Самая страшная книга. ТВАРИ

* * *

Максим Кабир

К вопросу зоохоррора

Когда мой друг, замечательный белорусский писатель Дима Костюкевич, предложил мне написать рассказ для антологии, посвященной животным, я услышал тихое, но настойчивое жужжание в той области мозга, что ответственна за фантазию. Жужжание отдалось приятным зудом в пальцы, я не знал, о чем будет моя история, но заранее определился с антагонистом.

Дима создал чат, в котором писатели, авторы ужасов, взрослые мужчины и женщины, сочиняющие тексты о призраках, вампирах и оборотнях, застолбили темы, чтобы животные не повторялись. Александр Матюхин выбрал рыбу, Александр Провоторов – собаку, Дима Тихонов – сов. «Беру пчел», – сообщил я, словно намеревался пасеку открывать. Мы шутили про такс и гусей. Авторы ужасов – те еще юмористы.

В текстовом документе шрифтом Times New Roman я написал слово «Жужжание». На том и застопорился.

Поясню. Зоохоррор – поджанр о столкновении людей с различным зверьем. «Челюсти», «Куджо», «Анаконда», такие штуки. Зоохоррор не предполагает мистику, а мистика всегда была для меня отличным подспорьем. В том смысле, что можно ничего не объяснять: некая кровожадная херня вылезла из болота (могилы, колодца etc) и ну давай бесноваться. У меня совсем немного рассказов без фантастических элементов: «За пределами котьей страны», «Ползущий» – вроде всё. Потому я стал думать об, условно говоря, реалистичной новелле, в которой персонажи, что твои винни-пухи, подвергнутся нападению «клада в надсемействе Apoidea летающих насекомых подотряда стебельчатобрюхие отряда перепончатокрылых» (скопировано из «Википедии»). Полагаю, любой апиолог (человек, изучающий пчел, – термин, подсмотренный в той же «Вики») поднял бы на смех задумку, но… к черту апиологов! Я даже набросал несколько предложений: герои уединяются на даче, но тут… Но тут я понял, что такую же локацию использовал Костюкевич в романе о муравьях-убийцах. Пчелы дразнились, никак не желая опылять цветы моего творчества. В течение нескольких месяцев я периодически открывал документ, имевший лишь название, и прислушивался, не зажужжат ли снова? Закинут в покетбук книги «Повесть о биологии пчелиной семьи» Евгения Васильева, «Пчелы и медицина» Наума Иойриша и «Уж-ж-жасные пчелы» Р. Л. Стайна. Я, без шуток, хотел, чтобы меня укусила пчела (в последний раз такое случалось лет двадцать назад, было больно), но за окнами падал снег, а сроки, отведенные Костюкевичем нам, дедлайнерам, истекали.

Обычно я использую какие-то моменты из личной практики или из биографии знакомых. Я был членом жюри поэтического конкурса, проходившего в задрипанном шахтерском городке, – так появились «Скелеты», дебютный роман. Родственники выселили товарища из квартиры – бытовой инцидент лег в основу «Мух» (в голове тогда тоже жужжало). Но выяснилось, что с пчелами я практически и не сталкивался, не считая нескольких жал, оставленных ими в моей плоти. На коктебельском литературном фестивале поэтессу Женю Чуприну, читавшую стихи, ужалила пчела, и ей пришлось вызывать скорую помощь: шея отекла. Такая себе история, но я готов был схватиться и за нее.

Файл, озаглавленный «Жужжание», мозолил очи. И почему я не выбрал кошек или акул? Почему доверился подлым насекомым?

Ладно, сказал я себе. Займусь читерством. Если я набил руку на мистике, то кто запретил мне включить в сюжет необъяснимые явления? Кэндимен, здоровяк с крюком, был ходячим ульем. Придумаю своего Кэндимена, или Кэндивумен, чтоб не обвинили в плагиате, делов-то! Чудотворцы Зосима и Савватий мне в помощь.

Приведу полностью черновой кусок, который я набросал за полчаса:

«– Папа, папа! – Растрепанная Тоня выбежала из пустой хаты, оглянулась в предрассветных сумерках, заметила движение на пасеке и кинулась через кусты смородины. – Папочка, я так испугалась!

– А чего ж бояться, глупая? – пожилой пасечник улыбнулся разбитыми губами. Левый глаз заплыл – били крепко, ногами. – Не сахарный ведь. До свадьбы заживет.

Взрослая дочь припала к отцовской груди. Легкие саднило – мчалась через все село сломя голову. На рамках в раскупоренном улье копошились пчелы, семья вентилировала леток. Отец отстранился, чтоб подкормить хозяйство сладкой водой из баклажки.

– Сколько их было?

– Двое.

– Зачем же ты открыл, глупый?

– Меда попросили. Как же путников медом вкусным не угостить?

– Что, добавки захотели? – Сердце Тони сжалось.

Пасека тихонько гудела.

– Видать, понравился мед сладкоежкам! Поколотили меня во дворе и пять литров с собой забрали.

– На машине?

– На мопедах. Да черт с ними…

– В смысле „черт“? Это же ограбление! С избиением!

Отец беззаботно махнул рукой.

– Лучше скажи, как ты узнала? Пчелы нашептали?

Тоня медленно кивнула. Не в первый раз ей снились пчелы – желто-черное облако нависало над кроватью, над дремлющей женщиной, и чужие мысли жужжали в черепной коробке: „Газ проверь, воняет“… или „Матери позвони“… или как сегодня: „К отцу беги!“

Нелепица, конечно, откуда пчелам знать, что такое „звонить“, что такое „газ“ – и впрямь поддувающий из трубы?

– Умницы мои. – Пасечник закрыл улей. Поманил дочь в дом. У красного угла она перекисью протирала его ссадины. Отец улыбался смиренно и глядел на старую потемневшую икону, изображавшую двух святых с лукошками в руках.

– Помнишь еще, кто это?

Тоня порылась в памяти.

– Зосима и Савватий.

– Верно. Соловецкие чудотворцы, заступники православных пчеловодов. Раньше на Руси совсем пчел не было, святые их из Египта принесли в тростниковой палочке.

Тоня вспомнила, как семнадцатого апреля, на день Зосимы, ребенком молилась пчелиному богу, как отец обмазывал ее медом и вместе они ели трупики пчел.

– Что случится с теми, кто тебя обокрал? – осторожно спросила она.

Улыбка отца из робкой превратилась в довольную, злую, и Тоне стало не по себе, словно жала вонзились в живот.

– Распухшие, – нараспев произнес отец. – Мертвые на дне оврага, под мопедами своими. Пчелки в рот залезали и кусали за языки. В глотки залезали. В желудки, в легкие, в анусы – и везде кусь делали.

Пасечник захохотал, захрюкал, засучил ногами. Ошарашенная Тоня ждала, пока минует припадок. Периферийным зрением уловила: кто-то смотрит в окно, большой, пучеглазый, мохнатый. Но, обернувшись, увидела лишь облачко пчел в утренней дымке.

И перекрестилась, как папа учил, чтобы пальцы двигались по спирали, будто насекомые летали от плеча к плечу, ото лба к пупку.

Отец смеялся, скрипел зубами. Зосима и Савватий молчаливо взирали из угла, а по их суровым лицам ползали негромко жужжащие пчелы».

Не густо – скажете вы, и будете, несомненно, правы. Знаете, что мне нравится в этой безделице? Слово «анусы». Пчелы в прямой кишке, по-моему, это ух! А знаете, что мне не нравится? Все остальное. Я не понимал, как мне продолжить историю, и уже представлял, в какое неудобное положение поставлю Костюкевича: добрейшему Диме придется подбирать слова, чтобы тактично отказать мне в публикации.

Но нет худа без добра – по крайней мере, так я думал. Образ пчел, оккупировавших икону, явился ко мне из прошлого и щелкнул тумблером.

Забавная вещь – мозг. Я забыл фамилии одноклассников, но помню название фильма, который смотрел один раз – четверть века назад. «Ликвак». Черт знает, что это значит, – может, так звали персонажа. Я напряг извилины.

Фильм был русским. Он шел по ТВ в середине девяностых и изрядно меня напугал. Думаю, послевкусие, оставшееся на всю жизнь, помогло мне написать рассказ «Курьи ножки»: там ребенок из девяностых боялся детской передачи.

«Ликвак» пугал не спецэффектами, не монстрами, выпрыгивающими на зрителя, а атмосферой безысходности, какая встречается сплошь и рядом в перестроечных фильмах. Лично мне хочется принять душ после нетленок «Кислородный голод» или «Камышовый рай». Думая о том фильме, я пришел к выводу, что он был не столько хоррором в духе малобюджетного трэша «Killer Bees» или «The Deadly Bees», сколько обыкновенной чернухой. Ни в одном списке отечественных ужасов мне не попадалась картина «Ликвак» (тут я снова подумал о феноменальном устройстве памяти, а еще засомневался, так ли звали фильм).

При слове «ликвак» на ум приходил режиссер Анатоль Литвак и легендарный харьковский сумасшедший, исписавший городские стены таинственными надписями «век – вак». В «Ликваке» были пчелы: меня, подростка, впечатлила и по-настоящему встревожила сцена, в которой полосатые насекомые заполнили избу, ползали по вещам, по иконам, по покойнице.

Тумблер снова щелкнул. Всплыл образ: гроб посреди комнаты, водруженный на стулья гроб, в нем девушка. Не сомневаюсь, оператор снимал долгим планом, а картинка рябила дефектами. Ни о какой динамике речи не шло – это, конечно, была статичная тягомотина.

Итак, зимой, полулежа в кресле, закинув на стол ноги, я думал о древнем российском фильме, а жужжание нарастало. Жужжало вдохновение. Окрыленный, я начал гуглить (яндексить, раз уж на то пошло). Интернет сказал, я на верном пути.

«Ликвак, – прочел я, – традиционный норвежский танец мертвых. За день до захоронения гости заполняли дом покойника и выплясывали так, что домовина подпрыгивала. Обряд подразумевал непристойное поведение живых участников и нередко перерастал в оргию». Статью, аккуратно мною скопированную, иллюстрировал данс-макабрический набросок художника Николая Аструпа (был бы я не Кабиром, а каким-нибудь Ивановым, взял бы псевдоним Аструп). Художник, сообщалось, в детстве стал свидетелем ликвака. Я вспомнил, что в фильме действительно танцевали, и воспоминания заиграли новыми жутковатыми красками.

Школьник, то ли пяти-, то ли шестиклассник, смотрит, как в ящике актеры танцуют вокруг гроба, и отчаянно дрейфит.

Из всего прочитанного я мог бы состряпать занятный сюжетец, но где тут пчелы? Где, собственно, фильм?

Самое время посетить «Кинопоиск». «Ликвак» – я не ошибся с названием! – в базе был, но страничка выглядела скупо. Ни постера, ни описания, ни баллов, зато я узнал, что сняли его еще в СССР, в девяностом году, и режиссер Павел Матейшин ограничился одним проектом. Имена актеров мне ни о чем не говорили, единственной звездой был композитор Артем Артемьев, сын Эдуарда Артемьева (годом ранее он сочинил музыку для боевика «Фанат»).

Я приготовился к киносеансу, но переоценил всемогущество Интернета. «Ликвака» попросту не было в Сети. За тридцать лет никто не удосужился оцифровать пленку. Всеядный «ВКонтакте» смог предложить мне лишь уже знакомую картину Аструпа «The Corpse’s Dance».

Вырисовывалась история про проклятый фильм, но Костюкевич не собирал антологии о проклятых фильмах.

Пока я рылся в Сети, наступил вечер, с работы вернулась жена, мы ужинали, смотрели голливудские комедии, в которых никто не танцевал вокруг гробов, поссорились, помирились и легли спать.

А утром я вскочил с полной уверенностью, что «Ликвак» даст мне ключ к будущему зоохоррору (к будущему зоохоррора даже). Мне бросили вызов. И я этот вызов принял. Я полез на IMDb.

Вот что нашел.

Ликвак (1990)

Likvak (original title)

1h 16min | Drama | TV Movie 1990

Director: Pavel Mateishin

Writers: Pavel Mateishin

Stars: Dennis Zaharenko, Nadejda Lin.

Plot Keywords: folklore, paganism

Country: Soviet Union

Language: Russian

Filming Locations: Odessa, Ukraine

Production Co: Tonis

Color: Color

На сайте отсутствовала афиша, но имелось аж два скриншота. Первый запечатлел голую барышню, может быть, Nadejdu Lin. Она таращилась на меня глазами, полными то ли ужаса, то ли священного экстаза. У нее были маленькие груди с торчащими сосками и густые черные волосы на лобке. Вторая фотография привела в замешательство. Она изображала корову, закопанную в землю: наружу торчала часть спины и голова чуть выше уровня глаза. Тушу коровы покрывали пчелы, и это была квинтэссенция арт-хауса, что-то среднее между экзерсисами Линча и кадром из короткометражки, которая убивала персонажей «Звонка». Таких подробностей я не помнил, но смотрел ли я кино целиком или попал на середину, щелкая каналы? Бог весть.

Сохранив оба скриншота, я посетил страницы актеров. У всех без исключения «Ликвак» оказался единственным фильмом в картерах. Я решил, что Матейшин нанял непрофессионалов.

Сцепив замком пальцы, я крепко задумался. Надо сказать, я почти забыл о Диме Костюкевиче и антологии. Меня занимал «Ликвак». Прекрасно понимая, что кино не стоит затраченных усилий, я зажегся идеей его найти. А заметка в отсканированном киножурнале подлила масла в огонь.

Рецензент писал: «Пасечник, мечтающий вывести особый сорт пчел, обращается к магии. Он приносит в жертву корову, и из коровьего рога (без шуток!) рождается пчелиная матка. Мед „особенных пчел“ по-особенному воздействует на людей. Они тянутся к смерти, ночуют на кладбищах, покупают гробы. Пристрастившаяся к меду соседка проникает на пасеку, но ее жалят пчелы. Решив, что девушка умерла, односельчане устраивают странные похороны с танцами. Героиня же приходит в себя в гробу, полном пчел.

Не ищите логику, ее нет. Дебютант Павел Матейшин снял алогичное, невнятное, попросту раздражающее кино. Здесь плохо все: актерская игра, операторская манера, работа осветителей (точнее, отсутствие таковой). Но хуже всего пафос, многозначительность, которой создатели лакировали эту неумелую поделку. Аллюзии на повесть Михаила Коцюбинского „Тени забытых предков“ (и одноименный шедевр Параджанова), цитаты из Вергилия… так и подмывает сказать Матейшину: либо раздобудь мыло, либо грязными руками великих не тронь!»

Негативная оценка критика лишь завела меня. Черт подери, я жаждал видеть это дерьмо! Я обратился за помощью к друзьям-киноманам, в том числе к завсегдатаям закрытого паблика, тихопомешанным гикам. И явно их возбудил.

«Ликвак», – бормотали они, выпростав руки на манер ромеровских зомби. В тот день слово «Ликвак» гуглилось по всему СНГ. Живущий у Черного моря фанат некрореализма известил с сожалением, что Одесская киностудия закрыта на карантин и разузнать что-либо про их детище сейчас невозможно.

За ужином я рассказал о расследовании жене. «Боже, какой же ерундой ты занимаешься», – удивилась она. Я страшно обиделся.

В понедельник я накатал письма в ряд архивов. Мол, такой-то фильм необходим для научной работы. В четверг получил ответ из российского Госфильмофонда.

«Здравствуйте, Максим Ахмадович. Мы можем предоставить вам цифровую копию картины „Ликвак“, но для этого необходимо разрешение от правообладателей».

Я ринулся на IMDb. Правообладателем значился украинский телеканал «Тонис»; в две тысячи семнадцатом он прекратил вещание, мутировав в канал «Прямой». Им я тоже отправил письмо. И уперся в тупик. Топ-менеджмент «Прямого» ответил, что «не володіє інформацією про проекти „Тонісу“ і нічим не може мені допомогти».

Я признал поражение. Я думал о том, как бы мне высосать из миниатюры о Зосиме и Савватии полноценный рассказ, а писатели вовсю слали Диме готовые тексты: в текстах кишели обезьяны, медведи, волки, лисы и прочая живность. Только пчел там не было.

В феврале мне написал фанат некрореализма. Его звали (и зовут) Толик, и он мой самый старый знакомец в Сети – общались мы года с две тысячи девятого. Про кино общались, естественно.

«Короче. Сведений об актерах – ноль. Матейшин на том свете. Но я отрыл контакты оператора. Поеду к нему в субботу. Присоединишься?»

«Только мысленно!» – написал я. Покурил, вернулся за компьютер и отредактировал сообщение.

«Присоединюсь!»

Позвонил жене, жаловавшейся, что мы давно никуда не выбирались, и обрадовал новостью: выходные проведем в Одессе!

Мы выехали рано утром. Жена вела автомобиль, а я дремал на пассажирском сиденье. В ночь перед вояжем я отвратительно спал. Бывают сновидения, запоминающиеся на всю жизнь. Кошмарнейшим моим кошмаром был давнишний сон про монашек, игравших в футбол младенцем. Я вставил его в рассказ «Причастие». Но сон, приснившийся накануне поездки, монашек переплюнул.

Я лежал в гробу, а вокруг водили хороводы какие-то люди. Они извивались и экстатически заламывали руки. Музыки младшего Артемьева не было, я слышал лишь топот ног по деревянному настилу и навязчивое жужжание. Я не мог пошевелиться, бессильно наблюдал за сатанинскими плясками. Лица танцующих покрывали маски из мягкого воска и проволоки. Пчелы ползали по мне, щекоча брюшками. Я проснулся в предрассветных сумерках с колотящимся сердцем и прильнул к жене.

В город Бабеля, Жванецкого, Ильфа и Петрова мы прибыли в полдень. Теплая и слякотная зима расщедрилась: температура упала до минус пяти, снег прихорошил улицы. Мы сняли гостиничный номер возле автовокзала и отправились гулять. Пообедали пиццей, фотографировались у памятника Дюку де Ришелье и на Потемкинской лестнице, бродили по пляжу, любуясь морем, а окоченев, грелись в кафешках.

К вечеру разбежались. Аня упорхнула к одногруппнице-одесситке, а я – к Толику, которого ни разу не видел вживую. Толик оказался упитанным говнарем: морозоустойчивый, расхаживал в легкой косухе и бандане с черепами. У него были милые усики, я разглядывал их, пока мы болтали о режиссере Юфите и писателе Мамлееве. Я впечатлил Толика тем, что встречал старенького Мамлеева.

Мы пили крафтовое пиво в пабе; за панорамными окнами, на другой стороне улицы, снимали то ли сериал, то ли юмористическое шоу. Я узнал Валерия Чигляева, сыгравшего капитана Флинта в клипах из мультика «Остров сокровищ». После десятка дублей киношники свернули оборудование, а прохожие ринулись к Чигляеву за автографом. Оператор пересек проспект и вошел в паб; Толик помахал ему рукой.

Оператора звали Сергей. Тщедушный и угрюмый, он отказался от выпивки, не стал снимать пальто, всем видом демонстрируя, что спешит.

– Ну, помню, – буркнул он. – Ерунда редкостная. Матейшин этот в кино ни черта не смыслил. Набрал каких-то алкоголиков, на главную роль свою бабу взял. Снимали у него дома, за городом. Сценарий… ну что говорить, вы сами видели.

– Я не видел, – возразил Толик. Мы объяснили оператору, что ищем фильм или правообладателей.

– Ничем не помогу, – сказал Сергей. – Я «Ликвака» только на премьере смотрел, от стыда сгорал. Публика в зале улюлюкала. Матейшин покончил с собой в девяносто вроде первом. Он странным малым был. Со странными идеями.

– Например? – взбодрился я.

– Ну, танец этот вокруг покойника – он намекал, что в его семье такой ритуал практиковали. Его предки, говорил, в Одессу из Скандинавии переселились до революции. Были известными пчеловодами. В сцене с похоронами он пчел выпустил – я в обмундировании снимал, как пасечник. Надька, баба его, вся в пчелах лежала.

– А как ее найти, не в курсе, Надю? Ее фамилия Лин?

– Нет, она псевдоним взяла. Артемида Черная. Я чего запомнил – пару лет назад делали передачу про гадалок. Гляжу, лицо знакомое у аферистки. Ба, Надька!

Мы поблагодарили Сергея, и он раскланялся. Толик полез в Интернет:

– А вот и телефон ее! – Он показал рекламу: «Предсказания будущего, тайны прошлого, индивидуальный подход. Артемида Черная, экстрасенс».

Набирая номер, я резко шлепнул себя по загривку ладонью. Показалось, на основании шеи сидит какое-то насекомое, щекочет кожу.

Прокуренный женский голос назвался нелепым и высокопарным псевдонимом. Я соврал, что пишу статью о Матейшине и разыскиваю фильм «Ликвак». Повисла пауза.

– Перезвоните в понедельник, – сказала Артемида, она же – Надежда Лин.

– Боюсь, я в Одессе проездом. Завтра отбываю.

Толик сложил пальцы баранкой.

– Хорошо, – сжалилась Артемида. – Приезжайте через час. Стоимость консультации – пятьсот гривен.

«Ого! – подумал я. – Жирно живут современные гадалки».

Артемида продиктовала адрес. Толик сказал, что сейчас на мели, но вызвался составить компанию. Я позвонил Ане: она веселилась с подругой, и я был вольной пташкой. Мы отправились к настоящей гадалке.

В такси я ослабил шарф, проверил, что там такое постороннее трогает мою шею, причиняя дискомфорт. Ничего не обнаружил и откинулся на сиденье, разглядывая проносящиеся дома.

Артемида жила вдали от туристических троп, в многоквартирном здании с одним подъездом и консьержем – здание, как я догадался, было общагой. Болтая о кино, мы с Толиком поднялись на третий этаж. Вправо и влево от лифта уходили бесконечные коридоры. Лампочки давали минимум света, и вся эта полутьма, и все эти цветы, неряшливо намалеванные на стенах, так и просились в мою прозу – правда, оставалось проблемой населить локации пчелами. Мы сунулись не в то крыло, вернулись к лифту и курилке, пошли мимо общей кухни с парой засаленных печей. Из-за обитого дерматином полотна доносились отзвуки блатняка: «Розы гибнут на газонах, а шпана – на красных зонах».

Спустя десяток дверей и десяток ветхих половиков мы добрались до нужной квартиры (тут вы можете проворчать, что, посетив такой чудесный город, как Одесса, вы вряд ли бы слонялись по неухоженным общагам, но я слонялся).

Дверь открыла очень худая короткостриженая женщина в атласном халате поверх свитера и джинсов. Хоть и с трудом, но я узнал девушку со скриншота на IMDb. Девушке было хорошо за пятьдесят, и она скорее напоминала кассира из АТБ, чем гадалку. Костистое лицо выражало подозрительность.

– Максим, – представился я. – Мой коллега – Анатолий.

– Деньги вперед, – сказала Артемида.

– Мы хотим спросить вас о фильме.

– Деньги вперед, – повторила она.

Скрепя сердце я вынул кошелек. Гадалка сразу подобрела, впустила в квартиру и снабдила домашними тапочками, словно сделанными из картона. Мои лапы сорок шестого размера не втиснулись в обувь, и я пошлепал по ледяному линолеуму в носках.

Квартира пропахла табаком. Полумрак просочился сюда из подъезда. Окна были плотно зашторены, в трехрогой люстре горела сиротливая лампочка. Но в целом это была самая обыкновенная двушка, без черных кошек и магических шаров. Разочаровывающе обыкновенная: сервант, диван, телевизор, ворсистый ковер.

К запаху курева прибавился душок потных носков – его принес Толик. Мы уселись за стол.

– Вы застали меня врасплох, – призналась Артемида. – Я думала, никто не видел этот фильм.

– Я видел его по телевизору в девяностые.

– Понравился? – Артемида выгнула бровь.

– Необычная работа, – дипломатично сказал я.

– Критики фильм разгромили. – Гадалка сморщила нос презрительно. – Они не поняли идеи Павла.

– А какая была идея? – спросил Толик.

Артемида уставилась на моего компаньона, будто только что его заметила.

– Я просто не смотрел, – стушевался Толик.

– Это кино о смерти, – сказала Артемида. – О том, что разница между живым и мертвым не так велика, как нам кажется. И мы все рождаемся мертвыми. Не хотим верить, двигаемся, суетимся. А осознав, ложимся в гроб.

– Это правда, – интервьюировал я хозяйку, – что Матейшин использовал реальные практики? Танец смерти, где вы лежите в гробу.

– Да. Так прощались с его отцом, с его дедом и прадедом. И на его похоронах мы плясали как чокнутые.

– Офигеть, – вставил Толик.

Я вспомнил свой сон и ощутил холодок внутри. А может, это мерзли мои ноги.

– Самоубийство Матейшина связано с провалом фильма?

Теперь и я удостоился высокомерного взгляда. Исключительно противной теткой была урожденная Надежда Лин: надменная, холодная, как ее обитель.

– Вы знаете, что такое «душа»?

– Бессмертная субстанция? – предположил я.

– Павлик сравнивал душу с зародышем, умершим в животе матери. В момент нашего рождения душа начинает разлагаться, и постепенно распад охватывает все наше тело. Убить себя – значит перестать отворачиваться от истины.

– Это как у Летова, – сказал Толик. – Ищет дурачок мертвее себя.

– Один среди червивых стен, – задумчиво промолвила Артемида.

– Получается, – спросил я, – «Ликвак» – философский манифест?

– Что вы. – Впервые Артемида улыбнулась, и улыбка эта не добавила ей очарования. – «Ликвак» – попытка зафиксировать на целлулоиде ту атмосферу, в которой мы жили.

– СССР?

– Нет, мы с ним. С Павликом.

«Веселенькая атмосфера», – хмыкнул я мысленно.

– Павел явил мне чудо, – выспренно заявила Артемида. – Указал путь, которым я двигаюсь до сих пор. Я предсказываю будущее, но никакого будущего нет. Я лгу, как и все теплокровные мертвецы. Заглядывая в человека, я вижу лишь гниль и опарышей.

«Милочка, – подумал я, – добро пожаловать в мой следующий рассказ».

– А что насчет пчел? – Мне не терпелось перейти к главному. – В сцене похорон были пчелы.

– Бычьи пчелы, – кивнула Артемида. – Слышали о них?

Мы ответили отрицательно. Ни в «Повести о биологии пчелиной семьи» Евгения Васильева, ни в «Пчелах и медицине» Наума Иойриша, ни в «Уж-ж-жасных пчелах» Р. Л. Стайна я не встречал такого словосочетания. Артемида смежила набрякшие веки.

– И сказал им: из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое. Эту загадку загадал библейский Самсон друзьям. Отгадка же в том, что Самсон убил льва, а через несколько дней обнаружил в трупе пчел и мед, которым он угостил родителей. Пчелы из тлена – это бычьи пчелы. Семья Матейшина делала их много веков подряд.

– Делала? – нахмурился я.

– Вот именно. Нужна дохлая корова, ее закапывают в землю в стоячем положении, так, чтобы наружу торчали рога. Через месяц рога спиливают, и из них вылупляются бычьи пчелы.

Толик закряхтел, а я пихнул его под столом. Не хватало, чтоб он своим скепсисом обломал мне такой сюжет.

– Бычьи пчелы, – продолжала Артемида, – психопомпы. Так называют проводников, которые сопровождают души в загробный мир. Но бычьи пчелы выслеживают мертвецов, прикидывающихся живыми. Они находят гнилое и селятся в душах. Утаскивают нас заживо в ничто.

Я прочистил горло, пошевелил озябшими пальцами ног:

– То есть в фильме Матейшин воспроизводит языческий ритуал?

Артемида встала, запахивая халат, прошествовала к серванту.

– Люди на съемочной площадке думали, это трюк. Но мы стали свидетелями чего-то потрясающего. Бычьи пчелы появились на наших глазах. – Артемида сняла с полки прозрачную пластиковую коробочку вроде мыльницы. – Я сохранила одну. Вот уже тридцать лет она напоминает мне о великой лжи – жизни, и великой правде гниения.

В коробочке лежала пчела. Крупная, размером с половину моего мизинца, цвета жженого сахара, без полос. Я видел усики и две пары темных крыльев, мощные мандибулы и темно-коричневые фасеточные глаза. Протянув руку, я коснулся пальцами коробочки и отдернулся. Насекомое очнулось ото сна, расправило крылья, поползло по пластику.

– Оно живое, – Толик невольно процитировал доктора Франкенштейна.

– Погодите, – опешил я. – Пчелы живут четыре-пять месяцев. Но не тридцать лет.

– Нет никакой жизни, – проговорила Артемида тихо. И обвела нас пристальным взглядом. – Вы хотите посмотреть фильм?

За сеанс она запросила еще пять сотен. Аня прибила бы меня, узнай, на что я трачу кровно заработанные деньги. Толик прошипел на ухо, что обязательно возместит мне часть убытков. Я уединился в туалете – если слово «уединиться» применимо к каморке, кишащей прусаками. Брезгливо перетаптываясь, я звякнул жене и убедился, что она не скучает в компании подруги. Мы договорились встретиться в восемь на Дерибасовской.

Я думал о пчеле-долгожительнице, о психопомпах, в честь которых, вот так совпадение, нарек сборник новелл, и потирал руки. Гадалка, то ли выжившая из ума, то ли имитирующая сумасшествие форса ради; грязная одесская общага; пчела в коробке, невесть откуда взявшаяся среди зимы, – вот тот сор, из которого я слеплю зоохоррор для Костюкевича.

Ликуя, я вернулся к чудаковатым знакомцам. В стоимость сеанса входил коньяк: Артемида разливала его по захватанным стаканам. Я вежливо отказался от алкоголя. Телевизор был уже включен, видеомагнитофон слопал кассету. В последний раз я слышал этот характерный звук лет пятнадцать назад. Кто сегодня смотрит фильмы на Ви-Эйч-Эс? Разве что экстрасенсы – в комнате не было ни компьютера, ни иных современных приборов, эта мебель, пыльный сервиз, прожженный ковер идеально смотрелись бы в сериале «Внутри Лапенко».

Я сел на стул. Артемида закурила тонкую сигарету. Я же решил не утолять никотиновый голод – уровень кислорода в комнате и так стремился к нулю. Я посмотрел на гадалку, на прихлебывающего коньяк Толика, и уставился в экран.

«Ликвак» никогда не выпускался в прокат. Артемида записала телеэфир, возможно, тот же, что подарил мне незабываемые ощущения в девяносто пятом или шестом. В правом верхнем углу маячил значок давно не существующего канала, а качество пленки было ужасным. «Ожоги» и черточки шли бонусом к атмосфере беспримесного уныния. В своем рассказе я, конечно, превращу загадочное кино в ужастик про дьявольских пчел. Но «Ликвак» находился вне жанровых категорий. Это было кошмарное (и, в теории, культовое) кино, которое давало фору всем кошмарным фильмам, мной просмотренным: «Вазе», «Ста двадцати дням Содома», «Подопытным свинкам», «Посетителю Q», опусам Фреда Фогеля и Йорга Буттгерайта. Чернуха в вакууме, «Ликвак» предлагал зрителю аморфную историю безымянного пасечника. Как и прочие персонажи, пасечник напоминал сомнамбулу, а оператор Сергей любил тыкаться камерой прямо в его одутловатую морду с отпечатком вырождения. Пасечник ел мед и говорил на пчелином языке, то бишь издавал раздражающее жужжание. Убийство коровы произошло за кадром, но туша, которую он закапывал, была настоящей, она по-настоящему сгнила в следующей сцене. И после стольких хорроров я отвел взгляд от экрана. Ладно человеческие трупы, но глазеть на позеленевшую, разлагающуюся корову для меня, вегетарианца, было чересчур.

Потом пасечник вооружился лобзиком, и из спиленного рога полезли коричневые пчелы. Надо отдать должное, фокус режиссеру удался. Без понятия, как он их туда без графики запихнул.

«Как-как! Они родятся в падали, сказано же!»

Я придумал способ самоубийства: режиссер в моем рассказе перережет глотку осколками разбитой банки из-под меда.

На экране возникла Артемида, Надежда Лин. В молодости она была ничего, но я никак не мог определиться, хорошая она актриса или плохая. Порой она казалась манекеном, умеющим лишь пучить глаза, но порой отмороженная манера игры и лютый взгляд фанатички били в цель. Где-то на сороковой минуте мне захотелось сигануть в окно. Монотонность «Ликвака» граничила с садизмом. От жесткого стула ныли ягодицы. Затхлый воздух и полумрак вводили в транс. Оборачиваясь, я видел озаренные всполохами лица: вялое, осоловевшее – Толика, хищное и птичье – Артемиды. Почти все время мы молчали, лишь однажды, когда голая Надежда Лин вышла из бани, Толик сказал:

– Ты красивая.

Ничего более неуместного я и вообразить не мог, но Артемида хмыкнула у меня за спиной. Нагота актрисы возбудила бы разве что некрофила. В этом чертовом фильме все было дохлым, бледным и смрадным, в том числе ее эрегированные соски и треугольник волос меж ног.

Ближе к часовой отметке появились маски. Несправедливо, что они не попали в золотой фонд стремного российского кино, потеснив фотографию мужика из «Прикосновения». Пчелиный воск держался на проволочном каркасе. Проволока выпирала наподобие собачьего намордника. Я поерзал. Долгие годы маски хранились в дальнем уголке памяти, а вчера просочились в ночной кошмар. Все верно, эта сцена мне и снилась: оператор снимал из гроба, с точки зрения покойницы, собравшиеся танцевали вокруг, но музыки не было. Был топот, было жужжание, были учащенные удары моего сердца.

Бычьи пчелы ползали по иконам. По белому лицу Надежды Лин. По мягким маскам плясунов. Будто у меня за пазухой ползали. Сумею ли я верно передать весь ужас, сконцентрированный в ритуальном танце, всю эту российскую хтонь, почерканную зигзагами дефектов? Закопанная корова, домовина, трупный мед?

Я размял затекшие пальцы, поглядел на руку. Ее покрывал толстый слой жужжащих коричневых пчел. Сотни крылышек трепыхались. Сотни жал одновременно впились в мою кожу. Я замычал и проснулся, едва не сверзившись со стула. Синий экран мерцал. Я вырубился перед телевизором и спросонья не мог сообразить, видел ли пляски с покойницей в фильме или во сне.

Гостиная опустела. Я растерянно заозирался. Я чувствовал себя подавленным, как после вечеринки, на которой напился и опозорился. В квартире было холодно, но одежда пропиталась потом. В поле зрения попала прозрачная коробочка на столе. Пчела исчезла. Но мне было не до пчел.

Часы показывали девятнадцать сорок. Через двадцать минут я должен оказаться в центре. Кликнув на ярлычок «Убера», я пошел к межкомнатным дверям, приоткрыл их. И, как сам я пишу в таких случаях, онемел-окаменел-одеревенел.

Толик трахал гадалку. В тусклом свете лампы я видел складки на его спине, дряблую задницу, татуировку между лопаток: синюю мышку-бурозубку.

И все это выглядело так омерзительно и так бредово, что я на миг завис, и, уверен, со стороны напоминал персонажа какой-то фривольной викторианской гравюры, Peeping Tomа. Сочини бы я рассказ, в нем стоящая на четвереньках Артемида обязательно повернула бы голову и вперилась в меня фасеточным глазом пчелы. Но на деле я вообще не видел заслоненную дородным мужским телом любовницу, лишь хромая логика подсказывала, что раз Толик кого-то сношает, то этот «кто-то», к гадалке не ходи, Артемида.

Я попятился и тихонько покинул голубков. Аня задубела, ожидая меня у памятника де Рибасу. Я не стал ей рассказывать о своих приключениях, она бы восприняла превратно походы к престарелым женщинам легкого поведения.

Мы провели сносный вечер, я смеялся как ни в чем не бывало и почти не думал о пчелах, занимаясь любовью в гостиничном номере.

Утром мы встретились с Аниной подружкой, и она спросила, что бы мы хотели посмотреть. Меня интересовал Преображенский парк: согласно Интернету, это была Мекка одесских привидений. Подружка заморгала озадаченно, Аня кивнула, мол, он у меня блаженный, и мы поехали в район Привоза.

По дорожкам трусили бегуны, собачники вяло плелись за питомцами. Я сказал воодушевленно:

– Под нами – четыре некрополя. Христианское, еврейское, караимское и магометанское кладбища! Аллеи проложили поверх могил!

– Зачем ты пишешь такие гадости? – спросила Анина подружка без тени улыбки. Я же стойко улыбался, выслушивая критику. – Это ужасно. Крови и убийств предостаточно в реальной жизни.

– Хоррор, – сказал я, – не обязательно про кровь и убийства.

– Ужасно, – повторила подружка, отворачиваясь.

Девушки ускорили шаг, отрываясь от меня, болтая о своем. Я брел, горделиво одинокий, как Басилашвили за собутыльниками в «Осеннем марафоне». Увидел среди деревьев необычную карусель: высокие фигурки двигались по кругу в оглушительной тишине морозного дня. Я сошел с асфальта, чтобы сфотографировать их, но никакой карусели там не было, плохое зрение и полумрак в зарослях обманули меня.

Я почесал основание шеи, сгоняя мнимую мошку, и заторопился. Девушки говорили о детях, которых пора рожать.

Остаток уикенда омрачили досадные подозрения. За обедом выяснилось, что я утратил вкус и обоняние. Пришлось менять планы. Аня волновалась, гоня автомобиль по трассе. И хотя у меня ничего не болело и температура была нормальной, я чувствовал себя сломанным. На заправке мне померещилось, что за нами наблюдает притаившийся в тени тополей человек и что бесформенное лицо его – маска из воска и проволоки.

Дома мы сдали тест на ковид; он дал негативные результаты. Мы оба были здоровы, но предприняли все необходимые меры. Вкус вернулся, однако еда теперь не вызывала у меня никакого энтузиазма, все, что я ел, отдавало тухлятиной.

Пчелу я увидел во время бритья. Типичная бу-сцена, настолько заезженная, что я не стал бы включать ее в текст – если бы она не случилась в чертовой реальности. Персонаж смотрит в зеркало, наклоняется, чтобы умыться, смотрит в зеркало вновь, а там!..

Там была коричневая пчела, она выползла из моей ноздри и устремилась вверх по влажной коже. Я завопил. Вбежала жена. Надо ли говорить, что пчела исчезла, а Аня усомнилась в словах благоверного?

Вы правы, я слишком много говорю о собственном творчестве, но в рассказе «И наступила» (о, сколь ничтожны все мои рассказы!) я описал женщину, не верящую, что с ее супругом происходят чудовищные физические перемены. Я напророчил: Аня стала такой женщиной.

Прошел месяц с тех пор, как я увидел в зеркале пчелу. Вы знаете, какие процессы происходят за месяц в переставшем дышать человеке? Испарения тканевой влаги. Помутнение роговицы. Пятна Лярше. Крошечные сухие чешуйки на кайме губ и головке пениса. Трупное окоченение. Натеки. Полный комплект.

Внешне я остался прежним, разве что сильно похудел. Но внутри… там, где пчелы Матейшина свили гнездо… там смрад. Да, пчела, подселившаяся в мою бедную душу, дала потомство, порой ее детва выползает, незримая для всех остальных, уносит меня по кусочку и жалит ежесекундно. Я слушаю, как бьется сердце. Меряю пульс. Щиплю себя, выдираю волосы с луковицами, растягиваю татуированную кожу, эту гнусную шкуру, под которой красное мясо, вонючие кишки и белые кости. Как изгой Лавкрафта, увидевший в амальгаме монстра, я ужасаюсь, разглядывая уродливое лицо, которое носил столько безоблачных лет.

Мне снятся люди в масках, они пришли, чтобы танцевать славный танец ликвак, людям в масках и бычьим пчелам ве́дома истина. Не знаю, почему они выбрали меня и была ли Артемида ходячим трупом, но мир с его приземленными удовольствиями мне больше не принадлежит. Если бы я писал рассказ, то бы придумал причины, но я не собираюсь ничего писать.

Толик оцифровал видеокассету и выложил фильм в Сеть. Пересматривая его снова и снова, я будто смиряюсь с распадом. С пчелами смерти. Есть такая разновидность пчел: Vulture Bee, они питаются мертвой плотью. Я стал вместилищем насекомых, питающихся мертвыми душами, и Гоголь тут ни при чем. Об этих тварях знал еще Вергилий.

Жена была слепа. Требовала, чтобы я обратился к психологу. К психиатру. Подмешивала таблетки в еду. Я колотил кулаками в стены и кричал на нее – кричал от беспримерного уныния и тоски – соседи однажды вызвали полицию. Сегодня жена собрала вещи и съехала к родителям. Я ее не виню. Сложно жить под одной крышей с трупом, даже с трупом любимого человека.

Я зашторил окна и лежу на кровати, внимая жужжанию. Плясуны таятся в углах, готовые приступить к обязанностям. Им так не терпится танцевать!

Дмитрий Костюкевич собирает антологию зоохоррора. Я пошлю ему рассказ, состоящий из одного предлож-жения.

Дима, Дима, бычьи пчелы ползают по моим глазам.

Михаил Павлов

Маралы продолжали реветь

Началось все с того, что Гриша подъехал к дому с телом оленя на капоте «Нивы». Ольга подходила к машине медленно, с опаской, хотя понятно было, что животное уже отмучилось. Пасть, показавшаяся беззубой, была разинута в немом реве. Ноги выглядели переломанными, одна свисала, почти отрубленная. Густая малиновая кровь сползала по радиаторной решетке, капала с бампера. Прикоснуться к телу Ольга не решилась, остановилась в метре от машины и ближе не подошла. Ее пугали рога, разлапистые, остроконечные, в них, несмотря ни на что, ощущалась угроза.

Гриша заглушил мотор и выбрался наружу. Что-то сказал, но слова выхватил и утащил порыв ветра. Ольга поежилась и обхватила себя руками, сообразив, что выскочила из дома налегке. Она вопросительно поглядела на Гришу, тот не заметил. Он уже достал нож и резал веревку, которая удерживала оленя на капоте.

– Бросился прям под колеса, – наконец расслышала Ольга.

Туша съехала по металлу и бухнулась на землю. Гриша тяжело дышал. Видно было, что тоже нервничает. Прежде чем убрать нож в ножны, тщательно вытер и без того чистое широкое лезвие. Поглядел на Ольгу широко распахнутыми ошарашенными глазами:

– Бросился сам. Под колеса. – Помолчал, жуя губы, затерявшиеся где-то в глубине густой каштановой бороды, а потом отвернулся и добавил: – Может, не заметил меня. Может, сам смерти искал. Природа.

Не зная, что делать, как подступиться к телу, они еще несколько минут простояли на ветру. Наконец Гриша сочувственно глянул на жену и улыбнулся:

– Ты иди, не мерзни. Я уж сам тут как-нибудь.

Ольга помялась и пошла к калитке, оставив мужа наедине с трупом оленя на каменистой земле. Черные круглые глаза на искаженной морде оставались открытыми.

Вечером, накинув куртку, с кружкой чая в руках и сигаретой за ухом, Ольга вышла на крыльцо. Небо было огромным, почти чистым, с рассеянными растертыми мучными щепотками перистых облаков. Серо-синие сумерки на востоке тянулись вверх, огибали земной шар, светлели, наливаясь нежной голубизной, и таяли в розовом дыму заката. На юге выпирал изломанный хребет Хамар-Дабан, белели заснеженные вершины. Сквозь аквамарин небосвода проглядывал призрачный месяц. Осенний ветер гулял по огороженному пустынному участку вокруг дома.

Издалека донесся вой, тонкий, тоскливый, оборвавшийся неожиданным переливом, будто кто-то учился игре на саксофоне. Вскоре на вой ответили, еще дальше и глуше, с той же тоской и странным перебором нот. Ольга отпила чай и закурила. Пару лет назад она обещала бросить, когда забеременеет, но пока повода не было. Взгляд Ольги задумчиво скользил по горизонту. Там, у подножия гор, раскинулись густые хвойные леса, а повыше – просторные альпийские луга с клочьями кедрового стланика. И вот там сейчас перекликаются эти странные, как будто несчастные создания. Ольга вслушивалась в нестройное причудливое многоголосье, которое хорошо запомнила еще по прошлой осени, и как могла старалась не замечать шум, долетающий порой из-за дома. Туда, к сараю с инструментами, Гриша оттащил оленя, чтобы ничего не запачкать. Слышались охи, короткий мат, глухие удары топора. Может, стоило пойти и помочь? Ольга никак не могла решиться. Курила и слушала тревожные саксофоны в сумерках.

Понурив плечи, усталый, подбрел Гриша и тяжело облокотился о крыльцо. С ладоней капала вода – уже умылся. Ольга затянулась в последний раз и поспешно затушила сигарету. Вдали снова завыли.

– Маралы ревут, – улыбнувшись уголком рта, прокомментировал Гриша. – Гон идет.

Вот так же он говорил в прошлом году. И в позапрошлом, в их первую осень здесь. Ольга кивнула, накрыла его холодную мокрую ладонь своей теплой.

– Хочешь чаю?

Он взглянул на нее с благодарностью, кивнул и улыбнулся чуть шире.

Ужинали они очень поздно, незадолго до полуночи. Бо́льшую часть своей порции Ольга оставила на тарелке – кусок не лез в горло. От пористого нежного сладковатого мяса, напоминавшего печенку, тянуло блевать. А вот Гриша старательно уминал все, что было. То ли и впрямь проголодался, то ли чтоб хотя бы это не пропадало. Он уже рассказал, что мясо в основном придется выбросить, в холодильнике нет для него места. Кажется, он хотел поскорее избавиться от всего, что напоминало о произошедшем, и Ольга его вполне понимала. Только спросила, нельзя ли пристроить мясо куда-то в городе, подарить, кто-то ведь сейчас голодает.

– Хрен его знает, – ответил Гриша. – Еще оштрафуют.

В ту ночь, лежа рядом с мужем, Ольга долго не могла уснуть. Ее продолжало мутить.

Следующий день выдался пасмурным. Дождя не было, но и солнце едва показывалось. Ольга копалась в земле, воюя с бесконечными щупальцами хвоща и камнями. Любопытная синица желто-серым комочком скакала среди вывернутой наизнанку почвы, выискивая, чем бы поживиться. С забора наблюдала бурая в крапинку кедровка. Хотелось покурить, но Ольга старалась держаться, только отходила попить воды. В пыли на протоптанных дорожках среди следов от ее кед и Гришиных ботинок угадывались отпечатки когтистых лапок – похоже, ночью забредал заяц. Близость леса, пусть и едва видимого отсюда, часто давала о себе знать.

– Оль, привет.

Не узнав поначалу голос, Ольга вздрогнула и оглянулась. У калитки стоял Климов в желтой куртке. Инспектор Росприроднадзора и волонтер поисково-спасательной службы, он жил неподалеку и время от времени обходил соседей – удостовериться, что все живы-здоровы. С Гришей они немного дружили.

– Испугал, что ли?

– Немножко. – Ольга подошла ближе. – Как дела?

– Потихоньку, Оль. – Климов положил руки на калитку. – А у вас как? Как Гришка? Дома?

Почему-то захотелось соврать. Только один черт, «Нива», припаркованная у забора, сдавала с потрохами. Ольга оглянулась в сторону дома и протянула неуверенно:

– Да, отсыпается, наверное.

Муж и вправду еще не показывался.

– Ну ладно, передай, что я хотел кое-что спросить у него. – Климов усмехнулся. – Не знаешь, он лицензию охотничью оформлять не хочет?

– Не знаю. – Ольге стало не по себе.

– Ружье-то есть. Зверь тоже.

– Зверь?

– Да, изюбрь, кабарга. Маралы расплодились. Этим дай волю, они всё под ногами выедят как саранча. Надо контролировать.

Вспомнилась искривленная, будто ревущая, оленья морда. Переломанные ноги. Вязкая кровь.

– Все нормально?

– В смысле? – Ольга растерянно уставилась на Климова.

– Да ты побелела вдруг. Показалось, сейчас сблеванешь.

– Не, нормально все. – Она выдавила улыбку.

– Точно? Ну ты давай, береги себя, если что. – Климов глядел на нее встревоженно и как будто изучающе. – Потопал я. Гришке привет.

Когда он удалился, на пороге дома показался Гриша, молча поглядел вслед и вновь скрылся.

Следующие несколько дней прошли спокойно. Напряжение, копившееся в Грише, похоже, ушло. Ольга, чутко прислушивавшаяся к настроению мужа, к его шагам, к его молчанию, тоже смогла наконец выдохнуть. В будни Гриша работал в городе, в своей маленькой строительной фирме, которая как раз потихоньку выползала на самоокупаемость, а вечера они проводили вместе за чаем или бокалом белого сухого и сериалами.

В субботу решили съездить в лес, набрать валежника для печки. Гриша пошелестел брезентом, подготовил багажник и заднее сиденье, принес из сарая электропилу. Ольга покидала в сумку бутылки с водой и перчатки. Хлопнули дверцы, «Нива» заворчала мотором и тронулась в путь.

Надвинулся зеленый бор, раздался вширь и впустил в себя. Кроны сосен нависали по сторонам. Дорога была довольно ровной, но недостаточно широкой, чтобы по-настоящему рассечь толщу леса – машина будто в одну из пор на его теле нырнула. Лежины хватало, забираться вглубь не было особого смысла, но «Нива» ползла и ползла вперед. Проводив взглядом большое поваленное дерево неподалеку, Ольга подала голос:

– Там хорошее место было.

– А? – Погруженный в свои мысли, Гриша не сразу ее понял. – Впереди еще будет.

Он стал внимательнее вглядываться в пейзаж, правда, как казалось Ольге, уделяя все внимание лишь правой стороне. Джип сбросил скорость – Гриша слегка перегнулся через руль, высматривая что-то через лобовое стекло, – и остановился. Ничего не объясняя, он выбрался наружу и обошел машину спереди. Ольге пришлось последовать за супругом. Тот стоял у правой фары, уставившись в сторону леса. Кинул косой взгляд на жену и потупился.

– Тут это случилось. – Он помолчал и добавил: – Ну, с маралом.

Ольга опустила глаза в поисках следов столкновения, понимая, что совсем не хочет их находить. К счастью, и не нашла. Гриша снова пялился куда-то вдаль. Приоткрыл было рот, словно собрался что-то сказать, но не стал, а просто сошел с дороги и двинулся к деревьям. Ольга постояла нахмурившись – делать было нечего – и пошла следом. Под подошвами высоких кед хрустели стелющиеся по земле жухлые кустарнички брусники. Стройные сосны перемежались размашистым сибирским кедром. В вышине среди просачивающихся солнечных лучей чирикали невидимые птицы.

Остановившись у поросшего мхом пня метрах в двадцати или двадцати пяти от дороги, Гриша что-то рассматривал у себя под ногами. Ольга приближалась медленно, ей отчего-то стало не по себе. Муж, казалось, позабыл о ней. Но вот в глубине сосняка щелкнула ветка, послышалась мягкая шелестящая поступь, и они оба одновременно повернулись на звук. Метрах в десяти от пня застыл красивый олень с выпуклыми черными глазами и светлой коричневато-серой шерстью. Алтайский марал. Одна из местных гордостей. Так близко видеть их Ольге до сих пор не приходилось. В смысле, живых.

Самец, довольно молодой, худощавый, сделал пару шагов навстречу людям. Потоптался на месте и прошел еще немного. Ольга все ждала, когда он испугается и даст стрекача. Но марал подступал все ближе, низко кивая головой, выставляя впереди себя вилы рогов. Им только предстояло спустя несколько сезонов разрастись, превратившись в раскидистую корону, но и эти скромные костные наросты в виде четырех изогнутых шипов выглядели вблизи достаточно угрожающе. Сообразив, что олень настроен недружелюбно, Гриша стал пятиться.

– Тихо-тихо, – зашептал он.

Ольга замерла, не зная, что делать. Марал продолжал неуверенно наступать. Может быть, он просто хотел прогнать незваных гостей? Гриша украдкой повернулся к Ольге и успокоительно поднял ладонь:

– Не бойся.

Грянул топот копыт. Мимо собрата проскакал еще один олень и, склонив голову, врезался в Гришу. Удар пришелся в бедро, Гриша охнул и упал в траву. Стискивая зубы, попытался подняться, но рогач, неистово мотая башкой, подцепил его за ногу и снова повалил. Ольга закричала что-то, сама не разбирая слов, и бросилась к мужу. Тот пыхтел и старался вырваться, пока марал таскал его по земле. Второй скакал рядом, норовя ткнуть рогами в лицо. Ольга подлетела к первому и что было дури пнула по ребрам. Потом добавила еще. Животное от пинков отступало боком и крутилось, волоча за собой Гришу – рваная штанина джинсов прочно зацепилась за рога.

– Щас, щас… – бормотал натужно Гриша. Ольга заметила в его руке нож.

Олень взбрыкнул, вскинув мощную шею с темной гривой, отчего Гришу тряхнуло и ударило оземь. Сквозь перестук копыт и шумное звериное дыхание Ольга расслышала стоны и хрипы. Все закружилось, она почти не видела мужа – только оленьи ноги и бока. Гриша заорал.

– Господи… – шепнула Ольга и рванула вперед, расталкивая взбесившихся животных. Гриша выскочил навстречу, окровавленный, с горящими глазами.

– Давай, давай, давай! – Он потащил ее за собой. Ольга побежала бы, да Гриша хромал и мог только быстро идти.

Маралы гневно всхрапывали где-то за спиной. Ольга так и ощущала, как рог вонзается ей под ребра. Гриша тихо матерился и все время оглядывался. Левая нога у него кровоточила, штанина была в лоскуты, причем большого куска не хватало. Похоже, он смог то ли отрезать его, то ли оторвать, чтобы освободиться. До машины оставалось метров десять. Ольга поглядела вперед, затем через плечо на танцующих позади молодых рогачей. Кажется, и впрямь появился шанс вырваться. Взор Ольги мотнулся по сосняку и остановился. Впереди чуть в стороне стоял третий олень. Выше остальных, но с тонкой шеей и без рогов. Самка. Что было в ее больших карих, с горизонтальными зрачками глазах? Ольга прохромала с мужем мимо, не сводя глаз с неподвижной ланки.

Спустя несколько минут они оказались в салоне «Нивы». Хлопнули дверцы, щелкнули замки. Ольга думала, что машина сразу рванет прочь, но Гриша сидел на водительском месте и пялился прямо перед собой. Его лицо нервно подергивалось, дыхание было частым, прерывистым.

– Ты как? – спросила Ольга.

Покосившись на нее, Гриша показал алую от крови руку.

– Боже! – охнула Ольга.

– Не, – Гриша ответил негромко. – Это я его зацепил. По морде.

Он держал ладонь так, будто хотел сберечь в ней немного этой остывшей загустевшей жижи. Несколько секунд прошло в молчании. Он указал на бардачок:

– Подай салфетки, пожалуйста.

А потом выудил нож и стал оттирать лезвие. Рукоятка, конечно, осталась заляпанной, поэтому он взялся очищать руки и вдруг рассмеялся.

– Охренеть, да? – Гриша с улыбкой повернулся к жене. – Ты вообще… ты могла такое представить?

Наконец автомобиль тронулся. Ольга оглянулась, но никого сквозь заднее стекло не увидела.

Вернувшись домой, они открыли бутылку «Мерло», чтобы успокоить нервы. Ольга забралась в кресло с ногами и отпивала из бокала по глоточку, будто вино было горячим. Время от времени она морщилась или усмехалась, невпопад отвечая на реплики мужа, но в основном просто таращилась куда-нибудь по-птичьи, широко распахнув глаза. Гриша, наоборот, пребывал в возбуждении, кружил по всем двум комнатам дома, болтал о случившемся, о том, как едва не наложил в штаны, схватившись с оленем, и гулко хохотал над собственными шутками.

– Понимаешь, это же неестественно все! Как они себя вели! Это не похоже на маралов. Мне просто не поверит никто, если расскажу!

– А ты расскажешь?

– Не знаю. Ну да, наверное.

– Надо рассказать. Они же опасные.

– Ты не понимаешь! – Гриша снова возбуждался. – Вспомни, какие они были! Как нападали! Господи!..

В конце концов ему стало тесно, и, подхватив ополовиненную бутылку, он выскочил на улицу. Ольга повернулась к окну. Гриша шагал к своему сараю.

Этот сарай с инструментами появился почти сразу, как только они, молодожены, пусть уже не слишком молодые, переехали сюда. Гриша хотел построить просторный дом взамен хибарки, оставшейся от прежних хозяев. Разбить сад. Ну и чтоб дети бегали среди всего этого благолепия. Было странно и почти безумно сорваться сюда, в горы, такие далекие от привычного движения, скорости жизни мегаполисов, к которым они оба привыкли. Но Гриша, живописуя свои мечты, был так убежден и так убедителен, что Ольга тоже поверила.

К вечеру Ольга понемногу ожила, а Гриша, вернувшись в дом, поуспокоился. Скромно поужинав, они откупорили еще одну бутылку красного. Гриша с увлечением разглагольствовал о местной фауне, все больше о бурых медведях и лисах, потом о рябчиках и глухарях, но в итоге вернулся к алтайским маралам. Ольга поняла, что захмелела.

– Знаешь, их же разводят даже, фермы есть. Не знаю, как за бугром, а у нас немало, на том же Алтае и в Свердловской области.

– А зачем? – Ольга слушала уже вполуха, хотелось прилечь.

– Ради пантов. Это молодые рога, мягкие еще, пушистые. Срезаешь их, а внутри кровь. Кучу всяких бальзамов и БАДов из нее делают, даже лечебные ванны на крови принимают.

– И что, это от чего-то помогает?

– Не знаю. – Гриша усмехнулся. – Вряд ли. Но знаешь, так уж повелось…

На несколько секунд он замолчал, то ли задумавшись, то ли прислушиваясь к чему.

– Кажется, сегодня не ревели, – проговорил он. – Странно, самое начало гона. Знаешь, зачем они ревут? Это такая битва у них среди самцов – кто кого переорет. А на крайняк рога есть. По-моему, это красиво, знаешь…

– Знаю, – негромко с улыбкой сказала Ольга. – Ты мне много раз рассказывал.

– Весь год во главе стада стоит самка, детки за ней ходят, и только осенью вот это вот что-то заставляет самцов сходить с ума и реветь что есть сил! Они так заявляют о себе, о том, кто они есть! Потому что это природа – вот она такая, так устроено у нее! – Гриша разгорячился и активно жестикулировал. – Этот рев, этот гон!.. И когда самцы между собой разберутся уже, самые сильные могут собрать гарем из самок и…

Гриша расплескал вино. Ольга хихикнула, наблюдая, как он суетится в поисках тряпки. На секунду показалось, будто стекающая по его руке красная жидкость слишком уж густая, слишком вязкая. Улыбка на Ольгином лице притухла, а вот Гриша скалился во все зубы, блестя пьяными глазами, и по очереди обсасывал пальцы.

Они не занимались сексом уже пару недель, но в эту ночь Гриша накинулся на нее, только они забрались в постель. Потом они лежали, потные, в темноте. Ольга не шевелилась, ощущая, как теплое липкое семя стекает по ягодицам. Гриша раскинул руки и долго пытался отдышаться. Понемногу его дыхание становилось все более тихим, все более поверхностным. Прежде чем провалиться в сон, он сказал:

– Знаешь, хочу лицензию на охоту получить.

Ольга дремала, и смысл сказанного прошел мимо нее. Нужно ли тут что-то отвечать? Она не понимала, что чувствует. Она устала, была немного пьяна и хотела спать.

За занавесками серело утро. Ольга проснулась слишком рано, можно было еще подремать часик-другой, но полный мочевой пузырь гнал из уютной постели. Оставив Гришу глухо сопеть в подушку, она кое-как оделась и пошлепала на кухню. Почему-то ныли икры и голову приходилось нести осторожно, чтобы ничего там не рассыпалось. Глотнув минералки из холодильника, Ольга зачем-то потрогала холодную печку-буржуйку, после чего направилась к тесной прихожей, сунула ноги в ботинки, заметила в зеркале свое припухшее хмурое отражение с черными винными следами на губах, влезла в куртку и вышла.

Утро встретило холодком. Брезжил рассвет, горы вдалеке казались полупрозрачными. Ольга спустилась с крыльца и двинулась в обход дома. К туалету на улице она привыкла. Конечно, с новым домом должен был появиться и новый санузел, но когда это еще будет? Поначалу Гриша со свойственным ему пылом взялся за подготовку к строительству – так появился сарай, инструменты, первые стройматериалы – но со временем энтузиазм пошел на спад. Они об этом не говорили, но Ольга догадывалась почему. Это было несложно. Она прошла мимо истоптанного пустыря, который уже три года пыталась превратить в сад. Почва противилась, не хотела рожать. Скрипнула дверь, Ольга юркнула в деревянную будку туалета.

Пописав, пошуршав салфетками, она натянула штаны и вышла. Хотелось курить, но сигареты остались в доме. Вокруг носился промозглый ветерок. То ли из-за длинных холодных теней, то ли из-за дурного настроения участок земли перед глазами казался Ольге особенно пустым и безжизненным. Забор покосился, что ли? А там что, Гришка забыл сарай запереть? Еще и топор воткнутым в чурбан оставил. Пришлось заставить себя сдвинуться с места. Вот уже много дней она не приближалась к сараю, обманывая себя тем, что ей там делать нечего. Это ведь Гришина вотчина, его маленький храм с перфораторами и ножовками. Ольга преодолела отделявшее ее от сарая расстояние, помедлила у приоткрытой двери и осторожно распахнула ее.

Громадные ветвистые рога с убийственно острыми концами прокололи мглу.

С перепугу почудилось, будто там, посреди сарая, стоит олень-исполин, возвышается над Ольгой, готовый вот-вот обрушиться на нее. Но прошло несколько секунд, и Ольга поняла, чтό видит на самом деле. Рога висели на стене, над верстаком и полками с гвоздями, прямо напротив входа. Какого хрена? Страх схлынул, и на его месте вспыхнула злость. Гриша что, решил оставить себе сувенир после того несчастного случая на дороге? Ольга ступила в полумрак сарая. Оторвавшись от опасно нависающих оленьих рогов, ее взгляд скользнул по полупустому верстаку. Справа, в глубине, лежало что-то громоздкое, металлическое и зубастое. А может, это и не сувенир, подумала Ольга. Может быть, это трофей? На верстаке криво скалился большой покореженный капкан, густо покрытый, словно заросший, кровавой коркой, волокнами плоти и потемневшими клочьями шерсти.

Ольга попятилась к выходу. Ее замутило, но она справилась с приступом, подышав немного снаружи. Похоже, Гриша многое ей недоговаривал. Во рту скопилась кислая слюна, Ольга с омерзением сплюнула в землю и поспешила к дому. Взвинченная, она так и не заметила появившиеся за ночь прорехи в заборе, будто кто-то пытался вломиться к ним со стороны леса.

За спиной хлопнула дверь. Не разуваясь, Ольга протопала через кухню в спальню. Гриша, нагой, жилистый, с парой татуировок, еще дремал, разметав себя по кровати. Услышав шум, он приподнял голову и, помятый, со всклокоченной бородой, сонно уставился на жену. Та скинула куртку на стул и секунд на десять застыла, играя желваками.

– Ты чего? – сипло спросил Гриша.

Ольга уже приоткрыла рот, чтобы ответить, когда окно слева от нее взорвалось. Волна осколков окатила комнату, в туче стекла мелькнули копыта. Животное грохнулось на пол и тотчас подскочило, бешено оглядываясь вокруг. Ольга отпрянула к стене, не веря своим глазам. Один из тех молодых маралов, оторопело подумала она. Гриша, как был без одежды, спрыгнул с постели, оказавшись в противоположном от жены углу комнаты. Ошалевший зверь топтался между ними, шумно всхрапывая и водя рогатой башкой. Серая шерсть блестела, усыпанная бриллиантовой крошкой. По ногам сбегали струйки крови. Олень повернулся к Ольге. Из морды тоже торчали осколки, а левый глаз исчез под жуткой багрово-черной запекшейся кляксой. Это тот, что первым напал в лесу, сообразила Ольга. Значит, Гриша и впрямь достал его ножом.

Олень сделал пару шагов к Ольге, и та метнулась к выходу. За спиной гулко стучали копыта, с тумбочки у постели посыпались тюбики и флаконы с косметикой. Вскрикнул Гриша:

– Оля!

Предчувствуя удар, она все же задержалась на пороге и оглянулась. Может, олень переключил внимание на Гришу? Она успела выставить перед собой руки. Рога вспороли кожу на запястьях, Ольга завизжала. Схватилась за остроконечные отростки, уперлась, пытаясь оттолкнуть наседающее животное, но сдвинуть его казалось невозможным.

Гриша перепрыгнул через постель, подбежал, уцепился за рога и потащил в сторону. Зверь поддался, потерял цель и на секунду замешкался. Гриша толкнул Ольгу к выходу, и они вдвоем выскочили в кухню.

– Зачем ты кричал?

– Что? – Гриша не понял вопроса.

Он захлопнул дверь, но ни замка, ни щеколды на ней все равно не было. Они поспешили в прихожую. Ольга шла первой, она толкнула дверь наружу и встретилась со вторым маралом, занявшим собой крыльцо. В проем тотчас сунулись иглы рогов. Ольга отстранилась, дернув на себя дверную ручку. Раздался треск и скрежет дерева, но закрыться не удалось. Сзади продолжал толкать Гриша.

– Чего там? – Он попробовал отодвинуть жену и вдруг выпрямился, выгнулся, схватившись за правый бок. Сквозь стиснутые от боли зубы вместе с пузырящейся слюной сочились какие-то неразборчивые ругательства.

– Господи, Гришка… – прошептала Ольга.

Рога из проема исчезли, зато теперь снаружи в дверь бодали и били копыта, да так, что сотрясался весь дом.

Гриша оглушительно зарычал и развернулся, сдирая себя с костяного крюка, на который оказался насажен. Ольга охнула, заметив его раскроенную спину. Гриша размахнулся, ударил куда-то кулаком и, озверевший от боли, продолжил наступать. Щелкнув замком на двери, Ольга метнулась из прихожей на кухню, а там – вправо, к столу и кухонному шкафу. Увидела, как дезориентированный марал трясет головой: должно быть, Гриша заехал ему в единственный глаз. Дернула ящик, ложки, половники и вилки едва не разлетелись в разные стороны. Рука сама сграбастала большой разделочный нож. Напружиненная, вжав голову в плечи, Ольга двинулась по краю комнаты в обход мужа к неугомонному оленю. Подобраться, всадить нож в бок или в шею. Вот о чем она думала. Плечо коснулось тюля: она проходила мимо окна. Подумалось вдруг: снаружи тихо. В дверь никто не ломится. Тень заслонила собой свет, отфильтрованный тюлем. Ольга едва успела отступить, когда стекло зазвенело и посыпалось на пол крупными кривыми кусками. В образовавшейся дыре крутилась рогатая башка. Олень закинул на подоконник передние копыта, захрипел, взвизгнул, забил задними ногами в стену дома.

Ольга едва не выронила нож, все это выглядело слишком безумно. Олень дергался, мучил себя и резал ноги о кусочки стекла, торчащие из рамы. Казалось, он попал в ловушку и не сможет выбраться.

– Охренеть, – выдохнула Ольга, пятясь от окна.

За спиной Гриша снова сцепился с одноглазым. Ругань смешалась с натужным храпом животного. Ольга развернулась к ним, вспомнив о ноже в руке. Оставалось лишь выверить момент для удара. Мешала дверь в спальню, хлопавшая туда-сюда, да еще печка, за которую отступал олень. Ольга попробовала раз – нож рассек шкуру длинной наливающейся красным галочкой, но глубоко не вошел. Она полоснула опять, отскочила, чтобы не угодить под копыта, и подлетела снова. Гриша держал одноглазого за рога, но стоять на месте тот не собирался – то с силой напирал, то принимался крутиться. Пырнуть его как следует у Ольги никак не получалось.

Послышался грохот, и второй марал все-таки ввалился в кухню. Он прокатился по полу, расшвыривая стулья, и рогом зацепил Ольгину ногу. Вскрикнув, Ольга неловко грохнулась оземь, загудели отбитые локти. Казалось, дом вот-вот рассыплется, не выдержав буйства животных. У обеденного стола подломилась ножка, и пузатая сахарница, солонка и перечница – все поехало вниз. Алтайский марал, стройный и особенно красивый на фоне учиненного хаоса, поднялся на ноги и неровной походкой, болезненно припадая на передние конечности, направился к Грише. Опустил голову, нацелился на незащищенную спину.

– Гришка! – окликнула Ольга. – Осторожно!

Тот оглянулся, опалил совершенно безумным взглядом, заметил хромого и как будто побледнел. Рванув за голову одноглазого, он попытался прикрыться его тушей. Рогачи столкнулись, но не сцепились, а, развернувшись, вдвоем насели на Гришу, прижимая его, окровавленного, с руками в ссадинах, к двери в спальню. Та распахивалась наружу, поэтому отступать было некуда. Правда, Гришу как будто интересовала другая дверь, правее, в чулан, но маралы не собирались его туда пускать. От их взбрыков дом ходил ходуном, трепетали половицы, подпрыгивала мебель. Гриша рычал, тщетно пытаясь удержать рогатых, а те перли и перли, выставив перед собой костяные копья.

Ольга взвизгнула, в пару шагов оказалась рядом с животными и, сама не понимая, что творит, запрыгнула на спину одного из них, хромого. Вцепилась левой рукой в загривок, а правой стала бить оленя ножом. Тот попятился и в панике заскакал по комнате. Нож соскальзывал, сковыривая лишь кусочек шкуры, или пружинил, наткнувшись на кость, но то и дело находил путь между ребер и погружался вдруг глубоко и влажно, по самую рукоятку. Олень тяжело храпел, его вело то влево, то вправо. Иногда из глотки вдруг прорывался визг, тонкий, металлический, словно смычком вдоль струны резали. Крутящаяся туша боком врезалась в шкаф, внутри посыпалась посуда. Ольга здорово приложилась коленом, плечом и головой, но чудом сумела удержаться. Олень встал на дыбы, и Ольга повисла в воздухе без какой-либо опоры. Ощущение невесомости длилось лишь миг, но внутренности успели завязаться узлом. Ольгу швырнуло в стену. Что-то хрустнуло – то ли старые доски, встретившись с ее спиной, то ли ребра. Мир тревожно замерцал, подкатила мерзкая беспамятная темнота.

– Нет, нет, нет… – бормотала Ольга, выгребая из мрака.

Оказалось, она лежит на полу у стены. Прихожая совсем рядом. Можно юркнуть туда, сбежать, нестись по дороге до соседних домов, вопить, звать на помощь – кто-то ведь должен отозваться!.. Комната покачивалась. Ольга зарычала, пытаясь встать. В нескольких шагах ее муж старался удержать двух обезумевших парнокопытных. Она не могла сбежать, даже на секунду отвернуться не имела права. Где нож? Ольга балансировала, опершись на одно колено, борясь со слабостью. Она подняла глаза и увидела, как…

Маралы выволокли Гришу на середину комнаты. Одноглазый вырвал рога из захвата, пригнулся и боднул в ребра, в левый бок, чуть ниже подмышки. Гриша застыл выгнувшись, на цыпочках, задыхаясь. Хромой вонзил ему рог в правое бедро. На мгновение все застыло. Это было почти красиво. На мгновение Ольга решила, что мужа убили у нее на глазах, и зарыдала.

Не раздумывая, вся в слезах, она упала вперед, на четвереньки, заметила нож – вот он, у холодильника! – схватилась за рукоятку и успела продвинуться еще на полметра, когда хромой, не глядя, лягнул ее в грудь. Ольгу словно взрывом отбросило. Вместо левой ключицы, казалось, осталась только черная воронка. Перед глазами вновь потемнело.

Гриша упал, тотчас попытался подняться, цепляясь за выдвинутый ящик шкафа, но поскользнулся и вновь рухнул.

Половицы блестели от человечьей и оленьей крови.

Ящик из шкафа грохнулся вместе с Гришей. Повсюду рассыпались вилки и поварешки.

Ольга не знала точно, видит ли она все это или рисует у себя в помутненном сознании.

Гриша, рубиновый от крови, подобрал отбивной молоток и встал на корточки.

Маралы неловко топтались, спотыкались, собираясь напасть снова.

Ольга чувствовала себя зверьком, выглядывающим из мрака собственной норы.

Гриша напал первым. Молоток размазался в молниеносную серебристую дугу и, должно быть, проломил бы череп хромого, если бы тот вовремя не отстранился. Выругавшись, Гриша по инерции сделал шаг вперед. Одноглазый подался к нему, намереваясь атаковать открывшийся бок. Гриша успел обернуться и почти без замаха отвесил тому оплеуху молотком.

Дальше все стало совсем нереально.

Хромой заметил Ольгу и, выставив рога, с опаской, словно ожидая ловушку, подбирался к ней.

Второй олень блуждал по кухне, неуклюже круша все, что попадалось на пути. Он сбивчиво дышал и время от времени тоскливо выл. Молоток превратил в багряное месиво его последний зрячий глаз.

Гриша торопливо отбрасывал в сторону обломки стульев и стола, блокировавшие дверь в чулан. Справившись с этим, он оглянулся на Ольгу. Та не поняла, что было написано на его окаменевшем запачканном и неузнаваемом лице. Гриша приоткрыл дверь и скрылся за ней.

Хромой оказался совсем близко, уже нависал, фыркал, давил запахом железа, аммиака и, кажется, мускуса. Крючья рогов раскачивались в каких-то сантиметрах от лица Ольги. Хотелось занырнуть обратно в беспамятство, но ужас выталкивал наружу. Только сил пошевелиться не осталось. Ольгу прошиб пот.

Слепой врезался в брата, боднул в бедро, отскочил. От удара хромой едва не повалился на Ольгу, рога ударили ее в грудь, но не задели острыми концами. Слепой уже вернулся к своему сумбурному болезненному вальсу, натыкаясь на стены, печку и остатки мебели, оставляя повсюду кровавые отпечатки. Выпрямившись, хромой двинулся в его сторону, потоптался нерешительно, а потом вдруг ударил в грудь. Слепой упал, засучил копытами, размазывая вишневую жижу по полу, и после нескольких неудачных попыток сумел подняться. Подвывая, он заметался по кухне, всякий раз внезапно меняя направление движения. Ольга поползла было к выходу, но обезумевший зверь подскочил, преградив ей путь. Воздух с шумом вылетал из его ноздрей. Морду и грудь усеивали бурые пятна, алело вспоротое мясо. Огромной тенью надвинулся хромой. Он коротко двинул брата в лоб, и они сцепились рогами, заплясали, норовя затоптать Ольгу, скрючившуюся у их ног, пока не смогли расцепиться и откатиться по разным сторонам. Они двигались медленнее, обоих мотало от усталости и ран, но опасность, от них исходившая, никуда не делась.

Ольга заметила Гришу.

Тот стоял у противоположной стены, сжимая в руках ружье. Новенькую двуствольную «Тайгу», хранившуюся в чулане.

Быстро-быстро выдыхая через рот, выпучив глаза, Гриша пялился на хромого. А потом прошлепал босыми ногами по загустевшим багровым лужам, наставил двустволку и почти в упор выстрелил в оленя.

Грохнуло так, что Ольга с криком схватилась за голову. Казалось, что-то треснуло в черепе.

Слепой в панике ломился в стену.

Гриша сделал два шага в его сторону, вжал приклад в плечо и выстрелил снова.

Вместе с громом Ольгу обдало кипятком. Это были брызги крови.

Ничего не соображая, оглохшая, она продолжала завывать, пока не охрипла.

