Иван подымался в дом по высокому крыльцу осторожно и тихо. Он старался, чтобы снег не скрипел под сапогом, но снег скрипел. Назло скрипел, думал Иван.

Не успел он переступить порог, как Маша, жена, метнулась в большую комнату.

— Маша, — позвал Иван.

Маша не ответила.

— Маша! — уже крикнул он. — Жена!

Она вышла из комнаты, скрестив на груди руки, и с гордой независимостью посмотрела на мужа.

— Ты чего прячешься? — спросил Иван.

— С чего это ты взял?

— Да вот, как зашел, ты и метнулась, а потом зову, зову — не отвечаешь… — Он пристально и серьезно разглядывал жену и старался угадать, случилось все-таки что или нет? Он и домой пришел потому, что дважды за день схватывало внутри от беспокойства.

И все же решил не торопиться с расспросами, разделся, прошел на кухню, помыл руки, сел за стол.

— Накормишь?

— Сам накормишься!

— Накормлюсь, не без того… — Он обиженно запыхтел, догадываясь, что и смелость эта неспроста, есть для того причина.

Маша стояла, привалившись к косяку, все так же скрестив на груди руки, и, презрительно оттопырив нижнюю губу, смотрела на мужа.

— Что, она-то плохо тебя кормит?

— Кто — она?

— Да она! — твердо сказала Маша. — Ведь ходит к тебе в лесничество какая-то?

— А-а… — неопределенно протянул Иван, а про себя подумал: «Тебе можно было, а мне нельзя?»

Налив щей, он начал хлебать.

— Телеграммы тут принесли, — словно невзначай, сказала Маша.

— Телеграммы-ы?.. — Он поднял на жену как будто радостные и озорно-шальные, а на самом деле испуганные в глубине глаза, усмехнулся.

— Сын приезжает, демобилизовался! — Она сказала это с ясной, открытой радостью.

«Вот оно что-о! Вот что-о!..» — Искреннее и легкое счастье засветилось в глазах Ивана.

— А эта, — показала жена, — видать, от сестры твоей. Срочная! — И бросила мужу телеграмму. — Не бойся, не распечатывала, — добавила она с издевкой. — Мне ведь в ваши родственные дела вмешиваться нельзя!

Отложив ложку, Иван нагнулся, поднял с пола телеграмму, распечатал.

Он прочитал раз. Прочитал другой. «Значит, умер… Умер… Ты скажи…»

— Дай телеграмму от сына, — попросил он Машу.

— Это еще зачем?

— Дай! — Он не знал зачем.

Маша принесла из комнаты телеграмму.

Иван читал, но думал свое: «Умер Григорий-то… ты скажи… Умер, да-а… Верно, что старики… Уж тут полный дембель, полный…»

Он сидел, смотрел в окно и мял губами. Со стороны казалось, он думает сейчас крепкую думу, но ничего такого он не думал, просто сидел и повторял про себя: «Умер… скажи на милость. Вот уж дембель так дембель. Полный дембель…»

— Григорий умер, — сказал он Маше.

Дорога, по которой шагал Григорий Никитушкин, не простая дорога. Вьется да петляет она к родному поселку, в котором не был сержант Никитушкин с самого начала войны, с самого начала ее, проклятой… Прихрамывая на правую ногу, Григорий почти бежал по дороге, клубилась за ним пыль. Августовское солнце палило вовсю, пот катился по лицу, по спине… Скорей бы домой, домой…

Он вбежал в дом, сильно хлопнув дверью, и кто-то ойкнул испуганно.

— Мир дому сему! — весело сказал Григорий и прислушался. — Есть тут кто?

Стояла тишина. Григорий улыбнулся. Знал он: если такая тишина, обязательно в доме человек (от разведки еще осталось).

— Стрелять буду! — пошутил Григорий. — Ну!

— А я и дома, — выйдя из кухни, отозвалась полненькая девчонка. — Вам кого?

— А ты кто такая?

— Машенька я.

— Чего тут делаешь?

— Нет, сначала — кто вы такой?

Григорий не сдержался — такого смеху и веселья закатил, что соседка, через огороды, перекрестилась: «У Никитушкиных-то чего такое? Свят, свят!..»

— Я — Никитушкин! — объявил Григорий.

— Григорий Иванович, стало быть? — облегченно вздохнула та. — Напугали вы меня. Зачем так пугаете?

— Да ты скажешь, наконец, кто такая?

Но уже негрозно спрашивал Григорий Иванович.

— Машенька я. — И очень важно добавила: — Жена Ивана Ивановича.

— Это какого еще Ивана Ивановича?

— А вы будто не знаете? Братца вашего, Ивана Ивановича Никитушкина.

— Ваньки? Жена? Постой… как жена? Ваньки? Сопляка этого? Да вы что, с ума спятили?! — И вновь закатился, но теперь уже обидным смехом, Григорий Никитушкин. Он был тощий, длинный, и, когда смеялся, смешно было над ним самим: как жердь, вот-вот сломается — стоит, кланяется, руками размахивает.

Машенька тихонько прыснула.

А перед глазами Григория встал Ванька (сколько ему тогда, перед войной, было — двенадцать, тринадцать?): всклокоченный, сопливый… И этот сопляк, этот его младший брат — Иван Иванович теперь? Муж? Жену — девчонку! — заимел? Ну, братцы, думал Григорий, вы как хотите понимайте, а я… А я — ни хрена-то я не понимаю, вот что, братцы!

И так резко оборвал смех Григорий, так круто смолк, что снова напугал Машеньку.

— Какой вы… — сказала она. — Все пугаете…

«Вот психованная-то, вот дурочка! Больно надо пугать таких!»

— Да что ты заладила, пугаете да пугаете… — Он нагнулся, поправил голенища сапог, а выпрямившись, спросил: — Хозяева скоро будут?

И с тем прошел в дом.

— Хозяева? А-а… вы, верно, про свекра, Ивана Федоровича, говорите? — шла за ним Машенька. — Так они совсем не придут, Ваня только будет. Мы с Ваней вдвоем тут живем… Да вы проходите, проходите, не чужой, поди, дом-то! А Иван Федорович навсегда в лес ушел, там и поживают. Тут, говорят, скучно, да и… — Она запнулась.

— Да и?..

— Да и мы… я то есть… не очень ему по душе. Это правда. Только Ваню-то он сильно, кажется, любит… Тогда, говорит, живите с ней, мне не жалко, теперь, говорит, ничего не жалко — все под гору. Вот и живем… А Ваня скоро уже и будет. Скоро! Хотите чайку?

— Хочу.

— Так я сейчас… Я мигом.

И только было начал он пить на смородиновом листе настоянный горячий чай, только было посидеть вздумал, подумать размеренно — ан открывается дверь, а в дверях — да неужели брат, неужели Ванька, Иван? А ведь он, он, шельмец, только все в нем как будто чужое: рост, плечи, голова…

Бросились братья друг к другу! Родное, кровь своя, никитушкинская, отчаянная кровь билась в жилах. «Эх, брат, брат!» — шептали они и хлопали друг друга нежно и сильно по плечам. Улыбались, смеялись. Ведь они тогда, пять лет назад, совсем не те были: оба мальчиками прощались, оба, хотя Григорий и уходил на войну.

— Ну, а отец тут как? — Григорий отстранил брата и глянул ему в глаза. — Ишь ты какой ста-а-ал!..

— Да отец чего, — улыбался Иван, — отец ничего… Прийти вот обещался. День рождения ему сегодня.

— Ну?! Неужто день рождения? Неужто сегодня?

— Сегодня, — сказал Иван и снова улыбнулся. — Сегодня и есть.

— Тогда хорошо я прибыл! Ох как хорошо! В самую, как говорят, точку!

Евгения Никитушкина, демобилизованного солдата, из Сибири на Урал вез поезд; это был обычный, пассажирский, никуда не спешащий поезд. Покачиваясь, плыли в окнах то леса, то озера и реки, то в каком-нибудь поле все обрывалось — поезд долго стоял и пронзительно свистел. Проносился навстречу скорый…

Попутчики оказались неинтересные: мужчина-юрист, и две строгие, в очках, женщины. Вначале Евгений приглядывался к одной из них. Когда она снимала очки, лицо ее становилось мягким и добрым от круглых щек, но потом, по слишком уж официальным: «Светлана Петровна, вы пойдете кушать?» — «Нет, Павел Иванович, я попозже…» — вдруг понял, что Светлана Петровна и Павел Иванович — это муж и жена, только едут они, кажется, разводиться.

Другая женщина, Люся, все почти время сидела, уткнувшись в книгу, и двух внимательных взглядов было достаточно, чтобы понять: ничто, кроме книги, не интересует ее. Одну книгу прочитав, она бережно из чемоданчика доставала следующую и, словно читая продолжение, уходила в нее без разбегу.

На одной из станций Евгений вышел, походил-походил по перрону, купил в ларьке вина. Входя в купе, хоть и не хотел этого, подмигнул соседям. Потом он отправился к проводнице.

— Дорогая, нет ли у вас лишних стаканчиков? — И улыбнулся той улыбкой, которая одновременно и вежлива, и насмешлива, но главное — подкупающе добра.

Проводнице, особенно строгой, потому что была молода, не минуло еще и восемнадцати лет. Ей очень нравились солдаты, вообще военные, только она никому об этом не рассказывала, даже подружкам своим, когда они мечтали о женихах: «Ой, девочки, как все-таки это страшно — выходить замуж!» Перед ней стоял высокий («Очень, очень добрый, наверное!») солдат, которого она, конечно, сразу приметила, и называл ее «дорогой».

— Сколько вам нужно, гражданин?

— А сколько не жалко?

— Нет, я вас серьезно спрашиваю, гражданин… — Она прыснула в кулачок.

— Если вы Наташа, давай четыре.

— Наташа… — растерялась она. («Откуда он знает?!») — Вот, пожалуйста, четыре стакана.

— А меня зовут Евгений. Проходили в школе «Евгения Онегина»?

Наташа снова прыснула.

— Только я не Онегин. — И он пошел.

Наташа, улыбаясь, смотрела вслед Евгению, но вдруг опомнилась, посерьезнела. «Ну и что из того, что добрый? С ними нужно быть строгой».

— А вот и мы — шапка да пимы! — входя в купе, сказал Евгений.

Он распечатал бутылки, налил стаканы до краев и произнес торжественную речь:

— Товарищи соседи! Прошу выпить за здоровье демобилизованного солдата исторического 1968 года! Ура, товарищи!

Выпил он один — никто и не притронулся к стаканам.

— Павел Иванович, ну хоть вы-то стаканчик! Выручайте солдата.

Павел Иванович посмотрел на Светлану Петровну, вздохнул… Было ясно, что из-за этого «одного стаканчика» немало крови попортили они друг другу.

— Ну, Павел Иванович, дорогой!

— Простите, молодой человек, — улыбнулся виновато Павел Иванович, — но… — Он как будто руками разводил. — Не пью…

— Ва-ам ха-ара-шо-о, — растягивая слова и явно насмехаясь, сказал Евгений, — вы не пьете…

Ему было все равно, пьет с ним кто или нет, смотрят на него с презрением (Люся, Светлана Петровна), пониманием (Павел Иванович) или вообще не смотрят. Плевать, если не понимают, что такое отслужить три года и возвращаться по демобилизации домой.

— Впрочем… — начал Павел Иванович, поглядывая на Светлану Петровну.

— Ага! — обрадовался Евгений.

— Впрочем… — Но все-таки сил у Павла Ивановича не хватило, он солгал: — А в каких войсках, интересно, служили, молодой человек?

— Это военная тайна, ха-ха! А вообще — в воздушно-десантных.

— Как — десантных?!

— Очень просто, десантных. Чего особенного?

— Постойте, постойте… но ведь и я… и я, понимаете ли, тоже в десантных. В пятьдесят третьем демобилизовался. Надо же, такое совпадение!

«Ну, теперь все! — было написано на лице Светланы Петровны. — Начнет вспоминать всех своих Коль и Миш, как служили вместе, какие были времена… Старая песня».

— Нас, понимаете, с детства было трое друзей: Коля Бух, я и Миша Сувалов. Так, верите ли, все мы попали в десантный, даже в один взвод. Ох и давали мы жару! Честное слово!

— Ну, теперь-то уж придется выпить, Павел Иванович! Не отвертитесь! — Как бы ища поддержки, Евгений взглянул на Люсю, а та в это время — прыг со второй полки, достала свой чемоданчик, вынула книгу («Эм-пи-ри-рическое и апр-апри-ор-ное», — успел прочитать Евгений) — и снова на полку.

В последний раз просительно взглянув на Светлану Петровну, Павел Иванович сказал себе: «Alea jacta est» — «Жребий брошен».

— Была не была… С десантником грех не выпить. Десантник — первый воин в наших войсках!

Он решительно взял стакан. Пока они чокались, Светлана Петровна успела встать и демонстративно выйти из купе.

Она стояла в коридоре и глядела в окно. «Как ты не понимаешь, Павел, — будет говорить она позже, — что это низко, подло, эгоистично — встретить в пути первого попавшегося человека и начинать с ним пить! Сколько сил, энергии ты расходуешь зря, а разве так уж много в тебе всего этого? Ты болен, нервен, с молодости много пил, тебе нужно наверстывать упущенное, столько нужно еще прочитать, узнать! Нельзя же всю жизнь тянуть на багаже, который получил еще в институте! Подумай, Павел, подумай, что ты делаешь! Как тебе не больно так жестоко обкрадывать себя. Ведь жизнь действительно прекрасна — это без Островского, без высоких слов, — но ведь в самом деле это так!..»

А Павел Иванович с Евгением особенно сошлись на том, что с гондолы прыгать страшнее, чем с самолета. На втором уже году, в 1967-м историческом, Евгений однажды, во время инспекторской поверки, никак не мог оттолкнуться ногами от мостика. Мостик пружинил, Евгений стоял как над пропастью и не мог оторвать от доски ног. А за спиной было уже семнадцать прыжков с самолета, во как случается!.. Что-то подобное было и с Павлом Ивановичем. Правда, он все-таки сам спрыгнул, его не толкали в спину, но когда прыгнул, повис на стропах. Видно, укладывая парашют, привязал стропы к куполу, а ни командир отделения, ни взводный не заметили — вот и повис. «Ну, — думаю, — все, каюк — вдруг бац, па-а-алетел вниз! С гондолы ножом пластанули… Но это еще ничего. Вот в пятьдесят втором, как ты говоришь, историческом…»

Светлана Петровна вернулась в купе и, ни слова не говоря, забралась на вторую полку, тихонько, как мышь, повозилась там, отвернулась лицом к стенке, уснула… Проснулась, показалось ей, она не скоро, от шума. Павел Иванович, открывая рот, как рыба, и шлепая губами, кричал на все купе: «Он! Он! Там!»

Светлана поняла, что Евгений отстал. «Ну и слава богу!» Она посмотрела в окно — кружился над полем снег. «Как быстро летит время, давно уже зима!» Она подумала об этом не с грустью, но с грустной радостью: каждое время года своей новизной волновало ее, приносило надежду. Как всякий человек, она всю жизнь на что-то надеялась…

Лодка врезалась в водоросли. Григорий направил ее так, чтобы видеть все жерлицы: было их шесть штук. Расставляя жерлицы в самых верных, памятных еще с детства местах, он выбирал из бидона лучших, живейших гольянов и осторожно, боясь усыпить малька, продевал через его жабры колечко с двойником. Колечки нужны для того, чтобы — не дай бог! — не воткнуть крючок в спинку или в губу гольяна. С колечком же двойник плотно прилегает к тельцу, не раня его.

Вечерняя скромная заря горела на западе. А на востоке горизонт уже тускнел, и наступала оттуда летняя, пока светлая совсем, теплая ночь. Не скоро еще выйдет луна, не скоро над головой вызвездится небо, а все же день потухал…

Григорий с лодки удочкой ловил окуней. Больших и толстых, он брал их также на живца, потому что жадны окуни и хищны. Казалось Григорию, что не успеет и забросить, как, мелькнув серебром, уже схвачен окунем несчастный гольян. Поплавок совсем не так, как если ловишь на червя, резко и глубоко уходил в воду и уже не показывался. Григорий дергал — и, блестя над темной водой, огромный окунь повисал в воздухе. Григорий тащил его на себя, хватал, но тот сопротивлялся, и, боясь, как бы окунь не ушел, Григорий бросал удочку и хватал рыбину обеими руками.

Он поймал шесть или семь окуней, когда вдруг заметил, как завертелась, быстро и дерганно, одна из жерлиц; толстая леска, разматываясь, то резко уходила в сторону, то замирала в глубине. Взяла!.. Скорей, скорей туда!

Подходя к жерлице, Григорий бросил весла, перестал направлять лодку, и она, вильнув, развернулась — он чуть не выпал. Не обращая внимания на толчок, он левой рукой схватил лесу, а правой сильно и резко дернул вверх — подсек. Кожей ладони, вспыхнувшей огнем, он почувствовал, какая сильная и дикая билась на крючке щука. Он дернул еще раз — и вздохнул облегченно: теперь вряд ли куда уйдет рыба, на двойнике сидит крепко. Он пустил лесу вольно, и жерлица с бешеной скоростью закружила танец. Щука рвалась уйти. Когда на рогатке совсем мало осталось лески, Григорий вновь взялся за нее, плавно потянул. Но как только щука дергала, он отпускал, однако осторожно и медленно, усмиряя ее. Наконец щука осмыслила, что есть какая-то власть над ней, кто-то, как ни рвись, не пускает ее. Григорий почувствовал, как щука ослабла, сдалась, и медленно начал вытягивать лесу. Щука покорно шла вверх. Но Григорий не расслаблялся и не радовался преждевременно: знал он этих щук! Знал, да все же забыл… Забыл, что главное — это как раз последний миг. Когда Григорий видел уже черный хребет, когда до щуки было рукой подать, когда он решил, что все, победил ее, она вдруг с отчаянной силой нырнула под лодку. Ей нужно было, чтобы рыбак, растерявшись, сделал главную свою ошибку: со всей силой, какая у него есть, дерганул лесу к себе! Она оборвется, обязательно… И она действительно оборвалась у Григория. Рывок был настолько сильный, что, не удержавшись, с оборванной лесой полетел Григорий за борт.

И все-таки до темноты он поймал три щуки, не считая окуней…

К ночи Григорий разложил на берегу костер и по всем правилам сварил уху. Обжигаясь, он хлебал из котелка жирный бульон и был счастлив. Даже в детстве, кажется, не едал он такой ухи. Не было в ней того дымка, какой он чувствовал в этой!

Наевшись, Григорий пошел к воде, осторожно и тихо помыл руки. Высоко в небе светила маленькая желтая луна, и свет от нее, казалось, кончался сразу же за ее ободком. Темной была ночь… Тихо ли было в природе? Очень тихо… Но тишина стояла особенная — не молчаливая. То треснет сучок, то бухнет что-то в воду, то, сонная, закричит вдали непонятная птица. А рядом весело и живо потрескивает костер, пламя у него яркое, но не красное, как будто прозрачное… И вокруг костра, как центра, шумит и действует ночная полная жизнь.

Это невероятно: тишина и шум одновременно. Григорий думал над этим, мучился, счастливый, и вдруг понял, что это шумит его кровь, что это в нем, по жилам, текут соки и силы. Пожалуй, впервые после войны так остро почувствовал он, что остался жив, несмотря ни на что, что огромный и интересный мир есть как таковой не только для других, но и для него, Григория Никитушкина.

Он поднялся и пошел от реки к костру. Протянул к нему руки. Долго смотрел на пламя, сидя на корточках, решал, что делать в жизни дальше. Он молод, вернулся с войны; дай бог, встретит, полюбит и женится на хорошей девушке. Сейчас он дома, а лучше дома ничего нет, — значит, останется он тут, устроится машинистом… Утрами, в белых клубах пара, он будет кричать кому-нибудь с паровоза:

— Привет!

И ему ответят:

— Привет, привет, Гриша!

Он размечтался и, мечтая, подумал, что просидит у костра до утренней зорьки, после пойдет на лодке проверять жерлицы. А проверив, приплывет на старое место и наловит здоровенных, широких окуней. Так мечтал он долго, глядя на пламя, и наконец в глазах его поплыл сонный туман… Но ведь он решил, что спать не будет… И боролся со сном сначала упорно, а потом, сдавшись, разложил у костра фуфайку, лег на нее и закрыл глаза.

Луна и звезды смотрели, как спит внизу человек, но не корили его. Утром, когда он встанет, будут отдыхать они. Утром вместе с человеком проснется солнышко, запоют птицы, а над землей и рекой заструится белый и холодный туман. А вскоре прокричит в поселке первый петух, потом второй… Замычит корова, к ней присоединится другая, и какая-нибудь хозяйка погонит этих чудом оставшихся после войны коров пастись в лес…

Григорий просыпался ночью несколько раз, подбрасывал в костер дровец и засыпал снова. Спал он без снов.

Свадьбу играли на ноябрьские…

Полетел именно в этот день, в этот вечер, первый долгожданный снег. Парни с девчонками выскакивали из избы, подставляли снежинкам лица — снежинки таяли, по щекам текли холодные струйки. Смеялись, кричали песни. По всей Красной Горке до проходящих мимо поездов разлеталось беззаботное веселье.

Жених и невеста занимали свои законные места в центре стола, а вокруг них сидела родня, друзья, подруги, знакомые…

Народ, взбудораженный, завидущий, легкий на подъем, бесконечно кричал: «Горька! Горька-а!.. Го-орь-ка-а!..» А молодежь, на потеху, кричала свое: «Сладка! Сладка-а!.. Сла-адка-а!» Поначалу на них сердились, шикали, но потом перестали, тогда молодежь начала подхватывать — и снова общий властный гром требовал подсластить вино.

Потом просили тостов; говорил один, второй… просили произнести какой-нибудь особенный — и кто-нибудь произносил особенный.

Отец Славы, Григорий Никитушкин, уважаемый всеми человек, начальник паровозного депо, прослезившись, сказал:

— Гости дорогие! Пожелаем молодым счастья, любви, согласия! Спасибо Надежде Тимофеевне за прекрасную дочь! Выпьем за нее, за ее дочь! Выпьем, чтобы Слава отслужил побыстрее и возвращался к молодой жене!.. — Седые волосы Григория Ивановича рассыпались на две стороны. — Выпьем за полное их счастье!

— Мы-то выпьем! — закричали вокруг. — А и ты, Иваныч, и ты давай!

— Шут с вами! — Григорий Иванович поднял рюмку и, хотя врачами запрещено пить совершенно, выпил за молодое счастье.

— Во! Молодец, Иваныч!.. — подбадривали отовсюду, а он, всего с нескольких выпитых рюмок, был уже хмелен, счастлив.

Он мог быть сегодня счастлив. Один целых двенадцать лет растил сына — и вырастил человеком не хуже других. Обидно, что нет с ними сегодня Лены, жены: и девочка не выжила, и жена умерла от родов… А все не верится, что умерла; кажется, вот-вот откроется дверь, она войдет и спросит: «Что, не ждали? Ах вы, милые мои! Здравствуйте же!..» Но ничего этого, конечно, не будет. Никогда. Григорий Иванович задумался, взгрустнул. Однако тут же опомнился: нашел время мрачнеть!

А больное сердце жило своей жизнью, сопротивлялось волнению, пытаясь работать отлаженным, точным механизмом. Но не получалось. Оно прыгало, останавливалось, пропадало вовсе, то вдруг концентрировало в себе всю боль, какая накопилась в организме, — и тогда существовало одно оно, само по себе, это худое сердце. Что же, он болен. Ничего не поделаешь…

Среди общего веселья Надежда Тимофеевна была единственным человеком с неопределенным отношением к свадьбе. Она то улыбалась рассеянно, глядя на дочь, которая напоминала ей собственную молодость, хорошую, чистую пору, то вдруг сжималась вся от тоски, горя, обиды. Она не понимала дочери — а той, кажется, и не нужно было ее понимание, — ни выбора ее, ни вкуса, ни вообще отношения к людям. Она пыталась объективно думать о Славе Никитушкине, будущей их семейной жизни — и, как ни билась, ничего хорошего не могла представить…

— А что-то заскучала, заскучала наша Надежда Тимофеевна! — К ней подсел, улыбаясь, Григорий Иванович. — Не хотите ли подышать свежим воздухом?

Надежда Тимофеевна кивнула, улыбнулась в ответ. Накинув пуховую шаль на плечи, вышла за Григорием Ивановичем на улицу.

В воздухе уже не толклись снежинки, природа успокоилась, и нежным, мягким покрывалом расстилался по земле синеватый в темноте снег.

Долго стояли, не произнося ни слова, слушали редкие ночные звуки.

— Все же согласитесь — это смешно. Нелепо! — сказала Надежда Тимофеевна.

— Что?

— Как что? Жениться перед самой армией!

— Пускай живут как хотят. Я сам не понимаю их. Но не осуждаю.

— Странно вы рассуждаете: сами… не осуждаю… Как будто вам все равно!

— Наде-е-ежда Тимофеевна!

Надежда Тимофеевна замолчала, но продолжала думать по-своему. Ну хорошо, соглашалась она, пускай внешность сама по себе ничего не значит, допустим, что ничего. Но ведь если бы Слава был умен, добр, а то самоуверен, груб, ничего ему не нужно, кроме того, что имеет, — и этим всем бахвалится! Нашелся тоже «горой нашего времени»! Год, как закончил школу, а вовсю уже пьет, курит, дерется. А Лия… ее Лия! Нежная, славная, добрая девочка — и вдруг как дурочка бегает за этими «расклешенными штанами», кривляется. Это противно в конце концов, противно!.. Но ты ничего ей не скажи: она сама не маленькая, все понимает, видите ли; в людях не хуже других разбирается, на жизнь себе зарабатывает — и оставьте ее в покое… И почему, интересно, Слава такой? Может быть, оттого, что воспитывался без матери? Скорей всего, поэтому, да, да…

— Пойдемте-ка, Надежда Тимофеевна, в дом. В до-о-ом… — Григорий Иванович сказал это тоном, каким взрослые выводят детей из задумчивости.

— Пойдемте, — согласилась она.

В доме она отыскала глазами того, за кем тайно сегодня следила. Это был Коля Смагин. Он сидел в самом углу, «поздравлял» себя и пил отвратительную для него, непривычную водку. Жил Коля в том же поселке, что и Лия с Надеждой Тимофеевной, в тринадцати километрах от Красной Горки, учился когда-то в одном классе с Лией, а общей для них учительницей истории была некогда она, Надежда Тимофеевна Захарова. С детства Коля держался от всех в стороне, был рассеян, вспыльчив и чрезвычайно сообразителен. Добровольное отчуждение от друзей-товарищей помогало ему многое видеть глубже, зорче, развивало способность мыслить по-своему. Однако привычка к самоанализу делала его сильным в самом себе, но непостижимо слабым и хрупким в отношениях с людьми. Людей — сверстников, взрослых — он знал плохо, относился к ним даже со страхом, будто могли они отобрать у него что-то, без чего не быть ему уже Колей Смагиным. И вот — первой любовью он полюбил Лию. Она смеялась над ним, подшучивала, подтрунивала, но тем сильней притягивала к себе. Она — это тоже большой, сложный мир; познание внешнего мира началось у Коли с изучения внутреннего мира другого человека.

Надежда Тимофеевна думала… Думала, что для Лии не было бы лучше мужа, чем Коля Смагин. После школы уехал в Ленинград, поступил в политехнический институт, теперь уже на третьем курсе… Не чета нынешним: умен, образован, целеустремлен, добр. Нежен — потому что застенчив. Жене будет предан: честные перед собой люди не способны на измену. Кому с большей уверенностью можно вручить свою жизнь? Лия не поняла этого, почему-то вдруг совсем порвала с Колей…

А Лия, счастливая, сидела рядом со Славой. Никогда раньше она не думала, что счастье бывает таким — глубоким, пронизывающим всю ее, до кончиков пальцев. Теперь она не сомневалась, что и остальная жизнь будет счастьем.

Да и что плохое может случиться? Даже и представить ничего нельзя. Муж ее — боже мой, шептала она, слово-то какое: муж! — замечательный, добрый, хороший — почему раньше она так долго не замечала этого? Почему не любила его? Почему часто была с ним жестока, несправедлива, смеялась над ним? Нет, никогда, никогда, никогда не простит себе этого! Теперь всегда она будет только ласкова, нежна, будет любить его, каким бы он ни был; у них будет семья, родится маленький ребеночек — их ребеночек! — и она вырастит его, выучит, воспитает, потом с мужем они состарятся, а он будет им благодарен за все. Когда она представляла все это, то от счастья зажмуривала глаза, смеялась — и никто, никто, кажется, кроме Славы, не понимал ее… О, она будет ждать мужа сколько угодно: два, три, десять лет — сколько бы ни пришлось. Это будет ее первым, самым трудным и самым главным испытанием, и она его выдержит, ни разу не загрустит, не заплачет. Она готова на все, на любые испытания — и что ей не под силу? Ей все под силу. Думая так, она даже задыхалась от прилива нежности к Славе, к их будущему сыну, маленькому-маленькому человечку, — они будут любить его, как никто и никогда не любил своих детей! Он вырастет большим человеком, будет каким-нибудь ученым, конструктором, космонавтом… Или даже простым, но все-таки необыкновенным человеком. Обязательно необыкновенным! Этой радостью, что сын будет таким, она непременно хотела поделиться со Славой, взглядывала на него так, чтобы он все понял, — и он, казалось ей, все, все понимал, ее Слава… Стыдясь себя самой, она незаметно брала Славину ладонь в свою и нежно гладила, краснея. И он опять понимал ее, улыбался ей и шептал: «Ну что ты, Лия, что ты…» Да, он уйдет в армию, на два года, — пусть! Раз судьбе угодно испытать их любовь, их семью — они не могут быть против. Даже наоборот: они начнут с трудностей, и тогда любые трудности впереди будут им не страшны. А теперь… Теперь она не станет думать об этом, у них еще есть два дня, целых два дня!..

Со всеми вместе — друзьями, родными, знакомыми — Лия как будто действительно не хотела думать, что в этой свадьбе есть все-таки что-то горькое.

Свадьба перед разлукой… Как все, что мешает полностью отдаться настроению, нарочно забывалось и это, а если и помнилось Лией, то даже не с грустью, а с верой в большой смысл разлуки.

— Слава, милый… — говорила она ему.

— Ну!..

— Правда, все у нас будет хорошо-хорошо? Ведь правда?

— Еще бы…

— Я никогда не буду тебя обижать. И ты меня не будешь. Правда?

— Ну… само собой.

— Я люблю тебя! — Когда она шептала это, то сидящие рядом, как ни тих был шепот, слышали его, переглядывались с улыбкой, и кто-нибудь вдруг начинал, а все подхватывали:

— Го-о-о-рька! Горька-а!..

Лия со Славой поднимались из-за стола, он обнимал ее, и она, затаив дыхание, сгорая от стыда, подставляла Славе вздрагивающие губы.

Между тем время шло, и Лия чувствовала: надвигается тайное, страшное, незнакомое… Когда она задумывалась над этим, мурашки пробегали у нее по коже, и она не понимала, какого чувства больше сейчас в душе — страха, отчаяния, любопытства, стыда, счастья? Мама подошла, что-то говорит… О чем она? Ах, боже мой, — не слышу, ничего не слышу…

— Лиинька, девочка, ты совсем бледная… Что с тобой? Тебе плохо?

— Что, мама?.. Нет, нет, это так… так.

— Нет, тебе плохо, кажется… Пойдем выйдем.

— Ах, мама, бога ради — ничего не надо… Не обижайся только.

И действительно, страх проходит. Лии снова весело, радостно.

— Ой, Лийка! — загадочно шепчет подруга, пока нет Славы. — Как я тебе завидую, если б ты знала! Счастливая ты!..

— Ты ведь тоже выйдешь замуж, Томочка! И у тебя будет так же. Еще лучше!

— Правда?

— Конечно!

— Нет, у меня не будет так… Ты красивая, тебя все любят, а на меня никто и не смотрит…

— Ах, глупая ты, Томочка. Разве в этом дело? Главное, чтобы любили. Кто-нибудь обязательно полюбит и тебя.

— Пра-а-вда? — нерешительно, но с надеждой переспрашивает и уже как будто чувствует эту любовь Тома.

Лия кивает: да, да, Томочка, обязательно да!

— А страшно? Очень страшно тебе, Лия?

— Чего страшно-то? — говорит Лия. — Нисколечки. Ведь у нас как?

— Как? — едва слышно, взволнованно шепчет Тома.

Но тут подходит Слава, и Тома, так и не услышав ответа, разочарованная, исчезает.

А время идет… И тем, кто сам не понимает, начинают потихоньку объяснять: уже, мол, поздно, а жениху с невестой пора и бай-бай. Гости кивают, разводят руками, прощаются. А выйдя, вдохнув ночного морозного воздуха, задумываются о смысле жизни, о том, как идет собственная жизнь. И как бы ни жил хорошо, все равно позавидуешь чужому счастью, потому что оно молодое и первое…

Наконец, закрыв за собой дверь, в полной темноте комнаты остаются Лия со Славой вдвоем… Они долго стоят друг против друга, не шевелясь, боясь сделать вперед первый шаг. Неизведанное и страшное ждет их счастье. Им кажется, что все, кто был сегодня на свадьбе, теперь стоят по ту сторону двери и внимательно слушают — что здесь, в комнате? Они молчат и не двигаются. Осторожно — чтобы ни шороха, ни звука — он берет в руки ее лицо и прижимает спекшиеся губы к своим. Тихи, послушны, испуганны эти губы: что-то будет, Слава? — спрашивают они. Сердце у Лии, кажется ей, колотится неправдоподобно громко — чтобы слышали, верно, за дверью, чтобы стыдно ей было. Пока Лия еще никак не может поверить в то, что они вдвоем, действительно одни, и что все, кто был сегодня, были для того лишь, в конечном счете, чтобы оставить их, счастливых, здесь, в этой комнате… Слава, целуя Лию с нежностью, слышит, как она устала, покорна, что вся она — его… Привыкшими к темноте глазами он видит — или ему кажется, что видит? — в глазах Лии вопрос: что дальше, Слава? Скажи?

— Лия, — говорит он. — Я сейчас… Я скоро приду.

Лия осталась одна. Ей сделалось вдруг легко-легко, она почувствовала огромную благодарность к Славе. Отчего? Она не знала. Теперь ничего не страшно, все правильно, все хорошо… Лия медленно подошла к окну, открыла форточку. Холодный воздух толкнул ее в лицо — и она задышала свободно, счастливо. «Я правда счастливая?» — спросила сама себя. И ответила: «Правда». Сняла с головы фату, бросила на стул. «Пускай, теперь все равно. Я счастливая…» Постояв так, она вдруг почувствовала, что вот-вот сойдет с ума. Все перемешалось в мыслях. Она уже не знала, что делать дальше: стоять ли, сесть ли, спать ли ложиться, ждать? Она не двигалась. Не двигалась минуту, две, три… продрогла — и очнулась. Времени, видно, прошло уже так много, что луна спустилась с соседних высоких крыш и светила в окно. Желтый полумрак наполнил комнату таинственными предметами, и самым таинственным из них была широкая, мягкая — Лия потрогала рукой — кровать.

«Спать…»

Раздевалась она ежась, быстро, чтобы вдруг Слава не зашел и не увидел ее.

Она юркнула под одеяло, и стало тоскливо-тоскливо… Или же она так замерзла, или настолько были холодны простыни — только тотчас, как у гуся, покрылась ее кожа пупырышками. «Форточку закрыла я? Да, закрыла». Вдруг ее начало трясти, но не от холода, от жара… Она чувствовала, что внутри все пылает, вскоре покрылась потом — и тотчас же снова, как сосулька, замерзла. «Боже мой, что это?.. И где Слава?..»

Время шло, луна стояла уже прямо против окна, и Лия начала беспокоиться всерьез: где Слава? Она теперь понимала, что он ей нужен; и оттого, что нужен, не становилось совестно, как прежде, когда думала об этом. Ей было страшно в пустой комнате. Он должен быть рядом — она теперь его жена. Где он?

Слава не шел. И когда вот-вот, казалось Лии, начнет она думать о нем что-то плохое — вдруг, наоборот, начинала думать с особенной нежностью… И правда, какая же она дурочка! Он стесняется ее, он просто-напросто боится ее, как и она его… Добрый и милый, он оставил ее одну, чтобы не ранить, не обидеть. А теперь, зная, что она уже в постели, не решается открыть дверь и войти… О, чуткий, чуткий человек мой Славик! Какая же я дурочка была — как плохо порой думала о нем! Лия вспомнила, — но теперь будто бы совсем не о Славе, — как не однажды в каком-то исступлении он пытался чего-то добиться от нее… Она не давалась и не далась бы ни за что на свете! Почему? Потому что, кроме вспыхивавшей злобы, ничего не чувствовала к нему. Теперь другое…

— Слава!.. — тихо, ласково позвала она и прислушалась к тишине. — Славик!

И, словно в ответ, какой-то далекий — во дворе, кажется, — послышался шум. Какие-то крики, кто-то что-то требовал, кто-то не соглашался… Голоса были как будто знакомые и в то же время — чужие.

— Слава!.. — снова позвала она, надеясь, что он рядом.

Но Славы не было, и вскоре прежняя тишина — потому что и во дворе все смолкло — установилась вокруг. Лии по-настоящему сделалось страшно и дико. Теперь она уже не верила ни разуму, ни чувству; один страх, что происходит что-то плохое, владел ею.

Чего и за что она боится? — спрашивала Лия себя. В эту ночь, самую счастливую, таинственную, чего ей бояться? Но она знала, что ее пугает, — одиночество… Даже если Слава стесняется, все равно он должен быть рядом, потому что иное просто оскорбительно…

И все-таки, думая так, она думала как будто понарошку: лишь для того только, чтобы он вдруг вошел — и все бы, все сомнения разлетелись вдребезги. Она как бы играла сама с собой, не веря пока себе, не воспринимая всерьез свои же укоры.

Сколько прошло времени? Казалось, вечность…

Лия вздрогнула, когда дверь вдруг распахнулась и в проеме, почувствовала она, остановился Слава. По тому, как открывалась дверь, как стоял он, по-хозяйски расставив ноги, как дышал, как глядел на нее (и это она чувствовала), Лия поняла, что он пьян.

— Лия…

Он хотел что-то сказать, но язык не слушался его, и так он ничего и не сказал.

Он подошел к постели, хотел погладить Лиину голову, но промахнулся рукой.

Потом Слава присел на стул, посидел немного, хотел покурить, но ни папирос, ни спичек достать из кармана не смог. Тогда он опустился на колени, пошарил рукой по полу — половик был на месте. Он лег на половик сначала на правый бок, но так показалось неудобно — перевернулся на спину, руки бросив по сторонам. Через минуту он уже спал…

В пятьдесят пятом году, под Челябинском, умирала мать Григория и Ивана — Манефа Александровна. Умирала тяжело. Брызнет весеннее тепло в окно — а она к теплу безучастна. Внук Сережа подойдет, подергает одеяло — а она скажет: «Сережа, ты уйди…» Раньше всегда гладила его и улыбалась.

В то время, когда она умирала, ни дочери Ольги, ни зятя, ни внучат Сережи с Ниной — никого рядом не оказалось, кроме подруги, старухи Макаровны. Эта маленькая опрятная Макаровна всю жизнь боялась смерти, махала на человека руками, когда тот говорил о ней. Замахала и теперь. Но Манефа Александровна была серьезна, строга, и шутки, что, мол, брось, девонька, не горячись помирать, не раз еще в лесок пойдем, грибков пособираем, не проходили. Манефа Александровна говорила скороговоркой, задыхаясь, и старуха Макаровна поняла, что уходить из мира ей тяжело.

— Злодейка я, — говорила тихо Манефа Александровна. — Господи, злодейка… Зачем, господи, заставил родить врагов? Нашто надо было? Господи, нашто…

Макаровна не понимала смысла слов. Винила себя Манефа Александровна, но в чем? Слова были самые общие… «Нешто можно так помирать? — охала про себя Макаровна. — Сколь живу — все чинно, благородно отходят…»

Последние слова Манефы Александровны, сказанные уже в беспамятстве, были:

— На тебя надеюсь, Ольга… Оленька… на тебя… наде-ю…

Макаровна заплакала.

Все три дня, до самого погребения, она пересказывала в основном для Ольги, что говорилось на прощание матерью. Рассказывая, пытливо заглядывала в глаза, чтобы подсмотреть в них правду. Она делала это так добросовестно, что Ольга на третий день не выдержала и сказала мужу:

— Сил моих больше нет! Хоть бы ты, Николай, сказал ей…

Николай Степанович был тихим, скромным, впечатлительным человеком. Тем страшней показался Макаровне его надтреснутый голос:

— Послушайте! Если вы не прекратите эти штучки, я… я… — Он не сумел договорить.

Похоронили Манефу Александровну на тихом кладбище, под сосной, где она и хотела лежать. Погода стояла теплая, солнце вовсю наступало на зиму, снег чернел, таял, а кое-где, как и здесь, под сосной, коричневая, уже виднелась земля. Быть скоро настоящему теплу, соки пойдут питать жизнь…

Поминали покойницу скромно, как и просила она; из знакомых были Макаровна, соседи Евсейка и Ким и его жена Нина, которых любила умершая за доброту и согласие в семье, дед Семен — без него не обходились вообще ни одни похороны, такой он был человек, — да еще двое-трое, а там все родные: дочь Ольга, сыновья Иван да Григорий, зять Николай Степанович, ребятишки Сережа и Нина — дети Ольги и Николая.

Ольга плакала. Поплакав, она наливала всем и просила выпить, не обижать маму. Все пили и молчали. Иногда кто-нибудь, например дед Семен, говорил:

— Да, хороший Александровна была человек… справедливый… Пухом ей будь земля!

Все соглашались.

Печально, тихо, с участием поминали люди Манефу Александровну.

И только двух братьев, казалось, если и не обходило горе стороной, то было для них как будто ненужным, некстати свалившимся на головы. Словно они обижались на мать, что она вот взяла и умерла, не спросив их, хотят ли они встречаться на ее похоронах, хотят ли вместе провожать ее в последний путь…

С болью следила Ольга за братьями. Чего ждать от них? Пожмут ли друг другу руки? Нет, не сделали этого. Перекинутся ли словом? Нет, не перекинулись, сумели как-то за все три дня не сказать ни слова, ни полслова.

А мать надеялась на нее, на Ольгу. Нет, конечно, не на Ольгу она надеялась, надеялась на свою смерть. Думала, что хоть смерть матери потрясет их, сблизит, сметет вражду.

Она надеялась с тех пор, как почувствовала, что между сыновьями что-то неладно. Когда же узналась правда, то обе они, мать и дочь, пришли в ужас. Как, думали они, как могли братья, родные братья, из-за какой-то… — здесь они слов не находили — порвать друг с другом навсегда? Раз жена изменяет, такую жену нужно гнать в три шеи!

И что же?! А ничего: как был Ванька слюнтяем, так им и остался. Вместо того чтобы с жены спрашивать, чтобы в ней увидеть корень зла, он брата обвинил, с братом порвал. Да что он, не понимает, что брат на свете у него один, — был, есть и всегда будет, — а женщин — вон их сколько, выбирай любую! Что бы ни случилось — брат есть брат, а жена может стать и бывшей женой…

Так думали они и так говорили ему, но он молчал.

В сорок девятом умер отец, Иван Федорович Никитушкин. Его смерть была первой серьезной надеждой Манефы Александровны помирить братьев, но надежда эта провалилась. Да еще с треском. После похорон, ночью, Иван поднял на ноги весь дом, наставил на брата ружье. Закричала Маша, но Иван все же выстрелил. Осечка…

Это были не похороны, а что-то дикое. Растравили Ивана донельзя. Мать и Ольга в один голос говорили страшные слова: «Помирись, Иван. Смерти отца побойся! Не оскорбляй его! Помирись! Иначе отец не простит! Совесть тебя замучит! Помирись, бессовестный ты человек!..»

«И где, где они говорили такое?!» — думал Иван. В доме, где до сих пор живет он с Машей, которую простил, с которой, после единственного раза, никогда об этом не говорил и не заговорит вновь — бессмысленно, бессмысленно теперь!

И вот прошло шесть лет, умерла мать. Она бы отдала жизнь, чтобы помирить сыновей, но жизнь ее оказалась меньше и незначительней того, что лежало между братьями. Может, смерть будет больше и значительней? Может быть. Она надеялась…

И снова нет-нет да кто-нибудь говорил:

— Добрый она была человек, Манефа Александровна… Никого никогда не обидит, всем ласковое слово скажет… да-а…

И в горькой тишине слышалось согласие. В углу ровным желтым пламенем горела лампадка, и взгляд Спаса исходил нежностью и всепрощением…

— Давайте помянем старушку!..

Поднимались стаканы. Вместе со всеми как будто сидела за столом и Манефа Александровна: для нее отдельно, на подоконнике, стояли вино и закуска; там простоит вино до девятого и, пожалуй, до сорокового дня, когда вновь, по обычаю, вспомнят старушку, сходят на кладбище, положат на ее могилку свежих цветов или пихтовых лап с дурманящим запахом…

Ольга, плача, подходила то к братьям — обнимала их и причитала, раскачиваясь, — то к Кимам, то к деду Семену, и всем видно было, какая таилась в душе ее боль. «Ой, родимые мои, ласковые… да остались мы теперь одни, сиротинушки… нет у нас ни матушки, ни папушки… всех взяла себе сыра-земля… Да зачем же оставила ты нас, мамушка… с кем теперь посидеть, поговорить да поплакать… от кого услышать теперь ласковое словечко… Горе, горе… зачем, откуда пришло ты к нам… что тебе сделали… Да нашто не обошло стороной родимую нашу маменьку, нашто… Ох, горе, горе нам… детушкам… Ты прости… прости нас всех, мамушка, если были когда недобры, неласковы… Прости…»

Поплакав, Ольга уходила в другую комнату — отдыхать от горя; Нина Ким шла следом и ласково говорила:

— Не надо, Олюшка, не надо больше плакать, золотко… Теперь уж не поможешь, не вернешь мамочку, а померла она чисто, хорошо, своею смертью, как все добрые люди… Теперь и плакать нельзя, нужно гостей угощать, ласковое слово про маму рассказать… Не надо плакать, золотко. Успокойся, милая…

Николай Степанович разговаривал с Григорием, расспрашивал, как жизнь, жена, сын Славик — и сколько ему теперь?.. И кроме этого ничего другого спросить не приходило Николаю Степановичу в голову. Работал он бухгалтером на заводе; работа чистая, серьезная, ответственная, с ней Николай Степанович справлялся. Была вот у него жена, двое детишек — Сережа и Ниночка, их он любил тихо и ласково. Но у жены большая родня, и в этой родне творилось черт знает что… За одно это невзлюбил он всех Никитушкиных и находил удовлетворение лишь в том, что хоть жена его теперь не Никитушкина, а Иванова. Для Николая Степановича было пыткой разговаривать с Григорием, а тут приходилось еще и самому разговор вести. Григорий часто отвечал невпопад, переспрашивал и, казалось, вообще ни на кого не обращал внимания, сидел сосредоточенный и угрюмый…

Шел ему уже четвертый десяток, посеребрило виски, и нос, такой воинственный и решительный прежде, как будто немного увял. Оставался, правда, Григорий все таким же худым, с длинными — девать некуда — руками, широким, чуть с хроминкой шагом… Изредка Григорий взглядывал на Ивана, но ни разу не встретил его глаз.

А Иван, в двадцать семь своих лет, густо оброс бородой и ни одной чертой не был похож на себя прежнего. Крепкая, недюжинная сидела в нем сила, он набрался ее в лесу, на Высоком столбу; надолго уходил он порой в дебри, пулял из ружья. В этом одиночестве он нашел сначала успокоение, потом прелесть. Кто бы ни встречал Ивана, никто не верил в его молодость: скорее, он был стариком с молодыми умными глазами, которому — когда-то, давным-давно казалось, — очень не повезло. Разговаривал он медленно, каждое слово обдумывал, взвешивал — точь-в-точь старик, — прикладывал к нему другое слово осторожно, и предложения выходили короткие, строгие, но естественные и незряшные. Каждый, кто бы ни разговаривал с Иваном, проникался к нему внутренней симпатией. Особенно любили его дети — свой ли Женька, или чужие, или, к примеру, Ольгины ребятишки. Манера обращаться с ними была в нем поразительная: он объяснялся с детьми руками, жестами, глазами, вздохами, кивками, улыбкой и почти вовсе не разговаривал, причем не просто не разговаривал, а как будто вообще не обращал на ребятишек внимания. Сережа подойдет, что-то лопочет, на колени к дяде Ване карабкается, а тот, улыбаясь в бороду, ласково отпихивает племянника: подножку ему подставит, подмигнет — и Сережа заливается восторженным смехом. Когда умерла бабушка, то Сережа и Нина не шли ни к кому, кроме дяди Вани. Они даже совсем не отходили от него и все посматривали жалобными, испуганными глазенками: они очень любили бабушку, а теперь где она? куда уехала? надолго? Раз умерла — то, значит, навсегда уехала? Но дядя Ваня молчал, гладил их по головкам, и по тому, что дядя Ваня ни разу не улыбнулся, не играл с ними как обычно, они понимали, что теперь такое время, какого никогда не было, и не отходили от дяди Вани: в такие минуты с ним лучше всех, спокойней…

…К ночи начали расходиться. Первым ушел дед Семен, потом Макаровна, а там и Евсейка Ким с женой.

Ольга с Николаем Степановичем стояли на крыльце, благодарили за помощь, участие, за то, что не забыли, пришли и проводили маму в последний путь, помянули добрым словом…

В доме, так уж получилось, остались только братья: против каждого стояла водка. Не сговариваясь, они выпили — каждый по отдельности, и время потянулось… Оба понимали, что сидеть вдвоем невозможно, нужно встать и уйти. Но как, кому это сделать? Кто бы ни поднялся первым, тот и скажет, что все кончено, теперь уже навсегда. Ни один из них не мог встать, потому что, несмотря ни на что, они любили друг друга, крепко и неисправимо, и в последний раз признаться во взаимной и глубокой вражде никто не хотел первым.

Ольга ни сама не входила, ни детей с мужем не пустила в дом: пусть посидят Иван да Григорий, может быть, прорвется нарыв, выйдет гной — и вновь станут они, как прежде, родными, незаменимыми друг для друга людьми. Братьями.

Слава уехал, и для Лии начались мучительные дни… Она ходила на работу, принимала и отправляла телеграммы, но делала все это как бы во сне; она похудела, глаза стали какие-то затуманенные, словно подернулись маслянистой пленкой. Никто, правда, не обращал на это внимания, считали, что так и должно быть: она скучает, страдает, ей тяжело…

Она действительно страдала, было ей тяжело, но по мужу Лия не скучала… Однажды ночью, вдруг проснувшись, она услышала в себе страстный протест против случившегося, против того, что замужем, что Слава ее муж, что она его жена… Она его ненавидела. Ненавидела так же глубоко теперь, как любила, казалось ей, в день свадьбы. О нет, она смогла бы ждать, она готова была ждать сколько угодно… но как любить, ждать теперь? Как помнить его хорошим, добрым, любящим?.. Он оказался совсем не тот, совсем не тем… как она заблуждалась!

Прошла неделя, как уехал Слава, и Лию, ничего не понимавшую вначале, осенило — он ей не верил! Он не поверил ей с самого начала их общей жизни. Он нарочно женился перед самым отъездом, чтобы, не трогая ее, знать и быть уверенным два года, что она — его, только его, и ни за что не изменит ему. Измени она — и ему сразу будет известно… Сколько в этом холодного расчета, лицемерия, неверия в нее, в ее любовь, в ее способность ждать! Сколько эгоизма, жестокости, животного страха! Как собственность приобрел он ее, запер в доме на два года, чтобы потом, вернувшись, наверняка знать, что от собственности не убыло ни грамма, что собственность цела, невредима. И вот такими холодными, страшными были намерения мужа, когда он улыбался ей, когда целовал ее, когда говорил нежные, горячие слова. Она думала об этом, и все переворачивалось в ней, протестовало, кричало не своим голосом; хотелось исчезнуть с земли, не быть никогда — а между тем приходилось жить. А приходилось жить — приходилось и мучиться всем тем, чем мучилась, приходилось десятки раз на дню проходить, как по раскаленным углям босыми ногами, по тем же мыслям, что были день, и два, и три назад.

