Папа, мама, я и Сталин
История любви и история разрыва. Человеческие судьбы, погруженные в самое страшное время в истории человечества, эпицентр катаклизмов эпохи, несшей распад и гибель всему живому.
«Папа, мама, я и Сталин»… Быть может, одна история из сотен тысяч. Одна из миллионов. И всегда единственная. Тщательно задокументированная и кошмарная в своей странной, внезапной неотвратимости. И пронзительно человечная. Рас сказанная автором подробно и предельно откровенно. Ибо все, что кажется нам теперь далеко за пределами здравого смысла, за зыбкой гранью Добра и Зла, случилось с папой автора, его мамой и самим автором в то время, когда на вершине громадной горы под названием СССР величественно возвышался жестокий отец всех и вся — И.В. Сталин.
Хочу написать пьесу. Для этого надо все бросить, сесть и написать… Бунин Чехову удивлялся: как ты можешь иметь дело с театром?.. Театр, мол, такое суетное место… не для писателя.
Да, суетное. Но что бы с нами со всеми было, если бы Чехов послушался Ивана Алексеевича и не написал своих пьес. Не представляю мир без «Чайки» и «Дяди Вани». Не знаю, что это за Россия такая без «Вишневого сада»!..
Конечно, я не Чехов. Но вдруг и у меня получится?..
Хорошая пьеса (не халтура, не макулатура) требует ремесла в построении сюжета — надо суметь внятно и просто рассказать человеческую историю, в которой как живые возникнут образы и характеры, и отраженно, словно в чистой зеркальной воде, высветится само время с его чернотами и канувшими в бездну деталями и подробностями ушедшей жизни.
Наверное, это и есть мастерство, которого мне недостает, — взять документ и осмыслить его, уверовав в мощь его подлинности, а «подлинность», заметьте, подразумевает и включает «длинность», то есть трещит и слезится от сокращений, ибо любое сокращение ведет к искажению, пусть и невольному.
Это я к тому, что необходимо сначала собрать МАТЕРИАЛЫ к пьесе, если хочешь, чтоб она вспыхнула фантазией и притом была правдивой и честной. По-булгаковски, не «соврамши». И не потому, что автор весь из себя такой правдолюбец и мыслитель-осмыслитель, а, скорее, потому, что он, уподобясь самому Творцу, желает создать (или воссоздать) собственный мир, где в пространстве пустой сцены обретут новую жизнь сгинувшие в прорве времени персонажи.
Сразу вопрос: какие?
У моей ненаписанной пьесы есть пока одно название: «Папа, мама, я и Сталин».
Оно мне нравится и не нравится одновременно.
Нравится потому, что ясно показывает, ПРО КОГО будет рассказана эта история.
Не нравится потому, что другого названия у меня нет.
Свою пьесу я хочу посвятить детям — взрослым дочерям и маленькому сыну Семену.
Впрочем, ему сейчас 13 лет, и он мужает на глазах.
Но он не всё понимает, потому что многого не знает. А я хочу, чтобы он узнал…
Я хочу, чтобы он узнал, что случилось с моим отцом, именем которого я его назвал. Мой Семен никогда не видел дедушку живым, только на фотографиях… Он не видел вживую и свою бабушку, мою маму. Но он часто спрашивает меня о них, задает вопросы, на которые кратко я не могу ответить, только подробно.
А подробно не выходит, потому что после одних вопросов следуют другие, за ними третьи…
Вот будущая пьеса (если будет написана) кое-что прояснит в нашей общей истории.
Эта история, несомненно, носит трагический характер. И ее будет трудно по этой причине читать, не то что изложить.
Семен уже спросил:
— А при чем тут Сталин?
— А при всем при том, — ответил я и, думаю, ответил хорошо. И спросил сына в свою очередь:
— А что ты знаешь о Сталине?
Он замялся и сказал: мол, «эффективный менеджер». То есть то, что какая-то сволочь написала в школьном учебнике.
И тогда я вызвал своего сына на «полразговорца».
Полразговорца
Люди в Советском Союзе делились на «правильных» и «неправильных». Хотелось написать на «праведных» и «неправедных», да не вышло. Как-то само написалось в первом варианте. Ну и пусть. Так даже лучше. Ведь что «праведно», что «неправедно» — это у нас всегда спорно, и тут ни к какому консенсусу мы не придем, а вот «правильность — неправильность» в нашей жизни давно установлена и сомнению не подлежит.
Мой отец был «правильный». То есть такой, как все. Его арестовали 3 декабря 1937 года, и он провел в сталинских лагерях 18 лет (подробности ниже). Он верил в социализм и его светлое будущее. Он работал и жил во имя этого светлого будущего, живым олицетворением которого с 3 апреля 37-го года был я, пока лежащий в пеленках, но со временем, надо думать, поднявшийся в рост — разумеется, со страной.
Лично товарищ Сталин, конечно, ничего не знал о моем рождении. И наверняка не был против. Но тут вопрос: он не был против, потому что не знал?.. Или — если бы знал, то был бы против?..
Ответа не дождемся. Сталин по этому вопросу не высказался, отмолчался, великий наш вождь.
Но мы можем на сей счет предположить следующее: он вообще обо мне в тот момент не думал.
У него другие дела в тот момент были в голове. Поважнее.
Собственно, идея Большого террора не нова. Она восходит к древним установлениям фигуры вождя — сначала племени (при родовом строе), потом царя-короля, властвующего над своим народом (при светском характере классового общества). Этой пропозиции предшествует «борьба за престол», которая иногда затягивается на весь период личного правления. Так тема сохранения себя у власти заложена в психику абсолютного монарха изначально, то есть с момента его появления на общественной арене, — отсюда необходимость достижения той мифической сакральности, позволяющей народу поверить в своего вождя как в главного носителя и хранителя его счастья и благополучия.
Опыт истории показал, что эта сакральность достигается прямым и самым легким способом — через кровь. При этом, если хочется больше власти, то в этом случае нужна большая кровь Жертвоприношение, сделанное публично, у костра, рождает страх — самое множимое чувство в коллективном стаде, лучше всего реагирующем на свист бича или обыкновенного кнута. Империя излучает магический свет тогда, когда император САМ участвует в злодеянии или злодеяние выполняют послушные палачи по мановению его руки.
Однако опасность биологического одряхления вождя остается, и тогда откуда-то со стороны предательски подступает идея замены старого царя новым (молодым или другим), что приводит к треволнениям и самого держателя короны, и общества, им управляемого. Здесь спасает рабское поклонение царю, который превращает себя в царя-жреца, царя-бога: испуганная масса снова и снова должна проливать свою кровь, дабы поддерживать магию и торжество идола, — вождь приобретает новое величие благодаря новым жертвам и новой крови, нескончаемый поток которой прогоняет (хотя бы временно) идею замены. И все остается по-старому.
Сталин — классический пример этого первобытного представления о способах сохранения себя на вершине.
«Царь горы» — эта детская дворовая игра сигналит нам, что потеха отражает в веселой карнавальной форме жуть предстоящей трагедии. Шуточная борьба и шуточное убиение — пародийный обряд производства насилия в реальной жизни.
Сталин обеспечил Большой террор несколькими идеологемами, главная из которых содержала мудрую мысль о том, что классовая борьба по мере строительства социализма возрастает. Следовательно, революция продолжается, насилие правомерно.
Кстати, вопрос о правомерности — неправомерности насилия для настоящего революционера не стоит. Что для Стеньки, что для Пугачева, что для более благовоспитанных декабристов, разбудивших Герцена… Товарищ Нечаев (имеется в виду товарищ Бакунина, Кропоткина, Желябова, Перовской, Халтурина, Каляева, Савинкова, Каплан и иже с ними) в своем знаменитом катехизисе все честно объявил. Морали нет и быть не должно. Убийство ради великой цели переустройства общества на революционный лад — святое дело. Поэтому и Ленин, и Троцкий, и Сталин, и Мао, и Пол Пот, и Кастро, и Че Гевара — все одной кровью мазаны — человеческой.
Правда, Сталин в этом деле преуспел лучше всех. Он был верный ученик Ленина, который и сам взбесился, и Россию взбесил. Он умер от сифилиса мозга. Сталин был параноик. Ученик от учителя недалеко ушел.
Но между ними, как на грех, затесался еще один безумец — Троцкий.
Этот все хотел мировой пожар раздуть, да спичек не хватило, и коробок из его рук Сталин вышиб. Ледорубом. «Я сам, — говорит, — не лезь поперед батьки в пекло».
И создал пекло свое. Сталинское. Фирменное.
«Вредители»… Их ПРОИСХОЖДЕНИЕ в пропагандном навороте, придуманном Сталиным, имело фундамент на песке так называемого «Шахтинского дела», по которому проходили бывшие шахтовладельцы, — это понятно, классовые враги! — и — внимание! — инженеры, старые спецы.
«Довольно адвокатов у власти, власть должна принадлежать нам, инженерам» — это у Горького, в пьесе «Сомов и другие». Заговор!
Был май 1928 года. Пятеро в июле получили расстрел, другие — сорок с лишним — разные сроки. Это был первый пробный шар.
Через два года набирающий вес вождь заставляет свое Политбюро (сам вроде — до поры, до времени — в сторонке) учинить Постановление, по которому начинается процесс некоей Промпартии — новой вредительской организации, якобы специализирующейся на экономических преступлениях. Опять на скамье подсудимых — инженеры-технари, чистосердечно признавшиеся в готовящейся вредительской интервенции, — Сталин лично в приказном письме Менжинскому — главе тогдашнего НКВД — прямым текстом подначивал любой ценой «провести сквозь строй» обвиняемых. И хотя дело Промпартии было целиком сфабриковано благодаря главарю «заговорщиков» Н. К. Рамзину (он еще до процесса сотрудничал с ОГПУ), Сталин получил второй грандиозный опыт сыска и уничтожения вредителей в стране.
Никто тогда не понимал, что от первого этапа, от разоблачения чисто ЭКОНОМИЧЕСКИХ псевдопреступлений в 1930 году, Сталин, благодаря убийству Кирова в 1934-м, — повод нашелся! — развернет репрессивную машину в сторону ПОЛИТИКИ, прибавив ее к ЭКОНОМИКЕ.
В тот же момент ВРЕДИТЕЛИ становятся еще и «врагами народа». И Большой террор (1935–1939) можно запускать. Тут и ГУЛАГ подоспел со своим Беломорканалом и опытом концлагерей на Соловецких островах.
Рожденная в мудрой голове вождя схема РАСШИРЕНИЯ войны со своим народом работала на полную катушку и во время схватки с немцами, и после нее — вплоть до самой смерти усатого негодяя.
Только теперь «вредителями» могли становиться не только технари-инженеры, но и все, кто угодно, — врачи-вредители, учителя-вредители, кибернетики-вредители, вейсманисты-морганисты, историки, поэты, прозаики, композиторы, да и сами энкавэдэшники, как выяснилось… дальше больше: вредители — народы.
А троцкисты… Их, по их же бесовскому концепту, надо было уничтожить, чтобы не мешали строить социализм в одной, отдельно взятой, как говорили тогдашние остряки, за жопу стране.
Прекрасно сказал о Троцком Корней Иванович Чуковский, склонный к ненависти к Тараканищу и любви к Мойдодыру и Айболиту — в 33-м году он записал в дневнике: «Троцкисты для меня всегда были ненавистны не как политические деятели, а раньше всего как характеры. Я ненавижу их фразерство, их позерство, их жестикуляцию, их патетику. Самый их вождь был для меня всегда эстетически невыносим: шевелюра, узкая бородка, дешевый провинциальный демонизм. Смесь Мефистофеля и присяжного поверенного».
Последние слова вполне можно было адресовать и Ильичу, в простонародье — «Кузьмичу», но это отчество стало прозвищем много позже.
Так вот, демон Троцкий, почти добровольно уступивший власть Сталину после смерти Ленина, сидя за границей, куда Сталин его выслал (и тотчас пожалел, что оставил в живых), кусал локти.
Еще в 26-м году Троцкий публично, на заседании Политбюро называет Сталина «могильщиком революции» — вождь побледнел, вскочил, хлопнул дверью… Обиделся, в общем.
А через 10 лет, в 36-м году, Троцкий пишет статью с гем же смыслом «Преданная революция» — и этим дает повод Сталину разозлиться на врага окончательно и выстрелить из стартового пистолета: Большой террор начался.
— Кем преданная?.. Мной преданная? — видимо, поморщился вождь, держа в руках эмигрантский текст.
— Нет, Троцкий, предатель ты… и вся твоя банда, имеющая целью свержение советской власти, убийство руководителей партии и правительства, разрушение Красной армии и т. д., и т. п. Теперь за Троцкого ответят троцкисты. Они — враги № 1.
Три самых известных суда над «врагами народа» — в августе 36-го, в январе 37-го и марте 38-го — совпадают с моим, Марка Розовского, почти тютелька в тютельку приходом на этот свет. Каменев, Зиновьев, Бухарин, Рыков, Пятаков, Радек, Крестинский и другие соратники Ленина признаются в Колонном зале на публичных процессах в своих антисталинских действиях и расстреляны (а я лежу в этот момент в люльке и пачкаю пеленки на Камчатке).
Сразу вослед известным именам репрессиям подвергаются около 11 миллионов людей, из них 3 миллиона казнены (подсчет Роберта Конквеста).
Мой отец — крупица в этой окровавленной массовке.
Как ее вывести на сцену — всю, без единого пропущенного имени, как заглянуть каждому в лицо и спросить: что вы думаете о попытках нынешней реабилитации Сталина?
А ведь сегодня и Ежова пытаются обелить, и Берию. Но как однажды (на вечере памяти Платонова в ЦДЛ) сказал Юрий Карякин: «Черного кобеля не отмоешь добела», — дьяволы останутся дьяволами.
«Многочисленные акты нарушения социалистической законности» приоткрылись миру 25 февраля 1956 года, но те три года, когда я плавал в околоплодной жидкости во чреве матери моей, а потом мочил пеленки и питался манной кашкой, — были в параллель самыми жестокими, самыми вопиющими в мировой истории.
И величие вождя по первобытному закону сразу подскочило к небесам.
Масштаб репрессий словно подогревал культ личности.
Впрочем, личность вождя в эту пору перестала нести остатки человеческого облика — вождь превращается в этакого тотема, который в глубокой древности являлся в мифологическом сознании образным ЗАМЕНИТЕЛЕМ настоящего царя. У славян, как известно из истории фольклора, это был медведь, вокруг которого племя начинало плясать и прыгать.
Точно то же самое началось вокруг Сталина. Обрядовые игры в атмосфере, пронизанной запахом смерти, должны были идти с неистовым, поистине диким весельем.
Улыбки 37-го года — ослепительные, жизнерадостные и, главное, жизнеутверждающие, — есть копии тотемистического обряда, когда первобытный коллектив проявлял несусветную рьяность в танцах и пении дифирамбов и од сакральному избраннику. Расстрелы и суды шли под аккомпанемент бодрящей музыки в праздничных оркестровках.
Вся эта театральщина — ритмичная шагистика под развевающимися флагами на парадах физкультурников, осыпание листовками героев-полярников, лошадиные ржания на кинокомедиях, всеобщая подтянутость и абсолютное доверие идиотским лозунгам — не что иное, как знаковая дребедень всепобеждающего социализма, — имеет истоком логику первобытного сознания, чувствующего наступление апокалипсиса и пытающегося в порядке самозащиты любой иеной профанировать реальность с ее пытками и трупами.
Убиение себе подобных возникает из патологии неслыханной веры в вождя племени, — теперь у нас начнется благоденствие и настоящее счастье! Вождь — само существование вождя В ОДНО ВРЕМЯ с нами — гарантия получения нами регулярной пищи и места для житухи в пещере. Убийца получает ранг божества, и темная масса успокаивается после кровавого шока, — его застит вера в «теперь-то уж заживем по-хорошему». Карнавал продолжается.
Однако историческая сцена, знавшая множество трагедий и драм, намекает нам, что фольклорный мотив «увенчания» вождя, чьи руки по локоть в крови, имеет в любой обрядовой игре и вторую обязательную часть, называемую «развенчанием».
Сталин очень хорошо это понимал. Он делал всё, чтобы не оставлять следов. Все его преступления он замазывал «необходимостью», «целесообразностью» и даже «вынужденной жестокостью». Вождю хотелось остаться в истории чистеньким и с ангельскими крылышками. Его рябое лицо на всех фото старательно загримировано. Он одевался в простые одежды и улыбался всегда доброжелательно. Нет ни одного взгляда, которым бы этот актер выдал, что играет самого страшного злодея в мировой истории. Медведь в виде симпатичного зайчика.
Эта саморежиссура сталинщины удивляет и восторгает. По этой части наш артист превзошел даже Гитлера с его «триумфом воли» и факельными шествиями немецких роботов.
Постановки Сталина были куда изощреннее — в них, как в чеховских пьесах, говорилось одно, а действия и поступки имели совсем другой смысл. Вранье усилиями сторонников вождя превращалось в акт художественного изъявления, и здесь особую роль играл пафос, возвышенная риторика срасталась с бытом, и тот, кто не участвовал в «венчании», крича с патетическими интонациями, объявлялся английским или японским, неважно, шпионом или вредителем.
Народ имел дело не лично с диктатором («кремлевским затворником»), а с образом диктатора, имевшим всепроникающее качество. Поэтому так трогательны всякие обращения к вождю как к «отцу народов» — метафора тут ощутима, но в психологии масс это представление совершенно стиралось и метафорическое значение куда-то исчезало. Вылизывание сапога вождя принимало весьма реальную форму — именно так в кураже любви первобытные люди целовали следы своего начальника.
Пародийного характера «венчания» никто не замечал. Ну разве что Булгаков видел всё, да и Платонов чувствовал реальность…
Но их переплюнул Мандельштам великим, равным самоубийству стишком («Послушай стишок, — говорил сам автор Эренбургу, — как он? Ничего?»), написанным еще в 34-м году про «тараканьи усища» и «тонкошеих вождей».
«Вы сами себя берете за руку и ведете на казнь…» — эти предупреждающие слова Маркиша в адрес Осипа Эмильевича вспоминала потом Надежда Яковлевна.
Да ведь эти слова можно было послать, по крайней мере, уже одиннадцати миллионам.
Что делал Мандельштам?.. Он скоморошествовал перед вождем. Он юродствовал — в полном соответствии с обрядовой игрой, где волхвы, зная, предчувствуя, что им «на вешалке висеть», подвергали вождя племени традиционному для этого жанра осмеянию.
«Что ни казнь у него, то малина!» — а теперь повы-ясняйте, дорогой Иосиф Виссарионович, у самого Бориса Леонидовича — «мастер» этот автор или «не мастер»?..
Вдумаемся, Сталин пообещал Пастернаку, что с Мандельштамом «будет все в порядке». Это значило, что после показательной ссылки в Воронеж поэту будет предоставлена возможность поучаствовать в «венчании», посчитав выходку 34-го года преждевременной, ибо она наступила в обгон истории и символизировала еще не объявленное официозом «развенчание».
Гениальному поэту в 37-м пришлось исправляться, и он черным по белому написал:
Мне кажется, что строка «к жизни и смерти готовая» находится в связке со словами Пастернака в телефонном разговоре со Сталиным о судьбе Мандельштама, — на вопрос вождя, о чем хочет говорить с ним, вождем, поэт ответил: «О жизни и смерти».
В 37-м на эту тему говорить-мечтать не положено. Мандельштам об этом знает и присоединяется к хору венчающих следующим образом:
И далее:
Потом:
Чтобы в конце добавить прямо, по-большевистски:
Датировано, повторяю, 37-м.
Однако поздно было, Осип Эмильевич.
Мало было Чердыни, Воронежа… Впереди Сучан. Эх, кабы не заступничество Бухарина, может… Нет. Не обошлось бы.
Закон первобытного общества: вождь способен сохранить магическую силу только через кровь, пущенную от очередной жертвы. Сталин воспроизводит этот закон в 37-м году в полной мере, однако, чтобы победить окончательно и сохранить себя наверху, ему надо… убить всех, иначе рано или поздно «развенчание» наступит.
Он не может этого сделать, к своему большому сожалению, да тут еще я родился — тот, о ком он ничего не знает!.. И иже со мной — поколение, которому быть при «развенчании» и продолжать «развенчание». Ну да это попозже.
А пока у вождя все складывается хорошо: Большой террор в разгаре, черное дело ладится, да и в ближайшем будущем новая мировая война светит. Авось победим.
…Любая пьеса требует простройки. Драматургия Большого террора при всей своей витиеватости и засекреченности имела весьма простую конструкцию: Сталин, дающий отмашку, Политбюро, направляющее местным вождям приказные телеграммы с рекомендациями, сколько и кого арестовать и расстрелять, и местные власти, осуществляющие непосредственно операции по лишению свободы и ликвидации.
30 июля 1937 года (мне 4 месяца без трех дней) Ежов по указанию Сталина (он все делал только по указаниям Сталина) представляет на Политбюро приказ № 00447, по которому 295 450 человек должны быть арестованы, из них 72 950 человек расстреляны. Поскольку не все регионы представили к этому моменту свои «соображения», эти предполагаемые цифры нельзя считать окончательными, — и теперь — внимание! — так же, как ранее, то есть при раскулачивании, — из Центра во все районы идет распоряжение поделить всех арестованных на две категории: 1-я категория полагает расстрел, вторая — заключение от 8 до 10 лет.
Мой отец — Шлиндман Семен Михайлович — в июле 1937-го еще ходил по камчатской земле на работу, будучи пока свободным советским гражданином, но до 3 декабря, когда его взяли, оставались считаные дни.
В августе Политбюро завалили просьбами об увеличении квот. С 28 августа по 15 декабря органы НКВД на местах получают право от Сталина, то бишь от Политбюро, на увеличение репрессивных действий, а именно 22 500 человек дополнительно к ежовскому приказу подлежали ВМН (высшей мере наказания) плюс 16 800 человек должны отправиться в лагеря. Все операции надлежало завершить к 15 марта 1938 года.
Мой отец подпадает под эти, пока мелкие, цифры, представляя скромную единичку среди предназначенных на гибель людей — строителей социализма в одной находящейся в капиталистическом окружении стране. С 6 августа по 21 декабря 1937 года (видимо, подарок репрессивного аппарата на день рождения вождю) было проведено по меньшей мере десятикратное расширение действия ежов-ского приказа № 00447 (запомним зловещее сочетание этих нулей и цифр), результатом которого по дополнительно утвержденным Политбюро спискам сначала 90 000 человек (с 1 февраля по 29 августа) было взято под допросы и пытки, а дальше — за 15 месяцев с августа 1937 года по ноябрь 1938 года (отец, подчеркиваю, сидит в этой компании с декабря) — счет на арестованных и убиенных идет уже на сотни тысяч, а далее — на миллионы людей.
Кровавый снежный ком имени товарища Сталина разрастается и катится по всей необъятной Стране Советов, продолжающей свои ритуальные песни и пляски, полные оптимизма и веры в сакральную непогрешимость великого вождя.
Сегодня сталинские апологеты впаривают в мозги людей аморальную версию о том, что, мол, вождь «не знал» о репрессиях и потому за них не ответчик. Факты говорят, что не только знал, а инициировал убийства лично.
Один пример. 27 августа 1937 года ровно в 17 часов в секретариат ЦК поступает сообщение из Восточной Сибири от секретаря райкома партии Михаила Коротченко о местном процессе над агрономами-вредителями. Ровно в 17 часов 10 минут Сталин отсылает ответную телеграмму (текст приводится дословно): «Я вам советую приговорить вредителей Андреевского округа к смертной казни и опубликовать сообщение об их расстреле в печати». То есть 10 минут ушли на то, чтобы вождь среагировал.
Прорезался все-таки, рябой черт!..
Впрочем, как ни старался он замести следы и всячески создавать видимость юридического правосудия (только на первых порах), колесо Большого террора раскрутилось до такой степени, что остановить его, казалось, не могли сами палачи. Рука карателей ежедневно подписывала теперь уже внесудебные списки, состоящие из сплошь троцкистов, которые товарища Троцкого знали в лучшем случае понаслышке, да и то как соратника Ленина и одного из главных делателей Великой Октябрьской социалистической революции.
Кого казнить, решают ОДНОВРЕМЕННО множество инстанций, специально для выполнения этой задачи созданных. Из них главные три: Военная коллегия Верховного суда СССР, Политбюро и, наконец, самая работоспособная организация под странным названием Особое совещание.
44 000 имен партработников, офицеров Красной армии, экономистов представил Сталину его подручный коротышка (рост — от горшка три вершка) Николай Ежов. Из этого числа 39 000 получили смертный приговор.
А этот «нэбожитель» Пастернак всего три года тому назад хотел с вождем «о жизни и смерти» разговаривать!..
Понятно почему, вождь, услышав эту тему из уст Поэта, ничтоже сумняшеся повесил трубку.
И вот узнали мы благодаря вскрытым архивам вопиющие в бесконечном историческом пространстве документы: подпись Сталина с резолюцией «расстрелять» стоит на 362 списках, Молотова — на 373, Ворошилова — на 195, Кагановича — на 191 списке, Жданова — на 177 списках, Микояна — на 62…
Говорят в народе в таких случаях: рыльце в пушку. Но тут не рыльце, тут огромное, несусветных размеров Рыло, простершее свой мерзкий усатый лик над окаменевшей в страхе страной.
«Шпионов» и «диверсантов» не надо было искать. Они были везде и всюду — в школах, институтах, библиотеках, на заводах, фабриках, стройках.
Каждый второй, третий, пятый, десятый оказывался троцкистом, зиновьевцем, бухаринцем, рыковцем… Все были или «кулаки», или «подкулачники»… Бывшие белогвардейцы или нетрудовые элементы… «попутчики» и… филателисты, эсперантисты, радиолюбители, художники, футболисты — бери, кого хошь…
«Черные маруси» — это черные воронки, развозившие арестованных по тюрьмам.
Централизованный характер репрессий при всем старании Сталина и его окружения все же не мог объективно удовлетворить столь гигантский спрос на требуемую самим вождем жестокость.
«Не справляемся! — признавали самокритично недостатки своей работы судебные органы. — Рады стараться, да не поспеваем за ходом борьбы с контрреволюционным отребьем».
И Сталин решил помочь своему судопроизводству. В конце 1937 года в регионах ПОВСЕМ ЕСТНО вождь предписал перейти на ВНЕСУДЕБНОЕ вынесение приговоров с помощью так называемой ТРОЙКИ.
Что за тройка?.. Уж не птица ли тройка, о которой так поэтично и мудро живописал Николай Васильевич Гоголь?
Нет, не птица. Эта «тройка» везде, подчеркиваю, состояла из местного руководителя НКВД, прокурора и начальника милиции. Им была предоставлена совершенно новаторская в мировой юриспруденции форма насилия: вынесение вердикта на основании следственных протоколов — и точка.
Расписались втроем, и пожалуйте бриться! Или — в лагерь системы ГУЛАГ. Или — к стенке, получи пулю в затылок.
Эта сталинская новация поставила смерть на конвейер, ибо теперь в географически отдаленных от метрополии местах стало возможно гораздо БЫСТРЕЕ и эффективнее работать с человеческим материалом.
«Тройки» по всей стране (кстати, их опыт очень скоро из регионов возвратился в столицу и Ленинград) начали пулеметить с такой скоростью, что вождь только удовлетворенно крякал и крутил свой свисавший книзу кавказский ус. Срок между арестом и казнью сократился в разы. Смертоубийство было поставлено на поток и вершилось отныне истинно стахановскими методами.
«Тройки», безусловно, оправдали себя, блестяще справляясь с возросшими нагрузками. Ведь теперь Сталин от «ликвидации врагов народа» перешел к «депортации семей врагов народа» — и это был абсолютно правильный шаг в деле всеобщего уничтожения своего народа.
Конечно, Троцкий раздражал Сталина больше всех. «Кинто у власти» — это выражение Льва Давыдовича бесило Иосифа Виссарионовича, и миллионы людей сделались заложниками их политической драки. Мстительность вождя, имеющая в основе своей обыкновенный комплекс неполноценности, приправленный перчиками и горчицей принципиальных споров о путях строительства социализма, делала его непредсказуемым драконом, готовым на всё. Ненавидя, человек теряет человеческое. Так ненавидя, как Сталин ненавидел, человек вообще превращался в зверя, которого запах крови только раззадоривает и ведет на дальнейшее побоище уже напролом, без всякого контроля над собой. Оз опьянения властью к опьянению кровью.
Сталин физиологически не мог остановиться, он был нафарширован лестью окружения, возвышен всенародным коленопреклонением и, как раздувшаяся жаба, мог только лопнуть от сознания собственной гениальности. Но чуя здесь подвох, играл в «самого скромного», «самого простого»… Он был по-ленински и по-наполеоновски мал ростом, физически немощен, но ему нужно было производить впечатление гиганта, и потому важность (читай — взвешенность и весомость) его афористичных рассуждений скрывала их банальность, он предпочитал говорить тихо, монотонно, а медлительность жестов подчеркивала их всемирно-историческое значение. Впрочем, иногда, даже в старости, он демонстрировал порывистость и быстроту пластики — свидетельство определенного артистизма. Он — играл. В сущности, он был куклой из театра Карабаса-Барабаса, фантомом, портретным отражением себя в зеркале и затем уже тысячью памятников себе, любимому. Он бронзовел, и все это видели, и все этому радовались. Свои ошибки он не признавал. Если принимал решение, то все немедленно должны были его выполнять, не думая, не обсуждая, не дискутируя. Все дискуссии, в которых Сталин участвовал, кончались его итоговым выступлением, которое в ту же секунду являлось непререкаемым руководством к действию. Если что-то было не так, участники прений объявлялись оппозицией, затем оппозиция становилась контрреволюцией, а контрреволюцию надо было уничтожать в зародыше. И уничтожали. И уничтожили.
«Я всегда прав» — на этих трех словечках зиждется и бытовое, и философское бесовство. А присмотреться, обыкновенное хамство. Свинство.
— Эй! — крикнул Сталин своей жене, вставшей из-за стола, чтобы уйти с банкета.
— Я тебе не «Эй!» — ответила Надежда Аллилуева, и это были ее последние слова в жизни. Через час то ли она застрелилась, то ли ее застрелили. Чем не Шекспир?.. А ведь реплика ее действительно гениальна. Она — потрясает.
Когда мать Сталина умерла, он не поехал в Грузию на ее похороны.
Человек ли он после этого?
В известной книге «Революционные силуэты» Луначарский назвал Троцкого «вторым великим вождем Российской революции», что было абсолютной правдой, но Сталина — это, кажется, происходило во дни празднования 10-й годовщины Октября (вспомним попутно поэму Маяковского «Хорошо», где о Сталине почти ничего) — не устраивала сия «фальсификация» истории.
Лениным № 2 должен считаться только он, Сталин.
И вот представим картинку: Сталин листает брошюрку Луначарского и… что же?.. В «Революционных силуэтах» он не находит себя!.. Выходит, вождь — какая-то второстепенная фигура в самый переломный момент русской истории?!
Что после этого делаем с бедным Луначарским?..
Правильно. Мы его снимаем с работы (а должность министра просвещения, между прочим, Луначарскому отвалили на следующий день после переворота) и засылаем за Можай, то бишь полпредом в Испанию, где он и пропадает — вероятно, к счастью своему, ибо доживи наш грамотей из ленинской гвардии до Большого террора — наверняка бы сидел на горячей скамеечке в Колонном зале где-то между коллегой Рыковым и коллегой Бухариным.
В годы нэпа Сталина недооценили, вот и пришлось ему по смерти Ленина наверстывать… Начиная с года 1929-го Сталин пустился во все тяжкие: ему померещилось в год великого перелома позвоночника нашей экономики — коллективизации сельского хозяйства, — что диктатура пролетариата для того только и придумана, чтобы все поняли смысл глубинного тождества слов «сталь» и «Сталин».
«Ленин», правда, по этой логике ассоциировался как-то больше с «ленью», но это уже не имело значения, — твердость, неколебимость, несгибаемость нового вождя превращалась в миф. Из узкого спеца по национальным вопросам он, борец за единство партии вокруг себя, делается верховным вседержителем за горло всего живого на глобальных просторах Советского Союза.
Времена постреволюционного триумфа большевистского похода на взбунтовавшийся Кронштадт, когда тысячи матросов были тут же расстреляны, а тысячи других отправлены в Соловки, где и подохли пачками (осталось в живых из пяти тысяч полторы тысячи), времена расказачивания, раскулачивания и всевозможных чисток, изъятия церковных ценностей — все это был, так сказать, еще не Большой террор, это были цветочки, ягодки пошли потом…
«Философский пароход», отплывший из Крыма по приказу Ленина с самым драгоценным грузом из России — интеллектом (160 человек — среди них Бердяев, Франк, Лосский, Евреинов, Осоргин, Трубецкой, Карсавин и другие лучшие свободные умы России), — это еще не сталинские методы.
Но с 29-го года «гражданская война» Сталина со своим народом приняла более открытые формы. СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения) заработал с 22-го года и стал образцом для подражания — строится целая сеть подобных лагерей в лесах Коми и в устье Печоры, в 29-м году Сталин проводит реформу содержания заключенных в этих бараках, на лесоповалах — и пожалуйста, «архипелаг ГУЛАГ» готов!
Теперь новое преддверье Большого террора — сталинский голодомор на Украине, на Дону, на Нижней Волге, в Казахстане, на Северном Кавказе — где, спросите, его не было? — результат скромный: всего 6 миллионов жизней.
восклицал Маяковский и продолжал свои восклицания:
По поводу сталинского голодомора 1932–1934 годов уже никто ничего не восклицал, Маяковский с пулей, пушенной в сердце, замолчал в 1930-м; единственным, кто сказал слово правды о голодоморе имени товарища Сталина, был Василий Гроссман — в повести «Все течет». Это был подвиг писателя. Да и фотографии есть, стоит посмотреть… Трупы лежали на обочинах дорог, их неделями никто не убирал.
Чтобы еще больше «приблизить» крестьян к земле (а то они в поисках пищи делаются «беглые»), Сталин вводит ПРОПИСКУ для городских жителей (то есть отметку в паспорте о месте жительства) и… лишает паспортов жителей деревни.
Другими словами, он превращает жизнь на свободе в жизнь без свободы. Опять-таки миллионы людей оказываются в этаком «лагере», но по другую сторону колючей проволоки.
С 34-го года ОГПУ переименовывается в НКВД — этому органу предстояло в ближайшую пятилетку стать главным орудием Большого террора, — и тотчас новая затейка вождя — разоблачение ленинградской «контрреволюционной» организации (далее осуждено скопом ни много ни мало 6 500 человек во главе с Зиновьевым и Каменевым) после «подлого убийства товарища Кирова» стало генеральной репетицией грядущего кошмара.
1935 год — 267 000 арестованных.
1936-й — 274 000 (это до сентября, когда Николай Ежов — назначенец Сталина — заступил на должность руководителя НКВД). Дальше цифры невинно убиенных и попавших в заключение растут в геометрической прогрессии и поражают асимметричным иррациональным масштабом.
Если бы всю пролитую Сталиным и его прихвостнями кровь собрать вместе да спустить в Тихий океан, он вышел бы из берегов.
Никогда в мировой истории человечества не было ничего подобного.
Отныне Сталин становится титаном тирании, в сравнении с которой все инквизиции, все самые гигантские преступления против человечности меркнут как жалкие дилетантские попытки насилия.
Большой террор знаменует наступление такого термидора, при котором любая прошлая революция, пожирающая СВОИХ детей, кажется детской забавой. Сталинский Большой террор превзошел все Хиросимы и Нагасаки — по числу жертв, и, главное, он сотворил народа-раба, раз и навсегда запуганного и раздавленного сапогом вождя.
И в этом, как оказалось, был главный и самый жуткий смысл Преступления с большой буквы — уничтожить дух свободной России — на века, на тысячелетья вперед, отравить воздух Родины гнильем массового лакейства, холуйства, доносительства, сделать каждого гражданина послушным винтиком громадной государственной машины, одним словом (пушкинским) превратить народ в ЧЕРНЬ.
Да, Россия знала и Ивана Грозного, и Петра, и Николая — одного и второго — и других правителей, замаравших себя кровавыми мерзостями, но сталинские злодеяния вне конкуренции.
Ломать людей.
Перековывать.
Выбивать признательные показания.
Устрашать.
Устрашать.
И вослед убивать.
Снова вспомним роковые стихи Мандельштама, брошенные в вечность в 1934 году (теперь приведем шок-стишок полностью):
Общеизвестный ныне, классический текст. Стихи-поступок. Героический поступок.
И вот другие стихи того же Автора:
Это уже год 37-й, год Большого террора, от которого уже не спастись, которому «век-волкодав» назначил быть лидером в профессиональном деле палачества конвейерным способом. В доказательство сделаем горестную метку-отметку: великий русский поэт Осип Эмильевич Мандельштам умер 27 декабря 1938 года в 12 часов 30 минут в стационаре пересыльного лагеря близ станции Вторая Речка под Владивостоком.
Я в тот момент прожил 1 год 7 месяцев 24 дня.
Маме моей было 28 лет.
Отец сидел в камере Камчатского НКВД, истязаемый пытками на допросах, год с небольшим.
А товарищу Сталину оставалось чуть меньше годика до его славного шестидесятилетия.
И вот юбилей наступил.
Посыпались поздравления: «Великому продолжателю дела Ленина — товарищу Сталину» — так простенько называлось Приветствие ЦК ВКП(б). Дальше Указ о присвоении товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину звания Героя Социалистического Труда и два постановления Совнаркома — об учреждении премий и стипендий имени Сталина политературе… Газета «Правда» в номере от 21 декабря поместила передовую статью под названием «Родной Сталин», Молотов озаглавил свое поздравление так: «Сталин как продолжатель дела Ленина», Ворошилов иначе: «Сталин и строительство Красной Армии». Каганович по-своему: «Великий машинист локомотива истории»… Калинин соригинальничал: «К 60-летию товарища Сталина», Микоян, напротив, был традиционен: «Сталин — это Ленин сегодня». Андреев выступил по своему направлению: «Сталин и великое колхозное движение», Хрущев — по-своему: «Сталин и великая дружба народов», Шверник озаглавил свою статью так: «Сталин и забота о человеке», Маленков так: «Сталин о большевистских кадрах», а Лаврентий Берия просто и прямо: «Величайший человек современности». Но, пожалуй, еще проще и прямее Шкирятов: «Сталин и народ». Поскребышев и Двинский усложнили: «Учитель и друг человечества», зато Щербаков усилил: «Неприступная встреча»… И дальше пошло-поехало — болгарин Георгий Димитров: «Сталин и международный пролетариат», Долорес Ибаррури (это та, которая «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях»): «Я видела Сталина», Андре Марти (это который на рельсы ложился): «Сталин в моей жизни», Эрл Браудер (не знаю, кто это): «Сталина приветствуют народы всего мира», но лучше всех, конечно, сказал Мартин Андерсен-Нексе — он озаглавил одним словом «Сталин», и всё. Хороший вкус у этого Мартина. Наши писатели тоже присоединились: Шолохов и б. граф Алексей Толстой. Последний изречет лозунг, ставший особенно популярным в годы пока не наступившей войны: «За Родину! За Сталина!»
Поток приветствий продолжился до бесконечности.
Так же, в синхроне, увеличился и поток поступающих в тюрьмы и лагеря ГУЛАГа: к началу 1941 года (то бишь перед войной) — до 2 миллионов 300 тысяч человек.
Это был апогей. Теперь приближался новый период, когда истребление своего народа в мирных условиях (война с финнами — это мелочи. Подумаешь, всего несколько десятков тысяч убиенных!) диалектично переходило в фазу другой беспрецедентной бойни, в которую тот же вождь вверг страну, проявив в высшей степени политическую близорукость и безответственность.
За три дня до начала войны — 19 июня 1941 года — средствам массовой информации запретили употреблять слово «фашист». Чтобы не дразнить потенциального противника.
Сталин не верил своим, он верил Гитлеру. Вернее, поверил, когда пошел на сделку с Адольфом по переделу Европы, что и привело в конце концов к «внезапному» нападению одного «авторитета» на другого «пахана».
Несомненно, по народному выражению «два сапога пара» смотрели, на вид, в разные стороны.
Но многое их роднило.
Во-первых, сатанинский принцип «цель оправдывает средства», по которому (читай Ф. М. Достоевского) «всё дозволено». Насилие избирается обоими палачами как самый верный способ победы дегуманизма над всеми фундаментальными ценностями, которые выработало человечество.
Во-вторых, единоличное фюрерство в своих пограничных пределах и желание получить господство за этими пределами. Мир у моих ног. Я делю этот мир, хватая куски, властвую, разделяя. Тиран вне критики. Он бог и царь с неограниченными амбициями и полномочиями. Человек-солнце. Без каких-либо пятен.
В-третьих, обоюдная ненависть к свободе как определяющему фактору в жизни ОТДЕЛЬНОЙ личности и гражданского общества в целом. Ставка не на многокачественную личность, а на серую толпу, преображенную силой воли узурпатора в дрессированный отряд, в забитую палочной дисциплиной глобальную организацию, в которой всеподчинение требует полного отсутствия самостоятельного мышления. Обе системы — гитлеризм и сталинщина — взаимозеркально выковали «нового человека» с одинаковыми мозгами и одинаковой бессердечностью. Полное неприятие инакомыслия.
В-четвертых, полное пренебрежение к ценности человеческой жизни. Люди — камешки, насекомые, микробы, объединяемые восторгом от количества смертей себе подобных, испытывающие иллюзию счастья от участия во всеобщей вакханалии расправ и преступлений.
В-пятых, расизм, открытый и скрытый антисемитизм, оголтелый шовинизм, благодаря которому целые народы объявляются «второсортными», «неблагонадежными», «излишними» и подвергаются депортациям, геноциду, «окончательному решению», вплоть до полной ликвидации ВСЕХ до одного, включая стариков и детей.
В-шестых, болезни и патологии в личной жизни.
Мания величия была у обоих. Мания преследования — тоже. Гитлер — маньяк, чьи отклонения от нормы носили более открытый характер. Сталин с диагнозом выдающегося ученого профессора Бехтерева «паранойя» был менее виден в образе душевнобольного. Но то, что у Сталина некоторые человеческие качества (отцовство, искренность, милосердие, стеснительность, доверчивость, наконец, обыкновенная порядочность) или были притуплены, или отсутствовали Вовсе — как говорится, медицинский факт.
Гитлер страдал запорами и психозами. Его нервная система представляла абсолютно расшатанную колесницу, все колеса которой постоянно вращались с разными скоростями. Он существовал в образе благообразного семьянина, образцового «отца нации», при этом жил со своей сестрой, а обзавелся официальным браком с Евой Браун в предсмертной агонии. Сталин, провозглашенный «отцом народов», тоже был неуправляем в гневе и по сути необычайно труслив — когда воевал, его никогда не видели на фронтах, он хоронился в бронепоездах, а в тылу прятался, подобно Гитлеру, в глубоких бункерах под землей. Оба важничали на людях, принимая приветственные позировки из арсенала провинциальной театральщины. Сталин отвратительно относился к своим детям, каждый из которых имеет трагическую судьбу. Гитлер вообще бездетен.
К этому надо добавить, что оба героя — один усатый, другой с усиками — хоть и увлекались военизированными парадами, были бездарными Главнокомандующими. Они склонялись над картами, не умея их читать, рисовали стрелками направления «главных ударов», оставляя в «котлах» и окружениях свои доблестные армии.
Сталин любил работать исключительно по ночам, Гитлер же спал урывками. Оба любили пропадать из виду в самые трудные, самые ответственные моменты истории. Так, Сталина ждали 10 дней после его затворничества в начале войны (оказывается, он писал свое историческое пропагандистское обращение к «братьям и сестрам»), Гитлер перед своим финалом исчез для своего народа и войск в забетонированном подземелье (оказывается, здесь и сейчас он писал свое завещание потомкам, в котором нет ничего, кроме истошного антисемитского вопля).
«Наметить жертву, все подготовить, беспощадно отомстить, а потом пойти спать» — это признание Сталина за бутылкой вина товарищу по революционной борьбе Каменеву вполне могло бы родиться и в устах Гитлера.
Они оба называли своих товарищей по партии «соратниками», что не мешало их по очереди умерщвлять, используя самые изощренные приемы ликвидации. На XV съезде ВКП(б) Сталин, говоря образно о своем возвышении к вершине власти, уподобил его движению политической тележки, из которой на крутых виражах выпадали старые лидеры партии.
Подробности этого «выпадания» оставались в глубочайшей тайне истории.
Гитлер действовал схожими методами. Перечисление лиц, которые числились в друзьях и соратниках, но потом были уничтожены по приказам обоих, ошарашивает своим несусветным объемом.
Довольно часто ставится детский вопрос: кто из двух диктаторов был умнее? Хотя правильнее сказать — хитроумнее.
Конечно, Сталин в чем-то опережал Гитлера. Например, система ГУЛАГа была на порядок мощнее немецких концлагерей. Магадан и Воркута, Беломорканал, Соловки и Сибирь дали бы сто очков Майданеку и Освенциму. Хотя гитлеровцам с их виселицами и газом тоже надо отдать должное. Но у фашистов и времени было меньше — лет на двадцать, и климатические условия получше — все-таки обошлись без Заполярья.
Сталин был роста невеликого — всего 162 см, Гитлер чуток повыше, но оба комплексовали по поводу своего вида. У Сталина, говорят, одна нога была шестипалая, Гитлер из-за постоянных непорядков в желудке много пукал.
Оба были малограмотные, малокультурные люди, комплексовавшие из-за своей необразованности. Из люмпенов, стремящихся выдвинуться повыше. Сын сапожника и сын лавочника.
Оба из провинции. Оба недоучки и самоучки. Посредственности?
Э нет. Посредственностью Сталин не был. По выражению Троцкого, он был «выдающейся посредственностью». И я бы сделал акцент на первом из этих двух слов…
А насчет Гитлера — сомневаюсь. Хотя и Гитлер, и Сталин умели влиять на людей и часто влюбляли в себя разного рода поверхностных людей или людей, которым было выгодно быть поверхностными.
Оба были неплохими ораторами. При этом Сталин любил произносить чеканные формулировки типа: «У нас не было автомобильной промышленности. У нас есть автомобильная промышленность». Или: «Жить стало лучше. Жить стало веселее». Или: «Будет и на нашей улице праздник».
Это он так говорил — просто, ясно, понятно, — чтобы его легче было цитировать.
Но Сталин имел ярко выраженный грузинский акцент, который он сознательно прятал, чтобы быть ближе к русскому народу. Сталин нарочно был немногословен. Старался говорить кратко и емко, чтобы слушатели улавливали все величие и непререкаемость его суждений. Это гипнотизировало.
Гитлер тоже заботился о магии своих речей.
Но он шел другим путем. Он фонтанировал. Да так, что хотелось крикнуть: «Заткни фонтан!» Он искрил и бушевал в своих выступлениях. Он зажигал, как сказали бы о нем сегодня, ибо на трибуне он выглядел поп-звездой. Лени Рифеншталь сделала ему подарок своим клипом.
Хотя в сущности Адольф был обыкновенным трепачом, пустышкой, дутой и мелкой. Это хорошо почувствовал Чарли Чаплин в фильме «Диктатор», гениально показав не столько карикатуру на Гитлера, сколько таким, какой он есть.
То же случилось и с образом Сталина в кино. Чем более он оказывался «похож», тем больше был смешон. Не Сталин, а пародия на Сталина.
Оба в молодости посидели в тюрьме. Есть такая легенда-анекдот (а может, правда?): Сталин грабил банки, за что и сел на нары, а там ему встретился некий большевик по имени Ладо Кецховели, сказавший юному бандиту:
— Иди к нам. Будешь делать то же самое, но не в банде, а в партии.
Сталин заинтересовался этой партией, ее перспективными идеями, последовал советам старшего товарища и в результате стал генсеком, но на всю жизнь сохранил криминальную закваску, — это следовало иметь в виду умному Черчиллю и честному Рузвельту, когда они встретились много позже батумских налетов с товарищем Сталиным в Ялте, чтобы разделить послевоенный мир. Сталин был «паханом» с чисто уголовной психологией и верой в «жизнь по понятиям».
Гитлер также имел связи с криминальным элементом, любя обсуждать проблемы захвата власти в мюнхенских пивных. В «Майн Кампф» отчетливо виден отпетый мошенник и весьма злобный персонаж с огромными амбициями «человека из подполья».
Оба в юности проявили тягу к творчеству, к искусству. Гитлер что-то такое малевал кистью — какие-то пейзажи в сумерках (теперь их продают на аукционах как бездарные раритеты). Сталин пробовал себя в стихоплетстве.
Если не знать, что это стихи Сталина, можно приговорить их к графоманству — вряд ли слова «землю» и «великих» являются хорошей рифмой. Но если знать, каждая строка полна: первая — темой смерти, вторая — революционным духом, третья — прозрением в собственную биографию, четвертая — светом веры в утопию.
Жаль, конечно, что Сталин стал профессиональным революционером, а не профессиональным поэтом — может, тогда бы мир в 20-м веке был совсем другим?..
Наконец, Гитлер и Сталин — не настоящие фамилии. Оба чудовища взяли псевдонимы, которые получили все-вечную известность. А Шикльгрубер и Джугашвили — кому они всерьез нужны, кому интересны?!
До открытия огня в июне 41-го оба тихо симпатизировали друг другу. При этом Гитлер не боялся Сталина, а Сталин Гитлера трухал. Гитлер Сталина недооценивал, а Сталин Гитлеру хотел понравиться. Какая-то патология. Достаточно перечитать их взаимные телеграммы и тосты-поздравления — бросится в глаза не сухой отштампованный дипломатическим языком текст, а желание показать свои искренние побуждения. «Если уж говорить о наших симпатиях к какой-либо нации, то, конечно, надо говорить о наших симпатиях к нем-нам» — эти слова Сталина знаменательны, но почему-то никогда не цитируются.
Однако то, что казалось лишь словесами, имело в реальности сугубо практичную основу. Сегодня, как это ни печально и удивительно, мы должны сделать вывод: Сталин и Гитлер делали в истории ОБЩЕЕ ДЕЛО. У гестапо и НКВД были сходные функции, иногда их интересы переплетались. И тогда…
15 мая 1937 года Сталин через посла в Праге получает от гитлеровцев долгожданный компромат на маршала Тухачевского. Радостная улыбка наверняка вздернула усы вождя — теперь главного конкурента в военном деле можно было спокойно расстреливать и далее учинить раскрытие жуткого «военного заговора».
Что и было проделано.
Вот только одна неприятность: досье на Тухачевского оказалось полностью сфальсифицировано гитлеровскими секретными службами: были изготовлены множества якобы подлинных писем маршала немецкому командованию и его ответы советскому военачальнику. Есть основания считать, что немцы с удовольствием выполнили заказ НКВД (идея принадлежала Сталину лично, и он провел ее воплощение через агента Скоблина). Ведь у них были свои счеты с Тухачевским, который ЕЩЕ в 1935 году абсолютно точно определил стратегию Гитлера: опубликовал в «Правде» статью, в которой говорилось, что Германия сначала ударит по Франции, чтобы потом осуществить блицкриг против Советского Союза. По сути он предсказал 41-й год. Все сходилось — ведь в «Майн Кампф» Гитлер прямо высказался: «Будущей целью нашей внешней политики явится восточная политика, направленная на приобретение необходимых земель для нашего немецкого народа». Но Сталин, видно, читал внимательно у Гитлера другие страницы — о том, как важно уничтожить евреев, и о том, что евреев уничтожить не только важно, но и нужно.
Вместе с Тухачевским на радость Гитлеру Сталин расстрелял командующего Киевским военным округом Якира, командующего Белорусским военным округом Уборевича и других высоких командиров — Эйдемана, Корка, Путну, Егорова, Фельдмана, Блюхера, Примакова… Арестовал всю военную верхушку страны — 980 человек. Дальше пошли казни, от которых в контексте надвигающейся войны можно сойти с ума.
За два года (1937–1939) Красная армия лишилась:
— 3 маршалов из 5;
— 13 командармов из 15;
— 8 высших чинов флота;
— 50 комкоров из 57;
— 154 комдивов из 186.
Всего репрессии среди армейских работников — сплошь офицеров, в том числе высшего командного состава — достигли в период Большого террора 30 тысяч человек.
Гитлер не мог не ликовать.
Сталин, что называется, «подставлялся», и теперь, говоря тем же блатным языком, возникал вопрос: «кто кого кинет раньше».
Гибель лучших, профессиональных военных кадров в канун войны, инспирированная вождем, которого снедали подозрения о подготовке Тухачевским какого-то переворота, привела к обезглавливанию и без того слабой Красной армии в канун войны. Поэтому мнение о гом, что главным «врагом народа» был Сталин, и никто другой, не подлежит сомнению.
Косвенным доказательством этого сталинского преступления служит тот факт, что те представители военной элиты, которые, будучи сцапанными Ежовым (этот заплечных дел мастер ЛИЧНО участвовал в пытках Тухачевского, оставив следы запекшейся крови на страницах дела), все же сумели выжить в застенках НКВД и вырвались на свободу, во время Отечественной проявили себя на «отлично», сражаясь с фашистскими захватчиками — это К. В. Рокоссовский, К. А. Мерецков, М. П. Магер, К. Н. Галицкий, А. В. Горбатов, В. А. Зайцев… Можно представить себе в этом потенциально героическом ряду и несчастных полководцев, убиенных Сталиным перед войной.
Содействуя Гитлеру — вольно или невольно, — Сталин изменнически укреплял фашизм. Он, между прочим, делал это и раньше, когда сначала превратил Коминтерн в свой придаток, а затем и вовсе разогнал его. Исходя из своих глобальных симпатий нацистам, он еще до прихода Гитлера к власти в 1933 году в течение трех лет навязывал коммунистам Германии свой весьма странный взгляд, согласно которому главными противниками объявлялись вовсе не национал-социалисты, а социал-демократы.
Это вносило раскол и путаницу в коммунистические ряды, чем и помогло Гитлеру взойти к вершине власти в Германии.
«Если национал-социалисты придут в Германии к власти, они займутся исключительно Западом, то есть Францией, так что мы спокойно будем строить социализм». Эти слова Сталина — ошибка, за которую наш народ заплатил жизнями почти в каждой семье.
Большой террор как раз был символом этого «спокойствия».
Самым ярким знаком сталинского двуличия и политического недомыслия явилась резкая переориентация внешней политики Советского Союза с антифашистской на профашистскую. Прямое тому доказательство — выдача Гитлеру немецких антифашистов, чистка Коминтерна, сотрудничество с гестапо.
Что бы ни говорили сталинские доброжелатели о необходимости пакта Молотова — Риббентропа, факт остается фактом: через неделю (!) после его подписания, 1 сентября 1939 года, началась Вторая мировая война.
Ранее Гитлер откровенничал, но глухой советский вождь никак не реагировал на эти признания своего немецкого визави: «Вероятно, мне не избежать союза с Россией. Я придержу его как последний козырь. Возможно, это будет решающая игра моей жизни. Ее нельзя преждевременно начинать. (…) Но она никогда не удержит меня от того, чтобы изменить курс и напасть на Россию после того, как я достигну своих целей на Западе».
Перед Сталиным тоже стоял выбор: быть с Францией и Англией или переметнуться к Гитлеру, на которого Сталин смотрел с вожделением — вот Адольф раздолбает Запад, и буржуазный остов Европы падет. А уж с молочным братом-близнецом из страны Гете и Баха я как-нибудь договорюсь — начнем делить Европу, тебе то и то, а мне это и это… Бандитская логика дележа чужого и присвоения награбленного восторжествовала.
Мюнхенский сговор Чемберлена и Даладье с Адиком, благодаря которому Чехословакию опозорили, без звука отдав Судеты Германии, показал Сталину пример: как железный диктатор должен разговаривать с либералами.
— Чего ты хочешь? — как бы спрашивал Адольфа Иосиф.
— В первую очередь давай возьмем Польшу.
— Давай. А ты мне за это дай отхватить Прибалтику и Западную Украину.
Но тут Англия, почуяв эти угрозы, смело заявила, что не допустит по крайней мере захвата Польши, и еще раз предложила Сталину остаться на антифашистском фронте. Это был шанс сдержать приготовившегося к прыжку зверя, уже начавшего пожирать европейские страны — Австрию (операция «Отто»), Францию (без боя практически), затем Чехословакию (операция «Грюн»), Данию и Норвегию (операция «Везерюбунг») и, наконец, Польшу (операция «Вайсс»).
В этих условиях Черчилль, лучше всех понимавший ситуацию и видевший большевиков насквозь, с чисто английской иронией пытается объяснить, что для отпора германскому агрессору (он в этот момент был наиболее опасен) следует заключить союз «хоть с чертом».
Однако этот самый черт по имени Сталин отнюдь не собирался демонстрировать свой антигитлеризм. Сталину было на Англию плевать, на Францию чихать, а на Польшу, говоря по-русски, просто насрать. И потому он предпочел спасительному для всех принципу коллективной безопасности в Европе (его безуспешно пытался продвинуть здравомыслящий министр иностранных дел Максим Литвинов) братание с фашизмом. Инициатива этого братания исходила от Сталина. 3 мая 1939 года в подтверждение своей позиции Сталин убирает Литвинова с занимаемой должности и возводит на нее Молотова, который теперь будет выполнять миссию по подписанию акта о ненападении плюс так называемых секретных протоколов к нему в виде самого дорогостоящего дополнения: Литву — немцам, Эстонию, Латвию, Финляндию, Бессарабию — нам. Польшу — раскроить, разделать, как мясник разделывает кусок.
Таким образом, нацистская опасность и советская жадность сошлись во взаимном согласии, кому какая часть полагается. Два людоеда приступили к церемонии поглощения пищи.
Теперь сталинисты вешают нам лапшу на уши, крича, что пакт Молотова — Риббентропа дал возможность отодвинуть войну с Германией на пару лет и с помощью отсрочки укрепить оборону СССР.
Хорошо. Допустим. Но тогда как понимать фразу Сталина, брошенную в сердцах уже после войны: «Эх, с немцами мы были бы непобедимы!»
Он думал, что «обвел» Гитлера, — на самом деле Гитлер надул Сталина.
Ведь подписав «акт о ненападении», Сталин сделал Гитлеру самый прекрасный подарок — дал стратегическую возможность воевать не на два фронта. То, о чем Адольф мечтал, Иосиф преподнес ему на блюдечке с голубой каемочкой. Он повернулся задницей к будущим союзникам, которые пришли в шок от сталинского предательства, и обрел нового.
Диагностируя Гитлера как союзника в классовой борьбе с буржуазной Европой, Сталин обманулся по одной простой причине — он, будучи глубоко безнравственным человеком, поддержал безнравственность. Да, Чемберлен и Даладье тоже были не ахти какие ангелы, однако в своих странах они не поджигали парламент и не устраивали Хрустальную ночь или Ночь длинных ножей…
Да, Сталин метался. То он считал, что война неизбежна, и тотчас начинал убеждать всех, что воевать мы будем только «на территории противника», то забывал о своем шапкозакидательстве и окаменевал перед угрозой, как кролик перед змеей.
У него под носом стояла германская военная армада, а он твердил, что нельзя отвечать на провокации. Складывалось впечатление, что план «Барбаросса» эти двое составляли на пару.
«Нас пытаются стравить» — сия сталинская фраза, повторяемая в самый канун бойни с упорством идиота, дорого обошлась советскому народу. Рихард Зорге жизнью заплатил за предупреждение о грядущей войне, но Сталин счел эту информацию дезинформацией. Он никак не мог поверить, что агрессия дружка-Гитлера — реальность. За сутки до начала войны один из немецких коммунистов единолично перешел границу, чтобы передать родным советским коммунистам тайную весть о немецком вторжении на территорию СССР. Сталин приказал расстрелять перебежчика. Сказалась все та же болезнь: видеть в честном человеке врага.
Сталин был неадекватен. Возымевшему право расстреливать хорошо бы начать с себя. Но он обозвал провокатором патриота. Сам же — помогал немцам, абсолютно не понимая, что происходит.
В первой половине 41-го года немецкие самолеты-разведчики 324 раза нарушали границу с Советами. Были случаи, когда их моторы барахлили и немцы приземлялись на наши аэродромы вынужденно. Здесь наши техники (!) любезно ремонтировали их и отпускали в обратный полет с заполненными бензином баками. Идиллия, да и только!
14 июня 1941 года в центральных газетах советские люди прочитали «опровержение» (от лица ТАСС) слухов о грядущей войне с Германией, — а как не верить нашим газетам, которые назвали эти слухи «неуклюжей выдумкой».
14 июня…
Именно в этот день моя бабушка, Александра Даниловна Губанова, со своим четырехлетним внуком Мариком (это я) выехала на детский курорт в Анапу.
Поезд шел двое суток.
С 17 июня началась наша курортная жизнь. До начала организованной Гитлером и Сталиным бойни оставалось ровно пять дней.
Каким был Сталин полководцем, общеизвестно. Все сражения, которые он выиграл, отмечены печальной статистикой: семь погибших с нашей стороны на одного немца. «Человеческий материал» для Сталина никогда ничего не стоил. Дешевле человеческой жизни для этого богатея (183 миллиона граждан СССР перед войной) была разве что грязь под ногтями нищего.
«Лагерная пыль» — не образ, это в самом деле стертое в ничто живое существо.
Точно с тех же мировоззренческих (большевистских) позиций он воевал, руководя фронтами и армиями.
— Вы меня поняли, товарищ Сталин? — несколько раз повторял свой вопрос онемевшему от ужаса вождю генерал Жуков, сообщивший в четыре с чем-то утра 22 июня 41-го года о том, что фашистские самолеты бомбят Минск, Киев, Севастополь, Вильнюс… Можно было сформулировать резче:
— До вас дошло?
Пока до него «доходило» (по свидетельству Жукова, Сталин просто молчал первые три часа после рокового известия), люди гибли — советская власть испарилась, — оказывая по собственной инициативе героическое сопротивление наступавшей гитлеровской машине.
Объявить о начале «вероломного» (какое же оно вероломное, если Сталина десятки раз предупреждали) нападения Сталин поручил Молотову, сам же приступил к моделированию ближайшего военного времени.
Бывший пособник Гитлера становится в позу его заклятого врага.
Не хотелось, но жизнь заставила!..
Надо отдать ему должное. За первые десять дней отрезвевшая голова вождя заработала благодаря инстинкту самосохранения, может быть, впервые в правильном направлении.
Он назвал войну Отечественной, народной, обратившись к народу с единственно возможным призывом защитить себя от Гитлера и гитлеризма — к тому самому народу, против которого он только что организовал Большой террор и объединялся с фашистами.
Сталин извлек из небытия подзабытые во времена насильственного строительства социализма, но дремавшие внутри каждого гражданина патриотические чувства и ценности и, сев на этого верного конька, повел массы в бой.
Ничего, что эти массы были зачастую безоружными и необученными добровольцами, которые телами своими преграждали дорогу бронированному врагу. Ничего, что за спиной шедших в бой строчили пулеметы заградотрядов и «смершевцы» ловили и расстреливали «трусов и дезертиров», свои — своих, — это ведь самый плодотворный сталинский метод. Ничего, что принцип «мы за ценой не постоим» — как свидетельство полководческого гения вождя — торжествовал на каждом миллиметре военной карты. Ничего, что эшелонами в степь Казахстана депортировались целые народы за якобы «пособничество» врагу. К примеру, Чечено-Ингушетия всего около двух месяцев 1942 года находилась под немецкой оккупацией, так что какое за этот кратчайший отрезок времени могло быть «всенародное» сотрудничество с немцами (и на каком языке?), чтобы Сталин, этот спец по нацвопросам (Гитлер, между прочим, считал себя таким же), мог наказать массовой депортацией огромную часть населения, — последствия этой, мало сказать, обиды до сих пор переживает новейшая история.
Считается, что Сталин победил в войне.
Отчасти это так, но лишь отчасти. Дважды за это время он ставит режиссерски безупречные гала-зрелища — проводит по улицам Москвы многотысячную пешую колонну пленных и на параде Победы кидает фашистские знамена к своим ногам. Сталин — триумфатор присвоенной победы. Он Генералиссимус, повергший на лопатки ефрейтора. Однако…
Победил Гитлера народ, которого Адольф считал «недочеловеками» в сравнении с арийцами. Славянская раса должна была по идее Гитлера стать рабами «белокурых бестий» и, по крайней мере, наполовину СОКРАЩЕНА. Евреев и цыган Гитлер предполагал уничтожить тотально, свести их количество буквально к нулю.
В 39-м году, за 10 дней до начала Второй мировой войны, Сталин продолжал всячески поддерживать и выгораживать Гитлера, созидая из него образ паиньки-жертвы, а своих будущих союзников представляя в виде злодеев-агрессоров. Вот передо мной публикация из «Правды» того времени (полностью привожу):
«О ЛЖИВОМ СООБЩЕНИИ АГЕНТСТВА ГАВАС.
Редактор «Правды» обратился к тов. Сталину с вопросом: Как относится тов Сталин к сообщению агентства Гавас о «речи Сталина», якобы произнесенной им в «Политбюро» 19 августа, где проводилась якобы мысль о том, что «война должна продолжаться как можно дольше, чтобы истощить воюющие стороны». Тов. Сталин прислал следующий ответ: «Это сообщение агентства Гавас, как и многие другие его сообщения, представляет вранье, я, конечно, не могу знать, в каком именно кафе шантане сфабриковано это вранье. Но, как бы ни врали господа из агентства Гавас, они не могут отрицать того, что:
а) не Германия напала на Францию и Англию, а Франция и Англия напали на Германию, взяв на себя ответственность за нынешнюю войну;
б) после открытия военных действий Германия обратилась к Франции и Англии с мирными предложениями, а Советский Союз открыто поддержал мирные предложения Германии, ибо он считал и продолжает считать, что скорейшее окончание войны коренным образом облегчило бы положение всех стран и народов;
в) правящие круги Англии и Франции грубо отклонили как мирные предложения Германии, так и попытки Советского Союза добиться скорейшего окончания войны. Таковы факты. Что могут противопоставить этим фактам кафешантанные политики из агентства Гавас. И. Сталин».
Замечательный документ!.. После таких заявлений на нюрнбергской скамье подсудимых вполне можно представить и Иосифа Виссарионовича. Большое спасибо товарищу Сталину от товарища Геббельса. Фашизм получил от коммунизма все права на вседозволенность.
И с этой мерзостью Сталин играл в поддавки даже во время им самим провозглашенной Великой Отечественной.
Сталин — изменник Родины?
15 апреля 2005 года я был приглашен к участию в программе «Времена» с ведущим Владимиром Владимировичем Познером. Речь шла о проблемах, связанных с пересмотром итогов Второй мировой войны, и, естественно, возник разговор о ранее скрываемых секретных документах, без которых правда выглядит неполной и, что еще печальней, искаженной.
Напротив меня за круглым столом сидел А. Проханов, известный своими националистическими, а значит, псев-допатриотическими взглядами. В точном соответствии с ними он говорил о «русской победе», забывая, что в Великой Отечественной войне вместе с героическими русскими людьми, которых, конечно же, было большинство, плечом к плечу сражались и гибли за Родину не менее героические украинцы, белорусы, татары, грузины, евреи, чуваши и все другие народы Советского Союза.
Проханова, к сожалению, никто из нас не поправил, точнее, не успел поправить. Ибо главная схватка с его воззрениями произошла лично у меня по поводу оценки документов, опубликованных в книге Владимира Карпова «Генералиссимус» (М., 2005, том 2).
В условиях телепередачи невозможно было привести их полностью. Поэтому я счел нужным в качестве послесловия к «Временам» и в доказательство своей позиции предъявить потрясшие меня свидетельства, вынутые из секретных архивов. Мне кажется это чрезвычайно важным, ибо еще раз демонстрирует преступную деятельность Сталина против своего народа.
Начнем с 1 января 1942 года — в этот день в Вашингтоне 26 стран создали антигитлеровскую коалицию, в которую вошла истекающая кровью Страна Советов. Мне тогда и пяти лет не было, но я помню сводки с фронтов и голос Левитана, рассказывающего о виселицах в Смоленске. И вот сегодня, по прошествии многих лет, читаю:
ПРЕДЛОЖЕНИЯ ГЕРМАНСКОМУ КОМАНДОВАНИЮ
1) С 5 мая 1942 года, начиная с 6 часов, по всей линии фронта прекратить военные действия. Объявить перемирие до 1 августа 1942 года до 18 часов.
2) Начиная с 1 августа 1942 года и до 22 декабря 1942 года германские войска должны отойти на рубежи, обозначенные на схеме номер 1. Предлагается установить границу между Германией и СССР по протяженности, обозначенной на схеме номер 1.
3) После передислокации армий вооруженные силы СССР к концу 1943 г. готовы будут начать военные действия с германскими вооруженными силами против Англии и США.
4) СССР готов будет рассмотреть условия об объявлении мира между нашими странами и обвинить в разжигании войны международное еврейство в лице Англии и США, в течение последующих 1943–1944 годов вести совместные боевые наступательные действия в целях переустройства мирового пространства (схема номер 2).
Примечание: В случае отказа выполнить вышеизложенные требования в п.п. 1 и 2, германские войска будут разгромлены, а германское государство прекратит свое существование на политической карте как таковое. Предупредить германское командование об ответственности.
Верховный Главнокомандующий Союза ССР И. Сталин…»
С этим обращением Сталина к Гитлеру, датированным 19 февраля, замнаркома НКВД Меркулов (впоследствии расстрелянный) тайно приехал в г. Мценск, что рядом с городом Орлом, на переговоры с генералом вермахта Карлом Вольфом. Переговоры шли целую неделю (!) — с 20-го по 27 февраля. Окончились ничем. Шакал с волком не договорились.
Об этом свидетельствует рапорт Меркулова Сталину сразу по возвращении в Москву.
Первый заместитель
Народного комиссара внутренних дел
Номер ½428
27 февраля 1942 г.
Товарищу Сталину
РАПОРТ
В ходе переговоров в Мценске 20–27 февраля 1942 года с представителями германского командования и начальником персонального штаба рейхсфюрера СС группенфюрером СС Вольфом германское командование не сочло возможным удовлетворить наши требования. Нашей стороне было предложено оставить границы до конца 1942 года по линии фронта как есть, прекратив боевые действия
Правительство СССР должно незамедлительно покончить с еврейством. Для этого полагалось бы первоначально отселить всех евреев в район Дальнего Севера, изолировать, а затем полностью уничтожить. Притом власти будут осуществлять охрану внешнего периметра и жесткий комендантский режим на территории группы лагерей. Вопросами уничтожения (умерщвления) и утилизации трупов еврейского населения будут заниматься сами евреи. Германское командование не исключает, что мы можем создать единый фронт против Англии и США.
После консультаций с Берлином Вольф заявил, что при переустройстве мира, если руководство СССР примет требование германской стороны, возможно, Германия потеснит свои границы на востоке в пользу СССР.
Германское командование в знак таких перемен готово будет поменять цвет свастики на государственном знамени с черного на красный.
При обсуждении позиций по схеме номер 2 возникли следующие расхождения:
1) Латинская Америка. Должна принадлежать Германии.
2) Сложное отношение к пониманию «китайской цивилизации».
По мнению германского командования, Китаи должен стать оккупированной территорией и протекторатом Японской империи.
3) Арабский мир должен быть германским протекторатом на севере Африки.
— Таким образом, в результате переговоров следует отметить полное расхождение взглядов и позиций. Представитель германского командования Вольф категорически отрицает возможность разгрома германских вооруженных сил и поражения в воине. По его мнению, война с Россией затянется еще на несколько лет и окончится полной победой Германии Основной расчет делается на то, что, по их мнению, Россия, утратив силы и ресурсы в войне, вынуждена будет вернуться к переговорам о перемирии, но на более жестких условиях спустя 2–3 года.
Первый заместитель НКВД СССР Меркулов.
Вот, собственно, и вся история. Та, которую не хочется признавать. Та, о которой Проханов и слышать не хочет. В ответ ему нечего было сказать. Поэтому он и орал, не давая правде прорваться. И все-таки мне хочется кое-что досказать из невысказанного на телепередаче, где нашу перепалку прервал своим веселым свистом Владимир Познер (я думаю, этот свист войдет в историю телевидения на 1-м канале!).
Проханов объяснил действия Сталина «тактикой». Хороша тактика! Из первого документа видно, что Сталин в 1942 году предложил Гитлеру отнюдь не перемирие, а капитуляцию, единственным заманчивым условием которой было — повернуть объединенные с фашистами войска против демократических стран. Подчеркиваю, к тому моменту уже стран-союзников.
Это ли не предательство своего народа и народов тех 26 государств, которые только что, буквально полтора месяца назад, решили воевать с нацистами?!
На юридическом языке это и называется изменой Родине. Может быть, Проханов согласится все же с тем, что капитуляция как-то плохо согласуется с победой и, я бы даже сказал, ей противоречит. С виду ультимативные словеса Сталина о том, что «германские войска должны отойти», и предупреждение Гитлера о грядущем разгроме и ответственности за этот разгром в 1942 году, до Сталинграда и Курска, не что иное как запугивание своего противника, на тот момент явно более сильного. Точно так один блатной машет кулаками и матерится перед лицом другого урки, у которого в руках нож. Страшно, аж жуть!.. Поэтому давай спасем друг друга, накинувшись на третьего! Логика абсолютно бандитская.
Сталин был трус и подлец. И это теперь неоспоримо. По законам военного времени СМЕРШ расстреливал предателей, но Сталин для того и придумал СМЕРШ, чтобы угрожать всем — и честным, и нечестным, но при этом сохранить себя и свою систему.
Плевать ему было на народ, бившийся с фашизмом из последних сил. Сговор с дьяволом этот усатый безбожник совершал идо войны с помощью позорного «пакта Молотова — Риббентропа» и поздравительных тостов и телеграмм в адрес германского вождя: «Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной» (из телеграммы Сталина в ответ на поздравление, посланное ему Риббентропом по случаю 60-летия вождя).
В своей книге Герой Советского Союза В. Карпов, в отличие от Проханова, видит в преступных сепаратных сговорах с гитлеровскими головорезами сталинское «стратегическое мышление», а не «тактику». В свою очередь Проханов на передаче с обескураживающей наглостью винил в послевоенном раскрытии архивов проклятых «либералов», относя к их числу, видимо, и разведчика-писателя Карпова. Разберитесь меж собой, господа-товарищи!
Невозможно понять «правоту» Сталина, обезглавившего Красную армию в канун войны арестами и расстрелами высшего командного состава — генералов, маршалов, составлявших профессиональную военную элиту страны. Этот разбой стоил нашему народу миллионов лишних жертв.
Так что подлая измена Сталина, открывшаяся нам, имеет длинную историю падения этого абсолютно безнравственного коммуниста-ленинца, злодея из злодеев. «Скрепленная кровью» — во как! Несомненно, кровь имелась в виду еврейская. Тут бы антисемиту Гитлеру договориться с антисемитом Сталиным. Да вот только Гитлер в случае своей победы, слава богу, не состоявшейся благодаря подвигу антифашистов, должен был по плану уничтожить еще и 40 % славян, а остальных сделать рабами «арийцев». Об этом нелишне помнить псевдопатриоту Проханову — тем более что передача шла в День Холокоста.
И Сталину, и Гитлеру нужны были не граждане, а верноподданные. Кроить по своему усмотрению карту мира, беря в заложники целые страны и даже континенты, являлось сверхзадачей коммунизма и фашизма. Сталин был до жути откровенен, когда сообщил в присутствии своей, тогда еще невзрослой, дочки: «…Какой дурак этот Гитлер! С его техникой и нашей армией мы с ним владели бы всем миром».
Мы много говорили на передаче о необходимости покаяния. Однако забыли уточнить: для покаяния нужна высота духа, страшащегося высшего суда. От безбожников вроде А. Проханова покаяния, как серьезнейшего акта восстановления истины, мы никогда не дождемся. Бандиты не каются. А если каются, то в этот момент перестают быть бандитами. В природе сталинщины — всевечный бандитизм в теории и на практике. Проханов, столь востребованный в наши дни персонаж, потворствует неофашизму сегодняшнего дня — тем и опасен новой, свободной России, в которой, по его словам, он не хочет жить. Он хочет нас отташить назад, в «век-волкодав», оттого-то так рьяно защищает кровавую мерзость сталинской безнравственности.
Некоторые историки считают карповскую публикацию «липой», провозглашая «фальсификацией» документы секретных переговоров Сталина с Гитлером. В стремлении любыми средствами обелить Сталина, вывести его из подозрения в измене Родине (вот скандал-то на весь мир!) сталинисты готовы сжечь архивы — раз; надумать бездоказательные аргументы по принципу «этого не может быть, потому что не может быть никогда» — два; и свалить всё (так же бездоказательно) на немецкую разведку Третьего рейха — три. Мол, это она сварганила подделку.
А почему тогда не открыто до сих пор дело Меркулова, расстрелянного Сталиным?.. Может быть, именно потому, что в нем содержатся ошеломительные подтверждения «мценских мерзостей»?.. Зачем знать?.. Незачем! Борьба с «фальсификаторами» ведется по-сталински — фальсификаторами.
Сегодня нас искусственно отодвигают от собственной истории, — мол, это дело «специалистов».
Но тогда что делать с писателем Н. М. Карамзиным, написавшим «Историю государства Российского»? Ведь не специалист же!.. Или с Пушкиным, который перед «Капитанской дочкой» поведал нам «Историю пугачевского бунта»?.. Тоже дилетант по этой логике!.. Да и чеховская поездка на Сахалин неправомочна — он же не профессионал в вопросах тюрьмы и каторги. Врач какой-то, писака… Не из органов!
А вот наши историки — те, кто прикормлен государством за обеспечение его безопасности, — конечно же, с ученым видом знатока будут и впредь называть черное белым. Вероятно, эти «историки» в прошлой жизни были фальшивомонетчиками. Им — доверие официоза, ибо служат они не истине, а выполняют заказ по принципу «чего изволите».
Концы в воду — основополагающий прием самозащиты сталинской системы действует и сегодня.
Но, как писал А. И. Солженицын, «умножатся честные книги о той войне — и никто не назовет правительство Сталина иначе как правительством безумия и измены» («Архипелаг ГУЛАГ», т. 1. «Та весна», стр. 232). Безумия?
А как тогда объяснить, скажем, поголовную гибель тысяч патриотов-ополченцев, которых на вооруженных до зубов немцев наш Отец «бросил с берданками 1866 года, и то одна на пятерых» (там же).
СМЕРШа на него не было!..
«И все-таки почему-то не он изменник» (там же).
Силясь доказать недоказуемое, сталинисты визжат о «сфабрикованности» документов, где якобы есть лексическая неряшливость и соединенность скорее с немецким языком, чем с русским. Но этим способом можно отрицать любой советский «канцелярит», бюрократическое убожество которого проявлялось множество раз и на самом высоком уровне. Языковые ошибки и несоответствия — неотъемлемая часть аппаратных игр полуграмотных чиновников, нуждавшихся в постоянном редактировании. А редактирование исключает абсолютную секретность.
Суть же в том, что находящиеся и сегодня под сталинским гипнозом люди ПРОДОЛЖАЮТ сталинское безумие и сталинскую измену.
По окончании войны, сперва казалось, Сталин-триумфатор чуток ослабляет террор, временная передышка — не от хорошей жизни: надо что-то сделать, чтобы живущий впроголодь, по-прежнему получающий по карточкам жратву народ не отдал концы, как отдавали концы доходяги в лагерях. И Сталин придумывает, как добить нищенствующих — каждый год он проводит государственные займы у населения, я помню, как мама отдавала свою зарплату, получая взамен широкие шелестящие бумажные фикции, называемые «облигациями». Но чтобы стать благодетелем, Сталин регулярно «снижает цены» — об этой псевдорадости оболваненная чернь любит вспоминать до сих пор. Одновременно за кражу колосков с и без того пустых колхозных полей в ноябре — декабре 46-го года в лагеря попадают 53 300 человек. За воровство трех огурцов с общественной грядки приговаривали к 8 годам в трудовой колонии строгого режима.
Сталин не унимался. Вроде бы меньшевиков и троцкистов после убийства Троцкого в 40-м году поубавилось, а где новых взять?..
Да тут еще еле выжившие бедолаги, имевшие срок 10 лет, в 47-м году настроились на свободу выйти — правда, «без ста городов», — что с ними делать? Новые процессы учинять?.. С новыми «тройками»?.. Да на кой черт возиться?! Тех, кого не шлепнули, давайте по новой засадим. Чтоб уже никогда не вышли. Это и называется «сгноить в тюрьме». Ну хорошо — не в тюрьме, так в ссылке. И вот по концу лагерного срока в районы уже обжитой бараками Колымы и на курорты Красноярского края и Новосибирской области поступают многие сотни тысяч заключенных, ранее оттрубивших свой срок по статье 58.8, 58.9 и 58.10. (Мой отец в их числе.)
Освенцим закрыт, Бабий Яр в прошлом, но сталинский ГУЛАГ победно празднует новую волну террора.
Победителей не судят. Судят победители.
В начале 1953 года (жизнь вождя близка к бессмертию в Мавзолее) в ГУЛАГе примерно два с половиной миллиона зэков. Плюс около трех миллионов ссыльных поселенцев (мой отец в их числе).
В послевоенные годы жизнь «на воле» не менее опасна, нежели скотское существование в заключении. Сталин в 47-м году демонстративно отменяет смертную казнь, но уже в 50-м ее восстанавливает. Почему, зачем такая непоследовательность?.. Вождь как бы играл на публику: смотрите, я попробовал быть добрым и милосердным, а что получилось?..
Так называемое «Ленинградское дело»: честные партийцы Кузнецов, Попков, Родионов вкупе с председателем Госплана Вознесенским были спешно расстреляны через час после вынесения приговора. За что?.. А за то же самое — за протаскивание идей тех же самых Троцкого, Зиновьева и Каменева. Вот они, «новые» обвиняемые по старым проверенным рецептам.
Да, именно… Сталин не унимался. Стареющий «царь зверей» в кителе Генералиссимуса рвал и метал. Получив в карман подукраденную у раззяв-американцев атомную бомбу (помогли леваки-коммунисты, умиравшие от сочувствия Советскому Союзу в его святой борьбе с гитлеризмом), Сталин вконец распоясался. Ему понравилась холодная война, открытая умницей Черчиллем в его речи в Фултоне — избавившись, наконец, от ненавистных союзников, стало можно… о-о-о, теперь многое снова стало можно!
Прежде всего — вернуться к былому тайному почитанию Гитлера. Пусть сожжен ковер с завернутым в него телом, пусть тлен фашистского главаря развеян и выброшен на помойку истории, я, словно вампир, не напившийся крови в достаточной мере, испытывающий жажду — еще! еще! еще! — начинаю новый виток злодеяний — в память о поверженном собрате и коллеге по черным делам. Общее сатанинство снова дает о себе знать — Сталин демонстративно выходит на гитлеровскую стезю зоологического антисемитизма. 13 января 1948 года по его личному приказанию в Минске убивают Михоэлса — не только великого «Короля Лира» еврейской сцены, но и актера-мыслителя, общественного деятеля — председателя Еврейского антифашистского комитета.
Вослед этому Сталин развязывает гнусную кампанию по борьбе с космополитизмом, профанируя и великий русский патриотизм, и присущее нормальному интеллигентному человеку неприятие любой ксенофобии.
Это было торжество национал-социализма на советской почве. Ягода, Ежов, Берия, Круглов, Серов, Абакумов, Кобулов, Рюмин все эти молодцы, расстреливавшие людей, сами впоследствии были расстреляны. Но над всеми их делами и злодеяниями всегда нависал один человек по имени Иосиф Сталин, самый бесчеловечный самодержец в мировой истории.
В 46-м году он, Сталин, спускает с цепи своего цепного пса Жданова (гой же породы, что Геббельс при Гитлере), который, опираясь на Постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», травит Зощенко, Ахматову и Хазина.
12 августа 1952 года Сталин расстреливает весь, в полном составе, Еврейский антифашистский комитет (13 чистейших, невиннейших людей), затем по этому сфабрикованному делу выносятся новые приговоры — всего 125, из них 25 смертных, и далее… Далее открывается «сионистский заговор» против врачей, так называемых «убийц в белых халатах». Снова серия арестов, снова пытки, допросы, допросы и пытки…
И вдруг, когда, говорят, на столе вождя уже лежал план депортации всех евреев из Москвы в Сибирь, — гром среди ясного неба.
Год 1953-й. 5 марта, в день самого шутливого, самого веселого, самого театрального еврейского праздника Пурим, с древних времен, со времен Ветхого Завета посвященного победе над антисемитизмом, Сталин умирает на своей даче в Кунцеве.
И сразу же, в следующий миг (!) началось «развенчание» — по уже известному закону первобытной жизни.
27 марта (в будущем этот день будет Днем театра, а в моей биографии случайно окажется и днем рождения театра «У Никитских ворот») 1953 года, то есть всего через пару недель после ухода вождя в ад, ГУЛАГ переходит из МВД (ранее — НКВД и МГБ) под контроль Министерства юстиции и объявляется амнистия. Правда, она касается только уголовников, а не «политических», поскольку тотчас перекрасившийся в реформатора в борьбе за высшую власть Берия накануне, 24 марта, пишет в Президиум ЦК письмо, в котором неожиданно заявляет, что из двух с половиной миллионов сидящих только 221 тысяча являются на самом деле опасными для государства преступниками. «Врачей-убийц» 3 апреля (мой день рождения) реабилитируют и освобождают, признавая (впервые за годы советской власти) нарушения законности органами госбезопасности.
Сталинщина слегка затрещала, поскольку Лубянка стала в который раз пожирать сама себя. 10 июля арестовали Берию, а через три дня по лагерям ГУЛАГа покатилась волна восстаний — в Норильске, Воркуте, в Кенгире (возле Караганды) эти бунты были жестоко подавлены войсками особого назначения, включая танки. Зачинщиков расстреляли по сталинскому обыкновению, но «тройки», пресловутые «тройки», месившие без суда и следствия, были вскоре отменены. Правда, Берию прикончили тоже без суда, с приговоркой «собаке — собачья смерть!».
«Наследники Ста. in на», по меткому определению Евгения Евтушенко, продолжали драку меж собой — антипартийные группы, в которые они почковались, тут же разоблачались, но их судьба решалась уже погуманнее, чем при усатом вожде, — их отправляли на пенсию, хотя и не лишали пайков.
Племя продолжало «игру с медведем», но теперь уже с мертвым. Скоморох в медвежьей шкуре ИЗОБРАЖАЛ зверя, но не был им самим. Тотем из разряда живого царя-хозяина переходил в знак воспоминания о царе. Былое почитание сменялось осмеянием. Этот новый обряд был непривычен. И по-своему жесток. На святках, к примеру, вместе с медвежьими играми бытовала игра в мертвеца или «умруна», как его на Руси называли. Игра в «умруна» была «игрой в царя» — очень популярной в древнее время.
Ритуальные проводы на тот свет — и есть та самая игра в «умруна», в которой царя сначала убивали, потом хоронили, а потом под общий визг и песнопение обязательно воскрешали — театрализованно, костюмированно, с использованием крашеных масок и декораций.
Так и со Сталиным поиграли.
Сначала поклали его нашпигованный спиртами и бальзамами труп полежать в Мавзолее, рядом с таким же пустотелым Лениным, потом, после речи Хрущева на XX съезде, его оттуда вынули и закопали в 10 метрах, у Кремлевской стены.
Однако умер ли наш «умрун» или воскрес, до сих пор неясно. Игры первобытного племени продолжаются.
Хотя 5 марта 1953 года смерть тирана медицински зафиксирована.
Нои тут есть над чем задуматься.
Вообще-то инсультный удар хватает его раньше, 3 марта, — вождь одинок, к нему поначалу никто из близких, никто из охраны не подходит… боятся подходить…
А он… по имеющимся достоверным свидетельствам…
…Он больше суток лежит под столом в гостиной, в луже собственной мочи.
Итак, папа, мама, я и Сталин…
Эти четверо — главные действующие лица пьесы, которую мне так хочется написать и поставить, да не получается.
Что-то мешает. Во-первых, соавтор по имени История — она давит меня своей гениальностью и величием. Ей нет равных в умении строить ошеломительные сюжеты, проявлять характеры, сталкивать людей в неразрешимых конфликтах, громоздить события, путать карты, затем (в конечном счете) всё ставить на свои места и делать правильные выводы с гарантией новых ошибок и новых загадок бытия.
История — дойная корова Литературы. Она — великий драматург, предлагающий пишущим бесконечное множество драм, комедий и трагедий, взятых из реальности, она — злой и добрый исследователь прошлой жизни в назидание будущим временам. Только и слышишь от нее: «Ничего не выдумывайте!.. Ничего не добавляйте!..»
А в Театре так нельзя. Как Театру без добавлений?.. Театру нужна правда, да, но — театральная. То есть та, которая превращает жизнь в игру, подлинную, достоверную историю в факт искусства. Как это сделать? Как достичь?.. Ох, нелегкая это работа…
Во-вторых, мне мешает то, что я сам вольно-невольно являюсь участником — соучастником рассказываемой истории. Тут и знаменитое театральное «отчуждение» не поможет: сделаться сценическим образом значит, пусть на время, перестать быть самим собой.
Представление — оно и есть ПРЕДСТАВЛЕНИЕ.
Какой актер сыграет моего отца?! Какая актриса — маму?! Да и я есть я, и никто на свете. Так же, как Сталин, хоть и были ранее всякие попытки его изображения, театрально явит себя на этих страницах-подмостках не столько лично, сколько в своем недосягаемом, внешне незримом виде — его присутствие пусть будет ощутимо, но не более, — пошел он к черту, короче!.. Не будет у этого персонажа никакого текста, никаких реплик, но роль его весьма значимая, поскольку зловещая. Впрочем, он сам ее, как известно, выбрал. И История ему за это воздала. Или воздаст.
Начнем пьесу с пролога.
Зритель войдет в полутемный зал, и что же он увидит, взглянув на сцену, пока действие еще не началось?
Допустим, он увидит огромную белую стену, стоящую чуть косо от кулисы к кулисе. Почему косо? Потому что стена будет экраном, и на нем то и дело станут возникать старые фотографии из моего семейного архива и специально снятые страницы множества писем, без которых нашему документальному повествованию не обойтись. И вот, хочется, чтобы эти документы были заявлены «не в лоб», то есть иллюстративно, а чуть-чуть поэтично, будто из небытия, из чернот ушедшего времени, сегодня для нас во многом ирреального.
Из стены, благодаря спецэффекту, появятся и два главных героя — папа и мама. Я как лицо реальное выйду на сцену из кулисы.
А Сталин… Нет, Сталин вообще не появится в моей пьесе. Он в ней будет НЕЗРИМО присутствовать. Он будет нависать над каждым словом этой истории, над каждым движением на сцене, он будет разлит в самой атмосфере этого пространства — как злой дух, олицетворяющий божье отсутствие.
Пора бы начать…
А с чего?.. С тишины или с музыкального вступления?..
Лучше с тишины. Почему лучше — не знаю, не понимаю, но я так чувствую.
Может быть, пьесе предпослать какой-нибудь эпиграф?..
Мама моя любила стихи и многое читала наизусть, особенно из Ахматовой…
Это точно. А может, из любимого мной Мандельштама?
Или — из него же:
А ведь написано было еще в 1930 году, в декабре… Страна, слушай своих поэтов!..
Тогда, может, что-то взять издалека и Пушкина, к примеру, процитировать? Или Блока? Или (недавно попалась на глаза поразившая меня строка) — из Аристотеля (!):
Вот уж прямо относится к моему труду И оправдывает его.
— Ну что ты нам рассказываешь… Мы это всё давно знаем… Ничего нового!
Согласен. Ну что «нового» можно произнести мне, гному, после великих изъявлений Варлама Шаламова и Александра Исаевича?..
Но почему тогда так ноет сердце при чтении документов этой эпохи — беспощадной к человеку и безнравственной по определению? Ноет и не проходит.
Вероятно, потому, что всякий ДРУГОЙ человек — это другая жизнь, другая история, — и ПОВТОРА тут нет и быть не может.
По смерти Сталина 5 миллионов человек находились в неволе — и у каждого своя ошеломительная судьба, своя боль, свое страдание. Плюс «члены семей изменников Родины» — к этой категории я принадлежу и, пока жив, должен исполнить СВОЙ долг — памяти страдальцев — мамы и отца.
Нет, не будет у моей пьесы никакого эпиграфа. И не потому, что не могу выбрать. Просто хочу, не будучи первым (а это для меня не важно.'), в КОТОРЫЙ РАЗ дать современнику и потомку глубоко ЛИЧНЫЙ взгляд на то, что случилось, как говорится, «со мной и страной».