Когда едкий пороховой дым рассеялся, Ольга обнаружила, что осталась одна в разгромленном доме. С гудящей головой и слезящимися глазами она кое-как поднялась и, стараясь не задевать мертвые оленьи туши на полу, заглянула в спальню и зачем-то в чулан. Никого. Растерянная, она вышла из дому. Судя по всему, уже давно рассвело, только солнце не хотело показываться, мутно просвечивая сквозь серую облачную плеву. На крыльце Ольга вдруг закашлялась и наконец увидела Гришу. Тот стоял спиной к ней в нескольких шагах от дома, голый и грязный, с «Тайгой» в опущенной руке. Приблизившись, Ольга заметила, что его бьет крупная дрожь. У ног валялась разодранная коробка от патронов – значит, ружье снова заряжено. Гриша пучил глаза, уставившись куда-то в сторону автомобиля, и часто с усилием моргал. Кажется, некоторые из ран на его спине все еще кровоточили, но разобрать было трудно: он весь был покрыт ржавой коркой, где-то она подсохла, а где-то влажно поблескивала. Ольга коснулась локтя супруга, и тот поежился.

– Гриш, пойдем в дом, – подала она голос. – Тебя надо помыть и перевязать.

– Нет. – Он мотнул головой.

– Ты чего? Тебе же надо, ты посмотри…

Гриша помолчал, растерянно озираясь, очевидно не в себе, и пробормотал:

– Нет, поехали так.

– Куда поехали?

– В больницу.

– Хорошо, – робко сказала Ольга и снова взяла Гришу за локоть.

Он не сдвинулся с места.

– Ну пошли? – позвала Ольга.

– Я не знаю, где ключи.

– Какие ключи? – Ей уже хотелось разреветься.

– От машины.

С минуту они простояли так, ежась от ветра, пока Гриша не спросил:

– Охренеть, да?

– Да. – Ольга помолчала. – Охренеть.

– Я не понимаю. В смысле… – Гриша говорил прерывисто, с паузами, – как это вообще? Они же так… не ведут они себя так. Получается, выследили нас. И пришли.

– Гриш…

– С какого хрена вообще? Понимаешь? С чего вдруг?

Ольга вспомнила о сыто скалящемся капкане на верстаке в сарае:

– А ты не думаешь, что они хотели отомстить?

– Чего? – Гриша презрительно усмехнулся. – Какое еще на хрен «отомстить»?

Ольга едва успела подумать, что муж приходит в себя, как он вдруг взорвался:

– Отомстить, блин? Это я могу отомстить! Я! Это природа! Понимаешь, природа! Есть охотники, есть олени! Охотники убивают оленей! Всё!

Ольга подалась назад и успокаивающе подняла руки. Но гневная тирада уже закончилась, так же внезапно, как и началась. Гриша шумно дышал, раздувая ноздри, а потом вдруг буркнул:

– Мне холодно.

Ольга не нашлась что ответить. И вообще, что делать? Вести его к машине? А где ключи? Вернуться домой? Она поглядела в сторону их разоренного жилища. Дверь осталась распахнутой, осколки стекол торчали из оконных рам, будто редкие больные зубы из десен.

Из глубины дома доносились шаги.

Гриша затаил дыхание и медленно обернулся, проследив за взглядом жены. Стараясь не шуметь, они двинулись к дому. Слышно было, как неуверенно постукивают копыта о доски пола. В окне мелькнула иссера-бурая оленья спина. Супруги испуганно переглянулись. Животное бродило по кухне то в одну сторону, то в другую. От одного тела к другому, догадалась Ольга. Вдруг шаги стали ближе и мягче – из-за коврика в прихожей. Ольга поспешила убраться подальше от крыльца, укрывшись за стеной здания. Гриша последовал за ней. Вскоре они увидели, как из дома, тихо и нетвердо ступая, выходит оленуха. Она была выше погибшего молодняка, но стройнее и безрогая. Ольга вспомнила ее.

Гриша поднял ружье и прицелился.

Оленуха, как будто потерянная, слабая, почти добралась до забора. Еще несколько секунд, и она выйдет на дорогу к лесу. Ольга посмотрела на мужа, на его пальцы, впившиеся в ореховое цевье «Тайги», на черные сдвоенные стволы. В голове уже разрывался гром, в груди закручивались тиски. Она чуть подалась вперед и разомкнула слипшиеся вдруг губы, еще точно не зная, что хочет произнести и произнесет ли. Гриша скосил на нее взгляд, сперва недоуменный, затем презрительный. Так и не сумев ничего выговорить, с заложенными ушами от подскочившего давления, Ольга почувствовала движение вне поля зрения. Справа выросла тень, слишком массивная, слишком высокая. На лицо Гриши обрушились копыта.

Почва ушла из-под ног. Ольга с воплем бросилась к Грише, как в пустоту, без чувства опоры. Схватила за руку, заслонила, подставила спину под град копыт. Тотчас ухнуло в правую лопатку, словно метеорит упал. Ударило по затылку, чиркнуло по левой стороне черепа, отчего внутри на секунду погас свет. Ольга очутилась на земле. Перевернулась, приподнялась, крутя головой в поисках мужа, и, к своему ужасу, сразу его нашла.

Он лежал скорчившись, пока оленуха втаптывала его голову в багровую грязь.

Ольга завыла, царапая землю. Попробовала встать – ноги не держали. Ружье! Где ружье? Взгляд запрыгал, закружился, но «Тайга» будто сквозь землю провалилась. Разъяренное животное продолжало топтать Гришу. Казалось, оно просто издевается над мертвым телом, но Ольга видела, как скрючиваются пальцы на руках Гриши, как он слабо сучит ногами. Его лицо исчезло. Лучше туда было не смотреть, чтобы не увидеть нечаянно, как в алом булькающем месиве распахивается слишком широкий рот и щелкают неприкрытые кожей прореженные зубы. Глаза Ольги застило слезами, она отвернулась. Господи, что делать? Бежать? Не верилось, что она успеет пересечь двор. Ольга толкнула себя к дому, неловко поползла, уже у крыльца сумела подняться на четвереньки. И тотчас повалилась снова от удара в поясницу.

Сперло дыхание. С перекошенным лицом Ольга оглянулась, заметила, как с неба вновь падают копыта, и перекатилась. Она успела вскочить и сделать пару шагов на полусогнутых ногах, прежде чем ее настиг очередной увесистый тычок в спину. Снова подняться, снова упасть, стискивая зубы от боли. Не разбирая дороги, Ольга двигалась куда-то вглубь огороженного участка. Оленуха шла рядом, то и дело напоминая о себе новым ударом. Угодив лицом в холодную рыхлую почву, Ольга обмякла. Казалось, сил больше нет.

Она лежала раскинув руки, разбитая, посреди так и не разбитого сада.

…Гриша отчего-то не хотел идти в центр по планированию семьи. И даже «нет» не говорил, чтобы у Ольги не было возможности поспорить. Он просто всякий раз находил отговорку, повод отложить поход в клинику на потом. Ольга ездила одна, сдавала анализы, консультировалась. Она видела сопротивление мужа, поэтому ничего ему не говорила. С ней все было более или менее в порядке: ничего такого, что помешало бы зачать и выносить ребенка. Гриша все реже делился вслух своими мечтами о большой семье, большом доме и пышном саде, но продолжал привозить из города семена, которые Ольга сажала в землю, а та продолжала их отвергать…

Теперь Гриша лежал где-то у крыльца с растоптанным лицом и грудью. Ольга приподняла голову и повернулась, но не сумела разглядеть мужа. Правую кисть пронзила боль. Ольга оглянулась и сквозь слезы увидела копыто, пригвоздившее ее ладонь к земле. Она взвыла, попыталась вырваться, зашарила свободной рукой, швырнула вверх комья почвы, попробовала лягнуть оленуху в брюхо, а потом нащупала в земле гладкий увесистый булыжник и вцепилась в него. Получилось оттолкнуть маралиху плечом, и та отступила. Не прекращая подвывать, Ольга схватилась за камень обеими руками, крутнулась, ощущая, как груз норовит выскользнуть из пальцев, и врезалась в морду животного. Оглушенное, оно рухнуло наземь.

Камень куда-то отлетел, и Ольга опять осталась безоружной. Оленуха пробовала встать, по темному носу сбегала кровь, рот приоткрылся, на миг показались мелкие красные зубы. Баюкая раненую руку, Ольга осторожно попятилась, и ланка, то и дело падая, тоже отступила подальше. Ольга не решалась отвести глаза от зверя и не знала точно, в какую сторону двигается. Просто делала шажок назад, потом другой. Сама себе она казалась подушечкой для иголок, только иглами служили собственные кости, и каждое шевеление, каждый вдох отзывались мучительными уколами внутри. Отойдя метров на семь, Ольга поняла, что оказалась у сарая. Дверь была распахнута.

Оленуха, похоже, оправилась от удара. Теперь она нервно переступала с ноги на ногу и пялилась на Ольгу с противоположной стороны участка. Та вдруг подумала: чего ей надо? Почему она нападает? Почему бы ей просто не уйти? От изнеможения хотелось лечь прямо тут и уснуть. Накатывала тошнота. Вспомнилось Гришино многозначительное «Природа!», как он, Гриша, расплескивая вино из бокала, рассуждал: так у животных все устроено, так уж повелось. И пусть он бы сейчас с ней не согласился, Ольге казалось, что ответ на возникшие у нее вопросы как-то связан с этой его «природой». В голове у Ольги пьяное Гришино эхо откликнулось: «Это неестественно!» И тут она не стала бы спорить с мужем. Жив ли он еще? Возможно, умирает прямо сейчас и прямо сейчас ему нужна она, Ольга.

Сквозь пелену облаков в вышине продрался сноп солнечных лучей, на миг ослепив Ольгу. И в этот же миг оленуха сорвалась с места. Разделявшие их метры она преодолела в несколько прыжков. Встала на дыбы, неожиданно громадная, темная, в золотом ореоле. Рукоятку топора Ольга скорее нащупала, чем разглядела. Казалось, правая пострадавшая рука не сможет ничего удержать, но выбора не было, и она удержала. Копыта уже падали на Ольгу, пробивая солнечный нимб, когда та выдернула топор из чурбана и коротко махнула им перед собой. Хорошего удара не вышло, но, получив в брюхо тяжелым металлическим полотном, пусть и тупой его частью, животное дернулось и завалилось в сторону. Копыта успели съездить по плечам и по лбу, и Ольгу отбросило назад. Каким-то чудом она устояла и даже занесла топор над головой. Промахнулась – оленуха успела вскочить и отпрянуть.

Они хрипели, били друг друга, мазали, попадали, дрожали от ударов и, изнуренные, плохо соображающие, опять лезли в драку.

Кровь сбегала у Ольги по лбу, по носу, капала с брови на веко, мешая видеть. Один черт перед глазами то и дело темнело. В ухо затекало что-то горячее. Топорище едва держалось в руках. Ноги казались ватными. Боль отдалялась, и это пугало. Ольга не могла позволить себе потерять сознание, ведь это означало смерть.

Маралиха хромала и била передними ногами намного слабее, чем прежде. Топор ободрал с них шкуру, разлохматив мышцы на левой и, возможно, расколов колено. Зарубки на груди, на шее и морде сочились ярким рдяным соком.

В очередной раз отступив, Ольга споткнулась о порог сарая. Чтобы не упасть, привалилась к косяку, но вновь взметнувшиеся вверх тяжелые роговые башмаки втолкнули ее внутрь. Оленуха ввалилась следом. Она меня здесь зажмет, подумала Ольга. Конец. Затем пришла другая мысль: я могу ее тут запереть.

Не мешкая, Ольга попробовала протиснуться к выходу – не вышло. Оленуха навалилась на нее, протащила до стены, от удара с полок на утоптанный земляной пол посыпались гвозди, зазвенели ножовки. Держа топор левой рукой, Ольга неловко ударила животное по спине, сначала широкой щекой полотна, а потом все-таки лезвием, пусть и не глубоко. Оленуха толкнула ее к другой стене. Будто почуяв что-то, она все время старалась загородить выход своей тушей. Так их и мотало в тесном полумраке от стены к стене, трещали доски, рушились полки, гремели инструменты. С грохотом низвергнулся верстак со всем содержимым, следом пали подвешенные рога. Ольга никак не могла выбрать момент для хорошего удара, пока наконец не отпихнула животное ногой, отчего то повернулось боком. Ольга вцепилась в топорище двумя руками и заревела от боли, поднимая оружие над головой. Шаг вперед, и топор сам ринулся вниз. Сам вспорол шкуру, сам нашел дорогу между ребер. И застрял. Рукоятку вырвало из ладоней, и Ольга в ужасе отшатнулась.

Ланка совершенно обезумела. Она верещала, брыкалась, пятилась, прыгала на стены. Ольга вспомнила слепого марала и последние мгновения его жизни. Потом тела на кухне в тумане пороховых газов. Ее замутило. Надо валить, подумала она и развернулась к выходу. Оленуха возникла перед ней, снова заслонив дверной проем, и встала на задние ноги – не для атаки, а как будто в конвульсии. Ольга не знала, что делать и как защищаться. Она оторопела. В следующую секунду оленуха обрушилась на нее всем своим весом.

В спину что-то вонзилось, и Ольга задохнулась.

Ланка дергалась, сучила копытами, но не могла подняться.

Боль была колоссальной. Такой боли не могло существовать.

По-рыбьи хлопая ртом, с трясущейся головой, Ольга скосила взгляд вниз, но не сразу поняла, что видит. Она ожидала увидеть свое разодранное в клочья тело, но это было нечто другое.

Справа из ее груди под ключицей торчал длинный рог. Ниже выглядывали и другие. Пробив шкуру ланки, рога исчезали в ее груди.

Это рога марала, подумала Ольга. Того большого сильного марала, самца, отца семейства, которого Гришка привез на капоте «Нивы». Гребаные рога, они грохнулись со стены, а я упала сверху.

Пригвожденная к ней ланка еще предпринимала попытки встать, но понемногу слабела. Она скрипуче вскрикивала, кусалась, множа синяки на плечах Ольги, и фыркала ей в лицо. Та уже не замечала этого. Из-под полуприкрытых век она наблюдала за тем, как кровь покидает раны на теле оленухи, струится, вьется по изгибам рогов и изливается на раны Ольги. Это что-то могло или должно было значить, но вместе с кровью в раны проникал мрак, тягучий, сладкий, как смородиновое варенье, и неподъемный, как Вселенная. Ольга не заметила, как он заполнил ее всю.

Ольга не услышала, как кто-то встревоженно окликал ее.

Она не увидела толпящихся над ней силуэтов.

Кажется, она услышала, как воет электропила, распиливая рога. Костная стружка летела ей прямо в нос, она должна была это почувствовать, но не чувствовала.

Ольга ненадолго пришла в себя лишь во дворе, обмотанная ремнями, на носилках. Сквозь мглу притупленной боли она разглядела Гришу. Узнала, несмотря на полиэтилен, которым его накрыли. Глухо переговариваясь, у сарая переминались мужчины. Ольга заметила Климова в желтой куртке и поняла, кто ее спас. Климов почему-то держал в руках Гришину двустволку, глядя себе под ноги. Остальные мужчины тоже смотрели вниз и хмурились. Там, на земле, судорожно подергиваясь, лежала грязная израненная оленуха. Во рту пересохло, Ольга сглотнула вязкую болотную жижу, наполнявшую рот вместо слюны. Она снова посмотрела на мужа в мешке для трупов, потом подумала о двух тушах в доме. Губы задрожали, стало трудно дышать. Она не сразу поняла, что это гнев. Ее душил гнев.

Климов проверил патроны в «Тайге», вжал приклад в плечо и прицелился. Остальные молча подались в стороны. Кажется, Климов медлил. Ольга не могла это вынести, выстрелы разрывали ее изнутри, они отскакивали от стенок черепа и возвращались множественными вибрирующими отзвуками, от которых стиралась эмаль на стиснутых зубах. Ольга тянулась к Грише с ружьем, тот отвлекался, и копыта били его в нос, в щеки и в челюсть. Ольга тянулась, Гриша отвлекался, копыта били его. Гриша был мертв. Гриша ходил по кухне и расстреливал маралов. Гриша ходил по кухне и расстреливал маралов. Гриша ходил по кухне и расстреливал маралов. Эхо выстрелов умножалось на бесконечность. Ненависть лопнула в Ольге, словно абсцесс, словно воспаленный желчный пузырь. Волна взмыла к горлу, заставив приподняться, пусть и только на несколько сантиметров, натянув ремни на груди.

Ольга выкрикнула что-то. Выкрикнула злобно. И от усилия, не успев до конца понять, что именно произнесла, потеряла сознание. После чего еще очень долго была только тьма.

Вдали в сумерках розовела величественная, протянувшаяся на сотни километров гряда Хамар-Дабан. Чирикали притаившиеся птицы. По пустынному участку вокруг дома гулял ветер, не по-летнему пронзительный, холодный. Осень еще нельзя было увидеть, но уже чувствовалось, что она здесь, уже пришла. Снова.

Ольга вышла на крыльцо. Кружка чая в руках, сигарета за ухом. Закинула ногу на перекладину, прислонилась к стене, повозилась немного, устраиваясь поудобнее, и наконец отхлебнула чай. На лбу серебрился старый шрам, другой прятался в волосах. Но самые страшные, конечно, скрывались под одеждой. Ольга почти свыклась с ними. Она все еще пугалась громких звуков, но теперь уже была спокойнее. Она исхудала, стала жилистой, по лицу рассыпались мелкие морщины. Зато она снова могла есть сама, не выблевывая пищу. Только с мясом все еще бывали проблемы. Иногда на нее нападал беспричинный страх, и она металась по дому, с бешеным пульсом, задыхаясь, пока не забивалась куда-нибудь в угол, зажимая уши руками. К счастью, терапия и прописанные препараты, кажется, помогали, и теперь это происходило все реже. Иногда она просыпалась ночью, раз за разом выкрикивая одно и то же слово.

– Хватит, – задумавшись, Ольга не заметила, что шепнула это вслух.

Как ей потом рассказали, именно это слово она прокричала, прежде чем отключиться на носилках. Ольга закурила. Неподалеку шелестел обильно разросшийся по земле березовый ерник. Медленно переступая, оленуха срывала зеленые листочки и пережевывала. Ее шрамы, проглядывающие сквозь серовато-бурую шерсть, были заметнее. Она прихрамывала, и это уже нельзя было исправить.

Где-то взвизгнули, завыли саксофоны. Ольга встрепенулась, подобралась на секунду и неловко улыбнулась своему испугу. Ланка подняла голову, прислушиваясь. Звук доносился из леса. Он был долгим, переливчатым, в нем смешались тревога, тоска и угроза.

– Маралы ревут, – зачем-то произнесла Ольга дрогнувшим голосом. – Гон идет.

Она вспомнила Гришу, захотелось расплакаться. Ольга торопливо затянулась, раз, еще раз, выдохнула. Поднесла к губам кружку чая. Подумала о том, сколько дел предстоит завтра. Мысленно представила список, прошлась по пунктам и потихоньку успокоилась.

Оленуха опустила голову, вернувшись к трапезе. Густели, сочились тени, на западе теплился закат. Маралы продолжали реветь вдалеке.

Олег Савощик

Как живые

– Превосходно. – Петр Васильевич погладил бок животного, утопил пальцы в густом меху. – Вот это красота. Давно?

Он взглянул поверх очков, таких тонких, что, казалось, в них совсем нет линз.

Дима на миг задумался.

– Меньше двух часов назад, – ответил он рассеянно, расстегивая куртку и стараясь не смотреть на стол, где лежала рысь.

Охотник устроился на скамье у стены и с удовольствием вытянул уставшие ноги. В мастерской едва различимо пахло химией и диким зверем. Несмотря на прохладу, Диму душил жар, хотелось выйти на улицу, умыть лицо горстью снега.

– Хорошо, тогда сразу и начну. – Петр Васильевич накинул через шею чистый фартук, завязал за спиной. – На тебе лица нет, все в порядке?

Дима напрягся, облизнул пересохшие, почему-то горькие губы. Он ждал этого вопроса, но не успел придумать ответ:

– Илай… Она его убила.

Не удержался, посмотрел на рысь. В ярком свете потолочной лампы пепельно-серая шерсть отливала голубизной. Мускулистые лапы заканчивались изогнутыми когтями. Такими кошка может вскрыть даже лося.

Петр Васильевич цокнул языком.

– Жаль, хорошая была псинка. Я тебе говорил – одной лайки на рысь мало.

Дима мотнул головой, отгоняя образ: разорванное горло, кровь на обивке сиденья. Сказал:

– Я у тебя посижу маленько? Выдохся что-то.

«Илай все еще в машине».

– Да хоть до утра оставайся, дом большой, – отозвался Петр Васильевич, пробуя большим пальцем кромку ножа. На столе уже стояла миска с крахмалом; под столом, у ножки, – запечатанная пачка крупной соли. – Может, тебе горячего налить? Или у меня там коньяк початый стоит. Хороший, сын подарил.

– Коньяку можно.

– В гостиной у камина. В конце коридора направо.

– Тебе принести?

– Потом. После работы. Ты, может, мясо хочешь забрать? – Вопрос застал Диму на пороге.

– Кто же ест хищников?

Петр Васильевич покачал головой.

– Дурацкие нынче традиции. А мясо у рыси, между прочим, нежное, вкусное, как телятина. Когда-то на стол боярам подавалось как деликатес. Ладно, дело твое.

Под потолком коридора застыл в пикé пернатый охотник. Дима почти готов был признать в нем коршуна, но запутали непривычный окрас и ярко выделявшийся рыжий хвост. А еще подвешенная на невидимых лесках птица казалась крупнее коршуна, но, может, дело было в непривычной близости или в размахе крыльев, способном накрыть лежащего человека.

Если встать под отбрасываемую чучелом тень, казалось, что острые когти вот-вот вцепятся в лицо, сорвут его как маску, пробьют череп с той же легкостью, с какой нож пробивает арбузную кожуру.

Дима невольно пригнул голову, проходя под вытянутыми в атаке лапами, хотя высоты потолков хватало, чтобы даже с его ростом не цепляться за чучело. За дверью справа послышался шорох, будто кто-то скребет лапой по дереву. Илай так просился на прогулку: за несколько лет все косяки в квартире ободрал.

Дима не мог припомнить, были ли у Петра Васильевича животные. Живые животные. Он замер, прислушиваясь, но звук не повторился.

«Сейчас хряпну коньяку, и все пройдет. Перестанет мерещиться всякое говно. Всякое…»

С противоположной стороны коридора на Диму смотрел кабан. Накренившись вперед, приподняв переднее копыто – чем ближе подходишь, тем больше кажется, что он бежит на тебя. И в узком коридоре не скрыться. Из спины кабана торчало древко копья, черная кровь застыла на вздыбившейся щетине.

Дима присел рядом, в очередной раз любуясь работой мастера. На клыки животного налипла грязь, к бокам пристали репьи. Вся морда была усыпана пожухлой хвоей. Зверь только что выбрался из леса. Внимание к деталям дает вторую жизнь: на пятачке можно рассмотреть торчащие белесые волоски, в глазах – налитые кровью капилляры. И дикую, присущую лишь раненым и больным ярость.

Дима знал, что Петр Васильевич заказывает дорогущие стеклянные глаза из Германии, такие, что отражают свет совсем как настоящие. Но зажечь в них эмоцию может только опытная рука таксидермиста.

…В камине тлели угли, отдавая последнее тепло. Бутылка в руке Димы дрогнула, и коньяк пролился мимо бокала, ароматные капли потекли по пальцам. Охотник выругался, вытер руку о штаны. Обжег горло первым глотком.

В третьем месяце зимы темнеет все еще рано, и за окном едва можно различить высокий забор, а дальше лишь стена из густого ничего. Дима поймал себя на мысли, что даже примерно не представляет, который сейчас час. Телефон остался на приборной панели, и в гостиной почему-то, как назло, не оказалось часов.

В котором часу он тащил тушу рыси, весом почти в четверть центнера? Было светло или уже легли сумерки? Дима попытался вспомнить, как пробирался через чащу, запыхавшись от своей ноши и уклоняясь от колючих веток, а рядом бежал Илай, и… Нет, Илай остался лежать там, головой в растаявшем от крови снегу. Остался или хозяин за ним вернулся?

Дима застыл, глядя, как дрожит бокал в побледневших пальцах. Плеснул себе еще, запил тревожность. Коньяк не помогал. Казалось, охотник что-то потерял в том лесу, что-то очень важное. Словно зацепился головой, и воспоминания остались висеть на ветке, попробуй теперь отыщи.

Дорога сюда тоже расплывалась. Перед глазами стояли руки, вцепившиеся в руль, но сама трасса… Трассу Дима не помнил. Что играло в салоне? Включал ли он вообще радио? Останавливался ли на заправке? И почему боялся повернуть голову, посмотреть на пассажирское сиденье…

Звук повторился. Кто-то скреб в соседней комнате, только на этот раз прибавилось то ли тявканье, то ли скулеж. Дима вернул пустой бокал на место и обошел гостиную полукругом, толкнул приоткрытую дверь. Выключатель нашелся сразу.

Книжный шкаф, высокое кресло за письменным столом, раскрытый ноутбук.

«Кабинет? Зачем я вообще здесь лазаю?»

У стенки справа боролись волки. Один перехватил другого в прыжке, вцепился в горло. У проигравшего на клыках кровавая пена, в глазах – последняя боль. И злоба.

«Волки умирают с оскалом, – вспомнил Дима слова отца. – Страх делает сильнее травоядных. Боль – хищников. Поэтому не причиняй им боли – бей один раз и наверняка».

Стена позади кресла увешана картами: Беларусь, Литва, Польша, Украина, кусочек России. Цветные булавки – заповедники, заказники, национальные парки. Пунктирные линии – ареалы птиц и крупных млекопитающих.

Комната оказалась проходной, и Дима нажал на ручку следующей двери. Тусклый свет потолочной лампы лениво коснулся пустых углов, в небольшом помещении не было мебели. Только очередное чучело.

Лиса запуталась в колючей проволоке. Оцинкованные петли удавкой стянули рыжую шею, обвили морду, острый шип вошел в глазницу. Лиса отчаянно тянулась к своей лапе, норовя разгрызть, стянуть с себя смертельные оковы. Диме казалось, что она кричит, просто он не может ее слышать, настолько естественно выглядела скрюченная фигура, пропитанная болью, настолько точно отпечаталась во взгляде зверя та самая тьма – черная линия между жаждой жизни и принятием неизбежности.

«Зачем?»

Дима передернул плечами, будто избавляясь от невидимой тяжести, и обернулся, убеждаясь, что один в комнате. Он услышал вопрос у себя в голове, но сам ли он его задал? Стараясь больше не смотреть на пойманную лисицу, Дима выключил свет и вышел в коридор через боковую дверь. Вернулся в мастерскую. Коршун проводил его стеклянным взглядом.

– Полегчало? – спросил Петр Васильевич не отвлекаясь от работы.

Он уже успел сделать разрез на грудине и теперь точными аккуратными движениями снимал шкуру с бока рыси, не забывая посыпать края крахмалом, чтобы мех не слипался от крови и не приставал к мясу.

Дима буркнул нечто неразборчивое и вернулся на скамью. Справа от него стоял барабан для сушки, у противоположной стены – морозильник и шкаф с реагентами для дубления. В мастерской было всего два чучела: пара кукушек над входом, доказательство мастерства таксидермиста. Из этих птичек чучело сделать сложнее всего, и дело не только в размере, слишком уж тонка у них шкурка, слишком ювелирного обращения требует.

«Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось»? – почему-то вспомнилось из детства. Птички не ответили.

– Как Илая хоронить будешь? – спросил Петр Васильевич. – Кремация или…

– Хочешь предложить свои услуги?

– Нет, – твердо ответил мастер. – В нашей профессии, знаешь ли, это что-то вроде табу. Домашние животные.

– Почему?

Дима спросил не столько из любопытства, сколько чтобы отвлечься от дурных мыслей. Почему ему так не хочется возвращаться в машину? Можно ли ему сейчас уходить?

«Я просто устал».

– Все дело в привязанности. Ее не подделать – такое, увы, нашему искусству неподвластно. Я могу сделать из Илая чучело. И это будет хорошее чучело собаки, просто собаки, а не твоего друга.

– Отчаяние и боль у тебя отлично удается подделать.

Петр Васильевич оторвался от свежевания, поправил очки тыльной стороной запястья.

– Я видел лису, – пояснил Дима. – Извини, не стоило шататься по твоему дому.

– А, это, – таксидермист махнул рукой. Снова взялся за нож и сделал разрез на пятнистой лапе. – Последний заказ для частной коллекции, завтра заберут. Не поверишь, за какие извращения эти японцы порой готовы платить. Хорошие деньги, надо сказать. Ведь хорошие?

Дима не ответил. Хорошие. Настолько, что он уже лет десять как выходит с ружьем не только в охотничий сезон. Объездил почти все заповедные места Европы. На краснокнижников всегда особый спрос.

– Рысь тоже… Так? – спросил Дима.

– Да. Но над исполнением буду думать. Когда-то у нас были толстенные папки с вырезками. Приходилось часами изучать журналы о природе, вырезать фотографии, искать естественные позы, ситуации… Сейчас проще, конечно. В Интернете чего только не найдешь. Вообще, многое стало проще. – Петр Васильевич деловито перевернул тушу. – Но варварами и живодерами нас зовут до сих пор. А я ведь животных люблю. Я их даже не стреляю, в конце концов! В жизни ружья в руки не брал.

Дима следил за отточенными движениями Петра Васильевича: каждый разрез именно там, где он должен быть, ни одного лишнего движения. И думал, что сложно верить в любовь человека, чьи пальцы красны от крови.

– Я дарю им посмертие. Рано или поздно их сожрут черви. Я могу превратить их в память. А как именно… Какая им теперь разница?

– Может, разница в уважении? К тому же посмертию.

– Уважение, – Петр Васильевич фыркнул. – О да, мне говорили об уважении. «Недопустимость негуманного изображения животного» – такой была точная формулировка. А потом эти лицемеры возят по выставкам «Упоротого лиса» этой недоучки Морзе, и посмертное оскорбление уже никого не волнует, пока есть известность и капают деньги.

Дима не нашел что ответить, в голове гудело. Историю старого таксидермиста он хорошо знал. Петр Васильевич в профессии уже тридцать лет, начинал в Гомельском государственном музее, после перебрался в знаменитый Дарвиновский. Его чучела украшают даже частную коллекцию космонавта Леонова.

Однажды Петр Васильевич сам перечеркнул свою карьеру, когда на чемпионат по таксидермии в Питере привез крапчатого суслика с инсталляцией «Под колесами». Мастер старался: делал специальную подставку, имитирующую асфальт, рисовал следы шин, особо тщательно проработал искусственные внутренности, подобрал зверьку реалистичную позу. Слишком реалистичную.

Потом был скандал и позорное исключение из Ассоциации. Но оказалось, что даже на такое творчество нашлись ценители, готовые платить, и Петр Васильевич продолжил заниматься любимым делом, оборудовав мастерскую в своем загородном доме.

За дверью послышалось хлопанье крыльев, словно ночная птица залетела в окно. Дима вжался спиной в стену, перестал дышать, пытаясь уловить еще хоть звук, но все стихло. Посмотрел на Петра Васильевича: тот продолжал орудовать ножом не поднимая головы.

– Как, кстати, в Беловежской прошло? – спросил он. – Человечек провел без лишних вопросов, как я и говорил?

«Я не помню!»

– Да, – ответил Дима, оттягивая высокий воротник свитера. – Нормально вроде…

Охотники в Беловежскую пущу едут со всей Европы, потому что там дешево, часто бывают гости из Италии и Германии. Но попасть на закрытую территорию, где нет туристов и где даже для научных сотрудников ограниченный доступ, – это не кабанов под присмотром пострелять. Поэтому у Петра Васильевича везде есть такие вот «человечки» без имен и принципов. И без вопросов.

– Говорят, фашисты окрестили Беловежскую пущу Мертвым лесом, – сказал Петр Васильевич понизив голос. – В сорок первом наши отступали и оказались отрезаны от основных сил. Потому стояли насмерть. Фрицам пришлось нелегко: артиллерией не бахнешь, а в лесу творится черт знает что. Представь: непроходимые дебри, под ноги смотреть надо постоянно, чтобы не переломать их о корни да коряги. А из-за папоротников пули летят, все кричат… И не понять, свои или чужие, рядом или вдали. Твои товарищи свинец поймали или раненый испуганный зверь их сейчас на части рвет.

Последние фразы Дима различал с трудом, стук сердца заглушал голос таксидермиста, выбивал из них всяческий смысл.

«Зачем он мне это рассказывает»?

Дима помнил тишину. Деревья росли так тесно, что их кроны скрывали солнце и даже днем в лесу стояли сумерки. И тишина такая, что хруст снега под ногами как гром выстрела, а собственное дыхание, казалось, слышно далеко за польской границей. Диме подумалось, что он не найдет сегодня свою добычу, что нет здесь никакого зверья. Что оно давно вымерло.

– Сегодня туристам показывают жертвенный камень, на котором славянские племена делали подношения своим богам, – продолжил Петр Васильевич. – На нем все еще остались прожилки, по которым стекала кровь зарезанных животных. И показывают дубы, которым по три-четыре века. Но мало кто знает, что в закрытой зоне есть деревья старше – девятьсот лет, а может, даже и за тысячу. Они выросли на жертвенной крови, когда последние из язычников пытались прогнать со своих земель нового бога. Говорят, что старые хозяева… – истинные Хозяева леса – все еще там, среди ветвей.

«Я видел эти дубы».

Дима тщательно вытер о штаны вспотевшие ладони.

– Что-то ты на старости фольклором увлекся. – Охотник попытался выдавить из себя улыбку.

Петр Васильевич пожал плечами.

– Эти байки хорошо продают. Настоящий таксидермист отчасти художник, отчасти скульптор, но все равно чучело – это всего лишь шкура на искусственном теле. Она может быть дорога́ охотнику как память, как трофей, может представлять интерес для музея… Но чтобы попасть в хорошую частную коллекцию, ей нужна история. Легенда красивая… Или страшная.

Дима не ответил. Ему чудился стук копыт в коридоре и тявканье где-то в глубине дома. Застывший взгляд рыси уперся ему в грудь. Петр Васильевич уже освободил передние лапы, снял шкуру вместе с когтями. Когда закончит с задними, возьмется за голову, начиная с ушных хрящей. Последним будет короткий, будто обрубленный хвост. А тело порубит и съест. Или выкинет. Главное, что избавится. От него надо поскорее избавиться!

«Побыстрее бы старик закончил».

– И тем не менее… – Петр Васильевич отложил нож, уперся руками в стол. – Когда фрицы взяли пущу, Гитлер подарил ее своему подручному, главному лесничему Третьего рейха Герману Герингу. Рейхсмаршал быстро навел там свои порядки: ближайшие деревни расселили, людей расстреливали и вешали пачками, лес вывозили в Германию, зубров тоже планировали вывезти, тех, кого не угробили… Но в самую глушь, к тысячелетним дубам, он своим карателям запретил лезть строго-настрого. Даже если бы туда вели следы советских партизан. Доподлинно не известно, что немцы там нашли. Или увидели? Может, боялись гнева тех, кого разбудила пролитая кровь? Уже после, когда были расшифрованы секретные переписки с Германией, выяснилось, что Геринг называл то место «зеленый ад».

Дима прикрыл глаза.

…Его ад был белым и хрустел под ногами. Дима пробирался сквозь чащу, обливаясь потом, пригибаясь под размашистыми лапами-ветвями с припорошенной хвоей, перелезал через упавшие, сломленные бурей или старостью стволы. Снег плотный, но местами все равно проваливаешься, рискуя вывихнуть лодыжку о невидимую корягу. Двустволка давит на плечо.

Уже дважды они упускали добычу. Натасканный на рысь Илай дважды находил следы: оставленные мягкой поступью, неглубокие, словно кошка совсем ничего не весила. И дважды следы обрывались через сотню-полторы шагов. Разглядеть хищника среди ветвей при таком свете не представлялось возможным, а «по верхам» рысь уходит не хуже, чем по земле.

Наручные часы остановились, чертова батарейка опять подвела в самый неподходящий момент, и время будто замерло вместе с секундной стрелкой. Днем рысь отдыхает, но, встревоженная, может пройти до пятнадцати километров, петляя и возвращаясь на старые маршруты – непреодолимое расстояние для охотника в этих лесах.

«Если сейчас не найдем больше следов, значит, ушла далеко. Придется возвращаться».

«Вернуться», – стучало в голове. Столько соблазна было в этом слове, что, будь с Димой кто-нибудь рядом, позови его, предложи пойти обратно, он повернул бы не задумываясь. Но Дима был один на один со своим упрямством, которое гнало его вперед.

В чаще становилось тесно. С каждым пройденным шагом деревья росли все плотнее и, казалось, намеревались раздавить своими стволами незваного гостя, проткнуть ветвями, впитать его последний вдох. Еще никогда Дима не чувствовал такой тяжести в лесу, когда зимний воздух впивается в разгоряченные легкие еловыми иголками. И лежало на плечах ощущение собственной чужеродности, словно ты кость в горле громадного древнего чудища, которую вот-вот отхаркнут, камень в почках, который надо вырезать.

Даже Илай вскоре растерял привычный охотничий задор. Его фигура то и дело мелькала меж деревьев впереди, где он кружил, будто нехотя тыкаясь носом в порошу. В стылой тишине Дима отлично его слышал, мог различить по оттенку лая, вышел ли пес на след, зовет к себе или загоняет добычу. Дима торопился, сбивая дыхание – отпускать собаку далеко не хотелось. За себя он не боялся: несмотря на охотничьи байки, рысь не нападала на человека. А вот за Илая волновался: лично видел, что раненая кошка сделала с двумя взрослыми овчарками.

Дима только сейчас понял, что не видел других следов: будто эту часть заповедника намеренно обходило, оббегало, облетало всякое зверье.

На третий раз им повезло. Илай сработал, как учили: обошел зверя с нужной стороны, облаял и погнал на Диму. Рысь запоздало заметила охотника и лишь в последний момент успела уйти с мушки, рвануть на ближайшее дерево – старый дуб, чей ствол можно было обхватить разве что впятером.

Дима пошел по дуге, собираясь занять удобную для выстрела позицию и высматривая добычу в ветвях. Внизу ее уже ждал, задрав морду, Илай. Дуб стоял обособленно, будто остальной лес не смел приблизиться к древнему исполину, коснуться его кроны. До соседних деревьев кошка бы не допрыгнула.

«Попалась!»

Дима вскинул ружье.

Любой охотник знает, что, вопреки расхожему заблуждению, рысь не прыгает на добычу с дерева, а устраивает засады на земле. Знал и Дима, пока не увидел, как хищник метнулся сверху прямо на застывшего Илая. Пес не успел ни зарычать, ни взвизгнуть, пропал на миг из виду под гибкой тушей, втоптанный в снег.

Дима было бросился к ним, но резко остановился, зарываясь в сугроб по самые голенища сапог, качнулся, едва не полетев лицом вперед, и выстрелил навскидку.

Кровь плавила снег.

Дима приблизился, но не смотрел на мертвых – только на забрызганный ствол дуба. Кровь стекала, собираясь в узорах потемневшей коры, и исчезала впитавшись.

«Зачем?» – вопрос из ниоткуда и отовсюду разом впился в виски, сотряс все тело до хруста позвонков.

А потом на Диму обрушился лес. Всей своей чудовищной силой вдавил в землю. Дима смотрел, как кружатся кусочки неба в просветах между дубовыми ветвями, а затем корни потащили его на глубину, стерли о промерзшую землю и камни, раздавили, разорвали, и грунтовые воды разнесли его во все стороны на километры вокруг, чтобы он стал пищей деревьям, стал всем и никем, ощутил себя и хвойной иглой, и безграничной бездной, над которой стоит это место, откуда доносится лишь:

«Зачем?»

Стал лесом. Разбуженным. Недовольным.

– …Эй, слышишь? Ты чего? – Петр Васильевич похлопал охотника по щеке. – Тебе плохо? Дима?

Дима открыл глаза, дернулся, приложившись о стену затылком, уставился на таксидермиста. Пахло кровью и хвоей.

– Ты отрубился. Все хорошо?

– Нет. Нет, не хорошо…

– Сердце? Или что болит? Я лучше врача вызову. – Петр Васильевич всматривался в бледное лицо.

– Нет. – Дима схватил его за руку. – Давай уедем, прямо сейчас.

«До Бреста пятнадцать минут. Там камень и сталь. Бетон и стекло. Там безопасно».

– Хорошо, отвезу тебя в больничку, – кивнул Петр Васильевич. Тонкие стекла очков не могли скрыть беспокойство в его глазах. – Сейчас только тушу закину на лед. Потом с ней закончу. Ты пока заводи, но за руль сяду я. Сам дойдешь?

– На твоей поедем.

– Мою пока лучше из гаража не выводить, я там в движке собирался…

– Надо на твоей! – отрезал Дима.

– Почему?

«Потому что Илай еще в машине!»

Теперь он помнил, как по пути сюда не сводил взгляда с дороги. Ни разу не осмелился повернуть голову и посмотреть на Илая, сидящего рядом. Увидеть эти застывшие глаза и кровь из разорванного горла на обивке сиденья. Мертвого Илая, который сам добежал до машины.

Головокружение не давало вспомнить что-то еще. Как он выторговал у леса себе время? Умолял, оправдывался?

Или обещал?

Лес послал с ним бывшего друга. Конвоира.

…Любой другой мог бы принять этот звук в мастерской за работу электромотора. Любой, кто никогда не слышал, как мурчат кошки размером с добермана.

Петр Васильевич повернулся к столу и отшатнулся. Посмотрел на Диму, снова на стол и опять на Диму.

– Ты… ты что? – Лицо мастера разгладилось и обесцветилось, а потом приобрело какое-то совсем уж детское выражение. Ребенка не испуганного, а пока только удивленного, но готового вот-вот испугаться. – Ты ее не убил?

«Пять миллиметров картечи чуть ниже правого уха. Один раз и наверняка – как учил отец. Конечно, я ее убил!»

Рысь стояла на столе. Петр Васильевич не успел закончить с головой, линией хребта, хвостом и задними лапами, и шкура сидела на кошке распахнутым плащом. Открытая грудь блестела свежим мясом и белесыми прожилками жира. Серые, с зеленоватым отливом глаза смотрели на людей.

– Извини, – сказал Дима, вставая и прикидывая расстояние до двери. – Ей нужен ты.

И толкнул Петра Васильевича к столу. Таксидермист успел развернуться в тот момент, когда кошка прыгнула. Рысь повисла у него на плечах, вцепилась в голову.

Петр Васильевич взвыл, и от этого крика внутри Димы разлился холод, сковал конечности. Надо было бежать к выходу, убираться из проклятого дома, но Дима лишь стоял и смотрел, как кружится по мастерской его старый приятель, стараясь скинуть с себя ожившего хищника, а тот продолжал драть задними лапами бока и спину своей жертвы. Когти все глубже утопали в плоти, как совсем недавно в пепельно-сером меху утопали пальцы таксидермиста. Послышался треск, с каким рвут на тряпки старые простыни, и Петр Васильевич упал, а рысь отскочила, сжимая в зубах его скальп.

Она повернула к Диме окровавленную морду, и тот попятился, обходя комнату полукругом, чтобы стол оставался между ним и зверем. Рысь ступала мягко, неспешно, все еще держа в пасти добычу. Тяжелые темные капли падали на пол с человеческих волос.

Петр Васильевич пополз к выходу на локтях, щурясь от заливающей глаза крови. Голова его превратилась в сплошную рану, неестественно красную в электрическом свете, воротник рубашки и распоротая когтями шерстяная жилетка пропитались насквозь. Разбитые очки остались лежать под столом.

Ему удалось дотянуться до дверной ручки, опереться на нее и встать, выйти за порог. Секунду спустя его снесла пробегающая по коридору туша.

Дима бросился в открытую дверь и захлопнул ее за собой. Дверь сотряс удар.

Кабан куда-то пропал. В шаге от Димы лежал Петр Васильевич, хватая ртом воздух, будто кислорода вокруг стало совсем мало. Кровь легла маской на его лоб и глаза, ослепив, левая нога была вывернута и бледный осколок кости проткнул штанину чуть ниже колена. Таксидермист водил руками над собой, пытаясь схватить или уцепиться за что-то невидимое.

– Дима! – сипел он на выдохе. – Где ты? Помоги…

Дима аккуратно переступил его, увернулся от скрюченных пальцев. Подходя к входной двери, запоздало подумал, что оставил куртку на лавке в мастерской. Потянулся к ручке – и сзади налетела тень. Дима успел выставить руку, почувствовал, как когти впиваются в кожу через плотную шерсть свитера.

Крылья молотили по плечам и голове, острый клюв целил в лицо, и Дима закрылся ладонью. Боль обожгла запястье. Он дотянулся до ручки, протиснулся в узкий проем. Коршун рванул следом, но мужчина потянул на себя дверь и прижал птицу к откосу тяжелым стальным полотном. Резко приоткрыл – захлопнул. Приоткрыл – захлопнул. Ломая хрупкие крылья, выбивая из тушки перья и пух. Отлетел и покатился по крыльцу стеклянный глаз. Птица ввалилась обратно в коридор, и Дима захлопнул дверь.

Прислонился спиной, вдыхая морозный воздух и прижимая к груди искалеченную руку. Пальцы, кроме большого, отказывались сгибаться. Из дома доносились приглушенные рыдания Петра Васильевича.

– Помоги мне, пожалуйста! Дима, слышишь меня?

Дима не слышал. Смотрел, как к крыльцу приближается Илай. Мех на шее и груди пса стал бурым.

«Я не закрыл дверь? Или он разбил окно?»

Илай поставил передние лапы на нижнюю ступеньку, оскалился.

– Что? – закричал Дима. – Что надо? Я привез тебя сюда, как ты и хотел! Показал тебе! Чего ты еще хочешь?

Лес внутри Илая не ответил. Пес поднялся на крыльцо, зарычал. Дима пошарил по поясу свободной рукой: охотничий нож был на месте.

«Он ходит с дырой в горле. Что ему твой нож?»

– Отпусти… меня, – сказал Дима тихо, не отрывая взгляда от мертвых глаз, не находя в них своего друга. – Дай мне уйти.

Илай широко расставил лапы и пригнул голову, готовый к прыжку.

Время сжалось до мгновения между ударами сердца, Дима сам не заметил, как вновь оказался в доме, хлопнув дверью, наступил на рыжий хвост раздавленного коршуна. Не дав опомниться, на него бросилось что-то лохматое, колючее, щелкнуло зубами перед самым лицом. Не успей Дима выставить руки, остался бы без носа. Проволока впилась в пальцы. Дима взвыл и отбросил лису, приложил с размаху сапогом. Хрустнуло, скрипнуло – как если проткнуть пальцем сухую монтажную пену.

Сердце билось в висках. Слева кабан разносил кухню. Впереди была открытая дверь в мастерскую. Петр Васильевич лежал на том же месте без звука и движений, лицо было обглодано, рот без губ превратился в оскал. Справа лестница. Наверх! На второй этаж!

Дима бросился по крутым ступеням и встретился взглядом с желтыми глазами. Наверху сидел волк. Дима развернулся, шагнул назад. Другой волк приблизился к лестнице снизу.

– Суки! – рявкнул Дима. – Что вам от меня надо?

Он прислонился спиной к перилам. С пальцев на ступеньки капала кровь, пачкала штаны.

Все-таки стеклянные глаза смотрятся как настоящие, только когда животное неподвижно. Сейчас немигающий взгляд чучел казался противоестественным, чуждым природе и самой жизни. Хищники скалились, рычали, клоня голову вбок и переминаясь с лапы на лапу, но медлили.

Дима зажал уши. Рык никуда не исчез, даже усилился.

«Это все в моей голове! Они не могут рычать, у них не осталось связок. Только легкий пенополиуретан. Чучела легкие!»

Дима отогнал мысль, что кабан точно не был легким, раз смог вот так сбить с ног Петра Васильевича.

– Давай! Ну! – закричал Дима, разрываясь взглядом между двумя хищниками. – Чего ждете? Пластиковые твари, я вас голыми руками сломаю! Вы всего лишь пластик!

Рысь появилась из коридора, скользнула мимо волка, стала подниматься по лестнице. Даже наполовину освежеванная, она ступала мягко и грациозно, по одной линии, как модель на подиуме; снятая с передних лап шкура болталась при каждом движении, бесполезные теперь уже когти стучали по ступеням.

«Она тяжелая… И все органы на месте. Кроме мозгов, которые я вышиб!»

Дима подавился ругательством, отступил и поскользнулся на залитой кровью ступеньке. Больно приложился копчиком.

– Нет-нет-нет, прошу… не надо!

Рысь не рычала, волки тоже стихли. Она подошла вплотную, нависла над охотником.

– Подожди! Послушай, ну пожалуйста! Это еще не все, есть другие. Другие, понимаешь? Я могу… Могу помочь… Найти их. Понимаешь?

В глазах рыси отражалась хвоя вечного леса. Зеленый ад.

– О, Димон, здарова! Ты как здесь?

– Васильич отъехал в город по делам. Меня за главного оставил.

Дима впустил Валеру в дом. Тот тщательно вытер ноги о коврик, повесил тонкую, не по сезону, куртку на вешалку.

– А-а, я ему набирал.

– Знаю. Он телефон забыл.

– А с этим что?

Валера кивнул на перебинтованные руки Димы.

– Зверь попался. Лютый.

С Валерой охотник пересекался всего пару раз и только в этом доме. Щуплый лысоватый помощник таксидермиста носил громоздкие очки, яркие кроссовки в любое время года и решал для Петра Васильевича все вопросы с клиентами.

– Ну, показывай тогда. – Валера не разуваясь прошел по коридору. Остановился, подняв взгляд под потолок, где лишь присмотревшись можно было различить свисающие лески. – А что, старик своего красного коршуна продал? Мне не захотел загнать.

– Нет, – бросил Дима через плечо. – Там перья полезли. Нужна реставрация.

– А-а…

Птицу Дима утрамбовал в мусорное ведро, а вот кабан вернулся на место сам. Охотник не знал, в каком часу Валера приедет за заказом, Петр Васильевич лишь оговорился, что сегодня. Ночь Дима потратил, чтобы смыть кровь с видных мест. Тело таксидермиста оттащил обратно в мастерскую и там запер. Не представлял, что с ним делать.

Постоянно хотелось протереть сухие, зудящие от недосыпа глаза. Дима толкнул дверь, пропуская Валеру вперед.

Лиса запуталась в колючей проволоке. Оцинкованные петли удавкой стянули рыжую шею. Валера даже не взглянул, прошел дальше.

– А это что?

Рысь сидела в распахнутой шкуре. В застывших глазах отражался лес.

– Это что, скальп? – Валера наклонился, брезгливо потрогал обрывок кожи в сжатой челюсти. Волосы слиплись и почернели от запекшейся крови. – Блин, как настоящий!

– Последняя работа. Ее тоже надо забрать.

Валера достал телефон и, обойдя рысь, сделал несколько фото.

– Мех шикарный!

Дима сглотнул, вспоминая, как мыльным раствором вымывал густую шерсть от крови и крахмала. Кажется, успела подсохнуть.

– Но тело – это нечто! – продолжал Валера. – Мышцы, мясо… – так реалистично!

– Заберешь?

– Конечно! Наши извращенцы будут довольны. И чего Васильич молчал? Когда успел только, я на рысь заказ только недели две назад сбрасывал.

– Повезло. Я вовремя подсуетился. А уж Васильич поколдовал. – Дима отвернулся от скальпа, к горлу подступила жгучая жижа. Дважды за последние часы его рвало желчью, и даже коньяк не помогал избавиться от горечи во рту. – Когда… Когда клиенты их получат?

– Если все пойдет хорошо, через недельку будут на островах. У меня все схвачено. – Валера с серьезным видом поправил очки. – По деньгам, кстати, скажи Васильичу, всё по старой схеме. Подсобишь в тачку закинуть, или у тебя руки?

Почему-то Дима не сомневался, что рысь доедет невредимой и гниение ее не коснется. Обесшкуренное мясо выглядело свежим даже спустя двенадцать часов.

– Нет-нет, все нормально. Я возьму рысь, она тяжелее. Каркас… новый.

Валера уже поднял лису, аккуратно, чтобы не пораниться о проволоку.

– И скажи деду, что он, как всегда, крут. Его чучела – это, конечно…

– Ага, – Дима кивнул. – Как живые.

Дима остановил машину у старенького деревянного забора, который давно не мешало бы подправить, а лучше отжалеть денег на новый, железный, как у Петра Васильевича. Охотник заглушил мотор и посмотрел на руки. На бинтах проступили кровавые пятна.

Боли почему-то не было. Возможно, она осталась в том доме. Дима прислушался к себе: что еще он оставил там? И ничего не услышал.

«Всё».

Когда Валера уехал, Дима еще долго стоял под открытым небом, чувствуя, как хлопья снега лениво падают за воротник, покусывают холодком. Прислушивался. Илая нигде не было видно. Не верилось, что можно вот так вот стоять, что можно сесть в машину и выехать в открытые ворота. Медленно, едва касаясь руля больными руками.

И все-таки он уехал. Выбрался наконец из вечного леса. Те, кто веками дремлют в дубах и охраняют пущу, отпустили его.

Дима понимал, что, когда найдут тело Петра Васильевича, у милиции появятся к нему вопросы. Но думать об этом не было сил. Не сейчас.

Дима закрыл машину. Толкнул калитку и прошел во двор пошатываясь.

Старик вышел из дома, толкнув дверь плечом, в руках он нес железный таз. Медленно спустился с крыльца, высунув от усердия язык. Поднял голову и подслеповато уставился на Диму.

– Пап…

Старик наклонился и поставил таз, расплескав воду себе под ноги.

– Дима, Дима! – протянул он руки, совсем как Петр Васильевич не так давно протягивал свои, моля о помощи. – Родной, господи!

Дима подошел и обнял отца.

– Куда пропал? Не звонил! Я думал, сцапали тебя, охотничка.

«Как ему сказать про Илая?»

– Нет, отец, не сцапали. Выбрался.

Старик вытер губы, погрозил пальцем.

– Говорил тебе, добегаешься… – Подбородок его дрожал каждый раз в минуты волнения.

– Воду куда нес? – устало спросил Дима.

– Так Илай! Молодец такой, сам прибежал. В кровище весь. Я уже извелся весь, думал, что стряслось. Без очков не вижу, его подрали или он кого, отмыть сначала…

Дима не слышал. В ушах звенела тишина, как тогда, на охоте. Илай вышел из-за дома, и на секунду показалось, что он вот-вот завиляет хвостом и побежит лизать руки, что он прежний, все тот же комочек шерсти, которого они когда-то кормили из пипетки и который любил клянчить сосиски, едва подрос.

Дима сжал зубы. Через калитку – к машине, открыть багажник, достать из чехла ружье, зарядить… Слишком долго.

– Бать, – сказал Дима тихо. – Где карабин?

– Так это… – Старик замолчал, замер, всматриваясь в собаку. Понял. Старый охотник не потерял чуйку. – Висит, где и всегда.

– Возьми.

Дима сделал шаг вперед и в сторону, привлекая к себе внимание собаки, достал нож. Будет ли прок от стали? Боль вернулась в руку, но Дима даже обрадовался – боль слилась с деревянной рукояткой, стала оружием.

Илай залаял. Он то подходил, то отскакивал назад и прижимался к земле. Его неподвижные глаза блестели словно стеклянные. Запахло хвоей.

«Это еще не все, есть другие. Другие, понимаешь? – вспомнил Дима, когда старик скрылся в дверном проеме. – А другие – это еще и мы. Охотник и тот, кто его всему научил».

Лес пришел за ними. У него нет хозяев, ему не нужна стража. И он сам никого не собирался охранять.

Только мстить.

Боль в руке с ножом вспыхнула ярче. Илай перестал лаять.

Человек и зверь прыгнули одновременно.

Ярослав Землянухин

Вороньё

Жарко. Хорошо растянуться в тени, отгоняя хвостом назойливых мух. Только редкий стук в зарослях у покосившегося столба электропередачи не дает уснуть. Лень идти и проверять, что там. В прошлый раз, когда я туда сунулся, основание столба было почти все изгрызено древоедами. Сами жуки плотной кишащей массой облепили дерево, хруст их челюстей слился в монотонный гул. Гадко.

Воздух медленный, похожий на липкую пшенную кашу, которую старуха Степанида выбрасывает вместе с объедками на задворках столовой. Над трассой колышется марево, через него продираются с ворчаньем редкие большегрузы. Они поднимают тучу пыли, в которой то появляется, то пропадает баннер над выездом «Спасибо, приезжайте к нам еще!».

Жарко. Мне лень даже дойти до очередной порции объедков. Зачем вылезать из спасительной тени?

Внучка Степаниды Ната выскальзывает из-за покосившихся дверей. Пробегая мимо, треплет меня по загривку – вытягиваюсь в истоме. Девочка засовывает мне в пасть печеньку – спасибо, добрая душа. Печенька еще теплая и сладкая, с горчинкой имбиря, от которого в носу становится щекотно. Видно, Ната стащила ее из печи специально для меня.

Дети. Дети – добрые.

В конце весны ее вместе с младшим братом Михасем привез низкий тарахтящий драндулет. Громкая женщина выскочила из него на несколько минут, высадила детей и поспешила обратно. Драндулет исчез в пыли так же быстро, как и появился.

И кто ее надоумил притащить сюда детей? На придорожный пустырь посреди сухой безжизненной степи. Одноэтажная крытая шифером постройка – это закусочная Степаниды. Из удобств – уличный туалет, в который даже я побрезгую зайти. Есть еще сарайка с шанцевым инструментом, тут же приютилась моя будка. Спасибо, хоть на цепь не посадили. На краю пустыря поднимаются надгробия ржавеющих колонок – в лучшие времена тут была заправка, а сейчас лишь звенят провода вокруг.

Короче говоря, у нас мало общего с детским лагерем.

Степанида сразу пристроила девочку к работе. Предыдущая помощница – молчаливая Гуля – сбежала накануне от старухиного властного характера. А Михась в силу малого возраста оставлен в покое, он день напролет шатается по пустырю и ковыряет палкой в пыли. При ходьбе он переваливается, и это вызывает у меня улыбку. Немногие люди знают, что мы умеем улыбаться.

– Халесы собатька, – говорит Михась. И деловито хлопает меня по морде. Я не обижаюсь.

Дети добрые почти всегда.

Когда-то давным-давно были Ма, Па и Аля. Они были для меня целым миром, и другого мира я не знал.

Потом Па предложили работу. Где-то очень далеко-далеко, кажется за океаном. И все сразу засуетились, засобирались. И я суетился вместе с ними, радовался, что увижу океан, о котором много говорила Аля. Представлял, как бесконечное солнце искрится на гребнях набегающих волн, а я буду бежать по горящему золотом песку следом за нею.

Они посчитали, что я им не нужен. Совсем. Я стал им в тягость. Лучше бы усыпили. Но нет. Они сделали хуже. Они меня предали. Мир стал больше и страшнее, и в нем уже не было ни Ма, ни Па, ни Али.

В пыль падает ворона, выклевывает из земли крошки, косится на меня то одним глазом, то другим. Потом шагает к окну, за которым Степанида высказывает что-то единственному дальнобою, соблазнившемуся на ее «домашние обеды». О-о! Старухины домашние обеды – это отдельная песня. Многие водительские желудки храбро пали в сражении с жареной сельдью или комковатой манной кашей на прогорклом молоке. Но это не касается имбирного печенья. Ни капли. Печенье волшебное. Степанида готовит его в огромной печи, куда, наверное, могу не только я поместиться, но и Ната с Михасем. Когда-то именно печь и выпечка сделали закусочную знаменитой. Теперь же они – единственное, что осталось у старухи.

Ворона замирает. Неужели слушает? Конечно. Внимательно слушает. Ворóны – умные птицы. Могут сесть втроем на дерево и полдня лыбиться на тебя, только перекаркиваются на своем, вороньем, а ведь они еще и по-человечьи могут. Не нравятся они мне. Умники вообще никому не нравятся.

Майская жара к вечеру спадает, небо темнеет. У меня ноют кости – это к дождю. Я прячусь в грубо сколоченной будке, где меня встречают остатки утреннего «пиршества» – недоеденная скумбрия. Она косится на меня мертвым глазом, будто все еще жива. Я так и не смог заставить себя доесть ее.

Туча над нами стонет и готовится пролиться весенним дождем. Засыпаю. Мне снятся Ма, Па и Аля, они снятся каждую ночь. Сначала они рядом, а потом удаляются, становятся меньше и меньше. Обычно после этого я пробуждаюсь. Но на этот раз все по-другому. В сон приходит что-то чуждое – огромное, размером с целый мир. Низкий гул наполняет меня, зовет. Следую за ним. Бегу. Рядом со мной другие такие же – сжатые клубы злости, страха, обиды. Мелькают клыки, зубы, когти, клювы. С каждой минутой нас становится больше.

Мы кого-то преследуем. Я узнаю среди призрачных фигур Алю. Я очень зол. Мы набрасываемся на нее.

Меня будит страшный треск, потом звук медленного падения. Гавкаю – надо выполнять свои обязанности, – но в горле снова сухо, пасть болит, будто всю ночь скулил.

Под утро туча разрешается мелким назойливым дождем.

Оказалось, что ночью рухнул деревянный столб электропередачи. Тот самый, вокруг которого кишели древоеды. Он теперь похож на завалившуюся колонну в руинах греческого храма, на которой подобно хищным гарпиям расселись ворóны. Смотрят. Коротко и резко переговариваются: кар-кар. Кажется, их стало больше.

Откуда я знаю про греческий храм и гарпий? Аля часто читала вслух книгу с большими картинками про Древнюю Грецию. Кстати, читать я умею тоже благодаря Але. Хотя, кроме «СпасибоПриезжайтеКНамЕщё», читать тут особо нечего, да и люди будут смотреть на меня странно, если я стану изучать выброшенный журнал, а не грызть кость в пыли. Уж лучше кость. Так спокойнее всем.

Степанида колдует со щитком, ощетинившимся проводами; потом колдует с дизелем, который в конце концов с рыком заводится. Отключения энергии в наших краях – обычное дело.

Наступает время завтрака, после которого Ната выносит объедки. Они дразнят мой нюх. Разве когда-то мне в голову могла прийти мысль, что я, породистый ретривер, буду питаться объедками у придорожной рыгаловки?! Даже сам запах этой незатейливой пищи будет мне казаться дивным! Немыслимо!

Неторопливо поднимаюсь, пока она соскребает яичные обжарки и кусочки колбасы со дна сковороды, но ворóны опережают меня. Три птицы хлопают крыльями, пронзительно кричат, вырывают из рук тару с объедками.

Инстинкты включаются во мне раньше, чем я успеваю осознать их. С лаем бросаюсь на ворон, перья летят черными брызгами, птицы взлетают.

Ната от неожиданности взвизгивает и шлепается на костлявый зад. Кажется, ворóны целились не в еду, а ей в голову, поэтому она закрывается руками.

Усердно лаю на них. Это дает Нате время встать и скрыться в доме, засунув под мышку тазик.

Раньше ворóны себе такого не позволяли. Распустил я их. Теперь точно не подпущу к объедкам. «Гарпии» возвращаются на поверженную колонну.

Доедаю яичницу с колбасой. Самое вкусное – сердцевина глазуньи – от падения растеклось в грязи, поэтому я довольствуюсь белком. Ладно, кому я вру? Он тоже восхитителен вперемежку с кружочками обжаренного колбасного сала.

Сурово поглядываю на «гарпий» и возвращаюсь на свое обычное место – рядом с будкой у стены сарая.

Прикрываю глаза, но заснуть не получается – гудит, зовет тот самый монотонный звук, от которого едва подрагивает земля. Люди не слышат его, слишком он для них низкий, но они начинают нервничать, и я чувствую, как тонкие фибры страха разбегаются от Степаниды, Наты и даже от маленького Михася. Мне тоже не по себе. К слову, после утреннего нападения ворон ни старуха, ни ее внуки без острой необходимости на улицу не высовываются. Вот только туалет на улице, а не внутри закусочной.

На трассе сегодня подозрительно пусто, с утра ни одного посетителя, хотя обычно к завтраку уже сидит в закусочной пяток водителей и еще пара курит у входа.

Моросит мелкий дождь.

К полудню на пустырь, пердя и чихая двигателем, поворачивает старый грузовичок аварийной службы. Я это знаю, потому что так написано у него на двери. Наконец-то решили заняться упавшим столбом! Грузовичок останавливается. Оттуда вылезает озабоченный мужичок, волосы у него растрепаны, спецовка висит мешком на тщедушном теле. Опасливо оглядываясь, он направляется в дом. Я поднимаю уши, чтобы быть в курсе последних новостей.

А новости на этот раз необычные: в городе происходит что-то странное, напарник водителя оказался в больнице – его то ли заклевали птицы, то ли подрал дикий кабан, вышедший из леса. Водитель рассказывает много и очень путано. Они со Степанидой говорят о других нападениях, слухи о которых только-только просачиваются в новости. Это настораживает.

Закончив разговор, аварийщик – или кто он там – выходит и замирает, уставившись на «гарпий». Его кадык нервно дергается. В другой раз я бы его облаял для профилактики или даже оттаскал за штанину, но внутреннее собачье чувство подсказывает, что это сейчас ой как неуместно. Шаг за шагом человек приближается к столбу, а над лесом тем временем поднимается столб черного дыма.

Прищурившись, смотрю, как он приближается.

Дым повисает над человеком. Всё вокруг замирает. Словно в сердцевине этого столба вибрирует натянутая до предела пружина. А потом пружина лопается. Дым рассыпается на множество ворон. Они в полном молчании обрушиваются на несчастного, который едва успевает закрыться руками.

Не скажу, что новоприбывший был мне приятен, но эти птицы куда более противны. Срываюсь с места и кидаюсь на них. На секунду черные бестии рассеиваются в стороны – это дает человеку время подняться, – но потом они возвращаются, и дым опять становится плотным, но на этот раз вокруг меня. От птичьих перьев трудно дышать. Удары крыльями и когтистыми лапами почти не ощущаются, а вот клювы, наоборот, бьют очень болезненно. Они не столько ударяют, сколько пытаются вырвать из меня куски мяса. Опрокидываю на землю тех, до кого могу дотянуться, еще парочку треплю зубами, но все равно их слишком много.

– Барон-мальчик, скорее сюда! – Это голос Наты.

Ненавижу эту кличку, в семье Али меня называли по-другому. Хотя это сейчас неважно!

– Барон, ко мне! – кричит девушка.

Несусь на голос. Сквозь мельтешащие черные туши вижу Нату, стоящую в дверном проеме. Отбрасываю еще несколько птиц, а потом совершаю затяжной прыжок, которому бы позавидовала даже какая-нибудь борзая.

Пролетаю мимо Наты, мельком подмечаю, что ее руки усеяны мелкими царапинами. Тут же сверху меня припечатывает чье-то тело. Аварийщик! Его спецовка так продырявлена, что Степанида могла бы откидывать на нее макароны.

Он в шоке и бессмысленно оглядывается по сторонам, но, кажется, жив.

– Если бы не п-пес, – заикается водила, – они бы меня раз-зорвали.

Он тянется, чтобы погладить меня, – рычу. Не нужно мне твоих реверансов.

Ната врачует мои раны. Приятно, что она занялась вначале мною, а не покусанным аварийщиком, хотя ему тоже прилетело достаточно. Скулю от жгучих припарок, а потом расслабляюсь в нежных руках.

– Кароси собатька, – лопочет Михась и гладит меня по морде.

Стук по крыше. Сначала редкие удары падающих камней, потом они превращаются в мелкую дробь, словно начался град. Степанида вытаскивается на улицу, с высоты своего роста окидывает взглядом шифер на одноэтажной закусочной. Ее лицо вытягивается, и она юркает обратно, даром что неуклюжа.

– Там птицы, – произносит она медленно.

– И что птицы?! – Аварийщик мерит шагами комнату. – Там все время птицы!

Я скалюсь на него, и он шарахается в сторону.

Град то становится интенсивнее, то затихает на некоторое время. Через мутное окно закусочной я вижу ворон, которые пролетают над нами, цепкие когти держат камни.

– Птицы заваливают крышу камнями, – шепчет Степанида. – Шифер там старый, долго не выдержит.

– И чего вы ждете? – кричит аварийщик. – Звоните в службу спасения!

Ната, которая давно копается в мобильном телефоне, чуть не плача говорит:

– Я не могу дозвониться – там постоянно занято!

– И что мы им скажем? Что на нас напали ворóны? – громыхает Степанида.

– А я говорил! Говорил, что птицы в городе людей клюют! – невпопад вставляет аварийщик.

– И сейчас они ломают нашу крышу. – Старуха заламывает руки.

– Знаете что?! – Аварийщик тычет пальцем почему-то в Нату. – Знаете что? Разбирайтесь с этим сами, а меня не втягивайте!

Он натягивает драную спецовку и намеревается дернуть ручку двери, но Степанида баррикадирует ее своим телом.

– Куда? – голосит она. – Заклюют! Не пущу!

– Успею! Пусти меня!

Он прорывается сквозь Степанидову оборону на улицу. До машины буквально десяток моих прыжков. Его сбивает с ног темный снаряд, обрушившийся с неба. Человек пытается встать, и черный дым опускается на него, обволакивает. Я не слышу ни единого «кара», звук такой, будто булькает варево в кастрюле.

А потом ворóны разлетаются.

Ната коротко всхлипывает и отворачивается, прикрыв рот рукой.

Степанида не шевелится, не отводит взгляд от того, что осталось от аварийщика.

А Михась… Хорошо, что Михась еще низкий и не может дотянуться до окна.

Мы уже давно сидим внутри закусочной. К сожалению, я так и не научился мерить время. Если светло, то надо проснуться, если темно, то ложиться спать. Вот и предел моих представлений о времени. Всё просто. Размышления о Хроносе прерывает треск шифера. Он поддается птичьему напору. Все прислушиваются к звуку на крыше.

– Так больше нельзя! – не выдерживает Степанида. – Мы должны уехать!

Ната испуганно смотрит на бабушку:

– Как?

– На аварийной машине. Ключи у щуплого в руке.

Ната прилипает к окну, некоторое время брезгливо вглядывается в останки.

Радостно вскрикивает:

– Там они, там!

– Я выбегу и подберу ключи! – грохочет старуха.

Скептически оглядываю массивную фигуру. При такой комплекции она станет легкой мишенью для ворон. Степанида целеустремленно шагает к выходу, но Ната перегораживает ей путь.

– Бабушка, нет!

– С дороги, пигалица!

– Бабушка, пусть Барон сбегает! Он умный – он сможет!

Почему это звучит так, будто меня хотят послать за брошенной палкой?

Когда люди от тебя что-то ждут, они становятся невероятно милыми и норовят подкупить. Конечно, я вижу их фальшивые улыбки и слышу приторно сюсюкающие голоса, но сладкие печеньки на имбирном тесте с кусочками сушеных фруктов не обманывают. Ради них можно и сбегать за ключами. В конце концов, кто, если не я?

На улице подозрительно тихо. Прекратился град на крыше, только хлопает на ветру баннер со «спасибом». Птицы облепили все горизонтальные поверхности на пустыре. Глазеют.

Скулю и оглядываюсь. Может, не надо?

– Давай, Барон. Принеси ключики, – подбадривает за спиной Ната. В ее руке печенька, очаровательный запах свежего имбиря дразнит мой нюх.

Иду к цели под пристальным взглядом ворон. Делаю вид, что это обычная прогулка до дерева, но мышцы напряжены – я готов прыгнуть и драться в любой момент. Что-то они все-таки замышляют. Среди окровавленных лохмотьев, в которых я уже не узнаю щуплого аварийщика, блестит металл. До него меньше одного прыжка.

С неба падает тень, едва касается земли и тут же, хлопая крыльями, подрывается обратно наверх. В клюве у нее позвякивают заветные ключи.

Она отлетает довольно далеко, за ржавый остов бензоколонки. Рысью бегу за нею. Ворона разглядывает меня, крутит головой, бряцают ключи. С лаем подпрыгиваю, но этого недостаточно, чтобы схватить блестяшку. Пернатая будто насмехается надо мной.

Черный дым сплетается над пустырем. Слышу голос со стороны закусочной, оборачиваюсь – это бежит Степанида. И зачем она вылезла? Неужели не увидела, что я погнался за ключами, неужели думает, что глупый пес гоняется за вороной играючи? Дым вытягивается в тонкую нить, которая одним концом бьет старуху сверху, а потом вся черная масса накрывает ее.

Забываю обо всем и с диким лаем бегу обратно. Ворóны тут же разлетаются, я успеваю цапнуть лишь одну за лапу и приложить о бетонные ступени.

Все равно опоздал. Старуха лежит раскинув руки. Глаза удивленно смотрят в небо. Я вылизываю еще теплое лицо. Я облажался.

В закусочной остались только дети и я. У меня нету рук, чтобы вести машину, нету голоса, чтобы говорить по телефону с человеческими службами. Град над нашими головами снова усиливается, а еще появляется стук за дверью. Два удара. Молчание. Коротко лаю. Молчание. Снова два удара.

– Кто-то пришел! – подскакивает Ната. – Это за нами!

Принюхиваюсь – не пахнет там человеком. Это запах гниющего на солнце мяса, запах осыпающейся под когтями штукатурки, запах копошащихся опарышей, но это не запах живого человека. Рычу, пока Ната не отступает, поняв, что за дверью не спасатели, а кто-то другой.

– Тук-тук. Кто там? – говорит голос за дверью. Фальшивый, высокий и скрипучий. Снова два коротких удара.

– Потьтален петькин, плинес нам письмо, – лопочет Михась.

Чертовы умники. Ведь могут подражать людям!

– Тук-тук, – повторяет голос за дверью.

Лаю. Долго. Очень долго, пока не начинаю хрипеть. По ту сторону раздается каркающий смех, следом удаляется хлопанье крыльев.

Я кладу лапы на подоконник и смотрю в окно. Вороньё собралось на пустыре перед закусочной. Переговариваются, косятся на дверь, деловито отрывают куски от мертвяков. За ними трасса, по которой проносятся редкие машины, зачастую нагруженные вещами. Рядом с трассой растянут баннер «Спасибо, приезжайте к нам еще!», его растяжки висят низко над землей. Настолько низко, что только ухвати одну – и потянешь за собой весь транспарант.

А говорят, собаки неспособны к абстрактному мышлению. Сажусь у двери и начинаю скулить, словно прошусь в туалет.

Ната долго не решается открыть, но через какое-то время сдается. Есть какой-то страх у людей, что собака нагадит в доме, хотя порой люди и не такое позволяют себе.

Мне наплевать на вороньё, наплевать на ключи, я бегу к трассе. Птицы провожают меня равнодушным взглядом, ведь их основная цель – люди, и сейчас у ворон нет ни малейшего подозрения, что на уме у туповатого пса. В этом основная проблема умников – они недооценивают других.

Долго ждать не пришлось. На горизонте появляется черная точка – приближается машина.

Стоит мне потянуть веревку баннера, как она лопается. Рву зубами и лапами простреленную пылью ткань.

Черная точка становится ближе, обретает форму.

Бегу через дорогу с обрывком баннера, ветер расправляет его, и поперек шоссе трепещет надпись «Спаси…».

Теперь остается ждать. Автомобиль гудит, мне страшно, но я держусь на ногах, вцепившись в ткань. Кажется, он немного притормозил, но совсем чуть-чуть.