Не верил… Не верит. Не поверил! Но почему? В чем виновна она? Какое преступление совершила? За что так жестоко, страшно ранил ее? Нет, он не любит ее, не любил никогда… Потому что если бы любил, то верил безгранично…

Когда тринадцатого ноября со свекром случился сердечный приступ и его тотчас положили в больницу, она почувствовала, оставшись одна в пустом огромном доме, странное облегчение… В последние дни только потому, что он отец Славы, Лия возненавидела свекра так же искренне, как мужа. Григорий Иванович не понимал причин ее озлобленности, даже ненависти — и все это только-только после свадьбы, когда глядела она на всех, и на него тоже, счастливыми, благодарными глазами, — не понимал и очень мучился. Сердце его сдавало…

Но на первом же свидании, будто спохватившись, Лия нашла в себе нежность к Григорию Ивановичу, была с ним ласкова, добра, и глаза ее искренне светились тем же. Женское чутье подсказало ей, что Григорий Иванович очень плох.

Зато с матерью дошло до скандала. Когда Надежда Тимофеевна приезжала из поселка на Красную Горку — коса находила на камень.

— Ты стала просто невозможна! — не выдержала наконец мать.

— Зато вы все хороши! Да, да! — закричала Лия.

— Да что с тобой, маленькая? — Надежда Тимофеевна хотела еще что-то сказать, но Лия перебила:

— Не называй меня маленькой! Не называй, не называй!

— Ну знаешь ли! — рассердилась мать. — Это просто неприлично… какой-то глупый каприз взбалмошной девчонки! Тебе должно быть стыдно.

— А мне не стыдно! Знай, мне нисколько, ни капельки не стыдно!

— В тебе, кажется, совсем не осталось совести… — Голос у Надежды Тимофеевны дрожал, она вот-вот должна была заплакать. — А все это твой Слава, любимый твой муж, — я уверена, и не оправдывайся, не протестуй!.. Я говорила тебе, говорила!

Жестче удара мать не могла бы и придумать для Лии.

— Мама… — прошептала Лия, и слово это, сказанное странно-неопределенным тоном, повисло в воздухе. Лия закрыла лицо руками, и под ладошками оно затряслось у нее тихо и исступленно; так не плакала она никогда — без слез. Они брызнули позже, побежали горячими струйками…

— Лиинька, — опомнилась мать. — Родная… Девочка моя, прости меня, ради бога…

Лия открыла лицо, поглядела через слезы на мать и, ничего не увидав, бросилась вон.

Поезд наконец привез Ивана Ивановича Никитушкина на место. Дорога показалась ему долгой, скучной, — а хотелось, если уж решился, приехать скорей, поскорей и закончить со всем.

Выйдя из здания вокзала, он оказался перед грязной ноябрьской дорогой, ведущей в поселок. Глядя на нее, он стоял и как будто еще решал: идти все-таки или не идти.

Он пошел… Вскоре Иван Иванович оказался на небольшой площади, от которой в разные стороны разбегались три улочки. По которой идти, он не знал. Он повертел в руках бумажку с адресом, похмыкал — и решил спросить у кого-нибудь.

— А вот, милый человек, — приветливо объяснила первая же старушка, — сначала сюда пойдешь — видишь, во-он белый домик. После вправо свернешь, после еще раз вправо — и сразу тебе Петра Великого улица… Тебе кого там?

— Никитушкиных.

— Григория Ивановича-то? Знаем, знаем. Помер, царствие ему небесное, хороший жил человек… Небось родственник какой? На похороны?

— На похороны, бабушка.

— Ну, иди, иди, милый…

И только он отошел от старушки, только зашагал по указанному пути, как, и сам не успев сообразить, в чем дело, бросился за угол первого же дома. Такой прыти он не ожидал от себя: кажется, прожил долгую жизнь, ничто уже не выведет из равновесия… «Ты спятил, старый, — говорил он себе, — ей-богу, спятил… Откуда ему быть здесь?» Но чем больше вглядывался Иван Иванович в солдата, идущего по дороге к площади, тем тяжелей билось сердце: по дороге шел сын Женька. Но в то же время этого не могло быть, ну просто никак не могло — откуда он на Красной Горке? Что делает здесь? Ведь он дал телеграмму, что демобилизовался и вот-вот будет дома…

Еще не успел поезд встать, еще упаковывали пассажиры чемоданы, а Слава, расталкивая людей, бежал к выходу. В окно он увидел, что по дороге, ведущей на кладбище, движется редкая вереница людей. Кладбище находилось в стороне от поселка, и по этой дороге, кроме как хоронить кого-то, люди идти не могли…

Выскочив из вагона, он бросился напрямую через поле, остановился, прикинул расстояние и решил, что если поднажмет, то успеет. Не глядя вперед, только под ноги, он снова ринулся по целине туда, к отцу… Все-таки его ждали, думал он лихорадочно, ждали… Действительно, ждали его долго. Решиться хоронить отца без единственного сына никак не могли; но прошли уже все сроки, третье уже декабря — а Славы нет и нет. Делать было нечего.

Он наконец остановился, чтобы хоть немного передохнуть, и увидел с облегчением, что теперь точно успеет. Совсем близко была дорога…

Он снова пошел вперед, нагоняя людей и отца. Потом он начал кричать, и кто-то, видно, услышал его — процессия заволновалась, повело ее по сторонам, она почти остановилась.

Когда Слава догнал процессию, то из задних рядов кто-то улыбнулся ему, махнул рукой, но чем ближе к гробу, тем серьезнее, суровее шли люди.

Слава пошел прямо к отцу, глядел в его лицо, но не узнавал. Ему казалось невероятным, что в родном отце ничего знакомого, родного не видит он — такого не может быть… Он несколько раз оглянулся по сторонам, как бы ища у кого-то поддержки, но даже если и была она в ком-то, в чьих-то глазах, все равно он не мог увидеть ее — потому что ничего не видел вокруг. Теперь, как никогда до того, он ощутил себя очень взрослым, даже старым человеком, но понимания — отчего это? зачем это? — не было в нем. Он чувствовал, что горе пришло к нему, а осознать его — не мог… Он перехватил у кого-то белое вафельное полотенце, напрягся спиной и узнал, что от отца, кроме огромной режущей плечи тяжести, теперь ничего не осталось.

Так он шел. Он устал, но не замечал этого, заметили другие. Его сменили, и когда он отдал полотенце другому и отошел в сторону, то почувствовал плечом удивительную легкость морозного воздуха. Прошло немного времени — и пелена непонимания начала медленно сходить с его глаз. Он уже и понимал, и видел, что вот рядом — кладбище и на кладбище несут отца, сейчас закопают, могила, конечно, готова… Начал и различать людей…

Вторым за отцом человеком, которого он разглядел, была Лия; он поглядел на нее, она на него. И все. Потом он увидел, с красными глазами от слез, Надежду Тимофеевну. Потом узнал в толстой, тепло одетой женщине тетку Ольгу Ивановну. Узнал ее мужа, Николая Степановича, узнал и многих из тех, кто работал вместе с отцом в депо… Но вот кто такие те двое, очень похожие друг на друга и в то же время напоминающие чем-то отца, двое, которых никто еще не сменил и которые, было видно, по полному, незыблемому праву провожали отца в последний путь, — кто эти двое, Слава не знал.

Как не знал многого из того, что знали уже другие, как не знал почти ничего, что знать должен был…

Впрочем, что отец умер, он знал.

…Полина только усмехалась; Варвара — мать Варвара — и ворчала, и ворчала, и то́ не так, и это не так, все равно помирать, на кой черт затеяла тарарам проклятый, вот она, веревка, как уедешь, Полина, так на этой веревке и вздерну себя, уж лучше там, в адовых вратах, чем здесь, в иудиных хоромах, тьфу!.. Полина слушала и усмехалась: неожиданно у нее возникла одна идея… Идея эта была так проста и хороша, что Полина удивлялась, как такое не пришло ей в голову раньше. И вот усмехалась — скорее от радости, чем прислушиваясь к ворчанию старухи.

Мать Варвара сидела на узлах посреди комнаты, в туго повязанном на голове цветастом платке, в просторном, довольно потрепанном платье, поверх которого была надета сначала шерстяная, пегого цвета, безрукавка, а затем одна кофта — магазинная, со скатавшимся от времени седенько-пепельным ворсом, и другая — домашняя, вязаная, которую Варвара носила, казалось, не снимая ни днем ни ночью, — подарок Полины. На ногах у матери Варвары, несмотря на жаркое лето, были натянуты теплые темно-коричневые чулки в резинку, и, хотя она сидела в войлочных полусапогах и ступней ее не было видно, Полина была уверена, что поверх чулок мать Варвара обязательно надела шерстяные, грубой вязки, носки, — от старости или, может, от вечной боязни простыть и заболеть, она всегда одевалась чересчур тепло, отчего выглядела неуклюжей и, что хуже всего, даже неряшливой.

Полина, нисколько не боясь, что мать Варвара может что-то сделать над собой, потому что она уже много раз грозилась посчитаться с этим светом вчистую, решила тут же, не откладывая дела в долгий ящик, сделать то, что надумала. А именно — съездить в совхоз к отцу, Авдею Се́ргиевичу, всего-то двадцать километров отсюда, от поселка, — полчаса езды на автобусе.

— Ты вот что, — строго сказала она матери Варваре, растащив узлы по углам, — я сейчас обернусь мигом, надо мне по одному делу… А ты смотри не дури, разбери пока вещи, по шкафам разложи… Учти, вернусь не одна — с гостем; чтоб все чин чином было. Новоселье-то надо отметить, а? — И усмехнулась-улыбнулась.

— Новоселье я тут отмечу, как же… Говорю тебе, Полина, вот она, веревка, как уйдешь, так и вздерну себя. Не увидишь меня больше живой…

— Попробуй только помри! — пригрозила Полина. — Из петли вытащу и выпорю, помяни мое слово!

— Как это — выпорешь? — неподдельно удивилась мать Варвара.

— А возьму вот этот ремень, видишь — он кожимитовый, тонкий да хлесткий, да ка-а-ак начну хлестать по одному месту…

— По мертвой-то?

— А что? И по мертвой. Может, совестно тебе станет, к тебе гости пришли, а ты висишь, как дура стоеросовая. Авось сама слезешь — от стыда да от боли.

— Так ведь я мертвая буду…

— Ничего, оживешь. Оживешь как миленькая… Так что лучше и не затевай, самой же стыдно будет. Поняла?

— Тьфу на тебя! — озлилась мать Варвара.

На этом разговор их окончился, Полина подхватила сумочку и, щелкнув дверным замком, выпорхнула из квартиры.

Дом, в котором поселилась нынче мать Варвара, — пятиэтажный, блочный, выкрашенный по замыслу поселкового архитектора в желто-белые тона — клетка желтая, клетка белая и так далее, — дом этот находился несколько на отшибе от поселка и поэтому представлялся, особенно издалека, то ли разноцветной игрушкой, то ли бутафорией. Во всяком случае Полина слегка подтрунивала над матерью Варварой: «Заживешь королевой теперь. Дом-то, как дворец, разукрашен, а ты все недовольная…» На что мать Варвара скороговоркой отвечала: «Плевать мне на дворцы ваши, плевать, плевать…» Полина, правда, не обращала никакого внимания на ворчание матери Варвары: если б ее слушать (с давних, ох с каких еще давних пор тянется эта ниточка старухиного характера!), так тогда бы уже пришлось либо в злобе иссохнуть, либо руки на себя наложить… И черт его знает, что за характер такой! Однако, привычная к ее характеру настолько, что уже не реагировала и не выделяла его среди других, Полина безропотно выносила любые его причуды и выкрутасы, так что со стороны, если посмотреть необвыкшимся глазом, могло показаться, что характер у матери Варвары даже золотой, потому как Полина вокруг старухи разве что не пляшет — уж так, кажется, заботится о ней, боготворит и любит ее. С другой стороны, почитание это иной раз представлялось притворным, потому что Полина нередко без всякой причины и умысла помыкала старухой, говорила с ней грубо, откровенно, без обиняков. В общем, отношения между ними были непростые…

Оглянувшись на дом раз, другой и третий, Полина побежала окраинной дорогой в центр поселка, к автобусной остановке, продолжая затаенно улыбаться. Никто, слава богу, не встретился из знакомых, не хотелось отвлекаться на пустые разговоры и расспросы, хотя в душе у Полины, в сокрытой тайной глубине, как будто пела какая-то струнка, ищущая отзвука, чужого понимания, — все-таки Полина переломила мать Варвару, заставила, как та ни упиралась, переехать в новый дом, а то ведь стыдно уже людей… На этот раз Полина просто-напросто не выдержала, примчалась из Свердловска — мать Варвара сидит посреди двора, на черном, почти в деготь, бревне, широко расставив ноги и бросив на подол заскорузлые, не отмытые от назема руки, — как возилась в огороде, так, видно, и во двор пришла, не ополоснув их хотя бы в бочке, которая издавна стоит у них под водосточной трубой; взгляд тусклый, жива ли, мертва, не поймешь, но как услышала Полинину ругань, глаз у старухи — правый глаз — прям-таки засверкал жаром и ненавистью… «Левый-то глаз у тебя, — не раз в сердцах говорила Полина, — недаром как мертвый, потому что сердце закаменелое, злобное…» «То-то и оно, что сердце у меня, может, по правую руку, не как у вас, балбесов, а ты и не знаешь этого, дура…» — не оставалась в долгу старуха.

Короче говоря, встреча с матерью Варварой получилась, как всегда, не из радостных. Но какое это имеет теперь значение? Сейчас главное — надо ехать в совхоз, к отцу Авдею Се́ргиевичу, вот и автобусная остановка уже показалась, да и автобус как раз выруливает на посадочную площадку.

Время было — чуть за полдень, народу в автобусе в самую меру — ни лишку, ни мало, стекла по правую сторону были приспущены, так что под мирный пассажирский говор, монотонный гул «лазовского» мотора и свежий струистый ветерок, желанно лившийся из окон на разомлевших от жары пассажиров, дорога, казалось, сама собой, легко и непринужденно катилась вперед. За поселком, за южной его окраиной, дорога нырнула в низину, где повсюду нынче разросся бурьян да репей, — были и тут когда-то дома, самые близкие к заводу и поэтому, как считалось, самые удобные: вышел из дому, а заводская проходная — вот она, не надо и тратить время на дорогу… Металлургический завод, к которому, как дитя к соскам матери, прилепился когда-то поселок, был некогда самой важной, самой существенной частью всей поселковой жизни, десятки лет только и страсти было, как борьба между тремя уральскими соперниками — поселковым, Верх-Исетским и Нижне-Салдинским заводами. Чугун, сталь, прокат — вот три кита, на которых стояла жизнь и самый смысл существования поселка… Но пришло время, и рядом с металлургическим взошли, как опята вокруг-матерого пня, корпуса нового — трубного завода, который поначалу лишь на цыпочках тянулся за своим старшим братом, даже лучше сказать — отцом, затем нагнал его, а там и перерос, да так сильно, что нынче металлургический завод уже ничто, а трубный — вся жизнь поселка, со временем ставшего, пожалуй, небольшим городом. А пустырь, заросший теперь репьем да бурьяном, а кой-где коноплей, среди которой летними утрами и вечерами поселковая ребятня охотилась с садками за разноперыми, в ярких одеяниях щеглами, пустырь этот тоже некогда был поселком, но расширяющимся корпусам трубного завода требовались новые площади, и часть поселка снесли, оголив землю под фундаменты цехов. Однако фундаменты возводить не торопились, а затем и вовсе перенесли на другие земли, на пять километров южнее искусственного пустыря — поближе к прудам, вода которых так была нужна трубному производству… Осиротелая земля, некогда живая из живых, цветущая и плодоносящая, осиротела вдвойне, поросла диким разнотравьем, среди которого живо и радостно бежала лишь лента плотно укатанной, будто утрамбованной проселочной дороги. Дорога эта соединяла северную часть поселка с южной (вместе они и составляли, собственно, небольшой город), а дальше дорога текла к совхозу, к молочным и животноводческим фермам, еще дальше — в леса, в далекую глушь, за которой, казалось, начиналась исконная дикая Русь, на самом деле и там не было никакой дикости, а были дивные лесные и горные озера и пруды, где со временем наладили кооперативный отлов промысловой рыбы — от тщедушных окуней и щук до царственных сазанов и карпов.

Где-то на исходе третьего километра обширного дикого пустыря дорога прибивалась к пруду и бежала обочь его извилистого, поросшего кувшинкой и тростниковой осокой берега, и вот тут-то начинались корпуса трубных цехов… На ближайшей остановке из автобуса, распаренные и разморенные, вышли почти все пассажиры — ехали на работу, на завод. «Это ты одна лентяйка, — подмигнув Полине, крикнул с дороги молодой, щекастый, с веселыми глазами и густыми, выгоревшими до белесости усами мужик, — ездишь-катаешься, а мы вот вкалывать… Эй, слышь меня! Эгей!» — и рассмеялся. Полина, еще в автобусе почувствовав на себе его заинтересованный взгляд, но ни единым движением не идя этому взгляду навстречу, — мужику-то? да ну их в баню, одна только маета с ними! — теперь, когда автобус тронулся с места и озорной мужик стал неопасен, вдруг тоже весело крикнула в окно, помахав бедолаге рукой: «Иди, работай, иди, усатик ты наш миленький! Заработаешь чего — тогда поговорим!..» И оглянулась, и долго смотрела вослед убегающей дороге, на краю которой продолжал стоять веселый, а теперь расстроенный, огорошенный своей бестолковостью мужик: «Раньше надо было подвалить, раньше…»

Миновав заводские корпуса, дорога бежала уже не среди пустыря, а среди соснового леса — с одной стороны, а с другой, естественно, продолжался пруд; это был самый девственный, тихий и радостный осколок дороги, сюда еще не добрался человек ни со своим жильем, ни с производственными заботами. Свежезеленый — будто умытый — молодой сосняк переходил в густой сосновый бор, который волнообразно, словно перед тобой морская стихия, растекался и вдаль, и вширь, и самое замечательное — ввысь. Впечатление это возникало оттого, что лес не просто растекался в разные стороны, он залил собой, заполонил все видимые глазу горы, которые сами по себе были не велики, не высоки, но тем не менее это были горы — исконно уральские, основная линия которых — в холмообразной бесконечности, сливающейся в конце концов с горизонтом. Горы и леса, а справа от дороги — струящаяся на солнце, блистающая гладь пруда — вот чем радовался сейчас глаз Полины да, пожалуй, и всех других пассажиров, оставшихся в автобусе. Там, в поселке, когда садишься в автобус, у тебя одно состояние — несколько возбужденное, голова полна мыслей, а сердце — забот, но постепенно дорога как бы примиряет тебя с жизнью, и особенное согласие с ней чувствуешь именно здесь, среди неба, леса, воды и гор… Покой и мир сами собою вливаются в твою душу, и жизнь не кажется больше бесконечной борьбой за мнимые ее блага…

Вот в таком состоянии, несколько идиллическом, несколько успокоенном и уравновешенном, и вышла из автобуса Полина, когда приехала наконец в южную часть поселка. Здесь, на конечной остановке, в старой, хмурого вида, обшарпанной и неухоженной церкви, расположился поселковый автовокзал.

Полина быстро пересекла привокзальную площадь, разом расплескав недавнее благодушное состояние, и шаг у нее, как прежде, стал тверд, решителен, выявляя обычную для нее силу, даже непоколебимость характера. Для своих сорока лет Полина, пожалуй, была несколько грузновата, но грузноватость эта шла от широкой кости, от мощной отцовской, а еще дальше — дедовской породы. В ней ясно чувствовалась эта порода, и дело тут не просто в физической силе, которая исходила от всей ее размашистой, широкой и вольной фигуры, дело было в другом: в ее поступках, в твердом и смелом взгляде, каким она встречала любую, даже самую тяжелую и трудную новость, в открытости и смелости слов, которые она говорила для того, чтобы высказать свою мысль, а никак не спрятать или утаить ее, тем более — не смалодушничать перед кем бы то ни было. При всем при этом, считая себя вправе говорить только правду, какой бы горькой она ни была, Полина сердечно жалела всех людей без разбору, и нередко случались нелепые сцены, когда человек, только что обруганный ею или услышавший от нее праведные, но вовсе не желанные для себя слова, с оторопью или даже ненавистью встречал неожиданные слова сострадания, жалости или понимания со стороны Полины. Изничтожает, а потом жалеет, — не каждый принимал это за чистую монету, и кое-кто считал ее за обычную дуру, кто-то — за рехнутую, а кто — за двурушную. По-разному относились люди к Полине, но понимать ее, пожалуй, мало кто понимал. То-то и странно было для нее…

Животноводческая ферма начиналась почти сразу за поселком; метрах в двухстах от окраинных его домов тянулись длинные бараки с загонами для коров, огороженными длинными жердями-пряслами. Рядом с фермой пристроился небольшой хуторок из нескольких домов, в одном из них и жил отец Полины, Авдей Се́ргиевич Куканов. Когда-то он работал на металлургическом заводе, потом оказался здесь, на ферме (а как оказался, про то история особая); но оказался, конечно, не случайно и прижился в конце концов в доме однофамилицы своей, вдовы Кукановой Елизаветы, по-простому Лизки-говоруньи. А что Лизка-говорунья была тоже Куканова, удивляться нечему — Кукановых в поселке, как гольянов в пруду, чуть не на четверть водилось. У Лизки-говоруньи рос сын, и иначе как Петька-сорванец никто его на ферме не звал. Доставалось от него и Авдею Куканову, «приемному Куканышу», как дразнил его Петька-сорванец. «Эй ты, приемный Куканыш, а ну-ка догони!» Или по-другому еще кричал: «Эй, Куканов-приемыш, айда опарышей ловить!» Лизка-говорунья сладить с сыном никак не могла, а Авдей Куканов, тот больше молчал, молчать он любил, а если когда и разговаривался отчаянно, так это лишь в перепалках с Варварой, в старой своей жизни, в бытность рабочим на металлургическом заводе. Но как ни молчал Авдей Куканов, а не кто иной, как он, все же урезонил Петьку-сорванца. Уж так тот изгалялся над «приемным Куканышем», так дразнил да подначивал, что однажды Лизка-говорунья не выдержала, расплакалась на глазах у своих «мужиков» — от обиды за Куканова-старшего. И вот этого, слез Елизаветы, не смог простить Петьке-сорванцу Авдей Куканов. Неповоротливый-неповоротливый, а тут вдруг изловчился, хвать Петьку-сорванца за рубашонку (Петька, размазня, растерялся от материных слез: «Чего она? Вот дура!»), и, как ни крутился Петька, Авдей преспокойно подтащил его к пряслам, взял хворостину, больше похожую на добротное удилище, уложил сорванца на беремя непиленых дров да и угостил хорошеньким деревянным медком, ничего не говоря, не приговаривая, а только лишь ахая да пристанывая от старания. Петька молчал; извивался поначалу, пытался укусить «приемного Куканыша», да не тут-то было — Куканов-старший хорошо знал свое дело, так что Петька вскоре смирился, лежал ничком, молчал, только вздрагивал да охал внахлест ударам: сначала, замахиваясь хворостиной, Авдей ахнет, потом, отведав хворостины, ахнет Петька-сорванец. А закончилось дело, как ни странно, полным примирением сторон. Получив свое, Петька, не заискивая, не унижаясь, степенно подтянул штаны, поправил рубаху, взглянул смело в глаза «приемному Куканышу»: «Ну, дядька Авдей, — сказал он, — я думал, ты просто прилипала, а ты, оказывается, ничего пахан!» Авдей было усмехнулся победно, но вовремя задержал ухмылку в губах, почувствовал серьезность момента. И понял еще, что перед ним не сорванец, не хулиган, а настоящий мужик, с характером, хотя было Петьке в ту пору лет девять, не больше. Как говорится, не ударишь — не полюбит, — такая среди мужиков присказка ходит насчет своих жен. Так и с Петькой получилось: пока Авдей характер не показывал — был для Петьки ничто, а поучил малость хворостиной — сразу «паханом» сделался, право получил на уважение и признание. С тех пор меж ними было полное взаимопонимание; ну, не без срывов, конечно, на то и прозвище к Петьке приклеилось — сорванец. Позже уже, когда «сорванец» этот служил в армии, он письма писал не столько матери, сколько ему, Авдею Сергиевичу, признал его за отца, и зачины писем были постоянны: «Здравствуй, отец Авдей Сергиевич! А также большой привет от меня матери!..»

Первое время, когда Авдей оказался на ферме, работать устроился механизатором. Позже стал скотником. Еще позже, с открывшимся ревматизмом в ногах, — сторожем. Сторожем работал поныне…

Полина застала отца дома; только он, видно после ночного дежурства, полулежа-полусидя дремал на топчане, в заветном закутке близ печи. «Дыхание стало сбивать, — говаривал он не раз, объясняя, почему спит полусидя, — дышать трудно. А так вроде полегче…» Когда хлопнула входная дверь и Полина вошла в дом, отец, не меняя позы, не шевельнувшись, привычно открыл глаза — сторож всегда, даже если спит, глаз и слух держит начеку — и, узнав Полину, успокоился, вновь прикрыл глаза. Полина, окинув наметанным взглядом жилье отца — грязновато, конечно, неухоженно, — тут же, не сказав отцу и слова, подхватила в углу веник, совок, побрызгала немного на пол водицы и давай для начала заметать к печи мусор.

— Ну, приехала опять — пыль подымать… — пробурчал, не открывая глаз, Авдей Сергиевич; пробурчал скорее ворчливо, чем недовольно.

— Не болеешь ли? — не обращая внимания на слова отца, просто спросила Полина, продолжая свое дело.

— А ты вылечить можешь? — усмехнулся Авдей Сергиевич.

— Да ну тебя! — махнула рукой Полина и, закончив подметать, выскочила в подворье, налила из бочки ведро дождевой воды, стянула с забора ссохшуюся каракатицей половую тряпку и легко, с полнехоньким ведром влетела в дом.

Авдей Сергиевич уже привстал с лежанки, сидел на топчане, свесив босые ноги над крашеным полом, зевал; Полина, скинув блузку и закатав подол юбки («Отца бы постыдилась», — тем же ворчливым тоном пробурчал Авдей Сергиевич, на что Полина, нимало не стесняясь, брякнула: «Поди и нагишом видал, не растаешь, твоя кровиночка…»), начала замывать полы. Доски еще были крепкие, дюжие, а главное — тщательно прокрашенные, пропитанные олифой, — заблестели как умытые, как только Полина прошлась по ним даже и по первому разу. А мыла Полина всегда в два приема, так что, когда прошлась по досочкам еще раз, вся изба, казалось, засветилась ровным солнечным светом, — пол был выкрашен в тугой желтый цвет и, помытый, начинал словно гореть внутренним жарким огнем. Отец, осторожно обходя Полину — а работала она всегда широко, размашисто, не дай бог попасть под горячую руку, еще и шлепнуть может шутя мокрой тряпкой, — зашел в закуток, который считался кухней, — печь, да стол, да пара табуреток, да крохотное окошко, глядящее на огород, — включил электрическую плитку, поставил чайник. Заглянул в осколок зеркальца, висевший тут же, на кухне, и, взяв расческу, привел в порядок бороду; на голове, пожалуй, упорядочивать было нечего: почти голый, блестящий череп, а вообще — большая окладистая седая борода да пара въедливых, углистых, серьезных глаз — вот и весь облик Авдея Сергеевича Куканова.

— А что, Полина, — уже веселей проговорил отец, — Женька-то твой жив-здоров, не хворает?

— Чего ему сделается, — тяжело, с придыханием — работает ведь — ответила Полина. — Целыми днями на улице пропадает, — и, переведя дыхание, отжала тряпку. — Ох и балбе-е-ес растет, ну балбес…

— Это вот и Петька жалуется. А я посмотрю, нисколько Серега не хужее отца, Петька-то сорванец похлеще был, куда там…

— Как живут-то они? — спросила Полина, сдувая мокрую прядь со лба.

— Да как живут… так и живут, — хитро ответил Авдей Сергиевич. — Живут да любятся, ругаются да мирятся.

Полина рассмеялась:

— От нашего недалеко ушли. Ох-хо-хо, грехи наши…

Закончив с мытьем полов, Полина принялась протирать пыль, облазила все потаенные местечки и уголки («Ну, мамаево побоище…» — опять проворчал отец, на что Полина не обратила и внимания), и вот, кажется, не прошло и получаса, как появилась на пороге Полина, а изба будто обновилась, ожила, задышала уютом, светом и чистотой. Изба, конечно, у Авдея Сергиевича была невелика: как входишь — направо кухня, а прямо на ходу — одна-единственная комната: и спальня тебе здесь, и столовая, и гостиная… Причем кухня от комнаты отделялась не столько стеной, сколько русской печью, которой отец гордился и ни за что не хотел ломать, хотя на ферме не раз предлагали провести в дом паровое отопление; особенно настаивал на этом Петька, Петр Петрович Куканов, ставший к этому времени заведующим фермой, женившийся, естественно, и окончательно отделившийся от Авдея Сергиевича. (А Елизавета, Лизка-говорунья, лет семь как померла…) Настаивал-то Петька, видно, потому, что стыдил себя за Авдея Сергиевича: все люди как люди живут, у всех удобства, тепло, у него самого, у Петра Куканова, квартира не хуже городской будет, а отец на тебе… Одно выручало Авдея Сергиевича — уважал его Петька, особенно не тормошил; как началось еще уважение с давних пор, с памятного угощения хворостиной, так и продолжалось поныне…

Авдей Сергиевич заварил крепкого, «как самосод», говаривал он сам, чая, и хотя Полина не была настроена гонять чаи, совсем другое было на уме, но тут она с радостью согласилась: не посидишь с отцом спокойно, не поговоришь степенно — считай, зря приезжала, ничего от него не добьешься. А тут — тем более — дело такое деликатное…

Говорили о том о сем, Полина раскраснелась — поначалу от работы, а теперь еще от заваристого чая, пышущего ароматным духом крепости и сласти, и отец Полины то ли любовался ею, то ли просто радостно чувствовал в ней свою породу, во всяком случае смотрел на нее веселым, лукавым, как бы даже подначивающим взглядом: ну-ну, посмотрим, на что ты еще мастерица, поглядим… А когда услышал между прочим, что Полина в это лето успела побывать у Зои, у сестры, это черт-те сколько от Урала будет — тыщи километров, то и в самом деле удивился. Тут удивление-то было не только в том, что побывала, а что подхватилась как угорелая в отпуск за свой счет и айда мотаться по России, в далекую Зоину сторонушку…

— Знать, пригорело там, — усмехнулся Авдей Сергиевич. — Вот Варвара бы и поехала, так нет, все тебя черти куда-то носят.

И Полина, почти счастливая (но не показывая этого), что разговор повернулся в эту сторону и что отец сам помянул имя матери Варвары, как бы между прочим обронила:

— А здоровье?

— Чье здоровье? — не понял Авдей Сергиевич.

— А здоровье у матери Варвары? Каково ей ехать-то?

— Да она здоровая, как лешак, а то я не знаю… — Голос у отца сразу зазвенел твердостью и неудовольствием.

— «Как лешак»… — передразнила Полина. — И откуда только слова такие берутся?

— А из души, — обронил Авдей Сергиевич.

— «Из души»… — опять повторила его слова Полина. — А сам небось уж сколько лет не видал ее?

— Кого? Душу-то? — усмехнулся, но не весело, а недовольно отец.

— Да не душу, а мать Варвару.

— А я думал — душу. Душу-то людскую попробуй высмотри. Вот как плюнут в нее — тут она сразу на виду делается…

— Так и не плюй на других.

— Это я, значит, в кого плюнул?

— Да ни в кого, я так, к слову…

— Если ты о Варваре говоришь, так на нее я плюю и даже извинения не прошу.

— Отец…

— Вот тебе и отец! — Глаза у Авдея Сергиевича налились темным угольковым светом — сразу стал виден весь его строгий, непримиримый характер; попробуй обхитри, свороти такого.

Но Полина и сама была характером в отца, решила — раз уж настала такая минута, не надо и кривить душой, а лучше выложить в конце концов, зачем к отцу пожаловала; сам-то он не спросит — гордый, куда там…

— Из Свердловска-то я знаешь зачем приехала? — спросила Полина после некоторого молчания.

— Откуда ж знать… — поуспокоившись, но все еще ворчливо проговорил отец.

— Мать Варвару перевозила.

— Куда перевозила? — не понял Авдей Сергиевич.

— Дом-то наш совсем сгнил, жить невозможно, а тут как раз под снос попал. Завод расширяется, площади нужны под новые цеха. Дали матери Варваре квартиру однокомнатную; вот приехала, перевезла ее…

— А я при чем?

— При чем, при чем! — вспыхнула Полина. — Что вы все как звери окаянные. А при том… думала, может, съездим к ней, посидим, новоселье отметим…

— И это ты мне говоришь?!

— Тебе. Кому еще.

Авдей Сергиевич как-то оскорбленно-осуждающе, будто пристыживая дочь, покачал головой:

— Эх, как ни кругла бабья голова, а все же больше на кочан капусты похожа… Да чтоб я к Варваре поехал?! Я?! Да ты ответь, на кой хрен она сдалась-то мне? Ну?

— Так и помрете врагами?

— Да не враг она мне, не враг. А так — тьфу! Пустое место. Поняла или нет?

— А я-то думала, ты хоть к старости смягчишься… Как сычи, спрятались по разным углам. Сидят, лупят глазами, эх, ну и люди!

— Я ни от кого не прятался… Я, как видишь, живу здесь, у всех на виду, кому надо — двери мои всегда открыты. А что ты с этой выжившей из ума возишься — это твое дело. Доброе-то слово от нее слышала хоть раз в жизни? Ты ей — и то, и это, и пятое, и двадцатое, и в квартиру вон новую перетащила, а она небось опять тебя костит?

— Костит, — охотно согласилась Полина, чтоб хоть как-то разрядить разговор, и улыбнулась покаянно-рассеянно.

— И поделом тебе! — тряхнул седой бородой Авдей Сергеевич, но в глазах его — это было видно — угольки несколько поугасли, подернулись успокаивающей дымкой.

— А чаю-то нальешь еще? — улыбнулась Полина. — Или все, вконец осердился?

— Эх, Полинка ты, Полинка, добрая душа… — совсем, кажется, отходя от гнева, проговорил отец, взялся за чайник, налил сначала крутой заварки, а потом плеснул кипятка. — Женьку-то чего не везешь сюда? Лето!

— Да в лагерь на днях поедет. А сюда его, хоть тресни, калачом не заманишь.

— Не любит нашенские места?

— Да разве в том дело? К бабке, говорит, приедешь — ворчит на деда, к деду приедешь — чтоб о бабке ни слова не скажи…

— Подрастет — разберется, — безразлично обронил Авдей Сергиевич. — Какие его годы…

— Да и Борька, дурак, тоже его науськивает. Перед тобой, говорит, светлая чистая жизнь, а там ты как в яме какой… Берегись, Женька, стариков да старух, из ума выживающих…

— Муж твой, Борька-то, сразу видать — человек серьезный, почтительный.

— Смеешься, что ли?

— А нисколько… Уважение-то в чем? В том, чтоб что думали, то и говорили. Правда — она человека не уронит. А потом, ты на себя посмотри…

— Ну? — не поняла Полина и даже чашку отставила в сторону, оглядывая себя.

— Мечешься, как белуга угорелая, и там, и сям, аж под кошкин срам заглядываешь («Ну уж!» — махнула Полина рукой) — повсюду дерьмо хочешь вычистить, а ты скажи — получается?

— Получается, получается…

— А вот Борька твой тебе и говорит: не в том утеха, чтоб стариков мирить, а чтоб жили люди всяк на свой лад…

— Да никогда он такого не говорил!

— Не говорил? Зато об этом вся жизнь его говорит.

— И чего ты его всегда защищаешь? Мужика моего?

— Вот из того самого, что муж он, — усмехнулся Авдей Сергиевич, — из солидарности.

— А мать-то Варвара, знаешь, что говорит? Уедешь, Полина, в Свердловск — возьму веревку да и вздерну себя.

Авдей Сергиевич хрипло, долго, от души смеялся над этими словами; даже прослезился.

— Да никогда она не повесится! Ты сам ее повесь, выбей у нее табуретку из-под ног, убедись — все, конченая, а зайди хоть через десять минут — она уж в углу на табуретке сидит, живехонькая, глазенки мелкие горят, и вот поливает весь белый свет… «Чего это ты, Варвара?» — спроси у нее. А того, скажет, веревки еще такой на меня не сделали, чтоб я с ней не управилась, тьфу на вас, окаянных…

Полина, слушая долгую эту тираду отца, слегка наклонила в изумлении голову и сначала непонимающими, а потом веселыми, а еще потом — смеющимися глазами смотрела на воодушевленного своей речью отца. Чудны́е все же эти старики, ей-богу — чудные… С одной стороны на них посмотришь — вроде такие, с другой — совсем иные, не похожие ни на бога, ни на черта, ни на ступу с кочергой…

— Ну, спасибо хоть — успокоил, — проговорила Полина. — Я-то ведь не на шутку встревожилась: мать Варвара, она с норовом, выкинет еще номер — тебе же потом хоронить придется.

— Мне, что ли? — не понял Авдей Сергиевич.

— А кому еще? — нарочно с серьезным видом удивилась Полина.

— Э-э, нет… — погрозил отец пальцем. — У ней Зойка есть, зять, внуки да твоя еще семья — хватит народу, чтоб запихать, куда следует, с почетом.

— А ты — даже и венок не принесешь?

— Не то что венок, а и знать не хочу, живая она, мертвая. Помрет — пускай сама с собой разбирается.

— А к живой, значит, в гости не поедешь?

— Снова осердить меня хочешь?

— И спросить нельзя?

— Спрашивала — ответил. Ты там как хочешь с ней, а я такую женщину, как Варвара, не знаю и знать не хочу.

— Ладно, поняла. Спасибо за угощение. — Полина поднялась с табуретки, засобиралась домой.

— Еще и обиделась? — удивился Авдей Сергиевич.

— А хотя бы и обиделась, но ехать надо. Сначала к матери Варваре, а там и в Свердловск, домой. Дела-то не ждут…

Авдей Сергиевич покорно проводил Полину до ворот, приостановил чуть, нарвал в огороде гороху да бобов, сунул дочери:

— Женьке там отдашь… Извини, угощение не богато…

— Да чего там! — махнула рукой Полина. И, чуть задержавшись у калитки, выпалила скороговоркой: — На всякий случай запомни: улица Металлургов, дом 15, квартира 6.

Отец пропустил ее слова мимо ушей, спросил свое:

— К матери-то не забегала?

— В другой раз, отец. Сегодня вряд ли успею.

— К Варваре время находишь шастать, а до матери руки не доходят, конечно…

— Мама простит: живым нужно наше участие.

— Мертвым, понятно, ничего не нужно.

— Забегу, отец, забегу. Не в этот, так в другой раз… Ну, до свиданья! — И чмокнула отца в щеку.

Дом Ильи Сомова прилепился к самой окраине поселка. Дочери Ильи, Варвара и Катерина, перед самой войной совсем заневестились, особенно старшая, Варька: время ее подкатывало к девятнадцати годам. Девка она была с норовом, темная волосом — почти вороного крыла, глаза бесовские — с глубоким донным отливом, в которых то густо, а то еще гуще плавилась, казалось, сама чернота. Характером вышла взбалмошная, своенравная; Авдюшка Куканов, который ухлестывал за ней, и мучился с Варварой, и проклинал ее, а отстать не мог — приворожила. Девка — она ведь чем неподатливей да дурней норовом, тем сильней не то что парня, а и мужика к себе влечет. Будто самой природе, самой жизни хочется такому парню или мужику доказать, что нет, не выйдет с ним такое, сломит он хребет девке, переиначит на свой лад, заставит плясать под свою дудку. А вот и месяц прошел, и два, и год, и второй покатился, а девка не поддается: и делать с собой что хочешь дает, кроме главного, и твоя она вроде, с тобой ходит, гуляет, тебе время свое драгоценное — вечернее девичье время — отдает, а уверенности у тебя никакой. Руки, губы, тело — все рядом, а душа — бог знает, где только она витает у нее. Да и есть ли вообще душа у Варьки?

Одно удобно — дом Сомовых на краю поселка, дотемна ли бродишь или, может, вовсе не хочет тебя видеть сегодня Варвара, ходить да миловаться, — потихоньку проводил ее к калитке и был таков — никто тебя не видел, ни позора твоего, ни твоих крадущихся шагов, никто вслед не прошептал зло, не крикнул насмешливо: «Кукушонок вон, бес его возьми, опять по ночи шастает, на девок оружие свое оттачивает…» К тому же и нрав у Ильи Сомова, отца Варьки, был похлестче дочериного, только и сказал однажды ей: «Принесешь в подоле — убью!» — а отсюда вывод: не любил он, когда дочери его по вечерам в гулеванье ударялись. Не любил, понятно, и Авдюшку Куканова. Не потому, что не нравился ему парень, наоборот — по дневному-то делу он всем ему по душе: спокойный, хозяйственный да и не дурак к тому же, — а вот по ночному, по тому, что в темной да зрелой ночи может натворить с его старшей дочерью, девкой дурной и заполошной, — тут Илья Сомов не мог себя превозмочь, опасался, косился на Авдюшку Куканова настороженным глазом, ждал подвоха, а то и подлости. Потому что, рассуждал он здраво, были бы у парня серьезные мысли — не прятался бы по огородам да не кукарекал у калитки (позывной такой у них с Варькой был: ку-ка-ре-ку-у!..), а пришел бы сам к Илье Сомову, сказал бы: так и так, мол, — а еще лучше — сватов заслал, глядишь бы — и породнились с отцом его Сергием…

Только не знал Илья Сомов, что закавыка-то была не в Авдюшке Куканове, а в Варьке. Вертела она им как хотела, а на самую его главную мольбу — пойти за него замуж — бросала особо насмешливо, даже зло: «Дурень ты, Кукушонок, не люблю если — так это тебе не слаще оглобли покажется…» Так что Сомов Илья, косясь на Авдюшку Куканова, делал это зря.

Поселок у них в то время был хоть и рабочий, но все же напоминал скорей большую деревню, особенно по окраинам. Металлургический завод, некогда основанный здесь знаменитой уральской династией купцов и заводчиков Демидовых, особого размаха не получил, имел не более чем областное значение, не разрастался, и заводской люд, как это всегда бывает при небольших фабриках и заводах, был наполовину крестьянской закваски, а еще точней — имел собственное натуральное хозяйство: здесь и коровы, овцы, куры, гуси, огороды, делянки, покосы… Отсюда и особая психология большинства посельчан: завод заводом, там, конечно, план, смены, металл, но здесь, дома, ты сам себе хозяин, огород не вскопаешь, сена не накосишь, считай — зиму не проживешь, семью не прокормишь…

И нравы в поселке, и говор, и обычаи, и сам ритм жизни — все, пожалуй, так и продолжалось во времени: полудеревенское-полугородское. Никого это не удивляло, не расстраивало: что естественно, то хорошо и разумно. И поэтому, когда в никем и ничем, казалось бы, не примечательном поселке появилось несколько не просто новых, а совершенно других, другого склада и вида, людей, может, даже из самой столицы, как поговаривали, посельчане разом и возгордились, и насторожились. Люди эти и в самом деле из Москвы — военспецы, каких никогда не бывало на их заводе. Толков и слухов о будущей войне, как и по всей России, хватало, конечно, и у них, но теперь, когда не где-нибудь, а в их забытом богом поселке, на небольшом заводишке появились военные специалисты, — тут посельчане призадумались. И пока они думали и по закоренелой полудеревенской привычке чесали лбы, жизнь продолжала катиться вперед, и так вскоре эта жизнь притерла военспецов к нравам и ритмам поселка, что вскоре и перестали на них обращать внимание. Хотя помнили, конечно, помнили о них — суды да пересуды о войне что-то не утихали сами по себе, скорей наоборот.

Одно оказалось неудобство в поселке — не было в нем гостиниц; не то что гостиниц, даже захудалого какого-нибудь дома для приезжих — и того не было. Больше того, посельчане и не представляли, что такие дома, оказывается, где-то существуют. Пришлось военспецов распределять на жилье по домам рабочих — где получше, почище, где поудобней. Дом Ильи Сомова, например, выбрали именно по третьему признаку — где удобней. Как срубил его Илья когда-то, так он и стоял, окраинный и как бы одинокий, — дальше в ту сторону строить не разрешали, потому что неподалеку начинались цеха. А раз совсем рядом были цеха, Егор Егорович Силантьев, старший военспец, и выбрал для себя дом Сомовых: днем ли, ночью ли, утром — завод всегда рядом. Выделили Егору Егоровичу маленькую, но опрятную (с окнами на завод, с одной стороны, с видом на огород — с другой) комнату-«малушку», и с тех пор в доме Сомовых — необычное для них дело — поселился чужой человек, «жилец». Пока-то привыкли они к Егору Егоровичу!..

А Егор Егорович Силантьев, хотя и военспец, оказался человеком мягким, добрым, правда, малообщительным, но это его качество все понимали и уважали: во-первых, у военных всегда есть свои тайны, а во-вторых, он ведь человек не как все, не поселковый какой-нибудь и даже не из Свердловска — а из самой Москвы, из далекой загадочной столицы, — чего ему особо разговаривать с посельчанами, о чем?

Неразговорчивость Егора Егоровича, правда, имела другую причину, но это выяснилось гораздо позже. К тому же старший военспец был настолько поглощен заводскими делами, настолько весь; как говорится, ушел в металл (задачей военспецов, видимо, было — найти особый режим плавки для производства специальной, высокопрочной марки стали), что неразговорчивость Силантьева можно было объяснить и занятостью, и усталостью, и просто нерасположенностью после трудного дня к пустым разговорам.

— Что ж не жалеете-то себя, — вздохнет, бывало, глядя на него, как на сына, одинокого, безродного, неутешного, Евстолия Карповна, хозяйка дома. — Посерели совсем…

Егор Егорович, задумавшись и как бы слепо вглядываясь в какую-то одному ему известную, заветную точку в окне, забыв о ложке с супом, которая на полпути ко рту застыла в воздухе, вздрагивал от слов хозяйки, но не смущался, а только хмурился, будто становился недоволен собой.

— О себе теперь думать преступно. — И слова его звучали жестко, твердо, совсем непохоже на его мягкую добрую натуру.

— Стало быть, вы полагаете, Егор Егорович, — вставлял свое слово Илья Сомов, стараясь говорить степенно, умно и грамотно, — война с немцем надвигается? Или, может, другое что в этом роде?

— Да, война, — коротко отвечал Силантьев и, словно выйдя из забытья, принимался хлебать щи.

— А я говорю — никакой войны не будет! — неожиданно выпалила однажды Варька и смело, как бы поддразнивая военспеца, уставилась на склоненную над щами фигуру Силантьева.

— Цыц ты! — прикрикнул на старшую дочь отец; младшая, Катя, от испуга и стеснительности сидела опустив глаза.

Егор Егорович оторвал взгляд от тарелки, набрякшие его веки — было видно — с трудом поднялись вверх, и он с непониманием, с тяжелым осуждением взглянул на Варвару.

Варька выдержала его взгляд; глаза ее искрились озорством, вызовом, лукавством и той особой, счастливой беспечностью, которую недаром в народе окрестили: молодо — зелено.

Вот так они и смотрели друг на друга — глаза в глаза, лицо в лицо. И Силантьев не выдержал, вдруг легко согласился с Варькой:

— Ну, значит, не будет… — И улыбнулся странной своей, мягкой и доброй улыбкой давно уставшего, мудрого человека, принявшего на себя все заботы о несчастных, заблудших людях, улыбнулся удивительной своей улыбкой так, что с этой секунды что-то перевернулось в девичьей душе Варьки…

Варька, независимая, гордая, бедовая девка, которая только и делала, что смеялась всегда над парнями, смеялась тем больше, чем больше нравилась им, Авдюшку Куканова, к примеру, совсем иссушила, сделала глупым ручным теленком, каким тот по характеру и по природе своей вовсе никогда не был, — эта взбалмошная девчонка изведала наконец, что такое душевная, необоримая тяга к другому человеку; из тяжелых, серьезных, умных глаз Егора Егоровича будто влился в девственную и слепую пока душу Варьки сладостный ток чувственного томления; томление самого Егора Егоровича, по всей видимости, было иного рода, разрядом или рангом выше обычной чувственности и личной эгоистичной любви, его томление было думой о людях, сопряженной с состраданием к ним, к их скорым, возможно, тяжким и лихим испытаниям, он как бы заранее любил всех, всех прощал, всем воздавал, оставляя в себе самом всеобщую грусть и тоску, аккумулируя эти чувства в душе — один за множество людей, как некий избранник слепой, но вполне реальной могущественной судьбы. Вот эту печать Силантьева — избранность его — Варька не поняла, нет, но почувствовала, на нее дохнуло неотразимой мощью человеческого духа. Как будто Силантьев — это недосягаемая вершина, а она, Варька, где-то глубоко в пропасти, но в глубину и бездонность ее пробился луч помощи, поднял Варьку на свое светоносное крыло, вызволил из пропасти и понес, понес, закружил, даже дух у Варьки перехватило!..

Однако сам Егор Егорович, конечно, не сознавал, какой властной и губительной силой оглушил вдруг Варькину душу; дел-то всего для него было — взглянул на девчонку, посмотрел ей внимательно в глаза и улыбнулся. Улыбнулся и, может быть, даже забыл о Варьке, хотя какое-то время перед глазами у него стояла ее лукавая, озорная, беспечная улыбка-вызов. Что с нее возьмешь — девчонка, с сосредоточенной печалью решил Силантьев и, наскоро покончив с обедом, заторопился на завод.

На завод они всегда ходили вместе — Илья Сомов и Силантьев, отправились вместе и на этот раз.

— Постойте, меня подождите! — крикнула Варька, но отец махнул рукой: «Не барыня — ждать тебя…»

Варька и сама толком не понимала, почему вдруг бросилась за ними, — та осиянность, которой одарил ее Силантьев всего лишь одним внимательным взглядом своих серых печальных глаз, то трепетное и чувственное томление, которым через край были наполнены ее душа и тело, словно требовали теперь, чтобы она, Варька, была всегда рядом с Силантьевым, даже не так — чтобы Егор Егорович находился всегда в виду ее глаз, где-то рядом — слышимый, чувствуемый, осязаемый. И вот она бросилась за ними — просто от испуга: как же так, она-то вот где, здесь, а они, он, Егор Егорович, уходит, исчезает, — это невозможно!

Отец с Силантьевым ушли, а мать Варвары, бросив на дочь внимательно изучающий взгляд, полуспросила-полуудивилась:

— Чего это ты, девка? Иль сама на завод дорогу не знаешь?

Варьке, странное дело, захотелось ответить матери что-нибудь грубое, резкое, но тут к ней подошла младшая сестра Катя, всегда такая ласковая, обняла мягко за плечи: «Пойдем, Варя», — и Варька сразу успокоилась, только сверкнула на мать глазищами: вечно ты лезешь, когда тебя не спрашивают!

Варька, надо сказать, частенько ругалась с матерью: была в Евстолии Карповне какая-то елейность, неискренность, что ли, и Варька, став взрослой, чутко слышала в матери эту фальшивинку, и чуть что — у них с матерью шум, гам, ссоры. Катя была для матери гораздо ближе по душе — ни слова грубого, ни взгляда косого, хотя сама Катя была сердцем на стороне Варьки — ее восхищала Варькина прямота, смелость, бесшабашность. Только что окончив десять классов, Катя еще нигде не работала (а пойдет, конечно, на завод — обычная жизненная дорога большинства посельчан), Варька же рассчиталась со школой, как она сама посмеивалась, еще в прошлом году — сестры были погодками — и работала теперь в листопрокатном цехе, ученицей на сортировке, и хотя, если хотела, работала горячо, неистово, разряд ей никак не присваивали — срывалась, начинала грубить то бригадиру, то мастеру, натура такая… попала шлея под хвост — и понеслась Варька вскачь, как дурная кобыла. Так ей в цехе и говорили иной раз: «Кобыла ведь уже, но до чего дурная, а?..»

Варька с Катей вышли из дома и только было направились на завод, к ним из-за забора, усмехаясь и посмеиваясь, больше от робости, чем от наглости, вынырнул Авдюха Куканов.

— Привет честной компании! — громко поздоровался он, но вся его бравада, громкий голос, легкое постукивание, прутиком по сапогам, начищенным до блеска черной ваксой, все это было напускным, ложно-панибратским.

— Дай прутик-то — поприветствуем тебя! — вместо игривого «здравствуйте-пожалуйте» ответила Варька, и обе сестры, переглянувшись, озорно рассмеялись — так прямо и прыснули.

— А чего, на, постегай. Попробуй! — широко улыбаясь, Авдюха протянул Варьке прутик.

— И не заплачешь? — Варька, даже глазом не моргнув, перехватила из его рук прут.

