– Гемма, ну пожалуйста, расскажи свою сказку, – умоляла Шана, обнимая бабушку и вдыхая такой особый, такой только ее запах – смесь талька с лимоном.

– Какую сказку? – Гемма продолжала крошить яблоки в деревянную миску.

– Сама знаешь какую.

– Да-да, сама знаешь, – подхватила Сильвия. Она придвинулась поближе к бабушке и вслед за сестрой окунулась в аромат талька и лимона.

– Пятая касава. Пятая касава, – принялась колотить ложкой по чашке крошка Ребекка.

Шана скорчила гримасу. Даже совсем маленькой она никогда не коверкала язык и не лепетала по-младенчески. Всегда полными предложениями, утверждала мама.

– Пятая касава? – улыбнулась Гемма. – Ну ладно.

Сестры дружно кивнули и немножко отодвинулись – словно для сказки нужно было бабушкино лицо, а не только бабушкин запах.

– Давным-давно, в стародавние времена, до всякого времени, но не в самое прекрасное время, – начала бабушка, а две старшие девочки вслед за ней шепотом повторяли зачин сказки, – в одной стране был замок, а в замке жил король, который ни о чем так не мечтал, как о ребеночке. «Твои слова да в Господни уши», – повторяла королева каждый раз, когда он заговаривал о ребеночке, но шли годы, а детей у них все не было.

– Не было, не было, не было, – запела Ребекка, колотя в такт ложкой по чашке.

– Заткнись! – хором велели Шана и Сильвия.

Гемма отобрала у Ребекки ложку и чашку и дала ей взамен ломтик яблока.

– Но в конце концов, в один прекрасный день, в самое что ни на есть подходящее время королева легла в постель и родила девочку с рыжей, как огонь, копной волос. – Гемма чуть дотронулась до своей головы, где седые кудри колючей проволокой перевивались с рыжими. – Девочка была хороша, как полевой цветок, и король решил назвать ее…

– Шиповничек, – хором выдохнули Сильвия и Шана.

– Шиповничек, – повторила Ребекка, но она жевала яблоко, и вышло не очень разборчиво.

Была весна, по крайней мере, по календарю, но всю ночь, укутывая улицы Холиока, падал мягкий снег. «Линкс» карабкался по скользкому холму и уже не мурлыкал, а издавал хриплое рычание, как до того «Мерседес», который пришлось оставить внизу на стоянке.

– Говорила же маме, что «Мерседес» полное барахло, а ей бы только смеяться. – Сильвия вновь принялась теребить витую золотую сережку. На этот раз левую, правую она уже оставила в покое.

– А я ей сказала – раз у папы кризис среднего возраста, ему бы лучше завести любовницу, а не «Мерседес». Любовницы, по крайней мере, обходятся дешевле. – Шана всегда норовила перещеголять сестру в остроумии.

Сестры обменялись понимающими улыбками. Да уж, они за словом в карман не полезут. Обе темноволосые, с широко расставленными глазами и высокими скулами, – похожие, словно близнецы, несмотря на полтора года разницы.

Бекка, младшая, взглянула на обеих и вздохнула – ей в их магический круг доступа нет. И никогда не было. Заставила недовольно урчащую бежевую машину вскарабкаться на следующий, последний, пригорок, удержала уверенной рукой, не дала забуксовать.

– Ну, давай же, еще чуть-чуть, Росинант, – бормотала она. Бекка купила машину весьма и весьма подержанной, и имя Росинант напросилось само. Ей было неуютно, если у верой и правдой служащих механизмов не было собственного имени. – Давай, голубчик, еще немного в горку.

Машина добралась до вершины холма. Бекка привычно свернула направо, на Кэбот-стрит, и затормозила перед трехэтажным кирпичным зданием дома престарелых.

– Ну все, приехали, – сказала она то ли машине, то ли сестрам.

Сильвия и Шана быстро выскочили из машины и, проклиная погоду, поспешили внутрь. Даже не остановились, чтобы стряхнуть мокрый снег с модных сапожек.

Заперев все четыре дверцы автомобиля, Бекка последовала за сестрами. Перед тем как войти в здание, она запрокинула голову и поймала на язык несколько снежинок. Волшебство! Даже если в такую погоду водить машину, снег все равно кажется каким-то чудом. Особенно в этом году, когда по всем телеканалам прогнозы обещали полное отсутствие осадков.

Музыкальный утренник в просторной гостиной дома престарелых был в самом разгаре. Руководил процессом лысоватый мужчина с банджо. Торопливо, от энтузиазма глотая слова, он убеждал присутствующих спеть хором. Его указаниям пытались следовать около сорока обитателей дома. Они образовали пять довольно ровных рядов из кресел-каталок и стульев с прямыми спинками. Все, кроме миссис Хартсхорн. Она, как всегда, сидела в углу и теребила свои длинные выцветшие косички, похожие на дреды. Даже медсестры не обращали на нее внимания.

– Здравствуйте, миссис Хартсхорн, – дружески поприветствовала ее Бекка, проходя мимо. Ответа не последовало, да она его и не ожидала.

Хор нестройно затянул «Сюзанну». Делу кое-как помогала пара медсестер. Бекка машинально посмотрела, не сидит ли там бабушка, хотя знала, что их вызвали сюда именно потому, что Гемма резко сдала. Кое-кто из обитателей дома престарелых узнал Бекку, а мистер Силверс даже помахал. Она послала ему воздушный поцелуй, и он ответил смешной детской гримасой.

Шана продолжала давить на кнопку лифта, словно от этого напора тот не выдержит и приедет быстрее. Сильвия оставила сережки в покое и теперь пыталась натянуть темно-серый свитер на плоский живот.

Бекка не торопилась. Она знала, что капризный механизм по привычке тянет время, а потом придется еще дольше ждать, покуда он соизволит с пронзительным лязгом опуститься на первый этаж.

Дверь лифта наконец отворилась, и оттуда вышли две медсестры.

– Здравствуйте, Бекка, – сказала с улыбкой одна из них. – Сегодня утром она была вполне бодра и спрашивала о вас.

Другая просто кивнула. Это была персональная медсестра миссис Хартсхорн.

Бекка улыбнулась в ответ особенно ласково, словно восполняя то, что Шана и Сильвия не обратили на медсестер никакого внимания, будто белые халаты делали тех невидимыми. Бекка втиснулась в тесную кабинку лифта вслед за Шаной.

– Третий, – подсказала Бекка на всякий случай: сестры были тут лишь дважды за четыре года. Обе жили далеко, – одна в Лос-Анджелесе, другая в Хьюстоне.

– Знаю, знаю, – с нарочитым вздохом произнесла Шана, – я уже здесь бывала.

– Мы обе бывали, – поспешила добавить Сильвия. Теперь она играла толстой золотой цепочкой на шее, словно хотела напрочь сорвать хамсу – подвеску в виде ладони. – Это ж так тяжело, Бекка. Не понимаю, как тебе удается приходить сюда каждый день.

– Ну, не каждый, – прошептала Бекка.

– Уверена, – продолжила Сильвия, казалось, не услышав слова сестры. – Живи я поблизости, все равно каждый день не смогла бы. Не здесь. Не в нынешнем ее состоянии.

Бекка улыбнулась и прикрыла глаза: боялась – откроешь, и сестры заметят подступающие слезы. Тут Шана и Сильвия снова начали рассуждать, как хорошо, что Гемма в ее возрасте, да еще с артритом и диабетом, ничего не понимает, а значит, и не страдает. Будто тело не чувствует боли, если ум заблудился в далеком прошлом. «Но Гемма еще не совсем одряхлела и из ума не выжила!» – сердито подумала Бекка, и гнев немедленно помог справиться со слезами.

Она уже готова была произнести это вслух, но лифт остановился, и дверь открылась прямо напротив поста медсестры. Там никого не было, но открытый блокнот и разбросанные по столу бумаги выдавали недавнее присутствие кого-то из персонала.

– Ненавижу здешний запах, – сказала Сильвия, нервно разглаживая волосы и поправляя черный бархатный обруч. – Не знаю, как люди это выносят.

– Обычно это их отсюда выносят, – отозвалась Шана. – Старые дома и старые люди всегда воняют. Не собираюсь жить в старом доме и становиться старухой.

– А какие варианты? – пробормотала Бекка и тут же прикусила язык: снова попалась на удочку. По отдельности старшие сестры были весьма достойными деловыми дамами. Шана занималась недвижимостью, Сильвия – социальной работой. Но, встречаясь, они непрерывно пререкались, как малые дети. Перед их приездом Бекка настраивала себя несколько дней. Но все равно, стоило им оказаться вместе в доме, где они выросли, тут же начинались перебранки. Все как всегда.

Она закусила губу и в молчании пошла по коридору. Миссис Бентон одна-одинешенька сидела в своей комнате и негромко плакала. Бекка припомнить не могла, чтобы та не плакала и не звала маму. Внизу остальные обитатели третьего этажа уже допевали «Сюзанну» и, скорее всего, собирались приступить к «Клементине», вот только миссис Бентон всхлипывала, словно несчастное дитя.

Бекка резко свернула к триста десятой комнате и привычно оглядела скромную, аккуратную обстановку. Им повезло: Гемма любила солнечный свет, а эта угловая комнатка была необычайно светлой. Однако сегодня за окном валил снег, и здесь было серо и холодно.

– Здравствуй, Гемма, – бодро обратилась Бекка к лежащей на постели бабушке. Ту плотно укутывал пестрый плед, и можно было не обращать внимания, что она крепко привязана к кровати. По телевизору показывали какую-то викторину, и Сильвия, проходя мимо, немедленно его выключила.

Шана подошла к кровати и поцеловала бабушку, еле коснувшись щеки. Как ни легок был поцелуй, он все же оставил след на старой высохшей коже. Сильвия подождала своей очереди и тоже потянулась губами, но до щеки не дотронулась. На глазах выступили слезы. Она опустила загородку кровати и все-таки поцеловала бабушку.

Исполнив свой долг, Сильвия и Шана выпрямились. Сильвия отошла к окну и уставилась на снег. Шана встала у изножья кровати и опустила сумку «Луи Виттон» прямо на плед.

Бекка села на краешек постели и взяла бабушку за руку. Казалось, что в руке больше нет костей, словно все, что раньше было под кожей, исчезло, делось куда-то далеко-далеко.

– Ушла и адреса не оставила, – шепнула Шана, будто читая мысли младшей сестры.

– Гемма! Гемма, это я, Бекка, – хрипло позвала девушка. – Сильвия и Шана тоже пришли тебя повидать. Мы тебя очень любим.

– Мы тебя очень любим, – эхом отозвался хор.

Ответа не было ужасно долго, и Бекке стало казаться, что Шана права и действительно дома никого нет. Потом медленно, словно возвращаясь из далекого путешествия, Гемма снова появилась в своем теле, глубоко вздохнула и открыла глаза. Их выцветшая синева напоминала зимнее небо.

Бекка легонько, помня, насколько хрупка кожа, сжала бабушкину руку и снова позвала: «Гемма!»

– Давным-давно… – начала Гемма пронзительным, по-детски звенящим шепотом, – в стародавние времена, до всякого времени, но… – Остановилась, испустила легкий вздох, который, казалось, снова ее оживил: – …не в самое прекрасное время.

Ее дыхание было таким же хрупким, как и кожа, пахло сухими цветочными лепестками: сладко и немного затхло.

– Боже мой, – пробормотала Сильвия, – только не это.

Она стояла у окна и как завороженная глядела на снег, но плечи ее подрагивали, и Бекке оставалось только надеяться, что сестра не разрыдается. Сильвия рыдала всегда ужасно громко, будто приглашала всех вокруг разделить ее горе, а Гемма начинала беспокоиться, когда поблизости кто-то плакал.

– В одной стране был замок, – продолжила Гемма и снова замолчала.

– Какой замок? – спросила Бекка.

– Мы же знаем, какой замок, Бекка. Не заводи этого снова! – прошипела Шана, снимая с кремового пиджака невидимый волосок. – И так тяжело. Нечего делать еще хуже.

Бекка только собралась возразить, но тут бабушка снова заснула.

Они ждали уже минут двадцать, но она не просыпалась.

– Ну все, – Сильвия отвернулась от окна и посмотрела на тонкие золотые часики. – Пора идти.

Глаза ее покраснели, а на правой щеке, которой она прижималась к окну, виднелся потек туши.

– Она может снова «вернуться», – почти умоляла Бекка. – Так часто бывает. Вы же издалека приехали. Другого… другого… случая может уже не представиться. До того, как она… – Конец фразы застрял в горле, словно слово «умрет» было жирной точкой. – Давайте еще подождем.

– Еще? Уже три часа, а снег все идет, и скоро начнется час пик. – Сильвия в качестве решающего аргумента подняла руку, ту, на которой были часы. Видно было, насколько ей не по себе, она почти испугана.

– Час пик?

– Ах, ну да, я и забыла, что мы вернулись в захолустье. Какой тут час пик! Это тебе не Лос-Анджелес. И не Хьюстон. – Она бросила выразительный взгляд на Шану.

Шана подошла и обняла Бекку.

– Послушай, мы обе знаем, что тебе досталось больше всех, так что давай хоть сегодня постараемся, чтобы было полегче. Ты ведь только одна ее все время навещаешь.

– Но мама с папой… – начала Бекка.

– Мы знаем, кто приходил чаще всего. Все знают. Хоть раз не пытайся все делать сама. – Шана взглянула на Сильвию и покачала головой, словно о чем-то предупреждая.

– Ты же понимаешь, Бекка, – Сильвия, не обращая внимания на предупреждение, постучала пальцем по голове.

– Она не сумасшедшая. – В голосе Бекки зазвучало привычное детское хныканье. Вот так всегда, если слишком долго общаться с сестрами!

– Конечно, не сумасшедшая, вовсе нет. Просто она считает, нет, верит, что жила в замке! Настоящая Belle au Bois Dormant, – на безупречном французском произнесла Сильвия, которая целый год училась в Сорбонне. – Спящая красавица в заколдованном лесу. Сказочная принцесса, черт ее побери. Только с еврейским акцентом. Если она не сумасшедшая, получается, что сумасшедшая ты. Пора, наконец, повзрослеть, Бекка. Мы с Шаной уже выросли.

– Не в том дело, – попыталась объяснить Бекка. – Не то чтобы я в это верю. Да и она не верит. Это как сказка… как метафора…

Сильвия фыркнула, и привычная перебранка снова вытеснила мучительную печаль.

– Чепухистика. – Это было их любимое детское словечко. – Хорошо еще, что ты застряла в этой дурацкой подпольной газетке и не пошла учиться дальше, а то бы совсем…

– Она не подпольная, она независимая и…

– А какая разница, – Сильвия снова повернулась к окну. – Левые есть левые, выше они пола или ниже.

– Ты даже не хочешь понять… – Бекка почувствовала на щеках слезы, теперь ей точно было куда меньше двадцати трех. Ну почему именно сестрам удается заставить ее заплакать?

– Давным-давно… – Еле слышный голос Геммы прервал спор. Все три дружно повернулись к ней. Старая женщина говорила, не открывая глаз.

– Ну вот, добилась своего? – прошипела Сильвия. – Она опять проснулась и собирается рассказывать свою чудовищную сказку.

– В стародавние времена, до всякого времени, но не в самое прекрасное время, – продолжался шепот, – в одной стране был замок, а в замке жил король, который ни о чем так не мечтал, как о ребеночке…

Гемма говорила и говорила. Голос, казалось, набирал силу, и ей удалось продвинуться дальше привычного начала:

– Но в конце концов, в один прекрасный день, в самое подходящее время королева легла в постель и родила девочку с рыжей, как огонь, копной волос.

Гемма попыталась дотронуться до волос, но не смогла, потому что была крепко привязана к кровати. Она на минутку задумалась, будто рассказ пошел вкривь и вкось. Затем, по-прежнему еле слышно, продолжила:

– Девочка была прекрасна как полевой цветок, поэтому король решил назвать ее…

– Шиповничек, – хором выдохнули три сестры, совсем как те малышки, которые когда-то с восторгом предвкушали продолжение знакомой истории. На самом деле сейчас две были страшно рассержены, а третья – рыжеволосая, как принцесса из сказки, – в слезах.