Вас когда-нибудь били кирпичом? Рывок баннера из пасти оглушает меня, как удар кирпичом по морде. Я качусь на обочину и скулю.

В пасти вкус крови, зубов у меня существенно поубавилось.

Слышу, как жужжит мотор. Машина пятится назад. Из окна высовывается борода. Большие подозрительные глаза глядят на меня. Не подозревал, что пес умеет чуть больше, чем выпрашивать крошки со стола?

Но моя собачья интуиция подсказывает, что за подозрительностью, удивлением и недоверием скрывается тот, кто готов прийти на помощь.

Вскакиваю, забыв про боль и кровоточащую пасть: скорее показать, где нужна помощь!

Бегу обратно к закусочной, иногда поворачиваюсь и призывно лаю. Машина неуверенно ползет за мной. Когда она оказывается напротив покойников, я слышу из салона пару крепких выражений, которые не использовал даже Па, когда я таскал стельки из его блестящих туфель.

На подходе к цели понимаю, что опоздал. Ворóны перестали закидывать крышу камнями и столпились у прорехи. Ее саму я, конечно, не вижу с земли, но слышу их нетерпеливое карканье, чувствую, что они уже внутри.

Еще раз лаю водителю, а потом прыгаю в дверь, вышибая ее лбом.

Черный дым заполнил собой помещение. Из дыры в потолке появляются новые ворóны. И все они кричат. Громко, скрипуче.

Нюх улавливает запах крови, не моей – чужой. Алый след тянется по полу. Иду по нему и упираюсь в печь. Там за массивной заслонкой кто-то скулит. Копаю шершавый металл.

– Барон – это ты? – Тонкий голос по ту сторону.

Гавкаю в ответ.

– Михась, ты слышал? Это Барон!

Заслонка со скрежетом отползает, на меня глядят две пары напуганных глаз.

Хлопанье крыльев за спиной, удар по затылку выводит меня из равновесия, но я быстро прихожу в себя, разворачиваюсь и не глядя смыкаю челюсти на шее напавшей. Тут же получаю еще два удара. Тесня друг друга, ворóны ныряют ко мне так, что я оказываюсь внутри птичьего шара. Неважно где верх, а где низ. Я бью и не вижу своих лап, это уже новые конечности, состоящие из боли, крови и перьев; зубы не знают ничего, кроме хруста. Я сам становлюсь черным дымом. Низкий гул наполняет меня. Холодею и проваливаюсь в него.

Мир взрывается грохотом выстрела. Черная сфера вокруг меня разваливается на множество шуганых птиц. Утекающее сознание замечает в свете дверного проема силуэт Бородача с карабином наперевес.

Я лежу на заднем сиденье тарахтящего драндулета. Чувствую цветочный аромат Наты и запах печенек с молоком, принадлежащий Михасю. Еще есть незнакомый запах дешевого табака, пороха и чего-то пропитанного потом и дорожной пылью. Это Бородач за рулем.

– Бася, конечно, удивил. Мало того, что он привел меня к вам, так еще дрался с этими тварями. И как дрался! – Бородач улыбается всеми своими морщинами.

Сам ты Бася.

– Он не Бася, он Барон. – Ната вступается за меня.

Бородач соглашается.

И даже не Барон. Эх, знала бы ты мое настоящее имя. Стократ лучше твоего «барона».

Там у печи была кровь Наты, птицы чуть-чуть задели ее, когда она закрывала собой брата, теперь все в порядке. Мне досталось больше: одну лапу я не чувствую, остальные при малейшем движении отзываются лютой болью. Поэтому я лежу без движения в теплом гнезде из одеял, которое соорудили для меня дети. Дети добрые.

Закрываю глаза, чтобы увидеть Ма, Па и Алю. Их образы на мгновение проскальзывают перед глазами, а потом растекаются, будто краски размыло дождем. Низкий гул неумолимо заполняет мою дрему. Он словно шепчет: «Беги, но я все равно буду с тобой, буду рядом».

Я настолько сжился с людьми, что мне этот зов нипочем, но почему-то я его продолжаю слышать, будто застрял между миром людей и миром подобных мне.

Смотрю на перепуганную Нату, на Михася, который не понимает, что происходит. Их лица измазаны сажей. Кроме меня, у них никого нет.

И я не знаю, сколько еще смогу сопротивляться.

Оксана Ветловская

Имаго

«Когда же ты повзрослеешь?» – всю жизнь слышал Евгений от окружающих. Начиная с детства, когда мать, пережившая развод – тяжелый, скандальный, с дележкой имущества, – начала неосознанно искать опору в единственном сыне. Однако Евгений в качестве опоры не очень-то годился: мелкий, тощий, с нежными русыми девчоночьими кудряшками, с девчоночьим же именем Женя, Женечка – за все это, вместе взятое, сверстники его иногда поколачивали, но не слишком рьяно, просто по дворовой традиции. Доводить его было неинтересно, слишком он был чудной, отрешенный, не плакал, не жаловался – спокойно поднимался, отряхивал одежду, собирал разноцветные учебники первоклассника в портфель и невозмутимо уходил по своим делам.

Дела у него тоже были чудные: например, чуть ли не часами торчать в дальнем углу большого заросшего газона возле школы и наблюдать, как на крепкие, выше колен, ослепительно-желтые цветы одуванчиков приземляются расторопные пчелы, тяжеловесные шмели или шустрые рыжие бабочки-крапивницы. Бабочки интересовали Женю особенно. Например, в свои семь лет он уже знал, что майские крапивницы – это всё перезимовавшие бабочки. Долгие несколько месяцев эти крохотные существа, бережно сложив книжечкой хрупкие крылья, прятались в трещинах древесной коры, или в дуплах, или на чердаках, или забившись между старыми рассохшимися оконными рамами, промерзшие в ледышку, будто мертвые. И вот весной они отогрелись, выпорхнули, чтобы дать многочисленное потомство и пропорхать все лето, пока их нарядные крылья не поблекнут, растеряв пыльцу, и не обтреплются – пожилые бабочки лишались красоты, будто люди на старости лет. Крапивницы нравились Жене больше всего: быстрые, яркие, веселые – и вездесущие, стойкие, эти маленькие солдатики природы не брезговали даже самыми загазованными городскими районами, самыми разбитыми каменистыми газонами в редких одуванчиках, в окружении ревущих авторазвязок.

Порой на майском разнотравье школьного двора попадались более крупные, драгоценно-пурпурные бабочки павлиний глаз – по образу жизни очень похожие на крапивниц, тоже зимующие, и их гусеницы паслись на той же крапиве, но павлиноглазок в городе было меньше, и потому Женя, с малых лет привыкший все систематизировать, назначил их офицерами. Крайне редко на городских газонах можно было встретить настоящую элиту мира чешуекрылых – например, бабочку-адмирала; эти бабочки, перелетные, как птицы, возвращались по весне с юга. И пока лишь раз Жене довелось увидеть в городе царственного махаона – прошлым, предшкольным летом. Даже обидно было, что махаоны, такие большие, крепкие с виду, в виде бабочки живут всего лишь до трех недель. Женя уже вычитал в детской энциклопедии, что эта стадия развития насекомого, высшая и последняя, называется «имаго». Законченный образ. Совершенная взрослая особь.

Увы, своими многочисленными и такими увлекательными знаниями Жене было совсем не с кем поделиться. Сверстникам было скучно слушать, как он без конца рассказывает об особенностях той или иной бабочки, и друзей у него не было. Мать считала его увлечения совершенно неподходящими для мальчишки. «Опять с букашками возишься?» – вздыхала она, когда сын приносил домой большую зеленую гусеницу в стеклянной банке, чтобы выкормить ее листьями сирени (бабочка закономерно называлась «сиреневый бражник»). «Лучше бы пошел дяде Коле в гараже помог». Молчаливый мужик дядя Коля, сосед, иногда откликался на просьбы матери и выполнял в доме мужскую работу – чинил утюг или менял кран на кухне, – но к ее попыткам сблизиться относился без энтузиазма.

Впрочем, иллюстрированную энциклопедию насекомых, огромную, толщиной с Библию, мать все-таки купила Жене на день рождения, сдавшись после его бесконечных просьб. И в просторные заросшие, совсем не знавшие, по счастью, косилок солнечно-зеленые дворы своих первых летних каникул Женя выходил, уже с крыльца безошибочно распознавая белянку-капустницу, лениво летящую к зарослям пижмы. Или графичную, с крыльями в черных жилках, боярышницу возле лужи – самую глупую и неосторожную бабочку, которую можно спокойно брать руками. Или пронзительно-небесные сполохи голубянки, порхающей в траве. А стоило заглянуть под скамейку возле подъезда или под карнизы низко расположенных окон на первом этаже пятиэтажки, и можно было обнаружить укромно приткнувшихся, окрасом идеально маскирующихся под серые доски или обшарпанную стену, мирно спящих бражников – сумеречных, ночных бабочек.

По соседству с пятиэтажками стояли старые деревянные бараки, где вовсю еще кипела жизнь – голосил радиошансон из открытых окон, под которыми ворчливые женщины развешивали белье на натянутых между деревьями веревках, и мальчишки тут жили самые задиристые, с ними лучше было не связываться. Но Женя ходил сюда собирать гусениц – возле остатков дощатого забора, окружавшего бараки, росли самые сочные заросли крапивы, в них чаще всего попадались гусеницы крапивницы и павлиньего глаза, а еще тут можно было надергать листьев им на прокорм. Из дома Женя предусмотрительно захватил варежку, чтобы не обжечься. Обходя кусты крапивы, всматриваясь в жгучую зелень, он заметил куколку крапивницы на заборе. Обычно куколки удачно мимикрировали – на дереве они были бурыми, серыми, а на траве – перламутрово-золотистыми, зеленоватыми, но эта, вызывающе ярко-золотая, здорово выделялась на темной доске.

Женя наклонился, рассматривая куколку. Куколки бабочек его завораживали. Самая непостижимая загадка. Великое таинство. Внутри куколки живое существо буквально переплавлялось, распадалось на отдельные клетки, собиралось заново, чтобы стать чем-то совершенно иным, нежели прежде, стремительным и крылатым, легким и прекрасным, прихотливо расписанным яркими красками – никакого сравнения с неуклюжей и порой довольно страховидной гусеницей. Процессы, происходящие внутри куколки, Женя в свои восемь лет, конечно, не понимал, и даже в энциклопедии про них было до странности мало написано. Будто сами ученые толком не разбирались в творящейся внутри куколки магии. Женя осторожно протянул руку, чтобы снять куколку и забрать домой, положить в накрытую марлей банку – куда более безопасное место, чем этот забор. Но тут его отвлекло появление компании барачных мальчишек. Почти все они были на пару лет старше, а единственным ровесником был одноклассник Юрка, привязчивый балбес, от которого в школе Женя старался держаться подальше.

– Смотрите, пацаны, Клоп, – сказал Юрка. – Опять каких-то жуков ловит.

Так Женю прозвали за маленький рост, он всегда стоял в самом конце строя на физкультуре, и физрук как-то назвал его клопом – вот и прижилось.

– Эй, Клоп, чего это у тебя? Таракан?

– Ничего. Листья собираю, – соврал Женя, пряча куколку в банку, забитую крапивными листьями.

Разумеется, банку у него сразу отобрали, как он ни прижимал ее к себе прохладным скользким боком.

– Клоп, а зачем тебе крапива, для супа? – Мальчишки вытряхнули листья на утоптанную дорожку, выпала и куколка – такая беззащитно яркая на темной земле.

– А это чего такое? – Юрка поднял золотистую штуковину, повертел в пальцах. Куколка несколько раз дернула брюшком. Единственное, что она могла сделать, чтобы хоть как-то попробовать напугать.

– Эй, пацаны, да оно живое!

– Это куколка, – объяснил Женя, чувствуя подступающую холодную тошноту, будто кто-то понемногу сдавливал желудок ледяной ладонью.

– Чья-то личинка, да? – уточнил один из старших мальчишек.

– Там, внутри, бабочка, – объяснил Женя, пытаясь приглушить тошноту сухими сглатываниями. – Она еще не вылупилась. Отдайте, пожалуйста.

– Пожа-алуйста, – передразнил Юрка. – Пацаны, а давайте поможем бабочке вылупиться! Посмотрим, что внутри этой фиговины. – Он достал из кармана маленький складной ножик. Старшие мальчишки пришли от идеи в восторг.

– Отдайте! – Женя рванулся отобрать куколку, но старшие скрутили его и крепко держали, пока одноклассник деловито примеривался острием ножа к крошечной куколке.

– Сейчас мы ей сделаем вскрытие.

– Трепанацию черепа, – сумничал один из старших.

– Аборт, – добавил другой.

Из надреза выступила вязкая рыжая жидкость. Юрка поддел край надреза ножом, расширил, затем подцепил ногтями. Женя и не хотел смотреть, и в то же время смотрел во все глаза, с жутким леденящим любопытством.

Внутри никакой магии не оказалось. Куколка была заполнена мерзкой жижей разных оттенков коричневого, из которой Юрка вытащил что-то отдаленно похожее на раздавленную бабочку без крыльев.

– Фу, дрянь какая. – Юрка отбросил остатки куколки и принялся вытирать пальцы лопухом. – Вот тебе твоя бабочка, Клоп.

Мальчишки быстро потеряли интерес к вскрытой куколке и вскоре ушли. А Женя подобрал валявшуюся в лопухах банку (за нее от матери могло влететь, если не принес бы домой), аккуратно нарвал новых крапивных листьев для гусениц, стараясь не смотреть на остатки куколки на дорожке. И пошел домой. Его все еще слегка тошнило.

Дома на подоконнике в банках, закрытых марлей, жили гусеницы, они ели листья, оставляли на укрытом бумагой дне банки мелкий черный помет и через некоторое время окукливались. Обычно процесс окукливания – когда гусеница приклеивалась кончиком брюшка к марле, к стенке банки или к специально для того оставленной веточке и линяла в куколку – а затем двухнедельный процесс ожидания, пока из куколки не вылупится бабочка, – был для Жени самым торжественным и увлекательным временем. Теперь же он смотрел на куколок в каком-то отупении, без прежнего трепета и причастности к чуду. Магия испарилась. Перерождение гусеницы в бабочку, как оказалось, выглядело мерзко и страшно: насекомое будто переваривало само себя, превращалось в мешанину из внутренностей и телесных соков.

Женя долго сидел на стуле рядом с подоконником, отрешенно глядя на куколок. Кажется, он не думал ни о чем определенном, но пару раз почему-то захотелось плакать. Он даже подумал, не рассказать ли маме про вскрытую куколку, но представил, как та говорит: «Женя, ну что ты как девочка, когда же ты повзрослеешь?», и не стал. Насупился и принялся чистить банки с гусеницами от помета.

На следующее утро он проснулся от шороха в крайней банке – это вылуплялись бабочки. Две крапивницы уже сидели, свесив вниз расправленные крылья, на марле. Бумага на дне банки была обильно заляпана расплывшимися красными пятнами гемолимфы – при выходе из куколки ее выделяется много, и у крапивниц она красного цвета. Прежде Жене не приходило в голову – но теперь он отчего-то подумал, что гемолимфа по виду очень похожа на кровь. В сущности, гемолимфа и есть кровь насекомых. Как будто бабочка рождается из куколки в сильных муках и еще некоторое время истекает кровью. Впрочем, он и сам не раз видел, скольких усилий стоит насекомому выбраться из ставшей почти прозрачной, но, очевидно, жесткой оболочки.

Женя выпустил бабочек, совершенно не чувствуя обычной в таких случаях радости, выбросил бумагу и пустые скорлупки куколок, помыл освободившиеся банки. И вроде бы перестал думать о кровавых пятнах и о вскрытой куколке крапивницы.

Однако когда осенью пошел он во второй класс, стал наглухо игнорировать Юрку. Не заговаривал с ним, не отвечал ему, просто отворачивался – и так продолжалось многие последующие годы, до самого выпускного. Юрка уже и забыл давно, отчего этот мелкорослый чудик с ним не общается, да и не больно-то надо было.

Что же касается Жениного увлечения бабочками, то оно не отступило, просто банок и гусениц в них с каждым летом становилось в его комнате все меньше, а книг о бабочках – все больше. И к старшим классам стало окончательно ясно, что, кроме как на биологический факультет, с прицелом на кафедру энтомологии, поступать Жене просто некуда. Мать, разумеется, была не в восторге – «Женя, ну это же все несерьезно, чем ты на жизнь будешь зарабатывать, да когда же ты повзрослеешь?» – но переломить решение сына не смогла.

Последним майским днем научный сотрудник Евгений Павлович шел на работу, точнее, ехал на трамвае в Институт экологии растений и животных, где так и остался со времен аспирантуры – а куда ему еще было идти. Ехал мимо шеренг застрявших в пробках сверкающих на солнце автомобилей и привычно думал о том, что вот ему уже тридцать, а денег как не было, так и нет – ни на машину, ни на собственную квартиру. «За такие копейки мужчине трудиться – только унижаться», – часто говорила мать; и правда, в институте работали почти сплошь тетки значительно старше него, так что место работы было в каком-то смысле продолжением дома, только вместо матери было множество женщин, которые относились к Евгению по-матерински. Они подкармливали его домашними пирожками и пытались познакомить со скучными лаборантками – но не со своими дочерями, нет, безденежный зять и им не был нужен.

На горизонте его монотонной жизни незримым чудовищем поднималась необходимость смены профессии. Потому что так дальше было просто нельзя. Его ровесники были уже в основном семейными и вполне состоявшимися людьми, а он все мечтал об энтомологических экспедициях, о неведомых открытиях, но при этом составлял бесконечные отчеты о морфологической изменчивости крыльев боярышницы в зависимости от динамики численности. Недавно соцсеть подкинула ему фото одноклассника Юрки – «вы можете знать этого человека». Евгений, почему-то стыдясь себя, воровато заглянул на его страницу и сразу увидел название известной в городе фирмы, огромный джип, симпатичную жену, пухлого ребенка. У Юрки, которого он все школьные годы презирал и игнорировал, – собственная фирма и джип, а у него – сборы боярышницы. Крохотные сухие тельца в конвертах, ломкие крылья, которые следовало рассмотреть и систематизировать. Тлен, мусор.

От остановки он пошел мимо забора ботанического сада, машинально отмечая на одуванчиковых газонах привычных крапивниц – редких, надо сказать: со времен его детства бабочек в городе значительно поубавилось, да и за городом тоже. Конечно, этому было самое прозаическое объяснение: вырубки лесов, новые автострады и закатанные асфальтом обширные кварталы многоэтажек. Однако порой Евгению казалось, что обилие бабочек было как-то связано с детством как таковым, временем более ярким и беззаботным, чем взрослая жизнь, в которую, впрочем, Евгений так и не вписался, так и не выпорхнул полноценной взрослой особью – низкорослый, нелепый, одинокий, безденежный.

Он подошел к зданию института, серому, из силикатного кирпича, всего в три этажа, с деревянными рамами и треснувшим крыльцом – денег не хватало не только на зарплаты, но и на ремонт. Начинался обычный день в однообразной череде прочих дней. Но когда Евгений зашел в кабинет, готовясь погрузиться в отчеты о боярышницах и тем самым отрешиться от того, что следовало серьезно, по-взрослому обдумать, навстречу ему распахнулось солнечно-рыжее и шелковистое – будто вспышка крыльев весенней крапивницы в серой прошлогодней траве. Это незнакомая девушка, рыжеволосая, в оранжевом платье, снимала курточку. И пожилая сотрудница Анна Михайловна с улыбкой сказала: «Знакомься, Женя, это Танечка, наш новый младший научный сотрудник».

С того утра Евгений принялся выслеживать Таню, будто редкую бабочку – очень осторожно, чтобы не вспугнуть, и очень упорно. Украдкой наблюдал за ней из противоположного угла кабинета. Ближе к одиннадцати часам и после полудня, когда до обеда или до вечера еще далеко и все сотрудники по сложившейся традиции чаевничают, как будто ненароком проходил мимо и предлагал заварить чаю. В маленькой столовой старался оказаться за одним столиком. Впрочем, в столовую Таня ходила нечасто, предпочитая кафешки через дорогу от института. Евгения одинаково страшила мысль как вести Таню в ресторан (и оставить там разом половину месячной зарплаты), так и приглашать к себе домой, в старенькую сумрачную двушку, к вечно ворчащей матери. Но своей тихой охоты он не прекращал, и его ненавязчивое упорство дало определенные результаты: поначалу вовсе не замечавшая его Таня стала с ним здороваться, улыбалась, и однажды, упорхнув на обед, затем принесла ему из пекарни поблизости пирожок с рыбой – именно такие пирожки он брал в столовой по четвергам, когда их там пекли раз в неделю. Не кому-нибудь, а ему одному.

Евгений принялся разрабатывать план, как ему однажды проводить ее – ну, если не до дома, то хотя бы до трамвайной остановки. Автомобиля у Тани, по счастью, не было. На ответственную операцию «проводить девушку» Евгений решался с неделю. В конце концов он случайно подслушал, как Анна Михайловна говорила кому-то, что надолго новая сотрудница в институте явно не задержится – поднаберется рабочего стажа да упорхнет. Евгений даже похолодел от этих слов и сказал себе: надо торопиться.

И вот он вышел из института сразу следом за Таней, намереваясь как бы невзначай догнать ее на пути к остановке. И даже тему для разговора придумал – недавно открывшийся в городе парк экзотических бабочек, куда он собирался Таню пригласить. Но все пошло не по плану.

– Извините, нам, кажется, по пути? Вы ведь тоже на трамвай?..

– Что?.. Нет, Жень, мне тут рядом совсем, – ласково улыбнулась Таня и вдруг резко свернула за киоск с шаурмой: как оказалось, к припаркованной на обочине черной «тойоте». Оттуда ей навстречу выбрался парень: «Привет, Танюш!», и Евгения, поспешно попрощавшегося, прямо-таки сдуло за шаурмичную, будто гонимый ветром лист. Он сразу понял: никаких шансов. Парень был под два метра ростом, в кожанке на широченных плечах, с выбритыми по моде висками и затылком – и в этой псевдоармейской стрижке на густых блондинистых волосах, в черной коже, в черном авто было что-то смутно вражеское и невыносимо захватническое.

– Кто этот мелкий чудик? – отчетливо услышал Евгений из-за шаурмичной.

– Ой, Леш, да нашел к кому ревновать! Это Женька из нашего института, он даже не мужик, а так, чисто ребенок, его вообще ничего, кроме бабочек, не интересует…

Эти слова так и катались в пустой гулкой голове туда-сюда, как свинцовый шар – бум-м, не мужик, бум-м, чисто ребенок, – пока Евгений не чуя ног шел к трамвайной остановке. Дома он с ненавистью посмотрел в темное зеркало в коридоре: маленький, узкоплечий, со слабыми кудрями, подозрительно редеющими на макушке – мать упоминала, что давно пропавший за горизонтом отец был лысый как коленка… И никаких сил на свете не было, чтобы перекроить и переиначить не только его жалкое тело, но и, главное, разум – дать другое призвание, другое сознание, забыть проклятых бабочек, чтобы душевных сил хватило работать там, где можно заработать хотя бы на чертову «тойоту».

Тут с кухни его позвала мать:

– Жень, а Жень! Ты, как поешь, зайди к Гале с четвертого этажа, у них там какая-то проблема с бабочками, может, разберешься!

– С бабочками? – Узкие брови темного отражения поползли вверх. – Моль, что ли, завелась? Это не ко мне.

– Нет, не моль, экзотические бабочки. Галиному сыну кто-то целую коробку живых бабочек на день рождения подарил…

Плач соседского сына стало слышно, едва Евгению открыли дверь. Соседка принялась сбивчиво объяснять ситуацию, но Евгений и так уже все понял. Слышал он о таких, модных в последнее время, подарках. Коробки с наборами живых куколок, из которых, по замыслу создателей затеи, должны дружно вылупиться яркие тропические бабочки, что будут весело порхать по комнате на радость детишкам. Однако на деле все выходило обычно по-другому. Ведь куколкам из экваториальных лесов, равно как и вылупившимся из них бабочкам, нужна строго определенная температура и влажность, а мало кто станет заботиться о создании у себя в квартире климата джунглей…

– Почему они умирают? – пятилетний мальчишка повторял эту фразу как заведенный, тянул и тянул на одной ноте, размазывая слезы по лицу. – Почему… Почему они умирают?

Зайдя в комнату, Евгений увидел на столе бабочкарий – красивую прозрачную емкость с куколками – и вылупившихся бабочек. Он сразу оценил масштабы бедствия. Куколок было больше десятка – очень дорогой и до жестокости бесполезный подарок: многие бабочки уже вылупились и являли собой гнетущее зрелище, от которого даже взрослому становилось не по себе. От сухости воздуха или по какой другой причине у них так и не расправились крылья, превратились в затвердевшие цветные комочки, и насекомые медленно ползали по столу, неуклюже с него падая, либо сидели на месте в ожидании близкой кончины. Некоторые безостановочно мелко дрожали, будто в припадке. Две бабочки, у которых крылья все же расправились – большая голубая морфа и черно-красный парусник Коцебу – были настолько слабы, что не могли летать, не могли даже есть. Меланхолично сидели возле лужиц разбавленного меда (которым их явно пыталась накормить соседка, размотав им хоботки валявшейся тут же булавкой) и не проявляли никакого интереса к окружающей действительности. У них даже не хватало сил смотать обратно неуклюже размотанные хоботки.

Евгений вспомнил давнее, из собственного детства – задиристых соседских мальчишек, разрезанную ножом живую куколку – и подумал, что такой подарок ребенок уж наверняка запомнит на всю жизнь. А еще на мысленном фоне прокрутилась картина сегодняшнего унижения – двухметровый красавец конкурент, черная «тойота», будь она неладна, – и так до сих пор жгло нестерпимое, до беззвучного крика, ощущение собственной ничтожности и никчемности.

Как общаться с детьми и тем более как их успокаивать, Евгений понятия не имел. Поэтому лишь потоптался возле мальчишки, а соседка спросила:

– Так им можно как-нибудь помочь? Вы ведь работаете с бабочками…

Евгений не стал уточнять, что на работе он систематизирует уже мертвых бабочек, и жестом отозвал соседку в коридор.

– Им ничем не поможешь. Я не знаю, в каких условиях выращивали гусениц на ферме, чем их там кормили, но результат налицо. И вообще, квартира – не место для тропических бабочек. Соберите их и выкиньте куда-нибудь на клумбу.

– Так Стасик не дает…

– Ляжет спать – выкиньте.

– Но такие деньги заплачены…

Евгений почувствовал, будто откуда-то из солнечного сплетения к горлу поднимается тонкий стальной стержень, от леденящего холода которого аж сводит горло. И, наверное, впервые во взрослой жизни он, старавшийся быть предельно вежливым и неконфликтным со всеми, тихо, но очень тяжело произнес, нимало не заботясь об ответном возмущении:

– Вам вообще что важнее: деньги или психика ребенка? Почему вы для начала не погуглили вообще, какие риски есть при покупке бабочкария?

– Так по телевизору рекламировали…

– А собственные мозги у вас есть?

Соседка молча вытаращилась на него: такого от безобидного как тряпичная кукла чудака Жени, тихого научного сотрудника, она никак не ожидала. Евгений молча развернулся и не попрощавшись вышел из квартиры.

Назавтра ощущение тонкой стальной трубки в груди, проходящей вдоль пищевода, никуда не делось. От этого несуществующего, но ясно ощущаемого внутри железа тело казалось более тяжелым, и по дороге на работу каждый шаг Евгений делал с ощутимым усилием. С таким же усилием приходилось смотреть на все вокруг. «Точно пора увольняться», – сказал он себе. Но сначала все-таки следовало подыскать другую работу, с зарплатой, хоть немногим более достойной.

Он решил, что не даст вчерашнему унижению разрастись, и потому, как обычно, приветливо поздоровался с Таней и улыбнулся ей, хотя улыбка далась с такой болью, будто он сам себе надрезал щеки ножом. Таня безошибочным женским чутьем явно определила: что-то не так, поначалу все посматривала на него, но потом отвлеклась на телефон, фыркая в ладошку – по-видимому, ее кавалер прислал ей что-то очень смешное, – затем убежала на обед и – конечно же – про Евгения и думать забыла.

Его тем временем вызвал к себе в кабинет заведующий лабораторией эволюционной экологии, в которой, собственно, они с Таней и работали. Заведующего за глаза уважительно именовали аксакалом – лет ему уже было за восемьдесят, тем не менее держался он молодцом и ходил на работу пешком, правда, из соседнего квартала, но зато не по-стариковски бодрым шагом.

– Знаю, вы давно мечтаете о научной экспедиции, Евгений Павлович, – сразу выложил заведующий.

Евгений растерянно промямлил что-то нечленораздельное. Уж этого он ожидал меньше всего – особенно теперь, когда наконец-то отважился уволиться. Да, он со студенчества грезил энтомологическими экспедициями, но все как-то не складывалось, у института не было средств, а мечта таяла, и сегодня утром, с решением об увольнении, умерла окончательно. И вот она объявилась, как водится, именно тогда, когда стала совсем не нужна.

– Посмотрите, вас это должно заинтересовать, – прибавил заведующий и развернул к Евгению большой ноутбук.

На фотографии была бабочка – ночная, со сложенными домиком крыльями, серо-коричневый рисунок на них очень напоминал сухой лист. Бабочка относилась к роду калиптра. Евгений определил бы ее как калиптра василистниковая, если бы не размеры особи. Обычно калиптры чуть больше ногтя взрослого человека – этот же экземпляр был размером более чем вполовину мужской ладони. Собственно, на ладони насекомое и было сфотографировано. Бабочка проткнула кожу человека хоботком и явно пила кровь.

В этом факте в общем-то не было ничего удивительного. Калиптры среди энтомологов известны именно как бабочки-вампиры. Самцы тропических видов питаются слезной жидкостью и кровью животных – хоботок этих бабочек достаточно твердый, чтобы прокалывать кожу. Калиптры, способные пить кровь, встречаются и в России, на юге Сибири и на Дальнем Востоке. Гораздо больше кровопийства Евгения заинтриговал огромный размер бабочки на фотографии.

– Что скажете? – поинтересовался заведующий, пролистав еще несколько подобных снимков, позволявших оценить размер насекомого: бабочка, сидящая на рюкзаке, на куртке.

– Я бы сказал, что это калиптра редкого, еще неизвестного науке вида. Где сделаны эти снимки?

– На Алтае. Окрестности горы Белухи. Туристы прокладывали новый маршрут и наткнулись на вот этих созданий. Те края сейчас вовсю осваиваются. Строятся новые туристические базы, люди все дальше заходят в нетронутые леса. Думаю, энтомологу там откроется еще немало интересного.

– Я поеду, – решительно сказал Евгений. Наконец-то ему представился шанс вырваться из привычного круга тусклых будней. Съездит в экспедицию, а там видно будет, что насчет увольнения; может, энтомологическое открытие как-то изменит его жизнь.

– Подождите, это еще не всё. – Заведующий открыл следующую фотографию. – Как утверждают туристы, их товарищ был покусан множеством таких бабочек.

Человек на фотоснимке выглядел скорее изжаленным роем пчел. Сильно опухшее, туго надутое синюшное лицо и такие же руки. Кожа глянцево блестела от натяжения. Ее усеивали алые точки укусов.

– Туриста не довезли до областной больницы. Скончался, – ровно произнес заведующий.

– А это точно бабочки постарались? Может, турист просто разворошил гнездо шершней?

– Все может быть, – заведующий помолчал. Его сухая рука с желтыми ногтями по-старчески тряслась над компьютерной мышкой.

– Даже не знаю, достоин ли внимания последний снимок, – сказал он наконец.

На сей раз на фотографии было что-то вроде куколки. Гигантской коричневой куколки почти в человеческий рост, лежащей в какой-то пещере. Рядом, для масштаба, бросили чью-то кепку.

– Ну, это фейк, – пренебрежительно сказал Евгений. – Подделка, – пояснил он, встретив непонимающий взгляд заведующего. – И, кстати, проверить бы фото с бабочками. Не подделки ли тоже?

– Куколка-то явный розыгрыш. Но вот бабочка… Часть экземпляра туристы привезли с собой. Кто-то догадался вложить оторванные крылья бабочки в чехол смартфона. – Заведующий открыл ящик стола, достал треугольный бумажный конверт для энтомологических сборов и осторожно вытряхнул на лист бумаги два коричневых крыла – нереально огромных, действительно почти в ладонь, мощных, бархатистых, с толстыми жилами – подобные крылья Евгений раньше видел только у тропических бабочек, распятых под стеклами в коллекциях.

– Сбором это, конечно, не назвать, но даже то, что есть, впечатляет. Знаете, будь я помоложе… В мире осталось так мало заповедных мест. Такой мизерный шанс сделать настоящее открытие. Я вижу, как оно вам нужно. Еще немного – и вы бросите науку. Я вас понимаю. Обычно наука не кормит. Но если нам удастся и дальше получать гранты под это дело… – заведующий снова открыл первое фото: гигантская бабочка, пьющая человеческую кровь. – Однако учтите: экспедиция может оказаться опасной. У меня был телефонный разговор с медиком, который делал вскрытие. Турист погиб не столько от анафилактического шока, сколько от сильного изменения состава крови. По словам медика, она превратилась в какой-то растворитель. В общем… мне хочется вас уговорить, но вы все-таки крепко подумайте. Решение за вами.

Евгений выдержал паузу не отводя взгляда от огромных крыльев. Представил возмущение матери: «Женя, ну какая экспедиция, опять бабочки! Кран вон на кухне потек, ну когда ты повзрослеешь?» Подумал, что опять хочет укрыться от будничных задач взрослого человека – на сей раз в экспедиции. Поежился при мысли о том, что неведомые огромные твари могут быть и впрямь ядовиты.

И еще подумал, что всю сознательную жизнь ждал этого чуда – подлинного энтомологического открытия.

– Я согласен.

Кроме Евгения, в экспедицию ехали еще трое энтомологов. Виталий Дмитриевич, он же Дмитрич, был сотрудником той же лаборатории – вроде самого Евгения, если прибавить тому еще лет пятнадцать, тоже маленький, но еще более нелепый, головастый как игрушка, все теплые выходные проводивший в поле с сачком. От столичного института были: рыхлый, потный, заикающийся парень Гоша и начальница экспедиции – коренастая мужеподобная Жанна, неопределенного возраста, некрасивая, угрюмая и нарочито, вызывающе неженственная.

Перед отъездом Евгений состриг в парикмахерской почти под ноль жиденькие свои кудри, с мрачным удовлетворением заметив, что на макушке и впрямь намечается ранняя лысина. Стрижка даже пошла на пользу его внешности и самооценке – лицо стало резче, серьезнее. К тому же экспедиция словно бы придала ему веса в собственных глазах – он наблюдал за окружающими спокойно и пристально. И не мог отделаться от мысли, что в науку зачастую прячутся люди самые неприспособленные к жизни – эволюционный тупик, человеческий неликвид. Плохо социализированные, патологически безденежные. Особи, не способные на свободный полет, те, чьи крылья так и не расправились до конца. Бывают ли вообще в реальности импозантные кинематографические ученые, что расхаживают в белых халатах по шикарным лабораториям?.. И все росло, росло в душе злое желание что-то изменить в своей жизни – радикально и навсегда.

До Барнаула ехали поездом, в одном купе. Евгений основательно подготовился к экспедиции, изучил все свидетельства очевидцев – таковых, впрочем, было мало, в основном статейки в желтой прессе про «алтайских вампиров» – и поднял все легенды местных народов, в которых хоть как-то упоминались бабочки. Почти ничего интересного, впрочем, не нашел, кроме нескольких интригующих фото: схематичное изображение бабочек на древних алтайских петроглифах. Он хотел было обсудить это с коллегами, но Жанна оказалась до странности мрачна и неразговорчива, а Гоша спал почти всю дорогу на верхней полке, да и толку от него как от собеседника было немного: заика каждое слово брал приступом. Только Дмитрич без конца пил чай из граненого стакана с подстаканником, обязательного атрибута дальних поездок, и все вспоминал, как мальчишкой ловил жуков в деревне и собирал свою первую коллекцию. По настойчивости, с какой он обращался к детским воспоминаниям, складывалось впечатление, что подлинная жизнь Дмитрича закончилась, когда он перестал быть ребенком, а дальше пошло что-то другое, просто существование. И Евгению снова вспомнились несчастные тропические бабочки с комочками крыльев.

Люди, не достигшие состояния имаго. Или достигшие, но не расправившие крылья. Вот кто собрался в этом купе.

Ночью в тряском вагоне Евгению приснилась огромная куколка. Он, по правде сказать, напрочь забыл про эту дурацкую, явно фейковую фотографию, но во сне куколка оказалась настоящей, и кто-то шевелился внутри нее, стремясь выбраться на свободу. Куколка разломилась – Евгений вздрогнул и проснулся.

От Барнаула ехали на автобусе до Горно-Алтайска, там экспедицию ждала машина. Дальше, до последнего населенного пункта на пути, села́ Тюнгур, группу вез на джипе русский водитель. Он лишь посмеялся, когда Евгений попытался расспросить его про бабочек-вампиров, и ответил: «А еще на Белуху приземляется НЛО. Вы, что ли, из этих, которые типа Шамбалу на Белухе ищут? А мне сказали, что вы энтомологи». Настроение у всех в группе мигом испортилось, в том числе у Евгения – хотя он-то видел огромные крылья, которые никак не могли быть подделкой.

Тюнгур оказался обычным преимущественно русским селением с серыми покосившимися заборами и ржавыми драндулетами-вездеходами. Необычной для Евгения была местность кругом – высокие, будто с картинки, горы и нездешняя, вышняя, сияющая белизна Катунского хребта, видневшегося за стекающей как раз с него рекой Катунь. От Тюнгура дальше, туда, где уже не было сёл – сначала турбазы, затем только леса и горы, – группу ранним утром повез шофер-алтаец на «шишиге», машине ГАЗ-66, единственном колесном транспорте, который мог преодолеть здешние разбитые дороги. Путь лежал туда, где, по свидетельству незадачливых туристов, те столкнулись с неведомыми бабочками – а произошло это в окрестностях заброшенной турбазы, неподалеку от бурной реки Аккем, истекающей из ледяного Аккемского озера у подножия величественной Белухи.

Мимо тянулись лиственничные и кедровые леса с вкраплениями берез. Между деревьями виднелись горы – пока еще не самые высокие, до вершин поросшие лесом, но крутые, со шлейфами воздушно-синих теней в долинах. По обочинам рос шиповник, усеянный крупными, еще зелеными ягодами. Изредка попадались алтайцы верхом на лошадях. Солнце светило как-то особенно ярко, словно в этих краях находилось ближе к земле.

– Вы слышали что-нибудь про больших бабочек, пьющих кровь? – спросил Евгений у шофера-алтайца во время одной из остановок – шофер заодно развозил кое-какой груз по местным турбазам, новеньким, недавно построенным.

– А вам что за интерес? – ровно произнес алтаец, глядя на Евгения непроницаемыми темными глазами.

– Мы ученые. Энтомологи. Я думал, вас об этом предупредили.

– Ученые – не ученые. Мне какое дело? А им и подавно. Если они вам и впрямь нужны – вы их увидите.

– Их – вы имеете в виду бабочек?

– А вы сами видели таких бабочек? – вклинился Дмитрич. Гоша и Жанна в разговоре не участвовали, но стояли рядом и внимательно слушали.

– Мне без надобности, у меня и так все ладно, – чувствовалось, что алтайцу не хочется говорить.

– Вы их как-то называете? У них есть местное название? – продолжал Евгений.

– У них нет имени. Мы про них не говорим. Камы знают. – На этом алтаец прекратил диалог и полез в кабину.

Камы – таково название местных шаманов. Алтайский шаманизм бытует только в устной традиции, что передается от старших камов к младшим, и наверняка многие местные сказания, особенно редкие или тайные, по сей день так и остались полностью вне внимания фольклористов. Такие мысли текли под плавно меняющийся пейзаж – высоких деревьев становилось больше, лес густел.

Их высадили на большой поляне перед совсем новой бревенчатой постройкой. С виду и не сказать было, что турбаза заброшена. Все чистое, аккуратное, недавно построенное. За красной кровлей из металлочерепицы в гору поднимался густой кедровый лес.

– Приеду за вами через неделю, как было оговорено, – сказал на прощание шофер-алтаец. – Сотовой связи здесь нет.

– У нас спутниковая, – махнул рукой Дмитрич.

Глядя на горы вокруг, Евгений в очередной раз порадовался, что спонсор экспедиции снабдил всю группу «иридиумами». С полной оторванностью от цивилизации ему было бы здесь не по себе, ведь прежде он выезжал в энтомологические экспедиции лишь на несколько дней в безобидные, прирученные пригородные леса, исхоженные дачниками и грибниками. Еще среди багажа группы были походные антимоскитные сетки и антимоскитные костюмы, отпугивающие средства от насекомых – в общем, предусмотрено было все возможное. На случай, если группа, конечно, вообще найдет бабочек.

Внутри пустующей базы было тоже аккуратно и стерильно чисто. Евгений прошел по комнатам со смутным желанием найти следы человеческого присутствия, но не находил ни мусора в новеньких контейнерах, ни единой складки на постельном белье, ни каких-то оставленных вещей – притом что на кухне была посуда и запас консервов. Простая деревянная мебель, такие же пол и стены. Не оставляло ощущение, что кто-то здесь регулярно бывает и прибирается. Впрочем, сами помещения были еще слишком новыми, чтобы пропитаться духом заброшенности.

На пустующей базе группа отдыхала пару часов перед последним отрезком пути – следовало пройти еще несколько километров по лесной тропе до туристической стоянки, где и были замечены неизвестные науке насекомые. Дмитрич снова рассказывал про свое детство – на сей раз вспоминал школьные туристические походы, Гоша умудрился порезаться консервным ножом, когда открывал банку, а Жанна зло и обидно ворчала на него, доставая пластырь, – что-то насчет «недомужиков», которые сами ничего сделать не в состоянии. Евгений вышел на заднее крыльцо и обомлел: на влажном после недавнего дождя песке возле крыльца явственно виднелись следы голых человеческих ступней. И следы эти вели из леса.

Он побежал рассказать о своей находке коллегам. Все вышли посмотреть на следы. Нога была мужская – крупная. Они еще раз прошлись по всем постройкам, заглянули даже в новенькие дощатые сортиры, но нигде не нашли больше никаких признаков человеческого присутствия. Только следы свидетельствовали о том, что все же совсем недавно здесь кто-то был.

– Ладно, пошли, – отрывисто сказала Жанна. – Нам до вечера надо к стоянке успеть. Вы ведь, конечно, не умеете палатки ставить? А одна я долго копаться буду.

Почему она всегда такая злая, думал Евгений, неужто только из-за того, что, как украдкой сказал невзлюбивший ее Дмитрич, «мужика ей не хватает»? Вообще, Евгения порядком раздражал узколобый и вульгарный бытовой фрейдизм, но постоянное скверное настроение Жанны выглядело прямо-таки патологическим.

Тропа, ведущая от турбазы, перевалила через невысокую гору и снова пошла вверх. Лес здесь был самым впечатляющим из того, что Евгению довелось увидеть за все время пути. Настоящий реликтовый кедровник. Причем деревья тут росли какого-то очень редкого, возможно, уникального вида: они были крупнее и с иглами еще более длинными, чем у обычного сибирского кедра. Кругом высились неохватные гиганты, одетые в кору-броню медного оттенка, напоминающую драконью чешую. Толстые корни сплошь увили землю подобно исполинским узловатым венам. Идти было трудно, приходилось постоянно смотреть под ноги. Сильно пахло хвоей, смолой и озоном – так сильно, что порой начинала кружиться голова.

Ориентиром служил расколотый молнией засохший кедр возле обрыва, под которым текла река. Мертвое дерево, огромное, с загнутыми кверху ветвями, напоминало стилизованный рисунок на бубне алтайского шамана. Неподалеку ниже по склону располагалась стоянка – небольшая поляна с парой дощатых щелястых не домиков даже, скорее навесов. По контрасту с оставленной позади базой, постройки были очень старые, ветхие, с поросшей мхом частично провалившейся кровлей. Там нашлось кострище, возле него и принялись ставить палатки – вернее, занималась этим в основном Жанна, опытная походница, остальные помогали, как могли. Распаковали оборудование. Антимоскитные костюмы надели еще на базе.

Бабочку Евгений увидел вечером. Сумерки наступили резко: еще несколько минут назад закатное солнце заливало расплавленной медью вершины окрестных гор – и вдруг опустилась сизая полутьма. Он подкладывал дров в костер, когда услышал тихое и густое басовитое гудение, будто над ухом включили вентилятор. Ни одно из виденных им насекомых – даже гигантские черно-синие пчелы-плотники – не издавали настолько низкого и характерного, с потрескиванием, звука.

Евгений оглянулся и отпрянул. Сначала ему показалось, что у самого плеча зависла в воздухе птица.

Но это оказалась огромная бабочка. Массивным мохнатым брюшком и манерой зависать на месте она напоминала не калиптру, а некоторых бражников. Быстро-быстро взмахивая крыльями и производя гипнотическое гудение, чуть покачиваясь, бабочка, казалось, рассматривала человека. Она была настолько близко, что Евгений видел отблески костра в ее круглых фасеточных глазах. Он так растерялся, что даже не догадался наклониться за лежащим неподалеку на земле сачком. Бабочка повисела еще и вдруг рванула прочь, мгновенно растворившись в сумерках.

– Вы ее видели? Видели?! – закричал Евгений Дмитричу и Гоше, что возвращались от реки, замахал им руками, даже запрыгал от радости. – Она существует! Я ее видел!

Оживилась даже Жанна, до того сидевшая как сыч в палатке. До глубокой ночи, очень ясной, светлой, полнолунной, они ходили по поляне и всматривались в многоярусную хвойную тьму в надежде, что вот-вот, привлеченная огнем костра, к стоянке прилетит еще бабочка, и, быть может, не одна. Они предусмотрительно надели перчатки, опустили на лица противомоскитные сетки и вооружились сачками. Но бабочки больше не показывались.

– Я слышала, они любят более сырую погоду, – сказала Жанна, однако на ее слова как-то не обратили внимания.

Этой ночью впервые со времен детства Евгений засыпал с ощущением настоящего чуда, озарившего его жизнь.

На следующий день группа отправилась изучать окрестности стоянки, в надежде найти где-нибудь дремлющих бабочек – созданий явно сумеречных. У каждого при себе был сачок, морилка, прикрепленная к поясу, – обшитая брезентом банка для умерщвления насекомых, внутри нее находился пропитанный этилацетатом тампон – емкости для живых гусениц и коробки с конвертами для готовой добычи. Евгений захватил пару шприцев с нашатырем для докалывания бабочек – столь крупным созданиям явно будет мало обычной морилки. В сущности, любой энтомолог – прежде всего, профессиональный убийца. Энтомологическая экспедиция – массовое жертвоприношение во имя науки. Сдавливание грудки живой бабочки пинцетом, помещение в морилку и, наконец, докалывание нашатырем, если после перечисленных манипуляций насекомое еще живо – вот обязательные умения каждого ученого, собирающего материал. Почему-то именно обо всем этом подумал Евгений, когда наткнулся на труп зайца.

Он осматривал стволы деревьев – сумеречные бабочки часто пережидают светлое время суток, забиваясь в щели коры, – и размышлял, что гусеницы, по-видимому, питаются только хвоей здешнего уникального кедра – этим объясняется малый ареал обитания. За очередным деревом обнаружилось мертвое животное странного вида. Очень сильно раздутое, со множественными следами укусов крупных насекомых. Евгений даже не сразу опознал в трупе зайца. Потыкал труп палкой – тот был твердый как камень, будто мумифицированный. И на нем не было видно ни мух, ни прочих падальщиков.

Бабочки.

Иного объяснения просто не находилось. Так вот как это бывает. Евгений машинально опустил на лицо антимоскитную сетку, наглухо застегнул плотную куртку, поправил перчатки на запястьях. Конечно, днем бояться было нечего, но от вида убитого животного стало не по себе. Он хотел позвать коллег, но тут его внимание привлек крупный камень у обрыва, оплетенный корнями старых кедров. Это был петроглиф. На камне было хорошо различимо высеченное примитивное изображение толстобрюхой бабочки с расправленными крыльями. Евгений припомнил аналогичные изображения, виденные на фотографиях.

В древности алтайцы уже знали про этих тварей. Поклонялись им? Или просто остерегались их, и камни эти – вроде предупреждающих знаков: мол, путник, не суйся сюда, здесь опасно?..

Евгений спустился немного ниже по течению реки, туда, где обрывистый каменистый берег переходил в пологий. Вдоль скалы можно было пройти по песчаной кромке у самой воды. Отвесная каменная стена обрыва отлично годится для наскального творчества – быть может, на ней обнаружатся и другие петроглифы?

Предположение оказалось верным. На скале были во множестве высечены бабочки – а еще несколько фигурок людей, заключенных внутрь каких-то сфер. Что все это значит, Евгений не брался судить. Возможно, люди были покусаны бабочками, погибли, и неправильные сферы обозначают вырытую яму под могилу или что-то вроде того. Евгений сделал несколько снимков, а затем увидел пещеру.

Он осторожно посветил фонариком внутрь, с опасением, что потревожит какого-нибудь зверя – впрочем, медведей в окрестностях вроде бы не водилось (хотя в багаже экспедиции на всякий случай имелись новогодние петарды, по словам бывалых энтомологов, отличное средство для отпугивания медведей). Зверей внутри не обнаружилось, зато нашлось кое-что другое: засохшие обильные кровавые следы на камне. И какая-то полупрозрачная скорлупа у стены пещеры, поломанная, но очертаниями больше всего напоминающая… гигантскую куколку. Неимоверно огромную куколку, размером с человека. Из которой кто-то недавно вылупился.

Евгений почувствовал, как слишком плотная, не по погоде, куртка холодит спину из-за обильно выступившего пота. Что это, чей-то розыгрыш? Инсталляция? В тайге?.. Он побоялся трогать остатки куколки руками, но пошевелил их прихваченной палкой, которой тыкал заячий труп. Очень твердые. И легкие. Похоже на поликарбонат. Но если это искусственное творение, то отливали форму специально, виртуозно, мастерски… А если все это настоящее – то что же за тварь тут вылупилась?!

Евгений поспешил ретироваться, запоздало сообразив, что из-за шока от увиденного не догадался достать фотоаппарат. Ему навязчиво мерещилось, будто в темной глубине пещеры что-то есть. Кто-то. Тот, кто смотрит на него, не двигается, но дышит. Он не отводил оттуда луч фонаря, пока пятился по песку, ничего там не видел, кроме камней, но ощущение чьего-то присутствия его не покидало. Отойдя немного от пещеры, он бегом припустил по песчаной полоске к косогору, по которому можно было подняться наверх.

– Гоша! Жанна! Дмитрич! Я там такое нашел… Я сам не понимаю, что это, но вы должны взглянуть!

Коллеги обернулись, и Евгений увидел, что Гоша держит отломанную ветку кедра с большущей гусеницей.

– М-мы тут тоже т-такое нашли!

Гоша поворачивал ветку так и этак, разглядывая насекомое. Коричнево-зеленая, длиной более чем в ладонь и толщиной чуть ли не с пылесосный шланг, гусеница лениво ворочала крупной башкой и жевала мягкие иголки.

– Ее мы должны довезти живой, – заметила Жанна. – Придется собрать побольше веток. Гоша, ты будешь за ней следить.

– Погодите, вы должны увидеть! – прервал ее Евгений. – Гусеница – это, конечно, круто, но у реки в пещере я нашел что-то вообще мозговыносное…

– Сначала мы отнесем гусеницу в лагерь, – непререкаемым тоном сказала Жанна.

Пока дошли до лагеря, собралась гроза – грозы здесь, в горах, были частым явлением. Дождь пришлось переждать в палатке, ветхие навесы не очень-то защищали от потоков воды. И уже под вечер все вместе снова направились к реке. После дождя было сумрачно, сыро и очень тихо. Евгений вдруг сообразил, что за все время пребывания в реликтовом лесу, кажется, ни разу не слышал птиц. Только шум древесных крон. А сейчас тишина и вовсе оглушала.

– До темноты мы должны вернуться в лагерь, – напомнила Жанна.

– Успеем. Если что, у нас костюмы, – ответил Евгений и невольно вспомнил про мертвого зайца. – Елки зеленые, ну это действительно нужно увидеть…

Они спустились к реке и прошли по песку до пещеры под обрывом.

– Вот здесь! – Евгений торжественно направил луч фонарика внутрь пещеры. – Как по-вашему, что это…

– На что смотреть-то, Жень? – спросил Дмитрич.

Евгений полез вперед, судорожно водя лучом фонаря по камням.

– Оно… оно же было здесь… куда оно делось? Клянусь, оно было здесь!

Пустой куколки нигде не нашлось. Ее просто не мог смыть дождь – вода не попадала вглубь пещеры, хоть и основательно размыла кровавые следы у входа. Тем не менее куколка исчезла.

– Мы теряем время, – железным тоном произнесла Жанна. – Скоро начнет темнеть. Сейчас сыро, поэтому в лесу оставаться опасно.

– Она же была тут! Я шевелил ее палкой! Она была очень большая! – Евгений залез в пещеру, принялся водить по полу ладонями, собирая песок и мелкий мусор вроде веточек.

– Ч-что б-большое-то? – по своему обыкновению заикаясь, спросил Гоша.

– Куколка! Чертова куколка размером с человека, пустая…

– Жень, да тебе, похоже, голову напекло, – заметил Дмитрич.

Ладонь напоролась на что-то острое. Евгений поднял темновато-прозрачный осколок, похожий на кусок гибкого пластика.

– Вот! Смотрите, вот кусок! А остальное кто-то утащил, знать бы кто…

– Это просто пластмасса, – сказал Дмитрич. – Жень, ну ты правда немного того, переволновался, похоже.

– Всё, пошли назад. – Жанна демонстративно посмотрела на часы.

Низкие серые облака снова набрякли дождем, вдалеке погромыхивало. В лесу стало совсем сумеречно, невзирая на еще не поздний час. Волнами накатывал ветер, и исполинские деревья над головой издавали густой шипящий шум, который, вместе со скрипом ветвей, почему-то действовал на нервы.

Мимо пролетело что-то большое и быстрое.

– С-смотрите, б-бабочка! – сказал Гоша.

Трепеща крыльями, насекомое резко развернулось и вновь пролетело мимо них. Дмитрич взмахнул предусмотрительно прихваченным сачком, но промахнулся. Тем временем появилась вторая, третья, и скоро их уже невозможно было сосчитать. Все опустили на лица сетки, Дмитрич, который как заведенный махал сачком, вскоре радостно объявил:

– Опаньки, поймал!

Но сразу болезненно вскрикнул и выронил сачок с бьющейся в нем добычей. Евгений бросился к нему, но тут его плечо пронзила такая боль, какой он не испытывал никогда в жизни. От нее почти меркло сознание, а тело вытягивалось дугой. Казалось, в плечо ввинтили толстый раскаленный прут. Евгений едва устоял на ногах, сбросил с плеча толстое, мохнатое, живое. Оказалось, бабочка мгновенно проткнула хоботком ткань куртки, которую, по уверениям производителя, не было способно прокусить ни одно насекомое.

– Ходу, ходу! – прикрикнула Жанна.

Поддерживая друг друга и отмахиваясь, они что было духу побежали к лагерю. Проклятые бабочки атаковали сверху, снизу, мгновенно протыкали хоботками плотную защитную одежду. Евгений упал, когда боль пронзила под коленом, его подхватили под руки, потащили, затем упал Гоша, и его, тяжелого, поднимали уже втроем. Наконец, пробежав мимо тлеющего под навесом костра, вкатились внутрь палатки, Жанна лихорадочно дергала молнию, остальные добивали проникшую следом пару-тройку бабочек.

На некоторое время воцарилась тишина.

– Вашу ж мать, – сказал Дмитрич. – Знаете что, в дупу такое открытие.

– Тихо, – цыкнула на него Жанна.

– В-вы-вы это с-с-слышите? – спросил Гоша, заикаясь больше обычного.

Все замерли. Евгений не сразу сумел отдать себе отчет в том, что именно слышит. Снаружи доносился ровный тихий, почти механический гул, будто рядом работала вентиляционная установка. Источник звука был не просто совсем близко – он окружал палатку.

– Вашу ж… Теперь и поссать не выйдешь, – попытался пошутить Дмитрич.

– Выключите фонари, – сказал Евгений. – Может, они просто на свет летят.

В палатке стало темно. Однако гул снаружи не умолкал – более того, к нему присоединился дробный топоток и царапанье множества лапок по туго натянутой ткани палатки.

– Господи, – сказала Жанна.

В следующее мгновение послышался треск раздираемой молнии и чей-то истошный крик боли. Евгений вдавил кнопку фонарика: поспешно, рывками застегнутая молния предательски разошлась посередине, бабочки нашли эту щель, вклинились в нее, и та становилась все шире, а тем временем несколько тварей уже кружило в палатке.

– Закройте! Закройте! – орали все наперебой. Евгений попытался расстегнуть и снова застегнуть молнию, но ту, проклятую, вовсе перекосило и заклинило, щель все ширилась, и в пальцы впилось сразу несколько раскаленных игл-хоботков.

Дальнейшее Евгений помнил плохо. Последнее, что он видел и слышал в заполненной бабочками палатке, – сплошное шевелящееся мохнато-крылатое покрывало, с ног до головы укутавшее Гошу, и сверлящий уши нечеловеческий визг. Не помня себя от боли, Евгений как-то вырвался из палатки, потеряв фонарь, и в густых сумерках побежал ко второй палатке, где обычно спала Жанна и хранилось оборудование. Но Дмитрич его опередил, застегнул молнию прямо у него перед носом.

– Открой! – Евгений ударил в палатку кулаком, а подбежавшая Жанна готова была прямо-таки разодрать ее.

– К реке! – Евгений дернул Жанну за руку, и вместе они почти наугад побежали к берегу. Несколько раз падали, только чудом не переломав конечности. Наконец черные тени деревьев расступились, и энтомологи, подгоняемые укусами, скатившись к реке, плюхнулись в ледяную воду. Евгений почувствовал, как над мокрой головой пролетело несколько насекомых, обдав упругой волной разгоняемого крыльями воздуха. Скоро по реке зашлепали первые дождевые капли. Когда дождь усилился, они выбрались из воды и, совершенно продрогшие, в почти кромешной темноте пошли обратно. Евгений вспомнил, что где-то совсем рядом находится зловещая пещера, и все время пути до лагеря ему казалось, что нечто неведомое, куда страшнее бабочек, может наброситься сзади.

В лагере под деревянным навесом горели фонари. Дмитрич, хоть и покусанный, был, кажется, более-менее в порядке. А вот Гоша лежал на дне разворошенной палатки неузнаваемо распухший, с закрытыми глазами, но дышал. На удивление спокойно и ровно, будто всего лишь спал.

– Давайте ему хоть антигистаминного вколем. – Дмитрич суетился рядом, копался в аптечке, словно в попытке загладить вину за то, что позорно спрятался во второй палатке, оставив товарищей на съедение чешуекрылым тварям.

– Поздно. – Жанна склонилась над горой распухшей плоти, в которую превратился Гоша. – Теперь уже нельзя прерывать цикл.

– Какой еще цикл, чертова ты курица! – истерически набросился на нее Дмитрич. – Человек погибает, а еще ты тут… – Он отпихнул Жанну и все-таки сделал парню укол.

– Говорю же, поздно, кретин, – не осталась в долгу Жанна.

– Замолчите все, – сказал Евгений. – Я вызываю помощь. – Он достал из рюкзака и включил спутниковый телефон, обратив внимание, что места укусов, поначалу отчаянно болевшие, теперь совершенно онемели: пальцев правой руки он почти не чувствовал. Он-то задавался вопросом, как же была сделана фотография с бабочкой на ладони, пьющей кровь, когда ее хоботок ощущается в коже как раскаленный штырь; а вот как – по-видимому, искусанная рука на фото уже полностью онемела.

«Иридиум» не находил Сеть. Телефон, способный удержать связь со спутниками из любого уголка планеты, просто не видел спутников.

– Да что здесь творится, – пробормотал Евгений, выходя из-под навеса и умоляюще поднимая телефон к черному небу, ронявшему последние капли. – Может, взобраться на вершину горы? Там-то должно достать!

– Меня предупреждали, что здесь такое возможно, – сказала подошедшая Жанна. – Здесь сильная магнитная аномалия.

– Но Гоша…

– Ему уже ничем не помочь, сколько можно повторять. Только ждать, когда закончится цикл. Если, конечно, все пойдет как надо.

– Откуда вы вообще столько знаете, Жанна? – Евгений внимательно посмотрел на коллегу, неприметную некрасивую женщину с мрачным взглядом. – О каком цикле вы говорите?

– О цикле перерождения, – помолчав, ответила Жанна. – Это секретная информация. О ней знают в некоторых правительственных кругах… и кое-где еще. Перерождение возможно только здесь. Со здешними уникальными магнитными рудами под землей, со здешним особенным воздухом, который насыщают эти деревья. Куколок пытались вывозить. Они погибают. Я имею в виду не куколок бабочек, конечно. Хотя бабочки вне этого леса тоже долго не протянут. Гусеницы нужны, чтобы изучить ДНК… Яд этих бабочек в большом количестве меняет человека. Полностью. Начиная с генов.

– В кого он превратится? – Евгений мотнул головой в сторону целой палатки, куда перетащили неподвижного Гошу.

– Я толком не знаю, – едва слышно ответила Жанна. – Перерождаются немногие. Большинство покусанных просто погибает. По старинным сказаниям, которые передают друг другу местные шаманы, человек должен быть готов…

Дождь закончился. Евгений всматривался во тьму древнего леса – уникального, единственного в своем роде, питающего гусениц треклятых бабочек. Он снова услышал низкое монотонное гудение. Мимо фонаря промелькнула крупная тень.

– Надо прятаться, сейчас они снова налетят. На вершину горы пойдем утром. – С этими словами Евгений повлек в целую палатку Жанну, почему-то сомнамбулически застывшую на месте и тоже всматривавшуюся в ночной лес, полнившийся зловещим гудением. Прежде всего он проверил у второй палатки молнию и, когда все собрались внутри, аккуратно застегнул ее до упора. Покусанная рука почти не повиновалась. И еще страшно клонило в сон – видимо, это тоже было действие яда. Евгений из последних сил боролся с сонливостью, прислушиваясь к шуршанию бабочек с той стороны натянутой ткани палатки, и в конце концов все-таки отключился.

Он представления не имел, сколько проспал. Наручные часы в водозащитном и противоударном корпусе в какой-то момент приказали долго жить – возможно, на них тоже подействовала магнитная аномалия. Евгений очнулся от странных звуков, похожих на сдавленные завывания, уставился на мягко сияющий солнечным светом купол палатки, затем на сдохшие часы. А странный захлебывающийся вой рядом не прекращался.

Евгений повернул голову и сначала увидел Дмитрича, который сидел в углу палатки, издавал жуткие нечленораздельные звуки и тыкал пальцем куда-то в сторону.

– Ж-женя-а… Что эт-то-о… – едва сумел произнести он наконец.

Евгений сел и тогда увидел.

Гоши не было. На его месте посреди разошедшейся по швам Гошиной одежды лежало нечто длинное, округлое, напоминающее древнеегипетский саркофаг. Темно-коричневый глянцевитый чехол в человеческий рост, с очертаниями человеческой фигуры. Больше всего чехол был похож на невероятных размеров куколку.

– Цикл начался, – пересохшими губами произнес Евгений. От увиденного волосы на затылке зашевелились, и это была не метафора: он прямо почувствовал, как остатки коротких волос на макушке будто ерошит ледяная ладонь.

– Где Жанна?

– Уш-шла… – выдавил Дмитрич. – Звони-ить…

Пересиливая дикое тошное отвращение, Евгений прикоснулся к куколке. Она была гладкой и теплой. Очень теплой. Как человеческое тело.

– Женя, – прошептал Дмитрич уже отчетливо. – Из этого… что-то должно вылупиться, да?

Евгений кивнул.

– А что? Кто?

– Понятия не имею. – В воображении закружились болезненно-яркие картины: чудовищная бабочка с человеческим лицом и кроваво-алыми светящимися глазами. Кинематографический человек-мотылек. Еще что-то столь же безумное и пугающее. Дмитрич, видимо, представил себе то же самое, потому что его бледное лицо сделалось вовсе серым как штукатурка.

– Жень, а Жень… Если бабочки пьют кровь, то эта хрень сожрет нас целиком, когда вылупится?

– Не знаю. – Евгений на четвереньках пробирался к выходу. Покусанная рука по-прежнему плохо действовала.

– Надо от этой штуки избавиться, – сказал Дмитрич. – Может, ее в реку выбросить?

– Не знаю, – повторил Евгений. – Погоди, Жанна вернется, тогда решим.

– Да кто такая эта Жанна? – взбеленился вдруг Дмитрич. – Почему эта стерва тут все решает?!

– Она начальник экспедиции.

– Мужик должен решать, мужик, а дело бабы кашу в котелке мешать да помалкивать! Дождемся в конце концов тварюги, от которой уже не спасет никакая палатка!

– Успокойся. Сейчас я схожу за Жанной. Наверняка она на гребне горы.

Евгений выбрался наружу, прошел несколько шагов и обернулся на шорох и кряхтенье. Дмитрич выволакивал из палатки чудовищную куколку на спальнике, взявшись за его края.

– Ну не могу я, когда это рядом…

– Дмитрич, я сказал, подожди, оставь пока ее в покое. – Евгений убедился, что Дмитрич отошел от куколки, и двинулся в сторону тропы, ведущей от края поляны вверх по склону. Перед тем как углубиться в лес, снова обернулся – и с воплем бросился назад.

– Нет! Не смей!!!

Дмитрич вооружился маленьким походным топориком и уже замахнулся на куколку:

– Ну уж нет, не дам я этой падле вылупиться!

Евгений не успел. Будто во сне, он видел, как топорик прорубает глянцевый бок огромной куколки и изнутри нее брызжет густое, темно-кровавое. Дмитрич сумел нанести еще пару размашистых ударов, прежде чем Евгений со всей силы толкнул его в плечо и опрокинул на землю. Топор, впрочем, Дмитрич не выпустил и даже замахнулся им на Евгения:

– А ну, пошел к черту!

Разрубленная куколка чудовищно подергивалась и сокращалась, внутри нее что-то клокотало и булькало, из прорубленного отверстия обильно текла пузырящаяся кровавая жидкость. Края раны расширились, и оттуда высунулась ярко-алая рука. Человеческая.

Замороженный ужасом, Евгений смотрел, как из куколки вылезает совершенно лишенный кожи человек, похожий на компьютерную анатомическую модель – полупрозрачные мышцы, почти обнаженные внутренности, которые скоро вывалились на траву. Человек страшно кричал, корчась на залитой кровью траве. Кричал истошным, но человеческим голосом.

– Вы что наделали?! – На поляне появилась Жанна. Евгений просто не мог ей ответить: на несколько минут что-то будто расстыковалось в сознании, и он не способен был произнести ни слова. Он молча смотрел, как Жанна фурией набрасывается на Дмитрича и вырывает из его рук окровавленный топор. Смотрел, как вылезший из куколки человек корчится в судорогах и наконец затихает. Слушал, как Жанна и Дмитрич орут друг на друга матом, видел, как Дмитрич бьет Жанну в лицо, а та вдруг стремительно замахивается, и лезвие топорика застревает у Дмитрича во лбу. Тот падает. Жанна выдергивает топор. И снова наносит удар. И снова…

Евгений прикрывает глаза. Кругом водят хоровод солнечные пятна, неповторимый густо-хвойный и озоновый аромат леса мешается с липким запахом свежей убоины. Мерно шумят кроны реликтовых кедров в недосягаемой вышине. Жанна до сих пор что-то вопит, уже не разобрать. Солнечные пятна сливаются в карусель, Евгений падает на колени, и его рвет желчью почти до потери сознания.

– Я не смогла поймать сигнал, – услышал Евгений, выплывая из звенящего полуобморока. – Мы тут застряли до конца недели.

– Вы его убили, – едва выговорил Евгений непослушными губами.

– Это он убил, – жестко возразила Жанна. – Доносить на меня или нет – дело ваше. Можем сказать, что он погиб в походе. Упал с обрыва.

Евгений посмотрел на мясное, перевитое сухожилиями скорчившееся тело и отвел взгляд. Выбравшийся из куколки ничем не напоминал рыхлого мешковатого Гошу – длинный, поджарый – но это был человек.

– Надо как-то сохранить его, – прошептал Евгений. – Надо доставить его в лабораторию. Тело… оно ведь изменилось.

– Есть гипотеза, что вещества из яда бабочек каким-то образом взаимодействуют с человеческим мозгом, – говорила Жанна, пока они с Евгением упаковывали в спальник тело без кожи – это была дикая, жуткая работа, от которой Евгения несколько раз чуть снова не вывернуло. – С теми участками мозга, где хранится информация об идеальном образе этого человека. К тому же яд активирует мозг, так что он начинает работать не на обычные десять процентов, а, наверное, на все сто. Человек становится гением, способным достигнуть высот в любой области. Когда-то в этих местах проходили посвящение шаманы. Считалось, что их забирают к себе боги и достойных возвращают обратно. А в нынешние времена на это решаются некоторые политики, спортсмены… ученые…

– Почему, как вы говорите, выживают не все искусанные?

– Видимо, потому, что далеко не у всех есть четкое представление об идеальном себе.

Тело того, кто раньше был Гошей, они спрятали в палатку со сломанной молнией – ничего лучше придумать не удалось. А тело Дмитрича оттащили к обрыву и сбросили головой вниз. Евгений отдавал себе отчет в том, что становится соучастником преступления, но испытывал до странности мало эмоций по этому поводу. Его, к собственному удивлению, даже почти не мучила совесть. Ученый в нем холодно и бескомпромиссно оправдывал все тем, что Дмитрич тоже совершил преступление, возможно, куда большее – прервал уникальный эксперимент.

– Что теперь? – спросил Евгений, пока они стояли на краю обрыва и смотрели на очередные грозовые облака, накатывающие с горизонта. – Нам нужно вернуться к базе. Мы можем, – он сглотнул, – утащить с собой тело. Здесь оставаться нельзя.

Жанна молча смотрела вдаль.

Грозу они переждали в целой палатке. Сидели друг напротив друга и слушали шум дождя.

– Вы когда-нибудь обращали внимание на то, как мало на самом деле вокруг по-настоящему взрослых людей? – произнесла вдруг Жанна. Ее глаза были тусклыми и очень усталыми. – Лет до двадцати – двадцати пяти тебе кажется, что старшие обладают какой-то суперсилой, которая решает любые проблемы и задачи. Потом ты сам становишься старше и осознаёшь, что кругом по большей части запутавшиеся большие дети, которые кое-как пытаются следовать правилам социума. Такие же, как ты сам. – Она умолкла на некоторое время, и Евгений ничего не ответил. Ему нечего было возразить, даже если бы он захотел.

– Мне всегда казалось, что я должна была родиться кем-то другим, – продолжила Жанна. – В другом теле. И для чего-то другого. Не для той ничтожной жизни, которую я веду. И которую у меня не хватает – то ли мозгов, то ли воли – изменить.

– Почему же ничтожная, вы ведь столько всего знаете, – осторожно возразил Евгений.

– Эти знания уж точно не делают меня счастливее, – усмехнулась Жанна.

– А вы думаете, совершенство – сделает? – Холодок понимания, куда коллега ведет разговор, Евгений ощутил подобно промозглому сквозняку.

– Не знаю. Но я хотя бы попытаюсь узнать. – С этими словами Жанна поднялась и взяла банку с живой гусеницей безымянной бабочки, для которой их группа так и не успела придумать название. Евгений смотрел из палатки, как она идет по мокрой поляне, где дождь смыл всю кровь, к ближайшему дереву и сажает гусеницу на низко растущую ветку.

Небо после грозы было мглисто и темно-серо, окружавший поляну кедровый лес таил в себе сумрак. Евгений уже знал, что именно в такую погоду – сырую, мрачную – бабочки вылетают на охоту и днем.

– Жанна, пожалуйста, подумайте! Не надо этого делать! – крикнул он.

Прежде чем скрыться среди деревьев, женщина обернулась. Евгений хотел было броситься за ней, остановить, но уже понимал, что бесполезно: Жанна приняла решение. Давно, еще до экспедиции, но именно сейчас наконец решилась.

– Это будет очень интересный естественно-научный опыт! – громко сказала она и вдруг улыбнулась. Евгений впервые увидел, как она улыбается.

Он просто смотрел, как она уходит. Становилось все темнее, тучи над головой налились тяжелой чернотой. Кедры хором шипели свое извечное «ш-ш-ш-ш»: бесконечную песню о ветре, о дожде, о созданиях, которые нашли убежище в огромных кронах. И сквозь шум деревьев уже пробивался знакомый тихий гул с примесью мелкого треска – звук, с которым воздух быстро-быстро рассекают множество бархатистых жестких крыльев. Появилась первая бабочка, начала нарезать круги возле Евгения, затем вторая… Из леса раздался пронзительный крик боли. Именно так кричит человек, которого протыкают раскаленные железные стержни – или хоботки больших ядовитых тварей. Крик все длился, долго, как пытка, пока не достиг совсем невыносимой ноты и не умолк.

Евгений забрался в палатку и сидел там бог весть сколько времени, уставившись в одну точку. Выглянул, когда снаружи стало светлее: тучи разошлись, солнце начинало клониться к закату. Он подумал, что еще одну ночь в этом месте, да еще в полном одиночестве, просто не перенесет. И начал лихорадочно собирать рюкзак – лишь самое необходимое. Проверил документы, деньги, по-прежнему бесполезный спутниковый телефон. Надел поверх своего антимоскитного костюма еще один, чужой, забрал все фонари и батарейки.

И быстрым шагом пошел прочь от палатки. Небо совсем расчистилось; по прикидкам, он должен был успеть выйти к базе до темноты. Идти тут недалеко, несколько километров, тропа одна – не заблудится. А на базе, в доме, можно будет запереться и переждать ночь. Быть может, там есть связь. В любом случае там больше шансов дотянуть до возвращения «шишиги».

Евгений шел так быстро, как только мог, не смотрел по сторонам – лишь под ноги, чтобы не запнуться об огромные корни. Солнце стреляло меж стволов кроваво-золотистыми закатными лучами, и, пока оно еще оставалось здесь, можно было не бояться.

Он успел. Солнце тонуло в неподвижном море дальних лесов, когда он вышел на большую поляну за деревянной постройкой пустующей базы. Или уже не пустующей? Дверь на широком заднем крыльце-веранде была распахнута. Здесь есть люди, значит, наверняка есть и транспорт! Евгений из последних сил ускорил шаг.

На веранду вышел мужчина. Он был в коротком для него спортивном костюме и почему-то босой. Непроницаемое рубленое лицо. Космически спокойный, ледяной взгляд. Именно перед такими людьми, от которых харизмой и властностью веяло за километр, Евгений всегда сильно робел. В то же время ему вдруг подумалось, что именно во время этой экспедиции он впервые – наконец-то – жил по-настоящему: это была жизнь странная, страшная, но подлинная и полнокровная, когда он действовал и принимал решения. И это позволило ему сейчас не отвести взгляд под чужим холодным взглядом.

– Ты зачем сюда приехал? – спросил вдруг незнакомец, и Евгения продрало морозом от его голоса – что-то в нем было неправильное, нечеловеческое, стальной хваткой берущее за душу. – Ты проделал весь этот путь, чтобы в конце трусливо повернуть назад?