— А ты испробуй! — отважно предложил Авдюха, подставляя спину, и даже, ерничая, ловким движением выдернул из штанин низ рубахи, оголил спину. Спина у него была видная — широкая, мускулистая, с мощным хрящом-позвоночником, который, как кряж, бугристо разрезал широкую долину спины. С такой-то мощью да силой ему, конечно, легко давалась работа на заводе — вторым подручным сталевара, на котором, естественно, лежала немалая физическая нагрузка.

И вот тут, в эти секунды, замахиваясь прутом, Варька и осознала (ее как бы пронзило), что такое главное она должна сделать в своей жизни… Не это вот, дикое и скоморошное дело, тьфу на него, на Авдюшку Куканова, хотя можно и хлестануть его пару раз — так, для острастки, из озорства, да еще чтоб не хвастался, и она в самом деле хлестнула его — да от души! — раза три по широкой спине, — но самое главное: она должна отвоевать Силантьева у жизни, завоевать его, она знает, поняла теперь, как сделать это, и чего бы ей ни стоила любовь — пусть хоть в тартарары потом, хоть черту на рога, ей все равно…

И Варька, занятая этими мыслями, как бы даже не совсем поняла, что произошло вдруг: Катя, что так непохоже на нее, резко, с болью перехватила Варькину руку и даже не проговорила, а простонала:

— Да ты что, Варька, сдурела?! Ты что это?! Ты же прутом его, прутом… — И глаза ее налились слезным тихим укором, а чуть позже пролились две-три слезинки, как ни сдерживала себя Катя.

Разогнувшись, заправив рубаху в брюки, Авдюха Куканов с удивлением смотрел на Катерину.

— А чтоб в другой раз не хвастался, — хотела легко отмахнуться от разговора Варька, но младшая сестра продолжала крепко держать ее за запястье. — Ну, пусти ты, очумела, что ли… — дернула рукой Варька и, повернувшись к Авдюхе, проговорила презрительно: — Тебе вот за кем хороводить-то надо, за Катькой. А ты все за меня, дуру грубую, цепляешься.

— Дуры-то — они слаще, — в прежнем тоне напускной лихости и бравады парировал Авдюха.

— Дуракам, оно конечно, дуры всегда слаще… — И тут сестры, вновь переглянувшись, как ни в чем не бывало прыснули во второй раз; слезы, правда, еще иссыхали на Катиных щеках, но легкий ее, девичий смех говорил сам за себя: она уже не сердилась на сестру и, пожалуй, даже стеснялась неожиданного своего порыва.

И, не разговаривая больше ни о чем с Авдюхой, перестав вообще обращать на него внимание, сестры, толкаясь, побежали тропинкой мимо прясел, а там — прямой дорогой на завод… Катя, как всегда, провожала Варьку до самой проходной.

Получив письмо от Зои, что дело совсем худо: «…Как ни бьюсь — все не так, все не ладно, по всему видать — развалится вконец наша семья…» — Полина и думать не стала, засобиралась в дорогу. Борька, муж Полины, как всегда в таких случаях, когда Полину срывало с места и несло черт знает куда — доказывать истину, бороться, смешно сказать, за правду жизни, — Борька многозначительно повертел указательным пальцем у виска: что, старушка того, да? Других средств, повыразительней и подоказательней, у него, как обычно, не было: все равно Полине ничего не докажешь, ничем не переубедишь, хоть кол на голове теши… Человек спокойный, уравновешенный, а во многих случаях даже равнодушный к чужой жизни, Борька и влюбился-то в Полину в пору их учебы в Уральском политехническом институте, потому что это была черт знает что, а не Полина. И взяла она Борьку вовсе не любовью, а скорей всего оторопью, лучше не скажешь, — бог его знает, удивлялся он, откуда в человеке столько энергии, столько страстной жажды лезть везде и всюду, доказывать чью-то правоту, защищать обиженных, возиться с лентяями, дармоедами и просто недоумками. Учились Борька с Полиной на одном курсе, но в разных группах, знакомы были плохо, но это не помешало Полине однажды подойти к Борьке, взять, точней — схватить за руку и потащить за собой по коридору: «А ты чего стоишь тут? Люди стулья в актовый зал таскают, а он, как барин, поглядывает вокруг…» И Борька, неожиданно послушный ее воле, потащился за ней, хотя все время хотелось крикнуть: «Ты чего схватила-то меня? По какому праву? Отстань, черт тебя побери!» Дело было не в том, что не хотелось какие-то там стулья таскать, а просто всегда противно плясать под чью-то дудку, подчиняться чужой воле, — да и чего ради? Кто она, эта ненормальная — староста группы? комсорг курса? профорг, на конец? Да никто, просто так называемая активистка, каких терпеть он не мог в своей жизни: лезут везде, где надо и не надо, жить от их тормошенья невозможно… Но что больше всего его умилило, задело и разозлило — это все были оттенки одного чувства, — так это то, что она вдруг, когда он уже таскал вместе со всеми стулья, остановилась напротив него, улыбнулась ободряюще и похвалила: «Молодец. Вот видишь, как здорово, оказывается, взяться за дело сообща: сейчас уже и закончим…» И, сдунув прядь на взопревшем лбу, счастливая, побежала дальше… Дело было, конечно, ерундовое — ну, подумаешь, стулья помог перетаскать в зал, ничего страшного, но что-то в душе у Борьки никак не отпускало: злился, да и все, на эту взбалмошную активистку. Так у него было всю жизнь: меньше всего он любил подчиняться чужой воле и больше всего именно ей и подчинялся. Парадокс какой-то. И ладно бы еще, если б Полина, скажем, была симпатичная из себя, возвышенная какая-нибудь, ну хоть просто нравилась ему — так нет, даже ведь не городская была, какая-то ширококостная, широкоскулая, грубоватая на вид, неотесанная, честно говоря, настолько, что даже когда они поженились, когда жили уже в городе, а там и Женька родился, да ведь и работала она не какой-нибудь там крановщицей или маляром, а инженером на ВИЗе — Верх-Исетском металлургическом заводе, — все равно: неискоренимо проглядывала в ней полудеревенская порода, никакой внешней интеллигентности, разговор, слова всегда самые простые, мысли и желания вообще бог знает какие — куда-то мчаться, ехать, идти, кому-то помогать, что-то немедленно делать, кого-то выручать, что-то доказывать, — с ума можно сойти от ее напористости и жажды, неутомимой жажды жить, действовать, настаивать на своем… Помнится, Борька как-то признался своей матери Екатерине Алексеевне — она еще жива тогда была: «Слушай, мам, я тут познакомился с одной ненормальной на курсе… Вот уж не завидую тому, кто на ней женится когда-нибудь!..» — «А что такое, почему?» — улыбнулась мать, лукаво-изучающе взглянув на сына. «Да ведь просто затормошит его. Ей-богу, затормошит!» И они с матерью почему-то весело рассмеялись, хотя мать ведь о ней ничего не знала. А он-то — вот дуралей, вот простофиля, ведь над кем смеялся? — над собой смеялся! Подумать только: не просто женился, а влюбился в нее; вот этим и взяла его — оторопью, хотя, конечно, как в воду глядел он тогда: затормошила она его вконец, дня не было, чтоб нервы его жили ровной, спокойной жизнью, все-то они натянуты как струна, все-то этой взбалмошной дуре чего-нибудь да надо. Другие, посмотришь, живут себе, работают, отдыхают, наслаждаются жизнью, во всяком случае хоть какой-то ритм в жизни есть, свое русло, свое размеренное течение, а тут… ну хоть головой об стенку!

Вот и сейчас — собралась, видите ли, к Зое… Куда? Зачем? Кто звал-то? Будут тебе рады там, что ли? Да муж Зойкин, Анатолий, терпеть Полину не может, за версту родной дом обходит, когда она у них «гостит», в подворотне своим дружкам жалуется: «Я-то? Я домой не ходок, не-а… Держите меня, ребята, вяжите мне руки, я за себя не отвечаю! Я ей… вяжите руки, ребята!» Приволакивают Анатолия дружки под вечер, а то и ночью — еле живого, «готового». В иных видах, как говорится, «дружба» у них с Полиной не получается…

Собственно, чем она тогда, в студенческие годы, доконала Борьку? Он ведь еще тогда смирился — не с ней, конечно, с собой, что не может жить по-другому: пусть она хоть какая, черт ее подери, такая уж она на свет уродилась, но он должен быть рядом с ней, тянуло его к Полине, как к магниту (есть такая заурядная побасенка: противоположности взаимно притягиваются; очень точная побасенка), и зло его брало, что это было чистейшей правдой, а все-таки поделать с собой ничего не мог… По субботам или воскресеньям, когда они гуляли по Свердловску, Полина обязательно сначала забегала в суворовское училище, которое находилось рядом с институтом — угол в угол, как говорится; Борька оставался ждать Полину на широченной, царского вида лестнице, по обоим краям которой — слева и справа — на постаментах возвышались две подлинные боевые пушки. — и ждал долго, терпеливо, потому что Полина порой пропадала в здании училища по целому часу. Борька знал: пока Евгений, или Жека, как они его по-свойски звали, собирается в увольнение, Полина разговаривает с офицером-воспитателем Николаем Михайловичем Петровым, подвижным, небольшого роста майором с совершенно круглым, начисто обритым блестящим черепом и, надо же, тоже круглыми блестящими темными глазами. Обычно он жаловался на Жеку: с дисциплиной неважно, физзарядку не любит, с подъемом дело хромает, но в общем терпимо, хотя… И тут, естественно, начинались всевозможные варианты разговора, к которому Полина относилась всегда серьезно, переживала, нервничала, ахала и охала, только суть-то дела была в том, что Николай Михайлович, майор Петров, наговаривал на Жеку немного про запас, — вероятно, из педагогических соображений, — чтобы Полина лишний раз пропесочила его, поддержала в нем дух спартанского отношения к жизни, где главное — здоровье, дисциплина и развитый ум. Жека, сколько его знал Борис, учился все годы только на «отлично», был здоров как бык, занимался гимнастикой, одно время был даже чемпионом училища, а что касается дисциплины, то, во-первых, он был небольшого роста (верный признак, что если и будешь дерзить, то не очень: получишь по лбу либо от начальства, либо от своих же, только поздоровей тебя, сверстников-дылд), а во-вторых, характер у Жеки был если и не покладистый, то мягкий, душа нежная, — какое там может быть непослушание? Наконец Полина с Жекой выходили из парадных — тяжелых дубовых старинных — дверей суворовского училища, и теперь уже втроем они отправлялись бродить по городу. У Полины была слабость: кормить Жеку пирожными и поить газированной водой. Первым делом шли в какое-нибудь кафе, чаще всего на Ленина — Толмачева, напротив главпочтамта, и тут Полина принималась за свое священнодействие. Жека, красно- и тугощекий парнишка, с наголо постриженным затылком и востреньким, косо подрезанным чубчиком, который время от времени привычным движением головы он смахивал со лба в сторону, с пухлыми красными девичьими губами и небольшой родинкой над переносицей, как у какой-нибудь щедро раскрашенной индийской красавицы, этот Жека при всех своих «отличных успехах в учебе и в боевой подготовке», как выражался офицер-воспитатель майор Петров, был еще сущим ребенком и с детской непосредственностью уплетал пирожное за пирожным, изрядно запивая их газированной водой, пока не раздувался, как шар. Суворовская форма — черные брюки с лампасами, гимнастерка с красными погонами и золотыми буквами «Св. СВУ» — Свердловское суворовское военное училище — нисколько, казалось, не подчеркивали военную косточку, которая должна же быть в Жеке, как и в любом суворовце, — наоборот, эта форма в сочетании с его внешностью делала Жеку еще более ребенком (когда Борис увидел Жеку в первый раз, ему было двенадцать лет), каким-то лопоухим, беззащитным, девственно наивным и в чем-то по-девичьи прелестным. Но разве могло все это понравиться Борьке? Конечно, нет. И в первый раз, когда они сидели в кафе, он с какой-то смесью брезгливости и неуважительного любопытства наблюдал за тем, как этот краснощекий «вояка» уплетал одну за другой пироженки, словно ненасытный троглодит. И кто знает, может, Борька так бы и продолжал относиться к Жеке, если бы однажды перед ним не открылась одна небольшая тайна, после чего изменилось не только его отношение к мальчишке, но и произошло то последнее, что доконало Борьку и окончательно, бесповоротно привязало к Полине.

Отношения между Полиной и Жекой были такие, что Борька, естественно, принимал их за брата и сестру. Правда, вспоминая родной поселок, мать Варвару, отца, сестру Зойку, Полина почему-то никогда не упоминала имени Жеки.

— Слушай, а почему к нему никто не приедет? Недалеко же, — спросил однажды Борис.

— Кто не приедет? — не поняла Полина.

— Ну, мать, отец. Или хоть сестра, что ли…

— Нет у него никого.

— Как нет? — удивился Борис — У тебя же есть мать, отец. Я серьезно, Полина…

— Да ты что, дурной, что ли? — Полина с искренним недоумением посмотрела на него. — У меня — есть, а у него — нет. В том и штука.

— Да как же это быть такое может?! — начал злиться Борис — Не морочь мне голову…

— Ах, во что-о… — догадливо протянула Полина. — Ты подумал, он мне брат? — Борька кивнул. — А он и не брат вовсе, нет…

— А кто?

— Кто? — Полина пожала плечами, задумалась. — Друг.

— Жека — твой друг? — вытаращил глаза Борис.

— Да. Друг. А что такого?

— Но послушай… как же так… я всегда думал, — стал бормотать Борис, — что ты сестра его, старшая сестра… Между вами такие отношения… и потом ты же ходишь в суворовское училище, встречаешься с его офицером-воспитателем, разговариваешь с ним о Жеке… ты меня разыгрываешь, а?

Оказалось: нет, не разыгрывала его Полина. Просто однажды в кафе она подсела за столик к суворовцу: это был Жека, который занимался любимым делом — ел пирожное и пил лимонад. Толстощекий, смешной, он так понравился Полине, что она заговорила с ним. Жека ответил так, будто был знаком с Полиной сто лет: просто, легко, нисколько не кочевряжился, что вот он суворовец, красавец в форме «генерала», пуп земли… Такой он был непосредственный, наивный; даже когда сказал (в ответ на ее вопрос, кто у него родители), что у него никого нет, и то нисколько не стал спекулировать на этом: не вызывал ни на сочувствие, ни на жалость… И как вдруг задел этим сердце Полины, как болезненно сжалось оно у нее от сострадания!

— А можно с тобой познакомиться? — спросила она.

— Можно. Я суворовец второй роты третьего взвода Евгений Ковшов. Прозвище — Ковшик, Жека Ковшик. А вас как зовут?

— Полина, — ответила она. — А ты знаешь, нам повезло: я учусь совсем рядом с тобой, в политехническом институте.

— На каком курсе?

— На втором, — ответила она и удивилась: надо же, курсом поинтересовался.

— Это хорошо, — сказал он и незаметно от всех — только Полины, кажется, не стесняясь — облизал пальцы, вымазанные пирожным.

— Почему? — не поняла она и улыбнулась: ей ведь это тоже показалось неплохим.

— Вам долго еще учиться. И мне долго. Времени дружить много…

Отец у Жеки, лейтенант запаса Григорий Ковшов, умер через четыре года после войны — доконало-таки ранение в позвоночник (Жека помнил отца смутно: родился он сразу после войны — по возвращении отца с фронта, который до войны служил в погранвойсках; и когда отец скончался в госпитале, Жеке шел всего пятый год). Мать умерла недавно, два года назад, и так как у Жеки никого из близких родственников не осталось, военком, друживший некогда с Григорием Ковшовым, выбил по разнарядке направление для Женьки в суворовское училище. Вступительные экзамены Жека сдал на «отлично» и в возрасте одиннадцати лет стал суворовцем, мечтая стать в будущем, как и его отец, пограничником.

Встречалась Полина с Жекой почти каждую субботу или воскресенье — позже к ним присоединился Борис, потом Полина познакомилась с майором Петровым, стала для Жеки, как говорится, названой сестрой, в зимние и летние каникулы возила к себе домой в поселок…

Вот это все и доконало Борьку. Влюбился он, или просто-напросто приворожила его к себе Полина — не имело уже значения: с тех пор он стал как ручной, роптал только в душе, а в жизни — никуда не денешься — во всем подчинился ей…

…На вторые сутки поезд остановился на небольшой станции под Кременчугом. Никто, конечно, Полину не встречал — собралась-то ведь сама, без всякой предварительной договоренности, — а что не встречают, это для Полины даже лучше, спокойней. Да и — главное — хотелось, чтоб Анатолий дома оказался, а то с него станет, укатит куда-нибудь с глаз долой — мотаться по району, он ведь шофер, — и какой тогда с ним разговор? какой прок от ее приезда?

Господи, как хорошо-то у них здесь, какая теплынь, какое ласковое мягкое солнце! Воздух над зеленеющим полем ржи струится, как живой, и, только лишь отстучал колесами последний вагон поезда, над полем этим, над всем поднебесным простором раскинулась тишина, но не мертвая, нет, а полная стрекотанья кузнечиков, многоголосья тысяч таракашек-букашек, полная пения птиц, живых звуков леса (за полем), реки (вдоль поля), ветряной, чудом сохранившийся мельницы (крылья ее, было слышно, изредка постанывали-поскрипывали на легком ветру), — это была тишина живой, естественно дышавшей, глубинно и вечно обновляющейся природы, и Полина, оглохшая, ошарашенная этой тишиной, какое-то время просто сидела посреди тропинки на небольшом своем чемодане, невольно ласково, тихо улыбаясь, слегка щурясь от разгоравшегося поутру лучистого солнца, в истоме радости и удовольствия бросив руки на подол сарафана, который взяла с собой так кстати, так прозорливо. И, главное, ни одного человека нигде, во всем этом широком просторе воздуха, солнца и воли — ни единой живой души. Как странно! И как, оказывается, приятно! Единственная женщина, — вероятно, дежурная по станции или стрелочница, бог знает, как ее тут называют, — сразу же скрылась в своей каменной будке, так что и в самом деле было явственное, чудное ощущение — ты одна здесь на белом свете, одна-одинешенька, и это не грустно, не тяжело, не щемит у тебя на сердце, наоборот — душа твоя полна умиротворения, любви, и какой-то тихо-звонкий, настойчивый, как ручеек, журчит в тебе то ли голос, то ли сама совесть пульсирует в тебе: надо, надо жить хорошо, светло, чисто, надо любить всех, любить жизнь, приносить людям радость, пока не поздно, исправлять надо, направлять заблудших, запутавшихся, дурных, несчастных, — вон сколько простора кругом, счастья, воли — для кого же это? для чего? ведь не просто так? не для того, чтоб люди жили, мучая друг друга? чтоб не было меж ними ни счастья, ни согласия, ни любви? И хотя истоки всех этих чувств-мыслей были вовсе не в природе, а в ней самой, в Полине, ей казалось — что именно в природе; на самом деле природа лишь всколыхнула в ней то, что всегда жило в душе, в глубинной ее сути, которая, впрочем, тоже была природна, была частью вечно живой, обновляющейся и возрождающейся природы.

Сняв босоножки, Полина подхватила чемодан и по тропинке, через зеленеющие поля, чуть не бегом помчалась к реке — дорогу к Зое она уже знала, ехала к ней не впервой. Речка Вяза, такая же неширокая и неглубокая, как любимая Чусовая, близ которой возрос родной ее уральский поселок, была, правда, гораздо чище Чусовой, даже и на середине Вязы виднелся — отсюда, с берега — донный песок, и то ли это играл отраженный свет, то ли так посверкивало песчаное дно Вязы, только вся река, казалось, от дна до поверхности, от берега до берега была охвачена золотисто-мягким свечением, хотелось сразу окунуться в эту ленивую, ласковую золотую ниву воды, чувствовать ее покойное течение и усладу. Полина так и сделала — отошла подальше от моста, соединявшего этот берег (широкие просторные поля) с другим (сосновый вперемешку с березовым лес), скинула сарафан и, в чем была — в трусиках и лифчике, не переодеваясь, — нырнула в Вязу. Будто льдом обожгло поначалу разогретое тело, но, уже вынырнув, Полина почувствовала полную свою слиянность с водой, нырнула еще раз, еще и, выбравшись на поверхность, пружинными ладными саженками поплыла не поперек, а несколько наискосок реки, ощущая, как течение Вязы, на вид незаметное, тихое, все-таки напористо сносит ее вниз и вниз; Полина радовалась и этому, радовалась всему, что было ее сегодняшней жизнью, — посреди реки она остановилась, легла на спину и так, с широко открытыми глазами, улыбаясь, раскинув руки, свободно отдалась течению… Сорок лет, боже мой, ей уже сорок лет, неслыханно, непонятно, вся молодая жизнь позади, но как же хорошо ей сейчас, одной, посреди реки, под горячим солнцем, на ласковой воде, — отчего так? почему? А в глубине души и нет понимания, что твой век прошел, что молодость позади, — почему это? — наоборот, будто снова она маленькая девочка, Полина маленькая, Зойка маленькая, — Зойка, правда, на год старше, и вот они у себя на Чусовой, купаются, загорают… когда это? сейчас? сразу после войны? — непонятно, непонятно… Полина рассмеялась, быстрым движением развернулась на живот (э-э, нет, не обманешь, старушка, старушка, тело-то отяжелело, вон как громко и мощно шлепнули телеса по воде!) и, смешно, по-собачьи, что ли, отфыркиваясь, снова поплыла по Вязе широкими саженками, стараясь из озорства держать голову подолгу в воде (господи, нашлась профессиональная пловчиха: два гребка — вдох, два гребка — выдох), и тут снова рассмеялась, сама не зная отчего…

Накупавшись вдоволь, Полина выбралась на берег и, оглянувшись туда-сюда, никого не увидя, быстро разделась, отжала бельишко и прямо на голое тело накинула сарафан. Трусики и лифчик разложила на траве, чтоб ветерок и начавшее припекать солнце поскорей провялили-прожарили их. Откинувшись на крепко сцепленные за головой руки, Полина, с травинкой во рту, легла на сухую томно-горячую землю и сразу же от невольного блаженства и так редко выпадающей роскоши ничего не делать, просто лежать, наслаждаться теплым вольным воздухом, неистовым многоголосьем птиц, закрыла глаза; а закрыв, какую-то еще минуту, а то и меньше, будто плыла в блаженстве всех этих сладостных ощущений, а потом ее понесла за собой дурманящая волна сна, и она провалилась, ушла в него с головой. Губы ее чуть приоткрылись, соломинка выпала изо рта, но не совсем, а так, что одним краем осталась лежать на вздрагивающей от дыхания нижней сочной полной губе, а другой край соломинки, вторящий дыханию Полины, как бы слегка завис над открытой ложбинкой полукружья ее грудей, и легкая, почти невесомая, поразительно яркой раскраски бабочка-махаон вдруг с лету села на эту плавно покачивающуюся соломинку и, царственно сложив крылья в единый дугообразный лепесток, начала, как дитя на качелях, раскачиваться на соломинке, лишь только изредка вздрагивая крыльями, когда дыхание Полины вдруг сбивалось и бабочке приходилось, чтоб сохранить равновесие, слегка расправлять свои царственные паруса. Полина безмятежно спала, бабочка, быть может, тоже подремывала на качели-соломинке, а вокруг щебетал, пел, трещал, исходил музыкой звонкого открытого многоголосья природный мир, и само солнце, казалось, решило хоть чуть-чуть пощадить эту мирную картину, притушило свои лучи, спрятавшись за набежавшей иссиня-молочной тучкой, и заоблачный этот солнечный свет не мчался, как прежде, стрелами в землю, а как бы рассеивался, растекался по всему поднебесному вольному простору: и река, и земля, и поля, и леса — все, казалось, покрывалось теперь легкой матовостью нежного розового свечения, — в какой еще лучшей колыбели, чем эта, приходилось когда-нибудь спать Полине? Да и приходилось ли вообще?

Очнулась Полина не скоро; и уж не лежала соломинка на ее лице, не сидела-качалась на ней жаркая от своих цветов бабочка-махаон, да и Полина оказалась теперь не на спине, а на боку, сладко спрятав под голову, как маленькая девочка, соединенные вместе ладошки… Проснувшись, Полина некоторое время лежала не двигаясь, словно бы сама себе не веря, что эти чудные мгновения жизни случились с ней, а не с кем-то другим, — когда и жить-то приходится для себя? Все некогда, некогда… И когда наконец остаешься одна, когда время, кажется, принадлежит только тебе одной, трудно и узнать собственную душу, тело — ты ли это? — совсем другое существо, из другой жизни, другого времени… Полина приподнялась с земли и, взглянув на речку, невольно, как от резкой боли, зажмурила глаза, — Вяза полыхала ярким белесо-пронзительным светом отраженного солнца; Полина во второй раз сбросила с себя платье и, сонная, ослабевшая, одурманенная воздухом и волею, шагнула в эту пронзительность солнечного света, окунулась с головой в воду. И сразу легкая свежесть воды отрезвила ее — и Полина вновь негромко, счастливо рассмеялась…

Потом, легкая, чуткая, с влажными волосами, с просветленными до синевы глазами, обычно всегда темными, темно-донными, Полина — с чемоданчиком в руке — быстро перешла по мосту на другую сторону Вязы и прохладной лесной тропинкой отправилась на центральную совхозную усадьбу…

Усадьба, где жила Зоя с семейством, открылась сразу за околышком березовой рощи, где-нибудь всего в километре от Вязы.

Учиться в Свердловск вытащила Зойку Полина: энергии и напора хватало в Полине на десятерых, хотя она и была младше сестры. А уж учиться Зойке страсть не хотелось — не лежала душа к наукам. Но подчинилась Полине, как не подчинишься, с детства повелось между ними, с шести-семи лет: командовала Зоей младшая сестра. Разница между ними насчитывалась в год с небольшим, но, странное дело, Полина была и ростом повыше, и телом крупней. Но это бы еще куда ни шло, главное: Полина как вьюн всегда, и туда ей надо, и сюда, везде она первая, везде заводила, а Зоя росла болезненная на вид, тихая, хотя чуть что — мать ругала не Полинку, как следовало бы, а безответную Зойку. Полина, правда, всегда пыталась выручить Зойку, выгородить ее, а получалось еще хуже. «Сама за себя пусть отвечает, ишь — нашлась заступница!» — кричала в сердцах мать Варвара, и Зойке доставалось пуще прежнего. Пока не выросла, Зойка натерпелась от матери, — Варвара поедом ее ела, но уж, когда Зойка стала кой-что понимать в жизни, подрасправила хоть и не очень сильные, но все же свои, собственные крылья — тут в ее отношениях с матерью нашла коса на камень, наступил перелом: старшая дочь платила Варваре не просто отчуждением, а какой-то явной неприязнью, почти презрением. Во взрослой жизни Полина с Зоей не раз схватывались из-за этого, и хоть Полина по-прежнему верховодила в сестринских отношениях, но по вопросу о матери Зоя оставалась внутренне неумолимой: не любила мать и прямо говорила об этом, как бы ни защищала и ни оправдывала ее Полина. Пожалуй, и учиться в Свердловск она поехала не только под напором младшей сестры, но и от стойкого желания: избавиться наконец от материнской опеки. И к наукам была неспособна, и памятью изрядной не отличалась, и упорства в учебе никогда не проявляла, но — собралась, поехала. Не так, конечно, высоко взлетела, как Полина, — та в политехническом институте училась — но все же конкурс в железнодорожный техникум выдержала. С троечками, еле-еле, но проскочила, а там и учиться начала — тоже не ахти как, от семестра к семестру, бывало, хвосты тянулись, а все же курс за курсом одолевала… А когда защитила диплом (даже раньше Полины, которая продолжала еще учиться в институте) и получила направление на строительство железной дороги в Сибири, поехала туда с радостью, даже и в мыслях не было цепляться за Свердловск, а тем более проситься при распределении в родной поселок, — наоборот, одно желание и было — подальше от дома, от материнского глаза, от вечных ссор с матерью…

Догадывалась ли Зоя, знала ли, из какой глубины тянутся ее трудные отношения с матерью? Конечно, догадывалась. И от этого еще сильней была ее обида на мать… Положим, мать любила когда-то какого-то Силантьева и что-то там у нее не получилось, — но при чем тут Зоя, разве она виновата в чем-то? Да и не в этом дело — не в правоте и не в вине чьей-то, дело в материнском чувстве Варвары: было оно к Зое или его не было совсем?

Вот и замуж Зоя вышла словно назло матери. Поначалу, пожалуй, у нее и мысли такой не было — столь быстро заводить семью, — но чего не сделаешь под горячую руку, особенно если против твоего избранника ополчилась мать Варвара?!

Как раз на майские праздники дело было, только-только Гагарин в космосе побывал, вся страна гудом гудела, повсюду ликование, песни, радость, смех; в доме у Варвары — тоже праздник: из Свердловска Полина с Борисом приехали (пока еще как жених и невеста), Полина с собой и Жеку захватила, ненаглядного своего суворовца, который давно, можно сказать, стал членом их семьи, ну а из Сибири неожиданно нагрянула Зоя, да не одна, а с не известным никому Анатолием.

— Анатолий едет к себе домой, на Украину, в отпуск, — торопливо говорила о нем Зоя. — А по дороге решил к нам заглянуть, посмотреть, как мы тут на Урале живем, чем дышим…

— В поезде, что ли, познакомились? — спросила Варвара — и спросила не просто, а с усмешкой, недобро спросила.

— Почему это? — вспыхнула Зоя, — Мы на одном участке работаем.

— Зоя, значит, командует, — добавил Анатолий, подмигнув Варваре и потирая руки в предвкушении застолья, — а я, значит, шоферю. Так сказать, линия единства руководящих кадров и рабочего класса.

«Жених, что ли, твой?» — прошептала Полина на ухо Зое; Зоя в ответ неопределенно пожала плечами.

После слов Анатолия Варвара повнимательней обсмотрела его — окинула серьезным и долгим взглядом с ног до головы — заметно было, не понравился он ей, что-то скоморошье в нем проскальзывало, но ничего не сказала, только слегка покачала головой: ну-ну, посмотрим, мол, какой ты еще рабочий класс, поглядим дальше…

И в самом деле, дальше получился любопытный конфуз (для кого только? для Зои? — ведь Анатолий, например, даже и не смутился нисколько, наоборот — весело рассмеялся и сказал: «А я всегда такой, на будущее запасливый! Жизнь, она, мать Варвара, всему научит…»). Прямо среди празднества — а дело было уже на второе мая — главное-то застолье вчера завершилось, под самый поздний час, — Варвара и «застукала» Анатолия в сарайке: он, как говорится, праздновал дополнительно — в гордом одиночестве.

— То-то я заметила, зятек, частенько ты желудком маешься… На сторону ходишь.

Варвара подошла к сараю неслышным шагом — только хозяйки так умеют, тихим сапом ходить в своем подворье — и слова свои произнесла вкрадчиво, елейно, а Анатолий — вот зараза — даже не вздрогнул, обернулся к Варваре с веселой такой, разудалой улыбкой:

— А что, мать, раз уж я у тебя зятек, может, мы на пару? Так сказать, первую вместе — закрепляющую?

— Закрепляющую — это-то я понимаю. А почему ты в сарайке прячешься — вот что объясни. Неужто нашего застолья мало?

— А я всегда такой, на будущее запасливый! Жизнь, она, мать Варвара, всему научит…

— К примеру, прячась, праздновать в одиночку?

— Очень верно подметила, мать.

— А не боишься — тебя к шутам гороховым из гостей прогоню?

— Нет, — помотал он головой, улыбаясь, — не боюсь.

— Что так?

— А я вообще ничего не боюсь. Пока живешь — бояться нечего, а помрешь — бояться поздно.

Варвара, как бы раздумывая над его словами, удивленно покачала головой. А когда они вернулись вдвоем к застолью (сидели прямо во дворе, вытащив с веранды стол-крепышок и установив его среди девственно зеленеющей травы), Варвара, усмехнувшись, объявила всем:

— Гость-то дорогой обиду на нас держит.

За столом смотрели на них, не понимая.

— Один в сарайке празднует. Гордый такой, что ли? Или какой?

— А я всегда такой, мать. Вон Зоя не даст соврать.

— Анатолий, ты опять за свое. — покраснев за него, горестно проговорила Зоя. — Ведь обещал же…

— Мать-то у тебя дотошная — застукала меня. Ох дотошная…

Какая-то тут странность происходила, неловко все себя чувствовали, никто не знал, что и говорить дальше. И выручил всех, как ни смешно, сам Анатолий:

— Раз уж я проштрафился — прошу штрафную. Так сказать, на законных основаниях!

Ну, что с ним делать? Борис, Полин жених, сказал:

— Давайте в самом деле за Гагарина. За его подвиг!

Очень скоро Анатолий заснул прямо за столом, и пришлось в несколько рук подхватывать его и тащить на веранду: Борис держал его под мышки, Жека (красный от натуги, как его лампасы) взялся за ноги Анатолия, а женщины, кто как мог, поддерживали Анатолия посередке. Вот так и втащили всем миром бедолагу-гостенька, уложили на диван, прикрыли старым — с истертым ворсом — шерстяным одеялом, которое на всякий случай всегда хранилось здесь. Вот как раз и настал он, этот «всякий случай»…

Анатолий спал на веранде, а они все сидели во дворе, и как раз в эти минуты и решилась судьба Зои и Анатолия, о чем Анатолий ведать не ведал и мечтать, наверное, не мечтал.

— Чтоб этого твоего… — Варвара задумалась на секунду, подбирая подходящее словцо, но, так и не придумав ничего, лишь выразительно указала кивком головы на веранду, — у нас больше не было… Поняла? — И серьезным черно-огненным взглядом опалила Зою. Матери Варваре шел уже пятый десяток, и черные — с проседью — волосы, и черные — огненные — глаза, все в ней как будто говорило о гордой непреклонности, о властной и суровой натуре.

Однако не скажи мать Варвара последних слов, не взгляни она так строго на Зою, может, никогда бы и не случилось того, что случилось, и не вырвались бы у Зои те слова, которые разом разделили ее жизнь на две доли: до и после замужества.

— А я выхожу за него замуж! — вот какие слова вырвались у Зои.

— Может, не выходишь, а уже — жена его? — продолжая непримиримо смотреть на Зою, в упор спросила мать.

— Да, уже жена! Представь себе! Да, жена. Да! Ну и что здесь такого?!

— Выходит, ждешь наших поздравлений?

— Мама, — вмешалась Полина, — ну что ты на нее взъелась? — И от этого, от неожиданной защиты сестры, глаза у Зои подернулись дымкой слез — так она была благодарна Полине в эту минуту. — Почему она должна отвечать за Анатолия?

— А ты помолчи, я не с тобой пока говорю. Дойдет очередь и до тебя, если уж так не терпится.

— Уж не хочешь ли ты поссориться сегодня с нами? — не сдавалась Полина. — Почему это я должна молчать?

— Ты для чего ее в Свердловск увозила? Для чего она училась там, техникум кончала? Чтоб за первого попавшегося замуж выскочить?! Я тебя спрашиваю!

— Ты сама ее подталкиваешь! — Полина смотрела на мать Варвару не менее разгоряченным, не менее упрямым взглядом. — Приехал с ней парень, чего ты ее сразу в жены записываешь — лишь бы только обругать, что ли? По старой привычке?

— Ты мне ответь: для чего она училась, если теперь таких с собой привозит?! В дом родной! Я-то кто для вас: мать или какая-нибудь приживалка в чужом углу, нищенка какая-нибудь безродная? Кто я вам?!

— Принялась опять за старое, — махнула рукой Полина. — При чем тут сани, когда разговор о телеге?

— А при том, что если я мать, а вы мужиков в родной дом возите, так хоть везите с разбором. Вот я против Бориса твоего ничего не говорю. Степенный, уважительный. Нет чтоб и Зойке такого завести…

— Поздно уже, мама, — вставила в разговор свое слово Зоя. — Поздно. Я выхожу замуж за Анатолия.

— Нет, ты всерьез, что ли? — удивилась и Полина.

— Всерьез, — поджав губы, не столько проговорила, сколько кивком головы подтвердила Зоя.

Над столом воцарилось молчание.

— Так что́, значит, поздравлять будем?! — Полина опомнилась первой, обняла Зою, расцеловала сестру. Тут-то вот и покатились у Зои настоящие слезы…

— А мое благословение такое будет… — медленно, тяжело проговорила мать. — Не опомнишься — чтоб в доме моем вашей ноги не было. Ни твоей, ни мужа-жениха. Повидала на своем веку — хватит наш род корежить да умерщвлять. Вот такое мое слово. Последнее.

— Опять вражду в доме насаживаете?! — не выдержала Полина, перейдя почти на крик. — Опять не миром, не ладом жить будем?! Ох, мать Варвара, смотри, останешься одна-одинешенька, горькой бобылицей. Детьми разбрасываться — только сук под собой рубить!

— А тебе, Полина, второе мое слово: кто не мятая — та еще не курица. Вот потопчут тебя петухи, повыдергают на затылке спесивый пух — тогда и кудахчь. А пока — цыц мне!

— Как же, ох, испугалась я, мать Варвара, так уж испугалась твоих окриков! Все безгрешной хочешь быть, а сама Зойку и толкнула в объятья Анатолию.

— Ну да, опять у вас мать виноватая. Сказала — и на том кончаю: чтоб этакого в моем доме не было!

На другой день, проспавшись, Анатолий собрался уезжать из поселка. Зоя пошла его провожать и домой не вернулась: даже не попрощавшись ни с кем, — видно, сама от себя не ожидала такого, — уехала вместе с Анатолием.

Недели через три — уже в Свердловске — Полина получила от Зои письмо: в Сибирь с Анатолием они решили не возвращаться, остались в доме у Анатолия, под Кременчугом; расписались. Свадьбы никакой не было, так — небольшое застолье, и все.

Полина тут же послала телеграмму:

Родив Зою, жила Варвара в той самой «малухе», где совсем недавно, всего-то год назад, квартировал Егор Егорович Силантьев. Жила Варвара отделенно, замкнуто от всех, Илья Сомов и слышать ничего не хотел о внучке, хотя в душе глубоко переживал о случившемся; мать Евстолия Карповна, как ни точила ее обида на старшую дочь, все же жалела Варьку, иной раз и рада бы потетешкаться с внучкой, но Варвара уже на пороге «малухи» встречала таким злобно горящим взглядом, что мать поневоле пятилась и, приговаривая: господи, господи! — уходила к себе… Запросто у Варвары могла бывать только Катя, она и помогала во всем старшей сестре, и с Зойкой сидела, когда надо; без Кати, конечно, Варваре пришлось бы совсем худо.

К потолку в «малухе» были прикреплены две упругие стальные пружины, от пружин вниз тянулись толстые, из крученой нити, веревки, которые намертво привязаны к зыбке; в зыбке этой качалась когда-то сама Варвара, в ней же выросла и Катя, и теперь вот пришла очередь за Зойкой…

Беленькая, с ясными глазами, все время улыбающаяся, как только ни взглянешь на нее (она лежала и будто всегда ждала, когда кто-нибудь посмотрит на нее, склонится над ней или скажет что-то), Зойка радости Варваре не приносила. И разговаривала с Зойкой, и улыбалась ей, и тетешкалась только Катя, Варвара же смотрела на дочь так, будто не видела ее, — мысли Варвары, казалось, были далеко-далеко…

На этажерке, рядом с фотографией Гошки — сына Силантьева, стояла теперь фотокарточка Егора Егоровича. Все, что осталось у Варвары от них, — это две фотографии…

Никто не знал, придется ли еще вот так — всем вместе, двумя родными семьями посумерничать когда-нибудь за одним столом. Да и слово это — посумерничать, — пожалуй, слишком мирное, слишком благодушное, чтобы выразить их сегодняшнее состояние. Началась война, и вот сегодня последний вечер, а завтра поутру Авдюху Куканова, вместе со многими другими молодыми посельчанами, забирают на фронт…

Сам Авдюха, испытывая лишь некоторую вину перед одной только Катей, до конца не сознавал, куда, в какое пекло забрасывает его судьба, и хотя сидел насупленный, деланно сосредоточенный, все же не мог скрыть молодую, почти мальчишескую радость в глазах, в движениях, в словах: вот и пришло оно, его главное время — показать себя, свою храбрость и отвагу, показать немцам, на какое отечество они посягнули, — только бы завтра в бой, в атаку, а уж там от них мокрого места не останется…

— Горячая-то голова — она знаешь где хороша? — И Сергий Куканов, отец Авдюхи, для подтверждения своей мысли выразительно показывал на чугунок на столе: — В рыбацкой ухе. А на войне — ты слушай меня, слушай, авось пригодится! — там голову береги: чтоб бить врага, надо самому живым быть. Понял?

Авдюха кивал: понял, мол, понял.

— Ну, то-то. — И Сергий Куканов, посасывая, как соску, вечную свою «козью ножку», выпустил густую струю дыма. А поучать он имел право: почти три года воевал в первую мировую на российских фронтах, покормил там вшей, дважды был ранен, контужен, но домой, хоть и прихрамывая, вернулся живой и невредимый, с солдатским Георгием на груди.

Сомовы — сам Илья Ильич и жена его Евстолия Карловна — сидели за столом чинно, важно, в особенный разговор не вступали: Евстолия Карповна — из уважения к мужу никогда первой ничего не произносила; как говорится, не лезла поперек батьки в пекло, а Илья Ильич — тот вообще разговаривать не любил, тем более и стыдновато сегодня говорить: Авдюха-то, молодой мужик, на войну уходит, а они, тоже мужики, пока дома остаются. У Авдюхи, значит, все козыри перед ними налицо…

Варька — та время от времени принималась кормить дочь: вытаскивала из глубокого выреза широко-округлую, сочащуюся молоком грудь и, полуотвернувшись, зажав пальцами напрягшийся сосок, совала его в рот Зойке; Зойка сладко чмокала, а Варька сидела хмурая, нахохлившаяся, чужая всем — даже в эти минуты, когда родные прощались с Авдюхой, который вернется ли еще живой, да и когда вернется? — вот вопрос…

И вот одна Катя, сидя на лавке с широко расставленными ногами — привычно сидеть ей мешал большой, на шестом месяце живот, который упирался в окрай стола, — только одна она не сводила глаз — ни на минуту, ни на секунду — с Авдюшки, всей горечью, всей любовью глаз своих как бы внушая ему одну мысль: только вернись, вернись, мой милый, только не погибай там, неизвестно где, неведомо в каких краях…

Она чувствовала: была близка к обморочному состоянию, ноги отнимались, кисти рук — литыми гроздьями — безвольно лежали на скамье, живот тяжелым грузом опадал на колени, сердце исходило ноющей тоской: а вдруг и правда — последний это раз для них, последний вечер видятся, последние слова друг другу говорят? Но не хотела верить этому, не могла, и от двойственности своего состояния — веры и безверия — и была близка к обмороку.

Слава богу, никто хоть с ней не разговаривал (она бы, видно, и сказать ничего не смогла, а сразу бы повалилась с лавки без чувств, — так ей казалось), изредка только или отец Авдюхи, или ее собственный отец — Илья Сомов — говорили как бы за нее, заверяли Авдюху:

— А за Катеринку не беспокойся… в обиду ее не дадим. Да и внучку-внучонка на ноги подымем — это уж кого нам Катерина подарит… — И улыбались ласково, с усмешливой подначкой поглядывая на Катю. А она будто и не слышала этих слов, не понимала, продолжая во все глаза — и только так — смотреть на Авдюху.

Эта ее жалостливость и была, наверное, тем главным, что решило — когда-то — совместную их с Авдюхой судьбу. …Варька, бесовская и вздорная девка, сгоравшая в любви к погибшему Силантьеву и неожиданно родившая бог знает от кого — от проходимца Клима Головни, не то что разговаривать, а даже видеть с тех пор не могла бывшего своего ухажера Авдюху Куканова. Кто он для нее был? Сопляк — не больше, ничего еще не понимавший ни в жизни, ни в любви, да и бабы-то толком не знавший, не ведавший, что за страсть такая гонит его к женской юбке, что за мука точит… Раньше Варька хоть гуляла с ним иногда, хоть до разговора снисходила, а теперь? — да смешно и подумать, что она могла теперь обратить хоть какое-то внимание на него. И даже не так — не в Авдюхе Куканове было дело. Сама жизнь, казалось, развалилась для Варьки на две половины — с пропастью между ними: там, в прежней жизни, было все, в этой, нынешней, не было ничего, и никакого мосточка, никакой даже узкой жердочки не виделось Варьке, чтоб соединить смысл с бессмыслием. Так что — по сути дела — Авдюха Куканов был ни при чем, Варька просто отгородилась от мира, обозлилась на него, как наливающаяся ненавистью шипящая гусыня, когда ей кажется, что кто-то посягает на ее суверенную территорию. Территория Варьки была: «Оставьте меня в покое! Не лезьте в душу!» Переругалась с отцом, с матерью, с односельчанами вовсе разговаривать не хотела (ее, как водится, и осуждали, и жалели, но больше — осуждали; так чего Варьке было церемониться со всеми?!), и только одна Катя знала тропинку к Варькиной душе — не столько через дочку, которую Катя помогала сестре нянчить и растить, а через редкие, очень редкие разговоры про Егора Егоровича, про жизнь и смерть его, про Варькину безысходную любовь, которая запеклась в ее душе, как спекается кровь на рассеченной ране. Варька как будто лишилась рассудка — не в том смысле, что сошла с ума, нет, а в другом: перестала соотносить причины и следствия, правду и ложь, искренность и фальшь, — ей все теперь казалось ложью, все вокруг были виноваты в ее горе, — и хоть она ничего не говорила, никого не обвиняла в открытую, но это ощущалось по ее глазам, жестам, мимике, редким озленным словам, которые нет-нет да срывались с Варькиных губ. Как в кокон, спряталась Варька в свою беду, но и в коконе этом вела себя не тихо, не смиренно: мол, лишь бы меня не слышали, не видели, — нет, вела себя так, будто правда была за ней, а люди кругом — свои ли, чужие — только раздражали и злили ее беспросветной глупостью, непониманием правды жизни, притворством и взаимной, устраивающей всех ложью.

Другими словами — зла, ох крепко зла была Варька отныне на людей!..

И, конечно, разве мог к ней — вот такой-то — подступиться Авдюха Куканов? Пытался, но куда там!.. И вот тут-то и оказалась рядом с Авдюхой жалостливая, добрая сердцем Катерина. Тогда еще, когда она в первый раз открыто, сама удивляясь своей нестеснительности, заступилась за Авдюху, перехватила Варькину руку, с упоением хлещущую широкую спину парня посвистывающим прутом, ведь тогда еще Варька обронила пророчески, насмешливо глядя на Авдюху:

«Тебе вот за кем хороводить-то надо, за Катькой! А ты все за меня, дуру грубую, цепляешься…»

«Дуры-то — они слаще», — ответил тогда, в тоне напускной лихости и бравады, Авдюха, но как оказалось — никакой сладости от Варьки так и не перепало Авдюхе Куканову, да и не могло, наверное, перепасть: Варька изначально была дурная и вздорная характером (хоть и хороша, ох хороша девка во всем поселке считалась!), и судьба ее должна была прорезаться неожиданно, необычно, не как у всех, — заведомо проторенной дорожки у таких, как Варька, на Руси не бывает. Что и подтвердилось: ходила с Авдюхой, влюбилась в Силантьева, а Зойку родила от Клима Головни.

Судьба-судьбинушка женская…

Но неожиданно — и очень быстро к тому же — сумела Авдюхе заменить Варьку ее младшая сестра: не успел и оглянуться, обиду и горечь полелеять в душе, как уже без памяти влюбился в Катерину Авдей Куканов. Вот странность: сколько лет думал об одной, а чуть иной поворот — полюбил другую. Так уж, видно, устроен человек, если не всякий, то многий: не любовь в себе носит, а готовность любить — и как только почувствует ответный ток, так и вспыхивает в нем новое озарение…

А уж какая оказалась мягкая, нежная, ласковая Катерина! Сколько доброты, душевной щедрости накопилось в ней, пока она росла, никем не примечаемая за спиной старшей — такой яркой и громкой — сестры. Даже и представить никогда не мог Авдюха, мимо какого счастья проходил, не обращая внимания на Катю, — так раньше поглощала всю его душу Варька. И вот никто и заметить не успел, а они с Катериной уже не могли жить друг без друга; она-то давно это знала, давно чувствовала, какой безрассудной и безнадежной была ее любовь к нему, а потом повернулось — нет, не совсем безнадежной, и вместе с первым поцелуем, который у них случился как бы ненароком, Авдюха и распознал, кажется, во всяком случае ощутил ее тайное чувство: вся она, Катя, так откровенно, так жадно и так безропотно припала к нему, так нежно обвила руками его шею, а ведь такой испуганно-застенчивой всегда казалась, так бездонно отдалась поцелую, что он, Авдюха, и сам провалился бог знает куда…

Потом много еще было других поцелуев, ласк, шепотов, пока стало совсем невмоготу беречься друг от друга; не хватало уже терпения выносить любовную муку, и они наконец, все поняв, все решив, пошли сначала к ее, а потом и к его родителям…

И вот теперь, всего-то и полгода не прожив вместе (а жили молодые, как водится, в доме отца жениха — Сергия Куканова), они должны были прощаться… и кто знает, не навсегда ли?

Первым, кого Полина увидела, — спящего на полу Анатолия. Спал он на животе, в неудобной позе, подвернув под себя левую ногу, а голову, будто боясь, что начнут его, чего доброго, бить, спрятал между руками: накрыл ее широкими, в грубых мозолях, в подтеках мазута ладонями. Пол в доме, чему всегда удивлялась Полина, был земляной, — правда, утрамбованный за многие годы настолько, что не сразу и поймешь это, особенно если заходишь со света. Как-то трудно было представить Полине — еще раньше, в первый свой приезд сюда, что на таком полу можно, например, безбоязненно вырастить малых ребятишек: ведь и простыть могут, и негигиенично, да и просто черт его знает что — в доме земля под ногами. Но именно Анатолий в первый тот день и объяснил ей: «Откуда, говоришь, в человеке вся сила?» — «Откуда?» — не поняла вопроса Полина. «От земли. От земли вся сила в нем!» — и величественно погрозил кому-то дуроломным пальцем. «В других-то домах, при хорошем-то хозяине, давно дощатые настелены», — проворчала недовольно Зоя, погромыхивая посудой, — накрывала на стол. «А пожалуйста, иди к другим. — И, выждав паузу — будет что говорить жена или не будет; она промолчала, — многозначительно, с хитрецой в своей улыбке закончил: — А-а… неохота Тольку на шило менять. Тогда помолчи, помолчи, находка моя зауральская!» Это он так нередко называл Зою: «Находка моя зауральская!» — то ли любя, то ли подсмеиваясь…

И вот опять, только Полина вошла в дом, — прежняя картина перед глазами: Анатолий валяется на полу.

Оставив чемодан у порога, Полина быстренько подошла к Анатолию, склонилась над ним: дышит хоть? Дышал, куда он денется, только с захлипами какими-то, прерывисто, будто вот-вот что-то оборвется в нем. Полина постаралась перевернуть его на спину, а он, почувствовав чьи-то руки, сразу напрягся, засопротивлялся напряженно: мол, оставь в покое, эй, кто там, оставь в покое, едреный корень, — даже и забормотал что-то похожее, но, как ни сопротивлялся Анатолий, Полина все же перевернула его и, подхватив под руки, попыталась оттащить к дивану. Странное дело, с виду хлюпкий — длинный, худущий, Анатолий показался ей налитым свинцом: под руки-то подхватила, а с места сдвинуть не может. «Надо же…» — невольно подумалось ей.

Полина изловчилась, захватила под мышки Анатолия поглубже, поосновательней и таки сдвинула его с места, поволокла к дивану. Анатолий переломился в пояснице, голова его свесилась на грудь, а ноги в огромных рабочих грязных ботинках (как говорят в армии, пятки вместе, носки врозь) тащились по полу, как у расстрелянного или просто мертвого, — такое Полина не раз видела в кино. Она даже усмехнулась слегка сквозь отяжелевшее свое дыхание: ох, мужики, мужики… Как раз когда она усмехнулась, на пороге показалась хозяйка дома — Зоя. Полина, будто они только вчера расстались — на самом деле не виделись несколько лет, — кивнула на Анатолия:

— Ну-ка, подмогни…

Зоя брезгливо поморщилась, махнула рукой:

— Да брось ты его!

— Ну, тебе же говорю! — голос у Полины зазвучал строже, непреклонней: — Тяжело одной… давай-ка…

Вдвоем они взгромоздили Анатолия на диван, перевели дыхание.

— Ботинки с него сними.

— Перебьется! — снова поморщилась Зоя.

— Ишь, гордые все… — Полина, присев в ногах Анатолия, сама стала расшнуровывать завязки. — А того не понимают, что диван вывозит, потом не ему сидеть — вам, всем же хуже от этого…

Пока Полина снимала ботинки, Зоя стояла рядом, полуотвернувшись; глаза ее постепенно стали увлажняться. А потом она и вовсе не выдержала, когда Полина, справившись с ботинками, наконец обняла сестру, расцеловала троекратно, прижала к себе, родную кровинушку, поглаживая нежно по спине, — тут-то и не выдержала Зоя, заревела в три ручья.