И, словно дождавшись наконец их дружного ответа, бабушка снова заснула. Заговорщицки переглянувшись, Сильвия и Шана отошли от кровати и направились к двери.

– Бекка. – Шана, стоя в дверях, позвала младшую сестру.

Бекка покачала головой и не двинулась. Этот жест означал, что она остается, что прощает им бегство. И она действительно прощала. Этот дом был ужасен: пропахший мочой, непереносимо печальный и безнадежный, несмотря на то, что его обитатели пили по утрам чай из серебряного чайничка, а днем их всячески развлекали; несмотря на разукрашенную комнату для рукоделия и доносившееся снизу по лифтовой шахте отчаянно фальшивое пение. Она как никто понимала сестер и любила их, даже если ее безумно раздражало то, что они говорили. Но именно то, от чего они бежали, заставляло Бекку каждый вечер после работы в газете приходить в дом престарелых, а каждые выходные проводить с Геммой три-четыре часа. Она боялась, что бабушка превратится в миссис Хартсхорн, которую никто никогда не навещает и которой только и остается, что заплетать волосы в нелепые косички. Или в миссис Бентон, ни на минуту не перестающую плакать и звать маму, которая никогда не придет. Или в миссис Гедовскую со второго этажа – эта сидит в коридоре, непрестанно бранясь. Ее крепким выражениям мог бы позавидовать любой рэпер.

Сестры ушли. Бекка слушала затихающие шаги в коридоре. Она слышала из-за двери шумы всего дома: позвякивал и дребезжал лифт, спускающийся на первый этаж; дважды прозвонил телефон на посту медсестры, наконец она усталым голосом ответила; проехала каталка, прошлепали войлочные тапки другой медсестры; нелепые шутки телеведущего почти заглушили рыдания миссис Бентон.

Бекка подошла к двери, закрыла ее поплотней и вернулась к бабушкиной постели. На этот раз, когда она взяла Гемму за руку, то ощутила слабое пожатие.

– Ребекка? – шепот Геммы звучал громче. – Ребекка!

– Я здесь, Гемма.

Бабушка открыла глаза:

– Я была принцессой в замке в заколдованном лесу. Опустилась ужасная мгла, и мы все заснули. Но принц поцеловал меня, и я проснулась. Только я.

– Да, Гемма, – успокаивающе кивнула Бекка.

Бабушка ворочалась, пытаясь освободиться от пут, привязывающих ее к кровати. Наконец, она перестала бороться и безнадежно откинулась назад.

– Я была принцессой, – повторила она. – Я жила в замке. И принц поцеловал меня.

– Да, Гемма.

– Этот замок твой. Это все, что я тебе оставляю. Ты должна найти его. Замок в заколдованном лесу. Обещай, ты его найдешь. – Она снова попыталась сесть. От напряжения ее лицо покрылось красными пятнами.

– Обещаю, Гемма.

– Обещай, что найдешь замок. Обещай, что найдешь принца. Обещай, что найдешь того, кто наложил заклятье.

– Я обещаю, Гемма, – Бекку поразило, какой силой налилась бабушкина рука.

– Поклянись.

– Клянусь, Гемма.

– Поклянись моей могилой.

– Но, Гемма, ты не умерла. – Это слово далось Бекке с трудом. Когда его произносишь, оно становится таким реальным.

– Поклянись.

– Клянусь… клянусь твоей… могилой.

Красные пятна медленно исчезали со щек бабушки, и теперь она лежала совершенно спокойно, снова закрыв глаза. Бекка, как ни пыталась, не могла разобрать еле слышный шепот.

Бекка еще ниже склонилась над кроватью. Побоялась прижать ухо к бабушкиному рту слишком плотно, чтобы Гемма не задохнулась. В конце концов Бекке удалось разобрать слова.

– Это я – принцесса Шиповничек, – повторяла Гемма. – Это я – принцесса Шиповничек.

– Пора в постель, – скомандовала Гемма.

– Ты обещала, что я могу лечь попозже, потому что мне уже десять лет, – возразила Сильвия. – А ты расскажешь какую-нибудь сказку.

– Только не «Спящую красавицу», – потребовала Шана, – какую-нибудь новую.

– А я хочу «Спящую красавицу», – сказала Бекка. – Я предпочитаю ее.

«Предпочитаю» было новое слово, которое она выучила только что.

– «Спящую красавицу» для Бекки, и она отправляется в постель. А потом другую сказку для двух взрослых дам, – улыбнулась Гемма, но старшие сестры уже выскочили из комнаты.

– Мы вернемся, когда ты кончишь «Спящую красавицу», – крикнула Шана из другой комнаты.

– И не раньше, – крикнула Сильвия.

Но очень скоро – сказка была еще в самом начале – они тихонько пробрались обратно, чтобы послушать знакомые слова.

Гемма рассказывала:

– …И король сказал, что пора позвать гостей.

– Много гостей? – спросила Бекка, хотя знала ответ наизусть.

– Огромное множество гостей. И накормить их всех пирожными и мороженым с золотых тарелок. А главное, не забыть послать приглашение всем добрым феям королевства.

– Но не злой фее.

Гемма крепче обняла девочку.

– Конечно, не злой – не той, что ходит в черном платье, в больших черных ботинках и в шляпе, расшитой серебряными монетками.

– Но она все равно пришла.

– Она пришла, словно ангел смерти. Она пришла и сказала: «Я проклинаю тебя, принцесса Шиповничек, и твоего отца-короля, и мать-королеву, и всех твоих дядюшек и тетушек, и двоюродных братьев и сестер. И всех окрестных жителей. И всех, кто носит одно с тобой имя». – Гемма задрожала всем телом, и Бекка накрыла ладошкой ее руку.

– Все будет в порядке, Гемма. Вот увидишь. Проклятие не подействует.

Гемма обняла девочку еще крепче и продолжила рассказывать.

На похороны собралось немного народа, в синагогу пришли лишь десятка два родственников и знакомых. Гемму мало кто знал, только родные. Раввин говорил о ком-то, слабо ее напоминающем. Бекка с трудом возвращалась из мира сказок, которые всегда рассказывала бабушка, к реальности происходящего. И лишь когда кантор запел, слегка фальшиво, но весьма прочувственно, она сдалась и унеслась в мечтах на поиски замка из любимой бабушкиной сказки.

До кладбища неподалеку от Кинг-стрит людей добралось еще меньше. Мимо грохотали грузовики, заглушая слова заключительной молитвы, которую читал раввин. Резко взвизгнули шины, и нетерпеливо загудела машина, притормозившая перед белкой, в панике перебегавшей дорогу, – во всем этом потерялись тихие рыдания Бекки.

Сильвия, зябко кутаясь в длинную, до щиколоток, черную норковую шубку, повернулась к мужу и сказала, как ей казалось, достаточно тихо:

– Уже десятое апреля, а все еще зима. Почему она не могла умереть во Флориде, как твой отец?

Она хотела произнести эти слова шепотом, чтобы шуткой удержать на плаву свой ослабевший дух, но вышло громче и слышнее еле тлеющего голоса раввина. Бекка обернулась к сестре, от резкого ветра у обеих на глаза навернулись слезы. Сильвия в смущении закусила губу и опустила голову. Когда Бекка снова взглянула на раввина, он уже окончил свою речь и лопаткой сбросил комочек грязной земли в открытую могилу.

«До свидания, Гемма», – прошептала Бекка вслед посыпавшейся вниз земле. Подошла ее очередь. Бекка сначала поднесла горсть земли к носу и понюхала, будто проверяя, подходит ли запах для того, чтобы здесь лежала Гемма. Глубоко, так, что заболело в груди, вздохнув, Бекка опустилась на колени и позволила комку мягко скатиться с ладони.

«Я обещаю, Гемма, – еле слышно сказала Бекка. – Я клянусь». Когда она встала, отец обнял ее и крепко прижал к себе, словно опасаясь потерять в могиле и дочь. Пока они шли к машине, отец крепко держал Бекку за руку, и она не пыталась освободиться, хотя была уверена, что на руке останутся синяки.

У Бекки первый раз в жизни ночевала подружка, и Гемма пообещала рассказать им на ночь сказку.

– Она нам расскажет «Спящую красавицу», если попросим, – объяснила Бекка. – Она ее лучше всех рассказывает.

История с проклятьем напугала обеих девочек.

– Когда тебе исполнится семнадцать, – произносила Гемма слова злой феи, – мое проклятье обретет силу. Ты будешь лежать, и страшная мгла покроет весь замок, и все умрут. Ты тоже, принцесса.

Тут Гемма изобразила, как ужасно злая фея смеялась.

– Быстрее, Гемма, рассказывай дальше, – умоляла Бекка, почти целиком спрятавшись под одеяло вместе с прижавшейся к ней подружкой Ширли.

– А про веретено? И про иголку? – прошептала Ширли так, что от ее дыхания у Бекки зашевелились волосы и на шее стало горячо.

Бекка молча ткнула подружку локтем в бок.

– Но одна из добрых фей, – продолжала Гемма, – успела все-таки сказать свое пожелание: «Не все умрут. Некоторые просто уснут. И ты, принцесса, тоже».

Ширли сердито села на постели:

– Это все не так. Вы неправильно рассказываете.

Гемма улыбнулась.

– У нас дома рассказывают так, – заявила Бекка. – Если тебе не нравится, ты мне больше не лучшая подруга.

– Я хочу домой, – сказала Ширли. – Я плохо себя чувствую. У меня живот болит и в горле больно глотать.

Ее отвезли домой. Они с Беккой по-прежнему дружили в школе, но она больше никогда у них не ночевала. Бекка больше никогда ее не приглашала.

Тишину в доме нарушало лишь тиканье старых часов. Бекке никак не удавалось заснуть. Сначала ей казалось, что в комнате слишком жарко, и она решительно, почти королевским жестом отбросила одеяло. Пяти минут не прошло, как ей стало нестерпимо холодно, и она закуталась в два одеяла. После двух часов метаний, когда ее попеременно бросало то в зябкую дрожь, то в жаркий пот, она наконец сдалась и села. Электронные часы-будильник на столике возле кровати показывали без одной минуты два. Пока она смотрела, светящиеся цифры 1:59 сменились цифрами 2:00. Вздохнув, Бекка спустила ноги с кровати, нащупала тапочки и, уже на ходу завязывая пояс фланелевого халата, пошла вниз.

Она достала остатки шоколадного печенья из фарфоровой банки с голубым рисунком и побрела в гостиную. Пощелкала пультом телевизора. Пробежалась по всем тридцати шести кабельным каналам. Нашлись три эротических фильма, один из которых она уже видела, местные новости и погода – в Техасе дождь, в Фениксе жара. Через минуту, поймав себя на том, что тупо пялится на таблицу настройки, сердито выключила телевизор, хотя он, бедный, совершенно не заслуживал таких эмоций, и вернулась на кухню.

В банке завалялись три ванильных печеньица – ванильное печенье Бекка ненавидела, даже свежее, но все равно их съела.

Она зашла в столовую, зажгла свет. На столе, все так же в беспорядке, лежали рассыпанные бумажки. Бекка обошла стол, раздумывая, стоят ли старые фотографии, таинственные документы и газетные вырезки бессонной ночи.

– В последние дни Гемма была не в себе, – прошептала она. – Все это просто ерунда.

Казалось, что слова прозвучали с чужими интонациями. Больше похоже на Сильвию.

Бекка придвинула стул и села во главе стола. Через минуту она положила руку на крышку деревянной шкатулки и надавила, да так крепко, что на ладони остался четкий отпечаток вырезанной розы.

«Бесполезно, – подумала она, – бесполезно убеждать себя, что эти клочки бумаги не имеют никакого значения».

Ведь Гемма не зря прятала от них шкатулку, не зря взяла ее с собой в дом престарелых. Значит, это было важно. Гемма. Женевьева. Аврора. Гитл. Шиповничек. Кто знает?

Вдруг, словно наяву, Бекка услышала, как Гемма рассказывает сказку о Спящей красавице. Бабушкин голос заполнил комнату:

Бекка дотронулась до собственных рыжих кудряшек и улыбнулась. Папа называл их с Геммой своими прекрасно-красными розами. У самой Бекки, как у большинства рыжих, до двух лет волосы были совсем жиденькие… Но это же сказка! Бекка виновато оглянулась – не видит ли кто. Однако все еще спали.

– Монетками, – громко произнесла Бекка.

Она подозревала, что умение рассказывать истории и додумывать детали у нее от Геммы. Додумывание деталей – совсем не то качество, которое должен развивать в себе журналист.

Бекку бросило в дрожь. Это, в конце концов, всего лишь сказка, которую она слышала сто тысяч раз. Вдруг ей пришло в голову – а у Геммы-то не было никого, кто бы «носил одно с ней имя». Ни матери… ни отца… ни мужа. У нее была только дочь и три внучки. Может, поэтому она так навязчиво возвращалась к сказке о Спящей красавице?

– Просто волшебная сказка, – шепнула Бекка. Пыталась утешиться?

Но в доме, куда пришла смерть, утешения нет.

Добрая фея посулила вместо смерти сон. И что в этом такого плохого? Детьми она, Шана и Сильвия снова и снова обсуждали, чем плохо просто уснуть.

Внезапно Бекку осенило, и ответ на детский вопрос нашелся сам собой. Ну конечно! Плохо не тому, кто заснул. Плохо остальным, тем, кто не спит…

В Гемминой сказке счастливый конец ждал лишь принцессу Шиповничек и ее маленькую дочку. В этой истории, несомненно, была какая-то странность. Теперь Бекка это ясно видела. В бабушкиной версии сказки все – кроме принца, разбудившего принцессу поцелуем, самой принцессы Шиповничек, а после и их ребенка – абсолютно все остальные продолжали спать. И что же… Но тут у Бекки в ушах зазвучал Геммин голос, и столовая наполнилась печалью:

Бекка глубоко вздохнула, Геммины слова постепенно затихали. В книге сказок, которую они читали в школе, поцелуй принца разбудил всех. Но в бабушкином варианте от смертельного заклинания злой феи уснули все. Уснули и умерли. Неудивительно, что Ширли как-ее-там из соседнего дома больше не захотела у них ночевать. Уснуть и умереть.

– Гемма, о чем ты только думала? – сердито прошептала Бекка.

Она зевнула и взяла в руки фотографию женщины с ребенком.

– А потом ты жила долго и счастливо? – спросила Бекка у фотографии.

Женщина на снимке не смотрела в камеру. Черные глаза глядели куда-то мимо Бекки. Как она ни поворачивала фотографию, женщина всегда смотрела вбок. Ребенок лежал у матери на груди и сосал палец.

– Гемма, а почему ты все время рассказываешь про Спящую красавицу? – спросила Бекка.

Это было в Нортгемптоне. Они сидели в кафе-мороженом и праздновали Беккино окончание детского сада. В животе у нее плескался клубничный коктейль, немножко даже пролилось на платье. Как же здорово, что Шана и Сильвия еще в школе, а то бы они стали ее дразнить. Всю дорогу домой распевали бы: «Неряха-растеряха».

– Ты что, не любишь «Спящую красавицу»? – удивилась Гемма.

– Люблю. Но почему ты рассказываешь про нее все-все время? – упорствовала Бекка.

– Потому что я ее тоже люблю.

В машине, когда они ехали домой, бабушка снова принялась рассказывать ту же сказку. Когда она дошла до слов короля: «Пойте и танцуйте, дорогие гости. Пойте и танцуйте. Выкиньте из головы все мысли о мгле. Запрещаю вам об этом думать», Бекка начала повторять за бабушкой слова сказки.

– А дальше помнишь? – спросила Гемма.

– Да! Да!