Свет в зале гаснет. Представление начинается…
Часть первая
Семен и Лидия
Пролог
Из полутьмы, из небытия, из далекого уже и отвратительно пыльного закулисья выплывает фигура Матери.
Мама. Звал меня?
Я. Нет, мама. Просто хотел тебя увидеть. Я скучаю по тебе, мама.
Простые слова — хорошие слова. Старайся говорить проще!
Мама. Врунишка!.. В папочку! Если бы ты действительно скучал, то… А ты не был на моей могиле…
Я. Два года.
Мама. Три. Я даже думаю, что ты не сразу найдешь меня на кладбище.
Я. Прости.
Мама. Никогда никого из вас не прощу. Кстати, а отца своего ты навещаешь? Когда с ним общался в последний раз?
Я. Не ругай меня, мама. Вы по-прежнему оба со мной. Но по отдельности я не хочу к вам обращаться, а вместе… вместе как-то не происходит. Вот, может, сегодня…
Мама. Что сегодня?
Я. Произойдет.
Мать заволновалась тенью своей, из закулисья дохнуло новым смрадом, стена зашевелилась, и на белом фоне ее отпечаталась, нет, проявилась первая фотография — они вдвоем, мать и отец, тридцать какой-то там год, она в тюбетейке, он с папиросой, молодые и счастливые молодожены всегда выглядят немножко как дураки… Я вынимаю из шкатулки (карельская береза, дорогостоящая во все времена мамина вещь) желтую бумажку, читаю официальным тоном:
«Народный комиссариат внутренних дел, СССР
Отдел Актов гражданского состояния
СВИДЕТЕЛЬСТВО О БРАКЕ № 1993
Гр. Шлиндман Семен Михайлович
Гр-ка Котопулло Лидия Михайловна
вступили в брак, о чем в Книге записей Актов гражданского состояния о браке 31-го мая 1931 года произведена соответствующая запись.
Подписи:
Он.
Она.
Зав. Бюро ЗАГС
Делопроизводитель
Печать».[1]
Мама. Я не могу… Не хочу… Я уйду.
Я.
Мама. Это невозможно.
Я. В театре нет ничего невозможного!
Я взмахнул рукой, и по этому мановению, может быть, из того же небытия, из той же темной бездны на свет, на всеобщее обозрение, выступает Отец мой — будто сошедший с фотографии, живой, всамделишный, ясный до умопомрачения…
Отец. Зачем тебе это?
Стена шарахнулась от него, уехала в сторону под звуки песни «Спой нам, ветер», шум и гомон физкультурного парада и чей-то жизнерадостный идиотский смех.
Я. У меня есть к вам вопросы.
Отец. Сколько тебе лет, сыник?
Я. За семьдесят уже.
Отец. Наконец-то ты захотел что-то выяснить про себя.
Я. И про вас тоже.
С этими словами я вываливаю на стол содержимое шкатулки — целую бумажную груду: десятки писем, документов, каких-то записок и записочек. Звук «падающей в колодец бадьи» (А. П. Чехов) сопроводил это действие, что-то громыхнуло там, в отдалении, в глубине шваркнуло, грюкнуло, стукнуло чем-то обо что-то, зачерпнуло со всасывающим чмоком — и бадья медленно, натужно и напряженно полезла наружу, со скрипом, с ленцой, но все-таки преодолевая собственную тяжесть, плеща излишки в разные стороны. В тот же миг все часы в мире перестали гикать, а стрелки тех, что на Спасской башне Кремля, сначала задергались, сумасшедшие, потом суетливо закрутились в обратную сторону. Я удовлетворенно крякнул и вытер пот со лба. Ведь это моим усилием время двинуло назад, и в пустом пространстве сделалось посветлей.
Отец. Что это?
Мама. Мой архив.
Я. Я нашел все это на другой день после маминых похорон, в августе 75-го. Я открыл эту шкатулку и ахнул: здесь лежала вся ваша переписка и — о Боже! — мои детские, 44-го — 45-го года письма отцу — якобы на фронт, но никогда никуда не отправленные! — с рисуночками пунктиром стреляющих «наших» ястребков-истребителей и объятых пламенем падающих «мессершмитов» с черной свастикой на хвостах. Надписи на рисунках прыгающими буковками призывали: «Папа, бей немца'», «Возвращайся с победой, папа!», и совсем уж по-пропагандистски — «Папочка, раздави фашистскую гадину!».
Отец. Мы с мамой договорились до поры до времени не говорить тебе, малолетке, что я сижу в лагере… Ты должен был верить, что твой отец — как все, воюет. Твой отец — герой. Он летчик. Он артиллерист. Он разведчик и зенитчик — всё вместе взятое.
Мама. И я добросовестно складывала эти «письма на фронт», чтобы наш сыник не дай Бог подумал, не дай Бог узнал, что его папка — «враг народа». Никакой не герой.
Я. Я плакал трое суток, перебирая эти и другие письма, лежавшие в открытой мною шкатулке. Я думал о родителях и о себе.
Массовый психоз имеет место там и тогда, где происходит сдвиг психологии, начиненной идеологией. Фанатики начинают произрастать как бы сами, на каждом миллиметре пространства, множась в геометрической прогрессии и в какой-то момент превращаясь в популяцию полуидиотов, стремящихся отбросить от себя приставку «полу». Общество составляют исключительно фантомные существа, забывшие, что у них природой даны мозги, чтобы мыслить, и немножко совести, чтобы отличаться от зверей. Это общество в 1937 году было приготовлено к самопожиранию.
Экономика перешла в политику. Любое строительство, каждое производство стало местом БОРЬБЫ за социализм.
Обработка сознания стала возможной благодаря опустошению души безбожием и имитацией культурных ценностей. Все, кто не соответствует этой имитации, из официальной культуры выбрасываются в мусоропровод истории.
Теперь поиск врагов и их наказание объявляются патриотическим долгом каждого гражданина и каждой гражданки.
Кремлевский хозяин начинает самую кровавую бойню в истории всех стран и народов.
Это ж надо — мне выпадает такое счастье — родиться в 37-м году.
Да, я родился в 37-м, том самом, 3 апреля, в городе Петропавловске-на-Камчатке, рядом с огнедышащей сопкой Ключевская. Как говорил один мой дружок: «Что можно ждать от человека, чья родина — страна вулканов и гейзеров!»
Мама. Марик родился преждевременно — 8-месячным слабым ребенком, восьмимесячные, как известно, реже выживают, чем даже семимесячные, — и это я была в том виновата: будучи в положении, я простудилась и заболела крупозным воспалением легких. Но мы с Семой были счастливы, как могут быть счастливы только молодожены, у которых всё впереди. Мальчик!.. Мальчик! 2 кило восемьсот!..
Отец — словно сам из кратера сейчас выпрыгнул — засиял, заблестел, заулыбался от собственного извержения.
Отец. Вот она… Первая моя записка гебе в роддом…
Мать слушала Семена благосклонно. На белой стене появилась ее фотография с младенцем на руках.
Я. Странно, а ведь я мог быть не Марком, а Леонидом или Геннадием… Может, и жизнь у меня тогда бы вышла другая…
Имя человека — что оно значит?.. Присвоенное по выбору родителей, оно становится неотделимым от тебя, с ним ты живешь не как с другом или соседом, а как с самим собой, то есть с тем сокровенным человеком, который скрыт в твоей плоти, прячется где-то внутри. И с этим, не другим по случайности приклеенным именем, — придет время — тебя положат в гроб, и сгинешь ты, и плоть твоя сгниет, а имя, может быть, имя только от тебя и останется.
Мама. Сидорчук — это, догадайся, главврач роддома, что помещался в самом центре Петропавловска на улице Ленина. Когда город заваливало снегом, эта улица была единственная, по которой прорубали траншею. Вот по такой траншее я и шла тебя рожать, а уж когда домой тебя несли, было солнечно, уже гаять начало, полилось отовсюду.
Я. Как вы оказались на Камчатке? — спрашиваю я, родившийся на улице Ленина. Бывает и не такое. Чехов, к примеру, родился на Полицейской улице.
Мама. После окончания строительного института в Москве мы поехали туда по контракту. Надо было денег немного заработать.
Отец. Да что деньги?.. Ерунда — деньги!.. Мы социализм поехали туда строить.
Мама. Мы строили судоремонтный завод.
Отец. Но нам казалось, что мы строим тем самым социализм. Что мы этой силы частица, от нас зависит всё — и гвоздь в сапоге, и мировая революция… Мы были на передовом фронте соцстроительства, на главном рубеже… Мы…
Мама. А 3 декабря, когда нашему мальчику ровно 8 месяцев исполнилось — день в день, тютелька в тютельку, — в нашу дверь постучали…
Я. Стоп! Здесь удар гонга. Здесь заканчивается Пролог.
Пролог был коротким. Он и должен быть таким. Ничего лишнего.
Станиславский учил определять главное событие любого отрезка драмы.
Драма еще не началась, но «главное событие» в прологе уже есть — человек родился. И этот человек — я!
Согласитесь, это важно. По крайней мере, для меня. Не меньше — для моих родителей.
Они счастливы. Они в упоении.
И это главное настроение пролога. Внешне оно совпадает с телячьим восторгом, в котором пребывала большая часть населения в 37-м году.
Откуда-то издалека слышна песня Дунаевского из кинофильма «Цирк», и тотчас на белой стене маленький негритенок — символ интернационализма, — передаваемый по рядам из рук в руки.
Вот его берет Михоэлс, впоследствии зверски убитый за свое еврейство. Тоже, согласитесь, символ.
Мне почему-то кажется, что этот негритенок — я, а Михоэлс — символ моего папы.
В подтверждение давайте используем в прологе парочку фотографий — им надлежит проявиться на белой стене.
На первой из них — мой папа (слева во втором ряду) в групповом снимке среди таких же счастливых отцов, держащих на руках завернутыми в одеяльца своих деток. Все отцы — в кепи, типичном головном уборе тех лет, и рядом мамы — все трое в лихо закинутых по той же моде набекрень беретках. Моя мама у папиных ног слева, в первом ряду в светлом платьице, улыбается… Все сидят на траве, на камчатском пленэре, лето в разгаре, лето 37-го.
А другая фотография — тех же дней, те же счастливые родители, но без меня. Сладкая парочка. Как на открыточке, глаза в глаза, пик любви, мама гладко причесана, с блестящей заколкой в волосах и уже в темном наряде с элегантным белым воротничком, и он, Семен, в гимнастерке, соответствующей суровому и скромному быту социалистической формации, и с пышной шевелюрой: прямо загляденье!..
Идиллия, можно восхититься и позавидовать крепости этой семьи.
Но вот пролог завершен. Перемена света. Начинаем первое действие.
С чего начинаем?
Как и полагается, с завязки.
Тотчас стена притворилась экраном, и на нем возник подлинник — несомненно от слова «подлость»…
ДЕЛО № Р-3250
Я.
ПРОТОКОЛ ОБЫСКА
1937 декабря 3 дня Я, ОПЕР УП 3 отд. 4 ГБ КОН НКВД Дуболазов на основании ордера выданного Камчатским обл. упр. НКВД за № 17 произвел обыск у гр. Шлиндмана Семена Михайловича, проживающего пос. Судоремонтного завода АКО по улице — дом 5 кв 2.
При производстве обыска присутствовали гр. гр. Белешов Дмитрий Севостьянович Ячко Константин Дмитриевич.
Согласно полученным указаниям задержаны гр. гр. Шлиндман Семен Михайлович.
Изъято для представление в Камчатское обл. упр. НКВД следующее:
ОПИСЬ
Вещей, ценностей и документов
Жалобы на неправильности, допущенные при производстве обыска, на пропажу вещей ценностей и документов
НЕ ЗАЯВЛЕНО
В протокол все занесено правильно, таковой нам прочитан, в чем и расписываемся:
Подпись.
Представитель домоуправления:
(в сельских местностях представ, сельского совета)
Подпись.
Производивший обыск Подпись. Дуболазов
Копию протокола получил Подпись. С.Шлиндман
Примечание:
1. Все претензии и заявления должны быть занесены в протокол до его подписания.
После подписания никакие жалобы и заявления не принимаются
2 С запросами обращаться в Камчатское обл. упр. НКВД по адресу Красноармейская 9
Т. 1-96
Ну вот и кончилось так называемое счастье. 3 декабря 37-го. С этой отметки начинается летопись любви и разрыва, написанная в жанре этакого китча, ибо чем еще был этот социалистический реализм жизни под надзором и в страхе.
Мама. Когда Сему увели, я два часа смотрела на стену. И я сразу всё поняла.
Я. Что «всё»?
Мама. Что это конец. Что он оттуда не выйдет.
Я. Ты с самого начала не имела надежды?
Мама. Никакой.
Я. Ты считала, что не удастся доказать его невиновность?
Мама. Никогда.
Я. Но почему?.. Ты так хорошо разбиралась в политике?
Мама. Я не разбиралась.
Я. Ты…
Мама.
Это Мандельштам. Мама любила читать стихи. Переписывала их в тетрадку и всю жизнь цитировала всякие отдельные строки, как свои. Попробуй, догадайся, откуда, чье?.. Я спрашивал, кто автор?.. Назови, пожалуйста, автора!
Мама. Сам узнай. Сам вычитай. Ты уже большой.
Я. Говорила она и никогда не произносила: «Это Мандельштам» или «Это Ахматова»… Она их будто присваивала, произносила будто от себя, от своего имени.
Мама.
Я. Стихи ей помогали. Кабы не стихи…
Мама. Сдохла бы.
Отец. Здравствуй, дорогая Лика! Наконец-то получил возможность писать письма…
Мама. Погоди. Это самое первое письмо, датированное 12-м сентября 40-го года. А сейчас еще тридцать седьмой. Я осталась одна, с больным грудным ребенком на руках. Три года почти я ничего не знала о тебе, почти три года от тебя ни слуху ни духу… и потому отлично помню первые дни после ареста. Сема!.. Сема!.. Что ж ты наделал?.. И что теперь будет?.. Сема, ты где?.. Где ты, Сема?!.
Я. С какой?
Мама. «За помощь “врагу народа”».
Я. Нормально.
Мама. А я комсомолка была с 14 лет, с 24-го года. Сема, ты враг?.. А я жена врага народа?
Отец. Вообще-то это был арест по второму кругу. Первый состоялся где-то в конце августа. Тогда весь Петропавловск вздрогнул. Город маленький. Все друг друга знали. Новость: взяли контрактников-ленинградцев, человек сорок… Их сразу вывезли на барже в океан и расстреляли. Мы проснулись в пять утра и услышали пение «Интернационала»… Нестройно, хором, со стороны океана… А потом затрещали выстрелы. И их сбросили в воду. Всех.
Я. Нормально. Кадр почище всего Феллини. Дальше — тишина, как сказано в «Гамлете».
Отец. Вообще-то после того августовского расстрела ленинградской группы ИТР (инженерно-технических работников) все мы, кто приехал в Петропавловск, мягко говоря, наложили в штаны. И было от чего. Меньше стали ходить в гости друг к другу, как-то стало невесело… Слово «вредители» было популярно где-то там, в Москве, но вот оно докатилось до нас. До Камчатки! Я бы даже сказал, стало страшно.
Мама. Не всем. Один наш Семик делал вид, что ничего не знает. Ходил по городу и пел. Очень много пел.
Я. Как пел?
Мама. А так. Дома, на работе, везде… Ходит и поет… «Спой нам, ветер, про дивные страны»… «Марш веселых ребят»… Романсы… Все на него косились, потому что это было неприлично.
Я. Чем?
Мама. Ну, вызывающе, что ли. Все были во власти какой-то жути, в ожидании чего-то ужасного, а этот ходит и поет. Мне потом чудилось, что его и арестовали-то поэтому. Не выдержали его песен.
Отец.
Я. Приговорили расстрелять?
Отец. Кто приговорил? Запомните все: никто тогда нас не приговаривал. Приговор — это суд, это разбор, это прокурор и защитник… А меня просто РЕШИЛИ расстрелять. Еще в революцию было такое выражение: я его порешил…
Я. Кого его?
Отец. Да кого хошь. Белогвардейца, красноармейца… Решить — значит, к стенке поставить.
Я. И почему же тебя?., не расстреляли.
Отец. Неудобно им стало.
Я. Неудобно?.. Это отчего?
Отец. Мне, видишьли, повезло: человек, подписавший мне расстрел, — главный в НКВД по Дальнему Востоку, — сам драпанул через границу в Китай, а затем в Японию. Уже после Ежова Берия заступил, и они стали уничтожать своих же — тех, кто осуществлял террор на первом этапе. Ну, у кого рыльце было в пушку.
Я. Какой пушок? Какое рыльце? У них лапы в 38-м и 39-м уже по локоть были в крови… А про того начальника НКВД всего Дальнего Востока я, кажется, у Солженицына читал в его «Архипелаге».
Отец. Да-а. Известная личность. По тюрьмам сразу эту историю стали обсасывать, не удалось им скрыть… Ну, вот меня и пожалели: по решению Особого совещания дали сначала десять, потом понизили чуток — восемь лет, и привет.
Я. А за что? За что?
Отец. Вот и я, дурак, поначалу спрашивал.
Я. Почему «дурак»?
Отец. Потому что… Этот вопрос повис в воздухе на 17 лет.
…В деле отца четыре многостраничных тома. Я ахнул, когда недавно увидел в читальном зале ФСБ на Кузнецком мосту эти пухлые, изъеденные паршой времени папки. Долгие годы они хранили позорное молчание. Страницы, будто обсыпанные пеплом, издавали замшелый запах самого кровавого на свете архива.
Все бумажки строго пронумерованы, на полях множество значков и таинственных пометок, расшифровать которые не в моих силах. Буковки и цифирки разделены черточками-дефисами, маленькие галочки и большие, что-то педантично подчеркнуто одной черточкой, что-то двумя — всё вместе этакая глыба бюрократии, складское размещение словесного поноса.
Тут всё должно читать между строк. Будто Чехова. Тут всё надо довоображать и домысливать.
Два месяца я ходил сюда, как на работу. Сотрудники архива были со мной предельно вежливы. Они выполнили все мои просьбы относительно копирования текстов, — всё, что нужно, пересняли, всё, что я хотел возыметь, отксерили. Техника замечательная, всё было сделано точно и в срок.
Я почувствовал, что машина работает. Лица, ответственные за то, чтобы дать мне возможность ознакомиться с делом моего отца, проявили максимальную ответственность и, я бы даже сказал, деликатную заинтересованность в том, чтобы я остался доволен.
В конце чтения меня прямо спросили, не имею ли я каких-либо претензий?
Я догадался, что спрашивавший меня сотрудник должен, наверное, сегодня же доложить начальнику о поведении Розовского в помещении ФСБ, и залепетал:
— Нет-нет. Спасибо. Большое спасибо.
— Не за что, — ответил сотрудник, и был, по большому счету, прав.
Отменная вежливость архивистов, безусловно, приятно контрастировала со всем тем, что я знал и слышал про Лубянку, и давала обнадеживающий намек, что ОРГАНИЗАЦИЯ подвергла себя (и заодно страну) переменам в лучшем направлении.
Чтение дела предваряла разъяснительная беседа с главным архивистом, доктором наук и, по-видимому, генералом. Он сел напротив меня, представился и тишайшим голосом произнес:
— Когда будете читать, держите себя в руках.
Это было правильное предупреждение — после первого тома я стал задыхаться, строки рябили у меня в глазах, сделалось тяжко, хуже некогда.
Помнится, я поблагодарил главного архивиста и — что я мог еще придумать? — пригласил его в Театр «У Никитских ворот». Он посмотрел на меня холодным глазом и сказал:
— А я у вас бывал.
Я поперхнулся. Но все же успел спросить: что это за отметочка такая на первой обложке? Что она значит?
— Где?
— Да вот. Вверху, меленько, карандашиком. «В. И.». Это что?
— Это знак программы «Возвращенные имена». Вы здесь получили право на чтение дела благодаря этой государственной программе.
Я удивился:
— Разве есть такая государственная программа?.. Ничего не слышал о ней.
— Есть, — сказал начальник архива ФСБ. — И давно.
Тут я вспомнил, что из уст Александра Николаевича Яковлева в каком-то интервью что-то такое говорилось о том, что теперь родственники незаконно репрессированных в годы сталинщины могут ознакомиться с делами своих несчастных отцов и матерей.
— Вот-вот, — подтвердил мне мое воспоминание начальник архива ФСБ.
— Нигде об этом широко не говорится! — заметил я. — Никто из нас, родственников, не знает о своих правах.
Ответа не последовало.
В самом деле, если бы я знал об этом своем «праве», наверное, не просил бы помощи у своего друга, адвоката Бориса Кузнецова, который, собственно, и добился для меня разрешения на читку. После его официальных писем-запросов в ФСБ четырехтомный фолиант был прислан в Москву, а предваряла это действие короткая архивная справка, полученная из Главного Управления внутренних дел Красноярского края.
МВД РОССИИ
ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ
ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
КРАСНОЯРСКОГО КРАЯ
ИНФОРМАЦИОННЫЙ ЦЕНТР
ОТДЕЛ СПЕЦФОНДОВ
660017, Красноярск,
Ул. Дзержинского, 18
Т. 45-98-05
270606 № 1/3-2256
На № от
АРХИВНАЯ СПРАВКА
В материалах архивного личного дела ссыльного № Р-3250 имеются сведения о том, что ШЛИМАНД Семен Михайлович, 1905 года рождения, уроженец г. Харькова, был арестован 3.12.1937 г. в г. Петропавловске на Камчатке (так в документе) и осужден (дата не указана) по постановлению Особого Совещания при НКВД СССР по ст. 58 — 1а, 58–11 УК РСФСР к 8-ми годам лишения свободы. Освобожден из Краслага МВД Красноярского края 12. 08. 1946 г.
16. 12. 1948 г. арестован органами УМГБ по Тульской области и 16. 02 1949 г. осужден по постановлению Особого Совещания при МГБ СССР по ст. 58 — 7, 58–11 УК РСФСР за принадлежность к троцкистской организации к ссылке на поселение. Этапирован в г. Красноярск в распоряжение УМГБ по Красноярскому краю и направлен в ссылку на поселение в с. Абан Абанского района Красноярского края. В январе 1954 года переведен на поселение в г. Канск Красноярского края.
Из ссылки освобожден 30.06.1954 г. за недоказанностью обвинения на основании Определения Военной коллегии Верховного Суда СССР от 26.05.1954 г.
Основание: архивное личное дело № Р-3250
Заместитель начальника Т.Н. Килина
Старший инспектор И.Е. Филипп
Вот тут, собственно, весь сюжет. В паре абзацев. Правда, фамилия искажена, ну да кто ж на опечатки обижается…
Тем более главный архивист так приветлив.
— Значит, я мог не обращаться к своему другу-адвокату?
— Конечно. Обратились бы напрямую к нам — результат был бы тот же.
Вот оно как'.. Ты, значит, живешь, хлопаешь ушами, страдаешь, ничего не знаешь, но ищешь пути, а потом вдруг оказывается, все усилия — лишние, можно «напрямую», без всяких «ходов»… Мне даже стало жаль Бориса Кузнецова — он потратил столько времени на, выходит, бесполезную писанину, но ведь получается, что и он, такой дока в юридических вопросах, тоже не ведал о благородной яковлевской программе… Интересная все-таки у нас жизнь! Что запрещено — знаем, а что разрешено — не ведаем.
Итак, личное дело № Р-3250.
В первую секунду боюсь дотронуться до папок, хранящих горе и неимоверные страдания.
Для начала решил просто полистать, чтобы уж потом углубиться во внимательное и, прямо скажем, ничего хорошего не сулящее чтение.
Но что это?.. Многие страницы оказываются запечатанными. Помните, на почте, когда мы отправляли бандероли, их упаковывали такой плотной наждачной бумагой коричневого цвета, и еще в ней, будто в хлебной черняшке, оказывались какие-то зернышки и семечки?.. Тщательно завернутые в эту грубую плоть тайны следствия, для пущей важности пришлепленные сургучом, взывают к вопросу, и я в лоб спрашиваю главного архивиста:
— Почему нельзя читать всё от корки до корки?
Ответ был таков:
— Это касается третьих лиц.
И — точка. Ох, как интересно…
Я понял сразу: там доносы. Ну, и, может быть, какие-то следы «физических воздействий» на отца. Даже сейчас, в XXI веке, нежелательно, чтобы «это» открылось. Сиди спокойно, мальчик. Смирись. Читай, что дают. И скажи спасибо, что дали.
Могли б и вообще не дать.
Если б не светлой памяти Александр Николаевич Яковлев.
ХАРАКТЕРИСТИКА
Гр. Шлиндман Семен Михайлович в настоящее время работает в государственном строительномонтажном тресте «Камчатсгрой» в должности начальника группы планирования и организации труда. Социальное положение указывает служащий (по сообщению ею жены т. Котопулло сын торговца), образование незаконченное высшее беспартийный, в 192? г. состоял кандидатом ВКП(б), был исключен за склоку и как «переросток» из ВЛКСМ.
На строительстве СРЗ имел выговор за непринятие мер по оплате премиально-прогрессивной зарплаты. В мае был отстранен от работы за развал работы, но по телеграмме Главстроя был восстановлен вновь. По личному листку Шлиндмана видно, что последний специального образования не имеет. С 1926 г по 1935 г. работал в 19 учреждениях. Анкетные данные со списком нач. состава РКАА имеют неточность, так, например: с 1924 г. по 1928 г. показано: находился во Владивостоке в Военно-технической школе, тогда как в листке указано, что работал с марта 1924 г. по февраль 1926 г. в НК РКП УССР. С 1925 г. — 1926 г. на ткацкой фабрике коммерческим агентом и только с ноября 1927 г. по октября 1928 г. был во Владивостоке в Военно-технической школе.
К работе относится недобросовестно, формально, много болтает, ни одной работы в срок не выполнял, склонен к склоке, карьерист. Весьма активен в вопросах личных дел. Шлиндман требует тщательной проверки.
5/VI — 37 г. ВР.и.о. управляющего
Трестом «Камчатстрой» (Кроткевич)
Этот донос в виде «характеристики» был направлен главным инженером стройки Кроткевичем в органы НКВД. Облыжные слова: «склочник», «карьерист» и тот самый вывод, без которого донос не донос: «требует тщательной проверки».
Надо реагировать. С 5 июня по 3 декабря уполномоченные Аглуздин и Дуболазов «тщательно проверяют» объект, затем арестовывают всех подряд — начиная с самого Крот-кевича и управляющего «Камчатстроем» Рябова, кончая прорабами и начальниками участков.
Стройка обезглавлена. Стройка застопорена. «Дело» пошло.
Но сначала, прежде чем дать старт марафону, необходимо было принять некое Постановление от лица НКВД, позволяющее перейти к допросам и пыткам. Уже в первой строчке этого Постановления — подлог: «рассмотрев следственное дело» — так написано черным по белому. Однако какое дело? 25 июля 1938 года, кроме ареста, протокола обыска и молниеносного приговора к «вышке» без суда и следствия (в архиве он отсутствует по уже названной причине), нет ничего. Сержант, ты там чего рассматривал?.. Папка пуста.
И вот начинается ее наполнение. Пустота заполняется пустотой.
«УТВЕРЖДАЮ»
вр. нач. коу нквд
КАПИТАН ГОС. БЕЗОПАСНОСТИ Подпись.
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
1938 года июля «25» дня гор. Петропавловска на Камчатке.
Я, Опер. Уполномоченный 3 Отд. УГБ КОУ НКВД Сержант Гос. безопасности___________рассмотрев
следственное дело по обвинению ШЛИНДМАНА Семена Михайловича, 1905 года рождения, уроженца гор. Харькова, еврея, служащего, образование незаконченное высшее, б. кандидат ВКП(б), до ареста работавшего нач. планового отдела треста «Камчатстрой» — в преступлении предусмотренном ст. ст. 58-7-11 УК РСФСР
НАШЕЛ
Что ШЛИНДМАН Семен Михайлович материалами следствия достаточно изобличается как участник право троцкистского заговора существовавшего на Камчатке по заданиям которого проводил к-p подрывную работу, т. е. совершил преступление предусмотренное ст. ст. 58-1 п «А», 58-7-8-11 УК РСФСР, а поэтому:
ПОСТАНОВИЛ
К ранее предъявленному ШЛИНДМАНУ обвинению по ст 58-7-11 УК предъявить дополнительное обвинение по ст. ст. 58-1 п «А», 58-8 УК РСФСР.
Меру пресечения содержание под стражей при арестном помещении КОУ НКВД оставить в силе.
Копии настоящего постановления направить Военному прокурору и 8 Отд. УГБ НКВД — для сведения.
О/УПОЛ. 3 ОТД УГБ КОУ НКВД
СЕРЖАНТ ГОС. БЕЗОПАСНОСТИ Подпись.
«СОГЛАСЕН»
НАЧ. 3 ОТД угб коу НКВД
СЕРЖАНТ ГОС. БЕЗОПАСНОСТИ Подпись.
Настоящее постановление мне объявлено
Подпись
Ну вот. Теперь приступаем.
Начальник Планового отдела, инженер Шлиндман — отныне вы гражданин Шлиндман, — пожалуйте на допрос…
Управление Народного Комиссариата Внутренних дел по ДВК
Управление Государственной Безопасности
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
К делу №____
1938 г. июля мес. 27 дня Я, опер, уполн. 3 отд.
КОУ НКВД
___________допросил в качестве обвиняемого
1. Фамилия Шлиндман
2. Имя и отчество Семен Михайлович
3. Дата рождения 1905 г.
4. Место рождения гор. Харьков
5. Местожительство поселок Судоремзавода
6. Нац. и гражд. (подданство) еврей гр-н СССР
7. Паспорт имеет
8. Род занятий начальник планового отдела треста «Камчатстрой»
9. Социальное происхождение из семьи торговца
10. Социальное положение (род занятий и имущественное положение):
а) до революции на иждивении родителей
б) после революции служащий
11. Состав семьи жена Лидия Михайловна Котопулло 28 л. Живет поселок Судоремзавода, сын Марк Семенович 1 г. живет с матерью, отец Шлиндман Моисей Евсеевич на иждивении детей.
12. Образование (общее, специальное) не законченное высшее
13. Партийность (в прошлом и настоящем) в 1922 году был исключен из кандидатов КП(б)У
14. Каким репрессиям подвергался: судимость, арест и др. (когда, каким органом и за что)
а) до революции не подвергался
б) после революции не подвергался
15. Какие имеет награды (ордена, грамоты, оружие и др.) при сов. власти не имеет
16. Категория воинского учета запаса и где состоит на учете
А-3
17. Служба в Красной армии (красн. гвардии, в партизан, отрядах), когда и в качестве кого с ноября 1927 года по ноябрь 1928 года в качестве красноармейца-одногодичника.
18. Служба в белых и др к.-р. армиях (когда, в качестве кого) не служил
19. Участие 8 бандах, к.-р. организациях и восстаниях не участвовал
20. Сведения об общественно-политической деятельности член ревизионной комиссии ОСО организации
Подпись.
Вопрос: Вы изобличаетесь, как участник контрреволюционной право-троцкистской организации. Признаете себя виновным?
Ответ: Нет, не признаю. Я никакого отношения к этой организации не имел.
Вопрос:
Вы признаете, что были исключены в 1922 году из кандидатов КП(б)У за участие в антипартийной группировке «Рабочей оппозиции»?
Ответ:
Нет, не признаю. Никогда в антипартийной группировке я не состоял, а в 1922 году был исключен из кандидатов КП(б)У за невыход на работу на производстве и как несовершеннолетний.
Вопрос:
Вы отрицаете, что ваши троцкистские взгляды сложились в 1922 году в период «рабочей оппозиции»?
Ответ:
Отрицаю полностью. Я троцкистских взглядов не разделял ни в 1922 году, ни позже.
Вопрос:
Следствию известно, что Вы имели вплоть до вашего ареста тесную связь с троцкистом Ста-невским бывшим редактором газеты «Красное знамя» в гор. Владивостоке, который возглавлял рабочую оппозицию в Харьковской комсомольской организации в 1922 году?
Ответ:
Станевского я знаю с 1920 года по Харьковской Комсомольской организации, где он в 1921-22 годах возглавлял группировку «Рабочей оппозиции». Имел с ним встречу в 1936 году при проезде гор. Владивостока, но связи с ним никогда не имел и о его контрреволюционной деятельности мне ничего не известно.
Вопрос:
Рябова Вы знаете?
Ответ:
Знаю Рябова с конца ноября 1935 года, как начальника строительства Судоремзавода и позже, как управляющего трестом «Камчатстрой».
Вопрос:
В чем выражалась ваша связь с Рябовым?
Ответ:
Исключительно служебная.
Вопрос: Ответ:
Только ли в этом выражалась ваша связь? Исключительно и только в этом.
Вопрос:
Следствию известно, что вы были связаны с Рябовым, как участники контрреволюционной правотроцкистской организации?
Ответ:
Этого никогда не было.
Вопрос: Ответ:
Вы Кроткевича знаете? Кроткевича знаю, как главного инженера строительства Судоремзавода и позже, как главного инженера треста «Камчатстрой».
Вопрос:
Вам зачитывается выдержка из показания обвиняемого Кроткевича о вашем участии в контрреволюционной право-троцкистской организации: «…Для проведения подрывной деятельности в финансово-плановой работе в организацию Рябовым был завербован бывший начальник планово-финансового отдела строительства Судо-ремзавода АКО Шлидман Семен Михайлович…». Подтверждаете показания Кроткевича?
Ответ:
Нет не подтверждаю ни в коей мере.
Вопрос:
Вам зачитывается показание обвиняемого Певзнера «…самым активным участником контрреволюционной право-троцкистской, диверсионновредительской организации был Шлиндман Семен Михайлович — начальник Планово-финансового отдела строительства Судоремзавода»… Будете ли теперь отрицать свою виновность?
Ответ:
Категорически отрицаю.
Вопрос:
Следствием установлено, что Вы будучи начальником планового отдела треста «Камчатстрой», как участник контрреволюционной право-троцкистской организации активно проводили подрывную работу, направленную на срыв строительства Судоремзавода. Прекратите Ваше запирательство и давайте правдивые показания?
Ответ:
Ни какой подрывной деятельности направленной на срыв строительства Судоремзавода я не проводил.
Вопрос:
Вам зачитывается выдержка из показания обвиняемого Кроткевича, что ваша «…контрреволюционная деятельность в основном сводилась к дезорганизации производства путем задержки и вредительского составления производственных планов, вредительского нормирования труда…». Эту часть показания Вы подтверждаете?
Ответ:
Нет полностью отрицаю.
Вопрос:
Вам зачитывается еще одна выдержка из показания Кроткевича о том, что Вы «…с контрреволюционной целью срывали премиально-прогрессивную оплату труда, тем самым саботировали стахановское движение и искусственно создавали у рабочих недовольство Советской властью и партией…». Будете ли теперь отрицать свою подрывную деятельность на строительстве Судоремзавода?
Ответ: Да, отрицаю. Ни какой подрывной деятельности я в строительстве Судоремзавода не проводил.
Вопрос Ваше отрицание неоспоримых фактов проведенной Вами подрывной деятельности необоснованны. Следствие требует прекратить запирательство и давать правдивые показания?
Ответ: Подтверждаю, что ни какой подрывной деятельности я не вел и в контрреволюционной организации не состоял и о существовании таковой мне не известно.
Протокол записан с моих слов верно мной лично прочитан в чем и расписываюсь
Допросил: Опер. уполномочен
3 отд. УГБ КОУ НКВД Сержант Госбезопасности Подпись.
Итак, борьба началась с первого допроса.
Обычно старт знаменует как бы равенство сил. Еще есть порох в пороховницах, и допрашиваемый должен с самого начала продемонстрировать свою мощь и непобедимость. Он полон желания доказать свою очевидную невиновность и горячо верит, что справедливость будет восстановлена. Вот сейчас его выслушают и — порядок. Сейчас он прямо и честно ответит на все вопросы — и дело тотчас рассыплется, обвинения окажутся клеветой, тьма исчезнет, и солнышко снова засияет.
На старте дистанция не видна. Верней, она представляется короткой, ибо жертва верит в свою непогрешимость и считает арест и обыск простым недоразумением. Марафон исключен. Беговая дорожка кажется стометровкой — и если вдруг на ней обнаружатся какие-то барьеры, преодолеем всё и придем к счастливому финишу.
Конечно, голод первых дней напугал. Но ведь выдержал!.. Ничего страшного!
Конечно, августовская баржа с расстрелянными инженерами-ленинградцами стояла перед глазами…
Но ведь действительно в стране после убийства Кирова подняли голову вредители и троцкисты, мешающие нам жить. Классовая борьба обостряется, но, как сказал товарищ Сталин, нет таких крепостей, которые мы, большевики, не могли бы взять. Да и товарищ Горький правильно недавно сказал: «Если враг не сдается, его уничтожают».
Передо мной протоколы (не стенограммы!) допросов отца за три с половиной года следствия.
Написанные от руки корявыми малоразборчивыми почерками, они выдают поразительную безграмотность сержантов и лейтенантов, ведших записи. С русским языком у всех энкавэдэшников было плоховато, что поделаешь! С другой стороны, всё вроде бы по-военному четко: всегда проставлено число, время не всегда, но довольно часто отмечено, около каждого зафиксированного ответа роспись допрашиваемого. В конце каждой записи обязательна фраза: «Протокол записан с моих слов верно, лично мною прочитан, никаких замечаний нет». И — заключительное факсимиле.
«Документ должон быть оформлен» — незыблемое правило бюрократии, думающей о вечном. Ибо сказано: «Социализм — это учет». Я, правда, добавил бы: «Учет того, чего нет». Но не будем подправлять классику.
Тексты протоколов — злопамятные свидетельства ужасного времени, которое так хотело бы выглядеть голубым и зеленым, да не удалось.
«Всё по закону» — это мечта. Когда по закону не всё или, точнее, ничего, бюрократический молох должен с особой тщательностью регистрировать «как следует», «как надо» и, наконец, «как положено». Не придерись!..
Что бы там на этих допросах ни происходило, какие бы вопли и стоны ни раздавались, это всё, как говорят евреи, «халоймес», то есть ничего не значит, важно одно — что зафиксировано в протоколе.
Устная речь веса не имеет. Только то, что на бумаге и подписано.
Отец это прекрасно понимал. Поэтому, наверное, так скрупулезно и дотошливо формулировал свои ответы, обычно полные, по возможности развернутые, не оставляющие сомнения в продуманности и честности.
Прямо перед ним стояло с разинутой пастью чудовище, и надо было что-то постоянно «класть в пасть», сохраняя выдержку и твердость в главном — непризнании вины.
Обратим внимание на числа.
Арест — 3 декабря, а первый допрос аж 27 июля следующего за тридцать седьмым года. Промежуток, прямо скажем, чувствительный.
Следующий протокол датирован 28 января года 39-го. Этот допрос происходил глубокой ночью. «Начат в 23 часа 40 мин.». «Закончен в 3 часа 25 минут». Долгожданная ночка!.. С июля по январь (концы месяца) Семен, видно, готовился к бою.
Далее в деле — протокол допроса от 11 августа 1939 года, — как видим, следствие идет бешеными темпами. Этот документ зато самый длинный, на 14 страницах, испещренных мелким бисером. И снова перерыв до глубокой осени. Ждите!
Ждем.
Терпите!
Терпим.
И вдруг темпоритм следствия меняется. 15 октября один допрос, 16 октября другой, 17 октября третий и четвертый. Сначала с 11 утра до полтретьего, затем в тот же день с полдесятого (вечером) до 11. А далее — 19 октября (в честь, видно, светлого лицейского пушкинского дня) новый допрос — «начат в 22.30», закончен около часа ночи — «00 ч. 50 мин 20/Х 39 г.».
Но и этого мало. В тот же день 20-го снова началась трогательная дружеская беседа со следователем — в 19. 35 мин. — и продлилась меньше часа — до 20 ч. 35 мин.
Какое замечательное ускорение!.. Пришла пора заканчивать состряпанное дело. А чего волынить?.. Всё давным-давно ясно. Крышка!
Однако с упорством, доходящим до смешного (ведь повторы без границ смешны), он, мой отец, в сущности, молодой человек 32 лет, попавший в долговременную беду, ни на йогу не сходил со своей позиции. Его били в одну точку. Он в одну точку и отвечал.
На допросе от 28 января:
Вопрос:
Материалами следствия Вы изобличаетесь как активный участник антисоветской правотроцкистской организации. Расскажите когда и кем Вы были вовлечены в эту организацию?
Ответ:
Участником антисоветской право-троцкистской организации я никогда не был и никто меня в эту организацию не вербовал.
На допросе 11 августа 39-го года:
Вопрос:
Материалами следствия вы изобличаетесь в проведении вредительской работы в тресте «Камчат-строй» в частности в плановом отделе. Признаете себя виновным?
Ответ:
Никогда вредительством я не занимался, ни в плановом отделе, ни на какой-нибудь другой работе.
Вопрос:
Дайте показания следствию по существу предъявленного Вам обвинения по ст. ст. 58-1 п «а», 58-7-8 и 11 УК РСФСР?
Ответ:
По существу предъявленного мне обвинения по ст. ст. 58-1 п «а», 58-7-8 и 11 УК РСФСР я следствию показать ничего не могу, так как нигде, никогда и никаких преступлений предусмотренных данными статьями и пунктами я не совершал. 0 существовании право-троцкистской группировки на Судо-ремзаводе мне известно не было и участником право-троцкистской организации я никогда не был, а так же не проводил никакой вредительской деятельности.
17 октября 1939 года:
Вопрос: Материалами следствия Вы изобличаетесь в том, что будучи нач. планового отдела «Камчатстрой» проводили вредительскую деятельность, направленную на срыв выполнения годового плана работ «Камчатстроя», планирования всех видов хозяйственных работ треста и стройфинплана, а так же развития стахановского движения, что подтверждается актом экспертной комиссии от октября 1939 года. Вы и теперь станете отрицать свою преступную деятельность перед следствием?
Ответ: Вновь категорически повторю, что никогда никакой вредительской или иной преступной деятельностью я не занимался. Работал честно и добросовестно, в интересах стройки, для того, чтобы сделать ее рентабельной. Утверждаю, что никакая экспертиза, если она проходила компетентно и объективно правильно, по-советски, не могла установить с моей стороны какой либо вредительской или преступной деятельности, так как я таковую не проводил.
Эта песенка про белого бычка продолжалась 19 октября в полуночное время с той же туповатой лексикой вопроса:
— Материалами экспертной комиссии Вы изобличаетесь в том, что будучи начальником планового отдела «Камчатстроя» умышленно проводили вредительскую работу в области нормирования, организации и оплаты рабочего труда. Вы себя в этом признаете виновным?
Ответ: Нет, не признаю.
И далее отец в который раз терпеливо разъясняет следователю облыжный характер обвинений на свой счет:
— Работа по нормированию вообще не входила в функцию Планового отдела. Согласно постановлению Декабрьского пленума ЦК ВКП(б) от 1935 года «О стахановском движении в промышленности и на транспорте», вопросами технологического нормирования на предприятиях должны заниматься и руководить непосредственно директор предприятия, главный инженер и руководители цехов — инженерно-технические работники Плановый отдел выполнял работу в области тех. нормирований лишь в нескольких случаях, когда на это имелись спец. распоряжения Гл. инженера. Таким образом ответственность за состояние технического нормирования «Камчатстроя» я нести никак не могу Прорабы участков и нормировщики в своей работе мне не были подотчетны. Со своей стороны, когда в 1936 году должны были вводиться новые нормы выработки и расценки, утвержденные СТО от 1 апреля 1936 года, я, видя, что никто на строительстве, в том числе и главный инженер ничего не делал для внедрения и разъяснения норм и расценок, я, в порядке личной инициативы, поместил по этому вопросу в июне-июле месяце 1936 года подробную статью в газетах «Камчатская правда» и «Стройка», сделал доклады на инженерно-техническом совещании, обще-построечно-производственном совещании, а так же разработал проект приказа и инструкции о введении новых норм и расценок, что было утверждено Нач. строительства Рябовым. Эта работа была проведена в полном соответствии с директивами вышестоящих органов по этому вопросу. За все время в 1936 году в плановом отделе были разработаны, насколько мне помнится, только нормы по распиловке леса — и, на основе единых Всесоюзных норм были составлены сводные справочные таблицы для транспорта и по монтажу металлоконструкций. Перечисленным ограничилась работа Планового отдела в области тех-нормирования в 1936 году, а в 1937-м вопросами технормирования Плановый отдел вовсе не занимался, а занимался этим производственно-технический отдел. В вопросах организации зарплаты рабочих моя работа сводилась к разработке приказов и инструкций по строительству и по введению различных, утвержденных правительством, систем оплаты труда. Так, мною немедленно по получении соответствующих приказов и инструкций из Наркомата, были составлены проекты приказов и инструкции о Порядке введения на стройке Прогрессивно-премиальной и аккордной систем оплаты труда, о порядке комплектования бригад и их работы и оплате бригадиров, так же мною было проведено ряд инструктивных совещаний с работниками участков по этим вопросам. Применение же на практике этих систем оплаты труда, так же как применение норм и прямых сдельных расценок и практический расчет заработной платы на производстве Планового отдела вовсе не касался и целиком зависел от руководителей участков и предприятий и руководителей стройки. По моей инициативе были введены в 1936 году на транспорте, лесопилке, монтаже металлоконструкций прогрессивно-премиапьная оплата труда рабочих и ряд других мероприятий… Но эта работа не входила в мои прямые обязанности, а была функцией самих прорабов.
Уф!.. Похоже на обыкновенный отчет. Бедному следователю отец внушал чисто производственную проблематику, купаться в которой людям в погонах было просто неинтересно. У них ведь были совсем другие задачи.
Однако хочешь не хочешь, а слушай. Записывай.
Вникать необязательно, а вот ВЕСТИ ДЕЛО — твоя обязанность. А потому приходится «шуровать» во всех направлениях, прикидываться знатоком и даже выглядеть специалистом по вопросам, к государственной безопасности напрямую отношения не имеющим.
И вот начинается так называемый «производственный роман» — особый литературный жанр, специфика которого в том, что служебные конфликты описываются здесь с такими подробностями и значением, что выдавливают и подчиняют личную жизнь человека, работу и только работу делают всепоглощающим смыслом существования.
Если бы Хейли творил в те времена в Петропавловске, он написал бы не «Аэропорт», а «Судремзавод», представить себе сей фантазм невозможно.
Гораздо реальнее в советском пространстве располагался какой-нибудь гладковский «Цемент», а рядом сигналила об энтузиазме тогдашней комсомольской стройки Вера Кетлинская своим азартным романом «Мужество»… Время 30-х — время вредителей и героев, которые с этими вредителями борются и обязательно должны их в конце концов победить.
Народ делился на шпионов и население, которое этих шпионов ловит.
Одни гады, другие молодцы. Хорошие против плохих. Положительные в непримиримой схватке с отрицательными.
Сражение на крупной стройке или в маленьком колхозе изображалось символичной глобальной битвой — за хлеб, за металлургию, за кирпичи… В общем, за социализм. Кто не с нами, тот против нас. Индустриализация требовала запечатлеть себя в живых картинах и образах, чей монументальный вид должен был восторжествовать как великий триумф сталинской идеологемы. Всё, что противостояло великому созиданию, объявлялось вредным и вражеским. «Новаторы» косили «консерваторов», «передовики» уничтожали «отстающих», «прогресс» рвал на куски «регресс»!.. На этом историческом столкновении происходило рождение homo soveticus — нового существа эпохи сталинизма.
«Лес рубят — щепки летят». Мой отец стал образцовой щепкой. Вся его безграничная искренняя преданность социализму только подливала масла в огонь, в гудении и треске которого эти самые люди-щепки быстро обугливались. Система пожирала своих сотрудников, считая их недостаточно преданными верноподданными. Малейшая ошибка или ущерб могли стать причиной неблагонадежности и привести к трагедии.
Кличка «вредитель» становилась клеймом. От него ни отмыться, ни оттереться.
«Вредителю» — каждому — уготованы лишь два варианта. Первый — из трех букв: ВМН. Что в переводе на русский — Высшая Мера Наказания. Второй тоже из трех букв: ЗЭК. Что означало — заключенный. И теперь остатком твоей жизни распоряжался ГУЛАГ.
Однако всякое «дело» все же надо было состряпать. Каждый расстрел «усатый» требовал обосновать, чтобы мы, потомки, не могли ни к чему придраться. Чтобы и сейчас нам можно было бы впарить тогдашнюю ложь — представить голые обвинения, в которых логики и аргументации — кот наплакал, зато есть главное — «чистосердечное раскаяние» и признание каждого взятого под стражу. Если «сам признался» — значит, виновен и «суд» (приговор) над тобой будет считаться справедливым. Поэтому выбить признание и есть цель следствия — не поиск истины, не разбор «правоты — неправоты» доноса, а вот эта дорогостоящая — ценою в жизнь — строчка: «Признаю себя виновным». Достаточно!.. Теперь…
— Распишись!
И расписывались. Миллионы!.. И — к стенке.
Всего-то вопрос «психологии». Вопрос, можно сказать, сугубо личный. А если точнее, даже интимный. Однако вопрос вопросов. Вся могучая система тоталитаризма держалась, в сущности, на двух взаимопроникающих огромных чувствах — страха и восторга, которые должны были заполнить дух и плоть каждого индивидуума, каждой человекообразной единички, превращенной в полнейшего нуля.
Стоит задуматься над этим простым выбором: почему кто-то «признается», а кто-то нет. Почему один стоит насмерть, а другой ломается, предает себя и других.
Конечно, пытки. Физическую боль, если она не шуточная, а дикая, беспредельная, — и это хорошо уяснили в ЧК и НКВД, — человеку не дано снести. Для этого надо быть сверхчеловеком.
Выбить зубы… Выдавить глаз… Отрезать ухо… Отбить почки…
Иголки под ноготь… Оторвать яйца… Обварить кипятком… Заставить съесть собственный кал… Повесить связанного за ноги вниз головой на сутки… Спустить в яму, где тебя встретит добрая сотня голодных крыс… Это всё цветочки. Ягодки другие. Например, обыкновенный голод — по-освенпимски, по-колымски. Когда зэка не кормят ничем никогда. Пока он не подохнет. Или пытки электротоком сперва слабым, затем с усилением, до состояния шока.
Все эти «методы физического воздействия» призваны достичь одного — «Да, виноват, исправлюсь. Простите. Больше не буду».
Последние три слова чаше всего приобретали буквальный смысл.
Мой отец был, что называется, «еврейский дуб». Иначе не назовешь. Есть такая людская порода, которая наперекор любой невзгоде готова стоять и выстоять.
Несомненно, такие особи встречаются в любом народе, у любой нации. И все же мне и по сей день кажется, что отцовская стойкость объясняется какой-то непознанной генетикой и химией, замешанными на тысячелетней мощи некоего древнееврейского рода. Силища ветхозаветного духа и брутальная витальность были его естеством. Это был человек со стержнем, точнее, со стволом, уходящим своей корневой системой глубоко в землю.
Таких людей нелегко сдуть. Невозможно поколебать. Он и не сдался. Выстоял. И я горжусь поэтому своим отцом. Он — не признался. Несмотря ни на что. Об этом вопиет каждая страничка поганого четырехтомника.
Все дело в том, что у отца моего всегда и во всем была этакая руководящая внутренним миром железобетонная установка — жить и выжить, чтобы жить. Он был полнейшей противоположностью всем хлюпикам и нытикам мира, и на этой стержневой опоре ему выпало бороться за свое существование.
Конечно, его пытали и били, били и пытали по полной программе. Как и всех, кто попадал в когти сталинщины.
Много позже, 16 апреля 1953 года, то есть через месяц с небольшим после смерти вождя, отец обращается с душераздирающим письмом на имя Маленкова Георгия Максимилиановича, председателя Совета Министров Союза СССР, чуя своей зэковской ноздрей, что пересмотр его дела не за горами.
Там названы следующие фамилии следователей — Матвеева, Шипицына, Глотова и Григорьева — «глумившихся надо мною в течение 22-х суток непрерывного «допроса», с 31/V до 22/VI 1938 года, и продолжавших работать в 1939 г. в Камчатском ОблНКВД».
Так что протоколы, хранящиеся в деле, — это лишь надводная часть айсберга. Главный массив никак не фигурирует, будучи спрятан в никому неведомой и уже, боюсь, недоступной глубине. Концы в воду! — нетленный принцип инквизиции.
То, что отец называет литературным словом «глумление», надо понимать более просто — как пресловутый «метод физического воздействия» на арестованного.
Если это не так, откройте дело полностью, отколупните сургучи и отделите бандерольную бумагу от страниц, где остались следы палачей и их жертв.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
Обвиняемого Шлиндмана Семена Михайловича От 11 августа 1939 года
Город Петропавловск
Вопрос: Что входило в ваш круг обязанностей как начальника планового отдела «Камчатстрой»?
Ответ: Прежде всего руководство работой отделом, участие в составлении с заказчиком проэктов титульных списков, составление стройфинпланов годовых и квартальных, составление производственных планов, составление штатных расписаний и смет административно-хозяйственных расходов, составление хозяйственной деятельности треста по балансу, разработка системы оплаты труда рабочих, — вот и все основные функции планового отдела.
Вопрос: Как Вы выполняли эти обязанности за период вашей работы?
Ответ: Выполнял добросовестно и честно так, как и требуется для советского работника.
Вопрос: Стройфинплан у Вас был составлен или нет на 1936 год.
Ответ. Стройфинплан годовой на 1936 год составлен не был.
Вопрос: Почему не был составлен стройфинплан на 1936 год?
Ответ: Основной причиной этого являлось отсутствие смет на строительстве, которые должна была составить проэктирующая организация, т. е. Гипроводтранс в Ленинграде, утвержденная Наркоматом Пищевой промышленности СССР.
Те же сметы, которые имелись на некоторые объекты Судоремзавода, были составлены Гипроводтрансом еще в 1934 году, в нормах и ценах 1934 года. Кроме того эти сметы не учитывали всех последовавших изменений с 1934 года, в строительных и монтажных проэктах, так что они, эти сметы, не соответствовали чертежам в части объемов и состава работ, а так-же количества рабочей силы. Эти сметы составлялись в 1934 году на основе проэкта организации производства работ, Гипроводтрансом, который фактически на строительстве не осуществлялся, так как неучитывал, — как это мне известно от руководства стройки и инженерно-технических работников, в частности, Рябова, Кроткевича, Крутикова, Моисеева, Потеряхина и других, — действительных условий площадки, выявлявшихся в процессе производства работ.
В силу указанных причин, имевшимися сметами нельзя было пользоваться для составления планов и этими сметами никто на строительстве не пользовался. Для составления стройфинплана нужна отчетная база, однако бухгалтерский учет на строительстве отставал на 6–8 месяцев.
Титульный список строительства на 1936 год трижды изменялся: в феврале была получена телеграмма Наркома об увеличении титульного списка на 1936 год до 24 милионов рублей, развернутый же титульный список, почтой прибыл на стройку в апреле или в мае 1936 года. Окончательный титульный список на 1936 год был утвержден Наркомом пищевой промышленности СССР А.И. Микояном в декабре 1936 года, так, что и по этой причине также строифинплан не мог составляться Но программа работ на основе титульного списка была составлена и утверждена Наркомпищепромом СССР.
Вопрос: Квартальный стройфинплан был составлен в 1936 году?
Ответ: Квартальных стройфинпланов на 1936 год не было, посколько не было годового стройфинплана. Кроме того, стройка не получала от АКО, которому стройка до 1-го сентября 1936 года непосредственно подчинялась, квартальных контрольных цифр, на основе которых квартальный стройфинплан должен составлятся.
Необходимо отметить, что АКО совершенно не руководило плановой работой на стройке Судоремзавода и я ни каких инструктивных материалов от АКО не получал за все время, хотя неоднократно и обращался туда за указаниями. Только в 1937 году, или, вернее, с ноября 1936 года, после того, как стройка перешла на подрядный способ производства работ и был организован трест «Камчатстрой», подчиненный Главстрою Нарком-пищепрома СССР, я стал получать от последнего указания и директивные материалы по плановой работе, в том числе и формы стройфинплана.
Вопрос: Раз не составлялся годовой и квартальные планы, то как же Вы работали?
Ответ: На участках производство работ должно было осуществляться на основе графиков, утвержденных впоследующем Наркоматом, а также развернутых производственных планов, составлявшихся плановым отделом на каждый квартал, в подекадном разрезе. Когда я приступил к работе на строительстве, т. е. с 20 ноября 1935 года, то выяснил отсутствие уточненной программы работ на 1935 год и отставания оперативно статистического учета, примерно, на 6 месяцев. Мне был выделен только один работник: техник-практик Склянский Петр Григорьевич, до этого плановой работой не занимавшийся. В первую очередь мы приступили к уточнению программы работ за 1935 год и к упорядочению оперативно статистического учета, для чего нужно было выявить выполненные за все время, от начала строительства, т. е. с 1934 года, объемы работ и оценить их в плановых ценах. Но, посколько, сметы, как указано выше в настоящем протоколе, отсутствовали, я обратился за указаниями к Главному инженеру и Начальнику строительства и было решено провести эту работу на основе укрупненных нормативов и калькуляций на отдельные конструктивные элементы и виды работ. Хотя составление таких калькуляций совершенно не являлось обязанностью плановиков, а являлось функцией Главного инженера и подчиненного ему производственно технического аппарата, мне было заявлено, что прорабы не будут заниматься этой работой и что ее должны проделать плановики.
Таким образом, пришлось взять на себя проведение такой большой и сложной работы. На основе этих калькуляций и графиков работ составлялись квартальные производственные планы, на каждый объект по его конструктивным элементам и видам работ. Эти планы очень подробно составлены, — по существу заменяли для прорабов частично смету.
На первый квартал 1936 года квартальные планы по всем участкам, с планами по труду и фондами заработной платы, были спущены в период с конца января до середины февраля 1936 года, исходя из титульного списка, полученного от Наркомата в январе 1936 года.
В середине февраля 1936 года титульный список был вдвое увеличен, согласно решения Совета труда и обороны, и вследствии этого, пришлось заново составлять производственные планы первого квартала и эта работа была уже закончена в марте месяце 1936 года.
Работа по составлению производственных планов на 2-ой квартал должна была занять еще больше времени, так как во втором квартале уже начинается полный разворот работ. Главный инженер строительства Кроткевич никакого руководства работой по составлению производственных планов не проводил, несмотря на то, что это была его обязанность. А инженерно-технических работников участков с большими трудностями удавалось привлекать хотя-бы к частичному участию в этой работе. Никогда я не получал от главного инженера строительства четких и прямых указаний для плана на предстоящий квартал, поэтому мне приходилось обращаться за этими данными уже к третьим лицам, уже к прорабам участков, что естественно задерживало и усложняло работу по составлению квартальных планов. Имелись неоднократные случаи, когда производственный план уже составлен, а в это время плановый отдел случайно узнает от третьих лиц о произшедших изменениях в объемах работ, и составе работ, из за чего приходилось вновь пересоставлять эти производственные планы, что конечно задерживало их спуск участкам на срок от 2-х недель до двух месяцев.
Не было случая, чтобы главный инженер, или начальник строительства, сами по своей инициативе и своевременно, как это было их прямой обязанностью по отношению к плановому отделу, сообщали бы мне о полученых из Наркомата указаниях о порядке производства работ на тех или иных объектах, последовавших изменениях технических поэктов и рабочих чиртижей, а также об изменениях объемов работ.
Об этих безобразных явлениях, безусловно тормозивших работу планового отдела, я много раз говорил начальнику строительства Рябову и главному инженеру Кроткевичу, писал им рапорта и докладные записки, имеющиеся в делах треста. Характерно, что на одной из докладных записок, касавшийся производственного плана на второй квартал по гидроучастку, в которой я резко ставил вопрос о недопустимости такого положения, когда плановый отдел не знает, что планировать, Рябов написал резолюцию: «Главному инженеру — на распоряжение», а главный инженер отписал резолюцию на имя всех прорабов о том, что необходимо информировать начальника планового отдела об указанных выше вопросах, т. е. формально-бюрократически отмахнулся от этого дела, и опять таки отослал меня к третьим лицам, вместо того, чтобы осуществлять непосредственное руководство планового отдела. Эта докладная записка хранилась у меня в папке среди других документов отобранных у меня при аресте 3 декабря 1937 года следователем Дуболазовым. Мною был выявлен разрыв в финансировании строительства на 1936 год и представлена соответствующая докладная записка начальнику строительства.
Мною в начале 1936 года были разработаны инструкции и приказ о переводе на хозрасчет транспортной конторы стройки и проведенные мероприятия по ликвидации обезлички, ввидению сдельной и примеально прогрессивной оплаты труда, что дало уже в январе 1936 года резкое улучшение работы транспорта. Была разработана инструкция и приказ об упорядочении производства на лесопильном заводе стройки, введены новые нормы выработки и прогрессивно примеальная оплата труда на лесопилке, что также дало значительное улучшение работы лесопилки.
На третий квартал 1936 года производственные планы были начаты разработкой еще в июне месяце 1936 года, что являлось некоторым достижением в работе планового отдела, и мы были намерены спустить планы на участки в самом начале квартала, т. е. в первой половине июля месяца. Однако эта работа затормозилась и пришлось вновь ее начинать, так как в середине июня м-ца, когда некоторые планы уже были готовы и прорабам участков были сообщены основные их показатели, от Наркомата было получено распоряжение о пересоставлении графиков работ и представлении их на утверждение в Москву. Плановый отдел переключился на участие в пересоставлении графиков и, после отправки их в Москву, в конце июля, приступил вновь к составлению производственных планов III квартала и закончил эту работу в середине августа м-ца 1936 года.
На темпах производства работ, имевшее место некоторая задержка вспуска производственных планов участкам, не отражалось, так как прорабы имели графики работ, а вначале квартала, когда плановый отдел составил развернутые производственные планы, прорабы сами консунтировали плановиков в части того, какие объекты, и в каких объемах, нужно планировать.
Невозможность составления стройфинплана на 1936 год подтверждена распоряжением по Главстрою Наркомпищепрома СССР изданным в декабре 1936 года об освобождении «Камчатстроя» от проставления плановых данных в балансе стройки за 1936 год. Это распоряжение Главстроя было издано на основе приказа НКПП СССР А.И Микояна, и постановления СНК СССР от декабря 1936 года о включении в новую Генеральную смету Судоремзавода, фактической стоимости строительства, сначала строительства до 1-го сентября 1936 года.
Вопрос:
Вы говорите, что прорабы участков не пользовались производственными планами, составляемые вами, — какие Вы принемали меры об этом, как начальник планового отдела?
Ответ:
Я выступал на технических и производственных совещаниях, многократно обращался к руководителям стройки Рябову и Кроткевичу, но мои резкие выступления встречали с их стороны враждебный отпор, с их стороны я чувствовал по отношению к себе недопустимый зажим. В газете «Камчатская правда» в июле м-це 1936 года мною была помещена подробная статья, под названием «новые нормы и расценки 1936 года на строительстве Судоремзавода», в которой я подробно анализировал положение на стройке и указал мероприятия, которые необходимо провести в разрезе директив партии и правительства. Такие же статьи в течении июня и июля месяцев 1936 года я поместил в газете-многотиражке нашей стройки «Стройка» и тут я подверг резкой критике недопустимое отношение инженерно-технического персонала к вопросам планирования и технического нормирования, приведя конкретный пример с заместителем Главного инженера по монтажу Коноваленко. По этому же вопросу я обращался с письменными же заявлениями и докладными записками к Рябову, а в результате, 13 июня 1936 года Рябов вызвал меня к себе в кабинет и в присутствии Кроткевича, Коноваленко, Крутикова и начальника спецчасти Голодца заявил мне, что если я посмею еще раз выступить в печате или писать докладные записки с дискредитацией руководителей стройки, то Рябов выгонит меня со стройки. Об этом безобразном факте я немедленно сообщил в партком Певзнеру и постройком Кирилову, а по прозьбе Голодца я написал об этом заявления для НКВД, которое отдал Голодцу, как начальнику спецчасти. Об этом же писал редактору газету «Стройка» Косыреву и заявлял уполномоченному НКВД Аглуздину, но ни где и не отково я реальных результатов я не получил. Не однократно просил, чтобы заслушали мой доклад на парткоме, но мне отвечали, что беспартийных партком не заслушивает, а постройком так же не ставил моего отчета.
В мае месяце 1936 года я передал лично уполномоченному НКВД Аглуздину докладную записку о ненормальном положении с планированием и о бизобразиях в бухгалтерии стройки, но никаких результатов не было.
Вопрос: Вы говорите обращались неоднократно к Рябову и Кроткевичу и получали от них враждебный отпор. Расскажите какой именно враждебный отпор?
Ответ: Я уже указал в предыдущим ответе на один из выпадов со стороны Рябова 13 июля 1936 года. Кроме того, каждое мое выступление на собрании встречало не здоровое отношение с их стороны, причем они называли меня бузотером и сколочником. 5 марта 1937 года я был переведен Рябовым на должность руководителя плановой группы и тогда же я заявил ему, что расцениваю это как расправу со мной за мою критику и желание создать для меня условия, при которых я-бы сам отказался от работы на стройки.
9-го апреля 1937 года в газете «Камчатская правда» была помещена моя статья: «С самокритикой на Судоремонтном заводе не благополучно», в которой я указывал на тот нездоровый зажим, который был направлен против меня и, вообще, имел место на нашей стройки со стороны ее руководства, в лице Рябова.
В результате, 20 апреля 1937 года я был снят с работы приказом, подписанным Кроткевичем, хотя Рябов в это время еще был управляющим трестом, для чего была использована кливитническая версия о том, что я якобы задержал регистрацию штатов на 1937 год и был назван в приказе бюрократом и саботажником. Я обратился с телеграммой к Наркому А.И. Микояну и 7 мая 1937 года была получена тилиграмма за подписью нач Главстроя Емельянова о немедленном восстановлении меня на работе.
Кроме того, в день появления моей статьи в «Камчатской правде», т. е. 9 апреля 1937 года был пущен кливетнический и ложный слух о том, что я, якобы, исключался из партии и комсомола как «троцкист». По этому поводу 10 апреля 1937 года меня вызывал в редакцию «Камчатской правды» Паладимов-Пальмов и я тут-же обратился в обком партии к Орлову и в партком стройки к Певзнеру с требованием о привличении к партийной ответственности кливитников, расследование и реабилитации меня как честного Советского работника, но мне было заявлено, что они этим вопросом заниматься не будут и кливета не была опровергнута, а после моего ареста фигурировало как обвинение на следствии
— Продолжайте свое показание.
Ответ: В конце июля м-ца было получено постановление СНК СССР о переводе нашего строительства на подрядный способ производства работ и об организации на базе нашей стройки треста «Камчатстрой». Мне была поручена разработка всех приказов — положений, договоров и прочих документов и мероприятий по реорганизации и вся эта работа была мною закончена к первому сентября 1936 года, На ряду с этим я вновь катигорически поставил вопрос перед Рябовым, о необходимости приведения в порядок сметного дела на нашей стройки, так как от этого будет зависеть вся дальнейшая деятельность треста и в частности зависит и работа планового отдела.
Я и раньше не однократно ставил вопрос о необходимости поездки в Москву с докладом о положении на строительстве. И только в августе 1936 года Рябов дал согласие на мою командировку.
Была проведена полная инвентаризация всего строительства, по состоянию на 1-е сентября 1936 года, плановый отдел разработал подробную калькуляцию — ценник на все завозимые с материка стройматериалы, калькуляции на все местные материалы, а также были подвергнуты подробному анализу, имевшиеся на строительстве сметы 1934 года, и написано исчерпывающая докладная записка в НКПП СССР о положении со сметным делом, планированием и финансированием на строительстве. Исходя из титульного списка 1936 года и директивы правительства об окончании строительства Сой очереди Судоремзавода к 1-му ноября 1936 года была составлена программа работ на сентябрь-декабрь 1936 года, план потребности в стройматериалах, план финансирования на этот период времени, т. е. были составлены документы, являющиеся основной частью стройфинплана.
В остальной части стройфинплан не мог быть составлен по указанным выше в настоящим протоколе причинам, к которым следует добавить и отсутствие в то время у нас на стройке самих форм стройфинплана, и инструкции НКПП СССР по его составлению
Допросил опер Уп. С-т Подпись.
…Обвинение зиждется на доносах. И на перекрестных «изобличениях» в процессе давления на арестованного. Они-то в условиях тоталитаризма и являются главным юридическим обоснованием для выводов следствия. Никакой адвокатуры. Сам барахтайся, сам себя защищай. Если сможешь, конечно. Отсюда приоритет лжи и клеветы как основного орудия сооружения Дела, — страна погрязла в этом месиве взаимообразных осквернений и очернений.
Управляющим трестом «Камчатстрой» был Рябов, а главным инженером — Кроткевич.
Эти двое явились первыми, кто нанес непоправимые удары отцу, сделав его «членом правотроцкистской организации», которую, оказывается, они сами вскормили, сами создали в Петропавловске.
Несомненно, это была полнейшая чушь, озвучить которую можно было только под пытками. Так или иначе, они признали себя «вредителями» и потащили за собой многих других работников, — скоро вся стройка, как вдруг оказалось, закишела правотроцкистами и прочими врагами народа всех мастей.
Любой непрофессионализм, любая накладка (а на советской отдаленной стройке их, естественно, было пруд пруди) оборачивались ПОЛИТИЧЕСКИМ преступлением, — страна с жизнерадостным лицом вступила в эпоху Большого террора, да только участники строительства конкретного судоремонтного завода даже в дурном сне не могли предполагать, что чья-нибудь лень, пьянство или просто какая-нибудь элементарная ошибка по неопытности или бесхозяйственности обернутся вселенской трагедией жизни, крушением судьбы.
Вот три характерных, приобщенных к делу документа, из которых видна энергетическая напористость моего отца, сделавшая его сперва неудобным для начальства сослуживцем, а затем ненавистным коллегой. «Бузотер» и «склочник», «карьерист» и еще бог знает кто — это мой отец, чистейший идеалист и романтик!..
«Ему больше всех нужно!» — говорят о таких, как он.
А он — знай себе пишет, жалуется, добивается или хочет добиться.
— Не сносить тебе головы, Семен! — улыбалась мама.
— Ничего, — говорил он. — У меня другая вырастет. Он ошибался. Не выросла.
Однако в великих борениях может быть славен и маленький человек.
Начальнику Строительства Судоремзавода
ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА
В палатке, в которой помещается ПФО, совершенно невозможно работать: нет пола, сама палатка пришла уже в негодное состояние, снизу подгнила, за время своей службы вся пропиталась копотью, пылью, которой приходится дышать сотрудникам. Устройство одного лишь пола (которое, кстати, тянется уже несколько месяцев), не создаст необходимых условий для работы.
Я договорился с прорабом гидротехнического участка тов. [нрзб.] о том, что он выделит рабочих на вечернее время и выходной день для того, чтобы поставить и оборудовать новую палатку.
Прошу Вашего разрешения на производство этих работ и распоряжения о выделении новой палатки.
Нач. План. Фин. Отд. Шлиндман
21/IV-36 г.
Нач. Строительства
Тов. Рябову
Объявленный мне выговор в сегодняшнем приказе считаю совершенно неправильным.
О непредставлении Транспортом расчета по прогрессивке на май и апрель м-цы, также как и о предыдущих задержках за январь и февраль м-цы я Вам лично докладывал неоднократно, и письменно, и устно. Лично я много раз вызывал Нач. транспорта т. Кусенко и диспетчера т. Филина, разъясняя, как составить, требовал представления и т. д.
Какие еще меры я мог принять для выплаты прогрессивки, если Вы, зная об этом, сами этих мер не принимали
Я же лишен права абминистративного воздействия на нач. транспорта, который мне не подчинен.
Имея лишь одного квалифицированного работника, я не мог также и сам сделать за транспортников работу, да это и не входило и не может входить в мои обязанности, — каждый должен отвечать за свою работу.
Я не могу согласиться с этим взысканием, которое я получаю впервые за [нрзб.] и которое на меня наложили даже без вызова меня и явилось неожиданным.
Прошу снять с меня выговор.
Подпись.
28/V — 36 г
Начальнику Строительства Судоремзавода
Тов. Рябову В И.
ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА
Основной установкой составления плана работ по гидроучастку на ll-й квартал является Ваше указание о включении в план соответствующего объема работ по годовому графику с учетом недовыполнения плана в 1-м квартале.
Однако, из проектных данных планово-производственному отделу были предоставлены прорабом гидроучастка только схематичные наброски временных эстакад по берегоукреплению и набережной (неполные). Так как план составляется по нашим элементам, то ясно, что для этого необходимы более детализированные проектные данные, тем более что смет также не имеется. Все размеры каждого элемента приходится согласовывать на месте с прорабами участков или их помощниками, причем и они нередко затрудняются дать точные ответы, объясняя это тем, что нет окончательных подсчетов, или же тем, что предполагается какое-либо изменение.
Кроме того, те крупные изменения, которые проводятся по основным объектам, планово-производственному отделу не сообщаются, в результате чего приходится вторично переделывать проделанную ранее работу, как пример, привожу следующие факты:
По графику было намечено — железобетонная набережная — 220 п/м, сейчас оказывается решено делать 360 п/м, а соответственно меняется и деревянная набережная.
По берегоукреплению — было намечено свайного берегоукрепления — 130 п/м, теперь решено делать только 78 п/м, а соответственно изменяется и временная эстакада.
По временной эстакаде для набережной было указано — 483,5 пог. метра, фактически же, для обеспечения забивки последних свай набережной, а также для соединения с косой, нужно было делать 500 п/м.
Все эти изменения выявляются в результате ряда бесед с прорабом, чаще всего становятся известными планово-производственному отделу уже после составления плана.
Такое положение чрезвычайно усложняет работу по составлению плана, а также отражается на сроках выполнения и качествах самого плана.
Прошу Вас в дальнейшем о всяких изменениях проектно-сметных данных, а также и о других вопросах, касающихся строительства объектов по титулу, ставить в известность планово-производственный отдел, дабы иметь возможность своевременно их отражать в плане и в учете.
21/VI -36 г.
Нач. План. Производ. Отд. (Шлиндман)
Все было бы хорошо, если бы эти мелковатые документы светили нам из другого времени. Да. Это были будни. Но «в буднях великих строек» уже мигал зловещим своим глазом 37-й год.
промолвила мама любимые ахматовские строчки.
Страна героев превратилась в страну-застенок.
В пропасть полетели все вместе — и правые, и неправые. И «хорошие», и «плохие»… И «троцкисты», и «сталинцы»…
Ну ладно, политические несогласия и раздоры…
Кто-то с кем-то повздорил из-за мелочей, испортил деловые отношения, обиделся, вспылил, вступил в чисто производственный конфликт — и пожалуйста — стук в дверь, за вами пришли!..
Молчи.
А отец не умел молчать.
Молчи.
А отец выступал где только мог.
Молчи.
А отец, не закрывая рта, боролся с недостатками на стройке, с негодяйством и мразью.
Он был ЭНТУЗИАСТ!.. Понимаете?
Ему правды-матки все хотелось.
Ему больше всех надо было.
Ему бы молчать… Ему бы ребенка своего грудного…
А он…
Вот и получил по темени на всю оставшуюся жизнь.
Мама. Это урок тебе, Марик!.. Ты в отца… Э, да ты все равно не послушаешь!..
Я. Папа, а ты мне… мне честно скажи: а ты действительно не был вредителем… троцкистом…
Отец. Не был. Троцкого я в глаза не видел, ни одного его сочинения не читал… Слышал о нем, конечно, но уважать мне его было не за что. Мне что правый троцкизм, что левый — один черт.
Вопрос: Вы говорите неправду. На очной ставке с обвиняемым Кроткевичем 10 октября 1938 года Кроткевич изобличил Вас в принадлежности к троцкистской организации. Предлагаем Вам не запираться, а правдиво рассказать о своей антисоветской работе?
Ответ
Антисоветской деятельностью я никогда не занимался Кроткевич дал на меня ложные показания.
И далее отец, подробно говоря о безобразиях, творимых на стройке, характеризует свои служебные отношения с главным инженером как «исключительно плохие». Однако тут же следует…
Вопрос:
Вы напрасно стараетесь свою вину прикрыть плохими взаимоотношениями с Кроткевичем. Вы так же, как и Кроткевич проводили подрывную работу… вам предъявляется показание обвиняемого Кроткевича от 7 июня 1938 года, где сказано: «Шлиндман на строительстве судоремонтного завода являлся активным участником заговора. Его контрреволюционная деятельность сводилась к дезорганизации производства путем задержки и вредительского составления производственных планов, вредительского нормирования труда. С контрреволюционной целью срывал премиальнопрогрессивную оплату труда, тем самым саботировал стахановское движение и искусственно создавал у рабочих недовольство к Советской власти и к партии»… А теперь что Вы скажете?
Ответ.
Ни в каком заговоре не участвовал и о его существовании я не знал и контрреволюционной деятельностью не занимался… показания Кроткевича о том, что я срывал премиально-прогрессивную оплату труда являются ложными Лично мною впервые премиально-прогрессивная оплата труда была по моей инициативе введена с января 1936 года на транспорте стройки, а затем, когда было получено решение СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 11 февраля 1936 года и приказ Наркомпище-прома от июня 1936 года, то я разработал проект приказа и положение о введении премиально-прогрессивной оплаты труда передал управ-ляющему Рябову, главному инженеру Кроткевичу. Приказ подписан, положение было утверждено и ответственность за его выполнение лежала непосредственно на прорабах участков и главном инженере, а проверка правильности расчетов по начислению премиально-прогрессивной оплаты труда, которое (начисление) проводилось на участках лежало на главной бухгалтерии стройки.
Может показаться, что в этом месте протокола от 28 января 1939 года Иван, как говорится, кивает на Петра, но примем во внимание, что отказывающийся от признания своей вины отец к этому времени уже получил НА ОЧНОЙ СТАВКЕ (стенограмма ее в деле отсутствует или запечатана) с Кроткевичем «изобличения», от которых, естественно, ему, моему отцу, надо было как-то отбиться.
Кроткевич же, как, кстати, и арестованный тоже Рябов, свои позиции сдал. У отца не было другого выхода — его валили, и он валил, но он, заметьте, валил в ответ, после того, как получал от коллег «показания», — такова страшная правда и логика в некрополе 37-го года. Тем более что удары от Рябова и Кроткевича были не единственными… На том же допросе возникли фамилии еще трех папиных сослуживцев: заместителя главного инженера — Коноваленко, начальника производственного отдела Крутикова и главного бухгалтера Митенева…
В общем, повязали всех, всю верхушку.
И теперь шили дело ОРГАНИЗАЦИИ. Ну правильно. А кем же еще они были, эти ставшие камчадалами люди, приехавшие сюда, на Дальний Восток, работать да и подзаработать чуток.
Вопрос:
Вам предъявляется показание обвиняемого Крутикова от 22 августа 1937 года, где сказано: «Шлинд-ман в 1935–1936 гг. во время всей своей работы ни одного плана, ни по одному участку не дал, планы
спускались на участки после окончания планируемого квартала или месяца. Строительство велось с самого начала без стройфинплана. Вредительская деятельность Шлиндмана лишила возможности правильно учитывать ход строительства и срывала ход строительства. Наркомату систематически давались Шлиндманом неточные сведения о ходе строительства…» Эти факты имели место в Вашей работе?
Ответ
Никогда вредительством я не занимался. Задержки спуска оформленных планов имели место, такие задержки были до месяца, а иногда и до полутора месяца в течение планируемого квартала, а не после его окончания, но это производство работ на строительстве не тормозило, так как участки имели утвержденные графики работ по каждому объекту. Задержка планов происходила, в первую очередь, из-за отсутствия смет на строительство, что от меня не зависело, и вследствие того, что управляющий трестом Рябов и главный инженер Кроткевич своевременно не давали Плановому отделу производственных заданий, а дав такие задания, меняли их в процессе составления плана, не сообщая мне об этом, не было учетной базы, так как бухгалтерия отставала на 7–8 месяцев. Все это тормозило составление планов. В отношении представления отчетности в Наркомат показания Крутикова ложные. Отчетность в Наркомат, представляемая мною была исключительно правильной и честно отображала состояние строительства. Отчетность показывала громадное удорожание строительства и значительное недовыполнение программы работ на стройке.
Этот отрывок свидетельствует, что дела на стройке велись, действительно, не лучшим образом. Рябов и Кроткевич, видимо, не справлялись со всеми проблемами в должной мере, но мы-то знаем, что любая стройка в нашей стране и по сей день нередко является средоточием бесхозяйственности под названием «бардак». Советский «бардак» царил везде и всюду и в сталинские, и в после-сталинские времена.
Навести порядок в «бардаке» можно было, лишь отказавшись от губительных для любого живого дела принципов социалистического строительства, как то: отсутствие личной заинтересованности и плановое хозяйство.
Все планы срывались из-за недополучения вовремя сырья, материалов, чертежей, приказов и прочих необходимостей, зато воровство, прогулы и неумение забить гвоздь были явлением повсеместным.
Поэтому спасти дело могли лишь казарменные методы создания трудовых армий на трудовом фронте. Великая понтяра — «стахановское движение» — в сочетании с палочной дисциплиной — вот где, казалось, спасение. Все большие стройки осуществлялись рабским трудом заключенных, которым не давали в руки знамя социализма, но которых сделали опорой в нашем общем развитии и стремлении к царству свободы и счастья. Стройки поменьше — вроде судоремзавода — осуществлялись примерно по тем же лекалам без пяти минут заключенными, но по сути такими же рабами. Обесценить личность, свести ее жизнедеятельность к выполнению заданий, приказов и инструкций, сделать всех нулями — вот цель государства как аппарата насилия.
Товарищ Сталин продумал этот экономичный способ достижения успехов и побед. Поздний лозунг Брежнева «Экономика должна быть экономной» вождь в свое время понимал буквально. Однако отмеченное обвиняемым Шлиндманом «удорожание» как раз типичный результат этой буквальности — нельзя делать что-то одновременно дешево и хорошо.
И тут выясняется, что «что-то» не получается.
Поначалу паника — срыв пятилетки, снижение темпов индустриализации, отставание от мировых уровней… Это все чревато…
Поиск выхода тотчас заменяется поиском «вредителей».
Озлобленному, беспомощному в труде государству-бюрократу из-за каждой кочки мерещатся те, из-за которых надвигается катастрофа. Назовем их «троцкистами» и призовем к ответу.
Но не поодиночке, а скопом.
В преступную «организацию» вступили миллионы. И мы их выведем на чистую воду!.. Инструментарий — в полной боевой готовности с октября 1917-го. Ягоду сменяет Ежов, Ежова Берия — какой прогресс!..
Большой террор, таким образом, становился во главу угла политики и экономики, узловым моментом самосохранения вождя у неограниченной власти, пронизывающим все сферы жизни бесовским средством глобальной энтропии. Система на всех парах несла обществу смерть.
Из разных допросов отца:
Вопрос
Станевского Вы знаете?
Ответ:
Да, знаю.
Вопрос:
Что Вы о нем знаете?
Ответ:
О Станевском я знаю следующее: в 1920-м году Станевский работал в г. Харькове на комсомольской работе секретарем горрайкома и был членом горкома и Харьковского губкома комсомола, примыкал к «рабочей оппозиции», бывшей в 1921-22 годах в комсомольской организации гор. Харькова, был одним из ее вожаков.
Вопрос.
Кто такой Шефтель?
Ответ:
Шефтель мне известен как заместитель начальника Главстроя Наркомпищепрома СССР.
Вопрос:
Когда Вы с Шефтелем познакомились впервые?
Ответ:
Впервые я с Шефтелем познакомился в ноябре месяце 1936 года в Москве в Главстрое Наркомпищепрома СССР, куда я приезжал с Камчатки в командировку по делам строительства.
Вопрос:
Со Станевским Вы поддерживали связь?
Ответ:
Нет.
Вопрос:
Где сейчас находится Станевский?
Ответ: До моего ареста Станевский работал ответственным редактором газеты «Красное знамя» в гор. Владивостоке, впоследствии, в августе 1937 года я слышал, что Станевский арестован
Вопрос: Как часто Вы встречались с Шефтелем и где эти встречи происходили9
Вопрос: Моисеева Ивана и Дворцова Алексея Вы знаете?
Ответ: Шефтеля я видел неоднократно в г. Москве во время пребывания моего в командировке, то есть с 9 ноября 1936 года до 15 января 1937 года исключительно в стенах Главстроя Наркомпищепрома СССР в кабинете нач. Главстроя Емельянова Аркадия Григорьевича, где работал Шефтель… Моисеева Ивана и Дворцова Алексея я знаю по совместной работе в тресте «Камчатстрой».
Вопрос: А Горбей Василия и Федосеева Александра Вы знаете?
Ответ: Да. А с Шефтелем я встретился во Владивостоке в августе 1937 года, куда выезжал по телеграфному распоряжению Емельянова из Москвы и приказу тогдашнего Управляющего треста «Камчатстрой» Быкова Н.Н для доклада Шефтелю о положении в тресте «Камчатстрой» с отчетными и плановыми документами.
Вопрос: Со Станевским На Дальнем востоке Вы встречались со Станевским?
Ответ- Да, Горбея и Федосеева я знаю по совместной с ними работе в тресте «Камчатстрой».
Вопрос: Находились ли Вы с вышестоящими лицами в неприязненных отношениях?
Ответ: Письмо на имя б. Управляющего трестом Быкова было продиктовано лично Шефтелем стенографистке, которая затем представила Шефтелю расшифровку стенограммы письма, написанную ею от руки, так как эта стенографистка не умела сама печатать на пишущей машинке
Вопрос: Продолжайте свое показание. Станевский. Ответ: Да, встречался.
Вопрос: Когда?
Ответ: В октябре 1936 года я ехал в командировку в г. Москву и будучи в г. Владивостоке…
Вопрос: Горбей Василий… Федосеев Александр… Моисеев Иван… Дворцов Алексей…
Ответ: Из всех перечисленных 4-х лиц я с ними ни с кем в неприязненных взаимоотношениях не находился. Находился с ними в хороших деловых и служебных отношениях.
Вопрос: Шефтель. Станевский.
Ответ: Будучи во Владивостоке зашел к Станевскому в редакцию, побыл у него около получаса, повспоминали Харьков, я ушел и больше к Станевскому я не заходил и с ним никогда не встречался.
Вопрос: Свидетели Моисеев, Дворцов, Федосеев и Горбей в своих показаниях утверждают о том, что Вы будучи нач. планового отдела «Камчатстрой» проводили преступную работу, направленную на развал…
Ответ: Шефтель после того, как он окончательно исправил и отредактировал письмо, передал мне черновик и предложил переписать его начисто для Быкова, что мной и было сделано. После чего Шефтель подписал письмо, эта переписка мною письма Шефтеля была вызвана только тем, что негде было его перепечатать на машинке, а я должен был выехать 17 августа 37 г. на пароходе «Ильич» обратно в Петропавловск и вручить письмо Быкову.
Вопрос: Рябову.
Ответ: Быкову,
Вопрос: Рябову
Ответ: Ну, Рябову. Уже Рябову, да. Быкова уже арестовали. Изложение может подтвердить зам нач. планового отдела Главстроя НК Пищепрома СССР Шереметьев Давид Касьянович.
Вопрос: Шереметьев. А почему Давид?
Вопрос: А почему Касьянович?
Ответ:…который в то время находился вместе с Шефтелем в командировке во Владивостоке.
Вопрос:…направленную на развал планового хозяйства треста, социалистической организации труда. Одновременно Вы проводили преступную деятельность в области премиально-прогрессивной оплаты труда рабочих. Подтверждаете ли Вы показания свидетелей?
Ответ: Показания свидетелей Моисеева, Дворцова, и Горбей я не подтверждаю, потому что ни в одной из указанных областей работы мною ничего вредительского или преступного вообще не было. Не совершал. Действовал исключительно в рамках установленных Сов. законодательством и директив органов.
Пауза.
Вопрос: А кто Ваши родители?
А у меня другие вопросы: как он спал?., что он ел?., о чем думал, сидя на нарах, как король на именинах?
Конечно, о Лиде, о Марике — в первую очередь. Как они?.. Что с ними?.. И даже — где они?
Испить чашу горя до дна еще предстоит, он разве только пригубил…
Мама. Марика я отослала в Москву, от греха подальше… Хотя что я говорю?.. Какого греха? Ходить на работу и иметь грудного ребенка не было возможности, отпуск по беременности кончился, и я вызвала на помощь в Петропавловск маму из Москвы.
Я. Бабушка тотчас приехала. Правда, какой, к черту, «тотчас»?! Она — чух-чух-чух — добралась на поезде до Владивостока, потом на курсирующем пароходе «Ильич» до Петропавловска — всего две недели радостного путешествия к сидящей на бобах дочке, забрала внучека в охапку и двинулась в обратный путь.
Мама. После чего я вышла на работу, продлив контракт.
Я. Зачем ты продлила контракт?
Мама. Из-за Семы.
Я. Ты же не верила, что он скоро выйдет.
Мама. Пусть не скоро, — думала я. — Но я все равно должна буду его встретить.
Я. Вот такая у меня мама. Пенелопа советской эпохи.
Мама.
Я. Какая ты у меня мудрая, мама.
Мама. Это не я. Это — Блок.
И вдруг стало светло на сцене.
Но — ненадолго.
Допросы, допросы, допросы…
Их похожесть друг на друга обманчива. Следователи с занудством, достойным лучшего применения, задают одни и те же вопросы с целью расколоть обвиняемого, который, в свою очередь, твердит свое. Взять измором означает полнейшую тавтологию давления, когда из раза в раз повторяемые обвинения призваны для того, чтобы усыпить бдительность допрашиваемого, поймав его на какой-то мелочи, якобы привносящей новшество в следствие. Вас надо убаюкать многократно прозвучавшими формулировками, с тем чтобы вы перестали реагировать на них, а это первый шаг к дальнейшему вашему кивку. Признание как бы подкрадывается к вам, делается логичным результатом со всеми вытекающими… Так что похожесть вопросов и ответов есть игра в кошки-мышки. Ваша слабина откроется в тот самый момент, когда кружение слов прервется рано или поздно чем-то возникшим по ходу злополучных бесед, и это случайно вырвавшееся или просто непродуманное станет вдруг новым аргументом против вас… А вы и не заметили, как подставили себя!.. Вы, проявив маленькую слабохарактерность, уже заступили за черту своей невиновности, и вот вы уже в ловушке. Вы в когтях зверя.
И тут открывается, что у вас есть… сообщники. Кто?.. Да, это ваши бывшие сослуживцы, с которыми только что вы дружески общались, ходили друг к другу в гости, пили чай, иногда водочку, а на праздники выходили общей колонной демонстрантов…
Первое чувство — не может этого быть!.. Невозможно поверить!.. Дорогие коллеги вдруг оказываются вместе с вами в одной тонущей лодке. И самое жуткое и удивительное это то, что вместо общего усилия по спасению судна все начинают драку, стараясь потопить друг друга — безжалостно и злобно. Всем кажется, что они спасутся. Только так!.. Другого выхода нет!.. Топи товарища, и выйдешь на берег сухим — это заблуждение находит своих носителей очень быстро. И тогда слова «Вы изобличаетесь» становятся самым смертоносным штампом, на который вам надо как-то реагировать.
Вопрос: Вы достаточно изобличаетесь в принадлежности к антисоветской правотроцкистской организации показаниями обвиняемых — участников этой же организации Крутикова Виталия, Кириллова Анатолия, Чайковского Исера, Коноваленко Михаила, Кроткевича Георгия и Митенева Петра. Что Вы скажете на это?
Ответ: Показания данных лиц о моей причастности к антисоветской право-троцкистской организации являются от начала и до конца ложными и клеветническими. Еще раз повторяю следствию, что членом право-троцкистской организации я никогда не был и о ее существовании мне известно не было, а также не было мне известно и о принадлежности вышеупомянутых яиц к право-троцкистской организации.
Вопрос: В своих показаниях обвиняемые Крутиков, Кириллов, Чайковский, Коноваленко, Кроткевич и Митенев на только признали свое участие в правотроцкистской организации, но они изобличают в этом и Вас. Утверждают, что Вы, будучи участником право-троцкистской организации проводили в интересах последней вредительскую деятельность в системе планового отдела треста «Камчатстрой». Будете ли Вы отрицать и теперь свою преступную деятельность?
Ответ: Как я уже показал выше, что показания обвиняемых Крутикова, Кириллова, Чайковского, Коноваленко, Кроткевича и Митенева являются ложными от начала и до конца и я их отрицаю категорически. Еще раз заявляю следствию, что в право-троцкистской деятельности я себя виновным не признаю, не признаю также себя виновным и во вредительстве, лишь потому, что я ею не занимался. Работа планового отдела треста «Камчатстрой» базировалась исключительно на директивах вышестоящих органов об осуществлении капитального строительства вообще и в частности касавшихся непосредственно проводимых Камчатстроем строек.
