© Ливергант А.Я.

© ООО «Издательство АСТ»

Окончательное решение созрело в тот же день.

Когда в десятом часу вечера, в пятницу 3 декабря 1926 года, она раздвинула тяжелые бархатные шторы – ни дороги, ни огней Саннингдейла (даром что Солнечная долина), ни живописного вида, открывавшегося из окна верхнего этажа, из-за густого тумана видно не было.

Этот зимний вечер ничем, казалось бы, не отличался от любого другого. Дочь, семилетняя Розалинда, крепко спала в соседней комнате. Внизу, на кухне, гремела кастрюлями и что-то напевала себе под нос служанка Лили. Из Лондона вечерним поездом возвращалась ее секретарша и – по совместительству – няня Розалинды Шарлотта Фишер. Когда-то она прозвала Шарлотту – не только няню и секретаршу, но и близкую подругу – «Карло», и с тех пор никто мисс Фишер иначе не называл. У Карло сегодня был «отгул»: она сама настояла на том, чтобы Карло провела вечер пятницы в Лондоне, пошла с другом в ресторан потанцевать…

Она присела к столу, взяла свою визитную карточку и на обороте крупными буквами вывела: «Дорогая Карло»; дальше, однако, дело не пошло: в возникших обстоятельствах писать подруге даже короткую записку было куда труднее, чем детективные романы. Писала она, впрочем, всегда тяжело – придумать и раскрыть преступление было гораздо легче, чем его описать. «Как» было для нее сложнее, чем «что».

Карло должна была появиться в течение часа, а вот мужа, в прошлом летчика королевских ВВС, высокого, бравого, усатого полковника, с которым она прожила двенадцать лет и который гольфом интересовался куда больше, чем женой, тем более – ее сочинениями, она в тот вечер не ждала. В «Стайлзе» он вообще был последнее время редким гостем. Давно прошли те времена, когда, приобняв молодую жену за талию, он ей нашептывал: «Пообещай, что всегда будешь так же неотразима». Эту фразу она потом подарила одному своему персонажу, такому же, как Арчибальд Кристи, записному кинематографическому красавцу. И такому же, как теперь выясняется, негодяю.

Первым, кто догадался, что в ближайшее время возвращаться в «Стайлз» она не намерена, был Питер, жесткошерстный терьер, ее любимец и гроза окрестных кошек, подарок родителей Розалинде. Недолюбливал Питер и Карло с Розалиндой, люто ревновал и ту и другую к хозяйке. Подозревал, и не без оснований, что ее сердце отдано не ему одному.

Оставалось еще два дела: поцеловать на прощанье спящую дочь и оставить на столе в шкатулке красного дерева обручальное кольцо – его они найдут без труда.

Перед самым отъездом почему-то вспомнилось, как Клара, ее покойная мать, весной этого года, незадолго до смерти, сказала дочери трагическим шепотом: «Знаешь, иной раз так хочется расстаться с собственным телом…», – и после глубокомысленной паузы пояснила: «Не терпится поскорей выйти на свободу из этого узилища!» Как в воду смотрела!

И еще вспомнилось, как Арчибальд (отменно здоровый человек, он терпеть не мог разговоров о болезнях и смерти – и в трудную минуту принимался шутить и рассказывать анекдоты) предложил ей, узнав о кончине тещи, поехать с ним в Испанию, где у него были дела, развеяться. Так и сказал: «Получишь удовольствие – развеешься». У нее тогда впервые возникло ощущение, что он ей чужой, о чем она потом напишет в «Автобиографии»:

«Охватывает ужас, когда сидишь за чайным столиком с самым близким тебе человеком – и вдруг сознаешь, что человек этот тебе чужой».[1]

В тот день, 3 декабря, вернувшись, по обыкновению, из клуба домой уже под утро, Арчи налил себе чаю, затянулся сигарой, после чего, стараясь на подругу жизни не смотреть, совершенно спокойно, деловым тоном, словно речь шла о покупке холодильника или поездке в Геную (любил Лигурию!), напомнил ей о том, о чем говорил еще летом. Он влюблен в другую женщину и хочет развестись. И чем раньше, тем лучше. «Ее зовут Нэнси Нил, – уточнил он. – Ты наверняка ее помнишь, она бывала у нас дома». Ее, как и в тот раз, в августе, охватила паника, она почему-то, облизнув губы и нервно поправляя прическу (как всегда, когда волновалась), пустилась в извинения, словно была в чем-то виновата. Стала сбивчиво говорить, что поменяет свой образ жизни (в котором не было ровным счетом ничего предосудительного), и попросила о трехмесячной отсрочке. И, чтобы снять напряжение, предложила мужу, по сути уже бывшему, поехать на уик-энд в Йоркшир, в чем ей было под благовидным предлогом незамедлительно отказано: «Боюсь, не получится, дорогая: давно уже договорился с друзьями провести выходные у них в Хартморе». После чего она, вдруг сообразив, в какое унизительное положение сама же себя поставила, взорвалась и пригрозила: «Не поедешь со мной в Йоркшир – дома меня, когда вернешься, не застанешь». Арчибальд – он и не думал возвращаться – был, как видно, к этой вспышке готов, и с невозмутимым видом заявил, что ему уже давно надоело «разгадывать эти шарады», и он уходит. Сказано – сделано: потушил сигару, допил чай, взял со стола газету и, сказав на прощанье, что разводом, если она будет противиться, он займется сам, без ее участия, вышел из дома, сел в машину и уехал.

Он уехал, а она вспомнила, как еще ребенком, играя в «исповедь» (чистосердечные ответы на прямые вопросы), на вопрос: «Самое большое несчастье?» ответила: «Это когда меня разлучают с тем, кого я люблю».

Тогда-то окончательное решение и было принято. «Но продуман распорядок действий, / И неотвратим конец пути…» Не зря же она сочиняет детективы – шесть романов уже увидели свет, заканчивает седьмой.

Записки, адресованные Карло и Арчи, были написаны и оставлены на столе в прихожей, чемодан наскоро собран (несколько платьев, ночная рубашка, две пары обуви). Она спустилась вниз, потом передумала, вернулась, как была – в шубе и шляпке, – в гостиную, где посидела минут пятнадцать – а вдруг Арчи все-таки одумается и вернется? Просидела, глядя на висевшую на стене картинку – обложку ее книги, вышедшей в «Bodley Head»: за темно-синей занавеской застыл человек в ярко-красном халате; в глазах у него ужас, в руках свеча, в свете свечи видно, как кто-то склонился над столом, а в дверях неподвижно стоит высокая женщина с накидкой на полных плечах. Наконец, решительно встала, взяла чемодан, вышла на улицу, медленно, словно нехотя, направилась к гаражу и, громко сказав вслух: «Так тому и быть!», села за руль недавно купленной «моррис-коули». И, отъезжая, подумала: «При чем тут шарады?!»

Когда зимой 1890 года миссис Фредерик Алва Миллер (друзья называли ее почему-то Кларой) обнаружила, что беременна, она первым делом заявила кухарке, что отныне сметану следует подавать к столу три раза в день, а не только к завтраку. Про целительное действие фермерской сметаны она, впрочем, узнала давно, одиннадцать лет назад, когда была беременна старшей дочерью Маргарет (или Мэдж, как ее звали в семье). Спустя еще год Клара родила сына – Луиса Монтента (домашнее имя – Монти), и точно так же трижды в день отдавала сметане должное. Помешанная на диете (и вообще на здоровье), она знала толк во «вкусной и здоровой пище», чему ее научила старшая сестра матери – тетушка Маргарет, корпулентная, добродушная, отзывчивая, при этом весьма прижимистая особа с актерскими замашками. После того как Кларин отец, капитан Бэмер, неполных пятидесяти лет разбился насмерть, упав с лошади, и двадцатисемилетняя Мэри-Энн, мать Клары и еще четырех детей, осталась без гроша, Маргарет забрала девятилетнюю Клару к себе.

Жилось Кларе у тетушки невесело, хотелось домой, и она бы совсем затосковала, если б не племянник тетушкиного мужа, состоятельного американского бизнесмена, красавец Фредерик Миллер. Фредерик был старше Клары на восемь лет, отличался бурным темпераментом, безоблачным, чисто американским оптимизмом, неустанно развлекал Клару, когда приезжал в Англию, историями из американской жизни, по большей части выдуманными, и шутил напропалую. «Я уставала смеяться», – жаловалась тетушке влюбившаяся без памяти в юного американца семнадцатилетняя Клара. Она и в самом деле души в нем не чаяла, и это при том, что, играя в популярную в те годы «исповедь», лучшими качествами мужчины назвала «твердость, нравственную смелость и честь», коими Фредерик, увы, не отличался, уж твердостью-то во всяком случае.

Отец Фредерика, владелец преуспевающего бизнеса и дома на Манхэттене, его баловал и содержал, отправил учиться в Швейцарию и спускал сыну-недорослю юношеские причуды и увлечения. Жил Фредерик в свое удовольствие, был членом престижного нью-йоркского «Union Club», играл в теннис, крокет, карты, ходил на скачки, где обыкновенно проигрывал, и на вопрос той же «исповеди»: «Что ты любишь делать больше всего?», не задумываясь, отвечал: «Валять дурака». В женщинах же – опять же отвечая на вопросы «исповеди» – больше всего ценил «сговорчивость и податливость», которой решительная, целеустремленная Клара, в свою очередь, похвастаться не могла. Фредерик не только сам был по натуре оптимистом, но и внушал оптимизм каждому, кто попадался ему на пути. Как было не влюбиться в такого!

Чем реже Клара видела своего американского кузена, тем больше – обычное дело – по нему сохла. А он, судя по всему, – по ней: то и дело посылал ей подарки, в том числе и книги; Фредерик знал, что Клара увлекается поэзией, и преподнес ей однажды подарочное издание стихотворений и поэм Роберта Саути с трогательной надписью: «Кларе в знак любви». Не осталась в долгу и Клара: послала жениху – и тоже в знак любви – свои дневники вместе с венком из маргариток.

Ждать семейного счастья пришлось, однако, долго: лишь в сентябре 1877 года Фред наконец остепенился и, приехав в очередной раз в Англию, сподобился сделать Кларе предложение. Последовал отказ – что было в порядке вещей: не могла же благовоспитанная викторианская барышня на выданье с первого раза сказать «да». Фред, как полагается, подождал месяц-другой, вновь попросил Клариной руки, на этот раз получил согласие (в котором, впрочем, ни минуты не сомневался), и в апреле 1878 года Клара и Фред обвенчались, провели медовый месяц в Швейцарии, а по возвращении, прожив в Илинге с тетушкой Маргарет несколько месяцев под одной крышей, сняли себе дом в курортном городке Торки на юге Англии, центре так называемой Британской Ривьеры. Городе вилл, стриженых газонов, пальм в кадках и тучных, ухоженных леди. Городе, про который Киплинг однажды обмолвился, что «с удовольствием бы нарушил вечный покой этого сонного царства, протанцевав по его улицам в чем мать родила, в одних очках».

Свою идею живой классик так и не воплотил в жизнь, а вот Клара, в отличие от автора «Книги джунглей» и «Кима», отплясывала в дансинге «до зари» чуть ли не каждый день, предоставив своему азартному супругу так же до зари играть в вист (и просаживать немалые деньги) на веранде королевского яхт-клуба. Забеременев во второй раз, Клара настояла, чтобы муж отвез ее в Нью-Йорк, и, пройдя по Манхэттену, пришла к выводу, что Торки – не самый оживленный город на свете, и бывают под солнцем и туалеты более модные, и магазины роскошнее, и рестораны вкуснее.

Однако по возвращении из Америки Клара покупает в Торки дом: особняк Эшфилд на Бартон-роуд, стоявший в огромном саду, в тени буков, кедров, елей и падубов, пришелся по вкусу не только ей, но и мужу, который, впрочем, с женой редко не соглашался. И в Эшфилде, в Девоншире, спустя десять лет, 15 сентября 1890 года, в два часа пятнадцать минут пополудни Клара рожает девочку с золотистыми волосами, серо-голубыми глазами и очень длинным именем: Агата Мэри Кларисса Миллер; Клариссой назвала дочь в свою честь, Мэри – в честь матери, а Агатой – в честь любимой героини из книги Дайны Крейк «Муж Агаты».

Дочерью Клара занималась мало, предоставив ухаживать за Агатой няне, Нянюшке, рыхлой женщине средних лет, в неизменном чепце, с одутловатым, усыпанным веснушками лицом, к которой Агата быстро и надолго привязалась. Мудрая и терпеливая, Нянюшка была олицетворением порядка, здравого смысла и стабильности. Угнаться за прыткой девочкой, когда та стремглав носилась по саду, Нянюшка при всем желании не могла, но роль Арины Родионовны исполняла исправно. Рассказывала своей питомице нескончаемые сказки и легенды, как правило, одни и те же, с участием великанов, принцесс, колдунов и рыцарей, и, что еще важнее, внимательно слушала фантазии самой Агаты – девочки памятливой, наблюдательной и очень впечатлительной.

Маленькая Агата бо́льшую часть дня была предоставлена самой себе – отсюда и впечатлительность, страсть фантазировать. Старшие сестра и брат разъехались учиться: двенадцатилетнюю непоседу Мэдж отправили в Брайтон в интернат для девочек, одиннадцатилетнего Монти, самовлюбленного и неуравновешенного, помешанного на деньгах красавчика, – в Лондон, в Харроу. Фантастические истории приходилось поэтому, за отсутствием слушателей, рассказывать самой себе. Для чего четырехлетняя Агата либо пряталась в оранжерее, где хранились садовая мебель, клюшки для гольфа и велосипеды, либо забиралась в дупло самого большого в саду дерева, «Дерева Мэдж», в котором погружалась в воображаемый мир «одинокого времени», как она, когда немного подросла, стала называть эти свои «медитации». И никому, даже матери, даже Нянюшке, об этих своих медитациях не рассказывала; вообще была, особенно в раннем детстве, скрытной, замкнутой, любила повторять не очень понятную фразу, почерпнутую у кого-то из взрослых: «Не люблю расставаться с информацией». Предпочитала держать язык за зубами; когда ей было лет шесть, не выдала служанку – та, накрывая на стол, съела у нее на глазах несколько ложек из супницы. Когда же гостила в Илинге у «тети-бабушки», как она называла Маргарет, то запиралась в уборной, садилась на унитаз, как на трон, и либо разглядывала висевшую на стене карту Нью-Йорка, либо изображала из себя королеву: протягивала руку для поцелуя «своим подданным» – канарейке и терьеру, которых брала в Илинг с собой.

Воображаемый мир значил для нее куда больше реального, отчего ночью ее преследовали кошмары. Ей не раз снился один и тот же сон, который она впоследствии опишет в биографическом романе «Неоконченный портрет»:

«В доме гости. Ко мне медленными шагами приближается незнакомец, он поедает меня своими стальными глазами, он вооружен старинным мушкетом, у него загадочная улыбка и широкополая шляпа. И самое ужасное: смотришь на маму – а вместо нее видишь непрошеного гостя. Мама поднимает руку, и из-под рукава ее платья выглядывает, о ужас, его страшная, обезображенная культя!»

«Мой вооруженный бандит» назвала незнакомца Агата – и настояла, чтобы у нее в спальне, над кроваткой, всю ночь горела газовая лампа.

Брата и сестру Агате заменяли домашние животные. С котятами она обращалась так, будто это были ее дети: называла их человеческими именами, пеленала и кормила с рук, очень удивляясь, что «детям» нравится это не слишком. Учила жить канарейку, которую прозвала «мастер Дикки». Целыми днями просиживала в бильярдной, не сводя глаз с рыбок в аквариуме, которым придумала коллективное имя – «миссис Рыб». Часами воспитывала непоседливого четырехмесячного терьера Джорджа Вашингтона, подаренного отцом, когда ей исполнилось пять лет. Когда же умер пятнадцатилетний Скотти, любимая собака Монти, Агата была безутешна, устроила ему пышные похороны и потребовала от слуг надеть траурные повязки…

У Клары, особенно с возрастом, появилось немало причуд – про сметану на обед и на ужин мы уже говорили. Причуды эти распространялись и на ее любимую (потому что самая младшая?) Агату. Обувь следовало носить только высокую, с затянутой – для укрепления лодыжек – шнуровкой, пояс на платье, напротив, не затягивать: тугой корсет препятствует росту, портит фигуру. Летом ни в коем случае нельзя выходить на улицу без соломенной шляпы: «Вы даже не подозреваете, – поучала детей и мужа Клара, взывая к их благоразумию, – как коварны солнечные лучи». Эркюль Пуаро ее бы понял: «Он принадлежал к старому поколению, считавшему, что от солнца до́лжно всячески укрываться»[2].

Еще коварнее, по мнению Клары, было образование. Нет ничего более вредного для ребенка, считала она, чем учить его читать до восьми лет. И упаси бог отдавать в школу – научат невесть чему. Не выносить же из дома сотни книг – а потому Агате строго-настрого запрещалось заходить в библиотеку. Что бывает, когда детям что-то строго-настрого запрещается, все мы хорошо знаем. Агата, разумеется, нашла способ проникнуть в домашнее книгохранилище и вынести оттуда «контрабандой» самую желанную книгу на свете – любовный роман Л.Т.Мид «Ангел любви». По ней-то она и выучилась читать, о чем Нянюшка была вынуждена поставить миссис Миллер в известность: «Боюсь, мэм, мисс Агата умеет читать». Читать научилась хорошо и быстро, а вот писала с ошибками, долгое время не могла отличить B от R. Реакция на «сигнал» Нянюшки, как всегда у Клары, была молниеносной и совершенно непредсказуемой: «Научилась читать, говорите?! Что ж, раз научилась, пусть уж тогда читает всё подряд!»

И шестилетняя Агата пустилась читать «всё подряд»: и Диккенса, и Эдгара По, и Эдварда Лира, и Льюиса Кэрролла, и Киплинга, и «Робинзона Крузо», подарок тети-бабушки, и даже энциклопедии, атласы, словари, имевшиеся в домашней библиотеке. А еще – американские детские книжки с картинками вроде «Мистера Поттера из Техаса» или «Мистера Барнса из Нью-Йорка», которые она «дочитывала» за Мэдж и Монти, как в неимущих семьях донашивают одежду за старшими братьями и сестрами. Но разве могут сравниться какие-то кэрроллы и киплинги с великой и непревзойденной Мэри Луизой Моулсворт или Беатрикс Поттер, тем более – с «Панчем и Джуди»?! Агата зачитывалась такими шедеврами миссис Моулсворт, как «Приключения ее малыша», «Расскажи мне историю», «Часы-кукушка», «Комната с гобеленами», однако предпочитала, чтобы романы миссис Моулсворт или «Историю охотников за брильянтами» Эдит Несбит, да и любую другую книгу о пропавших сокровищах из Индии, жестокосердных школьных наставницах и веселых и предприимчивых школьниках, о волшебных городах и странах ей читал вслух отец. У него это получалось лучше, доходчивее, кроме того, он терпеливо объяснял дочери значение незнакомых слов. Какое удовольствие было залезть к Фредерику на колени, сунуть ему в руку книгу и вдыхать ароматы его надушенной бороды и сигары! Аудиосессия, увы, продолжалась недолго: у Фредерика, как ни странно, были дела поважней; кроме того, Агата, как и все дети, требовала от отца перечитывать свои любимые места, а Фредерику это почему-то не нравилось… Куда с большей охотой учил он младшую дочь арифметике, которая ей сразу же полюбилась, играл с ней в слова, в шарады, сочинял вместе с ней акростих, давал читать, когда она немного подросла, «взрослые» журналы: «Cornhill Magazine», «Lady’s Magazine». А еще… давал деньги.

«Захожу к нему, – вспоминала годы спустя Агата, – говорю “доброе утро” и направляюсь прямиком к туалетному столику посмотреть, что преподнесет мне судьба на этот раз… Два пенса? Пять? Или целых одиннадцать? А бывало, на столе вообще не было ни одной монетки. Никогда не знаешь, сколько будет сегодня – а ведь это ж самое интересное…»

Меж тем дни Мастера Дикки, рыбок в аквариуме, сварливого, непоседливого Джорджа Вашингтона, «Ангела любви», «одинокого времени» и Мэри Луизы Моулсворт были сочтены. Мир шестилетней Агаты стремительно ширится, усложняется, расцвечивается новыми героями, наблюдениями и увлечениями; старые же постепенно отходят на задний план, а потом и вовсе теряются из виду. Шестилетнюю Агату ожидают сюрпризы, много сюрпризов.

В один прекрасный день к дверям Эшфилда подъезжает коляска, и из нее выпрыгивает неизвестная Агате разодетая семнадцатилетняя девица в маленькой соломенной шляпке набекрень и в белой вуали с черными мушками. Выпрыгивает и с обворожительной улыбкой и словами «Ma petite poulette!»[3] заключает в свои ароматные объятия растерявшуюся младшую сестру. Да, это Мэдж; закончив пансион мисс Лоренс в Брайтоне и проведя девять месяцев в Париже, она возвращается в отчий дом настоящей парижанкой, «раскрасавицей», как она сама себя, несколько, по правде сказать, преувеличивая, называла.

Радость от встречи с сестрой была, впрочем, недолгой. Мэдж – шалунья, любит переодеваться, выдавать себя за кого-то другого. Оденется джентльменом во фраке или игроком в крикет, подзовет перепуганную крошку Агату и скажет: «А ведь я не твоя сестра». Когда же Агата расплачется, примется ее успокаивать: «Твоя, твоя, чья ж еще?!»

К тому же Мэдж – на выданье, в Торки ей делать нечего, и родители в скором времени увезут старшую дочь в Нью-Йорк: там ярмарка женихов побогаче будет. Но и в Эшфилде Агата – она боготворит старшую сестру – видится с ней не часто. Мэдж ходит по гостям и балам, кружит головы многочисленным ухажерам, и Агате остается лишь прикидывать, у кого из поклонников сестры больше шансов. Шансов, однако, нет ни у кого. А вернее – у всех: разочаровывать потенциальных женихов легкомысленная Мэдж не торопится.

«Одинокое время», казалось бы, возвращается; к прочим одиноким играм, которыми за отсутствием подруг развлекала себя Агата, прибавилась игра в школу – ее, как мы знаем, Клара до поры до времени дочь лишила. Агата придумывает себе школьных подруг, учителей, школьные проделки и происшествия, о чем спустя много лет напишет в «Автобиографии». Родители же и старшая сестра надолго отправляются за океан, откуда пишут Агате духоподьемные и наставительные письма, чтобы она хорошо себя вела, помогала Нянюшке («Ты ведь уже взрослая!») и не обижала кухарку Джейн, вылитую мисс Просс из «Повести о двух городах» Диккенса: «неистовая рыжая особа с мощными дланями»[4], существо взбалмошное, на редкость бескорыстное и благородное. Опасения напрасны: Агата законопослушна; да и попробуй Джейн обидеть: кухарка поперек себя шире, к тому же они с Агатой друзья, Джейн учит мисс Миллер печь пирожные с заварным кремом – объеденье!

Со временем Агата, как в свое время Клара, переезжает к двоюродной бабушке Маргарет в Илинг, где ее для порядка поднимают в семь утра, водят по воскресеньям в церковь, учат, вслед за Фредериком, арифметике и кормят на убой: необъятные порции вишневого торта с кремом запомнятся Агате на всю жизнь. А еще запомнятся перепалки двух бабушек, «тети-бабушки» (Маргарет) и «бабушки-бабули» (Мэри-Энн), которая приезжала к старшей сестре в Илинг из Бейсуотера. Бабушки любили поспорить, кто из них в молодости был красивее. «Да, лицом ты была, пожалуй, посимпатичнее меня, – признавала Маргарет, – зато у меня фигура была получше. А джентльмены, сама знаешь, любят фигуристых».

Второй сюрприз ожидал Агату спустя полгода. Любимый Эшфилд – она подробно его опишет в своей последней книге «Врата судьбы», – как вдруг выяснилось, не вечен. Из Америки родители возвращаются в неважном настроении: дела Фредерика обстоят не лучшим образом, бизнесмен из него, человека легкомысленного и опрометчивого, не получился, финансы семьи «трещат по швам», и решено Эшфилд со всей его небедной обстановкой сдать в аренду – самим же переехать в дом подешевле или надолго уехать за границу. Агата проговаривается прислуге: «Мы разорены», за что получает от матери нагоняй – не выноси сор из избы, да еще такой богатой и хлебосольной. За стол в Эшфилде в лучшие времена садилось по двадцать человек, обед – и какой! – состоял не меньше чем из пяти блюд. Девочка испуганно, во все глаза наблюдает, как пакуются и отправляются на хранение ковры, бессчетные картины и обеденные и чайные сервизы (с которых, кажется, еще вчера ели такие знаменитости, как Киплинг и Генри Джеймс). Опустошаются шкафы и комоды, уставленный безделушками хрупкий, изящный секретер, снимаются с полок, надписываются и увязываются в пачки книги и альбомы, раскрываются и запираются до отказа набитые сундуки, баулы и чемоданы.

В прежние времена не проходило и дня, чтобы Фредерик по дороге в яхт-клуб, куда он неизменно направлялся по утрам выпить стакан шерри и «перекинуться словом с ребятами», не заходил в антикварную лавку и не покупал там всё подряд: сервизы, фарфор, карточные столики, подсвечники, японские карикатуры, бывшие в Англии в конце позапрошлого века в большой цене, и, конечно, живопись. Последним его приобретением стала картина местного «передвижника» Бэрда «Пойман с поличным»: мать хватает за руку провинившегося сынишку.

Клара в этом отношении была мужу под стать: она тоже, пока водились деньги, коллекционировала брошки, кольца, духи, веера, драгоценности. Теперь же со слезами на глазах (легко плачет) заговорщическим шепотом сообщает младшей дочери, что «у папы, знаешь ли, неприятности», и Агата без лишних слов стремглав бежит наверх к себе в комнату и приносит отцу набитую медными монетами копилку; теми самыми монетами, которыми он некогда ее одаривал. А в придачу – вдруг этого мало?! – вручила Фредерику свой любимый кукольный дом.

Но разве может сравниться потеря Эшфилда с потерей Нянюшки? Тем же памятным летом 1896 года Нянюшка объявляет хозяевам, что устала, уезжает в Сомерсет, в свой маленький коттедж, и больше жить в людях не намерена. На пылкие письма Агаты, с детства очень привязчивой («Дорогая моя Нянюшка, я без тебя очень скучаю, надеюсь, что ты здорова, у Джорджа Вашингтона блохи, люблю, целую»), отвечает редко, односложно и с орфографическими ошибками.

И, наконец, главный сюрприз: дом сдан, и Миллеры – на этот раз вместе с Агатой – уезжают на год за границу. С Агатой – но без йоркширского терьера. Поди пойми родителей: везут с собой восемнадцать сундуков и чемоданов, а бедного Джорджа Вашингтона оставляют с горничной!

Пребывание во Франции – цепь горчайших разочарований. В Булонь плыли целых два часа и очень тошнило. Хваленые Пиренеи напоминают торчащие в разные стороны желтые, кривые стариковские зубы. А тут еще заставляют зубрить этот дурацкий французский, и почему только мама называет его «языком любви»?! Целых три раза в неделю приходится часами просиживать в холле гостиницы «Босежур»[5] (сильное преувеличение – гостиница как гостиница) и повторять за надушенной уродливой толстухой мадемуазель Моура непонятные картавые слова, которые с любовью не имеют ничего общего. Заметим к слову, что язык Мольера Агата за время пребывания во Франции все-таки выучила – правда, «виновата» в этом не мадемуазель Моура, а молодая, хорошенькая француженка-гувернантка Мари Сиже, с которой Агата быстро сдружилась и которую Миллеры увезут потом с собой в Англию. По-французски говорила Агата свободно и с неплохим произношением, писала же – как, впрочем, и на своем родном языке – с ошибками. Избежать уроков отвратной Моура можно было проверенным способом – притвориться больной, и Клара не знала, что и думать: любимая дочь никогда столько не хворала, как в Пиренеях, – влажно, должно быть…

Имелась, правда, отдушина – театр. Вместе с двумя подружками-англичанками, жившими в той же гостинице, Агата ставит по вечерам спектакли по мотивам известных волшебных сказок: «Золушки», «Спящей красавицы», «Синей Бороды» и «Тысячи и одной ночи», где Агата щеголяет в разноцветных шароварах. Особенно удалась ей «Золушка». Крупная не по годам, Агата исполняет роль Прекрасного принца и, одновременно, – Золушкиных уродливых, завистливых сестер. И неизменно «срывает аплодисмент». «Зря ты не сыграла вдобавок роль кареты и потерянной туфельки, у тебя бы получилось», – шутит Фредерик.

Из По, города в Пиренеях, который последние годы облюбовали английские и американские туристы и в котором звучит английская речь, открываются английские кафе и книжные магазины, Миллеры направляются в Лионский залив, некоторое время живут в живописной приморской деревушке Аржеле-сюр-Мэр. Оттуда едут в Лурд, в святилище лурдской Божьей матери. Агата никогда еще не видела такого количества нищих, больных, увечных и набожных – Мадонна не отказывает никому. Среди страждущих – и пятидесятилетний Фредерик: последнее время у мистера Миллера пошатнулось не только былое благосостояние, но и здоровье – боли в сердце, почки…

Из Лурда Миллеры перебираются в Париж, а на обратном пути в Англию путешествуют по Бретани и некоторое время живут на овеянном романтикой острове Гернси. К Парижу Агата, кстати говоря, тоже осталась равнодушной: на открытках, уверяет она родителей, Эйфелева башня куда красивее, чем в жизни, шум от транспорта стоит «устрашающий», улицы забиты людьми, да и соотечественников, увы, хватает – мы все по какой-то таинственной логике, когда путешествуем, стараемся держаться подальше от соотечественников. И чем они нам мешают?

В Лондон Агату до Франции еще не возили; в столице она начнет бывать лишь через год, осенью 1897-го, когда Миллеры вернутся из своего затянувшегося заграничного турне. Клара будет ходить по лондонским магазинам, а семилетняя Агата тем временем – заниматься музыкой с некогда знаменитой престарелой немецкой дивой фрейлейн Удер.

Пением и игрой на фортепиано и на мандолине дело не ограничилось. Клара настояла на том, чтобы Агата брала, вдобавок к музыке, уроки танцев. Раз в неделю, по четвергам, она водит дочь в кондитерскую миссис Каллард, где на втором этаже мисс Флоренс Эва Хикки учит девочек танцевать, и Агата (с детства сластена), жадно вдыхая идущий снизу терпкий запах шоколада, танцует вальсы и польки под музыку Иоганна Штрауса. За отсутствием мальчиков танцевать приходилось со сверстницами или, того хуже, – со строгой, никогда не улыбающейся, подтянутой, краснолицей мисс Флоренс, которую девочки называли «подмороженной»; мисс Флоренс отбивала ритм своей маленькой желтой ручкой, за что получила кличку «Метроном».

Урокам музыки и танцев Агата – странная для девочки прихоть – предпочитает крокетные матчи, особенно когда судит их отец, заядлый крокетист. Последнее время, правда, крокет занимает мистера Миллера меньше, чем поиски работы и слабое здоровье. Фредерик, как и жена, мнителен, они регулярно на пару читают медицинские журналы, он скрупулезно ведет счет своим сердечным припадкам: «С апреля 1899 года по июнь 1901-го – пятнадцать припадков, в основном ночью». Ведет счет сердечным припадкам и подробно пишет жене, что́ сказали врачи, успокаивает и ее, и себя:

«Моя дорогая Клара,

виделся сегодня с Сэнсомом. Уверяет, что всё от нервов, и рекомендует то же, что и раньше: побольше свежего воздуха и кипяченой воды, стакан молока после еды и столовую ложку рыбьего жира… Последние пару дней чувствую себя превосходно. Хватит врачей! Надеюсь скоро поправиться».

Мнителен Фредерик, что называется, не на пустом месте: он и в самом деле не жилец; стакан молока и столовая ложка рыбьего жира не помогают – и осенью 1901 года Миллер умирает, и не от сердца или почек, что ему единодушно предрекали врачи, а от «тривиальной» пневмонии. Простудился по дороге из Лондона, где встречался по поводу работы с каким-то сановным министерским чином, заработал бронхит, бронхит развился в воспаление легких. От кашля ему были прописаны такие «мощные» целебные средства, как трава мать-и-мачеха и покой. «С вашей болезнью покой – главное», – авторитетно заявила местная знаменитость. Через несколько дней покой оказался вечным. Отцу Агаты было пятьдесят пять лет.

На смерть мужа и отца Клара и дети отреагировали по-разному. Клара целыми днями лежала в комнате с задернутыми шторами, с мокрым полотенцем на голове, ничего, кроме конфет, не ела, громко, натужно всхлипывала и то и дело хваталась за грудь: не инфаркт ли? И читала и перечитывала, заливая слезами, письмо, которое Фредерик написал ей за несколько дней до смерти:

«Ты изменила всю мою жизнь. С каждым годом нашей совместной жизни я любил тебя всё больше и больше… Да благословит тебя Бог, моя любимая, скоро мы опять будем вместе».

Фредерик любил мыло фирмы «Пирс»; и Клара вложила кусок этого прозрачного мыла в конверт и на конверте написала трогательные и довольно невнятные строки: «Я не вижу тебя – и всё же вижу, как от тебя, от твоего лица, исходит утешение». Сохранила также записную книжку мужа, где он помечал расходы, и между страниц вложила прядь его каштановых с проседью волос, а также карточку, на которой покойник незадолго до смерти начертал:

«Есть на свете четыре вещи, которые не возвращаются ни к мужчине, ни к женщине. Это сказанное слово, выпущенная стрела, прожитая жизнь и упущенная возможность».

Монти, успевший за это время завалить экзамены в Харроу, поработать – и тоже без особого успеха – в судостроительной фирме и уплыть в Южную Африку воевать с бурами, на телеграмму о смерти отца не отозвался. У Мэдж было слишком много безотлагательных светских обязательств, чтобы погрузиться в траур. Одиннадцатилетняя Агата оказалась куда заботливей старших брата и сестры. Не отходила от матери ни на шаг, читала ей вслух Скотта, Теккерея, своего любимого Диккенса, спать ложилась в соседней комнате, несколько раз за ночь приходила проведать мать. И справила тризну по отцу на свой лад: одевала кукол в траурные одежды и распевала с ними псалмы. И уже тогда от волнения облизывала губы и судорожным движением поправляла волосы.

Спустя два месяца после смерти мужа Клара, по совету домашнего врача и близкого друга доктора Хаксли, уезжает вместе с Мэдж, которую, рыдая, называет «мой поводырь», во Францию. Агата же остается на попечении миссис Ро, служанки и поварихи в одном лице, а также пяти дочерей доктора Хаксли. Вместе с ними она в шляпке с перьями фазана и в длинной, ненавистной юбке («изощренная китайская пытка!») катается по пирсу на роликовых коньках, раз в неделю ходит на уроки пения к некоему мистеру Кроу, который не устает восхищаться ее «чистым и нежным сопрано». А также играет на мандолине и вместе с Мюриэл, самой смешливой из сестер Хаксли, посещает по средам уроки танцев.

А еще, и уже не первый год, ведет дневник, запоем читает стихи Элизабет Барретт Браунинг, пишет стихи и сама. Стихи про примулы, что мечтают стать колокольчиками и горько сетуют, что лишены «столь прелестных голубых одеяний». До Мэдж ей и в этом отношении далеко. Старшая сестра в свои 23 успевает не только флиртовать и танцевать на балах – она тоже сочиняет, и не стишки про незавидную судьбу примул, а рассказы. И не только сочиняет, но и публикует, причем не где-нибудь, а в «Vanity Fair», одном из самых модных и известных столичных журналов, в рубрике с претенциозным и вполне оправданным названием «Поверхностные истории». А спустя лет двадцать (как говорится, «в другой жизни») напишет пьесу «Претендент», в которой выведет известного мошенника, выдававшего себя за барона и претендовавшего на большое наследство и фамильный особняк, сэра Чарльза Доути Тичборна, которого судили в 1873 году. Известному лондонскому режиссеру Бейзилу Дину пьеса понравится, и осенью 1924 года он поставит ее в Уэст-Энде в театре Святого Мартина.

Удача сопутствует Мэдж и в личной жизни. Джеймс Уоттс, студент Оксфорда, сын Клариной подруги детства и весьма состоятельного манчестерского предпринимателя, уступает большинству ее поклонников: молчаливый, незаметный, неуверенный в себе, с тихим, вкрадчивым голоском. Вместе с тем, в его пользу два беспроигрышных аргумента: он, во-первых, богат, а во-вторых, настроен серьезно. Предложение руки и сердца принимается Мэдж с первого же раза – чего тянуть? И не проходит и двух месяцев, как двенадцатилетняя Агата в роли подружки невесты вступает погожим сентябрьским днем 1902 года вслед за сестрой в церковь, неся за ней шлейф свадебного платья. А еще спустя год становится «самой лучшей тетушкой на свете»: у Мэдж рождается сын – Джек Уоттс, и Агата – она любит маленьких детей – проводит с племянником много времени; с ним интереснее, чем с канарейками и рыбками.

Клара довольна: богатый зять – это то, что ей теперь нужно больше всего. После смерти мужа хозяйка Эшфилда вводит режим жесткой экономии: число прислуги сокращается вдвое, старик-садовник, служивший Миллерам верой и правдой пятнадцать лет, увольняется, вместо супа с креветками и лобстеров гостей, по-прежнему многочисленных, потчуют макаронами с сыром. Режима жесткой экономии Кларе мало – она подумывает Эшфилд продать. И продала бы, если бы дети, в первую очередь Агата, не отговорили…

Довольна и Агата. Любительница поесть, попеть и потанцевать, она с удовольствием ездит с матерью в Эбни-холл, резиденцию Уоттсов, викторианский псевдоготический особняк, построенный еще лорд-мэром Манчестера сэром Джеймсом Уоттсом-старшим; особняк, где бедных родственников встречают полтора десятка слуг с каменными лицами и в напудренных париках, а также три рояля, фисгармония и орган. На Рождество она уплетает жареную индейку и аппетитные десерты, играет в шарады, устраивает маскарады, а в конце вечера демонстрирует новым родственникам свои недюжинные актерские и режиссерские способности, а также звучное сопрано. Уоттсы громко аплодируют «Телохранителю короля», оперетте Гилберта и Салливана в постановке Агаты и с участием младших Уоттсов. В роли полковника Фэрфакса – Агата Миллер, из девиц она самая высокая; играет – на зависть.

«Было, должно быть, очень смешно, – вспоминала потом Агата. – Целый выводок тщедушных девиц, которые своими писклявыми голосами исполняли мужские роли, и не где-нибудь, а в лондонском Тауэре».

Всё, казалось бы, идет к тому, что ее ждет громкая карьера оперной певицы или, на худой конец, пианистки. Но вот беда: у Агаты в ее пятнадцать лет нет даже того, что называется начальным образованием. Клара – читатель помнит – учила дочерей на дому, да и то лишь с восьми лет, и только теперь вдруг, как это с ней не раз бывало, спохватилась, и Агате пришлось пройти через целую вереницу частных школ и пансионов – и в Англии, и во Франции.

Первой была школа мисс Гайер в Торки с громким названием «Женская гимназия в Гиртон-холле», где Агату, ученицу не слишком прилежную, в течение двух лет обучали математике, грамматике, красноречию и тому, что теперь мы называем «creative writing». После чего импульсивная Клара в очередной раз спохватилась, забрала Агату из гимназии и, дождавшись, когда в Эшфилд въедут очередные арендаторы, повезла дочь в Париж, в пансион мадемуазель Каберне, где Агата училась вместе со сверстницами из Америки, Испании, Италии. Математика, грамматика и красноречие уступили место истории Франции, этикету, декламации, рисованию, которое Агате решительно не давалось, а также обучению игре на фортепиано; за фортепиано Агата садится не впервые: с детства играет Грига и Шумана. Директрисе, мадемуазель Каберне, юная англичанка понравилась. Училась Агата, правда, неважно и здесь тоже, зато не выкидывала коленца, как выразилась мадемуазель про Мэдж. Лет десять назад старшая сестра провела в пансионе девять месяцев – и запомнилась надолго: однажды она на спор спрыгнула со второго этажа и приземлилась аккурат на стол, за которым в это время распивали на веранде чаи три почтенные местные матроны.

Больше всего пришлась Агате по душе еще одна, и тоже парижская, школа англичанки мисс Драйден, которая регулярно водила своих учениц в театр; это благодаря ей Агата попала на один из последних спектаклей с участием Сары Бернар, игравшей Золотого фазана в «Шантеклере» Эдмона Ростана. В школе мисс Драйден Агата под руководством австрийского маэстро Чарльза Фюстера, сухенького старичка с моноклем в глазу, по несколько часов в день играет Чайковского, Штрауса, Шопена – и всерьез подумывает стать профессиональной пианисткой; и это при том, что, по мнению Фюстера, ей не хватает темперамента играть на людях. А вот учитель пения мсье Буэ Агатой доволен: он уверяет Клару, что ее дочь «призвана» петь в опере. «Голос у нее как у птички», – восторгается мсье Буэ, слушая с закрытыми глазами, как Агата своим несильным, но звучным, мелодичным сопрано исполняет арии на итальянском, немецком, французском, латинском языке; в ее репертуаре – Пуччини, Шуберт, Луиджи Керубини.

