© А. Бойко, О. Брейнингер, Ю. Вереск, М. Гаврилова, С. Денисова, А. Дерибас, М. Жук, Л. Каменская, И. Кириенков, Ж. Красилова, К. Кропоткин, М. Лацинская, С. Лебеденко, А. Лобачев, Е. Некрасова, О. Птицева, П. Рыжова, М. Сонин, А. Федорова, М. Франко, текст, 2020

© Popcorn Books, 2020, издание, оформление

© Soya Sovik, иллюстрация на обложке, 2020

Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения правообладателя.

«Любовь во время карантина» – это сборник рассказов русскоязычных авторов, который мы задумали вместе с литературным журналом «Незнание» и курсами писательского мастерства «Глагол». Идея издания такой книги появилась у нас порознь, но почти одновременно. Мы все хотели собрать под одной обложкой разных авторов, предложив им написать по рассказу на заданную тему. Тема подобралась сама: последние полгода все мы провели либо на карантине, либо в его ожидании. Пандемия стала временем тревоги и беспокойства, и мы решили, что пора создавать что-то доброе и вдохновляющее, а потому главной темой сборника стал не просто карантин, но любовь на фоне карантина. Любовь не только романтическая, но и дружеская; любовь к себе, к близким, к домашним животным, к городу. Мы надеемся, что этот сборник подарит вам если не спокойствие, то надежду, что все будет хорошо.

Ниндзя и Хиха встретились на маскараде. Он проходил в панельной многоэтажке на десятом этаже в комнате, на кухне и чуть-чуть в ванной. Толпа жидкостью заняла всё предоставленное пространство, и под приглушенную, будто из вентиляции, музыку люди в костюмах двигались. Все пили, чтобы не снимать масок, через трубочки. Хиха сразу понравилась Ниндзе, а Ниндзя – Хихе. Они затанцевали вместе и отделились ото всех в полосатый от обоев угол.

Хиха – вся тряпочная, со свисающими разноцветными ситцевыми полосочками, в лицевой хлопковой накладке в цветочек, с вырезанными в накладке и обшитыми дырами для глаз и ноздрей, с врезанными в ботинки металлическими крюками от вешалок – по пять на каждой. Хиху все спрашивали, кто это. Хиха отвечала: это Хиха. А чего не смеешься тогда? – спросил человек в костюме гопника. Единственный без маски. Я же гопник – они, скорее всего, не носят масок, он объяснял. Остальным Хихин наряд нравился, один Мандалориан серьезно говорил с ней про то, что ее костюм является позитивным проявлением консервативного поворота. Ей стало душно, она ушла от него танцевать и увидела Ниндзю в закручивающемся безвесном и неизвестном танце. Вокруг Ниндзя вращался водоворот-невидимка и тянул к себе Хиху. Она в него спокойно зашла и затанцевала свободно, несмотря на крюки-когти, которыми она не задевала Ниндзю, но создавала у той какое-то развлекательное ощущение опасности.

Они протанцевали и проговорили минут двадцать пять и поехали к Хихе домой. Таксист молчал и устало не удивлялся ряженым. Долго крутились по развязкам, мимо панелек, вдалеке резанула Москва-река, потом Ниндзины глаза увидели деревья-деревья-деревья и выползающие из темноты желтые и красные малоэтажные дома. В квартире Хихи было старо, обшарпанно и уютно. Когда они разделись, у Хихи оказались широкие лицо, нос горбиной и мягкое, округлое тело с выпирающими складочками по бокам, а Ниндзя была ожидаемо худой, заточенной по костям, с маленькой головой и огромной цветочной татуировкой на шее. Ночью Хиха лежала головой на скромном Ниндзином животе и слушала, как он скребет португальским вином, которое подавали на маскараде. Наверное, он что-то хочет сказать на португальском, говорила Хиха. Жесткие, чуть подстриженные волосы Ниндзяного лобка шкрябали ей подбородок.

Мы очень быстро договариваемся о встрече. Мне льстит его бурная симпатия. И, кажется, это взаимно.

Мне нравится твоя борода. И то, что ты немного старше. Ведь ты немного старше? Мне 36. А мне 31. Мне так это нравится.

Конец марта редко можно обозначить как «приятное время». Да – несомненно весна. Но весна совершенно не реализованная. Идея весны. Набросок завалявшимся огрызком карандаша на грязном холсте. И только гормоны не врут.

За день до встречи мы много общаемся в мессенджере, обсуждаем пандемию и обоюдное ощущение конца света. Нам весело от этой мысли. Мир ждет новое приключение.

Я делюсь советом моего «лечащего ветеринара». Пей, мой дорогой, пей! Этот вирус не знает ни водки, ни джина! Он не верит, что ветеринар может лечить людей. Ветеринар, если подумать, лучше любого человеческого врача! Она лечит существ, не умеющих разговаривать!

Мы переходим от текстовых сообщений к голосовым. От голосовых – к настоящему разговору перед сном длиной в пятьдесят три минуты.

С первых секунд я влюблен в его голос. Ритм, темп, тембр, контроль над инструментом. Пройдет много месяцев, я обнаглею и попрошу его читать мне на ночь. Любимые книги заговорят его голосом, а я вернусь в детство.

Но это будет потом. Сейчас он – голос и несколько селфи у окна. Острые скулы, красивые волосы, придурковатая улыбка. Все как я люблю. Мы говорим о музыке: моя любовь к Вагнеру, техно, Шаде, и к группе разношерстных музыкальных артистов, собранных мной в «квир-батальон». Это мои люди!

Ему есть что ответить. Глубокие знания музыковеда, помноженные на чуткое ухо. Он говорит долго, красиво, вдохновенно и занудно. Он гордый зануда, и это то, что надо. При встрече со мной он будет часто переходить в режим, который я окрещу «Вечернее Радио». Озвучивая все свои мысли и наблюдения, он вызывает во мне то раздражение, то радость от возможности расслабиться и слушать, изредка поддакивая. Просто я всю неделю не видел тебя и мне так хочется всем-всем с тобой поделиться. Он всегда говорит это с подростковой интонацией и обезоруживает меня наповал.

Мы встретимся первый раз вечером в последнюю пятницу марта. Я выйду из дома в 20:20. На карте видно, как два кружочка-аватара, ведомые данными геолокации, уверенно приближаются друг к другу. Я выпил для храбрости. В ушах что-то веселое.

Рост, осанка, взгляд, широкие плечи и уверенная улыбка. Все это вдобавок к уже знакомому голосу. Чутье подсказывает: мы будем чертовски хорошо смотреться вместе. А давай купим бутылку вина и пойдем в парк сидеть на скамейке и общаться? Он радостно соглашается.

В парке людно для девяти вечера. Мимо нашей скамейки проходят разнополые парочки разных возрастов и взглядов на жизнь. Интересно, мы сильно выбиваемся на фоне этого парада разнополой любви, думаю я, а он вдруг выпаливает: У меня жена и сын, я четыре года назад ушел из семьи, но мы так и не развелись, она не знает, я боролся с собой до последнего, я думал что брак поможет мне, но вместо этого я начал умирать, нельзя не быть собой, организм сдается, мне пришлось сбежать, понимаешь, я очень люблю сына, я…

Ритм, темп, тембр, контроль над инструментом.

Моя любимая шутка первые несколько месяцев будет о его гетеронормативности во взглядах и суждениях, местами похожих на внутреннюю гомофобию. Мой лучший друг скажет, что в этот раз я превзошел сам себя, охомутав натурала. Однажды эта гетеронормативность послужит поводом для конфликта ценностей и столкнется с моей воинственной квир-гордостью. Пойми, я гей всего лишь 4 года. Все остальное время я забивал в себе все это. Многое для меня непонятно. Я учусь. Прости.

Я должен отдать ему должное – он быстро учится. Мои лекции о квир-теории (Наш гендер и ориентация предопределяются не только нашей биологией, но и окружением, и личным воспитанием), реклейминге слова «пидор» (Я пидор твоей мечты!), истории и культуре нашего квир-племени – имеют положительный эффект.

Нам не нужно подстраиваться под общие правила, понимаешь? Мы два мужика и должны строить отношения с этим знанием в голове.

Жена и сын. Видимо, так надо. Мы все так же сидим на скамейке. Мне все так же хорошо рядом с ним. Я аккуратно и вдумчиво размышляю вслух о его опыте. Мне сложно представить, через что ты прошел, но я рад, что ты справился. Ты очень сильный и смелый парень!

В полночь закроются на карантин все бары и рестораны. И мне очень хочется успеть в любимое место. Всего двадцать квадратных метров, стены, потолки и пол покрашены в черный, место, излюбленное готами, байкерами и поклонницами берлинского техно. Здесь маленький Берлин для своих, дыра в стене, где можно все. Оно не переживет карантин и закроется навсегда в начале лета.

В черном-черном баре черная-черная музыка и все люди в черном. Все, кроме нас. Его ярко-красный свитер бросает вызов моему ядовито-зеленому худи. Вы похожи на рекламу United Colors of Benetton, отмечает бармен. Мы смеемся вместе с ним. Я весь вечер держу его за руку, а после третьего коктейля нагло целую на глазах у готов и техно-кобр. Когда он отлучится в уборную, одна из них, проходя мимо, подмигнет и спросит, не ошиблись ли мы баром.

Держать его за руку, ощущать сильные, теплые пальцы этого взрослого, доброго, красивого мужчины – невероятное удовольствием для меня и по сей день. Пытаясь объяснить самому себе, что я чувствую в этот момент, перебирая в голове все известные мне сочетания телесных и эмоциональных ощущений, я останавливаюсь на стабильности, заземленности и доверии. Когда я держу его за руку, во мне отключается бдительность, ожидание худшего. Я вековой дуб. Я гора. Никто и ничто не представляет для меня опасности.

Домой мы попадем в четыре часа утра. Я включу дисколампочки, поставлю пластинку, мы будем танцевать и целоваться, а оказавшись в кровати, решим никуда не торопиться и заснем, обнимая друг друга.

Слово «карантин» произошло из итальянского quaranta giorni – «сорок дней». Так в Венеции называлась отсрочка входа в порт кораблей, прибывающих из других стран. Волшебный город, настоящее чудо света, он не торопился пускать в себя чужаков. Все хорошее требует времени.

Нашу «отсрочку» мы проведем вместе. Он единственный человек, с которым я буду видеться вживую. Все остальные люди из моей жизни будут жить в коробочках бесконечных видеоконференций и звонков.

Он очень быстро откроется мне во многих аспектах. Как расточительный на ласки и энергию любовник, как бережный и участливый слушатель и как возлюбленный ревнитель. Его тело, запахи, прикосновения и само присутствие очень быстро станут родными. Он не первый мужчина в моей жизни, но совершенно выбивается из их списка по всем параметрам и характеристикам, кроме одной константы. Я всегда любил красивых мужчин.

Карантин оказывается полезным для наших отношений. Все замедлилось. Никуда не надо идти. Незачем торопиться. И мы не торопимся, поддерживаем удобный для обоих баланс, уделяем друг другу достаточно времени, энергии и пространства для самовыражения. Мы договариваемся быть честными друг с другом, не прятать свои червоточины, искать точки соприкосновения и принимать различия во взглядах и мнениях. Нет, это не детская влюбленность двух тинейджеров, но это не значит, что в ней меньше нежности или привязанности.

Пройдет семь месяцев, и я, размышляя о карантине, отмотаю ленту мессенджера, перечитывая сообщения, которыми мы обменялись через сорок дней после знакомства.

Знаешь… Ты мужчина моей мечты.

– Вы одна будете?

– Нет, спасибо. Меня… э-э-э… Меня ждут…

– Подождите.

– Что-то не так?

– Ну… – Девушка в синей маске делает вид, будто снимает ее. Уголки губ приподняты – улыбается, сегодня приходится напоминать не в первый раз.

Ксюша смущенно ойкает, хрустит полиэтиленовым пакетиком со стойки, надевает маску (белой стороной внутрь, иначе не работает), потом капает санитайзером на ладонь – безумное действие, если подумать, ты же после этого все равно будешь касаться столов, приборов, чужих плеч, родных плеч, не только плеч, может быть, ну и так далее, – и заходит в бар. Зачекинилась? Зачекинилась. Куар-код сосканировала, и теперь айтишник где-то в глубине здания московской мэрии, там, откуда не выносят диваны с депутатами на улицу, будет знать, что она делала в пятницу вечером. Пусть его зовут Оруэлл. Привет, Оруэлл, давай запишем тик-ток.

Из динамиков играет бэнгер. Девушка в свитшоте с собачкой и темных очках не по размеру уделывает коктейль и объясняет подруге, почему Фуко был прав, а Байден – говно. Парень с тоннелями в ушах втирает нескольким знакомым о том, как он поднял бабла на инстаграме. Редактор одного известного медиа с желтыми волосами громко ругается на музыканта, от интервью с которым у него сгорела жопа.

Почти все без масок. По абрикосовому дыму рыщут щупальца неона. Ксюша скользит взглядом по бару и ищет ее. Ищет и не находит. Не предупредила и не пришла? Или испугалась?

Ксюша подумала, что тоже испугалась бы, но она же тут, в конце концов. Больше не нужно выкраивать себе время на ночной зум, и придвигать к себе вебку поближе, чтобы тебя было лучше видно, и выгонять кота, чтобы перед ноутом не вертелся. Можно прийти, сесть лицом к лицу и…

– Девушка, а давайте снимем маски?

– Зачем?

– Так познакомиться с вами хочу.

– А я с вами – нет.

– Это потому что вы меня без маски еще не видели! А вот я сниму и…

– Нет, спасибо. Боюсь заразиться.

– Что, ковидом?

– Нет, тупыми подкатами.

Вместо контактов обменялись факами.

Не смогла найти ее, пришлось занять столик у окна. Как в тупом ромкоме или романе Ремарка. Столик, кстати, последний – и почему вдруг никто не занял его раньше? Хотя нет, вот же – увидела на стуле напротив черную сумочку, потом молча кивнула сама себе, встала и решила постоять снаружи бара (холодно, но свежо) – как вдруг ей кладут ладонь на плечо.

– Парень, я же сказала, – огрызается было Ксюша и хочет уже сбросить непрошеную руку, но замечает кольцо с тремя зелеными камушками на среднем пальце, и смуглую кожу рук, и белый пушок на тыльной стороне ладони.

– Я сначала не узнала тебя без маски.

– А я тебя вообще не увидела, – удивляется Ксюша. – Где ты была?

На ней светло-коричневый тренч и черная водолазка. Волосы забраны в конский хвост. Ничуть не изменилась с тех пор, как – да, с последнего зума, конечно, с чего бы ей меняться? А духи? Духи те же, что и до ковида – «деметровое» яблоко и снег, свежо и чуть кисло, но почему-то притягательно кисло. Как в капкане: ты знаешь, что туда заходить не надо, но все равно идешь, потому что не можешь. Как там этот аромат назывался, «Каренина»?

– Ну рассказывай. – Улыбается и кладет ладонь на Ксюшины пальцы. Ксюша отдергивает: скорее рефлекторно, чем сознательно, и сначала чувствует вину, но потом думает, что сделала правильно, – у них всегда была проблема с границами, и лучше Рубикон обозначить сразу.

Их танец обмена репликами, словно в пьесе спившегося современного драматурга, репликами, которые всегда неизменно скрывали что-то такое важное, что теребить как раз из-за его важности не хотелось, но это как с подарками на Новый год: тебе запрещают трогать завернутый в муар подарок, но он слишком приятный на ощупь, чтобы не потереть пару раз и не проделать трещинку, которая потом ширится и ширится, и вот ты уже не понимаешь, почему бы тебе подарок вовсе и не развернуть и не посмотреть, что там.

Но они пока выходят из комнаты с подарками и выключают свет. Все как обычно каждый месяц: она жалуется на персонал, менеджмент которым затормозил на карантине, а Ксюша рассказывает о редакционных проблемах и болезни N. Их роли расписаны, как в ситкоме, и иногда Ксюше кажется, что ее прикрепили к полу невидимой пружинкой или шарниром и она только и повторяет, повторяет, повторяет все то, что записано на маленькой машинке в ее голове. Все для того, чтобы другая машинка, в глубине ее живота, не проснулась.

– А что с N.?

– А что с ним? Карантин.

– О.

И Ксюша рассказывает о том, как приходится дважды перемывать посуду или договариваться о раздельном завтраке, обеде, ужине; и как она боится прикоснуться к нему ночью, хотя прекрасно понимает, что, если бы могла заразиться, – уже заразилась бы. О маме, которой возит лекарства в Подмосковье, как возила и во время всеобщего локдауна, когда всем было наплевать на пропуска.

Час за часом. Пьют, говорят. Ксюша развертывает контурную карту жизни, чтобы она могла достать фломастеры и покрасить то, что покажется ей наиболее интересным.

– Как можно брать интервью у наркоманов?

– Да представь себе, можно. Обычные люди.

– А если он соврет чего-нибудь?

– Это тебе обычно врут на интервью, у меня работа другая.

У нее красные, чуть влажные губы. Но это не от помады, всегда были такие. Красные и влажные. Настает ее очередь говорить, и она делает это так, как не умеет больше никто: словно ведет подкаст об успешной жизни. Не страшно брать интервью у наркоманов, страшно брать интервью у бывших, когда ты не знаешь, что договаривалась об интервью с ними. Она перечисляет список своих достижений по работе, цены на мандарины и айву в Абхазии, прогулки с «миленьким» хозяином студии на «эйрбиэнби», целый ряд тиндер-дейтов, большая часть которых оканчивалась недопитым просекко, и все это самодовольное, даже чуть высокомерное бахвальство слетает с ее красных губ, и у Ксюши рождается нехорошее чувство внизу живота, чувство, которое следовало бы давно оставить в покое, но она не может и знает, что не может. И Ксюша будет приходить снова и снова в этот бар, чтобы увидеть, как источают эгоизм эти красные губы, и она тоже знает то, что знает Ксюша. И точно так же обе знают, что часа через четыре загорится красный свет, и они обе уйдут, не перейдя ту черту, за которой лежат разбитая в осколки посуда, разорванные открытки и стертые из истории переписки.

Теперь – ритуал, просто ритуал. И как любой ритуал – не потому что нужен, а просто ради самого ритуала.

Расходятся, как всегда, под утро, когда меньше всего штрафуют за отсутствие маски на лице и можно вздохнуть спокойно. Воздух свежий и чуть морозный, как духи «Анна Каренина». По дороге домой на «убере» Ксюша вспоминает, что забыла купить кошке ошейник, и открывает страницу онлайн-заказа. Но потом передумывает.

Дома все тихо. На столе недопитый ковидный чай с этикеткой от пакетика на коричневой ниточке. С лампы свисает улыбающаяся тыква. Ксюша хочет улыбнуться ей в ответ, но не находит в себе сил. Не находит сил даже убрать полуботинки в шкафчик для обуви. Просто отшвыривает в сторону. Потом стоит на кухне и, качаясь на одной ноге, пьет соевое молоко прямо из бутылки. Кошка нарезает круги вокруг ее лодыжки, словно пытаясь понять, куда делась вторая нога. А вот она, лови, только не порви колготки, как в прошлый раз.