Действительно… Евгений резко остановился. Он понял, какого рода человек перед ним. Или, точнее, уже не совсем – совсем не? – человек. А еще осознал, что по возвращении будет влачить такую же жизнь, как прежде, – его рассказам о перерождении людей, конечно, никто не поверит, а никаких образцов он в спешке с собой не захватил. Вспомнились рассказы алтайца о том, что бабочки прилетают только к тем, кто готов. Интересно почему? У бабочек есть какое-то коллективное сознание, вроде как у колонии муравьев, но более совершенное? Есть вероятность, что он сможет узнать и это…

Готов ли он?

Евгений повернулся туда, откуда пришел, к лесу. Солнце уже опустилось за горизонт, и реликтовый лес был полон влажной тьмы и крылатых существ, живущих в ней.

Евгений опустил на землю рюкзак. Снял антимоскитную одежду. Прошел до края поляны, обернулся. Человека на крыльце уже не было, но дверь стояла распахнутой. Как намек: решай сам, дело твое, можешь и вернуться. Совершенство не сделает тебя счастливым, раз уж ты не научился жить счастливо с тем, что есть. Но оно покажет тебе иные возможности – доступные тем, кто создан летать.

Лишь немного помедлив, Евгений глубоко вздохнул и шагнул в сырую хвойную тьму.

Дмитрий Костюкевич

Черно-белый

– О, Мартын! – воскликнул директор зоопарка, будто и не вызывал перевозчика. – Дуй в аэропорт. Манулы и панды прилетели.

– Два рейса? – спросил Мартын (вообще-то, фамилия перевозчика была Мартынов, но коллективу было плевать; Мартыну тоже).

– Один. Пополнение из Китая. Ты езжай, езжай. Там уже ждут. Забыл тебя раньше вызвать.

Дорожки между вольерами и клетками. Антилопы, тапиры, овцебыки, волки, фламинго, козлы в искусственных скалах… «Вот козел, – подумал Мартын. – Забыл он! Конец рабочего дня, а я езжай, езжай». Он шел, опустив голову, настроение было ни к черту. Навстречу пер табун посетителей – толкутся, галдят, мороженым давятся. Достали! «Ничего-ничего, – сказал он себе. – Летом всегда так. Зимой полегчает». Зимой в парке почти безлюдно – ходи на здоровье по белым аллеям, стряхивай снег с деревьев и заборов, и никаких тебе зевак, орущих детей и мамаш с колясками.

Путь преградила группа азиатов. И чего дома не сидится, мало на родине зверюшек? Он протиснулся сквозь вязкую массу, обошел очередь за лимонадом, пропустил уставшего пони с упитанным мальчуганом в седле.

– Зимой полегчает, – сказал вслух и резко остановился.

Вспомнил, что обещал дочке посидеть с внуком: ей вечером на смену. Черт бы побрал этих манулов и панд! Пока в аэропорт, пока обратно, привези, в клетку пересади… Вернулся в дирекцию и позвонил из приемной. Договорился, что заедет за внуком.

– В аэропорт? А это не опасно? – спросила дочь. – Опять крокодилов забираешь?

– Не опасно, – уверил он. – Увидит бамбукового мишку.

Из кабинета показалась голова директора.

– Первая панда в Союзе – и в наш зоопарк, а ты еще здесь!

– Большой мишка? – сбил порыв Мартын.

– Что? А… нет, медвежонок. Его нам на год в аренду. Как символ дружбы.

– С каких пор мы с Китаем дружим? – спросил Мартын.

– С таких! – Директор метил в депутаты. – Ты езжай, езжай!

У гаража ждал потрепанный автобус. Водитель курил. Молодой парень, недавно взяли. Мартын протянул руку.

– В аэропорт? – Водитель немного покачивался.

– Ага.

– За кем?

– Панда и манулы.

– А это кто?

– Кошаки дикие.

– А-а…

– В город заскочим? Внука заберу.

– Не вопрос!

Мартын думал о внуке. Может, хоть панда его разговорит! А то слово деду сказать боится. Или не хочет. Забьется в угол со своим конструктором и глазенками лупает. Внук называется!

Перед тем как свернуть во дворы, проехали мимо ресторана «Пекин» – не ресторан, а белоснежный храм с колоннами. Мартын засмотрелся.

Дорога бежала через лес. На обочине кланялись березки, будто выбежали из чащи к автобусу. Внук прилип к окну.

Автобус свернул с шоссе, и через пять минут впереди замаячило высокое серое здание. Аэропорт. Долго ждали, когда откроют ворота. Въехали. Мартын взял внука за руку.

– Ну что, пошли?

Внук зачарованно смотрел на стеклянные двери, которые разъезжались автоматически. Пассажиры скучали на скамейках зала ожидания. К Мартыну сразу подбежал высокий желтолицый парень в очках.

– Из зоопарка?

– Ага.

– Чего так долго?

Парень повел к камерам хранения.

– Животных в багаж сдали? – спросил Мартын.

Парень не ответил.

Вдоль коридорной стены стояли две тележки с тремя деревянными ящиками и длинными матерчатыми свертками.

– А таможню как оформили?

– Провели как личное имущество, – сказал парень. На китайца он не смахивал – скорее на монгола.

– А это что? – Мартын показал на свертки.

– Бамбук. На первое время. Потом еще пришлют.

Внук заинтересовался ящиками. В каждом было по сетчатому окошку.

– Поможешь деду толкать?

Внук кивнул.

Мартын и желтолицый парень отвезли тележки к автобусу. Водитель помог погрузить всё в салон. Мартын подписал документы, и парень ушел. Водитель глянул по сторонам и закинул в автобус одну тележку. Улыбнулся: «Пригодится».

Катили через вечерний лес.

К сетчатому окошку ящика прижался черный нос, мелькнул розовый язычок.

– Какой холоший, – сказал внук, и у Мартына потеплело на душе.

Поддавшись порыву, подошел к ящику. Что, он с медвежонком не справится?

– Хочешь посмотреть?

Внук закивал.

Мартын повозился с крышкой, сдвинул. Отошел, встал в проходе.

Из ящика показалась белая пушистая голова с черными кляксами вокруг любопытных глаз. Внук запрыгал на сиденье, запищал от радости.

Водитель глянул сквозь плексигласовую перегородку.

– Ты, этого… зачем открыл?

– Он сам, – сказал Мартын и подмигнул внуку.

Медвежонок-подросток выбрался из ящика и кинулся к задней двери. Прижался к ржавому металлу, завыл.

– Ему плохо? Деда?

Мартын смотрел на панду с благодарностью. Внук назвал его «деда»! Ради этого и ящик с манулами вскрыть можно!

Дикие кошки смотрели сквозь проволочную сетку немигающими глазами.

– По дому скучает. Ничего-ничего, привыкнет.

– А можно его погладить?

– Нельзя.

– Ну-у, деда…

Мартын был непреклонен.

Автобус потряхивало. Над дорогой догорал клок закатного неба. Заморский медвежонок жалобно подвывал у двери. То пялился в щель на лес (не бамбуковый, и ежу понятно), то на людей. Потом забрался на свертки и лег на бок. Пошевелил короткими лапами. Чихнул.

– Холоший мишка, холоший…

«А мне его в клетку пихать, когда приедем», – приуныл Мартын.

В ветпункте не горел свет. Мартын не удивился: так животных любят, так за них волнуются, а как встретить… Вот тебе и первая панда в Союзе!

Он спустил внука, затем сошел сам и сделал знак водителю. Тот закрыл дверь.

Из желтого домика комендатуры спешил дежурный.

– Что у вас?

– Панда и дикие кошки.

– Ребенка тоже в карантин? – Дежурный хохотнул.

– Этот со мной.

Водитель закурил. Дежурный стрельнул сигарету.

– Врачи уехали, – сказал он сонно. – Сами в карантин занесете? Или как?

Мартын почесал затылок. «А оно мне надо?»

– Загоняй в гараж, – сказал водителю. – Поутру разберутся. Переселят.

Из салона донеслись звуки возни.

– Они у вас там что, гуляют? – спросил дежурный.

– Один выбрался, – сказал Мартын.

– Деда, а мишка в автобусе останется?

– Да.

– А он не умлет?

– Ничего ему там не будет. Бамбука налопается и спать ляжет.

Водитель сплюнул бычок, залез в кабину и загнал автобус в гараж. Панда выла в пропахшей бензином темноте. Шипели манулы.

– А мишка не задохнется? – не унимался внук.

– Я не задохнулся, а я не медведь, – сказал водитель весомо.

– А вы там ночевали?

Водитель потер опухшее лицо.

– Случалось.

Мартын помог закрыть тяжелую дверь, навесил замок, взял внука за руку и повел к остановке.

Утром первым делом зашел к начальнику отдела.

– Ты зачем панду выпустил? – спросил начальник.

– Убежала? – испугался Мартын.

– Лаборантку цапнула. Только что из секции звонили.

– Да ладно…

– Вот тебе и ладно. Это ж медведь!

У Мартына похолодело в груди. А ведь могла и внука – и чем он вчера думал!

– Сильно цапнула?

– Не сильно, но девонька испугалась.

– Еще бы. Если бы меня плюшевый медведь укусил…

– Так зачем выпустил?

– Сам выбрался. А я не стал загонять. Боялся, что задохнется. Как бы тогда директор с китайцами объяснялся?

– Ты мне тут не выкручивайся. Директор… Кстати, о директоре. – Начальник покопался в бумагах, протянул несколько. – Закинь главному на подпись.

– О, Мартын! – привычно воскликнул директор. – Как панда?

«А манулы тебя не интересуют», – подумал Мартын, подсовывая бумаги.

– Хорошо панда, – сказал он, – шерсть пушистая, зубы острые.

Директор с сомнением глянул на перевозчика, но уточнять не стал.

– Слушай, Василич, а чего панда одна? – спросил Мартын. Директор настаивал, чтобы сотрудники обращались к нему на «ты» – видимо, мечтая о депутатском кресле, хотел быть ближе к народу.

Директор отмахнулся.

– На китайской таможне что-то случилось. Не знаю, не говорят. Две ехали, приехала одна.

– Наверное, и с делегацией случилось…

– С какой?

– С китайской. Или они только панду отправили?

– Отправили и отправили, тебе что? Директор Пекинского зоопарка должен был прилететь, да не срослось. Ладно, не твоей головы боль. Ты мне, этого, после обеда белых медведей в аэропорт отвези.

– В Китай летят?

– В Китай, в Китай.

– Дружба народов крепчает?

Директор замахал рукой.

– Ты иди, иди.

Хотелось заглянуть к панде, передать привет от внука, пожурить за лаборантку, но в карантине было не протолкнуться из-за клеток с мартышками и птицами: таможня конфисковала и передала в зоопарк – так и стоят третий день. Голоса животных рикошетили от кафельных стен.

– Ну давайте не будем, хорошо? – упрашивала санитарка в белом халате. – Подождем немного, может, поправится. Хорошо?

– Хорошо, – устало сказал ветврач и отложил шприц. На столе лениво перебирала лапками морская свинка.

Мартын глянул на руки санитарки – ранок и бинтов нет, значит, не она, – и вышел на улицу. «Все равно усыпят твою свинку, – подумал Мартын. – Придешь с выходных, а ее нет».

Вдоль слоновника брел зоопарковский художник. Полинялый пиджак, лысоватая голова. Художник был талантливым и пугливым, особенно после того, как беркут отхватил ему часть уха.

– Кого рисуешь? – спросил Мартын.

Художник остановился и развернул ватман.

– О! Видел уже?

– Это я так… по энциклопедии.

– Красиво. А чего только морда?

– Для эмблемы. Будет символом зоопарка.

Художник свернул лист и пошел дальше.

«О как, – подумал Мартын. – Не успела приехать, а уже символ зоопарка. Так и до директора дорастет!»

После обеда Мартын отвез белых медведей в аэропорт; под медведей выделили грузовик.

Кладовщица уперлась рогом:

– Не буду принимать! Перегруз!

– Да какой перегруз? – возмущался Мартын. – Животные ведь! Мне от них что, отрезать?

– Не приму на самолет! – кричала кладовщица.

– Это ж в Китай! Дружба народов!

– Дашь сколько?

– Да откуда у меня? В зоопарк звоните! В Китай!

Кладовщица сдалась.

На следующий день панду перевели в вольер, где раньше обитали ягуары.

Два месяца ягуары жили спокойно, а потом додумались взобраться на дерево и сигануть на свободу. Носились по парку гигантскими прыжками, загнали под лавку толстуху мороженщицу и давай лупцевать. Служители пытались отогнать. Не вышло. Винтовок, стреляющих шприцами со снотворным, в зоопарке не было – имелись две обычные. Из них и уложили опьяневших от свободы ягуаров. Толстуха выжила, правда, осталась без ноги. Ох и шуму тогда было…

Дерево спилили, вольер вычистили, домик покрасили в светло-зеленый, на ограду повесили табличку: «Панда. Китай».

Публика пошла валом.

«А панда где?» – постоянно слышал Мартын на дорожках парка. Там. Туда. От махания болела рука.

Он и сам часто подходил к вольеру. Панда все больше сидела в домике. На поляну выбиралась за бамбуковыми стеблями, сахарным тростником, яблоками и мандаринами. Соглашалась на творог и каши. Ловко расправлялась с рыбой. Пришлись по душе и заваренные березовые листья. Медвежонок жевал, поглядывая сквозь прутья грустными глазами, которые казались воспаленными. Иногда – на радость посетителям – неуклюже обходил свои владения.

Ветврач – чудак, который уверял, что понимает язык животных, а в детстве оживил мертвого щенка, – сокрушался, что панда не хочет с ним разговаривать. «Наверное, не знает русского», – предположил фельдшер.

Когда Мартын звонил дочке, трубку брал внук. Спрашивал, когда дед сводит его к мишке. «На следующей неделе», – каждый раз обещал Мартын.

На следующей неделе, во вторник, на планерке обсуждали мертвого журавля. Австрийского красавца обнаружили во время утреннего обхода. Лежал себе на берегу озера с перегрызенной шеей.

Осмотрели место происшествия. Крови на траве оказалось совсем мало. Словно вылизали кругом. Рядом печально топталась журавлиха: не могла понять, почему муженек не встает.

Мартын прокатился на вокзал за мартышками, по приезде заглянул в карантин. Ветврач вскрыл птицу и осмотрел раны.

– Пробита сонная артерия и яремная вена.

– Грызун? – спросил Мартын.

– Не, тут хищник поработал. Видишь, какие дыры.

Ветврач отошел от патанатомического стола, стянул перчатки и навис над протоколом вскрытия. Мартын смотрел на мертвого журавля. Одно крыло купировано на треть. Так делают, чтобы птицы не улетали из вольеров. Раз – и нет у крыла кончика.

– Выпили его, – сказал ветврач.

– Выпили?

– До дна.

– Точно не куница какая?

– Куницы все по местам, – сказал стоящий в дверях зоотехник. – И горностаи, и норки. Выдра могла заглянуть… с реки.

Река и правда была недалеко – в ста метрах от внешней ограды.

– Не выдра это. – Ветврач оторвался от журнала. – Выдра если хватанет, то всей пачкой. Капкан, а не рот. А тут ювелирно сработано.

– Твоя правда, – сказал зоотехник. – Да и не питаются выдры журавлями.

– Может, лиса? Или шакал?

– В клетках сидят.

– А с улицы если?

Зоотехник обдумал.

– Лиса могла забежать. Или собака. Скорее, лиса. Хотя какой… тогда бы и мясца отхватила.

– А если старая, почти беззубая? – предположил Мартын.

Зоотехник пожал плечами.

– Ты у нас охотник.

– Давно не выбирался.

Ветврач ковырнул в зубах пинцетом и посмотрел на то, что удалось извлечь.

– Кровосос у нас завелся, – сказал он, – кровосос.

Животных нельзя хоронить в земле – не велит законодательство. Павших питомцев кидают в биотермическую яму с кирпичными стенами и бетонным дном – глубокий гидроизолированный колодец, где они разлагаются до компоста.

Ветврач поднялся по булыжной отмостке, сдвинул крышку и бросил журавля в яму.

Кровосос напомнил о себе следующей ночью. Утром птичница нашла три трупика. Хищник польстился на башкирских уток. Высосал из них всю кровь. Небольшое озерцо располагалось между террариумом и виварием. Ночной сторож разводил руками: ничего не видел, ничего не слышал.

Проверили клетки и вольеры с хищниками – все на месте, сытые и безразличные к следствию. Погулять на свободе, конечно, не прочь – да только тяжеловато в цементном полу подкоп делать.

Директор созвал собрание. Дело серьезное. Налеты надо пресечь. Кто выйдет на ночное дежурство? За отдельную плату, разумеется. За мертвого кровососа – премия.

Мартын поднял руку.

И удивленно смотрел, как она одиноко торчит над толпой специалистов.

Средствами задержания беглых животных заведовал ветврач. Сети, трезубцы, брезентовая тесьма и две винтовки. Ружейные патроны набивали самостоятельно – купить было негде. Ружья пускали в ход только в крайних случаях, как с ягуарами.

Собрание решило – случай крайний, надо стрелять.

После обеда Мартын съездил на вокзал за альпийскими козами. Вечером заскочил к дочке, вручил внуку стебель бамбука, рассказал о панде – хорошо мишка устроился, рыбу, яйца кушает, скоро встретитесь – вот только одного паразита изловлю, и сходим.

– А что за палазит?

– Зубастый.

Заехал домой за двустволкой – свое ружье, оно всегда сподручней – и заступил на ночное дежурство.

Мартын устроил засидку в подсобке террариума. Хорошее место – озеро как на ладони. Немного нервировала близость змей: шевелятся небось за стеной, сворачиваются в чешуйчатые кольца. Не любил он змей. Особенно анаконду. Помнил кролика, которого кинули за стекло живьем (убить не поднялась рука, только крыс головой о бетон могли шваркать).

Поставив перед окошком стул, Мартын сидел и смотрел на пруд. На воде лежала круглая луна, тянулась дорожкой к берегу. Проплыла утка, и лунная дорожка задрожала, как тот кролик. Мартын приложил двустволку к плечу. Отлично легла: тихо, бесшумно. Прикинул, что следовало закатать в патроны дробь «тройку», чтобы не испортить лисе шкуру; махнул рукой – и «пятерка» сойдет.

Подсобка не проветривалась. В тесном строении стояла влажная духота. Прачечная, а не подсобка.

Тихая лунная ночь нагоняла сон. Мартын смотрел в окошко и клевал носом.

Он дернулся, ружье грохнулось на пол. Глянул на часы. Половина третьего.

Поднял двустволку, приоткрыл дверь и вышел. Ныла спина. Зато голова была легкой, три часа сна пошли на пользу. Вот только – не проворонил ли гостя?

Пошел по дорожке к озеру. Тянул носом воздух, пьяняще свежий после духоты подсобки. Луна освещала парк. Звери спали в вольерах. Тишина… уж больно подозрительная, решил Мартын.

На озере закрякали утки. Небольшая стая мандаринок шумно сорвалась с берега и криво полетела над водой.

Уткам удаляли рулевые перья – взлетать могли, а вот рулить не больно-то получалось. Но все лучше, чем кувыркаться и падать при взлете – смотреть за потугами других птиц, особенно лебедей, было больно.

Мандаринки пошли на снижение, выставили вперед лапы и грациозно заскользили по воде.

Мартын перемахнул через ограду и побежал туда, откуда сорвались утки. Пернатые обитатели пруда были чем-то встревожены. Мартын двинул вдоль кустов, всматриваясь сквозь ветки. Обошел водоем, остановился у самой кромки воды, глядя на гусей, пеликанов и уток. На крошечном островке в центре озера стояла на одной ноге журавлиха. Вращала головой, курлыкала.

Послышался треск в дальних кустах. Мартын кинулся на звук. Ничего. Он постоял, прислушиваясь.

Снова какой-то звук, на этот раз у ограды. Мартын ломанулся сквозь кусты, скинул с плеча ружье, перевалился через забор.

По аллее мелькнула тень.

Мартын побежал, всматриваясь в освещенный луной парк. Фонари не горели. Он выскочил на помойку. В ржавых баках гнило сено. Ни звука, ни шороха. Мартын плюнул с досады. Что-то шевельнулось у стены, и он вскинул двустволку.

– Ай, зачем целишься! – раздалось из темноты. – Не стрелять в Махди.

Мартын выдохнул, опустил ружье и поставил на предохранитель.

– А, это ты…

– Хай, Мартын!

– Хай, Махди, – сказал он сторожу, таджику. – Ты чего здесь?

– Туалет не работать. Сюда ходить. Плахой зверь стрелял?

– Пока не стрелял, – сказал Мартын и пошел обратно.

Шагал мимо темных клеток и вольеров, прислушивался. Тишина. Только листья над головой шелестят. Всматривался. Ничего. Зимой было бы легче. Зимой на снегу видны следы.

Он перелез через ограду и еще раз прочесал на четвереньках кусты у озера. Тяжело сел возле трупика мандаринки, положил на траву ружье и чертыхнулся.

Упустил кровососа!

Утром провели вскрытие. Прокушены сонная артерия и яремная вена. Знакомый почерк. Мартын спугнул хищника – тот не успел выпить всю кровь. Бросил утку, когда Мартын шастал вдоль берега, затаился, а потом удрал. Одно хорошо – теперь охотник знал, во сколько появляется зверь. Где-то с двух до трех ночи.

– Завтра опять в караул? – спросила птичница после пятиминутки.

– Ага.

– Вампир, значит, у нас завелся? Летает по ночам.

– Выходит, так. Только не летает, а по кустам шастает.

– Ты уж, этого, прижучь паскуду. Совсем совести нет!

Птичница была крупной бабой с огромными руками. Мартын немного ее побаивался. Не он один. Если кого невзлюбила – беда. Допечет, выживет из зоопарка. Когда заселили панду, Мартын подслушал разговор двух лаборанток из орнитологии. Одна сказала, что мамы-панды если народят двойню, выбирают того, кто поживее, а другого бросают. Совсем как эта (вторая лаборантка назвала фамилию птичницы): младшего в интернат сдала.

– А если не подохнет сразу, – добавила птичница, – мне паскуду неси. Я уж с ним поговорю.

После обеда он зашел к начальнику отдела отпроситься пораньше перед ночным дежурством. Начальник махнул: иди, иди.

Мартын продрых до одиннадцати. В полночь был в зоопарке.

Земля размокла после вечернего дождика. Стояла звонкая тишина. Мартын обошел озеро, проверил кусты, ограду. Наткнулся на узкий лаз. Пролезть в дыру могла разве что худенькая лиса, на арматуре висел клок рыжей шерсти. Перед лазом подсыхала грязь.

Следов не было. Хищник еще не появлялся.

Мартын двинул к подсобке террариума. Возле обезьянника встретил Махди.

– Хай, Мартын! – приветствовал сторож. – Птица живай?

– Живые, не дам сегодня в обиду.

– Чой менушем?

– Не, Махди. Пойду зверя караулить. Хотя… – Мартын глянул на часы: без пяти час.

– Рафта, рафта!

– Ладно, пошли, – согласился Мартын.

В сторожке Махди разлил по стаканам горячий чай, развязал большой платок – и в помещении сразу запахло костром и свежим хлебом. Лепешки были жаркими и вкусными. Инжир, изюм, пахлава, печак и нуга – сладкими как мед.

Мартын с трудом встал из-за стола и раскланялся с гостеприимным сторожем.

– Некогда расслабляться. Кровососа надо ловить!

Животные спали. У вольера с черной пантерой Мартын немного напрягся. Проказница приучила к внезапным нападениям: подкараулит, бросится на перегородку, понесется кругами под потолком клетки.

Мартын прошел сквозь яблоневый сад, обогнул пруд, нырнул в подсобку и устроился на стуле с ружьем по правую руку.

Думал, что чай взбодрит, но тут же потянуло в сон, будто и не спал вечером. За окошком лежал притихший парк. В небе висела большая красноватая луна. Ну и духота! Мартын встал, нашел в ящике у стены плоскогубцы, подошел к окошку, достал штапики и вынул из рамы стекло. Вот теперь порядок.

Вернулся на стул. Стал клевать носом. Установил внутренний будильник на два часа и закрыл глаза.

Проснулся без пяти два.

Размялся, прислушиваясь к хрустящей спине. Переломил стволы, проверил дробовые «пятерочки», взвел курки.

Сидел наблюдая за озером – за той частью ограды, под которой обнаружил дыру.

Тихо. Как тихо. Будто уже случилось все и ничего не осталось, кроме этой тишины.

Мартын выскочил из подсобки и, стараясь не шуметь, побежал к лазу.

По грязи тянулась цепочка лисьих следов. «Проспал, старый хрыч! Проворонил!»

Перемахнул через забор и, сжимая двустволку онемевшими пальцами, двинулся к берегу. Всматривался, прислушивался. Следы терялись в траве. Мартын мысленно ругал себя за то, что понадеялся на «часы посещения». Плевала лиса на «с двух до трех ночи». Раньше приперлась, хитрая рожа!

Может, еще не ушла?

Он напряженно, до боли в глазах, вглядывался в кусты, и картинка поплыла: ветки и листья слились в темное месиво.

Кусты зашевелились, затрещали. Затаив дыхание, Мартын повел ружьем и спустил курки.

Стволы полыхнули огнем. Мартына окутало облако пороховых газов.

Над озером с кряканьем взмыли утки. Закликали лебеди.

Мартын загнал в стволы по патрону и ринулся в кусты. Промазал? Ранил? Если ранил, то надо перекрыть путь к лазу.

Он что-то заметил, какую-то тень, бесшумно мелькнувшую по стволу. Затерявшуюся в ветвях. Вскинул ружье, долго всматривался в темноту. Мотнул головой: показалось. В ушах звенело, перед глазами скакали белые искорки.

На кустах покачивались листья.

Сперва Мартын почувствовал неприятный запах – опилки и дерьмо, – и лишь потом увидел саму лису. Убитая лиса лежала вытянув передние лапы в сторону ограды, будто и правда надеялась доползти до спасительной дыры.

Мартын сел напротив.

– Ну что, братец, допрыгался? Допился кровушки?

Радости он не испытывал. Был неприятный осадок, червячок сомнения. Мартын поднял лису за хвост и понес в карантин.

Под козырьком горела красная лампочка. Он открыл дверь, повернул выключатель, зашагал между клетками. Каблуки стучали по растрескавшемуся кафелю. Миновав лабораторию, Мартын толкнул дверь в патанатомку, включил свет, положил лису на стол.

Лис был очень старый и почти беззубый: несколько коренных да одиноко торчащий клык. С такими зубами не до твердой пищи – только пить. Высасывать.

Тощий и плешивый зверь. Порванное ухо, облезлый хвост. В желтом свете мелькали черные точки – тушка остывала, и блохи затеяли переселение.

Мартын поискал следы от дробинок. Присвистнул.

Две дробинки пробили шею. Стрелял почти вслепую, а вон оно как вышло. Будто не дырочки от дроби, а… ранки от укуса.

Чувствуя бегущие по спине мурашки, Мартын осмотрел лиса целиком.

Больше никаких следов. Только эти. Две аккуратные ранки на шее.

Из нижней ранки вытекла капелька крови, запуталась в грязной шерсти.

Мартын отошел от стола, заламывая руки. Глянул на ружье, которое прислонил к стене.

Почему рядом с лисом он не нашел утки или другой птицы? С кем тогда возился хищник? Утка вырвалась и улетела? Он бы заметил…

А еще этот клык… единственный гнилой клык…

На шее убитых уток и журавля было по два прокола.

Мартын пялился на шею лиса. За огнестрельные раны он принял следы укуса.

Не он убил старого хищника.

Кто-то другой.

Мартын долго кружил по парку. Пытался вспомнить то, что заметил в ветвях над мертвым лисом. Тень. Движение. Силуэт.

Знакомый силуэт…

Наконец он остановился у вольера панды. Всматривался в темный контур домика.

«Мне не поверят». Мартын и сам себе не верил.

Он опустил взгляд к основанию ограды.

В клетках и вольерах хищников был цементный пол: в клетках – сплошная цементная заливка, в вольерах – полоса вдоль забора, чтобы не подкопали. Во всех, кроме этого.

Мартын поднял ружье и стал обходить вольер. Искал лаз.

На пятиминутке было жарко. Толпились в приемной, слушали с приоткрытыми ртами.

– Нужны еще люди, – подытожил Мартын. – Сегодня ночью никуда не денется.

– Да на кого мы охотимся? – не понимал директор.

Никто не понимал. А сам Мартын не был уверен.

– Волк? – спросил ветврач.

Мартын пожимал плечами.

– Да лис это, лис! – лезла птичница.

– Я же объяснял…

– Не лис, – подтвердил ветврач. – Его самого выпили.

– И где он сейчас?

– В яме Беккари.

– Улики скрываете!

Директор стукнул кулаком по столу.

– Да угомонись ты, Люб! – и добавил ласково, словно испугавшись последствий: – Ну что ты?

Птичница скрестила под грудью большие руки и шумно выдохнула.

Директор осмотрел собравшихся.

– Ну, кто с Мартыном в ночную пойдет?

Вызвались ветврач и зоотехник из слоновника.

Проверили казенные ружья. Порядок.

– В полночь у ветпункта, – сказал ветврач. – А пока откланяюсь. Пациенты ждут.

Мартын поплелся за ним. Не знал, куда податься – на сегодня выездов не было. Собирался пройтись, подумать. Мысли разбегались, отвлекали посетители и голоса животных.

Он остановился у большой клетки, в которую вошел ветврач, и сонно смотрел, как тот уговаривает гиббона, сидящего на полу с подобранными под себя лапами, принять лекарство. Из соседнего вольера за Мартыном наблюдал бегемот.

Кто-то толкнул в спину. Мартын обернулся. Папаша с белобрысой девочкой; даже не извинился.

Мартын побрел по аллеям. Мимо вольера с обезьянами: на толстой ветке сидела смешная мартышка, прижимая к животу резиновую грелку; другая подбежала к прутьям, вытянула губы в трубочку и крикнула на Мартына. Мимо клетки с бурым медведем, который потерял смысл зоопарковского существования после того, как клетку затянули мелкоячеистой сеткой, – как теперь руки отрывать да пальцы откусывать? Вокруг озера: журавлиха чавкала клювом в мутной воде, справа от островка плыли лебеди.

Навстречу шел зоотехник из террариума. Крепкий, высокий, с шапочкой из проволоки на голове. Шапочка защищала от космической радиации. Судя по перекошенному лицу, помогала не сильно.

Мартын кивнул зоотехнику и пошел дальше.

Замер возле вольера панды. Медвежонок прятался в домике. На поляне лежали нетронутые стебли бамбука.

Ночью он не нашел никакого лаза. Исходил ограду туда и сюда, прополз на карачках – ничего.

Возле барьера гудела нетерпеливая публика.

– Да где ваша панда хваленая?

– Час стою! Не выходит!

– Дурят нас, как есть дурят. Нет никакой панды! Медведь крашеный!

– Ничего-ничего, – сказал Мартын. – Зимой полегчает.

Мужчина слева подозрительно глянул на перевозчика:

– С чего это?

После обеда Мартын заехал к дочке на борщ. Внук был в садике.

Вечером бродил по пустой тесной квартире. Нашел на балконе пачку папирос, закурил. Год не курил – и на тебе. Сел на диван, включил телевизор, узнал, что в Сычуане и Тибете горят бамбуковые леса, потом выключил телевизор.

В ночном небе висела громадная луна. Яркая, ноздреватая и красная, как жидкая кровь. Казалось, что вот-вот упадет и покатится по парку, ломая ограды и деревья. Лунный диск пятнали большие и маленькие круги, от которых разбегались неровные лучики.

– Если ошибся, с меня пиво, – сказал Мартын.

– Портвейн, – сказал зоотехник.

– Не пью, – сказал ветврач.

Залегли на траве в яблоневом саду.

– За кем следим? – спросил ветврач.

Мартын показал.

– Шутишь?

– Надеюсь.

– «Массандровский», – сказал зоотехник.

– Чего?

– Ну, портвейн.

Мартын смотрел на вольер.

– Моя сказала, чтобы домой не возвращался. – Зоотехник вздохнул. – Думает, что к бабе на ночь пошел. У-у, ведьма.

Мартын глянул на зоотехника, потом на неженатого ветврача, который понимал звериный язык. Вспомнил чудака в проволочной шапочке.

«Может, и правда, что в зоопарк идут работать одни обделенные. Умом или простым человеческим теплом. У животных это тепло ищут. С животными ведь легче. Вот и идут».

Мартын пощупал пальцем правый спусковой крючок, убрал палец, облизал губы. Он смотрел поверх стволов на деревянный домик в центре вольера. В воздухе гудели комары. Ветврач постоянно хлопал себя по шее и лицу.

Из домика выбралась панда.

Мартын тихо свистнул, привлекая внимание коллег.

В движениях медвежонка не осталось забавной медлительности и неуклюжести. Он остановился в двух метрах от ограды и задрал голову. Мартын готов был поклясться, что панда уже не выглядит подростком… да и простым животным больше не выглядит. Всклокоченный мех, удлинившиеся лапы, подергивающаяся морда.

– Твою ж! – вырвалось у зоотехника.

Панда резко обернулась в их сторону. На освещенной луной морде животного в темных норах горели красные угольки. А потом панда…

(Мартын не ошибся: под оградой вольера не было лаза. Панда не делала подкоп.)

…оттолкнулась от земли толстыми задними лапами и взмыла вверх.

Зоотехник вскочил и побежал прочь от вольера.

– Стой! – крикнул Мартын.

Зоотехник не послушался. Его ружье осталось на траве.

Мартын тоже вскочил. Приклад в плечо, палец на спуске. Он целился в звездное небо, проглядывающее между тяжелыми ветвями. Услышал бормотание ветврача:

– Не понимаю… как это она…

– Ружье, – процедил Мартын.

Ветврач поднял ружье, но держал его так, словно собирался отдать первому встречному.

Над головой затрещали ветки. Посыпались листья и яблоки. Деревья ожили, ломко заголосили, одно, второе, третье. Зверь ловко и стремительно двигался в кронах.

– Они древолазы, – сказал ветврач. – Они…

– Да подними ты ружье! – крикнул Мартын.

Тяжелая тень мелькнула вверху и слева. Панда проворно цеплялась за ветви шестипалыми передними лапами. На прошлой неделе ветврач объяснил Мартыну, что пальцев на самом деле пять, а шестой – не палец вовсе, а обтянутый кожей костный нарост, подаренный пандам эволюцией.

Тень пролетела над головой, на этот раз справа. Панда приземлилась в дальнем конце сада. Замерла – голова опущена, глаза-угольки смотрят прямо на человека.

Мартын прицелился и нажал на спуск.

Панда развернулась и огромными скачками понеслась к озеру.

Мартын ошалело смотрел на предавшую его винтовку. Предохранитель! Не снял с предохранителя!

Он побежал за пандой. Удивился – увидел бегущего рядом ветврача.

– Я не смог, понимаешь? – задыхался тот. – Я же врач… Как в нее выстрелю?

– Раком! – огрызнулся Мартын и выстрелил на бегу.

Мимо. Спустил второй курок. Панда рывком ушла в сторону. Мартын замедлился, перезаряжая двустволку.

Крякали утки. В клетках кричали обезьяны. За бетонным валом слоновника отрывисто и тревожно трубил слон.

Панда догнала зоотехника, набросилась и повалила на землю. Зоотехник заорал.

Мартын остановился и прицелился.

Человек и зверь катались по земле. Панда вонзила зубы в ногу зоотехника, тот вопил, пытаясь побороть ощетинившееся животное. Неудачно перевернулся, оказался под задними лапами панды – острые когти прошлись по лицу. Сорвали его как маску. Брызнула кровь, черная в свете луны.

Крик оборвался.

Мартын выстрелил, боясь задеть зоотехника. Облачко дроби прошло выше.

Панда уселась на человеке, вцепилась лапами в ногу-соломинку, через которую продолжала сосать кровь, и… Мартына передернуло от громкого треска, с которым сломалась кость. Руки дрогнули – и он снова промазал.

Переломив ружье, он уронил в траву патрон, не стал поднимать, зарядил только левый ствол, рванул рамку вверх и прицелился.

Что-то заслонило панду. Спина ветврача.

Ветврач подбежал и набросил на голову панды куртку.

– Дурак! – прошипел Мартын. – Отойди!

Панда отпустила зоотехника и поползла назад, мотая головой. Ветврач попятился.

Мартын рванулся вперед. Медведь – страшный черно-белый зверь, который казался костистым и грязным, – все никак не мог стряхнуть куртку. Он поднялся на задние лапы и стал рвать ее когтями. Будто хотел раскроить себе морду.

Зоотехник развернулся и замахал руками.

– Не надо… не стреляй…

Мартын оттолкнул его.

Панда прихватила превратившуюся в лохмотья куртку ложным пальцем и сдернула с головы.

Мартын влепил заряд дроби в черно-белую кровоточащую морду. Стрелял в упор.

Дробь сработала как разрывная пуля – снесла половину головы вместе с глазом и ухом. Кровосос повалился на спину в траву, заляпанную собственной кровью и плотью. Забился, дергая лапами.

Правую ногу Мартына полоснуло болью.

Он отскочил и, прыгая на одной ноге, зарядил ружье. Панда гребла лапами. Мартын обскакал ее справа и спустил оба курка. Брюхо зверя взорвалось черным фейерверком.

Вампир затих.

Мартын опустился на землю, отложил ружье, согнул в колене раненую ногу и стал рвать штанину на полосы.

На ногу наложили больше двадцати швов. Крепко зверь приложил: до кости разодрал. Но мог ведь и сломать. С зоотехником вот что натворил: в открытый гроб не положишь.

В больницу приходили из милиции. Навещали коллеги. Часто забегал ветврач: нес вздор про вспышки вампиризма среди панд. Про эпидемию в китайских заповедниках и панда-резервах.

– Я с Пекинским зоопарком разговаривал… по-английски… – лепетал ветврач. – Там у них такое… такое…

«Почему я? – подумал Мартын. – Ему что, поговорить не с кем?»

И догадался: не верят ветврачу в зоопарке. Не хотят верить. Бешеная панда – хорошо, допустим, а панда-вампир – тут уж увольте.

Мартын зажмуривался. А он сам верит?

Ветврач дергал его за рукав и просительно заглядывал в глаза. Что-то там искал.

– А если не только панды? Если во всей экосистеме? Это ведь не только через укус передается… у них, в Пекине… даже медведи наши заразились… по воздуху!

– По воздуху, – повторил Мартын.

– Да! А ведь что выходит, ведь как раньше считали… не человеческий это феномен, не только человеческий! Душа ни при чем! Не нужна душа, чтобы кровь пить!

А потом вздор прорвался на экраны телевизоров.

После выписки Мартын перебрался к дочери. Та была испугана новостями. Мир катился к черту под хвост.

По старенькому телевизору в квартире дочери этот мир был черно-белым, как панда.

Телемосты между Ленинградом и Шанхаем вел Познер. Больше всего стращал «Взгляд». Рассказывал об участившихся нападениях на людей диких панд в Южном Китае. О зачистке войсками тренировочного центра для панд в горах Тяньтая. «И никакие они не милые! – кричал в камеру краснолицый эксперт. – Это свирепые хищники со своими инстинктами! Только раньше они нападали в целях самообороны, а теперь делают это по воле неизвестного науке неклеточного организма!»

«Взгляд» закрыли, журналисты Москвы вышли на Красную площадь с митингом в защиту гласности. «Взгляд» ушел в подполье. Подключились независимые газеты. Вещали на русском «Радио Свобода», «Голос Америки» и «Немецкая волна». Даже на радио «Россия» стали проскакивать панические нотки.

Неизвестная инфекция распространялась на Дальнем Востоке с огромной скоростью.

Ветврач заявился без звонка. Топтался на пороге, лопотал:

– Он ускоряется, понимаешь, ускоряется… и адаптируется… сначала только ночью, а теперь…

– Кто ускоряется?

– Вирус! У них это раньше началось… медленно шло, а потом… Может, и видовой барьер сломает! Люди, понимаешь, люди! Я разговаривал, прервали… а дозвониться больше не смог… Понимаешь?

Мартын захлопнул дверь. От слов ветврача похолодело в желудке.

Через неделю он вышел на работу.

Заглянул в секцию, где работала укушенная пандой лаборантка.

– С больничного не вернулась, – сказала женщина в матерчатом комбинезоне.

– А давно ушла?

– С неделю, может.

– И никто не знает, что с ней?

Женщина пожала плечами и стала натягивать резиновые перчатки.

Биометрическую яму залили бетоном.

– Зачем? – спросил Мартын у начальника отдела.

– Затем, – сказал начальник. – К директору дуй. Вызывал.

Развернулся и двинул прочь.

– Так зачем забетонировали? – крикнул Мартын.

Начальник обернулся и долго молчал, пристально глядя на перевозчика.

– Шевелились они, – сказал он наконец и ушел.

Под глазами директора пролегали черные тени.

– О, Мартын… – вяло сказал он. – Дуй с ящиком в аэропорт.

– С каким ящиком?

– Ну, с этой… пандой.

– А ее что, не в яму?

– Нет. Надо на родину отправить. Там разберутся.

– Кто сказал?

– Кто надо.

– Чего тогда сами не заберут?

– Ты езжай, езжай.

Ящик был металлический, массивный. Стоял в кузове грузовика; гроб, одним словом.

Водитель – тот самый молодой парень, с которым они забирали панду и манулов, – с четвертой попытки залез в кабину. Мартын постоял, посмотрел и тоже залез.

– Башка болит, – сказал водитель. – Захворал.

– В аэропорту здоровье поправишь.

– Страшно ехать. Руки дрожат.

– Поехали, – сказал Мартын.

Ему тоже было страшно – пока не тронулись, чудилось, что в металлическом ящике кто-то скребется.

Остановились на полпути. Шоссе перекрыто: грузовик с военными и бело-синие милицейские «Жигули». Что-то лежало на разделительной полосе, накрытое брезентом.

– Разворачивайтесь, – сказал милиционер.

– А что случилось? – спросил Мартын.

– Лось случился. Кабан случился, – сказал милиционер и нервно дернул головой, когда в чаще громко треснула ветка. – Ну, разворачивайтесь.

– В город закинешь? – спросил Мартын.

Водитель кивнул на ящик в кузове.

– А с этим что?

– Не моей головы боль. Хватит, навозился.

Он выскочил на остановке у ларька. Купил бутылку портвейна, шоколадку. Хотел купить букет, но на дверях цветочного висела картонка: «Закрыто навсегда».

В квартире вкусно пахло жареной курицей. Мартын поцеловал дочь, вручил внуку шоколадку.

Потом сидели на диване перед стареньким телевизором. Смотрели, как по черно-белым улицам бегут черно-белые китайцы. Одни убегают, другие догоняют, третьи стреляют.

Мартын обнял внука, тот не отстранился. Он обнял крепче и сказал:

– Ничего-ничего, летом всегда тяжело. Зимой полегчает.

– Деда, а панды зимой спят? – спросил внук.

– Да кто их знает.

Зимой мир обезлюдел.

Елена Щетинина

Все псы и все хозяева

Валера заскочил в магазин буквально на минуту – купить молоко и яйца на завтрак. В овощном отделе была какая-то распродажа – и там толклись с десяток бабок, придирчиво выбирая огурцы и давя пальцами помидоры. По хитро закрученному маркетинговому плану молочка находилась в самом дальнем конце зала – и Валера, шипя сквозь зубы что-то среднее между «сдохни, старая тварь» и «прошу пардону», еле-еле протолкался туда. Затем мрачно щурился на пакеты, пытаясь распознать полустертые цифры даты, снова пробирался через толпу – но уже обратно, к кассам, – и наконец плотно застрял в очереди.

– Девушка, а позовите кого-нибудь еще! – не выдержал он минут через пять, наблюдая, как какой-то хипстер безуспешно пытается выдоить из своего смартфона деньги, прикладывая его к терминалу. – Ну сколько стоять-то!

– Да! Да! – согласно загалдели за его спиной.

– Кс-сю-ю-ю-ю! – гаркнула продавщица. – Иди сюда! Молодой человек, да сколько можно! У вас налички, что ли, нет?

Хипстер горько вздохнул и еще более остервенело стал тыкать смартфоном в терминал.

Валера раздраженно цыкнул зубом и, привстав на цыпочки, стал выглядывать в окно – как-то там Бугай? Он привязал пса к перилам пандуса – маленький лохматый добродушный Бугай никогда не лаял и не приставал к людям, смирно ждал его, свернувшись комочком и пристально наблюдая за дверью магазина. Да, конечно, так делать нельзя, собаку не стоит оставлять без присмотра, тем более такая дорогая порода – но ему было так лень идти домой, а потом возвращаться в магазин! Да и что случится-то – не первый же раз?

Отсюда даже на цыпочках не было видно того, что происходит у пандуса. Валера чуть подпрыгнул, едва не задев стоящую впереди женщину. Та с раздражением обернулась.

– Простите, – шепнул он и снова вытянул шею.

Да, вон что-то темное виднеется. Молодец Бугай, жди папочку.

Вдруг очередь заволновалась, зашевелилась – и рассыпалась как порванные бусы. Часть людей метнулась куда-то вправо, часть дернулась вперед – и, пока Валера крутил головой, пытаясь понять, что произошло, все перегруппировались теперь уже у двух касс: старой и только что открытой.

Он оказался в самом конце.

– Да твою мать!

Когда он выскочил из магазина, на ходу пересчитывая сдачу, Бугая на месте не было.

Лишь небольшая вмятина в песке и несколько клочков бурой шерсти.

Валера икал и пил водку. Руки у него тряслись, и текст объявления выходил какой-то бредовый и бессвязный.

«Внимание! Просьба! Помощь!

Пропала собака!

Была привязана у магазина „Пятерочка“ на улице Красина.

Порода бельгийский гриффон. Откликается на кличку Бугай.

Цвет – бурый с подпалинами, на животе клеймо. На собаке розовый ошейник с медальоном в виде косточки.

Нашедшему – вознаграждение!!!»

Он выпил залпом еще рюмку и дописал:

«Собака нуждается в лечении!»

Конечно, он врал. Бугай – а по паспорту Диамонд Мечта Короля фон Болингброк – был здоров как бык. Даже как стадо быков. Неудивительно – за такие-то деньги, что он отвалил за него. Родословная этой мелкоты была такой длинной, что ее распечатками можно было обклеить всю квартиру. И имена-то, имена-то – Монтисория Розовый Цветок, Саргасс Высокий Утес – словно кто-то в детстве недоиграл в индейцев и все еще тосковал по всяким Монтигомо Ястребиным Когтям.

Правда, вот с мозгами псу не повезло. Хотя должны ли они вообще быть у этой породы? Может быть, так и задумано было природой, чтобы до конца жизни оставаться развеселым лохматым дурачком, вызывающим умиление и желание потрепать за ушком? Бугай мог провалиться в кастрюлю с борщом, сожрать любимые кеды, нассать в кадку с фикусом, полуповеситься на шторах и даже утащить и утопить в поилке айфон – но в последний момент, когда нога уже была занесена для смачного поджопника, Валера ее опускал. Потому что пес глядел на него такими трогательными черными влажными глазами на почти что человеческом лице.

А еще потому, что на него в этот момент смотрела Марина.

Валера купил пса два года назад – для нее. Это она буквально выпрашивала щенка, словно как-то ненароком присылая ему картиночки с милыми бутузами, это она мимишкала и тетешкала каждую встречную собаку, даже если это был самый разблохастый шакалоид, это она в конце концов на его обреченное «ну давай, выбирай породу» ткнула именно на бельгийского гриффона. Не на банальных таксу, йорка или чихуахуа – а на вот это вот дорогущее страховидло, похожее на волосатую обезьянку.

Марина любила это страховидло. Собственно, Валера, смотря на себя в зеркало, подозревал, что у Марины в принципе страсть ко всяким страховидлам. И чем страшнее – тем для нее лучше. Маленький, кривоногий, с уже проглядывающими залысинами – он никогда не пользовался успехом у девушек. Да, он был крепок и силен – занятия греко-римской борьбой принесли свои результаты, но они же подарили ему сломанное ухо и приплюснутый нос – так что минус на плюс дали минус. Девушкам подавай симпатичную внешность, затем – тугой кошелек, и лишь потом они соизволят взглянуть на тело. Он уже понял это на горьком опыте. Но Марина оказалась совсем другой. Красивая, яркая – и в то же время какая-то вся неземная – она была полной противоположностью всем его прежним пассиям. Да и тогда, в плацкарте Москва-Абакан, уступая свою нижнюю полку девушке со сломанной рукой, он и не мог предположить, что у них что-то будет.

Они проболтали всю ночь, сопровождаемые возмущенными шиканьями соседей, – даже приходилось выбегать в тамбур. Выяснили, что живут в одном городе, что имеют общие интересы – во всяком случае, оба смотрели «Игру престолов» – что любят шаурму и терпеть не могут, когда ее называют шавермой…

Марина была типичной инста-чикой на минималках, Валера – совладельцем сети маленьких ломбардов. Она таяла, когда он рассказывал о том, как определить пробу золота на зуб, – его возбуждали ее истории о том, как правильно фотографировать еду. Она не была дурой – как-никак высшее образование, хоть и филологическое, он не был быдлом – как-никак политех, экономический факультет. У них оказались точки соприкосновения – а точкой пересечения стала постель.

Собственно, на годовщину их официального признания себя парой Марина и захотела щеночка. В принципе, она обычно держала себя в руках и не замахивалась на дорогие подарки – даже дежурный айфон приняла не из фирменного магазина, а из Валериного ломбарда. Но собака стала камнем преткновения. Марина очень хотела ее – и пускала в ход все свое оружие: от обаяния до трогательности. Валера не стал ждать, когда она перейдет к откровенному клянченью и шантажу, – и купил щенка. По стоимости последней модели айфона.

Он ревновал к этому псу. Ревновал так, как не смог бы, наверное, ревновать ни к одному мужчине. Поскольку если супротив даже самого аполлонистого Аполлона у него нашлись бы хоть какие-то крохотные доли шанса – интеллект там или умение хорошо готовить, – то Бугай был недосягаемой высотой. Марина таскала пса с собой везде – в машину, в магазин, – никогда не привязывала и готова была ругаться с продавцами до посинения – даже в душ не ходила без питомца. Сам же Валера допускался до совместного принятия ванны только в отдельных торжественных случаях.

Лишь один раз Марина не смогла взять Бугая с собой, как бы этого ни хотела, как бы на этом ни настаивала, – сейчас, когда полетела на обучение за границу. Грант от какого-то университета, факультет журналистики и чего-то там – Валера особо не вдавался в подробности. Тем более что для него все произошло совершенно неожиданно и внезапно – Марина подавала документы тайком, опасаясь сглазить, и поставила его уже перед фактом: чао, дорогой, я улетаю, а когда вернусь, не знаю, пока! Точнее, она знала когда – и даже сказала об этом – через восемь месяцев, – но в пылу скандала, который закатил Валера, выкрикнула: да я вообще вернусь, лишь когда захочу.

Прошло уже десять месяцев – а она все так и не захотела. Сначала звонила – не каждый день, обида за то, что он не сумел порадоваться вместе с ней, была еще сильна, поэтому раз-два в неделю, в основном для того, чтобы узнать, как там Бугай. Потом звонки стали все реже и реже – а затем и вообще прекратились. Он пытался навести хоть какие-то справки, ее страница в социальной сети висела у него постоянно открытой – но никаких обновлений там не появлялось. Ее подруги писали ему, звонили – мол, что с Мариной, мы никак не можем с ней связаться? – а он нехотя и со стыдом признавался: я тоже, девочки, я тоже. Он все еще никак не мог смириться с осознанием: она уехала навсегда и не вернется или вернется – но не к нему. У нее уже другая, новая жизнь – ведь за восемь месяцев так легко создать себе другую, новую жизнь! Он просто надеялся, что где-то там, за океаном, на экране ее ноутбука открыт его профиль в социальной сети.

И поэтому он постоянно обновлял его.

Он постил фотографии – свои, природы, дома, ее любимых мест в городе – ради этого специально выкупил профессиональную зеркалку, записывал видео, на которых о чем-то весело болтает – не с ней, нет, ни в коем случае, просто с кем-то за кадром. И, конечно, постил Бугая. Десятки, сотни фотографий – как тот ест, спит, играет, грызет плинтус, нюхает траву… Он надеялся, что хотя бы собака, которую Марина так любила, вернет ее к нему.

А теперь Бугай пропал. И вместе с ним для Валеры пропала Марина.

Он расклеил объявления по всему району. Забросил их на все городские форумы, на «Пикабу», «Реддит» – здесь его ободряли, мол, чувак, не ссы, найдется, все псы возвращаются к своим хозяевам, – и даже на «Лепру» – там его активно заминусовали и загнали в состояние, близкое к бану. А еще подал объявление на телевидение и радио – в самое рейтинговое время, после прогноза погоды.

Все было без толку.

Ему звонили какие-то странные, мутные личности и вкрадчиво предлагали перевести деньги на указанную карту – мол, тогда они скажут, где собака. Валера уточнял – как ее состояние, личности в красках описывали, как пес не ест, не пьет и задыхается. В это поверить было невозможно – Бугай жрал как не в себя, спал как убитый и задыхался, только если давился особенно крупным непрожеванным куском. Валера и не верил. А через пару часов объявлялись новые мошенники.

Несколько раз ему звонили вроде бы приличные люди и говорили, что подобрали его собаку – он срывался с места и несся смотреть. Это оказывались лохматые кабыздохи, даже близко не похожие на бельгийского гриффона. От вкрадчивых «ну сделайте доброе дело, возьмите хвостика к себе, что вам стоит? И ваш тогда домой вернется» его тошнило. Когда он разворачивался и уходил, в спину ему неслись проклятия: «Ишь, только породного ему подавай! Сам свою собаку небось и убил, живодер!»

Он даже ходил в полицию. К чести полицейских, его не подняли на смех, а мягко и вежливо объяснили, что участковый если что и может сделать, то лишь обращать внимание на встречных псов: уж больно характерная собачка – но полноценные поиски ему обеспечить не смогут. Он согласился и на это.

Бугай не находился. Каждые утро и вечер – время, когда основная масса собачников синхронно выводит своих псов гадить, – Валера обходил окрестные дворы. Затем купил велосипед и стал объезжать районы. Лишь пару раз он увидел гриффонов – но их хозяева ничего не знали о том, появлялась ли где рядом похожая собака.

Валеру трясло от ужаса. Он выкладывал на страничку старые фотографии, фотографии, когда-то отбракованные им – не в фокусе, с заваленным горизонтом, хоть какие – лишь бы казалось, что Бугай все еще с ним. Он даже подумывал о том, чтобы нагуглить картинки похожих собак – но вовремя остановился: это был бы совсем уже примитивный и глупый обман, который быстро бы вскрылся.

То и дело он выходил из дома с поводком и миской, гремел ими, звал Бугая – а при соседях делал вид, что пес где-то там, в кустах, роется в любимой помойке и вот-вот прибежит к нему.

Бугай не прибегал.

Валера обнаружил его через месяц.

Машина сломалась, а для велосипеда была не та погода – уже неделю над городом висела плотная, удушающая жара. Люди задыхались, обливаясь потом даже в легких майках, – и от мысли, что сейчас в автобусе к нему будут прислоняться холодными, липкими, склизкими телами, Валеру передернуло. Но надо было ехать, разбираться с недостачей в ломбарде в Старом Кировске – и он покорно поплелся на остановку.

По своему опыту Валера знал, что в это время в транспорт не сесть – народ так плотно набивается в салон, что автобус накреняется вправо и скрежещет об асфальт, а когда двери открываются, люди просто повисают гроздьями с воплями: «Ну пройдите хоть чуточку!» Поэтому он решил перебраться на пару остановок назад – вдруг там будет попроще.

Дорогу он срезал у местной стихийной свалки – когда-то тут был пустырь, но рядом построили дом, новоселы стали стихийно делать ремонты и сносить строительный мусор сюда. Позже к строительному мусору прибавился хлам из окрестных домов – и теперь свалка радовала глаз пустыми бутылками, картонными коробками, старыми матрасами, битыми унитазами и пакетами с объедками. Последние облюбовали бродячие псы – так что стабильно раз в полгода после очередного эпизода с покусанными сюда приезжала служба отлова.

Тяжелую сладковатую вонь – будто где-то гнили мокрые бархатные шторы, политые липовым медом, – он учуял через сто метров. К горлу подкатил комок, рот наполнился густой липкой слюной. Кто-то сдох здесь неподалеку – и сдох явно давно, успев разложиться и, судя по запаху, протечь. Может быть, в окрестных домах травили кошек, может быть, местные догхантеры раскидали колбасу с изониазидом. А может быть… Валера сбавил шаг. Может быть, какой-то бомж отдал концы? Бездомных в окрестностях не водилось, но тем не менее…

Он в растерянности остановился.

Не то чтобы он боялся трупов – к ним он был равнодушен. Просто придется же вызывать полицию, идти свидетелем, выслушивать неудобные вопросы… Он почесал затылок. Время поджимало. Холодные липкие пассажиры на одной чаше весов – на другой труп и теплая встреча в полиции. Ладно, была не была!

Вонь усиливалась с каждым шагом. Она уже напоминала огромное ватное одеяло, которое окутывало Валеру, – и казалось, что в этой вони меркнут и затихают даже звук, цвет и свет. Его уже не тошнило – просто сердце делало на один удар меньше и дыхание стало слабее и мельче. Он попытался поднести руку к лицу, чтобы перекрыть вонь, – но, наоборот, всколыхнул муть миазмов, и те рванули ему прямо в желудок густой плотной струей.

Блевал Валера долго, успев в подробностях рассмотреть не только завтрак, но и вчерашний ужин. Болела голова, звенело в ушах, содрогались в спазмах кишки. Но Валера был упрямый и злой – и поэтому он пошел дальше.

Когда он увидел Бугая, блевать было уже нечем.

Он скорее понял, что это был пес Марины, нежели узнал его. Бурая шерсть свалялась и спеклась на палящем солнце, живот провалился, обнажив ребра, зубы щерились в злобном, так нехарактерном для Бугая оскале. Но на шее виднелся грязно-розовый ошейник с тусклым медальоном в виде косточки – и ошибки быть не могло.

– Да бли-и-и-ин, Буга… – Валера опустился на колени рядом с трупом. Он уже настолько пропитался этой вонью – удивительно, как может так смердеть такое маленькое тельце? – что перестал ее замечать. – Буга, ну как же так?

Пес молчал. По выпученному левому глазу ползал деловитый муравей. Правый вытек и запекся кровью и слизью.

– Буга…

Впалый животик чуть поднимался и опускался – словно пес еще дышал.

– Буга, Буга, – затормошил его Валера чуть не плача. – Буга…

Высохшая на солнце кожа треснула. С тихим чпоком, испустив желтовато-зеленое облако. И из прорванного живота на землю вывалился пульсирующий ком извивающихся червей.

– Тьфу, млять! – Валера вскочил на ноги, дрожа от омерзения.

Он не стал хоронить Бугая. Только швырнул на труп кусок лежавшей рядом картонки – и поспешил прочь, отплевываясь едкой слюной и вполголоса матерясь.

Через пару недель фотографий, которые он мог бы выставить на страничке, не боясь, что поймут, насколько те старые, уже не осталось. Можно было, конечно, купить похожего гриффона – или хотя бы любого другого и покрасить тому шерсть, – но, взглянув на цены подрощенных щенков, Валера отказался от этой мысли.

В конце концов, он не обязан поддерживать иллюзию, что все в порядке. Пусть Марина гниет дальше там, где она сейчас. Это был ее выбор.

И вместо того, чтобы выложить очередную фотографию пса, он репостнул из группы своего ломбарда пост о новом поступлении обручальных колец.

Бугай пришел к нему ранним августовским утром, аккурат после теплого ночного дождя, который колотил в окна и заливал подоконник.

Когда Валера открыл входную дверь, чтобы вынести мусор, мертвый пес сидел на половичке и приветственно стучал хвостом по полу.

Валера икнул, отскочил назад в квартиру и захлопнул дверь. Отдышался, сглатывая вязкую слюну, и прислушался к тому, что происходило в коридоре.

– Тук-тук, – стучал мертвый полураскисший хвост. – Тук-тук.

Валера сел на пол и потер виски. Белочка? Белочка в виде песика? Но в последний раз он пил на прошлой неделе, в пятницу, – да и то только пиво, пару бутылок. Галлюцинация? Опять-таки – не с чего. Веществ он не употреблял никогда – ну не считать же покурку по пьяни лет пять назад. Таблеток не принимал – лишь от головы что-то, да и то позавчера. Так что и глюк отметаем.

Может быть, Бугай на самом деле не помер тогда? Просто… очень неважно выглядел? А лопнувший живот и черви… ну собаки же живучи, да? Очнулся, зализал раны… и пришел, ага. Как там ему говорили – все псы возвращаются к своим хозяевам, да?

Он встал и трясущимися руками открыл дверь. На половичке было пусто. Лишь лежало несколько комочков грязи и чуть тянуло липовым медом.

Второй раз он встретил Бугая, когда выходил из магазина – как и в тот раз, с упаковкой яиц и пакетом молока. Пес сидел там же, где он оставил его много-много дней назад. Розовый ошейник сгнил и висел на паре ниточек, от косточки остался только ржавый обломок. Бугай увидел Валеру и высунул сизый распухший язык. От передних зубов и клыков остались лишь раскрошенные обломки. По морде полз, крупно пульсируя, жирный слизень.

– Да блин! – Валера быстро оглянулся.

Люди выходили из магазина, не обращая внимания на жуткую полуразложившуюся тварь около своих ног. Какая-то бабка прошла совсем рядом с псом, зацепив его лапу своей тележкой. Валера услышал хруст гнилой кости и увидел, как лапа подогнулась – точь-в-точь как у мягкой игрушки с проволочным каркасом.

– Буга, – шепотом спросил Валера, опасаясь, что его примут за сумасшедшего. – Буга, это ты?

Пес застучал хвостом – в стороны полетели ошметки шерсти – и тихонько гавкнул. Точнее, попытался гавкнуть. На деле из глотки вместе с гнойными брызгами вышло что-то вроде гулкого бульканья – словно внутри собаки была пустота.

Валера отшатнулся – и снова заозирался.

Тетки, продававшие из картонных коробок зелень и ягоды, лениво болтали друг с другом. Какой-то мужик вышел из магазина с целой упаковкой пивных бутылок, поставил на землю, откупорил одну – и стал жадно пить, дергая кадыком. По пандусу лихо взлетел к дверям пацан на скейте – и, попав колесом в щербину, чуть не упал, потеряв равновесие.

Никто не видел мертвого пса. Никто не чувствовал этот легкий запах липового меда и высохших мух.

Валера снова перевел взгляд на Бугая. Собаки не было.

Лишь жирный слизень озабоченно копошился в пыли.

В третий раз Бугай встретил его в лифте. Когда двери вызываемой на первый этаж кабины раскрылись, в лицо Валере ударил черный упругий рой мух. Они облепили его, мгновенно забившись под воротник, в рукава, в подвороты брюк, закопошились в волосах, ушах и носу. Он закашлялся, замахал руками – но лишь загнал себе в приоткрытый рот с десяток мерзких тварей.

А потом мухи исчезли – так же внезапно, как и появились. Рассосались в воздухе, растворились в обшарпанных стенах подъезда. Он глубоко вздохнул, тряхнув головой, – и едва успел подставить ногу в закрывающиеся двери лифта.

А когда они открылись, он увидел в них Бугая.

Тот уже мало напоминал собаку. Скорее плюшевую игрушку – из тех, которыми любят украшать дворы в стиле «ЖЭК-арта». Прибитые к деревьям, насаженные на заборы, они мокнут под дождем, гниют в снегопаде – чтобы по весне пугать случайных прохожих облезлыми безглазыми мордами и распоротыми хлопотливыми птицами животами.

Бугай полусидел-полулежал. Перебитые в нескольких местах гниющие кости лап уже не слушались его. Из него словно вытряхнули часть внутренностей, перемешали – а потом запихали как в мешок, нимало не заботясь о том, чтобы хотя бы равномерно распределить. Он был какой-то… комковатый. Неровный. Бугристый.

И эти комки, неровности и бугры шевелились.

– Буга, – сказал Валера.

Бугай дернул хвостом. На полу лифта осталось пятнышко слизи и клок шерсти.

– Буга, мне надо зайти в лифт.

Бугай попытался отодвинуться, но лишь закопошился на полу, размазывая вокруг себя какую-то бурую жидкость.

Валера зашел в кабину и нажал нужный этаж.

– Я не могу пустить тебя такого в квартиру, – сказал он псу, стоя к тому спиной. – Я потом не отмою ее. Кроме того, я собирался ее продавать. Из-за тебя она потеряет несколько сот косарей – ты засрешь весь ремонт.

Пес за спиной молчал.

Когда лифт прибыл на нужный этаж, Валера вышел из него не оборачиваясь.

– Я не могу пустить тебя такого, – сказал он, глядя в стену. – Кроме того… ты же пес Марины? Вот и иди к ней. Все псы должны быть со своими хозяевами.

Двери лифта закрылись – и кабина устремилась куда-то вверх, на очередной вызов.

Когда Валера обернулся, пса на площадке не было. Лишь барахталась на полу черная муха с переломанным крылышком.

В четвертый раз Бугай появился сразу в квартире.

И не один.

Марина сидела в кресле, закинув ногу на ногу и подперев щеку ладонью. Распоротый живот распустился багровым цветком. Сизыми червями из него извивались внутренности.

«Длина человеческого кишечника составляет примерно четыре метра», – почему-то пришло в голову Валере. И эти четыре метра, истекая гнойными соками и слизью, сейчас лежали на ковре. Том самом ковре, который Марина с такой любовью выбирала в «Икее» и на который запрещала вставать в уличной обуви. Там, где сукровица и липкая жижа уже впитались, ворс дыбился и вонял тухлятиной.

– Валерик, – прохрипела Марина. Гортань у нее была передавлена, поэтому звуки выходили с трудом. – Вале-е-е-ерик.

Его передернуло. Он ненавидел это имя. Валерик-холерик – перекатывается как сырой хрящик на зубах. Он хотел бы быть Виктором, Александром, Артемом, на худой конец, – но не этим вялым, каким-то импотентским Валерой. Он подумывал сменить имя, да, – но к тому моменту накопилось уж слишком много документов, и Валера предпочел страдать, лишь бы не связываться с бюрократией.

Из черных, разъеденных муравьями губ трупа это имя было еще омерзительней – липкое, вонючее и словно лопающееся на зубах гнилое слово.

– Вале-е-ерик, – снова прохрипела Марина и попыталась улыбнуться. Верхняя губа лопнула, и разрыв пополз вверх, разводя полугубия как театральный занавес. Прореха обнажила желтые, с черными пятнами зубы.

– Тебя нет, – твердо ответил Валера. – Тебя нет. Ты всего лишь мне кажешься. Соседи делают ремонт, пары краски, все такое.

Марина захохотала, запрокидывая голову. Это было скорее похоже на сиплое карканье – и с каждым звуком из ее рта вылетали брызги пенистой слюны. Один из желто-черных зубов покатился по полу.

– Тебя нет, – повторил Валера. – Я убил тебя. А потом закопал в лесополосе. Там, где мы устраивали пикник на майские. Ты давно уже сгнила, стухла и превратилась в дерьмо. Я знаю это – и поэтому ты мне кажешься именно такой – тухлой.

– Да, я немного испортилась, – с грустью призналась Марина.

Это неожиданное подтверждение факта как-то примирило Валеру с действительностью. Ну что же, галлюцинация так галлюцинация. Тульпа, да же, – так она называется? Хорошая, качественная тульпа, да.

– Да ты и при жизни испортилась, – сказал он. – Все эти придирки, нытье, докапывание до мелочей. Почему носки воняют, почему зубную пасту не закрутил, почему стульчак не опущен… Какой-то бред из анекдотов про тупых баб – и весь он в тебе.

– Но я не просила шубы, – возразила Марина. – Не просила айфоны. И красненькую машину. И фапотьку. – Она попыталась пошутить, но Валера даже не улыбнулся.

– Да лучше бы просила! – громко прошипел он. – Я бы знал, что делать: купить эту ерунду и заткнуть тебя на пару месяцев. Как было с этой шавкой! – он мотнул головой в сторону Бугая. – Но нет, тебе было приятнее клевать мне мозг. Раз за разом, раз за разом…

– Ты же говорил, что тебе нравится Буга. – Марина наклонилась к мертвому псу и потрепала того за загривок. Гнилая шерсть пучком осталась в кулаке вместе с кусочком кожи.

Валера пожал плечами.

– Ты говорил, что полюбил его. – Марина почесала пса за ухом. Послышался хруст и хлюпанье. – Хотя ты и мне говорил, что любишь меня. Только вот взял и убил. Почему? Кажется, ты заметил, что у меня вонючие дешевые духи`?

– А ты ответила, что эти вонючие духи стоят три сотни евро, – хрипло сказал Валера.

– А ты подошел поближе – и мне показалось, что ты хочешь понюхать меня.

– Твой пес крутился под ногами – и я чуть не запнулся об него.

– А потом ты положил руки мне на шею. Ты знаешь, как это страшно – слышать, как трещат твои хрящи? Ты помнишь, как твои пальцы провалились мне в горло?

И Валера вспомнил.

После смерти Марина стала пахнуть свежескошенной травой. Чуть позже – свежей рыбой. Валера сидел на табуретке перед трупом и усиленно думал. В ванной, запертый, надрывался Бугай. Он выл, лаял и царапал дверь лапами. Соседка уже приходила, осведомлялась, все ли в порядке с собачкой. Валера вежливо ответил, что нет, ожидаем ветеринара, собачка что-то сожрала, теперь дрищет и блюет-с. Соседка огорченно покачала головой, поцокала языком – и ушла, пожелав песелю здоровья. Валеру до трясучки бесили все эти зоошизные мимишенья, особенно всякие «собакомальчики» и «песий ребенок», которыми некоторые особо одаренные пытались именовать Бугая, – но в этот раз он был сама любезность.

Ему уже не впервой было имитировать любезность. А также внимание, терпение, мягкость. Любовь, в конце концов. Все когда-нибудь заканчивается. А когда что-то заканчивается, приходится имитировать. Он хорошо это умел. Хорошо настолько, что начинал верить в имитацию больше, чем в реальность.

Труп Марины он завернул в ковер и выволок из дома. Открыто, не таясь.

– Песель обосрал, – объяснил он сидящим на лавке трем бабкам и одному дементному деду. – В химчистку несу, а то уже весь дом провонял.

А потом охнул и схватился за поясницу.

– В отпуске продуло, – снова пояснил он. – Маринка кондей в номере все включала, ну вот и…

Бабки синхронно закивали.

– До свиданья, – вежливо попрощался Валера. И преувеличенно надрываясь, потащил ковер к машине.

Запоздало закивал дементный дед.

Все было просчитано. Он сообщил о причине выноса ковра – а соседка подтвердит, что слышала, как собака мучается; рассказал, почему несет его с такими усилиями, – и добавил повод для капельки классовой ненависти упоминанием отпуска в жаркой стране, а не на дачных грядках. Бабки с удовольствием расскажут следователям, что Валера – хороший мужик, хоть и жирующий мудак. Но хороший. А дементный дед подтвердит.

Земля была податливой и копалась хорошо. Сотни, тысячи отдыхающих перелопатили ее за эти годы, забрасывая костры, ставя палатки, закапывая мусор – Валера то и дело натыкался то на проржавевшую консервную банку, то на старательно завязанные узлом презервативы, то на рваные сланцы. Теоретически, если кто-то потом так же наткнется на старый ковер, скорее всего, просто поржет на тему того, чего только люди не тащат на пикники, может быть, даже сделает фоточку и выложит на какое-нибудь «Пикабу» – но тут же забудет. Прячь подобное в подобном. Книгу в библиотеке, кольцо – в обрезках металла, дерьмо – в мусоре.

– Дерьмо ты, – сказал он трупу Марины, когда бросил на него первую лопату земли. Из ковра высовывалась прядь русых волос. Валера был рад, что не видит лица Марины. Посиневшее, с выпученными глазами и раззявленным ртом – он достаточно насмотрелся на него, пока примеривался к телу с ножовкой, пока прикидывал, сколько щелочи придется налить в ванну, – и пока заворачивал труп в ковер, поняв, что старое доброе закапывание вернее всего прочего.

– Дерьмо ты, – повторил он, притаптывая землю и стаскивая на могилу кучку нарванной травы. – Дерьмом была, в дерьмо и превратишься. Прах к праху, так сказать.

Вернувшись домой, он выпустил Бугая из ванной. Изнутри дверь к тому моменту уже превратилась в лохмы. Кто бы мог подумать, что у такой мелкашки – такие острые когти. Вырвавшись на свободу, пес мгновенно обежал квартиру, ткнулся несколько раз носом в диван – Марина любила спать с краю – и, сев посреди комнаты, громко и тоскливо завыл.

– Уехала твоя мамочка, – сказал Валера, присаживаясь с ним рядом. – Уехала и бросила нас. Ничего, так бывает. Переживем. Вот твоя мамочка выучится на крутого журналиста, будет много-много денюжков зарабатывать – тогда и заживем.

Бугай заскулил и уткнул лохматую голову ему в колени.

Марина позвонила в понедельник утром – как раз вечер или сколько-то там по забугорному времени. Валера всю ночь жрал пиццу и смотрел видюхи на «Ютьюбе» и так и уснул, уронив лицо на смартфон. Поэтому на вызов откликнулся, даже не глянув, кто там с утра пораньше.

– Приве-е-ет. – Голос Марины звучал глухо. Словно из-под земли. Валера мгновенно покрылся холодным потом. – Ка-а-ак дела?

Она манерно чуть растягивала слова – как всегда, когда выпивала.

– Ка-а-ак там Бу-у-уга?

– Хорошо, – сглотнув внезапно ставшую вязкой слюну, прохрипел Валера. – Спит. Вчера полбанки корма слопал, нагулялся, спит.

– По-о-озови его-о-о…

– Эмн…

– По-о-озови е-е-его, ма-а-амочка хо-о-очет с ним пого-о-оворить…

– Буга!

Пес, валявшийся в другой комнате, не отозвался.

– Буга!

Тишина – ни заливистого лая, ни цокота коготков.

Валера встал и на ватных негнущихся ногах поковылял в комнату, сжимая в руках телефон. Иногда он подносил его к уху. Из трубки слышалось шуршание, хлюпанье и чавканье.

Пес спал на спине, раскинув лапы и приоткрыв пасть. На какое-то мгновение Валере показалось, что тот не дышит.

– Буга! – сипло пискнул он. – Буга!

Пес открыл один глаз и вывалил язык. Тот отчего-то был синим.

– Буга, – повторил Валера, присев на корточки и протягивая трубку. – Мамочка.

Пес подорвался и бросился к телефону. Валера приложил смарт к лохматому уху.

– Бугабугабугачка, – заворковали из телефона. – Мамамамамочка…

Потом все превратилось в мерное бормотание – и, как Валера ни старался, он не мог больше не разобрать ни слова. Он даже отобрал трубку у Буги и приложил к своему уху – но оттуда лилось только мерное татаханье, словно где-то работал комбайн. Пес нетерпеливо взвизгнул. Валера вернул ему телефон.

Через несколько минут у него уже устала рука – а пес все слушал и слушал. Его глаза была полуприкрыты – и более того, подернуты какой-то белой пленочкой, которой Валера до сих пор у него никогда не видел. Бугай медленно кивал – и при каждом кивке внутри него что-то попискивало, как проглоченная резиновая игрушка.

