестиционные банки, его реакция на кризис была несколько иной. Летом, следуя тем же путем, что и Lehman Brothers, руководство Morgan и Goldman пыталось убедить регуляторов ввести ограничения на короткие продажи их акций. Было странно слышать подобное требование в устах этих двух компаний. Ведь Morgan и Goldman сами играли на понижение, поскольку их собственные трейдеры желали держать как короткие, так и длинные позиции. Оба банка даже успешно оказывали первичные брокерские услуги, финансируя и осуществляя короткие продажи от имени хедж-фондов. Однако в эти сумасшедшие дни, которые наступили после банкротства Lehman Brothers, ни Morgan, ни Goldman уже не могли вести себя как раньше. В среду, когда курс их акций рушился на глазах, руководство обеих компаний не выпускало из рук телефоны. И к концу дня сенаторы от штата Нью-Йорк Чак Шумер и Хилари Клинтон обратились в Комиссию по ценным бумагам и биржам с требованием выполнить просьбу Morgan и Goldman и запретить короткие продажи их акций.

В четверг Кристофер Кокс, председатель комиссии, выразил сомнение по поводу того, стоит ли оказывать помощь банкирам, но его никто не поддержал. «Или вы спасете их прямо сейчас, или они исчезнут с лица земли, пока вы предаетесь размышлениям», — настаивал секретарь казначейства Хэнк Полсон²⁹. Примерно в 13:00 управление по финансовым услугам в Лондоне объявило месячный запрет на короткие продажи 29 финансовых организаций, дав понять, что государство сделает все возможное для спасения крупнейших компаний. Три десятка трейдеров в торговом зале Goldman радовались этой новости так, словно бы они были пехотинцами, получившими спасительную помощь с воздуха. Они вскочили с мест, приложили руки к сердцу и стали подпевать государственному гимну США, который кто-то поставил по системе громкой связи³⁰. Позже этим же вечером Комиссия по ценным бумагам и биржам пошла еще дальше, чем Лондон, — запретила короткие продажи акций около 800 финансовых компаний.

Если для Morgan и Goldman этот запрет стал глотком свежего воздуха, то хедж-фонды восприняли его как прямую атаку государства, которая могла подорвать их жизнеспособность. Из-за изменившихся правил игры акционерные инвестиционные фонды потеряли миллионы долларов. «Мы участвовали в шахматном турнире, и вдруг в самый разгар матча нам велят играть в регби», — жаловался один подопечный фонда Tiger, а заявление о том, что запрет был введен для защиты финансовой системы, было, по его мнению, притянуто за уши, поскольку в список попали самые разные корпорации — от интернет-инкубаторов до розничных сетей³¹. Но даже если правительство пыталось сбить спесь с хедж-фондов, инвестиционные банки не могли чувствовать себя в безопасности. Вскоре они снова приступили к лоббированию. В докризисные времена Morgan и Goldman были счастливы тем, что не имеют статуса депозитного банка и освобождены от надзора Федеральной резервной системы. Теперь они изменили свою позицию на диаметрально противоположную. Банки потребовали включить их в сферу ответственности ФРС, желая получить гарантированный доступ к ее программам срочного кредитования. И вечером в воскресенье 21 сентября Morgan и Goldman добились желаемого. ФРС взяла их под свою защиту, и теперь они уже не чувствовали себя беспомощными.

Что касается Citadel, то официально он считался хедж-фондом и не мог иметь такого же доступа к программам срочного кредитования ФРС. Мало того, правительство нанесло Citadel болезненный удар: запрет на короткие продажи обошелся ему очень дорого. Citadel владел огромным портфелем конвертируемых облигаций, который он хеджировал за счет коротких продаж. Фонд исходил из того, что облигационные опционы были недооценены по сравнению с соответствующими акциями. Из-за запрета на короткие продажи хеджирование новых конвертируемых активов стало невозможным. В результате спрос на конвертируемые облигации резко упал, и Citadel потерпел катастрофические убытки³². К концу сентября выяснилось, что стоимость основных фондов упала за месяц на 20 %, и по мере сокращения собственного капитала компании неизбежно возрастал коэффициент финансовой зависимости. Фонд Citadel был создан в 1990 году практически с нуля, и за эти годы превратился в компанию стоимостью 15 миллиардов долларов, со штатом, насчитывающим 1400 сотрудников. Теперь же встал вопрос о его выживании.

Гриффин собрал своих заместителей, чтобы обсудить дальнейший план действий. Если он сократит долю заемных средств путем продажи конвертируемых активов, то конкуренты поймут, что фонд находится на грани отчаяния и собирается сокращать свой портфель. В случае бездействия у него рано или поздно кончатся деньги, и он не сможет среагировать на маржин-колл. Гриффин и его команда обратили внимание еще на одну опасность. Если у партнеров возникнут сомнения по поводу судьбы Citadel, они наверняка снизят оценочную стоимость его деривативных контрактов и будут выкачивать из фонда средства до тех пор, пока его казна не опустеет. Именно так брокеры поступили с Askin Capital, Long-Term Capital и практически со всеми организациями, терпящими крах.

В первые недели октября Citadel был вынужден вести войну на два фронта. Он сбрасывал активы, которые не были связаны с его основными стратегиями, и за счет этого увеличивал долю собственного капитала, стараясь ничем не выдать своего плачевного состояния. Фонд также ликвидировал деривативные контракты с другими фирмами, в некоторых случаях заменяя их на валютно-обменные контракты. Валютные операции не обременяли их так сильно, как брокеров и банки³³. Когда не было возможности ликвидировать деривативные контракты, Citadel искал утешение в том, что считалось одним из его основных преимуществ — в отделе обработки информации, оснащенном самыми современными технологиями. В отличие от многих хедж-фондов Citadel активно пользовался вычислительными ресурсами, программами по управлению данными и финансовыми моделями, чтобы ежедневно отслеживать динамику стоимости каждого деривативного контракта, приобретенного у банка. Ведь чем лучше понимаешь реальную стоимость актива, тем сложнее конкурентам играть на понижение. Такого рода преимущество составляло гордость и славу Citadel. Вспомним обещание, данное руководством Long-Term Capital, — обойтись без отдела обработки документации и создать второй Salomon, но только без всякой ерунды. Один сотрудник Citadel пошутил, что Long-Term Capital сделал все с точностью до наоборот. Отдел обработки документации Salomon приносил реальную пользу, а вот партнеры из LTCM натворили немало ерунды.

Вычислительные ресурсы Citadel увеличивали шансы Гриффина на спасение компании. Однако основное преимущество фонда было связано со структурой заемного капитала. В отличие от инвестиционных банков, у которых львиная доля заимствований приходилась на краткосрочные кредиты, финансовый отдел Citadel действовал более осмотрительно. Он тщательно анализировал структуру активов в своем портфеле, рассчитывая, сколько времени может уйти на реализацию каждого вида актива, а затем исходя из этого формировал портфель кредитов так, чтобы сроки кредитов были пропорциональны срокам реализации активов. Иными словами, Citadel брал сверхсрочные кредиты ровно на такую сумму, на которую он мог продать активы в столь же сжатые сроки; тем самым поддерживался баланс между труднореализуемыми активами и сомнительными кредитами. Кроме того, Citadel выпустил облигации с пятилетним сроком обращения. Этот шаг, совершенно не свойственный хедж-фондам, был вызван их склонностью к долгосрочным заимствованиям. Команда Гриффина брала также банковские ссуды, фиксированная ставка по которым составляла один год. Даже во время кризиса, когда происходили массовые продажи по сниженным ценам, Citadel не должна была угодить в смертельную ловушку. По крайней мере в теории все обстояло именно так.

Однако на практике сложно было сохранять былую уверенность. Citadel планомерно готовился к кризису, однако не учел его масштабов, и никакими мерами невозможно было отгородиться от того, что происходило вокруг. Другие хедж-фонды, которые были не столь осмотрительны при кредитовании, столкнулись с маржинальными требованиями и были вынуждены сбрасывать конвертируемые облигации и другие активы. Из-за таких масштабных продаж Citadel пришлось терпеть дополнительные убытки. Слухи о том, что фонд может потерпеть крах, распространялись с немыслимой скоростью. У Citadel проблемы с соблюдением маржинальных требований! ФРС вызвала партнеров Citadel, чтобы выяснить, каким рискам они подвергаются! Представители ФРС действительно обзвонили весь Уолл-стрит, прося банки воздержаться от требований немедленного погашения кредитов. Однако сложно сказать, помогли ли эти звонки в деле спасения Citadel или только породили ненужные слухи. В течение нескольких октябрьских дней рядом с воротами Citadel Center можно было видеть припаркованный автомобиль канала CNBC. Началось дежурство у постели очередного умирающего.

Утром в пятницу 24 октября, молодой помощник Гриффина по имени Дэн Дюфрен отправился на вокзал, откуда он добирался на работу. Вскоре после того, как он вышел из дома, ему позвонили из нью-йорского отделения одного европейского банка. Будучи главой финансового отдела Citadel, Дюфрен поддерживал связь со всеми банками, которые финансировали операции фонда.

«Привет, Дэн, — поздоровался звонивший. — Знаешь, сейчас по всей Европе ходят слухи, что чиновники из ФРС сидят в вашем чикагском офисе и пытаются помочь вам в реализации активов».

Дюфрен решил взять такси. Ему не хотелось обсуждать возможную кончину Citadel в переполненной электричке.

«Я слышал от наших людей в Лондоне, что все это правда», — продолжал голос в трубке. «Разве? Поверь мне, это не так. Ты ведь сам знаешь, с какой скоростью разносятся сплетни».

Дюфрен заверил своего коллегу, что все это очередные слухи. Он говорил с ним около 10 минут, но стоило только повесить трубку, как раздался новый звонок. И снова ему пришлось опровергать те же самые слухи. Когда Дюфрен добрался до своего кабинета в центре Citadel, ему пришлось ответить еще на два звонка. Коллега Дюфрена, Джеральд Бисон, в этот день рано пришел в офис, и европейские трейдеры засыпали его вопросами с пяти часов утра.

Дюфрен и Бисон заподозрили, что во всем виноваты финансовые журналисты, и начали сами связываться со знакомыми, убеждая их в обратном. Им пришлось обзвонить практически все лондонские банки. Однако слухи распространялись так быстро, что Citadel не успевал их опровергать.

Через некоторое время Джеймс Форис, вице-президент Citigroup по операциям на рынках капитала, заказал телефонный разговор с Кеном Гриффином. Согласно слухам, которые дошли до Фориса, Гриффин лично посещал контору ФРС в Вашингтоне, прося их о помощи. Кредитные дефолтные свопы по облигациям Citadel продавались по ужасающе низким ценам. Эти сигналы были еще более тревожными, чем накануне банкротства Lehman Brothers.

Набрав номер Citadel, Форис ждал ответа около минуты. Наконец, Гриффин взял трубку и начался разговор.

«Бьюсь об заклад, вы звоните мне по одной из трех причин. Хотите узнать, жив ли я. Или вам интересно, остались у нас хоть какие-нибудь деньги…»

На этом Форис прервал его:

«Я звоню вам для того, чтобы предложить помощь. Если вам нужно ликвидировать портфели, и вы нуждаетесь в том, кто может сделать это, не привлекая внимания, то мы к вашим услугам».

«Мы потеряли кучу денег, — признался Гриффин. — Но с ликвидностью у нас все в порядке».

Поскольку Citadel придерживался стратегии долгосрочного финансирования, маржинальные требования не представляли для него проблемы. А благодаря внутренним системам, отслеживавшим точную стоимость всех активов компании, банки вели себя менее агрессивно при попытке сбить цены. Кроме того, Citadel продал немало активов, чтобы увеличить объем денежных средств. По сравнению с Bear Stearns или Lehman Brothers фонд пытался более активно сдержать рост доли заемных средств.

Форис пытался понять, достаточно ли всех этих мер.

«Слухи дорого обходятся вам, парни», — заметил он.

«Знаю. Понятия не имею, как с ними справиться», — признался Гриффин.

Люди поверили, что Citadel собирается ликвидировать свой портфель конвертируемых облигаций. А из-за угрозы срочной продажи стоимость ценных бумаг упала, что усугубило и без того сложную ситуацию, в которой оказался Citadel. Каждый раз, принимая звонок от встревоженного партнера, глава Citadel терпеливо опровергал слухи. Но как ни успокаивала команда Гриффина паникеров, слухи продолжали расти, приобретая все более истеричный характер.

«Нужно подключить средства массовой информации и рассказать все, что ты думаешь о происходящем», — посоветовал Форис.

«Даже и не знаю, какой форум для этого подойдет», — ответил Гриффин. Меньше всего ему хотелось устраивать телефонную конференцию, которая только подтвердила бы худшие опасения рынка. Bear Stearns, и Lehman Brothers проводили такие конференции, но много ли пользы они им принесли?

Форис вспомнил, что Citadel выпустил облигации с пятилетним сроком обращения. Компания могла бы организовать телефонную конференцию для держателей облигаций. Это не должно было дать повод для паники или вызвать подозрений.

Мало того, проведение конференции в таком формате придаст дополнительный вес заявлениям, которые на ней прозвучат. Ведь если Гриффин попытается обмануть держателей облигаций, то он будет иметь дело с регуляторами. Поэтому заверения Гриффина будут убедительны.

«А это неплохая идея», — признал Гриффин. Он повесил трубку и вызвал к себе заместителей³⁴.

Утром в половине одиннадцатого утра круг доверенных лиц Гриффина собрался возле электронной доски. Кто-то набросал на ней несколько тезисов, которые должны были изложить представители Citadel. Гриффин пожелал, чтобы большую часть конференции говорил Джеральд Бисон, главный операционный директор, на которого был возложен огромный объем ответственности. На доске была сделана еще одна пометка: «Говори медленно».

«Сколько телефонных линий у нас будет?» — спросил кто-то. Когда крупные компании вроде «Кока-Колы» проводят квартальные конференции со своими инвесторами, они обычно заказывают около 250 линий. Однако облигациями Citadel владела лишь небольшая группа.

«Пятьсот», — осмелился предположить кто-то из присутствующих.

«Тысяча», — возразил Бисон.

Конференция была назначена на 15:30, однако начать ее вовремя не было ни малейшей возможности. Тысячи абонентов пытались дозвониться — трейдеры, инвесторы, финансовые журналисты. Это была кульминация дежурства у постели Citadel, самой крупной финансовой драмы после краха Lehman Brothers. В нескольких торговых залах Уолл-стрит конференцию транслировали по громкоговорителю. Она открылась с опозданием на 25 минут, поскольку организаторам пришлось заказывать дополнительные линии. Тем, кто пытался дозвониться, приходилось слушать грохочущую музыку в стиле техно.

Наконец, Бисон начал свое выступление. Да, это правда, что стоимость двух флагманских хедж-фондов Citadel упала на 35 %.

Однако до проблем с ликвидностью компании еще далеко. С финансированием у нее все в порядке. Она еще не освоила кредитную линию на 8 миллиардов долларов. Поэтому для банкротства нет никаких предпосылок. Адам Купер, главный консультант Citadel, держал перед Бисоном табличку, напоминая, чтобы он говорил медленнее. «Неурядицы — это слишком слабое слово для той чудовищной ситуации, за которой мы сейчас наблюдаем», — заявил Бисон, не преминув подчеркнуть, что Citadel выживет, несмотря ни на что. «Мы добьемся процветания в новой финансовой эре», — добавил Гриффин, стараясь говорить как можно более уверенным тоном. Через 12 минут конференция была завершена.

Гриффин оторвался от телефона и отправился в здание муниципалитета на встречу со своими сотрудниками. Бисон весь оставшийся день отвечал на звонки репортеров. Он пытался донести до них одну и ту же мысль. Благодаря своей активной политике Citadel смог увеличить объем денежных средств. Все его кредитные линии были обеспечены. И хотя правительство, спасая Morgan Stanley и Goldman Sachs, оставило хедж-фонды один на один с кризисом, банкротство Citadel совершенно исключено.

На следующей неделе автомобиль CNBC покинул свой дежурный пост за воротами здания Citadel Center. Пожар был потушен — по крайней мере до поры до времени³⁵.

В ТЕЧЕНИЕ ПОСЛЕДУЮЩИХ НЕДЕЛЬ CITADEL ПРОДОЛЖИЛ терпеть убытки. К концу года два его флагманских фонда пережили катастрофическое падение: их стоимость упала на 55 %. За 9 миллиардов долларов, которые испарились за считанные дни, можно было купить две таких компании, как Long-Term Capital. И хотя никто в этом не признался, унижение, которому подвергся Citadel, могло служить наглядной иллюстрацией того, как работает весь финансовый сектор. Инвесторы, рисковавшие своим капиталом вместе с Гриффином и получавшие прибыли в течение многих лет, теперь несли беспрецедентные убытки. И такой исход был неизбежен. Тем не менее финансовая система не была дестабилизирована и никто не потребовал от налогоплательщиков бросать Citadel спасательный круг. Этот случай показывает, что, когда на рынках царит паника, коммерческим компаниям с высокой долей заемных средств и активами на миллиарды долларов не всегда требуется государственная поддержка. Разумное управление ликвидностью может легко заменить плечо ФРС. Инвестиционные банки, созданные еще в старые добрые времена, выстроили целые замки, используя в качестве фундамента краткосрочные ссуды; когда грянул кризис, все их сооружения рухнули, словно карточные домики. Гриффин, как и все представители хедж-фондов, отличался крайней осторожностью, прибегал к заимствованиям более осмотрительно и в меньшей степени полагался на краткосрочные кредиты. И когда настал момент истины, Citadel смог выжить. Выяснилось, что неожиданная выскочка, подражавшая Goldman, была меньшим злом для финансовой системы, чем сам Goldman, не говоря уж о Bear Stearns или Lehman Brothers.

Опыт Citadel неоценим для всей индустрии хедж-фондов. Еще до краха Lehman в сентябре хедж-фонды чувствовали себя как на минном поле, а после начала паники беды посыпались на них одна за другой. Все их стратегии базировались на коротких продажах, а правительство неожиданно запретило этот вид операций. Они формировали свои портфели на основе заемных средств, и вдруг источники финансирования оказались недоступны, поскольку брокеры не желали делиться своим капиталом. К концу 2008 года большинство фондов потерпели убытки; почти 1500 из них разорились; немало титанов вдруг обнаружили, что их репутация безнадежно испорчена. И все же в самый сложный период хедж-фонды доказали свою состоятельность. В 2008 году индустрия хедж-фондов сократилась в целом на 19 %, в то время как падение индекса S&P 500 превысило этот показатель в два раза. И в отличие от традиционных и инвестиционных банков, ипотечных агентств и прочих организаций, хедж-фонды не переложили свои убытки на плечи налогоплательщиков или общества.

Однако в разгар кризиса этот факт остался почти незамеченным. Когда на рынке хедж-фондов лопнул пузырь, участникам было не до размышлений над стратегическими вопросами. Титаны взлетели так высоко, что все зачарованно следили за их падением. Еще в первой половине 2008 года Фил Фальконе, управляющий фондом Harbinger Capital, отчитался о прибыли в 43 % и вел охоту на New York Times, а в сентябре из-за краха Lehman и запрета ФРС на короткие продажи он потерял за одну неделю более 1 миллиарда долларов. В феврале 2007 года один из «генераторов альфа-прибыли» под названием Fortress был торжественно преобразован в публичную компанию после того, как сколотил целое бумажное богатство на 10,7 миллиарда долларов для своих хозяев, летавших на личных вертолетах. В декабре 2008 года стоимость активов Fortress сократилась на треть, и компания была вынуждена уволить два десятка своих инвестиционных менеджеров. В 1999 году Джон Меривезер и Майрон Шоулз, ветераны Long-Term Capital, основали по новому хедж-фонду, и в течение нескольких лет дела у них шли прекрасно. К концу 2008 года обе компании оказались на краю пропасти. На конец 2008 года падение Children’s Investment Fund составило 42 %, а его управляющий Крис Хон, похоже, вместе с деньгами утратил и остроту ума. «Если честно, быть всегда на плаву — это довольно сложная штука», — заявил он таким тоном, как будто сделал удивительное открытие³⁶.

Инвесторы, ошеломленные этими неудачами, отчаянно пытались спасти свои деньги. Хотя падение хедж-фондов было гораздо менее глубоким по сравнению с индексом S&P 500, клиенты ожидали от них роста при любом состоянии рынка, так, словно бы они были волшебниками, которые не просто управляют рисками, а чудесным образом устраняют их. Даже макрофонды, которые спустя несколько месяцев после краха Lehman потеряли лишь крохотную часть своих былых барышей, не смогли уберечься от этого шторма. Им пришлось в срочном порядке решать проблему с выплатами на сумму 31 миллиард долларов, поскольку в эти дни все требовали друг от друга денег. В ответ хедж-фонды прибегли к такому же средству, что и Tudor, — они поймали инвесторов в ловушку, приостановив квартальные выплаты и отрезав все пути для вывода денег. Иногда инвесторы сами были рады побыть в роли заключенных. Ограничения на движение капитала помогли избежать массовых продаж по сниженным ценам, которые бы привели к катастрофическим последствиям. Одновременно с этим были приостановлены выплаты бонусов. В другие времена такие ограничения были бы признаны незаконными. Говорят, что один известный хедж-фонд заставил заплатить инвестора штраф за досрочный выход, а затем не вернул ему ни вложенных средств, ни денег, уплаченных за штраф. В довершение ко всему он продолжил платить бонусы своим менеджерам.

Чем крупнее хедж-фонд, тем наглее и высокомернее ведут себя управляющие, а между тем именно крупные фонды зачастую несли самые большие потери. Когда ликвидность резко упала, «генераторы альфа-прибыли» не знали, как закрыть свои убыточные позиции. На начало 2008 года хедж-фонд Farallon во главе с Томом Стейером управлял 36 миллиардами долларов, а в 2009 году его средства сократились до 20 миллиардов. Тем временем небольшие, но проворные хедж-фонды, которые по прежним меркам Стейера и в подметки ему не годились, часто выходили из кризиса с минимальными потерями. Согласно расчетам Rock Creek Capital, фонда фондов с очень здравомыслящим руководством, среди хедж-фондов, стоимость активов которых не превышала 1 миллиард долларов, падение в 2008 году было относительно умеренным — 12 %. По сравнению с этим фонды, владевшие активами на сумму от 1 до 10 миллиардов долларов, упали на 16 %, а их конкуренты с активами более чем на 10 миллиардов долларов — на 27 %.

И все же, несмотря на все убытки, хедж-фонды каким-то непостижимым образом смогли выжить в кризис. Они отталкивали и привлекали одновременно, вызывали зависть и вожделение. Они мастерски овладели любимой игрой современного капитализма — безудержной охотой за деньгами. В ноябре 2008 года, спустя два месяца после столпотворения на рынках, пять магнатов, возглавляющих хедж-фонды, были вызваны в конгресс для дачи показаний. Все предвкушали показательную порку. Ожидалось, что миллиардеры получат хорошую взбучку за то, что они сделали с экономикой. Однако во время заседания прозвучали слова, которых никто не ждал. Демократ Илайджа Каммингс, член палаты представителей от штата Мэриленд, рассказал о реакции своего соседа, когда тот узнал о предстоящем слушании. Это был не упрек, не обвинение и даже не проявление сочувствия. Это был простой вопрос, заданный с некоторым благоговением: «Интересно, какие чувства возникают при виде пяти смертных, у которых денег больше, чем у Бога?»³⁷.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: СТРАШНЕЕ ЧЕМ ЧТО?

В самом начале бума хедж-фондов в 1966 году банкиры Merrill Lynch, Pierce и Fenner & Smith договорились гарантировать размещение конвертируемого долгового обязательства для Douglas Aircraft. Работая со своим клиентом, они узнали, что Douglas срезал прогноз по прибыли до 3,5 доллара на акцию, почти в четверть ниже ожидаемого. Скоро им стало известно, что прибыли Douglas могут быть ниже трех долларов на акцию, а затем их проинформировали, что прибыли будут… нулевыми. Это было как гром среди ясного неба. Новость могла отправить цену на акции Douglas в свободное падение, и банкирам Merrill, которые имели доступ к закрытой информации благодаря своей роли внутренних консультантов, было строго запрещено распространять ее своим брокерским клиентам. Но не в последний раз внутренний контроль инвестиционных банков не прошел испытание. 21 июня факты о перспективе коллапса Douglas Aircraft достигли Лоуренса Зиклина, брокера Merrill Lynch, занимавшегося хедж-фондовыми клиентами фирмы¹.

У Зиклина была прямая связь с Бэнксом Адамсом, сегментным менеджером, управляющим деньгами для A. W. Jones. Линия была проведена год назад, и ее наличие подразумевало, что

Зиклин должен был сообщать Адамсу все, что знал в тот самый момент, когда он это узнавал. Люди A. W. Jones платили Merrill щедрые комиссионные и ожидали ответных услуг. Зиклин не собирался делать ошеломляющие новости о Douglas Aircraft каким-то священным исключением. Согласно административному разбирательству, составленному Комиссией по ценным бумагам и биржам, Зиклин позвонил Адамсу, который незамедлительно разместил заявки на короткую продажу 4 тысяч акций Douglas Aircraft. Затем Зиклин позвонил Ричарду Рэдклиффу, бывшему сотруднику A. W. Jones, основавшему новый хедж-фонд с Бартоном Бигсом, и Рэдклифф продал без покрытия 900 акций Douglas. Джон Хартвел, звезда взаимных фондов, управляющий портфелем для A. W. Jones, тоже получил сообщение. Он тут же скинул 1600 акций Douglas.

На следующее утро в Wall Street Journal вышла оптимистическая статья об авиационной промышленности. С точки зрения среднего инвестора с Douglas было все в порядке, и его акции, вообще-то, набрали доллар. Но в тот же день некоторые наиболее информированные руководители отделов денежных операций собрались на очередном обеде, организованном Бобом Бримбергом, брокером-легендой. В Бримберге внушительный интеллект сочетался с внушительной внешностью: он был большим, как грузовик, и весы, которые партнеры установили у его стола, не смогли помешать ему становиться еще шире. Обычно на обеде у Бримберга хозяин потчевал гостей фрикадельками, сэндвичами с солониной и коктейлями. Затем он интересовался, что они покупали и продавали, и ни один руководитель отдела денежных операций не рискнул бы ему соврать, потому что больше бы его не пригласили². 22 июня Бримберг, как обычно, выкачивал информацию из своих гостей. Кто-то сказал что-то о Merrill Lynch и Douglas, и позже тем же днем гости бросились к телефонам, получить подтверждение от Merrill. К концу следующего дня 13 клиентов Merrill Lynch скинули 175 800 акций Douglas. Шесть из 13 были хедж-фонды, впечатляющее число для индустрии все еще мало известной за пределами Уолл-стрит.

Продажи стали предметом расследования, начатого Комиссией по ценным бумагам и биржам, которая вынудила несколько фондов к огромным выплатам.

Почти через полвека хедж-фонды все еще получают привилегированную информацию и все еще попадают в неприятности. На этот раз центром скандала стал Радж Раджаратнам, многоречивый инвестор родом из Шри-Ланки, комплекции Боба Бримберга, управляющий хедж-фондом под названием Galleon Group. Он был не столько властелином вселенной, сколько властелином картотеки «Ролодекс», как заметил глава отдела принудительного исполнения Комиссии по ценным бумагам и биржам. У Раджаратнама не было особого соуса, но было много особых ресурсов. Согласно обвинению, выдвинутому прокурором округа Манхэттен в 2009 году, благодаря своим контактам Раджаратнам получил предупреждение о том, что компания Polycom объявит о неожиданно хороших прибылях. Galleon спешно превратил эту подсказку в быстрый доход в полмиллиона долларов. Осведомители нашептали, что группа частного капитала Blackstone собралась подать заявку на отели Хилтон — Galleon быстренько положил в карман еще четыре миллиона долларов. Нужные люди знали наверняка, что прибыли Google померкнут — на этот раз неожиданный доход потянул на девять миллионов долларов. Картотека Раджаратнама расширилась до старшего исполнительного директора в Intel и руководителя McKinsey, которые были готовы сливать секреты в обмен на долю добычи. Согласно обвинителям, конспираторы старались замести следы, часто уничтожая SIM-карты своих мобильных телефонов: подход, напоминающий манеру наркоторговцев. После незаконной сделки один из обвиняемых быстро вывел из строя SIM-карту своего телефона, перекусив ее пополам. И перед лицом всех этих заявлений Раджаратнам требовал признания невиновности.

Естественно, менеджеры хедж-фондов далеко не ангелы. Их история полна пятен — от основанной на тайном сговоре торговли блоками Майкла Стейнхардта до модели несуществующих ипотечных предоплат Дэвида Аскина. Сама структура хедж-фондов с первых дней беспокоила регуляторные органы. Во время дела по Douglas Aircraft они были озабочены тем, что среди клиентов хедж-фондов были исполнительные директора публичных компаний — что, если эти хорошо устроенные люди сливают охраняемые факты тем, кто присматривает за их деньгами? Два поколения спустя эти подозрения повторились в деле Galleon, и было бы наивно предполагать, что другие опасения 1960-х утратили свою актуальность. Дело Douglas показало, что невероятные комиссионные, отчисляемые хедж-фондами брокерам, создают возможность правонарушения и весьма вероятно, что эти правонарушения будут возникать в будущем. В каждой индустрии есть преступники и шарлатаны. Хедж-фонды не являются исключением.

И все же также ясно, что хедж-фонды не должны сравниваться с непорочным идеалом. Поводом верить в хедж-фонды является не то, что они населены святыми, а то, что их мотивация и культура по большому счету имеют меньше изъянов, чем у других финансовых компаний. Например, нет свидетельств того, что хедж-фонды замешаны в мошенничестве или других правонарушениях больше, чем их соперники. В 2003 году Комиссия по ценным бумагам и биржам занялась поиском такого свидетельства, но ничего не нашла; действительно, отдельно стоящий хедж-фонд имеет гораздо меньше шансов получать незаконные подсказки, чем менеджер по активам внутри крупного банка, имеющий доступ ко всем видам доходных информационных потоков от корпоративных клиентов и торговых партнеров. Чтобы секретные сведения достигли не тех ушей внутри современного финансового конгломерата, им просто нужно просочиться сквозь стены, разделяющие андеррайтеров капитала или консультантов по слияниям от специалистов собственных торговых операций. Чтобы те же новости достигли хедж-фонда, им нужно сделать дополнительный шаг, чтобы покинуть здание.

Что верно в отношении мошенничества и инсайдерской торговли, верно и в отношении большинства других обвинений против хедж-фондов: как мы скоро увидим, их следовало бы направить против других финансовых игроков. Но суть ситуации с хедж-фондами можно выразить одной фразой: тогда как крупные части финансовой системы оказались слишком большими, чтобы рухнуть, хедж-фонды в основном слишком малы, чтобы рухнуть. Когда они лопаются, налогоплательщикам это ничего не стоит.

ПОСЛЕ БАНКРОТСТВ 2007–2009 ГОДОВ И ПОСЛЕДОвавших окольных дебатов о регулировании сложно переоценить это преимущество — быть слишком маленьким, чтобы рухнуть. Взрыв таких гигантов, как Lehman Brothers и AIG, вызвал обледенение мировой кредитной системы, создав самую крутую рецессию с 1930-х годов. Расходы на спасение тонущих компаний погасили кризис финансов в мире богатых, ускорив переход экономических мощностей в зарождающиеся экономики. Государственный долг США подпрыгнул с 43 докризисных процентов ВВП к ожидаемым 70 % в 2010 году, тогда как государственный долг в Китае, Индии, России и Бразилии остался приблизительно неизменным. Тем временем в Европе такие страны, как Греция и Ирландия, балансировали на грани банкротства. Согласно Международному валютному фонду, вливания наличности, гарантии по задолженностям и другая помощь, оказанная «слишком большим, чтобы рухнуть», организациям в больших продвинутых экономиках, составила умопомрачительные 10 триллионов долларов, или по 13 тысяч долларов на каждого жителя этих стран³. Суммы, потраченные на спасение упитанных финансистов, разрушили легитимность капиталистической системы. В декабре 2009 года президент Барак Обама с сожалением заявил, что «пришел к власти не для того, чтобы помогать кучке богатых банкиров»⁴. Но он им все-таки помог, и популистский гнев на его щедрую политику вряд ли вызовет удивление. Еще большее беспокойство вызывает то, что ни Обама, ни какой-либо другой лидер не знают, как не допустить, чтобы «слишком большие, чтобы рухнуть», организации снова и снова обирали народ. Самое плохое в кризисе то, что он может легко повториться.

Чтобы понять, почему так происходит, обратимся к заколдованному кругу, который терзает правительственную поддержку финансового сектора. С одной стороны, многие финансовые организации действительно слишком большие, чтобы рухнуть; если правительства откажутся их спасать в надежде защитить деньги налогоплательщиков, они откроют дверь обвалу, который будет стоить налогоплательщикам еще дороже — как продемонстрировал кризис, последовавший за провалом Lehman. С другой стороны, каждый раз, когда правительство оплачивает счета за риски, предпринятые финансистами, оно понижает цену этого риска для рыночных игроков, демпингуя их мотивацию к снижению рисков. Если бы, например, не существовало страхования депозитов, вкладчики понесли бы потери при разорении банков; они могли бы отказаться доверить свои сбережения жадным до рисков банкам или могли бы запросить более высокие процентные ставки в счет компенсации. В то же время, если правительства не будут оказывать поддержку банкам (а теперь еще и инвестиционным банкам), выступая в роли последнего кредитора в критической ситуации, инвесторы, покупающие облигации, выпускаемые банками, смогут сделать больше для мониторинга их надежности. Смысл не в том, чтобы совсем отказаться от страхования вкладов или ликвидной поддержки от кредитора последней инстанции, ведь провал крупных организаций просто-напросто влетит в копеечку. Но неприятная правда такова, что правительственная страховка вдохновляет финансистов предпринимать более серьезные риски, а более серьезные риски вынуждают правительства повышать страховку. Это порочный круг.

Действие этого круга можно наблюдать в истории банковского дела. За прошлое столетие правительства периодически расширяли границы кредитования последней инстанции, ослабляли его условия и увеличивали страхование вкладов для все большей части банковских клиентов. Правительства страховали все больше рисков, и риски все больше росли. С 1900 года банки США утроили свой леверидж с примерно четырех до двенадцати; они предприняли больше ликвидных рисков, используя краткосрочные займы на покупку долгосрочных активов; и они сфокусировали большую часть своих ресурсов на собственных высокорискованных торговых операциях⁵. Кризис 2005–2007 годов, в котором правительства расширили границы депозитарного страхования, прописали гарантии для сбережений, хранящихся в предположительно незастрахованных фондах денежного рынка, и отклонились назад, чтобы вкачать экстренную ликвидность во все углы рынка, имеет хорошие шансы стимулировать еще большую опрометчивость в будущем. Проще говоря, действия правительства снизили цену риска для слишком больших, чтобы рухнуть, игроков. Результатом станет еще больший риск. Порочный круг будет существовать до тех пор, пока правительство не обанкротится.

Есть два стандартных решения этой пугающей перспективы. Первое заключается в том, чтобы выступить против правительственной помощи страховщикам, инвестиционным банкам, фондам денежного рынка и всем остальным: если заставить финансистов самим расплачиваться за собственные риски, они будут вести себя более осмотрительно. Например, если бы инвесторы были вынуждены принять издержки от банкротства Bear Stearns в начале 2008 года вместо смягчения удара субсидированной помощью Федеральной резервной системы, они бы лучше подготовились к принятию издержек от провала Lehman несколькими месяцами позже. Но суть этого решения проблемы слишком больших, чтобы рухнуть, организаций отрицает существование самой проблемы: именно потому, что некоторые организации действительно слишком велики, чтобы потерпеть крах, им нельзя не помочь. Более того, гиганты и те, кто одалживает им деньги, слишком хорошо сознают свою неприкосновенность: правительство может заявлять, что не будет их спасать, но все понимают, что у него не будет выбора, когда придет время. Даже более мягкая версия политики невмешательства государства в экономику мало убедительна. Можно много говорить о мире, где контрольно-надзорные органы спасают действительно крупные организации, но не приходят на выручку компаниям средней руки, таким как Bear Stearns. Но это не тот мир, в котором мы живем. Контрольно-надзорные органы обычно склоняются в сторону вмешательства потому, что они не желают, чтобы беда разразилась в их смену. Это человеческая натура и поменять ее не получится.

Вторым стандартным решением проблемы порочного круга является разработка правил, которые бы его разорвали. Страховочная сеть для банков может вдохновлять их на риск, а риск может провоцировать рост страховочных сетей безопасности. Но эта гонка вооружений может быть остановлена наложением на банки требований к капиталу, мониторингом их ликвидности, ограничением их собственных торговых операций и общим обузданием их аппетитов к рискам. Поскольку более тугие регуляторные меры вселяют надежду, когда я заканчивал эту книгу, правительства сильных экономик готовились попробовать этот подход. Но мир уже экспериментировал с многочисленными регуляторными попытками, предпринятыми многочисленными агентствами в многочисленных странах, и понял на опыте, что ни одна регуляторная система не защищена от неумелого обращения. Например, фирмы, пережившие трудности в 2008 году, наблюдались широким строем агентств, применявших широкий свод правил. Американские банки, принимающие депозиты, наблюдались Федеральной резервной системой, Федеральной корпорацией по страхованию депозитов и двумя меньшими органами и должны были придерживаться базельских нормативов адекватности капитала, но делали это плохо. Американские инвестиционные банки наблюдались Комиссией по ценным бумагам и биржам и должны были придерживаться другого набора ограничений по рискам: два из них потерпели крах, один продал себя во избежание краха, а еще пара была спасена правительством. За компаниями, занимавшимися финансированием жилищного строительства под покровительством государства, Fannie Мае и Freddie Mac, присматривал специальный государственный департамент: их пришлось национализировать. Гигант страхования AIG прорвал своим падением регуляторную сеть; фонды денежного рынка, предположительно наблюдаемые Комиссией по ценным бумагам и биржам, потребовали экстренных гарантий от правительства. Тем временем европейский хаос был также ужасен. Лондонское Управление по финансовому регулированию и надзору считалось образцом контрольно-надзорного органа: при этом Великобритания осаждалась потоком дорогостоящих катастроф. В континентальной Европе банки следовали обновленной версии базельских требований к капиталу. Но разницы не было никакой.

Когда так много контрольно-надзорных органов разом терпят неудачу, как можно быть уверенным, что правила сработают, если только какое-то ключевое агентство будет по-другому управляться, иметь лучших сотрудников или освободится от идеологии невмешательства государства в экономику? Скорее, опыт подсказывает, что финансовое регулирование — дело трудное и не всегда приносит успех. Опять же и это не должно быть неожиданностью. Определение необходимых шагов для поддержания успеха финансовой организации строится на серии шатких суждений. Объем необходимого капитала не должен измеряться в привязке к активам, поскольку под активами можно понимать все — от устрашающего портфеля ипотечных облигаций до надежно хеджированных облигаций государства. Вместо этого капитал следует измерять против активов, взвешенных по риску, но тогда нужно определить риск и быть готовым отстаивать это определение. Далее, не только объем капитала определяет, насколько крепко положение финансового института. Краткосрочные займы делают вас более уязвимым перед внезапной потерей уверенности, чем займы долгосрочные, поэтому нужно считаться со структурой финансирования организации. Торговля неликвидными инструментами, которые нельзя быстро продать, — будь то комплексные ипотечные ценные бумаги или займы казахстанским банкам, — более рискованна, чем торговля на хорошо организованной бирже, что создает еще одну плоскость, где контрольно-надзорные органы обязаны выносить суждения. Компетентные представители в состоянии ориентироваться в таких сложных условиях, и иногда у них это действительно получается — например, авиадиспетчеры, о которых не вспоминают, если все идет хорошо, но которым устраивают разнос после катастрофы. Но на каждом шагу стремление регуляторных органов к безопасности будет уравновешиваться аппетитами финансовых организаций к риску. Поскольку интеллектуальная мощь и политическое влияние крупных финансовых организаций достаточны сильны, они обречены выигрывать некоторые споры в суде. Регуляторные меры будут мягче, чем должны.

Если нельзя позволять финансовым гигантам идти на дно и если регуляторные меры одновременно необходимы и подвержены сбоям, тактики должны уделить больше внимания третьей опции. Стоит попытаться перевести финансовый риск в финансовые институты, которые меньше завязаны на траты налогоплательщиков. Это означает стимулирование роста фирм, которые не будут слишком большими, чтобы рухнуть, таким образом доля риска в финансовой системе резко сокращается, что должно быть поддержано правительством. Это также означает привилегии для организаций, где мотивация контроля рисков достаточно сильна и где, таким образом, надзорные органы испытывают меньшую нагрузку. Как правительство может продвигать слишком маленькие, чтобы рухнуть, организации, хорошо управляющие рисками? Это ключевой вопрос будущего финансов, и часть ответа лежит у всех на виду. Правительства должны поощрять хедж-фонды.

Конечно, хедж-фонды не являются решением всех проблем финансовой системы. Они не будут принимать депозиты, страховать ценные бумаги или предоставлять займы мелким компаниям. Но когда дело доходит до управления деньгами так, чтобы не подвергать финансовую систему риску, хедж-фонды доказывают свою стойкость. Они почти всегда слишком малы, чтобы рухнуть: между 2000 и 2009 годами, в общем, примерно пять тысяч хедж-фондов вышли из бизнеса, и ни один не потребовал помощи налогоплательщиков. Поскольку они оценивают все свои активы, оглядываясь на рынок, и живут в постоянном страхе требований от брокеров об обеспечении обязательств, хедж-фонды обычно отслеживают риски лучше и угадывают понижение цен быстрее, чем соперники. Получая тяжелый удар, они склонны ликвидироваться и прикрыть лавочку до возникновения вторичных эффектов в финансовой системе. Поэтому вместо того, чтобы пытаться обуздать предпринимаемые хедж-фондами риски, правительства должны содействовать их процветанию и разрастанию, с тем чтобы они брали на себя больше рисков, перекладывая на себя работу слишком больших, чтобы рухнуть, конкурентов по управлению активами по высоким ставкам. А поскольку целью является получение большого количества хедж-фондов, нагружать их излишним регуляторным надзором непродуктивно. Главное тактическое предписание, предлагаемое самой историей индустрии, можно свести к двум словам: не регулировать.

ЭТОТ ВЕРДИКТ ИМЕЕТ НЕСКОЛЬКО НЕДОСТАТКОВ, и первый касается того, как хедж-фонды относятся к своим клиентам. Еще с 1960-х годов 20 %-ный сбор за хорошие результаты вызывал зависть и тревогу: неужели стратегия «орел — я выиграю, решка — ты проиграешь» способна вести шаткую лодчонку, наполненную клиентским капиталом? Недавно ученые высказались по поводу этого: поощрительное вознаграждение может заставить хедж-фонды добиваться положительно гладких прибылей, что сделает неактуальным риск провала. Фонд может принять 100 долларов, привязать их к индексу S&P 500, затем заработать, скажем, пять долларов, продавая опционы людям, которые желают подстраховаться на случай обвала рынка. Если обвал случится, хедж-фонд разорен. Но в 5-летнем или даже 10-летнем промежутке велики шансы, что обвала не произойдет, и каждый год управляющий хедж-фонда будет бить индекс S&P 500 на 5 % — и будет считаться гением. Когда такой род жульничества награждается хедж-фондовыми сборами за эффективность работы, споры продолжаются, мошенники не могут удержаться⁶. В результате страдают инвесторы, которые должны получать выгоду от регуляторных мер по защите потребителей. И когда хедж-фонды, торгующие опционами, лопаются, это дестабилизирует рынки.

