Harlan Coben

WIN

Copyright © 2021 by Harlan Coben

This edition is published by arrangement with Aaron M. Priest Literary Agency and The Van Lear Agency LLC

All rights reserved

© И. Б. Иванов, перевод, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022

Издательство АЗБУКА®

Мяч, который решит исход чемпионата, медленно движется к корзине.

Меня это не колышет.

Остальная публика на стадионе «Лукас ойл» в Индианаполисе следит за мячом, разинув рты.

Я не слежу.

Я смотрю через поле. На него.

Разумеется, я сижу в первом ряду, вблизи от центральной линии. Справа от меня знаменитость: актер, играющий Супергероя в фильмах компании «Марвел». Он в черной, до жути облегающей футболке, позволяющей демонстрировать бицепсы. Место слева занимает звезда рэпа Понтовый Папаша, чей частный реактивный самолет я купил три года назад. Его глаза скрыты под солнцезащитными очками собственного бренда. Мне нравится Шелдон (так на самом деле зовут Понтового Папашу): и он сам, и его музыка, но сегодня он сильно переигрывает с ликованием, переходит черту, за которой начинается лесть. От его энтузиазма меня бросает в дрожь.

Теперь о том, во что одет я. На мне голубой костюм в тонкую полоску, сшитый в ателье на Сэвил-роу, бедфордширские туфли бордового цвета, сделанные на заказ Бэзилом, лучшим сапожником лондонской обувной фирмы «Дж. Дж. Клеверли». Добавьте к этому шелковый розово-зеленый галстук от Лилли Пулитцер (ограниченная серия); платочек от «Эрме» выглядывает из нагрудного кармана точно на нужную длину.

Словом, на прикиде я не экономлю.

Для тех, кто не уловил подтекста, добавляю: я богат.

Мяч, путешествующий по воздуху, решит исход «Мартовского безумия», как называют баскетбольный чемпионат среди мужских команд колледжей. Странная штука, если задуматься. Вся эта кровь, пот и слезы, все эти выработки стратегии, поиск талантов и их подготовка, нескончаемые броски в одиночку где-нибудь в проезде у дома, упражнения на обводку противника, последовательные передачи… Добавьте к этому силовую тренировку с отягощениями, пробежки с рывками, пока не свалитесь с ног, годы, проведенные в затхлых спортзалах на всех уровнях, начиная с соревнований в старшей школе, турниров по мини-баскетболу, звездных гастрольных туров по линии Организации католической молодежи, турниров Ассоциации американских университетов… думаю, вы уловили мысль. И все это ради обыкновенного оранжевого мяча, который, подчиняясь законам элементарной физики, сейчас летит, вращаясь, к жерлу корзины.

Если мяч не попадет в корзину, выиграет команда Дьюкского университета. Если попадет – команда Университета штата Южная Дакота, и тогда их ошалевшие от радости фанаты повалят на поле. Супергерой «Марвела» (я об актере, сидящем справа) учился в этом университете. А Понтовый Папаша и ваш покорный слуга грызли гранит науки в Дьюкском. Оба моих соседа напряглись. Буйная толпа притихла. Время замедлило бег.

Вроде бы я должен болеть за игроков своей альма-матер, но исход меня не волнует. Я вообще не принадлежу к каким-либо фанатам. Мне всегда было наплевать, кто победит в состязании, если я или кто-то из моих близких в нем не участвует. Но почему других это так волнует? Я часто задаю себе этот вопрос.

Пока все замерли, я, не теряя времени, внимательно наблюдаю за ним.

Его зовут Тедди Лайонс. Он один из избыточного числа помощников тренера команды Южной Дакоты. Роста в нем шесть футов и восемь дюймов. Мускулистый недотепа, выросший где-нибудь на ферме. Большому Т. – он любит, когда его так называют, – тридцать три года. Нынешнее место работы – четвертое в его послужном тренерском списке. Насколько я знаю, он неплохо владеет тактикой, но лучше всего ему удается поиск талантливых парней.

Над стадионом звучит сигнал. Время матча истекло, хотя результат чемпионата по-прежнему под большим вопросом.

Установилась такая тишина, что слышно, как мяч ударяет в обод корзины.

Понтовый Папаша хватает меня за ногу. Мистер Супергерой «Марвела» протягивает руки, предвкушая победу и задевая трицепсом мне грудь. Мяч ударяет в обод корзины, потом еще раз и еще. Кажется, этот неодушевленный предмет дразнит толпу, прежде чем решить, кому остаться в живых, а кому умереть.

Я по-прежнему слежу за Большим Т.

Когда мяч скатывается с обода и падает на поле – что называется, промазал так промазал, – секция, где обосновались фанаты Дьюка, взрывается радостными воплями. Периферийным зрением вижу сникших болельщиков Университета Южной Дакоты. Не люблю словечко «удрученный» – странное оно какое-то, – но сейчас оно к месту. Болельщики сникли, сдулись и сильно удручены. Кое-кто даже рухнул со скамеек. У кого-то на глазах слезы. Поражение их команды стало реальностью.

А вот Большой Т. совсем не удручен.

Супергерой «Марвела» прячет свое обаятельное лицо в ладонях. Понтовый Папаша лезет ко мне обниматься.

– Вин, мы выиграли! – орет он и тут же добавляет: – Правильнее сказать, мы выигрываем, Вин[1].

Я хмуро смотрю на него. Моя мрачность подсказывает Папаше, что я ожидал большего.

– Да, ты прав, – вздыхает он; из-за оглушающего гвалта на поле я едва его слышу, и он наклоняется ко мне. – Ох и попразднуем же мы сегодня!

Понтовый Папаша выбегает на поле и вливается в неистовую толпу. Туда же спешат и другие зрители, опьяненные победой. Вскоре Папаша исчезает среди ликующих фанатов. Кто-то хлопает меня по плечу, приглашая пойти с ними. Но я сижу не шелохнувшись.

Снова смотрю в сторону скамейки, где сидел Тедди Лайонс, но он исчез.

Ничего, скоро появится.

Мы заходим в тупик. Янг и Лопес намерены меня куда-то увезти, причем без объяснений.

Сейди категорически против. Наконец я вмешиваюсь, и мы приходим к некоему соглашению. Я поеду с ними, но меня не будут ни допрашивать, ни даже расспрашивать без присутствия адвоката.

Сейди, которая куда мудрее своих тридцати лет, это не нравится. Она отводит меня в сторону и говорит:

– Они так и так будут вас расспрашивать.

– Знаю. Это не первое мое столкновение с властями.

Не второе, не третье и… но Сейди подобное не касается. Я не собираюсь упираться, но и ее «адвокатская поддержка» мне не нужна. На это у меня три причины. Во-первых, Сейди должна ехать в суд, и мне неловко ее задерживать. Во-вторых, если дело касается Тедди Лайонса – Большого Т., – Сейди незачем об этом знать, особенно прямо сейчас. И в-третьих, это убийство вызывает у меня любопытство. Я чувствую себя на редкость уверенным. Попробуйте привлечь меня к ответу.

Я покидаю офис и сажусь с ними в машину. Мы едем в северном направлении. Машину ведет Лопес. Янг сидит рядом с ним. Я устроился на заднем сиденье. Странно, но я почти физически ощущаю беспокойство обоих. Оба пытаются вести себя профессионально, и это им удается, но под слоем профессионализма я ощущаю некое подводное течение. Убийство явно не из категории обычных. Есть в нем какая-то закавыка. Спецагенты пытаются это скрыть, но их волнение действует как феромон, и мой нос улавливает соответствующий «запах».

Обработку меня Лопес и Янг начинают с традиционной молчанки. Теоретически это очень простой прием: большинство людей не выносят молчания и любым способом пытаются его нарушить, порой говоря такое, что потом может быть поставлено им в вину.

И теперь парочка спецагентов пробует эту тактику на мне. Чувствую себя почти оскорбленным.

Разумеется, я не поддаюсь на их уловку. Разваливаюсь на сиденье, сцепляю пальцы и смотрю в окно машины, словно турист, впервые приехавший в этот большой дрянной город.

– Мы знаем, кто вы, – наконец произносит Янг.

Я сую руку в карман пиджака и нажимаю кнопку на мобильном телефоне. Теперь наш разговор записывается, и запись пойдет прямиком в облачное хранилище на случай, если мои новые друзья из ФБР обнаружат, что я вел запись, и предпочтут ее стереть или сломать мобильник.

Я всегда готов к неожиданностям.

Янг поворачивается ко мне:

– Я сказала, что мы знаем, кто вы. – (Я продолжаю молчать.) – В свое время вы работали на ФБР.

Итак, они знают о моих связях с Федеральным бюро расследований. Это меня удивляет, хотя я и не показываю своего удивления. Я действительно работал на ФБР сразу после окончания Дьюкского университета, однако моя работа была строго засекречена. Кто-то им рассказал, причем кто-то наверху. Еще одно доказательство, что убийство не из обычных.

– Слышали о вашей успешной работе, – говорит Лопес, встретившись со мной взглядом в зеркале заднего вида.

Быстро же они перешли от игры в молчанку к лести. Я по-прежнему не говорю ни слова.

Мы едем по Сентрал-Парк-Вест – улице, на которой я живу. Вероятность того, что убийство как-то связано с Большим Т., значительно уменьшается. Во-первых, я знаю, что Большой Т. жив, хотя и не сказать, чтобы невредим. Во-вторых, если бы федералы хотели допросить меня по инциденту с ним, мы бы отправились на юг, в их штаб-квартиру на Федерал-плаза, 26. Но мы едем в противоположном направлении, приближаясь к «Дакоте», фешенебельному жилому дому на углу Сентрал-Парк-Вест и Семьдесят второй улицы.

Принимаю это к сведению. Сейчас я живу один, значит жертва не из числа дорогих мне людей. Возможно, суд выдал ордер на обыск моей квартиры и нашел какой-то компромат, который они собираются использовать против меня. Но это тоже маловероятно. Один из швейцаров «Дакоты» сразу бы сообщил мне о вторжении. И потом, сработала бы скрытая сигнализация и мне на мобильник поступил бы сигнал. К тому же я не отличаюсь беспечностью и не держу у себя дома ничего такого, что могло бы навлечь подозрение властей.

К моему удивлению, Лопес везет меня мимо «Дакоты». Мы едем дальше. Проехав шесть кварталов, мы приближаемся к Музею естественной истории. Замечаю две служебные машины нью-йоркской полиции, стоящие напротив «Бересфорда», еще одного знаменитого довоенного многоквартирного дома на Восемьдесят первой улице.

Лопес внимательно разглядывает меня в зеркале заднего вида. Я смотрю на него и хмурюсь.

Униформа швейцаров «Бересфорда», похоже, навеяна формой советских генералов конца тысяча девятьсот семидесятых. Лопес подъезжает к тротуару и останавливается. Янг поворачивается ко мне:

– У вас есть знакомые в этом доме?

В ответ я молча улыбаюсь.

– Хорошо, тогда я прошу вас выйти из машины, – качая головой, говорит она.

Лопес справа, Янг слева – в таком порядке мы входим в мраморный вестибюль и идем к приветливо распахнутым дверям лифта. Кабина отделана деревянными панелями. Когда Лопес нажимает на кнопку верхнего этажа, я понимаю, что мы отправляемся в «разреженный слой атмосферы», выражаясь фигурально, буквально и, главным образом, финансово. Один из моих сотрудников, вице-президент «Лок-Хорн секьюритиз», владеет в «Бересфорде» классической шестикомнатной квартирой на четвертом этаже, из окон которой открывается ограниченный вид на парк. Он заплатил за нее более пяти миллионов долларов.

– Вы хоть догадываетесь, куда мы едем? – спрашивает меня Янг.

– Вверх, – отвечаю я.

– Забавный ответ.

Я хлопаю ресницами, изображая скромность.

– Мы едем на самый верхний этаж, – поясняет она. – Вы когда-нибудь там бывали?

– Полагаю, что нет.

– Вы знаете, кто там живет?

– Полагаю, что нет.

– А я-то думала, богачи знакомы друг с другом.

– Это стереотипное мнение и вдобавок ошибочное.

– Но ведь вы все-таки уже бывали в этом доме?

Я предпочитаю молчать. В этот момент двери лифта со звоном открываются. Я думал, мы попадем прямо в прихожую роскошной многокомнатной квартиры. В панорамных квартирах выход из лифта часто устраивается внутри. Однако мы оказываемся в темном коридоре. Обои здесь тканевые, насыщенного красно-бурого цвета. Дверь справа распахнута, за ней видна чугунная винтовая лестница. Лопес идет первым. Янг кивком предлагает мне следовать за ним. Я подчиняюсь.

Все окружающее пространство забито хламом.

По обеим сторонам ступенек громоздятся шестифутовые стопки старых журналов, газет и книг. Я замечаю журнал «Тайм» – номер за 1998 год. Нам приходится идти боком, иначе не протиснуться сквозь узкий проход.

В воздухе разлито удушающее зловоние.

Конечно, это словесный штамп, но вполне уместный: запах разлагающегося человеческого тела не сравнить ни с чем. Янг и Лопес прикрывают нос и рот. Я этого не делаю.

«Бересфорд» имеет четыре башни – на каждом углу здания. Мы выходим на площадку северо-восточной башни. Обитатель – теперь уже бывший – самого верхнего этажа одного из самых престижных жилых зданий Манхэттена был первостатейным скопидомом и барахольщиком. Мы продвигаемся с большим трудом. Четверо криминалистов, одетых соответствующим образом и с пластиковыми шапочками на голове, штурмуют завалы хлама, пытаясь заниматься своим делом.

Труп уже помещен в черный пластиковый мешок. Меня удивляет, что его до сих пор не увезли, но здесь странности подстерегают на каждом шагу.

Все еще не понимаю, зачем я здесь понадобился.

Янг показывает мне фотографию. Скорее всего, это и есть убитый. Глаза закрыты, простыня натянута до самого подбородка. Он немолод. Кожа землистого цвета. Я бы предположил, что ему семьдесят с небольшим. Лысина на макушке. Остатки давно не стриженных волос целиком закрыли уши. У него длинная, густая, курчавая борода грязновато-белого цвета, отчего кажется, что в момент фотосъемки он ел барашка.

– Вы его знаете?

Я решаю говорить правду.

– Нет. – Я возвращаю снимок. – Кто он?

– Жертва.

– Благодарю, об этом я уже догадался. Как его звали?

Агенты переглядываются.

– Мы не знаем.

– Вы спрашивали владельца квартиры?

– Мы считаем, что убитый и был владельцем, – отвечает Янг.

Я жду продолжения.

– Это помещение в башне около тридцати лет назад купило какое-то общество с ограниченной ответственностью через офшорную компанию-«невидимку».

Офшорная компания, следов которой не установить. Это мне очень хорошо знакомо. Я часто пользуюсь подобными финансовыми инструментами, и не столько для уклонения от налогов, хотя в этом есть побочная выгода. В моем случае, как и в случае нашего покойного барахольщика, такие меры больше направлены на сохранение анонимности.

– Как насчет удостоверения его личности? – спрашиваю я.

– Пока не обнаружено.

– А обслуживающий персонал дома…

– Он жил один. Все, что заказывал, доставлялось к двери. В коридорах верхних этажей нет видеокамер, а если и есть, персонал в этом не признается. Плата за жилье аккуратно поступала от ООО. Швейцары прозвали его Отшельником. По их словам, он таковым и был. Из дому выходил редко, а когда выходил, пользовался тайным подвальным выходом. Управляющий обнаружил его тело утром, когда запах стал проникать на нижний этаж.

– И никто в доме не знает, что он за птица?

– Те, кого успели опросить, не знают, – ответила Янг. – Но мы продолжаем поквартирный обход.

– И тут возникает вполне очевидный вопрос.

– Какой?

– Зачем вы меня сюда привезли?

– Чтобы показать спальню. – Янг ждет моего ответа, но я молчу. – Идемте с нами.

Мы поворачиваем направо. В окнах мелькает круглая громада планетария Музея естественной истории. Слева – Центральный парк во всей его красе и величии. Из окон моей квартиры тоже открывается впечатляющий вид на парк, но «Дакота» имеет всего девять этажей, а мы находимся на двадцать третьем.

Меня нелегко удивить, но, едва переступив порог спальни и поняв, почему я здесь оказался, я замираю от удивления. Мне не шевельнуться. Я падаю в прошлое, словно изображение передо мной – это временной портал… Я превращаюсь в восьмилетнего мальчишку, украдкой пробирающегося в дедовскую гостиную фамильного особняка Локвуд-мэнор. Остальные члены моей обширной семьи по-прежнему находятся в саду. На мне черный костюм. Я один стою на узорчатом паркетном полу. Это было еще до крушения семьи, а может, оглядываясь на прошлое с высот настоящего, – это самый момент появления первой трещины. День похорон деда. Гостиная, его любимая комната, густо обрызгана каким-то дезинфицирующим средством со сладковатым запахом, но оно не могло заглушить знакомый, успокоительный запах табака дедовской трубки. Я наслаждаюсь этим запахом. Потом робко протягиваю руку и трогаю кожаную обивку его любимого кресла, почти ожидая, что сейчас появится дед в своем кардигане, шлепанцах и с трубкой в руке. Постепенно мое восьмилетнее «я» набирается смелости, и я усаживаюсь в кресло с подголовником. Садясь, я, подражая деду, устремляю взгляд на стену над камином.

Я знаю, что Янг и Лопес следят за моей реакцией.

– Мы поначалу думали, что это подделка, – говорит Янг.

Я продолжаю смотреть, как смотрел в свои восемь лет, сидя в дедовском кресле.

– Поэтому мы пригласили искусствоведа из Мета, – продолжает Янг; «Мет» – жаргонное словечко, обозначающее Метрополитен-музей. – Она хочет переместить портрет в музейную лабораторию и провести ряд проверок, чтобы убедиться окончательно. Но она и так достаточно убеждена, что вещь подлинная.

В отличие от остальной башни, спальня барахольщика поражает чистотой, порядком и утилитарностью. Кровать у стены застелена, простая, без изголовья. На прикроватной тумбочке только очки и книга в кожаном переплете. Теперь я знаю, зачем меня сюда привезли: чтобы увидеть единственную вещь, висящую на стене.

Картину маслом кисти Яна Вермеера с простым названием «Девушка за вёрджинелом».

Да, это Вермеер. Да, эта картина.

Она, как и большинство из дошедших до нас тридцати четырех полотен Вермеера, невелика по размерам: полтора фута в высоту и фут и четыре дюйма в ширину. Но она захватывает и покоряет своей неотразимой простотой и красотой. Эту «Девушку» почти сто лет назад купил мой прадед. Картина висела в гостиной Локвуд-мэнора. Ее стоимость по нынешним ценам превышает двести миллионов долларов. Мои предки не были коллекционерами. Мы владели всего двумя шедеврами: упомянутой картиной Вермеера и «Чтением» Пикассо. Двадцать с лишним лет назад моя семья передала оба полотна для временной экспозиции в Локвудской галерее Зала основателей в кампусе Хаверфордского колледжа. Возможно, вы читали о дерзком ночном ограблении. За годы, прошедшие после исчезновения картин, в СМИ постоянно мелькали ложные сообщения об их местонахождении. Так, картину Вермеера якобы недавно видели на яхте ближневосточного шейха. Ни одно сообщение – некоторые я проверял лично – не подтвердилось. Высказывались предположения, что кража обеих картин – дело рук преступного синдиката, ранее похитившего тринадцать полотен из Музея Изабеллы Стюарт Гарднер в Бостоне. В числе похищенных были картины Рембрандта, Мане, Дега и одна вещь Вермеера.

И в том и в другом случае ни одна из украденных картин не была обнаружена.

Вплоть до этого дня.

– Ваши соображения? – спрашивает Янг.

На стене гостиной в доме деда я повесил две пустые рамы: напоминание о похищенных картинах и обещание, что фамильные шедевры когда-нибудь вернутся.

Похоже, обещание наполовину выполнено.

– А картина Пикассо? – спрашиваю я.

– Пока не видели, – отвечает Янг. – Но вы же понимаете: здесь еще смотреть и смотреть.

«Чтение» гораздо крупнее: пять футов в высоту и четыре в ширину. Будь картина здесь, скорее всего, ее бы уже нашли.

– Еще соображения? – интересуется Янг.

Я указываю на стену:

– Когда я смогу забрать картину домой?

– Оформление займет какое-то время. Вы же знаете правила.

– Я знаю известного искусствоведа и реставратора из Нью-Йоркского университета. Его зовут Пьер-Эмманюэль Кло. Я бы хотел, чтобы с картиной работал он.

– У нас есть свои специалисты.

– Нет, спецагент, у вас их нет. Вы же сами говорили, что утром наобум позвали первого искусствоведа, который встретился вам в Мете.

– Едва ли наобум.

– Я прошу немного, – продолжаю я. – Упомянутый мной человек обладает необходимыми знаниями для обращения со старинной живописью и ее атрибуции. Если понадобится, он способен реставрировать шедевр. Специалистов его уровня во всем мире можно пересчитать по пальцам.

– Мы подумаем, – отвечает Янг, стараясь вернуть разговор в нужное ей русло. – Можете еще что-нибудь сказать?

– Этого старика задушили или ему перерезали горло?

Спецагенты снова переглядываются, потом Лопес откашливается и начинает:

– Откуда вам…

– Простыня натянута под самый подбородок, – перебиваю его я. – Вы же показывали мне фотографию. Предполагаю, это было сделано, чтобы скрыть травму.

– Давайте не будем этого касаться, – встревает Янг.

– Можете назвать время наступления смерти? – спрашиваю я.

– И этого тоже не будем касаться.

Иными словами, я числюсь у них в подозреваемых.

Вот только не понимаю почему. Уж если бы я прикончил старика, то забрал бы картину с собой. А может, и не забрал бы. Допустим, мне хватило ума убить его и оставить картину на месте, чтобы ее нашли и вернули моей семье.

– Есть у вас еще какие-либо соображения, которые могли бы нам помочь? – спрашивает Янг.

Я не заморачиваюсь с банальной теорией, по которой Отшельник был вором, кравшим картины. Бóльшую часть украденного он сбывал, а полученные деньги пускал на то, чтобы скрываться от правосудия. Создал анонимную офшорную компанию, купил апартаменты. Вермеера он оставил себе. Возможно, любил эту картину или ее было очень трудно продать. Не хотел попадаться на горяченьком.

– Итак, до сегодняшнего дня вы никогда здесь не были, – продолжает Янг, тон у нее нарочито непринужденный; я молчу. – Мистер Локвуд, я к вам обращаюсь.

Интересная штука получается. Они твердо уверены, что у них есть доказательства моих прежних визитов в эту башню. Но я здесь никогда не был. Ясно мне и другое: они решились на нестандартный трюк и привезли меня на место преступления, чтобы выбить из колеи и расколоть. Если бы они следовали нормальному протоколу расследования убийства и отвезли меня к себе на допрос, я был бы начеку, выстраивая стратегии защиты. Скорее всего, я бы потребовал присутствия адвоката по уголовным делам.

Неужели они думают, что я попался в их сети?

– От имени моей семьи я выражаю благодарность за обнаружение картины Вермеера. Надеюсь, теперь вскоре найдется и украденная у нас картина Пикассо. А сейчас я намерен вернуться к себе в офис.

Янг и Лопесу это не нравится. Янг смотрит на Лопеса и кивает. Тот выходит из спальни.

– Один момент, – говорит Янг.

Она лезет в папку, достает другой снимок и показывает мне. Я снова удивлен.

– Мистер Локвуд, вы узнаёте это?

– Называйте меня просто Вин, – предлагаю я, чтобы выиграть время.

– Хорошо, Вин. Вам это знакомо?

– Вы же видите, что да.

– Если не ошибаюсь, это ваш фамильный герб?

– Да, это он.

– Нам понадобится много времени, чтобы тщательно осмотреть квартиру жертвы, – продолжает Янг.

– Допустим, – отвечаю я, не понимая, куда она клонит.

– Но кое-что мы уже нашли. Помимо картины. В шкафу этой спальни. – Янг улыбается, а у нее, оказывается, приятная улыбка. – Всего один предмет.

Я жду.

В спальню возвращается Лопес. Вслед за ним входит криминалист с чемоданом из крокодиловой кожи, украшенным металлическими накладками. Я мгновенно узнаю этот чемодан, но не верю своим глазам. Бессмыслица какая-то!

– Вы узнаёте этот чемодан? – спрашивает Янг.

– Вы считаете, я должен его узнать?

Но я уже узнал его. Много лет назад тетушка Плам заказала такие чемоданы для всех мужчин семьи. Все они украшены фамильным гербом и монограммами с нашими инициалами. Когда она вручила мне подарок, я изо всех сил постарался не нахмуриться. Мне тогда было четырнадцать. Я не возражаю против дорогих и роскошных вещей. А вот против вещей вульгарных, на которые напрасно потрачены деньги, возражаю.

– На чемодане есть монограмма с вашими инициалами.

Криминалист наклоняет чемодан, и я вижу безвкусную монограмму а-ля барокко с инициалами ВХЛ3.

– Это ведь ваши инициалы? ВХЛ3 означает Виндзор Хорн Локвуд Третий?

Я не шевелюсь, не произношу ни слова и вообще ничем не выдаю своего состояния. Пусть мои слова не покажутся вам излишне мелодраматичными, но находка перевернула мой мир.

– Итак, мистер Локвуд, у вас есть желание рассказать нам, каким образом ваш чемодан очутился здесь?

Янг и Лопес хотят объяснений. Я начинаю с абсолютной правды: этот чемодан я не видел много лет. Сколько? Здесь память меня подводит. Я повторяю, что много. Более десяти? Да. Более двадцати? Я пожимаю плечами. Могу ли я хотя бы подтвердить, что чемодан действительно принадлежит мне? Нет. Вначале я хочу пристально его рассмотреть, открыть и взглянуть на содержимое. Как я и думал, Янг это не нравится. Не могу ли я ограничиться внешним осмотром и подтвердить, что чемодан мой? Я извиняюсь и отвечаю, что никак не могу. Лопес напоминает про мои инициалы и фамильный герб. Да, герб и инициалы действительно мои, но это не значит, что кто-то не мог сделать точную копию чемодана. Зачем кому-то это понадобилось? Чего не знаю, того не знаю.

Вот так.

Через какое-то время я спускаюсь по винтовой лестнице, захожу в укромный уголок и отправляю эсэмэску своему помощнику Кабиру с просьбой немедленно послать машину к «Бересфорду». Незачем возвращаться обратно в сопровождении федералов. Помимо этого, я прошу его подготовить вертолет для срочного полета в Локвуд, семейное поместье в Мейн-Лайне, пригороде Филадельфии. Обстановка на дорогах между Манхэттеном и Филадельфией непредсказуема. В такое время поездка туда может занять часа два с половиной. На вертолете я доберусь за сорок пять минут.

Мне нельзя терять время.

Черная машина дожидается меня на Восемьдесят первой улице. Взлетная площадка находится на Тридцатой, у Гудзона. Пока едем туда, я звоню на мобильный своей двоюродной сестре Патрише.

– Излагайте, – как всегда, произносит она.

– Хитрюга, – говорю я и невольно улыбаюсь.

– Прости, братец. Все о’кей?

– Да.

– Я тебя уже чертову пропасть времени не слышала.

– А я тебя.

– И чем я обязана удовольствию слышать твой голос?

– Я еду к вертолетной площадке, затем полечу в Локвуд. – (Патриша молчит.) – Мы можем встретиться?

– В Локвуде?

– Да.

– Когда?

– Через час.

Она медлит с ответом, что вполне объяснимо.

– Меня не было в Локвуде, когда…

– Знаю.

– У меня назначена важная встреча.

– Отмени ее.

– Просто взять и отменить? – (Я жду.) – Вин, что происходит? – (Я продолжаю ждать.) – Понятно. Если бы ты хотел сказать по телефону, то сказал бы.

– До встречи через час, – говорю я и отключаюсь.

Мы летим над мостом Бенджамина Франклина, переброшенным через реку Делавэр, естественную границу между Нью-Джерси и Пенсильванией. Минуты через три в поле зрения появляется Локвуд-мэнор, совсем как в начале какого-нибудь фильма. Не хватает лишь музыкального сопровождения. Вертолет «Огаста Уэстленд AW169» пролетает над старыми каменными стенами, зависает над поляной и опускается на лужайку возле постройки, которую мы по-прежнему зовем новой конюшней. Лет двадцать пять тому назад я снес старую, построенную еще в XIX веке. Сам этот шаг был тошнотворно-сентиментальным с моей стороны, что мне не свойственно. Я убедил себя, что полный снос старой конюшни и строительство новой растормошит в мозговом хламе память.

Не растормошил.

Когда я впервые привез в Локвуд своего друга Майрона – мы тогда были первокурсниками и приехали в середине семестра на каникулы, – тот покачал головой и сказал: «Похож на Уэйн-мэнор». Естественно, речь шла о Бэтмене. Фильмов о нем полно, но я имею в виду изначальный телесериал с Адамом Уэстом и Бертом Уордом; единственный Бэтмен, которого мы признавали. Я понял смысл слов Майрона. Наш особняк имеет свою ауру, свое великолепие и размах, но бэтменовский Уэйн-мэнор выстроен из красного кирпича, а Локвуд – из серого камня. За прошедшие годы к основному зданию с обеих сторон пристроили по крылу. Это сильно изменило облик Локвуда, хотя пристройки были сделаны со вкусом и не нарушают общего стиля. Они светлее и комфортабельные, там есть кондиционеры, но архитектор явно перестарался. Они лишь копии. А мне нужны старые камни, старое пространство Локвуда. Я должен ощущать сырость, плесень, сквозняки.

Но теперь я бываю здесь только наездами.

Меня вышел встречать Найджел Дункан, давнишний дворецкий нашей семьи и по совместительству семейный адвокат – вот такая причудливая смесь. У него лысая макушка, которую он тщательно прикрывает остатками волос, и двойной подбородок. Он предпочитает одеваться во все серое. На нем серые спортивные штаны с логотипом Университета Вилланова, завязанные на объемистом животе, и такая же серая толстовка с капюшоном и надписью «Penn» на груди.

– Миленький у тебя прикид. – Я награждаю его хмурым взглядом.

– Мастеру Вину предпочтительнее видеть меня во фраке? – Найджел отвешивает изящный поклон.

Найджел считает себя остроумным.

– Никак у тебя на ногах конверсы от Чака Тейлора? – Я указываю на его кеды.

– Да. Шикарная обувка.

– Если ты в восьмом классе.

– Ай! – морщится он и добавляет: – Мы тебя не ждали, мастер Вин.

Он постоянно дразнит меня, называя «мастером». Я позволяю.

– Сам не ожидал, что прилечу.

– Все в порядке?

– В полнейшем.

Иногда кажется, что у Найджела английское произношение, но в нем ни капли английской крови. Он родился в этом поместье. Его отец работал на моего деда, как сейчас сам Найджел работает на моего отца. Но его жизненный путь не повторяет судьбу Дункана-старшего. Мой отец оплатил его учебу в Пенсильванском университете и юридическом колледже. С одной стороны, он хотел дать Найджелу больше жизненных перспектив, чем имеет обычный дворецкий, а с другой – связал по рукам и ногам обязательством до конца дней оставаться в Локвуде, продолжая семейную традицию.

К вашему сведению: богатые великолепно умеют пользоваться щедростью для получения желаемого.

– Ты останешься на ночь? – спрашивает Найджел.

– Нет.

– Твой отец еще спит.

– Не надо его будить.

Мы идем к дому. Найджелу хочется узнать причину моего визита, но подобных вопросов он не задает.

– А знаешь, твоя одежда сливается с камнями здания, – замечаю я.

– Потому я и ношу серое. Это камуфляж.

Я бросаю мимолетный взгляд на конюшню. Найджел это замечает, но не подает вида.

– Вскоре сюда подъедет Патриша, – говорю я.

Найджел останавливается и поворачивается ко мне:

– Речь о твоей двоюродной сестре?

– О ней.

– Надо же.

– Ты проводишь ее в гостиную?

Я поднимаюсь по каменным ступеням и вхожу в гостиную. Здесь до сих пор чувствуется слабый запах трубочного табака. Я знаю, что такое невозможно. Почти сорок лет здесь никто не курил трубку. Мозг лишь создает ложные картины, звуки и еще чаще – запахи. Однако я на самом деле чувствую этот запах. Возможно, запахи могут сохраняться десятками лет, особенно те, которые нам дороги.

Я подхожу к камину и смотрю на пустую раму, висящую на месте украденной картины Вермеера. «Чтение» Пикассо находилось на противоположной стене. Общая стоимость «Локвудской коллекции» составляла триста миллионов долларов всего за две картины.

За спиной слышится стук каблуков по мраморному полу.

Кеды старины Чака Тейлора такого звука не производят.

Найджел откашливается. Я продолжаю стоять спиной.

– Прикажешь доложить о ее прибытии?

Я поворачиваюсь и вижу ее. Мою двоюродную сестру Патришу.

Ее взгляд обходит гостиную и только потом останавливается на мне.

– Странно вернуться сюда, – произносит она.

– Это было слишком давно, – говорю я.

– Я того же мнения, – добавляет Найджел.

Мы оба смотрим на него. Он понимает намек:

– Я буду наверху. Зовите, если понадоблюсь.

Выходя, он закрывает массивные двустворчатые двери, и те издают зловещий стук. Какое-то время мы с Патришей стоим молча. Ей, как и вашему покорному слуге, за сорок. Наши отцы были родными братьями. Виндзор Второй и Олдрич оба были светлокожими и светловолосыми, опять-таки как ваш покорный слуга. Но Патриша пошла в свою мать Алину, бразильянку родом из города Форталеза. В семье разразился скандал, когда дядя Олдрич вернулся из затяжного благотворительного турне по Южной Америке и привез с собой двадцатилетнюю красавицу. У Патриши короткая изысканная стрижка. Она приехала в синем платье, простом и одновременно шикарном. У нее сверкающие миндалевидные глаза. Обычное выражение ее лица… не хочется пользоваться штампом «стервозное»; нет, оно захватывающе меланхоличное и удивительно красивое. Добавлю, что у нее привлекательная, телегеничная фигура.

– Так что случилось? – спрашивает Патриша.

– Вермеер нашелся.

– Серьезно?

Чувствуется, новость ее ошеломила.

Я рассказываю про барахольщика, башню в «Бересфорде» и убийство. Я не отличаюсь ни утонченностью, ни тактом и сейчас собираюсь с силами, чтобы сказать главное. Патриша пристально смотрит на меня, и я снова падаю во временной портал. В детстве мы часами лазали по окрестностям Локвуда. Мы играли в прятки. Катались на лошадях. Плавали в пруду и озере. Играли в шахматы и нарды и овладевали премудростями игры в гольф и теннис. Когда на Локвуд накатывали волны напыщенности и угрюмости, а такое случалось сплошь и рядом, Патриша просто смотрела на меня и закатывала глаза, отчего я невольно улыбался.

За свою жизнь я признался в любви всего одному человеку. Всего одному.

Это признание не было адресовано какой-то особой женщине, которой удалось разбить мне сердце. Мое сердце ни разу не разбивалось и даже не щемило. Нет, я признался в любви своему платоническому другу Майрону Болитару. Короче говоря, в моей жизни не было великой любви, только великая дружба. То же могу сказать и о своих родных. Мы связаны кровными узами. У меня сердечные, откровенные и, пожалуй, даже идеальные отношения с отцом, родными, двоюродными и троюродными братьями и сестрами, тетями и дядями. А вот с матерью у меня не было вообще никаких отношений. С тех пор как мне исполнилось восемь, я не видел ее и не общался с ней, пока она не умерла. Мне тогда уже было за тридцать.

Вот таким окольным путем я рассказываю вам о том, что Патриша всегда была моей самой любимой родственницей. Мое отношение к ней не изменилось и после того, как между нашими отцами возник разлад. Потому-то она с подросткового возраста перестала бывать в Локвуде. Даже после ужасной трагедии, сделавшей этот разлад непоправимым и, к величайшему сожалению, вечным.

Выслушав мои объяснения, Патриша говорит:

– Все это ты мог сообщить мне и по телефону.

– Да.

– Значит, есть что-то еще? – (Я мешкаю с ответом.) – Вот черт!

– Что?

– Вин, ты мнешься, что на тебя совсем не похоже… или дело гораздо хуже? – Патриша делает шаг в мою сторону. – Выкладывай, что там еще?

– Чемодан тети Плам.

– А чемодан тут при чем?

– У барахольщика нашли не только Вермеера. У него был и чемодан.

Мы решаем до поры до времени ничего не предпринимать. Вернее, так решает моя двоюродная сестра, поскольку это ее жизнь может полететь вверх тормашками, а не моя. Но я соглашаюсь. Она хочет подумать и понять, что еще можно разнюхать, пока нам не начали задавать вопросы. Ведь эту дверь, однажды открыв, уже не закроешь.

Я захожу к отцу, но он по-прежнему спит. Я не бужу его. Бóльшую часть времени он находится в осознанном состоянии, а иногда нет. Я вновь сажусь в вертолет и покидаю Локвуд. Через спецприложение назначаю свидание женщине на девять вечера. Она скрывается за псевдонимом Аманда. Я пользуюсь псевдонимом Майрон, поскольку настоящий Майрон ненавидит это приложение. Как-то я спросил его почему. Майрон пустился в длинные объяснения глубинного смысла любви, привязанности, единения, когда просыпаешься и осознаешь, что человек рядом с тобой – часть твоей жизни. У меня остекленели глаза.

Видя мою реакцию, Майрон покачал головой:

– Объяснять тебе смысл романтической любви – все равно что учить льва читать. Результата не будет, зато кто-нибудь может пострадать.

Мне нравится это приложение. Кстати, у вас его нет и вам его никак не заиметь.

Через час я вхожу в свой кабинет. Мой помощник Кабир уже там. Кабир – двадцативосьмилетний американец из сикхов. У него длинная борода. Он носит чалму. Возможно, мне не стоило бы упоминать об этом, поскольку он родился в Штатах и зачастую его поведение даже превосходит стереотипы большинства знакомых мне американцев, но, как говорит сам Кабир: «Наличие чалмы всегда вынуждает объяснять, почему она у тебя на голове».

– Сообщения есть? – спрашиваю я.

– Куча.

– И важные тоже?

– Да.

– Через часик займемся.

Кабир подает мне пластиковую бутылку, но внутри не вода, а холодный напиток, содержащий последнюю модификацию молекул НАД[2], замедляющих старение. Этим напитком меня снабдил один гарвардский геронтолог. Лифт спускает меня в подвал, в мой частный тренажерный зал. Там есть полный набор штанг и гантелей, увесистый боксерский мешок, боксерская груша, манекен для отработки борцовских приемов, деревянные мечи (боккены), резиновые пистолеты, манекен вин-чунь[3] с деревянными руками и ногами. Словом, вы поняли.

Приложение предлагает несколько тайных путей к квартире.

Сегодня мы воспользуемся тем, что находится на Пятой авеню, в универмаге «Сакс». Прославленный «Сакс» занимает отрезок Пятой авеню между Сорок девятой и Пятидесятой улицей. В его подвальном этаже расположен элитный ювелирный отдел под названием «Склеп». В дальнем конце есть неприметная дверь. Прежде там была раздевалка для персонала. Дверь заперта, но приложение позволяет открывать ее специальным брелком. Войдя туда, нужно спуститься в подземный переход. Он ведет в подвальный этаж небоскреба на Сорок девятой улице, близ Мэдисон-авеню. Лифт поднимается только до восьмого этажа. Там кабина останавливается, и вы проходите сканирование по радужной оболочке глаза. Если вы тот, кто вы есть, и прошли проверку, двери открываются, и вы попадаете в роскошную квартиру.

Хорошо быть богатым.

Чтобы стать пользователем этого приложения, нужно иметь чистый доход выше ста миллионов долларов. Ежемесячные взносы непомерно высоки, особенно для таких, как я, кто часто пользуется этими услугами. Суть их проста: сводить богатых людей с другими богатыми людьми для секса. Никаких нитей, тянущихся из реальной жизни. Все устроено по высшему разряду, как в элитном бутике. Но главной целью встречающихся является секс.

У приложения нет названия. Большинство клиентов состоят в браке, а потому жаждут предельной конфиденциальности. Некоторые из них – публичные персоны. Есть геи и иные представители ЛГБТК-сообществ, боящиеся огласки. Некоторые, вроде меня, – просто богатые люди и ищут секса без привязанностей и последствий. Годами я выбирал себе женщин на одну ночь в барах, ночных клубах и на всякого рода торжествах. Иногда я и сейчас так делаю, но когда тебе перевалит за тридцать пять, такое начинает казаться излишне рискованным. В моем сомнительном прошлом я нанимал проституток. Было время, когда каждый вторник я заказывал порцию дим-сум и женщину из «Благородного дома», как называлось заведение в Нижнем Ист-Сайде. Это была моя версия «китайской ночи». Тогда я верил, что проституция является древнейшей и, сообразно названию заведения, благородной профессией. Оказалось, что нет. Занимаясь кое-какими расследованиями за пределами Штатов, я узнал о современной работорговле, включая и поставки секс-рабынь. С тех пор я перестал заказывать проституток.

Как и в боевых искусствах, мы учимся, развиваемся, совершенствуемся.

Прекратив контакты с упомянутым заведением, я попробовал некогда модный «секс по дружбе», но проблема в том, что от друзей уже по определению тянутся ниточки. Друзья приходят вместе с привязанностями. Мне этого не хочется.

Сейчас я по большей части пользуюсь услугами приложения.

Аманда сидит на кровати. Из одежды на ней только турецкий махровый халат с атласной отделкой – собственность квартиры для свиданий. Бокалы наполнены розовым шампанским «Ла гранд дам» фирмы «Вдова Клико». В серебряной чаше – клубника, покрытая шоколадной глазурью. Первоклассный музыкальный центр способен воспроизвести музыку всех стилей и направлений, удовлетворяющих вашему вкусу. Выбор музыки я обычно оставляю за женщиной, хотя сам предпочел бы тишину.

Мне нравится слушать то, что говорит моя партнерша.

Аманда встает и с улыбкой направляется ко мне, неся бокал шампанского. Майрон всегда говорит, что сексуальнее всего женщина выглядит в махровом халате и с мокрыми волосами. Прежде я несерьезно относился к подобным высказываниям, предпочитая особый черный корсет и соответствующий пояс для чулок, но сейчас мне кажется, что слова Майрона не лишены смысла.

Мы учимся, развиваемся, совершенствуемся.

Сегодняшний секс великолепен. Обычно так и бывает. А когда нет, секс все равно остается сексом. Есть старая шутка о мужчине, носящем парик, который может быть хорошим или плохим, но все равно остается париком. Это применимо и к сексу. Я часто слышал, что секс с незнакомками вызывает скованность. Со мной такое бывает редко. Отчасти потому, что я очень опытен в любовных утехах. Путешествуя по миру, я учился не только боевым искусствам. Однако секрет прост: нужно находиться в состоянии здесь и сейчас. Я заставляю каждую женщину чувствовать так, будто она единственная в мире. Это не игра. Если ты фальшивишь, любая женщина сразу ощутит фальшь. Пока мы вместе – эта женщина и я, – есть только мы двое. Остальной мир исчезает. Я полностью сосредоточен на нас.

Мне нравится секс. Я занимаюсь им много и часто.

Майрон разводит философию насчет того, как секс может быть бóльшим, чем телесное соитие; как любовь или романтическая привязанность усиливает телесные ощущения. Я слушаю и думаю, кого он пытается убедить: меня или себя. Мне не нравится ни любовь, ни романтическая привязанность. Мне нравится заниматься определенными телесными делами со взрослыми представительницами противоположного пола, делая это по обоюдному согласию. Все остальное ничуть не усиливает мои сексуальные ощущения. Наоборот, только портит их. Сам по себе половой акт чист. Так зачем пачкать его чем-то внешним? Быть может, секс – величайшее в мире совместное переживание. Да, я могу насладиться изысканным обедом, хорошим шоу или общением с близкими друзьями. Мне нравятся гольф, музыка и искусство.

Но идет ли хоть что-то из этого в сравнение с вечером секса?

По-моему, нет.

Потому-то мне нравились проститутки. Это была прямая сделка, в которой я и девушка по вызову оба что-то получали. В конце встречи никто не был никому что-либо должен. Я и сейчас стремлюсь к таким отношениям. Мне нравится покидать квартиру свиданий, сознавая, что моя партнерша получила столько же, сколько и я. Мне это хорошо удается. Чем больше женщина удовлетворена, тем меньше я чувствую себя перед ней в долгу. К тому же у меня громадное эго. Я не занимаюсь тем, к чему не способен. Я очень хороший игрок в гольф, очень хороший финансовый консультант, очень хороший драчун и очень хороший любовник. Если я чем-то занимаюсь, то хочу быть лучшим.

Когда мы заканчиваем – я стремлюсь, чтобы ее оргазм наступал раньше, – мы просто лежим на кремовых шелковых простынях фирмы «Малберри» и пуховых подушках. Мы оба глубоко дышим. Я прикрываю глаза. Она наполняет бокалы розовым шампанским и один протягивает мне. Я позволяю ей скормить мне клубничину в шоколадной глазури.

– А мы уже встречались, – говорит она.

– Знаю.

Такое бывает довольно часто. Настоящее имя этой женщины Битси Кэбот. У сверхбогатых хоть и свой круг общения, но он не безграничен. Странно, если бы я не знал большинство женщин в нем. Наверное, Битси несколькими годами старше меня. Я знаю, что она курсирует между Нью-Йорком, Хэмптонсом на Лонг-Айленде и Палм-Бич. Еще я знаю, что она замужем за богатым управляющим хедж-фондом, но мне не вспомнить его имени. А вот зачем ей это, я не знаю. Да мне и все равно.

– Это было у Радклиффов, – говорю я.

– Да. Минувшим летом они устроили просто фантастическое торжество.

– На то была веская причина.

– Конечно.

– Корделия умеет закатывать праздники, – говорю я.

Быть может, вы думаете, что мне не терпится одеться и уйти, что я никогда не ночую в подобных местах, дабы избежать любых привязанностей. Но вы ошибаетесь. Если она попросит меня остаться, я останусь. Если нет, уйду. Мне все равно. Я одинаково хорошо сплю вдвоем с ней или один. Кровать вполне комфортабельная, и это самое главное.

Она не намерена просить меня остаться, но и желания поскорее выпроводить меня у нее тоже нет.

Главное преимущество ночевки: если мы остаемся, утром меня ждет впечатляющее повторение секса без необходимости подыскивать себе другую партнершу. Вот такой приятный бонус.

– А ты каждый год бываешь на этом торжестве? – спрашивает она.

– Если оказываюсь в Хэмптонсе. Ты входишь в какой-то подготовительный комитет?

– Да. В тот, что занимается угощением.

– И кто всем этим заправляет?

– Рашида. Знаешь ее? – (Я качаю головой.) – Божественная женщина. Могу прислать ее контакты.

– Спасибо.

Битси наклоняется и целует меня. Я улыбаюсь, пристально глядя ей в глаза.

Она встает с кровати. Я слежу за каждым ее движением. Ей это нравится.

– Сегодня я получила настоящее удовольствие, – говорит она.

– Я тоже.

Еще одна особенность, которая может вас удивить: я не испытываю проблем с повторными встречами, поскольку в этом море не бесконечное количество рыбок. Я честен в своих намерениях. Если я чувствую, что женщины хотят от меня большего, я прекращаю отношения. Всегда ли это проходит так гладко, как я говорю? Конечно не всегда. Но я стремлюсь следовать этому правилу и получать то, что нужно мне.

Какое-то время я лежу неподвижно. Нежусь в отзвуках нашего секса. Два часа ночи. Время, проведенное с ней, и мне доставило настоящее удовольствие. Я бы не отказался встретиться еще раз, а то и два. И тут я представляю, как бы я всю оставшуюся жизнь занимался любовью только с Битси Кэбот. Не обязательно с ней. Просто с одной и той же женщиной. От этой мысли меня пробирает дрожь. Простите, но я этого не понимаю. Майрон сейчас женат на яркой, восхитительной женщине по имени Тереза. Они любят друг друга. Если надежды Майрона осуществятся, он никогда не познает тело другой женщины.

Мне этого не понять.

Битси уходит в ванную, возвращается уже одетой. Я по-прежнему лежу в постели, подперев голову руками.

– Поеду-ка я домой, – говорит она, словно я знаю, где находится ее дом; я сажусь на кровати. – До свидания, Вин.

– До свидания, Битси.

На этом наша встреча кончается, как кончается все хорошее.