Когда пес, вздрогнув, замер и уставился на Валеру, тот понял, что разговор окончен.

– Ну все, сказал мамочке «пока»? – спросил, убирая телефон.

Пес продолжал смотреть на него не отрываясь.

– Ничего, мамочка сделает свои дела – и вернется. Обязательно вернется. Все хозяева возвращаются к своим псам. Все хозяева всегда возвращаются к своим псам.

Имитация – и вера в эту имитацию – начались.

Марина больше не звонила. Валера уже понял, что это был лишь дурной сон – из тех, что рождаются на грани бодрствования, мутные, липкие и муторные, искажающие реальность, перетекающие в сонный паралич.

Марина, конечно же, никогда не звонила.

И он не слышал из трубки этот манерный глухой голос. Как не слышал шебуршание, чавканье, скрежет, шуршание. Звук дождя и падающей сырой земли. И пальцев, царапающих влажный гнилой ковер.

И не будил мертвецки спящего Бугу, не давал ему послушать телефон – и не видел этих стеклянных псиных глаз, в которых отражалось его собственное бледное небритое лицо.

Это просто прислышалось и привиделось. Так бывает.

Он поверил в это – как поверил во все остальное. Что Марина действительно уехала по какому-то гранту. И что они действительно поссорились. И что он выкладывает фотографии собаки для того, чтобы она усовестилась и вернулась – а не для того, чтобы создать видимость, будто Марина уехала по какому-то гранту, будто они поссорились, будто он выкладывает фотографии собаки для того, чтобы…

Он поверил в это так искренне, что поверили и ему. Все: соседи, полиция, подруги Марины – и даже Буга.

Да, тот долго тосковал, искал хозяйку по всей квартире, подрывался и вскакивал с растерянным воем посреди ночи, а на прогулке внимательно вглядывался в каждую проходящую женщину – но в конце концов притих, присмирел и лишь кивал, когда Валера рассказывал ему, что мамочка далеко-далеко, в другой стране.

Кивал – и внимательно смотрел ему в лицо.

Кивал – и обнажал зубы в легком оскале.

– Вале-е-ерик… – Распухший язык не слушался Марину, он цеплялся об обломанные зубы и набухал черной гнилой кровью. – Вале-е-ерик…

Реальность прорвалась через слои имитации – будто вывалилась на него из кучи прелых занавесок – и оглушила холодным ужасом.

– Я убил тебя… – прошептал он цепенея. – Я же… не убил тебя?

Марина снова захохотала, запрокидывая голову. На синюшной шее лопнула кожа и обнажила трахею. По ней, как по стволу деревца, суетливо бегали муравьи.

– Я убил тебя… Но как ты… Как…

Марина наклонилась и положила ладонь Бугаю на лоб. По кисти побежал юркий пятнистый жучок и затерялся в обивке кресла.

– Все псы возвращаются к своим хозяевам, – сказала она, поворачиваясь к Валере. – Все хозяева возвращаются к своим псам.

Валера моргнул. Вместо серых, почти что прозрачных глаз у Марины теперь был лишь один – черный, круглый и влажный.

Он опустил взгляд на Бугая. Пес смотрел на него серыми глазами. На почти что человеческом лице.

В квартире удушливо пахнет сырой землей, гнилой травой и липовым медом. На улице жарко, и, привлеченные этими запахами, в приоткрытое окно залетают пчелы и мухи. Они кружат по комнате, дурея от миазмов, ударяясь о стекла, стены и потолок, – и падают на пол, усеивая ламинат пестрым ковром. Если на него наступить, пчелы и мухи лопаются с тихим чавканьем.

Марина возится на кухне, чем-то бряцая. Там же стучит об пол своей миской Бугай. Иногда они переговариваются: совершенно одинаковым глухим ворчаньем. Их языки давно сгнили и вывалились, а горла лопнули от скопившихся газов.

Они живут здесь втроем – как и жили когда-то.

Иногда в квартиру приходят люди – их приводит младший брат Валеры, которому жилье отошло по наследству. Они смотрят комнаты, цокают языком, качают головой – их смущает черная плесень по углам, черные мухи на потолке и черные муравьи на полу. Каждый раз после очередного отказа потенциальных покупателей брат, матерясь, звонит дезинсекторам и в клининговое агентство.

На следующий день приходят дезинсекторы. Мужчины и молодые парни. Они распыляют какой-то порошок, вводят гель в щели в плинтусах и мажут мелками вокруг кранов.

Затем наступает черед уборщиков. Чаще всего это женщины средних лет. Они возюкают тряпками по полу, пшикают растворами на стекла и зеркала, проводят щетками по полкам и шкафам.

Никто из тех, кто приходит в эту квартиру, не видит, как за ними – след в след – следуют мертвая женщина и мертвый пес. Не чувствует, как пес лижет их ноги склизкими губами – и женщина гладит их уши пальцами, сгнившими до костей. Не слышит, как те хлюпают, шуршат и урчат.

Они не видят и не слышат и Валеру.

Он кричит – но не громче, чем пищит комар.

Он колотит руками по воздуху – но легче, чем мимолетный сквозняк.

Он мечется перед их глазами – но те видят лишь мутные разводы.

Он здесь – но для других его нет.

Он есть только для Марины и для Бугая.

Но он им не нужен.

Им достаточно их двоих – псу и его хозяйке.

Всем псам и всем хозяевам достаточно друг друга.

И в ужасе от того одиночества – тотального, бесконечного, беспросветного одиночества, с которым он встретит вечность, – Валера вспоминает своего хомячка, сдохшего в далеком-далеком детстве, и молит того прийти к нему.

Молит и молит. Молит и молит.

Прийти и вывести его отсюда.

Прийти и вызволить.

Прийти и хотя бы просто побыть рядом.

Разве только всем псам и их хозяевам дозволено вечно быть вместе?

Он молит его исступленно и отчаянно – и на этот раз уже не может сыграть в имитацию и веру в нее.

Он бьется в вакууме своего одиночества, задыхаясь и корчась, раздирая себе горло, царапая лицо и кусая язык, – чтобы умереть, хоть как-то, пусть даже мучительно, но умереть. Но раны тут же затягиваются – а ногти и зубы выпадают, чтобы начать снова медленно, по миллиметру в неделю, расти.

А где-то в другой части квартиры переговариваются на только им понятном, пахнущем тиной и могилой, мертвом языке Марина и Бугай.

Иногда они даже смеются.

Пес и его хозяйка.

Евгений Шиков

Клетка

Из материалов следствия, допрос сержанта М. Васюкова:

‹…› Нет, приказ на утилизацию боеприпасов поступил еще раньше, еще по зиме… Нам отдавал приказ лично старшина Хомченко, он же выделил и два автомобиля… ‹…› Полигон у Оладьево был недоступен из-за непогоды, поэтому Хомченко нам на словах дал указание подорвать снаряды на стрелковом полигоне. Он теперь уже не используется, как две части закрыли, мотострелковую и ту, дальше, до меня еще которая… Сам я на стрелковом полигоне был всего дважды, оба раза осенью, в октябре и начале ноября, когда возили туда молодое пополнение, поэтому я не мог точно определить его точное нахождение, еще даже снег не сошел, и мы не поняли, какое поле – наше… Там раньше стояли мишени, но они от времени сгнили, поэтому теперь и по мишеням не определишь. Сейчас говорят, что мы ленились ехать и поэтому выбрали поле поближе, но это только по карте, по расстоянию оно ближе, а на самом деле туда добираться столько же ровно… Я, конечно, не предполагал, что так выйдет… мне очень, очень жаль всех погибших, но я не несу ответственности, ну, по крайней мере, полной ответственности за произошедшее, ведь с нами даже не было сопровождающего офицера…

Валька, как и обещала, встретила ее на остановке у поворота на Жарцево. Сонная и немного опухшая, она зевком проводила отъезжающий автобус и, окинув взглядом Лариску, сморщилась.

– Вот на фига на каблуках-то? – сказала она и, откинувшись на деревянной скамье остановки, подняла ноги вверх, будто на качелях, став на мгновение похожей на себя саму в детстве. – Вишь, что одевать надо? Это тебе на будущее!

Лариса посмотрела на ее ноги в обычных черных и потасканных ботинках на липучках. Затем – перевела взгляд на свои ноги в туфлях на каблуках.

– Я думала, так быстрее получится, – сказала она. – Ну, в смысле – стоять придется меньше…

– Плохо подумала. – Валька опустила вниз ноги, качнула ими несколько раз – и, прочертив подошвами по асфальту, замерла, подавшись вперед и уперев в колени розоватые припухшие ладони. – Когда по трассе едешь, особенно в сумерках – вообще не видно, что у тебя там ниже колена. Юбки вот – да. Юбки решают. На юбки чаще тормозятся, но на юбки и менты чаще реагируют. К тому ж с фуры вообще только башку видно. Это если на горочке встать – но там, опять же, менты чаще…

Валька поднялась на ноги, вышла из-под навеса и посмотрела в сторону цыганского поселка.

– Че-т ее не видно, – сказала она. – Короче, пока не затормозят – не видно твоих каблуков. А если затормозили – то там уж им не до каблуков. Большая часть на лицо клюют. Чтобы, значит, не пропитое. Поэтому – выспаться обязательно, а каблуки не очень… Да где ж она?

– Кто? – спросила Лариса, глядя в ту же сторону. Ей стало неуютно. – Ты ж говорила, что мы вдвоем только будем?

– Это я вчера говорила. А сегодня Диана написала, что решила на трассу вернуться. Тут уж без вариков. Все равно будет работать тут же сегодня. Зачем ссориться? Лучше вместе. Утроих всяко быстрее управимся. На трех чаще тормозят. Вообще – чем больше, тем лучше. Мужики любят бабьи стаи. Иногда кажется, что им выбирать нравится больше, чем то, чего они потом с нами делают, сечешь? – Она присмотрелась и хохотнула. – Вон она идет. Узнаю шмару цыганскую… да не одна, кажись…

По трассе, по направлению от цыганского поселка, шагала смуглая женщина лет тридцати, худая и высокая. За ней, стараясь поспеть за широким шагом, семенила смуглая девчонка, на вид – совсем школьница.

– Вот жопа, – протянула Валька. – Малую свою притащила. Теперь понятно…

– Что понятно? – переспросила Лариса. – Какую еще малую?

– Сестру свою тупорылую, – просто ответила Валька и сплюнула. – Я-то Дианку уже почти год не вижу. Она, говорят, в эскорт попала, стала по Жарцево кататься. Ее черные крышевали. А потом залетела и родила зачем-то. Хотя понятно зачем. За маткапитал. – Валька хохотнула. – Потом пропала. Даже в чатике не появлялась. А вчера вот набрала, говорит – давай как раньше. Верно, не берут теперь после родов в эскорт-то. Даже в жарцевский. С такой-то жопой. – Она вновь засмеялась и помахала рукой. Идущая по направлению к ним женщина расцепила руки на груди и тоже вяло махнула им. – А с ней сестра ейная, – продолжила Валька, опуская руку. – Она мелкая была, когда мы здесь работали, а теперь, видать, подросла для заработка. Только – пригляд нужен. В одиночку не приглядишь – если в машину села, то сестра, считай, сама по себе на трассе останется. Может и в кювете оказаться или у цыган тех же, те малое мясо любят, дай боже. У меня цыган один был, так он хвалился, что ни разу не спал с девкой, которой больше шестнадцати. А самому тогда за сорок было.

– А тебе сколько тогда было? – спросила Лариска, сделав ударение на последний слог, и, как всегда, внутренне поправила себя. Мама говорила ей, что это ее проклятие – знает, как надо, но сначала ляпнет, а потом уже исправляется. – Ты ж вроде говорила, что позже начала?

– Мне девятнадцать было. – Валька повернула к ней улыбающееся лицо. – Цыган тот идиот был, даже читать почти не умел. Все просил сзади дать. Говорил – я даже и поменьше кого натягивал, и ничего, не порвал. «Звездочкой» потом помажу – оно и пройдет, и даже муж будущий не поймет, будет думать, что сам распечатал. Так просил, что пришлось уступить. Когда девятнадцать – отказывать еще не умеешь. Черта с два эта «Звездочка» помогает, я тебе скажу, только хуже делает. – Она вздохнула, ступила с бордюра на асфальт и обхватила себя руками. – Его порезали потом, в шестнадцатом, по осени. Помнишь, в «Ручейке» поножовщина была, когда жарцевские заехали? Ну вот он один из тех, кто заехал. Ему брюхо вскрыли, а потом еще два дня в больницу везти боялись. А когда привезли – всё, сепсис уже. Он мне писал тогда, просил привезти денег да пожрать и еще пасту зубную и тапочки. Его дружки боялись там появляться, хотя в розыск вроде не подавал никто…

– И что? Поехала? – с интересом спросила Лариса.

– С чего бы? – удивилась Валька. – Мне уже двадцать четыре тогда было. Научилась таких на хер слать. Помажь «Звездочкой», говорю, оно и пройдет, и трубку повесила. Он так и сдох там, один. Без зубной пасты и тапочек. – Валька сплюнула вдруг с особенной, неприятной злобой. – Туда и дорога. Привет, Дианка! – сказала она совсем другим, звенящим и высоким голосом. – А чегой-то ты не одна? Здесь что тебе, продленка?

– Вечар добренький, – проговорила Дианка с сильным акцентом. – Это малая моя. Мадина.

– Динка я, – сказала «малая». На вид ей было лет семнадцать. – И я уже не в школе. С прошлого году.

– Потому что выперли. – Дианка поднялась на бордюр, и они с Валькой быстро поцеловались в щеки. – Ей восемнадцать уже есть, не боись. Паспорт на всякий случай у меня.

– А что черные твои? – спросила Валька. – Как эскорт-то поживает?

– А нет больше эскорта, – пожала плечами Дианка. – Рифат больше не смотрит.

– А чего так?

– А он засучился. С прокурорами завяз смоленскими. И пошло-поехало…

– Да иди ж ты! – Валька присвистнула. – И кто теперь за него?

– Да никто. – Дианка достала из кармана мятую жвачку, выдавила пару подушечек в рот. – Будешь? А ты? – обратилась она к Лариске. Та аккуратно протянула руку – и на ладошку упало две подушечки. – Только осторожнее жуй, она острая с непривычки. Тебя-то звать как?

– Я Лариса. – Она посмотрела на Вальку, но та лишь улыбалась. – Я сегодня первый день так-то…

– Оно и видно. – Дианка кивнула на ее ноги. – Каблуки тебя уже к полуночи доведут, я тебе говорю. Одеваться надо тепло снизу и сверху, а жопу на обогляд выставлять. Из кабины на скорости только жопу и видно.

– Ладно уж советы давать, – подала голос Валька. – Так что по Жарцево-то? Кто теперь верховодит?

– Да Рифат и верховодит, говорю ж. Он теперь депутат. Эскорт прикрыли. Сделали контрольные, нескольких цыган закрыли, прокуроры звезды получили, Рифат – благодарность от губера. Теперь вот партийный. Обещает цыганский поселок снести.

– Как это он его снесет? – удивилась Лариса. – Там же домов пятьдесят.

– Спалит, наверное, – сказала Дианка и, широко открыв рот, зевнула. На половине зубов желтели золотые коронки. – Потом скажет – герыч варили и спалили сами. Они ж там реально герыч варят. Короче – Жарцево теперь красный город. Цыган будут давить, черных будут щемить, нас тоже, говорят, вместе с ними. Эскорт прикрыли, таксеры возить по клиентам боятся. Ментам за притоны звезды пообещали, так они свои точки сами и сдают. Маришка в колонию уехала за мамчество, хотя на самом деле там Динара мамкой была. А Динару взяли в прошлый четверг, она в Пионерном в гаражах открылась. Ключицу сломали, пока укладывали, сейчас на больничке. Пробовала я из дома, индивидуалкой, – так цыгане шуганули. Пришлось Рифату звонить, но он говорит – в последний раз отмазываю. Ну, короче, теперь вот опять на трассе, вишь…

– А как ребенок твой? – спросила Лариска, и Валька тут же шикнула на нее.

– Ребенок у бабки, – хмуро ответила Дианка. – У него с ножками проблемы. Высылаем вот иногда им с мало́й моей. Понемножку, пару раз в месяц. Правда, она тупая, не смогла доучиться, шарагу, и ту кинула. Вот приобщаю к делу. Для начала – научила на соседе нашем, он теперь раз в неделю пятюню заносит, за минет и пожмякать.

– Только я сосу редко, – сказала малая не отрываясь от телефона. – Он старый.

– А сосала б почаще – авось и не пришлось бы на трассу лезть. – Дианка, стоя на бордюре, приподнялась на цыпочки. – Вон уже и наш идет.

– Кто идет? – Лариска посмотрела в ту же сторону и увидела большой пузатый московский автобус. – Это зачем? Я на Москву не поеду. Обратно-то как?

– Да не суетись ты, – махнула рукой Валька. – Мы одну остановку всего, до Сафоново. Нельзя работать у дома, понимаешь хоть? Местные пропалят, потом участковый какой захочет кого закрыть, поспрашивает по бабкам, кто тут шалавы, – и ему сразу скажут, так и так, мол, Валька Морозова да Лариска Тамарина на трассах члены сосут. Приедут, закупятся, оформят – и все. Раз в неделю будешь к ним на субботники кататься, отрабатывать, а то и на счетчик поставят, будешь как кредит – по десятке в месяц им башлять, чтобы работать не мешали. Так что – раз туда катаемся, – кивнула она в сторону Москвы, потом повернулась в сторону Минска и приближающегося автобуса, – а раз туда, за Смоленск. Чтобы выловить им сложнее было.

– Мусора хуже цыган, – кивнула Дианка. – На цыган хоть управа есть.

– Нет, цыгане хуже. – Малая оторвалась от телефона и сморщила накрашенное лицо. – Цыгане скоты. Ненавижу рядом с ними жить.

– А нечего бухой по ночам шататься. – Дианка подождала, пока дверь остановившегося автобуса откроется, шагнула на ступеньку и улыбнулась водителю. – Привет, родной! Подкинешь до Сафоново?

– Сорок рублей, – сказал тот, не отрывая глаз от трассы.

Дианка отступила от ступеньки и подтолкнула младшую сестру. Та, заулыбавшись, вспорхнула сразу к окошку, наклонилась и что-то заговорила.

– Давай, тоже встань рядом, – толкнула Ларису Валька. – Вишь, обрабатывает?

Лариса поднялась по ступенькам, подошла к Мадине, которая уже, видимо, заканчивала.

– …а мы тогда подумали – и как это мы проехали? Вот и стоим теперь. Вещи уплыли, денег нет. Довезете, дядь?

– Ну ладно уж. – Водитель улыбался, потом глянул на Ларису. – Сколько вас? Эта с вами?

– Да, это Машка, она на два курса старьше. Она не местная, вишь, стоит робеет.

– Ну проходите на свободные. И сестер зовите. Но в Сафоново все выйдете!

– Выйдем, не бойся! – Мадина прошла в салон, вновь поднимая экран к лицу. Улыбка растаяла на ее губах как туман поутру, и они вновь стали капризно поджатыми. – Холодно как тут! А говорят – еврозима!

– Март уже, какая зима? – ворчливо ответила Валька, которая плыла между сиденьями позади Ларисы. Ее громадная грудь иногда задевала пассажиров. Некоторые отодвигались не глядя, другие – поворачивались и смотрели вслед. – Это просто автобус такой, еще гэдээровский, старше меня. Батька на нем меня в церкву возил, помню. На Пасху и другие праздники.

– Он у тебя верующий был? – удивилась Лариса.

– Он у меня нищий был, – просто ответила Валька. – Побираться мы ездили. В праздники хорошо подают. А чтобы, значит, в селе не шквариться – ездили в Сафоново или даже Вязьму. Только без толку, в колхозе все равно все прознали, нашлися добрые люди, принесли на хвосте… Вот здесь давай. – Она приземлилась на сиденье возле двери и вздохнула. – Ухх, че-то голова сегодня дурная. День такой, что ли… погода меняется или вроде того.

Дианка опустилась на свободное кресло через проход. Сидящий у окна мужчина недовольно покосился и потянул на себя полу куртки, на которую села девушка. Та немного привстала, и Лариса увидела, как мужчина задержал взгляд внизу, видимо увидев нечто большее, чем ожидал.

– Малая, ты куда побрела?

– Я взади сяду, – подала голос Мадина. – Тут повыше, Инет лучше ловит.

– Во брехунья, – с восхищением даже сказала Дианка. – Вся в меня. Далеко пойдет, если дать возможность. Ее бы в Москву куда, хоть в ПТУ, да прописка нужна. Или мужик сердобольный. Который нашими не брезгует. – Она шмыгнула носом и громко сглотнула. – Да, холодно здесь. Будет кто? – И она, достав пластиковую бутылку, потрясла ею в воздухе, заставив мутно-коричневое содержимое громко булькнуть.

– От цыган? – скривилась Валька. – Себе оставь.

– От каких цыган? – обиделась Дианка. – Это от теть Ольги. Она для себя гнала, не на продажу. В прошлый четверг.

– Правда? – Валька сощурилась. – А у тебя тогда откуда?

– А мы с ее сыном жучимся. – Она сноровисто открутила пробку пальцами той же руки, которой держала бутылку, отхлебнула, сморщилась, потом кашлянула.

– Это Пашка который? – удивилась Валька. – Так он же малой?

– В армии отслужил и вернулся, какой малой? – сказала Дианка, отдышавшись. – Такая ряха вымахала! Лицо детское, а плечи – во! И нежный, словно кутенок, все ноги целовать тянется. На, держи, – она протянула Вальке бутылку. – Только осторожно, там больше пятидесяти.

– Ты что же, с ним после армии за самогон сговорилась? – хохотнула Валька и тоже приложилась. – Не дешевишь?

– Дура, что ли?! – обиделась Дианка. – Я с ним для души и для веселья. То, что он тратится, – это чтоб нам веселей было. Я, по правде говоря, еще до армии с ним дружить начала. Он тогда на права учился. Мы с ним на автобусе частенько возвращались: он – с учебы, я от Рифата. На одной остановке выходили, в разные стороны шли. А потом однажды он за мной пошел – ну вот мы и дошли… – Она хихикнула. – До того, что он ко мне через ночь приходит, с гостинцами.

– Смотри, чтобы Ольга не узнала. – Валька протянула бутылку Ларисе, и та приняла ее. – А то космы все твои крашеные повыдирает-то за мальца своего.

– Не, мы осторожные. – Дианка вздохнула и откинулась на спинку кресла. – К тому ж мамка его тоже сейчас попивать стала. Уже не такая шустрая. Как уснет – так он ко мне лезет, а если что – через ворота выйдет и вроде бы как с остановки. Всё на мази. Была б помоложе – увела бы мальца в ЗАГС, хрен бы чего сделали. Или Мадинка моя, коли поумнее бы была. Выскочила бы да по цыганам больше не шкварилась.

– Я все слышу! – подала голос Мадина с задних сидений. – И я не шкварилась! Один раз не считается!

– Это ты людям скажи, не мне. – Дианка вздохнула. – Цыгане ей золота навешали, она и повелась. Оказалось – медяшки. А она с ними тремя за эти цепки полную ночь в машине прыгала. Думала, билет до Москвы купить и там квартиру снять, а в итоге – за пятьсот рублей отдалась. Цыгане, что с них взять… Верно я говорю, дядь? – обернулась она вдруг к сидящему рядом пассажиру, который застыл в одной позе, явно подслушивая. Тот вздрогнул, хмуро пробурчал что-то про подстилок и отвернулся к окну. – Ну-ну, так и живем, – неизвестно чему подвела итог Дианка. – Ты пей, пей. В первый раз лучше пьяной быть. Незачем помнить все, оно потом и вспоминаться будет реже.

Лариса собралась с духом – и, запрокинув голову, несколько раз глотнула горючей жидкости. Горло мгновенно перехватило, она поперхнулась – и зажала рот рукой, чтобы не закашляться. Тут же набежала горькая слюна, Лариска сглотнула и ее – и вдруг стало хорошо. Горло расслабилось, в нос ударил цветочный душок, язык, сведенный было в судороге, – вновь стал живым и мягким. Пахнуло то ли вишней, то ли смородиной.

– Славно, да? – подмигнула Дианка. – Раз хлебнешь – как стакан винца уработала. Два раза – как стакан портвешка приняла. Учись, пока жива. Бутылочка такого «сэма» в кармане – примета, что ночь будет доброй и спокойной. А пока отдыхай. Тут сейчас медленно поедем, светофоры да поселки кругом. Отдохни. – И она откинулась на кресло, прикрыв глаза.

Лариска обернулась в сторону окна и вздрогнула, увидев свое отражение. Лицо в стекле казалось гораздо моложе, чем было на самом деле: размытые очертания убирали круги под глазами и смягчали линию нервно поджатых губ, скрывали выражение угрюмой растерянности, которое так часто старит вчерашних еще детей. Сквозь отражения глаз пролетали деревья, будто в заставке «Настоящего детектива», и это было даже красиво, кинематографично и отдавало серой мрачной эстетикой. Алкоголь тоже придавал картинке «мыльной приятности», но лишь до тех пор, пока обзор не закрывала очередная натужно обгоняющая фура с надписью во весь борт на том самом немецком языке, который Лариска так и не смогла сдать. Вспомнились слова баб Светы: «Будешь плохо учиться – проституткой станешь!»

«Так оно и вышло», – подумала Лариска и почему-то улыбнулась. Баб Светка была неприятной женщиной, и осознание, что личные неудачи могут как-то насолить старухе, приносило Лариске некоторое облегчение и даже, можно сказать, удовольствие.

Лариска училась неплохо – для сельской школы, конечно. Четыре человека в классе, один учитель на шесть предметов. Начальная школа далась ей с отличием, пятый и шестой классы – тоже довольно легко. А вот в седьмом начались проблемы. Учителя все больше читали из учебника, все меньше объясняли. Срезовые работы показывали четкое падение успеваемости у всего класса. А потом из города приехал Вадим Сергеич и стал их главным естественником. Он преподавал географию, биологию, химию и даже историю, но только русскую. Успеваемость поползла вверх, особенно у трех девчонок. Вадим Сергеевич был мужчиной интересным, вежливым и вообще – «производил впечатление москвича», хотя сам был из Калининграда. Но в их захолустье быть даже чуточку похожим на москвича – значило для человека многое и изначально определяло отношение окружающих.

В конце восьмого класса Вадим Сергеевич начал давать дополнительные уроки. Сначала в школе, а потом и на дому. Он приходил после семи вечера, с портфелем, пахнущим кожей, и в длинном сером немнущемся плаще. Бабушка уходила прибирать скотину, а они занимались на кухне. Вадим Сергеевич никогда не позволял себе лишнего, не трогал ее за колени, не говорил пошлости, ничего, что обычно пишут в историях про учителей-развратников. Но Лариска чувствовала его интерес, как могут чувствовать только половозрелые молодые девушки, полные эмпатии и женской приметливости до самого края полупрозрачных век. Он иногда глядел на нее по-особенному, не то чтобы развратно, но с интересом. Другой раз – расскажет анекдот или случай «для взрослых», но не потому «для взрослых», что там про секс, нет, а потому, что про политику школы или тайные манипуляции их председателя. Так Лариска, например, узнала, что учителей-то ругают за их оценки гораздо сильнее, чем родители – школьников. Так же она узнала и о том, что Пашке Рукавичному вообще-то предписали школу коррекции и по документам он там и учится, а на деле – сидит со всеми в седьмом и ничем ото всех не отличается, потому что у них в школе программа после восьмого, оказывается, та же самая, что и в «дебилке». Эти разговоры «на равных» заставляли ее поверить, что у него какой-то к ней особенный, необычный и совершенно отдельный от прочих интерес. Что потом, когда она закончит школу – что-то да будет, чего-нибудь да произойдет.

Потом наступил выпускной девятый, и Вадим Сергеевич охладел. Вскоре местные бабки на кончиках застиранных платков принесли к ним в дом весть – учитель сошелся с Полиной, продавщицей из магазина. Старой, почти сорокалетней, с глупым сельским акцентом, заставляющим ее окать через каждое слово. А еще она была мамой Наташи – ее, Ларисиной, одноклассницы. Та вздыхала и закатывала глаза, жаловалась, что мамка от любви совсем спятила и что она возьмет и «от их сбежит, потому как мочи нет глядеть, как они лобызаются». Но разочарованной почему-то не выглядела – лишь немного раздосадованной.

Позже, после девятого, кое-как закончив школу, Лариска при помощи баб Светы устроится работать в магазин – сменщицей Полины, которая к тому времени была на четвертом месяце. Свадьба все еще не была назначена, но Полина не беспокоилась. Вадим Сергеевич подписал контракт со школой на четыре года, свадьбу хотел сыграть уже зимой. В магазине платили одиннадцать пятьсот за два через два, по двенадцать часов за смену, час обед. Хорошее место, в деревне хватало. Баб Света почти ничего не забирала, не меньше восьми оставалось внучке. Вадим Сергеевич, конечно, заходил, косился на нее, немного смущенно – но Лариска по нему страдала уже меньше, поняв, что у взрослых и интересы тоже свои, взрослые.

А потом она однажды пришла на работу не в свою смену – дни перепутала. В то время привычные смены у них «поплыли», и решалось все чуть ли не на ходу, продавщицы подстраивались под Полину и старались, как могли, чтобы всем было удобнее. Полина тогда уже сидела в декрете, но с утра и до обеда работала все же сама, а с двух и до семи ее подменяла Наташка. Оказалось, замещала она мамку не только на работе.

В тот день Лариска, как всегда, пришла сменить Полину во время обеда, хотя смена была, как позже оказалось, не ее. Она сразу поняла бы свою ошибку, если б дверь заперли изнутри, а не наружным замком. Лариске не пришло в голову, что кто-то мог зайти в магазин с черного хода и затаиться внутри, поэтому, не спеша снимая замок с входа для покупателей, она открыла заднюю дверь своим ключом и успела дойти до прилавка, прежде чем поняла: что-то не так. На пирамиде из мешков с комбикормом лежал тот самый несминаемый плащ да стояли подле него ярко-салатовые Полинины босоножки. Лариса подняла глаза – и увидела Вадим Сергеевича, который, повернувшись спиной, замер у дальней стены, где кондитерка, и что-то будто бы перекладывал на полке у самого пояса, но потом, по громкому звуку молнии, Лариска догадалась, что он застегивался, – и почему-то подумала, что он пьяный и просто перепутал магазин с туалетом. Услышав звук рядом с прилавком, она повернулась в сторону кассы – и обомлела. Держась за витрину, в проходе между стеной и прилавком, на полукорточках стояла Наташка, босая и всклокоченная, со злым, колючим взглядом. Она натягивала скомканные на коленях джинсы, в которых белели маленьким комочком спущенные трусики, а сверху болтались лямки расстегнутого лифчика. В спешке Наташка сунула голову в рукав своей модной водолазки, которая била растянутым воротом по влажной, блестящей от пота груди с большими темными и налитыми кровью сосками. Лариса хотела было спросить – чего это ты здесь, при Вадим Сергеевиче, переодеваться вздумала, но тут Наташка разжала губки и вывалила на нее целый поток мата и оскорблений. Лариса перевела взгляд на Вадим Сергеевича, думая, что он как-то прояснит ситуацию. Тот стоял так же, спиной, но теперь уже не шевелился совсем, а спина его была прямой, темной и безмолвной, словно школьная доска, с которой грязной тряпкой стерли все, что было на ней когда-то записано. Тогда Лариска повернулась, вышла и закрыла за собой дверь на висячий замок, оставив им все так, как было до нее, – и пошла домой по асфальту, и где-то ближе к остановке заплакала, и плакала всю дорогу, понимая, что больше уж «как было» ничего никогда не будет.

Потом он явился к ней домой – так же, как и до того, непоздним вежливым вечером, сразу после семи. Разговаривал с бабушкой, смеялся. А когда та ушла убирать скотину – сразу откровенно сказал, что давно любит Наташу и хочет жениться на ней. Что Полина была ошибкой, а с ее дочерью у них все серьезно. Что осенью той уже семнадцать, а через год можно и свадьбу. А пока – поживут так. Вадим Сергеевич выговорил это «так», будто оно ранило его в самое сердце, будто говорил о тяжелой болезни родного человека или о новом несправедливом и глупом законе. Лариска молчала, разглядывая его ноги. Ей нечего было сказать, да и как скажешь, что лучше бы он умер, или уехал бы, или еще чего – только бы не пачкал ее чужими секретами и чужим нарождающимся горем?

В тот вечер Вадим Сергеевич ушел, лишь добившись от нее обещания молчать. Лариска отдала ему это обещание, как отдают старый долг. За школу и его уроки, за надежды куда-то поехать и там куда-то поступить и за то, что он никогда не трогал ее колени, хотя она бы ему и позволила, а еще за то, что на КВНе однажды отдал ей роль принцессы. Она сказала ему «да», и это его обрадовало – почти так же, как он радовался в ее мечтах, когда она отвечала «да» на совершенно другой вопрос и в другом месте, и стоял он в мечтах на одном колене… Потом он встал, поднялся – и вышел из ее кухни, и все. Больше она никому вокруг ничего должна не была. В магазин она после этого в не свои смены не ходила, с Полиной почти не встречалась и ничего ей не говорила, да та и ни о чем не спрашивала – плод развивался тяжело, Вадим Сергеевич часто возил ее в Жарцево, а потом и в Смоленск, на стационар. Иногда на пару дней, иногда – и на две недели. В эти дни Лариска выходила и за себя, и за Наташку. Вадим Сергеевич, как возвращался из Смоленска один, обязательно заходил в магазин, брал фруктового пива, одну бутылочку коньяка и две одинаковых квадратных шоколадки с орехами. Оплатив, оставлял одну из шоколадок на кассе, немного подтолкнув ее указательным пальцем в сторону Лариски. Та благодарила, а потом – убирала шоколадку обратно в коробку. В конце каждого месяца подсчитывала лишние плитки – иногда их было восемь, иногда десять, а однажды – девятнадцать. Лариска брала пару бутылок коньяка – того же самого, как у Вадим Сергеевича, оставшийся излишек забирала из кассы, сводила чек – и шла до озера, к шумным, пьяным и молодым, где ей были рады с коньяком и без, как есть и просто так.

Когда начался сентябрь, она никуда не пошла – ни в десятый, ни в подготовилку, ни в бурсу, ни-ку-да. Баб Света ругалась, но Лариске было плевать. Она привыкла жить незаметно и тихонько, со своими радостями вроде поцелуев с парнями из шараги и их пальцами под резинкой купальных трусов, со вкусом табака на губах и потертостями на коже вокруг сосков от юной, неумело пробивающейся щетины. Наташка же пошла в десятый – хотя оценки у нее были хуже, и баб Света часто ставила ее внучке в пример. «Почему ты не можешь быть такой, как Наташа?» – спрашивала она, не зная, что внучка каждую ночь в пьяных слезах повторяла и повторяла себе этот же вопрос. Почему он не с ней? У нее же нет глупой тощей матери, у нее только одна бабка, которая – это уж точно – ничего бы никому не промолвила, а помогла бы даже и сокрыть… Позже уже она поняла – потому он и выбрал Наташку, что у той мама, на которой можно жениться и жить без скандалов, осуждения и пересудов. В деревне говорили – «прилично». Учителю, к тому же – школьному, обязательно надо было жить «прилично», иначе пришлось бы искать другую работу или ехать в город, где у девок зеленые волосы, а у учителей – татуировки и пирсинг. Она поняла это в ноябре, на «осеннем вечере» в доме культуры, посвященном черт-те знает какому государственному празднику. Вадим Сергеевич пришел на него с двумя своими дамами – светящейся от счастья Полиной с уже надувшимся животом под цветастым сарафаном по левую руку и победоносно улыбающейся Наташкой в коктейльном платье, модно липнущем по талии, – по правую. После короткого концерта взрослые уселись за стол, а в соседнем зале, где гремела музыка, плясала вся сельская молодежь. Полина важно восседала за столом, а Наташка потянула «папу Вадима» потанцевать. Потом они вернулись, Вадим Сергеевич оглядел стол, сказал: «Что-то вина белого не взяли они нам, да?» – и вызвался скататься в город, до сетевика, и прикупить там пару пакетов. Взял с собой Наташку с подружкой (с Лариской, конечно же). Та села в машину, прекрасно понимая, зачем она им нужна. Посередине дороги они остановились и стали искать подходящее место. «Давайте прямо здесь, – сказала безразлично Лариска, – я лучше постою, чем буду ждать, пока вы что-то удобное найдете». Затем она смело протянула руку, взяла его сигареты и зажигалку, вышла, хлопнув дверью, отошла на несколько метров от машины, села и закурила. Курить было тошно – раньше она пробовала только «бабские», тонкие. Слегка закружилась голова, захотелось попить. Обернувшись, Лариска увидела, что они открыли дверь и вылезли наружу, повернувшись спинами, и ритмично дергались. Наташка стояла на цыпочках, и была видна незагорелая кожа на стопах. От их голов в небо уходил пар, и это было особенно обидно – у них там было горячо, а ей было холодно и тошно. Лариска отвернулась и попыталась поплакать, но вместо этого ее стошнило салатом «Мимоза» и китайским плодово-ягодным вином. Потом они закончили, позвали ее – и съездили-таки в сетевик, где взяли несколько пакетов белого и, конечно же, две шоколадки. Одну – Наташке, другую – Лариске. На обратном пути Лариска приоткрыла окно и выкинула свою шоколадку прямо в окно. Никто этого не заметил – они вообще на нее всю дорогу не смотрели. Это был их общий безмолвный договор – не смотреть друг на друга.

Через две недели школьные врачи определили у Наташки беременность. Третий месяц. События стали происходить с ужасающей скоростью. Полина загремела в больницу, ребенок родился раньше срока и с какими-то научными нарушениями. Вадим Сергеевича вызвали в полицию. Лариску тоже вызвали на допрос, на котором ее спрашивали только одно – имела ли место школьная связь. Лариса отвечала им раз за разом – не знаю, не видела, не слышала. Вадим Сергеевича отпустили – Наташка была уже совершеннолетней. Потом Полинин ребенок умер прямо в больнице. Когда Полину выписали, учителя с Наташкой уже не было. Оставив после себя выжженную пустыню, он увез Наташку к себе в подмосковную квартиру, из которой когда-то и приехал. Полинка запила, в магазине больше не появлялась. Все вокруг почему-то теперь думали, что Вадим Сергеевич бросил ее из-за того, что она не смогла родить здорового ребенка, а Наташка, мол, – смогла. Откуда они взяли, что ребенок будет здоровый, Лариска так и не поняла. На бедную Полину смотреть было невозможно. Всего за полгода она допилась до того, что стала выглядеть на пятьдесят, у нее начали отказывать почки. Она продала магазин частнику – и тот закрыл его на ремонт. Лариска осталась без работы. На озеро она ходить перестала – после того, как ей там высказали при всех, что она с Вадим Сергеевичем тоже со школы гуляла и будто бы он ее бабке обещал, что с собой возьмет, но не взял, потому что Наташка первая забеременела. Самое странное – что все неизвестно почему считали, что ему обязательно нужно было, чтобы кто-то забеременел. Баб Света вообще перестала разговаривать с Лариской, разве что приказами. Называла не иначе как проституткой. Наверное – тоже поверила. А скорее – она-то слухи и распускала.

Тогда Лариска и сошлась с Валькой – девка иногда пила на остановке, угощала всех сладким шампанским и курила «Парламент» – в общем, вела себя по сельским меркам довольно смело и даже почти элитарно. Однажды, попав с ней и с двумя немолодыми парнями в машину, они доехали до того самого места, где она сторожила Вадим Сергеевича с Наташкой, и тогда Лариска сама предложила тому, что постарше. Вышла со стороны двери, спустила трусы, встала на цыпочки, задрала голову к небу и сказала – давай уже, ну чего ты там? И он дал. Иногда так сильно, что у нее ноги отрывались от земли. Голова кружилась от выпитого, груди болели под мнущими их пальцами, старающимися нащупать ускользающий сосок, но в целом было неплохо. Почти что классно. Потом – покурили, она выпила еще – и очнулась дома, оттого, что баб Света орет на нее и называет девкошмарой. Лариска себя девкошмарой не считала – но, как оказалось, зря. Валька заставила того, что постарше, заплатить – и сунула деньги ей в джинсы. Четыре тысячи двести. За пятнадцать минут – больше, чем за неделю в магазине. А на следующий день, там же, на ночной и по-металлически гулкой остановке, Валька раскрыла все карты. Объяснила, что, где и как. Лариска испугалась, поехала в Смоленск сдавать анализы. Чисто. Потом – пересчитала деньги. Купила себе обувь – на каблуках, конечно. Купила две пачки «Парламента», коньяку и газовый баллончик. Позвонила Вальке и сказала, что согласна. Та лениво зевнула в трубку: «Во вторник давай подъезжай к трассе, на семичасовом. Только потеплей оденься. Может, до утра начесывать будем».

И вот – она здесь, среди трех других, и ничем от них не отличается. И ей не то чтобы плохо. Теперь, когда она согрелась, а самогон раздвинул лицо в удовлетворенной улыбке, – даже, скорее, хорошо. Почти что – классно.

– Приехали, – толкнула ее в плечо Валька, поднимаясь со своего места. – Вылезаем давай, чего ты дрыхнешь.

Лариска вздрогнула, оторвала взгляд от окна и удивилась, как темно стало вокруг. На улице только начали сгущаться сумерки, но в автобусе уже наступила ночь. Вместе с несколькими другими пассажирами она спустилась по лесенке в середине салона, вышла через отвалившуюся в сторону дверь и поежилась от холодного воздуха. Последней на асфальт выпрыгнула Мадина, чертыхнувшись, когда слякоть из-под подошв запачкала яркую штанину. Где-то вдалеке, за лесом, громыхнуло.

– Опять че-то на полигоне взрывают, бестолочи. И чего мы здесь забыли? – пробурчала Мадина. – Поехали бы до Можайска. В Московской области хоть обочины чистят.

– В Московской области и менты московские… – начала было Дианка, но ее сестра закатила глаза:

– Ой, да хватит уже! Мусора – они и в Африке мусора. А то ты никогда у них на заднем не лежала. Помнут и высадят.

Валька достала из кармана пачку мятных сигарет с кнопкой, протянула Дианке, но та покачала головой и отвернулась. Лариска, подумав, вытянула одну – и склонилась над колышущимся огоньком зажигалки, меж сведенных наманикюренной лодочкой аккуратных ладошек подруги.

– Или позвонят местным рафикам, и они тебе устроят московский шариат, – сказала Дианка и вздохнула. – Дура ты. Менты везде одинаковы, а те, на кого они работают, – нет. Со здешними лучше. Здесь можно по-свойски, здесь бабок больших не водится, и злобы такой поэтому тоже нет.

– А кто там взрывает-то? – спросила Лариска, все еще глядя на лес, где опять громыхнуло. – Зачем взрывают?

– Военные на полигоне снаряды просроченные бухают, только и всего. Пойдемте уже, хватит стоять. – Валька курила, засунув руки в карманы пуховика и зажав фильтр передними зубами, словно сторож на морозе. – Пожрем, моськами поторгуем и если голяк – то вон туда двинем, в сторону Минска. Под надземником. Там лес близко и поворот еще, там не видно, кто и зачем тормознул.

– Там уже и стоят, – сказала Мадина, ткнув пальцем в сторону двух фигур в коротких юбках и темных рейтузах. Фигуры подняли руки и вяло махнули девушкам. Валька тоже подняла ладонь.

– Горилка, что ли? – спросила она удивленно. – Вторая, кажется, Наташка, а эта, рядом, – не Горилка? Слышь, Диан, глянь – Горилка или нет?

– А я откуда знаю? – проворчала Диана, затем остановилась и пригляделась. – Да черт ее знает. Вроде она. Но че-то она еще сильней потощала, что ли?

– Замужняя, – сказала Валька, будто это приговор. – Говорила – по любви. А в итоге – вот, полгода всего…

– Ну ты ладно, тоже не души, – Дианка посмотрела наверх. – Небо что-то хмурится. Опять, что ли, снег?

– Еврозима, – подала голос Мадина. – Скорее всего – дождь, или мокрый снег, или вроде этого – пакость какая-то, в общем. Не будет в этом году снега. Отзимовали.

– А куда мы идем? – спросила Лариска. – Я думала, мы на трассе будем…

– Да вон, видишь? – Валька махнула рукой. – Вон там, где вывеска горит? Это раньше столовка небольшая была, при совке. А сейчас кафе. Мы туда идем.

– Покушать? – спросила Лариска, и Валька кивнула.

– Ну да, и это тоже. С пустым брюхом на трассе стоять совсем паршиво. А если дальнобойщики с собой утянут, тогда вообще неясно, где пожрать успеется. Но главное – тут хозяева понимающие. Можно просто посидеть, погреться… даже кипятку вынесут, если пакетики есть. Ну и – начинать лучше с тепла. Чтобы тебя приметили, чтобы если что – свидетели были. Понимаешь? Если вдруг кто увезет тебя в какой подвал – то потом хотя бы понятно, откуда искать надо начинать.

– А можно и отсюда уехать, – сказала Дианка. – Тут иногда случаются гражданины…

– Да, и такое бывает, – кивнула Валька. – Тут столуются дальнобои, в основном, что на Москву идут, – этим уже неинтересно, они часа через три уже докатят, куда ехали. А вот те, что из Минска или еще откуда, туристы или на заработки – вот эти уже да. Некоторые весь день с Польши катят, а здесь ночуют, чтобы к Москве отдохнувшими выехать. Вот таких высматривать надо. Они обычно носом клюют. И смотри на тех, кто водочку пьет. Не пиво только, а водку.

– Почему водку?

– Потому что у тех, кто водку пьет, – стоит, да недолго. А кто пиво тянет – только ссать будет бегать, эти обычно сидят и глушат до тех пор, пока не сползают. Здесь осторожнее, здесь разбито все… – Она переступила через большую яму. – Короче, с пивными сложнее. Водочных с полоборота можно завести, и они деньги хуже считают. Поняла?

– Поняла. – Лариске стало тяжело и печально. – А что насчет трезвых?

– А трезвые пожрут и дальше поедут. – Валька сплюнула бычок в грязь и забралась на бордюр перед входом в кафе. – Короче, внутри тихонько себя веди. Ты, малая, тоже, – обратилась она к Мадине. – Не груби никому, а то отведу в сортир и косметику твою в унитазе сполосну, поняла?

– А я-то чего? – хмуро сказала Мадина.

– Знаешь сама – чего. Лучше меня знаешь. Тебя сколько раз уже мудохали-то? Чего молчишь? То-то же. Смирной надо быть до последнего, а если что – не бычить и не огрызаться, а в глаз пальцем ткнуть – и ноги в руки. Понятно? Если что – говорю я, а вы киваете и улыбаетесь. Как пингвины в мультике. Нас как раз четверо. – Она хохотнула и потянула на себя дверь. – Все, пошли в тепло.

Перед входом Лариска посмотрела вниз, на свои руки, – и увидела сигарету, о которой совсем забыла. Та прогорела сама, без всякой помощи с ее стороны – почти до середины. Лариска кинула ее в снег, зачем-то перед этим сщелкнув пепел, который вылетел с поднимающимся ветром на дорогу и исчез в гуле проезжающих автомобилей. Лариса посмотрела в сторону надземного перехода, увидела мигающую желтым фуру и высокую девушку, которая, игнорируя переход, перебегала Минку прямо наискось. Глянув еще правее, Лариска вздрогнула, поймав чей-то недобрый, изучающий взгляд из-под деревьев с другой стороны дороги. Проехала фура, девушку обдало грязным мартовским воздухом с трассы – и взгляд исчез. Лариска присмотрелась – вроде шел кто-то по лесу, к стороне надземного перехода, а вроде и показалось. Девушка засунула руку в карман, сжала там баллончик с перцовкой – и стало чуть спокойнее. Никто ее не тронет, никто не сделает ей ничего дурного сегодня.

«Если, конечно, предварительно за это не заплатит», – подумалось вдруг, и стало опять тяжело и печально на душе. Захотелось все бросить и побежать через трассу, в лес и дальше, дальше, дальше – куда глядят глаза. Справившись с собой, отвернулась – и вошла наконец в тепло, пахнущее гречкой с курицей и макаронами с рыбными котлетами.

Внутри было немноголюдно, лишь щуплый старикан расплачивался на кассе, тыкая пальцем в каждое блюдо на пластиковом подносе, да сидели вдалеке двое ребят смуглой национальности, тихо о чем-то беседовавшие и никакого внимания на вошедших девчонок не обратившие, – вот и все посетители. У входа кемарил охранник, поглядывая изредка на висящий под потолком экран с каким-то русским стендапом, где рекламы и закадрового смеха было больше, чем шуток. Сразу за ним была дверка с окном-иллюминатором, из-за которой раздавался грохот посуды, а слева начинался проход за длинную железную стойку с витриной и подставками под серые влажные подносы, которые уже расхватывали остальные девчонки. За кассой стояла женщина в синем, «околосоветском» чепчике и таком же невнятном переднике.

– Давай бери поднос и нахватывай! – сказала Валька, выставляя себе с витрины овощной салат и два стакана морса. – Не боись, я сегодня угощаю.

– И меня? – спросила Мадина. – Я бы пожрала.

– Тебя я сама угощу. – Дианка тоже выбрала овощной салат. – Я тебе возьму, не беспокойся.

– Ты-то возьмешь, – скривилась Мадина. – Говна всякого больничного. А я мяса хочу жареного.

– Жареного нельзя, изо рта нести будет, – сказала Валька.

– Слышала умного человека? – кивнула на нее Дианка. – Пюрешка и салат – вот твой сегодняшний ужин.

– Рыбу тоже не надо брать, – сказала Валька, когда Лариска взяла поднос. – И чай не бери. И котлеты тоже не надо никакие. Пюре или макароны, если суп – то только куриный, не рассольник, а то кислить будет. Из мяса вот – сосиски отварные…

– Я вегетарианка, – сказала Лариска. Мадина позади нее расхохоталась.

– Фига ты! Защитница экологии? Или как?

– Вроде того. – Лариска посмотрела ей в лицо. – А ты чего, не одобряешь?

– Я считаю, если нас жрут – то и мы жрать других должны, – сказала Мадина и взяла с витрины граненый стакан с яблочным соком. – А если жрать овощи – то и сама будешь как овощ. Перетрут, проглотят и высрут.

– Какая-то философия гнилая пошла. – Дианка забрала у младшей сестры яблочный сок и поставила на свой поднос. – Я знаю только, что чем худее талия – тем богаче жопа. Так что – лучше бы не издевалась, а тоже на диету села.

– Я не толстая нигде, – обиженно сказала Мадина, но вниз все-таки глянула. – Это я просто воды много пью.

– Что пьешь ты много – это правда, – хмыкнула Дианка. – Давай, подруг, не тормози. – Она ткнула поднос Ларисы своим. – Ща самый чес будет, можно до полуночи десятку набить и свалить домой на таксо, как настоящие бомбиты. Или выйти по-позднему и до утра стоять, а потом в автобусе с вахтовиками тащиться. Торопись. Бери хлеб – и на кассу.

– Эту со мной посчитайте, – ткнула пальцем Валька на Ларискин поднос, и кассирша приподнялась на цыпочках, рассматривая его содержимое. Отчего-то Лариске стало неприятно, будто кассирша не поднос, а ее саму рассматривала, душу ее.

– Салат «Витаминный», пюре с сосисками и морс черносмородиновый. Греть будете?

– Нет, спасибо.

– Тогда – плюс двести десять за этот поднос. Хлеб?

– Пару кусочков можно.

– Вот от хлеба жопа-то и растет, – сказала Мадина. – А не от мяса.

– Я могу сосиски отдать свои. Хочешь? – спросила Лариска.

– Сосисок я сегодня насмотрюсь, – вновь засмеялась Мадина. – Но хочу, ага. Кидай на тарелку. Хотя я сама. – Она взяла чистую вилку, одним ударом нанизала обе сосиски и споро перекинула на тарелку с гречкой, стоящую у сестры на подносе. – Вот теперь заживем!

– Ишь, оживилась! – сказала улыбаясь Дианка. – Пожрать-то мы горазды.

– Подлива – со свининой, знаете? – отчетливо сказала кассирша, окинув взглядом поднос Дианы. – И сосиски эти вроде тоже со свининой. Предупреждаю сразу.

– Да мы православные, ты чего, сестрен? – делано удивилась Мадина, повернулась к Диане и ткнула в нее пальцем. – Это Василиса, а я, сталбыть, сестра ее единоутробная, Марфушечка. Живем тут в избе на пригорочке, вяжем для смартфонов чехольчики, из барашка – Хуавеяшкам, а с козленка – для Ксяомки. А для айфона икс – шерсть с песьих ягодиц!

– Ну чешет! – в голос расхохоталась Валька, присаживаясь за стол. – Вот кого на стендапы надо, а не глиста этого Волю!

– Ишь какая… – Кассирша тоже засмеялась. – Новенькие? Не видела раньше.

– Пускай будем новенькие. – Дианка, в отличие от остальных, не смеялась, а вместо этого покосилась на сидящих вдалеке смуглых ребят, но те все так же разговаривали, не обращая внимания на девчонок. – Мы здешние.

– Смотрите сами, – пожала плечами кассирша. – А то если ваши увидят – могут предъявить. Харам и все такое…

– Наши – это которые? – подала голос Мадина. – У нас мамка-то с Гагарина. То есть наши – это космонавты? Так они всё видят и всем улыбаются, как святые с икон, а если и спустятся, аки ангелы, то мы на их скафандре молнии-то быстро найдем, и…

– А ну заткнись! – шикнула на нее Дианка и, приложив карту к приемнику, улыбнулась кассирше. – Мы тут покушаем, а потом иногда греться будем заходить, хорошо?

– Грейтесь, чего уж… – Кассирша с некоторым презрением разглядывала Дианку. – Но заказывайте хотя бы чай. Если Гриша приедет, а вы за пустым столом сидите – то предъявит.

– Что они все предъявлять-то будут? – спросила громким шепотом Мадина. – Одно и то же или у всех предъявлялки разной длины?

– Лучше тебе не знать. – Валька уже вовсю хлебала суп, через раз откусывая хлеба. – Ешьте скорее, а то ливанет на улице – сами виноваты будете.

Подошла Дианка, опустила на стол поднос, сняла с него тарелку и поставила перед Мадиной.

– Рот свой на замке держи, – сказала она. – Целее будет. И с хлебом ешь. Так полезнее.

– Забо-отишься, – улыбнулась Мадина и, подцепив сосиску, с хрустом ее откусила. – Может, волосы мне подержишь, пока я отсасывать буду?

Дианка вдруг, без предупреждения, щелкнула Мадине звонкий подзатыльник. Та закашлялась, с трудом проглотила еду и со злобой поглядела на сестру.

– Говорила же – пальцем не тронешь больше? Договаривались же?

– А еще договаривались, что ты пасть свою разевать не будешь, – сказала Валька, не отрываясь от тарелки, потом отложила ложку, допила суп прямо через край – и посмотрела на девчонку. – Давай я тогда объясню. Еще раз что-то вякнешь поперек или до кого докопаться вздумаешь – поедешь домой и будешь в Жарцево с цыганами по подвалам трахаться за кусок конской залупы, ты меня поняла? Меня тут знают, скажу не пускать – выпнут на трассу, не понравишься этой бабе за кассой – вызовет своего Гришу, он стуканет ментам, а те отвезут тебя за ручей и устроят тебе заочное погашение ипотеки, потом прокатят до отделения – и там еще в СИЗО проценты отработаешь, по пятихату за пассажира. К утру сидеть сможешь только лежа. Потом бинтом перемотают, на такси посадят – и повезет еще, если до дома отвезут, а то к тем же цыганам. Поняла?

– Поняла, – хмуро сказала Мадина. – Поняла, что нужно было одной на трассу выходить, как и собиралась. Вы мне только цену сбиваете.

– Да как пожелаешь. – Валька подтянула к себе гречку с сосисками и стала вилкой делить их на маленькие кусочки. – Поедут твои братцы по крови из Москвы до Сирии транзитом через Ташкент, подхватят тебя в багажник – и через неделю окажешься в подвале каком-нибудь, ротным спермоприемником у славных бойцов джихадного государства. Думаешь, тебя кто-то искать будет, кроме сестры твоей? Кому ты на хер сдалась-то? Еще одна чурка с трассы, мясной автомат с ручкой, дернешь – маткапитал посыпется. Или на стройку свезут, в вагончиках черенки потные облизывать, или до республики докинут, в гарем какому-нибудь члену райсовета Колхоззаградотряда, будешь его второй слева женой, пятой снизу дочерью.

– Ты за словами следи, слышь? – сказала Мадина, глаза у которой были уже мокрые, а нижняя губа подрагивала. Она посмотрела на сестру. – Диан, чего она такое себе позволяет?

– Правду она говорит. – Диана ковырялась ложкой в своей тарелке. – Нельзя по одной. Вылавливают. А если вдруг выловят – целку строй, поняла? Не вздумай заигрывать. Они сначала подыгрывать будут, а потом зубы вырвут и снизу все ножом отчеканят.

Лариска отложила вилку и вытерла салфеткой рот. Есть расхотелось.

– Где тут туалет? – спросила она. – У меня от ваших разговоров живот заболел.

– Ишь, испугали девку! – проворчала Валька. – Ты сама-то черных не бойся. Если что, говори – дядя мой мусор местный, на трассу вот поставил. Дадут телефон – ты мне набирай. А вот если русская гопота силком посадит – лучше молчи и делай, как скажут. Наиграются и отпустят. А будешь права качать – вывезут и палками отмудохают. За проституток мертвых не сильно много дают, да и одному только кому-нибудь, кто на себя возьмет. Судьи обычно бабы за пятьдесят, на них мужья не взбираются, а нас с радостью пялят. Вот судьи нас людьми и не считают, и за убийство могут даже и условкой пожурить.

– И сама еще сильней напугала, – сказала Дианка, невесело улыбнувшись. – Отпусти девку в туалет, а то в обморок грохнется.

Валька откинулась на спинку деревянного стула – и указала пальцем на еле заметную дверь в маленьком закутке, который начинался прямо под висящим телевизором с орущим из него стендапом.

– Вон, в ту сторону. И хорош так трястись. Шансов, что тебя в приключение увезут, – меньше, чем что фура собьет. Поэтому перво-наперво выучи, где дорогу переходить, а потом уже сама поймешь, к какой машине подкатывать, а какой стрематься. И будет тебе счастье, кисельные берега и надои до небес.

– Уж лучше фура, – пробурчала Мадина, в которой веселья тоже поубавилось. – По крайней мере – сразу…

В туалете Лариска включила теплую воду – а потом надолго застыла, держа руки под струей и рассматривая свое лицо в зеркало. Как так получилось? Почему она стоит в туалете какого-то сраного кафе и переживает, что ее увезут в цыганский подвал, Сирию или «в СИЗО к пассажирам», что бы это ни означало? Как в современном мире вообще существуют такие вещи – прямо на огромной дороге между двумя вроде бы европейскими столицами? Это всегда так было? Все время? Или откуда-то появилось, нанесло, как му́сора ветром, – и зацепилось за местные заборы и заброшки, обросло темной пылью да бурой грязью, и жрет теперь местных девок одну за одной? Как это может существовать одновременно со стендапом на ТНТ, с салатом «Витаминный» за семьдесят рублей, с автобусами на Москву и из Москвы, в которых люди стараются не смотреть в окна, пока проезжают по всей их сраной Смоленской области, состоящей из кривых берез и покосившихся крестов, вечнозеленых елок да вечноржавых остановок? Как люди могут проезжать мимо всего этого, а потом приходить домой, снимать обувь, мыть руки – и садиться за стол с борщом на столе и сметанкой в борще? Почему в здешних школах не объясняют, что после девятого придется идти или на вахту, или на трассу? Выход один – рожать как можно раньше, рожать как не из себя, рожать раз в два года, а лучше – раз в год, и лучше от москвича, чтобы Собянин че-то там докинул, или от чечена, чтобы Кадыров, а лучше – от московского чечена, чтобы оба занесли. А жизнь – она для других, для тех, кому повезло родиться рядом с метро, в шаговой доступности от школы билингв и эпплстора, в городе с набережными и «Старбаксами», где на дорогах вместо коров пропускают электросамокаты, где из окна видна строящаяся кальянная с летней верандой, а не недостроенный с девяностых завод с прорастающими сквозь порванную временем крышу деревьями.

Обида, огромная и беспросветная обида на весь мир заполнила ее всю, выплеснулась из глаз в раковину, залила ту доверху, а потом и всю туалетную комнату, вытекла за пределы кафе – и заструилась дальше и дальше, до самого дома, где Лариску не ждали, и до самой школы, где ее так и не выучили. Через какое-то время все прошло, как и появилось – схлынуло и отступило во тьму черепной коробки или, может, грудной клетки – было уже не разобрать, да и не очень-то и хотелось. Лариска вытерла покрасневшие глаза, высморкалась – и, вытащив из внутреннего кармана косметичку, быстро подвела глаза. Отражение в зеркале сразу стало старше на несколько лет – то ли из-за глаз, то ли из-за выражения скорбной усталой решимости.

Когда она вышла, то увидела какую-то женщину, сидящую на ее месте и поедающую ее картошку. Лариска на секунду замерла, а потом решительно подошла к столу.

– Эй, ты чего это мою картошку ешь? – спросила она. – Не охерела?

– Тише, тише. – Валька посмотрела на нее снизу вверх, но потом улыбнулась. – Это Горилка. Приятельница наша давняя. Она возвернет.

– Все равно – без разрешения.

– Ты извини, подруг. – Женщина, лет за сорок и крайне худая, вытерла губы салфеткой. – Моя другая тетка в фуру полезла, а я вот пока не пригодилась. Увидела вас – решила добежать, поздоровкаться. Меня ж мой без денег высаживает, боится, что нахерачусь здеся заранее, а потом учудю чего-нить. Поэтому так и выходит – сначала клиент, хоть бы и один, а потом уж завтрак.

– Ты бы хоть накрасилась, что ли. – Дианка уже закончила есть и теперь заливала самогон в стакан с остатками яблочного сока. – А то на мужика похожа.

– А некоторым того и надо, – подмигнула Горилка. – Чай не эскорт. Схавают. Некоторые даже глаз от трассы не отрывают – километра четыре, и все, тормоз в пол, спрыгивай да сплевывай в кювет.

– Можно мне? – спросила Лариска и, не дожидаясь ответа, протянула руку, взяла стакан с самогоном и яблочным соком – и выпила весь. – Ух ты! А вкусно! – Она легонько кашлянула. – Давайте уже пойдем, а? А то я не могу больше вас слушать. Орать от вас хочется, еще одна охерительная история – и я пешком до дома пойду на каблуках, я серьезно. Тошно от кафе вашего и от погоды тоже этой, ну?

На улице опять бухнул далекий взрыв, сразу же засигналили автомобили – сначала далеко, потом совсем рядом – и вдруг яростно и громко заревела фура, и все ревела и ревела, удаляясь к Москве.

– Что за дерьмо? – Горилка вскочила на ноги. – Не сбили там никого? А ну пойдем все вместе выскочим, а?

– Пойдем. – Валька, а вслед за ней и Дианка поднялись на ноги. – Мадина, тут посиди. Если что – с вахты едем, поняла?

– Поняла, – кивнула Мадина, потом посмотрела на двух ребят в углу и немного нервно добавила: – Но вы только недолго, хорошо?

Они вышли на улицу вчетвером – Валька впереди, за ней Горилка с Дианкой и в самом конце – уже успевшая захмелеть Лариска. Первое, что бросилось в глаза, – темнота. Пока они ели – совсем уж стемнело, да так, что если б не пара фонарей у надземника – то хоть глаз выколи. Еще один небольшой фонарь освещал грязный снег на кафешной парковке и подмерзающие на асфальте лужи.

– Смотри, вон стоит кто-то, – Диана махнула рукой в сторону Москвы, и все повернули головы. – Видите, машет чего-то?

На дороге и правда замер жигуленок с приоткрытой дверью, а рядом с ним размахивал руками и что-то громко говорил человеку в салоне какой-то мужик.

– Чего ты там? Сбил кого? – заорала Горилка, шагнув в сторону автомобиля. – Если сбил – то жопа тебе! Тут камеры!

Человек обернулся к ним, затем вновь указал на кафе и закричал. Ветер донес одно слово:

– Медве-е-едь!

– Ну да, медведь! – крикнула Горилка. – И че? Он тут уже сколько! Ты кого там сбил?

Но мужчина повернулся вдруг, запрыгнул в машину – и она неспешно тронулась в горку, тяжело набирая скорость.

– Какой еще медведь? – испуганно спросила Лариска.

– А ты название-то видела? – Диана ткнула пальцем вверх. – Вон там – что написано?

– Кафе «Берлога», – прочла Лариса, сощурив глаза на вывеску. – Это что значит?

– А сама-то как думаешь? – ухмыльнулась Горилка.

– Там клетка за кафешкой, в ней медведица, – коротко бросила Валька. – Хорош ей мозги пылесосить. Иди ей лучше морса с водкой купи, ты ей должна. У девки первый день. Давай, давай, чеши. – Она подтолкнула старую проститутку к кафе. – Нам потрепаться нужно!

– Прямо здесь? Живая медведица? – удивилась Лариска. – А где?

– Говорю же – в клетке, за кафешкой. Не ссы, не вырвется. Короче, дело такое, – сказала она хмуро, когда Горилка зашла внутрь. – Здесь теперь смотрящий новый, надо платить по три кэса за ночь. Но смотрящий никчемный, муж Горилкин, звать Андрестом. Он шестеркой рифатовской был, а теперь вот вроде приподнялся, но все равно остался галимой чепухой. У него всего две девки здесь – жена евойная и еще одна, Шпалой кличут. Если подъедет кто по этому поводу – дуру корчите, поняли? Мол – не знаем никаких Андрестов, а если что узнать – перетри с мамкой. Мамка – это я. Если трясти будет – не ссыте, не тронет. Он трусливый. А Горилке не говорите ничего личного, она знать не должна ни имени вашего, ни где живете – ничего. Все мужу доложит, а он потом кому надо сообщит – приедут по прописке вашей, будете потом заносить до смерти, даже если с трассы уйдете. Сученая она, в общем…

– Эй! – крикнула Горилка, выглядывая из кафе. – Там малая твоя вроде клиентов нашла! Просто сообщаю!

– Вот же ж сучка! – Дианка побежала к дверям. – Тупица малолетняя, только и знает, что…

Она забежала в кафе – и дверь закрылась, оставив снаружи двух девушек и одну дорогу. На секунду Лариске показалось, что будто и не было последних двух часов и они все так же стоят у поворотки на Жарцево.

– Смотрю, зазнобило тебя? – спросила Валька. – Это ничего, это нормально. Пойдем, покажу. – Она одной рукой взяла Ларису под локоть, другой – достала сигарету, сунула между зубов, вынула из той же пачки зажигалку, споро подкурила – и кинула пачку обратно в карман. – Вот здесь осторожнее ступай, а то скользко. Вот. Видишь? – она протянула руку и указала вниз, на большую темную клетку, прилипшую к дальней стене кафе. В клетке кто-то беспокойно двигался туда-сюда. – Слышишь ее? Это Машка. Ей лет восемь уже. Я когда здесь впервые оказалась – она не совсем еще взрослой была. А теперь уже, поди, зрелая по медвежьим-то меркам. И всё в клетке. Вся жизнь взаперти. Мясом ее не кормят, чтобы на людей не бросалась, поэтому она такая небольшая выросла. Но злая иногда – дай боже. Однажды вырвалась – и подрала двух псов бродячих, что на нее лаяли постоянно. Сидели и гавкали, и отгонять бесполезно. Вырвалась, порвала их – и села у клетки. Понимаешь? Могла убежать – а не стала. Привыкла. Другой жизни не знает, понимаешь?

– Зачем ты все это? – с какой-то даже жалостью спросила ее Лариска. – И так ведь…

– Это я к тому, Лариска, что надо различать, когда судьба тебе шанс дает. Когда можно свалить к херам из своей клетки. Горилка, думаешь, сразу такой стала? По молодости была – глаз не отведешь. Один абхаз ее хотел к себе на родину увезти, жениться по закону. А она закуксилась – жирный, мол, и «мазда» у него говенная. Трахалась со своим Андрестом, думала, он поднимется – и ее за собой поведет. А в итоге – сторчалась с ним, и повел он ее на ту же трассу, сосать у дальнобоев по сто рублей за километр. Вернулась в клетку – и не рыпается. Понимаешь? Или Дианка. Та могла муслимкой прикинуться, ведь черная ж сама, хотя у нее только дед был из ихних. Платок бы натянула, косметику с Мадины смыла – и стала бы в мечеть ходить почаще, ее бы в итоге и пристроили к какой-нибудь ферме. Ну или Мадинку хотя бы выдала, да хоть за соседа. А они привыкли к жизни ночной – и слезть не могут. А ведь не молодеют. Мадина – та еще понимает, что лучше хоть в Москву одной, хоть на своих двоих – пока жопа не обвисла, покрутить ею перед университетом каким, найти папика и сладко прилипнуть. А сестра ее отпускать боится, в свою клетку тащит. Поняла теперь?

– Что ты хочешь сказать? – спросила Лариска устало. – Говори, как есть, а то башка уже не варит.

– Я хочу сказать, что, будь ты порасторопнее и понаглее – уехала б из своего колхоза с этим Вадим Сергеевичем, или вдвоем, или хоть третьей – мужики это еще как любят. Еще бы поумнее была – кольцо на палец от него получила, потом разводом по сусалам – и уже свободная московская девка с жилплощадью. И сейчас, думаешь, – чего все такие нервные, срутся да пужалки друг дружке рассказывают? Потому что ты тут сидишь рядом, губки бантиком, жопка помидоринкой. Ты ж на трассе и месяца не пробудешь – укатишь куда-нибудь. Главное – не провафлить вспышку, понимаешь? Поэтому не на хер смотри, и не на кошелек даже – а на руки да на машину. След от кольца снятого ищи. Чтоб кулаки не сбитые, без наколок зеленых. Если иконки на приборке – значит, как разденешься – сними крестик и попроси иконки прикрыть футболкой, мол – греха боишься. Они это любят. Если иконок нет, а всякие пацанские штуковины прилеплены – то кончай погромче и спину царапай, и потом, как отстреляется, – ты полежи с закатанными глазами, будто сознание потеряла, а потом – тоже заплачь, что, мол, не увидитесь больше и не будет тебе никогда такой радости. Вообще – в конце обязательно заплачь. Оно и безопаснее, и надежнее. Легче всего с пенсионерами какими, особенно если вдовец. Скромницей прикинься, поплачь в салоне, как он в тебя кончит, скажи, что стыдно домой возвращаться. Что вот дедушка, пока жив был, – помогал, а сейчас никто не заботится, страшно очень. Чулки порви над коленкой, как будто он по страсти. Скажи – бабка заругает. Зови его ласково – мась или коть. Или чуча. Короче – добейся, чтобы он тебя домой увез, понял? На нас не смотри – мы уже свои шансы просрали все, теперь вот только если Мадинка выпрыгнет куда, да она дурная, на жопе катышки, в башке опарышки. Эта если и уедет – обратно привезут, и хорошо, если целиком. А вот ты – у тебя все шансы. Ведь сама подумай – эта дорога идет из Европы, и почти к самому Сити, где башни все эти. По этой дороге такие люди катаются – у них в кошельке денег больше зараз, чем эта «Берлога» вся целиком с персоналом стоит. Главное – не верь, если скажут, что ты им должна что-то, сечешь? Ни хера ты никому не должна, это не ты должна, это мир тебе по яйца задолжал. Свалку нашу знаешь? Куда мусор с Москвы возят? Вот что они тебе уготовили – с самого детства. Коли родилась в навозе – вот и сдохни на свалке. А ты им доказать должна. Любыми путями выбраться. По головам иди, слышишь? Даже по моей. Всех кидай – а сама когтями цепляйся. Вырвись отсюда – и забудь Смоленск как потный кошмар, на кляп он тебе не сдался, здесь жизни нет и не будет. Гагарин отсюдова улетел – и тебе свалить пора пришла, поняла? И не оглядывайся даже – а то засосет опять, и будешь в лучшем случае на кассе сосиски из салата вычитать, с компотом складывать, а в худшем… – Она вдруг несколько раз затянулась, громко вбирая дым. – А в худшем станешь мной, или Горилкой, или Шпалой. Стояла вроде на трассе, потом фура проехала – и нет тебя. Потом еще одна – и опять стоишь. Туда-сюда, туда-сюда, пока однажды мелькнет какая фура – и совсем не пропадешь, и всем будет насрать, понимаешь? На-срать. На, подержи, – она протянула ей сумочку, а другой рукой стала спускать штаны. – Я сейчас обоссусь уже, а внутри неохота. Они там, небось, опять срутся. – Она присела и, вздохнув, выпустила изо рта клубы дыма, а секундой позже по траве зажурчало, убегая вниз.

– Валь, – сказала Лариса. – А как ты думаешь, мне много придется… ну…

– Порядошно, – сказала Валька и опять затянулась. В темноте свет фар проезжающей машины осветил ее лицо, а за ним вдалеке – клетку, в которой беспокойно, тревожно пыхтела медведица. – Считай – по двое-трое в день. Если через день ходить – то пятнадцать ночей в месяц. Человек, значит, сорок за март и столько же за апрель. К маю, думаю, укатишь с кем-то уже. А то и раньше. В общем – пятьдесят, максимум восемьдесят.

– Восемьдесят, – как эхо повторила Лариска. – Это ж до хера как много, Валь?

– Ну – по большей части сосать будешь. Максимум – через раз насаживаться придется, не у всех на тебя бабок хватит, мы ж не как за Горилку поставим. Короче, по минималке, думаю, пару десятков мужиков в себе потерпишь – и твой найдется. Обычное дело. В Москве, говорят, у школьниц к выпускному в одиннадцатом классе уже больше десяти партнеров. А к диплому – около тридцати. Я исследование читала. Так что за два-три месяца, почитай, вышку получишь, хе-хе…

В тишине отчетливо стало слышно, как где-то снизу лакает крупный зверь. Лариска поежилась.

– Громко как, – сказала она.

– Жажда замучила беднягу, еще бы – по клетке носиться туда-сюда без продыху. Еще и я тут журчу. – Валька вытянула бычок изо рта, в последний раз в жизни затянулась – и щелчком пальца отправила его в темноту, да только он вдруг заискрил и застыл в воздухе, едва-едва покачиваясь. – Это какого хера? – спросила Валька, все еще сидя на корточках вполоборота, попыталась протянуть руку к застрявшему в темноте бычку – и в этот момент темнота пришла в движение, что-то крупное шевельнулось, бычок слетел в мокрую от мочи траву, послышался недовольный рык – и громадный медведь поднял к ним окровавленную пасть со светящимися над ней глазами. Валька вздохнула и начала приподниматься, рефлекторно попытавшись закрыть лицо рукой, – и тогда медведь вдруг вспрыгнул по склону к ней вплотную, оскалился – и почти аккуратно обхватил зубами ее голову вместе с ладонью, а потом сдавил. Что-то хрустнуло, лопнуло, и Валька засучила ногами в спущенных до колен джинсах.

– А-а-ах, – только и выдохнула Лариска, которую от страха почти парализовало. Сумочка подруги выпала из разжавшихся рук на землю.