Такие жалобы на мотивацию хедж-фондов звучат вполне убедительно, пока вы не посмотрите на альтернативы. Инвестирование в хедж-фонд безопаснее, чем другая тактика, не вызывающая споров, — например, покупка акций в инвестиционном банке. Как мы видели, хедж-фонды имеют серьезную причину контролировать риски лучше, чем банки: большинство из них размещают накопления собственных менеджеров вместе с деньгами клиентов. Более того, если кажется, что 20 %-ные премиальные за эффективность поощряют хедж-фонды идти на чрезмерные риски, то банковские-то сборы за эффективность работы существенно выше. За последние годы инвестиционные банки распределили 50 % своей чистой прибыли на зарплаты и бонусы; хотя это сравнение неидеально, оно дает возможность объективной оценки критики хедж-фондов. Компенсационные выплаты в инвестиционном банке в большей степени поощряют менеджеров стрелять по Луне, нарушая финансовую стабильность промахами. И тогда как формула сборов хедж-фондов фиксирована во времени, банки оставляют за собой право определять подходящий им уровень ежегодно. Выплаты могут меняться по непререкаемому пожеланию управляющих, и с рядовыми акционерами советоваться не будут.

Что, если сравнить хедж-фонды со взаимными фондами? С этой точки зрения хедж-фонды скандально дороги: тогда как взаимные фонды имеют тенденцию брать комиссию за управление средствами в 1 %, хедж-фонды имеют тенденцию запрашивать комиссию за управление в 1–2 % плюс поощрительная премия в 20 %. Но для понимания, какая из систем запрашивает слишком высокую цену, нужно видеть разницу между «альфой» (прибыль за счет мастерства управления) и «бетой» (прибыль, которая завязана на расчет подверженности финансовому риску, отталкиваясь от рыночного индекса). Инвестор может купить доступ к простому индексу, как S&P 500, всего за 10 базовых пунктов (десятые процента), так что активно управляемый взаимный фонд с комиссией в 1 %, по сути, взимает 90 базовых пунктов за «альфу». К сожалению, исследование за исследованием доказало, что активные менеджеры взаимных фондов, как группа, не обгоняют рынок⁷. Они взимают 90 базовых пунктов и ничего не предоставляют. Их комиссия за единицу «альфы» оказывается бесконечной.

Даже если средний активно управляемый взаимный фонд является обдираловкой, все же остается справедливый вопрос, чем хедж-фонды лучше? В этой книге описано много способов, с помощью которых хедж-фонды делают деньги: торгуя против центральных банков, которые находятся на рынках не для прибыли; покупая у вынужденных продавцов, для которых цена неважна; принимая противоположную сторону, когда большие организации нуждаются в ликвидности; тонко чувствуя все диаметрально противоположные возможности. Понятно, что талантливые инвесторы, свободные от институциональных препон, сдерживающих соперников, и серьезно мотивированные поощрительной премией, могут впечатляюще поднять прибыли — даже когда они следуют концептуально простым стратегиям выбора акций, как те, что использовали отпрыски Tiger, упомянутые в приложении. Но при этом фокусировании на пионерах, сформировавших индустрию, история хедж-фондов неумолимо настроена в пользу победителей. Возможно, средний хедж-фонд, пытающийся использовать эти стратегии, теряет деньги? Или, возможно, сколько бы «альфы» он ни приносил, все исчезает в поощрительных премиях?

Ответы на эти логичные вопросы будут еще долго обсуждаться. Хедж-фонды производят прибыль частично за счет экзотических рисков; а поскольку их трудно измерить, точный вердикт о размере рискозависимых прибылей хедж-фондов обречен быть неуловимым. Как группа, фонды фондов отчитываются о доходах, которые ниже прибылей, заявленных хедж-фондами, в которые они инвестируют. Разница больше, чем можно было бы объяснить комиссиями, что наводит на мысль о том, что заявленные хедж-фондами прибыли часто преувеличены. Тем не менее итоговая строка в отчетах по деятельности хедж-фондов оказывается неожиданно положительной.

Лучшим свидетельством является работа Роджера Ибботсона из Йельской школы управления, Пенг Чена из Ibbotson Associates и Кевина Жу из Гонконгского политехнического университета⁸. Сначала авторы дают статистику эффективности работы для 8400 хедж-фондов за период между январем 1995 и декабрем 2009 года. Затем они вводят поправку на «отклонение по выживанию». Если вы просто оцениваете фонды, оставшиеся на конец этого периода, вы исключаете те, что лопнули в середине, и так завышаете среднюю эффективность. Далее авторы затрагивают «отклонение по заполнению»: хедж-фонды склонны начинать отчеты по результатам после года превосходных доходов, таким образом, включение этого нетипичного процветания ложно выставляет хедж-фонды в лучшем свете. Проведя подобную корректировку, авторы заявляют, что средний хедж-фонд в среднем возвращал 11,4 % за год, или 7,7 % после вычетов — и существенное значение имеет то, что 7,7 % чистой прибыли включали 3 % пунктов «альфы». Так что, очевидно, хедж-фонды производят прибыли сверх того, что можно было бы получать, ориентируясь на подверженность финансовому рынку, отталкиваясь от ориентиров, которые есть на рынке. Да, взимаемые хедж-фондами комиссии зашкаливают, но для клиентов остается «альфа».

И еще одно — последнее — сравнение: что можно сказать о хедж-фондах и их соперниках в прямых частных инвестициях? В инвестиционной индустрии обе системы пространно описываются как «альтернативы», имеющие несколько общих черт. Они структурированы как частные партнерства. Они используют заемный капитал. Они взимают поощрительные премии. Все чаще компании прямых частных инвестиций основывают хедж-фонды и наоборот, все сильнее стирая различия между ними. И все же обещание инвесторам разнится фундаментально. Хедж-фонды нацелены покупать ценные бумаги или валюты, неправильно оцененные рынком: они ведут игру цифр и психологии. Фонды прямого частного инвестирования обещают заставить лучше работать частные компании. Они назначают новых исполнительных директоров и берут контроль в свои руки, модернизируя все, от бюджетов на рекламу до мотивирования менеджеров среднего звена. Вот их логика: дело не в ценных бумагах — «правильные» или «неправильные», дело в управлении фирмой — все можно улучшить, если фирма в руках умного владельца.

Так ли? Давайте опять же разделим «бету» и «альфу». Владея портфелем не котирующихся на бирже компаний, фонды прямого инвестирования рассчитывают подверженность финансовому риску на основе доступа к корпоративным доходам, что напоминает доступ к индексу фондового рынка: это «бета» их производительности. Остается надеяться, что фонды смогут оправдать свои комиссионные, делая что-то большее, чем это, — опережая индекс и генерируя «альфу». Как оказывается, академический вердикт положителен для фондов прямого инвестирования, специализирующихся на вложении капитала с риском, но сомнителен для фондов выкупа, которые приобретают контрольные пакеты акций государственных компаний. Используя различные методики, в трех знаковых исследованиях обнаружено, что венчурные предприниматели генерируют «альфу» на 4–5 % в год, тогда как фонды выкупа производят прибыль, не многим отличающуюся от S&P 500. Более того, фонды прямого инвестирования имеют явный недостаток, схожий с хедж-фондами. Они требуют, чтобы инвесторы вверяли им капитал не меньше, чем на десятилетие.

Конечно, хедж-фонды не являются заменой другим инвестиционным системам. Для обычных вкладчиков взаимные фонды, дешево повторяющие индекс, остаются лучшим выбором. Но с точки зрения крупного инвестора, хедж-фонды вполне сравнимы с большинством своих соперников. Они не больше чем другие подвержены инсайдерской торговле или мошенничеству и приносят реальную прибыль своим клиентам. «А где яхты клиентов?» — спрашивает Фред Швед в своей классической оценке Уолл-стрит. Ответом будет: спросите Гарвард!

Спросите Йель! Их благотворительные фонды зарабатывали, соответственно, 8,9 и 11,8 % ежегодно с 1999 по 2009 год — и это несмотря на потери, связанные с кредитным кризисом. Хедж-фонды — вот почему университеты могут позволить себе больше научного оборудования и заслуженных стипендий и почему филантропы от Института открытого общества до Robin Hood могут распределять все больше грантов. И если хедж-фонды хорошо служат богатым клиентам, тем самым содействуя неприятному разрыву в современном обществе между очень богатыми и остальными, решением будет не подавление их трейдинга, а прогрессивное налогообложение.

ЕСЛИ ХЕДЖ-ФОНДЫ ХОРОШИ ДЛЯ СВОИХ КЛИЕНТОВ, какие могут быть аргументы в пользу их регулирования? Длинная череда критики фокусируется на идущих за трендом хедж-фондах, которые быстро приводят цены к нелогичным экстримам, дестабилизируя экономики. Какие достоинства можно найти здесь?

Прежде всего нужно сказать, что большинство хедж-фондов делают деньги, уводя цены от экстремальных точек к их рациональному уровню. Это то, чем занимаются арбитражные фонды, включая быстро торгующие фонды статистического арбитража, которые часто подвергаются суровой критике. Равным образом, когда последователь стиля Джулиана Робертсона покупает недооцененные компании и играет на понижение переоцененных, он двигает акции ближе к уровню, отражающему точную оценку их стоимости, помогая размещать капитал в компаниях, которые будут использовать его наиболее продуктивно. Таким же образом товарные трейдеры, быстро реагирующие на новости об избытке и дефиците, имеют тенденцию стабилизировать рынки и не усиливать панику, потому что их реакции генерируют ценовые сигналы, провоцирующие здоровую корректировку. Когда товарный трейдер повышает цену нефти после известия о перевороте в Африке, он тем самым говорит автомобилистам всего мира быть экономнее прежде, чем нерациональное потребление подтолкнет цены вверх еще сильней.

Все же, несомненно, верно то, что иногда рынки зашкаливают и что идущие за трендом хедж-фонды могут существенно поспособствовать этой проблеме. Предупреждение автомобилистов, чтобы сбавили газ, — дело хорошее, когда существует реальный дефицит нефти, но если сотни трейдеров запрыгнут на ту же повозку и загонят цены на нефть вверх без необходимости, они будут просто вредить потребителям и компаниям и запустят на рынке дестабилизирующие корректировки. В 2007 году, например, инвесторы подтолкнули цену за баррель сырой нефти с 61 до 96 долларов, что, возможно, было справедливым ответом на возрастающий спрос зарождающихся рынков. Но в первой половине 2008 года нефть выросла до 145 долларов — уровень, возможно, превышающий все, что могло быть оправдано фундаментальными принципами. Таким же образом валютные трейдеры иногда посылают рациональные сигналы, а иногда приводят валюты к иррациональным крайностям. Торговля фунтом стерлингов Сороса — Дракенмиллера вписывается в рациональную категорию: после объединения Германии приверженность страны к высоким процентным ставкам сделала искусственное поддержание фунта необоснованным. В эту же категорию попадает девальвация 1997 года в Таиланде: растущий внешнеторговый дефицит страны был несовместим с ее фиксированным обменным курсом. Хотя иногда бывает, что валютные рынки дают сбой. В 1997 году Индонезия испытывала небольшой внешнеторговый дефицит и имела гибкий обменный курс, и все же страна перенесла гораздо более сильную девальвацию, чем Таиланд, потому что политическая нестабильность запустила панику на рынках.

Если следование за трендом может быть разрушительным, сможет ли регулирование хедж-фондов это снизить? Безусловно, ограничения, возложенные на хедж-фонды, ограничат движение против тренда, в равной степени как и торговлю на волне тренда, но нет никаких данных, подтверждающих, что эффект будет сбалансированным. Но несмотря на традицию следования за трендом, которой гордятся хедж-фонды от Commodities Corporation до Пола Тюдора Джонса, регулирование хедж-фондов скорее всего обострит тенденцию рынков к зашкаливанию. Из-за своей структуры хедж-фонды больше чем другие типы инвесторов склонны противостоять трендам.

Хедж-фонды сочетают три черты, позволяющие им выступать в роли идущих против рынка. Во-первых, они свободно могут как продавать, так и покупать фьючерсные контракты и ценные бумаги в отличие от некоторых других институциональных инвесторов. Во-вторых, их судят в рамках абсолютного дохода; для сравнения, менеджеры взаимных фондов должны быть осторожны и не идти против общепринятого мнения, ведь их работа измеряется относительно рыночных индексов, отражающих консенсус. В-третьих, хедж-фонды имеют поощрительные премии за производительность. Чтобы отважиться на противостояние тренду, нужно серьезно вложиться в исследования, а поощрительные премии дают для этого ресурсы и мотивацию. Джон Полсон не решился бы противостоять ипотечно-индустриальному комплексу, не потрать он серьезные деньги на подготовку. Он приобрел лучшую базу данных по ценовой статистике на дома, нанял технологичную компанию для анализа цифр и привлек дополнительных аналитиков для интерпретации данных.

Даже Пол Джонс, называющий себя поклонником тренда, подчеркивает потенциал хедж-фондов идти против течения. Джонс следует за трендом, потому что знает, что, вопреки мнению об эффективности рынка, инвесторы часто реагируют на информацию постепенно. Пенсионные фонды, фонды страхования, взаимные фонды и частные лица — все впитывают изменения по собственным часам, поэтому цены изменяются скорее пошагово, чем в едином скачке. Но именно потому, что он понимает инерционность рынка, Джонс умеет почувствовать, когда тот зашел слишком далеко. Он последний, кто будет обострять тренд, ведь как только движение становиться слишком напряженным, Джонс ищет, как заработать на обратном движении. Вот почему он поставил против тренда Уолл-стрит, сыграв на понижение рынка накануне краха 1987 года. Вот почему он сделал то же самое в Токио в 1990 году. И летом 2008 года, глядя на происходящее, Джонс понял, что нефтяной рынок тоже слишком разогрет. «Нефть — это глобальное помешательство, — заявил он в интервью журналу за несколько недель до того, как пузырь лопнул, — и кончится это плохо»¹⁰. Когда тренд начинает деформировать экономику из-за потери связи с фундаментальными основами, самый известный из хедж-фондовых игроков, следующих за трендом, скорее всего этот тренд переломит.

То же можно сказать о хедж-фондах в целом. В европейском кризисе обменных курсов Сорос и Дракенмиллер не просто возглавили атаку армии следующих за трендом против любой валюты без разбора. Наоборот, по сути, они заработали, поставив на то, что французский франк выстоит перед лицом девальвации. Таким же образом, во время кризиса в Восточной Азии хедж-фонды помогли ускорить девальвацию в Таиланде, поскольку внешнеторговый дефицит сделал искусственное поддержание курсов нелогичным. Безумный крах рупии был вызван не хедж-фондами, а индонезийцами, которые в спешке экспатриировали свои деньги. Команда Сороса была далека от того, чтобы присоединиться к этому направлению, но ее сопротивление не принесло успеха. В конечном счете другой хедж-фонд, Farralon Тома Стейера, помог Индонезии начать восстановление, приобретя Bank Central Asia вразрез с общим настроением.

Мысль не в том, что хедж-фонды никогда не виноваты в столпотворениях — ясно, что иногда виноваты. В 1993 году Майкл Стейнхардт завел накаленный докрасна рынок облигаций на шаткую территорию; на следующий год он за это поплатился. Мысль в том, что из-за своей структуры и мотивации хедж-фонды более склонны идти против рынка, чем любые другие типы инвесторов. Регуляторный урок тут не поможет. Лучший способ снизить следование за трендом заключается не в том, чтобы ограничивать хедж-фонды, а в том, чтобы позволить им заниматься своим делом.

В ЦЕЛОМ ХЕДЖ-ФОНДЫ НЕ СКЛОННЫ К ИНСАЙДЕРСКОЙ торговле или мошенничеству. Они предлагают частичное решение проблемы слишком больших, чтобы рухнуть. Они приносят инвесторам прибыль. И они скорее, чем другие типы инвесторов, склонны притуплять тренды. В силу всех этих причин контрольно-надзорным органам надо бы поощрять хедж-фонды, а не укрощать их. И все же существует один убедительный аргумент в пользу регулирования хедж-фондов — вернее, регулирования некоторых из них.

Убедительный аргумент заключается в том, что хедж-фонды растут. Оправдать хедж-фонды можно, только если они являются предпринимательскими бутиками; когда они перестают быть достаточно малы, чтобы рухнуть, регулирование обосновано. Таким же образом, когда хедж-фонды становятся государственными компаниями, они отказываются от структуры частного партнерства, которая доказала свою эффективность в контролировании риска — опять же, необходимость в регулировании возрастает. Несмотря на то что почти 500 хедж-фондов потерпели крах за период между 2000 и 2009 годом и даже несмотря на то что ни один из них не обратился к помощи налогоплательщиков, опыт Long Term Capital служит предупреждением. Похороны Long Term прошли без участия денег государства, но Федеральная резервная система была серьезно озабочена.

Насколько большим должен быть хедж-фонд, чтобы оправдать регулирование? К сожалению, простого ответа нет. Системные последствия от провала хедж-фонда зависят от того, когда это происходит. Частичной причиной, почему LTCM спровоцировал интервенцию ФРС, было то, что это случилось в то время, когда рынки уже неслись, напуганные последствиями дефолта в России. И напротив, частичной причиной, почему провал Amaranth не имел системных последствий, было то, что это случилось в то время, когда Уолл-стрит вольготно купалась в легких деньгах. Все же, хотя невозможно знать заранее, запустит ли провал конкретного хедж-фонда государственное вмешательство, существуют три ключевые подсказки для ответа: размер капитала фонда, уровень левериджа и типы рынков, на которых хедж-фонд торгует.

Рассмотрим пример LTCM. По первому пункту — размеру капитала — все выглядело безобидно: капитал чуть меньше чем 5 миллиардов долларов был вдвое меньше капитала Amaranth. Тем не менее второй пункт вызвал лес красных флажков: леверидж LTCM был в 25 раз больше капитала, что означало, что неожиданный коллапс выльется в необходимость разгрузить позиции на 120 миллиардов долларов, а деривативные позиции фонда создавали незащищенность еще на 1,2 триллиона долларов. Наконец, некоторые рынки, где торговал LTCM, были запутаны и неликвидны, поэтому пожарные продажи фонда могли их полностью заморозить. Сочетание этих факторов вынудило Питера Фишера из Федеральной резервной системы заняться похоронами LTCM. Мораль в том, что в 1998 году 120-миллиардный портфель в сочетании с огромной книгой деривативов оказался достаточно велик, чтобы возбудить регулятивную озабоченность при наличии дополнительных условий построссийской паники и участия фонда в неликвидных рынках.

Теперь рассмотрим прецеденты 2006–2009 годов. В случае с Amaranth все три пункта теста верно предсказали бы, что крах фонда не станет проблемой. С капиталом в 9 миллиардов долларов Amaranth был крупным, но не огромным хедж-фондом. Заемный капитал фонда был в пределах нормы, поэтому общий портфель был меньше, чем у LTCM. И почти все его гибельные торги по природному газу проводились на биржах, а значит, могли быть с легкостью ликвидированы. В сумме во всех трех категориях красных флажков не было, поэтому неудивительно, что крах Amaranth вызвал больше газетных заголовков, чем реальных ударов по финансовой системе. Таким же образом тест из трех пунктов предсказал бы системную незначимость коллапса Sowood в следующем году: фонд с капиталом в 3 миллиарда долларов и нормальным левериджем просто слишком мал, чтобы рухнуть, особенно когда его проблемы сконцентрированы на относительно ликвидном рынке корпоративных облигаций.

Два самых ярких урока этого периода можно вынести из квонтового землетрясения 2007 года и неудачи Citadel годом позже. В обоих случаях первые два пункта теста вызвали бы красный флажок. Как группа, количественные фонды задействовали по крайней мере 100 миллиардов долларов капитала в стратегиях, которые оказались убыточными, их леверидж был почти в 8 раз больше капитала, что вылилось в общий портфель по меньшей мере в 800 миллиардов долларов. Также и Citadel располагал 13 миллиардами капитала и левериджем в 11 раз большим, что давало фонду портфель в 145 миллиардов долларов, не считая деривативов. И все же, хотя их общая подверженность финансовым рискам была тревожно велика, оказалось, что ни количественные фонды, ни Citadel не имели системного значения, потому что они блестяще прошли третье испытание. Количественные фонды торговали эксклюзивно на суперликвидных рынках фондовых акций, поэтому, когда разразился кризис, они смогли быстро срезать заемный капитал. Citadel, со своей стороны, владел большой книгой внебиржевых транзакций с другими фирмами, выход из которых был потенциально затруднен. Citadel владел этими неликвидными позициями в таком размере, что пришлось постараться, чтобы запереть средне- и долгосрочные займы, чтобы подстраховать эту часть своего портфеля, — фонд управлял своей ликвидностью так, как это пытался делать LTCM, но более успешно. Подкрепив вложения, которые не могли быть быстро распроданы, займами, которые также нельзя было быстро изъять, Citadel избежал смертельной спирали вынужденных продаж на неликвидных рынках. Урок в том, что портфели, превышающие определенные границы, могут вызвать обеспокоенность контрольно-надзорных органов, но если они удовлетворены тем, как управляется ликвидность фирмы, то следует дать ей возможность заниматься своим делом.

Опыт приведенных случаев предполагает применение серии регуляторных ответов. Когда хедж-фондовая компания выстраивает общие активы с учетом левериджа больше чем, скажем, 120 миллиардов долларов, она должна быть подвержена регуляторной проверке своих деривативных позиций и управления ликвидностью. Очевидно, что определение пороговой величины будет в определенной степени случайным, но, учитывая, что рынки существенно выросли с тех пор, когда LTCM вызвал проблемы со своим портфелем в 120 миллиардов долларов, устанавливать планку на этой отметке представляется вполне осмотрительным. Далее, когда общая сумма активов хедж-фонда достигает больше, скажем, 200 миллиардов долларов, он должен предстать перед вторым уровнем проверки, которая будет включать пристальное изучение его левериджа — и если эти сложные расчеты активов, взвешенных по риску, покажут, что буфер капитала фонда слишком тонок, он должен будет добавить «подушек». Опять же планка кажется вполне осмотрительной: при 200 миллиардах долларов хедж-фонд все еще будет существенно меньше, чем небольшой инвестиционный банк, как, например, Bear Stearns, который владел активами в 350 миллиардов долларов на 2006 год. Наконец, если хедж-фонд становится публичным, вероятность компетентного управления риском снижается, и фирма должна привлекать более частое и пристальное внимание специалистов контрольно-надзорных органов.

Этот трехступенчатый режим контроля намеренно оставит почти все хедж-фонды за пределами регуляторного рассмотрения. В январе 2009 года журнал Institutional Investor перечислил только 39 хедж-фондов со всего мира, чей капитал превышает 10 миллиардов долларов. Остальные примерно 9 тысяч фондов, на долю которых приходится чуть больше половины капитала в секторе, оставят в покое, если только нетипично высокий леверидж не заведет их за границы 120 миллиардов долларов. Государственным агентствам не нужно будет регистрировать 9 тысяч фондов и не нужно будет заниматься отнимающим время надзором, если только их не подозревают в инсайдерской торговле или других нарушениях. Свободное от издержек на соблюдение норм и правил преобладающее количество хедж-фондов будет расти и процветать, и будем надеяться, возьмет на себя часть рисков, которыми сейчас занимаются слишком большие, чтобы рухнуть, гиганты. Тем временем с небольшим числом хедж-фондов, представляющих реальный риск для финансовой системы, будут обращаться иначе. Отношение к ним будет как к инвестиционным банкам, поскольку это то, чем они, по сути, будут.

В 1949 году, когда Альфред Уинслоу Джонс основал свой «хеджированный фонд», традиционные торговые банки, в перспективе ставшие современными инвестиционными банками, не были ни международными, ни общедоступными. Такие фирмы, как Goldman Sachs, Morgan Stanley и Lehman Brothers, начинали как частные предприятия, гибко размещающие партнерский капитал, что весьма напоминало современные хедж-фонды. Они жестко управляли рисками — они спекулировали скорее не чужими, а своими деньгами — и большей частью никем не регулировались. Тем не менее за следующие 50 лет инвестиционные банки продали свои акции населению и открыли офисы по всему миру не потому, что широкая сеть публичных предприятий является лучшей платформой для управления рисками, а потому, что перед премиями лидеров таких фирм было сложно устоять. Каждый инвестиционный банк, ставший публичным, мгновенно открыл доступ к миллионам долларов для партнеров, которые обменяли неликвидные доли в собственности на ликвидные ценные бумаги. Любая экспансия на новый рынок создавала свежую возможность рискнуть капиталом акционеров и собрать 50 % поощрительной премии, если риски оказывались прибыльными. Мотивирование, присущее публичным компаниям, толкало инвестиционные банки на все возрастающий риск, пока в итоге они за это не поплатились. Когда в конце 2008 года Goldman Sachs и Morgan Stanley стали банковскими холдинговыми компаниями, они признавали, что смогут пережить последствия своего статуса публичной компании только при поддержке Федеральной резервной системы.

Сегодня хедж-фонды — это новые торговые банки, как Goldman Sachs и Morgan Stanley полвека назад. Они также жестко фокусируются на рисках и также не нагружены регуляторными правилами и нормами. Но логика, переманившая старые торговые банки в разряд публичных, также переманит и хедж-фонды; некоторые из них уже продали свои акции и, несомненно, многие еще продадут. Когда это произойдет, хедж-фонды действительно станут представлять угрозу финансовой системе, в чем их неверно обвиняли в прошлом. Колесо Уолл-стрит крутится. Жадность и риск всегда с нами.

ПРИЛОЖЕНИЕ I: ГЕНЕРИРУЮТ ЛИ ФОНДЫ TIGER «АЛЬФУ»?

От своего рождения в мае 1980 года и до своего пика в августе 1998 года фонд Джулиана Робертсона Tiger в среднем зарабатывал 31,7 % в год после вычетов, существенно превосходя 12,7 % годовой прибыли индекса S&P 500¹. Учитывая коллапс в 1999 и 2000 годах, когда средний показатель был около 26 % в год, цифры были очень впечатляющие. За 21 календарный год, когда инвестиционные решения Tiger контролировались Робертсоном, фонд был в плюсе в 17 из них. Это особенно поражает, учитывая, что основным направлением фонда был выбор акций — дисциплина, в которой стойкого превосходства, согласно научным исследованиям, существовать не могло.

Может, Робертсону просто везло? Законы вероятности гласят, что, если 1000 человек подбросят монетку 21 раз, у 4 из них «орел» выпадет в 17 или более случаях, что абсолютно соответствует показателям Робертсона. Но это также значит, что существует 996 из 1000 шансов, что успех Робертсона отражал мастерство. Но, продолжая доводы Уорена Баффета, описанные в пятой главе, существует способ проверить вероятность того, что показатели Робертсона (4 из 1000) были случайностью. Если менеджеры фонда, работавшие на Робертсона, и дальше показывали хорошие результаты, можно предположить, что они чему-то у него научились. Тогда показатели Робертсона можно с полной уверенностью объяснить его мастерством.

Для проведения такого теста я обратился за помощью к Hennessee Group, которая собирала данные по хедж-фондам с 1987 года. Ни одна хедж-фондовая база данных не идеальна, поскольку все полагаются на добровольные отчеты. Оказалось, что у Hennessee Group есть ежемесячные отчеты половины из 36 «тигрят» — фондов, управляемых менеджерами, которые работали на Робертсона до 2000 года. («Тигрята» отличаются от «отпрысков» Tiger, фондов, получавших капитал от Робертсона после 2000 года.) Данные Hennessee Group включали информацию по двум лопнувшим фондам, которые соответственно не могли быть предметом рассмотрения с точки зрения «отклонения по выживанию», который околдовал статистику оценки эффективности работы хедж-фондов. И поскольку «тигрята» больше склонны инвестировать в акции, чем в менее ликвидные займы или деривативы, которые не торгуются на бирже, их результаты легко и просто можно преобразовать для отражения движения цен. Фиксируется каждое колебание вверх и вниз, что минимизирует «отклонение сглаживания», возникающее, когда хедж-фонды порой не маркируют свои портфели к рынку.

Hennessee Group никогда не рассматривала протеже Робертсона как группу, но старший вице-президент компании Сэмуэль Норвелл согласился сконструировать для меня индекс Tiger. Результаты представлены в конце этого приложения, и первая потрясающая находка заключается в том, что индекс Tiger очень вырос. Между 2000 и 2008 годами он набирал 11,9 % в год и это несмотря на тот факт, что производительность ушла вниз почти на 20 % в 2008 году. Прибыли «тигрят» наголову разбивают индекс S&P 500, который за этот период падал в среднем на 5,3 % в год. Они также превосходят общий индекс хедж-фондов Hennessee Group (который набирал всего 4,8 % в год) и индекс Hennessee Group для хедж-фондов, практикующих тот же стиль краткосрочных и долгосрочных акций, как и Tiger (набирающий в среднем 4,4 % в год).

Мощь индекса Tiger дает возможность предположить, что Робертсон передал своим протеже некое преимущество. Это означает, что его собственные результаты между 1980 и 2000 годами объясняются скорее мастерством, чем случаем. Но споры на этом не заканчиваются. Вероятно, «тигрята» могли достигать больших прибылей, идя на дополнительные риски, тогда хвастать будет нечем. Благодаря нобелевскому лауреату Уильяму Шарпу у нас есть способ проверить, так ли это на самом деле: если разделить прибыли «тигрят» на их волатильность, получится коэффициент Шарпа в 1,42 — то есть скорректированный по риску доход, который намного превосходит показатели любых других компаний. Например, общий индекс хедж-фондов Hennessee Group имел коэффициент Шарпа всего в 0,59. Такое сравнение не дает возможности сомневаться в том, что «тигрята» у Робертсона чему-то научились.

Но давайте еще немного посомневаемся. Хедж-фонды могут обыграть коэффициент Шарпа, ведя себя как недостаточно капитализированные страховые компании². Например, фонд может продать опционы, страхующие против экстремальных колебаний рынка. Месяцы и, может, даже годы страховщик будет получать стабильный поток от этих опционов, производя постоянно бьющую рынок прибыль; но однажды экстремальное колебание рынка произойдет, и тут фонд обанкротится. Теоретически недобросовестные менеджеры хедж-фондов могут намеренно идти на такой скрытый риск, рассчитывая, что экстремального колебания может не быть годами, что тем временем позволяет им богатеть. Но шансы, что результаты Tiger отражают стратегию такого сорта, ничтожно малы. Во-первых, продажа опционов не является большой частью культуры Tiger; фонды компании также не специализируются на торгах, которые были бы эквивалентны продаже страховок. Во-вторых, период, охватываемый данными Hennessee Group, включает конец 2008 года, время экстремальной нестабильности, когда недостаточно капитализированные якобы страховые фонды вылетели бы из бизнеса³. (И действительно, некоторые так и сделали.) Поэтому превосходный коэффициент Шарпа «тигрят» представляется настоящим свидетельством мастерства, а не продуктом ловкой торговли страховками.

Ради смеха давайте проведем финальный мысленный эксперимент. Подумайте об индексе Tiger как об участнике соревнования Баффета по подбрасыванию монеток. Между 2000 и 2008 годами Tiger имел положительную прибыль в 79 из 108 месяцев и бил индекс S&P 500 в 62 из 108 месяцев. Шансы побить рыночный индекс так часто по удаче составляют всего 7,43 %. Так, тест с монеткой говорит о вероятности 12 из 13, что фонды в индексе Tiger обладают истинным мастерством, или «альфой».

Точное определение «альфы» — дело непростое, и несовершенные данные могут принести только несовершенные выводы. Но объем свидетельств всецело говорит в пользу того, что и Робертсон, и его протеже обладали настоящим мастерством, несмотря на то что практиковали направление инвестирования, в котором производство «альфы» иногда считается невозможным.

ПРИЛОЖЕНИЕ II: ЭФФЕКТИВНОСТЬ РАБОТЫ ПИОНЕРОВ ОТРАСЛИ ХЕЖД-ФОНДОВ

ПРИМЕЧАНИЯ

ВВЕДЕНИЕ: «АЛЬФА»-ИГРА

1. Joseph Nosera. The Quantitative, Data-Based, Risk-Massaging Road to Riches //New York Times Magazine, 5 июня 2005 года. P. 44

2. Навестив Аснесса в июле 2009 года, я обнаружил супергероев, сваленных на кофейный столик и ожидавших возвращения на свои прежние позиции на только что помытом подоконнике. Аснесс считал, что задача расставить их по местам была слишком деликатной, чтобы поручать ее помощнику, но у него не было времени восстановить все их великолепие.

3. Следует отметить, что в 2007 году, когда Blackstone вышла на открытый рынок, Шварцман получил оплату наличными в сумме более чем 600 миллионов долларов и сохранил долю в компании, которая оценивалась более чем в 7 миллиардов долларов. С другой стороны, публичное предложение хеджевых фондов примерно в то же время также создавало ненормально бумажное богатство основателей.

4. Michael Steinhardt. No Bull: My Life In and Out of Markets. — New York: John Wiley & Sons, 2001). P. 179.

5. Элейн Крокер, в чьи обязанности в 1980-х годах входило выявлять и отбирать инвестиционных менеджеров в Commodities Corporation и которая в 1994 году стала президентом Moore Capital, комментирует: «Инвестиционные менеджеры редко говорят, почему они успешны. Иногда они пытаются это сделать, но ошибаются. Я работала с сотнями инвестиционных менеджеров и выяснила, что для них довольно сложно сформулировать, почему они успешны, несмотря на то что они часто даже не подозревают, что это так». (Элейн Крокер, переписка с автором по электронной почте, 8 сентября 2009). Аналогично Рой Леннокс, который в течение долгого времени был макротрейдером в Caxton, говорит: «Торговля может быть интуитивной. Мы смотрим на такое множество факторов на рынке, [что] большая часть нашего анализа действует на подсознательном уровне. Внезапно ты просто понимаешь, что это верная сделка. Если кто-то и правда расспрашивает тебя, то ты, возможно, не сможешь ясно сформулировать свое мнение и будешь только говорить: нет, нет, нет, я знаю, что это верная сделка. Потому что во внимание принималось все — маркетинговые акции, технические моменты, то, что ты прочел в газетах или у Блумберга, и разговоры с другими трейдерами, аналитиками и политиками. Это просто сходится воедино». (Интервью автора с Роем Ленноксом, 24 июня 2009).

6. Jonathan R. Laing. Trader With a Hot Hand — That Paul Tudor Jones II // Barron’s, 15 июня 1987.

7. Malkolm Gladwell. Blink: Power of Thinking Without Thinking. — New York: Penguin Book, 2005. P. 67. Я благодарен Чеду Уориасу за то, что он провел параллель между трейдингом и теннисом.

8. Andrei Shleifer and Lowrence H. Summers. The Noise Trader Approach to Finance / /Journal of Economic Perspectives 4, № 2 (весна 1990). На заре финансового кризиса 2007–2009 годов говорили, что финансовых экономистов наконец разбудили, чтобы они осознали неэффективность рынка. Но сам факт неэффективности повсюду принимался экономистами в течение уже двух десятилетий.

9. Есть еще множество примеров. Ричард Талер, светило поведенческих финансов, работает в фирме по инвестиционному менеджменту Fuller & Thaler. В LTCL — Эрик Розенфельд, в прошлом профессор финансов в Гарвардской школе бизнеса, был более значимым, но менее знаменитым, чем Мертон и Скоулз, нобелевские лауреаты. Кеннет Френч — директор Dimensional Fund Advisors. Аснесс организовал AQR вместе с Джоном Лью, с которым он был знаком во время подготовки докторской диссертации в Чикаго.

10. Gwynne Dyer. The Money Pit and the Pendulum // The Globe and Mail, 17 января 1998.

11. Описание этого см. здесь: Jeremy С. Stein. Sophisticated Investor and Market Efficiency (рабочий документ, загруженный с сайта Стейна в Гарварде).

12. См.: Benn Steil. Lesson of the Financial Crisis. Council Special Report № 45 (Совет по международным отношениям, март 2009).

13. Примерно в конце 2008 года отношение суммарных активов Citygroup к его чистым материальным активам было 56:1. В конце 2007 года суммарные активы швейцарского банка UBS были в 53 раза больше его капитала.

14. Хедж-фонды действительно не всегда должным образом проводят рыночную переоценку своих активов: есть свидетельства, что они подделывают их, чтобы их оборот был менее волатильным. И тем не менее хедж-фонды намного ближе к рыночной оценке активов, чем другие финансовые учреждения, особенно банки.

ГЛАВА 1: БОЛЬШОЙ ПАПОЧКА

1. Britt Erica Tunick. Capital Gains: The Firms in Our Sixth Annual Ranking of the World’s 100 Biggest Hedge Funds Manage an Altogether Staggering; $1 Trillion. - Alpha, май 2007.

2. Steve Fishman. Get Richest Quickest: In the Precarious Hedge-Fund Bubble, It’s Either Clean Up — Or Flame Out. — New York, vol. 37, no. 41, 22 ноября 2004 г.

3. Peter Landau. The Hedge Funds: Wall Street’s New Way to Make Money. — New York, vol. 1, no. 29 (21 октября, 1968 г.). P. 20–24.

4. Adam Smith. The Money Game. — New York: Vintage Books, 1976. P. 41.

5. John Brooks. The Go-Go Years. — New York: Weybright and Talley, 1973. P. 128.

6. Сведения о более раннем этапе жизни Джонса взяты главным образом из интервью автора с детьми Джонса — Энтони Джонсом и Дэйлом Берчем, которые были проведены одно за другим 22 мая 2007 года. Документы Государственного департамента и записи о Джонсе в гарвардских ежегодниках подтверждают эти сведения.

7. Согласно документам Государственного департамента, Джонс работал клерком и закупщиком по экспорту с 1924 по 1926 год. Он был принят на работу в качестве статистика и аналитика в фирму, занимающуюся инвестиционными консультациями, где проработал с 1926 по 1928 год. Исторический отдел Государственного департамента, электронная переписка с автором, 5 июня, 2007 г.

8. Charles Kindleberger. The World in Depression. — Berkeley: University of California Press, 1986. P. 132.

9. Согласно документам Государственного департамента, свадьба состоялась 17 января 1932 года. Обстоятельства предыдущей свадьбы Анны и связанная с ней стычка с охраной подробно описаны в письме Джонса американскому генеральному консулу в Берлине Джорджу С. Мессерсмиту, датированном 22 марта 1932 года, хранящемся в досье в национальном архиве. Этот эпизод из жизни Джонса был обнаружен Харольдом Харвитцем, ведущим историком Германской антинацистской левой партии, который щедро снабдил меня копиями документов и писем, относящихся к жизни Джонса в 1930-е годы. (Интервью автора с Харольдом Харвитцем, 7 июня 2007 года.) Я также признателен Питеру Лоу, племяннику одного из лидеров Ленинской организации, который подтвердил некоторые детали, и Марку Хоуву из исторического отдела Государственного департамента. (Питер Лоу и Марк Хоув, электронная переписка с автором, 6 и 7 июня 2007 года). С именем супруги Джонса возникла путаница из-за ее многочисленных браков и использования псевдонимов: она также известна как Ханна Кохлер и Нэлли.

10. Часто группа была известна просто как Org и позднее сменила свое название на Neu Beginnen.

11. Конфиденциальный меморандум Государственного департамента, 20 февраля 1933 года.

12. Мэри занималась иллюстрированием медицинской книги, когда познакомилась с Джонсом. «Я делала эти иллюстрации, когда познакомилась со своим мужем, и он сказал: «Как ты можешь рисовать эти вещи, в то время как можешь выйти за меня замуж?» Так мы поженились». Мэри Картер Джонс, запись интервью для Henry Street Oral History Project, 1993, box T2:23, Henry Street Settlement Records Series 8, (Social Welfare History Archive), Университет Миннесоты, Миннеаполис. Благодарю Henry Street Settlement за предоставленный доступ.

13. По словам Харвитца, в середине 1930-х годов Джонс работал на Ленинскую организацию, переименованную позже в Neu Beginnen, в Нью-Йорке. Более того, Харвитц предполагает, что Джонс участвовал в операциях американской разведки. Согласно документам, хранящимся в американском посольстве в Париже, Джонс поддерживал связь с Государственным департаментом в 1937 году и еще в 1939 году и получал денежные выплаты для «расходов на оплату жилья»; возможно, его финансировал Государственный департамент, для того чтобы оставаться на связи с германским подпольем. Кроме того, документы Государственного департамента свидетельствуют о том, что в апреле 1944 года департамент обсуждал предоставление военной отсрочки для Джонса, предлагая продолжить связь между правительством и Джонсом спустя более десятилетия после того, как официальная связь прекратилась. Документы Государственного департамента и интервью с Харвитцем.

14. История посещения четой Джонс Испании изложена в их совместном докладе: Alfred W. Jones and Mary Carter Jones. War Relief in Spain: Report to the American Unitarian Association. (Американский комитет друзей на службе обществу и Американская унитарная ассоциация, 1938 год.)

15. Adam Smith. The Money Managers, ed. Gilbert Edmund Kaplan and Chris Welles. — New York: Institutional Investor Systems, 1969. P. Xiii.

16. В своей статье для 25-го юбилейного издания гарвардского выпуска 1923 года, Джонс объясняет свой интерес к социологии как реакцию на собственный опыт в Германии: «Я приехал домой посреди Депрессии, чтобы попытаться выяснить, может ли здесь произойти что-либо подобное тому, что случилось там». 25th Anniversary Yearbook of the Harvard Class of 1923. -Cambridge, MA. P. 450.

17. Alfred Winslow Jones. Life, Liberty and Property: A Story of Conflict and a Measurement of Conflicting Rights. — Philadelphia: J.B. Lippincott Company, 1941. P. 23.

18. Alfred Winslow Jones. The Free Market and the Future // Fortune, 25 апреля 1942 года. P. 98–99, 126, 128.

19. Smith. The Money Game (P. 11). Я также в долгу перед Смитом за парадоксальную идею, что деньги одновременно являются и абстракцией и средством выражения эмоций. Смит занятно цитирует Эдварда Кросби Джонсона II, который в 1950-х годах основал Fidelity как господствующую инвестиционную компанию и решил этот же вопрос по-своему: «Рынок подобен красивой женщине — бесконечно привлекателен, бесконечно сложен, всегда изменчив, всегда таинственен. Я захвачен и увлечен им с 1924 года, и я знаю, это не наука. Это искусство… Это индивидуальное чутье».

20. Alfred Cowles III and Herbert E. Jones. Some A Posteriori Probabilities in Stock Market Action // Econometrica, 5 (3), июль 1937 года. Р. 280–94.

21. В своей статье для 25-го юбилейного издания гарвардского ежегодника Джонс подробно написал о своих интересах на начало 1948 года: это был целый параграф о его политических взглядах и хвалебная песнь садоводству; о финансах не упоминалось совсем.

22. «С женой и двумя детьми я нуждался в чем-то более прибыльном и направился на Уолл-стрит». Статья А. У. Джонса для 50-го юбилейного издания гарвардского выпуска 1923 года. Cambridge, МА).

23. Данные о доходах Джонса к 1961 году приведены из неизданного «Основного отчета для партнеров» за 31 мая 1961 года, предоставленного мне Робертом Берчем IV, внуком Джонса. Данные о доходах с 1964 года и позднее приведены из документов Кларка Дрэшера, инвестиционного менеджера A. W. Jones. Данные за 1962 и 1963 годы взяты из сообщений в прессе, а именно: Carol J. Loomis. The Jones Nobody Keeps Up With // Fortune, April 1966. P. 237–47.

24. Loomis. The Jones Nobody Keeps Up With.

25. В своей замечательной биографии Уоррена Баффета Роджер Лоунстэйн рассказывает, что инвесторы, доверившие свои деньги специалисту по срочным сделкам из Omaha в 1957 году, имели шестнадцатикратную прибыль в течение следующих 13 лет. В этот период Джонс достиг лишь пятнадцатикратной прибыли, но бывали другие тринадцатилетние периоды, в которые он достигал семнадцатикратной прибыли. См.: Roger Lowenstein. Buffet: The Making of an American Capitalist. — New York: Broadway Books, 2001. P. 118.

26. Описание предоставили Ричард Рэдклиф, Кларк Дрэшер и Бэнкс Адамс, которые работали у Джонса в качестве инвестиционных менеджеров, а также Ричард Гилдер, который регулярно посещал офис в конце 1950-х и в начале 1960-х годов в качестве брокера одного из фондов. (Интервью автора: с Ричардом Рэдклифом, 6 и 16 апреля 2007; с Кларком Дрэшером, 10 апреля 2007; с Бэнксом Адамсом, 16 апреля 2007; с Ричардом Гилдером, 3 апреля 2007.)