– То, о чем я тебе расскажу, строго конфиденциально, – почесывая подбородок, говорит ПТ.

Это заявление меня раздражает. ПТ знает: такие предупреждения излишни и оскорбительны.

– Хорошо, – отвечаю я.

– Ты не должен никому рассказывать.

– Естественно. – Я слышу раздражение в голосе. – Это уже предполагалось, что явствует из слов «строго конфиденциально».

– Никому, – повторяет он и добавляет: – Даже Майрону.

– Нет, – говорю я.

– Что нет?

– Майрону я рассказываю все.

Он пристально смотрит на меня. Обычно ПТ невозмутим, как шкаф с документами. Попросите Сири показать вам образец невозмутимости, и у вас на экране появится фотография ПТ. Но сегодня, на борту «Гольфстрима G700», от него исходят волны возбуждения.

Я откидываюсь на спинку кресла, скрещиваю ноги и двумя руками показываю готовность слушать. ПТ открывает портфель, стоящий у него сбоку, достает конверт из плотной бумаги и протягивает мне. Пока я открываю конверт и вынимаю фотографию, он смотрит в окно.

– Думаю, тебе знаком этот снимок.

Знаком. Вы бы тоже его узнали. Передо мной одна из культовых фотографий, олицетворяющих шестидесятые годы прошлого века с их антивоенными демонстрациями, проповедуемой хиппи «властью цветов», борьбой за права женщин и гражданские права и расцветом контркультуры. Возможно, я ошибаюсь, и речь идет о самом начале семидесятых. Откуда мне помнить? Этот снимок – один из документов той эпохи; такой же, как снимки с процесса «Чикагской семерки»[6], снимок Мэри Анн Веккьо[7], стоящей на коленях над телом Джеффри Миллера[8], убитого в Кентском университете. Добавьте сюда снимки «Веселых проказников»[9] на крыше их психоделического автобуса, снимок демонстрантки, протягивающей цветок национальному гвардейцу, снимки ликующей толпы в Вудстоке[10] и снимки сидячей забастовки чернокожих студентов в кафетерии «Вулворта»[11]… Вот и этот знаменитый снимок шестерых нью-йоркских студентов когда-то красовался на первой полосе каждой газеты и вошел в анналы истории.

– Снимок сделан за день до их атаки, – говорит ПТ.

Это я помню.

– И сколько тогда погибло?

– Семь человек. Еще двенадцать получили травмы разной степени тяжести.

Фотография сделана в подвале таунхауса на Джейн-стрит в Гринвич-Виллидже. На ней шестеро: четверо всклокоченных парней и две всклокоченные девушки; все длинноволосые, одетые в манере ранних американских хиппи. Вид у всех ликующий: улыбки во весь рот, выпученные глаза. Я уверен: если увеличить снимок, наверняка будут видны расширенные зрачки – следствие приема какого-то психоделика. Все шестеро держат в поднятых руках винные бутылки, словно салютуют грядущей победе. Жуткой победе, поскольку из горлышек бутылок торчат фитили. Вскоре мир узнает, что бутылки были наполнены керосином. На следующий вечер эти фитили вспыхнут, бутылки полетят в цель и вызовут гибель людей.

– Ты помнишь их имена? – спрашивает ПТ.

Я указываю на парней в центре:

– Это, естественно, Рай Стросс. А это Арло Шугармен.

Имена лидеров группы тогда знали все. Что касается самых известных фотографий, людям свойственно искать дополнительный смысл в расположении предметов. То же происходит и с известными живописными полотнами. Вот и на этом снимке, если приглядеться, двое юношей посередине кажутся крупнее. Они ярче освещены. Нечто подобное ощущаешь, если всматриваться в картину Рембрандта «Ночной дозор». Снимок шестерки был изучен вдоль и поперек. Сначала вы рассматриваете его целиком, потом замечаете индивидуальные особенности каждого. У Стросса длинные светлые волосы, как у скандинавского Тора или Фабио, у Шугармена прическа «афро», наподобие той, что тогда носил певец Арт Гарфанкел. Стросс держит «коктейль Молотова» в правой руке, Шугармен – в левой. Свободными руками они обнимают друг друга за шею. Оба смотрят прямо в объектив аппарата, готовые бросить миру вызов. Что они вскоре и сделают… и с позором провалятся.

– А что скажешь о ней? – ПТ наклоняется вперед и пальцем касается лица девушки справа от Рая Стросса.

Эта хрупкая на вид девушка выглядит менее уверенно. Ее глаза устремлены на Стросса, словно она пытается следовать его указаниям. Бутылку она подняла только наполовину. В ее движениях улавливается робость.

– Ларк, как ее там?

– Лейк, – поправляет меня ПТ. – Лейк Дэвис.

– Единственная, кого удалось поймать?

– Спустя почти три года. Она сама сдалась.

– Приговор ей вызвал противоречия.

– Она отсидела всего полтора года. Ее защитник выступал очень убедительно, упирая на то, что ее участие в нападении было незначительным. Скорее всего, парни бросали бутылки сами, не доверяя это девушкам. Далее защитник обращал внимание на ее молодость и житейскую глупость, а также безоглядную влюбленность в Рая Стросса. Рай был харизматичным лидером. Своеобразным Чарльзом Мэнсоном. Арло Шугармен отличался более прагматичным подходом. Добавлю, что Лейк Дэвис сотрудничала с нами.

– Каким образом?

– Давай перенесемся в то время. – ПТ подается вперед и последовательно указывает на лица шестерки. – Рай Стросс и Арло Шугармен были лидерами. Обоим по двадцати одному году. Лейк Дэвис было девятнадцать. Она училась на первом курсе Колумбийского университета. Рыжеволосую девушку звали Эди Паркер. Она из Нью-Джерси. Оставшиеся двое ребят – это Билли Роуэн, первокурсник Холиокского колледжа в Массачусетсе, бойфренд Эди Паркер. И наконец, чернокожий Лайонел Андервуд учился на первом курсе Нью-Йоркского университета. Ты следишь за моим рассказом?

– Да.

– Эта фотография была сделана за сутки до их нападения на Фридом-Холл в Нижнем Ист-Сайде. ОСОДВ[12] арендовала Фридом-Холл, собираясь устроить танцульки для солдат и местных девиц. Шестерка намеревалась устроить пожар и спалить помещение накануне танцевального вечера.

Я хмурюсь:

– Решили воевать с танцзалом.

– Вот-вот. Герои.

– Или они были под кайфом.

– Такие группы считали, что Соединенные Штаты находятся на грани настоящих политических перемен и что насилие ускорит перемены.

– Или они были под кайфом, – повторяю я и снова хмурюсь.

– Помнишь, чтó произошло в тот вечер?

– Я читал об этом. Помнить не могу, я родился несколько позже.

– По утверждению группы, они не хотели человеческих жертв. Их целью было повредить помещение. Потому временем нападения они выбрали поздний вечер, когда Фридом-Холл пустовал. Но одна из бутылок, так сказать, отклонилась от курса и ударилась в фонарный столб, сорвав провода. Посыпались искры. Это отвлекло внимание водителя междугороднего автобуса, который поднимался по эстакаде на Уильямсбургский мост. А дальше начинается трагедия. Водитель в панике резко сворачивает вправо. Автобус ударяется о каменную стенку, срывается с эстакады и падает в Ист-Ривер. Пассажиры захлебнулись. – ПТ ненадолго умолкает. – И вот через два с лишним года Лейк Дэвис приходит в Детройтское управление ФБР и сдается властям. Но судьба ее сообщников: Стросса, Шугармена, Роуэна, Паркер и Андервуда – по сей день остается загадкой.

Все это мне известно. О бунтарях было снято великое множество документальных фильмов, сделаны теле- и радиопередачи. Позже появились художественные фильмы и романы. О них была написана баллада в стиле фолк, ставшая хитом и до сих пор звучащая по радио. Она называется «Исчезновение „Шестерки с Джейн-стрит“».

– Зачем она сдалась? – спрашиваю я.

– Она находилась в бегах вместе с Раем Строссом. Во всяком случае, так она рассказала нам. По ее словам, существовала целая тайная сеть радикалов, помогавшая разыскиваемым бунтарям скрываться от закона. Для нас в этом не было ничего нового. «Синоптики», «Черные пантеры», Симбионистская армия освобождения, ВСНО[13] и так далее – все они находились в бегах и разными способами получали помощь. Опять-таки, по словам Дэвис, в какой-то момент Рай Стросс решил сменить внешность и сделал пластическую операцию. Кстати, ее делал врач, который затем менял внешность Эбби Хоффману. Они со Строссом продолжали прятаться, держась на шаг впереди от правоохранительных органов. Так они оказались на Верхнем полуострове Мичигана, в рыбачьей лодке. Лодка опрокинулась, и Стросс утонул. Тогда-то Дэвис и решила сдаться властям.

– И Стросс утонул, – повторяю я слова ПТ.

– Да.

– Разделил участь своих жертв?

– Да.

Я указываю на Арло Шугармена с его пышным «афро» на голове:

– А ведь Шугармена едва не схватили?

По лицу ПТ пробегает тень. Его пальцы начинают сгибаться и разгибаться.

– Через четыре дня после атаки ФБР получило наводку, что Арло Шугармен прячется в Бронксе, в заброшенном доме. Можешь представить, какая напряженка тогда была в Бюро. Расследованием занималась куча агентов, но когда ищешь шестерых подозреваемых и тебе постоянно приходят наводки… – Он замолкает, делает глубокий вдох и снова трет лицо. – В тот дом мы послали всего двоих агентов.

– И никакой поддержки?

– Нет.

– Стоило бы обождать, – говорю я, так как знаю, чем это кончилось. – Одного Шугармен застрелил.

– Он убил заслуженного агента по имени Патрик О’Мэлли. Вторым агентом был новичок. Он-то и провалил операцию, не остановив О’Мэлли, когда тот один проник в дом через заднюю дверь. Словом, О’Мэлли попал в засаду. Он умер по пути в больницу. Шестеро детей остались без отца.

– А Шугармен улизнул, – говорю я.

– С тех пор его ни разу не видели, – кивает ПТ.

– Не только его. Остальных тоже.

– Да, и в этом-то вся загадка.

– У вас были соображения на этот счет?

– Были.

– И какие?

– Я пришел к выводу, что все они мертвы.

– Почему?

– Я не меньше других люблю фольклор, но в реальной жизни трудно скрываться пятьдесят лет подряд. Что происходило со всеми бунтарями, уходившими в подполье? Одни сдались, других выловили к началу восьмидесятых. Думать, будто пятеро из «Шестерки с Джейн-стрит» до сих пор живы и прячутся от закона, – полная бессмыслица.

Я смотрю на фотографию:

– ПТ…

– Да?

– Я думаю, барахольщик был одним из «Шестерки с Джейн-стрит». – (ПТ кивает.) – Который?

– Рай Стросс.

Я морщу лоб:

– Стало быть, Лейк Дэвис вам соврала.

– Похоже, что так.

Я думаю над его словами.

– Значит, Рай Стросс, харизматичный лидер, икона «Шестерки с Джейн-стрит», оканчивает свои дни нелюдимым барахольщиком, живущим в одной из башен небоскреба на Сентрал-Парк-Вест.

– Вместе с бесценной картиной Вермеера, висящей у него над кроватью, – добавляет ПТ.

– Которую он украл у моей семьи.

– Перед тем как напал и похитил твою двоюродную сестру, а до этого убил твоего дядю.

На некоторое время мы умолкаем, позволяя логической цепочке осесть в нашем сознании. Затем я говорю:

– Вы же не рассчитываете на то, что ФБР будет держать личность барахольщика в секрете.

– Нет. Такое было бы невозможно. В нашем распоряжении день, от силы два, а потом все выплеснется наружу.

– И чего вы хотите от меня? – спрашиваю я, сцепляя пальцы.

– Разве ты не догадался? Я хочу, чтобы ты провел расследование.

– А как же Бюро?

– Для ФБР раскрытие личности Стросса вызовет поток неприятных воспоминаний. Ты, конечно, не можешь помнить доклад Комиссии Чёрча в семьдесят пятом году. Там были вскрыты множественные факты незаконной слежки ФБР за группами защитников гражданских прав, феминистками, пацифистами и прочей публикой, которую мы тогда называли новыми левыми.

– Не понимаю, каким образом это связано со мной.

– В расследовании этого дела ФБР придется играть строго по правилам, – говорит он и многозначительно смотрит на меня. – Надо мне добавлять, что ты от этого свободен?

– Кажется, вы уже добавили.

– Если ты простишь мне каламбур, это беспроигрышная ситуация, Вин[14].

– Не прощу.

– Не простишь?

– Не прощу каламбур.

Мои слова вызывают у него улыбку.

– Что ж, вполне честно и точно. Ты, со своей стороны, занимаешься расследованием и защищаешь интересы семьи, и прежде всего интересы двоюродной сестры.

– А с вашей стороны?

– Раскрытие крупного дела.

Я обдумываю его ответ и говорю:

– Я в это не верю. – (ПТ молчит.) – Меньше всего вам нужно пятно на вашем поясе чемпиона. Вы же окончили службу, не проиграв ни одного дела.

В голове теснится множество вопросов, но один так и рвется наружу. Я задаю его ПТ:

– Почему это дело так важно для вас?

– Из-за Патрика О’Мэлли.

– Агента, застреленного Шугарменом?

– Я был тем самым новичком, провалившим операцию.

Пока мой самолет заправляют горючим, ПТ вручает мне папку толщиной с телефонный справочник. Есть много такого, что мне нужно узнать и запомнить, но важнее всего сейчас время. Мы оба приходим к выводу: первым делом нужно встретиться и поговорить с Лейк Дэвис.

– После освобождения из тюрьмы она сменила имя, – говорит ПТ.

– Ничего удивительного.

– Ничего удивительного, но в данном случае подозрительно. Вначале она официально сменила имя. Ладно, сменила, и на здоровье. Однако через два года, решив, что мы перестали за ней следить, она обзавелась полностью фальшивыми документами.

ПТ, конечно же, не переставал за ней следить.

– Теперь ее зовут Джейн Дорчестер. Она живет в Западной Виргинии, в Льюисберге. Владелица собачьего пансионата на окраине города. Замужем. Ее муж – Росс Дорчестер – местный застройщик. Детей у них нет, что вполне объяснимо. Замуж она выходила двадцать лет назад, когда ей было сорок с хвостиком. У Росса две взрослые дочери от первого брака.

– А муж знает, кто она на самом деле?

– Не могу сказать.

Дальше терять время нет смысла. Мы уже находимся в аэропорту Тетерборо. Кабир быстро договаривается с аэропортом в Гринбрайер-Вэлли о посадке моего самолета. Я прощаюсь с ПТ. Не проходит и двух часов, как мой самолет приземляется в Западной Виргинии. У меня на борту есть целый гардероб, поэтому я переодеваюсь так, чтобы максимально соответствовать местным стандартам: выгоревшие облегающие джинсы от Адриано Гольдшмида, клетчатая фланелевая рубашка от Сен-Лорана. На ногах – туристские ботинки «Берениче» итальянской фирмы «Монклер».

Я смешиваюсь с местными мужчинами.

На летном поле меня ждет автомобиль с водителем – полноразмерный пикап «шевроле-сильверадо». Это добавляет местного колорита.

Спустя пятнадцать минут после посадки самолета «шеви-сильверадо» подкатывает к длинному фермерскому дому в конце тупика. Во дворе красуется тошнотворно-яркая вывеска, все буквы разного цвета:

Я громко вздыхаю.

Ниже, буквами помельче, написано:

Я снова вздыхаю и прикидываю: сумею ли вывернуться, если разряжу в вывеску обойму.

Во время полета я внимательно просмотрел сайт, настойчиво зазывающий в собачий «пятилапный» отель и расписывающий все его достоинства. Заведение предлагает «свободное, внеклеточное содержание». Питомцев здесь можно оставлять как на несколько часов, так и на несколько дней. Хозяевам обещаются чудеса для их «роскошных питомцев». В глазах рябит от трескучих, напыщенных фраз. Здесь предлагают заботливый уход, повышенное внимание к состоянию шерсти, позитивный настрой и – честное слово, я это не придумал – дзеновское душевное спокойствие.

Для собак.

Этот, с позволения сказать, «отель» представляет собой типичный пригородный дом в стиле ранчо с протяженными карнизами и покатой крышей. Я иду к открытой входной двери, сопровождаемый разноголосым лаем. За столом сидит молодая женщина. Она награждает меня улыбкой во весь рот и с чрезмерным энтузиазмом произносит:

– Добро пожаловать в «Риц – Веселый лай»!

– Сколько раз в день вам приходится это повторять? – спрашиваю я.

– Что вы сказали?

– Вы чувствуете, как каждый раз эта фраза откалывает кусочек вашей души?

Женщина не перестает широко улыбаться, но улыбка – это ширма, за которой ничего нет.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – Она перегибается через стол и смотрит на пространство у моих ног. – А где ваша собака?

– Я хочу видеть Джейн Дорчестер.

– Я могу вас обслужить. – Женщина протягивает мне планшет с зажимом, в который вставлено нечто вроде анкеты. – Пожалуйста, заполните эту…

– Нет, сначала мне необходимо увидеть Джейн, – возражаю я. – Мой добрый друг Билли Боб (еще один элемент местного колорита) посоветовал: прежде чем заполнять какие-либо бумаги, обязательно повидаться с Джейн Дорчестер.

Женщина медленно откладывает планшет и встает:

– Ну хорошо. Сейчас узнаю, свободна ли она. Как вас представить?

– Меня зовут Вин.

Она смотрит на меня. Я подбадриваю ее улыбкой. Собачья администраторша уходит.

У меня звонит мобильник. Это Патриша. Вместо ответа отправляю ей эсэмэску:

Пока не знаю, какую часть услышанного от ПТ сообщу Патрише. Но это может обождать. «Не берись за все дела сразу», – всегда говорил отец, хотя сам редко следовал этому совету. Мне больше нравится высказывание матери Майрона, поданное так, что оно составило бы конкуренцию лучшим шоу Борщового пояса[15]: «Нельзя ехать на двух лошадях, когда одна из них плетется сзади». Тогда это касалось моих сексуальных похождений, и я не слишком понял смысла ее слов, но я все равно обожаю Эллен Болитар и ее мудрость.

Справа от себя я вижу нечто вроде разноцветной игровой комнаты с горками, туннелями, пандусами и игрушками, которые можно жевать. На стенах нарисованы радуги. Пол выстлан зелеными, желтыми, красными и оранжевыми резиновыми плитками. Яркостью и разноцветьем это место превосходит детский сад.

Входит крупный мужчина, неся впереди свой большой живот. Он хмурится на меня и спрашивает:

– Я могу вам помочь?

– А разве у собак есть цветное зрение? – Я киваю в сторону игровой комнаты.

Мой вопрос его смущает.

– Я могу вам помочь? – повторяет он уже с заметной долей раздражения.

– Вы что, Джейн Дорчестер?

Большому Брюху это не нравится.

– Разве я похож на Джейн Дорчестер?

– В области сисек – возможно.

Это ему тоже не нравится.

– Если вы хотите устроить вашу собаку в пансионат…

– Не хочу.

– Тогда, думаю, вам лучше уйти.

– Нет, благодарю вас. Я пришел сюда, чтобы увидеться с Джейн Дорчестер.

– Она занята.

– Тогда скажите ей, что меня прислала некая мисс Дэвис. Мисс Лейк Дэвис.

Врежь я ему по животу ногой с разворотом, его реакция была бы схожей. В этом у меня никаких сомнений. Он знает, кем на самом деле является Джейн Дорчестер. Я склоняюсь к мысли, что передо мной ее муж Росс.

– Дебби, – говорит он улыбающейся молодой особе за столом, – сходи и помоги готовить ванны для собак.

– Но, папа…

– Иди, дорогая.

Услышав «папа», я делаю вывод: Дебби-за-столом – одна из дочерей Росса. Не спешите восхищаться. Некрасиво хвастаться своими успехами, однако я здорово владею искусством дедукции.

Мой мобильник подает сигнал. Точнее, три коротких сигнала. Удивительно. Три коротких сигнала означают входящее сообщение от безымянного приложения знакомств. Меня так и подмывает посмотреть сообщение. Предложения такого характера поступают редко. Обычно инициатором является мужчина. Я заинтригован.

Но на ум снова приходит мудрая фраза Эллен Болитар. Одна лошадь впереди, другая сзади.

– Вам следует уйти, – говорит Большое Брюхо, когда Дебби оставляет нас вдвоем.

– Нет, Росс, я никуда не уйду.

– Садитесь в вашу машину и…

– У меня не машина, а пикап. Вполне мужской автомобиль. Согласны?

– Мы не знаем никакой Лейк Дэвис.

Я награждаю его своим патентованным скептическим изгибом бровей. Уместное применение этого жеста делают слова вроде «Да будет вам» совершенно излишними.

– Мы ее не знаем, – настаивает Росс.

– Отлично. В таком случае вы не станете возражать, если я обращусь в СМИ и сообщу им, что Лейк Дэвис, известная метательница бутылок с зажигательной смесью, одна из «Шестерки с Джейн-стрит», нынче скрывается в Западной Виргинии под именем Джейн Дорчестер.

Он делает несколько шагов в мою сторону. Его живот раскачивается.

– Послушайте, – произносит он вполголоса, как это делают крутые парни в фильмах, – она отбыла свой срок.

– Верно. Отбыла.

– И здесь по-прежнему территория Соединенных Штатов Америки.

– Так оно и есть.

– Мы не обязаны говорить с вами.

– Вы, Росс, не обязаны. А вот вашей жене придется.

– Приятель, я знаю законы. Моя жена не обязана ничего говорить ни вам, ни кому-либо еще. У нее есть права, включая право хранить молчание. Мы намерены воспользоваться этим правом.

Его живот совсем рядом со мной, отчего у меня возникает желание по нему похлопать.

– Росс, вы ведь нечасто пользуетесь этим правом. Что, угадал?

Ему не нравится услышанное, но надо признаться: сейчас я действую не самым лучшим образом. Росс подходит еще ближе. Теперь его живот почти касается меня. Росс глядит на меня сверху вниз. Замечали, что крупные мужчины часто совершают эту ошибку?

– У вас есть предписание? – спрашивает он.

– Нет.

– Вы находитесь в частном владении. У нас есть права.

– Вы уже не первый раз это говорите.

– О чем?

– О том, что у вас есть права. Мы можем перейти к делу? Я не работаю в правоохранительных органах. Они должны следовать правилам. Я – нет.

– Вы – нет… – Росс изумленно качает головой. – Вы это всерьез?

– Позвольте пояснить. Если Джейн откажется говорить со мной, я обращусь в СМИ и расскажу, кем стала знаменитая Лейк Дэвис. У меня с этим нет проблем. Но шумом в СМИ дело не закончится. Я найму людей, которые будут дежурить возле вашего дома и всех мест, где вы бываете по делам, возле вашего разрекламированного собачьего отеля тоже. И куда бы Джейн ни пошла, эти люди будут забрасывать ее вопросами.

– Это харассмент!

– Тише, не перебивайте! Я посмотрел на сайте Yelp отзывы о вашем отеле. Одна женщина резко отзывается о вас. Она оставляла вам своего пуделя, а его здесь покусал бишон-фризе. Я встречусь с этой женщиной и сумею убедить ее подать на вас в суд. Я дам ей своего личного адвоката, и ей не придется заплатить ни цента. Возможно, отыщутся и другие владельцы собак, которые захотят выдвинуть аналогичные иски против вас. Я найму следователей, и они детально проверят каждую сторону вашей деловой и личной жизни. Любому человеку есть что скрывать, но если я ничего не найду, то попросту создам компромат. Я буду неутомим в своих усилиях поломать жизнь вам обоим, и мои усилия принесут результаты. Наконец, пройдя через множество ненужных страданий, вы оба поймете: единственный способ остановить этот кошмар – поговорить со мной.

Лицо Росса Дорчестера багровеет.

– Это… это шантаж.

– Постойте, сейчас найду в сценарии свои дальнейшие слова. – Делаю вид, что листаю страницы. – Вот, нашел. – Откашливаюсь. – Шантаж. Какое мерзостное слово!

На мгновение кажется, будто Росс меня ударит. Я это чую нутром. Мне, конечно же, хочется, чтобы он ударил, тогда я смогу дать сдачи. Я давно убедился, что мне не обуздать эту сторону своей личности, хотя в данном случае насилие только помешало бы мне достигнуть своих целей.

Когда Росс вновь открывает рот, в его голосе слышится боль:

– Вы не знаете, через что она прошла.

Я молчу. «Теперь понятно, – думаю я, – почему ПТ хотел, чтобы я взялся за это дело и почему он не стал полагаться на коллег».

– Она упорно трудилась, чтобы подвести черту под прошлым и построить хорошую жизнь для нас и нашей семьи. И после всего этого вы неожиданно вторгаетесь и…

Мне так и хочется оборвать его монолог одним из лучших образцов своей пантомимы: показать игру на самой крошечной в мире скрипке. Но опять-таки это только повредит.

– У меня нет намерений причинять вред кому бы то ни было, – уверяю я Росса. – Мне необходимо поговорить с вашей женой. Затем я, скорее всего, предложу вам обоим собрать чемоданы и на время куда-нибудь уехать.

– Почему?

– Потому что, нравится вам или нет, прошлое возвращается.

Он моргает и отводит взгляд:

– Убирайтесь!

– Нет.

– Я сказал…

– Росс… – слышится за спиной женский голос.

Я поворачиваюсь. У нее короткие седые волосы. На ней джинсы. Рукава коричневой рубашки, явно принадлежащей ее мужу, закатаны до локтей. На ногах – поношенные серые кроссовки. На руках – резиновые перчатки. В одной руке она держит ведро. Ее глаза устремлены на меня. Возможно, она надеется на сочувствие и понимание. Поскольку выражение моего лица не обещает ни того ни другого, на ее лице медленно появляется выражение покорности судьбе. Она поворачивается к мужу.

– Ты не обязана, – начинает Росс, но Джейн – Лейк отмахивается:

– Мы всегда знали, что этот день придет.

Теперь и его лицо выражает готовность капитулировать.

– Как вас зовут? – спрашивает она.

– Называйте меня Вином.

– Вин, пойдемте прогуляемся.

– Как вы меня нашли?

Мы вышли на задний двор. Там два больших загона, в которых свободно бегают собаки. Один предназначен для пород помельче. На столе лежит бородатая колли, которой работники пансионата наводят красоту. Бульмастиф принимает ванну. Двор залит ярким солнечным светом.

Джейн ждет моего ответа, и потому я отвечаю:

– У меня свои методы.

– Это было очень давно. Я говорю так не ради оправдания. И моя роль во всем этом была незначительной, что тоже не является оправданием. Но не проходит дня, чтобы я не вспоминала тот жуткий вечер.

Я притворно зеваю. Она усмехается:

– О’кей. Возможно, я заслуживаю это. Может, мои слова звучат немного лицемерно.

– Самую малость, – отвечаю я.

Она снимает перчатки, тщательно моет руки и вытирает полотенцем. Потом кивком головы указывает на дорожку в зарослях, предлагая пройти туда.

– Вин, зачем вы приехали?

– Расскажите о том дне, когда Рай Стросс утонул в озере Мичиган, – вместо ответа прошу я.

Она идет, опуская голову все ниже. Руки у нее засунуты в задние карманы, не знаю зачем. Но мне это почему-то нравится.

– Рай не утонул, – говорит она.

– Однако полиции вы сказали, что утонул?

– Да.

– Значит, вы солгали?

– Да.

Мы углубляемся в заросли.

– Мне думается, Рай сумел выплыть. – (Я не отвечаю.) – Он жив или мертв?

И вновь я оставляю ее вопрос без ответа.

– Когда вы в последний раз видели Рая Стросса?

– Вы ведь не агент ФБР?

– Нет.

– Но та история вас очень интересует.

– Миссис Дорчестер! – говорю я и останавливаюсь.

– Зовите меня Лейк. – У нее впечатляющая улыбка, которая мне нравится. В этой женщине есть спокойная сила. – Почему бы и нет? – добавляет она.

– Почему бы и нет, – повторяю я. – Лейк, мои дела вас не касаются. Мне нужно, чтобы вы сосредоточились. Ответьте на мои вопросы, и я исчезну из вашей жизни. Это понятно?

– А в вас что-то есть.

– Да. Так когда вы последний раз видели Рая Стросса?

– Более сорока лет назад.

– Значит, это было…

– За три недели до того, как я сдалась властям.

– И с тех пор у вас с ним не было никаких контактов?

– Никаких.

– Есть какие-нибудь догадки насчет мест его обитания?

Ее голос становится мягче.

– Никаких, – повторяет она и спрашивает: – Рай жив?

– Где вы видели его в последний раз? – Я игнорирую и этот ее вопрос.

– Не понимаю, почему сейчас это так важно.

«Отвечайте на мой вопрос», – говорит моя улыбка.

– Мы находились в Нью-Йорке. Есть такой пивной бар «Малаки». Это на Семьдесят второй улице, близ Колумбус-авеню.

Я знаю «Малаки». Типичный пивной бар, где светловолосые уставшие барменши называют вас «дорогуша». Листы меню там ламинированы, но после них хочется вымыть руки. «Малаки» – это не искусственно созданная пивнушка, не какая-то копия дайв-бара из диснеевских фильмов, где хипстеры могут чувствовать себя погруженными в романтическую атмосферу и в то же время не опасаться за свою безопасность. Иногда я захожу в «Малаки» – это всего в квартале от моего дома. Но, заходя туда, я не прикидываюсь завсегдатаем.

– В семидесятые годы существовала подпольная сеть тех, кто симпатизировал и помогал нам, – продолжает Лейк. – Мы с Раем постоянно перемещались. Эти люди прятали нас. – Она перехватывает мой взгляд; у нее манящие серые глаза, прекрасно сочетающиеся с сединой волос. – Но их имен я вам не назову.

– Мне не интересно вламываться в жизнь престарелых хиппи.

– Тогда что вам нужно от меня?

Я жду. Она вздыхает:

– В общем, помотались мы изрядно. По коммунам хиппи, подвалам, заброшенным домам, кемпингам, неприметным мотелям. Это продолжалось более двух лет. Не забывайте: когда все это началось, мне было всего девятнадцать. Мы планировали спалить пустое здание. Никто из людей не пострадал бы. Мне даже не разрешили бросить бутылку с «коктейлем Молотова».

Она уклоняется в сторону.

– Итак, вы оказались в Нью-Йорке, в пивбаре «Малаки», – напоминаю я.

– Да. Ютились в подвальной кладовке. Вонь была жуткая. Смесь прокисшего пива и блевотины. Эта вонь до сих пор меня преследует. Честное слово. Но главное не в этом. Рай – он стал психически неустойчивым. Думаю, у него и раньше были нелады с психикой. Теперь я это хорошо понимаю. Не знаю, что со мной было не в порядке, но мне казалось, будто только он сможет исправить положение. Я выросла в далеко не идеальных условиях, только вряд ли вы захотите об этом слушать.

Она права. Не захочу.

– Но Рай, запертый в тесном вонючем подвале, начал буквально съезжать с катушек. Я больше не могла находиться рядом с ним. Эти отношения пагубно действовали на меня. Нет, он никогда меня не бил. Я совсем не об этом. Женщина, приютившая нас в подвале «Малаки», тоже это видела. Добрая женщина. Я буду называть ее Шейлой, хотя это не ее настоящее имя. Шейла поняла, что я нуждаюсь в помощи. Я часто плакалась ей в жилетку. Вскоре мне стало понятно: я должна от него уйти. Иного выбора не было. Но куда уйти? Я собиралась и дальше прятаться от властей. Шейла знала кого-то, кто мог бы тайком переправить меня в Канаду, а оттуда в Европу. Однако я уже больше двух лет находилась в бегах. Я не хотела жить так до конца своих дней. Стресс, грязь, усталость и, хуже всего, скука. Весь день ты либо куда-то едешь, либо прячешься. Мне думается, разыскиваемые беглецы чаще всего сдаются властям, чтобы прекратить монотонное существование. Я просто жаждала нормальной жизни. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю?

– О нормальной жизни, – вслед за ней повторяю я, чтобы она не потеряла нить рассказа.

– Шейла познакомила меня с юристом, симпатизирующим таким, как я. Он преподавал в Колумбийском университете. Он посоветовал сдаться, предположив, что много мне не дадут. Основной упор защиты будет сделан на мою молодость, пагубное влияние Рая и так далее. Мы разработали план. Я отправилась в Детройт, где пряталась несколько недель. Когда прошло достаточно времени, я явилась в местное ФБР.

– Вы рассказывали Раю Строссу о том, что собираетесь сделать?

Она медленно качает головой, запрокинутой к небу:

– Все это делалось у Рая за спиной. Я оставила у Шейлы записку для него, где попыталась все объяснить.

– И как он отреагировал на ваш отъезд?

– Не знаю. Когда берешься за осуществление подобного плана, назад уже не оглядываешься. Это слишком опасно для всех.

– А потом, оказавшись на свободе, вы пытались что-то выяснить?

– Нет, никогда. По той же причине: не хотела никого подвергать опасности.

– Но вас должно было снедать любопытство.

– Скорее чувство вины, – возражает она. – Рай становился все более невыносим, и у меня не было другого выхода, кроме как с ним порвать. Его влияние на меня ослабело, но… Боже, вам не вообразить, чего мне это стоило! Для меня весь свет клином сошелся на Рае Строссе. Ради него я была готова умереть. В буквальном смысле.

У меня возникает вопрос, который я решаю приберечь на потом: «А убивать ради него вы тоже были готовы?»

– В ФБР вы сказали, что он утонул на Верхнем полуострове Мичигана.

– Я придумала такую версию.

– Зачем?

– А вы как думаете? Я все-таки была перед ним в долгу.

– Вы сделали это, чтобы отвлечь внимание?

– Разумеется, чтобы копы не дышали ему в затылок. Я также должна была объяснить, почему сдалась властям именно сейчас. Не могла же я сказать, что причиной послужило невменяемое состояние великого Рая Стросса, орущего на себя в подвале бара в Верхнем Вест-Сайде. Сейчас бы у него диагностировали биполярное расстройство, обсессивно-компульсивное навязчивое состояние и что-нибудь подобное. А тогда? По ночам, когда бар закрывался, Рай частенько поднимался наверх и начинал расставлять бутылки на полках так, чтобы они находились на одинаковом расстоянии друг от друга и этикетки глядели строго по центру. Он занимался этим часами.

Я вспоминаю башню в «Бересфорде».

– У него были деньги?

– У Рая?

– Вы говорили, что прятались в подвале бара.

– Да.

– У него были деньги на более приличное жилье?

– Нет.

– Он интересовался искусством?

– Искусством?

– Живописью, скульптурой, еще чем-то.

– Я не… А почему вы спрашиваете?

– Вы когда-нибудь совершали ограбления вместе с ним?

– Что? Разумеется, нет.

– Значит, вы попросту рассчитывали на доброту незнакомых людей?

– Я не…

– Вы наверняка знаете, что другие радикалы не брезговали ограблением банков. Например, Симбионистская армия освобождения. Они ограбили бронеавтомобиль компании «Бринк». Вы со Строссом занимались чем-то подобным? Я не собираюсь привлекать вас к ответственности. Дело все равно бы не возбудили из-за истечения срока давности. Но мне необходимо знать.

Нам навстречу идет подросток с тремя собаками на поводках. Лейк Дэвис улыбается и кивает ему. Он кивает в ответ.

– Я еще в самом начале хотела сдаться властям. Но он бы мне не позволил.

– Он бы вам не позволил?

– Частью любого поклонения является абьюз. Я узнала это на своей шкуре. Те, кто сильно любит Бога, столь же сильно Его боится. Даже слово есть такое – «богобоязненный». Самые фанатично преданные, постоянно глаголющие о Божьей любви – это всегда те, кто бредит адскими муками и вечным проклятием. Отсюда вопрос: любила я Рая или боялась его? Не знаю, насколько широка черта, отделяющая одно от другого.

Я приехал сюда не ради философской дискуссии и потому меняю тему:

– Вы слышали в новостях о том, что нашли украденную картину Вермеера?

– Да. Это вчера сообщали? – До нее медленно доходит. – Постойте. Ведь в квартире, где нашли картину, обнаружили труп?

– Это был Рай Стросс, – киваю я и даю ей время, чтобы переварить услышанное. – Он превратился в отшельника и стал захламлять свое жилище разным барахлом.

Я рассказываю ей о башне в «Бересфорде», загроможденной невесть чем, и о картине на стене. Об истории с моей двоюродной сестрой ей знать незачем.

Впереди мы видим скамейку. Лейк Дэвис плюхается на сиденье, словно у нее вдруг подкосились ноги. Я остаюсь стоять.

– Значит, Рая убили.

– Да.

– После стольких лет. – Лейк Дэвис качает головой; ее глаза стекленеют. – До сих пор не понимаю, зачем вы здесь.

– Картина Вермеера принадлежала моей семье.

– Получается, вы приехали, чтобы найти вторую картину? – (Я не отвечаю.) – У меня ее нет. Когда обе картины украли?

Я называю дату.

– Так это было гораздо позже. Я уже отсидела и освободилась.

– А после убийств вы когда-нибудь видели кого-нибудь из «Шестерки с Джейн-стрит»?

Слово «убийства» заставляет ее вздрогнуть. Я намеренно его употребил.

– Подполье разделило нас. Невозможно скрываться вшестером.

– Я спрашивал не об этом.

– Всего однажды.

Когда она умолкает, я подношу руку к уху:

– Я слушаю.

– Мы провели пару дней с Арло.

– С Арло Шугарменом?

– В Талсе, – кивает она. – Он выдавал себя за студента Университета Орала Робертса[16]. Я нашла это весьма ироничным.

– Почему?

– Арло вырос в еврейской религиозной семье, но всегда гордился своим атеизмом.

Я припоминаю, что видел это в папке, переданной мне ПТ.

– Шугармен утверждал, будто в тот вечер его там не было.

– Мы все утверждали, и что с того?

Честный ответ.

– Он ведь учился на отделении искусств в Колумбийском университете и хорошо успевал.

– Может быть. Постойте, вы думаете, что Арло и Рай…

– А вы?

– Нет. То есть у меня нет полной уверенности, но…

Я вспоминаю, через какие ужасы пришлось пройти Патрише.

– Вы упоминали, что Рай Стросс причинял вам страдания.

– И что? – Она сглатывает.

– Вы полностью изменили свою личность. Можно сказать, соскочили с крючка.

– Однако вы меня нашли.

Я стараюсь держаться скромно, потом спрашиваю:

– Вы боялись, что Рай попытается вас найти?

– Не только Рай.

– Кто еще?

Она отмахивается от меня. Чувствую, дальше она говорить не намерена.

– Есть вероятность, что Рай Стросс был причастен к более страшным делам, чем кража картин.

– Что вы имеете в виду?

Я не вижу причин подслащивать пилюлю:

– Похищение, изнасилование и в дальнейшем – убийство молодых женщин.

Ее лицо бледнеет.

– Возможно, у него был сообщник, – добавляю я и спрашиваю: – Как по-вашему, Рай мог участвовать в подобных злодеяниях?

– Нет, – тихо отвечает она. – По-моему, теперь вам и в самом деле лучше уйти.

На обратном пути, в самолете, я начинаю читать фэбээровскую папку. Я называю это папкой, хотя на самом деле ПТ вручил мне увесистый «кирпич» толщиной три дюйма со сброшюрованными ксерокопиями документов и фотографий. Я достаю свою ручку «Монблан» и выписываю имена «Шестерки с Джейн-стрит»:

Какое-то время я смотрю на столбик с именами. Думаю об этой шестерке. А ведь за сорок лет из них объявился только один (теперь два, если добавить Рая Стросса). Склоняюсь к тому, что ПТ, вероятно, прав относительно их судьбы.

Скорее всего, кто-то из них, если не все, уже мертвы.

А может, и нет. Удавалось же Раю Строссу все эти годы выживать, пока его жестоко не прикончили. Если Стросс успешно прятался в центре самого крупного города страны, почему и остальные не могут обитать в подполье?

Странно, что я не верю своим рассуждениям.

Один еще мог бы прятаться. Возможно, двое. Но четверо?

Невероятно.

Я начинаю с хронологического порядка и записываю вопрос:

Кого из шестерых видели после неудачной атаки на Фридом-Холл?

В первый, второй и третий день после атаки никто из шестерки не высовывал носа. Их нигде не видели. Неудивительно, если учесть, что на них устроили облаву. И только на четвертый день появляется первая наводка. ФБР получило анонимное сообщение о том, что Арло Шугармен прячется в одном из заброшенных домов Бронкса. Увы, мы знаем, чем это закончилось. Агент Патрик О’Мэлли был смертельно ранен на заднем крыльце дома. Рядом с именем Шугармена я делаю запись об инциденте, поскольку это первый раз, когда он засветился. Второй случай, по словам Лейк Дэвис, происходит уже в Талсе, штат Оклахома, в Университете Орала Робертса, студентом которого Арло Шугармен числился в 1975 году. Записываю и эти данные.

По Шугармену все. Больше он не всплывал.

Перехожу к Билли Роуэну. Согласно документам ФБР, после атаки Роуэна видели всего один раз – через две недели после пресс-конференции, о которой скажу чуть ниже. Эти сведения поступили от Ванессы Хоган, матери одной из жертв. Ее сын, семнадцатилетний Фредерик Хоган, житель Грейт-Нека, штат Нью-Йорк, находился в упавшем автобусе и утонул. Ванесса Хоган, глубоко верующая женщина, почти сразу после смерти сына выступила по телевидению и сказала, что простила тех, по чьей вине погиб юный Фредерик.

«Должно быть, мой Фредерик понадобился Богу для более важных дел», – заявила она на пресс-конференции.

Терпеть не могу подобного рода оправдания. Их я ненавижу даже сильнее, чем обратный вариант, когда выживший участник трагедии заявляет, что «Бог сохранил мне жизнь, поскольку у Него на меня особые виды». Завуалированное предположение, будто на погибших Богу было глубоко плевать. Но в данном случае Ванесса Хоган была молодой вдовой, только что потерявшей единственного сына, и потому мне следует сделать ей поблажку.

Впрочем, я отвлекся от темы.

Согласно отчету ФБР, через две недели после пресс-конференции Ванессы Хоган, когда интенсивность поисков заметно уменьшилась, Билли Роуэн постучался в заднюю дверь ее дома. Кстати, он тоже вырос в глубоко религиозной семье. Появился он примерно в девять часов вечера. В то время Ванесса Хоган была дома одна и находилась на кухне. Билли Роуэн якобы видел ее по телевизору и хотел лично принести извинения, прежде чем окончательно податься в бега.

Ладно, пусть будет так. Записываю этот эпизод напротив фамилии Роуэна. Его первое и единственное появление на публике.

Перехожу к остальным. Эди Паркер не всплывала ни разу. Лайонел Андервуд – ни разу. На момент вручения мне увесистой папки сведений о том, чтобы кто-то видел Рая Стросса, разумеется, в ней тоже не было.

Постукиваю ручкой по нижней губе и продолжаю думать о шестерке. Предположим, все они десятками лет успешно находились в подполье. Но поверю ли я, что они никогда, ни разу не выходили на связь с родными?

Не поверю.

Внимательно пролистываю папку и выписываю имена близких родственников, которых мог бы расспросить. У Рая Стросса был квазиизвестный брат Сол, прогрессивный адвокат, защищавший обездоленных. Он телевизионная «говорящая голова». Впрочем, разве таких сейчас мало? Неужели Рай никогда не общался с братом, хотя они почти сорок лет жили в одном городе? Насколько я знаю, Сол Стросс появляется в новостной программе Хестер Кримстайн с забавным названием «Кримстайн о криминале». Возможно, Хестер сведет меня с ним.

Родители Стросса умерли. Фактически из двенадцати родителей «Шестерки с Джейн-стрит» в живых сейчас остались всего двое: отец Билли Роуэна и мать Эди Паркер. Выписываю их имена. Затем прохожусь по ныне живым братьям и сестрам. Это добавляет еще девять человек, хотя двое из них – родня Лейк Дэвис и мне они не понадобятся. Имена остальных заношу в список. Будь у меня помощник и побольше времени, я бы расширил генеалогическое древо, включив туда дядей, тетей, двоюродных и троюродных братьев и сестер. Но насчет помощника и дополнительного времени я сильно сомневаюсь.

И все равно имен много. Мне понадобится чья-то помощь.

Мысли, естественно, обращаются к Майрону.

Он сейчас во Флориде, возится с родителями и помогает жене освоиться на новой работе. Я не хочу отрывать его от семейных дел. Те, кто хорошо нас знает, отметят: всякий раз, когда Майрон увязал в аналогичных донкихотских поисках и просил у меня помощи, я неизменно откликался, не мешкая и не задавая лишних вопросов. Майрон передо мной в долгу.

Однако те, кто так думает, ошибаются.

Чтобы понять, что я имею в виду, расскажу вам про совет, который отец Майрона – один из мудрейших людей – дал сыну накануне свадьбы. А поскольку шафером на свадьбе Майрона был ваш покорный слуга, совет предназначался и для меня.

«Отношения никогда не выстраиваются пятьдесят на пятьдесят. Иногда это шестьдесят на сорок, иногда восемьдесят на двадцать. В одних твоя доля будет восемьдесят, в других – только двадцать. Важно это принять и удовлетвориться тем, что имеешь».

Уверен, эта простая мудрость справедлива для всех значительных отношений, а не только браков. Если принять во внимание, насколько моя дружба с Майроном стала крепче и насколько выправилась моя жизнь, получается, что Майрон мне ничего не должен.

Мобильник сообщает, что я до сих пор не ответил приложению по знакомствам. Вряд ли этим вечером у меня найдется время, но оставить сообщение без ответа – значит проявить грубость. Когда я кликаю по уведомлению и читаю предложение, у меня округляются глаза. Изменив первоначальное решение, я назначаю встречу на восемь часов вечера.

Позвольте объяснить почему.

У приложения знакомств весьма необычная «биографическая» страница. Она совсем не похожа на обычные приложения знакомств, где ты вываливаешь разную чепуху о том, как тебе нравится пина-колада или внезапно пошедший дождь. Здешняя страница больше похожа на рейтинги, которые выставляют водителям такси «Убер». Но поскольку большинство членов нашего закрытого сообщества редко пользуются приложением (в отличие от вашего покорного слуги), разработчики снабдили персональные рейтинги тем, что можно грубо назвать рейтингом внешних показателей. Это более сложный алгоритм, чем оценка водителей. Здесь учитывается много специфических физических величин на многих уровнях. Одно из правил пользования приложением гласит: если ты спрашиваешь у другого клиента о своем рейтинге или этот клиент сам тебе его называет, вы оба обязаны немедленно прекратить членство в сообществе. Я, например, не знаю своих показателей.

Уверен, что они высоки. К чему ложная скромность?

Чтобы вы имели представление, скажу, что суммарный рейтинг Битси Кэбот был 7,8 из десяти. Самый низкий рейтинг женщины, на секс с которой я обычно соглашаюсь, равняется 6,5. Правда, однажды я согласился и на 6,0, но тогда других попросту не было. Рейтинги в нашем приложении выставляются очень строго. Здешние шесть во всех прочих местах считались бы за восемь.

Хотите знать, какой самый высокий рейтинг был у женщин, с которыми я встречался? Однажды мне попалась партнерша с 9,1. До того как выйти замуж за звездного рок-музыканта, она была знаменитой супермоделью. Вы знаете ее имя. Единственная женщина выше девятки, с которой я ложился в постель.

Ну а женщина, попросившая меня о свидании?

Ее рейтинг 9,85.

Такую возможность я ни за что не упущу.

Мне звонит ПТ:

– Как прошла встреча с Лейк Дэвис?

Начинаю с очевидного:

– Она соврала о том, что Стросс утонул.

Затем передаю ему остальные подробности нашего разговора.

– И какой твой следующий шаг?

– Навещу бар «Малаки».

– Через сорок лет?

– Да.

– Мало шансов.

– Выбор у меня небогатый.

– Что еще?

– Я составил список людей, с которыми будет не лишним встретиться и поговорить. Нужно, чтобы ваши люди снабдили меня их нынешними адресами.

– Перешли мне список по электронной почте.

Я знаю, как работает ПТ. Прежде чем что-то сообщить, он выуживает сведения из собеседника. И теперь, рассказав ему свою часть, я могу спросить о новостях с его стороны:

– А у вас есть что-то новенькое?

– Получили из «Бересфорда» записи с камер наблюдения. Недельной давности. Мы думаем, в тот день он и был убит, но… – (Я жду.) – Мы не знаем, насколько полезными они окажутся.