N. лежит на своей стороне разложенного дивана. Худой, похудел еще больше. Лопатки словно две змеи. Проводишь вдоль позвоночника пальцем и боишься, как бы не пошевелились. Но тепло глубокого сна гораздо приятнее, чем ее холодные с улицы пальцы.

Ксюша накрывает его одеялом и ложится рядом. Прямо так, в одежде. Она переоденется в пижаму, но пять минут можно и полежать. За это пока не сажают.

Достает телефон и смотрит открытые вкладки браузера. Закрывает почти все. Открывает последнюю.

«Полиаморна ли ты? Пройди этот тест и узнай насколько…» Десять вопросов.

Ксюша лежит одна в темной, теплой комнате, рядом с N., который смешно сопит. Из кухни, где открыто окно на форточку, сочится каренинский холод.

Ксюша вздыхает, закрывает вкладку и остается в темноте одна. Где-то падает снег.

Взгляд зацепился за бледно-рыжее пятно на старых замызганных обоях, которые давно нужно было бы содрать. След формой напоминал череп, застывший в мерзкой ухмылке. Вероятно, кто-то переусердствовал, открывая бутылку в лучшем случае «Киндзмараули». Судя по блеклости красок, веселье с грузинскими винами случилось в девяностых, а то и восьмидесятых годах.

На это пятно с приветом из прошлой эпохи я смотрю уже три недели. Или даже четыре. С начала локдауна и моего внезапного возвращения в Москву все дни смешались в один серый ком. Я практически не встаю с кровати, иногда прерываясь на работу. Ее стало немного – медиа сокращают бюджеты и редко заказывают тексты внештатным авторам. Я закрыла глаза и снова провалилась в сон, состоящий из обрывочных воспоминаний.

Мне снится Венеция. Я иду по пустынным узким улицами города в поисках работающего кафе. Среди каменных стен мало людей, но те, которые есть, расслаблены. Они громко смеются с друзьями, пьют апероль шприц, горящий под солнцем ярким огнем, и закусывают чикетти. Я слышу звон бокалов и вздрагиваю, просыпаясь.

Стемнело, а на потолке и стенах появились синие всполохи. Комната загорается ими каждую секунду – это «скорые» выстроились в очередь на въезд в ближайшую больницу. Огни ковидной дискотеки заметны каждую ночь. Я медленно встаю с кровати и стряхиваю тяжесть дремоты, разминая шею, спину, руки. Натягиваю джинсы и осторожно прокрадываюсь сначала в ванную, а потом на кухню. Вся квартира опустилась в тишину, которую нарушал только трещащий на кухне холодильник. Я иду тихо и осторожно, чтобы не разбудить других обитателей квартиры – хозяйку жилья Катю и ее непутевого друга Пашу. Как и я, он свалился на Катю внезапно в начале локдауна: Паша потерял работу и вместе с тем возможность оплачивать съемное жилье. Я же буквально оказалась не в том месте и не в то время. Кате пришлось выручать друзей.

Кухня стала любимым местом в квартире, когда все спят или уходят в магазин – единственный легальный повод для удаленщиков покинуть дом, раз нет животных. У нас их не было, если не считать пьяного Пашу. Он не был опасен, но после его одиноких попоек кухня превращалась в прокуренный цех для сортировки мусора – батареи стекла или пластика занимали все пространство возле плиты и раковины. Катю это бесило.

Я налила воду из фильтра в стакан в надежде смыть сухость во рту. Заодно достала телефон в не меньшей надежде увидеть сообщения от живых людей. Увы, вместо них – очередные сводки коронавирусной статистики. Речь о заболевших и умерших, но эти нули, единицы, сотни и тысячи фрустрируют. Когда медиа атакуют стремительно растущими числами, уже не остается возможностей для эмпатии и сочувствия.

Заболел живот. Не помню, когда последний раз ела, поэтому, чтобы спастись от шебуршащегося внутри ежа, заглянула в холодильник. На моей полке увядший шпинат, рис, которому несколько дней, и открытая банка оливок – не ужин в Венеции, но сгодится. Надо бы, правда, днем заказать доставку или сходить в магазин. Хотя последняя опция кажется маловероятной – с того момента, как я поселилась в этой квартире, на улице я побывала три или четыре раза. Я не выходила из дома не из-за страха перед вирусом или лени. Мне просто не хотелось сталкиваться с мокрым снегом и лысыми деревьями посреди весны.

Я загрузила тарелки и контейнер от риса в посудомоечную машину, налила еще воды и отправилась обратно в комнату. Синие всполохи по-прежнему на стене. Я легла в кровать и хотела уже уснуть, но телефон завибрировал – пришло сообщение в телеграм. Это от Оли. Последний раз мы общались, кажется, еще до поездки в Венецию. При этом раньше переписывались каждый день. Даже когда я переехала в Грузию и стала встречаться с Софико, мы с Олей обменивались песнями, фотографиями, впечатлениями и мемами. Но с каждым месяцем общение становилось редким, а затем и вовсе свелось к лаконичным комментариям в соцсетях. На радость Софико.

«Привет. Давно не видела от тебя сториз и постов. Все хорошо?»

Не знаю, что меня удивило больше – внимание к моей активности в инстаграме или что кому-то пришло в голову спрашивать, все ли хорошо. Конечно, нехорошо. Я же застряла в чужой квартире почти без вещей, попрощалась с привычной жизнью из-за закрытых границ. И раз Оля была подписана на меня, то знала об этом. Я писала о несправедливой ситуации не один раз, пока на это были силы. А потом злость сменилась апатией, угасла за тягучим безвременьем и однообразием дней. Больше постов не стало. Никаких.

Сообщение Оли, с одной стороны, расстроило, а с другой, все-таки обрадовало. Я же ждала за потоком новостей весточки от знакомых. Нужно было что-то ответить.

«Жива вроде».

«Содержательно! Я тоже жива. Сижу у родителей. Здесь невероятно скучно, но им нужна помощь».

«Ты так говоришь, будто есть места, где сейчас весело».

«По крайней мере, есть места, где тебя не заставляют убирать за котом и поливать кучу растений. У них же тут какой-то огород, блин. Сейчас покажу».

Оля прислала фото с растениями, которые заполонили крошечную кухню. Зелени на снимке было так много, что мебель казалась тут лишней, словно ее прифотошопили. Оранжерея, а никакая не кухня. На следующем кадре был такой же утопающий в растениях и цветах балкон.

«Класс, джунгли».

«Вот-вот. Я же говорила, что у меня абсолютно отбитые родственники. Впрочем, наверное, я в них».

«Это точно».

В ответ Оля отправила стикер с котом, который показывает средний палец. Я улыбнулась и задумалась, можно ли все-таки назвать ее «отбитой». Она непростая, немного потерянная, не знает, чего хочет. У нее есть страхи и опасения, на основе которых она принимает решения. В том числе о побеге. А кто так не делает? Обычное поведение. Но Оле почему-то нравится говорить, что она «ку-ку». Мне же всегда нравилось ей в этом подыгрывать, добавляя, что я тоже «ку-ку». Оля с этим соглашалась, а я даже не спрашивала почему.

За моими размышлениями наш короткий разговор, кажется, иссяк. Я подождала еще пару минут, вдруг Оля что-то добавит к дерзкому коту, а потом отложила телефон и провалилась в сон.

Следующий день не задался. Паша опять завалил кухню бычками, стеклом и пластиком, чем вызвал гнев Кати. Обычно она не ругалась и не повышала голоса, но в этот раз Паша, кажется, сжег ее джезву из Стамбула и не извинился. В их перепалках я старалась не отсвечивать, но в этот раз зацепило и меня. Бытовой конфликт перерос в военные действия по всем фронтам – Паша ушел в магазин, хлопнув дверью, я же, закатив глаза на упреки Кати о моей бездеятельности, спряталась в комнату. Наверное, она была права, но копаться в этом мне не хотелось.

Я думала, что делать дальше, как пришло сообщение от Оли. Она скинула ссылку на онлайн-концерт группы, которую мы обе любили. Мы немного поговорили о делах, и я рассказала ей о конфликте с соседями по квартире.

«Если что, можешь пожить у меня какое-то время. Я все равно у родителей, но комнату оплатила».

«Ну да, давай твоих соседей еще допеку!»

«Знаешь, я не уверена, что мои соседи вообще существуют. Я их почти никогда не встречаю. Так что никаких проблем. Если надумаешь, приезжай».

Мне казалось, это глупая идея, но, услышав из коридора очередные крики Паши и Кати, я поменяла мнение. Может, не так уж и плохо поехать к девушке, которая когда-то мне нравилась. Это же в прошлом.

«Твое предложение в силе? Я бы заказала на завтра пропуск».

«Да, конечно. Я тоже приеду, чтобы устроить экскурсию и отдать ключи. И проверить, живы ли соседи!»

Мы договорились, что я приеду ближе к вечеру. Я заранее заказала пропуск и собрала немногочисленные вещи в рюкзак. Странно, когда вся жизнь помещается в одну сумку: ноутбук, провода, немного одежды, книга и всякие гигиенические принадлежности в маленьких туристических баночках и тюбиках. Собиралась отдохнуть неделю в Италии, а застряла в Москве на неопределенный срок. Вот оно, умение планировать.

До Оли я доехала на такси без каких-либо проверок по дороге. Весь путь от окраины к центру я смотрела на вымершую серую Москву с изредка встречающимися на улицах жителями. Точно такой же столицу я видела пару лет назад первого января, когда ехала с друзьями в сторону Минска. Теперь, вероятно, каждый карантинный день напоминает утро после новогодней ночи. Тяжелая похмельная пустота.

Оля открыла дверь, дождалась, пока я сниму пальто, и развела руки, готовясь к объятиям. Я спросила, не боится ли она вируса, но Оля покачала головой. Мы обнялись. Это был первый человек в Москве, который так близко подошел ко мне, – с Катей и Пашей мы негласно старались держать дистанцию. Хотя не думаю, что в этом был виноват исключительно ковид.

Оля повзрослела за те полтора года, что я ее не видела. Возможно, на облик повлияла новая прическа – теперь она носила каре и осветлила волосы, в общем, превратилась из подростка в женщину, которая выглядит на свой возраст – почти 30. Ей это шло.

Дома было тихо, будто в пятикомнатной квартире Оля обитала одна. Она приготовила пасту с вялеными томатами и разлила по бокалам белое вино. В этот момент я поняла, что не пила с поездки в Венецию.

Мы взяли посуду и переместились с кухни в ее комнату. Помещение можно было вписать в каталог скандинавского дизайна – небольшое, но удобно обустроенное пространство, в которое вплетаются милые детали вроде веточек, ракушек, сухоцветов и камушков. На синих стенах красовались белые надписи мелом – цитаты из разных песен. Некоторые я даже узнала. Судя по всему, их оставили разные люди. Олиным почерком была нанесена только одна фраза: «Ври, что умрешь, не увидев моря». Впервые за месяц локдауна мне стало тепло и спокойно. Возможно, надо было раньше с кем-то встретиться. Или выйти из дома. Или, в конце концов, выпить.

Мы говорили не о коронавирусе или делах по дому, а о любимых городах и музыкальных группах. В этом чувствовалась тоска по отмененным концертам и путешествиям. Оля вспоминала, как полгода назад ездила с друзьями по Северному Кавказу – от Кабардино-Балкарии до Дагестана. А я попыталась объяснить, что́ забыла в Венеции в разгар эпидемии. Мне казалось, это повод для зависти – я застала город без туристов. Таким же его видел Бродский каждую зиму. Но мне повезло еще больше, если во время эпидемии вообще можно говорить о везении. Бродский приезжал в Венецию, когда она была промозглой, холодной и в тумане, а мне город открылся наполненный солнцем. Я показала фотографии пустых площадей и безлюдных набережных. Оля восхитилась. Она никогда не выезжала за пределы России, а я, наоборот, прожила почти всю жизнь в Москве и почти что не видела родной страны. Последние полтора года я провела в Тбилиси, иногда выезжая в Европу.

В ходе экспресс-курса по географии я заметила, что над кроватью Оля протянула веревку, на которой прищепками закрепила открытки. Из них большая часть была от меня: желтый трамвай из Лиссабона, высотка из Варшавы, кофейные чашки из Берлина и коты из Венеции. Как быстро они добрались до центра Москвы. Отрадно, что пандемия не уничтожила хотя бы почтовую индустрию.

После пары бокалов Оля, кажется, осмелела и прямо спросила, почему я оказалась в Москве без Софико. На это было несколько причин. Потому что у меня российский паспорт, а Грузия перестала впускать иностранцев. Потому что родина Софико – Грузия, а не Россия. И потому что еще до Венеции мы спокойно расстались, поняв, что наши отношения исчерпали себя. В Италию я поехала одна и самостоятельно выбиралась из нее, когда границы начали закрывать. Оля в задумчивости сдвинула брови, а я попыталась отшутиться: «На самом деле, вернувшись в Москву, я не хотела отношений на расстоянии. Не такая уж я шаблонная лесбиянка».

Из ноутбука Оли доносились песни российских инди-групп – она качала головой в такт и беззвучно шевелила губами. Ее взгляд был устремлен мимо меня. Потом Оля внезапно сказала:

– Вообще-то я скучала. Думала, что ты уже никогда из Грузии не вернешься. Я рада, что ты тут.

Наверное, на моем лице отразилось удивление, потому что она быстро добавила:

– Извини, я, наверное, сказала что-то не то.

– Нет-нет, все ок. Но мы же почти не виделись, пока я жила в Москве. С чего бы тебе скучать.

– Мне было спокойно, что мы в одном городе. Как будто всегда рядом. А потом этого не стало.

– Жаль, что ты не успела доехать до Грузии. Я бы тебе столько всего показала.

– Да, мне тоже жаль. Я собиралась этим летом, даже сделала загран. Но видишь, как все вышло.

Мы немного помолчали, а затем Оля села на кровать, взяла с подоконника укулеле и сказала, что покажет, чему научилась. Она играла не очень уверенно, путалась в аккордах и явно стеснялась петь, предпочитая шептать. Но худенькая девушка с крошечной гитаркой в руках смотрелись так органично, что мне захотелось снять видео. Оля заметила направленный на нее смартфон, смущенно улыбнулась и отложила укулеле. Затем спросила:

– А как же кошка?

– Ну, я вернусь в Тбилиси за ней и за вещами. Когда или если откроют границы. А пока можно считать, что я мать-кукушка.

В России ходят «Сапсаны», «Ласточки», «Иволги» и «Стрижи». А в Грузии есть «Кукушка» – маленький старый поезд, состоящий из двух вагонов. Он едет из Боржоми в Бакуриани по одной колее. Путь лежит через горы и мост, который спроектировал Гюстав Эйфель. Удивительно обнаружить в этой горной глуши работу знаменитого французского архитектора. А поездка стоит всего один лари – меньше 25 рублей. Я рассказала о «Кукушке» Оле.

– Я так и думала, что самые бюджетные путешествия – это когда едешь кукухой.

– Что еще нам остается в 2020 году, ага.

– А если я приеду в Грузию, мы на нем прокатимся?

– Конечно. Теперь осталось дождаться, когда мир снова станет открытым.

– Договорились.

От того ли, что расстояние между нами так сократилось. Я люблю смотреть, как ты спишь, и в этой торжественной утренней тишине. В одной хорошей книге сказано. Я все еще не уверен, как лучше – электронными буквами или чернилами. Сколько дней прошло, сорок? – я счет потерял.

Он набирал и стирал зачины, думая, каким должно быть первое после долгого перерыва сообщение в инстаграме. Они перестали там переписываться, после того как она осталась на чай и, несмотря на его вялые протесты, убрала свое пальто в шкаф и поставила в ботинки распорки – в том смысле, что больше они ей сегодня не понадобятся. На другой день объявили локдаун, и она, долистав до конца их любимую категорию, пожаловалась, что все лимоны разобрали.

Флиртовать в инстаграме было естественно: поводом могла стать фотография двухлетней давности или совсем свежая история, которая должна была исчезнуть через сутки, и тогда единственным напоминанием о ней оказались бы несколько бережно составленных фраз. То был робкий этап их любви, осторожная романтическая рекогносцировка, и любое слишком категоричное суждение могло растоптать молодое еще чувство – признательности? привязанности? любопытства? – но он ощущал себя заклинателем слов, раз за разом находя самые точные, самые перламутровые. Этим утром он шарил руками в пустоте и с каждым новым подходом, который заканчивался позорной ретирадой, только сильнее на себя сердился.

То есть, конечно, не в хорошей книге, а в шишкинском интервью: швейцарский классик как-то сказал, что не разменивается на письма, боясь растратить литературное вещество, которое нужно ему для романов. Когда-то он видел в этой надушенной фразе признак душевной скупости, но сейчас, дочерпав до конца свой совсем не безграничный, как выяснилось, запас слов, впервые почувствовал к этому автору что-то вроде симпатии: выходит, и ты знаешь, каково это – скрести уже по самому дну.

Она перевернулась на другой бок, и он заметил, как деликатно ложится солнце на ее волосы. А может, так и начать – с портретной зарисовки, любовного описания носа, ушей, губ; кое-как, немножко против правил, расписаться – и в конце концов взмыть к той единственной фразе, ради которой все это, вообще-то, и затевалось? Да и потом – о каких правилах тут может идти речь; как можно думать про универсальные законы, рассуждая об индивидуальном счастье? Солнце нырнуло в тучу, дивный свет погас, и по ее спокойному лицу пробежала тень, которая обычно предшествует пробуждению, когда будто какая-то невидимая рука проверяет, все ли на месте, и, только закончив инспекцию, позволяет наконец проснуться.

В нем давно бродила идея, что худший день недели, конечно, не понедельник, а воскресенье – фальшивый выходной, весь построенный на ожидании неотвратимого. Но если мирная жизнь располагала к обманным маневрам – остаться в городе или его покинуть, окружить себя близкими или уединиться, – то с закрытием всего никакого выбора не осталось. Это должно было свести на нет всякую разницу между буднями и выходными, но в действительности лишь усиливало то гнетущее ощущение, которое он испытывал уже двадцать лет, глядя на часы и понимая, что скоро все пойдет с начала – в том же невыносимом ритме.