27. Как Джонс пришел к этой идее, неясно. Возможно, он узнал об инвестиционном товариществе под управлением Бена Грэхема, основателя стоимостного инвестирования и наставника Уоррена Баффета. Товарищество Грэхема во многих отношениях походило на хеджевый фонд: оно занималось приобретением и продажей, начисляло поощрительные премии и использовало леверидж. Другим возможным источником вдохновения, по словам Ричарда Рэдклифа, присоединившегося к Джонсу в 1954 году, явился легендарный брокер по имени Рой Нойбергер. В неопубликованном кратком биографическом очерке Нойбергера (автор Адам Смит), говорится, что Нойбергер прибыл на Уолл-стрит в 1920-е годы, не окончив колледжа, и что он находил оптимальное сочетание долгосрочных и краткосрочных инвестиций. Когда произошел крах 1929 года, инвестиционный портфель Нойбергера остался невредим, в то время как большинство инвесторов были разорены. Впоследствии Нойбергер познакомился с Джонсом через соседа по загородному дому. «Он создавал настоящий хеджевый фонд, и я стал его брокером», — рассказывал Нойбергер Смиту. Для информации о товариществе Бена Грэхема см. статью: Jim Grant. My Hero, Benjamin Grossbaum. Комментарии сделаны 15 ноября 2007 года в Центре еврейской истории (доступно на http://www.grantspub.com/ articles/bengraham/). О Нойбергере см. неизданную статью Адама Смита: Roy Neuberger: Where the Money Is, датированную 5 декабря 2003 года. Статья была передана Крэйгом Дриллом из Drill Capital, который неустанно снабжает меня советами.

28. Kaplan and Welles. The Money Managers. P. 112–13.

29. A Basic Report to the Partners.

30. Там же. Для дополнительных доказательств того, что короткая продажа часто рассматривалась как недостойная уважения, см. статью: Martin Т. Sosnoff. Hedge Fund Management: A New Respectability for Short Selling // Financial Analysts Journal, July-August 1966. P. 105.

31. До 2007 года шортинг был разрешен только при ап-тике; нельзя было осуществлять шортинг ценных бумаг, цены на которые уже двинулись вниз. К тому же все прибыли от коротких продаж, такие как прибыли от краткосрочных инвестиций при игре на повышение, облагались налогом подобно обычному доходу, что во времена Джонса могло составлять до 90 %. Между тем долгосрочные прибыли по ценным бумагам, которые в то время означали прибыли по ценным бумагам, которыми фирма владеет как минимум полгода, облагались налогом по более низким ставкам, обычно 25 %.

32. Ричард Рэдклиф вспоминает, что вычисление скорости оборачиваемости было немного грубоватым. «Мы брали пять последних пиков рынка и пять последних низших точек рынка и смотрели, какие ценные бумаги работали в этих высших и низших точках… Иногда не находилось пяти действительно хороших сдвигов, поэтому расчет был очень грубым… Я сам занимался этим для своего хеджевого фонда после того как ушел, но затем подумал: что толку, оно того не стоило». (Интервью с Рэдклифом, 16 апреля 2007.)

33. На то, что Джонс предвидел отделение альфы от беты, впервые обратил мое внимание Роберт Берч IV. (Интервью автора с Робертом Берчем IV,18 апреля 2007.)

34. Интервью с Дэйлом Берчем.

35. Это немного упрощенная версия таблицы, приведенной в «Основном отчете» Джонса в 1961 году.

36. Чтобы почувствовать, насколько недооценивают нововведения Джонса, вдумайтесь в следующий отрывок из книги Питера Бернстайна, ныне покойного самого читаемого ранее (и доныне) историка инвестиционной теории: «Любимое замечание Марковица о том, что «вы должны думать о риске столько же, сколько и о прибыли», звучит сегодня как дружеский призыв. Однако в 1952 году было абсолютным новшеством придавать риску как минимум равное значение наряду со стремлением к прибыли». Бернстайн, казалось, не подозревал, что Джонс управляет капиталом, основываясь на этом представлении. (Peter L. Bernstein. Capital Ideas Evolving. — Hoboken, NJ: John Wiley & Sons, 2007. P. xiii.)

37. Mark Rubenstein. A History of the Theory of Investments. — Hoboken, NJ: John Wiley & Sons, 2006. P. 122.

38. Относительно склонности Джонса к секретности поразителен тот факт, что он никогда ничего не рассказывал своим детям о своем первом браке, о котором они узнали только случайно, когда сын Джонса Энтони женился на австрийке и поэтому власти должны были заглянуть в его семейный архив. (Интервью с Энтони Джонсом.) Более того, Джонс никогда не говорил о времени, проведенном в Берлине, Ричарду Рэдклифу, который работал у него уже 10 лет, хотя воспоминания о берлинском периоде, должно быть, еще были живы в памяти Джонса. (Интервью с Рэдклифом, 16 апреля 2007.) Что касается деловой секретности Джонса, один брокер, впоследствии создавший хедж-фонд, сообщил: «Мы знали, что Джонс делал состояние и что те, кто с ним сотрудничал, чрезвычайно процветали. Но мы не знали, каким образом он это делал». См.: Kaplan and Welles. The Money Managers. P. 115–16. До 1966 года, спустя 17 лет после создания фонда, методы Джонса не обсуждались в финансовой прессе.

39. Джон Тавс, адвокат по налоговым делам, в начале своей карьеры работавший на Валентайна, вспоминает, что похожий случай произошел, когда жена Валентайна пришла к нему в офис. Он попросил ее подождать, пока не переговорит со своим коллегой; затем исчез в конце коридора, застрял в разговоре на целый час и отправился домой, забыв, что его ожидает жена. (Интервью автора с Джоном Тавсом, 18 апреля 2007.)

40. Максимальная ставка налога на регулярный доход в период между 1951 и 1964 годами составляла 91 %; максимальная ставка налога на прирост капитала была в это время 25 %. В 1965 году максимальная ставка налога на регулярный доход была снижена до 70 % и оставалась на этом уровне до 1968 года. Валентайн из Seward & Kissel также подсчитал, что покидающему фирму компаньону можно оплатить акции, которые содержат в себе нереализованные инвестиционные доходы, избавив тем самым хеджевый фонд от налоговых обязательств; он продолжал предлагать гениальные проекты по снижению налогов для последующего поколения хеджевых фондов, а именно для Tiger. Джон Тавс вспоминает: «Он мог взять почти любую проблему и начать выдавать возможные решения. Бывало, он тотчас же предлагал по пять идей». (Интервью с Джоном Тавсом.) Крэйг Дрилл вспоминает: «Каждый, чья деятельность была связана с хеджевыми фондами и кто знал об этом, старался молчать об этом 10, или 20, или 30 лет». (Интервью автора с Крэйгом Дриллом, 20 марта 2007.)

41. «Если выбывал компаньон или имелась возможность для вовлечения других, он просто упоминал об этом за обедом и говорил: «Вы счастливы?» Именно это он сказал Полин Плимптон, вдове основателя юридической фирмы Debevoise 8с Plimpton, и она ответила: «Да, я достигну потрясающих результатов». И она стала компаньоном». (Интервью с Дэйлом Берчем.)

42. Закон «О ценных бумагах» 1933 года содержит привилегию для «операций эмитента, не включающих публичного выпуска ценных бумаг». Чтобы не быть заподозренным в публичном выпуске ценных бумаг, инвестиционное товарищество должно было ограничить количество компаньонов. Подобным образом закон «Об инвестиционных компаниях» 1940 года, который устанавливает ограничения на использование левериджа, короткой продажи и высоких комиссионных сборов, содержит привилегию для товариществ с количеством компаньонов менее 100, которые не занимаются публичным выпуском ценных бумаг. Хедж-фонды тоже всячески стремились избежать сложностей с законом «Об инвестиционных советниках», который запрещает «вознаграждение инвестиционному советнику на основе доли прироста капитала». Чтобы избежать регистрации согласно этому закону, менеджеры хеджевого фонда утверждали, что они консультировали менее пятнадцати клиентов — заявление, которое было связано с претензией, что «клиент» являлся инвестиционным товариществом, нежели с наличием более многочисленных компаньонов. Если бы Комиссия по ценным бумагам и биржевым операциям отклонила это заявление и принудила хеджевые фонды к регистрации, это могло бы их уничтожить. Ричард Рэдклиф, первый фондовый менеджер, нанятый компанией A. W. Jones, вспоминает: «Мы всегда боялись, что нас станут регулировать, и путь к началу регулирования мог быть открыт, если бы у нас тогда было слишком много компаньонов… Мы приблизились к сотне и решили, что нам следует создать еще один фонд. И мы даже разделили инвестиционные стратегии, чтобы это не выглядело так, будто мы просто пытаемся обойти правила». (Интервью с Рэдклифом, 16 апреля 2007 года). Кларк Дрэшер, еще один воспитанник Джонса, дает похожий отзыв. (Интервью с Дрэшером.)

43. Brooks. The Go-Go Years. P. 144.

44. Alfred Cowles. A Revision of Previous Conclusions Regarding Stock Price Behavior. // Econometrica, 28, no. 4 (октябрь 1960 года).

45. К 1965 году изначальная вера Джонса в графики подверглась нападкам даже со стороны самих любителей графиков. В своем эссе в журнале Fortune за 1949 год Джонс выделяет среди других русского иммигранта по имени Николас Молодовский как «самого ученого и опытного студента технического направления», отмечая, что за исключением двух случаев, когда он сделал неверные выводы о рынке, «его прогнозы были почти совершенны». Но в 1965 году Молодовский, к тому времени редактор влиятельного журнала Financial Analysts Journal, получил статью от восходящего научного светила по имени Юджин Фама, которая появилась под названием Random Walks in Stock Market Prices. Фама сравнил следование графикам с астрологией. Популяризируя теорию случайных блужданий Фамы, Молодовский выбил почву из-под ног Джонса; исходные допущения фонда Джонса подверглись нападению одного из его основателей. Удар должен был быть особенно тяжелым, так как Джонс и Молодовский сблизились. Молодовский познакомил Джонса с Ричардом Рэдклифом, которого Джонс впоследствии взял на работу, и Рэдклиф вспоминает о Молодовском как о человеке, оказавшем интеллектуальное влияние на фонд Джонса за время его работы там с 1954 по 1965 год. (Интервью с Рэдклифом.)

46. К 1968 году Дональд Вудвард, главный операционный директор Джонса готов был решительно заявить, что выбор акций, а не выбор времени для операций на рынке являлся ключом к успеху. «Наш взгляд на преобладающую рыночную тенденцию не является нашей сильной стороной», — заявил он. См.: Heyday of the Hedge Funds // Dun's Review, January 1968. P. 76.

47. Описание стиля подбора акций Джонсом основано на интервью, которые дали семеро служащих компании: Ричард Рэдклиф, Карлайл Джонс, Кларк Дрэшер, Бэнкс Адамс, Алекс Портер, Алан Дрешер и Уолтер Харрисон. (Интервью с Рэдклифом; интервью автора с Карлайлом Джонсом, 9 июня 2007 г.; интервью с Дрэшером; интервью с Адамсом; интервью автора с Алексом Портером, 4 апреля 2007 г.; интервью автора с Аланом Дрешером, 30 мая 2007 г.; интервью автора с Уолтером Харрисоном, 17 апреля 2007 года.) См. также занимательное, хотя немного желчное, описание Джонса в книге: Barton Biggs. Hedgehogging. — Hoboken, NJ: John Wiley & Sons, 2006. P. 81–85). Биггс, который сформировал модельный портфель для Джонса, вспоминает: «Альфред Джонс понимал план действий и то, насколько важно получить преимущество от исследования до того, как это сделает кто-то еще» (Hedgehogging. Р. 83).

48. Неприязнь Джонса к заседаниям комитета распространялась и на благотворительные организации. Вспоминая свою работу в многочисленных гражданских комитетах во время Второй мировой войны, Мэри Джонс отмечает: «Мой муж ненавидел посещать комитеты по военным вопросам — он просто не выносил этого. Он говорил: «Пусть этим занимается Мэри», или что-то вроде этого». (Интервью с Мэри Джонс для Henry Street Oral History Project.)

49. «В то время никто еще не знал фонда с такими видами исследований. Брокеры жаждали работать на Джонса, потому что они видели, какой успех имели его модельные портфели. А если дела шли хорошо, то они получали комиссионные выплаты. Таким образом, мы получали от них хорошую работу. Мы получали их лучшие идеи. Если идеи вкладываются в фонды взаимных инвестиций, вы не знаете, каковы будут результаты». (Интервью с Рэдклифом, 16 апреля 2007.)

50. Biggs. Hedgehogging. P. 83.

51. Кларк Дрэшер, работавший в фонде Джонса с 1963 по 1973 год, вспоминает: «На собраниях не было высокой культуры. Многие соглашались с тем, что собрания были пустой тратой времени. Если у вас появлялась свежая идея, вам не хотелось, чтобы другие узнали об этом, так как вам хотелось, чтобы ваш сегмент превзошел сегменты других. Каждый май мы заседали и спорили о том, кому сколько следует получать из общего гонорара генеральных менеджеров». (Интервью с Дрэшером.) Алекс Портер, который пришел в фонд A. W. Jones в 1967 году, вспоминает: «Существовала следующая практика: они нанимали трех или четырех человек, и в конце года один или двое уходили, и приходили другие. В значительной степени это служило двигателем эффективности». (Интервью с Портером.)

52. Biggs. Hedgehogging. P. 84.

53. Kaplan and Welles. The Money Managers. P. 113.

54. Разговоры о русско-югославских отношениях преобладали за обедом, упомянутом в книге Каплана и Уэллеса «Инвестиционные менеджеры». Об общественных связях Джонса в Организации Объединенных Наций Мэри Джонс вспоминает: «Я знала большинство генеральных секретарей и их персонал. А также многих послов». (Интервью с Мэри Джонс для Henry Street Oral History Project.)

55. Первым менеджером сегмента, покинувшим A.W.Jones, был Карлайл Джонс (не является родственником). Он сообщает о своем бывшем боссе следующее: «Я думаю, он не понимал разницы между акцией и облигацией… Я очень завидовал. Он мог подремать часок. Затем читал книги или газеты. Книги, возможно, необязательно были связаны с инвестициями… Много раз я чувствовал, что меня не вознаградили должным образом за работу». (Интервью с Карлайлом Джонсом.)

56. Перебежчиком был Ричард Рэдклиф. (Интервью с Ричардом Рэдклифом.) См. также: Biggs. Hedgehogging.

57. Данные за 1968 год взяты из Heyday of the Hedge Funds. Диапазон цифр за 1969 год отражает данные, приведенные на форуме Института юридической практики, посвященном инвестиционному партнерству, проведенном 7 марта 1969 года, и данные, цитируемые в диссертации Джозефа П.П. Хилдебрандта Hedge Fund Operation and Regulation (неопубликованная докторская диссертация на соискание ученой степени доктора права, Гарвардский университет), 5 апреля 1969 года. Я благодарен Крэйгу Дриллу, неутомимому коллекционеру исторических драгоценностей, за предоставление копии.

58. Hedge Funds: Prickly // Economist, 25 мая, 1968 года. С. 91. Другие источники того времени приводят меньшую цифру.

59. Джонс считал общераспространенный термин для обозначения его стиля инвестирования грубой грамматической ошибкой. «Мое собственное выражение, и более точное, было «хеджированный фонд», — говорил он друзьям в конце 1960-х годов, когда выражение в уже искаженной форме вошло в употребление. — Я до сих пор отношусь к выражению «хедж-фонд», в котором существительное заменило прилагательное, с неприязнью». (Brooks. The Go-Go Years. P. 142.)

60. Loomis. The Jones Nobody Keeps Up With.

61. Алекс Портер вспоминает: «Я прочитал статью Кэрола Лумиса в журнале Fortune, позвонил господину Джонсу и не застал его, но пообщался с Доном Вудвардом, который был главным операционным директором, и сказал ему, что хочу работать у него». Портер сначала сформировал модельный портфель, затем стал работать на Джонса в 1967 году, оставшись там до начала 1970-х годов. (Интервью с Портером.)

62. Этим партнером был Дин Милосис. Приблизительный подсчет личных доходов Джонса приведен в книге: Heyday of the Hedge Funds. P. 76.

63. Полное описание вопросов, заданных по поводу регулирования деятельности хеджевых фондов в 1969 году, приведено в диссертации Хилдебрандта Hedge Fund Operation and Regulation. См. Также: Carol Loomis. Hard Times Come to Hedge Funds // Fortune, January 1970.

64. В отличие от этого индекс S&P 500 в среднем увеличился на 1 % в год на 1 июня 1966 года, на 7 % год спустя и на 10 — еще через год. Финансовый год в фондах Джонса заканчивался 31 мая; следовательно, сравнение с результатами S&P 500 приходится на 1 июня.

65. Кларк Дрэшер вспоминает: «Не думаю, что я действительно серьезно воспринимал этот факт волатильности. Возможно, мне не было дела до этого. Я говорил Джонсу, что реальной угрозы риска не существовало. Мне не нравилось это, потому что часто то, что я хотел сделать в большом объеме, запрещалось из-за фактора волатильности. Было много математического вздора. Все это стремление быть научно точными приносит вам хорошее настроение, но в конце дня вы делали деньги, был ли ваш выбор плохим или хорошим… Большую часть времени мы были неуравновешенны. Нас увлекало на растущие рынки. Просто невыносимо было испытывать сильный недостаток в чем-либо в 1960-е годы. Поэтому, когда в 1969 году настали трудные времена, это было для нас ударом». (Интервью с Дрэшером.) Подобным образом Бэнкс Адамс вспоминает: «Когда настали 1960-е и рынки росли, эти цифры [волатильность] были просто бесполезны. Возьмем компанию Texas Instruments: она не была неустойчивой, она двигалась вверх. Telephones оказалась более неустойчивой, чем Texas Instruments, которая удваивала и утраивала доходы каждый год. Мышление компании A.W.Jones вышло из 1940-х и 1950-х». (Интервью с Адамсом.)

66. Bernstein. Capital Ideas Evolving. P. 9. См. также: Edwin Burk Cox. Trends in the Distribution of Stock Ownership. — Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1963. P. xiii, 211.

67. Adam Smith. The Money Game. P. 209.

68. Индекс S&P 500 упал на 23,4 % за тот же период. Более крупные потери Джонса свидетельствовали о том, что он более чем на 100 % играл на повышение.

69. Интервью с Дэйлом Берчем.

ГЛАВА 2: ТОРГОВЕЦ БЛОКАМИ

1. Эти цифры взяты из отчета о результатах исследования институционального инвестора Комиссии по ценным бумагам и биржам, опубликованного в марте 1971 года. См.: Wyndham Robertson. Hedge Fund Miseries // Fortune, May 1971. P. 269.

2. Оценочные данные 150 хеджевых фондов по состоянию на январь 1970 года являются результатом кропотливого сбора сведений, проведенного Кэролом Лумисом. См.: Carol Loomis. Hard Times Come to Hedge Funds // Fortune, январь 1970 г. В 1969 году в годовом отчете Комиссия по ценным бумагам и биржам констатировала, что количество хеджевых фондов «приближается к 200»; но, как уже говорилось в предыдущей главе, по оценочным данным, оно достигало 500.

3. Весной 1971 года Комиссия по ценным бумагам и биржам опубликовала свой долгожданный отчет об институциональных инвесторах. В отчете комиссия вновь высказывала сомнения по поводу поощрительных премий и призывала хедж-фонды зарегистрироваться в соответствии с федеральным законом. Но былое воодушевление покинуло кампанию. В частности, Комиссия по ценным бумагам и биржам не нашла доказательств в пользу мнения, что торговые операции хеджевых фондов являются разрушительными для рынков. См.: Wayne Е. Green. SEC Finds No Link of Institutions to Price Swings: Doubts Needs for Curbs // Wall Street Journal, 11 марта, 1971 года. P. 6.

4. В статье, опубликованной в январе 1968 года, Дональд Вудвард определил объем средств Джонса «далеко за» 100 миллионов долларов. Согласно записям, сделанным Кларком Дрэшером, активы в 1969 году достигли 107 миллионов долларов, а в 1973 году — 35 миллионов долларов. По словам внука Джонса, Роберта Л. Берча, из внутренних документов, хранящихся в товариществе Джонса, видно, что капитал к 1984 году сократился до 25 миллионов долларов. См.: Heyday of the Hedge Funds. Dun's Review, январь 1968 года. P. 78; интервью автора с Кларком Дрэшером, 10 апреля 2007; Роберт Л. Берч, электронная переписка с автором, 18 мая 2007.

5. Michael Steinhardt. No Bull: My Life In and Out of Markets. — New York: John Wiley & Sons, 2001. P. 81.

6. Юристом был Пол Рос. Он вспоминает: «Они хотели, чтобы их имена были в названии фирмы, и тянули жребий, чтобы определить, в каком порядке. В тот день я был там, в манхэттенской квартире Говарда Берковица. Я сказал им, что «Стейнхардт, Файн, Берковиц» звучит как еврейский магазин деликатесов. Я был отчасти напряжен — как вы появитесь с таким именем?» (Интервью автора с Полом Росом, 3 октября 2007.)

7. Интервью автора с Джеральдом Файном, 29 августа 2007.

8. Steinhardt, Fine, Berkowitz & Company готовила отчет о годовых результатах к концу сентября. Для удобства сравнения цифры S&P 500 индекса приведены здесь также по итогам года на сентябрь.

9. См.: Robertson. Hedge Fund Miseries. P. 270.

10. Интервью с Говардом Берковицем, 28 августа 2007 г. интервью с Джерри Файном, 29 августа 2007 г. Что касается цитаты Спейсека, см. предисловие Джона Богла к книге: Adam Smith. Supermoney. — New York: John Wiley Sc Sons, 1972. P. xiii.

11. Дэвид Рокер, аналитик в Steinhardt, Fine, Berkowitz, рассказывает: «Чтобы делать деньги на понижении, вы должны быть смельчаком. Правительство против вас. СМИ были против вас; это было не по-американски — играть на понижение. Руководство фирмы было против вас. Рост курсов акций, как правило, бывает долгим и постепенным, тогда как снижение — резким и кратковременным. Поэтому большинство из дней, в которые вы ходите в офис, спекулянт, играющий на понижение, получает по носу. В то время немногие желали проигрывать». (Интервью автора с Дэвидом Рокером, 31 июля 2007.)

12. Steinhardt. No Bull. P. 127. Уточняя этот момент в интервью, данном автору, Стейнхардт сообщает: «Мы действительно казались меткими стрелками и умными малыми. Я был обеспокоен тем, что примут законодательство, чтобы объявить незаконной короткую продажу, потому что разговоры об этом были. Но, отвечая конкретно на Ваш вопрос [по поводу того, как он реагировал на то, что им были недовольны], я чувствовал себя превосходно оттого, что обладал мудростью, рассудительностью и смелостью, чтобы оказаться в такой ситуации». (Интервью автора с Майклом Стейнхардтом, 4 октября 2007.)

13. Интервью со Стейнхардтом.

14. Интервью автора с Джоном ЛеФрером, 28 августа 2007. История с ЛеФрером не является единственным случаем. Когда аналитик по имени Оскар Шафер устроился в компанию, Стейнхардт позвал его в первый день и спросил его, что он намерен делать. Шафер ответил, что другу его друга нравятся акции Commonwealth Oil, поэтому он мог бы взглянуть на них. Стейнхардт тотчас же купил большую партию акций. Шафер был в ужасе. (Интервью автора с Оскаром Шафером, 29 августа 2007.)

15. Майкл Стейнхардт вспоминает: «Тони был, как вы слышали, очень необычным человеком благодаря своей способности недвусмысленно выражаться. Так что он был очень уязвим… Это была та уязвимость, которая заставляла вас уважать его, когда он был прав и когда он заблуждался, и заставляла вас думать о нем, как о человеке смелом и убежденном». На вопрос об источнике убежденности Чиллуффо, Стейнхардт сообщает: «Должно быть, это тайна, потому что мы имели дело с человеком, в котором было много от «уличного мудреца» и который был умен, но не так, как все мы, изучавшие экономику и финансы в университетах и все такое, у него не было всего этого. У его ума и взглядов был другой источник. Он только и говорил о волнах Кондратьева и постоянно делал на них упор с убежденностью и некоторой долей наивности. Я не думаю, что он знал слишком много. Но он знал то, что должен был знать. Откуда он знал, как нужно поступить, оставалось тайной, потому что он не мог это четко сформулировать». (Интервью автора с Майклом Стейнхардтом, 10 сентября 2007.)

16. Интервью автора с Тони Чиллуффо, 25 сентября 2007. См. также: Steinhardt. No Bull. P. 122.

17. Steinhardt. No Bull. P. 128. Стейнхардт добавляет: «Он имел на меня особое влияние. Я готов был предоставить ему полную свободу». (Интервью со Стейнхардтом, 4 октября 2007.)

18. Steinhardt. No Bull. P. 186.

19. Интервью со Стейнхардтом, 4 октября 2007. См. также: Steinhardt. No Bull. P. 187. В интервью, данном Джеку Д. Швагеру, Стейнхардт с одобрением цитирует одного своего коллегу инвестора, который говорит: «Все, что я дал команде, это 28 лет ошибок». См.: Jack D. Schwager. Market Wizards: Interviews with Top Traders. — New York: New York Institute of Finance, 1989. P. 11. Следует заметить, что, когда Стейнхардт пытается привести примеры своего рыночного чутья, это может не произвести впечатления. «Часто, слушая какую-то идею, я приходил к совсем другому заключению, чем хотел тот, кто предлагал эту самую идею», — пишет он, будто тот факт, что вы делаете свои собственные выводы, слушая человека, который думает совсем иначе, является чем-то очень необычным. Steinhardt. No Bull. Р. 187.

20. Там же. Р. 189–90.

21. Один бывший коллега Стейнхардта отмечает: «Агрессии Майкла не было предела. В конечном счете это заставило меня уйти. Я не стал бы так обращаться даже с собакой».

22. Говард Берковиц рассказывает: «Мы все были специалистами по анализу, мы все очень усердно занимались управленческим процессом, мы знали все о компаниях, которые посещали, мы понимали, что происходило. Рынки были менее эффективными в то время. (Интервью с Берковицем.) Джерри Файн настаивает: «По-моему, мы на сто процентов руководствовались исследованиями». (Интервью с Файном.)

23. В числе других примеров хедж-фондов, достигших успеха главным образом за счет подбора акций, можно назвать фонд Джулиана Робертсона Tiger и его дочерние компании. См. главу 5 и приложение.

24. Одним из немногих исследователей денежного предложения в 1960-е годы был Генри Кауфман из Salomon Brothers. Он описывает свою профессию в 1960-е годы как существование горстки представителей на целую страну. Они были склонны консультировать владельцев облигаций, а не владельцев акций. (Интервью автора с Генри Кауфманом, 10 сентября 2007.) Другим исключением был Джеймс Харпел, управляющий хеджевым фондом, руководивший компанией Century Capital. Харпел вспоминает, что его сосредоточение на тенденциях высоких процентных ставок к снижению считалось необычным в начале 1970-х годов. (Интервью автора с Джеймсом Харпелом, 2 октября 2007.)

25. Чиллуффо следил за данными о чистых свободных и заемных резервных средствах. (Интервью автора с Тони Чиллуффо, 23 июля и 25 сентября 2007.)

26. Из интервью с шестью коллегами Чиллуффо сложился образ человека, к мнению которого прислушивались, но аргументация которого могла быть непостижимой. Например, Оскар Шафер вспоминает: «Тони довольно долго обладал поразительной способностью, он мог сказать: «Во вторник рынок будет падать». И во вторник рынок падал». (Интервью с Шафером.) Дэвид Рокер рассказывает о Чиллуффо: «Он делал все по-своему. Никто другой не мог постигнуть этого». (Интервью с Рокером.) Майкл Стейн-хардт говорит о его монетарном анализе следующее: «Я думаю, это было преимущество. Вопрос в том, был ли это слепой случай или что-то другое?» Немного погодя, он добавляет: «Может быть, он советовался с лунным светом или что-то еще, но факт тот, что он оказывался прав. Когда кто-нибудь его серьезно спрашивал об этих вещах, у вас тотчас же возникало чувство, что его знания были поверхностными и что он был человеком абсолютно необразованным в этих вопросах». (Интервью со Стейнхардтом, 4 октября 2007.)

27. William J. Casey (председатель Комиссии по ценным бумагам и биржам). The Changing Environment for Pension Plans. Официальное выступление на Американской конференции по пенсионным вопросам, 7 октября 1971 г.

28. В 1960 году крупные депозитарные институты отвечали лишь за четвертую часть оборота Нью-Йоркской фондовой биржи. К 1969 году они отвечали более чем за половину. С тех пор эта доля неуклонно росла. К середине 1980-х годов, по подсчетам, институты отвечали за 80–90 % оборота фондовой биржи. См.: Charles J. Ella. Modern Moneyman: A Hedge Fund Manager Mixes Research, Risks to ‘Perform’ in Market / / Wall Street Journal, 31 октября, 1969. P. 1.

29. Блочная торговля должна была достичь 30 % общего оборота к 1980 году и 50 % — к 1984 году. Данные Нью-Йоркской фондовой биржи представлены графически в следующей статье: Randall Smith. Street Hazard // Wall Street Journal, 20 февраля, 1985. P. 1.

30. Это было редкостью для человека, управляющего фирмой, такого как я, — сидеть за рабочим столом, добывать сведения о пакетах ценных бумаг и говорить с главными торговцами крупными блоками, в отличие от большинства других фирм, в которых работали люди, которые были всего лишь клерками, делая ту же работу. Поэтому, если вы являетесь высокопоставленным лицом в брокерской фирме, с кем вы будете охотнее разговаривать? Со мной или каким-то клерком? Вы скорее станете разговаривать со мной, откровенничать со мной, искать поддержки с моей стороны. Будучи на этом месте я получал лучший опцион-колл, чем большинство других». (Интервью со Стейнхардтом, 4 октября 2007.) См. похожие замечания: Schwager. Market Wizards. P. 213.

31. Интервью со Стейнхардтом, 10 сентября 2007.

32. Steinhardt. No Bull. P. 97.

33. Стейнхардт вспоминает: «Торговля с Джеем Пэрри [из Salomon] создавала массу возможностей. Бывали времена, когда он страстно желал поместить свою информацию на ленте тиккера. Если вы знали об этом, вы предлагали ему неправильную цену. Неправильная цена на 300 000 акций — это три восьмых пункта. Это много денег в вашем кармане. Это то, что мне действительно удавалось». (Интервью со Стейнхардтом, 4 октября 2007.)

34. Интервью со Стейнхардтом, 4 октября 2007.

35. Объясняя свои предположения в ключевой статье в 1961 году, Франко Модильяни и Мертон Миллер внесли условие, реальным отсутствием которого Стейнхардт воспользовался: «Ни покупатель, ни продавец (или эмитент) ценных бумаг в результате своих операций не являются достаточно значительными, чтобы оказывать ощутимое влияние на существующую далее цену». (Merton Н. Miller and Franco Modigliani. Dividend Policy, Growth, and the Valuation of Shares //Journal of Business, 34 (1961). P. 412.)

Между тем Юджин Фама признал, что специалисты по фондовому рынку, вооруженные конфиденциальными сведениями о неисполненных заявках (о покупке и продаже), могут иметь превосходство на рынке. Но ему не удалось разглядеть, что этот, очевидно, незначительный недостаток квалификации стал более существенным с ростом блочной торговли. Теперь уже не только специалисты знали, какие сделки планировались; занимающиеся блочной торговлей трейдеры, такие как Стейнхардт, тоже имели доступ к информации о движении рынка. И ценность этой информации увеличивалась, потому что крупные блочные торги скорее могли повлиять на цену, чем заявки, исполненные специалистами. (Eugene F. Fama. Efficient Capital Markets: A Review of Theory and Empirical Work // Journal of Finance, 25 (1970). P. 409–10.

36. Этот момент превосходно описан в книге Ричарда Букстабера: Richard Bookstaber. A Demon of Our Own Design. — New York: John Wiley & Sons,

2007. P. 183–84.

37. Я обычно назначал огромные суммы комиссионных, имеющих отношение к моему капиталу, так как занимался всякого рода вещами, дававшими громадные комиссионные для моих личных целей, которые, как я считал, имели некоторую повторную выгоду: вы назначаете комиссионные, у вас есть хорошие идеи, вы способны быть более ликвидным, чем ваш сосед, потому что брокер, когда ему будет нужно, будет покупать у вас, а не у вашего соседа; и вы получите лучший опцион-колл на новые ценные бумаги и анализ». (Интервью со Стейнхардтом, 10 сентября 2007.)

38. В качестве другого примера режима преференций в 1986 году можно привести случай, когда аналитик из Goldman Sachs порекомендовал трейдерам Стейнхардта акции компании Southwest Airlines Со. накануне вечером, перед тем как дал ту же рекомендацию остальным клиентам Goldman. (George Anders. Investors’ Investor: Powerful Trader Relies on Information Net, Timing and Hot Pace — Michael Steinhardt in Action; One Eye on His Screens, One Ear to Rumor Mills — Fees Alone Cost 22$ Million //Wall Street Journal, 3 марта, 1986.

39. Стейнхардт описывает один случай, когда он попросил установить личность продавца и даже постфактум отменил свой приказ на покупку. «Обычно продавец ни в чем не разбирается. Существуют ли какие-то особые причины, чтобы он понимал, что делает? Будьте уверены. Однажды мы покупали партию акций у Equity Funding, крупный беспорядочный пакет ценных бумаг, и мы сразу же поняли, что что-то было не так. Мы пошли в Goldman, а они тоже уже купили немного акций. Мы спросили и узнали, кто был продавцом, и нам стало ясно, что продавец что-то знает… Это была конфиденциальная информация. Кто я такой, чтобы прекратить платежи по данной сделке? Подразумевалось, что я не знаю, кто продавец. А даже если бы знал, предполагалось, что у меня нет доказательств, что он что-то знает. Но они у меня были». Стейнхардт продолжает: «В какой-то момент, в начале восьмидесятых, мы были крупнейшим клиентом Goldman Sachs. Являться самым большим клиентом Goldman Sachs, будучи обыкновенным хеджевым фондом? Можете себе представить, какой у нас должен был быть оборот? Мне необходимо было обладать тесными связями с людьми в отделе торговых операций в крупных фирмах, поскольку я должен был доверять им, а они — мне. Когда они могли предоставить мне информацию, она почти всегда была для меня выгодной. И для них тоже выгодной. Это был еще один источник дохода для нас». (Интервью со Стейнхардтом, 4 октября 2007.)

40. Джон Латтанцио стал работать со Стейнхардтом в 1979 году. (Интервью автора с Джоном Латтанцио, 4 октября 2007.)

41. Сагу Reich. Will Weinstein, Former Head Trader, Oppenheimer & Co. // Institutional Investor, vol.21, no.6, June 1987. P. 38–42. Уэйнстейн даже признается в интервью, что был в сговоре с руководящими трейдерами Salomon Brothers и Goldman Sachs. Беседы со Стейнхардтом подтверждают, что, будучи крупнейшим трейдером в блочной торговле на стороне покупки, он входил в тот же круг лиц.

42. «Если у него [брокера] что-то намечалось, если он знал, что у него есть крупный продавец, он мог сказать мне: «Вы знаете, для вас было бы неплохо занять короткую позицию по тому-то и тому-то». Почему он хотел, чтобы я занял короткую позицию по тому-то и тому-то? Потому что у него был крупный продавец, и он знал, что в определенный момент он собирается продать акции по низкой цене. И если у него буду я в качестве покупателя, и моя короткая позиция будет покрыта, это будет хорошо для него; это будет почти наверняка хорошо для меня, потому что я буду покупать акции по сниженной цене». (Интервью со Стейнхардтом, 4 октября 2007.)

43. Там же.

44. Там же.

45. Эти вычисления предполагают, что шансы получить положительную прибыль в любой заданный год составляют один из двух. Для нормального взаимного фонда это предположение было бы неверным: фондовый рынок движется вверх большую часть времени, чем падает, поэтому вероятность сделать положительную прибыль будет выше. Но для хедж-фонда, который играл и на повышение, и на понижение, и который делал крупные инвестиции в облигации, предположение об одном шансе из двух кажется почти справедливым.

46. Steinhardt Fine Firm Agrees to Court Order in Seaboard Case // Wall Street Journal, 23 апреля 1976 г. P. 3.

47. Разумеется, ни одна из этих реформ не имела успеха в устранении преимущества инсайдера. «Невозможно распространять информацию совершенно однородно», — заявляет Стейнхардт в отношении попыток контролирующих органов. (Интервью со Стейнхардтом, 10 сентября

2007.)

48. Anise С. Wallace. Pullback at Block Trading Desks // New York Times, December 24, 1987. P. Dl.

49. Dan Dorfman. Sabbatical for a Superstar // Esquire, 29 августа, 1978 г. P. 12.

ГЛАВА 3: СЕКРЕТ ПОЛА САМУЭЛЬСОНА

1. Justin Fox. The Myth of the Rational Market: a History of Risk, Reward and Delusion on Wall Street. — New York: HarperCollins, 2009. P. 124.

2. Peter L. Bernstein. Capital Ideas Evolving Hoboken, NJ: John Wiley 8c Sons,

2007. P. 113.

3. Самуэльсон поясняет: «Теория случайных блужданий Фама и моя — не одно и то же. Моя теория состоит в том, что не существует легкой наживы…

Если вы прочитаете многочисленные статьи, которые я посвятил гипотезе эффективного рынка, вы поймете, что это не догма. Если вы можете получить информацию раньше, до того, как она стала широко известной, ничего не поделаешь, вы разбогатеете». (Интервью автора с Полом Самуэльсоном, 5 февраля 2008.)

4. Bernstein. Capital Ideas Evolving. P. 143.

5. Объясняя свое инвестирование в Buffett, Самуэльсон писал: «На опыте я убедился, что вообще существуют немного таких Warren Buffett, которые обладают высокой способностью приносить доход, так как они хорошо понимают, какие фундаментальные показатели являются основными и за получение каких новых данных стоит хорошо платить. Такие суперзвезды дорого обходятся: к тому времени, когда вы их замечаете, плата за их услуги возрастает до небес!» См. предисловие Пола Э. Самуэльсона к книге: Marshal Е. Blum and Jeremy J. Siegel. The Theory of Security Pricing and Market Structure //Journal of Financial Markets, Institutions and Instruments 1, № 3 (1992). P. 1–2). Дополнительную информацию об инвестировании Самуэльсона в Buffett можно найти в статье: Roger Lowenstein. Buffett: The Making of an American Capitalist. New York: Broadway Books, 2001. P. 308–11.

6. Другим выдающимся примером первой количественной фирмы является Princeton-Newport, созданная в 1969 году. Занимательное описание компании Princeton-Newport можно найти в книге: William Poundstone. Fortune’s Formula: The Untold Story of the Scientific Betting System That Beat the Casinos and Wall-Street. New York: Hill and Wang, 2005.

7. Выражаю благодарность Джэну Кунзу, работавшему в Commodities Corporation с момента ее основания и предоставившему мне копию первоначального рекламного проспекта.

8. В 1964 году Кутнер издал имевшую решающее влияние книгу под названием The Random Character of Stock Market Prices, которая являлась сборником всех опубликованных к тому времени статей об эффективном рынке.

9. Специалистом по проекту «Аполло» был Моррис Марковиц.

10. Многие хедж-фонды, имеющие дело с инвесторами, которые не платят налоги США, юридически зарегистрированы как офшорные корпорации. Commodities Corporation была необычной корпорацией, которая была зарегистрирована внутри страны.

11. В лекции, произнесенной в Принстонском университете в мае 1999 года, Веймар вспоминал: «Я был особенно захвачен темой и ролью героя в западных культурных канонах. Если кто-то размышляет о героизме, это помогает быть движимым экзистенциальным страхом, и мой был ощутим в мои 20 и 30 лет». (F. Helmut Weymar. Orange Juice, Cocoa, Speculation and Entrepreneurship. Beckwith Lecture at Princeton University, May 1999). Я благодарен Хельмуту Веймару за предоставленный текст лекции. Бывший сотрудник Commodities Corporation прямо заявляет: «Хельмут, в сущности, хотел быть королем мира. Он интересовался искусством, а потом перестал им заниматься, так как думал: «Я, на самом деле, никогда не достигну выдающегося успеха в мире искусства». Так что он занимался этим, потому что ему нужно и хочется достичь превосходства над другими и выглядеть как человек, имеющий превосходство над другими».

12. Интервью автора с Ф. Хельмутом Веймаром, 19 апреля 2007.

13. Интервью с Веймаром; F. Helmut Weymar. Orange Juice, Cocoa, Speculation and Entrepreneurship. Beckwith Lecture at Princeton University, May 1999.

14. F. Helmut Weymar. Orange Juice, Cocoa, Speculation and Entrepreneurship. Beckwith Lecture at Princeton University, May 1999.

15. Эти описания Веймара и Ваннерсона даны Джэном Кунзом, одним из первых сотрудников Commodities Corporation (Джэн Кунз, электронное письму автору, 5 февраля 2008) и Ирвином Розенблюмом, автором автобиографического описания: Irwin Rosenblum. Up, Down, Up, Down, Up: My Career at Commodities Corporation., Bloomington: Xlibris, 2003. Я благодарен Ирвину Розенблюму и его книге за это краткое описание и еще за несколько моментов в данной главе.

16. Интервью с Веймаром.

17. Commodities Corporation выжила, потому что Nabisco очень хотела удержать ее в бизнесе, чтобы сохранить доступ к прогнозам Веймара относительно какао и прогнозам Ваннерсона относительно пшеницы. Nabisco была способна одержать победу над другими держателями акций, которые хотели закрыть фирму, так как она обладала преимущественным требованием в отношении оставшихся средств. В случае ликвидации Nabisco потребовала бы свои 500 тысяч долларов, оставив остальных инвесторов лишь с 400 тысячами долларов от их первоначальных 2 миллионов долларов. Будучи фактически уничтожены, другие держатели акций решили, что потеряют совсем немного, позволив Commodities Corporation продолжить торговлю. (Интервью с Веймаром.)

18. Там же.

19. Это остроумное замечание приписывают Фрэнку Ваннерсону. (Интервью автора с Моррисом Марковицем, 1 ноября 2007.)

20. Веймар вспоминает: «Ценная настолько же, насколько могут быть ценными анализ рынка и генерация данных, дисциплина управления капиталом даже более важна для успешной спекуляции… Наиболее успешные трейдеры спекулятивными деривативами осуществляют больше проигрышных сделок, чем прибыльных. Они имеют успех только потому, что их прибыли на положительных сделках существенно больше, чем их жестко контролируемые проигрыши на отрицательных сделках». (F. Helmut Weymar. Orange Juice, Cocoa, Speculation and Entrepreneurship. Beckwith Lecture at Princeton University, May 1999.)

21. Например, Пол Тюдор Джонс основал свой хеджевый фонд Tudor с помощью начального капитала, полученного от Commodities Corporation. Служащий фонда Tudor вспоминает: «Когда мы взращивали молодых трейдеров и если они становились близки к выходу из игры, он [Пол Джонс], приводил их в офис и говорил: «Вы должны написать анализ, почему это произошло и что сделать, чтобы это не повторилось снова». Он прививал эту привычку, взятую из Commodities Corporation».

22. Интервью с Веймаром; интервью автора с Ирвином Розенблюмом, 19 апреля 2007. Розенблюм был ответственным за реализацию новой системы управления рисками и описывает ее в своей автобиографии. См. также: Tully. Princeton’s Rich Commodity Scholars.

23. Элейн Крокер, которая продвинувшись по службе, стала старшим административным сотрудником Commodities Corporation, а впоследствии президентом Moore Capital, вспоминает: «Выход из игры заставляет вас ликвидировать ваши позиции и покинуть рынок в течение тридцати дней. За это время вы описываете историю ваших торговых операций за период, приведший вас к потерям, и смотрите, не нарушили ли вы вашу собственную торговую философию. В большинстве случаев ответ будет утвердительным. Система в целом позволяет трейдерам совершенствовать подход к рынкам, который будет работать на них, и в то же время заставляет их быть ответственными за верность ей». (Интервью автора с Элейн Крокер, 30 июля 2008.)