– На них есть убийца?

– Вероятно, да. Но там видно совсем мало.

– Я бы хотел взглянуть.

– Через час кину тебе ссылку.

Я обдумываю его предложение:

– Пожалуй, я по пути заеду в «Бересфорд» и попрошу швейцаров показать мне запись.

– Я их предупрежу.

– Но сначала я загляну в «Малаки».

– Вин, это еще не все. – (Я жду.) – Мы больше не можем скрывать личность убитого. Завтра утром директор объявит, что убитым оказался Рай Стросс.

До встречи с миссис 9,85 у меня остается больше часа.

От бара «Малаки» до «Бересфорда» идти около десяти минут. Я иду по Колумбус-авеню и пересекаю территорию Музея естественной истории. Когда мне было шесть лет и мои родители еще жили вместе, они как-то свозили своих детей, включая и меня, в этот музей. Разумеется, для семьи Локвуд устроили частную экскурсию еще до того, как музей открылся для посетителей. Одно из самых ранних моих воспоминаний (возможно, и ваших тоже) связано с костями динозавра в вестибюле, бивнями косматого мамонта на четвертом этаже и, конечно же, громадным чучелом голубого кита, свисающего с потолка в Зале обитателей океанов. Я и сейчас время от времени встречаюсь с этим китом. По вечерам музей устраивает гала-обеды. Я сажусь под громадным китом, пью превосходный шотландский виски и смотрю на чучело. Иногда я пытаюсь увидеть того маленького мальчика и его семью, но понимаю: подобные мысленные картины отнюдь не реальны и не хранятся у меня в мозгу. Это справедливо для большей части, если не для всего, что мы называем воспоминаниями. Воспоминания не записаны на каком-нибудь микрочипе в черепной коробке и не собраны в кладовых мозга. Воспоминания – это то, что мы воссоздаем и собираем воедино. Они фрагменты, производимые нами для воссоздания событий прошлого. Или же мы просто надеемся, что такое событие имело место. Короче говоря, наши воспоминания редко бывают точными. Они не более чем субъективная реконструкция событий.

Если еще короче: мы видим то, что хотим видеть.

Швейцар «Бересфорда» уже ждет меня и ведет к мониторам, куда сводится изображение с камер. На одном из экранов застыла черно-белая картинка: два человека, идущие друг за другом. Она мне мало что говорит. Камера находилась у них над головой, качество изображения оставляет желать лучшего. Вероятно, идущий впереди и есть Рай Стросс. На нем толстовка с надвинутым капюшоном. Тот, кто идет за ним, совершенно лыс. Оба идут, опустив голову. Держатся почти впритык, отчего кажется, будто лысый упирается лицом в спину Стросса.

– Включить воспроизведение? – спрашивает швейцар.

Он молод, не больше двадцати пяти. Я уже говорил, что форменная одежда обслуживающего персонала в «Бересфорде» напоминает военную. Та, что на швейцаре, кажется несоразмерно большой для его щуплой фигуры.

– Это ведь подвал? – Я указываю на экран.

– Да.

– Вы общались с… – я не знаю, как характеризовать Стросса, и выбираю нейтральное, – с этим жильцом?

– Нет, – отвечает он. – Никогда.

– А кто-нибудь из обслуживающего персонала называл его по имени?

– Нет. Нас учат обращаться к жильцам по фамилиям. То есть мистер, миссис, доктор и так далее. Если мы не знаем фамилии, то просто говорим «сэр» или «мэм». Но что касается этого человека, я вообще никогда его не видел, хотя работаю здесь два года.

– Прошу включить воспроизведение, – говорю я, снова поворачиваясь к экрану.

Швейцар пускает запись. Видеозапись короткая. В ней нет ничего примечательного. Стросс и его убийца идут, опустив голову, двигаясь почти впритык. Это кажется мне странным. Я прошу консьержа вернуться к началу и прокрутить запись снова. Затем в третий раз.

– Когда скажу, нажмете паузу.

– Конечно.

– Стоп! – через некоторое время говорю я.

Изображение застывает. Я щурюсь и придвигаюсь ближе к экрану. Картинка и сейчас почти ничего мне не говорит, но одно становится ясно: оба знали, что в подвале есть камера, и в какой-то момент (на этом месте я и попросил остановить запись) человек, который, как мы теперь знаем, был Раем Строссом, поднимает голову и смотрит в объектив камеры.

– Можете увеличить изображение?

– Нет, не получится. Пиксели тоже увеличатся и смажут четкость.

В любом случае вряд ли увеличенное изображение добавило бы деталей. Мое предположение, которое я считаю правильным: лысый человек позади Рая Стросса и есть его убийца. На это указывает манера их передвижения: скованность, короткие шаги, идут почти вплотную. Предполагаю, что лысый вел Стросса под дулом пистолета.

– Скажите, а у покойного бывали гости?

– Нет. Никогда. Утром мы как раз об этом говорили.

– Мы?

– Я и другие швейцары. Никто не помнит, чтобы кто-то к нему приходил. Ни разу. Конечно, он мог водить гостей через подвал, как этого.

– Полагаю, этот гость потом тоже ушел?

– Если и ушел, на камеры он не попал.

Я откидываюсь на спинку стула и сцепляю пальцы.

– Мы закончили с просмотром? – спрашивает швейцар.

– А есть запись, где жилец запечатлен выходящим из здания?

– Как вы сказали?

Я указываю на экран:

– Прежде чем встретиться с этим гостем и повести его к себе, покойный выходил из дома.

– Да, конечно.

– Можете показать тот фрагмент?

– Минуточку.

Вторая запись говорит мне еще меньше. Рай Стросс держит голову опущенной. Капюшон плотно надвинут. Он идет, и у меня возникает ощущение, что он торопится. Я проверяю время: между его уходом и возвращением прошло сорок две минуты. Все это добавляет странности.

– Вы говорили, что он никогда не выходил из дома в дневное время. Правильно?

– Никто такого не помнит.

– Значит, это, – я указываю на Стросса, выходящего при свете дня, – уже нечто необычное?

– Да, я бы так сказал. Отшельник всегда выходил из дома глубокой ночью.

Слова швейцара пробуждают во мне любопытство.

– Можете назвать время?

– Об этом вам лучше спросить у Ормуза. Он работает в ночную смену. Но очень поздно. Далеко за полночь.

– Ормуз сегодня будет дежурить?

– Да… Простите, кто-то идет с пакетами. Я вас ненадолго покину.

Молодой швейцар выходит. Я достаю мобильник и звоню ПТ:

– Ваши ребята нашли в квартире Стросса какой-нибудь телефон?

– Нет.

– И стационарного у него тоже не было?

– Нет. А почему ты спрашиваешь?

– У меня появилась догадка.

– Выкладывай.

– Кто-то позвонил Строссу и сообщил какую-то тревожную новость. Возможно, сказал, что его раскрыли. Мы можем только строить предположения. Однако кто-то позвонил ему и сказал нечто такое, что заставило Отшельника покинуть квартиру днем. Подозреваю, ему подстроили ловушку.

– Как ты это себе мыслишь?

– Убийца позвонил Строссу и сообщил какую-то новость, которая, как он знал, побудит Стросса к действиям. Стросс выходит из дома, убийца перехватывает его и под дулом пистолета заставляет вернуться в квартиру. Естественно, идет с ним.

– И там убийца приковывает Стросса к кровати и убивает.

– Да.

– После чего уходит, не тронув картину Вермеера. Почему?

– Ответ очевиден, – говорю я. – Стросса убили не из-за украденных картин.

– А из-за чего еще его могли убить?

– По самым разным причинам. Но самая очевидная, думаю, нам известна.

– Хижина ужасов, – произносит ПТ.

Некоторое время мы молчим.

– Вин, Бюро пока не касалось этой части. – (Я молчу.) – Они до сих пор не знают, почему твой чемодан оказался в жилище Стросса. Когда узнают, то потребуют у твоей сестры доказательств ее непричастности. И у тебя тоже.

Я киваю, хотя ПТ этого не видит. Его анализ всегда имеет прочную основу.

– Вероятнее всего, Рай Стросс имел какое-то отношение к Хижине ужасов, – говорю я.

– Похоже что да, – отвечает ПТ, и в его голосе я улавливаю мрачные интонации.

У меня холодеет затылок.

– И потому я начинаю думать…

– О чем?

– Мы привыкли считать, что убийство дяди Олдрича и похищение Патриши не были связаны между собой. То есть дядя Олдрич мешал серийным преступникам похитить Патришу, потому его и убили.

– Но ты больше так не думаешь?

Я хмурю лоб:

– ПТ, подумайте сами. Оба происшествия не были случайными и не связанными между собой.

– Почему нет?

– Потому что у Стросса была картина Вермеера.

– Ты прав, – помолчав, говорит ПТ. – Это не могло быть случайностью.

– Отсюда делаем вывод: Патриша не была случайной жертвой. За ней охотились.

Мы умолкаем.

– Вин, как и чем я могу тебе помочь?

– Думаю, Бюро будет анализировать записи с камер видеонаблюдения?

– Мы уже анализируем, но качество отвратительное. Ну почему мы вешаем камеры вверху? Для меня это было и остается многолетней головной болью. Каждый преступник знает о них и опускает голову.

– Значит, больше по нему ничего не нарыли?

– Анализ продолжается, но пока наши спецы могут лишь сказать, что убийца щуплый, невысокого роста и лысый.

– Куда важнее, чтобы ваши ребята проанализировали записи наружных камер соседних домов, – говорю я. – Нам важно установить, куда Стросс направлялся, покинув «Бересфорд», и с кем столкнулся.

– Понял. А куда сейчас направляешься ты?

Я смотрю на часы. Можно сделать передышку. Мысли быстро возвращаются к женщине с рейтингом 9,85.

– В «Сакс» на Пятой авеню, – отвечаю я.

Ответ складывается в пользу «или чем».

В течение следующего часа мы с Джессикой просто лежим на кровати и разговариваем. Не спрашивайте меня о причинах, но кончается тем, что я рассказываю ей про Рая Стросса, похищенную картину Вермеера и все остальное. Пока я говорю, она пристально смотрит на меня и с интересом слушает. Все годы, пока Джессика и Майрон жили вместе, я сознавал: она очень привлекательная женщина, с которой легко замутить секс. Но таких женщин полным-полно. Я лишь не понимал желания Майрона ограничиться одной женщиной, выносить все скачки ее настроения и терпеть устраиваемые ею сцены. Сейчас, когда она лежит рядом и пристально смотрит на меня, возможно, во мне появляется слабый огонек влечения к ней.

Я обрываю рассказ и говорю ей об этом.

– Ты меня ненавидел, – заявляет Джессика.

– Нет.

– Ты воспринимал нас как соперников.

– Тебя и себя?

– Да.

– Соперников в чем?

– Во внимании Майрона, в чем же еще.

Джессика меняет позу. Она по-прежнему одета. Я остаюсь в халате.

– А я ведь написала для «Нью-Йоркера» документальный роман о «Шестерке с Джейн-стрит».

– Когда?

– Под годовщину нападения. Не то двадцатую, не то двадцать пятую, сейчас уже не помню. Наверное, в Интернете он есть. – Она закидывает волосы за уши. – Материал меня просто заворожил.

– Чем?

– Да ведь это целый шквал трагедий в стиле «что, если». Первоначально шестерка собиралась атаковать другое помещение, где ОСОДВ устраивала солдатские танцульки, но Стросс загремел в больницу с аппендицитом. А если бы не загремел? Кто-то из шестерки простудился и угрожал вообще не прийти. Что, если бы они действительно не пришли? Они ведь были всего-навсего зелеными, обдолбанными парнями и девицами, желавшими совершить хороший поступок. Они не собирались причинять людям зла. И еще одно «что, если». Что, если вторая бутылка с «коктейлем Молотова» не улетела бы в сторону?

Ее рассуждения меня не впечатляют.

– В жизни все строится на «что, если».

– Верно. Можно задать тебе вопрос? – (Я молча жду.) – Почему Майрон тебе не помогает? Ты же всегда был для него как доктор Ватсон для Шерлока…

– Он занят.

– Со своей новой женой?

Я не считаю правильным говорить с ней о Майроне.

Джессика садится на кровать:

– Ты сказал, что тебе надо посмотреть документальный фильм о «Шестерке с Джейн-стрит».

– Да.

– Давай посмотрим вместе. Может, какие-то соображения появятся.

К часу ночи я возвращаюсь в «Бересфорд».

Ормуз видит, как я подхожу к двери, и торопится ее открыть. Я показываю фальшивое удостоверение агента ФБР и тут же убираю в карман куртки. Я знаю: попытка выдать себя за агента является нарушением закона, но дело в том, что богатых за подобные преступления не отправляют в тюрьму. У богатых есть целая свора адвокатов, которые исказят действительность тысячью разных способов, пока она не потеряет смысла. Они объявят Ормуза лжецом. Они скажут, что я просто пошутил. Адвокаты заявят, что я вообще ничего не показывал, а если этот момент попал на камеры, скажут: я помахал фотографией жильца, к которому шел в гости. Мы умеем нашептывать в уши дружески настроенных к нам политиков, судей и прокуроров. Мы жертвуем на их избирательные кампании и прочие важные для них дела.

Эта история попросту растворилась бы.

А если бы случилось чудо и этого не произошло, если бы сработал один шанс на тысячу, если бы власти дали делу ход и, вопреки давлению, довели его до суда; если бы собралось жюри присяжных и меня обвинили бы в попытке выдать себя за агента, я бы все равно не угодил в тюрьму. Богатые парни вроде меня не отправляются на нары. Мы – возглас удивления! – отделываемся штрафами. Поскольку у меня пропасть денег и их раз в сто больше, чем я сумею потратить за всю жизнь (а их еще больше), какой смысл лишать меня свободы?

Скажете, я слишком откровенен?

В моем бизнесе подобные расчеты происходят постоянно. Потому-то так много тех, кто предпочитает гнуть правила под себя, нарушать их и обманывать. Вероятность быть пойманными? Мала. Вероятность предстать перед судом? Еще меньше. Если же вас все-таки поймают, какова вероятность, что сумма штрафа окажется меньше той, что вы украли? Очень велика. А вероятность получить реальный срок? Это математическая величина, бесконечно приближающаяся к нулю.

Я этого терпеть не могу. Я не поддерживаю обманщиков и воров, особенно тех, кто ворует не ради того, чтобы накормить голодающую семью.

И тем не менее я пришел с фальшивым удостоверением.

Я кажусь вам лицемером?

– Да, Отшельник вел себя как вампир, – говорит мне Ормуз. – Он выходил из дома только по ночам.

У Ормуза настолько массивные веки, что я удивляюсь, как он вообще способен видеть. Его живот похож на шар для боулинга, а лицо и щеки темные. Мне встречались такие лица: человек только-только побрился, но через несколько секунд лицо уже выглядит так, будто он брился ранним утром.

– Хотите чего-нибудь выпить? – предлагает он. – Кофе?

Ормуз показывает мне свою кружку. Вероятно, когда-то она была белой, но сейчас имеет цвет зубов курильщика.

– Нет, спасибо. Как я понимаю, этот таинственный жилец пользовался подвальным выходом.

– Угу. И это было странно.

– Чем странно?

– Выход из подвала вон там, слева. Потом Отшельник все равно должен был обогнуть здание. И путь его лежал мимо входной двери. То есть мимо меня.

– Значит, такой способ выхода отнимает больше времени?

– Конечно. Вам нужно пройти больше ступенек и дольше ехать на лифте. Бессмыслица какая-то, хотя…

– Хотя – что?

– Вестибюль утыкан камерами. А в подвале, от лифта до выхода наружу, всего одна.

Логично.

– Он когда-нибудь заговаривал с вами?

– Отшельник из башни?

– Да.

– Ни разу. Зато регулярно проходил мимо меня. Как по часам. Каждую ночь со среды на четверг. Но четыре часа – это уже утро? А темно, как ночью. – Ормуз качает головой. – Не суть важно. Он всегда проходил мимо входной двери, и я его видел. Я обычно кивал и говорил: «Добрый вечер, сэр». Я вежлив с жильцами, а он один из них. Как бы он ни относился ко мне, я проявлял к нему уважение. Большинство жильцов – прекрасные люди. Называют меня по имени и просят, чтобы и я их называл. Но я так не делаю. Мне нравится проявлять к ним уважение. Вы понимаете, о чем я говорю? Я здесь работаю восемнадцать лет, а не успел познакомиться и с половиной жильцов. Это и понятно, ведь я заступаю на дежурство в полночь, когда они уже спят. А что касается Отшельника из башни? Я всякий раз ему кивал и говорил: «Добрый вечер, сэр». Он всегда ходил с опущенной головой. Ни разу мне ни слова не сказал. Даже головы не поднимал. Меня для него как будто не существовало.

Я молчу.

– Послушайте, я не хочу, чтобы вы меня неправильно поняли. Этот человек уже мертв, и все такое, и потому мне нельзя говорить о нем плохо. Думаю, у него были нелады с психикой. Гленда, моя жена, иногда смотрит передачи про таких вот собирателей всякого барахла. Это настоящая болезнь. Гленда так и говорит. Может, и он был болен. Только не подумайте, что я радуюсь его смерти, и все такое.

– Вы сказали, он регулярно выходил из дома в ночь со среды на четверг.

– Да, а что?

– И еще вы говорили, что каждую ночь четверга он проходил мимо вас.

– Правильнее сказать, каждое раннее утро четверга. Странная эта штука – ночная смена. Взять хотя бы сегодня. Когда я заступал на работу, была еще среда. А который сейчас час?

Я смотрю на часы:

– Половина второго.

– Значит, среда уже закончилась. И это раннее утро четверга.

– Хорошо, пусть будет раннее утро четверга, – отвечаю я, поскольку эта подробность для меня несущественна и скучна.

– О’кей, пусть будет так.

– Вы говорили, что каждый четверг, в четыре часа утра, вы видели его проходящим мимо вас.

– Совершенно верно.

– Значит, у него был заведен такой порядок?

– Да.

– И как давно он следовал этому порядку?

– Многие годы.

– То есть летом, осенью, весной, зимой?

– Думаю, да. Хотя постойте, бывали периоды, когда он пропадал. Я в этом уверен. Иногда я месяцами его не видел. Может, он на зиму улетал во Флориду. Чего не знаю, того не знаю. А бывали ночи… Работа у меня спокойная. Ночью мало кто из жильцов возвращается. Сижу себе. Сунул в уши беспроводные наушники и шарюсь по «Нетфликсу». Понимаете, о чем я? А как кто-то дернет ручку двери – «бам», и я вскакиваю. Мы в полночь дверь запираем. Я чего хочу сказать: может, иногда он проходил мимо и я его не видел.

– А вы видели, чтобы он покидал здание в другое время?

– Пожалуй, нет. Всегда в четыре утра или около того.

Я обдумываю слова Ормуза и спрашиваю:

– И когда он возвращался обратно?

– Гулял он недолго. Возвращался через час. Может, иногда попозже. Не думаю, что в этом была какая-то последовательность. Я понимаю так: человек со странностями хочет, чтобы ему не мешали, и потому ходит гулять по ночам. Я слыхал и про более странное поведение.

– Когда он проходил мимо вас, в каком направлении он шел? – продолжаю я.

– В восточном.

Я смотрю туда, куда указывает Ормуз:

– То есть в парк?

– Ага.

– Каждый раз?

– Каждый раз. Потому я и решил, что он ходит гулять. Я вам уже говорил. Странное время для прогулок. Знаю, в парке сейчас гораздо безопаснее, чем раньше. Но я бы не решился прогуливаться по парку в четыре часа утра.

Я думаю над услышанным. Четыре часа утра. Может, в этом и кроется разгадка? Похоже что да.

– Когда вы в последний раз видели его выходящим на раннюю прогулку?

– Недавно. Может, на прошлой неделе. Или на позапрошлой.

Вероятно, это было накануне его убийства. В четверг в четыре часа утра Рай Стросс отправляется на свою обычную прогулку. В пятницу он снова выходит из дома, впервые в жизни делая это днем. И скорее всего, возвращается обратно вместе с убийцей. У меня возникает план.

Мы идем по Центральному парку, направляясь к Семьдесят второй улице и моему дому. Кэтлин молчит.

Ворота входной арки в «Дакоту» заперты на ночь. Я нажимаю на кнопку звонка. Появляется Том и открывает ворота. Он привык, что я в любое время суток привожу к себе женщин, хотя в последние годы не столь часто, как раньше. Но, думаю, его удивляет почтенный возраст Кэтлин.

Мы проходим через внутренний двор с двумя фонтанами, садимся в лифт и едем в мою квартиру с видом на парк. У многих мое жилище вызывало некоторую оторопь. Кэтлин не из их числа. Пока мы шли сюда, она успела совладать с собой. Войдя в квартиру, она сразу же подходит к окну гостиной и смотрит на панораму парка. Движения Кэтлин уверенны, голова высоко поднята, глаза сухие. За долгий рабочий день ее одежда измялась. Пуговицы на блузке и сейчас кокетливо расстегнуты, увеличивая вырез. Я купил эту квартиру с полной обстановкой у одного известного композитора, прожившего здесь тридцать лет. Вы уже представляете, как она выглядит: темная мебель из вишневого дерева, высокие потолки, наборный паркет, старинные шкафы и комоды, хрустальные люстры, громадный камин с медными кочергой и щипцами, узорчатые шелковые восточные ковры, стулья, обитые темно-красным бархатом. Если у вас сложилась такая картина, вы правы. Майрон окрестил мое обиталище «Versailles redux»[19], что совершенно правильно относительно впечатления, которое оно производит, но совершенно неверно во всем остальном, поскольку у меня нет французского антиквариата той эпохи.

Я наливаю коньяка и протягиваю Кэтлин.

– Как ты узнал? – спрашивает она.

По-видимому, она говорит о своих еженедельных встречах с Раем Строссом в парке. Разумеется, полной уверенности у меня не было. Я просто следовал своей интуиции.

– Начнем с того, что за тобой числится двенадцать арестов и все они – за гражданское неповиновение на разных прогрессивных сборищах.

– И что?

– Это во-первых.

– А во-вторых?

– Ты мне говорила, что пришла работать в «Малаки» летом семьдесят восьмого года. А Мальчуган Фрэнки мне рассказал, что еще в семьдесят третьем ты подрабатывала в баре.

– Мальчуган Фрэнки – известное трепло. – Она делает большой глоток. – Так Рай действительно мертв?

– Да.

– Знаешь, я любила его. С давних пор.

Я об этом догадывался. Кэтлин вовсе не «спасала» Лейк Дэвис, а если и помогала беглянке, то косвенно. Она убедила Лейк сдаться властям и помогла выбраться из Нью-Йорка по одной простой причине: таким образом она устранила соперницу. Теперь Рай Стросс целиком принадлежал ей.

– Кто его убил? – спрашивает Кэтлин.

– Я надеялся, что ты мне подскажешь.

– Не понимаю с чего. У полиции нет подозреваемых?

– Ни одного.

Кэтлин делает большой глоток и снова поворачивается к окну:

– Бедная измученная душа. Все они, эта «Шестерка с Джейн-стрит». Они же в тот вечер не собирались никого убивать.

– Это я слышу постоянно.

– Зеленый молодняк. Идеалисты. Мы все были такими. Хотели изменить мир к лучшему.

Мне хочется сойти с этой изъезженной оправдательной колеи и вернуться на ту, где я могу что-то узнать для своего расследования.

– Ты знала, где Рай жил все эти годы?

– Конечно. В «Бересфорде». – Она поворачивается ко мне. – Ты видел его прежние снимки? В смысле, когда Рай был молодым? Боже, каким он был красивым! Такая харизма. И чертовски сексуален. – В окне отражается ее улыбка. – Я знала, что у него не все в порядке с головой. Я это сразу поняла. Но меня всегда тянуло к опасным парням.

– Кто еще знал, что Рай живет в «Бересфорде»?

– Никто.

– Ты уверена?

– Целиком и полностью.

– Ты его навещала?

– В «Бересфорде»? Ни разу. Он никогда не водил к себе гостей. Знаю, это странно звучит. Так Рай и был странным. И чем дальше, тем чуднее становился. Настоящий отшельник. Он бы никогда не пустил к себе никого. Был слишком напуган.

– Чем напуган?

– Кто знает? У него было психическое расстройство. – Подумав, Кэтлин добавляет: – Мне так казалось. А может, дело не в расстройстве. Может, у него были причины для страхов.

– А как Рай там оказался?

– В смысле, в этой башне? – (Я киваю.) – После того как Лейк сдалась властям, мы с Раем стали жить вместе. Он переехал ко мне. Я тогда жила на Амстердам-авеню, недалеко от Семьдесят девятой. Прямо над китайским рестораном. Дом невысокий, без лифта. Потом на месте ресторана открыли магазин матрасов. После него – обувной. Затем там обосновался маникюрный салон. Сейчас опять китайский ресторан. Называется «Азиатский фьюжен». Странное название. Как говорят, все возвращается на круги своя. Согласен?

– Как пить дать.

– Что за дурацкое выражение? Почему пить дать подтверждает правоту?

– Почему-то так говорят, – вздыхаю я.

– На втором этаже, где я жила, был еще массажный салон. Не из тех, про какие ты подумал. Они работали законно. Обстановка дешевенькая, никаких наворотов, но все по закону. Во всяком случае, я так думала. Хотя кто знает? Я тогда была счастлива и меня не волновало, что делается под боком. Прости, я болтаю совсем не о том.

– Все нормально, – как можно мягче говорю я, чтобы услышать продолжение.

– Мы были счастливы, Рай и я. В какой-то мере. Я уже говорила, что знала, чем это кончится. Вечного счастья не намечалось, но у меня и не получается с вечным счастьем. Мои отношения с мужчинами чем-то похожи на родео, где объезжают диких лошадей. Несешься как сумасшедшая, прямо дух захватывает. Но знаешь: не кто-то, а ты потом грохнешься на землю и сломаешь себе ребра.

Мне нравится эта женщина.

Кэтлин поворачивается и улыбается мне. Улыбка у нее немного ехидная, наработанная за долгие годы, но на мужчин это действует.

– Мое родео продлилось дольше, чем я думала.

– И сколько вы продержались?

– Как пара? Мы с ним годами то расставались, то снова сходились. А как друзья? Вплоть до этого дня.

– Сочувствую тебе.

– Я почти уверена, что его нашла семейка Стонч.

– Ниро Стонч?

– Ты же знаешь, они всегда хотели отомстить. У него погибла не то племянница, не то еще какая-то родня. Рай всегда опасался, что они доберутся до остальных.

– Стончи?

– Да.

– Рай считал, что это Стончи убили остальных членов «Шестерки с Джейн-стрит»?

– В общем-то, да. Думаю, у них сейчас семейным бизнесом заправляет брат той погибшей девицы. – Кэтлин пожимает плечами. – С годами Рай все сильнее съезжал с катушек, все больше превращался в параноика. В лучшем случае его поведение становилось непредсказуемым. А то вдруг он начинал думать, что копы или Стонч его преследуют. На ровном месте, только потому, что услышал какой-то странный звук или кто-то на него косо посмотрел. А может, причина была в ретроградном Меркурии. Кто знает? И тогда Рай на какое-то время исчезал. Бывало, отсутствовал по несколько месяцев. Потом вдруг сваливался как снег на голову и говорил, что снова хочет жить вместе со мной. Так он и делал – исчезал и снова появлялся, – пока не поселился в «Бересфорде».

– Когда это было?

– В каком году? Дай-ка подумать. Наверное, в середине девяностых.

Интересно. По времени совпадает с кражей картин.

– И тогда вы начали встречаться раз в неделю? – спрашиваю я.

– Ага. Уж не знаю, как правильно назвать его состояние, но Рай становился все хуже и хуже. Сам подумай. Он ведь мог быть чем-то болен: рак там или проблемы с сердцем. Может, что-то неизлечимое. Я не знаю. Добавь к этому его паранойю и то, что за ним действительно охотились: ФБР, Стончи, еще кто-то. И поверх всего – чувство вины за их выходку. Я про их «бабахи», когда они бросали «коктейли Молотова». Словом, к тому времени, когда Рай перебрался в башню, он уже не мог справляться с жизнью. Он загородился от мира.

– Но ты была исключением.

– Да, я была исключением. – Снова эта киношная улыбка. – Но ведь я не абы кто.

– Я тоже так думаю.

Неужели мы с ней флиртуем?

Я продолжаю расспрашивать:

– Когда вы каждую неделю встречались в парке, что вы делали?

– По большей части разговаривали.

– О чем?

– Обо всем. В последние годы он все больше нес какую-то околесицу.

– Однако ты продолжала с ним встречаться?

– Само собой.

– И говорить?

– Иногда я ему дрочила.

– Очень заботливо с твоей стороны.

– Он хотел большего.

– Кто бы не захотел?

– Верно. Я бы попыталась ради памяти о добрых старых временах. Я уже говорила, он был до чертиков красавчик. Как ты. Но не знаю почему, году к двухтысячному или к две тысячи первому он потерял свою мужскую притягательность. Во всяком случае, для меня. – Кэтлин выгибает бровь. – Но и дрочка тоже не пустяк.

– Вернее не скажешь, – соглашаюсь я.

Кэтлин оглядывает меня с головы до ног. Мне это нравится. Должен признаться, я испытываю некоторое искушение. Пусть она уже далеко не первой молодости, но у нее сохранилось внутреннее сексуальное очарование, которому невозможно научиться, а я вчера вечером потерпел неудачу. Кэтлин неспешно подходит к графину с коньяком и жестом спрашивает, не возражаю ли я, если она нальет себе еще. Я киваю.

– За Рая, – говорит она.

– За Рая.

Мы чокаемся.

– А еще он боялся, что у него украдут барахло.

– Какое барахло?

– Почем мне знать? Барахло, которое он держал у себя в квартире.

– Он тебе когда-нибудь рассказывал про это, как ты говоришь, барахло?

– Что?

– Может, вскользь упоминал про что-то особенное, что у него есть.

– Нет.

– А ты читала, что у него обнаружили краденую картину Вермеера?

Ее глаза похожи на изумруды с желтыми крапинками. Она смотрит на меня через бокал с янтарным коньяком:

– Ты говоришь про…

– В его спальне.

– Ни фига себе! – Она качает головой. – Это многое объясняет.

– Например?

– Например, откуда у него взялись денежки на квартиру. Тогда ведь украли и другие картины?

– Да.

– В Филадельфии это было?

– Поблизости.

– Рай часто ездил в Филли. Я про то, когда он исчезал. Думаю, у него там были друзья. Может, и подружка. А Рай вполне был способен на кражу. Может, украл парочку картин, отчего и деньги у него появились.

В ее словах есть логика.

– А в последнее время ты замечала в нем какие-то перемены?

– В общем-то, нет. – Кэтлин морщит лоб, будто что-то вспоминает, потом говорит: – А если подумать… да. Но вряд ли из-за всего этого.

– Поясни.

– Его банк ограбили. Во всяком случае, так Рай мне сказал. Он сильно переживал. Я сказала ему, чтобы не волновался. Если банк и ограбили, деньги вкладчиков не пострадали. Так я ему сказала. Я ведь правильно сказала?

– Вполне.

– А он все никак не мог успокоиться.

Я думаю над ее словами.

– Может, он все придумал? Или…

– Нет, не придумал. Я сама читала в «Пост». Отделение Манхэттенского банка на Семьдесят четвертой. Когда мы в последний раз виделись, он даже сказал мне, что банк прислал ему сообщение.

– На телефон?

– Не знаю. Наверное.

– У него был телефон?

– Дешевка. Их еще одноразовыми зовут. Купила ему в «Дуэйн Риде». На таком можно годами сохранять один и тот же номер. Подробностей не знаю.

Насколько мне известно, в квартире Стросса не было найдено ни одного телефона.

– Он всегда держал телефон выключенным, – продолжает Кэтлин. – Боялся, что его засекут и выследят. Включал только раз или два в неделю, чтобы проверить сообщения.

– И банк отправил ему эсэмэску?

– Вроде бы. Или почтой прислали. Гадать не буду. Вроде приглашали его в филиал, или что-то в этом роде.

– И он ходил туда?

– Не знаю.

Снова думаю над ее словами, потом говорю:

– В пятницу Рай Стросс выходил из «Бересфорда» днем. Не прошло и часа, как он вернулся, причем не один.

– Вернулся в квартиру? С гостем?

– С невысоким лысым человеком. Они прошли через подвал.

– Должно быть, сам привел к себе убийцу. – Кэтлин качает головой. – Бедняга Рай. Мне будет его не хватать.

Кэтлин допивает коньяк и подходит ко мне. Ближе, еще ближе. Я не отодвигаюсь. Она кладет мне руку на грудь. На ней облегающая блузка. Она смотрит на меня изумрудными глазами. Потом ее рука медленно скользит по моему телу и обхватывает яйца.

– Не хочется мне что-то быть сегодня одной, – шепчет она и чуть-чуть надавливает.

Так она остается у меня.

Я сплю, хотя слово «сон» не подходит для этих ранних утренних часов, проведенных на антикварной барочной кровати и под балдахином на четырех столбиках. Кровать отделана красным деревом и устлана вышитым кружевным покрывалом. Надо признаться, кровать слишком уж доминирует в пространстве спальни; четыре ее столбика почти царапают потолок, но она создает настроение.

На восходе Кэтлин целует меня в щеку и шепчет:

– Найди мерзавца, который его убил.

У меня нет желания мстить за Рая Стросса, особенно если учесть его возможную причастность к одному или нескольким пакостным делам. Я перечисляю в хронологической последовательности: кража произведений искусства, принадлежащих моей семье, убийство моего дяди и похищение моей двоюродной сестры.

Отсюда вопрос: что нужно лично мне во всей этой истории?

Я встаю и принимаю душ. Вертолет уже готов. Когда он опускается в Локвуде, я вижу отца. Он ждет меня. На нем синий блейзер, брюки цвета хаки, мокасины с кисточками и красный галстук «аскот». Так он одевается почти каждый день с небольшими вариациями.

Его редеющие волосы зачесаны назад. Он стоит, заложив руки за спину и приподняв плечи. Я вижу себя через тридцать лет, и зрелище мне совсем не нравится.

Мы обмениваемся крепким рукопожатием и неуклюже обнимаемся. У моего отца пронизывающие синие глаза, они кажутся всезнающими даже сейчас, когда его разум все более утрачивает былую ясность и дает сбои.

– Рад тебя видеть, сын.

– И я тебя тоже.

У нас одинаковые имена. Мы оба зовемся Виндзор Хорн Локвуд. Он второй, я – третий. Его называют Виндзором, меня, как и моего любимого деда, – Вином. У меня нет сыновей, только биологическая дочь, так что, если я, выражаясь словами отца, не «подниму ставки», третий Виндзор Хорн Локвуд станет последним. Я вовсе не считаю это какой-то большой трагедией.

Мы идем к дому.

– Я так понимаю, нашли картину Вермеера, – говорит отец.

– Да.

– Эти события плохо отразятся на нашей семье?

Странноватый вопрос для начала разговора, но я не удивляюсь.

– Не понимаю, каким образом.

– Прекрасно. Ты видел картину?

– Видел.

– Она не повреждена? – Получив успокоительный кивок, отец продолжает: – Потрясающая новость. Просто потрясающая! И никаких следов Пикассо?

– Нет.

– Скверно.

Впереди, слева от нас, стоит конюшня. Отец даже не поворачивает головы в ту сторону. Наверное, вы удивитесь, отчего я так много говорю про какую-то конюшню. Отвечу вам напрямик: я не должен был так поступать. Я вел себя неправильно. Я винил свою мать, и это было ошибкой. Теперь я понимаю. А тогда, будучи восьмилетним мальчишкой…

Как бы вам это объяснить и одновременно не показаться дураком…

Это было вскоре после похорон деда. Мы с отцом прогуливались и, ничего не подозревая, зашли в конюшню. Она оказалась ловушкой. Сейчас я это знаю. Тогда не знал. Но тогда я очень многого не знал.

Короче говоря, зайдя туда, мы увидели мою мать совершенно голой. Она стояла на четвереньках, а мужчина, находившийся с ней, трахал ее сзади.

Как жеребец кобылу.

Вижу ваши понимающие кивки. Этот случай многое проясняет. Так вы думаете, цокая языком. Теперь понятно, почему я не могу построить отношений ни с одной женщиной и рассматриваю женщин лишь как объект для секса. Теперь понятно, почему я боюсь получить душевную травму. И вот еще одна странность: вспоминая тот день, я вижу не мать на четвереньках, не руку любовника, держащего ее за волосы, и не ее выпученные глаза. Нет, отчетливее всего я вспоминаю побледневшее лицо отца, его приоткрытый рот почти как сейчас, после инфаркта, его потерянные глаза, глядящие в никуда.

Я уже говорил, мне было восемь лет. Мать свою я так и не простил.

Это меня злит.

Знаю, мое поведение было вполне понятным. Но через много лет, оказавшись возле постели умирающей матери, я вдруг понял, сколько лет растратил понапрасну из-за собственной глупости. Здесь подходит банальная фраза о краткости человеческой жизни. Я думаю о том, чтó потеряли она и я. А ведь простое прощение могло бы сделать ее недолгую жизнь гораздо насыщеннее, да и мою тоже. Почему тогда я этого не понимал? За прожитые годы я мало в чем раскаиваюсь. И первым в цепочке раскаяний стоит отношение к матери. Пока она была жива, я не задумывался о том, что у матери, возможно, имелись причины завести любовника. Возможно, она изменила отцу, не подумав о последствиях, или, подобно каждому из нас, совершила трагическую, непоправимую ошибку. Когда она забеременела и вышла замуж за моего отца, ей было всего девятнадцать. Возможно, у нее имелись желания, которых она не могла объяснить. Возможно, она, как и ее старший сын, не была создана для моногамии. Возможно, мой отец (кстати, он потом был женат еще дважды) и тяжеловесное старинное великолепие Локвуд-мэнора действовали на нее угнетающе и мешали свободно дышать. Я допускаю, что мать вовсе не хотела разрушать семью и вредить своим детям. Наконец, я допускаю, что она по-настоящему любила того мужчину. В конце концов, кто знает правду? Только не я, поскольку я никогда не спрашивал, никогда не давал ей шанса объясниться, отказывался выслушивать ее, пока не стало слишком поздно. Я был всего лишь ребенком, но ребенком упрямым.

Мною двигало желание избавиться от постройки, ставшей для нас с отцом причиной жутких воспоминаний, и я сровнял конюшню с землей, а потом выстроил на ее месте новую. Но сейчас это строение видится мне памятником собственной глупости и упрямства, памятником лет, ошибочно потраченных на осуждение матери.

Отец берет меня за руку. Так ему легче идти.

– Когда нам вернут Вермеера?

– Скоро.

– Хорошо. Больше мы не отдадим картину ни на какие выставки, – ворчит он. – Мы не можем похвастаться обширной коллекцией. Два принадлежащих нам шедевра больше не должны покидать стен Локвуда.

Я с ним не согласен, однако не вижу смысла возражать ему сейчас. Я очень люблю отца, хотя, если быть объективным, он почти не заслуживает восхищения. Типичный богач, не умеющий приумножить свое состояние. Он унаследовал огромное богатство, что дало ему широчайший спектр возможностей. Он же предпочел проводить годы жизни, занимаясь тем, что нравилось ему больше всего: играть в гольф и теннис, посещать роскошные клубы, путешествовать, читать и на дилетантском уровне заниматься просветительством. Он много выпивает, хотя язык у меня не поворачивается назвать его алкоголиком. Интереса к работе он не питает, да и с какой стати? Подобно многим богачам, отец балуется благотворительностью, жертвуя достаточно, чтобы выглядеть щедрым, но не столько, чтобы хоть немного себя ущемить. Он очень заботится о внешнем впечатлении и репутации. У тех, кто унаследовал огромные деньги, странная психология. Глубоко внутри они сознают, что палец о палец не ударили для получения всех этих благ. На самом деле им просто повезло. И в то же время разве это не говорит об их избранности? Мой отец страдает этим недугом. «Раз у меня все это есть, – рассуждает он, – следовательно я превосхожу очень и очень многих». Подобное рассуждение ведет к неутихающему внутреннему сражению, направленному на поддержание ложной уверенности в том, что он «заслужил» все эти богатства, что он «достоин» их. Чтобы не разрушить миф, который вы сами же сотворили, приходится оттеснять подальше очевидную правду. А она гласит, что судьба и случайность в большей степени определяют ваше место в жизни, нежели «блестящий ум» или «трудовая этика».

Но мой отец и такие, как он, знают правду. Глубоко внутри. Мы все знаем. Она действует губительно и заставляет нас чем-то это компенсировать.

– В новостях сообщили, что нашего Вермеера обнаружили в какой-то нью-йоркской квартире, – говорит отец.

– Да.

– И вор был найден мертвым? Это так?

– Вероятно, он действовал не в одиночку, – напоминаю я отцу. – Но его нашли убитым.

– Ты знаешь имя убитого?

– Рай Стросс.

Мы не застываем на месте, однако отец замедляет шаг и поджимает губы.

– Ты его знаешь? – спрашиваю я.

– Знакомое имя.

Я кратко рассказываю ему о «Шестерке с Джейн-стрит». Он задает несколько сопутствующих вопросов. Мы подходим к дверям Локвуд-мэнора. В холле служанка вытирает пыль. Когда мы входим, она беззвучно исчезает. Так их научили. Прислуга внутри дома носит одежду коричневых тонов – под цвет стен, а те, кто работает снаружи, одеваются в зеленое. Своеобразный камуфляж, придуманный моим прадедом. Локвуды хорошо обращаются с прислугой, но эти люди всегда остаются для них обслуживающим персоналом, и не более того. Когда мне было лет двенадцать, отец заметил, как один садовник прервал работу, чтобы полюбоваться заходящим солнцем. Отец указал на окружающий пейзаж и спросил меня:

– Видишь, какое красивое у нас поместье?

– Конечно вижу, – ответил двенадцатилетний я.

– И они тоже видят. – Он махнул рукой в направлении садовника. – Этот работник любуется тем же видом, что и мы. И для него пейзаж ничем не отличается. Он видит ту же картину, что и мы с тобой: тот же закат и узор деревьев. Но ценит ли он все это?

Вряд ли я тогда понимал, насколько несведущ мой отец.

Мы все мастера придумывать объяснения. Все мы ищем способы оправдать наш взгляд на мир. Мы его искажаем, чтобы выставить себя в более приятном и благожелательном виде. Вы это тоже делаете. Если вы читаете эти слова, то, вне всякого сомнения, принадлежите к самому верхнему слою населения, численность которого никогда не превышала одного процента. Вы наслаждались роскошью, какую способны себе представить очень немногие. Но вместо того, чтобы ценить это, вместо помощи тем, кто стоит ниже, мы нападаем на еще бóльших баловней судьбы и упрекаем их в недостаточной заботе о людях.

Разумеется, это присуще человеческой природе. Мы не видим собственных недостатков. Эллен Болитар, мать Майрона, любит повторять: «Горбун никогда не видит горба на своей спине».

Появляется Найджел:

– Вам что-нибудь нужно?

– Только чтобы нас оставили в покое, – резко отвечает отец, произнося эти слова на английский манер, как будто он вдруг превратился в англичанина.

Найджел выпучивает глаза и отдает отцу шутливый салют. Бросив на меня короткий предупреждающий взгляд, он уходит.

Мы садимся напротив друг друга в красные бархатные кресла перед камином. Отец предлагает мне коньяк. Я отказываюсь. Он начинает наливать себе, но рука движется медленно и не хочет его слушаться. Я предлагаю помочь, но он отталкивает мою руку, показывая, что справится сам. Час еще весьма ранний. Должно быть, вы подумали, что у него алкогольная зависимость. Нет. Ему просто никуда не нужно идти или ехать.

– В прошлый раз сюда заходила Патриша, – говорит он.

– Да.

– Зачем?

– Она член нашей общей семьи, – напоминаю я.

Синие отцовские глаза пронзают меня насквозь.

– Вин, прошу не оскорблять мою способность соображать. Твоя двоюродная сестра более двадцати лет не появлялась в Локвуде. Верно?

– Верно.

– И вдруг в тот день, когда нашли Вермеера, она переступает порог нашего дома. Это ведь не совпадение?

– Нет, не совпадение.

– Вот я и хочу знать, зачем она приходила.

Порой отец ведет себя как напористый следователь. После инфаркта я редко видел его таким. Сейчас я рад его гневу, хотя тот и направлен прямо на меня.

– Есть взаимосвязь между кражей картин и тем, что произошло в ее семье, – говорю я.

Отец начинает удивленно моргать.

– Тем, что произошло в ее семье… – повторяет он и на несколько секунд замолкает. – Ты имеешь в виду ее похищение?

– И убийство дяди Олдрича.

При упоминании имени брата он вздрагивает. Мы молчим. Он поднимает бокал и долго смотрит на янтарную жидкость.

– Не понимаю, как это связано, – признается он; я выдерживаю еще одну паузу. – Ведь картины были украдены до убийства? – спрашивает отец.

Я киваю.

– Насколько помню, задолго. За месяцы? Или за годы?

– За месяцы.

– И ты усматриваешь взаимосвязь. Расскажи.

Я не хочу углубляться в детали и меняю тему:

– Что вызвало размолвку между тобой и дядей Олдричем?

Отец сердито зыркает на меня сквозь хрустальное стекло бокала:

– А это здесь при чем?

– Ты никогда мне не рассказывал.

– Наш… – Он подбирает слово. – Наш разрыв произошел задолго до его убийства.

– Знаю.

Я всматриваюсь в отцовское лицо. Большинство людей утверждают, что не замечают у себя черты характера, присущие родителям.

Я замечаю. И слишком даже много.

– Ты когда-нибудь задумывался об этом? – спрашиваю я.

– Что ты имеешь в виду?

– Если бы между тобой и Олдричем не произошел, – здесь я изображаю воздушные кавычки, – разрыв, не думаешь ли ты, что он был бы жив и поныне?

– Боже мой, Вин, о чем ты говоришь?! – Отец ошеломлен и уязвлен моими словами.

Я понимаю: мне хотелось его достать, и это у меня получилось.

– Ты когда-нибудь задумывался о такой возможности?

– Никогда! – с чрезмерным нажимом произносит он. – Почему тебе это так важно?

– Он был моим дядей.

– И моим братом.

– А ты вышвырнул его из семьи. Я хочу знать почему.

– Это было очень, очень давно.

Он подносит бокал к губам, но у него дрожит рука. Отец постарел. Увы, это обыденное наблюдение, хотя нам часто говорят, что процесс старения происходит постепенно. Возможно, так оно и есть, однако у моего отца это скорее напоминало падение с отвесной скалы. Он долго цеплялся за край, оставаясь здоровым, сильным, подвижным… а когда соскользнул, его падение было неотвратимым. Прямо по вертикали вниз.

– Это было очень, очень давно, – повторяет отец.

В его голосе звучит неподдельная боль. Взгляд становится отрешенным. Такой взгляд был у него в тот злополучный день, когда мы зашли в конюшню. И вот опять эта давняя отрешенность в глазах. Я вижу, куда он смотрит. Когда-то на том месте висела потрясающе красивая черно-белая фотография Локвуд-мэнора. Ее сделал мой дядя Олдрич где-то в конце семидесятых годов прошлого века. Как и дядя, фотография давно исчезла. Вплоть до сегодняшнего утра я не задумывался о том, что художественный вклад дяди Олдрича в убранство дома удалили из семейного гнезда сразу же после того, как его самого вышвырнули оттуда.

– Ты говорил, причина касалась денег, – напоминаю я. – Ты подозревал, что дядя Олдрич их промотал или присвоил. – (Отец не отвечает.) – Это правда?

– А какая разница? – сердито огрызается отец. – С твоим поколением вечно так. Вам всегда хочется вытаскивать былые неприятности наружу. Вы думаете: если вытащить гадости на яркий свет, он их уничтожит. Нет. Совсем наоборот. Ты их лишь подпитаешь, дашь им новую силу. Я никогда не говорил об этом, и твой дядя тоже. Вот что значит быть одним из Локвудов. Мы оба знали: многие возрадуются нашей семейной беде и захотят извлечь пользу из любой слабины. Это ты хоть понимаешь? – (Я молчу.) – Ты, как член нашей семьи, обязан оберегать наше доброе имя.

– Отец! – не выдерживаю я.

– Вин, ты меня слышишь? Локвуды не копаются в грязном белье.

– Что между вами произошло?

– А почему ты вдруг наладил контакт с Патришей?

– Никаких «вдруг». Мы с ней никогда не теряли контакта.

Отец поднимается с кресла. У него побагровело лицо. Он дрожит всем телом.