Кто кого?.. К изнурительной, а точнее, к изнуряющей тупости вопросов еще как-то удалось привыкнуть, но как прибрать свою энергетику жалоб и так называемых «дополнительных показаний» — из отца хлещет едва скрываемое негодование на своих доносителей и клеветников, но нигде не видно в их адрес каких-либо оскорблений и брани.
Поэтому поведение на допросах при всех их однообразиях и кажущейся волоките есть высший пик напряжения — духовного и физического для людей, попавших в клетку и пытающихся во что бы то ни стало из нее выкарабкаться. Как в шахматной игре, вы обязаны молниеносно просчитывать варианты, дающие вам выигрыш или проигрыш, и делать комбинации, ведущие к победе, с железной последовательностью гнуть свою линию, несмотря ни на что. Отец выстроил свою самооборону сам, без чьей-либо помощи. Все арестованные были в одинаковом положении — на границе с гибелью. Но выстояли не все. Обычно говорят: нельзя никого осуждать. «Они столько пережили». Мы, мол, не можем упрекать жертву, поскольку она — жертва. Это правильно. Этика для всех одна, и горе равновелико. И все же следует отметить особо — несдавшихся. Ваш подвиг в одном — в непризнании вины, которая обрушилась на вашу голову. Даже в полуобморочном состоянии, в «бессознанке» и в предсмертном бреду — вы говорили одно и то же, одно и то же, одно и то же:
— Нет… Не признаю… Не виновен…
Я. Тебя били там?
Отец. Бывало.
Я. Ты терпел?.. Больно было?
Отец. Случалось.
Я. Ты немногословен. Расскажи поподробней.
Отец. А чего рассказывать?.. Это неинтересно.
Я. Мне все интересно. Подробности.
Отец. Подробности?., вот они, подробности…
Я. Еще?
Отец. Что еще?
Я. Куда били. Чем били. Ногами?.. Предметами?
Отец. И ногами, и предметами.
Я. По почкам? По печени?
Отец. И по селезенке. Селезенку мне отбили хорошо.
Я. Кто?.. Кто именно? Кто бил конкретно?
Отец. Да все.
Я. Кто все?
Отец. Да все, кто допрашивал.
Я. И Дуболазов?
Отец. Дуболазов первым делом. Он же меня захомутал, он же потом меня и вел.
Я. Вел — значит, бил?
Отец. Всех били. А что я — лучше всех?
Я. Так-то так. И все же… Дуболазов. Эй! Дуболазов!
Тотчас из белой стены к нам выступил еще один потерянный во времени человек — следователь с выразительной фамилией Дуболазов. Ну-ка, представим себе, на кого он похож… Почему-то он видится один к одному с героями фильмов Леши Германа — скуластые мордатые мужики, от одного взгляда которых можно было похолодеть.
Отец. Не, не. Дуболазов был хороший человек.
Я. Как хороший? Чем хороший?
Отец. Ну, во-первых, он не дал мне из окна выброситься. На подоконнике нокаутом меня перехватил. Во время допроса я вспрыгнул, хотел с четвертого этажа сигануть. Пан или пропал. Они окно открытым держали.
Я. По неразумению?
Отец. Почему?.. По разумению как раз. Они провоцировали открытым окном прыжки. Некоторые пользовались якобы потерей бдительности и… туда, вниз головой. А им что?.. Их пожурят, зато работы меньше. А Дуболазов меня спас. Хотя и бил. Хорошо бил. Хотя и спас. Он вообще честный был. Застрелился потом.
Я. Когда потом?
Отец. Когда Берия на место Ежова пришел. В тот момент некоторые честные из них застрелились. А других застрелили. Не повезло которым.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
Обвиняемого ШЛИНДМАНА
Семена Михайловича
От 20 октября 1939 года
г. Петропавловск.
Допрос начат в 19 ч. 35 м.
Вопрос: Вы Андреева Александра Николаевича знаете?
Ответ: Да, Андреева Александра Николаевича я знаю, примерно с ноября месяца 1935 года, как секретаря парткома строительства, до мая месяца 1936 года
Вопрос: Что Вы можете показать о преступной деятельности Андреева?
Ответ: Преступная деятельность Андреева мне неизвестна.
Вопрос: Вам Андреев известен как член право-троцкистской организации?
Ответ: Нет, не известен, так же, как не известна и вся право-троцкистская организация.
Вопрос: В своих показаниях обвиняемый Андреев утверждает о том, что Вы являетесь участником правотроцкистской организации, в интересах которой проводили вредительскую работу в области планирования строительства. Виновным себя в этом признаете?
Ответ: Нет, не признаю. Показания Андреева являются ложными.
Вопрос: Вам приводится выписка из показаний обвиняемого Андреева от 4 сентября 1937 года, который говорит: «Шлиндман, как участник правотроцкистской организации проводил подрывную вредительскую работу в планировании строительства, путем систематической задержки производственных планов участков строительства, создавая этим невозможность строить графики работ на участках, невозможность правильно использовать рабочую силу, следить за выполнением плановых норм ростом производительности труда, невозможность развития стахановского движения». Достаточно Вам приведенных фактов для того, чтобы Вы признали в этом свою преступную деятельность?
Ответ: Своей преступной деятельности я признать не могу и никогда не признаю, потому что я таковой деятельностью не занимался Вновь категорически повторю, что я в право-троцкистской организации никогда не состоял и о ее существовании абсолютно ничего не знал.
Относительно моей работы по планированию в тот период времени, когда Андреев работал на стройке обстояло так: производственный план на первый квартал был составлен мною и работником планового отдела Склянским и спущен участкам в январе 1936 года, раньше нельзя было его составить, так как не было еще титульного списка на 1936 год. 11 февраля 1936 года была получена телеграмма от Наркома А.И Микояна об увеличении программы работ на 1936 год вдвое и нарком требовал немедленно составить годовые графики работ по объектам и выслать их в Москву на утверждение. Эти графики были составлены и отосланы в Москву. Был получен новый развернутый титульный список, утвержденный Наркомом и в связи с этим пришлось пересоставлять план первого квартала и эту работу можно было закончить лишь в марте месяце. Этот план первого квартала значительно был производственниками недовыполнен и на второй квартал перешли работы, предусмотренные планом первого квартала, который на участках имелся. А в это время уже составлялся план второго квартала, который был спущен на участки, как мне помнится в течение апреля или в начале мая месяца 1936 года. Таким образом не было такого положения, чтобы они не знали, что строить.
Допрос окончен в 20 ч. 30 м.
Записано в протоколе допроса с моих слов все верно и мной прочитан. Подпись.
Вставлен, слову «план» — верить. Подпись.
Мама. Господи, когда ж это кончится?!
Я. А ведь еще ничего не началось.
Борения отца к концу 39-го года сделались до отвращения однообразными. Следователи талдычили одно и то же. Приходилось отвечать теми же словами. Следствие явно уткнулось в стену. Подследственный без устали пытался ее пробить с другой стороны. Три года заточения, в котором каждодневно непрерывно бьется дух человечий с чертовщиной, с музыкой на одной ноте…
Если белое называть черным, то на пятый раз возникнут сомнения, на пятнадцатый покажется, что так оно и есть, а на сороковой придет убеждение, что черное было черным всегда.
Как не поддаться… Ведь на тебя катится девятый вал…
Как не согласиться с тем, что тебе навязывают со всех сторон, как не устать от препирательств с нечистой силой, которая жмет и дожимает всех вокруг. Приходилось бороться не только с режимом, но и с самим собой.
Тебе НЕ НАДОЕЛО?.. Тебе не стало СКУЧНО себя защищать?..
Посоветоваться не с кем. Поделиться не с кем. Поплакаться некому — переписка с женой и близкими запрещена.
Один.
ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ПОКАЗАНИЯ
обв. ШЛИНДМАН Семена Михайловича
От 26-го октября 1939 г.
Ознакомившись с материалами дела в порядке ст. 206 УПК РСФСР, в дополнение к ранее данным мною показаниям показываю следующее:
Обвиняемый Андреев А.Н., в своих показаниях от 4/IX. 1937 г., на вопрос следствия, откуда ему известно о членах контр-революционной организации, отвечает: «Кроткевич, Макаров, Крутиков, Митенев, Шлиндман известны мне как близкие, давно вместе с Рябовым работающие люди, соответствующим образом им обработанные и расставленные по решающим участкам строительства, на которых они полностью проводили к.-р. вредительские задания Рябова».
Эти показания Андреева являются в отношении меня ложными, так как Рябова, как и всех других перечисленных лиц, я впервые увидел только по проезде на Камчатку, т. е. в средине ноября м-ца 1935 года. Андреев работал при мне на строительстве только до апреля или мая м-ца 1936 г., т. е. четыре-пять месяцев. На работу принимал меня не Рябов, а Финогенов Н И, работавший тогда в качестве зам. Главного инженера стр-ва СРЗ по представительству в Москве, и Емельянов А.Г. — нач. план. — финанс. отдела строительства.
Это могут подтвердить: Финогенов Н.И. — главный инженер треста «Камчатстрой», Склянский П.Г. — зам. нач планового отдела «Камчатстроя» и Ьужко Виктор, техник-нормировщик «Камчатстроя», с которым я вместе приехал на стройку. Кроме тогб| прошу приложить справку отдела кадров «Камчатстроя» о дате приступа моего к работе на стр-ве и справку Парткома «Кам-чатстооя» о том, до какого времени Андреев работал на стройке, а также письмо Емельянова А.Г. от 4, 5 или 7-го октября 1935 г., которое должно храниться в делах Управления или Спецчасти «Камчатстроя».
В протоколе допроса Кроткевича Г.Л. от 1/11. 1937 г (л.д. 57а) на вопрос следствия: «Назовите известных Вам членов контр-революционной право-троцкистской вредительской организации», записан ответ: «Шлинд-ман Исер Иосифович — бывший начальник отдела технического снабжения строительства СРЗ».
О ком здесь идет речь неясно, все перепутано, фамилия указана моя, а имя и отчество и должность Чайковского.
На вопрос: «Откуда Вам это известно?» записан ответ: «О Рябове мне известно потому, что он сам вовлек меня в к.-р. право-троцкистскую вредительскую организацию. О других названных мною лицах мне известно по подрывной к.-р. вредительской работе на стр-ве Судоремонтного завода, проводимой под руководством Рябова и моим, о котором я дам развернутое показание, а сейчас допрос прошу прервать до следующего дня». — Следующий протокол допроса Кроткевича имеется в деле от 7-го июня 1938 г. (л.д. 57), но в нем не говорится ничего о том, где, когда и кем я был, якобы, вовлечен в к.-р. организацию
Выдержка из показаний Кроткевича, приведенная мне в протоколе допроса от 27/VII. 1938 года о том, что меня в контр-революционную организацию, якобы, завербовал Рябов, не подтверждается предыдущими протоколами показаний Кроткевича от 1/11. 1938 г., имеющимися в деле.
В протоколе очной ставки с Кроткевичем от 10/Х 1938 г. указано, что ему стало известно о моем участии в к.-р. организации в начале 1936 года со слов Рябова и Крутикова. Получается, что я, приехав на стройку в конце 1935 года, уже в начале 1936 г., т. е. через один-два месяца был завербован, совершенно неизвестными мне до этого людьми, в контрреволюционную вредительскую организацию, хотя до этого в Москве, на работе в Главстрое НКПП СССР, я всегда считался честным и преданным Советской власти и партии работником, общественностью Наркомата оценивался как ударник и активист. О моей работе в Наркомпищепроме СССР может подтвердить Финогенов Н.И., которого прошу вызвать свидетелем на судебное заседание.
В подлиннике протокола очной ставки от 10/Х. 38 г., который в деле отсутствует, записаны показания Кроткевича о том, что якобы, во время пребывания моего и Кроткевича в командировке в Москве, в конце 1936 года в московскую контору АКО зашли какие-то неизвестные два члена партии и заявили, что «Шлиндман был в 1922 году исключен из КП(б)У и комсомола за участие в «рабочей оппозиции». Кроткевич, якобы, узнав об этом, не считал возможным держать на работе в тресте бывшего оппозиционера, скрывшего это,
Эти показания почему-то не приведены в копии протокола очной ставки от 10/Х. 1938 г., вложенной в дело (л.д. 73), но они показывают явное противоречие и лживость показаний Кроткевича: с одной стороны, он еще в начале 1936 г. узнал, якобы, о моем участии в к.-р. право-троцкистской организации и даже имел со мною «организационную связь» по совместной вредительской деятельности, а с другой стороны, он в конце 1936 г. узнает, что я был, якобы, троцкистом и, естественно, хочет меня уволить.
Подлинник протокола очной ставки от 10/Х. 38 г. прошу приложить к делу.
Отсутствие в материалах дела каких-либо указаний о том, где, когда, при каких обстоятельствах происходила, якобы, вербовка меня в к.-р. организацию, лишает меня возможности опровергнуть с чисто-формальной стороны такой «факт», установить, так сказать, свое «алиби», но и отсутствие таких указаний, само по себе, говорит о выдуманности и ложности показаний о вовлечении меня в к.-р. организацию.
Кроткевич ссылается на слова Рябова, но показаний последнего в деле не имеется. Откуда же известно Крутикову, Кириллову, Коноваленко, Чайковскому и Митеневу о моем участии в контр-революционной организации, они в своих показаниях не отвечают. В показаниях Крутикова и Кириллова, в подтверждение моего участия в к.-р. организации, приводятся ложные и клеветнические данные о проводившейся, якобы, мною вредительской подрывной работе, но эти их показания полностью опровергаются документами, имеющимися в деле и теми, что я прошу в протоколе об окончании следствия приобщить к делу В показаниях же Коноваленко, Чайковского и Митенева даже таких ложных «данных», которые бы «подтверждали» участие мое в к.-р. организации, нет, а есть только голословное ложное заявление о том, что «Шлиндман состоял членом к.-р. правотроцкистской организации».
Я вновь подтверждаю следствию, что никогда и нигде я не состоял в контр-революционных организациях, никто меня туда не вербовал, о существовании такой организации и о ее участниках на строительстве Судоремзавода я ничего не знал.
До выезда на Камчатку я работал в течение 16-ти лет, с 1920 года, т. е. с 14-тилетнего возраста на советской работе, вырос при Советской власти и воспитан Советской властью, как преданный и честный гражданин, об этом говорят все документы о моей предыдущей работе, уничтоженные, к сожалению, следователями Ноздрачевым и Степановым (л.д. 12). Но эти документы можно восстановить и есть люди, знающие меня по моей жизни и работе (я не виноват ведь в том, что эти люди не находятся на Камчатке), это — Вебер Л.Г. — член ВКП(б) с 1919 г., работал в конце 1937 года в Москве зам. Наркома здравоохранения РСФСР, Голенкина В А. — в конце 1937 года назначенная ЦК ВКП(б) на должность ответ. редактора «Учительской газеты» в Москве, Аншельс С.М. — член ВКП(б) — бывш Зам. Начальника [нрзб.] ГУКСа Нар-компищепрома СССР, Ясиновский — б. зам. зав. бюро жалоб МГКК-РКИ, Краковский А.Б. — старший инженер Главстроя НКПП СССР и многие другие. Неужели же я, приехав на Камчатку, стал контрреволюционером, врагом Советской власти и Родины? Это гнусная ложь и клевета, никогда этого не было и не будет!
С первых же дней моей работы на строительстве Судоремзавода я столкнулся с большой запутанностью, неорганизованностью и плохой, не отвечающей директивам партии и правительства, работой руководящих лиц на строительстве, в частности: Рябова, Кроткевича, Митенева, Коноваленко и других. Благодаря отсутствию в 1935 г., до меня, какой-либо плановой работы на стр-ве, непониманию (или нежеланию понять) значение плановой работы и ее существа со стороны этих лиц, отсутствию на производстве какой бы то ни было плановой дисциплины, мне было чрезвычайно трудно организовать плановый отдел и наладить четкую работу Был один только работник техник Склянский П.Г. и лишь с июля м-ца 1936 г. мне начали добавлять работников, оказавшихся, однако, малоквалифицированными и не подготовленными к самостоятельной работе по производственному планированию строительства (кроме Коваленко и Шильдяева, которые помогали Склянскому). Не было смет — основных документов для планирования и производства работ, а руководство стройкой не принимало никаких мер к упорядочению этого дела. Для того, чтобы не сорвать совсем планирование, нам пришлось заняться несвойственной плановикам работой по составлению производственно-технических калькуляций. В августе м-це 1936 г. работники планового отдела проделали большую работу по анализу состояния сметного хозяйства стройки и подготовке материалов, расчетов, необходимых для составления новых смет к техническому проекту. Эта работа вовсе не относилась ко мне, но я принял ее на себя и сотрудников отдела только потому, что никто на стр-ве не хотел и не умел ее провести, а упорядочение сметного хозяйства решало вопрос организации четкого и правильного планирования.
Для получения инструкций и материалов по плановой работе и организации работы по составлению смет я в октябре 1936 г. выехал вместе с работником планового отдела Склянским в Москву. Я в конце февраля 1937 г. вернулся, на стройку, а Склянский остался в Москве до июня м-ца 1937 г. для увязки вопросов по составлению смет в проектирующих организациях, так как никто из работников стр-ва, кроме техника-плановика Склянского, не мог этой работы сделать Это доказывает, что я принимал все меры к упорядочению плановой работы, что может быть подтверждено документами, которые я прошу приобщить к делу, и свидетелями Склянским и Финогеновым.
На почве изложенного, а также в связи с непорядками в организации производства, нормирования, зарплате, бухгалтерском учете, отстававшем на 6–8 месяцев и не дававшем, вследствие этого, возможности оперативно пользоваться планами и сравнивать результаты хозяйственной деятельности с плановыми данными если бы они даже и своевременно составлялись, — у меня возникли с руководящими лицами на стр-ве трения и совершенно ненормальные отношения. Мои резкие выступления на собраниях, в печати, в служебных документах по поводу безобразной работы этих людей, возбудили в них по отношению ко мне враждебную злобу и желание какими угодно путями дискредитировать меня и изжить со стройки. Об этом говорит и факт, имевший место 13/VI.36 г., изложенный мною в протоколе от 11/VIII.39 г., и понижение меня в должности с 1/III. 1937 г., и вопиюще неправильное снятие меня с работы 20/IV. 37 г. с ложной клеветнической формулировкой, и, от начала до конца ложная, извращающая факты «характеристика», данная на меня в Военкомат Кроткевичем от 5/VI. 1937 г.
После опубликования в газете «Камчатская правда» от 9/IV. 1937 г. моей статьи «С самокритикой на Судоремонтном неблагополучно», бывш. Пред. По-стройкома Кириллов А.А. устроил в столярной мастерской строительства собрание, на котором заведомо клеветнически заявлял рабочим, что я, якобы, бывший троцкист и хочу подорвать доверие к Рябову. Этот факт могут подтвердить старые рабочие — столяры, в частности, б. мастер столярной мастерской, которого я прошу вызвать свидетелем на судебное заседание.
А когда эти люди были арестованы органами НКВД, то дали на меня ложные и клеветнические показания, будто я вместе с ними участвовал в контр-революционной организации и занимался вредительством.
Экспертная комиссия, в акте от 17/IX-15/IX. 1939 г., ссылается на выступления отдельных лиц на хозакти-ве в мае м-це 1937 г., но это же не есть мнение всей общественности, а только личное мнение этих ораторов, созданное у них той обстановкой лжи, клеветы и травли, в которой я тогда находился. В решениях хозактива, где дается оценка работы рядя лиц, обо мне ничего не говорится. Организованная общественность мне доверяла. Об этом говорит факт избрания моего в июле 1937 г. председателем общепостоечного производственно-товарищеского суда, а в августе м-це 1937 г. председателем Ревизионной комиссии Осоавиахим. Кроме того, партком стройки доверил мне с июня 1937 г. читку газет с рабочими столярной мастерской, а в октябре и ноябре м-цах 1937 г. руководство кружком по изучению сталинской конституции и Избирательного закона с рабочими, проживавшими в бараке № 3.
В показаниях обвиняемых, а также в заключении экспертной комиссии, я обвиняюсь во вредительском планировании, очковтирательстве в отчетности о ходе выполнения программ.
Но нигде не указывается никаких конкретных фактов, а Экспертная комиссия вовсе не осветила вопрос о качестве планов и отчетности, составлявшейся в Плановом отделе в 1936 г
Экспертная комиссия подошла некомпетентно и тенденциозно, не разобравшись в документах, совершенно исказив факты и документы, обошла молчанием ряд документов, имеющихся в тресте и реабилитирующих меня. На все то, что написано в акте экспертной комиссии, просто невозможно ответить (для этого тоже нужно написать 35 страниц), но все ее выводы полностью могут быть опровергнуты теми документами, которые я прошу приложить к делу и свидетелями, которых я прошу вызвать на судебное заседание.
Подпись
Можно подивиться моментальной реакции чудовища, которое то на длительный период пребывает в спячке (по причине «других дел невпроворот»), то вдруг просыпается и шлепает лапой, демонстрируя, что жертва вовсе не ушла из поля зрения, что, мол, «никуда ты от меня не денешься».
Буквально на следующий день отец был вызван на новый допрос. К чему такие спешки?
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
Обвиняемого ШЛИНДМАНА
Семена Михайловича
От 27 октября 1939 года г Петропавловск н/К.
Допрос начат 11 ч. 25 м.
Вопрос: В своем собственноручном показании от 26 октября 1939 года, Вы следствию заявили, «что в подлиннике протокола очной ставки от 10 октября 1938 года между Кроткевичем и Вами записаны показания Кроткевича о том, «что во время пребывания Вас и Кроткевича в командировке в Москве, в конце 1936 года, в московскую контору АКО зашли какие-то неизвестные два члена партии и заявили, Шлиндман был в 1922 году исключен из КП(б)У и комсомола за участие в «Рабочей оппозиции». Скажите, Шлиндман, Вы твердо будите утверждать, что в протоколе очной ставки от 10/Х.38 г. такия показания Кроткевича были записаны?
Ответ: Я твердо настаиваю на том, что обвиняемый Кроткевич на очной ставке от 10 октября 1938 года говорил, что во время пребывания его и Шлиндмана в командировке в Москве, в начале 1936 года, в московскую контору АКО зашли какие-то два неизвестные два члена партии, которые заявили, что Шлиндман был в 1922 году исключен из КП(б)У и комсомола за участие в «Рабочей оппозиции». Я хорошо помню, что эти показания Кроткевича были в подлиннике протокола очной ставки записаны.
Вопрос: Вы еще раз будите настаивать на том, что такие показания Кроткевича были записаны в протоколе очной ставки от 10/Х 38 г.?
Ответ: Я помню, что такие показания были записаны в протоколе очной ставки от 10/Х. 38 г.
Вопрос: Вам предъявляются подлинники протокола очной ставки от 10/Х. 38 года между Кроткевичем и вами, где нет записи [нрзб.] показаний Кроткевича о том, что во время пребывания его и Шлиндмана в командировке в Москве, в начале 1936 года, в московскую контору АКО зашли какие-то два неизвестные члена партии и заявили, что Шлиндман был в 1922 году исключен из КП(б)У и комсомола за участие в «Рабочей оппозиции». Что Вы скажите теперь на это?
Ответ: На том, что Кроткевич об этом на очной ставке говорил, я еще раз настаиваю Именно в связи с этим записан якобы состоявшийся разговор между Кроткевичем и Адамовичем о разоблачении Шлиндмана, как троцкиста, я полагал, что эта история с якобы зашедшими в контору АКО двумя неизвестными членами партии, также записана была в протоколе очной ставки от 10/Х. 38 г. Однако я ошибся. Оказывается, что разговор, якобы состоявшийся между Кроткевичем и Адамовичем, был записан в протокол очной ставки, а перед этим рассказанное Кроткевичем о двух членах партии не записано.
Вопрос: Вы читали подлинник протокола очной ставки от 10/Х. 38 г. перед тем, как подписывали его?
Ответ: Да, протокол очной ставки от 10/Х. 38 перед тем, как подписать его я читал полностью.
Вопрос: Вложенная в Ваше дело копия с подлинника протокола очной ставки от 10/Х. 38, между Кроткевичем и Вами является правильной?
Ответ: После ознакомления с подлинником подтверждаю, что вложенная в мое дело копия протокола очной ставки между Кроткевичем и мной является абсолютно правильной.
Вопрос: Какую Вы преследовали цель своими клеветническими заявлениями о том, что копия протокола очной ставки от 10/Х. 38 года следствием скопирована неверно?
Ответ: Мое заявление о том, что копия с протокола очной ставки была снята не верно, вовсе не исходило из каких-либо клеветнических побуждений и никакой [нрзб.] цели я в том не преследовал. Уверенное заявление о том, что в подлиннике протокола очной ставки были слова Кроткевича о двух членах партии и т. д. исходило из того, что такие слова Кроткевичем действительно были сказаны, а то, что в подлиннике это оказалось незаписанным я просто запамятовал.
Допрос окончен в 13.00. Подпись.
Записано в протоколе с моих слов верно и мною прочитано.
Подпись.
Допросил оперупол. [нрзб.]
Сержант госбез. Подпись.
Ему мерещился Харьков и комсомолячья молодость, от которой сегодня тошнило.
Но он не признавался себе в этом, гнал воспоминания в сторону, при этом на допросах извивался как уж, — впервые ему стало противно бороться за себя, да и сам себе он стал противен.
Его посетило сомнение. До этого мига он верил, что несправедливость можно победить.
— Я же им всё объяснил. Кажется, логично. Кажется, точно. Они же должны были вникнуть… в конце-то концов!..
Не вникли. Не захотели вникать.
— Выпустите меня отсюда!.. Я вольный. Я честный. Я трудолюбивый.
Не слышат. Не слушают.
— Я еще много могу сделать хорошего в этой жизни. Я верю, и вы мне поверьте.
Не верят.
Что делать в этой ситуации?
Придумал. Нужно потребовать, чтоб была экспертная комиссия.
Экспертную комиссию создали.
И что?
Экспертная комиссия сплясала под дудку НКВД.
Семен получил в дополнение к доносам и обвинительным показаниям коллег сильнейшие подтверждения вины.
— Ты этого хотел, Жорж Данден! — с горечью процитировал я ходячую фразу из Мольера. Новые допросы показали, что обвинение не будет пересмотрено. Отец понял, что ничего не доказал.
— Два года псу под хвост. Я им всё честно, как об стенку горох. Как в вату. Может, мне покончить с собой?
Мама ответила стихами Пастернака:
Мама, видимо, убедила отца. Вдруг он почувствовал новый прилив яростного, остервенелого желания отбиться. Мысль заработала, память восстановилась.
Нет, оставались силы для последнего рывка.
Самозащита без оружия требовала какого-то новейшего и притом срочного усилия в перпендикуляр уже сказанному. Следствию хорошо бы представить какое-то свежее, еще более убедительное, еще более фактически обеспеченное самооправдание, которое — надежда еще осталась! — сметет вшивые аргументы обвинителей, первой экспертной комиссии и всей этой шайки-лейки слабаков-коллег, растоптавших себя и собственную совесть.
Надо создать нечто, что удивило бы ИХ, заставило, именно заставило, внедриться в дело с объективных позиций — ну не может же быть оспорена истина!
Значит, надо собраться и явить эту истину с невиданным доселе азартом. Надо перейти в атаку!.. Надо еще раз попробовать взять высоту, с которой тебя, Семен, уже скидывали вниз.
Ты должен дать новые ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ показания. В них будет все изложено окончательно и бесповоротно, ибо в них — абсолютная, подробная правда Твоя правда!
Облейся собственной кровью, закуси удила и вперед!.. Твоя неистребимая жажда жить ведет твоим пером.
И это есть наш последний и решительный бой!..
Можно представить себе злость энкавэдэшников, получивших сей документ. Упирается этот «еврейчик», и ничто его не ломает. Пишет и пишет.
А нам это всё читать… Ну, дали ему по сусалам, а вот раком не поставили.
Ну, да еще не вечер, наша все равно возьмет.
Не таких обламывали.
А это что принесли такое?.. Опяя-яяять?.. Клади на стол. Ну, ясно. Еще понаписал что-то, бумагомарака!..
Ну, пиши, пиши… А мы все равно твои сочинения и читать не будем.
Нам твои словеса по херу. Извините за слово «словеса».
Эти показания о чем говорят?
Только о том, что отца было нереально срубить.
Отец. Я потребовал вторую экспертную комиссию. Из непредубежденных специалистов.
И что?
И — о, чудо!.. Вторая комиссия экспертов пришла к выводам о правоте отца.
Семен возликовал. Есть!.. Есть все-таки правда на свете!.. Еще не победа, но полпобеды — точно.
Сейчас, вот сейчас следствие остановится в своей нескончаемой опоре на брехунов и… его выпустят!.. Освободят из-под новеньких наручников!.. Он выйдет на полюбившуюся ему камчатскую землю и восстанет из пепла гейзером, плесканет им в морды горячим фонтаном, он еще покажет, что его вулкан не потух!.. Его извержение впереди! Он снова ЗАРАБОТАЕТ и будет неимоверно счастлив со своей Лидукой и маленьким.
Не тут-то было.
Выводами второй экспертной комиссии следствие пренебрегло, будто их и не было.
Новые допросы показали незыблемость и громаду старых обвинений.
Семена изметелили, и это был сигнал к тому, что ничего не изменилось, конец его близок.
Как так?
А вот так.
Мало тебя мутузили, собака, если не понимаешь.
А на посошок вот тебе два постановления в зубы, ознакомься…
Семен похолодел…
На дворе стоял март 1940 года.
ВРИО НАЧ. УНКВД по КО
«21» марта 1940 года
ПОСТАНОВЛЕНИЕ.
(Об отказе в ходатайстве обвиняемому.)
1940 года, марта 21 дня гор. Петропавловск на Камчатке.
Я, Опер. Уполномоченный ЭКО УНКВД по КО, Сержант Госбезопасности (фамилия зачеркнута) рассмотрев сего числа ходатайство обвиняемого ШЛИНДМАНА Семена Михайловича, в совершении им преступления предусмотренного ст. ст. 58-1 п «А», 58-8-7-11 УК РСФСР
НАШЕЛ:
17 марта 1940 года при подписании протокола предъявления материалов об окончании следствия обвиняемый ШЛИНДМАН в порядке ст. 206 УПК РСФСР выдвинул к следствию ходатайство в производстве очных ставок с лицами, давшими на него показания о контрреволюционной деятельности: КИРИЛОВЫМ, КРУТИКОВЫМ, АНДРЕЕВЫМ, КОНОВАЛЕНКО, ЧАЙКОВСКИМ, МЕТЕНЕВЫМ И КРОТКЕВИЧ.
Учитывая, что очные ставки ШЛИНДМАНУ с упомянутыми лицами следствием выполнены быть не могут лишь по тем основаниям, что указанные лица: КРУТИКОВ, КИРИЛОВ, АНДРЕЕВ, КОНОВАЛЕНКО, ЧАЙКОВСКИЙ, МЕТЕНЕВ в 1938 году осуждены и не известно где находятся в настоящее время
Ходатайство ШЛИНДМАНА в производстве очной ставки с обвиняемыми КРОТКЕВИЧ следствием так же выполнении быть не может по той причине, что очная ставка КРОТКЕВИЧ со ШЛИНДМАН была, а в данное время КРОТКЕВИЧ от данных им следствию показаний в контрреволюционной деятельности отказался, о чем имеется в деле выписка из протокола допроса обвиняемого КРОТКЕВИЧ По этому на основании изложенного и руководствуясь ст 114 УПК РСФСР —
ПОСТАНОВИЛ:
В ходатайстве ШЛИНДМАНУ о производстве очных ставок с обвиняемыми. КИРИЛОВЫМ, КРУТИКОВЬ!М, АНДРЕЕВЫМ, КОНОВАЛЕНКО, ЧАЙКОВСКИМ, МЕТЕ-НЕВЫМ и КРОТКЕВИЧ — ОТКАЗАТЬ.
Копию настоящего постановления направить Военному Прокурору, для сведения. И в угруппу 1-го С/ Отделения КОУ НКВД для исполнения.
ОПЕР. УПОЛН ЭКО УНКВД по КО
СЕРЖАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ Подпись «СОГЛАСЕН» НАЧ. СЛЕД. ЧАСТИ УНКВД по КО ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ Подпись.
Настоящее постановление мне объявлено 21 марта 1940 года.
Подпись.
«УТВЕРЖДАЮ»
ВРИО НАЧ УНКВД ПО КО
МЛ. ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ
«21» марта 1940 года
ПОСТАНОВЛЕНИЕ.
(о направлении уголовного дела № 656 на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР).
1940 года, марта 21 дня гор. Петропавловск на Камчатке.
Я, Опер. Уполномоченный ЭКО КОУ НКВД, Сержант Госбезопасности (фамилия зачеркнута) рассмотрев сего числа уголовное дело № 656 по обвинению ШЛИНДМАНА Семена Михайловича, 1905 года рождения, уроженца г. Харькова, еврея гр-на СССР, по происхождению сына торговца, служащего, беспартийного, образование незаконченное высшее, до ареста работавшего н-ком планового отдела треста «Камчатстрой».
НАШЕЛ:
ШЛИНДМАН арестован был КОУ НКВД 3 го декабря 1937 года, как участник антисоветской правотроцкистской организации существовавшей на Камчатке. (л.д. 48, 49–51, 52, 53, 54, 55, 57, 58, 74–77).
По существу предъявленного обвинения по ст. ст. 58-1 п «А», 58-8-7-11 УК РСФСР ШЛИНДМАН до-поошен более 8-ми раз, виновным себя ни в чем не признал (л.д. 15–18, 19, 25, 26–32, 33–42), но однако ШЛИНДМАН в принадлежности к право-троцкистской организации достаточно изобличается показаниями обвиняемых, как участников этой же организации КРУТИКОВА, КИРИЛЛОВА, ЧАЙКОВСКОГО, КОНОВАЛЕНКО, АНДРЕЕВА, КРОТКЕВИЧА и МЕТЕНЕВА — осужденных Военной Коллегией Версуда Союза ССР в разное время к ВМН, за исключением обвиняемого КРОТКЕВИЧА, дело которого направлено на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР (пакет № 1).
Принимая во внимание, что обвиняемый КРУТИКОВ, КИРИЛЛОВ, ЧАЙКОВСКИЙ, КОНОВАЛЕНКО, АНДРЕЕВ, КРОТКЕВИЧ и МЕТЕНЕВ изобличающие ШЛИНДМАНА в принадлежности к антисоветской право-троцкистской организации не могут быть вызваны в суд в силу вышеизложенных обстоятельств, кроме этого обвиняемый ШЛИНДМАН в предъявленном ему обвинении виновным себя не признал, поэтому на основании вышеизложенного и руководствуясь приказом НКВД СССР за № 00762 —
ПОСТАНОВИЛ:
Уголовное дело № 656 по обвинению ШЛИНДМА-НА Семена Михайловича направить на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР.
ОПЕР. УПОЛН. ЭКО УНКВД по КО
СЕРЖАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ Подпись
«СОГЛАСЕН» НАЧ. СЛЕД. ЧАСТИ УНКВД по КО
ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ Подпись.
Эти две бумажки венчали процесс следствия.
В них интересные несовпадения формулировок поражают своим цинизмом и жутью смысла.
Второй абзац первого постановления при всей безграмотности гласил:
«…осуждены и не известно где находятся в настоящее время».
Во втором постановлении, принятом на следующий день, второй абзац О ТЕХ ЖЕ ЛЮДЯХ («за исключением обвиняемого Кроткевича») информирует иначе — оказывается, они были осуждены в разное время Военной коллегией Версуда Союза ССР к Высшей Мере Наказания (ВМН).
Другими словами, находятся не «не известно где», а на том свете.
И далее совсем уж до смеха простодушно: «Принимая во внимание, что обвиняемый» (!) — далее единственное число переходит во множественное перечисление — «не могут быть вызваны в суд в силу вышеизложенных обстоятельств», — это уже Гоголь какой-то.
Действительно, покойника в суд не вызовешь. С него уж взять нечего, кроме «свидетельских» показаний, а они к делу пришиты.
Однако отцу не было настроения смеяться.
Он наверняка с удовлетворением отметил, что главный его противник на стройке Кроткевич «от данных им следствию показаний о контрреволюционной деятельности — отказался»…
Все-таки взыграло в нем человеческое!.. Да что толку — новую очную ставку с ним уже, видимо, не так, как раньше, себя ведущим, все равно не дали. «Отказать» означало, что следствию до фени: «признался — не признался», — они закрывают дело.
Поздно!
Игры кончились. Наступает час расплаты за несодеянное.
А куда делся Рябов?..
Расстрелян уже давно, иначе бы фигурировал в постановлениях.
Я. Отец, ты обратил внимание на словечко «пакет»? Отец. Обратил.
Я. Значит, они в буквальном смысле расстреливали «пачками»?
Отец. Кроткевича они тоже расстреляли. Я узнал об этом скоро, на этапе.
Я. И ему не помогло, значит, то, что он перед смертью отказался от всего, что наговорил на следствии?
Отец. Не помогло.
Я. Жаль.
Отец. Да что «жаль»! Многие шли этим путем: следователю одно, перед пулей — другое… Простить их надо, а не жалеть.
Я. Ты — простил?
Отец
Я. И все же одно словечко — важное! — промелькнуло во втором постановлении — «суд». Значит, есть надежда на рассмотрение в суде?..
Отец
Я. А в чем различие?
От е ц. А в том, что одних закапывали, а других сразу на небо отправляли.
Отец лукаво посмотрел на меня исподлобья и сплюнул. Сквозь зубы. Смачно так. По-блатному.
Далее серия документов — без комментариев, говорящих сами за себя.
«УТВЕРЖДАЮ»
ВРИО НАЧ. УНКВД по ко
МЛ. ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ
«22» марта 1940 года
ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
По следственному делу № 656 по обвинению ШЛИНДМАНА Семена Михайловича в преступлении предусмотренном ст. ст. 58-1 п «А», 58-8-7-11 УК РСФСР
В 1937 году органами НКВД на Камчатке была вскрыта контрреволюционная право-троцкистская организация ставившая своей целью шпионаж в пользу иностранных государств, вредительство, диверсии, террор, подрыв экономической и военной мощи СССР, поражение СССР и реставрацию капитализма.
Для осуществления своих преступных замыслов, право-троцкистская организация имела связи с иностранными государствами и в целях получения с их стороны вооруженной помощи — систематически занималась в пользу их шпионажем, осуществляла вредительские и диверсионные акты во всех отраслях промышленности и сельского хозяйства Камчатки. Одновременно занималась подготовкой террористических актов против руководителей партии и Советского правительства.
Произведенным по делу расследованием установлено:
Что одним из участников антисоветской правотроцкистской организации, существовавшей на Камчатке, являлся обвиняемый ШЛИНДМАН Семен Михайлович, который в состав названной организации был завербован бывш. н-ком треста «Камчатстрой» — РЯБОВЫМ.
Практическая преступная деятельность ШЛИНД-МАНА заключалась в том, что он, будучи участником право-гроцкистской организации по заданию РЯБОВА, в интересах названной организации, на протяжении ряда лет, проводил подрывную вредительскую работу в области производственного планирования строительства Судоремзавода, которая выразилась главным образом в том, что ШЛИНДМАН в контрреволюционных целях занимался дезорганизацией производства, путем задержки на только составления производственно-квартальных планов, но и их спуска на участки более чем на 2 месяца. Кроме этого ШЛИНДМАН затянул составление стройфинплана на 1937 год. Он же сознательно проведение в жизнь премиально-прогрессивную оплату труда, саботировал стахановское движение и искусственно создавал у рабочих недовольство к советской власти и партии.
Допрошенный в качестве обвиняемого ШЛИНДМАН в предъявленном обвинении по ст. ст. 58-1 п «А», 58-8-7-11 УК РСФСР виновным себя не признал, но тем не менее, ШЛИНДМАН в принадлежности к правотроцкистской организации и в проведении им подрывной деятельности достаточно изобличается прямыми показаниями обвиняемого КРОТКЕВИЧА, даденных им следствию на очной ставке со ШЛИНДМАНОМ 10/Х. 1938 года (л.д. 74). И семью косвенными показаниями осужденных В.К. к ВМН: КИРИЛОВА, КРУТИКОВА, АНДРЕЕВА, ЧАЙКОВСКОГО, КОНОВАЛЕНКО, МЕТЕЛЕВА и КРОТКЕВИЧА, дело которого направлено на Особое Совещание при НКВД СССР.
На ряду с изложенным преступная деятельность ШЛИНДМАНА в плановом отделе треста «Камчатстрой» подтверждается актом экспертной комиссии и особым мнением чл. Экспертной комиссии ЗОЛОТУХИНА, а также показаниями свидетелей ФЕДОСЕЕВА, ДВОРЦОВА.
На основании изложенного
ОБВИНЯЕТСЯ:
ШЛИНДМАН Семен Михайлович, 1905 года рождения, уроженец гор. Харькова, по национальности еврей, гр-н СССР, по происхождению сын крупного торговца, служащий, беспартийный, образование незаконченное высшее, до ареста работал нач-ком планового отдела треста «Камчатстрой»,
В том, что.
Является участником контрреволюционной правотроцкистской организации существовавшей на Камчатке, в интересах которой проводил подрывную деятельность в области производственного планирования строительства Судоремзавода. Будучи начальником планового отдела треста «Камчатстрой» занимался дезорганизацией производства путем задержки, не только составления производственных квартальных планов, но и их спуск на участки более чем на 2 месяца. Кроме этого сознательно срывал проведение в жизнь премиально-прогрессивную оплату труда, а так же саботировал стахановское движение, тем самым создавая у рабочих недовольство к Советской власти и ВКП(б), то есть совершил преступление предусмотренное ст. ст. 58-1 п «А», 58-8-7-11 УК РСФСР, поэтому на основании изложенного и руководствуясь ст. 208 УПК РСФСР.
ПОЛАГАЛ БЫ:
Настоящее дело № 656 по обвинению ШЛИНДМАНА Семена Михайловича направить на рассмотрение Особого Совещания НКВД СССР.
ОПЕР. УПОЛН. ЭКО УНКВД по КО
СЕРЖАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ Подпись
«СОГЛАСЕН» НАЧ. СЛЕД. ЧАСТИ УНКВД по КО
ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ Подпись.
СПРАВКА
Обвиняемый ШЛИНДМАН CM. содержится под
стражей при Петропавловской Следственной тюрьме НКВД с 3-го декабря 1937 года.
Вещественных доказательств по делу нет. Все справки по настоящему делу приобщены.
Обвинительное заключение составлено в гор. Петропавловске на Камчатке «21» марта 1940 года.
ОПЕР УПОЛН. ЭКО УНКВД по КО
СЕРЖАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ Подпись.
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
1940 года апреля 1 дня гор. Петропавловск-Камчатский
ВРИД Военного прокурора Войск НКВД по Камчатской области Ст. Лейтенант (фамилия замазана) сего числа, рассмотрев уголовное дело по обвинению ШЛИДМАН Семена Михайловича по ст. ст. 58-1 п «А», 58-8-7-11 УК РСФСР
НАШЕЛ:
ШЛИДМАН С.М рождения 1905 года, урожениц города Харькова, сын крупного торговца-лишенца, образование незаконченное высшее, по национальности еврей, до ареста работал начальником планового отдела треста «Камчатстрой».
Материалами следствия обвиняемый ШЛИДМАН в достаточной степени изобличается, как член и участник антисоветской право-троцкистской организации существовавшей на Камчатке, в которую был завербован быв. Нач-ком треста «Камчатстрой» РЯБОВЫМ.
Практическая преступная деятельность ШЛИДМА-НА заключается в том, что в интересах к/p организации на протяжении ряда лет проводил подрывную вредительскую работу в области планирования строительства судоремзавода, занимался дезорганизацией производства, задерживал составление производственноквартальных планов, спуск на участки этих планов запаздывал на два и более месяцев. Сознательно срывал проведение в жизнь премиально-прогрессивную оплату труда, саботировал стахановское движение, искусственно создавал недовольство рабочих к советской власти, что подтверждается актами экспертных комиссий от 17 сентября 15 октября 1939 года и от 25 янваоя по 1 февраля 1940 года.
Допрошенный в качестве обвиняемого ШЛИДМАН в предъявленном обвинении по ст. ст. 58-1 п «А», 58-8-7-11 УК РСФСР виновным себя не признал, но принадлежность к право-троцкистской организации и подрывная деятельность ШЛИДМАНА доказана очной ставкой обвиняемого КРИТКЕВИЧА со ШЛИДМАНОМ и семью косвенными показаниями осужденных: КИРИЛОВА, КРУТИКОВА, АНДРЕЕВА, ЧАЙКОВСКОГО, КОНОВАЛЕНКО и МЕТЕЛЕВА.
Преступная деятельность ШЛИДМАНА по ст. ст. 58-1 п «А», 58-8-7-11 УК РСФСР материалами следствия доказана и принимая во внимание, что направление дела в суд в отсутствии свидетелей осужденных к ВМН Крутикова, Андреева, Кирилова, Чайковского, Коноваленко и Метелева не предоставляется возможным, а поэтому дело подлежит направлению на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР.
В силу изложенного и руководствуясь ст. 221 УПК —
ПОСТАНОВИЛ:
Обвинительное заключение по делу ШЛИДМАН Семена Михайловича утвердить.
Дело направить на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР.
ВРИД Военного Прокурора Войск
НКВД Камчатской области
Старший Лейтенант — Подпись.
Он клялся в верности Сталину, зная, что письма проходят перлюстрацию, и обращался к нему…
Я. Обращался?
Отец. Конечно, обращался. Трижды.
Я. И что?
Отец. И ничего. Товарищ Сталин лично мне не ответил. Он вообще никому не отвечал. У него других дел было много.
О да!.. «Дел» у него было действительно невпроворот!.. Сегодня несомненно, что истинным «троцкистом» был сам Сталин, взявший на вооружение левацкий принцип: цель оправдывает средства. Вождь имел цель отнюдь не общественную, а личную. Всем казалось, что он хотел построить социализм, а ему надо было сохранить себя у власти. И всё.
Для этого ему следовало прежде всего ликвидировать интеллектуальную эпиту, обозвав ее «мелкой буржуазией», «злопыхателями» и прочими «недобитками». Далее — уничтожить крестьянство как класс, видя в нем главную угрозу большевизму собственники-кулаки в крестьянской стране должны были наткнуться на свинец, посланный властью в виде всеобщей коллективизации. И, наконец, провести «индустриализацию» — чтобы нарастить военную мощь. Полицейскому государству был необходим надежный щит, поэтому все граждане должны были научиться бросать гранату, орудовать штыком, стрелять без промаха, летать на истребителях, маршировать на парадах, смотреть в танковую прорезь, скакать на лошади с саблей в руках, натягивать противогаз на морду лица… Будь, в общем, готов к труду и обороне!.. (Это не помешало вождю полностью просрать начало войны.)
Все должны были быть заняты чем-то общественнополезным, благоговейно работать на благо страны, жить ради высокой идеи, провозглашенной великим кормчим. Количество пропаганды на душу населения превосходило производство материальных ценностей. Зомбированное лозунгами общество превратилось в управляемое стадо «железных рыцарей революции».
Старые большевики, кстати, делавшие эту самую революцию, были Сталиным отринуты, их утопический идеализм не совпадал с цинизмом новой власти, отягощал правящий класс своей застрявшей в 17-м году психологией разрушения, неприятия, самой позицией антимонархизма, клонил всерьез к идеалам народного восстания, воспевающим свободу, равенство и братство.
Никакой оппозиции. Вождь решительно пресекал вольномыслие во всех сферах. Всё, что регламентировано сверху, является безоговорочным руководством к действию. Без всяких там дискуссий и споров. Подчинение — основа основ. Подчинение — ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ.
Никакой юриспруденции. Закон — что дышло… Большую часть арестованных не судили, а приговаривали. Те же, кто не был расстрелян сразу, получали тягомотину псевдоразбирательства (в их числе был мой отец), а следом «вышку» или максимальный срок. Лютость репрессий не знала границ. «Гражданская война» власти со своим народом ширилась и казалась неостановимой.
37-й год — год катастрофы гуманизма, год утраты человечеством тех ценностей, к которым пришел 19-й век в России, — зашига униженных и оскорбленных, служение высшему, истинный патриотизм — все это Сталин сделал посмешищем, он надругался над русской культурой и миросознанием ее знаковых фигур — Толстого и Чехова, презрев человека в человеке, приставив дуло к его виску. Отсюда взаимопредательство, ставка на раскрытие чернот души в обстоятельствах приближающейся ликвидации.
Продолжив революцию, понимаемую своеобразно — как средство достижения абсолютной личной власти, вождь вверг руководимый им народ в немыслимые несчастья и страдания, в исторический шок.
Судьба отца — крупинка в грандиозном объеме сталинских злодеяний.
Я. Папа, а твоих писем на имя Сталина в деле нет. Почему?
Отец
Мама. Он на Берию больше рассчитывал. У них там в тюрьме было много иллюзий. Одна из них — что вот после товарища Ежова пришел товарищ Берия, и он всё исправит. Сталин ведь убрал Ежова как «врага народа»… Сколько он накуролесил!.. Значит, товарищ Сталин, который всё видит и всё знает, хочет, чтобы ошибки Николая Ивановича Лаврентий Палыч не повторил. Они там все приободрились… Берия!.. Дорогой!.. Золотой ты наш товарищ Берия!. Спаситель ты наш, благодетель!
Отец. Перестань!
Мама. А я-то понимала, что Сталин поменял одного палача на другого. Уже тогда понимала!.. Ягоду он убрал, чтобы замести следы, потом Ежова, чтоб замести новые следы… теперь — очередь Берии… А они там сидели и ничего не понимали… Нигде в мире нет больше иллюзий, чем в тюрьме. А в Следственной тюрьме Петропавловска их было в сто раз больше, чем нигде, — там же Сема сидел!.. Сидел и мечтал!.. Мечтатель! Строитель новой эпохи!..
Отец. Перестань, я сказал.
Мама. А я и перестала. «Из года сорокового, как с башни, на всё гляжу». Я тоже мучилась, и мне тоже хотелось писать жалобы. Но я, в отличие от своего мужа, знала, что все бесполезно.
Я. Почему, мама?
Мама. Потому что… кролик удаву ничего не докажет. А удав с кроликом в дуэте петь не будет.
Скажу честно, мне не понравилось сравнение отца с кроликом. В моих глазах он был титаном, отнюдь не беззащитным существом… И его последняя «Жалоба» говорила как раз о том, что он не поднял лапки, не смирился с судьбой, что он и дальше будет… а что он, собственно, будет?.. С другой стороны, он, тем не менее, кое-чего достиг. Ну подумайте…
Он не взошел на эшафот. Он уклонился от уже летевшей в него пули. Он выжил, потому что не признался. А другие не выжили, потому что признались. Огрубляю, конечно. Но факт есть факт: в первой части трагедии герой не сломлен, не лижет сапог, хотя и вынужден на словах выдавить из себя риторику преданности (и Мандельштам «Оду» написал, и Пастернака заносило под те же своды тех же богаделен, что и Маяковского, и Ахматову — верно, мама? — а что уж с рядового бойца взять!).
Он выжил. В апокалипсисе.
Теперь предстояло выжить в аду.
Перемена декораций, или
Забудь про Соловки
В письмах отца, конечно, нет никаких описаний и рассказов о том, как он жил под арестом. Чтобы восполнить этот пробел, давайте, пока на сцене меняют декорации, посмотрим на картины трагедии, развернувшейся с начала двадцатых годов по большевистскому плану системы наказаний.
Это еще не Большой террор, а то, что предшествовало Большому террору. Это генеральная репетиция Большого террора, здесь приемы убийства и насилия отрабатывались и шлифовались, чтобы во время Большого террора, с середины тридцатых годов, явить миру настоящее мастерство.
Конечно, отец не знал, что до него были, скажем, вот эти Соловки, где погибло или оставило часть жизни свыше миллиона граждан СССР. Для сравнения не менее горестная цифра: в Майданеке чуть больше. Но по тому, что творилось в Соловках, мы можем представить, КАК жил отец в «своих» лагерях чуть позже.
Соловки, попади в них Данте, стали бы гораздо более убедительной картиной реального ада, нежели тот, вымышленный гением всемирно известного итальянского поэта. Здесь, в Соловках, не девять кругов можно было бы сосчитать, а все девятьсот.
Однако вместо Данте на Соловки приехал пролетарский писатель Максим Горький (со своими родственниками и группой коллег — мастеров слова, среди которых, между прочим, был замечен благородный человек — Михаил Зощенко).
Почетным гостям продемонстрировали «перековку», и писатели поверили «потемкинской деревне», умело устроенной чекистами для их глазастых впечатлений, результатом которых явилась одна из самых подлых на свете книг, написанных методом социалистического реализма.
Максим Горький
Шел 29-й год. На Секирной горе в Соловках как раз был устроен штрафизолятор (карцер), где гэпэушники творили свой беспредел: заключенного сажали на так называемую «жердочку» — его ноги свисали и не должны были касаться пола. Пытка продолжалась восемнадцать часов, пищу давали через два дня на третий. (Карцер длился четыре-пять дней самое малое. Но больше 20 дней никто не выдерживал.)
Сотрудник ОГПУ. Не хотите ли посетить наш Соловецкий лагерный театр?
Максим Горький
Сотрудник ОГПУ. Специально к Вашему приезду, дорогой Алексей Максимович, наши талантливые артисты подготовили спектакль «На дне».
Максим Горький
СПРАВКА
По протоколу Тройки от 14 февраля с г мною приведен в исполнение приговор на 198 (сто девяносто восемь)человек
Зам. Начальника 10 отдела ГУГБ НКВД
майор ГБ Антонов
20 февраля 1938 года.
Ну да, эта справка датирована по прошествии девяти лет после визита Буревестника Революции в образцово-показательный сталинский лагерь уничтожения, но разве не Алексею Максимовичу принадлежат вдохновившие НКВД слова, которые в нашей стране знал каждый пионер.
Максим Горький(
Белая стена краснеет. То ли от стыда, то ли от пролитой здесь крови.
«Как описать ужас происходящего, — пишет Юлия Николаевна Данзас, одна из соловецких зэков, правнучка секунданта Пушкина, доктор Сорбонны, — когда в церквушке заперли несколько сот человек, заболевших дизентерией, полуголых, лежащих на ледяном полу?
Их оставили умирать, и каждое утро люди, вооруженные длинными морскими баграми, приоткрывали врата, чтобы вытащить трупы, а в это время живые пытались удержать мертвые тела, которые служили им вместо матрацев».
Эта «церквушка» — Воскресенская церковь стояла у подножия горы с выразительным названием «Голгофа» — сюда в морозные февральские дни (вспомним про Крайний Север!) гнали ГОЛЫХ людей и расстреливали.
Сотрудник ОГПУ. Не хотите ли посетить наш крольчатник, Алексей Максимович?
Максим Горький
Сотрудник ОГПУ. Дау нас тут все кролики, Алексей Максимович!
«Картинка, которую я застал по прибытии своем на командировку Голгофа, была ужасна, название Голгофы вполне оправдывалось. В темных помещениях, битком набитых людьми, стоял такой спертый воздух, что само пребывание в нем продолжительное время казалось смертельным. Большая часть людей, несмотря на мороз, была совершенно раздета, голые, в полном смысле этого слова. На остальных жалкие лохмотья. Истощенные люди, лишенные подкожного жирового слоя, скелеты, обтянутые кожей, голыми выбегали, шатаясь, из часовни к проруби, чтобы зачерпнуть воды в банку из-под консервов. Были случаи, когда, наклонившись, они умирали».
«Порядок зарывания тел» на Соловках отсутствовал. Вернее, присутствовал, но такой: зимой мертвые зэки лежали в снегу и лишь иногда прикрывались ветками. Долбить и копать промерзшую землю никому из охраны не хотелось, да начальство и не требовало. Это приводило к тому, что жившие в лесу голодные песцы (те самые, которые потом становились шубками и накидками жен партийного актива страны) занимались раздиранием трупов на куски.
«Между прочим, около тел для окарауливания от песцов был выставлен сторожевой пост. Однако стопроцентного обеспечения не было. Например, мною во время обхода был обнаружен труп с отгрызенными половыми органами».
Максим Горький
Сотрудник ОГПУ. Это вы правильно сказали, Алексей Максимович…
«Моя фамилия Крылов… Я заведующий карцером…
Вот заключенный Юлис Исаак в зимнее время был посажен раздетым на колокольню, где пробыл 48 часов.
За это время мы его 6 раз спускали в топленую комнату и избивали… Заключенные Мастюгин и Харитонов были избиты до потери сознания, после чего, по приказанию Белова, командира роты, и Бакко, я брал веревку и, раздев до нижнего белья, связывал руки за спину, выше локтя, а к рукам привязывал одну ногу, отогнув ее к спине. Такое положение вызывало сильную боль, и когда я развязывал заключенного, то он не мог долгое время двигать руками. Связанные таким образом заключенные сажались на колокольню, где лежал снег и со всех сторон дул ветер. Бакко говорил, что сажает туда для охлаждения». (Рассказ взят дословно из следственного дела № 885 «О контрреволюционной деятельности надзорсостава». —
Максим Горький
Насчет «творцов культуры» Алексей Максимович не преувеличил. Это он своими впечатлениями от просмотра «На дне» поделился. Жаль, другую постановку самодеятельного соловецкого театра ему посмотреть не удалось — оперетту «Тайны гарема» с оркестром, хором и балетом… Очень жизнерадостная, эротичная постановка, сейчас бы сказали — «шоу-бизнес»!
Впрочем, почему «самодеятельного»?.. Б. А. Глубоков-ский — главный режиссер, работал у Таирова в Камерном, Павел Энгельфельд (по делу «фокстротистов» — знаковая фигура деградирующей буржуазии, ведь фокстрот — «кровный брат кокаина и рулетки») — замечательный профессиональный танцор, блиставший в… танце диких бедуинов, певица Наталия Бурова (возвращенка из Италии), бывший артист МХАТа Федор Ванглер, Д. К. Калугин из Александринки. Наконец, здесь работал режиссером гений украинского национального театра — Лесь Курбас, которого сравнивали с Мейерхольдом.
Артисты — каторжники. Подконвойное искусство. Лес рубят — щепки летят, а тут один топор заслушался, как здорово соловей поет.
Максим Горький
Объясняю. На Соловках похоронную команду называли «трупоносами». Позднейшее образование «членовозы», адресованное в народном фольклоре членам ЦК, ездившим на спецавтомобилях с мигалками, видимо, придумано по аналогии с соловецким словечком.
Сотрудник ОГПУ. А ведь наши Соловки Ленин еще одобрил, Алексей Максимович. Мы с 20-го года трудимся.
Максим Горький
Трупоносы
Сотрудник ОГПУ. Дышит. Еще дышит
Максим Горький
Он знал, что говорил. Ведь собирался писать художественную биографию усатого вождя, и, можно сказать, по замыслу Сталина, за этим сюда и приехал из своей Европы. Но что-то в конце концов помешало… Вождь обиделся и, будучи незлопамятным, впоследствии — по слухам или по правде, неясно до сих пор — отравил пролетарского писателя, доказав ему, что есть человечище еще «матерее».
Сотрудник ОГПУ
Максим Горький
Тут вопрос: как продолжают?
А вот как:
Совершенно секретно
Из протокола № 51 заседания
Политбюро ЦК В КП (б)
Утвердить проект представленного НКВД оперативного приказа о репрессировании бывших кулаков, уголовников и антисоветских элементов…
…5. Отпустить из резервного фонда СНК на оперативные расходы, связанные с проведением операции, 75 миллионов рублей.
Секретарь ЦК И.В. Сталин
31 июля 1937 года.
Ну надо же… Ведь я честно хотел, чтобы Сталин как действующее лицо в моей будущей пьесе лично не возникал.
А он, хоть тресни, все равно вылезает.
Действительно, черт какой-то. Его гонишь, а он все равно тут как туг. Ну ладно, О НЕМ можно другим персонажам говорить — это не возбраняется, потому как НЕ ДОГОВАРИВАЛИСЬ, — он опять в мое документальное повествование просовывается.
А вот что Сталин говорил не народу, а своим цепным псам.
«Шифром ЦК ВКП(б)
Секретарям обкомов, крайкомов,
ЦК Нацкомпартий,
наркомам внутренних дел,
Начальникам УНКВД
ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б) в виде исключения…»
Стоп. Всего-то начало предложения, а уже три вранья.
Вранье № 1: это не ЦК «разъясняет», а товарищ Сталин лично (см. его подпись в конце документа) пишет.
Вранье № 2: не с 37-го года пытки, а с первых лет революции. И Соловки тому первое неоспоримое доказательство.
Вранье № 3: «С разрешения ЦК… в виде исключения» — это Сталин лично от себя отводит вину, возлагая ее на своих сподвижников — это раз. А во-вторых, о каком таком «исключении» речь идет в 1939 (!) году, когда Большой террор со своим макромартирологом перевалил все мыслимые цифры…
Продолжаем читать и вчитываться:
«…в виде исключения в отношении явных врагов народа, которые, используя гуманный метод допроса, нагло отказываются выдавать заговорщиков… Опыт показал, что такая установка дала свои результаты, намного ускорив дело разоблачения врагов народа».
Стоп опять. Потому что неясно, как «явные враги народа» использовали «гуманный метод допроса» — ведь не они же сами себя допрашивали!.. Что касается «опыта», вождь прав — «результат» был получен, и он еще ждет обнародования на будущем советском Нюрнберге (имею в виду суд над Сталиным и сталинщиной).
Желая, в свое время, во что бы то ни стало избежать такого суда, Сталин хитрит и делает следующую оговорку:
«Правда, впоследствии на практике метод физического воздействия был загажен мерзавцами: Заковским, Литвиным, Успенским и другими, ибо они превратили его из исключения в правило…»
Товарищ Сталин объявляет о перегибах. Какой же вы хороший, товарищ Сталин!.. Вот только «метод физического воздействия» (изящный синоним слова «пытки) был не «загажен», как вы верно заметили, некими «мерзавцами», а применен по указанию какого-то неведомого никому Главного мерзавца, который, если бы посмотрел на себя в зеркало, увидел бы вас.
«…в правило и стали применять его к случайно арестованным честным людям, за что они понесли должную кару».
Вот такой выверт. С больной головы на… нет, у руководимых вами и подчиненных вам чекистов здоровой головы не отмечено. Интересно другое: Сталин признает (!), что были «случайно арестованные люди». Так отвечай за это в первую очередь. Ведь ВЕСЬ террор — по твоему желанию, по твоей отмашке и с твоим участием!..
— Сталин не знал!
Эту чепуху и сегодня повторяют (уже не искренне, а потому преступно) оголтелые сталинисты.
Однако сталинский хитроумный план заключался вовсе не в поиске справедливости, а в том, чтобы найти виновных и переложить НА НИХ свою ответственность за Большой террор. Чего теперь боятся следователи? Они боятся «наследить».
В замечательной, потрясшей меня книге Юрия Бродского «Соловки. Двадцать лет особого назначения», откуда я взял материалы по Соловкам, автор пишет:
«Исторические этапы деятельности «исправительных лагерей» на Соловках закончились массовой гибелью «исправляемых», однако и большинство деятелей, приложивших руку к созданию концлагерей на островах, тоже стали жертвами построенной ими системы. Чекист, поднявший над Соловецким монастырем красный флаг, через три года вернулся в Соловки — уже как заключенный. Архангельский чиновник, первым предложивший превратить беломорский архипелаг в большой концлагерь, расстрелян. Заместитель председателя ВЧК, подготовивший Постановление ВЦП К СССР об особых лагерях на Соловках, расстрелян.
Глава правительства СССР и его управляющий делами, подписавшие документ о создании Соловецких лагерей Особого Назначения, расстреляны. Жизненные пути многих и многих руководителей Соловецкого концлагеря были тоже принудительно оборваны. Оказалось, что все в проигрыше. Нет победителей. Система никому не принесла счастья».
Ю. Бродский правильно не называет палачей и причастных к злодеяниям. Зато он поминает тех, кто в первую очередь достоин Памяти. Отец Павел Флоренский, будущий академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, экзарх Русской Католической церкви Леонид Федоров, многие другие — профессора, художники, дворяне, крестьяне, рабочие, служащие — казненные и выжившие, — цвет самых разных наций, — все они смотрят сегодня на нас, своих потомков, и ждут, будет ли отмщение за их трагедию.
Но вернемся к сталинскому «разъяснению». В нем вождь предстает не только как просто сторонник пыток в практике следствия, но еще и как большой ТЕОРЕТИК ЗВЕРСТВ. Он пишет (внимание!):
«Но этим нисколько не опорачивается сам метод, когда он правильно применяется на практике». И далее с чисто макиавеллиевским агрессивным лицемерием Сталин заканчивает грозный программный вердикт:
«ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения
ЦК ВКП(б) требует от секретарей обкомов, крайкомов, ЦК нацпартий, чтобы они при проверке работников НКВД руководствовались настоящим разъяснением.
Секретарь ЦК ВКП(б)
И. Сталин
10 января 1939 года».
Согласно «разъяснению» трупоносы проносят по сцене трупоносов. Песню Дунаевского поет другой хор. Старый расстрелян.
Сотрудник ОГПУ. Ну, как вам «наше Сорренто», Алексей Максимович?
Максим Горький
Максим Горький
«Совершенно секретно
Начальнику УНКВД Ленинградской области Комиссару ГБ
т. Заковскому
Это тому самому, которого упоминал вождь в «разъяснении» 39-го года. Расстрелян 29 августа 1938 г.
В соответствии с моим приказом № 00447
ПРИКАЗЫВАЮ
с 25 августа начать и в 2-месячный срок закончить операцию по репрессированию наиболее активных контрреволюционных элементов, содержащихся в тюрьмах ГУГБ, осужденных за шпионскую, диверсионную, террористическую, повстанческую и бандитскую деятельность, а также осужденных членов антисоветских партий (троцкистов, эсэров, грузмеков, дашнаков, иттихатистов, мусаватистов и т. д.) и прочих контрреволюционеров, ведущих в тюрьмах активную антисоветскую работу…
все перечисленные контингенты, после рассмотрения их дел на Тройках при УНКВД, подлежат расстрелу.
вам для Соловецкой тюрьмы утверждается для репрессирования 1 200 человек.
Нарком внутренних дел
Союза СССР
Генеральный комиссар ГБ Ежов».
Все понятно в этом приказе. Кроме «грузмеков» и «иттихатистов» — кто это?..
Про «дашнаков» слышал, про «мусаватистов» знаю, но про этих?..
Один из зэков-соловчан называл происходящее «жатвой Ежова». Но кого в этом случае назвать «сеятелем»?
Исполнители — тоже люди. Среди карателей попадаются законченные гуманисты. Типа Сталина. И типа Горького, которого Сталин посадил в золотую клетку в особняке Рябушинского.
Премудрый Бенедикт Сарнов в своей уникальной книге «Сталин и писатели» приводит, ссылаясь на Шкловского, рассказ Горького о том, как он в своей квартире пытался примирить Сталина с Бухариным. Инсценирую этот выразительный диалог.
Максим Горький
Максим Гор ь кий. Нет-нет, обнимитесь.
Сталин
Бухарин. Тебя, Коба, укусишь — зубы обломаешь. У тебя ведь губа-то железная.
Максим Горький
Но давайте из высокого мира вождей — продолжателей Ленина спустимся на ту же соловецкую землю.
Из показаний на допросе
(Архив УФСБ РФ по Республике
Карелия. Дело № 17/51, арх. № 11602,
Т. 4, стр. 346–348)
«Я был привлечен осенью 1937 года в качестве рабочей силы в опербригаду, возглавляемую начальником Пятого Отделения Третьего Отдела ББК НКВД А. Шодышем, по приведению в исполнение приговоров над осужденными к ВМН. Дорога, по которой возили осужденных к месту исполнения приговоров, протяжением в 16 км, была очень оживленной, так как по ней ходили люди, автобусы, автомашины, поэтому с целью сугубой конспирации проводимой нами операции приходилось прибегать к всевозможным ухищрениям, чтобы предотвратить возможные крики со стороны осужденных…
Для подготовки осужденных к погрузке на машину… их заводили в комнату, где снимали одежду и связывали по рукам и ногам, затем их выносили в другую комнату, где находился я со своими подчиненными: Телегиным, Купцовым, Андриенко и другими лицами, участвовавшими в операции. В нашем распоряжении находились деревянные колотушки в форме пивных бутылок, оставленные нам ленинградской расстрельной бригадой под командованием М. Матвеева. По приказанию А. Шондыша на каждую машину-трехтонку грузили по 28–30 человек осужденных и садилось до 4-х человек конвоя. В пути следования старший конвоя тоже был вооружен «колотушкой» и железной тростью с одним заостренным концом, а на втором в конце был приделан молоток, приспособленный И. Бондаренко для усмирения заключенных.
Командир оперативного
Дивизиона ВОХР ББК
НКВД Миронов Николай Николаевич
Сотрудник ОГПУ. Дорогой Алексей Максимович, давайте еще сфотографируемся на память.
Макс им Горький
Сотрудник ОГПУ. А давайте еще и еще.
Максим Горький. Дайте прикурить.
Сотрудник ОГПУ. Плохие папироски курите, Алексей Максимович. Ну, ничего, через три годика построим Беломорканал, я вас на праздничное открытие приглашу и одноименными папиросами угощу. Вся страна будет «Беломор» вдыхать.
Из выступления пролетарского писателя Максима Горького на слете каналоармейцев, посвященном окончанию строительства Беломорско-Балтийского канала «Я счастлив и потрясен! С 1928 года я присматриваюсь к тому, как ОГПУ перевоспитывает людей, — все это не может не волновать. Великое дело сделано вами, огромнейшее дело!»
Я. Разрешите ворваться в этот замечательный текст строчками из Маяковского:
А теперь продолжайте, Алексей Максимыч!
«…Я чувствую себя счастливым человеком, что дожил до того момента, когда могу говорить о таких вещах и чувствовать, что это правда.
…Я поздравляю вас с тем, чем вы стали. Я поздравляю сотрудников ОГПУ с их удивительной работой. Я поздравляю нашу мудрую партию и ее руководителя — железного человека товарища Сталина».
Сотрудник ОГПУ. Угощайтесь, Алексей Максимович!
Максим Горький. Над седой равниной моря что-то там такое реет…
Сотрудник ОГПУ. Смотрите! Смотрите!
Максим Горький вглядывается и видит то, что произошло здесь уже после его смерти.
Осень 37-го года. Зима 37-го. И вот пришла весна.
«…по первым весенним разводьям пришло судно, которое должно было забрать перезимовавших на острове Анзер лагерников: кого в Кремль — на тюремный режим, а кого — в мир иной. Корабль медленно пробирался к прибрежным торосам, за которыми выстроили нашу бригаду, и остановился в нескольких метрах от причала, не сумев до конца преодолеть плотной шуги. Его качало и трясло, но дальше он не двигался. Тогда охранники использовали длинную доску, соединив ею борт и причал.
Первой взошла на этот «мостик» пожилая Ольга Николаевна Римская-Корсакова — родственница известного композитора. Она соскользнула и мгновенно пропала, затертая льдинами. За ней шла ее подруга Ольга Крамерова, знавшая восемь языков, но и той не удалось удержаться на обледеневшей доске, предсмертный крик смешался с шумом прибоя. Потом исчезла в воде Ольга Петровна Горохова.
Охранники, по внешнему виду люди, весело обсуждали между собой гибель заключенных. Они смеялись. Для них это было зрелище! Строй заключенных замер. Нас парализовала смерть людей и неуместный смех. Защелкали затворы: «Кто не пойдет — расстреляем! К трапу — марш!» И тогда я поползла по доске на коленях… Соловки в моей памяти — это девятое апреля 1938 года и черная вода у мыса Кеньга».
Сотрудник ОГПУ. Прав Алексей Максимович: если враг не сдается, его уничтожают.
Макс им Горький
Сотрудник ОГПУ
Все заключенные — живые и мертвые, стоя на берегу, машут пролетарскому писателю рукой.
Прощаемся с Соловками и мы.
Забудем про Соловки. Так легче жить.
Книгу Юрия Бродского не все читали, и те фотографии, которые возникали на нашей белой стене в антракте, не все видели. Ну и хорошо. Было и прошло. Не надо нам портить хорошее настроение. Антракт все-таки.
Тем более буфет работает, чего ж еще надо?!.
Пожуем что-нибудь вкусненькое, выпьем…
Надо отдохнуть. От всего ЭТОГО надо отвлечься.
Вот только с Горьким следует дополнительно разобраться. Его образ в нашей сатирической интерпретации несколько оглуплен. Я бы сказал, даже окарикатурен.
Правда, цитаты всех его реплик и речей — документальны. И в контексте правды о Соловках выглядят не очень умно. Иногда даже безнравственно. Позорно.
Но все равно пролетарский писатель был в реальной жизни, конечно же, не таким плачущим и одновременно восторженным идиотом.
И нравственность его до конца жизни не покидала. Он, еще живя в Сорренто, хотел из русского подданства выходить. Потому что узнал, как Крупская мировую и русскую классику гнобит. Она это делала из своих ленинских убеждений. Антирелигиозных и атеистических.
Но из подданства не вышел, потому как лечился за границей на деньги партии. И эта двойственность всю жизнь мешала Горькому определиться, с кем же он, мастер культуры, — с Ходасевичем или со Сталиным, со своими блестящими «Несвоевременными мыслями» или с Лениным, с «босяками» или с гэпэушниками Беломорканала.
Была ли трагическая смерть сына Максима делом рук Ягоды, с которым дружил Алексей Максимович, — неизвестно, но от нее можно было вздрогнуть и почувствовать реальную опасность для себя.
Он несколько раз просился обратно, за границу, но визы так и не получил. Жил, можно сказать, под домашним арестом. Личное общение со Сталиным закончилось — вождь, видно, понимал, что уже выжал из Горького всё, что можно было выжать.
Максим Горький. Устал я очень… Сколько раз хотелось побывать в деревне, даже пожить, как в былые времена… Не удается. Словно забором окружили — не перешагнуть!.. Окружили… обложили… ни взад, ни вперед! Непривычно сие!
Доподлинные слова, которые в том же смысле, но с некоторыми жесткими добавлениями мог бы сказать и узник Соловков!
Теперь Горький Сталину только мешал. Он — дружок Каменева и «Бухарки», сочувственно относившийся к Кирову как возможному новому генсеку, — в канун Большого террора для Сталина уже представлял опасность своей дореволюционной природой и ретивостью в защите русской интеллигенции.
За три месяца до своей загадочной кончины Горький пишет Сталину протестное письмо против начавшейся травли Шостаковича, инициированной самим вождем в статье «Сумбур вместо музыки». Эта антисоветская выходка наверняка рассердила вождя, а вождя сердить не стоит. Тем более в 36-м году.
Понимал ли Горький, с кем он связался?
Конечно, понимал. Бенедикт Сарнов со снайперской точностью выдающегося литературоведа отмечает, что если Горький и восхвалял Сталина, то только за его «железную волю», больше ни за что!.. Могло ли это нравиться вождю, любившему РАЗНООБРАЗНУЮ лесть?
Да и в тех же Соловках произошел выразительнейший эпизод, о котором вспомнил академик Д. С. Лихачев:
«Когда он приехал на Секирную гору в карцер, где творили самый ужас, где на «жердочках» сидели люди, то на это время «жердочки» там убрали, на их место был поставлен стол, а на столе разложены газеты. И было предложено заключенным делать вид, что читают газеты — вот как в карцере перевоспитывают! Заключенные же нарочно стали держать газеты наоборот, вверх ногами. Горький это увидел. Одному из них он повернул газету правильно и ушел. То есть дал понять, что разобрался, в чем дело».
Так что не надо Горького оглуплять и окарикатуривать.
В связи с этим весь эпизод с Горьким на Соловках я решил в пьесу не вставлять. Он, будем считать, лишний и только отяготит и без того тяжелый вес документов по делу моего отца.
Перемена декораций произошла. Снова свет — на сцену.
«Производственный роман» кончился.
Начался роман любовный, «роман в письмах».
В пустом пространстве снова замаячили фигуры моих родителей…
Первое действие
Дальше — первое действие.
Хочешь не хочешь, оно будет длинным, лет на восемь… В реальности получится десять, но об этом позже.
Первое действие — это картина довоенного времени. Вплоть до начала войны.
Приговор вынесен. Дальше что?
Начинается эпоха переписки. Жажда общения гасится взаимообменом посланий — это единственная веточка, на которой можно обоим удержать груз одиночества по причине вынужденной разлуки.
Бравурность нот составляет трагизм мелодии. Возвышенность речи в этом навале писем лишь шифрует кошмар, параллельный каждому слову, не подкрашивает мерзость, а есть мерзость сама по себе, ибо, не являясь никакой литературой, являет собой собственно жизнь. Эту переписку вполне можно было бы бросить на помойку, но вся беда в том, что авторы этих писем — реальные люди — уже давно там находятся, на помойке истории! — забытые и никому не нужные. Это вам не переписка Цветаевой с Пастернаком или, скажем, Сталина с Черчиллем… Это не беседы Гете с Эккерманом и не полемика Вольтера с Екатериной… Попав в мясорубку эпохи, эти двое были растерты в пыль, да они и были пылью изначально, еще когда поженились, еще когда вкусили первый рабфаковский поцелуй… Уже тогда они были приговорены, но, конечно, совсем не предчувствовали того, что с ними вскорости будет… Их наивность, молодость, романтизм были столь лучезарны и искренни, что не достойны нашей иронии. Пожалеем же родителей наших, как жалеют жертв землетрясений и наводнений.
О гец. Мы все — крошки, застрявшие в усах вождя. Нас НАДО было смахнуть, мы мешали…
Я. Чему?
Отец. Процессу поедания основной пищи.
Но переписка — только надводная часть айсберга. Сворованная государством жизнь обратилась в призрачное шаламовское нечто, состоящее из животного предсмертного существования, в котором сам собой возникал тяжелейший из самых тяжелых выбор — остаться ли человеком или превратиться в дерьмо.
«В лагере убивает работа, поэтому всякий, кто хвалит лагерный труд, — подлец или дурак».[2]
Отец, не бывший подлецом и тем более не производивший впечатление дурака, уклонился в своих письмах от рассказа о подробностях трудовой деятельности в лагере — и это был он, принимавший близко к сердцу любой конфликт на службе.
Конечно, он знал, что письма перлюстрировались. На них — не своим — сталинским — глазом смотрели бдительные проверяющие. Малейшее отклонение от норм, «что можно, что нельзя», оборачивалось карой, самой слабой разновидностью которой мог быть карцер.
Это называлось «сохранением классовой сущности» заключенного: надо было не только страдать в неволе, но и льстить палачу, благодарить палача, славить палача.
Собственно, то же самое делали подневольные люди, находившиеся на так называемой свободе.
Но те, кто сидел, чтобы выжить, должны были каждую секунду ПОДТВЕРЖДАТЬ свою искреннюю преданность охране и ее идеологии.
Этот садомазохизм входил в обязаловку и здесь, и там. Присяга на верность. Иначе…
В российской тюремной традиции обмануть, обойти дуру-цензуру значило проявить превосходство узника над охраной.
«Твоего брата отправили в санаторий», — писал невольник, а на воле все понимали, что санаторий — это концлагерь. «Поехал в гости к Дзержинскому» — в переводе на общепонятный — «расстрелян».
«Сестра заболела и лежит в больнице» — считайте, арестована. «Отправились на луну» — убили.
«Доктор признал здешний климат для твоего папы вредным» — читай «перевели в другое тюремное заведение».
«Эзопов язык» в старых тюрьмах России знали все. Советский тюремный «новояз» был гораздо более хитрым, изощренным. Надо было прежде всего подчеркивать ИДЕОЛОГИЧЕСКУЮ верность режиму и «лично товарищу Сталину». Даже находясь в карцере, зэк должен был показывать, что счастлив находиться в советской тюрьме. Главное, что он исправляется. Что он верит в лучшее будущее.
Иначе ты — плохой зэк. Письмо по сути своей интимно, секретно, лично, но именно личная жизнь должна быть поставлена под контроль.
Увеличение срока — вот что светило со страницы каждого письма. Сдерживать, следить за собой, чтоб не вырвалось лишнее словечко, такому романтику, каким был от природы отец, — задачка хуже некуда. «Не проколоться» — ведь «слово не воробей, поймают — вылетишь» (народный парафраз известной поговорки, неслучайный).
Однажды, году в 65-м, я спросил отца с обезоруживающей его прямотой:
— Папа, а скажи, почему ТАМ, где столько людей погибло, ты остался живым?..
Он ответил горькой шуткой:
— Когда все умерли, меня попросили остаться.
Но я-то знал, почему он выдюжил.
В письмах прямо, не между строк, содержится объяснение: потому что верил в свою непогрешимость.
Это был многократно повторяемый сигнал «перлю-страторам» — донесите, мол, в своих отчетах: не признает он своей вины, покажите, мол, начальству — даже в письмах твердит о своей чистоте. «Невиновен». Это была истина, благодаря отстаиванью которой он спас свою душу и тело. Это удел святых людей, и я на полном серьезе считаю отца таковым. Ну хорошо, если это преувеличение, тогда пусть он будет хотя бы из тех, кто победил смерть, а значит, заслужил «немножко бессмертия».
Итак, два человека стоят в лучах по краям сцены.
Они читают письма и документы по очереди. Собственно, эта переписка и станет основой моей будущей пьесы. Популярный жанр — пьеса на двоих. Но нет, иногда понадобятся другие персонажи…
Иногда в их разговор вступаю я. Но лишь иногда, по мере надобности. Все будет понятно и без моих рассуждений. Теперь, когда приговор объявлен и отсчет дней в неволе пошел, нет нужды комментировать каждое письмо. Но будут моменты, когда я не выдержу и вмешаюсь. Итак…
Отец вынул из вороха синюю, исписанную мельчайшими чернильными строчками бумажку и прочел:
Мама. Это письмо — мокрое от моих слез. Еще бы! Первая весточка после трех лет разлуки!.. Господи, как же я страдала тогда, не могу передать… Муж сидит, друзья на Камчатке откололись, никого нету рядом, абсолютно никого…
Я. Как никого? А я? Куда делся я?
Мама. Врач посоветовал увезти грудного ребенка на материк. Я вызвала из Москвы твою бабушку специально для этого дела, ведь мой контракт с Камчатстроем еще не кончился. Мама моя тут же приехала и потащила тебя обратно в Москву — тебе исполнился годик на пароходе, по пути во Владивосток… А осенью 1939-го смогла вернуться в Москву и я.
Я Мы жили в полуподвале, в сырой коммунальной квартире — дом длинный, двор проходной между Петровкой и Неглинной, это в самом центре Москвы. Тут прошло мое счастливое (хоть и в безотцовщине) детство.
Мама. Марик все время болел — все заработанные на Камчатке деньги быстро улетучивались — на питание и врачей, — надо было срочно укрепить его организм. Мы с мамой, как две курицы-наседки, с утра до ночи квохчили над ним. И вот, в такой обстановке, это первое по счету письмо… Я прочитала его сорок раз и сорок раз плакала. Надо было что-то делать, но что?.. Я многого не понимала. Во-первых, что значит «правотроцкистская организация» и в чем ее отличие, скажем, от левотроцкистской. Звучало гадко. Хотя бы потому, что связано было с именем Троцкого — главного недруга товарища Сталина. Но Сема тут при чем?! Он Троцкого в глаза не видел, никогда с ним нигде не встречался и ни одной его строки не читал!.. Не помню даже, чтобы он хоть раз при мне упомянул его имя!.. Троцкий!.. Какой еще к черту Троцкий — у Семы на уме была всегда одна я с грудным сыном на руках да как достать нам колясочку, пеленочки да ботиночки…
Я. Но ты сама сказала: он много пел!
Мама. Вот именно. Слишком много. Конечно, ни о каких московских адвокатах и речи быть не могло: Сема всегда был очень наивным, а тут… какие адвокаты? Уже полстраны сидело в лагерях, уже миллионы были расстреляны… Брауде, адвокат, был в их числе, а Сема, тюремный житель, этого не знал.
Я. Ты понимала тогда, что в стране творится большое зло? Мама. Зло — нет. Не то слово. Но что большая несправедливость — понимала. Я понимала, что слова про сына, из которого надо сделать «настоящего сталинца-коммуниста», были написаны не для меня, а для этого… Дуболазова!.. Ведь все письма перлюстрировались — я это понимала!.. Ему надо было доказать, что он правоверный, вот он и доказывал, чтобы выжить!
Я. Ты думаешь, он не верил в Сталина, атолько доказывал?
Мама. Не знаю. Страх был такой, что уже невозможно было понять, где человек лжет, а где говорит правду. Врали все подряд, и так много, что очень скоро привыкали к своему вранью как к правде, и тогда пойди разберись, что там на самом деле?..
Отец. Кстати, о Дуболазове. Он оказался честным человеком. Застрелился в 39-м году.
Я. Он бил тебя?
Отец. В каком смысле?
Я. Ну… пытал?
Отец. Ну, пытками это не назовешь. Пару раз на допросах он мне, конечно, дал по зубам, но я ему ответил.
Я. Как ответил?
Отец. Тоже дал по зубам.
Я. И что?
Отец. И ничего. Перестал меня после этого трогать. Я же говорю, честный был парень. Хотя из НКВД.
Я. О чем же он тебя спрашивал на допросах?
Отец. Да обо всем. О жене, о Марике… Как зовут сына? Какой вес?.. Почему родился восьмимесячный… Но это все в дело не вписывалось. Попутно — и тут он брал ручку — про строительство, накладные смотрел, договора… Я же инженер-экономист по образованию, а он в строительстве ничего не петрил, вот я ему всю нашу экономику и объяснял. Он пыхтел, но слушал. Ему неинтересно было. Он понимал, что мое дело липовое.
Я. И что?
Отец. И ничего. А что он мог сделать?.. Однажды он бдительность потерял, во время допроса оставил открытым окно. Я взлетел на подоконник, кричу: «Товарищу Сталину — слава!» и всем своим видом показываю, что сейчас готов броситься с четвертого этажа. Он мне: «Назад! — кричит. — Стрелять буду!» — и выхватил наган. А я знал, что он незаряженный, кричу: «Сука, стреляй». Ну, тут они меня схватили, мы друг другу и врезали… Потом он жаловался: «Ну и напугал ты меня!» — он правду говорил: каждый следователь отвечал за жизнь своего допрашиваемого. Если допрашиваемый умирал во время допроса — были такие случаи, — не обязательно от пыток, но и от инфаркта там или от инсульта, — у следователя тогда бывали неприятности. Вплоть до отстранения. А если следователя отстраняют, ему в НКВД уже ничего не светит. И оттуда тоже нельзя уйти, слишком много на тебе висит, так что кранты, по-своему несчастные это были люди, следователи. Да и платили им не так уж и много до войны.
Мама. Не слушай отца. Он не только наивный, но и глупый еще был.
Я. Почему глупый?
Мама. Этот Дуболазов его посадил, а он про него «честный человек» говорит.
Отец. То, что думаю, то и говорю.
Мама. Вот в этом и была его беда. Надо было сначала думать, а потом не говорить. Лучше не говорить. Такое время.
Отец. А посадил меня вовсе не Дуболазов, а другие совсем люди.
Я. Кто?
Отец. Но и не в них дело. Они тоже не виноваты.
Я. Кто ж тогда виноват?
Отец. А я над этим вопросом тогда и не задумывался. Меня другое волновало: как Лида там — выдержит без мужика или изменит?
Мама. Дурак! Вот дурак.
Отец. Почему «дурак»?.. Я знаю тысячи случаев, когда жены изменяли своим сидевшим мужьям.
Мама. Вот поэтому он в своем первом же письме дал мне карт-бланш: «по отношению к себе я не налагаю на тебя никаких обязательств, — ты должна быть свободной…» — это мне написал кто? Сам несвободный человек! Ну дурак, разве не дурак?
Отец. Я хотел…
Мама. Я знаю, что ты хотел. Ты хотел этими словами раз и навсегда приковать меня к себе. А приковывать и не нужно было, я и так к нему была прикована по гроб. «Надеюсь на лучшее, но ожидаю самого худшего» — вот ты весь в этом.
Отец. И не я один. Так думал каждый зэк.
Мама. «За это время я много перенес» — я сорок раз вчитывалась в эту строку и гадала, что с ним, как там он?! Я сорок раз рыдала над этими словами и ведать не ведала, что это только самое начало, что то, что еще нам ПРЕДСТОИТ, будет в сто крат чудовищней и страшней…
Вот еще письма, которые дают нам возможность любоваться прелестями психологии лагерника, еще не потерявшего надежду на избавление, еще не профессионального зэка, с незадушенной душой и с непропавшей волей к жизни.
У этого письма, как и у первого, мощная витальность — как теперь бы сказали. Человек борется, это видно и это заслуживает восхищения. Он опять не так мудр, чтобы понимать, что у него нет никаких шансов. Ему, видите ли, «помешали этапы». Он еще не созрел «после трех лет сидки», чтобы горестно махнуть на себя рукой — «бесполезно» просить, «бесполезно» унижаться, всё, в сущности, «бесполезно». Это — не его надежда умирает последней. Нет, последним умирает сам человек. А покуда я жив, буду лететь в пропасть с верой, что воспарю, не разобьюсь, не подохну. Но уже появляется чисто зэковский скепсис: «я вряд ли получу ответ», уже чуть-чуть проглянул темный тюремный опыт: очень осторожно спрашивает о «товарищах», не уверен… И был прав: насколько я знаю — никто к маме не пришел. Люди боялись. А чего? НКВД? Берии? Иосифа Виссарионовича?..
Нет, прежде всего боялись друг друга. Боялись ОБЩЕНИЯ. Конечно, не все. Вот упомянутый «Петя» — это, знамо дело, Петя Склянский — от мамы не раз потом я слышал это сочетание, — кажется, один-единственный подал сигнал — то ли позвонил, то ли все же тайно встретился с мамой… Но домой к нам никто ни ногой, и это понятно: кому хотелось еще раз загреметь, вдруг донесут, вдруг усмотрят в таком визите «организацию»?!
И еще. Отец знает, чувствует нелады между женой и сестрами — Пашей и Розой, а также со своей престарелой больной матерью. «Я категорически просил установить с тобой нормальные родственные отношения» — как бы не так! Мы увидим еще, как конфликт будет расти, этот снежный ком, затем покатится со своего нагромождения и придавит всех участников… Отец чуток к этой опасности и недаром называет бабушку мою — Александру Даниловну — «мамой», — находясь в отдалении, он знает, откуда ветер дует, и стремится загасить огонек вражды, — тонкий психологический ход: «вторая мама», теща то есть, должна клюнуть на эту деликатно проявленную «родноту», ей деваться некуда будет, она перестанет поносить моих сестер и маму… Ах, если бы оно так и вышло!..
Это письмо — замечательный, по-своему, документ. Как видим, Отец писал его три дня (ночами, естественно). Это — вопль. Нервы начали сдавать. Несомненно, письмо написано в два адреса. Маме и палачам. У Пушкина был свой «ценсор», у нашего автора несколько иной проверяющий. Прежде всего его глазам надо было представить клятву верности — само слово «клятва» в те времена было очень популярным, ибо тоталитаризм всегда держался и держится там, где люди «повязаны» друг с другом, где все общество по горизонтали, вертикали и любой диагонали (как его ни кромсай) едино в своем клятвенном сжатии с ИДЕЕЙ. И чем отштампованней будут слова, заверяющие верность, тем более ты будешь походить на винтик системы, тем меньше на тебя будут обращать внимание. Будь как все — это значило «верь, как все», «поклянись, как все».
Даже находясь в лагере, то есть живя жизнью раба, жизнью собаки, — все равно: ври, как все! Лижи задницу советской власти, как все!..
Конечно, можно было этого и не делать. Но тогда — оставь надежду, зэк!.. Смирись со своей судьбой. Молчи. Затаись. Терпи и не проси ничего у своего палача. Выживешь — хорошо. А подохнешь — что ж, зато человеком, не рабом, ушел в иной мир.
Но до этой нехитрой позиции надо было еще дойти. Зэк, угрюмо простившийся с надеждой, вовсе не сдавшийся судьбе, а выживающий, опершись только лишь на свой дух, на свое достоинство — этот зэк для Отца, отсидевшего в общей сложности в сталинских душегубках 18 лет, еще впереди. А пока… Пока он клянется в верности Сталину, а это значит одно: «проверяющий» не будет считать его троцкистом, вдруг, может быть, и усомнится в своей политической фантазии на счет «врага народа»?..