24. В середине 1980-х специалист по теории информации из Массачусетского технологического института Роберт Фано написал статью, подвергающую сомнению теорию случайных блужданий в курсах акций. Коллеги предупредили его, что предоставление этой статьи на публикацию в рецензируемом журнале поставит на нем клеймо сумасшедшего. См. книгу: Poundstone, Fortune’s Formula. P. 127–28. Подобно этому, Скотт Ирвин, опубликовавший одну из первых статей, подтверждающую существование тенденций, живо вспоминает, как трудно было добиться, чтобы подобные взгляды опубликовали. (Интервью автора со Скоттом Ирвином, 14 февраля 2008.)

25. Как выразился об этом Веймар: «Счастливо одаренный пытливым и восприимчивым умом, Фрэнк исправил ошибку своего обучения экономике в Принстоне». (Weymar. Orange Juice, Cocoa, Speculation and Entrepreneurship). Сам Ваннерсон замечает: «Ученые медленно меняли свои убеждения. Я думаю, валюты делали это, где тенденции были настолько очевидны, что даже ребенок мог их заметить». (Фрэнк Ваннерсон, электронная переписка с автором, 11 февраля 2008.)

26. Ваннерсон полагает, что он был первым, кто создал автоматизированную систему следования за трендом: «Я вполне уверен, что я был первым, кто собрал всю систему воедино». Подобную систему разработал чуть позже Эд Сейкота, легендарный трейдер в брокерском деле в Hayden Stone, которого Ваннерсон помнит, как «дружественного конкурента». (Фрэнк Ваннерсон, электронная переписка с автором, 28 октября 2007.) Но правда может быть в том, что Ваннерсон создал вторую автоматизированную систему. Денис Данн из Dunn & Hurgitt вспоминает, что такая система была создана в конце 1960-х (Денис Данн, электронная переписка с автором, 25 февраля 2008). Вполне может быть, что в прекрасном очерке Fortune о Commodities Corporation, процитированном выше, было ошибочно сказано, что система была изобретена после 1971 года.

27. Из-за смешанных чувств Веймара в первоначальном рекламном проспекте компании об исследовании фирмой тенденции цен упоминалось только мимоходом. Commodities Corporation нацеливала на рынок свое превосходное знание аналитических показателей, а не свое компьютеризированное следование за трендами.

28. Вспоминая свое положение первого трейдера без ученой степени, Маркус говорит: «Это создало определенное количество разногласий. В целом идея была в том, что это будет лучшим и самым ярким. Меня бы не наняли, если бы это не было нужно для продвижения Амоса. Когда я был нанят, я бы не сказал, что столкнулся с сильным противодействием. У некоторых имеющих ученые степени дела шли не так хорошо, как они надеялись». (Интервью автора с Майклом Маркусом, 21 ноября 2007.)

29. Марковиц вспоминает: «У Майка был собственный самолет. Он хотел справлять свадьбу на Гавайях, таким образом, он каждого сажал в самолет и отвозил туда. Он был бизнесменом, вроде бы он был бережливым и не бросал денег на ветер, но когда это делалось для его собственного удовольствия, для его собственного наслаждения… Жизнь коротка, есть деньги — трать их. Для него это были карманные расходы, он вполне мог их себе позволить». (Интервью с Марковицем, 5 февраля 2008; Jack D. Schwager. Market Wizards: Interviews with Top Traders. New York: New York Institute of Finance, 1989. P. 10, 36.)

30. Хельмут Веймар, который комментировал черновик этой главы, напротив, утверждает, что Маркус уделял огромное внимание аналитическим показателям, так что отход Commodities Corporation от изначальной веры в анализ фундаментальных показателей был менее резким, чем я здесь предположил. (Хельмут Веймар, личное общение с автором, 1 августа 2008.) Но кажется немного сомнительным, чтобы в изначальной торговле Веймара анализ фундаментальных показателей преобладал над анализом графиков цен, в то время как для торговли Маркуса верно было обратное. Маркус вспоминает: «Те, кто следовал за трендом, обычно говорили, что аналитические показатели были заложены в тренды и что вы могли сделать больше денег, если бы подождали, пока аналитические показатели начнут действовать и направят тренд в определенную сторону». (Интервью с Маркусом.) Обратите также внимание на замечание Ковнера далее в этой главе, о том, что наиболее выгодные возможности существуют, когда отсутствует базовая информация. Контраст с изначальным рекламным проспектом, в котором делается акцент на эконометрическом моделировании и не уделяется внимание трендам, довольно очевиден.

31. «У вас были преимущества в операционном зале биржи. Вашим преимуществом было то, что вы много знали о внутренних технических сторонах одного рынка. Вы могли видеть, кто покупал, кто продавал, как исполнялись заявки, где всё останавливалось. Недостаток был в том, что вы были привязаны к этому рынку. Если вы торговали хлопком, а на рынке соевых бобов происходил ошеломительный скачок, вы упускали эту возможность. Впоследствии я решил, что лучше было отказаться от этого технического преимущества и получить возможность отбирать и выбирать из числа нескольких рынков». (Интервью с Маркусом.)

32. Там же.

33. В Commodities Corporation было несколько либертарианцев. Марковиц вспоминает: «Было много антиавторитарных, либертарианских настроений. Я думаю, многие люди, занимающиеся бизнесом, не испытывавшие подобных настроений вначале, в итоге пришли к этому. Я думаю, ваша осведомленность растет, когда вы изучаете рынки, анализируете их, вы видите, что, когда правительство влияет на рынки, 99 шансов из 100, что это не даст никакой выгоды и лишь создаст проблемы». (Интервью с Марковицем, 5 февраля 2008.)

34. Jack D. Schwager. Market Wizards. P. 19–20. По вопросам регулирования цен и пиломатериалам см. также статью: Barry Bosworth. The Inflation Problem during Phase III // American Economic review 64, № 2. Документы и протоколы 86-го ежегодного съезда Американской экономической ассоциации в мае 1974 г.); и статью: William Poole. Wage-Price Controls: Where Do We Go from Here? а также Brookings Papers on Economic Activity, 1973, № 1. P. 292.

35. Jeffry A. Frieden, Global Capitalism: Its Fall and Rise in the Twentieth Century. New York: W.W. Norton & Co., 2006. P. 364.

36. Xue Zhong He and Frank H. Westernhoff. Commodity Markets, Price Limiters, and Speculative Price Dynamics //Journal of Economic Dynamics & Control, 29(9), September 2005. P. 1, 578.

37. Между тем инвесторы искали безопасность в золоте, подняв цены свыше 300 долларов за унцию летом 1979 года и свыше 800 долларов зимой — огромная разница по сравнению с 35 долларами, санкционированными Бреттон-Вудской валютной системой.

38. Интервью с Маркусом, 21 ноября 2007.

39. Маркус вспоминает: «Помню, я был на Бермудских островах и пытался сократить рост большого правительства. Это соответствовало моему либертарианизму». (Интервью с Маркусом.) Марковиц также вспоминает столкновение с Веймаром на Бермудской конференции. В последующие годы еще более яростные усилия были направлены на то, чтобы заставить Веймара сократить накладные расходы. (Интервью с Марковицем.)

40. Например, компания, заключившая контракт со школьными системами на поставку обедов, рассчитала, что ей нет необходимости страховаться от всплеска цен на продовольствие до 1973 года, когда она вдруг теряет деньги, так как ее производственная себестоимость взлетела до небес; с тех пор она страхует себя, фиксируя свои затраты с помощью фьючерсного рынка. См. статью: Roger W. Gray/ Risk Management in Commodity and Financial Markets // American Journal of Agricultural Economics 58, No. 2, May 1976, P. 280–285). В статье также говорится о том, что после 1973 года товарные рынки испытывали «беспрецедентно высокие уровни хеджирования, связанного со спекуляцией».

41. Commodities Corporation устроила эту лазейку с оптовым торговцем зерном. (Интервью с Марковицем, 1 ноября 2007; интервью с Маркусом.)

42. Трейдеры Commodities Corporation изучали «Белую Книгу», резюме торговых идей Амоса Хостетера, уважаемого старейшины компании. Бартон Ротберг, трейдер, который вспоминает о влиянии «Белой Книги», также делает акцент на влиянии Ваннерсона: «Commodities Corporation действительно усвоила, что тенденции всегда идут дальше, чем вы думаете. По этому вопросу много математической работы проделал Фрэнк Ваннерсон, и мы обнаружили, что в течение короткого периода тенденции склонны продолжаться на всех уровнях. Идея заключалась в том, что, если только у вас не было действительно уважительной причины, вы хотите остаться с данной тенденцией». (Интервью автора с Бартоном Ротбергом, 5 февраля

2008.)

43. Richard J. Sweeney. Beating the Foreign Exchange Market // Journal of Finance, 41(1), March 1986. P. 163–182; Louis P. Lukac, B. Wade Brorsen and Scott H.Irwin. A Test of Futures Market Disequilibrium Using Twelve Different Technical Trading Systems // Applied Economics, 20, No. 5, May 1988. P. 623–639). За этими публикациями последовала статья: В. Wade Brorsen and Louis P. Lukas. A Comprehensive Test of Futures Market Disequilibrium // Financial Review, 25(4), November 1990. P. 593–622). Вера в существование эффекта инерции стала господствующей тенденцией с выходом публикации Narasimhan Jegadeesh and Sheridan Titman. Returns to Buying Winners and Selling Losers: Implications Stock Market Efficiency //Journal of Finance, v. 48, no. 1, March 1993. P. 65–91.

44. Интервью с Ирвином.

45. Интервью с Маркусом.

46. Philip Weiss. George Soros’s Right-Wing Twin // New York, July, 24, 2005.

47. Маркус вспоминает: «В то время, когда я познакомился с Брюсом, он работал таксистом на полставки и на полставки занимался торговлей. Я был поражен глубиной и широтой его знаний. Бывало, я пытался заговорить о чем-нибудь эзотерическом и секретном, что произвело бы на него впечатление, а он как раз знал об этом и мог обсуждать это. Этот парень работал неполный день и водил такси, но был уже коллегой». (Интервью с Маркусом.)

48. Rosenblum. Up, Down, Up, Down, Up. P. 98.

49. Интервью с Марковицем.

50. Rosenblum. Up, Down, Up, Down, Up. P. 98. Вспоминая предсказание Маркуса, что Ковнер станет президентом Commodities Corporation, Пол Самуэльсон говорит: «Мой комментарий был таков: «Брюс Ковнер не мог позволить себе быть президентом Commodities Corporation». (Интервью с Самуэлсоном.) Розенблюм также вспоминает о Ковнере следующее: «Он был чрезвычайно амбициозен и имел все необходимые способности для того, чтобы удовлетворить эти амбиции. Он был замечательный, разговорчивый, уверенный в себе и обладал сильным личным обаянием. Хельмут был совершенно очарован им и, подобно большинству людей в компании, всячески старался угодить Брюсу. Брюс сделался очень близок к Майклу [Маркусу], который взял его под свое крыло и научил очень многому в деле торговли». (Rosenblum. Up, Down, Up, Down, Up. P. 52.) Кроме того, сам Ковнер говорит о Самуэльсоне: «Он всегда был восхитителен. Он был очень потрясен тем фактом, что есть люди, которые делают деньги на этих рынках». (Интервью автора с Брюсом Ковнером, 14 октября 2009.)

51. Ковнер подчеркивает, что он рассматривал первоначальные попытки Веймара прикидывать «эффективную» цену для товара менее продуктивными, чем попытки Маркуса оценивать направление рынка. Попытка получить точечную оценку для правильной цены на какао или что-то еще была трудной и потенциально опасной, так как могла привести к неконтролируемости в торговле. «Будучи трейдером фонда, занимающегося левериджем, вы должны были в основном интересоваться скорее траекторией, чем конечными точками». (Интервью с Ковнером.)

52. Рой Леннокс, который был нанят Ковнером в качестве компаньона в 1980 году, вспоминает: «Когда я начинал работать с Брюсом, я позвонил его ассистенту, чтобы он рекомендовал мне некоторые книги, перед тем как я начну действовать. Одна из книг, которые он мне прислал, была об изучении графиков. Я подумал: «Боже мой! Меня учили в бизнес-школе, что графики не работают, что рынки являются эффективными». Но затем Брюс сказал мне, что графики являются лишь отображением психологии рынка и поэтому чрезвычайно ценны и действительно необходимы для торговли». (Интервью автора с Роем Ленноксом, 24 июня 2009.)

53. Schwager. Market Wizards. P. 32

54. Интервью с Ковнером; интервью с Ленноксом.

55. Бартон Ротберг вспоминает: «В конце 1970-х — начале 1980-х происходило вливание денег извне. Хельмут был против управления внешним капиталом, но парни, такие как Брюс, хотели заполучить эти деньги. Произошел небольшой мятеж». (Интервью с Ротбергом.) Марковиц вспоминает: «Мы спорили по меньшей мере год, пару лет о привлечении внешнего капитала. Хельмут нервничал из-за того, что с тех пор как он позволил трейдерам выйти из-под его контроля, они могли уйти». (Интервью с Марковицем, 5 февраля 2008.)

56. Элейн Крокер вспоминает: «Мы пытались взять на работу Пола, но он этого не хотел. Когда он приехал в Принстон на встречу с Хельмутом, Хельмут сказал ему: «Запомни, в какой-то момент ты потеряешь деньги». Впоследствии Пол написал благодарственное письмо, заявляя, что он заплатил за обед и услышал, что потеряет деньги». (Интервью с Крокером.)

57. Commodities Corporation продолжала существовать многие годы и в конце концов была поглощена компанией Goldman Sachs в 1997 году. Но ее лучшая пора закончилась в начале 1980-х. Фирма потеряла деньги на торговле в 1981 году, но Веймар допустил неприемлемый рост административных расходов, с 15 миллионов долларов в 1981 году до 23 миллионов в 1982-м и до 27 миллионов в 1983 году. (Rosenblum. Up, Down, Up, Down, Up. P. 102, 106–107.)

ГЛАВА 4: АЛХИМИК

1. Историком был Ральф Дарендорф, директор Лондонской школы экономики с 1974 по 1984 год. Описание обстановки в школе и факты из юности Сороса взяты из книги: Michael Т. Kaufman. Soros: The Life and Times of a Messianic Billionaire (New York: Knopf, 2002).

2. Сорос подсчитал, что ему требуется 500 000 долларов. Там же. Р. 83.

3. Сорос также был знаком со Стейнхардтом, Файном и Берковицем, которые двумя годами ранее, в 1967 году, создали свой хеджевый фонд. Но основным примером для подражания был А.У. Джонс. По словам Сороса, «Double Eagle был создан по образцу хеджевого фонда А.У. Джонса». Влияние модели хеджевого фонда А.У. Джонса на формирование хеджевого фонда Сороса было обусловлено тем фактом, что его младший компаньон, Джим Роджерс, работал на компанию Neuberger & Berman, которая являлась основным брокером А.У. Джонса. (Интервью автора с Джорджем Соросом, 16 января, 2008; интервью автора с Джимом Роджерсом, 20 ноября,

2007.) См. Также: John Train, The New Money Masters (New York: Harper & Row, 1989), p. 17.

4. Сорос поясняет: «Ключ к рефлексивности — это неверное восприятие реальности, и именно с этого начинается непонимание экономической теории. Теория заключается в том, что люди действуют исходя из собственных интересов, но на самом деле они действуют исходя из того, что они понимают под собственным интересом, а этот интерес необязательно на самом деле является тем, чего они хотят, люди просто в это верят». (Интервью с Соросом.)

5. Заметка о капиталовложениях Сороса, «Доводы в пользу ипотечных трастов», полностью опубликована в «Алхимии финансов» и объясняет логику рефлексивности инвестиционных трастовых фондов, к примеру: предположим, фонд начинается с 10 акций, стоимость каждой — 10 долларов, и приносит 12 долларов чистого дохода на общий капитал в размере 100 долларов. Увидев, какой высокий доход можно получить, еще пять инвесторов отдают в фонд по 20 долларов за акцию, и теперь капитал инвестиционного фонда составит 200 долларов. Если предположить, что траст вкладывает новый капитал, а он работает так же эффективно, как и первый, то теперь доход траста составит 24 доллара и будет разделен между пятнадцатью акционерами. После вложения в новый капитал доход с каждой акции возрастет с 1,20 до 1,60 доллара. George Soros. The Alchemy of Finance (Hoboken, NJ: John Wiley & Sons 1987), p. 64–67. В качестве еще одного примера применения рефлексивного мышления к рынкам Сорос отметил, что ненасытных конгломератов, умеющих договориться о цене за акции, скоро ждет успех: повышающиеся цены на акции позволят им вкладывать деньги, используя новые ценные активы; вложения будут означать более высокую прибыль и даже более высокие цены на акции; цикл повторится. (Там же. С. 59.)

6. Роджерс вспоминал, что, когда он учился в Оксфорде, в его окружении было много американцев, каждый из которых хотел стать президентом. Он же хотел вкладывать средства по всему миру — стать «цюрихским гномом». (Интервью с Роджерсом.) Разорвав отношения с Соросом в 1980-м, Роджерс стал известен как гуру инвестиций на товарно-сырьевом рынке и автор книги Investment Biker.

7. Интервью автора с Джорджем Соросом, 10 июня 2008. См. также: Robert Slater. Soros: The Unauthorized Biography, the Life, Times and Trading Secrets of the Worlds’s Greatest Investor (New York: McGraw-Hill, 1996), p.78.

8. Интервью с Соросом, 16 января 2008.

9. В книге George Soros, Soros on Soros: Staying Ahead of the Curve (New York: John Wiley Sc Sons, 1995), p. 49. Сорос добавляет: «Если история достаточно интересна, можно, вероятно, заработать деньги, купив ее, даже если в дальнейшем она окажется не такой безупречной. Позже, когда вам удастся найти недостатки, вы почувствуете удовлетворенность от осознания того, что вы впереди всей игры. Именно поэтому я зачастую говорил: погружайтесь в дело с головой, если что, вы сможете вынырнуть». (Интервью с Соросом, 10 июня 2008.)

10. Anis Wallace. The World’s Greatest Money Manager, Institutional Investor, June 1981, p. 39–45.

11. Soros, The Alchemy of Finance. P. 42.

12. Там же. P. 372.

13. Там же. P. 39, 42, 372.

14. Многие спорят о причине ухудшения отношений между Соросом и Роджерсом. В своей книге о Соросе, упомянутой выше, Роберт Слейтер полагает, что Сорос плохо разбирался в людях и был не способен признать достижения подчиненных. Возможно, здесь есть доля правды, тем более что разрыв Сороса с Роджерсом пришелся как раз на то время, когда Сорос переживал сильнейшую эмоциональную переориентацию, он переживал бракоразводный процесс и посещал психотерапевта. Но Генри Арнольд, руководитель фирмы, для которой Сорос и Роджерс запустили фонд Double Eagle, вспоминает Роджерса, как наиболее трудного участника дуэта. (Интервью автора с Генри Арнольдом, 27 февраля 2008.) Встретившись как с Соросом, так и с Роджерсом, автор намерен придерживаться версии Арнольда.

15. Положение дел в фонде Quantum описывается в Soros. Alchemy of Finance. P. 150.

16. Soros. Soros on Soros. P. 56–57.

17. He все экономисты полагали, что валюты стремились к эквилибриуму. Наиболее влиятельной работой, рассматривающей превышения обменного курса валют, была работа преподавателя Массачусетского технологического института: Rudiger Dornbusch. Expectations and Exchange Rate Dynamics, опубликованная в 1976 году в Journal of Polytical Economy. Доводы Дорнбуша не зависели от курсов, которых придерживались спекулянты, чему Сорос придавал особое значение; вместо этого он объяснил, что курсы валют вышли за рамки возможного в ответ на нарушение денежного обращения, произошедшего в результате взаимодействия между жесткими ценами на товары и легкорегулируемого рынка капитала. Однако в 1980-х годах предположение Дорнбуша касаемо жестких цен не было распространенным в академической макроэкономике. По этому вопросу см.: Kenneth Rogoff. Dornbush’s Overshooting Model After Twenty Five Years, IMF Working Paper, №. 02/39. Представленный на второй ежегодной научной конференции, Международный валютный фонд (лекция Манделла — Флеминга), 30 ноября 2001 года, пересмотренный 22 января 2002. Учитывая, что Дорнбуш представлял точку зрения меньшинства, Сорос не стал оспаривать мнение неравного противника. Но в то же время взгляды Сороса разделили другие менеджеры хеджевого фонда. Как описано в главе 7, после падения Берлинской стены Стэнли Дракенмиллер считал ценным то, как Сорос рассматривал вопрос валют. См.: Jack D. Schwager. The New Market Wizards: Conversations with America’s Top Traders (New York: HarperCollins, 1992). P. 23.

18. Сорос также утверждает, что экономисты, как правило, преувеличивают степень, в которой изменения в процентных ставках помогут привести валюты к равновесию. Если в Соединенных Штатах присутствует дефицит торгового баланса, это подразумевает относительно низкий спрос на капиталовложения и, следовательно, низкие процентные ставки; спекулянты меняли бы доллары на валюты, приносящие большую прибыль, таким образом ослабляя доллар и помогая снизить торговый дефицит. Но на практике спекулянтам не столько важна прибыль, которую можно получить на долларах, как сами тенденции доллара. Так, в ноябре 1984 года, за падением процентных ставок в США после короткой паузы последовал скачок доллара. Логика рынка заключается в том, что если доллар не упал в ответ на снижение процентных ставок, значит тенденция к повышению должна быть стабильной, и в это время можно обеспечить себя на всю жизнь, занимаясь обменом валют.

19. Таким образом, Сорос предугадывал взгляды экономистов. В 2002 году Кеннет Рогофф, профессор Гарварда, работающий главным экономистом Международного валютного фонда, заметил: «Даже консенсус в эмпирической литературе не сравнится с тем, что никто не может объяснить постоянно меняющиеся курсы обмена основных валют». См.: Rogoff. Dornbusch’s Overshooting Model.

20. Сорос отметил уязвимость фондовой биржи как основную причину для того, чтобы снизить стоимость доллара, и также предсказал, что грядет нарушение устоявшейся схемы движения курса, предполагая, что остальные валюты достигли пределов колебания цен. Soros. The Alchemy of Finance, p. 155–156. 55/

21. Там же, с. 149. Сорос также рассматривал принципы, которые позволяли управлять рисками: он рисковал своими недавно полученными доходами больше, чем всем капиталом. И действительно, что-то в этом есть: капитал является совокупностью доходов предыдущих лет, так есть ли смысл охранять его тщательней, чем недавний доход? Сорос, следуя своему принципу, шел на большие риски в те времена, когда дела его шли в гору, а когда его положение было ослаблено, подходил к делам более спокойно и рассудительно. Если эффективность трейдеров начинала принимать какую-то определенную форму, уподобляться тенденциям, то принципы Сороса поощряли риск в то время, когда он работал заодно с рынками. Подобным образом, система контроля риска в компании Commodities Corporation держала под особым наблюдением трейдеров, которые хотя бы единожды потеряли существенный процент капитала.

22. «Мы обедали в личной столовой Джорджа на 33-м этаже, и вдруг он просто встал, взял телефон и велел трейдеру увеличить ставки… Он мог противоречить сам себе». (Из интервью с Гэри Глэдштейном, 18 марта 2008.) Глэдштейн присоединился к управлению Фондом Сороса в 1985 году и являлся генеральным директором с 1989 по 1999 год.

23. Сорос признается, что ему чудом удалось остаться на плаву благодаря долларовым облигациям. Soros. The Alchemy of Finance, p. 163.

24. Некоторые критики предполагали, что кто-то сообщил Соросу о соглашении в «Плазе» заранее, возможно, у него были свои источники, например банки Европы. Но тот факт, что он начал скупать иены только после сообщения о заключении договора в «Плазе», подтвердил, что он ничего об этом не знал.

25. «Вероятно, это был самый решительный шаг за всю их жизнь. Они получали доход, продавая иены. И это провернул человек, на которого я работал 12 лет, и я никогда не слышал, чтобы он повышал голос или ругался. И если бы вы провели со мной в одном помещении всего час, вы бы увидели, как он ведет свои дела. И вероятно, пришло время повысить голос, он был в гневе, когда видел, что его люди продают иены, хотя они были там для того, чтобы перечислять их на его счет, а не продавать». (Из интервью со Стэнли Дракенмиллером, 13 марта 2008.) Дракенмиллеру эту историю рассказал Стив Окин, трейдер, проработавший на Сороса некоторое время, а затем работавший у Дракенмиллера. Дракенмиллер рассказал эту историю Швагеру, который описал ее в своей книге: Schwager. The New Market Wizards, p. 208.

26. Дракенмиллер сказал: «Люди хотят быть уверены в себе и своей удаче. Это происходит тогда, когда они нагружают себя работой. Они уже не могут остановиться». (Интервью с Дракенмиллером.)

27. Накопления иен и немецких марок превысили данные, установленные 6 сентября 1985 года, когда была сделана последняя дневниковая запись. Однако покупка была совершена через пять дней после подписания договора в «Плазе». Soros. The Alchemy of Finance, p. 163.

28. Сорос считал политическое чутье одним из главных своих преимуществ. «В какой-то мере проще понять мышление властей, чем понять рынок, так как рынки более непредсказуемы… Я бы сказал, что мое умение применять свою теорию скачков и спадов заключалось в понимании того, как действуют прежде всего власти, а не рынок». (Из интервью с Соросом, 16 января

2008.) Более того, Сорос разбирался в политических лидерах так же хорошо, как и в представителях экономики. В ноябре 1985-го Ричард Медли, позже работавший на Сороса, организовал конференцию в Вашингтоне, где собрались политические деятели, принимавшие участие в подписании договора в «Плазе». Медли помнит, что получил звонок от сенатора Брэдли, который настаивал на том, чтобы Сорос был допущен к конференции, несмотря на то что на ней и так хотело присутствовать гораздо большее число людей, чем ожидалось. (Из интервью с Ричардом Медли, 14 января

2008.) Гэри Глэдштейн подчеркивает положительные стороны сотрудничества Сороса с Quantum в Европе: «Совет директоров Quantum в основном состоит из частных банкиров Европы. Они обладают прекрасными связями, они очень уважаемые люди, и я знаю, что время от времени Сорос созванивался с ними, чтобы спросить совета». (Из интервью с Глэдштейном.)

29. Дополнительная скупка происходила в промежутке между 27 сентября и 6 декабря. Soros. The Alchemy of Finance. P. 164, 177.

30. Там же, с. 176. Действительно, Гэри Глэдштейн, который в октябре начал работать в команде Сороса в качестве главного администратора, был поражен суммой заемного капитала, указанного в портфолио его новой фирмы. (Интервью с Глэдштейном.)

31. Soros. The Alchemy of Finance. P. 309.

32. Soros. Soros on Soros. P. 59. Сорос отметил, что оборот Quantum за все 15 месяцев эксперимента, включающего в себя «период контроля» в 1986-м, достиг 114 %.

33. Anatole Kaletsky. Thursday Book Review: The Alchemy of Finance, Financial Times, July 16, 1987. P. 20.

34. Пол Тюдор Джонс вспоминает, что тот ряд фактов, которые Сорос соединил, являются открытием. «Джордж Сорос — один из мудрейших мыслителей рынка. Его книга — это пример весьма запутанного анализа. Он рассматривает сложные взаимосвязи. Он связал все факты между собой; это было крайне поучительно». (Из интервью с Полом Джонсом, 23 апреля 2009.) Джим Чанос, знаменитый продавец ценных бумаг, играющий на понижение, был еще одним инвестиционным менеджером, который считал, что «Алхимия» положила начало новой эпохе. Книга «рассматривает целую сеть петель обратной связи восприятий и то, насколько они важны на рынке. Впервые он приводит факты, которые все трейдеры знают наверняка, но в таком ключе, что вы может их обдумать; их можно обсудить или проверить». (Из интервью с Джимом Чаносом, 6 февраля 2008.) Скотт Бессент, позже работавший на Сороса, вспоминает свои первые впечатления о книге: «Передо мной стоит картина: мне 25 лет, я читаю эту книгу и не могу поверить, что кто-то будет инвестировать в дело по такой системе. У вас могло бы быть то, то и еще немного вот этого. Его голова была забита только управлением рисками. Ни один человек из фонда фондов не вложил бы в него деньги». (Из интервью со Скоттом Бессентом, 18 января 2008.)

35. Пол Тюдор Джонс II, из предисловия к первому изданию The Alchemy of Finance, p. xvi.

36. Джим Чейнос, работавший в офисе Сороса в конце 1980-х, вспоминает: «Там было невероятно спокойно и тихо. Единственное время, когда было действительно шумно, так это во время обеда. Люди кричали на повара за то, что он уже второй раз за неделю приготовил вяленую курицу… Стейнхардт был совсем другим. Кричащие люди. Майкл, увольняющий их. Атмосфера там была абсолютно другой». (Интервью с Джимом Чейносом.)

37. John J. Curran. Are Stocks Too High? Fortune, September 28, 1987, p. 28.

38. James B. Stewart and Daniel Herzberg. Before the Fall, Wall Street Journal, December, 11, 1987, p. 1.

39. Из интервью с Дракенмиллером.

40. Бюджетный комитет палаты представителей США рассматривал законодательный проект по ликвидации налоговых льгот для некоторых процентных расходов и взимание «прощального бонуса» — то есть выкупа компанией своих акций по повышенной цене у фирмы, скупившей значительное число ее акций и угрожающей поглощением. См.: Mark Carlson. A Brief History of the 1987 Stock Market Crash with a Discussion of the Federal Reserve Response (Federal Reserve discussion paper, November 2006).

41. Soros. Soros on Soros, p. 60. В разговоре с автором Сорос подтвердил: «Я стал известным, и рынок обрушился, тогда я сказал себе, что должен за ним тщательно наблюдать. Если бы я поступил именно так, мои дела пошли бы в гору». (Из интервью с Соросом, 16 января 2008.)

42. Из интервью с Дракенмиллером.

43. Schwager. The New Market Wizards. P. 199.

44. Из интервью с Дракенмиллером.

45. Мюриэль Сиберт из Siebert Financial. Цитата приведена из Corey Hajim andjia Lynn Yang. Remembering Black Monday, Fortune, September 17, 2007. P. 134.

46. Из интервью с Медли.

47. Из интервью с Дракенмиллером.

48. Представлено так, как описал Дракенмиллер, а именно: «самое ясное воспоминание». (Из интервью с Дракенмиллером.)

49. Формулировка самого Дракенмиллера. (Из интервью с Дракенмиллером.)

50. Об этом разговоре рассказал Дракенмиллер.

51. Дракенмиллер вспоминает: «К моему ужасу, я взял воскресный утренний выпуск Barron’s, и оказалось, что он был парнем, продающим свои позиции». (Из интервью с Дракенмиллером.)

52. Кредитное учреждение Лондона, обладающее акциями Quantum в качестве обеспечения по кредиту, чуть было не стало инициатором кризиса, отказавшись от выпуска акций, несмотря на то что залог превышал условия кредитного договора. (Из интервью автора с Робертом Миллером, 7 марта

2008.) Миллер занимался тем, что управлял отношениями Quantum с банкирскими организациями.

53. Из интервью с Соросом, 16 января 2008.

54. A Bad Two Weeks — A Wall Street Star Loses $840 Million, Barron's, November 2, 1987.

55. Из интервью с Гэри Глэдштейном, 18 марта 2008.

56. Michael Steinhardt. No Bull: My Life In and Out of Markets (New York: John Wiley & Sons, 2001), p. 176.

57. Ivan Fallon. Quantum Loss, Times (London), November 15, 1987.

58. Howard Banks. Cover Boy, Ed. Gretchen Morgenson, Forbes, November 30, 1987, p. 12.

59. В 1981 году Стейнхардт заявил о своем прибытии на рынок облигаций, взяв заем, почти в три раза превышающий стоимость его фонда. Он утверждал, что процентные ставки скоро понизятся, а когда на следующий год ставки понизились до хорошего уровня, результат был впечатляющим: Стейнхард и его партнеры получили 78 % прибыли.

60. Пол Тюдор Джонс, придерживающийся традиции торговли товарами, говорил, что «Алхимия» — «революционная книга. Вспомните, среди инвесторов было модно следовать трендам. Это было время, когда технический анализ… достиг своего пика… [Но] интеллектуальная основа, требуемая для понимания социальных, политических и экономических событий, была позабыта» (Jones, вступление к книге Soros. The Alchemy of Finance, p. xv.). В то же время Стэнли Дракенмиллер, который придерживался традиции торговли акциями, был поражен «Алхимией» по другой причине: Сорос разрушил панацею фундаментального анализа и был готов продавать и покупать, опираясь на технические сигналы. (Из интервью с Дракенмиллером.) Сам Сорос отметил, что «фонд Quantum совмещает в себе черты фондовой биржи и товарного фонда». Soros. The Alchemy of Finance, p. 149.

61. Также слились воедино макро- и микроэкономика инвестирования. Инвесторы хеджевых фондов, которые рассматривали общую экономику, и те, кто рассматривал конкретные акции, заимствовали уловки друг у друга с переменным успехом. Например, Марк Далтон, президент компании Пола Тюдора Джонса, вспоминает разговоры между Тюдором и Джулианом Робертсоном из компании Tiger в конце 1980-х и в начале 1990-х. «Мы разговаривали несколько раз за эти три-четыре года… Думаю, это повлияло на нас обоих… На самом деле, мы осознали, что дополнительные аналитические способности и информационный поток о долгосрочных и краткосрочных акциях на макроуровне, могут быть крайне полезными». (Из интервью с Марком Далтоном, 29 сентября 2008.)

62. Donald MacKenzie. An Engine, Not a Camera: How Financial Models Shape Markets (Cambridge, MA: The MIT Press, 2006), p. 206.

63. Там же, с. 193.

64. Более того, большинство проблем рынка было связано с проблемами в системе обработки документации, что приостановило работу рынка и вызвало панику. Страхование портфельного капитала было далеко не единственной причиной.

65. Soros. The Alchemy of Finance, p. 5.

66. Donald MacKenzie. An Engine, Not a Camera, p. 114.

67. Там же, с. 115.

68. В середине 1970-х выяснилось, что акции маленьких фирм опередили акции крупных; позже исследователи обнаружили, что опережение было особо заметно в первые две недели января. Оба открытия опровергли теорию эффективного рынка, так как выручки не зависели ни от размеров фирмы, ни от даты. Но как только эффект маленькой фирмы и январский эффект были осознаны, спекулянты тут же воспользовались этим. Как и предсказывали теоретики, большинство опытных инвесторов повысили цены до эффективного уровня. В 2002-м Дж. Уильям Шверт обнаружил, что эффект маленькой фирмы исчез, а январский эффект уменьшился вдвое с момента их открытия. См.: William Schwert. Anomalies and Market Efficiency (working paper 9277, National Bureau of Economic Research, 2002).

ГЛАВА 5: СУПЕРКОТ

1. Описание спора между Дженсеном и Баффетом взято из книги: Roger Lowenstein. Buffett: The Making of an American Capitalist. New York: Broadway Books, 2001. P. 316–18, и из текста речи Баффета, напечатанной под названием «Суперинвесторы Грэма и Доддсвилля» в журнале Колумбийской школы бизнеса Hermes.

2. Баффет подчеркивал тот факт, что последователи Грэма добились своих результатов независимо друг от друга. Если бы они просто копировали действия друг друга, похожий характер их прибыли ничего бы не доказывал.

3. Описание Джулиана Робертсона, приведенное в данной главе и далее в этой книге, в первую очередь основано на беседах с 12 бывшими или действительными сотрудниками его компании, и общая продолжительность этих интервью составила 25 часов. Большинство этих сотрудников пожелали остаться неизвестными. Кроме того, оно основано на объемных и ярких письмах, которые Робертсон писал своим вкладчикам в период между 1980 и 2000 годом. Я благодарен Джулиану Робертсону за то, что он позволил мне прочесть все эти письма, а также взять у него большое интервью.

4. Джордж Сорос (реальная фигура, а не персонаж из анекдотов, рассказываемых Луисом Бэконом) писал об одиночестве и объективности трейдера: «Моя филантропическая деятельность спасла меня от той изоляции, на которую меня обрекло стремление к прибыли… В большинстве социальных ситуаций — в сфере политики, профессиональных и деловых отношений — можно обманывать как себя, так и других. В области финансовых рынков действительные результаты не оставляют большого простора для иллюзий». George Soros, The Alchemy of Finance. Hoboken, NJ: John Wiley Sc Sons, 1987. P. 43.

5. Роберт И. Берч. Электронная переписка с автором, 18 мая 2007.

6. Интервью автора с Торпом Маккензи, 15 августа 2008; электронная переписка автора с Торпом Маккензи, 8 октября 2009.

7. Робертсон пытался делегировать свои обязанности другим сотрудникам, но безрезультатно. Бывший аналитик Дуайт Андерсон официально заявил о том, что в частной беседе подтвердили его бывшие коллеги: «Все, кто работал в Tiger, на самом деле были всего лишь аналитиками, в то время как Джулиан был единственным специалистом по управлению портфелями». Цитата из: Steven Drobny. Inside the House of Money. Hoboken, NJ: John Wiley Sc Sons, 2006. P. 253.

8. Торп Маккензи, коллега Робертсона, работавший в Kidder Peabody в 1970-х годах, и его младший партнер при основании компании Tiger, вспоминает о применении Робертсоном методов Альфреда Джонса: «Джулиан всегда говорил, что когда ты не знаешь, произойдет спад или, наоборот, подъем рынка, то, воспользовавшись советом Альфреда Джонса, всегда можно найти выход из сложившейся ситуации путем подбора акций с целью игры на повышение курса и продажи акций без покрытия. Это один из первых советов, который дал мне Джулиан». (Интервью с Маккензи.)

9. Julian Н. Robertson. Letter to the limited partners. March 8, 1983.

10. Например, в 1985 году Робертсон приобрел пут-опционы на акции компаний, входящих в индекс S&P 500. В письме к своим вкладчикам он объяснил: «Большинство банков и компаний, дающих консультации по поводу инвестиций, выступили бы против использования таких «спекулятивных» опционов. Но в действительности что может быть консервативнее этих действий?» (Julian Н. Robertson. Letter to the limited partners. July 1, 1985.) Интересно, что примерно в это же время Уоррен Баффет высмеивал использование производных финансовых инструментов и предлагал ввести стопроцентный налог на прибыль, полученную с их помощью.

11. Julian Н. Robertson. Letter to the limited partners. March 30, 2000.

12. Julian H. Robertson. Letter to Robert A. Karr. February 17, 1995.

13. Daniel A. Strachman, Julian Robertson. A Tiger in a Land of Bulls and Bears. Hoboken, NJ: John Wiley & Sons, 2004. P. 62.

14. В период между 1980 и 1997 годом компания Tiger обходила по показателям индекс S&P 500 в течение четырнадцати лет из восемнадцати. В данный период соотношение операций компании по продаже акций без покрытия и покупке акций при игре на повышение варьировалось. Но, например, в конце 1987 года менее 70 % чистой прибыли портфеля Робертсона было получено посредством игры на повышение, что означало, что ему удалось воспользоваться повышением рыночного индекса только на две трети. Но это не важно: в следующем году индекс S&P 500 вырос на 16,6 %, а прибыль компании Tiger выросла на 21,6 %. Немного позже, в апреле 1994 года Робертсон сообщил своим вкладчикам, что 50 % чистой прибыли компании было получено при игре на повышение, и добавил, что подобный результат являлся средним для компании на протяжении нескольких прошлых лет. (Julian Н. Robertson. Letter to the limited partners. April 8, 1994.)

15. Можно поспорить с тем, что акциями небольших компаний, вероятнее всего, владеют их основатели или директора, которые могут продать их с целью получения прибыли, позволяя покупателям, подобным компании Tiger, с легкостью провести выгодную сделку. С другой стороны, инсайдеры, продающие акции, иногда обладают информационным преимуществом над покупателями.

16. Maggie Mahar. Bull!: A History of the Boom and Bust. 1982–2004. New York: HarperBusiness, 2004. P. 56.

17. Интервью автора с Джулианом Робертсоном, 12 декабря 2007.

18. Julian Н. Robertson. Letter to the limited partners. January 17, 1985.

19. Katherine Burton. Hedge Hunters: Hedge Fund Masters on the Rewards, the Risks, and the Reckoning. New York: Bloomberg Press, 2007. P. 4.

20. Julie Dalla-Costa. Tigers… Together? Absolute Return. July-August 2008. P. 29.

21. Бывший сотрудник компании Tiger вспоминает: «Его особенность заключалась в том, что ом был чрезвычайно симметричным человеком. Если ему казалось, что вы не сделали домашнее задание или ваш анализ был небезупречным, он становился очень агрессивным, несговорчивым. Но его симметричность проявлялась в том, что если он считал вашу работу безупречной или ваши действия приносили исключительные результаты, то буквально обрушивался на вас с похвалой, причем публично. Вы становились его большим тигром». Несколько бывших сотрудников вспоминают привычку Робертсона называть чьи-либо идеи либо самыми лучшими, либо самыми худшими в мире.

22. «Воспитанник» компании Tiger вспоминает: «Джулиан сидел в центре… Это было поразительно. Все мы находились так близко друг к другу, и Джулиан был вместе с нами. Мы могли слышать, о чем говорят другие. Это был непрерывный поток информации и идей. К тому же вместе с нами был один из величайших инвесторов. Это было ежедневное наслаждение». Еще один сотрудник компании вспоминает: «У нас не было такого понятия, как приватность. Нужно было приходить в офис рано, в семь утра, и уходить домой в пять вечера. Все это время мы работали. Никаких личных телефонных звонков. Мы обсуждали компании, идеи, отрасли промышленности, новости. Джулиан говорил громко. Можно было услышать каждый разговор».

23. Один бывший сотрудник компании Tiger вспоминает: «Я вошел, чтобы рассказать о своей идее, а он сказал: «Один мой друг является самым крупным «быком», совершающим операции с этими акциями». У нас завязался спор по поводу «быков» и «медведей». Он позвонил этому парню, и я высказал ему свои соображения; а тот высказал свои. В итоге Джулиан принял решение».

24. Сотрудником, отправленным «из Белого дома в сортир», был Лу Риккиарделли.

25. «Я не думаю, что у Пола было много денег, когда я с ним познакомился. У нас был общий друг, бухгалтер взаимного фонда. Я убежден, что он вложил деньги в мой фонд только потому, что мы оба обожали бейсбол». (Интервью с Робертсоном.)

26. Когда Робертсона спрашивают о его умении получать идеи от своих партнеров, он отвечает: «Мы действительно поощряли это… Мы просили их высказывать свои идеи». (Интервью с Робертсоном.) Бывший сотрудник компании Tiger вспоминает, что в 1986 году компания создала новый фонд под названием Puma частично для того, чтобы получать вложения от руководителей компаний и прочих бизнесменов со связями. Он рассказывает: «Нам в фонде нужны были как раз такие люди». У представителей властей возникли вопросы по поводу доступа хеджевых фондов к информации крупных инвесторов в период расследований, которые проводились в конце 1960-х годов, но никакого постановления, касающегося закрытия доступа к этой информации, издано не было. Управляющие и директора компаний могут свободно вкладывать свои акции в хеджевые фонды либо в другие организации, если при этом они не разглашают конфиденциальную информацию.

27. Бывший сотрудник компании Tiger вспоминает: «Он мог войти во время встречи, как раз в тот момент, когда думаешь: «Я рад, что пришел босс, потому что руководство сможет встретиться с человеком, который управляет нашей компанией. Но при этом речь на встрече идет совсем не о том, что мы с ним недавно обсуждали. Что же еще ему удастся узнать?» И то, что он узнавал, было поистине поразительным».

28. Интервью автора с Джимом Чейносом, 29 мая 2007; электронная переписка автора с Джимом Чейносом, 6 августа 2008.

29. Julie Rohrer. The Red-Hot World of Julian Robertson / / Institutional Investor. May 1986. P. 134.

30. В 1985 году Робертсон написал своим инвесторам, что обычные акции обязательно принесут прибыль, несмотря на то что последние несколько месяцев ему пришлось заплатить за их использование высокую цену. «Я настолько уверен, что подсчитываю, насколько наша будущая прибыль компенсирует убытки, понесенные нами в прошлом». (Julian Н. Robertson. Letter to the limited partners. May 25, 1985.)