— А? Чего? — сквозь сон бормотал Анатолий. — Развылась опять… — И снова провалился в сон.

— Ах, Поля, — плакала Зоя, — жизни никакой нет с этим иродом. Раньше хоть, когда дети поменьше были, немного сдерживался, а теперь никакого слада с ним… Веришь — нет, домой не приходит — приползает на четвереньках, как сегодня, к примеру. Разговаривать не может, только мычит чего-то, а ведь сердце у него слабое, подойду иной раз, не выдержу, послушаю в груди — еле-еле трепыхается там, как замерзший воробушек, а не жалеет себя, нет, отойдет малость — только на валидоле и держится, лицо, серое, мертвое, глаза опрокинутые, бессмысленные, а чуть опомнится — снова на карачках домой приползает…

— Дети-то где? — спросила Полина.

— Слава богу, детей пристроила на лето. В лагере они. — И, заговорив о детях, Зоя даже как будто успокоилась немного.

— Я вот, кстати, тут привезла им… — Полина подошла к чемодану, который оставила у порога щелкнула замками, — крышка, как пружинная, сама открылась.

— Ух ты, — удивилась Зоя. (А разговор о детях Полина повела специально, чтобы отвлечь Зою от слез.) — Заграничный, что ли?

— Да есть немного. — Полина не стала объяснять, что это Борис в прошлом году ездил по туристической путевке в Болгарию, оттуда и привез чемодан. — Вот, смотри… — Полина достала тонкий шерстяной джемпер — красный с белыми поперечными полосами. — Подойдет Оксанке?

— Ой, да что ты! — всплеснула руками Зоя: всякая обнова для дочери, которой нынче исполнилось четырнадцать, была для Зои во сто крат радостней, чем для себя самой. — Дорогой, наверное… Ну, спасибо!

— Пускай носит на здоровье. А Коляне знаешь что привезла? — Зоя не отвечала, только молча и радостно улыбалась. — Помнишь, ты писала однажды, усы у него уже пробиваются, щетина растет? — Коляне, старшему сыну Зои, было чуть за пятнадцать. — Вот решила бритву электрическую подарить — не сейчас, так в будущем пригодится.

— Ну, Поля, забалуешь ты моих совсем! Не стоят они таких подарков, ох не стоят… — И тут Зоя словно спохватилась: — Господи, она нам подарки, а я ее под порогом держу! Сейчас, Полюшка, извини, чайник поставлю, покормлю хоть тебя — ты ведь с дороги, а дорога до нас дальняя…

Сидели они чуть погодя за столом, салат из свежих огурцов-помидоров еда, чай с пирогами пили. Анатолий, сколько они ни разговаривали, так и не проснулся ни разу. Ему, конечно, Полина тоже привезла подарок голубую хлопчатобумажную рубашку («Да разве стоит он подарков-то, этот ирод?!» — только и всплеснула руками Зоя), а самой хозяйке Полина преподнесла сразу два подарка: ночную рубашку с красиво отделанным кружевом и электрические бигуди.

— Ты знаешь, я заметила последнее время, — сказала Полина, — за головой своей перестала следить. А для женщины это первое дело — какая у нее прическа. Ухаживает женщина за головой — значит, верит в свою женскую судьбу, нет — значит, махнула на все рукой…

— Да как тут не махнешь-то, — снова потускнела Зоя. — Вон посмотри на него… — кивнула на лежащего Анатолия. — В какую тут судьбу еще верить?

— А дети? — не унималась Полина. — Детей ты что, сбрасываешь со счету?

— Не знаю, как твой Женька, конечно… — неожиданно пригорюнилась Зоя. — А мои, хоть и люблю их, паразитов, что-то не очень много радости приносят. Коляня грубит, слушать ничего не хочет, чуть ли не ненавидит и меня, и отца (а меня-то за что?), а Оксанка — убей меня бог — палец о палец не ударит, чтобы хоть что-то по дому помочь, постирать, в огороде прополоть… Сколько ни думаю, никак в толк не возьму: когда просмотрела их, когда перестала понимать? Одна семья, а будто чужие все.

— С детства надо было не отваживать от работы.

— А я что, отваживала? — вскинула ресницами Зоя. — Ну, было, жалела иной раз, да как не пожалеть-то? При таком-то отце? — Она в который уже раз мотнула головой в сторону Анатолия. — И так радости мало видели, так еще впрячь их надо было?

— Впрячь. Точно. Надо было, надо… — без всякого сомнения в голосе серьезно, даже горько проговорил? Полина. — Ты не думай, я не только о тебе… я и о себе печалюсь. Женька мой далеко, что ли, от твоих ушел? Равнодушие в нем какое-то, а откуда? От Бориса? Бог его знает. Борис — тот да, дорогой мой муженек, и воспитанный, и культурный, и образованный, а заглянешь внутрь, в душу-то, — там дремучесть какая-то, пустота, равнодушие к жизни, к людям. Вот даже когда Женька, дорогой мой Жека, погиб на границе и я ездила хоронить его, даже тогда муж мой не особо опечалился. А ведь, кажется, неплохо к нему относился, даже любил, говорит. Почему так — не пойму, сколько ни думаю об этом. Но Борис — это ладно, его переделать трудно, хотя и в покое оставлять нельзя, ой нельзя! А вот что с сыном делать? Пятнадцатый год лбу пошел, читает много, в музыкальную школу ходит, спортом, правда, не занимается, этого нет, врать не буду, — да это все из общей «характеристики школьника», так сказать, — вот куда девать его равнодушие?! Там даже и не равнодушие, а тоска какая-то в глазах: мол, чего пристали все, отойдите, не мешайте, я сам по себе… И что я заметила-то? Что родные наши мать с отцом — дед с бабкой — вроде и родня никакая ему, а так… чужие отростки, древность, ненужная нелепость рода…

— Вот и Оксана с Коляней живут, будто, и нет никого для них из родни… Какой Урал, какие родственники? Одну только тебя, пожалуй, и помнят.

— Ну, тут ты сама во многом виновата, — безжалостно отрезала Полина.

— Почему это? — обиделась Зоя.

— Еще и невинную из себя строит… С матерью Варварой ты на ножах, она тебя тоже знать не хочет — куда это годится? Сколько еще враждовать будете?

— Да кто с ней враждует-то? Не признала моего замужества — так я что, должна в ноги теперь кланяться? Ей только того и нужно, чтобы без конца угождали, все по ее указке делали.

— Ох, Зойка, давно прошли те денечки! Она же старая теперь, хворая… махнула на все рукой. Да и потом, — может, права она была, — Полина сделала движение головой в сторону Анатолия, — он что, огромное счастье тебе принес?

— Анатолий тут ни при чем, я ведь ее дочь-то. Да и внуки у нее давно большие — Оксанка, Коляня. Счастье не счастье, какая теперь разница? Это моя жизнь. Моя. Вот! — Странно и видеть было, как Зоя напряглась вся, в глазах появилось ожесточение, непримиримость, — до сих пор, оказывается, близко к сердцу принимала она материнское отчуждение.

Завозился на своей лежанке Анатолий, перевернулся на другой бок, потер слепые глаза кулачищами, закашлялся, сел на диване. Женщины замолчали. Зоя смотрела на мужа с безразличием, как неверующий человек смотрит на икону, а Полина поглядывала на Анатолия с усмешкой, в которой затаилось, казалось, меткое подначливое словцо, готовое вот-вот сорваться с ее губ.

— Во, — наконец очухался Анатолий, — кого я вижу… Здорово, мать! Откуда это ты? — Голос у него ломался, сипел; Анатолий снова закашлялся.

— Приехала вот посмотреть на тебя, — усмехнулась Полина.

Анатолий открыто, широко зевнул, махнув при этом рукой: пошла ты знаешь куда со своими подначками…

— Рот-то прикрывал бы, — сказала Полина.

— А у меня зубы не выбиты. Бояться нечего…

— Ох, пескарь ты! Только не мудрый, — продолжала усмехаться Полина, — а пустой, как дырка в голове.

Анатолий не обратил на ее слова никакого внимания, встал и, пошатываясь, шлепая босыми ногами по земляному полу, побрел к их столу.

— Во, за столом сидят, — сказал, — а я сплю, не вижу. Ну, даете! — и буркнул: — Приехала воспитывать? Смотри не надорвись — здоровье, оно и шустрым бабам нужно.

Потом присел рядом с ними, долго откашливался, урчало у него нутро, как у столетнего старца; да и весь вид у него был хорош: волосы рассыпались в разные стороны, в глазницах — между веками — скопился гной, губы потрескавшиеся, сухие, руки дрожат, — чтобы скрыть это, он тяжело уперся ладонями в колени.

Полина насмешливыми глазами смотрела на Анатолия в упор, тот не выдерживал, отворачивался, вроде как искал чего-то.

— Зойка, кинь-ка папиросы…

— Разбежалась! Сам кидай себе.

— Эх ты, находка моя зауральская, — поморщился Анатолий. — Норов при сестрице показываешь? Ладно, поживем, поглядим… Завтра же меня не увидишь! — В глазах у Анатолия мелькнула потаенная хитреца.

— Сбежишь? — напрямую спросила Полина.

— Самокомандируюсь, — не запинаясь о порожки трудного слова, честно и весело ответил Анатолий.

— Ладно, посмотрим! — многообещающе проговорила Полина. — В этот раз я тебе безобразий не спущу. Ты у меня в этот раз… Надолго запомнишь Полину!

— Побеждать приехала?

— А ты хочешь, чтобы семья от тебя ревмя ревела, а я спокойно со стороны смотрела?

— Я что-то одно не пойму: ты кто такая? Кто ты здесь такая есть?

— Родня твоя!

— Ха, родня! — ухмыльнулся Анатолий. — Мне вон даже жена не родня, так еще ты объявилась на мою голову.

— Как это — жена не родня? — не поняла Полина.

Анатолий вздохнул; глаза его наконец прояснились, обрели осмысленное выражение; потом дотянулся до папирос, чиркнул спичкой:

— А кто она мне по крови? Так, сожительница… — принялся развивать свою мысль Анатолий. — Дети — другое дело, они родные по крови. А жена — нет, она случайный человек. Могла она быть, могла другая, вот хоть ты, к примеру… Верно я говорю?

— Я? Держи карман шире! — откровенно рассмеялась Полина.

— А что? Образованием вознеслась высоко, ага? Иль я слишком близко к земле ползаю?

— Ты дурака-то из себя не корчь! Образование тут ни при чем. Был бы человек стоящий, остальное для нашей сестры не имеет значения.

— Имеет, — твердо возразил Анатолий. — Еще как имеет. Борька твой — он, думаешь, на тебя посмотрел бы, не будь у тебя диплома?

Но тут уже не выдержала Зоя, решила укоротить немного язык муженьку:

— До чего хитер-то, а? Ему говорят — ты такой-сякой-разэтакий, а он свое талдычит: вы образованные!.. Нашел чем попрекать людей — образованием! Взглянул бы лучше на себя…

— Защищает сестрицу… — дымя папиросой, усмехнулся Анатолий. — А того не понимает, чего ради она сюда примчалась… Как же, мы люди темные, лошадки навозные, а она — благородная, образованная, спасать нас приехала, меня, темного неуча, просветить захотела, семью-родню оградить… А не выйдет, слышь, Полька, не выйдет у тебя ни хрена! Вот тебе крест — не выйдет!

— Посмотрим, — спокойно обронила Полина. — Э-эх, — вдруг удрученно вздохнула она, — нет на тебя такой бабы, как я! Пользуешься добротой Зойкиной, отходчивостью ее. А попадись ты мне — я б тебя вот так в кулак сжала, — Полина, вытянув вперед руку, показала, как бы она это сделала, — пискнуть бы не успел, а уж сквозь пальцы отжатым соком полился… понял?

— Видит око, да зуб неймет. — Анатолий дважды — резко, зло — ткнул папиросой в блюдце, потушил ее. — Ладно, набалакался тут с вами. Хватит, сыт по горло!

— Куда это собрался еще? — насторожилась Зоя.

— На кудыкину гору! Сказал же — завтра в командировку. К директору надо заглянуть.

— Не хватило, что ли? — Зоя, ощущая поддержку Полины, разговаривала с мужем необычно твердо, зло, с чувством праведности в голосе.

Анатолий, ничего не ответив, наскоро оделся («Поля вон рубаху тебе привезла!» — крикнула вдогонку Зоя, но Анатолий и бровью не повел), хлопнул дверью и был таков.

В ночь под Новый, 1954 год в сенках Варвариного дома послышались незнакомые, шаркающие шаги. И чего уж совсем никогда не бывало в поселке, дверь не открыли, а глухо постучали в нее. «Дед Мороз, что ли?» — шутливо подумала Варвара (настроение у нее было хорошее, елка украшена, подарки дочерям готовы, осталось только на стол накрыть) и весело крикнула Поле:

— Посмотри-ка, кто там. Уж не Дед ли Мороз?

Поля, тоже удивленная стуком, распахнула дверь и сразу стала кутаться в шаль — морозный воздух клубами повалил в избу. В полутьме, в дальнем углу сенок, будто боясь, что его могут ударить распахнувшейся дверью, стоял незнакомый мужчина в шинели, в кирзовых сапогах, с котомкой за плечами.

— Вы к нам? — спросила Поля.

— Есть кто дома? — глухим, осипшим голосом спросил незнакомый.

— Мама дома, — ответила Поля. — Да вы проходите — холод в дом идет…

Незнакомец, потоптавшись на месте, неуверенно шагнул вперед, стащив с головы обтрепанную шапчонку. Здороваться он не поздоровался, просто стоял у порога с непокрытой головой.

Варвара, вылетевшая из кухни с пирогом на блюде, мельком взглянула на вошедшего, поставила пирог на стол, отерла руки о фартук и только потом сказала:

— Здравствуйте. Вы к кому?

Незнакомец какое-то время помолчал, пристально вглядываясь в хозяйку, затем произнес:

— Не узнаешь, Варвара? — Голос у мужчины звучал надсадно, глаза были вылинявшие, тусклые, на впалых щеках густо серебрилась щетина.

— Что-то не признаю… — неуверенно проговорила Варвара, но в сердце ее вдруг толкнулся жар — так и окатило его волнением. — Постой, постой… — Ноги у Варвары ослабли, рукой она поискала сзади табуретку, присела на краешек. — Господи, что же это… неужто Авдей?..

Кивнув, он опустил голову, словно почувствовав за собой страшную вину.

Варвара, обхватив лицо вздрагивающими ладонями, смотрела на Авдея (да Авдей ли это?!) широко открытыми, почти безумными по выражению, неверящими глазами и, раскачиваясь из стороны в сторону, стала то ли стонать, то ли причитать:

— Господи, да не может быть… что же это… разве с того света возвращаются?..

— С того — не знаю, — глухо сказал Авдей. — А с этого, как видишь, вернулся.

Со стороны, уже начиная кое-что понимать, на них с изумлением смотрела Поля.

Варвара наконец собралась с силами, поднялась с табуретки и бросилась было к Авдею, но ноги подвели ее, подкосились, так что Варвара, наверное, упала бы, если бы Авдей не шагнул навстречу, не подхватил ее. Варвара припала к его шинели, насквозь пропахшей мужским терпким потом и табаком, но руками не обвила его шею, не обняла, а как-то неудобно сложила их лодочкой и так вот и ткнулась Авдею в грудь. А он не то чтобы обнял Варвару, он просто поддерживал ее, чтоб она не свалилась, и спросил глухо:

— А Катя где? Живая?

— А ты и не знаешь, господи… Давно еще, в сорок четвертом, померла Катерина. От тоски по тебе и померла… А уж после победы и дед Сергий…

Авдей не сразу отозвался на Варварины слова, задумался над ними и только потом, без всякого вздоха, спокойно произнес:

— Так я и знал…

Варвара вдруг встрепенулась (странно, с Авдеем они даже не расцеловались — то ли растерялись оба, то ли так уж все скомканно, неожиданно произошло, что и не поймешь, как сделать надо было правильно), позвала Полю:

— Поля, подойди к нам…

Но Поля не двигалась с места, стояла словно оглушенная.

— Это ведь Авдей, отец твой…

Поля смотрела на него во все глаза — совсем недавно ей исполнилось тринадцать лет, — но так и не сходила с места, как будто ее паралич ударил.

— Ну что же ты? — Варвара подошла к Полине, опустилась перед ней, на колени, обняла, припала к девочке. — Это отец твой родный, Авдей Сергиевич…

На фотографиях, довоенных, Авдей казался совсем мальчишкой — правда, был широкоплечий, костистый, сильный, — с ясными веселыми глазами, всегда улыбающийся… а тут перед ними стоял почти старик — хотя шел ему четвертый десяток — неулыбчивый, с глубокими морщинами на лбу, с сединой в волосах, с густой щетиной, в которой явственно различалась седина, — неужто это отец? Поля давно свыклась с мыслью, что отца нет в живых, как ушел на войну в сорок первом, так и пропал там навсегда, она даже не помнит, чтобы кто-нибудь особенно убивался по нему (мать Катерина умерла, ее Поля почти и не помнила, так, смутные какие-то, расплывчатые черты, улыбку, например… пожалуй, только улыбку ее запомнила, мягкую, как будто виноватую всегда; дед, Сергий Куканов, отец Авдея, тоже умер давно, его Поля совсем почему-то не запомнила), вот и выходит, что хоть и вспоминали иногда Авдея — пропал без вести на войне, — но убивались по нему мало, — некому, получалось, было горевать особенно…

И вот, оказывается, отец жив… Как поверить в это? Как осознать? Как почувствовать, что тот, улыбающийся на фотографии мальчишка, и этот, изможденный серый, с уставшим взглядом седой старик, — один и тот же человек?! Больше того — твой отец?!

Самое странное: когда глаза их встретились, Поля не заметила в отцовском взгляде никакой мольбы, никакой просьбы о пощаде; он смотрел на нее серьезно, можно сказать — мрачно, почти с вызовом: не отец я тебе — и бог с тобой, ничего, обойдусь, не привыкать… Поля повзрослела рано — жизнь после войны заставляла детей быстро взрослеть, но по-настоящему прозрела, подвинулась к пониманию сложности жизни, может быть, именно в этот момент, когда встретилась со жгучим, беспощадным, прицельным взглядом отца: кто же ты, если я для тебя — не отец?

Поля почувствовала — ей захотелось броситься к отцу на шею, обнять его, приласкать, попросить прощения, но… не могла она этого сделать вот так просто, сразу… что-то сковывало ее… И когда ей показалось, что взгляд отца совсем помрачнел, будто отныне раз и навсегда поставил крест на дочери, тут-то она и не выдержала: сорвалась с места, подлетела к отцу, повисла у него на шее, зашептала: «Папочка, родненький, я ждала тебя, ждала, я всегда ждала тебя…» — хотя сама не знала, правда это или ложь — что ждала всегда.

Авдей довольно скупо чмокнул дочь в голову, в сладко, по-домашнему пахнущие ее волосы, потом несколько отстранил дочь от себя, сказал:

— Вот ты у меня какая уже… — И по глазам отца было видно, будто память унесла его далеко-далеко, бог знает в какие времена и в какое место…

— Господи, что же это мы под порогом… — опомнилась наконец Варвара. — Да ты проходи, проходи, Авдей… дай-ка я тебе шинель помогу снять…

Авдей сбросил с себя котомку, аккуратно положил на лавку; не спеша снял шинель, хотел было сам повесить на крюк, но Варвара перехватила его руку, сказала: «Надо хоть обсушить малость…» — вбежала на кухню и там пристроила шинель на стуле, близ печи, которая дышала крепким, ядреным жаром.

— И сапоги снимай. Снимай, снимай, портянки тоже подсушим. Я тебе валенки дам…

Авдей не торопясь сел на лавку, с трудом, морщась, стянул сначала левый, потом правый сапог, а когда размотал портянки, немного застеснялся своих грубых задубевших пальцев, три или четыре из которых были черными, когда-то, видно, напрочь обмороженными; Варвара сделала вид, что ничего не заметила, вынесла с кухни старенькие на вид, неумело залатанные, но хорошо прокаленные валенки, подала Авдею.

Авдей сунул голые ноги в валенки, и по тому, как на лице его невольно проступила хоть и скупая, но все же заметно радостная улыбка, Варваре стало понятно: бог его знает с каких времен не бывали у Авдея ноги в тепле. Вместо пиджака была на нем поношенная, истертая почти до прозрачности фуфайка, но без рукавов, а сразу под фуфайкой-безрукавкой — нательная рубаха. Пожалуй, только одни брюки галифе выглядели на Авдее поприличней, но и они порядком поблескивали глянцем на затертых местах.

— Вот что мы сейчас сделаем… я сейчас к отцу, к матери сбегаю… хотя нет, не то… — будто разговаривая сама с собой, забормотала Варвара. — Поля! — прокричала она, хотя Поля была тут, рядом, — Поля, быстренько к дедушке с бабушкой, да и Зоя там, скажи… ну, сама знаешь, что сказать… а я… я первым делом пойду баню затоплю… как, Авдей, помоешься с дороги?

Авдей, раздевшись, подсел поближе к печке, прислонился к ее жаркому боку, прикрыл враз отяжелевшие веки; на вопрос Варвары только согласно кивнул головой, но глаза не открыл.

Поля быстро накинула на себя шубейку, сунула ноги в валенки — и со всех ног полетела в дедушкин дом. Варвара, сама себе благодарная за то, что пришла в голову такая хорошая, спасительная мысль — истопить баню (а так, без дела, она не знала, о чем и говорить сейчас с Авдеем: перед ней сидел как будто совсем чужой человек, тяжелый, молчаливый…), заметалась по дому, то выскочит на улицу, то вбежит в сенки, то загремит ведром на кухне, — любое дело всегда успокаивает душу…

А Авдей (Варвара, забегая в дом, краем глаза поглядывала на него), пригревшись у печки, то ли задремал, то ли уснул; скорей всего — уснул, потому что один раз, прислушавшись, Варвара разобрала тихий, но явственно различимый, обморочный какой-то храп измотанного насмерть мужика…

После окончания Уральского политехнического института, в 1965 году, Полина с Борисом наконец поженились и вот уже четыре года как жили вместе в Свердловске, в уютном маленьком домишке матери Бориса — Екатерины Алексеевны — на улице Литейщиков, 35. Верх-Исетский район города и вообще-то напоминал больше деревушку, в крайнем случае — небольшой поселок, а уж эта улица — Литейщиков — как будто отроду была деревенская: уютная, зеленая, вся в садах и огородах, с небольшими палисадниками, деревянными домами и воротами, к которым приклонилась обязательная здесь широкая скамейка, где утром или вечером, а то и при полуденном солнце, но в тени какой-нибудь одомашненной черемухи, раскидистой рябины любили вести долгие неспешные беседы старики и старухи. Старый человек, сидящий на скамейке, ведущий обстоятельный разговор с закадычным другом-ровесником или ровесницей, — верный признак деревенской по духу улицы, ибо в городах все иное, в том числе и посиделки стариков, которых город не привечает, а как бы расталкивает бог знает по каким углам, делая их, если таковые все же случаются, внутренне разъединенными и внешне непривлекательными. Иное дело старик или старуха на лавочке у ворот своего деревенского дома: во-первых, одно их появление говорит о том, что в доме и по хозяйству все в порядке, во-вторых, в семье наверняка есть родовое проросшее семя — если старик спокойно отдыхает, значит, есть кому продолжить его дело, в-третьих, старик на лавочке — это мир на земле, значит, нигде не грохочет война, нет причин беспокоиться о жизни детей и внуков…

…Возвращаешься ты, к примеру, из центра города к себе на окраину, выйдешь из трамвая на нужной остановке (а трамвай зазвенит дугами дальше, к Верх-Исетскому металлургическому заводу), спустишься вниз по улочке — мимо обувного магазина, мимо невысоких чугуннорешетчатых ворот крохотного заводика по переработке вторсырья, — и тут перед тобой откроется чудная река Исеть — уютная и домашняя, заросшая по берегам высокой осотистой травой, отчего Исеть кажется еще более узкой и родной, а дорога манит тебя дальше, к самой реке, и вот ты уже идешь по деревянному мосту, с которого в любое время дня ребятня ловит на червя, хлеб, стрекозу или опарыша кто окуня, кто леща, кто плотву, а кто верхоплавку, — переходишь мост, огибаешь заулочек и наконец попадаешь на родную свою улицу Литейщиков, всю в садах и огородах, с девственной травой даже на дорожной колее, потому что никогда здесь не проезжает ни одна машина, лишь изредка на телеге протарахтит мимо дед Семен Гаврилыч, бывший вальцовщик на металлургическом заводе, а ныне, на пенсии, купивший себе мерина Васютку и добровольно пашущий огороды всем, кто о том его попросит по ранней весне. Могла ли Полина, выросшая в небольшом уральском поселке, не любить эту улицу? Улицу, которая так напоминала ей детство, хотя оно и пришлось на тяготные военные и послевоенные годы? И странным ей казалось, что Борис, например, не то что не любил материнский дом, родную улицу, а как бы стеснялся их в нынешнем своем положении: мол, как это он, инженер, и жена его, тоже инженер, живут в таких неказистых патриархальных условиях, стыдно перед соседями и знакомыми, что ничего они не добились в жизни, для чего тогда и учились, для чего пять лет протирали штаны на студенческих скамьях, если откуда ушли, туда и вернулись? Из-за этой своей философии он со всеми знакомыми по улице держался сухо, чувствовал себя скованно и выглядел подчас каким-то надутым индюком, о чем ему не раз говорила Полина; а уж когда ему кто-нибудь напоминал: ну что ты, мол, Борька, мы ж тебя вот с таких пор знаем — показывали рукой, — когда ты еще весь в соплях бегал, — тут ему совсем не по себе делалось: стыдно было задним числом за свои сопли, — как это он, инженер, человек с высшим образованием, бегал когда-то перемазанный соплями?.. И сколько ни билась, ни боролась с ним Полина, он оставался по-прежнему натянутым и неестественным в разговорах со знакомыми. Больше того — без конца осуждал саму Полину, что она ведет себя так, будто только что со всеми вместе пила-ела из одной чашки, разговаривала как ровня с ровней, ни перед кем, конечно не раболепствуя, но и никого не принижая. «Цену себе, — говорил он, — надо все-таки знать, как бы ты ни относилась к простому народу…» По сути своей, знала Полина, Борис был неплохой человек, вот съедала его только какая-то нелепая гордыня: он, видите ли, инженер, а они все… Но гораздо хуже было другое — в этом Полина разобралась не сразу — его безразличие к жизни, не к благам ее, нет, а к жизни как таковой, словно не было в ней ничего загадочного, заманчивого, сложного, трагического; так просто живешь себе и живешь: встал утром, поел, пошел на работу, отработал, вернулся домой и так далее. Значительность была не в том, как ты живешь, а просто уже в том, что ты́ живешь, такой образованный, такой ухоженный, такой воспитанный…

Работали Полина с Борисом, естественно, на одном заводе — Верх-Исетском металлургическом, но в разных отделах: Полина — в конструкторском бюро, Борис — в отделе главного технолога. Работали уже четыре года. Бориса давно считали «прочно себя зарекомендовавшим», а Полина постоянно конфликтовала, особенно с начальством. И то, что им никак не давали квартиру, была скорее всего вина Полины: говоря правду всем и вся в глаза, без обиняков, она до того ожесточила против себя начальство разного ранга, что фамилию их на получение квартиры вычеркивали заведомо из всех списков: ничего, молодые еще, подождут, есть более нуждающиеся и заслуженные…

В тот день, когда Борис принес ей телеграмму, Полина как раз «грызлась» с заместителем главного конструктора Иноземцевым А. П. Дело в том, что их бюро получило заказ со смежного металлургического завода: предложить вариант увеличения объема ковша грейферного крана. Если объем увеличить хотя бы на одну десятую, отстойник на аглофабрике, например, можно будет очищать от шлама не за пять часов, а за четыре с половиной. Производительность труда вырастет на десять процентов, а сколько это даст экономии во времени и чистого дохода в рублях хотя бы за месяц? Одного только никак не могла уяснить Полина: как же все-таки должно работать конструкторское бюро? Ах, вон что: есть главный конструктор — он подает идею. Зам главного конструктора Александр Петрович Иноземцев подхватывает ее, ведущие инженеры — разрабатывают, а рядовые конструкторы — претворяют разработанную идею в жизнь. Все очень просто, в соответствии с конструкторской и должностной иерархией… Однако Полина, как всегда, выдвинула свою идею. Идея эта, с точки зрения Александра Петровича Иноземцева, была абсурдна, потому что, во-первых, была нереальна, во-вторых, требовала коренной реконструкции ковша, в-третьих, удорожала себестоимость грейферного крана в целом. И, в четвертых, язвительно добавляла Полина, со временем принесла бы государству миллионы рублей прибыли. «Это как сказать, как сказать, Полина Авдеевна», — стучал пальцем по столу Иноземцев и насмешливо поглядывал поверх очков на старшего инженера, которая сразу, видите ли, метила в главные конструкторы. Идея Полины была такая: вместо челюстного захвата ковша (и соответственно — обычного физического увеличения его объема) нужно применить совершенно новый метод — способ всасывающей трубы.

— Это еще что за способ? — продолжал улыбаться Александр Петрович, не забывая методически стучать пальцем по полированному столу с разбросанными на нем чертежами.

— Очень простой способ: в основе его лежит принцип вакуума, — начала горячо объяснять Полина, и в этот как раз момент постучал в кабинет Иноземцева муж Полины — Борис.

— Да, да, — отозвался зам главного конструктора.

— Извините, Александр Петрович, — смущаясь, в кабинет заглянул Борис, — мне нужно…

— Жену свою пришли поддержать? — улыбнулся Иноземцев.

— Да нет, мне надо кое-что Полине передать…

— А что такое, Боря? — встрепенулась Полина.

— Выйди на минутку…

— Ну-ну, — иронически проговорил Иноземцев, проводив насмешливым взглядом семейную пару.

Борис протянул ей телеграмму:

— Что же это… — вырвалось у Полины, еще только когда она начала читать. — Как же это…

Борис, пока она читала, стоял рядом, низко опустив голову.

— Не может быть, — шептала Полина. — Не может быть…

— Ты, главное, — сказал он, — успокойся…

— Что? — Она посмотрела на него как на безумного — на самом деле безумным был ее собственный взгляд.

— Успокойся, — повторял он. — Пойдем, я тебе все объясню…

Но что он мог объяснить? В 1968 году Жека окончил военное пограничное училище (перед этим с золотой медалью окончил суворовское училище), надел офицерские погоны, попрощался с ними и уехал на Дальний Восток — служить на пограничной заставе. Всю жизнь Жека мечтал, как и его отец, Григорий Ковшов, служить на границе. И вдруг это сообщение: геройски погиб…

Сразу после Октябрьских праздников, 9 ноября 1955 года, у Варвары с Авдеем родился сын. Авдей не противился, когда Варвара предложила назвать его Егоркой. И он, и все родные, и посельчане понимали, что имя это выбрано Варварой неспроста — в память о Егоре Егоровиче Силантьеве, но Авдей ничего не имел против Силантьева, он и в его памяти оставил добрый след, к тому же сколько он пользы, наверное, принес людям хотя бы тем, что перед войной днями и ночами колдовал над выплавкой особопрочной марки стали и добился-таки своего, хотя и погиб при этом. Кто знает, не из этой ли стали лились позже знаменитой прочности уральские танки…

Комнату для Егорки они сделали из того закутка, где жил когда-то, после своего возвращения, Авдей. Самое хорошее — здесь всегда было тепло и сухо, к тому же в любое время под боком горячая стена русской печи, где можно быстро просушить пеленки, подгузники и простыни, а на плите, тоже рядом, всегда стоит чан с теплой водой — подмыть, а то и искупать Егорку. Сделал Авдей и еще одно хорошее дело: из той комнаты, где они теперь жили с Варварой, прорубил дверь в Егоркину «малуху», и теперь, чтобы попасть на кухню или тем более к Егорке, не нужно было идти через большую комнату и детскую, где спали дочери Зоя и Полина, а можно было сразу, заплачет ли Егорка или просто придет время кормить его, оказаться в «малухе».

За лето и осень Авдей основательно подремонтировал дом, подворье, даже клеть сеновала привел в порядок. «А что, — сказал он Варваре, — вот возьмем и на будущую весну корову заведем». — «Куда там корову, — махнула рукой Варвара, — хотя бы на телку сил хватило…» — «Можно и телку», — согласился Авдей. Конюшенку, в которой жил поросенок, Авдей тоже изрядно утеплил: проконопатил щели, обложил доски старым тряпьем, прихватил все это крест-накрест дранкой, а потом обшил толем. Поднял и в огороде почти упавший наземь забор: вырвал старые, полусгнившие опоры, поставил новые столбы и на поперечные жердины набил где обновленные, а где и старые, но еще крепкие зелинки; изгородь получилась как бы пестрая, ново-старая, зато основательная, крепкая. Впереди самого дома, со стороны палисадника, вместе с тестем Ильей Ильичом они сменили даже три трухлявых венца — ближних к фундаменту, и сразу дом приободрился, как будто на глазах вырос малость, стал стройней и значительней. Ощущение это усиливалось еще оттого, что Авдей не только сменил на окнах наличники — теперь они были фигуристые, резные, но и покрасил их в желтый, яичного оттенка, цвет; в этот же цвет выкрасил и крышу, так что дом, особенно со стороны — метров с тридцати — сорока — казался не просто обновленным, а истинно новым, задышавшим другой — чистой и свежей жизнью.

Когда Егорку принесли в дом и в первый раз развернули, он на вид оказался настоящим крепышом, а самое интересное — у него был какой-то не по возрасту осмысленный, требовательный взгляд. Родился он молчуном, почти вовсе не подавал голоса, о плаче и говорить не приходится — редко-редко когда расплачется, — как-то даже и не верилось, что он младенец… Лежит, молчит, смотрит на тебя широко открытыми глазами, а взгляд цепкий, наблюдательный: ты в сторону — он глазами за тобой, ты наклонился — он и тут старается зацепить тебя взглядом, пыхтит, морщится от напряжения. «Ну, видать, весь в тебя», — в первый же день сказала Варвара, с улыбкой глядя на Авдея. А Авдею как раз несколько не по себе было от пристального взгляда сына: что-то или кого-то он мучительно напоминал ему, а вот кого и что — Авдей не мог разобраться.

Конечно, он был несказанно рад сыну, хотя ни словом не обмолвился об этом даже перед Варварой: чего слова говорить, думал он, слова — они пустые, не в словах дело… Он догадывался, что Егорка — нечто большее, чем просто их с Варварой ребенок, как бывают дети, скажем, у обычных молодоженов. Егорка не продолжал родителей, а ведь это почти закон жизни, он их возрождал — возрождал старую любовь, возрождал из того мрачного душевного состояния, в котором они — всяк по-своему — находились последнее время. В конце концов у них у обоих были дочери (Полина — по крови родная Авдею, Зоя — по крови родная Варваре), другими словами — их семя не сгинуло в безмерности времени, проросло, но Егорка… Нет, Егорка был совсем другое дело… Он — как бы мост для них в настоящую жизнь, не будь этого моста — не будет и дороги для Авдея с Варварой навстречу друг другу. Вот это они оба понимали отчетливо, чувствовали безмерно; целыми днями, словно опережая один другого в заботливости о сыне, тетешкались с ним; бывало, Поля попросит их: ой, ну дайте хоть мне перепеленать его (или поносить на руках, или искупать в ванночке) — ни за что оба не соглашаются, все сами, сами… Иногда только, если Варвара или Авдей на работе, перепадало и Полине понянчиться с Егоркой; Поля — не жадная ведь — давала и Зое поносить братишку на руках, — сама Зоя стеснялась просить у родителей…

Господи, как они все любили Егорку! Бывало, ночью не захнычет, а только еще заворочается, подаст голос — уж Авдей на ногах: что с ним? мокрый или есть хочет? Только начнет его распеленывать, а рядом уже Варвара, а там, смотришь, и Полинка шлепает босыми ногами из детской, протирает спросонья глаза: «Мама, чего он?» — «Господи, да спи ты, спи… — махнет в неудовольствии на нее Варвара, — завтра в школу, а ты сон гонишь…» Или днем, как только у кого свободная минутка, так каждый норовит оказаться рядом с люлькой Егорки: показать ему «козу», погреметь бубенцами, поиграть с ним разноцветными лентами, сунуть ему выпавшую изо рта пустышку… И чем больше подтягивался в возрасте Егорка, тем серьезней становился его взгляд; он не улыбался, как всякий другой ребенок, если с ним играли, а как бы просто давал знать: да, я вижу, не беспокойтесь, я все вижу, спасибо… Странное дело, этим он буквально привораживал к себе: как-то неспокойно было на душе, что он не реагирует ни на какие заигрывания, и в то же время — не отойдешь от него, не бросишь, чувствуешь какой-то внутренний самоукор, желание во что бы то ни стало увидеть его улыбку, услышать детское счастливое верещанье…

Впрочем, все это, конечно, были мелочи, иной раз они настораживали, другой раз, наоборот, вызывали гордость: вот, мол, какой у нас Егорка, ни на кого на свете не похож… Во всяком случае, за беготней, да за хлопотами, да за тысячами домашних забот не очень-то и обратишь внимание, какой он там, Егорка, лежит — серьезный или улыбчивый, а что не плакал, не хныкал и не капризничал — так тут только благодарность к нему испытываешь, не дергает лишний раз по пустякам, настоящий, выходит, мужик, мужчина растет… И только один Авдей, иногда в упор встречающий серьезный взгляд сына, нет-нет да и терялся: да что же это, где он видел похожие глаза? и почему так мучительно хочется вспомнить это? Но сколько ни думал, ничего в памяти не всплывало, только озлится на себя, махнет рукой — и снова принимается за дела, которых в такой семье да в таком-то доме всегда невпроворот. Выли бы только мужские хозяйские руки…

К весне, к маю месяцу, Егорка научился стоять на ногах, даже пытался ходить, держась за край люльки или за Варварин подол, и делал это до потешного серьезно, старательно, как все в своей такой еще короткой жизни, а если не выходило и он падал, пусть и лицом на пол, то не плакал, только пыхтел от обиды, что ли, вставал на ноги и снова пытался доказать самостоятельность и серьезность своих намерений…

И вот однажды, когда по поселку вовсю распускались тополя и Авдей, опьяненный воздухом, отяжеленный ночной сменой (работал он, как и прежде, подручным сталевара), медленно возвращался с завода домой, что-то вдруг словно всколыхнуло его, почувствовал под сердцем тонкую, жалящую, как оса, тревогу и ускорил неторопливый, размягченный шаг…

Но дома все как будто было нормально: дочки сидели над тетрадями, учили уроки, Варвара хлопотала по кухне, а в люльке, было видно, безмятежно лежал Егорка.

Но когда Авдей подошел к Егорке поближе, то вдруг увидел, что глаза его не просто закрыты, а морщатся будто от сдерживаемой боли и — самое главное — все лицо покрыто желтыми, а где бурыми пятнами.

— Варвара! — позвал Авдей. — Слышь, Варя!..

Варвара встрепенулась на его слова, быстро подошла к люльке. Увидев, что видел и Авдей, тревожно охнула, заполошно подхватила Егорку на руки, пришептывая: «Господи, чего это с ним?..» Положила Егорку на стол, стала снимать с него рубашонку, ползунки, — Егорка, продолжая морщиться, по-прежнему не открывал глаза, и было непонятно, то ли он так крепко спит, то ли донимает его боль, которую легче перенести, даже такому и малому, с закрытыми глазами. Развернув Егорку, Варвара несколько успокоилась: на теле никаких пятен не было, только все оно было покрыто легкой испариной. «Простыл, простыл наш сыночек…» — догадливо и в то же время обрадованно (простуда — это, конечно, ерунда) забормотала Варвара, надела на него все сухое, приложила к груди: Егорка вяло почмокал губами, а потом и вовсе бросил сосок. Варвара быстренько приготовила ему сладкое питье — теплую воду густо замешала малиновым вареньем, чтоб Егорка хорошенько пропотел, — и вот это малой принялся пить жадно, взахлеб, но так и не открывал глаза. Пятна, будто по команде, вдруг разом исчезли с его лица, покрывшегося, правда (признак хвори), бисеринками мелкого пота. Авдей с Варварой понимающе переглянулись, Варвара сказала: «Ничего, ничего, мы эту простуду быстро из него выгоним…» — и, положив Егорку снова в люльку, укрыла его потеплей одеялом, присела рядом и, покачивая люльку, запела, как всегда, собственной выдумки колыбельную, в которой сохранялся постоянный мотив, а слова лились как бог на душу положит — то как бы разговор с сыном, то проклятья разным хворям, то успокоения и заверения, то заигрыванье с судьбой, а то и просто рассказ об их хлопотном семейном житье-бытье.

Егорка успокоился, больше не морщился, спал глубоко и безмятежно, убаюканный и колыбельной, и мерным покачиваньем люльки.

Однако на следующий день лицо Егорки снова покрылось пятнами, причем более явственно, чем вчера, — то хоть были наполовину желтые, а теперь одни темные, бурые… И, странное дело, такая сонливость одолевала Егорку, что за весь день, кажется, он ни разу не открыл глаза, не хотел двигать ни рукой, ни ногой, лежал не шелохнувшись, только пил жадно, если Варвара предлагала питье, а есть совсем ничего не ел. Всполошившись не на шутку, Варвара с Авдеем вызвали врача. Ксения Маркеловна Постышева, пожилая, видавшая виды, очень уважаемая в поселке, как всякий детский врач, женщина, долго прослушивала Егорку, прощупывала живот, спрашивала, нет ли рвоты, — рвоты не было, присматривалась к пятнам на лице, приоткрывала рот Егорке, смотрела язык — Егорка, кстати, лишь один раз распахнул глаза, внимательно, серьезно взглянул на врача и, словно разочаровавшись в ней, закрыл глаза и больше уже не открывал их.

— Думаю, надо бы его в больницу… — задумчиво, несколько неуверенно сказала Ксения Маркеловна.

— Да что с ним? — испуганно воскликнула Варвара.

— Ничего страшного, — как всякий врач, стала успокаивать их Ксения Маркеловна. — Просто надо провести общее обследование… — И, встретив взгляд Авдея, который за все это время не обронил ни слова, Ксения Маркеловна, кажется, смутилась, отвела глаза…

Через несколько дней, проведя обследование, Егорку срочно отправили в свердловскую областную больницу; Варваре как кормящей матери разрешили лечь в палату вместе с сыном.

Вернувшись от отца в поселок, Полина в самом деле решила заглянуть на кладбище, попроведать мать Катерину. Так уж получилось в судьбе Полины, что у нее было две матери — одна мать родила ее, а другая мать — Варвара — вырастила Полину, подняла на ноги, как подняла на ноги и другую свою дочь, родную — Зою. Но никогда в душе Полины не было раздора между двумя матерями, никогда не было сомнений и колебаний, кто из них дороже для нее: мать Катерину она любила как давшую ей жизнь, мать Варвару — как взрастившую эту жизнь. Естественно, живому — живые заботы, живые чувства, поэтому Полина, как бы ни труден был характер матери Варвары и как бы ни сложны были их отношения с отцом, всегда переживала за мать Варвару, беспокоилась о ней, ругалась, спорила, сердилась, но — любила ее, конечно, как любила всех своих родных и близких, стараясь хоть малой малостью помочь, поддержать любого из них.

Сойдя с автобуса, Полина вышла на пустырь, заросший диким разнотравьем, нарвала кашки, полевых васильков, ромашки, сделала добротный букет, перехватила его длинной крепкой былинкой и отправилась на кладбище. Пробыла она там недолго, положила букет на могилу матери, постояла рядом, вглядываясь в пожелтевший на фотографии материнский лик, но потом ей как будто стало совестно, она развязала букет и хоть понемногу, но положила цветов на каждую родную могилу. Постояла, вспомнила всех, но в особое горе ударяться не стала — душу беспокоили житейские заботы и дела (и здесь, в поселке, и там, дома, в Свердловске) — так что постояла немного и отправилась на новое жилье матери Варвары.

Отсюда, с кладбища, до него, кстати, было совсем недалеко: не нужно возвращаться в центр поселка, а задами, окраиной, через парк и стадион можно было сразу выйти к дому: его шахматный желто-клеточный наряд далеко проглядывался со всех сторон.

Но, странное дело, когда Полина толкнула дверь (она была полуоткрыта), в квартире никого не оказалось. «Что такое?» — удивилась Полина. Но потом сообразила, что, раз дверь не заперта, значит, мать Варвара отошла куда-то недалеко, — может, мусор какой выбросить, может, в домоуправление отправилась. Оглядевшись, Полина заметила, что вещи, которые они с матерью перевезли сюда, как были побросаны в беспорядке, так и остались лежать, — руки матери Варвары даже не прикоснулись к ним. «Да что она, в самом-то деле? Я же просила ее…» — и тут от огорчения, что ли, Полина почувствовала, как устала за сегодняшний день, присела на стул, вытянула с наслаждением ноги. Ох, гудели ноженьки… И стоило Полине подумать о них так — несколько насмешливо, но как о живых, сразу и полегче стало, будто усталость сама себя убаюкала. Вытянула Полина ноги, расслабилась — и потянуло ее в сон; откинулась она на спинку стула, прикрыла глаза — отдохнуть минуту, да и не заметила, как провалилась в сон.

Сон у нее был как обморочный — враз настиг, но чуткий, верней — неглубокий. Она спала, но как будто бы отдавала себе отчет в том, что она здесь сейчас, в поселке, у матери, а там, в Свердловске, ждут ее муж Борис и сын Женька. И то ли это снилось ей, то ли продолжал неотключенно работать мозг, но видела она их ждущими ее в том самом домике на Литейщиков, 35, где жили они поныне, так и не получив квартиры; получить ее со временем стало даже трудней, потому что мать Бориса — Екатерина Алексеевна — шесть лет назад умерла, условия их жизни как бы автоматически улучшились — по метражу на живую душу, а отношения Полины с начальством, наоборот, год от года ухудшались (правду говорить — врагов наживать), так что не то что Полина, но даже Борис с Женькой в конце концов смирились, что живут в неказистом домике, как в какой-нибудь деревеньке (это в городе-то, в Свердловске!), на зеленой широкой улице, которая была сплошь в садах и палисадниках; имелся у них свой огород, где по весне сажали они картошку, лук, горох, морковь, капусту; недавно даже парник под огурцы сделали — теперь и огурцы свои будут. Так что жили они, по мнению Полины, куда как неплохо, и вода тебе колодезная, и дров по осени напилишь-наколешь на долгую уральскую зиму, и овощей насолишь, намаринуешь, — чем не жизнь? Но если честно сказать, по нраву эта жизнь была только для Полины, Борис не любил ее, недолюбливал ее и сын Женька: равнодушные они были ко всему, что требовало труда, усилия, а отчего — пойди пойми их. А не потрудишься — так разве порадуешься в жизни? Но их и этим не проймешь: «Труд, мать, труду рознь, — философствовал сын Женька. — Есть труд навозного жука, а есть полеты космонавтов». Так что как ни верти, а чтобы все были довольны в жизни, даже в собственной твоей, семейной, — ох нелегко…

И тут Полина открыла глаза: где это она? И сразу вспомнила: вон где, у матери… Надо же, уснула, вот так дела… Полина взглянула на часы: около часа проспала. Обеспокоилась всерьез: где же мать? Но через секунду догадливо усмехнулась: да где ей быть, — конечно, в старый дом побрела! Куда еще могла она уйти надолго?

Полина подхватилась и побежала за матерью Варварой в старый дом. Прибежала, открыла ворота — точно, мать сидит на низком чурбачке в подворье, в цветастом своем платке, в шерстяной безрукавке поверх платья, а на безрукавку, как обычно, надеты еще две кофты. На ногах — войлочные полусапоги-полуваленки, несмотря на лето, к тому же для еще большего тепла мать носила темно-коричневые чулки в резинку и шерстяные, грубой вязки, носки. Ох, постарела мать за последние годы, постарела… И не в том дело, что любила она теперь тепло, боялась простудиться, — просто как-то растерялась ее стать, исчезла горделивая осанка, притишился и горящий, опаляющий тебя непримиримостью огонь в глазах — так, остался в них только тлеющий уголек, иногда, правда, вспыхивающий ярко, по-прежнему непокорно… Да еще как ярко вспыхивающий!

Но не это все было чудно́ сегодня в матери Варваре; чудно́ было другое — рядом с ней, тоже на чурбаке, сидел глубокий старик, с резным посохом между ног, в широком плаще-накидке, наглухо застегнутом у ворота, в кирзовых сапогах, но самым замечательным была его голова — совершенно лысая, яйцевидной формы, с кустистыми седыми бровями и такой же седой длинной, в нисходящий клин, бородой. Когда Полина, звякнув калиткой, вошла во двор, он вскинул на нее внимательный, как будто даже насмешливый взгляд, а потом, как ни в чем не бывало, продолжил разговор с Варварой, которая, надо сказать, вообще не повела бровью на приход дочери. Верней, именно так — безразличием к ней — она и выразила свое неудовольствие, что вот пришла опять, начнет снова тянуть из старого дома в дурацкую квартиру… Поздоровавшись (старик кивнул головой), Полина не стала мешать разговору, взяла еще один чурбачок, присела рядом с ними; тут уже мать Варвара не могла больше делать вид, что не замечает Полину, кивнула старику в ее сторону:

— Это вот Полина. Младшая.

Старик еще раз внимательно взглянул на нее, насмешливость в его глазах сменилась то ли удивлением, то ли уважением — скорей всего, там было и то, и другое, но разговор с Варварой он не прервал, продолжал слушать ее и в такт словам изредка кивал головой. Тут, видно, Варвара — по мнению старика — сказала что-то не то, и он возразил:

— Нет, это ты не скажи, Варвара… Не цыган я, но и в вашей оседлой жизни ничего хорошего нет.

— Как это? — не поняла Варвара.

— Ну, прожила ты до старости здесь, проковырялась в земле, и завод, конечно, душу твою потряс изрядно, — теперь ты богатая, а? — И снова в глазах старика появилась насмешливость.

«Что за старик такой? — подумала Полина. — Откуда? Не припомню…»

— Богатая не богатая, а пожила — не жалуюсь. И тебе не завидую.

— Да уж мне только кулик на болоте завидует, — кряхтя, рассмеялся старик и взглянул на Полину, словно призывая и ее посмеяться.

— Был беспутным — и остался им, — махнула осерженно рукой Варвара.

— А ты как родилась умной — так умной и помрешь, так, а? — подмигнул старик Полине, призывая ее в свои союзники.

— Вот, полюбуйся на него, — обратилась к Полине и мать. — Знаешь, кто это?

— Да что-то не припомню. Сижу и думаю вот…

— А и думать не надо: это Клим Головня. Дожил — Клим Иванович уже, а все как был дурак, так им и тянет по жизни.

— В дураках-то легче, — вставил старик. — С умного — спрос большой, а с дурака — лишь бы жить не мешал.

— Во-во, — обрадованно закивала Варвара. — Лишь бы жить не мешал, а сами только под ногами и путаются…

— Это не мы, а умные у нас под ногами путаются.

«Клим Головня? Что еще за Клим Головня?» — никак не могла вспомнить Полина.

— Вот полюбуйся на него, — продолжала Варвара, снова обращаясь к Полине. — Как говорится: мели, Емеля, — твоя неделя. И угораздило же меня встретить его когда-то…

«Вот оно что!.. — наконец догадалась Полина. — Это же Зоин отец, кажется… Неужто и в самом деле?»

— Эх, Варвара, — тряхнул седой бородой старик. — Не ты одна такая рыбка на крючок попалась, — и даже подмигнул ей. — Живу я в Ревде, семь десятков скоро стукнет… То ли помру скоро, то ли, наоборот, в святые запишут, — дай, думаю, поезжу по местам, где когда-то молодым носило… Она вот не знает, наверное, нет, — показал он на Полину, — а работал я когда-то в «Уралдомнаремонте», весь Урал исколесил и везде по себе зарубку оставил… Можете верить старику, можете — нет, а оказалось у меня, как поездил-то я по Уралу, семеро детей. И каждый знать меня не знает: где мужики уже здоровые, где бабы, у всех давно дети свои, раздался, значит, род мой вширь да вглубь. А я, старик-то, для всех чужой. Не, вы не подумайте, что старый Клим тут жалуется. Наоборот. Чужой я всем, и мне мой род чужой — вот правда, и правда эта меня греет! Ты вот думаешь, Варвара, — он опять поглядел на нее насмешливым взглядом, — дочери тебе — родные, Полина вот, Зоя, это ты ошибаешься. Это только кажется так, потому что ты вырастила их, жила рядом с ними, а они — рядом с тобой. А на самом деле — все чужие друг другу. Обман у вас в глазах, один обман, скажу я вам!