– Я больше не намерен обсуждать эту тему.

Он слишком разволновался. Нужно его успокоить.

– Хорошо, отец. Тема закрыта.

– Но я напоминаю тебе: ты один из Локвудов. Это накладывает определенные обязательства. Наследуя имя, ты наследуешь и все остальное. Обстоятельства кражи картин и последующие трагические события с моим братом и Патришей не имеют никакого отношения к очень давней размолвке между Олдричем и мной. Понимаешь?

– Понимаю, – максимально спокойным тоном отвечаю я и тоже встаю, поднимаю руки, показывая, что сдаюсь. – Я не хотел тебя расстраивать.

Открывается дверь. Входит Найджел:

– У вас тут все в порядке? – Он видит, какое у отца лицо. – Виндзор?

– Со мной все отлично. Отцепись!

Но по его виду этого не скажешь. Лицо у отца по-прежнему раскрасневшееся, словно от чрезмерного физического напряжения. Найджел сердито смотрит на меня.

– Вам пора принимать лекарство, – говорит отцу Найджел.

Отец берет меня под локоть:

– Помни: ты обязан защищать семью.

Затем он шаркающей походкой покидает гостиную.

– Благодарю за то, что довел его до такого состояния, – говорит Найджел, по-прежнему сердито глядя на меня.

– И долго ты подслушивал? – спрашиваю я, но тут же машу рукой; меня это не волнует. – Ты знаешь, в чем была причина их размолвки?

Найджел тянет с ответом, потом говорит:

– Почему бы тебе не спросить у сестры?

– У Патриши? – (Он молчит.) – Патриша знает?

Отец уже добрался до лестницы.

– Найджел! – кричит он оттуда.

– Мне нужно привести в чувство твоего отца, – говорит мне Найджел Дункан. – Прекрасного тебе дня.

Мой «Ягуар XKR-S GT» уже ждет меня.

Я ныряю в салон, и тут приходит сообщение от Кабира. Встреча с профессором Иэном Корнуэллом, который дежурил в ночь кражи картин (тогда он был стажером и подрабатывал по ночам охранником), состоится где-то через час. Кабир не посвятил Корнуэлла в подробности, сказав лишь, что один из Локвудов пожелал встретиться с ним. Прекрасно. Кабир передает точное местонахождение кабинета Корнуэлла в Хаверфорде. Робертс-Холл. Это место мне знакомо.

Выезжая за ворота Локвуда, я звоню Патрише. Она отвечает сразу же:

– Что нового?

– На сей раз без традиционного «излагайте»?

– Я нервничаю. Так у тебя есть новости?

– Где ты сейчас?

– Дома.

– Подъеду через десять минут.

Моя двоюродная сестра живет в том же доме, где убили ее отца и откуда ее похитили. Это очень скромный коттедж в стиле «Кейп-Код», стоящий в самом конце тупика. Она разведена и имеет совместную опеку над своим десятилетним сыном Генри. Забавно, что нынче Генри живет у ее бывшего мужа, известного нейрохирурга с подходящим именем Дон Квест. Как ни банально это звучит, но смыслом жизни Патриши является ее работа. Замечу, что банальности существуют не просто так; на то есть свои причины. Сеть приютов «Абеона», которыми руководит сестра, заставляет ее почти постоянно находиться в разъездах по всему миру, произносить речи и собирать деньги. Патриша сама предложила бывшему мужу столь необычное соглашение о совместной опеке, чтобы местные напыщенные моралисты заткнулись. Тем самым она лишила их вожделенного повода обвинить ее в пренебрежении материнскими обязанностями.

Когда я подкатываю к проезду, Патриша стоит на гравийной дорожке вместе со своей матерью Алиной, доводящейся мне теткой по дяде. Обе выглядят почти одинаково, обе завораживающе красивы и больше похожи на сестер, чем на мать и дочь. В семидесятые годы прошлого века дядя Олдрич, приверженец прогрессивных взглядов в нашей довольно консервативной семье, бросил колледж и провел три года в Южной Америке, занимаясь благотворительной работой и фотожурналистикой. Время массовых поездок для волонтерской работы за границей, столь популярных у нынешней студенческой молодежи, настало позже. Да и условия были пожестче тех, в которых работает нынешний изнеженный молодняк. Дядя Олдрич, с рождения окруженный роскошью и привилегиями Локвуда, обрадовался возможности отринуть прошлое и пожить среди беднейших слоев населения, где условия жизни отличались крайней суровостью. Он многому научился, его взгляды стали более зрелыми. Во всяком случае, так повествует семейная легенда. Финансовые возможности семьи позволили ему открыть школу в Форталезе, одной из беднейших частей Бразилии. Эта школа существует и поныне. В память о дяде она теперь называется Академией Олдрича.

Там, в новой форталезской школе, дядя Олдрич встретил юную воспитательницу детского сада Алину и влюбился.

Дяде Олдричу тогда было двадцать четыре, Алине – всего двадцать. Год спустя они приехали в Филадельфию уже как муж и жена. Их поженил шаман амазонского племени яномами. Нельзя сказать, чтобы семейство Локвуд обрадовалось новой родственнице, однако дядя Олдрич оформил брак с Алиной и по американскому закону.

Вскоре на свет появилась Патриша.

Я вылезаю из машины. Тетя Алина подходит ко мне. Патриша качает головой, предупреждая, чтобы при матери я ничего не рассказывал. Я отвечаю едва заметным кивком.

– Здравствуй, Вин. – Алина обнимает меня.

– Здравствуй, тетя Алина.

– Давненько я тебя не видела.

Это она в тот страшный вечер обнаружила тело мужа в холле дома. Она же позвонила в службу 911. Я слышал запись ее звонка. Алина в шоке, ее голос звучит истерично. Она то и дело переходит на португальский и постоянно выкрикивает имя Олдрича, словно надеялась его оживить. Делая звонок, Алина еще не знала, что ее восемнадцатилетнюю дочь похитили. Только потом она поняла, что бездыханное тело мужа было лишь началом цепи кошмаров.

Я часто удивлялся, как Алина все это выдержала. Здесь у нее не было ни родных, ни настоящих друзей. Ее решение поехать поздно вечером за покупками полиция, естественно, сочла подозрительным. Когда Патриша не вернулась домой, поползли слухи, будто Алина прикончила и свою дочь, а тело спрятала. Другие считали, что Патриша тоже в этом участвовала и после убийства отца спряталась. Люди охотно верят в подобные слухи. Они склонны верить, что такие трагедии не происходят беспричинно, что часть вины лежит на жертве, а хаотичность событий подчиняется определенному плану… следовательно, с ними самими этого никогда не случится. Нас успокаивает мысль о контроле над событиями, хотя мы ничего не контролируем.

Как часто говорит Майрон: «Хочешь насмешить Бога, расскажи Ему о своих планах».

– Я знаю, вам нужно поговорить наедине. – В голосе Алины по-прежнему улавливается португальский акцент. – Пойду прогуляюсь.

Алина широким шагом удаляется. На ней спортивные брюки, облегающая спортивная майка из лайкры и кроссовки. Я провожаю Алину взглядом, восхищаясь ее фигурой. Патриша подходит ко мне:

– Пялишься на мою мамочку?

– Она еще и моя тетка.

– Это не ответ.

Я целую сестру в щеку, и мы входим в холл, где убили ее отца. Мы оба не суеверны и потому не боимся неудач, призраков и прочей чепухи, заставляющей людей держаться подальше от таких мест. Меня интересует нечто более конкретное – воспоминания. Патриша живет здесь одна. Она видела, как на этом месте убили ее отца. Разве это не основание, чтобы сторониться холла? Когда-то давно я задавал ей такой вопрос. Она ответила: «Мне нужны эти воспоминания. Они меня стимулируют».

Преданность делу, которым она занимается, порой кажется маниакальной, но это можно сказать о любых достойных начинаниях. Патриша и созданная ею «Абеона» творят добро. Всерьез. Я хорошо знаю ее работу и оказываю сестре поддержку.

Я рассказываю ей обо всем, что сумел узнать.

Одна стена холла превращена в своеобразный мемориал, посвященный отцу Патриши. Дядя Олдрич весьма серьезно относился к фотоискусству. Я мало разбираюсь в критериях оценки этого жанра, но дядины снимки считаются профессиональными и талантливыми. Стена густо увешана рамками с черно-белыми фотографиями, в основном сделанными в долгий период его пребывания в Южной Америке. Тематика снимков разная: пейзажи, городские сценки, индейские племена.

Довершая описание этого святилища, скажу, что рамки с фотографиями окружают единственную полку, где стоит всего один предмет – любимый фотоаппарат дяди Олдрича: немецкий «роллейфлекс» прямоугольной формы и с двумя объективами. Снимая таким аппаратом, его не подносят к глазам, а держат на уровне груди. Вспоминая Олдрича, я отчетливее всего вижу его с «роллейфлексом». Надо сказать, что даже в дни дядиной молодости этот фотоаппарат считался безнадежно устаревшим. Помню, с каким вниманием дядя делал портреты членов семьи и виды поместья. Но об этом я уже говорил.

– И каков наш следующий шаг? – выслушав меня, спрашивает Патриша.

– Хочу поговорить с бывшим ночным охранником в Хаверфорде. Во время ограбления его связали.

– Зачем? – хмурится она.

– Между кражей в Хаверфорде и тем, что случилось в этом помещении, есть какая-то связь. Нужно вернуться в прошлое и проанализировать события.

– Пожалуй, в этом есть логика.

Судя по голосу, Патриша сомневается. Я спрашиваю почему.

– Я никогда не стремилась оставить случившееся целиком в прошлом, – говорит она, тщательно взвешивая каждое слово. – Но с годами мне удалось перенаправить энергию трагедии.

Я подтверждаю, что так оно и есть.

– Мне… мне просто не хочется нарушать устоявшийся порядок вещей.

– И ты даже не хочешь узнать правду? – спрашиваю я, сознавая излишнюю мелодраматичность своих слов.

– Конечно же мне любопытно. Я всегда хотела справедливости. Но… – Она замолкает, не договорив.

– Интересно, – произношу я.

– Что?

– Мой отец тоже хочет, чтобы я перестал в этом копаться.

– Да ну тебя, Вин! Я ведь не прошу тебя перестать. – Затем, подумав, она добавляет: – Твой отец забеспокоился, что все это не лучшим образом отразится на семье?

– Извечная причина его беспокойства.

– И потому ты приехал сюда?

– Я приехал тебя повидать и узнать, почему наши отцы рассорились.

– Ты спрашивал у отца?

– Он не захотел рассказывать.

– А с чего ты решил, что я знаю?

Я смотрю на нее в упор:

– Сестрица, ты увиливаешь.

Она отворачивается, идет к раздвижной стеклянной двери и смотрит на задний двор.

– Не понимаю, какое отношение все это имеет к нынешней реальности.

– Как здорово, – говорю я.

– Что?

– Увиливания продолжаются.

– Не будь идиотом. – (Я жду.) – Помнишь «Мои прекрасные шестнадцать»?

Я помню. В Локвуде это было пышное празднество, хотя и обставленное со вкусом. Что значит «со вкусом»? Наши друзья из числа нуворишей пытались переплюнуть друг друга дорогими машинами, модными рок-группами, сафари в экзотических местах, знакомствами со знаменитостями и просьбами: «Сэр, покажите мне самое лучшее». Однако Патриша собрала лишь ближайших подруг для непритязательного вечера на лужайке Локвуда.

– Мы решили заночевать, – говорит она. – В палатках у пруда. Нас было восемь.

Я мысленно переношусь в тот вечер. Я был только на обеде, после чего парней выпроводили. Я вернулся в дом. Больше всего мне запомнилась симпатичная девушка по имени Бэбс Стеллман. Она была в числе приглашенных. Кто-то шепнул мне, что она неровно дышит ко мне. Естественно, я попытался, как тогда говорили, «сравнять счет». Нам с Бэбс удалось улизнуть и спрятаться за деревом. Помню, как я сунул руку ей под свитер, хотя она остановила мои дальнейшие поползновения, произнеся фразу, всегда поражавшую меня своей парадоксальностью: «Вин, ты мне всерьез нравишься».

– Девчонки раздевались в беседке, – продолжает Патриша и опускает голову. – И твой отец… Вин, он был не прав. Нужно, чтобы ты это знал. Но твой отец обвинил моего в том, что он подглядывал за нами из окна.

Я замираю на месте, едва веря своим ушам:

– Ты можешь это повторить?

– И кто теперь увиливает? – почти улыбаясь, спрашивает Патриша.

– По твоим словам, мой отец обвинил твоего в вуайеризме?

– Да, именно это я хочу сказать.

– Мой отец не стал бы бросаться беспочвенными обвинениями.

– Согласна, не стал бы. Ты помнишь Эшли Райт?

Вспоминаю, но смутно.

– Она была в твоей команде по хоккею на траве?

Патриша кивает:

– У Эшли вдруг испортилось настроение. Мы стали допытываться, в чем дело, а она молчит. Потом начала кричать, что хочет домой. Это нас еще больше удивило. Словом, родители приехали за ней и увезли. Вернувшись домой, Эшли рассказала отцу, что видела, как мой отец подсматривал из окна, когда она разделась догола. Отец Эшли отправился к твоему отцу. Твой потребовал у моего объяснений. Посыпались искры. Мой отец отрицал. Твой напирал. С тех пор трещина между ними только ширилась. Эта история разбередила множество старых ран.

Я обдумываю услышанное и говорю:

– Эшли Райт.

– Что ты имеешь в виду?

– А вдруг она соврала?

Патриша открывает рот, закрывает, снова открывает.

– Вин, какая разница? Столько лет прошло.

В ее вопросе есть резон.

– Ты знаешь, где она живет сейчас?

– Эшли Райт? – У Патриши бледнеет лицо. – Хоть убей, не знаю. Ты что, собрался с ней говорить? Вин, ты серьезно? Предположим, мой отец был… если брать наихудший сценарий… извращенцем, подглядывавшим за шестнадцатилетними девицами. Ну что это изменит сейчас?

Еще один резонный довод. Куда меня это заведет? Убийство дяди Олдрича и похищение Патриши случились через два года после того.

Вижу полное отсутствие взаимосвязи.

И тем не менее…

– Вин…

Я смотрю на сестру. Глаза Патриши устремлены на стену с фотографиями и полочкой, где стоит фотоаппарат.

– Мне ужасно недостает отца. Я хочу справедливости. Одно то, что злодей, причинивший зло мне и всем остальным девочкам, мог и дальше творить злодеяния… эта мысль более двадцати лет не давала мне покоя. – (Я жду.) – Но теперь все указывает на то, что убийство отца и мое похищение – дело рук Рая Стросса. Согласен? Если да, стоит ли нам вытаскивать все это на поверхность?

И вновь она рассуждает, как мой отец. Я молча киваю.

– Что? – спрашивает Патриша.

– Ты хочешь, чтобы все это исчезло из твоей жизни, – говорю я.

– Естественно, хочу.

– Но оно не исчезнет.

Я напоминаю ей, что через несколько часов весь мир узнает о смерти Рая Стросса и причастности «Шестерки с Джейн-стрит» к похищению картины Вермеера. А потом ФБР вплотную займется вопросом о том, как у Стросса оказался мой чемодан, от которого потянутся ниточки к Патрише. Я говорю ей об этом и вижу, насколько удручают ее мои слова.

Патриша подходит ко мне и плюхается на диван. Я знаю, что будет дальше. Ей просто нужно время, чтобы все это обмозговать.

– Мне удалось вернуться домой, – наконец говорит она. – Я никогда не смогу это забыть.

Патриша начинает грызть ноготь большого пальца. Привычка, которую я помню по нашему детству.

– Мне удалось вернуться домой, – повторяет она. – А те девчонки уже никогда не вернутся. Некоторые… Мы так и не нашли их тел.

Она смотрит на меня, но что я могу добавить к ее словам?

– Я сделала целью своей жизни помощь детям и подросткам, попавшим в беду. А теперь сама прячусь в темном углу.

Я воспринимаю это как просьбу сказать что-то утешительное, что-то вроде «Понимаю» или «Все нормально». Вместо этого я смотрю на часы, прикидывая, сколько времени займет поездка до Хаверфордского колледжа:

– Мне надо ехать.

Пока сестра провожает меня к машине, я вижу, что она снова грызет ноготь.

– Ты чего? – спрашиваю я.

– Никогда не думала, что это важно. И до сих пор не думаю.

– Но?.. – подсказываю я, усаживаясь за руль.

– Но ты продолжаешь упирать на размолвку между нашими отцами.

– И что?

– Ты думаешь, она имеет какое-то отношение ко всем прочим событиям.

– Поправка: я не знаю, имеет ли. Я не знаю, имеет ли отношение и все остальное, что мы пытаемся ворошить. Так меня учили вести расследование. Ты задаешь вопросы. Ты движешься ощупью и, бывает, на что-то натыкаешься.

– У них состоялся последний разговор.

– У кого?

– У наших отцов. Здесь. В этом доме.

– Когда?

Патриша отводит руку в сторону, чтобы снова не грызть ноготь.

– За сутки до смерти моего отца.

Хаверфордский колледж, основанный в 1833 году, представляет собой небольшое элитное высшее учебное заведение, находящееся в фешенебельном филадельфийском пригороде Мейн-Лайн. К нему примыкают два моих любимых эксклюзивных клуба, оба носящих название «Мерион». Один – это гольф-клуб (в гольф я играю много и часто), второй – крикет-клуб (в крикет я вообще не играю, да и поклонников этой игры среди членов клуба совсем немного; причины мне неизвестны). Студентов в Хаверфорде и полутора тысяч не наберется, однако колледж владеет более чем полусотней зданий, в основном каменных, расположенных на двухстах акрах ухоженной земли. Забота о природе поставлена здесь на такой высокий уровень, что здешние зеленые насаждения можно смело назвать древесным питомником. Имена Локвудов были вплетены в богатую историю Хаверфорда с самого его основания. Виндзор I и Виндзор II окончили этот колледж и впоследствии принимали активное участие в его жизни, занимая пост председателя попечительского совета. Здесь учились все мои родственники мужского пола (женщин в колледж не принимали вплоть до 1970-х годов), пока дядя Олдрич не нарушил семейную традицию, предпочтя Нью-Йоркский университет. Это было тоже в начале семидесятых. Вторым нарушителем оказался я, отправившись учиться в Дьюкский университет Северной Каролины. Я любил и продолжаю любить Хаверфорд, но для меня он находился слишком близко к дому и был слишком хорошо знаком. А мое эго восемнадцатилетнего парня жаждало новизны.

Окна кабинета профессора Иэна Корнуэлла в Робертс-Холле выходят на Лужайку основателей. За ней стоит Зал основателей – здание, куда принадлежащие нам картины Вермеера и Пикассо были привезены для выставки и откуда их украли. А ведь Корнуэлл каждый день смотрит на здание, где его держали связанным, пока грабители занимались своим делом. Интересно, он часто думает об этом или вспоминает лишь иногда? Или же вид за окнами воспринимается им просто как вид?

Иэн Корнуэлл изо всех сил старается выглядеть по-профессорски: нечесаные волосы, всклокоченная борода, твидовый пиджак и вельветовые брюки горчичного цвета. Полки в его кабинете ломятся от бумаг; того и гляди бумаги обрушатся на пол, где возвышаются такие же горки. Обычного письменного стола у него нет. Корнуэлл сидит за большим квадратным столом на двенадцать персон. Это позволяет ему проводить студенческие семинары в непринужденной обстановке.

– Я так рад, что вы нашли время для визита, – говорит мне Корнуэлл.

Он усаживает меня напротив брошюр, имеющих отношение к факультету политологии. Я оглядываю его с головы до ног. У него энергичное выражение лица. Кажется, он вот-вот обратится ко мне с просьбой о финансовой поддержке какого-нибудь проекта или учебного курса. Чтобы ускорить нашу встречу, Кабир наверняка намекнул профессору о моей готовности раскошелиться на нужды факультета. Оказавшись здесь, я уничтожаю этот намек в зародыше:

– Я приехал по поводу украденных картин.

Улыбка сползает с его лица, как картонная маска.

– У меня сложилось впечатление, что вы заинтересованы…

– Может, но позже, – перебиваю его я. – А сейчас у меня к вам ряд вопросов, касающихся похищения картин. Вы тогда работали по ночам охранником, и кража произошла в ваше дежурство.

Ему не нравится моя напористость. Она мало кому нравится.

– Это было очень давно.

– Да, – отвечаю я. – Я прекрасно знаю об особенностях времени.

– Не понимаю…

– Думаю, вам известно, что одна из похищенных картин была найдена.

– Читал об этом в новостях.

– Прекрасно, значит, нам не понадобится играть в догонялки. Я изучил обширную документацию ФБР, касающуюся кражи. Как вы понимаете, у меня в этом деле есть и личный интерес. – Корнуэлл моргает, словно у него закружилась голова, а я продолжаю: – В ту ночь вы были единственным охранником. Согласно вашим показаниям, в дверь Зала основателей постучались двое в полицейской форме. По их словам, они услышали подозрительные звуки и решили проверить здание. Вы их впустили. Едва войдя, они тут же вас скрутили, отвели в подвал, где заклеили скотчем глаза и рот и приковали к батарее отопления. Они обшарили ваши карманы, достали бумажник, проверили удостоверение личности и заявили, что теперь знают, где вы живете и как вас найти. Полагаю, они вам угрожали. Я правильно изложил случившееся?

Иэн Корнуэлл опускается на стул с противоположной стороны стола:

– Мне нанесли психологическую травму. – (Я жду.) – Я бы предпочел не говорить об этом.

– Профессор Корнуэлл!

– Да.

– Во время вашего дежурства моя семья лишилась двух бесценных шедевров живописи.

– Вы меня обвиняете?

– Обвиню, если откажетесь мне помогать.

– Я ни от чего не отказываюсь, мистер Локвуд.

– Превосходно.

– Но я не хочу, чтобы мной манипулировали.

Я даю ему немного времени, чтобы сохранить лицо. Он капитулирует. Такие, как он, всегда сдаются.

Через несколько секунд он с сокрушенным видом заявляет:

– Я не знаю ничего такого, что могло бы вам помочь. Я все подробно рассказал полиции, причем неоднократно.

Как ни в чем не бывало я продолжаю:

– По вашим оценкам, один из нападавших был среднего телосложения, ростом пять футов и около девяти дюймов. Второй был чуть выше шести футов и отличался более крепким телосложением. Оба белые. По вашему утверждению, они приклеили себе усы.

– Там было темно, – добавляет он.

– Что вы этим хотите сказать?

– Я говорю о неточности оценок. – Его глаза скашиваются влево. – Рост, телосложение. Все произошло слишком быстро, я не смог рассмотреть их как следует.

– Вы были молоды и напуганы, – добавляю я.

Иэн Корнуэлл хватается за эти аргументы, как утопающий за спасательный круг:

– Да, совершенно верно.

– Вы были стажером, подрабатывающим дежурствами.

– Да, это входило в условие требований предоставленной мне финансовой помощи.

– И ваша подготовка была минимальной.

– Я не снимаю с себя ответственности, – говорит Корнуэлл, – но колледжу следовало обеспечить картины вашей семьи более надежной охраной.

Здесь он прав, хотя многое в этом деле и в расследовании кражи и раньше вызывало у меня вопросы. Наша семья предоставляла картины на короткое время, и даты были обговорены заранее, за несколько недель. Мы увеличили число камер наблюдения, но тогда цифровое видео не отправлялось в облачные хранилища. Поэтому записи находились на жестком диске компьютера, а компьютер стоял на втором этаже, в комнате за кабинетом президента колледжа.

– Откуда воры знали, где искать жесткий диск? – спрашиваю я.

– Пожалуйста, не надо, – закрыв глаза, стонет профессор.

– Что не надо?

– Неужели вы думаете, что люди из ФБР не задавали мне такие же вопросы? Задавали тысячу раз. Они часами допрашивали меня и даже отказывали в помощи адвоката.

– Они подозревали вас в соучастии.

– Не знаю. Но они вели себя так, будто я и впрямь соучастник. Я скажу вам то же, что говорил им: я не знаю, откуда грабителям было известно местонахождение жесткого диска. Я валялся в подвале, перемотанный скотчем и прикованный к батарее. Я провел там восемь часов, пока утром меня не нашел сменщик.

Все это мне известно. Подозрения с Иэна Корнуэлла были сняты по многим причинам и прежде всего потому, что он – двадцатидвухлетний стажер – не имел криминального прошлого. Чтобы спланировать и осуществить такое ограбление, требовались преступный склад ума и определенный опыт. У него не было ни того ни другого. И тем не менее ФБР продолжало за ним наблюдать. Я тоже, с помощью Кабира, следил за его банковскими счетами: не появится ли там запоздалая крупная сумма, свалившаяся невесть откуда. Ничего подозрительного. Похоже, этот человек чист. И все же…

– Взгляните на эти фотографии.

Я подвигаю ему четыре фотографии. Две первые – увеличенные фрагменты знаменитого снимка «Шестерки с Джейн-стрит». Еще две – те же фрагменты, но с использованием новой компьютерной программы, показывающей, как будет выглядеть тот или иной человек по прошествии времени. Стросса и Шугармена «состарили» на двадцать лет. Так они могли выглядеть к моменту ограбления.

Иэн Корнуэлл смотрит на снимки, затем на меня:

– Вы шутите?

– С чего вы решили?

– Да это же Рай Стросс и Арло Шугармен, – говорит он. – Вы думаете, что они…

– А вы?

Иэн Корнуэлл снова смотрит на фотографии. Кажется, он изучает их с удвоенным усердием. Мне необходимо видеть его реакцию. Что бы ни утверждали психологи, ни один человек не является открытой книгой. Однако в глубине профессорских глаз что-то происходит. Во всяком случает, мне так кажется.

– Секундочку, – произносит он.

Корнуэлл открывает шкафчик рядом с книжной полкой и достает черный маркер «Шарпи».

– Не возражаете? – спрашивает он, кивком указывая на снимки.

– Пожалуйста.

Он аккуратно пририсовывает обоим усы. Закончив рисовать, он выпрямляется, затем наклоняет голову, словно художник, разглядывающий свое произведение. Я смотрю не на фотографии, а на его лицо.

Увиденное мне не нравится.

– Поклясться никак не могу, – произносит он, еще раз оглядывая подрисовку, – но такое вполне возможно. – (Я молчу.) – Мистер Локвуд, вас еще что-то интересует?

– Только срок давности.

– Простите, не понял.

– Он истек.

– Все равно не понимаю.

– Даже если вы и были причастны к ограблению, вас уже нельзя судить. Если вы, к примеру, сообщили грабителям инсайдерскую информацию, если вы являлись их пособником, прошло более двадцати лет. В Пенсильвании срок давности за подобные преступления ограничивается пятью годами. Короче говоря, вы чисты перед законом, профессор Корнуэлл.

– В чем чист? – Он хмурится.

– В своей непричастности к злодейскому убийству президента Линкольна.

– Что?

Я качаю головой:

– Теперь вы улавливаете смысл моего разговора с вами?

– О чем вы говорите?

– Вы спросили: «В чем чист?», – хотя предельно ясно, что я имел в виду кражу картин. – Я подражаю ему и повторяю: – «В чем чист?» Иэн, это уже перебор. Это подозрительное поведение. Если уж на то пошло, все в вашем признании подозрительно.

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Например, двое грабителей, одевшихся полицейскими.

– И что вас удивляет?

– Это точь-в-точь сценарий ограбления Музея Гарднер в Бостоне. Два человека, того же роста и телосложения, как вы описываете, те же фальшивые усы и то же утверждение, что им нужно выяснить причину странных звуков.

– Вы находите это странным? – парирует он.

– Да. Весьма странным.

– Но в ФБР сочли это аналогичным МД.

– МД?

– Методом действия.

– Благодарю. Мне известно значение этого термина.

– Отсюда, мистер Локвуд, и схожесть в действии грабителей. Есть версия, что обе кражи были совершены одной и той же шайкой.

– Или же кто-то, возможно вы, хотел, чтобы мы в это поверили. А что скажете насчет «подозрительных звуков»? Серьезно? В запертом здании на другом конце лужайки? Вы находились внутри. Вы слышали что-нибудь подозрительное?

– В общем-то, нет.

– Нет, – повторяю я. – Вы сообщали о чем-либо подобном? Снова нет. И тем не менее вы открыли дверь двоим мужчинам с приклеенными усами. Вы не находите это странным?

– Я принял их за настоящих полицейских.

– Они приехали на полицейской машине?

– Этого я не видел.

– Скажу вам больше. В кампусе на всех входах и выходах работали видеокамеры. Однако в ту ночь никто не видел двоих мужчин в полицейской форме.

Это ложь. Тогда в кампусе не было такой системы видеонаблюдения. Но мой удар достигает цели.

– С меня достаточно! – сердито бросает Иэн Корнуэлл и встает со стула. – Мне нет дела до того, кем вы являетесь…

– Тише!

– Что вы сказали? И вы никак…

Я сверлю его взглядом. Если хотите изменить чье-то поведение, запомните всего одну простую вещь: люди всегда делают то, что отвечает их собственным интересам. Всегда. Это единственный мотиватор. Люди совершают «правильные поступки», только если им это выгодно. Да, мои слова полны цинизма, зато я говорю правду. Если хотите поменять чье-то умонастроение, секрет заключается не во внимательном и уважительном отношении к этому человеку, не в ваших шагах к примирению и не в неоспоримых фактах, доказывающих ошибочность его позиции. Добавляю для особо наивных: бесполезно обращаться к тому лучшему, что есть в человеке, или взывать к его «гуманности». Ничто из перечисленного не работает. Единственный способ изменить чье-то мнение – это заставить человека поверить, что нахождение на вашей стороне наилучшим образом отвечает его интересам. И точка.

Знаю, о чем вы сейчас думаете: я слишком обаятелен, чтобы рассуждать, как прожженный циник. Но не торопитесь с выводами.

– Вот вам мое предложение, – говорю я профессору Корнуэллу. – Вы рассказываете мне правду о случившемся в ту ночь…

– Я уже сказал.

– Тсс! – Я подношу указательный палец к губам. – Слушайте и спасайте свою шкуру. Вы рассказываете мне правду. Всю правду. Только мне. В обмен я обещаю, что сказанное не выйдет за пределы вашего кабинета. Я никому не расскажу об этом. Ни единой душе. Никаких последствий для вас не будет. Мне все равно, висит Пикассо над вашим унитазом или вы сожгли картину в камине, когда у вас закончились дрова. Мне все равно, были вы устроителем кражи или пешкой. Профессор, вы понимаете, чтó я вам предлагаю? Вы сознаете великолепие моего предложения? Шанс на свободу? Вы просто рассказываете мне правду, и с ваших плеч вдруг снимается тяжкий груз. И не только это. Вы обретаете пожизненного союзника. Благодарного, могущественного союзника. Союзника, который может способствовать вашему продвижению по службе и финансировать любой педагогический или исследовательский проект, о котором вы мечтаете и к которому лежит ваше сердце.

Пряник показан. Наступает время кнута. Я понижаю голос, чтобы ему приходилось вслушиваться. И он вслушивается.

– Но если вы откажетесь от моего щедрого предложения, я начну копать под вашу жизнь. Серьезно копать. Наверное, вы чувствуете себя уверенно. Как-никак, двадцать четыре года назад ФБР не нашло в ваших действиях никакой вины. Вы чувствуете, что обезопасили себя убедительной ложью. Но отныне эта безопасность стала иллюзией. Картина Вермеера найдена. Найден труп одного из тех, кто был причастен к краже. ФБР вновь поднимет это дело и займется дотошным расследованием. Но лично для вас важно другое: я сделаю то, чего не могут себе позволить правоохранительные органы. Их действия послужат мне фундаментом. Используя свои ресурсы, я все это усилю до десятой степени и направлю против вас. Вы понимаете?

Он молчит.

Пора бросать спасательный круг.

– Это ваш шанс, профессор Корнуэлл. Ваш шанс прекратить хаос и ложь, которые больше двадцати лет не дают вам покоя. Это ваш шанс освободиться от тяжкой ноши. Это ваш шанс, профессор, и, если вы им не воспользуетесь, мне жаль вас, а также всех Корнуэллов, которые были до вас и будут после вас.

Закончив говорить, я не отвешиваю поклон, хотя, наверное, стоило бы.

Ожидая его ответа, я смотрю в окно, на лужайку, где мой отец, дед и прадед бродили в свои юные годы. Мне приходит любопытная мысль, и на миг я забываю об окружающем.

Я думаю о дяде Олдриче, сломавшем семейную традицию своим нежеланием учиться здесь.

Почему я думаю об этом? Сам не знаю. Но мысль застревает в мозгу.

Слышится мелодичный звон. Я поворачиваюсь на звук. Напольные часы в дальнем углу кабинета пробили четверть часа. Дверь распахивается настежь, и в кабинет вваливаются студенты с рюкзаками за спиной, еще не успевшие угомониться после перерыва на ланч.

– Вы ошибаетесь насчет меня, – говорит Иэн Корнуэлл. – Мне нечего таить.

Оцепенение на его лице сменяется приветливой улыбкой, адресованной студентам. Да, здесь он себя чувствует как в крепости. Здесь он счастлив и любим студентами. Он вполне на своем месте.

Но отчетливее всего я вижу, что он мне врет.

Когда я возвращаюсь в Локвуд, отец спит. Думаю, не разбудить ли его. Мне необходимо расспросить отца о том разговоре с Олдричем накануне дядиного убийства. Однако Найджел Дункан отговаривает меня. Отец принял лекарство и находится в заторможенном состоянии. Значит, отложим разговор. Возможно, мне стоит набрать больше информации, а уже потом затевать непростой разговор с отцом. К тому же меня поджимает время. Управляющая отделением Манхэттенского банка согласилась встретиться со мной через полтора часа.

Найджел провожает меня до вертолета.

– Что ты пытаешься найти? – спрашивает он.

– Мне как, выдержать драматическую паузу, повернуться к тебе и воскликнуть: «Правду, черт побери!»?

– Забавный ты парень, Вин, – качает головой Найджел.

Вертолет без задержек доставляет меня в Челси. Пока Магда везет меня в отделение банка в Верхнем Вест-Сайде, замечаю за нами хвост – черный «линкольн таун-кар». Этот же автомобиль следовал за нами утром. Дилетанты. Даже не почесались сделать слежку менее заметной. Я почти оскорблен.

– Небольшое изменение планов, – говорю я Магде.

– И какое же?

– Прежде чем ехать в банк, давайте завернем к моему офису на Парк-авеню.

– Как скажете.

Пока вот так. Мой следующий ход довольно прост. Поток машин в центральной части, к счастью, невелик. Когда подъезжаем к Лок-Хорн-билдингу, Магда подруливает к месту, где я обычно выхожу, и останавливается.

– Не выходите из машины, – говорю я ей.

Я включаю у себя на айфоне камеру. Это позволяет видеть происходящее за спиной. Черный «линкольн таун-кар» остановился на расстоянии трех машин от нашей, припарковавшись во втором ряду. Жуткие дилетанты. Я жду. Трюк не займет много времени. Вижу, как позади «линкольна» появляется Кабир. Он останавливается и нагибается, как будто у него развязался шнурок на ботинке. Это уловка. Он нагибался, чтобы поставить на задний бампер магнит с GPS-маячком.

Как я говорил, трюк не отличается сложностью.

Кабир выпрямляется, кивает, сообщая, что «жучок» надежно установлен на заднем бампере «линкольна», и возвращается назад.

– О’кей, – говорю Магде. – Можем ехать дальше.

Пока едем, я звоню Кабиру. Теперь он будет следить за черной машиной.

– Я запомнил их номер, – сообщает он.

Я благодарю его и отключаюсь. Прикидываю все «за» и «против» отрыва от «хвоста». Сделать это проще простого. Решаю пока не показывать им, что обнаружил слежку. Пусть видят, как я вхожу в отделение банка в Верхнем Вест-Сайде.

И что теперь?

Через пять минут я уже сижу в кабинете со стеклянными стенами, глядящими на операционный зал первого этажа. Банк занимает красивое старое здание на углу Бродвея и Семьдесят четвертой улицы. Его и строили как банк в те стародавние времена, когда интерьеры банков были похожи на залы соборов и вызывали благоговейный трепет. Не то что нынешние отделения в торговых центрах, входя в которые ощущаешь себя словно в холле стандартного мотеля. Здесь сохранились мраморные колонны, люстры, кабинки кассиров, отделанные деревом, и массивная круглая дверца сейфа. Можно сказать, зданию повезло. В отличие от собратьев, его не превратили в зал для вечеринок или дорогой ресторан.

Управляющую зовут Джилл Гаррити. Я узнаю об этом раньше, чем она представляется, поскольку вижу на ее столе табличку с именем и фамилией. Ее волосы так туго стянуты в пучок, что того и гляди на коже головы выступит кровь. Она носит очки в толстой оправе. Жесткий воротник ее белой блузки не притягивает взгляда.

– Я так рада познакомиться с вами, мистер Локвуд.

У нас обширные деловые связи с Манхэттенским банком. Управляющая надеется, что мой визит означает их дальнейшее расширение. Я не развеиваю ее иллюзий, но не собираюсь тратить время на посторонние разговоры. Я прошу оказать мне услугу. Джилл Гаррити подается вперед, искренне готовая услужить. Я спрашиваю ее об ограблении их филиала.

– Особо и рассказывать нечего, – говорит она.

– Грабители ворвались в рабочее время? Угрожали оружием?

– Нет, ни в коем случае. Это произошло после закрытия банка. Они явились в два часа ночи.

Я удивлен:

– Как же так?

Она начинает вертеть кольцо на пальце:

– Не хочу показаться вам невоспитанной…

– Так и не кажитесь, – перебиваю ее я.

Она удивленно смотрит на меня. Я выдерживаю ее взгляд.

Проходит несколько минут. Мы оба знаем, чем это кончится.

– К ограблению был причастен один из наших охранников. Сам он не имел никаких столкновений с законом. Мы провели тщательную проверку. Однако муж его сестры был связан с организованной преступностью. Подробности мне, к сожалению, неизвестны.

– Сколько денег они похитили?

– Совсем немного, – отвечает Джилл Гаррити, заняв оборонительную позицию. – Вероятно, вы знаете, что большинство отделений не хранят слишком большие объемы наличности. Мистер Локвуд, если вас волнуют украденные деньги, могу сказать, что финансовые портфели наших клиентов ничуть не пострадают.

Это я знал и без нее. Мне вот только непонятно, отчего Рай Стросс так разнервничался, узнав про ограбление. Возможно, всему виной его паранойя, подхлестнувшая воображение, однако мне сдается, тут было что-то еще.

И почему у Джилл Гаррити такой вид, словно она что-то скрывает?

– Финансовые портфели, – повторяю я.

– Что?

– Вы говорили, что финансовые портфели ваших клиентов ничуть не пострадают.

Она снова крутит кольцо на пальце.

– Но в чем-то другом ваши клиенты пострадают?

Она откидывается на спинку стула:

– Грабители приходили за наличными деньгами. Это вполне очевидно. Но когда они увидели, что денег совсем мало, то решили поживиться иным способом.

– Каким именно?

– У нас старое здание. Так почему бы не заглянуть на цокольный этаж? У нас там находятся ячейки индивидуального хранения.

Я почти слышу, как у меня в мозгу что-то щелкает.

– Они взломали ячейки?

– Да.

– Все, много или только несколько штук?

– Почти все.

Версия целенаправленного поиска отпадает.

– Вы уведомили ваших клиентов?

– Это… Здесь не все так просто. Мы стараемся изо всех сил. Вы хорошо знакомы с особенностями ячеек индивидуального хранения?

– Настолько, чтобы никогда не пользоваться ими.

Кажется, она снова намерена защищаться, но потом кивает:

– В новых отделениях их нет. Скажу вам честно, они наша головная боль. Дорогая установка, дорогое обслуживание и низкая прибыль. Ячейки занимают много места… и часто создают проблемы.

– Какие проблемы?

– Люди хранят там что-то ценное: ювелирные украшения, свидетельства о рождении, контракты, паспорта, всевозможные деловые документы, коллекции марок и монет. Порой они забывают, что именно и когда закладывали или изымали. Они приходят в хранилище, открывают свою ячейку и вдруг начинают кричать: «У меня исчезло фамильное бриллиантовое ожерелье!» Потом оказывается: человек попросту забыл, что сам же вынимал это ожерелье. А бывает и откровенное мошенничество.

– Клиенты заявляют об исчезновении того, что они никогда не помещали в ячейку?

– Совершенно верно. А иногда, пусть и редко, путаница возникает по нашей вине. Но очень редко.

– Что за путаница?

– Если клиент перестает оплачивать аренду ячейки, нам приходится ее вскрывать и удалять оттуда содержимое. Разумеется, мы несколько раз предупреждаем клиента, но, если он не платит, ячейка принудительно вскрывается, а ее содержимое отправляется в наше головное отделение. Был случай, когда мы вскрыли не ту ячейку. Потом человек пришел, открыл ее и увидел, что вещей нет.

Сказанное ею начинает обретать смысл.

– А когда случается массовый взлом вроде недавнего?

– Можете себе представить.

Могу.

– Каждый клиент вдруг начинает заявлять, что у него в ячейке хранились дорогие часы «Ролекс» или редкие марки стоимостью в полмиллиона долларов. К сожалению, люди никогда не читают напечатанное мелким шрифтом. А там сказано, что материальная компенсация, выплачиваемая банком в случае пропажи имущества клиента, произошедшей по любой причине, не должна превышать десятикратной стоимости годовой аренды ячейки.

– И какова стоимость аренды?

– В основном несколько сот долларов. В отдельных случаях больше, но такие случаи редки.

«Мелочь», – думаю я и спрашиваю:

– Многие утверждают, что они понесли убытков на гораздо бóльшую сумму, чем банк обязан им выплатить по условиям договора. Правильно?

– Правильно.

Но мне открывается и другая сторона, связанная с этими ячейками. Да, люди хранят там ценности, как говорила Джилл Гаррити. А помимо ценностей, они хранят в ячейках еще кое-что.

Они хранят секреты.

– Какие размеры у самой крупной ячейки?

– В нашем отделении? Восемь на восемь дюймов при глубине в два фута.

Картину Пикассо никак не спрячешь, хотя вряд ли Стросс стал бы держать ее там. Ячейка требовалась ему для другого. И запаниковал он не просто так.

Я достаю фото. Это стоп-кадр с камеры наблюдения в «Бересфорде». Самый четкий снимок живого Рая Стросса.

– Вы узнаёте этого человека?

Управляющая внимательно рассматривает снимок:

– Пожалуй, нет. Здесь вообще трудно кого-то узнать.

– Вы говорили, что уведомили клиентов о происшествии с их ячейками, – начинаю я.

– И что?

– Каким образом вы им сообщаете?

– Заказным письмом.

– А кого-то из них обзванивали?

– Сомневаюсь. Если кто и звонил, то не мы. В Делавэре у нас есть отдел страхования, который занимается оповещениями.

– Следовательно, вы исключаете вероятность того, что кто-то из упомянутого вами отдела мог позвонить клиентам и пригласить их сюда для обсуждения вопросов, связанных с кражей?

– Полностью исключаю.

Я задаю еще несколько вопросов. С самого начала неразберихи, вызванной убийством Стросса, у меня появляется хоть какая-то ясность. Я выхожу из банка, и тут звонит мой мобильник. Джессика. Вот уж не ожидал.

– Ты занят? – спрашивает она.

– Почему бы нам не условиться о новом свидании через приложение?

– Ты сам угробил свой шанс.

– По-моему, это ты поторопилась уйти.

– Думаю, теперь мы уже не узнаем. Но я звоню по другому поводу. Ты знаешь, что в новостях объявили об убийстве Рая Стросса?

– Я знал, что сегодня это обнародуют.

– Я была уже готова и сразу же толкнула «Нью-Йоркеру» продолжение истории о «Шестерке с Джейн-стрит». Дополненный вариант моего документального романа «Где они теперь?».

– И в журнале его с руками оторвали?

– Когда надо, я умею быть обаятельной.

– Я в этом уверен.

– Так вот, сейчас я отправляюсь брать интервью у Ванессы Хоган, матери одной из жертв автобусной аварии. Она была последней, кто видел Билли Роуэна. Хочешь поехать со мной?

С этими словами Ванесса Хоган закрывает глаза и отключается.

– Напрасно съездили, – говорит Джессика, когда мы выходим из дома.

Съездили мы не напрасно, но сейчас я не хочу ломать над этим голову.

Мы усаживаемся на заднее сиденье машины. Звонит мой мобильник.

– Излагайте, – говорю я, поднося телефон к уху.

Джессика таращит на меня глаза.

– Хотите услышать всю историю или сократить до погони? – спрашивает Кабир.

– Давай самую суть и без многословия. Ты знаешь, что мне надо.

– Черный «линкольн», преследовавший вас, принадлежит парням Ниро Стонча.

Мне хочется спросить, как он это узнал, но я же сам просил его обойтись без лишних подробностей. Кабир – человек исполнительный. Но кое-что он все-таки сообщает:

– Машина зарегистрирована на компанию по производству крафтового пива. Компания – ширма для делишек семьи. Кстати, вам известно, кто нынче там всем заправляет?

– Понятия не имею.

– Лео Стонч, племянник Ниро. Важнее то, что Лео – младший брат погибшей Софии Стонч.

– Вот как! – хмыкаю я. – Интересно.

– Не говоря о том, что еще и опасно.

– И где сейчас находится этот черный «линкольн»?

– Откройте карты на вашем айфоне. Я послал ПИН-код от маячка, так что вы сможете следить за ними.

– Отлично. Есть еще новости?

– Помните, как нас вчера осаждали СМИ, когда стало известно, что на месте преступления найден ваш Вермеер?

– Да.

– Теперь вообразите, насколько вырос их напор, когда объявили, что убитый – это Рай Стросс.

Представляю, каково приходится Кабиру.

– И что ты им отвечаешь?

– Я узнал, как сказать «Без комментариев» на двенадцати языках.

– Спасибо.

– Ei kommenttia, – произносит Кабир. – Это по-фински.

– Что-нибудь еще?

– Завтра утром вы завтракаете с Эмой.

Об этих встречах я никогда не забываю и еще ни одну не пропустил.

Я заканчиваю разговор. Джессика смотрит в окошко.

– Хочешь куда-нибудь заглянуть на ранний обед? – спрашиваю я.

Она задумывается и быстро отвечает:

– Почему бы и нет?

Мы едем в гриль-зал клуба «Лотос», уютного частного клуба, членом которого когда-то был Марк Твен. Клуб находится в Верхнем Ист-Сайде и занимает здание, построенное в стиле французского ренессанса. Гриль-зал расположен в цокольном этаже. Мебель здесь темных тонов, а стены покрашены в сочный бордовый цвет. Самое лучшее место в зале отведено бару. Мужчин сюда допускают только в пиджаках и при галстуке. Нынче такое редко встретишь в Манхэттене. Кто-то считает этот дресс-код устаревшим, но мне нравится здешний налет старины.

Метрдотель Чарльз рекомендует попробовать морской язык в кляре. Мы с Джессикой соглашаемся. Я выбираю «Шато О-Байи», красное вино из апелласьона Пессак-Леоньян. Их белые вина гораздо хуже.

У меня снова звонит мобильник. Приходится вставать из-за стола. В клубе «Лотос» пользоваться мобильным телефоном разрешается только в специальных телефонных будках. Иду туда. Как я и ожидал, звонит ПТ.

– Излагайте.

– Извини, что не позвонил раньше, – говорит ПТ. – Сегодня был безумный день. Да ты и сам представляешь.

– Есть что-то новенькое на вашей стороне?

– Ничего достойного упоминания. А ты приблизился к поимке убийцы?

– Убийц, – поправляю я. – Их было несколько.

– Ты все-таки думаешь, что убийства совершал не одиночка?

– А вы так не думаете?

– Меня по-настоящему интересует только один.

Естественно, речь идет об Арло Шугармене, когда-то застрелившем напарника ПТ Патрика О’Мэлли.

– Здесь наши интересы расходятся, – говорю я.

– Пусть будет так. Что тебе требуется от меня?

– Четыре месяца назад в отделении Манхэттенского банка произошла кража.

– И что?

– Мне нужны все сведения по этой краже. Особенно информация по подозреваемым.

– Манхэттенский банк, – повторяет ПТ. – Кажется, одного мы поймали.

Это меня удивляет.

– Где он?

– Откуда ты знаешь, что это не она?

– Хорошо, где она?

– В данном случае он. Просто хочу, чтобы ты не терял бдительности, Вин. – (Я жду.) – Я поищу сведения.