31. Речь Джона Гриффина на вечере «100 женщин в хеджевых фондах» от имени службы iMentor.

32. Strachman, Julian Robertson. P. 200.

33. Сотрудник, проработавший в компании Tiger много лет, говорит о том, что отличало Tiger от традиционных управляющих фондов. «Мы были абсолютно разными. Они представляли собой взаимные фонды, просто деньги, проиндексированные деньги, безразличные деньги. Мы смотрели на свою деятельность совершенно иначе. Нам платили деньги за работу. За покупку акций при игре на повышение и за продажу акций без покрытия. За использование левериджа. И с этого мы получали прибыль. Мы начинали каждый год, думая, что сможем получить 30 или 40 % прибыли. И брались за дело».

34. Julian Robertson. Letter to the limited partners. February 4, 1991.

35. «Мы с Джоном по всему миру яростно бились друг с другом на теннисных кортах». (Интервью с Робертсоном.)

36. Julian Robertson. Letter to the limited partners. February 4, 1991.

37. Gary Weiss. The World’s Best Money Manager — What You Can Learn from Julian Robertson // Business Week Assets. November/December 1990.

38. Julian Robertson. Letter to the limited partners. February 4, 1991.

39. Беседа восстановлена по воспоминаниям Джона Гриффина и Джулиана Робертсона.

40. Julian Robertson. Letter to the limited partners. November 10, 1994.

41. Julie Rohrer. The Red-Hot World of Julian Robertson // Institutional Investor. May 1986. P. 134. В интервью в 1996 году Робертсон с сожалением говорил о том, что Соросу моментально удалось договориться о встрече с президентом Bundesbank Хансом Титмайером, при том, что Робертсон с трудом добился аудиенции. (Gary Weiss. Fall of the Wizard // Business Week. April 1, 1996.) Управляющий хеджевым фондом, знакомый с Робертсоном, комментирует: «Насколько мне известно, у Джулиана был комплекс неполноценности на почве того, что ему всегда хотелось быть Соросом. Это было похоже на противостояние Моргана Стэнли и Goldman Sachs. Он стал макроинвестором, чтобы быть похожим на Джорджа».

42. Сложность определения акций, с помощью которых компания Tiger могла бы занять финансово значимое положение, приводила в отчаяние некоторых аналитиков компании и способствовала совершению неверных действий. К примеру, известна жалоба Дуайта Андерсона: «Целая вселенная акций, в которую я мог бы вложить свои средства, сводилась приблизительно к 20 названиям». (Цитата опубликована в книге: Drobny. Inside the House of Money. P. 251–252.) Интересно, что большая часть «детенышей» Tiger пытались контролировать рост своих фондов, несмотря на то что поддающийся управлению предел для фондов, покупающих акции при игре на повышение и продающих их без покрытия в связи с расширением рынков и увеличением их ликвидности, также возрос.

43. «Япония остается благодатной почвой для покупки акций при игре на повышение и продажи акций без покрытия; имеющиеся там возможности вызваны недостатком настоящего анализа и рыночной психологией, которая заставляет игнорировать фундаментальные методы оценки». (Julian Н. Robertson. Letter to the limited partners. September 9, 1992.)

44. Tim Schilt. Internal memo to Tiger staff. August 21. 1995.

45. Через день после заключения соглашения в «Плаза» операции Робертсона с долларом принесли ему 8,3 миллиона чистой прибыли; это был его самый крупный доход за один день, который тем не менее меньше тех 30 миллионов, которые в тот понедельник оказались в кармане у Сороса. (Julie Rohrer. The Red-Hot World of Julian Robertson // Institutional Investor. May 1986. P. 134.)

46. Сам Робертсон писал своим партнерам: «То понимание макроэкономики, которым обладают Дракенмиллер, Джонс и Сорос, отличается от моего, оно находится в совершенно другой лиге». (Julian Н. Robertson. Letter to limited partners. April 5, 1991.) Бывший сотрудник компании Tiger, занимавшийся анализом товаров, тактично замечает: «В сфере акций Джулиан обладал достаточным опытом, позволяющим ему безошибочно отфильтровывать все ненужное, но в области товаров и макроинвестиций он больше полагался на рекомендации своих аналитиков, поскольку в этой сфере деятельности у Робертсона не было сорокалетнего опыта за плечами». (Drobny. Inside the House of Money. P. 250.)

47. Арнольд Снайдер, специалист компании Tiger в области анализа фармацевтических компаний, уволился по собственному желанию в конце 1993 года. Последующие три года были отмечены чередой увольнений из компании высококлассных специалистов.

48. Данный случай описан на оснований бесед с тремя очевидцами.

ГЛАВА 6: ЛИХОЙ КОВБОЙ С ДИКОГО ЗАПАДА

1. В 1984 году Сандра Манске, основатель компании Tremont Partners, провела исследование, которое показало существование только 68 хеджевых фондов, это позволило прийти к заключению, что количество функционирующих хеджевых фондов в период с 1973 по 1987 год не превышало сотни. Показатели за 1990 и 1992 годы взяты у компании Hedge Fund Research.

2. В таблице, опубликованной в журнале Forbes, были указаны десять хеджевых фондов, имеющих более 1 миллиарда долларов в своих активах. Среди них были: Big Three, три фонда из Commodities Corporation и еще четыре фонда: Odyssey Partners, во главе которого стояли Леон Леви и Джек Нэш; Omega Partners с Леоном Куперманом во главе; Ardsley Partners, во главе которого стоял Филипп Хемплеман, и фонд John W. Henry, названный по имени своего создателя. См.: Dyan Machan, Riva Atlas. George Soros, meet A.W.Jones // Forbes, 17 января 1994.

3. Информация получена от Джона Портера, работавшего в компании Moor Capital на Льюиса Бэйкона. См.: Steven Drobny. Inside the House of Money; Top Hedge Fund Traders on Profiting in the Global Markets. P. 145. В своем интервью журналу Barron’s Джонс сказал: «На рынке новости переоценивают… Новости не играют особого значения, так как фьючерсные рынки реагируют на последние события слишком быстро, и каждый должен помнить одну простую вещь: цены создают новости, а не наоборот». См.: Jonathan R. Laing. Trader with a Hot Hand — That’s Paul Tudor Jones II // Barron’s, 15 июня 1987.

4. Давний коллега Джонса как-то сказал: «Пол может с уверенностью сказать вам, что на протяжении тридцати лет он делал деньги, ни разу не потерпев неудачу, оценивая реакцию людей на события. Есть определенная информация, и он оценивает поведение людей в свете данной информации. Страх и надежда… вот на чем строится бизнес». Еще один бывший коллега Джонса сказал: «Он обладает особым умением, умением чувствовать рынок. Анализируя цены и разговаривая с людьми, он может предугадать, как эти цены поведут себя дальше на рынке, как поведут себя люди в такой ситуации. Например, он бы знал наверняка, в каком случае, если вдруг все резко изменится, ситуация станет чрезвычайно опасной».

5. Бывший трейдер как-то описал технику ведения дел Джонса: «Скажем, вы заметили, что один из трейдеров спекулирует на повышение с двумя тысячами контрактов. Он такой один и не боится спекулировать. Если вдруг рынок начнет неуклонно падать, ему придется в спешке отойти от дел, потому что каждый может понять психологию риска, которой он руководствуется. Итак, у вас есть большой заказ, и вы ждете наступления лучших времен на бирже, как только они наступают, вы внедряетесь в самый центр торгов и во весь голос сообщаете всем, что вы готовы продавать свои активы в больших размерах. Реакция людей схожа с реакцией посетителей кинотеатра, когда кто-то вдруг закричит «Пожар!» на весь зал. Вы начинаете паниковать. И своими последующими действиями вы заставляете рынок упасть, все начинают продавать, и в самый ответственный момент вы выкупаете все, что было продано вначале и даже больше, таким образом, успешно выполнив свой заказ».

6. Scott McMurray. Quotron Man: Paul Tudor Jones II Swaggers and Profits Through Futures Pits / / Wall Street Journal, 10 мая 1988 г. См. Также: Stephen Taub, David Carey, Amy Barrett, Richard J. Coletti and Jackie Gold. The Wall Street 100 // Financial World, 10 июля 1990 г. С. 56.

7. Trader: The Documentary. 1987. Glyn/Net Inc.

8. Примером слабого контроля Джонсом причин собственного успеха может служить анализ, проведенный компанией Commodities Corporation, который показал, что он потерял много денег на хлопковом рынке — рынке, который знал лучше всех. Когда Commodities Corporation сообщила Джонсу о результатах своего исследования, он долго отказывался признать правду.

9. Журнал Barron s в 1987 году писал: «Год назад, в апреле, двадцатисемилетний руководитель отдела аналитики Джонса Питер Бориш решил, что пришло время сравнить события на рынке «быков» в 1920-х годах и в 1982 году. Он признался, что вводил всех в заблуждение путем постоянной смены стартовых периодов. Будучи «кабинетным стратегом», не отличающимся быстротой реакции, он думал, что, начав обратный отсчет времени, подстраивая рынок 1982 года под состояние рынка в феврале 1925-го, он сможет получить точно такой же результат. «Это не было абсолютно неверное предположение, — вспоминает Бориш, — потому что обе отправные точки имели определенные исторические параллели, так, например, в обоих случаях события происходили спустя четыре года после серьезного падения индекса — падение 1921 года и финансовый кризис 1979 года». (Jonathan R.Laing. Trader with a Hot Hand — That’s Paul Tudor Jones II // Barron’s, 15 июня 1987.

10. В июне 1987 года журнал Barron’s сообщил, что Бориш ожидал падение рынка в феврале 1988 года. (Jonathan R. Laing. Trader with a Hot Hand.) В документальном фильме «Трейдер», снятом в 1986–1987 годах, Бориш предсказал, что в марте 1988 года грядет падение рынка. Прогнозы самого Джонса касательно событий обвала рынка были еще более неправильными. В документальном фильме «Трейдер» он предвидел, что экономике понадобится 6–8 лет, чтобы восстановиться.

11. Jack D. Schwager. Market Wizards: Interviews with Top Traders. — New York: New York Institute of Finance, 1989. P. 130.

12. В 1987 году Джонс сообщил журналу Barron’s: «Претчер стал настолько влиятельным человеком на рынке благодаря своим невероятным успехам, что мы решили несколько отстранить его от дел. По той же самой причине он, вероятно, навсегда останется в списке лучших трейдеров». (Laing. Trader with a Hot Hand.)

13. Данная цитата взята из документального фильма «Трейдер». Джонс сказал: «Я считаю себя оппортунистом передового рынка. Это значит, что я развиваю какую-либо идею на рынке и преследую свою цель с точки зрения минимального риска до тех пор, пока не пойму, что был неправ, или пока не изменю свою точку зрения». См.: Schwager. Market Wizards. P. 129. Рассмотрев более детально свои теории относительно волн Эллиота, Джонс заметил: «Ох уж мне этот концепт инвестиционного менеджера, сидящего на своем месте и принимающего все эти невероятно высокоинтеллектуальные решения о том, как будет дальше развиваться рынок… Лично я не хочу, чтобы такого типа человек заведовал моими деньгами, потому что в нем нет духа соревнования, который так необходим для того, чтобы выйти из этой игры победителем».

14. Размышляя над тем, как он будет писать доклад об инвестиционном рынке, Джонс как-то сказал: «Я представляю, что мои дела на рынке идут плохо, и начинаю думать, как я отреагирую на различные события; таким образом я понимаю, что мне нужно сделать, чтобы изменить свое положение. И я обязательно записываю это решение, которое становится самой важной мыслью дня. И благодаря этой мысли в жизни наступает такой момент, когда нехватка денег уходит сама собой. Я закрываю глаза и представляю, что у меня нет проблем с деньгами. И я говорю: «Итак, когда я могу начать нервничать? Когда я должен себе сказать: «Бог мой, не пора ли мне выйти из игры?» Такой подход помогает осознать ситуацию. Очень важно каждый день пытаться определить наилучшие варианты продажи и покупки. Все знают, что все взлеты и падения случаются под влиянием эмоциональных перепадов. Самокритика — это 50 % успеха в любой игре». (Интервью автора с Полом Тюдором Джонсом, 23 апреля, 2009.)

15. Один из сотрудников Tiger вспоминает: «Пол Тюдор Джонс — трейдер. В 1987 году мы оба осознавали риски на рынке. Джонс заработал много денег на обвале рынка. Летом 1987 года он пришел позавтракать в Tiger. Мы разговаривали об инерции, техниках, трейдинге. Джулиан никак не мог понять, о чем речь. Мы говорили: «Японию и США переоценивают». На что Пол отвечал: «Вообще-то, все указывает на то, что грядет обвал». Он говорил о нас как о своих потенциальных помощниках в коротких продажах. Потом мы сменили тему разговора. Но все мы осознавали возможный риск, хоть и понимали его по-разному».

16. Сашил Вадхвани, работавший на Джонса в 1990-е годы, особо подчеркнул гибкость его характера как трейдера. «Как-нибудь утром вы будете разговаривать с Полом, а он в это время будет покупать. На следующий день рынок обваливается, и вы боитесь, что он мог потерять деньги, а при вашем следующем разговоре вы узнаете, что он передумал и занял короткую позицию. Это потрясающая гибкость мышления. В этой игре важно не медлить и не стоять на месте» (Drobny. Inside the House of Money. P. 171). Также Льюис Бэйкон подчеркивает четкое различие между трейдерами товарными и трейдерами, работающими с акциями. В письме одному своему инвестору Бэйкон написал: «Все эти трейдеры с опытом работы на фьючерсных рынках более «чувствительны» к движению рынка, в то время как трейдеры — специалисты по акциям, всегда держащие в голове их стоимость, научены меньше реагировать на рынок, а больше на жизнеспособность активов компании или ситуации» (Riva Atlas. Macro, Macro Man // Institutional Investor, т. 34, 7 июля 2000. С. 44–56).

17. Говоря об обвале 1987 года, Джонс сказал: «Ужасная катастрофа с производными ценными бумагами должна была произойти во время кризиса 1987 года, так как в то время на рынке существовало такое понятие, как портфельное страхование, которое означало, что в случае падения акций будет спровоцирована ситуация, в которой люди начнут больше продавать, так как те, кто выпустил эти производные ценные бумаги, будут вынуждены продавать на каждый скачок вниз. Таким образом складывалась ситуация, в которой каждый трейдер осознавал, что в случае падения рынка продажи неимоверно увеличатся благодаря принятым ранее мерам по выпуску производных ценных бумаг». (Интервью Джоэля Рамина с Полом Тюдором Джонсом, 13 января 2000, см.: http://chinese-school.netfirms.com/ Paul-Tudor-Jones-interview.html.)

18. Интервью автора с Льюисом Бэйконом, 21 июля 2009.

19. Jack D. Schwager. Market Wizards: Interviews with Top Traders. — New York: Collins Business, 1993. P. 134.

20. Льюис Бэйкон, который в 1987 году получил прибыль в 40 %, заработал основную часть денег, играя на повышение на рынке ценных бумаг, действуя также, как Джонс (интервью с Бэйконом). Брюс Ковнер вспоминает, что он сам заработал больше денег на рынке ценных бумаг после кризиса 1987 года, чем когда-либо на фондовом рынке, когда он играл на понижение. (Интервью автора с Брюсом Ковнером, 14 октября 2009.)

21. Разговаривая с журналом Barron’s в мае 1990 года о своих делах на японском рынке, Джонс сказал: «Недооценивание или переоценивание ситуации — лишь одна часть битвы. Самое важное — умение начинать действовать в нужное время, в самый благоприятный момент, когда рынок уже готов работать на вас. Рынки могут недооцениваться месяцами или далее годами. И ни один человек не хочет потерять свои активы в такой ситуации. Если честно, если вы подставите мне к виску пистолет и спросите, что бы я выбрал — фундаментальный или технический анализ, я бы все равно отдал предпочтение техническому». См.: Jonathan R.Laing. Past the Peak — Super Trader Paul Tudor Jones Bearish on Most Markets / / Barron’s, 7 мая 1990 г.

22. В феврале и мае 1990 года в своем интервью журналу Barron’s Джонс подробно описал свою точку зрения на дела в Японии. В его словах было много общего с «экспериментом в реальном времени» Сороса во времена договора в отеле «Плаза» в 1985 году. См.: Jonathan R. Laing. Past the Peak — Super Trader Paul Tudor Jones Bearish on Most Markets. См. также: Barron’s Roundtable 1990: Bargains and Bubbles. Part I. Baron, Lynch, Jones, and Rogers Pinpoint Plenty of Both // Barron’s, 5 февраля 1990 г.

23. В своем интервью в 2000 году Джонс особо подчеркнул важность понимания того, как ведут себя другие игроки. «Секрет успеха в трейдинге — это неутолимая, неугасающая и неисчерпаемая жажда информации и знаний. Потому что я уверен, что есть такие ситуации, когда вы можете с точностью сказать, каковы были мотивы продавца и покупателя, и, в таком случае вам сразу становится ясно, что произойдет дальше. Но все это требует тяжелой работы и преданности своему делу в попытках найти хоть какую-нибудь информацию». (Интервью, данное Джоелю Рамину Полом Тюдором Джонсом II.)

24. В январе 1990 года краткосрочные процентные ставки в Японии держались на уровне 7,25 %, и долгосрочные ценные бумаги приносили значительно больший доход, чем обычно.

25. В интервью за круглым столом журналу Barron’s в феврале 1990 года Джонс абсолютно верно предвидел, что индекс Nikkei нормализуется после падения до 36,500 — показатель, с которого началась последняя стадия игры на повышение в прошлом ноябре. Джонс также сказал, что если рост цен не оправдает ожиданий, то снова произойдет обвал рынка. Как оказалось, его предсказание было совершенно точным.

26. В мае 1990 года Джонс с практически сверхъестественной точностью сообщил журналу Barron's: «Японии еще долго идти до полного упадка. Я полагаю, что падение цен не возобновится как минимум до конца лета… На данный момент я играю на повышение в Японии». Джонс также предвидел, с какими тяжелыми последствиями придется столкнуться Японии. Ценные бумаги на фондовых рынках Японии стоили 4 триллиона долларов — огромная сумма, составляющая 160 % годового оборота японской экономики. Падение индекса Nikkei на 20 % стерло бы из японской экономики 800 миллиардов долларов, что составляет 35 % ВВП Японии. Джонс также предвидел, что потеря такого количества денег приведет к «невероятному спаду в экономике». И на самом деле экономическая ситуация в Японии оставалась в стагнации большую часть десятилетия. См.: Laing. Past the Peak — Super Trader Paul Tudor Jones Bearish on Most Markets.

27. Джонс вспоминает о том, как на хлопковых фермеров в конце года было оказано очень сильное давление, они должны были распродавать все, что у них есть, чтобы защититься от убытков. При этом было абсолютно неважно, что на самом деле происходило на рынке. «Фермеры держались за одну надежду — что цены каким-нибудь чудесным образом стабилизируются, если фермеры просто немного подождут, — говорит Джонс. — Конечно же, обычно все эти надежды разбивались о реальность, но такая ситуация дала нам кое-что новое». (Laing. Trader with a Hot Hand.)

28. Казалось, Джонс научился ценить визуальность у Эли Туллиса, торговца хлопком, у которого он служил подмастерьем в Новом Орлеане. Джонс вспоминал: «Все всегда знали о его намерениях. Их было несложно разгадать. Но отношение Эли к этому было таким: «Все к черту, я собираюсь на этом поживиться». (Schwager. Market Wizards. P. 121; Trader: The Documentary.)

29. Trader The Documentary.

30. Настоящее описание взято из книги: Laing. Trader with a Hot Hand.

31. Schwager. Market Wizards. P. 129.

32. Wall Street Journal в 1988 году опубликовал свою точку зрения на стиль трейдинга Джонса. «Чарльз Кристенсен, фьючерсный аналитик в компании Refco сказал, что то, что произошло 25 февраля в Чикагской торговой палате в отделе фьючерсных торгов, самом активном фьючерсном рынке в США, затронуло все рынки страны. В конце дня фьючерсы продавались по крайне высокой цене, когда на бирже вдруг появился трейдер из Tudor Investment. Он размахивал над головой обеими руками, продавая все 1000 контрактов по их номинальной стоимости, 95 миллионов долларов. Даже крупнейшие маклерские фирмы редко предлагают продать такое количество контрактов за один раз. Местные трейдеры посмотрели друг на друга. «Кто покупает?» — спросил мистер Кристенсен. Ответ был прост: «Никто», потому что все захотели продать свои активы быстрее». Но не все смогли это сделать, они опустили цены настолько, что трейдер мистера Джонса скорее всего скупил контракты обратно по мизерной цене. Доход от этой сделки оценивается в 3 миллиона долларов. «Это феноменально: этот человек — великий трейдер и психолог, — ликовал мистер Кристенсен. — Он точно знает, когда рынок в отчаянии и когда он может начинать действовать». (McMurray. Quotron Man.)

33. Интервью автора с Джеймсом Элкинсом, 23 апреля 2008. Элкинс в то время был президентом компании Elkins/McSherry.

ГЛАВА 7: БЕЛАЯ СРЕДА

1. Дракенмиллер вспоминает: «Когда я туда пришел, я не ожидал, что меня уволят через год, но в принципе мне было все равно, поскольку я понимал, что так я смогу получить некоторое дополнительное образование». (Интервью автора со Стэнли Дракенмиллером, 13 марта 2008.)

2. Гэри Глэдштейн вспоминает приход Дракемиллера в компанию: «Джордж действительно думал, что Стэн станет суперзвездой, но никто не был уверен в этом на сто процентов. До Дракенмиллера в компании работало немало людей, которых, по мнению Джорджа, ожидало большое будущее». (Интервью автора с Гэри Глэдштейном, 18 марта 2008.)

3. Дракенмиллер вспомииает: «Я так и не получил достаточных знаний в области фундаментального анализа, поскольку я не учился в школе бизнеса и не имел статуса дипломированного финансового аналитика (CFA). Но вследствие необходимости, а также потому, что мой первый босс, мои наставник применял технический анализ, в своей работе мне в большой степени приходилось полагаться на графики». (Интервью с Дракенмиллером.)

4. Jack D. Schwager. The New Market Wizards: Conversations with America’s Top Traders. — New York: Collins Business, 2005. P. 193.

5. Дракенмиллер вспоминает: «Я начал свою работу в компании с должности трейдера, который занимался компаниями, входящими в рейтинг S&P; он не знал, что я торговал облигациями, валютой и всем прочим, перед тем как попасть в компанию. Даже тогда он бегал по офису и оскорблял каждого, говоря, что скоро здесь появится его преемник; наверное, остальным сотрудникам было непросто это выслушивать. Первые три-шесть месяцев моя роль в компании оставалась неопределенной. Я почти решил уволиться… В Питтсбурге у меня все еще оставалась своя фирма, однажды я туда прилетел и обнаружил, что Джордж продал мою позицию по облигациям. Вы должны понимать, что на протяжении всей своей карьеры я распоряжался своим портфелем самостоятельно. Мой фонд был самым успешным из 2200 взаимных фондов, один мой успешный период буквально сменялся другим. И никто и никогда не поступал со мной подобным образом. Когда я узнал, что произошло, у меня просто «снесло крышу», и я стал кричать в трубку. Он не возражал. Он извинился. В итоге грубияном оказался я, но я вышел из себя не без оснований». (Интервью с Дракенмиллером.)

6. Согласно воспоминаниям Сороса, это был обмен. (Интервью автора с Джорджем Соросом, 10 июня 2008.) Дракенмиллер подтверждает, что в то время он испытывал именно такие чувства, давая короткий комментарий по поводу описываемого в данном абзаце обмена. «Он не был королем трейдинга, а я был, и это было ужасно. Я думаю, что он мешал моим операциям, а я его. Нельзя, чтобы на одной кухне находились сразу два повара». (Интервью с Дракенмиллером.)

7. Этим коллегой был Роберт Джонсон, который пришел из компании Bankers Trust и стал партнером в компании Soros Fund Management в сентябре 1992 года. (Интервью автора с Робертом Джонсоном, 29 июля 2008.)

8. Данные о деятельности Quantum, представленные здесь, а также в других частях этой книги, включая график, приведенный в приложении, описывают тот доход, который получил бы инвестор, если бы повторно вложил свои средства в фонд. На практике не всем инвесторам разрешалось так поступать, потому что количество денег, вложенных в фонд Quantum, превышало сумму, которой он был способен управлять. Я благодарен бывшему главному администратору и управляющему директору Soros Fund Management Гэри Глэдштейну за то, что он предоставил мне полный объем данных о деятельности Quantum, а также пресс-секретарю Джорджа Сороса Майклу Вашону за данные о Soros Fund Management.

9. Сорос описывает авторитет Дракенмиллера в 1989 году: «Он действительно управлял процессом, и отношения между нами были достаточно хорошими для того, чтобы мы могли обсуждать различные темы и я мог высказывать свою точку зрения, но я не мешал ему заниматься его работой». (Интервью автора с Джорджем Соросом, 16 января 2008.) Затем еще: «Если наши взгляды различались, его мнение считалось главенствующим. У меня было право давать ему советы, я был как тренер футболиста или теннисиста». (Интервью с Соросом, 10 июня 2008.) Дракенмиллер также вспоминает: «Много раз возникали ситуации, когда он ставил под сомнение мои позиции и поэтому хотел, чтобы я их уменьшил, но я редко к нему прислушивался. Возможно, он просто меня испытывал». (Интервью с Дракенмиллером.)

10. Дракенмиллер вспоминает: «Мне не нравилась та публичность, которая окружала людей, работающих в компании Сороса. Я терпел ее, потому что мне казалось, что я делаю это ради благородной цели. Ему нужна была эта публичность в качестве платформы для осуществления филантропической деятельности. Я считал, что он занимается этим ради того, чтобы потешить свое самолюбие. Он пытался встречаться с лидерами государств, и ему нужна была платформа, которую, несомненно, давала ему публичность. Поэтому мне нравилась сама идея того, что он был публичным человеком, а я находился в его тени». (Интервью с Дракенмиллером.)

11. Дракенмиллер вспоминает: «Я исследую экономику, начиная буквально с самых азов, со смешных историй о компаниях, зная, что обеспечение жильем ведет к развитию розничной торговли, а розничная торговля ведет к затратам капитала. Я начинаю с простых сотрудников. Когда говоришь с сотрудниками компаний и с их руководством, то получаешь общую картину экономики. Я многому научился, работая в компании Сороса, но не тому, чему я ожидал научиться. Я так и не узнал, что заставляет курс иены или цены на бирже повышаться или понижаться. Великий дар Сороса заключался в том, что он умел пользоваться левериджем и знал, сколько денег нужно вложить, основываясь на соотношении риска и прибыли, а также на степени вашей убежденности. Он обладал некоторым чутьем в отношении евро и иены, но оно не было исключительным. И все же он был одним из величайших фондовых менеджеров, потому что умел пользоваться своими убеждениями. (То же интервью.)

12. По поводу «Алхимии» Дракенмиллер говорит: «Я так и не смог прочесть первую главу. Глава о валюте показалась мне интересной и довольно полезной… Большой дефицит бюджета действительно может стать причиной подорожания валюты, поскольку он вызывает повышение валютных курсов и поглощает капитал. В свое время такой подход был поистине уникальным, но за последующие пятнадцать-двадцать лет он стал до некоторой степени нормой». (То же интервью.)

13. Дракенмиллер вспоминает: «Все забывают, что за два или три первых дня курс немецкой марки сильно упал. Все думали, что «грязные деньги», хлынувшие из Восточной Германии, окажут негативное влияние на марку. Но у меня было другое мнение». (То же интервью.)

14. «Это была одна из тех ситуаций, которую я предвидел со стопроцентной уверенностью», — заявил позже Дракенмиллер. Его ставка, равная двум миллиардам долларов, была эквивалентна размеру почти всего капитала, который находился в фонде Quantum. Она даже превосходила ставку Сороса, сделанную им во времена соглашения в отеле «Плаза» в 1985 году. Тем не менее она была меньше общего размера активов Quantum. Schwager. The New Market Wizards. P. 203.

15. Дракенмиллер вспоминает: «Если бы у вас была валюта с плавающим курсом, то вы получили бы ситуацию, при которой могло возникнуть жесткое противостояние курсов фунта стерлингов и немецкой марки. Связанность этих валют, а также постоянно нарастающее давление привели бы к возникновению взрывоопасной ситуации. Я вспоминаю, что в августе я заработал около полутора миллиардов. Это была удача. Я делал ставки на протяжении шести месяцев. И не видел явных катализаторов роста валютного курса, но я знал, что некоторое движение на рынке происходит. Иногда так приходится поступать: ты открываешь позицию, отчасти поскольку думаешь, что в конечном итоге это сработает, но еще и потому, что эта позиция заставляет тебя наблюдать за ней». Дракенмиллер был настолько уверен в асимметричности этой ставки, что он не считал позицию в 1,5 миллиарда долларов крупной. «Полтора миллиарда… я не хочу показаться высокомерным, но я открыл эту позицию, просчитав ее в уме… Если бы в результате такой ставки можно было бы потерпеть 15 % убытков, то она была бы очень крупной. Но я знал, что этого не произойдет». (Интервью автора со Стэнли Дракенмиллером, 4 июня 2008.)

16. Craig R. Whitney. Bundesbank Chief is at Eye of Currency Storm // New York Times. 8 октября 1992.

17. «Я понял, что он хотел сказать», — позже заявил Сорос. См.: George Soros, Soros on Soros: Staying Ahead of the Curve. — New York: John Wiley 8c Sons, 1995. P. 81. Сорос не указывает день и место этой встречи со Шлезингером, он просто пишет, что Шлезингер читал свою речь на «престижном мероприятии». Однако, вероятнее всего, Сорос присутствовал на выступлении, которое состоялось в г. Базеле 8 сентября. Дракенмиллер подтверждает, что примерно в это же время Сорос звонил ему и говорил о большой вероятности падения курса лиры незадолго до тех дней, в которые произошла девальвация итальянской валюты. (Интервью с Дракенмиллером, 13 марта 2008.)

18. Интуиция не обманула Сороса. В своих мемуарах тогдашний министр финансов Великобритании Норман Ламонт описывает свой разговор с заместителем директора Банка Англии Эдди Джорджем и Хансом Титмайером, коллегой Джорджа из Бундесбанка. Титмайер отметил, что большое количество немцев будут рады отказу от планов по созданию единой валюты. См.: Norman Lamont. In Office. — London: Little, Brown, 1999. P. 227.

19. «Я уверен, что идею об атаке лиры высказал он, а не я. Я также уверен, что идею об атаке фунта высказал я, а не он». (Интервью с Дракенмиллером, 13 марта 2008.)

20. Джонсон вспоминает: «Я просто чувствовал, как в этих двух мужчинах закипает энергия… Существует забавный язык мимики и жестов, когда что-то кому-то говоришь, и эти люди начинают переглядываться. Они смотрят друг на друга, как бы говоря «Да, точно!». Я чувствовал это нутром. (Интервью с Джонсоном.)

21. Скотт Бессент вспоминает, что руководство хотело ограничить риск при операциях по продаже фунта стерлингов до размера прибыли от вложенных средств, которую компания получила в том году. Поэтому руководители Quantum поняли, что компания потерпит убытки, если курс фунта стерлингов приблизится к верхней границе диапазона, разрешенного механизмом контроля валютных курсов, и соответствующим образом уменьшили размер капитала, которым рисковала компания. (Интервью автора со Скоттом Бессентом, 18 января 2008.) Также см.: Steven Drobny, Inside the House of Money: Top Hedge Fund Traders on Profiting in the Global Market. -Hoboken. NJ: John Wiley 8c Sons, 2006. P. 275. Но у Джонсона и Дракенмиллера разные воспоминания о тех событиях. Дракенмиллер говорит: «Я считал, что движение фунта [к верхней границе диапазона] было невозможно. Я был убежден, что такого в принципе не могло произойти, потому что экономика Германии и Великобритании находилась в полном беспорядке. По правде говоря, я даже не рассматривал такую возможность». (Интервью с Дракенмиллером, 4 июня 2008.)

22. Об этом обмене вспоминает Роберт Джонсон. (Интервью с Робертом Джонсоном. Роберт Джонсон, электронная переписка с автором, 10 ноября 2008.)

23. «Можно было услышать глубокий вдох. Знаете, вроде того, когда Майкл Джордан прыгает к кольцу, и вы видите, как его глаза расширяются. Это смотрелось завораживающе. Я вышел оттуда, не имея вопросов относительно того, чем мы займемся после этой встречи. Я знал, что люди, работающие в банках, и другие компании станут нам подражать». (Интервью с Джонсоном.)

24. Например, в 1986 году на мировых рынках ежедневная сумма продаваемой и покупаемой валюты равнялась в среднем 58 миллиардам долларов; но к 1992 году ежедневный оборот вырос втрое и составлял уже 167 миллиардов долларов. Эти данные были предоставлены Федеральным резервом США. Данные включают в себя продажу на условиях «спот», продажу валюты на срок и обмен. Эти сведения были скорректированы для двойной отчетности, которая осуществляется дилерами, участвующими в сделках. Интересно, что в 1986 году рынки обмена иностранных валют были столь незначительными, что Федеральный резерв не занимался сбором данных о них. См.: http://newyorkfed.org/markets/triennial/fx_survey.pdf.

25. Вмешательство началось 21 августа 1992 года. В конце торгового дня на европейских рынках курс доллара оставался практически таким же, как и до вмешательства, а еще через четыре дня курс доллара достиг рекордно низкой отметки относительно немецкой марки. Согласно тогдашним сообщениям новостных агентств, не все были убеждены в том, что попытка властей изменить ситуацию окажется неудачной; победу рынка над мерами правительства полностью признали только после краха фунта стерлингов, который произошел месяц спустя. Например, сообщая об августовском вмешательстве правительства, агентство Reuters приводит слова Клауса Вейланда, трейдера из банка Deutsche Girozentrale-Deutsche Kommunalbank, который заявил: «Сегодняшнее вмешательство в некоторой степени возвращает доверие людей к центральным банкам». (Erik Kirschbaum. CentraBanks Battle to Support Flagging Dollar//Reuters, 21 августа 1992.) Обозреватели из журнала Economist и газеты Financial Times отмечали, что неудача, которую потерпели центральные банки, вызвала сомнения насчет эффективности вмешательства, но они посчитали эти сомнения новым фактором, возникшим внутри мировой финансовой системы. «Вчерашние действия вызывают вопросы о надежности политики установки валютных курсов, которые координируются правительствами различных стран», — отмечал обозреватель из Financial Times Лекс Колум (Lex Column. D-Day for Dollar//Financial Times, 22 августа, 1992); неудавшаяся интервенция «показала, что валютная интервенция «работает», только когда она оказывает влияние на денежно-кредитную политику внутри страны; сама по себе такая интервенция не может принести результатов», отмечал журнал Economist (Forever Falling? 29 августа 1992. С. 65).

Позже, оглядываясь назад, министр финансов Великобритании Норман Ламонт дал исчерпывающую оценку августовской неудавшейся интервенции, назвав ее явным предвестником того, что мир ожидали перемены. (Lamont. In Office. P. 222).

26. Италия уже проводила девальвацию лиры ранее; ближе всего к описываемым событиям была девальвация 1987 года. Но эти девальвации были не такими масштабными и проводились итальянским правительством в целях стимуляции экспорта. Например, в 1985 году бытовало расхожее мнение о том, что правительство Италии дало указания итальянскому энергетическому гиганту, компании ENI, о проведении принудительного ослабления курса лиры, чтобы заставить европейских партнеров Италии принять девальвацию итальянской валюты. В 1992 году итальянцы, напротив, боролись с девальвацией изо всех сил, пользуясь поддержкой Бундесбанка.

27. По любым принятым ранее стандартам интервенция Бундесбанка была колоссальной. В ходе самой крупной интервенции в истории, которая проводилась в 1989 году, было продано лишь 1,25 миллиарда долларов.

28. В данном отрывке подробно рассказывается о Ламонте, см.: In Office. P. 220–226.

29. Тот же отрывок. Р. 231.

30. Сорос вспоминал: «Когда перед самой девальвацией Норман Ламонт сказал, что он собирается взять в долг почти 15 миллиардов долларов для защиты фунта стерлингов, нам стало весело, потому что мы планировали продать фунт именно на такую сумму». (Anatole Kaletsky. How Mr. Soros Made a Billion by Betting Against the Pound // Times (London), 26 октября 1992.)

31. Will Hutton. Inside the ERM Crisis: Black Wednesday Massacre // Guardian, 1 декабря 1992. С. 15.

32. «Я никак не мог представить себе масштаб произошедших событий, не говоря уж о том, что на следующий день нам пришлось прекратить свое участие в ERM. Эта мысль просто не приходила мне в голову». (Ламонт. На посту. С. 245.)

33. «Вообще-то, Центробанк Германии просто «плевал на Великобританию»… Все это было очень очевидно». (Интервью с Дракенмиллером, 13 марта 2008.)

34. Говоря о рекомендации Сороса бить в ахиллесову пяту, Дракенмиллер рассуждает: «Это еще раз доказывает его гениальность. Я могу провести свой мудреный анализ. Могу иметь концепции, исследовать экономику, я даже могу правильно рассчитать время, но тут появляется один простой совет относительно размера вложения… Наверное, мы получили в два раза больше прибыли, чем та сумма, которую мы могли бы получить, если бы он не добавил эту язвительную фразу «Ну, если вам так больше нравится…». (Интервью с Дракенмиллером, 13 марта 2008.) Специалист по ценным бумагам Джерри Маноловичи, работавший в Soros Fund Management, вспоминает: «После девальвации лиры Шлезингера спросили, является ли ситуация стабильной на сегодняшний день. И Шлезингер ответил: «Нет, потому что другие страны упустили возможность провести девальвацию». Это заявление взбесило Сороса. Он взял кредиты по всему миру, чтобы открыть короткие позиции». (Интервью автора с Джерри Маноловичи, 31 марта 2008.)

35. Сорос вспоминает: «Вообще-то я сказал: «Момент настал, они капитулируют, бейте в ахиллесову пяту». И он «ударил», и даже я «ударил» тоже. Обычно я не совершаю телефонные звонки, но тогда я тоже сидел на телефоне в поисках покупателей». (Интервью с Соросом, 16 января 2008.)

36. Дракенмиллер вспоминает: «Мы действительно начали это дело и работали, работали, не останавливаясь, как кролик Энерджайзер… Поэтому любой человек с мозгами спросил бы своего дилера: «Что, черт возьми, происходит? И я знаю, что отвечают люди. Это Quantum». (Интервью с Дракенмиллером, 4 июня 2008.)

37. Сорос вспоминает: «Я помню, мы звонили всем, кто хотел открыть дополнительную позицию для продажи фунта стерлингов… Но найти компании, которые имели бы это желание, было невозможно, потому что у них были ограничения относительно размера позиции». (Интервью с Соросом, 16 января 2008.)

38. Льюис Бэйкон вспоминает: «Я думаю, что до этого я никогда не разговаривал с Джорджем. Когда ты говорил с Джорджем, у тебя возникало ощущение, что сам Бог спустился с небес, чтобы поговорить с тобой». (Интервью автора с Льюисом Бэйконом, 16 января 2008.)

39. Интервью с Бессентом.

40. Скотт Бессент вспоминает: «Мы могли бы припереть банк к стенке. Им пришлось бы покупать у нас неограниченное количество фунтов стерлингов». (Интервью с Бессентом.)

41. David М. Smick. The World Is Curved. — New York: Portfolio, 2008. P. 183–184.

42. Lamont. In Office. P. 249.

43. Тем министром был Кеннет Кларк. См.: Philip Johnston. Ministers Caught in a Maelstrom as the Pound Plunged Through the Floor // Daily Telegraph. 13 сентября 2002.

44. Интервью с Соросом, 16 января 2008; Скотт Бессент, электронная переписка с автором, 8 ноября 2008.

45. Сумма в 27 миллиардов долларов включает в себя 4,1 миллиарда долларов, которые были получены от покупки фунтов стерлингов другими центральными банками. Согласно правилам механизма контроля валютных курсов, данную сумму пришлось бы выплатить Банку Англии. См.: Lamont. In Office. P. 259.

46. Масштаб падения курса фунта стерлингов зависит от выбранного периода. В тот момент, когда в марте 1993 года курс фунта достиг самого низкого значения, опустившись на 16 %, это означало, что британским налогоплательщикам пришлось бы заплатить за падение курса свыше 4 миллиардов долларов. Но непосредственное падение курса составляло 14 %, и вплоть до декабря стоимость фунта стерлингов колебалась в этих пределах.

47. Существуют различные оценки общего размера суммы, на которую Soros Fund Management продал фунтов стерлингов. Дракенмиллер вспоминает, что он продал примерно на 7,5 миллиарда долларов от имени фонда Quantum; данная сумма не включала себя продажу, произведенную Соросом со своего дополнительного счета. (Интервью с Дракенмиллером, 13 марта 2008.) В интервью, которое Сорос дал через месяц после торговли фунтом, он сказал, что общая сумма, полученная с продажи, составила почти 10 миллиардов долларов. Тем временем два бывших сотрудника фонда Сороса заявляют о значительно более крупном размере прибыли. (Kaletsky. How Mr. Soros Made a Billion.)

48. Согласно сообщениям новостных агентств, этими банками были Citicorp, J. Р. Morgan, Chemical Banking, Bankers Trust, Chase Manhattan, First Chicago и Bank America. (См.: Thomas Jaffe and Dyan Machan. How the Market Overwhelmed the Central Banks // Forbes. 9 ноября 1992. P. 40–42). Стоит отметить, что хеджевые фонды получили более крупную прибыль от торговли фунтом стерлингов, чем банки, несмотря на то что банки управляли гораздо более крупным капиталом. Кроме того, хеджевые фонды занимали лидирующие позиции в сфере валютных торгов, поэтому банки, совершающие торговые операции, копировали действия фондов, делая такие же ставки. В отчете МВФ о рынках капитала, который был представлен после краха механизма контроля валютных курсов, отмечалось, что стремление хеджевых фондов «занять удобную позицию по отношению к возможным изменениям в работе механизма контроля валютных курсов, очевидно, являлось сигналом для других управляющих корпоративными фондами к тому, чтобы повторно изучить свои собственные позиции… Таким образом, несмотря на то что хеджевые фонды обладают менее чем 10 миллиардами долларов капитала, их потенциальное влияние на рынки иностранных валют [было] шире». (Международный валютный фонд, «Международные рынки капитала». 1993. С. 11.) Судя по тому, насколько доходы Сороса превышали доходы банков, МВФ сильно недооценивал влияние хеджевых фондов.

49. К концу октября прибыль Сороса от продажи фунта стерлингов составляла 950 миллионов долларов. Но в то время Сорос справедливо ожидал более сильного падения курса фунта, поэтому окончательный размер прибыли был, вероятно, больше. Если бы Soros Fund Management закрыл свою позицию, приблизительно равную 10 миллиардам долларов с прибылью около 14 %, что вполне походило на правду, доход компании в конечном итоге составил бы 1,4 миллиарда долларов. (Kaletsky. How Mr. Soros Made a Billion.)

50. Stephen Taub, Nanette Byrnes and David Carey. The $650 Million Man // Financial World 162. № 14 (6 июля 1993). С. 38–61.

51. Идея о торговле шведской кроной пришла в голову Роберту Джонсону. По поводу секретности этой торговли Дракенмиллер говорит: «К тому времени мы по крайней мере научились держать язык за зубами». (Интервью с Дракенмиллером, 4 июня 2008; интервью с Джонсоном.)

52. David Israelson. France Tries to Halt Speculation on Franc // Toronto Star. 23 сентября 1992.

53. Larry Elliott, Mark Milner, Ruth Kelly and David Gov/. After Black Wednesday: The Currency Puzzle Remains Unsolved // Guardian. 17 сентября 1993. С. 17.

54. Роберт Джонсон вспоминает: «Одной из причин моего ухода из Bankers Trust и прихода в компанию Сороса была моя неуверенность в том, что у Bankers Trust хватит смелости сделать что-то представляющее опасность для правительственных структур, поскольку компания не хотела лишиться лицензии на ведение банковской деятельности. Я знал, что у Джорджа смелости хватало». (Интервью с Джонсоном.)