Валька захрипела, подняла вторую руку и попыталась ударить медведя по морде, тот недовольно фыркнул, присел, а затем, сжав зубы, резко дернул головой назад и вверх – и Валька взлетела к небесам, сверкнув белой задницей. Сделав «солнышко», она ударилась ногами о землю. Из ее кармана вылетели сигареты с зажигалкой и ударили в грудь Лариски, которая будто очнулась и наконец попятилась от зверя. Медведь захрустел зубами, отделяя от тела голову на сломанной уже шее. Лариска нагнулась, подобрала зачем-то сумочку – и продолжила пятиться, не отрывая глаз от рычащего медведя. Тот заметил движение, раскрыл пасть, смятая голова вывалилась из его зубов, и Лариска с ужасом увидела, как из разорванного рта мертвой подруги медленно продолжают выходить остатки сигаретного дыма. Тогда она повернулась – и бросилась бежать к «Берлоге», от которой к ней приближалась высокая худая фигура.

– Вы чего там, заснули? – спросила Горилка. – Нам уже…

– Беги! – выдохнула Лариска, схватила ее за одежду и толкнула в сторону двери. – Медведь! Беги!

– Куда-а? – Горилка вырвала руку и отступила, сощурившись. – Машки испугалась? Или она вырвалась? Не бойся, она…

– Пошли! Давай! – Лариса вцепилась в руку и потащила Горилку к «Берлоге». Та хотела ответить, но услышала позади шум – и повернула голову к кювету, из которого выбрался уже иссиня-черный медведь. Он неторопливо, но резво валил в их сторону как бы немного боком, вывернув голову в сторону дороги и косясь одним глазом. – Охереть, это Машка? – спросила Горилка и тут же сама себе ответила: – Это не Машка! Не Машка!

Почему-то она не сделала даже попытки увернуться, а только махнула свободной рукой и топнула на медведя, будто пытаясь отогнать, а тот, не сбавляя скорости, свалил обеих девушек с ног, нащупал раскрытой пастью руку, уцепился в нее – и потянул на себя, пятясь и вращая мохнатым задом. Головой он мотал неспешно и даже будто бы лениво, однако Горилка летала из стороны в сторону, словно игрушка на конце котоудочки, разбрасывая во все стороны мелочь из карманов, ботинки с ног и телефон с зарядкой откуда-то из-за пазухи вперемешку с мелкими кровавыми каплями. Пытаясь не дать медведю утащить Горилку, Лариска вцепилась в ее вторую ладонь, проехалась спиной по асфальту, затем – прочередила ногами по кювету, вновь по асфальту – и они вместе с Горилкой оказались лежащими прямо посередине трассы. Медведь отступил, мотая головой и разрывая что-то на краю обочины. Лариска вскочила на ноги, успев заметить разорванные на коленях джинсы и стертую до крови кожу под ними.

– Вставай, вставай! – закричала она на Горилку и попыталась поднять ее на ноги. – Быстрее!

– Едрить-колотить! – пробормотала Горилка, попыталась подняться, опершись на руку, – и в следующий момент нырнула лицом вниз, врезавшись в асфальт. Приподняв голову, посмотрела на свою руку, расщепленную в локте, словно надрубленное полено, и закричала: – А-а-а! Рука ж! Это ж рука! А-а-а!

Лариса все старалась поднять ее на ноги, не отрывая взгляда от медведя, который прижал оторванную руку к асфальту, взялся зубами за ладонь – и стянул с нее пальцы, как стягивают в рекламах мясо с куриных ножек. Миг, и он захрустел ими, а из пасти полилась, пузырясь, кровавая слюна. Морда у него выглядела при этом добродушно-отстраненной и очень довольной.

Лариске удалось поднять Горилку на колени, но ту вдруг вырвало, и она заревела, затем всхлипнула, замолчала и, посмотрев на Лариску снизу вверх, спокойно и твердо произнесла:

– Руку мою жрет, – Горилка кивнула на медведя. – Этот, твой. Довольна? Пусть отдаст, воротит, как было. Пусть отдаст.

– Пойдем, милая, пойдем. – Лариска потянула ее к «Берлоге», но Горилка, сделав пару шагов по направлению к обочине, вдруг остановилась, обернулась к медведю и громко заорала, чтобы он отдал ей руку.

– Хуже будет, – грозила она ему и трясла культей, разбрызгивая кровь. Глаза у нее были будто пьяные. – Увидишь! Хуже будет!

Медведь выпустил руку и вновь попер боком, на этот раз вывернув огромную голову влево и косясь на них уже другим глазом. Лариска выпустила плечо Горилки – и отшатнулась за секунду до того, как медведь сбил ту с ног, прижал лапой кричащее тело, обхватил зубами за живот и вновь повторил тот же фокус, что и с Валькой: перебросил через плечо, словно борец, но вместо рук используя челюсти. Часть живота осталась у него в зубах, и Горилка полетела, будто бы вся обмотанная веревками, выпадающими из ее куртки, – вот только это были не веревки. В этот момент всю дорогу залил свет, и из-за горки выскочила, набирая скорость, фура. Завыл клаксон, задрожал асфальт, медведь дернулся от света фар, в два прыжка оказался у обочины, а Горилка скрылась под бампером, не издав ни звука и даже не сумев приподнять голову. Фура взревела, качнулась вбок, лишь чудом не задев медведя, вставшего на задние лапы и оскалившего пасть. Потом ее колесо съехало в кювет, она задрожала по кочкам, наклонилась – и ушла вниз. Заскрипел ужасно металл, контейнер упал на асфальт, выбил искры и, развернувшись, обдал воздухом Ларису, которая, метнувшись поначалу к «Берлоге», вновь уже выскочила на середину трассы. Контейнер ударил в здание, своротил угол кафешки, обрушив даже и часть крыши, – и вместе со всем этим посыпался вниз по насыпи.

Стоящий во весь рост медведь проводил взглядом исчезающую в темноте и пыли фуру, шевеля ярко-красным и волнистым, словно створки раковины, ртом. Затем аккуратно опустился на четыре лапы и не разворачиваясь, вновь боком побежал в сторону замершей на дороге Лариски. Та сорвалась с места, всего через несколько мгновений оказалась у открывающейся уже двери, ударила выходящего охранника в грудь плечом так, что он повалился на спину, повернулась, захлопнула дверь и закричала:

– Замок?! Как закрыть? Дверь? Как?

Все стояли и лупили на нее глаза – молча и ошарашенно. В помещении летала густая пыль, с кухни кто-то кричал.

– Ты чего это, совсем? – Охранник попытался приподняться, и в этот момент по двери ударило так, что она распахнулась, отбросив Лариску на стол у двери, за которым когда-то сидел охранник. Не оборачиваясь, она перелезла через деревянную столешницу – и кинулась за стойку. Позади взревело, и охранник, закричав, пополз в ее сторону.

– Мадина, назад! – закричала где-то Диана. – Туда, туда давай! К сортиру!

Лариска нырнула вниз, затылком ударилась о стойку, выпрямилась – и побежала к кассе, за которой стояла побелевшая от ужаса женщина в чепчике.

– Вызовите кого-нибудь! – закричала Лариска ей в лицо. – Звоните куда-нибудь!

Кассирша вместо ответа открыла рот и выдохнула, глядя куда-то за стойку. Лариска повернула голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как один из кавказцев, поднявшихся из-за стола, спокойно вынул из кармана небольшой черный пистолет, прицелился – и трижды выстрелил в надвигающегося медведя, который, даже не сбавляя ходу, взревел, поднырнул под стрелявшего, мордой подбросил его к потолку, а затем принялся бесноваться, крутясь на месте и лапами разрывая упавшего на пол, но живого еще человека. Тонко, даже по-девичьи, вскрикнул его товарищ и швырнул табуретку, которая ударила зверя по хребту и отскочила на соседний стол, сбивая с него посуду с остатками пюре, однако медведь даже не заметил этого, продолжая неистовствовать. Диана тащила Мадину за руку, пробираясь под одним из столов, когда разъяренный медведь задел его и тот отлетел к витрине будто игрушечный, ножкой едва задев Дианину голову, – но та вдруг клюнула ею вперед и замерла, а из-под волос потекла на кафель кровь, и сразу натекла лужа, а Мадина все тащила сестру за руку, словно мешок, и плакала. Тогда медведь наконец замер и обернулся к ней, рыча и фыркая. Кажется, он был подслеповат и потому водил головой то вверх, то вниз, а глаза то смотрели исподлобья, то закатывались к пасти, будто он пытался разобрать мелкий текст. Все-таки заметив девушек, он медленно направился в их сторону, иногда облизываясь.

– Да сделайте хоть что-нибудь! – закричала Лариса на кассиршу, на сопящего под ногами охранника, успевшего пробраться под стойку, и даже на медведя. – Ну же! Скорее!

В этот момент дверь с кухни открылась – и оттуда выбежал толстый, пожилой уже мужчина с кастрюлей в руках. Он в несколько шагов оказался рядом с медведем и окатил его из кастрюли чем-то, кажется кипящим. Медведь метнулся в сторону, упал на пол и забился, словно гигантская крыса, расцарапывая обожженную морду, затем поднялся на задние лапы, уцепился передними за люстру, сорвал ее с потолка и принялся топтать с той же ненавистью, что и стрелявшего в него кавказца за минуту до этого. Повар отступил, выронил кастрюлю, еле слышно вскрикнув (только сейчас Лариса поняла, что в кастрюле был куриный суп), – и тогда медведь увидел его. Он рванулся вперед и сбил повара с ног, с разгону выломав дверь на кухню и врезавшись там во что-то звенящее и железное. Посыпалась посуда, раздался рык, закричала истошно какая-то женщина, но Лариса не обращала на это внимания. Она перемахнула через стойку, задев кассу (та рухнула на пол, раскрылась и обдала ноги мелочью). Лариска подбежала к Мадине, которая тяжело и с надрывом продолжала тащить сестру в сторону туалета.

– Давай, давай помогу! – крикнула она и схватила Дианку за вторую руку.

– Много крови, – сквозь рыдания сказала Мадина. – Почему крови-то так много?

– Не знаю, просто тяни.

Когда они общими усилиями дотащили Дианку к двери туалета, к ним подбежал второй кавказец. Лицо его, раньше смуглое, теперь было бледно-серым, а справа от виска до подбородка краснели капли крови.

– Куда дверь? – спросил он отрывисто, подскочил и дернул за ручку. – Заперта. Ах ты! Кто там? Кто там?! – И он несколько раз бухнул по двери кулаком. – Открывай, слышишь? Тут люди!

Дверь не открывалась. Мадина вновь начала всхлипывать. Лариса посмотрела в сторону зала и увидела длинный кровавый след, который оставила за собой Дианка.

– Черт, – сказала она. – Черт, и правда – крови-то как много…

– Дай погляжу. – Кавказец присел, отвел налипшие волосы и присмотрелся. – Кожа лопнула. Видать, ножкой разорвало. Череп виден, но не пробит. Надо кровь остановить и промыть. Грязи много налипло.

– Ты что, врач? – спросила Лариска.

– Я студент. – Кавказец посмотрел на нее снизу вверх, и стало видно, насколько он испуган. – Я на третьем курсе. А там брат мой лежит. Он за меня платил. Он за меня воевал, понимаешь?

– Понимаю. – Лариска кивнула на Диану. – Это ее сестра старшая.

– Открывайте же! – Мадина выпустила руку сестры, которая безвольно шлепнулась на кафель, и изо всех сил заколотила в дверь с нарисованным на ней писающим мальчиком. – Открой, сволочь! Открой!

– Тихо вы там! – зашептали со стороны витрины. – Мы пытаемся до ментов дозвониться!

На кухне вновь посыпалась посуда, еле слышно прорычало – и раздались тяжелые шаги.

– Нужно на улицу бежать, – сказал кавказец. – Прямо в дверь – и изо всех сил через трассу. Животные по асфальту хуже бегают, чем мы.

– А пистолет? – тоже шепотом спросила Лариска. – У твоего брата пистолет ведь был?

– Травмат галимый, – с обидой сказал кавказец. – Ты же видела. Ни хера он ему не сделал. Был бы настоящий ствол – положил бы на месте. Мой брат знаешь как стреляет!

– Кто там? – раздалось из-за двери туалета. – Что вам от меня надо?

– Это тот дедушка. – Кавказец подошел к двери, отодвинул плечом Мадину и аккуратно постучал. – Дедушка, откройте, пожалуйста, мы медведя пугаемся.

– Какого медведя? – спросил испуганный старческий голос из-за двери. – Оставьте меня в покое, я милицию вызвал!

– Открой, нас тут едят! – Мадина вновь ударила по двери кулаком, но кавказец перехватил ее руку. – Скажи ему, чтобы он открыл!

– Уходите отсюда, – строго сказали из-за двери. – Я вас не боюсь! У меня сын в Афганистане майором служил!

– При чем тут Афганистан? – Мадина посмотрела на кавказца. – Он не откроет, слышишь? Он акцент слышит и чуркам не откроет! Лариска! – она повернулась к девушке и сложила руки перед собой, – Лариска, попроси ты его, может, он… – Тут она замерла, широко открыв рот и уставившись куда-то за плечо Ларисы.

Уже зная, что увидит, Лариса обернулась.

Он стоял в проходе на кухню, вытащив морду из-за железной витрины и тяжело сопя. Сейчас он уже не казался таким огромным, но выглядел не менее страшно. Шерсть на морде свалялась от грязи и крови, глубоко запавшие глаза часто моргали. В наступившей тишине было слышно, как где-то в глубинах здания с грохотом льется вода.

Снаружи громко засигналили – и все вздрогнули. Все – кроме медведя.

– Э-эй! – заорал кто-то от двери. – Вы чего там устроили? Что это за херня?

– Андрест, – сказал охранник из-за витрины. – Это Андрест, что ли? Чего он здесь делает?

– Это я его вызвала, – громко зашептала кассирша. – Надо его как-то предупредить…

Медведь тем временем неспешно пошел по залу, вступил в лужу крови – и стал ее с удовольствием слизывать. Вновь загудел автомобиль – но он даже не сдвинулся.

– Он глухой, – сказал кавказец. – Смотрите, не реагирует вообще никак. Вот почему он здесь. Другие медведи трассы боятся, а этот пришел.

– Шатун, – сказала Лариска, сглотнув. – Он шатун. Вылез от голода. Видать, осенью не нажрался, а сейчас думает, что весна уже.

Медведь, слизав кровь, прошел чуть дальше – туда, где лежал мертвый кавказец, – и стал его громко обнюхивать. Стоящий позади брат погибшего громко, отчаянно выругался. Ноль реакции.

– Надо выбираться, – сказал он. – Сначала за прилавок, к этим, а потом уже – к двери. Только быстрее. Здесь тупик, он нас всех разорвет.

– Помоги с Дианой, – сказала Лариса, наклоняясь. – Нельзя ее бросать.

– И меня тоже не бросайте. – Мадину била крупная дрожь. – Я собак очень боюсь. А это еще хуже.

– Давай ее на плечи. – Кавказец присел, закинул безвольную бледную руку себе на плечо. Лариска с другой стороны сделала то же самое. Теперь голова Дианки висела покачиваясь в воздухе, а тяжелые от крови волосы рисовали на кафеле причудливые узоры. – Тащим туда, где касса. Ее сначала переваливаем, потом сами, понятно говорю?

– Понятно. Давай быстрее. Страшно до усрачки!

Они двинулись к прилавку, мелко переступая ногами, и окровавленные волосы Дианы с громким влажным звуком отделились от кафеля, поползли вперед, обновляя кровавый след. Мадина, тяжело дыша, шла за ними след в след. В зале горело всего две люстры – в дальнем углу у телевизора и над кассой – центральная же валялась на одном из перевернутых столов. Звук текущей воды был все громче.

– Я ментов вызвал, понятно? – заорал с улицы неведомый Андрест. – Они приедут и вас, чурок, покрошат!

– Он думает, это налет, – сказал кавказец, тяжело дыша. – Шакал тупорылый.

– Быстрее, у меня спина уже. – Лариса почувствовала, как пот заливает глаза. Очень хотелось обернуться и посмотреть на чавкающего медведя – далеко ли тот, – но она понимала, что не стоит, иначе не выдержит и побежит, бросив Дианку.

Почти добравшись до прилавка, они попытались положить раненую туда, где раньше стояла касса, – но в этот момент из-за него поднялась кассирша и выставила ладони. Лариска подумала, что она пытается помочь, и протянула к ней Дианкину руку, но, вместо того, чтобы схватиться за нее, кассирша сильно и по-неприятному отстраненно толкнула Лариску в лицо, поцарапав ей бровь накрашенным ногтем.

– Уходите! – громко зашептала она. – Не видите, что мы здесь?

– Чего? – Лариска посмотрела на нее часто моргая, стараясь смахнуть пот с ресниц. – В смысле – вы?

– Идите отсюда! Вас здесь не нужно! Ты его, сука, и привела сюда. Иди на улицу.

– Так медведь же у двери, – Лариса тоже начала шептать. – Тебе чего, жалко?

– Не пущу. – Кассирша вновь попыталась их оттолкнуть, на этот раз – упершись руками в окровавленные плечи Дианы. – Он по крови пойдет – и сюда перелезет.

– А мы тогда как раз с другой стороны выйдем – и к двери или через кухню!

– На кухне выход в овраг, там потом карабкаться. Идите в туалет!

– Там заперто! Ну же!

– Вы что, не поняли? – Мадина оказалась рядом, с ненавистью глядя на кассиршу. – Эта сука по нам еще раньше все решила. Она же Андреста этого вызвала, чтоб нас похерил!

– А ты чего молчишь? – повернулась кассирша куда-то вниз. – Тебя зачем здесь поставили? Иди помогай мне!

– А пошла-ка ты в жопу, – раздался из-под стойки голос охранника. – Пусти уже людей.

– Вот ты чмошник. – Кассирша двинула ногой под стойкой, раздался глухой удар. – Подымайся и прогони их! Ну? Пускай в туалет идут! – уже громче крикнула она. – А сюда нельзя!

– Позволь-ка. – Кавказец перехватил Диану другой рукой, вытер рукавом пот со лба, затем вытянул руку, схватил кассиршу за волосы и со всей силы ударил ее лицом о прилавок. Та отступила назад, прижала ладони к окровавленным передним зубам – и врезалась спиной в полки с бутылками, которые тут же посыпались на пол. Запахло спиртным. Кавказец не удержал другой рукой Диану – и та тоже ударилась головой о прилавок. Чертыхнувшись, парень потянул ее за руку вверх, обернулся – и вскрикнул.

– Он смотрит! Он нас учуял! Быстрее!

– Ты чего сделал, урод?! – заорала кассирша, сидя на полу, а затем выплюнула что-то на пухлую ладошку. – Керамику сломал! Ты мне керамику сломал!

Лариса из последних сил перевалилась через стойку, не выпуская Диану, – и все трое повалились на битое стекло, пахнущее водкой и сгущенкой. Мадина, крича, перемахнула прямо через стеклянную витрину, зацепившись ногой за поднос со вторыми блюдами, – и те тоже посыпались на измазанный ликерами пол.

– По ходу, надо тикать, – сказал охранник, водя по сторонам запавшими глазами. – Мы все здесь, скоро и он придет…

Лариса уперлась ладонью в пол, поморщившись, когда осколки впились в кожу, посмотрела вверх – и сердце ударилось прямо в горло.

Он вырастал над прилавком, поднимаясь во весь свой рост, демонстрируя шерсть на груди, в которой копошились какие-то насекомые. Положив лапы на стойку, медведь вытянул шею и попытался уцепить кавказца за ногу, но тот пнул его в морду – и, перебирая плечами, отполз в сторону кухни. Охранник уже достиг на четвереньках противоположного конца прохода и сейчас, кажется, подумывал, в какую сторону бежать. Мадина сняла бутылку какой-то дешевой водки, размахнулась и швырнула в медведя, но промахнулась, и водка разбилась где-то в зале.

– С вами говорит дорожная полиция! – раздался с улицы механический мегафонный голос. – Старший лейтенант Николай Романов. Выходите по одному! Нет нужды проливать кровь!

– Здесь медведь! – заорала во весь голос Мадина. – Здесь медведь, придурки!

Медведь тем временем попытался подцепить за ногу кассиршу, и та, завизжав, начала брыкаться. Медведь не обращал на ее удары особого внимания, лишь кривил чёрно-розовую пенящуюся пасть. На лежащих Ларису с Дианой он не реагировал – видимо, потому, что те не шевелились. Лариса, почувствовав под бедром что-то круглое, впившееся в кожу, сунула туда ладонь – и нащупала в кармане куртки что-то твердое.

– Баллончик, – поняла она и, перевернувшись, попыталась его достать.

Медведь тем временем подцепил наконец кассиршу за ногу, до хруста сжал ступню – и потянул на себя.

– Убейте его! – заорала женщина, непонятно к кому обращаясь. – Застрелите его сейчас же!

С улицы послышались выстрелы, треснул разбитый плинтус, отскочил от двери – и длинной лучиной повалился на пол, загремев по кафелю. Вместе с ним упал и охранник, пытавшийся незаметно выбраться на улицу.

– Черт, ты посмотри, – сказал он удивленно. – Он мне в живот выстрелил.

– Убейте его-о-о, – орала кассирша, которую медведь старался вытянуть из-за прилавка за ногу. Она вцепилась пальцами в полку на стене, с которой сыпались оставшиеся бутылки, и кричала прямо в потолок: – Стреляйте кто-нибудь!

– Отпустите заложников! – крикнул кто-то в мегафон уже не таким уверенным голосом. – Спецназ уже на месте!

– На каком, вашу мать, месте! – заорала Мадина, перекрывая вой кассирши, схватила две бутылки – «Ольмеку» и «Джим Бим» – и швырнула в зверя, на этот раз попав ему в плечо и живот. Одна из бутылок соскользнула вниз, ударила Лариску по лбу и грохнулась на пол, обдав осколками с запахом меда. – Тут медведь, драть вас в рот! Живой медведь! Он нас жрет!

Медведь выпустил кассиршу, повернулся в сторону Ларисы, наконец заметил ее и облизнулся.

Вспомнился почему-то Вадим Сергеевич, как она слушала его на кухне у баб Светы, и мороженое из «Макдональдса», которое за это время успело растаять и запачкало рукав. Учитель тогда рассмеялся, наклонился – и лизнул ее палец. Это было самое интимное, что случилось с ней за всю жизнь. Самое лучшее, что произошло наяву.

Лариска подняла руку с баллончиком, нацелила его в глаза медведю и попыталась нажать на клапан. У нее ничего не вышло. Видимо, новый баллончик требовалось предварительно «сломать», как какой-нибудь лак для волос или взбитые сливки, а может, спуск был слишком жесткий. Лариса скользкими от крови пальцами пыталась вдавить чертову кнопку – но безрезультатно.

В следующий момент медведь наклонился и аккуратно, практически нежно накрыл пастью всю ее правую руку по локоть. Лариса успела всхлипнуть – и тут же весь ее мир покрылся белыми пятнами, будто пересвеченная фотография. Она почувствовала, как тупые зубы, по ощущениям напоминающие кусачки, раскалывают ногти на пальцах и сжимают запястье, отозвавшееся тихим треском. Потом зубы достигли баллончика – и тот с отчетливым глухим хлопком лопнул.

Медведь дернулся, качнулся назад, заставив Лариску подняться на ноги, и раскрыл пасть, выпуская искалеченную руку. Девушка вновь шлепнулась на пол и молча поползла назад, слишком испуганная и оглушенная болью, чтобы понять, что ее ноги прижаты лежащей без сознания Дианой и она просто дергает плечами, лежа на полу. Медведь ударил лапами по стойке, раскрыл рот, и оттуда полилась пена вперемешку с пузырящейся кровью. Он зарычал – дико и грозно – так громко, что Лариска на мгновение оглохла, а визжавшая рядом кассирша опомнилась и поползла от медведя на коленях прямо по окровавленной Диане, цепляясь пальцами за Ларискину одежду. Медведь вдруг рыгнул, наклонил пасть и вывалил на спину кассирши что-то красно-желтое и безумно вонючее, после чего подцепил зубами волосы кассирши и потянул наверх. Та вцепилась Ларисе в лицо – одной рукой в районе подбородка, другой – возле уха, раздирая ногтями кожу на виске, и тогда Лариса нащупала на полу отбитое бутылочное горлышко, подняла руку – и почти механическим движением вставила «розочку» ей в щеку, не размышляя и не понимая, что делает. Кассирша всхлипнула, взялась за торчащую пробку и почему-то попыталась ее открутить, но так и скрылась за прилавком, напоследок двинув Ларисе по голове дергающимися в воздухе ступнями в розовых кедах. Шлепнулось на кафель тяжелое тело – и медведь тут же принялся драть его когтями. Потом перестал, и его вновь вырвало. Слышно было, как кассирша дышит – тяжело и хрипло, будто через порванный брезент. Затем медведь покашлял, фыркнул и снова принялся рвать ее тело.

Лариса соскребла что-то со своей щеки и увидела, что это палец. Наверное, Горилкин. Присмотрелась – нет, ее собственный. Тогда засунула палец в карман. Прижимая к груди разорванную руку, выползла из-под неподвижной Дианки. С трудом поднялась на ноги – и не спеша побрела к другому концу витрины, откуда ей махали кавказец с Мадиной. В раскрытую дверь заглянул человек в форме, что-то выкрикнул, потом выматерился и прицелился. Бахнуло. Еще раз. Посыпались стекла витрины, медведь опять взревел и стал подниматься на задние лапы, пытаясь развернуться в узком пространстве у кассы. Лариса с отстраненным интересом посмотрела в его сторону и увидела горбатую спину, трясущуюся от судорог ярости, словно холодец из плесени и шерсти. Затем бахнуло еще раз, что-то громко лопнуло, и во всем кафе погас свет. Лариска замерла.

– Вот говно, – раздался слабый голос охранника от двери. – Ты в щиток шмальнул, по ходу.

– А где он был? – спросил неуверенный голос, который, как не сразу поняла Лариска, принадлежал дорожному лейтенанту Николаю Романову. – Я вроде ему в спину палил. А вы давайте на выход!

Лариска опустилась на колени, проползла под стойкой – и тут у двери закричали. Она не удивилась, а просто поднялась на ноги и повернула от криков в темную кухню.

– Выходим! – орал где-то кавказец. – Давай, держи меня за руку!

– Не бросай! Не бросай! – кричала Мадина.

– Ах ты ж вымя собачье! – воскликнул дорожный лейтенант уже испуганно, и вновь выстрелил, потом еще раз.

– Меня тоже! – кричал охранник. – У меня живот! Не могу!

Дорожный лейтенант завопил, теперь уже от боли – и бахнуло снова, а потом загремело, зарычало, что-то упало на кафель, и все звуки растворились в необычайно резком, невероятно громком шипении. Лариска остановилась и обернулась, настолько ее поразил этот звук. В выломанную кухонную дверь с шипением проникало белое облако, оседало на стенах дрожащими лохмотьями в неверном свете, сочащемся из дыры в стене да исходившем от дежурных лампочек на блестящей в полутьме технике.

– Огнетушитель уронили, – сказала Лариска с осуждением в голосе, а потом отвернулась – и побрела дальше. Переступив через разорванное тело, лежащее лицом вниз, посмотрела в сторону – и встретилась глазами с женщиной, забившейся под раковину, из которой ей прямо на голову хлестала и хлестала вода.

– Умно, – сказала с одобрением Лариска. – Не высовывайтесь, когда он сюда зайдет. Может, и во второй раз не заметит.

– Где? – спросила женщина с сильным среднеазиатским акцентом и посмотрела в сторону оседающего облака. – Где он сейчас?

– За мной идет, – уверенно сказала Лариска и, обернувшись, ткнула окровавленной рукой в сторону двери, в которой как раз показалась раскачивающаяся темная фигура. Она не могла сказать, откуда в ней появилась эта уверенность, но знала, что медведь пришел лично за ней. – Он меня пришел из клетки забрать. Навсегда.

– Уходи тогда! Уходи! – Женщина показала рукой в дальний угол кухни. – Там коридор есть, а за ним дверь. Лестница и потом…

– Не успею, – сказала Лариска и, обернувшись, шагнула к разбитой стене. Выглянула вниз – и увидела мокрую траву да вывернутые трубы, из которых хлестала исходящая паром вода. Фура лежала на боку, вмяв кабину в мягкую мартовскую грязь, сплющив ее до размеров холодильника. Из окна торчало что-то – то ли ремень безопасности, то ли рука. Услышав позади себя шлепанье лап, Лариска вздохнула – и шагнула вниз.

Она ударилась спиной о скользкую землю, выбившую из груди воздух, покатилась вниз, набирая на себя комки грязи, – и остановилась в паре метров от огромных, испачканных в глине колес. Рука горела огнем. Она посмотрела вниз, но теперь не увидела даже крови, все залепила грязь. Лариска встала на ноги и, шатаясь, побрела вниз по склону, придерживаясь здоровой рукой за покрытое ржавчиной днище фуры. Сзади взревел шатун, чихнул несколько раз – и тоже прыгнул. В отличие от Лариски, он не покатился, а медленно, неторопливо сползал вниз по грязи, не отрывая взгляда от добычи. Лариска встретилась с его глазами, обернувшись через плечо, и убедилась, что так и есть: медведь шел за ней – и только за ней.

Лариса отвернулась и пошла дальше – шаг за шагом, метр за метром. Лица коснулось что-то холодное. Подняв глаза, она поняла, что это снег. Где-то позади, на дороге, завыла-закрякала скорая, удаляясь куда-то в сторону Москвы. Куда же еще. Почему-то подумалось, что к ней медики уже опоздали. К ней самой скорая должна была приехать еще тогда, на поле, где она сидела спиной к Вадим Сергеевичу с Наташкой и курила, захлебываясь слезами. А теперь уже поздно. Теперь ее заберет Смоленск, разорвет на куски и зароет в стылую грязь между Гагарином и Жарцево, присыплет снегом, утрамбует фурами, и никто ее больше не найдет – потому что искать некому.

Что-то тяжелое ударило в фуру – как раз когда она дошла до кабины. Посмотрев на разбитое водительское стекло, Лариса убедилась, что это и правда ремень торчит. Водителя видно не было, но ремень был испачкан темным. Грязью или кровью? Лариса не могла различить – даже на своей руке не могла, что уж говорить о каком-то ремне.

Тьма впереди вдруг ударила в лицо вонью, оскалилась рыком, и на секунду Лариса подумала, что шатун обхитрил ее, что он обошел фуру с другой стороны и затаился за кабиной. Но это оказался не он, а медведица в помятой клетке, которую грузовик оторвал от стены кафе и спустил вниз. Там, где в клетку был вход со стороны кафе, зияла пустота размером с легковушку, но медведица не додумалась выйти. Она стояла на задних лапах у решетки и скалилась в свете разбитой фары грузовика, пытаясь понять, кто к ней идет.

– Это я, – сказала Лариса. – Не бойся. Это я. Но я не одна. – Она взялась ладонью за угол клетки, перелезла через кусок вырванного железобетона с торчащей арматурой и шагнула вниз. Тут же поскользнулась, но устояла. Медведица обнюхала ее пальцы и вдруг лизнула их. – Тебя Машка зовут? А меня Лариса. – Теперь открытый угол клетки был совсем рядом, и Лариса, не раздумывая, вошла в нее. Медведица опустилась на четыре лапы и попятилась в угол, не сводя взгляда с девушки. Она привыкла, что с этой стороны заходят люди – но люди, пахнущие по-другому. – Я тут посижу у тебя, хорошо? Недолго. Пока этот не…

Медведь, успевший забраться на кусок железобетона, ударил по клетке лапой, и та покачнулась. Он попробовал укусить прутья, но, видимо, они ему не понравились.

– Ты уж извини, – сказала Лариса, усаживаясь на дощатый пол, пахнущий дерьмом и соломой, – но одна я помирать не умею. Мне одной страшно очень…

Медведь спрыгнул с куска бетона на землю, вразвалочку подошел к открытой части клетки – и засунул голову в клетку.

– И чего тебе не спалось-то, тварь? – спросила его Лариска устало. – Кто ж тебя разбудил?

Вместо ответа медведь навалился на прутья передними лапами, клетка наклонилась к нему, и Лариса почувствовала, что сползает. Она попыталась схватиться за прутья правой рукой, забыв, что та побывала в пасти у медведя, – и мир вновь превратился в засвеченную фотографию. Скользя на испачканной в глине заднице, девушка скатилась к самому краю клетки, медведь тут же ударил лапой – и лишь поджатые ноги спасли от когтей. Лариса попыталась отползти, но от движения только съехала еще ниже. Медведь открыл пасть и громко зарычал, и Лариска увидела чье-то ухо с сережкой, застрявшее между губой и клыками.

«Вот и все, – подумала Лариска. – Вот так оно и произойдет».

Мимо метнулась тень, обдало запахом зверя. Медведица, склонив голову к полу, всем телом ударила шатуна, выбив его из клетки, и опрокинула в грязь. Насколько тот был тяжел и нетороплив, настолько Машка была быстра и яростна. Она вцепилась ему в живот – и звери зарычали, катаясь в грязи. Клетка, лишившись их веса, качнулась обратно и замерла, задрав дырявый край к небесам, из которых продолжал сыпаться снег. Лариска больше не видела медведей, только слышала. Со стороны трассы раздались крики, и по клетке мазнули лучи фонарей, сразу несколько, а потом устремились куда-то вниз и вбок, в сторону рычащей животной ярости. Пальнули выстрелы – один, второй, третий. Рычание прекратилось, и Лариска увидела крупную хромающую тень, которая брела в сторону фонарей. Шатун мотал головой и щерился на фонари окровавленной пастью, вся морда его была изорвана в лоскуты – Лариска увидела это, когда медведь отвернулся от бьющих в глаза лучей света и боком пошел на них. Вновь полыхнули вспышки выстрелов – и шатун наконец остановился, уперся головой в грязь, будто пьяный, и завалился на бок.

Лариса подползла к краю клетки, выглянула вниз, туда, где сидела испуганная окровавленная медведица с широко открытой розовой пастью. Грудь ее ходила туда-сюда, быстро и часто, как бывает у испуганных кошек. Лапы были все залиты кровью, одну она поджимала к располосованному животу.

– Беги, – сказала Лариска отчетливо. – Беги, милая. Вон туда, – она показала на речку в глубине оврага, на лес, на свободу. – Беги. Пожалуйста. Ну не надо, не надо сюда, не надо… – Она заплакала, когда медведица, поднявшись на лапы, попыталась заползти в клетку. Из дырок от когтей на ее животе толчками выбивалась кровь. – Ну что же ты, ну зачем? Ну зачем, ну не надо!

– Еще один! У клетки! – заорали сверху, и фонари высветили двоих выживших, прижали их лучами будто тяжелым каблуком.

– Это не она! – закричала Лариска. – Это не…

– Понизу бей! – раздалось от фуры, и несколько выстрелов слились в один. Они вошли медведице в пузо, торчащее с края клетки – и вышли из спины, вместе с кусками мяса и шерсти. Машка вздохнула и стала сползать вниз, а затем в ужасе от происходящего вцепилась зубами в прутья и повисла, вращая белками глаз и царапая когтями доски. Она не понимала, почему не может просто взять и подтянуться в свою клетку – как раньше, как и всегда.

– Милая. – Лариска оказалась рядом, положила здоровую руку ей на морду, провела по грязной окровавленной шерсти. – Милая, ну зачем… ну зачем ты? Ну зачем?

Она гладила и гладила ее по голове – и Машка перестала вращать глазами, расслабила лапы, успокоилась и лишь тяжело, громко выпускала пар через нос. Потом она закрыла глаза, выдохнула – и больше не шевелилась. Зубы ее разжались, и медведица выпала наружу, ударившись спиной о грязь, которую уже успело накрыть мелким мартовским снегом.

Лариска опустила голову на доски и затряслась всем телом от рыданий. Сквозь веки она видела приближающиеся бледные пятна фонарей, которые, раз на нее попав, так и застывали на ее коже, пачкая ее навсегда.

– Девушка! Здесь девушка! С вами все в порядке? – кричали они. – Скажите, чтобы спустили носилки! Вы слышите? Вы здесь работаете? Вы можете выбраться? Слышите? Как вы оказались в клетке?

Лариска слышала. Каждый их вопрос. Но не на один не находила ответа…

Из материалов следствия: комментарий эксперта-зоолога Ильинской И. М., доцента кафедры биологических наук РГПУ им. Герцена:

‹…› …после повреждения взрывами части берлоги, контузии и ранения осколками еще около суток находился под землей и вылез лишь на следующий день, с наступлением темноты. Животное полностью оглохло, поэтому его не пугал звук трассы, но все еще тревожил ее запах, однако сильнее его беспокоил запах пороховой гари, от которого оно и двинулось к востоку. Мы предполагаем, что поначалу медведь шел вдоль трассы в сторону Москвы, но затем его привлек запах самки, содержащейся в неволе. Скорее всего, его вело не половое поведение, а банальный голод – такие крупные самцы часто нападают на ослабевших самок с детенышами… ‹…› Медведи – одиночки, и каждая самка борется за жизнь самостоятельно. Но когда самец достиг наконец клетки с самкой, то не смог до нее добраться и переключил внимание на людей. Это типичное поведение шатуна, и, боюсь, учитывая упадок лесного хозяйства Смоленской области, снижение плотности населения и частые «еврозимы», в будущем следует ожидать, что крупные хищники чаще будут появляться возле населенных пунктов, в особенности – недалеко от федеральных трасс, которые являются некими «водоразделами» между охотничьими территориями. Лишь самые оголодавшие и, соответственно, самые опасные животные рискнут их пересекать. Решением данной проблемы могут стать заповедные зоны с буферными переходами, однако недостаток финансирования и общее состояние региона заставляют относиться к этим планам как к несбыточным…

Виктор Глебов

Мемуары охотника на крупного зверя

Меня зовут Денис Николаевич Росляков. Возможно, вам знакомо это имя – по крайней мере, если вы увлекаетесь охотой. Вы могли читать такие мои сочинения, как «Охота на африканских буйволов» и «Записки траппера». Говорят, публика неплохо приняла их.

Отец мой, граф Росляков, значительно приумножил унаследованное состояние, получив железнодорожные концессии, а также вкладывая средства в сталелитейную промышленность. Он был человеком более прогрессивным, чем идейные прогрессисты того времени, и, возможно, поэтому ему сопутствовал успех. Я и мой старший брат рано потеряли мать. Она умерла, когда мне исполнилось семь лет, от чахотки – как и многие другие. Отец, которого мы видели лишь изредка, нанял нам свиту воспитателей и гувернеров, от которых было много шума и мало пользы. Никто из них не вызывал у меня привязанности – полагаю, из-за того, что я слишком тосковал по матушке и никакой немец или француз не мог ее заменить.

С детства я привык убегать в лес и там наблюдать за жизнью животных. Я чурался общества людей независимо от их возраста и социального положения. Куда больший интерес представляли для меня птицы, рыбы и прочая живность. Должно быть, я рос мизантропом.

Единственный, кого я выделял среди своего окружения, – Парамошка, кривой от рождения, тощий как жердь мужик, служивший в имении отца лесничим. Именно он научил меня ставить силки и вообще заниматься трапперством. Свои трофеи я относил на кухню, где они поступали в распоряжение повара Игната. Не знаю, что он с ними делал. Судьба попавшихся в мои ловушки животных никогда меня не интересовала.

В конце концов отец купил мне охотничье ружье. Изготовленное фабрикой И.Ф. Петрова с ремингтоновской сверловкой и стволами ленточного дамаска, замком укороченного типа и ореховым ложем пистолетного типа, оно лишь немного уступало размерами взрослому образцу, оставаясь при этом его точной копией.

Я стрелял белок, зайцев и глухарей. Мог часами гулять по лесу, выслеживая или сидя в засаде. Думаю, уже тогда я развил в себе определенную меткость.

К сожалению, мое увлечение охотой не нашло понимания у учителя французского языка, нанятого отцом. Его звали мсье Бюжо, и ему было, наверное, лет тридцать или сорок. Когда тебе четырнадцать, трудно объективно судить о возрасте взрослых. Этот заносчивый француз мнил, будто находится в имении на особом положении, и позволял себе порой драть меня за ухо. Впрочем, это я бы стерпел, но однажды кое-что произошло. Я в очередной раз опоздал на занятие, что по какой-то причине страшно выводило Бюжо из себя. Поэтому, когда я явился на четверть часа позже положенного времени, он подошел ко мне, вопреки обыкновению молча, и секунд десять пристально смотрел мне в глаза – уж не знаю, быть может, ища признаки раскаяния. Затем взял поставленное мною в угол ружье и переломил его ударом об стол. Помню, я был поражен. Хотелось кинуться на Бюжо и придушить там же, в классной комнате. Однако я сдержался. Уроки Парамошки не прошли даром: я умел быть терпеливым.

Француз недолго пробыл у нас после этого случая. Он любил по субботам приложиться к вину, и спустя пару недель, спускаясь по лестнице, оступился и полетел кувырком, попутно сломав себе шею.

Поскольку я уже вышел из детского возраста, отец не стал искать учителю замену и вскоре отправил меня в полк, где и началась моя военная карьера. Я служил ровно, ничем не выделяясь и плохо сходясь с другими офицерами. Полагаю, они находили мой нрав холодным. Им же казалось, что военный должен быть непременно горяч. Когда началась война, большинство из них поплатились за эти представления. Я же остался жив и даже, служа в артиллерии, был представлен к наградам. Едва получив звание майора (за атаку, предпринятую нашими орудиями и обеспечившую прорыв русских войск), я был досадно ранен и отправлен в госпиталь. Пока врачи занимались моим здоровьем, война закончилась. Отец приобрел для меня небольшой дом в Петербурге, куда я и перебрался.

Служба вскоре наскучила мне. Ее однообразие тяготило меня – особенно после опасностей войны. То, что я всегда старался совершать поступки обдуманно, не означает, что я не испытывал острого удовольствия, чувствуя, как смерть проносится мимо. Я все чаще ездил на охоту, предпочитая бить крупного и опасного зверя, в то время как многие мои сослуживцы довольствовались стрельбой по уткам и глухарям да травили лис. Однако я чувствовал, что нуждаюсь в чем-то особенном.

В конце концов, поскольку доктор посоветовал мне сменить на время климат и подлечить рану, полученную во время войны с турками, я взял отпуск и отправился в Индию, надеясь не только поправить здоровье, но и усовершенствовать свои навыки охоты на крупного зверя. При мне были три ружья разного калибра (двуствольный штуцер 500-го калибра для охоты на крупного зверя, стойкого к ранам, винтовка 275-го калибра, чтобы стрелять дичь и мелкий рогатый скот, а также винтовка 450-го калибра, из которой можно уложить леопарда, но которую не так тяжело носить, как штуцер, – это становится важно при длительных переходах или если охота затягивается на несколько дней), запас патронов с бездымным порохом, немного личных вещей и крупная сумма денег, которой, по моим расчетам, должно было хватить на полгода – именно столько я намеревался провести в Индии, выслеживая и убивая тигров и леопардов. Мне хотелось привезти домой богатые трофеи и испытать себя. Разумеется, у меня имелся опыт охоты, в том числе на кабанов и медведей, но я был уверен, что отстрел крупных хищников подарит мне совершенно новые ощущения.

Добравшись до Индии, я поселился в регионе Гархвал, арендовав небольшой дом у местного фермера-француза. Сам он некогда приехал сюда, имея при себе только ружья, немного денег, справочник Джеймса Ролэнда Ворда «Рекордные трофеи крупных зверей» и страстное желание охотиться на медведей, тигров, леопардов, кабанов и слонов. Спустя пару лет он сколотил небольшое состояние на торговле шкурами, бивнями и так называемыми плавающими костями (последние оправляют в золото и носят в качестве украшений), но не уехал, а остался, продолжая время от времени охотиться и ведя фермерское хозяйство. Надо заметить, что многие европейцы и англичане поступают именно так.

Первую неделю в Индии мне пришлось провести в поисках человека, который смог бы стать моим спутником. Необходимо было, чтобы он умел читать следы зверей и хорошо знал местность, а также обладал немалой отвагой, ибо жители Индии живут в постоянном страхе перед джунглями, которые, по их глубоким убеждениям, населены всевозможными злыми духами.

Мне повезло, ибо тот, кого я нанял, вскоре стал моим верным спутником. Звали его Амрит, что означает «бессмертный». На вид ему можно было дать лет двадцать пять или тридцать. Амрит не успел обзавестись семьей, что делало его довольно свободным в передвижениях: он мог подолгу отсутствовать в деревне, не причиняя никому неудобства. Мы поладили с ним сразу – в основном потому, что я немного говорил по-английски, хотя, как быстро убедился, произношение мое оставляло в первое время желать лучшего, ведь учился я по книгам, почти не слыша живой речи жителей Британии.

Около месяца я провел, выслеживая тигров и леопардов, но похвастаться большим количеством трофеев не мог, ибо животные эти умны и на людей по собственному почину никогда не нападают – за исключением тех, кому пришлось из-за старости или ранения стать людоедом. Иногда причиной тому становятся иглы дикобраза, глубоко вонзающиеся в мышцы зверя и загибающиеся при столкновении с костями почти под прямым углом, что делает их извлечение невозможным. Тигры отгрызают торчащие части, но рана воспаляется и причиняет хищнику ужасную боль. Впрочем, леопарды никогда не страдают от атаки дикобразов, поскольку охотятся иначе. Другой причиной (помимо старости) того, что зверь превращается в людоеда, становятся неудачные выстрелы недобросовестных охотников, которые отказываются от преследования раненого хищника, позволяя ему уйти в джунгли.

Индусы не убивают тигров и леопардов. Если хищник не является людоедом, он не представляет для них опасности. Можно спокойно заночевать в джунглях, не опасаясь нападения, – если, конечно, не известно, что поблизости обитает людоед. Последних индийцы также не стремятся убить, поскольку боятся. Обычно тахсилдар (старейшина) деревни, подвергшейся террору хищника-людоеда, просит уездного комиссара или напрямую кого-нибудь из охотников (большая часть из них – европейцы) выследить и убить тигра или леопарда.

Спустя три месяца после моего прибытия в Гархвал я уже считался осторожным и удачливым охотником, поскольку сумел добыть несколько шкур, и ко мне пришел тахсилдар Паури, умоляя уничтожить объявившегося в соседней деревне тигра-людоеда, уже убившего и унесшего в джунгли двух жителей – юношу и женщину. Конечно, он наверняка предпочел бы обратиться к другому охотнику, более опытному, но по стечению обстоятельств на тот момент я оказался единственным, кто мог выполнить его просьбу. Тахсилдар просил меня также отыскать хотя бы останки похищенных тигром людей, чтобы родственники несчастных могли похоронить их. Дело в том, что индусы предают умерших сожжению и следуют своим обычаям неукоснительно, стараясь всегда исполнить свой долг перед соплеменниками.

Я никогда прежде не выслеживал тигров-людоедов и понимал, что подвергнусь большой опасности, преследуя зверя, пристрастившегося к человеческому мясу. Тем не менее мне казалось, что уничтожить его будет особенным приключением – не говоря уж о необходимости избавить жителей деревни от нападений хищника. Впрочем, не кривя душой, могу сказать, что это последнее мало заботило меня. Я охотился ради острых ощущений, а не ради чьего-то блага. Не знаю, может ли что-либо сравниться с тем особенным чувством, которое испытывает человек, идущий «челноком» по следу опасного и сильного зверя, зная, что тот, несмотря на все принимаемые предосторожности, способен обнаружить его приближение заранее и поджидать, выбирая момент для нападения.

В общем, судьба преподнесла мне возможность добыть необычный трофей, и я решил воспользоваться случаем. Быстро собравшись, я нанял пятерых носильщиков из числа местных и пригласил Амрита сопровождать меня. Он согласился без колебаний, хотя понимал: охотиться на тигра-людоеда – смертельно опасная забава, поскольку нас хищник будет воспринимать как добычу.

Я приобрел двух молодых буйволов, чтобы использовать их в качестве приманки, и утром мы отправились под предводительством крестьянина, выделенного нам тахсилдаром Паури, в деревню Бехор-Гай, где безобразничал тигр-людоед. Дорога заняла почти весь день, и на место мы прибыли только к десяти вечера, когда уже стемнело, так что пришлось даже зажечь факелы.

К нашему удивлению, нас никто не встретил. Если точнее, деревня казалась пустой: на улицах не было ни единой живой души, а из домов не доносились голоса жителей. Стояла полная тишина, нарушаемая лишь треском горящей смолы на наших факелах да звуками джунглей, в которых пробуждались ночные звери.

Наш провожатый высказал предположение, что люди попрятались с наступлением темноты, опасаясь, что тигр войдет в деревню, привлеченный возможностью поохотиться. В Индии подобные случаи не редки. Однако вскоре, заглянув в несколько хижин, мы убедились, что жители покинули свои дома и скрылись, бросив вещи без присмотра. Скот они, правда, оставили, и несчастные животные стали добычей каких-то хищников: в загонах мы обнаружили немногочисленные окровавленные останки. Вероятно, их наличием объяснялся крайне неприятный запах разложения, витавший над деревней.

Что могло заставить крестьян столь спешно покинуть Бехор-Гай, я не представлял. Едва ли страх перед тигром, поскольку они, конечно, знали, что к ним будет вызван охотник. Амрит возмутился, что нам не оказали достойной встречи, и предложил немедленно вернуться к Паури. Однако было уже поздно, а путешествовать в темноте, когда поблизости бродит хищник-людоед, – самое настоящее безрассудство. Кроме того, я не собирался отказываться от намерения застрелить тигра.

Загнав буйволов в большую крытую хижину, мы с Амритом устроились на ночлег в соседней, а пятеро носильщиков заняли отдельный дом. Поскольку ночью было очень жарко и душно, Амрит выкопал поблизости куст колючки и врыл его на пороге. Таким образом мы были избавлены от необходимости закрывать дверь и в то же время защищены от нападения хищников.

Съев легкий ужин и выпив для укрепления сил молока, запас которого я предусмотрительно взял с собой, мы легли отдыхать. Правительственные правила запрещают охоту в ночное время, поскольку в темноте можно попасть в человека, перепутав его с животным. Но даже если бы данного ограничения не существовало, я не стал бы ждать тигра: во-первых, без достаточного освещения можно самому стать добычей людоеда, а во-вторых, едва ли тигр явится в деревню впотьмах, зная, что может спокойно напасть на одного из ее жителей днем, когда крестьяне вынуждены выходить и рвать листья для скота (я подумал, что едва ли зверь успел заметить, что деревня покинута, ведь обычно сытый хищник уходит довольно далеко, чтобы спокойно сожрать добычу).

Утром я намеревался привязать в окрестностях деревни одного из буйволов и устроить над ним засидку, или, как называют это местные, махан – небольшую площадку в ветвях дерева, откуда можно вести стрельбу. Вообще я не люблю охотиться с засидки, потому что при стрельбе сверху легко промахнуться: пуля часто дает перелет. Но иного выхода у меня не было, ведь жители покинули деревню и некому было указать мне места, где нападал тигр. Таким образом, я был лишен возможности выследить его. Чтобы застрелить людоеда, оставалось лишь дожидаться, когда он польстится на буйвола. Это, конечно, было не совсем то, на что я рассчитывал, отправляясь в Бехор-Гай, но другого способа встретиться с тигром не существовало.

Ночь прошла спокойно. Лишь один раз я проснулся, встревоженный странными звуками. Они доносились с окраины деревни и не походили на рычание тигра, но, несомненно, издавались живым существом. Разбудив Амрита, я попросил его прислушаться и сказать, какой обитатель джунглей приблизился к Бехор-Гай, но мой сопровождающий не сумел ответить. На высказанное мной предположение, что это гималайский медведь, он лишь покачал головой. Мне показалось, что Амрит, хорошо знавший голоса животных, был удивлен и потому обеспокоен. Мы снова легли и проспали до рассвета.

Позавтракав, я подозвал Амрита и отправился с ним в направлении, откуда ночью доносились странные звуки. Пришлось искать не менее получаса, прежде чем следопыт обнаружил место, где была примята трава, а на карпале имелись глубокие следы широко расставленных когтей. Поскольку я знал, что красными и сладкими плодами этого дерева любят лакомиться медведи, то решил, что Амрит ошибся и ночью вокруг деревни бродил именно этот хищник. Должно быть, провожатый угадал мои мысли, потому что взялся доказывать, будто медведь не мог оставить эти следы. Он указывал на слишком большое расстояние между когтями и на то, что животное не пыталось забраться по стволу дерева, чтобы полакомиться плодами, которые остались нетронутыми – как и нижние ветки.

Так или иначе, надо было устраивать ловушку для тигра, и мы вернулись к хижинам, где оставили буйволов. Я взял одного из них и отвел на небольшое расстояние от Бехор-Гай, где и привязал к дереву. Сам же при помощи носильщиков устроил на стоявшем поодаль баньяне засидку из досок и веревок. Индусы вернулись в деревню ждать меня. Амрит отправился с ними: он был не нужен при охоте с махана, ведь мне требовалось лишь произвести меткий выстрел, когда тигр подойдет к буйволу. Со мной была фляга, наполненная водой, и немного сушеных фруктов, так что я приготовился ждать, сколько потребуется. Ветерок относил мой запах прочь от приманки, и хищник не мог меня учуять. Я надеялся, что направление ветра не переменится.

Охоту с засидки (ее еще называют у нас лабазом) я нахожу не только неспортивной, но и невыносимо скучной. Мне не хватает терпения, а от неподвижности тело начинает ныть уже спустя пару часов, а то и раньше. Но спуститься и размяться нельзя, поскольку всегда остается вероятность, что тигр уже подобрался к приманке и залег в зарослях неподалеку, выжидая и наблюдая. Эти осторожные животные всегда проводят разведку местности, прежде чем напасть.

Я сидел на дереве больше двух часов, когда услышал донесшийся из деревни крик. Явно человеческий. Никто, кроме Амрита и пятерых носильщиков, там кричать не мог. Поколебавшись, я решил спуститься и выяснить, в чем дело: вдруг тигр напал на моих спутников, вместо того чтобы атаковать привязанного буйвола? Мне понадобилось минут десять, чтобы добраться до Бехор-Гай. Я прибежал бы быстрее, но нужно было внимательно смотреть по сторонам, чтобы не стать жертвой хищника-людоеда. Амрита и остальных индусов я обнаружил в хижине. Они заперлись и впустили меня, только когда убедились, что это действительно я.

Все шестеро были смертельно напуганы. Оказалось, что один из них, несмотря на мой запрет разгуливать по деревне, отправился на окраину Бехор-Гай, где заприметил накануне храм. Он хотел помолиться о счастливой охоте для меня и удачном возвращении для всего нашего маленького отряда. Намерение, безусловно, похвальное, хоть я и предпочел бы, чтобы мои спутники следовали указаниям неукоснительно. Амрит взялся переводить рассказ своего соплеменника, и вот что я узнал: когда юноша добрался до храма, то обнаружил, что двери заперты. Это показалось ему странным, тем более что снаружи не было никакого замка. Решив выяснить, в чем дело, он вскарабкался по стене и заглянул в одно из окошек. Тут рассказчика затрясло, а остальные индусы, уже слышавшие его историю до моего прихода, разволновались. Послышались возгласы. Понадобилось несколько минут, чтобы привести их в чувство и носильщик мог продолжить говорить.

Молодой индус (звали его Ванада) утверждал, что внутри храма полно растерзанных хищником трупов. «Не знаю, сколько там мертвецов, – сказал он. – Думаю, жители Бехор-Гай спрятались там от напавшего на деревню тигра, заперлись и ждали, пока зверь уйдет. Но людоеду удалось забраться внутрь, и они оказались в ловушке».

Мысль Ванады показалась мне нелепой. Хищник хватает одного человека и уносит, чтобы съесть. Он не устраивает резню, как хорек в курятнике.

Оставив двоих юношей сторожить буйвола, я с Амритом и тремя носильщиками отправился на окраину деревни, где располагался храм. Пока мы шли, омерзительный запах, буквально пропитавший деревню, все усиливался. Когда мы добрались до относительно небольшого строения, явно возведенного силами местных жителей, оказалось, что вокруг него с жужжанием вьются тысячи насекомых.

Как и сказал Ванада, дверь была заперта изнутри. Индусы сломали ее, нанося удары крупными камнями. Когда дверь распахнулась, наружу хлынула такая волна смрада, что одного юношу мгновенно вырвало.

Я больше не сомневался в правдивости рассказа молодого индуса. Мне хорошо был знаком запах смерти и разложения. Не думаю, что его можно спутать с каким-либо иным.

Никто из моих спутников не решился войти в храм. Стараясь не дышать, я заглянул туда. Света было мало, но его вполне хватило, чтобы разглядеть сваленные горой останки – по большей части обглоданные кости. Сделав шаг, я едва не наступил на оторванную кисть, у которой не хватало двух пальцев. Борясь с отвращением, я рассматривал эту груду смердящих костей. Некоторые были совсем маленькие – детские. Кто бы ни убил всех этих людей, он постарался съесть все мясо, оставив лишь несколько кусков и часть внутренних органов. Пол храма покрывала корка запекшейся крови, она же виднелась на стенах. Не в силах больше выносить смрад, я вышел на воздух. Индусы встретили меня молчанием. Они были напуганы и держались вместе, словно опасались нападения хищника, устроившего бойню в храме.

Признаться, хоть я и повидал на войне многое, мой желудок готов был взбунтоваться и я едва сдерживался. Мне понадобилось полминуты, чтобы заговорить.

– Здесь не меньше трех десятков человек, – объявил я. – Полагаю, все жители деревни. Видимо, они действительно спрятались и заперлись, но им это не помогло.

Амрит и остальные покивали, не зная, что ответить. Они озирались и дрожали от ужаса и явно больше всего хотели убраться подальше от места резни.

– Останки свалены в центре, – продолжал я. – Кто-то сложил их. Уж, конечно, не тигр. Кроме того, подобное количество мяса не в состоянии пожрать зараз ни один хищник. Думаю, животных было несколько, и в храм они пробрались через окна.

Мне хотелось осмотреть кости более внимательно – изучить следы, оставленные на них зубами и когтями зверя.

– Мы должны сжечь останки, – сказал Амрит спустя минуту.

– Ни в коем случае, – отозвался я. – Сначала их должны увидеть представители власти. Возможно, убийства совершены вовсе не животным.

Индусы переглянулись.

– Тогда это злые духи, – сказал Ванада. – В джунглях полно демонов, охочих до человеческой плоти.

У меня не было никакого желания выслушивать местные суеверия, поэтому я отправил своих спутников к нашим хижинам. Амрит не хотел оставлять меня, опасаясь, что и я стану добычей злых духов, поэтому пришлось послать его отвязать буйвола; я знал, что он достаточно опытен, чтобы не оказаться в лапах тигра, если тот вдруг появится.

Оставшись один, я снова вошел в храм и вынес оттуда несколько начисто обглоданных костей с явно видневшимися отпечатками зубов. Тщательно изучив их, я окончательно пришел к убеждению, что к смертям жителей деревни не был причастен ни тигр, ни леопард. Зверь, уничтоживший их, имел совершенно иное строение челюстей: его треугольные зубы были почти одного размера, а их ряды шли куда ближе друг к другу, чем у кошачьих. Собственно, я бы предположил, что в храме побывал крокодил, если бы это не было совершенно исключено. Сравнив же следы на разных останках, я убедился, что в резне приняли участие по меньшей мере три особи. Мне не было известно животное, обитающее в Индии и способное устроить подобную бойню.

Испытывая радостное возбуждение (а что чувствовали бы вы, узнав о существовании зверя, о котором никогда прежде не слышали?), я отправился к хижинам, где меня должны были дожидаться носильщики. Нам следовало немедленно вернуться в Паури и доложить о происшествии властям. Я рассчитывал, что англичане захотят устроить большую охоту на неведомых хищников, в которой я смогу принять участие.

Однако Амрит встретил меня неожиданной новостью: буйвол, за которым я послал его, оказался убит тигром. Хищник полакомился мясом и, наевшись, ушел. Все это случилось, пока мы ходили к храму. Это заставило меня изменить намерение тотчас же вернуться в Паури. Я был уверен, что зверь вернется к туше, когда проголодается, и потому намеревался забраться с ружьем на махан и подождать его. В конце концов, убитым помочь было уже нельзя, а тигра-людоеда, ради которого было затеяно все дело, я так и не убил. Теперь же мне представлялась такая возможность.

Индусы, которые были убеждены, что мы покидаем пустую деревню, побледнели, узнав о моем желании продолжать охоту. Должен сказать, что заметить бледность на их смуглых лицах совсем не просто, так что вы сами можете судить о степени страха, который они испытывали. Я оставил их в деревне, заверив, что утром мы отправимся в Паури независимо от того, удастся мне подстрелить тигра или нет.

Прежде всего следовало выяснить, с каким зверем я имею дело. Для этого я тщательно осмотрел тушу задранного буйвола и землю вокруг. Следы тигра были крупными, но не слишком глубокими. Это означало, что хищник уже стар и, вероятно, стал людоедом, не имея сил охотиться на оленей и другую привычную пищу. Подушечки его лап стоптались, стали плоскими и оставляли едва различимые отпечатки. Один коготь на передней левой лапе был обломан.

Сидя на махане, я приготовился к долгому ожиданию. Надо заметить, что охота с дерева – это не праздное времяпрепровождение. Необходимо постоянно вглядываться в джунгли и быть готовым в любое мгновение взять зверя на прицел. При мне были тяжелый штуцер 500-го калибра и патроны с бездымным порохом. Из такого оружия можно уложить крупного хищника с одного удачного выстрела. Я предпочитаю целиться под глаз, но такая возможность есть не всегда. Тогда я обычно посылаю пулю в грудь или горло.

Спустя час я обратил внимание, что поблизости практически не видно и не слышно птиц, замбаров, каркеров, кабанов и читалов – обычных обитателей джунглей, которых можно встретить довольно часто. Мне вспомнилось, что и утром я почти не слышал звуков, издаваемых животными. Местность словно опустела. Можно было подумать, что животные покинули ее. Виной тому не мог быть тигр-людоед. Значит, дело в неведомых тварях, напавших на жителей Бехор-Гай.

Я стал размышлять, почему крестьяне укрылись в храме, бросив свои хижины. Когда днем или ночью появились некие хищники, так напугавшие все население деревни, люди должны были спрятаться в домах. Вот если бы животные предприняли увенчавшиеся успехом попытки разрушить хижины… Но, находясь в Бехор-Гай, я не заметил признаков подобного поведения зверей. Значит, крестьяне собрались в храме по какой-то другой причине. Вероятнее всего, на молитву. Либо хищники застали их там днем и люди заперлись, либо они отправились туда вечером попросить богов избавить их от напасти (звери могли появиться в деревне с наступлением сумерек и затем уйти), но оказались в ловушке, когда животные вернулись. Полагаю, выяснить правду уже не удастся – эту тайну джунгли будут хранить вечно.

Так я размышлял, поджидая тигра.

Он появился только к семи часам. Это был огромный зверь, по оттенку шкуры которого сразу можно было сказать, что тигр прожил достаточно долго. Полагаю, хищник некоторое время находился в зарослях, прежде чем показаться. Осматривая тушу буйвола, я не прикасался ни к чему, чтобы не оставить свой запах, который мог бы насторожить зверя.

Двигаться следовало крайне осторожно. Кажется, в ветвях баньяна не было птиц, которые могли бы вспорхнуть и выдать мое присутствие, но и неловкого жеста порой достаточно, чтобы тигр заметил охотника и скрылся. Особенно если у животного имеется опыт (например, когда в него уже стреляли из ветвей). Такой старый зверь, как тот, что был передо мной, вполне мог подвергаться подобной атаке и запомнить, откуда ждать опасности.

Это был во всех отношениях прекрасный, очень крупный экземпляр, который занял бы почетное место в моей коллекции трофеев. Я нисколько не пожалел, что остался и встретился с ним. Пусть застрелить его с засидки и казалось мне не слишком спортивным, шкура этого людоеда стоила потраченного времени.

Как только тигр появился, я начал плавно поднимать ружье. Дождавшись, когда он повернется, открыв грудь, я нажал на спусковой крючок. Пуля вошла хищнику в грудь и сразила наповал. Дело было сделано. Я не испытал особого удовлетворения – разве что оттого, что выполнил просьбу тахсилдара. Впрочем, смерть тигра уже не могла спасти жителей Бехор-Гай. Судьба настигла их в образе иного, более страшного существа.

Спустившись с дерева, я подошел к поверженному животному и рассмотрел его. Мне было интересно, почему он стал людоедом. Вскоре стало ясно, что, помимо старости, имелась и другая причина: в плече тигра засела пуля и рана не заживала, причиняя хищнику боль и не давая охотиться на резвых оленей.

Прежде чем снимать шкуру, я измерил тигра. Для этого пришлось растянуть его по земле и воткнуть колышки у морды и конца хвоста. Я всегда пользуюсь этим способом, именуемым англичанами «между колышками», поскольку считаю его более точным, чем так называемый «по кривой», когда замер производят по спине зверя – от носа до кончика хвоста. Тигр оказался длиной десять футов и пять дюймов.

Покончив с этим, я аккуратно снял шкуру и, скатав ее, отправился в деревню. Мокрая шкура такого крупного зверя весит немало, так что я был рад, что хищника удалось прикончить недалеко от Бехор-Гай.

Добравшись до наших хижин, я обнаружил, что все вещи и второй буйвол на месте, а вот носильщиков и след простыл. Был только Амрит, совершенно расстроенный. Он сообщил, что носильщики решили вернуться в Паури не дожидаясь темноты. Они ушли почти сразу после того, как я занял позицию на дереве, а следопыт не решился прийти и сообщить мне об этом, опасаясь выдать мое присутствие тигру в случае, если тот окажется неподалеку. Впрочем, думаю, что Амрит просто побоялся покинуть хижину, разделяя суеверия своих соплеменников и не меньше них допуская существование злых духов, устроивших резню в храме.

– Я умолял этих трусов остаться и дождаться вас, – сказал Амрит сокрушенно. – Но они и слушать не желали. Словно обезумели от страха. Всё твердили, что в храме были злые духи-людоеды.

Я видел, как разочарован мой верный спутник. Он очень гордился дружбой со мной и полагал, что пользуется авторитетом у своих соплеменников. Последние события развеяли его заблуждения словно дым.

Отправиться вслед за сбежавшими носильщиками мы не могли: было уже слишком поздно. Поэтому я занялся выделкой шкуры. Процесс этот требует опыта и твердой руки. Стоит недоскоблить в одном месте, и оставшееся мясо начнет гнить, в результате чего появится дыра и трофей будет испорчен. С другой стороны, если перестараться, можно порезать шкуру. Впрочем, это не так страшно, поскольку разрез можно зашить. Я натер шкуру солью, которую прихватил с собой, отправляясь в путь, и присоединился к Амриту, сидевшему возле костра и готовившему ужин.

Сумерки мы встретили в оранжевых отсветах пламени. В джунглях по-прежнему было неестественно тихо. Мы прислушивались, но до нас не доносились ни крики ночных птиц, ни рычание хищников.

– Они обещали сообщить властям о том, что произошло, – проговорил Амрит, имея в виду своих сбежавших соплеменников. – Ушли налегке, чтобы успеть в Паури до темноты. Вероятно, уже завтра сюда прибудет полицейский отряд.

Меня это мало интересовало. Я думал о зверях, бродивших ночью вокруг деревни и оставивших на дереве следы когтей. Что они предпримут сегодня?

Вокруг становилось все темнее, несмотря на луну, поднявшуюся над деревьями. Джунгли обступали деревню шевелящейся массой, в которой, казалось, таятся невидимые существа. Я понимал, почему индусы населяли леса всевозможными духами. Трудно было не поддаться страху, глядя на эти бескрайние дебри, окружающие человека.

Мы решили оставить костер гореть, а сами заперлись в хижине, несмотря на духоту. Колючий куст уже не казался надежной защитой. Потянулись часы ожидания. О том, чтобы спать, речи не было – мы сидели вооружившись и прислушивались, не донесутся ли снаружи те странные звуки, которые неведомая тварь издавала предыдущей ночью. Я подозревал, что она приходила на разведку и наверняка учуяла, что в деревне кто-то появился. Живой. Возможно, на этот раз она приведет остальных и они предпримут попытку добраться до нас. Я не боялся. Мне казалось, что хижина надежно защищает нас от нападения любых животных. Жители индийских деревень строят дома из толстых стеблей бамбука и тростника, а затем в несколько слоев обмазывают стены глиной, которая, высыхая на солнце, приобретает недюжинную прочность.

Собственно, мы решили бодрствовать, потому что мне хотелось взглянуть на зверей, расправившихся с жителями целой деревни. Хотя подозреваю, что Амрит, несмотря на свою безусловную храбрость, боялся сомкнуть глаза.

Спустя полтора часа снаружи послышались шорохи. Какое-то живое существо бродило вокруг, учуяв нас. Я подошел к маленькому окошку (его размер не составлял в диагонали даже двух пядей) и осторожно выглянул в него. Луна хорошо освещала деревню, но сначала мне не удалось никого увидеть. Справа послышался глухой скрежет: зверь провел когтями по стене нашей хижины. Он заурчал – низко, мурлыкающе, но почти сразу звук стал выше, задребезжал и оборвался. Да, это была та же тварь, что приходила предыдущей ночью. Я ждал, чтобы она показалась. Мне подумалось, что можно даже выстрелить в нее из окна.

Прошло несколько минут, прежде чем в холодном сиянии луны показалась вытянутая морда. За ней из темноты выступили морщинистая шея и мощный загривок. Животное было совершенно лишено волосяного покрова. Его бледную кожу словно покрывал матовый слой пыли. Вдоль хребта тянулись темные пятнышки разного размера. Все тело было мускулистым и поджарым, но его пересекали складки и морщины. Существо передвигалось на коротких лапах с длинными пальцами. Хвост был довольно толст у основания и затем сужался. Судя по движениям, он обладал изрядной гибкостью. Когда это удивительное животное вышло на свет и я смог рассмотреть его целиком, то понял, что вижу нечто вроде рептилии, но лишенной чешуи. Его кожа напоминала человеческую, только была куда более грубой и белесой. Мне даже показалось, что временами она слегка светится. Впечатление зверь производил неприятное. Собственно, его вид отталкивал. В нем было что-то противоестественное. Я поднял штуцер и аккуратно просунул его в окно, стараясь не привлекать внимания существа. Однако мое движение не осталось незамеченным. Тварь мгновенно изогнулась и бросилась на стену, норовя вцепиться зубами в стволы. Я едва успел отдернуть оружие и, потеряв равновесие, упал на спину. Тотчас мощные лапы ударили по глине, покрывавшей хижину. Слышно было, как заскрежетали когти, выдирая куски засохшей массы. Казавшееся надежным строение затряслось. Неведомая тварь обладала огромной силой. Не прошло и десяти секунд, как когти впились в очищенный от глиняной «штукатурки» бамбук. Затрещали разрываемые волокна, шорох и пронзительное рычание зверя слились в ужасающей какофонии.

Вспомнились сложенные в центре храма человеческие останки, следы зубов на костях, раздробленные черепа, запекшаяся кровь, покрывающая пол и стены. На миг мне представилось, как узкие челюсти смыкаются на моих ногах, отхватывая их напрочь, как длинные когти впиваются в живот, располосовывая мышцы подобно кинжалам.

Я поднялся, не сводя глаз с дрожавшей под ударами хищника стены. Было ясно, что, если животное продолжит, скоро оно проделает брешь. Решив этого не дожидаться, я вскинул штуцер, прицелился и выстрелил сквозь стену. Мне говорили, что пуля 500-го калибра останавливает нападающего слона, заставляя его мгновенно сесть, так что я рассчитывал пробить стену хижины.

Судя по воплям, огласившим окрестности, пуля достигла цели. Амрит, ободренный моим успехом, тоже разрядил в стену свою винтовку 450-го калибра. Не знаю, попал он или нет, но бледная тварь оставила хижину в покое и удалилась, протяжно подвывая на разные лады.

Я видел, что моего следопыта слегка трясло, но он улыбался, чувствуя, что мы одержали победу.

– Что это за животное? – спросил он, стуча зубами. – Вы видели его?

– Да. Не знаю, как оно называется.

Я описал Амриту атаковавшее нас существо, надеясь, что он сможет назвать его, но он лишь покачал головой.

– Должно быть, это ракшас, – проговорил он. – Эти демоны умеют принимать разный вид.

Я понял, что от Амрита толку не будет, и решил, что утром выслежу раненое животное и, когда прибудет полицейский отряд, представлю им по крайней мере одного из убийц. Хотя, если считать тигра-людоеда, то двух. Чучело из бледной твари смотрелось бы в моем доме в Петербурге просто потрясающе, и я решил, что должен добыть его светящуюся шкуру любой ценой.

Впрочем, ждать утра мне не пришлось. Не прошло и получаса, как животное вернулось, и не одно. Правда, на этот раз хищники принялись выламывать стену хижины, где мы оставили буйвола. Несчастное животное проснулось и издавало жалобные и испуганные крики, пока жуткие твари пытались до него добраться. К сожалению, я не мог стрелять по ним из окошка, а выходить наружу было бы безумием: в темноте, не зная ни повадок, ни нрава животных, я был бы почти наверняка обречен.

Хищникам удалось разломать бамбуковую стену, и они ворвались к буйволу. Минут сорок мы слушали, как звери пировали. Амрит вздрагивал чуть ли не при каждом хрусте костей – должно быть, представлял, как эти твари доберутся и до нас. Я же надеялся, что звери насытятся и уйдут. Ну, или что один из них – тот, которого я ранил, – в ближайшее время издохнет. Но мои расчеты не оправдались.

Покончив с буйволом, хищники взялись за нашу хижину. Похоже, они не могли успокоиться, пока поблизости находилось что-то живое. Ими руководила жажда убийства.

Вдвоем они действовали настолько ретиво, что буквально спустя несколько минут в стене появилось отверстие. Мы с Амритом выстрелили в них не менее дюжины раз, и порой вопли тварей возвещали о том, что пули достигали цели, но, казалось, ничто не могло остановить этих зверей в желании отведать человечины. Признаюсь, наступил момент, когда я решил, что мы обречены. Мне уже мерещились челюсти, обхватывающие и сжимающие мою голову так, что кости лопаются, а мозг выплескивается наружу. Меньше всего я хотел стать добычей бледных тварей. Конечно, случается, что охотник бывает убит зверем, которого скрадывает, особенно если по неопытности идет прямо по оставленному хищником следу, вместо того чтобы обходить с подветренной стороны. Но одно дело погибнуть от когтей и зубов благородного хищника – тигра, льва или леопарда, и совсем другое – оказаться в желудке мерзких ящерообразных чудищ.

Амрит бормотал про неуязвимость духов, но продолжал стрелять. Я же полагал, что черепа и грудины нападавших существ имеют слишком толстые кости даже для пуль 450-го и 500-го калибра, выпущенных практически в упор. Это открытие было поразительным, но я не имел возможности в должной мере оценить его научное значение, поскольку одна из тварей ринулась внутрь хижины. Я выстрелил по ней, целясь в глаз, но она с жутким воплем протянула лапу и схватила Амрита за ногу. Когти впились в икру и со скрежетом царапнули кость. Мой следопыт дико закричал и выронил винтовку. Я быстро перезарядил штуцер, но прицелиться не успел: бледный хищник, извиваясь, целиком вполз в хижину и набросился на Амрита, мигом подмяв его под себя. Длинные клинообразные челюсти сомкнулись на лице индуса, захрустели кости, и во все стороны брызнула кровь.