– И еще, у вас есть что-нибудь об офшорной компании, которую создал Стросс для покупки квартиры и оплаты счетов?

– Компания анонимная. Тебе ли не знать, как тяжело добывать информацию по таким компаниям?

Это я знаю очень хорошо.

– И все-таки можно найти дату основания, штат, фамилию уполномоченного юриста, проводившего сделку. Возможно, даже банк, оплачивающий счета. Ведь кто-то платил за жилье Стросса в «Бересфорде».

– Принято.

Я возвращаюсь за столик. Вино уже открыто. Мне нравится общество Джессики. Мы много смеемся. Распив одну бутылку, открываем другую. Морской язык выше всяких похвал.

– Странно, – произносит Джессика.

– Что странно?

– Мы раньше когда-нибудь оставались наедине?

– Кажется, нет.

– Рядом всегда присутствовал Майрон.

– Похоже, он и сейчас незримо присутствует, – замечаю я.

– Да, знаю. – Джессика моргает и тянется к бокалу. – Я все здорово испортила.

Я не пытаюсь возражать.

– Нынешний брак меня тяготит, – говорит она.

– Мне грустно это слышать.

– Серьезно?

– Вполне.

– Когда я ушла от Майрона, ты меня ненавидел?

– «Ненавидел» не совсем то слово.

– А какое то?

– Питал отвращение.

Она смеется и поднимает бокал:

– Туше!

– Я пошутил. На самом деле ты не вызывала у меня никаких чувств.

– Это честно.

– Я не воспринимал тебя как самостоятельную личность.

– Только как часть Майрона?

– Да.

– Как придаток?

– По правде говоря, не настолько серьезно. Как руку или ногу? Нет. Не на таком уровне значимости.

Джессика делает новую попытку:

– Как маленький спутник, вращающийся вокруг него?

– Это ближе. Ведь ты причиняла Майрону страдания. Это все, что меня волновало. То, как ты влияла на него.

– Потому что ты его любишь.

– Да, люблю.

– Как мило! Может, теперь ты лучше понимаешь всю ситуацию.

– Нет, не понимаю. Но если хочешь, продолжай.

– Само присутствие Майрона было чем-то огромным, – говорит Джессика.

– Оно и сейчас такое.

– Вот именно. Там, где он находится, нечем дышать, поскольку весь воздух Майрон засасывает в себя. Просто стоя рядом, он уже доминирует. Когда я жила с ним, моя писательская деятельность страдала. Ты знал об этом?

Я изо всех сил стараюсь не хмуриться.

– Ты его обвиняешь?

– Я обвиняю нас. Он не планета, вокруг которой я вращалась. Он – солнце. Когда я слишком долго находилась с ним, мощность его присутствия была такой, что я боялась исчезнуть в нем. Казалось, еще немного – и гравитация притянет меня слишком близко к его пламени, оно захлестнет меня со всех сторон, и я утону.

Теперь я хмурюсь, не пытаясь это скрывать.

– Что? – спрашивает Джессика.

– Оставим твои путаные метафоры. Так и не понять, тонешь ты или сгораешь? Не хочу копаться в этой чепухе. Майрон тебя любил. Заботился о тебе. Мощность его присутствия, в котором ты боялась исчезнуть? Это называлось любовью. Настоящей, идеальной, наиредчайшей. Когда он тебе улыбался, ты ощущала тепло, какого никогда не чувствовала прежде, поскольку он тебя любил. Ты была счастливицей. Да, счастливицей. И ты все это отшвырнула от себя. И причина была не в поступках Майрона, а в тебе, поскольку ты, как и очень многие из нас, склонна к саморазрушению.

Джессика прислоняется к спинке стула:

– Вау! Расскажи о своих ощущениях.

– Ты бросила Майрона ради скучного богатого парня по имени Стоун. Почему? Потому что у тебя была настоящая любовь и она тебя очень пугала. Ты не могла смириться с потерей контроля. Вот почему ты упорно разбивала Майрону сердце. Ты стремилась вернуть контроль. У тебя был величайший шанс на счастье, но ты слишком испугалась и не воспользовалась им.

Глаза Джессики влажно блестят. Большим и указательным пальцем она быстро смахивает слезы.

– Представь, что я пыталась вернуть Майрона, – говорит она, и я качаю головой. – Почему нет? Думаешь, у него не осталось ко мне никаких чувств?

– Возвращения не получится. Мы оба это знаем. Майрон не так устроен.

– А ты, Вин?

– Мы говорим не обо мне, – напоминаю я.

– Можно сменить тему? Ты изменился, Вин. Раньше я думала, что вы с Майроном как инь и ян – противоположности, дополняющие друг друга.

– А теперь?

– Теперь я думаю, что ты не знаешь, насколько похож на него.

Я заставляю себя улыбнуться:

– По-твоему, это так просто?

– Нет, Вин. Это никогда не бывает просто. О чем и речь.

Я люблю ходить. Обычно на работу и с работы я добираюсь пешком. Расстояние между Лок-Хорн-билдингом и «Дакотой» около двух миль, и быстрым шагом я прохожу его минут за сорок. Я иду по Пятой авеню в северном направлении, пока не оказываюсь возле отеля «Плаза» на Пятьдесят девятой улице. Там я вхожу в Центральный парк. Местный зоопарк остается у меня по левую руку. Я иду по диагонали на северо-запад до «Земляничных полей»[20], а там и до «Дакоты» недалеко. По утрам я часто захожу выпить чашечку кофе в кафе-пекарню «Ле пен котидьен» в середине парка. Здесь собаки бегают без поводков, и я с удовольствием наблюдаю за ними. Не знаю почему. У меня никогда не было собаки. Может, стоит это исправить.

Сейчас темно. В парке настолько тихо, что я слышу эхо собственных шагов на дорожке. Уровень безопасности, может, и повысился, но большинство горожан по-прежнему не отваживаются гулять по Центральному парку в темноте. Я вспоминаю свою буйную молодость, когда устраивал «ночные туры» по самым опасным местам Нью-Йорка. Но, как уже было сказано выше, я больше не ищу приключений на так называемых неблагополучных улицах и не жажду наказывать некое расплывчатое зло, удовлетворяя собственные поползновения к насилию. Я стал осмотрительнее с выбором мест и субъектов, хотя, как показывает история с Тедди Лайонсом (не знаю, будет ли он теперь именовать себя Большим Т.), мое умение выбирать цели еще далеко от совершенства.

Признаюсь: я не люблю заморачиваться с просчитыванием долгосрочных последствий.

Я пересекаю мозаику «Imagine»[21]. Вдали уже виднеются фронтоны «Дакоты». В голове вертится множество разнородных мыслей. Я одновременно думаю о «Шестерке с Джейн-стрит», картине Вермеера, Хижине ужасов, Патрише и Джессике. Эта карусель прерывается звонком на мобильный.

Мне снова звонит ПТ.

– Излагайте, – отвечаю я.

– Я нашел кое-что по офшорной компании Стросса. Во-первых, ее название. Эта компания с ограниченной ответственностью называется «Армитидж».

«Хорошее название», – думаю я. Правило номер один при создании офшорных компаний: название не должно быть как-либо связано с владельцем.

– Что еще?

– Юридическое оформление было в Делавэре.

И это неудивительно. Если хочешь анонимности, обеспечить ее можно в трех штатах: Неваде, Вайоминге и Делавэре. Поскольку Делавэр к Филадельфии ближе всех, Локвуды всегда ходили по этой дорожке.

– Компания отнюдь не единственная, – говорит ПТ.

Меня и это не удивляет.

– Похоже, она часть сети. Наверное, ты понимаешь это лучше меня. Здесь схема такая: ООО «Х» владеет ООО «Y», которая, в свою очередь, владеет ООО «Z», а та уже владеет ООО «Армитидж». Так что найти концы очень трудно. Чеки поступали из «Комьюнити стар банка».

Услышав название банка, я замедляю шаги. Рука еще крепче сжимает мобильник.

– Кто учредил ООО «Армитидж»?

– Имя не указано. Сам знаешь: в Делавэре имен не спрашивают.

– Я не об этом. Как фамилия юриста?

– Подожди, сейчас найду. – Слышу, как он шелестит бумагами. – Юрист не указан. Только название юридической фирмы. «Дункан и помощники».

Я застываю на месте.

– Вин!

Насколько мне известно, фирма «Дункан и помощники» состоит всего из одного человека.

Найджел Дункан. Дворецкий, надежный друг, адвокат, имеющий право выступать в суде. Число его клиентов ограничивается одним.

Короче говоря, офшорная компания, оплачивавшая счета Рая Стросса, была создана кем-то из членов моей семьи.

Я собираюсь спросить ПТ точную дату создания компании, как вдруг меня ударяют по голове чем-то тяжелым, похожим на монтировку. Удар приходится по боковой части.

Все остальное происходит в течение двух или трех секунд.

Оглушенный взрывом, я шатаюсь, но остаюсь на ногах.

– Вин! – доносится из мобильника металлический голос ПТ.

Меня снова ударяют монтировкой по голове, теперь с другого бока.

Похоже, у меня сотрясение мозга. Мобильник падает на дорожку. Монтировка раскроила кожу на голове. Оттуда на ухо течет струйка крови.

Перед глазами не мелькают звезды. Я вижу яростные вспышки света.

Чья-то могучая рука обвивается вокруг моей шеи. Я готов к автоматическому приему – удару затылком в нос стоящего сзади. Но его сообщник, лицо которого закрыто лыжной маской, направляет на меня пистолет:

– Не вздумай дергаться!

Он стоит не рядом, поэтому, находись я сейчас в отличной форме, попытка разоружить его была бы рискованной. И все равно я решился бы на нее, если бы не эти два удара по голове. Когда вас держат на мушке пистолета, есть две стратегии действий. Первая и наиболее очевидная – капитулировать. Отдать напавшим все, что они хотят, и не оказывать ни малейшего сопротивления. Прекрасная стратегия, если вас держат на мушке только затем, чтобы ограбить. Забрать бумажник или часы и раствориться в темноте. Вторая стратегия, которую я всегда предпочитаю, – нанесение быстрого удара. Это требует определенной подготовки. Нужно научиться как можно быстрее преодолевать шок, вызванный внезапностью нападения, и мгновенно атаковать. Расчет строится на неожиданности. Тот, в чьих руках оружие, ожидает, что вы подчинитесь и один вид пистолета заставит вас вести себя осмотрительно. Следовательно, действуя без промедления, вы застаете напавшего врасплох.

Вторая стратегия имеет свои очевидные риски, но, если вы подозреваете, что вооруженный человек собирается вас искалечить (а я это как раз подозреваю), нападение – самый предпочтительный выбор из целой кучи плохих решений.

Но для успешного применения второй стратегии нужно полностью управлять своим телом и навыками. Я не могу похвастаться ни тем ни другим. Равновесие у меня ни к черту. Ноги шаткие. На меня надвигается что-то темное, и, если эту темноту не отогнать, я могу вырубиться.

О второй стратегии придется забыть. Я остаюсь стоять. Если использовать еще одну спортивную метафору, я, как в боксе, считаю до восьми и надеюсь, что голова прояснится.

Тот, кто держит меня за шею, большой и мощный. Он крепко прижимает меня к своей груди. Слышу визг тормозов подъехавшей машины. Меня поднимают в воздух. Я по-прежнему не сопротивляюсь. Через несколько секунд меня швыряют в заднюю дверь машины. Кажется, это минивэн. Я больно ударяюсь о пол. Двое похитителей – оба в масках – запрыгивают следом. Машина резко трогается. Боковая раздвижная дверь остается наполовину открытой.

Это шанс.

Прежде чем мои похитители сообразят, что к чему, я мысленно оцениваю оставшиеся у меня возможности и откатываюсь к пока еще открытой, но неумолимо закрывающейся двери. У меня теплится слабая надежда вывалиться из машины, быстро набирающей скорость. Шанс не ахти, но самый лучший из доступных. Голову я прикрою руками, и основной удар примет тело. Если повезет, отделаюсь несколькими сломанными костями.

Ничтожная плата за освобождение.

Моя голова и плечи уже выступают из двери. Ветер ударяет в глаза, заставляя их слезиться. Я закрываю глаза, упираюсь подбородком в грудь и мысленно готовлюсь к столкновению с нью-йоркским асфальтом.

Но выпасть мне не удается.

Сильная рука хватает меня за воротник и, словно тряпичную куклу, швыряет обратно. Пролетев по внутреннему пространству минивэна, я ударяюсь спиной о дальнюю стенку и в этот момент слышу щелчок закрывшейся боковой двери. От инерции удара голова буквально вдавливается в металлическую поверхность.

Получаю еще один удар по голове.

Ничком распластываюсь на холодном полу минивэна.

Кто-то прыгает мне на спину, придавливая к полу. В иной ситуации я бы быстро повернулся и ударил противника локтем. Однако сейчас я вряд ли сумею это сделать.

Еще один аргумент против такого приема: пистолет, направленный мне в лицо.

– Попробуешь дернуться – застрелю!

Сквозь туманную пелену я различаю затылок водителя. Похитители – один восседает у меня на спине, а второй тычет пистолет в лицо – по-прежнему в лыжных масках. Считаю это хорошим знаком. Вздумай они меня убить, у них не было бы причин прятать лица.

Сидящий на мне начинает обшаривать мои карманы. Я не шевелюсь, надеясь использовать это время для обдумывания дальнейших действий. С болью я могу справиться. Другое дело головокружение и помутнение зрения. У меня наверняка сотрясение мозга.

Сидящий на мне находит мой «Уилсон комбат 1911» в наплечной кобуре, вытаскивает и разряжает обойму. Даже если я немыслимым образом и завладею пистолетом, толку от него никакого.

Второй, тот, кто вооружен, говорит:

– Ножки ему проверь внизу.

Первый выполняет распоряжение. Не сразу, но он находит второй мой пистолет, спрятанный в лодыжечной кобуре, – небольшой «Сиг П365». Вытаскивает и тоже разряжает. Потом наклоняется к моему лицу. Шерсть его маски щекочет мне щеку.

– Еще пушки есть?

Будь у меня сейчас ясная голова, я бы, не раздумывая, его укусил. Прокусил бы хлипкую маску, вырвал клок щеки, а потом, напрягшись всем телом, сбросил бы с себя, швырнув на стрелка и тем самым блокировав возможную пулю.

– И не думай об этом, – говорит стрелок.

Говорит спокойно, с уверенностью, на всякий случай сместившись вбок, чтобы помешать мне атаковать его напарника.

Прихожу к выводу: стрелок у них главный. Недаром все распоряжения исходят от него. Человек опытный. Подготовленный. Возможно, из военизированных структур. Он держится на расстоянии. Поэтому, даже будь я сейчас на сто процентов в форме (а мое нынешнее состояние колеблется между сорока и пятьюдесятью процентами), у меня не было бы шанса его атаковать.

Первый крупнее и мускулистее, но основная угроза, как я понял, исходит от подготовленного человека с пистолетом.

Я не двигаюсь. Пытаюсь хотя бы отчасти разобраться в ситуации и не могу. Ощущаю растерянность.

Затем тот, кто крупнее, неожиданно бьет меня по почке.

Кажется, что внутри разорвалась бомба и ее раскаленные острые осколки полосуют мне внутренние органы. На мгновение боль парализует меня. Каждая часть тела охвачена болью и хочет куда-то спрятаться и замереть.

Он слезает с моей спины, оставляя меня корчиться от боли. Я катаюсь в пространстве между передними сиденьями и задней частью минивэна. Одновременно смотрю на похитителей.

Когда оба снимают маски, меня пронзают две мысли, и обе дрянные.

Первая: если они больше не прячут лица, значит решили не оставлять меня в живых.

Вторая лишь подкрепляет первую, поскольку в похитителях я сразу узнаю братьев Тедди, Большого Т., Лайонса.

Стараюсь не шевелиться, поскольку каждое движение отзывается жгучей болью. По той же причине стараюсь не дышать. Закрываю глаза и надеюсь, что похитители сочтут меня вырубившимся. Сейчас я ничего не могу предпринять. Больше всего я нуждаюсь во времени. Мне нужно время и чтобы меня больше не били. Тогда я более или менее очухаюсь и обдумаю способы сопротивления.

Вот только какие? Сам не знаю.

– Кончай с ним! – велит тот, что крупнее, своему подготовленному вооруженному брату.

Тот кивает и целится мне в голову.

– Подождите, – говорю им.

– Нет, – отвечает стрелок.

Я вспоминаю похожую историю, когда Майрон находился в задней части минивэна, похожего на этот, и тоже просил напавшего на него подождать. Тот человек ответил «нет». Но тогда я ехал следом и через мобильник Майрона слышал их разговор. Когда злоумышленник сказал «нет» и я понял, что Майрону не выпутаться, то надавил на акселератор и врезался в минивэн.

Странные воспоминания всплывают, когда находишься на волосок от смерти.

– По миллиону долларов каждому, – вырывается у меня.

Возникает пауза.

Потом более крупный полускулящим тоном произносит:

– Ты покалечил нашего брата.

– А он покалечил мою сестру, – отвечаю я.

Братья переглядываются. Разумеется, про сестру я им наврал. Вы это поняли, если только не принадлежите к религиозно-благодушной публике, считающей, что в широком понимании все люди являются братьями и сестрами. Но моя ложь, как и предложение двух миллионов долларов, заставляет братьев колебаться. Это мне и нужно. Я выигрываю время.

Сейчас это единственный мой выбор.

– Шэрин – твоя сестра? – спрашивает крупный.

– Нет, Бобби, – вздыхает стрелок.

– Она сейчас в больнице, – говорю я. – Твой брат причинил вред множеству женщин.

– Наглое вранье! Эти суки такого наплетут.

– Бобби, – одергивает брата стрелок.

– Нет, брат. Прежде чем он сдохнет, он должен знать. Тедди оболгали. Все эти суки сами липли к Тедди. Понятное дело, обаятельный парень и в постели не промах. Вот им и хотелось обтяпать дельце. Понимаешь, о чем я? Захомутать его, заставить жениться. А Тедди – он просто любит забавляться с женщинами. Любил, пока ты, как жалкий трус, не напал на него исподтишка. Не нужна ему вся эта семейная жизнь. И когда суки поняли, что замужество не выгорает, они вдруг ополчились на Тедди. А чего ж раньше молчали? Что ж не рассказывают, как сами лезли к нему в постель?

– Я не нападал на него исподтишка, – возражаю я.

– Что?

– Ты только что сказал. Повторяю дословно: «пока ты, как жалкий трус, не напал на него исподтишка». Я не нападал. Это был честный поединок. И он проиграл.

Большой Бобби презрительно фыркает:

– Ага. Будешь нам впаривать.

– Мы можем все решить аналогичным образом, – говорю я.

– Чего?

– Мы остановим машину в каком-нибудь тихом месте. Вы оба знаете, что я безоружен. Мы с тобой, Бобби, устроим поединок. Если я выиграю, я свободен. Если выиграешь ты, мне конец.

Мускулистый Бобби поворачивается к брату:

– Трей, что скажешь?

– Нет.

– Да будет тебе, Трей. Позволь мне свернуть ему шею и оторвать голову.

Глаза Трея устремлены на меня. Его не проведешь. Он знает, на что я способен.

– Нет.

– Тогда как насчет тех миллионов долларов? – спрашивает Бобби.

Дымка перед глазами так и не рассеивается. Голова кружится. Все тело болит. За эти минуты мое состояние ничуть не улучшилось.

– Он врет нам, Бобби. Его миллионы долларов – замануха для лохов.

– Но…

– Он не оставит нас в живых, – говорит Трей. – И мы не можем оставить его в живых. Если его отпустить, он нас выследит. Никакая полиция не поможет. Нам всю оставшуюся жизнь придется озираться по сторонам – нет ли его. При его-то возможностях он сделает все, чтобы нас укокошить.

– А почему бы не попробовать получить денежки? Пусть переведет нам на карточки или еще как. Потом выстрелишь ему в голову.

Когда Трей качает головой, я понимаю: у меня больше нет ни времени, ни шансов.

– Бобби, все было решено, когда мы его заграбастали. Или мы его, или он нас.

И в этом Трей, естественно, прав. Ни одной из сторон нельзя оставлять другую в живых. Я не поверю ни единому обещанию братьев Лайонс. Они никогда не оставят меня в покое, и, как понял Трей, я их тоже.

Кому-то придется умереть здесь.

Мы пересекаем мост Джорджа Вашингтона. Достигнув точки слияния шоссе 80 и шоссе 95, водитель минивэна прибавляет скорость.

Честное слово, я бы хотел придумать другой план, не такой примитивный, отвратительный и жестокий. У меня нет уверенности, что и этот сработает, но счет моей жизни идет на секунды.

Сейчас или никогда.

– Тогда хотя бы позвольте мне признаться, что ваша взяла, – говорю я.

Братья немного расслабляются. Не знаю, поможет ли мне это. Но сейчас выбор у меня только один.

Если я попытаюсь атаковать Бобби, Трей меня застрелит.

Если я попытаюсь атаковать Трея, он тоже меня застрелит.

Если же я сделаю то, чего они никак не ожидают, – атакую водителя, – у меня есть маленький шанс на успех.

Я испускаю душераздирающий крик. Голова сразу отзывается всплесками боли.

Мне плевать.

Как я и рассчитывал, братья цепенеют, ожидая, что сейчас я наброшусь на них.

Но я этого не делаю.

Я устремляюсь к водителю.

Я уже говорил, что мой план примитивен и жесток. Чем бы это ни кончилось, я сам сильно пострадаю. Можно было бы снова вспомнить метафору о разбитых яйцах и приготовлении омлета, но какой смысл?

Рука Трея по-прежнему сжимает пистолет. Оружие не исчезло магическим образом. Да, Трей несколько шокирован, однако он быстро оправляется и нажимает курок.

Я надеюсь, что внезапность моего трюка не даст ему прицелиться.

Отчасти так оно и есть. Но расчет оправдался не до конца.

Пуля впивается мне в спину, чуть ниже плеча.

Я не останавливаюсь. Инерция несет меня к водительскому сиденью. В правой манжете у меня спрятана тонкая опасная бритва. Проводя обыск, Бобби ее не заметил. Ее почти никто не замечает. Взмах запястья, и бритва оказывается у меня в правой руке. И хотя водитель гонит со скоростью семьдесят одна миля в час (я вижу крупные цифры на приборной доске), я рассекаю ему горло почти от уха до уха.

Минивэн толчком бросает вбок. Из перерезанной артерии водителя хлещет кровь, покрывая ветровое стекло. На мою руку падают теплые внутренности его шеи: ткани, хрящи. И конечно же, льется его кровь. Я просовываю левую руку под ремень безопасности, чтобы хоть как-то подготовиться к скорому столкновению.

Слышу новый выстрел.

Эта пуля лишь слегка задевает мне плечо и ударяет в ветровое стекло, пробивая насквозь. Я хватаю руль и резко поворачиваю. Минивэн отрывается от дороги и балансирует на двух колесах.

Я закрываю глаза и держусь. Машина подскакивает, затем еще раз и на скорости ударяется в столб.

Наступает темнота.

У всех супергероев есть история их становления. Вообще-то, если подумать, такая история есть у всех людей. Расскажу сокращенную версию моей.

Я рос в привилегированных условиях. Вы это уже знаете. Думаю, здесь будет уместно сказать, что о каждом человеке скоропалительно судят по тому, как он выглядит. Или она. Это отнюдь не из ряда вон выходящее наблюдение. Я не провожу никаких сравнений и не говорю, что выгляжу хуже остальных. Сказать так означало бы проявить «ложную равнозначность». Но факт остается фактом: у многих один мой вид вызывает неприязнь. Они видят светлые волосы, румяные щеки, кожу фарфоровой белизны, высокомерное выражение лица. Они ощущают неистребимое зловоние «старых денег», волнами расходящееся от меня, и думают, что перед ними сноб, элитарный хлыщ, ленивый, склонный критиковать других, незаслуженно богатый, ни на что не способный; тот, кто родился не с серебряной ложкой во рту, а с серебряным сервизом на сорок восемь персон, дополненным титановыми ножами для стейка.

Я это понимаю. Я сам испытываю схожие чувства к тем, кто населяет мою социоэкономическую сферу.

Вы видите меня и думаете, что я смотрю на вас сверху вниз. Вы испытываете ко мне зависть и презрение. Все ваши собственные недостатки – реальные и придуманные – поднимаются и жаждут ударить по мне.

Что еще хуже, внешне я кажусь мягкотелым и избалованным. Словом, удобной мишенью.

Современные подростки сказали бы: «Его рожа просит кирпича».

Неудивительно, что в детстве все вышесказанное приводило к отвратительным выходкам в мой адрес. Ради краткости расскажу лишь об одной. Когда мне было десять лет, мы пошли в Филадельфийский зоопарк. Я был в синем блейзере с эмблемой школы, вышитой на нагрудном кармане. В какой-то момент я оторвался от группы своих таких же обеспеченных привилегированных одноклассников, пошел бродить самостоятельно и нарвался на мальчишек из бедного района. Думаю, вы уже догадались, к чему это привело. Они меня окружили, стали насмехаться, а затем избили. Кончилось тем, что меня госпитализировали в коматозном состоянии, из которого я довольно быстро вышел. Здесь нужно отметить неожиданный и интересный момент моего жизненного цикла: я чуть не потерял почку, по которой мне недавно заехал Бобби Лайонс.

Физически мне было очень больно. Но куда острее меня донимал стыд, испытываемый десятилетним мальчишкой из-за собственной трусости, беспомощности и страха.

Короче говоря, я ни в коем случае не хотел пережить это снова.

У меня был выбор. Я мог, как требовал отец, держаться среди своих, прячась за чугунными воротами и ухоженными живыми изгородями поместья. Или измениться сам.

Остальное вы знаете. Во всяком случае, думаете, что знаете. Как заметила Сейди, люди – существа сложные. У меня были средства, мотивация, пережитая травма, врожденные способности, целеустремленность и кое-что еще. Когда я наиболее честен с собой, то называю это временной утратой контроля над собой – а может, это примитивный механизм выживания? – что позволяет мне не только выходить победителем из стычек, но еще и получать некоторое удовольствие от чинимого насилия.

Возьмите все эти компоненты, смешайте в блендере – и вуаля! Вот он я.

На больничной кровати. В бессознательном состоянии.

Сколько я здесь валяюсь? Понятия не имею. Может, мне приснилось, но однажды, открыв глаза, я увидел Майрона, сидящего у кровати. Когда-то я так сидел у его постели, когда мы отскребли его от тротуара после пыток, которым его подвергло наше родное правительство. В другие моменты я слышу голоса: отца, моей биологической дочери и умершей матери. Но поскольку я точно знаю, что один голос никак не может являться реальным, возможно, и остальные – плод моего воображения.

Однако я остался жив.

Что касается моего «плана» – я использую это слово в самом широком толковании, – еще до столкновения минивэна со столбом мне удалось подсунуть бóльшую часть тела под водительский ремень безопасности. Поэтому в момент катастрофы меня ни обо что не ударило. Судьба обоих братьев Тедди мне неизвестна. Не знаю я и мнения властей по поводу случившегося. Сколько часов или дней прошло с тех пор, я тоже не знаю.

По мере того как я подплываю к осознанному состоянию, я отпускаю свой ум в свободное путешествие. Я начал соединять некоторые куски этой головоломки. По крайней мере, у меня такое ощущение. Полной уверенности нет. Поскольку бóльшую часть времени я по-прежнему нахожусь в бессознательном состоянии, если вам угодно называть так этот переломный момент, и потому мои решения, касающиеся ООО «Армитидж», ограбления банка и убийства Рая Стросса, кажущиеся сейчас вполне убедительными, впоследствии могут оказаться полной чепухой. Так бывает со многими снами.

Я достигаю стадии, когда могу удерживаться в сознании, но пока не решаюсь. Сам не знаю почему. Отчасти это вызвано утомлением. Меня одолевает настолько сильная усталость, что даже открыть глаза для меня – непомерное усилие. Такое ощущение, будто я застрял в одном из снов, где пробираюсь по глубокому снегу и потому двигаюсь очень медленно. Я вслушиваюсь в окружающие звуки и пытаюсь выудить из них какие-нибудь сведения, но голоса неразборчивы. Они звучат приглушенно, как у родителей Чарли Брауна[22]. Или еще одно сравнение: кажется, что голоса раздаются из-за душевой занавески, доносясь сквозь шум воды.

Когда я наконец с усилием открываю глаза, то у кровати сидит не кто-то из близких и не Майрон. Это Сейди Фишер. Она наклоняется ко мне. Я даже чувствую запах ее шампуня с ароматом сирени.

– Ни слова полиции, пока мы с вами не поговорим, – шепчет она мне на ухо, затем громко сообщает: – Кажется, он очнулся, – и отходит в сторону.

Меня обступают профессионалы: врачи и медсестры. Они ощупывают меня, что-то замеряют и вместо воды дают ледяную стружку. Это занимает не более двух минут, но я в состоянии отвечать на их простые, сугубо медицинские вопросы. От них я узнаю, что у меня травма головы, что пуля не задела важных органов и вскоре я поправлюсь. Затем интересуются, есть ли вопросы. Я переглядываюсь с Сейди. Она едва заметно качает головой. Я свою очередь тоже качаю, отвечая персоналу.

Где-то через час – я еще плохо ориентируюсь во времени – я сижу в кровати. Сейди выпроваживает персонал из палаты. Медики неохотно подчиняются. Когда палата пустеет, Сейди достает из сумочки миниатюрную колонку, подсоединяет к телефону и включает громкую музыку.

– На случай если кто-то вздумает подслушивать, – поясняет она и подходит к кровати.

– И долго я здесь валяюсь?

– Четыре дня. – Сейди пододвигает стул к кровати. – А теперь расскажите, что произошло. С самого начала.

Я рассказываю, хотя из-за болеутоляющих моя речь спотыкается. Сейди слушает не перебивая. Хочется пить. Я прошу еще ледяной стружки. Сейди выполняет мою просьбу, ложкой отправляя льдинки мне в рот.

Когда я заканчиваю рассказ, она говорит:

– Водитель, как вы уже знаете, мертв. Один из нападавших – Роберт Лайонс – тоже. Его выбросило через ветровое стекло прямо на столб. Второй – это Трей – отделался переломами костей. Поскольку его травмы не были серьезными, он поехал выздоравливать к себе домой, на запад Пенсильвании.

– Трей делал какие-либо заявления?

– В данный момент мистер Лайонс предпочитает не общаться с властями.

– Как полиция оценивает случившееся?

– Они пока хранят молчание. Сказали только, что, по их заключению, горло водителю перерезали вы. Они провели криминалистическую экспертизу: положение вашего тела, находящегося позади трупа, точное соответствие размера бритвы размеру потайного кармашка на вашей манжете, кровь на ваших руках и так далее. Их утверждения недостаточны для предъявления вам обвинений, но копы знают, кто явился причиной аварии.

– Вы им сказали, что братья Лайонс вам угрожали?

– Пока еще нет. Это я всегда успею. И потом, если я им скажу, они захотят узнать, по какой причине мне угрожали. Понимаете?

Это я хорошо понимаю.

– Копы уже нащупывают взаимосвязь между нападением на Тедди Лайонса в Индиане и тем, что произошло в минивэне. Поскольку вы мой клиент, я не хочу им помогать.

Логично.

– Что посоветуете?

– Полиция постоянно торчит в больнице. Они ждут от вас заявления. Я говорила им, что мы не будем делать никаких заявлений.

– Я вообще забыл, что со мной было. Травма головы и все такое.

– И вы еще слишком слабы, чтобы отвечать на их вопросы, – добавляет Сейди.

– Согласен, но я хочу поскорее выбраться отсюда. Дома я поправлюсь быстрее и успешнее.

– Постараюсь это устроить. – Сейди встает. – Вин, мы не поднимали шума. СМИ ничего не знают.

– Спасибо.

– К вам приходили и другие. Хотели пообщаться. Я отговорила их, сославшись на ваше состояние. Но мне было важно, чтобы сначала мы с вами поговорили наедине. Все отнеслись с пониманием.

Я киваю. Я не спрашиваю, кто приходил. Сейчас это не имеет значения.

– Спасибо, Сейди. И постарайтесь вытащить меня из больницы.

Еще через три дня меня на вертолете перевозят в Локвуд-мэнор.

Конечно же, я чувствую себя лучше, но это далеко не сто процентов. Пожалуй, мой нынешний уровень колеблется между шестьюдесятью пятью и семьюдесятью процентами, и скромность не позволяет мне утверждать, что и при шестидесяти пяти процентах я достаточно силен.

Найджел Дункан встречает меня словами:

– Ты выглядишь лучше, чем я думал.

– Польщен, – отвечаю я и, не желая дальше терять время, перехожу к делу: – Расскажи про компанию с ограниченной ответственностью под названием «Армитидж».

Мы молча идем к дому.

– Найджел!

– Я слышал твой вопрос.

– И?..

– И не собираюсь отвечать. Я даже не потружусь сказать, знаю ли я вообще, о чем ты говоришь.

– Лоялен до конца.

– Это не лояльность. Это следование закону.

– Адвокатская тайна?

– Совершенно верно.

– Извини, дружище, но здесь твоя конфиденциальность не прокатывает. Ты уже упомянут в качестве юриста холдинга.

– Я? Упомянут?

– «Дункан и помощники».

– Вероятно, есть другие фирмы с таким названием.

– А ты знаешь, кто пользуется услугами ООО «Армитидж»? – спрашиваю я.

Чем ближе, тем более грозной выглядит старинная часть нашего родового гнезда. Такое ощущение сохраняется у меня с детства. Каждый дом – это суверенная страна. Я смотрю на Найджела. У него плотно сжаты губы. Желваки вздрагивают в такт шагам.

– Этим счастливцем был Рай Стросс, – говорю я. – Компания оплачивала его счета.

В лице Найджела ничего не меняется.

– Ты должен мне рассказать, чтó происходит.

– Нет, Вин, не должен. Даже если бы я знал – но я и здесь не стану подтверждать, известно ли мне, о чем ты говоришь, – я не обязан ничего тебе рассказывать.

– Это могло быть как-то связано с убийством дядя Олдрича и похищением Патриши. Это могло бы ответить нам на вопросы о Хижине ужасов. Наконец, это могло бы спасти жизни.

Он почти улыбается и повторяет:

– Спасти жизни.

– Да.

– Обычно ты не жалуешь гиперболы.

– Я и сейчас далек от них.

– Ах, Вин. Я люблю тебя. И любил с самого детства. – Он останавливается и ненадолго поворачивается ко мне. – Но если хочешь мой совет, я бы держался от этого подальше.

– Не хочу.

– Чего не хочешь?

– Не хочу твоих советов.

Найджел опускает голову и улыбается:

– Вин, ты хочешь устранить несправедливость. Но твои действия всегда наносят побочный ущерб.

– Любые действия наносят побочный ущерб.

– Возможно. Потому-то я и остаюсь верным букве закона.

– Даже если это ведет к большему побочному ущербу?

– Даже так.

– Я бы мог надавить на отца и узнать от него.

– Мог бы.

– Полагаю, что Виндзор Второй и учредил эту офшорную компанию.

– Вин, ты можешь полагать все, что угодно.

– Где сейчас отец?

– На тренировочной площадке.

– Значит, он хорошо себя чувствует.

Найджел не заглатывает наживку.

– Я приготовил тебе комнаты в восточном крыле. Если понадобится, мы договорились с медперсоналом и физиотерапевтом. – У него влажно блестят глаза. – Я рад, что ты выбрался из такой передряги. Но если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, однажды… – Он поворачивается и уходит.

Я направляюсь к себе и разбираю привезенные вещи. Из углового окна мне видна тренировочная площадка. Она оборудована для гольфа, точнее, для короткой игры, когда броски производятся в пределах пятидесяти ярдов от лунки. Есть здесь громадный грин с несколькими лунками для упражнений в паттинге. Есть песчаная зона для отработки ударов на песке. Трава вокруг тренировочной площадки подстрижена на разную высоту, что позволяет дублировать чипы и питчи со множества направлений.

Я переодеваюсь в брюки для гольфа и рубашку поло со знаменитой эмблемой гольф-клуба «Мерион»: маркером лунок, увенчанным не флажком, а плетеной корзинкой. Раскрою вам секрет, неизвестный большинству. Когда вы приходите на особо престижные площадки, посетителям там предлагают купить рубашки и разные аксессуары для гольфа. Это большой бизнес. Но если под эмблемой клуба написано его название, это означает, что вы – турист. Если надпись отсутствует, как на моей, то есть если вы видите только эмблему и никаких слов, значит обладатель рубашки является настоящим членом клуба.

Классовые различия. Они существуют повсюду.

В шкафу стоят туфли для гольфа. Надеваю их и выхожу туда, где отец отрабатывает питчи с расстояния тридцать ярдов. Услышав мои шаги, он оборачивается и улыбается. Мы обходимся без слов приветствия. Это гольф. Слова становятся излишними. Я беру клюшку бренда «Воки» с 60-градусным наклоном плоскости удара.

Отец первым начинает нашу нескончаемую череду ближних ударов. В молодости он был чемпионом по гольфу. В двадцать один год он выиграл Кубок Паттерсона – высшую любительскую награду в Филадельфии. С возрастом он растерял немало навыков, но и сейчас великолепно чувствует площадку. Для питчей отец пользуется своей старой клюшкой фирмы «Каллауэй». Ее плоскость удара имеет наклон 52 градуса. Производя удар, отец заставляет мяч лететь низко. Мяч приземляется в самом начале грина, отклоняется от прямой линии и оказывается в двух футах от лунки.

Он нашего дома до клуба «Мерион» рукой подать. Мы с отцом обычно ходили туда пешком, неся все необходимое в рюкзаках. Там мы и играли. Все лучшие воспоминания моего детства сосредоточены вокруг площадки для гольфа, и в них почти всегда присутствует отец. Идя в клуб, мы почти не разговаривали. В этом не было необходимости. Отцу и гольфу удавалось без слов преподавать мне уроки жизни. Через гольф я познал терпение, неудачи, унижения, преданность делу, поведение, достойное спортсмена, необходимость постоянных упражнений, ценность постепенного усовершенствования навыков. Я узнал цену ошибок, в том числе и умственных. Гольф дал мне некоторые представления о судьбе, когда вроде бы все делаешь правильно, но так и не достигаешь желаемого результата.

Как бы вы ни любили эту игру, в ней, как в жизни, никто не уходит с поля без потерь.

Наступает моя очередь. Я приноравливаюсь и отправляю мяч по высокой траектории, задав ему максимальное вращение. В гольфе такой удар обычно называют флоп-шотом. Мяч взмывает в небо и мягко приземляется, почти не катаясь по траве. Мой мяч оказывается на шесть дюймов ближе к лунке, чем отцовский. Отец улыбается:

– Прекрасно.

– Спасибо.

– Но низкий удар имеет бóльший процент попаданий, – напоминает отец. – Флоп хорош на тренировочной площадке. А на настоящей, когда тебя подпирает время и соперники, такой удар рискован.

Он не спрашивает меня о самочувствии. Но опять-таки вряд ли он знает о моих приключениях в минивэне. Думаете, Найджел ему рассказал? Очень сомневаюсь.

– Ударим еще по разику? – спрашивает отец.

– Конечно, – отвечаю я и затем говорю: – Возвращаясь к нашему прошлому разговору. Я спрашивал у Патриши, почему вы с дядей Олдричем отдалились друг от друга.

Улыбка сползает с отцовского лица. Клюшкой он пододвигает другой мяч и выравнивает для питча.

– Что она тебе рассказала?

– Когда праздновали «Ее прекрасные шестнадцать», дядя повел себя как вуайерист.

Отец словно нехотя кивает:

– И что она тебе рассказала?

Я передаю ему слова сестры. Мы продолжаем запускать мячи. Тренировочная площадка имеет шесть лунок, чтобы отцу не приходилось дважды ударять по мячу. Он в это не верит. «На игровом поле ты никогда не бьешь по мячу два раза подряд, – всегда твердил мне отец. – Так с какой стати ты будешь это делать на тренировочной площадке?»

Я заканчиваю пересказ.

– Итак, со слов Патриши, ты знаешь, что ко мне приходил отец Эшли Райт.

– Да.

– Мы с Карсоном Райтом дружим с двенадцати лет, – говорит отец. – Вместе играли в командах юниоров.

– Знаю.

– Он уважаемый человек.

Так это или нет, я не знаю, но поддакиваю, чтобы разговор не иссяк.

– Карсону было нелегко.

– Что нелегко?

– Прийти сюда, в наш дом. Рассказать мне всю историю.

– О чем?

– Твой дядя занимался не только подсматриванием. – Отец проверил положение руки, приноровился, ударил по мячу и проводил глазами его полет. – Не знаю, каким термином это обозначают сейчас. Педофилией. Изнасилованием. Неподобающими отношениями. Когда все началось, Олдричу было сорок, Эшли – пятнадцать. Если ты собираешься его оправдывать…

– Не собираюсь.

– Даже если бы и стал. Тогда этому часто находили оправдания. Даже в песнях это сквозило. «Тебе шестнадцать, ты прекрасна, ты моя». Или: «Девица юная, не будоражь мой разум».

– Итак, Карсон Райт пришел к тебе, – напоминаю я, стараясь держать отца в русле повествования.

– Да.

– И что сказал?

– За несколько месяцев до празднества его дочь наглоталась таблеток. Причина? Твой дядя не отвечал на ее звонки. Ей делали промывание желудка.

– И тем не менее она пришла на шестнадцатилетие Патриши?

– Да.

– Почему?

– А ты не знаешь? – (Я жду.) – Жизнь продолжалась. Что было, то было. Вот так, Вин.

– Эшли замела ту историю под ковер?

Отец хмурится:

– Я всегда терпеть не мог эту аналогию. Эшли пережила случившееся. Похоронила в себе так глубоко, чтобы никто и никогда туда не добрался.

– Вот только ее уловка не сработала.

– Да, в тот вечер не сработала.

– И что ты сделал после визита Карсона?

– Позвал Олдрича и выложил ему все, что узнал. Ситуация приняла скверный оборот.

– Дядя отрицал историю с Эшли?

– Он всегда отрицал подобные вещи.

– Всегда?

– У него это было не впервые.

Я жду. Отец поворачивается ко мне и тоже ждет. Мы с ним не раз играли в такую игру.

– Скольких еще дядя осчастливил своим вниманием? – спрашиваю я.

– Точного числа назвать не могу. Когда возникала проблема, мы попросту удаляли Олдрича из ее очага. Потому-то, в отличие от нас, он не остался в Хаверфорде.

– А я-то думал, он выбрал Нью-Йоркский университет, чтобы выбраться из колеи семейной традиции.

– Нет. Твой дядя, как и все мы, поступил в Хаверфорд. Но там произошла история с четырнадцатилетней дочерью одного профессора. Секса между ними не было, однако Олдрич фотографировал ее почти в голом виде. Пришлось пустить в ход деньги.

– Ты хочешь сказать, ее отцу дали взятку.

– Грубо говоря, да. Профессор получил компенсацию, а Олдрича отправили в Нью-Йорк. И это только один пример.

– Можешь привести еще?

– Твоя тетка Алина.

– А с ней что? – спрашиваю я, хотя уже догадываюсь.

– Когда Олдрич привез ее из Бразилии, он сказал нам, что ей двадцать лет и что она работала учительницей в школе, которую открыла наша семья. Мы проверили. Оказалось, не учительница, а ученица. Алина была не первой, кого он одаривал своими ласками, но она ему нравилась больше остальных. А как насчет ее реального возраста? Когда Олдрич привез Алину в Штаты, ей было четырнадцать или пятнадцать. Даже наш частный детектив не смог выяснить точный возраст.

Я обхожусь без возгласов удивления и пустых вопросов вроде «Почему никто не сообщил об этом властям?». Мы – могущественная семья. Как сказал мой отец, «пришлось пустить в ход деньги». Подобные «компенсации» зачастую сопровождались тонкими или откровенно грубыми угрозами. И потом, как он тоже верно заметил, эпоха была другая. Это не оправдывает ничьих действий. Просто ставит их в общий контекст.

В этом-то и вся разница.

– А какое отношение к этому имеет ООО «Армитидж»? – спрашиваю я.

Мой отец не умеет владеть лицом. Актер из него никудышный и лгун тоже. Его искреннее замешательство сбивает меня с толку.

– Я не знаю, что это такое.

– Офшорная компания, зарегистрированная Найджелом.

– И ты думаешь, я имею к этому какое-то отношение?

– Предполагаю.

Дальше давить на него бессмысленно. Если он отрицает, значит отрицает.

– А когда ты в последний раз видел дядю Олдрича?

– Уже не помню. Пожалуй, на торжестве в «Мерионе», куда пригласили всю нашу семью. Это было месяцев за шесть или даже за восемь до его смерти. Наверное, тогда. Но мы не разговаривали.

– А как же ваша встреча за сутки до убийства?

Отец, начавший замах клюшкой, замирает. Таким я его еще не видел. Если он начал замахиваться, остановить его мог только выстрел.

– Что ты сказал?

– Патриша говорила, что за сутки до убийства ты к ним приходил.

– Так и говорила?

– Да.

– Я же тебе только что сказал, когда и где я в последний раз видел Олдрича.

– Помню.

– По-моему, это какая-то головоломка.

– Я тоже так считаю.

Отец направляется к дому:

– Удачи в разгадке.

Сэр Артур Конан Дойл устами своего легендарного героя Шерлока Холмса сказал: «Когда вы исключаете невозможное, оставшееся, каким бы невероятным оно ни казалось, должно быть правдой»[23].

Я думаю об этом высказывании, хотя оно не совсем применимо к моей ситуации. Если взять за основу то, что мне известно, и предположить, что отец сказал правду и он действительно не является создателем офшорной компании, ответ о создателе ООО «Армитидж» становится вполне очевидным.

Это мои дед и бабушка.

Сексизм правил всегда, но каждый раз, когда вы сталкиваетесь с семьей вроде нашей, с семьей, которая поколениями крепко держится за власть и престиж, старое, замшелое, назидательно-банальное высказывание «За каждым успешным мужчиной стоит женщина» оказывается вполне применимым. Когда умер дед, семейную эстафету принял не мой отец, ну, разве что церемониально.

Бразды правления перешли в руки бабушки.

Жаль, что я не могу поговорить с ней. Она бы подсказала, как действовать. Бабушка и сейчас жива, но ей уже девяносто восемь, и она целиком погружена в себя. Но я и сам знаю, где находится ответ. В винном погребе.

Я начинаю спускаться туда и слышу вопрос Найджела:

– Куда ты направляешься?

– Ты знаешь куда.

– По-моему, Вин, тебе лучше оставить прошлое в покое.

– Да, я постоянно слышу это.

– Но не внемлешь.

Я пожимаю плечами и цитирую Майрона:

– «Любите меня со всеми моими недостатками».

Винный погреб Локвуд-мэнора целиком скопирован с одного из погребов винодельческой фирмы «Шато Смит О Лафит». Каменные стены, сводчатый потолок. На дубовых полках выстроились бутылки и деревянные бочки. В погребе поддерживается постоянная температура – 56 градусов по Фаренгейту – и относительная влажность 60 процентов.

Я прохожу мимо винной коллекции. Здесь есть бутылки стоимостью несколько тысяч долларов. В дальнем правом углу, на верхней полке нахожу «магнум» – здоровенную бутылку «Крюг Кло д’Амбоне» – и тяну на себя. Открывается дверь, и я вхожу в задний погреб. Да, если хотите, это потайная комната. Только не приплетайте сюда таинственность в духе романов «плаща и кинжала». Все куда прозаичнее. Бабушке просто требовалось удобное рабочее помещение, удаленное от любопытных глаз и в то же время находящееся поблизости от коллекции.

Вдоль всех четырех стен стоят шестифутовые шкафы с документами.

Необходимость перелопатить пропасть бумаг меня не пугает. Фактически я здесь как дома. Опять вспоминаю Майрона. Успех нашего тандема заключается в том, что он ориентирован на общую картину, тогда как я больше склонен копаться в подробностях. Он мечтатель. Я реалист. У него потрясающая способность видеть конечную цель. Я больше настроен на рутинную работу, которой и занимаюсь, не срезая углы. Моя деятельность в значительной степени состоит из пристального наблюдения за мелкими особенностями различных корпораций. Я изучаю каждую грань их бизнеса, чтобы понять «за» и «против», узнать входы и выходы, и только тогда даю рекомендации о продаже или покупке их акций.

Что бы ни говорили вершители судеб мира, в таких делах нельзя полагаться на интуицию.

Всесторонняя оценка – вот моя сильная сторона.