– Ну, сегодня был твой последний день в детском саду. На будущий год ты пойдешь в трудную школу… (Трудной школу называли Шана с Сильвией, потому что приходилось делать домашние задания.) Может, ты и не захочешь без конца слушать мою сказочку.

Бекка потянулась к бабушке, схватила ее за руку.

– Она мне никогда не надоест! Это же твоя сказка.

– Твои бы слова да Богу в уши, – отозвалась Гемма.

– Это из другой части, глупенькая, – возразила Бекка.

Бабушка улыбнулась, и Бекка начала рассказывать:

– Когда принцессе Шиповничек исполнилось семнадцать – это на двадесять лет больше, чем мне.

– На двенадцать лет больше.

– Когда принцессе Шиповничек исполнилось семнадцать, однажды, без дальнейших предупреждений… Что такое предупреждений?

– Когда тебе говорят «осторожно!».

– А, понятно! Без дальнейших предупреждений на все королевство опустилась мгла. А что такое мгла?

– Туман. Выхлопные газы.

– Мгла, страшная мгла. Она покрыла все королевство. И все люди в королевстве заснули: и хорошие, и плохие, и молодые, и старые, и даже отец и мать принцессы Шиповничек. Спали все: лорды и леди, учителя и ученики, совы и собаки, кролики и каббалисты. И все-все горожане. И так крепко они заснули, что сто лет не могли проснуться. А тебе уже есть сто лет, Гемма?

– Не совсем.

– А мне шесть.

– Не совсем.

– А сто лет – это много?

– Вечность.

Когда Бекка проснулась, был уже полдень. Солнечный свет лился сквозь жалюзи, рисуя на полу знакомые уютные узоры. Бекка знала, что ей приснилась куча коротеньких снов, целая коллекция, но вспомнить ни одного не могла. Она встала, потянулась, сделала десять наклонов и десять приседаний, потом отправилась в ванную почистить зубы.

Ванная была занята. Из-за двери слышалось, как Хови что-то мурлычет себе под нос. Бекка тихонько постучала в дверь и, не дождавшись ответа, пожала плечами и пошла вниз. Кофе, наверно, уберет неприятный вкус во рту не хуже зубной пасты.

Тарелки от завтрака громоздились в кухонной раковине. Кофеварка была пуста, что означало – мама снова легла. Бекка налила в кофеварку воды, достала новый фильтр, выбросила старый, отсчитала пять столовых ложек колумбийского кофе. Дождалась, пока чудо-машина превратит воду из-под крана в горячий темно-коричневый бодрящий напиток. Это покруче любого чуда из Библии – не захочешь, а уверуешь. Кофе закипал, а Бекка тем временем ополоснула тарелки и сунула их в посудомоечную машину.

В кухню ворвалась маленькая фигурка.

– Тетя Бекка, он меня му-у-учит!

– Тише, Сара, тише! Бабушка спит.

Бекка наклонилась и поймала племянницу в спасительные объятия.

Вбежал Бенджамин, и, увидев Бекку, остановился на всем скаку. Надулся.

– Так нечестно! Никаких взрослых!

– Я еще кофе не выпила, – предупредила Бекка.

Бенджамин унесся. Сара, выкрутившись из Беккиных рук, бросилась вслед за кузеном с криком:

– Ты у меня еще получишь!

– Кофе! – В кухню вошел Хови. Налил большую чашку, отхлебнул, налил еще.

Бекка встала, вылила себе остатки и сразу же поставила новую порцию.

– Хови, – начала она медленно, – не мог бы ты…

– Дай мне хоть кофе выпить. А завтрак ты приготовишь? – протянул он просительно, немного по-детски.

Подчеркнуто не обращая на него внимания, Бекка пошла в столовую. Мама сдержала слово – четыре нетронутые стопки лежали так, как Бекка их оставила. Она уселась, поставила чашку с кофе на подставку и стала перебирать бумаги. Наконец, она выбрала фото Геммы с ребенком – как будто одно прикосновение к снимку могло навести на след. Чем дольше она смотрела, тем меньше женщина напоминала Гемму. На снимке была просто плохо одетая незнакомка полувековой давности.

Она наконец отпила чуть теплый кофе, скорчила гримасу. Потом сложила бумажки вместе и убрала в резную шкатулку. Взвесив шкатулку на руке, Бекка поразилась, как уже слабенькая тогда бабушка смогла перевезти такую тяжесть в дом престарелых. Тем более, что мама никогда шкатулку не видела. Но тут она вспомнила, что укладываться Гемме помогала патронажная медсестра. А сама Гемма всегда скрытничала. Особенно про прошлое.

– Загадка, завернутая в тайну внутри головоломки.

Это отец вошел с чашкой кофе и сел рядом.

– Черчилль, – отозвалась Бекка на автомате и добавила: – и Гемма.

Доктор Берлин взял дочь за руку. Все еще держа шкатулку, Бекка встала и чмокнула отца в макушку.

– Я собираюсь в редакцию «Защитника».

– Солнышко, похороны были только вчера. Никто не ждет тебя на работе. Мама хотела, чтобы мы сидели шиву семь дней.

– Я не работать, папа. Мне надо подумать.

– Это ты про шкатулку?

– Да, про шкатулку. Про ее содержимое. Про нашу загадку. Про…

– Про принцессу Шиповничек, – кивнул отец. – Если рядом Шана и Сильвия, думать невозможно. Если бы я не отменил все мои операции…

Он тихонько рассмеялся. Они переглянулись, словно делились семейной тайной.

– Иди, я тебя прикрою.

– Спасибо, папочка. Ты прелесть! Самый лучший папа в мире!

– У меня любимчиков нет, – напомнил отец с притворной серьезностью.

– Конечно-конечно, – улыбнулась Бекка уже на ходу, направляясь к двери.

Шкатулка была тяжелой и неудобной, но Бекка решила идти пешком. Погода была неожиданно мягкой, а здание редакции находилось всего в двух кварталах.

Бекка вышла на Школьную улицу. Возле своего дома пропалывал газон доктор Гренцке. Он помахал, однако ноша была слишком тяжелой, чтобы держать ее одной рукой, поэтому Бекка просто поздоровалась. Когда она миновала бакалейную лавку Монти с яркой неоновой рекламой пива и написанным от руки объявлением о распродаже, угол шкатулки начал больно впиваться в бок. Бекка испугалась, что может ее не удержать, поэтому поставила шкатулку на тротуар и снова подняла, обхватив поудобнее.

Возле Польского клуба шкатулку снова пришлось поставить. Бекка присела на корточки, и в это время кто-то свистнул ей с крыльца. Она обернулась, уже готовая сказать какую-нибудь резкость, но, к ее радости, это оказались мистер Стоковский с сыном Джейми. Джейми, на класс старше, был ее кавалером на выпускном балу. Джейми представлял в одном лице всех сыновей строительной фирмы «Стоковский и сыновья». Скоро уже будет фирма «Стоковский, сыновья и внуки», подумалось Бекке – подруга Джейми была беременна.

– Что это вы бездельничаете? – спросила Бекка, поднимая свой ценный груз.

– Перерыв! – воскликнули они хором. Какие же одинаковые у них голоса, просто жуть!

Бекка рассмеялась и пошла дальше.

Редакция газеты «Защитник» располагалась в перестроенной мельнице с видом на водопад на Мельничной реке. Жители Новой Англии, как частенько замечал отец Бекки, были страшно консервативны, когда дело касалось географических названий. Он знал по крайней мере семь Мельничных рек – в Массачусетсе и Коннектикуте. На мельнице всегда кипели жаркие споры, причем революционный пыл по накалу не уступал религиозному. Двести лет назад пастором в соседнем Нортгемптоне был знаменитый проповедник Джонатан Эдвардс, так что подобная страстность здесь вряд ли кого-то удивляла. Правда, теперь, в эпоху компьютеров, в отделе новостей стало чуточку поспокойнее. Монотонный гул водопада разнообразили только телефонные звонки да изредка – взрывы смеха. В независимой еженедельной газете даже смех был в режиме цейтнота. Когда Бекка только получила работу, Шана воскликнула: «Ну конечно, бесплатно для всех, кроме рекламодателей. Надеюсь, тебе-то заплатят». А Сильвия добавила: «Даже революционерам приходится платить по счетам».

Первые профессиональные статьи Бекки – если не считать опубликованных в «Софии», студенческой газете Колледжа Смит, – были как раз для «Защитника»: статья на разворот о «Доме Джесси» – местном приюте для женщин, пострадавших от домашнего насилия, и полторы колонки о Мерлин Брукс, писавшей лесбийскую научную фантастику на своей ферме в Монтагью. Мерлин один семестр преподавала писательское мастерство в Смите. Бекка училась у нее, пока политиканы и слабонервный Попечительский совет, сговорившись, не вышвырнули Мерлин. Во время встречи выпускников Бекка развесила по всему кампусу плакаты «ВЕРНИТЕ МЕРЛИН БРУКС» и «СОХРАНИМ ВОЛШЕБСТВО В СМИТЕ». Это, а еще две статьи в «Софии» – сердитые и острые – прославили Бекку на весь колледж. Мерлин пообещала ей дружбу на всю жизнь. («Хоть ты и не лесбиянка, – объявила Мерлин высоким, как у маленькой девочки, голоском, – и совершенно не чувствуешь иронии».)

Когда Бекка дошла до редакции, шкатулка уже весила тонну. После весенних дождей водопад стал полноводнее и с грохотом стекал по скалам. Бекка повернулась мимолетно взглянуть на поток – никакая тяжесть не помешает ей отдать водопаду традиционную дань уважения!

Буквально ввалившись в редакцию, она плюхнула шкатулку на стол секретарши:

– Вот и я.

Мирел прикрыла телефон рукой.

– Привет, Бекка! Прими мои соболезнования. А я думала, что тебя не будет всю неделю.

– Спасибо. Это правда.

– Тогда что ты тут делаешь? Нет, – поспешно сказала Мирел в трубку, – это я не вам, сэр. Простите.

Она получше прикрыла телефон и вопросительно взглянула на Бекку.

– Просто надо было уйти из дома.

Мирел понимающе кивнула: у нее в семье было девять человек.

– Да, сэр, чем я могу вам помочь?

Бекка снова подняла шкатулку, на сей раз взвалив ее на плечо, и пошла вверх по лестнице к своему столу. Она кивала встречным репортерам, на ходу отмахиваясь от соболезнований, – большинство и так уже прислали открытки. Бекка поставила шкатулку на стол, и ей показалось, что с плеч упало тяжкое бремя. Она криво улыбнулась и пробормотала: «Ходячая метафора. Мерлин Брукс точно бы понравилось».

– Это ты мне?

Бекка обернулась. В дверях своего кабинета, небрежно опираясь на косяк, стоял Стен, их редактор.

– Нет, – покачала головой Бекка. – Просто называю себя идиоткой.

Она поправила волосы. В присутствии Стена она всегда что-то такое делала: или волосы приглаживала, или юбку одергивала, или натягивала свитер на джинсы. Вела себя как школьница. Кокетничала? Не то чтобы он давал повод. Просто так на нее действовало его присутствие. Стену было тридцать пять. Худой, очки в проволочной оправе только подчеркивают голубизну глаз, темные волосы, короткая немодная стрижка – похоже, стрижется сам перед зеркалом – прямой короткий нос, самый обыкновенный. Низкий резкий голос, взрывающийся смешком. В общем, ничего особенного, и таким уж привлекательным его не назовешь. И Бекка не понимала, почему рядом с ним ей всегда немного не по себе.

– Что ты тут делаешь? Вчера, вроде, собиралась неделю не выходить на работу.

– Собиралась. Но я и не выхожу.

– Бекка, в чем дело?

– Ты разговариваешь как еврейская мамочка.

Он рассмеялся. Они оба знали – Стен был янки чистейшей воды, англиканин. Правда, с тех пор, как он окончил школу, в церкви его никто не видел. И он этим страшно гордился.

– Ну так что?

Ее рука потянулась к волосам, но вместо этого Бекка открыла крышку шкатулки.

– Бабушка взяла эту шкатулку в дом престарелых. Там документы… и всякое другое. Возможно, я сумею понять, кем она была на самом деле.

– Что значит – на самом деле? Она была милой дамой, еврейской бабушкой. Прогуливалась вокруг квартала каждый день в любую погоду – будь то дождь, снег или град. Хатфилдская достопримечательность. Кем она была! Думаешь, она была шпионкой? Русским агентом? Поставщиком оружия для Иргуна? Подружкой мафиози? Тайной музой Харлана Эллисона? Уж не думаешь ли ты, что ее прошлое связано со стриптиз-клубом на 42-й улице в Нью-Йорке?

Бекка понимала – он старается ее рассмешить. Но ответить смогла только:

– Будь я проклята, если знаю.

– А что говорят родители?

– То же самое.

Он склонил голову на бок.

– Правда?

– Ага.

Он отлепился от двери, подошел и уселся на край ее стола. Чего-то ждал, а ждать он умел.

Бекка снова дотронулась до шкатулки – так трогают талисман.

– Никто точно не знает, откуда она приехала. Она никогда не рассказывала. Она … нет, это звучит так глупо…

– Все равно скажи. Если это глупость, а факты ее подтвердят, то ты гений. Если глупость, и факты не подтверждают, рассказ не сделает глупость глупее. И тебя тоже.

Бекка подняла глаза к потолку, вздохнула.

– Иногда я сомневаюсь, знала ли бабушка сама, откуда она родом.

– Все это знают. Или ее удочерили? Меня вот усыновили. Но я знаю, откуда я родом. Я знаю своих приемных родителей. И свою биологическую мать знаю. Это было моим первым журналистским расследованием. Мне было четырнадцать.

– Я понятия не имела, – прошептала Бекка.

Стен только плечами пожал, словно его не волновало, жалеет она его или восхищается.

– Так что ты имеешь в виду? Давай рассказывай.

Бекка открыла шкатулку.

– Я не уверена… Знаю только, что бабушка всегда вспоминала прошлое как волшебную сказку.

Стен положил руку на крышку шкатулки, заглянул внутрь.

– Какую сказку?

– О принцессе Шиповничек. Ну, ты знаешь, «Спящая красавица». Бабушка всегда уверяла, что она – принцесса, и на замок опустилась мгла, и все уснули. Проснулась она одна – от поцелуя принца.

– Всегда?

Стен наклонился, и между ними как будто проскочила искра. Ничего личного, она давным-давно это выучила. Когда разговор его интересовал, Стен обычно наклонялся к собеседнику. Ловил каждое слово. Поэтому и был прекрасным журналистом.

– Она правда так говорила?

Бекка немного отодвинулась, изо всех сил постаралась говорить спокойно.

– Если ты имеешь в виду – до того, как заболела, то да, всегда. Насколько я помню.

Он откинулся назад, помолчал. Потом заговорил:

– А факты?

Он взял верхний документ – визу.

– Какие-нибудь семейные замки? Дворцы? Или, по крайней мере, особняки?

Он внимательно рассматривал визу.

– У нее не было денег, о которых стоило бы упоминать, Стен. Мы всегда считали, что она приехала в Америку до войны, но, судя по всему, она въехала в 1944 году. Она много работала, всю жизнь экономила и копила. Работала, пока не заболела. Стала все забывать.

– У Анастасии тоже не было денег, – спокойно возразил Стен. – Свергнутые монархи остались без своих замков и дворцов…

– Побойся Бога, Стен, она еврейка!

– Она получила въездную визу в разгар войны. Может, она из Ротшильдов. Приехать сюда, не имея достаточных связей, – семейных или дружеских – было бы непросто. Кто-то должен был за нее поручиться. А может, она работала у Ротшильдов в их замке, дворце или особняке. И что там с принцем?

Бекка покачала головой:

– Мы даже не знаем, была ли она замужем.

Бекка чуть не плакала. Стен протянул руку и нежно взял ее за подбородок.

– Моя биологическая мать не была замужем. Ну и что? Значит, ты не нашла ни замков, ни принцев? По крайней мере, пока. Разве что в сказке. Сочувствую, что твоя бабушка умерла. Она мне очень нравилась. Но расследование только начинается.