По возвращении из заграницы (она едет во Флоренцию, после чего Клара везет дочь на три месяца в Каир) Агата, и впрямь возомнив себя певицей, начинает всерьез работать над своим голосом; в гостях она не появляется без нот и после ужина, не дожидаясь приглашения, садится за пианино и поет. Петь готова весь вечер. Поет, и мнится ей, что она не в гостиной, в окружении узкого круга расположенных к ней друзей и родственников, готовых, как бы она ни играла, разразиться аплодисментами, а на сцене Ковент-Гарден – поет арию Изольды, оркестр, которым дирижирует сам Карл Рихтер, устраивает ей овацию, на глазах благодарных зрителей слёзы…

О Каире следует сказать особо. Во-первых, не Клара везет дочь в Каир, а дочь – Клару: мать разболелась, и Агата, заручившись рекомендацией врачей, на поездке настояла. Вообще, после смерти Фредерика роли матери и дочери перепутались. Во-вторых, в роскошном каирском отеле «Джезирах» Агата впервые зажила светской жизнью: скачки, военные парады, крокет, «диаболо» (по-нашему, «чертик на палочках»), пикники, сфинксы, экскурсии на пирамиды и на раскопки. И, конечно же, балы. В вечернем платье в пол Агата «смотрится»: она стройна, высока, у нее длинные, до пояса, волосы. Вот только стеснительна, неразговорчива. Однажды сорокалетний полковник (Агата предпочитает военных «в возрасте») после танца отвел Агату к матери со словами: «Вот вам ваша дочь, сударыня, она отлично танцует, остается только научить ее говорить!» Наука, заметим, на рынке невест немаловажная, и Агата это понимает.

«Не надо волноваться о том, кем вы станете и что будете делать, – здраво рассуждает она (правда, много позже). – Главное, дождаться того, кто изменит всю вашу жизнь».

Ждать предстоит не так уж долго…

«Надежды питают» не только юношей, но и девушек, и с надеждами этими Агате, увы, пришлось распроститься, когда ее, по просьбе матери, согласилась прослушать певица из нью-йоркской «Метрополитен». После прослушивания певица не скрыла от Агаты грустную правду.

«Арии, которые вы спели, признаться, не произвели на меня большого впечатления. Ваш голос недостаточно силен для оперной певицы и никогда не будет таким, каким нужно, – сказала американка и, заметив вытянувшееся лицо юной исполнительницы, тут же исправилась: – Видно, однако, что вы много над собой работаете, а это уже немало».

В эту самую минуту Агата Мэри Кларисса Миллер поняла, что профессиональной певицей ей не быть. Поняла – и довольно быстро утешилась. А оперу – Вагнера в особенности – любила всю жизнь. Ей запомнилось, как Мэдж впервые повела ее в Ковент-Гарден на «Валькирию», где Брунгильду пела знаменитая американская сопрано Минни Зальцман-Стивенс. Незадолго до смерти – забавная подробность – Агата скажет одной своей молодой приятельнице: «Если б я стала оперной певицей, то могла бы разбогатеть».

«Я опустилась с небес на землю, – напишет Агата в «Автобиографии». – Я дала матери понять, что больше тратиться на мои музыкальные экзерсисы ей не придется. Петь я могу сколько захочу, в профессиональных же занятиях пением нет никакого смысла».

С сочинительством происходит примерно то же самое: надежды подает, но…

Первое стихотворение Агата пишет уже в одиннадцать лет, причем вовсе не романтическое, как можно было бы ожидать; посвящено стихотворение… открытию нового трамвайного маршрута «Торки – Илинг». Должно быть, поэтому оно удостоилось публикации в местной газете:

Стихи Агата продолжает сочинять и позже, регулярно печатается в «Поэтическом обозрении» и даже получает гонорар – по гинее за стих; для восемнадцатилетней поэтессы не так уж плохо. Кладет свои стихи на музыку и исполняет их, сама себе аккомпанируя.

Скрывшись, как тогда полагалось, под многочисленными псевдонимами (разумеется, мужскими – Макмиллер Эсквайр, Натаниэл Миллер, Сидни Уэст; негоже викторианской женщине бумагу марать), пишет рассказы, стихи и притчи в духе времени: мистика, спиритизм, кошмарные сны, безумие, животный страх, бредовые исповеди, монашки в траурном облачении – весь «джентльменский набор» начала прошлого века. Агату, как и многих тогдашних молодых литераторов, интересует всё таинственное, мрачное, неизведанное. Приведем несколько строк из ее верлибра «В чаще»:

Вместе с тем юной поэтессе и новеллистке не откажешь в чувстве юмора, метких наблюдениях. У одного из гостей в рассказе «Дом красоты» «трупное выражение лица», другой «мстительно трясет козлиной бородкой».

Пишет Агата не только рассказы, но и роман с восточным колоритом «Снега в пустыне». Действие романа происходит, не трудно догадаться, в Каире, в отеле «Джезирах», – другой восточный колорит ей пока неведом. Но только пока: «восточных» романов у Агаты будет немало. Начинается недописанный роман так:

«В ресторане отеля “Джезирах” ужинали после бала привлекательная молодая особа и двое сопровождавших ее мужчин, один – капитан, невысокий, широкоплечий, с темными волосами; другой – лейтенант лейб-гвардии, блондин, моложе на пару лет и капитана, и их дамы. Молодые люди сидели по обе стороны от нее и ее развлекали…»

Родственники, как водится, пришли в восторг: «Безупречное владение пером!». А вот Иден Филпоттс, местный беллетрист, автор не слишком талантливый, но опытный, видавший виды, прочтя роман, признался Агате, что ожидал большего. Впрочем, слукавил: большего, судя по его письму начинающей писательнице, он от нее не ожидал.

«Кое-что получилось у Вас совсем недурно, в чувстве стиля Вам не откажешь. – Начинает Филпоттс за здравие, кончает же за упокой: – Выбросьте из Вашего текста мораль, Вас ведь хлебом не корми, дай прочесть мораль, но нет ничего скучнее морализаторства. И оставьте ваших героев в покое, пусть они говорят за себя сами, не говорите за них и не пытайтесь объяснить читателю, что они имели в виду…»

Литературный агент Филпоттса Хьюз Мэсси, которому Филпоттс переслал «Снега в пустыне», был столь же суров и столь же справедлив. Бросив беглый взгляд на обложку рукописи, он хмыкнул: «М-да, “Снега в пустыне”?! Что-то это название мне напоминает. “Пожары в лесу”»? И, вернув спустя несколько месяцев Агате рукопись, посоветовал: «Будет лучше всего, если Вы выбросите этот роман из головы и займетесь чем-нибудь более актуальным…»

А вот как отозвался Филпоттс в феврале 1909 года на рассказ Агаты «Лишь бы настоять на своем»:

«Читайте “Исповедь курильщика опиума” Де Квинси… Не будьте такой беспечной, безответственной, пусть беспечностью страдают ваши герои. Последуйте моему совету: учитесь у Флобера. И не увлекайтесь эпиграфами, тем более поэтическими. Если Вы знаете французский, прочитайте в оригинале рассказы Анатоля Франса и “Мадам Бовари”, это один из величайших романов в истории литературы».

На риторический вопрос, как ей жить, Филпоттс ответил:

«Жизнь – важнее искусства; если сейчас вы живете полной жизнью, выбросьте искусство из головы».

Агата, как мы знаем, мэтра не послушалась.

И в следующем романе «Видение», написанном под заметным влиянием недавно переведенной на английский «Тайны желтой комнаты» Гастона Леру, где убийцу преследуют журналист Жозеф Рультабий и профессиональный детектив Фредерик Ларсан, учла замечания мэтра. Нравоучений героям она больше не читает, в диалог персонажей не вторгается и, главное, нащупывает, кажется, свою тему: убийство, раскрытие преступления. И тем не менее «Видение» точно так же было издателями отвергнуто; та же участь ожидала и ее первые литературные опыты, полные мистики: «Дом красавицы», «Зов крыльев», «Маленький одинокий бог». Подписанные разными, никогда не повторяющимися псевдонимами, эти творения запечатывались в большой толстый конверт и исправно уходили в издательства – и так же исправно спустя несколько месяцев, иной раз в том же конверте, возвращались по почте с пометкой «Отказано».

Начинающий литератор, надо отдать Агате должное, особенно не тужит – посоветовал же Мэсси заняться «чем-то более актуальным». К тому же на личном фронте дела у восемнадцатилетней Агаты обстоят куда лучше, чем на творческом: от предложений руки и сердца нет отбою, ухажеры в загородных поместьях слетаются, как мухи на мед. Агата, как и предположил Филпоттс, живет полной жизнью: балы, скачки, регата, охота, теннис, крокет, романтические прогулки вдоль озера. И, главное, – поездки на автомобиле, и с предельной скоростью: не двадцать миль в час, как предписано тогдашними правилами дорожного движения, а все пятьдесят – как иначе завоевать водителю сердце застенчивой, погруженной в себя барышни?!

Первым в ряду пылких поклонников был бравый артиллерист, который сразу же, как вояке и полагается, перешел к планомерной осаде: звал сыграть в теннис, приглашал потанцевать, покататься на лодке по озеру («Не хотите? Тогда, может, прогуляемся по берегу?»). Уговорил Агату, что подвезет ее на своей машине на станцию. Не успела она войти в купе и, переведя дух, сказать себе: «Слава богу, отделалась!», как артиллерист ворвался в вагон вслед за ней и, едва отдышавшись, заявил, что сперва решил подождать следующей встречи, но понял, что ждать больше не в состоянии:

«Должен вам прямо сказать, я в вас безумно влюблен, слышите? Вы должны за меня выйти… Стоило мне вас увидеть, как я понял: вы – та единственная, без которой я не могу жить».

Ничего не оставалось, как сказать артиллеристу горькую правду…

Второй претендент, и тоже военный, был ростом, да и чином повыше. Тридцатипятилетний полковник семнадцатого уланского полка Болтон Флетчер познакомился с Агатой в загородном доме Клариных друзей – и времени даром, как и артиллерист, не терял. Уже на следующий день послал ей любовное письмо, а с ним – цветы, шоколад, за цветами и шоколадом последовала эмалевая брошь, а за брошью – предложение руки и сердца.

«Я была в таком восторге, – вспоминала потом Агата, – что, как ворона в басне, чуть не упала с дерева; однако стоило Флетчеру уйти, как от моих чувств ничего не осталось».

От навязчивого поклонника спасла Агату Клара: «Моя дочь слишком молода и не готова принимать судьбоносные решения. Давайте отложим этот разговор на полгода». Не получив ответа и через полгода, полковник, когда Агата и думать о нем забыла, отбил ей телеграмму, в которой раздражения было куда больше, чем любви: «Не могу больше терпеть Вашу нерешительность! Выйдете Вы за меня замуж или нет?!» Ответ не заставил себя ждать. Какой – угадать не трудно.

Третьим претендентом на руку Агаты Миллер был моряк, и не просто моряк, а моряк-подводник, увлекающийся теософией и спиритизмом Уилфред Пири, друг детства, с которым она не виделась по меньшей мере лет десять; тогда Пири был всего лишь курсантом военно-морского училища, теперь же стал лейтенантом, пусть и младшим. В «Неоконченном портрете», о котором мы еще скажем, Агата Кристи вывела его в образе Джима Гранта. Как и Болтон Флетчер, Пири сделал Агате предложение уже на третьем свидании – и был немедленно отвергнут: друг детства так другом и остался. Выслушав приговор, Уилфред насупился, тяжело вздохнул и, сказав: «Что ж, имейте меня в виду; если вам никто больше не подвернется – я всегда ваш, так и знайте», отправился с экспедицией в Южную Америку зализывать раны.

«У меня гора свалилась с плеч, – вспоминала Агата. – Я любила Уилфреда как брата, мне хотелось, чтобы ему было хорошо – но только не со мной».

«Слишком правильный, слишком порядочный, слишком заботливый… Никакой романтики», – пыталась объяснить сердобольной матери свой отказ Агата.

Но главную причину отказа она от Клары скрыла: Агата была влюблена.

Чем-чем, а искусством влюблять в себя представительниц слабого пола младший лейтенант Арчибальд Кристи – высокий, немного сутулый, широкоплечий шатен с голубыми глазами, пушистыми усами, густыми бровями, пристальным взглядом и пробором посередине, как тогда носили, – владел в совершенстве.

12 октября 1912 года на балу у лорда и леди Клиффорд в их роскошном особняке Агбрук-хаус в Чодли мистер Кристи, прибывший из гарнизона, расквартированного в Эксетере, танцевал только с Агатой, нашептывал ей комплименты, после бала отвез на станцию и посадил в поезд, после чего, в отличие от своих менее удачливых и расторопных предшественников, счел разумным не торопить события. Исчез из жизни Агаты не меньше, чем на неделю, а затем, «точно гром средь ясного неба» (прокомментировала Клара), без предупреждения явился средь бела дня с визитом в Эшфилд и, словно извиняясь, сбивчиво рассказал Агате, которую Клара вызвала телефонным звонком с бадминтонной площадки, что «ехал, знаете ли, на мотоцикле, увидел указатель на Торки и решил – заеду на минутку». Агата была рада вдвойне – и тому, что это Арчи, которого она не чаяла снова увидеть, и тому, что это не моряк-подводник, видеть которого ей хотелось не слишком.

Разговорились, и Агата узнала, что родился Арчи в Индии, в семье судьи, который, как и ее дед, разбился, упав с лошади. Что мать после смерти мужа вышла за Уильяма Хемсли, директора Клифтон-колледжа в Бристоле. Что сам Арчи – выпускник Военной академии в Вулвиче и (вот она, романтика, которой так не хватало ее незадачливым ухажерам!) не кто-нибудь, а авиатор, как тогда называли эту экзотическую еще профессию. Что в кармане у него, – сообщил лейтенант, скромно потупившись, – сертификат Королевского авиаклуба за номером двести сорок пять и что на днях он подал заявление в королевский авиационный эскадрон. Арчи с упоением рассказывал Агате об аэропланах, о том, какое это несказанное наслаждение – взмывать в воздух «навстречу солнцу и облакам», – и Агата живо себе представила, как она бесстрашно садится вместе с Арчи в двухместный аэроплан и надевает шлем и защитные очки, которые, какие могут быть сомнения, ей очень пойдут.

Перед уходом Арчи пригласил Агату поехать с ним в следующее воскресенье на концерт в Эксетер, а после концерта («Нет, каков наглец!» – отметила про себя Клара) выпить чаю в бристольской гостинице. Услышав, что Клара ни за что не отпустит дочь на концерт абы с кем и уж тем более не разрешит Агате таскаться поздним вечером по гостиницам, Арчи тут же, нисколько не смутившись и проявив завидное присутствие духа, пригласил Клару к ним присоединиться. Та смягчилась и дочь «абы с кем» отпустила: красавец-авиатор ей, в сущности, понравился, чем-то напомнив покойного мужа. Сказать, что и Агате красавец-авиатор понравился, значит ничего не сказать: в тот же день и час она испытала к «этому чужому человеку» сильное чувство и, в свою очередь, позвала его на новогодний бал в Торки.

Говорил Арчи – не закрывая рта; когда же они через несколько дней встретились снова, внезапно и резко переменился: подолгу молчал, хмурился, был задумчив, вел себя так, словно что-то его гнетет, мешает наслаждаться жизнью и обществом понравившейся ему девушки. А спустя еще неделю с таким же понурым видом явился в Эшфилд и, назвав Агату «ангелом», сделал ей предложение.

Предложение было принято – и это при том, что Агата уже давно была помолвлена с майором Регги Люси, старшим братом ее подружек Бланш, Маргариты и Мюриэл, с которыми Агата ходила танцевать и играла в теннис, а с Регги – в гольф. В дальнейшем, однако, дело застопорилось, свадьба откладывалась из месяца в месяц.

Агата, которая в мае 1911 года вместе с матерью поднялась, не пожалев пяти фунтов, на несколько минут в воздух и натерпелась в аэроплане страху, теперь боялась, что жених разобьется, и настаивала, чтобы он переменил профессию воздухоплавателя – опасную и не сулившую ни денег, ни славы. «Рад был твоему письму, – отвечал ей Арчи, – но не летать не могу».

Арчи смущала бедность невесты, а также то, что он сам пока не в состоянии содержать семью; в то же время он очень тяготится тем, что свадьба откладывается:

«На прошлой неделе, – пишет он невесте, – мне было не по себе: меня не покидала мысль, что тебе будет лучше, если я никогда тебя больше не увижу, и я боялся тебе об этом сказать. Но теперь весь мой пессимизм в прошлом, я уверен, что всё у нас будет хорошо… Настанет день, когда у нас будет свой дом, мы будем жить как в раю и никогда не расстанемся, ты будешь бедна, но я буду любить тебя и ухаживать за тобой».

После долгих проволочек свадьбу, наконец, решено было сыграть осенью 1914 года, но летом началась война, и в августе (с памятного бала в Агбрук-хаус прошло уже почти два года) третий авиационный эскадрон Арчибальда Кристи был переброшен с авиабазы сначала в Саутгемптон, а потом, спустя неделю, во Францию, откуда Арчи пишет невесте жизнеутверждающие, шутливо-любовные письма:

«Приходится ждать, когда вступим в дело, но всё готово. У меня – это чтобы тебя порадовать – в кобуре револьвер и полно патронов в патронной сумке. Ты ведь не будешь отчаиваться, правда, мой ангел? Сидеть без дела невесело, но всё кончится хорошо, если мы не спасуем. Помни, я всегда буду тебя любить, больше всех на свете».

Вслед за женихом начинает жить военной жизнью и Агата: пошла на платные курсы ДМП (добровольной медицинской помощи) и, закончив их, устроилась в военный госпиталь, развернутый в Торки, в помещении городской ратуши, – на первых порах уборщицей, а потом санитаркой, неумелой, но энергичной, неунывающей. И впервые в своей благополучной 24-летней жизни насмотрелась на слепых, безногих, безруких; идя поздно ночью через весь город в Эшфилд, она живо представляла себе, как в один прекрасный день с забинтованной головой и перебитыми конечностями из Франции привезут умирать и ее Арчи. Радовало только одно: она выполняет свой долг, делает нужное, богоспасаемое дело.

«С самого начала, – говорится в «Автобиографии», – мне нравилось ухаживать за ранеными, эта тяжкая доля давалась мне легко, и я всегда – и тогда, и потом – считала, что это одна из самых востребованных, необходимых профессий на свете».

У Арчи тем временем дела идут неплохо (если на войне может быть неплохо), он смел, инициативен, в декабре его производят в капитаны, о чем он написал в одном из своих не слишком частых писем, начинавшихся с неизменного словосочетания «ангел мой».

Он извещает невесту, что под Рождество должен приехать в Лондон в краткосрочный отпуск, – и Агата, запасшись многочисленными туалетами, в сопровождении матери отправляется на свидание с женихом в столицу. Надежды на радостную встречу, однако, не оправдались: Агата и Арчи друг от друга отвыкли, общаются с трудом.

«Нам приходилось, – вспоминает Агата, – учиться общаться заново… Меня раздражали его небрежный тон и какая-то нарочитая, искусственная оживленность, почти веселость – мне, дескать, море по колено».

Она заговорила было о свадьбе, но Арчи, помолчав, ответил, что сейчас не время, и отшутился: «Летишь, а навстречу тебе снаряд. Встретились, поцеловались – и ты молодая вдова!»

Но Арчи – почти такой же непредсказуемый и импульсивный, как его будущая теща, – передумал, и, когда они с Агатой накануне сочельника приехали в Бристоль к родителям жениха, он вдруг, как всегда совершенно неожиданно, ворвался поздно вечером к ней в комнату и заявил, что ждать больше не намерен, и они должны «немедленно, завтра же» пожениться. Отчим Арчи, мистер Хемсли, был очень рад, а вот его мать, женщина властная и при этом очень эмоциональная, от этого решения осталась не в восторге: «Куда торопиться?!» Не в восторге и Агата – накануне они с Арчи поссорились: жених подарил ей роскошный, дорогой несессер, а Агата – ей бы радоваться – расстроилась: «Зачем он мне? Не в больницу же ходить мыть полы с таким подарком?!»

Но Арчи стоял на своем, и на следующий же день, как он и хотел, они поженились. Не такой представляла себе Агата свою свадьбу:

«Не было, наверно, на свете невесты, которая бы меньше заботилась о своей внешности, чем я. Ни тебе белого платья, ни фаты. Самые заурядные пиджачок, юбка и бархатная фиолетовая шляпка».

Хорошо еще, что по пути в церковь им попалась давнишняя знакомая Агаты, которая согласилась быть свидетельницей; свидетелем же со стороны жениха вызвался быть отчим Арчи. Повезло и с чиновником муниципалитета: его удалось уговорить выписать молодоженам свидетельство о браке без обязательного двухнедельного ожидания. И с Мэдж. Когда Агата позвонила в Эшфилд сообщить, что вышла замуж, Мэдж не только ничуть не удивилась и не упрекнула сестру, что скрыла от нее с матерью «сей счастливый миг», но обещала Агате, что Клару подготовит, – как будто такую, как Клара, можно было к чему-то подготовить.

Повезло и с гостиницей; в Гранд-отеле в центре Торки молодоженов, для которых первая брачная ночь явилась одновременно и медовым месяцем, ожидали трехметровая рождественская елка в холле, скромный, но опрятный номер с навощенным полом, «королевской» кроватью, крытой расписным покрывалом, и торт «от заведения». Словом, сплошное везение, не знаешь – радоваться или плакать!

Рождество молодые провели в Эшфилде с Кларой и Мэдж, а уже на следующий день Арчи отбыл на фронт. Про него можно сказать то же, что про Ланса Фортескью из романа Кристи «Зернышки в кармане»: «Он был словно рожден для войны. Отважный, отчаянный, веселый. У него были все качества, какие нужны воину»[6]. Воюет, получает награды – и не забывает веселить жену, чувством юмора природа его не обделила. В начале следующего года Агата получает от него такое письмо:

«Дорогая мисс,

в ответ на Вашу просьбу направляю Вам описание Вашего характера в надежде, что нижеследующий перечень Ваших черт Вам понравится. Наш гонорар составляет 1 фунт стерлингов и 1 шиллинг. Преданный Вам ВЕЗДЕСУЩИЙ.

Человек Вы добрый и преданный. Любите животных, за исключением дождевых червей и майских жуков. Любите людей, за вычетом мужей (из принципа). Как правило, Вы ленивы, но можете ни с того ни с сего развить бурную деятельность. Вы отличаетесь прыткостью и зоркостью. Вы любопытны и ни на кого не похожи. Лицо у Вас красивое, волосы чудесные, фигура прекрасная, а кожа и вовсе превосходная. Умеете подольститься – в этом Вам не откажешь. Нрав у Вас дикий, но если Вас поймать и посадить в клетку, Вы будете любящей и нежной женой».

Следующая встреча молодоженов состоялась только через полгода; опять в Лондоне, и опять всего на три дня, и опять Агате и Арчи пришлось «учиться заново общаться друг с другом». За первый год брака Арчи и Агата, таким образом, провели вместе «целых» шесть дней. Клара недовольна: «Этот авиатор только о себе и думает!» Как будто Арчи мог в любую минуту сесть в самолет – и вместо того, чтобы обстреливать позиции противника, лететь в Торки на свидание с любимой женой.

Что же до любимой жены, то после мимолетной встречи с мужем она работает в аптеке, сдает экзамен на фармацевта – вот откуда будущая королева детектива, так хорошо разбирается в лекарствах, ядах, в том числе и смертельных: «Главное в детективном романе, – сказал я, – это раздобыть редкий яд, о котором никто отродясь не слыхал»[7].

Летом 1915 года она больше месяца пролежала дома в гриппе, в госпиталь и в аптеку не ходила и сперва ничего, кроме нежных писем мужу, не писала, но потом, от нечего делать, извлекла из коробки «Империю», давно заброшенную пишущую машинку сестры, и после перерыва в несколько лет села за роман.

«Это будет детектив, – предупредила она Мэдж, – и держу пари, что ты, не дочитав до конца, ни за что не догадаешься, кто убийца.

…Я могла бы, конечно, придумать какое-то необычное убийство с совершенно необычным мотивом, но подобный художественный ход меня не устраивал. Мне обязательно нужна была загадка: с одной стороны, убийца очевиден, с другой – такой, как он, никак не мог решиться на убийство. Или мог?»

Требовалось, попросту говоря, запутать читателя. И нужно было придумать сыщика, расследователя преступления, причем такого, который был бы не героем, не экзотической и парадоксальной фигурой, как Шерлок Холмс (химические опыты, безукоризненно чистые воротнички и отутюженные сорочки, опиум, ложа в опере, крепчайший табак, игра на скрипке, морфий), а антигероем, вроде кроткого, человеколюбивого, набожного честертоновского патера Брауна. В то же время этот антигерой должен был быть человеком запоминающимся, обращающим на себя внимание – и внешностью, и поведением, и характером, и образом мысли. И такой отличающийся «лица не общим выраженьем» сыщик был 26-летней писательницей найден и запечатлен.

«Я остановилась на детективе-бельгийце, придумала, как он выглядит, как рассуждает, как себя ведет, – вспоминает Агата в «Автобиографии». – Он во всё вникает, старается, причем без спешки, во всём разобраться, и он должен постоянно шевелить серыми клеточками, да, именно серыми клеточками – хорошее выражение, надо будет его запомнить…»

Так родился Эркюль (Геркулес!) Пуаро, «человечек, по уши укутанный во всевозможные шарфы и кашне, из-под которых вырисовывались лишь красный носик и кончики грозно закрученных усов»[8]. Маленький, аккуратный, дотошный («Друг мой, методичность и аккуратность во всём»), безупречно одетый бельгиец «с яйцевидным черепом, частично покрытым подозрительно темными волосами, гигантскими усами, парой внимательных глаз»[9] – глаз иностранца, умеющего посмотреть на Англию и англичан «со стороны».

А через пятнадцать лет после Пуаро «родится» и его антипод мисс Марпл – «очаровательная и невинная старушка-лапочка» из крохотного городка Сент-Мэри-Мид, сыщик куда более скромный, чем усатый бельгиец, но ничуть не менее эксцентричный, наблюдательный и вдумчивый. Если мисс Марпл в чем-то «Гераклу» Пуаро уступает, то разве что в количестве романов, где она задействована: «на ее счету» всего двенадцать романов-убийств, тогда как у Пуаро их почти втрое больше – тридцать три.

«Пуаро несносен, – заметит как-то писательница, – он, как всякий публичный человек, живет слишком долго. И не желает оказаться не у дел. Да и я, признаться, тоже не хочу отправлять его на покой, ведь он – главный источник моего благосостояния».

И не отправит – до самой смерти.

За время написания «Таинственного происшествия в Стайлз» сформировался и стиль работы, которому Агата Кристи останется верна всю жизнь. Первые дни она ничего не пишет, сидит за столом перед пустым листом бумаги в какой-то забывчивости, отрешенности, словно спит наяву, что не могло, особенно поначалу, не волновать тревожную Клару, хорошо помнившую «одинокое время» своей младшей дочери, по целым дням сидевшей в дупле дерева и что-то самой себе говорившей. Потом, стряхнув с себя эту дремотную отрешенность, Агата встает рано утром и до обеда, не отрываясь, пишет задуманное, причем карандашом, от руки, в старых тетрадях или блокнотах, беглым, неразборчивым почерком. После чего отправляется на длинную, многочасовую прогулку, обдумывает, как будут развиваться события в книге, и вслух, словно репетируя роль, проговаривает на ходу реплики своих персонажей; называет это «писать ногами». И только после этого, вернувшись домой, перепечатывает на машинке написанное.

На весь роман будет уходить у нее не больше двух-трех месяцев, а «Таинственное происшествие в Стайлз» было написано еще быстрей, всего-то недели за три, причем до́ма писались лишь первые главы, остальные – в Дартмуре, в местном отеле, куда Агата, по совету матери, уехала «за вдохновением».

Арчи, прибывшему в очередной отпуск в середине 1917 года, роман понравился, хотя на комплименты он был не щедр, а вот солидное лондонское издательство «Hodder & Stoughton», куда, опять же по совету матери, Агата отослала рукопись, роман отклонило, что, впрочем, не стало для автора сюрпризом. Арчи порекомендовал жене «Methuen» – издательство, печатавшее таких грандов, как Дэвид Герберт Лоуренс, Томас Стернз Элиот и Генри Джеймс, однако и «Methuen» таинственным отравлением в Стайлзе заинтересовался не слишком.

Нельзя сказать, чтобы Агата расстроилась: литература, утешала она себя, для меня не более чем хобби, моя профессия – лечить больных и раненых, заниматься хозяйством, заботиться о домашних. «Делом жизни» она литературу не считает – да и никогда не будет считать. Много позже, уже прославившись, она с присущей ей житейской мудростью скажет:

«Если нашим мечтам не дано осуществиться, гораздо лучше признать это и двигаться дальше, вместо того чтобы сосредотачиваться на разбитых упованиях и надеждах».

К тому же теперь ей не до детективов. В Эшфилд переезжает «тетя-бабушка» Маргарет, ей без малого сто лет, она слепнет и жить одна больше не может. С возрастом Маргарет стала еще более скаредной, чем была: ничего не выбрасывает, в том числе и лежалые продукты, от которых в доме распространяется стойкая вонь. Агата – не только образцовая дочь, но и внучка: за Маргарет ухаживает, читает ей вслух.

В августе 1918 года Арчи пишет, что получил орден Святого Станислава третьей степени, медаль «За безупречную службу», произведен в полковники, демобилизован и переводится в Лондон в Министерство авиации.

Война будет продолжаться еще почти полгода, но для Арчи и Агаты она закончилась. А 11 ноября закончилась война и для Англии. Этот день, когда на улицах собирали пожертвования в пользу инвалидов войны и раздавали искусственные маки, Агата запомнит надолго:

«Женщины, как бешеные, танцуют на улицах… смеются, кричат, топают ногами… Это какая-то неистовая, неземная оргия радости, есть в этом что-то животное, что-то жуткое. Думалось: окажись здесь немцы – и эти женщины разорвали бы их на части. Иные были и в самом деле навеселе, но пьяными в эти минуты казались все. Я вернулась домой, рассказала Арчи о том, что видела, и он, как всегда сохраняя полное спокойствие, сказал: “Не вижу ничего удивительного”».

Вот и Агата не нашла ничего удивительного, когда герой войны, полковник Арчибальд Кристи заявил жене, что из министерства уходит и будет искать работу «на гражданке», охотно занялся бы недвижимостью. «Но в армию больше ни шагу. Сыт по горло!» – сказал он, и больше к этой теме не возвращался.

Чета Кристи постепенно врастает в мирную и вполне благополучную жизнь.

«Мы никогда не были так счастливы, – вспоминала Агата это время. – Я вышла замуж за любимого человека… нам было где жить, и у меня были все основания считать, что мы счастливо проживем вместе всю жизнь».

Сначала они снимают крошечную квартирку на Нортвик-террас, в Сент-Джон-Вуд, потом переезжают в центр Лондона; второй дом, где они тоже проживут недолго, находится в Кенсингтоне, неподалеку от Холланд-парка.

Агата покидает госпиталь, получает диплом медсестры и провизора, поступает на курсы стенографии и бухгалтерского дела, а в августе 1919 года, в возрасте двадцати восьми лет, рожает дочь, которую родители после долгих споров назовут Розалиндой и которую довольно скоро отправят с няней в Эшфилд. Агата была «горячей» женой, но довольно холодной матерью и, как и Клара ею, занималась дочерью мало, да и Розалинда Агату особенно не жаловала, предпочитала отца, с которым они говорили на каком-то своем, малопонятном языке.

А в сентябре того же 1919 года произошел сюрприз. Среди газет и писем, пришедших в то утро по адресу Аддисон-мэншнз 96, Кенсингтон, Арчи обнаружил конверт с логотипом знаменитого лондонского издательства «Bodley Head». Основатель издательства и его директор Джон Лейн приглашал миссис Арчибальд Кристи прийти в редакцию и… обсудить условия публикации романа «Таинственное происшествие в Стайлз», о котором Агата за неотложными делами давно забыла.

Распечатав конверт, который пролежал у него в столе не один год, Джон Лейн, маленький человечек с брюшком и седой бородкой, в клетчатом, ловко сидящем твидовом пиджачке, прочел первые два слова заглавия – «Таинственное происшествие» – и потерял к рукописи всякий интерес. Однако на следующий день, прежде чем возвращать «Происшествие» очередному графоману, подумал: «Не всё же издавать оскаруайльдов и прочих декадентов, надо бы что-то остросюжетное, увлекательное, с интригой…» Надел очки, раскрыл рукопись – и зачитался. Прочел роман на одном дыхании, и вот, не прошло и нескольких дней, а в дверях его кабинета уже стояла высокая, стройная дама лет тридцати со странным именем «Агата Кристи». Стоит и от волнения теребит в руках белую сумочку. И смотрит по сторонам, куда бы сесть: стулья, кресла, диван – всё завалено книгами, журналами, газетами, бумагами, папками.

Бесцеремонно смахнув горку книг со стула, Лейн усадил Агату и, ткнув пальцем в сторону ее рукописи, произнес обнадеживающее: «А в этом что-то есть». Потом, однако, взял себя в руки – и, чтобы сочинительница «Таинственного происшествия» особенно не загордилась, принялся, отбивая для пущей важности мелкую дробь по крышке письменного стола, рассказывать миссис Кристи, что он идет на очень большой риск, что мнения внутренних рецензентов разделились, и…

«– …Надо будет еще поработать, последнюю главу, где действие происходит в суде, придется переписать от начала до конца.

– Это не составит большого труда».

Не успела Агата произнести эти слова, как Лейн выдвинул ящик стола – и извлек из его необъятных недр уже подготовленный контракт:

«– Выход книги – конец 1920 года, тираж – две тысячи, роялти с экземпляров, проданных сверх тиража, – десять процентов, плюс пятьдесят процентов за журнальные публикации».

Про аванс – обязательное условие каждого договора – ни слова, гонорар – двадцать пять фунтов – даже для начинающего автора смехотворен. Одним словом, у «Bodley Head» – права, у Агаты Кристи – обязанности.

Услышала Агата только первую фразу: «Выход книги – конец 1920 года». И, выхватив из сумочки авторучку, мгновенно, не читая – не дай бог Лейн раздумает! – подписала кабальный договор, который директор издательства двумя пальцами, приподнявшись над столом, вежливо ей пододвинул. Все остальные пункты договора («автор обязуется», как у Булгакова), в том числе и тот, где говорилось, что издательству принадлежит неотъемлемое право на издание последующих пяти книг миссис Кристи, не имели для нее ровным счетом никакого значения.

Домой Агата шла пританцовывая; она с трудом сдерживала себя, чтобы не кидаться к прохожим, не рассказывать им о своем успехе. Арчи отреагировал, как и следовало ожидать, сдержанно, однако предложил «отметить», и в тот же вечер мистер и миссис Кристи отправились в Шепердз-Буш в недавно открывшийся «Palais de Danse» послушать джаз, распить бутылку шампанского и потанцевать. Весь следующий день начинающая сочинительница просидела над последней главой, всё, как ей было велено, переписала, последнюю главу из здания суда перенесла в библиотеку… А спустя несколько месяцев, в декабре 1920 года, «Происшествие» вышло сперва в еженедельном лондонском журнале «Weekly Times» и, одновременно, в Америке, а месяцем позже, в январе 1921-го, – в Англии.

«Единственный недостаток этой великолепной истории, – отозвалось на журнальную публикацию романа «The Times Literary Supplement», – в том, что ее автор, пожалуй, даже излишне изобретателен».

Похвала «TLS», спору нет, дорогого стоит, но еще дороже стоила похвала мужа, который раньше к писаниям Агаты относился совершенно безучастно. Но тут – как видно, сообразив, что, если жена будет печататься и впредь, можно будет неплохо заработать, – в один прекрасный день, это было уже летом 1921 года, вдруг заявил: «А почему бы тебе в самом деле не написать еще одну книжку?» И применил шантаж: «Мой ангел, ты же хочешь сохранить Эшфилд!»

Слово супруга – закон, и Агата, всегда старавшаяся во всём угождать близким – и матери («Происшествие» посвящено ей), и сестре, и, конечно же, Арчи, – вновь садится за письменный стол. К своим литературным опытам она, несмотря на успех «Таинственного происшествия», по-прежнему относится с прохладцей.

В «Таинственном противнике» (и «Происшествие» – таинственное, и «Противник» – таинственный), следующем детективе, а лучше сказать триллере, Эркюля Пуаро и капитана Гастингса, его друга, ученика и ассистента, сменила «сладкая парочка» – Таппенс Каули и ее друг детства Томми Бересфорд. Томми и Таппенс приходят на помощь Джейн Финн, у которой некий загадочный, подосланный большевиками преступник пытается выкрасть секретные документы. Лейн не скрывал своего разочарования: он напомнил Агате, что «Bodley Head» интересуют детективы, а не триллеры или шпионские романы, однако «Противника», в полном соответствии с договором, в январе 1922 года всё же напечатал. И не ошибся. Продавался «Противник» лучше «Происшествия», «The Times Literary Supplement» назвало роман «столь же занятным, сколь и оригинальным», а главный редактор «The Sketch» Брюс Ингрэм заказывает Агате рассказы с участием Пуаро для своего журнала. Агате бы радоваться, но ей сейчас не до литературы.

Во-первых, Кристи переезжают из квартиры на первом этаже в квартиру более благоустроенную на четвертом, и Агата принимается – вот что она любит больше всего! – вить семейное гнездышко. Переклеивает обои в ванной, перекрашивает стены в гостиной, в комнате Розалинды (дочь по-прежнему бо́льшую часть времени проводит у тетки) рисует на стенах и потолке носорогов и жирафов.

Во-вторых, спустя без малого двадцать лет в Англии объявляется Монти. Всё это время он без дела не сидел: разбазарил отцовское наследство, охотился на слонов и занимался фермерством в Кении, перебрался в Уганду, оттуда в Индию, воевал в составе Королевской африканской пехоты, чудом не попал под трибунал, был ранен… Объявляется, и не один, а с двухметровым чернокожим слугой по имени Шебани, который называет Монти, что бы это ни значило, «Бвана». Бвана вместе с неразлучным Шебани поселяется у матери в Эшфилде, буянит ночи напролет, а утром, едва протрезвев, стреляет, к ужасу соседей, из пистолета в открытое окно и громко сквернословит. Прошел даже слух, будто Монти Миллер – наркоман и «подсел» на героин. Когда соседи после очередной пальбы вызвали-таки полицию, Монти – в чувстве юмора ему не откажешь – заявил: «Да, был грех, но я стреляю, чтобы не потерять форму». Когда Шебани («нет места лучше дома», как говорят англичане) вернулся в Африку, Агата и Мэдж «скинулись», приобрели за 800 фунтов небольшой коттедж в Дартмуре и поселили там неугомонного братца с пожилой благочинной экономкой, вдовой местного врача, которая ухаживала за Монти, как за ребенком. Южному человеку, однако, «был вреден север», и старшая сестра, которой он не уставал жаловаться на холод, дождь и сырость, со временем переселила его в пансион на юге Франции, где он в конце двадцатых годов, сидя в кафе на пляже, внезапно умрет от кровоизлияния в мозг.

И, наконец, в-третьих: Арчи приглашают в качестве финансового консультанта принять участие в подготовке грандиозной «Выставки империи», намеченной в Лондоне на 1924 год, и отправиться в турне по странам Содружества; Агата едет с ним. Вознаграждение нешуточное – тысяча фунтов на всём готовом. Продлится путешествие почти год, с января по декабрь 1922-го, и удовольствия ни Агате, ни Арчи, против ожидания, не доставит. Впечатлений от пребывания в Южной Африке, Австралии, Тасмании, на Гавайских островах, в Новой Зеландии и Канаде, разумеется, масса, но с руководителем проекта майором Белчером ужиться было трудно: у Белчера, человека неглупого и способного, хотя и не слишком эффективного, скверный характер, он вспыльчив, властолюбив, амбициозен, вечно всем недоволен, агрессивен, чуть что впадает в истерику и последними словами поносит слуг, официантов, подчиненных и, в первую очередь, представителей принимающей стороны, которые, на его взгляд, не уделяют ему должного внимания. Больше всего достается его секретарю Фрэнсису Бейтсу, молодому долговязому неврастенику. Влетает и другим членам делегации, в том числе и чете Кристи. Чувство юмора Агате в этом турне очень пригодилось. Чтобы в этом убедиться, приведем отрывки из ее путевого дневника.

Перед отъездом Белчер побывал на приеме у короля, его величество дарит ему в дорогу две связки фазанов из королевских владений.

В «Times» фотографии нашей делегации на вокзале «Ватерлоо». Фотографии перепутаны: под моей значится имя Сильвии, дочери мистера Хайема, коммерсанта, вместе с ним едут его жена, дочь и собака. Фотография же Сильвии подписана моим именем. Как-то это скажется на нашем путешествии?

<…>

.

