Юрий Левитанский
Родился 21 января в Киеве. Окончив школу в 1938 в городе Сталине (ныне Донецк), едет в Москву, где учится в Институте философии, литературы и истории.
С началом Отечественной войны уходит на фронт солдатом, становится офицером, затем фронтовым корреспондентом, начав печататься в 1943 во фронтовых газетах.
В послевоенные годы выходит первый сборник стихотворений Левитанского -"Солдатская дорога" (1948) в Иркутске, затем сборники «Встреча с Москвой» (1949), «Самое дорогое» (1951), «Секретная фамилия» (1954) и др.
В 1955-57 учится на Высших литературных курсах при Литературном институте им.М.Горького. В 1963 публикует сборник стихов «Земное небо», замеченный поэтом А.Яшиным, сделавшим известными эти стихи и его автора. Левитанский переезжает в Москву. Кроме стихов, сборники которых регулярно печатались в различных изданиях, поэт занимается и переводами. В 1970 вышел сборник стихотворений «Кинематограф»; в 1975 — «Воспоминания о Красном снеге»; в 1980 — «Два времени»; в 1980 — «Сон о дороге»; в 1991 — «Белые стихи». Ю.Левитанский живет и работает в Москве.
Обаяние поэтического дара Юрия Левитанского, магия его поэзии — результат неустанного поиска поэтом добра, правды и красоты — неизменно влекут к себе читателей. Творчество поэта многогранно, во всем, о чем он писал, вы ощущаете щемящую любовь и нежность к людям, сопереживание, стремление пробудить к жизни все лучшее, что есть в человеческих душах, все истинно доброе и прекрасное. Поэзия Левитанского близка и понятна самым разным людям, и не случайно многие его стихотворения положены на музыку и зазвучали в песнях.
Что делать, мой ангел, мы стали спокойней...
Что делать, мой ангел, мы стали спокойней,мы стали смиренней.За дымкой метели так мирно клубится наш милый Парнас.И вот наступает то странное время иных измерений,где прежние мерки уже не годятся — они не про нас.Ты можешь отмерить семь раз и отвеситьи вновь перевеситьи можешь отрезать семь раз, отмеряя при этом едва.Но ты уже знаешь как мало успеешьза год или десять,и ты понимаешь, как много ты можешь за день или два.Ты душу насытишь не хлебом единым и хлебом единым,на миг удивившись почти незаметному их рубежу.Но ты уже знаешь,о, как это горестно — быть несудимым,и ты понимаешь при этом, как сладостно — о, не сужу.Ты можешь отмерить семь раз и отвесить,и вновь перемеритьИ вывести формулу, коей доступны дела и слова.Но можешь проверить гармонию алгебройи не поверитьсвидетельству формул —ах, милая, алгебра, ты не права.Ты можешь беседовать с тенью Шекспираи собственной тенью.Ты спутаешь карты, смешав ненароком вчера и теперь.Но ты уже знаешь,какие потери ведут к обретенью,и ты понимаешь,какая удача в иной из потерь.А день наступает такой и такой-то и с крыш уже каплет,и пахнут окрестности чем-то ушедшим, чего не избыть.И нету Офелии рядом, и пишет комедию Гамлет,о некоем возрасте, как бы связующем быть и не быть.Он полон смиренья, хотя понимает, что суть не в смиренье.Он пишет и пишет, себя же на слове поймать норовя.И трепетно светится тонкая веточка майской сирени,как вечный огонь над бессмертной и юнойдушой соловья.Юрий Левитанский. «День такой-то».
Москва, «Художественная литература», 1976.
МОЕ ПОКОЛЕНИЕ
И убивали, и ранилипули, что были в нас посланы.Были мы в юности ранними,стали от этого поздними.Вот и живу теперь — поздний.Лист раскрывается — поздний.Свет разгорается — поздний.Снег осыпается — поздний.Снег меня будит ночами.Войны снятся мне ночами.Как я их скину со счета?Две у меня за плечами.Были ранения ранние.Было призвание раннее.Трудно давалось прозрение.Поздно приходит признание.Я все нежней и осознаннейэто люблю поколение.Жестокое это каление.Светлое это горение.Сколько по свету кружилиВплоть до победы — служили.После победы — служили.Лучших стихов не сложили.Вот и живу теперь — поздний.Лист раскрывается — поздний.Свет разгорается — поздний.Снег осыпается — поздний.Лист мой по ветру не вьется —крепкий, уже не сорвется.Свет мой спокойно струится —ветра уже не боится.Снег мой растет, нарастает —поздний, уже не растает.60 лет советской поэзии.
Собрание стихов в четырех томах.
Москва: Художественная литература, 1977.
ДИАЛОГ У НОВОГОДНЕЙ ЕЛКИ
— Что происходит на свете? — А просто зима.— Просто зима, полагаете вы? — Полагаю.Я ведь и сам, как умею, следы пролагаюв ваши уснувшие ранней порою дома.— Что же за всем этим будет? — А будет январь.— Будет январь, вы считаете? — Да, я считаю.Я ведь давно эту белую книгу читаю,этот, с картинками вьюги, старинный букварь.— Чем же все это окончится? — Будет апрель.— Будет апрель, вы уверены? — Да, я уверен.Я уже слышал, и слух этот мною проверен,будто бы в роще сегодня звенела свирель.— Что же из этого следует? — Следует жить,шить сарафаны и легкие платья из ситца.— Вы полагаете, все это будет носиться?— Я полагаю,что все это следует шить.— Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить,недолговечны ее кабала и опала.— Так разрешите же в честь новогоднего баларуку на танец, сударыня, вам предложить!— Месяц — серебряный шар со свечою внутри,и карнавальные маски — по кругу, по кругу!— Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,и — раз-два-три,раз-два-три,раз-два-три,раз-два-три!..Сергей Никитин. Времена не выбирают.
Москва, «Аргус», 1994.
Замирая, следил, как огонь...
Замирая, следил, как огонь подступает к дровам.Подбирал тебя так, как мотив подбирают к словам.Было жарко поленьям, и пламя гудело в печи.Было жарко рукам и коленям сплетаться в ночи…Ветка вереска, черная трубочка, синий дымок.Было жаркое пламя, хотел удержать, да не мог.Ах, мотивчик, шарманка, воробышек, желтый скворец —упорхнул за окошко, и песенке нашей конец.Доиграла шарманка, в печи догорели дрова.Как трава на пожаре, остались от песни слова.Ни огня, ни пожара, молчит колокольная медь.А словам еще больно, словам еще хочется петь.Но у Рижского взморья все тише стучат поезда.В заметенном окне полуночная стынет звезда.Возле Рижского взморья, у кромки его берегов,опускается занавес белых январских снегов.Опускается занавес белый над сценой пустой.И уходят волхвы за неверной своею звездой.Остывает залив, засыпает в заливе вода.И стоят холода, и стоят над землей холода.1976
Юрий Левитанский. Когда-нибудь после меня.
Поэтическая библиотека.
Москва: Изд-во Х.Г.С., ГФ Полиграфресурсы, 1998.
Светлый праздник бездомности...
Светлый праздник бездомности,тихий свет без огня.Ощущенье бездонностиавгустовского дня.Ощущенье бессменностипребыванья в тишии почти что бессмертностисвоей грешной души.Вот и кончено полностью,вот и кончено с ней,с этой маленькой повестьюнаших судеб и дней,наших дней, перемеченныхторопливой судьбой,наших двух переменчивых,наших судеб с тобой.Полдень пахнет кружениемдальних рощ и лесов.Пахнет вечным движениемпривокзальных часов.Ощущенье беспечности,как скольженье на льду.Запах ветра и вечностиот скамеек в саду.От рассвета до полночитишина и покой.Никакой будто горечии беды никакой.Только полночь опустится,как догадка о том,что уже не отпуститсяни сейчас, ни потом,что со счета не сброситсяни потом, ни сейчаси что с нас еще спросится,еще спросится с нас.1976
Юрий Левитанский. Когда-нибудь после меня.
Поэтическая библиотека.
Москва: Изд-во Х.Г.С., ГФ Полиграфресурсы, 1998.
Как зарок от суесловья, как залог...
Как зарок от суесловья, как залоги попытка мою душу уберечь,в эту книгу входит море — его слог,его говор, его горечь, его речь.Не спросившись, разрешенья не спросив,вместе с солнцем, вместе в ветром на паях,море входит в эту книгу, как курсив,как случайные пометки на полях.Как пометки — эти дюны, эта даль,сонных сосен уходящий полукруг…Море входит в эту книгу, как деталь,всю картину изменяющая вдруг.Всю картину своим гулом окатив,незаметно проступая между строк,море входит в эту книгу, как мотивбесконечности и судеб и дорог.Бесконечны эти дюны, этот бор,эти волны, эта темная вода…Где мы виделись когда-то? Невермор.Где мы встретимся с тобою? Никогда.Это значит, что бессрочен этот срок.Это время не беречься, а беречь.Это северное море между строк,его говор, его горечь, его речь.Это север, это северные льды,сосен северных негромкий разговор.Голос камня, голос ветра и воды,голос птицы из породы Невермор.1976
Юрий Левитанский. Когда-нибудь после меня.
Поэтическая библиотека.
Москва: Изд-во Х.Г.С., ГФ Полиграфресурсы, 1998.
Я люблю эти дни...
Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана,а потом все быстрей и быстрей, подчиняясь ключу,-как в «Прощальной симфонии» — ближе к финалу — ты помнишь,у Гайдна —музыкант, доиграв свою партию, гасит свечуи уходит — в лесу все просторней теперь — музыканты уходят —партитура листвы обгорает строка за строкой —гаснут свечи в оркестре одна за другой — музыканты уходят —скоро-скоро все свечи в оркестре погаснут одна за другой —тихо гаснут березы в осеннем лесу, догорают рябины,и по мере того как с осенних осин облетает листва,все прозрачней становится лес, обнажая такие глубины,что становится явной вся тайная суть естества,-все просторней, все глуше в осеннем лесу — музыканты уходят —скоро скрипка последняя смолкнет в руке скрипача —и последняя флейта замрет в тишине — музыканты уходят —скоро-скоро последняя в нашем оркестре погаснет свеча…Я люблю эти дни, в их безоблачной, в их бирюзовой оправе,когда все так понятно в природе, так ясно и тихо кругом,когда можно легко и спокойно подумать о жизни, о смерти, о славеи о многом другом еще можно подумать, о многом другом.Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
Всего и надо, что вглядеться...
Всего и надо, что вглядеться, — боже мой,Всего и дела, что внимательно вглядеться,-И не уйдешь, и некуда уже не детьсяОт этих глаз, от их внезапной глубины.Всего и надо, что вчитаться, — боже мой,Всего и дела, что помедлить над строкою —Не пролистнуть нетерпеливою рукою,А задержаться, прочитать и перечесть.Мне жаль не узнанной до времени строки.И все ж строка — она со временем прочтется,И перечтется много раз и ей зачтется,И все, что было с ней, останется при ней.Но вот глаза — они уходят навсегда,Как некий мир, который так и не открыли,Как некий Рим, который так и не отрыли,И не отрыть уже, и в этом вся беда.Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,За то, что суетно так жили, так спешили,Что и не знаете, чего себя лишили,И не узнаете, и в этом вся печаль.А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.Вначале слово безраздельно мной владело.А дело было после, после было дело,И в этом дело все, и в этом вся печаль.Мне тем и горек мой сегодняшний удел —Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,Каких сокровищ под ногами не заметил,Каких созвездий в небесах не разглядел!Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
ИРОНИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК
Мне нравится иронический человек.И взгляд его, иронический, из-под век.И черточка эта тоненькая у рта —иронии отличительная черта.Мне нравится иронический человек.Он, в сущности, — героический человек.Мне нравится иронический его взглядна вещи, которые вас, извините, злят.И можно себе представить его в пенсне,листающим послезавтрашний календарь.И можно себе представить в его письмекакое-нибудь старинное — милсударь.Но зря, если он представится вам шутом.Ирония — она служит ему щитом.И можно себе представить, как этот щитшатается под ударами и трещит.И все-таки сквозь трагический этот векпроходит он, иронический человек.И можно себе представить его с мечом,качающимся над слабым его плечом.Но дело не в том — как меч у него остер,а в том — как идет с улыбкою на костери как перед этим он произносит:— Да,горячий денек — не правда ли, господа!Когда же свеча последняя догорит,а пламень небес едва еще лиловат,смущенно — я умираю — он говорит,как будто бы извиняется, — виноват.И можно себе представить смиренный лик,и можно себе представить огромный рост,но он уходит, так же прост и велик,как был за миг перед этим велик и прост.И он уходит — некого, мол, корить,-как будто ушел из комнаты покурить,на улицу вышел воздухом подышатьи просит не затрудняться, не провожать.Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
Вот приходит замысел рисунка...
Вот приходит замысел рисунка.Поединок сердца и рассудка.Иногда рассудок побеждает:он довольно трезво рассуждает,здравые высказывает мысли —ну, и побеждает в этом смысле…Сердце бьется, сердце не сдается,ибо сердце сердцем остается.Пусть оно почаще побеждает!Это как-то больше убеждает.Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
Здесь обычай древний...
Здесь обычай древнийне нарушат.В деревянный ставень постучи —чай заварят,валенки просушат,теплых щей достанут из печи.В этих избах,в этой снежной шири,белыми морозами дыша,издавна живет она —Сибирищедро хлебосольная душа.Если кто и есть еще,быть может,что шаги заслыша у ворот,на задвижку дверь свою заложит,ковшика воды не поднесет,и влечет его неудержимовстреча с каждым новым пятаком —пусть себе трясется эта жиланад своим железным сундуком!Сколько разменя в крестьянской хатеприглашали к скромному столу!Клали на ночьтолько на кровати,сами ночевали на полу.Провожая утром до ограды,говорили,раскурив табак,-дескать, чем богаты,тем и рады.Извиняйте, если что не так!..В дом к себе распахивая двери,не тая ни помыслов,ни чувств,быть достойным,хоть в какой-то мере,этой высшей щедростиучусь.Чтоб делитьв сочувственной тревогевсе, что за душой имею сам,с человеком,сбившимся с дороги,путником,плутавшим по лесам.Чтобы, с ним прощаясь у ограды,раскурив по-дружески табак,молвить:— Чем богаты, тем и рады.Извиняйте, если что не так!Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
Что я знаю про стороны света?..