55. Сорос вспоминает: «Я предупредил его [Трише], что его могут атаковать, и сказал ему: «Я бы хотел помочь и поэтому не буду открывать позицию». (Интервью с Соросом, 10 июня 2008.) Во всех прочих интервью Сорос заявлял: «Когда началось нападение на франк, я был убежден в том, что я бы его «опрокинул», если бы принял участие в этой войне. Вследствие этого убеждения я повел себя довольно глупо. Я решил воздержаться от спекуляции против франка, чтобы иметь возможность высказать свои, как я считал, конструктивные предложения. Результаты этого поступка оказались вдвойне неудачными: я упустил возможность получить прибыль и вызвал даже большее раздражение французских властей своими комментариями, чем я мог бы вызвать, участвуя в спекуляции против франка. Но я усвоил урок: спекулянты должны вести себя тихо и заниматься спекуляцией». (Soros, Soros on Soros. С. 85–86). Данный отрывок дает нам представление о том, что Сорос является двойственной личностью, однако не стоит принимать на веру все, что он пишет. С одной стороны, Quantum заработал на том, что фонд отказался делать ставки против франка. С другой — Соросу не удалось повести себя тихо и заниматься спекуляцией во время кризиса зарождающихся рынков, как будет описано в девятой главе.

56. «В своей жизни я вступаю в борьбу по многим причинам, но я не являюсь особенно ярым защитником валютных спекуляций». Soros, Soros on Soros. P. 83.

57. Kaletsky. How Mr. Soros Made a Billion.

ГЛАВА 8: УРАГАН ГРИНСПЕН

1. Я благодарен Майклу Стейнхардту и Трише Фицджеральд за предоставление в полном объеме данных о курсе ценных бумаг за прошедший период. Эти данные представлены также в Приложении II.

2. Теневые банки впоследствии предоставляли кредиты компаниям и внутренним покупателям, тогда как первоначальный вариант Стейнхардта был сконцентрирован на рынке правительственных облигаций.

3. Стейнхардт вспоминает, что его главный брокер, Goldman Sachs, «с восторгом» предоставлял леверидж. (Интервью автора с Майклом Стейнхардтом, 15 декабря 2008.)

4. Стейнхардт вспоминает, что его леверидж по правительственным облигациям США был исключительно высоким. Его леверидж по европейским облигациям составлял скорее двадцать к одному, а леверидж для его фондов в целом, возможно, был меньше чем десять к одному. (Интервью со Стейнхардтом. См. также: Steinhardt. No Bull. P. 224.)

5. Партнером Goldman был Леон Куперман, бывший когда-то боссом подразделения по управлению активами в компании Goldman. Партнером Salomon был Стэнли Шопкорн, главный специалист по торговле обыкновенными акциями. В 1993 году Джон Меривезер ушел из Salomon Brothers и раздобыл 1,2 миллиарда долларов для фонда под названием Long-Term

Capital Management.

6. Оценка количества хеджевых фондов в три тысячи сделана International Advisory Group в Нэшвилле. Это даже без учета офшорных фондов. (См.: Gary Weiss. Fall Guys? // Business Week. April 25, 1994.)

7. Dyan Machan and Riva Atlas. George Soros Meet A.W. Jones // Forbes. January

17, 1994. P. 42–44.

8. Laurie P. Cohen and Michael Siconolfi. The Cruelest Month: Before May’s Squeeze, One in April Wounded Investors in Treasurys // Wall Street Journal. October 7, 1991.

9. Laurence Zucherman. $76 Million to Settle Treasury Note Charges // New York Times. December 17, 1994.

10. Michael Siconolfi. Salomon, Two Funds Set to Settle Claims // Wall Street Journal. March 31, 1994.

11. Bob Woodward. Maestro. New York: Simon Sc Schuster, 2000. P. 116.

12. Впоследствии иллюстрируя свое беспокойство по поводу возможной негативной реакции на Уолл-стрит, Гринспен приводил в пример случай во время его выступления в конгрессе 31 января, чтобы сделать предупреждение для инвесторов в акции: «Краткосрочные процентные ставки чрезвычайно низки в реальных условиях», — заявил он, предупреждая о том, что грядет повышение ставок. (См.: Hearing of the Joint Economic Committee, 1994 Economic Outlook, 103-rd Congress, Second Session, January 31, 1994.) В своей автобиографии Гринспен вспоминает, что его заявление было необычайно откровенным на том выступлении: «Оно было как гром среди ясного неба». (Alan Greenspan. The Age of Turbulence: Adventures in a New World. New York: Penguin Press, 2007. P. 154.) Винсент Рейнхарт, будучи в то время главным экономистом Федерального резервного фонда, вспоминает, что эффективный прогноз Гринспена в отношении реакции рынка ценных бумаг был равносилен сюрпризу, который он получил на рынке облигаций. (Интервью автора с Винсентом Рейнхартом, 11 сентября 2008.)

13. Federal Open Market Committee transcript, February 3–4, 1994.

14. К 8 февраля доход с десятилетних казначейских облигаций составлял 5,98 %, что на 24 базисных пункта выше дохода на начало месяца.

15. В течение 1993 года Quantum сделал большие прибыли на соотношении иены и доллара и остро чувствовал взаимосвязь между валютным курсом и торговыми переговорами. К январю 1994 года ставка Дракенмиллера на иену принесла ошеломительный доход в 25 миллиардов долларов, демонстрируя не только его уверенное ведение торговли, но также быстрый рост Quantum с тех пор, как вышел победителем с британским фунтом стерлингов менее двух лет назад. Хотя эта торговля усилилась в феврале, Дракенмиллеру удалось продать свой огромный пакет европейских облигаций в январе 1994 года. Вместе с успешной торговлей медью это позволило ему без потерь выдержать бурный 1994 год. (Интервью автора со Стэнли Дракенмиллером, 4 июня 2008. См. также: David Wessel, Laura Jereski and Randall Smith. Stormy Spring // Wall Street Journal. May 20, 1994.)

16. За период между 11 и 15 февраля доходность десятилетних казначейских облигаций выросла с 5,88 до 6,20 %.

17. Данные для Японии взяты из Bloomberg Generics, динамического ряда эмиссии долговых обязательств по активным долгам. Для Италии и Испании таких динамических рядов не существует; данные для этих стран приведены из анализа эмиссий облигаций с истекшим сроком, сделанным Полом Шварцем из центра по геоэкономическим исследованиям совета по международным отношениям.

18. Where It Hurts: Bets on Foreign Debt Go Bad and Punish Big Players in U.S. -Bankers Trust and Others Feel Pain From Europe and «Emerging Markets» — Steinhardt Takes a Big Hit // Street Journal. March 3,1994.

19. Randall Smith, Tom Herman and Earl C. Gottschalk Jr. Mean Street // Wall Street Journal. April 7, 1994.

20. Steinhardt. No Bull. P. 224. Различные новостные сводки оценивают риск Стейнхардта в Европе в 7 миллионов долларов на один базисный пункт или ниже, но я привел данные по оценкам самого Стейнхардта в его автобиографии как наиболее авторитетные.

21. Стейнхардт вспоминает: «Мы теряли деньги, и я даже не мог перевести дыхания; события шли своим чередом, и у нас были торговые позиции, и все было так, как если бы я был совсем не способен понимать, где мы находились и почему мы там находились. Было ощущение, что мы будто играли во вчерашнюю или прошлогоднюю игру». (Интервью со Стейнхардтом.)

22. «Я помню, Майкл был очень расстроен. Я лишь хочу их продать. Я хочу выйти. Все кончено, просто продай их. И парню не удавалось осуществить желаемое и продать их». (Интервью автора с Джоном Латтанцио, 15 декабря 2008.)

23. Where It Hurts.

24. Steinhardt. No Bull. P. 225, 227. Стейнхардт уточняет: «Покорно признаю, что моей огромной проблемой было то, что я не знал, о чем говорил. Я не знал названий ценных бумаг, названий французских десятилетних облигаций, как бы они ни назывались… Я не знал, кто заведовал рынками и все другие подобные вещи. Я не знал, что могла быть существенная разница между французскими облигациями и немецкими, и между ценными бумагами «с золотым обрезом» и американскими. Я полагаю, что не знал. Именно тогда я и был уничтожен… Я был таким глупым и самонадеянным. (Интервью со Стейнхардтом.)

25. Аскин рассказал в одном из журналов, что «большинство менеджеров не чувствуют себя так спокойно, как мы, ни с риском досрочного погашения, ни со структурным риском, присущим данному рынку. Мы осознаем его, мы можем оценить его и застраховаться от него». Final Report of Harrison J. Goldin, Trustee to the Honorable Stuart M. Bernstein, United States Bankruptcy Judge, Southern District of New York. In re Granite Partners, L.P., Granite Corporation, and Quartz Hedge Fund. Case Nos. 94 В 41683 (SMB) through 94 В 41685 (SMB) inclusive. New York, NY, April 18, 1996, 27.

26. Cm.: Saul Hansel. Markets in Turmoil: Investors Undone: How $600 Million Evaporated // New York Times. April 5, 1994. Успех маркетинга Аскина не был неожиданным результатом его репутации в Drewel, где он был известен как один из выдающихся экспертов по риску досрочного погашения.

27. Арбитражный управляющий впоследствии обнаружит, что Аскину не хватало аналитической модели, необходимой для того, чтобы определить, был ли его инвестиционный портфель нейтральным по отношению к рынку. (См.: Final Report of Harrison J. Goldin. P. 27–28.)

28. Арбитражный управляющий не нашел на компьютере Аскина доказательств существования запатентованной модели досрочного погашения, и никто из служащих его фирмы не смог подтвердить, что она существует. (См.: Final Report of Harrison J.Goldin. P. 28.)

29. Final Report of Harrison J. Goldin. P. 84–85.

30. Даже когда Аскин попытался согласиться на некоторые из этих низких цен, это оказалось невозможным. Инструменты находились во владении других брокеров в качестве обеспечения кредита, и брокеры застраховали риск по этим инструментам за счет компенсирующих сделок. Так как офсеты были слишком сложными, чтобы покрыть позицию, брокеры отказались от передачи другому лицу права на обеспечение кредита. (См.: Final Report of Harrison J. Goldin. R 95.)

31. Woodward. Maestro. R 126.

32. Al Ehrbar. The Great Bond Market Massacre // Fortune. October 17, 1994.

33. Там же.

34. «Мы оказали гораздо большее влияние, чем ожидали», — прямо заявил Гринспен. Селекторное совещание комитета по операциям на открытом рынке Федеральной резервной системы, 28 февраля 1994.

35. О протесте Блайндера против «желтых подтяжек» вспоминает Винсент Рейнхарт, бывший экономист Федеральной резервной системы. (Интервью с Рейнхартом.)

36. См.: Presidents’s Working Group on financial Markets. An Assessment of Developments with Potential Implications for Market Price Dynamics and Systemic Risk. September 27, 1994.

37. Lynn Stevens Hume. Gonzalez Derivatives Legislation, Hedge Fund Hearing Due in April // Bond Bayer. March 28, 1994.

38. Бумага принадлежала Дону P. Хэйсу из Wheat First Securities. Она вышла в обращение 5 апреля 1994.

39. Brett D. Fromson. Hearings on Hedge Funds Planned // Washington Post. March 25, 1994. P. G7.

40. Интервью автора с Робертом Джонсоном, 29 июля 2008.

41. Hedge Funds Hearing of the House Bunking, Finance and Urban Affairs Commettee, April 13, 1994, 103-rd Congress, Second Session.

42. Стейнхардт вспоминает: «Я был действительно несчастен. И я был несчастен, я бы сказал, во втором квартале и в третьем. Я не мог выбраться из этого, даже когда я остался почти совсем без облигаций. Я даже совсем не мог организовать успешное наступление. Каждый раз, когда я что-то начинал, оно просто не работало». (Интервью со Стейнхардтом.)

43. Служащий Стейнхардта вспоминает о работе за последний год: «Он, бывало, с умом страхует себя от возможных потерь. Если у вас было какое-то мнение относительно чего-то и вы начинали торговлю, он, бывало, придет и скажет: «Я только что говорил с… — назовет известного вам человека, — и он думает, что это самая глупая идея из всех, какие он только слышал, и он не понимает, зачем ты делаешь это». Затем он, бывало, скажет: «Но я об этом ничего не знаю, поэтому поступай как хочешь…» И уходит. Так что теперь вы на взводе, потому что если что-то пойдет не так, он может сказать: «Я говорил тебе, что это плохая идея». Если же все получится, он мог сказать: «Почему ставка не была больше? Я ведь сказал, что ты можешь делать все, что хочешь…» Он делал это постоянно».

44. Сообщения в газетах тех лет говорили о прибылях на 1995 год в 500 миллионов долларов. (См.: Stephanie Strom. Top Manager to Close Shop on Hedge Funds // New York Times. October 12, 1995. P. Dl.) Однако из документов Стейнхардта видно, что доходы составляли 26,8 % (до отчислений) на капитал в 2,7 миллиарда долларов, а предполагаемые прибыли — свыше 700 миллионов долларов.

45. Некоторые комментаторы предполагали, что потери Стейнхардта на долларе в 1994 году были настолько велики, что перевесили доходы за остальную часть его карьеры, со времени первых доходов, однако впечатляющие в процентном исчислении, они базировались на относительно небольшом капитале. Это утверждение основано не на исследовании внутренних документов Стейнхардта.

46. Stephen Taub. The Hedge Rows of Wall Street // Financial World. September

13, 1994. P. 38.

47. Riva Atlas, Dyan Machan. To be or not to be: Nothing personal, mind you, but Alan Greenspan pushed Michael Steinhardt — and a lot of other hedge fund operators into a corner. Many of them will not survive. Will Steinhardt? // Forbes. September 26, 1994.

48. В июне 1995 года в письме инвесторам Ковнер заявил, что будет возвращать 1,3 миллиарда долларов из 1,8 миллиарда долларов Caxton в активах под управлением после закрытия одного из двух его зарубежных фондов, 800 миллионов долларов фонда GAM и свои 450 миллионов долларов американского фонда. Согласно сообщениям в прессе по поводу заявления, сделанного Ковнером, «низкая валютная ликвидность, фиксированный доход и товарные рынки вредят нашей производительности». (См.: Peter Truell. A Big Hedge Fund Returns $1,3 Billion to Its Investors // New York Times. June 9, 1995.) Moore Capital Льюиса Бэйкона также понес расходы примерно в это же время; его слабая эффективность была дополнена некоторой враждебностью в отношениях. То же случилось с Quantum: «Мы убеждаемся, что нам мешает наш размер», — писал Сорос своим клиентам. (Peter Truell. Some Big Funds, Like Soros’s, Have Difficulty Despite Trend // New York Times. July 27, 1995.) Те, кто вернул капитал инвесторам, почти наверняка повысили свою эффективность в последующие годы, поскольку последнее исследование имело целью выявить обратную корреляцию между размером и доходами от инвестирования. Например, в 2009 году фирма PerTrac Financial Solutions, занимающаяся программным обеспечением, заявила, что в период между 1996 и 2008 годом хедж-фонды, управляющие капиталом менее чем в 100 миллионов долларов, делали 13 % в год, в сравнении с 10 % для фондов, управляющих более чем 500 миллионами долларов. (Stephen Taub. The Hedge Rows of Wall Street. P. 38.) Подобным образом, данные, предоставленные Rock Creek Capital, приведенные в главе 16, подкрепляют мнение, что размер служит препятствием.

49. Исследование было проведено Republic New York Securities и основано на скромной выборке из 130 хеджевых фондов.

50. Данные об эффективности за пять лет предоставлены International Advisory Group, консалтинговой фирмой, расположенной в Нэшвилле. Несколько лет спустя документ из Йельской школы менеджмента сообщил, что расположенные в других странах хеджевые фонды сделали прибыль немного меньше индекса S&P 500: 13,3 % с 1989 по 1995 год, при сравниваемой прибыли 16,5 %. Но хедж-фонды оказались намного менее рискованными: ежегодное стандартное отклонение их прибыли составляло 9,1 %, в сравнении с 16,3 % для S&P 500. Между тем колебания фондового индекса S&P 500 объясняли только 36 % колебаний в хеджевых фондах.

(См.: Stephen J. Brown, William N. Goetzmann and Robert G. Ibbotson. Offshore Hedge Funds: Survival and Performance 1989–1995 // Yale School of Management working paper. No. F-52. B, January 2, 1998.) Другой документ, основанный на различных данных и рассматривающий период, частично совпадающий с периодом в предыдущем исследовании (с 1989 по 1998 год), подтверждал, что волатильность хедж-фондов была низкой. В годовом исчислении стандартные отклонения ежемесячной прибыли для равновзвешенных и взвешенных по стоимости инвестиционных портфелей всех хеджевых фондов составляли соответственно 5,75 и 8,94 %, намного меньше, чем отклонение от стандарта S&P 500, которое составляло 13,2 %. (См.: Franklin R. Edwards. Hedge Funds and Collapse of Long-Term Capital Management // Journal of Economic Perspectives 13. No. 2. Spring 1999. P. 196. См. также положительные результаты для альфа-коэффициента хеджевых фондов, приведенные в заключении.)

ГЛАВА 9: СОРОС ПРОТИВ СОРОСА

1. См.: Andrew Meier. Cursed Cornucopia // Time. December 29, 1997; Paul Klebnikov. A Company Built on Bones // Forbes. November 6, 1995; Michael R. Gordon. Siberia tests Russia’s Ability to Profit from Privatization // New York Times. December 9, 1997; Robert G. Kaiser. Norilsk, Stalin’s Siberian Hell, Thrives in Spite of Hideous Legacy // Wahington Post, August 29, 2001.

2. Пол Тюдор Джонс вспоминает: «Я крещусь каждый раз, когда думаю о той поездке на вертолете». (Интервью автора с Полом Джонсом, 23 апреля

2009.)

3. Интервью автора с Торпе Маккензи, 15 августа 2008.

4. Интервью автора с Дуайтом Андерсоном, 26 августа и 2 октября 2008.

5. Артуро Порзекански, в 1993 г. работавший экономистом в компании Kidder Peabody, вспоминает, как он пытался убедить своих клиентов, представлявших банк, в прибыльности покрытия долга Перу. Только хеджевые фонды были готовы закрыть глаза на произошедший в Перу дефолт и прислушаться к аргументам Порзекански. (Интервью автора с Артуро Порзекански, 24 июня 2008.)

6. В период между концом 1990-х и серединой 2000-х годов доход, полученный с международных потоков капитала, был недооценен экономистами, эмпирические тесты которых не позволили выявить большой взаимосвязи между открытостью рынка капитала страны и темпом его роста. Но в статье, опубликованной в 2007 году, Питер Генри буквально пробил брешь в этом пессимистическом консенсусе. Занимаясь поиском данных о взаимосвязи между открытостью счетов движения капитала и темпом роста, экономисты ошиблись с выбором теста, настаивал Генри. Ожидается, что акт вливания иностранного капитала вызовет однократное понижение стоимости займа, в результате чего последует несколько лет, на протяжении которых появится возможность финансирования десятков новых предприятий; но как только экономика исчерпает запас иностранного капитала, темп роста, вероятно, вернется к стандартным показателям. Иными словами, ожидается, что вливание иностранного капитала создаст постоянное повышение уровня семейных доходов, поскольку, даже если бы экономика вернулась к своему первоначальному темпу роста, его увеличение началось бы с более высокого значения; но не следует ожидать, что данное увеличение приведет к постоянному ускорению темпов роста. Можно наверняка сказать, что, когда Генри рассматривал временные эффекты роста, он обнаружил, что они обладают большой силой: на протяжении трех лет после того, как рынок акций, существующий в типичных условиях формирующейся экономики, испытал приток иностранного капитала, среднегодовой рост фактической заработной платы в производственном секторе увеличился в семь раз. Генри сравнил свои результаты с контрольной группой экономик, которые отказались открыть доступ к своим рынкам акций иностранному капиталу. Для этих экономик подобного роста заработных плат не наблюдалось. (См. вступление к статье: Peter Blair Henry. Capital Account Liberalization: Theory, Evidence and Speculation //Journal of Economic Literature 45. December 2007. P. 887–935. Для получения сведений о семикратном увеличении заработной платы в производственной сфере см.: Peter Blair Henry and Diego Sasson. Capital Account Liberalization, Real Wages and Productivity // Working paper. March 2008. Сведения, связанные с этой проблемой, также содержатся в следующей работе: Ross Levine, Norman Loayza and Thorsten Beck. Financial Intermediation and Growth: Causality and Causes / /Journal of Monetary Economics 46. No. 1, 2000.) В данной работе доказывается, что удвоение размера частного кредита в средней развивающейся стране связано с двухпроцентным ежегодным экономическим ростом, то есть через 35 лет размер экономики увеличится в два раза по сравнению с тем, какой бы она могла быть, не имея широких возможностей для займа капитала.

7. Я благодарен Гэри Глэдштейну, бывшему руководителю административной службы и управляющему директору компании Soros Fund Management, за эти сведения.

8. Интервью автора с Арминио Фрагой, 6 июня 2008.

9. Там же.

10. Там же.

11. Данная работа была написана Гарсиэлой Камински из Федерального резерва и Кармен Рейнхарт из Международного валютного фонда. Затем она была опубликована в журнале American Economic Review.

12. Интервью с Фрагой.

13. Участник встречи вспоминает: «Высказывание произвело эффект разорвавшейся бомбы. Как можно демонстрировать полное отсутствие знаний, говоря с тремя сотрудниками фонда Сороса?»

14. Интервью автора с Родни Джоунзом, 18 июня 2008. Различные источники сообщают разные сведения относительно того, когда команда Сороса заняла начальную позицию — в конце января или же в начале февраля, но Джоунз, который вел постоянные заметки о кризисе и следил исключительно за данным регионом, уверен, что продажи происходили в течение последних десяти дней января.

15. Согласно данным, впоследствии опубликованным Банком Таиланда, полный объем резервов, который включал в себя доходы, полученные от операций на рынке срочных сделок, в феврале упал на 4,4 миллиарда долларов. Данные о каких-либо изменениях в январе опубликованы не были, но значительная доля сокращения резервов Таиланда в этот период была вызвана продажей, принесшей Soros Fund Management 2 миллиарда долларов.

16. Дракенмиллер вспоминает: «Когда я продал эти акции без покрытия, они стоили всего ничего. Как британский фунт, буквально полпроцента». (Интервью автора со Стэном Дракенмиллером, 4 июня 2008.)

17. 12 февраля Родни Джоунз, экономист, работающий в гонконгском офисе компании Сороса, написал Дракенмиллеру и Соросу записку о чрезвычайно тяжелой экономической ситуации в Таиланде. Резерв центрального банка Таиланда составлял только 36 миллиардов долларов. Кроме того, 85 миллиардов долларов частного сектора принадлежали иностранцам, которые в случае паники захотят забрать свои деньги. Это означало, что нанесенный Дракенмиллером решительный удар, направленный на тайский бат, быстро приведет к принудительной девальвации.

18. Также стоит упомянуть, что Сорос не уделил должного внимания Таиланду, в 1992 году задумав повторить уже испытанный трюк, когда он попросил Дракенмиллера бить в ахиллесову пяту. Роберт Джонсон, экономист, который посоветовал Соросу и Дракенмиллеру заняться торговлей фунтом стерлингов, случайно встретился с Соросом в Давосе в конце января 1997 года. Сорос не был уверен, стоит ли совершать операции на тайском рынке. (Интервью автора с Джонсоном, 29 июля 2008.)

19. Интервью с Родни Джоунзом, 18 июня 2008.

20. «Продав тайский бат без покрытия в январе 1997 года, фирма Quantum Funds, которой управляла моя инвестиционная компания, сообщила о том, что его стоимость была завышена. Если бы на это ответили представители власти, коррекция проводилась бы в более краткие сроки и была бы менее болезненной. Но власти не предприняли никаких действий, и случившийся кризис стал настоящей катастрофой». (George Soros. The Crisis of Global Capitalism. New York: PublicAffairs, 1998. P. 142–143.

21. О тесном общении Дракенмиллера с Полом Джонсом говорят многие люди, работавшие в обоих фондах. О размере позиции компании Tiger вспоминает Дэн Морхед, который занимался макрооперациями Tiger в тот период. С другой стороны, Роб Сайтроун, который работал в компании Tiger аналитиком в области макроопераций, считает, что эта позиция была значительно больше — около 5 миллиардов долларов. Однако в связи со стилем работы компании Tiger трейдер, вероятно, мог иметь более точные сведения о реальном размере позиции, чем аналитик. (Интервью с Робом Сайтроуном, 30 сентября 2009; интервью с Морхедом, 2 сентября 2008.)

22. Родни Джоунз, который внимательно следил за резервами, считает, что 14 мая произошла утечка 6,5 миллиарда долларов. С другой стороны, еще один внимательный наблюдатель, Пол Блуштейн, говорит, что размер утечки составил 10 миллиардов. Согласно данным центрального банка Таиланда, общий размер сокращения резерва в течение мая составил 18,3 миллиарда долларов. (См.: Paul Blustein. The Chastening: Inside the Crisis that Rocked the Global Financial System and Humbled the IME. New York: PublicAffairs, 2001. P. 71.)

23. Родни Джоунз вспоминает: «Сорос не стал совершать более крупные операции, опасаясь неадекватной реакции. Он не знал, к чему это приведет. Поэтому продажу бата без покрытия нельзя было довести до требуемого размера столь же агрессивно, как в случае с продажей фунта стерлингов, совершенной в 1992 году. Здесь вы имели дело с развивающимся государством, и предугадать реакцию было намного сложнее». (Интервью автора с Родни Джоунзом, 21 июля 2008.) Кроме того, Дэвид Ковиц вспоминает, что в феврале он опасался принятия контрмер со стороны правительства. «Они стреляли в нас пулями, создавая напряженную обстановку, поэтому вид у нас был такой, как будто мы потерпели большие убытки. Мы были немного обеспокоены, и возможно, я бы вышел из игры, но Стэн Дракенмиллер удвоил объем продаж. Совершенная им сделка получила известность». (Интервью автора с Дэвидом Ковицем, 26 августа 2008.)

24. Морхед подсчитал это количество и указал его в записке, которую он написал своим коллегам из компании Tiger 3 июня 2007 года. (Интервью автора с Дэном Морхедом, 2 сентября 2008.)

25. Barry Porter. ВОТ Out to Make Soros Pay for Attack; ВОТ and Soros do Battle // South China Morning Post. June 24, 1997. P. 1.

26. Подсчеты Родни Джоунза были недалеки от истины. Данные, позже опубликованные Банком Таиланда, подтверждали, что в мае резервы упали на 18,3 миллиарда долларов, что немного меньше суммы в 21 миллиард, полученной Джоунзом. Если оценивать долю общих резервов, то их падение в мае даже превзошло ожидания Джоунза, поскольку объем резервов в конце месяца, за вычетом результатов форвардных продаж, составил лишь 5,3 миллиарда долларов.

27. Интервью с Морхедом. Морхед был специалистом по валютным операциям, работавшим у Робертсона. Его описание совпадает с воспоминаниями еще одного валютного трейдера, работавшего в другом хеджевом фонде, деятельность которого была тесно связана с Таиландом. С другой стороны, Роб Сайтроун, макроаналитик компании Tiger, говорит, что он не помнит этих событий; но Робертсон не всегда информировал аналитиков о своих действиях. В любом случае, согласно документам Tiger, прибыль компании в июле 1997 года была впечатляющей и составила 13,1 %, как раз в тот месяц, когда в Таиланде произошла девальвация. В письме к своим инвесторам, написанном в конце квартала, Робертсон заявил, что прибыль в 29,3 %, полученная в период с июля по сентябрь, в основном стала отражением двух факторов: доходов от операций по ценным бумагам и доходов от торговли азиатской валютой. (Julian Robertson, letter to the limited partners, October 7, 1997.)

28. Согласно данным по резервам центрального банка, которыми располагал Родни Джоунз, продажа, совершенная компанией Tiger в размере 1 миллиарда долларов в последний день перед резким падением курса валюты, позволила бы сократить резервы на две трети, подразумевая, что здесь Tiger сыграл роль, подобную той, что сыграл фонд Quantum в девальвации фунта стерлингов в 1992 году. (Интервью автора с Родни Джоунзом, 9 февраля 2009.)

29. Команда Сороса продала 500 миллионов долларов своей позиции по бату в июне 1997 года, около 2,5 миллиарда в августе и сентябре и еще 500 миллионов долларов ближе к концу года. Позиции были созданы с 20 по 24 января (на 2 миллиарда долларов) и с 14 по 15 мая (на 1,5 миллиарда долларов). Используя средние значения курса валют, Пол Шварц, который является членом совета по международным отношениям, подсчитал, что общий доход, полученный Соросом от операций с батом, мог приближаться к 750 миллионам долларов. Оценка прибыли компании Tiger была произведена Дэном Морхедом, хотя опять же Роб Сайтроун считает иначе: он говорит, что доходы компании превысили 1 миллиард долларов. (Интервью с Морхедом; интервью автора с Робом Сайтроуном, 30 сентября 2009.)

30. Дэвид Ковиц вспоминает: «Я не думаю, что ему нравилось быть «плохим парнем». Он хочет, чтобы его помнили как выдающегося государственного деятеля. Но его обвиняли в уничтожении бедных стран третьего мира, что помешало сохранить о нем добрые воспоминания». (Интервью с Ковицем.)

31.21 сентября на своем выступлении в Гонконге Сорос заявил, что компания Quantum занимается покупкой рупий при игре на повышение, объясняя, что расходы рынков на покупку валюты Индонезии были чрезмерными и что грамотный подход индонезийского правительства к реформам придал ему уверенности. (См.: Tomas Wagner. Rubin Sees Promise in Southeast Asia, But Markets Fall Again // Associated Press. September 22, 1997; AFX News. Soros Says Mahathir ‘Menace’ to His Own Country. September 22, 1997.

32. Интервью с Ковицем.

33. Размышляя о торговле рупией, Арминьо Фрага говорит: «Мы часто слышали: «Эти крупные спекулянты могут занять мелкие рынки и манипулировать ими ради получения прибыли», но сами мы никогда так к этому не относились. Мы всегда чувствовали чрезвычайную опасность. Если вы сделали неверный крупный взнос, начали что-то делать и поняли, что ваши действия неверны, вам, как правило, приходилось дорого платить за то, чтобы все уладить». (Интервью автора с Арминьо Фрагой, 6 июня 2008.)

34. Поскольку Дракенмиллер и Фрага заработали 200–300 миллионов долларов, совершая более мелкие операции с азиатской валютой в 1997 году, их инвестиции на азиатских рынках принесли прибыль, даже несмотря на то, что операции на рынках Таиланда и Индонезии взаимно исключали друг друга. Что касается более мелких операций с азиатской валютой, то самой важной из них была позиция на продажу малайзийского ринггита без покрытия. Дракенмиллер вспоминает, что данная позиция стоила 1,5 миллиарда долларов, но при этом она быстро принесла доход, когда курс ринггита начал снижаться, с одной стороны, ограничивая объем прибыли, но с другой — опровергая помпезные заявления Малайзии о враждебности фондов Сороса. (Интервью с Дракенмиллером.)

35. Rodney Jones, memo to Stanley Druckenmiller, Arminio Fraga and David Rowitz, November 17,1997.

36. Blustein. The Chastening. P. 4.

37. Родни Джоунз вспоминает: «Арминьо [Фрага] позвонил Стэну Фишеру [второму по важности человеку в МВФ], после того как я съездил в Корею в ноябре. Стэн сказал, что сотрудники МВФ там были и что они не видят в этом проблемы». (Интервью с Родни Джоунзом, 21 июля 2008.) С другой стороны, Эдвин Труман, сотрудник Федерального резерва, вспоминает свою поездку в Сеул вместе со Стэном Фишером сразу после визита Джоунза. К этому времени Фишер уже знал о проблемах в Южной Корее, что едва ли говорит в пользу того, что его влияние привело к нежеланию команды компании Quantum продавать валюту Южной Кореи без покрытия. (Edwing Truman. Переписка с автором, 22 декабря, 2009.)

38. Роберт Джонсон вспоминает: «Долгие годы целью Джорджа было производство, а затем он переключился на распространение. По своей сути он был спекулянтом, но всем сердцем был привязан к филантропии». Подобным образом, Родни Джоунз вспоминает: «Махатир нанес психологический ущерб. Соросу больше не хотелось быть плохим спекулянтом». (Интервью автора с Робертом Джонсоном, 29 июля 2008; интервью автора с Родни Джоунзом, 22 декабря 2009.)

39. Роберт Джонсон вспоминает: «Джорджа обвиняли в том, что он подобен троянскому коню. Люди говорили, что его филантропическая деятельность в Восточной Европе как раз была этим троянским конем, служащим для удовлетворения финансовых интересов. Он тяжело это переживал. Если бы президент пригласил его в Корею, а он совершил бы на нее атаку, это могло оставить глубокий шрам на его репутации. Он отправился в Малайзию только после спора с Махатиром. Стоило ему появиться где-нибудь в качестве официального лица, он начинал скрывать свободные места на малазийском рынке для тех, кто был готов занять позиции». (Интервью автора с Робертом Джонсоном, 29 июля 2008.)

40. Kevin Sullivan. Soros Buoys Korean Stocks; Market Climbs After Financier Calls Crisis Fixable // Washington Post. January 6, 1998. P. Dl.

41. В период между 5 и 15 января индекс KOSPI поднялся с отметки 396 до отметки 506 пунктов.

42. Sullivan. Soros Buoys Korean Stocks.

43. Michael T. Kaufman. Soros: The Life and Times of a Messianic Billionaire. New York: Knopf, 2002. P. 230.

44. Комментируя финансовую логику Сороса, примененную им при покупке акций компании «Связьинвест», тогдашний управляющий директор Soros Fund Management говорит: «Это было ужасное вложение капитала. Мы не провели должного анализа по данной операции. Джордж решил, что он хочет занять позицию, потому что в своей деятельности он всегда прислушивался к своим внутренним ощущениям, и в тот момент у него были хорошие предчувствия». (Интервью автора Гэри Глэдштейном, 18 марта 2008.)

45. Вспоминая о тайной выдаче займа России, Сорос называет это «спорным маневром». (Интервью автора с Джорджем Соросом, 10 июня 2008.)

46. George Soros. Soros on Soros: Staying Ahead of the Curve. New York: John Wiley & Sons, 1995. P. 143.

47. Сорос вспоминает: «Я занялся этим делом, потому что действительно считал, что правительство совершало переход от «воровского» капитализма к легитимному капитализму… Я хотел совместить два соображения — политическое, которое позволило бы превратить экономику в легитимный капитализм, и финансовое, которое касалось получения прибыли. Очевидно, они не очень хорошо сочетались». (Джордж Сорос, интервью журналу New York Review of Books, 14 января 1999.) Подобную мысль высказывает и Роберт Джонсон: «Он чувствовал, что, если ему удастся стать первым инвестором в России, за ним последуют другие, приток капитала изменит общество и позволит России вступить в «большую семерку». В тот момент Джордж-филантроп стал мешать Джорджу-спекулянту». (Интервью с Джонсоном.)

48. 7 июля 1998 года Джулиан Робертсон написал своим инвесторам: «Получая 102 % прибыли, можно считать, что нам хорошо платят за те риски, которым мы себя подвергаем, владея суверенным долгом России».

49. Интервью с Андерсоном.

50. Начатые 7 августа действия Сороса описаны в его дневнике, выдержки из которого приводятся в книге: Soros. The Crisis of Global Capitalism. P. 156–167.

51. Сорос вспоминает: «Я позвонил Ларри Саммерсу и сказал: «Если они произведут девальвацию валюты, а вы выдадите бридж-кредит, они действительно смогут привести свои дела в порядок». А Ларри ответил: «Вы — единственный человек, который выступает за то, чтобы мы в этом участвовали. Все остальные советуют нам выйти из игры». Тогда-то я и написал статью для Financial Times, в которой публично выступил в защиту моего плана. А затем меня обвинили в провоцировании кризиса». (Интервью автора с Джорджем Соросом, 10 июня 2008.)

52. Глэдштейн восхищается: «Джордж везде говорил, что в России произойдет дефолт. Тем временем у нас в России была крупная позиция, которую мы не могли продать. У нас были российские акции, облигации; мы были тесно связаны с российским рынком». (Интервью с Глэдштейном.)

53. Основной жертвой авантюры Сороса в России стал Стэн Дракенмиллер, который вспоминает: «Несмотря на то что операции совершал он, ответственность за эту позицию легла на меня. Знаете, он всегда ставил свою филантропическую и государственную деятельность превыше действий по управлению своим капиталом. Поэтому в 1998 году между результатами компании Soros Fund Management и Duquesne [старым фондом Дракенмиллера, которым тот все еще управлял] была такая большая разница — прибыль Duquesne составила 50 %, тогда как прибыль Soros Fund Management была всего лишь около 12 %. Ситуация была действительно ужасной». (Интервью с Дракенмиллером.)

54. Soros. The Crisis of Global Capitalism. P. 168.

ГЛАВА 10. ВРАГ — ЭТО МЫ

1. Для сравнения, Morgan Stanley, более крупная организация, в 1996 году заработала всего 1 миллиард долларов (Эрик Розенфельд, презентация в Гарвардской школе бизнеса, 22 апреля 2009). Э. Розенфельд был старшим партнером-основателем LTCM.

2. Интервью автора с Джеймсом Рикардсом, 12 февраля 2009; Джеймс Рикарде, электронное письмо автору, 30 марта 2009. Рикарде был главным консультантом LTCM.

3. Donald MacKenzie. An Engine, Not a Camera: How Financial Models Shape Markets. Cambridge, MA: The MIT Press, 2006. P. 215–216.

4. В этот период другие компании на Уолл-стрит нанимали специалистов по количественному анализу. Например, Фишер Блэк, третий изобретатель формулы опционного ценообразования, перешел в Goldman Sachs в 1984 году. Но Блэк и многие другие специалисты по количественному анализу не допускались к трейдинговым площадкам. Salomon отличался тем, что Дж. Меривезер пустил Э. Розенфельда и других специалистов в самое сердце действия.

5. Роджер Лоуэнстайн пишет о К. Коатсе: «Высокий, располагающий к себе, красивый, прирожденный находить общий язык с клиентами. Конечно, в колледже он халтурил, но был форвардом баскетбольной команды, и трейдинг жил у него в сердце». (Roger Sowenstein, When Genius Failed: The Rise and Fall of Long-Term Capital Management. (New York: Random House, 2000. P. 11.) За сопоставление К. Коатса и Arbitrage Group я обязан Майклу Льюису: Michael Lewis. How the Eggheads Cracked // New York Times. January 24, 1999.

6. Lowenstein. When Genius Failed. P. 20, 21n.

7. Фраза принадлежит одному сотруднику LTCM. См.: Kevin Muehring. John Meriwether by the Numbers // Institutional Investor. November 1, 1996.

8. Как многие хедж-фонды, Long-Term не любил признавать себя хедж-фондом. «Мы продвинулись от восприятия себя просто хеджевым фондом к восприятию себя новым видом компании финансовых технологий (e-mail Дж. Рикардса). Р. Лоуэнстайн также говорит о том, что Р. Мертон видел Long-Term не как хедж-фонд, термин, на который он и другие партнеры просто фыркали, а как на современного финансового посредника, предоставляющего капитал рынкам, так же как это делали банки. (Lowenstein. When Genius Failed. P. 30.)

9. Информация по Италии частично взята из внутреннего документа LTCM, Portfolio Outline, описывающего многие позиции фирмы во время ликвидации, частично из бесед с Эриком Розенфельдом и обмена e-mail с Джеймсом Рикардсом, бывшим генеральным консультантом LTCM, и из других источников.

10. Иностранный инвестор мог обойти итальянскую налоговую преграду, заняв деньги у местного банка и используя их для покупки государственных облигаций; банк будет держаться за облигации как за обеспечение займа. Для реализации итальянского налогового законодательства банк считался владельцем облигаций, налоговая проблема была решена, и иностранной компании оставалось собрать высокие процентные выплаты от итальянского правительства. По общему согласию, выручка иностранца от этих облигаций имела фиксированную процентную ставку, тогда так ее выплаты по вознаграждающемуся лировому займу колебались: если ставка росла, сделка оказывалась неудачной. Но это несоответствие решалось конвертацией платежа по плавающей ставке в фиксированный платеж через международный своповый рынок. Последним вопросом был риск дефолта итальянского правительства, но здесь была возможность хеджировать торги на зарождающемся рынке кредитных дефолтных свопов.

11. Lowenstein. When Genius Failed. P. 77.

12. Итальянское правительство выпустило облигации с плавающей ставкой и сроком выплаты через семь лет, которые назывались Certiflcati di Credito del Tesoro (CCTs). Розничные инвесторы к этим CCTs не допускались, вместо этого они покупали краткосрочные итальянские казначейские векселя, Bouni Ordinari del Tesoto (ВОТ). LTCM покупал CCTs и шортировал ВОТ, ставя на их сближение. См.: LTCM, Portfolio Outline.

13. Там же.

14. Andre Prold. Long-Term Capital Management, L. (A) // Harvard Business School case study 9-200-007, November 5, 1999.

15. Lowenstein. When Genius Failed. P. 90.

16. Там же. Р. 84.

17. Информация по управлению рисками частично приведена из черновика статьи Эрика Розенфельда в Encyclopedia of Quantitative Finance, ed. Rama Cont (Hoboken, NJ: John Wiley 8c Sons, 2010).

18. Для вычисления наихудшей потери в девяноста девяти днях из ста LTCM брал стандартное отклонение позиции, подразумевая объем вариаций от среднего, возникающих в 68 % случаев, и умножал на 2,58, чтобы получить вариацию от среднего, возникающую в 99 % случаев. Таким образом, позиция со стандартным отклонением в шесть базовых пунктов не могла упасть более чем на пятнадцать базовых пунктов в 99 % случаев, или в девяноста девяти днях из сотни.

19. Rozenfeld. Harvard Business School presentation. См. также: Perold. Long-Term Capital Management.

20. Например, во время китайской вечеринки леверидж LTCM был примерно девятнадцать к одному — невероятно высокий уровень в сравнении с большинством других хеджевых фондов. Но, согласно вычислениям фирмы, ценность LTCM по риску составляла 720 миллионов долларов, и его капитала в 6,7 миллиарда долларов было белее чем достаточно, чтобы это принять. См.: Perold. Long-Term Capital Management.

21. Многие хедж-фонды получали дешевые займы, финансируя позиции на рынках репо суточными ссудами. Long-Term был готов заплатить больше ради того, чтобы запереть деньги на срок от шести месяцев до года. Фирма также организовала трехлетний заем и резервный кредит. Презентация

Э. Розенфельда; Perold. Long-Term Capital Management.

22. Сделав для удержания капитала все, что было в его силах, LTCM рассчитал остаточный риск ликвидности, разыгрывая сценарии, по которым его брокеры меняли условия своих кредитов. Например, вместо того чтобы занять LTCM 100 % денег, в которых фирма нуждалась для покупки итальянских государственных облигаций, брокеры могли потребовать увеличения маржи или капитала, эквивалентного 5 % стоимости его позиций. Для противостояния ударам такого рода LTCM следил за состоянием резервного капитала на случай чрезвычайных ситуаций. Таким образом, в сентябре 1997 года фирма использовала меньше 1,7 миллиарда долларов оборотного капитала, чтобы соответствовать маржевым требованиям от брокеров, тогда как ее общий оборотный капитал достигал 7,6 миллиарда долларов.

23. Э. Розенфельд заметил: «Все стали нам подражать. Мы только собирались совершить сделку, делали первые шаги и возможность тут же исчезала». (Lewis. How the Eggheads Cracked.)