Во время турне по британским доминионам Агата не только ведет дневник и пишет письма матери, сестре и дочери, но и творит: как еще отвлечься, остаться наедине с самой собой? Дописывает роман «Убийство на поле для гольфа», где вновь, на радость Джона Лейна, задействует Пуаро, а еще, по предложению Брюса Ингрэма, пишет двенадцать рассказов – также с участием многоопытного и многодумного бельгийца – под названием «Пуаро расследует». Лейну это название не понравилось, и он предложил «Мозговые извилины мсье Пуаро», что, в свою очередь, не понравилось автору; отношения Агаты и Лейна становятся всё более напряженными.

«Убийство на поле для гольфа» – роман вышел весной 1923 года в совместном издании лондонского «Bodley Head» и нью-йоркского «Dodd, Mead & Co.» – Агата посвящает мужу:

«Моему мужу, такому же, как я, любителю детективов, которому я обязана многими дельными советами».

Рецензии и на этот раз – лучше некуда.

«Фабула выше всяких похвал, тайна не раскрывается до последней страницы – а чего еще требовать от детективной истории?!» («Literary Review»)

«На редкость удачный детектив… Искренне рекомендуем его всем тем, кто любит подобного рода литературу». («New York Times»)

Агата мечтает поскорей вернуться домой, но возвращение не сулит ей ничего хорошего. Трехлетняя Розалинда от родителей отвыкла – первые дни она даже их не узнаёт и хочет остаться у любимой тетушки. Кроме того, за год Арчи растерял полезные знакомства, он не может найти работу – и погружается в депрессию: часами молчит, не отвечает на вопросы, сидит, уставившись в одну точку, и требует, чтобы Агата забрала Розалинду и уехала в Эшфилд.

«Имей в виду: когда жизнь не складывается, я выхожу из себя, – предостерегает он жену. – Если болею, я сам не свой, со мной лучше дела не иметь; не хочу огорчать близких, портить с ними отношения».

Чем ласковее, предупредительнее с мужем Агата (образцовый характер!), тем больше Арчи раздражается, выходит из себя: «Ты же прекрасно знаешь – ненавижу, когда со мной носятся, меня утешают!»

Тем временем Агата задумывает новый роман – «Тайна Милл-хауса»; в дальнейшем она изменит название на «Человек в коричневом костюме» (1924). Идею романа ей подал Белчер – ему же она роман и посвятила и, сверх того, вывела в образе сэра Юстаса Педлера, скандалиста и сумасброда, не лишенного, впрочем, некоторого обаяния. «Человек в коричневом костюме» во многом похож на «Таинственного противника» – опять скорее триллер, чем детектив, опять международный заговор, опять вездесущие коварные преступники, которые промышляют оружием, наркотиками, драгоценностями, произведениями искусства.

В эти же годы в творчестве Кристи дает себя знать «феминистский» мотив: молодые женщины (Таппенс в «Таинственном противнике», Энн в «Человеке в коричневом костюме») толковы, отважны, предприимчивы – при этом бедны, одиноки, излишне эмоциональны; жизнь у них не складывается, им не на кого положиться. Автопортрет? Но ведь Агата уж точно не бедна и не одинока…

За это время Агата вполне освоилась в издательском деле и обзавелась безупречным агентом – молодым, но опытным Эдмундом Корком, высоким, элегантным, с загадочной улыбкой и легким заиканием. Корк проработал с Агатой полвека и зарекомендовал себя юристом-правоведом без слабых мест: одинаково хорошо разбирался и в книжных правах, и в правах на фильмы, спектакли, переводы, легко находил общий язык со всеми – от юрисконсульта до налогового инспектора. Довольно скоро Корк стал не только юридическим консультантом Агаты, но и ее близким другом, постоянным корреспондентом, – который, впрочем, умел держать дистанцию, и в личную жизнь писательницы никогда не вмешивался.

Это под его влиянием она в 1924 году уйдет от Лейна к другому лондонскому издателю – Годфри Коллинзу. Агата, надо отдать ей должное, и сама понимала, что, во-первых, «Bodley Head» – не единственное издательство на свете, а во-вторых, ее долгосрочный контракт с Лейном ей невыгоден. И что, в-третьих, «Bodley» зависит от нее не меньше, чем она от него. Последний ее роман, вышедший у Лейна, – «Тайна замка Чимниз» (1925); место действия книги списано с Эбни-холла, где живет теперь с мужем и сыном сестра Мэдж, а герой, суперинтендант полиции Бэттл, как две капли воды похож на инспектора Бакета из «Холодного дома», который расследует в романе Диккенса прошлое леди Дедлок.

Теперь Агата больше не подписывает контракты, не читая; она научилась отстаивать свои интересы и смело вторгается в издательский процесс.

«Мало сказать, что цвета на обложке чудовищные, – вспоминала она много позже, – но художник книги “Убийство на поле для гольфа” изобразил мужчину в пижаме, который умирает на поле для гольфа от приступа эпилепсии, тогда как мой герой был не в пижаме, а в костюме, и умирал не от эпилептического припадка, а от удара ножом. Я устроила скандал; работа художника больше походила на грабеж средь бела дня на большой дороге, на жестокое средневековое убийство…»

За рассказами Агаты охотятся журналы «легкого чтива»: «Grand Magazine», «Sovereign Magazine», «Blue Book Magazine», «Royal Magazine», «Novel Magazine», «The Story-Teller».

Рецензенты хвалят не только ее детективы (теперь это общее место), но и поэзию: в 1924 году Агата выпускает за свой счет сборник стихов «Дорога мечтаний» («The Road of Dreams»), на который Филпоттс отзывается вполне благожелательно:

«У Вас несомненный лирический дар. Надеюсь, Вы его разовьете».

Иными словами, на отношение к себе издателей и читателей Агата пожаловаться не может, а вот ее отношения с Арчи оставляют желать лучшего. Можно даже сказать, что чем бо́льшим успехом пользуются романы, рассказы и стихи жены – тем меньше интереса и заботы проявляет к ней муж. Прошли те времена, когда он мог посадить Агату к себе на колени и сказать: «Дай ушко поцелую»; слово «ангел» выпало из его лексикона, он всё реже ужинает дома, всё чаще задерживается на работе (теперь Арчи, за неимением лучшего, работает в небольшой финансовой фирме своего давнего, еще довоенного приятеля), не задает вопросов о том, как подвигаются у Агаты дела. Арчи завидует Агате, ревнует жену к ее немалым заработкам, к ее успехам, вполне уже осязаемым. Что ж, ему и в самом деле нечего ей противопоставить, разве что победы на поле для гольфа, где он проводит всё свободное время. Как мудро отметила мисс Марпл в романе «Зернышки в кармане»: «…роскошный дом – слишком малая компенсация, если в отношениях с мужем нет никакого тепла»[12].

Весной 1926 года Агата Кристи выпускает в издательстве Коллинза «Убийство Роджера Экройда» – один из лучших своих романов; спустя десять лет он войдет вместе с Евангелием и с «Как вам это понравится» в первую в истории говорящую книгу для слепых. Идею романа (рассказчик и убийца – одно лицо) подал Агате ее зять Джеймс, муж Мэдж.

И не он один. 28 марта 1924 года Агата получает письмо от лорда Луиса Маунтбаттена, который предлагает писательнице ту же идею, и даже во всех подробностях расписывает сюжет. Написано письмо – от третьего лица:

«Лорд Луис просит его извинить за то, что обращается с письмом к незнакомому человеку, и надеется, что миссис Кристи воспользуется его идеей. Разумеется, лишь в том случае, если эта идея придется ей по душе. У него же самого, морского офицера, на сочинение романов нет времени, лишь изредка он позволяет себе напечатать в каком-нибудь журнальчике рассказ-другой, а потому сам он этим сюжетом воспользуется вряд ли».

Спустя много лет лорд Луис напишет Агате Кристи, с которой он так ни разу и не встретился, еще одно письмо, где поздравит с только что поставленной «Мышеловкой». Вот что ответила Агата лорду Маунтбаттену на его второе письмо:

«Меня уже много лет преследует нечто вроде комплекса вины: ответила ли я тогда на Ваше письмо? Неужели, ужаснулась я, письмо я написала, а отправить его забыла? Идею “Доктор Ватсон – убийца” я почерпнула из двух источников. Один источник – мой зять, однажды он между делом заметил: “Должен же доктор Ватсон когда-нибудь и сам совершить убийство!” Я ему возразила, что это потребует немало усилий чисто технического свойства. Наш разговор вскоре забылся, но тут приходит Ваше письмо… Идея, в нем изложенная, показалась мне на редкость заманчивой, ведь она еще никому не приходила в голову, но меня одолевали сомнения: по силам ли мне эту идею осуществить? Однако каков вызов! И я задумалась, я обсасывала эту идею, точно собака – кость…»

Критики, как и читатели, к такому «повороту событий» были не готовы, ведь Кристи нарушала незыблемую традицию, действовала против правил, не вчера установленных.

«Провал! Безвкусица! – возмущался рецензент в «News Chronicle». – И этим автором мы привыкли восхищаться!»

«[Агата Кристи] порочит идею детективного жанра как такового, – жаловался какой-то безвестный читатель в письме в «Times». – Такое впечатление, что классический детектив ей попросту надоел».

Вот и Арчибальду надоел «Аддисон-мэншнз», и Агата – у нее появились деньги – покупает большую, двухэтажную квартиру в доме «Скотсвуд» в Саннингдейле, в 30 милях от Лондона, откуда Кристи со временем переезжают в собственный дом «Стайлз» в том же Саннингдейле.

Название дома, конечно, придумала Агата:

«“Происшествие в Стайлз” – моя первая книга, она вывела меня в люди».

Место – скучноватое: ни кинотеатров, ни театров; живут в Саннингдейле одни старики, ничего, кроме погоды, собственного сада, банковского счета и еды, их не интересует.

Зато перед домом у Кристи большой сад с ручьем и живописной лужайкой, до Лондона рукой подать, да и гольф-клуб, как теперь выражаются, в шаговой доступности; до гольфа Арчи, как мы знаем, большой охотник.

До гольфа – но не до жены; такие, как она, зовутся в Англии «гольф-вдовой» («golf widow»). Последнее время муж с ней сух, держится особняком; впрочем, с азартом (авиатор как-никак) учит Агату водить машину: она купила, опять же на собственные деньги, чем очень гордится, «маленький да удаленький» «моррис-коули». «Машина расширяет горизонты», любила говорить Агата, садясь за руль. Водить она научилась очень быстро; водила аккуратно, «с оглядкой», как выразилась Клара.

Купила машину и завела себе секретаршу – шотландку мисс Шарлотту Фишер, которую прозвала Карло (в объявлении, которое Агата поместила в местной газете, так и говорилось: «Предпочтение будет отдано шотландке»). И не только секретаршу и помощницу – но и, как уже отмечалось, верную подругу.

А также идеальную няню для Розалинды, которой с нянями прежде решительно не везло. За два года, с 1923-го по 1925-й, у девочки сменилось три няни. Первая, «Кукушка», была вполне добропорядочна, но ничего не умела и всего боялась – Розалинда быстро это усвоила и села ей на голову. Вторая, мисс Уайт, была и ловка, и умела, и в меру строга, но прожила в «Стайлзе» совсем недолго. Третья же, Марсель, гувернантка из Швейцарии (рекомендация Мэдж), была робка, нескладна, отличалась «неустойчивой психикой», и Розалинда ее ни в грош не ставила. Не слушалась она и мать: Агата любила говорить, что дочь смотрит на нее словно бы со стороны.

«Нет ничего более поразительного в этом мире, – отмечает Агата, – чем твой собственный ребенок, который одновременно и твой, и не твой, тебе родной и в то же время чужой… Ты – не более чем ворота, через которые твоя дочь войдет в мир… Она похожа на диковинное растение: ты приносишь его домой, сажаешь и ждешь, что из него вырастет».

По возвращении с Корсики, куда Агата отправилась вдвоем с Мэдж (Арчи под каким-то предлогом ехать отказался) в апреле 1926 года, сёстры обнаруживают, что Клара – ей уже семьдесят один – очень сдала. Последнее время ей неможется, у нее бронхит, слабость и – плохой признак – отсутствие интереса к жизни (которым, к слову, она никогда раньше не страдала). Мэдж забирает мать из Эшфилда в Эбни-холл и спустя месяц отправляет младшей сестре телеграмму недвусмысленного содержания: «Приезжай немедленно».

Арчи на похороны тещи не явился: он в это время находился по делам в Испании, да и вообще, как мы знаем, не любит болезней и смертей.

«Ненавижу, когда люди болеют и несчастливы, – не раз говорил он жене. – И не переношу, когда мне плохо, когда меня лишают того, что мне хочется. Все люди счастливыми не бывают – кто-то же должен быть несчастным».

Роли, таким образом, распределены. Арчи счастлив, он влюбился. Предмет любви – 25-летняя Нэнси Нил, секретарша в крупной газовой компании, девушка с завораживающей улыбкой, от которой герой войны, бравый полковник Кристи замирает, точно суслик перед змеей. Мало того, что Нэнси хороша собой, – она вдобавок играет в гольф, и как играет!

А Агата, соответственно, несчастна. Она уже давно чувствует, что с мужем что-то не так: он замкнут, раздражителен, редко бывает дома. После смерти матери, оставившей ей Эшфилд, Агата переезжает туда без Розалинды и мисс Фишер; живет уединенно, пытается собственными силами привести в порядок дом, который разваливается на глазах: комнаты забиты ненужными вещами, не работает отопление, течет крыша. Вернувшаяся из Эдинбурга Карло, увидев Агату после месячного отсутствия, ужаснулась: не спит, глаза ввалились, почти ничего не ест, по ночам бродит по дому, весь день плачет, не пишет. Секретарша-няня боится, как бы Агата не покончила с собой. Хотела бы – покончила: в чем-чем, а в ядах провизор Агата Кристи разбирается неплохо. К тому же всю правду она узна́ет позже, пока – лишь подозрения (для которых, впрочем, имеются основания).

Всё путает, забывает. Почему-то, подписывая чек, ставит вместо своего имени – имя героини Теккерея, интриганки Бланш Эмори. Напишет впоследствии:

«И всё же меня не покидало чувство, что я сделала что-то не так. Я подписалась именем Бланш или каким-то другим? Что-то в этом имени было неуловимо знакомое, и я, в конце концов, вспомнила или подумала, что вспомнила: Бланш Эмори – действующее лицо одного из романов Теккерея – “Ньюкомов”, кажется. Мне до сих пор непонятно, почему я подписалась ее именем: “Ньюкомы” вовсе не был моим любимым романом, хотя отец, помнится, эту книгу любил. Но Теккерей, в отличие от Диккенса, мне не близок – так почему же Бланш Эмори?!»

И казнит себя: зря она отказалась после смерти Клары поехать с Арчи в Испанию; зря уехала из «Стайлз» в Эшфилд.

«Теперь я вижу, что была не права, ведь на карту была поставлена наша с Арчи совместная жизнь. Мы же были счастливы, доверяли друг другу, и ни он, ни я не могли подумать, что когда-нибудь расстанемся, что между нами что-то произойдет…»

В Испанию, хоть и позже, все-таки поехали, однако поездка на Пиренеи в начале лета 1926 года не сложилась. Зачем-то сэкономили на билетах – и ехали вторым классом; эмоциональные испанцы в купе не замолкали ни на минуту, парочки – нисколько не стесняясь – всю дорогу целовались…

Сотерет, где Агата была вместе с родителями много лет назад, не произвел на Арчи никакого впечатления. Равно как и Сан-Себастьян. Всем своим видом Арчи давал понять, что поехали зря, и он хочет домой. Музыкальное шоу в отеле начиналось в половине одиннадцатого, когда Арчи уже крепко спал. Да и в гольф испанцы – странные люди – не играют.

Осознав в полной мере, что жить без Нэнси он не может и не станет, Арчи в августе однажды за ужином признаётся жене, что влюблен в другую женщину и хочет развестись. Жизнь Агаты останавливается. Признание Арчи – как гром средь ясного неба:

«В нашей совместной жизни никогда не возникало подобного рода подозрений, мы были счастливой и гармоничной парой, – недоумевает она. – Мы никогда не ссорились, да и он был не из тех мужчин, что заглядываются на женщин».

Сперва она думает, что это пройдет. Как всегда, ругает себя:

«Будь я умнее, я бы взяла на себя труд побольше узнать про жизнь мужа, вместо того чтобы его идеализировать, считать безупречным… Зачем только я переехала в Эшфилд?! И как так получилось, что он в нее влюбился? Не был же он в нее влюблен, когда приводил ее к нам, он даже не хотел, чтобы я ее приглашала…»

Действительно, Агата не раз приглашала Нэнси Нил в «Стайлз»; когда же Арчи говорил ей, что виделся с Нэнси в Лондоне, у Агаты не возникало ни малейших подозрений: «Дело твое».

У нее появляются всевозможные завиральные идеи, она пытается Арчи оправдать:

«На самом деле, ему не хотелось меня травмировать; он себя уговорил, что мне, в конечном счете, будет без него гораздо лучше, что жизнь моя сложится, что я буду путешествовать, писать, и этим себя и меня утешал. Но совесть была у него нечиста, и поэтому он вел себя со мной безжалостно. Мама говорила, что он безжалостен, – мне же он всегда казался добрым, искренним…»

«Как же я могла так в нем ошибиться? После стольких лет совместной жизни?» – раздумывала Агата.

Не тогда ли, в тот летний день, она впервые задумала исчезнуть?

Пятница, 3 декабря 1926 года, 23:30.

По возвращении из Лондона Карло обнаружила, что двери гаража распахнуты, обе служанки, особенно Лили, перепуганы. На вопрос Карло, что случилось, Лили ответила, что часов в одиннадцать вечера миссис Кристи выгнала машину из гаража и уехала, не сказав, куда. «Я не знала, что и думать!» – вспоминала впоследствии слова служанки мисс Фишер.

Суббота, 4 декабря, 6:30.

Рабочий фермы Эрнест Кросс сообщает полиции, что он только что помог какой-то женщине завести машину. По его словам, женщина стояла возле своего автомобиля «моррис-коули» в нескольких ярдах от гостиницы «Ньюлэндз-Корнер» и очень нервничала. Обхватив руками голову, она громко стонала.

«У нее, – рассказал корреспондентам столичных газет Э.Кросс, – зуб на зуб не попадал, и это неудивительно, ведь она была без пальто, в легком платье и в летних туфлях и, если не ошибаюсь, даже без шляпы. Женщина бросилась ко мне, стала умолять, чтобы я завел ее машину, что я и сделал: двигатель был разогрет, и машина завелась с первого раза».

Суббота, 7:00.

Джек Бест, пятнадцатилетний цыган, по дороге в деревню Олбьюри замечает в кустах у дороги легковую машину: «Возле мелового карьера, в трехстах ярдах от дороги, рядом с живой изгородью автомобиль… Я заглянул внутрь, на полу валяется одежда, в салоне никого. Я бегом вернулся на дорогу и сообщил о своей находке полицейскому».

Суббота, 7:30.

По пути в город Фредерик Дор, механик автомобильного завода «Темз-Диттон», заходит выпить кофе в закусочную Алфреда Лалленда. Услышав рассказ перепуганного Джека Беста, отправляется посмотреть на брошенную машину. «В машине никого, фары выключены», – сообщит он впоследствии репортерам. Из гостиницы «Ньюлэндз-Корнер», что на Клэндон-роуд, Дор звонит в полицию и заявляет, что по дороге на работу он увидел брошенный «моррис», а возле машины молоденькую девушку, «совсем еще девчонку».

Суббота, 8–11 утра.

Прибыв на лондонский вокзал Ватерлоо, Агата Кристи пьет кофе в станционном буфете. Видит афишу с рекламой водолечебного отеля «Хайдро» в Харрогейте. Берет такси и едет в универмаг «Уайтли» купить пальто, несессер и кое-что из белья. Перечитывает, перед тем как его отправить, письмо своему зятю Кэмпбеллу Кристи, брату Арчибальда. Ставит его в известность, что неважно себя чувствует и едет отдохнуть в Йоркшир. Содержание письма Кэмпбелл наверняка передаст брату – на это и расчет. Выезжает поездом 11:15 с вокзала Кингз-Кросс в Харрогейт.

Суббота, 10:30.

Несколько полицейских из отделения в Гилфорде осматривают «моррис-коули». В докладной перечислены вещи в салоне: демисезонное пальто, две пары черных туфель, серый джемпер, вечернее платье и просроченное водительское удостоверение на имя Агаты Кристи, Саннингдейл, Англия.

Суббота, 11:30.

Двое полицейских являются в «Стайлз» сообщить, что автомобиль фирмы «моррис-коули» без водителя обнаружен в Ньюлэндз-Корнер, поблизости от Гилфорда, в графстве Суррей, примерно в часе езды от Саннингдейла. Машина, как было установлено, принадлежит миссис Агате Кристи. Полицейские выясняют у Карло Фишер, где хозяева дома. Карло сообщает, что хозяева отсутствуют: «Миссис Кристи, насколько мне известно, вчера вечером уехала на машине. Последнее время она неважно себя чувствует, и ее родные очень за нее беспокоятся. Мистер Кристи, по всей вероятности, в Годалминге». После ухода полицейских Карло находит записку от Агаты: «Сегодня дома не ночую. Завтра дам знать, где я».

Суббота, 12:00.

Карло звонит в Хартмор-коттедж мистеру и миссис Джеймс, где в это время гостит Арчи вместе с Нэнси Нил. Ставит полковника в известность об исчезновении его жены. Мистер Кристи в сопровождении полицейского, приехавшего в это же время в Хартмор сообщить хозяевам и гостям о пропаже миссис Кристи, выезжает в «Стайлз». На вопрос полицейского, где его жена, полковник Кристи отвечает, что ему неизвестно, какие у жены планы на выходные, последнее время миссис Кристи очень нервничает, и вообще, говорит мистер Кристи, отличается неуравновешенным нравом. Ложь: нрав у Агаты Кристи более чем «уравновешенный» – ему ли не знать.

Суббота, 12:30.

В «Стайлз» Арчибальд Кристи обсуждает возникшую ситуацию с Карло Фишер. Пробегает глазами адресованную ему записку от Агаты – и тут же в сердцах бросает ее в камин. На вопрос Карло, что́ Агата ему пишет, следует ответ: «Ничего». «Зачем в таком случае было записку сжигать?» – задается Карло законным вопросом.

Во время поисков пропавшей Агаты Карло ведет подробный дневник; много лет спустя она передаст его дочери Агаты Розалинде, которая, как пишет одна из самых авторитетных биографов писательницы Джанет Морган, носила этот дневник с собой и никогда с ним не расставалась.[13]

Суббота, 13:00.

Карло и Арчи на полицейской машине выезжают из «Стайлз» в Ньюлэндз-Корнер. Возле брошенной машины – толпы людей, с лотка торгуют кофе, чаем и мороженым. В Ньюлэндз-Корнер Арчибальда Кристи допрашивает суперинтендант полиции графства Суррей Уильям Кенворд. Машину Агаты на буксире отгоняют в техцентр на Эпсон-роуд. По приказу Кенворда, тело Агаты Кристи безуспешно ищут в близлежащем пруду Сайлент-Пул, из которого с этой целью выкачивают воду. Поиски ни к чему не приводят, удается найти лишь выпачканную в грязи женскую туфлю и отороченную мехом бежевую женскую перчатку.

Суббота, 13:30.

Полиция наведывается в Эшфилд, но на звонки никто не отзывается – дом пуст. Розалинда идет в школу в сопровождении полицейского. Полиция дежурит при входе в «Стайлз» и у телефона.

Суббота, 15:00.

Кенворд рассылает по полицейским участкам в близлежащих районах сообщение о пропаже человека: «Из своего дома “Стайлз” в Саннингдейле выехала в неизвестном направлении миссис Агата Мэри Кларисса Кристи, жена полковника А.Кристи, 36 лет, рост 5 футов 7 дюймов, волосы рыжие, зубы свои, глаза серые; хорошо сложена. Одета: серая юбка, зеленый джемпер, темно-синий кардиган, зеленая велюровая шляпка. С собой у нее могла быть белая сумочка, в которой находилось от пяти до десяти фунтов стерлингов. Из дома выехала в четырехместном “моррис-коули”. В оставленной миссис Кристи записке говорится, что она едет кататься. Ранним утром 4 декабря в субботу машина обнаружена в Ньюлэндз-Корнер, Олбьюри, графство Суррей».

Суббота, 18:00.

В газетах появилось сообщение, что перед отъездом Агата Кристи оставила мисс Фишер письмо с просьбой отменить заказанный номер в гостинице в Йоркшире, и мисс Фишер отправила телеграмму в гостиницу в Беверли и отменила заказ. Содержание письма Агаты Кристи мисс Фишер обсуждать с полицией отказывается: «Это частное письмо, в нем не говорится, куда она могла поехать. Это письмо означает только одно: миссис Кристи сочла, что она должна покинуть дом».

Воскресенье, 5 декабря, утро.

Суперинтендант полиции Кенворд сообщает корреспонденту «Evening News», что в случае необходимости он «поднимет в воздух авиацию».

Французские, испанские, американские и немецкие газеты выходят с сообщением об исчезновении известной английской писательницы. «Миссис Агата Кристи, писатель, исчезла при невыясненных обстоятельствах из своего дома в Англии» («New York Times»).

Воскресенье, середина дня.

В полиции возникло подозрение, что Агата Кристи скрывается не одна. В подтверждение этой версии в лесу, неподалеку от Ньюлэндз-Корнер, в пустом деревянном срубе были найдены рождественская открытка, несколько писем и пудреница; за срубом установлено наблюдение. Предприимчивый полицейский высыпал на пороге зубной порошок, чтобы оставались следы.

Миссис Агата Кристи выходит из своего номера в отеле «Харрогейт-Хайдро», где она зарегистрировалась как «миссис Тереза Нил, Кейптаун, Южная Африка», и спускается в библиотеку гостиницы, где с интересом просматривает свежие газеты. Особенно ее заинтересовал заголовок на первой полосе «Daily Mail»: «Писательница исчезает».

Воскресенье, вечер.

После подробного описания в «Daily Mail» внешности А.Кристи появляются первые свидетели; их число растет с каждым днем.

Миссис Де Сильво сообщила корреспонденту этой газеты, что миссис Кристи – ее соседка, что она «прелестный человек, умница», что у нее «преданный, замечательный муж». И что она, должно быть, очень устала от необходимости «постоянно удовлетворять непомерный аппетит своих многочисленных читателей». В среду 1 декабря, рассказала миссис Де Сильво, она вместе с Агатой ездила в Лондон «пошататься по магазинам», и по дороге они говорили о том, что хорошо бы съездить на Новый год в Португалию.

Миссис Китчингс сообщила, что накануне ей встретилась женщина в шляпке, пальто и юбке, «как две капли воды» похожая на Агату Кристи. «Она подошла ко мне вплотную и окинула меня пристальным взглядом, после чего, не сказав ни слова, удалилась».

Мистер Ральф Браун из Баттерси заявил, что субботним утром проезжал мимо Ньюлэндз-Корнер и увидел миссис Кристи. «Судя по ее виду, – сообщил Браун, – ей было на всё наплевать. Я предложил ее подвезти, но она сказала: “Я никуда не тороплюсь, спасибо”».

Скотник из Шира заявил, что в субботу в четыре часа утра он видел, как «моррис-коули» направляется в сторону Ньюлэндз-Корнер.

Мистер Ричардс, счетовод в местном охотничьем угодье, сообщил, что в субботу днем видел женщину, очень похожую на Агату Кристи; она сидела в машине с хорошо одетым мужчиной лет тридцати двух в серой фетровой, надвинутой на глаза шляпе. По словам Ричардса, эту машину в пятницу вечером видели на той же улице рядом с автомобилем такого же цвета, как «моррис» миссис Кристи.

Его слова подтвердил мистер Фолдз, сын окрестного фермера, он тоже видел в пятницу поздно вечером и в субботу днем эти же две машины, и добавил к сказанному: «В тот день я дважды замечал эту женщину возле “морриса”, но при виде меня она всякий раз садилась в машину, чтобы оставаться незамеченной. Меня это, признаться, насторожило».

В воскресенье вечером корреспонденты лондонских газет съезжаются в Ньюлэндз-Корнер, расставляют брезентовую палатку и устанавливают дежурство. Дежурство продолжается до вторника.

Понедельник, 6 декабря, утро.

В интервью «Westminster Gazette» полковник Арчибальд Кристи рассуждает: «Не могу вообразить, что произошло с моей женой. У нее, по всей видимости, был нервный срыв и, как следствие, – потеря памяти. Это единственное, что приходит в голову».

Репортер «Daily Sketch» показывает ясновидящей демисезонное пальто Агаты, и ясновидящая описывает местоположение коттеджа в лесу, где может находиться тело пропавшей писательницы.

Спустя пятьдесят лет Ритчи Колдер, тогда начинающий репортер «Daily News», расскажет «Westminster Gazette», как он вместе со своим коллегой искал в лесу этот коттедж и как в коттедже они нашли ипекакуану и опиум. Впоследствии мистер Колдер от своих показаний откажется.

Понедельник, середина дня.

Арчибальд Кристи обращается за помощью в Скотланд-Ярд. В Скотланд-Ярде ему ответили, что разыскивать пропавших – дело полиции: «Мы вмешаемся лишь в том случае, если полиция обратится к нам за помощью с официальным запросом».

В связи с возникшими слухами о самоубийстве Агаты Кристи, а также о том, что у нее мог быть с собой револьвер, исчез ее паспорт и с ее банковского счета пропали деньги, ее муж, Арчибальд Кристи, заявляет репортерам, что новостей от жены у него пока нет, но у нее никогда не было револьвера, и она ни разу не говорила, что собирается покончить с собой.

Репортер одной вечерней газеты отводит в бревенчатый сруб барменшу из гилфордской гостиницы. Он высыпает на порог пудру и заставляет девушку на порог наступить. На следующий день в газете появилась фотография отпечатка женской обуви с подписью: «Не это ли отпечаток ноги миссис Кристи?»

«Daily Mail» назначает 100 фунтов вознаграждения тому, кто «даст правдивую информацию о местонахождении писательницы, если она еще жива».

Вторник, 7 декабря, утро.

«Evening News» приводит рассказ мистера Дэниэлса, жителя Вулвича: «6 декабря в понедельник, в одиннадцатом часу вечера, входная дверь внезапно распахнулась, и в холл моего дома вошла женщина. Женщина очень волновалась, она протянула мне руку, в которой держала один фунт стерлингов, и потребовала, чтобы я ей эти деньги разменял. Когда я ответил, что мелочи у меня нет, она тут же ушла».

Капитан Кэмпбелл Кристи, как сообщает «Daily News», выразил сомнение, что писательница могла добраться до Вулвича.

Вторник, вечер.

По просьбе Арчибальда Кристи старший инспектор беркширской полиции Чарльз Годдард ставит охрану в «Стайлз» – полицейского и детектива в штатском. В отличие от Кенворда, Годдард считает, что А.Кристи жива и хотела «попросту отдохнуть от мужа».

По сообщению «Evening News», в поисках пропавшей писательницы приняли участие не меньше пятисот человек. Официальная версия полиции графства Суррей: Агата разбила машину, выбралась из нее и потерялась в лесу.

Центральные лондонские газеты выходят с фотографиями Агаты Кристи на первых полосах. Под фотографиями крупными буквами значится: «Тайна исчезновения миссис Кристи. 100 фунтов тому, кто сообщит о ее местопребывании». Из газет, которые Агата Кристи регулярно просматривает в библиотеке отеля, она узнаёт, что, по словам мужа, у нее был нервный срыв, и что она давно жалуется на провалы в памяти.

Эдмунд Корк дает интервью «Daily Mail»: «В прошлый четверг, когда мы виделись в последний раз, миссис Кристи выглядела прекрасно. В ее поведении, манере держаться не было ничего необычного. Она пишет очередной роман – “Тайна голубого поезда”, осталось меньше половины».

Среда, 8 декабря, утро.

В газетах появилось сообщение, что Кэмпбеллу Кристи пришло от Агаты письмо, отправленное из Лондона 4 декабря по адресу: «Королевская военная академия, Вулвич». Если верить газетам, Кэмпбелл прочитал письмо на следующий день, в воскресенье 5 декабря, отложил его, а когда узнал об исчезновении невестки, хватился письма, но его не нашел. Конверт же отправил брату, предварительно ему позвонив. В этом письме, говорится в некоторых газетах, Агата писала зятю, что последнее время неважно себя чувствует и собирается поехать подлечиться в Йоркшир, в водолечебницу. «Times» проверила эту информацию, но ни в одном из оздоровительных отелей Йоркшира миссис Агата Кристи не значилась.

Среда, вторая половина дня.

Миссис Хемсли, свекровь А.Кристи, сообщила корреспонденту «Daily Mail», что после смерти матери Агата впала в тяжелую депрессию и что она, судя по всему, «не отвечает за свои действия». Миссис Хемсли также рассказала газете, что в пятницу днем, 3 декабря, незадолго до своего исчезновения, Агата побывала у нее в Доркинге. «Когда она уезжала, – закончила свой рассказ миссис Хемсли, – настроение у нее заметно улучшилось, но я обратила внимание, что она, прежде чем уехать, некоторое время, глубоко задумавшись, просидела в машине».

По приказу Кенворда полиция числом от четырехсот до пятисот человек продолжает прочесывать местность вокруг Ньюлэндз-Корнер. Кенворд по-прежнему убежден, что «тайну исчезновения следует искать здесь». В поисках принимают участие полковник А Кристи и жесткошерстный терьер Питер – собаке дали понюхать обувь Агаты.

Четверг, 9 декабря, вечер.

В заметке «Версия подсознания», напечатанной в «Daily Mail», уже не в первый раз говорится о том, что действия Агаты Кристи могли быть вызваны потерей памяти, «тем, что некоторые психологи называют утратой идентичности».

Арчибальда Кристи вызывают на допрос в полицию после того, как становится известно, что он сжег записку, которую оставила ему жена. «Письмо жены носит сугубо личный характер и к ее исчезновению не имеет никакого отношения. Я убежден, что написано письмо задолго до решения уйти из дома», – объясняет полковник на допросе.

Пятница, 10 декабря.

Арчибальд Кристи дает два больших интервью газетам «Evening News» и «Daily Mail»: «Я уже говорил в полиции, что не хочу втягивать в эту историю моих друзей. Всё, что произошло, касается только меня. Меня преследуют и травят, как преступника, и я хочу только одного: чтобы меня оставили в покое. Мой телефон звонит не переставая: всех интересует, что́ с моей женой. Мне звонят даже ясновидящие, говорят, что, если я хочу найти жену, то должен устроить спиритический сеанс <…> Она ушла из дома без всякой видимой причины; впрочем, нервы у нее последнее время были на пределе <…> Действительно, возможность исчезнуть по собственной воле моя жена не исключала. Некоторое время назад она сказала сестре: “Я могла бы исчезнуть и раньше, если б захотела”. А значит, она этот вариант обдумывала – быть может, чтобы использовать побег в своих книгах <…> Ее побег я объясняю тремя причинами: она могла исчезнуть умышленно, будучи в здравом уме; побег мог быть вызван потерей памяти, а мог – желанием покончить с собой. Я склоняюсь к первому объяснению, но и потерю памяти тоже не исключаю: последнее время она очень нервничала. В самоубийство я не верю, она никогда не грозила покончить с собой, но если и рассматривала такую возможность, то, скорее всего, воспользовалась бы ядом. Нет, она не говорила, что хочет отравиться, но яд фигурирует во многих ее книгах. Если бы она хотела достать яд, она смогла бы это сделать: она всегда добивалась, чего хотела. Возвращаясь к суициду: если человеку понадобилось свести счеты с жизнью, он вряд ли уедет из дома так далеко, не станет идти пешком невесть куда, без пальто, бросив машину в кустах. Вот почему я не верю, что жена покончила с собой <…> Предположение, что в пятницу утром мы с женой повздорили, совершенно несостоятельно. Она была совершенно здорова – во всяком случае, ей было не хуже, чем все последние месяцы <…> Она знала, что я уезжаю на выходные, знала, с кем я их проведу, – и ничего не имела против. Я не допущу никаких сплетен и интриг – сплетни не помогут мне найти жену. Агата прекрасно относилась к моим друзьям, ко всем, с кем была знакома».

А вот что отметил в конце интервью корреспондент «Daily Mail»: «Друзья миссис Кристи сообщили мне сегодня, что последнее время она пребывала в очень плохом настроении, и как-то сказала: “Если я не покончу с Саннингдейлом, то Саннингдейл покончит со мной”».

О судьбе Агаты Кристи, о ее местопребывании высказываются на страницах лондонских газет известные авторы детективных романов – Эдгар Уоллес, Дороти Л. Сейерс и даже увлекающийся спиритизмом сэр Артур Конан Дойл. Подержав в руке перчатку пропавшей писательницы и передав ее своему медиуму, Конан Дойл заявляет корреспонденту «Morning Post»: «Она не мертва, как думают многие. Она жива. Не далее как в среду она даст о себе знать».

Под заголовком «Судьба миссис Кристи. Полиция уже не рассчитывает застать ее в живых» репортер «Westminster Gazette» делится с читателями новым, неожиданным, но, как мы знаем, недалеким от истины предположением: «Арчи и Агата могли быть в ссоре».

В одной из столичных газет помещена сенсационная сплетня: свое исчезновение Агата задумала специально, чтобы обвинение пало на ее соперницу. Сплетня будет впоследствии положена в основу фильма Кэтлин Тайнен «Агата». По сценарию, Агата Кристи собиралась убить себя, чтобы в убийстве обвинили мисс Нил; если бы в суде удалось доказать вину Нэнси Нил, ее бы повесили, чего Агата Кристи якобы и добивалась. Фильм на экраны так и не вышел.

Суббота, 11 декабря.

Агата Кристи на весь день уезжает в Лидс; в Харрогейт возвращается только к ужину.

В Лидсе и Харрогейте на всех углах развешены бюллетени, в которых Кенворд призывает записаться в поисковые партии, чтобы найти пропавшую писательницу. В субботнем номере «Daily News» под заголовком «Неузнаваемая миссис Кристи» помещены три фотографии. На фотографии в центре – Агата Кристи образца 1925 года; на левой и правой фотографиях – писательница с измененной внешностью. Под фотографиями значится: «Миссис Агата Кристи, какой она была год назад (в центре). Слева и справа – Агата Кристи, которая, чтобы оставаться неузнаваемой, фотографируется с новой прической (слева) и в очках (справа). Если верить полковнику Кристи, его жена утверждала, что она, если захочет, может в любую минуту скрыться из виду, а если учесть, что она пишет детективы, то нетрудно представить себе, что ей и в самом деле ничего не стоит исчезнуть, изменив тем или иным образом свою внешность».

Суперинтендант полиции Годдард: «Я не считаю, что миссис Кристи совершила самоубийство в Нью-лэндз-Корнер. На этот счет у меня нет никаких доказательств, к тому же у меня нет причин полагать, что ее нет в живых». Суперинтендант полиции Кенворд: «Я не разделяю этой точки зрения. Согласно кое-каким сведениям, попавшим мне в руки, миссис Кристи мертва, ее тело находится где-то неподалеку от Нью-лэндз-Корнер».

Воскресенье,12 декабря, первая половина дня.

«Daily Mail»: «Проживая в водолечебном отеле “Хайдро”, миссис Тереза Нил находилась в прекрасном настроении: она пела, танцевала, играла на пианино и на бильярде, читала отчеты в газетах об исчезновении известной писательницы, болтала с другими постояльцами отеля, ходила гулять». Большинство гостей отеля эту точку зрения не разделяют. Миссис Тереза Нил, говорили они, держалась незаметно, ни с кем не общалась, бо́льшую часть времени проводила у себя в номере, решая кроссворды.

Саксофонист Боб Лиминг (он играет по вечерам в ресторане отеля «Харрогейт-Хайдро») делится поразительным открытием со своим другом, барабанщиком Бобом Таппином. Агата Кристи, чьи фотографии ежедневно появляются в печати, по мнению Лиминга, подозрительно похожа на живущую в отеле Терезу Нил, которая едва ли не каждый вечер танцует или играет на пианино в ресторане отеля. «За поимку Агаты Кристи “Daily Mail” предлагает 100 фунтов – почему бы нам их не заработать? Лишними не будут», – говорит другу Боб Лиминг. Таппину идея нравится, и музыканты обращаются – но не в газету, где обещано вознаграждение, а в полицию. Полиция, однако, отказывается вмешиваться до тех пор, пока полковник Кристи не опозна́ет в миссис Терезе Нил свою жену.

Воскресенье, вечер.

По сообщению «Evening News», в воскресенье состоялась «большая воскресная охота на миссис Кристи». Полиция рекомендовала участникам массовых поисков «надеть старую, поношенную одежду и готовиться к суровым испытаниям, а также взять с собой собак-ищеек, если таковые имеются в наличии». Мужчинам и женщинам рекомендуется надевать сапоги, женщинам – шерстяные юбки. Над головами прочесывающих местность в поисках пропавшей женщины летали самолеты, весь район был разбит на секции: болота, карьеры, озёра, реки. Полицейские вели на поводу эльзасских овчарок, колли и терьеров. Свои услуги предложили фирма водолазов, а также восемьдесят членов олдершотского мотоклуба.

Понедельник, 13 декабря, первая половина дня.