День начался с шума: крышка сахарницы никак не садилась ровно и, когда нужно было зачерпнуть из нее пару ложек в чай, с чудовищным звоном падала на стол. «Так, из-за неожиданного грохота, люди и расходятся», – подумалось ему вбок, каким-то другим, необычайно запасливым умом, и он пожалел, что рядом нет бумаги, чтобы перенести эту идею на какой-то надежный носитель. Мысли – причем вроде бы не бездарные, заслуживающие того, чтобы когда-нибудь сквозь них проросло что-то путное, – в последнее время все чаще растворялись, не оставляя после себя ни намеков, ни опорных слов, и в этом он видел еще одну причину, по которой разучился писать. Кто ясно думает, тот ясно излагает – откуда-то из университетских времен всплыла цитата Буало и потянула за собой сразу все: аккуратную скуку французского классицизма, реферат о «Поэтическом искусстве», коллоквиумы пожилой преподавательницы-франкофонки, которая, выслушав десять минут его беспомощного блеяния (на экзамене ему достался второй, не читанный, конечно же, том «Дон Кихота»), сказала, что он никогда не станет ученым; и то, как он злился и как быстро признал ее правоту.

«Ты чего тихий такой?» – спросила она, намотала на ложку пакетик, положила его на блюдце перед собой и, бегло посмотрев на экран телефона (дата, время и бестактные рабочие сообщения), кивнула, как бы соглашаясь с невидимым собеседником. Не разделяя целиком его теории, она уважала этот смурной взгляд на календарь и признавала, что у каждого дня есть свой собственный норов. Они сходились на том, что среда – перевалочный пункт, в котором есть что-то бесконечно обнадеживающее, а утро субботы – время самых дерзких, самых отчаянных мечтаний, но совсем по-разному смотрели, скажем, на вторник (для него этот день походил на строго одетого мужчину из 1920-х, которому мысленно хотелось подражать; она различала в нем негромкий гул будущего, еще не введенного каким-то милосердным указом праздника). И воскресенья она любила искренне, как любила жизнь во всех ее утешительных мелочах, и оттого где-то в глубине души мечтала, что как он ставит на паузу сериал, чтобы объяснить ей эффектную перекличку между сценами, так и она однажды научится тормозить его, чтобы хоть на мгновение закончилось это бессмысленное, несправедливое самоедство и он увидел, до чего гармонично и чутко все в этом мире устроено.

Как обычно по выходным, время двигалось мучительными отрезками, когда кажется, что одним рывком переносишься сразу на несколько часов вперед, а потом мреешь, поражаясь, что на часах все еще нескладные 14:19. Они позвонили родителям, досмотрели эпизод, в котором Салли одними бровями пристыдила Дона, и он ушел на кухню с книгой, блокнотом и особенно тонкой ручкой – всегдашняя его читательская амуниция, которая как бы сообщала: когда меня озарит, я буду готов. Впрочем, в этот раз он не рисовался, а правда хотел написать что-то важное – что-то, что не давалось ему уже несколько недель.

Нетрудно прийти к мысли о безнадежной хрупкости брака, освоив классическую литературу, которая заполнена несчастливыми по-своему семействами. Не то чтобы он грубо примерял на себя эти судьбы, прикидывая, как бы действовал в похожих условиях: он вообще ненавидел такой подход к книгам, согласно которому читателю полагается отождествлять себя с Гуровым или Нехлюдовым. И все же он полагал, что с этим (многозначительный курсив) нужно повременить. Его угнетала однозначность, тупая безальтернативность женитьбы: заманчивый своей непредсказуемостью горизонт в его уме превращался в угрюмо расчерченное поле, на котором разыгрывался мучительный пат. Потребовалось два тяжелых расставания, прежде чем он понял, какой это дурацкий предрассудок; два расставания – и один всемирный карантин.

Предложение не складывалось, и после шести депрессивная атака усилилась: он понимал, что завтра его опутают служебные тексты и на сочинение главного просто не останется сил, – придется жить еще неделю, день ото дня наблюдая, как голова все больше становится огромной флешкой (количество заразившихся, абсурдные слухи, бестактные рабочие сообщения). Писать нужно было сейчас, и он вернулся в комнату с двумя стаканами чая, нелепо рассчитывая на этот стимулятор – но разве не так же были написаны его самые любимые студенческие работы с воображаемым оранжевым разводом на титульном листе?

«А чего без лимона?» – спросила она и ушла на кухню. Он скорее придумал, чем действительно расслышал звук, с которым на доску брызнул сок, а потом на стол снова упала крышка сахарницы.

Ему нравилась история о том, как молодой Чехов писал рассказы, пока в соседней комнате шумело застолье; его вообще впечатляло, какие препятствия преодолевали кумиры прошлого, работая над своими сочинениями, и как ловко они умели маскировать неблагополучные бытовые обстоятельства. Но в этом и заключается роковая разница между богатырями и нами: гений продолжил бы терзать бумагу, пока терзали его слух, а он отложил блокнот, опустил телефон экраном вниз, закрыл глаза, уперся спиной в диван и начал считать, надеясь, что на семи его уже отпустит.

«Я тебе тоже положила – правильно?» – спросила она у него, напоминавшего в этой позе не то Будду в экстазе, не то римского императора, прикорнувшего перед тем, как обрушиться на провинившихся подданных. Он открыл глаза, размешал сахар, отпил чай, по давней неопрятной привычке достал лимон и выгрыз всю мякоть.

«Давай попробуем сегодня лечь пораньше? Не хочу опять начинать неделю разбитой», – предложила она, отодвинув опорожненный стакан. Сделав руками неопределенный жест, который можно было трактовать и как не слишком энергичное согласие, и как миролюбивое «давай вернемся к этому позже», он подцепил лимон из ее кружки и впервые за день почувствовал себя хорошо.

У того, что произошло дальше, наверное, не было никакого смысла. Он свернул кожуру от лимона вдвое и надел себе на палец: в памяти возникли детские сладкие украшения, которые недолго задерживались у него на запястьях, – вскоре от браслета оставалась одна только влажная нитка. Он свернул второе кольцо и, подавшись к ней, выставил его на ладони.

«Я люблю смотреть, как ты спишь, и в этой торжественной утренней тишине много размышлял о том, как это должно случиться. От того ли, что расстояние между нами так сократилось, мы совсем перестали переписываться – и если я о чем-то рядом с тобой скучаю, то разве что о минутах, когда подолгу ждал от тебя ответа. Я все еще не уверен, как лучше – электронными буквами или чернилами, и потому хочу произнести это вслух. В одной хорошей книге сказано, что все на свете должно происходить медленно и неправильно. Сколько дней прошло, сорок? – я счет потерял, но я хочу терять его вечно, если рядом со мной будешь ты».

Лимонное кольцо подозрительно легко село на палец – так, словно сегодня была какая-нибудь беззаботная среда.

Переболеть Арина успела еще в апреле. Засыпала здоровым человеком, а проснулась вся заложенная, слабая и липкая.

– Тем, у меня температура, кажется.

Тема сидел спиной к дивану и что-то исступленно печатал.

– Тем, – позвала Арина совсем жалобно; он обернулся, поджал губы.

– Выглядишь не очень, да.

И вернулся к клавиатуре. Через неделю ему надо было сдавать финальный отчет по проектной работе, сроки поджимали, письма из деканата становились всё озабоченней. Так что Арина сама пошла искать градусник. Она сидела на кухне, поджав ноги, и всей кожей чувствовала холод, идущий от кафеля. Ее начало трясти, и в горле дергало, и на грудь давило. Градусник обреченно пикнул – 37,2. Арина зажала его в руке и рванула к Теме.

– Тридцать семь! – выдохнула, застыла на пороге.

На этот раз Тема развернулся вместе с креслом. Потер глаза, потом с ужасом уставился на свои руки. Потом на Арину.

– Твою мать…

– И горло болит!

– Твою же мать…

– И в груди давит!

– Твою же мать, Арина…

Она сделала шаг к нему. Думала, прижмется горячим своим лбом, и станет легче. Но Тема отъехал к стене, уставился испуганно.

– Надо врача вызывать, Тем.

– Какого врача?

Стоять было тяжело, или это Арина уже надумала, но она присела на край постели.

– Участкового, какого еще?

– Не, ты здесь не прописана!.. – Это у него странно получилось, будто с облегчением.

Квартира была Темина. Отец подарил на поступление. Арина переехала в январе, просто так, пожить вместе ради интереса. А потом – эпидемия, карантин. И вот она сидит на разложенном диване, теребит край наволочки. Из стопроцентного сатина, между прочим. Стипендии на нее хватило со скрипом.

– Может, ты к маме поедешь, а? И от нее уже врача вызовешь, – осторожно предложил Тема, отъезжая в дальний угол комнаты. – А то меня засадят, как контактного. Скоро же защита, туда-сюда.

– Защита по удаленке будет, – зачем-то сказала Арина, мысленно уже начиная собирать вещи.

– А вдруг нет?

Отвечать Арина не стала, поднялась, рванула из шкафа чемодан, купленный к трипу по Европе, и начала кидать туда все, что попадалось под руку.

– Давай я тебя отвезу… – бормотал Тема, забиваясь все дальше в угол.

Арина швырнула в чемодан еще одно платье – синее в мелкий горошек, облизнула пересохшие губы.

– Куда отвезешь?

– Ну, к маме…

– Чтобы я маму заразила, да? – Злость наконец пробилась через температуру и страх.

Тема не ответил, затих, только пол скрипел под колесиками кресла. Арина захлопнула чемодан, все шмотки в один все равно не влезли бы. Схватила телефон и набрала первый пришедший на ум номер.

– Нат, привет.

– Ты чего хрипишь? – тут же включилась Ната. – Заразилась?

– Походу да.

– Черт. Врача вызывай скорее, его ждать будешь дня два минимум.

Ната со школы была деятельная. Причиняющая всем добро. Но в беде такая не бросит.

– Слушай, ты на фейсбуке писала, что квартиру сдаешь. Она свободна еще?

– Да, а что? Вы переезжать решили в эпицентре конца света? – Хохотнула, но по молчанию в ответ все поняла. – Хата свободна, короче. Можешь пожить.

– Мне только на две недели, пока не выздоровею, – шепотом пообещала Арина.

– Разберемся, – голос на том конце был деловым и бодрым, и сразу стало спокойнее. – Тебя туда отвезти? Или сама? С вещами небось…

– Как же ты меня повезешь, если я это… – И закашлялась, как по заказу.

– Респиратор натяну. Авось пронесет.

Перетаскивая чемодан через порог, Арина обернулась на Тему, что застыл в дверях комнаты.

– А ведь это ты меня заразил! – поняла она. – Я уже дней двадцать дальше мусоропровода не ходила, а ты на той неделе мотался к Славику в приставку рубиться. Идиот.

Тема не ответил. Он успел натянуть медицинскую маску и перчатки. А вот штаны надеть забыл. Его нелепые ноги – тонкие и волосатые – Арина в подробностях описала Нате. Та приглушенно смеялась, а глаза у нее поблескивали над респиратором так весело, что температура словно отступила. И переболела Арина быстро, мама по телефону даже не заметила ничего. И за остальными вещами они поехали вдвоем с Натой. И все лето потом не расставались. Ездили в Ярик – дышать водой на Стрелке и пить дешевые коктейли в подвальном баре. Потом в Новгород – смотреть деревянные срубы, жевать хот-доги и любоваться просторами. Даже под Питером успели поколесить. Ната фоткала Арину на фоне разрушенных домов Выборга, а потом они ели калачи на площади и долго лазали по крепости, влажной и темной, как и полагается.

Лежу. После завтрака буду тоже лежать. Пока еще не знаю: на кровати или на столе. Возможно, буду лежать на подоконнике. Или полежать на стуле? Может быть, удастся полежать во всех местах по очереди. Но много на себя брать не буду, получится как получится. Мы предполагаем, а Бог располагает, как известно. К тому же лежать можно совершенно разными способами: свернувшись калачиком, вытянувшись в линейку, подогнув под себя лапку (или обе), можно собраться в облачко, а можно завалиться на спину и раскинуться звездой. Хотелось бы успеть сегодня опробовать все способы. Лежать – дело серьезное, тут нужна практика и сноровка.

Лежать планирую до глубокого вечера, часов до девяти, но так, чтобы не пропустить ужин. Придется встать немного заранее, пройтись по кухне туда-сюда, мяукнуть пару раз, чтобы напомнить сожителям о своих обязанностях. Не люблю лишних движений, но жизнь вообще полна неудобств. А тут еще с этими самыми сожителями начались проблемы. Раньше у нас все было четко: с утра покормил? лоток убрал? шерсть счесал? можешь быть свободен. Сделал дело, гуляй смело, как говорится – увидимся вечером. Теперь же они круглыми сутками торчат дома, если и выходят куда-то, то тут же обратно бегут. Поначалу я даже с пониманием отнесся – ну мало ли, может, по дому соскучились, тут ведь вообще довольно хорошо: мягкий плед, углы, о которые можно поточить когти, унитаз со свежей водой, каждое утро за окном голубей показывают. Но всему есть предел, ведь так? Предел есть даже моему великодушию.

Поначалу еще просто спокойно сидели (стеснялись, что ли?), в компьютер постоянно смотрели, поедят и снова за компьютер, ну, новости друг другу тревожными голосами зачитывали, ладно. Потом зловонными салфетками начали обтираться. Только дверь закроют входную, сразу салфетки достают: подойти противно. Ванная еще вечно занята – руки моют (что они этими руками делают, раз их приходится так долго мыть?). Дальше – хуже, видимо, новости все дочитали, стали какие-то глупости устраивать. Просыпаюсь однажды от того, что все вокруг грохочет, и сам куда-то еду, со сна еще непонятно ничего – оказывается, кровать двигают. Потом шкаф куда-то потащили. Все горшки с цветами перетасовали. Стол в другое место поставили. А мне это, кстати, совсем неудобно – я зря, что ли, целый год к этой расстановке привыкал? Потом убираться чуть ли не каждый день начали – видите ли, шерсти много. Никогда не волновало никого, что шерсти много, а тут надо же, заметили. Теперь постоянный шум стоит, постоянно какое-то копошение, то стиралку включат, то пылесос (ненавижу), то полки прибивают, то обои подклеивают, то стулья чинят. По вечерам вообще топот адский – на ковриках своих прыгают, бегают, ногами машут, в странные позы встают, пыхтят, стонут. В общем, дуракам покоя нет. Ладно бы с ума сходили сами, а меня не трогали. Нет же, постоянно слышу это дебильное «кись-кись-кись», «а где наш котик, иди к нам, котя, мур-мур-мур» – тьфу, фотографируют еще постоянно меня, а мне, может, неприятно это все, я разрешения на такое вообще-то не давал. Проходу теперь вообще нет. То в нос жмякнут, то целоваться лезут, то пузо щекочут. Я, главное, под кровать стал залезать, чтобы не видеть и не слышать этого всего, но нет, как только под кровать уйдешь, сразу же рука вслед тянется: котик, кись-кись-кись, кись-кись-кись, КИСЬ-КИСЬ-КИСЬ,

ААААААААААААААААААА.

– Тебе удобно? – спросила я, подтягивая веревку у Кати на запястье. Она кивнула. Я проверила остальные узлы, потом взяла со стула наушники, показала Кате. – Стоп-слово? – спросила я.

– Эраст, – сказала Катя. Я натянула повязку ей на глаза, потом надела на нее наушники, так что она стала походить на смешную безглазую чебурашку. Сама я села в кресло рядом с кроватью, так что между мной и Катиной голой пяткой оказался стул, на котором раньше лежали наушники. Там же я оставила свою чашку с чаем, Катину книжку и телефон, с которого я собиралась проигрывать Кате музыку. Сев в кресло и накрывшись пледом, я взяла со стула телефон и включила первую песню.

– Тише! – крикнула Катя, и я поскорее убавила звук. Лицо у Кати сделалось расслабленным и недоверчивым. Из-за повязки мне не было видно ее глаз, но я представляла, как бы она щурилась, если бы могла на меня смотреть.

Судя по тому, сколько успело пройти от песни, у нее в ушах звучало сейчас что-то из строчек:

Эту песню я добавила в плейлист, потому что вспомнила, как мы с Катей ездили в Венгрию и там она купила себе футболку с фотографией музея Людвига на груди. Я ей сказала: «И на груди ее светилась медаль за город Будапешт».

Катя посмотрела на меня как на дуру. Я посмотрела на нее как на дуру.

«Это из песни, – сказала я, – Марк Бернес, “Враги сожгли родную хату”».

«Я ее не знаю», – сказала Катя. Я пообещала ей потом поставить, но руки не дошли – нам слишком много всего нужно было сделать вместе, и времени на то, чтобы слушать музыку вдвоем, просто не оставалось.

Из той же поездки была и вторая песня из плейлиста. Мы пошли ночью в клуб и неплохо проводили там время, пока к Кате не начал приставать какой-то хмырь, который на ломаном английском пытался предложить нам обеим выпить. Нам не хотелось ни пить, ни говорить на собственном ломаном английском, поэтому, когда хмырь отвернулся, я бросила: «Бери шинель, пошли домой».

«А?» – переспросила Катя. Наши куртки оставались в гардеробе, который располагался на противоположном от входа конце зала, и, прежде чем выйти на улицу, нужно было их забрать. Оказалось, что и Булата Окуджаву Катя никогда не слушала.

Я посмотрела, как в телефоне закончилась «Хата» и началась «Шинель». Мне надо было браться за книгу, но хотелось еще немного посмотреть на Катю. Она чуть-чуть улыбалась – наверняка догадывалась, что я на нее смотрю. Эта улыбка всегда сводила меня с ума. Мне нравилось смотреть, как Катя читает, улыбаясь книге, или как она пытается меня сфотографировать, при этом стараясь на меня не засматриваться. Ее лицо в такие моменты было совсем счастливым.

Мы познакомились три года назад, на протесте на Тверской, и я сначала заметила ее улыбку, а потом уже и все остальное. Я была с друзьями, но сразу стала пробиваться через толпу к Кате, которая пыталась встать на цыпочки, чтобы заглянуть за полицейские ограждения. Было очень солнечно, кружилась голова, и мне показалось, что нужно обязательно подойти к этой девушке раньше, чем ее утянет в толпу.

Катя тоже меня заметила, только не подала виду. Потом она сказала, что про себя назвала меня Иглой, в честь революционерки из книги. А я, увидев ее, подумала про «Би-2»:

Эта песня, песня «Она», тоже была в плейлисте, на шестом месте – за песнями про автозак, про наше первое свидание и наш первый поцелуй.

В автозаке мы оказались через пять минут после знакомства – стояли не в том месте не в то время. Там было жарко и довольно весело – и все, кроме Кати, пели песню про стены:

Катя кивала не в такт и выглядела очень счастливой. Мы сели рядом, и она почти сразу взяла меня за руку.

«Ты знаешь эту песню?» – спросила я.

«Не-а, – сказала Катя. – Она известная?»

Мне оставалось только покачать головой.

И вот мой телефон медленно подходил к «Стенам» Аркадия Коца. На кровати Катя чуть нахмурилась, как будто пытаясь столкнуть бровями повязку с лица.

За «Стенами» шла «Крошка моя» «Руки Вверх». На первое свидание мы с Катей пошли в кино на фильм, в котором была сцена, где герой пишет с фронта письмо своей невесте, уже нашедшей себе нового жениха. Я придвинулась к Кате и прошептала: «Крошка моя, я по тебе скучаю. Я от тебя письма не получаю».