Иллюзии?.. А вы посидите ТАМ вместо моего Отца!.. Поборитесь-ка сами за свою жизнь!.. Посмотрим, что у вас выйдет и вообще — выйдете ли вы?!
Конечно, кролик (зайчик) выглядит смешно перед Удавом (Волком). Ну, так смейтесь.
А Отцу надо было выиграть битву за свою жизнь, а битва — это и отступления, и компромиссы… Да, демагогия, да, вранье, но ведь сразу же по окончании клятвенных заверений в верности товарищу Сталину идут такие из сердца выплеснутые слова: «просто и не знаю, что говорить, как говорить, кому говорить». Значит, рабское уже уступало трезвости, зэк шел к своей мудрости, спотыкаясь, в бреду, но не теряя сознания.
В письме мелькают фамилии. В том числе тех, кто оболгал Отца. Я не знаю, что за человек был этот Кроткевич, и вовек не узнаю. Вполне возможно, что и он пал жертвой от чьего-то доноса. Но ведь и спасибо сегодня хочется кое-кому сказать. Кто эти люди — Павлов, Решетников, инженер Горлин?.. Ведь не настучали же!.. Ведь не согласились с другими «экспертами»!.. А некто Анастасия Егорова — кто она, что я могу знать о женщине, вольной жительнице Канска, которая согласилась передать деньги заключенному?.. Ничего?..
Нет, знаю и через десятки лет пытаюсь ей поклониться: дурак-Сталин и дурак-Берия не понимали, что человеческое все равно сильнее бесчеловечного, хоть всю страну, весь народ посади в яму, а найдется какая-нибудь Анастасия Егорова, и поможет человеку, и выживет он, и страна, и народ.
Следующие письма только подтверждают отцовскую жизнестойкость. Сестры — Паша и Роза — хотели приехать к нему в Канск, но…
Мама. Я передала.
Я. Мама, скажи, мама, а что все-таки случилось у тебя с его родными? Какая кошка между вами пробежала?
Мама. Не хочу об этом говорить.
На белой стене речки и реки, потоки и водопады…
Стемнело. Действие переносится в Приемную НКВД. Там очередь к окошечку. Мама и сестры Паша и Роза, временно помирившись, стоят, притулившись к непробиваемой стене…
П. Леонова — учительница — Москва,
Р. Шлиндман — врач,
Шмидтовский проезд
Л. Котопулло — инженер — Москва
Вернемся в пустое пространство.
Оказывается, свою «Жалобу» отец сам Берии не отправил. Он схитрил, вернее, ему казалось, будто он схитрил.
Он вполне разумно посчитал, что обыкновенной почтой его письмо не дойдет.
Обустроившись на новом месте после этапа — из Петропавловска-на-Камчатке прямехонько в Канск, что под Красноярском, отец, как это видно из его переписки, вместо строительства Судоремонтного завода (на воле) получил строительство Гидролизного завода (в неволе). Разница заметная, но понятная.
Так вот, не откладывая дело в долгий ящик, он тут же соорудил жалобу на имя Берии (не только прокурору) и отправил ее маме и сестрам, чтобы они, объединившись, написали Берии СВОЕ письмо, от себя, и тогда, может, жалоба и скорее дойдет до высокого адресата, и шансов будет больше на то, что прочтут, потому как есть сопливая гарантия, что возьмут в приемной под расписку.
Экая наивность!..
Ответом (надо признать, скорым, от 4 февраля) была выдана официальная справка, отпечатанная в типографии — только фамилия заключенного вписывалась, — значит, ТАКУЮ справку получали тысячи тысяч жалобщиков.
Иными словами, жалобы — не рассматривались. Ответ шел многотиражный, один для всех.
Система работала профессионально. Она ПРИНИМАЛА жалобу и ОТВЕЧАЛА шаблоном по башке.
СПРАВКА К ДЕЛУ № 843981
Дело по обвинению Шлиндман С.М.
Рассматривалось в порядке надзора Главной военной прокуратурой
По жалобе Шлиндман С.М.
Оснований к внесению протеста на приговор (постановление)
Особ. Совещания не найдено.
Заключение по делу хранится в справочной папке ГВП за № 58286-8
Военный прокурор ГВП — Военный юрист
4/11-41 г. Подпись.
…Горе сплачивает.
Но не всегда. Бывает и по-другому. Усугубляет разрыв. На что мама так обиделась?
Мама. Всему причиной был Лева. Муж Паши.
Я. Нет, мама. Будем честны: причиной была ты. Твоя болезненная ранимость. Ты во всем видела подвох. Это твоя черта.
Мама. Неправда. Я зря никогда ни на кого… У меня этого нету. А вот они Сему клевали…
Я. За что?
Мама. За то, что он в меня влюбился. Они считали, что мы не пара. Я Семе не подхожу.
Я. Папа, было такое?
Отец. Ну, было. Когда мы еще поженились. Но потом…
Мама. Потом мне всегда показывали, что Сема совершил ошибку.
Отец. Да не показывали! Обычная ревность сестер. Любимый братик теперь не с ними. Ерунда, в общем.
Мама. А для меня это была не ерунда. Я всегда чувствовала их презрение.
Отец. Презрение?.. Скажешь тоже!
Мама. И скажу. Они ненавидели меня. Только прямо об этом не говорили. Но я чувствовала, понимаешь?.. Они мне давали понять…
Я. И дядя Лева?
Мама. Лева был замминистра. Большой человек. Он кончил Институт красной профессуры и был прекрасным организатором здравоохранения. Его знали и уважали в Кремле. Профессор Вебер!.. Лев Григорьевич Вебер! В медицинском мире он был величина. И человек хороший. Добрый. Интеллигентный. Лично к нему у меня не было претензий. Никаких!
Я. Почему же ты считаешь, что причиной ваших раздоров был он?
Мама. Это все Паша. Она с него пылинки сдувала. Боялась за его карьеру. А он был смелый, принципиальный… Когда убили Кирова, врачи предложили вынуть его мозг и заскипидарить, как Ленина в Мавзолее. Уже вопрос был почти решен. Но тут встал Лева и сказал: «Не сходите с ума. Это не нужно». Дошло до Сталина. Он тоже сказал: «Это не нужно». И Лева пошел по лестнице вверх. Он стал замминистра здравоохранения Российской Федерации. Раньше он был шишка, а теперь большая шишка.
Я. Ну, а при чем тут ты и папа?
Мама. При том, что когда Сему посадили, Паша сделала всё, чтобы об этом не дай бог кто-нибудь узнал. Лева должен быть чистым. А Сема — это грязь, которая к нему не должна прилипнуть. Мне прямо намекнули, что я не должна ходить в их дом.
Отец. Чушь!.. Бред сивой кобылы!
Мама. Вот и я так считала. Но я смолчала, спросила только: «А как же Марик?» — «Мы будем к вам ходить. А вы к нам не ходите».
Я. Хорошенький намек!.. Мама права!
Отец. Я в это не верю. Но даже если Паша тебе так сказала — что такого?.. Она же правильно — берегла Леву. А что, он должен был из-за меня погореть?
Мама. Не знаю. Но я сказала: «Ноги моей у вас больше не будет». «А Марик? Марик? — закричали они. — Ты не имеешь права!.. Сема — наш брат, а Марик — его сын»… Я сказала: «Я на всё имею право, потому что я — мать, понятно?.. Но Марика я вам разрешаю забирать — раз в месяц!., если вы такие родственники!..»
Я. Я помню… после войны они меня забирали. Помню их отдельную квартиру и кабинет дяди Левы — весь в книгах.
Мама. Да, а до войны они ни разу к нам не приехали. Вот так мы разошлись.
Мама. Я писала, писала, писала, но он почему-то ничего не получал.
Я. Ты сделала то, что он просил?
Я. Ты поехала к ним?.. Нет, ты не вняла его просьбе, не поехала. Почему?.. Объясни, наконец, почему, мама?
Мама. Они ненавидели меня. Даже не встретили меня с Камчатки, не позвали к себе. Ты болел постоянно, они врачи, притом со связями врачи, профессура, но не помогали, не хотели меня знать Я была им чужая. Они евреи, а я гречанка с русской матерью. Вслух об этом никогда… Но — поверь — я чувствовала, что я им не своя. А у меня была гордость. «Пусть Марик у нас поживет»… Они хотели отнять тебя у меня. Не верили, что я смогу. У них были пайки. Понимаешь?.. У них были такие возможности!.. Мы не имели то, что имели они! Я отказывала себе во всем, чтоб послать тебе посылку, а они… они могли это делать легко и просто. Просто и легко.
Я. Не понимаю. Твой муж отматывает срок в зоне, а ты… а тебе… Ты же не станешь отрицать: тетя Паша все-таки поехала к нему. Сестра поехала к брату в заключение. Разве это ни о чем не говорит?..
Мама. Она поехала, чтобы меня унизить, чтобы мне показать: вот какая я хорошая сестра, а ты плохая жена, не поехала… А я не могла поехать… У меня не было таких возможностей… Не было! Нам жрать было нечего. У Марика зимнего пальто не было, и у меня тоже. На два пальто не хватало. Как в Сибирь зимой без пальто? А в Москве я в платке отходила всю зиму. В одном платке.
Конечно, мама страдала от своего неприятия родных отца. Гордость?.. Скорее, гордыня не позволяла ей пойти на компромисс. Влияние бабушки безусловно сказывалось: слишком разные у них были, говоря сегодняшним языком, «менталитеты». Может быть, мать и хотела пойти на сближение, но всякий раз бабушка останавливала ее: мы сами выдюжим, не нужна нам «ихняя» помощь, но самое главное — они богатые, а мы бедные… Это не классовая ненависть, а вполне житейская непрязнь: те, кто живет лучше нас, пусть так и живут, а мы уж как-нибудь сами — и на хлеб заработаем, и детей вырастим. С одной стороны: «от них помощи не дождешься!», а с другой: «да пошли они все!., очень они нам нужны!».
Родные отца действительно жили побогаче. Мой дед, до революции харьковский приказчик, — суховатый, рассудочный господин, знал торговлю, но к этому знанию общество добавило очень хорошее понимание, что такое «погром» и «черта оседлости». Не думаю, чтобы он помогал большевистским организациям в 19-м году, как об этом твердил на допросах отец, стараясь «понравиться» Дуболазову. Трое детей — старшая Паша (так звали в доме Полину), Роза (Розалия) и младшенький Семен — составляли, по еврейской традиции, цель и смысл существования родителей. Во-первых, надо было дать им образование, во-вторых, им надо было дать высшее образование, и в-третьих, по возможности им надо было дать два или даже три высших образования… Эти задачи и оказались выполненными на две трети, остальному помешали войны, революции, голод и прочие исторические катаклизмы… Мама моего отца, то есть моя еврейская бабушка, которую звали Софья Марковна, в младые годы славилась в Харькове неописуемой красотой в прекрасном сочетании с добрым сердцем и острым, не женским умом. Почему Софья? Потому что — мудрая.
Дочки подросли и получили медицинское образование. Отличные врачи, работоспособные, чрезвычайно ответственные, Впоследствии, когда я уже вырос, у меня на глазах было множество случаев, чтобы убедиться, сколь классно они умеют лечить, какими действительно мастерами своего дела они были.
Моя мама не могла этого не знать, но в ее горделивом (может быть, тут сказывались ее греческие гены?), страстном, но умевшем прятать на дно души свою страсть характере, наверное, жила эта вот чисто подсознательная зависть к преуспеянию, к удобствам и комфорту, для нее, мамы, совершенно недостижимым. Да, у мамы была своя правда. И она из последних сил ею руководствовалась.
У сестер были лети и хорошие мужья.
Мама была совершенно убеждена, что Лева, для меня — дядя Лева, в этой жизни имеет всё.
— Семен сел. Почему Лева бездействует? Почему не пойдет к Сталину по вопросу о Семе? Почему, наконец, сам не поедет немедленно к Семе в лагерь с лекарствами, которых у него вагон и маленькая тележка, и не займется лично Семиным здоровьем? Ведь если его так трудно освободить, то почему Леву не волнует Семино здоровье?.. Ведь кто-кто, а Лева может Сему спасти — это его прямая обязанность как родственника!..
То же самое — Марик. Часто болеет. Но Лева ни разу НЕ ДАЛ нам ни одного профессора. Мы ходим в районную поликлинику, стоим там в очередях, имея в дядях замминистра — ну как это понять?.. Только так: они все — и Лева, и Паша, и Роза — совершенно равнодушны к нашим несчастьям, им наплевать не только на меня, но и на любимого моего Сему и на любимейшего моего Марика!..
— Им не наплевать, — говорила Лиде Александра Даниловна. — Им насрать!
Находясь далеко от Москвы, в центре Сибири, отец фибрами души чувствовал растущую опасность потерять семью — и не из-за разлуки (что было бы страшно, но нельзя сказать — нелогично), а из-за обыкновенной вражды между родственниками.
Мало было лагернику цели выжить, еще ему надо было с расстояния держать ситуацию, гасить конфликты, умиротворять стороны. Это ли не двойной подвиг обыкновенного человека?.. Оказавшись в глубокой яме, он ОТТУДА дает советы а-ля Макаренко: только чтобы не ПРОПАСТЬ, только чтобы УЧАСТВОВАТЬ в воспитании сына — пусть хотя бы словесно (иного-то просто не может быть), отсюда его назидательность, примитивное морализирование, спецрассуждения мнимого главы семьи на злобу дня. Я не мертв, я с вами. Я не далеко, я рядом. Слушайте мой голос. И — слушайтесь.
Давайте читать его, как Чехова, — между строк.
Мама. Я помню это письмо. Марик мне его вручил с криком: «Мама, мама, папа приезжает!» Я ахнула. Прочитала письмо, спрашиваю тебя: «Почему, сыник, ты решил, что папа приезжает?»
Я. А что, нет?
Отец. Нет.
Мама. Он в слезы, я за ним. Почему он решил, что… я так и не узнала. Одно было ясно: он тебя тоже ждал. Как и я!
Отец. Ты сходила к адвокатам?
Мама. Нет.
Отец. Почему?
Мама. А не к кому было ходить. И Брауде, и Коммодов были арестованы, расстреляны, я же говорила, Сема этого не знал, а я не хотела его расстраивать лишний раз.
Я. Кто они такие, Брауде и Коммодов, что их тоже надо было убрать?
Мама. Они были защитниками на процессе правотроцкистского блока — Семе мерещилось, что они сумеют и его защитить. Никто не понимал тогда, что всё наоборот: суд в Москве порождал сотни тысяч обвиняемых по всей стране, и уже этим, «последователям», суд не требовался. А нет суда — нет и приговора. Достаточно доноса и решения по нему «тройки» Особого Совещания. Этим методом уничтожали где угодно, кого угодно, сколько угодно… В Центре аукнулось — на периферии откликнулось.
Я. А ваш патефон, между прочим, сохранился до сих пор. Можно завести?
Мама. Заведи.
Я покрутил ручку, поставил толстую черную пластинку, из небытия послышалась музыка детства: фокстрот «Экспресс Роберт Ли» — джазяра американская, классная, такую и сейчас не услышишь.
Отец и Мать, может быть, танцуют… А может, и нет, просто слушают…
Они не знают, что до начала войны — всего ничего.
Да ведь и Сталин не знал. Впрочем, он-то знал, но не верил…
Мама. Твой отец был сентиментальный человек.
Я. Будешь сентиментальным на сорокаградусном морозе и во взаимоотношениях с паханом.
Мама. Я имею в виду его манеру писать письма.
Я. Стиль?
Мама. Манеру. В каждом письме — объяснение в любви, в каждом слова на разрыв души, нежность и ласка.
Я. Блатной романтизм?
Мама. Ничего блатного. Он и на свободе любил встать передо мной на колени.
Я. Тогда что?.. Секс?
Мама. В советское время мы действительно не знали, что это такое.
Я. А как же я появился?.. От вашей платоники?
Мама. Да нет же… Просто ЭТО иначе как-то называлось… или не называлось вообще! А все остальное мы умели делать не хуже нынешних, то есть вас. На Камчатке мы бывали вместе, можно сказать, каждую ночь.
Я. В свободное от строительства социализма время?
Мама. Вот именно.
Я. Все-таки поразительно, что ты держалась.
Мама. Ничего поразительного. Ведь я любила его.
Я. Любила!.. Как можно любить человека, не видя его четыре года?..
Мама. Можно.
Я. Как?
Мама. Я каждый божий день разговаривала с ним. Мысленно. Я ощущала его рядом с собой круглые сутки. К тому же ты был точная копия отца. Мне казалось совершенно всерьез, что ты и есть он, только маленький. Так ты был похож на него. Бабушка про тебя говорила: «Шлиндмановская порода»!.. Она тоже безумно любила тебя, баловала.
Я. Я ничего не помню из той довоенной жизни. Для меня детство началось в Анапе, в июне 41-го.
Мама. Мы приближались к войне, совершенно не чувствуя, что нам еще предстоит пережить… А письма… Я писала ему часто, но мои письма до него не доходили. Почему-то. А его… весной 41-го письма от Семы сыпались в наш почтовый ящик одно за другим, одно за другим…
Что за «безжалостные» строчки написала мама отцу, после которых раздался его крик души: «Не оставляй меня, не оставляй!»?
Отмечу с болью: какая-то трещинка, едва заметная, но уже обнаруженная, появилась и проявилась, не так ли?
Мама смолчала.
При ее житейской нетерпимости — что поделаешь, характер такой, — ей бы удержаться, не теребить Сему лишним волнением, однако женская натура живет страстями, а не логикой.
Мама, прости.
Очень легко судить тебя со стороны.
Но где наша чуткость к окаменелой одинокости молодого существа, к тому же еще любительницы поэзии? Ей все время что-то мерещилось. Она жила ведь сразу в нескольких измерениях — на работе, дома, в поэтических мирах, для нее совершенно реальных, и, что было самым мучительным, рядом со своим Семой — в его камерах, на его этапах и в лагере.
Мама была обделена физической лаской. Всё, что она получала от мужчины, было чувственным посылом от мужа, гнившего на каторге. Ее ощущениями руководила загнанная в консервную банку нежность, растратить которую было не на кого. Ее, эту нежность, можно было только копить.
Или — вообще забыть о ней, как в монастыре забывают. Бабушка подзуживала:
— Долго ты еще будешь одна?
Или:
— Ну, чего ты сидишь?.. Пойди куда-нибудь… с кем-нибудь.
Или грубее:
— Развяжи себя, Лида!.. Однова живем!
Он знал ее увлечение поэзией и гвоздил ее ОТТУДА Некрасовым.
Расчет (если он был) правильный. Мама стала часто плакать. Но этого не видел никто.
Я. Папа, скажи правду, ты там, в бараке своем сидя, что-нибудь читал? Книги давали вам читать?
Отец. Книг пять я там прочел.
Я. Понял. Ну и какая повесть-роман-рассказ тебе понравилась больше всего?
Отец. Чехов. «Каштанка».
Я. Смеешься?..
Отец. Просишь правду — говорю правду. У нас библиотечка своя была — передавали книги с койки на койку. Некрасов — «Избранное», «Как закалялась сталь» и «Каштанка» — издание для детей. А-а-а, еще «Сталин. Биография» — кто-то напоказ держал, в такой коричневой обложке… «Каштанку» мы до дыр зачитали. Наизусть ее могу… Особенно этот кусок, когда Хозяин из глотки собаки назад кусок мяса за веревочку доставал… Я читал это вслух, и зэки в этом месте плакали…
Я. А про Сталина, значит, не читали?
Отец. Мы его нюхали.
Я. Что ты сказал, я не понял.
Отец. Буквально. Сидим, бывало, голодные, в желудке песня без слов, что-то такое булькает, а нюхнешь обложку, потянешь носом коричневую корку — легчает! Мы это заметили, и кто исстрадался, просил: «Дай нюхнуть! Дай нюхнуть!» — ему тут же книжку с портретом, он в нее уткнется, посопит, повздыхает — глядишь, уже не хочется.
Я
Отец. А уже ничего. Надышался товарищем Сталиным — и стало тебе хорошо, лучше некуда!..
Я. Чудо!.. Так ведь ровно вся страна жила!
Отец. А я тебе о чем говорю!.. Мы и вы — вся страна и есть. А еще кто?
Ровный свет в пространстве. Спит белая стена. Тени родителей моих находят на ней множество отражений, от письма к письму становящихся все рельефнее. Остановившиеся часы сейчас вновь затикали, чуя свою нужность в приближении мирового побоища на нашей земле.
Что за чудный городок этот Канск, расположенный поблизости яркого всегда Красноярска?.. Почему именно он выбран злодеями приютом для каторжан?
Вот один из них, неплохо все-таки устроившийся у бухгалтерского стола, гнущий спину над дурацкими бумагами с утра до ночи, тихо, про себя, несущий огромную страсть — мой отец, пронумерованный, как и все его коллеги, лагерник. Он рядом с чернилами и бумагой, он в порядке. Неведомо его знанию и сознанию смеющееся над старым миром слово «компьютер», он ловко щелкает на счетах — наряды, наряды, наряды, кажется, сотни тысяч одних нарядов…
Не ошибись в расчетах, бухгалтер!.. Не вешай нос, не высовывайся, не лезь вперед батьки в пекло, но и не отставай… Сидишь — и сиди. С властью заигрывай, но только в художественной самодеятельности — это честнее, чем в иных случаях, во всяком случае, не подлее. Да и жизнь разнообразит. И от этапов спасает (главное). На воле ты пел, так и здесь попой во весь голос, пока глотку не разодрало и сердце не застопорило. Себе удовольствие, а другим радость. Музыка преисподней. Эстрада без парада. От тоски и тошноты единственное спасение.
У отца моего был действительно хороший голос, тенор-баритон, конечно, не лемешевский, но с оперной вибрацией, без школы, без итальянских секретов владения дыхательной техникой, но, на высоких особенно нотах, — громовой до удивления, сильный, что и говорить, голос.
«По утрам он поет в клозете» — почему-то вспомнилась гениальная фраза, начинающая знаменитый роман. А в карцере не пробовали?.. А на лесоповале не хотите?.. Большой театр города Канска с залом, полным уголовниками, и «правительственной ложей», где сидят начальнички… «Спой нам, ветер, про дивные страны»… Бурные, долго не смолкающие аплодисменты. Здравицы в честь товарища Сталина. Крики «ура!», переходящие в овацию. В роли Николая Маяка — зэк Семен Шлиндман. Наш родной советский «китч».
Оболваненные и недооболваненные сталинщиной, канули они все. Исчезли с поверхности земли, связанные ниточками страстей и обид. Зачем они жили?.. Почему им, а не нам или еще кому, выпало именно ЭТО?.. Для чего пискнули их жизни, прокрученные в жерновах кровавой истории?.. Кто знает ответ?
До войны, между прочим, остался месячишко с лишком.
Нет, не Чехов, не Набоков. И даже не Константин Симонов. Но — гигант. «Когда строку диктует чувство», и микроорганизм становится гигантом. Простодушное прекраснодушие превращает дистрофика в атлета, само написание письма становится для зэка актом приобщения к жизни на свободе, выводит его дух за пределы колючей проволоки, вытаскивает из бесчеловечного к человеческому — прежде всего к семье как норме «гражданского состояния». В этих условиях сохранить любовь, оставленную ТАМ, значило спасти себя, — наполняясь энергией этого хранения, лагерник преодолевал не только собственное одиночество, но еще и СИСТЕМУ, ибо если ГУЛАГ не в силах был забить человека до конца, следовательно, он проигрывал. Обломок человека все еще неровно дышал к своей за тысячи километров где-то сейчас живущей жене, изнемогал, так сказать, по всем направлениям… Но жил!.. Жил! И это самое главное!..
Затерявшаяся в хаосе и кровавых нагромождениях 20-го века частная историйка любви моих родителей, конечно, не нова. Но столь же и не осмыслена. Может быть, она и важна-то лишь для меня — конкретного плода этой любви, да и то, с каждым новым годом сия важность куда-то улетучивается, выветривается во времени. Человечество живет, покоряясь великой силище — забвению. Природой дано, что эта силища естественна и неодолима. Уж если из сознания то и дело уходят так называемые «события исторической важности», то что уж требовать от людей памяти про какие-то пылинки, которых давным-давно смело могучим веником Времени.
Однако почему-то не хочется поддерживать этот в принципе полезный инструмент. Хочется то и дело не соглашаться с термином «пылинки» в отношении живших и страдавших на этом свете людей. Вот почему каждый рядовой документ, ими оставленный (ну, к примеру, чье-то кому-то письмишко), неминуемо с течением времени высвечивается в исторический раритет, характеризующий эпоху не хуже, чем настоящие музейные или архивные ценности. Так, хорошо облизанная ложка лагерника, хлебавшего ею баланду, для нас делается дороже любой антикварной серебряной ложки девятнадцатого века. Всякая эфемерность значений отступает перед новым качеством документа в нашем сегодняшнем восприятии, и, казалось бы, потухший в чернотах прошлого начинает в нашу сторону истово сигналить, а иногда и излучать свет.
Она посылала ему посылки из разных мест, потому что если из одной Москвы, посылку отбирали. Называлось — «реквизир».
То из Одессы, то из Костромы, то из Осташкова — через знакомых и через знакомых и родственников знакомых.
Государство делает запреты. Народ делает всё, чтобы эти запреты обойти. Тут нужна негласная консолидация. Против НКВД, против дворников, агитаторов, против милиции.
В народе их назвали «легавыми». Или — «стукачами».
Кто назвал?
Ищи свищи!
Те, кто сидел, были фантазерами и выдумщиками. Они создали огромную «блатную» культуру — свой язык, свои песни, свои жесты и т. д.
Поначалу «блатари» теснили «политических», ставили их ниже себя. Потом опомнились — «зауважали» «политических», были случаи их смыкания, когда «воры» ставили политических на месте «воров в законе», «авторитетов» — за что?
За ум. За последовательность. За жизнь по понятиям, которые прививаются за колючей проволокой.
Он ревновал, представьте. Слова «он не находил себе места», сказанные в отношении лагерника, совсем уж точно передают его состояние.
Но что есть ревность, как не покосившаяся любовь?.. Фундамент перестает держать здание и… крыша поехала!.. Любовь требует концентрации чувства, а чувство мечется, душа мается, сердце бьется с учащением… «Песнь песней» начинает скрежетать и дребезжать диссонансами. Жить не хочется, потому что гармонии нет. Всё-то вытерпит наш герой, но измены — нет, не снесет. Любые унижения — мелочь по сравнению с этим. В первом же письме он «дал» жене свободу, но попробовала бы она ему изменить тогда… А сейчас тем более: хоть нахожусь — ниже некуда, а — человек, у меня свое достоинство есть. Вот если перестану страдать, сделаюсь равнодушным — «ну изменила, ну и черт с тобой!», тогда и на себя можно махнуть рукой, поставить на себе крест. Ревновать — на свободе ли или в яме — всё одно: заниматься самоедством, а это занятие опасное, потому как очень уж привлекательное для голодного лагерника. К тем кошмарам, которые он имеет «по закону», добавляются совершенно иные муки и звуки, действующие не менее разрушительно. Куда уж больше бедному страдальцу?! Ан нет, еще и это. Крепок узник своим стоицизмом, но когда его еще и снедает, снедает, снедает страсть, — плохи его дела, не позавидуешь. Вот уж когда он тает на глазах, не только от отсутствия жиров в пище. Какую надо дикую иметь волю к жизни, чтобы и тут устоять. Влюбленный узник пылает любовью стократ ярче, чем это было бы на воле, а уж ревностью сжигает себя дотла начисто, до горстки пепла в своем бараке. Сначала тревога дразнит, потом кусает, рвет на части, действует всепоглощающе и душераздирающе… Жизнь в реальности, которая и без того фантасмагорична (но — привык, начал привыкать!), заменяется на жизнь во впечатлениях, видениях, мнимостях… Вот бы собрать воедино все сны всех узников ГУЛАГа — мощная бы кинолента получилась бы. Такое в Каннах не приснится, что снилось моему отцу в Канске!.. Реальность отступает — а это ведь только и нужно узнику. Ревность плодоносит: бытие срастается с небытием.
Он ревновал — значит, любил. Значит, жил. Значит, был.
РЕЗОЛЮЦИЯ: т. Прохоров!
Объявите, что по данным УРО ему может быть представлено свиданье не раньше 15/VI — 41 г.
Р. S. Письмо возвратите адресату.
Они не увиделись. В свидании было отказано.
Отец. Я, конечно, выругался, когда узнал. Янковский — мимо ушей, не прореагировал даже. Сказал только, что он не начальник, а заместитель начальника. Я понял, что не всё в его силах. Он был хороший человек.
Я. Мама, а ты, наверное, тоже расстроилась?
Мама. Нет.
Я. Это почему?
Мама. Во-первых, я привыкла расстраиваться и уже не расстраивалась. Во-вторых, у меня не было денег ехать в Сибирь. Все деньги, которые я собрала в этот момент, ушли на поездку мамы с Мариком в Анапу. А тут еще случилось: мы поехали на вокзал с вещами, втроем плюс Самуил, — и машина, в которой мы находились, по дороге разбилась, в нее врезался грузовик… только мы отъехали, на Цветном бульваре… Слава богу, у нас ни одной царапины. Но на поезд мы опоздали, билеты пропали, а это деньги!.. Пришлось заново доставать и по второму разу платить. Беда одна не приходит. А мне хотелось их на все лето отправить. Анапа же детский курорт, и Марику он был совершенно необходим…
79.
В этом последнем предвоенном письме мама проговаривается — «каждый прошедший день свидетельствует о приближении смерти… Часто мне кажется, что я уже совсем старуха, не верится, что я смогу еще увидеть светлую жизнь» — и в самом конце: «плохая я стала и некрасивая — старею… хочется примолодиться…».
Слова понятные и объяснимые…
Можно не придавать им значения, поскольку женский комплекс тих и искренен.
Но это если не знать финала истории любви в сталинское время.
Все остальное — вопиет само (особенно список вещей в посылке) и потому в комментариях не нуждается.
Мама сейчас вроде даже как-то успокоилась. Отправила «семейство» на курорт.
Но тут — бах! — началась Война.
Завязка — это что?.. Это то, с чего начинается история, то, откуда берет старт и разворачивается основной сюжет… В нашем случае это — арест отца, обвинение, дело и его обстоятельства, допросы и, наконец, приговор.
Завязка затянулась. Потому что следствие шло целых два года. Это была борьба не на жизнь, а на смерть. И, я считаю, отец победил в этой борьбе.
Он, во-первых, не сдался, не признался, не сломался.
А ведь вполне мог и «вышку» получить!.. Он проявил характер и сыграл свою роль на полной самоотдаче. Он выиграл первый раунд, цена этого выигрыша — жизнь.
Отец. Да, я не сдох… пока что.
Мама. А я устала. Я не уходила в отпуск в эти три года. Ох, как же я устала.
Я. В этом месте разрешите объявить антракт, чтобы зритель мог чуток отвлечься от чтения вслух давно написанных писем.
Но я остаюсь на сцене, потому что мне хочется остановить это замечательное довоенное время.
Мне четыре годика стукнет в апреле, а маме через день после моего дня рождения… мама, сколько?
Мама. Тридцать один.
Отец. А мне в мае тридцать шесть.
Я. Молодые еще. В самом соку. И любовь их продолжится. И то, что кануло в Лету, вдруг заживет, затрепещет, как флаг на ветру…
Мама. Время развевающихся флагов…
Отец. Время еще не оборвавшихся, не обрушившихся чувств.
Годы войны…
В театре войну показывают записанными звуками — громыханием пушечных выстрелов, стрекотом пулеметов, гулом самолетов, пуканьем взрывов… Это всё фон.
А фон — это не главное.
Главное на войне — страх. Страх быть убитым.
И страх тих.
И письма военных лет тихие. Потому что личные, а значит, сокровенные, в них все припрятано, таится и светится, светится и таится…
Мама. Я писала Семе много, почти каждый день. Но эти письма — почти все — потеряны, сохранить их было трудно.
Отец. Когда шмонали, в первую очередь отбирали письма. Самое дорогое.
Мама. Он рвался на фронт. Они там все рвались. Хотели доказать, что все они патриоты.
Отец. Не все. Некоторые говорили: нам повезло, что мы сидим. Авось выживем. Или: уж лучше свои пусть убьют, чем немцы. И возникали споры: нет, немца я тоже смогу убить, а тут своего вряд ли. Так что на фронте оно лучше погибать. И тогда возникал кто-то: а за что погибать?.. За Родину, за Сталина?.. Так мы и тут за них погибаем!
Мама. У нас так вопрос не стоял. Я рыла рвы под Москвой, зажигалки тушила на крыше, очень, между прочим, боялась этих зажигалок… Они вонючие, со специфическим запахом, а я их на лопату — и в бочку с водой… Даже интересно: потушу — не потушу?.. Каждая со своим характером… бывали зажигалки злые — те, что шипели и не поддавались, а бывали и добрые, которые уже на лопате гасли…
Я. Было страшно?
Мама. Сначала да, потом попривыкла… Но самое страшное на войне — сказать?
Я. Скажи.
Мама. Это паника. Этот день в Москве я запомнила. Когда все побежали!.. И в первых рядах коммунисты, начальники… на своих машинах… на грузовиках… я даже подумала: откуда у них столько личных грузовиков?!.
Я. А ты где была?.. Сама не пыталась бежать?..
Мама. Я стояла, как столб, на Петровке и смотрела. Все орут, все бегут, все куда-то едут… А я, дура, на работу стою голосую… Мне все хотелось на работу попасть, но в тот день в Москве никто не работал. Из учреждений только ящики какие-то выносили, шкафы на тротуаре бросали… Бумаги, папки — всё по воздуху летит… через мостовую… и кошка какая-то с перебитой лапой противно так мяучит и ковыляет… И вдруг тишина. Будто все уехали. Никого в городе будто. Я одна. Вот это страшно.
Я. А потом, когда паника кончилась?
Мама. Повылезли все. Постепенно. И как ни в чем не бывало… Заработали.
Я. А те, кто уехал, вернулись?
Мама. Кто успел удрать — их след простыл. А кто не успел — так до победы и дотяпал.
Отец. А у нас… многие не дотяпали. Те, кого пустили на фронт, попали по путевке в штрафбаты и там… оттуда только на луну… а те, кто вроде меня писал заявления, но остался в бараке, уже не рыпались, как говорится, ковали победу в глубоком тылу. Очень глубоком!
Я. Мерзли?
Отец. Бывало.
Я. Дрались?
Отец. Случалось.
Я. Я имею в виду, с «урками», с «блатарями»?
Отец. Что я, фраер, что ли?
Я. Значит, ты не был «фраером». Но ведь ты был «политическим».
Отец. Ну, был. Ну и что?
Я. Я читал, что уголовники в лагере терроризировали «политических».
Отец. Бывало. Кого как.
Я. Но с тобой… как с тобой обходились?
Отец. Да никак.
Я. Как ко всем?
Отец. Как ко всем.
Я. Чем же ты это заслужил?
Отец. Я не заслужил, а просто… жил.
Я. А подробней?.. Ну, не молчи. Расскажи подробности.
Отец. Ну, какие в той жизни подробности?.. Там всё однообразно.
Я. И ничего не происходит?
Отец. Абсолютно ничего. Только люди мрут как мухи, каждый день, каждый день…
Я. И к этому привыкаешь?
Отец. Кто как.
Я. А ты… ты?
Отец. И я. Чем я лучше других?
Я. Не знаю.
Отец. Вот и я не знаю. Там надо было просто жить и просто оставаться человеком.
Я. Но это непросто!
Отец. Кому как.
Я. Почему ты не хочешь мне ничего рассказывать?
Отец. А зачем?
Я. Я хочу знать.
Отец. Лучше не знать.
Я. Как кому.
Отец
Я. Я стар. Я уже много старше тебя. И все равно… мне надо знать.
Отец. О чем?.. Все давно и так известно.
Я. Всё, да не всё.
Отец. Тут ты многого хочешь. Ты думаешь, что-то изменилось?.. Ничего не изменилось. Так что… Попридержи язык, сынок, а то…
Я. А то — что?
Отец. А то получишь от жизни, как я.
Вот в чем было дело!.. Оказывается, он берёг меня от распознания зла, «подробности» которого ему были хорошо известны. Лучше, чем мне. Он по-отечески предупреждал меня об угрозах, могущих поломать жизнь, сократить ее на четверть или вполовину, как это произошло с ним самим.
Так многоопытный тигр защищает котенка — инстинкт природный, и потому, как знак сплочения старшего с младшим, родителя с ребенком, — до трогательности наивен, до восхищения прекрасен… Однако сталинщина при условии своей возможной реинкарнации, которую отец чувствовал своей отбитой в пытках селезенкой, могла бы гордиться тем, что бывший зэк ЗАПОМНИЛ ЭТО, то есть то, что система сделала с человеком, уняв его свободолюбие, предварительно отняв свободу. Тут результат налицо, хотя по сути победа над человеком не одержана. Наоборот! Это Человек побеждает, ибо даже свой негативный опыт обращает к сохранению потомства.
И самое потрясающее — он при этом послушный судьбе стоик, смиренный, ни на что не претендующий «один из всех» и «такой же, как все», кто с ним рядом. Только одного требовала его душа — взыскания справедливости. Тут он был неугомонен, как та мышка, попавшая в молоко и взбившая своими лапками его в сметану. Потому и выбралась…
Отец воевал. Но у него была своя война, свои окопы и фронты. Он бился за свою свободу и день и ночь, и день и ночь… Доказательства? Вот доказательства. Читайте письма.
Белая стена становится пятнистой, как маскировочный халат.
Война началась. Война продолжилась.
Из письма отца ясно — он не знал, что я с бабушкой уже в Анапе. Но заявление с просьбой послать его на фронт было написано и сразу послано по разным адресам. Это говорит лишь об одном — он не желал отсиживаться в тылу, где ему было предписано именно отсиживаться.
Теперь стало ясно: война разорвала нашу семью уже не на две, а на три части. Вернуться в Москву было невозможно, поскольку в столицу с первых дней войны были введены пропуска.
О том, что было дальше, мама описала в подробном письме моему другу Юрию Клепикову — блестящему сценаристу, автору таких знаменитых фильмов, как «Ася-хромоножка», «Мама вышла замуж», «Пацаны» и др. (мы с ним вместе учились на одной стипендии на Высших сценарных курсах в середине шестидесятых годов), интересовавшемуся историей жизни и судьбы моих родителей.
Отрывок из этого маминого письма (к нему я еще вернусь) пусть будет здесь опубликован.
Всего этого отец, естественно, не знал и не мог знать. Курортная эпопея выдвинула на пьедестал семейного почета мою бабушку — ведь это она спасла мне жизнь во время бомбежки, прикрывая меня своим телом и получив при этом ранение. Чем не герой войны?!
Прекрасно помню — и это одно из сильнейших моих детских воспоминаний, — как выглядела бабушкина нога с незаживающей раной у щиколотки. Кость была обнажена, на нее смотреть было невыносимо, хотелось зажмуриться. Рядом с раной светилась ярко-синяя полоска натянувшейся кожи — с красными кровяными подтеками и желто-зелеными пятнами. Этакий абстрактный натюрморт в духе Кандинского времен увлечения им экспрессионизмом в Берлине двадцатых годов.
Эта нога буквально пылала физической болью.
Часто приходилось слышать бабушкины стоны. Осколок сидел внутри. Извлечь его было нельзя.
Единственный способ избавиться от страданий — ампутация. Врачи советовали именно эту операцию, пугая инфекцией, загниванием и гангреной.
Но бабушка не соглашалась.
Она, помнится, боролась с болью следующим образом: наливала в ведро кипятку, давала ему 5—10 минут остыть и совала туда больную конечность. На час минимум. Кипяток в ведро постоянно добавляла.
Это называлось: «Парить ногу!»
— Марик, помоги мне парить ногу! — до сих пор слышится мне бабушкин голос. «Помошь» моя заключалась в том лишь, что я стоял рядом, а бабушка в момент опускания ноги в горячую до предела воду хватала мою руку и сжимала ее своей железной рукой. Это утоляло ее страдания.
Ибо правильнее было бы говорить не «парить», а «шпарить», но, к удивлению и мамы, и моему, бабушка после сеанса обычно хромала бодро, и дня два-три после этого боли в ноге исчезали, будто их не было.
С той поры, когда и сегодня говорят «война» или даже «Великая Отечественная война», перед моими глазами прежде всего эта натуралистичная живопись: нога моей бабушки. Это не смешно. Не смейтесь, пожалуйста. Поверьте, это больно, очень больно, поверьте.
Эта маленькая открытка дорогого стоит.
«Облигации сдал в Фонд обороны».
Вдумаемся, сегодняшние!
Последние сбережения, заработанные еще на воле, пропащий зэк отдает на победу. И это после пыток, после чтения доносов на себя, после «экспертиз» и голодухи каждый день…
«Ты не будешь ведь возражать против этого?»
Хороший вопрос.
Я. Мама, ты возражала?
Мама. Нет, сынок.
Я. Папа, она не возражала.
И никто ни против чего не возражал.
Эта мамина открытка фиксирует самое страшное, что несет война.
Контуженный Волока — это мой дядя Володя Тиматков — добрейший, умнейший, тишайший человек. Любил, как и мой отец, попеть в застолье. И они даже не раз это делали дуэтом на московских вечеринках до 35-го года.
Николай Ар. — это дядя Коля Арутюнов, погибший, пропавший без вести в первые месяцы войны. Спасибо товарищу Сталину за его государственный и полководческий гений — благодаря ему начало войны было вчистую проиграно…
Поэтому реплика об «успехах наших на фронтах» и о том, что «гонят всех гадов везде с нашей территории» есть выдавание желаемого за действительное, но посылать зэку другую информацию — значило бы делать из него еще и немецкого шпиона.
«Пока работаю рабочей». Это «пока» длилось около года — с момента паники в Москве (октября), когда разрушились службы и места работы. Мама вкалывала «на свободе», занимаясь тяжелым физическим трудом. Но не потому, что ей хотелось ТАК помогать фронту, а потому, что она была женой «врага народа» и ее отделы кадров на другую работу не принимали. Бдительность прежде всего! И к тому же… Святое дело — оборона Москвы.
Здесь отец уже не впервые настаивает на своем предложении — перебраться семье на Урал или в Сибирь. Аргумент насчет «безопасности» правильный и бесспорный, но наш далеко смотрящий папа понимает, что когда он выйдет, ему тут же пришпилят «без ста городов». В Москве ему уже не жить!.. Никогда!
Как тогда «воссоединиться» с семьей?
Так что война могла и помочь в устройстве личной жизни. В будущем!..
Но пока отец, выстроивший свой план в голове, на эту тему помалкивает, дабы не «спугнуть» Лиду и «маму Александру Даниловну». Еще не время. Еще ему сидеть не пересидеть.
Замечательные слова «Приветствую тебя за твое решение о переходе к станку» следует понимать как очередную порцию демонстрации патриотизма и «советскости».
Я не троцкист, если думаю так.
Товарищ из НКВД, читающий мою открытку, видишь, какой я идейный, какой я честный, не двуличный… Я не враг!.. Передай, товарищ, об этом еще куда-нибудь наверх. Ты же пишешь отчеты!.. Там, наверху, может, поймут, наконец, что счетовод-бухгалтер в заключении в Нижней Пойме для страны менее полезен, чем солдат штрафбата на фронте.
Так или не так думал он, когда писал свою открытку, — неважно.
Важно, что он не прекращал бороться за свою жизнь на свободе ни на минуту.
«Посылки теперь разрешены» — это что, вдруг проснувшийся гуманизм вождя?… Нет. Это государство сочло за большую выгоду для себя именно таким образом — не за свой счет’ — поддерживать многомиллионную армию доходяг-заключенных. Их труд был практически бесплатным. Так пусть их подкармливают родные и близкие, отрывая кусок от себя, чем мы, для нас эти траты лишние. Война ведь!.. Будем беречь каждую копейку.
Отсюда — рассуждение о так называемой «законной баланде».
На содержание одного зэка в лагере уходит 31 копейка. Это — чтобы он работал по 12 часов и не умер.
Ниже сумма быть не может: зэк сдохнет.
И хоть невелика беда, если потеря человеческого материала произойдет в большом количестве, это скажется на общем результате подневольного труда. Выгода уменьшится.
Поэтому 31 копейка и ни одной копейкой меньше. Этот запредел на самом деле предел.
Однако на практике и эту, можно сказать, «законную баланду» отдельный зэк получить от любимого государства не мог.
Почему?
А потому, что и здесь, зэка, простите, наёбывали.
Он стоял с пустой миской в очереди за едой, и надо было иметь знакомство с поваром-раздатчиком, который мог своей ложкой-поварешкой зачерпнуть из котла поглубже и придать баланде густоту, а мог чиркнуть по поверхности и выдать пустую воду — эта баланда тоже вроде была «законная», да только зэк с ней оставался голодный и подыхал.
«Законную баланду» надо было не только отработать, но еще и получить, а точнее, вырвать у государства, держащего тебя и так хуже некуда — за 31 копейку в день.
Что это?.. Принцип распределительной системы социализма, вот что!
Письмо резкое, тревожное во всех отношениях.
Та любовь, высокая и нежная, которую, был бы я поэтом, можно было бы воспеть, как воспеты Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта, Фархад и Ширин, Пенелопа и Одиссей, Эраст и Лиза, Онегин и Татьяна, Дант и Беатриче, Фауст и Гретхен, Мастер и Маргарита (список можно продолжать) — всегда подвергавшаяся ударам судьбы и времени, — у Семена и Лидии — людей самых обыкновенных, самых рядовых — подпадала под те же макроиспытания, под те же гиперсотрясения, насылаемые ей откуда-то извне, со стороны.
Эта любовь рано или поздно не могла не задрожать и не дрогнуть. Всё, что чувственно, — не из железа и не из железобетона.
Мимолетны виденья любви, действительно, мимолетны.
Но еще не приспело время разлада, не ударил последний колокол.
Так хочется СОХРАНЕНИЯ, КАК БЫЛО, как КОГДА-ТО начиналось.
И вот…
Мама «не отпускает» меня к Веберам, даже с верным дядей Самуилом. Кол вбит.
Дальше формулировочка: «мать моего ребенка». Моего, не нашего!..
И крик души: «Не добивай меня!» Затем справедливое: «Моя жизнь держится на волоске, — не обрывай этого волоска, ибо в моих условиях это гибель». И, наконец, неумолимо ведущий к домашней ссоре выпад: «Если всему причиной моя связь с родными… то ты, Лика, величайшая эгоистка на свете».
В сущности, конфликт обозначен в полной мере, но отец боится, что перегнул палку, — надо, зная преувеличенно обидчивый характер жены, чуток подсластить пилюлю — отсюда в следующий миг и высокопарный слог — «светочь», «озаряла» и «лучше бы мне погибнуть».
К борьбе с СИСТЕМОЙ прибавляется еще и борьба за семью.
Как тебе это, Семен?.. Не лишняя ли тяжесть?..
Лишняя. А потому — «вышли мне денег немного по телеграфу». Эх-х…
Месяц всего прошел. Весна наступила… И как будто не было предыдущего письма.
Все «трещины» заделаны. Письмами, весточками, моими «буковками» и рисуночками. «Я уподобился институтке» — и это мой отец, прошедший на следствии через всё, да и сейчас живущий не на курорте… «Дает стране кубики необходимой древесины»…
Вот только «письмо мое пришло с вырезанной страничкой» — бдит недреманное око, не упускает из вида внешне преданного товарищу Сталину зэка.
Переданы приветы всем, кому положено. Даже Коле Губанову…
И не знает отец, что мой дядя Коля Губанов — младший брат моей бабушки, а потому дядя, не дед, поскольку ему и 25 еще тогда не было — приедет позже, в 43-м году, в кратковременный отпуск с фронта и устроится на побывку в нашей комнате (спал на полу), и угостит меня, шестилетнего, куском белого хлеба, и намажет его маслом в палец толщиной — из своего пайка (незабываемо по сей день), и сядет на диван, и возьмет гитару, и споет «Если ранили друга, сумеет подруга врагам отомстить за него!» — как сейчас помню все это…
А через три дня он уедет на фронт, и спустя месяц — буквально через месяц — мы узнаем, что он убит. И неизвестно, где похоронен.
Нет дяди Коли Губанова. И кто его сейчас помнит, кроме меня?..
Ну, что сказать, как прокомментировать?
У этого письмеца торжественно-оптимистический тон. Что-го вроде тоста на празднике в честь «годовщины нашей женитьбы».
Но и тут прорывается в контраст «я так устал» и «Прошло 4 '/ тяжелых года. При самых худших обстоятельствах, останется еще 3 ½».
Он — считает. Годы, месяцы, дни, часы. Как все зэки на свете.
И он полон любви, надежды и веры.
Это письмо в том же, присущем отцу жизнеутверждающем тоне, хотя сильно порезано — значит, что-то энкавэдэшной цензуре не понравилось. Что?.. Вопрос навеки без ответа.
Отец будто смакует свою благонадежность, адресуя Партии, Родине, Сталину свою сокровенную преданность.
Только эти слова ничего не стоят.
Слова, слова, слова…
Особенно поражают такие из них: «Разве нельзя этого сделать через Сталинград по железной дороге?»
Вот-те на!.. Папа не знает, что нельзя!.. Ему неведомо, как и где мы сейчас воюем!..
Письмо, написанное в марте 42-го, свидетельствует о полнейшем разрыве информации, которой владел посаженный на 8 лет человек, с реальностью.
Это письмо «бабуня» читала мне вслух в Анапе. И я, пятилетний, конечно, был счастлив и хлопал ушами.
Мне было невдомек многое — и почему я до сих пор не видел папу, и почему курортная жизнь с ее хождением на пляжи и загоранием вперемешку с купанием так быстро кончилась, да и сама война.
Правда, кто такие фашисты, я уже знал.
Это те, кто нас бомбит.
На двор падали осколки. И я прекрасно помню, как они врезались в землю около нашего «таганка» — так по-южному называлась самодельная печка, вся черная из-за обуглившегося железа. Эти осколки в первые секунды сначала бешено крутились, вздымая пыль, потом делали самое опасное — непредсказуемо прыгали по земле зигзагами и только затем застывали — трогать нельзя, обожжешься о жгучий обгоревший металл, жди, мальчик, пока остынет… У меня, помнится, была целая коллекция этих исковерканных железяк.
Бабушка научилась во время бомбежек — как правило, их было по 3–5 раз в день — спасать меня и себя весьма своеобразным образом. Заслышав самолетный гул, она хватала меня, малыша, за руку, тащила в дом, и мы тотчас залезали под кровать.
Считалось, что, когда дом будет разрушен, даже после прямого попадания и пожара, мы спасемся под обломками. Во всяком случае, под кроватью у нас больше шансов… Там же сетка!.. Она предохранит нас. Она примет обрушившийся потолок на себя.
С этой верой мы всякий раз лезли под кровать, которую бабуня называла «бомбоубежищем» и имела на то основания.
Ведь другого бомбоубежища в Анапе не было.
Это в Москве люди прятались на станциях метро, а в Анапе метро не провели.
Может быть, поэтому жертв среди населения прибавлялось каждый день.
Все, кто интересуется историей Великой Отечественной войны, знают: знаменитый детский курорт Анапа был полностью разрушен — есть соответствующие кинодокументы.
Как мы с бабушкой остались живы в этом кошмаре — одному Богу известно. Это называется — поехали на курорт.
Да и бои в этих местах шли ожесточеннейшие.
Керчь, Новороссийск — это рядом! — там море окрашено кровью. Не смейтесь из-за политрука Брежнева над Малой Землей. Там погибло множество наших солдат и матросов. Малая Земля — действительно героическое место…
У меня в 70-е был друг-писатель. Фронтовик, прошел всю войну… я его спросил однажды за бутылкой:
— Скажи… что было самое страшное на твоей войне? Он долго думал, потом ответил, мне кажется, честно:
— Самое страшное — это рукопашный бой. Представляешь, солнце печет, море рядом Черное искрится, кузнечики стрекочут, бабочки летают, тишина, и вдруг… стенка на стенку, мы морской десант, нас триста, их не меньше, если не больше… Я матросик, мне 20 лет… И вот, идем… друг на друга вдоль берега… Сначала какой-то вой и с их стороны, и с нашей… сходимся, и начинается форменная драка… только запредельная… кто-то стреляет, а кто-то кинжалом или штыком… кто-то кого-то душит, бьет чем попало — прикладом или кулаком… «я тебе пасть порву» — это буквально… И вот так минут сорок — кто кого?.. Месиво!.. Кровавое!.. Мертвые, раненые, живые, полуживые… без зубов, без глаза… из-под трупов, из-под общей свалки вылезаем… Осталось наших живьем человек сорок… Победили!., мне этот вой изредка снится по ночам… У-у-у-а-а-а… Вот этот вой, когда рукопашная, — страшней ничего на войне не знаю.
— Вой — что?.. «За Родину, за Сталина»?
— Какой там… Просто мат-перемат… У нас свой, у немцев свой… У них, представь, тоже свои ругательства, не слабей наших…
— А где была эта твоя рукопашная?.. Ты сказал — вроде у Черного моря? — спросил я.
— Под Новороссийском, — ответил мой старший друг. — У города Анапы… Знаешь?
Я ахнул. Значит…
Бывает же такое!.. Я смотрел на бывшего матросика, ныне писателя, и слезы как-то сами выкати тись на мои щеки.
— Ты чего?
— Ничего.
Мы крепко выпили в тот вечер.
Ничего нового в письме. Разве что «сыновняя» благодарность моей бабушке за спасение меня — это клей и мед одновременно, единственно возможный способ сгладить уже произошедший раскол между его родными и моими.
Отец тяготился этой жизнью меж двух огней. Ему надо было постоянно сглаживать конфликт. А чего его сглаживать, когда обе стороны друг друга «не принимают» и не хотят мира. Там, на фронтах, война Большая, кровавая, а здесь война маленькая, междоусобица, вроде бы крошечная, никому не нужная, но так же истощающая, отнимающая последние силы.
«Приеду — разберусь!» — вот и всё, что он мог сказать воюющим сторонам, которые ради него, дорогого и любимого брата и мужа, должны были бы сблизиться, обняться, объединиться, но ничего из этого так и не сумели сделать — не сблизились, не обнялись, не объединились…
Что ожесточило этих, в общем-то хороших, людей друг против друга?..
Ведь их вражда не более чем дрязги, не что иное, как проявление какой-то странной ортодоксии, свойственной людям неоголтелым, которые вдруг, будто ни с того ни с сего, становятся оголтелыми, неуступчивыми, крайне агрессивными. Мама имела свою гордыню и жила, как натянутая струна, в постоянном нечеловеческом напряжении. Семья отца, отказав Лиде от дома, считая ее «чужой», тоже делала ошибку, хотя бы потому, что выбор отца надо было уважать, а уж когда родился я и Сема сел, можно было по-человечески разделить и радость, и горе.
— «Гвозди бы делать из этих людей», — правда, мама?
— «Не было б в мире лучше гвоздей!» — откликнулась Мать, знаток тогдашней поэзии.
Конец 42-го года…
Окровавленная страна занята тем же, чем этот исхудалый, затихший на час после рабочего дня человек в соленой от пота гимнастерке — выживанием. «Нужно эту зиму пережить»…
Отступать некуда, позади пять лет…
Он сидит на своей койке около тумбочки, перед ним листок бумаги, наполовину уже испещренный чернилами (бывает, и карандашом, когда чернила кончаются), и пишет любовное письмо. Своим ровным, почти каллиграфическим почерком он кладет буквы в слова чуть наискосок, чуть вправо — в них клятвенное «постараюсь на сдаваться» и очередное проявление всепоглощающей страсти. Он, видите ли, «ожил». И теперь…
«Постараюсь остаться живым».
Надо признать, до сих пор работа счетовода-бухгалтера в зоне была для отца удачей. Он все же сидел за столом в сравнительном тепле.
Теперь — на холоде, в бригаде, на конвейере, у циркулярной пилы.
Он, обвиненный в срыве «стахановского движения», сам нынче «стахановец» — «торчую шпалы и брус».
Мама
Отец. А если… следующего раза не будет?!.
Очень трогательно звучит: «значит, судьба не всегда против нас».
Мама. Рукавицы! Он раньше рукавицы не просил… Там мороз сорокаградусный, а Сема без рукавиц торцует шпалы…
Я. Начал «доходить»? А не надо было план гнать, «стахановец» хренов!.. 166 процентов!.. Ай, какой герой!.. Без штанов!.. Без сапог!.. Без ботинок!.. Без рукавиц!..
Мама. Носки… Я же послала ему носки… «теплые и летние»… Да зачем ему сейчас, в декабре, летние!.. Обойдешься пока!.. Так, квитанцию не забыть… Зубной порошок положила… Нитки черные… Господи, у них там даже ниток нет!.. Белье отправила. Так. Мама, дай крышку эту фанерную…
Год 43-й знаменует приближение долгожданного освобождения.
У отца дубленая кожа, большие, огрубелые от физической работы руки, не раз и не два промерзшее лицо…
Я вглядываюсь в немногочисленные фотографии родителей в те годы.
Улыбки отсутствуют, присутствует какая-то еле сдерживаемая скорбь.
Отец продолжает строить мнимое будущее: «Препятствий к переезду вашему уже нет. А когда я освобожусь, то вряд ли будет возможность мне жить в Москве, скорее всего где-нибудь в этих местах», — осторожно говорит он. Но сам-то знает твердо — никакого «вряд ли», а совершенно точно жизнь в столице ему будет запрещена.
Но Лиду надо готовить к этому радикальному решению, называемому переменой места жительства.
И нужно посмотреть правде в глаза: «женушка» — не готова.
Мольба услышана. Мама собирает и шлет «посылочки» по второму и третьему разу… Иногда они доходят, иногда нет.
«Посылочка» — недаром «ласкательная» форма, которую так часто употребляет отец. Каждый ящичек, присланный, как сказали бы на Камчатке, «с материка», был и в самом деле спасительным от болезней и скорой кончины на оледенелой земле. Отец молит, но не унижается, не теряет достоинства. Ясно, что он нищенствует, ходит в тряпье, грязный и истерзанный непосильным трудом.
Да тут еще от жены ни слуху ни духу.
Депрессия снова подступает, но теперь она лезет уже не крадучись, не незаметно. Теперь от нее просто не отмахнешься…
Итак, он на новой работе — тарный завод, «звеньевой» по уборке и относке… сортировке и штабелевке…
Короче, таскает и носит, носит и таскает…
Правда не шпалы уже, а «отходы и готовую продукцию». Стахановский запал, видимо, слегка поугас, но «11 часов» физического труда ежедневно (всего 2 дня выходных в месяц, как мы помним) — как говорят евреи, это что-то!
На фронте было бы лучше — там хоть знаешь, за что ноги протянешь, а тут…
Ну, ни хрена. «Осталось 2 ½ года до срока»…
Знал бы, что ошибался, может, быстрей «доходягой» бы стал и — с копыт…
Приходящие (далеко не все и с такими перерывами) письма бередили душу — они и успокаивали, и терзали…
Отсюда — желание «выяснить отношения», казалось бы, ясные, но омрачаемые домыслами, фантазиями и всякими видениями, к которым по понятным причинам склонен одинокий человек. Страдания растут, наматываются друг на друга, сердце, глупое, трепещет, как птичка в клетке… Что-то постоянно гложет — сегодняшний день во тьме, а завтрашний тоже пока ничем не светит… Ну, выйду я. А куда выйду?.. Где буду жить?.. И с кем?
Серьезный разговор назревает.
Но как тут не ошибиться, не сделать лишнее движение?.. Как не быть опрометчивым и резким в суждениях?
Лида поймет. Должна понять. На то она и жена…
Выговорился!
Письмо, ставящее точки над i.
«Куда бы меня судьба ни занесла, вы будете со мной, мы будем вместе».
Именно этого позже не случилось.
Маму, видимо, не на шутку испугало то, что предлагал — совсем не в шутку! — отец: «Заведешь себе огородик, поросенка, и если будут средства, то и коровку, — можно будет жить».
Не можно, Сема, в том-то и дело, что не можно.
Мама. Совсем сошел с ума мой муж — предлагает работать… в ГУЛАГе!..
Это как назвать?.. Мама ужаснулась отцовским бредням. «Синдром заключенного», выражающийся в переходе от сопротивления к служению в тех самых органах, которые лупили и допрашивали тебя, допрашивали и лупили?.. Да ни за что!..
«Обратись в ГУЛАГ, предложи свои услуги»…
Сам обратись. Сам предложи.
Это какой-то нонсенс.
Сухарей и табака я тебе, конечно, вышлю. Но зачем на меня давить: «не раздумывай и переезжай».
Легко сказать, да непросто сделать.
Вот и получается: у мамы своя правда, у папы своя.
Как их совместить?
Это письмо примирительное. Явно не хочется усугублять конфликт. Лучше спрятать поглубже, подальше то, что может разделить и разрушить, — еще есть какое-го время, будем выжидать: вдруг все устаканится, не пойдет вразнос. Слишком дорога цена этой любви: маленький сын, отнюдь не пропавшее желание жить вместе…
Любовь — это взаимность, которая держится на неутоленности. Любви всегда мало. Когда ее «хватает» — это уже спад, начало крушения чувств. Мамина любовь к отцу была всегда какой-то непрекращающейся чувственной лавиной — она сметала логику и житейскую рассудочность. «Я люблю Сему» — эти три слова, пронесенные мамой через всю жизнь, рвали ей душу: а он любит так же или только говорит, что любит?..
Дай в любви поступок, докажи, что любишь, — как в топку, брось всего себя, без остатка.
Но проклятая разлука — главная врагиня любви — не дает это сделать, иссушает чувство, затаптывает огонь страсти. Отсюда и человеческая трагедия, ибо разрыв неизбежен и жизнь проиграна. Целая жизнь!..
Он всячески старается показать, что в разлуке не перестал быть: 1) отцом и 2) мужем, главой семьи.
Он ОТТУДА задает вопросы типа «а как у вас дела насчет картошки?» и ничтоже сумняшеся продолжает «ожидать результатов» относительно отправки на фронт. Заявление, отметим, за номером триста три тысячи четыреста девяносто четыре. Это значит, что перед ним немалая очередь таких же страждущих пойти за Родину в штрафбат потенциальных смертников.
Все-таки товарищ Сталин, будь он неладен, создал нового человека, и, что самое прекрасное, этим образцовым новым человеком в стране был зэк.
Ложная тревога. Этапа не последовало.
Всего лишь переброска опять в Нижнюю Пойму — место хоть и не сладкое, но знакомое. И то хорошо, ведь могло же быть хуже.
На этапировании люди мерли как мухи.
Читайте, люди, Шаламова почаще, чтоб знать, что это такое — «этап», то бишь ад на земле.
«Безопаснее было при Александре II хранить динамит, чем при Сталине приютить сироту врага народа, — однако, сколько же детей таких взяли, спасли (сами-то дети пусть расскажут)»,[9] — это Александр Исаевич, можно сказать, прямо ко мне обращается с призывом — не отмолчаться по поводу народного противостояния сталинщине, и мужественного, и нравственного. Однако и Гитлер своей волосатой рукой (см. карикатуры Кукрыниксов военных лет) тянулся лично ко мне, малолетке со стажем безотцовщины. Зажатые с двух сторон, дети «врагов народа» автоматически становились «детьми войны» — я был в их числе. И теперь выжить сделалось трудно вдвойне. К тому же я был не просто ребенок, а ребенок-жидёнок со всеми вытекающими из этого положения перспективами.
Вот тут и скажу, что дорогой и любимой бабушке моей Александре Даниловне Губановой обязан я своей жизнью.
Конечно же, она выполняла свой долг перед дочерью — в первую очередь: спасти ее сына. И она сделала это, спасла. За три дня до прихода немцев в Анапу все же вывезла внука на переполненном беженцами поезде. Успела-таки оттащить из-под носа гитлеровцев удачливого еврейского мальчика. А не успела бы — была бы моя и ее судьба потрагичней, несомненно. Но вывезти было мало.
У станции Тоннельная поезд встал, как вкопанный, в чистом поле — началась точечная бомбежка. Люди хлынули веером из вагонов в разные стороны.
К счастью, увидели неподалеку землянку в виде буквы «гэ» — бабушка, держа меня за руку, пятилетнего, притаилась у входа, услышав гул самолета, накрыла меня телом своим… Бомба прямым попаданием взорвала другой вход.
Переполненная землянка сделалась кровавым месивом трупов, рук, ног, раненых людей… Крики, стоны… Какой-то мужик хвать меня на руки — и побежал к какому-то лесочку. Бабушка получила в ногу осколок и не могла встать. Истошно взвыла:
— Ой, что я скажу Лидочке?! Марик! Марик!
Ее не боль в ноге скрутила — страшная, между прочим, боль, — а то, что она потеряла меня, внука своего.
Самолет, сделав свое черное дело, улетел. А меня бабушка отыскала только через два часа. Все это время в тот же поезд грузили раненых и хоронили мертвых, закопав их наскоро в той же землянке.
— Ваш ребенок? — появился из леса мужик, утащивший меня в сторону из-под бомб. Бабушка прекратила вопли.
Ее счастью не было границ. Нашла!
— А где матроска? — спросила она строго.
Оказывается на моей голове была матросская шапочка до начала бомбежки, а теперь куда-то пропавшая.
И как вы думаете, этот неизвестный мне товарищ (герой бабушкиных рассказов, которые я впоследствии не раз слушал) снова бежит в лесок, находит там мою шапочку и возвращает со словами:
— Вот вам ваша матроска, мамаша. И в следующий раз не кричите так непонятно: «Марик-шмарик!»
Судя по лексике, он был одесситом.
С тех пор я люблю Одессу особенно. Наверное, понятно почему.
…Однако наше опасное путешествие продолжилось. Прибыли через Грозный в Махачкалу. Через Чечню в Дагестан (сегодня бы тем же маршрутом!).
Там сели на бодрый и смелый пароход «Калинин» и поплыли в Красноводск по Каспию.
И тут нас снова настигла бомбежка. Казалось, это был тот же самый немецкий самолет. И на этот раз — беженцы, только, правда, на палубе, потому что в трюмах «Калинина» была… нефть!., ее везли из Грозного — через Среднюю Азию — к Сталинграду. Так что достаточно было получить с неба один горящий окурок — не то что бомбу, — чтобы наш «Калинин» взорвался бы к чертям со всеми нами посреди Каспийского моря.
Не взорвался. Единственный зенитный пулемет отогнал вражескую птицу, которая так и не смогла сбросить на нас свои смертоносные яйца. Покружил-покружил немецкий летчик над нами, но после нескольких промахов, взметнувших вокруг кипящие водяные стслбы, удалился. «Врагу не сдается наш гордый “Варяг”», — усыпанная беженцами палуба пела и ликовала.
А наша «компаньонша» — тетка с двумя малыми детьми, — одолжившая нам горшок, на котором я просидел всю бомбежку, сказала, грозя в небо:
— Щоб ты там усрался, поганый, а ты, хлопчик, сиди, малой, не бойся… Сиди, сиди! Отдыхай!
И через минуту, под общий смех, выплеснула содержимое горшка за борт.
В сияющем желтизной (песок, горы, домики — все желтое) Красноводске жили мы с раненной в ногу бабушкой на улице под открытым небом больше месяца — в палатке, сделанной из простыни. Стакан мутной воды стоил 40 рублей — огромные, бешеные деньги. Палящее солнце, тени никакой. Да еще чемодан украли.
Бабушка плачет. А потом перестала плакать. Это уже я заметил, когда мы оказались в Ташкенте, — здесь другая была жизнь, тыловая, настоящая, отлаженная.
Помню, как целыми днями мы жевали урюк, один сплошной урюк… И этот «урюк», само слово и сладкий запомнившийся вкус его, стали для меня символом той среднеазиатской эпопеи 1942–1943 годов.
К этому времени Сталинградская битва отбросила немцев с Волги и покатила свастику с нашей земли. Можно было приблизиться к Москве, и бабушка ценой огромных усилий перетащилась со мной в Куйбышев, где нас приютили работавшие на авиазаводе родственники — дядя Вася Постригань и тетя Нина Тиматкова. Их дочку Марту — мою сверстницу — я считал своею двоюродною сестрой, и мы очень дружили в детстве и потом, пока ее родители не ушли из жизни. Но это уже было во времена хрущевской оттепели.
Бабушка с открытой раной на ноге прохромала всю оставшуюся жизнь.
Опухоль росла, боль была адская, но бабушка терпела ее героически, наотрез отказываясь от операции. Она считала, что операция по извлечению осколка приведет к гангрене — и это жуткое слово «гангрена» я слышал в детстве по сто раз в месяц.
Единственное средство снять боль — как и раньше — погрузить ногу в горячую воду, почти кипяток, — только это самолечение избавляло от страдания. Парить ногу чаще, еще чаще — это была тяжелая работа, ведь в коммуналке, приходилось кипятить воду на керосинке, на общей кухне, где соседи рядом жарили, варили пищу и стирали белье.
Эту больную вспухшую бабушкину ногу я запомнил, повторяю, навсегда — ее будто рисовал художник-дадаист: синее переходило в оранжевое, — покраснения вокруг незаживающей раны, обмазанные зеленкой, бугрились у щиколотки, а сама рана смотрелась страшноватой таинственной ямкой, поглотившей неведомый осколок.
Незатихающую боль сопровождал теперь еще и дикий зуд, от которого лицо бабушки кривилось, она всасывала воздух, чтобы помочь себе облегчить страдания, но — бесполезно, зуд не уходил, а чесать кожу категорически запрещалось. Изредка бабушка делала всякие присыпки, используя какие-то пахучие белые мази, — тут я услышал еще одно противное слово: «экзема», и оно вместе с пугающей «гангреной» сопровождало бабушкину и нашу жизнь.
Тем не менее бабушка моя была бодра и смешлива, остра на язык и чрезвычайно работоспособна. Ни минуты она не сидела без дела, все что-то готовила, шила, мыла и убирала.
Она меня воспитывала, слегка шлепая пониже спины за мои проделки и разговаривая на разные темы — обо всем, кроме отца. Об отце, сидящем в лагере, со мной говорить нельзя было. Закрытая тема. А на мои вопросы ответ был один: «Он на фронте. Вернется — всё тебе расскажет».
Что «всё» — не уточнялось.
«Ты лучше ему письмо напиши. Или открытку. Вот, садись и пиши. Или нарисуй что-нибудь. Что хочешь, нарисуй».
У меня сохранились десятки этих посланий: «Папа, бей немца!», «Папа, приежжай скорей!» (лексика сохранена) и др. — картинки боев с участием танков и самолетов, на которых красовались звезды и свастики: «наши», конечно, побеждали фашистов, моя рука лихо навострилась изображать стрельбу пунктиром, а взрывы особенно удавались благодаря желтым и красным карандашам.
Рисование боев шло под шумовое оформление: я показывал, как тарахтит пулемет, ухает гаубица, падает объятый огнем «мессершмит», кричит «ура!» пехота.
Это было мое участие в войне, мое участие в Победе.
Одна беда, мои послания НИКУДА не посылались. Некуда было их посылать.
Мама. Я сгладывала их в шкатулку и запирала на ключик. Всё боялась, что Марик найдет этот ключ, отопрет замок, увидит свои художества и письма отцу на фронт — что я тогда ему скажу?!.
Отец. Страшно другое — когда тебя предают родные люди.
Новое обострение отношений?..
Священная война?.. Ведь тут фронт другой и противники другие: муж и жена, на чистую и светлую любовь которых накатилась изводящая душу порча, но еще не все потеряно, не все слезы выплаканы…
Дальнейшую переписку (1944–1945 г.г.) даю без примечаний, ибо тут понятно все: зигзаги задребезжавших чувств, нерв недовыясненных отношений, вместо взаимной нерушимости семейного союза — упреки, обиды, уколы, расковыриванье болячек… Снежный ком этого барахла слов растет, и оба адресата будто пугаются в какой-то момент от того, что сами друг другу высказали, пытаются вернуть, возвратить себя новыми искренними объяснениями и нежностью, словно забыв о только что нанесенных ударах, — ведь близится самое важное — долгожданное освобождение. Счет идет уже не на годы, а на месяцы…
И Семен и Лида снова будут вместе, снова счастливы. Несмотря ни на что!
Переписка продолжается, дуэтное исполнение мелодии любви то и дело диссонирует, жаждет гармонии, но не имеет ее. Писем много, даже слишком много, может быть, из десяти надо оставить одно, есть повторы.
Да, есть. Но Музыка зиждется на повторах, на нюансировке интонаций и плетении вокруг да около одних и тех же нот… Что-то исчезнет, если будет сокращено. Документ — сила, даже если он затягивает действие, нельзя укорачивать его длинноту, поскольку он не сама жизнь, а то единственное, что осталось от жизни. Ноты множатся, мелодия любви наворачивает тему, ритмы то ускоряются, то замедляются, тут целая соната чувств в игре звуков и темпов…
Конечно, это не литература. Но в этой «нелитературе» спрятаны люди своего времени, конкретные мужчина и женщина, мученики эпохи, для которой их судьбы — тьфу, и больше ничего. У эпохи были гораздо более весомые исторические сюжеты: например, схватка богатых и бедных в революции, гуманизма и дегуманизма в искусстве, звезды и свастики в войне…
Сердцу не прикажешь, тем не менее. Личное под напором, под нападением общего все равно окажется главным, всеопределяющим смыслом жизни — горестной из-за разлуки и счастливой по причине любви. Смятые эпохой, униженные и оскорбленные ею, мои родители все еще тянутся друг к другу из последних сил. Они — живы! И у них есть я.
Отец. Война закончилась. Все возликовали, но это была минутная радость. У вас хоть салюты были.
Мама. Я махнула 9 мая водки — сто грамм. Впервые за восемь лет.
Отец. Размахалась. Нам сделали поблажку — 9-го мы все филонили — и те, кто был на общих работах, и те, кто шуровал на отдельных должностях. Пришел на ужин в столовую сам начальник лагеря и сказал речь: «Ну что, товарищи враги, поздравляю вас с нашей победой. Может, она кому-то как ком в горле, но мы вас предупреждаем — теперь, когда фашистский зверь разбит наголову в своем фашистском логове, у нас, у товарища Сталина будут руки посвободней, и вам, товарищи враги, теперь еще больше несдобровать». Он вот так и говорил, я запомнил: «Товарищи враги!»
Я. Чушь какая-то.
Отец. Не чушь. Мы-то сразу поняли правильно: сейчас, после победы, закрутят сильнее гайки, и будет нам полнейший пи… конец, в общем. Так и случилось. Но речь свою гражданин начальник закончил празднично: «Теперь раздать всем хлеба по двухсотке и киселя наварить столько, чтоб уелись, суки!.. А от меня лично — вот вам, товарищи враги, коробка сахара!»
Я. Это он добрый, что ли, такой?
Отец. Ага, добрый. Не одну тысячу людей сгубил. Но сейчас был добрый. Нас после ужина с киселем разогнали по баракам, а начальство в нашей столовой осталось, они там пили всю ночь. Праздник все же всенародный. Потому в середине ночи меня вызвали… Разбудили и вызвали.
Я. Зачем?
Отец. Чтоб я им пел.
Я. И ты пошел?
Отец. А куда же деться?
Я. И что же ты им пел, папа?
Отец. У меня репертуар огромный был. Четыре песни, и все любимые. «Песня о Москве» — раз, «С берез неслышен, невесом» — два, «На солнечной поляночке» — три и «Песня о Сталине».
Я. Ты пел «Песню о Сталине»?
Отец. Пел.
Я. Как ты мог?
Отец. Мог.
Я. Позорник.
Отец. Как ты сказал?
Я. Я сказал: «Позорник».
Отец. Не смей так со мной разговаривать. Я — твой отец, понял?
Я
Отец
Я. Петь перед палачами — это как называется?
Отец. Нет. Ты сын своей мамы.
Я
Мама
Я. А у нас эту песню пели не так.
…Теперь хочется на минутку прервать нить переписки, потому что драма в этом месте достигает кульминации: влюбленные, чью любовь разорвала история, сейчас встретятся, и им сделается на миг до головокружения хорошо. Им полегчает. Нет, это еще не возвращение к счастью, а только кратковременный подход к нему, приближение к невозможному, к тому, что совсем недавно казалось невозможным.
«По новой влюбился» — точные слова. Волны желания прикатили из-за горизонта и омыли тела влюбленных, разлука на миг отступила. Это была маленькая победа людей над сталинщиной.
Всего 10 писем и записок…
Их лиризм высок, чего стоит только мамин крик души: «Сема, я тебя вижу» — из окна во двор, где под конвоем находились заключенные. Качалова, Кикиловы, «паршивый Грук», Саша Антонов — люди добрые и злые, участники «сцены свидания», — вы ведыоже сметены беспощадным временем, но на этих страничках ваш след. Эти записки и письма — рядовой документ житейской правды. Семен и Лидия, папа и мама мои дотронулись друг до друга, как Ромео и Джульетта после проклятой разлуки. Теперь им осталось самое трудное — донести свои чувства до конца гулаговского заключения отца, чтобы выйти к новой жизни после войны, к новому строительству семьи, где главным скрепляющим существом суждено быть мне, маленькому сыну моих родителей.
Но телеграмму о здоровьи твоем, Марика, мамы — пошли мне.
И вот новый пакет писем — свидетельств нарастающей драмы. Попытки зацепиться друг за друга, организовав новое свидание, полные планов мысли о будущей совместной жизни в Сталиногорске, где должно произойти Великое Воссоединение Семьи после грядущего Освобождения, только подливают масла в огонь разгорающихся несмотря ни на что чувств. Зная финал, читать эти письма невыносимо, но будем читать…
Я. Свершилось!.. В следующем письме отец сообщит, что он «расконвоирован». Мама, скажи что-нибудь!
Мама.
Отец. Лида, я люблю тебя!
Я. Конец первого действия?.. Нет, до антракта еще далеко. Антракт — это «перерыв», и он будет объявлен, когда осуществится «разрыв», неминуемый и тяжелый.
СПРАВКА
Выдана гр-ну Шлиндман
Семену Михайловичу
1905 года рождения, уроженцу гор. Харькова гражданство СССР национальность еврей осужденного по делу 656 1 УНКВД Хабаровского края
23 июля 1940 года
За уч в антисов. пр. орг. к лишению свободы на восемь лет, с поражением в правах______года,
имевшему в прошлом судимость: не судим,
Что он отбыл меру наказания с 3 декабря 1937 г. по 12 августа 1946 г.
С применением ст. ст 38–39 «Положения о паспортах»
Из лагеря освобожден 12 августа 1946 года и следует к избранному
Месту жительства в гор Сталиногорск Тульской области до ст. Миклец Тульской жел. дороги.
настоящая справка выдана: Подпись.
Начальник ОУРЗ Подпись.
Антракт
Но нет, в последний момент, видно, отец перерешил — не Сталиногорск выбрал, а Буреполом, тоже под Тулой, Москва близко, ее столичное дыхание ощутимо… Устроиться бы на работу поскорей, да на электричку в столицу…
Первый раз отец приехал в Москву тайно, не имея на то права. Ведь житуха «без ста городов» означала тягостное ограничение воли — и это после всего, что пришлось пережить.
Он позвонил в парадную дверь, мама открыла с колотящимся сердцем, но — без лишних эмоций, по-тихому надо было прошмыгнуть по коридору как можно более незаметней.
Уже в комнате он впервые увидел меня не грудным, а десятилетним мальчишкой.
Отец. Я тебя хотел на руки поднять, поцеловать, но ты не дался. Уклонился!.. Я сразу понял, что ты дичишься меня.
Мама. Сема заплакал, я заплакала вслед…
Я. И бабушка моя тоже заплакала, глядя на эту встречу Одиссея и Пенелопы.
Отец. Лика, я люблю тебя.
Мама. Ну, пожалуйста, без этих слов.
Я. Через час мы пошли с отцом в баню. В Сандуны, в люкс, высший разряд, за восемь рублей.
Мама. Марик, не бойся. Это твой папа.
Я. Эти мамины слова мне хорошо запомнились. И я их не раз потом повторял про себя: «Марик, не бойся. Это твой папа». Каково, а?..
Восьмирублевая баня волновала меня, — действительно у меня, наверное, был испуганный вид, — ведь до этого исторического дня я ходил в баню только с мамой и бабушкой!.. в женскую!., до десяти лет!.. А тут с человеком, которого назвать вслух «папой» было непросто, мне предстоял этот ошеломительный поход. Все было впервые и все было ин-те-ресно!..
Раньше меня водили совсем в другие разряды — за 20 и за 30 копеек. Причем под мышкой у моих женщин — бабушки и мамы — всегда был таз и завернутый в свое (!) полотенце этакий огромный коричневый кирпич — хозяйственное мыло, им мне и голову мыли, и тело, туалетного не помню. Скребли спину, затем отправляли под кипяток в душ, краны прокручивались и выдавали либо холодный, до ледяного, ливень, либо очень горячий, такой, что терпеть невозможно, — средней температуры не было.
А потом начинался главный процесс — стирка. Захваченное из дома белье натиралось коричневым кирпичом в шайке, полоскалось, выжималось и складывалось аккуратно в таз — на все уходило не менее трех часов, ведь в это время входило стояние в очереди.
Конечно, по всем законам правильного эротического воспитания десятилетнего подростка, пусть малорослого, как я, в зал, где на мокрых скамьях сидели десятки нагих представительниц прекрасного пола, пускать было абсолютно нельзя, но ведь я тут плескался, демонстрируя свои мальчиковые прелести, тоже не один. Были ребятки и постарше, покрупнее меня. Дети войны — вот как мы тогда назывались. А что это значило?
Только лишь то, что зовется бескрайней безотцовщиной. У кого как — в этой семье отца убили на фронте, а в этой посадили.
Так жило полстраны. И для ее оставшегося в живых населения банный день превращался в праздник — выходили счастливые, шли домой краснолицые, распаренные, кутали тщательно детишек, чтоб, не дай бог, не простудились по дороге.
И вот Семен ведет меня в мужской высший разряд. Кто бывал в Сандунах (а кто там только позже не бывал?!), помнит и эту шикарную лестницу, и лепнину на стенах…
Мы чинно разделись. Отец с удовольствием, медленно помог мне расстегнуть штанишки, и с этого мига я почувствовал необычайную новизну своей жизни — во-первых, я повзрослел, во-вторых, понял, что у меня есть отец.
Он потер мне спину уже не так, как мама, — по-мужски, злой мочалкой, и я даже вскрикнул:
— Папа!
— Терпи, сынок! — улыбнулся отец, облил меня с головы до ног целой шайкой волшебной воды, и все преобразилось: мир стал лучше и веселее.
Мы — подружились.
…Самое невероятное произошло позже. Никто не настучал. В нашей коммуналке все жильцы тотчас пронюхали, что к Лиде «вернулся» ОТТУДА ее муж, которого она ждала, — и ничего не стоило кому-нибудь шепнуть домуправу или дворнику про визит незнакомого «гражданина», к тому же «еврея», к соседке и ее матери, живущим в двадцатиметровой комнате с ребенком (можно было бы при таком развитии событий на эту комнату позариться и потом отнять, — почему бы не?!), — и всё, пиши пропало.
Но нет, никто не пикнул. А ведь в коммуналке нашей жили разненькие люди — например, сожитель Вальки, чья дверь в коридоре напротив нашей, ходил в уборную голый по пояс и в галифе. Мент!.. И как мент он, казалось, должен был бы первым доложить «куда следует».
Не доложил.
Это что значит?.. А то, что в коммуналке нашей, несмотря на всю гигантскую порчу населения в масштабах необъятной страны, была своя мораль, которая по своим, неофициальным понятиям, правила поведением людей, и люди эти, если хотели, оставались людьми.
Отец переночевал и смотался, повидав жену и сына. Ушел живой и невредимый. Вроде чепуха, какие мелочи! — а на самом деле факт ПО ТЕМ ВРЕМЕНАМ исключительный. Героизма особого не содержит, но капля благородства тут, поверьте, имеет место быть.
Бывало и другое, конечно, совсем: и в кастрюли плевали, и мат-перемат на кухне стоял, и до мордобоя доходило… Этот мент свою Вальку колошматил — стенки тряслись!..
Незабываемы также витиеватые кровавые следы на полу — это наша тихая, больная женским недугом старушка, звавшаяся Меланьей Давыдовной, шагала в длинной, до пят, фиолетовой старинной юбке по коридору от своей конуры до туалета.
После ее проходов сразу ссоры — кому затирать?.. Дежурство по квартире несли по очереди, да ведь начинались крики: «Я не обязана!.. Сама наследила — пусть сама и моет!»
Да где там она могла сама?!
Вдруг как-то затихла, дня три не показывалась наружу. Пихнули ее дверь ногой, сорвали крючок — и что?.. — увидели то, что вроде и не ждали, когда ругались: померла. Нетути Меланьи Давыдовны уж сколько лет, а я ее хорошо помню. Когда она еще здоровая была, шипела, как змея:
— Тебе, Лидка, еще три горя будет. Одно с мужем, другое с матерью твоей, а третье с жиденышем твоим этим. Ты еще наплачешься, помяни мое слово.
Мама скрипела зубами, молчала, будто вся из железа.
А Меланья Давыдовна свое:
— Это тебе будет наказание. Спроси, за что?.. Молчишь? Ну молчи, молчи. Я сама тебе поведаю: за то, что ты к Богу не приткнулась и в партию не вступила. Значится, язычница. Не преклонила колени пред Ваалом аль преклонила?.. отвечай не мне — себе. А Ваал судьбы тебя и наказывает. И еще больше накажет… Нет, не будет тебе, Лидка, благодати…
Мама в нерве — к бабушке, а бабушка моя была мудрая, успокаивала дочь:
— Что ты слушаешь ее, ведьму?.. Не надо эту профессиональную ведьму слушать.
Но «ведьма», когда здоровая была, действительно работала в этом образе, видимо, неплохо: к ней постоянно с улицы какие-то клиенты, с которыми наша бравая, когда здоровая была, старушка Меланья Давыдовна играла в карты, жгла свечи — и все было тихо-тихо, если б только потом не эти зловещие кровавые пятна на полу и соседские ссоры, пока она не померла.
А еще были добрые, другие, по-настоящему добрые соседи — Тяпкины. Эти жили чистенько и аккуратненько, как только могут жить бедные интеллигентные люди.
Не жалуясь ни на что и при этом видя адекватно все, что творится вокруг. Что-то, я бы сказал, чеховское было в их быте, неубиваемо русское, простое и искреннее.
Иначе зачем бы им понадобилось помогать нам?
Бывало множество раз — приходил я из школы домой, бабушке меня нечем кормить, ну, абсолютно нечем, так эти Тяпкины выйдут на кухню, видят: наша керосинка холодная, сами постучат:
— Марик, иди к нам, отобедай, детка!
Подкармливали меня!..
А могли бы и не подкармливать. Могли бы отвернуться и не заметить, начхать, голодный я или сытый…
Помню я их гороховые супы, их пирожки с повидлом и даже огурчики, нарезанные тонко и лежащие на тарелочке этаким веером.
И как такое запоминается? Да еще до сих пор в голове сидит где-то далеко, но всплывает сейчас с поразительной ясностью, лишь воспоминания о нищем, голодном детстве могут так всплывать и так волновать на старости лет.
Вот и открытие — отец мечется, рыпается туда-сюда: где бы достать работу, укорениться в каком-нибудь городе на воле, вытянуть к себе семью, но нет, не удается ему это. Тут Кафка: мир враждебен к тебе, а ты тянешься к нему, просишь: «Прими! Прими!», а он отталкивает тебя, постоянно напоминая: «Ты — изгой, нет тебе места на этой земле, в этом пространстве». Человек спрашивает: а в чем я провинился? почему не могу жить, как все? Ответа нет. И работы — нет. И семьи. Ничего нет. Живи одиноким волком. Остается цель: переждать жизнь — и дело с концом. Странное на первый взгляд бытие, но — реальность.
Казалось бы, кончились твои несчастья, ан нет, и на обретенной воле тебе не будет пощады, а будут унижение и новая жизнь «у параши». Уже вроде бы бесконвойный, но в паспорте отметка — враг. Клеймо троцкиста — тут и говорить не о чем. Дайте жить и дайте работать — фига тебе, и ни работы, ни жизни.
А в безвыходности — смысл тупика. Ну что ты будешь делать!.. Спасет охота к перемене мест — научись кивать да кланяться, жди ответа, как соловей лета, благодари всех подряд и помалкивай.
Надо всюду, где только можно, тыркаться. Может, где-то в щелочку можно проникнуть, за какой-то порожек зацепиться… Вдруг удача?.. Вдруг прорежется полоска света в темном царстве?
Используются связи: посоветуйте, порекомендуйте, устройте… Я не подведу, я оправдаю… Только помогите!
И отцу помогали. Фамилии, упоминаемые в письмах, дороги мне, хотя и позабыты, как и все то времечко, претендующее зваться эпохой. Люди, завязшие в комковатое тесто послевоенного быта, уставшие от непрекращающейся арестной вакханалии, перемешались на перекрестных жизненных путях — палачи, жертвы, те, кто на воле, и те, кто на эту волю вышел… Отморозки и подмороженные — на общем холоде.
В чем открытие для меня?.. После многочисленных отказов получить работу там и сям отец оказывается в Буреполоме Горьковской области — в лагере, на деревообделочном заводе, но уже на вольных хлебах. Красиво, эффектно звучит — Буреполом. Да только и здесь колючка, бараки, режим, ватники… Недорасстрелянные и недопы-танные людские тени. Это от полнейшей невозможности найти что-то другое. Бывший зэк вкалывает с настоящими зэками. Не думаю, что он в непривычном звании «начальника» помыкает ими. Но «устроившись» на этом сомнительном для себя месте, он, безусловно, тяготится своим положением, страдает оттого, что тюрьма не отпускает, не дает реального способа жить без нее. Хочется без нее, проклятой, а никак…
И видится в том еще одна угнетающая способность системы — никогда не разжимать щупальца свои, держать КАЖДОГО, повязав с собой даже вроде бы освободившегося, вроде бы могущего осуществить выбор.
Нет, не получается. Нет выбора. Ибо наколото недаром татуированным клеймом: «Век свободы не видать».
И все же отец нашел в себе силы пойти в отрыв. Буреполом символично носил временный характер, — из тюрьмы, коли вышел, делай ноги поскорей, не задерживайся. Он и не задержался. Да вот от тюрьмы да сумы разве надолго убежишь? Вскоре ЕГО задержали.
Опять вопрос: за что?..
И всевечный ответ: а ни за что. Так, безо всякой на то причины. На всё и для всех первопричина была одна — эта сучья сталинщина.
А пока… Время стоит недвижимо. Трагедия чуток притихла и в суете сует тонет несчастный человек.
Отец. Когда я узнал, что Марик бросил Гнесинку, сердце мое шелохнулось: может, Лида перерешила не жить со мной и мы воссоединимся.
Мама. Сема, ты меня удивляешь — сколько женщин у тебя к этому времени было?.. Посчитай!
Отец. Опять ты за свое!
Я. Прекратите. Мама, а почему я бросил Гнесинку?
Мама. Нечем было платить педагогам.
Я. А им надо было платить?
Мама. Надо, да. И делать подарки. А кто не делал, тех детей иначе учили. В музыке это недопустимо. Зачем тогда эта музыка?..
Отец. Раньше надо было думать.
Мама. О чем?
Отец. Потянете или не потянете.
Мама. Во как!.. Я на эту школу ишачила, мама моя ишачила — и на тебе!.. «Не потянули»! Да! Учеба в музыкальной школе требовала… Педагоги привыкли, чтобы им…
Отец
Мама. Какой же ты демагог, Сема!
Я. Мама! Папа! Прекратите!
Отец. Дай я договорю!
Я. Не дам.
Мама
Я. Я не знаю… Кому из вас верить?
Вот это и есть самое страшное. Осуждать родителей — как это легко и как свойственно поверхностно мыслящим детям. Но тут другое: сбитая с дороги любовь уронила человека, одно несчастье породило следующее, затем еще, еще… Рассыпавшиеся черепки уже никогда не будут вазой, семья окончательно разрушилась, а чувство не омертвело, живучее, непреходящее, мучительное… Конец семьи, но не конец любви. Да только разве можно найти тут виноватых?. Кто из них более грешен и в чем?.. Тем, что хотел ДЛЯ СЕБЯ — взаимного счастья, да не сумел его достичь в житейских бурях, вызванных историческими катаклизмами?!
Родители, почему вы разошлись и почему не сошлись? — мой к вам вопрос.
Ответом — бездонное молчание. Ибо спрятаны в землю их жизни, попранные судьбой и раскроенные апокалипсисом 20-го века.
Гнесинка мне все же аукнулась.