Вот что сообщили корреспонденту «Daily Mail» в отеле-водолечебнице «Хайдро»: миссис Тереза Нил приехала в «Хайдро», одну из самых дорогих и респектабельных водолечебниц в центре Харрогейта, во второй половине дня 4 декабря, и заняла небольшой номер на втором этаже с горячей и холодной водой. Стоимость номера – семь гиней в неделю. Миссис Тейлор, менеджеру отеля, показалось, что миссис Нил похожа на Агату Кристи, чьи фотографии в этот же день появились в газетах, однако она распорядилась, чтобы сотрудники отеля держали язык за зубами. Полиция, тем не менее, была поставлена в известность.

Вторник,14 декабря, утро.

Старший констебль полиции Гилберт Макдоуэлл ставит в известность Кенворда об открытии Лиминга и Таппина. Кенворд звонит в «Стайлз» узнать, готова ли миссис Фишер выехать в Харрогейт и подтвердить сходство миссис Нил и миссис Кристи. Карло – она ехать не может, так как должна во второй половине дня забрать Розалинду из школы, – звонит Арчибальду Кристи, и полковник в тот же день выезжает в Харрогейт лондонским поездом 13:40.

Вторник, вечер.

Арчибальд Кристи приезжает в Харрогейт и в сопровождении Макдоуэлла входит в отель «Харрогейт-Хайдро». Его проводят в кабинет менеджера отеля миссис Тейлор, где сообщают о живущей в гостинице миссис Терезе Нил, чье сходство с супругой полковника не подлежит сомнению. Это известие застает Арчи врасплох: он заметно нервничает, в ожидании миссис Нил садится в холле в углу и прикрывается газетой. Через несколько минут он видит, как в холл – в вечернем платье, завернувшись в белую шелковую шаль, – спускается его жена Агата Кристи. Агата подходит к мужу, и, когда полковник вскакивает ей навстречу, протягивает ему руку для поцелуя и говорит: «Добрый вечер! Меня зовут Нил, миссис Тереза Нил». И, как всегда, когда волнуется, теребит волосы и накручивает их на палец – так же, как псевдополицейский Троттер в ее пьесе «Мышеловка».

Тут самое время задаться важным вопросом: сознательно – или бессознательно, в состоянии аффекта, – действовала Агата Кристи.

Если сознательно, то она просчиталась.

Смущенный вид Арчи, бегающие глаза, дрожащие руки она приняла за раскаяние; значит, она всё продумала хорошо, поступила правильно, Арчи за нее волновался, он одумался – и теперь бросит эту свою секретаршу и вернется к ней, к своей законной, любимой жене, с которой «счастливо проживет вместе всю жизнь».

Наивность и простосердечие автора множества детективных романов-ребусов поразительны. Арчи волновался не за нее, а за себя – как бы из-за бегства Агаты не всплыла история с изменой. И возвращаться к «законной, любимой жене» он вовсе не собирался.

«Внезапное исчезновение», задуманное Агатой и продолжавшееся одиннадцать дней, не дало результатов, – и это подтвердилось в интервью, которое в тот же вечер, во вторник 14 декабря, Арчи дал репортерам нескольких лондонских газет. «Никаких сомнений быть не может, это моя жена, – сказал Арчи. – Мне кажется, что в данном случае речь идет о полной потере памяти и утрате самоидентификации. Завтра я собираюсь отвезти миссис Кристи в Лондон и показать врачам. Я рад, что она нашлась, хотя меня она не узнаёт, она меня не знает и не знает, где в настоящее время находится. Хочется надеяться, что, отдохнув и успокоившись, она придет в себя. В любом случае, я рад, что все волнения позади. Выражаю полиции благодарность».

Расчет Арчи ясен: Агата ушла из дома не из-за внутрисемейных конфликтов, не из-за дрязг («Она знала, где и с кем я проведу выходные, и ничего не имела против»), а из-за болезни. О ее болезни муж, кстати, говорит не в первый раз: в своих многочисленных интервью в эти дни полковник не забывает сказать о неуравновешенном нраве супруги, о нервном срыве, якобы побудившем ее совершить побег, о потере памяти. А раз она больна, и так тяжело – потеря памяти, утрата самоидентификации, – то и совместная жизнь с ней невозможна, ее место – в больнице, а не дома. Значит, Арчи в полном праве с ней развестись и найти себе новую подругу жизни.

Предположение Арчи подтверждает и репортер лондонской газеты – он пишет, что на его вопрос «Вы Агата Кристи?» Агата Кристи ответила: «Да, это я, но у меня амнезия». Впоследствии репортер отказался от своих слов и признался, что всё это выдумал; в самом деле, трудно себе представить, чтобы Агате, избегавшей, в отличие от мужа, давать интервью и общаться с прессой, принадлежали эти слова.

В среду утром Агате и Арчи, а также Мэдж с мужем (сестра приехала накануне) с трудом удается вскочить в машину и уехать на вокзал, для чего пришлось (если только это не апокриф) прибегнуть к спасительному маскараду. Из отеля выбежали горничная и коридорный, загримированные под Агату и Арчи, десятки репортеров, собравшихся в то утро в холле «Хайдро», бросились за ними, – и чете Кристи удалось таким образом незаметно скрыться.

Чтобы избавиться от погони, пришлось, кроме того, пересесть по пути из лондонского поезда в манчестерский. Кстати о поезде. Редакция «Daily Mail» предусмотрительно заказывает специальный поезд, который подается на вокзал в Харрогейте, чтобы доставить чету Кристи в Лондон в целости и сохранности в том случае, если Агата Кристи и полковник А.Кристи согласятся дать по пути подробное эксклюзивное интервью газете. По приказу начальника станции поезд отгоняется на запасной путь, его возвращение в Лондон отменяется.

Только в Эбни-холл Агата и Арчи почувствовали себя в безопасности. Ни хозяева дома, ни Арчибальд Кристи с женой несколько дней не выходили на улицу, двери особняка были заперты, окна занавешены.

…Или всё же бессознательно?

Врачи подтвердили сказанное Арчи на пресс-конференции: «В результате всестороннего обследования пациентки было установлено, что у нее обостренная реакция на длительный физический и эмоциональный стресс, который привел к шоку и, соответственно, к бегству. Миссис Кристи страдает амнезией и, как следствие, – деперсонализацией, ввиду чего ее следует оберегать от излишних волнений, не давать нервничать, перевозбуждаться». Арчи, надо полагать, предпочел бы услышать рекомендации более жесткие.

К диагнозу светил невропатологии и психиатрии следует, тем не менее, отнестись с вниманием. Гипердиагностика если и имела место, то незначительная. Агата действительно не могла первое время вспомнить, что́ с ней было с того вечера пятницы, 4 декабря, когда она уехала из «Стайлз», и до вечера вторника, 14 декабря, через одиннадцать дней, когда, спускаясь к ужину, она увидела в холле гостиницы мужа. По возвращении домой она даже не узнала собственную дочь, лишь улыбнулась ей с отсутствующим видом.

С помощью известного невропатолога из манчестерского университета, доктора Дональда Кора, и лондонского психиатра, к которым ее направила Мэдж (Агата долго сопротивлялась), пациентка, хоть и не без труда и далеко не сразу, припомнила, как в субботу утром приехала поездом из Гилфорда на вокзал Ватерлоо, как пила кофе в станционном буфете, как ей попалась на глаза реклама водолечебницы в Харрогейте. Как она поехала на такси в универмаг «Уайтли», как потом отправилась в Харрогейт. А вот как покидала «Стайлз», куда поехала на «моррисе», где и почему бросила машину, откуда у нее кровоподтек на лице, как писала в Лондоне письмо Кэмпбеллу, – вспомнить так и не смогла.

Пребывание же в «Хайдро» она запомнила очень хорошо. Отчетливо помнила, как, сидя в холле, разгадывала кроссворды, как заказывала на завтрак половинку грейпфрута, тост, кофе и апельсиновый сок. Помнила, как выглядел ее номер, какая картина висела над кроватью, как она, вместе с другими гостями отеля, оживленно обсуждала поиски пропавшей писательницы. И как коридорная говорила ей, какой у нее усталый и печальный вид. «Загнанный», – выразилась коридорная; Агата тогда еще подумала: какие, однако, образованные девушки работают в английских гостиницах.

Из-за частичной амнезии – следствия, как установили врачи, продолжительной, начавшейся еще летом депрессии, которой потом долго страдала Агата, – так и осталось неизвестным, какие у писательницы были планы, куда она собиралась ехать, когда возвращаться (если в ее планы входило возвращение в «Стайлз»).

И, главное, какие цели она своим бегством преследовала? Досадить Арчи? Отомстить ему? Вынудить к ней вернуться, расстаться с ненавистной Нил? А может, встретиться со своим сообщником или любовником? Отработать на собственном опыте сюжет очередного детектива, который задумала и, не исключено, уже села писать? Привлечь к себе внимание? Вот уж что было на нее, всегда сторонившуюся публичности, совсем не похоже. Да и на бегство с любовником тоже – откуда ему было взяться, этому любовнику? Агата любила мужа – и не собиралась ему изменять.

Вообще, чем меньше говорили о внезапном исчезновении сама Агата, ее муж, ее секретарь и старшая сестра, тем быстрее рос снежный ком сплетен и домыслов, самых порой вздорных, высосанных из пальца. «Одной потерей памяти эта история наверняка не исчерпывается, нам рассказывают не всё», – загадочно говорили одни. «Автор “Убийства Роджера Экройда” слишком опытна, слишком предусмотрительна и коварна, чтобы “просто так” сесть поздно вечером в машину и, не сказав никому ни слова, уехать невесть куда. Нет, что-то тут не так…» – говорили другие.

После Рождества супруги разъезжаются.

Арчи временно остается в «Стайлз», а Агата вместе с Розалиндой и Карло переезжают из Саннингдейла в центр Лондона, в Челси, где у Агаты своя квартира. Розалинда ходит в местную частную школу и очень скучает по отцу.

С мужем Агата увидится теперь только спустя несколько месяцев, да и то – по делу и ненадолго.

Встреча эта будет последней.

20 апреля 1928 года Агата и Арчи разводятся, причем Агата – против воли: она по-прежнему любит мужа, да и развод в те годы считался для женщины ее круга процедурой унизительной, компрометирующей. Уход Арчи она считает предательством, носит с собой в бюваре выписку из Псалтыря: «Ибо не враг поносит меня, – это я перенес бы; не ненавистник мой величается надо мною, – от него я укрылся бы: но ты, который был для меня то же, что я, друг мой и близкий мой».[14]

Формальным основанием для развода был адюльтер, якобы имевший место в лондонской гостинице, – адвокаты поработали на славу, не подкопаешься. Имя Нэнси Нил – после исчезновения Агаты родители предусмотрительно отправляют ее в многомесячное кругосветное плавание – на бракоразводном процессе не упоминается. Спустя полгода Арчибальд Кристи женится на Нэнси, с которой счастливо проживет всю оставшуюся жизнь. Агата же еще долго будет страдать и продолжать любить Арчи.

И повторять вслед за Сомсом Форсайтом: «Ах, почему нельзя положить счастье в сейф, запереть его золотым ключом, застраховать от понижения».

Ничто так не помогает избавиться от тяжких душевных переживаний и травм, залечить расшатанные нервы и сердечные раны, как странствия по свету.

Хотелось новых впечатлений. И совсем не хотелось – писать. Много лет спустя Агата вспомнит, что писать себя – заставляла; если и писала, то исключительно ради денег.

«В эти годы из любителя я превратилась в профессионала. Я впервые ощутила бремя профессии – писать, даже когда не пишется, даже когда не слишком нравится то, что пишешь, и когда ты недовольна результатом».

Привычная сцена на пляже, где-нибудь на Тенерифе в феврале 1928 года. Агата, то и дело сбиваясь, повторяясь, запинаясь, диктует текст романа или рассказа миссис Фишер, которая печатает этот текст, уже окончательный, на машинке. Или раскрывает блокнот и набрасывает черновик следующей, еще только задуманной книги – «Тайны семи циферблатов» (выйдет книга только через год).

«Бандл и ее отец. Она едет в Лондон. Сбивает человека. Пытается его объехать. Но нет, она его задавила. Насмерть. Нет, не насмерть, считает Тайная шестерка».

А восьмилетняя Розалинда поедает мать своими огромными, голубыми, как у отца, глазами и бомбардирует ее бесконечными вопросами, не обращая никакого внимания на призывы Агаты помолчать хотя бы минуту.

Агата потом вспоминала, что сама не понимает, как «написалась эта проклятая книга», в которой героиня, Кэтрин Грей, – не чета автору: она жизнерадостна, уверена в себе, с оптимизмом смотрит в будущее. «Проклятой книгой» была «Тайна голубого поезда» – та самая, которую Агата бросила на полпути, когда в конце 1926 года пустилась в бега, и которую только теперь, наконец, дописала.

Критики, однако, с автором не согласились. «Поезд» был принят – нет, не так восторженно, как, скажем, «Убийство Роджера Экройда», но вполне благосклонно.

«Страшных сцен, из-за которых не спишь ночами, вы здесь не найдете, – пишет в разделе «Книги» газеты «New York Herald Tribune» Уилл Каппи. – Это добротный триллер, написанный в классической манере; триллер, который наверняка восстановит пошатнувшуюся веру читателя в проницательного сыщика, планомерно распутывающего запутанный клубок преступлений».

Оговоримся. Во-первых, то, что в тридцатые годы принято было называть «триллером», к сегодняшнему триллеру никакого отношения не имеет; в тогдашнем понимании триллер – это синоним детектива, вовсе не обязательно «крутого». И, во-вторых, «страшных сцен, из-за которых не спишь ночами», не найти и в других книгах Кристи: ее криминальные романы – бескровны.

1928 год, год развода и странствий, ознаменовался двумя важными событиями в жизни Агаты Кристи, или Мэри Уэстмакотт – под этим псевдонимом Агата с подачи вездесущего Эдмунда Корка, у которого, как у Петруши Верховенского, «голова как канцелярия», одно время печатает рассказы в лондонском издательстве «William Collins & Sons».

Во-первых, творчеством широко известной уже, особенно после одиннадцатидневного таинственного исчезновения, писательницы заинтересовались кинематограф и театр.

На экраны почти одновременно выходят два фильма («две фильмы», сказал бы Набоков), оба немые, английский и немецкий. Английский, «Кончина мистера Куина», снят по рассказу, печатавшемуся в 1924 году в журнале «Grand Magazine». Немецкий, «Die Abenteuer G.m.b.H.», – по роману «Таинственный противник». Ни того, ни другого фильма Агата не видела – пропустила, путешествуя. И ничего не потеряла.

А вот пьесу «Алиби» Майкла Мортона по роману Кристи «Убийство Роджера Экройда», поставленную в мае 1928 года в «Театре принца Уэльского», посмотрела. И пришла в ужас: Пуаро в весьма своеобразном исполнении Чарльза Лоутона был больше похож на юного Казанову, чем на немолодого, сдержанного, безупречно воспитанного бельгийца; Эркюль Пуаро в интерпретации Мортона – Лоутона мог похвастаться успехами не столько в раскрытии преступлений, сколько в «науке страсти нежной»; его темпераменту можно было позавидовать. О чем Лоутон и сообщил Агате Кристи, побывавшей на генеральной репетиции. «Изобразить на сцене темперамент, даже если ты им не обладаешь, – вещь полезная, – объяснял Агате Лоутон. – Мне, во всяком случае, темперамент очень помогает. “Давайте не будем его раздражать, – скажут люди. – Вы же знаете, какой у него темперамент”». Как бы то ни было, Агата Кристи, увидев на сцене своего (и нашего) любимого героя, его не узнала.

Во-вторых, в конце года, устроив Розалинду в частную школу-интернат «Каледония» в Бексхилл-бай-Си, Агата Кристи отправилась в многомесячное путешествие, и не на пароходе, как раньше, а поездом, Восточным экспрессом. Сказал же в финале «Голубого поезда» Пуаро: «Доверьтесь поезду, мадемуазель, – им управляет сам Господь Бог». От этого путешествия на колесах выиграли и пассажир, и средство передвижения; Агата Кристи прославит Восточный экспресс в своем романе (хотя слава эта, пожалуй, сомнительная), а сам экспресс, как вскоре выяснится, внесет в ее жизнь существенные перемены. И не только в жизнь, но и в литературу: путешествия Агаты Кристи на Восток и по Востоку дадут ей материал для таких первоклассных и в то же время экзотических детективов, как «Убийство в Месопотамии», «Смерть на Ниле», «Встреча в Багдаде».

Первоначально у писательницы были далеко идущие (в географическом смысле) планы: Агата собиралась добраться до Индии и даже до Ямайки, однако буквально за несколько дней до отъезда она по чистой случайности встретилась в гостях с морским офицером, который только что вернулся в Англию из Багдада. «Вы обязательно должны побывать в Мосуле, Басре и, конечно же, в Уре, – наставлял Агату моряк, будто цитируя рекламный буклет: – Басра считается Венецией Ближнего Востока, это один из самых живописных морских портов на свете, оттуда, между прочим, родом Синдбад-Мореход…» Долго уговаривать писательницу не пришлось – она всегда мечтала побывать в Багдаде и Басре, – и наутро Агата, человек азартный, умеющий – вся в Клару – принимать мгновенные решения, не слишком заботясь о последствиях, звонит в контору Томаса Кука, того самого, который «для вас в одну минуту на корабле приготовит каюту», и заказывает себе билет до Басры во втором классе Симплонского Восточного экспресса; экспресс отходит из Кале через четыре дня.

С утра до позднего вечера Агата, не отрываясь, зачарованно смотрит в окно поезда (Лондон – Париж – Лозанна – Милан – Венеция – Триест – Загреб – Белград – София – Стамбул – Алеппо – Дамаск) и думает о том, что, путешествуй она не одна, а с Арчи, ей бы не увидеть всей этой экзотики, неведомых прежде городов. Муж бы настоял, чтобы на окнах задернули занавески, опустили шторы, он бы ложился спать не позже половины одиннадцатого и ни под каким видом и сам бы не выходил на остановках, и жену бы не пускал.

Агата неприхотлива и некапризна – она любит путешествовать в «походных условиях». Роскошный стамбульский отель «Токатлиан» или отель «Восточный дворец» в Дамаске, где она провела три дня, не произвели на нее впечатления – живала и не в таких. Зато как же хороши были восточные рынки! Один базар в Баальбеке, где продаются медные и серебренные блюда с чеканкой, чего стоит! Какое удовольствие доставили ей поездка в Багдад в переполненном автобусе через пышущую жаром пустыню, или жизнь в лагере в Ар-Рутбахе, городке на иракской границе, где в комнате, кроме нее, ночевало еще пятеро, спать приходилось на узких скрипучих койках и довольствоваться крепким, по-восточному, кофе и консервированными сосисками, которые варились на примусе…

«Это то, о чем я всегда мечтала, – писала она позднее. – Всё, что еще совсем недавно окружало меня, составляло мою жизнь, куда-то отступило… Не было ничего, кроме чистого, бодрящего утреннего воздуха, песка, тонкой струйкой сыпавшегося между пальцев, встающего на востоке солнца, запаха верблюдов, вкуса сосисок и чая; даже птиц – и тех не было».

Из Багдада ее путь лежал на юг в Ур (Телль-эль-Мукайяр), некогда центр шумерской цивилизации, город в семистах милях от Багдада, между Тигром и Евфратом, в котором с 1922 года вел раскопки знаменитый английский археолог доктор Леонард Вули, полагавший, что в развалинах древнего Ура он отыщет следы Великого потопа и несметные сокровища, захороненные в двух тысячах могил на Кладбище царей.

Вули, человек мягкий, непритязательный, гостей не жаловал – отвлекают от работы, – но для Агаты Кристи было сделано исключение: миссис Кэтрин Вули, супруга (и повелительница) археолога, любила детективы, совсем недавно запоем прочла «Убийство Роджера Экройда», и сама – невиданная честь! – водила гостью по местам раскопок, демонстрировала ей еще не отправленные в Британский музей изделия многовековой давности из золота, серебра, бронзы. И была с Агатой, которая, как всегда, вела себя спокойно, рассудительно, с достоинством, на удивление мила и обходительна, хотя терпеть не могла женщин, отличалась ревнивым и вспыльчивым нравом – не случайно Агата называла ее (за глаза, естественно) «allumeuse» – «зажигательной женщиной», и спустя несколько лет вывела в «Убийстве в Месопотамии» (1936) в образе Луизы Лейднер, женщины с причудами, с резкой сменой настроений, которая развлекается тем, что сталкивает людей, и на всё готова, лишь бы привлечь к себе внимание, лишь бы «все вертелись вокруг нее, носились с ней»[15]. Раздражительная, бесцеремонная, всегда готовая сорваться, эта «Яго в юбке» подчинила себе мужа, он «землю готов целовать, по которой она ходит, экспедиция (действие романа происходит на раскопках) молится на нее».

Леонард Вули был вторым мужем Кэтрин, первый же недолго переносил «зажигательный» характер жены: не прошло и месяца после свадьбы, рассказали доброхоты Агате, как он застрелился у подножия пирамиды… Чем не голливудский блокбастер?

Агата нашла с четой Вули (что было совсем непросто) общий язык и пригласила их к себе в Лондон, где недавно купила дом (бывшие конюшни) на Крэсуэлл-плейс и перестроила его. В мае 1929 года Вули прожили в квартире Агаты в Челси три недели и, уезжая, взяли с нее слово, что в марте следующего года она вновь приедет к ним в Ур, и они, втроем, по дороге в Англию, отправятся путешествовать по Сирии и Греции, побывают в Дельфах, куда Агате давно хотелось…

И отправились – только не втроем, а вчетвером.

До Ура Агата добралась лишь ранней весной 1930 года: в сентябре 1929-го умер Монти, потом заболела корью Розалинда, тяжело болела сама Агата.

По приезде Вули познакомили ее с ассистентом Леонарда, 25-летним выпускником Оксфорда Максом Мэллоуэном; у Вули он работал уже пятый год: ведал финансами, занимался доставкой в Англию найденных древностей, знакомил гостей с местными достопримечательностями, а также – обязанность самая ответственная – делал Кэтрин массаж и ставил ей пиявки от головной боли. «Худым темноволосым молодым человеком, очень тихим, слова от него не услышишь» – таким запомнился Макс Агате после их первой встречи. Про Агату Кристи Леонард и Кэтрин ему, конечно, рассказывали, но ее книг он не читал – Макс Мэллоуэн, как впоследствии выяснится, вообще беллетристику не жаловал, предпочитал древних авторов, а также справочную и научную литературу по специальности.

Догадавшись, что Макс счел гостью «весьма приятным человеком», Кэтрин поручила ему показать Агате местные красоты: Ниппур, Диваниах, священный город Наджаф, замок Укхаидир, мечеть в Кербале. Макс «взял под козырек», Агата же особого энтузиазма поначалу к этим экскурсиям не проявила, решила, что юному археологу не доставит большого удовольствия водить по пустыне незнакомую женщину, которая к тому же намного старше него.

«Это был мрачноватый, необщительный молодой человек, – напишет Агата, – и мне было перед ним немного неудобно; я даже думала, не отказаться ли от этой поездки. Я пыталась дать ему понять, что инициатором была не я, но Макс отнесся к заданию жены своего шефа вполне спокойно – в конце концов, подобные поручения он выполнял не впервые».

Да и выбора у него, в сущности, не было: не мог же он ослушаться Кэтрин Вули, про которую на раскопках говорили: «Если уж Кэтрин что скажет, считай, дело решенное, ее слово – закон».

И на следующий день жители Ниппура, священного города в ста милях к юго-востоку от Багдада, с интересом смотрели вслед странной парочке: она старше него лет на десять-пятнадцать, он – и это в сорокаградусную жару – в костюме, галстуке и шляпе, она – в пышном платье с длинными рукавами, в перчатках, шарфе и тоже в шляпе, да еще широкополой. Это они так от солнца защищаются?

Макс, по обыкновению, молчал, лишних вопросов не задавал; на вопросы Агаты давал короткие, односложные ответы. И не верил своим глазам: его спутница нисколько не устала после полуторачасовой прогулки по Ниппуру, где также велись раскопки, ни разу не пожаловалась, а ведь в Диваниах пришлось сначала ехать пять часов на машине, а потом еще столько же времени брести по каменистой дороге, а на следующий день вставать в пять утра и после посещения старинной шиитской мечети в Кербале ночевать на матах, на полу местного полицейского участка.

Окончательно же сражен был юный археолог, когда в Ухаидаре, куда они заехали на обратном пути посмотреть на дворец падишаха, Агата попросила остановить машину на берегу соленого озера, отогнать ее от берега, Максу велела отвернуться и, скинув платье и туфли, погрузилась в ледяную воду. Макс пришел в такой восторг, что, недолго думая, бросился в озеро за ней следом. Расплата не заставила себя ждать: нет, Макс и Агата не утонули и не простудились, но за то время, что они купались, подул сильный ветер, машину по крышу занесло песком, и откапывать ее пришлось бы не один час. И ни за что не откопали бы, если б не местный бедуин, который, отлучившись всего минут на сорок и отказавшись от воды («Когда что-то случается, нам пить не хочется»), пригнал «форд» со спасателями.

«Было чудовищно жарко, – вспоминала Агата. – Я улеглась на песок в тени за машиной – и тут же погрузилась в сон. Макс потом мне говорил, уж не знаю, правду он сказал или нет, что тогда-то он и решил, что я буду ему прекрасной женой».

А ведь со дня их знакомства не прошло и недели.

Кэтрин была крайне недовольна их опозданием: в первоначальный план путешествия в Грецию через Сирию пришлось внести коррективы. Агате же экспромт нравился, повышал настроение; если в пути случалось что-то неожиданное, непредвиденное – она приходила в восторг; тем более, если рядом находился такой невозмутимый, надежный и пунктуальный спутник, как Макс Мэллоуэн, полная ее противоположность. И не только надежный и пунктуальный – но и, как выяснилось, очень образованный: в Алеппо Макс увлеченно, со знанием дела рассказывал Агате о тысячелетней истории города.

В Афинах Агату ждали плохие новости: сестра писала, что у Розалинды тяжелое воспаление легких, и перепуганная мать, ругая себя на чем свет стоит, спешно собирается в дорогу. Верный Макс, который должен был в Афинах расстаться с Вули и с Агатой, провожает ее до Парижа, не отходит от нее ни на шаг (в Афинах она вдобавок подвернула ногу), выполняет все ее просьбы, он чуток, внимателен и заботлив – не чета рисующемуся, неизменно увлеченному собой Арчибальду Кристи.

За время неблизкого пути из Греции во Францию они сдружились, рассказывали друг другу о себе, о прожитом. Отец Макса, по происхождению австриец, был человеком упрямым и несговорчивым; всю жизнь он прожил в Англии, одно время занимал крупный пост в Министерстве продовольствия, занимался арбитражем в фирме «Unilever». Мать, Маргерит Дювивье, француженка, женщина обаятельная и начитанная, особенно в поэзии, сочиняла стихи, писала картины, читала лекции по изобразительному искусству. У Макса, таким образом, не было ни капли английской крови, – а между тем выглядел он, любитель шотландского виски и крикета, истинным британцем: твидовый пиджак, трубка, кепи, сдержанный юмор.

Макс кончил закрытую школу Лансинг-колледж в Суссексе, где, маленький, неказистый, не способный дать сдачи, стал излюбленной жертвой «дедовщины». Больше остальных, по его словам, измывался над ним старшеклассник по имени Ивлин Во, с которым, впрочем, потом, уже в Оксфорде, Макс подружился; крупнейший английский сатирик ХХ века, Во не раз оправдывал, учась в Лансинге, репутацию самого жестокого и безжалостного садиста. Помимо «дедовщины», юный Мэллоуэн страдал в колледже еще от двух вещей: от необходимости по нескольку раз в день ходить в школьную часовню молиться – Лансинг принадлежал к Высокой церкви, и участвовать в ненавистных парадах и строевых упражнениях – военной подготовке в колледже придавалось первостепенное значение.

В Лансинге Макс близко сошелся с юным аристократом, выходцем из набожной католической семьи, блестящим и остроумным Эзми Ховардом, который оказал существенное влияние на Макса и всю его дальнейшую жизнь. Умирая в швейцарской клинике, Эзми взял с друга слово, что тот примет католичество, и Макс слово сдержал. Впоследствии, когда папским престолом ему было отказано в браке с англиканкой, Макс с католической церковью порвет. Вот что он со временем напишет Агате:

«Моя любовь к Вам – это идеальное продолжение моей дружбы с Эзми, я думал, что у меня никогда ни с кем не будет столь же близких отношений».

По окончании колледжа Макс поступает в Оксфорд, который после Лансинга – напишет он в мемуарах – «был шагом из чистилища в рай». Но и в «раю» эмоциональный, инфантильный, обидчивый, не уверенный в себе юноша со своими сверстниками сходится плохо, сторонится их. Учится сначала в Хертфорд-колледже, потом в Нью-колледже. Проявляет недюжинные способности к языкам, учит арабский, зачитывается «Республикой» Платона, стихами Китса, Декартом, Стивенсоном, арабскими сказками «Тысячи и одной ночи». Археологией Мэллоуэн заинтересовался далеко не сразу, лишь после знакомства с Леонардом Вули.

В дороге Агату и Макса ожидало не слишком приятное, разорительное приключение. В Милане они вышли из вагона купить апельсинов, и поезд ушел без них; пришлось нанимать машину и поезд догонять, на что были потрачены последние деньги. Выручила мадам Дювивье: мать Макса встретила их в Париже и ссудила Агату суммой, необходимой для продолжения путешествия.

По приезде в Лондон Агата сразу же пишет Максу письмо:

«Оказалось, моей Розалинде было гораздо хуже, чем писала сестра. Когда я ее увидела, я ужаснулась: кожа да кости, от слабости не держится на ногах. Ах, Макс, знали бы Вы, какой это был ужас!..»

В конце письма Агата приглашает Макса, когда он вернется с раскопок в Англию, приехать в Эшфилд, что тот в самом скором времени и делает. Живет в Эшфилде несколько дней, а накануне отъезда – кто бы ждал такого от тихого, воспитанного, робкого Макса – уже поздно вечером заявляется к Агате в спальню и делает ей предложение. Агата не верит своим ушам, теребит от волнения волосы, облизывает губы и… отказывает. Ссылается на разницу в возрасте, и в самом деле немалую, в действительности же выходить замуж во второй раз попросту боится: история с Арчи слишком еще памятна…

«Я ужасная трусиха, – пишет она Максу спустя несколько дней, – и очень боюсь, что меня обидят».

А в «Автобиографии» отметит:

«Если бы, когда мы с Максом впервые встретились, мне пришла в голову шальная мысль выйти за него замуж, – я бы, пожалуй, остереглась и эту мысль отогнала».

Макс расстроен. Слова Агаты о том, что она считает его «своим близким другом», которому доверяет как никому, неутешительны, – он хочет большего.

Но мистер Мэллоуэн упрям и настойчив: из Лондона он пишет Агате чуть ли не каждый день. На вопрос Макса, готова ли Агата прожить всю оставшуюся жизнь с человеком, который выкапывает мертвецов, Агата весело отвечает: «А я люблю покойничков!» Их переписка как-то незаметно превращается из дружеской в любовную, письма Агаты начинаются с недвусмысленных «мой дорогой», «мой хороший», его – «mon ange»: Макс вслед за Арчи называет Агату «мой ангел», только по-французски. К тому же и сестра, и Карло, и Розалинда, и даже «сама» Кэтрин Вули – все, с кем она советуется, – говорят: «Да, соглашайся». И летом Агата и Макс договариваются в сентябре того же, 1930 года, пожениться.

«Когда ты уезжаешь, – пишет жениху в это время Агата, – меня всегда охватывает паника. Когда ты рядом – я чувствую, что всё в порядке, мне хорошо и спокойно, и это чувство я испытываю с первого же дня нашего знакомства. Но вдруг я спускаюсь с небес на землю и говорю себе: “Идиотка! Ты что, ума лишилась?! Что бы ты сказала, если бы кто-то другой на твоем месте вел себя так же, как ты сейчас?” Я так не доверяю жизни и людям (не сердись на меня, Макс!), что на принятие решения у меня уходит много времени. Я должна свыкнуться с мыслью, которая никогда раньше не приходила мне в голову».

Макс руководит чтением Агаты, составляет ей список книг, которые она должна прочесть. Одновременно с этим и он пересматривает свои читательские вкусы и привычки: должен же жених знать, что пишет невеста. Невеста же предлагает своим читателям нового, совершенно непредсказуемого сыщика; сыщика слабого пола наподобие мадемуазель де Скюдери; героине Гофмана, как и мисс Марпл, за семьдесят, она тоже старая дева и точно так же, расследуя преступления, «никогда не изменяет долгу и добродетели»[16].

В «Убийстве в доме викария» (1930), про которое «Saturday Review of Literature» отозвалось кратким, но звучным комплиментом: «Ее не превзойти», на авансцену впервые выходит старая дева, высоконравственная и при этом «заинтересованная в чужих делах» мисс Джейн Марпл. Впрочем, не впервые: первый раз мисс Марпл появляется в рассказе 1928 года «Ночной клуб по вторникам»; появляется – и тут же забывается: ее роль в рассказе – эпизодическая.

Во второй свадьбе Агаты – как, собственно, и в первой, столь скоропалительной, что не хватило времени даже заказать подвенечное платье и озаботиться свидетелями, – было, пожалуй, что-то от детектива. Прежде чем обвенчаться в Эдинбурге, в церкви Святого Колумба, Агата и Макс, сославшись на прихотливые, уходящие вглубь веков шотландские законы, проводят в ожидании оглашения несколько недель на острове Бродфорд-он-Скай, куда в августе, за месяц до свадьбы, Агата выезжает вместе с Карло, ее сестрой Марией и Розалиндой. Шотландские законы, впрочем, тут ни при чем; в Бродфорде-он-Скай Агата поселилась, чтобы помолвка как можно дольше сохранялась в секрете, чтобы скрыться от навязчивой прессы.

«Инстинкт мне подсказывает, – пишет Агата Максу в Лондон с шотландского острова, – что такие события должны скрываться: вид счастливых людей не воспринимается благодушно, завистников, слава богу, хватает. Очень может быть, многие из тех, кто наблюдал со стороны за Отелло и Дездемоной, с удовлетворением сказали бы: “Бедняги, ничем хорошим это для них не кончится”».

При оглашении сорокалетняя невеста сократила свой возраст на три года, 26-летний жених, напротив, приписал себе пять лет, что, впрочем, не вызвало подозрений: до времени облысевший, усатый Макс выглядел старше своих лет.

На свадьбе – еще одно непредвиденное обстоятельство – не присутствовали Мэдж с мужем: Макс им не приглянулся, они сочли, что женится он по расчету, «на деньгах». И то сказать: все расходы на свадебное путешествие по Италии, Хорватии, Черногории и Греции взяла на себя Агата, к тому времени женщина уже весьма состоятельная, а не довольно прижимистый – в отца – Макс, любивший, когда его обвиняли в скаредности, говорить: «Просто я умею считать деньги».

Забавно сравнить путевые дневники молодых: Макс записывает факты, Агата – впечатления; Макс пишет бисерным почерком, Агата – крупным, неразборчивым, с завитушками; Максу хочется смотреть древности, Агате – лишь бы купаться, часами не вылезать из воды…

Путешествие – особенно по Греции – выдалось не из легких: 14-часовую прогулку на мулах по дороге в храм Аполлона в Андритсене «раем на земле» могла назвать, пожалуй, только азартная и неутомимая Агата Кристи. Впрочем, приуныла в конце этой «увеселительной прогулки» и она:

«Мной внезапно овладело острое чувство тоски и сожаления, что я вышла за Макса, ведь он, по сравнению со мной, еще так молод. Добрались – скорее мертвые, чем живые. Макс так мне помогал в дороге, что я, в конечном счете, рада, что стала его женой. Лишь бы только такого путешествия по горным тропам больше не было!»

Было, от чего приуныть: предстояло долгое – полугодовое – расставание с мужем: Макс должен был возвращаться в Ур, причем – требование Кэтрин – без жены. Повторилась история с первым мужем: Арчи после свадьбы возвращался на фронт, Макс – на раскопки.

И опять, уже во второй раз (первый – с Арчи, во время войны), молодые вступают в долгосрочную переписку, их роман надолго становится эпистолярным. Содержание этого эпистолярного романа Агата очень точно передаст, описывая переписку рассказчика и Софии Леонидис в романе 1949 года «Скрюченный домишко»:

«Ее письма, как и мои, не были любовными, скорее переписка двух близких людей – обмен мыслями и мнениями, соображения по поводу каждодневных событий… И всё же чувство наше друг к другу становилось всё глубже и сильнее».[17]

По возвращении в «лондонскую конюшню», как Агата называла свой дом на Крэсуэлл-плейс, ей опять не пишется. Два года назад не писалось от несчастья, покинутости, теперь – от счастья. А вот пример уже не дружеского, а откровенно любовного письма:

«Я люблю тебя безумно, – пишет она мужу в декабре 1930 года, через четыре месяца после разлуки в Афинах, где закончилось их свадебное путешествие, – я готова осыпать эту страницу поцелуями, как это делают дети! Самыми нежными поцелуями…

Знаешь, Макс, я впервые за несколько лет возвращаюсь в Англию без ощущения тяжкой тоски, как будто я сбежала из своей страны в поисках солнца, а теперь вновь возвращаюсь в туман и дождь, к горьким воспоминаниям обо всём том, что хочется поскорей забыть. Но на этот раз совсем другое дело! Да, в Лондоне, как обычно, дождь, но как же здесь хорошо и привычно. Ты снял с моих плеч такой тяжкий груз, что мне кажется, его никогда и не было! Мои раны остались, они никуда не делись, но больше они уже не откроются».

Супружеское счастье не отменяет забот и дел. И того, и другого в жизни сорокалетней писательницы хватало с лихвой.

Романы и рассказы Агаты Кристи неизменно нравятся и публике, и критике, а вот пьесы и фильмы по ее книгам большого успеха – во всяком случае, в тридцатые годы – не имеют. Агата – не театрал и не киноман, сцене и экрану она особого значения не придает – не оттого ли режиссеры и актеры, оставленные без «авторского надзора», в текст ее пьес вчитываться не привыкли, к героям ее книг не присматриваются?

Пьеса «Черный кофе», премьера которой состоялась в декабре 1930 года, лавров королеве детектива не снискала. «В умении выстроить увлекательный сюжет миссис Кристи и на этот раз не откажешь, и всё же временами спектакль кажется пресноватым», – с присущей «Times» сдержанностью ругает пьесу ведущая лондонская газета.

«Алиби» на экране с Остином Тревором в роли Пуаро оказалось ненамного лучше одноименной театральной постановки с Чарльзом Лоутоном, о которой уже было сказано. Когда Макс заговаривал с женой об этом фильме, Агата либо отмалчивалась, либо переводила разговор на другую тему.

Осталась Агата недовольна собой и в роли чтеца. В январе 1931 года ее, вместе с другими известными авторами криминальных романов, пригласили на BBC участвовать в коллективном детективном сериале: шесть приглашеных писателей (Хью Уолпол, Дороти Сейерс, Энтони Беркли, Эдмунд Клерихью Бентли, Рональд Нокс и Агата Кристи) должны были сочинить «коллективный» детектив, а затем, в очередь с коллегами, этот детектив прочесть. Весь сериал назывался «За ширмой» («Behind the Screen»), его идея принадлежала Дж. Р.Акерли, заместителю продюсера в отделе BBC «Чтение и интервью» («Talks Department»). Второй подобный сериал, но уже с другими участниками, должен был состояться в конце того же 1931 года и назывался «Сенсация» («The Scoop»). Во втором сериале приглашенные авторы должны были сочинить такой же «лоскутный» детектив на тему «Убийство репортера, расследующего дело об убийстве».

Подписывая контракт, авторы обязались сочинить детектив на простой, не витиеватый, не громоздкий сюжет, и уложиться в хронометраж; действующих лиц должно быть как можно меньше, диалоги же следовало писать так, чтобы слушатели понимали, кто что говорит, – одним словом, писать требовалось попроще, подоходчивее.

Радиосессия не удалась: Агата простудилась, волновалась, читала плохо, запиналась и потом ругала себя. Ей бы отказаться, но она пошла на поводу у Дороти Сейерс, которая внушила ей, что приглашение на BBC – большая честь, и отказываться от такого приглашения негоже.

Несмотря на неудачу, Акерли предложил Агате самой составить еще один такой же сериал, но уже из коротких пьес с участием мисс Марпл. Предложил по совету Дороти Сейерс, которую высоко ценил и которая с восхищением отозвалась об «Убийстве в доме викария».

«Это, пожалуй, Ваша лучшая книга, – писала Сейерс Агате, – хотя я очень люблю “Роджера Экройда”. Но “Викарий” мне нравится больше, ведь в этом романе нет диктофона. У меня антидиктофонный комплекс».

От предложения Акерли Агата, однако, отказалась, и довольно решительно:

«Скажу Вам откровенно: я ненавижу писать небольшие вещи, они крайне невыгодны. Время от времени я готова написать рассказ, но на сериал BBC уходит столько сил, что уж лучше их потратить на пару романов».