В проломе показалась голова другого зверя. Увидев меня, он широко разинул пасть и заверещал. Недолго думая, я вскинул винтовку и выстрелил из обоих стволов сразу. Пули вошли в мягкое нёбо и попали в мозг. Хищник свалился замертво. Я кинулся вперед, перепрыгнул через терзавшую Амрита тварь и, протиснувшись в дыру, помчался по деревне.

Позади раздался дребезжащий крик. Обернувшись, я увидел, как существо с окровавленной мордой выползает из хижины и устремляется за мной. Оно бежало, переваливаясь на коротких лапах подобно крокодилу, но гораздо быстрее. Хвост его при этом извивался, как у выброшенной на берег рыбы.

У меня были при себе патроны, но я не мог ни зарядить штуцер на ходу, ни остановиться, чтобы сделать это. Я свернул наугад. Тварь не отставала. Она была полна решимости прикончить меня. Мы промчались по нескольким «улицам» Бехор-Гай, и я увидел впереди храм. Ноги сами понесли меня к нему, хотя было ясно: если жуткие хищники сумели недавно попасть туда, что помешает преследовавшему меня зверю сделать это снова? Тем не менее я ворвался в храм и захлопнул за собой дверь. Перекладину, на которую заперлись некогда несчастные, мои спутники сломали, поэтому мне не оставалось ничего, кроме как просунуть в пазы штуцер и надеяться, что он выдержит атаку чудовища. Отступив от двери, я поначалу не сводил с нее глаз, но затем сообразил, что упускаю из виду главное: окошки, проделанные в верхней части храма, были слишком малы, чтобы в них могли протиснуться бледные хищники, а дверь была ими не тронута. Значит, имелся иной способ проникнуть внутрь. Я попытался осмотреться, чтобы отыскать его, но было слишком темно. Можно было различить только темную груду смердящих останков, сложенных в центре храма. Даже странно, что запах разложения не привлек животных-падальщиков. Вероятно, их отпугивало присутствие бледнокожих тварей.

Снаружи существо с разбегу ударилось в дверь, но не стало продолжать биться в нее. Должно быть, оно помнило, что это бесполезно, и решило, не тратя времени, воспользоваться ходом, которым проникло сюда раньше.

Я был уверен, что оно ушло, и потому осторожно вытащил штуцер из пазов и зарядил оба ствола. Мне оставалось только прислушиваться и надеяться, что очередной выстрел остановит чудовище.

Не знаю, сколько я ждал. Может быть, четверть часа, а может быть, лишь несколько секунд. В такие моменты ощущение времени совершенно пропадает. Я осознавал, что балансирую на грани жизни и смерти. Это не было похоже на напряженное чувство, которое испытываешь, скрадывая зверя. При обычной охоте шансы у человека и хищника практически равны, но тогда, в храме, я был скорее обреченной жертвой, которой оставалось жить ровно столько, сколько понадобится чудовищу, чтобы до нее добраться.

Наконец я услышал его. Существо пробиралось под полом. Должно быть, там имелся лаз или твари сами прорыли ход, пытаясь добраться до укрывшихся в храме людей.

Я определил на слух место, откуда должен был выползти зверь, и стоял, держа оружие наготове. У меня было только два выстрела. Если тварь останется жива, то непременно убьет меня и мои останки присоединятся к возвышавшейся над полом куче. Вероятность же того, что пули остановят зверя, казалась ничтожной. Я был готов умереть, хотя всей душой желал, чтобы этого не случилось.

Бледная голова показалась в темноте. Она не светилась, но была хорошо различима. Существо вылезало из отверстия в полу, которое я не заметил днем. Я хотел было стрелять, но передумал. Меня словно осенило. Вместо того чтобы спустить крючок, я сделал три быстрых шага навстречу хищнику и буквально вонзил оба ствола штуцера ему в приоткрытую пасть. Тварь сомкнула челюсти, зубы заскрежетали по стали. Одно движение – и оружие было бы вырвано у меня из рук, но я спустил оба курка одновременно, не дожидаясь этого.

Чудовище дернулось и замерло. Оно было мертво. Похоже, попасть в нёбо – единственный верный способ разделаться с подобными хищниками.

Помню, что сел на пол, покрытый коркой запекшейся крови. У меня не было сил. Только теперь я почувствовал, что сердце норовит выпрыгнуть из груди и бьется о ребра, как полутораметровый махсир в сетях рыболова. Мой взгляд упал на треугольную голову, лежавшую на полу в двух шагах от меня. Черный блестящий глаз, казалось, уставился на меня в ожидании. Я протянул руку и не без труда выдернул винтовку из пасти. На пол, сочась между зубами, полилась кровь.

Я осмотрел штуцер. Он не был поврежден, и я на всякий случай зарядил его. Когда я вставил второй патрон, тело убитой твари дернулось, а затем почти мгновенно скрылось в норе. Похоже, какое-то животное вытащило ее, чтобы употребить в пищу. Возможно, это было такое же чудовище, ведь кто знает, сколько водится их в джунглях Индии.

Исчезновение трупа заставило меня просидеть до утра, держа лаз на мушке: раз из него убрали тело, он свободен и через него в храм может забраться бледнокожий собрат тварей, напавших на нас с Амритом. Мне было жаль, что я потерял столь хорошего следопыта: он мог бы принести мне еще много пользы.

Утром я покинул храм и дожидался полицейского отряда в одной из пустующих хижин. Чудовища, очевидно, были ночными хищниками, так что я не опасался их появления.

К восьми часам прибыли представители закона во главе с офицером по фамилии Уилкинс. Он был англичанином. Я рассказал ему обо всем. Полицейские осмотрели храм, обыскали деревню и округу, но не нашли тел убитых мною тварей. Похоже, они были унесены другими чудищами. Один из полицейских, индус, заявил, что на жителей Бехор-Гай и нас с Амритом напали ракшасы. Уилкинс строго отчитал его за суеверия и велел искать дальше. Индус подчинился, однако было заметно, что он остался при своем мнении и явно полагал, будто отыскать следы злых духов невозможно.

– Я не знаю, что это за животные, – сказал я англичанину, – но они явно превосходят во всех отношениях всех известных хищников Индии.

Уилкинс еще долго расспрашивал меня. Ему было трудно поверить в лысых гигантских ящеров, но останки говорили красноречивее моих слов: ни тигр, ни леопард не сумели бы устроить такой бойни. Англичанин знал повадки местных зверей не хуже меня и был поражен увиденным.

Полицейские собрали останки Амрита (всего пару изгрызенных костей) и отвезли в Паури, где соплеменники следопыта предали их огню. Остальные кости были вынесены из храма и сожжены на берегу реки, как того требовал обычай.

Уилкинс в конце концов пришел к выводу, что на деревню напали неизвестные науке животные. Мне было жаль, что не удалось добыть трофей и сделать хотя бы одно чучело бледнокожего чудища. За оставшееся время, проведенное в Индии, мне не довелось ни встретить представителя данного вида, ни услышать о нем. Пришлось довольствоваться чучелом тигра-людоеда, которое я увез в Россию. Оно еще долго напоминало мне о той ночи, когда я едва не стал пищей неведомых тварей.

Незадолго перед тем, как я начал писать эти мемуары, мне пришло в голову освежить в памяти события прошлого, и с этой целью я взялся разобрать архив, включающий письма, заметки и газетные вырезки того периода, когда я жил в Индии. На глаза мне попалось нераспечатанное письмо, подписанное офицером Уилкинсом. Оно пришло спустя четыре месяца после моего возвращения в Россию. По какой-то причине я не вскрыл его – вероятно, просто забыл разобрать в тот день почту, как со мной нередко случалось. Или отложил на потом и… Ну, все знают, как это бывает. В общем, я распечатал конверт и пробежал глазами аккуратные строчки, выведенные рукой англичанина. К короткой записке прилагалась газетная вырезка, в которой с жаром рассказывалось о научном открытии, ставшем в академических кругах сенсацией. Зоологическая экспедиция профессора Найтвика обнаружила в джунглях Индии останки двух рептилий доселе неизвестного вида. Особи эти, достигая в длину тринадцати с лишним футов, имели гладкую светлую кожу, как ни странно неплохо сохранившуюся, а также обладали удивительно крепкими костями. В черепах ученые нашли глубоко засевшие крупнокалиберные пули, которые и стали, несомненно, причиной гибели животных. Профессор Найтвик с уверенностью причислил открытый вид к семейству варанов. Названный в честь дочери англичанина Varanus veronica, данный вид отныне является самым крупным из известных человечеству, обогнав так называемых драконов острова Комодо, чья длина составляет не более десяти футов.

Я поместил эту вырезку из The News of India в рамку и повесил в зале охотничьих трофеев рядом с чучелом тигра-людоеда. Вот и сегодня, прежде чем написать эти последние строки, я глядел на нее, вспоминая времена, когда мне и в голову не приходило предаваться мыслям о прошлом и тем более – поверять их бумаге.

Дмитрий Костюкевич

Секач

«Везет как утопленнику, – подумал Захар. – Геныч ни за что бы в такое не вляпался».

Внизу сопел кабан: тяжело тянул воздух – запах человека, прозрачный сигнал опасности. Звук был отчетливым и немного жутковатым.

Захар поставил ногу на сук, подтянулся и устроился на импровизированном лабазе между ветвями. Место для засидки осталось незаконченным: прибив доски под сиденье и спину, он примерялся к доске для ног, но шарахнул молотком по пальцу и уронил инструмент. Приближение зверя услышал, когда спускался за молотком и карабином – «Вепрь» остался висеть на одном из нижних сучьев.

Догорел закат. Кабан шастал под дубом, давил, точно жевал, копытами ветки, листья и траву.

Захар открыл бесшумную застежку брючного кармана, вытащил фонарик, но не спешил включать. Не хотел раньше времени выдавать себя, хотя шанс, что зверь не учуял или не услышал его, был мизерным. «Меньше ануса червяка», как говорил Геныч. Правда, ночью парнокопытные не отличались живостью ума. Даже учуяв вблизи охотника, часто тугодумили.

Вепрь перестал кружить и, судя по звуку, теперь рыл землю у корней.

Бледно-желтый лунный свет путался в ветвях, гас; звезд не хватало и на это. Захар зажег фонарик и посветил по стволу. Кора дуба стекала глубоким рельефным рисунком – старая кожа со складчатыми выступами.

Фонарик осветил голову кабана. Охотник нажал на кнопку. Луч оборвался. Но несколько мгновений Захар еще видел клыкастую морду секача: вперившиеся в него глаза, которые отражали злым, красным светом.

Захар ощутил жар в затылке. Зверь находился прямо под ним. И наблюдал.

Хряк смотрел на него еще до того, как включился фонарик.

Захар приказал себе успокоиться. «Нечего нагнетать, еще поверишь в то, что мордан ухмылялся…»

Но почему кабан не уходит? Ведь знает, что на дереве человек. Драпануть должен. Его сородичи при малейшем звуке бросаются в сторону, прочь от духа человеческого.

Этот не спешил.

«Ух и большой же гад… голова что валун». Захар поерзал. Ему действительно показалось, что секач ухмыляется, и одним болотным чертям ведомо, как морда животного сподобилась на этот мимический фокус.

Тьма разжижила лес. Захар ощупал ветку. Пальцы прошлись по бугристой коре. Сейчас ветка казалась серой, но он знал, что она желтовато-красная… или нет, вот он, истинный цвет всего, а остальное – камуфляж?

Хряк фыркнул.

«Ну и засидка – и кто на кого охотится?»

– Нарываешься, толстый? – спросил Захар у темноты внизу, негромко, неуверенно.

Мысль о том, чтобы слезть и попробовать дотянуться до карабина, он отбросил – помнил, с каким трудом взобрался на старый дуб, вскинувший ветви уж больно высоко над землей, будто просился в райский сад.

«Ладно, клыкастый, посмотрим, на сколько тебя хватит?»

Он снова подумал о карабине. Приклад «Вепря» находился в полуметре от земли. Только бы секач не полез рылом, не сорвал…

Охотник откинулся на доску, под спиной хрустнула сухая ветка. Заныла поясница. Кабан раскидывал пятаком почву дубравы. Захар прицелился на чавкающий звук из призрачного ружья – представил пятизарядный вальтер Геныча, идеально сбалансированный, легкий, изящный, и не подумаешь, что двенадцатый калибр, – и нажал на спусковой крючок.

Промазал. Секач трапезничал. Захар натянуто улыбнулся. Призрак Геныча хохотнул: «Эх ты, помнишь, как я со ста метров козла круглой пулей снял?» «Под лопатку бью», – сказал тогда старший товарищ, упер приклад полуавтомата в плечо – стук! – козел на боку. Отличный у ружья был бой. Такие выпускались всего год в двадцатых, поэтому вальтер Геныч продал – не мог найти запчастей, гильзы приходилось обрезать под патронник; да и негоже профессионалу без нарезного. На последние охоты Геныч ходил с трехзарядным чешским автоматом.

Безупречный во всем, мать его, Геныч.

– Пошел на хер! – проревел Захар через час или два.

Секач притих, затем грозно пфукнул, будто атакованный сворой собак.

Захар посветил. Повсюду валялась вырытая с корнем трава. Хряк словно пытался выкопать дерево. Глупая мысль, но Захар поежился в куртке-трансформере – представил, как заваливается вместе с дубом, а вокруг трещат и ломаются ветви.

Луч фонарика не мог поймать кабана, тот перемещался в темноте. Карабин по-прежнему висел на толстом суку. Ну хоть одна хорошая новость.

Захар выключил фонарик и прислушался к давлению в мочевом пузыре. Сколько еще он должен терпеть? Должен кому? Кабану? Это рассмешило и одновременно разозлило Захара. Он что, стесняется долбаного секача?

Черта лысого! Захар встал на доску, расстегнул пояс, клапаны ширинки и стал мочиться. Крутил тазом вправо-влево, дабы охватить больший сектор. Невидимая моча барабанила по невидимым листьям.

Кабан обиженно рявкнул и принялся месить копытами землю.

– Ага, съел? Как тебе издержки осады?

Кажется, отбежал.

– Куда это мы? Не расходимся! Тут у меня еще много!

Много не оказалось. Струя превратилась в струйку и быстро иссякла. Головку члена неприятно защипало. Он попытался всмотреться: может, укусила какая-нибудь дрянь, но пальцы неожиданно потеряли ветку, доска словно сузилась и качнулась. Захар, судорожно взмахнув руками, повалился вперед, ударился подбородком о кору, едва не выколол глаз об острый сучок, взвыл, но успел вцепиться в ветку-обидчицу. Повис, пытаясь отыскать носком ботинка сиденье… Штаны съехали к щиколоткам, сморщенный зудящий член болтался в холодном ночном воздухе.

Захар слышал возбужденное дыхание секача, похожее на работу старенького ручного насоса.

– Сука-а… – прохрипел Захар и следом издал ликующий возглас: – Да! Хрен тебе с маслом!

Нога зацепила доску, он стал осторожно перебирать руками, подтягивая и выпрямляя тело, и спустя полминуты, балансируя и улюлюкая на лабазе, уже натягивал штаны.

«Хорош… утром разберемся… утро вечера мудренее». Он почти не удивился, как легко далось решение ночевать на дереве. Жжение стихло, всё нервы.

Захар достал флягу, сделал несколько глотков, устроился спиной к прибитой между ветвями доске и, повозившись, привязал себя веревкой. Нож он вбил в ствол под сиденьем – упор для ноги. Так, вроде годится.

Прежде чем сложить руки на груди и закрыть глаза в надежде на краткие вспышки сна, он снова зажег фонарик.

Глаза хряка сверкали как бриллианты: живые, алчущие, злые.

Чем-то неуловимо знакомые…

…Захар почувствовал, что соскальзывает, проснулся и схватился за ветку. Или схватился за ветку и проснулся. Несколько долгих секунд думал, что ослеп, но с облегчением понял, что все дело в съехавшей на глаза шапке.

Лес ворочался в утренней сырости. Светлел, не торопясь расправлял ветки.

Захар устаканил свой зад на доске и тоже попытался распрямиться, впитать свежесть нового дня. Ягодицы и спина болели, шея затекла, рот слипался от высохшей слюны. Его потряхивало от озноба пробуждения.

Секач появился из-за соседнего дерева. Тяжело посапывая, приблизился к дубу и поднял лохматую морду.

Захара потрясли гигантские размеры хряка – тот наверняка весил в три, а то и в четыре раза больше него. Поразительная, внушающая трепет туша, с длинной щетиной у холки и по хребту. Рыжеватая голова светлела к рылу, щекам и горлу; бурые оттопыренные уши чернели на концах. Ноги кабана были темно-бурые, отливающие красным. Светлый хвост оканчивался черными волосами.

Секач оказался намного крупнее, чем Захар представлял после ночного тет-а-тета в луче фонаря. А представлял он здорового зверя, брата-близнеца подстреленного Генычем кабана, которого долго и маетно тащили веревкой из лежки. Когда это было: семь, восемь лет назад?

Вепрь был безукоризненно чистым, прямо-таки всецело прекрасным – от посапывающего пятачка, влажного и голого вверху и щетинистого снизу, до изогнутого штопором хвоста и светло-рыжих ляжек. Его голодные мутноватые глаза изучали Захара без страха и почтения. Кабан восхищался человеком гораздо меньше, чем Захар восхищался им.

– Дерьмо, – вырвалось у Захара, – вот же дерьмо.

Он наклонился вперед и долго смотрел на карабин, словно хотел приподнять его взглядом. Затем поискал глазами оброненный молоток, но вокруг дуба словно прошлись плугом. Ствол стоящего рядом граба покрывал слой грязи. «Прихорашивался, гад, – с истеричной ноткой подумал Захар, – бока о кору тер…»

И все-таки почему не уходит, почему стережет? Раненый? Бешеный? Не похоже…

Секач грузно плюхнулся на бок и продолжил гипнотизировать охотника злющими глазами. Посылал проклятия, делился планами: «Ничего, подожду. Хрю, мертвый человек на дереве!» Массивное тело хряка источало безудержную наглость.

– Что тебе надо? – спросил Захар, закричал: – Чего ты хочешь?!

Кабан не ответил.

Они уже не могли застать друг друга врасплох. Ждали – каждый своего.

Захар покопался в подсумке и выудил завернутые в целлофан бутерброды с вареной колбасой, сыром и помидорами. Быстро расправился с ними, глотнул воды, очистил и съел две вареные картофелины и яйцо. Секач лениво глянул на упавшую кожуру и перевернулся на другой бок. Хозяин положения.

Густо пахло дубовыми листьями, уже пожираемыми ломкой желтизной. Ветер ронял в траву спелые желуди, один подхватила длиннохвостая сойка, парочку других уволокла нагло-рыжая белка. Кабан ждал другой пищи…

Что бы сделал Геныч?

Они познакомились около пятнадцати лет назад, когда Геныч купил у Захара щенка лайки, которого назвал Зариной. Стали вместе ходить на зверя. Геныч был потомственным охотником, невысокий, жилистый, спокойный, твердый характером. Необщительный с посторонними, он открывался в компании, становился ее душой и настроением.

У Геныча был фургончик УАЗ, при транспорте всегда. Сколько охот прошли! И на кабана, и на лося, и на коз, а на зайцев уж и не перечесть. И в центре всего – Геннадий Геннадьевич Капитанов, лидер, матерый волк, который любил стрелять первым.

«Геныч… ты ведь спал с ней, я прав, спал?»

Немного сдвинувшись к краю сиденья, Захар опорожнил мочевой пузырь. На этот раз никаких мальчишечьих выходок. Доска под задом сделалась меньше и неудобней.

Секач нежился на земле, будто в грязевой купальне. Повсюду были его глубокие следы.

Рассудок Захара затуманило облако ярости. В голове замкнулась цепь неконтролируемого гнева.

– Ах ты, сало говенное! – истошно завопил он. – Что, караул здесь развел?! Ждешь, пока упаду?! А вот хер тебе в рыло! Хер! Тебе! В рыло!..

Он кричал и кричал, по большей части бессвязные ругательства, которые вырывались через хрип, через боль, через гадкое бессилие. Зверь не подавал ни малейших признаков беспокойства. Захар не знал, что делать, как быть… мобильник он на охоту не брал – отвлекает; когда шли на зверя вдвоем, держали связь по рации, так что нечего и думать об этом… вот если бы достать карабин…

«Карабин!» Мысль прозвучала звонко и отрезвляюще. Совсем не так, как вчера. Цепь разомкнулась.

А если попробовать? Ночью он не хотел рисковать, думал, что кабан уйдет, но теперь…

Захар насилу извлек из ствола нож, примерился и срезал ветку, очистил от побегов, оставив на толстом конце крепкий сучок. Получился неплохой отпорный крюк.

Дуб был старым, патриаршим: от макушки до корней – двадцать пять метров; грубая, растрескавшаяся кора; разлапистая крона, которая начинала ветвиться на высоте около трех метров. Захар спускался. Крупные нижние ветви заметно высохли, ботинки срывали с них кору, словно струпья с зажившей раны. Он оседлал последнюю «перекладину» и поискал взглядом секача.

Кабан возвышался на коротких мускулистых ногах. Боевые клыки – угрожающе загнуты кверху. Захар в который раз ужаснулся размерам секача: высота в плечах больше метра, пятак – что наконечник тарана. Мясосальный бронепоезд.

– Даже и не думай, – прошептал Захар и вдруг понял, что это не его слова. Он всего лишь прочитал предупреждение в налитых кровью глазах хряка.

Рациональная часть его «я» просила отступить, попробовать позже, когда кабан заснет или отвлечется, но гордость заставила лечь на ветку, обхватить ее ногами и правой рукой, а левую руку с «отпорным крюком» опустить вниз.

«Кабаны в лесу ходили, землю всю они изрыли», – вспомнились строчки из детского стишка. Они немного успокоили; главное – не смотреть на зверюгу, только на карабин. Узкий, прошитый кожей «погон» карабина был рядом, крюк почти добрался до него, еще чуть-чуть, надо только…

Секач с визгом бросился на дерево.

Это напоминало дурной сон. Захар подцепил «погон». В этот момент хряк шарахнул мордой в ствол. Захару показалось, что зверь подпрыгнул перед ударом.

Сверху посыпались желуди. Дуб содрогнулся, затрещала кора. Звук оглушил охотника своей фатальностью, он с ужасом понял: трещала не кора – карабин. Кабан впечатал приклад в ствол.

Ветка выскользнула из руки Захара. Карабин упал к ногам секача. Тот отошел на два метра и мотнул головой.

– Нет, – застонал Захар, лежа на ветке.

Хряк фыркнул – с рыла слетели хлопья розовой пены – и принялся топтать карабин передними ногами.

Над кронами плыла оранжевая плюха солнца. Мысли Захара путались, он пытался отмотать время назад, повторить попытку, на этот раз более проворно… Копыта крушили карабин, втаптывали в темно-зеленое месиво.

– Тварь, сучара… – С нижней губы Захара сорвалась густая нить слюны; во рту было гадко и сухо. – Ты за это ответишь…

– Хо-хо-хо, – гортанно издал кабан. Ему нравились слабость и отчаяние охотника.

Захар стал взбираться к лабазу. Дорога наверх напоминала повторное пленение, эпичную сагу о потерянной надежде. Он думал о своей бывшей жене, Ларисе, о Геныче, о секаче – все трое были под дубом, наблюдали. Лариса сидела на хребте зверюги, постукивая каблуками по соломистым бокам и бубня излюбленное: «Я же говорила». Геныч стоял рядом, цельный, самоуверенный, с веселым прищуром и чешским автоматом на изготовку. Он сказал:

– Видишь.

– Заткнись, гнида! – закричал Захар. – Ты сдох! Сдох! И кто теперь в плюсе?!

Он хорошо помнил, что в тот день стояла кошмарная жара. Мошки бились в воздухе словно странные объемные инсталляции. Наглость слепней и оводов не знала границ. Худо-бедно спасал спрей и прокуренная кабина уазика.

Геныч медленно вел «буханку» по проселочной дороге, между прямоугольниками полей и опушкой леса, высматривая в посевах звериные тропки. Так докатили до лесной деревушки, за которой в лесах прятались два пшеничных поля.

– Есть! – заорал Геныч, когда Захар совсем уж было приуныл.

УАЗ остановился, водитель распахнул дверцу. Захар выбрался с другой стороны, сжимая в руках карабин с армейской оптикой и хмуро поглядывая на напарника.

Из леса тянулась четкая тропа. Заползая на поле, она делилась на тропки. Охотники углубились в пшеницу.

– Смотри. – Геныч остановился на примятой площадке. Из-за жары почва окаменела, и отпечаток кабаньего копыта был едва различим.

Захар кивнул.

Геныч отогнал фургон и вернулся с самодельной стремянкой. Разложили, устроились спина к спине. Солнце висело над горизонтом – залитая расплавленным оловом глазница. Тяжелые темно-бурые слепни безудержно жалили.

Захар осматривал через оптику окрестности, выискивая в светлом разливе пшеницы кургузый профиль кабана. Эх, повыше бы лестницу. Геныч не шевелился: больше прислушивался, чем присматривался. В темнеющем лесу звучали беглые шаги и шуршание.

Сменившие слепней комары висели плотным коконом. Захар попрыскал вокруг головы баллончиком репеллента. На нем была маска.

– Учуют, – недовольно заметил Геныч.

– Не должны, – чувствуя раздражение, ответил Захар. – Ветер на нас идет, с поля.

– А если переменится?

Захар промолчал.

Через несколько минут ветер и вправду изменил направление.

– Видишь, – многозначительно шепнул Геныч.

Захар ненавидел это «видишь». Его словно макали лицом в дерьмо.

«Видишь» – стучало в голове, рядом жужжали комары, им вторил настойчивый недовольный голос жены. Она постоянно долдонила про счастье подруг, про их успешных мужей, про переезд в город («Геныч твой квартиру присмотрел!»). При Геныче Лариса преображалась, оживала, чтобы после снова превратиться в недовольную всем и вся бабу. Геныч всегда хвалил Ларисину стряпню (и трахал ее, как пить дать трахал; возможно, это случилось лишь раз – очередной трофей, но кому от этого легче?)…

Голоса слились в протяжный вой, готовый взорвать череп. Но тут Геныч ткнул его в бок. Захар различил протяжное сопение, фырканье, затем смачное чавканье. Два человека замерли на лестнице, пытаясь разглядеть зверя. Сердце сменило ритм, кровь сильными толчками прилила к лицу.

Захару показалось, что зверь движется в их сторону; руки сжали приклад, палец прилип к спусковой скобе. Он напряженно высматривал в посевах пшеницы силуэт животного.

За спиной громыхнул выстрел, словно рявкнул: «Видишь!» У Захара свело желудок.

Геныч скатился со стремянки и побежал к болоту. Захар привстал на лестнице и увидел исчезающего в кустах упитанного кабана. Зверь тяжело шатался. Геныч мчался наперерез. Захар спрыгнул с площадки и прыжками понесся за напарником…

По кроне дуба застучали крупные капли, дождь начал неуверенно, но вскоре полил сплошным шумным потоком. Только этого не хватало.

Захар поднял к прохудившемуся небу гневное лицо.

– Ты шутишь? – Он натянул капюшон и поежился.

В его голове по-прежнему крутилось воспоминание, ливень лишь отогнал его в сторону, но не спугнул. «Черта с два тебе удастся, – подумал Захар, – это момент моего триумфа».

Словно прочитав его мысли, секач пронзительно завизжал.

Захар достал платок, стал собирать с листьев дождевую воду и отжимать в рот. Дождь тут же стих. Издевается, гад! Но ничего, ничего.

Захар хищно улыбнулся. Хорошо смеется тот, кто…

Охотники бежали по болотистому лесу. Впереди раздавался чавкающий звук копыт. В мшистых углублениях стояла илистая вода. Из торфяных кадушек торчали карликовые ели, пихты, рябины, обернутые в темный мох. На болотных кочках зрела брусника; быстро темнело, и красные капельки превратились в черные.

– Не стреляй – скоро упадет, – шикнул Геныч. – Мой клиент.

Захар сжал зубы, остановился.

Справа, с форой в двадцать метров, шатаясь, брел кабан. Появлялся и исчезал за кустами. Раненый, опасный, упрямый. Захар вспомнил, как в прошлом году шли за подранком метров сто, а когда разделали, сердце у того оказалось пробито насквозь.

Вепрь лежал головой к низкорослой черной ольхе, которая запустила в подсохшую грязь свои ходульные корни. Геныч подал знак рукой, и они стали заходить сбоку.

Комары жужжали у лица, солнце ухнуло за горизонт, расплескав по небу красную муть, а раздражение Захара переросло в холодную уверенность. Здесь и сейчас он будет сильнее и удачливее напарника, хотя никто и никогда (если все сделать правильно) об этом не узнает. Здесь и сейчас, и каждую минуту после, потому что живые всегда смотрят на мертвых свысока. Как бы грациозно те ни лежали.

Он поднял карабин к плечу и приник к оптике. Нить прицела была едва различимой. Захар выругал себя за то, что до сих пор не купил батареи для подсветки.

Геныч резко обернулся – почувствовал?

«Что ты делаешь?» – спросил он одними губами, лицо в прицеле казалось серой маской.

«Собираюсь прикончить кабана», – чуть было не сорвалось с губ (Геныч действительно находился на линии огня). Захар отстранил лицо от прицела, взгляд сместился немного левее и ниже – уши кабана были прижаты, на загривке дыбилась щетина. Живой. Притворяется, хитрюга, выжидает – и Геныч хорошо об этом знал, выходил на контрольный выстрел, чтобы наверняка.

«Педант говенный!»

Захар ухмыльнулся и, не заглядывая в оптику, нажал на спусковой крючок.

Он целил дулом в грудь Геныча, но пуля угодила прямехонько в лоб. Выстрел прозвучал как приказ к пробуждению. Человек и зверь встрепенулись. Захар мотнул головой и шагнул к упавшему ничком телу. Подранок рванул вглубь болота. Захар поднял «Вепря», несколько мгновений вглядывался в окуляр, имея возможность бить кабана в угон, но передумал.

Он посмотрел на Геныча.

То, что старший товарищ умер так быстро, стало для него полной неожиданностью. И это все? Не извивается на влажной подстилке, не ползет к малорослым березам, не выхаркивает проклятия. Все, что он делал, так это сочился кровью, которую жадно всасывал болотный мох.

Захар присел рядом. Он жалел, что ничего не сказал перед тем, как спустить курок. Хотел запомнить – впитать – страх и смятение Геныча, унести их с собой как трофей. Но дело сделано – не переиграешь. Похоже, Геныч так ничего и не понял: всего лишь не хотел, чтобы кто-то другой пристрелил его добычу.

– Что, чувствуешь себя уязвленным? – спросил Захар у трупа, испытывая облегчение. – Желаешь что-то сказать, а? Ну, не стесняйся! Помочь? Как тебе слово «немыслимо»?

Собственная речь показалась ему немного пафосной и затянутой, но в целом он остался доволен. Такие вещи не отрепетируешь, он ведь не собирался убивать Геныча, все вышло спонтанно… или нет?

Облегчение вытеснил страх. Захара затрясло. Что теперь?

А чего, собственно, он боится? Да, пуля в голове Геныча – его. И что? Следов пороха нет. Несчастный случай. Сошел с номера до сигнала. Вот такая вот невезуха – случается…

Но Захар не хотел, чтобы тело Геныча нашли. Чтобы оплакивали, прощались. Не хотел видеть обвиняющие глаза жены, этот презрительный взгляд… Геныч преследовал подранка и пропал. Геныч был его другом, сильным и волевым мужиком, но любой удаче приходит конец. Любой удаче приходит конец. Да, именно так он и скажет. Жене, следователю, всем, кто проявит интерес.

И ни слова о болоте.

Как там при царях простые мужики говорили? «Собрался на кабана – гроб с собой прихвати».

– Видишь, – произнес он, хватая мертвого товарища за щиколотки, и неожиданно для себя рассмеялся.

Эта версия финальной речи была идеальной.

Растоптанный карабин лежал в земляной воронке. Тот самый «Вепрь», из которого он застрелил Геныча. Захар не расставался с верным оружием, заслужившим его доверие.

Захар с саднящей ностальгией подумал о своей кровати, которую он так мало ценил, а последние годы и вовсе презирал за обволакивающую пустоту. Какой же глупец! Плевать на пустоту, плевать на то, что жена уже пять лет как спит на других простынях в другом доме. Кровать была мягкой, большой, родной. Он бы отдал по пальцу с каждой руки, чтобы оказаться сейчас на ней, с бутылкой холодного пива, донышко которой оставляет мокрые круги на футболке, а телевизор показывал бы зрелищный боевик со всеми атрибутами: пальба, погони, кровь, большие сиськи. Он мог бы поонанировать, если бы девчонка главного героя оказалась действительно знойной, почему нет? Он часто делал это, даже когда безымянный палец правой руки еще стискивало тонкое золотое кольцо. Секс с Ларисой случался редко и непрезентабельно: копирка с самого скучного полового акта из их небогатой коллекции.

Захар поерзал на доске, у него возникла слабая эрекция. Дождь прекратился, но капли продолжали скатываться с листьев и стучать по капюшону. Кое-что удалось собрать во фляжку.

– Видишь, – бросил он призраку Геныча. – Видишь, кто оказался на высоте? – Двусмысленность последней фразы заставила его усмехнуться. – Я могу дышать, лизать листья, пердеть. А что можешь ты? Гнить?

Хряк поднял огромный, неправдоподобно длинный с горбинкой нос и принюхался. Треугольные раскосые глаза сосредоточились на человеке. Захару стало не по себе от разгорающегося в глубинах кабаньего черепа сатанинского огня. Волосы на руках стали дыбом, эрекции как не бывало.

– Сука, полезай в дедову рукавичку, – с пораженческой злостью сказал Захар, вспомнив сказку. – Собаки на тебя нет.

Впрочем, он сомневался, что у любого, даже самого крупного пса будут хоть малейшие шансы против этого дьявольского отродья.

«Бойся меня», – попытался внушить кабану Захар, и тут же, как о чем-то обыденном, подумал: «У меня едет крыша». Как ни странно, эта мысль его успокоила. Сумасшедшим ведь проще: всегда можно сбежать в вымышленный мир, слезть с дерева реальности.

«Я – андский волк, – телепатически послал следом Захар. – Я – бурый медведь, который переломит твой сраный хребет».

«Я – карабин, который продырявит твое сердце…»

Хряк шевельнул мохнатыми, стоящими торчком ушами, поднялся и через минуту уже чавкал, хрустя скорлупой, у соседнего дуба. Штопор хвоста покачивался туда-сюда.

Захар снял ботинки, развесил носки, чтобы просушить.

Он снова подумал о бывшей жене: надо будет найти эту суку и глянуть, как и с кем она обустроилась. Городская пташка – тьфу! Он обязательно ее навестит, когда выберется из этой передряги. Если выберется.

Солнце валилось за зенит.

Захару казалось, что он торчит на дубе неделю, а то и месяц. Он вытряс из фляги жалкие крохи дождя, затем сорвал блестящий лист, вылизал. Сорвал другой.

Когда пропал Геныч, в отношения с женой вернулись утерянные оттенки. Ненадолго. Лариса ушла. Был ли Геныч причиной их развалившегося брака? Захар не знал. Символом другого, лучшего мужчины – да: сначала живым, потом мертвым, и хватит об этом.

Ему зверски приспичило по-большому, но он терпел. Вот уж дудки, он не собирается…

Через час Захар потоптался на доске-сиденье голыми ступнями, стянул штаны и принялся в гротескной позе справлять нужду. Он не хотел думать, как смотрится с земли. Папа, мама, там дядя на ветке какает!

Публичный унизительный акт стал последней каплей. Не хватало только подрочить при кабане. А потом перегрызть себе вены.

«Хватит!»

Хватит ждать манны небесной, уверяя себя, что секач рано или поздно уберется восвояси. Нельзя сидеть сиднем. Никто не придет, чтобы его спасти. И даже если сюда забредет другой охотник – каковы его шансы против хряка?

Он должен слезть с этого сучьего дуба и драпать во весь опор.

Тогда он умрет.

Скорее всего, но не точно. А с каждым проведенным на дереве часом он будет только слабеть, так чего тянуть. Кабаны очень пластичны, но прямолинейны – и еще посмотрим, кто выйдет победителем в салочках между деревьями.

Секач шумно трапезничал.

Захар надел носки, зашнуровал ботинки и глубоко вдохнул. Он не видел, как замер хвост хряка, как зверь медленно повернулся, а его раскосые глаза налились кровью. Охотник посмотрел вниз, только спустившись на несколько веток. Увиденное едва не расшибло его рассудок.

Кабан стоял на задних ногах, под светло-рыжим подшерстком перекатывались волны мышц, пенис животного – красная, полуметровая, закрученная винтом змея – вязко балансировал в воздухе. Зверь оглушительно завизжал, и Захар завизжал в ответ. Его голова словно превратилась в истеричный колокол. Захар никогда не испытывал столь сильного страха. Трезвость мышления и решительность испарились.

Хряк сделал несколько вполне уверенных шажков, упал на передние ноги и что есть мочи заголосил. Захару показалось, что секач проревел: «Захар». Кожа на затылке съежилась.

Разумеется, показалось. Кабаны не умеют говорить. Визжать, гудеть, хрюкать – да; издавать звук «ду-ду-ду» или «о-о-о», которое можно принять за «хо-хо-хо», но не более. Он просто ослышался, додумал. Говорят ведь, что самым приятным словом для слуха человека является его имя, а тут, похоже, обратный эффект: мерещится, что все против него – и секач, и сам лес. Все дело в шалящих нервах, потому что…

Хряк вел себя чертовски пугающе.

Захар запаниковал.

Что это было? Что, к чертям собачьим, это было?! Кабаны ведь не ходят на задних ногах? Медведи, но не кабаны!

«А еще они не умеют говорить».

Захар прижался к стволу и закрыл глаза.

Всему есть рациональное объяснение, всему. Секач точил о дерево клыки, затем взобрался передними ногами по стволу, оттолкнулся и… Что-то в таком духе.

Зверь рявкнул «Зхрррхррр»?

Нет. Он – демон, дух леса – прокричал: «Захар!»

Захар принялся орать и размахивать руками, при этом опасно раскачиваясь на ветке. По лицу текли слезы. Он швырял в секача патронами из подсумка, словно надеясь, что они взорвутся от удара о толстую тугую кожу. Несколько патронов по чистой случайности действительно угодили в его мучителя, но кабан лишь ухнул пересмешничая.

Припадок продолжался довольно долго, начало темнеть. Сутки в плену. В какой-то момент Захар начал взбираться: сначала к месту засидки, затем выше. Ветви делались тоньше, ненадежнее, в просветах дрожали звезды. Чем ближе к вершине, тем невнятнее становилось его бормотание. Он ломал побеги, звал на помощь, раскачивался на сузившемся стволе. Ветер принес с юга запах сосновой смолы, но Захар не отличил его от вони собственного тела.

Он не помнил, как снова оказался на доске.

– Я в порядке, в порядке, – твердил Захар, раскачиваясь взад-вперед.

Ему удалось успокоиться.

«Думай, думай, думай!»

О чем? Он в ловушке. На, мать его так, жертвенном столбе!

Он снова заплакал.

Прежде чем привязать себя к лабазу веревкой, он отстраненно примерил ее к шее.

Шло время. Глаза охотника стали слипаться.

Захар захихикал во сне, потом застучал зубами.

Сквозь листья проникал свет.

Он очнулся от озноба, свешенные с доски ноги тряслись. По затекшей спине ползали муравьи. Веревка передавила левую руку, сделала ее чужой. Кости ломило. Он открыл глаза, вспомнил, где находится, и застонал.

Понимание того, что кабана нет поблизости – ни в лежке, ни в кустах, ни у соседних деревьев, – пришло внезапно и ярко. Сладкая, зыбкая боль надежды.

Секач ушел.

«Не ушел, а спрятался!» С этим предположением стоило считаться. О да… Только что оно меняло? Если он не хочет подохнуть на дереве (или под ним, растерзанный кабаньими клыками), то надо рискнуть…

«Заткнись и действуй».

Захар стал приседать на доске, чтобы разогнать кровь.

Спускаясь, он видел стоящего на задних ногах хряка. Длинный, похожий на штопор член. Ненависть в глазах секача, в глазах, которые говорили: «Видишь». Кровь стучала в висках, как товарный состав.

На нижней ветке он осмотрелся, прислушался. Изувеченная рылом земля, повсюду следы, и шелест ветра в листьях.

Чувствуя, что вот-вот откажется от побега, Захар хлестнул себя по лицу и прикусил до крови верхнюю губу. Крупная постыдная дрожь сотрясала тело.

Он повис на ветке. В животе плескалась липкая гудящая пустота.

Никого, кажется, никого…

Захар спрыгнул в вырытую хряком воронку, завалился на бок, встал на четвереньки и огляделся. Из земли торчал приклад карабина. Захар уставился на него как на ногу мертвеца, пополз прочь, потом тяжело поднялся и заковылял по кабаньей тропе.

Через несколько шагов он обернулся и глянул на дуб. Густая, расчлененная на этажи крона, основательная, прочная крепость. Захар захромал дальше.

Он не был уверен, на сколько его хватит. Лес прислушивался к его поступи.

Неужели это всё, неужели кошмар закончился…

Он резко обернулся на хруст. Сердце рвануло в режим перегрузки. Взгляд заметался между деревьями. Из-за куста орешника выбежал еж и, покачивая иглами, поспешил дальше.

Захар понял, что больше никогда не пойдет на охоту: засунет себя в шкаф, как итальянское ружье, и выбросит ключ.

Он погрозил ежу пальцем, повернулся и закричал.

Секач стоял посреди тропы.

В этот момент Захар до конца осознал, что перед ним не обычный зверь, а злобное создание, одержимое смертоносной целью. Тело кабана покрывал слой жидкой грязи и смолы.

Ноги Захара подкосились, будто из них вынули кости. Он рухнул на колени, больно приложился о притоптанную копытами землю и пополз в заросли кустарников. Ужас сдавил мочевой пузырь. В голове пульсировало: «В каком лесу вы были?», «Почему разделились?», «Кого позвали на помощь, когда поняли, что товарищ пропал?». Он пластался по земле и что-то невнятно отвечал следователю.

Лес издавал дурные запахи: отовсюду веяло смертью, гнилью.

Где-то справа пронесся секач.

– Чего тебе надо? – закричал Захар. – Ты сам виноват!

Он поднялся с земли и стал продираться сквозь заросли, но скоро снова опустился на четвереньки – ветви терновника цепляли, царапали, целили в глаза. Путь зверя – не человека.

В непролазных кустах, на этот раз слева, раздалось грозное рюханье. Не прошло и минуты, как кабан повторил предупреждение.

Захар выполз на подстилку из лапника и, хватаясь за мохнатый ствол ели, встал. За гущаком начиналось болото, крупные деревья копьями вонзались в серое низкое небо. Из носа охотника текли сопли, из глаз – слезы.

Сзади трещали и ломались ветки.

– Ты трахал ее… – просипел Захар. – Всегда смотрел свысока… ты виноват… ты… и она…

Он покачнулся, отлип от ели и пошел дальше. Иллюзии развеялись – секач загнал его в свои кочковатые угодья, обрамленные камышом и тростником.

Оборачиваясь, он видел страшного зверя. Хряк шел следом – темная туша, встопорщенная шерсть, воинственно горящие глаза.

По краям заболоченной поляны возвышались могучие деревья, в центре чернел островок кустарника. Захар обогнул его слева. Кисло пахло торфом, застоялой водой.

«Еще пара шагов, и все…»

Он действительно сделал четыре или пять шагов и замер. Не оборачивался, ждал ужасного удара, который переломит его позвоночник. Затуманенный взгляд остановился на странной коряге, так похожей на изломанную фигуру…

Он приблизился, уже зная, что увидит.

Законсервированный труп.

Кожа мертвеца уплотнилась и стала бурой. Разложение практически не тронуло тело, оно лежало раскинув руки, в илистой луже, приподняв над водой лицо, грудь и опавший живот – болотные кислоты растворили внутренние органы. С черепа свисали клочья волос. Белесые, затянутые пленкой глаза были устремлены на Захара.

«Если они захотят провести анализ ДНК, – отстраненно подумал Захар, слыша чужое хихиканье в голове, – то ничего не получится». Он где-то читал, что торф разрушает ДНК болотных людей.

Одежда покойника частично истлела, но в ней еще угадывался охотничий костюм.

На дереве застрекотала сорока. Захар обернулся.

Секач стоял перед ним, его передние ноги подрагивали.

Захар стал забирать вправо, будто заходя кабану в тыл. Хряк тоже затрусил вправо, прошел мимо бурого трупа и, сделав крюк, двинулся по следу человека.

Захар припустил. Он и кабан бежали на противоположных краях окружности, и в какой-то момент охотник усомнился: кто кого догоняет?

Захар не вынес напряжения и остановился. Секач хрюкнул и стремительно бросился на него, перебирая короткими ногами.

– Ге… – вырвалось у Захара, но воздух и слова закончились еще до того, как огромная туша нанесла сокрушительный удар.

Острые как бритва трехгранные клыки, молниеносно вспоров кожу, проникли в живот и разорвали кишки. Кабан отшвырнул человека в сторону. Из ран брызнула кровь. Захар ударился о землю и захрипел. Он не чувствовал своего тела, но оно пробуждалось, обещая адские муки.

Толстая шея секача изогнулась, он победно повел рылом. Затем открыл пасть и заговорил. Захар не понял, что сказал секач (единственно реальной и понятной была нахлынувшая на него ужасная, ублюдочная боль), но это были человеческие слова. У дикой свиньи был хриплый мужской голос.

Хряк подошел и принялся обнюхивать ноги жертвы, из пасти разило гнилой рыбой, слюна текла в предвкушении плоти. Он рывками подтащил к себе человека, облизнулся, вгрызся зубами в ногу ниже колена, но тут же отпустил. Внутренности Захара густо исторгали кровь.

Секач отодвинул пятачком порванную одежду и, придерживая тело копытами, оторвал сочный кусок плоти. Закопошился в кишках Захара. Эта боль! Огромная, свирепая. Она ослепляла. Захар пожалел, что смерть так медлит. Он широко раскрыл рот и завыл.

Его начало рвать. Даже умирая, он не хотел захлебнуться, поэтому с трудом приподнял и повернул голову – по щеке потекла зловонная кашица. Взгляд туманился. Кабан смотрел прямо на него. С морды капала кровь. Затем хряк погрузил рыло в живот Захара, словно это был какой-то фокус.

«Он. Поедает. Меня».

Затылок охотника ударился о твердую кочку. Захар протянул руку, пальцы коснулись жесткой щетины, скользнули по ляжке. Раздалось недовольное хрюканье.

Из глотки Захара вырвался предсмертный клекот. Тело бессильно содрогнулось. Пальцы конвульсивно царапали мох. Глаза заволокло патиной, зрачки качнулись потревоженными поплавками, но поклевка не повторилась.

Захар умер.

С дерева спланировал желтоватый лист и упал черешком в распахнутый рот охотника. Где-то прозвучала трель дрозда.

Оставив добычу выводку, кабан почувствовал потребность в награде. Дождевые черви хорошо насыщали, но в последнее время выпали из спектра его желаний. Он углубился в лес и потрусил по знакомой исхоженной тропе.

К полю он вышел в сумерках. Кукуруза пахла изумительно, шелестела совсем рядом, пьянила, звала. Но прежде чем ринуться к хмельному аромату, секач принюхался. Пятачок задвигался на косточке, сморщился, улавливая подсказки ветра. Деревня была далеко – слабый, неопасный запах. Он бросился в высокие стебли, смял их, ткнулся рылом в початок. Разобрался с оберткой зелени, захрустел. Зерна таяли во рту. Он жевал и жевал, не чувствуя, как вертится от удовольствия хвост.

За прошедшие годы его клыки стали желтыми и немного затупились, но по-прежнему исправно секли, а рыло с легкостью разрывало даже звенящие от мороза норы, в которых запасливые грызуны прятали свои припасы.

Хороший день, вкусная еда. Кабан ощущал наливающийся под кожей калкан, тугой доспех. У него было огромное тело и сильные ноги. Ему был знаком гадкий вид прирученных человеком свиней, он помнил, как пахнет двуногий охотник, видел комбайн, трактор и автомобиль. Он знал, куда бежит река, где заканчивается лес и кто живет в домах за полем. Вокруг густела темнота, сдавливая серое влажное пятно воздуха, в желудке приятно урчало.

Максим Кабир

Змееловы

В полотняном мешке лежал утренний улов: три сонные гадюки. Негусто. Григорий Ванягин шел ссутулившись, внимательно глядя себе под ноги. Пахло древесной смолой и багульником. Еловые лапы охлопывали по плечам панибратски, в лощинах колыхалась серебристая дымка. Таежное утро было душным и волглым, и Ванягин искал просохшую почву, взгорки, на которых принимали бы солнечные ванны ленивые рептилии.

В семидесятом дядя устроил молодого Гришу Ванягина штатным ловцом в монгольский зоосад. Охотились на гюрзу для генетических исследований. Ежедневно Ванягин собирал до полусотни змеюк; платили по десять-двадцать рублей за голову, в зависимости от размера. И рубль за степную гадюку. У крупной гюрзы зубы вырастали до пятнадцати миллиметров, недаром ее латинское название было Vipera libetina – гробовая гадюка. С такой девчонкой зазеваешься, и пиши пропало.

Но за десять лет змеи ни разу не кусали Ванягина; Бог уберег. Михалыч умудрился напороться на смертоносные клыки в институтском виварии. Насилу спасли, но хромота осталась. Вот что значит атеист.

Под рифлеными подошвами хрустели изгрызенные скорлупки. Полевки выели нутро желудей. Дубы сменились ельником, справа потянулись болота и вересковые пустоши. Тайга услаждала взор своим разноцветьем: малахитовая, изумрудная, пурпурная – всякая. Постукивал дятел. Свиристели, налопавшись ягод, дремали на раскидистых ветвях. Над синей грядой лесов взмывали утки.

Березка всплакнула росой, обронила сережку.

Ванягин не отвлекался на красо́ты. Взгляд скользил по путаным следам зайцев, по чешуе еловых шишек, остаткам беличьего пира, по ящерицам и жужелицам в рыжих листьях папоротника.

«Ну где ж вы?»

Снаряжение змеелова состояло из проволочного крючка и корнцанга – хирургического зажимного инструмента. У бедра болталась рация. В рюкзаке – аптечка, сало, бутерброды, сварганенные Наталкой. Крестик на шее… Все, что надо для работы.

В березах, белоствольных, с нежно-красными ветками, запели гаички, запищали пичуги. Ванягин обрызгивался диметилфталатом: комарье атаковало незащищенные участки кожи. Таежный гнус – самый лютый, от него и в спальном вагончике не схорониться, под двойной марлей.

Змеелов пересек сосновую куртину и очутился на лужке. Рядом, за гривкой багульника, виднелись болота. Толстые подушки торфяного мха, кружево клюквенных веточек, колоски пушицы. Поддразнивая, шмыгнул в кусты таволги узорчатый полоз.

Мысленно Ванягин снова перенесся в Монголию. Его любимицами были песчаные эфы. Нравилось наблюдать, как они ползают, свернувшись тарелочкой, периодически выбрасывая пеструю голову: ни одна другая змея так не перемещалась.

«Сильна ты, – думал Ванягин, – да Бог сильней». И – хвать эфу!

Или охота на кобр… днем отметить норку вешкой, а вечером вернуться и сторожить…

В том не только азарт или прибыль. В том власть человека над природой. Власть подобия Божьего над хладными сумеречными тварями…

Воздух постепенно прогревался, сгинул в распадках туман. Ванягин расстегнул штормовку, пообещал плененным змеям, что скоро к ним присоединится товарка.

За спиной хрустнула ветка. Ванягин обернулся. Под кроны пихт набилась темнота, словно черное тряпье.

«Должно быть, ежи шуруют…» – Змеелов почесал подбородок. Запоздало сообразил, что больше не слышит птиц. Первозданную тишину нарушали лишь жужжание комаров и шелест листвы на августовском ветерке. Запропастились куда-то глухари, зяблики, тетерева. В мешке заворочались трофеи.

Ванягин поддел заскорузлыми пальцами крестик, пожал плечами. Не доходя до ольхового перелеска, вскарабкался на пригорок. Что тут у нас? Гнилушки, клок серой шерсти, шарики непереварившейся хвои – лосиный помет.

На краю крутого склона торчал пень, и Ванягин заглянул в его выгнившую сердцевину. Колода была напичкана кусками пчелиных сот и гнезд шершней, перьями дятлов, яичной скорлупой. Ванягин осмотрел корневище и возликовал. На лишайнике лежала розоватая метровая лента – щитомордник. Вытянулся во всю длину, сплющился, подставляя себя солнечным лучам.

Михалыч будет доволен. В террариуме сейчас ни одного щитомордника нет.

Стараясь не спугнуть добычу, Ванягин избавился от рюкзака. Приготовил отдельный мешочек и ловчие инструменты. Приятно защекотало в груди.

«Ну, с Богом».

Змея почувствовала присутствие человека. Шевельнулась крупная голова, украшенная пятнистым рисунком. Тело пошло волнами, пытаясь ускользнуть под корни. Ванягин наступил на хвост – вполсилы, нельзя навредить. Одновременно воспользовался крюком. Толстая проволока придавила чешуйчатую шею к земле. По поводу змеиной шеи в лагере травили анекдоты.

В нос ударил затхлый запах – вонь разъяренного щитомордника. Отворилась пасть, и зубы откинулись как на шарнирах, как выкидные ножи малолеток в переулке.

Ванягин перехватил щипцами змеиную голову. Есть! Теперь забросить болезного в мешок, и дело сделано.

Победная улыбка стерлась с лица Ванягина. Острая боль прострелила ногу ниже колена. Слепень, не иначе.

Ванягин посмотрел вниз и успел заметить черный хвост, всасывающийся в сплетение веток.

«Гадюка!» – Осознание обдало чистым дистиллированным ужасом. Он обронил корнцанг, и щитомордник исчез среди корней.

В голове замельтешили картинки: мычащая монгольская корова, чье вымя разбухло от укуса кобры. Овцы, ужаленные гюрзой. Блеющие, они мечутся бессмысленно, перед тем как свалиться замертво.

«Не паниковать!» – заговорил в Ванягине профессионал. Надо распороть штанину, разбить ампулу, ввести сыворотку. Максимум – будет лихорадить до утра.

Змеелов потянулся за рюкзаком. Из пня, из-под мха и сот, выскользнула гадюка. Макаронина в палец толщиной. Широко раскрытая пасть выбрасывала в сторону врага тонкий язычок. От неожиданности Ванягина повело вправо. Почва осыпалась под подошвой, нога ухнула в пропасть, и сам Ванягин, барахтаясь, покатился по склону.

Мох смягчил приземление.

«Аптечка!» – Ванягина трясло. Пот стекал по лбу. Яд… яд разрушает кровь и кроветворные органы… сердце колотится слишком быстро… жар…

На периферии маячила еще одна мысль. Змея никогда не нападает, только защищается… Никогда не нападает, а только…

Он разодрал руками штанину и стиснул челюсти. Две крошечные ранки зияли в зарослях курчавых волос на икре. Место укуса пульсировало, пульсировала вена в районе щиколотки, будто живое существо, будто что-то забралось в сапог. Ванягин попытался подтащить ногу к губам. Не доставал нескольких сантиметров. Присосаться к ранкам мешал живот. Обильная Наталкина стряпня.

Ванягин застонал от отчаяния.

«Аптечка! Найти ее!»

Но он продолжал сидеть, заторможенно баюкая ногу, взывая к Господу, и в этот момент из голенища, из укромного уголка между шерстяным носком и толстой кожей сапога, выскочила треугольная голова. Змея разогнулась пружиной и впилась в нос Ванягина. Отклонилась, ударила – теперь в оттопыренную нижнюю губу. Боль была адской, словно в лицо плеснули кислотой. Ванягин опрокинулся на болотную кочку, суча ногами, ощущая, как гадюка ползает по оголившемуся животу и кусает снова и снова.

Агонизирующее сознание полыхнуло забытым словом: «Онгбаганджер». Так чабаны называли проклятые участки земли, заполоненные гюрзой, участки, где они не пасли отару.

«Онгбаганджер».

Ванягин с трудом разлепил веки и увидел нечеткую фигуру. Человек… спаситель… сыворотка…

К зрачкам змеелова будто прилипла пленка. Выше груди фигуру скрывала пелена, но в фокусе оставались руки… человек неспешно распаковывал папиросы. Ноготь очертил изображение на пачке, прошелся по Волго-Донскому каналу имени Ленина. Пальцы оторвали уголок, выбили папиросу.

«Так курил отец, – подумалось Ванягину в бреду, – скручивал пачку по мере того, как папирос становилось меньше».

Человек сплюснул картонный мундштук. Раз, второй, передавил крест-накрест. Чиркнула спичка.

«Неужели он не замечает меня?»

А потом узкая черная морда заслонила курильщика. Гадюка вползла на лицо Ванягина и вцепилась зубами в его дергающийся глаз.

Запах «Беломора» – последнее, что почувствовал змеелов.

Лиля Субботина доила змею. Придерживая голову за теменными щитками, вынуждала впиться зубами в край мензурки. Змеиный хвост раздраженно шлепал по столешнице. Из клыков в посуду сочился прозрачный яд. Лиля действовала осторожно: один грамм этой жидкости мог свалить замертво пятерых. Или вылечить… пять сотен. Психические заболевания, несвертываемость крови, радикулит…

– Давай, маленькая, – приговаривала Лиля. Второй лаборант, Наталка Якимова, по совместительству – экспедиционный повар, стряпала на полевой кухне, и никто не мешал Субботиной вдоволь поболтать с подопечными. – Еще капелюточку, и мы тебя отпустим. Пойдешь к деткам своим.

Vibera berus, обыкновенная гадюка, исподволь цедила в мензурку яд. «Метровая самка, красавица», – нежно думала Лиля.

– Правый зубик… левый… не жадничай…

Детство Лили Субботиной прошло в Узбекистане. Родители занимались орошением Голодной степи, а Лиля была предоставлена сама себе. Заводила друзей, в основном шерстяных, пернатых и чешуйчатых; со сверстниками как-то не заладилось. Нехитрые секреты доверяла многочисленным дворнягам, ужам, слизням, ложному каракурту, живущему в банке.

Одноклассники звали ее Маугли – будто было что-то обидное в имени киплинговского персонажа. Особенно их настораживала усиливающаяся привязанность Субботиной к рептилиям.

Бабушка говорила:

– Ничего. Повзрослеет, замуж выйдет, забудет блажь эту.

Она поступила в Московскую академию имени Скрябина на ветеринарный факультет. Познакомилась с герпетологом Иваном Михайловичем, который и предложил присоединиться к змееловам.

Однокурсницы охали: «Сдурела? Что ты в этой глуши делать будешь? А вдруг тебя кобры покусают?»

«Нет в Сибири кобр», – возражала она.

Понимала: что взять с комнатных девчонок, если даже товарищи по экспедиции считали ее чудной, дразнили змеиной мамкой? Лиля не обижалась, разве только добродушные шутки Черникова, шофера и механика, почему-то вгоняли в краску.

– Ну вот и все, умница.

Лиля обработала пасть гадюки раствором риванола. Лемберг использовал ток, чтобы добыть яд: прикладывал электроды к змеиной десне. Лаборант Субботина замечательно обходилась без такой экзекуции. Рептилии повиновались, будто зачарованные дудочкой индийского дервиша. Но Лиля знала: расслабляться нельзя. Видела на фотографиях последствия укусов, почерневшую плоть бедолаг.

Она поместила извивающуюся подопечную в ящик, чтобы позже выпустить на свободу. За окнами кишела мошкара. Изумрудные мухи, просочившиеся в лабораторию, бились о стекла. До ближайшего населенного пункта – полчаса езды. До Москвы – тысячи километров.

Лиля потянулась, вспоминая, как позавчера отметила день рождения в компании коллег. Ей стукнуло двадцать. Маленький, совершенно особенный праздник у костра. Наталка приготовила вкуснейший плов, вместо торта подала сгущенку. Ванягин пел под гитару Высоцкого – известие о смерти Владимира Семеновича застало группу в Хабаровске и сильно опечалило. Третьим тостом помянули великого барда, и Лиля нерешительно пригубила разбавленный спирт из фляги – а потом кашляла и отдувалась под смех мужчин.

– В неизведанные чащи, кто-то реже, кто-то чаще, в волчьи логова, в медвежьи берлоги…

Лиля пела для змей, кружась по тесной лаборатории. Служебный вагончик разделяли на три отсека перегородки. В первом была операционная, вотчина косматого и лопоухого Лемберга, студента фармацевтического института. Лемберг препарировал погибших рептилий, выявлял причины смерти. Для Лили стало потрясением, что змеи болеют человеческими хворями, например воспалением легких.

В середине вагончика оборудовали серпентарий, где содержались пойманные змееловами особи. После сбора яда их отпускали в естественные условия, «по норам». Сейчас, кроме шестнадцати гадюк, там отдыхал двухметровый амурский полоз, гордость Михалыча. Специально для него ученый собирал по болотам мелких лягушат. Полоз готовился к отправке в Московский зоопарк.

В последнем отсеке змей, по терминологии бригадира Ванягина, «доили». Чтобы работа ладилась, выносили прежде на солнышко погреться. Сухой змеиный яд, предназначенный для фармакологической промышленности, хранился в пуленепробиваемом сейфе. Каждый грамм – на вес золота, дорогущий и убийственный. Черников рассказал Лиле, что змееловов, недосчитавшихся учтенного яда, в Москве затаскали по судам.

Для «сушки» сырой продукт десять дней сберегался в хлористом кальции, где твердел до состояния рыхлых белых хлопьев. Затем взвешивался на аналитических весах и расфасовывался по флаконам.

Лиля аккуратно перелила яд в чашку Петри, а ту положила в прозрачный эксикатор. Приноровилась за три недели, отточила движения – одно удовольствие. Да что там, ей даже соскабливать яд было в радость: кропотливый труд, напрягавший всех. Скальпелем по дну тарелочки, до крупинки… И Иван Михайлович не нахвалится, и Черников хлопает по плечу: «Сразу я понял, ты на своем месте, Субботина!»

Лиля оглядела мелкоячеистые клетки с питомцами.

– Не голодные? А я, пожалуй, перекусила бы.

Насвистывая, Лиля сняла хирургический халат, резиновые перчатки и колпак. В отменном настроении покинула лабораторию, вдохнула запах хвои, дыма, булькающей на костре каши. Пушистые облака плыли над мачтовыми соснами. Лагерь состоял из двух желтых институтских вагончиков и грузового ЗИЛа. В центре поляны – кухня, газовые баллоны, длинный стол под тентом, бензиновый генератор. За топливом и припасами ездили в соседний поселок, Варваровку. Воду давал кристально чистый ручей, подковой огибающий стоянку.

Жили змееловы во втором вагоне, удобно размежеванном на кубрики с двухъярусными кроватями. Четыре человека в «мужском секторе», два – в «женском».

«Изобрели бы еще действительно надежное средство от гнуса, – думала Лиля, – и тайга была бы раем».

– Что, Субботина, натрещалась с гадами своими? – Наталка, хрупкая брюнетка, на год старше Лили, помешивала гречку в котелке. Рядом сидел Лемберг – кажется, у фармацевта и симпатичной лаборантки намечался роман. Перед сном, накрывшись с головой одеялом, затыкая уши, чтобы не слушать навязчивое пиликанье лазутчиков-комаров, Лиля представляла Черникова. Как он улыбается, похожий на поэта Есенина, как вытирает тряпкой машинное масло с больших ладоней и этими ладонями обхватывает вдруг талию Лили, а она вырывается, конечно, и, конечно, возмущается. От таких мыслей по телу разливалось тепло…

– Вам привет передавали. – Лиля подошла к хрустящему головешками костру. – А где все?

Лемберг запыхтел короткой ореховой трубкой, небось считал себя актером Ливановым. Лиля вспомнила, как расстроила ее «Пестрая лента» Конан Дойла: змея мало того, что спускалась из отдушины по шнурку – принципиальная ошибка, змеи так не ползают! – вдобавок Ройлотт приманивал рептилию свистом! Смешно же, ей-богу.

– Вася в село поехал, – отчитался коллега, – Михалыч рыбачит, лягушек собирает для Дракоши… – так змееловы прозвали полоза. – А Ванягин на охоте.

– До сих пор? – Лиля сверилась с часами. Без пяти два. Бригадир утопал в тайгу засветло. – Странно. – Она посмотрела на лес, частоколом окружавший лагерь. Тени сосен перечеркивали поляну, льнули к ногам. Оркестр сверчков долдонил однообразный мотив. Морщинка рассекла лоб Лили. Смутная мысль забрезжила… и ускользнула, не оформившись, как уж в осоку.

– Ничего, – сказала Наталка. – Вместе поужинаем. Михалыч клятвенно обещал налима.

– Хотя бы окуня, – сказал Лемберг, отмахиваясь от мошки.

Наталка сервировала стол. К каше с грибами – чай, бородинский хлеб из сельмага и тушенка. Лиля отщипнула хлебную корочку и вздрогнула, осененная.

– Птицы!

– Что – птицы?

– Птицы не поют. – Она воздела к небу палец, призывая коллег в свидетели. Щебет клестов, мухоловок, синехвосток, обычно сопровождающий будни экспедиции, умолк. Словно кузнечики и сверчки таки перекричали пернатых, а те, побежденные в песенном конкурсе, ретировались.

– Да, и правда, – подтвердил Лемберг. – Тишина… как ее в городе недостает.

– Скоро запоют, – сказала Наталка. – А если ты без птиц тоскуешь, попроси Васю – он тебе любую трель исполнит, – и лаборант подмигнула Лиле. Вася Черников имитировал птичье пение – не отличишь от оригинала. Механик вырос в тайге, относился к этому краю, к его обитателям, как любящий сын к родителям, как Лиля к змеям.

Зазвякали ложки.

– Вкусно, – оценила Лиля Наталкину стряпню.

– Это разве вкусно, – поскромничала повариха. – Вот моя мама готовит – умереть можно.

– Не самая удачная гипербола, – хмыкнул Лемберг.

– Нет, серьезно. Попробовал бы ты ее пельмени!

– Уговорила. Жди в гости. – Фармацевт стрельнул глазами.

– Эх, мамуля. – Наталка загрустила. – Я ж наврала с три короба, что змеи у нас неядовитые.

– Добыча яда из ужей? – Лемберг вскинул комично брови. Лиля заулыбалась. – Что-то новенькое.

– Меня бы к батарее приковали наручниками, узнай они, что я гадюк дою… Мама, – по секрету сообщила Наталка, – в церковь ходит. Для нее змеи – от лукавого. Ну, от дьявола.

– Грехопадение, – сказала Лиля. – А в буддизме вот змеи – священные животные. Защитники просвещенных…

– Тебе такой подход ближе, а?

Лиля проигнорировала комментарий.

– Индусы почитают Нагов, богов в облике змей, последователей Будды. Змеиные культы существуют у негритянских народностей, папуасов, полинезийцев. А в религии вуду змея олицетворяет Иоанна Крестителя.

– Я видела в «Вокруг света», – вставила Наталка. – Про бомбейских заклинателей змей. Они заставляют прирученных кобр танцевать!

– Фокусы, – сказала Лиля. – Кобры глухие, так что не слышат звука флейты. Им вырывают клыки и морят голодом, лишая воли. Это не приручение.

– Но они ползли к факиру по команде! – спорила легковерная Наталка.

– Они ползли в его тень. – Лиля перечитала множество книг про рептилий, изучила труды Пестинского, Никольского, Брэма, и теперь блистала знаниями. – Спасались от палящего солнца.

– Все ложь, – сказал Лемберг. И добавил, глянув через плечо: – Вася на запах каши спешит.

Лиля вытерла губы, автоматически поправила прическу. Из-за сосен выехал белый, заляпанный грязью «москвич». Припарковался возле грузовика. Водитель выпрыгнул на одеяло спрессованной прошлогодней хвои. Кудрявый, стройный, щеки в светлой щетине.

– Приятного аппетита.

– Дуй к нам, – подвинулся Лемберг.

– Купил? – осведомилась Наталка по поводу какого-то своего заказа.

– Черта с два. – Черников был хмур. – Магазин закрыт.

– Наверное, переучет.

– Я час ждал. Варваровка… словно вымерла. Ни души.

Лиля прислушалась к тайге, пытаясь различить среди гула насекомых птичьи голоса, но птиц по-прежнему не было.

– Окна ставнями заперты. Собаки молчат.

– А дед Кузьмич? – спросила Лиля. У говорливого приветливого Кузьмича змееловы брали яйца для себя и полоза, молоко и домашнее масло.

– Нет его, – буркнул Черников. Сунул в рот ломоть хлеба. – Бригадир не вернулся?

Лиля отставила тарелку.

– Я с ним свяжусь.

– Ага. Пусть поторапливается, съедим всё. Вон и Михалыч чешет.

Из подлеска шагал, прихрамывая, научный руководитель экспедиции, шестидесятилетний Иван Михайлович Скрипников. На плече – удочка, в кулаке – авоська с уловом.

Лиля издалека помахала герпетологу и вбежала в спальный вагончик. Переносная радиостанция стояла на столе при входе.

– Охотник, охотник, прием, – пользуясь станцией, Лиля чувствовала себя героиней шпионского фильма. – Это лагерь, ответьте.

Тишина.

Лиля нервно пожевала губу.

«Спокойно. Ванягин – профессионал. В бытность штатным ловцом монгольской зообазы гюрзу чуть ли не голыми руками брал. Он с гадами на „ты“».

«А с медведями? – шепнул внутренний голос. – С браконьерами?»

Лиля постучала костяшками по столу, снова пощелкала тумблером. Тщетно.

«Да что ж такое…»

– Не волнуйтесь, милочка, – сказал ей на улице Иван Михайлович. – Гриша, если в раж входит, глух и нем.

– Нельзя так, – насупилась Лиля. – С нашей-то работой.

– Я его пропесочу, будьте уверены.

– Как порыбачили? – Лиля слушала не рассказ про сорвавшегося с крючка ельца, а фон из жужжания мух и сверчкового стрекота. Лемберг и Черников курили, Наталка куда-то отлучилась.

– Будет на ужин уха, – подытожил Иван Михайлович. – И Дракоше угощения.

Лиля все смотрела на сосны и все прислушивалась, мрачнея.

Со змеями Скрипникова «познакомил» дед, руководитель кружка юных биологов Ташкентского зоопарка. Забавно, что день посещения серпентария – самое раннее воспоминание Ивана Михайловича. До него – тьма забытья, после него – целая жизнь, связанная с рептилиями. И первая драка: Скрипников напал на хулигана, убившего безобидную медянку, вцепился ему в волосы, заранее зная, что проиграет. И первая любовь: с кареглазой Адлеей они ловили ящериц и черепах.

Была и настоящая инициация, как в книгах про индейцев. Память запечатлела долговязую фигуру деда. В легком костюме, в тюбетейке, он идет вдоль верткой речушки, обучая внучка:

– Змеи – древнейшие обитатели планеты. К ним надо с уважением, их надо беречь.

Жестом требует внимания, садится на корточки, хрустнув коленями.

– А вот и мы!

Из дерна торчит чешуйчатый хвост. Двенадцатилетний Ваня приплясывает в предвкушении: хватай!

– Сам хватай. – Дед вручает пинцет, смотрит Ване в глаза – как взрослому, серьезно-серьезно. – У тебя получится. Главное – не спеши.

Ваня не спешит… затаив дыхание, подводит пинцет к хвосту.

– Следи, – говорит дед, – за ее головой. Такое положение, когда головы не видно, самое опасное. Тут важно сразу оторвать от земли. Иначе уцепится чешуей за почву и выбросит морду назад.

Ваня следит. Глаза вылезли из орбит от напряжения. Рывок – степная гадюка в воздухе, извивается, тянется зубами к незащищенной руке. Нервы мальчика не выдерживают. Он отбрасывает змею прочь, а дед, хохоча, придавливает ее рогатиной, наматывает, как вермишель на вилку, и лихо сует в мешок.

– Ну, не вешай нос, – говорит. – Операция была рискованной. Все с опытом приходит. Идем.

Ване хочется плакать от стыда, но он сдерживается, семенит за наставником…

Деда вспомнил он позже, в страшном непроходимом Мончаловском лесу, где, утопая в болотах, держала последнюю оборону Двадцать девятая советская армия. Красная, разбухшая от крови жижа стала братской могилой павшим солдатам. В час затишья двадцатилетний сержант Скрипников обнаружил под ясенем, на кукушкином льне, раздувшуюся гадюку. Она вела себя необычно: голова и передняя часть туловища пытались ползти, но середину словно пришпилили к коричневым стеблям льна. Скрипников решил было, что змея повредила позвоночник, как вдруг под мелко вибрирующим хвостом образовался комок слизи. Комок шевелился… из него выбирался крошечный змееныш. На глазах ошеломленного Скрипникова, видевшего смерть вчера, видевшего, как артиллеристу начисто оторвало ноги и бурые кишки вывалились в грязь, на его глазах новорожденная змейка делала первые «ползки» по траве, а «мамаша» поедала гадкий послед и производила новых деток…

Жизнь шла своим чередом, несмотря на взрывы и стрельбу. И Скрипников нашел утешение в этих змеиных родах… умиротворение нашел и силы довоевать до Победы.

С того дня минуло без малого сорок лет. Иван Михайлович сотню раз наблюдал за тем, как появляются на свет рептилии. Дважды ядовитые змеи его кусали; после укуса гюрзы он хромал. Но гадюка, встреченная в тверских лесах, навсегда угнездилась в его памяти. И маленький «гадик», пробивающий оболочку.

Иван Михайлович облачился в халат, перчатки. Хирургическую маску надел, но сдвинул ниже подбородка. Запах лаборатории был для него лучше французских духов. Пахло хлоркой, дезинфекцией, узнаваемо подванивало щитомордниками, хотя их всех Черников отпустил накануне. Стойкий душок у этой братии. Может, бригадир добудет экземплярчик…

Научный руководитель экспедиции подковылял к ящикам. Гадюки спали, свернувшись тугими клубками, водрузив головы на свои кольца. В отдельном вольере пробудился амурский полоз, известный также как полоз Шренка. Расправился эффектно. Черную шкуру опоясывали косые желтые полосы.

– Это я, Дракоша.

Змея узнала, ткнулась в крышку, точно верный пес – в ногу хозяина. Улыбаясь, Иван Михайлович открыл клеть. Темная шкура гада красиво переливалась и поблескивала. Полоз положил морду на край ящика, следя за хозяином. Зрачки не вертикальные, как у соседок, а круглые, глаза – не меньше копейки.

– Соскучился? А я тебе вкуснятины наловил.

Работа приносила Ивану Михайловичу радость. И ему, и бригадиру Ванягину, и молоденькой Лиле – все читалось на их лучащихся лицах. Здесь, в тайге, где по утрам от росы сверкали травы и змеи сбегали от луж к прогретым плешинам и кочкам, лежали, недвижимые: бери – не хочу. Ведали бы, глупые, что огромная страна нуждается в них. Для приготовления болеутоляющего «Випросала» использовали яд гюрзы. В алтайском институте производили кровоостанавливающее средство на основе того же яда, в Таллине «гадючий сок» применялся при создании противовоспалительного и болеутоляющего препарата «Випраксин». Мази от артрита, отечественные, а не гэдээровские, и яд советский, не покупной, не валютный…

Одной гадюки хватит на сотню тюбиков, а кто ловит этих гадюк, кто рискует собой на благо государства? Он, Скрипников, и его ясные соколы и соколята.