Он поднялся и, насвистывая, ушел в свой кабинет. Бекка узнала мелодию: Стивен Сондхайм, «В лес». Совсем недавно она видела этот мюзикл в Массачусетском университете. Легонько покусывая нижнюю губу, Бекка вдруг поняла, что все еще ощущает пальцы Стена на подбородке.

– Вокруг дворца начала разрастаться живая изгородь из шиповника с острыми колючками, – рассказывала Гемма, укладывая внучек спать. Она вела себя как обычно, хотя и бабушка, и внучки лежали в спальных мешках в большой палатке.

– Что такое колючки, Гемма? – спросила Сильвия. – Ты так и не объяснила.

– Лучше вам не знать.

– Мы хотим знать! – заявила Шана. – Мы хотим знать все!

Малышка Бекка сосала палец и уже почти спала. Из палатки поменьше доносился тихий разговор доктора Берлина с женой.

Не обращая внимания на вопросы, Гемма продолжала рассказывать сказку.

– Выше и выше росли колючки. Они покрыли окна, они покрыли двери, они покрыли высокие башни замка, так что никто не мог заглянуть внутрь и…

– Никто не мог выглянуть наружу, – подхватила Сильвия. – Но ты так и не объяснила про колючки.

– Не мешай слушать, – Шана толкнула сестру локтем.

– И никто не мог выглянуть наружу, – говорила Гемма, не обращая внимания на двух ворчуний. Она смотрела на спящую Бекку. – И никто даже не подозревал, что в замке все спят.

– А я хочу про колючки, – настаивала Сильвия.

– Заткнись, – сказала Шана.

– Гемма, она сказала заткнись!

– А вот и нет!

– А вот и да!

– И никто даже не подозревал, что в замке все спят, – многозначительно повторила Гемма. – Никто про них не рассказывал, да и я не буду.

– Расскажи сейчас, – попросила Сильвия.

– Расскажи! – взмолилась Шана. – Пожалуйста, Гемма! Пожалуйста-распожалуйста! Расскажи про клубнику и про розы.

Но в этот вечер так и не удалось уговорить Гемму закончить сказку.

Аллан – с двумя «л» – послал вырезки только через десять дней. Язык заметок был такой скучный, что Бекка с трудом продиралась сквозь текст. Кое-что отмечала желтым маркером. Письмо из Государственного архива – даже удивительно – пришло в тот же день. Вечером Бекка устроилась с бумагами в столовой.

Дома было тихо. Сильвия и Шана с мужьями и детьми отбыли, наконец, домой, Бекка даже удивилась, насколько неохотно. Бекка пообещала Шане непременно позвонить, если ей хоть чуточку взгрустнется. Сильвия сунула Бекке в карман чек на двести долларов и шепнула: «Купи себе что-нибудь, сестренка. Порадуй себя».

Бекка сидела, зарывшись в бумаги. Мимо нее на кухню прошел отец.

– Старая бумага этого не выдержит, – пробормотал он на ходу. – Твоя бабушка столько лет хранила кучу документов и вырезок, а ты порвешь их за две недели.

Следом появилась мама.

– Оставь девочку в покое, Джеральд. Обещание есть обещание.

Они прошли через кухню и дальше, через другую дверь, добродушно препираясь насчет попкорна, а Бекка снова углубилась в документы.

Статьи Аллана Салембье о лагере в Форте Освего не открыли ей ничего важного о бабушке, однако это все же была отправная точка. С другой стороны, Государственный архив прислал целый пакет документов, имеющих отношение к Освего, в том числе биографические данные. Там не было информации ни по Авроре Штейн, ни по Авроре Мандельштейн, ни по Женевьеве Мандельштейн. Зато чудесным образом обнаружилась Гитл Мандельштейн!

БИОГРАФИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ О ГРАЖДАНИНЕ СОЮЗНОГО ГОСУДАРСТВА, ГРАЖДАНИНЕ США ИЛИ ГРАЖДАНИНЕ НЕЙТРАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВА – так был озаглавлен первый лист. Гитл Мандельштейн была замужем, прежде жила в Польше, белая, еврейка, трудоспособная. Все написано твердым почерком. Вместо даты вступления в брак стоит пробел, и место проживания в Польше не указано. Ответов на вопросы о профессии и образовании тоже нет. Повис и вопрос: ИМЕЕТ ЛИ ЗАЯВИТЕЛЬ ДОМ, КУДА ХОТЕЛ БЫ ВЕРНУТЬСЯ? Анкета была датирована 1944 годом.

– Гитл, – прошептала Бекка. – Гитл Мандельштейн. Твоя жизнь – сплошные пробелы. Можно ли их заполнить почти через пятьдесят лет? Неужели это ты – моя бабушка? Моя Гемма?

Из гостиной донесся взрыв хохота. Отец всегда веселился от души. Смех прозвучал как ответ на ее вопросы. И этот ответ ее не устраивал.

НАЗОВИТЕ ВАШИ НАСТОЯЩИЕ ИМЯ И ФАМИЛИЮ. Гитл Роза Мандельштейн.

– Роза? Неужели? Это элементарно, мой дорогой Ватсонштейн!

ЕСЛИ ВЫ ЗАМУЖЕМ, НАЗОВИТЕ ВАШУ ДЕВИЧЬЮ ФАМИЛИЮ. Гитл Роза Мандельштейн.

– Поняла ли ты вопрос, Гитл? Английский оказался слишком трудным?

ПОД КАКИМИ ИМЕНАМИ ВЫ ЕЩЁ ИЗВЕСТНЫ? (ВКЛЮЧАЯ ПСЕВДОНИМЫ ИЛИ ЛЮБЫЕ ДРУГИЕ ИМЕНА, ПОД КОТОРЫМИ ВЫ ИЗВЕСТНЫ.) Księżniczka.

– А еще Ева. Аврора. Гемма.

ВАШ ПОСЛЕДНИЙ ПОСТОЯННЫЙ АДРЕС. Ответ перечеркнут жирной чертой.

ПОЛ: ЖЕНСКИЙ. РОСТ: 5 ФУТОВ. ВЕС: 139 ФУНТОВ[1]. ВОЛОСЫ: РЫЖИЕ. ГЛАЗА: ГОЛУБЫЕ.

– Точно Гемма! Рост, цвет волос, глаз. Вес… что-то слишком много, – вздохнула Бекка.

На остальные вопросы ответов по большей части не было: имя отца, имя матери, возраст. Она их не знала? Или что-то скрывала? Зачем скрывать, ведь ее война уже кончилась? Она была в безопасности. В Америке, в Форте Освего, в убежище. Бессмыслица какая-то…

Под вопросом: ИМЕЕТЕ ЛИ ВЫ ЖИВЫХ ДЕТЕЙ? кто-то приписал странной здесь готической скорописью: «Со дня на день ожидает ребенка».

– Вот и объяснение весу, – пробормотала Бекка.

Она встала и пошла в гостиную. По телевизору как раз началась реклама. Отец, щелкнув пультом, выключил звук и протянул жене попкорн.

– Мам, когда именно ты родилась?

– Тридцатого августа, милая. Я думала, ты знаешь, раз каждый год даришь мне подарки.

– Я имела в виду год.

– Ну сорок четвертый, а что?

Звук включился, комнату заполнила энергичная музыка – передавали «Закон Лос-Анджелеса».

– Со дня на день! – воскликнула Бекка.

– Что, милая? – переспросила мама.

На экране Майкл Такер громко ссорился с женой.

– Может быть, – повторила Бекка погромче, – от четырнадцатого до тридцатого августа и вправду «со дня на день».

– Это продолжалось сто лет, – рассказывала Гемма.

– Почему? Почему сто лет? – спросила Бекка.

Они чистили яблоки для яблочного соуса. Гемма делала лучший в мире яблочный соус! Даже лучше покупного. Так думала Бекка. А Сильвия с Шаной соус ненавидели.

– В нем куски, в нем комки, – распевала Шана.

– В нем семечки, – вредничала Сильвия. Она наотрез отказалась есть свою порцию.

– Сотня лет или тысяча – не имеет значения, – сказала Гемма. – Смерть есть смерть.

– Они же не умерли, – напомнила Сильвия. – Просто уснули.

– Вот поэтому и сто лет. Прошло сто лет, и принц из соседней страны…

– Из Америки? – спросила Бекка. Других стран она не знала.

– Из Англии? – Сильвия уже ходила в школу и разбиралась в таких вещах.

– Из Франции? – Шана тоже кое в чем разбиралась.

– Вижу Лондон и Париж, ну а ты куда глядишь? Вижу Шанины трусы удивительной красы! – пропела Сильвия.

– А вот и не видишь!

– А вот и вижу!

– Ничего ты не видишь! Гемма, скажи ей!

– Я тоже вижу, – встряла Бекка, хотя, конечно, ничего не видела. Ей сразу же стало стыдно, ведь врать нехорошо.

– Принц прибыл из соседней страны… – Гемма попыталась снова завести сказку, но ее никто не слушал – в этот момент трусы оказались куда интереснее принцев.

Стен пришел ровно в семь, будто поджидал за дверью, пока городские часы не пробьют последний миг уходящего часа. И Бекка открыла сразу же, будто не могла ждать ни секунды.

– Добрый вечер, доктор Берлин, миссис Берлин, – он поздоровался с родителями преувеличенно официально, словно явился пригласить их дочь на свидание.

– Все документы в столовой.

– Отлично! Тогда за работу.

– Вы явно не любитель прелюдий, – отметил доктор Берлин.

Бекка покраснела, а Стен рассмеялся:

– Для расследования прелюдии не нужны. Пришел, разобрался, ушел.

Они пошли в столовую, а отец, кивнув на прощание, поднялся к себе наверх. Бекка выдохнула с облегчением – еще слово, и она бы его придушила.

– Ну что ж, будь моим гидом! – Стен широким жестом обвел бумаги, аккуратно разложенные на столе. – Свежий взгляд, всякое такое.

Бекка повела его вокруг стола. Начала рассказывать о том немногом, что удалось извлечь из Гемминого архива. Наклоняясь время от времени над каким-нибудь документом, чтобы получше его разглядеть, Стен сдвигал очки на макушку. Он обошел весь стол, прежде чем позволил себе первое замечание.

– Да уж, коллекция на редкость разношерстная.

Очки снова были у него на носу.

Бекка кивнула.

– Насколько я могу судить, ты извлекла из этой кучи бумажек все, что можно. Настало время поработать ножками.

– Что ты имеешь в виду?

– Завтра суббота. Давай съездим в Форт Освего.

– Но…

Она понятия не имела, далеко ли это.

– Пять-шесть часов езды. У меня однокурсница там живет. Можем остановиться у нее. Я веду, ты прокладываешь маршрут. – Он ухмыльнулся. – Я сужу о людях по тому, умеют ли они читать карту.

Бекка еле удержалась, чтобы не спросить, насколько близко он знаком с однокурсницей из Освего. В конце концов, это не ее дело. Она просто кивнула:

– Когда мы путешествуем, я всегда отвечаю за маршрут. Мама в картах ничего не понимает, путает восток с западом. А Сильвия с Шаной не могут не спорить. Вот мне и пришлось стать штурманом. И я в этом мастер!

– Я знал! Выезжаем пораньше. Не забудь захватить все это с собой. Может, у Саманты возникнут какие-нибудь идеи.

«Саманта, – подумала Бекка. – Естественно».

– До завтра. В семь, не позже. – Он резко повернулся и направился к двери, выкрикивая на ходу: – До свидания, доктор Берлин, до свидания миссис Берлин.

Бекка закрыла за ним дверь. Родители стояли в дверях гостиной.

– Какое короткое свидание, – сказала мама.

– Это не свидание. Мы завтра едем в Освего.

– Куда?

– Это в штате Нью-Йорк, – объяснила Бекка.

– Дотуда добрых шесть часов, – сказал отец. – Планируешь остаться на ночь?

– Не знаю… да… нет… возможно.

– Говорил я, что он не любитель прелюдий.

– Джеральд!

– Мы остановимся – если останемся – у друга Стена по колледжу. – Бекка произнесла это медленно, выделяя каждое слово, как будто разговаривала с иностранцами.

– Отлично, милая. И кто же это?

– Ее зовут Саманта.

– Естественно, – кивнул доктор Берлин.

– Мне двадцать три года!

– Вполне солидный возраст. – Миссис Берлин решительно взяла мужа под руку и увела обратно в гостиную.

Бекка убежала на кухню, налила стакан холодной воды и выпила залпом. Что бы ей завтра надеть?

– Принц приехал из соседней страны, – рассказывала Гемма. Бекка лежала в постели с воспалением легких. Сестры называли эту болезнь воспалением легким и мечтали тоже заразиться, но Гемма их прогнала.

– У вас не получится так легко прогулять школу, – объявила она.

– Почему ее всегда спасает принц? – спросила Бекка.

– Ты слишком много смотришь телевизор, – вздохнула Гемма. – Насмотрелась всяких ток-шоу. Наслушалась о правах женщин. В стародавние времена это всегда был принц.

У Бекки ужасно болело горло и слишком ныло в груди, чтобы спорить.

– Принц прискакал на коне вместе со своей дружиной. Он увидел живую изгородь и попытался заглянуть поверх нее. Он попытался заглянуть под нее.

– Почему было просто не вырвать ее с корнем? – спросила Бекка. Из-за температуры она капризничала.

– Он бы только изранил свои бедные руки.

Гемма намочила платок и медленно обтерла Бекке лицо, что-то напевая себе под нос.

– Тут подошел крестьянин и увидел, как принц старается заглянуть поверх изгороди, старается заглянуть под изгородь. «Лучше не надо, – сказал крестьянин, – то, что внутри, не должно выходить наружу». «Откуда ты знаешь?» – спросил принц. Крестьянин улыбнулся беззубым ртом: «Мы, крестьяне, всегда знаем такие вещи».

Гемма замолчала. Она опустила платок в тазик на комоде. Бекка уже почти спала. «А знаете ли вы о мужестве?» – спросил принц. И с этим словами он правой рукой схватил колючки.

Бекку бросило в дрожь. Эту часть она любила больше всего. Больше поцелуя, больше свадьбы, больше заклятия! Она сама не знала почему. Но у нее было воспаление легких, и, начав дрожать, она не могла остановиться, ее бил озноб. Гемма укутала ее одеялом и легла рядом – для тепла. Бекка заснула раньше, чем сказка подошла к концу.

Музей оказался сплошным разочарованием. Там были фотографии сотен женщин в мешковатых платьях, но только не Геммы. Харви Гольдман был прав: его на фотографиях тоже не было. Остальная экспозиция одновременно вызывала интерес и наводила тоску.

– Как и все архивы, – прокомментировала Саманта.

Линну, как члену совета, удалось провести их в музей рано утром в воскресенье. Они были одни, поэтому могли разговаривать в полный голос.

– Как и все морги, – заметил Стен. – Я лично предпочитаю новости.

Бекка резко отвернулась от фотографии, которую рассматривала. Стен как будто открывал ей свою душу.

– Пойми, о чем рассказывает прошлое, и двигайся дальше?

– В точку! – Стен ухмыльнулся.

– Ну, пока прошлое рассказало лишь то, что бабушка здесь была, и ничего больше.

– А где она была до того, как попасть сюда? – спросила Саманта.

– Вопрос на миллион долларов! – объявил Стен.

– Вопросы обычно бывают на сто долларов, – возразил Линн.

– Инфляция! – сказали Стен, Саманта и Бекка хором.

Это всех рассмешило, и они хохотали, пока не закрыли за собой двери музея.

Дорога домой показалась слишком короткой. Бекка и Стен распевали старые песни, рассказывали семейные байки и даже обсудили статьи, которые Бекка хотела написать для «Защитника». Две идеи Стен зарубил, но про третью сказал: «Это интересно».

– Закинула удочку, да? – улыбнулась Бекка.

После Олбани она уснула. Проснулась, когда машина уже съезжала с девяносто первого шоссе в сторону Хэтфилда, и сразу начала извиняться.