«Ой, я тоже по тебе скучаю», – Катя схватила меня за руку и крепко ее сжала, как будто мы не виделись тысячу лет. Я улыбнулась ей, и она тоже улыбнулась, так что мне захотелось прижать ее к себе и никогда не отпускать.

Не знаю, почему мы тогда не поцеловались. Наверное, потому что я сглупила и сказала: «Не забуду ночи при луне и твою улыбку».

Катя засмеялась, и на нас сразу шикнули сзади.

С Катей я вообще часто вспоминала Стрыкало. И не только «Наше лето». Еще я иногда говорила ей: «Прости мне мои расспросы, но это невыносимо», – когда мне хотелось, чтобы она еще со мной поговорила, вместо того чтобы засыпать. И конечно, я проорала его самые известные строчки, когда Катя сказала, что хочет сделать каминг-аут своим родителям.

Я потянулась за книгой, которую вообще-то мне давно надо было начать, но в последний момент замерла, потому что Катя на кровати чуть дернула рукой. Мы договаривались, что я не буду к ней обращаться, пока она слушает музыку, поэтому мне нужно было дождаться от нее каких-то слов.

– Я не сплю, – сказала Катя и улыбнулась, так что повязка чуть приподнялась, и мне показалось, что она смотрит на меня в щелочки под тканью. Мы не договаривались, что после этого я не выберусь из кресла, не подойду к ней и не поцелую ее в щеку. Потом я вернулась в кресло и снова стала на нее смотреть.

Мы впервые поцеловались на крыше многоэтажки на Новом Арбате. «Мы сидели и курили – начинался новый день». Тогда Катя повернулась ко мне, закрыла глаза и подняла вверх подбородок, как бы показывая свое лицо солнцу, которое как раз выползало из-за домов. Я поцеловала ее очень осторожно, потому что до этого никогда и ни с кем не целовалась. И подумала сначала про «Сплин», а потом про «Чижа»:

Где-то после пятидесятой песни плейлист терял прямую связь с хронологией наших отношений. Вначале я собрала все наши главные моменты, цитатки, которые я сказала Кате или которые просто пришли мне в голову. Смерть Катиной таксы – «Как твои дела? Ты там один, я здесь одна…». Таксу звали Анисий, и иногда, если он себя плохо вел, полным именем – Анисий Питиримович. Поездку в Питер – «Снова опоздал на метро. Снова отправляюсь пешком домой» и «Мы открываем ночью бары и меняем там товары на доллары». В Питере мы впервые ночевали в одной кровати, и Катя показала мне, как можно целоваться, когда она лежит, а я нависаю над ней так, что мой подбородок тыкается ей в нос. Прогулку по ночной Тверской прошлым летом – «Так беззаботно уходит вдаль наша с тобой жизнь одна на двоих», «Hа двоих сигарета и пара бычков. Hа двоих один зонтик и одна любовь» и «И чтоб кончить, мне нужны плетки, японки и тентакли». Сначала мы прошли вверх до Чистых прудов, стараясь держаться в тени, чтобы можно было пить пиво и целоваться, не привлекая внимания, а потом Катя затащила меня в какую-то подворотню, в которой мы почти сразу избавились от футболок и долго целовались, стараясь не слишком шуметь крышкой мусорного ящика, который подпирал мою спину.

Я все-таки взяла со стула книгу, постучала по обложке. Я помнила, как Катя однажды достала эту книгу из кармана мантии прямо посередине вечеринки и села на подоконник, подвинув пепельницу ручной работы. Когда я подошла к ней и осторожно ткнула ее в бок, она подняла на меня глаза и сказала: «Я просто хочу немного тут побыть, ладно? Я к тебе скоро вернусь».

Я пошла танцевать, но иногда поглядывала на Катю. Каждый раз она мгновенно поднимала на меня взгляд и улыбалась, и я сразу чувствовала себя королевой вселенной.

В плейлисте было много песен, про строчки из которых я думала, как про строчки о том, как я себя чувствую, когда Катя на меня смотрит: «Уж который год, который город под подошвой!», «Я врубаю Daft Punk, она крутит мне блант. Покидаем клуб, в руке Sauvignon Blanc», «Slime, она меня не предаст. Если мусора нас примут, верю: она меня не сдаст». Ее взгляд всегда заставлял меня вздрагивать, как будто рядом кто-то врубал на полную басы.

В самом конце плейлиста, до которого Кате было еще слушать и слушать, были песни про карантин. Про чувства, которые возникли у меня после того, как стало понятно, что нам предстоит впервые безвылазно жить вместе. «Нас осталось только две, нас с тобою на**али…», «Я повторяю десять раз и снова: никто не знает как же мне х**во…», «Но не слышат стены – трубы словно вены, и бачок сливной как сердце бешено стучит…» Я хотела жить с Катей, очень хотела, но мы никогда не жили вместе так – без толпы, без протестов, без вечеринок и постоянных гостей, без друзей, без кинопоказов, бесконечных прогулок, слэмов и поездок. Мы решили, что попробуем честно соблюдать карантин – а это означало, что нам предстояло долгие недели, а возможно месяцы сидеть дома. Я не знала, что мы будем делать вдвоем. И тогда, в день после того, как в Москве объявили начало «каникул», Катя сказала мне: «Хочешь я послушаю всю твою музыку?»

«Хочу, конечно, – сказала я. – А я…»

«А ты…» – И Катя кивнула в сторону книжного шкафа. Нижняя полка была вся черно-белая.

«Я прочитаю три книги, – сказала я. – Какие выберешь».

«Ну нет. – Катя ткнула меня в бок. – Давай все. Их не так много, и тебе понравится».

«Ладно. – Я подошла к полке и взяла одну. – А какая из них первая?»

«В хронологическом порядке, – сказала Катя, – первая – “Азазель”, но тебе нужно начать со “Смерти Ахиллеса”, потом прочитать “Особые поручения”, “Статского советника” и “Коронацию”. Потом ты вернешься назад и прочитаешь “Азазель”, “Турецкий гамбит” и “Левиафан”. Потом…»

Она запуталась и запнулась.

«У меня все давно записано», – сказал она и достала телефон. Я тоже достала телефон. Я стала собирать плейлист для Кати, еще когда мы только начали встречаться, но все никак не могла найти подходящий момент для того, чтобы она его послушала.

«Потом “Алмазная колесница”, оба тома, – сказала Катя, – потом “Любовника” и “Любовницу смерти”. Потом “Весь мир театр”, “Черный город”, “Планету воду” и “Не прощаюсь”. А в конце нужно прочитать “Нефритовые четки”, это сборник рассказов».

«А я не сдохну?» – спросила я, подбираясь к ней и упираясь лбом ей в плечо.

«А я не сдохну?» – Катя указала на мой телефон.

«Не, – сказала я. – Я тебя свяжу и наушники на тебя надену».

«А я тебе чай заварю, – сказала Катя, – и в плед заверну».

Чуть вывернувшись в кресле, я протянула руку и осторожно погладила Катину пятку. Катя улыбнулась шире, и я представила себе, как она жмурится под повязкой. Устроившись поудобнее, я открыла книгу и стала читать: «Глава первая, в которой описывается некая циничная выходка…»

31 марта 2020

Этот день рождения, как и прошлый, я должна была встретить на пляже в поисках маленьких крабов. Крабы прятались бы в раковинах, а я бы поднимала их с песчаного дна и разглядывала. Крабам бы такое не нравилось, но у меня день рождения и я могу делать все что вздумается. Вообще, мысль о том, что в день рождения можно делать все, что захочешь, мне очень не нравится. В любой день можно надеть самое красивое платье, ловить крабов, бегать по берегу моря и съесть целый торт. Не нужно ждать приглашения к счастью.

Но кто-то в Китае сожрал летучую мышь, и теперь мы все сидим дома. Отпуск с ловлей крабов отменяется, вечеринки не будет. У меня уже месяц от стресса дергается глаз, врач посоветовал не пить кофе и вино. Я держалась пять дней, но прямо сейчас сижу и потягиваю крепкий черный. До вина пока не дошло, но кто знает, что будет через неделю самоизоляции.

Когда перспектива отмены прогулок по улицам Бангкока только маячила на горизонте, я сказала Сереже: «Если мы не улетим, я просто лягу на пол и зарыдаю». Но когда в среду я узнала, что рейс отменили, то просто вздохнула: «Ну, ок», – и продолжила работать.

Вечером я все же поплакала, но это были какие-то скромные слезы, несоизмеримые с крахом ожиданий. Странно выходит: мы вместе с октября, а Сережа даже не видел ни одну мою настоящую истерику.

А когда грохнул локдаун, время обернулось только настоящим, дни потекли совсем похожие, мерные, как медленные воды реки, которая, пробежав споро весь отведенный ей путь, должна вот-вот сделаться морем.

И некуда спешить. Некуда и потому незачем. Я пробуждаюсь ото сна, я занимаюсь онанизмом, я встаю, я иду под душ, по дороге завернув в кухонный угол, чтобы включить кофемашину, чтобы та, погудев с тягостью второго запоздалого оргазма, вошла в рабочий ритм, пока я стою под вольными струями, подставляю воде лицо, руки, бока.

После кофе я просыпаюсь, но как будто сплю. Я живу, хотя кажется, что сплю.

Сплю ли я во сне? Или только там и не сплю?

Я чищу зубы, я приглаживаю перед зеркалом волосы, которым не помешала бы парикмахерская рука, я беру с полки костяной ободок, старушечий, приобретенный еще в лучшие времена у хулиганов в Испании, – распрямленные, оттянутые ото лба, мои желтые волосы открывают лицо, которое кажется нарисованным одним только карандашом, безо всякой краски.

Мне не нужна краска. Незачем, то есть некуда. Само лицо стало маской – давно ли оно стало таким?

Я натягиваю что-то. Ем. Сажусь работать. Снова что-то ем. Пью кофе или чай. Работаю. Иногда болит спина, потому что стул простой, венский, как в кафетериях, а на офисный стул нет ни денег, ни желания. Я ложусь на пол, чтобы перестала болеть спина, лежу так с четверть часа и смотрю в потолок, который сходится конусом, потому что я живу под самой крышей.

У меня один стол, он круглый, он обеденный и рабочий. У меня и комната одна. Она большая. Я здесь работаю, здесь сплю.

Я давно на карантине. Моя жизнь – вся, целиком – и есть карантин, только прежде это было неочевидно. А теперь все закрылось, запали, опустев, глазницы магазинов, насупились рестораны, запертые наглухо. Все человеческое съежилось, от чего и моя жизнь обрела другие границы. Она, и без того не сильно просторная, за отсутствием воображаемого выбора ужалась до стола, плиты, дивана, он же кровать – и снова, и опять.

У меня балкон.

Из-за балкона на последнем этаже и была приобретена эта квартира с неудобными покатыми стенами, куда не поместить обычную мебель, не крадя полезной площади. За моим диваном, что смотрит на балкон, длинная темная щель; когда по крыше бьет дождь, кажется, что вода стекает прямо туда, а там застывает в темное черничное желе.

Это большой балкон. Оттуда, если встать чуть сбоку, я вижу высотки вдали, – теперь они как погребальные свечи; самолеты летать перестали, воздух очистился от людской дряни, он отмыт и прозрачен, и если я когда-нибудь осмелею, то выйду на балкон голышом и, раскинув руки, буду стоять, воображая, как меня обнимают нежные руки.

Я работаю. У меня много писанины, у меня ее всегда будет много, таков мой план, и главное, чтобы соображала голова и двигались хотя бы два пальца, которыми можно стучать по клавиатуре. На тот случай, если голова откажет, у меня плана нет.

Иногда приносят еду. Я заказываю еду по почте, я всегда дома, удобно. Но, ссохшись от карантина, жизнь стала жать, как неправильно постиранная одежда. И пусть сколь угодно большим будет балкон.

«Как вас зовут?» – спрашиваю я.

Мы только посмотрели друг на друга. Мне посоветовали сайт, где можно говорить со случайными людьми. Можно и петь сообща, и заниматься виртуальным сексом, и читать попеременно стихи, и молчать, играя в гляделки, а если надоест, просто нажать на кнопку, и человек навсегда исчезнет, как случайный попутчик.

Но он может и остаться, если захочешь. Все возможно, и нет никаких обязательств.

Там строгое белое лицо, тонкая шея, там черные глаза в два пятна. Там и волосы черные, короткая стрижка чижа.

«Я хочу вас как-то называть, – говорю я заученно, в который уж раз. – Мне будет приятно».

Отвечает, только внимательно меня рассмотрев – на мне халат в японских цветах на голое тело, волосы забранные обручем, а больше нет ничего. За головой моей топорщится банановое дерево, оно может упасть, если его тронуть, но я не трогаю, а в экранном отражении вижу себя как в джунглях.

«Лени, – отвечает наконец, – нас зовут Лени».

«Как ту немку? – спрашиваю. – Она снимала кино». – Я смотрю много кино, я про кино много думаю, и получается, что всюду только его и вижу.

«Как лень, только во множественном числе», – смеется, разом ломая мраморную строгость, и трясутся черные вихры. – Лень впереди нас родилась. Так мама говорила». – Лени ставит перед собой ногу и кладет заостренный подбородок на джинсовое колено.

«Мне приятно», – говорю я.

«А ваше какое имя?»

«Любое. На ваш выбор».

«Мне не нравится».

«Почему?»

«Не люблю услужливых».

«Тогда пока?» – зная исход, спешу предупредить события я.

Но Лени не уходит от меня к другим, кнопку не жмет, чтобы перебраться к следующим участникам виртуальной лотереи, я медлю, но выражаю лицом, наверное, больше, чем надо, пусть мне и кажется, что оно застыло в неподвижности, как то густое тропическое дерево за моей спиной.

«Не надо сердиться», – говорит Лени.

«Я не сержусь. Какие глупости».

«Вы испытываете одиночество?»

«Это оно меня испытывает, – говорю я. – Вы знаете английский?»

«Нет, мы только на языке любви». – Лени наклоняет голову набок. Позади Лени кухня, там бежевый шкаф и на крючках висят черпаки.

«То есть вы не знаете разницу между “лонли” и “элоун”.

«Теперь знаем, – говорит Лени со смехом, – вас зовут Лонли».

«Элоун, – поправляю я. – У вас тоже карантин?» – И это обычный вопрос, за которым следует черт знает что.

«Вам не кажется, что все люди умерли, вообще все? – резко говорит Лени. – Если все время дома сидеть, а людей видеть только на экране, то можно вообразить, что нет никого в живых, всех пожрал вирус, а говорит только виртуальный разум, он таргетировал нас и отвечает всем нашим запросам. – Лени замирает, и этот миг я буду помнить всегда, сколько буду себя помнить. – Мы представляли себе вас, Элоун. Когда включали эту штучку, то именно вас и представляли. Спорим, что у вас под грудью большая черная родинка?» – Лени говорит без улыбки, и белизной снега сияет лицо, и дергается под ним комок горла.

Я кладу ладонь себе под грудь, вспоминая.

«Есть же ведь, правда?» – говорит Лени.

«Может быть», – говорю я.

Я не помню, есть ли у меня там, под халатом, родинка. Я уже не знаю своего тела, а когда, наговорившись, закрываю крышку компьютера, то иду чистить зубы, а потом сразу спать. Я засыпаю разом и не вижу, не чувствую ничего.

«Нам трудно выходить из дома, – говорит Лени на другой или третий день, и уже наступил вечер, потому что была работа, много ее. – Нам невозможно не смеяться, вокруг все люди ходят в трусах. Как не смеяться, если все человечество надело на лицо трусы и так ходит?»

«Без масок нельзя теперь, что же поделать?»

«Да, так положено. Особенно в цветочек, как у маленьких».

«У меня медицинская маска». – Мне почему-то хочется оправдаться.

«Она как памперс, – Лени морщится, – как целый памперс на лице, мы будто срем этим лицом прямо в памперс. Он толстый, с прокладкой, иначе некуда складывать свои миазмы. Ебаный карантин».

Я киваю – и потом много слов про карантин, про то, почему он ебаный. О чем еще говорить взаперти? Лени рассказывает про старушку из интернета, божий одуванчик, которая шла краем дороги, а какие-то добрые люди захотели ее подвезти, и все заболели и лежат теперь в больничном коридоре, бок о бок, потому что мест в палатах нет, всех ковидла призвала. Я рассказываю о стариках, на месяцы наглухо закрытых в стерильных пластиковых боксах.

«И неизвестно, что лучше», – соглашается Лени, и нам сочувствие дается, как нам дается благодать.

Лиза захлопнула крышку ноутбука и стянула резинку с волос. Онлайн-лекции и семинары выматывали не меньше, чем походы в университет. Она представляла, что будет отдыхать с котом в обнимку, смотреть сериалы, объедаться маминой едой и ничего не делать. На деле все оказалось иначе.

По утрам она расчищала бардак за спиной, ставила ноутбук на стол, завязывала волосы в хвост и делала вид, что этот ритуал ей совсем не надоедает. Она всегда надевала голубую рубашку. Из-за прожженного утюгом воротника та годилась только для дома. Мама любила шутливо повторять, что у ее дочери руки растут не из того места. «Елизавета Касаткина, – говорила она. – Ты – маленькая катастрофа». А Лиза отвечала: «Ничего не знаю, все претензии к производителю».

Лиза частенько разбивала кружки, неудачно вписывалась в дверные косяки и, по всей видимости, по-другому не умела. Поначалу, едва не просыпая онлайн-лекции, она успевала привести себя в порядок только наполовину: сверху – строгая выглаженная рубашка, а снизу – плюшевые розовые шорты и махровые носки с зайчиками.

Но шло время, и карантин вносил коррективы в привычный уклад Лизиной жизни. Лиза стала просыпаться пораньше, выполнять всю домашнюю работу (чего не замечала за собой прежде), заниматься спортом по видео-урокам и даже осваивать курс йоги для новичков. Больше всего ей нравилась поза шавасана.

Лиза ходила в продуктовый магазин, надевая маску, маниакально обрабатывала руки антисептиком, старалась не читать новости в интернете и помогала маме по дому. Они отлично ладили, но Лиза все равно скучала по прежней свободной жизни. Она и представить не могла, что подобное может случиться в двадцать первом веке: мир превратился в одну сплошную декорацию для постапокалиптических сериалов. Лиза устала от ношения масок, от ощущения постоянного страха за себя и своих близких и от неопределенности. Непонимание, что будет дальше, пугало больше всего.

От рутины отвлекали мысли о девушке со странным именем Яра. Однажды на потоковой лекции по культуре речи Лиза услышала, как преподавательница обратилась к студентке, зависающей в телефоне: «Ярослава, может быть, ты выйдешь, если тебе так неинтересно слушать о жаргонизмах?» Ярослава не отреагировала, а вот Лиза подняла голову. И застыла. Слева от нее, в соседнем ряду, сидела она: густая копна до лопаток с фиолетовыми прядями, колечко на крыле носа, татуировка, обвивающая запястье.