Что я знаю про стороны света?Вот опять, с наступлением дня,недоступные стороны света,как леса, обступают меня.Нет, не те недоступные земли,где дожди не такие, как тут,где живут носороги и зебрыи тюльпаны зимою цветут,где лежат на волнах кашалоты,где на ветках сидят какаду…Я сегодня иные широтыи долготы имею в виду.Вот в распахнутой раме рассветаоткрываются стороны света.Сколько их?Их никто не считал.Открывается Детство,и Старость.И высокие горы Усталость.И Любви голубая дорога.И глухие низины Порока.И в тумане багровом Война —есть такая еще сторонас небесами багрового цвета.Мы закроем вас,темные стороны света!Сколько есть неоткрытых сторон!Все они обступают меня,проступают во мне,как узоры на зимнем окне,очень медленно тают,и вновь открываютсяв раме рассветанеоткрытые стороны света.Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
Как я спал на войне...
Как я спал на войне,в трескотнеи в полночной возне,на войне,посреди ее грозныхи шумных владений!Чуть приваливался к сосне —и проваливался.Во сненикаких не видал сновидений.Впрочем, нет, я видал.Я, конечно, забыл —я видал.Я бросался в травумежду пушками и тягачами,засыпал,и во сне я летал над землею,виталнад усталой землейфронтовыми ночами.Это было легко:взмах рукой,и другой,и уже я лечу(взмах рукой!)над лугами некошеными,над болотной кугой(взмах рукой!),над речною дугойтихо-тихо скриплюсапогами солдатскимикожаными.Это было легко.Вышина мне была не страшна.Взмах рукой, и другой —и уже в вышине этой таешь.А наутро мой сонрастолковывал мне старшина.— Молодой, — говорил,-ты растешь, — говорил,-оттого и летаешь…Сны сменяются снами,изменяются с нами.В белом кресле с откинутойспинкой,в мягком кресле с чехломя дремлю в самолете,смущаемый взрослыми снамиоб устойчивой, прочной землес ежевикой, дождем и щеглом.С каждым годомсильнее влечетвсе устойчиво прочное.Так зачем у костра-дымокура,у лесного огня,не забытое мною,но как бы забытое, прошлоеголосами другимиопять окликает меня?Загорелые парни в ковбойкахи в кепках, упрямо заломленных,да с глазами,в которых лесные костры горят,спят на влажной травеи на жестких матрацах соломенных,как убитые спяти во сне над землею парят.Как летают они!Залетают за облако,тают.Это очень легко —вышина им ничуть не страшна.Ты был прав, старшина:молодые растут,оттого и летают.Лишь теперь мне понятнався горечь тех слов,старшина!Что ж я в споры вступаю?Я парням табаку отсыпаю.Торопливо ломаю сушняк,у лесного огня хлопочу.А потом я бросаюсь в травуи в траве молодой засыпаю.Взмах рукой, и другой!Поднимаюсь опятьи лечу.Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
Грач над березовой чащей...
Грач над березовой чащей.Света и сумрака заговор.Вечно о чем-то молчащий,неразговорчивый загород.Лес меня ветками хлещетв сумраке спутанной зелени.Лес меня бережно лечитдревними мудрыми зельями.Мятой травою врачует —век исцеленному здравствовать,посох дорожный вручает —с посохом по лесу странствовать…Корни замшелого кленасучьями трогаю голыми,и откликается кронадальними строгими гулами.Резко сгущаются тени,перемещаются линии.Тихо шевелятся в тинестранные желтые лилии.Гром осыпается близко,будит округу уснувшую.Щурюсь от быстрого блеска.Слушаю.Слушаю.Слушаю.Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
Вы помните песню про славное море?..
Вы помните песню про славное море?О парус,летящий под гул баргузина!…Осенние звезды стояли над логом,осенним туманом клубилась низина.Потом начинало светать понемногу.Пронзительно пахли цветы полевые…Я с песнею тоюпускался в дорогу,Байкал для себя открывая впервые.Вернее, он сам открывал себя.Медленномашина взбиралась на грань перевала.За петлями тракта,за листьями меднымитянуло прохладой и синь проступала.И вдруг он открылся.Открылась границамеж небом и морем.Зарей освещенный,казалось, он вышел, желая сравнитьсяс той самою песней, ему посвященной.И враз пробежали мурашки по коже,сжимало дыханье все туже и туже.Он знал себе цену.Он спрашивал:— Что же,похоже на песню?А может, похуже?Наполнен до края дыханьем соленымгорячей смолы, чешуи омулиной,он был голубым,синеватым,зеленым,горел ежевикой и дикой малиной.Вскипала на гальке волна ветровая,крикливые чайки к воде припадали,и как ни старался я, рот открывая,но в море,но в море слова пропадали.И думалось мнепод прямым его взглядом,что, как ни была бы ты, песня, красива,ты меркнешь,когда открывается рядомживая,земная,всесильная сила.Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
Не брести мне сушею...
Не брести мне сушею,а по северным рекам плыть!Я люблю присущуюэтим северным рекам прыть.Мне на палубе слышно,как плещет внизу Витим,как ревет Витим,в двух шагах почти невидим.Я щекою небритойощущаю мешок вещевой,мой дорожный мешок,перемытый водой дождевой.От него пахнет пастой зубноюи ягодным мылом,позабытой страною —детством лагерным милым.И от этого снится мне детствос певучими горнамии с вершинами горными,неприступными, гордыми.К тем вершинам горным,чтоб увидеть их наяву,от детства самогопо высокой воде плыву.У безлюдного берегаопускаю скрипучие трапына песчаные отмели,на лесные пахучие трааы.И огни золотого приискав темноте за бортомначинаются, словно присказка(сказка будет потом!).Ну, а в присказке ходит Золушкав сапогах кирзовых.Полыхают вовсю два солнышкав глазах бирюзовых.Засыпает она, усталая,на подушке колкой,и стоят босоножки старыепод железной койкой.А за окнами зорька-зорюшкасладко сны навевает.Золотые туфельки Золушкане спеша надевает.Золотыми, росой обрызганными,по мосткам застучала…Только это уже не присказка —это сказки начало.Это сказка моя правдивая,где ни лжи, ни обмана,где и вправду вершины горныеподнимаются из тумана.Ах, вершины гордые!Чтоб увидеть вас наяву,я от детства самогопо высокой воде плыву.Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
ПЕЙЗАЖ
Горящей осени упорство!Сжигая рощи за собой,она ведет единоборство,хотя проигрывает бой.Идет бесшумный поединок,но в нем схлестнулись не шутятугие нити паутинокс тугими каплями дождя.И ветер, в этой потасовкес утра осинник всполошив,швыряет листья, как листовки,-сдавайся, мол, покуда жив.И сдачи первая примета —белесый иней на лугу.Ах, птицы, ваша песня спета,и я помочь вам не могу...Таков пейзаж. И если дажеего озвучить вы могли б —чего-то главного в пейзаженедостает, и он погиб.И все не то, все не годится —и эта синь, и эта даль,и даже птица, ибо птица —второстепенная деталь.Но, как бы радуясь заминке,пока я с вами говорю,проходит женщина в косынкепо золотому сентябрю.Она высматривает грузди,она выслушивает тишь,и отраженья этой грустив ее глазах не разглядишь.Она в бору, как в заселенномво всю длину и глубинупрозрачном озере зеленом,где тропка стелется по дну,где, издалёка залетая,лучи скользят наискосоки, словно рыбка золотая,летит березовый листок…Опять по листьям застучало,но так же медленна, тиха,она идет,и здесь началокартины, музыки, стиха.А предыдущая страница,где разноцветье по лесам,-затем, чтоб было с чем сравнитьсяее губам,ее глазам.Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
БЕРЕЗА
За стеною голосаи звон посуды.Доводящие до умопомраченьяразговоры за стеною,пересудыи дебаты философского значенья.Видно, за полночь.Разбужен поневоле,я выскакиваю из-под одеяла.Что мне снилось?Мне приснилось чисто поле,где-то во поле березонька стояла.Я кричу за эту стену:— Погодите!Ветер во поле березу пригибает.Одевайтесь, — говорю,-и выходите,где-то во поле береза погибает.Пять минут, — кричу,-достаточно на сборы.Станем разом против ветра и мороза…-Пересуды за стеною,разговоры.Замерзает где-то во поле береза.Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
ПАМЯТИ РОВЕСНИКА
Мы не от старости умрем —
От старых ран умрем…
С. ГудзенкоОпоздало письмо.Опоздало письмо.Опоздало.Ты его не получишь,не вскроешьи мне не напишешь.Одеяло откинул.К стене повернулся устало.И упала рука.И не видишь.Не слышишь.Не дышишь.Вот и кончено все.С той поры ты не стар и не молод,и не будет ни весен,ни лет,ни дождя,ни восхода.Остается навекиодин нескончаемый холод —продолженьедалекой зимысорок первого года.Смерть летала над нами,витала, почта ощутима.Были вьюгою белойоплаканы мы и отпеты.Но война,только пулей отметив,тебя пощадила,чтоб убитьчерез несколько летпосле нашей победы.Вот еще один холмикпод этим большим небосклоном.Обелиски, фанерные звездочки —нет им предела.Эта снежная полночьстоит на землеПантеоном,где без края могилыпогибших за правое дело.Колоннадой тяжелойзастыли вдали водопады.Млечный Путь перекинут над ними,как вечная арка.И рядами гранитных ступенейуходят Карпатыпод торжественный купол,где звезды мерцают неярко.Сколько в мире холмов!Как надгробные надписи скупы.Это скорбные вехипути моего поколенья.Я иду между ними.До крови закушены губы.Я на мигу могилы твоейстановлюсь на колени.И теряю тебя.Бесполезны слова утешенья.Что мне делать с печалью!Мое поколенье на марше.Но годам не подвластенжелезный закон притяженьяк неостывшей земле,где зарыты ровесники наши.Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
Люблю осеннюю Москву...
Люблю осеннюю Москвув ее убранстве светлом,когда утрами жгут листву,опавшую под ветром.Огромный медленный костернад облетевшим садомпохож на стрельчатый костелс обугленным фасадом.А старый клен совсем поник,стоит, печально горбясь…Мне кажется, своя у них,своя у листьев гордость.Ну что с того, ну что с того,что смяты и побиты!В них есть немое торжествопредчувствия победы.Они полягут в чернозем,собой его удобрят,но через много лет и зимпотомки их одобрят,Слезу ненужную утрут,и в юном трепетаньевся неоправданность утратполучит оправданье…Парит, парит гусиный клин,за тучей гуси стонут.Горит, горит осенний клен,золою листья станут.Ветрами старый сад продут,он расстается с летом..А листья новые придут,придут за теми следом.Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
В ОРУЖЕЙНОЙ ПАЛАТЕ
Не березы, не рябиныи не черная изба —всё топазы, всё рубины,всё узорная резьба.В размышленья погруженныйсредь музейного добра,вдруг я замер,отраженныйв личном зеркале Петра.Это вправду поражало:сколько лет ни утекло,все исправно отражалобеспристрастное стекло —серебро щитов и сабель,и чугунное литье,и моей рубахи штапель,и обличие мое…Шел я улицей ночною,раздавался гул шагов,и мерцало надо мноюнебо тысячи веков,И под этим вечным кровомдумал я, спеша домой,не о зеркале Петровом —об истории самой,о путях ее негладких,о суде ее крутом,без опаски,без оглядкиперед плахой и кнутом.Это помнить не мешает,сколько б лет ни утекло,-все исправно отражаетнеподкупное стекло!Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
БЕЛЫЙ СНЕГ
В ожидании дел невиданныхиз чужой страныв сапогах, под Берлином выданных,я пришел с войны.Огляделся.Над белым бережкомбегут облака.Горожанки проносят бережнокуски молока.И скользят,на глаза на самыенатянув платок.И скрежещут полозья санные,и звенит ледок.Очень белое всеи светлое —ах, как снег слепит!Начинаю житье оседлое —позабытый быт.Пыль очищена,грязь соскоблена —и конец войне.Ничего у меня не скоплено,все мое — на мне.Я себя в этом мире пробую,я вхожу в права —то с ведерком стою над прорубью,то колю дрова.Растолку картофель отваренный —и обед готов.Скудно карточки отовареныхлебом тех годов.Но шинелка на мне починена,нигде ни пятна.Ребятишки глядят почтительнона мои ордена.И пока я гремлю,орудуякочергой в печи,все им чудится:бьют орудия,трубят трубачи.Но снежинок ночных кружение,заоконный свет —словно полное отрешениеот прошедших лет.Ходят ходики полусонные,и стоят у стенысапоги мои, привезенныеиз чужой страны.Юрий Левитанский. Стороны света.
Москва: Советский писатель, 1959.