Впоследствии Акерли напишет:

«Она была необыкновенно хороша собой, но иметь с ней дело – не приведи господь. Она никогда не сдавала работу вовремя, договориться с ней о встрече было сложно, а если она и приходила, то почти всегда опаздывала. Мне нелегко это писать, ведь ее детективы – мои самые любимые. А вот ее выступления по радио нравились мне меньше. Впрочем, им всем не хватало витальности по сравнению с великой и страшной Дороти Сейерс».

Долгое время отказывалась Агата и от вступления в Клуб сыщиков (Detection Club), основанный в Лондоне в конце двадцатых годов Энтони Беркли и Э.К.Бентли, автором «Последнего дела Трента» (1913), одного из первых классических детективных романов. Правда, спустя тридцать лет, после смерти бессменного президента клуба Дороти Сейерс, она согласилась занять ее место. Члены клуба, гримируясь под известных детективов, встречались несколько раз в году в столичных ресторанах «Гаррик» и «Кафе Руайяль», но Агата этими встречами тяготилась: не переодеваться же в старую деву из провинции мисс Марпл. Члены клуба не только участвовали в своеобразных маскарадах, но и приводили с собой в рестораны крупных полицейских чинов, судей, юристов, выступавших с короткими лекциями на вечно актуальную тему сыска. В «Детективном декалоге» Рональд Нокс, автор многих теологических сочинений, а также шести детективных романов, предложил правила, которым члены Клуба сыщиков должны были следовать: не увлекаться «ложными ключами», подробным описанием улик и мотивов, а также заговорами, разветвленной шпионской сетью, потайными ходами и таинственными, не известными ни ученым, ни заговорщикам ядами.

В эти же годы Агата Кристи пробует свои силы в новом для себя не-детективном жанре; под псевдонимом Мэри Уэстмакотт пишет «Неоконченный портрет» (1933) – роман во многом автобиографический, то, что принято называть «роман с ключом»; повествование в романе ведется не профессиональным писателем, а художником, расставшимся со своим ремеслом из-за полученного на войне ранения. В героине Селии, провинциальной английской барышне из среднего класса, не составит труда узнать Агату, в Дермоте – ее первого мужа.

«Мы видим много вполне узнаваемых эпизодов из ее жизни, с раннего детства до тридцатилетнего возраста, – пишет Макс в своих мемуарах. – Селия, как никто другой, являет собой наиболее точный портрет Агаты».

В самом деле, детские годы Селии и юной Агаты Миллер ничем, по существу, не отличаются. Роман, как и «Автобиография», увидевшая свет много позже, «пронизан ностальгическим чувством по счастливому, безмятежному детству, которого не вернуть»[18].

Кстати о романе с ключом. Пройдет чуть больше десяти лет, и под тем же псевдонимом – Мэри Уэстмакотт – писательница выпустит еще один не-детективный роман, «Вдали весной», где главная героиня, англичанка возраста Кристи миссис Скьюдамор, застряв из-за наводнения в маленькой гостинице на турецкой границе, задумывается о собственной жизни, пересматривает прожитое и выясняет, что ее истинное отношение к близким совсем не такое, как ей прежде казалось. Изверившуюся миссис Скьюдамор, как и Селию, Агата Кристи во многом пишет с себя: возвращается мыслями к роману мужа с другой женщиной, вспоминает его черствость, профессиональные неудачи, его, да и свои собственные несбывшиеся юношеские мечты и иллюзии. Вспоминает – но «строк печальных не смывает».

Когда пишется «Неоконченный портрет», Макс еще в Уре, но в скором времени он расстанется с Леонардом Вули (у Макса расстроились отношения с Кэтрин – не из-за нежелания ли миссис Вули видеть на раскопках Агату?) и какое-то время будет участвовать в раскопках в Ниневии под началом не менее, чем Вули, известного и одаренного археолога доктора Реджинальда Кэмпбелла Томпсона.

Перед тем как приехать последний раз в Ур, Агата проводит пару недель на Родосе («Родосский треугольник» навеян воспоминаниями о пребывании на острове), где заканчивает «Смерть лорда Эджвера» (1933), о чем в веселом, легкомысленном письме сообщает мужу:

«В восемь завтракаю, в девять размышляю. До 11:30, как безумная, колочу по клавишам пишущей машинки, пока не кончится глава. Чем лучше погода, тем короче глава. После ужина (если спала днем) стучу опять. И ложусь спать под защитой москитной сетки – одна-одинешенька… Лорд Эджвер подвигается неплохо. Он мертв. Карлотта Адамс (Рут Дрейпер) мертва. А вот племянник, кому всё достанется, убеждает Пуаро в том, какое у него великолепное алиби – не подкопаешься. Есть тут у нас киноактер с лицом, как у греческого бога, вот только вид у него какой-то изможденный. Иначе, впрочем, он не был бы греческим богом. Дешевка».

В Ур Агата приезжает в марте 1931 года, когда раскопки из-за жары приостанавливаются до осени. С собой, чтобы добиться расположения грозной, непредсказуемой миссис Вули, она захватила экземпляр недавно вышедшего «Убийства в доме викария» – и «хозяйкой раскопок» была принята на удивление ласково.

Помимо «Викария», у Кристи с собой корректура «Загадки Ситтафорда» (1931) и «Смерти в облаках» (1935). Место действия «Ситтафорда» – занесенная снегом, отрезанная от мира деревня в Дартмуре (в «Мышеловке» будет та же «герметичная» диспозиция), где во время спиритического сеанса его участники, члены Общества психических исследований, узнаю́т, что в «Орешниках» убит капитан Джозеф Тревильян, живший в Ситтафорде, в шести милях от дартмурской деревни. Место действия «Смерти в облаках» – самолет, в котором был убит авиапассажир, летевший из Ле-Бурже в Кройдон: еще один «герметичный» детектив с действием в замкнутом пространстве.

Кроме того, у Агаты Кристи в маленькой черной записной книжке, где она обычно помечает расписание поездов, наброски еще одной детективной загадки, которая так и называется – «Загадка Эндхауса» (1932):

«Крофты. Мисс Бакли мертва. Ужасное волнение. Потом, по всей видимости, все немного успокаиваются, приходят в себя. В больнице. П.: “Вы ведь не всё мне рассказываете?”»

Вернуться в Англию они с Максом задумывают нестандартным (зато увлекательным) путем – через Шираз, Исфахан, Советскую Россию. Сам Макс, человек осторожный, предусмотрительный, по собственной воле никогда бы не поехал в страну, строющую социализм, – но не мог же он отказать Агате, вечной искательнице приключений – и в книгах, и в жизни!

Максу повезло, Агате – нет: путешествие обошлось без приключений; на этот раз они от поезда не отстали, да и допросу бдительных советских пограничников не подверглись. Кстати о стране, строящей социализм: со временем Макс пересмотрел свои взгляды – после окончания войны, когда коммунизм и Сталин были в Европе в моде, он не уставал восхищаться «коллективным разумом» советского народа.

В Совдепии Максу и Агате запомнились разве что бакинские нефтяные вышки, дешевая черная икра, которую супруги ели ложками, и утомительная, длившаяся три дня поездка из Баку в Батуми. В поезде Макс и Агата питались исключительно неизвестно откуда взявшимися утиными крылышками и ананасовым джемом, который они запивали кипятком из паровозного котла. А еще запомнилась гарсоньерка под крышей батумской гостиницы, куда подниматься приходилось не иначе как по веревочной лестнице.

В Англии Агате, в отсутствие мужа, было чем заняться; бедному девать себя некуда, у богатого – всегда дел невпроворот.

В тридцатые годы книги у нее выходят одна за другой, практически каждый год, и что ни книга – то бестселлер. Вот лишь некоторые, самые известные: «Смерть лорда Эджвера» (1933), «Убийство в Восточном экспрессе» (1934), «Убийства по алфавиту» (1936), «Смерть на Ниле» (1937), «Десять негритят» (1939).

Рецензии (которые Агата, кстати сказать, почти не читает) бывают только двух видов: хорошие и очень хорошие; зоилы не нахвалятся.

«Купите, не ошибетесь, за последнее время миссис Кристи ничего лучше не писала».

«Лучшей книги для воскресного чтения не придумаешь!»

«Раскрытие преступления необычайно изобретательно – на уровне лучших книг миссис Кристи».

«Вы будете в восторге от мисс Марпл, старой девы строгих правил в шляпке и в перчатках, безвыездно живущей в Сент-Мэри-Мид, где происходят и неизменно раскрываются все преступления до одного».

«Миссис Кристи можно упрекнуть, пожалуй, только в одном: ей следовало бы писать гораздо больше».

Куда уж больше? Нет, больше не получается.

У разбогатевшей Агаты появилось новое хобби: она делает дорогие покупки, и в письмах Максу, у которого от пятизначных цифр кружится голова, с присущей ей дотошностью «отчитывается» в своих многочисленных приобретениях: вчера купила сундук орехового дерева, сегодня – «дорогущий» вустерский чайный сервиз.

Сервизами и сундуками дело не ограничивается: Агата покупает дома. «Конюшня» на Крэсуэлл-плейс надоела и сдается в аренду, вместо нее Агата приобретает дом побольше и с садом под крышей, и не где-нибудь, а в Кенсингтоне, в Кэмпден-хилл, оттуда до Британского музея, где Макс, когда он в Лондоне, бывает едва ли не каждый день, на метро рукой подать.

Но охватившая Агату страсть к «house hunting» так велика, необорима, что из дома в Кэмпден-хилл она вскоре вновь переезжает – на этот раз в трехэтажный особняк неподалеку, на Шеффилд-террас. Главные достопримечательности особняка – комната Агаты на третьем этаже: окна до пола, которые в Англии называют французскими, красного дерева письменный стол, кожаные диваны, глубокие кресла, рояль «Стейнвей» и, главное, – телефон, по тем временам большая и завидная редкость. И кабинет-библиотека Макса с огромным письменным столом, на котором археолог мог раскладывать свою керамику.

Дом на Шеффилд-террас, спору нет, хорош – но не жить же круглый год в городе? И Агата покупает сначала Уинтербрук-хаус, особняк начала XVIII века на берегу Темзы, в Уоллингфорде (в 36 милях от Лондона), со спускающимся к реке садом, где хозяева летом пьют чай под раскидистым кедром. А спустя несколько лет, в октябре 1938-го, продав, наконец, Эшфилд, где последнее время жила Розалинда, – дом конца XVIII века в графстве Девон, на реке Дарт, в ста милях от Торки; дом – белый, а называется почему-то «зеленый», Greenway-House. Видимо, потому что стоит в зелени.

Покупает – и тут же, по обыкновению, приглашает архитекторов и строителей, и перестраивает Гринуэй-хаус, как перед этим «конюшню», под себя. Точно так же, как жена стряпчего Джона Мэйхью в ее пьесе «Свидетель обвинения»: «…прикидывает, как распределить комнаты и какие произвести переделки, обдумывает цвет занавесок, чехлов на мебель и общую цветовую гамму»[19].

Вкусы мужа и жены не совпадают: Макс предпочитает Уинтербрук, его они так и называют – «дом Макса»; Агата – Гринуэй (соответственно, «дом Агаты»).

Чего только в «Зеленом доме» нет: и огромный, сбегающий уступами к Дарту сад с рододендронами, магнолиями и нарциссами, и теннисный корт, и бассейн, и лодочная станция. Здесь ей и дышится, и работается лучше всего, да и места́ – с детства знакомые: проданный Эшфилд находится не так уж далеко.

Впрочем, работается Агате хорошо везде, не только в увитой плющом беседке в Гринуэй-хаус или за столом красного дерева в доме на Шеффилд-террас.

Агата, при всей своей известности, – мужняя жена; куда Макс, туда и она. С Арчи так не получалось: он и в самые счастливые годы их совместной жизни был сам по себе.

Осенью 1932 года Мэллоуэн едет в Ирак – на этот раз в Тель-Арпагиах, что в нескольких милях от Ниневии, к Кэмпбеллу Томпсону. На первое время, не считая рабочих, наняты три человека: повар, мальчик на посылках и водитель грузовика, ирландец Галлахер. В обязанности Агаты входят ведение дневника раскопок и классификация выкопанных фрагментов керамики. Живут Макс и Агата в небольшом доме с садом, на берегу Тигра, в двадцати минутах езды от раскопок. Вот только низкого стола под пишущую машинку у нее нет, пришлось «за целых» три фунта покупать у соседей колченогий стол, за который Агата, как всегда после завтрака, усаживалась со своей пишущей машинкой, жалуясь, что «коленки не влезают». Стол шатался, коленки не влезали, но на качестве рукописи это не отражалось. Вообще, жаловалась «королева детектива» редко, всем оставалась довольна, не зря же говорят: с милым и в шалаше рай.

У «милого» тем временем хорошие новости: он привлек спонсоров (Британский музей, Британская школа археологии в Ираке) и теперь ведет собственные раскопки недалеко от Мосула. Макс и Агата полгода живут в небольшом доме с мраморной верандой и садом, с мальчиком для посылок, чернокожей поварихой необъятных размеров и огромной, свирепой собакой; собака истошно лает всякий раз, как Агата начинает стучать на машинке. Здесь она вчерне дописывает «Неоконченный портрет». Как уже говорилось – свой собственный. И задумывает один из лучших своих детективных романов – «Убийство в Восточном экспрессе». Задумывает под Рождество 1932 года, на обратном пути в Англию из Ниневии, когда описывает в письме мужу свои злоключения. Приводим это длинное письмо почти целиком, оно того стоит:

«Мой дорогой,

вот тебе и хваленый Восточный экспресс! Ну и путешествие! Из Стамбула выехали в сильную грозу. Ночью ехали еле-еле, а в три утра и вовсе остановились. Думали – граница. Встала и обнаружила, что находимся мы невесть где, проводники бегают по вагону и кричат: “Пути затопило!”. “C’est une inondation, Madame, mais nous ne savons rien – mais rien!”[20]

Завтрак в вагоне-ресторане. Бурное выяснение возникшей ситуации. Все пассажиры настроены по-боевому. Пожилая американка, у которой 16 декабря отходит из Шербура пароход “Аквитания”. Смешной, маленький англичанин из Смирны; суетлив и очень интересуется археологией. 85-летний старик с очень забавной женой семидесяти лет с уродливым, но запоминающимся лицом. Думала, они греки, но оказалось – турки, да еще чуть ли не самые богатые в Стамбуле. И еще какой-то молодящийся тип – спешит на конференцию в Будапешт. За одним столиком с турками сидели венгерский министр с женой, оживленно обсуждали по-французски какой-то дипломатический скандал. И две датчанки-миссионерки – и та, и другая ели мало, а говорили и того меньше <…>

Холодно было безумно, зуб на зуб не попадал. Мы сидели, напялив на себя всё, что было с собой, проводник принес мне грелку и порадовал: “Прошлый раз, мадам, мы простояли здесь, именно в этом месте, три недели”. Пассажирам это надоело, рассказал он, и в конце концов они вернулись в Стамбул. Железнодорожные пути размыло в трех местах, в двух – на греческой территории, в одном – на турецкой, кому чинить – непонятно. “C’est un sale pays. Ces gens la ne feront rien”[21].

Миссис Хилтон, американка, кипела от негодования: “Почему они ничего не делают?! В Штатах давно бы уже пригнали автомобили, да что там автомобили – аэропланы!” <…>

В середине ночи вслед за нами к станции подъехал следующий Восточный экспресс, и к нам присоединилось еще пять пассажиров: крупный, жовиальный итальянец, маленький плешивый немец, болгарка, тощий, жуткого вида субъект из Чикаго, по происхождению турок, в оранжевом костюме, с золотой цепью на шее и в ярко-синем атласном галстуке, расписанном конскими копытами. Он тоже торопился на “Аквитанию” и всё время мне подмигивал!!!

После завтрака (уже в Италии) мы решили дать телеграммы, и это несмотря на то, что мрачного вида проводник нас предупредил: “Не дойдут”. <…>

Во второй половине дня нас всех перевели в один вагон, а остальные вагоны отогнали обратно в Стамбул. Старый турок опоздал на конференцию, и его жена хотела вернуться обратно, но старик – он был немного не в себе – не желал сдаваться: “Плевать мне на наводнение! Я выехал в Будапешт, и я туда доберусь!” Достал упаковку сухарей и угостил меня. “Mais mangez donc, Madame![22] Кто знает, когда вы теперь сможете поесть” <…>

В нашем новом вагоне не было ничего. Есть нечего, воды в умывальниках нет, питьевая вода отсутствует. Американка хватилась своего билета в спальный вагон, перспектива проговорить всю ночь с болтливой болгаркой ее никак не устраивала, и она залилась слезами: “Дочь меня успокаивала, всё, говорит, будет хорошо. По Европе я путешествую первый раз – и последний”. Мы все принялись ее утешать, датчанки напоили ее чаем, вылив в чайник остатки питьевой воды из бутылки. Я достала печенье и шоколад, ужасный турок из Чикаго извлек из сумки апельсины и сыр – и болгарка всё это в мгновение ока съела! <…>

Ночь прошла спокойно, если не считать того, что чикагский турок – он занимал соседнее купе – многократно пытался открыть ко мне дверь, и не потому, что замыслил что-то нехорошее, а потому, что решил, что за дверью туалет. <…>

В Белграде нашему взгляду предстали король с королевой, смотрелись они лучше некуда. В наш поезд тут же хлынули детективы, вид у них был в точности такой, как в кино и в театре. Большую часть времени детективы простояли, прислонившись к дверям туалетов, и о том, чтобы воспользоваться уборной, не могло быть и речи.

Приехала я в среду – вместо понедельника!»

«Убийство в Восточном экспрессе», как мы видим, навеяно незадачливым путешествием на поезде. «Смерть на Ниле» (отметим первоклассный перевод Владимира Харитонова, Агате Кристи далеко не всегда везет с переводчиками) – путешествием, причем вполне безмятежным, на пароходе.

В 1933 году Агата отправляется в плавание по Нилу с Розалиндой и Максом; с отчимом, кстати сказать, Розалинда – девочка, как принято говорить, «трудная», – ладит прекрасно. Погода стоит превосходная, общество – лучше некуда. За исключением малоприятной пассажирки с манерами деспотичной и жестокой садистки, бывшей, как при знакомстве выяснилось, тюремной надзирательницы. Агате она запомнилась – писательница вывела ее под именем миссис Бойнтон сначала в рассказе «Смерть на Ниле», а потом в пьесе «Луна над Нилом». Из рассказа спустя четыре года родился роман с тем же названием, а из романа – несколько экранизаций, в том числе и с участием Дэвида Суше.

А в конце ноября 1934 года Агата и Макс едут на северо-восток Сирии, в долину Хабур, на рекогносцировку: ближайшие полгода Максу предстоит копать здесь, в местах диких, неизведанных. Запасаться, когда едешь жить в эту no man’s land, приходится всем: от теплой одежды и постельного белья до шариковых ручек, от ленты для пишущей машинки до ирландского виски, до которого Макс был большой охотник, от справочников по археологии до брезентовых палаток, спальных мешков, топоров и консервов. О домах с мраморными верандами в Мейадине надо было забыть раз и навсегда. Здесь даже кроткой, всем всегда довольной Агате было на что посетовать: двое слуг, они же по совместительству водители, нерадивы, грязь кругом непролазная, и нет спасения от слепней и гигантских черных крыс. Макс, в отличие от жены, любит комфорт, но тут ему не до комфорта, он радуется, как дитя: осмотр долины Хабур и Джагджагхав дал отличные результаты – можно будет в следующем году начинать раскопки в Сирии, в Чагар-базар на реке Дара. Радость Макса примиряет Агату с действительностью – мужняя жена, одно слово.

На ближайшие два года, 1935-й и 1936-й, распорядок жизни Макса и Агаты установился: осень и зима – в Сирии, весна и лето – в Англии.

Теперь главная «домашняя» забота Агаты – не дома́, а единственная дочь, которой, как мы знаем, Агата занималась мало; она, как Виола Марл в «Сверкающем цианиде», «принадлежала к той разновидности матерей, которые выполняют свои обязанности на расстоянии»[23].

Розалинда хороша собой: высокая, статная, да и за словом в карман не лезет, говорит, в том числе матери и Максу, что думает. А думает она о том, что учеба – не для нее. Мать отправляет непоседливую, независимую дочь в Швейцарию, где она учится сначала в пансионе в Гстаде, потом в пансионе в Шато-Дексе, потом живет во французской семье в Париже – и ухитряется так французский толком и не выучить. Равно как и немецкий: месяц, проведенный в семье под Мюнхеном, почти ничего не дал. Если чему Розалинда и учится с охотой, так это фотографировать; получается очень неплохо. И не только учится сама, но и приохотила мать; фотографирование будет доставлять Агате немалое удовольствие.

В Сирии у Мэллоуэнов большое хозяйство: 140 рабочих, в основом арабы и курды, а также – турки, работники самые квалифицированные и дисциплинированные. Агата и Макс (Агата особенно) пользуются всеобщей любовью и уважением, привезенные из Англии консервы «идут на ура».

В сентябре 1937 года у них в Чагар-базар гости: Розалинда навещает мать и отчима, отмечает вместе с ними материнский сорок седьмой день рождения, и в качестве подарка набрасывает карандашом их портреты, а также фотографирует всю команду. Вид у Агаты и Макса на портретах и на фотографиях, несмотря на походные условия, – позавидуешь. Эти портреты и многочисленные фотографии, а также снятый на раскопках любительский документальный фильм, спальные мешки, примусы, инвентарь для раскопок и даже вагон Восточного экспресса стали спустя много десятков лет экспонатами двух выставок: «Агата Кристи, Макс Мэллоуэн и Ближний Восток» (1999) и «Агата Кристи и археология» (Британский музей, 2001).

В 1938 году Агата пишет сразу три книги: «герметичный» детектив «Десять негритят» – один из самых мрачных, безысходных своих романов, где жертвами один за другим становятся все действующие лица без исключения, детектив, действие которого происходит на раскопках, и очередной детектив «с участием» Кэтрин Вули – «Свидание со смертью». Леди Уэстхольм (разновидность матриарха Кэтрин Вули), списанная с начетчицы, англо-католички мисс Уилбрахам, с которой Агата встретилась в Ираке весной 1930 года, – одновременно и героиня, и тиран, и жертва. Вот первые, черновые наброски этого романа из записной книжки писательницы; потом, по ходу работы над книгой, от этого чернового наброска, как и от других черновиков, почти ничего не осталось:

«Перед смертью цитрат натрия впрыснут в кровь. Кровь разжижается. Быстрое окоченение трупа из-за диабета. (Ключ: сахар в кармане.) От шляпы зависит многое. В данном случае: человек тот же, шляпа другая; человек другой, шляпа та же самая. Y видит мертвого… Это мистер Х… Встречается с Z… Убивает его, прячет тело Х в пещеру… Шляпы. Y носит тропический шлем… Z… носит фетровую шляпу… Х носит тропический шлем. Кто такие Y, X и Z? Z – пластический хирург? Y – его бывший пациент? Х – человек нужного размера? Тропический шлем в такой стране может быть важной вещью?»

Впоследствии от идеи тропического шлема Кристи откажется, и наметит совершенно другой сюжет:

«Способ убийства? Фотоаппарат? Обвиняется муж. Ловкий мошенник. Достает фотоаппарат “Брауни”, в нужный момент подменяет фотоаппарат миссис В. фотоаппаратом “Брауни”. Она убита. К ней бросаются. Он бросает ее фотоаппарат, подбирает свой. Позже детский аппарат исчезает… Или – идея инсулина».

А через два года, 1 сентября, Агата включает на кухне радио – и слышит уверенный, спокойный голос премьер-министра Невилла Чемберлена: «Теперь, коль скоро мы свой выбор сделали, я знаю, что вы проявите спокойствие и отвагу». Спустя полгода, в мае 1940-го, когда Вторая мировая война идет уже полным ходом, Уинстон Черчилль, сменивший Чемберлена на посту премьера, скажет резче, определеннее, правдивее: «Мне нечего вам предложить, кроме крови, тяжкого труда, слез и пота». Никаких иллюзий.

А как хорошо начинался год! К концу лета Гринуэй был окончательно перестроен, отремонтирован, обставлен. Мэллоуэны, как в свое время Миллеры в Эшфилде, устраивали приемы на подстриженной лужайке перед домом.

Осенью, только война началась, были изданы «Десять негритят» – американский издатель, дабы его не обвинили в расизме, название изменил, однако и под новым, довольно нескладным названием («И не осталось больше никого» – «And Then There Were None») роман шел в Штатах на ура. Руперт Харт-Дэвис в напечатанной в «Spectator» рецензии расхвалил «Негритят» до небес, назвал книгу «абсолютным шедевром». «Более сложной, запутанной тайны убийства у Агаты Кристи еще не было», – вторила британскому журналу «New York Times». Гордилась своим достижением, против обыкновения, и сама Агата:

«Расстались с жизнью десять человек, прежде чем стало понятно, кто убийца, – пишет она в «Автобиографии». – Книга далась мне с большим трудом, я долго над ней раздумывала и, надо сказать, осталась довольна тем, что получилось. Тайна запутанна, а объяснение – просто, ясно и логично… Приняли роман хорошо, но по-настоящему радуюсь только я, ведь я знала лучше любого критика, чего мне эта книга стоила».

Совокупный тираж многократно переиздававшегося романа непредставим – более миллиона экземпляров!

Но долго радоваться жизни, своим творческим достижениям тридцатых годов не пришлось. Война вступает в свои права. На Лондон чуть ли не каждую ночь сыплются бомбы; затемнение, пронзительный, ноющий вой сирен, неанглийское словечко «blitz» у всех на языке. Пострадал, и сильно, дом на Шеффилд-террас: бомба взорвалась на противоположной стороне улицы, взрывной волной были разрушены подвал и третий этаж особняка, а первый и второй почему-то остались целы. Как заметил майор Портер в романе Кристи «Прилив»: «Странное дело эти взрывы, никогда не знаешь, что они наделают»[24]. Оставаться в доме было нельзя – и Мэллоуэны перебираются в небольшую квартирку в Хэмпстеде на Лон-роуд, где Агата (она опять, как четверть века назад, пошла в госпиталь медсестрой) проживет всю войну.

В одиночестве, без Макса. Сначала муж, человек сугубо штатский, попытался было вступить в армию, однако взят не был: отец – австриец. По той же причине не взяли его и в Уайтхолл арабистом. А вот в Службу добровольной помощи (Home-guard) приняли охотно: Макс вытаскивает из-под завалов убитых и раненых, тушит зажигательные бомбы, помогает войскам береговой охраны задерживать подрывников, разведчиков и диверсантов противника, а также дезертиров, «головорезов, которые, – говорил болтливый старикан в романе Кристи «Объявлено убийство», – рыщут по стране, как волки»[25].

«У некоторых жен подобная ночная деятельность мужей по защите родины вызывала подозрение», – вспоминала Агата. К Службе добровольной помощи она относилась не без некоторой иронии, называла немолодых, безоружных патриотов, которые с похвальным энтузиазмом, но не слишком споро выполняли свой долг, «опереточным войском».

Не прошло, однако и полугода, как оперетта обернулась бытовой драмой: Макса, ориенталиста, хорошо знавшего арабский и тюркские языки, сначала отправляют в восточную Турцию, в пострадавший от землетрясения Эрсинкан, где он работает в Англо-турецком комитете спасения под руководством профессора Гарстанга, основателя Британской школы археологии в Анкаре, а потом – на Ближний Восток, заниматься «разведдеятельностью» в королевских ВВС. В самом же конце войны он переезжает в Триполи: теперь Макс Мэллоуэн – советник по делам местного населения.

С мужем Агата расстается даже не на месяцы, а на годы, однако общение, вновь эпистолярное, продолжается, не прерывается ни на неделю. Вместе с письмами посылает ему книги: двухтомник Геродота, предисловие к «Потерянному раю», только что вышедшие переводы из древнекитайской поэзии. Письма Макса – подробные, описательные – больше похожи на деловые отчеты. Письма Агаты – эмоциональные, непосредственные, веселые и печальные одновременно.

Она охотно делится с мужем своими увлечениями – например, театром, к которому ее приохотил близкий друг Макса Стивен Глэнвилл: он Агату опекает, водит ее на спектакли, читает ее рукописи, бывает у нее дома.

«Думаю, ты не знаешь, что ничто так не отвлекает от жизни, как сцена. Это мир в себе, и актеры думают только о себе и своих ролях, о том, какая роль им достанется и что они наденут… Я теперь погрузилась в театральный мир и называю всех этих жутких людей “дорогой”, “дорогая” – как и они меня».

Шекспир – тоже заслуга Глэнвилла: раньше Агата в любви к Барду была не замечена. Теперь же она рассуждает в письмах мужу об Отелло, Дездемоне, Гамлете, Ричарде III:

«Дурные люди вроде Ричарда не знают, что они дурные. Все считают себя хорошими – и плохие, и хорошие. Так уж устроен человек».

Скучает без мужа – и от него это не скрывает:

«Раз я пишу тебе такие нежные любовные письма после стольких лет совместной жизни – значит, жизнь я прожила не зря, жена из меня получилась. Как же я теперь непохожа на то несчастное, жалкое создание, которое ты встретил в Багдаде! Ты сделал для меня всё что мог».

Жалуется на литературные неудачи:

«Пусть Глэнвилл только попробует сказать, что моя книга («Смерть приходит в конце». – А.Л.) никуда не годится. Врожденный такт не даст ему сказать такое. Написала половину и совершенно отчаялась – впрочем, так всегда бывает, когда доходишь до середины. Пожаловалась Стивену, что ничего не получается, – и всё из-за него. Розалинда прочла роман и сказала, что он совсем не плох. Похвала Р. дорогого стоит, правда ведь? И я стала писать дальше – и дописала!»

Пересказывает Максу свои сны и обижается, что тот не реагирует. Обиду, впрочем, тут же обращает в шутку:

«Дорогой профессор Мэллоуэн,

до нашего сведения дошли слухи, что Вы отрицательно относитесь к снам. Вы ведь наверняка слышали о знаменитой Книге снов Наполеона… Предлагаем вашему вниманию Книгу моих снов… Надеемся в ближайшее время издать эти сны в серийном оформлении и расчитываем, что Вы станете нашим постоянным подписчиком.

Ваша

Спящая красавица».

Ушел воевать в составе Королевских валлийских стрелков и ее зять, тридцатилетний Хьюберт Причард.

В июне 1940 года Розалинда в патриотическом порыве тоже решила было записаться в Женский вспомогательный батальон Военно-воздушных сил, однако вскоре одумалась, и вместо того, чтобы вступить в армию, «вступила в брак» – вышла замуж, даже не поставив (история повторяется) заблаговременно мать в известность. «Ты, наверно, захочешь приехать завтра на свадьбу, мама?» – интересуется дочь планами матери накануне венчания.

«Всё так неожиданно, – жалуется Агата своему издателю Уильяму Коллинзу, – но Хьюберт – очень славный молодой человек. Уверена, они будут счастливы, если только он останется жив. К сожалению, мы все в любую минуту можем взлететь на ветер. Не повезло молодым».

Как в воду глядела.

Агата тем временем делит досуг между лондонской больницей при Юниверсити-колледж, где лечит раненых, и литературой. То ли от стресса, то ли от одиночества (Макс в Каире, Розалинда с мужем в Северной Ирландии, Карло пошла работать на завод) Агата за годы войны пишет еще больше, чем раньше, хотя, быть может, и не лучше: торопится, хочет поскорей поставить точку. Книг много, а удач – одна-две и обчелся: «Тайна оторванной пряжки», «Происшествие в старом замке», «Сверкающий цианид».

В бомбоубежище не спускается, садится за машинку в кабинете на втором этаже с грелкой на коленях и подушкой, в которую прячет голову, когда от разрывов бомб дрожат стены и окна, – и до поздней ночи с каким-то остервенением колотит по клавишам. «Не наблюдают часов» не только счастливые, но и несчастные; как заметила в «Объявлено убийство» миссис Светенхэм: «У меня отсутствовало чувство времени; когда началась война, половина наших часов вообще встала, а другие спешат, отстают или вовсе не ходят, потому что мы их не заводим…» В коротких перерывах ест СКЛ – это она так называет сосиски, картошку, лук, и вяжет – отличное средство от нервов. Из алкоголя, которого терпеть не может, позволяет себе, да и то изредка, бутылку пива.

«Я так боялась, что меня прервут, мне помешают, – вспоминает Агата свою работу над романом «Пять поросят», – что в спешке, в каком-то угаре закончив первую главу, сразу же взялась за последнюю. Я настолько ясно себе представляла, как будет дальше развиваться действие, что мне не терпелось поскорей изложить последовательность событий на бумаге… Дописав роман до конца, я рухнула на кровать и проспала никак не меньше суток…»

А вот как будет развиваться действие в романе «Тайна оторванной пряжки» (1940), Агата долгое время представляла себе плохо, что видно из набросков к роману:

«Частная жизнь и публичная жизнь. Шантажист. Отличный шанс избавиться от шантажиста – это посадить его в зубоврачебное кресло. Можно, конечно, дантиста придумать, написать с себя… А если воспользоваться дантистом? Как быть тогда? Подкупить его или убить? Этот дантист – мягкотелый тип? Детективный рассказ должен дать ответ на четыре вопроса: Кто? Почему? Когда? Как?»

Пишет много, лихорадочно, по одному, а то и по два романа в год – а вот интервью по-прежнему давать категорически отказывается, чем настраивает против себя рецензентов и репортеров.

«Миссис Кристи, что ни говори, таинственная женщина, – говорится в статье «Писатель тайны, писатель-тайна», вышедшей в авторитетном филадельфийском журнале «Saturday Evening Post» в мае 1941 года. – Даже ее правовой агент и издатель мало что о ней знают. Ее рукописи поступают в издательство без всяких пояснений и комментариев, столь свойственных большинству авторов. Книги выходят в свет, они пользуются успехом, одни – большим, другие – меньшим, но об авторе нам, в сущности, ничего не известно…»

Статья вывела писательницу из себя. «Не желаю быть “женщиной-тайной”», – заявила она в письме Максу. Но ведь и душой нараспашку не желает быть тоже.

И ни под каким видом не хочет уезжать из дому. От настойчивых уговоров Эдмунда Корка и Стивена Глэнвилла переехать, пока не кончится война, в Канаду наотрез отказывается: «Мне и здесь хорошо».

Нет, плохо. В Каир к мужу – не пускают: Министерство обороны не выдает журналисткам аккредитацию на Ближний Восток. Кроме того, дают о себе знать – это у нее-то! – перебои с заработком: американцы дотошно проверяют, исправно ли миссис Агата Кристи Мэллоуэн платит налоги, и ее заокеанские гонорары заморожены до лучших времен.

«Очень удручена моим финансовым положением, – пишет она Корку. – Какой смысл писать для заработка, если я за свою писанину ничего не получаю?!»

Агата подумывает даже: не продать ли ей Гринуэй?

«Мы должны решить, – пишет она мужу, – какой дом, Уинтербрук или Гринуэй, нам за собой оставить, – оба нам не потянуть».

Лояльный Макс отвечает, что поддержит любое решение, которое примет жена. Но тут – перст судьбы! – Гринуэй, по требованию Адмиралтейства, на время передается в распоряжение американского командования. И Агата две недели – как в свое время родители в Эшфилде – освобождает комнаты, упаковывает ценные вещи, отдает их на хранение. И делится с мужем своими невзгодами:

«На что я рассчитывала? Во-первых, что американцы добьются, чтобы в доме было электричество. Не добились. И во-вторых, что теперь, может быть, удастся наконец-то расстаться со стариком-садовником Ханнафордом. Не удалось».

И своими неоднозначными, но очень нежными чувствами к любимому «Зеленому дому»:

«… Когда все ушли, я вышла из дома, села в саду с видом на реку и вообразила, что ты сидишь рядом… Дом смотрелся прекрасно: белый-белый и красивый – безмятежный и отчужденный, как всегда. Красота его отозвалась во мне острой болью. Сегодня я вдруг поняла, что, расставаясь с ним, лично я ничего не теряю, ведь, как ни странно, я не припомню, чтобы я хоть раз была в нем счастлива; мысли о нем меня утомляют… А тут еще эта война, и тебя здесь не будет до весны… Мне вспоминаются довоенные времена, ты сажаешь магнолии в саду, а я расчищаю тропинку к реке. И всё же этот дом нельзя назвать несчастливым, и я люблю его. Его не волнует, что чувствуют и думают, находясь в нем, люди, он хочет одного – быть красивым. И, мне кажется, я сделала его красивым, подчеркнула его красоту. Гринуэй всегда был скорее любовницей, чем женой! Обладать им нелегко, но какая же радость им обладать! Я сидела сегодня вечером в этом доме и думала: это самое замечательное место на свете. Такое чудесное, что дух захватывает».

Когда американцы после окончания войны покинут Гринуэй, от них останется на стене в гостиной первого этажа полотно во всю стену с изображением стоящих на рейде американских кораблей; Агата эту картину сохранила.

Отношения с Розалиндой – и это тоже не может не огорчать – остаются натянутыми. Про свою свадьбу, о чем уже говорилось, дочь сказала Агате лишь в последний момент. Про то, что беременна, сообщила вскользь, между делом, а осенью 1943 года – после долгого молчания – прислала телеграмму из тех, что пишут «под копирку» знакомым и дальним родственникам:

«Розалинда Кристи и Хьюберт Причард счастливы сообщить, что 21 сентября 1943 года у них родился сын Мэтью».

Новость сногсшибательная, радостная, но радость – «со слезами на глазах»: Агата волнуется за младенца больше дочери.

А днем раньше, 20 сентября, в театре «Уимблдон» в Мортоне состоялась премьера «Десяти негритят». И опять радость – не в радость: роман пришлось сильно переделать, ходить на репетиции, обсуждать с актерами их роли – а спектакль в результате получился не ахти.

То же самое и со «Смертью на Ниле». Агата специально ездила в Шотландию, в Данди, где в местном театре пьеса по этому роману игралась перед совершенно равнодушным зрителем и в репертуаре надолго не задержалась.

По счастью, Розалинда всё же обратилась к матери за поддержкой, и Агата, поселив дочь, внука и няню у себя на Кэмпден-стрит, приезжала с Лон-стрит едва ли не каждый день помогать по хозяйству и по уходу за Мэтью, хотя давалось ей это нелегко: за последние месяцы Агата – ей за пятьдесят – раздалась, поседела, плохо ходит, распухают ноги.

И только-только стала понемногу приходить в себя от навалившихся невзгод и волнений, как случилось непоправимое. В августе 1944 года, когда победа была уже не за горами, Розалинде пришла «похоронка»: «Хьюберт Причард в списках живых не значится». Агата – порывистая, эмоциональная – убивалась больше сдержанной, умеющей скрывать свои чувства дочери.

«Для Роз это тяжкая потеря, – пишет она Максу. – Но держится она потрясающе, ничем не выдает своего горя: готовит, ухаживает за Мэтью, выгуливает собак…»

Действительно, если Розалинда и плачет, то не в присутствии матери; Агата же дает волю слезам по многу раз в день. Хьюберта она не знала – но ей жалко дочь.

И возможно, что Агата, как почти двадцать лет назад, впала бы в тяжелую депрессию, – если бы в ответ на ее письмо мужу («Мой дорогой, как же я устала от войны и несчастий!») Макс 9 апреля 1945 года не отозвался коротким торжествующим посланием, состоящим всего из трех слов: «Еду домой. Ура!».

Вспомним незабвенного Робинзона Крузо, который «с полным беспристрастием, словно должник и кредитор, записывал все претерпеваемые горести, а рядом – всё, что случилось отрадного. Зло: я заброшен судьбой на необитаемый остров… Добро: но я жив, я не утонул, подобно всем моим товарищам…»[26]

Подобная «диалектика» внушает оптимизм каждому человеку, выдающемуся и самому заурядному, особенно же – судьбой обделенному. Агате Кристи – в том числе, хотя обделенной судьбой ее никак не назовешь. Воспользуемся идеей Робинзона, «должника и кредитора» в одном лице, и сопоставим отрадное и безотрадное в военной и послевоенной жизни Агаты Кристи. Одно ведь не бывает без другого.

Романы и рассказы «королевы детектива» продолжают регулярно выходить в Англии и в Америке, переводятся на многие языки мира и после войны по-прежнему пользуются огромной популярностью. Издательство «Penguin» печатает внушительный список ее книг и тиражей под названием «Миллион миссис Кристи». В действительности же тираж ее книг приближается в конце сороковых годов к двум с половиной миллионам.

Вместе с тем безвкусные обложки книг и многочисленные опечатки раздражают писательницу, становятся постоянным предметом ее невеселых раздумий и размолвок с издателями. Для нее исправление ошибок – это борьба с ветряными мельницами:

«Сколько ни перечитывай гранки, ошибки остаются, никуда не деваются, – жалуется она издателю. – Произведение писателя – это его отпрыск, то, что он оставит после себя, поэтому автора нельзя обижать».

«Обижают» ее и редакторы, стремящиеся ужать текст (а ведь Кристи пишет очень экономно), тем более – адаптировать его для иностранных студентов, изучающих английский. «Я не учительница и к обучению иностранных студентов не имею никакого отношения», – сокрушается Кристи.