Пианино, стоявшее в нашем полуподвале, было продано, нотную грамоту я забыл начисто, будто не играл никогда этюды Черни, сонатины Скарлатти и пьески из «Детского альбома» Чайковского… Но со мной остался мой абсолютный слух и желание петь, подобное отцовскому.
Так, я напел, спустя много лет, мелодии к нескольким своим спектаклям и тем самым неожиданно для себя сделался «композитором» «Бедной Лизы», «Истории лошади», «Гамбринуса», «Романсов с Обломовым», «Поющего Ми-хоэлса» и других театральных опусов.
Невероятно, но факт: моя музыка звучала на Бродвее в спектакле Strider по толстовскому «Холстомеру», — я, правда, ее не слышал, поскольку первые пятьдесят лет жизни был «невыездной». Опять на пути человека та же система, те же унижения и оскорбления.
Всё — то же. И хотя не было уже в «совке» того утопления в крови, что во времена Большого террора, но его злая инерция еще долго травила людские жизни, в том числе мою.
Однако музыка — звучала.
Разрыв
Я. Они встретились в Александровском саду. У Ракушки — место свидания влюбленных, во все времена, включая тоталитарные.
Мама. Сядем здесь.
Я. Ну и место выбрали!.. Под стеной Кремля.
Отец. Здесь красиво
Я. Меня при этом разговоре нет.
Мама. Ну.
Отец. Я хотел… хотел тебе сказать, что по-прежнему люблю тебя.
Мама. Не верю я.
Отец. Ликин!..
Мама. Что «Ликин-Ликин»?!. Ты изменил мне. Предал меня и Марика.
Отец. Перестань. Были такие обстоятельства…
Мама. Да не хочу я слышать ни о каких обстоятельствах. Ты поступил грязно. После всего. Ты как последний подонок…
Отец. Перестань меня оскорблять.
Мама. Я называю вещи своими именами.
Отец. Я не вещь.
Мама. И я не вещь. У меня есть гордость. Ты, наверное, забыл, что это такое. Да ты вообще все забыл. Ты… ты…
Отец. Ничего я не забыл.
Мама. Докажи.
Отец. Что доказать?.. Что все эти годы я любил тебя и только тебя?.. И сейчас люблю.
Мама. Это слова. А на деле ты не можешь это доказать. Всю жизнь я от тебя слышу только одни слова, слова, слова… Правильно мама моя говорит: что ты его слушаешь, он же сплошное ля-ля-бу-бу. У него язык подвешен, он же из-за своего языка на Камчатке погорел — молчал бы в тряпочку, и вы бы жили всю жизнь спокойно.
Отец. Вот я сейчас и буду молчать. Обещаю молчать… в эту… тряпочку. А Александре Даниловне передай…
Мама. Да ничего я ей не буду передавать.
Отец. Что я ее уважаю. Что я бесконечно благодарен ей за то, что она сделала для Марика… За то, что…
Мама. Это мы уже слышали.
Отец. Ликин, послушай…
Мама. Да ничего я не хочу слушать.
Отец. Зачем же ты пришла на этот разговор?
Мама. Вот и я думаю, зачем.
Отец. Я так понимаю, мы хотим выяснить наши отношения.
Мама. А чего их выяснять?., ты бросил нас. Меня и Марика. Ну, посмотри мне в глаза, Сема, и признай, что ты нас бросил.
Отец. Признаю.
Мама. Воо-ооот!
Отец. Тебе от этого легче?
Мама. Да какой «легче»?! Я места себе не нахожу. Я ждала тебя 10 лет, Сема. Я надеялась, что ты вернешься, и мы… ты, я и Марик…
Отец
Мама. Да. И моя мама. Мы — будем вместе.
Отец. Что этому мешает?
Мама. Как что?.. У тебя эта девка. У тебя семья. Другая семья.
Отец. Нет у меня никакой другой семьи.
Мама. Что же у тебя?
Отец. Это так.
Мама. Как?
Отец. Очень просто. Так сложились обстоятельства. Я был один. Но я не мог быть один.
Мама. Почему не мог?.. Я же могла.
Отец. Ты другое дело. Ты забываешь, что ты была здесь, а я там. А там — это не здесь.
Мама. Да, конечно, тебе было страшно тяжело, я представляю. Но и у меня тут не сахар. На моих руках наш с тобой сын и раненая мать… с открытой раной на ноге… Это ты забываешь.
Отец. Дай сказать.
Мама. Марик поступил в Гнесинскую школу, бабушка на хромой ноге по три раза в неделю водит его пешком на Собачью площадку, он там занимается с лучшими преподавателями, ты знаешь, например, что ему сказала Елена Фабиановна?
Отец. Какая Елена Фабиановна?
Мама. Елена Фабиановна Гнесина.
Отец. Сама Гнесина?
Мама. Она сказала Марику: «Покажи, детка, лапку». Он показал. Она тогда сказала: «Лапка хорошая. Без перепонок. Пальцы длинные. На сольфеджио».
Отец. Это что значит?
Мама. А то, что его направили на проверку слуха. Не всех детей туда направляли. Он там, на сольфеджио, пел.
Отец. Что он пел?
Мама
Он пел «Раскинулось море широко».
Его поставили на табурет в огромном таком зале, в доме… старинном таком… на Собачьей площадке… и тут выяснилось, что у твоего сына абсолютный слух. Что он весь в тебя. И его взяли тут же в класс фортепьяно. И он там учится. Бабушка водит. Без перепонок — значит, хорошая растяжка. Он будет пианистом.
Отец. Вот что. Ликин, послушай меня теперь. Не перебивай. Я без ста городов. Ты понимаешь, что это такое?
Мама. Нет, не понимаю.
Отец. Мне запрещено жить в Москве, Ленинграде, Киеве и в других девяносто семи городах по списку. Иначе — снова захомутают и опять будут кранты по полной. Единственный выход сохранить нашу семью — вам приехать ко мне…
Мама. Куда?
Отец. Станция Решеты, Тульская область. Лесопильный завод. Я там работаю в плановом отделе.
Мама. Опять в плановом?.. Ты всегда в плановом.
Отец. Ты меня слышала?.. Ликин, это единственный вариант Другого у нас нет.
Мама. То есть., ты предлагаешь… бросить Москву… комнату…
Отец. В Решетах у нас будет тоже коммуналка, но не в подвале, как в Москве… Жилищные условия — нормальные: печка, колодец, уборная, правда, во дворе, но — привыкнете.
Мама. Ты хочешь, чтобы я вот так поднялась с больной мамой и Мариком и переехала к тебе… в эту глушь… ты это предлагаешь?
Отец. Да. Я это предлагаю.
Мама. Это невозможно.
Отец. Но почему?
Мама. Я же тебе, кажется, все объяснила. У Марика Гнесинка.
Отец. Да! Да! Да! У Марика длинные пальцы. У него перепонки! У Александры Даниловны — больная нога! У тебя к моим родителям свои счеты!.. Лида, ты соображаешь, что ты говоришь?! Что на весах?..
Я вернулся оттуда, откуда не возвращаются! Все эти годы я жил одной мечтой — быть с вами и только с вами!.. И вот, когда это может стать реальностью…
Мама. Ты изменяешь мне… ты втаптываешь в грязь все то, что между нами было.
Отец. Прости меня, если можешь.
Мама
Отец. Тогда по-другому… Скажи, ты все еще любишь меня?
Мама. Да.
Отец. Тогда почему невозможно то, что я предложил?
Мама
Отец
Мама. Не надо было изменять мне.
Отец. Опять ты о том же. Я же сказал: прости. В жизни бывает все, Ликин.
Мама. Не могу простить.
Отец. Еще раз подумай, что ты говоришь.
Мама. Ты же меня знаешь. Если я говорю, значит, я подумала.
Отец. И что будет?
Мама. У тебя есть сын.
Отец. А ты?
Мама. Меня для тебя нет.
Отец. Значит, всё?
Мама. Значит, всё.
Я выхожу из-за Ракушки и стою между мамой и папой. Я смотрю на свою руку, на свои растопыренные пальцы. Мы молчим — все трое. Потом затемнение.
Они разошлись.
А через четыре месяца отца «захомутали» по новой.
ПРИКАЗ
ПО ТРЕСТУ ТРАНСВОДСТРОЙ МИНИСТЕРСТВА: СТРОИТЕЛЬСТВА ПРЕДПРИЯТИЙ ТЯЖЕЛОЙ ИНДУСТРИИ № 253
г Москва 28 сентября 1948 г.
Тов. ШЛИНДМАН Семена Михайловича назначить на должность Начальника Снабжения Тульского стройуправления с окладом по штатному расписанию, с месячным испытательным сроком, с заездом в Горьковскую область по личным делам сроком до 10 ноября с.г.
ВРИО ЗАМ. УПРАВЛЯЮЩЕГО ТРЕСТОМ
ТРАНСВОДСТРОЙ:
СОБОЛЕВ.
Тут антракт кончается. Начинается второе действие, то бишь отсидка № 2.
Трагедия разрушения…
Вот как это было!
Второе действие
Второе действие — второй арест. Своеобразный «новодел».
Что может чувствовать закоренелый, пропахший лагерем зэк, вышедший на свободу, хватанувший ртом этот ее сладкий ветер и снова получивший удар в самое незащищенное место — опять ни жены, ни сына, ни благополучия, ни счастья? Опять замки, колючка да конвои по полутемным коридорам. Выть хочется…
Жизнь идет по нисходящей. Испаряются последние надежды, человек гаснет, да и какой он теперь человек, так, обрубок, окурок, растоптанный в грязи…
Сталинская «теория второй волны», суть которой состояла в том, что выжившие после Большого террора пронумерованные бедолаги и члены их семей представляют опасность для советского строя и потому их надо по новой засадить, доконать, уничтожить. Даже расстреливать сейчас уже не так важно — сами сдохнут, как голодные собаки зимой на мерзлом грунте.
И пошло-поехало вторым кругом, по той же знакомой дорожке, освещенной тусклым тюремным фонариком и с которой уже никогда не сойти, не сбежать. А что делать, судьба такая, одно слово — пропащая…
МГБ СССР
Управление МГБ по Красноярскому краю
ЛИЧНОЕ ДЕЛО № 4779
На ссыльного, ссыльного поселенца Шлиндман Семена Михайловича
Зарегистрировано 17 V 1949 г.
Архивный № Р-3250
«УТВЕРЖДАЮ» «АРЕСТ САНКЦИОНИРУЮ» НАЧАЛЬНИК УПРАВЛЕНИЯ ЗАМ. ПРОКУРОРА МГБ ТУЛЬСКОЙ ОБЛ. Подпись ТУЛЬСКОЙ ОБЛ. Подпись
15 декабря 1948 года 16 декабря 1948 года
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
на арест
Гор. Тула, 1948 года, декабря м-ца 15 дня,
Я, оперуполномоченный Управления МГБ по Тульской области, ст. лейтенант ВАСИЛЕНКО, рассмотрев материалы о преступной деятельности —
ШЛИНДМАНА Семена Михайловича,
1905 года рождения, уроженца гор. Харькова, еврей, по происхождению из семьи торговца, в 1922 г. исключен из
ВКП/б/, образование незаконченное высшее, в 1940 г. судим по ст. 58 к 8 годам ИТЛ. Работает нач. снабжения
Тульского участка треста «Трансводстрой», проживает в пос. Металлургов, ул. Рудная, дом 5, —
НАШЕЛ:
ШЛИНДМАН ранее являлся активным членом право-троцкистской организации, в настоящее время проводит подрывную контрреволюционную работу.
ПОСТАНОВИЛ:
ШЛИНДМАНА, проживающего в пос. Металлургов, по ул. Рудная 5, — ПОДВЕРГНУТЬ АРЕСТУ И ОБЫСКУ.
ОПЕРУПОЛНОМОЧЕННЫЙ УМГБ ПО ТУЛЬСКОЙ ОБЛ.
СТ. ЛЕЙТЕНАНТ Подпись.
«СОГЛАСЕН» НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА УМГБ ПО ТУЛЬСКОЙ ОБЛ.
ПОДПОЛКОВНИК Подпись.
ОРДЕР № 246
16 декабря 1948 г.
Сотруднику Управления МГБ СССР
I по Тульской области
Василенко на производство ареста и обыска Шлиндмана Семена Михайловича
Г. Тула пос. Металлургов ул.
Рудная дом № 5
Начальник Управления
Министерства Государственной Безопасности СССР по Тульской области
подполковник
нач. отдела «А» УМГБ
подполковник: подпись. СПРАВКА: Арест санкционирован 16.XII. 1948 И.о. прокурора Тульской обл. Подпись.
Расписка к ордеру № 246
Арестованного Шлиндмана С.М. принял
Дежурный приема арестованных внутренней тюрьмы Подпись.
16 декабря 1948 г.
ПРОТОКОЛ ОБЫСКА 1948 года декабря 16 дня. Я, дежурный пом. начальника
Внутренней тюрьмы УНГБ по ТО старшина Павлов В присутствии надзирателя [нрзб.]
Произвел обыск гр-на Шлиндмана Семена Михайловича.
При обыске обнаружено: часы ручные № 036988; ремень поясн. — 1;
Ремень брючный — 1; мундштук — 1; шарф — 1; мех. застежка от рубашки; [нрзб.]; пальто д/сез., гимнастерка. брюки, валенки с калошами.
Изъятое при обыске в протокол внесено полностью, запись сделана правильно
С. Шлиндман.
Обыск производил. Подпись.
СПРАВКА
ШЛИНДМАН Семен Михайлович арестован 16 декабря 1948 года, содержится во внутренней тюрьме I УМГБ Тульской области.
Дело следствием закончено и направлено на рассмотрение Особого Совещания МГБ СССР.
Ст. следователь отдела УМГБ ТО
ст лейтенант Подпись
18 января 1949 года гор. Тула.
ОПИСЬ
личного имущества принадлежащего арестованному Шлиндману С.М.
г. Тула, 17 декабря 1948 г.
Я, сотрудник упр. МГБ Тульской обл., ст. л-т ____на основании ордера № 246 от 16 декабря 1948, в присутствии Носуля Якова Герасимовича, хозяина квартиры Черновой Антонины Николаевны, проживающей в г. Тула ул. Бакунина, 97, и Сумкиной Марии Михайловны, проживающей по ул. [нрзб.] пос. Металлургов произвел опись личного имущества принадлежащего Шлиндману Семену Михайловичу.
При обыске обнаружены следующие вещи:
1. скатерть настольная 1 шт. старая
2. 2 одеяла — шерстяные
3. гимнастерка шерстяная 1 шт.
4. подушка пуховая 1 шт.
5. полуботинки мужские 1 пара старые
6. сапоги хромовые 1 шт.
7. костюм летний трико 1 шт.
8. фуражка зимняя 1 шт. поношенная
9. перчатки кожаные 2 пары
10. шелковая верх, рубашка 1 шт.
11. галстук 1 шт.
12. носки мужские 6 пар
13. подворотнички 9 штук
14. платки носовые 8 шт.
15. белье нательное 2 пары
16. чемоданов 2 шт.
17. [нрзб.] 1 шт.
18. сапоги резиновые 1 пара
19. полотенец 3 шт.
20. бот дамский резиновый 1 шт.
21. сахар 2 кг
22. крупа манная 2 кг
23. бритвенный прибор 1 шт.
24 чайные чашки 2 шт.
в опись внесены все вещи обнаруженные при обыске. Никаких жалоб и неправильностей обыска со стороны понятых и хозяина квартиры не заявлено.
Жалоб на исчезновение вещей не заявлено.
Вышеперечисленные вещи сданы на хранение хозяину квартиры Косуля Якову Герасимовичу.
Опись произвел сотрудник Упр. МГБ Подпись.
Понятые: подписи.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
Допрос начат 17 декабря 1948 года в 13 час. 10 мин.
Окончен 17 декабря 1948 года в 17 час. 50 мин
Вопрос:
Вы арестованы за проведение враждебной работы против Советского государства после отбытия срока наказания. Намерены ли вы следствию рассказать правду, не дожидаясь изобличения?
Ответ:
Я следствию говорю правду. Никакой вражеской работы против Советского государства после отбытия срока наказания не проводил.
Вопрос: Ответ:
Когда и за что вы были арестованы? Третьего декабря 1937 года по 58-7 и 11 РСФСР.
Вопрос: Ответ:
Когда вы были осуждены? В июле 1940 года на 8 лет ИТЛ.
Вопрос:
Где отбывали срок наказания?
Ответ:
Г. Канск, Красноярского края Краслаг.
Вопрос:
Полностью отбыли срок наказания?
Ответ:
Да, полностью.
Вопрос:
Когда освобождены из заключения?
Ответ:
Из заключения я освобожден 12 августа 1946 года.
Вопрос:
Где находится справка об освобождении?
Ответ:
Справка об освобождении из заключения вместе с военным билетом мною сдана в 5 отделение милиции г. Тула для [нрзб.] паспорта.
Вопрос:
После освобождения из заключения какой район вы избрали для постоянного местожительства?
Ответ:
Г. Сталиногорск, Московской обл.
Вопрос:
Почему?
Ответ:
В г. Москве проживают мои родственники, поэтому я хотел проживать недалеко от них.
Вопрос: Ответ:
Только поэтому? Да, других намерений у меня не было.
Вопрос:
Расскажите, где вы проживали и чем занимались после отбытия срока наказания, т. е. с 12 августа 1946 г. по день Вашего ареста?
Ответ:
В конце августа 1946 года прибыл в гор. Москву к своей жене Котопуло Лидии Михайловне проживающей по ул. Петровка дом 26 кв. 50, где прожил до 16.IX —46 года. Проживая в г. Москве я встретил своего родственника (мужа троюродной сестоы) Генерал-майора Владимирова, работающего Начальником Управления МВД по Горьковской области, к которому я обратился с просьбой об устройстве на работу. 16 сентября 1946 года я прибыл в г. Горький, где согласно указания Владимирова меня оформили на работу в качестве начальника Деревообрабатывающего цеха Буреполомского лагеря УИТЛ и К УМВД Горьковской обл. где я работал до 1/VI — 47 г. а с 1./VI — 47 г по 2/II — 48 г работал в том же Лагере Начальником производственной части 1-го отделения.
2 февраля 1948 г я был переведен в г. Арзамас на должность Начальника [нрзб.] ИТЛ № 1 УИТЛК УМВД Горьковской области, где работал до 15/ VII — 47, a 15/VII — 47 оттуда был уволен из-за невозможности дальнейшего использования в связи с моей судимостью.
После этого я прибыл в г. Москву зашел в трест «Масложирстрой» где мне дали назначение в г. Славянск, Сталинской области, на должность Начальника Планового отдела Славянского Стройуправления треста «Масложирстрой», где я работал с 30/IX по 23/ X — 48 г. согласно приказа треста «Масложирстрой» МПП СССР. Я был уволен в связи с судимостью. И прибыл в г. Москву, где обратился с просьбой об устройстве на работу в трест «Трансводстрой» Минтяжстроя СССР. В конце октября 1948 года я получил назначение в Тульское стройуправление треста «Трансводстрой» на должность Начальника отдела снабжения, где работал по день ареста, т. е. до 16/Х.
Вопрос: При устройстве на работу в УИТЛ УМВД Горьковской области Вы рассказали Владимирову о своей судимости по ст. 58-7 и 11 УК?
Ответ: Да, о моей судимости он знает все и подробно, я ему об этом рассказал при нашей встрече 10 сентября 1946 года.
Вопрос: На основании каких документов и где Вы получили паспорт?
Ответ: Таншаевском РО МВД по Горьковской области на основании военного билета и справки Буреломского Лаготделения от 7/11 — 47 года.
Вопрос: Почему в вашем паспорте не указано ограничение по ст. 38–39 положения о паспорте?
Ответ: На этот вопрос я ответа дать не могу, потому что паспорт оформлял Комендант Буреполомского лагеря УИТЛК УМВД Горьковской области [нрзб.] Владимир, почему он не сделал данной отметки, не знаю.
Вопрос: [нрзб.] знал о Вашей судимости?
Ответ: Не знаю.
Вопрос: После того как Вы получили паспорт от [нрзб.] и зная о том, что у Вас в паспорте не указано ограничение на жительство Вы говорили об этом?
Ответ: Нет об этом я ему не говорил.
Вопрос: Значит Вы умышленно скрыли об этом?
Ответ: Нет. Никакого злого умысла у меня не было.
Вопрос: Тогда как же Вас следует понимать, зная о том, что у вас в паспорте не указано ограничение на жительство Вы не сообщили об этом органам милиции?
Ответ: Органам милиции я не сообщил и не собирался сообщать потому что паспорт был получен не лично мной, а комендантом Буреполомского лагеря УИТЛК УМВД Горьковской и для меня совершенно неизвестно почему при выдаче паспорта не была произведена отметка об ограничении
Вопрос: Скрыв об отсутствии в Вашем паспорте отметки об ограничении на жительство Вы нарушили положение о паспортах. Признаете в этом себя виновным?
Ответ: Да, в нарушении положения о паспортах я себя виновным признаю полностью.
Допрос окончен 17/XII — 48 г. в 17-00
Записано правильно, мною прочитано в чем и расписываюсь: С. Шлиндман
Допросил Ст. следов. 1 отд. [нрзб.] УМГБ ТО Ст. л-т Егоров.
Я. Бывает, история раздражает. «Окаянными днями», террором или праздниками в честь удавшегося насилия.
Бывает, история подавляет. Исчезновением гармонии, добра и света.
Ее провалы темнят время, в котором новая, наступающая жизнь оборачивается единственно суетой, бессмысленным существованием. События в момент их свершения как бы изначально теряют свое значение и выглядят совершенно пустыми. Кажется, всё зря. Это первый признак распада.
Мама. В такие периоды не хочется ничего, прежде всего — жить.
Если несправедливости так много и она столь неподвластна влиянию добра, зачем мы вообще являемся на свет божий?.. И почему Бог бросает нас в бездну горя, забывая, что мы, люди, — слабые существа, и нам нужна поддержка в бедах, а не равнодушие?
Отец. Где ты, Бог?.. Православный, иудейский, хоть какой-нибудь!..
Вот я, перешибленный влёт полуинвалид, полусумасшедший, в нищете, в депрессии, лишенный всего и вся, одинокий и голодный, грязный и худой, не знавший секунды счастья, бессемейный бывший красавец, никому не нужный, ни во что больше не верящий — зачем еще дышу?.. Зачем цепляюсь за жизнь?.. Проклятье!
Мне переломали не год, не два… Мне жизнь переломали. Всё, что только возможно, переломали.
Мне переломали семью. Предварительно переломали любовь — единственно крепящую душу зэка силу. Когда меня второй раз взяли, я понял, наконец. Это всё. Другого не будет. История поставила меня у параши. Навечно. То есть навсегда.
Не будет мне уже другой жизни. Век свободы не видать…
История загребла меня своим паршивым веником и кинула на помойку.
Какая же ты сука, история!..
И какой же я дурак, что тебе верил, тебя когда-то приветствовал!
Я. Ты считаешь, тебя предали? Кто?
Отец. Меня предали все.
Я. Не молчи, мама. Ответь ему.
Ты же его мучаешь.
Он же там психовал.
Мама. А я тут не психовала?
Я. Ты другое дело. Ты жила в Москве — городе, где сотни возможностей, тысячи искушений… А у зэка — воспаленное воображение, ему каждый божий день что-то такое чудится…
Мама. Что?
Я. Ну… этакое.
Мама.
Я. Вот тут она была права. Патологическое неумение прощать. Это у нее чисто греческое в крови. Она ведь у меня из Анапы. Бабушка моя, повторяю, русская — Александра Даниловна Губанова, — в далеком 1910 году принесла ребенка 5 апреля от красивого грека по имени Михайло Котопуло, и назвала ту девочку Лидией, и стала расти Лида в безотцовщине, ибо скоро после рождения красивый грек Михайло сгинул навсегда — куда бедному податься от войн и революций? — да в Грецию, куда ж еще?
Там и простыл след моего деда, которого я ни в глаза не видел, ни на фотокарточке.
А мама… что мама?.. Подросла, сделалась красавицей, засмотреться можно!..
И засматривались. Всю жизнь на нее мужчины засматривались, пытались ухаживать, но она всех отшивала…
Мама. Не всех. Только тех, кто лез.
Я. А лезли все. Я помню…
Мама. Ну что ты городишь?.. Что ты помнишь?.. Ты же маленький совсем был.
Я. Чугунова помню… Седова помню… Еще этого… как его, грузина такого… Плоткина.
Мама. Ну какой же Плоткин грузин?
Я. Он был с усами. А все грузины для меня были с усами. Вот я его и считал грузином.
Мама. Все они, да, ухаживали за мной. Помогали. Отец
Мама. Седов в сумочку клал деньги. Понимал, что я так не возьму. Чугунов подарки делал, к 8 Марта, на 1 Мая, — духи «Красная Москва» — футляр в виде Кремля.
Я. А генацвале Плоткин?
Мама. Плоткин был богатый дядя. Он мне отрез подарил. Крепдешиновый. На платье.
Отец. И ты… принимала их подарки? Скажи честно!..
Мама. А что ж было делать?.. Они же от сердца, от всей души. Но ни с кем из них я не была близка.
Отец
Я. Должен, папа. Мама никогда не врет.
Что правда, то правда. Мама моя обладала этим явным качеством — цельность натуры, которая не умела притворяться. И не терпела, когда это делали другие. Весь мир она безошибочно делила на плохой и хороший.
И всех людей точно так же — одни были положительные, другие отрицательные. С первыми она была готова пойти в огонь и воду. Вторых отрезала от себя на всю оставшуюся жизнь. Попросту зачеркивала. Если человек, по ее мнению, хоть раз в жизни проявил себя сколько-нибудь недостойно, — всё, он для нее переставал существовать. Навеки. Ему тотчас приходилось съесть маминого ежа, и никакая сила не могла заставить мать проявить гибкость, не говоря уж о том, чтобы как-то сделать вид, что ничего не произошло, пропустить, на худой конец, чей-то нечаянный грех.
Она судила всех своим беспощадным судом: этот негодяй, тот неискренний, этот наглый, тот вор… и — рубила отношения. Наотмашь. Навсегда.
Я. Мама, так нельзя с людьми!
Мама. Только так!
Я. И в результате оставалась одна. Со всеми портились рано или поздно поначалу хорошие связи.
Отец. Связи? Вы мне тут зубы не заговаривайте… Мама. Сема, не сходи с ума!
Отец. Я там, понимаешь, сижу, а она тут, понимаешь, крутит хвостом…
Мама. Не сходи с ума, Сема!
Отец. Скажи правду, крутила?
Мама. Не крутила.
Отец. А почему я должен верить?
Я. Ты не должен, Отелло. Не хочешь — не верь!
Отец. Ах, вот как?.. А ну-ка, поподробней мне, пожалуйста, обо всех твоих ухажерах.
Мама. Подробней?.. Можно и подробней!
Чугунов. Лидочка!.. На правах вашего сослуживца разрешите я вас так буду называть…
Мама. Лучше зовите Лидия Михайловна. А я вас Павел Федорович. На правах вашей сослуживицы.
Чугунов. Нет-нет. Павел. Паша. Вы знаете, Лидочка, вы мне нравитесь, очень нравитесь, я за вами давно наблюдаю и сделал некоторые выводы.
Мама. Какие же?
Чугунов. Вы — неприступная крепость. Но нет таких крепостей, которые мы, большевики, не могли бы взять.
Мама. Слушайте, Павел Федорович, вы же сейчас сказали пошлость.
Чугунов. Слова товарища Сталина, по-вашему, пошлость?.. Ну вы, Лидочка, даете.
Мама. Я вам не Лидочка.
Чугунов. Тогда разрешите преподнесть вам этот букет с секретом.
Мама. Преподнесть?.. Ох, Павел Федорович, какой же вы…
Чугунов. Пошляк. Да, пошляк, а что делать?.. Вся наша жизнь пошлая, грубая и хочется… хочется…
Мама. Я вижу, Павел Федорович, что вам что-то очень хочется, но сразу предупреждаю: я вам дам пощечину, если вы ко мне полезете.
Чугунов. Лидочка, извините, но до пощечины дело не дойдет. Мы сейчас с вами выпьем, а уж что дальше будет — одному Богу известно.
Мама. Павел Федорович, остановитесь.
Чугунов. Ну, тогда чокнемся. С наступающим праздничком — Днем солидарности трудящихся. Оп-ля!
Мама
Чугунов. А вы, Лидочка, не выпили?..
Мама. Павел Федорович…
Чугунов. Ну что «Павел Федорович, Павел Федорович…»!
Мама. Вот именно.
Чугунов
Мама. Иду.
Чугунов. Так вот… На правах вашего сослуживца… точнее, вашего профорга… разрешите спросить: вы какой портрет понесете?
Мама. Какой дадите.
Чугунов. Ага… Правильное решение… Так я вам дам… из хорошего к вам отношения… лично вам, Лидия Михайловна, — хочу доверить… портрет товарища Сталина. Понесете?
Мама
Чугунов. Так понесете?
Мама. Понесу.
Отец. Я всё понял. Давай теперь другого. Или других.
Мама. Алексей?..
Седов. Лида, я хочу почитать тебе стихи.
Мама. Это дрянные стихи, Алексей.
Седов. Чем?
Мама. Рифма «мою — твою» не годится.
Седов. Почему?
Мама. Это трудно объяснить непоэту.
Седов. Ая и не претендую. Я энергетик. Ведущий специалист по строительству электростанций в нашей стране, как ты знаешь. Выходи за меня замуж.
Мама. Не поняла.
Седов. Ты все поняла. Я сказал тебе об этом в своих стихах. Я сделал тебе сейчас предложение, тебе это непонятно?
Мама. А я тебе ответила, Алексей.
Седов. Что?
Мама. Что твои стихи плохие. Разве не ясно?
Седов. Я к тебе лучше отношусь, чем ты ко мне. Я приеду к тебе на следующей неделе. А ты подумай хорошенько.
Мама. На следующей неделе он приехал — не пришел, потому что у него была служебная «эмка», — как раз в тот момент, когда у меня в гостях был Додик Плоткин.
Я. Кинорежиссер!
Мама. Это он себя выдавал за кинорежиссера, а на самом деле он был… был неизвестно кто. Делец, одним словом.
Плоткин. Вам привет от Кемперов!.. С кисточкой!
Я. Кемперы… Кто такие Кемперы?.. Я в детстве часто слышал эту фамилию в нашем доме.
Мама. Кемперы — это родственники дяди Самуила, нашего соседа по коммуналке, и одновременно родственники Владимира Коралли, мужа Клавдии Шульженко.
Я. Той самой?
Мама. А какой еще?.. Второй Клавдии Шульженко в мире нет и не было.
Мама. Однажды Клавдия Ивановна даже появилась у нас в полуподвале. То-то было событие. Все вылезли в коридор — смотреть на великую певицу у нас в коммуналке!.. А она прошествовала к выходной двери, и все ахнули: «Ну и шуба! Вот это шуба! Обалдеть!»
Плоткин. Это я к вам ее привел.
Я. Зачем?
Плоткин. Чтобы вас в квартире уважали!
А нас и так уважали в квартире.
Бабушка устроилась в какую-то артель по пошиву парашютов на дому. Работяга! Хромая к тому же. С пулей в ноге. И мама вкалывала — все это видели, — брала на ночь какие-то чертежи и горбилась, переводя их в копии, на станке, который сама же и придумала — под стекло ставилась яркая лампа, и мама, лихо наполняя тушью рейсфедер, аккуратно обводила освещенные снизу линии на огромных ватманах. Это была ее «халтура», но мама никогда не халтурила, делала эту свою допработу очень профессионально.
А бабушка… моя любимая бабушка круглые сутки или стояла у плиты, или шила… парашюты. Эти самые парашюты, помнится, загромождали всю нашу комнату — и мама шутила…
Мама. Мы в шелках, а могло бы — в мешках!
Парашютов было столько, что когда в Тушино после войны проводили авиапарады, мне казалось, что тысячи парашютистов, спускавшихся с небес на летное поле, обшивались лично у моей бабушки по адресу: Петровка, 26, квартира 50.
Плоткин. Потанцуем?
Я. Этим он мне и запомнился. Первый учитель танцев. Которого я по глупости своей считал грузином.
Плоткин. Раз, два, три… раз, два, три… Шаг вбок, потом два назад или вперед., ну, делай, как я!.. Молодец, Марик!.. Хвалю за храбрость и чувство ритма!..
Мама. Додик, ты кончай баловство. Говори, зачем пришел, что тебе от меня нужно.
Плоткин. Сейчас-сейчас… Вот только дотанцуем!.. Раз, два, три… Раз, два, три!..
Мама. Марик, поди в угол, отвернись и постой там…
Плоткин. Э, ладно, пусть услышит, я ведь ничего такого не предлагаю.
Мама. Что ты предлагаешь, Дод?
Плоткин. Я не предлагаю, я прошу. И это просьба Кемперов, не только моя. И я… и мы… И Шульженко с Коралл и… мы все…
Мама
Плоткин. Короче… есть камешки… мешочка два… ты не могла бы их спрятать у себя годика на два-три?.. Четыре лучше!
Мама. Я? Спрятать?
Плоткин. Ну, не спрятать, а взять на хранение, что ли… даже можешь годика два-три их и поносить. Если захочешь.
Мама. Я? Чужое?
Плоткин. Годика два-три оно будет твое… а потом отдашь. Ты же честная.
Мама. Кто тебе это сказал?
Плоткин. Кемперы. Они за тебя ручаются. Да и я знаю, что тебе можно любую плюху доверить. Ты ведь у нас кремень.
Мама. Я?.. Кремень?., с чего вы взяли?
Плоткин. Так… наблюдение ведем… уже несколько лет…
Мама. Нет, Додик, я не кремень. И я не возьму камешки.
Плоткин
Мама. Я боюсь, Дод.
Плоткин. Ты?.. А нам казалось, ты ничего не боишься.
Мама. Вы забыли об одном. Сема сидит.
Плоткин. И что?
Мама. Пока он не вышел, я не могу рисковать. Даже если риска один процент.
Плоткин. Будешь куковать?
Мама. Дод, у меня судьба такая. Если что-то может помешать его возвращению, я должна отказаться от всего. Пойми, я замерла в ожидании.
Плоткин. Именно замерла. А ты еще молодая, тебе надо жить.
Мама. Что ты имеешь в виду?
Плоткин. Тебе заплатят за услугу. Хорошо заплатят.
Мама. Нет.
Плоткин. Почему?
Мама. Потому что я уже сказала «нет».
Плоткин. Ты хорошая. Я тоже хороший. Почему бы двум хорошим людям…
Мама. Я уже сказала, «почему». Потому что Сема сидит.
Плоткин. Он сидит, как собака на сене. Такая женщина пропадает!
Седов. Что ты нашла в этих «еврейчиках»?!. Чем они тебя очаровывают?
Мама. Седов, уйди… И чтоб я тебя больше никогда в этой жизни не видела!
Плоткин. Ты не хорошая. Ты — слишком хорошая. Он сидит, и ты сидишь. Вы оба сидите. Ждет она! Ну жди, жди… Никогда не дождешься!
Мама. Пошел вон, Плоткин!.. И передай привет Кемперам!
Чугунов. Разрешите вам преподнесть… Оп-ля!
Я. Разогнала!.. Папа, она всех вокруг себя разогнала.
У нее в мире были только ты да я… Мы двое определяли ее жизнь поминутно.
Отец. То же самое мог сказать и я: вы двое! Только вы двое.
Я. Ты должна была его понять. И простить.
Мама. А меня кто-нибудь понимал?
Я. Друзья, бабушка… У тебя был я, наконец. Хоть и маленький, но родной.
Мама. У него на первом месте были сестры, потом уж я… и ты!
Я. Ты тоже ревнуешь… но — зря!.. Зря!
Мама. Ничего не зря. Я знаю, что говорю. Я сходила с ума от разлуки с ним, а он мне не верил, и это меня обижало, даже оскорбляло.
Я. Он имел право ревновать, было
Я. Мама, он мог к столбу ревновать… Вы были в неравном положении, ты могла войти в его положение, попытаться понять, КАК ему там одиноко…
Мама. А мне здесь было как?.. Не одиноко?
Я. Но тебя не стригли наголо, чтобы не завелись вши!., тебя не охраняли с вышки, ты не жрала баланду, и тебя не гнали этапом по Сибири!..
Мама. Мне было много хуже. Потому что я женщина, а он мужчина.
Я. Ты всегда чувствуешь свою правоту?
Мама. Абсолютно. Он содержал себя сам, а я должна была содержать троих — тебя, твою бабушку и себя.
Я. Сравнила!
Мама. Да, сравнила. Как это ни звучит, но он работал на себя, а я… а мы должны были ДОБЫВАТЬ…
Я. Что добывать, мама?
Мама. Всё!.. Еду, одежду… ему на посылки… тебе на врачей… Посылки надо было посылать из других городов, и я моталась по Подмосковью. А унижали ТУТ не меньше, чем ТАМ. И жили мы в многонаселенной коммуналке, в полуподвале, где капало со стен, текло с потолка — в принципе тот же барак!.. А что касается писем, я писала ему сколько могла, я очень много ему писала, но почта… почта работала в одну сторону.
И тут она тоже не врала, нет. Ведь в те чудесные времена и почта служила в НКВД, а потому — если письма отца доходили, а письма матери нет, значит, это так кто-то решил, так кому-то надо было. Ничто не было случайно в нашей стране. Всё по приказу. Чаще всего — тайному. Огромная всесильная организация половину своих усилий тратила на то, «чтоб никто ничего не узнал». Секретность — основа основ этого строя. Поэтому нет ничего удивительного в том, что такая мирная, в общем, и тихая государственная служащая, как почта, время от времени работала по спецзаданию. Все, что с нами происходило тогда, было пронизано единой волей, единым всепроникающим тлетворным духом, поэтому большой разницы нет — все, и тут, и там, дышали одним воздухом и этой общей для всех гнилью и задыхались… задыхались!..
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
Арестованного ШЛИНДМАН Семена Михайловича От 20 декабря 1948 года.
Вопрос: Охарактеризуйте свои родственные связи? Ответ: Я имею следующих родственников:
Мать — ШЛИНДМАН Софья Марковна, 1876–1878 г. рождения, уроженка г. Горы-Горки Могилевской области БССРЮ, проживает г. Москва 2-ой Самотечный переулок дом 7 кв. 19.
Сестра — ВЕБЕР Полина Моисеевна, 1901 г. рождения, урож. г. Орша — БССР, проживает г. Москва 2-ой Самотечный переулок дом 7 кв. 19, работает врачом.
Сестра — ШЛИНДМАН Рахиль Моисеевна, 1901 г. рождения, урож. г. Орша — БССР, проживает: г. Москва, Шмидовский проезд дом 12 корп. 6 кв. 639. работает врачом в поликлинике Краснопресненского района г. Москвы.
Жена — КОТОПУЛО Лидия Михайловна, 1910 г. рождения, урож. г. Анапа, Краснодарского края, проживает: г. Москва, ул. Петровка 26 кв. 50 работает инженером в проектно-конструкторском бюро промкооперации. С мая 1947 г. нахожусь с ней в разводе.
Жена — ШАРАБАНОВА Лидия Ивановна, 1924 г. рождения, урож. г. Горький, проживает — пос. Буреполом, Таншаевского района Горьковской области, работает инспектором I спецотдела Бурепо-ломского УИТЛК УМВД по Горьковской области.
Дядя — РОБЦЕР Самуил Маркович, 1887 г. рождения, урож. г. Горы-Горки Минской области БССР, проживает: г. Москва, Большая Бронная дом 24 номер квартиры не помню Работает заведующим трикотажной секции «Мосторга».
Вопрос: Расскажите о родственниках первой жены?
Ответ: Моя первая жена, с которой я нахожусь в разводе, из родственников имеет:
Мать — ГУБАНОВУ Александру Даниловну, примерно 1890 г. рождения уроженку г. Анапы, Краснодарского края, проживает: г. Москва, ул. Петровка, дом 26 кв. 50, домохозяйка.
Вопрос: Расскажите о родственниках второй жены, с которой вы проживали до ареста?
Ответ: Моя жена ШАРАБАНОВА Лидия Ивановна имеет следующих родственников:
Отец — ШАРАБАНОВ Иван Николаевич, примерно 1898 г. рождения, уроженец Горьковской области, проживает в поселке Буреполом, Таншаевского р-на Горьковской области, работает начальником планового отдела Буреполомского лагеря УИТЛК УМВД Горьковской области.
Мать — ШАРАБАНОВА Мария Петровна, примерно 1900 г. рождения, уроженка Горьковской области, проживает пос. Буреполом, Таншаевского района, Горьковской области, домохозяйка.
Брат — ШАРАБАНОВ Валентин Иванович, примерно 1922 г. рождения, уроженец Горьковской области, проживает на Дальнем Востоке, но где именно сказать не могу.
Должен дополнить, что с ШАРАБАНОВОЙ Лидией Ивановной я проживал с сентября 1947 года без юридического оформления бракосочетания.
Вопрос: Кто из ваших родственников имеет судимости?
Ответ: Из моих родственников имеет судимость отец второй жены ШАРАБАНОВ Иван Николаевич, который был осужден в 1933 году на 3 года ИТЛ за растрату.
Вопрос: Расскажите, кто из ваших близких друзей и знакомых проживает в г. Москве?
Ответ: Из моих близких друзей в г. Москве проживает
АНШЕЛЬС Самуил Моисеевич, примерно 1890 г. рождения, проживает по ул. Бережковская Набережная дом 42-а кв. 39, работает начальником отдела труда и зарплаты Главспецстроя Минтяж-строя СССР. Знаком с ним с 1933 года по совместной работе в Главстрое Наркомпищепрома СССР.
В октябре 1948 г. АНШЕЛЬС посодействовал мне в устройстве на работу в Тульское Управление Трансводстроя. Больше из близких знакомых в г. Москве у меня нет никого.
Вопрос:
Не является ли АНШЕЛЬС Вашим единомышленником по троцкистской организации?
Ответ:
В троцкистской организации я никогда не состоял и АНШЕЛЬС, насколько мне известно так же троцкистом не является.
Вопрос:
Вы проживали в г. Ленинграде?
Ответ:
Нет, в г. Ленинграде я никогда не проживал и знакомых там у меня никого нет.
Вопрос:
С кем из однолагерников, отбывавших вместе с Вами срок наказания, Вы имели переписку?
Ответ:
Переписки из однолагерников, отбывавших вместе со мною срок наказания я ни с кем не имел.
Вопрос:
Проживая в пос. Буреполом Таншаевского района Горьковской области, с кем Вы поддерживали близкие связи?
Ответ:
Проживая в пос. Буреполом я ни с кем близкие связи не поддерживал.
Вопрос:
Кто Вам содействовал в устройстве на работу в Славянское Стройуправление «Масложир-строя»?
Ответ:
Будучи в Москве я зашел в трест «Масложирстроя» и обратился к директору треста КАЧАЙЛОВУ Евгению Николаевичу, который дал указание о приеме меня на работу и направлении в г. Славянск.
Вопрос:
Вы до этого были знакомы с Качайловым?
Ответ:
Нет, до этого КАЧАЙПОВА я совершенно не знал.
Вопрос:
Расскажите о своих близких друзьях, проживающих в г. Славянске?
Ответ:
В г. Славянске из близких друзей я никого не имею.
Вопрос:
Когда Вы приехали в г. Тулу?
Ответ: Вопрос:
2 ноября 1948 года. У Вас есть кто-либо из знакомых, проживающих в г. Туле?
Ответ: Нет, в г. Туле из знакомых у меня никого нет.
Вопрос Вы ранее состояли в ВКП(б)?
Ответ: Да, с декабря 1921 по апрель 1922 года являлся
кандидатом в члены ВКП(б).
Вопрос: За что Вы были исключены из ВКП(б)?
Ответ: Точно сказать не могу, но кажется за отказ от работы на заводе или как несовершеннолетнего.
Записано правильно, мною прочитано, в чем и расписываюсь. Подпись.
ДОПРОСИЛ: ст. следователь I отд. След. отдела УМГБ ТО
Ст лейтенант ЕГОРОВ.
СПРАВКА: Подлинник протокола допроса находится в следственном деле № 7022
Верно:
Ст. следователь Следотдела УМГБ ТО Ст. лейтенант Подпись
Новый допрос — завтра — в день рождения товарища Сталина!.. Система работает с большим подъемом, делая вождю бесчисленные подарки.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
Я, ст. следов. 1 отделения [нрзб.] УМГБ по ТО
Ст. л-нт_________допросил в качестве
арестованного Шлиндмана Семена Михайловича.
Допрос начат 21/XII — 48 г. в 12-40
Вопрос: При аресте у Вас была изъята записная книжка на 40 листах. Скажите кому она принадлежит?
Ответ: Мне, Шлиндману Семену Михайловичу.
Вопрос:
Расскажите содержание произведенных Вами записей в этой книжке.
Ответ:
В изъятой у меня при аресте записной книжке записано ряд адресов учреждений гор. Москвы и отдельных ответственных сотрудников этих учреждений, к которым я обращался в отношении устройства на работу.
Вопрос:
Сколько времени Вы проживали в г. Москве после освобождения из заключения?
Ответ:
После освобождения из заключения в гор. Москве я проживал около десяти дней в сентябре 1946 г. в последующие годы в гор. Москву я ездил несколько раз и проживал там по два-три дня.
Вопрос:
Вы знали о том, что в гор. Москве проживать Вам было запрещено?
Ответ: Вопрос:
Да, знал. Значит Вы умышленно нарушали положение об ограничении Вам жительства?
Ответ:
Никакого злого умысла и злоупотреблений в нарушении ограничения у меня не было. В гор. Москву я ездил исключительно с целью устройства на работу.
Вопрос:
Только ли за этим? А не являлось ли Ваше посещение гор. Москвы с враждебными целями?
Ответ:
Никаких враждебных целей у меня нет и не было. Вторично заявляю, что в гор. Москву я ездил с целью устройства на работу и кроме того, работая в Буреломском лагере УИТЛК УМВД и Арзамасском ИТЛ № 1 УИТЛК УМВД по Горьковской области я дважды ездил в гор. Москву в служебную командировку в 3-е упр. Гл. упр. Лагерей МВД СССР.
Вопрос:
Где Вы останавливались в г. Москве?
Ответ:
У своей сестры и матери проживающих по 2-муСамотечному пер дом 7 кв. 19
Вопрос:
С кем из своих единомышленников по троцкистской организации Вы встречались после освобождения из заключения и где они проживают в настоящее время?
Ответ: В троцкистской организации я никогда не состоял
и никаких единомышленников по троцкистской организации у меня нет.
Допрос окончен 21/XII — 48 в 15–35
Записано правильно, мною прочитано в чем и расписываюсь: С. Шлиндман
допросил: ст. следов. 1 отд-ния Следотд УМГБ ТО ст. л-нт: Подпись.
АКТ
Гор. Тула 1948 года декабря 23 дня.
Мы, нижеподписавшиеся, ст. следователь I отделения Следственного отдела — ст. лейтенант________
И следователь Следственного отдела УМГБ ТО ст. лейтенант________составили настоящий акт в том,
что на основании постановления от 23 декабря 1948 года уничтожили путем сожжения записную книжку и переписку на 107 листах, принадлежавшие арестованному ШЛИНДМАНУ Семену Михайловичу.
Ст. следователь I отд. След. отдела
Ст. лейтенант Подпись.
Следователь I отд. След. отдела
Ст. лейтенант Подпись
«УТВЕРЖДАЮ»
НАЧАЛЬНИК СЛЕДСТВЕННОГО ОТДЕЛА МГБ ПОДПОЛКОВНИК Подпись
I 23 декабря 1948 года.
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
о предъявлении обвинения
гор. Тула 1948 года декабря 23 дня.
Я, ст. следователь I отделения Следственного отдела УМГБ Тульской области — ст. лейтенант________ рассмотрев следственное дело №-7022 и приняв во внимание, что ШЛИНДМАН Семен Михайлович достаточно изобличается в том, что являясь членом контрреволюционной троцкистской организации проводил вражескую работу.
На основании изложенного —
ПОСТАНОВИЛ:
Руководствуясь ст. ст. 128 и 129 УПК РСФСР ШЛИНДМАНА Семена Михайловича привлечь в качестве обвиняемого по ст. 58-7 и 11 УК РСФСР, о чем объявить ему под расписку в настоящем постановлении.
Копию постановления в порядке ст. 146 УПК РСФСР направить прокурору.
Ст. следователь I отд. След. отдела
Ст. лейтенант Подпись.
«СОГЛАСЕН» Нач. I отд След. отдела УМГБ ТО Капитан Подпись.
Настоящее постановление мне объявлено
23 декабря 1948 года С. Шлиндман.
«УТВЕРЖДАЮ»
НАЧАЛЬНИК СЛЕДСТВЕННОГО ОТДЕЛА УМГБ ТО ПОДПОЛКОВНИК Подпись
23 декабря 1948 года.
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
Гор. Тула 1948 года, декабря 23 дня.
Я, ст. следователь I отделения Следственного отдела УМГБ Тульской области — ст. лейтенант________
, рассмотрев следственное дело №-7022 по обвинению ШЛИНДМАН Семена Михайловича по ст. 58-7 и 11 УК РФСР,
НАШЕЛ:
При аресте ШЛИНДМАНА и произведенном у него обыске по протоколу от 17 декабря 1948 года изъяты следующие документы:
1. Паспорт серия II — ДЖ № 690145 на имя Шлиндмана С.М.
2. Профсоюзный билет № — 1853417 на имя Шлиндмана С.М.
3. Воинский билет № 378934
4. Приказ №-253 по тресту Трансводстрой
5. Личный листок по учету кадров
6. Фотокарточки — 6 штук.
7. Деньги в сумме три рубля 20 копеек.
8. Облигации Государственного 2 % займа 1947 года на сумму 400 рублей.
9. Записная книжка и разная переписка на 107 лист.
Учитывая, что изъятая записная книжка и переписка на 107 листах для следствия ничего существенного не представляют и не имеют никакой ценности, руководствуясь ст. 69 УПК РСФСР —
ПОСТАНОВИЛ:
Перечисленные выше документы с №-1 по №-6 приобщить отдельным пакетом к следственному Делу.
Деньги в сумме трех рублей 20 коп. и облигации Государственного 2 % займа на сумму Руб. четыреста — сдать в ФИНО УМГБ ТО, а записную книжку и переписку на 107 листах уничтожить путем сожжения, на что составить акт.
Ст. следователь I отд. След, отдела
Ст. лейтенант Подпись.
«СОГЛАСЕН» Нач. I отд. След. отдела УМГБ ТО Капитан Подпись.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
обвиняемого Шлиндмана Семена Михайловича
от 23.XII — 48 г.
Вопрос:
Вами зачитано постановление о предъявлении обвинения от 23.XII — 48 г. Вы обвиняетесь в том, что являясь членом контрреволюционной троцкистской организации проводили вражескую работу против Советского Государства. Понятно, в чем Вы обвиняетесь?
Ответ:
Да, понятно
Вопрос:
Признаете себя виновным в предъявленном Вам обвинении по ст. 58-7 и 11 УК РСФСР?
Ответ:
Виновным в предъявленном мне обвинении по ст.58-7 и 11 УК РСФСР не признаю.
Вопрос:
Почему?
Ответ:
Потому что в троцкистской организации я никогда не состоял и никакой вражеской работы против Советского Государства не проводил.
Вопрос:
Напрасно Вы пытаетесь скрыть о своей вражеской работе против Советского Государства. Следствие требует дать правдивые показания по данному вопросу.
Ответ:
Я следствию говорю только правду и еще раз повторяю, что никакой вражеской работы против Советского Государства я не проводил.
Вопрос:
За что Вы были осуждены в 1940 году?
Ответ:
За участие в антисоветской право-троцкистской организации существовавшей до 1937 года в г. Петропавловске на Камчатке. Но виновным в этом я в то время себя не признал. Допрос начат 23.XII — 48 г. в 20-45Допрос окончен 23.XII — 48 в 22–00 Записано правильно, мною прочитаноВ чем и расписываюсь С. Шлиндман. Допросил: ст. следов. 1 отд Следотд. УМГБ ТО Ст. л-нт Подпись.
ПРОТОКОЛ
Об окончании следствия
1948 г. декабря 24 дня. Я, ст. следов. 1 отд-ния
Следотд УМГБ-To ст. л-нт________рассмотрел след
ственное дело за № 7022 по обвинению Шлиндмана Семена Михайловича в преступлениях, предусмотренных ст. 58-7 и 11 УК РСФСР.
Признав предварительное следствие по делу законченным, а добытые данные достаточными для пере-дания суду, руководствуясь ст. 206 УПК, объявил об этом обвиняемому, предъявил для ознакомления все производство по делу и спросил, желает ли обвиняемый чем-либо дополнить следствие.
Обвиняемый Шлиндман Семен Михайлович ознакомившись с материалами следственного дела заявил, что с материалами следственного дела на 34 листах ознакомился полностью и написал дополнительные показания на 4 листах. Ознакомление с делом производилось с 12–35 до 16–35 м.
С. Шлиндман.
Ст. следов. 1 отд. Следотд УМГБ-ТО
Ст. л-нт. Подпись.
Пом. прок.
по спец, делам. Подпись.
ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА № 9
Особого Совещания при Министре Государственной
Безопасности союза ССР
От 16 февраля 1949 г.
Нач. Секретариата Особого Совещания.
Подпись.
СПРАВКА
25 ОКТЯБРЯ 1954
Выдана гр-ну ШЛИНДМАН Семену Михайловичу, 1905 года рождения, урож. гор. Харькова, в том, что изъятые у него при аресте в 1937 году личные документы не сохранились.
НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ
НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛЕНИЯ
К СЛЕДСТВЕННОМУ ДЕЛУ № 7022
«УТВЕРЖДАЮ»
НАЧАЛЬНИК УПРАВЛЕНИЯ МГБ ТУЛЬСКОЙ ОБЛ
ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ К. ЛАПШИН
24 января 1949 года
ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ПО ОБВИНЕНИЮ:
ШЛИНДМАНА Семена Михайловича в
преступлении, предусмотренном
ст. 58-7 и 58–11 УК РСФСР.
УМГБ по Тульской области 16 декабря 1948 года был арестован ШЛИНДМАН Семен Михайлович.
Произведенным по делу расследованием установлено:
ШЛИНДМАН с 1934 года являлся активным членом контрреволюционной троцкистско-воедительской организации, существовавшей на Судоремонтном заводе в гор. Петропавловске на Камчатке.
По заданию организации проводил подрывную деятельность в планировании строительства Судремзавода. Будучи начальником Планового отдела треста «Камчатстрой», занимался дезорганизацией производства путем задержки составления производственных квартальных планов. Сознательно срывал проведение премиально-прогрессивной оплаты труда, саботировал стахановское движение, чем создавал недовольство у рабочих.
За указанные преступления ШЛИНДМАН Особым Совещанием при НКВД СССР 23 июля — 40 года был осужден на 8 лет ИТЛ. Срок наказания отбывал в Краслаге МВД СССР, откуда был освобожден 12. VII — 1946 г.
По существу предъявленного 23. XII — 1948 г. обвинения ШЛИНДМАН виновным себя не признал.
Вражеская деятельность ШЛИНДМАНА после отбытия срока наказания не установлена.
Принимая во внимание, что ШЛИНДМАН, как активный член контрреволюционной троцкистско-вредительской организации является общественно опасным лицом —
ПОЛАГАЛ БЫ:
Следственное дело по обвинению —
ШЛИНДМАНА Семена Михайловича, 1905 г. рождения, урож.г. Харькова, еврея, из семьи торговца, служащего, в 1922 году исключенного из кандидатов в члены ВКП(б) за отказ работать на заводе, образование незаконченное высшее, судимого в 1940 году по ст.58-7 и 58–11 УК РСФСР к 8 годам ИТЛ, срок наказания отбыл, до ареста работал начальником снабжения Тульского Стройуправления треста «Трансводстрои», проживал: Криволучье, пос. Металлургов, ул. Рудная дом №-5,
Направить на рассмотрение Особого Совещания МГБ СССР для вынесения решения о применении к нему ссылки на поселение.
Ст. следователь I отд. След. отдела
Ст. лейтенант ЕГОРОВ
«СОГЛАСНЫ» Нач. I отд. След. отдела УМГБ ТО Капитан ФЕДОТОВ
НАЧАЛЬНИК СЛЕДСТВЕН. ОТДЕЛА УМГБ ТО ПОДПОЛКОВНИК КУЗНЕЦОВ.
Обвинительное заключение составлено
19 января 1949 года в г. Туле
СПРАВКА:
1) ШЛИНДМАН С.М. арестован 16/XII — 1948 г., содержится во внутренней тюрьме УМГБ ГО
2) Справка по арх. следственному делу и копия выписки из протокола Особого Совещания приобщены к делу отдельным пакетом.
Ст. следователь I отд. След. отдела
Ст. лейтенант ЕГОРОВ
Выписка из протокола № 9
Особого Совещания при Министре Государственной Безопасности Союза ССР
От 16 февраля 1949 г.
Нач. Секретариата Особого Совещания. Подпись.
С постановлением Особого Совещания МГБ Ознакомился. Подпись: С. Шлиндман.
1 марта 1949 г.
Постановление Особого Совещания объявил: Нач. отдела «А» УМГБ Тул. области Подполковник. Подпись.
1 марта 1949 г.
На этот раз все молниеносно. Оформление беззакония чисто условное — череда бумажек скучна, как серый быт. Появляется новый персонаж — Яков Герасимович Носуля, державший квартиранта, «опасного» для советской власти. С ним отец затеял нудную тяжбу по возврату изъятой собственности — зачем?.. А затем, что захотелось вдруг досадить системе «по мелочам», захотелось от бессилия в главном «покачать права» из-за ерунды. Протест жалкий, что и говорить, ведь собственность — смех один, а вот и нет, я вам, суки, ничего не оставлю, ничего не прощу. Знак борьбы, не сама борьба (она бесполезна, бессмысленна, бесперспективна), а только мелкий укус напоследок, перед уходом в тоскливую жизнь ссыльного.
В чем отец «изобличается»?.. Что за «вражескую работу» он вел?.. Какой, к черту, троцкизм в 48-м году?.. Не надо утруждать себя ответами на эти вопросы. Это лишнее. На Камчатке в 37-м схватили невиновного и хотя бы предъявили бредовые обвинения типа срыва «стахановского движения» — вот просто отец стоял там на стройке и с утра до вечера срывал (!), а тут вообще никаких дел, не то что доказательств, даже для блезиру, даже для видимости… Взять и сослать. Без разговоров. Даже допросы, учиненные отцу, теперь абсолютно формальны, чистая бюрократия.
Ново только то, что называется положением ссыльного. По сравнению с положением лагерника оно другое. Свобода на цепи.
ИЗВЕЩЕНИЕ № 4779
Начальнику отдела «А» УМГБ по Красноярскому краю: Гор. КРАСНОЯРСК
Сообщаю, что Шлиндман Семен Михайлович — 1905 г.р. мною принят 30 мая 1949 г.
Ссылку-высылку будет отбывать в Абанском районе.
Начальник РО МГБ ст. лейтенант
Подпись
30 мая 1949 г.
ОБЯЗАТЕЛЬСТВО № 4773
30 МАЯ 1949 ГОДА
Мне, Шлиндману Семену Михайловичу — 1905 года рождения, проживающему в Абанском районе, Абан, заявлено, что я не имею права никуда выезжать (хотя бы временно) из указанного мне места жительства без разрешения органов МГБ и обязан периодически лично являться на регистрацию в место и сроки, которые мне будут указывать органы МГБ.
Об ответственности за нарушение подписки по ст. 58–14 УК РСФСР предупрежден.
Личная подпись С. Шлиндман
Подписку отобрал начальник Абанского РО МГБ старший лейтенант. Подпись.
НАЧАЛЬНИКУ АБАНСКОГО РО УМГБ КРАСНОЯРСКОГО КРАЯ
С. Абан
Просим объявить находящемуся на поселении в с. Абан Абанского района гр-ну ШЛИНДМАН Семену Михайловичу о том, что в числе его личных вещей на его бывшей квартире в пос. Криволучье оставлено его бывшему квартирохозяину за долги следующие вещи:
одеяло шерстяное — 1 шт., сахар и манная крупа.
Сапоги резинов Отданы по месту его прежней работы, как принадлежащие предприятию.
Все остальные вещи были сданы ШЛИНДМАН и, по заявлению квартирохозяина, на квартире больше никаких вещей не осталось.
Кроме того, сообщите ШЛИНДМАНУ, что в отношении ручных часов, денег и облигаций займа дано указание начальнику тюрьмы о высылке по назначению.
НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА «А» УМГБ ТУЛ. ОБЛ.
ПОДПОЛКОВНИК. Подпись.
НАЧ. 1 ОТДЕЛЕНИЯ КАПИТАН.
Подпись.
в) часов ручных — по квит. № 2442 от 3. II. 1949 г.
НАЧАЛЬНИКУ УПРАВЛЕНИЯ МГБ
ПО ТУЛЬСКОЙ ОБЛ.
От гражд. НОСУЛЯ ЯКОВА ГЕРАСИМОВИЧА прож. Пос. Криволучье, ул. Рудная дом № 11
ЗАЯВЛЕНИЕ
На Ваше требование о возвращении вещей принадлежащие бывшему моему квартиранту тов. ШЛИДМАНУ, при этом возвращаю одно шерстяное одеяло, в отношении остальных вещей, как-то сахара и манной крупы, которые оставлены у меня за долги.
Одновременно прошу Вас взыскать с тов. ШЛИДМАНА за проживание у меня в доме 2,5 месяца по 150 рублей в месяц, за выпитое им молоко по ½ литра каждый день 100 рублей, за стирку белья и уборку его комнаты за это же время 100 рублей.
Одновременно сообщаю, что оставлены в его комнате койка, стол, простынь, матрац, наволочки и подушку, резиновые сапоги были взяты комендантом строй. треста где он работал.
ДОМА ВЛАДЕЛЕЦ: НОСУЛЯ.
РАСПИСКА
Мне, Шлиндман Семену Михайловичу, 1905 года рождения, объявлено, что я выслан в ссылку в Красноярский край и место поселения мне определено с. Абан Абанского района, откуда выезжать без разрешения органов МГБ не имею права.
Я предупрежден, что за побег с места постоянного поселения буду привлечен к уголовной ответственности по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года, мера наказания которым, за то преступление, предусмотрена 20 лет каторжных работ.
Подпись: С. Шлиндман
16 февраля 1952 года
Расписку отобрал комендант Абанского
РОМГБ ст. л-т Подпись.
Р.С.Ф.С.Р.
В управление МТБ по ИК Исполнительный Комитет
КРАСНОЯРСКОГО КРАЕВОГО СОВЕТА Депутатов трудящихся
Управление по делам
Сельского и колхозного
Строительства
Абанского района 31 марта 1950 г.
Техник-строитель Шлиндман Семен Михайлович находится в служебной командировке в гор. Красноярске по служебным делам.
Управление сельстроя при исполкоме райсовета ходатайствует перед Вами о разрешении проживания технику — строителю Шлидман С.М. в гор. Красноярске до 3-го апреля 1950 года.
Начальник управления Краисельстроя при крайисполкоме.
Подпись.
В Управление МГБ по Красноярскому краю 3/IV — 1950 г. Техник-строитель Шлиндман
Семен Михайлович по поручению Исполкома Абанского Райсовета и по решению общего собрания членов колхоза им. Буденного представительствует от колхоза в Народном суде 3-го участка Сталинского района гор. Красноярска по делу гражданского иска колхоза им. Буденного, в сумме 252 тысячи рублей, к красноярской Крайконторе «Главсельэлоктро», по поводу выстроенной колхозной гидроэлектростанции.
В результате неправильного проектирования и грубых отклонений и дефектов, допущенных «Край-сельэлектро» в процессе производства строительномонтажных работ, гидроэлектростанция бездействует, а колхоз понес огромные убытки.
Суд уже начался 1-го апреля 1950 года, но отложил дальнейшее рассмотрение для производства экспертизы по имеющимся документам.
В этой экспертизе принимает участие от колхоза Шлиндман С.М., — заменить его некем, так как он — единственный специалист в Абанском районе, полностью знакомый со всеми материалами по строительству нашей гидроэлектростанции.
Просим разрешить пребывание Шлиндман С.М. в г. Красноярске до Юто апреля 1950 года.
Председатель колхоза
им. Буденного. Подпись.
Начальнику Абанского РО МГБ
Народный суд 3-го участка Сталинского района г. Красноярска 11-го апреля 1950 года своим решением присудил ко взысканию с красноярской краевой конторы «Главсельэлектро» в пользу колхоза им. Буденного 184139 рублей, а также обязал контору «Главсельэлектро» выполнить, за ее счет, все работы по устранению недоделок и нарушений в строительстве гидроэлектростанции колхоза им. Буденного и обеспечить к 15-му июля 1950 года пуск Эл/станции на полную ее проектную мощность.
Контора «Главсельэлектро» подала в Красноярский Краевой Суд кассационную жалобу на решение Нарсуда.
Слушание дела в гражданской коллегии Крайсуда назначено на 28-е апреля 1950 г.
Представителем колхоза в суде, уполномоченным на это решение Общего собрания членов колхоза им. Буденного от 13-го марта 1950 года, является техник-строитель Шлиндман Семен Михайлович — единственный специалист, всесторонне изучивший и подготовивший все материалы по делу нашего иска, в связи с недоброкачественным строительством электростанции.
Участие т. Шлиндмана С.М. при разбирательстве дела в Крайсуде — совершенно необходимо и обязательно, так как только он может дать соответствующие объяснения Крайсуду по существу иска колхоза и в опровержение мотивов, изложенных в кассационной жалобе «Главсельэлектро».
Ввиду изложенного, Правление колхоза им. Буденного просит Вас выдать разрешение на выезд Шлиндмана Семена Михайловича в г Красноярск сроком с 25-го апреля по 30-апреля 1950 г.
24/IV — 50 г. Председатель
Колхоза им. Буденного.
Подпись.
Отец. В ссылке — тягомотина. В лагере ты ждешь — освобождения, а в стране Нод, где я был Каином, ожидания нет, пустыня сзади, сбоку и спереди…
Я. Врачи говорят: пустыня хуже одиночной камеры. Депрессия от беспредельности.
Отец. Беспредельности одиночества и нищеты. В одиночестве, я заметил, поначалу хорошо живется, поспокойней, но потом вдруг чуешь: что-то не то, пустой чай в кружке становится кислый, носки деревенеют, будто я их на морозе сушил, лампочка тускнеет по вечерам, десны чешутся, руки трясутся, пуговицы от гимнастерки каждый день отлетают, галоши теряются, сам себе кажешься двойником… И правда, в зеркале на тебя смотрит какой-то чужой обросший окаянный человек, морда кирпича просит. Жизнь травы веселее моей.
Мама. Это старость почувствовал. А каково мне было стареть да болеть?
Я. У мамы обнаружилась щитовидка. Вдруг, ни с того ни с сего, мама начала стремительно худеть, глаза выкатились базедовым ужасом, былая красота сделалась воспоминанием фотокарточек начала 30-х годов… Кто тебя лечил?
Мама. Меня лечили будущие «врачи-убийцы в белых халатах». Профессор Шерешевский, профессор Николаев… Славные, добрые люди. Профессионалы.
Я. У мамы вырос огромный зоб. На нее страшно было смотреть… под подбородком пухла смерть.
Мама. Николаев сделал мне операцию. И — о чудо! — зоб пропал. Я начала поправляться. И через какое-то время узнала, что моих спасителей арестовали. Врачи-вредители.
Отец. Им повезло. Все же им короткая вышла отсидка, пока нашего любимого вождя не помыли в морге.
5 марта 1953 года — день официальной кончины вечно живого вождя и учителя народов мира. Но медицина установила, что удар и полная потеря сознания случились 3 марта, — с этого дня, можно сказать, началась та самая «перестройка», которая впоследствии до того потрясла Советский Союз, что он в одночасье возьми и рухни.
Знал бы Великий Стратег, чем все это кончится!
Хоронили его в день тяжелый — понедельник, 9 марта.
Ура! В школу не надо идти!.. «В знак траура» занятия были отменены по всей стране. Это — с одной стороны. А с другой — день скорби и печали.
По кому?..
Ну, конечно, прежде всего по великому кормчему.
Но я-то жил во дворе меж Петровкой и Неглинкой. А Неглинная улица в двухстах метрах от Трубной площади.
И вот на этой самой Трубной площади, как известно, и произошла страшнейшая трагедия, унесшая жизни пятисот с лишним людей.
Они погибли в давке, стоя в очереди к Дому Союзов, где был выставлен для всенародного прощания открытый красный гроб с подушкой, на которой валялась мертвая голова бывшего Властелина.
Толпа принесла себя в жертву, и бездыханный Вождь с наслаждением принял это последнее жертвоприношение.
Мама категорически запретила выходить из дому в эти дни. Иначе я увидел бы гору трупов неподалеку от нашей Обидинки — оцепление грузило их на военные ЗИСы (их производил автомобильный завод имени Сталина — символично, не правда ли?) и отправляло прямо в кладбищенские сараи, где мертвецов быстренько раскладывали по дешевым гробам и раздавали приехавшим родственникам.
Ни одно средство массовой информации не сообщило о трагедии. Но слухи тут же поползли от тех, кто знал, что это не слухи.
До сих пор на Трубной нет не то что памятного обелиска в честь погибших, но даже крохотной мемориальной доски. А ведь это был бы хороший знак в честь сталинских верноподданных.
Впрочем, ПОСМОТРЕТЬ на мертвого Сталина хотели все. И я в том числе. «В гробу я его видел»! Два раза! А мог и в третий пойти, но сам не захотел, надоело толкаться.
Как же это удалось?
А дело в том, что мы, мальчишки из 170-й школы, знали все проходные дворы между Петровкой и Пушкинской и могли появиться в очереди, избежав многочасового стояния (движения) в ней, аккурат у Столешникова переулка. Отсюда до Дома Союзов и его Колонного зала совсем ничего, рукой подать — и мы рванули туда честной компанией, проникли, можно сказать, запросто…
Поэтому, наверное, решили повторить подвиг. Азарт дураков-подростков.
Однако во второй раз чуть было не оказались в положении тех, кто погиб на Трубной площади. Задние ряды нещадно напирали на передние. И если кто-то заплетал ногу, случайно падал, встать уже не имел возможности — по нему шли толпой, и тут ее не остановишь, кричи не кричи.
Кто не соглашался потерять «кок», тот сидел в кутузке денек-другой-третий… Если это не помогало, длинноволосого юношу били по морде и по печени — и тогда его строптивость куда-то пропадала вместе с шевелюрой.
Но эти «уроки свободы» в послесталинской Москве (лично я однажды такой урок получил именно в том самом «полтиннике») являлись скорее этакими приключениями на уличном уровне, чем уроками. Однако помнятся до сих пор.
А тогда, в день всенародного прощания с великим вождем, я был со страшной силой прижат к кузову грузовика — их стояла целая сотня вдоль всей Пушкинской улицы, чтобы сузить человеческую реку, текущую к центру откуда-то издалека, казалось, из всей необъятной совдепии.
Косточки мои затрещали, но каким-то чудом тщедушное мое тельце (хорошо, что тщедушное!) крутанулось пару раз в людском круговороте и понеслось вперед приподнятым над асфальтом, ноги совсем не касались его: сжатый со всех сторон, я как бы парил в направлении к мертвому Сталину, — толпа несла, несла меня, окутанного массой таких же идиотов, как я, и, наконец, опустила… я стал перебирать ногами по земле, почувствовав ее твердость, и понял, что спасен.
Как говорится, пронесло.
В третий раз встречаться с мертвым вождем не захотелось. Подростковый азарт пропал. Великое счастье быть в едином порыве с массой стало испаряться. Но идиотизм толпы уже предъявил серьезную угрозу жизни.
Инж. — Экономисту
ШЛИНДМАН Семену Михайловичу.
С. Абан, Красноярского края,
Советская ул., № 5
Канская Межрайонная Контора «Главсельэлектро» подтверждает, что Вам будет предоставлена работа в МРК в качестве Инженера-экономиста и Юрисконсульта.
Одновременно с этим нами возбуждено Ходатайство перед Нач. УМВД по Красноярскому краю о разрешении Вашего переезда в г. Канск.
ДИРЕКТОР КАНСКОЙ
МРК «ГЛАВСЕЛЬЭЛЕКТРО»
П. Маркин.
Первое впечатление от этих документов — отец уже не боец. Надлом личности очевиден. Это уже совсем другой человек — по-другому живущий, по-другому, я бы сказал, поющий песенку своей жизни. Нет, он не развалился до конца, но как-то, видимо, сузился, скукожился, заперся в своих проявлениях. Жизнь по инерции — нормальное, бесконечное, каждодневное, серое существование ссыльного — без перспективы, без зигзагов и ярких пятен. Одиночество вопиющего в пустыне столь затянулось, что встал вопрос: зачем вопить, коль бесполезно вопить.
Нельзя сказать, что он сдался, но какая-то оторопь берет меня, когда он с присущей ему упертостью ведет новые великие войны с КГБ — сначала за то, чтобы ему вернули одеяло, пропавшее при аресте, потом за то, чтобы его переселили в Канск с женой, где у него, безработного и голодающего ссыльного, появится работа. Душераздирающая переписка. С одной стороны, маленький человечек, изнывающий от своих повседневных нищеты и пустоты существования, а с другой — государство, этот голем бесчеловечности, безразличия к доходяге. Опять кто кого?
Отец. Глупости всё!.. Просто я понял, что жизнь потеряна и уже НИКОГДА, понимаешь ли ты это слово — никогда! — не буду на свободе. Никогда не вернусь ни к жене, ни к сыну. Никогда вот тебя… понимаешь?., не увижу тебя никогда!
Я. Смирись, гордый человек, — это, да?
Отец. Да нет же… Читал я твоего Достоевского!.. Он всё правильно говорит, но только все это литература, а в жизни не так.
Я. А как?
Отец. В жизни… в какой-то момент начинаешь любить свой застенок. Ты не щурься… потому что понимаешь: другой жизни у тебя уже не будет — тогда живи, ковыляй и утрись тем, что есть. Твоя доля. И тут не важно — смирился ты там или не смирился. Всё тебе становится по-хую, то есть, прости, по-фигу. И собственная жизнь, и гордость — негордость… Ты вроде сам от себя отделяешься и живешь, уже сам себя не видя со стороны, будто параллельно той настоящей жизни, которой тебя почему-то лишили, и уже неинтересно знать, почему. Вдруг чувствуешь: всё, конец. А завтра вдруг этот конец имеет продолжение, и послезавтра… Скука жмет, ни земли, что зовется родиной, ни Бога на небе — никого и ничего. И уже эта бодяга тебя не волнует, ты ведь в эту бодягу погружен, как в ванну с азотной кислотой… И ты в ней тонешь и растворяешься… разложение неизбежно.
Я. Бодяга — это что, я не понял?
Отец. Жизнь становится бодягой, чего ты не понял, сынок?.. Жизнь!
Я. Ужасно.
Отец. В том-то и дело, что нет. Как сказал твой любимый Достоевский: «Ко всему-то человек привыкает!»
Я. И к застенку?
Отец. И к застенку. Когда нет выхода, жмешься по углам.
Я. Выходит, ты привык к своей несвободе и приспособился к ней?.. И это ты, который выдержал все допросы и пытки, все этапы и унижения?.. Ты, герой!.. Какой ты герой?!.
Отец. А чего еще было делать?.. Закон тайги: с волками жить, по-волчьи выть.
Я. Ужасно. Ужасно. Ужасно.
Отец. А попривыкнешь — вроде ничего. Жить можно.
Я. Я о тебе лучше думал.
Отец. Потому что дурак, не знаешь, что и как бывает на свете. Вот ты сказал «не боец». А чтоб выжить, надо было перестать быть бойцом, надо было заховаться в берлогу, исчезнуть с вида, зарыться, заспаться… В микроба надо было превратиться, в последнюю вошь… И прогнать от себя подальше и разум, и чувства… главное, разум!.. Потому что он мешает, ибо хочет осилить то, что случилось с тобой и со всеми; он спрашивает: «Почему да за что?» А уже спрашивать не надо, ты насекомое, не человек, а насекомое ни о чем не спрашивает… Вот и живи, как насекомое. И жизни радуйся, как насекомое. А убьют тебя, как насекомое, значит, и это справедливо — ты ведь уже не человек. Был человек, а стал не человек. И этим все сказано-доказано.
Я. Сказано — не значит доказано.
Отец. Вот-вот!.. Поэтому лучше молчать в наше время. Все равно ничего не докажешь.
Я. Сталин.
Отец. Что — Сталин?
Я. Это Сталин сделал из нас насекомых. Рабов.
Отец. Да он сам был насекомое. Хотел всех себе уподобить.
Я. И у него получилось. Кое с кем.
Отец. А вот и нет. Если б у него, как ты сказал, «получилось», мы бы с тобой не разговаривали сейчас.
Я. Ты забываешь, что… сейчас…
Отец. Я мертвый, а ты живой, да?.. Нет, сынок, вот здесь, в твоем театре, мы оба — живые. Разве не так?
Я. Папа… не уходи. Только не уходи! Папа!
Отец. Я буду с тобой всегда, когда ты меня позовешь. Зови чаще!
…В школе я был самый маленький и самый худенький в классе.
Нет, еще двое были такие же, как я, — Рубичев и Нурик.
Когда нас выстраивали в линейку по росту, мы трое стояли всегда последними: каждый год менялся порядок — в 5-м классе Нурик, я, Рубичев… В шестом — Рубичев, Нурик, я… в седьмом я, Рубичев, Нурик… Кто-то из нас подрастал быстрее, кто-то медленнее.
Высокорослые были где-то там, далеко, на правом фланге…
Во время переменок они нас, маленьких, били. Каждый «длинный» мог подойти сзади и пнуть ногой.
Это было очень обидно.
Потому что хотелось ответить, но было страшно. И тогда я дал себе клятву. Я сказал себе:
— Они бьют тебя, потому что чувствуют себя сильнее. Ты не должен это терпеть. Ты должен суметь дать сдачи. Ты должен показать им, что ты их не боишься.
Легко сказать, сделать трудно.
Но я решил — значит, надо попытаться, а там — будь что будет… Хотя бы один раз надо постоять за себя.
Я не думал, что стану героем в собственных глазах. Но я хотел доказать самому себе, что могу ответить ЛЮБОМУ обидчику.
Я достал бритву и надрезал себе палец.
Кровью я натер кулак, точнее, свой кулачок. Я торжественно произнес вслух слова, которые заставил себя произнести, войдя в школьный туалет, когда там никого не было. Я сказал:
— Клянусь, что дам сдачи, не думая о последствиях.
Я повторил эту фразу трижды для пущей убедительности.
При этом я осознавал, что реакция на мое действие будет — меня каждый «длинный» мог отлупить…
Вот почему я приказал себе: твой ответ должен быть ОБЯЗАТЕЛЬНО НЕАДЕКВАТНЫМ — ты должен ударить в три, в пять раз сильнее, чем ударили тебя. И ты при этом не должен думать о «последствиях»… Ты бьешь со всей силы, на какую только способен — только правильно попади! — бьешь сразу, ни секунды не теряя, будешь раздумывать — значит, нарушишь КЛЯТВУ..
Слово «клятва» было завораживающим… Клялись молодогвардейцы, клялся сам товарищ Сталин в одноименном фильме, теперь клялся — я… О-оо, это было серьезное испытание.
После клятвы я не спал ночь. Ворочался и что-то шептал себе под нос…
С утра клятва начала действовать, и мне оставалось одно — ждать, когда меня кто-нибудь тронет.
О школа послевоенных лет!.. Сколько здесь было самого жестокого хулиганства, сколько драк и стычек…
«Пойдем стыкнёмся!» — говорили мы в те далекие времена. Шли на «задний» школьный двор, бросали портфели на снег и боевито выставляли друг против друга сжатые дрожащие кулачки…
Но тут было другое. О драке не могло быть и речи. В драке я приговорен к поражению.
Клятва выводила меня на совершенно другой уровень — мне не важно было доказать, кто сильнее. Априори сильнее был мой противник.
Мне важно было доказать самому себе, что у меня есть достоинство. И всё? И всё.
Ну, тогда жди. Жду.
Сами понимаете, ждать мне пришлось недолго. Как сейчас помню — был урок географии.
Где-то минут за пятнадцать до конца урока я получаю увесистый «шелобан» в затылок.
Это Мишка Е. решил поразвлечься.
Ну ладно бы ударил книгой, ручкой, на худой конец… А то «шелобан»!..
Хороший такой, звучный… И, главное, болезненный. И не столько для затылка, сколько для моего самолюбия.
Мгновенно клятву надо было привести в действие.
Если раньше я на такой «шелобан» просто отмахнулся бы, то теперь…
Теперь я откинул парту, встал во весь свой маленький рост, повернулся назад и… со всего размаху влепил Мишке по морде кулаком.
Это видел весь класс. Кроме училки географии. Она в тот момент, к счастью для меня, оказалась в проходе между партами спиной к произошедшему.
Она, конечно, обернулась, но не успела ничего увидеть, так как я уже сидел за своей первой партой.
Мишка тоже не подал вида, я услышал за собой только, как он тихо, но напряженно сопит.
Дальнейшие пятнадцать минут были для меня сущим адом.
Я с ужасом ждал звонка, после которого должно было наступить Мишкино возмездие.
Я сжался в комок и представил себе, как он возьмет меня за шкирку могучими руками и начнет сначала мотать из стороны в сторону, потом протащит носом по полу к стене и начнет мною бить в эту стену — так, что краска будет осыпаться. А все будут смотреть на эту жуткую картину кружочком и гоготать…
От страха я чуть не умер. Эти пятнадцать минут продолжались, как мне показалось, часа два…
Вот сейчас, сейчас… сейчас зазвенит проклятый звонок и… начнется!
Я забыл о своей клятве, я обо всем на свете забыл…
Я только чувствовал за своей спиной эту жуть — Мишкино присутствие и угрозу стереть меня в порошок. Не тут-то было!..
Прозвенел звонок, и Мишка, как ни в чем не бывало, ни слова мне не сказав, прошмыгнул в школьный коридор.
Больше меня никто никогда в школе не трогал. Ни одного шелобана за все оставшиеся годы. Урок на всю жизнь. Правда, не урок географии…
В спектакле «Песни нашей коммуналки» я рассказывал о своем счастливом детстве (у всех детей той лучезарной эпохи детство было исключительно счастливым благодаря лично товарищу Сталину), проведенном в квартире, где жили 83 человека, в полуподвале.
Естественно, один кран на всех, называемый рукомойником.
Один туалет. Ф-фу, извините за французское слово, оно неточное. У нас был не туалет, а уборная. И тоже одна на всех. Что, естественно, не совсем.
По утрам здесь выстраивалась длинная очередь детей и жильцов. Кому в школу, кому на работу…
Часто дети пропускали вперед взрослых (всё наоборот). А почему?
А потому что взрослым нужнее. В школу можно еще как-то опоздать, а на работу — ни-ни.
За опоздание на 3 минуты — выговор, на 20 минут — тюрьма. Строгий сталинский закон.
А что делать?.. Пораньше ложиться, пораньше вставать. Казарма.
И вставали часа за два до начала работы. Чтобы успеть. Хорошо, если есть метро. Но если автобус или троллейбус — это уже тяжелее. Риски большие. Самое надежное транспортное средство — трамвай, всегда увешанная людьми его подножка — символ моего (нашего!) детства.
И дальше на мелодию американской (они же «союзники»!) песни:
Ну и так далее — пелось в уличных куплетах той поры. Надо сказать, картинка в них не просто реалистичная. Это, я бы сказал, все тот же социалистический реализм, но автор не классик и уж точно не лауреат Сталинской премии.
Ну и, конечно, крыса. Воспоминание о ней — мое любимое. Она, что называется, друг детства. Фигура культовая, существо легендарное. С нее начинается Родина. Моя во всяком случае.
Вот она сидит по левую руку от рукомойника, свесила хвост из помойного ведра.
Хвост — знак ее присутствия здесь. Она не стесняется и никого не боится.
И мы ее не боимся. Сидит — и пусть сидит!..
Мы тут стоим, ходим, умываемся, передвигаемся, а она сидит, елозит, душечка, хвостом по борту ведра — слегка так, неназойливо, мол, я здесь, не волнуйтесь, граждане!..
Что-то там жрет.
Ну, только если очень близко подойти и очень сильно топнуть, она лениво, этак вразвалочку, как пьяный матрос, убежит на «черный ход». Благо, дверь рядом и щель в полу громадная, можно кулак сунуть-вынуть.
По вечерам, когда кухня и коридор пустеют, начинаются наши игры с этой крысой.
Мы — дети войны, поэтому игры у нас своеобразные, мы сами их себе придумываем. И другим — не рекомендуем.
Надо к ведру приблизиться с кусочком сахара в руке. И ждать, когда она, почуяв лакомство, которое ты осторожно положил на пол, а сам замер, уставившись на предмет ее вожделения, утащит сахар в щель.
При этом ты видишь — вблизи! — как крысу раздирают поистине шекспировские страсти.
Схватить или не схватить? — вот в чем вопрос. Пять минут, десять, пятнадцать… ждать, ждать и ждать. Пока не свершится!
Но самый шик с нашей стороны — это когда сахар крыса хватала не с пола, а с твоей героической руки — это уже высший класс!.. Равносильно подвигу!..
Бывало, минут на сорок надо было застыть, чтобы случилось такое!.. Терпение, смелость, воля к победе!
Зато ты — добился своего, и тебе — квартирная слава!
Крысы, между прочим, умные животные. Из самых умных. Рассказывали, будто во время блокады, когда Ленинград превратился в некрополь и жратвы там никакой не осталось, даже замерзшие на улицах трупы невозможно было грызть, городские крысы по чьему-то неведомому зову или инстинкту собрались в толпу и… ушли из Северной столицы.
Представляете, полчища крыс идут по Охтинскому мосту. А куда идут — никто не узнал и не узнает. Город — обескрысел. В один день. И эта жуть, свидетелями которой были многие блокадники, к сожалению, не отснятая на кинопленку, — лишь маленькое добавление к «никто не забыт, ничто не забыто».
В шестом классе меня выбрали председателем совета отряда. Вероятно, за то, что я хорошо играл на школьном подоконнике в пуговичный футбол и любил читать стихи В. В. Маяковского (в подражание мастеру художественного слова Всеволоду Аксенову):
Это я к тому, что «Стихи о советском паспорте» я никогда не читал, и они мне, мальчишке, вовсе не нравились. К тому же строчка «…дубликатом бесценного груза» меня озадачивала: что за «дубликат»?., что за «бесценный груз»?..
Ответ был невыносимо вульгарен:
— Гыы-ыы-ы!
Намек понят. Учительница литературы покраснела, когда я спросил, что она думает о расшифровке этого образа.
— Я не думаю, а ты подумай, можно ли об этом спрашивать женщину.
Спасибо, Лидия Герасимовна, вразумили.
Я был, как все, как все… Не лучше, не хуже. В меру хулиганом, в меру воспитанным… Вот только курить не начал. И всю жизнь не курю. Все пороки, кроме этого. А почему?
Повезло потому что — зашел в школьную уборную как-то где-то в пятом классе, а там уже все курили. Дали вдохнуть с окурка.
Я закашлялся — все засмеялись. Зло, мне показалось. Тогда я бросил окурок и уже не пробовал… Всю оставшуюся жизнь.
Какое же это счастье, что я тогда на один день опоздал!..
Вино и водку — другая история! — начали глотать класса с 8-го. «Портвейн — три семерки» — это наш школьный напиток, заменявший нам нынешнюю «кока-колу» и «пепси». Зато песенку я распевал ту еще:
Это было тлетворное влияние Запада. Началось с театра Образцова, где шикарная кукла хлопала глазами и пела:
Очень они всем нравились, эти «рЭсницы». Про Армстронга я не слышал, но уже хрипел, как Армстронг:
Эту песенку и мелодию к ней я сочинил в десятом классе и пел на «хатах», где «чувих» укладывали на «станки» — в одной комнате по три-четыре «станка», то есть лежанки, — диваны, кровати, даже сундуки годились для занятий любовью. Эх, молодость!
А чем еще заниматься в старших классах?
В начале 50-х годов прошлого столетия по правой стороне улицы Горького (ныне снова Тверская) от гостиницы «Москва» (ныне снесена) до Пушкинской площади (ныне углового Дома актера ВТО нет — сгорел) прохаживалась группка безусых юнцов, одетых по «той еще» моде: бобриковые пальто с поднятым воротником, белые шелковые шарфики и кепочки с разрезом, чуть позже их сменили фетровые шляпы и береты… Летом, конечно, одежды были легче — стильные длиннополые пиджаки из букле, туфли на толстой микропорке и китайские галстуки с драконами… В случае дождя нацепляли на себя хлорвиниловые прозрачные плащи, именовавшиеся в народе вульгарно, но точно — «гондонами»…
Прогулки совершались по 10–15 раз — туда и обратно, обратно и туда…
Это называлось «прошвырнуться по Бродвею»…
Настоящего Бродвея никто из нас, конечно, не видел. Даже в кино.
Но поскольку маршрут лежал мимо самого злачного места Москвы — «Коктейль-холла», где собирался весь цвет столичной «стиляжной» молодежи, — воображение работало мощно, поддерживаемое ритмами «буги-вуги» и мелодиями Глена Миллера из «Серенады солнечной долины».
Шура, Бода, Лера, Антон, Граф и я — эта (можно и увеличить перечисление) компания друзей испытывала шок перехода от детства к юности, от юности к молодости — с его оголтелым эротизмом вперемешку с просыпающимся интеллектом.
Лидеров не было. Точнее, каждый в какой-то момент становился лидером. Ибо каскад впечатлений и житейский юморизм пронизывали нашу еще не состоявшуюся жизнь. Озорство на грани хулиганства поощрялось, всякий из нас то и дело что-то творил и вытворял. Все время хотелось чего-то большего в то светлое, но, по сути, нищенское время.
Сами того не сознавая, мы были этакими квазидиссидентами, чье неоперившееся сознание было абсолютно свободно — и это еще в то время, когда товарищ Сталин был еще жив, а слово «тоталитаризм» лично мне не было известно.
Шагая по Бродвею, мы рыскали глазами в поисках девушек, с которыми хотелось познакомиться, но при этом болтали и о самом серьезном — о свободе и несвободе, например.
Инж. — экономисту ШЛИНДМАН Семену Михайловичу.
с. Абан, Красноярского края,
Советская ул., № 5.
Канская Межрайонная Контора «Главсельэлектро» подтверждает, что, в случае Вашего переезда на жительство в г. Канск, Вам будет предоставлена работа в МРК в качестве Инженера — Экономиста и Юрисконсульта.
Одновременно с этим нами возбуждено ходатайство перед УМГБ по Красноярскому краю о разрешении Вашего переезда в г. Канск.
ДИРЕКТОР КАНСКОЙ МРК
«ГЛАВСЕЛЬЭЛЕКТРО»
П. МАРКИН
1954
ХАРАКТЕРИСТИКА
Ha cc/noc
Шлидман Семен Михайлович 1905 года рождения который находится под гласным надзором Абанского РО МВД с 1949 года установленный режим выполняет, административных взысканий не имеет, не работает. Компрометирующими материалами не располагаем.
Комендант с/к
Ст. л-нт. Подпись.
I. 54 г.
РЕГИСТРАЦИОННЫЙ ЛИСТ 159
1. Фамилия Шлиндман
2. Имя, отчество Семен Михайлович
3. Год рождения 1905 г.
4 Место жительства ул. Революции № 47
5. Место работы Унр 297
6. На учете в данной спецкомендатуре состоит с 10/11 — 54 г.
Ссыльнопоселенец
Фото Образец подписи С. Шлиндман
с/поселенки, 1906 г.р., —
СПРАВКА
Выдана Абанским исполкомом райсовета депутатов трудящихся Шлидману Семену Михайловичу в
том, что за неимением вакантных мест использовать его по специальности в Абанском районе нет возможности.
Зам. Председателя исполкома
райсовета депутатов трудящихся К. Юрин
МАРШРУТНЫЙ ЛИСТ № 21
Действителен по десятое февраля 1954 г. Шлиндману Семену Михайловичу 1905 года рождения, разрешен выезд из Абанского района в г. Канск, Красноярского края, и обратно, который к месту назначения должен следовать только через ________
При уклонении от указанного маршрута настоящий лист теряет силу, а владелец его подлежит задержанию.
По прибытию к месту назначения Шлиндман С.М. обязан немедленно явиться на регистрацию, а по возвращении маршрутный лист сдать в орган МВД.
НАЧАЛЬНИК АБАНСКОГО РО МВД ПОПОВ.
6 февраля 1954 г.
СПРАВКА
Дана Шлидману Семену Михайловичу в том, что он является главой семьи.