Яра будто бы почувствовала на себе пристальный взгляд и обернулась. Лиза опустила глаза.

Такие, как Яра, подумала Лиза, врезаются в память. С тех пор в стенах университета она всегда надеялась встретить Яру. Лиза узнала, что та учится на факультете филологии и ведет книжный блог в инстаграме. Лиза каждый день его просматривала, хоть и не особо интересовалась чтением; правда, на профиль не подписывалась. Боялась сделать первый шаг и попасть в глупое положение.

То, что ей нравятся девушки гораздо больше, чем парни, она осознала еще в школе, когда начала засматриваться на молодую учительницу физики. Но на отношения она не решалась. Ни с кем. Только это не мешало ей думать о Яре: они учились на разных потоках, но иногда пересекались в университетском корпусе.

Как-то раз Лиза стояла с другом Мишей на углу здания, пока тот курил, и скучающе переминалась с ноги на ногу, прокручивая в голове заученный материал для семинара. Тут к ним подошла Яра и попросила у Миши сигарету. Взглянув на Лизу, она улыбнулась и сказала:

– Привет…

– Лиза, – подсказала та, осторожно рассматривая Яру. Серебряный кафф в форме колибри переливался самоцветами на ухе.

– Привет, Лиза. – Яра выпустила дым изо рта.

– Привет. – Это все, на что ее хватило.

Яра докурила сигарету, потушила ее ботинком и скрылась за стеной из красного кирпича. Лиза вспыхнула, но Миша, кажется, ничего не заметил. Просто покачал головой:

– Эй, Лизон, выше нос. Переживем мы этот семинар, не парься.

А Лиза и не парилась. По крайней мере по поводу семинара.

Вечерний автобус может быть быстрее ног, но может быть и медленнее. Каждый вторник Лика делала ставку на московский транспорт и выигрывала пять, максимум десять минут. Лика с радостью сделала бы ставку на велосипед, но, во-первых, сидеть потной на занятиях неприятно, во-вторых, в Москве лихой не только общественный, а весь транспорт. И в-третьих, Саша запретит хранить велосипед в квартире.

Автобус удобно остановился у продуктового. Лика надела маску и вбежала в магазин. Вбежала, потому что, если задержаться, очки запотеют так сильно, что сложно будет не врезаться в дверь. Маска пахла кофе и колбасой и использовалась уже примерно в тридцатый раз.

Последний месяц Лика, не склонная к внезапным тратам, все чаще стала возвращаться из магазина с внезапной банкой мороженого, пельменями или новым «азиатским» соусом. После того как она съехалась с Сашей, импульсивные покупки приходилось дублировать, но с поправкой на Сашины вкусы, которые Лика пока изучила плохо. Она дергала Сашу в телеграме фотографиями стеллажей с пивом и пирожными и покупала, что та выберет.

В этот раз Саша попросила купить огурцы и полироль. Покупки часто были на Лике, готовка – на Саше. Это гетеросексуальное деление смущало Лику, но готовила она реально плохо. В ее арсенале были три блюда, на приготовление которых уходило по два часа, а результат был нестабильным. Вину за неравное распределение домашнего труда Лика восполняла покупкой еды.

Это был первый раз, когда Лика покупала огурцы. Это мог бы быть первый раз, когда Лика покупала полироль, но его в магазине не оказалось, поэтому пришлось сразу перейти к следующему пункту списка.

Огурцы. Выбор сложный: уже упакованные или набрать самой? Помельче или покрупнее? С колючими пупырками или гладкие? Темно-зеленые или белесые? Неловко постояв у овощного стеллажа и пощупав разные огурцы, Лика доверилась капитализму и купила упакованные в пленку, не особо всматриваясь в пачку. Огурцы не помидоры и не слива. Огурцы не бывают криминально плохими.

Мы с Эпикуром – хорошие друзья. Его так зовут, потому что в его юность я пожелала ему только наслаждения и никакого страдания. Чтобы он не был как я. Взять его было решением, какого я ни до, ни после не принимала. Моя жизнь была неопределенной, а заботиться о ком-то кроме себя казалось плохой идеей, но почему-то я согласилась. Наверное, потому что пора было остепеняться.

Это произошло на дне рождения моей знакомой. Она предложила мне забрать Эпикура, он был самым красивым и впечатляющим, самым крупным и, следовательно, сильным. Естественный отбор был на его стороне. Пока все играли в игры и пили вино, я обдумывала новый поворот в своей жизни. Смогу ли я обеспечить его? Будет ли нам здорово вместе? Что, если мне надо будет уехать из Москвы? Можно ли принести его в общежитие? День рождения был в дальнем Подмосковье, так что времени до последней электрички и до окончательного решения было совсем немного. Мне сказали, что в нынешней их жизненной ситуации Эпикур вряд ли выживет, но может, и выживет. Такая речь убедила меня в необходимости Эпикура в моей жизни. Эти люди знали, на что давить.

Я носилась с ним как с яйцом. В основном он состоял из кальция и ему тоже нельзя было падать – он мог бы разбиться, поэтому сравнение с яйцом мне нравилось особенно. Он ел яичную скорлупу, то есть фактически состоял из нее. Его хрупкость и уязвимость пугали меня. Денег на терапию не было, но, если бы были, я думаю, я бы обсуждала только свои тревоги о нем.

Моему дедушке исполнилось семьдесят три, когда он влюбился. С бабушкой они двадцать лет как мирно развелись, после чего он остался в Москве, а бабушка вернулась в Екатеринбург, в небольшую старую квартиру. Отец очень переживал, но у него уже была своя семья, работа и хоть и еще съемная, но обустроенная квартира, поэтому мы, конечно, остались. Мне было восемь. В итоге дедушку я знала куда лучше, чем бабушку, и очень с ним дружила. Он был жизнерадостным и активным, но, видимо, считал себя слишком старым для новых отношений и, как мне кажется, совсем их не искал. Но для любви не всегда нужны поиски, как известно, она может нагрянуть совсем нечаянно.

Все началось на съемках студенческой безбюджетной короткометражки, которую я по дружбе помогала продюсировать в начале года. Для массовки нам нужна была пара пенсионеров, которая стояла бы под ручку и кормила голубей, пока главные герои выясняют отношения. Режиссер Толик решил, что это будет красиво: показать настоящую любовь на фоне эгоизма и неверности, чтобы добавить контраста.

Съемки проходили в Измайловском парке, и все ждали пятницы, когда по прогнозу должен был выпасть снег. Мы надеялись, что он прикроет оттаявшую унылую землю и голые кусты и создаст хоть какой-то контраст, чтобы те самые голуби в кадре были заметны. Ближе к делу прогноз поменялся, снежинки в календаре передвинулись на субботу. Толик решил перенести съемки, но оказалось, что запланированные изначально старики прийти в этот день никак не могут – поликлиника, внуки и что-то там еще. Пришлось решать оперативно – я попросила помочь деда, а художница по костюмам Таня, которая жила неподалеку, позвала свою активную соседку, Светлану Николаевну.

Сцену снимали довольно долго – сначала все никак не слетались голуби, и нужно было видеть, как мы выманиваем их с небольшой опушки, оставляя хлебный след к нашей локации. Потом что-то не так было с репликами героев – режиссер Толя добивался, чтобы актриса «истерично кричала, но выглядела адекватно». Все это время Танина соседка держала моего деда под руку, а он, такой красивый в своем парадном пальто и красном щегольском шарфе, кидал кусочки батона, болтая с ней и почти не глядя на голубей. После съемок все умилялись и подшучивали надо мной, потому что дед со Светланой Николаевной так и удалились – под ручку.

Только в тот вечер я задумалась, как должно быть непросто, когда ты двадцать лет подряд просыпаешься совсем один и не можешь с кем-то обсудить свои сны, ту самую коленку или какие-то случайные мысли… Если я за три года без парня уже схожу с ума, то как же переживается мысль, что твое одиночество – навсегда, и его уже никто не изменит?..

Почему-то сразу вспомнилось, как несколько раз я пробовала увидеть дедушкино лицо, особенно на старых фотографиях, так, словно вижу незнакомца. Мне было интересно: могла бы я влюбиться в такого мужчину, будь я на месте своей бабушки, и как бы оценила его профиль в тиндере, будь он сегодня посторонним молодым человеком. Ничего не выходило, я слишком хорошо знала его внешность, а еще сразу видела свой нос, папины глаза и другие куда менее очевидные фамильные черты. Нос был с небольшой горбинкой, которая в моем отражении последние годы мне очень нравилась, а глаза были большие и серые, с пушистыми светлыми ресницами. Всегда хотела такие ресницы себе, но мои были короткими и прямыми, как у папиной сестры, тети Ани.

Через две недели я заглянула проведать его, принесла печенье, и мы сели на кухне пить чай и обсуждать погоду, новости, жизнь моих родителей и брата. Я все искала удобный момент, чтобы спросить деда о новой подружке, но боялась его задеть, особенно если они действительно продолжили общаться. Дед болтал и хохотал как обычно и про Светлану Николаевну ничего не говорил. Может, уже и забыл про нее. Сколько раз у меня такое было, могу понять. Мы обсудили машину, которую собирался покупать мой старший брат, и новые кулинарные курсы, куда записалась мама, поговорили про его планы на визит к кардиологу и посмеялись над новостями о новом китайском вирусе – очередном гриппе, которого все будут бояться.

Чай закончился. Дед включил телевизор, и мы еще немного посидели молча: он смотрел новости, а я листала инстаграм. После новостей началось какое-то крикливое ток-шоу, я уже собиралась встать и попрощаться, как вдруг в прихожей зазвонил дедушкин мобильник. Дедушка подскочил так, что уронил пульт, чуть растерялся, не понимая, поднимать его или бежать к телефону. Я жестом показала, что подниму пульт сама, дедушка кивнул и, чуть прихрамывая, заторопился ответить на звонок. Мне было любопытно, почему дед так разволновался, и с пультом в руке я без стеснения прошла следом в прихожую.

– Алло, Светлана Николавна, здравствуйте-здравствуйте. – Дед заметил, что я стою в дверном проеме, смущенно улыбнулся и поспешил скрыться на кухне. – Ну как, получилось с талончиком?

Продолжения разговора я не узнала: он прикрыл дверь, а совсем уж нагло подслушивать я не решилась. Вернулась к телевизору, снова открыла инстаграм и листала сториз, пока не поняла, что даже не смотрю на фотографии и видео, а просто улыбаюсь и думаю, как удачно пошел снег именно в тот день. Люблю видеть в таких ситуациях знаки судьбы. Это очень романтично.

Дед вернулся с кухни, медленно, словно виновато прошел к дивану и сел на краешек. Смотрел на старенький мобильник в своих руках и никак не мог сдержать улыбку. Потом поднял глаза на меня. Я тоже улыбалась, совершенно растроганная. Хотелось обнять его и сказать что-нибудь хорошее.

– Ну расскажи уже, – не выдержала я.

– Да что там… Это ты меня на съемки таскала, помнишь? Вот мы со Светланой Николаевной как-то подружились. В театр вот я собрался, говорил, да… Мы собрались.

– Дедушка, я очень рада, что у тебя появилась подружка, – хихикнула я.

Дед попробовал строго нахмуриться, но вышло слишком наигранно:

– Ну давай тут, мы просто общаемся.

Театр был запланирован на конец марта, но за неделю до этого вышел указ, отменяющий все массовые мероприятия, а затем и рекомендация всем пожилым людям оставаться дома. Мы договорились с дедом, что будем привозить продукты и выбрасывать мусор, но в квартиру пока заходить не будем. Дед старался держаться стойко, шутил, грозил, что наконец-то приберется и выбросит весь хлам, раз мы его потащим до помойки, но все-таки под конец неизменно тяжело вздыхал:

– Надеюсь, оно как-то быстро закончится и Россию не заденет.

У меня несколько раз подряд не получилось синхронизироваться с родителями по времени визитов, и я решила, что в следующее воскресенье доеду одна. Я не предупредила деда о визите, хотела сделать сюрприз. Купила коробку яблочного сока и его любимые печенья-ушки, чтобы не приходить с пустыми руками. Перед дверью решила протереть спиртовой салфеткой ручки пакета, потом призадумалась, стоит ли тогда протирать сок и упаковку печенья и, решив, что все-таки не помешает, распаковала еще одну салфетку.

Той же салфеткой я нажала на дверной замок, а потом, оставив пакет под дверью, сделала два больших шага назад. Я увидела, как потемнело отверстие глазка, услышала, как щелкнул замок и звякнула цепочка.

– Ух ты, какие гости, – заулыбался дед, протянув было руку для объятий, а затем поспешно отдернув ее.

– Подарок тебе привезла, – сказала я, указав на пакет.

– Лучший мой подарочек… Как у тебя дела-то? – Его голос гулко отдавался в подъезде, и я почувствовала некоторую неловкость от того, что наш разговор слышен всем соседям.

– Да неплохо. Работы много, прости, что долго не заезжала.

Дед только махнул рукой:

– Брось…

– Как там Светлана Николаевна? – осторожно спросила я. Почему-то стало страшно, что они больше не созваниваются, и тогда мой вопрос окажется очень некстати. К счастью, дед улыбнулся и опустил глаза, мгновенно превратившись в растерянного студента.

– Хорошо, все хорошо. Жалко, что вот в театр не сходили. А теперь совсем непонятно, когда уже.

Заскрипели двери лифта, и из него вышли дедушкины соседи, молодая семья с ребенком. Мы поздоровались и замолчали, ожидая, когда они зайдут в квартиру. Как назло, девушка долго копалась в сумочке, никак не могла найти ключи. «Ну Катя, ну опять», – проворчал ее муж, облокотившись на стену.

– Ладно, солнышко, ты иди, позвонишь мне да пообщаемся нормально, лады? – сказал дед тихонько.

– Давай, – кивнула я и, помахав ему обеими руками, словно издалека, развернулась к лифту. Кабина еще не уехала, и двери сразу открылись. Я еще раз оглянулась на деда, и он послал мне воздушный поцелуй.

Обратно я решила поехать на автобусе, к счастью, оказавшемся почти пустым. На заднем сидении уткнулась в телефон, отчего-то почувствовав, что грущу из-за отмененного театра и переживаю, что мой одинокий дедушка оказался взаперти. Я попробовала примерить это переживание на себя и с разочарованием поняла, что у меня даже нет кандидата на роль случайного влюбленного, о не-встрече с которым можно грустить.

Поддавшись этому взволнованному состоянию, я открыла тиндер. Сделала несколько тоскливых свайпов влево, от которых сразу вспомнила, почему так редко бываю в приложении, а затем перешла в сообщения, посмотреть, с кем вообще у меня уже состоялись мэтчи, но еще не было никакой переписки. Быстро нашла самого симпатичного парня – кудрявого и голубоглазого Дениса, андроид-разработчика тридцати двух лет, открытого к экспериментам. Мэтч был где-то месяц назад, но почему-то меня это не смутило. Больше смущало то, что я редко писала кому-то первой и не умела придумывать оригинальные темы для разговора. Хотела было убрать телефон в карман, но вдруг вспомнила, как улыбался дед после разговора со Светланой Николаевной и решительно написала: «Привет, Денис! Чем занимаешься?». Ответ пришел довольно быстро:

→ Привет! Ого, девушки так редко пишут первыми

← Знаю, поэтому и решила занять свободную нишу активных и смелых)

→ Не делаю ничего интересного, просто листаю фейсбук на самом деле

→ хотел мб сходить покататься на веле, но вот что-то дождик намечается

← Погода так себе, да

← Люблю кататься на веле тоже. А ты где живешь?

→ Вот так сразу?

→ шучу-шучу))

→ Измайлово

← Ууу. Я на чистых

→ Ууу) Неплохо!

Надо же, Измайлово. Это точно хороший знак. Может быть, это хороший план на вечер. Тем более кататься на велосипеде безопасно даже в карантин. С Денисом мы разговорились так, что я чуть не проехала нужную остановку. Он был готов приехать на такси вместе с велосипедом, чтобы мне не пришлось тащиться в его сторону. В конце пути я заметила, что мужик лет пятидесяти, который в какой-то момент сел рядом, косится на экран моего телефона, явно подглядывая за перепиской. Стало неловко, но в то же время как-то хулигански-приятно.

Вскоре все-таки пошел дождь, и катание пришлось перенести на следующие выходные. Ну, ничего другого я и не ожидала. Вселенная не первый год настойчиво сопротивлялась всем моим попыткам завязать хоть какие-то отношения. Надеюсь, она уступит чуть раньше, чем в дедушкином случае.

Следующую неделю я провела за внезапно навалившейся горой работы и постоянным пролистыванием статистики оперштаба Москвы по коронавирусу. Так начинался каждый день, отчего я нервничала все больше. В субботу я написала Денису, а он ответил, что недавно заболел его лучший друг.

→ Ничего серьезного, температуры нет, но говорит обоняние пропало

← Ох, блин!

→ это все неприятно очень говорит

→ мы за неделю до этого виделись, я решил тоже сдать тест

→ Стремно

← Нда

→ В общем, сегодня-завтра жду результат, в платной клинике сдал, пока сижу на карантине

← Там же два нужно?

→ Ну со встречи уже десять дней прошло все равно. Но если будет положительный, то непонятно, сколько еще сидеть

← Да, жалко, надеюсь, все ок

На самом деле жалко было больше себя. Других планов на выходные у меня не было, а сидеть дома не оставалось никаких сил. Я решила, что снова доеду до дедушки, и снова не стала звонить и предупреждать его заранее – все равно он никуда не выходит. В магазинчике возле его дома я побродила между полок, в итоге купив шоколадку с фундуком, ягодный морс и соленые крекеры. Если будет нужно что-то дельное, лучше схожу еще раз. Очередь из трех человек из-за социальной дистанции сворачивала налево и уходила в зал. Стоя возле кассы, я взяла еще мармеладных червяков. Не знаю, ел ли их когда-нибудь дед, но казалось, что его это должно повеселить.

Медленно поднимаясь по ступенькам, я думала, что еще интересного можно сегодня поделать – судя по нашей последней встрече, на лестничной клетке долго не поговоришь, поэтому дела на день вот-вот закончатся. Наконец я поставила щедро политый антисептиком пакет на пол рядом с дверью и, с трудом дотянувшись, локтем нажала на звонок. Прошло несколько секунд, но никаких шагов за дверью слышно не было. Может, дед в душе или туалете. Или включил телевизор так громко, что ничего не слышит. Хотя этот звонок не услышать было сложно. Нахмурившись, я позвонила еще раз. Подождала долгую минуту, которой бы точно хватило, чтобы выползти из душа и открыть дверь, но ничего не произошло. Может, он решил сам выйти в магазин? Но я только что была там, точно бы его увидела. Стараясь не думать о плохом раньше времени, я нашла его номер в телефонной книге и нажала на вызов. Шли гудки, и я приложила свободное ухо к дверному замку, чтобы понять, трезвонит ли в квартире телефон, но ничего не расслышала.