В перечне ее книг вместо «Смерть на Ниле» значится «Смерть в Ниле». На обложке романа «Смерть лорда Эджвера» из пиджака Эджвера торчит гигантский нож – таким разве что с быками на бойне расправляться. Обложка художника Робина Маккартни для дешевой книжной серии «Криминальный клуб» также ничего, кроме смеха, вызвать не может: мудрец с растрепанной бородой, верхом на лошади, с опаской заглядывает в глубокий котлован, где крошечные, точно игрушечные, работяги мотыжат песок. В романе 1940 года «Печальный кипарис» опечатки встречаются чуть ли не на каждой странице, да и обложка оставляет желать лучшего. Тираж впору пустить под нож, однако издатель Уильям Коллинз стоит на страже читательских интересов: «Уничтожить 15 000 экземпляров при катастрофической нехватке бумаги? Нет, это непатриотично!» На обложке сборника рассказов «Подвиги Геракла», выходивших первоначально в журнале «Strand», красуется Эркюль Пуаро в чем мать родила – как Гераклу, собственно, и положено, и Агата вновь взывает – и вновь безуспешно – к издателю: «Не изображайте больше моего бедного Пуаро в столь неприглядном виде – уж лучше пусть будет на обложке буря на море…»

С одной стороны, Пуаро завоевал международное признание, даже его создательница ревнует к славе своего героя – ревновал же Конан Дойл к Шерлоку Холмсу.

С другой стороны, некоторым американским издателям бельгийский мудрец претит: во многих романах Кристи, считают они (и, заметим, не без оснований), Пуаро притянут за уши, он повторяется, слишком много рассуждает, «тянет, так сказать, на себя одеяло», и потому американцы с большей охотой выпускают детективы, написанные не Агатой Кристи, а другими видными представительницами английского классического детектива – Эдит Найо Марш или Дороти Сейерс. Если же издают романы Кристи, то с участием не Эркюля Пуаро, а мисс Марпл или любого другого сыщика.

Послевоенные тиражи романов и рассказов Агаты Кристи неуклонно растут, доходят (в дешевых сериях) до 40–50 тысяч экземпляров. И это понятно: жизнь – трудна, для многих – беспросветна, и детективы, тем более такого класса, как у Агаты Кристи, да и вообще развлекательная, остросюжетная литература помогают отвлечься, уйти от действительности, скрасить тяжелую жизнь, восстановить справедливость.

«Я согласна с Дороти Сейерс, – говорит Агата в одном интервью, – детектив, криминальное чтиво – прямые наследники средневекового моралите. Это победа справедливости и добра над злом…»

Агата Кристи удостоена многих премий и призов. Один из самых трогательных, хотя и не самых почетных, – от читателей «Mystery Magazine Ellery Quinn». Читатели журнала признали Агату Кристи одним из десяти лучших авторов детективов «всех времен и народов» и вручили ей деревянную дощечку, к которой подвешен старинный пистолет.

Одновременно с этим многие критикуют ее за «невыразительность эмоционального и топографического колорита» (что есть, то есть), а Эдмунд Уилсон, авторитетный американский критик, одно время близкий друг Владимира Набокова, считает, что «Кристи невозможно читать», как и вообще современные детективы. По мнению Уилсона, детектив – отживший жанр, «он исчерпал себя уже к началу ХХ века».

Критикуют Агату не только с эстетических, но и с этических позиций. Открыто (и тоже не без оснований) обвиняют ее в бытовом антисемитизме, ссылаются на такие, например, вполне недвусмысленные пассажи: «люди иудейского происхождения, мужчины с нездоровым цветом лица, с крючковатыми носами и кричащими, безвкусными украшениями» («Таинственный мистер Куин»). Или: «длинноносый мистер Лазарус, арт-дилер, еврей, конечно, но зато абсолютно приличный человек» («Загадка Эндхауса»). «Но зато» было поставлено Агате Кристи на вид.[27] Обвинениями юдофилов (как мы видим, не голословными) дело не ограничилось: в нью-йоркское издательство «Dodd, Mead & Co.», выпускавшее большинство книг Кристи в США, был направлен официальный протест от «Лиги борьбы с диффамацией» («The Antidefamation League»). Что тут скажешь? В данном случае гений и злодейство – вещи вполне «совместные»: среди талантливых писателей было (и есть) немало антисемитов. Агата Кристи принадлежит к той распространенной категории «бессознательных» антисемитов, которые не отдают себе отчет в своем антисемитизме. В «Автобиографии» она вспоминает, как пришла в ужас, когда при ней немец Гордан, прекрасный врач, любезный и тактичный человек, неплохой пианист, демонстрирует откровенную юдофобию.

«Но вот кто-то невзначай упомянул о евреях. Доктор Гордан изменился в лице. “Вы не понимаете, – сказал он, – возможно, у вас евреи не такие, как у нас. Они опасны, их следует истребить, ничто другое не поможет!” Я уставилась на него, не веря своим ушам. Но он имел в виду именно то, что сказал».

У Агаты Кристи, повторимся, огромные тиражи, зарабатывает она очень много – однако бо́льшая часть заработанного уходит на налоги, к тому же у нее, как и у ее друга, такого же преуспевающего писателя Пэлема Гренвилла Вудхауса, растянулась на многие годы тяжба с грозным американским налоговым ведомством.

Кстати о Вудхаусе. Агата многие годы приятельствовала с непревзойденным английским юмористом, который однажды сказал ей: «Знаете, почему у нас с вами такие теплые отношения? Потому что вы не читаете комической прозы, а я – детективов».

Эдмунд Корк работает на Агату Кристи, как говорится, не щадя живота, отстаивает ее интересы, вступает в пререкания с налоговыми службами, – однако в его работе есть один существенный и довольно распространенный недостаток. Корк сообщает Кристи, постоянному источнику своего благосостояния, только хорошие новости, не хочет ее огорчать, да и себе старается не усложнять жизнь.

«Вы прямо как солнечные часы, – не без раздражения пишет ему Агата. – Когда Вы о чем-то молчите, мне начинает казаться, что Вы от меня что-то скрываете, и я беспокоюсь. Поймите же, я должна знать, что происходит с моими финансами, Вы ведь получаете информацию из первых уст! Мне нужна информация, причем от Вас, а не от кого-то “сведущего”. Я должна знать, что говорить налоговому инспектору… Я ведь не цирковая собачка, я – писатель».

Агата Кристи, мы уже писали, сторонится публичности, не любит говорить о том, над чем в настоящее время работает. Литература для нее, шестидесятилетней, всемирно знаменитой писательницы, – не главное в жизни.

Помимо литературы, есть еще путешествия, гости, теннис, коллекционирование (столовое серебро XVIII века), садоводство (как не гордиться великолепными белыми пионами в Уинтербруке), пасьянс, бридж, игры с детьми, прогулки пешком или на машине; ее любимая шутка: «Я – собака, которой не терпится, чтобы ее поскорей вывели на прогулку».

Читает – всё подряд: современную прозу, газеты, философию, книги для детей, кулинарные рецепты…

Не любит толпы́, шума, вечеринок, долгих разговоров, тем более – на повышенных тонах. Свое семидесятилетие отмечает не в ресторане или в клубе, а в Ковент-Гардене на премьере вагнеровского «Золота Рейна».

Тем не менее, как бы она ни сторонилась публичности, от вездесущих СМИ не скрыться даже ей. В том числе и французских: программа «Кто я такой» просит рассказать о себе, «набросать свой автопортрет», как в Париже выразились, – и получает решительный отказ. Американцы предлагают написать статью о четырех ведущих авторах криминальной литературы в ХХ веке для публикации в каком-то неведомом московском (!) журнале. Агата обещает, но со статьей не торопится: «Я готова печатать статьи в московских журналах; думаю, очень важно сойтись с русскими на неполитическом поприще». Агату приглашают участвовать в популярных программах BBC «Панорама» (1953) и «Крупным планом» (1955), а также в программе «Это твоя жизнь». С последней вышел конфуз: Агата дала себя уговорить, однако, когда наступило время идти в студию, ее буквально пришлось тащить туда волоком. СМИ беспардонно вторгаются в ее частную жизнь, фотографируют ее дома́, настойчиво просят дать интервью, при этом безбожно перевирают ее слова, пишут о ней невесть что.

«Жуть! – пишет она, не скрывая своего возмущения, Корку. – Представляете, написали, что у меня рыжие волосы, что мой отец был биржевым маклером, а я – самая богатая женщина в мире!»

К чести репортера, бравшего у Агаты Кристи интервью для своего таблоида, следует признать, что если он и преувеличил богатство королевы детектива, то не намного.

Если кратко охарактеризовать содержание послевоенной жизни Агаты Кристи, то можно было бы ограничиться двумя словами: театр и раскопки.

В предыдущей главе мы говорили, что во время войны Агата Кристи – не от хорошей жизни – увлеклась театром, к которому раньше относилась вполне равнодушно, в том числе и к спектаклям по собственным книгам, тем более что эти театральные постановки удавались далеко не всегда. «Увлекся» королевой детектива и театр. В военные и особенно послевоенные годы А.Кристи становится не менее известным драматургом, чем прозаиком, переделывает для сцены свои рассказы и романы, написанные порой много лет назад. И считает, что изменить жанр, превратить прозу в пьесу может только она сама.

«Это можно будет сделать, – заверяет она Корка, когда они в 1942 году обсуждают театральную постановку «Десяти негритят», – но придется взяться за это мне самой. Я знаю, к чему стремиться: в пьесе должно быть больше динамики, меньше объяснений, отвлеченных разговоров, и больше действия».

Именно такой – динамичной – стала пьеса по написанному в 1946 году роману Кристи «Час ноль». В 1951 года пьеса играется одновременно в двух лондонских театрах – «Fortune» и «Ambassadors», а также на Британском фестивале, состоявшемся под лозунгом «Поверим в будущее нации».

«Я очень рада; надеюсь, пьесу примут хорошо, когда состоится премьера, – заявила в интервью Агата. – А лучше сказать не когда, а если: в театре ведь не бывает “когда” – только “если”».

Театральными успехами Агаты Кристи заинтересовалась и королевская семья. Королева-мать в мае 1947 года обращается к ней с просьбой написать, в ознаменование своего восьмидесятилетия, получасовую радиопьесу «Три слепых мышонка», по одноименному рассказу Агаты. Из «Трех слепых мышат» спустя пять лет родится знаменитая «Мышеловка».

В 1943 году Агата ходит на репетиции сразу двух спектаклей – по роману «Десять негритят» и по своей же пьесе «Луна над Нилом». Премьера «Луны» состоялась в Уэст-Энде в том же году в ноябре и имела непродолжительный, но громкий успех.

Примерно в это же время драматург Бен Хехт ставит «Убийство в Восточном экспрессе», а Барбара Той и Мэй Чарльз в своем театре «Farndale» репетируют пьесу Берти Мейера по «Десяти негритятам».

Премьера «Десяти негритят» в постановке Айрин Хентшел состоялась в Нортхэмптоне в октябре 1949 года, а затем в Германии, где зрителями пьесы стали английские и американские солдаты и офицеры из оккупационного корпуса. «Негритята», где нет недостатка в самых изощренных убийствах, были приняты военнослужащими «на ура» – и в переносном, и в прямом смысле слова.

Помимо «Негритят», Барбара Той и Мэй Чарльз ставят также и «Убийство в доме викария». Успех постановки, к которой Агата как автор не имела никакого отношения, превзошел все ожидания. Недовольных среди зрителей и театральных критиков было немного, но среди этих немногих – сама Агата Кристи, которая упрекала (и справедливо!) Барбару Той за то, что в ее сценической интерпретации романа мисс Марпл в финале теряет сознание.

«Это, право же, очень банально… Вы погнались за дешевым театральным эффектом. Для моей мисс Марпл это совершенно не типично. Нет, это недопустимо!»

«Погнался» за театральным и светским эффектом и Берти Мейер: драматург и режиссер решил устроить после премьеры «Десяти негритят» прием прямо на сцене, чтобы «проститься со знаменитой писательницей, которая уезжает на Ближний Восток на раскопки к своему не менее, чем она, знаменитому мужу».

Макс и вправду не отстает от жены. В 1947 году он получает кафедру Западно-Азиатской археологии при Лондонском университете, а спустя без малого десять лет, в 1956 году, удостаивается престижной золотой медали Пенсильванского университета.

Мэллоуэны едут в Америку, проводят несколько дней в Гранд-Каньоне, в Нью-Йорке ходят по театрам («Вишневый сад», «Траур к лицу Электре»), в Голливуде присутствуют на съемках «Свидетеля обвинения». Спустя четыре года поедут в Индию, Пакистан, Персию, где Макс – к тому времени уже один из самых видных ученых-археологов – открывает британские школы и институты археологии.

В Багдад на раскопки в Нимруде Мэллоуэны приезжают в 1949 году, а двумя годами позже – забавное совпадение – выходит триллер Агаты с соответствующим названием: «Они приехали в Багдад»[28]. Иракские рабочие встретили Макса и Агату с такой же радостью, как и критики, особенно американские, – этот триллер, в котором, впрочем, за исключением названия, ничего автобиографического не было.

Продолжались раскопки, по существу, все пятидесятые годы – и были на редкость удачными: команда подобралась – лучше не бывает, чему во многом способствовал научный консультант Макса, профессор Багдадского университета Махмуд-аль-Амин.

Миссис Мэллоуэн, как и раньше, фотографирует выкопанные экспонаты, следит за порядком, живет – а ведь ей под семьдесят! – на раскопках, в палатке, писать же уходит в так называемый Дом экспедиции. Там же – не только пишет, но и читает; любит современную литературу – Мюриэл Спарк, Нэнси Митфорд, Джеральда Даррелла, перечитывает Шекспира и Диккенса, увлекается психоанализом и философией – Фрейдом, Юнгом, Витгенштейном, а также – нон-фикшн: на ее столе в Доме экспедиции – «Шоу о Шекспире», «Жизнь Иисуса» Ренана, «Моцарт в Зальцбурге».

Помимо четы Мэллоуэнов, самыми заметными, незаменимыми людьми на раскопках считаются еще трое: прораб Хаммуди, человек преданнейший и надежнейший, неутомимый секретарь Макса Барбара Паркер и повар-перс, который священнодействует на кухне; лучшим суфле из грецких орехов Мэллоуэнам лакомиться не приходилось.

Но – не хлебом единым. Какие только сокровища не извлекала на поверхность за десять лет команда Макса Мэллоуэна, что только ни выкопала из недр нимрудских насыпей и могильных холмов! Целые дворцы IX века до нашей эры, такие как Ашшурнасирпал и Форт-Шалманесер, с сотнями комнат, башнями, крепостными стенами, каналами, стенными росписями, талисманами с изображением царя под Древом жизни, тимпанами из слоновой кости с крылатым сфинксом или с крылатой коброй. А также останки царицы с кулоном на шее, безделушки из слоновой кости, испещренные клинописью древние папирусы, золотые диски, которые Макс описал в «Нимруде и его останках» и которые ныне хранятся в Британском музее и в нью-йоркском «Метрополитен».

Пятидесятые годы подошли к концу – и с ними завершился продолжавшийся целое десятилетие режим радушия и содействия, сопровождавший работу Макса в Нимруде и других местах Ирака и Сирии. В 1958 году в Ираке произошла революция, король Фейзал и премьер-министр были убиты, почти сразу же после исламского переворота заявила о себе цензура, которая – знаем по себе – чем свирепее, тем смехотворнее. Так, гранки «Зернышек в кармане», переиздававшегося романа Кристи 1953 года, которые послал Агате в Нимруд из Лондона Корк, были задержаны на таможне – «сельскохозяйственная пропаганда».

В конце декабря 1951 года за столиком лондонского ресторана «Карлтон-Грилл» сидят двое: известный импресарио, а также театральный режиссер и начинающий драматург Питер Сондерс, и не менее известная писательница Агата Кристи Мэллоуэн, «женщина-тайна», как назвал ее в сердцах один американский театральный критик.

А ведь действительно – женщина-тайна: в Англии она есть, и в Англии ее нет.

Есть – потому что выходят ее книги, ставятся спектакли и фильмы по ее романам, рассказам и пьесам, потому что о ней пишут и спорят критики, ее к месту и не к месту цитируют.

Нет же – физически. После окончания войны Агата – мы писали – бо́льшую часть времени проводит не в Лондоне и не в своих загородных поместьях, а вместе с мужем на раскопках, в тысячах миль от Англии. На родине, конечно, она бывает, но редко, в основном летом и, как правило, недолго. И, когда приезжает, старается ни с кем из знакомых не видеться, живет в Девоншире, в уединении, точно так же, как жила на Лон-стрит во время войны.

Избегает, прямо как Эркюль Пуаро, шумихи и суеты, старательно охраняет свою частную жизнь от любых посягательств. Как огня боится презентаций, пресс-конференций, выступлений:

«Мне легче написать десять пьес, чем произнести одну речь».

Вообще, себя недооценивает:

«Могу признать, что я добродушна, жизнерадостна, немного малахольна, забывчива, робка, чувствительна, на редкость не уверенна в себе, в меру бескорыстна…»

С возрастом, еще больше, чем раньше, избегает репортеров, фотографов – вероятно, тоже от неуверенности в себе. Особенно вывела ее из себя фотография в «Шпигеле», на которой она отдает должное клубничному торту – умелый репортер отыскал ее слабое место.

«Скажите, Эдмунд, ну почему я вынуждена это терпеть? – пишет она Корку, вложив в письмо злосчастную фотографию. – Таких, как я на этом снимке, держат под замком в психбольнице, не находите?»

Стоит ей пробыть в Англии месяц-другой, как она вновь рвется в Нимруд. Во-первых, чтобы скрасить мужу нелегкое, одинокое существование, тяжелую работу под палящим солнцем, в том числе и физическую. Ее возвращения Макс всякий раз с нетерпением ждет: на раскопках у Агаты, как мы уже писали, масса обязанностей – от фотографа до менеджера. Ну а во-вторых, – чтобы скрыться от средств массовой информации, и не от радио, о чем уже приходилось писать, а от набирающего силу и влияние телевидения, куда Агату постоянно и безуспешно зазывают, уверяя, что в студии ей ничего не придется делать. «Всё, что от нее требуется, – говорил Корку продюсер Деннис Уорден, шеф-редактор уже упоминавшейся популярной «Панорамы», – это сидеть в кресле и, забыв о камерах и софитах, ответить на несколько самых примитивных вопросов».

Но, как говорится, насильно мил не будешь.

Когда спустя почти двадцать лет, в конце 1969 года, друзья и родственники будут обсуждать, как отметить 80-летие знаменитой писательницы, Агата напишет Корку:

«И чтобы никакого телевидения! Обещайте. Не переношу его. Должна признать, что я не телевизионный человек. Верно, от телевидения есть польза: можно посмотреть скачки, новости, прогноз погоды, который никогда не сбывается… Но в целом – нет, удовольствия мне этот ящик не доставляет…»

После окончания войны много чего произошло в ее жизни.

На афишах теперь постоянно красуется ее имя, пьесы и фильмы по ее книгам идут и в столичных, и в провинциальных театрах и кинотеатрах. Сама Агата, правда, присутствует на этих спектаклях и кинопоказах, лишь когда возвращается из Ирака домой, да и то далеко не всегда. Не побывала даже на мировой премьере фильма Ренэ Клера по сценарию Дадли Николса «Десять негритят», состоявшейся сначала в Нью-Йорке, в кинотеатре «Рокси», 31 октября 1945 года под уже известным нам «нерасистским» политкорректным названием «И никого не стало», а затем в Лондоне, и это притом, что тогда раскопки в Ираке еще не начинались, и Агата безвыездно жила в Англии, в Гринуэе. А впрочем, в том, что она не почтила своим вниманием эти два события, нет, в сущности, ничего удивительного: ведь на кинопремьере ей пришлось бы выступить с речью…

Под ее собственным именем, а также под псевдонимом Мэри Уэстмакотт по-прежнему выпускается много детективов, уже вышло полсотни – и выйдет еще почти столько же. Большим успехом пользуется роман 1962 года «И в трещинах зеркальный круг» с участием мисс Марпл. Довольны и читатели, и критики, и сама Мэри Уэстмакотт, то бишь Агата Кристи, которая похвасталась Корку со свойственной ей самоиронией: «Очередной шедевр Агаты Кристи».

В ее романах шестидесятых годов звучат новые темы: возмездие («Немезида», 1971), дом для престарелых («Ночная тьма», 1968), подделанное завещание («Вечеринка на Хэллоуин», 1969), давние, забывшиеся преступления, то, что у англичан называется «скелет в шкафу» («Слоны помнят долго», 1972).

Пробует себя в новых жанрах: по ее роману «Хикори-Дикори» (1955) ставится мюзикл, где в роли Пуаро блеснул Питер Селлерс, выступает также в несколько непривычном жанре театральной трилогии: «Вечер на берегу моря», «Крысы», «Пациентка».

Просматривает свои старые, давно написанные стихи, посылает их Корку:

«Лучше всего, если они будут у Вас, а то в моем возрасте покинуть этот мир ничего не стоит, причем быстро и неожиданно. Бывают ведь аварии на дорогах, инфаркты оттого, что делаешь то, чего нельзя, например, бегаешь взад-вперед по лестницам или открываешь дверь какому-нибудь длинноволосому юному джентльмену, который исключительно смеха ради огреет тебя чем попало по голове. Вы же, всплакнув на моих похоронах и договорившись с членами моей семьи, предадите эти стихи огласке».

Помимо криминальных романов и пьес, Агата начинает в послевоенные годы писать мемуары: солидный возраст – под шестьдесят – сказывается; мемуары под старость пишут многие. Война еще не закончилась, а она уже дописывает ностальгические воспоминания об Алеппо, Нимруде, Мосуле, Пальмире, о жизни на раскопках; эти мемуары – они вышли в июне 1945 года – она посвятит «Максу, вернувшемуся с войны», Максу, с которым Агата была разлучена несколько лет; отсюда и трогательное название этих воспоминаний: «Приезжай расскажи, как ты живешь». Рассказать есть что.

«Что ни день – песчаные бури или проливные дожди, – пишет она в середине пятидесятых Корку из Багдада. – Но мы набрели на многообещающее место и копаем, копаем… Что только не находим: каких-то крылатых джиннов и дьяволов, а вчера извлекли на поверхность нечто из слоновой кости и обугленного дерева. Теперь все эти сокровища любовно очищаем от песка и грязи».

В эти же годы Агата задумывает и «Автобиографию», о чем еще будет сказано.

В семье также немало изменений. Макс теперь не только занимается раскопками в Ираке, но и преподает. Розалинда, прожив несколько лет вдовой, выходит замуж во второй раз: ее муж, Энтони Хикс, по профессии юрист, преподает тибетский язык и санскрит в Школе восточных и африканских исследований; человек он, безусловно, яркий, одаренный и – что немаловажно – с очень хорошим, покладистым, в отличие от своей жены, характером.

В эти годы Агата теряет свою 70-летнюю сестру, а Макс – 80-летнюю мать. Самой Агате умирать еще рано, но в свои шестьдесят два она сильно сдает: прибавила в весе, плохо слышит и видит, распухают лодыжки, трудно ходить. Увидела свою фотографию (опять фотографию!) в «Пари-Матч», расстроилась – и отшутилась, чувство юмора не отказывает ей и в старости:

«Когда видишь себя анфас, то (слава богу!) не представляешь, какой у тебя ужасный вид, – пишет она Корку. – Нет ничего хуже, чем когда тебя снимают в профиль».

В сентябре 1952 года, находясь в Гринуэе, она падает на руку и ломает запястье, что самым непосредственным образом сказывается на ее давно отлаженном творческом процессе. Работать на пишущей машинке королева детектива больше не может – теперь она не перепечатывает написанное от руки, не диктует текст, как раньше, секретарю, а наговаривает его на диктофон, в который «играет», прямо как Роджер Экройд перед убийством.

По вечерам читает вслух мужу, дочери, зятю и внуку роман «Зернышки в кармане» (он выйдет годом позже). Садится в свое любимое старое кресло с прямой высокой спинкой, зажигает у себя за спиной торшер, набрасывает на плечи плед, берет блокнот и длинный, остро очиненный карандаш, чтобы по ходу чтения делать в блокноте пометки и поправки, по-старушечьи приспускает очки – и медленно, негромко, но внятно читает рукопись главу за главой. Домочадцы же должны догадаться, кто убийца. Победительницей чаще всего становится Розалинда – в семье она самая сообразительная. И самая пристрастная: разгадка настолько проста, примитивна, заявляет она матери, что ее отгадает любой, самый простодушный читатель. Первыми из игры выходят Макс и Мэтью; внук убегает играть в свой любимый крикет – кто убийца, его мало волнует; Макс же, пригревшись у камина и не докурив сигару, крепко засыпает.

Об этом внутрисемейном соревновании Агата, смакуя свои любимые топленые сливки, увлеченно рассказывает Сондерсу в «Карлтон-Грилле». Когда же обед подходит к концу и подают кофе, она достает из сумки бумажный пакет и кладет его на стол перед режиссером. «Это вам, – говорит она, – только не открывайте, пока не придете в офис». И с этими словами, попрощавшись, выходит из-за стола. В конверте – рукопись пьесы, которая раньше называлась «Три слепых мышонка», а теперь – «Мышеловка».

Ее премьера в постановке Питера Сондерса состоялась 6 октября 1952 года в Королевском театре в Ноттингеме. Потом пьесу ставили во многих городах Англии: в Оксфорде, Манчестере, Ливерпуле, Ньюкасле, Лидсе, Бирмингеме и, наконец, в Лондоне, и везде спектакли пользовались неизменным успехом.

На ноттингемскую премьеру Агата не попала, о чем очень – по крайней мере, на словах, – жалела.

«Не волнуйтесь, – успокоил ее Сондерс. – Мой прогноз: “Мышеловка” наверняка будет идти больше года, месяцев четырнадцать, не меньше».

Ни Агата Кристи, ни ведущий актер ноттингемского театра, тогда молодой еще Ричард Аттенборо, оптимизма режиссера не разделяли. Аттенборо считал, что через три месяца, самое большее через полгода, пьеса сойдет со сцены. Агата Кристи рассчитывала на полгода, от силы – месяцев на восемь.

«Пьеса будет иметь успех, пусть и недолгий, – обнадежила она, побывав на спектакле, Сондерса. – Четырнадцать месяцев она, конечно, не продержится – восемь самое большее. Хотите пари?»

Пари не выиграл никто.

«Мышеловка» – действие которой происходит в отрезанном от мира затрапезном пансионе Монксуэлл-Мэнор, где в убийстве подозреваются все постояльцы, и, как часто бывает у Кристи, не виноват ни один из них, – идет, при переполненных залах, и по сей день. 70 лет – абсолютный мировой рекорд.

Спустя несколько лет, 13 апреля 1958 года, в столичном отеле «Савой» в ознаменование двухтысячного спектакля «Мышеловки» состоялся прием, названный прессой «Ночь тысячи звезд». Агата Кристи, звезда первой величины, к тому же почетный гость, пришла на полчаса раньше назначенного времени – и метрдотель ее не пустил: сбор гостей, сказал он, преграждая путь знаменитой писательнице, автору семидесяти романов, пятнадцати пьес и более сотни рассказов, переведенных на сто с лишним языков, начнется только через двадцать минут. «Качать права» Агата не стала – это было не в ее обыкновении; она молча, не говоря худого слова, ушла – и вернулась ровно через полчаса, как ей было велено. Подозреваю, с каким удовольствием она бы, воспользовавшись принципиальностью вышколенного метрдотеля, не возвращалась вообще – ведь она прозревала свою незавидную участь: сначала целый час встречать гостей, а потом еще выступать с речью… В «Автобиографии» она с присущей ей прямотой напишет:

«Людям трудно понять муки той, кто не может себя заставить войти в магазин и стискивает зубы, прежде чем сказать хоть слово на шумной вечеринке. Но в тот день ушла я вовсе не из робости. У меня было такое чувство, будто я притворяюсь той, кем в действительности не являюсь. Даже сегодня я, по правде сказать, не ощущаю себя писателем. У меня по-прежнему такое чувство, что я лишь строю из себя писателя».

Разрезая в том же «Савое» деревянным мечом гигантский торт, Агата Кристи вновь, как это ей свойственно, преуменьшила свои немалые достижения:

«Порой я и в самом деле не верю, что я – это я, – сказала она журналистам. – Не верю, что такое происходит со мной. Мог ли такой человек, как я, предвидеть, что из этого рассказа получится пьеса, которая не сходит со сцены десять лет?»

Не сходит со сцены – и пользуется невиданным успехом. Туристы, собирающиеся посетить Великобританию, заранее, еще находясь дома, заказывают на «Мышеловку» билеты. На скачках в Эксетере Агате вручается Кубок мышеловки. Один из самых верных и горячих поклонников дарит ей крошечную серебряную мышку, которую Агата будет до смерти носить с собой.

Имя ее поклонникам в эти годы – легион, причем легион международный. Они заваливают мировую знаменитость сотнями писем и просьб, порой самых неожиданных. Водитель поезда из Греции уточняет, сколько стоит обед в вагоне-ресторане Восточного экспресса. Преподаватель английского языка из Франции спрашивает разрешения напечатать отрывки из сборника рассказов «Подвиги Геракла» в учебнике английского языка. Японский инженер наводит справки о биографии мисс Марпл. Отметился и наш соотечественник: директор свердловской киностудии просит прислать полный список опубликованных ею книг…

Точно так же не могла она предвидеть, что из другого рассказа, «Свидетель обвинения», тоже получится прекрасная пьеса – и вдобавок знаменитый фильм с Марлен Дитрих. Питеру Сондерсу понадобилось немало времени, чтобы уговорить Агату переделать рассказ, написанный в уже далеком 1948 году, в пьесу. «Вот сами и переделывайте, раз считаете, что у этого рассказа есть потенциал», – сказала режиссеру Агата; однако, убедившись, что у Сондерса ничего не получилось, взялась за дело сама. Переписала, уехав в очередной раз в Багдад, концовку, где действие теперь происходило в здании суда, и отправила пьесу Сондерсу в Лондон дипломатической почтой; Корку же написала:

«Будем надеяться, что пьеса не окажется нелепой причудой Сондерса. Боюсь, однако, что ничего хорошего из этой идеи не выйдет; Сондерс обречен».

Вышло.

Все билеты на премьеру «Свидетеля», которая состоялась 28 октября 1953 года в Ковент-Гардене, в театральном зале «Зимний сад», рассчитанном на полторы тысячи мест, были распроданы в одночасье. Занавес опустился – а зал, наоборот, поднялся, и устроил автору, скромно сидевшему в амфитеатре, десятиминутную овацию. «Кто бы мог подумать!» – шепнула Сондерсу, выходя из зала, Агата, которая потом, спустя много лет, будет вспоминать этот вечер:

«Я была счастлива, невероятно счастлива, особенно от того, что так много аплодировали. Да, спектакль запомнился, я до сих пор горжусь им. Время от времени я раскрываю сундук с памятными мне вещами – и извлекаю оттуда программку спектакля, смотрю на нее и говорю себе: “Да, вот это был вечер! Всем вечерам вечер! Даже не верится”».

Удивительно: на ее долю выпало столько успеха, а она так к нему и не привыкла.

Пресса тоже осталась довольна.

«Головокружительный успех!» («New York Herald Tribune»)

«Справедливость восторжествовала. Мы одобрительно киваем, когда миссис Кристи говорит нам: “Неужели догадались?” А потом неуловимым движением смешивает карты – и мы убеждаемся, что ткнули пальцем в небо». («Guardian»)

«Решение суда присяжных в третьем акте – это только самое начало; наберитесь терпения, вас ждет еще много неожиданностей». («Observer»)

Рецензент «Observer» прав: читателя и зрителя вплоть до последней сцены ждет немало совершенно непредсказуемых неожиданностей. В самом деле, кто бы мог подумать, что обаятельный, простодушный, вызывающий всеобщее сочувствие и не вызывающий ни малейших подозрений Леонард Воул – действительно убийца, а его жена, которая производит неопровержимое впечатление коварной и жестокой лжесвидетельницы, пыталась, оказывается, не оговорить мужа, а спасти его от виселицы. Иностранка с нацистским прошлым («Народ, партия!») Ромэйн Хейльгер – не свидетель обвинения, как все думают, а свидетель защиты. Поди догадайся!

После нью-йоркской премьеры, состоявшейся годом позже, «Свидетель» удостоился учрежденной Союзом нью-йоркских театральных критиков премии «Лучшая иностранная пьеса года», а ведущие актеры Фрэнсис Салливан и Патриция Джессел (Леонард и Ромэйн) завоевали «Оскары» за лучшую мужскую и женскую роль.

Удостоился «Свидетель обвинения» и монаршей похвалы. Совсем юная (теперь в это трудно поверить) Елизавета II и герцог Эдинбургский побывали на спектакле, игравшемся в Королевском репертуарном театре в Виндзоре. Елизавета из озорства (вспомним «Римские каникулы») прямо во время спектакля пересела из королевской ложи в партер, громко аплодировала, а когда Агату представили ее величеству, обласкала ее, сказав, что не в состоянии заснуть, если не прочтет перед сном хотя бы несколько страниц «Десяти негритят» или «Убийств по алфавиту». Годом позже королева Англии наградит «королеву детектива» орденом Британской империи (со временем и Макс Мэллоуэн за свои археологические изыскания получит такой же). «Непубличная» Агата была, конечно, польщена, но верна себе:

«Самый большой недостаток ордена Британской империи состоит в том, что приходится отвечать на нескончаемые поздравления».

И в этих словах королевы детектива, как мы уже не раз убеждались, нет ничего смешного или парадоксального; новоявленному орденоносцу можно только посочувствовать.

Голливуд, разумеется, не мог пройти мимо пьесы с таким кассовым успехом. В 1957 году компания «Metro-Goldwyn-Mayer» пригласила для участия в фильме по «Свидетелю» звезд первой величины, которые, как звездам и полагается, прежде чем дать согласие, капризничали и требовали баснословные гонорары. Предвидя немалую прибыль, «MGM» торговаться не стала – и в фильме снялись лучшие из лучших. Не был обделен никто: Тайрон Пауэр – гонорар 300 000 долларов; Марлен Дитрих – 100 000 долларов; только Чарльз Лоутон, хотя у него была самая большая роль, не дотянул до шестизначной цифры – 70 000.

Отношения Агаты Кристи – как и многих других известных писателей, таких как Пэлем Гренвилл Вудхаус или Фрэнсис Скотт Фицджеральд, – с Голливудом не сложились. Начало этой взаимной неприязни датируется 1961 годом, когда в «Metro-Goldwyn-Mayer» вышел фильм «Убийство, сказала она» по роману Кристи «В 4:50 с Паддингтона», где роль мисс Марпл исполняла Маргарет Резерфорд.

«По чести сказать, откровенно плохо! – пишет Корку Агата, посмотрев фильм. – Впрочем, сказать об этом начистоту Маргарет Резерфорд я не решилась. Отсутствует динамика, нет ощущения, что на экране что-то происходит, тебя задевает. Непонятно, почему “MGM” выбрала именно этот – трудный для создания сценической версии – роман. Сценарий плох (я бы написала лучше), режиссерская и операторская работа – тоже не ахти… Не зря ж я все эти годы держалась от кино подальше. “Десять негритят” никуда не годятся, “Паутина паука” – еще куда ни шло, “Свидетель” был, не спорю, хорош… Но я не расстроилась – примерно этого я и ожидала».

Не понравилось писательнице и то, с каким самоуправством и безвкусицей переделала «Metro-Goldwyn-Mayer» в киносценарий ее любимый роман 1952 года «Миссис Макгинти с жизнью рассталась». Агата пришла в ужас и от сценария, и от подбора актеров, да и от названия фильма – «Самое грязное убийство» («Murder Most Foul», 1964). От романа Кристи в фильме Ларри Бахманна, по сути, не осталось ничего. В книге миссис Макгинти – «то ли продавщица, то ли домработница», и убивают ее ударом по голове «чем-то острым и тяжелым»[29]. В фильме же она барменша, в прошлом актриса, и ее не убивают, а вешают. Вместо Эркюля Пуаро расследует преступление мисс Марпл, играет ее опять неподражаемая Маргарет Резерфорд. «Неподражаемая» в том смысле, что читатель романов и рассказов с участием мисс Марпл никогда не мог вообразить, что его любимая героиня, тактичная, скромная и сдержанная, может вести себя столь бесцеремонно, что она криклива, требовательна и всем недовольна.

Не только Агата, но и пресса были не в восторге. «Талант Маргарет Резерфорд и здесь не вызывает сомнений, однако старается она впустую: дело, которое она расследует, того не стоит», – отозвалась на фильм «New York Times».

Выступила Маргарет Резерфорд в роли мисс Марпл и в фильме «Внимание! Убийство!». На этот раз к сценарию Агата Кристи и вовсе отношения не имела, ничего подобного никогда не писала, сценарий Бахманн сочинил собственноручно, позаимствовав у Кристи только ее любимую старую деву с острым взглядом, который так не вяжется с преклонным возрастом и рассеянным видом. Та же история произошла и с фильмом «Убийство галопом», киноверсией романа Кристи «После похорон» (1953): вместо Пуаро на экране вновь, в третий раз, возникает Маргарет Резерфорд, похожая на мисс Марпл внешне, но никак не внутренне, да и сюжет романа был сценаристами существенно переработан.

«Какое право имеет “MGM”, – возмущалась Агата, – писать свои собственные сценарии, в которых задействованы мои герои?!»

И возмущалась, между прочим, зря. Если бы она или Корк внимательнее прочли контракт, то увидели бы, что, согласно договору, «Metro-Goldwyn-Mayer» была вправе использовать ее героев «в любом фильме, который кинокомпания сочтет нужным, в том числе и в фильмах, не имеющих к произведениям автора непосредственного отношения».

В результате сложных переговоров, в которых, помимо Эдмунда Корка, приняла участие и Розалинда (после смерти матери дочь до конца жизни будет жестко и решительно отстаивать ее права), писательница добилась того, что ее имя было удалено с афиш; имя же Маргарет Резерфорд, «исполнительницы роли мисс Марпл, героини романов миссис Агаты Кристи», наоборот, набиралось на афишах аршинными буквами – ведь теперь главным действующим лицом становилась она.

«Я знаю, после драки кулаками не машут, – пишет Агата Бахманну в марте 1964 года, когда фильм «Внимание! Убийство!» уже вышел на экраны. – Но вся эта история со сценарием мне совсем не нравится. Для меня это вопрос авторской чести. По-моему, никуда не годится, если герои, придуманные тобой, попадают в чей-то фильм, не имеющий к тебе никакого отношения. Отказываюсь понять, как Вы могли надеяться, что я положительно отнесусь к затеянной Вами акции, и эта акция не вызовет у меня отвращения. И я до сих пор сомневаюсь, что Вы имели право поступить так, как поступили».

Фильм «Внимание! Убийство!» вышел в июле – и прошел незамеченным. А в ноябре того же 1964 года в романе «Карибская тайна» появилась настоящая, книжная, а не голливудская мисс Марпл – создание Агаты Кристи, а не Маргарет Резерфорд и Ларри Бахманна. Любимая читателями, узнаваемая мисс Марпл со своим неотменимым реквизитом: шляпкой, перчатками, зонтиком (на всякий случай), вязанием и, разумеется, Библией, из которой она каждый день читает по утрам полторы страницы.

Справедливости ради надо сказать, что в киновоплощениях старой девы из Сент-Мэри-Мид были и несомненные удачи. Джоан Хиксон отлично справилась с этой ролью в сериале BBC «Мисс Марпл», шедшем без малого десять лет, с 1984 по 1992 год. Узнаваема мисс Марпл и в сериале, и тоже английском, «Мисс Марпл – Агата Кристи»; старую деву в этом сериале играли Джеральдин Макьюэн и Джулия Маккензи. Не уступают англичанкам и американки Джессика Флетчер и Анджела Лэнсбери, сыгравшие мисс Марпл в двух киноверсиях романа «…И в трещинах зеркальный круг».

После истории с фильмами «Миссис Макгинти с жизнью рассталась» и «Внимание! Убийство!» Агата дала себе слово больше с кинематографом – с Голливудом по крайней мере – дела не иметь, однако слово не сдержала. Сначала, по предложению того же Ларри Бахманна и «MGM», сочинила сценарий по «Холодному дому», но в работу он не пошел: Агата увлеклась, написала без малого триста страниц, а для двухчасового фильма хватило бы и ста; в результате сценарий так и остался на бумаге. А затем дала согласие на киноверсию «Убийства в Восточном экспрессе». Правда, не сразу.

«Эта книга далась мне нелегко, – писала она Корку, – и превращать ее в смехотворный фарс, где вместо Пуаро опять возникнет мисс Марпл, которую лихие сценаристы сделают вдобавок машинистом паровоза, мне не хочется – лавров мне такой фильм не прибавит».

По счастью, опасения Агаты на сей раз не подтвердились: Пуаро был «на своем месте», а продюсер Джон Брабурн и режиссер Сидни Люмет не ударили в грязь лицом – фильм получился на зависть. Эркюля Пуаро сыграл сам Альберт Финни, в фильме была задействована «вся королевская рать»: Шон Коннери, Ингрид Бергман, Майкл Йорк, Ванесса Редгрейв, Джон Гилгуд.