Семейное положение:
Жена — Клемт Ольга Константиновна 1906 г.р.
Справка дана для предъявления по месту жительства.
Пред. Сельсовета. Подпись
Секретарь. Подпись.
УДОСТОВЕРЕНИЕ
ВЗАМЕН ПАСПОРТА
Выдано Шлиндман Семену Михайловичу 1905 года рождения в том, что он является спец-поселенцем и проживает в гор. Канск Канского района Красноярского края.
Действительно по 15 февраля 1955 г. только на территории гор Канск Красноярского края.
Начальник Канского ГО МВД
Подпись.
КОПИЯ
ВЕРХОВНЫЙ СУД СОЮЗА ССР
ОПРЕДЕЛЕНИЕ № 4н — 04432/54 ВОЕННАЯ КОЛЛЕГИЯ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР в составе: Председательствующего генерал-майора юстиции МАТУЛЕВИЧА
полковника юстиции СТУЧЕК,
и членов:
полковника юстиции РЫБКИНА, рассмотрев в заседании от 26 мая 1954
ПРОТЕСТ ГЕНЕРАЛЬНОГО ПРОКУРОРА СССР на постановление Особого Совещания при НКВД СССР от 23 июля 1940 года, которым по ст. ст.58-1 «а», 58-8, 58-7. 58–11 УК РСФСР осужден —
ШЛИНДМАН Семен Михайлович к заключению в ИТЛ сроком на 8 лет и на постановление Особого Совещания при МГБ СССР от
16 февраля 1949 года, которым ШЛИНДМАН С М. осужден к ссылке на поселение,
заслушав доклад тов. РЫБКИНА
и заключение пом. Главного Военного Прокурора — генерал-майора юстиции КРАСНИКОВА, об удовлетворении протеста,
УСТАНОВИЛА:
По выводам обвинительного заключения ШЛИНДМАН обвинялся в том, что он являлся участником контрреволюционной право-троцкистской, шпионско-диверсионной организации, существовавшей на Камчатке, в интересах которой проводил подрывную деятельность в области производственного планирования строительства судоремонтного завода.
Будучи начальником планового отдела треста «Камчатстрой», путем несвоевременного составления производственных квартальных планов, занимался дезорганизацией производства.
Кроме того, ШЛИНДМАН сознательно срывал проведение в жизнь премиально-прогрессивную оплату труда, а также саботировал стахановское движение на заводе и тем самым создавал у рабочих недовольство к советской власти и Коммунистической партии.
За указанные преступления ШЛИНДМАН Постановлением Особого Совещания при НКВД СССР от 23 июля 1940 года осужден к заключению в ИТЛ сроком на 8 лет, а постановлением Особого Совещания при МГБ СССР от 16 февраля 1949 года в связи с тем же делом сослан на поселение.
Генеральный Прокурор СССР в протесте ставит вопрос об отмене указанных постановлений Особого Совещания в отношении ШДИНДМАНА и о прекращении делопроизводством по следующим основаниям:
Обвинение ШЛИНДМАН в принадлежности к антисоветской организации было основано на показаниях ранее арестованных участников право-троцкистской организации, существовавшей в тресте «Камчатстрой» КИРИЛЛОВА, КРУТИКОВА, МИТНЕВА, АНДРЕЕВА, КОНОВАЛЕНКО и других лиц, позднее осужденных к расстрелу.
Указанные лица, назвав на допросах фамилию ШЛИНДМАН как одного из известных им участников право-троцкистской организации, не указали времени и обстоятельства вступления его в эту организацию, а также не указали в чем конкретно выразилась эта его преступная деятельность.
Один из участников той же организации КРОТ-КЕВИН, будучи допрошенным 1 февраля и 7 июля 1938 года, а также на очной ставке с ШЛИНДМАН, уличал последнего в принадлежности к указанной организации.
Однако на допросе 4 декабря 1938 года КРОТКЕ-ВИЧ от этих показаний отказался и пояснил, что он ни в какой контрреволюционной организации не состоял и состоял ли ШЛИНДМАН в контрреволюционной организации ему неизвестно.
Допрошенные по делу свидетели — бывшие сослуживцы ШЛИНДМАНА — СКЛЯНСКИЙ, ФЕДОСЕЕВ, ДВОРЦОВ и другие показали, что в период работы ШЛИНДМАНА в должности начальника планового отдела действительно производственные планы составлялись и спускались на объекты с большим запозданием, однако о причастности ШЛИНДМАНА к какой-либо контрреволюционной организации и его вредительской деятельности они ничего не показали.
По делу дважды были созданы экспертные комиссии, заключения которых противоречат друг другу.
Так, первоначально созданная из специалистов того же треста «Камчатстрой» экспертная комиссия по материалам дела пришла к заключению, что вся производственная деятельность ШЛИНДМАНА была направлена на развал строительства и к срыву правительственных сроков пуска в эксплоатацию государственной важности объектов.
Повторно назначенная экспертная комиссия в составе специалистов других ведомств пришла к заключению, что ШЛИНДМАН «недооценив своих знаний и способностей, взялся за работу не по плечу и просто не справился с ней», /л.д.244–258/.
Сам ШЛИНДМАН вину свою категорически отрицает. Никаких других данных, уличающих ШЛИНДМАН в контрреволюционной деятельности, в деле не имеется.
Перепроверить поверхностные показания КИРИЛЛОВА, КРУТИКОВА, МИТНЕВА, АНДРЕЕВА, ЧАЙКОВСКОГО и КОНОВАЛЕНКО в связи с осуждением их к ВМН в данное время не представляется возможным.
Соглашаясь с доводами, изложенными в протесте прокурора, Военная Коллегия Верховного Суда СССР, -
ОПРЕДЕЛИЛА:
Постановления Особого Совещания от 23 июля 1940 года и от 16 февраля 1949 года в отношении ШЛИНДМАНА Семена Михайловича отменить, дело о нем в уголовном порядке за недоказанностью обвинения прекратить и от ссылки ШЛИНДМАНА освободить.
Подлинное за надлежащими подписями.
С подлинным верно: Судебный Секретарь Военной Коллегии
Капитан Поляков.
МАРШРУТНЫЙ ЛИСТ № 415
Действителен по третье июля 1954 года
Шлиндман Семен Михайлович 1905 года рождения, разрешен выезд из гор. Канска в гор. Красноярск Красноярского края и обратно, который к месту назначения должен следовать только через ст. [нрзб.] при уклонении от указанного маршрута настоящий лист теряет силу, а его владелец подлежит задержанию.
По прибытии к месту назначения Шлиндман С.М. обязан немедленно явиться на регистрацию, а по возвращении маршрутный лист сдать в орган МВД
КОМЕНДАНТ КАНСКОЙ СПЕЦКОМЕНДАТУРЫ ГРАЧЕВ.
28 ИЮНЯ 1954 ГОДА.
РАСПИСКА
Мне, Шлиндману Семену Михайловичу
проживающему в Канском районе
30 июня 1954 года вручена справка об освобождении.
Намерен выехать к избранному мною месту жительства г. Москва
С. Шлиндман
Второй антракт
За работниками, находившимися в местах заключения и полностью реабилитированными, непрерывный стаж работы сохраняется вне зависимости от того, вернулись ли они на прежнее место работы или поступили в другое предприятия /учреждение/. Перерыв, вызванный арестом, в трудовой книжке не отмечается.
При внесении в трудовую книжку реабилитированного работника записи об увольнении администрация предприятия /учреждения/, в котором он работал до ареста, обязана отметить датой увольнения день обращения работника за получением трудовой книжки. При этом причиной увольнения указывается соглашение сторон /пункт «а» ст. 44 КЗОТ/.
При выплате указанным работникам заработной платы за время вынужденного отсутствия на работе, но не более чем за 2 месяца, следует исходить из того должностного оклада, который они получали ко дню ареста. Компенсация взамен отпуска этим работникам не полагается.
Зам. зав. юридическим
Отделом ВЦСПС /О. Полякова/
ВСЕСОЮЗНЫЙ ЦЕНТРАЛЬНЫЙ СОВЕТ
ПРОФЕССИОНАЛЬНЫХ СОЮЗОВ
Москва, Калужское шоссе, 66, Дворец труда
(При ответе ссылайтесь на наш номер) Юридический отдел
25 октября 1954 г.,
№ 55-157985
ШЛИНДМАНУ С.М.
Москва-Кб, 2-й Самотечный пер,
дом 7, кв. 19
В дополнение к своему письму от 13 сентября с.г. за № 137838 Юридический отдел ВЦСПС сообщает:
Главрыбстрой Министерства рыбной промышленности СССР имеет право зачеркнуть в Вашей трудовой книжке запись об освобождении от работы по пункту «а» ст.44 КЗОТ и записать в ней, что Вы переведены на работу в «Охотрыбстрой». После внесения в трудовую книжку указанной записи надлежит считать, что трудовой стаж, дающий Вам право на получение льгот, предусмотренных Указом от I августа 1945 г., исчисляется с I августа 1945 года.
Зав. юридическим
отделом ВЦСПС /Дворников/
Круглая печать Управления делами ВЦСПС
ХАРАКТЕРИСТИКА
НА ШЛИНДМАН СЕМЕНА МИХАЙЛОВИЧА
В течение 1950-51-52 г.г. юрисконсульт тов. Шлиндман Семен Михайлович выступал по поручению и доверенности Сельхозартели им. Буденного, Абанского р-на, Красноярского края, в качестве представителя колхоза в судебных органах и экспертных комиссиях по делу иска к Красноярской Краевой Строительномонтажной Конторе «Главсельэлектро» о возмещении убытков, понесенных колхозом в результате недоброкачественного строительства Гидроэлектростанции и мельницы, выбывших из строя вскоре после сдачи их в эксплуатацию.
Выполняя поручение колхозников, тов. Шлиндман проявил исключительную настойчивость, энергию и упорство в защиту законных интересов колхоза. Добросовестно и тщательно изучив проектные материалы, всю строительную документацию, данные бухгалтерского учета, тов Шлиндман СМ квалифицированно и авторитетно вскрыл и доказал в комиссиях экспертов и в судебных органах необоснованность технического проекта нарушения технических условий, допущенные 8 процессе строительства и монтажа, выявил ущерб, причиненный колхозу, и юридически обосновал предъявленные колхозом претензии.
Добившись присуждения колхозу 184 тысяч рублей в возмещение убытков и восстановления Гидроэлектростанции и мельницы, за счет Подрядчика, тов. Шлиндман СМ. оказал общественную помощь колхозу в укреплении его финансовой и хозяйственной мощи.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПРАВЛЕНИЯ
КОЛХОЗА им. БУДЕННОГО: /Иванов/
СССР
КОМИТЕТ
ГОСУДАРСТВЕННОЙ
БЕЗОПАСНОСТИ
при Совете Министров СССР 25 октября 1954 г.
№ 21 гор. Москва
СПРАВКА
Выдана гр-ну ШЛИНДМАН Семену Михайловичу, 1905 года рождения, урож. гор. Харькова, в том, что изъятые у него при аресте в 1937 году личные документы не сохранились.
НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ
Начальник отделения
СССР
МИНИСТЕРСТВО
ПРОМЫШЛЕННОСТИ
ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫХ
ТОВАРОВ
10 сентября 1954 г.
№ 02-ЦА/495 Архивная справка
г. Москва, Кузнецкий мост, 21
Дана Центральным Архивом Министерства промышленности продовольственных товаров СССР гр-ну Шлиндману С М. в том, что согласно документальным материалам, хранящимся в Центральном Архиве Министерства значится, что он работал в Главном Управлении Капитального Строительства Наркомпищепрома СССР с 21-го июля 1933 года по 29-го сентября 1935 года в должности руководителя группы труда и зарплаты.
Освобожден с работы ввиду откомандирования на работу по строительству Камчатского судоремонтного завода.
Основание: личная должностная карточка на гр. Шлиндмана С.М. и штатные расписания.
Начальник Ц Архива МППТ СССР /Крупский/
Ст. инспектор /Трусова/
ВОЕННАЯ КОЛЛЕГИЯ
ВЕРХОВНОГО СУДА
СОЮЗА ССР
28 августа 1954 г.
№ 4Н-04432/54
Москва, ул. Воровского, д. 13
СПРАВКА
Дело по обвинению ШЛИНДМАНА Семена Михайловича пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР 25 мая 1954 года.
Постановления Особого Совещания от 23 июля 1940 года и от 16 февраля 1949 года отменены и дело за недоказанностью обвинения в уголовном порядке прекращено.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ
ВЕРХОВНОГО СУДА СОЮЗА ССР
ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ ЮСТИЦИИ /А. ЧЕПЦОВ/
ПРОКУРАТУРА
Союза Советских Социалистических республик
ГЛАВНАЯ ВОЕННАЯ ПРОКУРАТУРА
9 июля 1954 г. Красноярский край г. Канск, ул. Революции Москва, Кирова, 41 Д. 47
№ 2/6Г-58286-38
Гр. ШЛИНДМАН Семену Михайловичу
На Ваши заявления от 3 июня 1954 года и 12 июня 1954 года сообщаю, что по протесту Генерального Прокурора СССР Военная Коллегия Верховного Суда СССР своим определением от 26 мая 1954 года уголовное дело в отношении Вас прекратила за недоказанностью обвинения с освобождением Вас из ссылки.
Определение Военной Коллегии 19 июня 1954 года направлено начальнику УМВД Красноярского края для объявления Вам.
ВОЕННЫЙ ПРОКУРОР ОТДЕЛА ГВП
МАЙОР ЮСТИЦИИ (ШКАРУППА)
8. VII.1954 г.
СССР
КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ при Совете Министров СССР
25 октября 1954 г. № 21 гор. Москва
СПРАВКА
Выдана гр-ну ШЛИНДМАН Семену Михайловичу, 1905 года рождения, урож. гор. Харькова, в том, что изъятые у него при аресте в 1937 году личные документы не сохранились.
Начальник отдела комитета госбезопасности
Начальник отделения
Третье действие
Отец. Меня освободили в канун двадцатого съезда — перемены пошли с 5 марта, чтобы потом покончить с лихолетьем по-серьезному и двинуть историю к новой жизни. Когда жахнул двадцатый съезд, я понял: у них дело пахнет керосином, будут нашу кодлу отпускать — и вся недолга.
Я. Ваша «кодла» — миллионы людей.
Отец. А по каждому — вертухаи теперь должны были назад откачивать. Прокуратуру закидали тоннами наших прошений, я сам настрочил последнюю жалобу на имя Маленкова и Микояна — длиннющую, как моя отсидка. Но уже не она помогла. Пошла кампания — как сажали пачками, так пачками повело освобождать.
Я. «Эпоха позднего реабилитанса», как тогда говорили, началась.
Отец. Честно говоря, я, когда отмазался, сам не поверил — думал: ну, опять на время, тик-так — и опять захомутают, опыт уже был… Но чуток осмотрелся — дело понеслось серьезное, начали выпускать широко, без балды, ворота открылись… на зонах вздрогнули, взбодрились… Неужели канули окаянные годы?! Неужели вправду теперь будут гнать правду, одну только правду?.. Верилось с трудом. Но ведь произошло!., ни хрена себе история пошла! — только успевай удивляться в завале.
Я. Спасибо Хрущеву?
Отец. Э нет, это не мы, ТАМ отбывшие, а вы будете кланяться, благодарить: мол, если б не Никита, все было бы по-старому!.. А мы подарки судьбы принимали молча, настороженно, по-тихому. Как должное, можно сказать.
Я. Честно скажи: вы трусили по-прежнему?
Отец. А хоть и трусили… В тот момент другого и быть не могло!.. Раньше трусили — так почему сейчас все должно иначе быть?!. Мы к трусости за эти годы ПРИВЫКЛИ — вот это надо понять. И если вдруг тебе, всю жизнь трусившему, вдруг говорят: всё, кончай, ты теперь другой человек, СВОБОДНЫЙ, иди на все четыре стороны, — это не всем в масть, может, кому-то и не в пандан, свобода тебя давить начинает, не знаешь, с какого боку ты к ней, а с какого она к тебе. Это, сынок, тяжесть большая — свобода, не легче, чем несвобода, вот в чем дело.
Я. Ты это испытал?
Отец. Не один я. Вот представь: ты по полной реабилитирован, а жилья нет, семьи нет, денег нет, работы нет… А ты — свободен, как птица с подрезанными крыльями, попробуй, полети!.. Не летится.
Я. Ну, семья, положим, у тебя была. И даже не одна, а несколько… Выбирай, с кем жить дальше будешь!
Отец. Я и выбирал. В Польшу ехать?.. Это вообще всё перечеркнуть — и тебя, и маму твою!.. Не ехать — всё тут уже разбито вконец, враскосец пошло — как жить?., где?., с кем?.. Лида меня не простила, не приняла, не приютила… Даже наоборот, показала на дверь!.. Вроде победа, но — Пиррова, радости никакой. Оставалось одно — нестись по воле волн, жить так — будь что будет, как выпадет — так пусть и выпадет, ничего САМ не крути-вороти, а то самому же и придется по новой расхлебывать…
Я. Какая-то рабская позиция.
Отец. Ну, правильно, рабская. А я уж давно допер: наша такая выпала судьба — быть рабом — до самого конца, до самой смерти. Что на воле, что в неволе. Это моя стезя — расплата. Вот я и расплачивался.
Я. Расплата?.. За что?
Отец. А за всё. За глупость нашу — за юность комсомольскую, безбашенную, за веру неистребимую в утопию, в товарища Сталина, в ИДЕЮ революции как спасительную и распрекрасную, — вот за все это мое еврейство, черт бы его побрал!
Я. Ничего не понимаю. Ты что такое говоришь?
Отец. То, что думаю. Сейчас. После смерти!.. Я заслужил то, что со мной случилось. И все мы заслужили. Поколение мое несчастное заслужило свои несчастья.
Я. Вот так так!.. Может, ты еще скажешь, что и «Сталин был прав»?
Отец. Не знаю.
Я. Ну, тогда мы расходимся. Твои несчастья ничем нельзя оправдать.
Отец. Слушай меня. Я прожил свою жизнь, как мог. Да, я был раб. Точно. А что оставалось?.. Теперь ты попробуй по-другому. Твое время. И что?.. Сломаешь шею. И ничего не добьешься. А я… а мы… выжили, несмотря ни на что. Факт, что мы с твоей мамой — хоть и врозь! — а выжили! Победили!
Я. Этот твой товарищ Сталин залез к вам в постель, разрубил вашу жизнь в куски — и это ты называешь «победили»?!. Всю жизнь я ношу — вынужденно! — не твою фамилию и не твое отчество — это то, о чем вы мечтали, когда приехали на Камчатку строить свой злосчастный судоремонтный завод?.. Всю жизнь — «врозь»!.. Всю жизнь — папа, мама, я и Сталин!.. Одна «семья»! Всю жизнь…
В ТРЕСТ «ПРОМСТРОЙМАТЕРИАЛЫ»
от БАКУЛИНА Михаила Владимировича,
проживающего в гор Москве,
по 4-й улице Октябрьского поля,
д. 14, кв.7.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Ставлю Вас в известность, что гр. ШЛИНДМАН Семен Михайлович с 1921 года учился в Харьковском институте народного хозяйства на факультете экономики промышленности, который окончил в 1925 году.
Я учился в том же институте с 1923 года на юридическом факультете и закончил его в 1926 году/диплом № 724 от I5/VII–I930 г.
Подпись М. БАКУЛИН
Заверено нотариальной конторой Первой города Москвы
Я. Ты такая радостная сегодня.
Мама. Папу освободили.
Я. Спасибо Никите Сергеевичу. А ты откуда узнала?
Мама. Он в Москве и уже позвонил. Сразу.
Я. И что спросил?
Мама. «Могу ли я повидать сына?»
Я. И что ты ответила?., конечно, да? Мама. Нет.
Я. Как «нет»?
Мама. Я сказала, что спрошу у тебя.
Я. Ну?
Мама. Вот, я спрашиваю.
Я. Ты же его мучаешь. Тебе приятно его мучить. Мама. Это он меня мучает всю жизнь.
Я. Ну, положим, его жизнь только начинается. Я имею в виду, на свободе.
Мама. А моя завершается. Хотя жизни не было и нет.
Я. Ты сама виновата, что пошла на разрыв.
Мама. Я была права, а он был не прав. По отношению ко мне.
Я. Вы оба были и правы, и не правы по отношению друг к другу.
Мама. Если бы он хотел, то…
Мама. То сейчас…
Я. Что сейчас?.. Вернулся бы к нам? Ты это хочешь сказать?
Мама
Я. Не унывай, мамочка, еще не вечер.
Мама. Во всяком случае, у меня сегодня самый праздничный день.
Я. День Победы?
Мама. В каком-то смысле. В другом.
Я. Я тоже ощущаю грандиозный подъем. Так он… приедет к нам?
Мама. А как ты думаешь?
Я. Я жду.
Мама
Мама. Когда Сема вернулся, он не сразу пришел к нам.
Я. Почему?
Мама. Вот и я спрашиваю себя: «Почему?», но ответ был один — он испугался прийти.
Я. Почему?
Мама. Ему было стыдно.
Я. Перед тобой?
Мама. Перед тобой.
Я. Ну уж… Папа, мама говорит, что тебе было стыдно передо мной.
Папа. Слушай ее больше.
Мама. Сема, не груби.
Папа. Да что ж такое!., когда меня реабилитировали, я взлетел выше облаков. Я думал: все поломано у меня с Ликой, но… ведь мы живы, и всё в наших руках. Я знал, что Лика на меня обижена, что она ревнует, психует, играет со мной в кошки-мышки… Но мне казалось, что все еще можно преодолеть, что еще не все потеряно — и я вернусь, и буду еще счастлив — с ней, с Мариком… Ведь и я, и она знали друг про друга, что нет и не будет нам жизни врозь — только вместе, только втроем… И вдруг меня встречает лед и холод. Я чуть с ума не сошел.
Мама. Ты говоришь так, будто ничто нам не мешало. Будто между нами не было пропасти.
Папа. Хорошо. Была. Но тогда объясни мне свой подарок.
Мама. Какой подарок?
Папа. Вспомни, что ты мне подарила при первой встрече в 55-м?
Мама. Что?
Папа. Ты подарила мне галстук. Модный. Китайский. Потрясающий.
Мама. Ну, подарила. И что?
Папа. Зачем ты мне его подарила?
Мама. Я хотела… сделать тебе приятное.
Папа. Ах, все-таки хотела?.. Почему ты хотела?
Мама
Папа. Почему?
Мама. Потому что… я и сейчас тебя люблю. И сейчас без тебя не могу. Ты — камень на сердце моем, мое тяжелейшее ярмо, ты самое большое несчастье моей жизни.
Папа. А я, дурак, думал, что счастье.
Мама.
Папа. Так счастье или несчастье?
Мама. То и другое.
Папа. А ты для меня — только ты. Другого нет.
Мама. Врешь.
Папа. Ну как мне тебя убедить, что не вру. Что я тоже люблю тебя!!! Только тебя.
Мама. Врешь.
Папа. Вот твой галстук. Возьми его обратно.
Я. Спасибо.
Мама
Папа. Лика, ты — сумасшедшая.
Мама. Сгинь!.. Сема, лучше сгинь!.. Пропади!.. Не могу тебя видеть!..
Я. Мама, тебе легче?
Мама. Нет.
Я. Тогда зачем ты его прогнала?
Мама. Вот я сижу и думаю: зачем?.. И нет ответа. Прогнала — и всё. А действительно — зачем?
Я. Папа…
Отец. Что смотришь?
Я. Поговорить хочу.
Отец. Поговори.
Я. Спросить тебя хочу.
Отец. Меня били по яйцам, а они у меня железные.
Я. Иголки под ногти совали?
Отец. Это устаревшее средство.
Я. Какое же новое?
Отец. Щипцами отдирают ноготь от мяса в положение «на попа». Называется «модельная стрижка ногтей в парикмахерской НКВД». И гуляй.
Я. Еще что?
Отец. Простой удар в рыло. Примитивно, но эффективно. Следователи спорили, кто больше зубов выбьет с одного удара.
Я. Игра такая?
Отец. Во-во.
Я. У вас там Интернационал, что ли, образовался? Жена новая у тебя была — полька какая-то…
Отец. Ольга Клемт. Она портниха была хорошая.
Я
Отец. Ты зря на нее катишь. Она хорошая женщина была.
Я. У тебя плохих быть не могло.
Отец. Злость неплодотворна. Хоть ты постарайся меня понять.
Я. Ладно. Чем же она тебя обворожила?.. И вообще… как туда попала?
Отец. Причина — еще та!.. Когда наши освобождали Польшу, шли напролом. А в ее доме, как на грех, немцы устроили штаб. Ну, ее сразу и загребли как хозяйку за сотрудничество с немцами. Будто она могла противиться им!.. Они просто видят: хороший дом стоит — вот и заняли!.. А что она могла сделать?.. Получила Сибирь на 10 лет, и здесь, на поселении, когда мы с твоей мамой разошлись, я с ней сошелся. Верней, не с ней, а с ее коровой.
Я. Это как понимать?
Отец. А вот понимай, если захочешь. Я голодный, дохожу, мне скоро кранты, это ясно… И тут она, хоть и полька, а своя, интеллигентная женщина, портниха, труженица, руки золотые… У нее корова при доме… И дом, надо сказать, опять же, хороший, ну, не такой, конечно, как в Польше, но все же.
Я. Откуда дом у ссыльной поселенки?
Отец. Она обшивала всех жен начальников. И они ей платили наличманом. За все — за шубы, за платья, за кофты… сотни заказов были. Она одна как целое частное ателье работала. Построила за год дом, завела корову…
Я. И мужа-еврея.
Отец. Почему — еврея?.. Просто мужа.
Я. Который их обеих доил.
Отец. Почему обеих?.. Только корову. Зорькой ее звали. Это я. А она — Зоськой.
Я. То есть — работник в доме. Мужик, так сказать.
Отец. Ну, да. Конечно. Еще и мужик. А ты бы как на моем месте поступил?
Я. Не знаю.
Отец, Так знай: она меня с того света вытащила. Она и эта Зоська. Если б не они, я бы точно концы отдал. А ты катишь. Прямо как твоя мама. Вместо того, чтобы понять.
Год 1958-й. Я уже взрослый, студент Университета. Вдруг получаю письмо, заставившее меня вздрогнуть. Нет, не анонимка. Подписано человеком, которого я едва вспомнил.
Ну, конечно же, я не ответил, не вмешался — личная жизнь отца, как всякая личная жизнь, неприкосновенна. Я не имею права о чем-то спрашивать и уж тем более читать ему мораль. То, что в письме было названо «старческим угаром», заставило меня лишь улыбнуться, и всё. И, конечно, я не показал письмо маме. Не такой я был дурак, чтоб ей такое показывать!..
Папа, живи, как хочешь!
Мама, живи, как можешь!
Вы оба — любимые мои, самые дорогие люди на свете…
Я. С возвращением!
Отец. А мама где?
Я. Она ушла. Придет попозже.
Отец. Понятно.
Я. Что тебе понятно?
Отец. Захотела оставить нас с глазу на глаз?.. Ох, Лида!.. Я ж тебя знаю и вижу насквозь.
Я. Мама тебя ждала.
Отец. Н-да.
Я. Ты не веришь? Сомневаешься?
Отец. Да нет, просто я живу… сегодняшним днем.
Я. Ты вернешься к нам?
Отец. А ты этого хочешь?
Я. Да. И потом… мне жалко маму.
Отец. И мне жалко…
Я. Может, есть шанс поставить всё на старые рельсы?
Отец. Я с них не сходил.
Я
Отец. Видишь ли, сыночка… Хотя какой ты «сыночка»… Ты уже большой, тебе сейчас…
Я. Девятнадцать.
Отец. Хороший возраст. Хотя я был в девятнадцать — полный идиот. Я верил в то, во что категорически не надо было верить.
Я. В идею коммунизма?
Отец. Видишь ли, сама по себе идея коммунизма совсем не плоха — братство, равенство, свобода — чем плохо?.. Но на практике произошло что-то другое.
Я. До тебя это дошло?
Отец. Слишком поздно. Но я продолжаю верить.
Я. В идею коммунизма?
Отец. Только в идею.
Я. Теперь я понимаю, откуда слово «идеалист».
Отец. Знаешь что, сынок. Я тебя прошу об одном — будь осторожен. Ты комсомолец.
Я. Да.
Отец. Очень хорошо.
Я. Чего хорошего?
Отец. А что плохого?
Я. Все врут. Но я верю, продолжаю верить.
Отец. Во что?
Я. В социализм с человеческим лицом.
Отец. Хм… Как ты сказал?
Я. Могу повторить: в социализм с человеческим лицом. Это не мой термин. Я его вычитал в журнале «В защиту мира».
Отец. Ты его читаешь?
Я. Да. Это международное издание. На разных языках. Там совершенно иначе все преподносится, не так, как у нас.
Отец. Например, что?
Я. Например, Карл Маркс… Знаешь, это он сформулировал впервые: «казарменный коммунизм». Представляешь, сам Маркс, сам!.. Будто про нас.
Отец. Сказано точно. Но увлекаться этим особенно не стоит.
Я. Мы — дети двадцатого съезда. Слышал такое выражение?
Отец. Именно дети. Придется взрослеть.
Я. Что ты имеешь в виду?
Отец. Вот ты поступил в Университет, на факультет журналистики, да?.. Но там ведь надо идти в ногу.
Я. С кем?
Отец. С партией. Ты решил вступить в партию?
Я. Если предложат, вступлю.
Отец. Зачем?
Я. Чтобы изнутри можно было что-то изменить. Если большое количество честных молодых людей вступит в партию, партия преобразится.
Отец. А если не преобразится?
Я. Такого не может быть.
Отец. Ну, почему не может?.. Вдруг вас кто-то назовет вредителями.
Я. Меня?.. С чего?
Отец. Да ни с чего. Ни с того ни с сего.
Я. Этого никогда уже не произойдет. Время другое.
Отец. Понятно.
Я. Что тебе понятно?
Отец. Что ты — патриот. Это хорошо. Но чем… какими делами — не словами! — ты сможешь это подтвердить?
Я. Я?
Отец. Да, ты. Лично ты.
Я. Тебе интересно?
Отец. Очень интересно.
Я. Я вот… скоро на целину поеду. У нас студенческий целинный отряд собирается.
Отец. Отряд?
Я. А что тебя смущает?
Отец. Ну как-то звучит странно… «Казарменный коммунизм» получается.
Я. Да?.. Ты прав. Я об этом не подумал.
Отец. Нет, нет… Это хорошо, что ты на целину… узнаешь жизнь… увидишь, как ОНО… на самом деле. Это хорошо. Но в партию не торопись. Сначала жизнь узнай, а потом… сам решишь. Своей головой Я тут не советчик.
Я. Я понимаю. У тебя своя жизнь, у нас своя. То, что было, не повторится никогда. Никита Сергеевич…
Отец. Ладно. Хватит об этом. Мама когда придет?
Я. Я думаю, с минуты на минуту.
Отец. Вот. А мы с тобой так и не поговорили. Я тебе главного не сказал.
Я. Говори. Я внимательно слушаю.
Отец. Марик… Марк… Услышь меня, пожалуйста.
Я. Слушаю. Слушаю. Говори.
Отец. Мы с мамой давно разошлись. Ты носишь не мою фамилию. У тебя другое отчество. Но ты был и остаешься моим единственным сыном. Но… у меня другая семья. Я говорю с тобой как с взрослым человеком. Я…
Я. Значит, не вернешься?
Отец. Пока нет.
Я. Что значит «пока»?
Отец. Пока значит пока.
Я. Ты знаешь, что мама тебе верна?.. Что она и сейчас без тебя жить не может.
Отец. 10 лет назад я попросил у нее прощения. Фактически она прогнала меня. Ты был тогда маленький. Учился в Гнесинке.
Я. И недоучился. Пришлось бросить музыкальную школу, потому что педагогам надо было платить, делать подарки — так было принято, а денег не было и бабушкина нога… В общем, что я объясняю — с музыкой давно покончено.
Отец. Таак. Но у тебя отчим. Все у нас развалилось к черту, вся жизнь пошла под откос.
Я. Папа, могу я у тебя спросить?
Отец. Давай.
Я. Зачем ты женился на этой польке?
Отец. Знаешь, я лучше уйду.
Я. Я задал вопрос.
Отец. После… потом… сегодня не могу. Я тебе позвоню.
Мама. Сема!.. Семик!.. Ты где?.. Вы поговорили?.. Марик, а где папа?
Я. Папа ушел.
На целину я съездил.
Поехал туда романтиком, а вернулся «антисоветчиком». Я сам про себя это понял и очень удивился произошедшему внутри преображению. Что же произошло?
Казалось, все должно было быть наоборот — движимые патриотической идеей комсомольцы (я в их числе!) «покоряют» целинные земли и помогают Родине собрать новый великий урожай.
С тем и ехали в казахстанскую степь. Булаевский район. Под Петропавловском, но другим, который не на Камчатке… Вагон-теплушка, спим на матрацах, вот жизнь!
Мама. Я тоже хотела, чтобы мой «маменькин сынок» познал жизнь за пределами Садового кольца. Но я предупредила его: «Марик, ты там будь осторожен, чтоб эти подвиги твои тебе же боком не вышли».
Я. Мама!.. Что ты имеешь в виду?
Мама. А то, что вся эта ваша целина — несчастный случай.
Вот так она сказала. Разумеется, тихо, чтобы никто, кроме меня, не слышал. Как в воду глядела.
Да, именно так.
Я съездил на целину одним человеком, вернулся другим. Что-то произошло, перелом, я стал на мир смотреть уже без телячьего восторга. Ибо то, что я увидел на целине…
Впрочем, поначалу все шло без потрясений, на высоком душевном, я бы сказал, патриотическом подъеме. Мы ехали в теплушках (как будто по этапу), но очень радостно, по-комсомольски весело, наша искренность не знала границ. Вспоминаю стенгазету, выпущенную в пути — под названием «Мама, не рыдай!», — и полет нашего поезда на крыльях идиотического энтузиазма с остановками-концертами на полустанках — из Москвы прямиком в казахстанскую степь.
Вот в этой самой степи и случилось мое перерождение. Сначала жили в палатках, потом в землянках, рыли котлован для «овощегноилища», как кто-то пошутил. Затем я работал копнильщиком на комбайне — это был труд потяжелей, но и эта пыльная, в общем, работа не погасила мой внутренний одержимый пыл. И вдруг зачем-то (уж не помню, зачем) нас — троих студентов из отряда журфака — послали в районный центр Булаево, километров за сто…
Мы сели в кузов грузовика и двинулись по грейдеру, чем-то похожему на вытоптанную в траве дорогу, за горизонт, в путь.
Через какое-то время остановились как вкопанные. Страшная картина аварии явилась моим глазам. Посреди степи…
Перевернутый грузовик. И — трупы, раздавленные кузовом.
Один — шок! — без головы. Вернее, голова рядом, потому что борт грузовика пришелся как раз на шею молодого человека и отделил его голову от туловища. Крови почти нет!..
В Булаеве, куда мы полетели в понятном настроении, сообщили о случившемся, и нас тут же вызвали в штаб целинного отряда.
Нам было велено молчать об увиденном.
Строжайший приказ. В самой грубой форме:
— Отрежьте языки.
С нас взяли подписку «о неразглашении». Разговаривали с нами, как будто мы какие-то преступники, владеющие военной тайной.
Кто проговорится, будет исключен из Университета.
А в чем дело?.. Почему такие предупреждения?
Потом выяснилось, что среди погибших… англичанин. И это как раз тот самый парень, оказавшийся под бортом перевернувшегося на грейдере грузовика. И надо же… Я знал его сестру Инессу Гиббонс — студентку филфака, которая пела в самодеятельности со сцены нашего клуба в концертах, где и я участвовал. Помню, с каким успехом она исполняла на английском традиционную новогоднюю песенку «Джангл-беллс» — теперь вот я не смогу к ней даже подойти и посочувствовать ее горю.
Инесса и ее брат были, по слухам, детьми члена ЦК английской компартии, и учиться в Москву их, наверное, послал папа, видный деятель рабочего движения.
Меня потрясло лицемерие нашего официоза. Давление, которое ни с того ни с сего было на нас оказано, возмутило меня до глубины души. Бессердечие и ничего, кроме бессердечия!
Я не на шутку психанул из-за очевидного несоответствия несчастного случая и реакции на него, чтоб все было «по-тихому», чтоб «никто ничего», чтоб все было «шито-крыто».
Это ли «советская мораль», где человек человеку «друг, товарищ и брат»?!
Что-то тут не сходилось.
Что-то тут было не то.
Дальнейшие целинные впечатления лишь подтвердили возникшие сомнения.
Где-то к концу сбора урожая оказалось, что продукты на исходе, жрать нечего. Отряд получал на каждого урезанные пайки, вместо обеда — чай, ужин временно отменили.
И всё бы ничего, если бы в «штабном вагончике» в это же самое время наше комсомольское начальство не питалось по своему особому меню — там у НИХ были и колбаса, и консервы, и белый хлеб!..
— Почему? — спрашивали мы, «работяги». — Почему такое неравенство?
Наконец угроза голода для оставшихся без пищи в голой степи спала. Какой-то совхозник привел в расположение отряда корову и простодушно сказал:
— Нате. Ешьте.
Это был тоже шок. Для студентов-журналистов, согласитесь, было непривычно не то что убить корову и разделать ее на мясо, но даже просто подоить ее…
Тем не менее голод заставил, дело было сделано с помощью самого большого ножа, принесенного с нашей походной кухни.
Помню этот грустный коровий глаз, который смотрел на нас прощальным взором, — жертва со связанными ногами лежала на боку, на уже пожелтевшей осенней траве, и, наверное, всё понимала.
А когда ей полоснули ножом по горлу и хлынула горячая кровь, меня поразил наш комсомольский вожак, который первым кинулся к бывшему животному с железной кружкой и подставил ее под струю. И тотчас стал пить…
— Ты чего? — спросил я, потрясенный.
— Гемоглобин, дурак! — ответил он.
И был прав. Витамины в нашем положении были полезны.
Но все равно мне стало противно, как-то не по себе. Конечно, кто я был тогда?.. Городской мальчик, студентик, маменькин сынок, можно сказать. И такие эпизоды целинной жизни сильно подрубили мой романтизм, они, конечно, не для слабонервных, но в конце концов, зачем же мы ехали на целину?.. За опытом, о котором в Москве и не мечталось, — реальность тут была совсем другая, и подвела она меня, юношу, не знавшего настоящей жизни, к каким-то неожиданным выводам.
Главное, сделалось понятно, что все лозунги и догмы этой самой жизнью при первом же серьезном столкновении с ней опрокидываются, превращаются в пустоту.
Я вернулся с целины и стал думать, стал сверять пропаганду и жизнь, историю и правду, — и это был мой первый шажок к свободе, без которой так легко задохнуться.
Копия:
Исх.№ 6-179
13. VI.61 г.
ОТЗЫВ
Тов. ШЛИНДМАН Семен Михайловича, начальника отдела труда и зарплаты Балтстройтреста Калининградского Совнархоза (бывш. трест «Балтрыбстрой» Минрыбпрома СССР), знаю на протяжении четырех лет, из них три года, с декабря 1954 г., как бывший Управляющий трестом по совместной работе.
Тов. ШЛИНДМАН С.М. является серьезным, опытным и квалифицированным специалистом в области планирования производства строительно-монтажных работ и вопросов труда и заработной платы. Выполняя порученную работу, проявляет широкую и полезную инициативу, энергичен и трудолюбив, дисциплинированный, честный и добросовестный работник. Политически грамотен, правильно воспринимает и проводит в своей работе политику Коммунистической партии и Советского правительства. Умеет глубоко и разумно анализировать хозяйственно-производственную деятельность строительно-монтажных управлений и предприятий, вскрывать недостатки, разрабатывать и настойчиво осуществлять мероприятия по их устранению.
Как руководящий работник, тов. ШЛИНДМАН С.М. обладает хорошими организаторскими способностями, в общении с коллективом рабочих, инженерно-технических работников и служащих вежлив, требователен, проявляет чуткость и внимательность к их запросам, нетерпимо относится к случаям нарушений трудового законодательства. Работа тов ШЛИНДМАНА С М положительно ощущалась в коллективе треста.
Тов. ШЛИНДМАНУ С.М., наряду с выполнением своих основных обязанностей, поручалось осуществление функций оперативного контроля и регулирования вопросов материально-технического снабжения и работы автотранспорта треста, с чем он успешно справляется.
В январе 1955 года тов. ШЛИНДМАН С.М. был назначен на должность начальника отдела подсобных предприятий треста, где он показал себя способным хозяйственником. За полгода своей работы по руководству подсобными предприятиями тов. ШЛИНДМАН С.М. добился перевыполнения производственной программы, рентабельности этих предприятий, много сделал для улучшения их работы.
Тов. ШЛИНДМАН С.М. — активный общественник, избирался в местный комитет треста, читал лекции на семинарах конкретной экономики, про-водил политинформацию и привлекался партийными органами г. Калининграда в качестве лектора по вопросам планирования и организации труда и зарплаты в строительстве, является Председателем Калининградского областного Оргбюро Всесоюзного Научно-Технического общества строительной индустрии.
В быту тов. ШЛИНДМАН С.М. морально устойчив и выдержан.
4 декабря 1958 г.
г. Калининград
верно: Начальник отдела кадров треста ЩЕКИНГАЗСТРОЙ (В. Баринов)
Круглая печать Треста «ЩЕКИНГАЗСТРОЙ»
13. VI-61 г.
Эпилог, или Последний разговор
Отец умер раньше мамы — в 1967-м.
Мама пережила отца на девять лет и ушла из жизни в 1975-м.
67-й — год пятидесятилетия советской страны. Тот праздничный шабаш, который был устроен новым Ильичем по этому случаю, был поистине беспределен. Вовсю запахло сталинским ренессансом — суд на Синявским и Даниэлем предварял танковую расправу с Чехословакией.
В тот роковой для себя день отец из Тулы решил ехать по делам в Москву.
Утром он принял горячую ванну, в которой пролежал не меньше часа. Видно, сказалась зэковская тяга к удовольствию, выпадающему на свободе как подарок судьбы. Но когда он вылез из воды, почувствовал себя плохо. Крайне плохо.
Тем не менее он Сел в машину и двинулся в путь.
По дороге его физическое состояние ухудшилось, он дважды терял сознание на короткое время.
По приезде в Москву шофер сразу отвез его в 52-ю больницу, где у него работал знакомый врач.
Отец не имел сил даже сказать своему водителю два слова: «Вези к Паше» или «Вези к Розе». Ведь обе его родные сестры были великолепными действующими докторами.
В приемный покой отца внесли на носилках.
Места в палате ему не нашлось.
Не приходя в сознание, он умер на больничной койке в коридоре.
А у себя дома (отдельная крохотная квартира-кооператив на улице Волгина) мама вырастила кактус и произнесла фразу, которую я запомнил.
Мама. Этот цветок живучее нас.
Я. И добавила уж совершенно меня сразившее.
Мама. Теперь я вдова.
Она сказала это так просто и так трогательно, что я заплакал.
А она, бесслезная, долго стояла у окна на кухне и смотрела в упор на тьму подступающей ночи. Мы только что вернулись с кладбища. Общих поминок не было. Сестры отдельно, мама и я отдельно.
Мама. Помой руки.
Я. Зачем?
Мама. Так надо. Посидим.
Я. Мама… мамочка… я тебя очень люблю. Очень-очень.
Мама. Это ты к чему сказал?.. Хочешь меня поддержать? Или хочешь, чтобы и я заплакала?
Я. Я к тому, что жизнь не кончилась. Будем жить.
Мама. А как?
Я. Я с тобой.
Мама. Ерунда. Ты вырос эгоистом. Чудовищным эгоистом. У тебя своя жизнь… театр… твоя жена, дочка… А у меня ничего. Ровным счетом. Жить незачем. Теперь и я мертвец. Может, это и к лучшему.
Я. Хорошо. Я плохой сын, не уделяю тебе должного внимания, не звоню, не прихожу, но это ведь ничего не значит!.. Не количеством же звонков измеряется мое к тебе отношение!..
Мама. Почему же?.. Может быть, и количеством.
Я. Обещаю тебе звонить чаще.
Мама. И от тебя — слова, слова… Я свои раны привыкла заживлять сама. Я ни с кем сейчас не общаюсь, нигде не бываю, перестала сама кому-либо звонить, сижу тут на верхотуре, на своем 12-м этаже, — и каждый вечер мне хочется броситься с балкона. Как жаль, что я не пьющая!.. С водкой, наверное, было бы легче. Нахлестаться — и спать. А я в полном одиночестве сижу, одеревенев, перед этим дурацким телевизором и смотрю программу «Время», будь она проклята!.. Единственное развлечение в моей жизни!.. Такое большое советское счастье!
Я. Я тебя сто раз приглашал в театр — ты не ходишь. У меня премьера в БДТ — «История лошади» — все с ума сходят.
Мама. Я слышала.
Я. Это надо видеть. Давай поедем вместе в Ленинград, я куплю билет…
Мама. А я что, сама не в силах купить себе билет?
Я. Ты пенсионерка. И мне, в конце концов, хочется сделать тебе приятное.
Мама. Это ты правильно сказал — в конце концов.
Я. Не придирайся к словам. Так поедем?
Мама. Осенью. Или зимой. Сейчас будет лето, и я буду копать на даче.
Я. Копать!
Мама. Ничуть не бедная. Знаешь, какой у меня крыжовник. С одного куста — целый таз.
Я. Ну, это уже почти Чехов.
Мама. Приедешь — я тебе насыплю.
Я. Приеду. Вскопаю.
Мама. Переночую и уеду на месяц опять. Да?
Я. Мама, ты же знаешь, у меня дела.
Мама. У меня тоже. Вот, выбрали председателем дачного кооператива.
Я. На кой тебе?.. У тебя же сердце больное.
Мама. Дорога вся в колдобинах. Хочу асфальт положить, деньги собираю — никак собрать не могу. Колодец тоже надо вырыть — без воды питьевой наши участки. Бегонии — три куста — у забора посадила. Они красивые, когда цветут.
Я. Поздравляю.
Мама. Надо же хоть чем-то себя занять. Думаю вот в Анапу на экскурсию съездить. На автобусе.
Я. Может, тебе денег дать?
Мама. На что мне деньги?
Я. На экскурсию по родным местам.
Мама. Сама справлюсь. Накоплю.
Я
Мама. Мне — нет. Я кактус.
Все вроде как-то ничего у нее было. Только грустно почему-то. И вроде не старушка еще. И общественной работой занимается. Асфальт, колодец… крыжовник, грядки… Бегонии у забора… Анапа в перспективе… Какая чертовски наполненная жизнь, однако!
27 августа мама неожиданно умерла.
Она схватилась за сердце, стоя с лопатой на грядке, «скорая» приехала через два часа, отвезла ее в одноэтажную больничку на станцию Электроугли, и там мамы не стало.
Я
Мама
Я поморщился, ибо стихи мне, честно говоря, не понравились. Но на всякий случай я задал вопрос, неприличный для человека с филологическим образованием.
Я. Это Ахматова?
Мама. Нет. Это я сама написала.
Сама!.. У меня отлегло, но при этом я восхитился: в конце жизни мама моя стала писать стихи!..
Ну точно как я. Значит, это у меня — мамино.
Похоронили маму на Хованском кладбище.
Папа лежит на Востряково.
Даже по смерти своей они, гак любившие друг друга всю жизнь, оказались разлучены.
Теперь — самый последний разговор.
Место действия — нигде.
Время действия — после смерти.
Я. Папа!
Отец. Я здесь.
Я. Мама!
Мама. Меня нет.
Отец. Видишь, она не хочет со мной разговаривать.
Я. Мама, это так?
Мама. О чем мне с ним говорить?
Я. Если вам не о чем между собой, спросите меня о чем-нибудь. Например, что я делал все эти годы, кем был и кем стал, и чего мне все это стоило. Конечно, у вас была своя жизнь… трагическая и чудовищная… но все-таки в ней был… если и был смысл, то прежде всего в том, что вы родили меня, и моя жизнь — это уже моя, другая, жизнь со своими потерями и победами, крушениями и возвышениями. Иногда мне кажется, что вы смотрите на меня и знаете обо мне всё. Но это мистика, чепуха — вы ничего не знаете, ни-че-го.
Отец. Мне нечего на это возразить.
Мама. И все-таки мы живем в тебе, продолжаем жить в тебе.
Я. Хотя бы сейчас соединитесь. Это моя самая большая мечта.
Отец. Мы сошлись в тебе.
Мама. Согласна с Семой, но… пусть он не думает, что я его простила.
Отец. Сейчас это уже не имеет большого значения.
Мама. Бессовестный!.. Ты так ничего и не понял в наших отношениях!
Отец. Это ты не поняла. И сейчас не понимаешь!
Мама. Что же я не понимаю?.. Что ты сделал меня одинокой?.. Что ты обманул меня, растоптав наши чувства, нашу любовь, наконец?.. Что ты обрек свою семью на разрыв, испортив всё — жизнь свою, мою и жизнь Марика, оставив его без отца?..
Отец. Зачем ты обвиняешь меня в том, что я не делал. Всё, что произошло, — не моя вина, а ты оказалась глухая к моей беде… к нашему общему несчастью…
Мама. Я глухая?.. Вот благодарность за то, что я вырастила тебе сына — ты и представить не можешь, чего мне это стоило!
Отец. Зато ты хорошо представляешь, что мне пришлось пережить.
Мама. Будь проклята эта жизнь!.. Будь проклято всё, что нам выпало в этой жизни. И ты тоже будь проклят…
Я. Ох, мама! Мама, остынь!.. То есть, прости, я не в том смысле!
Отец. Лика, но я же люблю тебя!
Мама. Даже здесь, на том свете, я слышу этот твой голос!.. Но я не верю тебе!.. Не верю! Вот оно, главное. Разбито всё. Искорежено и сожжено.
Отец. Я хочу застрелиться! Даже сейчас я…
Мама. Мне от этого будет не легче. Я умерла еще там, в той жизни, которая называется нежизнью и которая никак не может кончиться даже здесь, на том свете.
Отец. Сын попросил нас об этой встрече. Я не мог не явиться.
Мама. Меня нет. Но складывается впечатление, что меня никогда и не было. И вообще нас не было никого.
Я. Было.
Отец. И прошло.
Я. Помнится.
Мама. И забыто.
Часть вторая
Чай со страхом
Как я был греком…
Много раз я делал попытки написать автобиографию. Но всегда чего-то не хватало, чтобы поставить точку. Бывало, пишешь-пишешь, а на следующий день всё устаревает. Появляется что-то новое — надо опять его отражать… Какая-то жуткая канитель.
В конце концов я решил, что жизнь нескончаема. Моя во всяком случае. И потому, что бы я ни написал, это будут отрывки из обрывков.
Например, какое-то время своей советской жизни я был греком. По паспорту. А паспорт — серьезный документ, которому нельзя не верить. Известен, к примеру, случай, когда паспортистка в милиции ошиблась и в графе «национальность» написала слово «еврей» через два «р». То есть получилось, что все евреи как евреи, а этот несчастный всю оставшуюся жизнь был «евррррей». Потому что эти его два «р» слышались как четыре минимум. Представляете, какое счастье он испытывал, особенно в сталинские времена.
В те же годы, рассказывают, другая паспортистка в той же графе опрометчиво написала «иудей», поскольку еврейский человек, к которому она обратилась с вопросом «что писать», с юморком, достойным лучшего применения, сказал в милицейскую форточку:
— Я иудей.
Она так и записала. По слуху. Тогда этот еврейский человек, поняв в ужасе, какую злостную ошибку он совершил, стал требовать немедленного исправления.
Паспортистка испугалась не меньше и что-то подтерла во второй букве, что-то приписала, и получилось в результате слово «индей».
К ее удивлению, еврейский человек стал прыгать от счастья и, схватив свой отныне редкий паспорт, бросился бежать из советской милиции с криком (про себя): «Прощай, проклятое прошлое!.. Здравствуй, новая жизнь!»
И вот теперь мой, не менее жуткий, случай.
Дело в том, что моя мама — гречанка. Наполовину. Она родилась в г. Анапе, где есть красивые «Греческие ворота», через которые каждый, кто проходит, становится немножечко греком.
Вот и я в своей жизни что-то подобное испытал — стал, можно сказать, временным греком.
Я не виноват, так само получилось.
Ну, грек так грек. Хоть и временный, а все же лучше, чем еврей, даже с одним «р».
А причина в чем?.. В том, что родился я в 1937 году. 3 апреля.
Прибавьте 16. Получается — что?.. 1953!..
Итак, 4 апреля 1953 года я должен был идти в советскую милицию, чтобы получить то, что потом мог доставать из широких штанин, ибо узкие брюки были запрещены («какой ты русский в брючках узких?» — помнится, спрашивал впоследствии поэт поэта).
Я, между прочим, тогда учился в школе, в девятом классе. Месяц назад умер товарищ Сталин, на столе которого, по слухам, уже лежал план депортации всех московских евреев на свою внеисторическую родину Биробиджан… И главная доносчица по делу врачей Лидия Тимашук еще ходила с продырявленным лацканом для ордена Ленина — оставалось еще несколько недель до того момента, как эту награду родины за антисемитизм какая-то уже другая родина у нее отберет.
Но самое главное, при всем при этом мой отец в это время сидел. Собственно, он сидел уже давно, с декабря 1937 года, и в тот момент никто в мире не мог предположить, что скоро расстреляют Берию, поскольку до сих пор больше расстреливал он.
К тому же жил я с мамой и бабушкой в коммунальной квартире, в полуподвале, где по полной программе происходила полужизнь.
Это было время, когда единственным человеком, который говорил с народом без бумажки, был Вадим Синявский.
И вот в этой обстановке маме моей никак нельзя было растеряться. На ее руках, на ее ответственности был шестнадцатилетний юноша, жизнь которого надо было обезопасить на веки вечные или хотя бы на недельку-другую вперед.
И мама сделала это, потому что была самой лучшей в мире мамой — моей.
Она, как сейчас помню, посадила меня в день рождения за стол под низким абажуром и, глотая комок в горле, выдохнула:
— Что хочешь, сын, но евреем ты не будешь.
Я не спросил, почему, ибо знал единственно правильный ответ: потому.
Однажды, по прошествии этих лет, я задал маме невинный вопрос:
— Мама, а какой чай вы тогда пили?
Мама ответила.
— Чай со страхом.
И испытующе посмотрела на меня.
Я понял одно, что «чай со страхом» — знак того времени, символ, обобщение — чего?
Несладкой жизни. Кошмара. Сталинщины.
И правда: мама моя всю жизнь была испуганным человеком, храбрости которого можно было подивиться.
Когда отца взяли 3 декабря 37-го года (арест осуществлял энкавэдэшник с щедринской фамилией Дуболазов), его сначала посадили в каком-то сарае на окраине города. Мама подползла к сараю и, дождавшись, когда краснозвездный охранник отвернулся, бросила в открытую форточку еду для голодного мужа (это было на пятый день после ареста), — ближайшая подруга мамы тут же на нее донесла, и маму на следующий день исключили из комсомола с изумительной формулировкой: «За помощь врагу народа».
Так что «чай со страхом» имел первопричины. Его аромат хорошо запоминался.
Тем более что отцу дали «вышку», но не расстреляли единственно потому, что человек из НКВД, подписавший смертную казнь отцу, сам к тому времени подлежал репрессиям и, чтобы избежать их, дунул в Китай (об этом человеке упоминает А. И. Солженицын в своем «Архипелаге ГУЛАГе») — поистине в общем котле варились и жертвы, и палачи, и у этого котла вовсю плясала крышечка.
Надо сказать, мама с папой очень любили друг друга, но еще больше они любили социализм, иначе зачем им, молодым инженерам, выпускникам Московского инженерно-строительного института, понадобилось сразу по его окончании вспорхнуть и полететь в такую даль, на край земли, в страну гейзеров и вулканов — на Камчатку.
Там, под Петропавловском, находился судоремонтный завод, и они строили его с вылезавшим из ушей энтузиазмом.
Они были плоть от плоти страны, звавшей свое население на подвиги, от которых рябило в глазах.
Построить судоремонтный завод значило гораздо больше, чем испортить судоремонтный завод. Ведь это был удар по Антанте, которой уже не было, и смелый бросок в индустриализацию, которая уже была.
Надо было поучаствовать в чем-то огромном, заодно и меня родить.
И то и другое получилось.
Правда, по ходу дела возникли кое-какие помехи.
Где-то в начале августа была арестована первая группа ИТР, строивших этот самый венец социализма — судоремонтный завод. Папа, к счастью, не попал в их число, а то бы…
Мама тоже избежала их участи, поскольку состояла в этот момент в положении кормящей матери. Впрочем, дальнейшие события показали, что эти и подобные причины не являлись серьезным основанием для отмены террора в одной, отдельно взятой за одно место стране.
Гром грянул со стороны океана.
И менно оттуда послышалась песня, которую на рассвете нестройным хором пели молодые инженеры — москвичи и ленинградцы. Они стояли на барже и в общем революционном порыве тянули «Интернационал».
Затем раздались выстрелы, тела энтузиастов сбросили в воду — и это была еще одна победа в деле строительства социализма на его пути к коммунизму.
Как тут было не напугаться?..
«Чай со страхом» испили миллионы людей, мама моя держалась стойко всю жизнь, но картина расстреливаемых в открытом океане на барже людей, как сказал бы Чехов, достойна кисти Айвазовского и потрясает не на шутку.
Так что, сидя тогда под абажуром на семейном совете, мама была абсолютно права, ибо знала зверя в лицо, не понаслышке.
Я же был совсем юный идиот, который не нашел ничего лучшего, чтобы возразить:
Мама поморщилась, но кивнула.
Главное для нее (да и для меня) было в том, чтобы в графе «национальность» значилась любая национальность, лишь бы не «еврей». Это не гарантировало мне жизнь, но во всяком случае давало щелочку, в которую можно было бы хотя бы попытаться пролезть.
«Еврею» можно было и не пытаться.
Сейчас эта история, я понимаю, выглядит довольно дикой, но, поверьте, в апреле 1953 года у меня и мамы не имелось других вариантов, чтобы выжить (о том, чтобы жить, мы и не помышляли).
И вот на следующий день я твердым шагом иду в милицию за паспортом и громким голосом называю Элладу страной своего национального происхождения.
Дальше в моей жизни из-за этого поступка было много смешного.
Уже само сочетание «Розовский Марк Григорьевич, национальность — грек» вызывало улыбку. Все нормальные люди понимали, что здесь что-то не так.
Знаменитый анекдот о том, как Абрама били «не по паспорту, а по морде», — это как раз про меня.
Правда, меня не били. Потому что знали — я и ответить могу.
Это у меня от отца — он и в лагере сохранил достоинство. А когда его, прошедшего через всё — карцеры и пытки, — уже полностью реабилитированного, работавшего под Тулой в строительном тресте уже без былого энтузиазма, оскорбил какой-то выродок словами:
— Мало вас, жидов, Сталин сажал’ — отец тотчас шмякнул ему кулаком по харе, да так, что выродка увезли в больницу.
Этот антисемитик не понимал, что перед ним стоит закоренелый зэк, отсидевший в ГУЛАГе 18 лет, — с такими нельзя по-плохому, можно только по-хорошему.
Конечно, был скандал, отца могли снова взять за «рукоприкладство на рабочем месте», но обошлось — ограничились «товарищеским судом», на котором вынесли порицание тому и другому — и виновнику, и потерпевшему.
Однако запомнилось: зэкам палец в рот не клади — есть шанс остаться без руки, не то что без пальца.
Конечно, сохранять свою гордость всем нелегко. Но быть евреем в советские времена никому не пожелаю. Недаром в те годы популярен был анекдот: на арену цирка выходит шпрехшталмейстер и объявляет:
— А сейчас — смертельный номер!.. Человек-еврей!..
Ужасно смешно. В том смысле, что не так смешно, как ужасно.
В Университет я — худо-бедно — поступил: там, слава Богу, я не попал в «процент» лиц нежелательной национальности. Значит, мамин проект сработал.
Но уже по окончании Университета — началось.
Во-первых, меня стал «кадрить» КГБ.
Он, конечно, многих «кадрил», поскольку интересовался каждым. На факультете журналистики выращивались будущие «подручные партии», и надо было вести отсев: кто годился для работы «под рукой», а кто не годился… Кого можно было «захомутать» в ряды, а кого нельзя.
Важно было попасть в «поле зрения». А поскольку вне этого поля не было никого, каждый имел свой чудовищный шанс.
Вот и меня позвали поначалу в газету «Советская Россия».
Там со мной побеседовали и с ходу предложили:
— Полгода учите язык. Еще полгода — пишете для нас фельетоны и заметки на международные темы. Дальше — заграница. Спецкором в стране пребывания. Ну, и…
— И что?
— И выполнение спецзаданий в строго конспиративном режиме.
Я ахнул от такого предложения. С одной стороны, мне предлагалась крайне выгодная в советское время карьера. С другой — прямым текстом — шел набор в организацию из трех букв, от которых меня просто тошнило.
Я что-то такое промямлил про театр, которым уже в то время руководил.
— Какой еще театр? — удивился представитель редакции.
— Да вот… не могу бросить… Эстрадная студия МГУ «Наш дом» называется.
Представитель редакции помрачнел:
— Я думал, Вы — серьезный человек, — сказал он.
— Я подумаю, — сказал я, чтобы не слишком его огорчать.
— Тут думать нечего, — отрезал товарищ из «Советской России». — Мы Вам предложили то, что другим не предлагается. Поэтому закончим разговор, как будто его не было.
Это меня устраивало. На меня смотрели как на несмышленыша, не ведающего, что он творит. А я тоже испытывал счастье быть полнейшим дураком в глазах чересчур умного человека.
И всё было бы хорошо в этом тайном разговоре, если бы не последняя фраза, которую не удержался бросить мой несостоявшийся работодатель:
— С вами, евреями, не сговоришься!
Видимо, я сверкнул глазами в этот момент, потому что он резко захохотал и явно дружески захлопал меня по плечу, выпроваживая из кабинета.
Действительно, со мной им было сговориться трудно. Но не потому, что я еврей, а по совсем другой причине — Контора Глубокого Бурения (так в простонародье звали эту организацию) никак не соответствовала ни моим мечтам, ни памяти о моем отце.
Больше меня ТУДА никогда не приглашали.
Но меня волновал все же вопрос: а почему они позвали именно меня?.. Ведь вроде никакого повода я им не давал?!
Один всезнающий коллега дал объяснение, которому, пожалуй, можно поверить:
— У тебя же был творческий диплом!
В самом деле, темой моего диплома было: «Юмористические репортажи и фельетоны». Отметкой стала «пятерка».
— Им нужно было твое перо. Профессиональных, ядовитых, с чувством юмора публицистов у них дефицит. Вот они тебя и захотели видеть у себя.
— Но они предлагали еще кое-что, — попробовал возразить я.
— Это была приманка. Успокойся. Еврея они на эти дела никогда бы не взяли.
Ха!.. «Успокойся!..» Да я и так спокоен.
Уж сколько лет прошло с того разговора, а я смеюсь над собой: а что было бы, если бы я принял тогда ТО предложение?! У меня была бы совсем другая судьба, абсолютно не похожая на то, что со мной в этой жизни произошло, биография.
Да, история не терпит сослагательного наклонения. За это мы и не терпим историю.
Нам живется — как получается. Поэтому живется не нам.
Впрочем, я всегда был убежден, что сотворить свою судьбу должен я сам. Для этого я приказал себе раз и навсегда: делай только то, что ты хочешь. А что не хочешь, тоже можешь делать, но нехотя. А лучше не делать вовсе. В этом случае ты, конечно, чаще будешь безработным. Зато будешь испытывать счастье свободы от подневольного труда.
Честное слово, мне это удавалось всегда. И особенно приятно было вообще ничего не делать — в этом случае свобода вырастала до таких космических размеров, что освоить этот космос не стоило никаких усилий.
И все-таки важно было устроиться на работу, при всем нежелании работать в каком-нибудь штате.
Я пошел работать на радио.
О-о-о, я и знать не знал, что это такое.
Кажется, Ильф написал в записной книжке о том, что человечество пять тысяч лет мечтало об изобретении радио — и вот радио есть, а счастья всё нет.
Во время учебы в Университете я грешил некоторыми халтурами в редакции сатиры и юмора Всесоюзного радио — и вот, пожалуйста, иди со своим дипломом, работай редактором.
Легко сказать, иди. Еще надо, чтоб тебя взяли. Оказывается, редакция сатиры и юмора принадлежала Главной редакции пропаганды — только у нас, в советской державе, могло быть такое сочетание.
Надо сказать, мне это сразу не понравилось. Хотелось бы, чтобы сатира и пропаганда были вещи несовместные. Но мало ли чего хотелось?!
И вот я вхожу в огромный кабинет председателя Госте — лерадио товарища Кафтанова.
Он сейчас будет со мной знакомиться, и, если я ему понравлюсь, меня возьмут в святая святых — туда, откуда громогласил Левитан и раздавались куранты с последующим гимном на всю страну. Пропаганда — это вам не хрен собачий. Это высший уровень лояльности, секретности, партийности и работоспособности.
По всем четырем пунктам я не прохожу.
Остается пятый пункт.
И из-за него сейчас будет весь сыр-бор.
Кабинет длинный, как дорога в никуда.
Но мы с Валентином Ивановичем Козловым — главным редактором сатиры и юмора Главной редакции пропаганды Всесоюзного радио — эту длину преодолели.
Садимся в кресла, очень-преочень низкие, так что наши носы едва достигают кромки стола.
А за столом — гигант, туша, равная весу трех человек, сидит в кресле, широченном до неприличия — будто два стула вместе сбиты, и эта живая гора — главный начальник всех звуков, которые слышатся круглые сутки на всей территории Советского Союза и за его пределами.
Э, да эта гора вовсе не живая. Эта гора… спит.
Ну да, точно спит, глаза закрыты, нос сопит. А мы где-то под ним, внизу, оттуда на него смотрим.
Стол — пуст. Абсолютно. Ни одной бумажки. Только письменный прибор перед моим носом, и в его бронзовом стакане — букет необычайно остро заточенных карандашей…
Если вдруг безумец схватит один из них и ткнет кому-нибудь в горло, смерть жертвы будет неизбежна.
Но кому, зачем и для чего тыкать?!
Этими карандашами спящий сейчас Кафтанов, наверное, вершит судьбы передач — кому в эфир, кому на полку, в архив…
Валентин Иванович начинает беседу.
Представляет меня. Дескать, знает с хорошей стороны. Способный, мол, молодой журналист с ярко выраженной наклонностью к юмору, имеет с десяток радийных публикаций, диплом — «пятерка», причем диплом «творческий», а это значит, что я — человек пишущий, к тому же политически грамотен, морально устойчив…
В общем, вся эта мура.
К моему удивлению, Кафтанов на протяжении всей речи Козлова продолжает спать, даже глаза не приоткрыл.
Пауза. Козлов закончил. Кафтанов молчит.
Наконец, этот монстр зашевелился и — раз! — сунул руки куда-то себе под стол и вынул оттуда папочку с тесемочками. Развязал. Уткнулся в анкету мою секунд на тридцать и вдруг, открыв долгожданный прищур, спрашивает:
— А почему Вы грек?
— У меня мама — гречанка, — говорю я, желая, как уже объяснял, одного — понравиться.
Возникает еще одна пауза, еще секунд на двадцать.
Козлов успевает что-то такое сказать про передачу «Веселый спутник», что ей не хватает редактора, ведь передача-то теперь еженедельная…
— А папа у вас кто? — неожиданно спрашивает Кафтанов.
— А папа — инженер, — говорю я и тотчас понимаю, что сморозил что-то страшное.
Ибо вижу, как Валентин Иванович Козлов вдавился в кресло с еле сдерживаемым хохотом.
И тут происходит нечто потрясающее.
Кафтанов просыпается — вмиг! — поднимается во весь свой преогромный рост, — я вижу, как лоб его покрылся испариной, а лицо сделалось красным то ли от стыда, то ли кровь ни с того ни с сего ему в голову ударила, — но он мне протягивает через весь стол свою лапу и говорит фразу, ради которой мы, собственно, и пришли:
— У меня нет возражений!
Все это происходило в 1960 году.
Что было потом?
Были шестидесятые, вот что было.
Между прочим, на радио я проработал целый год, подтверждая правоту Ильфа, — без счастья, и все же не жалею об этом опыте, столь же важном, сколь ненужном.
В журнале «Юность», куда я перешел на должность редактора отдела «Пылесос», моей анкетой не интересовались. Благо, брал меня на работу сам Валентин Катаев. Ему хотелось оживить отдел сатиры и юмора после Леонида Ленча, считавшегося назначенным в этом жанре на место свергнутого Михаила Зощенко. Назначение провалилось — Ленча никто не читал, никто не уважал. Все смеялись над тем, что в его рассказах никогда не было ничего смешного. Благодаря этому его считали классиком советской сатиры и юмора.
Однако подлинными классиками этого жанра стали Горин, Арканов, Жванецкий, Иванов, Шендерович…
Я горжусь тем, что первых двух я напечатал в «Юности» впервые — и впервые на этих страницах Офштейн стал Гориным, а Штейнбок Аркановым.
Это к вопросу, «почему я грек».
Кстати, историю с Кафтановым описал Владимир Войнович в одном своем романе. Благодаря этому свидетельству, Жириновский со своим «папой-юристом» становится плагиатором, ибо украденная им у меня шутка несомненно украдена у меня.
К тому же еще мой одноклассник Рафа Готов однажды удачно пошутил, сказав в компании, что «Розовский совершил путь из евреев в греки».
А я добавил:
— Волоком.
В дальнейшем мои злоключения из-за паспортной записи продолжались.
Взять хотя бы мою историю поступления на Высшие сценарные курсы Госкино СССР — в 1963 году.
Поступить туда было не просто. Мне — особенно. Именно из-за пятого пункта.
Дело в том, что набор на эти курсы был конкурсный, однако имелась и строгая разнарядка: от каждой советской республики по одному студенту. Исключение для Украины — двое, и для Грузии — столько же. К ним приравнивались Москва и Ленинград, одновременно представлявшие РСФСР.
Это делало мои шансы нулевыми. Ну как я со своим грекоеврейством мог рассчитывать, что меня возьмут «от Российской Федерации»?
Взяли.
Моему ликованию не было предела. Я сам не верил, что такое может быть!..
Наверное, сработала рекомендация, полученная мною и моим другом Юрием Клепиковым от Михаила Калатозова и Сергея Урусевского. Эти великие люди бывали на спектаклях «Нашего дома» и даже приглашали нас к сотрудничеству, делая фильм «А, Б, В, Г, Д…» по сценарию Виктора Розова. Фильм, по-моему, так и не вышел, но хорошие, теплые отношения остались. Была еще и поддержка со стороны Юрия Нагибина, написавшего маленькое предисловие к нашему с Юрой сценарию, опубликованному в журнале «Искусство кино».
Я тогда не понимал, что в слове «кинотеатр» мне больше по душе будет вторая его часть. Мне хотелось писать сценарии, а чтобы их ставили, надо было попасть в этот закрытый со всех сторон мир — мир советского кинематографа.
И вот — такая удача!
Когда я увидел себя в списке принятых, мое сердце подпрыгнуло, а голова закружилась от нахлынувшего счастья. Как раз в этот момент ко мне подошла женщина из приемной комиссии и спросила:
— Вы Марк Розовский?
— Да, а что?
— Вам надо поговорить с Михаил Борисычем. Что-то екнуло у меня внутри, но я не подал вида. Вообще-то каждому еврею в момент удачи нельзя расслабляться — никогда не следует верить до конца, что уже «всё в порядке» и ты — король. Всегда надо оставлять для себя некоторую возможность полнейшего поражения, ибо мы должны быть приучены к тому, что удар судьбы может быть получен в любой, самый неподходящий миг, и мы обязаны быть в вечной боеготовности принять то, что нам суждено, и попытаться в следующую секунду как-то извернуться, спастись, выжить, а еще лучше — сделать свалившиеся на тебя неприятности основанием для борьбы с ними и победы над ними. Такова уж наша природа: «Будь готов к худшему!» — «Всегда готов!»
И только в этом случае тебя ждет что-то хорошее. В конце концов. Ну, пусть не сейчас, а в будущем. Вот на чем зиждется наш искрометный еврейский оптимизм — на готовности в любой момент испытать что-то неожиданное, что-то даже очень гадкое, мерзкое, иногда даже опасное для жизни… А мы все равно неубиваемы. А мы все равно сохраним достоинство. Что бы ни случилось, что бы ни произошло.
Вот почему я вошел в кабинет Михаила Борисовича Маклярского — директора Высших сценарных курсов — с понурой головой, дрожащим от волнения сердцем, но чрезвычайно бодрым видом.
Поздоровался. Молчу.
Михаил Борисович уставился на меня. Понимаю, что изучает.
— Поздравляю Вас, — говорит.
— Спасибо.
— Будете учиться в мастерской Коварского и Исаева.
— Большое спасибо.
Но чувствую, не ради поздравлений он меня вызвал, не ради моих благодарностей.
Сейчас, вот сейчас что-то скажет…
И точно, говорит:
— А Вы вообще знаете, кто я?
Вообще-то я, конечно, знал, кто такой Маклярский, и потому на всякий случай удивленно поднял брови: мол, не понимаю, о чем это он. Но Михаил Борисович опытный волк, его на мякине не проведешь.
— Вы вообще-то что-нибудь слышали про меня?
Да слышал я, слышал…
Что?
А то, что Михаил Борисыч не только автор сценария «Подвиг разведчика», но и сам разведчик, правда, бывший. Это значит, другим словом, кагэбэшник. И, естественно, не бывший, а настоящий. Потому что бывших кагэбэшников не бывает.
Как раз по этой причине — поскольку понимаю, с кем разговариваю! — отвечаю Михаилу Борисовичу с безмерным простодушием и наивностью:
— Нет… Вроде ничего не слышал…
— Ах, не слышали?.. Точно не слышали?
Нарывается. Хочет, чтобы я ему правду сказал… Ну, пожалуйста, мне ничего не стоит.
— Ну… Говорят, Вы вроде этот… генерал госбезопасности! — выпаливаю я.
Михаил Борисыч прямо зарделся, засветился весь, засверкал:
— Правильно говорят!.. И я знаю, что говорят… Секрет Полишинеля!..
К чему он все это?.. Куда клонит?.. Сейчас будет ясно. Сейчас — пойму.
— Ну, так вот, — говорит Михаил Борисович Маклярский. — Если Вы, Марк, об этом слышали… об этом знаете… почему Вы меня держите за такого дурака?
Вопрос, надо сказать, поставил меня в тупик. Но директор не собирался слушать мой ответ. Он продолжил:
— Ишь, хохмач!.. Журнал «Юность»!.. Пылесос какой!.. Я ведь тоже о Вас кое-что знаю.
— Я что-то не понимаю, о чем вы, Михаил Борисович? — попробовал я врезаться в этот его монолог. Но директор вовсю разошелся, смеясь и то и дело как бы подмигивая мне:
— Да я о том, что… ишь, сатирик-юморист, нашел, с кем хохмить… Вы, наверно, думаете, что я анкеты не читаю?.. Нет, читаю… Вы, наверно, забыли, с кем имеете дело. Я по должности обязан… Я ведь не только сценарист, драматург… Вы когда документы только подали, я сел и все анкеты прочитал… Иначе я был бы не я — Вы соображаете, что Вы натворили?!
— А что я натворил?! — мне было тяжело его слушать, потому что я действительно не знал, что я натворил.
— А то, что Вы написали в анкете своей… Что за хохмы такие?..
— Какие хохмы?
— А такие… Вы написали, что Вы — грек. Только тут я понял, из-за чего весь сыр-бор.
Тотчас залез в карман, вынул паспорт и положил молча на стол генералу KГБ в отставке Михаилу Борисовичу Маклярскому.
Наступила тягостная минута его замешательства.
Никогда в жизни я не видел у человека такого удивления, если не сказать, потрясения, как в тот момент у нашего уважаемого автора детективов в кино. Что он, бедный, тогда испытал, этот классик жанра, опытный боец невидимого фронта, разлюбезный директор по прозвищу Макляра, я, конечно, догадался, но надо отдать ему должное — он не просто улыбнулся и даже не засмеялся — он расхохотался так, что его стол задрожал и стены затряслись. Из глаз посыпались слезы смеха. Редкие по своей ценности, изумительные по своей искренности.
— Марк Розовский — грек!.. Нет, вы подумайте… он — грек!.. Грек!.. О-хо-хо-хо-хо!.. Значит, это не хохма!.. Не розыгрыш!.. А я думал, Вы решили всех нас разыграть!.. Меня разыграть!.. О-ха-ха-ха-ха-ха!.. Меня!.. Ой, кто бы мог подумать?! Грек!.. Марк Розовский — грек!
Он еще несколько раз повторял это заклинание, а я все ждал, когда же, наконец, он спросит наподобие Кафтанова;
— А почему вы грек?
Но надо отдать ему должное. Он не спросил.
Ведь он был кагэбэшник и мог сам узнать в любую минуту всё, что его интересовало. Он был, повторяю, настоящий.
А бывших кагэбэшников не бывает.
Смех Маклярского запомнился на всю оставшуюся жизнь. Он резанул меня не меньше, чем если бы кто-то назвал меня «жидом». Но я понял уже тогда, что его оглушающая сила больше характеризует не меня, а, если хотите, ту систему, от имени которой надо мной смеялся директор.
Эта система звалась «социалистической» и имела твердокаменное основание — советскую власть.
Мы тоже рождались «во чреве мачехи» — советской власти, которую кто-то по-домашнему, по-кухонному прозвал «Софьей Власьевной» — это была, несомненно, шифровка дурью, образом, звавшим к иронической уважительности (все-таки зло имело имя и отчество!), и притом каким-то отталкивающим, каким-то мерзким. В воображении нашем «Софья Власьевна» рисовалась как несомненная ведьма (нынче) и пламенная революционерка (в прошлом).
Разговоры с «Софьей Власьевной» велись долгие и тягомотные, поскольку выяснять, «кто прав, кто виноват», под водочку с закусочкой можно было до бесконечности, и на обсуждение вопроса «что делать?» времени уже не хватало. «Софья Власьевна», как всякая молодящаяся старуха с партийным стажем, упирала на свою связь с честными большевиками типа легендарного Цурюпы, падавшего от голода во время голода, — «вот какие наркомы нам сегодня нужны!» — но тут же скатывалась в пропасть негодяйства, ибо всегда среди нас находился какой-нибудь знаток истории, напоминавший о какой-нибудь записке Ленина с коротким, как пулеметная очередь, словом «расстрелять».
«Софья Власьевна» была дама явно непригожая, но другой советской власти над нами не было. Приходилось с ней считаться. Ибо время рассчитываться еще не наступило. Или наступило, но не для всех. Героями-диссидентами были единицы.
Рожденные «во чреве мачехи», мы были все как один выкидышами этой Системы, не желавшей нас приголубить-приласкать, а лишь жарившей всех подряд на сковородке своей идеологической «сучности», делая из нас яичницу.
Не хотелось как-то этому поддаваться.
В 57-м году мне было двадцать лет. В условиях социалистической системы возраст — микроскопический. Недоразвитость проявлялась во всем — в безмозглом романтизме и прекраснодушном стиляжничестве, увлечении ранним Маяковским и беспорядочном сексе с теми, кто движется в легкой расклешенной юбке…
Именно в этот момент вдруг сделалось тошно от бессмысленного времяпрепровождения, и я услышал зов трубы — той самой, что и по сей день последовательно оглушает меня. Мне безумно захотелось всерьез заняться театром.
О «Софье Власьевне» я не думал тогда, хотя сразу понял, что в театральный вуз мне, с моей еврейской внешностью, не поступить. Хоть и был я дурак дураком, а все же соображал, что ни в какой ГИТИС меня не примут, хоть ты тресни.
Часами я разглядывал себя в зеркало и приходил к неутешительному выводу: на Рыбникова не похож, играть «рабочего паренька» мне вовек не дадут, и пусть я не имею ярко выраженного шнобеля, но МХАТА и Малого не видать мне как своих ушей.
Оставалась эстрада. Для таких, как я, лишь этот рискованный жанр мог приоткрыть щеколду и, может быть, если повезет, — о счастье! — впустить в себя.
На эстраде работал бог. Мой всевышний, которому я давно поклонялся.
Его звали Аркадий Райкин.
Мое преклонение перед ним было безгранично. Я знал наизусть все его миниатюры и разыгрывал их дома в ожидании, что кто-то из домашних меня заметит и назовет гением.
Мое тщеславие оказалось попранным, поскольку меня таковым никто не называл. Но я не отчаивался — подражая Райкину, я подражал высшему, нет, самому высшему, потому что выше Райкина если и был кто-то, то этот кто-то звался Чарли Чаплин.
Я сходил с ума от желания переплюнуть Райкина. Однако этот младоидиотизм не имел никаких возможностей для самоутверждения.
Пылать мало. Надо было что-то уметь.
И притом — срочно, ибо юность не терпит, когда что-то важное откладывается на завтра.
Мне хотелось побед на сцене, и — немедленно.
«Но ты же еврей!» — тотчас приходила в голову отрезвляющая и какая-то до боли правдивая мысль.
«Ну и что?.. На эстраде много евреев! — думалось в ответ. — Я буду не хуже».
«Ты не будешь. Тебе никто не даст. Тебя никто не знает. И ты пока ничего не умеешь».
«Что за комплексы?.. Не умеешь — учись. Попробуй что-то свое. Сделай попытку. Надо попытаться сделать что-то самостоятельное».
После этих слов труба пела еще громче и изворотливей. Я жил во власти этой мелодии.
Потому и сделал вполне логичный шаг — в сторону клуба МГУ, где меня встретили два потрясающих человека: руководитель эстрадного коллектива Георгий Яковлевич Вардзиели и директор Савелий Михайлович Дворин.
Им суждено было сыграть существенную роль в моей жизни — они первыми открыли мне дверь в искусство, погладив по головке и предоставив возможность творить. При этом оба давали мне советы по теме «как жить» на основании своего житейского опыта, диалектично перетекавшего во вселенский. Оба были моими «рэбе», пришедшими в пространство моей души, росшей в безотцовщине и потому, наверное, чутко нуждавшейся в получении каких-то внутренних опор со стороны мужского дружелюбного воздействия.
Я как-то очень быстро приник к этим очень разным людям, признав за ними старшинство по части мудрости и выстраданного опыта. Редкий случай, когда хотелось их «слушать» — наверное, это и есть то, что мы так часто зовем «уважением».
Недаром Дворина мы звали «папой Савой», а Гоги Вардзиели — большой рыжий грузин с чисто еврейской внешностью — производил впечатление человека-солнца Глаза его сверкали всегда, он лучился так, что я и сегодня, по памяти, физически ощущаю распространяемую им вокруг этакую тотальную радость.
эти шутливые строки Георгия были вдохновенно читаемы автором всем нам как раз в канун его неожиданной смерти от этого самого инфаркта.
Может быть, столь мощное жизнелюбие шло от профессии — Георгий Яковлевич был режиссером театра оперетты, но когда я нескромно позволил в его присутствии маленькую иронию по поводу этого жанра, сказав, что «в оперетте мы дурью мучаемся», Вардзиели вдруг нахмурился (какая редкость для него!) и хрипловато произнес:
— В театре надо любить дурь.
На меня эта фраза, помнится, произвела большое впечатление, поскольку на дворе стояла совсем другая погода — лучшие люди искусства в то самое время отстаивали как бы прямо противоположное — интеллектуальный театр, интеллектуальное кино, интеллектуальную литературу… Чтобы замкнуть этот круг, не хватало только интеллектуальной эстрады.
Вот почему создание эстрадной студии МГУ «Наш дом», говоря громко, — закономерный итог поисков самого себя в океане разнонаправленных волн. К тому же, мне казалось чрезвычайно привлекательным соединить «дурь» с «интеллектом» — то, что мы называли «закидонами» в области формы, следовало научиться насыщать самым острым смыслом, самым актуальным содержанием.
Достоинство папы Савы заключалось в том, что он понял с полуслова мое предложение и согласился на замену старого, одряхлевшего эстрадного коллектива МГУ на совершенно новую студию с совершенно другими задачами. Но когда он узнал, что у меня есть идея — пригласить к руководству новой студией (кроме меня самого) Альберта Аксельрода из капустника 1-го медицинского института и Илью Рутберга из «Первого шага» ЦДРИ, папа Сава неожиданно блеснул очками:
— А что?.. Три еврея на одной зарплате — такого в Москве еще не было!..
Он, конечно, осознавал свой собственный риск в этом деле — ведь прикрывать нас в инстанциях — прежде всего в парткоме МГУ — предстояло директору, однако С.М. Дворин не испугался этой миссии, за что ему вековечное спасибо. Ведь мог бы и испугаться — и тогда что?.. Не было бы ничего и никого, что зовется, к примеру, Геннадием Хазановым, Александром Филиппенко, Михаилом Филипповым, Семеном Фарадой, Максимом Дунаевским… И КВНа, может быть, в нашей стране не было бы. Ибо КВН как идея, как движение родился из недр нашей студии.
А ведь все висело на волоске. Савелий Дворин, взявший «на себя» три еврейских фамилии в 1958 году, поверьте, был героем в тот момент — это я вполне серьезно так считаю, и никто не сможет меня переубедить в обратном.
Почему он это сделал?..
Я думаю, потому лишь, что, будучи сам евреем, то есть человеком, пережившим множество смертельно опасных эксцессов («дело врачей» и «борьба с космополитами» для него были недавней историей), папа Сава имел азарт победы в безнадежном деле, ему хотелось сделать клуб МГУ истинным культурным центром Москвы, «чтоб все сюда ходили», чтоб «здесь была Жизнь».
Он пошел на ЭТО еще и потому, что принадлежал к блистательной плеяде директоров-романтиков, еще со времен НЭПа и тридцатых годов, знавших досконально театральное дело и, главное, любивших не только само это дело, но прежде всего людей, его делавших, — он любил ТАЛАНТ, служил ТАЛАНТУ, и этим все сказано.
Преклоняясь перед Вардзиели и Двориным, я отдаю должное допотопному театральному Служению, которое нынче редкость. Вся штука в том, что оба «всё понимали», но думали и поступали в те темные времена, исходя из своих собственных представлений о ценностях жизни.
Папа Сава, к примеру, сразу сказал:
— Когда меня из-за вас уволят, вас уже ничто и никто не спасет, запомните.
Как в воду глядел. Папа Сава был нашим щитом. Правда, его не уволили. Он сам ушел из жизни — аккурат в начале «пражской весны» 68-го года, а в декабре 69-го нас «ликвидировали».
На месте Дворина оказался юный приспособленец Ваня Несвит, которого я не мог физически переносить сидящим в директорском кабинете в кресле папы Савы. Ваня был типичный Молчалин с приветливой улыбкой на комсомольском лице — его подпись на последнем приказе стоит и сейчас у меня перед глазами.
— Пойми, — шептал мне Ваня на ухо, — я не антисемит, но… что я могу?.. Я же ничего не могу.
И действительно, что он мог?.. Он же ничего не мог.
это мы пели со сцены в спектакле «Вечер русской сатиры» — знаменитые стихи Саши Черного были положены мною на собственную музыку.
— Сними! — говорили мне со всех сторон. — Это сегодня не в жилу.
Я не снимал, понимая, что «это» будет «не в жилу» всегда.
А в спектакле «Сказание про царя Макса-Емельяна» впервые прозвучала песенка «Кихелэх и земелэх» — на стихи Моисея Тейфа, поэта-фронтовика и поэта-лагерника. Мелодию этой песни я сочинил потому, что был буквально потрясен переводом Юнны Мориц, сделавшей идиш великолепно звучащим по-русски.
И снова:
— Сними!.. Спектакль не пойдет, если в нем будет эта песня.
Конечно, я спрашивал в парткомах-профкомах:
Но почему?.. Это же антифашистская, антигитлеровская песня!
Знаете, какой был ответ?
— Да, антифашистская… Но не надо эту тему акцентировать.
Я удивлялся:
— Как не надо?.. Почему не надо?
— Потому, что это еврейская тема. Антифашистская, но — еврейская.
— А что?.. Еврейская антифашистская тема у нас запрещена?
— Кто сказал «запрещена»?.. Мы сказали «не надо акцентировать», а это совсем другое.
— То же самое.
— Нет, товарищ Розовский, мы ничего не запрещаем. Мы советуем. Рекомендуем. Но если вы не слышите наших советов, если не идете нам навстречу, вы идете против. Значит, вы не понимаете политики партии, не разделяете наших взглядов.
Антисемитских взглядов, сами понимаете, я не разделял.
Но эти разговоры вел до бесконечности. Я их брал измором.
Они не давали играть спектакль, я не убирал из спектакля песню «Кихелэх и земелэх».
— Да убери ты ее. И без нее спектакль хорош.
— Не уберу.
— Ну и дурак. Спектакль дороже, чем одна какая-то песня.
— Не какая-то.
— Что ты такой упертый?..
— Я не упертый.
— А кто же ты?
— Я — еврей, — сказал я. — А вы — фашисты тут все.
Что началось!.. Поднялся страшный ор.
Я ушел, хлопнув дверью.
Наступило лето, каникулы. Потом сентябрь, октябрь… «Переговоры» были приостановлены…
Я писал письма в «инстанции».
Наконец меня приняли в горкоме партии.
Разговор получился более чем странный.
Мне на полном серьезе предъявили обвинения, от которых волосы стали дыбом.
— Зачем это название?.. Макс… Это что, намек на Маркса?!
Я опешил.
— И потом желтизна… у вас там этот царь выходит с папкой… С желтой папкой!..
Ответ меня потряс. Это было лучшее, что я слышал в 1968 году.
— А вы что, не знаете, что желтый цвет — это национальный цвет еврейского народа!..
Здесь следовало расхохотаться. Или хотя бы начать объяснять высокому начальнику по порядку: во-первых, царь Макс-Емельян выходил у меня на сцену с несколькими папками — синей, красной, зеленой… среди этого разноцветья, может быть, была и желтая… Но я как режиссер если и придавал значение разноцветью, но никак не мог представить, что какая-то случайно затесавшаяся под мышку царя «желтизна» будет восприниматься столь неожиданным образом… Во-вторых, что за чушь считать желтый цвет — «национальным цветом еврейского народа»?.. Партийный чиновник хоть и бонза безграмотная, но мог бы знать, что цвета Израиля — бело-голубые, а вовсе не желтые… Это ты, видимо, с черно-желтой звездой Давида спутал, антисемитская твоя рожа!..
Вместо смеха и ненужных объяснений я изо всех сил стукнул кулаком по его столу — да так, что письменный прибор подпрыгнул, затем схватил стол за его край и начал трясти, крича на весь горком:
— Провокация!.. Провокация!.. Провокация!
Тотчас в кабинет влетела секретарша.
— Тихо!.. Тихо!.. Что случилось?.. Мы сейчас милицию вызовем!..
Высокий начальник заерзал в кресле.
— Ты чего, Марк?.. Успокойся!.. Я специально это тебе сказал, чтобы посмотреть, как ты будешь реагировать… Успокойся!
Ах, вот оно что… Проверить меня хотел… Ну, проверил?..
Говоря театральным языком, он играл со мной «этюд». Да ведь и я с ним играл. Я был в образе этакого «неуправляемого художника» — сия маска ругала любого советского аппаратчика, партийца, больше чем что бы то ни было, ибо взрывала застой в их кабинетах, мешала тихому размеренному существованию во власти с запахом морга.
Это действовало.
Во всяком случае мне не раз помогало мое актерское вхождение в образ яростного, разбушевавшегося фантомаса именно при соприкосновении с противником, каким бы грозным, каким бы всесильным он ни казался. И сейчас (конечно, гораздо реже!) я применяю этот метод — к примеру, в передаче «К барьеру!» на НТВ, где пришлось именно в такой рискованной форме дискутировать с депутатом Госдумы Митрофановым по поводу установки на Поклонной горе памятника Сталину.
Это был бы памятник не столько вождю лично, сколько сталинщине. Но доказывать эту истину пришлось, напустив на себя — я сделал это совершенно сознательно — опять-таки рьяную энергетику с десятикратным эмоциональным выбросом. Жанр телевизионного шоу требовал от меня только такого поведения — иначе победить было невозможно. Передо мной (незадолго) у того же барьера честный порядочный человек, истинно русский интеллигент космонавт Леонов, как и подобает, интеллигентно спорил с зоологическим антисемитом Макашовым и, как известно, проиграл. Мне не хотелось печального повтора.
Но вернемся в горком конца 60-х годов.