Большинство членов моей семьи, особенно моя дорогая бабушка, имеют такую же склонность. Она скрупулезно собирала все документы по нашей семье. Здесь, в ее любимом святилище, хранится каждое свидетельство о рождении, старые паспорта, генеалогические древа, органайзеры, календари, выписки из банковских счетов, дневники, финансовые отчеты и так далее… вплоть до 1958 года. Посреди комнаты стоит квадратный стол с придвинутыми четырьмя стульями. На столе лежат блокноты линованной бумаги и заточенные карандаши фирмы «Тикондерога». Я начинаю рыться в документах, попутно делая торопливые заметки. Очень многое написано бабушкиным почерком. Я отнюдь не сентиментален. Я не развешиваю по стенам семейные фотографии. Вы редко услышите от меня ностальгические фразы. Но в старых почерках есть своя красота, особенно в бабушкином. Чистота, последовательность, изящество, утраченное искусство писать от руки и индивидуализм. Все это невольно заставляет меня ощутить ее присутствие.

Я погружаюсь в прошлое моей семьи и застреваю в нем. Разуму хочется поскорее перейти к выводам, но я сопротивляюсь искушению. Опять-таки это свойственно Майрону с его спонтанностью, неорганизованностью, хаотичностью и блистательными находками. Он может удерживать в мозгу десятки идей. Я – нет. Я сбавляю скорость. Мне требуется найти подтверждающую документацию. Мне нужно увидеть ее на бумаге, написанную черным по белому, прежде чем разрозненные факты обретут смысл. Мне необходимы расписание и карта.

Проходит несколько часов, и куски головоломки начинают складываться.

За спиной слышатся шаги. Я поднимаю голову и вижу входящую Патришу.

– Найджел сказал, что ты удалился в погреб.

– И поныне здесь сижу.

– Не пора ли отдохнуть?

– Нет.

– Значит, ты поправился?

– Да, как видишь. Можем переходить к делу?

– Блин! Я просто стараюсь быть вежливой.

– Чего, как ты знаешь, я терпеть не могу, – отвечаю я и задаю сестре свой вопрос: – Ты знаешь, сколько на самом деле лет твой матери?

Патриша корчит гримасу:

– Опять?

– Когда твои родители вернулись из Бразилии, Олдрич сказал, что Алине двадцать лет. Семья не поверила. Отец Найджела связался с детективной фирмой в Форталезе. По их оценкам, ей было от четырнадцати до пятнадцати.

Патриша стоит и молчит.

– Ты это знала? – спрашиваю я.

– Да.

Удивлен ли я ее ответом? Сам не знаю.

– Вин, это были семидесятые годы прошлого века.

Та же защитная стратегия, что и у моего отца. Интересно слышать это от его племянницы.

– Я вовсе не хочу осуждать твоего отца. Мне наплевать на законность, этику и мораль.

– Тогда чего ты хочешь? – спрашивает Патриша.

– Получить ответы.

– Какие ответы?

– Кто украл картины. Кто убил твоего отца. Кто убил Рая Стросса. Кто издевался над тобой и другими девушками.

– Зачем это тебе?

Интересный вопрос. Мне на ум сразу приходит ПТ и пятьдесят лет его вины по поводу гибели напарника.

– Я обещал другу.

Патриша скептически морщится. Если честно, я не упрекаю ее за это. Собственный ответ мне кажется пустым. Делаю новую попытку.

– Необходимо восстановить справедливость, – говорю я.

– И ты думаешь, ответы это сделают?

– Что сделают?

– Восстановят справедливость.

Справедливое замечание. (Простите за тавтологию.)

– Вот мы и посмотрим. Согласна?

Патриша закидывает волосы за ухо и подходит ко мне:

– Покажи, что успел нарыть.

Кабир спрыгивает с вертолета и придерживает рукой чалму, чтобы не снесло ветром от останавливающихся лопастей.

На нем черная шелковая рубашка, зеленый жилет-пуховик, поношенные синие джинсы и ослепительно-белые кеды в стиле ретро. Я оборачиваюсь, поднимаю голову и вижу отца, стоящего у окна. Как и следовало ожидать, он хмурится, глядя на гостя, в его глазах – нежелательного иностранца.

Я жестом подзываю Кабира и веду прямо в винный погреб, в бабушкин кабинет. Когда мы приходим туда, он восхищенно озирается по сторонам, кивает и бормочет:

– Офигеть!

– Вот именно.

Когда пресса наконец узнала, что убитым, которого обнаружили вместе с украденной картиной Вермеера, оказался Рай Стросс, история эта, как вы догадываетесь, была преподнесена под огромными заголовками. В прошлом она бы не сходила с первых страниц днями, неделями, а то и месяцами. Но не сейчас. Сейчас продолжительность нашего внимания такая же, как у ребенка, получившего новую игрушку. Мы увлеченно играем день или даже два, затем нам становится скучно. Мы видим новую игрушку, а эту закидываем под кровать и забываем о ней.

Бóльшую часть времени, на которое пришлась лихорадка СМИ по поводу Рая Стросса, я провел в больнице. В конечном итоге каждая сенсация – здесь я позволю себе еще одну метафору – подобна костру. Если туда не подбрасывать поленья, он погаснет. Пока новости этим и исчерпались. Украденная картина, «Шестерка с Джейн-стрит», убийство – все это «вкусно» само по себе, а вместе образует пьянящую смесь. Но это было одиннадцать дней назад.

СМИ пока еще не знают о чемодане с моими инициалами, найденном в башне, и о связи этой истории с Патришей и Хижиной ужасов. С моей точки зрения, это хорошо. Это облегчает мне проведение дальнейшего расследования.

Кабир аккуратно выкладывает на старый бабушкин стол привезенные папки. Главная причина, почему я вызвал сюда своего главного помощника и решил поработать вместе с ним, – это общий взгляд на проблему. Кабир знает: я визуал и люблю, чтобы факты и доказательства были представлены в упорядоченном виде. Все папки имеют одинаковый размер (девять на четырнадцать дюймов) и одинаковый цвет (ярко-желтый). На этикетке каждой его аккуратным почерком сделана надпись.

– Вся «Шестерка с Джейн-стрит», – говорит Кабир.

Шесть папок, аккуратно положенных в ряд. Я читаю имена на этикетках, двигаясь слева направо: Лайонел Андервуд, Лейк Дэвис, Эди Паркер, Билли Роуэн, Рай Стросс, Арло Шугармен. Алфавитный порядок соблюден. Отвечаю на ваш вопрос: я не страдаю обсессивно-компульсивными навязчивыми состояниями, но считаю, что, как и в случае со «Шкалой Кинси»[24], мы все подвержены определенным отклонениям, даже если и не желаем это признавать.

– Можно начинать? – спрашивает Кабир.

– Прошу.

– Нам известна судьба Рая Стросса и Лейк Дэвис, – говорит он и откладывает их папки. Остается четыре. – Теперь сообщаю новости по остальным.

Я жду.

– Начну с Эди Паркер. Ее мать до сих пор жива. Живет в Баскин-Ридже, штат Нью-Джерси. Утверждает, что с того трагического вечера не видела свою дочь и не получала никаких вестей. Миссис Паркер отказалась говорить с журналистами, но поговорить с вами она готова.

– Почему со мной?

– Я сказал ей, что в квартире Рая Стросса нашли вашу картину. И еще намекнул на вашу возможную осведомленность о местонахождении остальных членов «Шестерки с Джейн-стрит». То есть на эксклюзивные сведения, которые вы по понятным причинам не разглашаете.

– Ай-ай-ай, Кабир.

– Да, босс, сказывается ваше дурное влияние на меня. Позволите перейти к Билли Роуэну?

Я киваю.

– Похоже, отношения между Билли и Эди были куда серьезнее, чем казалось. Отец Билли тоже жив, а мать умерла двенадцать лет назад. Но вот какой интересный момент: десять лет назад отец Роуэна ушел на пенсию и перебрался из Холиока в штате Массачусетс в Нью-Джерси. Он поселился в пансионате для пожилых в Бернардсвилле.

Я обдумываю услышанное:

– Бернардсвилл находится почти рядом с Баскин-Риджем.

– Да.

– Значит, миссис Паркер и мистера Роуэна уже не разделяют сотни миль, как раньше.

– Если точно, теперь между ними всего одна целая и две десятых мили.

– Это не может быть совпадением.

– Я тоже так думаю, – соглашается Кабир. – Думаете, они там занимаются непотребствами?

– Непотребствами? Какими именно?

– Шпилят друг друга, трахаются, устраивают перепихон и так далее.

– Да. Благодарю за расширение моего словарного запаса.

– Конечно, если учесть, что обоим под девяносто. – Кабир морщится, словно почуял запах одеколона «Евротреш», потом его лицо снова становится серьезным. – Поговорить по телефону с Уильямом Роуэном – так зовут старика – я не смог. А вот миссис Паркер сказала, что она и отец Билли готовы встретиться с вами завтра, в час дня, в пансионате. Конечно, если вы в состоянии туда поехать.

– В состоянии. Что-нибудь еще?

– По Паркер и Роуэну? Нет.

Кабир кладет папки Паркер и Роуэна поверх папок Стросса и Дэвис. Остается еще две.

– Сразу скажу, что найти какие-либо новые сведения по Лайонелу Андервуду мне тоже не удалось.

Он убирает папку Андервуда. Остается всего одна папка.

Арло Шугармен.

Я смотрю на Кабира. Он улыбается.

– А здесь целая россыпь, – говорит Кабир.

– Продолжай.

– Как вы знаете, об Арло Шугармене годами не было ни слуху ни духу. Застрелив сунувшегося агента ФБР, Шугармен словно в воду канул. Но вы кое-что сумели узнать у Лейк Дэвис.

– Да. О том, что он объявлялся в Талсе.

– Верно. Точнее, Дэвис вам рассказала, что Арло Шугармен выдавал себя за студента Университета Орала Робертса. Надеюсь, вы не сказали об этом ПТ?

Я качаю головой.

– Учитывая, что Лейк тогда находилась в бегах, я прикинул, когда она и Рай могли пересечься с Арло. Получилось где-то между семьдесят третьим и семьдесят пятым годом. На всякий случай я продлил этот период до семьдесят седьмого, поскольку Арло, выдававший себя за первокурсника, мог провести в университете четыре года.

– И?..

– И затем я начал копать. Список выпускников Университета Орала Робертса впечатляет. – Кабир наклоняет голову. – Вы знаете, что там училась Кэти Ли Гиффорд?[25] – (Я молчу.) – Словом, я воспользовался фотошопом и изменил фотографии Арло Шугармена. На всех известных у него длинные волосы и курчавая борода. Вроде как у меня. Согласны?

– Как пить дать.

– Если уж на то пошло, одна вещь недурно помогла бы мне замаскироваться.

– Какая?

– Чалма. Вот только никто из вас не умеет правильно ее завязывать. Итак, с помощью фотошопа я сделал Арло чисто выбритым и коротко подстриженным. Ведь это Университет Орала Робертса. Отнюдь не место для патлатых радикалов. Потом я попытался установить контакты с выпускниками того периода. С бывшими старостами групп и подобными им. Эти группы весьма активны в Facebook. Я получил довольно много ответов. Большинство оказались бесполезными, но двое написали мне, что снимок напомнил им парня по имени Ральф.

– Какой Ральф?

– То-то и оно. Его фамилии они не знали. Да и воспоминания о нем какие-то туманные. Впрочем, так и должно быть, если Шугармен стремился затеряться среди студентов. Итак, у меня были лишь имя и годы его возможного нахождения в университетском кампусе. Словом, мне понадобилось получить доступ к ежегодникам той поры. Это стало моим следующим шагом.

– И ты получил?

– Да.

– Каким образом?

– В электронном виде. Есть целый сайт. Там собраны сканы каждой страницы огромного количества ежегодников старших школ и колледжей. За определенную плату их можно просматривать в онлайне. Если заплатить побольше, вам пришлют сканы всего ежегодника.

Кабир испытывает мое терпение.

– И ты стал их просматривать, ища Ральфа?

– Да. Я перешерстил кучу снимков. Нашел нескольких Ральфов, но ни один не был похож на Арло Шугармена.

– Наверное, ему хватало ума не попадать на групповые фотографии.

– Наверное. Я не слишком затягиваю рассказ?

– Было бы неплохо прибавить скорость.

– Ладно. Перехожу к сути. Задача хотя и кажется сложной, но вполне решаемая. Когда я запустил программу лицевой идентификации, она мне нашла вот это.

Кабир открывает папку Арло Шугармена и достает черно-белую распечатку:

– Это сто тридцать восьмая страница ежегодника Университета Орала Робертса за семьдесят четвертый год.

Он протягивает мне страницу. Она озаглавлена «Театральные моменты». На двух страницах помещены пять фотографий. На одной запечатлена женщина с ангельскими крыльями. Вторая похожа на сцену на балконе из «Ромео и Джульетты». На третьей вижу четверых мужчин в средневековых костюмах, играющих на музыкальных инструментах и поющих.

Второй справа, с мандолиной в руках, – Арло Шугармен.

– Вот это да! – вырывается у меня.

На снимке сорокалетней давности у Шугармена очки в черной оправе. Ни на одной из прежних фотографий я не видел его в очках. Он чисто выбрит. Вьющиеся волосы стали короче. Узнать его можно, только если тщательно вглядываться, что и сделала компьютерная программа идентификации лиц.

– Короче говоря, я отыскал студента, бывшего тогда режиссером студенческого театра. Его зовут Фран Шовлин. Он служит в мегацеркви Хьюстона. Он вспомнил и фамилию Ральфа: Льюис. Что самое интересное: в той группе действительно числился некий Ральф Льюис, но он болел и не ходил на лекции. Думаю, Арло просто взял себе его имя.

– Вполне допускаю.

– Шовлин хотя и помнил Ральфа, но плохо. Единственное он сообщил, что Ральф встречался с девушкой по имени Элина. Я нашел ее. Сейчас она Элина Рэндольф. Разведена. Владеет салоном красоты в Рочестере, штат Нью-Йорк. Я позвонил ей, но, стоило мне упомянуть про Ральфа Льюиса, она немедленно отключилась. Я звонил еще несколько раз, однако она наотрез отказывается говорить.

– Интересно, – говорю я. – Полагаю, затем ты провел всесторонний поиск сведений уже по Ральфу Льюису?

Кабир кивает:

– И ничего не нашел.

Неудивительно. Наверное, в последующие годы Шугармен не раз менял имена. Не исключено, что он не пытался оформить удостоверение личности на имя Ральфа Льюиса, а просто воспользовался этим именем. Его путали с настоящим Ральфом Льисом, и такая путаница была ему как нельзя на руку, поскольку отводила внимание властей. Сейчас такой трюк вряд ли удался бы. Колледжи постоянно отслеживают своих студентов, а меры безопасности достаточно строги. Но в семидесятые годы любой мог разгуливать по кампусу и присутствовать на занятиях, не вызывая подозрений.

Мы с Кабиром составили график. Завтра, в час дня, я встречусь с матерью Паркер и отцом Роуэна в пансионате для пожилых в Крестмонте. Туда проще всего добраться на машине. Ехать около полутора часов. Затем, если надумаю, я могу нанять частный самолет в аэропорту Морристауна и полететь в Рочестер на откровенный разговор с Элиной Рэндольф. Организацию моих перемещений Кабир возьмет на себя.

– Поищи зацепку, которая сделает Элину Рэндольф разговорчивой, – прошу я.

– Принято. – Кабир встает.

– Хочешь остаться на обед?

– Не-а. У меня горячее свидание.

– Насколько горячее? – спрашиваю я.

– Вин, мне она нравится.

– Можешь взять вертолет на весь вечер.

– Что-что?

– Я сказал, бери вертолет. Свози ее в мой пляжный клуб на Фишер-Айленде. Я договорюсь о столике на террасе с видом на океан.

Кабир не отвечает и указывает на желтые папки:

– Вам их оставить?

– Да.

– Босс, спасибо за щедрое предложение. Но я, пожалуй, от него откажусь.

Я выжидаю минуту, затем спрашиваю:

– Позволь узнать почему?

– Если на четвертом свидании я устрою ей такое грандиозное торжество, что я стану делать на пятом? – пожимая плечами, вопросом отвечает Кабир.

– Разумно.

Оживает мой мобильник. Увидев, что звонит Анджелика Уайетт, я ощущаю укол страха и порывисто нажимаю на зеленую кнопку. Раньше, чем мне удается произнести традиционное «Излагай», Анджелика говорит:

– С Эмой все в порядке.

Удивительно, насколько хорошо Анджелика меня знает, особенно если учесть, что мы практически не видимся. Да, мне звонит та самая Анджелика Уайетт, кинозвезда.

– Что нового? – спрашиваю я.

– Эма постоянно спрашивает о тебе.

Эма – старшеклассница и моя биологическая дочь.

– Я возила ее к тебе в больницу, – сообщает Анджелика.

Услышанное мне не нравится.

– Тебе не следовало этого делать. – Я сердито смотрю на Кабира, но продолжаю говорить с матерью Эмы. – Как вообще она узнала, что я…

– В то утро у тебя был намечен завтрак с ней.

– Да. Точно.

– Вин, она беспокоилась.

Я молчу. Мне это не нравится.

– Когда она сможет увидеться с тобой?

– Завтра устроит?

– У тебя дома? К обеду?

– Да.

– Я привезу ее.

– Ты тоже заходи, если хочешь.

– Вин, это уже лишнее.

Разумеется, Анджелика права. Мы договариваемся о времени. Я завершаю разговор, продолжая сердито смотреть на Кабира.

– Эма позвонила и спросила, где вы, – поясняет Кабир. – Знаю, вам бы не понравилось, если бы я ей соврал.

Я хмурюсь, поскольку он прав, но мне все равно это не нравится.

– Что ей известно?

– Только то, что вы попали в больницу. Я сказал, что вы быстро поправитесь. Она мне не поверила. Даже хотела остаться в вашей палате.

Сам мне знаю, как на это реагировать. Когда дело касается Эмы, я теряю почву под ногами. Привычная уверенность куда-то девается. Эти новые отношения, если вам угодно их так называть, часто оставляют меня в подвешенном состоянии, лишая точки опоры.

Мысли об Эме перебивает другая мысль.

– Трей Лайонс, – говорю я.

– Что насчет его?

– Сейди говорила, он отправился лечиться домой.

– В западную часть Пенсильвании, – уточняет Кабир. – Там у него что-то вроде ранчо.

– Я хочу, чтобы за ним следили постоянно.

– Понял.

– Два человека. Я в любое время должен знать, где он и что делает. Выясни, чем он занимался в прошлом.

Кабир забирается в вертолет и возвращается на Манхэттен, где его ждет горячее, хотя и серьезное свидание. Я иду на тренировочную площадку, чтобы попрактиковаться в паттингах и заодно прочистить голову. Идя туда, замечаю Патришу: она спускается с холма. Потом направляется ко мне, расправив плечи. Лицо у нее мрачное. Не нужно быть знатоком языка тела, чтобы понять: с ней что-то не так.

Я быстро улавливаю подобные состояния, поэтому спрашиваю у сестры:

– Что-то случилось?

– Ты позволяешь мне быть пугливой трусихой.

– Масло масляное, – отвечаю я.

– Что?

– По определению, пугливая уже означает трусиху. Так что называй себя либо пугливой, либо трусихой. А пугливая трусиха – это перебор.

– Вин, я серьезно, – заявляет она и скрещивает руки на груди.

Подумываю, не сказать ли ей, чтобы любила меня со всеми недостатками, но воздерживаюсь.

Патриша берет клюшку (для тех, кто в теме, это айрон, «девятка») и начинает ходить взад-вперед.

– После нашего разговора я вернулась в приют, где мы помогаем пострадавшим подросткам. Вин, это моя работа. И ты об этом знаешь. – В ее голосе проскальзывает пафос; я молчу. – Может показаться, что с недавних пор я только и занимаюсь разным административным дерьмом, собирая деньги на свою благотворительность. Но в конечном итоге все это делается ради подростков, которых мы спасаем, поскольку больше им никто не поможет. И в этом миссия «Абеоны». Мы помогаем несовершеннолетним, попавшим в беду. Это ты понимаешь?

– Конечно понимаю.

– И ты знаешь, чтó привело меня на этот путь?

– Да. Я читал твою брошюру.

Патриша продолжает ходить, однако слово «брошюра» заставляет ее вскинуть голову.

– Что?

– Ты прошла через суровые и жестокие испытания. Это заставило тебя осознать необходимость помощи другим.

– Да.

– Невзирая на пережитые тобою ужасы, тебе повезло. У тебя были средства и поддержка, что помогло тебе пережить трагедию. Нынче твоя миссия заключается в том, чтобы помогать тем, кто оказался менее удачлив.

– Да, – снова подтверждает Патриша.

Я взмахиваю руками, словно говоря: «И тем не менее».

– Зачем ты наговорил мне про чтение брошюры?

– Мне думается, там выложена не вся история.

– Как это понимать?

– Тобою двигало что-то большее, чем осознанная потребность помогать другим.

– Вроде?

– Вроде чувства вины, какое испытывает выживший, – отвечаю я. – Ты сумела бежать из Хижины ужасов. Остальным девушкам это не удалось. – Патриша молчит, и я продолжаю: – Теперь ты считаешь, что у тебя долг перед этими девушками. Проще говоря, эти жертвы преследуют тебя, поскольку у тебя хватило дерзости остаться живой. Именно это и движет тобой, Патриша. Не столь уж важно, что у тебя были средства, а у других нет. Ты выжила и, как бы иррационально это ни звучало, коришь себя за то, что живешь.

Патриша хмуро смотрит на меня:

– Да, не зря ты в Дьюке получал высшие баллы по психологии. – (Я жду.) – И ты знаешь, почему мне сейчас так паршиво?

– Могу высказать предположение.

– Валяй.

– После нашего разговора ты вернулась в «Абеону», но не поднялась в свой начальственный кабинет, а засучила рукава и, образно говоря, вышла на поле. Тебе вдруг остро захотелось ощутить свою причастность, вернуться к корням. Можно подобрать еще какое-нибудь банальное сравнение. Ты жаждала действий. Возможно, ты вскочила в пикап и отправилась кого-то спасать. Возможно, провела психологическую беседу с одной из недавних жертв. И в какой-то момент ты подняла голову, обвела взглядом внушительный приют, который построила. Твои глаза подернулись влагой, и ты, удивляясь себе, сказала что-то вроде: «Все эти девочки такие храбрые, а я страшусь разговора с ФБР, поскольку я пугливая трусиха».

– Недурно, – отвечает Патриша и смеется.

– Я почти угадал?

– Почти угадал. Мне нужно идти дальше. Ты это понял.

– Что понял я – значения не имеет. Я рядом и готов тебя поддержать.

– Хорошо, но в одном ты ошибся, – добавляет она.

– Просвети в чем.

– Ты говорил про девочек, не сумевших вырваться из Хижины ужасов. Они меня не преследуют. Они просто ждут, что я добьюсь для них справедливости.

Мы не видим причин тянуть время. Звоню ПТ и говорю, что Патриша готова к встрече.

– Рад, что ты решил нам позвонить, – отвечает ПТ.

– Почему?

– Потому что мы уже летим к вам. Через час будем.

Он отключается, но мне не понравился его тон. Спустя час – ПТ всегда отличался точностью – вертолет ФБР приземляется в Локвуде. Мы обмениваемся банальными любезностями, после чего идем в гостиную. Смотрю на раму – символ украденной картины Вермеера, – и мне почему-то кажется, что она стала больше. ПТ привез с собой молодого сотрудника, которого представляет как спецагента Макса. У спецагента Макса очки в неоново-голубой оправе. Не знаю, звать его Максом или это его фамилия, но мне все равно.

ПТ и Макс садятся на диван. Патриша выбирает старое дедовское кресло. Я остаюсь стоять, непринужденно прислонившись к каминной полке, словно Синатра к фонарному столбу. Если вы ищете слово для описания моего облика, подсказываю: «обходительный».

ПТ сразу переходит к делу:

– Вин мне говорил, что чемодан, обнаруженный в квартире убитого, принадлежал вам. Это так?

– Да, – отвечает Патриша.

– Разумеется, вы знаете об этом убийстве.

– Естественно.

– Рай Стросс, ставший жертвой убийцы, вам знаком?

– Нет.

– Вы его никогда не встречали?

– Насколько помню, нет.

– Вы когда-нибудь бывали в его квартире в «Бересфорде»?

– Конечно же нет.

– А вообще вам приходилось бывать в «Бересфорде»?

– Я так не думаю.

– Вы так не думаете?

– Может, и была когда-то на какой-нибудь встрече.

– На встрече?

– Это мог быть сбор средств для благотворительных целей, торжество или иное мероприятие.

– Значит, вы бывали в «Бересфорде» по упомянутым причинам?

Мне не нравится направление разговора.

– Нет, – отвечает Патриша, которой это тоже не нравится. – Не думаю. Не помню. Есть какая-то доля вероятности. Я посещала благотворительные встречи во многих домах Верхнего Вест-Сайда, но, если одна из них и происходила в «Бересфорде», я попросту не помню.

ПТ кивает, словно он полностью удовлетворен ответом, затем спрашивает:

– Где вы были пятого апреля?

Он имеет в виду день убийства. Мне не нравится само построение разговора, больше смахивающего на допрос, чем на доверительную беседу. Я решаюсь нарушить ритм, заданный ПТ:

– Куда вы клоните?

ПТ разгадывает мое намерение, но не отвечает, а обращается к Патрише:

– Миссис Локвуд, я задал вам вопрос.

– Называйте меня Патришей.

– Патриша, где вы были пятого апреля?

– Это не секрет.

– Я не сказал, что это секрет. Я спросил, где вы были?

– Прекратите! – вмешиваюсь я.

Теперь ПТ поворачивается ко мне:

– Вин, вопросы сейчас задаю я.

– Я отвечу, – говорит Патриша. – Об этом все знают. Вечером я находилась в ресторане «Чиприани», где собирала деньги для своих приютов.

Должен признаться, слова сестры меня удивляют.

– Вы имеете в виду ресторан «Чиприани» в средней части Манхэттена? – уточняет ПТ.

– На Сорок второй улице. Возле вокзала Гранд-Сентрал.

– Значит, вы находились в Нью-Йорке?

– Если Гранд-Сентрал и Сорок вторая улица по-прежнему считаются Нью-Йорком, то да, – с оттенком раздражения отвечает Патриша.

– Когда вы приехали в Нью-Йорк?

Патриша откидывается на спинку кресла и смотрит в пространство.

– Я провела две ночи в отеле «Хаятт Гранд-Сентрал». Приехала в пятницу поездом «Амтрака» и уехала в воскресенье. – В гостиной становится тихо; слова Патриши дают богатую пищу для предположений, и потому она тут же добавляет: – Не смотрите так. Мы недавно открыли еще один приют «Абеона» в Восточном Гарлеме. Поэтому за последние полгода я постоянно курсировала между Филадельфией и Нью-Йорком. Могу показать вам свой деловой календарь, если это поможет.

– Было бы неплохо, – отвечает ПТ.

– Какой в этом смысл? – снова вмешиваюсь я.

– Вин! – Резкость в голосе Патриши присутствует, но несколько притуплена. – Позволь мне самой отвечать.

Она, конечно же, права.

– И какая теория успела появиться у вас? – Патриша смотрит на ПТ и Макса. – Спустя четверть века после того, как моего отца убили, а меня похитили, я… каким-то образом узнала, что мой похититель живет затворником в Нью-Йорке, и решила его убить?

– Не нужно защищаться, – говорит ПТ.

– Я и не защищаюсь.

– Это ясно чувствуется по вашему тону. Ваш чемодан так или иначе связывает вас с местом убийства. С моей стороны было бы халатностью не рассмотреть все версии. А это возвращает меня к тому вечеру, когда убили вашего отца и похитили вас.

– Каким образом? – спрашивает Патриша.

Спецагент Макс достает папку и подает ПТ.

– Я изучил все заявления, сделанные тогда, и хотел бы кое-что прояснить.

Патриша смотрит на меня. «Что ему надо?» – спрашивает ее взгляд. Я отвечаю легким пожатием плеч.

– Алина Локвуд, ваша мать, вернувшись домой, обнаружила тело вашего отца и сразу вызвала полицию.

ПТ замолкает. Он намеренно делает тягостную паузу, чтобы посмотреть, не появится ли в поведении Патриши что-то подозрительное. Его уловка не срабатывает.

– Почему вашей матери в момент нападения не оказалось дома? – спрашивает ПТ.

Патриша шумно вздыхает:

– В показаниях это отражено.

– Там сказано, что она была в супермаркете.

Мы молча ждем.

– Почти в десять часов вечера, – продолжает ПТ.

– Агент… – Патриша осекается. – Можно называть вас агентом ПТ?

– Достаточно просто ПТ.

– Нет, мне как-то неловко. Так вот, агент ПТ, когда моя мать вернулась, я уже находилась в багажнике машины, связанная по рукам и ногам и с повязкой на глазах. Поэтому я ничего не могу сказать о действиях матери.

– Я всего лишь спрашиваю, часто ли ваша мать ездила за покупками в столь позднее время?

– Часто? Нет. Иногда? Да. Ведь ФБР проверяло алиби моей матери?

– Да, проверяло.

– И получило подтверждение, что она действительно ездила в супермаркет?

– Да. – ПТ ерзает на диване. – Вам никогда не казалось это странным? Я говорю о ее поездке в супермаркет. Путь туда и обратно плюс время на покупки – все это занимает меньше часа. То есть временной интервал весьма узок. И как раз в этот момент появляются убийцы. Вы не находите это… удобным?

– Вау! – восклицает Патриша и качает головой.

– Вау?

– Неужели вы думаете, что за столько лет я не прочла досконально все материалы, касающиеся этого дела? – Пока сестра еще держит себя в руках, однако градус ее раздражения повышается. – Моя мать никогда не жаловалась, хотя какой только чепухи ни пытались повесить на нее ваши сотрудники. Разумеется, они думали, будто это она убила собственного мужа. Вы держали ее под колпаком, тщательно проверяли ее финансы. Опрашивали всех, с кем она была знакома. И все равно ничего не нашли.

– Возможно, тогда не нашли.

– Как это понимать?

– А вы, Патриша, почему в тот вечер находились дома?

– Я снова не понимаю.

– Я говорю о времени, когда явились убийцы. Вы были привлекательной восемнадцатилетней девушкой. Вы пользовались вниманием сверстников. Это был вечер пятницы. По-моему, самое время для развлечений вне дома. Мне думается, убийцы рассчитывали, что застанут вашего отца одного. Согласно показаниям, вы находились в своей комнате. Вы услышали шум, а затем выстрел. Выбежав из комнаты, вы увидели двоих мужчин в масках и мертвого отца, лежащего на полу.

– К чему вы клоните? – резко спрашивает Патриша.

– А вот к чему. Если убийцы явились расправиться с вашим отцом, откуда им было знать, что в доме он не один? Повторяю, это был вечер пятницы. Вы тогда не имели своей машины?

– Нет.

– Следовательно, нападавшие никак не могли увидеть ее возле дома. Итак, они подъехали. У дома стояла только машина вашего отца. Машины вашей матери не было. Убийцы вламываются в дом, убивают вашего отца, и вдруг «бам»! Вы удивляете их своим появлением. Такое возможно?

– Возможно, – соглашается Патриша.

– А что было потом?

– Вы же знаете. Это есть в материалах дела. Я бросилась в свою комнату.

– Они погнались за вами и вышибли дверь?

– Да.

– И дальше?

– Они приказали мне собрать чемодан и ехать с ними.

– Зачем понадобилось собирать чемодан?

– Не знаю.

– Но ведь похитители потребовали собрать именно чемодан?

– Да.

– И вы собрали? – (Патриша устало кивает.) – Вот этот эпизод мы в ФБР никогда не понимали, – говорит ПТ, кивая спецагенту Максу. – Ни тогда, сразу после убийства вашего отца, ни сейчас, более двадцати лет спустя. – (Патриша ждет.) – Я про историю с чемоданом. Никого не хочу оговаривать, но чемодан никак не вяжется со всем остальным. Знаете, к какому выводу тогда пришли мои коллеги? В смысле, когда они узнали о собранном чемодане. Ведь ваша мать им не сказала. Похоже, просто не заметила исчезновения чемодана. Один из агентов зашел в вашу комнату и увидел в гардеробе пустые вешалки.

Патриша сидит неподвижно.

– Патриша, мы действительно не понимаем этой истории с чемоданом. А вы?

Глаза сестры наполняются слезами. Мне так и хочется потребовать прекращения допроса, но она бросает на меня косой взгляд. «Не вздумай вмешиваться», – говорит он.

– А вы? – снова спрашивает ПТ.

– А я понимаю.

– Тогда расскажите. Зачем им понадобилось заставлять вас собирать чемодан?

Патриша слегка наклоняется вперед.

– Они хотели дать мне надежду, – тихо говорит она.

Наши гости из ФБР молчат. Раздается бой напольных часов. Снаружи доносится стрекотание включенной газонокосилки.

– Какую надежду? – нарушает молчание ПТ. – Поясните.

– Ко мне в комнату вошел только один из них. Главарь, – продолжает Патриша. – Его голос звучал почти ласково. Он сказал, что мне предстоит некоторое время пожить в прекрасной хижине у озера. Поэтому надо взять что-то из одежды. Он даже сказал: «Не забудь купальный костюм». Он хотел, чтобы мне было удобно. По его словам, я проведу там несколько дней. Самое большее неделю. Он постоянно это делал.

– Что он постоянно делал? – оживляется ПТ, подаваясь вперед.

– Давал мне надежду. Я думаю, он просто ловил от этого кайф. Иногда, после того как изнасилует меня в хижине, он говорил: «Патриша, ты скоро поедешь домой». Он говорил, что моя семья наконец согласилась заплатить выкуп. Однажды он сообщил, что деньги получены. Бросил на пол наручники и повязку для глаз. Велел надеть это на время поездки. Сказал: «Теперь, Патриша, ты едешь домой». Он вывел меня наружу, помог забраться на заднее сиденье машины. Даже прикрыл мне рукой макушку, чтобы я не ударилась. Я помню, с какой нежностью он застегивал на мне ремень безопасности. Казалось, он вдруг стал настолько скромным, что боялся ко мне прикоснуться. Потом он сел рядом. Машину вел кто-то другой. Возможно, его напарник, с которым они вламывались в наш дом. «Ты едешь домой, – твердил мне насильник. – Чем ты займешься сразу, как только окажешься свободной? Что захочешь съесть?» Это продолжалось снова и снова. Мы ехали несколько часов… затем машина наконец остановилась. Оба вывели меня под локоть. Я надеялась, что это действительно свобода. Я ничего не видела, поскольку глаза оставались завязанными, а руки – в наручниках. «Твоя мамочка уже здесь, – шептал он. – Я ее вижу». Но теперь-то я знаю.

– Что знаете? – спрашивает ПТ.

Кажется, Патриша его не слышит.

– Они провели меня через дверь.

В гостиной – мертвая тишина, словно даже стены затаили дыхание.

– Я знаю наверняка, – говорит Патриша.

– Что знаете? – повторяет вопрос ПТ.

– Знакомое зловоние.

– Не понимаю.

– Такое зловоние не забывается. – Патриша поднимает голову и встречается глазами с ПТ. – Я снова оказалась в том сарае. Все это время они возили меня по кругу. Я слышала их смех. Я вернулась в хижину, со скованными руками и завязанными глазами. Потом они оба вошли…

Она вытирает глаза, пожимает плечами и силится улыбнуться.

Какое-то время никто не произносит ни слова. Даже старый дом, где вечно что-то поскрипывает и потрескивает, затихает из уважения к моей сестре. Потом ПТ кивает Максу, и тот достает лист бумаги.

– Этот человек мог быть похож на того, кто вас насиловал? – деликатнейшим тоном спрашивает ПТ.

Он подает лист с шестью разными снимками Рая Стросса. Первый – увеличенный фрагмент знаменитого фото «Шестерки с Джейн-стрит». На последнем запечатлен уже мертвый Рай Стросс. Еще четыре снимка, вероятно, сделаны с использованием компьютерной программы, изменяющей лицо с возрастом. Теоретически, так Стросс мог выглядеть в тридцать, сорок, пятьдесят и шестьдесят лет. На одних снимках он с бородой, на других нет.

Патриша смотрит на фотографии. Ее глаза успели высохнуть. Я прокручиваю в голове разные варианты. Был ли Рай Стросс знаком с моим дядей Олдричем? Предполагаю, что да. Шантажировал ли Рай Стросс Олдрича или мою семью, требуя значительные суммы денег? И вновь ответ на мое предположение утвердительный. Что произошло потом? Зачем понадобилось воровать картины? Зачем убивать Олдрича и похищать Патришу?

Что я упускаю в своих рассуждениях?

– Не знаю, – качает головой Патриша. – Может, тогда он так и выглядел. Похититель всегда носил маску. Но я допускаю, что это он.

ПТ убирает снимки.

– После побега вы нашли способ заставить вашу личную трагедию служить доброму делу.

Естественно, это комплимент. По смыслу слов – да. Однако интонация говорит о другом. Кажется, мы приближаемся к концу этой смахивающей на допрос беседы. Однако чувствуется, ПТ задал еще не все вопросы. Я убедился, что в подобных случаях лучше не форсировать события.

– Чтобы было понятнее, я имею в виду создание вами сети приютов «Абеона».

Патриша благодарит ПТ. Чувствуется, ей тоже хочется поскорее завершить разговор.

– Позвольте спросить, а откуда вы взяли имя?

– Имя?

– Абеона.

– ПТ, это еще зачем? – встреваю я.

Я тут же жалею, что встрял. ПТ отнюдь не дурачок. Он не задает тупых или бессмысленных вопросов. Я не понимаю, каким образом название приютов может что-то значить, но, раз ПТ спрашивает, ему это зачем-то нужно.

– Абеона – это древнеримская богиня безопасных путешествий, – поясняет Патриша. – Когда выросшие дети впервые покидают родительский дом, Абеона их оберегает и ведет.

ПТ кивает:

– А ваш логотип: бабочка со странным узором крыльев, похожим на глаза?

– Так этот вид называется Tisiphone abeona, – говорит Патриша, словно уже тысячу раз отвечала на подобный вопрос.

Наверное, так оно и есть.

– Да, – говорит ПТ. – Но как вы увязали все вместе?

– Что увязала?

– Благородную миссию древней богини Абеоны и логотип с бабочкой Tisiphone abeona? Это была ваша идея?

– Моя?

– Вы изучали богов и богинь Древнего Рима? Или, быть может, коллекционировали бабочек? – ПТ подается вперед и таким добрым, располагающим тоном спрашивает: – Что вас вдохновило?

Я пытаюсь прочитать ответ на лице Патриши, но сигналы, идущие оттуда, лишены ясности. Ее лицо бледнеет. Я вижу замешательство и даже страх. Кажется, только сейчас до нее что-то стало доходить, но что?

– Не знаю, – отчужденно отвечает Патриша.

Таким ее голос я слышу впервые.

ПТ кивает, словно ему это понятно. Не сводя глаз с Патриши, он протягивает руку к Максу. Тот уже наготове с другим листом бумаги. ПТ медленно и почти ласково протягивает лист Патрише. Я смотрю через его плечо. Это фотография верхней части руки. Там вытатуирована бабочка Tisiphone abeona.

– Это рука Рая Стросса, – говорит ПТ. – Единственная татуировка, найденная на его теле.

Время весьма позднее. Час ночи. И коньяка нами выпито до неприличия много. И вдруг Патриша говорит:

– А я ведь помню эту татуировку.

Мы одни в гостиной. Я растянулся на диване, запрокинул голову и рассматриваю потолочную инкрустацию в стиле ар-деко. Патриша сидит в кресле деда. Я жду ее дальнейших слов.

– Смешно, когда забываешь такие вещи, – продолжает она несколько заплетающимся языком, что выдает количество выпитого. – Или заставляешь себя забыть. Только вся штука в том, что полностью забыть невозможно. Хочешь забыть, думаешь, что уже забыл, но на самом деле ты ничего не забыл. Понимаешь?

– Пока нет, но все равно продолжай.

Я слышу звон кубиков льда, падающих в ее бокал. Вообще-то, пить со льдом коньяк, да еще такой марки – преступление, но я не на судебном процессе по делу об издевательствах над коньяком. Я смотрю в потолок и жду. Патриша поудобнее устраивается в кресле.

– Гонишь воспоминания. Заталкиваешь поглубже. Блокируешь. Это как… – Язык сестры заплетается все сильнее. – Как будто у меня в мозгу есть подвал, и все жуткое дерьмо, которое я натворила, я побросала в чемодан… вроде того, что ты мне подарил, с монограммой… Так вот, я сволокла чемодан в подвал, бросила в самом дальнем углу, где темно и сыро, а сама поскорее наверх. Заперла дверь и надеялась, что больше никогда не увижу этого чемодана.

– И теперь, – включаюсь я, – если следовать твоей красочной аналогии, чемодан вдруг оказывается наверху и открытым.

– Да, – отвечает Патриша, потом спрашивает: – Послушай, а это была аналогия или метафора?

– Аналогия.

– Я вечно их путаю.

Мне хочется коснуться ее руки или успокоить каким-нибудь вполне невинным образом. Но мне так хорошо лежать на диване. Я наслаждаюсь своим состоянием. До кресла, где сидит Патриша, слишком далеко, и потому я просто молчу.

– Вин!

– Да.

– В сарае был земляной пол.

Я жду продолжения.

– Я помню, когда он оказывался сверху. Поначалу он обычно придавливал мне руки к полу. Я закрывала глаза и старалась мысленно куда-нибудь переместиться. Через какое-то время… я хочу сказать, невозможно постоянно держать глаза закрытыми. Ты можешь пытаться, но у тебя не получается. И я стала смотреть. На нем была лыжная маска, поэтому я видела только глаза. Я не хотела их видеть, не хотела смотреть в его глаза. И тогда я поворачивала голову вбок. Он восседал на мне. Я помню его руку, и там… там была такая бабочка.

Патриша замолкает. Я пытаюсь принять сидячее положение, но у меня не получается.

– И я смотрела на бабочку. Сосредоточивалась на одном крыле. Когда он гарцевал на мне, его рука дергалась, а я воображала, что бабочка хлопает крыльями и вот-вот улетит.

В гостиной темно. Мы продолжаем пить коньяк. Я уже прилично набрался и потому начинаю размышлять о всякой экзистенциальной чепухе; о состоянии человеческого сознания, которое, как в случае с Патришей, пытается отгородиться от того, о чем я недавно слышал. Я ведь совсем не знаю Патришу. И она совсем не знает меня. Да и все мы разве знаем друг друга? М-да, я действительно пьян. Я наслаждаюсь этой тишиной. Очень многие люди не понимают красоты тишины. Она связывает людей. Так я был связан с отцом, когда мы молча играли в гольф. Я был связан с Майроном, когда мы молча смотрели старые фильмы или телевизионные шоу.

И тем не менее что-то заставляет меня нарушить тишину и сказать:

– Значит, в тот день, когда убили Рая Стросса, ты была в Нью-Йорке.

– Да, была… Вин, твоему другу ПТ я сказала правду. Я постоянно езжу в Нью-Йорк.

– А мне не звонишь.

– Иногда звоню. Ты ведь один из самых крупных спонсоров моей сети приютов. Но вряд ли бы тебе понравилось, если бы я каждый раз дергала тебя звонками.

– Это верно, – соглашаюсь я.

– Думаешь, это я убила Рая Стросса?

Подобная мысль вот уже который час вертится у меня в мозгу.

– Не представляю, каким образом, – говорю я.

– Какое впечатляющее подтверждение.

Я приподнимаюсь. Выпитый коньяк ударяет в голову, и она начинает кружиться.

– Я могу высказаться напрямую?

– А ты когда-нибудь говоришь по-другому?

– Гипотетически, если бы ты убила Рая Стросса…

– Я не убивала.

– Поэтому я употребил слово «гипотетически».

– Ах да. Продолжай.

– Если бы ты его убила, гипотетически или по-другому, я бы никоим образом тебя не винил. Я просто хочу знать, чтобы мы смогли с этим разобраться.

– Разобраться с этим?

– Сделать так, чтобы прошлое больше никогда к тебе не возвращалось.

Патриша улыбается и поднимает бокал. Она утомлена не меньше моего.

– Вин!

– Да.

– Я его не убивала.

Я ей верю. И еще я уверен, что она рассказывает мне не все. Но опять-таки в обоих случаях я могу ошибаться.

– Можно задать тебе гипотетический вопрос? – спрашивает Патриша.

– Разумеется.

– Если бы ты был на моем месте и тебе подвернулся шанс убить Рая Стросса, ты бы его убил?

– Да.

– И без особых колебаний, – говорит она.

– Вообще без колебаний.

– Такое ощущение, словно ты уже был в похожей ситуации.

Не вижу смысла отвечать. Как я уже говорил, я совсем не знаю Патришу, а она совсем не знает меня.

Я сижу на пассажирском сиденье припаркованного эвакуатора. Водителя зовут Джино. Его имя вышито красным курсивом на рабочей рубашке.

– И что теперь? – спрашивает Джино.

Я наблюдаю за Элиной Рэндольф, которая вроде бы встречалась с Арло Шугарменом в бытность его студентом Университета Орала Робертса. Наблюдение веду через витрину ее салона, находящегося в торговом комплексе «Ситигейт плаза» в Рочестере, штат Нью-Йорк. С ним соседствуют витрины еще нескольких арендаторов, включая ясновидящую, налоговую службу, магазин дешевых товаров «Доллар пэлас» (здесь меня передергивает) и закусочную «Сабвей» (меня снова передергивает, уже сильнее). Судя по мигающей неоновой вывеске, салон красоты, салон причесок… или каким еще термином нынче обозначаются подобные заведения, имеет непритязательное название «Стрижки. Завивки. Прически». Не знаю, аплодировать такой простоте или залепить пулю в вывеску.

Ездит Элина Рэндольф на «хонде-одиссей» 2013 года выпуска. Номерной знак сделан на заказ и, помимо номера, содержит надпись «DO-OR-DYE»[28]. Я хмурюсь. Жаль, что рядом нет Майрона. Он обожает подобные приколы. Они бы с миссис Рэндольф наверняка нашли общий язык.

У меня звонит мобильник. Это Кабир.

– Излагай, – отвечаю я.

– Никаких звонков.

Я не удивляюсь. С тех пор как более часа назад я расстался с миссис Паркер и мистером Роуэном, мы вели за ними наблюдение. Я надеялся, что они мне солгали и, едва простившись со мной, тут же поспешили предупредить Эди и Билли о моих поисках. Но, увы, ничего подобного не случилось. Действую дальше.

– Что-нибудь еще?

– Я навел справки по Трею Лайонсу. Вы оказались правы. Бывший военный. Служил охранником в нескольких странах.

Принимаю это во внимание.

– Удвой число следящих за ним.

Если я в ближайшее время не разберусь с Треем Лайонсом, это чревато нешуточными проблемами. Как он выразился, когда мы ехали в минивэне? Он не может оставить меня в живых, а я не смогу оставить в живых его.

Я смотрю на часы. Половина четвертого. «Стрижки. Завивки. Прически» – это название нравится мне все больше – закроется только в пять. Какой бы соблазнительной ни была перспектива проторчать в обществе Джино еще девяносто минут, я отказываюсь от этого удовольствия и начинаю действовать.

– Ждите моего сигнала, – говорю я Джино.

– Как скажете.

Вылезаю из кабины эвакуатора и толкаю дверь салона. Когда я вхожу, взгляды всех присутствующих обращаются ко мне, хотя кто-то видит меня только в зеркале. Кресел всего три, и все заняты. Три посетительницы, которые сидят в черных креслах, и три работницы салона, занимающиеся их головами. Еще две женщины дожидаются своей очереди. Кофейный столик завален глянцевыми журналами, но обе женщины предпочитают экраны своих смартфонов.

Внезапное появление мужчины вызывает улыбку всех женщин, кроме одной. Элина Рэндольф оказывается высокой, худощавой особой. Невзирая на свои шестьдесят пять, она носит облегающие слаксы и топ без рукавов. Кстати, это ей идет. У нее седые, короткие и колючие волосы, птичье лицо с довольно жестким выражением. С шеи свисают очки на цепочке.

– Чем я могу вам помочь?

– Нам необходимо поговорить.

– У меня сейчас клиентка.

– Разговор важный.

– Мы закрываемся в пять.

– Извините, но столько ждать я не собираюсь.

Устанавливается тишина, которая кому-то могла бы показаться дискомфортной, но, как вы уже успели понять из моих рассказов, у меня никакая тишина не вызывает дискомфорта.