БЕЛАЯ БАЛЛАДА
Снегом времени нас заносит — все больше белеем.Многих и вовсе в этом снегу погребли.Один за другим приближаемся к своим юбилеям,белые, словно парусные корабли.И не трубы, не марши, не речи, не почести пышные.И не флаги расцвечиванья, не фейерверки вслед.Пятидесяти орудий залпы неслышные.Пятидесяти невидимых молний свет.И три, навсегда растянувшиеся, минуты молчанья.И вечным прощеньем пахнущая трава.…Море Терпенья. Берег Забвенья. Бухта Отчаянья.Последней Надежды туманные острова.И снова подводные рифы и скалы опасные.И снова к глазам подступает белая мгла.Ну, что ж, наше дело такое — плывите, парусные!Может, еще и вправду земля кругла.И снова нас треплет качка осатанелая.И оста и веста попеременна прыть.…В белом снегу, как в белом тумане, флотилия белая.Неведомо, сколько кому остается плыть.Белые хлопья вьются над нами, чайки летают.След за кормою, тоненькая полоса.В белом снегу, как в белом тумане, медленно таютпопутного ветра не ждущие паруса.Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
СОН О РОЯЛЕ
Я видел сон — как бы оканчивализ ночи в утро перелет.Мой легкий сон крылом покачивал,как реактивный самолет.Он путал карты, перемешивал,но, их мешая вразнобой,реальности не перевешивал,а дополнял ее собой.В конце концов, с чертами вымысласмешав реальности черты,передо мной внезапно выросломерцанье этой черноты.Как бы чертеж земли, погубленнойкакой-то страшною виной,огромной крышкою обугленноймерцал рояль передо мной.Рояль был старый, фирмы Беккера,и клавишей его грядаказалась тонкой кромкой берега,а дальше — черная вода.А берег был забытым кладбищем,как бы окраиной его,и там была под каждым клавишеммогила звука одного.Они давно уже не помнили,что были плотью и душойкакой-то праздничной симфонии,какой-то музыки большой.Они лежали здесь, покойники,отвоевавшие свое,ее солдаты и полковники,и даже маршалы ее.И лишь иной, сожженный заживо,еще с трудом припоминалее последнее адажио,ее трагический финал.Но вот, едва лишь тризну справивший,еще не веря в свой закат,опять рукой коснулся клавишейее безумный музыкант.И поддаваясь искушению,они построились в полки,опять послушные движениюего играющей руки.Забыв, что были уже трупами,под сенью нотного листаони за флейтами и трубамипривычно заняли места.Была безоблачной прелюдия.Сперва трубы гремела медь.Потом пошли греметь орудия,пошли орудия греметь.Потом пошли шеренги ротные,шеренги плотные взводов,линейки взламывая нотные,как проволоку в пять рядов.Потом прорыв они расширили,и пел торжественно металл.Но кое-где уже фальшивили,и кто-то в такт не попадал.Уже все чаще они падали.Уже на всю вторую частьраспространился запах падали,из первой части просочась.И сладко пахло шерстью жженною,когда, тревогой охватив,сквозь часть последнюю, мажорную,пошел трагический мотив.Мотив предчувствия, предвестиятого, что двигалось сюда,как тема смерти и возмездияи тема Страшного суда.Кончалась музыка и корчилась,в конце едва уже звеня.И вскоре там, где она кончилась,лежала черная земля.И я не знал ее названия —что за земля, что за страна.То, может быть, была Германия,а может быть, и не она.Как бы чертеж земли, погубленнойкакой-то страшною виной,огромной крышкою обугленноймерцал рояль передо мной.И я, в отчаянье поверженный,с тоской и ужасом следилза тем, как музыкант помешанныйопять к роялю подходил.Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.
КИНЕМАТОГРАФ
Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.А потом в стене внезапно загорается окно.Возникает звук рояля. Начинается кино.И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!Этот луч, прямой и резкий, эта света полосазаставляет меня плакать и смеяться два часа,быть участником событий, пить, любить, идти на дно…Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!Кем написан был сценарий? Что за странный фантазерэтот равно гениальный и безумный режиссер?Как свободно он монтирует различные кускиликованья и отчаянья, веселья и тоски!Он актеру не прощает плохо сыгранную роль —будь то комик или трагик, будь то шут или король.О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицомв этой драме, где всего-то меж началом и концомдва часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!Я не сразу замечаю, как проигрываешь тыот нехватки ярких красок, от невольной немоты.Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня спервавыразительностью жестов, заменяющих слова.И спешат твои актеры, все бегут они, бегут —по щекам их белым-белым слезы черные текут.Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно…Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!Ты накапливаешь опыт и в теченье этих лет,хоть и медленно, а все же обретаешь звук и цвет.Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.Слишком черное от крови на руке твоей пятно…Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!А потом придут оттенки, а потом полутона,то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.А потом и эта зрелость тоже станет в некий часдетством, первыми шагами тех, что будут после насжить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно…Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!Я люблю твой свет и сумрак — старый зритель, я готовзанимать любое место в тесноте твоих рядов.Но в великой этой драме я со всеми наравнетоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.Даже если где-то с краю перед камерой стою,даже тем, что не играю, я играю роль свою.И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,как сплетается с другими эта тоненькая нить,где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,потому что в этой драме, будь ты шут или король,дважды роли не играют, только раз играют роль.И над собственною ролью плачу я и хохочу.То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
ЯЛТИНСКИЙ ДОМИК
Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой,вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой,как мне ни странно и как ни печально, увы —старый мой доктор, я старше сегодня, чем вы.Годы проходят, и, как говорится, — сик транзитглория мунди, — и все-таки это нас дразнит.Годы куда-то уносятся, чайки летят.Ружья на стенах висят, да стрелять не хотят.Грустная желтая лампа в окне мезонина.Чай на веранде, вечерних теней мешанина.Белые бабочки вьются над желтым огнем.Дом заколочен, и все позабыли о нем.Дом заколочен, и нас в этом доме забыли.Мы еще будем когда-то, но мы уже были.Письма на полке пылятся — забыли прочесть.Мы уже были когда-то, но мы еще есть.Пахнет грозою, в погоде видна перемена.Это ружье еще выстрелит — о, непременно!Съедутся гости, покинутый дом оживет.Маятник медный качнется, струна запоет…Дышит в саду запустелом ночная прохлада.Мы старомодны, как запах вишневого сада.Нет ни гостей, ни хозяев, покинутый дом.Мы уже были, но мы еще будем потом.Старые ружья на выцветших старых обоях.Двое идут по аллее — мне жаль их обоих.Тихий, спросонья, гудок парохода в порту.Зелень крыжовника, вкус кисловатый во рту.1976
Юрий Левитанский. Когда-нибудь после меня.
Поэтическая библиотека.
Москва: Изд-во Х.Г.С., ГФ Полиграфресурсы, 1998.
ЧЕЛОВЕК, СТРОЯЩИЙ ВОЗДУШНЫЕ ЗАМКИ
Он лежит на травепод соснойна поляне леснойи, прищурив глаза,неотрывно глядит в небеса —не мешайте ему,он занят,он строит,он строит воздушные замки.Галереи и арки,балконы и башни,плафоны,колонны,пилоны,пилястры,рококо и барокко,ампири черты современного стиля,и при всемсовершенство пропорций,изящество линий —и какое богатство фантазии,выдумки, вкуса!На лугу,на речном берегу,при луне,в тишине,на душистой копне,он лежит на спинеи, прищурив глаза,неотрывно глядит в небеса —не мешайте,он занят,он строит,он строит воздушные замки,он весь в небесах,в облаках,в синеве,еще масса идей у него в голове,конструктивных решенийи планов,он уже целый город воздвигнуть готов,даже сто городов —заходите, когда захотите,берите,живите!Он лежит на спине,на дощатом своем топчане,и во сне,закрывая глаза,все равно продолжает глядеть в небеса,потому что не может не строитьсвоих фантастических зданий.Жаль, конечно,что жить в этих зданьях воздушных,увы, невозможно,ни мне и ни вам,ни ему самому,никому,ну, а все же,а все же,я думаю,нам не хватало бы в жизни чего-тои было бы нам неуютней на свете,если б не этиневидимые сооруженьяиз податливой глинывоображенья,из железобетонных конструкцийэнтузиазма,из огнем обожженных кирпичиковбескорыстьяи песка,золотого песка простодушья,—когда бы не он,человек,строящий воздушные замки.1976
Юрий Левитанский. Когда-нибудь после меня.
Поэтическая библиотека.
Москва: Изд-во Х.Г.С., ГФ Полиграфресурсы, 1998.
Вдали полыхнула зарница...
Вдали полыхнула зарница.Качнулась за окнами мгла.Менялась погода —сменитьсяпогода никак не могла.И все-таки что-то менялось.Чем дальше, тем резче и злейменялась погода,менялосьстроенье ночных тополей.И листьев бездомные тени,в квартиру проникнув извне,в каком-то безумном смятеньекачались на белой стене.На этом случайном квадрате,мятежной влекомы трубой,сходились несметные ратина братоубийственный бой.На этой квадратной арене,где ветер безумья сквозил,извечное длилось бореньеиздревле враждующих сил.Там бились, казнили, свергали,и в яростном вихре погонькороткие сабли сверкалии вспыхивал белый огонь.Там, памятью лета томима,томима всей памятью лет,последняя шла пантомима,последний в сезоне балет.И в самом финале балета,его безымянный солист,участник прошедшего лета,последний солировал лист.Последний бездомный скиталецшел по полю, ветром гоним,и с саблями бешеный танецбежал задыхаясь за ним.Скрипели деревья неслышно.Качалась за окнами мгла.И музыки не было слышно,но музыка все же была.И нектос рукою, воздетойк невидимым нам небесам,был автором музыки этой,и он дирижировал сам.И тень его палочки жесткой,с мелодией той в унисон,по воле руки дирижерскойсобой завершала сезон…А дальшеиз сумерек дома,из комнатной тьмы выплывалрисунок лица молодого,лица молодого овал.А дальше,виднеясь нечеткосквозь комнаты морок и дым,темнела короткая челканад спящим лицом молодым.Темнела, как венчик терновый,плыла, словно лист по волнам.Но это был замысел новый,покуда неведомый нам.1976
Юрий Левитанский. Когда-нибудь после меня.
Поэтическая библиотека.
Москва: Изд-во Х.Г.С., ГФ Полиграфресурсы, 1998.
ГОДЫ
Годы двадцатые и тридцатые,словно кольца пружины сжатые,словно годичные кольца,тихо теперь покоятсягде-то во мне,в глубине.Строгие годы сороковые,годы,воистинуроковые,сороковые,мной не забытые,словно гвозди, в меня забитые,тихо сегодня живут во мне,в глубине.Пятидесятые,шестидесятые,словно высоты, недавно взятые,еще остывшие не вполне,тихо сегодня живут во мне,в глубине.Семидесятые годы идущие,годы прошедшие,годы грядущиебольше покуда еще вовне,но есть уже и во мне.Дальше — словно в тумане судно,восьмидесятые —даль в снегу,и девяностые —хоть и смутно,а все же представить еще могу,Но годы двухтысячныеи дале —не различимые мною дали —произношу,как названья планет,где никого пока еще нети где со временем кто-то будет,хотя меня уже там не будет.Их мой век уже не захватывает —произношу их едва дыша —год две тысячи —сердце падаети замирает душа.1976
Юрий Левитанский. Когда-нибудь после меня.
Поэтическая библиотека.
Москва: Изд-во Х.Г.С., ГФ Полиграфресурсы, 1998.
Примечание: Потому что эти произведения взяты из других источников, я не ручаюсь за их достоверность. Выверенные тексты находятся выше.
СКВОЗЬ ГОДЫ
Прохожу по рынку,словно иду сквозь годы.— Молодой человек, —окликают меняв цветочном ряду, — вот, пожалуйста, —замечательные хризантемы!— Мужчина, —взывает ко мне продавщица фруктов, —посмотрите, какие персики,специально дня вас!— Папаша, —вопрошает менядевица,торгующая овощами, —не желаете ли капусткидля свеженьких щец?А паренек по соседствукричит мнечуть не в самое ухо:— Дедуля,укропчика не забудьте,петрушечкине забудьте купить!И я малодушно,едва ль не бегом,возвращаюсь туда,где продают ненужные мнехризантемы,в тайной надеждеснова услышать —молодой человек,молодой человек!Источник: Клуб Холостяков
ИРИНЕ
Зачем послал тебя Господьи в качестве кого?Ведь ты не кровь моя, не плотьи, более того,ты даже не из этих лет —ты из другого дня.Зачем послал тебя Господьиспытывать меняи сделал так, чтоб я и ты-как выдох и как вдох —сошлись у края, у черты,на стыке двух эпох,на том незримом рубеже,как бы вневременном,когда ты здесь, а я ужево времени ином,и сквозь завалы зим и лет,лежащих впереди,уже кричу тебе вослед —постой, не уходи!сквозь полусон и полубред —не уходи, постой! —еще вослед тебе кричу,но ты меня не слышишь.Источник: Клуб Холостяков
Остановилось время. Шли часы...
Остановилось время. Шли часы,а между тем остановилось время,и было странно слышать в это время,как где-то еще тикают часы.Они еще стучали, как вчера,меж тем как время впрямь остановилось,и временами страшно становилосьот мерного тиктаканья часов.Еще скрипели где-то шестерни,тяжелые постукивали стрелки,как эхо арьергардной перестрелкипоспешно отступающих частей.Еще какой-то колокол гудел,но был уже едва ль не святотатствомв тумане над Вестминстерским аббатствоммеланхолично плывший перезвон.Стучали падуанские часы,и педантично Страсбургcкиебили, и четко нас на четверти дробилиМилана мелодичные часы.Но в хоре этих звучных голосовбыл как-то по-особенному страшенне этот звон, плывущий с древних башенпо черепицам кровель городских —но старые настенные часы,в которых вдруг оконце открывалось,и из него так ясно раздавалосьлесное позабытое ку-ку.Певунья механическая тазрачками изумленными вращалаи, смыслу вопреки, не прекращаласмешного волхвованья своего.Она вела свой счет моим годам,и путала,и начинала снова,и этот звук пророчества лесноговсю душу мне на части разрывал.И я спросил у Фауста:— Зачем,на целый мир воскликнув громогласно:«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»,забыли вы часы остановить?И я спросил у Фауста:— К чему,легко остановив движенье суток,как некий сумасбродный предрассудок,вы этот звук оставили часам?И Фауст мне ответил:— О mein Herr,живущие во времени стоящемне смеют знать о миге предстоящеми этих звуков слышать не должны.К тому же все влюбленные, mein Freund,каким-то высшим зреньем обладая,умеют жить, часов не наблюдая.А вы, mein Herz, видать, не влюблены?!И что-то в этот миг произошло.Тот старый плут, он знал, куда он метил.И год прошел —а я и не заметил.И пробил час— а я не услыхал.Источник: Клуб Холостяков
Есть в музыке такая неземная...
Есть в музыке такая неземная,как бы не здесь рожденная печаль,которую ни скрипка, ни рояльдо основанья вычерпать не могут.И арфы сладкозвучная струнаили органа трепетные трубыдля той печали слишком, что ли, грубыдля той безмерной скорби неземной.Но вот они сошлись, соединясьв могучее сообщество оркестра,и палочка всесильного маэстро,как перст судьбы, указывает ввысь.Туда, туда, где звездные миры,и нету им числа и нет предела.О, этот дирижер — он знает дело.Он их в такие выси вознесет!Туда, туда, все выше, все быстрей,где звездная неистовствует фуга…Метет метель. Неистовствует вьюга.Они уже дрожат. Как их трясет!Как в шторм девятибальная волна,в беспамятстве их кружит и мотает,и капельки всего лишь не хватает,чтоб сердце, наконец, разорвалось.Но что-то остается там на дне,и плещется в таинственном сосуде,остаток, тот осадок самой сути,ее безмерной скорби неземной.И вот тогда, с подоблачных высот,той капельки владетель и хранитель,нисходит инопланетянин Моцарти нам бокал с улыбкой подает:и можно до последнего глоткаиспить ее, всю горечь той печали,чтоб чуя уже холод за плечами,вдруг удивиться — как она сладка!Источник: Клуб Холостяков
Сколько нежных слов я не сказал...