Но и наличие Пуаро далеко не всегда было гарантией успеха голливудской киноверсии.

«Пуаро не похож на себя, – пишет она по поводу фильма «Убийства по алфавиту». – Что, “MGM” в самом деле считает, что фильм от этого только выигрывает? Уж лучше бы в фильме вообще Пуаро не было. Если директору кинокомпании мой герой так отвратителен, почему было вообще от него не отказаться? Я не потерплю одного – чтобы Пуаро превратился в шпиона или в полицейскую ищейку, чтобы участвовал в сценах насилия. Для меня это вопрос принципа: я терпеть не могу крутого триллера и считаю, что от него один вред… В Штатах же триллеры любят…»

Агата Кристи не права: бывает, что «непохожий на себя» Пуаро очень даже хорош и убедителен – вспомним Константина Райкина в отличном пятисерийном телевизионном фильме Сергея Урсуляка «Убийство Роджера Экройда». Константин Райкин и правда мало похож на Дэвида Суше, эталонного Пуаро, однако он – убеждает.

Чего не скажешь о Кеннете Брана – мачо с огромными, карикатурными, не меньше чем у Райкина, усами и повадками североамериканского грабителя банков. В недавнем фильме по «Убийству в Восточном экспрессе», где Брана выступает и в главной роли, и в роли режиссера, Пуаро добивается своего не с помощью «серых клеточек», а крутыми, на грани фола, выходками. С убийцами Рэтчетта Брана-Пуаро не церемонится: допрашивает их на фоне заснеженных гор «с позиции силы», с револьвером в руке (чего интеллигентный Пуаро никогда бы себе не позволил), с ловкостью и неустрашимостью Тарзана бегает по крышам утопающего в снегу экспресса… После чего, без минутной передышки (профессионал, одним словом), садится в машину и мчится раскрывать очередное убийство – на этот раз на Ниле…

Последние пятнадцать–двадцать лет Агата Кристи пишет меньше (хотя по-прежнему немало), но успехом не обделена.

В сентябре 1964 года «культурная общественность» с помпой отмечает 5000-й спектакль «Мышеловки». Когда пришло время выступить, Агата – в молодости она была куда стеснительнее, с возрастом же научилась преодолевать страх – поднялась на сцену и, как ни в чем не бывало, обратилась к присутствующим с импровизированной речью.

«Я прекрасно знаю, – начала она, – что речи мне не даются, но обычно в зале найдется добрый человек, который меня выручает – говорит за меня. Сегодня вечером, однако, я вижу, что никто не придет мне на помощь, вот и приходится отдуваться самой».

Все остались довольны этим экспромтом, особенно же его лучезарным финалом:

«Поверьте, быть 74-летней ничуть не хуже, чем молодой. Сегодня вечером – особенно!»

Да, довольны остались все; все, кроме Розалинды, всегда державшей мать в строгости. «Ты должна была подготовиться, мама, – выговорила она Агате после приема. – А не говорить, что в голову придет».

Годом позже Агате Кристи «пришел в голову» несколько необычный детектив «Отель “Бертрам”». О том, какую лондонскую гостиницу писательница вывела под этим названием, жаркие споры идут по сей день. Необычен же этот детектив потому, что на этот раз мисс Марпл бросает вызов не преступнику-одиночке, а мощной преступной организации, «разветвленной шайке», как ее называют в Скотланд-Ярде, которая не вызывает подозрений, ибо разместилась и действует в солидном, респектабельном, существующем с 1840 года лондонском отеле, «скромно величественном и ненавязчиво дорогом, излюбленном убежище высокого духовенства и вдовствующих аристократок из провинции»[30].

В целом пресса была настроена позитивно.

«Финал, пожалуй, несколько натянут, – пишет об «Отеле “Бертрам”» в «Guardian» Франсес Айлз, – но так ли уж важен сюжет в книгах миссис Кристи? Гораздо важнее, что от ее романов невозможно оторваться».

С критиком хочется поспорить: когда речь идет о детективе – что может быть важнее сюжета?! Потому и невозможно оторваться, что сюжет увлекателен.

Справедливости ради скажем, что в эти годы Агата Кристи иной раз пишет книги, от которых можно – и даже нужно – «оторваться». Такова, например, «Слоны помнят долго» (1972), а также «Врата судьбы» (1973) – последний, восьмидесятый роман писательницы, которой идет восемьдесят третий год.

И – «Пассажир на Франкфурт» (1970). Уже по наброскам к роману видно, что на территории политического триллера Агата (в отличие, скажем, от Фредерика Форсайта), чувствует себя не слишком уверенно:

«Аэропорт. Рената. Сэр Нил в министерстве обороны (Ми-14). Его упрямство растет. Помещает объявление. Мысли о Гитлере. Прячется в сумасшедшем доме. Один из многих, кто считает себя Наполеоном – или Гитлером, или Муссолини. Один из них провозит контрабанду. Н. занял его место. Запомнил его досконально – свастика. Сын. Родился в 1945-м. Сейчас ему 24. В Аргентине? В США? Руди, юный Зигфрид».

Раскритиковали роман после его выхода и коллеги по литературному миру, и пресса.

«Скажу вам по большому секрету, – пишет Эдмунду Корку правовой агент из Америки Дороти Олдинг, – меня эта книга откровенно разочаровала. Мне кажется, что это довольно нескладное подражание шпионскому роману; чертовски слабая вещь».

«У мисс Кристи ничего не получилось, – сокрушается А. Дж. Хьюбин в «New York Times», – и это вдвойне печально, потому что, подозреваю, в этот роман она вложила больше, чем в любой другой».

В том же 1965 году, что и «Отель “Бертрам”», Агата Кристи завершает труд многих лет – «Автобиографию», которую она начала писать пятнадцать лет назад, после войны, и которая вышла лишь через год после ее смерти, в 1977 году, поэтому «доводили» книгу Розалинда с мужем и издательский редактор Филип Зиглер.

«Писательскую деятельность хорошо начинать с автобиографии хотя бы потому, что вам не надо долго собирать материал: он весь у вас в голове», – заметил однажды писатель и жокей Дик Фрэнсис.

Фрэнсис, собрат Агаты Кристи по детективному перу, с автобиографии начал – Агата Кристи же автобиографией поставила в своей литературной карьере точку. Или, лучше сказать, – многоточие.

Бо́льшая часть книги посвящена «долитературной» жизни Агаты – ее детству, отрочеству, путешествиям. Детству – прежде всего. Сказала же Пэт Фортескью, персонаж романа Кристи «Зернышки в кармане»: «Если у тебя было счастливое детство – оно останется с тобой на всю жизнь»[31]. О тех одиннадцати декабрьских днях 1926 года, когда ее разыскивали по всей Англии, в «Автобиографии» ни слова.

«Мне доставляло немалое удовольствие записывать всякие мелочи, которые приключались со мной в детстве, – признается она в интервью Франсис Уиндем, напечатанном в «Sunday Times» 26 февраля 1966 года. – В “Автобиографии” есть кое-что о моем творчестве, но немного. Если кто-нибудь в будущем напишет о моей жизни, то было бы неплохо, чтобы автор придерживался фактов».

С подобным пожеланием трудно не согласиться – вот только со временем не всегда скажешь, где факт, а где вымысел.

Прерывается «Автобиография» буквально на полуслове – последнюю главу Кристи напишет через несколько месяцев. Последнюю, но не заключительную: в 1965 году ей семьдесят пять, и продолжать свое жизнеописание она не намерена: «Обо всём том, что непосредственно касается моей жизни, сказать мне больше нечего».

К этому своему «не детективному» труду Агата относится с большим тщанием. Уточняет у Корка подробности собственной жизни – многое забылось. Задает ему много вопросов:

«Выясните, когда умер Монти. Уточните даты моих публикаций – за подписью “Мэри Уэстмакотт” и др. Хотелось бы точно знать, когда состоялись премьеры моих пьес; день, месяц, год».

Помечает в записной книжке:

«Война с бурами. Мое отношение. Здоровье отца. Родители – счастливая жизнь. Нью-Йорк. Илинг: воскресные дни у бабушки».

Советуется с Корком:

«Может быть, в приложении дать какие-нибудь забавные или трогательные письма? Может быть, привести мой первый рассказ? Розалинде расскажу о себе такое, о чем она даже не подозревала… Надо будет напечатать три экземпляра: один Вам, другой Розалинде, третий мне. И обсудить, что получилось».

Своим потенциальным биографам Агата решительно отказывает:

«Мне шлют письма едва ли не каждую неделю – хотят написать мою биографию, – жалуется она Корку. – Я говорю: “Нет, я пока еще не умерла”, да и потом – эти люди ничего ведь не знают о моей жизни…»

В конце 1965 года, когда «Автобиография» практически написана, Агата не скрывает своей радости:

«Я рада, что если я теперь умру, то мое собственное жизнеописание опередит то, что напишут обо мне другие».

Только одному биографу Кристи пошла навстречу, и то лишь потому, что Гордон Рэмзи, президент американского издательского дома «Dodd, Mead & Co.», предложил, что напишет не биографию Агаты, а нечто вроде общей оценки ее жизни и творчества. И написал небольшую книжку «Агата Кристи: хранительница тайны», которая вышла в Нью-Йорке в 1967 году, а в Лондоне двумя годами позже.

ЮНЕСКО объявляет, что Агата Кристи – самый продающийся автор из всех, пишущих по-английски; ее книги издаются тиражом 400 миллионов экземпляров на 50 языках, в 105 странах. В Советском Союзе – в том числе. У нас для Агаты Кристи делалось исключение, хотя и ее до перестройки переводили довольно мало, от случая к случаю. К детективам в СССР относились не слишком хорошо – в самом деле, чему «Простое искусство убивать», как назвал классик «крутого детектива» американец Рэймонд Чандлер свое программное эссе, может научить молодое поколение страны победившего социализма?

В 1970 году, на восьмидесятилетие, Агата Кристи делает себе великолепный подарок: заказывает свой портрет, и не кому-нибудь, а Оскару Кокошке. Именно портрет, а не фотографию. На шестидесятилетие она сфотографировалась в фотостудии известного фотографа, и, хотя потом шутила: «Он вывел мне все веснушки», очень расстроилась, жаловалась, что теперь у нее комплекс неполноценности, что с такой внешностью ей самое место в доме престарелых. И объявила Корку, что «отныне с фотографиями покончено: не хочу больше испытывать унижение и страдать».

В продолжение восьми двухчасовых сеансов Агата в нетерпении – ее любимый жест – отбивает дробь артритными пальцами по ручке кресла, в котором позирует, а художник то и дело откладывает кисть и прикладывается к литровой бутылке виски. На портрете, как и на фотографии двадцатилетней давности, Агата, увы, выглядит старше своих лет (еще старше!), и – смешная подробность – чем-то похожа на живописца, который ее запечатлел. Заказчице портрет, тем не менее, понравился – во всяком случае, больше, чем фотографии.

«По крайней мере, меня ни с кем не спутаешь, – пишет она Корку. – Кокошка пришел в восторг от моего носа – “такой он у вас большой и значительный”. Кинозвёзды стараются уменьшить свои носы – я же нисколько не стыжусь своего славного римского носа».

В 1971 году, за пять лет до смерти, Агата удостаивается титула Кавалерственной дамы Британской империи; титула баронета, причем за четыре года до жены, удостоен и Макс – теперь он автор авторитетного археологического исследования «Нимруд и его останки» (1963) и профессор, причем не Лондонского университета, а Оксфорда, своей alma mater. Попечитель Оксфордского университета и Британского музея, он читает лекции и ведет исследования в оксфордском колледже Всех душ.

С карьерой у профессора Мэллоуэна всё в полном порядке, а вот со здоровьем – не совсем: осенью 1962-го Макс переносит первый инсульт, по счастью, не тяжелый, а спустя пять лет, осенью 1967 года, – второй. Удар с ним случился прямо на лекции в Персии, однако Мэллоуэн, превозмогая головную боль, опустился на стул, дочитал лекцию до конца, и только после этого дал отвезти себя в больницу. Вот что значит любить свое дело!

Несмотря на тяжелую болезнь, Макс, как и в молодости, – любитель быстрой езды. Скорость он превышает постоянно, можно сказать, принципиально, особенно с 1971 года, когда Мэллоуэны обзавелись «мерседесом». Первое, что он сказал, попав однажды в аварию, было: «А зато сколько впечатлений!» Когда за рулем не он, а его водитель, Макс постоянно нервничает: «Почему ползем, как черепаха?! Нельзя ли побыстрей?!»

В том же 1971 году Агата Кристи получает письмо из Музея восковых фигур мадам Тюссо: с нее хотят снять мерку для создания восковой статуи – и это тоже большая честь: в этот музей, куда по сей день стоят многочасовые очереди, попадают только самые знаменитые.

Мэллоуэны не молодеют, но на месте не сидят. То они на своем любимом Ближнем Востоке – раскопки Макс после инсульта больше не ведет, но в Ираке, Сирии и Иране они с женой бывают регулярно. То они, меломаны, едут на ежегодный Зальцбургский фестиваль послушать «Волшебную флейту». То вместе с внуком (Мэтью – выпускник Оксфорда, сотрудник издательства «Penguin»; как и бабушка, любитель оперы) отправляются летом 1962 года в Байройт, вотчину Вагнера. То путешествуют по Швейцарии (лето 1966 года), и Агата требует от дочери, чтобы та не пересылала ей в «этот горный рай» писем:

«Шли мне письма только в случае крайней необходимости! Отсутствие писем – самая большая радость в жизни!»

На отсутствие интереса к себе Агата не жалуется и за границей: и в Байройте, и в Зальцбурге за ней тянется длинный хвост поклонников: «Нельзя ли автограф?» Можно, но только утром, с десяти до одиннадцати – так решил, пожалев живого классика, сердобольный хозяин гостиницы в Байройте.

В этом же году, осенью, Мэллоуэны вновь отправляются за океан, где на этот раз проведут почти полгода. Агата сопровождает мужа, совершающего лекционное турне. Макс читает лекции не только в Гарварде, Принстоне, Йелле, но и по всей стране – в Вашингтоне, Нью-Йорке, Чикаго, Филадельфии, в Техасе и Калифорнии. Причем за немалые гонорары: знает себе цену, да и «деньги на земле не валяются». В записной книжке Агаты тех лет можно найти немало любопытных и забавных наблюдений касательно американской университетской жизни.

«Все профессорские жёны здесь (в Принстоне. – А.Л.) очень славные, сказочно богатые, на лекции ходят в вечерних платьях и белых перчатках. И при этом все как один ужасно старые и больные: жёны еле ноги волочат, мужья с постели подняться не в состоянии. С кем ни поговоришь, либо глухи как пень, либо паралитики, либо слепые. Одна очень милая девяностолетняя старушенция со слуховым аппаратом, почти совсем слепая, отправилась вместе с нами на лекцию Макса – и всё время норовила поддержать меня за локоть, чтобы я не упала. “Ну конечно, я ничего не вижу на экране, только свет и тень, да и слуховой аппарат у меня ни к чёрту – я ничего не слышу, но, знаете, не отставать же от жизни, – сообщила она мне. И добавила: – Вы бы накинули пальто, а то простудитесь”».

Кстати о слуховом аппарате: за несколько лет до американского турне Агата Кристи сподобилась наконец начать лечиться от глухоты. И настроение сразу поднялось: «Какой же у меня чудесный доктор! Слышу, как тикают часы, как звонит телефон! Чудеса!»

Агата, американка по отцу, влюбилась в Новую Англию; любуется пурпурными осенними красками Вермонта, хвалит Остин, сравнивает его с Багдадом, ругает «разваливающиеся на ходу» поезда, которые останавливаются «у каждого столба».

«Из окна, когда едешь в таком поезде, – вспоминала Агата, – ничего не видно, окна мыли последний раз в прошлом веке».

В Нью-Йорке чета Мэллоуэнов побывала на Гринвудском кладбище, где похоронены Миллеры, американские дед с бабкой Агаты, родители Фредерика, которого репортер таблоида, если читатель не забыл, назвал «биржевым маклером». Кладбище произвело впечатление:

«Похоже на Луксор, – пишет Агата Корку, – повсюду гранитные монолиты из черного мрамора с обелиском в человеческий рост».

Агате вспомнился Луксор, мне – собачье кладбище из «Незабвенной» Ивлина Во.

На кладбище приходится бывать всё чаще и в Англии. Фраза Агаты, которой заканчивается ее интервью «Sunday Times», не случайна:

«Последние годы моей жизни лучше не вспоминать… Нет необходимости на них останавливаться».

Мы же остановимся – вкратце.

Осенью 1959 года в Америке умирает Гарольд Обер, бессменный правовой агент Агаты в США. Летом 1962 года скоропостижно умирает любимый племянник Агаты, Джек Уоттс, сын покойной Мэдж. Не проходит и полугода, как уходит из жизни директор крупного инвестиционного фонда Арчибальд Кристи, причем буквально за несколько дней до его давно запланированной встречи с Мэтью Причардом: Арчи не видел внука двадцать лет. За несколько лет до Арчи, летом 1958 года, умирает от рака его вторая жена, «разлучница» Нэнси Нил, и Агата пишет первому мужу письмо соболезнования, где приводит известное французское изречение: «Tout comprendre c’est tout pardonner»[32].

Осенью того же 1962 года, вернувшись с женой из Любляны, где они праздновали очередную годовщину свадьбы, Макс, как уже упоминалось, переносит первый инсульт, однако довольно быстро восстанавливается. Инсульты, перебои с сердцем – скажем, забегая вперед, – не помешали баронету после смерти жены (когда умирает Агата, ему «всего-то» семьдесят один) вновь «обрести свое счастье». Обрел его Макс Мэллоуэн, впрочем, много лет назад: его вторая жена Барбара Паркер была, как мы писали, долгое время секретаршей Макса на раскопках и – пикантная подробность – сиделкой у умирающей Агаты. Спустя год после второй свадьбы, летом 1978 года, Макс ломает бедро, попадает в больницу, переносит операцию – и 19 августа того же года умирает на руках у Барбары от инфаркта; Агату он пережил всего на два года.

За месяц до кинопремьеры «звездного» «Восточного экспресса», осенью 1973 года, переносит инфаркт и Агата. Пишет записку Корку:

«Сердце вроде бы пришло в норму, доктор разрешил вставать и через день спускаться на пару часов из спальни в гостиную. В основном же, велено лежать. Тоска!!!»

С каждым днем она всё хуже слышит; похудела, осунулась, сильно облысела. После перелома шейки бедра и перенесенной операции ходит с большим трудом, жалуется:

«Я всегда так любила ходить под Рождество по магазинам – а теперь быстро устаю, поскорей хочется домой».

Последние годы «в свет» почти не выезжает, в виде исключения побывала на фильме «Убийство в Восточном экспрессе», в Клубе сыщиков на ежегодной вечеринке, посвященной очередному юбилею «Мышеловки», а вот в «Буддлз», любимом их с Максом мясном ресторане, больше не бывает – диета.

Теперь она либо сидит в кресле дома или в саду, листает свои книги, в том числе и только что переизданный мемуар 1945 года «Приезжай расскажи, как ты живешь», либо передвигается на коляске: после того как она упала на балконе и расшибла голову, сама, без сиделки, из дома больше не выходит. Последний год живет в основном в Уинтербруке, в любимый Гринуэй ей уже теперь не добраться. И не подняться по лестнице: ее кровать переносят из верхней спальни в гостиную на первом этаже. Макс ухаживает за больной женой на пару с Барбарой Паркер.

Сейчас, когда Агате не семьдесят два, а все восемьдесят, она бы вряд ли повторила сказанное на десятилетней годовщине «Мышеловки»: «Не верьте тем, кто говорит, что в старости жизнь теряет свою привлекательность». И наверняка согласилась бы с тем, что «когда мы стареем, наша жизнь становится скучной и маловыразительной». Впрочем, она не ропщет.

Сказать, что последние месяцы жизни Агата теряет рассудок, что она не в себе, – нельзя, но за свои действия она отвечает далеко не всегда. То вдруг возьмет ножницы и примется отрезать себе волосы. То требует, чтобы ей дали соломенную шляпу, которая в это время у нее на голове. То срывающимся от слабости голосом начнет рассказывать какую-то историю из детства. То принимается укладывать вещи, говорит, что собирается в путешествие, ищет Макса. Или, к ужасу родных, заявит, что хочет переписать завещание; как тут не вспомнить мисс Френч из «Свидетеля обвинения», которая «обожала составлять завещания».

Агата Кристи знает, что дни ее сочтены, и к смерти готовится. Похоронить себя она велит неподалеку от Уинтербрука, на маленьком кладбище при приходской церкви Святой Марии в Чолси. На могильном камне завещает выбить слова из пятнадцатого псалма: «Полнота радостей пред лицем Твоим»[33], а также строфу из поэмы Эдмунда Спенсера «Королева фей»:

Просит, чтобы на похоронах звучала сюита № 3 Себастьяна Баха.

Подготовилась писательница и к достойному завершению своего литературного пути. За год до смерти она (а вернее, Розалинда по ее просьбе) передает издателям «последнего Пуаро» – роман с симптоматичным названием «Занавес», над которым Агата начала работать еще в 1940 году.

Книга о последнем деле Эркюля Пуаро, вышедшая тиражом 120 000 экземпляров, принята была критикой очень доброжелательно, и вовсе не только из уважения к прежним заслугам и «преклонным летам».

«Королевственная дама Агата, которая последнее время не радовала нас своим достижениями, на этот раз превзошла себя», – отмечает в «Guardian», в статье «Последний подвиг Геракла», критик Мэтью Коуди.

«До свидания, cher ami, – прощается Эркюль Пуаро на заключительных страницах «Занавеса» с капитаном Гастингсом и своими многочисленными читателями. – Я очень устал, сложностей в жизни хватало. Теперь, думаю, осталось недолго. Я убрал с прикроватного столика ампулы амилнитрата. Предпочитаю довериться моему bon Dieu».

Агата, как это иной раз бывает с писателями, наделила Пуаро не только своей вдумчивостью и проницательностью, но и своими болезнями: бельгиец, как и его создательница, страдает в старости артритом, жалуется на сердце, передвигается, как и она, в коляске.

Перед Новым 1976 годом Агата простужается, а спустя две недели, 12 января, когда Макс везет ее в коляске из столовой в гостиную, касается руки мужа, еле слышно шепчет: «Я отхожу к своему Создателю» – и спустя несколько минут умирает.

Своего героя, бельгийского Геракла, Агата пережила на три месяца.

На похоронах к музыке Баха присоединятся щелчки фотоаппаратов и стрекот кинокамер: Уоллингфорд, городок неподалеку от Уинтербрука, подвергнется нашествию десятков корреспондентов и фоторепортеров, и не только английских.

15 января 1976 года СМИ возьмут у «непубличной» Агаты Кристи реванш.

За время своего сравнительно недолгого – каких-нибудь полтораста лет – существования классический детектив выработал неотменимые жанровые законы. Их, в сущности, всего пять – пять «должен»:

1. Убийца должен быть обнаружен.

2. Убийца должен быть на протяжении всего повествования вне подозрений и при этом находиться на переднем плане.

3. Читатель должен быть направлен по ложному следу.

4. Сыщик должен до определенного момента держать свои наблюдения при себе.

5. Автор должен держаться в тени и не подсказывать действующим лицам и читателям, кто и почему совершил убийство.

Всем этим пяти «долженствованиям» Агата Кристи следует неукоснительно.

В то же время она расширяет границы жанра. Вопреки традиции, в ее детективах убийство расследует представитель не только сильного, но и слабого пола. Изобрела писательница и новый детективный поджанр – герметичный детектив, где действие из-за «форс-мажорных» обстоятельств (снежные заносы, водные преграды, пребывание в двигающемся поезде или в летящем самолете) происходит в замкнутом пространстве, откуда нет и не может быть выхода; кто убийца – неизвестно, но искать его следует только среди находящихся в этом пространстве:

«Грек кивнул:

– В половине первого пополуночи начался снегопад, и поезд стал. С тех пор никто не мог его покинуть.

– А раз так, – заключил месье Бук, – убийца всё еще в поезде. Он среди нас!»[35]

В герметичном детективе Агаты Кристи убийца расправляется не с одним из действующих лиц, оказавшихся по воле случая в этом замкнутом пространстве, а со всеми («Десять негритят»), либо убийство совершается «коллективно». В романе «Убийство в Восточном экспрессе» убийцами-мстителями оказываются все действующие лица. Принадлежит Агате Кристи и еще одно открытие, потребовавшее, по ее собственным словам, немало усилий и ухищрений «чисто технического», как она выразилась, свойства: убийство совершает сам рассказчик и даже отчасти расследователь преступления («Убийство Роджера Экройда»). Это парадоксальное открытие, правда, сделано было задолго до Агаты Кристи и принадлежит нашему Чехову, но «Драму на охоте» она читала вряд ли, и в плагиате ее не заподозришь.

Авторы детективов не только сочиняют детективные романы и рассказы, но их и читают, даже о них пишут – делятся накопленным опытом. Агата Кристи любила читать детективы, листала энциклопедии и справочники по криминальной литературе, но никогда – если не считать отдельных замечаний в письмах и записных книжках – этот жанр не исследовала; она – практик, не теоретик. В отличие, к примеру, от Гилберта Кита Честертона, который известен не только детективными рассказами о патере Брауне, но и эссе и очерками о детективной литературе. В частности, очерком «Как пишется детективный рассказ»[36], напечатанным в газете «G.K.С. Weekly» 17 октября 1925 года, когда Агата Кристи делала на своем славном детективном поприще первые шаги.

Если бы Агата Кристи прочла «Как пишется детективный рассказ», она бы с честертоновским «литературным руководством», как назвал писатель свой очерк, во многом согласилась. С тем, например, что «суть всякого детективного произведения в простоте, а не в сложности».

«Загадка, – пишет Честертон, – может показаться сложной, в действительности же она должна быть простой. <…>

Преступник должен быть на переднем плане – и при этом совершенно не бросаться в глаза».

В лучших детективах Кристи именно это и происходит; вспомним доктора Шеппарда из «Убийства Роджера Экройда» или судью Уоргрейва из «Десяти негритят»: и тот, и другой занимают в повествовании центральное место, но и того, и другого заподозрить в убийстве не придет в голову. Точно так же как никогда не придет в голову заподозрить в убийстве призовую лошадь в рассказе Конан Дойла «Серебряный» или обезьяну в рассказе Эдгара По «Убийство на улице Морг».

А вот мысль Честертона о том, что детективный рассказ «пишется ради момента прозрения, а вовсе не ради тех часов чтения, которые этому прозрению предшествуют», показалась бы Агате Кристи, и не только ей, весьма спорной. «Большинство неудачных детективов, – полагает Честертон, – неудачны именно потому, что они пишутся, чтобы… сбить читателя с толку». А ведь как раз эту цель – запутать читателя, повести его по ложному следу – преследует в своих книгах Агата Кристи, да и другие авторы детективов, в том числе и сам Честертон. Потребитель детективной продукции, говоря словами русского классика, «сам обманываться рад». Честертон прав: рассказ, в том числе и детективный, «пишется ради момента прозрения, его цель – не мрак, а свет»; без прозрения, «вычисления» убийцы детектив становится нелепицей, теряет смысл, – однако прозрение это должно наступить лишь на последних страницах (сценах), в конце запутанного лабиринта, по которому долгое время бредет наобум читатель или зритель; по опыту ему, читателю или зрителю, известно, пожалуй, только одно: чем больше подозрений вызывает персонаж, тем менее вероятно, что он – убийца. Бредет наобум, строит догадки – и от этого получает удовольствие. Если свет появится не в конце туннеля, читатель будет разочарован. Если он раньше времени догадается, кто убийца, не поверит рассыпанным по тексту «ложным ключам», псевдоуликам – значит, автор «недоработал». С книгами и пьесами Агаты Кристи такого не бывает. Ответ на четыре вопроса классического детектива «Кто? Почему? Когда? Как?» читатель получит только в самом конце. Финалы даже не в самых удачных ее романах непредсказуемы, порой, как в «Свидетеле обвинения», – до самых последних строк и реплик.

Оговоримся. Непредсказуемы, если считать детектив ребусом, кроссвордом, загадкой. И предсказуемы – с точки зрения морали.

«Детектив, – заметила однажды Агата Кристи, – это история погони, рассказ-нравоучение, добрая сказка, где Зло загоняют в угол, а Добро торжествует».

Но это – в литературе, в нравоучительной или в развлекательной; в жизни же добро и зло соседствуют друг с другом, далеко не всегда отличишь одно от другого, определишь, где кончается добро и начинается зло. Не этому ли учит нас соотечественник Кристи, писатель куда большего масштаба Грэм Грин, который, кстати, тоже не чурался детективного жанра, знал толк в остросюжетной прозе.

Вместе с тем читатель Агаты Кристи получает удовольствие не только от того, что вместе с нерадивым и бестолковым полицейским инспектором он безуспешно бьется над разгадкой тайны совершённого преступления, вычисляет, то и дело попадая впросак, возможные мотивы преступника. Не только от неожиданных поворотов динамичного сюжета и не менее неожиданных концовок, в чем с Агатой Кристи сравниться, пожалуй, не может никто. Дело в том, что королева детектива, в отличие от многих (большинства?) авторов криминальной литературы, умеет писать, она – талантливый, самобытный писатель со своим почерком, который не спутаешь ни с каким другим. Литературные гурманы, любители Пруста и Набокова, читать Чейза или Сименона вряд ли станут, Кристи же – читают и перечитывают. Агата Кристи – мастер не только литературы «сенсационной», как говорили в позапрошлом веке, хотя мировой известности, «всенародной» любви она добилась, конечно же, как автор в первую очередь детективов. Меж тем, ее жанровый диапазон – в отличие от Грина, она не делит свое творчество на книги «серьезные» и «развлекательные», – детективом не ограничивается. Чтобы в этом убедиться, прочитайте (перечитайте) «Неоконченный портрет», «Приезжай расскажи, как ты живешь», «Вдали весной», «Автобиографию» – книги, в которых нет ни сыщиков, ни убийц, и которые к остросюжетной прозе никак не отнесешь.

Чего стоят хотя бы зачины ее романов и рассказов! Кристи умеет одной фразой, одной репликой ввести читателя и своих героев в действие, задать нужную атмосферу всему повествованию.

«Мисс Аранделл умерла первого мая». («Немой свидетель»)

«Миссис Феррар умерла в ночь на четверг». («Убийство Роджера Экройда»)

«Чай готовила мисс Сомерс». («Зернышки в кармане»)

«Бобби Джонс положил свой мяч на метку для первого удара». («Почему не Эванс?»)

«Вот любопытно, – сказала Джойс Ламприйер. – Не очень-то хочется рассказывать эту историю». («Кровь на панели»)

«“А вы, доктор Ллойд?” – обратилась к нему мисс Хелиер». («Компаньонка»)

«У людей короткая память». («Смерть лорда Эджвера»)

«Быстро шагая по платформе, Стивен поднял воротник пальто». («Убийство на Рождество»)

«Майор Барнаби натянул сапоги, застегнул поплотнее ворот шинели и взял с полки у выхода штормовой фонарь». («Загадка Ситтафорда»)

Отличается Агата Кристи и завидным умением набросать яркий, живой, тонко подмеченный и запоминающийся портрет персонажа; этим портретом она, бывает, сознательно вводит читателя в заблуждение, ведет его по ложному следу. В результате мы начинаем с подозрением относиться к ни в чем не повинному человеку вроде Лидии Ли («Убийство на Рождество»), которая похожа на «рвущуюся вперед поджарую гончую». Или Пилар Эстравадос (она же Кончита Лопес) из того же романа, у которой «рот вдруг сделался… жестким и жадным, как бывает у ребенка или котенка; рот, который умеет утолять только свои желания и не способен на жалость». Или миссис Экройд («Убийство Роджера Экройда»), у которой «маленькие, бесцветные глазки и, как бы ни были слащавы ее слова, глазки сохраняют хитрое, расчетливое выражение». Ну как не заподозрить человека с такой внешностью, как не поддаться на этот ложный ключ!

И наоборот, проникаемся доверием и симпатией к преступнику, не верим, что убийцей может быть молодой человек с таким «обаятельным смущением», как Леонард Воул («Свидетель обвинения») или Ланс Фортескью («Зернышки в кармане»), чье обаяние «делало свое дело – люди думали о нем лучшее, а не худшее»[37]. Бывает и так, что внешность персонажа подчеркнуто бесцветна, невыразительна, ничем не запоминается, как, скажем, у Лоуренса Брауна («Скрюченный домишко»), в котором «было что-то от таинственных, бестелесных жителей потустороннего мира». Или у Карлотты Адамс («Смерть лорда Эджвера»), чьи «черты лица, совершенно лишенные косметики, как бы растворялись». Подобная «бестелесность», «растворенность» – верный знак того, что читателю стоило бы присмотреться к этому персонажу повнимательнее.

Портреты действующих лиц нередко приобретают у нее карикатурные черты – назвал же Пушкин Англию «отечеством карикатуры и пародии». У Агаты Кристи, как и у многих английских писателей, отменное, порой довольно ядовитое чувство юмора, которое словно бы оттеняет, снижает криминальный накал страстей в ее детективах; в романах Кристи, где речь идет об убийстве, всегда есть, над чем посмеяться (чего нет, к примеру, у Жоржа Сименона).

Каких только эксцентриков не встретишь на страницах ее книг. Роджер Экройд «шефствует» над крикетными матчами, а деньги он, человек не бедный, хранит в картонке из-под воротничков. Мисс Марпл каждодневно подсчитывает число паучьих пряж под карнизом. Ее с детства научили носить корсет, поэтому ходит она, как мы бы сказали, точно аршин проглотила: держится прямо, никогда не позволит себе откинуться на спинку стула. К мужскому полу великая сыщица относится со стародевическим предубеждением: мужчины, по ее мнению, «являют собой категорию, разительно отличающуюся от ее собственного пола».

Агата Кристи – превосходный карикатурист; как тут не вспомнить и Стерна, и Джейн Остен, и, конечно же, Диккенса. Когда у Каролины, сестры доктора Шеппарда («Убийство Роджера Экройда»), с присущим ей «инстинктом мангусты» дергается кончик носа, это значит, что ее что-то заинтересовало. Эмили Аранделл («Немой свидетель») обращает на себя внимание забавной несочетаемостью прямой спины с живыми манерами. У Софьи Леонидис («Скрюченный домишко») «воинственный, выдвинутый вперед подбородок» – так и ощущаешь ее необузданный нрав, жадное любопытство. Мисс Гросвенор («Зернышки в кармане») «плывет, держа перед собой поднос, будто исполняет ритуал жертвоприношения». На лице мисс Сомерс из того же романа «отпечаталось кроткое, овечье беспокойство». 27-летний герцог Мертонский («Смерть лорда Эджвера») «гораздо больше походил на болезненного молодого продавца из галантерейного магазина, чем на герцога», а мыловар в Льеже, напротив, «как две капли воды похож на крупного финансового воротилу» («Миссис Макгинти с жизнью рассталась»). Жюль и Санча, танцоры из «Красного адмирала» («Паркер Пайн, детектив»), исполняют дикий испанский танец «Сон вырожденца» – сцена гротескная, отчетливо кинематографическая. В устах Виктора Дрейка («Сверкающий цианид») «самая возмутительная мерзость выглядит невинной шалостью», а Розмари Бартон из того же романа принадлежит к той породе девушек, которые «ежедневно за завтраком ожидают от вас признания в страстной любви». Миссис же Саммерхейз, хозяйка гостиницы в Лонг-Мэдоуз («Миссис Макгинти с жизнью рассталась»), будто списана у Диккенса: «рыжеволосая, веснушчатая особа со счастливо-отрешенным выражением лица, которая всё время что-то разыскивает, отчего пребывает в состоянии тревожной озабоченности».

Бывает, ирония автора направлена на себя или на своих собратьев по перу. Ариадна Оливер, в прошлом ассистентка Паркера Пайна из романа «Карты на столе», как и ее создательница, любит играть в бридж, безмятежно грызть, сидя в ванне, яблоки, ругать театр и сочинять криминальные романы с сухопарым, долговязым финном-вегетерианцем Свеном Хьерсоном в роли сыщика. Она импульсивна, резка, всё знает наперед и превозносит женскую интуицию. В романе «Миссис Макгинти с жизнью рассталась» миссис Оливер вслед за Кристи жалуется Пуаро на театральных режиссеров, которые «берут твоих героев и заставляют их говорить то, что они бы никогда не сказали, делать то, что они никогда бы не сделали, а начинаешь возражать, слышишь: “У театра свои законы”». В отличие от Пуаро или мисс Марпл, миссис Оливер торопит события: «Дайте мне день-другой, – говорит она Пуаро, – и я принесу вам вашего убийцу на тарелочке»[38].

Авторам детективов и их героям от Агаты Кристи иной раз крепко достается – уж она-то неплохо изучила их слабости и общие места, которые прекрасно поддаются пародии. На вечеринках, вспоминает Розалинда, Агата пародирует своих коллег посредством поэзии нонсенса – стихов Эдварда Лира, Льюиса Кэрролла, Хилари Беллока. Делает это и на бумаге: в одном из писем упоминает некоего незадачливого автора, который «берется за “Тайну седьмого трупа”». Или ссылается на детективный роман, в котором «у суперсыщика вся комната непременно усыпана рубинами, жемчугами и изумрудами, полученными от благородных клиентов королевской крови».

Агату Кристи, о чем мы уже упоминали, критики, случалось, обвиняли в пресности, бледности, неяркости, излишнем прагматизме ее прозы. Ни тебе запоминающихся пейзажей в духе «реализма симптомов», когда убийство сопровождается или предваряется проливным дождем, шквальным ветром, бурей на море. Ни тебе эротики, которая отлично сочетается с преступлением, подогревает к нему интерес. Нет и кровавых разборок: убийств в книгах Кристи предостаточно (собственно, нет убийства – нет книги), а вот кровь отсутствует. Писал же большой любитель и автор детективов Джон Бойнтон Пристли:

«Истинных ценителей привлекает в детективе не криминальная атмосфера, а логика, ребус; реки крови нам не по нутру».

Вот и Кристи «реки крови» не по нутру, ее интересует не «простое искусство убивать», по Чандлеру, а сложное искусство искать убийцу. Действительно, что может быть проще, чем убить, особенно с точки зрения равнодушных к делу, очерствевших душой полицейских и сыщиков-профессионалов. Сказал ведь Ниро Вульф в романе Рекса Стаута «Слишком много поваров»:

«Нет ничего проще, чем отправить человека на тот свет; трудности возникают, когда надо замести следы».[39]

И, добавим от себя, когда надо идти по следу.

Романы писательницы экономны, информативны, скупы на эмоции, не натуралистичны; они, говоря языком кино, – не цветные, а черно-белые. Это не «крутые» детективы соотечественника и учителя Чандлера Дэшила Хэммета, в которых нет, пожалуй, ни одной главы без жестоких потасовок, сведения счетов, смакования бессчетных, на все вкусы, убийств, истязаний, мордобоев.

Соответственно, и язык у Кристи прост, суховат, не метафоричен – не зря же ее, как и Сименона, рекомендуют изучающим английский, – однако встречаются в ее простой, на первый взгляд незамысловатой прозе и исключения. Мистер Феррар («Убийство Роджера Экройда») «знал о ее преступлении и жирел на нем, как гнусный стервятник», чем и пользуется шантажист Шеппард. «Город (Лондон. – А.Л.) представлялся ему сверкающим искусственным брильянтом, вставленным в сомнительного вида оправу» («Убийство на Рождество»). Тереза Аранделл («Немой свидетель») «прижимается к морщинистой щеке тетушки молодой, равнодушной щекой». «Равнодушная щека» – отличный, согласитесь, образ. Юная посетительница Пуаро («Тайна третьей девушки») «покачивается, будто ночная бабочка в свете лампы». Толстый, лысый Джордж Пэкингтон («Паркер Пайн, детектив»), пытаясь изобразить современный танец, «пыхтит и чуть ли не дымится от усердия». Неразговорчивый Реджинальд Уэйд из того же романа, подергивая усы, глядит на мистера Пайна страдальчески – «глазами бессловесного животного». Но, повторимся, это не более чем исключения. Роман Агаты Кристи не мог бы начинаться с такого, например, пассажа:

«На судейском столе кровавыми пятнами рдели розы… Иссохшее, птичье личико судьи, иссохший голос, иссохшие старческие руки со вздутыми венами. Темно-пурпурная мантия оттеняла яркость роз…»[40]

И Макс, и до него Арчи, и особенно Розалинда не раз упрекали Агату в том, что она наивна, о людях судит поверхностно, легко увлекается. Может быть, это и так – близким виднее. Но в литературном пространстве наивной, поверхностной, увлекающейся Агату Кристи никак не назовешь: она, как и ее сыщики, прозорлива, наблюдательна, сдержанна, остра на язык. У нее, как говорил Свифт, «каждое слово на своем месте». Острота эта в первую очередь проявляется в диалогах; не потому ли ее романы и рассказы так легко переделываются в пьесы (пусть у «театра и свои законы»), так естественно, органично звучат со сцены и с экрана?