24. На самом деле не ясно, выходили ли за рамки торги LTCM по Royal Dutch/ Shell. Правда, арбитраж в акциях отличался от арбитража в фиксированном доходе. Тогда как сближение в ценах на облигации должно произойти ко времени истечения срока, в акциях какого — предугадать нельзя: разница между Royal Dutch Petroleum и Shell Transport существовала годами и могла существовать вечно. Также правда, что LTCM поставил на свою позицию 2,3 миллиарда долларов, сумма, которую даже агрессивные трейдинговые отделы считали выходящей за рамки. Например, отдел собственной торговли Goldman Sachs ставил одну десятую от ставки LTCM на сближение Royal Dutch и Shell. Но LTCM чувствовал себя в состоянии сделать такую крупную ставку потому, что он мог профинансировать ее по гораздо меньшей цене, чем соперники. Это позволяло фирме держать торги с мыслью о «стоимости финансирования срочной позиции», которая вытекала из разницы в дивидендах, вместо того чтобы держать их в надежде на то, что две акции пойдут на сближение. Логическое обоснование фирмы ставить на эти торги отличалось от мыслей других трейдинговых отделов, поэтому LTCM делал это в больших масштабах. Даже оглядываясь назад и признавая ошибки в управлении рисками, Эрик Розенфельд все равно считает, что торги по Royal Dutch/Shell были разумными. (Интервью автора с Эриком Розенфельдом, 16 апреля 2009).

25. Lowenstein. When Genius Faild. P. 126.

26. Интервью с Эриком Розенфельдом. Розенфельд объясняет, что партнеры Long-Term спорили, следует ли сократить объем их торгов в свете того факта, что возможности получения прибылей были меньше, чем в 1994–1996 годах. Они пришли к выводу, что это было не то, за что им платили: инвесторы ожидали, что партнеры будут подвергаться риску определенной и постоянной величины, а не упражняться в осмотрительности, то повышая, то понижая риски. Если инвесторы хотели бы снизить риски, они могли вывести средства из LTCM.

27. Rosenfeld. Harvard Business School presentation.

28. Интервью с Розенфельдом.

29. В 1997 году LTCM делал деньги на своп-спрэдах, приобретая ценные казначейские бумаги и ставя на расширение спрэда. В 1998 году он продавал казначейские бумаги без покрытия, ставя на сокращение спрэда. См.: Perold. Long-Term Capital Management.

30. Rosenfeld. Harvard Business School presentation.

31. Интервью с Эриком Розенфельдом. Похожим образом Дж. Рикарде вспоминает: «Я отдыхал в Северной Каролине со своей семьей. Была пятница. Мне позвонил Джим Макэнти и сказал: «Джим, в воскресенье будет встреча партнеров. Думаю, тебе надо быть». Так что мы уселись в машину и поехали домой. Это были те люди, с которыми я любил поиграть в гольф. И воскресные встречи не были обычным делом. А потом мы семь недель работали почти без остановки». (Интервью с Рикардсом.)

32. Гэри Глэдштейн, управляющий директор Soros Fund Management, вспоминает: «Меривезер появился с предложением очень привлекательной сделки со сниженными комиссионными и определенным процентом фирмы». (Интервью автора с Гэри Глэдштейном, 18 марта 2008.) Дракенмиллер вспоминает: «Мы сами были не в своей тарелке и толком не знали, что делали, поэтому мы за это не взялись». (Интервью автора со Стэнли Дракенмиллером, 4 июня 2008).

33. Lowenstein. When Genius Failed. P. 153.

34. Дж. Рикарде вспоминает: «Что вы понимаете (когда вам неожиданно нужно увеличить капитал), так это то, что вас увидят все. Они, может, и не собирались инвестировать в вас, но для них это информация. Вы в отчаянном положении, поэтому можете только сказать: «Что вы хотите знать?» У нас четыре года все было под надежной операционной защитой, и тут вдруг мы выставили все напоказ». (Интервью с Рикардсом.)

35. Гэри Глэдштейн, управляющий директор Soros Fund Management, вспоминает об этом периоде: «Ведущий банк, с которым мы работали, был

Kleinwort Benson. Его приобрел Dresdner, чей генеральный директор сделал это заявление в Европе о том, что у него нет никакой открытости хеджевым фондам. Затем он обнаруживает, что очень зависит от хедж-фондов, потому что Kleinwort Benson — основной источник финансирования. Поэтому он немедленно говорит, что Kleinwort Benson должен закрыть этот счет». (Интервью с Гэри Глэдштейном.)

36. Интервью с Розенфельдом.

37. Имитаторам не было числа. Один из выскочек, Convergence Asset Management, запущенный в 1998 году, за один месяц привлек 700 миллионов долларов от инвесторов, которые не допускались в LTCM, и к лету того же года цифры говорили, что на счет фондов-подражателей стилю LTCM приходится четверть всех своповых торгов в Лондоне. Менеджер хедж-фонда (и будущая телевизионная звезда) Джеймс Крамер вспоминает: «Удивительно как много раз мне говорили идти на сделку потому, что парни в Long-Term считали ее удачной». MacKenzie. An Engine, Not a Camera. P. 228.

38. Цитата взята у Ричарда Лихи, партнера Long-Term. См.: Lewis. How the Eggheads Cracked.

39. Rosenfeld. Harvard Business School presentation.

40. Lowenstein. When Genius Failed. P. 156–157.

41. Дж. Рикарде вспоминает: «Весь мир знал. Теперь вы могли начать торговать против нас, тогда как раньше, если вы были на другой стороне сделки от LTCM, вам могло это не нравиться. Теперь все было типа «Ну, ладно, эти парни скоро погибнут. Выясните, что у них есть и торгуйте против». (Интервью с Дж. Рикардсом.)

42. MacKenzie. An Engine, Not a Camera. P. 234.

43. Дж. Меривезер замечает: «Мне нравится, как это подал Виктор [Хагани]: вероятность урагана не увеличивается и не уменьшается из-за прописанных страховок от урагана. В финансовых рынках это не так. Чем больше люди прописывают финансовые страховки, тем вероятнее катастрофа, потому что люди, которые знают, что вы продали страховку, могут создать катастрофу. Поэтому вам нужно следить за тем, что делают другие». (Lewis. How the Eggheads Cracked.)

44. «Когда мы привлекли Goldman, кое-что произошло. Я юрист, поэтому я сказал: «Мне нужно, чтобы вы, парни, подписали соглашение о неразглашении», а они на это: «Ни за что. Вы в яме. Мы вам поможем, но подписывать ничего не будем». Очень типично для Goldman. Я согласился. Особых рычагов у меня не было. И вот они пришли и буквально у нас на глазах загрузили наши позиции и унесли их к себе в офисы». (Интервью с Рикардсом, 12 февраля 2009.)

45. Слова лондонского трейдера Goldman и слова Дж. Корзина взяты из: Lowenstein. When Genius Failed. P. 174–175.

46. Интервью автора с Питером Фишером, 6 марта 2009.

47. П. Фишер вспоминает, как подумал: «Как с Drexel Burnham здесь не будет. Мы не займем место на командном пункте, пытаясь решить, что делать с обеспечением займов, как мы делали, когда у нас действительно были активы. Это был хедж-фонд, и здесь активов не было. В случае дефолта весь этот риск переходил к семнадцати брокерам, которые теперь должны были ликвидировать позиции. Их юристы собирались сказать своим трейдинговым отделам: «Нам нужно закрыть это как можно быстрее, потому что у нас есть обязательства — мы не можем просто сидеть на этих позициях». (Интервью с Фишером. См. также: Lowenstein. When Genius Failed. Р. 188–189.)

48. Цены на акции банков, таких как Merrill Lynch и J.P.Morgan, за лето упали почти вполовину.

49. Позже в показаниях в конгрессе и Вильям Макдонахью, глава нью-йоркской ФРС, и А. Гринспен подчеркивали, что готовность ФРС выступить посредником спасения LTCM усиливалась из-за уже возникшей лихорадки рынков. В свете последнего коллапса хеджевого фонда Amaranth это важно. В 2006 году Amaranth выглядел доказательством того, что хедж-фонды могут лопнуть без дестабилизирования финансовой системы. Но мир мог справиться с шоком в 2006 году так, как не мог в 1998-м или, в этом случае, в 2008-м. Вот почему невозможно с уверенностью сказать, могут ли хедж-фонды, или их «сокращенные версии» представлять собой системный риск. Ответ зависит от условий рынка, как представлено в заключении.

50. П. Фишер вспоминает: «Все вокруг говорили, что это из-за того, что в девять утра по нью-йоркскому времени покажут видео с показаниями под присягой Билла Клинтона по делу Моники Левински. Я помню ту неделю очень хорошо, и помню, что мы с Дэвидом Комански (боссом Merrill Lynch) считали, что смешнее это ничего придумать было нельзя». (Интервью с Фишером.)

51. Rosenfeld. Harvard Business School presentation.

52. К среде Билл Макдонахью вернулся из Лондона и возглавлял встречи, но П. Фишер продолжал в них участвовать как рядовой член парламента. (Интервью с П. Фишером.)

53. Интервью с Рикардсом.

54. Alan Greenspan. Private sector refinancing of the large hedge fund, Long-Term Capital Management. Statement before the Committee on Banking and Financial Services, U.S. House of Representatives, 105th Congress, Session 2, October 1, 1998.

55. «В августе 2007 года структура управления рисками развалилась. Вся изощренная математика и компьютерное волшебство держались на одном главном исходном условии: что просвещенная заинтересованность владельцев и управляющих финансовыми организациями заставит их поддерживать достаточный буфер от неплатежеспособности через активное управление капиталом и рискованными позициями фирмы. Поколениями это условие казалось неоспоримым, но летом 2007 года оно не сработало». (Alan Greenspan. We Need a Better Cushion Against Risk // Financial Times. March 27, 2009. P. 9.)

56. Alan Greenspan. Private-Sector refinancing of the large hedge fund, Long-Term Capital Management. Statement before the Committee on Banking and Financial Services, U.S. House of Representatives, 105th Congress, Session 2, October 1998.

57. Возвращаясь к развитию своих мыслей, Питер Фишер комментирует: «Мне не хотелось тогда говорить: «Поэтому мы должны регулировать леверидж». Наверное, поэтому я сказал: «Проблема в леверидже, но как мы это урегулируем?» Проблема левериджа перед нами десять лет, и мы просто обязаны его регулировать, мы должны найти способ. По-моему, так должна измениться политика за следующие десять лет». (Интервью с Фишером.) Винсент Рейнхарт, старший экономист ФРС во время провала LTCM, вспоминает: «Уму непостижимо, за 1998 годом последовало не обуздание левериджа, а его акселерация. Из ситуации был вынесен урок, противоположный логичному». (Интервью с Винсентом Рейнхартом.)

ГЛАВА 11. ДВОЙНОЙ ДОТКОМ

1. См.: Tom Wolfe. The Right Stuff. New York: Picador, 1979. P. 9.

2. Julian H. Robertson, letter to the limited partners, October 2, 1998.

3. Отчетность по потерям иены в основном базируется на интервью с Дэном Морхедом, валютным трейдером Tiger. (Интервью автора с Дэном Морхедом, 2 сентября 2008.) Сам Дж. Робертсон писал, что «рынок доллара и иены, обычно котирующийся приростом в 100 миллионов долларов со спрэдом заявка/предложение в пять базисных пунктов, в начале октября обрушился до прироста в 50 миллионов со спрэдом в пятьдесят пунктов. Учитывая ситуацию, непостоянство достигло беспрецедентных уровней, когда цена за сорок восемь часов менялась на 17 %». (Julian Н. Robertson, letter to the limited partners, November 4, 1998.)

4. «Квартальное обозрение» Tiger, циркулировавшее среди инвесторов в июле 1999 года, сообщало, что общий заемный капитал Tiger Management увеличился по сравнению с 1 января 1999 года на 500 %. Это соотношение было обусловлено использованием фьючерсов и учитывало как акции, так и макропозиции.

5. Robertson letter, November 4, 1998.

6. Обсуждая огромный размах игры Tiger на понижение иены, бывший аналитик фонда объясняет: «Нужно было иметь огромное желание противостоять Джулиану, чтобы добиться увеличения или уменьшения чего-либо. Ведь если Джулиан влюблялся в идею, временами он просто продолжал тянуть ее наверх по инерции. Не существовало ни лимитов риска, ни лимитов размера, ни лимитов позиций, ни чего бы то ни было. Поэтому нужно было обладать внутренней стойкостью, чтобы пройти через очень неприятный процесс, когда Джулиан на вас злился за то, что вы не даете ему становиться больше. Поскольку состав Tiger в тот период времени сменился, лишь немногие были готовы сражаться с ним, противостоять ему… Джулиан просто говорил: «Мне идея нравится. Давайте будем расти». И аналитик соглашался. Поэтому они дали Джулиану становиться все больше и больше, не показывая ему, что он достиг размеров рынка».

7. Майкл Дерчин, аналитик Tiger по авиакомпаниям, говорит, что Робертсон «видел, как Дж. Сорос делает большие деньги на макростороне, и я думаю, его это привлекало. Поэтому он сделал несколько больших макроставок, которые у него взорвались». (Интервью автора с Майклом Дерчином, 18 марта 2008.)

8. Эта дилемма научно рассмотрена в Markus К. Brunnermeier and Stefan Nagel. Hedge Funds and the Technology Bubble // Journal of Finance 59. No.

5. October 2004.

9. John Cassidy. Dot.con: The Greatest Story Ever Sold. New York: Harper Collins, 2002. P. 3–8.

10. Julian Н. Robertson, letter to the limited partners, August 7, 1998.

11. Доля Tiger в US Airways колебалась около уровня в 20 %. В июне 1998-го она составляла почти ровно 20 %, судя по отчетам Комиссии по ценным бумагам и биржам США (SEC). 5 марта 1999 года Bloomberg сообщил, что Tiger владеет примерно 19 % US Airways. Согласно отчету SEC за последний квартал 1999 года, Tiger принадлежало около 22 % авиакомпании.

12. Интервью с Дерчином. Дерчин был аналитиком Tiger по авиалиниям.

13. Julian Robertson, letter to the limited partners, April 7, 1999.

14. «На нашу отрицательную производительность в большей степени повлияло то, что за последние десять месяцев Tiger приобрел и продал ценных бумаг общей стоимостью около 31 миллиарда долларов. Долгие продажи и короткие покупки были сделаны в первую очередь для того, чтобы снизить долю заемного капитала в соответствии с нашим меньшим размером. Цена ликвидации этих позиций была высокой… Успех Tiger всегда заключался в долгосрочных инвестициях. Ежеквартальные изъятия средств несовместимы с долгосрочным инвестированием». (Julian Н. Robertson, letter to the limited partners, August 6, 1999.)

15. Richard A. Oppel Jr. A Tiger Fights to Reclaim His Old Roar // New York Times. December 19, 1999.

16. Другие выдающиеся менеджеры хеджевых фондов, наблюдая за незавидным положением Tiger, извлекли для себя хороший урок, что секретность жизненно необходима для стабильности. Например, на этот урок ссылался Льюис Бэйкон из Moore Capital в своей речи в Лондоне в апреле 2000 года. См.: Alexander Ineichen. The Myth of Hedge Funds / /Journal of Global Financial markets 2. No. 4. Winter 2001. P. 34–46.

17. Интервью автора со Стэнли Дракенмиллером, 4 июня 2008.

18. С. Дракенмиллер вспоминает: «До того случая с моего первого дня в Quantum у меня не было серьезных падений. Даже в 1994-м, когда все вылетели в трубу, я поднялся на 4 %. У меня никогда не было тяжелых периодов… Тем не менее в 1999 году в конце мая месяца я обнаружил, что опустился на 18 %. Да, кстати, рынок в то время резко вырос. Мы ведь говорим об очень гордом человеке, у которого ни один год не закрывался в минусе, естественно, я был убит. Конечно же, это попало в газеты». (Интервью автора со Стэнли Дракенмиллером, 13 марта 2008.)

19. Отказ Дж. Робертсона вкладываться в пузырь не был абсолютным. В марте 1999 года он создал дополнительный портфель в 200 миллионов долларов для инвестиций в технологии и к концу года объявил о 62-процентном приросте этого портфеля. Но дополнительный фонд в 200 миллионов был слишком мал, чтобы повлиять на будущее Tiger. Согласно отчетам перед инвесторами, риски в секторе технологий и коммуникаций (длинные минус короткие) на 30 сентября 1999 года составляли 7 % от капитала Tiger. К сравнению, на сектор перевозок приходилось 9 % капитала. См. также: Oppel. A Tiger fights.

20. Jane Martinson. Cyber Stars Corraled an the Ranch // Guardian. July 10. 1999. P. 27. В 1999 году Berkshire Hathaway Уорена Баффета упал на 23 % против 20-процентной прибыли для S&P 500 (включая дивиденды), обозначив первое годовое снижение Berkshire с 1990 года.

21. Гэри Глэдштейн, управляющий директор Soros Fund Management, вспоминает, что визит С. Дракенмиллера в Сан-Валли стал поворотным моментом. Карсон Левит также вспоминает: «Стэн вышел и поверил в Сан-Валли как в новую экономическую религию». (Интервью автора с Карсоном Левитом, 17 июня 2008.)

22. Интервью с Дракенмиллером, 13 марта 2008.

23. Интервью с Левитом. Дж. Робертсон подтверждает, что продажа South Korea Telecom помогла снизить цену летом. См.: Julian Н. Robertson, letter to limited partners, September 10, 1999.

24. David Einhorn. Fooling Some of the People All of the Time: A Long Short Story. Hoboken, NJ: John Wiley 8c Sons, 2008. P. 33–34.

25. Cassidy Dot.con. P. 95–96.

26. Michael Lewis. The New New Thing: A Silicon Valley Story. New York: W.W. Norton, 1999. P. 165.

27. Einhorn. Fooling Some of the People All of the Time: A Long Short Story. P. 37. Нужно заметить, что другие короткие позиции Д. Айнхорна принесли в 1999 году большой доход — редкий случай, когда противостояние хедж-фонда пузырю увенчалось успехом.

28. Расшатанность Федеральной резервной системы отразилась в мыслях С. Дракенмиллера. (Интервью с Дракенмиллером.)

29. Академическое исследование хедж-фондов этого периода подтвердило, что их портфели были перегружены технологическими акциями, особенно в третьем квартале 1999 года. Доля технологических акций в их портфелях поднялась с 16 до 29 % всего за три месяца, хотя в конце сентября на технологический сектор приходилось всего 17 % всех ценных бумаг США. См.: Brunnermeier and Nagel. Hedge Funds and the Technology Bubble.

30. Интервью автора с Джоном Гриффином, 29 ноября 2007.

31. Oppel. A Tiger Fights.

32. Julian Н. Robertson, letter to the limited partners, December 8, 1999.

33. Julian H. Robertson, letter to the limited partners, January 7, 2000.

34. Julian H. Robertson, letter to the limited partners, March 30, 2000.

35. Интервью с Дракенмиллером. Роль Celera Genomics как спускового крючка предложена в детальной реконструкции последних недель Quantum, которая приводит слова С. Дракенмиллера: «Это безумие. Я никогда не владел акциями, которые за пару месяцев взлетали бы с 40 до 250 долларов». См.: Gregory Zuckerman. Hedged Out: How the Soros Funds Lost Game of Chicken Against Tech Stocks // Wall Street Journal. May 22, 2000.

36. Интервью с Дракенмиллером.

37. Там же.

38. Zuckerman. How the Soros Funds Lost.

39. Интервью с Дракенмиллером.

40. Вспоминая настроения С. Дракенмиллера, Дж. Сорос говорит: «Он чувствовал себя разбитым, потому что был очень предан делу, был очень вовлечен. С другой стороны, он чувствовал, что это было уж слишком. Он был не в состоянии заставить себя выдержать эту ситуацию и затем уйти. Поэтому из-за невнимания он создал ситуацию, когда фонда взорвался, и только тогда он смог уйти. Дорогой способ…» (Интервью автора с Джорджем Соросом, 10 июня 2008.)

41. Steven Drobny. Inside the House of Money: Top Hedge Fund Traders on Profiting in the Global markets. Hoboken, NJ: John Wiley & Sons, 2006. P. 28.

ГЛАВА 12. ЧЕЛОВЕК ИЗ ЙЕЛЯ

1. Интервью автора с Шоном Дрисколом, 7 октября 2009. Ш. Дрискол управляет кейтерингом Glorious Food.

2. Roger Lowenstein. When Genius Failed: The Rise and Fall of Long-Term Capital Management. New York: Random House, 2000. P. 103–104. См. Также: Chrystia Freeland. I Love Competition… I Love Winning // Financial Times. October

10, 2009.

3. Marcia Vickers. The Money Game // Fortune. October 3, 2005.

4. День за днем на протяжении пяти лет Т. Стейер носил на работу один и тот же яркий галстук в клетку до тех пор, пока его помощница не конфисковала его и, как есть, в пятнах, не поместила в ящик под стекло, как трофей. (См.: See Loch Adamson. Steyer Power // Alpha. January 2005.)

5. Роберт Рубин откровенно говорит о Т. Стейере: «Его не заботит, что он может купить». Стейер с женой использовали часть своих средств на поддержку небольшого банка One California, основанного ими в 2004 году. (Интервью автора с Робертом Рубином, 10 июня 2008. См. также Francine Brevetti. New Bank Welcomes Clients That Others Shun // Inside Bay Area. October 4, 2007.)

6. Партнером была Кэти Холл, знавшая Т. Стейера по Morgan Stanley и Стенфорду.

7. Т. Стейер вспоминает: «После этого краха я еще полгода плохо спал. Я ложился, засыпал, просыпался и просто лежал. После краха я появлялся на работе в сопровождении жены часа в три утра и просто слонялся по офису. Ни один рынок еще не был открыт. Мы просто бродили в ожидании начала торгов… У меня замечательная жена. Я думаю, она боялась, что я открою окно». (Интервью автора с Томом Стейером, 25 июля 2008.) Коллега Т. Стейера, Кэти Холл, вспоминает: «Том очень, очень, очень сосредоточенный человек. Если он не может заснуть, то идет в офис». (Интервью автора с Кэти Холл, август 2008.) Также и Мериди Мур вспоминает: «Иногда, когда я заговаривала с Томом, находясь рядом с ним, он хватал телефонную трубку. Я часто уходила в переговорную и звонила ему, потому что иногда так было легче привлечь его внимание. На телефон он отвечал всегда. Я думаю, это от занятий арбитражем. А вдруг это звонят предупредить о том, что сделка вот-вот провалится?» (Интервью автора с Мериди Мур, 24 июля 2008.)

8. Мериди Мур подчеркивает сходство подходов арбитража слияний и инвестиций в безнадежные долги. В банкротстве безнадежный долг часто конвертируется в акции, и отдача от такой конвертации сродни выплатам премиальной сделки по слиянию. В обоих случаях существует ожидаемый доход за фиксированный срок. (Интервью с Мур.)

9. Мериди Мур вспоминает инвестиции в безнадежные долги в начале 1990-х годов: «Тогда, по сути, было всего три покупателя, и все правила вынуждали банки продавать свои долги. Поэтому у нас был чудесный дисбаланс спроса и предложения». (Интервью с Мур.)

10. Т. Стейер вспоминает, что после банкротства Дрексела существовало всеобщее убеждение в том, что «все дела Дрексела были мошенничеством, и что их активы ничего не стоят, все его компании — это просто шутка. Все это знали, но оказалось, что это не так. И если вы смогли поставить против этого, предвосхищая повсеместно принимаемую ложь — а именно это мы тогда делали, — тогда вы могли феноменально заработать». (Интервью со Стейером.)

11. Д. Свенсен объясняет, почему движимые событиями хедж-фонды имеют систематическое преимущество, в своей книге: D. Swensen. Pioneering Portfolio Management: An Uncoventional Approach to Institutional Investment. New York: Free Press, 2009. P. 183.

12. Swensen D. Pioneering Portfolio Management. P. 252. Вспоминая о мотивах Т. Стейера, Мериди Мур говорит: «Вы каждый день что-то исследуете. Вы работаете, как хотите. Вы предсказываете развитие событий. И если вы оказываетесь правы, с этим чувством ничто не сравнится. Это наивысший вызов. Вот что двигает людьми, а вовсе не деньги». (Интервью с Мур.)

13. Т. Стейер хотел, чтобы сотрудники Farallon держали свои текущие сбережения в фирме еще и потому, что иначе они бы тратили свою бесценную энергию на управление своими персональными портфелями где-то еще, а Стейер не терпел таких отвлечений. (Интервью со Стейером.)

14. Когда Д. Свенсен начал вести серьезные переговоры с Томом Стейером, он запросил дальнейшего пересмотра стандартной премии за деятельность — Йель предпочитал платить чуть больше обычного, но только после того, как доходы Farallon превысят надежный сбор по казначейским билетам. Стейер понимал чистоту такой модели, но предупредил Свенсена, как выяснилось, верно, что по такой формуле Farallon в итоге будет получать от Йеля даже больше. (Интервью со Стейером.)

15. Интервью со Стейером.

16. Интернет-сайт благотворительной организации Йельского университета информирует, что первое размещение по схеме «абсолютного дохода» произошло в июле 1990 года. Данные по размещениям 1995 года взяты из работы: Josh Lerner. Yale University Investments Office: August 2006. Harvard Business School case study 9-807-073, May 8, 2007.

17. Lerner. Yale Univesity Investment Office.

18. Согласно исследованию хедж-фондов, в 2000 году движимые событиями фонды имели в активах 71 миллиард долларов, или 14 % индустрии. В 2005 году их активы составили 213 миллиардов, или 19 %. В 2007 году соответственно 436 миллиардов, или 23 %.

19. Например, Марк Уэрли, главный консультант Farallon, заявляет, что фонд занимает около 25 долларов на каждые 100 долларов акций. (Интервью автора с Марком Уэрли, 25 июля 2008.)

20. Robert Howard and Andre F. Perold. Farallon Capital Management and Risk Arbitrage. Harvard Business School case study 9-299-020, November 17, 1999. Согласно этому исследованию HBS, коэффициенты Шарпа для двух фондов Farallon между 1990 и 1997 годами были 1,38 и 1,75. Индекс S&P 500 имел коэффициент Шарпа 0,50.

21. Энрике Бойлини, который вел инвестиции Farallon в Alpargatas, вспоминает, что похожая текстильная компания Gabic не заинтересовала иностранный хедж-фонд, и в итоге ее фабрики были распроданы, и все работники были уволены. Возрождая Alpargatas, Farallon сотрудничал с Texas Pacific Group, еще одним американским инвестором. (Интервью автора с Энрике Бойлини, 8 августа, 2008.)

22. Mark Lendler. Year of Living Dangerously for a Tycoon in Indonesia // New York Times. May 16, 1999.

23. Dorinda Elliott. The Fall of Uncle Liem // Newsweek. June 15, 1998.

24. Shoeb Kagda. Stanchart, M’sian Plantations Among Shortlisted to By BCA // Business Times (Singapore). November 29, 2001.

25. Интервью автора с Эндрю Споксом, 25 июля, 2008.

26. Мериди Мур вспоминает о Споксе: «Он просидел в нашем офисе в Сан-Франциско восемь месяцев. Наши женщины просто с ума сходили. Он был самым завидным холостяком города». (Интервью с Мур.)

27. CalPERS объявил об своем отказе от Индонезии в феврале 2002-го. (Craig Karming and Sarah McBride. Calpers Pulls Out of 4 Countries, Dealing Blow to Southeast Asia // Wall Street Journal. February 22, 2002.)

28. Интервью со Споксом.

29. Что еще приятнее, государственные облигации дали плавающие процентные ставки и владельцы ВСА получили защиту от изменений в процентных ставках на банковских депозитах. (Интервью со Споксом.)

30. Данные взяты с сайта Bank Indonesia на конец 2002, 2003 и 2004 годов, 31 марта.

31. Когда Индонезия попыталась снизить свою долговую ношу с помощью западных доноров из Парижского клуба в апреле 2002 года, многие, включая американского исполнительного директора Международного валютного фонда Рэндала Куорлиса, посчитали сделку ВСА доказательством того, что Индонезия была достойна свежей помощи от МВФ. Эндрю Споке вспоминает: «Мы были своим собственным катализатором. Движимые событием, мы сами были этим событием, потому что эта транзакция очень серьезно сказалась на всем рынке». (Интервью со Споксом.)

32. Debora Frazier. Underground Water Plan Has a Friend in an Old Foe // Rocky Mountains New. October 4, 1996.

33. Интервью автора с Гэри Бойсом, 23 июля 2008.

34. Интервью со Стейером.

35. Марк Уэрли вспоминает: «Мы преуспели в поляризации каждого отдельного избирателя против нас. С политикой мы ошиблись. Я думаю, с научной точки зрения все было верно, просто мир был к этому еще не готов, и мы зря старались, убеждая людей в правильности идеи. Поэтому мы сократили расходы». (Интервью с Уэрли.)

36. Президент Йельского университета Ричард Левин «был введен в заблуждение, я думаю, все учебное заведение было введено в заблуждение фондом Farallon». (Joe Light. Ranch Deal Prompts Donation, Reevaluation // Yale Herald. February 1, 2002.)

37. Андреа Джонсон, выступившая в роли «феи Прозрачности», вспоминает: «Конечно, это было дурачество, такие вещи делаются для фото». (Интервью автора с Андреа Джонсон, 30 июня 2008.)

38. Стив Брюс, консультант Farallon по связям с общественностью, подчеркивает усилия по защите саламандр: «Они наняли фирму, занимающуюся природоохранной деятельностью, для проведения исследования по саламандрам: где они откладывают яйца, куда переносят, как добираются на пляж, какие пестициды можно использовать, как нужно проводить курсы в этих местах, чтобы не нарушить условия их проживания. И к тому времени когда критики завели этот разговор, саламандры были просто отвлекающим маневром». (Интервью автора со Стивом Брюсом, 25 июня 2008.)

39. Farallon Founder Hits Back at Critics // Financial News (Daily). March 28, 2004.

40. «Я помню, Дэвид Свенсон ужасно разозлился. Мне было совершенно ясно, что эта кампания его безумно расстраивала. Она задевала его лично, ведь он даже тогда получал много похвал, и после этой истории поощрительных отзывов на его потрясающее управление благотворительными инвестициями становилось все больше. Я думаю, даже больше того, сотрудники этого благотворительного отдела испытывают чувство гордости за то, что управляют недоходными институциональными средствами и придерживаются определенных стандартов. Мне кажется, у Свенсена не было мысли, что он инвестирует во что попало». (Интервью с Джонсоном.)

41. О раздраженной ссоре Д. Свенсена со студентами вспоминает Андреа Джонсон. Событие также отражено в фотоотчете газеты. (См.: Torn Sullivan. Yale Defends Record Privacy // Yale Daily News. April 5, 2004. Интервью с Джонсоном.)

42. Мериди Мур вспоминает: «Нужно было выбраться оттуда и понять, что собираются сделать фермеры. Мы не провели там достаточно времени. Это оказалось гораздо важнее, чем мы думали». (Интервью с Мур.) Марк Уэрли, генеральный консультант Farallon, говорит: «Иногда вы выбираете не тех партнеров. Это случилось с нами и дорого нам обошлось». (Интервью с Уэрли.)

43. Сам Д. Свенсен утверждал, что неликвидные рынки предлагают выгодные сделки. «Важен успех, а не ликвидность. Если частные неликвидные инвестиции удаются, ликвидность появляется вместе с инвесторами, шумно требующими доли в горячих первых открытых предложениях. На открытых рынках, если бывшие неликвидными акции дают сильные результаты, ликвидность нарастает по мере того, как Уолл-стрит признает прогресс. И наоборот, если открытые ликвидные инвестиции падают, по мере спада интереса инвесторов наступает неликвидность. Управляющие портфелями должны опасаться неудачи, а не неликвидности». (Swensen D. Pioneering Portfolio Management. P. 89.)

ГЛАВА 13. ВЗЛОМЩИКИ КОДОВ

1. Эта цифра представляет чистый доход от комиссий, которые были существенными. Вместо того чтобы брать с клиентов комиссию за управление в размере 1–2 % и оставлять у себя 20 % от результатов инвестиций, Medallion брал за управление комиссию 5 %. Сэндор Штраус, математик, бывший партнером Renaissance Technologies и их предшественников в период между 1980 и 1996 годами, вспоминает, что в 1988 году комиссионный сбор за управление был установлен на отметке 5 %, потому что именно столько нужно было для покрытия технологических издержек. Вдобавок Medallion Fund брал премию по результатам работы, которая за годы выросла с 20 до 44 %. (Интервью автора с Сэндором Штраусом, 25 июля 2008.)

2. Интервью автора с Элвином Берлекампом, 24 июля 2008.

3. Сэндор Штраус отмечает Генри Лауфера как человека, внесшего самый значительный вклад в успех Medallion, особенно благодаря его работе в 1989 году. Как вспоминает Штраус, Лауфер сделал свой прорыв в краткосрочных шаблонах между 1983 и 1985 годами, затем вернулся на какое-то время в науку и в 1989-м вновь примкнул к Medallion. Некоторые публичные источники ошибочно датируют начало сотрудничества с Лауфером 1990-ми годами. (Интервью со Штраусом.)

4. Роберт Фрей, бывший питомец Renaissance, говорит, что применяемый фирмой подход распознавания шаблонов не был ни реверсивным, ни следующим за трендом. Скорее в ответ на шок рынок двигается по разнообразным траекториям. «Если я думаю об электрической цепи или любой другой физической системе и если я что-то ввожу, то изначальный выход может отрицательно коррелировать со входом, а затем он может коррелировать положительно. Это зависит от резонирования в системе». (Интервью автора с Робертом Фреем, 28 июля 2008.)

5. Интервью со Штраусом.

6. Интервью автора с Марком Сильбером, 30 июля 2008. М. Сильбер является финансовым директором Renaissance Technologies.

7. Интервью автора с Эриком Вепсиком, 28 января 2009. Э. Вепсик входит в состав исполнительного комитета D. Е. Shaw из шести человек.

8. Richard Bookstaber. A Demon of Our Own Design: Markets, Hedge Funds, and the Perils of Financial Innovation. Hoboken, NJ: John Wiley 8c Sons, 2007. P. 187.

9. Там же. P. 189.

10. Трей Бек отмечает: «В Morgan Stanley весь банк работал на компьютерах IBM. Когда мы начинали, у нас была только система Sun. Нам не нужны были космические технологии, потому что мы не ждали, что другие люди будут совершать такие же сделки». (Интервью автора с Треем Беком, 31 августа 2009.) Т. Бек является управляющим директором D.E.Shaw.

11. Michael Pelz. Computational Finance with David Shaw // Institutional Investor

28. No. 3 (March 1994). P. 92–94.

12. Идеализированные модели экономистов создали различные версии этой уязвимости в разных частях света. Трей Бек из D. Е. Shaw приводит пример из возникающих рынков: две на первый взгляд эквивалентные облигации, выпущенные одним и тем же правительством, могут торговаться на разных уровнях, соблазняя экономиста арбитражного склада ума поставить на сближение. Но разница могла отражать фактор, упущенный в модели экономистов: возможно, более дорогие облигации в основном принадлежали олигархам с хорошими связями и риск их дефолта был намного ниже потому, что правительство не стало бы от них отворачиваться. (Интервью автора с Беком.)

13. Интервью с Вепсиком.

14. Интервью автора с Треем Беком, 2 сентября 2009.

15. С. Вадвани вспоминает: «Как многие финансисты с академическим прошлым, я очень опирался на стоимость. И я думаю, ключевым моментом, который я узнал, наблюдая за великими трейдерами, было то, что стоимость- это великий среднесрочный фактор, но тактически трейдинг включает гораздо, гораздо больше вещей, чем стоимость. В среднем нужно двигаться в направлении стоимости, но также уделять внимание всем другим факторам». (Интервью автора с Вадвани, 28 июля 2009.) См. также: Steven Drobny. Inside the House of Noney: Top Hedge fund Traders on Profiting in the Global Markets. Hoboken, NJ: John Wiley 8c Sons, 2006. P. 174.

16. С. Вадвани вспоминает: «Часто дело было в том, что вы уже использовали входные переменные, о которых говорили эти парни, но, возможно, вы использовали эти переменные в своей статистической модели более наивным образом, нежели их использовали они». (Интервью с Вадвани.)

17. Махмуд Прадхан, работавший с Вадвани у Тюдора, рассказывает: «Бывают моменты, когда конкретные переменные объясняют определенные цены активов, и бывают моменты, когда цена определяется другими вещами. Поэтому нужно понимать, когда ваша модель работает, а когда нет. Например, иногда дефицит текущего счета имеет сильное влияние на обменные курсы. Но в другое время люди будут готовы терпеть очень большой дефицит текущего счета из-за какого-то нового увлечения, вне вашей модели. Это могло быть возникновение государственных инвестиционных фондов. Или ситуация, когда у азиатских было больше капитала. Или происходило что-то еще, о чем вы не знали». (Интервью автора с Махмудом Прадханом, 29 апреля 2008.)

18. Интервью автора с Марком Далтоном, 29 сентября 2008. М. Далтон является президентом Tudor.

19. Эрик Вепсик из D. Е. Shaw подтверждает: «Наши сотрудники в среднем начинали немного раньше, почти сразу после учебы, многие люди только что получили свои ученые степени или, как я, даже не получили их». (Интервью с Вепсиком.) Одним из немногих исключений из правила Renaissance не нанимать людей с Уолл-стрит был Роберт Фрей, математик, работавший раньше на Morgan Stanley.

20. Интервью с Вадвани.

21. См., например: Peter Е. Brown, Stephen A. Della Pietra, Vincent J. Della Pietra and Robert L. Mercer. The Mathematics of Stratistical Machine Translation: Parameter Estimation // Computational Linguistics 19. No. 2 (1993). Как отмечено ниже, братья Делла Пьетра последовали за Брауном и Мерсером из IBM в Renaissance Technologies.

22. Уже в далеком 1949 году дешифровщики задумывались над применением их методов для перевода. Им не хватало компьютерных мощностей. Статистический перевод зависел от обеспечения компьютера огромным количеством парных предложений, чтобы тот имел достаточно данных для выделения смысловых повторений. На хорошей технической базе статистический перевод стал возможен к 1990 году.

23. Р. Мерсер провел несколько летних сезонов, работая в Институте оборонного анализа с Ником Паттерсоном, британским математиком, позже примкнувшим к Саймонсу. То, что Саймонс был связан с Баумом, также помогло ему убедить Брауна и Мерсера присоединиться к команде. Питер Браун вспоминает: «Когда Джим Саймонс впервые нашел нас с Бобом, мы ничего о нем не знали. Но когда мы услышали, что он работал с Лени Баумом, то отнеслись к его предложению серьезно». (Интервью автора с Питером Брауном, 28 июля 2008.)

24. Описание реакции на работу Брауна и Мерсера дана в: Andy Way. A Critique of Statistical Machine Translation, In W. Daelemans and V. Hoste (eds.) //

Journal of Translation and Interpreting Studies: Special Issue on Evaluation of Translation Technology, Linguestica Antverpiensia. 2009. P. 17–41.

25. См., например: Pius Ten Hacken. Has There Been a Revolution in Machine Translation? // Machine Translation 16. No. 1 (March 2001). P. 1–19. Этот источник ошибочно приписывает слова об увольнении лингвистов Питеру Брауну.

26. Первичная версия программы IBM совсем не содержала лингвистических правил. Следующие версии уже включали какие-то из них, но им отводилась значительно меньшая роль, чем в традиционных переводческих программах.

27. Интервью с Вепсиком.

28. Джон Мэджи, ведущий технический специалист 1950-х годов, считал благоразумным читать только газеты двухнедельной давности, чтобы быть уверенным, что знание экономической ситуации не затуманит его суждений.

29. Р. Мерсер говорит: «Мы размышляем над каждым предложенным сигналом. Но если кто-то придет с теорией, не основанной на интуиции, мы будем изучать ее особенно тщательно». (Интервью автора с Робертом Мерсером, 28 июля 2008.) Такую готовность торговать по статистическим показателям разделяли и люди, которые ранее способствовали успеху Medallion. Например, Элвин Берлекамп вспоминает: «В Medallion мы в основном смотрели на статистику. Мы обнаружили, что на обращении к фундаментальным знаниям далеко не уедешь». (Интервью автора с Элвином Берлекампом, 24 июля 2008.) Интересно также, что соавторы Брауна и Мерсера, последовавшие за ними в Renaissance (Стивен и Винсент Делла Пьетра), выразительно представили свой опыт статистического машинного перевода схожим с поиском заказа в данных другого типа, включая финансовые. См.: Adam L. Berger, Stephen A. Della Pietra, and Vincent J. Della Pietra. A Maximum Entropy approach to Natural Language Processing // Computational Linguistics 22. No. 1 (March 1996). P. 39–71.

30. Чтобы справиться с потенциальным лингвистическим хаосом, происходящим из такой вседозволенности, неологизмы подвергались перепроверке. (Интервью с Мерсером.)

31. Имена русских сотрудников — Павел Вольфбейн и Александр Белопольский. Компания, в которую они дезертировали, — Millennium. Через своего адвоката русские настаивали на том, что их система не была основана на секретах Renaissance. См.: Thomas Maier. Long Island’s Richest Man from math to Money // Newsday. July 5. 2006. P. A04.

32. Интервью с Сильбером.

33. Роберт Фрей объясняет: «Эти исследователи были такими комнатными цветочками. Они сидели в своих офисах. Когда им нужны были данные, они их получали. Они и понятия не имели, сколько всего нужно сделать, чтобы информация стала доступной, чистой и готовой к работе. Стоит только нажать кнопку, и у вас десятки терабайт данных. Тот, кто уходил, так сказать, покидал теплицу и вступал в холодный, жестокий мир, скоро понимал, что, даже если он мог воспроизвести симуляции и все остальное, что отнюдь не было тривиальной задачей, у него все равно не было доступа к историческим данным. Если бы вы сказали мне: «Роберт, ты не подписывал соглашение об отказе от конкурирования, можешь воссоздать для нас Renaissance?» — это бы заняло четыре или пять лет, прежде чем вы бы добрались до точки, когда действительно смогли бы приступить к торгам». (Интервью с Фреем.) Тем не менее нужно отметить, что те дезертиры Medallion, что примкнули к конкурирующему хедж-фонду с развитой исследовательской и трейдинговой инфраструктурой, могли навредить Medallion гораздо раньше, чем через пять лет.

34. Цифра 6 миллиардов долларов относится к 2007 году и заявлена статье: Richard Teitelbaum. Simons at Renaissance Crracks Code, Doubling Assets // Bloomberg.com. November 27. 2007.

ГЛАВА 14. ПРЕДЧУВСТВИЕ КРИЗИСА

1. Hal Lux. Boy Wonder // Institutional Investor. January 2001.

2. Соотношение расходов и доходов для инвесторов Citadel составляло чуть меньше 9 % за три года — с 2005-го по 2007-й. Расходы покрывали затраты на такие статьи, как брокерские сборы, услуги юристов, налоги, аудит и выстраивание компьютерной инфраструктуры Citadel, что частично поддерживало трейдинговый бизнес, доход от которого полностью уходил к Citadel, а не к внешним инвесторам. Тем временем другие хедж-фонды поняли, что тоже могут повысить сборы. В ноябре 2002-го Caxton Брюса Ковнерса объявил о повышении сборов до 3 % на капитал и 30 % на результаты деятельности. Caxton объяснил повышение атмосферой конкуренции в искусстве привлечения талантливых трейдеров. См.: Caxton to Hike Fees, Merge Funds // Private Asset Management. November 24, 2002.

3. Marcia Vickers. Ken the Conqueror // Fortune. April 16, 2007. P. 80.

4. Gregory Zuckerman. Shake-Out Roils Hedge Fund World // Wall Street Journal. June 17, 2008.

5. Ветеран Amaranth вспоминает: «Обычно в Amaranth, когда трейдеры делали деньги, им позволялось оставить их в своем портфеле, вместо того чтобы сказать: «Замечательно, вы только что заработали для фирмы миллиард долларов, а теперь мы его заберем, и выдадим ребятам в конвертах». Так людей не мотивируют».

6. Один из руководителей Amaranth вспоминает: «В 2003, 2004, 2005 годах доходы от мультистратегического арбитража снижались. Бизнес насыщался. На торгах становилось тесно».

7. Ветеран Amaranth вспоминает о Хантере: «Он был невероятно умным. Просто невероятно умным. Превосходным в рамках анализа вроде «Окей, мы думаем, это случится, и вот как мы можем использовать различные инструменты, чтобы воспользоваться ситуацией». Он находил интересные малейшие колебания рынка и субрынка, понимал, что происходило и как на этом заработать. А еще как выстроить то, что люди любят называть профилем асимметричных рисков. Все относились к нему с огромным уважением, потому что он мог это аргументировать. И когда он применял эти аргументы на деле, они оказывались невероятно прибыльными».