Сколько нежных слов я не сказал,сколько их ненужных обронил.Сколько я стихов не написал,сколько их до срока схоронил.Посреди нехоженой травы,в чаще лебеды и лопухов,шапку сняв с повинной головы,прохожу по кладбищу стихов.Ни крестов, ни траурных знаменв этом темном месте и глухом.Звездочки стоят вместо именпо три, по три, по три над стихом.Голова повинная, молчу.Вглядываюсь вдаль из под руки.Ставлю запоздалую свечувозле недописанной строки.Тихий свет над черною травой.Полночь неподвижна и тиха.Кланяюсь повинной головойпраху неизвестного стиха.Источник: Клуб Холостяков
Снегом Времени вас заносит...
Снегом Времени вас заносит — все больше белеем.Многих и вовсе в этом снегу погребли.Один за другим приближаясь к своим юбилеем,белые, словно парусные корабли.И не трубы, не марши, не речи, не почести пышные,и не флаги расцвечиванья, не фейерверки вослед.Пятидесяти пушек залпы неслышные.Пятидесяти невидимых молний свет.И три, навсегда растянувшиеся минуты молчания.И вечным прощением пахнущая трава.…Море терпения. Берег Забвения. Бухта Отчаяния.Последней Надежды туманные острова.И снова подводные рифы и скалы опасные.И снова к глазам подступает белая мгла.Ну что ж, ваше дело… Плывите, парусники!Может, Земля и вправду еще кругла.И снова вас треплет качка осатанелая,и оста, и веста безумная прыть.…В белом снегу, как в белом тумане, флотилия белая —неведомо сколько кому остается плыть.Белые хлопья вьются над вами, чайки летают.След за кормою, тоненькая полоса.В белом снегу, как в белом тумане, медленно таютпопутного ветра не ждущие паруса.Источник: Клуб Холостяков
Бывает ли это теперь...
Бывает ли это теперь,как прежде когда-то бывало, —чтоб вьюга в ночи завывалаи негде укрыться в пути?Случается ль это теперь,как прежде когда-то случалось, —чтоб снежная ветка стучаласьв ночное слепое окно?Бывает ли это теперь?..Конечно, конечно, бывает —и вьюга в ночи завывает,и негде укрыться в пути,и долго в ночное окномохнатая ветка стучится…Да, все это можно случиться,но только уже не со мной.Давно улеглись по угламбураны мои и метели.Отпели давно, отсвистеливсе лучшие вьюги мои.…И снова мне снится всю ночь,как вьюга вдали зазывает,все кличет меня, завывает,все манит и манит к себе.Источник: Клуб Холостяков
Пред вами жизнь моя...
Пред вами жизнь моя — прочтите жизнь мою.Ее, как рукопись, на суд вам отдаю,как достоверный исторический роман,где есть местами романтический туман,но неизменно пробивает себе путьреалистическая соль его и суть.Прочтите жизнь мою, прочтите жизнь мою.Я вам ее на суд смиренно отдаю.Я все вложил в нее, что знал и что имел.Я так писал ее, как мог и как умел.И стоит вам хотя б затем ее прочесть,чтоб все грехи мои и промахи учесть,чтоб всех оплошностей моих не повторять,на повторенье уже время не терять, —мне так хотелось бы, чтоб повесть ваших днеймоей была бы и правдивей, и верней!Источник: Клуб Холостяков
Давно ли покупали календарь...
Давно ли покупали календарь,а вот уже почти перелистали,и вот уже на прежнем пьедесталесебе воздвигли новый календарьи он стоит, как новый государь,чей норов до поры еще неведом,и подданным пока не угадать,дарует ли он мир и благодать,а, может быть, проявится не в этом.Ах, государь мой, новый календарь,три с половиной сотни, чуть поболе,страниц надежды, радости и боли,спрессованная стопочка листов,билетов именных и пропусковна право беспрепятственного входапод своды наступающего года,где точно обозначены ужечасы восхода и часы заходарожденья чей-то день и день уходатуда, где больше не т календарей,и нет ни декабрей, ни январей,а все одно и то же время года.Ах, Государь мой, новый календарь!Что б ни было, пребуду благодаренза каждый лист, что будет мне тобой подарен,за каждый день такой-то и такойиз них, что мне бестрепетной рукойотсчитаны и строго, и бесстрастно.…И снова первый лист перевернуть —как с берега высокого нырнутьв холодное бегущее пространство.Источник: Клуб Холостяков
Я руку и сердце нарисовал...
Я руку и сердце нарисовалкрасками на картоне.Там сердце мое, как червовый туз,лежит на моей ладони.И так как полцарства нет у меня,а тем более — полумира,прими от меня этот скромный дарв качестве сувенира.И дабы значенье ему придатьдарственной, что ли, вроде,я выведу крупно карандашомнадпись на обороте —мол, руку свою и сердце свое,аки жених во храме,дарит старый король трефейюной бубновой даме.А понеже полцарства нет у него,а тем паче нет полумира,сей скромный дар он просит принятьв качестве сувенира.Ну а как не изволит она егочестью почтить такою —она может вернуть ему сердце еговместе с его рукою.Источник: Клуб Холостяков
Осенняя роща, едва запотевший янтарь...
Осенняя роща, едва запотевший янтарь,и реки, и броды.Пора опадающих листьев, высокий алтарьпритихшей природы.Пора опадающих листьев, ты что мне сулишь,живу ожиданием встречи,а то, что меня окружает, всего только лишькануны ее и предтечи.Чего ожидаю? Зачем так опасно спешувсе метить особою метой?Живу ожиданьем одним, только им и дышу,как рощею этой.Осенняя роща, о мой календарь отрывной,мой воздух янтарный,где каждый березовый лист шелестит надо мной,как лист календарный.О мой календарь! Спаси и помилуй меня,приблизь эти числа.Иначе все дни и все числа без этого днялишаются смысла.Живу ожиданьем, помилуй меня календарь,живу ожиданием встречи.…Осенняя роща, природы священный алтарь,и теплятся свечи.Источник: Клуб Холостяков
Падают листья осеннего сада...
Падают листья осеннего сада,в землю ложится зерно,что преходяще, а что остается,знать никому не дано.Белый мазок на холсте безымянном,вязи старинной строка.Что остается, а что преходяще —тайна сия велика.Пламя погаснет и высохнет русло,наземь падут дерева…Эта простая и мудрая тайнавечно пребудет жива…Так отчего так победно и громкогде-то над талой водой —все остается! все остается! —голос поет молодой?И отчего так легко и звенящев гуще сплетенных ветвей —непреходяще! непреходяще! —юный твердит соловей?Источник: Клуб Холостяков
А что же будет дальше, что же дальше?..
А что же будет дальше, что же дальше?Уже за той чертой, за тем порогом?А дальше будет фабула инаяи новым завершится эпилогом.И, не чураясь фабулы вчерашней,пока другая наново творится,неповторимость этого мгновеньяв каком-то новом лике отразится.И станет совершенно очевидным,пока торится новая дорога,что в эпилоге были зернаи нового начала и пролога.И снова будет дождь бродить по саду,и будет пахнуть сад светло и важно.А будет это с нами иль не с нами —по существу, не так уж это важно.И кто-то вскрикнет: — Нет, не уезжайте!Я пропаду, пущусь за Вами следом!..А будет это с нами иль с другими —в конечном счете, суть уже не в этом.И кто-то от обиды задохнется,и кто-то от восторга онемеет…А будет это с нами или с кем-то —в конце концов, значенья не имеет.Источник: Клуб Холостяков
ПОЛНОЧНОЕ ОКНО
В чужом окне чужая женщина не спит.Чужая женщина в чужом окне гадает.Какая карта ей сегодня выпадает?Пошли ей. Господи, четверку королей!Король бубей, король трефей, король червей,король пиковый, полуночная морока.Все карты спутаны — ах, поздняя дорога,пустые хлопоты, случайный интерес.Чужая женщина, полночное окно.Средина августа, пустынное предместье.Предвестье осени, внезапное известьео приближенье первых чисел сентября.Чужая женщина, случайный интерес.Все карты спутаны, последний лепет лета.Средина августа, две дамы, два валета,предвестье осени, десятка и король.Предвестье осени, преддверье сентября.Невнятный шелест, бормотанье, лепетанье.Дождя и тополя полночное свиданье,листвы и капель полусонный разговор.Чужая женщина, полночное окно.Средина августа, живу в казенном доме.Преддверье осени, и ночь на переломе,и масть бубновая скользит по тополям.Чужая женщина, последний свет в окне.И тополя меняют масть, и дом казенныйспит, как невинно осужденный и казненныйза чьи — неведомо, но тяжкие грехи.Источник: Клуб Холостяков
Красный боярышник, веточка...
Красный боярышник, веточка, весть о пожаре,смятенье,гуденье набата.Все ты мне видишься где-то за снегом, за вьюгой,за пологом вьюги,среди снегопада.В красных сапожках, в малиновой шубке,боярышня, девочка,елочный шарик малиновыйгде-то за снегом, за вьюгой,за пологом белым бурана.Что занесло тебя в это круженье январского снега —тебе еще время не вышло,тебе еще рано!Что тебе эти летящие косо тяжелые хлопья,кипящая эта лавина?Что тебе вьюги мои и мои снегопады —ты к ним непричастнаи в них не повинна!Что за привязанность, что за дурное пристрастье,престранная склонностьк бенгальскому зимнему свету,к поре снегопада!Выбеги, выберись, выйди, покуда не поздно,из этого белого круга,из этого вихря кромешного,этого снежного ада!Что за манера и что за уменье опасноеслышать за каждой случайной метельюпобедные клики, победное пенье валькирий!О, ты не знаешь, куда заведет тебя завтратвое сумасбродство,твой ангел-губитель,твой трижды безумный Вергилий!Как ты решилась, зачем ты довериласьэтому позднему зимнему свету,трескучим крещенским морозам,январским погодам?Ты еще после успеешь, успеешь когда-нибудь после,когда-нибудь там, у себя,за двухтысячным годом.Эти уроки тебе преждевременны,о, умоляю тебя,преклонив пред тобою колена, —Выбеги, выдерись, вырвись, покуда не поздно,из этого белого круга,из этого зимнего плена!Я отпускаю тебя — отпусти мне грехи мои —я отпускаю тебя,я тебя отпускаю.Медленно-медленно руки твоииз моих коченеющих руквыпускаю.Но еще долго мне слышится отзвук набата,и, словно лампадасквозь сон снегопада,сквозь танец метели,томительно-однообразный, —Красное облачко, красный боярышник,шарик на ниточке красный.Источник: Клуб Холостяков
МОЛИТВА О ВОЗВРАЩЕНЬЕ
Семимиллионный город не станет меньше,если один человек из него уехал.Но вот один человек из него уехал,и город огромный вымер и опустел.И вот я иду по этой пустой пустыне,куда я иду, зачем я иду, не знаю,который уж день вокруг никого не вижу,и только песок скрипит на моих зубах.Прости, о семимиллионный великий город,о семь миллионов добрых моих сограждан,но я не могу без этого человека,и мне никого не надо, кроме него.Любимая, мой ребенок, моя невеста,мой праздник, мое мученье, мой грешный ангел,молю тебя, как о милости, — возвращайся,я больше ни дня не вынесу без тебя!(О Господи, сделай так, чтоб она вернулась,о Господи, сделай так, чтоб она вернулась,о Господи, сделай так, чтоб она вернулась,ну, что тебе стоит, Господи, сделать так!)И вот я стою один посреди пустыни,стотысячный раз повторяя, как заклинанье,то имя, которое сам я тебе придумал,единственное, известное только мне.Дитя мое, моя мука, мое спасенье,мой вымысел, наважденье, фата-моргана,синичка в бездонном небе моей пустыни,молю тебя, как о милости, — возвратись!(О Господи, сделай так, чтоб она вернулась,о Господи, сделай так, чтоб она вернулась,о Господи, сделай так, чтоб она вернулась,ну, что тебе стоит. Господи, сделать так!)И вот на песке стою, преклонив колена,стотысячный раз повторяя свою молитву,и чувствую —мой рассудок уже мутится,и речь моя все невнятнее и темней.Любимая, мой ребенок, моя невеста(но я не могу без этого человека),мой праздник, мое мученье,мой грешный ангел(но мне никого не надо, кроме него),мой вымысел, наважденье, фата-моргана(о Господи, сделай так, чтоб она вернулась),синичка в бездонном небе моей пустыни(ну что тебе стоит, Господи, сделать так)!Источник: Клуб Холостяков
Кто-нибудь утром проснется и ахнет...
Кто-нибудь утром проснется и ахнет,и удивится — как близко черемухой пахнет,пахнет влюбленностью, пахнет любовным признаньем,жизнь впереди — как еще нераскрытая книга.Кто-нибудь утром проснется сегодня и ахнет,и удивится — как быстро черемуха чахнет,сохнет под окнами деревце, вьюгою пахнет,пахнет снегами, морозом, зимой, холодами.Кто-нибудь утром совсем не проснется,кто-нибудь тихо губами к губам прикоснетсяи задохнется — как пахнет бинтами и йодом,и стеарином, и свежей доскою сосновой.В утреннем воздухе пахнет бинтами и йодом,и стеарином, и свежей доскою сосновой,пахнет снегами, морозом, зимой, холодамии — ничего не поделать — черемухой пахнет.Пахнет черемухой в утреннем воздух раннем.Пахнет влюбленностью, пахнет любовным признаньем.Что бы там ни было с нами, но снова и сновапахнет черемухой — и ничего не поделать!Источник: Клуб Холостяков
Собирались наскоро...