«Вот так старичок…» — думала Полина.

— Ты не ро́стил сам-то — вот тебе и обман мерещится, — вдруг прежним своим, угольковым взглядом обожгла старика Варвара. — И не только не ро́стил, ты и не жил никогда, а жил бы — так понял, что для меня даже чурбак вот этот — и тот родной, а ты о живых людях тут разглагольствуешь…

— Обман, один обман… — будто и не слыша слов Варвары, повторял свое старик.

— А что тогда не обман? — поинтересовалась Полина. Любопытно все-таки узнать, что за философия такая у старика.

— А все обман. И ты — обман. И вот она — Варвара — обман. И я — обман. Хочешь, докажу? — И, не дожидаясь, что ответит Полина, спросил у нее: — Вот ты в городе живешь, царицей, в сырах-маслах катаешься, а мать твоя здесь, одна мается, тяжко небось, — так что с собой ее не возьмешь?

— Да я… — начала было Полина.

— А оттого, — наставительно и упрямо продолжал старик, — что не нужна она тебе. Не нужна — и все. Она тебя вырастила, на ноги поставила, пошла ты своей дорогой — и никто тебе уже не нужен. Никто.

— Ерунда какая-то, — отмахнулась Полина. — Да я ей сто раз предлагала: поехали жить со мной.

— Предлагать — это все обман. Мать-то ведь не едет? Потому и предлагаешь, что знаешь — не поедет она.

— Ну и ну, — покачала головой Полина.

— Ты Полину не задирай, — вступилась за нее Варвара. — Таких, как она, еще поискать надо по белу свету… — И, как бы сама себе удивляясь, продолжила: — Ну надо же, свалился на нашу голову! Ноль без палочки, а туда же — нас учить! Ох, Клим, терпит тебя земля — сама не знает, что делает… Да чтобы я отсюда уехала?! Эк хватил, пустая твоя душонка. Да мне там, в Свердловсках твоих, хоть горы золотые посули — не надо мне. Где родилась, там и помру, тебе этого не понять…

— Это все обман, обман… — даже с радостью какой-то (вот, мол, поймал Варвару на слове) повторял старик. — Полина твоя тут родилась — а ничего, спокойненько в городе живет. А Зоя? Та вообще за тыщи километров укатила… Так что врешь ты все, Варвара, ой врешь!..

— А пошел ты знаешь куда! — махнула рукой Варвара. — Скажи спасибо — разговаривают с тобой. Другие бы, может, и на порог не пустили…

Слушая их, Полина иной раз переставала понимать: кто они — недруги или какие-нибудь мирные старик со старухой, всю жизнь, скажем, просидевшие на завалинке и теперь от нечего делать зубоскалящие на потеху Полине? Привыкшая быстро разбираться в обстановке, Полина на этот раз несколько растерялась: у ней и у самой не было чувства неприязни к старику, только удивление, что он появился здесь и говорит бог знает какие глупости, а ведь должна бы быть не только неприязнь, но, например, и боль — за мать, за Зою, должна быть непримиримость, наконец, к его все и вся обесценивающей усмешке, к его уверенности, что кругом одни чужие люди и все на свете один обман. Странно, то ли она не верила в серьезность и искренность слов старика, то ли в сознании своем еще никак не могла соединить его образ с тем человеком (Климом Башкой-Зародышем), который, слышала она, когда-то — в недобрый для Варвары час — появился в поселке и беспробудно пьянствовал здесь, ведя долгие глубокомысленные «беседы» со старухой Марьяной Никитичной, дальней родственницей Варвары, насчет знаменитой ее козы Степаниды — по-простому Паньки, которую он хотел променять у старухи на самого себя, а затем вчистую пропить вместе с Марьяной Никитичной, — ох и зла была на него старуха за эти речи! Так вот: Полина никак не могла взять в толк, что это — один и тот же человек, образ его рассыпался в сознании, тем более что слова, выводы, суждения старика никак не вязались с его возрастом, с его даже несколько благородной, уверенной осанкой, приметной внешностью — красивая седая борода, кустистые брови, наглухо застегнутый на вороте длиннополый плащ-накидка, резной посох между ног, — как было понимать все это?

А между тем разговор старика со старухой продолжался, из пустого, как казалось, переливался в порожнее, и тем не менее было в нем что-то любопытное, интригующее. Полина решила положиться на судьбу: пусть говорят что хотят, в конце концов старик пришел к матери, не к Полине, и имеет ли Полина право судить их?

— Положим, ты правильно прожила, а куда тогда от тебя Авдей делся? — по-прежнему насмехался старик. — Говорю тебе — все обман!

— Тут я сама виновата, злосчастная, — вздохнула мать Варвара. — Не уберегла Егорку, Авдей не простил, ушел из дому…

— Сын, что ли? Егорка-то?

— Сын.

— А говоришь: отчего меня земля держит…

— Что такое? — не поняла Варвара.

— Авдей-то твой, выходит, тоже хорош. Бросил вас — и айда по всему миру шастать…

— Много ты понимаешь, — снова опалила Варвара своим взглядом старика. — Так, да не так, поняла твоя пустая голова?!

— Обман все, один обман кругом… — повторял снисходительно старик.

И, как бы окончательно махнув на старика рукой, мать Варвара неожиданно обратилась к дочери:

— Слушай-ка, Полина, а ведь я знаю, ой знаю, куда ты ездила…

— Выходит, догадалась? — нисколько не удивилась Полина.

— Это ты без толку нас помирить хочешь, — покачала мать Варвара головой. — Сколько лет ждала его… а теперь и вовсе какие там жданки…

— Так и помирать будете?

— А поживем еще, поживем, Полина… Ты нас раньше времени не хорони…

Мать Варвара поднялась с чурбака (поднималась с трудом, с оханьем), побрела к дому, потрогала высохшей трясущейся рукой мох между бревнами, погладила почерневшее от зги и времени щелястое дерево, будто навеки прощалась с ним. Да так и было — прощалась старуха с домом, в котором прожила без малого сорок лет; когда-то он уже старел, этот дом, исходил на нет, но вовремя вернулся Авдей, обновил его, подремонтировал, покрасил — и зажил дом второй жизнью, а теперь, видно, и в самом деле пришла пора умирать, изгнил, изошел трухой, особенно нижние венцы, — без мужикова пригляди любой дом стареет и изнашивается раньше времени, — недаром приговорили его поселковые власти на снос… Полина, тоже приросшая к дому душой, с болью наблюдала за матерью, потому что сама любила родной дом, но, наблюдая, она хорошо понимала, что жить в нем больше нельзя, даже опасно, пожалуй. И, может быть, поэтому, чтобы оборвать разом материны страдания, она сказала решительно, даже как бы всерьез, приподнято:

— Ну, пора и в новый дом идти! Чай пить!

— Погоди, погоди, — сказала мать Варвара. — Все тебе не терпится бежать куда-то…

— Да ведь в город надо. Борис с Женькой ждут…

— Подождут. — И, обернувшись к старику, Варвара неожиданно спросила его: — А что, пойдешь к нам чай пить? Новоселье ведь у меня сегодня.

— И угощение найдется? — спросил старик.

«Ого!» — удивилась Полина.

— Найдется, — пообещала Варвара. — Все забыть старое не можешь…

Мать Варвара, отойдя от дома, направилась в глубь подворья — к конюшенке, к сеновалу, опорные столбы которого настолько изгнили, что бог его знает, на чем и держались еще. Встал с чурбака и старик, весело крякнув в предвкушении скорого застолья, и, расправив плечи, огладив бороду, с посохом в руках, величественно и размашисто направился в сторону Варвары, тоже, видно, решив напоследок оглядеть подворье.

И не знали они, ни Варвара, ни Клим, ни Полина, что там, в совхозе, на животноводческой ферме затосковал, вконец запечалился душой старик Авдей после ухода Полины. Четверть века, двадцать пять лет не видел он родного дома и, даже когда бывал в поселке, ездил, например, на кладбище, никогда не подходил к дому близко, будто боялся, что приворожит дом к себе и больше, чего доброго, от себя не отпустит, а теперь, услыхав от Полины, что дом окончательно идет под снос и что Варвару Полина перевезла на новую квартиру, старик Авдей, сначала изгоняя из себя тоску и смуту твердостью духа и силой воли, в конце концов растревожился не на шутку и понял, что, если не увидит дома хотя бы в последний раз, не будет ему легкой смерти, не будет прощения и пощады от нее, когда накроет она его своим крылом… И так, и этак себя отговаривая, старик Авдей все же не мог противиться чему-то такому, что было выше его личной воли, как будто гнал старика в поселок сам рок, эта не подвластная никому сила, и он сломился, отдался во власть этой неведомой силе, с дрожью в руках и ногах стал собираться в дорогу, как будто боясь теперь опоздать туда, к живому пока и еще здравствующему дому…

А здесь, дома, Варвара продолжала ходить по подворью, оглядывая все заветные уголки и приступки, окидывая взглядом все, с чем накрепко срослась душой за долгие годы, где-то погладит рукой крючок, где-то присядет на низкую лавку, на которой любила пристроиться с краешку, когда доила Чернуху (была ведь и корова у них в свое время), где-то просто постоит, покачает головой, погорюет. За Варварой, будто тень, ходил рослый, осанистый Клим, помахивая своим величественным резным посохом, постукивая им по полкам, приполкам и приступкам, будто проверяя их на прочность, и без конца повторял: «Обман один, кругом обман…» Вот так они и вышли вместе из сарайки: Варвара — впереди, Клим — сзади, над головами у них, казалось, тяжело нависла только широкая и просторная клеть сеновала, а нависла, как казалось, оттого, что опорные столбы вконец изгнили, заметно осели и обсыпа́лись трухлявой пыльцой. И вот тут-то, громко повторив:

— Обман, один обман кругом! — старик Клим Головня ни с того ни с сего изо всех сил шарахнул своим резным посохом по одному из столбов, и огромная тяжелая клеть сеновала на глазах у Полины с треском и грохотом обвалилась на старика и старуху.

«Господи!..» — невольно отшатнулась Полина, не в силах поверить своим глазам: только что в десяти метрах от нее стояли мать Варвара и Клим — и вот перед ней никого нет, одна только груда развалившегося, как картонный домик, сеновала.

Обхватив лицо руками, Полина смотрела изумленными глазами на эту груду и была не в силах не то что крикнуть, но даже двинуть ногой. Будто всю ее парализовала какая-то тайная сила. И вдруг она заметила, как зашевелились обломки сеновала, стали рассыпаться по сторонам — и из открывшегося проема показался сначала резной посох, а затем, кряхтя и бормоча проклятья: «Говорил же, обман один, вот он — обман!» — выполз на четвереньках и сам Клим Головня, по кличке Башка-Зародыш. За ним следом, бойко и сноровисто расталкивая обломки досок и бревен, как будто это была не старая женщина, а какая-нибудь полная сил молодуха, выбралась наружу и мать Варвара и, что самое странное для Полины, улыбалась какой-то незнакомой, детской, счастливой и смущенной улыбкой: «Ну и дом, ох и дом родной, ну и домище…»

Видя все это, Полина наконец вышла из шока, как будто ее разом что-то отпустило, и, глядя на старика и старуху, сплошь обсыпанных трухой и щепкой, чумазых, исцарапанных, но целых и невредимых, она вдруг стала смеяться, раскачиваясь в смехе и показывая рукой на мать Варвару и старика:

— Господи, вот чудеса-то! Ну, чудеса! Ох и чудеса, господи!..

И тут в ворота, звякнув калиткой, вошел Авдей.

У Петрова была болезнь: он все время ждал важных сообщений. Возвращался ли он из командировки или просто приходил с работы, первое, что он спрашивал у жены: «Мне никто не звонил?» То, что он три или четыре раза на день заглядывал в почтовый ящик, об этом и говорить не приходится. Жена у Петрова — коренная москвичка — была полной его противоположностью, она ниоткуда не ждала никаких сообщений, все родственники ее жили в Москве, общались они, когда хотели, по телефону, обычные разговоры, то да се, ничего сверхважного, просто жизнь. А Петров болел телефоном. И не пустая болтовня интересовала его, не обычные дежурные звонки, а именно вот это — важные сообщения. Когда-то он приехал в Москву с Урала — учиться в университете, окончил факультет журналистики, женился на москвичке и, естественно, как всякий провинциал, делающий себе карьеру в Москве, добился этого с помощью двух друзей: телефона и почтового ящика. Телефон и почту он боготворил — обо всех важных переменах в своей жизни он узнавал либо из телефонного аппарата, либо из почтового ящика. Разве мог он забыть, например, как однажды зазвонил телефон и густой мужской голос спросил у него:

«Владислав Юрьевич?»

«Да, да».

«Добрый день. Вас беспокоит ответственный секретарь журнала Петухов. Мы прочитали ваш очерк, думаем ставить его в номер. Вы давно пишете на морально-нравственные темы?»

«Да как вам сказать… — Голос Петрова, хотя он и сдерживал внутреннее волнение, слегка подрагивал. — Пожалуй, это мой первый серьезный опыт в этом роде…»

«Вы разве не профессиональный журналист?»

«Я учусь в университете, на факультете журналистики. Четвертый курс…»

«Ну что ж, Владислав Юрьевич, от души поздравляю вас! Надеюсь, на этом наше сотрудничество не закончится…»

Разве это был не один из самых счастливых дней в его жизни?! Впервые у него взяли очерк не в газету (что газета, тьфу!), а в журнал, в знаменитый столичный журнал, расходящийся миллионным тиражом по всей стране!

Или мог ли Петров забыть, как в одно прекрасное утро — лет через пять после первого звонка — тот же голос проворковал ему дружески:

«Слушай, старик, а мы выдвигаем тебя на премию года…»

«Шутишь, Семеныч?» А ведь опять Петров еле сдерживал волнение, хотя, казалось бы, за последние годы стал тертым калачом в журналистике.

«Короче, старик, с тебя столик в «Арагви». И принеси к четвергу фотографию. Дело решенное, редколлегия поздравляет тебя!»

Или как забыть Петрову голубой конверт, который однажды он достал из почтового ящика и вздрагивающими пальцами распечатал его прямо там, внизу, на лестничной площадке?! На фирменном бланке с печатями сухо (сухо, но сколько в этом было поэзии!) сообщалось, что московская секция Союза журналистов СССР поздравляет тов. Петрова В. Ю. с принятием его в члены Союза журналистов и желает ему дальнейших творческих успехов.

Мог ли Петров после этого не боготворить телефон и почтовый ящик?!

В Ярославль Петров приехал в командировку.

Из окна гостиницы, в которой он остановился, был виден знаменитый Театр имени Волкова. И сам Волков, российский актер, стоял рядом с гостиницей. Естественно, не живой — в камне. Была середина осени; у подножия памятника всегда, в любое время дня и ночи, алели и краснели розы с гвоздиками: по всему чувствовалось, горожане искренне чтили память прославленного земляка. Перед театром, перед памятником, перед гостиницей раскинулась просторная площадь, которая отчего-то воспринималась булыжной, хотя была обычной, асфальтированной. А булыжной она воспринималась по ассоциации — все вокруг отдавало стариной, древностью; даже кинотеатр — напротив гостиницы — с бесконечными афишами современной киногалиматьи — и тот был архитектурно стар, в нем прежде наверняка было какое-нибудь Благородное собрание, купеческий клуб или что-нибудь в этом роде; не говоря уже о старинном парке, который простерся от площади во многие стороны; не говоря о древних строениях, с красивыми архитектурными излишествами, где нынче расположился городской базар; тем более не говоря о низких, не более двух этажей, каменных домах, с дверями, зовущими то вниз, в подвалы, то вверх, по всевозможным витым лестницам, явное обиталище бывших ярославских купцов, торговцев, служащих разного ранга — и где нынче уютно прижились разные кафе, закусочные, ателье и магазины.

В общем, гостиница, где устроился Петров, находилась в прекрасном месте — и по своему расположению, и по тому обзору, который открывался из окна на городские архитектурные пейзажи.

А Волга неподалеку? А прекрасные ажурные громады мостов? А затейливые пристани? А неприступные стены Спасо-Преображенского монастыря? А сам монастырь, весь его мощный, шестнадцатого века, архитектурный ансамбль? Нет, что ни говори, устроился Петров в Ярославле превосходно.

Вот и звонок, который раздался в номере Петрова, был ласково вежлив, предупредителен, именно на этот счет:

— Как устроились, Владислав Юрьевич?

— Превосходно, — искренне, бодрым тоном ответил Петров. — Просто отлично.

— Можно за вами заезжать?

— Да, пожалуйста.

В то время у Петрова еще не было квартиры. Жена, сын были, а квартиры — нет. В редакции, как и на всякой работе, квартиру обещали из года в год, — Петровы терпеливо ждали. А пока снимали жилплощадь.

Однажды вечером перед сном жена Петрова спросила у мужа:

— Ты замечаешь? — и показала на живот.

Петров кивнул.

— Ну и?.. — голос Люсьен звучал с некоторым вызовом.

— Будто сама не знаешь, — ответил Петров.

— Ну да, н а м  все равно, страдать иль наслаждаться? — с горькой усмешкой проговорила Люсьен, подчеркивая слово «нам»: тебе, мол, наслаждаться, а мне страдать, так, что ли?

— Куда нам второго? — спросил Петров.

— Для жизни, — ответила Люсьен.

— Для жизни. А какой — собачьей? — Петров лег в постель, натянул до подбородка одеяло, закрыл веки, показывая: все, хватит, пора спать.

У Люсьен навернулись на глаза слезы. Закусив губу, она подошла к детской кроватке, в которой давно безмятежно спал сын. Она смотрела на его чистое, раскрасневшееся во сне лицо, на пухлые полураскрытые губы, которые изредка шевелились, будто сын хотел что-то сказать, смотрела на его пушистые, вьющиеся тонкие волосы, слегка повлажневшие от горячего, как бы обморочного сна; потом поправила на сыне одеяло, выпростала его руки наружу, чтобы малышу было не так жарко-томительно спать, — и сердце ее, как уже много раз в жизни, облилось теплой волной жалости и любви ко всему малому, беззащитному и хрупкому.

— Разве он у нас щенок? — прошептала она.

— Чего ты там? — недовольно проворчал Петров.

— Разве он у нас щенок? — повторила Люсьен.

— Какой щенок? — не понял Петров. — Ты чего мелешь? Ложись спать.

— Ты сказал — для собачьей жизни. Для какой собачьей жизни? Разве он — щенок?

— Ну, завелась… — В голосе Петрова прорезались жесткие нотки. — Ты что, не понимаешь, о чем речь? — Он присел на кровати, потянулся к сигаретам, чиркнул спичкой.

— Не кури здесь, — попросила Люсьен.

Он взглянул на нее быстрым оценивающим взглядом, прищурился, но не стал лезть на рожон, накинул пижаму, вышел на кухню.

Через некоторое время появилась здесь и Люсьен. Села напротив мужа, широко, некрасиво расставив ноги, сложив руки на подол ночной рубахи. Крупные отяжелевшие груди темновато светились из-под голубой шелковистой ткани, но сейчас это не волновало Петрова. Наоборот — раздражало: «Ишь, разъелась, разбухла…»

— Не нравлюсь? — усмехнулась Люсьен.

— О чем ты? — Он выпустил густую струю дыма, внимательно следя, как поднимаются вверх, одно за другим, ровные, истаивающие у потолка сизые кольца.

— Отчего это беременные не нравятся мужикам?

— Оттого, — объяснил он, — что беременные часто наглеют. Не надо наглеть. Женщину украшают нежность и слабость.

— Ну, начал плести словесные кружева! — Губы Люсьен натужно растянулись в усмешке, которая больше походила на гримасу. — А причина одна: не хочешь ребенка.

— Не хочу, правильно, — подтвердил Петров.

— Почему?

— А как жить будем? Где? С ним, — он кивнул на комнату, где спал сын, — сколько по углам скитаемся. А уж с двумя… К тому же, детка, ты забыла одно важное обстоятельство.

— Какое?

— А такое, что к первому января нам нужно вытряхиваться из этой квартиры. И искать новую.

— Разве не найдем?

— Ты искать будешь? — Петров облил жену ядовитой ухмылкой. — К тому же у этих квартирных хапуг заветное правило: с одним ребенком — еще туда-сюда, сдают, а с двумя — извини-подвинься.

— А тебе не кажется, что, будь у нас двое детей, нам бы давно дали собственную квартиру?

— Кажется. Ну и что?

— Как что? Родится второй — сразу зашевелятся в твоей редакции. Не так?

— Теперь, значит, давай клепать детей? А почему бы не завести сразу троих, четверых, пятерых? Четырехкомнатную, пятикомнатную дадут! Хоромы! Ну?

— Не ерничай! Не передергивай меня!

— Вот что, детка, давай сделаем так: получим для начала однокомнатную. А там посмотрим… Жадность фрайера сгубила.

— Откуда у тебя этот жаргон? Ведь ты не извозчик — журналист.

Петров удивленно оглянулся на жену (он сидел к ней вполоборота) и неожиданно примиряюще рассмеялся:

— Ну ладно, ладно… чего ты! Пошли-ка лучше спать. — Он привстал с табуретки, обнял Люсьен, тихонько погладил по спине, — Ну, пошли?

— Имей в виду, — заговорила Люсьен, но не так решительно, как прежде: ласка мужа окатила ее нежной волной, — я всерьез с тобой… И никуда на этот раз не пойду.

— Ладно, посмотрим. — Муж потянулся губами к мочке ее уха, нежно поцеловал, зашептал горячо: — Ну, пошли, пошли, Люсьен… — А про себя подумал: «Куда ты денешься? Припрет — пойдешь, как миленькая. Не впервой…»

Татьяна лежала на кровати, положив руки под голову; за стеной, у Надежды, гремела музыка, слышались смех, шутки; несмотря на шум, сын Татьяны Андрюшка спал спокойно и безмятежно — сказывалась многолетняя привычка.

Татьяна лежала в полной темноте, с открытыми глазами; ждала, как всегда, мужа.

Скрипнула дверь, и послышался возбужденный шепот Надежды:

— Тань, ты спишь?

Татьяна промолчала.

— Ведь не спишь, — продолжала Надежда. — Пойдем к нам, слышь, Таня?..

Татьяна не ответила; Надежда потихоньку прошмыгнула в дверь, вслепую подошла к кровати, присела рядом с Татьяной. Вздохнула:

— Все ждешь? Эх, Танька, Танька, губишь свою молодость…

От этих слов, сказанных искренне-горячо и горестно, Татьяне стало совсем худо.

— Не спишь? — наклонилась над ней Надежда; дыхание ее было шумным и горячим.

— Нет, — наконец подала голос Татьяна: молчать дальше было неудобно — Надежда хорошо знала ее, знала, что Татьяна не могла уснуть, когда Анатолий подолгу не возвращался домой.

— Вот видишь, не спишь… А чего тогда молчишь? — снова горячо и убежденно зашептала Надежда. — Чего расстраиваешь себя? В твои-то годы да так мучиться… Ну, встряхнись, оп-ля — и к нам…

— Нет, Надя, ты иди. Я одна хочу побыть…

Видно, Надежда обиделась, что ее порыв Татьяна встретила так холодно, — немного помолчала и, пожав плечами, сказала:

— Ну, как знаешь… Тебе же хуже. — Встала и пошла к двери.

Но вдруг остановилась, постояла, как бы глубоко задумавшись о чем-то, раскачиваясь в такт своим мыслям, а затем шагнула чуть в сторону, к кровати Андрюшки, и опустилась перед ним на колени, прошептала что-то, погладила его вихрастую голову.

Андрюшка спал глубоко, будто обморочно, за день намаявшись в ребячьей беготне до последнего предела, — что ему чей-то шепот, чужая женская ласка… Он спал, Надежда стояла перед его кроватью на коленях — все это было хорошо видно, потому что сквозь щель приоткрытой двери пробивался в комнату яркий коридорный свет, и Татьяна смотрела на них, поймав себя на странной мысли: господи, да что же это такое, наша жизнь?! Она знала, Надежда была искренна сейчас, не играла и не прикидывалась, потому что всегда относилась к Андрюшке с нежностью, даже с каким-то истовым обожанием, которое было трудно понять до конца. Трудно было понять причину, истоки этого обожания. Может, ей тоже хотелось сына? Но ведь, родив когда-то Наталью, которая на будущий год должна уже окончить школу, Надежда дала себе зарок — больше никогда не рожать. И сами роды, и вся последующая семейная жизнь оглушили ее, и ничего теперь не хотелось… Тогда откуда это обожание Андрюшки, совсем чужого для нее мальчика? Вот чего никак не могла понять Татьяна. Как вообще в последнее время она многое не могла понять: мир как бы раскололся для нее на мелкие осколки — и собрать их воедино недоставало сил, она постоянно стремилась осознать этот мир, ухватить его мыслью, догадаться о главном, что составляет смысл человеческой жизни… А вместо этого, вот как сейчас, когда она лежит в кровати, а Андрюшка спит, а перед ним на коленях стоит Надежда и гладит его голову рукой, вместо этого она переполнена невыразимой тоской: господи, да что же это такое — наша жизнь?! Что это?!

Надежда поднялась наконец с пола, постояла еще немного рядом с кроватью Андрюшки и вдруг, не оборачиваясь к Татьяне, сказала не шепотом, а почти в полный голос:

— А что, если они не наши дети, а просто другие существа? С какой-нибудь неизвестной планеты?

Татьяна ничего не ответила, потому что не знала, что отвечать, да и вообще — как можно всерьез воспринимать такие вопросы?

— Ладно, я пошла! — Надежда как бы сама отмахнулась от своего вопроса. — Захочешь — приходи. Слышь, Таня?.. — и закрыла за собой дверь.

Татьяна вновь окунулась в тягучее оцепенение… Потом, кажется, она уснула. Еще потом, вздрогнув, с тяжелой головной болью вынырнула из сна, — а может, из оцепенения — и, хмурясь, проклиная себя за слабохарактерность, подумала: нет, так можно сойти с ума, нужно встать и попробовать чем-нибудь заняться… Как всегда, она обманывала себя, потому что, когда она ждала, она только ждала, и это состояние унизительного, порабощающего душу ожидания не могла перебить ни сном, ни посторонним делом. Татьяна привстала, села на постели, но ноги ее так и не ступили на пол, — она застыла в неудобной позе, как будто забыв не только свою мысль, но и самое себя тоже, кто она, где она, зачем она… За стеной продолжалось веселье, гремела музыка, а Татьяна все сидела на кровати не шелохнувшись, не думая ни о чем, в полной прострации…

Щелкнула замком входная дверь, и Татьяна разом напряглась как струна: Анатолий? Нет, это был не он. По быстрым легким шагам, по тому, как небрежно и свойски были сброшены с ног туфли, Татьяна догадалась: Наталья. Навстречу ей вышла из комнаты Надежда — Татьяна услышала их разговор, резкий, непримиримый голос Натальи и виноватый, оправдывающийся голос Надежды, потом все смолкло — обе, вероятно, ушли на кухню. Татьяна знала: вскоре Наталья постучится к ней в комнату, — гостей матери Наталья выносила с трудом и при всяком случае старалась сказать им что-нибудь колкое, а то и оскорбительное. Конечно, мало кто всерьез обращал внимание на выходки девчонки, все считали — это так, возрастное, обыкновенная грубость и невоспитанность современной сопливой молодежи, для которой нет ничего святого на свете…

Уверенная в том, что Наталья с минуты на минуту может прийти к ней, Татьяна заставила себя встать, включила настольную лампу, достала из платяного шкафа белье и, поудобней расположившись в кресле, занялась починкой. Со стороны все выглядело так, будто Татьяна, тихая, счастливая, умиротворенная, давным-давно сидит и чинит белье… Так именно и показалось Наталье, когда через несколько минут она действительно заглянула в комнату к Татьяне.

— Во, хоть один нормальный человек! — сказала Наталья обрадованно. — Привет, Тань! Трудишься?

— Здравствуй, Наташа! — ровно ответила Татьяна, скрывая внутреннее свое состояние. — Проходи, чего в дверях стоишь?..

Наталья села на стул, небрежно красивым движением закинув ногу на ногу. Гибкая, стройная, в короткой — с широким поясом — куртке-ветровке, она казалась совсем взрослой, уверенной в себе, и только душа ее, знала Татьяна, была еще детская, неокрепшая…

— Слушай, а где твой Анатолий? — спросила Наталья.

— Спроси чего-нибудь попроще. — Татьяна продолжала заниматься починкой, не поднимая глаз на Наталью.

— Да, проблема… — вздохнула Наталья, и в голосе ее звучали (странно для Татьяны) нотки пожившей, немало повидавшей в жизни взрослой женщины. — А у нас вон, слышишь, гуляют…

— Знаю, — Татьяна откусывала нитку, и это «знаю» прозвучало хлестко, как будто зло.

— Приглашали?

— Надежда заходила.

— Слушай, Тань, скажи — только честно. Тебе нравится моя мать?

— Нравится, — без колебаний ответила Татьяна.

— Знаешь, она всем нравится… вокруг нее так и вьются. А меня зло берет! Дура я?

— Ревнуешь, — спокойно сказала Татьяна.

— Я — ревную?! — возмутилась Наталья. — Да мне плевать на нее. Просто обидно — и все.

— Чего обидно-то? — спросила Татьяна, хотя могла и не спрашивать: разве она не знала жизни соседей?

— Обидно, что отец с матерью как кошка с собакой… А тут все вьются… и что надо? Так бы и засунула всех в мясорубку!

Татьяна улыбнулась на эти слова: эх, Наталья, Наталья…

Татьяна была старше Натальи на семь лет, к тому же Наталья — всего лишь девятиклассница, а Татьяна — замужняя женщина, у нее вон Андрюшке шесть лет, через год в школу пойдет, и все-таки, несмотря на разницу в возрасте, Татьяна с Натальей говорили на «ты», что-то в них — в обеих — было такое, из-за чего ну никак не представишь, чтобы они обращались друг к другу на «вы», — по духу и по душе они походили, пожалуй, на сестер-близнецов.

В дверь квартиры неожиданно позвонили. Татьяна невольно вздрогнула, хотя это никак не мог быть Анатолий: у него был свой ключ и в дверь он никогда не звонил, даже если приходил совсем поздно.

— Два звонка. К нам, — иронически усмехнулась Наталья. — Мало их там, так еще кто-то вспомнил…

— Пойди открой, — сказала Татьяна.

— Сами разберутся.

Действительно, дверь открыли, но почти сразу к Татьяне заглянула Надежда:

— Тань, к тебе. — И без перехода добавила, обращаясь к дочери: — Выйди, пожалуйста. Ты мне нужна.

— Это еще зачем? — пробурчала Наталья, но спорить не стала, поднялась со стула. Встала с кресла и Татьяна, так что из комнаты они вышли вместе.

В прихожей Татьяна увидела мать; та все еще стояла у порога, маленькая, в обтрепанном пальто, не решаясь раздеваться, пока не увидит Татьяну.

— Ты что же два раза звонишь? — в который раз проговорила Татьяна. — К нам один звонок.

— Путаюсь. Как ни приду, так путаюсь, — развела руками мать.

Татьяна помогла ей снять пальто, подала тапочки. Мимо них прошел рослый, с обвисшими усами парень. Обронил иронически и хмельно:

— Добрый день, граждане… Извините!

Мать посторонилась, а Татьяна и внимания на него не обратила, хотя видела его у Надежды не в первый раз. Однажды он даже сказал ей: «Какая симпатичная девушка — и такая сердитая! Чес-слово, загадка природы!..» Но Татьяна и бровью не повела — она вообще не любила гостей Надежды. Почему? Сама не знала. Ну, пьют, ну, веселятся, ну, шумят — но разве этого достаточно, чтобы понять и узнать людей?

— Чай будешь? — спросила Татьяна у матери и, когда та кивнула, добавила: — Пойдем на кухню. Андрюшка спит, так что там будет удобней.

Наталья сидела на кухне. Подперев лицо руками, смотрела в темное окно. Что там было видно? Ничего, только бесконечные освещенные окна противостоящих домов.

— Чего она тебе? — поинтересовалась Татьяна у Натальи, имея в виду: зачем Надежда позвала ее.

— Чтоб вам не мешала. А! — И махнула рукой. — Может, я пойду к тебе? Посижу почитаю. Как?

— Чаю не хочешь с нами?

— Чай — наш традиционный семейный напиток. Меня от него тошнит.

— Иди, конечно… Чего спрашиваешь, — сказала Татьяна.

Это у них повелось с давних пор: когда у Надежды гости и Наталья не очень злилась, она сидела у Татьяны, а когда злилась всерьез, уходила вообще из дому. Хлопнет дверью — и нет ее.

— Как жизнь, теть Нюра? — полуобернувшись на пороге кухни, спросила Наталья. Светлые пушистые волосы, темные, сливового оттенка глаза, стройные, будто литые ноги, яркая броская куртка — сколько в Наталье было чистоты и странного вызова, встревоженности и одновременно беззащитности. — Лучше всех, ага? — добавила сама и улыбнулась. И такая это была хорошая, грустно-ободряющая, грустно-понимающая улыбка — совсем не девическая, а опять же показалась Татьяне улыбкой взрослой, много повидавшей в жизни женщины… Но откуда в ней это?

— Лучше всех, Наташечка, только воробей живет, — ответила мать Татьяны. — Все-то он щебечет, все-то он хлопочет, ни зима, ни лето ему не страшны… Нам бы так грешным.

Такое с матерью бывало иногда: вдруг впадет в елейно-сказовый речитатив, — тоже не поймешь, откуда что берется… Наталья, правда, знала об этой ее особенности, поэтому не очень всерьез воспринимала слова Татьяниной матери.

Улыбнувшись, Наталья вышла, и женщины сели пить чай. Татьяна заметила, как мать быстро, почти жадно намазывала на хлеб масло и откусывала хлеб торопясь, словно мог кто-то войти и прогнать ее с кухни. Стеснялась Надежды, ее гостей? Или просто, как всегда, побаивалась Анатолия?

— Анатолий еще с работы не вернулся. У них там что-то аварийное… — сказала Татьяна и увидела, как с матери сразу спало напряжение. — У меня мясо тушеное есть. Может, поешь? — И по тому, как мать поспешно кивнула головой, Татьяна поняла: мать голодная…

Татьяна быстро разогрела мясо, макароны, налила в тарелку побольше подливки, в которую — для аромата — любила покруче добавить лука с чесноком, отчего с Андрюшкой у них все время шла война: тот с трудом переносил лук в каком бы то ни было виде, и вот Татьяна приспосабливалась — «прятала» его в подливах. Зато как любила Татьянину еду мать! Чем бы Татьяна ни угощала ее, — все мать ела прихваливая да причмокивая, любила сытно и вкусно поесть, хотя редко когда ей это удавалось сделать. Жила она одна, пенсия пятьдесят три рубля, то купить, это, да квартплата, свет, газ, в одежде одной тоже век ходить не будешь — вот и жила, перебиваясь; как сама говорила — «перемо́гом».

— Андрюха как, не болеет? — спрашивала мать, поспешно и жадно поглощая еду; когда-то Татьяна не любила мать за эту ее черту (и не только за эту), но постепенно не то что привыкла — смирилась, научилась находить для матери разные оправдательные причины.

— Здоров, — ответила Татьяна, невольно улыбнувшись при одном только упоминании сына.

— Ох, его беречь надо. В таком-то возрасте. Чуть что — того и смотри… — говорила мать, и трудно было понять, что именно имела она в виду. — У тебя рубликов пять — семь не найдется до пенсии?

— Рублей пять могу дать. — И Татьяна, как всегда, когда разговор с матерью заходил о деньгах, покраснела, смешалась, поспешно вышла в коридор и достала из пальто кошелек. В это время из своей комнаты вышла Надежда, прыснула, как только увидела Татьяну, и горячо зашептала ей на ухо: «Представляешь, Тань, сватаются вдвоем… Я говорю им: вы посмотрите внимательно, я похожа на сумасшедшую? А они мне: мы хорошие, мы друг друга обижать не будем…» Татьяна подумала: «Черт-те что…», а вслух сказала:

— Надь, мне некогда. Мать на кухне ждет.

— Во, пойдем к тете Нюре! Спросим у нее: права Надька или нет? — И Надежда громко, горько весело рассмеялась.

Вошли на кухню; деньги при Надежде отдать матери Татьяна не решилась, да и не до них сейчас было, потому что Надежда затеяла свой разговор:

— Слушай, теть Нюра, один к тебе вопрос… Но сначала, — и Надежда хитро подмигнула матери, — скажи, только честно: пропустишь с Надеждой за нашу пропащую жизнь?

— Зачем за пропащую? — оживилась Татьянина мать. — Это ты, Надежда, не дело говоришь. Пьют за жизнь, а там уж она сама пропадай, как хочет…

— А что, мысль! — Надежда даже бровь изогнула в изумлении, — Значит, теть Нюр, согласна, ага?

Мать то ли хмыкнула, то ли кивнула, понимай как хочешь, и Надежда поспешно вышла из кухни.

— Опять вы за старое! — упрекнула Татьяна.

— Что-то меня просквозило третьего дня. Вот тут, — показала мать на поясницу. — Так и стреляет, так р стреляет… Хотела водочный компресс сделать, глядь — а водки-то и нет. Пришла вот к тебе, думаю, выручишь деньгами…

— Это-то да, выручу. Конечно. Но пить-то не обязательно, правда? — И хоть сердясь (да что поделаешь), — протянула матери пять рублей.

— Опять она тебя уму-разуму учит? Ох и неугомонная Танька! — На кухню вернулась Надежда. — Я тебе, теть Нюра, скажу по секрету: Танька нас ругает, а сама втихаря пьет?.. а? — И, зная, как это нелепо, неправдоподобно звучит, Надежда сама и рассмеялась.

— Ее время, — сказала Татьянина мать, — еще не пришло…

— А когда придет, — вставила Надежда, — поздно будет. Так?

Никто ничего не ответил; мать Татьяны была благодарна Надежде в эту минуту и рада бы ей поддакнуть; да побаивалась дочери; поэтому промолчала.

— «Живем, чтобы любить», — усмехнулась Татьяна. — Твои слова?

— Тань, ты делаешь успехи. Дай мне волю — из тебя такая ученица выйдет! Как, теть Нюра, научим Таньку жить?

— Ученого учить… сама знаешь, — польстила мать Татьяне.

Выпили они вдвоем; Татьяна, разумеется, к рюмке не притронулась.

— Слушай-ка, теть Нюра, вот ты жизнь прожила, — начала Надежда. — Много в ней врала?

— Никогда! — обиделась та.

— Врешь! — погрозила Надежда пальцем. — Как раз ты-то и врала всю жизнь. Да и сейчас врешь. Думаешь, я не знаю?

— Угостила — теперь можно обижать старуху?

— А! — махнула рукой Надежда. — Со мной-то ты можешь не прикидываться? Или ты думаешь, я не знаю твою жизнь? Все знаю, все!

«Ну, началось», — тоскливо подумала Татьяна.

Надежда чокнулась со старухой:

— Ты, теть Нюра, благодари бога, что Татьяна у тебя такая. Я бы на ее месте ох и дала бы вам всем разгону! Обложили девку со всех сторон, каждый для себя выгоду ищет, Анатолий — тот вообще…

— Надя! — не удержалась Татьяна.

— А что Надя, что Надя! Я уже тридцать шесть лет Надя — ну и что? Не правду, что ли, говорю? Ведь обнаглел…

В коридор вышла Наталья и, не заходя на кухню, громко сказала:

— Ты лучше на себя посмотри! Правду она говорит…

— Чего-о? — Надежда полуобернулась к дочери. — Во, тоже сердитая, — показала она всем на Наталью. — А чего она сердитая, спрашивается?

— Пожалуй, пойду я… — засобиралась мать Татьяны. — Засиделась, загостевалась…

— Ты этих своих, — выразительно кивнула Наталья в сторону комнаты, — сама попросишь или мне с ними поговорить?

— Сколько там на часах? — постучала Надежда по Таниной руке. — А, да, поздно уже, поздно… Счас, Натусик, мы их турнем, что ты, ты не думай, счас мать турнет их, расселись, понимаешь… Да я им… — Надежда с решительным видом направилась в свою комнату.

Мать Татьяны поднялась со стула вслед за Надеждой. Татьяна не стала ее задерживать.

— Ну, спасибо тебе большое! За хлеб, за соль. Что выручила меня. Спасибо, Танечка. — Мать попыталась расцеловать Татьяну в коридоре, но та не любила материнских поцелуев и сделала головой неуловимое движение в сторону, так что они обнялись на прощание, но не расцеловались.

— Андрюхе передай — бабушка в другой раз гостинец принесет. Скажи — выздоровеет бабушка и придет, принесет гостинец.

— Скажу, скажу…

— А худо будет, заходи ко мне. Что-то совсем к старухе дорогу забыла…

— Ты же знаешь, работа, семья, Андрюшка… Голова кру́гом!

Мать Татьяны кивнула согласно: эх, жизнь наша грешная, суматошная, как не знать… И с этим вышла из квартиры. Татьяна хорошо представляла, как мать радостно сейчас спускается по лестнице с пятого этажа, как, возможно, на какой-нибудь промежуточной площадке, остановившись, перекладывает заветную пятерку в сумке из одного карманчика в другой, как благословляет судьбу, что не повстречалась с Анатолием, которого она не только стеснялась, а — боялась, потому что иной раз, нимало не смущаясь, Анатолий зло и прямодушно бросал в пространство, как бы в никуда: «Опять приживалки в дом повадились…» Когда Татьяна протестовала, Анатолий еще больше раздражался: «Хотите видеться — можешь ходить к ней, а у нас богадельню устраивать нечего!..» Странное дело, Анатолий как будто мстил матери Татьяны, но за что? Даже не мстил, а вымещал на ней все плохое, что накапливается в любой жизни за долгие годы…

Татьяна вернулась к себе в комнату. За столом сидела Наталья, читала книгу. Подняла глаза.

— Не ушли еще эти? — С каким презрением произнесла она последнее слово — «эти»!

— Нет еще, не ушли. — Татьяна села в кресло, вытянув ноги, в тяжелом изнеможении сложив руки на подоле халата. Как она устала от этого бесконечного, унизительного) ожидания. Почему она ждет? За что ей эта кара? Почему не может отвлечься, забыть, плюнуть на все? Или на самом дела она такая беспросветная дура?

Татьяна сидела, Наталья читала, Андрюшка спал, а в коридоре был слышен громкий прощальный разговор, глупые слова, шутки, требовательный бранчливый голос Надежды, скоморошье пенье усатого: «Ах, Надя, Надя, Надя…» Потом щелкнул замок, все стихло, Надежда заглянула к ним:

— Спать пойдешь? — Это дочери.

Наталья, ни слова не отвечая, поднялась из-за стола, небрежным движением подхватила книгу (Андрей Платонов. «В прекрасном и яростном мире») и демонстративно-гордо прошла мимо матери.

— Спокойной ночи, Тань! Спасибо за приют! — сказала Наталья на прощание.

— Ишь, уколоть хочет, — дурашливо покачала головой Надежда. — Мол, в своей комнате жизни нет, а здесь — пожалуйста, всегда приютят. Ведь глупо, Тань?

— Глупо, — коротко согласилась Татьяна, лишь бы поскорей остаться одной.

Но Надежда, кажется, уходить не собиралась; опять приблизилась к кровати Андрюшки, постояла рядом к, ним, склонив голову в умилении. И опять, как совсем недавно, опустилась вдруг на колени, гладила его голову, шептала какие-то глупые пустые слова…

«Нет, я ничего не понимаю, — думала Татьяна. — Я сойду с ума. Я больше так не могу…»

И когда в дверь позвонили, резко, требовательно, она буквально бросилась из комнаты, так велико было в ней напряжение: еще немного, казалось ей, и она в самом деле могла сойти с ума.

— Вы будете Мельникова? — В дверях стояла почтальонка.

— Да, я, — кивнула Татьяна. — «Господи, что еще», — тут же пронеслось в ней.

— Вам телеграмма. Распишитесь.

Татьяна расписалась; мягко, как будто не торопясь, закрыла дверь; распечатала телеграмму:

И хотя Татьяна знала: вряд ли все это правда, ох вряд ли, на душе у нее стало легче; уже потому легче, что теперь было ясно, что ждать Анатолия не нужно, нет смысла, и значит, незачем мучиться, изводить себя напрасными и глупыми мыслями. Что бы ни было — ждать теперь бессмысленно. И с этим отчетливым пониманием Татьяна вошла в комнату.

Странное дело, Надежда продолжала стоять на коленях перед кроватью Андрюшки и, кажется, плакала. «О господи!» — подумала с неожиданным раздражением Татьяна. Только что она ничего не понимала, только что, думалось ей, могла сойти с ума, и вот через несколько минут было совсем другое состояние — разве можно так кривляться в жизни, лить пьяные слезы, ведь это пошло, пошло… как этого не видит Надя, о господи!

— Я пойду, пойду… — забормотала Надежда, словно услышав внутренний голос Татьяны. — Это я так, бог знает отчего, просто дура, понимаешь, дура я, и нет никакой любви в жизни, одна ложь, никакой любви…

Надежда, как и мать, попыталась поцеловать Татьяну на прощание, но Татьяна и сейчас счастливо и умело избежала этого, сказала мягко (хотела резче, да не получилось):

— Спокойной ночи, Надя.

— Спокойной ночи, Тань. — И вдруг, как бы желая вмиг отрезветь, помотала головой из стороны в сторону: — Телеграмма? Тебе?

— Да. Анатолий уехал в командировку.

— Понятно!… — И в этом «понятно» чудилась то ли усмешка, то ли недоверие.

«Пусть думает что угодно. Все равно. Спать, скорей спать…»

Татьяна и в самом деле почувствовала, как ее потянуло в сон (совсем недавно даже и представить себе такое было невозможно), и, как только Надежда вышла, быстро расстелила постель, сбросила халат и юркнула под одеяло. Засыпая, она еще цеплялась мыслью за только что пережитое, такое унизительное, канувшее в небытие ожидание, но теперь это была только мысль, а не боль, не страдание, не унижение. Потом и это все пропало, истаяло в сонной дымке, и, может быть, последнее, на что еще растревоженно откликнулась душа, была мысль об Андрюшке, о самом родном, близком человеке, о сыне, которого она никому никогда ни за что не отдаст, а вы стройте какие угодно козни, но она его не отдаст, нет, нет, он ее, только ее, этот глупый, умный, родной мальчишка…

Утром Надежда проснулась с твердым решением: ехать к Феликсу; встала, правда, разбитая, с ощущением ватности в руках и ногах, но мысль о Феликсе явилась четкой: надо ехать к нему. Натальи не было, ушла в школу, в комнате кавардак, стол завален грязной посудой, объедками, окуркам и, слава богу догадалась на ночь открыть форточку: в осеннем воздухе, лившемся с улицы, чувствовалась легкая звончатость. Последнее время, замечала Надежда, она все на свете старалась с чем-нибудь сравнить, вот как сейчас, когда подумала, что воздух — не просто холодный и осенний, а будто есть в нем какая-то звончатость. В душе она знала, что это не более чем игра, но сознательно шла на нее, как бы подготавливала себя к перемене судьбы. Боже, как ей надоели дни сидений в НИИ, в крохотной комнате на пять сомкнутых между собой столов, за каждым из которых сидело по одной несчастной женщине; за одним столом, правда, восседал их непосредственный начальник, всегда улыбающийся и лоснящийся, как блин, Федор Федорович Круглов, донельзя развративший женщин своего маленького подопечного отдела попустительством, небесно-лазоревым добродушием (опять сравнения, невольно подумала Надежда), глубокими философскими замечаниями: «Что ни делай, а фрезерный станок, бабоньки, на крыльях не полетит…» (их НИИ занимался проблемой усовершенствования фрезерных и строгальных станков). Исходя из своей философии, Федор Федорович разрешал женщинам отлучаться с работы практически в любое время дня, чем те и пользовались без всякого зазрения совести; пользовалась этим, конечно, и Надежда. Иной раз, правда, ее охватывал странный мистический ужас: господи, думала они, ну провались наш злосчастный отдел (графики и ретуширования) хоть сквозь землю — изменится ли что-нибудь в мире, пусть не в мире, а хотя бы в их НИИ?! И, честно отвечая себе, решала: ничего не изменится. Она видела, как на столе Федора Федоровича изо дня в день росла папка с графиками и чертежами, он ставил решительную резолюцию, после чего папки перекочевывали на стол к Надежде, официально — замначальника отдела. И вот Надежда, человек с высшим образованием, пять лет проучившаяся в политехническом институте, за каких-нибудь десять — пятнадцать минут сверяла чертежи с оригиналами, подчеркивала неувязки и несовпадения, расписывалась и передавала папки Аде. Пышнотелая, флегматичная, с томными глазами, техред Ада, сутью которой были мечты о настоящих мужчинах с Кавказа и за которой, кроме того, водилась страсть навязывать всем мысли о православии и русских самобытных подлинных иконах (в чем, разумеется, она ни бельмеса не разбиралась и никогда бы не смогла ответить даже на простейший вопрос: христиане ли католики?), так вот эта Ада полдня, а то и весь день могла не ударить палец о палец, а затем в одну минуту поставленным каллиграфическим почерком намечала карандашом подписи к схемам и рисункам, расписывалась, ставила дату, и папки перекочевывали к Люсе. Собственно говоря, Люся была единственным практическим работником в отделе (а именно — графиком), она быстро дочерчивала и прочерчивала тушью все, что было нужно, затем закрепляла тушь, протравливала рисунки раствором йода, сушила — и на этом работа отдела кончалась. Люся все делала быстро, всегда торопилась то в магазин, то домой и туда, и сюда Федор Федорович отпускал ее с легкой душой: у Люси, в общем-то молодой, тридцатилетней женщины, было трое детей, и она вечно куда-то спешила, за собой почти не следила, о мужчинах не говорила, про любовь не вспоминала, голову помыть и сделать прическу и то для нее было целой проблемой, но по сути дела Люся тащила на себе работу отдела, и поэтому ей позволялось и прощалось все. В отделе к тому же числилась еще одна сотрудница — художница Зоя, худая, желчная, вечно брюзжащая женщина, ненавидящая мужчин до спазм в горле; а ненавидела их скорей всего потому, что они ни при каких обстоятельствах не обращали на нее никакого внимания. В отделе подозревали: уж не девственница ли она?.. Вообще-то Зоя принадлежала отделу художественного оформления, но практически осуществляла связь между своим отделом и отделом графики, поэтому и сидела у них в комнате.

И вот в таком отделе Надежда работала, в таком отделе день за днем пролетала ее жизнь, — жизнь ли это? Однообразная, жестокая в своей бессмысленной череде копеечная работа…

Работа, которую Надежда в глубине души ненавидела.

Ненавидела Федора Федоровича. Ненавидела Зою. Не выносила Аду. И только на Люсю смотрела с некоторой оторопью, а иногда и с завистью; трое детей, загнанная как лошадь, а надо же — никогда не жалуется, никого не клянет, ни о ком не вздыхает и только всегда спешит, спешит, спешит… Честное слово, какая-то загадка.

Надежда перемыла посуду, влажной тряпкой протерла в комнате паркетный, покрытый лаком пол (Феликс постарался когда-то), вытрясла на балконе коврики; включила музыку; села пить густой, свежезаваренный чай…

Как хорошо, когда в комнате чисто, музыка, никого нет, а на столе дымится чашка ароматного чая…

Надежда пила чай; набрала номер отдела.

— Федор Федорович? Привет. Что новенького?.. Это хорошо. У меня? Все в порядке. Просто задержусь немного. Да, кое-какие дела. Приеду после обеда. Ну, салют!

«Надо же, и не спросит ничего. Какая деликатность…»

Несколько дней назад Надежда написала заявление — прошу уволить по собственному желанию. В отделе всполошились: как, да что, да почему… Надежда правду никому не объяснила, сказала только, что якобы переходит на работу к мужу, к Феликсу… Прозвучало это довольно убедительно — Феликс заведовал экспериментальной лабораторией на заводе подъемно-транспортного оборудования, и поскольку Надежда, подавая заявление, была как будто расстроена (а как же, переживает, столько лет проработали вместе в отделе, такие все прекрасные, деликатные люди, один Федор Федорович чего стоит, душа человек, сама доброта, о женщинах и говорить не приходится, такие все славные, умные, сердечные…), особых вопросов Надежде не задавали, решили: все успеется. Когда надо — Надежда, родная душа, сама все расскажет…

Но разве могла она сказать им правду? Услышь они, что она задумала, небось не поверили бы ушам своим…

Попив чаю, Надежда быстро собралась, постучала на всякий случай в комнату Татьяны. Там, конечно, никого не было: на работу Татьяна уходила рано, к тому же Андрюшку надо отводить к семи часам в детский сад. Что она хотела спросить у Татьяны? Сама не знала. Просто давило смутное чувство вины перед ней: плела вчера в ее комнате какую-то ахинею, плакала, на коленях стояла… В самом деле, что ли, в киноактрисы готовится? Черт знает что… Стыдно перед девчонкой, ведь Татьяна — совсем молоденькая, девчонка по сравнению с Надеждой, и вот на тебе… отмочила вчера… Вспомнилась к тому же Наталья, и под сердцем заныло тягучей, больней… Как найти с дочерью общий язык? Что-то нежное, хрупкое, неуловимое в их отношениях как будто ускользнуло куда-то во мрак. В их совсем еще недавней близости, чувстве родства, взаимном понимании образовалась трещина, если не пропасть, — и что теперь делать, как исправить положение?