Горделиво выпячивая грудь, Иван Михайлович сунул пятерню в банку, выудил перепуганную липкую лягушку, розовую, как конфета. Лягушка не квакала, а будто постанывала.

– Угощайся. – Иван Михайлович бросил добычу в клеть. Вместо того чтобы отправиться за нею, Дракоша всплыл над вольером мускулистым черным канатом.

– Разминаешься? Тесно, понимаю. В Москве будет тебе вольготно.

Полоз демонстрировал брюхо, мелкие пластины. Несколько щитков отсутствовало: Иван Михайлович делал «выщипы», пинцетом удалял пластинки, чтобы пометить змею. И после линьки метки сохранялись.

Дракоша вальяжно переполз на подставленную руку ученого. Оплел предплечье мощным прохладным телом. Потерся мордой.

– Полегче, – закряхтел Иван Михайлович. – Отпускай…

Но кольца сжались сильнее. Кисть Скрипникова вывернулась. В клетке квакнула лягушка.

– Плохой мальчик, – морщась, сказал Иван Михайлович, – папе больно…

Черные блестящие чешуйки «текли» вокруг локтя, могучее тело сворачивалось кольцами, холодные безжалостные глаза смотрели на человека выжидающе.

– Эй… – слабо воспротивился Иван Михайлович. – Эй!

Лучевая и локтевая кости сломались так же легко, как ребенок сломал бы хлебную соломку. Скрипников задохнулся от боли. Рванулся на поиски выхода, на поиски коллег, но вместо того, чтобы идти к двери, слепо поковылял в лабораторию.

А полоз давил, круша кости, превращая их в труху. Взятая в капкан плоть между витками змеиных мышц опухла и стала фиолетовой. Иван Михайлович лишился дара речи. Не мог ни кричать, ни плакать. Отступая… от кого? От собственной руки?.. он врезался задницей в стол. На пол посыпались гирьки аналитических весов, грохнулся стерилизатор.

– Лиля… – просипел Иван Михайлович, – Вася…

Предплечье снова хрустнуло, и кисть заметно увеличилась, словно перчатку надули. Под прозрачной резиной ладонь посинела.

Но не деформация конечности заботила Ивана Михайловича в первую очередь. Полоз «вытек» на самое плечо и в упор разглядывал перекошенное лицо кормильца. Пасть отворилась, по ее кайме, по нёбу протянулись ряды частых мелких зубов.

– О-о-о…

Челюсть Ивана Михайловича безвольно отвисла, с уголков губ сочилась слюна. Он вспомнил Мончаловский лес, разодранного снарядом артиллериста, рожающую гадюку. Вспомнил деда и себя, мальца, бегущего по степи с кружковцами, и длинные ресницы Адлеи…

И, наконец, тьму, равную небытию.

Полоз боднул лбом, расплющивая верхнюю губу Скрипникова о резцы, подмял под себя преграду – трепыхающийся язык человека и принялся пролезать в округленный распахнутый рот. Сдвинутая на шею маска промокла от капающей слюны. Глотка Ивана Михайловича разбухла и вибрировала, точно чрево удава, поглощающего жертву. Только вот удав находился внутри.

Сосуды лопнули, окрасив белки́ Скрипникова багровым. Из ноздрей брызнули розовые сопли. Сухожилия, удерживающие скособоченную челюсть, заскрипели как несмазанные дверные петли. Скрипников умер, а полоз продолжал вползать.

За период тесного «сотрудничества» с ядовитыми змеями Лиля привыкла брать в тайгу аптечку, укомплектованную сывороткой и бинтами. Так она чувствовала себя спокойнее в тенистых рощах, наводненных гадюками. На случай иных недоброжелателей имелась двустволка; ружье нес Черников.

Вдвоем они углублялись в тенистые дебри, в лабиринт шершавых стволов и переплетенных ветвей. Выдвинулись около трех, и уже час без толку шатались лесами и подлесками. Или с толком?

Компания механика была приятной. Лиле нравилось, как он галантно подает руку, помогая перебраться через поваленное, расщепленное молнией дерево или перепрыгнуть овражек. Лаборантка одергивала себя, напоминая о цели вылазки. Ванягин мог свалиться в ров и сломать ногу. Или, чего хуже, забрести в топкое болото. Или впервые промахнуться щипцами, хватая змею… Да, опыта ему не занимать, но тайга опасна и сурова.

Солнечные лучи еле пробиваются сквозь зеленую шапку, бурелом отбрасывает рогатую тень.

На поиски бригадира Лилю снарядил Лемберг. Шепнул, дескать, Черников идет, не желаешь составить парню компанию? То ли хотел сбагрить коллег и провести время с Наталкой, то ли сватал Лиле Черникова…

И вот они с механиком идут меж хаотично разбросанных сосен. В низине ветерок спутывал гривы тальника. Булькали и квакали болота, замаскированные осокой.

Лиля прежде не заходила так далеко в тайгу. Озираясь на кусты калины и лимонника, на быстрые тени у ив, она задавалась вопросом: куда делись птицы? Иволга и удод, пичуга и глухарь. Почему утки не взмывают над болотами, не бормочут тетерева, не кряхтит вальдшнеп?

– Ты такое слышал? – спросила Лиля. – Такую тишину?

Черников принял вид человека, который слышал и видел абсолютно все. Молодецки заломленная кепка, травинка в зубах. Ему и гнус не мешал, противно зудящий над головами.

– Слышал, и не раз. Бабка говорила «чертова минутка». То бишь птицы не поют.

– Наверное, интересно – жить постоянно в тайге? Знать ее как свои пять пальцев.

– Э, нет, – улыбнулся Черников, – так никто тайгу не знает. У нее всегда секреты. Вот, – он кивнул на изрытый пласт дерна. – Кабанья копка. Кабаны, ежи, лоси – они коренные обитатели тайги. А мы, мы – пришлые. На денек.

Заразившаяся меланхолией, Лиля оглядела древние заросли, вековые топи. Когда-нибудь сюда пригонят рычащую технику, осушат болота, проложат железнодорожные рельсы и асфальтовые шоссе. По перегною, по живому, по трупикам гадюк, доенных лаборантом Субботиной.

У уха прожужжал комар.

– А змей, – спросила Лиля, подбросила хворост в костерок разговора, чтобы не идти молча, – змей ты давно ловишь?

– С детства. Раньше убивал их, глупый был. Потом усвоил, что они… ну, что во многом лучше людей.

– Ты перебарщиваешь.

– Наверное…

Лиля посмотрела исподтишка на спутника, на его светлые брови и пушистые ресницы.

– Думаешь, с бригадиром все в порядке?

– Само собой. Гадюка клюет, он и время позабыл.

– Заговоришь об осле – уши покажутся.

– Ты про что?

Лиля подобрала длинный прутик и осторожно пошевелила им листья лопуха. Под листьями лежала кучка, которую Лилины сверстницы наверняка приняли бы за коровью лепешку. Потревоженная, кучка обратилась в резвый шнурок, мгновенно скрывшийся от глаз.

– И в кого ты такая смелая? – спросил Черников без сарказма.

Лиля была польщена.

– Вроде как в прадеда, – сказала она серьезно.

– А кем был твой прадед?

– Клянешься не смеяться?

– Интригуешь. Клянусь.

– У меня сомнительное происхождение. – Она пнула сапогом кочку. Вспомнила моложавого усача на единственной черно-белой фотографии, хранившейся в родительском серванте. – Прадед был классовым врагом. Офицером царской армии.

– О как! – присвистнул Черников.

– В шестнадцатом году умер от туберкулеза. Бабушка до семи лет прожила в Петербурге, с гувернанткой и горничной. – Лиля хихикнула. Бабуля часто твердила о ее необычайном внешнем сходстве с предком-офицером. Надеялась, что внучка сменяет рептилий на лошадей, займется конным спортом. – Прадед, – разоткровенничалась Лиля, – участвовал в Туркестанской кампании. Освобождал от бандитов Среднюю Азию. По семейной легенде, из походов привез ручную кобру.

Лиля ироничной гримасой продемонстрировала свое отношение к байке.

– Тогда ясно, – заключил Черников. – Ваше благородие…

– Но это между нами, да?

– Слово офицера!

Перешучиваясь, они преодолели мелкую протоку, текущую из распадка. Птицы все так же безмолвствовали. Взбираясь на возвышенности, Лиля и Черников наперебой звали Ванягина.

Отвечали им жабы и комары.

– Пацаном, – сказал Черников, – я искал в лесах двухголовую змею.

Лиля возразила, обрызгиваясь вонючим средством от насекомых:

– Не бывает таких.

– Кто б знал! Дед Кузьмич вон говорящую гадюку встречал… позволь…

Он взял у Лили флакон, поднял ее волосы и побрызгал на основание шеи. Растер пальцами, оказавшимися очень ласковыми.

– Спасибо. – Лиля отвела взор. – Вась, – окликнула на очередном пригорке, – Лемберг с Наталкой в субботу в город едут, кино смотреть. – Имелся в виду районный центр, скопление хилых трехэтажных коробок. Дом культуры по выходным крутил фильмы. – Что-то с Жаном Маре, но не «Фантомас».

От волнения вспотели руки. «Ну, отвечай же скорее», – сверлила она взором спину Черникова.

– Я кино не люблю, – сказал механик после паузы. – Скукота.

Но не успела Лиля расстроиться, как Черников добавил:

– Лучше порыбачим вместе.

– Хорошо. – Она убрала с глаз челку, прикусила губу. – Договорились, – чуть не сверзилась в яму, оскользнувшись на мокром пористом мху. Черников расторопно подхватил под локоть. Лиля фыркнула, сдувая приклеившийся к носу локон.

– Гляди, – Черников указал куда-то вниз.

Ступенчатый склон холма упирался в поросль мелкорослой осины. Чапыга окантовывала воротом каменистую площадку.

– Ого, – сказала Лиля.

Пустырь был выложен валунами. Обломки горной породы, пригнанные друг к другу, образовывали волнистый гребень по центру площадки, вроде вопросительного знака или…

– Это что? Силуэт змеи?

Черников подтвердил, обводя пальцем свернутый хвост и выгнутое туловище. Каменная рептилия изготовилась к прыжку, и было в ней добрых четыре метра.

– Такие по всей тайге разбросаны, – сказал Черников. – Я сам видел штуки три.

Лиля зачарованно оглядывала находку. От примитивного сооружения веяло такой же стариной, как от менгиров и дольменов на картинках в учебниках истории. Старые камни… масляное масло…

– Это святилище, да?

Она подумала о наскальных рисунках Сикачи-Аляна, амурских петроглифах. К петроглифам ее, Наталку и Лемберга свозил на экскурсию Михалыч, пока бригадир оформлял документы в райсовете. Среди изображений мамонтов и шаманов попадались картинки с рептилиями.

– Старожилы, – сказал Черников, – называют их Гажьими капищами. Говорят, племена, обитавшие здесь раньше, поклонялись праматери змей. Дауры или гиляки… до появления русских. Но капища они не строили, а обнаруживали, как мы. Будто натыкались на чужие храмы и начинали в них молиться.

Тишина, царившая над осинником, набивалась в уши ватой, оглушала. Лиля балансировала на краю обрыва, жалея, что не прихватила фотоаппарат. Тень от камней трепетала второй, сотканной из темноты гадюкой.

– Ходят слухи, на Гажьих капищах спрятаны клады. Подростком я копал под валунами. Не этими, но такими же, на севере. Мечтал о золоте Стеньки Разина.

– Что-нибудь нашел? – Лиля не заметила, как прильнула плечом к твердому плечу Черникова.

– Костище, – чуть слышно произнес механик.

– Что?

– Слой пепла и пережженных костей.

– Человеческих? – Лиля сглотнула.

– Нет, – усмехнулся Черников. – Змеиных. Целая гора змеиных косточек и ребрышек.

Лиля намеревалась о чем-то спросить, но в кармане Черникова защелкало.

– Бригадир отыскался. – Черников вынул рацию. – База, прием.

Лиле никак не удавалось оторвать взор от простенького каменного змея, отороченного осинами. Но, услышав искаженный помехами голос Лемберга, она забыла про находку.

– Ребята, возвращайтесь. Немедленно.

– Что случилось? – Лиля привстала на цыпочки.

– Возвращайтесь, – повторил Лемберг, и связь прервалась.

То, что стряслось нечто ужасное, Лиля поняла, как только они вышли из подлеска. Побледневший, взлохмаченный Лемберг наматывал по лагерю круги. Наталка сидела на складном стульчике, стиснув дрожащими руками алюминиевую кружку. Бурчал генератор, ему аккомпанировали мухи и комары.

У Лили засосало под ложечкой.

– Эй, вы чего?

– Михалыч мертв. – От Лемберга пахнуло спиртом.

– Что? Как? – Лиля ошарашенно таращилась на коллегу.

Наталка быстро закивала. Ее личико распухло от слез. Подмывало выпалить: да вы просто наклюкались! Никто не умирает в нашей экспедиции! Мы здесь делом заняты, а не ерундой!

– Он весь… – Наталка захныкала, крупная капля сорвалась с ресницы, – сломан, как кукла.

– Толком говорите! – потребовал Черников.

– Он там. – Лемберг посмотрел боязливо на служебный вагончик. – Ушел работать сразу после вашего ухода. Мы с Якимовой гуляли… Нашли его где-то в половине пятого.

– Вы… уверены, что он?..

– Господи, да! – Лемберг оросил Черникова слюной.

– Его убили, – сказала Наталка, зажмуриваясь. – Кто-то забрался в лабораторию и…

Черников снял с плеча ружье. Направился к вагончику.

– Милицию оповестили?

– Я пробовал, но связи с городом нет.

– А бригадир?

– Ни слуху ни духу.

Черников уже открывал дверь вагончика, и Лиля последовала за ним. Наталка всхлипнула:

– Не смотри на него. Лучше не смотри.

В операционной было жарко. Мошкара роилась в воздухе, и пахло скверно. Так пах мальчик, слетевший с мопеда в овраг. Это было несколько лет назад. Старшеклассница Лиля кинулась тогда на помощь; сталь барьерного ограждения вспорола пареньку живот. Он слабо охал. Внутренности вывалились грудой и изгваздались в пыли (как же их мыть? – ужаснулась Лиля).

Лемберг, замыкающий шествие, пробормотал в Лилин затылок:

– Дракоша пропал.

Клетка с амурским полозом опустела. За металлическими сетками ерзали и шипели взбудораженные гадюки. Заговори они по-человечески, о чем бы поведали людям?

Под ногами звякнула чашка Петри. Черников встал как вкопанный, и Лиля врезалась в его спину.

– Не смотри, – продублировал механик мрачное предупреждение Наталки. Но Лиля посмотрела.

Иван Михайлович сидел на полу среди блестящих гирек. Он, без сомнения, был мертв, и смерть его не имела ничего общего ни с естественными причинами, ни с укусом змеи. Вывернутая, явно сломанная рука покоилась на коленях. Челюсть выскочила из сустава, а шея разбухла вдвое. Крови было немного: на съехавшей под подбородок маске и на зубах в распахнутом рту.

Лиля вскрикнула, отворачиваясь.

– Я говорил! – зловеще прокаркал Лемберг.

– Что, черт подери, произошло? – хрипло спросил Черников, будто требовал отчета у гадюк или у изувеченного мертвеца.

Змееловы толпились в узком пространстве между серпентарием и лабораторией.

– Яды! – осенило Лилю. Она протиснулась мимо Черникова, переступила через ноги Ивана Михайловича. Сердце норовило вылететь из груди как ядро из пушки.

– Не похоже, что его цапнули, – сказал Черников угрюмо.

Лиля хотела произнести вслух свое подозрение: напавшие на ученого ублюдки похитили ценный продукт. Но мысли не складывались в предложения, и она молча обследовала лабораторию. Сейф оказался надежно заперт, сырой яд сушился в чашках. Ни грамма не пропало.

Лиля выругалась – в третий раз за двадцать лет жизни.

Лемберг выдал свою версию:

– А что, если Дракоша его убил?

– Глупости, – процедила Лиля. – Агрессивный полоз способен укусить человека, но полоз – не удав и…

Она запнулась.

Из-за опечатанного шкафа с эксикаторами медленно и торжественно всплыл Дракоша. Словно черно-красный пожарный рукав, декорированный косыми полосами. Шкура лоснилась от крови, к брюшным пластинкам прилипли частички чего-то багрового и зловонного. Лиля распахнула рот, точно неумело пародировала посмертную гримасу Скрипникова. Полоз вмиг очутился на столе, черные ненавидящие глаза сверлили Лилю.

Где-то в углу квакнула лягушка. Время замедлилось.

Дракоша отклонился перед рывком…

Громыхнул выстрел, и голова змеи взорвалась кровавыми ошметками. В тесной лаборатории звук рубанул по мозгам как молот. Лиля зажала уши. Обезглавленный полоз плавно оседал на столешницу. Из обрубка шеи вился сизый дымок.

«Нет, – сигналил разум Лили, – змеи так себя не ведут. Я же читала…»

Черников опустил двустволку. Его губы беззвучно шевелились. Колокольный звон заглушал слова.

– А? А?

Беспомощное «а» дробилось эхом в пещере между височными костями. Пахло порохом и медью. Так пахнет война? Потом в ушах хлопнуло – и слух вернулся. Не настолько, чтобы уловить шорох трущихся друг о друга пластинок дохлого уже полоза, но достаточно, чтобы услышать, как снаружи визжит Наталка.

Первое, что увидела Лиля, выпорхнув из вагончика за мужчинами, была лаборантка, зачем-то взобравшаяся с ногами на стол. Ножки стола, которые Черников укрепил брусьями, плясали под весом девушки.

– Змеи! – вскрикнула Наталка, хлопая ресницами, отчаянно царапая ногтями заплаканное лицо. – Змеи в траве!

Затем Лиля увидела гадюк.

Черные змейки юркали в пырее, огибали опрокинутый котелок и желтую «Спидолу» Ванягина. Вопреки всему, что писалось в книгах, они ползли к людям.

Лиля вспомнила глаза полоза. Бурлившую в них ненависть. Но ведь это абсурд! Рептилии не знают ненависти, равно как и любви…

– Назад! – скомандовал Черников.

Что-то мазнуло по плечу, зацепив шею, будто погладило холодным пальцем. В желудке Лили разлилась желчь. Периферийным зрением она засекла пикирующие сверху, извивающиеся макаронины. Дождь из змей…

Она обернулась.

Гадюки падали с крыши служебного вагончика. Лемберг истерично вопил и взлохмачивал волосы, избавляясь от мерзкого десанта.

«Сколько же их здесь?» – опешила Лиля.

Змеи не старались, как положено их племени, уползти, трусливо зарыться в дерн. Они атаковали. Выгнувшись морскими коньками, норовили клюнуть Лилины ноги. Они больше не испытывали страха, но сами были страхом. В полуметре от Лили серая гадюка с Z-образной полосой вдоль туловища зашипела и вздыбилась. Кинула вперед тошнотворно толстое тело.

Черников ударил прикладом, впечатав в землю треугольную голову рептилии.

– В машину! – крикнул он.

Мир кружился в безумном хороводе. Гадюки сновали под подошвами. Извивались в умывальнике и на капоте ЗИЛа. Они оккупировали лагерь, жирные, блестящие, неуловимые. Они принесли людям свой драгоценный яд.

– Сюда! – Лиля подскочила к столу.

Наталка затрясла головой. Черные живые ручейки в сорняке струились к девушкам.

– Давай же, дура!

Наталка, хныча, схватила коллегу за руку и спрыгнула на землю.

«Это нашествие, – подумала Лиля, утягивая Наталку в сторону „москвича“. – Птицы чувствовали».

Лемберг пятился задом и высоко подбрасывал колени, словно персонаж немой комедии. Он шел вслепую и врезался в занозистый столб, одну из опор, удерживающих марлю над обеденным столом. Столб накренился, а полог спланировал прямо на голову фармацевту. Запутавшись в тройном слое ткани, Лемберг повалился ниц.

– Иди, иди! – Лиля подтолкнула Наталку к машине, ринулась обратно. Заметила сумку с аптечкой и на ходу подобрала ее.

Черников кружился, отгоняя обезумевших гадюк ружьем. Приклад вспахивал землю.

«Нам никто не поверит», – подумала Лиля. Нагнулась над Лембергом… и сразу отпрянула.

Фармацевт кричал на одной жуткой похоронной ноте. Марля облепила его, спеленала точно мумию, и под этим саваном кишели гадюки. Напоминающие угрей, они ползали по груди и лицу Лемберга и кусали, кусали, кусали, впрыскивая под кожу яд.

– Идем, – подбежавший Черников моментально оценил ситуацию. Обнял протестующую Лилю за талию. Фармацевт затихал. Мышцы деревенели. – Его не спасти, идем.

Слезы застили обзор. Лемберг… Михалыч… Коллеги, друзья… День рождения под песни Высоцкого… смех…

В трех метрах от «москвича» ждала ловушка. Сырой карась, улов Скрынникова, невесть как оказавшийся в траве. Рыба хлюпнула под подошвой, выпустив кишки, а Лиля упала на четвереньки. Что-то кольнуло в мизинец. Кисть обожгло.

– О нет! – Лиля воззрилась на гадюку, отползающую прочь, на свой палец, украшенный отметиной – уколом гадючьего зуба.

И застонала.

Померещилось, что в салоне автомобиля прячется змея. Лиля ахнула и вытащила из-под задницы огрызок провода. Черников лязгнул дверцами, последним скользнув на заднее сиденье. Подвинул причитающую Наталку.

– Пересаживайся за руль.

– Но я… у меня не получится…

Вечерами Лемберг учил Наталку водить машину. Теперь его нет. Веселого, дурашливого фармацевта прикончили рептилии, и он не раскурит трубку, не подмигнет задорно. А вдруг это сон – и Лиля проснется на верхотуре двухъярусной кровати, умоется, позавтракает овсянкой, болтая с Иваном Михайловичем о повадках аспидов…

Лиля ошеломленно смотрела на мизинец. То ли змея была однозубой, то ли зацепила боком пасти. Укус пришелся во вторую фалангу. Палец распухал.

– За руль! – рявкнул Черников так, что Наталка съежилась и перестала хныкать. Молча перелезла на водительское кресло.

– Дай мне, – Черников взял Лилю за руку. – Ничего, до свадьбы заживет.

– Аптечка, – вспомнила Лиля.

– Не сейчас.

Черников вынул из куртки охотничий нож.

Машина забухтела и тронулась. Сквозь щелочки полуприкрытых глаз Лиля видела уменьшающийся в боковом зеркале гиблый лагерь.

– Будешь резать? – спросила она. Язык опух, как и палец, и едва ворочался, царапаясь о пересохшее нёбо.

– Нет. – Механик потянулся к своим ботинкам и лезвием откромсал кончик шнурка. «Москвич» вилял, подпрыгивал на ухабах. Пассажиров болтало по салону.

Черников наложил на раненый палец тугой жгут. Лиля замычала от боли.

– Крепись.

Он обхватил губами раненый палец и принялся сосать. Лиля откинулась на спинку сиденья. Голова кружилась, за ребрами будто бы расцветал пышущий жаром огненный цветок. Единственное место, где ей было хорошо, – рот Черникова. Надо целиком просочиться туда…

Черников сосал и сплевывал, и снова сосал. Через три минуты слюна его стала розовой. А палец – небесно-голубым.

Черников удовлетворенно кивнул.

– Яд сворачивает кровь и закупоривает рану. Кровь пошла, хорошо. Это точно была гадюка?

– Точно…

Нейротоксины разливались под кожей. Лилю словно сунули в печь. Она ощущала себя мешком, полным раскаленного песка. Вслед за пальцем раздалась вширь кисть. Выдубленный язык, выдубленный мозг…

«Анафилаксия, – произнес приговор внутренний голос. – Аллергическая реакция, отек носоглотки…»

Наталка вцепилась в рулевое колесо и изредка поглядывала на пассажиров. От дорожной тряски песок сыпался из ноздрей и ушей Лили… – так ей казалось.

В руке Черникова появилась ампула с сывороткой. Укол, и иммуноглобулины отправились путешествовать по Лилиным венам.

– Скоро полегчает. – Черников достал из-за подголовника бутыль и приставил горлышко к сухим губам Лили. Она сделала несколько жадных глотков. Вода была теплой, но неимоверно вкусной.

– Спасибо.

– Все кончено, – подбадривающе сказал Черников. – До больницы еще не доедем – будешь совершенно здоровой.

– Бензин, – Наталка стукнула кулачком по датчику уровня топлива. Стрелка ложилась влево.

– Я в курсе, – Черников промыл рот водой. – Дозаправимся в Варваровке.

Лиле было сложно удерживать веки поднятыми. Она обвела друзей мутным взором. Лицо Черникова зыбко двоилось. А где остальные? Лемберг умер… и Михалыч… Михалыча убил полоз… бред… горячечный бред!

Внезапно глаза Лили округлились:

– Ванягин! Он вернется в лагерь, а там…

– Прежде всего, – сказал Черников, убирая волосы с Лилиного лица, – мы позаботимся о себе.

Тайга провожала автомобиль безразличными глазищами дупел. За деревьями клубилась мгла.

– Змеи, – прошептала Лиля, – не должны… так… себя…

Она нырнула в мазутную убаюкивающую темноту, а когда выплыла на поверхность, обнаружила, что «москвич» стоит, окруженный исполинскими соснами. Наталка уперлась подбородком в руль. Сиденье слева опустело. Лиля поискала глазами, вздохнула, увидев в окне Черникова с канистрой под мышкой. Свободной рукой механик вытряхнул из пачки «Беломорканала» папиросу, дунул в мундштук, чтобы вытряхнуть попавший туда табак, и сказал:

– Ждите, я скоро вернусь.

Задержать его не хватило сил. Лиля смежила веки и вновь погрузилась во мрак.

Поток слез иссяк. Наталка тупо таращилась сквозь лобовое стекло туда, куда полчаса назад ушел Черников. Искусанные ногти царапали руль. Проселочную дорогу подпирали с боков сосны. Вечерело, и небо насыщалось багрянцем. Солнце, прощаясь до утра, золотило хвойные лапы. Сумрак в глубине просеки казался мыслящим, живым, а поваленные деревья прикидывались ископаемыми рептилиями, громадными питонами.

Если что-то решит прийти из леса и выломать хрупкие дверцы автомобиля, никто не защитит Наталку.

На заднем сиденье спала Лиля. Ниточка слюны свисала с ее подбородка. Лицо было бледным, осунувшимся, под глазами образовались круги. Такие же темные круги украсили и Наталкины глаза; она посмотрела в зеркало, оттянула нижнее веко пальцем. Чужая, постаревшая за миг тетка.

Мама была права, как обычно. Нечего Наталке делать в Сибири. И насчет гадюк права. Дьявольские отродья, олицетворение Сатаны. Змий искушал Еву яблоком в каком-то саду. Наверное, Гефсиманском – Наталка не помнила точно. Она, дуреха, слушала мамины россказни вполуха. И что теперь?

Она и молитву-то ни одну не прочтет. Кроме «Отче наш, иже еси». А дальше?

От жалости к самой себе сердце обливалось кровью. С сегодняшнего дня Наталка боялась змей. Боялась пуще смерти, или это были синонимы – смерть и гадюки, гадюки и смерть. Зажмуриваясь, она видела извивающиеся в траве веревки, слышала треклятое шипение. Всю оставшуюся жизнь – все семьдесят лет – напророчила себе Наталка – она будет вскрикивать, наткнувшись на садовый шланг. Выключать телевизор, транслирующий мультик про Каа или про тридцать восемь попугаев. Змеи на гербах, змеи в сказках, змея, оплетающая посох Асклепия… символ мудрости, но Наталка смотрела в желтые гадючьи глаза. Там была не мудрость, а дистиллированная злоба.

Коварная осквернительница водилась даже в «Маленьком принце», любимой книжке Наталки.

Позади Лиля всхрапнула и тихо, но отчетливо произнесла:

– Эй ты! Ты, тебе говорю! Живой?

Бормотала во сне или бредила.

Не живые уже. Ни Михалыч, ни Лемберг. Скорее всего, и Ванягин помер в тайге, лежит где-нибудь под малинником, издырявленный ядовитыми зубами.

Тишина была подобна пытке. Птицы улетели из этих страшных краев. Наталка втемяшила себе, что и она улетит – обязательно, на самолете. Ни разу не летала, будет ей моральная компенсация. Главное, пусть гробы транспортируют отдельно. Трупы Наталку пугали.

В сосняке мельтешили бесформенные тени. Бензин закончился на подъезде к Варваровке. Черников забрал ружье, канистру и ушел за подмогой. Велел ждать.

Они все уходят. Отец Наталки – к подколодной змее, чтобы нарожать змеенышей, сводных Наташиных братьев, чтобы мама свихнулась и сутками штудировала Библию. Лемберг уходит в смерть, обряженный привидением из хорошего мультика про Карлсона. Так заведено.

Ах, если бы Наталка знала! Разве стала бы она уворачиваться от объятий Лемберга там, у ручья? Смеяться, корчить неприступную королеву? Они гуляли по бережку, любовались оранжевой белкой, и Лемберг пытался поцеловать Наталку. Когда это было? Вчера? Нет же, сегодня, три часа назад.

Никто не называл фармацевта по имени – Антон. Лемберг и Лемберг. Она бы его и в браке так звала, если бы он предложил замуж. И в постели… в постели…

Наталка испустила скрежещущий, полный скорби стон. Попробовала снова поплакать, поднатужилась, но только в туалет захотела. Мочевой пузырь напомнил, что Наталка жива. Дышит, сморкается, писает. Спаслась, ликовать надо.

Она вытерла сухие глаза. Поерзала, отворила дверцы и внимательно осмотрела дорогу: не притаился ли кто под днищем «москвича»? Опустила в пыль дефицитные «выходные» кроссовки китайского производства.

– Почти на месте, – выдала Лиля не просыпаясь.

– Да, – согласилась Наталка. – Почти.

Она выбралась из машины и размяла затекшие косточки. Ей бы не помешала компания: Черникова, бодрствующей Лили, птиц. Но были лишь деревья, коряги, тени в баррикадах бурелома.

Наталка расстегнула пуговицу. Представила, что воротившийся механик застанет ее, раскорячившуюся, и посеменила к соснам. Мох пружинил под кроссовками. Наталка косилась в сторону лагеря. Напоминала себе, что до змеиного гнезда – километров тридцать.

Под кустом, увешанным ссохшимися ягодами, она стащила штаны с трусами, присела, ухватившись за гибкую ветку. Зажурчала моча. Наталка смотрела меж колен не мигая. Но и с такого близкого расстояния не сразу поняла, что под ней – змея. Бурый, в мелких крапинках, щитомордник сливался с мхом.

Глаза Наталки выкатились из орбит. Зубы застучали от страха, а мочевой пузырь продолжал опорожняться.

«Не шевелись, – шепнул в черепной коробке голос покойного Лемберга. – У большинства змей слабое зрение, они реагируют на движущиеся объекты».

Наталка замерла, скованная ужасом. Но движущийся объект появился из-за спины. Кусты захрустели, осыпаясь ягодами. Тень накрыла Наталку, мужская ладонь заблокировала рот. Лаборантка села задницей в лужу, а щитомордник молниеносно выбросил голову и укусил за бедро.

Наталка мычала в кляп. Из дерна, как «макароны» фарша из мясорубки, вылезали гадюки. Они жалили голые икры, ляжки, ягодицы, впрыскивали в плоть яд. Наталка сучила китайскими кроссовками, комкая мох. Человек не позволял ей встать.

Ступни Наталки выгнулись, как у балерины – Cou-de-pied, – в юности она боготворила Майю Плисецкую. Щитомордник прополз между ног, и она ощутила сквозь пламя невыносимой боли холодное, почти успокаивающее прикосновение к половым губам.

Укуса она уже не почувствовала.

– Эй ты! – Пехотный офицер Субботина поторопила вороную лошадку, догнала ковыляющего солдата. – Ты, тебе говорю! Живой?

Тощий и взлохмаченный эстляндец шатался под весом пятидесятифунтового вьюка. Бывший унтер, разжалованный до рядового за шашни с поварихой, он обвел всадницу осоловевшим взглядом, словно бы не узнал.

– Отец… – Спаянные губы треснули. – Голубчик, ноженьки болят.

– Терпи, – сказала офицер; как и этот молодой солдат, она впервые участвовала в степном походе, впервые топтала подошвами туркестанских сапог выжженную землю Средней Азии. – Две версты осталось.

– Две, – улыбнулся эстляндец, чья кожа почернела от палящего немилосердного солнца.

Семь часов в седле… семь часов под голубым небом забытого чертом края… Субботина мысленно осмотрела себя глазами доходяги-эстляндца. Стройная девица, красующаяся на лошади. Кавалеристский карабин за спиной, ушитый мундир, шашка в ножнах. Слабый ветерок колышет полотняный назатыльник кепи. Верно, думает эстляндец, почему она здесь, а не под крылышком у муженька?

Субботина оглядела колонну. Лошади и верблюды едва плелись. Кибитки, затянутые кошмой, скрипели рессорами. Вокруг простирались на многие версты песчаные барханы, иссеченные кое-где белыми солончаками. Песок и соль, и больше ничего. Десять миллионов десятин «ничего». А под этой тоскливой желтизной, говорят местные, темница, в ней отбывает наказание шайтан, и жар от его помыслов губит все живое, даже неприхотливый саксаул.

– Положительно ужасная погода, – изрек гардемарин флота Черников. Дареная черкеска верблюжьего сукна превосходно сидела на его поджарой фигуре.

В пустыне погребально завывали шакалы.

– Почти на месте! – подбадривала Субботина рядовых. Солдаты сосредоточенно двигали ногами в поршнях из бараньей кожи. Сотник таманского полка, коренастый, пропахший пороховым дымом Ванягин послал на разведку казачий разъезд. Проверяли балки – не притаились ли там бандиты. Вот-вот загорланят из пыльного облака: «товсь!», «пли!». И полезут, как гадюки, чекинцы с изъеденными волчанкой харями.

– Чисто, – докладывали казаки.

На горизонте вздымался лиловый хребет Копет-Дага. Шел июнь тысяча восемьсот восьмидесятого.

– Упал! Упал! – крикнули в арьергарде.

Субботина развернула лошадь. Версты, пройденные с утра, были простой разминкой перед настоящими трудностями, и она не уставала напоминать себе об этом.

У остановившегося ротного фургона лежал солдатик, называвший Субботину «отцом». Глаза его выпучились и остекленели.

– Умер, – заключил фельдшер, пряча бестолковую тряпку, смоченную нашатырным спиртом. Нашатырем мертвых не воскресить.

Сотник Ванягин бегло перекрестился.

– Грузите в фургон.

Труп накрыли марлей, погрузили, пошли дальше, по барханам, к долгожданному привалу. Сорок градусов жары. Двадцать три версты. Двадцать четыре…

– Вон она, – сказал поравнявшийся с Субботиной гардемарин Черников. Год назад он ходил из Чикишлада в Бами и ночевал на Черной Горе.

– Хвала небесам.

Казаки подозрительно озирали скалы, целились в собственные текущие по песку тени. Горнист сыграл «стой», и колонна замерла. Солдаты посыпались на песок – минутку передохнуть.

– Теперь в гору, – командовали офицеры, – коли супу и спирта жаждете.

Упоминание о еде и питье расшевелило утомленных ратников. Они вставали, помогая друг другу, опираясь на берданки. Верблюдовожатые ругали животину. В ранах кораблей пустыни кишели жирные личинки.

– А змей тут много? – спросила Субботина.

– Как вшей, – сказал Черников.

Внизу простиралась долина. Сочная зелень после набившей оскомину желтизны. Гниющий в ручьях тростник вонял сероводородом, порчеными яйцами. Джигиты, мирные туркмены, пасли скот. Там прошлым летом русские герои, идущие из Ходжа-Колы, сражались с бандитскими шайками. Отбили долину и заложили укрепление на высоте тридцати саженей.

– Целиком барана слопаю, – сказал сотник Ванягин, когда экспедиция взошла на скалу и присоединилась к размещавшейся здесь роте. Укрепление состояло из траншеи, скопления палаток и кибиток и редута на две медные картечницы. Выше, где утес выступал килем, караулил пикет. Пока новоприбывшие размещались под присмотром унтеров, офицеры в количестве трех человек отправились поприветствовать коменданта.

За главного был майор Скрипников Иван Михайлович. Он попыхивал трубкой-стамбулкой и часто сплевывал в серебряную сухарницу. Грудь украшал орден Святого Владимира второй степени.

Гости привезли новости из тыла и свежую прессу. Майор пригласил их за стол в комендантском шатре.

– На молитву! – надрывались унтеры. – Шапки долой!

При свете огарков заискрились аппетитно бутылочки с коньяком и водкой, кахетинским вином; денщик майора и денщики вымотанных офицеров озаботились пищей для господ. Подали плов с изюмом и черносливом, сардины, потом – шашлыки.

– Кто ж у вас такое мясо делает? – замлел гардемарин.

– Наташка, – горделиво сказал комендант, – золотые руки, мы ее в фельдфебели произвели.

– Переперчено, – проворчал казачий сотник, вытирая жирные пальцы о штанину.

– Не обращайте внимания, – с набитым ртом сказал гардемарин Черников. – Ванягин наш нрава скверного, но сердца доброго.

– Сам ты! Матрос без суденышка!

Пили, чокались, пили. Снаружи пили тоже – но дешевле, меньше и кислее – солдатики. Приехавший с ротой армянин продавал по разумной цене колбасу и фрукты. Казаки курили люльки, взгромоздившись на холщовые мешки с написанными ваксой инициалами, перемешивали пальцами горящий табак. Пускали по кругу деревянные баклажки. Вольноопределяющиеся спорили у коновязи о Вольтере. Фейерверкер спал, уронив голову на зарядный ящик, может, снился ему «Егорий» за военную доблесть. Крикливые персы ставили верблюдов на колени, вязали передние ноги, а верблюды ревели недовольно.

– Хорош барашек, – хвалил в шатре гардемарин.

– Хорош, – согласился комендант, вгрызаясь крепкими зубами то в мясо, то в черешневый чубук трубки, – но я бы его на судака сменял. Ох, сладок судак в сметане, со сливочным маслом, с петрушкой.

– А я бы, – гардемарин отмахнулся от надоедливой мухи, – все променял на материнский хлеб. Не ели вы такого хлеба, друзья.

– Вам бы и за сытным столом о жратве мечтать, – осудил кавалерист-казак чревоугодие. – Мне вот всего хватает, окромя прачки. – И он обнюхал свою рубаху.

– Небось, – усмехнулся Черников, – прачка тебе надобна румяная и молодая. Наслышаны про твои приключения!

– Румяные стирают лучше! – хохотнул Ванягин, доставая пеньковую трубку с длиннейшим чубуком.

– Греховодник вы, казак!

Гардемарин курил «Беломор». Субботина же вынула табакерку из черепахового панциря и сделала понюшку табака a la rose. Громко чихнула. Офицеры засмеялись. У Субботиной почему-то заболел мизинец.

Сизое марево густело под палаточным сводом. Где-то пел хриплый русский солдат:

– Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю, я коней своих нагайкою стегаю, ох, погоняю…

Субботина откинулась на бурку, она оглядывала товарищей сквозь едкий дымок и вспоминала Петербург. Дом возле каланчи, кабинет светлого дуба, горку с фарфором, сестренку, расшивающую бархатом и сутажем скатерть из пеньковой материи. И пахнет не мужицким потом, не пылью, не отрыжкой сотника, а духами, набрызганными в курильницу, прогревшимися в самоваре углями. А еще деталь какая: в окна, между рам, напихана вата с обрезками синего гаруса для красоты.

За размытыми фигурками товарищей встал кто-то высокий.

Субботина напрягла зрение, и табакерка выпала из рук. В палатку проник чекинец, но никто, кроме Субботиной, не замечал его. В шароварах и красном халате, враг улыбался насмешливо, ворковал:

– Алла… Алла, урус-с…

«С» превращалось в змеиное шипение. Вместо человеческого лица у магометанина была морда кобры. Вокруг треугольной башки раздувался кожистый капюшон. Широкая пасть выстреливала раздвоенным языком. Глаза, посаженные на висках, излучали ненависть.

– С-С-С!

Чудовище прыгнуло через головы офицеров.

Лиля продрала глаза, захлебываясь от страха. Выкарабкалась из зыбучих песков пригрезившегося кошмара, чтобы очутиться в кошмарной яви. Правда сшивалась заново из лоскутьев. Пронеслись чередой: искалеченный бездыханный Иван Михайлович, умирающий Лемберг, змеи, атакующие лагерь.

Это был не сон, подсказал организм.

Автомобиль замер на проселочной дороге. В душном салоне она была одна. Наедине с реальностью.

Лиля поборола сонливость и прислушалась к ощущениям.

Гул в голове, среднеазиатская пустыня во рту. Кожа зудела неистово. Она потрогала здоровой рукой горячий лоб, поскоблила ногтями шею и ключицы. Когда она грипповала, мама потчевала ее ромашковым чаем и медом.

Лиля облизала шершавые губы.

Левая кисть – спасибо Черникову и сыворотке – не выглядела слишком отекшей, мизинец онемел. Пока Лиля была без сознания, друзья срезали шнурок и забинтовали палец. Угроза лишиться двух фаланг оставалась, но почему-то совсем не тревожила сейчас.

Лиля подвигала рукой. Плечевой сустав отозвался тупой болью. Мышцы ныли, как после долгих физических упражнений. Ничего, в больнице ей введут противоаллергические препараты, глюкозу, кофеин. И будет как новенькая. Боевое крещение…

Нет, Лиля сомневалась, что вернется «в бой», что заставит себя снова коснуться холодного тела рептилии.

С третьей попытки она отвинтила крышку и секунд десять пила затхлую воду. Намочила рубашку, умылась из горсти. Стало легче дышать.

– Где все? – вслух спросила Лиля.

Логика подсказала: закончился бензин. Должно быть, Черников побежал в деревню.

Точно! Ушел с канистрой за топливом. Как давно?

Спасая Лиле жизнь, механик снял с ее кисти часики. Она нашла их под сиденьем. Стрелки тикали к восьми. Скоро начнет темнеть, Лиля окажется в ночном лесу, кишащем убийцами.

Даже в машине она слышала, как скрипит тайга, как гудит в унисон с похмельной головой. Комарье облепило стекла, скапливались на щетке дворника серые трупики мошек.

Лиля напрягла извилины.

В половине пятого Лемберг связался с ними по рации. В пять тридцать они были на базе. Стычка с полозом и побег от гадюк растянулись до бесконечности, но на самом деле не заняли и пятнадцати минут. «Москвич» почти-почти доехал до деревни. Значит, она продрыхла полтора часа.

Соромно, товарищ Субботина.

Она глотнула воды.

Полтора часа… Почему Черников не возвращается? Куда делась Наталка? Не усидела и побежала за ним?

Лиля отогнала мысли, от которых желудок переворачивался и по позвоночнику тек ледяной пот.

«Вспомни, днем Черников говорил, что сельмаг закрыт. Он просто ищет продавца, чтобы разжиться бензином».

Привлеченная пляской лесных теней, Лиля вгляделась в просеку справа. Опустила стекло, и прохлада таежного вечера остудила пылающие щеки. Мошка хлынула в салон.

– Эй. – Лиля прокашлялась. – Эй, есть там кто?

Тени сосен лежали на тропе как сытые питоны. Тайга хрустела валежником, и так не хватало птичьих перепалок… Тени шарахались за буреломом, игра света путала, сбивала с толку.

Лиля прихлопнула комара и подняла стекло. Лес пугал ее. Гадкий, нарушающий писаные правила, хоронящий в своей утробе древние языческие капища. Лучше уж бетонные высотки и кружевные мосты над сибирскими реками, чем эта темень среди деревьев, чем каменные змеи сгинувших племен.

– Где же вы, родненькие?

Отвечая ей, тени засуетились на просеке. По лобовому стеклу скользнуло что-то крупное.

Лиля вжалась в сиденье.

Перед собой она увидела гадюку.

Тварь свалилась с крыши на капот. Метровая, темно-серая, с черным зигзагообразным рисунком. Она расправилась, демонстрируя себя. Тупой хвост шуршал по металлу.

– Нет, – прошептала Лиля, – нет, нет, нет.

Это было неправильно, это рушило человеческие представления о рептилиях. Змеи пугливы, они никогда не нападут стаей, не будут забиваться под марлю, чтобы кусать студента-фармацевта, не переползут существующую тысячелетиями межвидовую границу.

Гадюка вскинулась, покачивая плоской трапециевидной головой, и «клюнула» в стекло.

Лиля содрогнулась.

На брюхе гадюки вздувался желвак величиной с яблоко. Переваривающийся обед. К горлу Лили подкатила тошнота. Как она могла считать красивыми этих уродин?

Мысль, посетившая ее, была бы смешной, если бы не обстоятельства.

«Змеи мстят за взятый без спросу яд».

Гадюка больше не боялась людей. Она лениво выползла на стекло – прощупывала, искала вход в металлическую скорлупу.

Лиля не выдержала. Распахнула дверцу и выскочила из машины. В первые секунды показалось, что чугунная голова перевесит и повалит ее в пыль. Ноги заплелись, но она устояла. Глубоко вдохнула, по дуге обежала автомобиль.

Кости ломило, и дорога предательски двоилась. Деревья подступали к беглянке, словно намеревались оплести ветвями и раздавить, а череп всерьез задумал расплющить мозг. Лиля отвесила себе пощечину. Поморгала, мир немного стабилизировался.

«Не сдавайся!»

Через минуту открылось второе дыхание. Через пять лес разомкнулся. Лиля пробежала под электрическими проводами.

Варваровка отвоевала у тайги клочок равнины. Три улицы, клуб, магазин, своя пожарная станция. Зимой и в весеннюю распутицу деревня была практически изолирована от цивилизации. Жило здесь полторы сотни человек. Дородные бабы в телогрейках гнали к пастбищу овец, пьяненький мужичок выписывал восьмерки на «Каме», слепая старуха лущила семечки под ольхой. Встречая змееловов, местные приветливо улыбались и спрашивали про большие города.

Но в этот августовский вечер Варваровка обезлюдела. Приземистые дома за штакетником притворились покинутыми. Даже псы не лаяли привечая гостью. Лиля остановилась, уперлась кулачками в бедра. Пот струился по зудящему лицу, сердце колотилось бешено.

А вокруг безмолвно нахохлились хаты с наглухо запертыми ставнями. Сельчане ушли за птицами, не забыв и цепных псов.

Лиля сплюнула и поковыляла к ближайшим воротцам:

– Помогите! Меня укусила змея! Пожалуйста!

Никакой реакции.

– Кто-нибудь!

С тем же успехом она могла просить помощи в покинутом до интервенции староверском ските.

Из пустой собачьей будки змеилась… – Лилю затрясло – …бесхозная цепь.

– Вася! Наталка! Я тут!

Сумерки окуривали улицу серой дымкой. Лиля совладала с желанием лечь у забора и уснуть. Она узнала двор, замусоренный кусками фанеры, и поплелась к нему. Дед Кузьмич продавал змееловам яйца и масло, а молоком угощал бесплатно. Обычно он не запирал ставни, но все «обычное» отныне кануло в Лету.

Лиля шла, низко склонив голову, волочила взор по дороге и потому заметила их. Еще несколько шагов, и она бы наступила на чешуйчатую лепешку.

Пелена спала с глаз.

Лиля выпрямилась, обводя неверящим взглядом улицу. Змеи были всюду. Сотни змеиных куч в сорняках, в пыли, под лавкой. Кислый комок закупорил Лилину глотку, по внутренней стороне бедра потекло горячее. Наги и Нагайны ползли к ней со всех сторон, и не было Рикки-Тикки-Тави, который бы ее спас.

Бурый щитомордник буквально кувырнулся в воздухе, приземляясь у ног.

Лиля ринулась к ближайшему дому. Плечом саданула в калитку, панически захлопала по доскам с обратной стороны. Змеи ползли, как живые черные волосы в траве, роскошные локоны, кудри. Навершие калитки раздирало подмышку до крови. Лиля привстала на цыпочки и нашарила щеколду. Калитка отворилась.

– Помогите!

Раздался приглушенный лай, но не из будки или дома, а будто бы из-под земли.

«Собак посадили в погреба», – осенило Лилю.

Она забарабанила по дверному полотну.

«Никто тебе не откроет, глупая».

Змеи целеустремленно преследовали добычу, втекая во двор.

Наука заблуждалась. Заблуждался бедняга Брэм.

Не ведая, откуда берутся силы, Лиля метнулась к лежащей у крыльца лопате, вцепилась в древко. Замахала импровизированным оружием. Мизинец не сгибался в кулак, торчал вопросительным знаком.

Рептилий безрассудный героизм жертвы не впечатлил. Щитомордник обыкновенный – Gloydius halys – резко выбросил голову и врезался зубами в металлическое полотно лопаты. Отпрянул, сердитый. Засмердело едко. Лиля прижалась спиной к двери: некуда бежать. Змеи копошились у ног.

– Сволочи! – заорала она, давясь слезами.

И ударила лопатой, как прадед шашкой. Отчлененная голова щитомордника поскакала по траве и напоследок щелкнула челюстью. Полотно перерубило пополам гадюку. Ее соратница, изловчившись, впилась зубами в Лилин сапог, но не сумела прокусить толстую кожу. По голенищу растекся яд.

Лиля закричала, обрушивая вниз лопату и… древко выскользнуло из мокрых пальцев. Перед ней раздували бока тугие клубки гадюк.

Позади…

Дверь распахнулась, и Лиля провалилась в разверзшуюся пустоту. Успела подобрать под себя ноги.

Дверь захлопнулась, преграждая путь шипящему полчищу. Лязгнул засов.

– Ну все, – сказал дед Кузьмич, глядя вороном на незваную гостью. – Теперь нам обоим конец.

В избе слабость вернулась. Ныла каждая косточка, каждая мышца, левое плечо будто выкорчевывали из тела. Лиля присосалась к глиняной чашке. Молоко потекло на пол.

– Простите…

Лилю вывернуло наизнанку. Белая блевота оросила половицы. Молоко брызнуло из ноздрей.

– Простите… мне так стыдно…

– Не беда, – сказал старик. – Мертвые сраму не имут.

Он ушел в сени, кряхтя, а Лиля рухнула на колченогий стул, баюкая раненую кисть. Тошнота постепенно проходила. Лиля осмотрелась.

Окна в доме были не просто закрыты ставнями, но заколочены изнутри фанерой. Куцая лампочка освещала громаду печи, котелки в загнетках, поленья, черно-белые фотографии с перечеркнутыми уголками. Покойники бесстрастно взирали на живых.

Дешевая, засиженная мухами репродукция Серова, фарфоровые рыбы в серванте, рядом, на алой подушечке, медаль за оборону Заполярья. На стене – ковер-картина «Утро в сосновом лесу», такой же висел у Лилиных родителей.

Лиля снова уставилась на окно.

Мысль медленно оформилась в голове.

«Забаррикадированный дом, спрятанный скот, собака в погребе…»

– Вы знали?

Кузьмич бросил на пол тряпку и потолкал ногой, небрежно размазывая рвоту.

«Я обедала гречкой, – невпопад подумала Лиля. – Наталкиной гречкой с грибами, собранными Ванягиным».

Она не сомневалась, что коллеги мертвы. Все до единого. Змеи не пощадят никого.

– Знал, знал.

Кузьмич был щуплым, невзрачным старичком с мочками длинными, как сережки плакучих ив.

– Про нашествие гадюк знали… – В голосе Лили зазвенели обвиняющие интонации. Да, Кузьмич пустил ее в дом, но ведь он мог предотвратить смерть невинных людей!

– Это так не работает, – угрюмо возразил старик. Он сел у печи и обхватил красными натруженными руками угловатые колени. Фарфоровые рыбы разевали рты, немо кричали за пыльными стеклами серванта. – Чужакам говорить о змеях нельзя. То, что я тебя в дом пустил, – плохо, очень плохо.

– Люди погибли! – вспыхнула Лиля. – Мои друзья!

Ни одна морщина не дрогнула на лице Кузьмича.

– Так надо. Это дань. Оброк.

– Какая дань? Кому? Чингисхану?

Гнев клокотал, и Лиля позабыла про зуд, про ноющие суставы.

– Змеиной Матери, – произнес старик.

– Что? – Лиля обомлела. Фыркнула, осмыслив услышанное: – Эти байки дикарей? Гадовы капища? Вы в них верите?

– Гажьи, – поправил Кузьмич, – а не Гадовы. И не байки, увы, а правда. Ты, ученая, мне скажи. Все ли нормально? – Он метнул взгляд в сени. – Ведут себя змеи так?

Лиля открыла и закрыла рот.

– То-то же.

– Вы… – Лиля осторожно подбирала слова. – Вы хотите сказать, это происходит здесь постоянно?

– Нет, – Кузьмич почесал нос. Из ноздрей торчали пучками седые волосы. – Раз в двадцать лет, в первый день Успенского поста. Мы зовем его Гажьим днем.

«Он сумасшедший, – ужаснулась Лиля. – Я заперта в доме с безумцем, а снаружи змеиное гнездо!»

Громко тикали настенные часы.

– Раз… в двадцать лет… – Лиля кашлянула. – Змеи нападают на людей?

– Здесь, в треугольнике между капищами древних. На моей памяти это четвертый Гажьий день.

– И вы не извещали правительство? Вы… просто живете тут как ни в чем не бывало?

– Существует договор, – твердо сказал Кузьмич. – Его заключили задолго до моего рождения и рождения моих дедов. Мы прячемся, и змеи нас не трогают. А те немногие, кто рассказывали о Матери чужакам… – Кузьмич перекрестился.

– Чушь! – выпалила Лиля.

– Он тоже так считал. – Кузьмич ткнул артритным пальцем в портрет молодого парня, позирующего у берез. – Крестник мой, Валик. Отслужил и перебрался в Комсомольск-на-Амуре. Два года там прожил. Письма писал, слал посылки. Рассказал жене о наших… заблуждениях языческих. Ради хохмы. Она на поминках вспомнила этот разговор… – Старик покачал головой, осуждая. – Врачи сказали, его укусила змея. В городе, в ванне, на шестом этаже!

«Соглашайся с ним, – шепнул внутренний голос, – он малахольный, не спорь, соглашайся, только сама не верь!»

Поведение гадюк, безусловно, имело рациональное объяснение. Революционное научное рациональное объяснение.

«Повторяй это снова и снова».

– Ладно, – сказала Лиля, – говорить о змеях нельзя. Но как-то по-другому? Отослать нас куда-нибудь? Да хотя бы в погреб заманить и запереть?

Старик невесело хохотнул, заставив собеседницу вздрогнуть.

– Лучше тогда в «Московскую правду» письмо про Гажьий день написать! Вы! – он нацелил на Лилю палец. – Вы-то Матери и нужны!

– Мы?

– Вас как дудочкой манит сюда аккурат к Гажьему дню! В шестидесятом – туристы. В сороковом – археологи. В двадцатом – заблудившиеся республиканцы. И раньше, раньше, раньше! – старик хрипло каркал и яростно жестикулировал. – И баба! Баба среди вас всегда есть, голубушка! Чтоб, стало быть, Мать заново родилась! На двадцать годков – а тайга не сдюжит без Матери!

Бессвязный бред старика был грубо прерван на полуслове. В дверь избы постучали. Кузьмич побледнел.

– Тише, – шикнул он. – Тише сиди.

Лиля смотрела то на безумца, то в сени.

– Сынок ейный пожаловал…

– Дедушка… – Лиля поднялась со стула. – Вдруг это спасатели?

– Да! Как же, – старик захихикал мерзко. – Змееносец это. Думает, мы дураки.

– Хозяин! – крикнули снаружи, и радость заполнила сердце Лили. Она узнала голос Черникова. Живой!

– Вася! – Лиля кинулась в сени, но жесткие мозолистые пальцы сомкнулись вокруг плеча.

– Идиотка! – зашипел Кузьмич. – Нас обоих погубишь!

– Отпустите! – Она дернулась, но тщетно. Старик, хилый с виду, не разжал хватку. Притянул к себе грубо. Завоняло кислым потом и мочой. Лиля, впрочем, пахла не лучше.

– Вася! Я тут!

Кузьмич вдавил ее лицо себе в грудь. Объятия будто стальные обручи.

– Сам виноват, чертов дурак… – Он в сердцах харкнул на пол. – Прячься не прячься, Змееносец сквозь стены смотрит. Валика вон где нашел… дурак, пожалел тебя…

– Хозяин! – окликал Черников со двора. Только бы не ушел!

– Вася, – всхлипнула ослабевшая Лиля. – Шофер наш…

– А лет шоферу сколько, знаешь?

– Двадцать семь…

– Хах! Первый раз… дай прикинуть… да, точно. Первый раз он в деревне до войны появился. Мне сколько было? Тридцать? – Кузьмич послал в сени ненавидящий взгляд. – Валика моего… Антонину… Глашу пятилетнюю… потому лишь, что она туристам про змеек ляпнула, от мамки услышав… Но они решили, детский лепет… а Глаше в кроватку полоз залез…

– Хозяин! – Черников не сдавался. – Открой!

– Ишь! – рыкнул старик. – Не отстанет, бесовская гнида.

– Это Вася, – устало твердила Лиля. – Обыкновенный парень.

– Был обыкновенным. Видать, полез, куда не надобно. На капище ковырялся. И нашла его Змеиная Мать! До него другой был. Из каторжников…

Лиля не вникала в стариковскую болтовню. Почти повисла на Кузьмиче и рассматривала его ухо, поросшее тонкими волосками.

– Без Змееносца Мать не родится, он…

Лиля вгрызлась зубами в мясистую мочку. По языку потекло соленое. Кузьмич ойкнул и инстинктивно отшатнулся. Освобожденная, Лиля вылетела в сени.

– Вася!

Старик нагнал и толкнул в поясницу. Лиля упала на груду газет. Лапы безумца кандалами окольцевали щиколотки.

– Подумай! – взмолился Кузьмич. – Ты же видела гадюк! Почему они его не жалят?

Лиля замешкалась с ответом. И зачем вообще отвечать? Вопи, чтобы Черников выбил дверь!

Но она молчала, переваривая вопрос сумасшедшего. Кузьмич отпустил ее ноги и сел, вымотанный, на пол, среди смятых номеров «Советской звезды».

– Лилечка… – Черников выстукивал ритм по дверному косяку. – Ау!

Под землей надрывался пес Кузьмича. Лиля оцепенела. Старик проговорил:

– Мать дала Змееносцу свой клык. Чтобы змеи ему повиновались. Так-то, дочка.

– Хватит, – сказала Лиля. – Прекратите.

– Дурак. – Кузьмич расплакался как ребенок. – Старый я дурак.

За дверью прозвучала барабанная дробь.

«Т-р! Т-р! Т-р!» Если бы не едва сдерживаемый смех механика, Лиля подумала бы, что это дятел клюет притолоку. Черников, дурачась, имитировал птичий перестук.

«Как он может? – удивилась Лиля. – Товарищи погибли, а он балуется… Зачем?»

Скрипнуло крыльцо.

«Фьють! Фьють!» Будто дрозд сел на подоконник. Черников обходил дом по кругу. У первого окна чирикал, у второго кряхтел и «тэкал» глухарем.

Старик утопил в ладонях зареванное лицо.

– Я не понимаю… – произнесла Лиля.

За стеной заблеял «бекас». Что-то звякнуло и зашуршало; Лиля уставилась на печь. Печная заслонка отворилась, и шесток выблевывал какие-то лохмотья, тряпичную пробку. Кузьмич тоже обернулся к горнице. С его нижней губы капала слюна.

Раскидывая тряпки, из шестка вылез узорчатый полоз. Метровая пепельная тварь с поперечными пятнами вдоль хребта грациозно сползла на половицы. Испачканная в золе морда сверкнула круглыми глазками. Полоз двинулся через комнату.

Кузьмич оскалился, на четвереньках пошел навстречу чешуйчатой смерти. Будто вспомнил что-то из заполярных дней.

– Крестника моего… паскуда… убила…

Полоз цеплялся брюшными щитками за половицы, подталкивал себя. Открылась пасть, полная мелких зубов. Змея ринулась вперед, и старик страшно закричал.

Лиля не желала знать, что будет дальше. Она бросилась к двери, рванула засов.

На улице стемнело. Варваровка не зажгла свои фонари, но над крышами светила луна, круглая серебряная тарелка.

И Лиля поверила каждому слову Кузьмича.

Пестрые ленты гадючьих тел покрывали двор. Они непрестанно извивались. Черников стоял на змеях, как библейский Иисус на воде. Гадюки ползали по его ступням.

Лишенная воли, словно бы гуттаперчевая, Лиля прислонилась к дверному косяку. Позади что-то хрустело и ломалось, но все, что Лиля слышала теперь, был вкрадчивый голос Змееносца, все, что она видела, – глаза мужчины, сменившие цвет со светло-карих на желтые. Желтые глаза без белков, вертикальные зрачки, как прорези в свинке-копилке.

– Не бойся, – сказал Черников, мягко улыбаясь. – Тебе ничего не грозит. Никогда не грозило.

Он нагнулся и поднял с земли охапку гадюк. Протянул трясущейся Лиле. Сияющие глаза высасывали из нее энергию. Она стала лягушкой, которую гипнотизирует уж.

– Я всегда был рядом, – произнес Черников. – Было необходимо, чтобы тебя укусили. Это как посвящение в пионеры. Больше они не укусят. Пойдем.

Желтые глаза наплывали. Лиля провалилась в них.

Пришло милосердное забытье.

Темнота. Мерные толчки. Мама качает колыбель. Или волны бьют в борт суденышка. Лиля свернулась калачиком на дне лодки. Отец в кои-то веки взял на рыбалку. Побаливает внизу. Кровь. Месячные. Что с будильником? На лекцию к девяти. Пора просыпаться.

Лиля открыла глаза и катапультировалась прямиком в кошмар.

Она была обнажена и лежала на холодной каменистой поверхности. Исполинский шатер неба инкрустировали звезды. Луна двоилась… две луны, как в небесах чужой планеты. Нечем дышать, здесь нет кислорода. Лиля захрипела, умоляя далекие равнодушные звезды о помощи или о смерти.

Не речные волны и не материнская рука. Ее толкал, возил по камню, Черников. Голый, он лежал на ней, над ней, в ней – мужской таз работал поршнем, вколачиваясь между разведенных бедер. Одной рукой Черников держал Лилю за грудь.

Она не могла сопротивляться. Распластанная под его весом, растоптанная, униженная.

Не было даже слюны, чтобы плюнуть ему в лицо.

Член рвал, травмировал сухое лоно. Казалось, в Лилю засунули тлеющую головешку. Боль была адской, но она привыкла к боли.

Она явилась сюда, чтобы испытать боль.

Пальцы насильника елозили по грудям, щипали соски. Выражение его лица было торжественным и вдохновенным, словно у монаха, возжигающего свечи, или художника, прикасающегося кистью к чистому холсту. Глазам вернулся обычный цвет и обычный вид, лишь где-то в глубине расширившихся зрачков иногда пробегали янтарные отсветы. Память о желтых бельмах разрушила Лилин мир. Ее насиловали на руинах Вселенной, под созвездиями полозов и гадюк.

Лиля отвернулась от Змееносца. Ворочать головой – все, что она могла. Рано или поздно это закончится, и Черников наконец прирежет ее или застрелит.

Просто потерпи.

Каменное плато окружили осины. Они кланялись Лиле на ночном ветру. Пахло прелью, палой листвой и щитомордниками. Низкое сооружение справа – змея из пригнанных тесно валунов – было частично похоронено под телами извивающихся рептилий. Гадюки наблюдали за действом, за священной церемонией на Гажьем капище. Они ждали этой ночи двадцать лет.

Холод вползал в поры, отрезвляя.

Туман в голове развеялся. Лиля ахнула от очередного толчка. Она снова посмотрела на насильника, мечтая о том, чтобы сконцентрированная ненависть превратилась в нож и вонзилась меж карих глаз, погасив эти мелькающие болотные огоньки в зрачках.

Но ненависть не ранила. Лицо Черникова – гипсовая маска. Таким скульптор изобразил бы поэта или мыслителя.

Волосатые бедра хлопали, расплющивали. Змееносец подтянул себя вверх, выгнулся, привстал, позволяя вздохнуть. Его грудная клетка вздымалась и опадала. Что-то болталось в воздухе, между Лилей и Черниковым. Она сместила взгляд.

На шее Черникова висела толстая нить. В потемках Лиля различила кулон величиной с мизинец. Вроде зуба змеи, но крупнее. Кулон покрывали какие-то наросты.

«Мать, – сказал дед Кузьмич, – дала Змееносцу свой клык. Чтобы змеи повиновались».

Лиля представила эту самую Мать, колоссальную гидру, свернувшуюся кольцами, опоясывающую Сибирь.

Чресла Черникова двигались быстрее. Лиля догадалась: церемония приближается к развязке.

Вот, оказывается, что это такое. И отец делал это с мамой. В постели, а не на языческом капище, но мама испытывала такую же боль, а отцу было плевать.

Лиля подумала о своих родителях. О погибших друзьях. О фотографиях на стене Кузьмича. Почему-то, среди клейменных черной лентой незнакомцев, там был снимок ее прадеда.

Царский офицер, который, по семейному преданию, привез из ахалтекинской экспедиции ручную кобру.

Кулон коснулся Лилиного подбородка. Она оторвала от камня затылок и подцепила губами странное украшение. Кулон был шершавым, от него…

Исходила сила.

Лиля почувствовала это во рту и по всему телу. Белый свет внутри. Боль мгновенно утихла.

Черников закатил глаза и таращился в таежное небо. Лиля вытянула шею. Зуб скользнул по языку… в горло. Слезы наполнили глаза.

«Глотай!»

Кулон канул в пищевод. Сейчас не только член, но и шерстяная нитка связывали Лилю с насильником. Если Змееносец дернется, зуб выйдет наружу, вспоров пищевод.

Лиля стиснула зубы.

Черников посмотрел вниз. Это удивление отпечаталось на его гнусной физиономии? Лиля впилась в нить молярами. И Черников совершил ошибку: он стал отклоняться, натягивая шерстяную пуповину.

Нить не выдержала.

Лиля проглотила кулон. И немедленно освободилась.

Будто огромные лапища стащили Черникова с распластанного тела. Почудилось, что он улетел в космос. Лиля села рывком. Она ощущала себя горящей лампочкой. Незримый свет согревал и насыщал энергией. Вместе с болью прошел зуд. Лиля дотронулась до своего лона. На подушечках пальцев осталась кровь. Две фаланги разбинтовавшегося пальца почернели, но Лиле было начхать.

Она поднялась с земли.

Черников стоял на коленях посреди капища, в центре колышущегося озера змей. Из его вздыбленного пениса сочились черные змееныши размером с дождевых червей. Капали в гадючий клубок. Черников не шевелился, выпучив глаза, беспомощно открыв рот. Гадюки ползали по часовой стрелке, сливаясь в единое чешуйчатое кольцо, поднимающееся, как сырая глина на гончарном круге.

– Убейте его, – сказала Лиля.

Та Лиля, которая плакала над раздавленным скорпионом и переносила майских жуков с тротуара в кусты, спасая от подошв пешеходов. Или уже совсем другая Лиля.

Черников закричал истошно, горбясь в водовороте гадюк и щитомордников. Он выкопал из-под змей свои руки и поднес к глазам. Кисти испещрили десятки мелких дырочек.

Лиля заметила ворох одежды на земле: собственные разрезанные штаны, две пары сапог, лоскутья, бывшие бюстгальтером; здесь же лежали ружье и охотничий нож. Она подобрала двустволку, наслаждаясь тяжестью оружия. Переломила, убедилась, что патроны заправлены.

Черников выпрямился и смотрел на нее обезумевшими от боли глазами. Змеи напоминали натеки черного воска вокруг свечи. И словно кто-то гигантский двигался вокруг капища, мелькал за деревьями.

Лиле не было страшно. Обнаженная, залитая лунным светом, она приблизилась к Черникову. Змеи отползали от ее босых ступней, пропуская, смыкались позади.

Лиля приставила ружье ко лбу бывшего Змееносца.

– Нет! – прошептал Черников. – Пожа…

Лиля выстрелила из обоих стволов.

В лагерь она пришла рано утром. Небо серело, давно погасли дивные созвездия. Комары роились над головой, но не кусали. Лиля обулась в сапоги, облачилась в брюки Черникова. Надевать рубаху не стала. Надо было следить за тем, как увеличивается живот.

К рассвету он округлился, словно у женщины на третьем месяце беременности, и продолжал расти. От грудины до вспучившегося пупка пролегла коричневая полоса. Соски потемнели, из них сочилось прозрачное молозиво.

Живот почти не беспокоил Лилю. Как разбитая коленка или первые месячные. План созрел, пока она пробиралась по болотам, штурмовала бурелом. Два часа потребовалось, чтобы выйти из леса, но она совсем не устала.

В лагере царила тишина. Бригадир Ванягин оседлал раскладной стульчик и улыбался.

– Гриша! – не смущаясь наготы, Лиля бросилась к товарищу. Мираж рассеялся: Ванягин растворился в утренней дымке. Стульчик лежал в траве кверху ножками. Никого не было на пятачке между вагончиками. Лишь Лиля и мертвец в марлевом саване.

Она оглянулась, вызывая в памяти день рождения, треньканье гитары и звон алюминиевых чашек, песню Высоцкого про Вещего Олега. Высоцкий тоже умер, укушенный фантомной змеей. Как у Агаты Кристи:

«И не осталось никого».

Лиля ножом вспорола саван. Показалось белое лицо Лемберга. В волосах фармацевта пряталась маленькая гадюка. Лиля велела ей убираться, и гадюка трусливо юркнула в сорняк.

– Отдыхай. – Лиля опустила мертвецу веки.

В животе толкнулся ребеночек. Дочь. – Лиля погладила себя, ощущая, как что-то длинное и холодное шевелится под кожей.

Время подгоняло. Лиля вошла в служебный вагончик, поздоровалась с Иваном Михайловичем. Он не ответил, конечно, не извинился за то, что предложил студентке участвовать в проклятой экспедиции.

Но Лиля его простила и так.

В ящиках шуршали и извивались гадюки.

Лиля переступила через обезглавленного Дракошу. В застекленном шкафу отразилось Лилино лицо, красивое как никогда, прекрасное – даже несмотря на глаза, желтые, с вертикальными черными зрачками.

Верно говорила мама. Беременные женщины светятся изнутри.

Ключ Лиля нашла в кармане Скрипникова. Открыла сейф и вытащила флакончик с надписью: «Яд г. 30 грамм». Вот тут ее и обуял ужас. Броня бесстрастности поддалась, задрожали руки.

– Это не мой страх, – сказала Лиля змеям и мертвецам. – Это оно боится.

Лиля отфутболила опрокинувшуюся чашку Петри и села на пол возле Ивана Михайловича. В животе копошилось нечто темное, принципиально иное, стремительно растущее.

Лиля отвинтила крышку и встряхнула флакон. Ее едва не остановила мысль о том, сколько людей может спасти рассыпчатое вещество во флаконе, но она сказала себе, что спасет гораздо больше.

Не обращая внимания на усиливающиеся толчки, Лиля высыпала сухой змеиный яд на язык, зажмурилась и проглотила. Реакция была моментальной. Но, изрыгая пену, Лиля услышала робкое чириканье снаружи. Пичуга прилетела в лагерь.

А затем запел дрозд.

А затем…

Красный «ситроен» вызвал острый интерес деревенских пацанов. Как и его хозяйка. Детвора глазела с противоположной стороны улицы, переговаривалась, но близко не подходила. Рыжий мальчуган, крутивший на пальце спиннер, харкнул в пыль и что-то тихо сказал, дружки скабрезно заулыбались.

Алена Кораблева отвернулась к магазину. Толстощекая продавщица встрепенулась и отлипла от зарешеченного окна. Сделала вид, что вытирает подоконник.

Варваровка оказалась не такой дырой, как Алена себе рисовала. Асфальтированная дорога, бурлящая – по сельским меркам – жизнь. Вон и школа новая за яблонями, и компактный детский сад. Только обещанный 3G-Интернет не ловил, а в уголке дисплея торчала, раздражая, единственная слабая черточка.

– Связь не ловит.

Из-за угла вышел парень в джинсах и линялой футболке. Провел пятерней по бритому черепу, улыбнулся широко.

«Симпатичный, – отметила Алена. – Была бы я на десять лет моложе…»

– За связью – поднимайтесь на холм.

Алена пожала протянутую руку. Парень изучал ее насмешливыми карими глазами.

– Вы, верно, прямиком из Хабаровска? Геолог?

– Все так. Кораблева, Алена.

– Денис.

– Вы?..

– Водитель.

– Где же ваш транспорт, водитель?

– Я за вами пешком пришел. Тут недалеко, полчаса ходьбы. Ну, – он хлопнул в ладоши, – поехали, а то малышня в вас дыру зенками протрет.

Проселочная дорога петляла между величественными соснами. Августовское солнце пронзало пирамидальные кроны лучами-шпагами.

– Хорошо здесь, – прокомментировала Алена, объезжая выбоины.

– Да, неплохо. – Денис сидел вполоборота к ней, разглядывал с наглостью, присущей молодым и самоуверенным. Алена эффектно улыбнулась.

– Как работа? – спросила Дениса.

– Ладится. Со среды углубились на восемь метров. Не без сложностей. Вчера Генка наш нарвался на крепкую породу. Зазевался, уменьшил обороты в последний момент. Вхолостую крутил, плашки чуть не слизались.

Алена кивала, изображая любопытство. Старалась реже смотреть на жилистые руки парня. Длинные мужские пальцы – ее фетиш. Даже грубо остриженные ногти не портят впечатление.

– А на днях, – докладывал Денис, – недосчитались колонковой трубы. Трехметровая дура – была, и нет.

– Как так? – спросила Алена.

– А вот так! Мы с Генкой – на ЗИЛ, и в деревню. Где, мол, металл принимают? Показали нам гараж. Заходим – ба! – снаряд наш тут как тут. Мы его экспроприировали, приемщика заставили с нами грузить. Он раскололся: пастухи трубу сперли. Описал их. И представляете, едем мы обратно, а навстречу по полю воришки плетутся.

– Сильно били? – засмеялась Алена.

– Обижаете. Так, для профилактики.

Денис скомандовал свернуть. «Ситроен» поехал по плоской равнине, упирающейся на юге в ельник. Миновал мусорную яму. Издалека Алена заметила технику геологоразведчиков: грузовичок, водовозку, самоходную установку на базе «Урала».

В десяти метрах от скважины заякорился дом-вагон. На ящиках с керном отдыхали двое заросших бородами здоровяков. Третий детина чистил храпок – насос, подающий на станок воду с глиняным раствором. В ближайшие дни Алене предстояло изучать и систематизировать образцы породы, составлять карты, ночевать под одной крышей с бурильщиками или, при желании, поискать жилье в Варваровке.

Она вновь подумала о руках Дениса, сильных и загорелых.

Мужчины называли свои имена, наперебой предлагали сигареты, сгущенку, уху. Она согласилась на чай. Денис вынул из заднего кармана пачку папирос.

«Неужели, – хмыкнула Алена, – в две тысячи двадцатом году кто-то еще курит „Беломор“?»

Она подставила ветерку лицо, понимая, что водитель наблюдает. И вдруг заметила:

– Птицы не поют.

Денис сжал пальцами мундштук – дважды, передавил крест-накрест и улыбнулся загадочно:

– Бывает.