Собирались наскоро,обнимались ласково,пели, балагурили,пили и курили.День прошел — как не было.Не поговорили.Виделись, не виделись,ни за что обиделись,помирились, встретились,шуму натворили.Год прошел — как не было.Не поговорили.Так и жили — наскоро,и дружили наскоро,не жалея тратили,не скупясь дарили.Жизнь прошла — как не было.Не поговорили.Источник: Клуб Холостяков
КАК ПОКАЗАТЬ ЗИМУ
…Но вот зима,и чтобы ясно было,что происходит действие зимой,я покажу,как женщина купилана рынке елкуи несет домой,и вздрагивает елочкино телоу женщины над худеньким плечом.Но женщина тут, впрочем,ни при чем.Здесь речь о елке.В ней-то все и дело.Итак,я покажу сперва балкон,где мы увидим елочку стоящейкак бы в преддверьежизни предстоящей,всю в ожиданье близких перемен.Затем я покажу ее в одиниз вечероврождественской недели,всю в блеске мишуры и канители,как бы в полете всю,и при свечах.И наконец,я покажу вам двор,где мы увидим елочку лежащейсреди метели,медленно кружащейв глухом прямоугольнике двора.Безлюдный двори елка на снегуточней, чем календарь нам обозначат,что минул год,что следующий начат.Что за нелепой разной кутерьмой,ах, Боже мой,как время пролетело.Что день хоть и длинней,да холодней.Что женщина…Но речь тут не о ней.Здесь речь о елке.В ней-то все и дело.Источник: Клуб Холостяков
Живешь, не чувствуя вериг...
Живешь, не чувствуя вериг,живешь — бежишь туда-сюда.— Ну как, старик? — Да так, старик!Живешь — и горе не беда.Но вечером, но в тишине,но сам с собой наедине,когда звезда стоит в окне,как тайный соглядатай,и что-то шепчет коридор,как ростовщик и кредитори въедливый ходатай.Живешь, не чувствуя верги,и все на свете трын-трава.— Ну, как, старик? — Да так, старик!— Давай, старик, качай права!Но вечером, но в тишине,но сам с собой наедине,когда звезда стоит в окне,как тайный соглядатай…Итак — не чувствуем вериг,среди имен, среди интриг,среди святых, среди расстригживешь — как сдерживаешь крик.Но вечером, но в тишине…Источник: Клуб Холостяков
Не изменить цветам, что здесь цветут...
Не изменить цветам, что здесь цветутИ ревновать к попутным поездам,Но что за мука оставаться тут,Когда ты должен находиться там.Ну что тебе сияние тех планет?Зачем тебя опять влечет туда?Но что за мука… Отвернуться — нет,Когда ты должен задохнуться — да.Но двух страстей опасна эта смесь,И эта спесь тебе не по летам,Но что за мука оставаться здесь,Когда ты должен — там, и только там…Но те цветы… На них не клином свет,А поезда полночные идут.Но разрываться между да и нет,Но оставаться между там и тут.Но поезда… Уходят поезда,И ты еще заплатишь по счетамЗа все свои не сказанные да,За все свои непрожитые там.Источник: Библиотека поэзии у Диогена
Завидую, кто быстро пишет...
Завидую, кто быстро пишети в благости своей не слышит,как рядом кто-нибудь не спит,как за стеною кто-то ходитвсю ночьи места не находит.Завидую, кто крепко спит,без сновидений,и не слышит,как рядом кто-то трудно дышит,как не проходит в горле ком,как валидол под языкомсосулькой мартовскою тает,а все дыханья не хватает.Завидую, кто крепко спит,не видит снов,и быстро пишет,и ничего кругом не слышит,не видит ничего кругом,а если видит,если слышит,то все же пишет о другом,не думая,а что же значит,что за стеною кто-то плачет.Как я завидую ему,его уму,его отваге,его перу,его бумаге, чернильнице,карандашу!А я так медленно пишу,как ношу трудную ношу,как землю черную пашу,как в стекла зимние дышу —дышу, дышуи вдруготтаиваю круг.Источник: Stihi@mit.edu
СТАРАЯ ЖЕНЩИНА С АВОСЬКОЙ
А вот явленье грусти бесконечной,хотяна первый взгляди беспричинной.На остановке где-нибудь конечнойстарушка из автобуса выходит.Ах, город,эти новые дома,керамика,стекло,и алюминий!Какая пестрота и легкость линийв меняющихся контурах его,какая гамма цветосочетаний!Здесь для примера я бы показалЦентральный, скажем, аэровокзалили Дворецдля бракосочетаний,куда подъехал свадебный кортежс девчонкою в одежде подвенечной…Но вот картина грусти бесконечной,когда старушка площадь переходит.Ах, город,все куда-то он спешит,торопится на ярмарки,на рынки,на свадьбы,на рожденья,на поминки,проглатывая прессу на ходу,прижав к себе попутные покупки,нет-нет еще косясь на мини-юбки,как бы стыдясь,что снова уличенв приверженности к моде быстротечной…Но вот картина грусти бесконечной,и я едва не плачу в этот миг,когда старушка площадь переходит,в скрещенье всех событий мировыхшагает по дорожке пешеходной,неся свою порожнюю авоську,где, словно одинокий звук минорныйи словно бы воробушек озябший,один лежит на донышкелимон.Источник: Stihi@mit.edu
КАЖДЫЙ ВЫБИРАЕТ ДЛЯ СЕБЯ
Каждый выбирает для себяженщину, религию, дорогу.Дьяволу служить или пророку —каждый выбирает для себя.Каждый выбирает по себеслово для любви и для молитвы.Шпагу для дуэли, меч для битвыкаждый выбирает по себе.Каждый выбирает по себе.Щит и латы, посох и заплаты,меру окончательной расплатыкаждый выбирает по себе.Каждый выбирает для себя.Выбираю тоже — как умею.Ни к кому претензий не имею.Каждый выбирает для себя.Источник: Russians' Poetic Speech
ДОРОГИЕ МОИ МАЛЬЧИШКИ
Мундиры, ментики, нашивки, эполеты.А век так короток — Господь не приведи.Мальчишки, умницы, российские поэты,провидцы в двадцать и пророки к тридцати.Мы всё их старше год от года, час от часа,живем, на том себя с неловкостью ловя,что нам те гении российского Парнасауже по возрасту годятся в сыновья.Как первый гром над поредевшими лесами,как элегическая майская гроза,звенят над нашими с тобою голосамипочти мальчишеские эти голоса.Ах, танец бальный, отголосок погребальный,посмертной маски полудетские черты.Гусар, поручик, дерзкий юноша опальный,с мятежным демоном сходившийся на «ты».Каким же ветром обдиралась эта кожа,какое пламя видел он, какую тьму,чтоб, словно жизнь безмерно долгую итожа,в конце сказать —«и зло наскучило ему»!Не долгожители, не баловни фортуны —провидцы смолоду, пророки искони…Мы всё их старше, а они всё так же юны,и нету судей у нас выше, чем они.Источник: Прислал читатель
ЧЕЛОВЕК, ОТЛИЧАЮЩИЙСЯ ЗАВИДНЫМ УПОРСТВОМ
Все дело тут в протяженности,в протяженности дней,в протяженности лет или зим,в протяженности жизни.Человек,отличающийся завидным упорством,он швыряет с размаха палку(камень,коробку,консервную банку)и отрывисто произносит:— Шарик, возьми!Друг человека Шарик,занятый, как обычно, проблемамисовершенно иного рода,издалека виновато машет хвостоми мысленнокак бы разводит руками —для нас это слишком сложно!И все повторяется снова.Человек,отличающийся завидным упорством,швыряет с размаха палку…Дальшепроисходит множествовсевозможных событий,бесконечной чередой проходят,сменяя друг другадни и недели,дожди и метели,солнечные затменья,землетрясенья,смены погоды,годы —словом, проходит жизнь.Но история эта конца не имеет,ибо он,человек,отличающийся завидным упорством,не подвержен старенью,дряхленьюи умиранью.Человек,отличающийся завидным упорством,швыряет с размаха палку….Источник: Прислал читатель
ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ
Проснуться было так неинтересно,настолько не хотелось просыпаться,что я с постели встал,не просыпаясь,умылся и побрился,выпил чаю,не просыпаясь,и ушел куда-то,был там и там,встречался с тем и с тем,беседовал о том-то и о том-то,кого-то посещал и навещал,входил,сидел,здоровался,прощался,кого-то от чего-то защищал,куда-то вновь и вновь перемещался,усовещал кого-тои прощал,кого-то где-то чем-то угощали сам ответно кем-то угощался,кому-то что-то твердо обещал,к неизъяснимым тайнам приобщалсяи, смутной жаждой действия томим,знакомым и приятелям своимкакие-то оказывал услуги,и даже одному из них помогдверной отремонтировать замок(приятель ждал приезда тещи с дачи)ну, словом, я поступки совершал,решал разнообразные задачи —и в то же время двигался, как тень,не просыпаясь,между тем, как деньвсе время просыпался,просыпался,пересыпался,сыпалсяи текмеж пальцев, как песокв часах песочных,покуда весь просыпался,истекпо желобку меж конусов стеклянных,и верхний конус надо мной был пуст,и там уже поблескивали звезды,и можно было вновь идти домойи лечь в постель,и лампу погасить,и ждать,покуда кто-то надо мнойперевернет песочные часы,переместив два конуса стеклянных,и снова слушать,как течет песок,неспешное отсчитывая время.Я был частицей этого песка,участником его высоких взлетов,его жестоких бурь,его падений,его неодолимого броска;которым все мгновенно изменялось,того неукротимого броска,которым неуклонно измерялосьдвиженье дней,столетий и секундв безмерной череде тысячелетий.Я был частицей этого песка,живущего в своих больших пустынях,частицею огромных этих масс,бегущих равномерными волнами.Какие ветры отпевали нас!Какие вьюги плакали над нами!Какие вихри двигались вослед!И я не знаю,сколько тысяч летили вековпромчалось надо мною,но длилась бесконечно жизнь моя,и в ней была первичность бытия,подвластного устойчивому ритму,и в том была гармония свояи ощущенье прочного покояв движенье от броска и до броска.Я был частицей этого песка,частицей бесконечного потока,вершащего неутомимый бегмеж двух огромных конусов стеклянных,и мне была по нраву жизнь песка,несметного количества песчинокс их общей и необщею судьбой,их пиршества,их праздники и будни,их страсти,их высокие порывы,весь пафос их намерений благих.К тому же,среди множества других,кружившихся со мной в моей пустыне,была одна песчинка,от которойя был, как говорится, без ума,о чем она не ведала сама,хотя была и тьмой моей,и светомв моем окне.Кто знает, до сих порлюбовь еще, быть может…Но об этомеще особый будет разговор.Хочу опять туда, в года неведенья,где так малы и так наивны сведеньяо небе, о земле…Да, в тех годахпреобладает вера,да, слепая,но как приятно вспомнить, засыпая,что держится земля на трех китах,и просыпаясь —да, на трех китахнадежно и устойчиво покоится,и ни о чем не надо беспокоиться,и мир — сама устойчивость,самагармония,а не бездонный хаос,не эта убегающая тьма,имеющая склонность к расширеньюв кругу вселенской черной пустоты,где затерялся одинокий шариквертящийся…Спасибо вам, киты,за прочную иллюзию покоя!Какой ценой,ценой каких потерья оценил, как сладостно незнаньеи как опасен пагубный искус —познанья дух злокозненно-зловредный.Но этот плод,ах, этот плод запретный —как сладок и как горек его вкус!..Меж тем песок в моих часах песочныхпросыпался,и надо мной был пустстеклянный купол,там сверкали звезды,и надо было выждать только миг,покуда снова кто-то надо мнойперевернет песочные часы,переместив два конуса стеклянных,и снова слушать,как течет песок,неспешное отсчитывая время.Источник: Прислал читатель
ОТЕЦ
Он лежал на спине,как ребенок,я поил его чаем из ложки,вытирал его лоб и губывлажной больничной марлей,не отходя от неговсе десять дней и ночей,не зная еще,что будут они последними.Он лежал на спине,как ребенок,глядя печальнокуда-то перед собой.— Трудно, — любил говорить он,-бываеттолько первые пятьдесят лет.-Это была его любимая поговорка.Легкой жизни не знал он.Ничего за жизнь не скопил.— После войны,-говорил, размечтавшись когда-то,-всем куплю по буханке хлебаи одну из них съемсам.-Так за всю свою жизньничего не скопил,ничего не имел.Не умел.Чувство юморабыло единственнымего капиталом —тем единственнымдрагоценным металлом,которым столь щедроего наделил господь…Господи,помоги же и мнедо последнего дняне растратить егои сберечь,королевское этонаследство —кстати сказать,далеко не худшее средстводля безбедного существованьяна этой земле.Источник: Прислал читатель
Горящими листьями пахнет в саду...
Горящими листьями пахнет в саду,прощайте,я больше сюда не приду.Дымится бумага,чернеют листы.Сжигаю мосты.Чернеют листы,тяжелеет рука.Бикфордовым шнуромдымится строка.Последние листья,деревья пусты.Сжигаю мосты.Прощайте,прощальный свершаю обряд.Осенние листья,как порох, горят.И капли на стеклах,как слезы, чисты.Сжигаю мосты.Я больше уже не приду в этот сад.Иду, чтоб уже не вернуться назад.До ранней,зеленой,последней звездысжигаю мосты.Источник: Прислал читатель
Я медленно учился жить...
Я медленно учился жить,ученье трудно мне давалось.К тому же часто удавалосьурок на после отложить.Полжизни я учился жить,и мне за леность доставалось —но ведь полжизни оставалось,я полагал,куда спешить!Я невнимателен бывал —то забывал семь раз отмерить,то забывал слезам не верить,урок мне данный забывал.И все же я учился жить.Отличник — нет, не получился.Зато терпенью научился,уменью жить и не тужить.Я поздно научился жить.С былою ленью разлучился.Да правда ли,что научился,как надо, научился жить?И сам плечами лишь пожмешь,когда с утра забудешь снова:не выкинуть из песни словаи что посеешь, то пожнешь.И снова, снова к тем азам,в бумагу с головой заройся.— Сезам, — я говорю, — откройся! —Не отворяется Сезам.Источник: Прислал читатель
Темный свод языческого храма...