Гудки все шли, сердце билось вязко. Через минуту вызов сбросился, и я набрала еще раз. Очень не хотелось звонить отцу, которому точно сразу станет плохо с сердцем, но ключи были только у него, а я уже не понимала, как быть дальше. Придется срочно набирать, что делать. Я уже убрала трубку от уха, как вдруг увидела на экране счетчик секунд: дед ответил на звонок.

– Алло, деда, ты где? – крикнула я слишком громко, и подъезд разнес холодное эхо по лестничным пролетам.

– Ох… – Дед почему-то только вздохнул, и я услышала в трубке ветер и детский смех.

– Дедуля, что случилось? Все хорошо? Где ты? Я у твоей квартиры!

– Ох… – еще раз вздохнул дед, и у меня перед глазами вдруг ясно встала брошюра, в которой сообщалось, по каким признакам можно определить инсульт. Кажется, там что-то было про проблемы с речью… – Не переживай, все нормально, – наконец вполне бодро ответил дед, и я облегченно выдохнула. – Я тут вышел пройтись просто немножко. Я… – Он замялся, словно не хотел продолжать, но все-таки договорил. – Я в парке.

– В каком парке? – Волна напряжения резко отхлынула, а на смену ей пришло возмущение вперемешку с раздражением. – Дедуля, ну мы же просили тебя сидеть дома! Где ты?

– Я… я в Измайлово.

– Как – в Измайлово? – глупо переспросила я. – Как ты туда добрался? Зачем?

– На метро… Внученька, ты не переживай, все хорошо.

– Дед, – сказала я чуть более резко, чем хотела. – Ты зачем уехал в Измайлово?

– Ну, мы тут это… со Светланой Николаевной просто решили пройтись немного, погулять. Она тут живет, у парка.

– Ох… – Теперь пришла моя очередь вздыхать и искать подходящие слова. – Ну деду-уль.

– Мы прогуляемся немного, и я домой поеду, не переживай. Завтра заходи, и увидимся.

– Ну конечно! На метро? Дед, ты новости читаешь? Ты умереть хочешь, что ли?! – Я совсем завелась и уже не могла говорить спокойно.

– Да я в масочке же, в перчатках, все хорошо…

– Дед, выходи к метро, я сейчас возьму каршеринг и приеду за тобой. Все, это не обсуждается. Через двадцать минут буду.

Не дожидаясь ответа, я бросила трубку. Ноги и руки были совсем ватными, я злилась, но и чувствовала облегчение оттого, что все хорошо. Вот ведь романтик, посмотрите на него. Поехал с любимой гулять в разгар карантина. В парке. В Измайлово. Все еще сидя на коврике у двери, я открыла Яндекс. Драйв и забронировала машину неподалеку. Повесила пакет с гостинцами на ручку двери и побежала по ступенькам вниз.

Припарковав машину, я поспешила к условленному месту встречи и уже издалека заметила дедушкин красный шарф и низенькую фигуру Светланы Николаевны. Оба стояли ко мне спиной, и я, почувствовав какое-то любопытство, пошла медленнее, чтобы понаблюдать. Они стояли на заметном расстоянии друг от друга, и я чуть ворчливо подумала, что вот надо же, дистанцию они соблюдают, только посмотрите. Светлана Николаевна вдруг вытянула руки, и я с удивлением узнала этот жест. Они что, делают селфи на память? И точно, после этого она повернулась и показала деду экран телефона, а он чуть наклонился, чтобы разглядеть, и захохотал.

– Дед! – окликнула я его, он испуганно повернулся и быстро перестал смеяться. Я уже не могла злиться, но чувствовала постстрессовую усталость и все-таки хотела скорее отвезти его домой, поэтому махнула рукой, чтобы шел в мою сторону, но он остался стоять на месте.

– Здравствуй, Оленька, – поздоровалась Светлана Николаевна. – Ты только уж не ругайся…

– Не буду. Но вы понимаете же… – В ответ оба усиленно закивали, но потом смущенно посмотрели друг на друга, словно говоря: «Ну вот и ты пойми, такое дело».

Домой мы ехали молча. Подвезли Светлану Николаевну, остались одни. Я не знала, что нужно говорить в такой ситуации и как объяснить деду, что я очень переживаю за него, и что понимаю, как ему одиноко, и даже немного горжусь тем, что он еще может сбежать из дома ради возлюбленной, но все-таки очень хочу, чтобы он пережил эту эпидемию, а значит, немного посидел дома.

– Прости, перепугал, наверное, тебя, – заговорил дед первым.

– Да, немного…

– Не знал, что ты приедешь, – сказал он так, словно бы проблема была только в этом.

– Дедуль, ну ты же понимаешь…

– Да понимаю, понимаю, – перебил меня дед, и, глянув в зеркало заднего вида, я заметила, как он мрачно смотрит в окно.

– Слушай, а вы там что, селфи делали? – спросила я примирительно.

– Угу, – буркнул он.

Я вздохнула. Мы встали на светофоре. На большом баннере возле торгового центра рекламировали новый пучеглазый айфон. Я все смотрела на него, пока кто-то не просигналил мне, потому что загорелся зеленый. И тут у меня появилась гениальная, как мне показалось, идея.

У меня сейчас очень странная жизнь. Если раньше поездка из Владивостока в Москву была чем-то рутинным, то теперь прогулка в центр города кажется путешествием в Париж.

Я выучил наизусть все деревья в своем дворе. Вот старая груша рядом с собачьей площадкой, а вот черемуха около мусорки и кусты сирени возле парикмахерской. А вот собака Лаврентий, которая раньше всегда гуляла сама по себе, а теперь – на поводке и с хозяйкой. И, конечно, девочка, которая сутками в любую погоду качается на качелях. Она слушает плеер и почти делает «колесо». Я вижу ее и когда пью утренний кофе, и когда грею обед, и когда завариваю вечерний чай. Наверное, ребенок готовится в космонавты, чтобы улететь из этого карантина.

Я чувствую себя Марселем Прустом, который в комнате из пробкового дерева вглядывается в свою маленькую личную вселенную. Это хорошо, но, признаюсь, я не очень люблю Пруста.

Скоро к нам придет лето. Встречая его во Владивостоке, я всегда чувствую себя Овидием в изгнании. Город, в котором я родился и живу и который все-таки люблю, душит меня в своих влажных объятиях, как большая слюнявая собака.

Год назад можно было бы сказать, что я сам себе император Октавиан и никто меня тут силой не удерживает. Но теперь это не так. И сегодня, в этот пасмурный день, особенно сильно хочется написать эту короткую жалобную элегию в прозе. Или, как говорят в XXI веке, нытья пост.

Кстати, недавно закрыли на карантин мой любимый спортзал, и никто не знает, когда он заработает снова. Но двери алкомаркета «Солнышко» по-прежнему открыты для всех, как вопросы о смысле жизни и смерти. Эпидемия – это очень философское состояние мира.

Пару дней назад прошло голосование по поправкам в Конституцию. Я сходил выполнить гражданский долг. Думаю, стоит задокументировать свои впечатления для потомков. Для усиления драматизма запишу их в настоящем времени.

В гулком вестибюле школы, где находится избирательный участок, пожилая охранница слушает какой-то лютый шансон и кивает в такт крашеной головой.

Дама в медицинской маске и халате, перед тем как выдать бюллетень, направляет мне в лоб пластиковый пистолет, чтобы измерить температуру. Мне кажется, что это какой-то прибор, который читает мысли и автоматически вышибает мозги инакомыслящим.

Я ставлю галочку в графе «нет» и брезгливо кидаю листок в урну. Так бросают подтирку в очко общественного сортира, стараясь не смотреть на его содержимое. Думаю, что уже скоро я буду знать, жалеть ли мне об этом решении или нет. А пока будущее не наступило, я продолжу делать то, что умею и люблю: читать книги, писать книги и рассказывать о книгах.

Мой отпуск закончился, и вчера был первый рабочий день в университете. Охранники теперь проверяют не пропуска, а температуру студентов и преподавателей. Ты и так в маске, что на твой пропуск смотреть-то? Но показать его надо, а то не пустят. (Хорошо, что термометры теперь электронные, а то пришлось бы всему вузу греть один на всех градусник под мышкой.)

Студенты ходят и в масках, и без. Все аудитории теперь открыты, чтобы преподаватели не толпились около вахты. Лишенные коммуникации хранительницы ключей грустно сидят на своих постах и тревожно смотрят в будущее.

Снимая маску, чтобы прочитать лекцию, чувствуешь себя голым и беззащитным. Но потом привыкаешь, как начинающий стриптизер. Только денег в трусы тебе не суют. (А жаль!)

Но в целом чувствуешь себя на большом корабле, который или в любой момент врежется в айсберг, или попадет в шторм, или будет захвачен террористами. Вот такой «Титаник», который не снял Феллини.

После работы я решил пройтись по городу. Остановился, чтобы проверить телефон. Ко мне подошла женщина и спросила: «Скажите, а где находится Олимп?»

Не задумываясь, я ответил: «В Греции».

Дама понимающе кивнула и пошла дальше. Я вернулся к телефону, но через пару секунд понял, что она спрашивала не про Олимп, а про «Олимп» – магазин спортивной одежды на соседней остановке.

Есть что-то одновременно одинокое, ироничное и возвышенное и в моей профессии, и в этом времени, в которое нам выпало жить.

Мы лежали на моей кровати в моей комнате с моей соседкой Мышей. Мы называли это «ходить в гости». Конечно, ее звали не Мыша, но в этом тексте я предпочла для нее такое имя. Это ничего. Я не в первый раз меняю людям имена без спросу.

Я скинула Мыше ссылку на статью о синглизме, и мы прочитали ее наперегонки: она была первой. Я очень прониклась идеями, предложенными в статье. В ней говорилось, что значение романтических отношений преувеличено культурой и что синглизм – это дискриминация людей без пары.

– Это великая статья, я поняла, что страдаю внутренним синглизмом. – От восторга я приподнялась на локти. – Реально, я думаю, что отношения разрешат все мои проблемы.

– Поверь, они их только прибавят!

Стало так смешно, как бывает только в два часа ночи: Мыша была права.

Одна моя влюбленность закончилась тем, что я сняла с себя значок, достала из кошелька какие-то карточки, из сумки – книгу и сказала: тэйк ит. Другая моя влюбленность закончилась тем, что я получила посылку по почте: книгу, значок, открытку, красивую марку, наклеенную на конверт. В ответ написала: «Ничего не отправляй мне больше на этот адрес, я переезжаю».

– Ты реально не знала, что такое синглизм? – Мыша отложила телефон и посмотрела на меня. В ее родинке над губой было что-то осуждающее.

– Где-то слышала, – соврала я.

Такова была моя роль в этой дружбе, а это была именно дружба – уточняю, потому что заход про кровать мог смутить, такова была моя роль – находить и приносить в наше общение новые слова. Так было и со словом «гетеропессимизм», которое я узнала еще в прошлом году. «Гетеропессимизм» впечатлил тогда всех моих подруг, включая Мышу. С тех пор это слово встречалось в групповом телеграм-чате с Мышей и двумя нашими другими подругами, чьи имена в этом тексте разглашены не будут, 49 раз.

Когда Мыша ушла, я занялась своим секретным увлечением – открыла инстаграм приюта для животных и стала читать анкеты разных питомцев, чтобы что-то почувствовать. Концепция приюта была в том, чтобы найти «не просто питомца, а родственную душу».

Пользователь приглашает вас на запланированную конференцию: Zoom

Тема: Зал персональной конференции

Подключиться к персональной конференции Zoom: https://us04web.zoom.us/j/2616619863?pwd=Q2JwaHFD

Идентификатор конференции: 261 662 9863

Код доступа: 719785

Мама заболела. Она живет за 2000 км от нас, иногда приезжает, а вот я не ездила к ней года четыре. И в этот раз совсем не хотелось. Но от сиделки мама отказалась (да и какая сиделка согласится?), а мои стандартные отговорки «работа, ребенок, приезжай сама», к которым недавно добавилась еще одна «а вдруг я тебя заражу?», не сработали. Работа у всех удаленная, ребенок вполне счастлив с отцом (кажется, гораздо счастливее, чем со мной), приехать мама не может, а я никого не заражу, потому что сама недавно переболела. Пришлось покупать билет и лететь. В маленький, загибающийся южный город, единственная достопримечательность которого – Эльбрус на горизонте, да и тот виден только в ясную погоду.

За четыре года ничего не изменилось. Аэропорт так же облеплен сайдингом, на выходе на тебя накидываются таксисты («Дэвушка, садись!»). Ну и садишься в заниженную «приору» (и это местный комфорт-класс, в экономе была бы «шестерка»), таксист выжимает на трассе 100 км/ч. Через полчаса ты дома.

– Господи, мама, все еще хуже, чем я думала. Как ты вообще живешь в этом бараке?

– А на какие шиши мне ремонт делать?

– Вообще-то я тебе миллион раз предлагала оплатить ремонт. Но тебе лень даже мои деньги тратить.

Конечно, это не барак, а трехкомнатная квартира на центральной улице, в приличном доме. Но ремонт там последний раз делали лет тридцать назад (я не преувеличиваю) еще бабушка с дедушкой. А каждый разговор «давай ремонтируйся или продавай свою халупу и покупай поменьше, но с ремонтом» заканчивался скандалом. Что-то менять – лень, страшно, «не хочу меньше», «и вообще приезжай и делай мне ремонт, раз тебе так надо». Я сдалась и перестала пилить маму: «Хорошо, живи как хочешь, но ребенка я в этот барак не привезу». Так и не привезла.

Вообще-то с возрастом я становлюсь на нее очень похожа. Я замечаю за собой ее жесты, интонации, слова. Становлюсь такой же упрямой, раздражительной, требовательной ко всем. От этого раздражаюсь сама.

– Как ты? Какая температура?

– Не знаю, утром была 38, вчера 39.

– Скорую вызывала?

– Не хочу. Сама же говорила, что никто не знает, как это лечить.

Я протянула ей градусник, опять 38, дышит ровно. Надеюсь, обойдется, хотя диабет, возраст.

– Ты что-нибудь ешь?

– Что-нибудь.

В холодильнике – черствый кусок хлеба и два яйца, на плите – чайник, в раковине – грязная тарелка.

– Я схожу в магазин, куплю еды.

Город мало изменился. Точнее, изменился, но стал грязнее и неопрятнее. Строятся и загибаются какие-то торговые центры; еще советская плитка на тротуарах совсем разбита; лужи, грязь, огромные рекламные вывески: «Шиномонтаж», «Сантехника», «Одежда из Европы». Единственный кинотеатр разорился в прошлом году. Последний книжный магазин закрылся несколько лет назад (а когда-то их было три).

Я прожила в этом городе семнадцать лет. В детстве он казался мне гораздо больше. Поездка в центр из нашего района, которая вообще-то занимала десять минут на автобусе, была маленьким событием. Мы называли это «съездить в город». До маминой работы нужно было ехать минут двадцать – очень далеко. А поездка в соседние города (час-полтора в один конец) – целое путешествие, после которого нужно хотя бы день отдохнуть. Я тогда не думала, что когда-то буду добираться на работу полтора часа: автобус, метро, пешком. И только приехав первый раз из Москвы на каникулы, поняла, какой же он маленький, мой родной город. И какой же скучный.

Мама прожила в этом городе пятьдесят лет. Она бывала за границей, ездила в командировки по стране. Но почему-то так и не решилась никуда переехать – ни из города, ни из этой квартиры. Что ее держало?

Я вернулась домой. Мама спала, тяжело дышала, но во сне она всегда тяжело дышит. В ее комнате на стене развешаны фотографии. Мне три месяца, я у мамы на руках, кусаю беззубым ртом собственный кулак; мне год, я почти лысая, но у меня на голове огромный бант («Как прибили, так и держится», – шутила бабушка, которая как-то умудрилась его завязать); мне пять, одиннадцать, я в девятом классе.

И фотографии мамы в молодости. Мы с ней очень похожи, только она красивее. У меня нос картошкой, у мамы – строгий профиль, острый нос. У меня тонкие волосы, «мышиные хвосты», у мамы – длинные, густые, блестящие. У меня глаза какого-то невнятного светло-коричневого цвета, у нее – черные, яркие, пронзительные.

В другой комнате – стеллажи с книгами. Я очень гордилась в детстве, что моя мама знает все на свете. Не помню ни одного вопроса, на который у мамы не было бы ответа или не нашлось бы книжки, в которой этот ответ можно было бы посмотреть.

Но как же быстро она постарела. Мне долго казалось, что маме всегда сорок два. Потом ей резко стало шестьдесят, а после шестидесяти я уже не считала. От роскошных волос почти ничего не осталось; она завязывает их в смешной хвостик и отказывается сходить к хорошему парикмахеру. Морщин не много, но под глазами темные мешки.

Мне бы очень хотелось обсудить с ней современную литературу, но читает она теперь только низкопробное фэнтези, или сериалы, но она пересматривает какие-то глупые мелодрамы. Мне хотелось бы поговорить с ней о политике, без «так им и надо, этим американцам, нечего к нам лезть». Мне хотелось бы съездить с ней в Европу, но она не хочет. Я устала вытягивать ее из этого города, наши разговоры становились все короче, и говорили мы только о погоде, здоровье, моем ребенке и каких-то старых знакомых, которые были мне совсем неинтересны.

Ночью маме стало хуже, она задыхалась. Я просидела с ней до утра, будила ее, когда слышала хрипы.

Мне вспомнился детский кошмар. Мама у меня на глазах зашла в какую-то телефонную будку и провалилась с ней под землю. А я стою на коленях у дыры в земле, ничего не видно, все черное, и кричу: «Мама! Мама!»

Мы с ней впервые надолго расстались, когда я уехала в детский лагерь на три недели. Мама приезжала на выходных. А я каждый вечер плакала без нее, просто ходила одна по лагерю, пряталась от детей и вожатых и плакала. Я не могла ей даже позвонить: мобильные телефоны в нашей глуши были только у богатых людей.

Но, кстати, мама зарабатывала неплохо. Раз в месяц ездила в командировки и привозила мне оттуда кукол барби и «Лего» – невиданная роскошь. Мы всем двором, и мальчики, и девочки, играли с ними.

Она была инженером на железной дороге, начальником технического отдела, с работы возвращалась всегда поздно. Почти каждый день, начиная с пяти вечера (в это время ее рабочий день официально заканчивался), я сидела на балконе, вглядывалась в подъезжающие к остановке маршрутки, ждала маму. Приходила она часа на два-три позже.

Мама сдавала какие-то бесконечные отчеты, проверяла работу монтеров пути и дефектоскопистов (я до сих пор не очень понимаю, чем занимались эти дефектоскописты), отчитывала их матом, они матом же оправдывались. Она классно материлась, я так не умею, может, потому и не повторяла, даже в детстве. И вообще я как-то сразу поняла, что мама на работе – совсем не то, что мама дома. И мат, стоявший в их конторе, меня не шокировал. Ну вот такая у них была корпоративная культура, мужицкая, грубая, прямолинейная. Мама у них была единственной женщиной-руководителем.