Одно она поняла сегодня утром отчетливо: надо увидеться с Феликсом, поговорить с ним. Дай только, господи, сил и терпения разговаривать с мужем спокойно, не сбиваться на упреки, не вспоминать прошлые обиды. Просто поговорить, посоветоваться, что делать, как жить дальше…

Дверь ей открыл сам Феликс; у него были до локтей засученные рукава, мокрые ладони, кой где на руках обсыхала мыльная пена.

— Пеленки стираю, — ответил он на немой вопрос Надежды; при этом улыбнулся, но не виновато и не смущенно, как ей хотелось бы, а спокойно, даже с некоторой гордостью. «Ну-ну», — подумала Надежда насмешливо, а вслух сказала:

— К тебе можно? — как будто не увидела ни мыльной пены на руках и не услышала никаких слов про пеленки. Вообще-то ее подмывало сразу съязвить, сказать что-нибудь вроде: «Как всегда, в няньки записался? Господи, когда только переведутся мужики в юбках…» — но не стала ничего говорить, чтобы не обострять разговор с самого начала. Не затем шла, нет, слава богу, не затем.

— Могла бы и не спрашивать. Проходи. Я сейчас… — Он показал ей на комнату, а сам нырнул в ванную. Надежда сняла плащ, сапоги. В коридор, на звук голосов, вышла Светлана.

— Ой, тетя Надя! Здравствуйте!

— Привет, Светлячок! — Надежда почти всегда звала так Светлану. — Ну, показывай своего богатыря. Как он?

— Такой беспокойный, целыми ночами кричит… Руки отваливаются, качаю его, качаю…

— Зря, к рукам приучаешь. — «Ну зачем я это говорю? О господи!» — Потом не отвадишь его.

— А что делать? Не спит. Кричит. Пойдемте, покажу его…

Светлана повела Надежду в свою комнату.

— Бабушка как? — почему-то шепотом спросила Надежда, когда проходили мимо закрытой комнаты Евгении Петровны. «Черт знает что, — подумала тут же. — Никогда не могу быть самой собой в этом доме».

— Болеет. — И на вопросительно-удивленный взгляд Надежды добавила: — Простыла. Температуру сбили, сейчас спит…

«Вечно ее угораздит», — с непонятным раздражением — ну почему? — подумала Надежда, а для Светланы сказала:

— У меня сушеная малина есть. Может, принести? Чай с малиной очень помогает…

— Не надо, спасибо. У нас малиновое варенье есть. Только бабушка сейчас ничего не хочет, говорит: оставьте меня в покое.

«Оставьте ее, видите ли, в покое…» — подумала Надежда, сказав:

— Все больные всегда капризничают…

В комнате Светланы в детской кроватке безмятежно и совершенно спокойно спал Ванюшка. Он был не просто запеленут, а завернут в голубой теплый кружевной конверт: виднелся лишь рот да кнопка по-смешному вздернутого носа. Надо сказать, в комнате не только форточка, но и окно были распахнуты («Закаляем», — сказала Светлана), так что смотреть долго не пришлось. Надежда, признаться, не испытывала никакого умиления, вообще никаких чувств, все это было чужое для нее, изначально чужое, и она ничего не могла поделать с собой, однако она хорошо знала, что промолчать в такой ситуации — верх оскорбления для любой матери, и поэтому как можно искренней, теплей сказала:

— Знаешь, Светлячок, а он заметно подрос…

— Правда? — обрадовалась Светлана.

— И лицо стало… осмысленное… как у взрослого…

Ванюшке шел четвертый месяц, и, наверное, недели три — три с половиной Надежда не видела его; стало быть, ничего удивительного, что он подрос и что лицо изменилось, — так и было на самом деле; выходит, Надежда как будто и не лгала.

— Я когда кормлю его, глупыша, знаете, тетя Надя, он чмокает и так серьезно, строго смотрит на меня… — улыбалась Светлана, почти счастливая от слов Надежды. — Я говорю: глупыш, ну, чего так смотришь на маму, боишься, что грудь отберу, да? Не бойся, дурачок, ешь, пока хочется, вон у меня молока сколько, так и бежит, так и катится…

Рассказывая, Светлана показывала на халат: действительно, то здесь, то там явственно различались струйки-дорожки сочащегося в избытке молока. Надежда окинула Светлану внимательным, потайным взглядом: сколько света, счастья, неподдельной радости исходило от нее, и вся она — всегда такая милая, хорошенькая, приветливая — еще больше расцвела, хотя, казалось бы, как можно стать краше, чем она была? Но она стала, стала краше, и это отдавалось в сердце Надежды невольной завистью, похожей даже на боль…

Они пришли на кухню, и Светлана на правах хозяйки сразу поставила на газовую плиту чайник.

— Ой, Светлячок, я ничего не хочу. Только что из-за стола, — стала отказываться Надежда.

— Но как же? — удивилась Светлана. — Нет, так нельзя… У нас, кстати, от вчерашнего торт остался. «Прага». Хоть кусочек попробуете, тетя Надя… такая вкуснятина!

— А что вчера было?

— Три с половиной месяца Ванюшке исполнилось. Ой, представляете, три с половиной уже! Поверить не могу.

— Погоди, Светлячок, оглянуться не успеешь — ему три года стукнет…

На кухню, держа в руках таз, в котором ворохом лежало детское белье, вошел Феликс.

— Чайник поставили? Молодцы, — улыбнулся он улыбкой человека, который только что закончил хорошее полезное дело.

— Папа, дай я развешу, — взялась за тазик Светлана.

— Нет уж, позвольте-ка сделать это мне! — Надежда решительно забрала у Феликса тазик — она терпеть не могла, когда Феликс занимался женской работой, порой просто ненавидела его за это; почему? ведь знала, что он делает все искренне, то ли нравится ему, то ли исконная внутренняя привычка — помогать всем, кому тяжело в данную минуту, — знала, а ничего поделать с собой не могла, воспринимала как некий укор не только ей одной, а всем женщинам, которые сами не могут или не умеют справиться с делами.

Надежда взобралась на табуретку, тазик поставила на холодильник — чтоб был повыше, брала пеленку, или распашонку, или простынку, крепко, почти зло встряхивала их, потом вешала на веревку над газовой плитой, закрепляя белье прищепками.

Заплакал Ванюшка; Феликс было рванулся из кухни, но Светлана опередила его:

— Пап, ну чего ты? Я сама…

— А-а, ну да, да. — Плач Ванюшки Феликс переносил тяжелей всех: стыдно признаться, но у него как будто сердце обрывалось, когда он слышал его жалобный слезный голос.

«Ну, а как же: дедушка, — ядовито усмехнулась про себя Надежда. — Дедушка! Господи! Ну и чему тут радоваться? Чем гордиться? Чего с ума сходить?..»

Надежда развесила белье, а Феликс, пока из комнаты доносился плач Ванюшки, не находил себе места, то сядет, то встанет, и как же остро, ощутимо остро, до боли в сердце ненавидела его в эти секунды Надежда!

— Между прочим, — сказала она, — я ушла с работы. — Она знала: уж этим-то она обязательно проймет его.

Но Феликс откликнулся на ее слова не сразу, как бы не совсем понял их, а когда понял, уловил смысл, то и в самом деле разволновался, верней — взъярился:

— Ты что, с ума сошла?!

— А что? Сказала, что перехожу к тебе в лабораторию. Под твое начало.

Несколько секунд он смотрел на нее молча.

— Мне бездельницы не нужны.

— Ну ты! — отпарировала она зло. — Кандидат каких-то там непонятных наук. Ты не очень-то! — И тут же пожалела о сказанном: «Ну зачем опять? Господи, какая дура. Просто беспросветная, господи…»

Взгляды их скрестились, как шпаги; но Феликс всегда был сдержанней Надежды, он понял — что-то с ней не то, простил ей ее слова, спросил как можно ровней:

— Что случилось?

— Ничего. Просто написала заявление. По собственному желанию.

— Почему?

— Потому что надоело быть бездельницей, как ты правильно заметил. Вот так уж сыта. По горло. Под самую завязку! — Она резанула ребром ладони по шее.

— А если серьезно?

— Разве тебя когда-нибудь интересовала моя жизнь всерьез? — А про себя подумала: «Ну вот, опять завожусь… Нет, так и помру дурой…»

— Всегда интересовала, — ответил Феликс.

— Всегда тебя интересовала только твоя жизнь. Жизнь родной мамочки. Жизнь Светланы. А теперь еще — внука. А наша с Наташей жизнь для тебя никогда ничего не значила.

— Еще что скажешь?

— А то и скажу, что где-то ты хорош, а где-то тебя днем с огнем не сыщешь!

— Мы развелись, и ты сама в этом виновата.

— А в чем виновата Наташа?

— Она — ни в чем. Ей просто не повезло, что у нее такая мать.

— Зато повезло с отцом.

— Чего ты от меня хочешь?! — спросил он резко, в упор; ему надоело это фехтование словами.

Господи, если бы когда-нибудь она смогла ответить на этот вопрос! Если бы когда-нибудь ей дали возможность ответить на предельной искренности, глубоко, прямо! Впрочем, кто не дает ей такой возможности? Просто она не в силах ответить на элементарный вопрос: чего она хочет от него?! Не в силах! Она хотела его самого, всего, со всеми его слабостями и достоинствами, чтобы он принадлежал только ей, ей безраздельно, не могла она делить его с кем-то, делить и знать, что ей принадлежит только одна какая-то, ничтожная часть этого человека, она не рассчитала свои силы, вышла замуж за человека, у которого была семилетняя дочь, у которого глубоко в сердце свило себе гнездо глубокое горе: умерла первая жена, о нет, Надежда не жалела его, нет, она вышла замуж за него не из жалости, она любила его, как трудно было даже представить, что так можно любить на свете, но она не рассчитала свои силы, у него осталась мать, осталась дочь, он рвался между ними — между любимыми, а она тогда еще не знала, что это такое — когда любимый принадлежит тебе не весь, когда он рвется на части, она не думала, что любовь любимого к другим — это страшная казнь, потому что в какой-то момент ты осознаёшь: ты — не весь мир для него, ты — не начало и не конец его жизни, ты — это ты, не больше, а тебе хочется большего, тебе хочется, чтобы никого, кроме тебя, не было для него на свете… Никого!

Так чего же она хочет от него?!

Именно этого — его самого́. Целиком. Безраздельно. Но как раз это-то и невозможно на свете.

— Неужели между нами все кончено? — после долгой паузы удрученно спросила Надежда.

— У нас есть Наташа.

— Да, Наташа… — Она чувствовала, как незаметно начинают подбираться к глазам слезы, но сдержала себя, пересилила. — Кстати, я пришла к тебе поговорить о Наталье.

— Что случилось?

— Она стала невозможной. Грубит. Забросила учебу. Уходит из дома…

— Ты сама в этом виновата. Перестань водить в дом компании. Возьми себя в руки.

— А ты?

— Что — я?

— Ты ни в чем не виноват?

— Я бы с удовольствием забрал ее у тебя. К сожалению, это невозможно…

— Ты бы с удовольствием лишил меня всего и заточил в тюремную камеру. В одиночку. Или бросил на съедение крокодилам…

— У меня никогда не было такой богатой фантазии, как у тебя.

— Спасибо за комплимент.

— Пожалуйста.

Господи, о чем они говорят? Как выбраться из этого заколдованного круга взаимных подковырок и упреков, пустых, обидных, унизительных препирательств? Когда, почему случилось это? С чего началось? Ведь любили когда-то, как еще любили друг друга…

Вошла Светлана.

— Папа, чайник вовсю кипит, а вы сидите…

— Правда, — удивленно проговорил Феликс. Чайник не просто кипел — он всю кухню наполнил паром, даже окна отпотели. Надо же, ничего не замечали, пока разговаривали. — Сейчас, сейчас, — засуетился Феликс.

— Ладно уж, я сама заварю, — улыбнулась Светлана. — Сидите разговаривайте…

— Очень жаль, Светлячок, — вздохнула Надежда, — но мне уже некогда. Я ведь с работы отпросилась, всего на час. Надо идти.

— А как же торт, тетя Надя? — Это «тетя Надя» всегда резало слух Надежде, особенно когда Светлана выросла. Тринадцать лет разницы — двадцать три и тридцать шесть, — ну какая она для Светланы «тетя»? И все-таки иначе Светлана никогда не называла ее, даже в лучшие дни и годы.

— В другой раз, Светлячок. — Надежда поднялась из-за стола. — Как-нибудь загляну вечерком. Вместе с Натальей. Посидим, поговорим.

— Только обязательно, тетя Надя! И Владик будет дома. — (Владик — это муж Светланы, студент; сейчас он был в институте.)

— Договорились. Ну, до свиданья! — Надежда поцеловала Светлану в щеку. Взглянула вопросительно на Феликса.

— Пойдем, я провожу тебя. — Феликс поднялся со стула.

Проводил, естественно, только до двери. «Большего, конечно, не заслуживаю…» — подумала Надежда с горькой усмешкой. Снова взглянула на него — стояли у распахнутой двери, оба чувствовали неловкость прощальной минуты.

— К нам решил совсем не заходить?

— У тебя плохая память. Я бываю у вас каждую неделю не меньше двух раз.

— На прошлой неделе не был ни разу.

— Мама приболела.

— Понятно. Передавай ей привет! — Она насмешливо — специально насмешливо — улыбнулась. — Ну, бывший муженек, до свиданья, что ли?!

— До свиданья, Надя.

— Ого! В первый раз сегодня назвал по имени.

— Разве? Извини. Грубею.

— То-то! — Она улыбнулась — легко, широко, свободно, улыбкой женщины, которая не знает ни горечи, ни обид, ни поражений. Впрочем, вряд ли удалось обмануть Феликса — уж кого-кого, а ее-то он изучил за годы совместной жизни.

Дверь закрылась, Надежда сделала первый шаг по лестнице, лицо ее исказилось от внезапной гримасы, и крупные частые слезы покатились из глаз. Вышла на улицу — слезы побежали еще сильней…

Горькая обида давила ей сердце! Такая тяжесть на душе, такая безысходная тоска… И слезы… сколько в них было сладости, праведности, как они омывали душу жалостью к самой себе: они терзали и мучали, но в них одних было сейчас утешение и успокоение…

Она шла по улице, плакала, никого не стесняясь и ничего не замечая… Феликс… он всегда внушал ей мысль, что она сама во всем виновата, но она не умела, не хотела признать себя виновной. Виновата, что любила? Но разве бывает такая вина? Верней, разве справедлива расплата за то, что ты любила человека безмерно, без оглядки, как слепая, почти как сумасшедшая? Поначалу все было хорошо, он, она, его маленькая дочь, его стареющая больная мать… Все были вежливы, предупредительны, сама деликатность, сама воспитанность. И Надежда (ей было тогда двадцать лет!), так боявшаяся его семьи, его матери, его дочери, почувствовала: она родная здесь, ее приняли как самого близкого человека, Светлана — Светлячок — тянулась к ней, и не потому, что забыла мать (как она могла забыть ее, ведь ей было тогда семь лет!), тянулась просто из естества своей природы, из дружеского расположения ко всем людям, особенно к тем, которых любил отец и которые любили его, тут не было никакого оптического обмана, все искренне, все правдиво, и Надежда чувствовала счастливую, даже несколько тревожащую душу благодарность Светлане за ее детское приятие, за непосредственность, за ласковый неподдельный щебет.

А Евгения Петровна? С ней тоже все обстояло нормально, во всяком случае — Надежда не испытывала никакой вражды с ее стороны, хотя, надо сказать, матери Феликса было нелегко: она искренне любила первую жену сына, переживала ее смерть так, что не раз сваливалась в постель — подводило больное сердце, однако жизнь есть жизнь, этим успокаивала и утешала себя Евгения Петровна, и нужно было во что бы то ни стало выкарабкиваться всем вместе из беды — в первую очередь ради Светланки, ну и ради Феликса, конечно, тоже. Разумеется, Евгения Петровна присматривалась к Надежде настороженно, ее пугала молодость новой жены Феликса, она искренне боялась, хотя и не показывала вида, что душой Надежда не совсем созрела, чтобы нести на себе неожиданное бремя матери-мачехи — так оно и случилось, не нравилось ей и то, что Феликс с Надеждой чересчур влюблены друг в друга (но тут уж ничего не поделаешь), живут будто ослепленные. Эта взаимная ослепленность, считала мать, никогда ни к чему хорошему не приводит, проходит время, и вдруг открываются глаза на того, кого так искренне боготворишь, — и что потом? — разочарования, обиды, ссоры, боль…

С чего началось у них? С чего — сказать трудно, а вот когда именно — ответить легче. Родилась Наташа — и почти сразу все изменилось, и изменилось не в семье, а в самой Надежде, в ее восприятии жизни, в том, какими глазами стала она смотреть на Феликса, на его дочь, на Евгению Петровну и какими — на свою дочь, на божественное чудо, какое даже и представить себе не могла раньше, не могла подумать, что так это все бывает в действительности — что-то самое родное, близкое, любимое, необыкновенное, чем все на свете должны восхищаться и восторгаться. Впрочем, так все и было, разве кто-нибудь не восторгался, не говорил Надежде самых лестных, самых добрых слов? Их, может быть, говорили даже чересчур много, хотя Надежда этого не замечала, для нее казалось естественным — ее дочь просто чудо, посмотрите, какие у нее глаза, нос, какие кудряшки завиваются на затылке, а какие пухленькие ноги, какие тонкие пальчики, как симпатично она зевает, как жадно берет грудь, как потешно пыхтит… Кто не знает, впрочем, всех этих умилений матери ребенком? В этом-то, случается, и драма, как вот, например, с Надеждой… Вдруг в сердце ее — непонятно как, откуда, почему — проснулась ревность… да какая ревность! Надежда не могла спокойно видеть, как Феликс, скажем, ласкает Светлану (улыбаясь, гладит ее волосы), когда Надежда кормит грудью Наташку… Или не выносила, если Светлана ластилась к отцу, в то время как рядом, в детской кроватке, так мило и забавно — разве они не видят — сучит ножками Наташа. Почти с ненавистью наблюдала Надежда и за Евгенией Петровной, когда та, к примеру, в хорошем веселом настроении, прибираясь в квартире, не один раз проходила мимо стола, на котором Надежда пеленала дочь, но ни разу не остановилась, не сказала: ой, какая красивая у нас девочка, какая умница, как выросла за последнее время!.. Все знаки внимания, которые, как обычно, оказывали друг другу Феликс, Светлана и Евгения Петровна, вдруг стали ненавистны Надежде, воспринимались ею как личное оскорбление. Поначалу Надежда пугалась собственных чувств, внутреннего раздражения, укоряла себя за глупость, за нелепость несправедливых мыслей, испытывала в душе растерянность, а то и искреннее раскаяние, но со временем бог знает куда исчезла эта внутренняя борьба, истаяла, улетучилась, будто и не было ее там никогда. Надежда напоминала нахохлившуюся птицу, которая, даже когда ее не обижали, а наоборот — подходили погладить, приласкать, вдруг еще больше цепенела, как будто изначально не верила в человеческую доброту, раз и навсегда разуверившись в ее естестве и наличии.

Случилось то, чего так боялась Евгения Петровна: между Светланой и маленькой Наташей встала, как пропасть, эгоистичная материнская любовь Надежды к своей дочери.

Ну и начались, конечно, первые ссоры, первые недоразумения…

А кончилось все вот этим — полным крахом.

…Она шла, плакала от всех этих мыслей и воспоминаний и наконец устала от слез, от бесконечного душевного самоистязания; остановилась, вынула платок из кожаной, с плетеными ремешками сумки — подарок Феликса на Восьмое марта, горько усмехнулась, вытерла глаза; тут кстати оказалась скамейка, Надежда присела на краешек, достала зеркальце, тушь, кисточку, тени, привела в порядок ресницы и веки. Улыбнулась. Странно, она вдруг сама понравилась себе — глубокий, страдающий взгляд, грусть, синие печальные веки, длинные темные ресницы, — господи, подумала невольно, если бы я была мужиком, разве бы устояла, разве могла бы не влюбиться в такую женщину?.. И улыбнулась во второй раз, еще больше понравилась себе, стало на душе вдруг легко и беспричинно весело, — сколько раз в жизни удивлялась она этим резким переменам в собственном настроении: то хоть в петлю лезь, а то колокольчиком зазвенишь. И главное — почти в одно и то же время…

Посидела Надежда немного на лавочке, отдохнула, успокоилась, повеселела; если б не на работу, в этот гнусный отдел, может, и совсем легко стало бы на душе. Впрочем, что она переживает, совсем скоро она станет вольной птицей…

Вот что она забыла сказать Феликсу!.. Верней, сказать-то она сказала, что увольняется, но не сказала главного — ради чего, почему это делает. А ведь это, возможно, была тайная пружина, тайная мысль, из-за которых она отправилась к нему. То есть поговорить о Наташе — это да, но тайное-то тайное… она хотела как бы ненароком похвалиться перед ним, утереть ему нос, возвыситься над ним…

И что же? Опять, как много раз в жизни, разразилась словесная перепалка, и ведь забыла, забыла сказать, что не просто уходит с работы, а уходит в кино… да, да! В кино? — удивился бы он и наверняка не поверил бы, ядовито усмехнулся: ну-ну, рехнулась совсем девушка на старости лет, что бы ни делать — лишь бы заливать, как всегда… А ведь это правда — она уходит в кино. Ну, не в актрисы, конечно (хотя актрисы что, из другого теста сделаны? или, может, она хуже их сложена, не так привлекательна? это еще как посмотреть!), но главное и не это сейчас, главное — войти туда, в тот заманчивый мир, заманчивый не просто потому, что — кино, а что — творчество, тут тебе не какой-нибудь замухрыжистый отдел с четырьмя дурами и одним идиотом во главе, здесь — всегда разнообразие, поиск, интересные люди, неожиданные встречи, интеллигентные разговоры, здесь мысль, блеск, новизна, одним словом — настоящая жизнь.

Что может быть привлекательней настоящей жизни? К чему стремятся все люди на земле, со всеми их явными и тайными помыслами? К настоящей жизни!

Конечно, Феликс всегда презирал и презирает компании, которые бывают у нее, считая всех подряд бездельниками и хвастунами. Но разве случилась бы с ней эта значительная перемена в жизни, верней — разве могла бы она случиться, если бы у нее не собирались компании? Однажды Надежда с Зоей возвращались с работы, дорогу им преградили два странных человека — прекрасно, даже изысканно одетые, джинсы, вельвет, замша, кожа, цветастые платки на шее, озорные веселые глаза, легкий юмор, шутки, смех, уверенные движения, но самое главное — вот это: налет свободы, свободы во всем, что они делали, говорили, как смеялись, как шутили… А странность сцены заключалась в том, что в руках один держал трехлитровую банку, другой — бидон (всё — с пивом), и, кривляясь, шутя, но оставаясь неизъяснимо изысканными, как бывает изыскан любой современный модный, уверенный в себе симпатичный нахал, они стали предлагать им выпить вместе — вот прямо сейчас, здесь, на улице. А что? Некрасиво?

У нас просто праздник, у нас гонорар, у нас деньги, девушки, о, у нас большие деньги, у нас даже хватило денег, чтобы купить шесть литров прекрасного пенистого пива, — и потом, мы встретили вас, вы такие симпатичные, умные, такие прямо родные, почти любимые, ну, кто из вас первой пригубит ядреного пивца прямо из банки?

Зоя, конечно, верная своему правилу ненавидеть не только этих нахалов, но вообще всех мужчин без разбору, тут же растворилась в пространстве: «Ты не идешь, нет?» Надежда, смеясь, ничего не отвечала, только радостно качала в отрицании головой, и Зоя растворилась, а Надежда осталась, познакомилась с ними. Оказалось — такие чудесные ребята, «киношники», как их нынче называют. Операторы. И не успели оглянуться, как уже были в гостях у Надежды, пили пиво, потом коньяк, черт знает что, такая вот смесь получилась…

А потом они познакомили ее с режиссером. С Владленом. И как-то Владлен сказал: хочешь в кино? О нет, не актрисой, а просто — работать в кино? скажем, ассистентом директора, всякое там киношное хозяйство и прочее, хочешь? Она кивнула. Она хотела. Что угодно, только не ужасный этот отдел, где всегда одно и то же. Одно и то же…

Вот об этом обо всем она не рассказала Феликсу. Не успела. Не смогла. Да и трудно было рассказать так, чтобы выглядело все серьезно, хорошо, чтобы он поверил — это не шутка, не блажь, это нужно ей, иначе можно просто задохнуться от бесконечной череды ежедневной пошлости и однообразия…

Ну, а пока… А пока надо идти в НИИ. Хочешь не хочешь, а денечки отрабатывать надо. Ничего не поделаешь…

Надежда поднялась со скамейки и решительно зашагала на работу.

Было двенадцать часов дня. Ровно полдень.

За Андрюшку Татьяна не беспокоилась — вечером с ним посидит Наташа. Так уж у них повелось: когда надо, она всегда выручала Татьяну; к тому же Наталья была лучшей нянькой на свете, никогда не сюсюкала с Андрюшкой, а вела с ним себя так, будто они — одного возраста, верней — будто Андрюшка давно взрослый и разумный. Удивительное дело, с Натальей он именно так себя и чувствовал…

…На опорный пункт они отправились сразу после работы. Их было шесть человек, молодых ребят с ткацкой фабрики, которые раз в неделю участвовали в рейдах оперативного отряда. Другие ребята помогали транспортной милиции — чаще всего на железной дороге, еще часть — занималась шефством над трудными подростками, некоторые специализировались на столовых, магазинах и кафе — помогали ОБХСС. Татьяна перепробовала все, но больше всего ей нравились оперативные рейды — самое живое и интересное дело… Сегодня им предстояло совершить «поход» на чердаки, в подвалы, заброшенные котельные, идущие под снос пустующие дома, где по вечерам собирались подростки тринадцати — шестнадцати лет, курили там, играли в карты, тискали девчонок, дрались из-за них, дрались просто так, — в общем, полный букет вольной жизни…

Командовал отрядом (верней — координировал действия милиции и молодежного отряда) старший лейтенант Жиров. Для них, конечно, он был не старший лейтенант, а просто Сергеем, даже Сережей. Моложавый, с узкой щеточкой буро-рыжих усов, в веснушках, часто улыбающийся, Жиров поначалу многим казался этаким добрячком, мальчишкой, но когда он выезжал на задание, облик его менялся, улыбка исчезала с лица, а вместо нее появлялось выражение сосредоточенности и даже угрюмости. И это имело свой смысл, потому что во время рейдов, не всегда безопасных, каждый в отряде должен был помнить об осторожности…

К оперативным рейдам привлек Татьяну именно Жиров, хотя она, наверное, до конца не осознавала этого. О том, что Татьяна замужем и у нее есть ребенок, Жиров хорошо знал, но что поделаешь — она нравилась ему, и он постарался сделать так, чтобы Татьяна чаще участвовала в его рейдах, привыкла к ним; так оно и получилось. Позже Татьяна думала, что она сама полюбила рейды, на самом деле во многом тут виноват был Жиров. За ним вообще водился один «грех» — переманивал Татьяну работать в милицию. Наблюдательный да к тому же еще влюбленный, он заметил, как искренне переживает Татьяна за всякую изломанную ребячью судьбу, а таких судеб проходили перед ними не одна, не две, а десятки… Обозленные, горящие ненавистью глаза ребят, пойманных на каком-нибудь чердаке, их грубые, ни себя, ни других не жалеющие слова и оскорбления, затравленное состояние, когда их припирают к стенке и не остается ничего другого, как признаться и «раскалываться», а «раскалываться» так не хочется, — все это действовало на Татьяну угнетающе, больше того — она вдруг внутренне становилась на сторону обозленных, огрызающихся «волчат», и стыдно было, что она такая глупая и непоследовательная, черт знает какая каша творится на душе… Надо сказать, она никогда никому не признавалась в своих мыслях, и Жиров, конечно, тут не был исключением, но он-то все подмечал, все чувствовал, инстинктом влюбленного догадывался о мучениях, которые одолевали Татьяну. И поэтому однажды прямо предложил ей: переходи к нам, ну, если не совсем к нам, то в инспекцию по делам несовершеннолетних, там такие, как ты, во как нужны! — и, улыбнувшись, он провел ребром ладони по горлу. Татьяна отмахнулась от его слов, как от шутки… Но предложение это не забыла. Помнила. Помнила, правда, как о чем-то нереальном, несбыточном…

…Осенний вечер настаивался густой, холодный; и если б не звезды, яркие, крупные, наверное, в метре ничего бы не было видно, такая кромешная тьма опустилась на эти окраинные дома. Машина подъехала тихо, метров за сто от дома выключив фары, — чтоб, не дай бог, сверху пацаны не смогли разобрать милицейский фургон. Жиров включил рацию, вызвал опорный пункт:

— «Чайка», я «Орел». Нахожусь в заданном районе. Разрешите начать операцию?

— «Орел», вас слышу. Можете начинать. Прием.

— Вас понял, вас понял. Приступаю к заданию.

И в открытую дверцу машины Жиров тихо сказал:

— Так, ребята, как всегда — по двое к каждой чердачной лестнице. Пять человек со мной, в том числе Мельникова. Оставшимся — по одному у подъездов. Гуськов, распорядись сам.

Гуськов — командир молодежного отряда (он был слесарем с той же ткацкой фабрики, что и Татьяна) — быстро распределил людей, и ребята по одному выбрались из машины.

— Так, кто со мной? Пошли! — скомандовал Жиров. — Мельникова, ты здесь?

— Здесь, здесь; — шепотом ответила Татьяна.

Жиров выбрал средний подъезд. Осторожно поднялись на пятый этаж. А средний он выбрал потому, что считал: самое верное — оказаться сразу в центре чердака, вклиниться в пространство, так что хоть слева, хоть справа — путь для отступления короткий, застать ребят врасплох гораздо легче.

— По одному. За мной! — скомандовал Жиров и первым полез по лестнице на чердак. — Мельникова, не отставай.

— Да здесь я! — едва ли не раздраженно, но все-таки шепотом отозвалась Татьяна. «Вот уж прилипнет так не отстанет…» — подумала невольно. По лестнице она забиралась следом за Жировым.

Наверху, перед самым люком, Жиров замер, бросил взгляд вниз: все ли готовы? Можно ли начинать? Большинство не в первый раз участвовало в подобных операциях, ни ругать, ни подгонять никого не пришлось.

— Ну, начинаем, — прошептал Жиров и резко толкнул люк вверх. Видимо, он был чем-то придавлен, потому что открылся не так легко, как на это надеялся Жиров. Несколько дорогих секунд для внезапного появления было утеряно, да что делать… Жиров рванулся на чердак.

В дальнем левом углу сразу бросилась в глаза группа играющих в карты ребят. Самое удивительное (надо же! — отметил автоматически Жиров) — играли не при свече, как обычно бывает в таких случаях, нет, — над ними полыхала самая настоящая электрическая лампочка. Но все это мгновение. Вскрик. Свист. Кто-то ударил по лампочке. Посыпалось стекло, и сразу сплошной мрак окутал чердак. «Всем стоять!» — крикнул Жиров, нажав на кнопку фонарика. И вот тут случилось непредвиденное: фонарик не сработал. Хрустел под ногами убегающих гравий, злой шепот, ругань. Правда, думал лихорадочно Жиров, деваться им все равно некуда — все лестницы перекрыты. На беду, второй фонарик оказался только у самого последнего в группе — у замыкающего Гуськова. Пока он забирался наверх, на чердаке становилось — подозрительное дело — все тише и тише. Татьяна шагнула в темноту, пошла на ощупь к тому месту, где только что играли в карты. Кто-то сильно пихнул ее, она упала. Взметнулся яркий сноп света гуськовского фонарика. Жиров бросился к Татьяне: «Что? Что с тобой?» — «Так, ничего, — махнула рукой Татьяна. — Споткнулась». Она хорошо запомнила голос: «Падла-а…» Было больно и обидно. Фонарик шарил по чердаку, метался из стороны в сторону. Как будто вымерло все. Ни шепота, ни звука. Спрятались? «Ну, по одному! — скомандовал Жиров. — Выходи!» Но слова его повисли в воздухе. Когда подошли поближе к пятачку, где шла игра, открылась неожиданная картина: с чердака, оказывается, был еще один лаз — запасной, который вел прямо к пожарной лестнице. Вот этого-то они и не учли! Воспользовавшись темнотой, беглецы спокойно и беспрепятственно спустились по лестнице, расположенной на торце дома, — так что внизу их тоже не увидали. «Ах, черти! — ругался Жиров. — Ну надо же! Как я мог забыть? Ведь на этих домах есть запасной выход!..»

Начали рассматривать место, где велась игра. Посередине возвышался чурбачок, вокруг которого, опрокинутые в спешке, валялись всевозможные ящики, служившие игрокам стульями. Повсюду разбросаны окурки, спички. На чурбачке лежало несколько карт, брошенных в суматохе, — собственного производства.

— А вот свет у них откуда? — вспомнил Жиров.

Взял у Гуськова фонарик, посветил на потолок. На поперечной балке пристроен самый настоящий патрон, из которого торчали рваные, в острых зазубринах осколки лампы. Жиров выхватил светом проводку. Так, провод спускается вниз, лежит прямо на хрустящем гравии. Жиров наклонился, взял проводку в руки и, как на поводке, пошел вслед за шнуром. Шнур вел к одному из чердачных лазов, нырял вниз. Жиров откинул люк — с лестничной площадки ударил в глаза ослепительный свет. Но что больше всего поразило Жирова — шнур тянулся к электрическому щитку. Жиров спустился по лестнице, открыл дверцу распределительного щитка. Так и есть — провод был «вживлен» в общее питание, да так грубо и неумело, что в любую минуту могло быть короткое замыкание, а там и пожар. «Куда жильцы смотрят?» — невольно в раздражении подумал Жиров. На этой «чердачной» лестничной площадке была только одна квартира. Жиров утопил кнопку звонка. Открыли не сразу, долго вглядывались в глазок, звенели цепочкой, переспрашивали: «Милиция? А что такое? Почему?» — «Откройте», — просил Жиров. Рядом с ним, все с красными повязками на рукавах, стояли ребята из оперативного отряда, — может, слишком неожиданно все это выглядело для тех, за крохотным глазком? Наконец дверь открылась, но не полностью, только настолько, насколько позволяла длина цепочки.

— В чем дело? Что случилось?

— Простите, вы знаете, что к вашему щитку подключен провод?

— А что сделаешь? Я уж сколько с этим хулиганьем ругалась… «Молчи, говорят, бабка, а то и в ящик сыграть недолго…»

— Вы их знаете? Кто они? — Жиров достал свое удостоверение. — Я из милиции. А это мои помощники…

— Кто их разберет… Одного встречаю иногда в соседнем дворе, а кто он — бог его знает. Облюбовали вот чердак наш, все по вечерам там шастают. А слова им не скажи — сразу грозятся… Уж я сколько жаловалась домоуправу…

— Михаилу Ивановичу?

— Ну да, Ефремову. Говорю: когда же наконец это кончится?

— Мы приехали по сигналу Михаила Ивановича.

— И то слава богу! Уж и жить здесь боюсь, думаю — ну, когда-нибудь да прикончат старуху.

— Значит, никого из них не знаете?

— Нет, не знаю.

— Ну, спасибо. До свиданья. Живите спокойно — больше они вас беспокоить не будут. — Жиров по опыту знал, что, если чердак «накрывали», туда больше никто не возвращался: искали новые укромные и тихие места.

Дверь закрылась. Жиров с силой выдернул из щита провод. «Черт, проворонили», — сказал он вслух, но так, как будто разговаривал только с самим собой.

Спускались по лестнице хмурые, не разговаривали. Сели в машину.

— Быстро, на танцплощадку! — скомандовал Жиров шоферу.

Машина резко развернулась и теперь уже с ярко зажженными фарами понеслась по городу. Жиров делал вид, что не замечает Татьяну, не помнит о ней. Эх, Жиров, Жиров…

В школу Наталья не пошла. Все было как всегда: позавтракала, собрала учебники, тетради, выбежала на улицу… и что-то как будто перевернулось в ней. Осень; летят листья; из-за домов малиновым полукругом подымается солнце; шуршат по асфальту шины машин… Беспричинная тоска, которая все чаще и чаще стала случаться с Натальей, вновь охватила ее, навалилась не тяжело, а смутно, тревожаще… Почувствовалось: хочется сделать что-нибудь такое, чтобы разом изменить всю жизнь, должна же она наконец стать понятней, чище, лучше, и в то же время знала Наталья, ничего такого сделать она не могла, оттого и тоска наваливалась, брала за сердце грусть…

Как ей противно и стыдно было иной раз сидеть в школе и делать вид, что слушает о какой-нибудь физике, химии, а думать совсем о другом — о жизни, которую невозможно понять, хотя с виду она такая простая, близкая, но совсем не понятная и далеко не хорошая. И не мысли, а мечты взывали к другой жизни, понятной, сердечной, не запутанной, полной взаимной любви или хотя бы уважения, да — не мысли, а мечты. Потому что мысли оставались трезвые и холодные, несмотря на ее возраст, несмотря на то что она девочка, — эти мысли отравляли ей жизнь, а мечты хотели примирить и примиряли с жизнью или во всяком случае возвышались над ней. Скорей всего, глупым, а еще точней — неопытным было только ее сердце, а мысли, хоть ни один взрослый, наверно, не поверил бы в это, были глубокие и зрелые, стремились к тому, чтобы быть таковыми, и от этого странного сочетания — неопытного сердца и самостоятельных серьезных размышлений — и шла вся ее мука, боль, стыд и растерянность. Пожалуй, больше всего было последнего — стыда и растерянности, самое главное — растерянности.

Растерянность — вот что такое ее нынешняя жизнь.

Наталья подошла к телефонной будке, повесила портфель на настенный крючок; постояла, подумала, решаясь и не решаясь позвонить. Наконец набрала нужный номер.

— Да, — ответил отец. Наталья молчала. — Да! Данилов слушает! — В голосе отца зазвучали нотки нетерпения и неудовольствия — отрывают от работы.

— Папа, это я. Здравствуй.

— А, Мышонок, это ты. Здравствуй! — Как сразу изменился у него голос — стал такой мягкий и нежный. Наталья знала: отец искренен, знала всегда, что он любит ее, любит, может быть, больше Светланы, больше Ванюшки и уж конечно больше Надежды.

— Папа… я хочу увидеть тебя… — медленно, очень медленно проговорила Наталья.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Мне просто нужно поговорить с тобой. — И после некоторой паузы: — Я соскучилась по тебе, папа.

— Где ты? Разве ты не в школе?

— Я не пошла в школу!

— Ну, это, конечно, не совсем хорошо… Впрочем, ладно. Ты можешь ко мне приехать в лабораторию?

— Прямо сейчас? Да, конечно. Могу. Я сейчас. Сейчас приеду… — торопливо, глотая слова, обрадованно заговорила Наталья.

— Ну вот и молодец, Мышонок. Жду. — Но трубку не положил, ждал, не скажет ли она еще что-нибудь. — Эй, Мышонок, ты слышишь меня? — Он с детства называл ее так — сначала Наташонок-Мышонок, потом просто — Мышонок.

— Папа, ты меня любишь? — спросила она и еле-еле сдержала себя, чтобы не расплакаться.

— Ну что ты, глупышка. Ты же знаешь, как я тебя люблю. Что случилось?

— Я сейчас приеду… — прошептала она и повесила трубку.

Но почему-то сразу не поехала; больше того — после разговора, как только вышла из будки, решила: нет, не поеду совсем; и только позже одумалась… Но это — позже, а пока стала опять бесцельно бродить по улицам, сидела на лавках, пробовала построить на портфеле домик из кленовых листьев, все разрушалось, дул ветер, проходили мимо веселые возбужденные люди: молодые ребята (и даже молодые мужчины) пытались заговорить с ней, бросали шутливые реплики — в надежде, что она пошлет им, как шарик за теннисным столом, ответную шутку, она все видела, слышала, понимала, но в глазах ее не было ответа ни на одну шутку, ни на одно заигрыванье; потом она опять ходила по улицам и неожиданно вышла к кинотеатру, встала рядом с афишей, смотрела на крупные, тяжелые, шершавые, как бы осмысленные буквы и не могла взять в толк, что тут написано, отошла подальше — «СТАЛКЕР» — вот, оказывается, что… Говорили — такой необыкновенный фильм; может, пойти? Вспомнила: СТАЛКЕР — это смертник, кажется; купила билет; подошла к контролеру и вдруг подумала: зачем в кино? ведь не хочу; ничего не хочу; отошла прочь, задумалась, стояла, стояла, выбросила билет, сначала разорвала его на мелкие кусочки, потом выбросила в урну; не хотела смотреть про смертника, вообще ничего не хотела видеть на экране — там все придумано, и всегда это заметно, видно — то фальшь жизни, то фальшь актерской игры, и совсем невыносимая глупая фальшивая солидарность зрителей в чувствах и мыслях, хотя эта солидарность рассыпается в прах, как только вспыхивает свет и каждый уходит в свою реальную жизнь — в свою непростую, запутанную и беспросветную круговерть.

Наталья поняла — больше так не может; хочет видеть отца; поговорить, успокоиться, утешиться… господи, как она любит его! Просто жить без него не может, а он…

От проходной она позвонила отцу по внутреннему телефону.

— Где ты пропадала? — встревоженно спросил он. — Я уж стал беспокоиться… Два часа прошло.

— Разве? Извини, папа…

— Я сейчас спущусь.

— Хорошо. Я здесь, папа. Не беспокойся. Я жду.

Минут через пять он появился, показал вахтеру удостоверение, провел за собой Наталью. Вахтер давно знал ее, но всякий раз смотрел настороженно, с явной подозрительностью. Такая уж у него была работа…

Сначала они шли по экспериментальным цехам, где все двигалось, шумело, грохотало, звенело, стучало, — Наталью всегда охватывал здесь почти мистический страх: так и казалось, что что-нибудь сейчас сорвется на голову или наедет какая-нибудь тележка. Это был завод подъемно-транспортного оборудования, и здесь, в экспериментальных цехах, испытывалось и проверялось то, что поначалу разрабатывалось в лаборатории отца. И только после сотен испытаний какая-нибудь новая лебедка или — того замысловатей — кран-балка шли на конвейер, внедрялись в основное производство. Наталья никогда не любила технику, не понимала и даже боялась ее, но, может быть, именно поэтому боготворила отца — он был настоящий мужчина, увлеченный своей работой до страсти, и не просто там теоретик, а практик, экспериментатор: после института пришел на завод простым инженером, увлекся изобретениями и усовершенствованиями, попал в экспериментальный цех, потом в лабораторию, защитил кандидатскую диссертацию (кандидат технических наук) и вот уже шесть лет руководил лабораторией. И пока Наталья не побывала на заводе, не увидела отца на работе — впервые это произошло года три-четыре назад, она воспринимала отца как-то совершенно по-другому: всегда он был для нее только домашний, добрый, мягкий, умный, ироничный, смешливый, а тут вдруг она узнала, насколько он может быть жестким, властным, нетерпимым, но все это не самое главное — она увидела, что он, оказывается, такой увлекающийся, такой неистовый в работе, — с тех пор, наверное, и сдвинулось что-то во взрослеющей душе Натальи: она теперь не просто любила отца, она уважала его — он был человек слова и дела, ума и сердца, а как этого не хватает в жизни (уже тогда Наталья задумывалась над этим)…

Прошли цеха; прошли отделы лаборатории; только собрались заходить в кабинет отца — сбоку вынырнул Сережа Марчик. Марчику отец прощал все — молодой, почти мальчишка, этот парень с руками токаря-виртуоза и головой академика мог выточить любую деталь, но при одном условии: исполнение не слепое, а творческое, возможны, так сказать, коррективы творца Марчика. Отец, улыбаясь, всегда соглашался с ним. Еще одна слабость Марчика — когда видел Наталью в лаборатории, кричал: «Не проходите мимо!» — и без всякого зазрения совести набивался в женихи.

— Феликс Иванович! — закричал Сережа Марчик и на этот раз. — Не проходите мимо! Ах, Наталочка, здравствуй, детка! Ну как, подросла? Я жду, Феликс Иванович, я очень жду! Как только стукнет дочке восемнадцать — сразу сватаюсь. Берете в зятья? Только не режьте хорошего человека ножом, прошу вас…

— Посмотрим, Сережа, посмотрим… — весело отвечал отец. — Вот как подрастет наша невеста, мы у нее сами спросим. Верно, дочка? — Слава богу, при чужих он никогда не называл ее Мышонком.

Обычно не очень смущающаяся и умеющая дать отпор, если надо, перед Сережей Наталья несколько терялась, даже краснела. Он уязвлял ее своей открытостью и бесшабашностью, нагловатой откровенностью, которая не поймешь, откровенность ли еще, может, просто насмешка? А как тревожна и оскорбительна насмешка для девочки Натальиного возраста…

— А если без шуток, Феликс Иванович, эту шайбу пусть Иванушка-дурачок точит. А я пока Сережа Марчик…

— В чем дело, Сережа Марчик? — в тон ему — то ли шутя, то ли серьезно — спросил отец.

И они склонились над чертежом, забыв про Наталью; потом отец опомнился, сказал: «Ты иди в кабинет, подожди немного, я сейчас…»

Пришел он не скоро.

— Извини, — сказал, — работа… Ну, так что такое случилось у тебя?

— Да так, ничего… — Почему-то она стеснялась смотреть отцу в глаза, отводила взгляд в сторону. И вообще — что-то произошло с Натальей за эти минуты, охота откровенничать с отцом как будто пропала совсем.

— Обиделась? — догадался он. — Знаешь, Мышонок, очень странно устроена наша жизнь… Сколько на свете недоразумений только потому, что люди обижаются друг на друга, а обиду свою прячут глубоко внутри… — Он подошел к двери, закрыл на ключ: — Чтобы нам не мешали, — и, потирая руки, сел в кресло; Наталью посадил рядом. — Ну что, обиделась?

— Я не обижаюсь… Я просто так…

— Какие-нибудь нелады с мамой?

— Не в этом дело. Я сама не знаю…

— Тоска?

Она подумала-подумала, что ответить, наконец вздохнула:

— Тоска, папа… Так мне плохо почему-то…

Отец обнял ее, нежно похлопал по плечу:

— Ах, Мышонок ты, Мышонок, вот ты и взрослая уже… Как быстро, незаметно… Хочешь, признаюсь тебе? В твоем возрасте на меня находила такая хандра — хоть в петлю лезь. (Это «хоть в петлю лезь» надолго застряло в сознании Натальи.) И, как видишь, ничего, все прошло — даже не верится, что это было со мной. Тоска — это несоответствие идеала и реальности. Человек преодолевает несоответствие, и хандра исчезает сама собой.

— Тебе хорошо, ты взрослый, умный, ты все-все понимаешь… А я? Я родилась у вас какая-то не такая, меня все время грызет неудовлетворение… я злюсь на себя, на тебя, на маму… И ничего не могу поделать с собой. Я даже школу возненавидела, не могу больше учиться, не могу слышать голоса учителей… Все опротивело. Все кажется ложью, болтовней, обманом…

— Если бы ты знала, как это мне знакомо! — искренне признался Феликс — И теперь, когда я взрослый, когда многое понял в жизни, я не сомневаюсь — каждому человеку надо обязательно пройти через эти сомнения. Кто через них не проходит — из того вообще ничего путного не получается.

— Ты серьезно? Нет, ты шутишь… Ты просто хочешь успокоить меня…

— Серьезно, Мышонок. О таких вещах нужно говорить только всерьез.

Наталья смотрела на него недоверчивым, внимательным изучающим взглядом.

— Не веришь? — улыбнулся он.

— Не знаю… Как я могу не верить тебе?

— Вот и умница. — Он поцеловал ее в щеку; как ей была приятна его ласка, его нежный поцелуй: она всегда скучала по отцу (но не всегда показывала, даже не всегда признавалась в этом сама себе), а в последние дни скучала по нему особенно.

— Знаешь, мне все время хочется понять ваши отношения с мамой…

Он взглянул на нее настороженно, быстро, цепко.

— О, Мышонок, — он решил отшутиться, это было видно, — даже боги Олимпа, если бы задумали понять нас, только зря расплескали бы свое божественное время.

— Почему вы всегда — и ты, и мама — отделываетесь от меня то шутками, то приказаниями не совать нос в чужие дела, то еще какой-нибудь тарабарщиной?.. Ведь я ваша дочь! Мне больно…

Феликс несколько смутился; не знал, какую тональность выбрать для дальнейшего разговора; он еще не почувствовал, насколько важна сегодня его искренность для Натальи.

— Понимаешь, ты взрослая, конечно… — медленно проговорил Феликс, нащупывая тропу в дальнейшем разговоре, — но в то же время — еще не совсем взрослая… Тебе трудно понять некоторые вещи. Трудно, а может быть, даже невозможно…

— Почему? Человек всегда может понять человека.

Феликс удивленно вскинул на нее глаза.

— Я знаю, ты ушел от нас потому, что мама измучила тебя.

«Она и вправду, — подумал он пораженно, — повзрослела за последнее время…»

— Но ведь многие люди мучают друг друга, — продолжала Наталья, — разве из этого следует, что нужно бросать семью? Ты ушел не только от мамы. Ты ушел от меня. А я так не могу. Не могу. Обо мне никто из вас не подумал… Вы просто эгоисты оба.

«Повзрослела… Да как сильно… Когда? Просмотрел, проморгал…» — думал он, все больше и больше поражаясь ее словам.

— Наташа, — сказал он, — ты стала понимать такие вещи… Я не думал… У меня сложное чувство: либо мы должны говорить действительно серьезно (но это трудно, больно!), либо не говорить совсем.

— Я больше не могу жить одна, только со своими мыслями! Я хочу понять: кто вы, мои родители, — враги мне или друзья? Ты знаешь, я люблю тебя, но, кажется, не только люблю — я начинаю ненавидеть вас! Я не могу жить с этими страшными чувствами — любить и ненавидеть. Помоги мне!

Он вконец растерялся; его Мышонок, малышка, девочка-несмышленыш — и вдруг такие мысли, такие слова. Откуда? Когда накопилось, когда созрело? Он ничего не понимал…

— Ты не права в одном: я никогда не уходил от тебя. Быть вместе — это не значит быть только рядом. Я тоже мучаюсь, мне нелегко, но я думал — ты взрослая, ты понимаешь эти вещи. Я ушел, но мы всегда можем видеться с тобой. Ты можешь приходить к нам, больше того — можешь жить у нас, тебя все любят, никто никогда не обидит. Впрочем, ты сама это знаешь…

— Ничего я не знаю!

— Как? Ты шутишь?

— Да, я знаю, конечно. Но ты понимаешь — я не хочу этого знать! Не хочу! Почему я должна приходить к вам, приспосабливаться к твоим родственникам, я — к ним, а не они — ко мне?! Я что, прокаженная? Или это я виновата, что ты не живешь с нами, бросил меня?! Вы что-то делаете, а мне — вся боль… Но за что?

Он понял — нужно как-то по-другому строить разговор; он старше, опытней, должен взять в руки словесную нить, всегда такую опасную, когда она тянется безнадзорно…

— Погоди, Мышонок. Давай говорить спокойно. По порядку…

— Папа, ради бога, не называй меня Мышонком! Ну какой я тебе Мышонок?!

«Вот так да-а…» — в который раз за сегодня удивился он.

— Но ведь тебе всегда нравилось, когда я…

— А сегодня не нравится! Ты не заметил я выросла, я взрослая? Если тебе так хочется, можешь называть меня Мышью. Даже Крысой. Пожалуйста. Только не Мышонком.

«Нет, она еще ребенок. Слава богу… А то уж я совсем перепугался. Обижается на такие вещи…» — на сердце у него, кажется, немного отлегло.

— Хорошо. Буду называть тебя просто — Наташа. Договорились?