Темный свод языческого храма,Склад и неусыпная охрана.Цепь, ее несобранные звенья.Зрительная память, память зренья…Тайный склад и строгая охрана.Полотно широкого экрана.Магниевых молний озаренья.Зрительная память, память зренья…Но — и полотно киноэкранаи — незаживающая рана,и — неутихающая мукаповторенья пройденного круга.О, необъяснимое стремленьена мгновенье выхватить из мракаберег, одинокое строенье,женский профиль, поле, край оврага,санки, елку, нитку канители,абажур за шторкою метели,стеклышко цветное на веранде,яблоко зеленое на ветке…Память зренья, своеволье, прихоть,словно в пропасть без оглядки прыгать,без конца проваливаться, падатьв память зренья, в зрительную память,и копать под черными пластами,в памяти просеивать, как в сите,слыша, как под черными крестами —откопайте! — просят — воскресите!..Я копаю, день и ночь копаю,осторожно почву разгребаю,на лопату опершись, курю.— Бедный Йорик! — тихо говорю.Источник: Прислал читатель
Море по-латышски называется юра...
Морепо-латышскиназывается ю р а,но я не знал еще этого,когда вышел однажды под вечерна пустынное побережьеи внезапно увидел огромную,указывающую куда-то вдальстрелу,на которой было написаномое имяЮра(как на давних военных дорогах —названья чужих городов,не взятых покуда нами).Это было забавно и странно,хотя и немного жуткоодновременно.Казалось, что кто-томне даритпростую такую возможностьнайти наконец-то себяв этом мире.Это было игройпод названьем«Ищите себя»(и, конечно, в нем слышалась просьба«ищите меня!»,ибо сам не найдешь себя,если кто-то тебя не найдет)…Ах, друзья мои,как замечательно было бпоставить на наших житейских дорогахподобные стрелыс нашими именами —от скольких бы огорчениймогло бы нас это избавить!…Ищите меня,ищите за той вон горой,у той вон реки,за теми вон соснами —теперь уже вам не удастсясослаться на то,что вы просто не знаете,где я!Источник: Прислал читатель
Весеннего леса каприччо...
Весеннего леса каприччо,капризы весеннего сна,и ночь за окошком, как притча,чья тайная суть неясна.Ах, странная эта задача,где что-то скрывается подиз области детского плача,из области женских забот,где смутно мерещится что-то,страшащее нас неспроста,из области устного счетахотя бы сначала до ста,из области школьной цифири,что вскоре нам душу проест,и музыки,скрытой в эфире,и в мире, лежащем окрест.Ах, лучше давайте забудем,как тягостна та благодать.Давайте сегодня не будемна гуще кофейной гадать.Пусть леса таинственный абрис,к окну подступая чуть свет,нам будет нашептывать адрес,подсказывать верный ответ —давайте не слушать подсказоквсех этих проныр и пролазиз тайного общества сказок,где сплетни плетутся про нас.Пусть тайною тайна пребудет.Пусть капля на ветке дрожит.И пусть себе будет, что будет,уж раз ему быть надлежит.Источник: Прислал читатель
Шла дорога к Тракаю...
Шла дорога к Тракаю,литовская осень была ещев самом начале,и в этом началенас озера Тракая своим обручали кольцом,а высокие кроны лесные венчали.Все вокруг замирало, стремительно близился рокотдевятого валаи грохот обвала.И Прекрасной Елены божественный ликбез труда Маргарита моя затмевала.Плыл, как лодочка, лист по воде,и плыла тишина,и легко показаться могловременами,что уже никого не осталось на этой земле,кроме нас —только мы и озера,и травы под нами,и кроны над нами.А меж тем кто-то третий все времянеслышно бродил вокруг наси таился в травенад обрывом,у самого края.То, наверно, мой Фауст за нами следилиз прибрежных кустов,ухмыляясь в усыи ладони хитро потирая.Холодало, темнело, виденье Тракайского замкав озерной водепотемневшей —все тише качалось.Начиналась литовская ранняя осень,короткое лето на этом кончалось.И не зная еще, доведется ли намк этим добрым озерамприехать когда-нибудь снова,я из ветки случайной лесной,как господь,сотворил человечка лесногосмешного.Я его перочинным ножом обстрогал добела,человеческим ликом его наделил,и когда завершил свое дело,осторожно поставил на толстую ветку егои шпагатом к стволу привязалего хрупкое тело.И когда мы ушли, он остался один там стоятьнад холодной вечерней водой,и без нас уже листья с осенних деревоблетели.…В этот час, когда ветер тревожно стучитсяв ночное окно,в этот час января и полночной метели,до озноба отчетливо вдруг представляю,как он там сейчас одиноко стоитнад застывшей водой,за ночными снегамии мглою морозно-лиловой,от всего отрешенный, отвергнутый идол любви,деревянный смешной человечекиз ветки еловой.Источник: Прислал читатель
Кто-то так уже писал...
— Кто-то так уже писал.Для чего ж ты пишешь, есликто-то где-то, там ли, здесь ли,точно так уже писал!Кто-то так уже любил.Так зачем тебе все это,если кто-то уже где-тотак же в точности любил!— Не желаю, не хочуповторять и повторяться.Как иголказатерятьсяв этом мире не хочу.Есть желанье у меня,и других я не имею —так любить, как я умею,так писать, как я могу.— Ах ты, глупая душа,все любили,все писали,пили, ели, осязалиточно так же, как и ты.Ну, пускай и не совсем,не буквально и не точно,не дословно, не построчно,не совсем — а все же так.Ты гордыней обуян,но смотри, твоя гордыня —ненадежная твердыня,пропадешь в ней ни за грош.Ты дождешься многих бед,ты погибнешь в этих спорах —ты не выдумаешь порох,а создашь велосипед!..— Ну, конечно, — говорю,-это знают даже дети —было все уже на свете,все бывало, — говорю.Но позвольте мне любить,а писать еще тем паче,так —а все-таки иначе,так —а все же не совсем.Пусть останутся при мнеэта мука и томленье,это странное стремленьебыть всегда самим собой!..И опять звучит в ушахнескончаемое это —было, было уже где-то,кто-то так уже писал!Источник: Прислал читатель
БАНАЛЬНЫЙ МОНОЛОГ
Я б мог сказать:— Как сорок тысяч братьев!..-Я б мог вскричать:— Сильней всего на свете!..-Я мог бы повторить:— Дороже жизни!.. — .Но чей-то голосвкрадчиво и тихонашептывает мне,напоминая,как мало можно выразить словами,а это все —слова, слова, слова…И все-такивсей грешной моей плотью,душою всею,клеточкою каждой,всем существом моимежеминутноне я,но тот,во мне живущий кто-то,опять кричит:— Как сорок тысяч братьев!..-и вопиет:— Сильней всего на свете!..-едва ли не навзрыд:— Дороже жизни!..-но к этому язык мой непричастен,но все это —помимо моей воли,но все это —не говоря ни словаи даже звука не произнося.Источник: Прислал читатель
ПОСЛАНИЕ ЮНЫМ ДРУЗЬЯМ
Я, побывавший там, где вы не бывали,я, повидавший то, чего вы не видали,я, уже т а м стоявший одной ногою,я говорю вам — жизнь все равно прекрасна.Да, говорю я, жизнь все равно прекрасна,даже когда трудна и когда опасна,даже когда несносна, почти ужасна —жизнь, говорю я, жизнь все равно прекрасна.Вот оглянусь назад — далека дорога.Вот погляжу вперед — впереди немного.Что же там позади? Города и страны.Женщины были — Жанны, Марии, Анны.Дружба была и верность. Вражда и злоба.Комья земли стучали о крышку гроба.Старец Харон над темною той рекоюласково так помахивал мне рукою —дескать, иди сюда, ничего не бойся, .вот, дескать, лодочка, сядем, мол, да поедем.Как я цеплялся жадно за каждый кустик!Как я ногтями в землю впивался эту!Нет, повторял в беспамятстве, не поеду!Здесь, говорил я, здесь хочу оставаться!Ниточка жизни. Шарик, непрочно свитый.Зыбкий туман надежды. Дымок соблазна.Штопаный, перештопанный, мятый, битый,жизнь, говорю я, жизнь все равно прекрасна.Да, говорю, прекрасна и бесподобна,как там ни своевольна и ни строптива —ибо, к тому же, знаю весьма подробно,что собой представляет альтернатива…Робкая речь ручья. Перезвон капели.Мартовской брагой дышат речные броды.Лопнула почка. Птицы в лесу запели.Вечный и мудрый круговорот природы.Небо багрово-красно перед восходом.Лес опустел. Морозно вокруг и ясно.Здравствуй, мой друг воробушек,с Новым годом!Холодно, братец, а все равно — прекрасно!Источник: Прислал читатель
АПРЕЛЬ
Еще апрель таился у запруд,еще была пуста его купель,а он не почитал уже за трудусилья капельскладывать в капель —в копилку,по копеечке,копил,как скряга,а потом на эту медьсебе рубаху синюю купил —ни мне, ни вам подобной не иметь.В рубахе синей,конопат и рыж,пустился в пляс,как молодой цыган,и все сосульки,виснувшие с крыш,запели,как серебряный орган.И тут уже поехало,пошло,а на вторые или третьи сутки,в один из этих дней,произошлосамоубийство мартовской сосульки,которая,отчаявшись,упалас карнизаи покончила с собой,чего никто, конечно,не заметил.Апрель был юн,он весел был и светели щеголялв своей рубахе синей,которая казалась голубой.Источник: Прислал читатель
КАК ПОКАЗАТЬ ВЕСНУ
Я так хочу изобразить весну.Окно откроюи воды плеснуна мутное стекло, на подоконник.А впрочем, нет,подробности — потом.Я покажу сначала некий доми множество закрытых еще окон.Потом из них я выберу однои покажу одно это окно,но крупно,так что вата между рам,показанная тоже крупным планом,подобна будет снегуи горам,что смутно проступают за туманом.Но тут я на стекло плесну воды,и женщина взойдет на подоконник,и станет мокрой тряпкой мыть стекло,и станет проступать за ним самаи вся в нем,как на снимке,проявляться.И станут в мокрой раме появлятьсяее косынкаи ее лицо,крутая грудь,округлое бедро,колени.икры,наконец, ведроу голых ее ног засеребрится.Но тут уж время рамам отвориться,и стекла на мгновенье отразятдеревья, облака и дом напротив,где тоже моет женщина окно.Итут мы вдруг увидим не одно,а сотни раскрывающихся окони женских лиц,и оголенных рук,вершащих на стекле прощальный круг.И мы увидим город чистых стекол.Светлейший,он высоких ждет гостей.Он ждет прибытья гостьи высочайшей.Он напряженно жаждет новостей,благих вестейи пиршественной влаги.И мы увидим —ветви еще наги,но веточки,в кувшин водружены,стоят в окне,как маленькие флагитой дружеской высокой стороны.И все это —как замерший перрон,где караул построился для встречи,и трубы уже вскинуты на плечи,и вот сейчас,вот-вот уже,вот-вот…Источник: Прислал читатель
КАК ПОКАЗАТЬ ЛЕТО
Фонтан в пустынном сквере будет сух,и будет виться тополлиный пух,а пыльный тополь будет неподвижен.И будет на углу продажа вишен,торговля квасоми размен монет.К полуднюна киоске «Пиво — воды»появится табличка «Пива нет»,и продавщица,мучась от зевоты,закроет дверь киоска на засов.Тут стрелка электрических часовпокажет час,и сразу полвторого,и резко остановится на двух.И все вокруг замрет,оцепенеет,и будет четок тополиный пух,как снег на полотне монументальном.И как на фотоснимке моментальном,недвижно будет женщина стоятьи, тоненький мизинец оттопырив,держать у самых губ стакан водыс застывшиминедвижнопузырьками.И так жеза табачными ларькаминедвижна будет очередь к пивной.Но тут ударит ливень проливной,и улица мгновенно опустеет,и женщина упрячется в подъезд,где очень скоро ждать ей надоест,и, босоножки от воды спасая,она помчит по улицебосая,и это будет главный эпизод,где женщина бежит,и босоножкиу ней в руках,и лужи в пузырьках,и вся она от ливня золотится.Но так же резко ливень прекратится,и побежит по улице толпа,и тополя засветится вершинуи в сквере заработает фонтан,проедет поливальная машина,в окно киоска будет солнце бить,и пес из лужи будет воду пить.Источник: Прислал читатель
КАК ПОКАЗАТЬ ОСЕНЬ
Еще не осень — так, едва-едва.Ни опыта еще, ни мастерства.Она еще разучивает гаммы.Не вставлены еще вторые рамы,и тополя бульвара за окномеще монументальны, как скульптура.Еще упруга их мускулатура,но день-другой —и все пойдет на спад,проявится осенняя натура,и, предваряя близкий листопад,листва зашелестит, как партитура,и дождь забарабанит невпопадпо клавишам,и вся клавиатурапойдет плясать под музыку дождя.Но стихнет,и немного погодя,наклонностей опасных не скрывая,бегом-бегомпо линии трамваяпомчится лист опавший,отрываятройное сальто,словно акробат.И надпись «Осторожно, листопад!»,неясную тревогу вызывая,раскачиваться будет,как набат,внезапно загудевший на пожаре.И тут мы впрямь увидим на бульварестолбы огня.Там будут листья жечь.А листья будут падать,будут падать,и ровный звук,таящийся в листве,напомнит о прямом своем родствес известною шопеновской сонатой.И тем не мене,листья будут жечь.Но дождик уже реже будет течь,и листья будут медленней кружиться,пока бульвар и вовсе обнажится,и мы за ним увидим в глубинефонарьу театрального подъездана противоположной стороне,и белый лист афиши на стене,и профиль музыканта на афише.И мы особо выделим слова,где речь идет о нынешнем концертефортепианной музыки,и в центрестоит — ШОПЕН, СОНАТА No. 2.И словно бы сквозь сон,едва-едвакоснутся нас начальные аккордышопеновского траурного маршаи станут отдаляться,повторяясьвдали,как позывные декабря.И матовая лампа фонарязатеплится свечением несмелыми высветит афишу на стене.Но тут уже повалит белым-белым,повалит густо-густобелым-белым,но это уже — в полной тишине.Источник: Прислал читатель
ВОСПОМИНАНЬЕ О СКРИПКЕ
Откуда-то из детствабумажным корабликом,запахом хвойной ветки,рядом со словом полькаили фольга,вдруг выплываетстранное это слово,шершавое и смолистое —канифоль.Бумажный кораблик,елочная игрушкаскрипочка,скрипка.Шумные инструменты моего детства —деревянные ложки,бутылки,а также гребенки,обернутые папиросной бумагой —это называлось тогдашумовым оркестроми были там свои гении и таланты,извлекавшие из всего этогозвуки,потрясавшие наши сердца.Я играл на бутылках,на деревянных ложках,я был барабанщикомв нашем отряде,но откудаэто воспоминанье о скрипке,это шершавоеощущенье смычка,это воспоминаньео чем-то,что не случилось?Источник: Прислал читатель
ВОСПОМИНАНИЕ О МАРУСЕ
Маруся рано будила меня,Поцелуями покрывала,И я просыпался на ранней зареОт Марусиных поцелуев.Из сада заглядывала в окноЯблоневая ветка,И яблоко можно было сорватьЕдва протянув руку.Мы срывали влажный зеленый плод,Надкусывали и бросали —Были августовские плодыТерпки и горьковаты.Но не было времени у нас, чтобы ждать,Пока они совсем созреют,И грустно вспыхивали вдалекеЛейтенантские мои звезды.А яблоки созревали потом,Наливались, падали наземь.И грустно по саду она брелаМимо плодов червоных.Я уже не помню ее лица,Не вспомню, как ни стараюсь.Только вкус поцелуев на ранней заре,Вкус несозревших яблок…Источник: Прислал читатель
Все уже круг друзей...