В ее кабинете висели схемы десятка видов рельс (чем они друг от друга отличались?) и огромная карта путей сообщения Советского Союза, на которой были отмечены даже самые маленькие станции, даже наш город.

– Привет. Как вы?

– Хорошо, гуляли. Сейчас играет.

– Дай маме с внуком поговорить.

– Как она?

– Плохо. Пусть с ребенком поболтает, все ж веселее.

Я ревную своего ребенка к мужу. Им вдвоем без меня веселее и лучше. Никогда не представляла себя женой и матерью. Думала, что повторю судьбу мамы: глубоко за тридцать рожу «для себя», чтобы совсем уж не остаться одинокой.

Помню, как разбирала мамино, а потом свое приданое. Его собирала бабушка, прожившая с мужем пятьдесят лет, не понимавшая, как это можно – не выходить замуж и не рожать детей. На антресолях в нашей квартире лежала куча комплектов постельного белья, подушки, одеяла, кастрюли, сковородки, столовые сервизы – все это должно было достаться маме в день свадьбы. Мама замуж так и не вышла. Когда родилась я, бабушка отобрала все неистлевшее и сказала, что теперь будет собирать приданое внучке. Со мной проклятье не сбылось, но приданое все равно не стало приданым на свадьбе. Мы с мамой распотрошили его после смерти бабушки, я только заканчивала школу. Часть я увезла с собой в студенческое общежитие (кастрюли и постельное были очень кстати).

О своем отце я не знаю ничего. Я выросла в большой семье, единственным, самым любимым и балованным ребенком. Мама, бабушка, дедушка, прабабушка, дядя – я не чувствовала себя ущемленной безотцовщиной. Да, я видела, что у других детей есть отцы, а у меня нет – так бывает, ничего особенного. Всего один раз, из любопытства, без всякой болезненности, я спросила у мамы, кто был мой отец, и получила в ответ: «Тебе что, со мной плохо? Тебе чего-то не хватает? Ты еще вздумай его искать, когда вырастешь. Найдешь какого-нибудь алкоголика, который будет из тебя деньги тянуть».

Зная маму, я понимала (хотя мне было тогда лет десять), что с алкоголиком она связаться не могла. Но мысль о том, чтобы найти отца, мне даже не приходила. Мне действительно было хорошо с мамой. И даже сейчас, несмотря на моду расковыривать детские травмы на приеме у психоаналитика, я не чувствую, что без отца мне было плохо.

Следующей ночью я не выдержала и позвонила в скорую.

– Среднее время ожидания скорой – двое суток.

– Постойте, но как же? Это же человек из группы риска, у нее диабет, температура уже три дня, она задыхается!

– В вашем городе нет инфекционного отделения, нужно будет везти в соседний, а туда свозят больных из нескольких районов. Среднее время ожидания – двое суток.

– Хорошо, приезжайте через двое суток, если еще будет к кому.

Проклятый вымирающий город, без нормального транспорта, без нормальной медицины.

– Мам, мам, ну ты, пожалуйста, держись. Поправишься, я заберу тебя отсюда. Хоть силой.

– Да не поеду я никуда, тут сдохну. Рядом с бабушкой похоронишь и продашь потом квартиру.

Я взяла ее за руку, так и просидела до утра.

– Мама, я все же хочу тебя спросить.

– Как ты появилась на свет?

– Как ты догадалась?

– Ну я же умираю, вот ты напоследок и решила, небось.

Вообще-то днем ей стало легче и умирать она перестала, хотя температура держалась.

– Я расскажу тебе, если ты расскажешь, что у вас с мужем.

– Расскажу.

– Папашка твой умер полгода назад.

– Постой, бабушка как-то рассказывала мне, что он был военным, женатым, у вас был курортный роман. И что, когда он узнал, что ты родила ребенка, он хотел меня увидеть, но ты не разрешила, бросила его.

– Он был женат, но никакой не военный, дефектоскопист на нашем участке, мы вместе работали. Присецкий Сергей Иванович. Кстати, у тебя две старшие сестры.

– А я его помню. Плохо, но помню, что был такой.

– Я тогда еще простым инженером работала. Он предложил стать его любовницей. Ну я и согласилась.

– Просто взял и предложил? Без романтики.

– Без. А что мне было терять? Мне было больше тридцати, детей не было, мужика не было.

– А ты знала, что он женат?

– Конечно, и жену его знала, и дочек.

– А ты же потом у него начальницей была?

– Ну не начальницей, он не в моем отделе был. Но отчитывался и мне в том числе. У него же рабочая специальность. У него даже высшего образования не было.

– А он знал, что я его дочь?

– Знал. Я, когда забеременела, сказала ему. Он заставлял аборт сделать. Я отказалась. Он угрожал. Я послала его нахер, сказала, что никогда у него ничего не попрошу. И никто не будет знать, что он твой отец.

– А ведь никто и не знал. Даже бабушка не знала, даже твоя подруга.

– Ну знала одна коллега с работы и ее муж. Отец твой с ним работал, сам проговорился по пьяни. Но они надежные, так никому и не сказали за все эти годы.

– И ты с ним еще почти тридцать лет проработала. Приводила меня на работу, он меня видел. Как он смотрел на меня, зная, что я его дочь?

– Да обычно, не дергался.

– А ты?

– А что я? Я тоже не дергалась.

– А от чего он умер?

– От рака. Они же, дефектоскописты, вечно какой-то технический спирт жрали на работе. Вот у него и случился рак желудка.

– Мам, а как же так получилось, что ты, такая красавица, умница, такая уверенная и сильная, была настолько одинока, что просто так взяла и согласилась стать любовницей какого-то не особо завидного мужика?

– А ты, когда замуж выходила, любила мужа?

– Не знаю. Сейчас люблю. Но у меня дурацкие мысли, что мы с ним поженились не потому, что долго выбирали друг друга и выбрали самых лучших, а потому, что оба были очень одинокими.

– Ну а папашка твой не был одиноким – вот и вся разница. Ты, главное, с мужем не разведись из-за своих дурацких мыслей.

– Мам, а у тебя есть фотографии отца?

– Надо поискать.

Я помню отца. Он заходил в мамин кабинет, когда я там бывала. «Как у тебя дела? Какая ты большая! Учишься хорошо?» И вел он себя как-то по-хозяйски.

– А это еще один инженер, мам?

– Нет, рабочий.

Когда мама уснула, я позвонила мужу.

– Ты когда-нибудь спрашивал у своей мамы, кто был твой отец?

– Нет. А что?

– Спроси. Вот пока меня нет, съезди к ней. Она ждет этого вопроса. А без меня ей будет легче рассказать.

– Ну не знаю. Я не особо им интересуюсь. Я же, как и ты, ничего про него не знаю.

– Я теперь знаю. Мама рассказала.

– А почему она решила только сейчас?

– Она ждала, пока я спрошу. А в детстве не рассказывала… Ну а что было рассказывать десятилетке? Я бы ничего не поняла.

– Расскажешь мне?

Из скорой позвонили на второй день. «Можете не ехать, ей лучше», – ответила я.

Я не знаю как, но маме и правда стало лучше. Потом опять, хуже, потом опять лучше, и так несколько дней.

– Знаешь, давай поправляйся и поехали к нам. И вообще продавай свою халупу и переезжай поближе.

– Не хочу. На кого я пять могил брошу? Ты же не будешь приезжать.

– А ты думаешь, если рядом будет шестая, твоя, могила, мне будет легче?

Я провела с мамой еще пару недель. Об отце мы больше не разговаривали. Но я, кажется, впервые рассказывала ей о себе.

Где-то месяц спустя (я уже была дома) мама прислала фотографию отца, нашла в каких-то старых альбомах. Он с коллегами сфотографировался на нашем железнодорожном вокзале. Довольно высокий, упитанный, взгляд самоуверенный. Все те черты, которые мне в себе не нравились, которые не были похожи на мамины, были от него. И нос картошкой, и тонкие волосы.

Я нашла сестер в соцсетях. Просто любопытно было посмотреть, чем они занимаются. Обе жили в Питере, получили образование, путешествовали. Писать, конечно, не стала. Кто бы поверил какой-то странной женщине, которая вдруг взялась утверждать, что их отец изменял их матери и завел ребенка на стороне. И мне почему-то кажется, что он был для них хорошим отцом.

– А тебе не обидно, что для них он был отцом, а для тебя нет? – спросил муж.

– Нет. Я всегда была без него, он меня не бросал. Мне за другое обидно. Мне обидно за маму, за ее одиночество. Слушай, ты прости меня.

– За что?

– Да за все. Я тебя очень люблю.

Когда я был маленький и мы с родителями жили на Садовой улице, там каждое воскресенье, звонко сигналя и звеня колокольчиками, проезжал фургон с мороженым. Он останавливался между парикмахерской и кондитерской – туда сбегались все дети в округе. Из окошка выглядывал дядя Валера – его знали все ребята – и, весело шевеля большущими усами, начинал рассказывать, у какого мороженого какой вкус, где рожок хрустящий, а где не очень, какое мороженое он любит сам, а какое приносит домой жене и детям. Фургончик принадлежал не ему, он был наемным продавцом, но неизменно, многие-многие годы, до нашего переезда, я видел его веселое лицо, выглядывающее из-за прилавка с мороженым. Папа покачивал головой, а мама скептически цокала языком при виде дяди Валеры – они ему сочувствовали, считая «несостоявшимся» и «неуспешным» человеком. На самом же деле дядя Валера преподал мне главный жизненный урок: быть успешным – это быть счастливым как можно чаще.

Поэтому после школы я ужасно разочаровал родителей, когда «взял паузу». Мама хотела, чтобы я пошел в юридический, а папа – чтобы связал свою жизнь с банковским делом. Я же решил, что поступлю в университет тогда, когда это покажется мне важным и интересным, а пока – пойду работать.

– Кем? – закатывала глаза мама. – Дворы подметать?

– Да даже если так, то что? – не понимал я. – Если их никто не будет подметать, город превратится в помойку.

На радость маме, в дворники я не пошел, хоть и относился к этой профессии с пиететом. Но все-таки я хотел найти свой «фургончик с мороженым», ради которого не сложно будет каждый новый день начинать с улыбки. Таким фургончиком стал книжный магазин.

Я начал работать там курьером, и у этой профессии было сразу несколько плюсов.

Во-первых, мне очень нравилось читать, а иногда люди закажут что-нибудь такое редкое, о чем я бы никогда и не узнал, если бы не эта работа. Однажды я так прочитал японскую классику «Мелкий снег» Дзюнъитиро Танидзаки, и, честное слово, я бы в жизни никогда и нигде не услышал это имя – Дзюнъитиро Танидзаки, если бы не пожилой мужчина, заказавший у нас эту книгу.

Во-вторых, принимая заказы и развозя их, я играл в мысленную игру с самим собой: пытался по названию книги или автору прикинуть, каким человеком может быть заказчик, как он выглядит, что любит, короче, кого я увижу, когда откроется дверь. Это было интересно – вроде бы незнакомый человек и ты ничего о нем не знаешь, но книги, которые он покупает, многое о нем говорят. Правда, они не всегда совпадали с воображаемым образом в моей голове: порой везу Достоевского и думаю, что дверь откроет сухощавая старушка, похожая на учительницу, а там девчонка лет четырнадцати.

В общем, мне нравилась моя работа, а родители, повесив на нее ярлык низкооплачиваемой, промахнулись. Когда началась пандемия, магазины закрылись, а выходить из дома стало дурным тоном, курьеры неплохо обогатились, хоть это и в меньшей степени коснулось таких не очень популярных товаров, как книги. В любом случае, книжный, в котором я работал, тоже ушел на карантин, продолжая работать только через интернет-магазин, и мне пришлось мотаться с книгами по городу вдвое, а то и втрое больше обычного.

В этот период у нас и появился странный, но постоянный заказчик. Я запомнил самую первую книгу, которую ему принес, – «Убить пересмешника», но в общем-то запомнил не из-за самой книги, а из-за его места жительства. Я привык ходить по панелькам и ездить в грязных лифтах не выше двенадцатого этажа (у нас не особо высотный город), но квартира этого парня находилась в элитном жилом комплексе. Это два самых примечательных здания в городе: единственные, в которых двадцать пять этажей, – настоящий памятник стеклобетонному империализму. Честно говоря, выглядит так, словно в наше захолустье случайно плюнули Нью-Йорком.

Пока я в просторном и почти стерильном лифте ехал до сто пятнадцатой квартиры, в моей голове пыталась сложиться картинка: что за человек может жить в таких апартаментах? Нефтяной магнат? Блогер? Известный рэпер? Я был почти уверен, что еду к какой-то звезде, поэтому немного удивился, когда дверь открыл просто… парень. Примерно моего возраста, самый обыкновенный на вид. На нем не было никакой шелковой одежды с золотой окантовкой, и в зубах у него не было дорогой папиросы. Растянутая домашняя футболка обнажала ключицы, а дырка на клетчатой штанине – коленку; кудрявые волосы были взлохмачены. Парень смотрел растерянно и сонно, как будто не ожидал меня увидеть. В таком виде он выбивался из антуража квартиры с дизайнерским ремонтом и резными фигурными арками вместо дверей – все это я мельком заметил с порога.

Запоздало скинув рюкзак с плеч, я вытащил аккуратно запакованную книгу и, прочитав имя, сказал:

– У меня заказ для Шпагиной.

Но из-за маски, плотно прилегающей к лицу, получилось что-то типа: «Бу-бу-бу» – глухо и неразборчиво.

– Чего? – переспросил парень.

Вопреки карантинному этикету, я спустил маску на подбородок и повторил:

– У меня заказ для Шпагиной.

– А, – будто бы вспомнил он. – Книжка. Да, это для моей мамы. Я ж могу расписаться?

Вообще-то так было делать нельзя, но это правило никогда и никем не соблюдалось, поэтому я кивнул. Парень принялся рассматривать книгу, а я уже было хотел уйти, как он спросил:

– Ты только книги развозишь?

– Да.

– А что за магазин?

– «Кроличья нора».

– И ты работаешь один?

– Нет, есть еще девушка, но она развозит заказы в южной части города.

Меня удивило его любопытство. Он что, работу ищет? По-моему, когда твои родители могут позволить себе такие хоромы, можно ни одного дня своей жизни не работать.

Я ушел и, наверное, благополучно забыл бы об этом парне, но через два дня Света – девушка, которая формирует заказы, – передала мне на доставку несколько книг, бережно упакованных в прозрачную пленку, и среди адресов я опять увидел адрес того жилого комплекса и уже знакомый номер квартиры. Только имя отличалось: тогда была Шпагина – его мама, а тут Шпагин А. С. Наверное, он сам. Или папа. Мало ли, читающая семья…

В пути я обычно гуглил все книги, которые везу, сохраняя в телефоне самые интересные. В тот день я добавил в закладки «Элегантность ежика» Мюриель Барбери и «Метроленд» Джулиана Барнса. Шпагин А. С. заказал не очень интересую книгу – «Второе апреля» Ильи Зверева – какая-то детская история, не более того. Впрочем, очень подходящая тогдашнему дню: был конец марта, ботинки утопали в слякотном снегу, и очень хотелось, чтобы скорее наступил апрель и выглянуло теплое солнце.

Сделав предупредительный звонок о своем визите, я двинулся в сторону жилого комплекса. Возвращаться второй раз за неделю в этот высотный стеклянный дом было странно: проходя мимо консьержа, я чувствовал себя Томом Кенти, по ошибке оказавшимся в покоях принца.

Встретил меня тот же самый парень. Едва я позвонил в квартиру, как открылась дверь – словно он меня специально караулил. На этот раз он выглядел аккуратно, даже несколько прилизанно: в отглаженных брюках и темно-синем свитере, надетом на рубашку. Я подумал, что он куда-то собирается. Судя по всему – в пансионат для английских мальчиков.

При виде меня парень несколько неестественно удивился:

– О, это ты! – и расслабленно прислонился к косяку. Расслабленность, впрочем, тоже получилась неестественной.

– Это ты – Шпагин А Эс?

– Да, – ответил он и поспешно добавил: – Артем.

– Что?

– Меня так зовут. Артем.

– А. – Я слабо улыбнулся. – Ясно. Распишись вот здесь.

Он, как-то излишне медленно подписывая накладную, поглядывал на меня. Я от неловкости отвел взгляд.

Он спросил:

– А тебя как зовут?

– Марк. Ну, – указал я взглядом на книгу в его руке, – все верно?

– Да. Спасибо.

– Пока, – сказал я и шагнул за порог.

– Пока, – ответил он, не торопясь закрывать дверь.

Мне от его поведения стало неуютно и захотелось поскорее уйти, что я и сделал. Странный он и смотрит так… пристально.

Еще через пару дней ситуация повторилась. Даже Света сказала, весело смеясь:

– У тебя опять «Сияние»!

– Чего? – не понял я.

– Тот жилой комплекс.

– Он так называется?

– Ага.

Я почему-то представил Артема героем фильма Стэнли Кубрика, с маньячной улыбкой пробивающим топором входную дверь, чтобы до меня добраться.

«А вот и Джонни!»

Я поежился, стряхивая с себя неприятные мысли, и взял заказ – книгу «Пятнадцать часов». На этот раз мне даже не хотелось гуглить, о чем она, и я просто надеялся, что вся эта череда поездок на адрес Артема – случайность. Ну, может, он очень любит читать?

Я оттягивал визит к нему до самого вечера – сначала развез книги по другим адресам и, даже когда был неподалеку, старательно обходил стороной два сияющих стеклобетонных здания.

Но, я конечно, все равно неизбежно оказался там. В лифте ехал со странной дамой: она была олицетворением богемных тусовок – во всяком случае, очень соответствовала моим представлениям о них; аромат сладких духов смешивался с едва уловимым запахом алкоголя, на плечи была наброшена объемная шуба (в конце марта!) с рукавом три четверти, а под шубой угадывалось коктейльное платье. Даме было лет сорок, но она явно хотела казаться моложе.

Мы вместе вышли на пятнадцатом этаже и, когда женщина споткнулась о порог лифта, я понял, что она серьезно пьяна. Схватив ее за локоть, я удержал ее от падения, а она с благодарностью мне кивнула. Мы почти в ногу двинулись к квартире Артема, и я с ужасом подумал: «Неужели это его мама?».

Так и оказалось. Она открыла дверь своим ключом, уточнив у меня:

– Курьер?

– Ага.

Артем вышел встречать ее в коридор и, конечно, заметил меня, растерянно стоящего чуть поодаль. Женщина липко и неприятно провела по моим волосам ладонью и сказала сыну, по-пьяному растягивая слова:

– Хороший мальчик… Присмотрись к нему…

На щеках у Артема проступил румянец, и я понял, что ему за нее стыдно.

– Иди в свою комнату, – едва слышно процедил он в ответ.