— Да. — Но не выдержала сурового тона, добавила: — Только не обижайся, папа. Я не хотела тебя обидеть…

— Ну что ты… — улыбнулся он. — Знаешь, действительно, давай поговорим дружески, спокойно. Я попробую — даю тебе слово! — объяснить тебе наши отношения с мамой. Хотя знаешь ли, те, кто ссорятся, не всегда осознают даже сами, из-за чего, почему ссорятся…

— И ты?

— Что — я?

И ты не осознаешь?

— Нет, я, по-моему, осознаю. Но… может, мне это только кажется?.. Впрочем, хорошо, давай начнем по порядку… Но с чего начать? — Он всерьез, надолго задумался, перебирая в уме разные годы совместной жизни; однако — перебирай не перебирай — именно рождение Наташи и было пробным камнем прочности их семьи. — Все началось с того, что Надежда стала ревновать меня к Светлане, к матери… постепенно это превратилось в настоящую пытку. Муку. И для меня, и для нее…

— Я тоже ревную тебя к Светлане. К бабушке. К Ванюшке.

— Разве? Что-то не замечал.

— Просто я скрытная. Для меня это мучительно — что у тебя есть еще одна семья, которую ты любишь больше нас.

— Это не так.

— Пусть. Но так мне кажется. Наверное, и маме всегда казалось то же самое.

— Я тебе скажу одно: в своей любви человек не должен быть безмерно эгоистичен. Как бы ни сложилась твоя судьба в дальнейшем, я хотел бы пожелать тебе одного: люби людей так, чтобы они чувствовали себя свободными, а не закабаленными. Нельзя любить человека как вещь, нельзя владеть им, превращать в раба своих капризов и настроений, даже в раба чувств, которые кажутся тебе высокими и искренними. Любовь — это не стремление пристегнуть любимого к ошейному ремешку, любовь — это пожертвование…

— Ты же не пожертвовал собой ради мамы? — обронила Наталья.

— Ради бога, Наташа, постарайся понять меня, не передергивай мои мысли. Я говорю сейчас, и одновременно думаю, и одновременно даже для самого себя уясняю какие-то важные вещи… Выслушай меня. Просто выслушай…

— Извини, папа…

— Ты пойми: любовь — не жертва собой, не жертва одного человека ради другого, а дарение себя любимому. Ты вдумайся! Здесь совершенно иной смысл, может — даже совсем противоположный. Мама любила тебя и меня, но самая тайная, изнуряющая ее и не сознаваемая до конца мечта мамы была не та, чтобы я любил вас (я всегда любил вас!), а чтобы не любил других, не любил Светлану, мать, даже Ванюшку. А я не мог и не могу не любить их, — и начались ссоры, которые поначалу, казалось бы, выглядели вполне оправданными, а потому исправимыми. Любовь — упаси боже, чтобы она была жадностью одного человека на другого, эта жадность съедает не только любимого, но и любящего, она разъедает все, оставляя после себя развалины и труху. Что и случилось с Надеждой…

— А с тобой? Выходит, ты не любил, раз с тобой ничего не случилось?

— Как не случилось? — И, взглянув на дочь, отчетливо подумал: «Нет, это невозможно все объяснить… слова не помогают, не проясняют смысла, а только утяжеляют, запутывают его…» — Как не случилось?! — повторил он. — Ты же видишь — все развалилось в конце концов…

— Потому что ты разлюбил? Ты разлюбил нас?

— Пойми: я сделал все, чтобы наша семья не распалась. Надежда захотела жить отдельно от моих, в своей комнате, где жила до замужества (мы берегли эту комнату в надежде, что когда-нибудь она понадобится тебе… когда ты вырастешь…), хорошо, я согласился. Мы втроем — ты я и Надежда — перебрались в эту комнату! Разве я роптал? Разве я был против? Хотя жить в коммунальной квартире, с соседями, — это не совсем одно и то же, что жить в отдельной квартире. Слава богу, соседи нормальные, а таким, как Татьяна, я бы при жизни памятники ставил… Стали жить отдельно от моих, но разве стали жить лучше?

— Возможно, не стоит говорить, но мама стала…

— Я знаю. Я ей говорил. Это черт знает что…

— А вчера они весь вечер просидели с Татьяной.

— Наверное, у Тани что-нибудь случилось?

— Вчера она была просто не в себе… Бог знает какую околесицу несла…

— А Анатолий где?

— Вроде в командировке.

— Вот тоже еще фрукт… Надо же: никогда природе не хватает равновесия и справедливости. Во всякую гармонию подбросит свой испытующий камешек. А ведь у Татьяны есть одно необыкновенное, редкое по нашим временам качество — она настоящая мать. Странное дело: когда я оглядываюсь вокруг, я вижу, что женщины в наше время живут с ощущением, будто жизнь проходит мимо них. Они потеряли способность чувствовать счастье в детях. Это даже не драма, это трагедия современной женщины. Что-то похожее произошло и с нашей мамой. Все ее счастье — в тебе, а она не понимает этого.

— А твое в чем счастье?

— Мое? — Феликс осекся, задумался. — Счастье любого человека — в согласии с самим собой. Вот к этому я и стремлюсь.

Наталья смотрела на отца во все глаза, и чем умней, отчетливей были его слова, тем тоскливей и тяжелей становилось у нее на душе. Почему умные, даже прекрасные мысли не помогают жить человеку? Почему поначалу они как бы удивляют нас, открывают глаза, вызывают радостное внутреннее удивление: вот оно что, оказывается… А потом жизнь продолжается сама по себе, а мысли о жизни остаются сами по себе — нет никакого синтеза, сплава нет, единства. Или это тоже истина мира: жизнь и мысль о ней — вечные враги?

— Знаешь, папа, — сказала Наталья, — я ничего не понимаю. Ничего не хочу. Хочу только одного — ради бога, не обижайся, — чтобы ты вернулся к нам. Больше ничего. Понимаешь, мне больше ничего не надо — только чтобы ты был всегда рядом. Иначе все у меня валится из рук. Наверное, я дура какая-то… у скольких девчонок и ребят из нашего класса родители не живут вместе, а я так не могу… Даже умереть иной раз хочется, такая тоска, папа! Если бы ты знал, какая тоска!

— Я понимаю, — сказал он; Феликс сидел, не глядя на дочь, опустив голову: ему было неловко, стыдно.

— Вернись к нам, папа. Знаешь, мы бы очень хорошо зажили теперь.

— Я не могу, — сказал он. — Даже если бы сильно захотел.

— Почему?

— Потому что… — Он не знал, как сказать об этом. Он понимал, что, какой бы взрослой и умной ни казалась сейчас дочь, все равно это только одна видимость; чтобы понимать какие-то вещи, нужно не просто повзрослеть или поумнеть, нужно, чтобы душа прошла определенные круги ада и рая, для понимания нужна душа, а вовсе не ум, а душа зреет и матереет в человеке гораздо более сложными путями, чем ум. Ум — крест человека, душа — стропила в небо.

— Ну почему? — в нетерпении переспросила его дочь.

— Честно говоря, мне не хочется говорить. И врать не хочется. Поймешь ли ты, сможешь ли?

— Я все пойму, — самонадеянно подтолкнула его к признанию Наталья.

— Я не могу вернуться, — медленно, как бы проверяя каждое слово на слух, заговорил он, — потому что я… люблю… другую женщину.

— Какую женщину? — легко еще, не понимая ничего, произнесла Наталья. — Ты о чем?

— Ты спросила — и я ответил. Я не могу вернуться. Поздно… Я полюбил другую женщину. — Странное дело, голос его звучал резко, даже зло.

— Но как же… — растерянно прошептала Наталья. — Ты любил первую жену. Потом маму. Теперь кого-то еще… Сколько можно любить? Ты обманываешь меня! Разве можно так много любить?

— Вот это-то и есть то, что тебе трудно понять. Я предупреждал тебя.

— Нет, я понимаю, понимаю… — быстро, как бы опомнившись, заговорила Наталья. — Только одного не пойму: ты обманываешь меня, да? Правильно я поняла?

— Правильно, — махнул Феликс рукой.

Наталья внимательно смотрела на отца, стараясь чуть ли не пронзить его взглядом, добраться до сути его душевного состояния.

— Нет, ты сказал правду, — неожиданно произнесла она. — Я теперь вижу. Когда человек любит, он становится холодным и равнодушным.

— Как это? — удивился Феликс.

— Холодным и равнодушным к тем, кого любил прежде.

— Ну, это еще как сказать, — не согласился он. Не хотел согласиться. — Любовь к одному человеку не исключает любви к другим. Я думаю, это аксиома.

— Папа, ну я пойду? — неожиданно сказала Наталья.

— Как, вот так сразу? — Кажется, он даже обиделся немного.

— Хоть на последние два урока успею. Ты забыл, я ведь еще в школе учусь. — Она говорила это спокойно, ровно, даже несколько снисходительным тоном: надо же, такой взрослый человек, а не понимает простых вещей… Но в душе! — в душе все у нее кричало и мучилось! Просто Наталье хотелось как можно скорей остаться одной, подумать, переварить все то, о чем рассказал отец.

— Кстати, о школе… У меня к тебе просьба, Наташа: не огорчай маму, учись хорошо. Она мне сказала по секрету, в последнее время ты забросила учебу…

— Не беспокойся, папа. Все будет хорошо. Знаешь ведь, бывают разные периоды… Ну, я пошла? — Она поднялась и, не дожидаясь, встанет отец или нет, направилась к выходу.

— Погоди, там закрыто. — И как только щелкнул замком, в дверь к ним, как будто только того и ждал, влетел Сережа Марчик:

— Нет, Феликс Иванович, я так не играю! Я же вам говорил: точу только на конус! А они?! — И почти без перехода: — А, Наталочка! Уходишь? Учти, ждать больше не могу. Или — или! Когда наконец тебе восемнадцать стукнет, детка?

— Сережа, ты вот что, — сказал Феликс, стараясь не встречаться с ним взглядом, — подожди меня здесь. Сейчас Наташу провожу, и мы поговорим…

— Что, согласились? Отдаете Наталочку за меня?! — Если б он знал, как неуместны были его шуточки-прибауточки сейчас. Но он не знал и продолжал в прежнем тоне: — Кстати, я жених богатый: две пары джинсов и даже — вельветовая куртка. А?!

Феликс проводил Наталью до проходной, поцеловал в щеку.

— Ну, как настроение? — Он слегка коснулся пальцем ее носа. — Не грустишь?

— Нет, папа, уже получше, — соврала Наталья и даже улыбнулась — специально отработанной на такие случаи улыбкой: легкая такая, бодрая, дежурная улыбка счастливого на вид человека. — Ну, пока?

— Пока, Мышонок… Ой, опять сорвалось, — смутился он. — Не обижаешься?

— Да ладно, — махнула она рукой. На все слова ей было совершенно наплевать сейчас — лишь бы поскорей расстаться.

Она пошла от отца, не оглядываясь, а он, немного постояв и поглядев ей вслед, чувствуя смутную досаду на самого себя, в конце концов подумал: без боли невозможно жить, больно — значит, живые… И, круто развернувшись, быстро зашагал в лабораторию, как бы разом отделил от себя — делового, решительного — всю личную жизнь…

Но отделил ли?!

Откуда она взялась, Татьяна никогда не знала. Одно время, когда повзрослела, было у нее желание — докопаться до истины, потом осознала, насколько тщетно все это, и плюнула. Сколько она себя помнила, столько и казалось: она и родилась-то, наверное, в детдоме — так слились в сознании и сама жизнь, и начало ее, и течение, и все загадки и тайны. Позже, когда она поняла, что были конечно же и у нее отец с матерью, она никак не могла представить их реальными, существующими, и поэтому к ним у нее не возникало никаких чувств — ни ненависти, ни презрения, ни любви, ни даже тайной тяги, — они были что-то бесплотное, эфемерное, а как можно любить или ненавидеть абстракцию? Все дело облегчалось (или усложнялось) еще и тем, что рядом с ней жили такие же, как она, девчонки и ребята, у которых тоже не было родителей, иногда, правда, у некоторых объявлялись родственники, находились даже отцы, матери, так что жизнь в детдоме бок о бок с равными по судьбе сверстниками казалась естественным и родным делом. Отрезвление — или прозрение — находило только тогда, когда они сталкивались с одногодками где-нибудь вне стен детдома; странно было — и обидно, и больно — видеть какого-нибудь сытого, лоснящегося самодовольством мальчика, который хвастался: у меня есть мама, у меня есть папа, а у тебя никого нет, бе, бе! По-разному реагировали они на такое, девочки чаще плакали, отворачивались, прятались, а ребята лезли в драку, и, бывало, крепко доставалось «маменькиным и папенькиным сынкам», но все равно… Как бы кто ни защищал себя, в душе у каждого оставалось и недоумение, и злоба, и растерянность: почему, почему, почему мы не такие, как все?!

К Татьяне мысли эти не приходили долго, во всяком случае к восьми годам, когда у нее появилась «мама Нюра», они, кажется, ни разу не мучили и не тревожили ее.

А появилась «мама Нюра» и в самом деле неожиданно.

Однажды после уроков Татьяну вызвала к себе директор детдома Наталья Павловна Токарева. Ну как вызвала? Прозвенел последний звонок, все ринулись в раздевалку, Таня успела накинуть на себя пальто, и тут тетя Даша (Дарья-бессмертная, как прозвали ее в детдоме за глубокую старость), хлопнув себя, сказала:

— Это… Танюха… тебя ж к Наталье Павловне!

— Зачем это? — насторожилась Таня. В детдоме хоть и любили директора, но за строгий и суровый характер немного побаивались.

— Там узнаешь… — И, видя, как сникла Таня, Дарья-бессмертная улыбнулась беззубым ртом: — Иди, иди… ни бойся… дело стоящее.

Таня нехотя сняла пальто, повесила на крючок; все на улицу побегут, играть да веселиться, а ей — к Наталье Павловне. Всегда ей почему-то не везет… а главное — зачем она понадобилась директору? Если из-за Лешки Петрова, так пузырек с чернилами пролился ему на брюки сам… Еще из-за чего? Что учиться-то стала хуже? Ну и что? С этим она быстро расправится, вот только поднажмет немного…

— Вот, Танечка, — ласково улыбнулась ей Наталья Павловна в кабинете — такой ласковой Таня никогда ее не видела, — это вот Анна Ивановна, познакомься…

Таня стояла в дверях набычившись, ничего не понимая, боясь подвоха. Буркнула:

— Здравствуйте.

— Завтра суббота, — сказала Наталья Павловна, продолжая улыбаться, — если хочешь — можешь к Анне Ивановне в гости сходить.

— Зачем это? — еще больше набычилась Таня.

— А просто — Анна Ивановна приглашает тебя к себе. Посидеть, чаю попить, поговорить.

— Мне и здесь хорошо. — Таня почувствовала враждебность не только к Анне Ивановне, но и к Наталье Павловне. — Я что, не так что-нибудь делаю?

— Да нет, все хорошо. — Наталья Павловна переглянулась с Анной Ивановной: видите, мол, как нелегко получается. — Чего ты так насупилась-то? Разве мы тебя обижаем?

— Нет, не обижаете. А все равно…

— Ну что ты, Танюша? — ласково улыбнулась Наталья Павловна. — Ведь все хорошо, да? Подойди-ка ко мне. Ну, поближе, смелей…

— Не хочу я никакого чая, — упрямо бормотала Таня и нехотя, мелкими шагами шла к Наталье Павловне, опустив голову.

Надо отдать должное «маме Нюре» — в те минуты у нее хватило ума ничего не говорить, не лезть к Тане ни с ласками, ни с сюсюканьем. А может, она просто не знала, что делать и что сказать, и поэтому молчала. Кто теперь скажет… Кто теперь знает…

Когда Таня подошла к Наталье Павловне, та вдруг обняла ее, прижала к теплой груди; Таня и опомниться не успела, как густая тяжелая волна странно разнородных чувств опахнула ее, казалось, с ног до головы, — не ведала Танина душа, когда еще вот так родственно и нежно обнимали ее. Главное, что сейчас почувствовала Таня, — это протест, чуть ли не негодование, но еще больше благодарность Наталье Павловне, и это двоякое состояние мучительно сдавило ей сердце, а глаза завлажнели, но плакать Тане было стыдно, и она напряглась вся (Наталья Павловна ощутила, как на спине у девочки будто выросли легкие крылья, — это напружинились в протесте худые лопатки) и попыталась отстраниться от Натальи Павловны. Не тут-то было. Наталья Павловна еще крепче обняла Таню, склонилась к самому ее уху, прошептала:

— А знаешь, Танюша, кто такая Анна Ивановна? — И, не дожидаясь ответа, да Таня все равно не сказала бы ничего, сама же и ответила на вопрос: — Она твоя родственница…

После этих слов Наталья Павловна отстранила от себя Таню и испытующе, но по-доброму заглянула ей в глаза.

Таня недоверчиво покосилась на Анну Ивановну. Худая, с какими-то заморенными, рыбьими глазами (они были несколько навыкат, а взгляд — остекленевший, напряженный), с плоским удлиненным лицом, вытянутость которого еще больше подчеркивалась заостренным подбородком, — эта неизвестно откуда взявшаяся родственница не очень-то понравилась Тане. Впрочем, ни за какую родственницу Таня ее не признала, и если взглянула на нее, то просто так, из любопытства и интереса.

— Вот завтра суббота. Можешь пойти к Анне Ивановне, погостить у нее…

— Нет у меня никаких родственников, — нахмурилась Таня. — Вы сами говорили…

— Не было, — поправила Таню Наталья Павловна. — Не было, а сейчас нашлись. Знаешь, это хорошо, когда у человека находятся родные.

— Ладно. Пусть, — безразлично согласилась Таня.

— Что пусть? — не поняла Наталья Павловна.

— Пусть будет родственница, — буркнула Таня.

— Не пусть, а это очень хорошо, когда на свете находится родной человек. Вы должны подружиться, Таня. Ты меня слышишь?

— Подружимся, — вяло ответила Таня. И вдруг, повернувшись вполоборота к Анне Ивановне, спросила так, как будто выстрелила: — Вы шить умеете?

— Умею… Немного. — Голос Анны Ивановны прозвучал хрипло, затравленно: видно, она тоже переволновалась немало.

— А-а… — словно разочаровавшись, протянула Таня. (В глубине души она надеялась, как признавалась позже, что «мама Нюра» не то что шить, а вообще делать ничего не умеет.)

— А что? — поинтересовалась Наталья Павловна. — Почему ты спросила?

— Так просто.

— Нет, раз ты спросила, значит, не так просто. — Наталья Павловна несколько забыла свою миссию — быть мягкой сегодня, доброй, и в голосе ее зазвучали привычные для детдомовских ребят металлические нотки.

— Вы же нас не пускаете в швейную мастерскую?

— Рано еще! — продолжала Наталья Павловна прежним тоном. — Машинки сломаете — как жить дальше будем? — Тут наконец она опомнилась, нахмурилась, недовольная собой, спросила помягче: — Значит, ты хочешь научиться шить?

— У меня у Даши передник порвался.

— Даша — это кукла, да? — спросила осторожно Анна Ивановна.

— Кукла, — снисходительно ответила Таня. — Двоечница моя.

— Двоечница? — удивились женщины.

— Она за партой сидит, все время ерзает, вертится. Второй передник порвала. А что Александра Александровна говорит — никогда не слышит.

— Александра Александровна — это их учительница, — пояснила Наталья Павловна.

— Так придешь завтра? — спросила Анна Ивановна. — Приходи вместе с Дашей. Передник сошьем.

— А вы кроить умеете?

— Умею. Немного.

— Ладно, спрошу у Даши. Как она… Наталья Павловна, можно мне идти?

— Конечно, конечно. Иди играй…

…Только через много лет осознает и поймет Таня до конца эту первую встречу с «мамой Нюрой». Узнает, отчего и почему появилась в детдоме неожиданная ее «родственница», которая в действительности никакой родственницей не была, а была, как и сама Татьяна, круглой сиротой-горемыкой. Но если Таня оказалась сиротой как бы от рождения, то «мама Нюра» стала таковой в зрелые годы, когда возраст ее подкатывал к концу третьего десятка. Были когда-то у нее и свои дети — дочь с сыном, Таня и Алешка, был и муж, Алексей Пантелеевич, командир минометного расчета, который весь, до единого человека, погиб на Курской дуге, — разворотил его в упор немецкий «тигр»; смерть мужа подкосила ее, но не настолько, чтобы она впала в полнейшее, парализующее душу горе, как это случилось позже, когда один за другим умерли сначала Алеша, а потом Таня. Алеша умер под Новый, 1944 год от дистрофии: смотреть на него было невозможно без слез — умирал от истощения и в то же время ничего не мог есть, любая еда вызывала в нем отвращение; по его огромным печальным глазам, смотревшим скорбно и мудро, словно это были глаза не шестилетнего мальчика, а глубокого старца, явственно виделось, какой трудной и сложной представлялась ему мысль о собственной смерти; казалось, он все время думал о ней, как будто находился под сильнейшим гипнозом, и, наверное, так и было в действительности, потому что смерть и правда заворожила его, сначала приучила к себе, затем вытравила все желания и в конце концов навсегда прибрала к своим рукам. Но даже и не смерть Алеши окончательно сломила «маму Нюру», а неожиданная, странная смерть Тани. Родилась Таня двумя годами позже Алеши, а умерла два месяца спустя после его смерти. Умерла от тоски — от тоски по брату, который, как оказалось, значил для нее больше, чем жизнь, был для нее дороже, чем мать, потому что мать оставалась всегда рядом, а помощи для умирающей Тани от этого не было никакой. Тоска по брату парализовала в Тане самое главное, что есть в человеке, — жажду жизни; Таня не понимала этого, не боролась и не сопротивлялась, все происходило слепо и бессознательно, и в конце концов Таня умерла, как будто увяла, усохла, — иначе не скажешь. Тут-то и накатило на «маму Нюру» настоящее горе — когда осталась она совершенно одна, сирота во взрослом возрасте. И так это сиротство случилось быстро и неожиданно, так не готова была к нему «мама Нюра», что горе для нее оказалось неподъемным: бывает вот, что человек терпит, терпит, может вынести бог знает какие напасти, но наступает последняя черта, и человек враз ломается, даже узнать его невозможно. Работавшая когда-то сортировщицей на складе готового сырья, считавшаяся аккуратной и исполнительной, беспредельно честной, бескомпромиссной, она постепенно совершенно переродилась, и докатилось дело до того, что стала она уборщицей в цехе, да и там держали ее из жалости, в память о муже, Алексее Пантелеевиче, сложившем голову на фронте, да в память о детях, Алешке и Тане, умерших все из-за той же проклятой войны. В конце концов оказалась «мама Нюра» за воротами ткацкой фабрики, на которой проработала без малого десять лет. А жить надо, даже если жить не хочется, — стала она пробавляться случайными заработками, то мойщица, то уборщица в столовых, то котломойка в кафе. Одним словом, и сама она вскоре поняла, что пропадает, и народ вокруг, считая и соседей по квартире, думал то же самое…

Но однажды — наверное, на счастье — приснился ей вещий сон: если уж жизнь никак не шла навстречу, то пошла навстречу сонная мечта. Приснилось «маме Нюре», будто идет она куда-то, идет — и вдруг перед ней дом стоит, заходит туда, а там много-много ребятишек, так и вьются вокруг, так и вьются… Удивилась «мама Нюра», немало растрогалась, понять ничего не может, и тут неожиданно выбегает из дверей ее Танюшка, только самое-то странное, что она — в отличие от всех — «маму Нюру» совершенно не замечает, бежит себе мимо, в другие двери. «Таня, Танюшка!» — закричала «мама Нюра», а та и ухом не повела, глазом не моргнула. «Танюшка! Дочка! Таня!» — протянула руки, закричала во весь голос мать. Закричала и… проснулась.

Проснулась… Сидит за столом, по лицу слезы текут, руки на столе лежат как плети, а вовсе никуда не протянуты. Что же это? И тут она вспомнила: рядом с ней, в пяти минутах ходьбы, в самом деле есть детдом, сколько раз, бывало, мелькала в голове мысль: зайти туда, как бы просто так, повинуясь внутренней душевной тяге, которая сродни тайне, — тяга непонятна, причина неясна, желание туманно. И вот теперь, после сна, решила: надо обязательно зайти туда. Просто так. Может, не выгонят? Может, выслушают? Ведь Таня снилась… Танюшка… Наверняка в детдоме тоже какая-нибудь Таня есть. Хотя бы посмотреть на нее. Услышать ее голос…

Вот так и оказалась тогда в детдоме «мама Нюра». В те годы приветствовалось, когда взрослые — по тем или иным причинам — опекали кого-нибудь из детдомовцев. Можно было прийти в детдом, познакомиться с тем, кто тебе понравился, и взять над ним, как тогда говорилось, «индивидуальное шефство»: пригласить в гости, сходить в кино, в театр, предложить какое-нибудь интересное занятие. Из этого и в самом деле ничего плохого не выходило, а хорошее иногда случалось. Именно поэтому Наталья Павловна Токарева, директор детдома, не имела ничего против «мамы Нюры», так что вскоре Таня стала ходить иногда в гости к неожиданно объявившейся «родственнице»…

Отношения между ними сложились странные.

Вначале «мама Нюра» еще как-то держалась, старалась показать себя с лучшей стороны, а потом понесло ее по прежним ухабам да кочкам, и очень скоро оказалось так, что шефствовала над Таней не «мама Нюра», а наоборот — Таня над «мамой». Тут была одна непонятная, но решающая странность: Тане нравилось возиться с ней. То ли она скучала по людям, за которыми можно ухаживать, присматривать за ними, а при случае и поворчать, поругать их, то ли в ней изначально теплился великий женский инстинкт — больше отдавать людям, чем брать от них, — но «крест» свой Таня несла легко, с желанием, в жизни ее — может быть, впервые — появился смысл: опекать, ругать, жалеть, наставлять неразумную «маму Нюру». Каждую субботу или воскресенье Таня приходила к ней (а чем старше становилась Таня, тем решительней и бесцеремонней она обращалась с «мамой Нюрой»), первым делом принималась за уборку, мыла полы, протирала пыль, стирала и гладила белье; готовила обед, даже ругалась с соседями, если те начинали нападать на «Аньку», похваливая при этом саму Таню: «Вот же какая умница, ну откуда такая девочка хорошая взялась… и постирать мастерица, и ужин приготовить… а эта знай себе лежит, сопит в две носопырки…» Разговоры эти Таня не выносила, хмурилась, а то и срывалась иногда: «Вы сначала мужа на войне потеряйте да детей двоих похороните — тогда ругайтесь!..» Соседей всего было трое — старик со старухой да Вера Кондратьевна, толстая, лет под сорок, баба-одиночка с вечным прищуром заплывших глаз; так вот Вера, когда услышала эти слова от Тани в первый раз, даже разлепила от удивления заплывшие веки и вечный ее прищур, прищур насмешки и превосходства, вдруг сменился на испуг — такими странными, неожиданными и нагло-смелыми показались ей слова Тани. (В будущем — на долгие годы — эта Вера Кондратьевна станет ее врагом, а со стариками Таня подружится.) Видно, не кто иной, а именно Вера Кондратьевна завалит анонимными письмами и милицию, и жэк, в которых «мама Нюра» обвинялась главным образом в трех преступлениях. Во-первых, превышение нормы жилой площади в полном несоответствии с характером трудовой деятельности и моральным обликом. Во-вторых, квартирный террор соседей. В-третьих, растление малолетних, вовлечение их в безнравственность и аполитичность, — имелась в виду, конечно, Таня и ее взаимоотношения с «мамой Нюрой». Война эта длилась долго, несколько лет, а кончилась совершенно неожиданно, особенно для Веры Кондратьевны: «мама Нюра» удочерила Таню и прописала на своей жилплощади. «Удочерение», надо сказать, носило формальный характер: Таня вплоть до десятого класса продолжала жить в детдоме, а у «мамы Нюры», как и прежде, появлялась только по субботам и воскресеньям.

Вот в одну из таких суббот (Таня училась уже в десятом классе) и приметил ее Анатолий. Ну как приметил? Он и раньше ее видел (дома-то их были неподалеку, в одном квартале), бегает и бегает себе девчушка мимо, а тут вдруг присмотрелся внимательней, остановился на ней взглядом — и как-то странно стало у него на душе. Самое главное — они оба встретились взглядами — нечаянно, конечно, — и глаза ее удивили Анатолия: они смотрели так чисто и спокойно, столько в них было неподдельного доверия, — пожалуй, к любому человеку, вот хоть даже к Анатолию, которого она и знать не знает, — что он несколько растерялся. Он был лет на шесть старше Тани, многое повидал в жизни, знал и женщин — знал их, может быть, даже больше, чем нужно было; на дне души постепенно стал оседать мутный, тяжелый осадок, — впрочем, все это пока было неосознанно, непонятно, жил он, как жилось: весело — значит, весело, разгульно — значит, разгульно, изъездил полстраны, где только не побывал, потому что специальность у него была редкая и нужная — монтажник-наладчик станочного оборудования, направляют, скажем, станки в бог знает какую тьмутаракань, так вот смонтировать их там — ерунда, главное — отладить работу, да так, чтобы ни сучка ни задоринки, и вот живут монтажники в этой самой тьмутаракани месяц, и два, а то и три, живут как у христа за пазухой, обрастают знакомствами, обязательно находятся женщины, которые без памяти влюбляются в московских донжуанов, начинаются любовь, драмы, сцены, одним словом — хоть работы и невпроворот, а жизнь веселая, интересная, наполненная событиями, похождениями и приключениями. Чего только не было в жизни Анатолия за прошедшие годы, а вот таких глаз, как у Тани, он, пожалуй, еще не встречал: это были глаза девочки, но в то же время — как будто мудрой всепонимающей женщины (возможно ли это?), в них было столько чистоты и доверия, но в то же время из глубины глаз светился как бы мягкий укор миру (но только за что?), они были наивные и простодушные, но в то же время смотрели зорко, приметливо (странно, странно!). Анатолий увидел эти глаза, встретился с ними взглядом, прошел мимо, что-то случилось с ним, остановился, оглянулся — и она остановилась, оглянулась (но она-то почему?) и смотрела на него, как бы ожидая какого-нибудь слова или действия, он скривил губы, усмехнулся (усмехнулся над самим собой, потому что разглядел ее фигуру, совсем девчоночью: узкие худые плечи, тонкие ноги, маленькая детская грудь), а она то ли не поняла его усмешки, то ли подумала, что он просто улыбнулся ей, — улыбнулась в ответ, повернулась и пошла-побежала дальше…

Потом он уезжал, приезжал, пропадал на несколько месяцев, забывался с другими женщинами, но в глубине души, на самом ее донышке, теплилась в нем память о Таниных глазах, о всей ее тщедушной худенькой фигуре, о какой-то ее беззащитности, которую он не столько понял, сколько угадал, но в беззащитности этой был какой-то вызов, стержень: да, беззащитна, хрупка, но в обиду себя не дам… Может быть, впервые в жизни Анатолий задумался о чужой жизни… Раньше он людей воспринимал лишь в связи со своими собственными интересами и желаниями, все вокруг существует лишь только потому и затем, что есть на свете ты, из всего на свете надо извлекать выгоду и смысл, а иначе для чего и дана тебе жизнь? А тут — странно — хотелось ему пожалеть, приголубить чужого человека, хотелось самому сделаться лучше, так показать себя перед ней, чтобы она гордилась: во-он, оказывается, какой он, не такой, как все, он сильный, добрый и хороший… И когда теперь Анатолий встречался с ней, он обязательно хоть что-то говорил Тане, вначале она гордо проходила мимо, даже не повернув головы (вдруг он смеется? ведь он на столько лет старше ее!), но однажды не выдержала, рассмеялась весело, можно даже сказать — прыснула. Он сказал: «Верблюд, между прочим, тоже гордый. А человека уважает…» — вот тут она и не сдержалась…

— Кстати, — добавил он, — у меня бутерброды есть.

— С колбасой? — спросила она, продолжая улыбаться.

— Есть с колбасой. А есть, — он достал из кармана сверток, развернул его, — и с рыбой. Между прочим, дальневосточная горбуша.

— Хвастаетесь? — спросила она.

— Немного, — сказал он. — Потому что если ты побывал на Дальнем Востоке и не привез оттуда рыбы — ты не мужчина. Так говорят мои друзья…

— Вы бывали на Дальнем Востоке?

— Ошибка в постановке вопроса. Лучше спросите: Анатолий, где ты еще не бывал?

— Анатолий, где вы еще не бывали?

— Например, не бывал в Австралии. В Новой Зеландии. В Англии не бывал. И даже в Америке — тоже пока не бывал. Что касается просторов отчизны — бывал везде.

— Какой вы хвастун!

— Таня, мужчина когда хвастает, — значит, уважает женщину.

— Вы знаете, как меня зовут?

— Разве это секрет?

— Не секрет… — Она улыбнулась. — Ну, до свиданья. Мне к «маме Нюре» надо идти…

— Встречаемся на прежнем месте? — Он протянул ей бутерброд с горбушей.

— Где это?

— На улице, — сказал он. И оба они весело рассмеялись.

Свиданий, как таковых, у них никогда не было, встречались почти всегда случайно (то, что Анатолий специально поджидал, когда она пройдет мимо, можно, наверное, в расчет не принимать); встретятся, перекинутся парой фраз, Таня побежит дальше, а он постоит-постоит и — что делать? — уходит в свою жизнь. Ухаживать в открытую было как-то неудобно (школьница, десятый класс, а он — прожженный волк, потрепанный донжуан, стыдно…), поэтому приходилось идти на уловки: вроде столкнулись случайно, обменялись шутками-прибаутками — поговорили, называется, — и разошлись, как в море корабли. И только долго, очень долго после встречи стоит перед ним ее взгляд: простодушный, наивный, а в глубине — то ли укор, то ли грусть… Как они тревожили его, эти глаза!

Впрочем, с ума по Тане он, конечно, не сходил. Бывало, и вовсе забывал о ней. И забывал, как он понял позже, лишь только потому, что знал, всегда знал и ощущал, что она есть на свете, никуда не денется. Что бы с ним ни случилось, какой бы поворот ни выкинула судьба, она, Таня, живет, дышит, она всегда дома, всегда можно увидеть ее, поговорить, переброситься парой незначительных фраз, в которых почему-то много недосказанных мыслей. Сколько слов сказал он женщинам за свою жизнь — и как часто в них не было того, что они означали в действительности, они были словно оболочкой, шелухой, а смысл улетучивался… верней, его, наверно, просто не было: слова жили сами по себе, а смысл — сам по себе. Редко между ними была взаимосвязь, взаимосцепляемость… А тут, с Таней, все получалось как раз наоборот: каждое слово имело значение не только само по себе, а еще и скрывало подтекст, потаенный смысл…

А для Тани? Что значили для нее эти промельки встреч, случайные слова, искрометные взгляды, неожиданные комплименты? А значили они то, что в скором времени она уже не могла жить без всего этого. В жизни возникли два полюса, без обоих она не знала, как бы и обошлась теперь. С одной стороны, «мама Нюра», за которой, как за маленькой, требовался постоянный уход, еще точней — надзор; любила ли Таня «маму Нюру»? Не столько любила, сколько жалела и терпела, потому что какая-то часть души Тани не могла жить без того, чтобы за кем-то не ухаживать, кого-то не жалеть, не прощать, не воспитывать, не помогать; что поделаешь — такая душа. А с другой стороны, Анатолий, единственный человек на свете, который — она видела это, чувствовала — относился к ней так, как никто еще не относился: не как взрослый к маленькой, а как равный к равной и в то же время — как слабый к сильному, как сильный к слабому, тут все перемешалось, и ей льстило это, возвышало в собственных глазах. И эти два полюса — «мама Нюра» и Анатолий — наполняли ее жизнь смыслом, надеждами, страхом, радостью. Потребность любить кого-то, ухаживать, быть нужной и одновременно потребность быть любимой, чтобы кто-то, наоборот, ухаживал за тобой, ловил твои слова и взгляды, пони мал тебя с полуслова, — две эти потребности стали в конце концов самой жизнью Татьяны; без «мамы Нюры» и без Анатолия все бы рухнуло для нее навсегда.

И неудивительно, что, когда Анатолий, то ли шутя, то ли всерьез (он был навеселе), предложил Татьяне выйти за него замуж, она очень просто, свободно и радостно сказала: да! «Да!» — повторила она. Происходило это в теплую июньскую ночь, позади остался десятый класс, последний экзамен, а сейчас длился и длился счастливый выпускной вечер, и вот она стояла перед Анатолием — юная, тонкая, в белом фартуке, выбежала к нему из детдома, улыбающаяся, красивая, целая жизнь — позади, а впереди — еще одна жизнь, никогда еще Анатолий не видел Таню такой, он гордился ею, любовался ее красотой, сказал проникновенно: «Таня! Выходи за меня замуж!» — она рассмеялась, запрокинув голову, сказала: «Да!» — и повторила: «Да!» — и убежала…

Проходил день за днем, а Наталья ничего не могла поделать с собой — тоска душила ее. Все валилось из рук — ни идти никуда не хотелось, ни заниматься, ни помогать матери по дому, ни разговаривать, ни плакать и ни смеяться. Какое там смеяться — на улыбку и то сил не хватало. А улыбаться иной раз нужно было — в последнее время мать с подозрением поглядывала на нее, допытывалась: «О чем вы там с ним говорили?» Надежда знала, что дочь побывала у Феликса, и то ли ревновала, то ли просто злилась — поди пойми, и, чтобы успокоить мать, Наталье приходилось улыбаться: да так, ни о чем особенном, встретились, посидели — и все. На самом деле последний разговор с отцом вошел в Наталью как потрясение, — теперь она знала наверняка, что надеяться не на что, отец никогда не вернется и никогда не жить им вместе, не быть одной семьей. Это было не то что больно, а дико сознавать Наталье, потому что, сколько жила, она отца любила больше, чем мать, даже непонятно почему, но — больше, и всегда верила, что все добро, которое происходило и может произойти в жизни, — все это в первую очередь от отца, а теперь стало ясно — надеяться и верить не в кого, отец предал их, ну, пусть не предал, но — не вернется никогда и ни за что, он это даже подчеркнул, он больше не может жить с матерью, она измучила его, а кроме того, и это он тоже подчеркнул, у него появилась другая женщина, новая любовь… Вот эта его новая любовь особенно потрясла Наталью, вошла в нее занозой, — никак не могла она уразуметь, насколько всерьез говорил отец, однако, вспоминая весь разговор, лицо отца, его глаза, грустные и виноватые, когда он признался в этом, она догадывалась — он говорил правду, но правду эту ей было не под силу одолеть неокрепшим сознанием… Первую его любовь — первую жену — Наталья не представляла никак, хотя и видела ее на фотографиях: она умерла от цирроза печени, и для Натальи ее как будто не было никогда живой, осталась только Светлана, которая воспринималась почему-то только «папина» дочь и никак не связывалась в сознании с еще какой-то женщиной. С женщиной, которая когда-то жила, любила отца, обнимала его… другими словами, первая жена отца представлялась Наталье не больше чем тенью, фантастикой, чем-то нереальным, не существовавшим никогда. Вторая любовь — мать — воспринималась Натальей тоже странно. Она еще хорошо помнила — в самом своем детском возрасте, лет до шести-семи, как дружно и нежно жили отец с матерью, помнила смех, шутки, веселье, атмосферу счастья, царившего в доме, Наталья и сама была счастлива, целыми днями играла, смеялась, баловалась, проказничала, и никто ее не ругал, Феликс в те годы вычитал в какой-то книге (о нравах и обычаях японцев), что ребенок до пяти-шести лет должен быть предоставлен сам себе, то есть может делать все, что ему вздумается, потому что воспитывать его совершенно бессмысленно, точней — безрезультатно: психика ребенка не готова к усвоению этики, ведь этика в этом возрасте воспринимается и впитывается не через словесное внушение, а всем образом окружающей жизни, счастьем в семье, любовью и доброжелательностью родных и близких. Слово в детстве — всего лишь звук, игра, несерьезно; образ жизни родителей — вот воспитание, вот ключ к разгадке детской души. Именно так, как казалось Наталье, она и росла в детстве, но, наверное, это действительно только казалось ей до поры до времени, потому что трещина уже была, она полоснула по их жизни гораздо раньше, чем это смогла осознать Наталья. Ибо вся последующая жизнь — после семи лет, с тех пор как Наталья пошла в школу, — представлялась ей ковром, на котором в постоянной готовности замерли друг против друга два вечных борца — мать и отец. Впрочем, если б только замерли! Они боролись — неистово и без конца, не в силах побороть один другого, хотя и были в разных весовых категориях, — и оба проиграли, как выяснилось теперь, все развалилось и разлетелось в прах. Так что вторая любовь отца — к матери — представлялась Наталье тоже загадочной и странной, как будто она была и не была никогда (так улетучилась, словно и рождения своего не знала), а ведь для Натальи, как считала она, это было самое главное — понять: была любовь у отца с матерью или все это сказка для маленьких детей? И когда она услышала от отца, что он любит третью женщину, — это поначалу удивило ее, потом потрясло, а потом вдруг в голову ей пришла одна страшная догадка: а что, если отец вообще никогда не любил в жизни?! Вот она, его тайна, отгаданная ею: если любил так много, — значит, не любил никогда! И все его любови — тоже ложь! И все внешнее благородство, воспитанность, увлеченность работой, весь ум его и совесть — тоже ложь. И они, Светлана и Наталья, рожденные от него дети, они родились не в любви и не от любви, а во лжи и от лжи! Вот она, отгадка! Вот почему ей так плохо, отчего так мучительно, и тревожно, и больно, и стыдно жить на свете! Как долго она не могла понять простейшей истины: она — дитя лжи, и нет никакой любви на свете, одна видимость ее, бесконечный обман и заблуждение!

Но ох как трудно было Наталье наедине с этими мыслями… С кем поделиться ими, с кем поговорить откровенно, с кем отвести душу? Одна только Татьяна и оставалась на свете, кому еще доверяла Наталья, и однажды она напрямую спросила ее:

— Тань, ведь Анатолий обманывает тебя, а ты ждешь его. Почему? Почему вы все обманываете друг друга?

— А ты зато обещала мне на тыщу купить слонов и верблюдов. Обещала? — блеснул глазенками на Наталью Андрюшка. Он сидел на полу и строил крепость из кубиков и в разговор влез ни к селу ни к городу; Наталья махнула на него рукой.

— Нет, ты скажи — обещала?

— Чего я тебе обещала? — Наталья рассерженно повернулась к Андрюшке.

— Обещала на тыщу купить слонов и верблюдов?

— Ну и что, что обещала?

— Обещала — и не купила. Значит, обманула.

— Так, может, я пошутила, дурачок.

— Значит, обманула. А чего тогда мамку спрашиваешь: обманываете, обманываете… Сама обманщица!

— Андрей, разве можно так разговаривать со старшими?! — напустилась Татьяна на сына.

— Тыща — много это или мало? — спросил Андрюшка.

— Много! Вот тебе, бе! — высунула язык Наталья.

— А сколько можно слонов купить? Или там верблюдов? А?

— Целую тыщу! А то и две! — сказала Наталья. — Тань, пойдем на кухню? Разве он даст поговорить. Вредный, как не знаю кто.

— Ты сама вредная, — не остался в долгу Андрюшка.

— А ты прилипала!

— А ты девчонка!

— А ты… ты… — Наталье ничего не приходило в голову. Нахмурившись, она смотрела на Андрюшку и всерьез злилась на него, а он ждал — чего она скажет? Ответ у него был уже приготовлен, и вот он ждал, ждал…

— Ох, господи, дитятки малые, — улыбнулась Татьяна. — Ладно, Наташа, пошли. Пусть он тут один посидит, попыжится… Крепость не достроил?

— Нет, — помотал тот головой.

— Вот и строй, — сказала Татьяна. — Сейчас вернемся — проверим, какой ты строитель.

— Я буду самый знаменитый строитель в мире. Чемпион земного шара!

Татьяна переглянулась с Натальей, и они слегка прыснули.

— А не лопнешь от важности? Чемпион земного шара?

— Я-то? Да я!.. Эх вы, не верите… ну ладно, посмотрим! Посмотрим! — И для большей убедительности он прикусил губу.

Странное дело, пустяковое препирательство с Андрюшкой успокоило Наталью. Настроило на более мирный лад, что ли, в разговоре с Татьяной. А то ведь прямо наступать хотелось, обличать, казнить: «Анатолий обманывает тебя, а ты ждешь его. Почему? Почему вы все обманываете друг друга?!»

— Ну, что у тебя стряслось? — спросила Таня на кухне. — Что-то ты, я смотрю, совсем скисла за последнее время.

— А, и говорить неохота. — Наталья, скрестив руки на груди, стояла у окна, спиной к Татьяне, и смотрела бог знает куда — как будто на стоящие напротив дома, но домов этих, если честно, она не видела.

— А все-таки?

Татьяна достала картошку, нож, пододвинула к себе ведро — поставила его между ног и начала (чего время попусту тратить?) чистить картошку на ужин.

— Знаешь, что я поняла? — вопросом на вопрос ответила Наталья.

— Что?

— Что все-все люди обманывают друг друга! — Наталья развернулась к Татьяне, зрачки ее блестели, как два черных антрацитовых уголька.

— Ого! — Татьяна оторвалась от картошки, подняла на Наталью глаза, улыбнулась.

— Ты думаешь: я просто маленькая еще? Что я просто дура, да? — в упор спросила Наталья.

— А ты меня сейчас обманываешь?

— Зачем это?!

— Ну вот видишь! Значит, не все обманывают друг друга. Ты же не обманываешь?

— Да я не об этом, Тань. Я серьезно! Ты что, хочешь все свести на шутку? Считаешь, что я не доросла до таких разговоров?

— Может, и не доросла. Не знаю… — печально проговорила Татьяна.

— Вот скажи: есть на свете любовь?

— Есть, — ответила очень просто, буднично Татьяна. — Должна быть.

— Есть или должна быть?

— И есть. И должна быть.

— Нет, что у вас за манера говорить обтекаемые, хитрые, двусмысленные фразы. Ну почему вы такие все? Почему?!

— Я сказала тебе то, что думаю.

— А вот я думаю, что никакой любви нет! И все вы только лжете, говоря о ней. Любовь, любовь! Где она? Покажи мне ее в жизни! В реальной жизни, а не на словах, не в мечтах!

— Садись-ка лучше рядом, вместе оно веселей картошку чистить.

— Чего-чего? — растерянно и подозрительно проговорила Наталья.

— Любовь — в детях. Вот что я тебе скажу. Будешь помогать чистить или нет?

— Ну да, в детях, как же! — Наталья взяла нож, подсела к Татьяне, подхватила картофелину. — Вон Анатолий твой — обманывает тебя, а ты все ждешь его, ждешь… Это, что ли, любовь? Обманывать и надувать друг друга — вот, значит, что такое любовь?!

— Станешь взрослой, женщиной, — сама все поймешь.

— Да я что, маленькая сейчас? Ты посмотри на меня внимательней, посмотри, посмотри! — Наталья кончиком пальца чуть подняла подбородок Татьяны вверх — глаза их встретились: горящие печалью глаза одной и печальные тусклые глаза другой. — Нужно что, специально отдаться кому-нибудь, чтобы понять всю вашу премудрость?! Ложь вашу?!

— Не говори глупости.

— А тогда почему никто не говорит со мной серьезно? Почему все увиливают от простых и ясных ответов?

— А тебе не приходило в голову, что, может, и нет на свете простых и ясных ответов? Никто не увиливает, просто каждый думает сам по себе, каждый ищет собственные ответы на жизненные вопросы.

Несколько секунд Наталья озадаченно смотрела на Татьяну.

— Ну что, сбежали от меня? — Из комнаты к ним вышел Андрюшка.

— Иди, иди к себе, — сказала Татьяна.

— А я крепость построил! — гордо сообщил Андрюшка. — Посмотри, мама!

— А пушки построил? Нет? Ну вот, что ж у тебя за крепость — без пушек! Без пушек крепость сразу враги захватят.

— Ну да?

— Точно.

— Сейчас пойду пушки делать… — Андрюшка важно запыхтел и отправился в комнату. — А не обманываешь, мама? — обернулся он в дверях…

— Чего?

— А что без пушек крепость захватят?

— Фильм про Суворова видел? Как он там Измаил брал?

— Видел.

— Ну вот. Чего тогда спрашиваешь…

— Ладно. Пошел. — Андрюшка посуровел. — Счас я такие пушки построю!.. Сразу стану чемпионом мира по пушкам!

Некоторое время сидели молча, чистили картошку. Наталья вздыхала.

— Знаешь, что мне папа сказал? — спросила она у Татьяны. — Что он больше никогда к нам не вернется.

— Кто его знает, как еще жизнь сложится… Ничего нельзя угадать наперед.

— Я знаю: он не вернется. Он разлюбил нас. Я поняла: никакой любви у них с мамой не было. Один обман. И я у них родилась просто так. Случайно. Родилась — и все. И никому это не нужно…

— Что-то ты много философствовать стала…

— Хочешь, скажу тебе честно?

— Ну?

— Мне жить не хочется, Тань! Честное слово!

Татьяна быстро окинула взглядом Наталью — такая чистая, юная, свежая, — господи, какие глупости! — и неожиданно рассмеялась (как она позже корила себя за этот смех, за самоуверенность, за черствость):

— Да ты посмотри на себя! Ведь цветешь вся! Еще тыщу лет тебе жить и жить.

— Вот и ты… тоже не понимаешь меня, — грустно проговорила Наталья. — Я им одно — они мне другое. Какой-то заколдованный круг…

Эта женщина, Тамара Васильевна, явилась как снег на голову — примерно через полгода после свадьбы Татьяны с Анатолием.

В квартире (а жили они тогда у родителей Анатолия) Татьяна была одна.

Раздался звонок, Татьяна открыла дверь, стоит женщина, на руках ребенок.

— Здравствуйте. Анатолий Ефимович Мельников здесь проживает?

— Да, здесь. Здравствуйте.

— Ну, нашла наконец голубчика! — вздохнула обрадованно женщина. — Можно пройти?

— Да, конечно… пожалуйста… Только… кто вы?

— Ой, девушка, милая, все расскажу. Дай сначала пройти, ребенка перепеленать надо. Мокрющий, как иуда. — И улыбнулась Татьяне заговорщически, почти как своей.

— Проходите, проходите, — сразу забеспокоилась Татьяна. — Вот сюда. Давайте я подержу. — Она подхватила ребенка на руки: — О, тяжелый какой! — И улыбнулась. — Они что, все такие тяжелые? — спросила наивно. — Раздевайтесь, раздевайтесь… И тапочки наденьте — пол прохладный.

— Кто их знает — все, не все… — ответила женщина. — Всех-то рожать не приходилось. Одного вот родила — и того сдуру.

— Ой, зачем вы так! — обиженно — за ребенка — воскликнула Татьяна.

— Ничего, скоро поймешь зачем, — обещающе проговорила женщина. — Меня Тамарой Васильевной зовут. Можно просто — Тамарой. А тебя?

— Татьяна.

— Ну что, Татьяна, куда пройти можно? Перепеленать его надо, иуду.

— Да вот сюда, сюда. Вот здесь наша комната…

Тамара Васильевна положила ребенка на стол, развернула одеяло, пеленки. Сказала разозленно:

— Ну, как всегда. — И к Татьяне: — Ванная есть?

— Есть.

— Надо подмыть сначала. — Подхватила его, полуголого, в одной распашонке, на руки, как бы навалила тельце себе на грудь, понесла в ванную.

Татьяна опередила ее, пустила струю теплой воды:

— Не горячая?

— Сойдет, — безразличным тоном ответила Тамара Васильевна (она была лет на семь-восемь старше Татьяны). — Не барин… — Она ловко, в несколько движений подмыла малыша и хотела вот такого, мокрого, нести в комнату, но тут Татьяна сорвала с крючка чистое полотенце, протянула ей. — Не жалко? — усмехнулась Тамара Васильевна.

— Да что вы! — вспыхнула Татьяна.

— Ну-ну… — И, обтирая ребенка, Тамара Васильевна продолжала насмешливо смотреть на Татьяну; та смутилась. — Если не секрет, ты кто Анатолию будешь?

— Жена.

— Жаль, — сказала (все так же насмешливо) Тамара Васильевна. — Я думала, может, хоть сестра.

— Почему жаль? — не поняла Татьяна.

— Не «почему — жаль», а тебя — жаль. Такая молоденькая — и уже влипла… — И как ни в чем не бывало пошла из ванной в комнату.

Татьяна отправилась следом, ничего не понимая, уязвленная и удивленная: да кто она, эта Тамара Васильевна?

В комнате Тамара Васильевна кивнула на свою сумку:

— Достань-ка оттуда пеленку.

Татьяна послушно достала.