Все уже круг друзей, тот узкий кругГде друг моих друзей мне тоже друг,И брат моих друзей мне тоже брат,И враг моих друзей мне враг стократ.Все уже круг друзей, все уже кругЗнакомых лиц и дружественных рук,Все шире круг потерь, все глуше зовУшедших и умолкших голосов.Но все слышней с годами, все слышнейНевидимых разрывов полоса,Но все трудней с годами, все труднейВычеркивать из книжки адреса,Вычеркивать из книжки имена,Вычеркивать, навечно забывать,Вычеркивать из книжки времена,Которым уже больше не бывать.Вычеркивать, вести печальный счет,Последний счет вести начистоту,Как тот обратный, медленный отсчет,Перед полетом в бездну, в пустоту,Когда уже — прощайте насовсем,Когда уже — спасибо, если есть.Последний раз вычеркивая — семь,Последний раз отбрасывая — шесть,Последний раз отсчитывая — пять,И до конца отсчитывая вспять —Четыре, три — когда уже не вдругНет никого, и разомкнется круг…Распался круг, прощайте, круга нет.Распался, ни упреков, ни обид.Спокойное движение планетПо разобщенным эллипсам орбит.И пустота. Ее зловещий ликВсе так же ясен, строен и велик.Источник: Прислал читатель
Как мой дом опустел, все уехали...
Как мой дом опустел, все уехали, дом обезлюдел,в нем так неуютно теперь,непривычно и странно.Нынче спать лягу рано, и буду лежать неподвижнои слушать, как тикают стрелкии медленно падают капли из крана.Удивительно, как изменяются вещи,то вдруг совершенно ненужными нам становясь,то, напротив,глядишь —и дороже тебе, и нужнее,и другое совсем обретают значенье и вес,будто ты их увидел впервые,и вот уже смотришь нежнее.Стол и стул, и кровать, полотенце и кружка, часыи все прочие вещи сегодня другого исполнены смыслаи стали иными, чем прежде.Выразительный жест одиночества вдруг проступаетотчетливов этой недвижно висящей на стулезабытой одежде.Подойдешь и поправишь, погладишь рукою,на краешек стула присядешь,устав от пустого шатанья.Словно это не дом, а вокзал или зал ожиданья,где нет никого,лишь одни ожиданья,одни ожиданья.И уносится ветром попутным куда-то все дальшелетящее мимотранзитное облачко дыма,и проносятся мимо мои поезда, все проносятся мимо,проносятся мимо.1981
Источник: Прислал читатель
ПРОБУЖДЕНЬЕ
Просыпаюсь — как заполночь с улицы в домторопливо вбегаюи бегу через сто его комнат пустых,в каждой комнате свет зажигаю —загораются лампочки, хлопают двери,тяжелые шторы на окнахлегко раздвигаются сами,постепенно весь дом наполняется шумом и шорохом,шелестом, шепотом, топотом ног,суетой, беготней, голосами,с этажа на этаж — суетой, беготней — все быстрее —обрывками фразо вчерашних делах и событьях,о том, о другом,о делах, о погоде,с этажа на этаж, из пролета в пролет —все быстрей — коридорами —— дайте пройти! не торчите в проходе! —сто звонков, сто машинок — звенят телефоны,трещат арифмометры,щелкают счеты,с этажа на этаж — все быстрей — резолюции, выписки,списки,расчеты, подсчеты,дом гудит уже весь, он гудит, словно улей,и все его окна сияют,раскрыты навстречу встающему солнцу,поющим синицам,идущему мимо трамваю.…Это я просыпаюсь. Проснулся. Глаза открываю.1976
Источник: Прислал читатель
ПРОТОРЕНЬЕ ДОРОГИ
Проторенье дороги, предчувствие, предваренье.Тихое настроенье, словно идет снег.И хочется написать длинное стихотворенье,в котором сошлись бы на равных и это и то.Что-нибудь вроде — гнев, о богиня,воспой Ахиллеса,Пелеева сына — и дальше, строка за строкой,где будут на равных провидящие и слепые,и нищий певец, скорбящий о тех и других.И чтобы в финале — семь городов состязалисьза мудрого корень — и несколько еще слогов,слагающихся из звуков паденья снегаи короткого звука лопающейся струны…Проторенье дороги, евангелье от Сизифа,неизменное, как моленье и как обряд,повторенье до, повторенье ре, повторенье мифа,до-ре-ми-фа-соль одним пальцем сто лет подряд.И почти незаметное, медленное продвиженье,передвиженье, медленное, на семь слогов,на семь музыкальных знаков,передвиженьена семь изначальных звуков, на семь шагов,и восхожденье,медленное восхожденье,передвиженье к невидимой той гряде,где почти не имеет значенья до или после,и совсем не имеет значенья когда и где,и дорога в горы,где каждый виток дорогичуть выше, чем предыдущий ее виток,и виток дороги — еще не итог дороги,но виток дороги важней, чем ее итог,и в конце дороги —не семь городов заветных,а снова все те же, ощупью и впотьмах,семь знаков, как семь ступенек, едва заметных,семь звуков, как семь городов на семи холмах…Проторенье дороги, смиренье, благодаренье.Шаг, и еще один шаг, и еще шажок.Тихий снежок, ниспадающий в отдаленье.За поворотом дороги поющий рожок.И как отзвук той неизбывной светлой печали,в сумерках, одним пальцем, до-ре-ми-фа-соль,и огарок свечи, и рояль, и опять, как вначале, —до-ре-ми-фа-соль,до-ре-ми-фа-соль,до-ре-ми-фа-соль…1976
Источник: Прислал читатель
ПОПЫТКА УБЫСТРЕНЬЯ
Я зимнюю ветку сломал, я принес ее в доми в стеклянную банку поставил.Я над ней колдовал, я ей теплой воды подливал,я раскрыть ее листья заставил.И раскрылись зеленые листья,растерянно так раскрывались они,так несмело и так неохотно,и была так бледна и беспомощна бедная этадекабрьская зелень —как ребенок, разбуженный ночью,испуганно трущий глазасреди яркого света,как лохматый смешной старичок,улыбнувшийся грустносквозь слезы.1976
Источник: Прислал читатель
ГИБЕЛЬ `ТИТАНИКА`
Желтый рисунок в забытом журнале старинном,начало столетья.Старый журнал запыленный,где рой ангелочков пасхальныхбесшумно порхаетпо выцветшим желтым страницами самодержец российскийна тусклой обложке журнальнойстоит, подбоченясь картинно.Старый журнал, запыленный, истрепанный,бог весть откуда попавший когда-то ко мне,в мои детские руки.Желтый рисунок в журнале старинном — огромное судно,кренясь,погружается медленно в воду —тонет «Титаник» у всех на глазах, он уходит на дно,ничего невозможно поделать.Крики, стенанья, молитвы, проклятья, отчаянье,вопли отчаянья, ужас.Руки и головы, шляпы и зонтики, сумочки, доски,игрушки, обломки.— Эй, не цепляйтесь за борт этой шлюпки! —(веслом по вцепившимся чьим-то рукам!) —мы потонем,тут нет больше места!..Сгусток, сцепленье, сплетенье страстей человеческих,сгусток, сцепленье, сплетенье.С детской поры моей, как наважденье,все то же виденье,все та же картина встает предо мной,неизменно во мне вызываячувство тревоги и смутное чувство вины перед кем-то,кто был мне неведом.…Крики, стенанья, молитвы, проклятья, отчаянье,вопли отчаянья —тонет «Титаник».Тонет «Титаник» — да полно, когда это было,ну, что мне,какое мне дело!Но засыпаю — и снова кошмаром встает предо мноювсе то же виденье,и просыпаюсь опять от неясного чувства тревоги,тревоги и ужаса —тонет «Титаник»!1876
Источник: Прислал читатель
Окрестности, пригород — как этот город зовется?..
Б. Слуцкому
Окрестности, пригород — как этот город зовется?Окрестности, пригород — как этот город зовется?И дальше уедем, и пыль за спиною завьется.И что-то нас гонит все дальше, как страх или голод, —окрестности, пригород, город — как звать этот город?Чего мы тут ищем? У нас опускаются руки.Нельзя возвращаться, нельзя возвращаться на круги.Зачем нам тот город, встающий за клубами пыли, —тот город, те годы, в которых мы молоды были?Над этой дорогой трубили походные трубы.К небритым щекам прикасались горячие губы.Те губы остыли, те трубы давно оттрубили.Зачем нам те годы, в которых мы молоды были?Но снова душа захолонет и сердце забьется —вон купол и звонница — как эта площадь зовется?Вон церковь, и площадь, и улочка — это не та ли?Не эти ли клены над нами тогда облетали?Но сад затерялся среди колоколен и башен.Но дом перестроен, но старый фасад перекрашен.Но тех уже нет, а иных мы и сами забыли,лишь память клубится над ними, как облачко пыли.Зачем же мы рвемся сюда, как паломники в Мекку?Зачем мы пытаемся дважды войти в эту реку?Мы с прошлым простились, и незачем дважды прощаться.Нельзя возвращаться на круги, нельзя возвращаться.Но что-то нас гонит все дальше, как страх или голод, —окрестности, пригород, город — как звать этот город?Источник: Прислал читатель
Что-то случилось, нас все покидают...
Что-то случилось, нас все покидают.Старые дружбы, как листья, опали.…Что-то тарелки давно не летают.Снежные люди куда-то пропали.А ведь летали над нами, летали.А ведь кружили по снегу, кружили.Добрые феи над нами витали.Добрые ангелы с нами дружили.Добрые ангелы, что ж вас не видно?Добрые феи, мне вас не хватает!Все-таки это ужасно обидно —знать, что никто над тобой не летает.…Лучик зеленой звезды на рассвете.Красной планеты ночное сиянье.Как мне без вас одиноко на свете,о недоступные мне марсиане!Снежные люди, ну что ж вы, ну где вы,о белоснежные нежные девы!Дайте мне руки, раскройте объятья,о мои бедные сестры и братья!…Грустно прощаемся с детскими снами.Вымыслы наши прощаются с нами.Крыльев не слышно уже за спиною.Робот храпит у меня за стеною.Источник: Прислал читатель
ПЛАЧ О МАЙОРЕ КОВАЛЕВЕ
Это надо же, как распустились иные носы,это надо же, как распустились!Не простились ни с кем, никого не спросились,по Питеру шляться пустились!Плачь, коллежский асессор, майор Ковалев,о своей драгоценной пропаже,плачь о сыне возлюбленном, чаде заблудшем своем,плачь о носе своем несравненном!Это надо же, экий проказник бесстыжий,шалун, шалопай,вы подумайте, экий негодник!Нос — жуир, дон Жуан, прощелыга и щеголь,повеса и мот,греховодник и дамский угодник!Франт в мундире с шитьем золотым, и при шпаге,и в шляпе с плюмажем,разъезжает в карете, скажите, пожалуйста,чем вам не статский советник!Стыд и срам, господа,ну пускай бы там палец мизинный какойили что-нибудь в этаком роде —а ведь это же нос, господа, нос по Питеру бродитпри всем при честном-то народе!Да уже при одной только мысли об этом,представьте,впадает в смущеньедаже сам надзиратель квартальный, и пристав,и прочие все благородные люди…Плачь, майор Ковалев, плачь, коллежский асессор,кричи и стенай,пред святыми молись образами!Громче плачь, рви рубаху нательную,бей себя в грудь,день и ночь обливайся слезами!Ибо самое страшное в нашей историидаже совсем и не это, по сути,ибо самого главного ты и не знаешь покуда,и ведать не можешь,понеже все тайной покрыто глубокой.…Он вернется к тебе, твое чадо любезное,блудный твой нос,твоя плоть,твоей плоти безгрешной частица.Блудный сын твой вернется к тебе,блудный нос твой однажды к тебе возвратится.Только он ли, не он ли вернется к тебе —вот где главная видится нам закавыка.Что, как черти его подменили, другим заменили,хотя и отменно похожим по внешнему виду?Ты премногие беды приимешь, майор Ковалев, от него,ты претерпишь ещепревеликие муки,и однажды ты все же отвергнешь его,ты отторгнешь егопо суровым законам врачебной науки.По законам природы отторгнешь его,по суровым законам премудрой природы,ибо плоть его будет, майор Ковалев,несовместна отныне с твоею.…Поздний зимний рассвет петербургский,ах, что-то случится сегодня,ах, что-то, должно быть, случится!Ну-ка, выглянь в окошко, майор Ковалев,кто-то в дверь твою тихо стучится.Вот уже и по лестнице слышится шарканье ног,вот уже в глубине коридораслышен звук характерный сморканьяи топот шагов —грозный шаг твоего Командора.Источник: Прислал читатель
ПЛАЧ О ГОСПОДИНЕ ГОЛЯДКИНЕ
Господин Голядкин, душа моя,человече смиренный и тихий,вольнодумец тишайший, бунтарь незадачливый,сокрушитель печальный!Это что за погода у нас,что за ветер такой окаянный!Это что за напасти такие одназа другоюна голову нашу!Господин Голядкин, душа моя,старый питерский житель,утешитель опальный, бедолага отпетый,страстотерпец строптивый!Это что там за мерзкие рожи мелькаютза этой треклятой вьюгоюна Невском прошпекте,что за гнусные хари, что за рыла свиные,Люциферово грязное семя!Господин Голядкин, душа моя,человек незлобивый и кроткий,вольтерьянец смиренный,Дон-Кишот на манер петербургский!Что за хитрые сети плетет сатана вокруг нас,что уже нам и шагу ступить невозможно —это что за потрава на нас, это что за облава,как словно все разом бесовские силысошлись против насв этом дьявольском тайном комплоте!Господин Голядкин, душа моя,старый питерский житель,мой двойник, мой заветный тайник,мой дневник, не написанный мною,он стоит на холодном ветру, потирая озябшие руки,отвечает смиренно и кротко — авось обойдется!Господин Голядкин, душа моя,в чем воистину его сила,не подвержен унынью — все авось, говорит, обойдется,может, все еще к лучшему,все еще к лучшему вдруг обернется,к нам фортуна лицом повернется, судьба улыбнется!А вьюга-то, вьюга на проспекте на Невскомвсе пуще и пуще,а свиные-то рыла за этой треклятой вьюгоюуже и вконец обнаглели —то куснуть норовят, то щипнуть,то за полу шинели подергать,да к тому же при этом ещезаливаются смехом бесстыжим.Господин Голядкин, душа моя,человек незлобивый и кроткий,да ведь тоже недолго ему осерчать не на шутку!Да ведь ежели этак-то дело пойдет,тут уже и амбицией пахнет!Сатисфакцией пахнет, а может быть, даже того —конфронтацией даже!Тут уж, ежели что, господа, тут такое пойдет,тут такое начнется!Тут достанется, может быть, дажесиятельным неким особам!Эй, коня господину Голядкину, черт побери,да кольчугу, да шпагу!Острый меч господину Голядкину, да поживее!..Барабаны бьют на плацу, барабаны бьют, барабаны.Чей-то конь храпит, чей-то меч звенит,чья-то тень вдоль стены крадется.Колокольчик-бубенчик звенит вдалеке,звенит колокольчик.Только все обошлось бы, о господи, —авось обойдется, авось обойдется!Источник: Прислал читатель
Дня не хватает, дни теперь все короче...