8. В одном газетном сообщении говорилось: «Господин Мэоунис заявляет, что фирма знала об истории с Хантером в Deutsche Bank, но предприняла серьезную проверку и «не нашла ничего, что вызвало бы у нас дискомфорт». См.: Ann Davis. Private Money: The New Financial Order — Blut

Flamecout: How Giant Bets on Natural Gas Sank Brash Hedge-Fund Trader // Wall Street Journal. September 19, 2006.

9. Со слов одного инсайдера, вознаграждение Хантера за 2005 год составило 75 миллионов долларов наличными и 50 миллионов отложенной компенсации.

10. Ветеран Amaranth вспоминает слова Мэоуниса о Хантере: «Разве вы не думаете, что он гений?». Еще один давний сотрудник Amaranth говорил о Мэоунисе: «Мне кажется, он сказал, что «пакет Брайана — как конвертируемый пакет с нулевой премией». Поэтому хотя номинально он и выглядел большим, но таким рисковым не был. Теперь, оглядываясь назад, все говорят, «Какого черта, ты в своем уме? Посмотри на размер этого всего!» Но ребята из отдела рисков, должно быть, убедили Ника, что, даже если номинально пакет был очень-очень велик, с перспективы рисков он был очень-очень мал. Ведь это был воспитанник Ника. Вот каким может быть портфель конвертируемых облигаций».

11. Один из руководителей Amaranth вспоминает: «Ник всегда очень завидовал, как и мы все, способности Джима Саймонса с его Medallion Fund ковать деньги. Мы тратили огромные суммы на построение систем статистического арбитража, привлечение специалистов в статистическом арбитраже. Он оставался от цели на расстоянии вселенной, но все равно попыток не оставлял, искал свой святой Грааль. Ник свято верил, что где-то существуют люди, истинные специалисты своего дела. И он считал Брайана Хантера истинным специалистом».

12. Эта подробная информация по позициям Amaranth и многим другим, приведенным ниже, взята из пространного отчета консолидированного подкомитета расследований сената США перед Комитетом внутренней безопасности и правительственных дел. (См.: Консолидированный подкомитет расследований сената США. Повышенная спекуляция на рынке природного газа. 25 июня, 2007.) Отчет не безупречен. Он приходит к выводу о том, что провал Amaranth дает повод для дополнительных регуляторных мер применительно к хедж-фондам, тогда как этот крах лучше рассматривать как пример того, как рынок наказал вышедшего из-под контроля трейдера. Далее в отчете уделено большое внимание общей фактической задолженности Amaranth в различных фьючерсных контрактах без объяснения, что чистая зависимость от рисков имеет большее значение и что фьючерсы по природному газу торгуются без посредников, поэтому узнать, какая доля общего рынка приходилась на Amaranth, не представляется возможным. Тем не менее следователи сената все же собрали огромный объем бесценных данных и свидетельств по торговле Amaranth природным газом. По суждению сената, «крупномасштабная торговля Amaranth была основной движущей силой увеличения ценового спрэда января-ноября с 1,40 доллара в середине февраля до 2,20 доллара в конце апреля, что составило более чем пятидесятипроцентное увеличение». В отчете сената говорится, что «каждый торговый день в мае Amaranth набирал по крайней мере 55 % открытых позиций на контракты ноября 2006 года… Проще говоря, Amaranth оказался слишком большим для созданного им рынка». Даже допуская, что NYMEX не вмещает весь рынок газовых фьючерсов, доля Amaranth в трейдинге NYMEX потрясает.

13. В то время Blackstone хранил свое намерение в тайне. Официальный представитель банка объясняет, что публичность могла спровоцировать других инвесторов на отток из Amaranth, это могло повлечь замораживание средств, и деньги Blackstone оказались бы в ловушке.

14. Готовность Amaranth заплатить Morgan Stanley крупную сумму за выход из определенных газовых позиций подтверждает, что фонд стал для рынка слишком большим. Если бы он мог легко сторговать свои позиции, он бы так и сделал. Свидетельство Morgan Stanley существенно, потому что представители Amaranth иногда заявляли, что фонд ушел вниз не из-за своей чрезмерной величины, а скорее из-за заговоров против него, начиная с хищнических торгов по NYMEX в конце августа и заканчивая оппозицией J.P.Morgan к сделке Goldman Sachs в сентябре.

15. Большие риски потенциальных убытков Amaranth были хорошо известны, поскольку фонд предоставлял инвесторам ежемесячные отчеты, детализирующие доходы и объясняющие, как они были достигнуты. Прозрачность хедж-фондов повсеместно считается благом, но в ней также заключен риск.

16. Консолидированный подкомитет расследований сената США. Повышенная спекуляция на рынке природного газа.

17. Бывший трейдер Amaranth комментирует: «Они посоветовали Брайану выбираться. А надо было приказать». Другое официальное лицо Amaranth говорит, но слегка неуверенно: «Я не хочу верить, что Брайан Хантер не пытался снизить свои позиции. Нам ведь говорили, что он пытался, но просто не хватало ликвидности». Третий ветеран Amaranth описывает продолжительные дебаты внутри фирмы о том, как быстро срезать риски потенциальных убытков по природному газу, которые привели к мнению, что было неразумно платить высокую цену за стремительный выход. Не ясно, спасся бы Amaranth, решив любой ценой быстро выйти из позиций. Если бы Хантер агрессивно срезал свои позиции в любое время после апреля, он мог также понести огромные убытки, которые бы выбили Amaranth из бизнеса.

18. Оглядываясь на этот период, один трейдер описывает Хантера как «угрозу». В поддержку этого отчет сената также приводит слова многочисленных трейдеров. Например, один говорит: «Все на рынке знали, что Amaranth убил MotherRock». Amaranth это отрицает.

19. Ветеран Amaranth комментирует: «Помните, я сказал, что человек просто влюбился. Может, в этом все и дело. Может, это просто такое проявление любви… Я говорил вам, он думал, что этот парень не может ошибиться. А когда он сделал это заявление [в Wall Street Journal], я уверен, он так и думал».

20. Официальный представитель Amaranth вспоминает, что некоторые из летне-зимних позиций Хантера были созданы, чтобы подстраховать другие, но то, что к сентябрю предположительно противоположные позиции пошли вниз одновременно, предполагает, что Amaranth был атакован конкурентами.

21. Этот диалог взят из интервью с Винклером и Гриффином и из жалобы, поданной Amaranth на J.P.Morgan в Верховный суд штата Нью-Йорк 13 ноября 2007 года.

22. Многие крупные банки используют различные компьютерные системы, что затрудняло полную синхронизацию с данными Amaranth по всем отделениям.

23. Дж. Томилсон Хилл, вице-председатель Blackstone Group, комментирует: «Если бы размер Citadel в 1998 году был достаточен для покупки LTCM, были велики шансы, что сделка бы совершилась». (Интервью автора с Дж. Томилсоном Хиллом, 9 сентября, 2009.)

24. Этот эпизод основан на интервью с Кеном Гриффином и другими сотрудниками Citadel, а также на интервью с Карлом Уочером и Чарлзом Винклером из Amaranth.

25. Одной из популярных регуляторных мер в ответ на рост трейдинга с использованием заемного капитала является сталкивание внебиржевых деривативов, таких как свопы, с биржевыми операциями. Хотя такой ответ в большинстве случаев логичен, следует заметить, что большинство газовых рисков Хантера было на бирже, но биржевые авторитеты оказались неэффективны в ограничении его несоразмерных торгов. Тогда как дисциплинарные меры рынка доказали свою грубую эффективность.

ГЛАВА 15. ОСЕДЛАТЬ ШТОРМ

1. John Gittelsohn. High Roller of Home Loans, Orange County Register, May 20, 2007.

2. Mark Pittman. Bass Shorted ‘God I Hope You’re Wrong’ Wall Street, Bloomberg, December 19, 2007.

3. Интервью автора с Майклом Литтом, 2 июля 2009. Доклад Банка международных расчетов был по теме The Recent Behavior of Financial Market Volatility (BIS paper 29, August 2006). Мнение руководителя портфеля FrontPoint Стива Эйсмана см.: Michael Lewis. The End, Portfolio, December

2008. Нужно отметить, что Банк международных расчетов в действительности был среди тех немногочисленных финансовых институтов, которые предупреждали о риске финансового кризиса, хотя это предупреждение не было замечено Литтом.

4. С появления в декабре 2006 года до середины октября 2007 года специализированный ипотечный фонд Басса поднялся на 463 %. FrontPoint управлял мультистратегическими фондами, поэтому ипотечные ставки были разбавленными. Тем не менее в 2007 году мультистратегический фонд FrontPoint с низкой волатильностью набрал 23 %, а его версия со средней волатильностью набрала 44 %.

5. Данная оценка субстандартной торговли Полсона составлена по беседам с Джоном Полсоном и Паоло Пеллегрини и по отчету Paulson and Company. (Интервью автора с Джоном Полсоном, 15 июля 2009. Интервью автора с Паоло Пеллегрини, 1 июля 2009.) Paulson and Company. Paulson Credit Opportunities, 2007, Year End Report.

6. Интервью с Пеллегрини.

7. Полсон и Пеллегрини скоро осознали свою ошибку. Их исследования показали, что процент ипотечных займов, предоставленных на базе ограниченной документации, вырос с 27 в 2001 году до 41 в 2005 году, но исследования также показали, что рефинансирование покрывало проблему низкого качества займов. Между 1998 и 2006 годом по крайней мере половина субстандартных ипотек была рефинансирована за пятилетний период.

8. Этот разговор приводится по воспоминаниям Джона Полсона. (Интервью с Джоном Полсоном.)

9. Дж. Полсон планировал купить страховки на 12 долларов субстандартной ипотеки на каждый доллар своего фонда, таким образом 600-миллионный фонд купил страховки на 7,2 миллиарда долларов ипотеки. Стоимость такой страховки составила около 1 % ценности ипотеки, или 12 % ценности фонда. Но Полсон заработал 5 % от дохода со свободной наличности фонда, и чистая цена размещения ставки была 7 % от активов фонда.

10. Gregory Zuckerman. The Greatest Trade Ever: The Scenes Story of How John Paulson Defied Wall Street and Made Financial History (The New York: Broadway Books, 2009), p. 197.

11. Zuckerman. The greatest Trade Ever, p. 208.

12. В 2008 году, согласно организации, специализирующейся на исследованиях в области хедж-фондов, обеспеченные активами хедж-фонды опустились на 3 %, достойные показатели, учитывая окружающую резню. Хотя остальная индустрия хедж-фондов тяжело пережила 2008 год, западня субстандартной ипотеки не была тому виной.

13. Ярким примером такой недальновидности была покупка UBS ипотечных облигаций класса ААА общей стоимостью 50 миллиардов долларов, в уверенности, что бумаги ААА окупаются всегда. Только в 2007 году это решение стоило убытков на 12 с половиной миллиардов долларов.

14. Paul Muolo and Matthew Padilla. Chain of Blame: How Wall Street Caused the Mortgage and Credit Crisis (Hoboken, NJ: John Wiley 8c Sons, 2008), p. 190. Другие мнения подтверждают настроенность О’Нила повысить ранжирование Merrill в ипотечной секьюритизации. См.: Bradley Keoun and Jody Shenn. Merill Loaded for Bear in Mortgage Market That Humiliated HSBC, Bloomberg February 12, 2007.

15. William D. Cohan. Hous of Cards: A Tale of Hubris and Wretched Exess on Wall Street (New York: Doubleday, 2009), p. 281.

16. «Инвесторы, искавшие выгоды от неподражаемой репутации Bear Stearns в управлении рисками, обнаружили себя внутри сложнейшей хедж-фондовой программы, доверявшей перегруженному работой младшему персоналу разбираться со спорными вопросами отчетности, необходимой по федеральному закону». Административная жалоба против Bear Stearns Asset Management, составленная штатом Массачусетс, приведена в Cohan. House of Cards, p. 302.

17. Дочерние хедж-фонды других банков тоже не имели успеха. Фонд Dillon Read Capital Management банка UBS и фонд Greenwich Capital банка Royal Bank of Scotland оба свернули деятельность в 2007 году, вслед за убытками от субстандартных ценных бумаг. Во многом повторяя судьбу Bear Stearns, UBS влил капитал в свои провалившиеся фонды, внес их убытки в свою отчетность и оказался в положении, требующем помощи от правительства. Из 19 миллиардов долларов потерь UBS в 2007 году на долю Dillon Read приходилось 3 миллиарда. Тем временем Royal Bank of Scotland был вынужден принять на себя потери RBS Greenwich, что в будущем поспособствовало переходу банка в руки правительства Соединенного Королевства.

18. Эти цифры взяты из: Paulson and Company. Paulson Credit Opportunities, 2007 Year End Report. Общая цифра получена путем сложения 20-процентной прибыли 2006 года с прибылью в 590 % в 2007 году.

19. Эта история и следующая оценка транзакции Sowood воссоздана по интервью с Кеном Гриффином, Джеральдом Бисоном и Адамом Купером из Citadel. (Интервью автора с Кеном Гриффином, 9 июля 2009, интервью автора с Джеральдом Бисоном, 30 июня 2009, интервью автора с Адамом Купером, 30 июня 2009.)

20. Кайл Басс из Hayman Capital написал в письме к инвесторам от 31 июля 2007 года: «Что действительно поражает в этой конкретной ситуации, так это факт, что Джеф Ларсон, бывший управляющий 30-миллиардным Harvard Endowment, является заведующим отделом в этой фирме. Sowood был известен как «лучший в своем классе фонд». См. также: Jenny Strassburg and Katherine Burton. Sowood Funds Lose More Than 50 % as Debt Markets Fall (Update 4), Bllomberg July 31, 2007.

21. Gregory Zuckerman and Craig Karmin. Sowood’s Short, Hot Summer, Wall Street Journal, October 27, 2007.

22. Некоторые источники в прессе отмечают, что Ларсон и Гриффин говорили в пятницу, 27 июля. Но Гриффин, Купер и Бисон по отдельности вспоминают, что ключевой телефонный разговор состоялся в воскресенье.

23. Джефф Ларсон, письмо к инвесторам, 30 июля 2007.

24. Cohan. House of Cards, p. 381.

25. Jim Cramer. Street Sighns, CNBC, Fugust 3, 2007.

26. Количественная фирма могла верить и в инерционность акций, и в обратный ход инерции. Оба эффекта могли существовать, но в разных временных горизонтах.

27. Например, Black Mesa, небольшой количественный хедж-фонд в Нью-Мехико отчитался в письме инвесторам о том, что тенденция ликвидации началась 25 июля 2007 года и длилась до пятницы. «Выяснилось, что потери не могут быть приписаны общим рыночным рискам, — сообщал Black Mesa, — потери были обусловлены нашим внутренним фактором, другими словами, относились к рискам, на которые мы шли намеренно».

28. Многие в количественной индустрии подозревают, что ураган делевериджа был начат Caxton Associates Брюса Ковнера. Это не совсем так. Верно, что Ковнер собрал своих портфельных менеджеров субботним вечером 5 августа и проинструктировал их срезать риски. Но на собрании не присутствовал Аарон Сосник, управляющий капиталом, выделенным Caxton на статистический арбитраж. Сосник уже существенно срезал свой заемный капитал за предыдущие несколько дней, поэтому в понедельник 6 августа, день начала количественного землетрясения, агрессивных продаж не вел. (Интервью автора с Брюсом Ковнером, 14 октября 2009.)

29. Летом 2007 года количественные хедж-фонды акционерного капитала, казалось, имели заемный капитал шесть к одному и восемь к одному. Иногда они описывали такой леверидж как «три к четырем», подразумевая три к четырем в игре на понижение и столько же в игре на повышение, что давало общий леверидж шесть к восьми.

30. Clifford Asness. The August of Our Discontent. Questions and Answers about the Crash and Subsequent Rebound of Quantitative Stock Selection Strategies. Working paper, September 21, 2007.

31. К. Аснесс объясняет: «В общем и целом большая часть количественного инвестирования держится на здравом смысле и дисциплине, а не на эзотерической математике и компьютерных алгоритмах… Компьютеры помогают нам обрабатывать данные и поддерживать диверсифицированный и дисциплинированный подход… Речь о хорошем широком инвестировании без зачастую опасного влияния изменчивых человеческих эмоций. Наши стратегии — это не «черные ящики». (Clifford Asness. The August of Our Discontent: Questions and Answers about the Crash and Subsequent Rebound of Quantitative Stock Selection Strategies, working paper, September 21, 2007.) В e-mail-обращении к инвесторам Дж. Саймонс написал: «Пока мы верим в то, что у нас есть превосходный набор предсказывающих сигналов, некоторые из них, безусловно, используются определенным числом хедж-фондов, играющих на повышение или понижение». (Джим Синонс, e-mail в Renaissance Technologies, 9 августа 2007.)

32. Сатья Прадхуман, руководитель исследований в Cirrus Research, идентифицировал 148 компаний с рыночной капитализацией между 2 и 10 миллиардами долларов и 473 компании с рыночной капитализацией между 250 миллионами и 2 миллиардами долларов, в которых крупные количественные фонды владели акциями на более чем 5 %. См.: Justin Lahart. How the ‘Quant’ Playbook Failed, Wall Street Journal, August 24, 2007.

33. Scott Patterson. A Hedge-Fund King Is Forced to Regroup, Wall Street Journal, May 26, 2009.

34. Asness. The August of Our Discontent.

35. К. Аснесс комментирует: «Большая часть нашей жизни вертится вокруг автоматизированного количественного трейдинга. Но когда случается кризис такого масштаба, хорошая разведка и хорошие контакты на Уоллстрит имеют большое значение». (Интервью автора с Клиффом Аснессом, 9 июля 2009.) Также и Сушил Вадвани, управлявший своими систематическими фондами в Лондоне, вспоминает: «Я помню утро пятницы… Вопрос был в том, либо появится кто-нибудь с поддержкой, либо они опустятся вниз». (Интервью автора с Сушилом Вадвани 28 июля 2009.)

36. Был еще один неудачный пример, когда хедж-фонд управлялся под зонтом инвестиционного банка. Тот факт, что родительский банк помог хедж-фонду, как это случилось с Bear Stearns, объясняет, почему управляющие фондами могут быть менее бдительными, чем их соперники из независимых фондов, у которых нет «родителей» с глубокими карманами. Аналитик из J.P.Morgan Стивен Вартон поднял этот вопрос на телефонном совещании Goldman, организованном для объявления о рекапитализации. «Я имею в виду, вы чувствуете существование моральной опасности в рамках того, как инвестиционные банки реагируют на проблематичные хедж-фонды, управляемые руками их отделов управления активами?» Естественно, Goldman отверг это сравнение, указывая на то, что он предоставил 2 миллиарда долларов из 3 миллиардов рекапитализации, а остальные деньги пришли от внешних инвесторов. (Goldman Sachs, запись колл-конференции, Thomson StreetEvents, August 13, 2007.)

37. См.: Amir Е. Khandani and Andrew W. Lo. What Happened to the Quants in August 2007, November 4, 2007), См. также: Richard Bookstaber. What’s Going On with Quant Hedge Funds? (доступно на http://rick.bookstaber. com/2007/08/whats-going-on-with-quant-hedge-funds.html).

38. «Я уже говорил, что в нашем мире существует новый фактор риска, — писал Клиффорд Аснесс после количественного землетрясения, — но точнее было сказать: «В нашем мире существует новый фактор риска, и это — мы». (См.: Assness. The August of Out Discontent.)

39. Cliff Asness and Adam Berger. We’re Not Dead Yet, Alpha, November 2008.

40. «Сложно доказать, что, если собирается много народу, прибыли снижаются. Можно взглянуть на производительность и сделать такой вывод, как делает Ло. Увеличьте активы в одном пространстве и производительность снизится — звучит вполне разумно. Но если вы попытаетесь на деле продемонстрировать это, построив портфель и заявив: «Вот такой портфель я хотел бы получить, но не могу, потому что рынок от меня ускользает», — это у вас не выйдет. В Thales мы поняли, что можем торговать по той же модели с небольшой вариацией: одна размещает сделки в промежутке двух-трех дней, другая торгует по пятидневной шкале. Они не мешают друг другу, несмотря на то что являются почти одинаковыми. Вероятность того, что какой-то нашей определенной модели помешает Shaw, или Caxton, или Citadel, кажется небольшой». (Интервью автора с Мареком Флудзински, 25 июня 2009.)

41. Asness. The August of Our Discontent.

42. Интервью автора с Майком Мендельсоном, 9 июля 2009.

ГЛАВА 16: «КАК ЖЕ ОНИ МОГЛИ ДОЙТИ ДО ТАКОГО?»

1. В 2008 году прибыль компании Kynikos выросла более чем на 60 %. Однако по отношению к производительности рынка прибыль в 30 % в 2007 году была даже выгоднее. Поощрительной премией Kynikos являются доходы относительно рыночного ориентира.

2. Это высказывание, а также большая часть содержания телефонного разговора Чейноса и Шварца были записаны Гари Вайссом и подтверждены в интервью автора с Чейносом. См.: Гари Вайсс. Человек, который сделал слишком много (Gary Weiss. The Man Who Made Too Much // Portfolio, February 2009). Также Вайсс сообщает, что Шварц утверждал, что указанное время и дата звонка неверны, так как на самом деле он состоялся днем ранее, в среду. Однако Чейнос вспоминает, что звонок поступил, когда он отправлялся на ужин к Бернстайну, который, в свою очередь, подтвердил, что прием состоялся в четверг, и Чейнос рассказал ему о звонке в тот же день. (Интервью автора с Карлом Бернстайном, 28 сентября 2009.)

3. Bryan Burrough. Bringing Down Bear Stearns, Vanity Fair, August, 2008; Andrew Ross Sorking. Too Big to Fail: The Inside Story of How Wall Street and Washington Fought to Save the Financial System — and Themselves (New York: Viking, 2009), p. 15.

4. В интервью 21 сентября 2009 года представитель Комиссии по ценным бумагам и биржам подтвердил, что через 18 месяцев после краха Bear Stearns никто не был призван к ответственности.

5. Нет никаких доказательств того, что крах Bear произошел вследствие заговора, но очевидно, что Bear допустил множество ошибок, которые с учетом высокой долговой нагрузки и зависимости от краткосрочного финансирования предопределили судьбу банка. Утрата доверия к Bear, видимо, явилась следствием того, что компания была крупным ипотечным заемщиком, в то время как другие учреждения сообщали о больших потерях, находясь в тех же условиях. 14 февраля Банк Швейцарии снизил стоимость ипотечных займов, включая займы «Альт-А» для состоятельных заемщиков. Это стало тяжелым ударом для компании Bear Stearns, стоимость ее портфеля ценных бумаг «Альт-А» составляла 6 миллиардов долларов, которые она использовала в качестве залога для самого фонда. 10 марта агентство Moody’s понизило стоимость ипотечных облигаций и намекнуло, что ожидаются дальнейшие понижения. Учитывая все это, предположения о крахе Bear Stearns вследствие заговора о продаже ценных бумаг без покрытия кажутся уж слишком простыми. Более того, когда JP Morgan выкупил Bear Stearns, он проанализировал ипотечную историю Bear Stearns и предположил, что скрытые убытки банка значительно превзошли официальные и это явилось причиной того, что JP Morgan чуть было не отказался от покупки Bear Stearns, но потом все-таки выкупил его по $54 за акцию. 14 марта, в пятницу, банк был закрыт. Опять же дело в том, что если продаешь без покрытия, то найди, чем крыть. Этим искрометным высказыванием я обязан великолепной статье Бесс Левин в веб-журнале «Дилбрейкер», 1 июля 2008.

6. Hugo Lindgren. The Confidence Man, New York, June 15, 2008.

7. Из интервью с двумя бывшими чиновниками Lehman Brothers. См. также: Sorkin. Too Big to Fail. — P. 79, 100

8. В электронном сообщении инвестор Уитни Тилсон оправдала Айнхорна, заставив Lehman прислушаться к фактам: «Убытки есть убытки, и происходят они не из-за Айнхорна. Но во многом благодаря ему компания продает активы, уменьшает использование долгового финансирования и увеличивает прибыль, что говорит о том, что компания борется за свое существование, а не пытается встряхнуть мировую финансовую систему до самого основания. Эндрю Росс Соркин в своем блоге в New York Times высказался начистоту: «Немногие люди когда-либо нуждались в защите больше, чем Дэвид Айнхорн в понедельник». (См.: Hugo Lindgren. The Confidence Man, New York, June 15, 2008.)

9. Chrystia Freeland. The Profit of Doom, Financial Times, January 31, 2008.

10. Об этой угрозе вспомнил генеральный директор франкфуртской биржи Deutsche Borse Вернер Зайферт, который рассказал свою точку зрения на эту историю в своей книге: Invasion of the Locusts: Intrigues, Power Struggles, and Market Manipulation, Ullstein Taschenbuchvlg, 2007.

11. Michael J. de la Merced. A Hedge Fund Struggle for CSX Is Left in Limbo, New York Times, June 26, 2008.

12. Gillian Tett. Fool’s Gold: How the Bold Dream of a Small Tribe at J.P.Morgan Was Corrupted by Wall Street Greed and Unleashed a Catastrophe, New York: Free Press, p. 160–62.

13. Paul Tudor Jones. Internal Tudor e-mail, June 28, 2008.

14. «Я просто подумал, даже если один был еженедельным, а другой ежедневным, графические модели были похожи и фоны были похожи — два значимых экономических бума с невероятными, непосильными обязательствами одновременно произошли бы на рынках активов, недвижимости и на фондовых рынках». (Интервью автора с Полом Тюдором Джонсом, 15 апреля 2008.)

15. Там же.

16. После случившегося политики утверждали, что они позволили Lehman потерпеть неудачу, так как у них не было юридических полномочий поступить иначе. Но при этом они вполне успешно применяли свою власть в других случаях, настойчиво помогая AIG, а потом Goldman Sachs и Morgan Stanley, которым вскоре был обеспечен полный доступ к чрезвычайным займам ФРС. Более того, заявление политиков о том, что Lehman не мог взять займ ФРС из-за отсутствия залога, было опровергнуто тем фактом, что через три дня после банкротства Lehman ФРС выдало брокерско-дилерскому отделу Lehman 160 миллиардов долларов для преодоления финансовых трудностей перед тем, как британский банк Barclays выкупит его. Вполне вероятно, что правительство все же нашло бы способ спасти Lehman Brothers, если бы оно могло знать заранее последствия этого краха.

17. Интервью автора с Полом Тюдором Джонсом, 15 апреля 2008.

18. Интервью с Джонсом. Джонс добавляет: «В торговле чувство страха сильнее жадности, и поэтому упасть гораздо проще, чем достичь вершины. Это также и закон природы. Сравните, сколько требуется дереву времени, чтобы вырасти, и сколько потребуется времени, чтобы его сжечь? Разрушить уже созданное легче, чем заново создать. Итак, в торговле намного удобнее играть на понижение, потому что часто, когда вы получаете прибыль — вы получаете ее полностью и без особых потерь».

19. Интервью автора с Эриком Розенфельдом, 16 апреля 2009. Как и Розенфельд, Льюис Бэйкон вспоминает: «Я основал свой хедж-фонд практически одновременно с Lehman, и они были нашими ближайшими союзниками, в том числе физически, так как их головной офис находился всего в тридцати шагах от нашего. Крах Lehman был дурным предзнаменованием, и для меня это являлось экономическим эквивалентом того страха, который я испытал, когда увидел из своего офиса, как рушится Центр всемирной торговли (я, кстати, два года проработал на 101-м этаже второй башни в Shearxon/Lehman). Это было не просто леденящее душу чувство страха за жертв этой трагедии и за себя, это было осознание того, что рухнула вся американская система защиты и что длительный кризис неизбежен». (Интервью автора с Льюисом Бэйконом, 21 июля 2009.)

20. Джонс говорит о ловушке в 100 миллионов долларов, в которую попал Lehman: «На самом деле, мы пытались выбраться еще в среду. Они должны были преодолеть эту трудность в пятницу. Но они не смогли, так что мы опоздали». (Интервью с Джонсом.)

21. Точная величина убытков Tudor неизвестна, но трейдеры из других фирм подсчитали, что займы развивающихся рынков упали как минимум на две трети, а учитывая, что портфель заемных средств был профинансирован за счет кредитов, заем Tudor в 2 миллиарда долларов упал еще ниже. Тем временем Пол Джонс объясняет: «Что я упустил, так это побочный риск, связанный с тем, что в течение восьми прошлых лет ставки были весьма высоки и наш менеджер прекрасно справлялся. А также то, что неожиданно все приняло характер, который никогда не принимало, и это было связано с американским фондовым рынком на все сто процентов». (Интервью с Джонсом.)

22. Интервью с Джойсом. Джонс добавляет: «Я думал о том, что вот есть парень, который гордится тем, что его акции обладают высокой ликвидно-стью в довольно короткие сроки, и все же у меня было 40 % нашего фонда, по стратегии которого ликвидность полностью исчезла».

23. Интервью с Джонсом. Джонс добавляет: «В связи с этим я вспоминаю высказывание моего дедушки, который рос во время Депрессии. Он сказал, «Ты богат только тогда, когда можешь уверенно выписать чек на завтрашнее число». Когда он так говорил, я не понимал, что он имеет в виду. Я ведь был так молод — я был еще подростком, когда услышал это высказывание от него. Впервые я понял, о чем оно, в прошлом октябре, когда на моих глазах рушился целый мир и я видел множество неликвидных акций нашего фонда БВО. Мы ничего не могли поделать. И тогда я подумал: «Боже мой, теперь-то я понимаю, что имел в виду мой дедушка». И я всегда буду руководствоваться этой истиной».

24. Интервью с Джонсом. Убытки в конце года могли быть намного существеннее без прибыли от макроторговли.

25. James В. Stewart. Eight Days: The Battle to Save the American Financial System, New Yorker, September 21, 2009, p. 74.

26. В 2006 году Citadel заявила в своих документах о выпуске облигаций, что соотношение заемного и акционерного капитала равно 13 к 1. Также чиновники Citadel сообщают, что к середине 2008 года соотношение уже было равно 11 к 1.

27. Даниэль Дюфрен, казначей Citadel, подтверждает, что «причиной, по которой рынки работали с нами, было то, что мы были единственным хедж-фондом, у которого был рынок деривативов кредитной сделки, действующий под нашим именем, так как мы выпустили долговые обязательства в 2006 году». (Интервью автора с Даниэлем Дюфреном, 30 июня 2009.)

28. Интервью автора с Кеном Гриффином, 9 июля 2009.)

29. Stewart. Eight Days, p. 78.

30. Sorkin. Too Big to Fail, p. 438.

31. Steve Galbraith. A September to Remember (Even if we would like to Forget), Maverick Capital Management, letter to investors, October 9, 2008.

32. Конвертируемый портфель ценных бумаг терял стоимость даже после запрета на продажу ценных бумаг без покрытия. Из-за краха Lehman срочно пришлось распродавать конвертируемые облигации почти на 2 миллиарда долларов, что нанесло урон вкладам Citadel. Но запрет был дополнительным ударом.

33. В качестве примера Кен Гриффин вспоминает: «Мы взяли все наши энергетические дериваты и сказали: «Ребята, мы не хотим иметь с вами дело. Мы хотим иметь дело с клиринговой палатой, так что давайте переведем все наши внебиржевые активы в клиринговые. Давайте сокращать обоюдные риски». (Интервью с Гриффином.)

34. Так вспоминает об этом обмене Джеймс Форис. (Интервью автора с Джеймсом Форисом, 25 июня 2009.) См. также: Marcia Vickers and Robby Boyd. Citadel Under Siege, Fortune, December 9, 2008.

35. Этот отрывок основан на интервью с Кеном Гриффином, Джеральдом Бисоном, Адамом Купером, Дэном Дюфреном и Кейти Спринг из Citadel.

36. Loch Adamson. Rethinking Chris Hohn, Alpha, October 2008.

37. Hedge Funds and the Financial Market, Hearing of House Oversight and Government Reform Committee, Panel II, 110th Congress, Session 2, November 13, 2008.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: СТРАШНЕЕ ЧЕМ ЧТО?

1. Эпизод с Douglas Aircraft прежде всего основан на исследовании архивов Комиссии по ценным бумагам и биржам, проведенном Чедом Вариасом из Совета по международным отношениям. (См. In the Matter of Investors; Management Co. Inc. Administrative Proceedings, file no. 3-1680. Securities Exchange Act Release no. 89.47, Investment Advisers Act Release no. 268, July

30, 1970.)

2. В книге Адама Смита (Adam Smith. The Money Game. — New York: Vintage Books, 1976. P. 190–191) Бимберг предстает как Скарсдейл Фэтс. (Интервью автора с Банксом Адамсом, 16 апреля 2007.)

3. The State of Public Finances Cross-Country. IMF Staff Position Note, November

3, 2009. См. таблицы 3 и 4. Цифры долга в процентах ВВП взяты из той же публикации.

4. Anna Fifield. Obama in tough talk to fat cat’ bankers. — The Financial Times, December 15, 2009. P. 2.

5. Piergiorgio Alessandri and Andrew Haldane. Banking on the State. Статья основана на презентации Federal Reserve Bank of Chicago, ноябрь, 2009.

6. См.: Dean P. Foster and H. Peyton Young. Hedge Fund Wizards. The Berkeley Electronic Press, January 2008.

7. См. например: Russ Wermers. Mutual Fund Performance: An Empirical

Decomposition into Stock-Picking Talent, Style, Transactions Costs, and Expenses.

The Journal of Finance, 55, 1655–1695. https://doi.org/10.1111/0022-1082.00263

8. Roger G. Ibbotson, Peng Chen, and Kevin Zhu. The A, B, Cs of Hedge Funds: Alphas, Betas, and Costs (Yale working paper, 2010).). Более ранняя версия этого документа, рассказывающая о похожих находках, появилась в 2006 году.

9. Три исследовательские работы, обнаружившие эти прибыли прямого частного инвестирования: Steven N. Kaplan and Antoinette Schoar. Private Equity Performance: Returns, Persistence and Capital Flows. Journal of Finance 60, no 4 (August 2005); Jones, Charles, and Matthew Rhodes-Kropf. The Price of Diversifiable Risk in Venture Capital and Private Eqity (working paper, Columbia University, 2003; Alexander Ljungqvist and Matthew Richardson. The Cash Flow, Return and Risk Characteristics of Private Equity (NYU Stern Working Paper Series, 2003). По прибылям фондов выкупа Джонс и РодесКропф оценивают ежегодную «альфу» в 0,72 % в год, тогда как Каплан и Шоар более негативны. Льюнгквист и Ричардсон находят более сильную «альфу» фондов выкупа, возможно, потому, что фокусируются на фондах, поднявшихся в 1980-х годах, когда прибыли были легче.

10. Интервью Стефана Тауба с Полом Тюдором Джонсоном II. Alpha Hall of Fame. Alpha, June 2008. P. 66.

ПРИЛОЖЕНИЕ 1: ГЕНЕРИРУЮТ ЛИ ФОНДЫ TIGER «АЛЬФУ»?

1. В индексе S&P 500 не включены дивиденды. Если их включить, то прибыль увеличится на 15 % в год, но это не меняет картину.

2. За эту мысль и за многие расчеты, используемые в этом приложении, я благодарю моего коллегу по Совету международных отношений Пола Шварца.

3. В последние четыре месяца 2008 года индекс «тигрят» упал до 14,8 %. Это было намного меньше, чем индекс по рынку, который упал на 29,6 %.

СЛОВА ПРИЗНАТЕЛЬНОСТИ

В первую очередь я должен поблагодарить всех тех, кто делился со мной информацией. За три года я провел сотни интервью, включая примерно 150 личных встреч под запись, некоторые из них длились до четырех часов. Многие мои визави откликались на многочисленные просьбы о дополнительных деталях, терпеливо помогая мне воссоздавать события как можно точнее. Я особенно благодарен тем, кто поделился со мной старыми письмами, e-mail и заметками, зафиксировавшими ход мыслей главных героев в ключевые моменты. Роберт Бурч IV предоставил мне манифест основания хедж-фондов — «Базовый отчет», написанный в 1961 году его дедом, Альфредом У. Джонсом. Джулиан Робертсон позволил мне прочитать все его ежемесячные письма к инвесторам, охватывающие 20-летнюю жизнь фонда Tiger; приправленные наблюдениями об одетых в шкуры людях Аспена и о том, как трудно остыть после теннисного матча в Гонконге — две толстые папки писем Робертсона были книгой сами по себе. Родни Джоунз вел почти ежедневные заметки о финансовом кризисе в Азии, что позволило мне воссоздать роль фонда Сороса в событиях в Таиланде, Индонезии и Южной Корее гораздо полнее, чем это могло быть с одними только интервью. Пол Тюдор Джонс писал ночные электронные письма, великолепно иллюстрировавшие ход его мыслей. Служебная записка Джона Полсона инвесторам объясняет логику ставки против кредитного пузыря настолько четко и ясно, что начинаешь удивляться, как кто-то мог быть на другой стороне. За все эти бесценные сведения и за все эти часы проведенных бесед я выражаю сердечную благодарность. Когда это возможно, я называю свои источники в примечаниях, иногда также цитируя их воспоминания и мнения более полно, чем в основном тексте повествования. Ничего не поделаешь, но некоторых людей, перед которыми я в неоплатном долгу, я не могу поблагодарить публично. Они это знают.

Во время этого проекта мне посчастливилось работать в Совете по международным отношениям (СМО), где я руководил Центром геоэкономических исследований Мориса Гринберга. Ричард Хаас, президент совета, прекрасно встраивал исследования международных финансов и экономик в традиционное фокусирование совета на международных отношениях. Эта книга является одним из последствий его мнения о том, что «последний раз, когда я проверял, мир в трубу не вылетел». Гэри Сэмор и Джеймс Линдсей, два руководителя исследований, в которых я участвовал, были щедры, предоставляя мне время, необходимое для завершения проекта. Ричард и Джим дополнили рукопись полезными комментариями; хорошо, что за это не взялся Гэри, ведь когда я закончил книгу, он отвечал за усилия правительства США, направленные на контроль распространения средств вооруженной борьбы — задание, от которого нельзя отвлекаться. Мои коллеги по СМО, Бен Стейл и Бред Сетсер (до того, как он последовал за Гэри в Белый дом), были потрясающими оппонентами в спорах по вопросам международных финансов. Ли Гастс, Марша Спрулс и Никалаус Фокас из библиотеки СМО нашли снимки ключевых статей, предшествовавших интерактивной эре. Мою особую благодарность я направляю исследователям из СМО, помогавшим мне освоить невероятные объемы материала из первичных и вторичных источников. Они перекапывали книги по истории финансов, собирали новые сводки и выводили на бумагу бесконечные часы записей интервью. Питер Рудгиар, в частности, погрузился в этот проект почти на два года, и талант к выискиванию колоритных подробностей сделал его бесценным помощником. Чед Уориас, Питер Тилман, Жаклин Берфонд и Джеймс Бергман — все внесли существенный вклад. Пол Шварц, гуру данных в совете, загрузил и проанализировал цифры, необходимые мне для закрепления моей истории. Однажды я попросил Пола проверить мощь итальянских облигаций весной 1994 года. Он сказал, что не существует удобного индекса итальянских облигаций — и поэтому он такой индекс сконструировал.

Совет по международным отношениям черпает силу в своих сотрудниках, и эта книга не исключение. В Нью-Йорке Роберт Рубин, сопредседатель совета, провел серию обедов с инвестиционными экспертами для обсуждения частей моей рукописи; его комментарии по нескольким главам помогли мне отточить мысли, которые я хотел донести. В Вашингтоне, округ Колумбия, Питер Акерман провел похожую серию встреч с высокопоставленными финансистами и сам вычитал книгу с потрясающим энтузиазмом. Совет попросил Джона Кэмпбелла из Гарварда и Ричарда Силу из Нью-Йоркского университета сделать отзыв по рукописи; поскольку они оба отказались от анонимности, я могу поблагодарить их за похвалу и полезные комментарии. Некоторые мои друзья прочитали книгу или отрывки из нее и поделились своим мнением. В частности, я хочу поблагодарить Морриса Голдстейна и Теда Трумана, оба из Института международной экономики Петерсона, а также Крейга Дрилла из Craig Drill Capital, Стива Фрейдхейма из Cyrus Capital Partners, Тома Хилла из Blackstone Group, Дугласа Элиота из Института Брукингса и моего отца, Кристофера Маллаби. Все три года этого проекта моя жена Жанни Милтон Беддойс из The Economist была моим духовным соратником и всячески мне помогала.

Эта книга никогда не оторвалась бы от земли без энтузиазма Скотта Мойерса, моего редактора в издательстве Penguin Press и теперь моего агента в Wylie Agency. Поддержка Скотта подкреплялась Эндрю Уайли, верно настоявшим, чтобы я пересмотрел первоначальный посыл и лучше развил мысли, объясняющие успех хедж-фондов. Когда Скотт ушел из Penguin, то, к моему счастью, меня подхватила Энн Годофф, издатель Penguin Press. Дар Энн к повествованию, ее внутреннее чувство правильного баланса между анализом и рассказом делали ее идеальным редактором. Команда, которую она построила вокруг себя в Penguin Press, постоянно помогала мне в работе. Я хочу особенно поблагодарить Карен Мэйер за ее внимательную и остроумную проверку правильности юридических моментов и Линдси Уален за то, что следила за фотографиями, техническим редактированием и дизайном обложки. В Лондоне было очень приятно работать с Майклом Фишвиком и его командой из Bloomsbury.

Когда я начинал этот проект, моей младшей дочери Молли было три года. Сейчас ей шесть, книга заняла половину ее жизни. Остальные члены моей семьи, наверное, чувствовали нечто похожее. Я бесконечно благодарен за их любовь и терпение.

Выходные данные

Книга Совета по международным отношениям

Sebastian Mallaby

More Money Than God Hedge funds and the making of a new elite

A Council on Foreign Relations Book The Penguin Press, New York, 2010

Маллаби С.

M18 Денег больше, чем у бога. Хедж-фонды и рождение новой элиты. Книга Совета по международным отношениям / Себастьян Малаби [Пер. с англ. бюро переводов «Пароль»]. — М.: Карьера Пресс, 2015. — 624 с.

ISBN 978-5-00074-019-4

УДК 338.124.4

ББК 65.6-97

Себастьян Маллаби

ДЕНЕГ БОЛЬШЕ, ЧЕМ У БОГА

Хедж-фонды и рождение новой элиты Книга Совета по международным отношениям

Перевод с английского бюро переводов «Пароль»

Научный редактор Д. Стороженко

Редактор Т. Носова

Корректор Т. Игнатова

Компьютерная верстка А. Калмыкова

Подписано в печать 31.10.2014 Формат 70x100/16

Усл. печ. л. 50,7

Тираж 3000 экз. Заказ 7546.

ООО «Карьера Пресс»

111402, г. Москва, ул. Вешняковская, 6-3-140

Тел. 8 926 604 65 58

www.careerpress.ru e-mail: info.careerpress@gmail.com

Атаки на национальные валюты — часто дело рук хедж-фондов.

Титаны хедж-фондов стали новыми Рокфеллерами, новыми карнеги, новыми вандербилтами — новой элитой. Карнавал креативности и жадности. История хедж-фондов — история инноваций, ошеломляющих триумфов, унизительных падений и бесчисленных споров.

Хедж-фонды прорвались через мясорубку последнего финансового кризиса без поддержки налогоплательщиков. И несомненно, будущее финансов за хедж-фондами — эдакими финансовыми «бутиками», альтернативой банковским «супермаркетам».

Себастьян Маллаби — почетный член Совета по международным отношениям США, обозреватель The Washington Post. Тринадцать лет являлся обозревателем The Economist magazine, был главой редакции в Африке, Японии, Вашингтоне. Фокусируется на глобализации и политической экономике. Автор книги «Банкиры мира» (номинация «Выбор редакции The New York Times») и «После апартеида» (признана «Выдающейся книгой The New York Times»).