– Зато у меня было время подумать, – только и сказал Стен. – В твоем присутствии думать не получается.

Бекка решила не уточнять, что он имеет в виду. Эти слова могли что-то значить, могли не значить ничего. В любом случае – жди проблем.

– О чем же ты думал? – спросила она.

– О Принцессе. И о том, где она была до Форта Освего. Я хочу снова посмотреть на документы.

– Завтра.

– За обедом, – кивнул Стен.

Он довез ее до дома, но заходить не стал. Не попытался ее поцеловать, но и руку не пожал. Скорее всего, на свидание их поездка не тянет, но они все-таки ближе, чем просто коллеги. Она подумает об этом позже, когда Стена не будет рядом.

Родители уже спали. Она снова разложила бумаги и фотографии на обеденном столе. Со снимка на нее смотрела Гемма. Позади с голодными глазами маячил Харви Гольдман.

– Ох, Гемма, – шепнула Бекка. – Куда ты смотришь? В прошлое? В настоящее? Или, может быть, в будущее?

Она вздрогнула – кто-то положил ей руку на плечо. У стола стоял отец в пижаме.

– Рад, что ты уже дома, целая и невредимая. Не зря съездили?

– Гемма была в Форте Освего. Я встретила человека, который ее вспомнил. Он называл ее Принцессой.

– А она была принцессой?

– Ну папа, – улыбнулась Бекка.

– В каждой уважающей себя еврейской семье есть балованная дочка-принцесса.

– Ну папа, – повторила Бекка.

Он поцеловал дочь в макушку.

– Ты знаешь, как нам повезло. Откуда бы Гемма ни приехала, помнила она об этом или не помнила – нам повезло.

– Знаю, папочка. Послушав Харви Гольдмана, увидев кучу фотографий и номер на его руке… Папа!

– Что?

– У Геммы не было номера. Она не могла быть в лагере. Почему она была беженкой?

– Не все лагеря накалывали номера. Не во всех заключенные находились достаточно долго.

– Откуда ты знаешь? – спросила Бекка, не оборачиваясь.

– Я читаю не только медицинские журналы, дорогая моя девочка. Ложись спать.

Бекка встала, обняла отца и послушно отправилась в свою комнату. Она не слышала его шагов на лестнице. Представила, как он сидит за столом и перебирает документы – как будто одно прикосновение к ним поможет разгадать загадку.

Принц протянул руку к колючим кустам, и тотчас кости всех принцев, пришедших сюда до него, поднялись и начали петь.

– Что они пели, Гемма? – спросила Бекка.

Раньше она никогда не задавала этого вопроса. Они с Геммой возвращались домой со школьной экскурсии. Остальные ребята в автобусе толкались и швырялись вещами. Геммину сказку слушали только Бекка да еще один мальчик, Барни, у которого была экзема, поэтому никто не хотел с ним играть.

Гемма задумалась на минутку. Потом запела:

Голос сорвался, и она отвернулась к окну.

Слова песни звучали так грубо и страшно, и Бекка побоялась спросить, что они значат. Но Барни оказался посмелее.

– Миссис Штейн, это чепуха или как?

Гемма посмотрела мальчику прямо в глаза:

– Или как.

– Гемма, дорасскажи сказку. – Бекка вдруг ужасно испугалась. – Настоящую сказку.

– Не люблю непонятных сказок, – заявил Барни. – Папа говорит: чего не понял, спрашивай.

Барни и в школе всех донимал вопросами.

– Ну, так что тебе непонятно, Барни? – осведомилась Гемма.

– Что значат эти смешные словечки? Они что-нибудь значат?

Гемма кивнула и снова отвернулась к окошку.

Тут и Бекка осмелела.

– Правда, что это значит? Расскажи!

Гемма вздохнула:

– Это старая песня. Старая песня из старой сказки. Вот что в ней говорится:

– А кто такой хапер… – Барни запнулся.

– …менш? – закончила Бекка.

– Похититель, – отрезала Гемма.

– Похититель? – возмутился Барни. – В «Спящей красавице» нет никаких похитителей!

Гемма сурово взглянула на мальчика.

– Что тебе известно о сказках? Что тебе известно о принцессе Шиповничек?

Под ее испепеляющим взглядом он отвернулся и больше на них не смотрел. До самого дома Гемма не произнесла ни слова.

– Он сказал, что Кульмхоф – один из первых лагерей смерти, – рассказывала Бекка за ужином. Тарелка перед ней стояла нетронутая.

– Ешь, Бекка, – велела мама, хотя сама тоже не притронулась к еде.

– Когда лагерь открылся? – спросил отец.

– В сорок первом, по его словам. У него голос срывался, но, по-моему, не от страха, а от ярости. Он был взбешен. По-настоящему взбешен. И ничего не мог с собой поделать. – Бекка уныло посмотрела на свою полную тарелку. Вообще-то она очень любила мясо в пивном соусе. – Евреи, цыгане – вот кого уничтожали в Кульмхофе.

Доктор Берлин откашлялся.

– Это было так давно. Мы ничего не можем изменить…

– Там была Гемма.

Миссис Берлин обняла дочь. Мамины руки были горячими как огонь. Прожигали насквозь.

– Мистер Гольдман ведь сказал, что ни одна женщина не спаслась, так что Геммы там не было. – Мама перешла почти на шепот.

Бекка не обратила внимания на ее слова.

– Он сказал, Кульмхоф примерно в пятидесяти милях к северо-западу от Лодзи. Это в Польше.

– В Польше… – эхом отозвалась мама.

– Тут у нас большая польская община, – сказал доктор Берлин. – Теперь понятно, почему Гемма выбрала это место.

– Ни одна женщина из Кульмхофа не спаслась, – прошептала Бекка. – Но почему тогда она выбрала жизнь среди поляков, здесь, в Америке, если…

– Возможно, в Кульмхофе погибла ее семья, – предположил доктор Берлин. – А живя среди поляков, она, быть может, надеялась получить весточку от родных?

– О какой семье ты говоришь? – воскликнула миссис Берлин. – У нее не было никого, кроме меня. По крайней мере, я всегда так думала.

– Пока не появились мы, – добавила Бекка. Она вспомнила, как часто Гемма повторяла: «Это мои внучки». Она громко и гордо заявляла это каждый раз при переходе девочек из класса в класс, на вручении дипломов, на любом спортивном состязании – от чего бедным внучкам становилось страшно неловко.

– Это многое объясняет, – заявил доктор Берлин, отодвигая тарелку.

– Ничего это не объясняет, – еле слышно возразила миссис Берлин.

Бекка дождалась возможности вставить слово и сказала тоже почти шепотом, как мама:

– Есть место, где можно все это выяснить.

– Нет! – Доктор Берлин решительно покачал головой. – Нет и нет!

– В Кульмхофе, если он еще существует. В пятидесяти милях от Лодзи, – Бекка повторила слова Гольдмана и вспомнила его ужасное молчание в трубке.

– Немыслимо! – возразил отец.

– Я обещала Гемме. Я поклялась, что отыщу наше наследство.

– Концлагерь – это не наследство!

– Зачем тебе лишние трагедии и чужие тайны? – тихо спросила мама.

– Я обещала. Поклялась, – повторила Бекка. Она мрачно улыбнулась и встала из-за стола. – И правда же, это все как в сказке?

Родители начали яростно спорить даже раньше, чем она вышла из комнаты.

– Принц тоже запел, и его голос слился с их голосами, словно принц был свидетелем всех их смертей в колючках. Словно знал о них все: их прошлое, настоящее и будущее.

– Какое будущее, если они умерли? – наконец, спросила Сильвия.

Девочки долго обсуждали этот вопрос, пока играли в гостиной с кукольным домиком. Шана первой заинтересовалась этой загадкой, но обе старшие девочки хотели, чтобы спрашивала Бекка. Но она отказалась. Тогда Сильвия, самая старшая и самая смелая, сделала то, чего хотелось всем трем.

– Какое будущее? – повторила Сильвия.

Гемма поглядела поверх очков.

– Будущее – это когда люди говорят о прошлом. Принц узнает их прошлое и расскажет людям, которые еще придут, вот и получится, что принцы обретут жизнь в будущем.

– Ага, – кивнула Сильвия, как будто поняла. Но она не поняла ничего. А призналась в этом потом, когда Гемма досказала сказку и девочки снова вернулись к куклам. – Ничегошеньки не ясно.

– И мне, – объявила Шана, перенося куклу-маму из гостиной в кухню.

– И мне, – сказала Бекка, хотя она-то поняла. Младшая давно выучила, что сестрам лучше не возражать. Они тогда ужасно сердятся. Она положила кукольного младенца в колыбельку и пошла в настоящую кухню. Там Гемма пекла пирог.

– Я поняла, – сказала Бекка бабушке.

– Ты всегда понимаешь, – отозвалась бабушка, протягивая Бекке мисочку из-под глазури – вылизать. Бекка предпочла бы из-под теста, но ту миску бабушка уже поставила в раковину и залила мыльной водой.

– Всегда, – повторила Бекка, сильно сомневаясь, что это правда.

Самолет опаздывал уже на час. Бекка безуспешно пыталась заснуть. Пилот дважды обещал, что они долетят вовремя: один раз – когда они приземлились в Милане, второй раз – где-то над итальянской границей. Больше он не обещал. Бекка отстегнула ремень безопасности. Стараясь не потревожить соседку, нагнулась, подняла с пола сумку, расстегнула молнию и достала паспорт и конверт с Геммиными фотографиями. Она опустила столик, разложила фотографии, а свой раскрытый паспорт пристроила рядом. Она уже сто раз их сравнивала. Черно-белые, зернистые снимки Геммы – как давно они были сделаны! Паспортное фото Бекки: цветное, блестящее, как будто чужое. Это могла быть одна женщина. Те же удивленные глаза, сжатые губы, широкий лоб, лицо сердечком, сужающееся к подбородку, никаких ямочек. Никто никогда не говорил, как похожи бабушка и внучка – замечали только рыжие волосы. Хотя, конечно, до сих пор никто не видел фотографий молодой Геммы. Это сходство снова и снова поражало Бекку.

– Какие еще сюрпризы меня ждут, Гемма? – прошептала она.

Ей казалось, что слова эти прозвучали совсем тихо, но соседка все-таки проснулась. Едва раскрыв глаза, словоохотливая женщина, у которой оказалась целая куча польских родственников, завела бесконечный разговор о том о сем.

Бекка слушала вполуха – женщина уже в третий раз рассказывала одну и ту же историю. Убрав фотографии, Бекка все открывала и закрывала паспорт. Такой свеженький, такой новенький. Скоро его украсят первые штампы. Пограничные отметки. Польские. Почти осквернение, хотя и желанное. Она вдруг вспомнила – а ведь у Геммы не было паспорта! Ни в банковской ячейке, ни в палисандровой шкатулке. Да и сама Гемма часто с гордостью повторяла, что ей и в Америке хорошо и незачем никуда ехать, границы пересекать. Скорее всего, паспорта у нее и не было никогда. Женщина из Сторса говорила, что у большинства беженцев был статус перемещенных лиц и они получали визы через американские консульства. «Тот, кто в отчаянии бежит от войны, – сказала она, – вряд ли успевает позаботиться о документах».

Бекка думала о бабушке, которая была даже моложе, чем она сейчас, когда убегала от войны. Бекка убрала паспорт в сумку. Молния закрылась с неожиданно резким звуком. Виновато улыбнувшись, Бекка повернулась к соседке и сказала, прерывая ее монолог:

– Я никогда не была в Польше.

– А я уже в третий раз, моя дорогая, – отозвалась соседка. – Моя родня…

– Я вообще нигде не была.

– Как Спящая красавица, да?

Бекка начала хохотать и никак не могла остановиться. Соседка перепугалась и нажала кнопку вызова. Стюардесса решила, что у Бекки истерика, и прибежала со стаканом холодной воды.

– И колючки расступились перед ним.

Когда Гемма доходила до этой простой фразы, немедленно наступала тишина. Слушательницы не смели вымолвить ни слова.

Только однажды Бекка слишком рано нарушила молчание. Ей надо было в уборную, прямо срочно надо, но она не хотела уходить – боялась, что Гемма докончит сказку без нее. Конечно, она знала сказку наизусть, но все равно не хотела упустить ни слова. Вдруг именно на этот раз случится что-нибудь новое?

– И колючки расступились перед ним, – произнесла Гемма.

Три девочки на диване глубоко вздохнули.

– Скорее, Гемма, – вдруг сказала Бекка.

Гемма вздрогнула и широко открыла выцветшие голубые глаза. Прервать сказку – это было совсем непохоже на Бекку. Она лучше сестер улавливала ритм повествования.

– Тихо ты, – Сильвия толкнула Бекку в бок острым локотком.

Бекка почувствовала, что штанишки стали мокрыми и велюровая диванная подушка золотистого цвета – тоже. Она горько заплакала – и сказку жалко, и мокрое пятно скоро обнаружат.

– Смотрите, что она наделала! – Шана первая заметила позор.

– Фу, какая гадость! – завопила Сильвия. – Гемма, она в штаны надула!

– Она еще маленькая, а вы большие девочки. – Гемма взяла Бекку на руки и понесла переодеваться, не обращая внимания на то, что Бекка была вся мокрая. Она извивалась у бабушки на руках и плакала разом и от стыда, и от злости, и от разочарования.

– Я хочу ска-а-азку, – рыдала Бекка. – Доскажи сказку! Хочу про зал, про туман, про поцелуй…

– Ты все это знаешь, – увещевала Гемма.

Она отнесла Бекку наверх, в ванную. Девочка сидела в ванне с пеной, с целыми горами пены, а бабушка рассказывала сказку для нее одной. Сильвия и Шана отказались слушать сказку в ванной комнате.

– Могли бы поехать на поезде, – сказала Магда, когда они вышли из конторы по прокату автомобилей. – Вышло бы гораздо недорож… как вы говорите? Дешевле! Но с пересадкой.

– Я проверяла, – возразила Бекка, устраиваясь на водительском месте. – В Хелмно ходят только два поезда в день. И как мы там будем передвигаться?

Она осторожно повела серый «Фиат» и по привычке уже придумала ему имя: Алмаз. Не столько из-за суммы, которую с нее содрали за аренду, сколько в надежде, что он будет покрепче ее Росинанта.

– Будем ходить пешком, – отозвалась Магда. Она то и дело взмахивала руками, указывая дорогу. – Но я высоко ценю автомобиль. Машину.

Они выехали на восемьдесят первое шоссе.

– Не забывай, я – туристка. Желаю осматривать красивые места, фотографировать, есть в хороших ресторанах.

– Тогда я очень-очень высоко ценю машину. Кроме того, если у твоей бабушки был замок, нам не подобает ходить пешком. Будем держать марку. Этого ждут от внучки кого? Графини? Княгини? Принцессы?

– Кшенжнички, – сказала Бекка.

– Ты знаешь польский? – Магда захлопала в ладоши. – А почему молчала? Но какой жуткий акцент!

– Так называли мою бабушку, прежде чем она приехала в Америку. Мы не знаем, титул это или прозвище.

– Прошу прощения, что значит прузвище?

– Прозвище. Ласковая кличка, домашнее имя, – объяснила Бекка.

– А меня называли Kotek, это значит «котенок». Раньше – мама с папой, теперь иногда – тетушка.

Бекка хотела спросить почему, но тут шоссе повернуло. Знак гласил: «Плоцк», но они все ехали и ехали, а назад убегала зеленая равнина, которая, казалось, не знала руки человека.

– А мы туда заедем? – спросила Бекка.

– Там нет ничего интересного.

– Почему?

– Абсолютно ничего. Собор. И вот те высокие трубы, они… – Магда повела руками, изображая вулкан.

– Извергают огонь и дым?

– Да. Точно. Одна на въезде в город, другая на выезде. Как будто с одной и с другой стороны книг.

– Подпорки для книг?

– Да. Мы остановимся в Торуне. Тебе там понравится. Город знаменит своими… ну, я не знаю слова. Сама увидишь.