— Теперь расстели. Да не так, углом… Во, молодец, усвоила! — похвалила тут же. — А чего, скоро пригодится. Так что не дрейфь…

Татьяна ничего не понимала. И почему-то больше всего боялась, как бы не вернулась Эльвира Аркадьевна, мать Анатолия: она пошла по магазинам — самое любимое ее занятие.

— Значит — смотри, — учила Тамара Васильевна. — Берешь сначала подгузник. Вот так. Подворачиваешь. Потом пеленку. Потом еще одну — байковую. Вот так, углом. А потом, если на улицу, заворачиваешь его в одеяло. Усвоила?

— Ага, — кивнула Татьяна.

— Не «ага», а «спасибо, Тамара Васильевна!». — И опять усмехнулась.

— Спасибо, — покорно поправилась Татьяна: ей-богу, она ничего не могла взять в толк, будто в столбняке каком-то была.

— Молоко в доме есть?

— Есть. Кажется, есть, — ответила Татьяна.

— Молоко, учти, должно быть в доме всегда. Всему вас учить надо… Пошли на кухню.

Пришли. Татьяна заглянула в холодильник. Молоко, к счастью (да к счастью ли?!), было.

— Алюминиевая кастрюля есть? Молоко надо в алюминиевой разогревать, чтобы не пригорало. Поняла?

Татьяна пожала плечами, порылась в шкафу, достала алюминиевую кастрюлю. Чиркнула спичкой, зажгла газ, поставила на плиту молоко.

Ребенок завозился на руках Тамары Васильевны, захныкал, открыл глаза.

— Вишь, почуял. Проголодался, иуденыш…

Не очень-то Тамара Васильевна была любезна с ним.

— Как его зовут? — спросила Татьяна.

— Зовуткин, — хрипло и весело рассмеялась Тамара Васильевна. — Зовутка Зовуткин! — повторила, и было видно, как ей в самом деле смешно и весело. — А так вообще-то Андрей… В общаге у нас, где Анатолий-то жил, был у него сосед, Андрей. Хороший мужик, молчун. Думаю: не-е, Толька не заслужил, чтоб его именем пацана величать, пусть Андрюхой будет, молчуном. Все меньше мороки.

Закипело молоко.

— Теперь вот что… слей его в тарелку… глубокую… быстрей остынет… И принеси у меня из сумки бутылку с соской.

Татьяна сделала все, как велела Тамара Васильевна. Когда стали кормить Андрея, он чавкал, как взрослый, и, главное, все косился на Татьяну, как будто боялся, что она возьмет и отберет у него бутылку.

— Ишь, не привык к тебе еще… Чуешь — иудин взгляд?

Татьяна не очень поняла вопрос, сказала:

— Да нет, он хороший. Смешной какой-то…

— Они сначала все хорошие. А потом с ними наплачешься. С мужиками этими.

— Как это? — Татьяна растерянно улыбнулась.

— Да вот так. Сначала они врут — а потом еще и обманывают.

— Не понимаю… Странная вы какая-то.

— Будешь странной… Я, между прочим, Анатолия предупреждала (это чтоб между нами сразу все ясно было, — добавила она как бы в скобках): гони полсотни — и твое дело сторона. А он что?

— Что? — Татьяна поддерживала разговор, а сама и не понимала, о чем речь.

— А он мне кукиш с маслом. Говорит: другие бабы пятеркой обходятся — обойдешься и ты, не принцесса. Ладно, я не принцесса, допустим, но за пятерку гробить свое здоровье я не согласна.

— Как это?

— Это кто аборты делал — тем, может, за пятерку в больнице сподручней делать. А я ни разу еще. Я говорю: чтоб по знакомству сделали да чтобы с обезболиванием — полсотни нужно. Любил, говорю, Толя, кататься — люби и саночки возить. А он что?

— Что?

— А то, говорю же тебе, — кукиш с маслом, да еще в кармане! Ладно, говорю, Анатолий батькович, или как там тебя, кобель патлатый, пожалел полсотню — как бы о большем не пожалел! И вот, как видишь, привезла…

— Кого?

— Сына. Принимайте теперь дорогого гостюшку! Думаю про себя, усмехаясь: ну, посмотрю на них, на Тольку этого, на родителей его, а может, и на жену, если завелась. Ох, погляжу!..

— Так вы хотите сказать… — забормотала Татьяна (наконец-то до нее стало доходить), — что Андрей — сын… Анатолия?

— А то чей же еще? — горделиво и даже как бы издевательски усмехнулась Тамара Васильевна.

— Да откуда? — воскликнула пораженно Татьяна.

— Ты чего, маленькая, что ли? Откуда! Да все оттуда. Отсюда, — похлопала себя по животу. — Откуда же…

— Ничего не понимаю… — Татьяна во все глаза смотрела на Тамару Васильевну. — Объясните… откуда вы?.. кто вы?..

— Сначала вот что… Вишь, он заснул, куда его уложить можно? Сюда можно? — И показала глазами на широкую супружескую кровать.

— Можно, — машинально кивнула Татьяна.

Тамара Васильевна уложила было Андрея на кровать, но вдруг, стоя над ним вполнаклона, спросила:

— Клеенка есть? — Лицо у нее, когда она обернулась к Татьяне, было красное, неприятное.

— Зачем?

— Вот тоже мне — зачем! Под себя сделает — стирай потом.

Татьяна сняла клеенку со стола, подстелила под простыню.

— Ну, иуда, теперь спи спокойно, — сказала Тамара Васильевна. Прикрыла сверху одеялом, подоткнула его в ногах. — Теперь часа на два, не меньше, — И тут же, без перехода, к Татьяне: — Значит, говоришь, объяснить тебе, кто такая и откуда?

— Да, объясните… — кивнула Татьяна.

— Город Благовещенск — слыхала такой?

— Да, конечно. Это, кажется, на Дальнем Востоке?

— Точно. На Амуре стоит. Смотри-ка, слыхала. А я думала, вы тут и не слышали о нас. Небось представляете, сидим там, точно в норах. А у нас нет — у нас воля, простор. Тебе и не снилось!

— Не снилось никогда. — Кажется, Татьяна даже хотела съязвить, сказать эти слова колко и ядовито, но ничего у нее из этого не получилось.

— Ну вот, приехал Толька — и я, как говорится, влипла.

— Куда приехал? Когда?

— Да когда… Андрюхе четвертый месяц теперь, да накинь еще девять месяцев, да плюс четыре кантовался он у нас, Толька твой… Выходит, года полтора уж будет…

— Да зачем он приезжал-то?

— А зачем они приезжают, мужики? Установки монтировать да баб портить. Больше незачем.

— А вы сами… вы-то как же?

— Не-е, я не против. Я это дело люблю. Но когда я залетела, я говорю: любишь, Толя, кататься — люби и саночки возить. Гони полсотни — и разошлись, как в море корабли… Не дал!

— Ну и…

— Ну и родила. Полсотни пожалел — смотри, говорю, дорогой товарищ, как бы о большем потом не пожалеть!

— А он?

— А чего он? Он укатил. У него таких, как я, в каждом городе небось навалом, где они муру свою монтируют да баб портят. Укатил — а я, вишь, тут как тут. Да еще с довесочком. Издалека. Аж с самого Амура, с Благовещенска. Знаешь, как Благовещенск-то расшифровать? То-то, не знаешь. А дело простое — Благая Весть, — поняла? Вот вам и Благая Весть моя — примите, не взыщите!

— Но что же вы хотите?.. И неужели Анатолий…

— А ты думала, милочка, если он мужик, то какой он? Он на то и мужик, чтоб врать да обманывать, а мы на то и бабы, чтоб страдать да проклинать их!

— Ну почему, почему вы так говорите? Вообще… откуда вы… зачем… я не понимаю… Не понимаю! — Татьяна обхватила лицо руками.

— Вот то-то и оно — мужикам утеха, а нам слезки… Ему небось и с тобой хорошо, и с другой, и со мной неплохо было, а мы все, как дуры, в плач ударяемся… Учить их надо, мужиков, о-ох, учить! — Тамара Васильевна выразительно, с хрустом сжала кулак, повертела им перед лицом Татьяны, словно показывая: видишь, мол, как из мужиков надо сок выжимать?!

— Неужели же это правда?!.

— А то не правда? Погоди, еще не такую правду узнаешь… Толька-то где, на работе?

Татьяна кивнула:

— На работе. Вечером придет, часам к семи. Если не задержится.

— И то хорошо — не в командировке. Ну, голубчик, он у меня попляшет, он у меня сбацает кадриль!.. А теперь, значит, вот что. Магазин у вас далёко? Где продукты продают?

— Да нет, рядом. За углом нашего дома, направо.

— Вот это хорошо! Я, значит, так: быстрехонько в магазин смотаюсь, куплю там кой-чего, а ты Андрюху пока покарауль… Идет?

Татьяна — делать нечего — кивнула.

Тамара Васильевна быстро поднялась со стула, подхватила сумку, в одну секунду оделась и, уже выходя из квартиры, повернулась к Татьяне:

— Ты, главное, не дрейфь!

— Да я… — начала было Татьяна, хотя и не знала, что хотела сказать.

— Ты еще свое возьмешь, у тебя Толька, мамки, папки, няньки… А мне, сеструха, жизнь догонять надо! Мне такси огоньком мигает!

— Какое такси?

— Э, да что с тобой говорить! Пошла я! — И, хлопнув дверью, чуть ли не побежала по лестнице вниз.

Прошла, наверное, минута, как раздался звонок.

«Забыла, видно, чего-нибудь…» — подумала Татьяна, щелкнув замком. В дверях, к удивлению Татьяны, стояла Эльвира Аркадьевна: Татьяна даже немного подзабыла о ней.

— Что это ты так на меня смотришь, милочка? — спросила напевно Эльвира Аркадьевна.

— Ой, я думала, это Тамара Васильевна!

— Какая еще Тамара Васильевна? — Впрочем, вопрос этот Эльвира Аркадьевна задала машинально, в сущности ей было все равно, кто такая эта Тамара Васильевна.

Вообще все знакомые Татьяны были глубоко безразличны ей, вызывала досаду, пожалуй, одна только Анна Ивановна — так называемая «мама Нюра» Татьяны, — о господи! Заявлялась она к ним, правда, редко, но уж когда заявлялась, Эльвиру Аркадьевну брала настоящая оторопь: не знала, что сказать и что сделать, — так ее шокировал и внешний вид «мамы Нюры», весь облик ее, и слова, и особенно — пристрастие «к рюмочке», о чем «мама Нюра» неизменно давала понять: «Бегу мимо, думаю: ой, чтой-то у поясницу стрельнуло, дай, думаю, к сродственничкам забегу, может, у них лекарство какое есть…» Наливали ей, конечно. Но однажды, когда все это происходило при Анатолии, он крепко взял «маму Нюру» за плечи: «Вот что, дорогая Анна Ивановна, у нас тут не распивочная, и приживалки нам не нужны… В гости прийти — пожалуйста, всегда будем рады, а смотреть на нас, как на пивную, не надо. Нехорошо. Неэтично. Вам понятно, дорогая Анна Ивановна?» (Татьяны при этом не было.) С тех пор «мама Нюра» боялась Анатолия смертным страхом, на глаза ему старалась не попадаться. А Эльвира Аркадьевна, разумеется, гордилась сыном: так мягко, тактично и в то же время доходчиво объяснил склонной к выпивке женщине ее главное заблуждение, от которого просто в трепет бросает порядочных людей…

— Так кто она, эта Тамара Васильевна? — опять же машинально переспросила Эльвира Аркадьевна, не слыша ответа замешкавшейся Татьяны.

— Да я сама не знаю… — пожала плечами Татьяна.

Сняв пальто, шляпу, шарф, надев тапочки, накинув халат, Эльвира Аркадьевна только после этого подняла в удивлении изогнутую бровь:

— Как это — сама не знаешь, милочка? А говоришь — ждешь какую-то Тамару Васильевну?

— Да не жду я ее… Она сама приехала… Андрея вон оставила, а сама в магазин ушла… Я думала, это она вернулась.

Эльвира Аркадьевна, наверное, с минуту смотрела на Татьяну строго и внимательно. Потом вздохнула, как будто разговаривала с обреченной (она никогда не одобряла выбора Анатолия, но, зная его упрямый и необоримый характер, скрепя сердце была вынуждена согласиться на его брак: ах, господи, детдомовскую пожалел, да всех-то разве пережалеешь, милый?!):

— Впрочем, все эти ваши дела меня не касаются… Хотя нет, постой… ты сказала — Андрей… это еще кто такой?

— Сын Тамары Васильевны.

— Так. Сын. Понятно. Ну что ж, — И, подхватив сумку, доверху набитую всякой всячиной, Эльвира Аркадьевна важно направилась в сторону кухни.

Заплакал Андрей.

Татьяна бросилась в свою комнату, Эльвира Аркадьевна приостановилась, поставила сумку на пол, задумалась, удивленно изогнув бровь, и пошла следом за Татьяной. В комнате, где Эльвира Аркадьевна увидела на кровати ребенка, в удивлении изогнулась и вторая ее бровь.

Татьяна, чтобы успокоить Андрея, слегка покачивала панцирную сетку. Не помогало: Андрей, с закрытыми глазами, продолжал не то чтобы плакать, а хныкать.

— Что делать-то? — спросила растерянно Татьяна.

— На руки его надо, — первое, самое искреннее, что пришло в голову, ответила Эльвира Аркадьевна, и позже — и даже много позже, когда она вспоминала этот момент, собственные ее слова удивляли Эльвиру Аркадьевну.

Татьяна послушно подхватила Андрея на руки (она бы сделала это раньше, да не знала, правильно ли так будет), и вдруг Эльвира Аркадьевна сказала:

— Дай-ка я сама…

Татьяна протянула ей ребенка, Эльвира Аркадьевна прижала его к груди и, приговаривая: а-а-а, а-а-а, баю-баюшки-баю, — стала расхаживать по комнате, слегка покачивая Андрея на руках.

— А какой хорошенький… правда, Танечка? — «Танечкой» она очень редко называла сноху, чаще — «милочкой», так что поразительны были и сам вопрос, и эта «Танечка». И Татьяна ничего не ответила — растерялась, только удивленно взглянула на Эльвиру Аркадьевну.

Ребенок успокоился, то ли пригрелся около груди, то ли убаюкал его ласковый голос, но он затих, слышно было только его мерное — довольно забавное — посапывание. Эльвира Аркадьевна еще немного походила по комнате, после осторожно положила Андрея на кровать, постояла над ним, ожидая — заплачет или нет? Он мирно спал; тогда она прикрыла Андрея одеялом, подоткнула его, как и прежде, по бокам.

— Да, славный мальчуган, — проговорила Эльвира Аркадьевна с улыбкой. — Куда, говоришь, ушла его мама? Как ее… Тамара Васильевна?

— В магазин.

— Ах да, в магазин. Ну что ж… — И, как недавно, хотела было уже пойти на кухню, разбирать продукты, но тут вспомнила: — Да, а кто же она все-таки, эта Тамара Васильевна?

— Да я сама не знаю, — повторила свои прежние слова Татьяна.

Эльвира Аркадьевна на этот раз улыбнулась:

— Ты шутишь, конечно, Танечка?

— Нет, ей-богу, не знаю. Она говорит, приехала из Благовещенска. Это город такой на Амуре. Спрашивает: здесь проживает Анатолий Ефимович Мельников? Я говорю: здесь. Ну вот, обрадовалась она, и нашла его!

— Странно… Может, она знакомая какая-нибудь Толика?

— Да, знакомая.

— Она что же, хочет остановиться у нас?

— Не знаю.

— Что-то я ничего от Толика не слышала о такой знакомой. Откуда, говоришь, она? Из Благовещенска?

— Да.

— Вроде он там действительно бывал… да, да, вспоминаю, года два назад… в командировке. Но что-то он ни о какой знакомой не рассказывал.

— Я тоже ничего о ней не слышала.

— Знаешь что, Танечка, пойдем-ка на кухню. А то еще разбудим малыша своим разговором…

Они пришли на кухню, Эльвира Аркадьевна стала освобождать сумку от покупок, Таня предложила:

— Давайте я помогу?

— Да, милочка, помоги, пожалуйста. — И когда стали вместе сортировать продукты, раскладывать по пакетам, убирать что-то в морозилку, что-то просто по разным секциям холодильника, Эльвира Аркадьевна спросила у Татьяны: — Она какая из себя?

— Да так, ничего. Симпатичная. Старая только.

— Как старая? — удивилась Эльвира Аркадьевна.

— Ну, лет двадцать семь — двадцать восемь.

Эльвира Аркадьевна улыбнулась, даже усмехнулась:

— Какая же это старая, милочка? Птичий возраст…

— Почему «птичий»?

— Да потому что в такие годы можно еще ой как далеко улететь, ой к каким берегам прибиться… — И без перехода: — Значит, она не говорила, что хочет у нас остановиться?

— Она спросила только, когда придет Анатолий.

— Значит, наверняка его знакомая.

— Да, знакомая. — Татьяна отвечала коротко, односложно, как будто была в странном гипнозе: чувства и мысли были у нее вялы, невнятны.

— Она тебе сказала об этом?

— Да, она сказала: Андрей — это их сын.

— Чей сын?

— Ее и Анатолия.

Эльвира Аркадьевна посмотрела на Татьяну как на умалишенную:

— Да ты думаешь, что говоришь?!

— Она так сказала.

— Что она сказала?! — Эльвира Аркадьевна медленно опустилась на краешек стула.

— Она сказала: принимайте, мол, дорогих гостей. Хочу, говорит, на Анатолия посмотреть, на родителей его и жену, если есть она у него. И сына показать.

— Нет, ты в самом-то деле, милочка… ты в своем уме?

— Я сама чуть в обморок не упала.

— Да неужели ты поверила, что это все серьезно?!

— Я не знаю, она сказала…

— «Она сказала, она сказала»… — стала наливаться раздражением Эльвира Аркадьевна. — Да кто — она?! Где она?!

— Она, Тамара Васильевна. Она в магазин ушла…

— Нет, ей-богу, спятить от тебя можно… — Эльвира Аркадьевна смотрела на Татьяну как на восьмое чудо света. — К тебе завтра придут, скажут, ты родилась, милочка, от верблюда, ты и поверишь?

— Не поверю. — Татьяна даже обиделась. Отвернулась слегка.

— Почему же ты поверила этой нелепице? Как это у Анатолия может быть сын от какой-то Тамары Васильевны?

— Вы сами сказали, он бывал в Благовещенске.

— Ну и что?

— А Тамара Васильевна из Благовещенска. Они там встретились, Тамара Васильевна влюбилась в него. Она сказала: хотела аборт сделать, но Анатолий денег не дал, пожалел.

— Господи, какая чепуха! При чем здесь деньги?!

— Она говорит, ей нужно было пятьдесят рублей. Анатолий не дал. Не принцесса, говорит, и за пятерку сделаешь, как все.

— Господи, какая пошлость! Неужели можно поверить во всю эту галиматью?!

— Я не знаю. Она так сказала, Тамара Васильевна… — Татьяна продолжала разговаривать с Эльвирой Аркадьевной как во сне: у нее было ощущение, будто что-то сдвинулось в мире, покосилось, готово рухнуть, и спастись от катастрофы невозможно.

— «Тамара Васильевна, Тамара Васильевна»… — передразнила Эльвира Аркадьевна. — Какая она тебе Тамара Васильевна! Это просто шлюха какая-то, интриганка, вымогательница, а ты тут заладила… Вот пусть она только придет из магазина! Я ей покажу — «сын»! Она у меня живо поймет, где она и с кем имеет дело! Да я ее в милицию, под суд отдам! Придумать такое — явиться к нам в дом. Шантажистка! Пусть только вернется, пусть только придет… я ей! да я ей!..

После похорон Натальи Феликс остался жить у Надежды.

Это случилось само собой, непроизвольно, представить что-то иное было просто невозможно, нереально. Наталью похоронили — и как Феликс мог уехать от Надежды? Как он мог оставить ее одну? Вечерами, похожие на старика со старухой, они сидели рядом на тахте, прикрыв ноги теплым одеялом, как пледом (почему-то их все время знобило, хотя в комнате было тепло), и, почти не разговаривая друг с другом, смотрели телевизор, мало что понимая и мало что слыша из того, что там происходило. То есть они видели и слышали, конечно, но не могли сосредоточиться на восприятии, мысль все время уводила куда-то в сторону, бродила в запределье реальности, однако ни Феликс, ни Надежда не признавались в этом, они вообще почти не разговаривали, только сидели, смотрели и слушали, а думали между тем бог знает о чем… Они до сих пор не могли уяснить того, что случилось, и эта неуясненность, недопонимание были не только мучительны, но словно парализовали их волю и душу.

В таком же состоянии уходили они и на работу. Надежда, естественно, и думать забыла о кино, о том, что собиралась увольняться из НИИ, как будто недавние ее намерения были не в этой, а в какой-то другой жизни, а если и в этой, то не у нее, а у кого-то другого. Все в отделе проявляли к Надежде внимание и чуткость, много не разговаривали с ней, тем более ни о чем не расспрашивали, чтобы, упаси боже, лишний раз не упомянуть имени Натальи, и Надежда чувствовала себя как в вакууме, этот вакуум был ей желанен, но он был мучителен, но хоть не так, как если бы с ней разговаривали, тормошили, дергали по пустякам…

Нет, невозможно было смириться со смертью Натальи, нельзя было понять, почему, как и зачем это случилось… Это было выше понимания Надежды.

Но ведь что-то нужно было и делать в НИИ, хоть какую-то работу, и Надежда, тупо смотря на схемы и чертежи, пыталась водить остро отточенным карандашом по линиям графиков, искала неувязки, неточности, несовпадения и, сколько ни искала, ничего не могла обнаружить, перед глазами стояла пелена, готовность вот-вот заплакать, но она крепилась, просто сидела, тупо смотрела на схемы, водила карандашом и в конце концов, измучившись и измучив своим видом всех в отделе, аккуратно расписывалась, ставила число и передавала бумаги техреду Аде. Надо сказать, иногда, сама того не ожидая, Надежда прислушивалась к тому, о чем вполголоса говорили женщины в отделе, и именно Ада больше других раздражала Надежду бесконечными претенциозными разговорами: превозносила мужчин Кавказа, доказывая (впрочем, с ней никто и не спорил), что истинные мужчины — только они, а все остальные просто пшик, пустое место. Надежда никак не могла понять, как можно говорить всерьез о всех этих глупостях после того, что случилось, после того, как нет больше на свете… дальше она не могла думать, закипали слезы, но Надежде не хотелось лишний раз плакать на людях, и она как бы затыкала уши, останавливала мысль и снова сидела словно в сомнамбулическом состоянии…

Отрадней всего было видеть Люсю, потому что искренность ее сопереживания была неподдельна и, самое главное, в меру. Всегда замотанная и вечно спешащая, Люся в первый день, когда Надежда вышла на работу, обняла ее, прижала голову к груди, погладила, прошептала: «Ничего, даст бог, еще дети будут… у меня вон их трое, ты же знаешь…» Именно Люся, а не кто-то другой, могла заплакать в эту минуту, потому что у нее, единственной из женщин отдела, росли двое близнецов-сорванцов и девочка, она-то знала, могла представить, что такое потерять хотя бы одного из них, но Люся не заплакала, не стала лить слезы, как Ада с Зоей, а приободрила, что ли, приласкала, и Надежда почувствовала к ней благодарность вперемешку с нежностью и какой-то щемящей сердце грустью. Во все последующие дни, когда Люся прибегала на работу, она относилась к Надежде так, как будто с той ничего не случилось, и это было, наверное, высшей ее мудростью, которую Надежда, правда, оценила и поняла гораздо позже. Любовь к детям, заботы и поглощенность ими делали Люсю совершенно не похожей ни на кого в отделе, она выглядела хуже, была дурней многих на вид, но в облике ее, в глазах, в движениях светилось счастье, уверенность в себе, вера в правильность своей жизни, в единственность и непреложность ее хода… Как была благодарна Надежда судьбе, что есть в отделе такой человек, и, думая иногда мыслями Натальи, смотря на происходящее ее глазами, она догадывалась, что, будь Наталья жива, ей бы тоже понравилась одна только Люся, в ней была вера, правда и любовь, никакого кривляний и жеманства Ады, никакого озлобления и мужененавистничества Зои.

Надежда знала: Зоя за глаза обвиняет во всем случившемся Феликса. Не только догадывалась, но знала наверняка, потому что раза два, входя в отдел, слышала ее злобные шипящие реплики: «Не брось он Надьку, разве бы она повесилась?!» И еще раз: «Все они, мужики, такие! Добиться своего — потом в кусты. А из-за них люди вешаются…»

У Надежды при этих словах возникало странное состояние — глубокий внутренний протест. Не только потому, что Зоя в таких вещах ничего не понимала и не могла понять, а по гораздо более сложной, почти необъяснимой причине. Пусть нет Натальи, она погибла, но ни у Надежды к Феликсу, ни у Феликса к Надежде не появилось ненависти, ненависть и отчуждение были раньше, и раздраженными были раньше, и злыми, и всякими, а теперь — как будто током их ударило, пронзило так, что отныне они не могут быть один без другого, только вместе, и это странно, очень странно, они и сами не в силах всего объяснить, понять до конца. Словно все чуждое и наносное отлетело прочь, все их распри, ссоры и раздоры, бесконечные выяснения отношений, потому что все это может происходить, только когда людям хорошо (хотя им кажется, что, наоборот, все у них ужасно плохо), когда люди здоровы, эгоистичны, жестоки, требовательны и ни в чем не уступают друг другу. Смерть Натальи перевернула их, поставила все на свои места, она раскрыла им, что значила для них дочь в действительности. Ведь пока человек живой, он как бы не значит того, что значит по-настоящему. Цена его познается, только когда он умирает. И цена эта страшная — потому что бесповоротная, и безысходны тоска, и раскаяние, и смирение. Как они были готовы сейчас жить мирно, в любви, в уважении и взаимопонимании! И как не хватало этого прежде! Прежде была жива Наталья, и все они были совсем другие, а теперь словно переродились, и в перерождении этом недостает только одного — самой жизни, ее огня, соков ее и ароматов…

И если Ада претенциозной своей болтовней просто раздражала Надежду, то Зоя, с ее злобными и шипящими репликами, вызывала глубокий протест, похожий, пожалуй, на ненависть… Но хуже всего было с начальником отдела Федором Федоровичем. Розовощекий, жизнерадостный, с неизменной своей шуткой: «Что ни делай, а фрезерный станок, бабоньки, на крыльях не полетит…», он постоянно бодрился в присутствии Надежды, набрасывая на лицо маску этакого разбитного рубахи-парня, нес несусветную чушь, стараясь произвести лишь одно впечатление: мы ничего не знаем о твоем горе, дорогая Надежда, мы не хотим травмировать тебя, мы все такие же веселые, жизнерадостные, сплоченный коллектив, мы еще покажем себя жизни, мы ее скрутим в бараний рог… И всегда хотелось встать и уйти куда-нибудь, зарыться с головой, спрятаться, невыносимы были эти розовые лоснящиеся щеки сорокалетнего балбеса, слова его, скользкие и жирные, и подернутые молодцеватым глянцем глаза, какие бывают у всех бодрящихся тупоголовых мужиков… Иной раз Федор Федорович даже подходил к Надежде, запанибратски похлопывал ее по плечу, говорил важно, как бы с ленцой: «А что это пригорюнилась наша Наденька? Может, ей домой нужно сходить? Или в магазин сбегать? Так мы не против, наш отдел выдержит, наш коллектив такой. Мы сами справимся с работой. А, Наденька? Тебе никуда не нужно?..» — и вновь по-отечески похлопывал ее по плечу.

Однако как бы плохо ни было и какие бы разговоры ни заводились в отделе, Надежде и в голову не приходило теперь увольняться, потому что представить себя среди совсем чужих людей было еще ужасней. Вот так и тянулись дни ее жизни: утром и днем — через пень колоду — на работе, вечером — у телевизора, рядом с Феликсом. Удивительно и то, что они никогда не говорили о Наталье, просто сидели на тахте, укрывшись одеялом, сидели не обнявшись, но рядом и смотрели мерцающий экран, где бог его знает что и показывали, — им было все равно…

Иногда к ним заходила Татьяна. Раньше она редко бывала у них, все больше Надежда или Наталья заглядывали к Татьяне, играли с Андрюшкой, а теперь нет-нет да и постучит в дверь Татьяна. Приходила не одна, конечно, с Андрюшкой, верней — он то прибегал, то убегал, никто его не останавливал: пусть делает, что ему хочется…

Татьяна приходила, потому что ей страшно было тишины, которая царствовала в квартире. В комнате Надежды не стало слышно ни единого звука, кроме телевизора, как будто там все вымерли, — за весь вечер можно не услышать ни единого шороха, ни одного слова. С появлением Татьяны Надежда несколько оживлялась, накрывала на стол, сидели вместе, пили чай, но разговора не получалось, продолжали молча смотреть телевизор. Отчего-то Феликс стал стесняться Татьяны, неловко себя чувствовать, словно приход Татьяны в комнату обличал Феликса в чем-то стыдном и нехорошем, был тяжелым немым укором. Но почему? Ничего такого в Татьяне не было, просто она тянулась к ним, как они тянулись друг к другу: смерть Натальи потрясла ее не меньше, а может быть, в каком-то смысле даже больше, чем их. Спасал всех, конечно, Андрюшка. Он мог запросто, как прежде, забраться к тете Наде на колени, мог начать теребить усы у дяди Феликса, мог пролить чай, разбить чашку, мог зареветь, как белуга, или засмеяться колокольчиком — и приходилось реагировать на его жизнь, невольно в комнате начиналось движение, что-то происходило, что-то куда-то двигалось и перемещалось. Но выбегал из комнаты Андрюшка, и все снова погружались в молчание, как в трясину: не представляли, о чем можно говорить, смотрели на экран, смотрели тем более внимательно и отрешенно, что на телевизоре стоял большой портрет Натальи в легкой, будто посеребренной, металлической рамке. Портрет был темноват; делали его по специальному заказу — пересняли сначала с маленькой фотографии, а уж потом увеличили; получилось несколько контрастно, появилась дополнительная глубина и особая резкость черно-белого фона: Наталья была как живая, грустная, но одновременно и легко улыбающаяся, можно сказать — грустно-улыбающаяся, в то же время во взгляде ее, в темных глазах было какое-то незнакомое им отчуждение, отрешение, словно она, Наталья, давно знала, что с ней случится. Часто, сидя на тахте, они не столько смотрели телевизор, сколько вглядывались в родное лицо дочери и никак не могли примириться с тем, что больше ее нет на свете. А между тем ее действительно не было…

Татьяна сидела с ними полчаса, иногда больше — около часа, и всякий раз на душе становилось еще тяжелей, чем до прихода; мучиться порознь было трудно, но не легче было мучиться и вместе. Самым изнурительным, конечно, было общее молчание, даже не молчание, а мысль-мука, что ведь надо же что-то сказать, о чем-то поговорить, развеяться, а язык не слушался, любое слово, сказанное вслух, прозвучало бы, как казалось, лживо, притворно, неискренне, и поэтому невозможно было произнести это слово, когда на тебя с телевизора смотрят серьезные печальные глаза Натальи. Татьяна вставала, говорила: «Ну, я пойду…» Надежда кивала: да, да, конечно, Феликс тоже что-то бормотал, спокойной ночи там или до свиданья, и Татьяна уходила, убегал и Андрюшка, а они оставались. Оставались все так же сидеть на тахте, продолжая завороженно смотреть очередную телевизионную передачу…

Утром Феликс, как и Надежда, уходил на работу, но теперь лаборатория потеряла для него всякую прелесть и притягательность. Он не знал толком, винила ли себя Надежда в смерти дочери, но сам он казнил себя последней казнью: да, виноват, и нет ему ни прощения, ни снисхождения. Потому что Наталья приходила к нему, приходила не просто так, а с мукой своей, с болью, а он принял это за блажь, за детский максималистский каприз, отделывался шутками, а то и совсем увиливал от ответа, — но почему? Почему? Потому что не знал, не подозревал, насколько для нее все это серьезно, не хотел понимать этой серьезности; ведь даже разговаривая с Натальей, он не переставал думать о новых лабораторных экспериментах (черт бы их побрал!), о том, что нужно срочно переговорить с начальником опытного цеха, о том, что Сережа Марчик обещал к обеду выточить специальный жиклер для маслопровода, на часах три, а Сережи все нет и нет… и тысячи других мелочей крутились у него в голове, пока он разговаривал в последний раз с дочерью, — почему он не почувствовал ничего? почему не понял? почему не екнуло сердце, не вздрогнула душа? Ну почему? Он приходил в лабораторию и, так же, как дома, часами сидел недвижно за столом, думал, вспоминал, анализировал — да что толку? Поздно было, поздно… Он перебирал все детали, все нюансы последнего разговора и отчетливо понимал (но только теперь!), насколько странна и необычна была Наталья, как сложна и разветвленна была ее мысль, как она билась, эта мысль, о непреодолимый щит взрослой эгоистичной брони отца. Ведь она любила его! Она приходила к нему! Она ждала помощи! А он…

Он сидел за столом, потирая руками виски, которые временами ныли нестерпимой болью, и не знал, где же и в чем найти теперь то согласие с самим собой, которое он тогда так хлестко и риторически назвал человеческим счастьем. А может, и в самом деле счастье человека — в согласии с самим собой, только ему, Феликсу, этого согласия уже никогда не видать в жизни, и значит — никогда не быть ему больше счастливым, никогда не знать успокоения совести; да что значат все эти слова! — когда ему никогда уже не увидеть Натальи, никогда не услышать ее голоса, не поцеловать ее пушистые мягкие волосы, не обнять, не приласкать, ничего! Какая боль, господи!..

И того не понимал еще Феликс, не помнил, не придавал этому значения, как подействовали на Наталью его слова: не вернусь больше в семью! Не вернусь, потому что — поздно, потому что люблю другую женщину… Ведь он не знал, с какими мыслями и чувствами умирала Наталья, и если б мог хоть отдаленно предположить, что так подействуют на нее его слова, разве бы когда-нибудь сказал их?! Тем более что это была  н е п р а в д а — что он любит другую женщину, никакую женщину он не любил, он выдумал ее, чтобы аргумент был сильным и, главное, убедительным, а ведь Наталья в первую же секунду почувствовала это, разгадала его хитрость, но он был опытней, он как-то так сыграл в дальнейшем, сделал такие глаза, изобразил такое на лице, что  о н а  п о в е р и л а. Она произнесла еще тогда: «…ты сказал правду. Я теперь вижу. Когда человек любит, он становится холодным и равнодушным». — «Как это?» — не понял тогда Феликс. «Холодным и равнодушным к тем, кого он любил прежде», — объяснила она. Вот ведь что: о н а  п о в е р и л а, а  о н — о б м а н у л. Потому что жизнь — это всякий раз исключение из правил, можно быть холодным и равнодушным к тем, кого любил, не только потому, что полюбил кого-то еще. Можно просто разлюбить. И будешь холодным, будешь равнодушным, будешь. А она в своих мыслях пошла дальше, ей пришла в голову страшная догадка: если отец любил так много — трех женщин одинаковой сильной любовью, — так, может, он вообще никогда не любил по-настоящему? И все его любови — это ложь? И значит, она, Наталья, — дитя лжи, а не любви, — вот отчего ей так больно, и мучительно, и стыдно жить на свете!

Этих мыслей своей дочери Феликс не знал. Он казнил себя за такую малость — был черствым и глухим, когда Наталья разговаривала с ним в последний раз, не разобрался в ее состоянии, не поддержал дочь в трудную минуту, не приласкал, не обнадежил (все это было так, все было правдой), но все-таки о главной правде он не догадывался: Наталья с неопытным своим сердцем и незащищенной душой судила всю его жизнь (его и матери), и боли от этого суда ей хватило, чтобы совершить безрассудство, которого она уже сама не хотела, когда петля захлестнула горло и нечем стало дышать. Она не хотела умирать! И этого тоже никто не знает, никто не догадывается об этом, записка ее ничего не приоткрывает, а наоборот — всех вводит в заблуждение. Она только хотела попробовать, только испытать, что это такое, только понять…

Однажды, когда Феликс по обыкновению сидел у себя в кабинете, мучительно думая об одном и том же, открылась дверь и вошел Сережа Марчик. В том, что он вошел, ничего странного не было, странным оказалось другое — его нелепый, сбивчивый рассказ, а кроме того — заискивающе-виноватый, так непохожий на него тон. О чем он?.. Феликс вглядывался в Сережу, вдумывался в его слова, но, как и со всеми в разговоре за последнее время, не сразу мог уловить нить рассказа, или просьбы, или извинения, или черт его знает чего — белиберды какой-то…

— Я не хотел, — говорил Сережа, не говорил, а лепетал, — я не думал… Я просто шел, я не придал этому значения, знаете, как это бывает… ну, блажь, думаю, обыкновенная, мало ли, а потом…

— Сережа, мне сейчас некогда. Я занят, — на все это вместе сказал Феликс, тяжело закрыв веки, а затем еще — для большей убедительности, будто думает, — прикрыл глаза рукой.

— Я должен сказать… Это я виноват. Я…

— В чем? — не отнимая руки от глаз, вяло проговорил Феликс.

— Я виноват, что она умерла. Что Наталья умерла…

— Что за чушь? Сережа, иди, мне сейчас не до тебя. — Феликс убрал руку, открыл глаза и посмотрел на Марчика серьезно-начальственным взглядом.

— Выслушайте меня, Феликс Иванович!

— Ну? Говорю же — некогда. Не до тебя…

— Понимаете, мы встретились случайно. Она мне говорит: поцелуйте меня. А я, дурак, говорю: что, прямо здесь, на улице? Она говорит: да. Я думаю: она что, того? Ну и говорю ей… Тогда она мне яблоко протянула. Я ей до этого яблоко подарил…

— Ладно, Сережа, иди. Хватит о Наталье!

— Да вы понимаете или нет, — стал горячиться Сережа, — что если бы я ее поцеловал, то с ней ничего бы не случилось?!

— Да, да, понимаю. Иди.

— Да я в самом деле правду говорю! Может, вы меня за идиота считаете? Если бы я поцеловал…

— Я кому сказал — иди. Иди! — чуть ли не закричал на него Феликс.

— Если бы я поцеловал ее, все могло измениться. С ней, со мной, со всеми! Все могло быть совсем иначе…

Феликс нажал на кнопку звонка. Вошла секретарша.

— Ольга Ивановна, проводите Сергея. И вообще — я занят. Ко мне никого не впускайте.

— Хорошо, Феликс Иванович.

И когда дверь за ними захлопнулась, Феликс с ожесточением и злобой громко сказал: «Идиот!»

И не догадывался, не знал Феликс, что, может, не совсем ерунду говорил здесь Сережа Марчик, потому что кто знает, как бы развивались события, поцелуй Сережа и в самом деле в тот день Наталью…

Анатолий вернулся из командировки рано утром.

Дверь он открыл своим ключом, вошел тихо, Татьяна услышала только слабый щелчок английского замка; услышала, вздрогнула и проснулась. И, конечно, сразу догадалась: Анатолий. Взглянула на часы — шесть часов. Спала Татьяна вместе с Андрюшкой; потный, раскрасневшийся, он разметался по постели, выпростав из-под одеяла руки и ноги. Татьяна приложила к его лбу ладонь: господи, не хватало еще, чтобы заболел, — чего это его так разжарило?.. Но температуры, кажется, не было. Татьяна быстро накинула на плечи халат и только хотела встать с постели, как дверь приоткрылась и в комнату — улыбающийся, свежий, счастливый — на цыпочках вошел Анатолий.

— Привет! — прошептал он.

— Здравствуй, — так же тихо ответила Татьяна и быстро, словно стыдясь чего-то, встала с кровати, поплотней запахнув халат.

Анатолий тут же потянулся к Татьяне, хотел обнять, поцеловать, но она осторожно увернулась, сказала:

— Не надо…

— Ну, как всегда! — усмехнулся добродушно Анатолий, присел перед кроватью на корточки, полюбовался Андрюшкой, сунул ему под подушку игрушечный, отливающий черным лаком пистонный пистолет; Татьяна недоверчиво наблюдала за всем этим со стороны. Анатолий погладил Андрюшку по волосам, взъерошил их, сын недовольно поморщился во сне, пробормотал что-то и отвернулся к стене. — Вырос… — улыбаясь, прошептал Анатолий.

Татьяна ничего не сказала на это.

— Ну, здравствуй, что ли, Танюха!

Но она снова увернулась от объятий:

— Тебе только обниматься… Ребенка разбудишь. — И направилась из комнаты: — Пошли на кухню.

На кухне Анатолий опять попытался обнять ее, но тут уж Татьяна отстранила его более сурово:

— Ну, хватит, хватит. Нечего комедию ломать. Есть будешь?

— Путь к сердцу мужчины — через его желудок. Так, что ли? — Анатолий и не думал обижаться, был все такой же улыбающийся, добродушный.

— У тебя и сердце есть?

— Целых два. Одно твое, другое — свое.

— А сердца всех своих девок забыл?

— Они — это одно, мы — это другое, — продолжал посмеиваться Анатолий.

— Суп будешь или макароны с мясом?

— И суп буду, и макароны. И побольше, Танюха. Изголодался — не поверишь как!

Татьяна усмехнулась, поставила на газ кастрюлю, села за стол напротив Анатолия.

— Ну, как вы тут? Рассказывай! — Анатолий положил горячую жесткую ладонь на руку Татьяны, она ее тут же убрала.

— Нормально.

— Андрюха не болел?

— Нет.

— Молодец. Ну, а ты как?

— А я на развод подала.

— Ух ты! — рассмеялся Анатолий. — Вот так жена у меня! Свадьбу вместе играли, а разводиться — в одиночку?! — И ведь как смеялся: весело, от души, от всего сердца. Что за натура такая?

— Чего тут смешного?

— А что же теперь — плакать? Эх, погоди, жена, накорми сперва супом, потом убивай до конца.

Татьяна пожала плечами:

— Я серьезно. — Встала, налила суп в тарелку, подала Анатолию. Нарезала хлеб, почистила луковицу, положила перед Анатолием — он любил есть суп вприкуску с луком; ел всегда смачно, аппетитно.

Сидели молча; Анатолий ел, лишь изредка посматривал на Татьяну лукаво-насмешливым взглядом, а она сидела рядом, задумчиво глядя в окно. День начинался тусклый, серый, поздний осенний день.

Анатолий доел суп, отодвинул тарелку.

— А что случилось-то? — спросил будничным тоном.

— Ничего. — Татьяна наложила ему макарон с мясом, подала вилку.

— Что-то у тебя с логикой не в порядке, — съязвил Анатолий. — Если ничего не случилось, почему на развод подала?

— Надоело врать.

— Кому врать надоело?

— Твое вранье надоело. Т ы  мне надоел — лживый и скользкий, как угорь.

— Сравнение, ничего себе! Ты хоть раз угря-то видела?

— Видела. Вот он, передо мной!

Анатолий рассмеялся:

— Пойду в пруд. Буду жить в пруду. Я — угорь.

— Хуже еще.

— Ладно, жена, дай макароны съем — поговорим дальше. Это надо же — на развод подала… — И снова ехидно, язвительно усмехнулся.

Опять сидели, молчали; Анатолий с аппетитом ел, Татьяна смотрела за окно.

— Так… Спасибо! Вкусно. Вкусно готовишь, жена!

— Старалась.

— Вот, старалась. А для кого?

— Для семьи.

— То-то! Для семьи! А я кто у тебя?!

— А ты лжец и подлец. И бабник. Устраивает тебя?

— Меня устраивает. А тебя?

— Мне надоело все. Я сказала уже: подала на развод.

— Нет, погоди, погоди, — Анатолий поднялся с табуретки, налил в чайник воды, поставил на газ. — Подала на развод или еще только собираешься подать?

— Подала.

— И со мной не посоветовалась?

— Ты со мной советуешься, когда из дому пропадаешь? Когда с девками своими гуляешь? Когда дома не ночуешь? Командировки какие-то выдумываешь?

— А что, надо советоваться в таких делах?

— Не знаю, тебе лучше знать.

— А раз мне лучше знать, заявляю официально: в таких делах с женами не советуются.

— Спасибо за откровенность!

— Пожалуйста. Чай будешь?

— Знаешь что? Пошел ты к черту!

— Видишь, раз злишься, — значит, еще не совсем равнодушна ко мне. Еще любишь. Эх, Танюха, Танюха, глупая ты баба, за кого ты меня принимаешь? За сосунка, который поверит в твои басни?

— Я тебе сказала, за кого я тебя принимаю.

— Это ты сгоряча.

— Наоборот. Все хорошенько обдумала. И не надейся, что я шучу.

— А Андрюшка?

— Что Андрюшка? — И сразу сжалось у Татьяны все внутри, напряглось. Заныла душа: вот этого-то она и боялась в разговоре больше всего.

— А Андрюшку куда денешь?

— Андрюшка, естественно, останется со мной, — как можно спокойней ответила Татьяна.

— Гм, естественно… — усмехнулся Анатолий. Поднялся, окатил заварной чайник кипятком, насыпал чаю, залил горячей водой, накрыл чайник полотенцем. — Естественно, да не совсем естественно. Андрюха, он чей сын — твой или мой?

— Он мой.

— Нет, милая, он мой сын. Или ты забыла? Или тебе напомнить?

— Хочешь лишний раз напомнить, что ты подлец? Так я это и без тебя знаю.

— Подлец я или не подлец — это сейчас роли не играет. Вдруг Андрюха возьмет да узнает, что и не мать ты ему вовсе, а?..

— Откуда он узнает?

— Ну, мало ли… вдруг кто-нибудь да скажет ему…

— Кто, например?

— Уж и некому сказать?

— Из хороших людей некому.

— Ладно, повернем вопрос другой стороной. Ты говоришь, что я подлец, а от меня хочешь, чтобы я поступал по-благородному?

— Да.

— Но как подлец может быть благородным? Этот софизм не приходил тебе в голову?

— Ты же не весь подлец. Есть в тебе и человеческое, наверное.

— А в тебе — подлое. Так?

— Не знаю. Может быть. Но я никому не делала зла, никого не обманывала, не изменяла, не выкручивалась.

— Хорошо, я изменял. И изменяю. А почему? Ты спросила себя хоть раз?

— Спроси лучше сам себя. Я в таких делах не разбираюсь.

— Я муж, да. Я отец, да. Но я еще и мужчина. Мужчина! И если жена годами не подпускает меня к себе, я что, должен на стены лезть?

— А почему она тебя не подпускает?! Потому что я не хочу, чтобы я была одной из многих. Или я — или все. Ты выбрал второе, ты всю жизнь лгал, спал со всеми, кто только подвернется, пропадал ночами, а я, как дура, мучилась, ждала тебя, переживала, ты надорвал мне душу, я верила во все святое и чистое, а ты…

— Да пойми ты, я самец, самец! Я…

В этот момент, когда Анатолий повторял: «Я самец, самец!..» — в коридоре показалась Надежда; она все, конечно, слышала, но сделала вид, что слова пролетели мимо ее ушей; зашла на кухню, вялая, сонная, поздоровалась. Даже не удивилась, казалось, нисколько, что вот сидит здесь Анатолий, а давненько уж его не было, давненько…

— Привет, Надежда! Ну, как жизнь молодая? Бурлит и клокочет? — В ответ Надежда взглянула на Анатолия странным каким-то, подозрительным взглядом. А Анатолий продолжал: — Чай будешь? Только что заварил…

— Спасибо. Мы будем у себя. Попозже.

Тут в коридор вышел Феликс, чего уж совсем не ожидал Анатолий.

— О, Феликс! Привет, старина! Сколько лет, сколько зим!

— Здравствуй, Анатолий, — кивнул Феликс и нырнул в ванную. Надежда, взяв кое-что из холодильника, вышла из кухни.

— Феликс-то что, вернулся? — наклонившись через стол, шепотом спросил Анатолий.

— Да, — кивнула Татьяна.

— И шантрапа сразу разбежалась? Ну, киношники там, операторы…

— Да, — кивнула Татьяна. — Теперь они одни.

— Молоток Феликс! Тут такая баба пропадает, а он там киснет.

— Анатолий…

— Что?

— Нет, ладно, ничего. Потом. Пойдем в комнату. Мне кажется, Андрюшка проснулся…

— Да нет, тихо вроде.

— Пойдем, — настойчиво проговорила Татьяна.

А в комнате Андрюшка и в самом деле не спал. Лежал с открытыми глазами и прислушивался к голосам: кто там разговаривает, не отец ли? И когда они вошли, он вылетел из постели как пуля и бросился на шею к Анатолию. Тот подхватил его на руки, поцеловал; подбросил вверх — раз, другой, третий, прижал к шершавой щеке, спросил:

— Ну, вырос тут без меня?

— Вырос! Во какой стал! — Андрюшка поднял над собой руку.

— Да, вымахал… выше папки! А под подушку заглядывал?

— Нет, — помотал головой Андрюшка.

— Эх ты! — Анатолий поставил сына на пол. — Ну-ка скорей смотри! А то вдруг Кашей Бессмертный утащит…

Андрюшка одним рывком откинул подушку и увидел пистолет; глаза у него разгорелись, как у котенка в темноте, зеленым пламенем. Схватил пистолет и сразу: тра-та-та, тра-та-та — очередями. Пистоны щелкали резко, громко — ох и радости было для мальчишки.

— Мам, видала? Пистолет! Настоящий!

— Да, Андрюша. Давай собирайся. В сад опаздываем.

— Да ладно, сегодня можно и опоздать… Ради праздничка! — махнул рукой Анатолий, счастливый, что Андрюхе так понравилась игрушка.

— Андрей, я кому сказала? Живо собирайся! Опаздываем.

— О господи! — вздохнул Анатолий. — Какие педагогические строгости… Ладно, Андрюха, собирайся потихоньку. Нашу маму все равно не переспорить.

Андрей пострелял еще немного, положил пистолет рядом с собой, начал натягивать колготки, поминутно бросая взгляд на подарок: вдруг исчезнет еще куда? Анатолий улыбнулся:

— Не бойся. Не пропадет.

— Я его никому не отдам!

— Ты что, жадный, что ли? — сказала Татьяна. — Смотри, в сад придешь — мальчикам тоже дай пострелять.

Андрей посмотрел на отца жалобными, молящими о защите глазами.

— Вообще-то, Андрюха, мама права. Для пацанов ничего не жалей. Для друзей жалеть — это последнее дело, Андрюха.

— Для друзей, конечно, никогда ничего не жалко, — сказала Татьяна насмешливо.

— Точно, мать.

— Пап, а у нас Наташа умерла! — звонко объявил Андрей. Он хотел сказать что-нибудь такое, что бы удивило отца, и слова у него вышли не то что звонкие, а даже как будто радостные, горделивые.

— Это какая Наташа? — не понял Анатолий. Он подумал: может, в садике кто-нибудь умер?

— Какая… ну, наша Наташа, ты что, не знаешь?

— Нет, — сказал Анатолий серьезно и перевел взгляд на Татьяну.

— Тебе лишь бы языком болтать, — Татьяна в сердцах шлепнула сына по заду.

— Ты чего дерешься? — набычился Андрей. — Я что, неправду сказал?

— Кто это умер-то? — спросил Анатолий у Татьяны. Татьяна некоторое время смотрела на него молча, проворчала недовольно:

— Кто, кто… приехал тут… Твое какое дело? — И вдруг закричала на Андрюшку: — Ты собрался или нет? Долго я тебя буду еще ждать?!

Андрей сразу присмирел, испугался, быстро натянул рубашку, куртку. И тут же не на шутку разозлился Анатолий:

— Что вы тут загадками говорите? Я что, последний дурак у вас? Кто умер, ну?!

— Наталью похоронили. Надину, — неохотно проговорила Татьяна.

— Наталью? Какую? Нашу?.. Соседскую?..

— Да.

— Черт, ничего не понимаю… Как похоронили? С чего? Что случилось-то?

— Да уж случилось… Теперь чего говорить…

— Она письмо написала, — сказал Андрюшка. — И умерла. Мне не дали посмотреть. Сказали, я еще маленький…

— Ну, собрался? Пошли? — дернула его за руку Татьяна.

— Постой, — остановил их Анатолий. — Что произошло-то? Ну, ты можешь по-человечески объяснить?

— Чего тут объяснять? Умерла. Похоронили. А ты тут со своим дурацким чаем к Надежде. «Привет, как жизнь молодая? Бурлит и клокочет?» Пропадал там где-то — вот и пропадал бы дальше.

— Да постой, я же не знал ничего…

— А чего ты вообще знаешь? Что такое совесть, ты знаешь?

— Да при чем здесь моя совесть?

— Совесть твоя, конечно, ни при чем. Она всегда ни при чем! — И, выходя из комнаты, Татьяна хлопнула дверью.

«Ну вот же дуры! Ну что за дуры эти бабы!» — чуть не простонал ей вслед Анатолий.