Примером того, как виртуозно владеет Агата Кристи искусством диалога, как сценично ее литературное мастерство, может служить роман 1933 года «Смерть лорда Эджвера» (к слову, прекрасно переведенный, что в случае с Кристи случается далеко не всегда). Этому роману, как никакому другому, повезло с экранизацией. В 1934 году, всего через год после выхода книги, на экраны вышел кинофильм, где Эркюля Пуаро сыграл Остин Тревор. Спустя полвека в телевизионной постановке по этой же книге главную роль сыграл Питер Устинов, а еще через пятнадцать лет, в 2000 году, роль великого сыщика виртуозно исполнил Дэвид Суше. Ниже короткий обмен репликами из этого романа, взятый почти наугад:

– Не бегите так, – произнес веселый голос.

– Добрый день, – сказал я. – Где это вы прятались?

– В том же зале, что и вы, за соседним столом.

– Что-то не заметил. Как дела в магазине?

– Отлично, благодарю вас.

– Суповые тарелки пользуются успехом?

– Суповые тарелки, как вы нетактично выразились, пользуются успехом. Когда они всем порядком надоедят, придется придумать что-нибудь другое. Например, пузырь, который будет крепиться ко лбу с помощью пера.

– Какой ужас!

– Вовсе нет. Должны же мы помочь страусам. Они уже давно живут на пособие по безработице.[41]

Детективные романы, особенно современные, не могут похвастать глубиной психологического анализа. Агата Кристи – а после нее и Рут Ренделл, которая в своих детективных романах подробно исследует психологию и жертвы, и преступника, – исключение; близкие родственники Агату недооценили – психолог она ничуть не хуже, чем криминалист. Джеймс Бентли, робкий, диковатый молодой человек («Миссис Макгинти с жизнью рассталась»), выбирает в кафе столик, чтобы «смотреть либо в стену, либо в угол, лишь бы – не на людей». Карлотте Браун присуще «обаяние незаметности» – не с себя ли писала Агата Кристи героиню «Смерти лорда Эджвера»? Как и равнодушную мать Виолу Марл («Сверкающий цианид»).

Как и Пуаро, Агата Кристи приметлива к деталям, подробностям, казалось бы, несущественным. В ее детективах всему ведется строгий учет, нет ни одного лишнего предложения, непродуманного слова. Ее проза, казалось бы, легкая, неинтеллектуальная, но читать ее надо со всем вниманием. Всё увиденное или сказанное, даже вскользь, даже на ветер, может повлиять на развязку, пренебрегать нельзя ничем, ни единым словом: в ее детективных романах значимо всё, каждая мелочь – и чем «мелочнее», тем важнее.

Ей удается передать характер человека, его привычки, образ жизни и мысли через вещи, его окружающие, ему принадлежащие; передать одушевленное через неодушевленное. Вспомним содержимое чемодана убитой поденщицы миссис Макгинти, откуда «поприветствовать Пуаро выкатились нафталиновые шарики»: поношенное длинное черное пальто… две пары туфель, завернутых в газету… гребень и расческа, далеко не новые, но чистые, выщербленное зеркало, посеребренное сзади… фарфоровая собачка, вырезка из газеты – рецепт изготовления джема из овощной мякоти… сенсационная статейка о летающих тарелках. Из этого перечня узнаёшь о человеке больше, чем из непосредственного с ним общения или из рассказа о нем, даже самого подробного.

Есть у Агаты Кристи и своя Йокнапатофа, и не одна. Это маленький, затерянный в провинции городок, который не меняется столетиями и который – вспомним Бродского – даже «присутствием на карте» не гордится. Такие городки (в иных переводах они названы деревнями, селениями и даже деревушками) писательница, вспоминая свое детство в Торки или в Илинге, описывает со смешанным чувством ностальгии и иронии, порой довольно горькой. В сущности, городок этот всегда один и тот же, как его ни назови. В Сент-Мэри-Мид, где живет мисс Марпл, или в Лонг-Бейсинге («Тайна третьей девушки»), или в Лонг-Мэдоуз («Миссис Макгинти с жизнью рассталась») жизнь течет – а лучше сказать, стоит – «монотонная, полная скуки и однообразия», один день ничем не отличается от другого – если, конечно, вдруг не убьют миссис Феррар или фабриканта вагонных колес Роджера Экройда. Лишь дерзкое преступление способно нарушить размеренно-благополучный ритм жизни заштатного городка. Но вот убийство раскрыто, и идиллия (если такое существование можно назвать идиллией) восстановлена.

Эти городки «имеют тенденцию роста в длину, абсолютно игнорируя ширину», в них, «в лавке древностей, продаются исключительно сосновые карнизы для каминов», «почта делит свое помещение с овощной лавкой», «некоторые дома выглядят лет на сто старше своего истинного возраста», а в опрятных домиках вокруг церкви живет «старая гвардия дам, стесненных в средствах».

В эти-то городки и направляется, с верным Гастингсом или без, вершить правосудие великий и непревзойденный Эркюль Пуаро – главное художественное достижение Агаты Кристи, герой давно, как и мисс Марпл, ставший в Англии, и не только в Англии, фигурой нарицательной. «У вас усы завиваются, как у Пуаро», – услышите вы в придорожном пабе. «Вы прямо как Эркюль Пуаро – всё знаете наперед!» «Вылитая мисс Марпл! Целыми днями вяжете одну и ту же шаль!»

Подобно тому как Эдгар По придумал Огюста Дюпена (а заодно и заложил основы интеллектуального детектива); подобно Конан Дойлу и Сименону, «открывшим», соответственно, Шерлока Холмса и комиссара Мегрэ, – Агата Кристи открыла, изобрела Эркюля Пуаро и мисс Марпл. А верней – открывала: в каждом следующем романе с участием этих колоритных персонажей на их портреты наносится новый штрих, новая краска.

Вот более или менее полный, «собирательный» портрет «парикмахера на покое», как назвал великого и непревзойденного Эркюля Пуаро, этого гения дедукции, убийца Роджера Экройда доктор Шеппард. Зелеными глазами, мягкой, вкрадчивой походкой, важным, самодовольным видом он чем-то напоминает немолодого откормленного кота, особенно когда изучает в зеркале свои усы, которые «доводит до полного совершенства», и плавно шествует, выпятив грудь.

Он вегетерианец, но на отсутствие аппетита, как и Ниро Вульф, не жалуется; гурман, он перед завтраком всегда пьет шоколад, «увенчанный взбитыми сливками», с рогаликом или со сдобной булочкой – вообще обожает сладкое. В том числе и «сладенький» ликер «кассис» – пиво же, в отличие от полицейских инспекторов Спенса или Джеппа, да и вообще англичан, терпеть не может. Еда для него – священнодействие. «Жидкость, которую мне подают под видом кофе, – жалуется он Спенсу, – невозможно описать словами. Мой желудок чувствует себя оскорбленным. Обед, смею вам напомнить, – важнейшее кулинарное событие дня»[42]. И то сказать, к своему желудку он относится столь серьезно, что еда стала для него не только удовольствием – она «дает работу и интеллекту». Впрочем, он предпочитает более традиционные блюда, чем тот же Ниро Вульф. В отличие от американского сыщика, домоседа и чревоугодника, Пуаро едва ли едал тушенную в масле черепаху, или рубец по-кайенски у Фарамона в Париже, или колбаски-минюи.

Вегетерианец и эстет. Остановившись в доме для приезжих в Лонг-Мэдоуз, куда Пуаро приехал расследовать убийство миссис Макгинти («Миссис Макгинти с жизнью рассталась»), он, аккуратист и чистоплюй, искренне страдает от пыли на книжном шкафу, от сломанных пружин дивана, от облезлых кресел, дешевых обоев, от зиявшего дырами дешевого ковра и нелепых безделушек на каминной полке. Страдает не столько даже физически, сколько эстетически.

Вооруженных преступников Пуаро не боится – он фаталист, при этом очень заботится о своем здоровье, мнителен: «Всегда существует опасность подхватить простуду». Роман «Миссис Макгинти с жизнью рассталась» начинается с того, что Пуаро, выходя из ресторана, «поднял воротник пальто скорее из благоразумия, чем по необходимости». «В моем возрасте лучше не рисковать»[43], – не раз внушает он собеседнику, а заодно и самому себе. Да, суперменом, героем-одиночкой, выступающим, как это принято в блокбастере или вестерне, против всех, его никак не назовешь. Пуаро – натура творческая, до грязной работы он не опустится, «ползать по полу в поисках доказательств» (как сам он однажды выразился) он не станет. В этом смысле Пуаро – не чета кропотливому, деятельному Клоду Лебелю, противостоящему матерому киллеру Шакалу в одноименном романе Фредерика Форсайта. Или такому же, как и Лебель, трудяге-оперативнику Роджеру Уэсту по кличке Красавчик из «крутых» бестселлеров Джона Кризи, автора 560 (!) криминальных романов – абсолютный мировой рекорд.

Сторонится, как и его создательница, публичности, вместе с тем амбициозен, хвастлив, знает себе цену: «Таких, что не слышали об Эркюле Пуаро, – нет»… «Если я возьмусь за это дело, я дойду до конца»… «Эркюль Пуаро – не из тех, кто терпит поражение». Любит громкие фразы: «Ни самое лучшее и самое сухое шампанское, ни самая соблазнительная и златокудрая женщина не в состоянии воздействовать на выводы, к которым приходит Эркюль Пуаро». Хвастлив и очень любопытен: «Не было ничего, ни малейшего отрывка незначительной сплетни, которым бы он не интересовался» («Убийство в Месопотамии»).

Знает, вместе с тем, и свои слабые места, умеет посмотреть на себя со стороны: «Мне всегда хотелось блеснуть, сразить наповал – водится за мной такая слабость»[44]. Вот уж чего нет у его антипода, скромнейшей и незаметнейшей мисс Марпл; «блестеть», сражать наповал – не в ее обыкновении. Есть у Пуаро и еще одна слабость: бельгиец, спору нет, готов противостоять злу; но вот готов ли он, подобно Джеймсу Тайрону из «Ставки на проигрыш» Дика Фрэнсиса или адвокату Перри Мейсону из романов Эрла Стэнли Гарднера, рисковать жизнью, – поручиться нельзя.

Любит поучать, ставить себя в пример:

«Надо действовать методично».

«В любом убийстве есть мотив».

«В нашем деле без фантазии не обойтись».

«Во всем нужен образцовый порядок».

«Всё можно сделать простым, если аккуратно расположить факты».

«Не вредно иногда прибегать к услугам серых клеточек».

«Не будьте так уверены, что эти мертвые предметы всегда молчат; со мной они – кресла, столы – иногда говорят».

Охотно делится с собеседником своим методом расследования:

«…Объясню вам, каким образом следует подходить к вопросу. Сначала я убеждаю себя в том, что все здесь невиновны. Затем я отыскиваю убийцу где-нибудь в другом месте».

Поучает, но моральный приговор преступному миру, с которым находится в состоянии постоянного конфликта, никогда, в отличие от Лу Арчера из романов Росса Макдональда или Альберта Сэмсона и Лероя Паудера, героев полицейского романа англо-американца Майкла Луина, не выносит.

Философствует, причем нередко опускается до банальностей:

«В жизни всё повторяется гораздо чаще, чем можно подумать. Море бесконечно более разнообразно…»[45]

«Каждый из нас – загадка, клубок противоположных страстей, желаний и склонностей». («Смерть лорда Эджвера»)

«Опасность всех нас подстерегает. Несчастье всегда терпеливо ждет своего часа».

«Умственная деятельность – это так интересно, так стимулирует! Функционирование маленьких серых клеточек доставляет интеллектуальное наслаждение». («Смерть лорда Эджвера»)

«Людям свойственны перепады в настроениях, в мнениях». («Миссис Макгинти с жизнью рассталась»)

«Пробиваться к свету приходится через тьму».

Не устает повторять, что офицер полиции он в прошлом, – теперь уже не профессионал, «хотел дожить свои дни на покое», но вынужден раскрывать преступления, «пробиваться к свету через тьму», из врожденного чувства долга, справедливости. Тут великий и непревзойденный, по обыкновению, льстит себе и немного лукавит: преступления он раскрывает главным образом потому, что «времени у меня сверх меры». Потому, что, отойдя от дел и поселившись в пригороде, он мучается от безделья: «Думал, буду выращивать кабачки…»

В отношениях с полицией, Скотланд-Ярдом у Пуаро нет той «гармонии», того взаимопонимания, как у лорда Питера Уимзи, сыщика и ироничного светского денди из романов Дороти Сейерс. Английская полиция, Скотланд-Ярд Эркюля Пуаро – как в свое время и Шерлока Холмса – недолюбливают: «В любителях у нас нет никакой нужды». Не было бы, если б полицейские инспекторы «с проницательными, но честными глазами и незыблемыми моральными устоями»[46], которые всегда знают, как поступить, почаще докапывались до истины. Если б в полиции служили такие профессионалы оперативно-разыскной работы, как, скажем, старший полицейский инспектор Реджинальд Уэксфорд из романов Рут Ренделл. Но уэксфордов – раз-два и обчелся, поэтому без таких, как Пуаро, никак не обойтись.

Недолюбливают и делают вид, что им от Пуаро ничего не надо, при этом «бесцеремонно эксплуатируют мозг Пуаро» и стараются ему польстить – вполне лицемерно. Недолюбливают за «раскрываемость» убийств, которая таким, как мистер Куин, как рассыпанные по романам Кристи полицейские инспекторы Спенс, Нил, Джепп, Нарракот, полковник Рейс, и не снилась. Обращаются к нему в самых крайних случаях – и «самых крайних» более чем достаточно. Пуаро же, напротив, к полиции (на словах, во всяком случае) вполне лоялен: «Большинством своих успехов я обязан полиции». Лоялен и к англичанам: «Я восхищен англичанами».

По-английски говорит бегло, но порой допускает смешные, досадные ошибки: «Вы собираетесь на лошадиные гонки?» Вместо «оступились» говорит «наступились». И при этом то и дело вставляет французские словечки – пусть не забывают, что он не здешний. На французский переходит, когда волнуется, что случается редко, или сердится, что бывает еще реже; даже если чем-то очень недоволен, виду не подаст.

«Почему вы иногда говорите на превосходном английском языке, а порой нет?» – спрашивают Эркюля Пуаро в романе «Драма в трех актах» (1934).

«Друг мой, – отвечает Пуаро, – разговор на ломаном английском языке имеет свои преимущества. Люди начинают вас презирать. Они говорят: “Иностранец, даже не умеет правильно говорить по-английски…” Но таким путем, как видите, я избавляю людей от настороженности».

К творчеству «знаменитых мастеров детективной беллетристики» относится весьма скептически, предпочитает английскую поэзию. Ни Эдгар По, ни Уилки Коллинз ему не по душе, о чем он написал целую книгу, где авторитетно, со знанием дела анализирует просчеты великих сыщиков. О своем собственном отношении к Конан Дойлу и Шерлоку Холмсу умалчивает.

Как и героиню романа Кристи «Смерть лорда Эджвера» Карлотту Адамс, бельгийца отличает вдобавок «обаяние незаметности» и в то же время обаяние не похожего на других; именно таким воссоздал Эркюля Пуаро на киноэкране Дэвид Суше. Когда Суше допрашивает подозреваемых в убийстве – ни один мускул не дрогнет на его лице, разве что чуть приподнимется бровь. Суше в роли великого и непревзойденного почти совсем не улыбается, он отчужден и молчалив – до поры до времени, пока не понадобится собрать всех так или иначе связанных с преступлением и рассказать им, как в действительности обстояло дело.

Не улыбается и почти никогда не шутит. Приходится признать, что по части юмора Эркюль Пуаро уступает своим литературным подельникам, и прежде всего аристократам и людям искусства, сыщикам-интеллектуалам Питеру Уимзи и Родерику Аллейну, детективу-любителю из романов новозеландки Найо Марш, последовательницы Кристи и Сейерс. От Пуаро, увы, не приходится ждать иронических реприз Аллейна и Уимзи, да это и естественно: шутить на чужом языке, даже если вполне прилично его знаешь, удается немногим, и Агата Кристи, создавая образ Пуаро, по всей вероятности, это учла.

С кого списан Пуаро? Одни биографы Кристи говорят, что его прототип – Эркюль Пупо, сотрудник парижского Сюрте, другие – что это Эркюль Фламбо, детектив (в прошлом – преступник) из детективных рассказов Честертона.

Любопытно, что своими качествами, привычками, даже внешностью Пуаро «щедро делится» и с другими сыщиками из романов Агаты Кристи. Паркер Пайн тоже умеет себя подать: «Если уж я берусь за дело, успех практически гарантирован». Как и Пуаро, Пайн тоже любитель, тоже пребывает «на заслуженном отдыхе», убийства сходным образом раскрывает от нечего делать, уверяет, что из человеколюбия. «Вы счастливы? Если нет, обратитесь к мистеру Паркеру Пайну, Ричмонд-стрит, 17» – такое объявление он дает в «Times», и народная тропа к нему не зарастает. Пуаро много лет проработал во французской полиции, Паркер Пайн, прежде чем стать детективом-консультантом, тридцать пять лет проводил статистические исследования. Он, как и Пуаро, безупречно одет, «окружен атмосферой спокойной уверенности»[47].

Похож на Пуаро и инспектор Морс из романов Колина Декстера. Морс тоже чудаковат, великодушен, снисходителен к человеческим слабостям, в том числе и к собственным; он тоже закоренелый холостяк, подвержен женским чарам, и у него тоже есть свой ассистент, сержант Льюис, которого Морс учит уму-разуму.

А вот мисс Марпл, старая дева из крошечного патриархального городка Сэнт-Мэри-Мид, на сыщика-бельгийца похожа мало. Как, впрочем, и на других сыщиц прекрасного пола. Например, на героинь современной ирландской писательницы Таны Френч или на Джессику Флетчер, героиню растянувшегося на много лет американского киносериала. И тем более – на наших отечественных сыщиц из бестселлеров Акунина, Марининой и Донцовой. Те куда моложе, предприимчивее, больше в себе уверены, да и с моралью они, в отличие от мисс Марпл, не всегда в ладах.

Мисс Марпл – высокая, сухонькая пожилая женщина с бело-розовым в морщинках личиком, в старомодном твидовом костюме, в двух шарфиках и в фетровой шляпке с птичьим пером. Как и ее местожительство, она «устояла перед натиском прогресса», испытывает острое ностальгическое чувство утраты «доброй старой Англии» и придерживается строжайших моральных норм.

«Отличий» от Пуаро у нее много; по сути дела, главные герои Кристи, как уже отмечалось, – антиподы. В самом деле, что может быть общего у карикатурного маленького иностранца-космополита – и карикатурной же, пожилой провинциалки с ксенофобскими предрассудками?

«Мисс Марпл никогда не скрывала, – читаем в «Немезиде» (1971), – что в отношении иностранцев она придерживается старых добрых викторианских взглядов. Кто их знает, этих иностранцев…»

В отличие от Пуаро, мисс Марпл не красуется, она незаметна. Целыми днями вяжет, говорит старушечьим голоском; постоянно извиняется, что вмешивается не в свои дела, и чувствует себя виноватой, часто недовольна собой и вообще невысоко себя ценит:

«Я хотела бы предложить вам свою очень скромную и, боюсь, очень женскую помощь».[48]

«Как-то так получается, что я встреваю в дела, которые меня не касаются…»

«И всегда-то я плохо объясняю…»

«Я в финансовых делах мало смыслю».[49]

«Спрошу, поборов застенчивость. Пусть я старая, бестолковая, пусть мой вопрос – чистая бессмыслица…»[50]

Она – патриот своего городка, однако цену ему и его жителям знает:

«Здесь живут довольно симпатичные люди, но и неприятных субъектов хватает, в этом городке происходит много любопытного, как и в любом другом. Человеческая природа везде одинакова».[51]

Расследуя преступление, о котором она обычно узнаёт из утренних газет, мисс Марпл не торопится с выводами: «К делу нужно подходить постепенно». Ее жизненная философия проста и убедительна: «Зло не должно побеждать – не должно, и всё»[52]. Пуаро, при всей своей несхожести с мисс Марпл, под этими словами с удовольствием бы подписался. И Пуаро, и мисс Марпл делают всё от них зависящее, чтобы оно не побеждало. И чтобы никто – полиция прежде всего – заранее не узнал ход их мыслей.

Если мисс Марпл кого и напоминает, то такую же, как и она, старую деву Каролину Шеппард, сестру убийцы Роджера Экройда, а также двоюродную бабку Агаты Маргарет, хотя мисс Марпл, как детективу и полагается, более любознательна, а также более суетлива и более жизнерадостна. Однажды писательница рассказала репортеру вечерней газеты, как «мисс Марпл появилась на свет»:

«Я вывернула видавшую виды гладстонскую бабушкину сумку и обнаружила там изъеденную молью котиковую шубку, старомодный кошелек с двумя истертыми пятифунтовыми банкнотами и шесть книжечек-игольников – “прислуге на Рождество”. Вот из этих неприметных вещиц и родилась мисс Марпл».

«Когда б вы знали, из какого сора»…

Роднит их с тетей-бабушкой, во-первых, недоверчивость к людям (как правило, вполне оправданная), тем более к мужчинам, которые, на ее взгляд, «разительно отличаются от ее собственного пола»[53]. И во-вторых – страстная любовь ходить по магазинам в поисках скатертей и махровых полотенец. «У меня она ассоциируется с пышным махровым свитером», – сказала однажды Агата Кристи про свою любимую героиню, которую она, как уже отмечалось, придумает много позже, чем Эркюля Пуаро.

Если бы Эркюль Пуаро и мисс Марпл не распутывали такие сложные дела, не были бы такими блестящими психологами, людьми дьявольски наблюдательными и вдумчивыми, они смотрелись бы типичными комическими персонажами – маленький, похожий на кота человечек с большими ухоженными усами и чашкой шоколада и старая дева с Библией и вязанием. «Волосы белее снега, румяное лицо иссечено морщинами, а взгляд голубых глаз кроток и невинен» («Объявлено убийство»). Сколько таких карикатур печаталось в «Punch» из номера в номер! На этой «разнице потенциалов» и строится, в сущности, огромное обаяние этих образов. Вспомним диалог Пуаро и американского детектива Сайруса Хардмана в «Убийстве в Восточном экспрессе»:

Хардман: «Как вы раскопали их прошлое – вот что меня интересует».

Пуаро: «Просто догадался».

Хардман: «Ну и ну!.. Извините, но поглядеть на вас, в жизни такому не поверишь»[54].

Эми Ледеран, рассказчица в «Убийстве в Месопотамии», представляла себе Пуаро очень похожим на Шерлока Холмса – «высоким, энергичным, с тонким умным лицом», она никак не ожидала, что «он уж такой иностранный», и была явно разочарована:

«Таких чаще встретишь на карикатурах, чем в жизни… когда бы вы его увидели, вы бы просто рассмеялись, он выглядел как парикмахер из комической постановки – толстый, маленький, довольно пожилой. И это был человек, который собирается найти убийцу миссис Лейднер!»[55]

Таким образом, первым – и главным – ложным ключом в классическом детективе становится сам детектив, сыщик; обманчиво всё – и его внешность, и манеры, и речь; своим поведением он вводит в заблуждение и читателя, и всех действующих лиц, в том числе и убийцу. В самом деле, кому придет в голову, что нелепая, погруженная в себя старушенция, или толстый, маленький, пожилой, смахивающий на парикмахера иностранец, или «скромный труженик», маленький священник с простодушной, лучезарной улыбкой по имени Браун, или чудаковатый и тоже добродушный инспектор Морс добьются в поисках злоумышленника гораздо большего, чем блюстители законности и порядка, профессионалы своего дела.

А впрочем, в английском детективе, как мы знаем, чудаковаты, «антигероичны» и профессионалы своего дела. Вспомним хотя бы сержанта Каффа из лондонской сыскной полиции в «Лунном камне» Уилки Коллинза. Каффа, казалось бы, мало интересует исход дела – поиски украденного брильянта. Когда инспектор Сигрейв отчитывается перед ним о проделанной работе, Кафф широко зевает и, отвлекшись, напевает «Последнюю летнюю розу». До роз, кстати говоря, Кафф большой охотник, розыски воров и убийц нисколько не мешают ему разбираться «в пустячном искусстве разведения роз», гладить, как ребенка, пунцовую дамасскую розу…

Впрочем, одного, даже самого мудрого сыщика с недюжинной проницательностью, владеющего дедукцией, умением «шевелить мозгами» и до поры до времени держать язык за зубами, отличающегося «обаянием незаметности», для хорошего детективного романа мало. У расследующего преступление сыщика должен быть свой доктор Ватсон, во всём, начиная с внешности, его противоположность, человек ему преданный, перед ним преклоняющийся, и при этом не слишком сообразительный. В этом смысле Арчи Гудвин, секретарь, телохранитель, детектив и козел отпущения несравненного Ниро Вульфа – исключение из правил: своему патрону Арчи мало в чем уступает.

Капитана Гастингса, высокого, угловатого джентльмена, от чьего имени в нескольких романах и рассказах Кристи ведется повествование, Пуаро будет постоянно учить азам профессии, да и жизни тоже.

«Разве вам неизвестно, что каждый из нас – загадка, клубок противоположных страстей, желаний и склонностей…»

«Профессионала занимает не сам акт убийства, а то, что лежит за ним…»

«Надо не измерять отпечатки пальцев, разглядывать сигарный пепел и ползать по полу в поисках доказательств, а удобно устроиться в кресле и закрыть глаза – тогда решить любую проблему становится гораздо легче…»[56]

Будет учить жизни, озадачивать и при этом отдавать себе отчет, что, как говорится, не в коня корм: «Разинув рот, он дивился моим талантам, – вспоминает своего друга и нерадивого ученика Пуаро. – Как же он бывал ошарашен, как немыслимо потрясен, когда наконец доходил до истины, ясной мне с самого начала»[57]. В то же время Пуаро не забывает Гастингса хвалить, всячески подбадривает своего «ассистента» – так вел себя и Шерлок Холмс: «Ватсон, вы превзошли самого себя!» Вот и Пуаро отдает Гастингсу должное – правда, снисходительно, свысока, не без иронии: «У него был дар натыкаться на истину, не замечая ее, и часто его глупые выводы открывали мне эту истину».[58] Поневоле приходишь к выводу, что таким непревзойденным мастерам дедукции и сыска, как Пуаро или сэр Питер Уимзи, куда сподручнее иметь дело не с инициативным и при этом бестолковым Гастингсом, а с такими, как Бантер, камердинер и доверенное лицо сэра Питера, слуга преданный, рассудительный, сверхнадежный и без претензий.

Гастингс, как и Ватсон, как инспектор Сигрейв у Уилки Коллинза, сколько его ни хвали, – ученик плохой, нерадивый («Учится неважно, но старается», – обнадеживали в свое время наших матерей в школе на родительском собрании), уроки мэтра не идут ему впрок: «Всегда говорит: “С точки зрения логики”, но на деле это у него никак не получалось». Зато сам мэтр на его фоне, по контрасту со своим не слишком одаренным учеником, от этого союза только выигрывает: так хорошенькая девица выбирает себе в подруги дурнушку…

Пуаро любит порассуждать о своем методе. Но одно дело – рассуждения, а другое – практика. Как в действительности он работает? Как ищет убийцу? Как отрабатывает улики и мотивы? Каков, иначе говоря, стиль его сыскной деятельности?

Сперва бельгиец – да и многие другие «расследователи» – надевает маску полнейшего равнодушия, безразличия к тому, что произошло, вяло реагирует даже на самое жестокое убийство, на самые очевидные мотивы преступления. В эти минуты он выглядит человеком рассеянным, витающим в небесах, думающим о чем-то своем.

– Не дайте ему убежать, – закричала миссис Меркадо.

– Кому, мадам? – спросил Пуаро.

– Убийце, конечно!

– Ах, убийце, – сказал Эркюль Пуаро[59].

Вот и рассказ старшего инспектора полиции Спенса об убийстве пожилой поденщицы («Миссис Макгинти с жизнью рассталась») поначалу не производит на Пуаро никакого впечатления – всё вроде бы ясно, серые клеточки мозга на этот раз, скорее всего, не понадобятся.

Затем великий сыщик принимается разглагольствовать на отвлеченные темы, тем самым словно убаюкивая, гипнотизируя своих собеседников. Как, кстати, и мисс Марпл, она ведь тоже любит поговорить о жизни, о том, например, что нынешние молодые женщины вроде Глэдис Мартин («Зернышки в кармане») бог знает чем забивают себе голову, мечтают о невозможном.

Непринужденно улыбаясь, Пуаро убеждает присутствующих не торопить события, набраться терпения. Аргумент не нов: «Черепаха перегоняет зайца». Ведет он себя, как психотерапевт на приеме, стремится к тому, чтобы пациент расслабился, не волновался – в противном случае с ним будет сложно «работать», не удастся извлечь из разговора пользу.

И начинает задавать вопросы, по большей части отвлеченные, к делу отношения как будто не имеющие. Держится при этом подчеркнуто вежливо, предупредителен, ни в голосе, ни в поведении никакой агрессии – это в «крутых» детективах с собеседником, тем более замешанным в убийстве, не церемонятся. В «крутых» детективах или в «крутых» экранизациях по романам Кристи, вроде «Убийства в Восточном экспрессе» Кеннета Брана, о котором уже шла речь. Его диалог с подозреваемыми (а их в романах Кристи поначалу столько же, сколько действующих лиц) на допрос с пристрастием похож меньше всего. Это беседа, обмен мнениями, не хочешь отвечать – дело твое. Ни участники беседы, ни сержант полиции, ни читатель не догадываются, что́ интересует сыщика, к чему он клонит, на что намекает. И, главное, – кого подозревает.

Мы недоумеваем: какие же мелочи интересуют великого сыщика! И действительно, Пуаро интересует абсолютно всё, для него, как и для автора романа, мелочей не бывает; дьявол, как известно, в деталях. На мелочах, незначащих, мелких подробностях, строится, собственно, композиция всех книг Кристи: на мелочи не обращаешь внимания, они легко забываются, на то они и мелочи, из-за этого-то читатель и сбивается с пути, бродит в потемках, уделяет внимание чему-то несущественному – важному же, первостепенному значения не придает. Свои предположения, гипотезы Пуаро строит именно на мелочах, он по опыту знает: мелочь может в дознании оказаться решающей. Кто задастся вопросом, зачем доктору Лейднеру, убийце своей жены, понадобилась вымазанная пластилином маска? («Убийство в Месопотамии»). Какова роль в убийстве самой обыкновенной кофейной чашки, тщательно вымазанной губной помадой? («Миссис Макгинти с жизнью рассталась»). Почему так важно, в каких ботинках ходит Чарльз Пейтон? («Убийство Роджера Экройда»). Почему имеет такое значение наличие диктофона в кабинете того же Экройда?

Постепенно вопросы, которые задает Пуаро, становятся всё более конкретными, прицельными, меткими; односложно, отвлеченно на вопросы «когда?», «где?», «почему?», «что?» уже не ответишь; в «Убийстве в Восточном экспрессе» мы видим, как меняется поведение пассажиров, которых донимает своими точными, продуманными вопросами Пуаро. Читателю, да и действующим лицам, далеко не всегда понятно, к чему сыщик ведет, однако очевидно, что эти вопросы задаются неспроста, что Пуаро, быть может, еще и сам до конца не понимает, кто убийца, но кое-какие выводы уже напрашиваются, кого-то он уже взял на заметку, напал на след. В любом случае «выбивать» показания он не станет.

Сыщик, словно подтверждая свою догадку, то и дело заглядывает в записную книжку, в задумчивости стучит по столу кончиком карандаша, от его былого безразличия, от рассеянного вида не осталось и следа. Он что-то знает, это ясно, иначе бы он не давал странных советов, вроде того, какой он дал Марджори Голд («Родосский треугольник»), велев ей как можно скорее покинуть Родос. Или Кончите Лопес («Убийство на Рождество»), которой он рекомендовал быть настороже и не ходить по дому одной, когда стемнеет. В эти минуты меняется весь его облик: «Это уже не был смехотворный человечек с нелепыми усами и крашеными волосами, это был охотник, который чувствовал – преследуемый зверь где-то рядом».[60]

Кто же у него на подозрении? Все? Никто? Заметил же Пуаро однажды мимоходом, что в начале, на первом, так сказать, этапе, он убеждает себя в том, что среди действующих лиц виновных нет. Обстановка меж тем накаляется, напряжение растет с каждой минутой.

«Наступила короткая пауза, и казалось, ужас наполняет комнату, – вспоминает рассказчица в «Убийстве в Месопотамии». – Я ощущала, что убийца здесь. Сидит с нами. Один из нас».[61]

И только теперь, в минуты наивысшего напряжения, и наступает момент истины. Момент, который, как правило, растягивается на много страниц. Пуаро разъясняет, как он вычислил убийцу, ставит точки над i. Это звездный час сыщика, своего рода компенсация за тяжкий, многодневный труд. Его заключительная речь – эффектна: это хорошо поставленный, отрепетированный спектакль, в котором он играет главную роль. Пуаро – не чета мисс Марпл: что-что, а себя подать он умеет. К этому спектаклю Пуаро тщательно готовится, в романе «Миссис Макгинти с жизнью рассталась» он, с присущим ему тщанием, наводит в гостиной, где происходят «слушания», образцовый порядок, расставляет стулья, принаряжается (впрочем, он всегда одет с иголочки) и, «смущенно прокашлявшись», открывает «заседание». Мы присутствуем на настоящем судебном процессе, разве что за пределами здания суда, и на этом процессе Пуаро выступает одновременно в роли судьи, прокурора, защитника и присяжных. «Итак, друзья, позвольте мне рассказать вам, что же на самом деле произошло», – торжественно говорит он в финале «Смерти лорда Эджвера»; по сути, в финале всех романов с его участием. Говорит медленно, невозмутимо, с паузами, как заправский актер или лектор, или, лучше сказать, фокусник; обводит сидящих не шелохнувшись слушателей оценивающим взглядом: признавайтесь, ведь всё, что я говорю, для вас – полнейшая неожиданность, верно?

Да, неожиданность, и больше всех, разумеется, потрясен убийца. Потрясен и взбешен, он вскакивает со своего места, обвиняет Пуаро во лжи, грозит подать на него в суд за клевету. Ему и в самом деле невдомек, каким образом этот усатый, низкорослый, пожилой, говорящий с акцентом иностранец сумел вывести его на чистую воду, ведь он, казалось бы, всё предусмотрел, – где же он «прокололся»?! Такое поведение убийцы нисколько Пуаро не смущает: он давно убедился, что «преступник никогда не поверит, что его преступление может быть раскрыто»[62].

В своей «тронной речи» Пуаро не забывает чистосердечно признаться в собственных ошибках и просчетах, перечисляет всех «кандидатов на звание убийцы», истина даже ему раскрывается далеко не сразу. Прежде чем выйти на подлинного убийцу, Пуаро, чего греха таить, не раз вместе с нами шел по ложному следу, и не удивительно: в романах Кристи до поры до времени в убийстве можно с полным правом обвинить любого из персонажей; повод совершить убийство найдется у каждого.

Но – всё хорошо, что хорошо кончается. Убийца изобличен, порок наказан, истина, как в современном блокбастере или в средневековом моралите (с которым сравнивали жанр детектива Дороти Сейерс и Агата Кристи), торжествует.

Хорошо ли? Истина-то торжествует. А читатель? Едва ли. Мы бы, по правде сказать, предпочли, чтобы дознание тянулось бесконечно. Когда влюбленные после стольких испытаний наконец-то воссоединяются, да еще американский дядюшка расщедрился и оставил им наследство, – мы не можем за них не порадоваться, они заслужили свое счастье. Но радоваться, что преступник пойман? Нет, увольте.

Мы что же, не хотим, чтобы торжествовала справедливость? Хотим, конечно. Но торжество справедливости и здравого смысла означает, что пришел конец не только дознанию, не только преступнику с его кознями, – но и увлекательному рассказу, искрометной, запутанной интриге…

Кому такое может понравиться?

1926.

Кларисса Маргарет («Клара») Миллер. Эшфилд, ок. 1900.

Фредерик Алва Миллер с юной Агатой. Ок. 1893.

Портрет старшей сестры Маргарет («Мэдж ») Фрэри Миллер работы Уильяма Логсдейла (1928).

Луис Монтент «Монти» Миллер. Портрет Н.Х.Д.Бэрда (1897).

Агата и старший брат Монти.

«По возвращении из Америки Клара покупает в Торки дом: особняк Эшфилд, стоявший в огромном саду, в тени буков, кедров, елей и падубов». На фото – Агата в саду Эшфилда с матерью и отцом.

1898.

Детство Агаты было беззаботным, но повзрослеть ей пришлось рано: когда осенью 1901 года скончается отец, уже не Клара будет заботиться о дочери, а, скорее, Агата о матери.

У пятнадцатилетней Агаты не было даже начального школьного образования: Клара учила дочерей на дому с восьми лет. Но когда мать спохватилась, Агате пришлось пройти через целую вереницу учебных заведений: женская гимназия в Торки, частная школа и пансион в Париже…

Танцевальный класс в Торки. Агата – в центре. 1904.

Париж, 1906. В парижских пансионах, помимо математики, грамматики, красноречия, истории Франции, этикета, декламации и рисования, Агата погружается в искусство: ученицу водят в театры, дают ей уроки вокала и игры на фортепиано – и она всерьез задумывается о карьере пианистки или оперной певицы.

Катание на роликовых коньках по пирсу Торки с семьей Хаксли. Агата – в центре. 1911.

С младшим лейтенантом Арчибальдом Кристи Агата познакомилась на балу в октябре 1912 года. Под Рождество 1914-го, когда Арчи приедет в короткий отпуск с фронта, они обвенчаются.

Еще через пять лет, в августе 1919-го, на свет появится их единственная дочь – Розалинда. «Агата, будучи “горячей” женой, была довольно холодной матерью – и, как и Клара в свое время, занималась дочерью мало».

Во время Первой мировой Агата заканчивает курсы Добровольной медицинской помощи и работает санитаркой, ухаживает за ранеными. На фото: госпиталь в Торки, развернутый в помещении городской ратуши; Агата – третья слева. 1914.

Военный летчик («авиатор», как тогда говорили), харизматичный красавец, «высокий широкоплечий шатен с голубыми глазами и пристальным взглядом», – искусством влюблять в себя женщин Арчибальд Кристи владел в совершенстве.

Перед стартом турне с Арчи по странам Содружества во время подготовки «Выставки Империи». Их путешествие – Австралия, Тасмания, Гавайские острова, ЮАР, Новая Зеландия, Канада – продлится почти год. Саутгемптон, январь 1922.

На пути к Южной Африке.

На корабле. Слева направо: Арчи Кристи, майор Бэлчер, секретарь Бэйтс, Агата.

Агата Кристи была одной из первых женщин в Британии, освоивших серфинг. Пляж в окрестностях Кейптауна. ЮАР, 1922.

1926 год. 36-летняя писательница уже обрела известность, ее книги сразу полюбились читателям.

В этом году выходит в свет «Убийство Роджера Экройда», а спустя 10 лет – в 1936-м – будет опубликован и самый известный, пожалуй, роман с Эркюлем Пуаро – «Убийство в Восточном экспрессе».

Обложки первых изданий (издательство «William Collins & Sons»).

Дэвид Суше создал, пожалуй, самый узнаваемый образ Эркюля Пуаро.

«Разыскивается Агата Кристи». Ньюлэндз-Корнер, графство Суррей. 6 декабря 1926.

Отрабатывались самые разные версии исчезновения писательницы. На фото – полицейские ищут тело в пруду рядом с Ньюлэндз-Корнер.

Выпуск «Daily Sketch» от 15 декабря 1926 года: на первой полосе – Агата и Розалинда, полковник Арчибальд Кристи, водолаз, вызванный для обследования водоемов, и лесной коттедж, где были найдены женские вещи.

Эскпедиция Леонарда Вули в Уре (Ирак). Третий слева – Макс Мэллоуэн, далее стоят Хаммуди, Леонард и Кэтрин Вули.

Сэр Чарльз Леонард Вули на раскопках.

Макс Мэллоуэн и Агата Кристи в Сирии.

Обложка первого издания романа «Убийство в Месопотамии» (издательство «William Collins & Sons», 1936).

Агата Кристи на раскопках в Месопотамии.

1946.

«Если бы, когда мы с Максом впервые встретились, мне пришла в голову шальная мысль выйти за него замуж, – я бы, пожалуй, остереглась и эту мысль отогнала», – писала Агата в «Автобиографии». Но мыслей таких у нее и близко не было: сделанное Максом предложение стало для Агаты громом среди ясного неба – и…

…она отказала. Ссылалась на разницу в возрасте (и впрямь немалую), на самом же деле – боялась, обжегшись на первом браке с Арчи. Но мистер Мэллоуэн оказался упрям и настойчив… Они поженятся в сентябре 1930-го – и будут вместе почти полвека, до самой смерти Агаты.

Гринуэй-хаус.

Автор более 60 детективов, 6 психологических романов (под псевдонимом Мэри Уэстмакотт), 19 сборников рассказов и множества пьес успевала не только сочинять —

…но и заботливо обустраивать свои дома и поместья, а также помогать мужу в его работе – как на раскопках, так и дома.

1950.

Уинтербрук, 1950.