– Вдруг я догадаюсь?

– Ну, это такие, как печенья со специями. Их пекут в форме дам и кавалеров. Может быть, – подразнила Магда, – даже в форме кшенжничек!

Она, смеясь, произнесла это слово, подражая Беккиному акценту.

– Имбирные пряники? – догадалась Бекка.

Магда озадаченно покачала головой:

– Даже не знаю, не уверена.

Принц шел через разросшийся лес, и колючки расступались перед ним. Белые березы в конце пути мерцали, как души умерших.

– Пропусти это место, Гемма, – попросила Сильвия. – Не надо на Хэллоуин.

– Все это чистая правда и на Хэллоуин, и в любой другой день, – возразила Гемма.

– Это вообще не правда! – выкрикнула Шана.

– Правда, – твердо сказала Бекка. – Да, правда!

Она была одета как принцесса – в короне и со скипетром. Хотя Шана и утверждала, что скипетры бывают только у королей.

– А вот и нет! – Шана нарядилась пиратом. Нарисованные ваксой свирепые усы блестели от пота. Для тепла ей надели черные рейтузы. Теперь она была готова стучаться во все соседские дома.

– Правда! – Бекка повернулась к бабушке за поддержкой.

– Принц направился к замку. Мгла лежала на стенах и полах, висела в воздухе, как последний вздох, слетевший с уст спящих.

Гемма остановилась перевести дух.

– Только не на Хэллоуин, Гемма! – Сильвия встала на цыпочки, ее самодельная балетная пачка задралась, так что поза вышла менее торжественной, чем хотелось.

Шана вслед за Сильвией выбежала из комнаты, сзади волочился пиратский меч. В прошлом году меч был королевским и принадлежал Сильвии. Шана выпрашивала его все триста шестьдесят четыре дня с прошлого Хэллоуина. А теперь она была страшно разочарована, потому что меч на ходу бил ее под коленки. Еще и в рейтузах было слишком жарко. И злилась она от этого, а вовсе не из-за сказки. Но Бекке было всего восемь – как ей было понять такие тонкости.

– Гемма, дальше, – попросила она.

И Гемма продолжила рассказ. Когда дело касалось «Спящей красавицы», бабушку не надо было долго упрашивать.

Магда проснулась рано и вышла из комнаты. Бекка это слышала, но повернулась на другой бок и снова провалилась в сон: разница часовых поясов брала свое, и вставать совершенно не хотелось. Через какое-то время она все-таки открыла глаза. Солнце било в окно, Магда сидела на единственном стуле и читала.

– Извини, что-то я заспалась.

– Ты завтрак пропустила. – Магда впервые не улыбалась.

– Все нормально.

Магда наконец улыбнулась.

– Я булочку принесла, там на тумбочке.

– Спасибо, я правда ничего не хочу.

– Тебе надо набираться сил. Мы едем в Хелмно. Я тут почитала… Хочешь послушать?

– Про Хелмно я еще дома начиталась. Это… – Бекка запнулась. – Это было не самое приятное место.

– Хуже, чем Майданек. Там хотя бы для самых сильных была надежда.

– Знаю я.

– Тогда зачем… – Магда пересела на кровать, внимательно посмотрела на Бекку. – Зачем ты здесь?

– Потому что именно там для моей бабушки и начались испытания. Я не знаю почему.

– Может быть, она жила в каком-нибудь соседнем городке или в гетто в Лодзи. В еврейском гетто. В этой статье написано, что нацисты согнали – это правильное слово? – да, согнали тысячи евреев из Лодзи и окрестных местечек, а потом повезли в грузовиках и по железной дороге в Хелмно. Возможно, семья твоей бабушки погибла именно так, а она как-то спряталась и выжила. Такое вполне могло случиться.

– Да, могло. Ни одна женщина не спаслась из Хелмно. По крайней мере, мне так сказали.

– Не надо туда ехать. Поедем лучше в Беловежскую пущу. Это недалеко. Польские короли любили там охотиться. Там по-прежнему живут зубры. Ты знаешь про зубров? И… – Бекка вдруг резко встала, и Магда сразу сникла: – Ты не интересуешься ни лесами, ни зубрами.

– Нет.

– И королевской охотой не интересуешься?

– Извини, нет.

– И я тоже. Но… – Магда пожала плечами. – Иногда бывает важно задать другу такие вопросы.

Бекка кивнула:

– Я буду готова через две минуты.

– Он шел по замку и дивился, как много вокруг спящих: хороших людей и не очень, молодых и не слишком. Он едва мог продолжать путь – мешали люди, лежащие прямо на дороге, и ни один из них не шевелился. Ни один.

– Гемма, почему мешали? – спросила Бекка.

Она чувствовала себя почти взрослой, потому что сегодня ее в первый раз взяли вечером на ярмарку. Здесь было на что посмотреть, и сначала она слушала сказку вполуха. Они стояли в очереди на колесо обозрения. Шана и Сильвия катались уже второй раз. Тогда-то Гемма и завела привычную сказку – чтобы Бекка немножко успокоилась.

Но это странное слово…

– Гемма, а почему «мешали»? Мешали суп? Ложкой? А зачем им ложки, если они спят? Как лежать и варить суп? Я не понимаю… – Ее голосок звенел от волнения.

– Это просто значит, что трудно было пройти, – Гемма крепче сжала руку внучки.

– Зачем ты не говоришь: «не мог пройти»? Зачем говоришь: «мешали»? Получается похоже на суп. Это глупо, а «Спящая красавица» ни капельки не глупая сказка.

– Ну конечно, – задумчиво согласилась Гемма, глядя куда-то мимо колеса обозрения, – ни капельки не глупая.

– Тогда зачем ты говоришь «мешали»? – не отставала Бекка.

Гемма не ответила. Просто потянула внучку вперед, к ожидающей их кабинке. Покачиваясь, они поплыли вверх. Предвкушение чуда, перемешанное со страхом, – и сказка была забыта.

– Ой, Гемма, смотри – небо! – закричала Бекка.

Они молча сидели в гостиничном холле, пили кофе и ждали Йозефа Потоцкого.

Бекка вспоминала обратную дорогу из Хелмно. Сначала с реки Нарев пополз серый туман, потом небо затянули облака и начался мелкий моросящий дождь. Осматривать город под дождем не хотелось, поэтому они просто остались в гостинице, коротая время за чтением. Бекка читала книгу по истории Польши и неожиданно наткнулась на фамилию Потоцкий. Оказывается, эта аристократическая семья с юга Польши была известна еще с тринадцатого века.

– Как думаешь, наш Йозеф Потоцкий тоже королевского происхождения? – спросила она у Магды.

В тишине комнаты собственный голос показался Бекке слишком громким.

– У нас больше нет аристократии, – засмеялась Магда. – Кто угодно может переиначить или изменить свою фамилию. Тебе повсюду мерещатся принцы и замки.

– А тот schloss… – начала Бекка.

– Ну, если это и есть замок твоей бабушки, то она не из богатой семьи.

Повисла долгая пауза.

– Ты тоже считаешь меня дурой? – спросила, наконец, Бекка. – Сестры думают, что я совсем помешалась с этими поисками.

– Интересоваться своим прошлым совсем не глупо, – отозвалась Магда. – Глупо жить в прошлом, как делают многие аристократы. Пойдем ужинать.

Обеим было не до еды, они просто поковырялись в тарелках. Правда пирожное Бекка съела с удовольствием. А теперь они сидели в холле и потягивали кофе. Ожидание казалось бесконечным.

– Сколько времени? – в который уже раз спросила Бекка.

– Он обещал прийти в восемь, а сейчас только полдевятого. Прошлое ждет уже пятьдесят лет. Часом больше, часом меньше… Что-то я заговорила прямо как тетушка, а ведь я моложе тебя.

Бекка улыбнулась.

– Ты права, Магда. Я веду себя просто как клуша.

– Что такое «клуша»?

– Клуша, дурочка, балда, loca…

– А, балда я знаю! У меня был парень из Америки. Он стучал себя по лбу, вот так, – Магда показала, – и говорил: «Ну и балда». Значит, балда это клуша. А дурачека?

– Дурочка.

– Люблю учить новые слова! А что значит «лока»…?

– Это по-испански, а не по-английски. Не бери в голову.

– Клуша, я запомню. – Магда постучала пальцами по лбу. – Ну и клуша!

Обе громко расхохотались.

– Приятно услышать смех в такой вечер.

Голос был ровный, чуть-чуть слишком высокий – наверно, от возраста, речь правильная, произношение скорее британское, чем американское. Казалось, он слегка посмеивается над собой.

– Это вы – две молодые особы, которые ищут Йозефа Потоцкого?

Высокий, худой старик шагнул в круг света от лампы, стоящей на их столике. Прямой нос, большой подвижный рот, неожиданно четко очерченная линия губ, что-то восточное в выступающих скулах. Старик опирался на трость с серебряным набалдашником. Возраст выдавали лишь руки, испещренные пятнышками, но пальцы, сжимающие трость, казались сильными.

– Да! – сказали девушки хором, и Магда поспешила их представить.

Он сел в свободное кресло и легким взмахом руки подозвал официанта. Свежий кофе появился незамедлительно, так что стало понятно – в гостинице «Брда» этот старик хорошо известен.

– Вы интересуетесь Хелмно? – спросил он.

Название прозвучало почти как ругательство. Как бранное слово, смысл которого уже стерся от частого употребления.

– Да! – Бекка подалась вперед. – То есть я интересуюсь. Понимаете, моя бабушка, возможно, родом оттуда.

– Она еврейка? – спросил Потоцкий. – Я ничего не имею в виду, просто хочу знать.

– Да, еврейка.

– Тогда она не могла приехать в Америку из Хелмно. – Он произнес эти слова совсем буднично, и от этого они прозвучали еще страшнее.

– Позвольте, я расскажу вам то, что знаю о ней, – попросила Бекка.

– Пожалуйста, продолжайте.

Потоцкий пригубил кофе, поставил чашку и откинулся в кресле, так что его лицо оказалось в тени.

Бекка торопливо рассказала о смерти Геммы, о найденных документах на имя Гитл Мандельштейн, об одном-единственном слове Кульмхоф, которое и привело ее в Польшу.

– А еще у меня есть фотографии бабушки, снятые в лагере для беженцев в Форте Освего. И другие вещи.

– Позвольте взглянуть. – Голос Потоцкого вдруг сорвался, будто ему стало трудно говорить.

Бекка подумала, что ему давно надоело выслушивать одну и ту же историю: мало ли кто разыскивает родственников.

Потоцкий потянулся за фотографиями. Его рука слегка дрожала, возраст все-таки.

Бекка достала из папки одну фотографию и подала ему через стол.

– Ребенок на снимке – это моя мама. Снято в 1945 году, так тут написано. Вот и все, что я знаю.

Он снова откинулся назад. Теперь Бекка не могла видеть его лица, только руку, держащую снимок. Она ждала хоть какой-нибудь реакции. Ни слова. Лишь странные тихие всхлипы. Плачет? Этого она не ожидала.

Магда вскочила со стула, бросилась к нему и быстро-быстро заговорила по-польски. Потом подозвала официанта и попросила принести стакан воды и салфетку.

Потоцкий выпрямился в кресле и достал из кармана льняной носовой платок. Бекка заметила на платке синюю вышитую монограмму.

– Мертвые так неожиданно оказываются живыми. – Потоцкий внимательно разглядывал Бекку. – Я мог бы сразу догадаться. Вы на нее похожи. Кшенжничка.

У Бекки затряслись руки. Ну конечно! ЙМП! Инициалы на носовом платке такие же, как на кольце. Она достала из папки маленькую, как на паспорт, фотографию незнакомого мужчины. Как она раньше не заметила? Это же Потоцкий. Только очень молодой и очень красивый. Жалко, что ни мама, ни она, ни сестры на него совсем не похожи. Она глубоко вздохнула, стараясь унять дрожь.

– Значит, вы… вы мой дедушка.

Оказывается, все так просто! Она достала кольцо из сумочки и протянула Потоцкому.

Он охнул, еле слышно засмеялся. Веселого в этом смехе было мало. Потом приложил платок к губам, вытер глаза, покачал головой.

– Нет-нет, детка, это невозможно.

Он что-то быстро сказал Магде по-польски, она тоже рассмеялась и вернулась на свое место.

– Он говорит, что кольцо действительно его, но он никак не может быть твоим дедушкой. – Она снова хихикнула. – Он… он всегда был… не знаю, как это по-английски…

Она повернулась к Потоцкому.

– Я никогда не любил женщин, – объяснил он просто. – Хотя со многими дружил.

– А, так вы гей? – удивилась Бекка.

– Вы, американцы, всегда так прямолинейны. – Он пожал плечами и усмехнулся. – Мы обычно говорим более иносказательно. Но, несомненно, – говоря вашими словами – я гей. Вот почему нацисты меня интернировали. Даже семейные связи не помогли. Так что я никак не могу быть вашим дедушкой. Хотя бабушку вашу я знал.

– А дедушку?

– И… дедушку. Мы были все вместе.

Бекка набрала побольше воздуха:

– Где? В Хелмно? В лагере?

– В лесах. В партизанском отряде. Это длинная история. Очень длинная. Сейчас я слишком взволнован и слишком устал. Завтра… Приходите ко мне, и я все вам расскажу.

Он встал, и Бекка заметила, что руки у него дрожат.

– Простите мне мою слабость. С нетерпением буду ждать завтрашнего утра.

Он слегка поклонился и полез в нагрудный карман пиджака. Достал серебряный футляр для визитных карточек и протянул Бекке.

– Откройте, моя дорогая. Пальцы меня не слушаются. Адрес – на визитке. Жду вас в одиннадцать к завтраку. – Он поклонился Магде. – Разумеется, вы обе приглашены. Надеюсь, в отличие от большинства девушек, вы придете вовремя.

Бекка достала визитку и сунула футляр обратно ему в карман. Опираясь на трость, Потоцкий шагнул к выходу, и перед ним чудесным образом распахнулись двери. Наверно, там стоял швейцар или официант, но Бекке хотелось думать, что двери открылись сами собой, потому что он был вроде принца – перед ним расступились бы даже колючки, как в Гемминой истории.

– Вот и конец сказки, – сказала Магда.

– По крайней мере, середина, – отозвалась Бекка. – Надеюсь только, он не умрет за ночь.

– Думаю, он не из тех, кто поддается смерти, не закончив начатое, – неожиданно серьезно произнесла Магда.

– Ты права как никогда! – торжественно провозгласила Бекка.

Вы должны понять (начал он), эта история о выживших, не о героях. Во время войны таких было полно. Это не героизм – цепляться за жизнь, драться за корку хлеба, за глоток воздуха. Тогда все мы герои. Не больше и не меньше, чем Йозеф П.

Он был младшим, поздним ребенком в большой семье, которая если и могла чем-то похвастаться, то скорее древней родословной, чем богатством. Когда умер отец, мать, все еще привлекательная женщина, почти сразу вышла замуж, подтвердив тем самым упорные слухи о давнем романе с одним из наследников рода Потоцких. Йозефа отослали – слишком рано – в британскую закрытую школу, где некрасивый мальчик расцвел, превратившись в привлекательного подростка. В то время в определенных кругах обрела популярность идея однополой любви, поэтому в его жизни хватило как жестокости, так и фаворитизма. Сперва его нещадно мучили, причем все, кому не лень, – любимое занятие британцев – а потом начали столь же истово обожать как учителя, так и старшие ученики. Он держался за свою добродетель на чистом невежестве. Все это продолжалось, пока он не поступил в университет, где один особенно настойчивый преподаватель ухитрился заняться с ним и поэзией Данте, и любовью. Тут-то Йозеф и решил никогда не возвращаться домой в Польшу. В Англии он сделался снобом, поэтому присвоил себе титул и фамилию отчима.

Многое Йозеф понимал неправильно, но только не свои чувства. Он обнаружил, что абсолютно равнодушен к политике, зато живо интересуется театром и любовью.