Именно в тот день, когда меня там столь мелко провоцировали, присутствовавший при разговоре инструктор горкома ВЛКСМ — по выходе из кабинета — начал меня задушевно поддерживать:
— Нуты даешь, Марк!.. Так здесь себя не ведут… И потом, ты сам должен понимать… Должен!..
— Что я должен понимать?
— Ну, эти три фамилии… Аксельрод, Розовский, Рутберг… ну, это же вообще… ну, такого просто не может быть!..
— Чего не может быть?
— Ну, чтоб эти три фамилии — вместе!.. Чтоб вы руководили театром… Ну, этого же нигде в стране больше нет… Три таких…
— Каких?
— Ну, ты сам пойми… Ты не понимаешь?.. Аксельрод… Рутберг… Розовский!..
Он и еще раз произнес, с инверсией:
— Рутберг!.. Розовский!.. И еще — Аксельрод!..
Я выдержал паузу. Между прочим, разговор происходил на беломраморной горкомовской лестнице, на стене висел огромный портрет Ленина. Я кивнул на него:
— А знаешь, что об этом обо всем Ленин сказал?..
— Что?
— Он сказал: не каждый подлец — антисемит, но каждый антисемит — подлец!
Миша — так звали инструктора — изменился в лице. Его, мне показалось, как-то даже чуток перекосило. А может, говорю, мне показалось.
Он встал на ступеньку, перегородив мне дорогу:
— Это правда, что Ленин так сказал?
— Это правда, — сказал я, до сих пор не веря, что эти слова сказал именно Ленин. Но тогда, видно, под воздействием портрета и всего того, что только что происходило в кабинете бонзы, мне самому хотелось верить.
Реакция Миши была ошеломительной. Он тотчас достал записную книжку, вынул авторучку и чрезвычайно серьезно ляпнул:
— Дай слова переписать!..
Давно уж это происходило, но помнится хорошо: меня от смеха закачало, я чуть не полетел вниз по партийной лестнице.
Между прочим, через несколько дней Ваня Несвет вызвал меня к себе и начал с подмигиванья:
— Тут звонили кое-откуда кое-кому…
— И что?
— «Сказание» можно играть.
Я то ли икнул, то ли крякнул.
— А «Кихелэх» — можно петь?
— Не сказали. А раз не сказали — значит, можно.
— Ваня, ты уверен?
— Уверен. Если б что-то было нельзя, то они обязательно бы сказали. А раз ничего не сказали, — значит, все можно.
Вот так спектакль «Сказание про царя Максимилиана» был пробит. И пробит в том виде, в котором поставлен.
Конечно, его запрещали не только из-за так называемой «еврейской темы».
Эта гема, действительно, была не главной в нем, — виртуозный, ослепительный стих Семена Исааковича Кирсанова дал повод для искрометных актерских импровизаций, множества мощных музыкальных номеров (основной композитор — юный Максим Дунаевский), но главный сумасшедший успех этого представления был обеспечен злой сатирой на все советское: 400 тысяч царей — сыновей главного героя, страдавшего до рождения первенца от импотенции, — сказочно сели на загривок своему народу — начались вселенский голод, пожары, войны и разрушения… Партия узнала себя в этом сюжете и вполне реалистично отреагировала на выдумку в балаганном стиле. «Еврейская тема» входила в общий интернациональный смысл «Сказания» — в нем участвовали шуты разных стран и народов, но объединяющим качеством являлся чисто русский метафоризм первоисточника.
Кстати, меня допрашивали в парткоме:
— Это русская сказка?
— Да.
— А почему тогда у Кирсанова отчество «Исаакович»?
Я, помнится, смущал их своим шутливым ответом:
— Так уж случилось. Но ведь у Сталина тоже было еврейское имя.
Они на секунду задумывались, сверяя имя «Иосиф» с русскими святцами, и улыбались. Один дяденька даже погрозил мне при этом пальчиком.
Удивительное время… Я к чему про все это рассказываю?.. А к тому, что когда нынче частенько слышу о том, что, мол, «шестидесятники» — сплошь продавшиеся советской власти карьеристы, меня, мягко говоря, трясет от этой злобной клеветы и подлости. Пусть бы они походили в парткомы-горкомы вместо меня!.. Пусть бы они делали себе карьеру в то время, как я!..
Еще был интересный момент, когда нас закрывали на заседании Правления клуба МГУ, — неожиданно встал один студент экономического факультета и внятно произнес:
— А я не согласен.
Профсоюзные деятели заволновались: как так?.. И что за герой — народный заступник — нашелся, чуть ли не генеральной линии перечит… Между тем студент объяснил свою позицию подробно.
— «Наш дом» — театр патриотический, нужный молодежи. Закрывать его — ошибка.
Можно было ахнуть от такой смелости.
Я и ахнул.
Однако потом, через много лет, все встало на свои места. Студент-экономист впоследствии оказался в Израиле. Его зовут Юрий Штерн. Он депутат Кнессета и очень уважаемый в этой стране человек.
Но ведь тогда, в 69-м, этой «карьерой» и не пахло. Надо было, поверьте, проявить гражданское мужество и сказать эти дорогостоящие во все времена инквизиции слова:
— А я не согласен.
Видно, быть евреем — непростая доля.
И мне, простите за откровенность, тоже, как многим из нас, пришлось это почувствовать. Жизнь была такова, что нам ежеминутно и каждодневно давали это почувствовать.
Я спрашивал Аксельрода:
— Алик, вот ты работаешь в клинике Неговского и в Боткинской… А каковы твои перспективы?.. Можешь ли ты стать министром здравоохранения, к примеру?
Алик смеялся и рассказывал в ответ анекдот про слона, которого хотели закормить:
— Съесгь-то он съест, да кто ж ему даст?!
И добавлял:
— Вам, грекам, этого не понять.
Точно!.. Уж кому-кому, а мне везде и всюду нужно было тыкать паспорт, где в графе «национальность» значилось комическое слово.
Был в те времена такой критик по фамилии Любомудров, по имени Марк. Тезка, значит. Молодой человек приятной наружности. На вид не антисемит. Но вид бывает обманчив.
Вот я и обманулся.
Марк Любомудров соорудил две клеветы на меня, на мои лучшие, самые важные, самые серьезные по тем временам спектакли.
Сначала он обрушился в «Огоньке», а затем в «огонь-ковской» книжной серии на «Историю лошади», пытаясь доказать, что «пегость» Холстомера есть еврейство Розовского. И до чего хитер этот Розовский. Самого Товстоногова обкрутил своим агрессивным жидомасонством. О, конечно, Любомудров нашел другие слова для утверждения своих клевет, но смысл, ручаюсь, был только такой. В дальнейшем критик, считающий себя искусствоведом, прославил себя и иными сугубо «патриотическими», почвенническими трудами, где чистота расы и чья-то «пегость» объявлялись несовместимыми. Коричневатый окрас Любомудрова еще не раз покажет себя во всей красе. А тогда…
Вслед за ударом по театральному Холстомеру, которого я, желая потрафить критику, с удовольствием переименовал бы в Холсто-Меира, Любомудров публикует в «Комсомольской правде» пасквиль под названием «Куплеты под шарманку», уничтожающий (после этой публикации спектакль был запрещен и снят с проката) мою работу «Убивец» — по роману Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание».
Здесь я получил по полной за Свидригайлова, произнесшего со сцены слова Достоевского о том, что «русские люди — вообще-то широкие люди, но беда быть широким без особенной гениальности». На этом основании Любомудров приписал МНЕ оскорбление русского народа. Да и шарманке досталось, хотя она частенько звучит на страницах великого романа.
Далее, после «Комсомолки», — заседание в Минкульте СССР, где меня долбят за «извращение русской классики», и знаменитая дискуссия на эти темы, где чудовищно выступали Куняев и Палиевский, а им блестяще отвечал Эфрос…
Сегодня цензуры (в театре) нет. Ставь что хочешь. Пиши что хочешь. Это, конечно, великое достижение, путь к которому устлан множеством погибших — стихотворений, страниц прозы, спектаклей, сцен из спектаклей, отдельных реплик…
В последние десятилетия я сделал на театре множество вещей, жизнь которых в советские времена была бы совершенно невозможной.
— Вас что, так волнует «еврейская тема»? — недавно вопрос журналиста был задан мне в лоб. Я в лоб и ответил:
— Да. Ибо я российский интеллигент.
Это я так сказал не потому вовсе, что хотел неинтеллигентно похвалиться своей «интеллигентностью», а из-за того, что всерьез считаю: без этой темы миру не обойтись. Достоевский назвал свой роман «Униженные и оскорбленные» — эти слова стали знаком генеральной темы всей русской литературы, но в кровавой истории 20-го века они вполне относимы и к евреям.
В июне 2005 года театр «У Никитских ворот» повез в Прагу на Всеевропейский еврейский фестиваль «Девятые ворота» два моих спектакля: «Майн кампф. Фарс» (пьеса Джорджа Табори) и «Фокусник из Люблина» (моя пьеса по прозе лауреата Нобелевской премии Исаака Башевича-Зингера) — успех был колоссальный. Но дело не собственно в успехе, а в том, что удалось предъявить все понимающей аудитории как раз те опусы, о которых в недавнее время нельзя было и мечтать.
Самое отрадное, что пражская публика реагировала с тем же восторгом, что и московская. Смеялась и плакала в тех же местах.
Это доказывает, что «еврейская тема» есть тема общечеловеческая, и совсем не обязательно ее реализовывать только в скрипично-клейзмерском ключе. Табори и Зингер — писатели мирового значения и звучания — и я горжусь этими своими еврейскими работами.
При этом — главное…
Всею жизнью своею я связан с Россией, русской культурой, которой и по сей день истово служу.
Неловко напоминать, но в контексте сегодняшнего рассказа о моем национальном мытарстве, может быть, стоит хотя бы перечислить лишь одни имена русских писателей и поэтов, чьи произведения я ставил на сцене, всякий раз пытаясь дать им вторую, уже театральную, жизнь.
Это (по памяти, не по порядку) Пушкин, Гоголь, А. Толстой, Л. Толстой, Салтыков-Щедрин, Карамзин, Чехов, Достоевский, Куприн, Зощенко, Бабель, Булгаков, Тургенев, Маяковский, Чаадаев, Шолохов, Гончаров, Гумилев, Шергин, Горький, Набоков, Гроссман…
Вот написал «Бабель», «Гроссман», и явственно слышу гадкие возражения националистов: «ну, какие же они русские, они — евреи…».
Ну, что поделаешь… Терпите. Ничего другого вам, подлецам, не посоветуешь.
За каждым именем — поверьте! — труд, и труд огромный. Муки творчества несусветные.
Вспоминаю дни путча. На улицах Москвы танки, по телевизору «Лебединое озеро», а я, грекоеврей, сижу за своим письменным столом (на кухне) и пишу книгу «Чтение дяди Вани». Кайф!.. Уж очень хорошо работалось в тот момент.
Рассказывают, будто Пуришкевич, глава «черной сотни», депутат той еще, то бишь дореволюционной, Думы якобы сказал:
— Почему нужно уничтожать всех евреев?.. Потому, что в каждом из них потенциально живет великий русский писатель!
Мысль спорная, но занятная. В ней радует откровенность, с которой шовинизм объявляет в открытую о своей ненависти к культуре как таковой. Стержнем этой ненависти становится братание антисемитизма и русофобии, их наднациональное слияние в окутанной дьяволиадой душе. Пример, скажем, Розанова показывает, как «мыслитель», выдвигавший свой зоологический антисемитизм в качестве основы своей философской доктрины, в конце концов приходит к юродскому, кликушескому ползанию перед еврейством, замаливанию своего греха перед ним и Христом. Но ведь и свой народ Розанов не ахти как жаловал — и в этом я вижу неслучайное презрение КО ВСЕМУ И ВСЯ, нездоровое, абсолютно патологическое неприятие ДРУГОГО, «не такого, как я». Воз почему не верю я ни розановскому покаянию, ни его же натужно-шовинистическому, по сути, возвышению «народа-богоносца» над остальным человечеством. Растрепанность этого миросо знания очевидна, ибо воинствующая ксенофобия всегда рано или поздно оборачивалась противу самого себя, действовала не только вовне, но и саморазрушающе.
— Не надо было евреев трогать! — как сказал один мой приятель.
— Это ты к Сталину с такой претензией? — спросил я.
— И к Николаю Второму тоже.
— Давай уж тогда с Ивана Грозного начинать.
— Можно и раньше, — горько улыбнулся приятель.
Однако нам интереснее всего то, что происходит сейчас.
Внешне у нас и сегодня всё в порядке — империя, как и прежде, обязана твердить о равенстве и взаимоуважении граждан. Официально «государственного антисемитизма» нет, но у нас ведь его не было и во времена «дела врачей». У нас, правда, есть группа депутатов Государственной Думы, подобных Пуришкевичу, но в данном случае то, что Дума государственная, надо думать, мешает «государственному антисемитизму» таковым не быть. Что-то тут как-то не сходится.
Ну да это чепуха!.. Если у нас доказано неопровержимо, что и сам Христос был русским (как я греком!), то о чем еще говорить!..
Если раньше у нас воняла «черная сотня», то теперешние «государственники» сделались «пятитысячниками», картинно собрав именно столько подписей под своим антисемитским письмом. Фашистские и полуфашистские издания десятками и сотнями гуляют по стране, президент которой, вдыхая воздух Освенцима, публично осуждает Холокост.
Что мешает ему одним запретным ударом прикончить нынешних гитлеровцев?.. Конституция?.. Тогда на кой черт нам такая Конституция, которая через 60 лет после Победы над нацизмом позволяет нарушать элементарные права человека?! Свобода слова?.. Нет, свобода геббельсовской пропаганды.
Известный на весь мир художник прокламирует: «Россия — для русских. Израиль — евреям. А кому еще?»
Звучит хлестко, но подло в отношении многих народов, населяющих Россию. Правильно было бы «Россия для россиян». Что касается Израиля, спасибо за поддержку. Вот только как согласуется эта поддержка со званием Героя Советского Союза, присвоенного Насеру, ракетами «Скад» и красными от поцелуев с Арафатом щечками на физиономиях наших руководителей?
Конечно, в коридорах «Софьи Власьевны» антисемитизм был рассыпан везде и всюду. Шагу нельзя было ступить, чтобы не вляпаться в это дерьмо. Хохот Маклярского — слышала бы его моя мама… Но этот хохот носил, так сказать, дружественный характер. Гораздо хуже дело обстояло (и обстоит!), когда человек, которого все вокруг считали евреем и только евреем (это я!), сталкивался с непреодолимой стеной любого официоза, от которого исходила эта норма, — не брали на работу, не пускали к «секретам» (разве только избранных для пользы «оборонки» ученых гениев и отдельных титанов в области организации производства — таких в еврейской нации пруд пруди’), не давали учиться в институтах и университетах… Не раз мне, студенту факультета журналистики, приходилось слышать:
— Как ты туда попал?
— По конкурсу, — отвечал я, потупив взор.
— Ах, да… ты же у нас грек!..
Нередко в таких случаях хотелось дать в глаз. Но за что?.. Обидчик сам не понимал, что унижает меня. А унижал он меня, если честно считать, дважды — и как «грека», и как «еврея».
В глазах людей я был этаким приспособленцем. Вроде как испугался быть тем, кем я есть на самом деле, и с тех пор выдаю себя не за того парня. Поскольку доля истины в этом безусловно была, жить с моим пятым пунктом становилось все невыносимей — ведь каждого не возьмешь за пуговицу и не станешь каждому рассказывать про маму и папу, про Камчатку и 37-й год…
Жалеть меня надо было, а не смеяться!.. С этим «комплексом» я жил аж до последних перестроечных времен — до момента, когда в паспорте исчезла графа «национальность».
Пятый пункт в анкете и эта графа — близнецы-братья. Они, конечно, многое определяли в жизни миллионов людей, но они не могли одного — влезть в их внутренние миры, подчинить окончательно человека, который, как сейчас бы сказали, сам себя «идентифицирует».
Я себя всю жизнь «идентифицировал» как еврея, и потому особенно кололи меня чьи-то иронические слова типа:
— Когда надо, он грек, а когда надо, еврей.
Это была полная чепуха. Тут и доказывать что-то никогда никому не хотелось.
Тем более что те, кто считал меня евреем, делились на две неравные части: одни поддерживали как «своего», другие называли (громко, тихо или про себя — неважно) «жидом».
«Ох, не шейте вы евреям ливреи» — справедливо сказано поэтом в песне.
То, что я по паспорту «грек», мне в редких случаях безусловно помогало, но отнюдь не спасало — сразу вылезала наружу правда. Та самая, которой я был ВЫНУЖДЕН стыдиться: ах, мама, мамочка моя, зачем ты это сделала?.. Ах, зачем?.. Ах, зачем?..
Конечно, в нашем обществе случались люди, которым было до феньки, кто я — да хоть татарин!., да хоть ненец!.. Как говорится, лишь бы человек был хороший!..
Но этот взгляд при всем его интернационализме и гуманизме принадлежал, как правило, людям простым и честным, от которых в те советские времена ровным счетом ничего не зависело, ибо они никак не могли влиять на твою судьбу. Как приятно было разговаривать с ними НА РАВНЫХ!..
Но
Однажды — это уже происходило недавно — я выступал на радио в «живом эфире». Журналистка, бравшая у меня интервью, видимо, захотела поговорить со мной на больную тему. Она спросила:
— А как Вы относитесь к только что вышедшей книге Солженицына «Двести лет вместе»?..
А я возьми и скажи:
— Очень уважаю Александра Исаевича как бывшего главного диссидента страны и автора книги «Архипелаг ГУЛАГ». Но вот последнее название считаю неудачным. Вернее, неточным…
— Что Вы имеете в виду? — спросила журналистка.
— Солженицын — православный человек, не так ли?.. Так вот, как православный человек, служащий истине, он мог бы один нолик в названии прибавить!..
Что тут началось!.. Из живого эфира на меня посыпались стрелы радиослушателей, а сама журналистка с трудом перевела разговор на другие темы.
— Закрой рот! — сказала мне жена после этой передачи.
Все правильно. Но объясните мне. как закрыть рот в живом эфире?!
1979 год. Я безработный. Спасает только Рижский театр русской драмы, где благодаря доверию Аркадия Каца мне дают ставить так называемую «русскую трилогию» — «Убивец» по «Преступлению и наказанию» Ф. М. Достоевского, потом «Историю лошади» по «Холстомеру» Л. Н. Толстого и, наконец, «Бедную Лизу» по рассказу Н. М. Карамзина.
Все три работы (стихи для них написал мой друг, поэт Юрий Ряшенцев) стали для меня важнейшим этапом и в освоении режиссерской профессии, и опытом труда в «чужом» коллективе, который в процессе сотворчества стал родным.
Блестящие рижские артисты — Саша Боярский, Марк Лебедев, Нина Незнамова, Женя Иванычев и другие, всех не перечислишь, — создали под руководством А. Каца и его замечательного завлита Сегаля совершенно уникальный театр с абсолютно неповторимым репертуаром. Атмосфера, царившая здесь, и по сей день представляется завидной, ибо, оказывается, люди могли в советское время делать общее дело в обстановке доброжелательной и светлой. Выходили один за другим блестящие спектакли, имевшие ошеломительный успех — и у публики, и у критиков…
Итак, Рига меня спасала, как спасал Г. А. Товстоногов после закрытия «Нашего дома». Но счастье кончилось. В Москве — полнейшие тупики. Никакой работы не светит нигде. Изгой.
— Поезжайте в свой Израиль! — слышится на каждом шагу. Кто-то точно определил это время как период великого расцвета полного застоя.
— Что Вы делаете в России? — спросил меня иностранный корреспондент.
— Я здесь ночую, — пошутил я, и в этой шутке была доля шутки.
Остальное — правда. Пьеса «История лошади» шла по всему миру, а меня не выпускали ни на одну премьеру, хотя приглашения сыпались отовсюду.
Обстоятельства выталкивали меня из страны. Жить было не на что.
Бывало, в кармане оставалось 20 копеек. Жена Галя стоически держала семейный бюджет, получая за свою работу в балетной команде Театра Эстрады гроши.
Я писал в стол — пьесы, инсценировки, статьи, сценарии… От того, что ничего не идет — не печатается, не ставится, не играется, — настроение частенько бывало препаршивое.
Василий Павлович Аксенов будто прочел мои мысли: — Надо им вмазать.
И рассказал идею «Метрополя». Через неделю я отнес Аксенову статью «Театральные колечки, сложенные в спираль».
Не прошло и пары месяцев, как грянул гром.
«Мое участие в «Метрополе» имело целью содействовать поиску и эксперименту в советском театре. Что касается возможной публикации за рубежом, прошу защитить мои права в соответствии с законом об авторском праве, действующем в нашей стране» — такую телеграмму, помнится, я послал в Союз писателей, когда его московский секретарь Ф. Ф. Кузнецов потребовал от меня письменных заявлений.
Текст телеграммы вызвал, видимо, дикое раздражение, поэтому ко мне домой был послан для зондажа писатель-прозаик Владимир Амлинский, занимавший в Союзе секретарскую должность. Он постоял у меня на балконе и с трудом произнес:
— Зачем ты это сделал?
— Хотел содействовать поиску и эксперименту в советском театре, — отчеканил я.
— Но ведь будут неприятности, — хмуро буркнул Амлинский.
— Что касается возможной публикации за рубежом, — на голубом глазу ответил я, — прошу защитить мои права.
— Как?
— В соответствии с нашим авторским правом.
— А-ааа, — протянул Амлинский и ушел.
На следующий день ко мне пожаловал мой друг Лева Новогрудский, состоявший в партийном бюро Московского отделения Союза писателей, драматург. Я не сразу понял, что он тоже выполняет некую задачу, данную сверху: ему поручили разузнать у меня… вот только что именно — осталось в неизвестности, поскольку Лева, человек благородный и порядочный, участвовать в моем перевоспитании не мог, но не мог ко мне и не пойти, поскольку выполнять поручение партбюро — это его долг.
Он сразу, с порога, вытащил бутылку водки, и мы сели ее пить.
Пили молча.
Я ждал, что сейчас, вот сейчас он что-нибудь спросит или скажет. Ничего не сказал, ничего не спросил.
Выпили мы в полной тишине эту бутылку, он еще молча посидел минут пятнадцать. Потом встал из-за кухонного стола, сказал:
— Ну, я пошел. Пока.
— Пока, Левушка.
И Левушка Новогрудский ушел.
Вот такая со мной велась серьезная идеологическая работа. Впоследствии Новогрудский мне объяснил, что ему велено было меня «расколоть» и заодно авторский коллектив расщепить, уговорив меня отказаться от участия в «Метрополе». Ни Амлинский, ни Новогрудский с задачей не справились. Поскольку лишь обозначили формально выполнение задачи. Товарищи из КГБ посчитали, что я над ними издеваюсь. Подобный колпак опускали на каждого участника, угрожали полным изничтожением, провоцировали на предательство.
Кульминацией было обсуждение без «бэ», то бишь осуждение «Метрополя» в Союзе писателей с последующей публикацией выступлений коллег в газетенке «Московский литератор». Этот раритет советизма образца 1980 года хранится где-то у меня на антресолях как свидетельство падения тех, кто низко летал. Перечислять выступавших не буду, поскольку боюсь, вдруг опять стошнит. Бог с ними!
Но Феликс Феодосьевич Кузнецов, пошедший на нас войной из явно карьерных соображений, — ах, как ему было выгодно проявить свое верноподданничество и поплясать на нашем массиве! — достоин звания главного нашего гробокопателя.
Он не удовлетворился тем, что подсылал ко мне своих ходоков, — вызвал меня на ковер, то есть к себе в кабинет.
— Ну, Марк, от тебя я не ожидал… Ай-яй-яй! Он начал проникновенно. Журил эдак слегка. Поскольку я не поддался на эту чисто следовательскую уловку — начинать издалека и по возможности ласково, — он перешел к литературоведению:
— Статья твоя безобидная. Под Шкловского. Я прочитал и ничего такого в ней не нашел. Ты глупость сделал — дал бы мне, мы бы спокойно ее где-нибудь напечатали, а теперь…
— Что теперь? — поинтересовался я.
— Придется расхлебывать.
Он вдруг сделался холодным и жестким. Такой железный Феликс. А с виду разночинец — бородка, очечки, ни дать ни взять этакий а lа Добролюбов для бедных.
Он взял ручку, положил передо мной белый листок. И стал рисовать.
— Это ты.
Дальше он обвел точку большим кругом.
— А это Союз писателей.
Мне почему-то вспомнилась сцена «Картошка» из кинофильма «Чапаев», где главный герой перед боем раскладывает клубни на столе, имитируя расположение войск.
— Теперь другая ситуация, которую ты создаешь. Вот Союз писателей, — он нарисовал еще один кружок. — И ты, — он поставил точку рядом с кружком. — Выбирай!
Кабинет улетучился, я почувствовал в камере запах параши.
— Или ты — внутри. Или ты — вне. Только два варианта. Тебе какой больше нравится?
Я сказал, что вообще-то я всё объяснил в телеграмме…
— Кончай, — сказал Феликс Феодосьевич, — ты нас здесь за дураков, что ли, держишь?..
— Ну почему за дураков… — попытался было возразить я. Под дурака.
— Твою телеграмму зачитали на секретариате. Все смеялись.
— А что в ней смешного?.. Ничего смешного…
— Кончай, — строго произнес Феликс. — Я с тобой по-хорошему, и ты давай… Я тебе честно, и ты честно…
Тогда я сказал, что если честно, то я не против быть внутри, раз меня в 1976 году в этот Союз приняли…
— Уезжать не собираешься? — спросил, наконец, Феликс главное.
— Нет.
— Нет? — переспросил он.
— Нет! — сказал я с вызовом.
— Тогда запомни: у нас не Союз писателей. У нас Союз СОВЕТСКИХ писателей. Так что кто не СОВЕТСКИЙ или АНТИСОВЕТСКИЙ, тот будет ВНЕ.
Где-то когда-то я уже это слышал. Ах да, мудрый Алик Аксельрод — друг и коллега по «Нашему дому» — мне то же самое говорил. Только не про писателей, а режиссеров. Как в воду смотрел, предупреждая.
Прошло много лет с момента того разговора. Многих «метрояольцев» уже нет в живых — Володи Высоцкого, Семена Липкина, Юры Карабчиевского, Фридриха Горенштейна, Генриха Сапгира… Юз Алешковский в Америке.
Вася Ракитин во Франции… Недавно ушел и Вася Аксенов — стальная птица шестидесятничества… Зато Женя Попов и Витя Ерофеев, исключенные из Союза и восстановленные в нем, — творят в полную силу… Инна Лиснянская, слава Богу, тоже издается и читается… И мне грех жаловаться. Можно сейчас сказать — мы победили. Хотя в те годы нелегко пришлось — система придавила нас, казалось, бетонной плитой, на поверку оказавшейся пустотелой, — и в 91-м, то есть буквально через 10 лет всего, развалилась вмиг. А тогда — хотя из Союза не искл ючили, но книгу, сданную мною в издательство, разобрали в наборе, сценарий на «Мосфильме» закрыли, договор порвали, в очередной раз лишили права выступать публично, восстановили мою фамилию в «черном списке»…
Но я не жалею обо всем этом.
«Метрополь» — это была птичка, которая запела в клетке. Цензура вздрогнула, потому что мы ее для себя отменили. Мы просверлили дырочку в железном занавесе и прокричали: свободу нам и нашим конвоирам! Всем!.. Это был призыв к перестройке в момент застоя нашего родного литературного болота. И я по сей день горжусь, что был участником этой чисто литературной затеи, от которой задребезжали стекла тогдашней Лубянки и заерзали задницы в секретарских креслах Союза СОВЕТСКИХ писателей.
Что же добавить ко всему этому?
Вероятно, надо сказать, что с недавних пор у меня новый паспорт, и теперь, когда мое имя и моя фамилия упомянуты в «Еврейской энциклопедии», я могу вспомнить, как недавно один журналист спросил меня не без лукавства:
— Как Вы относитесь к евреям?
А я в тон ему ответил:
— Я к ним отношусь.
Давно уже нет на свете ни моей мамы, ни моего папы, но я уверен, им обоим мой ответ понравился бы.
Отчим и семья Розовских
Некоторое время назад я прочитал ошеломившую меня книгу. Называлась она «Семья Розовских» и имела подзаголовок «Люди необыкновенной судьбы».
Издана в Израиле, в издательстве «Компас», на русском языке. Снабжена множеством фотографий. Автор — некто Александр Гак, бывший сотрудник Музея революции, ученый-архивист, кандидат исторических наук…
В этой книге рассказывается трагическая и романтическая история семьи моего отчима — Григория Захаровича Розовского, чью фамилию я ношу благодаря формальному усыновлению с 1953 г., как раз с момента получения паспорта в 16 лет. Кабы знал я, к какому роду оказался присоединен!..
Все сплошь революционеры. Пламенные и неподкупные. Старые большевики-ленинцы. Те самые, которые пели «Интернационал» и всю жизнь боролись «за землю, за волю, за лучшую долю»…
«Либертэ! Фратернитэ! Эгалитэ!» — как прекраснозвучны эти слова. Как на самом деле ПРИВЛЕКАТЕЛЬНЫ эти лозунги Французской революции! И как легко воспринять их душой и сердцем, еще не зная ни о грядущем Большом терроре, ни о голоде и войнах, ни о том, что никакие сами по себе светлые идеалы и идеологемы не восторжествуют, если «счастье человечества» будет строиться не то что на слезинке какого-то ребенка, а на омытом кровью фундаменте непрекращающегося, неостановимого насилия.
«Цель оправдывает средства» — вот с чего начинается любой беспредел, жертвами которого окажутся в обязательном порядке и сами палачи. А всему виной — несправедливость жизни, гнусное и мерзкое несоответствие реальности и представления о том, каковой она должна быть. Ох уж это «должна»!..
Хочется изменить проклятую реальность к лучшему, но как, каким образом?!
Мои предки — родственники по линии отчима, — может быть, и не задавались вопросами ответственности за свои деяния перед Богом, но перед самим собой каждый из них был праведен и чист, это точно.
А началось все с Иосифа Розовского, про которого можно прочесть… в романе Льва Николаевича Толстого «Воскресение»! Даю здесь этот отрывок полностью, дабы показать, откуда пошли эти корни, взрастившие целую семью больных людей с диагнозом «профессиональное революционерство».
«— В тюрьме, куда меня посадили, — рассказывал Крыльцов Нехлюдову (он сидел с своей впалой грудью на высоких нарах, облокотившись на колени, и только изредка взглядывал блестящими, лихорадочными, прекрасными, умными и добрыми глазами на Нехлюдова), — в тюрьме этой не было особой строгости: мы не только перестукивались, но и ходили по коридору, переговаривались, делились провизией, табаком и по вечерам даже пели хором. У меня был голос хороший. Да. Если бы не мать, — она очень убивалась, — мне бы хорошо было в тюрьме, даже приятно и очень интересно. Здесь я познакомился, между прочим, с знаменитым Петровым (он потом зарезался стеклом в крепости) и еще с другими. Но я не был революционером. Познакомился я также с двумя соседями по камере. Они попались в одном и том же деле с польскими прокламациями и судились за попытку освободиться от конвоя, когда их вели на железную дорогу. Один был поляк Лозинский, другой — еврей, Розовский — фамилия. Да.
Розовский этот был совсем мальчик. Он говорил, что ему семнадцать, но на вид ему было лет пятнадцать. Худенький, маленький, с блестящими черными глазами, живой и, как все евреи, очень музыкален. Голос у него еще ломался, но он прекрасно пел. Да. При мне их обоих водили на суд. Утром отвели. Вечером они вернулись и рассказали, что их присудили к смертной казни. Никто этого не ожидал. Так неважно было их дело — они только попытались отбиться от конвоя и никого не ранили даже. И потом так неестественно, чтобы можно было такого ребенка, как Розовского, казнить. И мы все в тюрьме решили, что это только, чтобы напугать, и что приговор не будет конфирмован. Поволновались сначала, а потом успокоились, и жизнь пошла по-старому. Да. Только раз вечером подходит к моей двери сторож и таинственно сообщает, что пришли плотники, ставят виселицу. Я сначала не понял: что такое? какая виселица? Но сторож-старик был так взволнован, что, взглянув на него, я понял, что это для наших двух.
«Лозинский, вставайте, надевайте чистое белье». Да. Потом слышу, завизжала дверь, они прошли к нему, потом слышу шаги Лозинского: он пошел в противоположную сторону коридора. Мне видно было только смотрителя. Стоит бледный и расстегивает и застегивает пуговицу и пожимает плечами. Да. Вдруг точно испугался чего, посторонился. Это Лозинский прошел мимо него и подошел к моей двери. Красивый был юноша, знаете, того хорошего польского типа: широкий, прямой лоб с шапкой белокурых вьющихся тонких волос, прекрасные голубые глаза. Такой цветущий, сочный, здоровый был юноша. Он остановился перед моим окошечком, так что мне видно было все его лицо. Страшное, осунувшееся, серое лицо. «Крыльцов, папиросы есть?» Я хотел подать ему, но помощник, как будто боясь опоздать, выхватил свой портсигар и подал ему. Он взял одну папироску, помощник зажег ему спичку. Он стал курить и как будто задумался. Потом точно вспомнил что-то и начал говорить: «И жестоко и несправедливо. Я никакого преступления не сделал. Я…» В белой молодой шее его, от которой я не мог оторвать глаз, что-то задрожало, и он остановился. Да. В это время, слышу, Розовский из коридора кричит что-то своим тонким еврейским голосом. Лозинский бросил окурок и отошел от двери. И в окошечке появился Розовский. Детское лицо его с влажными черными глазами было красно и потно. На нем было тоже чистое белье, и штаны были слишком широки, и он все подтягивал их обеими руками и весь дрожал. Он приблизил свое жалкое лицо к моему окошечку: «Анатолий Петрович, ведь правда, что доктор прописал мне грудной чай? Я нездоров, я выпью еще грудного чаю». Никто не отвечал, и он вопросительно смотрел то на меня, то на смотрителя. Что он хотел этим сказать, я так и не понял. Да. Вдруг помощник сделал строгое лицо и опять каким-то визгливым голосом закричал: «Что за шутки? Идем». Розовский, очевидно, не в силах был понять того, что его ожидало, и, как будто торопясь, пошел, почти побежал вперед всех по коридору. Но потом он уперся — я слышал его пронзительный голос и плач. Началась возня, топот ног. Он пронзительно визжал и плакал. Потом дальше и дальше, — зазвенела дверь коридора, и все затихло… Да. Так и повесили. Веревками задушили обоих.
Сторож, другой, видел и рассказывал мне, что Лозинский не противился, но Розовский долго бился, так что его втащили на эшафот и силой вложили ему голову в петлю. Да. Сторож этот был глуповатый малый. «Мне говорили, барин, что страшно. А ничего не страшно. Как повисли они — только два раза так плечами, — он показал, как судорожно поднялись и опустились плечи, — потом палач подернул, чтобы, значит, петли затянулись получше, и шабаш: и не дрогнули больше». «Ничего не страшно», — повторил Крыльцов слова сторожа и хотел улыбнуться, но вместо улыбки разрыдался.
Долго после этого он молчал, тяжело дыша и глотая подступавшие к его горлу рыдания.
— С тех пор я и сделался революционером. Да, — сказал он, успокоившись, и вкратце досказал свою историю.
Он принадлежал к партии народовольцев и был даже главою дезорганизационной группы, имевшей целью терроризировать правительство так, чтобы оно само отказалось от власти и призвало народ. С этой целью он ездил то в Петербург, то за границу, то в Киев, то в Одессу и везде имел успех. Человек, на которого он вполне полагался, выдал его. Его арестовали, судили, продержали два года в тюрьме и приговорили к смертной казни, заменив ее бессрочной каторгой.
В тюрьме у него сделалась чахотка, и теперь, в тех условиях, в которых он находился, ему, очевидно, оставалось едва несколько месяцев жизни, и он знал это и не раскаивался в том, что он делал, а говорил, что, если бы у него была другая жизнь, он ее употребил бы на то же самое — на разрушение того порядка вещей, при котором возможно было то, что он видел.
История этого человека и сближение с ним объяснили Нехлюдову многое из того, чего он не понимал прежде».
Что сказать? Толстой, конечно, писал художественное произведение. Его роман впечатлял и впечатляет правдивостью сюжета и характеров, а документальная история казненного за ни за что еврейского мальчика по имени Иосиф — вроде бы вставная новелла, но до чего же сильна и непреложна в ней основная для русского писателя мысль: страдание и гибель маленького человека есть результат всеобщего безбожия, потеря каких бы то ни было нравственных подходов и норм.
Ну, действительно, и об этом пишет Александр Гак: «После длительных поисков, среди подшивок старых газет и книг мне удалось найти некоторые дополнительные сведения о Розовском, жизнь которого трагически оборвалась в Киеве. Он жил в бедной семье с матерью и младшим братом. Его судили за отказ назвать лиц, передавших ему нелегальную листовку. Суд состоялся в Киеве 21 февраля 1880 года. Казнь через повешение — таков был суровый приговор. Киевский генерал-губернатор М. И. Чертков утвердил его, и в возрасте 20 лет Розовский был повешен!
Дальше трагедия разрасталась, словно снежный ком. В тот день, когда свершилась казнь, младший брат Розовского, как сообщалось, выбросился из окна. А их несчастная мать, не перенеся гибели двух любимых сыновей, лишилась рассудка».
Я думаю, не стоит удивляться тому, что после всего случившегося все дальнейшие Розовские целым поколением ринулись в революцию. Несправедливая, до кощунства жестокая, по сути аморальная, бесчеловечная беспредельно казнь мальчика буквально подняла и погнала Розовских на борьбу. Конечно, она была лишь поводом. Причины глубже — в историческом унижении и оскорблении народа — и еврейского, и русского. В книге А. Гака подробно рассказывается про всех и в отдельности — кто кем был до Октября, во время Октября и после Октября. Но самое жуткое в этих судьбах — полнейшая сегодняшняя забытость имен людей, восставших, как герои, живших, как великаны, и сгинувших, как будто их и не было на свете.
Мой непрямой родственник, чистейший из чистейших киевский еврейский юноша, не сдавший своих друзей-подпольщиков и увековеченный на страницах романа Льва Толстого как герой — Иосиф Розовский повешен был 5 марта. 5 марта 1953 года сдох Сталин, лежа на ковре в луже собственной мочи. Какой промежуток между этими событиями?.. Какая мясорубка истории? Ведь Сталин посадил и уничтожил практически всех старых большевиков-ленинцев. Мои Розовские оказались в их числе. Но сначала… Сначала они прошли через царские тюрьмы…
…Соломон Розовский. Первый арест в Киеве в 1900 г. За участие в рабочей сходке. Затем арест в Луганске за участие в стачке и третий арест там же с пересылкой в Екатеринославскую военную тюрьму.
В 1905 году — новый арест, в Риге, побег, подпольная жизнь в Витебске. Участник знаменитой Таммерсфорсской конференции, на которой при поддержке мимикрирующего Ильича созидалось единство большевиков с меньшевиками и принималась резолюция по аграрному вопросу (кровь коллективизации и голодоморы реакционного крестьянского класса, видимо, тогда уже тайно планировались!), и шла крутая борьба с бернштейнианством… Жаль, пришлось прервать дискуссии из-за начавшегося в Москве декабрьского вооруженного восстания — надо было срочно кочегарить пекло.
В 1920 году вместе с Л. Красиным Соломон едет в Лондон в составе советской делегации для налаживания экономических связей и заключения договора с Советской Россией. В 1924 году Соломон Розовский умирает в возрасте 45 лет, удостоившись некролога в «Правде», панихиды на Красной площади и захоронения на Вагань-кове рядом с могилами Николая Баумана и легендарного матроса Железняка (Анатолия Железнякова).
Надорвав здоровье в тюремных казематах, Соломон Розовский верой и правдой служил своему Ильичу, который, между прочим, оставил после себя историческую записку (впрочем, все его записки исторические!), датированную 21 декабря 1921 года: «Товарищ Семашко! Доктор Гетье просит меня принять меры к лечению Розовского (лучше бы всего за границу в Германию). У него болезнь сердца и ухудшение зимой».
Итак, сам Ленин — какой все-таки гуманист!., не только называл интеллигенцию «говном» и предлагал расстреливать людей пачками! — заботится о здоровье своего сподвижника, однако в полной мере это не удалось — кончина Соломона была в буквальном смысле преждевременной, его близкие друзья — такие как Ф. Дзержинский, Н. Подвойский, М. Литвинов, А. Цюрупа, А. Луначарский — под звуки партийного реквиема «Вы жертвою пали…» составляли тот самый букет, в котором что ни цветок, то с запахом. Против фракционности и оппортунистов всех мастей.
…Роза Розовская. По мужу — Богрова. А муж — брат того самого Дмитрия Богрова — убийцы П. А. Столыпина. Убийцу как преступника-террориста тоже повесили, но эта казнь по понятным причинам уже никого не шокировала. Он был эсер и просто следовал программным установкам своей партии — убивать носителей власти во имя высшей справедливости.
Что касается Розы, то она шла «другим путем» — вступила в РСДРП еще в 1912 году. В 17-м вела пропаганду в солдатской массе и среди матросни, прямо как Лариса Рейснер — прототип женщины-комиссара в кожанке и с маузером из «Оптимистической трагедии». Роза, кстати, тоже имела литературный дар. Ее книжечка-исследование персидской литературы вышла в начале 30-х годов — «Камни поют», подписана псевдонимом О. Гюль, но это, как теперь бы сказали, было хобби.
Подружка Елены Стасовой, Роза — агитатор и партийный труженик старой закваски, имела основную работу в советском аппарате. Трижды ее избирают членом ВЦИКа. Трижды!
Многократно оказывалась на пожелтевших фотографиях рядом с В. И. Лениным, бок о бок с Я. М. Свердловым, Л. Б. Каменевым, В. А. Аванесовым, Демьяном Бедным, А. С. Енукидзе… Знамя, которое возвышается над их головами в развернутом виде, символизирует своей статикой революционный порыв — эта фотография, где маленькая Роза запечатлена в полутора метрах от Ильича, умилительна до слез — ведь в 1936 году бедную революционерку берут сначала на три года, а потом через три года еще на пятнадцать (!) лет как врага народа. И ее «камни» теперь поют совсем другие, отнюдь не персидские песни… Пайкм сменяются «пойками».
«Я отбывала срок в холодных заполярных лагерях Воркуты, в Сиблаге… Прошла множество тяжелых этапов и тюрем, нажила разные болезни, из которых самые мучительные для меня — грудная жаба и частые приступы невралгии. Зимою почти беспрерывно болею. Некому во время болезни оказать мне помощь, нет средств, нет возможностей создать нормальные бытовые условия. Неужели 13 лет кары недостаточно зато выдуманное, приписываемое мне преступление, которого я не совершала?» — вопрошала эта соратница Ленина в одном из писем «ОТТУДА», героиня Октября, проведшая в сталинских застенках немалую часть своей победной жизни.
Для меня она была «тетей Розой», и я помню ее молчаливо сидящей в кресле в пустой комнате после реабилитации в 56-м году с неподвижным взглядом полубезумных глаз, со всклокоченными седыми волосами…
Вот она какая, «О. Гюль»!.. Еще немного, еще чуть-чуть — она таки протянула до 59-го и тихо ушла из жизни «с большим сомнением в целесообразности своего прежнего участия в борьбе “за светлое будущее”», как пишет историк Александр Гак.
Похоронена Роза Захаровна была в одной могиле с сестрой своей Сильвой, умершей за десять лет до нее, в году 1949-м.
Я ездил на Ваганьково, искал могилу — не нашел… Обратился к администрации кладбища. Объяснили коротко:
— Срыта.
…Сильва Розовская (она же Сильвия), будучи с юных лет окрыленной теми же бунтарскими идеями, начинала издалека — из-за границы. Поучившись в Берлине в Академии иностранных языков, она приехала к брату в Петербург и тотчас попалась на выполнении какого-то простого задания в руки жандармов. При этом она у них на глазах… съела записку, которую несла в дом, где в это время шел обыск. Незавидный аппетит!
Юную подпольщицу избили и посадили в Литовский замок. Месяц — не срок, и вскоре Сильвия, получив боевое крещение, перебирается в Швейцарию — любимое место русских Нечаевых — Бакуниных, которые еще под пером Ф. М. Достоевского возникали в образах Верховенского — Ставрогина, а теперь под новыми кличками и фамилиями окружали юную еврейку-правдоискательницу для России.
В 1916 году она возвращается в Петроград, ее тут же опять арестовывают. К сентябрю 17-го года Сильвия созревает как большевичка и вступает в РКП, «чтобы плыть в революцию дальше» (В. В. Маяковский).
Она делала всё, что нужно и не нужно, — распространяла, конфисковывала, снова конфисковывала и снова распространяла…
Осуществляя контроль над работой хлебных и продовольственных магазинов, она сама падала от голода и бессонницы. Честная, чистая как кристалл. Живое воплощение революционного идеала.
В 1919 году ушла на фронт. Естественно, добровольцем. Естественно, санитаркой. Естественно, по окончании краснозвездного боевого триумфа вернулась уже не в Петроград, а в Москву — новую столицу нашей покрасневшей (не от стыда) Родины, и начала вовсю трудиться в аппарате ЦК РКП (б). Всё естественно…
Даже то, что, как сказано в ее характеристиках и справках, она была «стойкой коммунисткой, беззаветно преданной делу пролетарской революции» и «правильно проводившей генеральную линию партии».
Непонятно одно: как ее не арестовали вместе с другими старыми большевиками?
Впрочем, есть объяснение. Не успели.
Сильвия умерла преждевременно, в 52 года, от цирроза печени.
Список сестер-революционерок, боюсь, будет бесконечен (мы сейчас как раз застряли на его середине). Теперь очередь Берты Розовской…
…Берта Захаровна, в отличие от других своих сестер, с революцией имела несколько другие связи. Прямо скажем, половые.
Ибо — была женой самого, пожалуй, знаменитого революционного моряка-балтийца Павла Малькова. Это он, Павел Мальков, командовал сводным отрядом матросов, бравших в бескровном насилии Зимний. Это он, Павел Мальков, подавлял Кронштадтский мятеж, и успешно — был замечен, оценен, вознесен…
Первый комендант Смольного.
Затем первый комендант Кремля…
Его путешествие из Петербурга в Москву было не зряшным.
Это он, Павел Мальков, по железному постановлению ВЧК лично расстрелял полуслепую женщину по имени Фанни Каплан — эту классовую вражину, эсерскую гниду и подлую тварь, поднявшую свою террористическую руку «на нашего Ильича» в августе 1918 года.
Это он, Павел Мальков, ухаживал за квартирой Ильича в Кремле, заботился о заготовке дров и бензине для автомашины вождя.
Мировая революция воздаст ему по заслугам: Павел Мальков с 1947-го по 1953 год будет арестован, но не добит.
По выходе из сталинских застенков он напишет правоверное воспоминание о своем доблестном труде в качестве коменданта Кремля, опустив в нем все «черные» факты и моменты кровавой истории и выпятив все «доброе и положительное» в ней.
Еврейка Берта, с которой он, Павел Мальков, познакомился ДО РЕВОЛЮЦИИ, была и осталась верным спутником, точнее, спутницей его прямой и одновременно кривоватой жизни.
Когда он работал в Кремле, они жили в Кремле.
Когда его посадили, она жила неизвестно где.
Когда его выпустили, она жила с ним опять-таки по неведомому НИКОМУ из родственников адресу.
Может показаться, Берта была таким же ревмонстром, как и ее муж.
Отнюдь нет.
Вот она запечатлена фотографом в г. Вильно в царское еще время — белый кружевной воротничок, добрая, благонамеренная девушка с задумчивым выражением на лице.
А вот еще снимок: 1911 год. Харьков. Городской праздник «День ромашки». Берточка в нарядном платье и шляпке, украшенной соответствующими празднику цветочками. Ну, вот главная многоговорящая деталь: через плечо еврейской девушки лента с надписью: «Для борьбы с детской смертностью». В руке ее кружка для сбора пожертвований. Корзина с ромашками укреплена на ленте — идиллия полная, хочется расплакаться… Но слезы, которые наворачиваются на наши глаза, не могут затмить всю ту боль беспризорщины, которая выплеснулась на российские города и веси в годы революции именно благодаря этой самой революции. Помощь детям-сиротам и детям, гибнущим от туберкулеза, несомненно, была нужна и в те далекие времена, однако чувствительная душа, видевшая «язвы капитализма», оказалась косвенно замешанной в такой мясорубке истории, в которой благотворительность, к сожалению, уже ничего не решала.
Решали другие механизмы и инструменты — Берта Захаровна видела их не с галерки, а, можно сказать, из первого ряда.
И — молчала всю жизнь.
Но могла ли, впрочем, не молчать?..
Павел Мальков пережил свою супругу на 15 лет. А вот он-то как раз многое мог рассказать. Почему-то именно он видится мне в блоковской шеренге из «двенадцати», что шли «державным шагом» да под «кровавым флагом» к светлому будущему.
Да что теперь сетовать — это время ушло, обретя сегодня других, более ответственных свидетелей. Несчастье в том, что несчастья были главным содержанием реальной жизни тех людей, которых так волновала проблема счастья всего человечества.
…Елизавета Захаровна Розовская. Сестра Лизы. Эта девушка тоже вроде бы неплохо вышла замуж. За иностранца!
Фриц Платтен, вот кто стал ее избранником'.. Секретарь швейцарской социал-демократической партии!.. Известный деятель Коминтерна!..
Но это все чепуха по сравнению с тем, что этот самый Фриц сделал лично для Ленина.
Во-первых, он его привез через Германию в том самом пломбированном вагоне, выйдя из которого третьего апреля 1917 года вождь сразу с места в карьер начал делать переворот, крича на вокзальной площади с броневика, что для того, чтобы захватить власть, надо срочно браться за оружие.
Сегодня, он сказал, рано, а завтра будет поздно. Или что-то в этом роде… В общем, озвучил свои «апрельские тезисы», которые я сдавал раз пять на различных экзаменах по марксизму-ленинизму. Я тогда не знал, что моя невольная родственница Елизавета Розовская в том же историческом апреле собственными ушами слушала эти самые «апрельские тезисы» в авторском исполнении во дворце Кшесинской.
Захват власти, горячо рекомендованный Ильичом, который, между прочим, до того момента почти десять лет отсутствовал в России по причине своей эмигрантской судьбы, между прочим, осудил старший товарищ Ленина по партии Г. В. Плеханов, назвавший «тезисы» очень нежно — «бредовыми речами».
Но, как точно подметил в своей книге Александр Гак, «для молодой Лизы Розовской это уже не имело существенного значения».
А жаль. Послушайся партия своего теоретика марксизма, наша, да и мировая история, может быть, пошла по другому сценарию, но, видно, партия, а вместе с ней Лиза Розовская имели на тот «текущий момент» другого «авторитета».
Каменев и Зиновьев так же не сумели остудить пламенных борцов, и они быстренько сляпали октябрьский переворот.
Не во имя мщения за когда-то невинно убиенного мальчика Иосифа, не во имя того, чтобы осуществить лозунг «мир — народам, земля — крестьянам» (ни мира, ни земли — ничего из провозглашенного, как известно, люди не получили!), — всё было сделано только лишь во имя заполучения ВЛАСТИ, и всё дальнейшее — только во имя ее сохранения любой ценой.
Лиза Розовская встретила Фрица Платтена в квартире Берты — сестрички умели превращать общие интересы в дружбу, а дружбу — в любовь. Жить для мира, не для дома — целая философия, а философия объединяет.
Через год Фриц и Лиза зарегистрировали свой брак. Между прочим, в протестантской церкви. По желанию Платтена. Хоть мы, коммунисты, и атеисты, но — «если нельзя, но очень хочется, то можно».
Примерно в это же время Фриц Платтен совершает подвиг.
Это второй по счету его поступок в адрес Владимира Ильича.
Дело было так.
Ленин со своим (нашим) Фрицем ехал по улицам Москвы.
Поскольку охраны тогда было мало, «джипов» и бронежилетов еще не изобрели, да и бдительность прихрамывала, вождь мирового пролетариата беспечно и демократично катил в открытой машине.
А что это значит?
Это значит, государственная (в прямом смысле) машина простреливалась со всех сторон. Вождь, вероятно, об этом не задумывался. Он думал о мировой революции. Мы точно, конечно, об этом не можем знать, но предположить можем. Поскольку в машине, повторяем, едет наш Фриц, наш, простите за выражение, Платтен.
И вот раздаются долгожданные выстрелы. То есть их, конечно, никто не ждал. Но с другой стороны, можно было и ожидать любой подлянки, если помнить, что машина — открыта и с востока, и с запада, и с севера, и с юга…
Что делает Платтен?
Он грубо хватает Ленина за шкирку и пригибает его голову к своим коленям.
А пули — вжик, вжик… Так и свистят.
Тогда Платтен — вот уж герой Советского Союза! (ну хорошо, не герой, поскольку еще не 22-й год, Советского Союза еще нет, СССР пока не создан, 1918-й на дворе, а «незабываемый 1919-й» даже еще не наступил!) — встает в полный рост и… закрывает Ильича своим телом!.. И при этом получает ранение в руку!.. То есть буквально проливает кровь за революцию.
Я вот пишу сейчас эти строки, и, знаете, если честно, меня берет возмущение: ну ладно Платтен, он свое получил (об этом чуть позже!), но я-то… я-то как дальний, хоть и нечаянный родственник этого героя Платтена тоже ведь мог что-нибудь всю жизнь получать — ведь получали же члены семьи что-то за своего главного члена, отличившегося в какой-нибудь борьбе за какое-нибудь тогдашнее правое дело?.. Получали!
А я ничего не получал.
Обошли, собаки.
Пусть я не родной им всем и тому Платтену ни богу свечка, ни черту кочерга, но если все получают, почему меня не присоединить?!
Не присоединили, пламенные революционеры, коммуняки несчастные.
Мой родственник, хоть и Фриц, Ленина для вас спас. А вы…
Несправедливо это.
Но я сейчас не буду права качать.
У кого их качать?.. У Зкяанова?..
Советской власти уже нет. Не накачаешь.
Хотя, с другой стороны, гимн восстановлен, люди (многие) голосуют за коммунистов, пусть справедливость и в отношении меня восторжествует.
Были «дети лейтенанта Шмидта»…
Пусть будет и Марк Розовский — дальний родственник Фрица Платтена. А?
Не будет. Ибо знаю и понимаю: Коминтерн, придуманный большевизмом для свержения мирового капитализма, был отчетливо преступной организацией, действующей легально и нелегально по указке и на деньги Кремля. Насилие — не слово, а концепция революционерства, программная доктрина движения, в которое оказались вовлечены людские массы, состоящие из вполне конкретных личностей. Служение этим красным от крови идеологам подобно наркотикам приводило к самоуничтожению, поскольку издавна известно, что революция — это та самая мать, которая пожирает своих детей. Им хотелось идеалы свободы соединить с диктатурой пролетариата. Но свободы не получилось, а диктатура возникла как-то сама собой.
Платтен — типичный западный ортодокс коммунизма, его психологию понять нетрудно: делаю всё, что нужно, для победы ленинского разрушительного дела во всем мире — «мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем…». Может быть, сам Платтен и не понимал, что является частичкой агентуры международного отдела ГПУ-НКВД, но от этого не легче. Деятельность Коминтерна, рассекреченная сейчас, в те времена была почетным выполнением интернационального долга, истовым служением якобы рабочему классу, на деле — всей этой бесчеловечной утопии.
Елизавета Розовская работала в аппарате ВЦИКа, затем по требованию Я. М. Свердлова перешла в Управление делами Совнаркома. И было тогда красной красавице 18 лет.
Вот и фото. Редкое. Ленин с группой сотрудников Управления делами Совнаркома. Лиза в первом нижнем ряду. Рядом — А. С. Аллилуева, сестра Нади, жены Сталина, далее В. Д. Бонч-Бруевич, ну, и вождь собственной персоной, его секретарша Л. А. Фотиева и другие…
В 1920 году Лиза с Фрицем вылетела в Швейцарию. Со спецпоручением. Секретным.
Из Госхрана (Государственного хранилища ценностей) моей «тете» было выдано дорогостоящее бриллиантное чудо, реализовав которое, а проще сказать, забодав за большие деньги, Лиза и Фриц получали немалую финансовую помощь по линии Коминтерна для активизации сонных революционных сил в Швейцарии.
Однако по дороге случились приключения. Самолет летел в Женеву через Берлин и на территории папской Польши, с которой в 20-м году воевала Советская Россия, был обстрелян. Пришлось вынужденно приземлиться и попасть в плен. Полгода в польской тюрьме сплотили сладкую парочку и еще более укрепили их в убеждении, что мировой пожар просто необходим.
Драгоценности удалось сохранить, и секретное поручение Ленина было выполнено. Швейцарская компартия получила свое, а Лиза, видимо, на часть от этих бешеных денег гуляла по Швейцарии еще три года.
Нет сомнения, кабы Лиза знала, какие миллионы Коминтерн выделяет на разжигание мировой революции, прожитые ею с Платтеном суммы показались бы ей карликовыми взносами, но факт остается фактом — моя бедная тетя Лиза жила в Швейцарии неплохо.
Иначе зачем бы ей пристало разводиться со своим Фрицем — спасителем, нет, спасателем Ленина.
В результате она оказалась в Париже, где отголоски военного коммунизма, смененного на НЭП, были менее слышны.
В 1925 году, после работы в парижском отделении ВОКСа (Всероссийского общества культурных связей с заграницей), Елизавета Платтен-Розовская вдруг хорошо запела и вернулась в Россию, чтобы петь какую-то арию в опере Россини «Вильгельм Телль» — где бы вы подумали? — а вот где: аж на сцене Мариинского театра!..
Но «недолго музыка играла». В 1937 году артистку оперы, имевшую швейцарский паспорт, арестовывают прямо у дверей Иностранного отдела МИДа.
16 месяцев тюрьмы для нее — это семечки (если тюрьма царская или польская), а вот 37-й год в тюрьме НКВД для нашей певицы, только что певшей Джильду в «Риголетто», — это что-то посерьезнее.
Все-таки ей удается выкарабкаться из дисгармоничного капкана — видно, артистический опыт помог нашей Лизаньке вспомнить, что она еще и бывалая разведчица типа Мата Хари: сразу после освобождения наша интернационалистка дует в Ригу, а оттуда самолетом в ту же, такую чужую Швейцарию, ставшую вдруг опять родимой.
Аэропорт Цюриха помогает ей перевести дух.
Вскоре сюда доносится печальная весть: ее бывшего мужа, героя-ленинца, раненного в миг спасения великого вождя, когда он заслонил своим телом его тело, кое уже давно лежало в это прекрасное время в святом советском месте — Мавзолее, — НКВД хватает, пытает и отправляет гнить и погибать в лагерях ГУЛАГа.
Преданный Ильичу Фриц Платтен послушно гниет и погибает — где? — одному Богу известно! — где-то на солнечных пляжах Воркуты, вдали от своей угнетаемой эксплуататорами Швейцарии.
Тут вроде бы история тети Лизы и ее мужа-коминтеровца заканчивается.
Ан нет… Елизавете Захаровне Розовской до смерти хотелось на родину.
Павел Мальков, оставшись один после ухода любимой жены Берты, приложил старание и содействовал новому Лизиному возвращению — для этого надо было восстановить советское гражданство.
Восстановили. В 1959 году она не без сомнений в правильности этого шага возвращается в Москву.
Но тут выясняется, что ее здесь особенно никто не ждал. Живя в одиночку в малогабаритной квартирке на Ленинском (!) проспекте, Лиза получала скромную пенсию, и всё. Ни тебе статуса «старой большевички», ни тебе льгот и привилегий, без которых ее существование давалось унылым бедствованием.
Лиза делает смелую попытку восстановиться в партии, чтобы жить в интернате для ветеранов, где чистенько и регулярно кормят, можно смотреть телевизор, а по субботам — стариковские танцы под радиолу «Ригонда»…
Отказ. Бюрократия советского пошиба встала стеной, отказав в восстановлении в партии за давностью лет. Что касаемо интерната, то и в этом вопросе сразу обнаружился тупик: надо было сдать предварительно свою квартирку и уже потом устраиваться поближе к собственной панихиде в новом гнездышке.
Расчетливая Лиза от такого варианта отказалась.
Попробовала было зарабатывать уроками пения, как она это делала в последние швейцарские годы, да не вышло — учеников не нашлось, стара стала бывшая солистка советской императорской сцены.
Осталось одно — умереть. Что и сделала Елизавета Захаровна Платтен-Розовская в 1972 году — тихо, достойно, как и подобает интеллигентной старухе, прожившей весьма бурную, ни на что не похожую жизнь.
Сколько еще сестер?.. Много.
Мария… Евгения… Циля… Рахель… И Софья.
Начну справа налево, по-еврейски.
…Софья, она же Софа, Соня, Сонечка — имела партийную кличку Высокая. Между прочим, у футуриста В. Маяковского партийная кличка та же — Высокий…
24 июня 1941 года, то есть на третий день войны, Вильно-Вильнюс был захвачен немцами. Тотальное уничтожение ВСЕХ ДО ЕДИНОГО евреев и цыган — основа основ гитлеровской доктрины — прямиком осуществлялось с неукоснительной немецкой точностью: Соню расстреляли вместе с мужем Израилем Гершате-ром, двумя взрослыми дочерьми, одна из которых приняла фашистскую пулю вместе с мужем и малолетним ребенком…
Таким образом, «еврейский вопрос» решался окончательно как бы с двух сторон — Гитлером и Сталиным, — и попробуйте мне доказать, что всё было иначе…
…Рахель. Старшая из сестер. Никаких сведений о ней не имеется. Разве что мужем ее был Захар Соломонович Полеес, который, будучи стариком, умер в 1942 году в эвакуации.
…Циля. Окончив в 1905 году киевскую гимназию, стала педагогом и… подпольщицей. В РСДРП — с 1907 года. Обыск. Арест. Обыск. Снова арест.
10 месяцев Циля проводит в печально знаменитых и действующих по сей день «Крестах» — петербургской тюрьме, которую вполне можно было бы сделать музеем наподобие Петропавловки.
Затем новые аресты — сколько?.. Легко сбиться со счета. Потому уже и не считаем.
Муж — Изя Мазель — часто сидит в застенках, в тех же тюрьмах, за те же ревдела…
Февраль и Октябрь Изя с Цилей встречают на Украине, где разбушевавшаяся история предлагает им то гетмана Скоропадского, то Раду, то Директорию, то Петлюру, то Махно…
Но впереди всех на лихом коне возникает генерал Деникин в окружении — кого бы вы думали?.. Деникинцев, правильно.
Эти самые незатейливые деникинцы волокут моих родственников по отчиму в штаб, где разговор короткий: «Расстрелять».
И тут все происходит, как в самом важнейшем для нас искусстве — советском кино: Циля, воспользовавшись моментом, позвонила по телефону в соседнее село, где стояли красные. И что же?
Утром «НАШИ» (!) атакуют деникинский штаб — и Циля на свободе!
Но «хеппи-энда» по полной программе не произошло: Израиля Львовича Мазеля белогвардейцы все же успели расстрелять.
…Теперь Евгения. Женя.
Всезнающий Александр Гак называет ее «бойкой девчонкой».
И у нее трагическая судьба: где похоронена — неизвестно.
Зато известно, что репрессирована она была по так называемому «Ленинградскому делу» — там, на бескрайних просторах ГУЛАГа, пропадает ее жизненный след.
Муж ее — известный в довоенное время ленинградский архитектор Сергей Павлович Макашов (с нынешним генералом Макашовым ничего общего, однофамильцы) — подыхает в блокаду от голода и дистрофии.
Правда, где-то затерялась судьба их дочери, носившей в 60-е годы фамилию — Башкирова. Но где она?.. Есть ли у нее дети — мне неведомо.
…Наконец, Маня… Мария…
Сведений о ней — ноль.
Был человек — нет человека.
С трудом удалось выжать лишь два момента: она была «волевой натурой» и умерла в 1950 году.
Подвергалась ли она репрессиям?
Может, да. Может, нет.
Молчание — золото.
И теперь уже вряд ли кто-то сумеет нарушить эту зловещую тишину и собрать воедино сдутую историей, прокрученную в ее мясорубке, человеческую пыль.
Всего в семье Розовских было тринадцать детей. Как и полагается, еврейская семья должна быть многочисленной.
Маму звали Нехама.
Отца — Захаром. Он был верующим евреем, знавшим иврит, читавшим Тору и ходившим в синагогу. Он умер в Минске в 1921 году. Нехама — в 1933-м в Вильно. Нехама как раз являлась двоюродной сестрой того самого повешенного мальчика по имени Иосиф, про которого написал в «Воскресении» Лев Толстой.
Этот мальчик Иосиф мне снится по ночам.
Мне кажется, он нас всех видит.
И он поет… Ведь он любит петь.
В этом смысле я на него похож.
Мне даже кажется, что у нас одно лицо.
И я спрашиваю его во сне:
— Ну и что, Иосиф, ты обо всем этом думаешь?
Он не отвечает. Он как бы предлагает думать нам…
Только тело его слегка качается под тюремным потолком.
Итак, революция как акт поначалу частного мщения за казнь одного маленького Розовского («око за око»), желание единственно возможной компенсации утраты, железное сопротивление «веку железному» — всё это оборачивается гибелью почти всего фамильного клана, и — финал: полный проигрыш «веку-волкодаву».
Все эти вызовы эпохи вертели судьбами людей, искавших высоту идей по причудливым траекториям, зигзагообразным и ломким, никогда не прямым. Можно осуждать присущий этим людям чудовищный максимализм, и я не хочу стелить соломки под их столь явные (теперь!) заблуждения. Сегодня нам легко говорить о расстреле человеческих потенциалов, об отсутствии тихого смирения как основополагающего закона бытия, о бесовском воинстве, вобравшем в свои ряды миллионы утраченных, канувших в бездну индивидов, о пустоте благодеяний, принесших на землю столь много кровавых зверств и гибельных катаклизмов, но было бы непростительно и глупо отвергать саму психологическую подоплеку неизбывной веры в утопию. «Праведники», хотевшие спасти мир, не спасли ни мир, ни себя в этом мире. Пафос разрушения кружил над их головами, в которых зрели и вызревали мысли о переустройстве всего и вся, ведь в НАШЕМ будущем не будет зла! «Из честных людей получаются честные носороги» (Э. Ионеско), да и всё же честные всегда лучше нечестных.
Жирные чиновники, деляги от политики, «паханы», влезшие во власть, — это не они. Их всепоглощенность будущим с его триумфом справедливости сделала из них по-детски беззащитных человечков, раздавленных ходом истории. «Но всё перемалывает время», — сказано Гоголем ОБО ВСЕМ, а не о чем-то, что мы можем посчитать выборочно, минуя те или иные лица, стертые уже из памяти и позабытые как якобы ничего не значащие и никому не интересные. «Людей неинтересных в мире нет» — сказано не мной, и мне нравится то, что сказано поэтом. Сестры — одна другой лучше, теперь братья…
Теперь, собственно, об отчиме, чью фамилию и благодаря которому отчество «Григорьевич» ношу. Отметим сразу: Гриша Розовский в своем семейном революционном выводке был белой вороной. Всё в нем — в его личности, характере, увлечениях, страстях, размышлениях — направлено совсем в другую сторону. Уточним: даже противоположную.
Вот ведь как распоряжается Всевышний судьбами своих «муравьев» — у него для них своя «политика противовесов»: Григорий Захарович Розовский, усыновивший меня и в связи с этим получивший звание моего «отчима», диаметрально позиционировал себя как человек, далекий от политики, — раз, имеющий в жизни совсем другие интересы — два.
Он ни с кем и ни за что не боролся. С Лениным не фотографировался и в анкетах честно писал по всем пунктам: «не был… не состоял… не участвовал».
Правда, ходил подлый слушок, будто Гриша в 14 лет командовал каким-то полком, но я думаю, это были досужие домыслы кого-то из боевых сестер — их фантазии вполне объяснимы, поскольку романтика требовала героики, где обязательно есть нечто поэтическое, а революционное миросознание должно менять жизнь к лучшему в полном согласии с иллюзиями, ради которых стоит жить и страдать. Все Розовские были натуры цельные, из породы негнущихся, умеющих мечтать и делать свою мечту. Вопреки всему.
Григорий Захарович, как мне помнится, имел в этой жизни три увлечения.
Первое — уважал маму, свою сослуживицу по работе, вечно хотел ей помочь. И мама его уважала, не более того. Их брак был фиктивным, жили они раздельно — мы у себя на Петровке, он у себя на Новокузнецкой. Но общались.
Второе — он любил голубей. Он их гонял профессионально, держа у окна в клетках в своей квартире на Новокузнецкой улице.
И третье увлечение — шахматы. Он играл в эту игру на уровне мастера, но звание (спортивное) имел пониже — кандидата в мастера. Шахматы и голуби — вроде бы два сумасбродства, но они грели быт, наполняли жизнь до краев, давали отчиму счастье.
Вообще-то «отчим» — слово какое-то дурное. Как и «мачеха». Сразу представляются какие-то злые люди, плохо относящиеся к чужим детям.
Ничего даже близко похожего на такое отношение к себе я не имел.
Более того, мы с ним подружились. На почве тех же голубей и шахмат.
— Подержи!.. Хочешь подержать? — говорил он мне, вручая в руки белоснежную птицу, и она тотчас начинала ворковать, будто разговаривала со мной о чем-то своем. Все-таки я был дворовый мальчишка, и мне было ИНТЕРЕСНО с ТАКИМ необычным человеком.
Это сейчас я не могу толком отличить сизаря от королевского, венценосного от почтового, а тогда разбирался во всех тонкостях, разумеется, с подачи Григория Захаровича.
Вместе мы посещали Птичий рынок. Покупали. Продавали. Торговались. Заводили знакомства. Голубятники Москвы — а их в те послевоенные времена в городе и пригородах было великое множество, и все фанаты, все теоретики и практики! — Григория Захаровича знали, — ну не все, но многие! — и он этих многих консультировал, общался с ними как знаток.
Если бы глянуть со стороны на это, наверное, было смешно: Григорий Захарович носил пенсне, имел лысину и очень сильные, неправдоподобно сильные руки, умевшие плотничать, токарничать, пилить, строгать, забивать гвозди, что-то ввинчивать и отвинчивать… Ведь все голубиные клетки в доме он сделал своими руками. В прихожей стояли огромный станок и стол с множеством инструментов — молотки, кусачки, ножницы, режущие жесть, напильники, тиски, пилы и пилки…
Так вот, этот человек с видом рафинированного интеллигента запросто болтал и находил общий язык с голубятниками-блатарями, с пахучими и грязными продавцами живого крылатого товара. Он умел на разные лады свистеть в два, три и четыре пальца и, выйдя во двор, оглашал его своим умением — забавная незабываемая картина, когда этот на вид профессор становился полновластным хозяином голубиной стаи.
Голубей надо было кормить по науке. Следить за их здоровьем, настроениями, характерами.
Их надо было выпускать на волю — двойками, тройками, стаями… И делать это по режиму, в регулярном ритме.
Чтобы они возвращались!..
Но бывали случаи — редко, но бывали! — когда отчим сидел мрачнее тучи и смотрел в одну точку. В такие моменты — не подходи, убьет!.. Депрессия!..
Что случилось?.. Можно не спрашивать.
Голубь не вернулся!
Трагедия почище шекспировской.
Он не пил. В рот спиртного не брал. Но умел залить горе. Буквально залить.
Кипятил чайник. Ставил таз. Наклонял над ним голову.
— Полей! — говорил он мне.
Я ужасался: ведь кипяток же!..
— Я о чем прошу?! — гневно говорила опущенная к тазу голова. Я слегка брызгал на лысину из чайника.
— Еще!
Я лил еще.
— Еще!.. Еще!.. Харррашшшо!
Лысина отчима, едва-едва не обваренная, но красная до предела, прыгала перед моим носом.
— Полотенце! — командовал он.
Я кидал на лысину приготовленное мамой полотенце, обрядовое действие имело логику — после омовения следовало обтирание и далее — общий смех, окончательно снимающий напряжение.
— Теперь в шахматы!.. — предлагал я. — Сыграем?
— Вслепую! — отвечал он с азартом.
Это значило, что я сидел за доской и передвигал фигуры и пешки за него и за себя. Он только произносил: слон эф-пять бьет пешку цэ-четыре!..
Он, конечно, выигрывал, даже не глядя на доску, запоминая безошибочно меняющееся расположение своих и моих шахмат, но ему доставляла удовольствие эта игра на память, на воображение, если можно так выразиться. Высший класс. Демонстрация кибернетического мозга, но в то время кибернетика была лженаукой.
— Сдавайся! — говорил он мне. — У тебя положение безвыходное.
Я продолжал играть.
— Это неуважение к сопернику. Учись сдаваться!..
Не нравилось мне это «учись сдаваться», честно скажу. Тогда отчим, доведенный моим упрямством, раздраженно объявлял:
— Через три хода гебе мат!
— Ну и что?.. Пусть будет мат, но я играю.
Я играл.
— Не будь дураком. Это закон такой неписаный — не доводить до мата. Учись сдаваться.
Я до сих пор, дурак, не научился. Так и слышу в ушах этот голос: «Учись сдаваться!..» «Учись сдаваться!..» Йо-хо-хо!..
— Мат! — говорил мне отчим наставительным тоном. — Ты даже мат не видишь.
— Вижу.
— Ну, тогда собирай шахматы. Кто проиграл, тот собирает.
А вот этому неписаному закону я следовал. Что делать, если проиграл?!
Мама называла его за глаза «чудаком» или «милым чудаком». По-чеховски… Россия — страна героев и антигероев. И те и другие — сплошь «чудаки»…
Но он хоть и был «чудак», но отнюдь не прост. В этих его странностях и чудачествах проявлялось скрытое неприятие всего, что происходило вокруг. Шахматы и голуби для Григория Захаровича — это что-то вроде башни из слоновой кости. Это жизненные принципы, позиция вроде бы антигражданская, но на самом деле супергражданская. Легальный уход от реальной жизни с ее катаклизмами и мерзостями требовал от человека найти тайную лазейку. Но такую, чтоб никто не придрался. Не обвинил в аполитичности или, не дай Бог, в противостоянии режиму.
Голуби воркуют, взлетают, кружат, а ты знай себе посвистывай…
Шахматы тренируют мозг, заставляют решить головоломки, отвлекают от надоевшего быта, а ты знай себе поигрывай…
Улёт — как результат своеобразных наркотиков… Чем не способ выжить при тоталитаризме?! Но как при этом обустроить личную жизнь?! Это самое трудное, поскольку вносит в программное одиночество ветер перемен. Мама всю жизнь любила только одного человека — моего отца.
Но когда Григорий Захарович умер, сказала:
— Жаль. Он был хороший человек.
Мама прижала меня к себе, как маленького, хотя мне в ту пору исполнилось восемнадцать лет.
— Вот за кого. За сына.
И я присоединяюсь к ее словам. Усыновленный, с другой фамилией (не такой уж явно еврейской, как Шлиндман), я получил другую судьбу, хочешь не хочешь.
В добавление рассказа о многочисленной семье Розовских следует вспомнить младшего брата Григория — Леню, о котором неизвестно ничего, кроме того, что он погиб в бою с немцами в 41-м году где-то под Смоленском у поселка Ярцево. Место захоронения Леонида Захаровича отсутствует.
А воз еще один Розовский-сын — Иосиф Захарович — был похоронен с почестями, которые в 1927 году полагались для ритуальных прощаний с партгосдеятелями и профессиональными революционерами.
Заслужил!.. Член РСДРП с 1902 года. Партийная кличка — Осип.
Один из коллег Осипа П А. Козлов, член РСДРП с 1898 года, вспоминает о нем: «Во время восстания 1905–1906 годов принимал видное участие в работах как легальных, так и подпольных организаций, входил вместе со мной в состав «пятерки», ставившей ультиматум рижскому губернатору…»
Что это за «ультиматум» такой был?.. Нам это не дано выяснить, да и теперь вряд ли кто-то будет проявлять к этому интерес в стране, вошедшей в НАТО. Но мне, дотошно интересующемуся своими предками по линии отчима, все же любопытно было узнать, что Иосиф Захарович Розовский семь (!) раз избирался членом Петроградского совета — с 1918 по 1924 год.
Это вам не хухры-мухры. Таких людей звали «рабочие лошади революции». Они свое отпахали. Работали не за деньги, а за честь и совесть…
Время сталинских кадров, которые решили и порешили всё, пришло чуть позже. А эти — еще жили и работали по другим принципам. Служа ложной идее, заблуждались, конечно, но нам ли, нынешним, погрязшим в новейших коррупциях и беспределах, их судить и осуждать?!
В этой связи вспоминается еще одна «святая» женщина — Анна Давыдовна Розовская.
Она была супругой Соломона Розовского, с которого начат этот рассказ о «семье».
Время намешало в судьбе Анны Давыдовны, пожалуй, все свои крайности и признаки, по которым можно опознать как его позор, так и его триумф.
«В 1911 году Анна Давыдовна, — пишет Александр Гак, — работала вместе с Еленой Стасовой в финансовой комиссии ЦК РСДРП, занималась вопросами пополнения прожорливой партийской кассы».
Затем наша Анечка — секретарь Сущевско-Марьинского райкома, а в 1919 году занимает ответственные должности в отделе пропаганды и агитации в Московском горкоме партии.
Опять же — служим верой и правдой коммунистической идее, и как заслуженный знак этой деятельности — фотографируемся рядом с Лениным.
Ну как после этого не пойти на работу в ГПУ?..
Пошла. Революцией мобилизованная и призванная. «Обнаружила исключительную административноорганизационную инициативу, высшую степень добросовестности в исполнении возложенных на нее обязанностей и исключительную преданность делу».
Знаем мы эту «добросовестность» и «преданность»’.. Ведь характеристику А. Д. Розовской подписал не кто-нибудь, а сам Уншлихт, зампред ВЧК-ГПУ, известный (в наше время) палач.
Ох, Анечка… Ну и наворотила ты, наверное, всяких дел в этом ГПУ!..
А потом, видно, устала так, что бросила в один прекрасный день эту свою сомнительную службу.
И стала… тем же врагом. Того же самого народа.
Получила в 26-м году докторский диплом и начала яростно и честно (по-другому не могла) лечить людей.
Новый муж (Соломон-то уже давно умер) Григорий Михайлович Данишевский — известнейший на всю страну организатор здравоохранения — после 37-го года попадает в ГУЛАГ, где пишет научную работу под горько-ироничным названием «Акклиматизация человека на севере». Ее издают в Медгизе в 1955 году, не зная, что автор-зэк все еще сидит там, где ему совсем ненадобно сидеть.
Анечка все это время пишет письма «дедушке» М. И. Калинину, пытаясь доказать невиновность мужа.
Надоела своими письмами. И вот уже и ее загребли до кучи и отправили, проявив гуманизм, в тот же лагерь, где успешно «акклиматизировался» выдающийся врач Григорий Данишевский. Анна Давыдовна ушла из жизни в 55-м, но беды продолжали ее преследовать и после смерти.
Дело в том, что в 37-м был арестован ее сын Миша, Михаил Соломонович Розовский.
За что?
А за то, что учился в одной школе с сыном Л. Каменева и дружил с ним.
Миша Розовский провел в ГУЛАГе 18 лет, вышел на свободу больным человеком и поселился в Воронеже ~ городе, в котором, как известно, зазияла «яма Мандельштама».
Там, в момент глубокой депрессии, он и повесился в своей комнате на оконной раме.
Произошло это уже в 63-м году, когда мамы его, Анны Давыдовны Розовской, восемь лет как не было на свете. Укатали сивку крутые Горки Ленинские…
Что сказать напоследок?
Да, я не родной всем этим людям. И они мне неродные. Мы — родственники по документам, а не по крови. Это так.
Но — оказавшись в смертоносном круговороте истории, они, Розовские, живые и мертвые, сделались ее выразительными носителями и знаками. Все биты-перебиты, всем досталось, живого места нет…
Я испытываю к ним глубокое сочувствие и сопереживаю их трагическим судьбам.
Формально я принадлежу к этой многострадальной и много натворившей семье, ведь я ношу фамилию «Розовский».
И привык к своему ненастоящему отчеству — Григорьевич.
Потому что и я, как и все мы, жертва всей этой ката-васии, случившейся так давно.
А всё почему?
Не надо было этого еврейского мальчика Иосифа вешать, вот что я вам скажу!..
И великий русский писатель Лев Николаевич Толстой со мной бы согласился.
Наша «победа» — на две трети «беда»
23 октября 2002 года. В Театре «У Никитских ворот» только что закончился спектакль «История лошади». Между прочим, там звучат такие стихи:
Кто бы знал, что эти строки в тот вечер окажутся чрезвычайно актуальными.
Не успел я дойти до кабинета, кто-то подбежал ко мне со словами:
— Марк Григорьевич, включите телевизор!
Через минуту мы с Таней, моей женой, надевали пальто.
Захват заложников в Театральном центре на Дубровке, о котором известило весь мир телевидение, означал для меня самое страшное — возможную потерю дочери. В течение года она играла в «Норд-Осте» и, значит, сейчас могла находиться там…
Из машины я набрал сотовый своей бывшей жены Ланы:
— Где Саша?!
В ответ жуткий шепот:
— В зале.
— А ты?.. Где ты сейчас?
— Не могу говорить.
И — отключение.
Так начался круглосуточный кошмар этих дней.
Снова и снова пытаюсь дозвониться до Ланы. Никакого результата. Наконец, нахожу Сашкин сотовый, набираю ее номер раз тридцать — все бесполезно, связь отрублена. Нет, не только я набираю, Таня тоже постоянно набирает, я за рулем.
Подъезжаем к повороту на Дубровку — первый кордон милиции, и ГАИ отсылает нас к улице Мельникова, но и там дальше — нельзя, оцепление.
Ставлю машину, пытаюсь пройти, автоматчики в бронежилетах и касках стоят живой стеной.
— У меня там дочь. Разрешите пройти.
— Нужен пропуск.
— Кто дает пропуск?
— Штаб.
— Как пройти в штаб?
— Нужен пропуск.
Нормальная ситуация. Абсурд. И самое интересное — всем понятно, что абсурд. Но против него в России — не попрешь. К нему, к абсурду, мы давно уж привыкли. Но одно дело, когда ты наблюдаешь абсурд со стороны, и совсем иное — когда ты внутри, когда абсурд давит на тебя со всех сторон и ты чувствуешь свое бессилие, свое ничтожество перед глобальным житейским идиотизмом. И все же я пытаюсь воздействовать логикой:
— Как же я могу получить пропуск в штаб, если вы не пускаете меня в штаб, который дает пропуск?
— А это вопрос не к нам, — следует не менее логичный ответ. — Нам сказано: только по пропускам — мы и выполняем.
Итак, проникнуть нахрапом не удалось. Надо искать обходные пути…
Моросит мерзкий дождь. Темень. Толпа около оцепления растет — прибывают родственники заложников. Каждый делает бесполезную попытку пробраться поближе к зданию, где терпят бедствие их родные.
Никто из официальных лиц к нам не выходит. Информации о происходящем — ноль. Отсюда истерики, паника и… слухи, слухи. Кто-то говорит, что там сто чеченцев, из них — сорок женщин, все — смертники. Начинили здание взрывчаткой и ждут только приказа бен Ладена.
Звучит не слишком правдоподобно, но после 11 сентября можно поверить в любую жуть.
Кто-то пускает «мульку»: на крышах близстоящих домов — чеченские снайперы…
— Зачем?
— Чтобы расстреливать нас одновременно с заложниками.
Другая версия в толпе:
— Сейчас сюда приедет Путин. Тогда и начнут стрелять.
— Как же, как же!.. Приедет тебе сюда Путин!.. Он из Кремля будет всем руководить.
— Не руководить, а на переговоры.
— Какие переговоры?.. С бандитами?.. Он на это не пойдет.
— Тогда все наши погибнут.
— Вместе с не нашими!
— Значит, будет штурм.
— Тогда тем более все погибнут.
— Значит, не будет штурма.
Началось. Всенародное обсуждение вопроса «будет — не будет штурм» началось в первые часы террористического акта. И сразу обозначился тупик. Оба варианта чреваты трагедией. Следовательно, из двух зол будут выбирать наименьшее.
Но где гарантии того, что…
Нет никаких гарантий!
Это мне стало ясно уже около оцепления — в первую же ночь.
Дождь продолжает сыпать из черноты небесной. Под ногами лужи, рассекаемые колесами бронетранспортеров и машин «скорой помощи», которые то и дело подъезжают к зданию. Доченька моя, где ты, что с тобой сейчас?!
Я затерян в толпе. Но какая-то девушка узнает меня:
— Я из «Эха Москвы»… Марк Григорьевич, поговорите, пожалуйста, в прямом эфире с Сергеем Бунтманом.
— А что я ему скажу?.. Я же ничего не знаю.
— Скажите, что считаете нужным. Я вас соединяю. — И протягивает мне телефон.
Я говорю Сергею лишь одно: что моя дочь там. И что я в шоке. Боюсь, как и все, взрыва. Боюсь гибели всех заложников, сидящих на пороховой бочке…
— Что, по-вашему, нужно делать? — спрашивает меня ведущий «Эха Москвы».
— Не знаю, — растерянно говорю я. — Главное, надо спасти людей.
Что другое я мог сказать?..
Война в Чечне?..
Нет, война в Москве. Теперь она приблизилась к каждому из нас и дышит нам в нос мерзким дыханием смерти.
Мы все, стоящие здесь, только что были разъединены и не знакомы и вдруг в общей беде оказались абсолютно близкими и отныне зовемся общим именем. Мы теперь не толпа, не случайная компания очень нервных людей, мы — «родственники заложников».
— У террористов одно требование: остановить войну в Чечне.
— И ничего больше?
— Ничего.
Странно, я не террорист, но мне хотелось бы точно того же: чтобы война в Чечне закончилась.
Однако я не собираюсь ради этого кого-то взрывать.
— Сволочи!.. Они играют жизнями невинных людей!
Да, но и в Чечне гибнут отнюдь не только боевики. Самашки, Старые Атаги, Первомайск и Буденновск, Басаев, Буданов, отрезанные уши и головы, беженцы и слезы матерей с обеих сторон… Сразу и не скажешь, кто тут — в каждой смерти — больше прав, а кто больше виноват.
Война — зло. Террор — злодеяние. Нет оправдания ни тому, ни другому.
В моей голове сумбур — от дикого волнения и самого неприятного чувства, которое только и может быть у мужика в момент беды, от чувства бессилия.
Что бы ты сейчас ни сказал, тебя не услышат.
Что бы ты ни сделал, это сейчас никого не спасет.
Меня охватывает бешенство от невозможности повлиять, лично повлиять на ситуацию.
Предпринимаю еще одну попытку проникнуть в штаб. Нахожу офицера, которому вроде бы подчинено оцепление. Стараюсь говорить спокойно. Мол, я отец девочки и могу предложить себя в заложники вместо дочери. Чеченцы на это пойдут, я для них стою дороже, чем жизнь ребенка. При этом я могу выполнить любое тайное задание штаба.
Офицер смотрит на меня как на идиота, потом чуть насмешливо (а может, мне показалось, что насмешливо) говорит:
— Отойдите в сторонку, гражданин.
Мысленно выругавшись, отхожу в сторонку.
Всё правильно. Так и есть. Нас всех отсылают «в сторонку» от этой чеченской войны. До нас она «доходит», лишь когда наши дети оказываются в гробах — цинковых или обыкновенных.
И при этом нас бесстыдно называют «гражданами». Кто мы?..
«Граждане России!»…
— Отойдите в сторонку, граждане России!..
Снова решительно подхожу к офицеру.
— Может быть, пустите?.. Может быть, доложите начальству?.. Поймите, я должен… извините, я Марк Розовский, я должен во всем этом участвовать…
И снова офицер с той же тихой твердостью объясняет:
— Ничего не надо, господин Розовский. Там «профи», там специалисты… Они знают, как действовать. Они знают, что и как. Без вас обойдутся и примут правильное решение. Вы не волнуйтесь.
Эти последние слова я запомнил, и они мне тоже показались символичными. Но — потом, уже после штурма.
Дождь настучал по асфальту целые моря. Мы с Таней продрогли, забежали на заправку, где я купил бутылку коньяка «для сугреву», и вместе со стайкой молодых журналистов заковыляли «огородами-огородами» поближе к зданию с другой стороны, но и там наткнулись на не менее жесткое оцепление и… на помощника президента Ястржембского, подскочив к которому, услышал:
— Все дети освобождены и находятся в автобусе. Ваша жена освобождена (имелась в виду моя бывшая жена Лана) и находится в штабе с Нечаевым (имелся в виду ее нынешний муж, бывший министр экономики России, ныне — президент финансовой корпорации, так что у него, к счастью, имелось больше возможностей проникнуть в штаб).
Я возликовал, но ненадолго. Набрал телефон Андрея Нечаева и, наконец, услышал сообщения, так сказать, из первых уст: да, Лана освобождена спецназом (больше никаких подробностей), а Сашка ни в каком автобусе, а продолжает быть «там».
Захлебываясь в словах, я прошу:
— Лана, я в ста метрах от вас, попроси Андрея, чтоб он вышел и провел меня в штаб. Я могу быть полезным, скажи, кому нужно… от кого зависит…
— Не надо, нет. Ничего этого не надо.
И — гудки. Связь прервана.
Конечно, Лана не в себе: она на свободе, а дочь под угрозой смерти. Но она физически — географически — ближе сейчас к Сашке, чем я!
Моя же отдаленность, бездарное и бессмысленное стояние у оцепления, мое все возраставшее чувство бессилия перед надвигающейся и каждую секунду могущей произойти бедой — все это топтало мне душу, все приводило в состояние тяжеловесной депрессии. Где выход? Нет выхода.
Наверное, эти подонки и стремились вызвать в нас ощущение полнейшей раздавленности.
…Неожиданно со стороны захваченного здания послышались автоматные очереди, что-то ухнуло… Господи, помилуй!.. Господи, помилуй!..
Затем все смолкло. Снова тишина — зловещая, невыносимая.
Значит, штурм, слава Богу, не начался. Значит, гибель людей пока не неотвратима.
Остаток бессонной ночи мы с Таней провели дома у телевизора — вместе со всей страной, прыгающей с канала на канал в поисках другой картинки и другой информации о произошедшем. Этот психоз только начинался — одно и то же бесчисленное количество раз. Но — не оторваться… А закрою глаза — и передо мной Сашка, Сашенька, Сашулька, ее глаза, ее улыбка и — слышу явственно, до умопомрачения — ее голос:
— Па-аа-апа, когда у тебя следующий «Пир во время чумы»? Мы всем классом решили пойти…
…В Чечне я никогда не был. И, наверное, не буду. Как-то не тянет.
Но если все же приеду, обязательно вскину голову и постараюсь разглядеть тамошнее небо поподробней. Неужели оно другое?.. Неужели не такое, как наше, — вместо облаков камни, вместо голубизны — чернота, вместо круглого солнца — квадратное?
Не верится.
И люди там вроде бы такие же, как мы: двуногие, двурукие, голова на плечах, сердце слева…
Это внешне. Внутри не сходимся. То, что в их головах, нам не подходит. То, что в сердцах, нам не понятно.
Сколько христианину не объясняй слово «джихад», он, неверный, будет твердить свое: «не убий» да «не убий».
Сколько иудею не доказывай, что все пути ведут в Мекку, он все равно будет целовать Стену Плача в Иерусалиме.
Мы — разные. И потому нелепо требовать, чтобы весь мир жил «по законам шариата». Я, например, не хочу и не буду.
Хоть убейте.
И не я один.
Семьсот с лишним человек пришли на мюзикл «Норд-Ост». Плюс шестьдесят актеров. Плюс обслуживающий персонал. Плюс пол сотни террористов. Итого — восемьсот с гаком. Человек двести будут штурмовать. Значит, тысяча…
И все должны в один миг погибнуть в результате взрыва: дети и взрослые, женщины и старики, вооруженные и безоружные, единственные и неповторимые…
Читаю в послании бен Ладена телекомпании «Аль-Джазира»:
«Задачей первоочередной важности на данном этапе этой войны должна быть борьба с неверными, американцами и евреями».
Саддам Хусейн туда же: осуждаю, мол, террористическую акцию против России, но главные наши враги — это сионизм и американский образ жизни.
Раньше были на карте мира так называемые «горячие точки» — Ближний Восток, Афган, Чечня… Теперь «горячей точкой» становится весь земной шар. Уже и в Австралию, тихую и далекую, поступают цинковые гробы…
В чем же причина?.. Или причины?.. Нет, первопричина террора как главного бедствия человечества, шагнувшего в третье тысячелетие?..