Толстая рыжеволосая женщина, работающая рядом с Элиной, предлагает:

– Давай я займусь Герти.

Элина Рэндольф смотрит на меня и молчит.

Рыжеволосая наклоняется к старухе, чьи волосы обернуты фольгой:

– Герти, вы не возражаете, если я доделаю то, что начала Элина?

– Что? – переспрашивает глуховатая Герти.

Элина Рэндольф медленно кладет на стол гребенку и ножницы, затем касается плеч Герти, наклоняется к старухе и говорит:

– Герти, я отлучусь ненадолго.

– Что?

Глаза Элины мечут в меня молнии. Я отражаю их улыбкой, которую вполне можно назвать обезоруживающей. Элина выходит из салона, я следом. Теперь мы оба стоим перед витриной заведения. Все женщины глазеют на нас. Коллеги Элины прервали работу.

– Кто вы такой? – спрашивает Элина.

– Виндзор Хорн Локвуд Третий.

– Разве я вас знаю?

– Полагаю, вы говорили по телефону с моим помощником Кабиром.

Она кивает, словно ожидала услышать именно эти слова.

– Мне нечего вам сказать.

– Предлагаю пропустить эту часть беседы и перейти к следующей.

– Какую часть?

– Ту, где вы скажете, что не желаете со мной разговаривать, и где мне придется начать не самые приятные действия. Это такая напрасная трата времени, поскольку в конце вы все равно уступите.

– Вы коп? – спрашивает она, упирая руки в узкие бедра.

– В таком-то костюме?

Мой ответ почти заставляет ее улыбнуться.

– Расскажите мне о Ральфе Льюисе. – Я протягиваю ей скан страницы из ежегодника: фото четверых «средневековых музыкантов». – Вы встречались с ним, когда оба учились в Университете Орала Робертса.

Элина мельком смотрит на снимок и заявляет:

– Не понимаю, о чем вы говорите.

Я драматично вздыхаю. Я надеялся избежать такого развития событий, но моему терпению приходит конец. Подняв руку, я щелкаю пальцами. Через пару секунд эвакуатор въезжает на стоянку и останавливается позади «хонды-одиссей». Джино выпрыгивает из кабины, надевает толстые перчатки и тянет рычаг спуска платформы эвакуатора.

– Эй! – вскрикивает Элина. – Что это вы тут устраиваете?

– Это мой главный помощник Джино, – отвечаю я. – Сейчас он конфискует ваш автомобиль.

– Он не смеет…

Я протягиваю ей документы.

– Вы серьезно задолжали, миссис Рэндольф. За машину. За дом. И за помещение, где работаете, – добавляю я, указывая на ее салон.

– Но я же договаривалась об отсрочке.

– Да, с прежним коллекторским агентством. Однако я купил ваши долги, и теперь вы должны мне. Я проверил ваше финансовое положение. Увы, оно очень рискованное. Пользуясь своими законными правами, я приступаю к немедленному изъятию вашей собственности. Джино заберет «хонду». Двое других моих людей сейчас запирают на висячий замок входную дверь вашего дома. Через десять секунд я вернусь в салон и попрошу ваших клиенток немедленно покинуть помещение.

Округлившиеся глаза Элины Рэндольф скользят по первой странице долговых документов:

– Вы не посмеете этого сделать.

Я вздыхаю, хотя уже не так театрально:

– Ваши возражения меня утомляют. – Я тянусь к ручке двери салона.

Элина загораживает мне вход:

– Я не знаю, где сейчас Ральф. Клянусь!

– Я и не говорил, что вы знаете.

– Тогда чего вы от меня хотите?

– Здесь мне бы нужно приложить руку к груди и сказать: «Правды». Но чувствую, это уже будет перебор. Согласны?

Элине не до шуток. Я не упрекаю ее. Вообще-то по природе я не игрок на нервах. Этому я научился у Майрона. Нервничающий противник лишается равновесия.

– А если я откажусь отвечать на ваши вопросы?

– Вы серьезно? Разве я не показал, чтó вас ожидает в таком случае? Ваша машина, дом и салон целиком перейдут в мою собственность. Кстати, как зовут эту рыжеволосую? Я намерен уволить ее первой.

– Есть законы.

– Да, знаю. И они целиком на моей стороне.

– Я знаю свои права. Я не обязана ничего вам рассказывать.

– Совершенно верно.

Платформа эвакуатора опускается вровень с асфальтом. Джино смотрит на меня. Я киваю ему, чтобы продолжал.

– Вы не смеете… – Глаза Элины наполняются слезами. – Это травля. Вы не можете…

– Могу, и еще как.

Мне это не нравится, но и особого возражения тоже не вызывает. Люди долгое время покупались на утверждение «все равны», которое мы, американцы, виртуозно продавали на протяжении нашей славной истории. Хотя с недавних пор становится все больше осознающих очевидную истину: деньги склоняют чаши любых весов. Деньги – это сила. Реальность не похожа на романы Джона Гришэма, где человек противостоит системе. На самом деле маленький человек не в состоянии сопротивляться. Как я предупреждал Элину Рэндольф в самом начале разговора, она непременно уступит.

Надеюсь, я не похож на героя этой истории?

Справедливо ли, что богатые имеют власть над вами? Разумеется, нет. Система не идеальна. Реальность полна стрессов. Мне не интересно портить жизнь Элине Рэндольф, и в то же время я не собираюсь лишаться сна из-за ее упрямства. Возможно, она покрывает беглого преступника. Как минимум она обладает требуемыми мне сведениями. Чем раньше я их получу, тем раньше ее жизнь вернется в нормальную колею.

– Вы ведь не отступите, – говорит она, и я снова обезоруживающе улыбаюсь. – Пойдемте в «Сабвей». Там и поговорим.

В «Сабвей»? Только этого мне не хватало!

– Я скорее соглашусь на удаление почки с помощью ложки для грейпфрута. Мы можем поговорить и здесь, так что не будем терять время. В годы вашей учебы в Университете Орала Робертса вы были знакомы с Ральфом Льюисом. Это верно? – (Элина вытирает глаза и кивает.) – Когда вы видели его в последний раз?

– Более сорока лет назад.

– Давайте оставим ложь.

– Я не лгу. Прежде чем мы начнем говорить, я хочу задать вам вопрос.

Мне это не нравится, но проще выслушать ее вопрос, чем высказывать свое недовольство.

– Задавайте.

– Вы ведь не из полиции.

– Мы это уже выясняли.

– Тогда зачем вам понадобился Ральф?

Иногда в подобной игре позволяешь себе некую неопределенность. А иногда сразу хватаешь собеседника за горло. Сейчас я выбираю второй вариант и спрашиваю:

– Вы ведь имеете в виду Арло Шугармена?

Вопрос попадает в цель. Вывод: Элина Рэндольф знала, что Ральф Льюис в действительности был не кто иной, как Арло Шугармен.

– Как вы… – Она осекается, понимая бессмысленность своего вопроса, и просто качает головой. – Не суть важно. Вы знаете, что он ничего не сделал. – (Я жду.) – Зачем вы его разыскиваете? После стольких лет.

– Вы слышали о том, что нашли Рая Стросса.

– Конечно. – Она щурится. – Постойте, а я ведь видела ваше фото в новостях. Вы владели той картиной.

– Владею, – поправляю ее я. – В настоящем времени.

– Все равно не понимаю, почему вы ищете Арло.

– Кража картин совершалась не одиночкой.

– И вы думаете, что у Арло находится ваша вторая пропавшая картина?

– Возможно.

– Картины у него нет.

– Но вы же не виделись с ним более сорока лет.

– Не важно. Арло не стал бы марать руки воровством.

Я пытаюсь бросить бомбу:

– Может, он предпочел бы замарать себя похищением и убийством несовершеннолетних девушек? – (Элина разевает рот.) – Есть большая вероятность, что именно Рай Стросс с сообщником убили моего дядю и похитили мою двоюродную сестру.

– Вы же не думаете…

– Вы встречались с Раем Строссом, когда он приезжал в кампус?

– Послушайте меня, – говорит Элина. – Арло был хорошим человеком. Самым лучшим мужчиной из всех, кто мне встречался.

– Круто! – реагирую я. – Так где же он?

– Я же вам сказала. Не знаю. Послушайте. Ральф… в смысле Арло… мы с ним встречались два года, когда учились в Университете Орала Робертса. Я выросла в жутких условиях. В детстве меня… – Из ее глаз начинают капать слезы, но она яростно их смахивает. – Вряд вы захотите выслушивать всю историю моей жизни.

– Нет уж, увольте.

Она усмехается, хотя я не считал свои слова шуткой.

– Ральф… я всегда называла его Ральфом… он был добрым.

– Когда вы узнали, кто он на самом деле?

– Еще до того, как мы начали встречаться.

Это меня удивляет.

– Он разоткровенничался с вами?

– В кампусе я была его контактным лицом от подполья. Помогла обосноваться, подыскать псевдоним. Словом, делала то, что ему требовалось.

– И это вас сблизило?

Элина подходит ко мне почти вплотную:

– В тот вечер Арло там не было.

– Когда вы говорите «в тот вечер»…

– Я про вечер, когда они бросали «коктейли Молотова» и когда погибли люди в автобусе.

– Арло Шугармен вам так сказал? – Я скептически изгибаю брови; если отбросить ложную скромность, в этом жесте я достиг совершенства. – Вы видели фотографию «Шестерки с Джейн-стрит»?

– Ту, знаменитую, где они в подвале? Конечно. Но Арло тогда был с ними в последний раз. Он думал, что все это – просто шутка и они никогда не нальют в бутылки керосин. А когда понял серьезность их намерений, дал задний ход.

– Это вам тоже рассказал Арло?

– Он мне сказал, что Рай слетел с катушек. И поэтому сам он в ту ночь не пошел с остальными.

– Но есть фотографии того вечера.

– И ни на одной его нет. Да, там засняты шестеро. Но его лица вы не увидите.

Я думаю над ее словами.

– Так почему же Арло Шугармен не сообщил об этом полиции?

– Он сообщал. Думаете, ему кто-то поверил?

– Арло мог вам и соврать.

– У него не было причин мне врать. Я все равно находилась на его стороне.

– Полагаю, что спецагента Патрика О’Мэлли застрелил тоже не он.

Элина Рэндольф моргает и смотрит на свою «хонду».

– Вы слышали о спецагенте О’Мэлли? – спрашиваю я.

– Конечно.

– Вы расспрашивали Арло о нем?

– Да.

– И?..

– Сначала сделайте так, чтобы этот придурок отошел от моей машины.

Я поворачиваюсь в сторону Джино и наклоняю голову. Он отходит.

– Арло никогда не говорил о той истории. Сразу замыкался.

Я хмурюсь и стараюсь вернуться к основной теме нашего разговора:

– Значит, вы с Арло начали встречаться?

– Да.

– Вы его любили?

– Какая вам разница? – улыбается Элина.

Туше!

– Где он сейчас?

– Еще раз повторяю: не знаю.

– Когда вы в последний раз видели Арло?

– На выпускной церемонии.

– Ваши отношения с ним тогда продолжались?

– Мы расстались. – Она качает головой.

– Можно узнать почему?

– Он нашел себе другой предмет симпатий.

Возникает странное желание посочувствовать ей, но я удерживаюсь.

– Значит, вы видели его на выпускной церемонии?

– Да.

– И с тех пор больше никогда?

– Никогда.

– А вы знали, куда он отправился после выпуска?

– Нет. У подполья свои правила. Чем меньше людей о тебе знают, тем ты в большей безопасности. Мое участие в его жизни завершилось.

Тупик.

Однако я не считаю, что наш разговор зашел в тупик.

– У меня нет намерений причинять ему зло, – говорю я.

Элина оглядывается на витрину салона. Все, кто внутри, по-прежнему глазеют на нас.

– Как вам удалось так быстро выкупить мой долг?

– Это несложно.

– Ну да, вы же владеете картиной Вермеера.

– Не я, а моя семья.

Она встречается со мной глазами и удерживает взгляд:

– Вы сверхбогач. – (Не вижу смысла отвечать.) – Я вам сказала, что Арло оставил меня ради другого предмета симпатий.

– Да, помню.

– Я назову вам имя при выполнении двух условий.

– Слушаю, – говорю я, сцепляя пальцы.

– Первое. Если вы его найдете, пообещайте внимательно выслушать его. Если он убедит вас в своей невиновности, вы его отпустите.

– Принято, – отвечаю я.

Я не считаю, что это обещание меня к чему-то обязывает. Отчасти я верю в лояльность и всякие там «Дал слово – держись». Отчасти, но не целиком. Я руководствуюсь тем, что считаю наилучшим в той или иной ситуации, а не фальшивыми обещаниями и такой же фальшивой лояльностью. Мое «Принято» еще ничего не значит.

– И какое второе ваше условие?

– Вы прощаете мне все мои долги.

Должен признаться: я впечатлен.

– Суммарно ваши долги превышают сто тысяч долларов.

– Но вы же сверхбогач, – пожимает плечами Элина.

Честное слово: мне это нравится. Очень даже нравится.

– Но если окажется, что вы меня обманули… – начинаю я.

– Не окажется.

– Вы думаете, есть шанс, что они по-прежнему вместе?

– Да. Они сильно полюбили друг друга. Так вы принимаете мои условия?

Это обойдется мне в шестизначную сумму. Однако такие суммы я теряю и приобретаю каждую минуту, как только открываются рынки и биржи. Вдобавок я филантроп, в основном потому, что могу себе это позволить. Элина Рэндольф с ее салоном кажется достойным объектом для проявления моей филантропии.

– Я принимаю ваши условия.

– Не возражаете, если мы устно это подтвердим?

– Как вы сказали?

Она включает диктофон на мобильнике и заставляет меня повторить обещание.

– Пусть останется в качестве подтверждения, – говорит Элина.

Мне хочется ей сказать, что я отвечаю за свои слова, но мы оба знаем истинную цену подобных утверждений. Эта женщина нравится мне все больше и больше. Закончив запись, она убирает мобильник в сумочку.

– Ну и ради кого Арло Шугармен вас оставил?

– Я не сразу поняла.

– Это как?

– Семидесятые годы. Мы учились в евангелическом заведении. У меня в голове не укладывалось…

– Что не укладывалось? К кому он от вас ушел?

Элина Рэндольф берет лист с отсканированной страницей из ее старого ежегодника. Потом указывает не на Арло, а на главного певца в дальнем левом углу снимка. Я прищуриваюсь, чтобы получше рассмотреть нечеткое черно-белое изображение.

– Кельвин Синклер, – говорит она.

Я вопросительно смотрю на нее.

– Потому мы и расстались. Арло осознал, что он гей.

К Эме я отношусь слишком заботливо, и это меня бесит.

Я никогда не хотел детей, поскольку не хотел испытывать чувство жуткой уязвимости, когда угроза благополучию другого человека способна меня разрушить. Единственный канал, через который мне можно сделать больно, – это моя биологическая дочь Эма. Сейчас она сидит напротив. Мы обедаем в моей квартире с видом на Центральный парк. Впустить ее в мою нынешнюю жизнь означает познать беспокойство и боль. Кто-то скажет, что родителям свойственно беспокоиться за детей и что это чувство делает меня человечнее. Пусть говорят. Кто хочет быть человечнее? Это ужасно.

Я не обзавелся детьми, поскольку не хотел испытывать страхи. Я не стал отцом, поскольку каждая привязка является помехой. Сейчас объясню. Я подошел к этому вопросу аналитически. Перечислил себе все позитивные моменты присутствия Эмы в моей жизни: любовь, общение, возможность о ком-то заботиться и так далее. Затем перечислил негативные, первое из которых: вдруг с ней что-то случится?

Когда я смотрю на это «уравнение», негативные величины перевешивают.

Я не хочу жить в страхе.

– С тобой все о’кей? – спрашивает Эма.

– Все клёво, – отвечаю я.

Она выпучивает глаза.

Ее настоящее имя Эмма, но она всегда носит черную одежду, красит губы черной помадой и предпочитает серебряные украшения. Когда она была классе в седьмом, какой-то тупарь заявил, что она похожа на «готов» или «Эмо». Одноклассники начали звать ее Эма, считая это остроумным и задевающим самолюбие. Но Эма обратила все в свою пользу и приняла новое имя. Сейчас она старшеклассница, дополнительно занимающаяся искусством и дизайном.

Когда Анджелика Уайетт забеременела, то не поставила меня в известность. О рождении Эмы я тоже ничего не знал. Когда же наконец Анджелика соизволила мне сообщить, я не только не рассердился, но не испытал даже малейшего раздражения. Она знала мои воззрения относительно детей и уважала их. Но через несколько лет решила раскрыть карты, сделав это по трем причинам. Первая: она сочла, что прошло достаточно времени (так себе причина); вторая: я заслуживаю знать правду (причина еще более так себе, поскольку я ничего не заслуживаю); и третья: если с ней что-то случится – тогда она очень боялась рака груди, – будет кому помочь Эме (самая разумная причина).

Зачем я вам все это рассказываю?

Я не заслуживаю отношений с Эмой. Когда требовалось, меня не было рядом, и даже если бы мне представился шанс, я бы все равно им не воспользовался. Поэтому даже в мыслях я называю ее своей биологической дочерью. Эма великолепна во всех отношениях, но я здесь ни при чем. Я не имею права купаться в лучах родительской славы и чувствовать себя причастным к ее великолепию.

Я не напрашивался на эти встречи с ней. Я вообще их не хотел (я уже объяснял вам все «за» и «против»). Но Эма сама сделала выбор, и мне необходимо его уважать.

И потому, нравится мне или нет, у нас происходят совместные завтраки и обеды.

Добавлю: Эма меня понимает.

– У меня появился бойфренд, – сообщает она.

– Даже слышать не хочу.

– Не будь таким.

– Я всегда такой.

– И даже совета не дашь?

Я откладываю вилку.

– Парни, – говорю я, объединяя этим словом всех мужчин, – стремные существа.

– Тоже мне новость! А как ты относишься к подростковому сексу?

– Прекрати, пожалуйста.

Эма подавляет смешок. Она любит меня поддразнивать. Я не знаю, как вести себя с ней. Иногда я чувствую, что кровь отливает у меня от головы. В какой-то момент Анджелика решила рассказать Эме обо мне. С ее стороны это была не самая удачная затея. Возможно, Эма подросла и просто поинтересовалась, кто ее отец. В точности я этого не знаю, и не мне об этом спрашивать.

Анджелика – мать своеобразная.

Вы наверняка часто слышите утверждение: с рождением ребенка ваша жизнь меняется навсегда. Потому-то я и избегал отцовства. Я не хочу отходить в своей жизни на задний план. Считаете это неправильным? Когда Эма наконец сообщила мне, что знает (а это было на свадьбе у Майрона, где она попросила потанцевать с ней), я был выбит из колеи. Мне стало тяжело дышать. Наш танец закончился, а это чувство полностью не исчезло.

Оно и сейчас еще не рассеялось.

Воспользуюсь лексиконом подростков: это отстой.

Я думаю о своих родителях, особенно о матери; думаю, через что ей пришлось пройти, когда я вычеркнул ее из своей жизни. Но размышление об ошибках прошлого никому не приносит добра. Я отгоняю эти мысли. Жизнь продолжается. Эма кладет вилку и смотрит на меня. И хотя сейчас происходит то, что у психологов называется проекцией, могу поклясться: я вижу глаза своей матери.

– Вин!

– Да.

– Почему ты оказался в больнице?

– Ничего особенного.

– Ты серьезно? – Она корчит гримасу.

– Вполне серьезно.

– Ты собираешься мне врать? – Она смотрит на меня в упор, а когда я не произношу ни слова, добавляет: – Мама говорит, что ты вообще не хотел быть отцом. Это правда?

– Правда.

– Ну так и не начинай сейчас.

– Я что-то не понимаю.

– Вин, ты врешь, желая меня оградить. – (Я молчу.) – Именно так поступает отец.

– Верно, – кивнув, соглашаюсь я.

– И еще, Вин, ты не знаешь, как вести себя со мной.

– Тоже верно.

– Так не надо прикидываться. Мне не нужен отец, тебе не нужна дочь. Поэтому скажи без вранья: почему ты оказался в больнице?

– Трое пытались меня убить.

Если бы она в ужасе отпрянула, меня бы это разочаровало.

Эма подается вперед. Ее глаза – глаза моей матери – вспыхивают.

– Расскажи мне все.

Если вы ждете, что помещение допросов в ФБР похоже на те, какие показывают в телесериалах, то не ошиблись. Мы находимся в тесной комнате без окон и доступа воздуха. Посередине стол казенного вида и четыре металлических стула, три из которых заняты. Я сижу один. Напротив меня расположились Стив – так зовут пойманного грабителя – и его адвокат Фред.

– Мой клиент заключил сделку со следствием по делу о его участии в ограблении банка, – начинает Фред.

– Я чего-то не пойму, – говорит Стив. – Откуда взялся этот парень?

Он невысокого роста, тонкокостный, с руками пианиста, а может – взломщика сейфа. Поди разберись. На его маленьком лице выделяются громадные усы, которые сразу же притягивают взгляд.

– Все нормально. – Фред касается руки своего подзащитного.

Стив сердито смотрит на руку адвоката.

– Вы возражаете? – Адвокат убирает руку.

– Что вам надо? – обращается Стив ко мне.

– Мне нужна информация.

– На прокурора вы не похожи.

Акцент выдает в нем уроженца Бронкса. Добавьте к этому манеру комкать окончания, свойственную центральным штатам.

– Я и не прокурор, – говорю я. – Меня вообще не интересует ваша виновность или невиновность и прочее. У меня к вам совсем другой вопрос.

Стив щурится. У него почти нет бровей, что выглядит странно для человека с такими впечатляющими усами.

– Какой вопрос?

– Содержимое одной банковской ячейки.

Говоря, я пристально слежу за ним и сразу замечаю: он точно знает, о какой ячейке идет речь.

– Не знаю, про что вы тут толкуете, – отвечает Стив.

– Стив, вы плохо умеете владеть лицом. Наверное, мало играете в покер.

– Чего?

– У меня просто нет времени на словесные игры, поэтому сразу делаю вам предложение. Вы можете его принять или отклонить.

Идеей встречи со Стивом я во многом обязан Эме. Если я сумею вытащить сведения из этого усача, она будет законно гордиться своей проницательностью.

– Я прошу рассказать мне о содержимом одной банковской ячейки. И только. Всего одной. За это я дам вам пять тысяч долларов и ничем не подорву ваш судебный иммунитет.

– Условия судебного иммунитета высечены в камне, – заявляет Фред. – Вы не можете его подорвать.

Последнее слово он заключает в воздушные кавычки. Я смотрю на адвоката и улыбаюсь.

– Он это может? – спрашивает у Фреда Стив.

Когда он говорит, его усы подпрыгивают, как у героя комиксов Йоземита Сэма.

– Да, Стив. Я могу. Вы принимаете или отклоняете мое предложение?

– Отклоняю, – отвечает он, и в его голосе ощущается страх. – Мне не нужны деньги.

Он начинает поглаживать усы, словно собачонку.

Я ожидал, что он окажется сговорчивее.

– Еще как нужны, – говорю я.

– Для меня лучше молчать. Целее буду.

– Так-так…

– Если узнают, что я сказал хоть слово, мне конец.

– Но об этом узнают, даже если вы будете молчать, – говорю я.

– Это как? – хмурится Стив.

– Да, – подхватывает адвокат Фред и выпрямляется на стуле. – О чем вы говорите?

– Все очень просто. – Я откидываюсь на спинку стула и сцепляю пальцы. – Если Стив предпочтет не говорить со мной, я всем сообщу, что он говорил.

Мои слова приводят обоих в недолгое замешательство.

– Но вы же ничего не знаете, – бросает мне Стив.

– Я знаю достаточно.

– Если вы уже знаете, чтó я скажу, зачем тогда меня спрашивать?

– Вы попали в точку, Стив, – со вздохом говорю я. – У меня есть кое-какие соображения. Хотите их услышать?

– Мне это не нравится, – заявляет Фред. – Мы проявили любезность, согласившись на встречу с вами, а теперь вы начинаете угрожать моему подзащитному. Мне это не нравится. Совсем не нравится.

Я смотрю на него и подношу палец к губам:

– Тсс!

Стив приваливается к спинке стула и продолжает теребить усы. Кажется, будто он ведет молчаливый диалог с усами.

– Ну что же, красавчик, выкладывайте ваши соображения.

– На самом деле они не мои. Это…

Я чуть не сказал «гипотеза моей дочери». Но я не хочу даже косвенного присутствия Эмы в этой паршивой комнатенке. Решаю обойтись без предисловий:

– Когда вы начали взламывать банковские ячейки, вам попались сведения о нынешнем местонахождении некоего Рая Стросса.

Дрогнувшие усы подсказывают, что я напал на золотую жилу.

– Погодите, – прерывает меня Фред, глаза которого округляются. – Того самого Рая Стросса? Если это касается…

– Тсс, – повторяю я, не сводя глаз со Стива. – Возможно, вы просто передали эту информацию, а может, продали… не знаю, какой способ выбрали вы… Важно другое: информация оказалась у того, кто убил мистера Стросса. А это, мой усатый друг, делает вас соучастником убийства.

– Что?

Стив и его усы замирают, но Фред готов начать псевдобитву за интересы своего подзащитного.

– У вас нет доказательств, – выдавливает из себя Стив.

– Стив, в данный момент это знаю только я. Я не скажу властям ни слова. Никогда. Я ничего не разглашу. Я не допущу, чтобы об этом узнал тот, кого вы так отчаянно боитесь. Вы расскажете мне то, что знаете, а затем мы все продолжим жить так, словно ничего не случилось. Что изменится в вашей жизни? Вы станете на пять тысяч долларов богаче.

Ответа нет.

– Если вы решите отклонить мое предложение, или солжете мне, или заявите, что понятия не имеете, о чем таком я тут говорю, я выйду в коридор, загляну к своим друзьям из правоохранительных органов и назову вас соучастником убийства Рая Стросса. Фред подтвердит, что у меня есть такие друзья. Очень много друзей. Если бы у меня их не было, никто бы меня сюда не допустил и не позволил болтать с грабителем банка, находящимся под следствием. Фред, я прав?

– Вы не можете…

– Тсс… – в третий раз говорю я адвокату и смотрю на Стива.

Стив ерзает на стуле:

– Что именно вы хотите знать?

– Содержимое взломанной банковской ячейки, и кто еще знает о нем.

Стив смотрит на Фреда. Тот пожимает плечами. Стив вновь принимается теребить усы:

– А как насчет десяти кусков?

Я легко могу заплатить ему и десять, но зачем лишать себя развлечения?

– Я это понимаю как отказ от моего предложения. – Я упираюсь в стол, словно хочу встать. – Хорошего вам дня, джентльмены.

Стив машет мне своими маленькими ручками:

– Вы это… погодите. Вы обещаете, что никому не скажете? И копам тоже. Если узнают, что я разболтал…

– Ни одно ваше слово не выйдет за пределы этой комнаты.

– Обещаете?

Приложив руку к сердцу, изображаю клятву.

Похоже, Фред собрался возражать, но Стив отмахивается от него.

– Слушайте. Короче, вломились мы туда. А налички в сейфе – кот наплакал. Один из наших ребят недокумекал. Думал, прилично наваримся… Ладно, это уже не по делу. Ну вот. Торчим мы в банке. С наличкой облом вышел. Ребята приуныли. Чего теперь, сваливать? И тогда я предлагаю пошарить в банковских ячейках. Инструменты у нас имелись. Технические подробности интересуют?

– Это как вы взламывали ячейки?

– Ага.

– Ничуть, – говорю я. – Рассказывайте дальше.

– О’кей. Значит, приволокли мы эти вещи в наше убежище. Это в Миллбруке. Бывали там? Потрясающее местечко. Неподалеку от Покипси.

Я недовольно смотрю на него.

– Ладно-ладно, ненужное опускаю. Там вот заграбастали мы кучу знатного барахла. Люди хранят в ячейках много чего ценного. Часики, брюлики.

Я нетерпеливо машу рукой, требуя переходить к сути:

– Что было в ячейке Рая Стросса?

– Извините. Теперь о нем. Да, нашел я свидетельство о рождении. Вполне из себя официальное. Уже выкинуть хотел, а потом подумал: может, кому из подделывателей бланк сгодится. Там и тисненая печать стоит. Передал я свидетельство Рэнди, брату моей жены. Рэнди как прочел, выругался и говорит: «А дай-ка мне взглянуть на другие его бумаги». Бумаг там хватало. Фальшивые паспорта, договор на квартиру и все такое. Я говорю: «Охота тебе с этим возиться? Кто этот Райкер Стросс?» Так было в свидетельстве написано. Райкер. А Рэнди мне отвечает: «Дурень, это же Рай Стросс». – «Это кто?» – спрашиваю я. Тогда Рэнди мне объясняет, что он за птица, как долго его считали пропавшим и все такое. Хотите знать, какая мысль первой стукнула нам в голову?

Вряд ли это так уж интересно, но я отвечаю утвердительно.

– Такие бумажки можно было бы продать какому-нибудь телеканалу.

– Телеканалу?

– Ну да, какому-нибудь ихнему шоу. Скажем, «Шестьдесят минут» или «Сорок восемь часов». Они бы сляпали солидную историю. Но я еще подумал и про Херальдо.

– Херальдо?

– Херальдо Ривера. Вы знаете, кто он такой?

Я говорю, что знаю.

В глазах Стива появляется грусть.

– Мне всегда нравился Херальдо. Говорит все как есть. Правда, облажался он тогда с хранилищем Аль-Капоне[30]. Повелся на ложные сведения. Помните?

Я отвечаю, что помню.

– Мне уже виделось, как разные новостные каналы сцепились между собой за право купить бумажки Стросса. Голова кругом пошла. Я же сказал, что восхищаюсь Херальдо. Думаю: может, договориться с ним? Я бы с ним встретился. Херальдо кажется мне правильным парнем. Говорит все как есть.

– И усами вы с ним похожи, – говорю я, поскольку не смог удержаться.

– Верно. – Стив пришел в возбуждение. – Понимаете? Кто знает, может – мечтать не вредно, – мы бы даже сфотографировались вместе с Херальдо. Посмотрит, что я ему притащил, и предложит снимок на память. Херальдо – правильный парень. Он бы меня отблагодарил. И репутация его укрепилась бы. Если Херальдо найдет Рая Стросса – вау! Люди забудут про это чертово хранилище Аль Капоне. Я прав?

Я смотрю на Фреда. Тот пожимает плечами.

– Тут Рэнди дает мне щелбан. Не сильный. Слегка. Мы ж с Рэнди близки, потому вы о нем нигде ни словечка. Рэнди говорит: нельзя нам это продавать никакому телеканалу, поскольку каша заварится нехилая и привлечет к себе кучу внимания. К ним нагрянут копы, дожмут телевизионщиков, или как их там называют, а потом и нас накроют. Я спорю, говорю, что Херальдо никогда нас не продаст. Ни в коем случае. Не такой он человек. А Рэнди свое: может, он и не продаст, но копы припрут к стенке других, и кто-нибудь да расколется. Мне досадно. Я всерьез думал, что Херальдо такой материал сгодится. Я начинаю защищать Херальдо, и тут Рэнди говорит про другую опасность.

– И какая это опасность?

– Послушайте, кое-где доподлинно знают, что семья Стонч давно охотилась за Раем Строссом. Так мне Рэнди сказал. И не за одним Строссом. За всей этой группой. Ходили слухи, что одного они еще давно нашли, и старик – Ниро его звать – заживо содрал с парня кожу. В самом прямом смысле. Тот парень не одну неделю мучился, пока концы не отдал. Жуткая история. Вот такая причина. Потому и нельзя об этом говорить, понятно?

Стив гладит усы, как любимую женщину, с которой давно не виделся.

– Хорошо, – успокаиваю я его. – Я никому не скажу.

– Наши ребята – мы на Стончей не работаем. Держимся от них подальше. Понятно, о чем я говорю? Нам приключений не надо. Но Рэнди усмотрел шанс оказать им услугу. Может, и немного долларов сшибить.

– И Рэнди продал сведения Стончам?

– Был у него такой план.

– План?

– Думаю, все у него прошло гладко, но меня уже месяц как сцапали. Сами понимаете, мне теперь у Рэнди не спросить.

«Пивоварня Стонча», где подают крафтовое пиво, была набита под завязку – здесь мне не стоило бы опускаться до шаблонного словечка – раздражающего вида хипстерами. Заведение находится в Уильямсберге – заповеднике хипстеров. Это бывший склад, которому снаружи и изнутри придан оттенок изысканности. Зал кишит публикой, чей возраст колеблется от двадцати с небольшим до тридцати, может, чуть старше. Они так усиленно стараются не выглядеть мейнстримом, что повторяют все его черты, только в более гротескной форме. Мужчины в хипстерских очках (видели, наверное, такие очки); у них асимметричные прически, тонкие шарфы, небрежно болтающиеся на шеях; искусно разодранные джинсы на подтяжках; старые концертные футболки, претендующие на ироничность. Их волосы убраны в пучок или спрятаны под жуткими головными уборами, начиная с шапок-мешков крупной вязки, плоских кепок, популярных у разносчиков газет, и до тщательно нахлобученных мягких фетровых шляп федора. Неписаное хипстерское правило: за столиком в федоре может сидеть только кто-то один. Обувь у них разной высоты и расцветки, но вы сразу чувствуете, что это хипстерские ботинки. У женских особей разнообразия больше: винтажные украшения из секонд-хенда, фланелевые рубашки, кардиганы, одежда, нестыкуемая по цвету и стилю, «варенка», колготки в крупную сетку. И здесь непреложное правило: ничего мейнстримовского, что опять-таки придает этим девицам еще более зловонный мейнстримовский облик.

Я слишком строг в своих суждениях.

Разливное пиво здесь подают на любой вкус: индийский бледный эль, крепкое, лагер, пильзенское, портер, осеннее, зимнее, летнее (теперь пиво различается по временам года), апельсиновое, тыквенное, арбузное, шоколадное (я уже начал было высматривать пиво из хлопьев для завтраков). И все это подается не в стаканах и не в стеклянных кружках, а в керамических, с крышечкой. Над одной дверью светится надпись: «ЭКСКУРСИЯ ПО ПИВОВАРНЕ», над другой – «ДЕГУСТАЦИОННЫЙ ЗАЛ». Толпа, вываливающаяся оттуда, спешит занять липкие пластиковые столики. Проходя мимо, я слышу набор соответствующих словечек: «братан», «детка», «съедобный», «глютен», «СУВ»[31], «кудрявая капуста», «тусовка», «самопомощь», «отпадный», «сценарий», «комбуча»[32], «нет слов», «реальная проблема».

Пояснение: я не слышу эти словечки в буквальном смысле, но мне кажется, что слышу.

В прежние времена гангстеры предпочитали собираться в барах, ресторанах и стриптиз-клубах. Времена, как известно, меняются. Едва я появляюсь, ко мне подлетает молоденькая барменша в коротких шортах и с косичками.

– О, должно быть, вы и есть Вин, – говорит она. – Идемте за мной.

Мы идем по бетонным полам. Освещение тусклое. В правом углу кто-то крутит виниловые пластинки. Слева расстелены экологичные коврики для йоги; удобства в них не больше, чем в твидовом нижнем белье. Гибкий мужчина с бородой, похожей на детский слюнявчик, учит слегка подвыпивших «адептов» позе приветствия солнцу. Барменша ведет меня по коридору, по обеим сторонам которого выстроились бочки и прочий товар, предназначенный для продажи. Через какое-то время мы подходим к большой металлической двери. Барменша стучится и говорит:

– Обождите здесь.

Она уходит раньше, чем я успеваю дать ей на чай. Дверь открывается. Кажется, меня встречает верзила, приходивший ко мне в палату вместе с Лео Стончем. Но утверждать не берусь. Рост его превышает шесть футов шесть дюймов. Широкие плечи. Густые волосы свисают чуть ли не до самых бровей. У него такая же хипстерская прическа и федора, слишком маленькая для его головы. Мне вспоминаются спортивные талисманы с головой в виде бейсбольного меча и крошечной бейсболкой.

– Входите, – произносит он.

Я вхожу. Он закрывает за мной дверь. В комнате я вижу еще четверых хипстеров, буравящих меня тяжелыми хипстерскими взглядами из-под хипстерских очков.

– Отдайте все оружие, что при вас, – говорит хипстер, открывавший дверь.

– Все оружие я оставил в машине.

– Все до последнего?

– Все до последнего.

– А как насчет бритвы, припрятанной в рукаве?

Большой хипстер улыбается. Я тоже улыбаюсь и повторяю:

– Все оружие я оставил в машине.

Большой хипстер просит отдать телефон. Я убеждаюсь, что тот заблокирован, и послушно отдаю. Затем большой хипстер кивает другому. Этот достает ручной металлодетектор и начинает водить по моему телу, пока не раздается голос:

– Пропустите его. Если он сделает какую-нибудь глупость, всем стрелять по нему. Понятно?

Я узнаю голос Лео Стонча. Он жестом приглашает меня в свой кабинет. Если бы я лучше разбирался в подобных вещах, то охарактеризовал бы его кабинет как «дзеновский» или «фэншуйский». Белые стены, шары светильников и громадное окно с видом на внутренний двор и фонтан. Вдоль стены поблескивают металлические поручни и пандус для инвалидной коляски.

Дверь закрывается, и все звуки пивоварни исчезают. Мы словно попали в другой мир. Хозяин кабинета предлагает сесть. Я сажусь. Он обходит вокруг плексигласового письменного стола и садится напротив меня. Его стул на несколько дюймов выше моего. Мне хочется выпучить глаза и сделать слабую попытку продемонстрировать свой испуг, но я вспоминаю визит Лео Стонча в больницу. В одном он был прав. Я не являюсь пуленепробиваемым. Склонности к самоубийству у меня тоже нет. И хотя я слишком часто пренебрегал личной безопасностью, хочется думать, что какая-то осторожность присутствовала во мне всегда.

Короче говоря, здесь мне нужно вести себя осмотрительно.

– Итак, – начинает Лео Стонч, – вам известно местонахождение Арло Шугармена?

– Пока нет.

Лео Стонч хмурится:

– Но по телефону…

– Да, я вам солгал. Увы, я не единственный, кто прибегает ко лжи.

Он молчит, затем говорит:

– Будьте осторожны, мистер Локвуд.

– Зачем?

– Что зачем?

– Поскольку вы не показались мне человеком, которому нужно подслащивать пилюлю, буду говорить прямо. Там, в больнице, вы меня уверяли, что непричастны к убийству Рая Стросса.

Не знаю, какой реакции я жду от Лео Стонча. Возможно, отрицания. Или ложного удивления. Но вместо этого он молчит и ждет.

– Это оказалось неправдой, – добавляю я.

– Что заставляет вас так говорить?

– Я наткнулся на кое-какую новую информацию.

– Понятно… – Стонч раскидывает руки. – Слушаю.

– Рая Стросса убили вы?

– Это вопрос, а не новая информация.

– Так вы?

– Нет.

– До смерти Рая Стросса вы знали, то он живет в «Бересфорде»?

– И снова нет. – Он проводит по волосам, откидывая их назад. Восковая кожа на лице Лео Стонча намекает на косметические процедуры вроде впрыскивания ботокса. – Так в чем заключается ваша новая информация, мистер Локвуд?

– Незадолго до убийства вам сообщили, что Рай Стросс живет в «Бересфорде».

Он скрещивает ноги и начинает постукивать указательным пальцем по подбородку.

– Это факт? – спрашиваю я и жду ответа.

– Скажите, как вы об этом узнали.

– Не имеет значения.

– Для меня имеет. – Лео Стонч пытается напугать меня жестким взглядом, но вспыхнувшая искра гаснет. – Вы обманным путем заходите на мою территорию. Вы называете меня лжецом. Думаю, я заслуживаю объяснений.

Я не хочу закладывать Стива, но что имеем, то имеем.

– В одном банке произошло ограбление.

Выражение лица Стонча непроницаемо. Просто холодный камень. Пару минут я рассказываю про ограбление банка и содержимое ячейки Рая Стросса. Никаких имен не называю, но разве такому, как Лео Стонч, трудно выяснить, кем является мой источник?

– Итак, ваш источник утверждает, что продал мне сведения о Рае Строссе, – говорит Лео Стонч, когда я заканчиваю.

– Или передал.

– Или передал. – Стонч кивает, словно вдруг понял, о чем речь. – И чего вы хотите от меня?

Вопрос сбивает меня с толку.

– Я хочу знать, убивали ли вы Рая Стросса.

– Зачем?

– Что зачем?

– Какая вам разница? – продолжает Стонч, но я чувствую перемену. – Предположим, ваш источник говорит правду. Допустим, он передал нам эту информацию. Допустим – чисто гипотетически, – что я решил воспользоваться ею и отомстить за сестру. И что? Вы намерены меня арестовать?

Я счел его вопрос риторическим и просто жду. Он тоже. Через несколько секунд я отвечаю:

– Нет.

– Вы собираетесь донести копам на меня?

– Нет, – повторяю я.

– В таком случае нам с вами нужно сосредоточиться на важном.

– И на чем же?

– На поиске Арло Шугармена.

Голос Лео Стонча стал каким-то странным, отрешенным. Что-то в атмосфере кабинета безусловно изменилось, но я не уверен, на пользу ли мне эта перемена. Стонч вдруг поворачивается на стуле, оказываясь спиной ко мне, и тихо добавляет:

– Если Рая Стросса убил я, что это меняет?

Я ощущаю замешательство и не знаю, как действовать дальше. Решаю вспомнить его начальное предупреждение и быть осмотрительным.

– Это еще не все.

– То есть смертью Рая Стросса история не кончается?

– Нет.

– Вы намекаете на кражу картин?

– Отчасти.

– Что еще?

Хочу ли я рассказывать ему про Патришу и Хижину ужасов? Нет, не хочу.

– Мне бы это помогло, – говорю я, с предельной тщательностью подбирая слова, – узнать всю правду. Вы хотели отомстить за вашу сестру. Я это понимаю.

Слышу смешок.

– Ничего-то вы не понимаете.

В его голосе ощущается тяжесть и неожиданная печаль. По-прежнему не поворачиваясь ко мне, Лео Стонч встает и подходит к окну высотой во всю стену.

– Вы думаете, я прошу вас найти Арло Шугармена, чтобы затем его убить.

Поскольку это не вопрос, я предпочитаю молчать.

– Дело совсем не в этом.

Он продолжает стоять ко мне спиной. Я молча жду.

– Я кое-что расскажу вам, но эти слова не должны выйти за пределы моего кабинета, – говорит он и наконец поворачивается ко мне. – Вы даете слово?

Сегодня я дал слишком много обещаний. Считается, что «лояльность» и «умение выполнять обещания» – качества, достойные восхищения. На самом деле это два величайших заблуждения. Тут нечем восхищаться. Зачастую они являются удобным предлогом для недостойного поступка или защиты недостойного человека, поскольку вы «хозяин своего слова» или как-то связаны с тем, кто не заслуживает снисхождения. Лояльность нередко подменяет собой мораль и этику. Понимаю, какими странными могут вам показаться мои назидательные слова. Так, вырвалось.

– Разумеется, – отвечаю я и с легкостью лгу (но не аморально), затем, поскольку слова почти ничего не стоят, добавляю: – Даю вам слово.

Лео Стонч снова стоит лицом к окну.

– С чего начать?

Я не говорю: «С начала». Во-первых, это штамп, а во-вторых, мне хочется, чтобы он побыстрее закончил свой рассказ.

– Когда погибла София, мне было шестнадцать. Ей – двадцать четыре. Других детей у нашей матери не было: только я и Соф. Когда мать рожала Софию, ей сказали, что детей у нее больше не будет. Но через восемь лет, к удивлению родителей, появился я. – По отражению в окне вижу, что он улыбается. – Не представляете, как они все баловали меня. – Лео Стонч качает головой. – Не знаю, зачем я вам это рассказываю.

Не вижу смысла его прерывать и потому молчу.

– Вы ведь знаете, кто мы такие?

Любопытный вопрос.

– В смысле, ваша семья?

– Вот именно. Семья Стонч. Коротко расскажу, что к чему. Мой отец и дядя Ниро были родными братьями. Про таких говорят не разлей вода. Но в нашей, так сказать, сфере деятельности, требуется только один лидер. Дядя Ниро был старше и пронырливее. Мой отец, которого все называли кроткой душой, был только рад оставаться за кулисами. Но это его не спасло. Когда в шестьдесят седьмом моего отца замочили… может, вы знаете, чем все кончилось.

Немного знаю. То была война гангстерских кланов. Стончи победили.

– И тогда дядя Ниро заменил мне отца. Он и сейчас мне как отец. Вы знаете, что он сюда приезжает несколько раз в неделю? В его возрасте это подвиг. После инфаркта ему тяжело передвигаться. Вынужден пользоваться инвалидной коляской.

Я смотрю на поручни и вспоминаю пандус у двери.

– Я не стану на этом задерживаться. Не возражаете?

– Пожалуйста.

– Когда из-за выходки этих студентов погибла моя сестра, никаких слов не требовалось. Все понимали: семья должна отомстить за смерть Софии. По мнению дяди Ниро, это было хуже, чем случившееся с моим отцом. По крайней мере, там дело касалось бизнеса. Для нас «Шестерка с Джейн-стрит» была кучкой избалованных, шибко умных пацифистов. Леваки-либералы, косящие от призыва. В наших глазах это делало гибель Софии еще более бессмысленной.

Мне понятно настроение, царившее в его семье. Эти богатые, избалованные ребята смотрели на таких, как Ниро Стонч, сверху вниз, заставляя его ощущать собственную ущербность и злиться еще сильнее.

– И тогда дядя Ниро заявил, что начинает поиски «Шестерки». Он ясно дал понять: каждый, кто сообщит сведения по любому из «Шестерки с Джейн-стрит» или сумеет доказать, что ухлопал кого-то из них, будет щедро вознагражден.

– Держу пари, вы тут же начали получать наводки, – говорю я.

– Да. Но хотите узнать кое-что удивительное?

– Конечно.

– Все наводки оказывались фуфлом. Мы два года потратили впустую.

– А потом?

– А потом копы схватили Лейк Дэвис. Или она сама сдалась. Точно не знаю. Лейк понимала, что к чему. Она знала: едва она окажется к тюрьме, мы до нее доберемся. А если не сможем, если ее, например, поместят в особо охраняемую тюрьму, мы дождемся, когда она выйдет. И потому ее адвокат приехал к нам для заключения сделки.

– Дэвис передала вам информацию, – говорю я.

– Да.

Я вполне понимаю мотивы Дэвис. Для спасения собственной шкуры она заключила сделку со Стончами. После выхода из тюрьмы она сменила документы и вскоре вновь исчезла из виду. На всякий случай. Вдруг Стончи передумают?

Я припоминаю слова Лейк Дэвис, когда мы встречались в ее собачьем пансионате «Риц – Веселый лай». Я спросил, почему она спряталась в Западной Виргинии. «Вы боялись, что Рай попытается вас найти?» – «Не только Рай», – ответила она.

– И кого же Дэвис вам выдала? – спрашиваю я.

Лицо Лео Стонча мрачнеет.

– Лайонела Андервуда.

В кабинете становится тихо.

– Где он скрывался? – спрашиваю я.

– Так ли это важно?

– Конечно нет.

– Я всегда думал, что они прячутся в коммунах хиппи или в похожих местах. Но Лайонел… может, потому, что он был чернокожим, или еще почему… словом, он жил под именем Беннета Лейфера в Кливленде, штат Огайо. Работал водителем грузовика. Успел жениться. Жена была беременна.

– Жена знала, кто он на самом деле?

– Трудно сказать. Какая вам разница?

– В общем-то, никакой, – отвечаю я.

– Про остальное вы уже, наверное, догадались.

– Вы его убили?

Лео Стонч молчит, и его молчание говорит само за себя. Он тяжело опускается на стул, словно кто-то врезал ему по коленям. Какое-то время мы сидим в тишине. Потом Лео начинает говорить. Голос его звучит тихо и глухо.

– На этой стороне улицы нам принадлежат все склады. Через пару домов отсюда есть здание. Сейчас там мастерская по ремонту автомобильных глушителей, а тогда… – Он закрывает глаза. – Это длилось три дня.

– Вы тоже там были?

Его глаза по-прежнему закрыты. Он кивает. Я не знаю, как относиться к услышанному. Подвожу краткий итог. Лайонел Андервуд мертв. Из «Шестерки с Джейн-стрит» мне теперь достоверно известна судьба троих. Рай Стросс и Лайонел Андервуд мертвы, Лейк Дэвис жива. Нужно узнать, что сталось еще с троими: Арло Шугарменом, Билли Роуэном и Эди Паркер.