Став первым в выпуске – скорее случайно, чем в результате упорной учебы, – он немедленно уехал в Париж. Там он обнаружил у себя еще одну склонность: а именно, к жизни полусвета. Сказать, что он выживал, значит утверждать очевидное. Сказать, что он осознавал, что просто выживает, значит приписывать ему большую способность к рефлексии, чем он в то время на самом деле имел. Пописывая для маленьких театриков и крутя романы с героями-любовниками, он довольно бездумно переехал из Парижа в Вену, потом в Берлин.

В 1936 году, накануне своего тридцатилетия, решив напоследок оторваться на полную катушку, он весело проводил время в Берлине. В то время Йозеф был влюблен в юношу двадцати двух лет с абсолютно арийской внешностью. Льняные кудри, безупречные зубы, греческий нос и васильковые глаза. Звали его Адам Готлиб, и он был евреем. Но под покровительством Потоцкого – «графа Потоцкого», известного в театральных кругах под этим именем, – Адаму ничего не угрожало. Он сменил имя, став Аланом Бергом, Аланом «с Гор», и все, в том числе и Йозеф П., легко забыли, кем он был на самом деле.

Йозеф особенно любил на выходные уезжать со своим обожаемым Аланом в горы. Они останавливались в маленьких шале и целыми днями гуляли. Йозеф украшал возлюбленного венками из эдельвейсов, они любовались горными вершинами и напевали песенки из последних шоу. Йозефу казалось, что он почти в раю.

На самом деле они находились в самом логове волка, не подозревая, что хищник уже притаился, готовый к броску. Аполитичные, зацикленные друг на друге, цитирующие Гете, Шиллера и темные, сладострастные строки Рембо и Бодлера («Срок приближается, срок приближается, – без конца напевал Алан, – сердце пленяется!»[3]), они изумились, когда мир их настиг. Первый удар они получили в маленьком городке, где сняли домик. Поперек дороги висел плакат: ЕВРЕИ ПРИЕЗЖАЮТ НА СВОЙ СТРАХ И РИСК.

В первый момент Йозеф не понял, почему Алан вскрикнул. Потом, поняв, нежно обнял друга за плечи, стараясь не помешать тому вести машину, но все-таки дать понять, что считает плакат чудовищным.

– Никто не узнает, – шепнул Йозеф.

– Я знаю, – возразил Алан. – Этого вполне достаточно.

Его плечи вздрагивали под рукой Йозефа.

– В Баварии… – начал Йозеф, имея в виду, что в таком городишке политика не играет роли, но сразу же осекся: на двери отеля, куда они подъехали забрать ключи от снятого шале, их встретило объявление: СОБАКАМ И ЕВРЕЯМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН.

– Я тут не останусь, – сказал Алан. – Ни за что.

Он крепко стиснул руль. Руки у него дрожали.

– Никто же не узнает, – повторил Йозеф, не понимая, что как раз этого говорить не стоило, не осознавая, какая пропасть вдруг возникла между ними. – Откуда им узнать?

Алан не удостоил его ответом, и тогда Йозеф сдуру произнес слова, окончательно их разъединившие. Только спустя долгие годы он смог понять, что наделал.

– Мы же так мечтали побыть вместе! Не обращай внимания на эти глупости, какое нам до них дело? Даже в ресторане есть не обязательно, я могу готовить. И сам заберу ключи. Тебе и показываться не придется.

Алан не сказал ни слова.

Они остались только на одну ночь и спали в разных кроватях. На следующее утро вернулись в Берлин, мучительно препираясь всю дорогу, не упоминая, однако, о политике. Больше Йозеф его не видел. Алан сначала уехал в Париж, потом – по слухам – в Палестину, где был убит в какой-то нелепой пограничной стычке. Жалкий конец прекрасной жизни, думал тогда Йозеф, с бессмысленной злостью вспоминая бегство возлюбленного. Лишь через много лет, в густом лесу возле Кульмхофа, он осознал: Алан ушел из жизни, сражаясь, что само по себе совсем неплохо. В память об Алане он даже процитировал знаменитую концовку «Повести о двух городах»[4] – быть может, чересчур театрально благодаря четверти бутылки коньяка.

Представьте, по крайней мере, постарайтесь (продолжал он), громадный полукруг, отгороженный изогнутой каменной стеной. С одного боку аккуратные бараки с клубом и кинозалом, рядом контора. Все это предназначено для гестапо и СС. Тут же прелестные клумбы с цветами.

А в центре лагеря – аппельплац, где проводится перекличка. Огромная площадь, такая большая, что двадцать тысяч человек – а для переклички вам надо выстраиваться три раза в день независимо от своего состояния – кажутся жалкой кучкой.

Рядом – больничный барак. Бог должен был пометить его красным. На двери вывеска: «Патология». Нет, не госпиталь. Нет. Чудовищное было там обыденным. Об этом месте никогда не говорили вслух. Просто кто-то мог упомянуть, что там есть дренажная канава для стока крови. Или что в кладовой умещается пять тысяч трупов. В первый раз Йозеф услышал об этом от соседа по нарам и сначала не поверил.

– Быть того не может!

– Ничего, что здесь творится, быть не может, – хмуро буркнул сосед из темноты, – но все происходит на самом деле.

– Пять тысяч, пять тысяч… – бормотал Йозеф, все еще не веря.

Через неделю он знал многих из умерших по именам.

Заключенные размещались по другую сторону стены, довольно далеко, так что гестаповцам не приходилось круглосуточно любоваться бараками, полными обреченных. Тут-то и протекала повседневная жизнь лагеря. В каждом бараке, где и сотне было бы тесно, набивалось по триста-четыреста человек. Люди лежали вплотную, как сельди в бочке.

А в дальнем углу лагеря находилась теплица с цветами и овощами, загоны для свиней.

Раньше Йозеф не обращал на цветы особого внимания. Он плел венки из эдельвейсов для Алана, дарил розы актрисам, вот и все. Ему самому было странно, что тут, где мужчин запросто кастрировали, где резали трупы, где в экспериментальных целях высушивали человеческие головы, где охрана выгоняла заключенных голыми на мороз и держала часами – он начал разбираться в цветах. Благоухание гвоздики и нежный аромат сирени навсегда связались у него с запахом крови.

Все ваши романтические и ошибочные представления о партизанах (продолжал он) надо забыть. Партизаны – не храбрые мужчины и женщины, совершающие блестяще задуманные действия против беспомощного врага. Не подпольные гроссмейстеры, ставящие Рейху мат. Это крестьяне, лесорубы, беглецы. Студенты, домохозяйки, профессиональные воры. Бездомные, бродяги, случайные люди, вроде Йозефа. Их победы оборачивались катастрофами, поражения входили в легенду.

Многие были героями.

Многие – идиотами.

Все они были лгунами – потому что трусили или потому что ничего не боялись, потому что были беспечны или потому что слишком осторожничали.

Больше он не голодал, не замерзал, не скрывался от гестапо Заксенхаузена – он вступил в партизанский отряд, возглавляемый Крысой. Йозефу не очень нравился грубый безграмотный лесоруб, но с Хенриком он впервые за годы почувствовал себя в безопасности. Он стал партизаном из благодарности и из страха. Его подхватило приливом и понесло. Если бы Хенрик решил заняться с ним любовью, он бы согласился. Если бы Хенрик его избил, он бы благословлял карающую руку.

Ночью, в глубине леса, в шалашах, которые научил их строить Хенрик, партизаны, боясь себя выдать, не разжигали костров. Чтобы придать друг другу мужества, пятеро мужчин и три женщины из группы Хенрика рассказывали истории о сопротивлении.

Один, еврей, студент, учившийся на раввина, сумел под покровом страшной бури сбежать по дороге в Дахау и укрыться в лесу. Он рассказал о варшавской группе «Радость субботы», собирающей свидетельства о сопротивлении в гетто.

– Одна мать, – повторял студент снова и снова, – сражалась как львица.

– Как львица, – вторили женщины.

– Она отказалась выдать своего ребенка убийцам.

– Львица, – повторила одна из женщин, сама мать, чьи дети умерли во время марш-броска.

Она называла себя Mutter Holle – Матушка Метелица.

– Чем дело кончилось? – спросил Йозеф.

Студент покачал головой.

– Они вырвали у нее ребенка и выбросили из окна. Но… – Он повернулся к Йозефу, его перекошенное лицо сияло чужим, отраженным мужеством, – сама она его не отдала.

Йозеф промолчал, только языком прищелкнул.

Матушка Метелица положила Йозефу руку на плечо.

– Ты думаешь, это неважно, раз результат один. Но, Принц, ты не прав. С такими женщинами мы сами становимся сильнее.

Они прозвали его Принцем из-за манер. И еще потому, что студент, сам из Польши, был наслышан о семье аристократов Потоцких.

Йозеф не нашелся, что сказать. Он думал: мертвый ребенок есть мертвый ребенок. Ничего хорошего в убийстве ребенка нет и быть не может. Сейчас, после года ужасов, ему постоянно снилось, как он истекает кровью. А в Заксенхаузене он видел во сне одну лишь еду. Он молчал, и женщины приняли это за согласие.

– Йозеф понял, – объявила Матушка Метелица. – Он ведь Принц.

Трудно поверить (продолжал он), но Йозеф П. добрался до поместья отчима живым и невредимым. Во время войны случалось и не такое. Кто-то всю войну пересидел у соседей в чулане, а кого-то убили, когда он гулял с собакой. Одна женщина опоздала на поезд, и его подорвали, а другая попросила ее подвести и была убита. Этот ребенок спокойно прожил в лесу три года, а тому размозжили голову о каменную стену в лагере. В этом мире уже не осталось ничего невозможного. Йозеф П. добрался до дома.

Дома он обнаружил, что отчима уже нет в живых: Потоцкого посчитали заговорщиком и застрелили в той самой сторожке егеря, где он так часто свежевал кроликов и снимал шкуру с оленей. Мать Йозефа, все еще привлекательная женщина, теперь была любовницей военного коменданта, устроившего в их доме штаб-квартиру. Йозеф задержался, только чтобы взять кое-какую одежду, рюкзак с продуктами, паспорт, лишнюю фотографию, нож, дорогое охотничье ружье отчима с запасом пуль – он, в конце концов, не был идиотом. Все это собрала для него старая няня. Она же его подстригла, привела в порядок ногти и уложила в свою кровать. До ночи его голова, как в детстве, покоилась на груди нянюшки. С матерью он встречаться не стал.

– Возьми отцовское кольцо, – сказала няня и надела кольцо отчима ему на палец.

– Это кольцо Потоцких, – возразил Йозеф, рассмотрев вензель.

– Твой настоящий отец – он. На самом деле ты его сын.

– Как мама?

– Ах, бедняжечка… Ничего особенно хорошего. Но старик… – Так няня называла первого мужа матери, которого Йозеф всегда считал отцом, – старик был жестоким чудовищем. Извергом. Она всегда любила Потоцкого. А ты – плод этого союза.

Няня поцеловала его и отпустила в ночь. Он так и не узнал, была ли эта история, как и другие нянюшкины истории, рассказанные перед сном, правдой или сказкой. Мать погибла в конце войны: ее повесили местные партизаны. За коллаборационизм. Но сперва сбрили ее прекрасные золотистые волосы. Он больше никогда ее не видел.

Как вернуть доброе имя (спросил он), как искупить свои ошибки? Вспомните Оскара Шиндлера. Игрок, бабник, выпивоха, спекулянт, нацист. Жил от одного позорного поступка до другого. А спас тысячу двести человек. Спасенные им евреи повторяли: «Среди неправедных не забудем о праведниках».

Вот так и Йозеф, щепка, несущаяся по воле волн, стал героем.

В отличие от Освенцима, Дахау и Берген-Бельзена, лагерь в Хелмно был секретным.

Даже евреи из Лодзинского гетто, которых туда посылали тысячами, даже уничтоженные там полностью евреи из Вартеланда, аннексированного немцами района в Западной Польше, не боялись этого слова. Они его просто никогда не слышали. И после войны не было Союза выживших узников Хелмно. Потому что не выжил никто. Почти. Двоим мужчинам удалось убежать, двое дожили в лагере до конца войны – всего четверо мужчин. И одна женщина. Księżniczka. Принцесса.

До отряда Йозефа слухи дошли из Варшавского гетто. Но только слухи. Якобы есть такой лагерь уничтожения в пятидесяти километрах от Лодзи. Слухи были ужасны. Хотя к ужасам им было не привыкать. Эти мужчины и женщины, прошедшие пытки, с выжженными номерами на руках, похоронившие замученных детей или видевшие, как их детей бросают в огонь, люди, побывавшие там, где струились потоки человеческой крови, конечно, поверили слухам. Но что они могли сделать?

– Давайте разрушим рельсы на Поверце, – объявил свое единоличное решение Лесовал, запустив пальцы в густые седые волосы.

Говорили, что заключенных сначала привозили в этот город, а потом гнали по пыльной дороге в Завадки, где они ночевали на большой неотапливаемой мельнице.

– Лучше взорвем мельницу, – возразил Ребе, сплевывая. Он чуть было не попал Йозефу по ботинку, кажется, нарочно. – Нацистским ублюдкам не поздоровится.

Однако, кажется, именно в Завадках было полно эсэсовцев.

– Взорвем эсесовские бараки, – сказал Мститель. – Был бы динамит. Хватило бы храбрости.

Он ухмыльнулся, так что стало понятно: даже он считает это безумной идеей. Усмешка оказалась заразительной, и по кружку заговорщиков пробежал смешок.

– Замок, – произнес Ясень, и три брата согласно кивнули.

Замок – вот где, по слухам, держали узников.

Йозеф был решительно против.

– Мы хотим жить или умереть? Мы хотим спасти людей или стать мучениками?

Он обращался к Ребе, но говорил для всех. Он говорил с таким пылом, что все закивали: да, да, да.

– Мы должны проследить, где держат заключенных, и спасти тех, кто остался в живых.

Последние слухи были о лагере на колесах. На колесах! Они не знали, что это значит, но собирались выяснить.

Той же ночью, без долгих проволочек, трое – Береза, Ясень и Мститель – отправились проследить за поездами, прибывающими в Поверце. Трое других – Рябина, Ребе и Лесовал – пошли на разведку на мельницу. Еще трое – братья Молот, Клещи и Наковальня – двинулись к эсэсовским баракам. А один – Йозеф, поскольку не был евреем и говорил по-польски и по-немецки как аристократ, – направился в Хелмно, по-немецки Кульмхоф, разузнать, что и как.

Братья так и не вернулись. Если их поймали, если их пытали, они наверняка никого не выдали. Они просто исчезли, словно никогда и не жили на свете. Во время войны так обычно и бывало.

Остальные на третью ночь встретились в лесу и обменялись информацией.

– Поезда очень хорошо охраняются, повсюду солдаты, – доложил Береза.

– Мельница тоже, – сказал Ребе. – Ублюдки!

Он сплюнул, на этот раз далеко от Йозефа.

Все помолчали, думая о эсэсовских бараках, об участи братьев. Живы ли они?

Стоило еще подождать, но особой надежды не было. Так случалось почти со всеми, кого Йозеф встречал в лагере и в лесах. Сегодня человек тут, а назавтра исчез. У Йозефа даже слез не осталось.

– А что в городке? – спросил Лесовал. Спросил без интереса, равнодушно, почти безнадежно. Почти.

– Городок… – Йозеф запнулся.

Что он мог рассказать? Городишко был неважнецкий. Маленький, грязный, с одной улицей. Костел, довольно приличная на вид школа, полуразрушенный замок, окруженный деревянным забором с колючей проволокой. Повсюду нацисты.

– Меня подвез местный мужик, который вез сено. Такой же старый, как его лошадь. Зубы редкие, зато уж болтает!

– Лошадь? – пошутил Мститель и подмигнул Йозефу.

– Лошадь помалкивала, зато мужик разошелся. Вот осел! Лошадь везет осла.

Все засмеялись.