Нам надо понять, распознать и предъявить миру эту жуткую тайну, эту, если хотите, философию террора как явления. Иначе не спасти нам ни мою дочку, ни тысячу других жизней в «Норд-Осте», ни миллионы заложников, которые хоть и не находятся в зале, а все равно сегодня таковыми являются, несмотря на то, что им кажется, будто они на свободе.
…Вторые сутки пошли и прошли. Добавили бессонницы, но не убавили тревоги.
Телевизор перегрелся, а телефон раскалился от нескончаемых звонков. Друзья и незнакомые люди… Сочувствие, поддержка, проникновенная теплота… Слова, слова, слова…
А изменений в лучшую сторону — кот наплакал. Освобождены считаные единицы. Но все вокруг пылают оптимизмом: штурма не будет; говорят, и ясновидящая какая-то пообещала, что все будет хорошо.
А может, действительно?..
Время от времени наугад набираю Сашкин мобильный — вдруг отзовется?.. Мало ли что там может быть?.. Вдруг произойдет чудо, и дочка ответит?..
Чуда нет. Есть реальность — восемнадцать смертниц, которых уже кто-то назвал «ходячими бомбами». В любой миг взрывные устройства на их поясах — по 2 кг пластида, начиненного гвоздями и шариками, — сработают, и тогда… Сорок детей, сидящих на балконе, и взрослые, что находятся вместе с ними, взлетят на воздух первыми жертвами и рухнут на головы тех, кто внизу. В братской могиле будет месиво рук, ног, голов и окровавленных камней…
…В пять утра раздался звонок…
Трубку схватила Таня.
Звонок был оттуда:
— Таня, это Саша. Ты, наверное, знаешь, что мы в заложниках. Передай папе, чтобы он собрал друзей и знакомых сегодня утром на Красной площади на митинг против войны в Чечне, иначе нас перебьют. А если митинг будет, нас после 2 часов отпустят… может быть… Нас — это детей из «Норд-Оста».
И гудки. Таня не успела ни о чем спросить. Но было ясно — по тону девочки, по скороговорке, — Саша говорит по их указке, не своим голосом и не своими словами… Представился автомат над головой моей дочки…
Впоследствии Саша расскажет:
— Все дети были на балконе. Спали на полу, между креслами… Со свободных кресел сняли сиденья — они служили нам подушками… И вот мы спим, вдруг выстрел… Это он нас так разбудил сразу всех…
— Кто «он»?
— Ну, один… У них один такой красивый был… На Рикки Мартина похож.
— На кого?!
— На Рикки Мартина… Певец такой есть, папа, Рикки Мартин!..
— И зачем он вас разбудил посреди ночи?
— Там еще… тетя была. Их.
Я заметил: Саша после освобождения не называла «их» террористами, как мы. «Один», «тетя»… Нет, это не «стокгольмский синдром»… Это чисто детское избегание «недетских» слов, интуитивное отторжение от политики, от жути жизни.
— И что эта «тетя»?
— Она сказала: вы сейчас должны позвонить домой и сказать то, что я вам сейчас скажу. И раздала несколько мобильников.
…«Ты, наверное, знаешь, что мы в заложниках» прозвучало совершенно неестественно, а вот «иначе нас перебьют» — слишком убедительно.
Что я должен был сделать? Не идти на митинг?.. Пренебречь ночным звонком оттуда, лечь спать и дожидаться, когда «профи» всех освободят, а «переговорщики» до чего-нибудь допереговорятся?..
Еле дождавшись утра, я бросился на Красную площадь. Я летел туда по зову дочери, находившейся на балконе, под которым была взрывчатка, и мне было глубоко наплевать, санкционирован этот митинг
Поэтому я очень удивился, увидев «ментов», перегородивших проход на Красную площадь со стороны Васильевского спуска.
— Будет санкция — пропустим. Не будет — останетесь здесь.
Вместе со мной у подножия Василия Блаженного оказались верные друзья и коллеги — Саша Гельман, Юра Ряшенцев, Миша Козаков, Володя Долинский, множество знакомых и незнакомых продолжали стекаться сюда, но было видно — народу недостаточно, чтобы акция выглядела весомой.
Масса журналистов, несколько телевизионных камер… Все крайне возбуждены…
Через живой эфир «Эха Москвы» я позвал москвичей прийти на этот митинг.
— Сейчас… сейчас прибудет автобус с Дубровки — там родственники заложников…
— В настоящий момент Ястржембский решает с московскими властями вопрос о санкционировании митинга. Подождите начинать. Минут через 15 будет известно решение.
Ждем. Хотя чего ждать-то… Народу уже собралось достаточно. Кто-то из молодых людей расстелил на асфальте ватманы, на которых оказались начертаны фломастерами импровизированные лозунги.
Наконец новость:
— Ястржембский сказал: для того чтобы получить официальную санкцию на митинг, необходимо собрать не меньше тысячи человек.
Кому сказал? И сказал ли именно так — за это не ручаюсь, но выяснять нет времени.
Плакаты подняты. Начинаю говорить первым:
— Проклятие войне!.. Проклятие террору!.. Не хочу, чтобы моя дочь умерла в 14 лет!..
Срываюсь на крик, а как, простите, тут не сорваться.
Мудрый Александр Гельман выступает не по-митинговому рассудительно: его речь обращена не столько к присутствующим, сколько к телезрителям — и это очень хорошо, если его послушают, если его услышат…
Следует еще несколько замечательных выступлений — и вдруг, откуда ни возьмись, какой-то провокатор вылезает с заявлением:
— Кавказ — Кавказу!.. Долой русских из Чечни!.. Это ваш Ельцин начал войну… Всех демократов к суду!
— Ты кто? — спрашиваю я. — Ну-ка, назови себя.
— Я азербайджанский журналист.
Врет. Я много раз бывал в Баку, знаю азербайджанский акцент.
— Вали отсюда!.. Мы здесь не за тем, чтобы ты тешил свою ксенофобию.
Похоже, именно этого господина я видел со спины во время штурма, когда обнаружили «связного» — информатора террористов.
Запомнился также улыбчивый милиционер, ходивший в толпе с блокнотиком, в который аккуратно переписывал с плакатов все тексты и лозунги.
Несанкционированный митинг (если это можно назвать митингом) закончился.
Теперь будем ждать: освободят детей после двух или не освободят…
Не освободили.
Радуйтесь, те, кто считал, что не нужно «потакать» террористам. Радуйтесь, «патриота сты», чьи дети сейчас и всегда вне опасности: война в Чечне — чужими руками, чужими жизнями — будет продолжаться до бесконечности, и до бесконечности можно будет трепаться о том, как «черные» не дают нам житья, заполонили всю Россию… Прав был товарищ Сталин, учинивший геноцид чеченскому народу! Бей их! Дави!
Будем «чечнить» Чечню и дальше. А они будут «чечнить» нас. Кавказ для Кавказа! Бей русских!.. Бей сионистов!.. Бей! Бей! Бей!
…Не освободили. Как, однако же, кое-кому хорошо!.. Как, однако, это выгодно всем — и тем, кто организовал теракт, и тем, кто должен теперь применить силу для освобождения заложников. Руки развязаны, ибо есть веский аргумент в пользу кровопролития: с бандитами нельзя договориться.
К вечеру 25 октября я пришел к самому неутешительному выводу: штурм будет, вокруг врут.
Подтверждения тому прямо-таки посыпались на мою голову.
Во-первых, само «несанкционирование» антивоенного митинга есть не что иное, как нежелание «профи», чтобы им кто-то мешал. Общество следует готовить к применению силы, и всё, что этому противоречит, должно этой «силой» быть отменено. Необходимо совсем иное: внушить обществу в канун штурма, что все «мирные» инициативы провалены, иного средства, нежели «удар по террористам», не осталось.
Вот и Жириновский (а в критические минуты к нему полезно прислушиваться, ведь он специально «проговаривается» в таких случаях, готовит нас к самым безумным действиям) в интервью по радио из Ирана накричал в своем обычном стиле: надо пустить газ, затем атаковать. Кто выживет — тот выживет, а кто не выживет… Таких будет меньшинство!.. Значит, по этому сценарию, Сашке моей уготовано «или — или»: оказаться либо в большинстве, либо в меньшинстве… Других вариантов нет!.. Это в лучшем случае. В худшем погибнут все.
И этот худший вариант наиболее реален.
Второй признак надвигающегося штурма — отмена прямой телетрансляции с места события. Было объявлено, что с утра 26 октября репортажи будут иметь лишь выборочный информационный характер.
Третий признак сродни второму: нам сообщили, что террористы намерены начать расстрел заложников с шести утра. Но кто сообщил?.. Столь важное, я бы сказал, самое важное в ходе террористического акта сообщение, по логике злодеев, должны были взять на себя сами злодеи: тот же Бараев был просто обязан лично сказать об этом по телевидению — дабы еще больше устрашить нас и весь мир, не так ли?.. Но он почему-то этого не сделал. Самую страшную информацию мы получили из косвенного источника, без каких-либо подтверждений со стороны террористов. Значит, можно предположить, что искомый повод для штурма готовился вместе со штурмом.
Оцепление отодвигали от здания «Норд-Оста» всё дальше и дальше. На 50 м. Еще на 50… Еще на 100…
Значит, бой, взрыв, осколки.
Чем ближе к утру 26-го, тем громче нам твердили: штурма не будет. А приметы близкой беды множились. То, что штурма не избежать, я ощущал уже просто физически. Освободили помещения для госпиталя, где можно разместить раненых… Где-то промелькнуло сообщение, что спецназ тренируется на точно таком же здании (я знал, что это дворец культуры «Меридиан», где мы не раз выступали). Последним пришло здравое, если не циничное, осознание, что штурм «выгоден», он станет «звеном в общей мировой справедливой борьбе с международным терроризмом».
Все складывается чудесно, за исключением того, что в «Норд-Осте» Саша и еще восемьсот потенциальных жертв…
Днем 25 октября позвонили от Савика Шустера:
— Приглашаем вас принять участие в сегодняшнем прямом эфире «Свободы слова».
Я понял, что это выступление — мой долг.
В «предбаннике» студии мы встретили Анпилова с группой товарищей. Они рвались в живой эфир, но встретили отказ: «Мы вас не приглашали». К моему удивлению, анпиловцы не стали возражать и исчезли так же тихо, как появились. Остались приглашенные.
Я подошел к Шустеру и попросил:
— Нельзя ли не акцентировать, что я отец Саши Розовской?.. Ведь если они там смотрят вашу передачу, это может отразиться на судьбе моей дочери…
— Да, может, — сказал Савик, внимательно посмотрев мне в глаза.
— Извините. Я хотел бы быть предельно осторожным сегодня.
— Понимаю, — сказал Савик.
Конечно, мы дули на воду. Я в тот момент и не знал, что в «Известиях» уже опубликован полный список заложников, и Саша, конечно, была в том списке…
За десять минут до эфира всех участников передачи предупредили; выбирайте выражения — вас смотрят не только телезрители, но и террористы. Так что «не навреди», «не вспугни», «не раззадорь зверя»… Я воспринял этот совет как чрезвычайно ответственное поручение. Слава Богу, нарастающую опасность штурма в тот вечер чувствовал не я один. Все выступавшие были единодушны: нельзя допустить бессмысленных жертв, войну в Чечне следует прекращать — и вовсе не потому, что того требуют террористы, а потому, что любому народу любая война — поперек горла.
Мое выступление в «Свободе слова» 25 октября было и сумбурным, и косноязычным, но я страшно волновался, к тому же не спал уже двое суток.
Пришла пора, говорил я, не на словах, а на деле заканчивать то, чего не следовало и начинать. Те, кто держит в заложниках наших детей, совершают насилие. Они сильно заблуждаются, полагая, что насилие можно победить только насилием. Но и мы, к сожалению, разделяем то же самое заблуждение и тем самым загоняем ситуацию в тупик. Одно насилие рождает другое насилие, другое насилие — третье, потом будет четвертое, пятое, сотое… И эта цепочка бесконечна, конец чувствуют только мертвые. Я говорил, что Родина ответственна перед своими детьми. И если она посылала их на бессмысленную смерть в Афганистан и Чечню, то это должно наконец прекратиться.
Сегодня, — говорил я, — единственный, мне кажется, способ — прямо, честно, без лишних слов, без демагогии, без разговоров о том, что «главное для нас — человек» (а при этом ничего не делать), — руководству страны принять ответственное политическое решение и вывести «избыточные войска». Я не специалист, я не понимаю, что такое «избыточные войска». Может быть, вывести все войска… Но президент должен выйти к людям, — мне так кажется как просто обыкновенному рядовому гражданину, — и сказать: «Дорогие мои! Сегодня во имя людских жизней, во имя освобождения заложников — детей, женщин и мужчин, я вынужден… подчеркиваю, вынужден!., сделать то, что требуют от меня эти люди»…
Я говорил, что, как это ни тяжело, но сегодня друюго пути к спасению всех и каждого лично я, к сожалению, не вижу. Мне скажут, говорил я, ну, что же ты такой «не патриот», как ты можешь такое советовать? Но когда сегодня еврей Рошаль и еврей Кобзон выводят оттуда русских людей — почему-то я не вижу русских «патриотистов» там! Почему я не вижу их?! Да, говорил я, у бандитов, у преступников нет национальности. Но нет национальности и у горя…
Последних моих слов никто не услышал — Савик Шустер начал читать душераздирающий список детей-заложников. Но последние свои слова я считаю наиважнейшими. Я сказал, что вся русская культура, вся русская история свидетельствуют о том, что насилием нельзя отвечать на насилие, и если бы за одним столом с нами сидел Федор Михайлович Достоевский, он бы рассказал нам, что такое терроризм и каковы его истоки. Я говорил, что жертвы никогда не приведут нас к главной цели — к концу войны.
Ибо…
…Нельзя одной рукой держать свечку в церкви, а другой голосовать за смертную казнь, как нельзя считать себя христианином и одновременно кровавить себя невинными жертвами.
И вот то, чего все боялись больше всего, началось.
Сердце застучало чаще, дыхание сбилось: замирая от ужаса, мы ждали взрыва.
К счастью, этого не произошло. И это была победа. Понеслись — строго дозировано, малыми порциями — информативные сводки, которым жадно внимал весь мир.
А между ними — хроника апокалипсиса: солдаты спецназа, выносящие отравленных людей. Их руки болтаются, многие без сознания… Их «складируют» прямо у входа Мертвые?.. Да, несомненно, есть и мертвые.
Вглядываемся в ужасающие кадры: перед нами — ад. Нельзя смотреть на эту правду без содрогания. Правду жизни и смерти.
А глаза мои ищут в этой кишащей движением толпе Сашу — вдруг увижу?! Вдруг узнаю?!
Утро и вся первая половина дня — в психозе: где она? Обзвон больниц бесполезен — оба объявленных телефона заняты напрочь.
— Позвони Рошалю, — говорит Таня. — Вы же с ним знакомы.
Да, знакомы. Но…
— Неудобно, — говорю я.
— Удобно. Твоя дочь была в заложницах. Очень даже удобно.
Через полчаса выясняется, что Саша в Русаковской больнице.
Прилетаем туда. На часах — час дня.
Входим в палату.
Сашка под капельницей, лицо бледное, опухшее, но глаза — смеются…
Жива моя дочка!.. Осталась жива!
…129 погибших… Много это или мало?
Сама постановка подобного вопроса — неприемлема.
Попробуйте объяснить актрисе нашего театра Виктории Заславской, которая сутки после штурма моталась по моргам Москвы и, наконец, обнаружила своего Арсения мертвым, что ее тринадцатилетний сын входит в это «мало» или «много», — как она это воспримет?
К матерям и близким погибших невозможно подступиться с утешительными речами — не только потому, что им тяжелее всех, но потому, прежде всего, что они знают — жертв можно было избежать, штурма могло не быть. Могло бы, если иметь в душе незыблемый постулат: жизнь каждого человека на земле единственна и неповторима. И потому бесценна…
А я сегодня — счастливый отец, счастливый безмерно. И безмерно благодарный тому неизвестному солдату, который вынес мою Сашу из здания.
Я поинтересовался у Пал Палыча, главврача Русаковской детской больницы, когда точно мою дочь привезли к ним.
— «Скорая помощь» с восемью детьми прибыла к нам в 7.15 утра. Троих сразу поместили в реанимацию. Ваша дочь шла сама и даже назвала себя — Саша Розовская. Мы ее спросили, где она прописана, — на этот вопрос она не сумела ответить, сознание у нее в тот момент было мутное, рассеянное…
Значит, подвергшись отравлению, «как все», Саша выжила потому, что ей страшно повезло — спецназовец вынес ее одной из первых. Задержись она там на полчаса — час, исход мог бы быть столь же трагическим, как у Арсения и Кристины. Ведь они там были и сидели рядом!
— Кристина много плакала! — рассказывала мне Саша потом. — Она вообще была очень возбуждена.
— А ты?..
— А я ее держала за руку. Крепко так держала и шептала: «Перестань».
Через несколько дней, стоя у могил Арсения и Кристины на Ваганькова, я с горечью и болью представлял себе этих детей на балконе «Норд-Оста». Почему такое выпало на их долю? Почему именно они, наши дети, должны были рассчитываться жизнью за войну в Чечне? За эту проклятую войну, в миг террористического акта сделавшуюся из виртуальной абсолютно реальной… Как же нам должно быть стыдно, неловко жить после них! Всем, всем — и русским, и чеченцам…
Арсения я знал с пеленок.
Он в нашем театре был такой же, можно сказать, «сын полка», что и Сашка… Вместе все «новогодья», вместе летом на даче, вместе пошли и в «Норд-Ост»… 5 октября Арсений сыграл главную роль — Саню Григорьева в детстве, а жить ему оставалось ровным счетом 20 дней…
И вот они лежат в своих гробах в церкви Ваганькова — Арсений Куриленко и Кристина Курбатова. Ранняя смерть сделала их похожими друг на друга, почти близнецами… Их не вернуть уже ни на сцену, ни в жизнь…
Слезы льются из глаз людей. И в то же самое время из глаз нелюдей проливаются «крокодиловы слезы».
Почему я, счастливейший из счастливейших, говорю сейчас так резко?.. Потому, что до гибели людской, до гибели детской говорил «осторожно», боясь «навредить». Однако нынче следует быть честным и высказаться до конца.
Давайте все же попытаемся проанализировать, что все-таки произошло на Дубровке, и сделаем кое-какие выводы.
Никто так и не доказал необходимость штурма как единственного способа сохранения жизни заложников. А факты говорят: план ответить насилием на насилие был принят с самого начала. Убийственный план, в основе которого всевечная позиция безбожников «цель оправдывает средства».
«Вечером в пятницу около Дубровки началась передислокация сил, — пишут «Известия» 26 октября. — Наш источник в ФСБ, дежуривший возле захваченного здания, подтвердил эту информацию. “Смотрите ночью телевизор. Через несколько часов все это закончится”, — пообещал он».
Как совместить все это с объяснением, что штурм начали из-за расстрела (гибели) двух заложников? Или эта «гибель» планировалась? — спецслужбам необходим был повод для начала штурма: если такого повода нет, его надо было выдумать.
«Штурм был вынужденной мерой», поскольку террористы пообещали расстреливать заложников. Это не так. Правда состоит в том, что никакого расстрела не было. А если он был, почему мы не узнали имена расстрелянных? Их надо было бы хоронить со всеми почестями, как героев, павших в борьбе с проклятым терроризмом. Всего этого не произошло. Ибо был не расстрел, а информация о расстреле, имитация расстрела, после которой можно было начинать пускать газ. Нужно было показать злодеев в виде злодеев — вот и показали. Для пользы дела.
Той же цели послужила смерть Ольги Романовой — той самой девушки, которая ринулась лично «освобождать заложников». Святая простота!.. Однако каким-то чудом она прорвалась в здание, где ее, пьяненькую, и кокнули… Однако вопрос: кто все-таки виновен в ее смерти?.. Террористы, несомненно. И все же у этого убийства нерасследованная тайна: кто из наших пропустил девушку к зданию?.. Я был на Дубровке в первую ночь и свидетельствую: через стоявшие там оцепления муха бы не пролетела. Значит, подстава?.. Значит, решили: пусть дурочка пойдет, пусть… — нам это на руку, для нас это очень кстати. В подготовку штурма должна входить не только боевая часть работы, но и пропагандистская. Так в угоду главной цели можно принести в жертву чью-то жизнь. Для пользы дела.
Хорошо, если эта версия не имеет оснований. Но тогда почему никто и пальцем не пошевелил, чтобы найти и привлечь к ответственности то оцепление, через которое прошла невидимкой Ольга Романова?.. Молчок. Всплеснули ручками и — забыли!
В цивилизованном государстве, где власть ответственна перед своим народом, следовало бы провести не обшее расследование, а расследование по каждому погибшему — и не в результате собственно террористического акта, а в результате нашей борьбы с террористическим актом. Но Дума недаром отказалась создать парламентскую комиссию, способную честно выявить обстоятельства трагедии на Дубровке. И это покрывает ее, Думу, несмываемым позором.
Селезнев что-то такое успел произнести: мол, Савик Шустер в канун штурма устроил «истерику» на канале НТВ. И невдомек Селезневу, что это все мы, участники передачи «Свобода слова», делали в тот вечер все возможное, чтобы спасти людей, а он, Селезнев, сидя у телевизора, дулся от собственного «патриотизма» и «железной воли». Об «истеричных пораженцах» патриотически заявил в «Известиях» от 30 октября Олег Осетинский.
Куда всякий раз ведут нас эти самые «патриотизм» и «железная воля», мы знаем. Проходили: «Мы за ценой не постоим»… И верно: вот только цену назначают одни, а расплачиваются другие.
Неясно вот только, почему после победы на Дубровке, где свои перебили столько своих, в Чечне опять новые трупы да трупы? Чего добились те, кто «без истерики» провозгласил себя победителями?
Хороша победа!.. Их сорок, наших 129!..
— Но ведь могло же быть больше! Если бы не газы, погибли бы все.
Нет, дорогие. Никто бы не погиб — если бы не газы.
А ну как вообще никто бы не погиб — вот куда надо, и ни на миллиметр в сторону! Одно обещание переговоров, даже не сами переговоры, могло бы спасти людей. Одно только обещание переговоров спасло бы всех до единого. Может, стоило бы вспомнить Кутузова, которого отдельные дураки так же упрекали в свое время и в пораженчестве, и в антипатриотизме…
Но мы-то «Москвы не отдали». Мы решились на штурм. И что же?
«Нас не поставить на колени», — сказал президент… Сказано хорошо. А еще сказано: «Мы не смогли спасти всех»…
Да ведь и не пытались!
Как теперь жить-то будем — с чувством вины или без?.. Со стыдом или без стыда?..
Да, ситуация была трудная — из сложнейших. Но именно в таких ситуациях проверяется «наше всё» — дух, культура, патриотизм, совесть, ответственность…
Хаос, возникший после штурма, — не выдумка «истеричных пораженцев», а классический пример преступной халатности и безответственности лиц, готовивших контртеррористическую операцию. По точному выражению Жванецкого: у нас «силовики», а нужны «мозговики». В самом деле, чем можно объяснить, почему спасательные работы не были просчитаны нашими «профи»? Конечно, они ожидали, что будут жертвы, но не ожидали их в таком количестве.
Вслед за «Альфой», успевшей на входе надеть противогазы, должен был идти санитарный батальон со шприцами в руках. Укол антидота должны были получить все до единого, кто находился в здании. Но даже носилок не было — считаные единицы. Работало всего 80 карет «скорой помощи» — маловато на восемьсот отравленных газом. В 5 автобусов загрузили 100 человек, многие из которых живыми до больницы не доехали. Эти автобусы сразу же прозвали «автобусами смерти». Что творилось в них по дороге — известно одному дьяволу, ранее побывавшему в душегубках Освенцима.
Теперь можно всё валить на террористов. Всё, мол, из-за них.
Но террористы-убийцы не идут ни в какое сравнение с убийцами, действовавшими с нашей, так сказать, стороны. Все боятся назвать вещи своими именами! Но, повторяю, массового убийства своих своими же — можно было попытаться избежать. Попытаться избежать штурма.
Впрочем, собственно штурма и не было. Была стремительная газовая атака, сделавшая бой ненужным. Газа, конечно, подпустили больше, чем надо было. Тому оправдание — вдруг кто-то из «смертников» успеет рвануть взрывчатку. Не рванули.
Почему?
Это очень серьезный вопрос. Ведь многие заложники, даже большинство из них, заверяли, что слышали выстрелы поначалу, а отключились — потом. У террористов, несомненно, было 15–20—30 секунд, чтобы понять, что наступают их последние минуты. К тому же, находящиеся в разных концах зала, они не могли заснуть все одновременно, секунда в секунду. Ждали команды, которая не поступила?.. Вряд ли, скорее в кульминационный момент смертникам предписывалось самим «проявить инициативу»: каждому фанатику-шахиду предлагалось идти в рай счастливым героем-мстителем. За этим они сюда и ехали!.. И миг смерти для них был бы мигом счастья…
Так почему же они не взорвали зал? В конце концов, за эти 15–20—30 секунд они могли уничтожить ползала, поливая по нему из автоматов Калашникова или бросив пяток гранат. Они не сделали этого. Почему? Потому, что предпочли смерть, по их понятиям, мученическую, то есть за идею. Простой суицид им был не нужен, о чем они, между прочим, сразу заявили заложникам: «Мы не хотим вас убивать. Мы хотим, чтобы вы не убивали нас». Странные какие-то террористы!.. С одной стороны, негодяи, подонки, бандиты, захватившие семь сотен ни в чем не повинных людей. С другой — кроме «подсунутой» Ольги Романовой, они, правду говоря, убили — кого?.. Ну, назовите еще имена!..
Была ли у них настоящая взрывчатка? Это вопрос вопросов. Если была, террористы, сознательно отказавшиеся ее применить, заслуживают и получают право именоваться скорее смертниками. Если же взрывчатка была фальшивая, знали ли об этом спецслужбы?
Знали? Значит, штурм — преступление.
Но ведь если не знали, если думали, что взрыв здания возможен, штурм делался начисто неприемлемым.
Неужели газ давал такую твердую уверенность в успехе операции?
Газообразное вещество, которым через вентиляционные трубы дурманили всех подряд — и заложников, и террористов, — назвали фентанилом и сразу стали доказывать, что это не боевое отравляющее вещество, относимое к химическому оружию, а некое наркотическое усыпляющее средство, применяемое в медицине (кстати, почему-то никому из медиков неизвестное). Фентанил, пущенный в зал, сделал свое дело — террористы разделили смертную участь с теми заложниками, кто задохнулся отравой. Первыми ушли из жизни люди, чья сердечно-сосудистая система оказалась не готова к испытанию на прочность. Фентанил выполнил боевую задачу на «отлично» — теперь за дело могли взяться «отличники» стрельбы по спящим.
Да здравствует фентанил!
Он опробован на людях и показал себя с самой лучшей стороны. Результаты — налицо. Никто не ожидал такого блеска, иначе кто-то должен был подумать, что за несколько минут надо будет вытащить из этого ада восемь сотен человек. Никто не подумал. Опыта подобного не было.
Теперь есть. В следующий раз после применения фентанила на штурм пойдет дивизия со шприцами и носилками.
А тринадцатилетнего Арсения уже нет и не будет с нами…
Представляется диким праздничек в арабских кварталах после 11 сентября. Однако было бы большой глупостью считать, что эти песни, пляски и вздымание рук чем-то отличаются от нашего «чувства удовлетворения» при виде заснувших вечным сном в картинных позах девушек-шахидок. Смерть — любая, даже смерть врага — не может радовать. А если радует — значит, мы такие же, как и наши убийцы.
Наступает эпоха контртеррористических операций, опасных для человеческой жизни ничуть не меньше, чем операции террористические. События на Дубровке учат нас: не дай Бог, случись дальше что-то подобное, заложники будут опасаться своих спасателей не меньше, чем террористов.
Возмездие злу — необходимо, спорить тут нечего. Но наше зло должно при этом убывать, а не увеличиваться. Иначе чем мы лучше бен Ладена?! И как бы в борьбе с терроризмом нам самим не вступить — вольно или невольно — на сомнительную дорожку «кровавой мести». Наказывая терроризм, мы хотим утверждать братство людей, а не человеконенавистничество. В том есть и будет главное отличие людей от нелюдей. Но если нами правит асимметричный «ответ», если «акция возмездия» — на уровне Буданова и ему подобных, — лично мне становится стыдно за христиан, за Россию, за себя как гражданина своей страны. Чузство сострадания сегодня во многом растеряно в нашем народе. Жажда крови поразительно легко побеждает души опустошенных людей. И это толкает нас на фронт — в мирное, по существу, время.
Отечество в опасности… Да, в опасности — потому что злобе и злобствованию не ставятся пределы. К примеру, закрытие Комиссии по помилованию — это маленькая частность, но очень уж показательная. Мораль не подключается к исполнению закона, потому-то на законы можно плевать, можно «договариваться» с властью, как законы обходить.
Приведу одну цитату:
«Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный могучим семейством, созданный трудами многих и многих поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурой. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно-кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы… Планетарный же злодей, осененный знаменем с издевательским призывом к свободе, братству, равенству, высоко сидел на шее русского «дикаря» и призывал в грязь топтать совесть, стыд, любовь, милосердие… Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее, он разорил величайшую в мире страну и убил миллионы людей, а среди бела дня спорят: благодетель он человечества или нет?»
Это слова, сказанные Иваном Буниным аж в 1924 году и адресованные товарищу Ленину. Гому самому, кто, пытаясь сохранить себя у власти, первым делом после октябрьского переворота уничтожил оппозицию во всех видах, утопил в крови Родину — от Крыма до Владивостока, санкционировал концлагеря для политических противников (в том числе для детей-заложников) и — внимание! — применение удушливых газов против тамбовских крестьян, восставших и не склонившихся перед советской властью.
Так что газы — это нам не впервой вдыхать. Фентанил не фентанил, но… Вся наша история, можно сказать, это вдыхание миазмов полной грудью. Мы просто десятилетиями наслаждались трупными запахами — «лес рубят — щепки летят!», «убить человека — трагедия, убить миллион — статистика».
Террор всегда был удобен властям — в ответ развязывалось насилие гораздо большего масштаба, государство чуяло «полезность» террора для себя лично и всегда радовалось возможности учинить новое насилие в борьбе со старым. Режим укреплял себя постоянным кровопролитием, и народ — куда ему деться? — шел на заклание.
В середине ноября в «Известиях» появилась статья диакона Андрея Кураева, главная мысль которой: есть люди «равнинные» — это мирные землепашцы, трудяги и нравственно чистые (читай: русские), а есть «горцы» — это те, кто кочует, ворует скот и людей, совершает набеги на «равнинных». Простое разделение, ничего не скажешь. И главное, удобно: «мы» — хорошие, «они» — плохие. Вся Чечня — разбойники и убийцы. Вся Чечня — негодяи и воры. Вся Чечня — криминал и рабовладельческое «племя». Народ-подлец. Народ-боевик. Народ-враг. Ну как тут не сделать вывод о неизбежной, объективно оправданной войне с «разбойниками». Оказывается, не ваххабизм, не терроризм исламских радикалов, не денежно-нефтяные интересы — первопричина войны и террора, а родовой строй Чечни, психология и менталитет «горцев». И читатели в большинстве своем (что и ужасает) немедленно поддержали ретивого церковника. Вот так диакон провозглашает право на насилие «без спецназа», вручает своим «овцам-прихожанам» оружие обороны от чеченцев. Проповедь на проповедь. Фанатизм на фанатизм.
Можно ли с таких позиций хотя бы помечтать о конце войны?
Да никогда!.. Да и если Чечня нам столь чужая, что ж мы так упорно боремся за объединение с нею, за целостность России?
Мы живем в мире, который не живет в мире. Выражение ненависти сделалось повсеместным. Противостояние — стандартная поза. Все имеют своего любимого врага, которого готовы изничтожать круглосуточно и любыми средствами. Каждый борется с кем-нибудь. И каждому от кого-нибудь есть своя угроза.
Современный мир погряз в терроре. Человек звереет. Гуманизм сделался посмешищем. Слыть добрым — значит слыть слабым. Даже в Израиле сегодня многие не понимают тех евреев, которые, видите ли, «дали себя сжечь в печах Освенцима». Слабость не взывает к жалости, как прежде. Теперь слабых бьют — и это нормально. Жестокость — это нормально. Но мало убить врага. Его еще надо испепелить, превратить в ничто. А перед этим хорошо бы унизить, хорошенько оскорбить.
Враг тоже хорош. Зная, что я его не пожалею, он в долгу не останется, ответит тем же, но втридорога.
Ужас схватки перестал ужасать. Бьются друг с другом группы, кланы, каналы, команды, партии, фирмы, классы, альянсы, мафии, армии, администрации, демонстрации и др.
Бьются друг с другом одиночки. И — что, может быть, самое страшное — бьются друг с другом семьи. Дом на дом, улица на улицу, поселок на поселок. Очень хорошо натравливают нацию на нацию. Ксенофобия — на любой вкус. «Наши» враждуют с «не нашими», и попробуй не присоединиться к тем или другим.
Кастет, нож — это вчера. Сегодня — танк, автомат Калашникова, пистолет Макарова.
Число так называемых немотивированных убийств в нашей стране возросло до такой степени, что общество даже радо этой немотивированности: уж лучше так, чем сознательный кровавый разбой. Между тем это число — показатель нравственной деградации.
Даже верующие способны пустить кровь: «Наша вера — лучше вашей, а ваша — хуже нашей. Бей неверных». Бывает: Церковь вовсе не проклинает кровопролитие, а наоборот: кропит оружие святой водой, освящает идущих в атаку. Именем Бога устраивают резню. Именем Бога превращают человека в волка. Именем Бога учат убийству — науке влеплять пулю с любого расстояния или подплывать с миной с любой глубины. Очень любят цитировать Христа: «Я принес вам не мир, но меч», и пытаются нам внушить при этом, что заповедь любви к ближнему отменена.
Пора осознать, что у народа цель — жить, а у тех, кто хочет воевать, — наживаться.
Около чеченской трубы, игорного бизнеса, московских гостиниц — ни для кого не секрет — круговерть «зеленых», каждодневно подпитывающих войну: покупка оружия, покупка тех, кто готов убивать за деньги. Многократно приходилось слышать от авторитетнейших людей: «Если б мы действительно хотели кончить войну, мы б ее давно уже закончили». Удивительный цинизм. Но никого он не удивляет. Вроде бы всем всё ясно. Однако все остается по-прежнему: риторика риторикой, война войной.
Терроризму нет оправданий. Но нет оправданий и неумелой непрофессиональной борьбе с терроризмом. Наш «антитеррор» обернулся гибелью 129 живых душ. Их решено списать, вывести из списков недавней переписи населения по причине «смерть от удушья».
То гексоген, то фентанил… Что за напасти нового типа?! То своя же торпеда на «Курске»… Не много ли этих «своих», приносящих беду?.. Как что-то жуткое случается, тотчас находятся молодцы, рьяно желающие прикрыть правду — о Чернобыле, о «Курске» ли, теперь вот — о «Норд-Осте»… Для начала путают карты, выпускают множество версий — какая из них «липовая», а какая правда, поди разберись!..
Обыватель и не разбирается.
Разбирается гражданин.
«Отойдите в сторонку, граждане России»!..
Многие погибшие на Дубровке получили фальшивый диагноз: «Умерла от воспаления легких», «Скончался от стресса»… А через год, через три, через десять лет отравленные заложники, сейчас выглядящие здоровыми, не дай Бог, получат осложнения в организме — будут ли они считаться жертвами теракта? Или всё забудется и останется шито-крыто?
У национальной безопасности есть всё — доктрина, деньги, люди, здания, оружие, свой президент… Не хватает маленько морали для осуществления своей деятельности, да ведь этой мелочи и раньше не всегда было в избытке.
Ох уж эта «мораль»… Надоело слушать.
То им не так, это им не так. Прослушивание телефонных разговоров, говорят, надо запретить. Тыкать ядовитым зонтиком в нужного прохожего, считают, нехорошо. Доносительство в массах осуждают. Секретность рассекретили. Как работать в таких условиях?.. Как обеспечивать?
Жаль, в теракте на Дубровке участие мировой террористической мафии не доказано — Мовсар Бараев очень бы нам услужил, если бы немного потрепался по телефону не с каким-то чеченцем в Турции, а с этими Усамой или Омаром, — это был бы от него большой подарок и ФСБ, и ЦРУ.
Спецслужбы нашей страны… Здесь главное слово «нашей». Чьей — нашей?.. Той, которая была, или той, какой надлежит быть? Если мы так и будем делать жизнь «с товарища Дзержинского» — значит, вседозволенность по-прежнему окажется подлейшей реальностью нашей истории. Нам всегда будут предлагать безопасность, от которой в недавнее время гибли миллионы.
Наши спецслужбы справляются!.. Ждите!.. Сохраняйте спокойствие!
Между тем главная деятельность спецслужб состоит в рутинном внедрении в ряды бесчеловечного врага. Много ли среди чеченских боевиков наших тайных офицеров?.. Возможно ли постоянное предупреждение о готовящихся терактах? Насколько серьезны те или иные планы бандитов?.. Если разведка в силах отвечать на эти вопросы, наша безопасность обеспечена.
У нас же безо всякой разведки всем известно, что военные в Чечне продают оружие противнику. И это абсурд. Но это и правда, от которой наши слепоглухонемые спецслужбы отмахнулись. Абсурд в том, что этот «бизнес» на крови своих же солдат по сути то же явление позорного аморализма, что газовая атака с непросчитанными последствиями. Пройдет немного времени — кто-то получит ордена, кто-то понесет ответственность за «ошибки». Однако важно другое; для борьбы против терроризма необходима система, не имеющая ничего общего со старой Лубянкой.
Признаемся честно, на протяжении десятков лет мы более чем плодотворно сотрудничали с международным экстремизмом — многие лидеры и известные своей агрессивностью организации пухли от наших тайных и открытых вкладов в их сомнительные режимы и дела. Сегодня на щечках Арафата следы поцелуев множества советских коллег, а в его слабеющих руках бухгалтерские отчеты с росписями, свидетельствующими о нашем давнишнем «присутствии» — зримом и незримом — в партии «ФАТХ», боевом ядре фанатиков ислама. Такие террористические организации как «Хамас» и «Хезболла», провозглашающие и реализующие «джихад», от нас не получили до сих пор не то что отпора, но даже формального официального осуждения.
Мы по-прежнему политиканствуем, играя «во все лузы». Мы или выжидаем, когда ждать не стоит, или молчим, когда надо бы иметь мужество сказать правду…
Все это вдохновляет террористов на новые подвиги. Когда же дело касается нас, мы, забыв о своих «друзьях», найденных среди волков, начинаем ахать и охать…
Тут-то и бывает поздно.
Ибо нельзя одним местом сидеть на двух стульях, нельзя целоваться с кем ни попадя. Нельзя врать себе и своему народу.
Последствия отравлений непредсказуемы. Но можно было предсказать, что у отравлений будут последствия.
Да кто ж их считает, эти «последствия»?
Те, у кого сила и кому, по поговорке, «ума не надо», о них и не задумываются. К счастью, объявлено, что пересмотра военной доктрины для допуска применения ядерного оружия в ответ на террористическую угрозу не будет. Уже хорошо.
Из двухсот спецназовцев, атаковавших театральный центр, никго не пострадал. Это большое достижение тех, кто выполнял свой долг и приказ. К «Альфе» и «Вымпелу» нет никаких претензий. Есть одна благодарность, и преогромная: они сделали всё, что смогли.
Вот только…
«Тридцать процентов потерь — хороший показатель».
Ну да. А если бы пообещали переговоры? Если бы не погиб никто?
Но тогда «показатель» не был бы таким «хорошим». Тогда «показателем» было бы «унижение России». Таково главное заблуждение, от которого веет смертью, и только смертью.
«Честь государства российского спасена» — это как смотреть и что считать «честью». Если в честном бою наших полегло в три раза больше, чем противника, извините, кто тогда из нас «пораженец»?..
Доводы, что сколько-то там процентов погибших с нашей стороны — «это нормально», совершенно неприемлемы. Вот это и есть «пораженчество». Профессионализм — в том, чтобы попытаться полностью избежать потерь. Это не идеализм. Так и только так следует практиковать.
«Государство не должно поддаваться терроризму». Конечно, не должно. Но если вас шантажируют, ответьте тем же — сумейте обмануть террористов. Пообещайте им всё, чего они требуют. Взамен в первую очередь освободите своих граждан. Мстить можно потом. Сначала — освободите. Спасти своих — главная задача государства и военных. Дело чести.
И как может идти речь о цене: допустим или недопустим какой-то процент погибших?! Никакой процент недопустим. Ни один наш человек не должен погибнуть. Только так. Все остальное — или плохая работа, или безнравственность.
Потери могут быть лишь в том случае, когда все другие способы и методы провалились.
Отравление всех подряд предполагало неминуемые жертвы — значит, его надо было отвергнуть.
Но другой «сценарий» на Дубровке всерьез не игрался.
Повторюсь: предупредить опасность взрыва можно было, пообещав сесть за стол переговоров, даже пообещав вывести войска. Да, это было бы компромиссом, но никак не «унижением России», ибо главная ценность для страны — жизнь ее граждан.
Штурма могло бы не быть — так я считал тогда.
Теперь, по прошествии времени, убедился: штурма не должно было быть!
…Не прошло и сорока дней с момента гибели первых заложников, а некоторые родственники при поддержке и наущению знающих законы адвокатов потребовали от московских властей сколько-то миллионов долларов (по миллиону за каждого погибшего). Московскую мэрию попытались объявить ответчиком за случившееся. Вроде бы мы можем следовать цивилизованным нормам — во Франции, говорят, именно по миллиону платят за каждый труп, давайте, мол, и у нас это дело провернем… Вдруг «халява» отвалится?…
Началась большая шумиха в прессе — имеют ли право они что-то требовать или такого права у них нет.
Власти, конечно, испугались — кому захочется отдавать в перспективе 129 миллионов долларов. С другой стороны, дело щепетильное: не захочешь отдавать — прослывешь черствым, равнодушным к горю людскому чиновничеством.
Сразу сделалось как-то противно на душе. Конечно, можно понять нуждающихся. Но на «Норд-Ост» ходили не нищие, не «бомжи». Да и московская мэрия — тоже пострадавшая сторона.
Что-то тут в этой затее есть аморальное. Желание погреть руки на холодном трупе?..
Жизнь человеческая не может быть картой в игре.
Нельзя бороться с террором лоб в лоб. Надо быть хитрым и изворотливым, надо находить в себе силы и для притворства, и для кажущегося отступления.
Война — подлость. И на войне как на войне — побеждает тот, кто бьет по чужим. А не по своим. А у нас те же прекрасно знакомые подходы: неважно, сколько мы положили наших, важно, что мы положили «не наших». Только относительно «не наших» приходится сомневаться: ну в самом деле, по столь «ответственному» за этот теракт Масхадову что-то никто так до сих пор и не ударил! А сколько было разговоров!.. Сколько праведного гнева! Сколько пропаганды!..
И ничего. Как была война, так войной и осталась. Трупы множатся, несмотря на то, что «восстановление Чечни идет полным ходом».
Значит, выгодна война тем, кто не хочет ее кончать, кто хочет ее бесконечного (от выборов до выборов!) продолжения.
По трубе течет кровавая нефть. И пусть себе течет — в чьи-то карманы война спускает денежки, и большие, между прочим.
А в заложниках у этой войны кто?.. Не мы ли все?
Чечня есть прорва. Но за наш счет. Федеральное финансирование устроено таким образом, что половина денег на так называемое восстановление остается в Москве: заказчики и подрядчики производят дележку и лишь затем другую половину отдают по месту назначения, а здесь начинается новый раздел. Выгода от этого процесса очевидна как боевикам, так и центру. Бюджетные деньги для того и планируются в бюджет, чтобы их разворовывать. Вы взрывайте, а мы будем чинить. Ремонт — одно из самых сверхприбыльных, а потому и сверхдлительных ассигнований — тут каждая волна имеет «откат», и этот прилив — отлив бесконечен. Одни «бандиты» кормят других «бандитов», и всем от этого только хорошо.
Так что надеяться на окончание этого чудесного со всех точек зрения процесса под названием «война» просто глупо. Все предусмотрено. Гробы заложены в бюджет. Трупы инвестированы…
…Каждый день знакомые и незнакомые люди спрашивают:
— Как дочка?.. Как Саша?
И ждут, что я отвечу: «Всё хорошо. Она вполне здорова».
И я примерно так и говорю. Иногда добавляю:
— Всё в прошлом.
Но это не так. Ибо правда в том, что результаты анализов крови скачут — то норма, то плохо… И так может продолжаться еще долго… Последствия сильного отравления непредсказуемы. Они могут проявиться и через год, и через три… И даже позже. Конечно, вся надежда на силу молодого организма…
— Это как Чернобыль, — сказал мне один знающий врач. — Никто не знает, как оно может обернуться.
Конечно, для Саши самыми тяжелыми — может быть, еще тяжелее, чем дни и ночи на Дубровке, — оказались те три больничные дня, когда, лежа под капельницей, она узнала о смерти Арсения и Кристины.
Саша проявила волю, удивившую даже врача-психолога, сказавшего буквально так:
— У вашей дочери огромный психофизический ресурс.
Не знаю, действительно ли это так, но Саша нашла в себе силы, можно сказать, прямо из больницы поехать в канун похорон в храм Ваганькова на отпевание. Я думаю, четырнадцатилетняя девочка пережила в это время столько, сколько иным взрослым хватило бы на всю жизнь.
Сегодня Саша вполне адекватна, ее раненая душа взрослеет и крепнет.
Мы не расспрашиваем дочь о том, «что там произошло», — довольствуемся тем, что она сама рассказывает… А она больше молчит. Рассказывать подробно ее не тянет. По крайней мере сейчас…
Но, конечно, и забыть она явно не может… Это проявляется в каких-то мелочах, деталях.
Вот, к примеру, мы стоим у лифта. А из него — открываются двери — выходит сосед, чудный парень по имени Игнат, студент юридического факультета МГУ. Он отрастил короткую черную бородку и, надо ж такому случиться, — надел камуфляжную куртку… Саша сталкивается с Игнатом нос к носу…
Отпрянула, будто обожглась!
Другой случай. Вместе с новой подругой своей Алисой Саша смотрит в Театре «У Никитских ворот» премьерный спектакль. По ходу представления в один прекрасный момент на сцене появляется женщина-милиционер, которая при встрече с хулиганом стреляет холостым в воздух.
Зрители в этот миг смеются, как по команде. Саша же в момент выстрела — нагнулась и спрятала голову за спинку впереди стоящего кресла. Единственная!.. Никто так больше не прореагировал.
Значит, Страх сидит в ребенке-подростке где-то в подкорке и долго, вероятно, еще будет сидеть.
И еще:
— Саша, а не хочешь, — спрашиваю я ее недавно, — сыграть девушку в моем мюзикле «Парфюмер»?..
— Нет, папа, — твердый ответ.
— Почему?
— Не хочу играть жертву!
Я ахнул. Но спорить не стал. Пройдет какое-то время, и я, конечно, попытаюсь ей объяснить, что при таком решении нельзя быть актрисой. Что это значит заранее отказаться от множества ролей мирового репертуара, потому что героини самых великих пьес сплошь и рядом именно «жертвы»…
Но сейчас…
Да, время лечит. Жизнь продолжается. Новые чувства, новые переживания неизбежны, и на них вся надежда…
Однако можно понять мою Сашку: «жертвами» быть невыносимо. И в театре, и в жизни…
Еще полразговорца
Дело, конечно, не в Сталине, а в сталинщине. Совершенно неважно, усатый он был или безусый, рябой или чистокожий, грузин — не грузин, с акцентом он говорил или без акцента и даже какой табак курил — «Герцеговина флор» или что-то иное.
Суть в другом — в том зловонии, которое издал этот безбожник, вселив его в народ, в его историю и заразив этим смрадом будущее.
Сталин — это Чернобыль на десять поколений вперед. Это наркотик самого низкого пошиба — клей, которым дышим и который лижем. И которым приклеиваешься ко всему, изначально испачкавшись.
Сталинщина — та самая сатанинская сила зла, сделавшая людей послушным стадом баранов, не желающих знать правду о себе и продолжающих эту правду или скрывать, или атаковать.
19 миллионов 870 тысяч арестованных и 7 миллионов расстрелянных (с 1 января 1935 года по 1 июля 1941-го) плюс миллионы погибших и загубленных жизней до и после. Но, повторяю, КАЖДЫЙ, кто остался жив, подвергся — волей-неволей — воздействию сталинских гамма-лучей, в результате чего произошло и происходит по сей день катастрофическое для человечества, и прежде всего для россиян, ВЫРОЖДЕНИЕ и ПЕРЕРОЖДЕНИЕ homo sapiens в моральных уродов.
Последствия культа личности оказались не менее страшными, нежели сам культ вождя.
Все деспоты сначала были узурпаторами. И Сталин тут не исключение. Конечно же, он возник не сам по себе, это не случайный трюк истории, не выпадение из ее многовекового течения — при всех макропроявлениях ужасов и кошмаров бытия. У сталинщины была огромная российская предыстория, имевшая свой генезис деспотизма.
Централизованная власть, на которой зиждется Московия, сложилась как необходимость постоянного противостояния атакам с юга и востока, но далее геополитическая реальность огромных территориальных пространств сказалась в полной мере: вместо противостояния началось ВБИРАНИЕ и РАСТВОРЕНИЕ чужого в своем — Русь омонголилась, породнилась с Ордой и сомкнулась с «азиатчиной». Теперь Москва как государство укрепилась и развернулась в противоположную сторону — на Запад, но уже с наступательными угрозами и действиями. Еще Грозный пошел «на Германы». И это ПОСЛЕ Казани и Астрахани.
Новое противостояние, по сути, продолжается по сию пору. И Первая мировая, поднесшая нам на блюдечке революцию и фашизм, и Вторая мировая, перекроившая Европу и укрепившая сталинщину, — это непрекращающаяся схватка Востока и Запада, продвижение Востока на Запад, которое сегодня к тому же приобретает характер мирного врастания в европейскую жизнь — как Русь когда-то омонголилась, так Европа ныне омусульманивается.
Сталин — образец деспота восточного типа. И сталинщина, блистательно воплощая все прелести «диктатуры пролетариата», всей своей махиной опиралась на свергнутое самими же большевиками имперское самодержавие с его нафталином бесчеловечности, бесправия и безнравственности. То, что на Западе квалифицировалось как дикий криминал, у нас — норма. Тот беспредел, которым другая цивилизация будет ошарашена и шокирована, нами, обалдевшими от повседневности, воспринимается как бирюлька в игре, как информационный повод в очередной новостной программе. Апокалипсис здесь не мешает райским наслаждениям и не влияет на хорошее настроение в приятной компании по вечерам. Отречение от памяти происходит после события. Человек вырабатывает защитную идиосинкразию к любому злодеянию и тем самым становится косвенным участником злодеяния, потенциальным его вершителем. Сталинщина продуцировала именно такого НОВОГО, а по сути, старого человека. Услышим слова Н.А. Бердяева, сказанные давно, аж в 1918 году («Духи революции», сб. «Из глубины»), и поразимся их соответствию и тому, что было, и тому, что есть:
«Нет уже старого самодержавия, а… по-прежнему нет уважения к человеку, к человеческому достоинству, к человеческим правам. Нет уже старого самодержавия, нет старого чиновничества, старой полиции, а взятка по-прежнему является устоем русской жизни, ее основной конституцией. Взятка расцвела еще больше, чем когда-либо… Нет уже самодержавия, но по-прежнему Хлестаков разыгрывает из себя важного чиновника… Нетуже самодержавия, а Россия по-прежнему полна мертвыми душами, по-прежнему происходит торг ими… Личина подменяет личность. Повсюду маски и двойники, гримасы и клочья человека… Всё призрачно. Призрачны все партии, призрачны все власти… Для Хлестаковых и Чичиковых ныне еще больший простор, чем во времена самодержавия».
Сталинщина, несомненно, вышла на этот простор и обволокла «клочья человека» своей «призрачностью». Гул Востока накрыл все западные писки.
Сталинщина — это власть над обществом и индивидом, сначала сокрушающая этого индивида, стирающая его в порошок, а потом нахваливающая этот порошок за верность себе.
Главная пружина этого механизма — пролитие крови, насилие и далее — растление человека враньем, беспримерным по своему масштабу вдалбливанием в мозги и плоть фальшивых лозунгов и идеологем. Сталин создал огромный аппарат внедрения вранья во все области и закоулки человеческой жизни. Сталинщина — всепроникающая сила внешне привлекательной фальши. Лжебог заставил веровать в себя, поправ самые святые человеческие права — на свободу и истинную демократию. И преуспел в этом.
Целью верховной власти Сталина было вылепить верноподданного раба, управляемого и организованного в трудовую армию, состоящую из бесконечного количества друг другу подобных нулей. Эта всенародная армада антиличностей обязана была откликаться на любые лозунги и беспрекословно выполнять любые приказы. Однако одного послушания было мало. Следовало начинить каждого нуля пламенной большевистской идеологемой — да так густо заполнить пустоту дребеденью утопии, что человек окончательно переставал быть мыслящим человеком, а становился homo-советикусом, то есть существом особого рода — идейным борцом (это обязательно) за торжество сталинского дела.
Чем шире и глобальнее виделся его размах, тем больший фанатизм требовался для осуществления грандиозных проектов. Переустройство жизни сверху донизу не могло быть достигнуто без переустройства внутреннего мира человека — сталинщина врастала в печенки и в сердце нуля, делая его мнимую значимость содержанием жизни. Все дела недаром звались «свершениями», строительство социализма объявлялось священнодействием, которое под мудрым руководством любимого Кесаря творилось в едином порыве масс.
Именно этой парадигме противостояла так называемая личная жизнь. Она как-то все время мешала — то ли своей интимностью, то ли секретностью — нашему новому государству «строить и месть в сплошной лихорадке буден». Личная жизнь оставляла человеку щелочку, в которую он мог скрыться от спускаемых сверху пятилеток и войн, поэтому лишить человека личной жизни или хотя бы ограничить ее проявления было одной из задач госсистемы, требовавшей от индивидуума, чтобы он ВСЕЦЕЛО и ДО КОНЦА принадлежал идее с потрохами, чтобы он (она) принес (принесла) всю свою (а если надо, то и не свою!) жизнь на алтарь в виде жертвы вождю.
Сталинщина считала: личную жизнь надо присвоить, а лучше бы ее вообще отменить.
Однако, как ни силен был Кесарь, как ни лез в дома и коммунальные квартиры, насылал в них «агитаторов» перед выборами (которые, естественно, были лишь «голосованием»), как ни пытался начинить советского человека ненавистью к любви и сексу, далеко не всё по этой части у Сталина получилось. Народ, хоть расшибись, продолжал размножаться.
Что делать в этой непростой ситуации?..
Надо подчинить человека по полной программе, запустив в извивы его души исключительно ОБЩЕСТВЕННЫЕ интересы, по возможности разделить полы (отсюда женские и мужские школы), вытравить из искусства какое-то подобие телесных связей (поцелуй на крупном плане в кино надо показывать целомудренно, без участия губ и языка, а лучше вообще убрать, чтоб другим неповадно было), о Фрейде забыть (поскольку Фрейда этого нет и не было), и если у нас есть любовь, то только «Любовь Яровая»…
Личная жизнь вредна. Она полна разврата, и мы будем стоять на страже, не пуская к ней граждан Страны Советов (отсюда ночной просмотр итальянского фильма «Дайте мужа Анне Заккео», на котором я побывал десятиклассником, и бешеный успех индийского фильма «Бродяга», который свел с ума советский народ рассказом про любовь парии к красавице Наргис).
Да что кино, к тому ж зарубежное?
Есенина запрещали!., и за что?..
«Мелкотемье». «Мещанство». «Пошлость». «Аполитичность». И, наконец, «Отсутствие классовой позиции»…
«“Шаганэ ты моя, Шаганэ” — звучит красиво, но нам такое Шаганэ не нужно!»
Личная жизнь отвлекает и влечет. Нет личной жизни. Нет «переживательной литературе», долой поэзию мелкотравчатых чувств и настроений.
В восьмом классе я участвовал в школьном конкурсе на лучшего чтеца. Я выбрал «Письмо к женщине» Сергея Есенина и имел на вечере большой успех, особенно у девочек из соседней женской школы № 635, которых пригласили на первый тур конкурса.
Хотя с высоты сегодняшнего времени должен признать, что я, вероятно, был очень смешон, когда проникновенно произносил со школьной сцены:
И дальше — самое волнующее, самое сногсшибательное:
О да, из уст восьмиклассника «моя шальная жизнь» — это было круто, и по тем временам настолько непозволительно исповедально, что в актовом зале наступила оглушительная тишина. Однако самый большой восторг у школьной публики, очевидно, вызвали следующие слова:
Почему никто не хохотал надо мной, я до сих пор не знаю. Но овацию я получил, девочки рукоплескали моей страсти…
И тут всё испортила Лидия Герасимовна, моя любимая учительница литературы, член жюри. Она подошла ко мне и сказала:
— Хочешь на второй тур?.. Есенина со второго тура придется снять.
— Почему?
И тут я впервые в жизни услышал слово, значения которого я тогда не понимал:
— Эротика.
Да, слово было непонятное, но звучало зловеще, как приговор.
Я не стал расспрашивать, что это такое, но понял, что «эротика» — это что-то нехорошее. Только спросил:
— А Горького можно?
— Горького можно, — обрадовалась Лидия Герасимовна. Она не знала, какую свинью я ей задумал подложить!
Через месяц на втором туре (был такой же вечер с традиционным приглашением девочек из соседней школы) я прочитал «Девушку и смерть» — маленькую стихотворную поэму Горького.
Вот где была эротика так эротика!
Жюри от ужаса онемело. Зато мой зрительский успех был еще большим. Спорили: давать мне первую премию или не давать.
Решили мудро: первую не давать, дать третью. Но все понимавшая и болевшая за меня Лидия Герасимовна все же выторговала на заседании жюри для меня первый приз — книгу Немировича-Данченко о театре, которая полагалась чтецу, занявшему первое место.
Она сказала:
— Он хотя неправильно выбирает репертуар, но читает хорошо, по смыслу.
А смысл действительно был «эротический». Ведь мне было известно, что товарищ Сталин произнес по поводу поэмы «Девушка и Смерть»:
— Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гете: любовь побеждает смерть.
Сказал хлестко, это правда.
Вот только «личную жизнь» моих родителей кто поломал?..
Рабство есть сердцевина сталинщины. Но рабству предшествует порабощение — этой задаче Сталин посвятил все свое пребывание у власти, используя изощренную демагогию именем ленинской утопии.
Победив фашизм, сталинщина примазалась к народной победе и доказала только одно — что ее тоталитарная система посильнее гитлеровской. Для доказательства своего «правого дела» сталинщина пустилась во все тяжкие.
На Западе пол-Европы оказалось под ее железной пятой. На Востоке коммунистический Китай и его (наши тоже!) сателлиты — Северная Корея и Северный Вьетнам (впоследствии к этой фаланге «красные кхмеры» присоединили Кампучию) в полной мере надышались сталинщиной. Снова были пролиты реки крови и там, и там. Снова нам врали и врали — и про Москву — Пекин, и про Корейскую войну, и про Вьетнамскую.
Опыты Пол Пота над своим народом также сродни сталинским. 3 миллиона зверски замученных и укокошенных камбоджийцев.
Все это очевидно, общеизвестно и вполне осознано нормальным миром. Только мы продолжаем настаивать на «правде сталинских репрессий».
Я не оговорился.
Именно так называется книга уже отошедшего в иной мир (вослед своему кумиру) Вадима Кожинова — «Правда сталинских репрессий».
Не — «о сталинских репрессиях». А в родительном падеже. Чувствуете тонкость заглавия?
Основная идея Кожинова: Октябрьскую революцию сделали евреи, а сталинщина и Холокост — это, мол, расплата евреев за грехи перед русским народом. По этой же кожиновской логике можно поставить вопрос: а за какие грехи, скажем, расплачивался русский народ в татаро-монгольском иге, которое длилось триста лет?! Но Кожинову важно было навесить на евреев побольше вины, и ему казалось, что чем полнее будет список революционеров еврейскими фамилиями, тем он будет убедительнее для черни. Все русские, грузинские, армянские, польские, украинские фамилии при этом забывались или упоминались вскользь — лишь бы составить сногсшибательный концепт для подогрева низменных ксенофобских страстей.
И это тот же самый Кожинов, который «открыл» нам великое литературоведение Михаила Бахтина, начисто забыв о его зэковской судьбе, к которой «правда сталинских репрессий» имеет прямое отношение.
В своем шовинистическом раже почвенничество этих «патриотистов» (по меткому и ироничному определению Виктора Оскоцкого) имеет империю как идеал российской государственности, а наилучшим «императором» с вожделением и придыханием называет товарища Сталина. Никого не заботит при этом, что слова «империя» нет в нашей Конституции, а значит, утверждение этой государственности просто-напросто антиконституционно.
Труды Кожинова — это одна из многих нынешних попыток оправдать Большой террор и тем самым втащить прогнившее тело и дух Сталина обратно в Мавзолей. Вынуть его из-под земли
Кожинов уже при жизни стал лидером националистического крыла в писательской среде, этаким гуру российской «черной сотни» новейшего образца. Другая его человеконенавистническая, пронизанная зоологическим антисемитизмом книга названа подобно упомянутой — «Правда черной сотни». Таким образом, этот мыслитель сам подчеркнул близнецовую природу сталинщины и нацизма, да еще придав этому букету из двух ядовитых цветочков соответствующий качественному дерьму запашок.
Представьте в современной Германии выход книжечки, на обложке которой, скажем, тиснуто: «Правда гитлеровского Заксенхаузена» или «Правда коричневого нацизма» — что сделали бы с их автором?..
Затеяли бы полемику или срочно отправили на суд в филиал Нюрнберга?..
А у нас можно. «Сталин был прав, когда…» — и дальше следует неосталинская проповедь. Сталинщина накрыла своей черной генью пространство кагэбэшной России, поскольку прозябание в безнравственности сделалось нашим бытом. Интеллектуальные вертухаи типа Кожинова и примкнувших к нему сталинистов-черносотенцев открыли свои поганые рты и извергают тонны яростных славословий в адрес великого кровопускателя. Все эти Прохановы, куняевы и другие «жадною толпой стоящие у трона» лезут из кожи вон, чтобы только сбить с толку не знающих своей истории людей и сделать из них скотов. Сталин болванил, и эти оболванивают. Продолжают неистовое вранье, называя его внаглую «правдой». Но кожиновские «правды» отличаются от истинной, как всем известная главная газета страны от реальности.
Правда потому и свята, что руководствуется фактами, а не измышлениями по их поводу и без повода. Правду, сказано народом, в мешке не утаишь, но можно с большим успехом надеть ему мешок на голову.
Там темно. Там чем темней, тем сталинщине лучше. Обезглавленный народ не думает по простой причине — нечем. В темноте, да не в обиде. На кого обижаться?.. На себя или на вождя?
Кто виноват? Мы или он?
А никто.
Ведь ВСЕ мы так или иначе участники этой истории. А большинство — соучастники.
Народ, ты кто?.. Быдло или все-таки народ?..
Сталин делал из народа быдло, сталинщина сделала.
Руками НКВД, златоустами Союза писателей, мастерами — ремесленниками Союза художников и Союза кинематографистов… сколько мазни на иконах с ликом палача!.. Сколько бетона потрачено на Берлинскую стену, чтобы сохранить сталинистский мир, обособив его позорным разделением с миром, где выборы — это выборы, а не голосование, где каждого бездомного котенка приютят в теплом месте, а не отправят на живодерню, где человек сам решит, в каком месте ему лучше жить, куда он хочет поехать и в какую церковь пойти помолиться…
Сталинщина запрещала нам всё — от Булгакова до могилы на том кладбище, где лежат родители.
— Живите покороче! — говорила нам сталинщина. — И не задерживайтесь на этом свете!
Быдло послушно выполняло этот приказ.
Самый распространенный сюжет трагедии тех лет: жил, умер и забыт. От многократного употребления «убит» путали с «умер». Ничего страшного, все умрем. Ну подумаешь, миллионы погибли!.. Я же жив!.. И мой сосед тоже в порядке. Закуска есть, бутылка на столе, что еще советскому человеку надо?!
Словечко «совок», пущенное в оборот во времена перестройки (автор — певец и композитор Александр Градский), припечатало сталинщину за ее главное преступление — создание уникального изделия, имеющего человеческий облик, но человеком не являющегося, ибо «совок» — это ДРУГОЙ менталитет, ДРУГАЯ психология, ДРУГОЕ представление о зле и добре.
Сталинщина изготовила мракобесное чудовище, живущее без фундаментальных ценностей, вне культуры, по инстинктам расплодившихся кроликов и рыскающих по белу свету и по магазинам волков.
Их можно пожалеть. Но любить их нельзя.
Я люблю Россию вне сталинщины, вне ее современной дьявол иады.
У нас были и есть гениальные честнейшие люди, перетерпевшие сталинщину и выбросившие ее из своего нутра. Солженицын и Сахаров сделали это за нас и для нас — так что мешает нам освободиться от бесконечного вранья сталинистов, для которых «жить не по лжи» — пустой звук, хуже горькой редьки. Пусть медленно, пусть со скрипом, но нам придется это делать, иначе — гибель, иначе — смерть.
Нынешний демографический показатель — убывание каждый год по миллиону россиян — это сталинщина сегодня. Уже вроде ТАКИХ концлагерей нетути, а вот поди ж ты — смертность растет, и видно, как ухмыляется на каждых похоронах летающий в нашем пространстве призрак в сапогах и с усами.
Сталинщина въелась в мозги и души людей. Эта порча настигает каждого, как свиной грипп или эпидемия паранойи. Система подавления срастается с системой мышления, если, конечно, под мышлением понимать его отсутствие.
Свобода имитируется. Рабу с утра до ночи вдалбливают, что он свободен. И он наполняется уверенностью, что это так.
От «совковости» нас излечит только свобода, не мнимая, не по крохам, а настоящая, всеобъемлющая.
Не для того Горбачев отменял цензуру, чтобы мы смотрели с утра до ночи сериалы, попсу и танцы на льду. Катастрофизм, которым полна наша сегодняшняя жизнь, — следствие той общеглобальной показухи, которую сталинщина выстроила как основу основ. Если до сих пор говорят о «заслугах Сталина», то они связаны прежде всего с показухой — будь то стахановское движение, фильм «Кубанские казаки» или даже высотные дома в Москве, построенные, кстати, подневольным трудом тех же зэков.
Главные козыри сталинистов (кроме, конечно, победы над дружественным до войны фашизмом) — «индустриализация», Днепрогэс, стройки коммунизма на Волге, лесополосы и торфоперегнойные горшочки в нечерноземной земле — это неоспоримо, однако создано, по примеру Петра, на костях работяг и при обязательном участии огромной трудовой армии заключенных. «Катюши» создавались в арестантских конструкторских бюро, Туполев сидел и придумывал свои самолеты там же, зато в области балета мы были впереди планеты всей…
Сталин душил генетику и кибернетику, преступно отбрасывая страну на последние места в научных разработках, но не брезговал воровством чертежей из ненавидимой им заграницы — не только атомной бомбы, но и автомобилей.
В школах запрещали писать авторучками, танцевать румбу и фокстрот, отдавая предпочтение бальным танцам («падеспанец — хорошенький танец» и краковяк — это можно, другое нельзя), и заставляли ходить парами по кругу во время перемен. Школы делились на мужские и женские — только чтобы на уроках физкультуры мальчики не видели, как переодеваются девочки.
Джаз — это «музыка толстых», по блестящему определению худого как жердь Горького, — был первейшей опасностью для сталинщины, не выносившей какой бы то ни было импровизации и неконтролируемых джем-сейшнов.
Молодых людей, имевших длинные волосы, стригли наголо, вероятно, зная, что придут странные времена, когда в нашей стране бритоголовые в черных рубашках со свастикой будут носить гордое звание русских фашистов.
Сталинщина выпустила наружу прятавшуюся в глубинах усредненного, а иногда и отмеченного талантом человека паршивость, освободила его от мук совести, провозгласила бесстыдство как норму поведения.
Возникает ключевой вопрос: отчего стало возможно всенародное падение в безнравственность, откуда взяла Россия энергетическую способность к столь диким проявлениям греха и почему дьявол избрал именно Россию для своих экспериментов над жизнью и смертью?
Бабушка моя, когда Сталин умер и начался похоронный стресс, сказала, узнав, что на Трубной площади толпа раздавила насмерть около пятисот человек (мы-то жили между Неглинной и Петровкой — двор рядом, трупный запах ударил в ноздри):
— Антихрист сдох и взял их с собой.
Я тогда был маленький (16 лет) и не понимал глубинного смысла тех слов, но хорошо запомнил, как мама замахала рукой:
— Тихо!.. Тихо!.. Соседи услышат.
Много позже я понял, что зримый Христос метафизически возвращается к человечеству с целью наделения мира любовью вселенской и светом небесным. Христос занимается ВНУТРЕННИМ спасением каждого грешника и приводит его к очищению, наполняя человека осмысленной радостью бытия, в котором нет места ненависти и неуважению другого. Мы постигаем Бога, исправляя и направляя себя к лучшему, — и царство Божие является этим лучшим.
Антихрист же, напротив, опустошает человека, вселяет в него глобальную скверну, вселяет безумие и страх, вносит атмосферу конца света в реальность, где торжествует насилие и ходит ходуном смерть. Мы зовем такое явление ИСЧАДИЕМ АДА.
Выбирай, Человек!.. Выбирай, Народ!.. Выбирай, Человечество!
Россия, несомненно, выбрала Антихриста, который понравился своей теорией Утопии, а затем и практикой.
Сказался многовековой разрыв между культурой и бескультурьем, бедными и богатыми, справедливостью и несправедливостью. Произошло исторически насыщенное накопление зла, нарыв прорвался в революции, в ее первородстве с бесами, о пришествии которых так умно и страстно просигналил Достоевский.
Вообще тема «Достоевский и сталинщина» мне представляется чрезвычайно актуальной. Здесь не место исследовать и анализировать преступную деятельность вождя, проверяя ее с помощью романов «Преступление и наказание», «Подросток», «Братья Карамазовы», «Идиот» и «Бесы», однако императив «Если Бога нет, то все позволено» дает ключ к пониманию: что, как и почему произошло в христианской, по преимуществу, державе.
Сталинщина не только обрекла Россию на пустотное существование и умерщвление народов, ее составляющих, но еще и опозорила великую, по сути, страну, сделав ее жупелом и кошмаром в глазах других стран и народов.
Легенда о народе-богоносце разрушена была неистовой нетерпимостью сталинщины. Антихрист занял место Бога!.. И пошло-поехало!..
Вдруг выяснилось, что в любой толпе имеется энное количество потенциальных палачей и ничтожеств, для которых убить — расстрелять — пара пустяков.
Возымев право расстреливать, начни с себя.
Но почему-то мало кто воспользовался этим советом. Удивительно другое — и в Германии — стране Гете и Баха, и в Стране Советов — родине Достоевского и Чехова — ИСПОЛНЕНИЕ кровавых мерзостей было плевое дело.
Кстати, если Антон Павлович призывал «выдавливать из себя раба», то сталинщина, наоборот, так сказать, выдавливала раба в себя.
И это здорово получалось!
Масса, за редким исключением, вела себя послушно и совершенно не страдала от творящегося вокруг безобразия. Вспомним лермонтовское: «и вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ». Но хочется не то чтобы поправить горестный вопль поэта-патриота, а немного уточнить: «народ» послушным не бывает, послушным бывает НАСЕЛЕНИЕ, то есть те, кто в отличие от народа потерял нравственные ориентиры и творит зло со спящей совестью.
Россия, подмятая сталинщиной, пребывая в испуге и лени, легла под сталинщину, признав за ней всепобеждающую силу, — униженные и оскорбленные один раз пошли гуртом за большевиками, а на второй раз, кроме Кронштадта и Тамбова, чьи протесты были показательно подавлены и утоплены в море крови (против восставших тамбовских крестьян применялись даже газы), духу не хватило. Да и всеобщий энтузиазм и пафос, устремляющий общество к всеобщему счастью, сдвигал мозги набекрень.
Самые умные, конечно, всё понимали и затихали. Глупые и недоразвитые прекрасно обустроились в сталинском лепрозории. Они вступали в партию и быстро становились плоть от плоти режима от слова «режь».
На Страшном суде не страшно. Страшно было на партсобрании.
Объявят «вредителем», «врагом народа» — и пиши пропало. Лучше я буду первее и донесу куда следует — на друга, на соседа, на сослуживца. Раньше, чем он — на меня.
Так делалось самое черное дело сталинщины: бывший народ-богоносец превращался в податливый придаток сталинщины — тиран делает с нами всё, что хочет, а мы делаем всё, что хочет тиран. Договор подписан и обжалованию не подлежит.
Конечно, за политическую деградацию народа ответственность несет интеллигенция. Ленин это понимал и считал интеллигентов «говном». Что же должен был считать Сталин, по всем интеллектуальным параметрам, казалось бы, уступавший Ильичу?
Сталин должен был пойти дальше своего учителя и показать, что есть что-то, что ниже «говна». То есть «лагерная пыль». Отсюда — прагматичное и холодное, как сталь, решение уничтожить элиту и на ее место поставить своих холуев и прихвостней. Единственное, перед чем вождь иногда терялся, так это перед Большим талантом.
Пастернака он уважал, поскольку «нэбожитель» проявлял к вождю искреннее личное верноподданничество, хотя весь маразм и ужас текущего момента Борису Леонидовичу был отвратен.
Сталинщина, с одной стороны, делала интеллигенцию «говном», а тех, кто сам не делался, тот и «обделался», — элиту дробили страхом, ведь чувствовать себя на мушке и одновременно творить было невозможно.
Отдельные, самые выдающиеся лица оставлялись нетронутыми в качестве деликатесов (Эренбург, Симонов, Шолохов, Эйзенштейн, Шостакович, Прокофьев и др. — за их активную лояльность и поддержку — пусть с некоторыми ответвлениями в сторону «гуманизма» — генеральной линии), другие шли в гарнир и беспощадно ликвидировались (список астрономический).
Еще была тончайшая прослойка из «недобитков» (Ахматова, Станиславский, Немирович, Вернадский, Шкловский, Тынянов, Пришвин — скамейка не вся, но короткая) — этих сталинщина или проспала, или не догнала по причине усталости, — палачи, если перетрудились, иногда становятся вялыми до такой степени, что нажатие курка лишний раз делает профессию скучной и однообразной. А может, просто руки не дошли…
Вон Ахматову как гнобили, но не догнобили. И на старуху бывает проруха. «Старуха» в данном случае — Анна Андреевна.
Новую (управляемую) элиту сварганить в общем-то удалось. Я бы воздержался называть ее «приспособленцами», потому что слишком жестоко осуждать людей за то, что они хотели выжить с головой на плахе при занесенном топоре.
Есть, правда, другое словечко в русском языке — «лизоблюд». Оно хлесткое, но образное, и потому наиболее точное.
Это четверостишие неизвестного автора, адресованное чуть ли не самому Пушкину за проявление поэтом «хвалы свободной» Николаю уже через год после виселиц декабристов, — можно отнести к тогдашнему самиздату, но в наше время его к месту вспомнил Соломон Волков в своей чрезвычайно важной именно сегодня книге «Шостакович и Сталин. Художник и царь».
Да, царь. Рассказывают, будто Сталин однажды приехал в Грузию и в разговоре с матерью, на ее вопрос: «Сосо, а ты кто там в Москве теперь?» — вождь ответил: «Ну… вроде царя». То есть он сам со спокойной совестью идентифицировал себя с должностью, ради свержения которой большевики вздыбили Россию.
Русский царь — существо особое. Он фараон в косоворотке. Божество в сапогах.
Во-первых, он должен быть грозный.
Во-вторых, занят тем, чтобы оправдать свои окаянства. Грозный — не грязный.
В-третьих, надо, чтоб его не просто любили и обожали, а в трепетании своем ежеминутно присягали на верность и величали как бога.
Из этого триединства возникает тирания — не как что-то случайно произошедшее в истории, а как сознательно сорганизованная система, в которой верховная власть есть «законный» беспредел единоначалия при рабстве миллионов подданных.
Сталин это понял и на полном серьезе стал подражать Ивану Грозному. Будучи по психологии своей разбойником — Самозванцем, Иосиф Первый принял образ русского царя в его самом крайнем выражении: царь — изверг, царь — бес, царь — чудовище.
Во времена, когда сажание на кол было общепризнанным средством исправления ума через жопу в буквальном смысле, Сталин наверняка чувствовал бы себя своим человеком. Во всяком случае ему было бы немного комфортнее лить кровь подданных, лак сказать, напрямую — то есть САМОМУ убивать сына посохом (а не публично, саморекламно отказываться от его спасения из немецкого плена) или созидать опричнину простым повелением сыскать и растерзать (а не тратить свои силы на теоретизирование по поводу возрастания классовой борьбы по мере перехода от капитализма к социализму)…
Раньше сбросил товарища с колокольни — и порядок.
Теперь труднее — надо через Политбюро казни проводить, обсуждать отдельные кандидатуры на тот свет поочередно или списком. Но с Грозным возникли и расхождения. Небольшие, правда, но все-таки. К примеру…
У Грозного был Курбский, у Сталина — Троцкий.
С Курбским, правда, царь вступил в полемику, а всякая полемика — болтовня и только. Тут Грозный перестарался. Умничать начал. Аргументы приводить. А у товарища Сталина свой аргумент был выставлен: ледорубом сзади по спине — и никакой полемики. Великий государь должен идти на великие жертвы без всякого покаяния. Это постулат. А Иван сутками на коленях стоял после своих убийств. Попытает боярина лично, пожарит его на огне или там шипящую железяку к личику его приложит и — устал, убил и пошел помолиться, грех покаянием отмыть… Ну что это, в самом деле?.. Ну куда это годится?.. Отрыжка религиозного сознания. Правильно Ильич говорил: «заигрыванье с Боженькой».
Для большевика это недопустимо. Мы — атеисты. И не просто, а ВОИНСТВУЮЩИЕ. Нам эта достоевщина ни к чему. Убил старушку и — в трактир, пиво пить со всякими Мармеладовыми, а Евангелие вслух с уличной девкой читать и на площадь потом выходить, чтоб на коленях стоягь, — это уж увольте, жизнь выдуманная далека от настоящей жизни. Мы не со старушками дело имеем.
«Невозбранно казнить изменников опалою, смертию, без всякого стужения, без всяких претительных докук со стороны духовенства. Лишь тогда соглашусь взять свои государства» — это слово Ивана Грозного — руководство к действию товарища Сталина.
Но кто конкретно может и должен осуществить или помочь осуществить эту гигантскую работу?
Ох, тяжела ты, шапка Мономаха, вступившего в ВКП(б), а ранее в «Месаме-даси».
Сталинщина — это царство, где «кадры решают всё», но единоличная власть над этими «кадрами» решает еще больше.
Но что это значит — «быть царем»? И не просто царем, а царем России, где всегда миллион проблем и разноголосица мнений, где испокон веков нет и не было уважения к человеческой личности, индивидуальности, говоря сегодняшним языком, к «инакомыслию».
Мудрый, точнее, умудренный жизнью великий грузинский поэт Ираклий Абашидзе вспоминает в своей книге «Колокол тридцатых годов» слова Сомерсета Моэма, не менее мудрого английского классика:
«Надо полагать, что для управления страной требуется специфический талант, совершенно не зависящий от общей талантливости… Для управления страной не требуется большого ума. Позднее я знавал в разных странах немало политических деятелей, достигших высоких постов, и тоже бывал поражен тем впечатлением интеллектуального убожества, какое они на меня производили» («Подводя итоги»).
Сталин в роли царя позаботился, чтобы его труд по «вопросам языкознания» производил на всех впечатление ученого труда. Он там критиковал с царского трона одного из своих подданных — академика Марра. Но Марр знал сорок языков, а вождь излагал свои псевдомысли языком пятиклассника.
Простыми предложениями.
Впрочем, держа в зубах полчеловечества, говори как хошь — будут коленопреклоненно слушать и аплодировать. Все-таки автор был царь — и все «лизоблюды» кормились «царскими щами» и не требовали никаких новых меню.
Сталин плодил великое множество маленьких Сталиных. Таких же властных, не слишком грамотных недоучек, серых людишек, которые становились его приспешниками, на их ошейниках гравировалось имя Хозяина.
Сталинщина наштамповала тысячи тысяч таких начальников и их подчиненных, которые, собственно, и составили остов системы.
Щедринский «Проект о введении единомыслия в России» сталинщина воплотила целиком и полностью, а Угрюм-Бурчеев из города Глупова стал безупречным пророчеством страны-казармы, порядки в которой при всем сюрреализме и сатирическом фантазме как две капли воды оказались похожи на то, что отчебучили Сталин в СССР, а его лучший ученик Мао в Китае.
Конечно, можно сколько угодно говорить, что у Иосифа Виссарионовича были благие намерения, что психилогически он был фанатично предан революционным идеалам и террор — «вынужденная мера», поскольку ничего другого история не предлагала, а социализм обязан был победить ЛЮБОЙ ценой. Мол, лес рубят — щепки летят. Что поделаешь, Троцкий действительно был врагом Сталина, и логика революционной борьбы заставляла быть беспощадным.
Однако тут же встает, как говорится, цена вопроса. Мао говорил, что если для победы коммунистической идеи надо погубить полмира, то он к этому готов. Сталинщина по-геростратски сожгла Храм. Зачем?.. Так было НАДО.
Нравственный аспект при таких подходах устраняется. К черту Россия, побоку Бог, Народ — в яму! — лишь бы ИДЕЯ победила, а я сохранился на троне.
Ну, сохранился. Ну, победила. А свет погас. А жизни не стало.
Чтобы «потянуть» выполнение своей безнравственной задачи, советский Угрюм-Бурчеев должен был создать ни с чем не сравнимую систему подавления. И — вперед!
А поскольку главным критерием кадровой политики являлась собачья преданность тирану, а вовсе не профессионализм, страна получила орду тупых администраторов, знавших по максимуму, что дважды два четыре, но если царь скажет «пять» — будет пять. Имеешь два класса церковно-приходской школы — будешь наркомом, дипломатом, генералом, писателем, кем угодно: партия ПОСЛАЛА, и я сижу — руковожу. Их называли «выдвиженцами» — это значило: чем больше неадекватность, тем больше тебе будет доверия. Отсюда — «наломать дров» считалось заслугой нового начальника, быстро осваивавшего на своем посту методы и демагогию Победоноси-кова, который любил повторять: «я и мой аппарат». Тут у Маяковского не хватало одного слова — «аппарат насилия», подразумевающего государство, но оно, насилие, угадывалось. «Бывший городовой, а ныне музыкальный критик» — это не шутка Ильфа и Петрова, это реальный персонаж времен сталинщины. Все не на своих местах!.. Но все ВЕРЯТ диктатору и потому процветают. Все заодно. «А те, кто поет не с нами, тот против нас». Пение хором обезличивало, но создавало впечатление несокрушимого единства ноликов, над которыми возвышаются отдельные проверенные единички. Чуть что — «на ошибках учимся». Но почему, какой дурак это придумал, что нужно учиться на ошибках, этого никто не объяснял. Люди толпы маршировали не только ногами, они маршировали мыслями. Их конвоировали, но при этом внушали, что они — самые свободные. «Шаг влево, шаг вправо — расстрел» — это предупреждение охраны распространялось в любой сфере — будь то культура, наука, образование… Сталинщина строила людей в отряды, и тех, кто выбивался из строя, если не расстреливали, то затаптывали. Все общество, таким образом, делилось на конвойных и подконвойных. «Сталинские соколы» требовали абсолютного единства, вплоть до полного СРАЩЕНИЯ тех и других. Они хотели ИСКРЕННЕГО почитания и добивались его. Они хозяйничали не в небе, а на земле. Им было имя — легион. Ударный отряд сталинских кадров.
Их снимали и награждали, хвалили и критиковали, но «верные сыны партии Ленина — Сталина» всегда должны были быть в авангарде любой мерзости. «Интеллектуальное убожество» — самое превосходное качество ревнителей зла, и потому страна была брошена на растерзание к ногам всепроникающей Серости. Нет, они не правили страной. Они ею заправляли.
Посмотрите рукописи Кагановича — это тексты уровня человека, который слово «корова» пишет через «ю», а в слове из грех букв безошибочен, поскольку видел его на заборе.
Жданов — не менее выразительный пример образованности. Но ее хватало, чтобы руководить разрушением великой русской культуры и утверждать тошнотворные идеологические догмы.
Конечно, сталинщине требовались и умы, и таланты. Но команда «к ноге!», произносимая круглосуточно и круглогодично, вершила порядок в разбое. «Приручение» талантов шло по испытанном схеме — запугать, замордовать, заставить прославлять.
Ничего, что примитивно. Ничего, что пошло, банально, серо, тривиально. Зато идейно правильно. Среди «сталинских лауреатов» изредка попадались и достойные художники (чаще всего в области музыки — самого трудночитаемого с точки зрения идеологии специфического искусства), также отмечались ученые, сделавшие открытия «во славу нашей советской науки» (все премии «оборонщикам» — а их было немало, — естественно, засекречивались), но общая гнетущая атмосфера в обществе сказывалась во всем, в каждой ерунде или мелочи. Мне, например, символом того времени кажется кружка, прикованная цепью к бачку, — чтобы попить воды в пионерском лагере, надо было воспользоваться этим нехитрым изобретением, за которое тоже вполне можно было бы схлопотать сталинскую премию. Зачем цепь?.. А чтоб кружку не скоммуниздили! Где в мире еще такое увидишь?!
Эта злосчастная кружка на цепи припомнилась мне с особым метафорическим смыслом, когда я прочитал у товарища Сталина… о себе. Да, да, великий вождь снизошел вниманием своим и к моей частной судьбе. Не верите?., тогда читайте:
«Т.т. Жданову, Акулову.
Недавно стало известно, что один из матросов «Марата» […] остался в Польше. Выходит этот матрос совершил преступление, предусмотренное последним законом об измене Родине. Необходимо сообщить мне незамедлительно: 1) Арестованы ли
2) если нет, кто отвечает за проявленное бездействие власти […].
Привет. И. Сталин».
Действительно, это был привет товарища Сталина, адресованный лично мне. Ведь я тоже был ЧЛЕНОМ СЕМЬИ «врага народа» — значит, подлежал аресту.
В приведенной записке вождь поставил вопрос о цепи, на которой должно было держать не токмо какие-то кружки у бачка, но и людей. Речь в ней шла о кочегаре линкора «Марат», некоем Воронкове, решившем остаться за границей во время визита советских военных кораблей в Гдыню. Дело было в 1934 году. И Сталин, уже державший в уме Большой террор, рыскал глазами по сторонам в поисках его причины. И мелкий случай с Воронковым подвернулся вовремя. Сразу, по прибытии «Марата» в Кронштадт, были арестованы: все матросы, стоявшие с Воронковым в одной вахте, далее — вся машинная команда, затем офицеры и старшины электромеханической части и, наконец, с командирского мостика. Такая вот обширная «семья» оказалась у кочегара Воронкова, совершившего побег в одиночку, а отвечай — все подряд. За что?.. Недосмотрели — раз. Недовоспитали — два. И чтоб другим неповадно было — три.
Знал бы товарищ Сталин, что его собственная дочь, Светлана Аллилуева, в 1967 году слиняла в свободный мир, как бы, бедный, испугался: ведь он — ЧЛЕН СЕМЬИ, и ему же по его же закону полагалось бы ни много ни мало — 10 лет!
Цепь — это круговая порука. Сталинщина посадила на цепь весь народ сверху донизу. Все сидели прикованные у бачка. А ведь бывало, в нем и воды-то не было!..
Царь постоянно воспитывал нас в духе преданности самому себе. Диктатор капал нам на мозги, начиная с детского сада.
В школе и институте висели миллионы его портретов и художественных изображений. Особенно лично меня поражал портрет работы художника Тоидзе, растиражированный настолько, что он снился по ночам народам всей страны. Этакий один сон на всех.
Сталинщина создала тот самый китч, ироничное воспроизведение которого современными художниками Комаром и Меламидом сделалось целым направлением в искусстве, получившим по принципу «соединение несоединимого» название «соц-арт». Ведь в этой стилизации под убогий сталинский стиль с его помпезностью и доходящей до самопародии абсурдностью — вся эта безвкусная, бездарная эпоха.
Номенклатура требовала: «Сделайте мне красиво!» — и сталинские «клопы» (молодежь, читайте В. В. Маяковского) вовсю старались не подкачать. Лик царя приобрел рекламно-открыточный вид. Это был своеобразный сталинский гламур, во всяком случае глянец ХУДОЖЕСТВЕННОГО ОБРАЗА вождя был так же далек от реального прототипа, как его белоснежный китель (см. кинофильм «Падение Берлина») от телогрейки зэка (см. нечего, поскольку Большой террор в кино почему-то не показывали).
Миф созидался под режиссурой языческого божка — главного героя этого мифа. Как всякий тоталитаризм (Цезарь, Калигула, Ричард, Грозный, Наполеон, Муссолини, Гитлер, Мао, Кастро и др.) нуждался в мифе, так сталинщина должна была обеспечивать свою жизнеспособность грандиозными кампаниями, требовавшими соответствующих вложений в нищей стране.
Но миф срикошетил. Сталинщина обернулась полнейшим провалом — и в истории, и в сознании людей. Теперь она — в подсознании, ушла в подполье, из которого ее выводят новые параноики типа Проханова (Зюгановы уже сдулись).
Все махровые преступления 20-го века общеизвестны — 60 миллионов погибло в России, 35 за ее пределами. Это общий итог коммунистической диверсии, обрушившейся на мир в недалеком прошлом. Львиная доля жертв на счету сталинщины.
Пострадал генофонд всего человечества, но Россия и тут впереди всех, физическое истребление людей переросло в духовную деградацию общества, которому «до феньки» старые жертвы и «по фигу» новые.
Сталинщина и раньше опиралась на отребье, на люмпенов, то же теперь — апологетам усатого вождя и сегодня нужны пустоголовые и бритоголовые. Вписать свастику в красную звезду — вот сегодняшняя цель необольшевизма.
Иссохшая гнилая ветка ленинско-сталинского учения грузится ныне националистическим багажом. Мразь оживает, подымает голову и дышит нам в лицо новым зловонием со старым запашком.
В России нынче миллион двести тысяч заключенных. Это население небольшой страны, но большого города.
— Посадить бы всех, да тюрем не хватит! — раздается голос из какой-то щели.
— Хватит, — ему отвечает некто, знающий гигантские и необозримые возможности сегодняшней России.
Многократно ставился вопрос о суде над сталинщиной. Тщетно. Вместо этого мы получили Сталина под телемаркой «Лицо России», а на станции метро «Курская» втихаря «восстановили» пропагандистскую строчку сталинских времен. Айв самом деле, из песни слова не выкинешь.
Только с чем и с кем ТАКАЯ Россия собирается шагнуть в будущее?
Да будут прокляты те, кто так позорит Родину.
Вы хотите для нее новых трагедий?.. Мало вам, бесстыдники, безбожники, насильники и палачи?..
Пепел отца и мамы стучит в мое сердце.
Суд — будет. И он — давно идет. С того самого — первого — мига, когда оборвалась кружка от бачка, потому что полетела цепь.
Никто не думал и даже в самом дурном сне представить себе не мог, что не пройдет каких-то там трех с лишком десятилетий, как сталинский царизм (иначе систему не назовешь) начнет трещать по всем швам и рухнет почти бескровно в течение трех суток.
Но эпоха Сталина не кончилась.
Сталина пытаются реабилитировать, сталинщину — постепенно возвратить. Вот только на этот раз гремучая смесь красного с коричневым будет пострашнее того, что было. Усы и усики, соединившись, дадут неведомую, но вдвойне ядовитую смертоносную заросль.
Признаки этих ошеломительных процессов — налицо. Ползучая гидра сталинщины и гитлеризма генерирует себя снова, но в двуединстве.
И только новая стабильная демократия может оттащить Россию от смердящего сталинского трупа, вынутого сегодня на поверхность. Оттащим, потому что — хочется верить — мы на свободе, еще на свободе.
Для того чтобы свобода все-таки сохранялась, написано это документальное повествование.
А пьесу писать не буду. Пьеса — слишком короткое, компактное высказывание.
Мне же хотелось выговориться. Это сейчас важнее, чем что-то такое разыгрывать.
Мама и папа да простят меня.
А что получилось, то и получилось.
Мои родители лежат в разных могилах на разных кладбищах. Это сделал Сталин.
И я его не прощаю.