Затем буквально выхватил книгу у меня из рук, в спешке расписался в накладной, выпалил: «Ну, пока», – и скрылся за дверью. Мне даже хотелось сказать ему, что все в порядке, меня ничуть не смущает его пьяная мать и вообще вся эта ситуация и не стоит из-за этого так переживать. Но я не успел.

Разыгравшаяся сцена почему-то не отпускала меня до следующего вечера. Наверное, потому что именно в этом неуклюжем падении его матери, в той неуместной фразе и в покрасневших щеках Артема вдруг просочилась… обыкновенная жизнь? Когда я шел к нему домой по светлому вылизанному подъезду, а потом стоял на пороге квартиры, где каждая отдельная вещь стоит дороже всех моих вместе взятых, у меня в голове рисовалась стереотипная, но очень понятная картинка: сынок местного чиновника, «золотая молодежь», настолько заскучавший в своем беспроблемном и сытом существовании, что начал читать книги.

А тут… пьяная мать. Я представил, как ему придется возиться с ней весь вечер, а может, и утром тоже, – и он показался мне обычным человеком, а не глянцевой обложкой журнала о богатой жизни.

Я решил найти его в соцсетях, узнать о нем больше и в этом поиске пришел к ужасному откровению: в инстаграме Артем был подписан на все те странноватые украинские передачи про детей и «супермамочек». Я их терпеть не мог! Этот факт в моих глазах тут же наделил Артема недостатками, но я с удивлением понял, что эти недостатки делают его для меня еще более понятным и простым. Когда человек теряет часть своего искусственного лоска, он становится обыкновенным и вызывает обыкновенные чувства: желание узнать его лучше, поговорить с ним, быть с ним рядом.

Наверное, мы могли бы даже подружиться, но… я просто курьер. Не буду же я ломиться к нему в личные сообщения со своей дружбой. Наверное, это и неэтично даже, поэтому я просто закрыл его страницы, благополучно добрался до дома и забыл об Артеме…

…до следующего дня.

А на следующий день – опять:

– «Одиннадцать минут», Коэльо. – Света, проходя мимо, всучила мне книгу. – Все туда же.

– Куда же?

– «Сияние».

– Чего? – не поверил я. – Опять? Он что, не может заказать сразу несколько?

– Вот сам у него сегодня и спросишь.

Но обстановка дома у Шпагиных была, мягко говоря, не располагающей к разговору. Музыка гремела так, что я услышал ее еще в лифте, подъезжая к пятнадцатому этажу. Артем вышел в подъезд, захлопнув за собой дверь. На нем были строительные наушники – те, что подавляют шум, – он спустил их на шею. Выглядел довольно устало. Похоже, инициатором вечеринки был не он.

– Что там у вас? – спросил я больше из вежливости, чем из интереса.

– Мама развлекается с друзьями, – безрадостно ответил Артем.

– Смотрю, тебе не весело…

– Не хочу веселиться с чудовищами. – Он расписался в накладной и вернул ее мне.

Я усмехнулся:

– Откуда вы взяли чудовищ?

– Они вокруг. Ты не замечал? Весь город полон чудовищ. Но худшие из них – здесь.

– Ясно… – Его странное ви́дение жизни меня смутило. Я решил сменить тему: – Может, ты не знаешь, но, если тебе нужно несколько книг сразу, можно объединить их в один заказ.

– Я знаю, – просто ответил он.

– Ясно, – снова повторил я.

Мы уже начали расходиться, когда Артем вдруг сказал:

– У тебя красивые глаза.

– Э-э-э… Спасибо, вроде обычные.

– Просто из-за маски чаще всего вижу только их.

– Ну да… – Я потупился, не понимая, к чему он это.

– Ты читал «Маленького принца»?

– Конечно.

– Помнишь, как Лис говорил? Каждый день нужно садиться чуть-чуть ближе. Но сразу вплотную – нельзя, ничего не получится.

Я не мигая смотрел на него, надеясь, что он сам объяснит, к чему эти двусмысленные аллюзии, но Артем просто сказал:

– Пока. – И, зайдя в квартиру, закрыл дверь.

А я, растерянный, поехал на лифте вниз, и музыка не переставала греметь у меня в ушах, даже когда я оказался один на улице.

На следующий день я снова был у него с новой книгой – «Там, где живут чудовища». Это небольшая детская книга с картинками. То есть совсем детская. Там по три строчки на каждую страницу и слова типа «шурум-бурум» и «страхобразы». Передавая ее Артему, я спросил из любопытства:

– У тебя есть младший брат или сестра?

– Нет, – сказал он. И почему-то спросил: – А у тебя?

– Тоже нет…

– Видишь, мы каждый день узнаем друг о друге чуть больше.

Только на книге «Назови меня своим именем» я начал догадываться, что происходит. Когда я увидел ее в заказах, мне сразу стало легко и понятно: он не маньяк, не сумасшедший и не серийный убийца. Он гей. И он странно на меня смотрит. Возможно, два этих факта связаны между собой.

Честно говоря, мне все равно, кто гей, а кто не гей. Вот лично я – никто. У меня никогда не было отношений, со мной не знакомятся, ко мне не подходят на улицах, мне не пишут в социальных сетях и не кидают обнаженных фотографий. Ни парни, ни девушки – я всем одинаково неинтересен. Раньше меня это задевало, а теперь я просто стараюсь об этом не думать. Жизнь – это ведь не любовь. Жизнь гораздо больше, чем любовь, и встречаться с кем-либо совсем не обязательно.

Думая об этом, я листал страницу Артема в инстаграме и случайно открыл фронтальную камеру. Увидев свой вздернутый курносый нос, широко посаженные глаза (как у рыбы, блин) и щеки, которые снизу казались размером с два футбольных мяча, я поспешно убрал телефон и подумал: «Не, может, Артем и гей, но в меня он точно не влюблен».

Я смотрел его фотографии и думал о том, что сам-то он красивый. Плакатный мальчик. Это удобно. Красивые могут позволить себе любить кого угодно или наоборот – никого не любить. У таких патент на разбивание сердец.

Обо всем этом я мысленно рассуждал, пока ехал на троллейбусе до «Сияния». Украдкой иногда смотрел на его фото, чтобы убедиться в том, что мне плевать. Вообще плевать. Меня эти глянцевые меньше всего волнуют: они выглядят как ненастоящие люди, как бумажные человечки, вырезанные из журналов. Я никогда на таких не обращаю внимания, не позволяю себе, как это говорится, «западать» – это люди не для любви, они для отвержения.

Всеми этими размышлениями я накрутил себя до непонятного раздражения к Артему, поэтому книгу передавал ему довольно бесцеремонно: сунул в руки и следом же пихнул накладную.

Он даже уточнил:

– Все в порядке?

– Ага, – буркнул я.

Быстро расписавшись, Артем сказал:

– Это последняя книга.

– Что так? – хмыкнул я.

– Я все сказал.

– Что ты сказал?

– Я все сказал. Выбор за тобой, – повторил он, закрывая дверь.

– Чего? Какой выбор? – растерянно переспросил я, но захлопнувшаяся дверь чуть не заехала мне по носу.

Растерянный, я вернулся в книжный и рассказал обо всем Свете. Не то чтобы мы друзья, но она понимающая.

Света спросила, могу ли я показать фото Артема, и я показал. Она пожала плечами:

– По-моему, не очень.

– Что не очень?

– Он не очень.

– Ты считаешь его некрасивым?! – удивился я и почувствовал нотки возмущения в своем голосе.

– На вкус и цвет.

Тогда я задумался, что, может, Артем не такой уж и «плакатный»? Может, он только мне кажется красивым, а не всем подряд? И тогда, наверное, я…

Я перебил сам себя: неважно!

– Ну а ты понимаешь, что он хотел сказать? – снова спросил я.

Света вздохнула так, как будто я уже достал ее этим разговором:

– Да откуда мне знать?.. Кстати, у тебя шнурки развязались.

Я опустил голову, чтобы проверить это, а она ущипнула меня за нос:

– С первым апреля!

Я фыркнул:

– Эта шутка старше моей бабушки!

– Но ты все равно повелся, – смеясь, справедливо заметила она.

Этот ее звонкий выкрик: «С первым апреля!» – засел у меня в голове. Сначала я шел домой и удивлялся тому, что уже апрель, а я даже и не заметил – время летит быстро. Потом я вспомнил самый первый заказ Артема: книга «Второе апреля». Подумал, что завтра самый подходящий день, чтобы начать ее читать. А потом…

Потом у меня тревожно забилось сердце и я, подгоняемый внезапной догадкой, вытащил из кармана телефон и открыл заметки, куда вписывал названия книг заказчиков. Скопировал только те, что отвозил Артему, и вставил их в отдельный документ. Получилось вот что:

«Второе апреля»

«Пятнадцать часов»

«Одиннадцать минут»

«Там, где живут чудовища»

«Назови меня своим именем»

У меня замерло сердце от этого пронзительного открытия. Вот что он сказал. Это послание. Завтра в пятнадцать одиннадцать он будет меня ждать… Где? Там, где живут чудовища? А где они живут?

Я и обрадовался, и разозлился. Обрадовался, потому что… Ну, не знаю почему. Наверное, я радовался этому вниманию, этому искреннему желанию меня увидеть и даже странному квесту из названий книг – надо же было заморочиться!

А разозлился из-за того, что самое главное в этом послании было завуалировано. Неужели не нашлось более конкретной книги? Например, какой-нибудь там «Парк Горького» или «Жареные зеленые помидоры в кафе “Полустанок”». У нас есть кафе «Полустанок». Серьезно! Правда, оно на другом конце города.

В общем, у меня оставалось меньше суток, чтобы понять, где живут чудовища, и прийти туда. А иначе все пропало, ведь «Назови меня своим именем» было последней книгой.

Я потерял очень много времени на пустых раздумьях и догадках. До поздней ночи изучал карту города, названия кафе, торговых центров и других развлекательных мест. Все, что хоть отдаленно напоминало о чудовищах, монстрах или подобной нечисти, я сохранял в заметках, хотя ничего из этого не было похоже на нужный адрес.

Устав, я уснул, а наутро проснулся все с тем же вопросом: куда идти?

Абсолютно без настроения, сонно и тупо, я развозил книги по городу, то и дело поглядывая на время. Планировал закончить еще до обеда, чтобы осталось время на новые раздумья и на дорогу, но на последнем адресе – туда я доставил книгу «Над пропастью во ржи» – оказался очень странный старик. Из-за него я задержался.

Сначала он рассказывал мне, что из-за этой никчемной книги (которую он сам и заказал) убили Джона Леннона, и что это музыкант его молодости, которому он лично жал руку («Да что там руку, я спал с его женой»), и, в общем, он купил эту книгу только для того, чтобы ее сжечь, и спросил у меня, не хочу ли я присутствовать при этом ритуале. Я сказал, что не хочу, а он начал орать на меня: вы, молодежь, мол, не цените ничего и настоящих жизненных истин не понимаете!

– Да книги сжигать как-то нехорошо, – негромко сказал я. – Если вам книга не нужна, так давайте я ее заберу? А деньги вам вернут.

– Нужна! – вскипел старик. – Нужна, я ее уничтожу! Сожгу это дерьмо!

– Так дерьмо не горит.

Старик растерялся:

– Серьезно?

Я, конечно, не разбирался в таких вопросах, но сказал:

– Да.

Он расстроился и несколько жалобно посмотрел на меня.

– Давайте я заберу книгу, – снова предложил я. – Я ее спрячу, и она не будет никого раздражать.

– Хорошо спрячешь? – уточнил он.

– Да. Обещаю.

Тогда он согласился. Я уже обрадовался, что можно спасти книгу и уйти, как он предложил мне выпить с ним водки. И тогда я увидел у него склад пустых бутылок под журнальным столиком в коридоре и догадался, что он просто алкоголик.

– Я не пью, – сдержанно ответил я.

Старик отмахнулся:

– Все сначала не пьют, а потом… Да ты хоть посмотри, где мы живем и кто вокруг нас!

При этих словах я почему-то вспомнил маму Артема, ту вечеринку и как он даже постеснялся пустить меня в квартиру, а стоял со мной в подъезде, и музыка била по ушам, а он говорил, что вокруг одни… чудовища. Ну да, точно!

Я выпалил: «Извините, мне пора!» и пулей выбежал из квартиры. Сразу же побежал на остановку, но только потерял на этом драгоценные минуты. Влетел в двадцать четвертый троллейбус, а кондукторша противным голосом сказала:

– Младойчелвек, троллейбус не поедет, у нас по плану санобработка!

Мысленно обругав ее, санобработку и эпидемию, я выскочил и посмотрел на табло: следующий через пятнадцать минут! Но у меня не было пятнадцати минут! Электронные часы на остановке неумолимо отсчитывали секунды: 14:49:02, 14:49:03… У меня оставалось всего двадцать две минуты до встречи.

Неподалеку остановился подержанный автомобиль с трещиной через все лобовое стекло и гордой надписью на двери: «Такси». Я, скользя по хрустящему льду, подбежал к машине и умоляюще попросил водителя:

– До жилого комплекса «Сияние» подвезете, пожалуйста?

– Я по приложению работаю, – неумолимо ответил водитель.

– Пожалуйста! – настойчиво повторил я. – Это очень важно!

– Так не положено!

– Если вы меня не подвезете, мы потом с одним человеком… вообще больше никогда не увидимся! – И для большей настойчивости повторил: – Никогда!

– «Никогда не увидимся»! – передразнил меня таксист. – У вас гормоны, а мне потом отвечать за это! Садись!

Услышав заветное «садись», я радостно бухнулся на сидение рядом с ним. В машине воняло табаком и бензином, играл шансон, а прямо перед носом у меня болтался крест – «Спаси и сохрани». Немного успокоившись, я заметил еще и лик Божьей Матери, глядящей на меня из бардачка.

«Что ж, с Богом», – подумал я, и мы тронулись.

Вытащив телефон из кармана, я включал и выключал экран каждую минуту:

14:51

14:52

Светофор на семьдесят секунд. Черт.

Снова едем. Смотрю в телефон, а там уже 14:54. Да как так? Всего семьдесят секунд стояли!

Я гадал: успеем или нет? Если бы мы были в кино, то обязательно успели бы. Но, может, и в реальной жизни случаются чудеса, заставляющие рассосаться все пробки на дорогах, только чтобы два человека встретились.

Конечно, я лукавил перед таксистом. Никакого «никогда не увидимся» не случилось бы. У нас есть номера друг друга, я нашел его во всех соцсетях… В двадцать первом веке, наверное, вообще невозможно потеряться. Именно поэтому мне было так важно показать Артему, что я понял его послание и приехал именно в одиннадцать минут – в эти ужасные неудобные одиннадцать минут, но ровно! Потому что есть в этом что-то… настоящее. Это гораздо сложнее, чем написать в директ «Привет», чем лайкать фотки, чем смотреть друг на друга через фильтры. Я разгадал этот его особенный способ знакомства и хотел, чтобы он об этом знал.

Все шло хорошо. В 15:02 я уже видел дом Артема издалека. А в 15:05 случилось самое несправедливое из всего, что могло случиться: пробка. Огромная пробка прямо в ту минуту, когда я стоял у Артема почти под окнами. Впереди – целая вереница машин, справа – автобус, слева – грузовик, а позади – точно такая же вереница.

– Никак не объехать?.. – глупо спросил, цепляясь за остатки надежды.

Но водитель ответил очевидное: никак. Мне пришла спасительная идея.

– Давайте я здесь выйду и дойду пешком?

– Не, тут нельзя выходить, мы посреди проезжей части.

Я начал давить на него прежней стратегией:

– Ну пожалуйста…

– Вон полиция.

Я посмотрел вперед. Там сине-красным мигал полицейский «бобик».

– Авария, что ли? – спросил я.

– Похоже.

Я выругался вслух, а водитель по-философски сказал:

– Ну что ты ругаешься? Кто-то в аварию попал, людям плохо, а ты ругаешься…

– Так вроде ерунда. Скорой нет.

– Все равно. День испорчен.

«У меня тоже!» – чуть не плача подумал я. Минуты утекали, а мы не двигались с места.

15:07

Мы проехали вперед на полметра.

15:08

В наш ряд долго и неуклюже перестраивался джип. Мы стояли на месте.

15:09

Я еще раз попробовал уговорить водителя разрешить мне выйти, но он опять сказал, что «не положено».

– Меня оштрафуют.

– Им некогда вас оштрафовывать, они заняты!

– У мента глаза велики, – веско сказал водитель.

Я тяжко вздохнул. 15:10. Одна минута. Даже если бы я вышел прямо тогда, у меня не хватило бы времени добежать до квартиры Артема.

Но, может…

Я лихорадочно зашарил по панели на двери в поисках кнопки, открывающей окно. Такой не оказалось.

– Вы не могли бы открыть окно? – вежливо попросил я.

– Внизу ручку покрути… Молодежь…

– А… – Пристыженный, я наклонился к двери и покрутил за ручку. Стекло поехало вниз.

– Тебе жарко, что ли? – удивился водитель.

– Ага… – Я выжидательно смотрел на экран телефона. И, когда заветные цифры сменились на 15:11, произнес: – Вот сейчас…

Облизнув губы, я высунулся в окно и посмотрел вверх – на пятнадцатый этаж. Где-то там должен был угадываться балкон Артема, но разглядеть его было невозможно: слишком высоко и непонятно, где заканчивается один этаж и начинается другой.

Я вспомнил самое главное условие этой встречи. Набрав в грудь побольше воздуха, я выкрикнул свое имя:

– Марк!

И затаился, выжидая, будет ли реакция. Вдруг у него наглухо закрыты окна…

Но высоко-высоко я увидел, как что-то едва уловимо зашевелилось – открылась фрамуга. Может, просто случайный сосед решил посмотреть, кто там орет?

Наугад я снова крикнул:

– Привет, Марк!

И услышал глухой, перебиваемый ветром голос:

– Привет, Артем!

Да, да, да! Все внутри меня ликовало! Обрадованный, я залез обратно в салон и посмотрел на водителя совсем иначе: мне хотелось обнять его и благодарить сто тысяч раз за то, что он подвез меня к этому дому так вовремя. Я улыбался до боли в скулах, а он смотрел на меня несколько изумленно. Мне уже казалось, что сейчас он спросит, все ли в порядке и не сошел ли я с ума, но он сказал совсем другое:

– А че ты маску не надел? Меня же оштрафуют щас!

Я расхохотался: из всего, о чем можно было тогда спросить, он решил спросить именно об этом! Смеясь, я натянул на лицо маску и расслабился, зная, что эта бешеная гонка со временем окончена.

Я представлял: сейчас пробка рассосется, я поднимусь к нему, туда, где живут чудовища, и еще раз назову своим именем… Только почему он решил, что там чудовища? Нужно будет подарить ему другую книгу. Например, книгу «Я не верю в чудовищ».

Такая вообще есть?

Хотя неважно.

Если что, я сам ее напишу.

Даже в Китае пока ни слова