– Я сказал, что я Потоцкий, и он почесал в затылке. Спросил, иду ли я домой, я подтвердил. Сказал, что иду повидать мать. Его родственник однажды видел мою мать, когда она ехала на бал. А может, бабушку. Красавица. Прелестная женщина, если ему дозволено так говорить. Я дозволил.

– Ох уж эта аристократия, – протянул Ребе, но на этот раз сплевывать не стал.

– Тут старик взглянул на дорогу и слегка ударил лошадь вожжами, будто это могло ее подстегнуть. «Евреи – это пиявки, – пробормотал он. – Кровь из народа сосут. Вот бы им соли на хвост насыпать».

Лесорубы возмущено заворчали.

– Это не мои слова, его. Но я спросил его, в чем тут соль. И он объяснил, что вопрос будет решен окончательно. Тут. В Хелмно. И он очень этому рад. «Насколько окончательно?» – спросил я. И он объяснил, что евреев из Вартеланда в товарных вагонах довозят до Коло, там пересаживают в другой поезд и потом по узкоколейке доставляют в Поверце.

– Может, нам удастся взорвать рельсы между Коло и Поверце? – задумчиво протянул Лесовал, но на него никто не обратил внимания.

– Он еще сказал, что из гетто в Лодзи евреев везут на особых поездах, двенадцативагонных.

– Мы видели один такой, – вставил Береза.

– Да, ровно двенадцать вагонов, – подтвердил Ясень. – Мы считали.

– И больше сотни полицаев, – добавил Мститель.

– Старик так и сказал, – кивнул Йозеф. – Спецтранспорт.

– Кажется, старый осел слишком разболтался. – Ребе закашлялся, но, к счастью, сглотнул слюну.

– А что в самом городке? – снова спросил Лесовал. Опять без заметного интереса, без злости, без раздражения.

– Их привозят в замок в фургонах. Своими глазами видел. Через ворота. Ближе подойти не мог.

– А что старик? Он сказал, что с ними делают внутри? – спросил мальчик, положив руку Йозефу на плечо.

Йозеф помолчал, подумал. Потом заговорил, понизив голос, почти шепотом.

– Он сказал: они входят и выходят. Но не такими, как вошли. И рассмеялся. Я тоже. Мы хорошенько посмеялись над этими евреями, – плечи Йозефа тряслись под рукой мальчика. – Я видел нескольких человек с цепями на ногах и указал на них старику. Мы снова посмеялись.

– А как тебе показался город? – спросил Лесовал.

– Очень маленький. Полно эсэсовцев. Евреев из замка вывозят в лес. Я за ними не пошел и постарался не показать своего интереса. Это было бы слишком подозрительно. Мы со стариком смеялись всю дорогу через Хелмно. Над евреями, над цыганами, над извращенцами, над геями. Как мы смеялись! Он восторгался моим кольцом с печаткой. Тут я с ним распрощался. Он хотел пригласить меня в гости и познакомить с женой, но я побоялся, что прикончу его в его собственной кухне. Я объяснил, что меня ждет матушка, и единственная вещь, которую она не переносит, это опоздания. Он кивнул. Это он понял.

– Вывозят в лес… – буркнул Лесовал чуть менее равнодушно.

Отряд осторожно обходил Хелмно. Это заняло три ночи. Днем они старательно прятались в канавах, замаскированных ветками – не хотели рисковать. В конце концов добрались до края леса. Метрах в десяти начиналось поле люцерны. Фиолетовые цветки лениво покачивались под легким ветерком. На краю поля, возле каких-то хибарок, сновали люди: трое мужчин и мальчик. Кажется, кормили кроликов. Справа текла извилистая река Нарев. Завидев плывущие по реке плоскодонки, партизаны поспешно пригнулись.

Солдаты казались вполне спокойными, и собак с ними не было. Это порадовало Йозефа: ему бы не хотелось убивать собак, хотя солдат, если придется, он был готов пристрелить без сожалений. До чего же он дошел за два года войны!

Они прождали несколько часов, пока Лесовал не высказал вслух то, о чем они все думали.

– Фургоны идут не сюда.

Он скользнул обратно в лес, остальные последовали за ним.

Йозеф на минуту задержался, наблюдая за кроличьими клетками. Хотя мальчика никто не трогал, казалось, что мужчины его сторожат. Потом Йозеф вслед за остальными отступил в глубину леса.

«Ein tag – ein tausend» (продолжал он). Через много лет Йозеф услышал эти слова от своего друга, ксендза из Хелмно. Так говорили охранники друг другу и жителям города: «Ein tag – ein tausend». Один день – одна тысяча. Количество убитых. Все по расписанию.

Йозеф и его товарищи спасли одну жизнь. Одну из тысячи. Они знали: шансов еще на одну почти нет. И даже пытаться – страшно опасно.

– Мы должны ее увести, – сказал Йозеф. – Найти ей одежду. Обувь. Нормальную еду.

– Хорошо бы кислород, – добавил Мститель.

Достать одежду, обувь и еду было еще возможно. Что же касается кислорода, она могла дышать воздухом. Все это понимали. Они питались грибами и ягодами, собирали травы, в которых лесорубы отлично разбирались; ловили рыбу в Нареве, но ели ее сырой – и все из-за того, что боялись развести костер. Одежда истрепалась, обувь разваливалась. Йозеф вспомнил, как подарил слуге ботинки, которые ему не подошли. Что бы только он сейчас ни отдал за эти ботинки! Ему снились пирожные с кремом – они с Аланом ели их в Париже. Или в Вене. Или в Берлине. Он не помнил точно где. Ему не снился Алан, только пирожные. Как-то он проснулся от воображаемого запаха кофе.

– Сперва еда, – решил Йозеф. – Обувь потом.

Он удивился, что все с ним согласились, будто ждали его слова. После того, как он буквально вдохнул в девушку жизнь и дал ей имя, его положение в отряде изменилось, и теперь на него смотрели как на командира. Это и радовало – и нет.

– И мы должны об этом рассказать. О фургонах и о лагере должны узнать все.

Он и не догадывался, что о Хелмно уже все известно, и не по слухам из гетто. Польское подполье узнало о лагере от одного из двух сумевших сбежать и передало его показания Польскому правительству в изгнании. Он и не догадывался, что уже в июне все, и в деталях, было известно даже в Лондоне. Он лишь понимал, что товарищи с ним согласны и одобрительно кивают. Последним кивнул Мститель. Не один Йозеф, все заметили, что мальчик глаз с девушки не сводит.

И вот он вошел в комнату в башне. В комнате был железный потолок и пол тоже был железный, решетчатый. Посреди комнаты стояла кровать с четырьмя стойками по углам и пологом тонкого дамасского шелка. На кровати лежала девушка, и принц никогда не видел никого прекраснее ее.

– Очень красивая? – спросила Шана.

Принцесса, которую она рисовала, была точь-в-точь она сама.

– Прекраснее, чем солнце, прекраснее, чем луна. С рыжими волосами, чистыми и сверкающими, как воды реки.

– А может, у нее были светлые волосы? – поинтересовалась Шана.

На ее картинке светловолосая принцесса лежала как бревно на огромной кровати.

– Как хочешь, милая, пусть твоя принцесса будет блондинкой.

– А моя будет с темными волосами, ладно, Гемма? – попросила Сильвия.

Шана отказывалась отдавать желтый карандаш.

– Конечно, твоя с темными.

Маленькая Бекка, зажав карандаш в руке, старательно раскрашивала свою принцессу. Красный карандаш уже прошелся по волосам принцессы, по ее платью, и каплями крови пролился на прямоугольник, изображающий кровать.

– Дальше, Гемма, – торопила Шана. – Расскажи про поцелуй. Я люблю это место.

– И я, – откликнулась Сильвия.

Бекка не поднимала глаз от своего рисунка. Теперь весь листок был красным. Казалось, она не слушает сестер.

– Он был поражен красотой принцессы… – начала Гемма.

– Ее светлыми волосами, – вставила Шана.

– Темными, – возразила Сильвия.

– Нет, светлыми!

Из-за их спора сказка рисковала остаться без конца.

– Тогда он прижал губы к ее губам, – прошептала Бекка, уставившись на свой красный рисунок.

Потом она встала, залезла на колени к бабушке, обвила пухлыми ручками ее шею и поцеловала прямо в губы. Поцелуй отдавал бутербродом с арахисовым маслом и клубничным джемом. Гемма крепко поцеловала внучку, словно вкус не имел значения.

Бекка и Магда слушали, не шелохнувшись. Даже в самых страшных местах повествования речь Потоцкого текла плавно, не теряя выразительности. Камин гас дважды, и дважды пухленькая экономка молча заходила в комнату и снова разжигала огонь. Она же принесла завтрак, к которому они едва притронулись, а потом и чай. Чашку взял только Потоцкий, и то, как подозревала Бекка, больше, чтобы промочить пересохшее горло, чем из-за голода.

Бекка лишь один раз вышла из комнаты в туалет – изысканное помещение с фарфоровой сантехникой, дубовым паркетом и тканевыми обоями. Она задержалась там дольше, чем необходимо, пытаясь осмыслить детали страшного рассказа, пытаясь прочувствовать, что ее дедушка – герой войны, а Гемма – ее Гемма! – умерла, и к жизни ее поцелуем вернул мужчина, который раньше – или с тех пор – не целовал женщин. Почему-то вспомнилась Мерлин Брукс, которая говорила, что Бекка совершенно не чувствует иронии. Но иронии в рассказе Потоцкого было через край, и от этого становилось лишь страшнее. Как во всем этом разобраться?

Она вернулась в гостиную, молча прошла мимо Магды. За все время рассказа обе не произнесли ни слова, разве что, когда отказывались от еды. Похоже, думала Бекка, они просто окаменели.

– Неправильная сказка, – прошептала она чуть слышно, когда рассказ был окончен.

Потоцкий замолчал, уронил голову на грудь и застыл. Прошла минута, вторая, и Бекка забеспокоилась: уж не в обмороке ли он? Или вообще умер? Она встала и неуверенно коснулась его руки.

Он вздрогнул и пришел в себя. Посмотрел на нее и прошептал:

– Кшенжничка!

И тут же бросился извиняться:

– О, моя дорогая, вы так на нее похожи! Как это я сразу не заметил?

Он потянулся к столу и позвонил в серебряный колокольчик.

Появилась экономка и быстро заговорила по-польски.

Он что-то ответил, потом повернулся к Бекке и Магде.

– Волнуется. Может, она и права. Я легко утомляюсь. Но это неважно. Возраст… Потоцкие живут долго. Если уж сразу не убили. Она говорит: ужин уже десять минут на столе. Сердится на нас. Пойдемте.

Он долго выбирался из кресла, а потом, опираясь на трость с серебряным набалдашником, повел девушек в столовую, где ждало угощение.

Как только еду разложили по тарелкам, Магда кивнула Бекке, словно спрашивая разрешения, и обратилась к хозяину:

– Не хочу показаться невежливой, сэр, вы были к нам так добры, но моя подруга Ребекка приехала издалека, чтобы узнать правду.

– Вы сомневаетесь, детка, рассказал ли я чистую правду и не прибавил ли чего для пущего эффекта?

– Нет, что вы! – вмешалась Бекка. – Ничего такого я не думаю. Магда, как ты можешь?

– Дорогое дитя, она права. По собственному признанию, я – драматург и лжец. Вы сами дали мне ключ: кольцо, город, лагерь, даже фамилию вашей бабушки, – он загибал пальцы, перечисляя все это. – Я мог сочинить еще одну сказку.

– Вы любите дурачить людей, – рассмеялась Магда.

– Дурачить? – переспросила Бекка.

– Да. В моем возрасте ничего другого не остается. Все мои друзья умерли – те, с кем я встретился во время войны. Умерли все мои страсти. Мне больше не снятся хорошие сны. Каждому хочется считать себя героем, знаете ли. Я так и не смог пережить его смерть.

– Чью смерть? – спросила Бекка. – Алана?

– Нет, – отозвалась Магда. – Он любил Арона. Мстителя.

– Так это правда? – Бекка поглядела на Магду, потом на Потоцкого. – Все это правда?

– Конечно, – ответила Магда. – Он же первый произнес ее имя – Кшенжничка.

– В лесу? – Бекка все еще ничего не понимала.

– Вчера, в гостинице.

– Думаю… – Бекка покачала головой. – Думаю, ты тоже не прочь подурачиться.

Магда ухмыльнулась.

– Тут дело не в возрасте, просто мы оба поляки. Смеемся, чтобы не заплакать. Разве не так, Йозеф Потоцкий?

– Именно так, прекрасная Магда! – он послал ей воздушный поцелуй. – Но вы, девушки, жаждали истины. «Что есть истина?» – Пилат издевался, ответа он не ждал.

– Мы ждем, – сказала Магда.

– Мы дождались, – поправила Бекка.

– Я никогда никому про это так подробно и правдиво не рассказывал. Я вдохнул в Принцессу жизнь, а она дала жизнь своей внучке. Как я мог солгать?

– Вы говорили, что не были героем. Что там вообще не было героев. Но я думаю, вы – герой. И моя Гемма – тоже.

Он улыбнулся.

– Ваш американский поэт Эмерсон писал: «Герой грызет не леденец, он сердце собственное ест»[7]. Если принять это определение, могу сказать, что я долго и старательно грызу себя, свое сердце. И на вкус оно горькое.

Словно услышав его слова, экономка внесла десерт – крем-брюле в отдельных вазочках.

– Ни слова больше о героизме. Крем-брюле от мадам Гдовской ждать не станет. Я давным-давно научил ее готовить это восхитительное блюдо, и теперь, когда не могу готовить сам, это ее обязанность. Должен признаться, у нее получается даже лучше.

На прощанье Бекка пожала Потоцкому руку.

– Не думаю, чтобы она по-настоящему помнила прошлое. Ни вас, ни моего дедушку, ничего. Все стало для нее волшебной сказкой. Она миллион раз рассказывала нам сказку про Спящую красавицу. Но где-то в самой глубине души она помнила все.

– Вот и хорошо, что только в глубине, моя дорогая. Я рад, что ей не снились мои сны, – он нагнулся и поцеловал Бекке руку. – Пишите старику иногда. Я ваш почетный дедушка, разве что не по фамилии.

– Хотите взять кольцо? – спросила Бекка. – Или фотографию?

– О нет. Я дал ей эти вещи для подтверждения ее истории. Пусть они останутся у вас для подтверждения вашей. Ваш дедушка – вот кто был настоящим героем. Он спустился в преисподнюю и вынес ее оттуда живой. Не могу представить себе никого храбрее.

Магда встала на цыпочки и легонько поцеловала его в щеку.

– А я могу. Иногда жизнь требует больше мужества, чем смерть.

И они ушли.

– Он прижал губы к ее губам, их дыхание слилось. Принцесса проснулась и сказала: «Милый принц, я проснулась. Ты вернул меня к жизни». После свадьбы у нее родилась дочка, еще прекраснее, чем она сама. И они жили долго и счастливо.

– И принц тоже, Гемма? – спросила Бекка. – Я этого никогда толком не понимала.

Она вошла в комнату как раз к концу сказки. Бенджамин вытащил палец изо рта и ткнул им в прабабушку. Сара уже спала. Она редко дослушивала сказку до конца. Ей было всего два.

– Принц тоже, – заявил Бенджамин, тыча пальцем в Бекку.

Она рассмеялась и покачала головой.

– Пусть Гемма скажет.

– Вечно от тебя неприятности, – проворчала Гемма, подхватывая Сару.

– Нет, Гемма, – улыбнулась Бекка, – ты путаешь меня с Сильвией или с Шаной. Я – хорошая сестра, не забыла?

– Мама не так говорит. – И Бенджамин снова сунул палец в рот.

Сонная Сара открыла глаза и спросила:

– Пятая касава?

– Долго и счастливо, – уверенно заявила Гемма, – значит именно это – долго и счастливо.

И она пошла наверх, в спальню, с девочкой на руках, а мальчик шел следом.