Дня не хватает, дни теперь все короче.Долгие ночи, в окнах горят огни.А прежде нам все никак не хватало ночи.А прежде — какие длинные были дни!А прежде, я помню,день бесконечно длился —солнце палило, путь мой вдали пылился,гром вдали погромыхивал,дождик лился,пот с меня градом лился, я с ног валился,падал в траву, как мертвый,не шевелился,а день не кончался, день продолжался,длился —день не кончался, длился и продолжался,сон мой короткий явью перемежался,я засыпал, в беспамятство погружался,медленно самолет надо мной снижался,он надо мной кружился,он приближался,а день не кончался, длился и продолжался —день продолжался, длился и не кончался,я еще шел куда-то, куда-то мчался,с кем-то встречался,в чье-то окно стучался,с кем-то всерьез и надолго я разлучался,и засыпал,и пол подо мной качался,а день продолжался, длился и не кончался…Источник: Прислал читатель
Были смерти, рожденья, разлады, разрывы...
Были смерти, рожденья, разлады, разрывы —разрывы сердец и распады семей —возвращенья, уходы.Было все, как бывало вчера и сегодняи в давние годы.Все, как было когда-то, в минувшем столетье,в старинном романе,в Коране и в Ветхом завете.Отчего ж это чувство такое, что все по-другому,что все изменилось на свете?Хоронили отцов, матерей хоронили,бесшумно сменялисьнад черной травой погребальнойза тризною тризна.Все, как было когда-то, как будет на светеи ныне и присно.Просто все это прежде когда-то случалось не с нами,а с ними,а теперь это с нами, теперь это с нами самими.А теперь мы и сами уже перед господом богом стоим,неприкрыты и голы,и звучат непривычно — теперь уже в первом лице —роковые глаголы.Это я, а не он, это ты, это мы, это в доме у нас,это здесь, а не где-то.В остальном же, по сути, совсем не существеннаразница эта.В остальном же незыблем порядок вещей,неизменен,на веки веков одинаков.Снова в землю зерно возвратится,и дети к отцу возвратятся,и снова Иосифа примет Иаков,И пойдут они рядом, пойдут они, за руки взявшись,как равные, сын и отец,потому что сравнялись отнынесвоими годами земными.Только все это будет не с ними, а с нами,теперь уже с нами самими.В остальном же незыблем порядок вещей,неизменен,и все остается на месте.Но зато испытанье какое достоинству нашему,нашему мужеству,нашим понятьям о долге, о чести.Как рекрутский набор, перед господом богом стоим,неприкрыты и голы,и звучат все привычней —звучавшие некогда в третьем лице —роковые глаголы.И звучит в окончанье глагольном,легко проступая сквозь корень глагольный,голос леса и поля, травы и листвыперезвон колокольный.Источник: Прислал читатель
ПОПЫТКА УТЕШЕНЬЯ
Все непреложней с годами, все чаще и чаще,я начинаю испытывать странное чувство,словно я заново эти листаю страницы,словно однажды уже я читал эту книгу.Мне начинает все чаще с годами казаться —и все решительней крепнет во мне убежденье —этих листов пожелтевших руками касатьсямне, несомненно, однажды уже приходилось.Я говорю вам — послушайте, о, не печальтесь,о, не скорбите безмерно о вашей потере —ибо я помню,что где-то на пятой страницевы все равно успокоитесь и обретете.Я говорю вам — не следует так убиваться,о, погодите, увидите, все обойдется —ибо я помню,что где-то страниц через десятьвы напеваете некий мотивчик веселый.Я говорю вам — не надо заламывать руки,хоть вам и кажется небо сегодня с овчину —ибо я помню,что где-то на сотой страницевы улыбаетесь, как ничего не бывало.Я говорю вам — я в этом могу поручиться,я говорю вам — ручаюсь моей головою,ибо, воистину, ведаю все, что случитсяследом за тою и следом за этой главою.Я и себе говорю — ничего не печальсяЯ и себя утешаю — не плачь, обойдется.Я и себе повторяю —ведь все это было,было, бывало, а вот обошлось, миновало.Я говорю себе — будут и горше страницы,будут горчайшие, будут последние строки,чтобы печалиться, чтобы заламывать руки —да ведь и это всего до страницы такой-то.Источник: Прислал читатель
Я был приглашен в один дом...
Я был приглашен в один дом,в какое-то сборище праздное,где белое пили и красное,болтали о сем и о том.Среди этой полночи вдругхозяйка застолье оставилаи тихо иголку поставилана долгоиграющий круг.И голос возник за спиной,как бы из самой этой полночишел голос, молящий о помощи,ни разу не слышанный мной.Как голос планеты иной,из чуждого нам измерения,мелодия стихотворенияросла и росла за спиной.Сквозь шум продирались слова,и в кратких провалах затишияворочались четверостишия,как в щелях асфальта трава.Но нет, это был не пророк,над грешными сими возвышенный, —скорее ребенок обиженный,твердящий постылый урок.Но три эти слова — не спи,художник! — он так выговаривал,как будто гореть уговаривалогонь в полуночной степи.И то был рассказ о судьбепилота,но также о бременипоэта, служение времениизбравшего мерой себе.И то был урок и примерне славы, даримой признаниема совести, ставшей призваниеми высшею мерою мер.…Я шел в полуночной тишии думал о предназначении,об этом бессрочном свечениибессонно горящей души.Был воздух морозный упруг.Тянуло предутренним холодом.Луна восходила над городом,как долгоиграющий круг.И летчик летел в облаках.И слово летело бессонное.И пламя гудело высокоев бескрайних российских снегах.Источник: Прислал читатель
ЧЕЛОВЕК, ПОХОЖИЙ НА СТАРУЮ МАШИНУ
Человек,похожий на старую машину,сделанную в девятнадцатом веке —что-то от стефенсоновского паровоза,от первых летательных аппаратов,из породы воздушных шарови аэростатов,с примесью конки и дилижанса,экипажа и музыкальной шкатулки —ржавые поршни и рычажки,стершиеся шестеренки и втулки —и все это издает при ходьбепоскрипыванье,пощелкиванье,дребезжанье.Человек,похожий на старую машину,сделанную в девятнадцатом веке,он покупает в ближайшей аптекекакие-то странные мази для растиранья,у которых такие таинственные названья —бриони,арника,оподельдок,а потом еще долго поскрипывает ледоку него под ногами,пока он вышагивает к себе домойнеуверенными шагами.Человек,похожий на старую машину, сделанную в девятнадцатом веке,он поднимаетсяк себе на этаж,не снимая пальто,присаживается на кушетку,которую по-старинному называет софаи которая откликается звуком фа,когда он на нее садится…Так и сидит он,не зажигая огня,человек,похожий на старую машину,сделанную в девятнадцатом веке,старая усталая машина,или просто сум,как он в шутку себя называет,хотя он при этом вряд ли подозревает,что сумпо-украинскиозначает печаль,да и по-русски звучитдостаточно грустно.Источник: Прислал читатель
ARS POETICA
Все стихи однажды уже были.Слоем пепла занесло их,слоем пылизамело,и постепенно их забыли —нам восстановить их предстоит.Наше дело в том и состоит,чтоб восстановить за словом словои опять расставить по местамтак, как они некогда стояли.Это все равно как воскрешатьсмутный след,оставленный в душенашими младенческими снами.Это все равно как вспоминатьмузыку,забытую давно,но когда-то слышанную нами.Вот и смотришь —так или не так,вспоминаешь —так или не так,мучаешься —так ли это было?Примеряешь слово —нет, не так,начинаешь снова —нет, не так,из себя выходишь —нет, не так,господи, да как же это было?И внезапно вздрогнешь —было так!И внезапно вспомнишь —вот как было!Ну конечно — так оно и было,только так и было, только так!Источник: Прислал читатель
О СВОБОДНОМ СТИХЕ
— Что? — говорят. — Свободный стих?Да он традиции не верен!Свободный стих неправомерен!Свободный стих — негодный стих!Его, по сути говоря,эстеты выдумали, снобы,лишив метрической основы,о рифме уж не говоря!..Но право же, не в этом суть,и спорить о свободе метра —как спорить о свободе ветра,решая, как он должен дуть.Все это праздные слова.Вам их диктует самомненье.Как можно ставить под сомненьеего исконные права!Нет, ветер, дождь или травасвободны по своей природе —а стих,он тоже в этом роде,его природа такова.И как ни требовал бы стихк себе вниманья и заботы —все дело в степени свободы,которой в нем поэт достиг.Вот Пушкина свободный стих.Он угрожающе свободен.Он оттого и неугоденцарям и раздражает их.Но вы смотрите, как он жжетсердца глаголами своими!А как свободно правит ими!И не лукавит! И не лжет!О, только б не попутал бес,и стих по форме и по мыслисвободным был быв этом смысле,а там — хоть в рифму, или без!Источник: Прислал читатель
В Москве меня не прописывали...
В Москве меня не прописывали.Загород мне не прописывали.…Поселюсь в лесопарковой зоне.Постелюсь на зелёном газоне.Книжку выну. Не книжку чековую,а хорошую книжку Чехова.Чехов — мой любимый писатель.Он весёлый очень писатель.Я «Крыжовник» перечитаю.Его многим предпочитаю.А потом усну в тишине.Сон хороший приснится мне.Будто я лежу молодойпод Москвой на передовой.Никакой у меня обиды.Два дружка у меня убиты.Я один остаюсь в траншее.Одному мне ещё страшнее.Одна мысль у меня в мозгу:не пущу я врага в Москву.За спиною она, любимая.Спи, Москва моя! Спи, любимая!до 1963 года
Источник: Прислал читатель
НОВОГОДНЕЕ ПОСЛАНИЕ АРСЕНИЮ АЛЕКСАНДРОВИЧУ ТАРКОВСКОМУ
я кончил книгу и поставил точку…
И вот, я завершил свой некий труд,которым завершился некий круг,я кончил книгу и поставил точку.И тут я вдруг, — хоть вовсе и не вдруг —как раз и вспомнил эту Вашу строчку,Арсений Александрович, мой друг(эпитет «старший» не влезает в строчку,не то бы я сказал, конечно, старший — Вы знаете, как мне не по душето нынешнее модное пижонство,то панибратство, то амикошонство,то легкое уменье восклицать«Марина-Анна, о Марина-Анна»,не чувствуя, что между "М" и "А"рокочет "Р" и там зияет рана — горчайший знакбесчисленных утрат),Арсений Александрович, мой брат,мой старший брат по плоти и по кровисвободного российского стиха(да и по той, по красной, что впиталасьнавечно в подмосковные снега,земную пробуравив оболочку),итак, зачем, Вы спросите,к чемуя вспомнил эту Вашу строчку?А лишь затем — сказать, что Вас люблю,и что покуда рано ставить точку,что знаки препинанья вообще — не наше дело,их расставит время —знак восклицаньяили знак вопроса,кавычки,точкуили многоточье.Но это все — когда-нибудь потом,и пусть, кто хочет, думает о том,а мы еще найдем, о чем подумать.Позвольте же поднять бокал за Вас,за Ваше здравьеи за Ваше имя,где слово «Арс» — искусство —как в шараде,соседствует со словом «сень»,напоминая отзвук потрясений,стократно повторившихся в душе,за Ваши рифмы и за Ваш рифмовник,за Ваш письмовник и гербовник чести,за Вас,родной словесности фонарщик,святых теней бессменный атташе,за Ваши арфы, флейты и фаготы,за этот год и за другие годы,в которыхжить и жить Вам,вопрекихитросплетеньям критиков лукавых,чьи называть не станем имена.Пускай себе. Не наше это дело.Источник: Прислал читатель