Но сейчас меня куда больше занимает не их судьба, а моя собственная. Вопрос так и жжет: почему Лео Стонч решил мне это рассказать? Кто-то подумает, что мне теперь крышка, и после того, как я узнал правду, Лео Стонч будет вынужден меня убить. Я в это не верю. Даже если бы мне хватило безрассудства помчаться к федералам, что они смогут после стольких лет? Какие у них доказательства?

И потом, если бы Лео Стонч вознамерился меня убить, ему было бы незачем устраивать эту исповедь.

– Наверное, вы или ваш дядя расспрашивали мистера Андервуда о местонахождении остальных членов «Шестерки с Джейн-стрит».

Он смотрит куда-то мимо меня невидящим взглядом. Глаза похожи на разбитые шарики.

– Мы не только расспрашивали.

– И?..

– Он ничего не знал.

– Он рассказал вам еще что-то?

– Под конец, – глухим, отрешенным голосом произносит Лео Стонч, – Лайонел Андервуд рассказал нам все.

Мысленно он возвращается во времена, предшествующие появлению мастерской по ремонту автомобильных глушителей. Его лицо бледнеет.

– Например?

– Он не бросал «коктейль Молотова».

– Вы ему поверили?

– Поверил. Он был сломлен. Полностью. Ко второму дню он умолял о смерти. – В глазах Стонча стоят слезы, которые он смаргивает. – Вы, наверное, хотите знать, зачем я это рассказываю.

Я жду.

– На какое-то время я себя убедил, что так ему и надо. Я отомстил за сестру. Пусть Лайонел Андервуд и не бросал бутылку с керосином, по словам моего дяди, это не снимало с него вины. Но я не смог спать. Мне и сейчас по ночам слышатся крики Лайонела, а ведь прошло столько лет. Я вижу его изуродованное лицо. – Лео Стонч упирается в меня взглядом. – Мистер Локвуд, я не боюсь применять насилие. Но это… это, по-моему, самосуд… – Он смахивает слезы указательным пальцем. – Желаете знать, почему я вам это рассказываю? Не хочу, чтобы нечто подобное случилось с Арло Шугарменом. Пусть его ловят власти, судят и разбираются, в чем он виновен. Я потерял вкус к мести. – Лео Стонч подается вперед. – Я прошу вас найти Арло Шугармена по одной причине: чтобы я смог его защитить.

Верю ли я услышанному?

– Есть одна проблема, – говорю я.

– Их больше чем одна, – печально усмехается Лео.

– Мой источник из числа грабивших банк твердо стоял на своем. Он говорил, что продал вам сведения о местонахождении Рая Стросса.

– Вы ему верите?

– Верю.

Лео задумывается.

– А ваш источник говорил, что продал сведения лично мне или кому-то из Стончей?

Я собираюсь ответить, когда мой взгляд натыкается на поручни. Взглянув на них, я снова поворачиваюсь к Лео:

– Вы думаете, он продал сведения дяде Ниро?

– Не знаю.

– Ваш дядя перенес инфаркт. Он передвигается в инвалидной коляске.

– Да.

– Но это не значит, что он не мог кого-то нанять для такого дела.

– Сомневаюсь, что он кого-то нанимал, – отвечает Лео.

– Тогда что?

– Вы сначала найдите Арло Шугармена.

– А что насчет остальных?

Лео Стонч встает и направляется к двери.

– Когда найдете Арло Шугармена, вы получите все ответы, – говорит он.

Преподобный Кельвин Синклер, выпускник Университета Орала Робертса и, если верить словам Элины Рэндольф, тогдашний любовник Ральфа Льюиса (он же Арло Шугармен), выходит из парадной двери епископальной церкви Святого Тимофея. На потрепанном поводке он ведет английского бульдога. Говорят, владельцы домашних животных часто становятся похожими на своих питомцев. В данном случае это так. Кельвин Синклер и его четвероногий спутник оба коренастые, дородные, но сильные. Лицо хозяина и собачья морда имеют одинаковые морщины и приплюснутые носы.

Епископальная церковь Святого Тимофея занимает на удивление обширный участок в Крев-Кёр, пригороде Большого Сент-Луиса, штат Миссури. Из таблички у двери я узнаю, что субботние службы проводятся в 17:00, а воскресные – в 7:45, 9:00 и 10:45. Ниже, шрифтом помельче, сказано, что молитвенные службы будет проводить отец Кельвин или мать Салли.

Преподобный Синклер замечает меня сразу же, как я выхожу из-за черной машины. Левой рукой он прикрывает глаза. Он выглядит на свои шестьдесят пять, о чем свидетельствуют и поредевшие волосы. Из церкви он выходил с заученной широкой улыбкой. Мало ли, вдруг кто-то окажется рядом, а тебе хочется выглядеть добрым и дружелюбным. Но кто я такой, чтобы судить о человеке, которого вижу впервые? Возможно, Кельвин Синклер действительно добр и дружелюбен. Однако стоило ему увидеть меня, как улыбка увяла. Он поправляет очки.

Я иду к нему:

– Меня зовут…

– Я знаю, кто вы.

Я выгибаю брови, показывая удивление. У Кельвина Синклера приятный тембр голоса. Уверен, с церковной кафедры его голос звучит божественно. Я не звонил заблаговременно и не договаривался о встрече. Кабир созвонился с местным частным детективом, заверившим нас, что Синклер находится в церкви. Если бы, пока я сюда летел, Синклер куда-нибудь отправился, частный детектив последовал бы за ним, чтобы я встретился со священником там, где сочту удобным.

Английский бульдог вразвалочку подходит ко мне.

– Кто это? – спрашиваю я.

– Реджинальд.

Реджинальд останавливается и смотрит на меня с подозрением. Я нагибаюсь и чешу ему за ушами. Пес закрывает глаза и принимает мой дружеский жест.

– Зачем вы приехали, мистер Локвуд?

– Зовите меня Вином.

– Вин, зачем вы здесь?

– Полагаю, вам известна цель моего приезда.

Священник очень неохотно кивает, пробормотав:

– Похоже, что да.

– Откуда вам известна моя фамилия? – спрашиваю я.

– Когда Рая Стросса нашли убитым, я понял, что теперь вновь вспыхнет интерес к… – Кельвин Синклер замолкает и щурится либо на солнце, либо на его версию Бога. – Ваша фамилия постоянно мелькала в новостях.

Я отделываюсь междометием.

– Рай Стросс украл ваши картины.

– Похоже, что да.

– Естественно, я с интересом следил за этой историей.

– С личным интересом?

– Да.

Я рад, что преподобный Синклер не стал устраивать мне затяжной спектакль, изображая удивление по поводу моего приезда и напрочь отрицая свою причастность к Арло Шугармену. Словом, не нагородил мне кучу словесной чепухи, сквозь которую пришлось бы пробиваться, тратя время.

– Идем, Реджинальд.

Он слегка натягивает поводок. Я перестаю почесывать Реджинальда за ушами. Хозяин и пес продолжают путь. Я иду рядом.

– Как вы меня нашли? – спрашивает Синклер.

– Это долгая история.

– Судя по тому, что я читал, вы очень богатый человек. Думаю, вы привыкли получать желаемое.

Я не утруждаю себя ответом.

Реджинальд останавливается у дерева, поднимает лапу и орошает ствол.

– И все же мне любопытно, – продолжает Синклер. – Какая часть нашей жизни нас выдала?

Я не вижу причин умалчивать об этом:

– Университет Орала Робертса.

– А-а, наше начало. Мы тогда были куда более беспечными. Вы нашли Ральфа Льюиса?

– Да.

Он улыбается.

– Это было, так сказать, три вымышленных имени назад. Ральф Льюис стал Ричардом Лэндерсом, а затем Роско Леммоном.

– И везде одинаковые инициалы, – говорю я.

– Вы наблюдательны.

Мы покидаем церковный двор и выходим на лесную тропинку. Интересно, преподобный Синклер намеренно выбрал такой маршрут или просто вывел своего крепыша Реджинальда на ежедневную прогулку? Воздерживаюсь от вопроса. Священник не отказывается говорить, а именно это мне и нужно.

– После окончания университета, – рассказывает Синклер, – мы с Ральфом отправились в миссионерскую поездку. Тогда эта страна называлась Родезией. Предполагалось, что мы пробудем там не больше года, но, поскольку страсти по «Шестерке» еще не улеглись, мы задержались на двенадцать лет. У нас с ним были разные интересы. Я работал как христианский миссионер, хотя имел куда более либеральные воззрения, нежели те, что нам преподавали в университете. Ральф терпеть не мог религию. Его не интересовало обращение коренного населения в христианство. Он хотел решать практические задачи: кормить и одевать бедняков, обеспечивать их чистой водой и медицинской помощью. – Синклер смотрит на меня. – Вин, вы человек религиозный?

– Нет, – честно отвечаю я.

– Позвольте спросить, во что вы верите?

Я отвечаю так, как привык отвечать любому верующему, будь то христианин, иудей, мусульманин или индуист:

– Все религии – набор нелепых суеверий, за исключением, разумеется, вашей.

– Хороший ответ, – усмехается Синклер.

– Преподобный… – начинаю я.

– Не называйте меня так, – возражает Синклер. – В епископальной церкви мы используем слово «преподобный» как прилагательное, а не обращение. Это же не титул.

– Где сейчас Арло Шугармен? – спрашиваю я.

Мы углубились в лес. Если задрать голову, увидишь солнце, но по обеим сторонам тропинки его загораживают густые деревья.

– Чувствую, мне никак не убедить вас вернуться домой и не ворошить прошлое.

– Никак.

– Я так и думал. – Он покорно кивает. – Потому я и веду вас к нему.

– К Арло?

– К Роско, – поправляет меня Синклер. – Самое забавное, я никогда не называл его Арло. Ни разу за более чем сорок лет, которые мы провели вместе. Даже с глазу на глаз. Наверное, потому, что всегда боялся забыться и назвать его так в присутствии других. Мы всегда очень боялись, что однажды такой день настанет.

Лес вокруг становится еще гуще. Тропка сужается и выводит к крутому спуску. Бульдог Реджинальд останавливается как вкопанный. Синклер вздыхает и, кряхтя, берет пса на руки. Внизу виднеется полянка.

– Куда мы идем? – спрашиваю я.

– Он ведь не принимал в этом участия. Арло – назову его настоящим именем – вышел из их игры. Он хотел привлечь внимание к войне, но иным способом. Внешне это выглядело бы как «коктейли Молотова», но в бутылках должна была находиться подкрашенная вода, имитирующая кровь. Чисто символический акт. Когда Арло понял, что Рай собрался бросать бутылки с настоящей зажигательной смесью, между ними произошел разрыв.

– И тем не менее он бежал и скрывался.

– А кто бы ему поверил? – парирует Синклер. – Вы знаете, сколько паники и страха было в первые несколько дней?

– Любопытно, – говорю я.

– Что именно?

– Вы будете утверждать, что и агента ФБР он не убивал?

У Синклера отвисает мясистая челюсть, но он продолжает идти.

– Речь о Патрике О’Мэлли.

Я жду.

– Нет, я не буду это утверждать. Арло застрелил спецагента О’Мэлли.

Мы приближаемся к полянке. За ней виднеется озеро.

– Мы почти пришли, – говорит мне Синклер.

Озеро великолепно в своей безмятежности. Идеальная гладь. Пожалуй, даже слишком идеальная. Ни малейшей ряби. В воде, как в безупречном зеркале, отражается синее небо. Кельвин Синклер ненадолго останавливается, делает глубокий вдох и говорит:

– Вот там.

Я вижу грубо сколоченную деревянную скамейку, настолько грубую, что с древесины даже не сняли кору. Скамейка смотрит в сторону озера, но прежде всего она обращена к небольшому надгробному камню. Я подхожу и читаю высеченные буквы:

– Рак легких, – поясняет Кельвин Синклер. – Нет, он никогда не курил. Болезнь обнаружили в марте того года. Не прошло и трех месяцев, как его не стало.

Я смотрю на камень:

– Он здесь похоронен?

– Нет. Здесь я развеял его пепел. Прихожане поставили скамейку и памятный камень.

– Прихожане знали о ваших интимных отношениях?

– Мы не выставляли их напоказ. Вы должны понимать. В семидесятые годы, когда мы полюбили друг друга, общество категорически не принимало геев. Нам приходилось скрывать его настоящее имя и наши отношения, что научило нас искусству обмана. Так мы провели всю жизнь. – Кельвин Синклер подпирает подбородок. Его глаза устремлены вверх. – Но под конец да. Думаю, многие прихожане знали. Или нам хотелось так думать.

Я смотрю на озеро и пытаюсь представить жизненный путь Арло Шугармена, еврейского мальчика из Бруклина, нашедшего свой покой здесь, в лесу за церковью. Я почти вижу смонтированный фильм, дополненный сентиментальной музыкой.

– Почему вы не решились рассказать об этом? – спрашиваю я.

– Были у меня такие мысли. Казалось бы, он умер. Никто уже не сможет причинить ему вреда.

– И что вас останавливало?

– Но я продолжаю жить. Получается, я был сообщником беглеца. Скажите, а как бы ФБР отнеслось к моим словам?

Логичный довод.

– Еще один момент, – говорит Синклер. – Только я сомневаюсь, что вы мне поверите.

– А вы попробуйте, – предлагаю я, поворачиваясь к нему.

– Арло не хотел убивать того агента.

– Уверен, так оно и было, – говорю я.

– Но тот агент… – продолжает Синклер. – Он выстрелил первым.

У меня по спине ползет струйка холодного пота. Хочется, чтобы он пояснил сказанное, но одновременно я не хочу нарушать ход его рассказа и потому жду.

– Спецагент О’Мэлли проник в дом через заднюю дверь. Один. Без напарника. Без подкрепления. Он не дал Арло шанса сдаться и сразу выстрелил. – Синклер наклоняет голову. – Вы видели старые фотографии Арло?

Я оцепенело киваю.

– У него тогда была пышная прическа в стиле «афро». Арло мне рассказывал, что пуля прошла сквозь шевелюру и буквально устроила ему пробор. Тогда и только тогда Арло сделал ответный выстрел.

В моей голове тут же появляются отзвуки двух разговоров. Первым я слышу слова Лео Стонча о его дяде: «Он ясно дал понять: каждый, кто сообщит сведения по любому из „Шестерки с Джейн-стрит“ или сумеет доказать, что ухлопал кого-то из них, будет щедро вознагражден».

Затем я вспоминаю разговор с ПТ, когда все это только начиналось:

«В тот дом мы послали всего двоих агентов».

«И никакой поддержки?»

«Нет».

«Стоило бы обождать».

Почему они не дождались поддержки?

Ответ представляется мне вполне очевидным.

Не говоря ни слова, я поворачиваюсь и пускаюсь в обратный путь.

Теперь мне все ясно. Лео Стонч намекнул мне об этом. Он сказал, что когда я найду Арло Шугармена, то найду и все ответы. Я понимаю, что племянник Ниро оказался прав. Что касается остальных членов «Шестерки с Джейн-стрит», нужно еще немного повозиться. Но сюда я приезжал за ответами, и я их получил.

– Вин! – окликает меня Кельвин Синклер.

Я не останавливаюсь.

– Вы собираетесь об этом рассказать? – кричит он вслед.

Но я продолжаю идти.

Уже в самолете я получаю три звонка.

Первым мне звонит ПТ. Я пока не хочу с ним говорить, ведь я так близок к концу игры, и потому дожидаюсь, пока вызов переключится на голосовую почту. ПТ явно не обрадуется и быстро сообразит, что я его избегаю, но это я как-нибудь переживу.

Второй звонок – от Кабира.

– Излагай, – говорю я, открывая браузер ноутбука.

Обычно всю важную для меня документацию Кабир отправляет по электронной почте, поскольку, как и моя дочь, я визуал.

Но его ответ застигает меня врасплох:

– У меня сейчас на линии Пьер-Эмманюэль Кло. Он чем-то встревожен.

Я почти сразу вспоминаю имя искусствоведа и реставратора, которого настоятельно рекомендовало ФБР для атрибуции и деликатного обращения с нашей фамильной картиной Вермеера. Прошу Кабира подключить его к разговору.

– Мистер Локвуд?

– Да. Слушаю вас.

– Это Пьер-Эмманюэль Кло из Института изящных искусств Нью-Йоркского университета. – В его тоне улавливается паника, которую он старается подавить. – Вы просили меня проверить картину, недавно обнаруженную агентами ФБР, на предмет ее принадлежности кисти Яна Вермеера.

– Да, просил.

– Мистер Локвуд, когда вы сможете появиться в институте?

– Это так срочно?

– Да, очень срочно.

– У вас сомнения насчет подлинности картины?

– Думаю, нам это лучше обсудить при личной встрече. – У него дрожит голос. – Пожалуйста, приезжайте как можно скорее.

Я смотрю на часы. В зависимости от плотности движения путь до института займет у меня около трех часов.

– Вы будете на месте? – спрашиваю я его.

– Институт уже закроется, но я обязательно вас дождусь.

Третий звонок я получаю от Эмы. После моего обычного приветствия она спрашивает:

– Новости есть?

Рассказываю ей о событиях дня. Ничего не утаиваю, не подслащиваю пилюлю. Чувствую, как у меня трепещет сердце, но, увы, что из этого? Как сказала бы Эма, «не бери в голову». Под конец сообщаю, что сейчас прямиком еду в Институт изящных искусств Нью-Йоркского университета. Точнее, в его реставрационный центр, находящийся от «Дакоты» по другую сторону Центрального парка.

– Здорово, – отвечает Эма. – Я как раз по этому поводу и звоню.

– Слушаю.

– Я тут просматривала фэбээровские протоколы допроса свидетелей по делу о краже картин в Хаверфорде.

– И?..

– Мне показалось, поначалу следователи были убеждены, что у грабителей имелся сообщник внутри. Основным подозреваемым был ночной сторож Иэн Корнуэлл. Но из-за отсутствия доказательств эту версию пришлось отбросить.

Я говорю дочери, что мне это известно.

– Ты ведь недавно ездил к Корнуэллу и расспрашивал его?

– Да. Теперь он профессор политологии в Хаверфорде.

– Знаю. Читала про это. Что ты о нем думаешь?

Я не хочу смазывать ее мнение и задаю ей такой же вопрос.

– Я думаю, те первые следователи были правы. Ограбление никак не могло проходить по сценарию, за который держится Иэн Корнуэлл.

– Однако первым следователям не удалось ничего доказать, – возражаю я.

– Это не значит, что он не участвовал в ограблении.

– Конечно не значит, – соглашаюсь я; из динамика слышится уличный шум. – Ты где?

– Иду в метро, чтобы успеть на поезд домой.

– Давай я позвоню, и тебя отвезут.

– Нет, уж лучше я поеду так, как собралась. Слушай, Вин. Не знаю, каким образом, но нам нужно заставить Иэна Корнуэлла заговорить. Он ключевая фигура. И потом обязательно расскажи про свой разговор с реставратором.

Эма отключается. Я мысленно прокручиваю наш разговор и знаю, что улыбаюсь во весь рот. Закрываю глаза и оставшееся время полета пытаюсь вздремнуть. Не получается. Сижу как на иголках, ощущая зуд во всем теле. Причина мне известна. Я достаю мобильник и открываю свое любимое приложение. Условливаюсь о полуночном свидании с женщиной под ником «Хелена». Обычно я назначаю такие свидания пораньше, но сегодня у меня суматошный день, и освобожусь я только к полуночи.

Институт изящных искусств Нью-Йоркского университета находится на Пятой авеню, в историческом здании, называемом домом Джеймса Б. Дьюка. Оно выстроено во французском стиле и является одним из немногих уцелевших особняков миллионеров. Реликт «золотого века» Нью-Йорка. Джеймс Дьюк. Да, моя любимая альма-матер – Дьюкский университет – назван в честь его отца, бывшего соучредителем Американской табачной компании. Дьюк-старший много сделал для модернизации производства сигарет и их маркетинга. Есть такое старое изречение: «Каждое крупное состояние построено на крупном преступлении». В данном случае богатство Дьюков строилось если не на крупном преступлении, то на груде тел умерших курильщиков.

По понятным причинам институт имеет многоступенчатую систему безопасности. Я прохожу ее целиком и поднимаюсь на второй этаж, где Пьер-Эмманюэль Кло в одиночестве расхаживает по реставрационной мастерской. На нем белый лабораторный халат. На руках – латексные перчатки. Когда он поворачивается ко мне, я вижу искаженное ужасом лицо реставратора.

– Слава богу, вы здесь!

Специфический облик реставрационной мастерской создает интерьер старинного особняка, в котором она помещается, и современное оборудование, способное сделать честь любому исследовательскому центру. Здесь длинные столы, гобелены на стенах, специальное освещение, кисти всех видов и размеров, скальпели, устройства, похожие на микроскопы, инструменты из арсенала стоматологов и оборудование для проведения медицинских анализов.

– Простите меня за излишнюю драматизацию, но я думаю… – Он замолкает, не договорив.

Я не вижу картины Вермеера, где изображена девушка за вёрджинелом. На самом протяженном столе лежит всего один холст красочным слоем вниз. Его размеры примерно соответствуют размерам нашего фамильного шедевра. Рядом лежит крестообразная отвертка и несколько шурупов.

Пьер-Эмманюэль подходит к столу. Я следую за ним.

– Прежде всего, – несколько успокоившись, говорит он, – картина является подлинником. Это действительно «Девушка за вёрджинелом» Вермеера, написанная, вероятнее всего, в тысяча шестьсот пятьдесят шестом году. – В его голосе ощущается благоговейный трепет. – Вы даже не представляете, какая для меня честь находиться рядом с этим шедевром.

Я не нарушаю его благоговения, словно мы находимся на религиозной службе. Возможно, для реставратора так оно и есть. Через пару минут я смотрю на него. Пьер-Эмманюэль откашливается и продолжает:

– Теперь позвольте объяснить, почему мне столь срочно понадобилось увидеться с вами. – Он указывает на картину. – Начну с того, что вся оборотная сторона вашей картины была закрыта листом прессованного картона. Естественно, не семнадцатого века, но картонные задники – далеко не редкость. Они защищают картину от пыли и механического воздействия.

Реставратор оглядывается на меня. Я киваю, показывая, что слушаю его.

– Картон был прикручен к раме шурупами. Я осторожно их выкрутил, а затем снял и картон, чтобы повнимательнее осмотреть заднюю сторону холста. Подложка лежит вон там.

Он указывает на прямоугольник, напоминающий тонкую классную доску. На ней я вижу выцветший фамильный герб Локвудов. Пьер-Эмманюэль Кло вновь смотрит на оборотную сторону картины:

– Как видите, холст натянут на подрамник. Это тоже обычная практика. Но чтобы делать заключения о подлинности картины, холст нужно освободить от всего. Сначала нужно снять подложку. Затем – заглянуть под подрамник. Это не так-то просто сделать. Но именно там его и спрятали, причем не между подложкой и подрамником. Кто-то устроил тайник между подрамником и самим холстом.

– Что спрятали? – спрашиваю я.

– Вот этот конверт.

Рука реставратора, обтянутая перчаткой, протягивает мне конверт.

Наверное, когда-то конверт был белым, но успел пожелтеть и по цвету стал похож на деловые конверты из плотной бумаги.

– Поначалу я разволновался. Вдруг там лежит письмо исторической важности? – торопливо, сбивчиво продолжает реставратор. – Я обращаю ваше внимание: конверт не был запечатан. В противном случае я бы не посмел его вскрывать и заглядывать внутрь. Я бы просто отложил его и позвонил вам.

– Так что находилось внутри? – спрашиваю я.

Пьер-Эмманюэль подводит меня к другому столу:

– Вот это.

Я смотрю на коричневые изображения, не потерявшие, однако, своей прозрачности.

– Это пленочные негативы, – продолжает Пьер-Эмманюэль. – Не знаю, сколько им лет. Сейчас люди в большинстве своем предпочитают цифровые снимки. Что касается шурупов, их не выкручивали очень давно.

На мой дилетантский взгляд, у этих негативов странные размеры. Вы привыкли, что негативы похожи на маленькие прямоугольники. Эти крупнее и имеют идеальную квадратную форму.

Я смотрю на Пьер-Эмманюэля. У него дрожит губа.

– Думаю, вы их рассмотрели, – говорю я.

– Только три, – испуганным шепотом отвечает он. – Больше не смог выдержать.

Реставратор протягивает мне латексные перчатки. Я быстро надеваю их и включаю лампу. Осторожно держа негатив между большим и указательным пальцем, я подношу его к свету. Пьер-Эмманюэль стоит сзади, но я знаю, что он следит за выражением моего лица. Оно остается бесстрастным, хотя я чувствую, как на меня отовсюду сыплются невидимые удары. Я осторожно кладу негатив на стол и беру второй. Затем третий. Четвертый. Мое лицо по-прежнему ничего не выражает, однако внутри назревает извержение. Нет, я не потеряю самообладания. Пока мне удается держать себя в руках.

Однако я ощущаю подступающий гнев. Мне понадобится куда-то его перенаправить.

Просмотрев десять негативов, я говорю Пьер-Эмманюэлю:

– Сожалею, что вам пришлось это видеть.

– Вы знаете, кто эти девушки?

Я знаю. Более того, я знаю, где были сделаны эти фотографии.

В Хижине ужасов.

Пока я добирался до квартала, где живут преподаватели Хаверфордского колледжа, успело стемнеть.

Из аэропорта я поехал на машине. Один. Такие поездки я предпочитаю совершать в одиночку. Я езжу быстро. Сейчас к скорости добавилась ярость. Увидев меня у своего порога в столь поздний час, Иэн Корнуэлл не знает, как реагировать. В глубине души он трепещет перед моим именем и сознаёт, сколь важную роль играет моя семья в финансовом положении колледжа. Но еще сильнее – в чем я убедился – он вообще не хочет иметь никаких дел ни со мной, ни с жутким прошлым, которое я вновь тащу в его жизнь.

– Уже поздно, – говорит Иэн Корнуэлл, когда я поднимаюсь на крыльцо. Он загораживает дверь, не собираясь меня впускать. – Я в прошлый раз сообщил вам все, что знаю.

Я киваю. Затем без предупреждения сильно бью его в живот. Он складывается по линии талии, словно там есть петли. Я вталкиваю его в дом и закрываю за собой дверь. Я точно рассчитал удар, чтобы временно перекрыть ему дыхание. Глаза Корнуэлла округлились от страха. Он кряхтит, силясь вдохнуть. Знаю, что мне должно быть паршиво от такой манеры общения, но, как я уже объяснял, насилие впрыскивает в меня адреналин. Было бы глупо врать и делать вид, что это не так.

Он валится на пол. Когда вам не продохнуть, это означает, вы получили удар в солнечное сплетение, вызвавший временную спазму диафрагмы. Такое состояние длится недолго. Я пододвигаю стул и сажусь рядом. Жду, пока к нему вернется способность дышать.

– Убирайтесь, – цедит сквозь зубы Корнуэлл.

– Полюбуйтесь.

Пьер-Эмманюэль помог мне сделать плохонькие отпечатки с двух негативов. Я бросаю отпечатки на пол. Он смотрит на них, потом в полном ужасе смотрит на меня.

– Негативы этих снимков были спрятаны внутри картины Вермеера, – говорю я.

– Я не понимаю.

– Эти девушки – жертвы из Хижины ужасов.

Его глаза вновь широко распахнуты. В них смесь страха и полного замешательства. До него не доходит. Пока не доходит.

– Какое отношение они имеют…

– Иэн, у меня нет времени на болтовню. Еще раз вас спрашиваю: что на самом деле произошло в ночь ограбления?

Он держится за живот и кое-как садится на пол. Завтра у него будет болеть живот. Я вижу, как его ум ищет выход, и у меня почти не остается сомнений: Иэн Корнуэлл знает больше, чем говорит. Я говорю «почти не остается сомнений» вместо «не остается», поскольку меня можно одурачить с той же легкостью, как и любого человека. Те, кто думает, что они не могут ошибаться, – первостатейные глупцы. Сверхуверенные – тоже первостатейные глупцы. И еще первостатейные глупцы не знают о том, что не знают.

Будь я сейчас склонен к предположениям, то сказал бы, что в данный момент профессор Иэн Корнуэлл тянет время, лихорадочно оценивая все свои возможности. Я показал ему два жутких снимка пятнадцатилетней девочки. Назовем ее Джейн Доу[33]. На обоих она – совершенно голая – лежит на животе, перевязанная колючей проволокой. Я сделал это, чтобы нагнать на него страху и заставить рассказать правду. Однако сейчас у меня появляются сомнения, не зашел ли я слишком далеко. Вдруг эти картинки не подтолкнули его к признанию, а вызвали ступор? Меня заботит направление, в каком сейчас работает его мозг. Я догадываюсь в каком. Допустим, он признается в чем-то, касающемся кражи картин. Но не потянется ли оттуда ниточка к немыслимым преступлениям в Хижине ужасов? Не кончится ли это обвинением его в пособничестве? До сих пор молчание его выручало. В конечном итоге молчание вынудило ФБР отстать от него. Молчание уберегло его от тюрьмы.

Его мозговые колесики крутятся очень шустро.

– Я бы очень хотел вам помочь, – вполне предсказуемо начинает Иэн Корнуэлл, – но я говорю правду. Я ничего не знаю.

Многие боевые искусства имеют дело с тем, что мы обычно называем болевыми точками; с умением надавить или ударить по чувствительным нервным узлам, причинив противнику боль. Я бы не советовал использовать эти приемы в настоящей схватке. Там вы и ваш противник находитесь в постоянном движении. То есть там две движущиеся цели, а потому наносить удары с предельной точностью, какую требуют подобные техники, попросту нереально. Умело задействованная болевая точка способна вызвать мучительную боль, но опять-таки вы не знаете болевого порога вашего противника. Часто противники уворачиваются от вашего маневра и обрушиваются на вас с такой силой, какой вы и не ожидали.

Ну что, надавить на вас моей точкой зрения? Простите за шутку.

Болевые точки великолепно действуют в более пассивных обстоятельствах. Их, если угодно, можно уподобить болеутоляющему средству. Если вы, например, хотите безопасно и эффективно выпроводить из паба подгулявшего посетителя или освободиться от захвата, они окажутся полезны. Приведу более яркий и уместный в данном случае пример. Если вы хотите через боль сделать кого-то сговорчивее (или разговорчивее), эти точки оказываются пугающе эффективными. Избавлю вас от лишних технических подробностей. Сейчас я одной рукой хватаю Корнуэлла за волосы, удерживая на месте, а большой палец другой руки глубоко вдавливаю ему в шею, точнее, в верхнюю часть плечевого сплетения над ключицей, известного как точка Эрба. Тело Иэна Корнуэлла дергается, словно я ударил его электрошокером. Вообще-то, мне бы не помешало захватить с собой эту вещицу. Он пытается рычать. Неожиданно для него я убираю палец, давая Корнуэллу секундную передышку, но останавливаться на этом я не намерен. Я быстро перехожу к другой точке на нижней части его бицепса, сильно надавливаю и прикрываю ему рот. После этого я возвращаюсь к точке Эрба и с еще большей силой давлю на нервный узел. Иэн Корнуэлл бессильно трепыхается, как рыба, которую только что вытащили из воды и бросили на палубу. Я сажусь на него верхом, пригвождаю к полу и добираюсь к болевой точке под челюстью. Его тело деревенеет. От этой точки перебираюсь к вискам и снова возвращаюсь к шее. Соединяю пальцы наподобие наконечников копья и глубоко заталкиваю в подушные ямки. Когда я резко надавливаю ему на затылок, его голова дергается, и он закатывает глаза.

Конечно, я мог ошибиться. Мы уже обсуждали такую вероятность. Возможно, Иэн Корнуэлл с самого начала говорил правду, и он действительно невиновен, поскольку оказался жертвой двух грабителей в масках. Если да, мы скоро в этом убедимся, и тогда мне станет погано за то, как обошелся с ним. Насилие – это наркотик, но я не наркоман и не садист. Может показаться, что я пытаюсь уравновесить свои противоречивые ощущения, однако я не чужд эмпатии. Если окажется, что я причинил боль невиновному человеку, мне потом будет скверно. Но жизнь полна критических ситуаций, взвешивания «за» и «против». Если мы с Эмой, не говоря уже о следователях ФБР, занимавшихся этим делом по горячим следам, уверены, что Иэн Корнуэлл сказал неправду, мой переход за черту дозволенного принесет ощутимый результат.

И потому я продолжаю давить на болевые точки Корнуэлла: бесстрастно, методично, пока он не раскалывается и не рассказывает мне, как все было на самом деле.

– Вы нашли Арло Шугармена.

Кабир звонил мне двенадцать часов назад.

Всплеск адреналина сошел на нет, и скоро я окажусь на нуле. Я не спал, и острота восприятия у меня понижена. Моя выносливость по большей части обусловлена тренировками. Прирожденной выносливости у меня нет. Вдобавок мне уже за сорок, что, как вы понимаете, понижает выносливость. В реальной жизни я практически не ощущаю потребности в выносливости. Мне редко приходилось проводить всю ночь на дежурстве, что сплошь и рядом бывает у военных. Я не попадал в ситуации, когда сутками не смыкают глаз. Я привык сражаться, а потом отдыхать.

В данный момент я веду разговор с Ванессой Хоган.

Я вновь приехал к ней в Кингс-Пойнт. Мы разговариваем наедине. Эту встречу устроила мне Джессика. Поначалу Ванесса Хоган отказывалась от второй встречи. Что ее соблазнило, заставив согласиться? Думаю, перспектива встречи с глазу на глаз, во время которой я расскажу ей о местонахождении Арло Шугармена.

– А можно мы начнем с вас? – спрашиваю я.

Ванесса Хоган сидит на том же диване, обложенная подушками. Ее кожа розовее, чем в первую нашу встречу. И выглядит она менее хрупкой. Голова все так же прикрыта шарфом. Мы в доме вдвоем. Своего сына Стюарта она отправила за продуктами.

– Я что-то не понимаю вашего вопроса.

– Недавно я побывал у отца Билли Роуэна, – говорю я. – Вы знаете, что они с матерью Эди Паркер составили что-то вроде пары?

– Не знала, – отвечает Ванесса; кажется, будто у нее во рту находится что-то очень липкое, мешающее говорить. – Рада за них.

– Да. Уильям Роуэн живет в пансионате для престарелых. Его комната заполнена христианской символикой. На стене висят дощечки с цитатами из Библии. Контраст, как мне показалось, разительный.

– Контраст с чем?

– С вашим домом, – отвечаю я, поднимая обе руки. – У вас я не вижу ни одного креста.

Ванесса пожимает плечами.

– Это показная религиозность, – с оттенком горечи говорит она. – Библейские цитаты на стенах ничего не значат.

– Вы правы. Конечно не значат. Но я провел кое-какие изыскания. Насколько могу судить, вы никогда не были активной прихожанкой. Никогда не жертвовали деньги на церковные нужды. Фактически до смерти Фредерика…

– Убийства, – перебивает меня Ванесса Хоган, нацепив приторную улыбку. – Мой сын не умер. Его убили.

Я пытаюсь изобразить такую же улыбку:

– И теперь, миссис Хоган, мы подходим к самой сути.

– К какой сути? О чем вы?

– Мой лучший друг лишился карьеры профессионального баскетболиста из-за некоего Берта Уэссона, который намеренно нанес ему травму колена. В один прекрасный день я навестил Берта. С тех пор он уже не такой, каким был до этого. На моем пути встречались люди, совершавшие особо мерзостные поступки. Много лет я устраивал «ночные туры». Кто-то из этих людей оставался в живых, кто-то нет, но выжившие утрачивали возможность продолжать свои гадости. Совсем недавно, накануне обнаружения тела Рая Стросса, я позаботился о том, чтобы один мерзкий абьюзер больше никому не смог причинить вреда.

Ванесса Хоган всматривается в мое лицо:

– Мистер Локвуд, ваш телефон при вас?

– Конечно.

– Достаньте его и передайте мне.

Я выполняю ее просьбу. Она смотрит на экран:

– Не возражаете, если я выключу его?

Жестом показываю, что не возражаю. Ванесса Хоган нажимает и удерживает боковую кнопку. Экран гаснет. Она кладет телефон на кофейный столик.

– Мистер Локвуд, что вы пытаетесь мне сказать?

– Вы знаете, – отвечаю я. – Еще на первой встрече мы оба это почувствовали. Это стало понятно из нашего разговора о возмездии.

– Я вам говорила, что возмездие должно быть отдано в руки Господа.

– Но вы так не думали. Вы меня испытывали, проверяли мою реакцию. Я это видел по вашему лицу. Зачем я рассказал про гнусного абьюзера, которого покалечил пару недель назад? Он представлял собой активную угрозу. Теперь не представляет. Вот так просто. Я его нейтрализовал, поскольку закон не сумел бы его остановить.

Она кивает:

– Вы говорили, что хотели бы сделать то же самое с убийцами вашего дяди.

– Да.

– И с истязателями несчастных девчонок.

– Вы меня поняли. Выразили симпатию.

– Разумеется.

– Потому что вы сделали то же самое. – Я откидываюсь на спинку стула и сую руку в карман.

– Где Арло Шугармен? – спрашивает она.

– Я мог бы его сдать.

– Конечно могли бы.

– Но вам предпочтительнее, чтобы я этого не делал.

В гостиной становится тихо. Мы приближаемся к сути нашего разговора.

– Вы ведь знаете, чтó произошло с Лайонелом Андервудом? – (Она не отвечает.) – Для Лео Стонча это оказалось чересчур. Он не захотел, чтобы кто-то еще испытал то, что пришлось испытать Лайонелу Андервуду. Лео попросил меня помочь ему защитить Арло Шугармена. Просьба показалась мне странной.

– Мне тоже, – говорит Ванесса.

– Это не значит, что ему в свое время не хотелось расправиться с Арло. Хотелось, и я это понял. – Я подаюсь вперед и понижаю голос. – Но почему Лео просил только за Арло?

– Я вас не понимаю.

– Почему он не попросил о том же для Билли Роуэна и Эди Паркер? – Я снова откидываюсь на спинку. – Эти вопросы не давали мне покоя, хотя ответ был очевиден.

– И каков же ответ?

– Лео Стонч не стал просить за Билли и Эди, поскольку знал, что они уже мертвы.

И вновь становится тихо. Тишина изматывает, мешает дышать.

– Просто удивительно, сколько первоначальных теорий оказываются правильными, – продолжаю я. – Взять «Шестерку с Джейн-стрит». После сдачи Лейк Дэвис разыскиваемых осталось только пять. Люди удивлялись, как остальным членам «Шестерки» удавалось столько лет скрываться? Одному еще куда ни шло. Двоим? Маловероятно, но возможно. Но чтобы все пятеро годами оставались живыми и неуловимыми? Теперь мы знаем ответ. Вот уже более сорока лет, как Лайонел Андервуд мертв. Об этом позаботился Ниро Стонч. А Билли и Эди расстались с жизнью еще раньше. И об этом позаботились вы, миссис Хоган.

Ванесса не отвечает. Молча смотрит и слащаво улыбается.

– Вам восемьдесят три года. Вы больны. Вам хочется рассказать кому-то правду. Во мне вы видите родственную душу. Мой телефон вы выключили. Подтвердить ваши слова я не смогу. Вы боитесь, что я передам ФБР рассказанное вами?

Глаза Ванессы Хоган жестко смотрят на меня.

– Я ничего не боюсь, мистер Локвуд.

В этом я не сомневаюсь.

– Они украли мою жизнь. – Ее голос понижается до жесткого, напряженного шепота. Она делает глубокий вдох. Я смотрю, как вздымается ее грудь, вбирая кислород и восстанавливая силы. – Мой единственный сын, мой Фредерик… Когда я впервые услышала, что он мертв, меня словно ударили бейсбольной битой. Я рухнула на пол. У меня перехватило дыхание. Я не могла шевельнуться. Моя жизнь закончилась. Вот так. Вся любовь к моему мальчику, к моему драгоценному, прекрасному мальчику – эта любовь не умерла. Она превратилась в гнев. Да, в гнев. – Она трясет головой, глаза сухие. – Без того гнева я вряд ли смогла бы подняться.

Рядом с ней стоит бутылка воды с соломинкой. Ванесса подносит бутылку к губам и закрывает глаза.

– Меня поглотило желание восстановить справедливость. Вы, мистер Локвуд, стремитесь остановить дрянных людей прежде, чем они совершат новые преступления. Ваши поступки достойны восхищения и имеют практический смысл. Вы останавливаете преступления. Вы уберегаете других людей от ужасов, которые выпали на долю Фредерика и мою. Но мною двигало не это. Я не думала о том, решится ли «Шестерка с Джейн-стрит» повторить свою мерзость. У меня был гнев, и этот гнев требовал выхода.

– Расскажите о своих дальнейших действиях, – прошу я.

– Я занялась расследованием. Вы ведь изучаете своих врагов, мистер Локвуд?

– Да.

– Я выяснила, что трое из шести выросли в религиозных семьях: Билли Роуэн, Лейк Дэвис и Лайонел Андервуд. Дальше я рассуждала так. Они сейчас напуганы и пытаются найти способ выбраться из щелей, в которые забились. И тогда я разыграла тот жалкий религиозный спектакль на телевидении. И я молилась – не шучу, молилась, – чтобы один из них пришел ко мне.

– И один действительно пришел.

– Билли Роуэн. Эта часть моего рассказа совершенно правдива. Он постучался в кухонную дверь.

– Что произошло потом?

– Я угостила его бейсбольной битой. Уже не в фигуральном смысле, а в самом прямом. Я прятала ее рядом с холодильником. Я спросила у Билли, не хочет ли он кока-колы. Он ответил: «Да, с удовольствием». Такой вежливый. Сидит, руки на коленях. Слезы по щекам текут. Рассказывает, как он сожалеет о случившемся. Но я уже распланировала дальнейшие действия. Он сидел ко мне спиной. Я схватила биту и ударила его по голове. Билли содрогнулся всем телом. Я ударила еще раз. Он завихлял на стуле, а потом упал на линолеум. Я била его снова и снова. Давала выход гневу. Жгучему гневу. Наконец-то я нашла точку приложения. Вы ощущали такое?

Я киваю.

– Билли валялся на полу. Окровавленный. Глаза закрыты. Я замахнулась битой у него над головой. Как топором. Знали бы вы, мистер Локвуд, какое это было ощущение. Впрочем, вы знаете. Прежде я волновалась, что расправа может выбить меня из колеи. Ничего подобного. Я испытывала совсем другие ощущения. Я наслаждалась. Стояла и думала: «Сколько еще ударов понадобится, чтобы его убить?» И тут у меня неожиданно появилась идея получше.

– Какая же?

– Выяснить, чтó ему известно. – Ванесса Хоган снова улыбается.

– Разумная идея, – соглашаюсь я.

– Я позвонила Ниро Стончу. Мы встретились в Нижнем Манхэттене. Там проходила встреча родственников жертв. Я попросила его прийти одному. Затем мы поехали ко мне. Вдвоем мы перетащили Билли в подвал, привязали к столу и привели в чувство. Ниро взял электрическую дрель с тонким сверлом. Он начал с пальцев ног Билли. Затем перешел к лодыжкам. Поначалу Билли утверждал, что не знает, где остальные. Дескать, они разбежались в разные стороны. Ниро на это не купился. Пришлось повозиться. Билли был влюблен в Эди Паркер. Вы знаете, что они были помолвлены?

– Да, знаю.

– Билли пытался держаться, но только усугублял свое положение. Ему все-таки пришлось рассказать правду. Про остальных он ничего не знал, а с Эди они прятались вместе. Они собирались сдаться властям. Вы правы, мистер Локвуд: эта парочка не бросала «коктейли Молотова». Собирались, как он признался, но, когда увидели автобус, опрокинувшийся с эстакады, убежали. Билли и Эди надеялись, что ранняя явка с повинной убережет их от худших последствий, особенно когда кто-то из родителей жертв готов их простить.

На лице Ванессы Хоган вновь появляется слащавая улыбка.

– Он имел в виду вас? – спрашиваю я.

– Само собой. Билли решил подстраховаться и проверить ситуацию. Он явился ко мне один, а Эди оставил в домике на берегу озера. Домик принадлежал какому-то английскому профессору из Университета штата Нью-Йорк в Бингемтоне. Мы с Ниро поехали туда, затолкав Билли в багажник. Эди Паркер оказалась там. Мы убедились, что она ничего не знает о других. Это меня только разъярило. Я хотела разыскать их всех, но мое желание не могло осуществиться сразу. Убедившись, что вытрясли из парочки все, мы их прикончили.

– А куда вы дели тела? – спрашиваю я.

– Почему вас это так интересует?

– Думаю, праздное любопытство.

Ванесса Хоган буравит меня глазами. Через несколько секунд она взмахивает рукой и чересчур бодрым тоном произносит:

– Ну что ж, расскажу. Ниро поддерживал деловые отношения с другим главарем гангстеров, которого звали Ричи Б. Тот жил в Ливингстоне. И на задворках его громадного участка стояла печь. Туда мы и отвезли тела. От «Шестерки» осталась четверка.

Нечто подобное я и ожидал услышать. Ванесса наслаждается, рассказывая мне о расправе над Билли и Эди.

– Итак, двое нашли свой конец вскоре после инцидента, – говорю я. – Через несколько лет властям сдалась Лейк Дэвис. Опасаясь за собственную жизнь, она связалась с Ниро Стончем и заключила с ним сделку, выдав Лайонела Андервуда. Вы знали об этом?

Ванесса хмурится:

– Ниро мне рассказал, но уже после. Меня это не обрадовало.

– Вы хотели расправиться с обоими?

– Естественно. Но Ниро сказал, что все не так, как показывают по телевизору, и убить кого-то внутри тюрьмы нелегко. К тому же Лейк Дэвис сидела в федеральной тюрьме, а там охрана еще строже. Но если между нами, вот что я вам скажу. Ниро попросту был сексистом старого закала. Убивать мужчин? Без проблем. А вот женщин… Я видела, как он долго не решался прикончить Эди Паркер. Мне пришлось сделать это самой.

Я медленно киваю, слушаю и стараюсь выстроить общую картину.

– И из шестерых в живых остались только двое, – говорю я.

– Да.

– Как долго вы не получали никаких известий о них?

– Более сорока лет.

– А затем кто-то – скажем, некий человек по имени Рэнди – приходит к Ниро Стончу и сообщает, где находится Рай Стросс, – говорю я. – Ниро к этому времени слишком стар и болен, чтобы браться за дело самому. Он передвигается в инвалидной коляске, и его власть чисто церемониальная. Делами теперь заправляет его племянник Лео, а Лео против подобного самосуда. И потому Ниро звонит вам. Я могу показать распечатку трех звонков, сделанных из семейной пивоварни Стончей на ваш номер. Вы оба пользуетесь стационарными телефонами. С вашего позволения, это тоже признак старого закала.

– Звонки ничего не доказывают.

– Абсолютно ничего, – соглашаюсь я. – Но мне и не нужны доказательства. Мы с вами не в суде, а у вас дома. Сидим и мирно беседуем. Однако я все же хочу получить ответы.

– Зачем?

– Я вам еще тогда говорил.

– Верно, – кивает Ванесса, вспоминая наш первый разговор. – Хижина ужасов. Ваш дядя и двоюродная сестра.

– Да.

– Тогда продолжайте, – говорит она. – Выложите мне остаток вашей теории.

Я колеблюсь – хотелось бы услышать это из ее уст, – но потом сдаюсь:

– Возможно, Ниро Стонч сам передал вам сведения. Возможно, послал к вам Рэнди. Этого я не знаю, да это и не столь важно. Содержимое банковской ячейки Рая Стросса перекочевало к вам. Вы узнали его нынешнее имя, адрес и, возможно, телефонный номер. Вполне понятно, что ограбление повергло Рая в панику. Вы ему позвонили и назвались сотрудницей банка. Что именно вы ему сказали?

Ванесса щурится, пытаясь изображать недоумение:

– Почему вы так уверены, что это была я?

Я открываю привезенную с собой папку и вытаскиваю снимок первого стоп-кадра с подвальной камеры слежения.

– Мы думали, что злоумышленник – невысокий лысый мужчина. Но затем я предположил: а ведь убийцей могла быть и женщина, потерявшая волосы, допустим, в результате химиотерапии. То есть вы.

Она молчит.

Я вытаскиваю распечатку второго стоп-кадра и протягиваю Ванессе. На нем мужчина со жгучими черными волосами и брюнетка выходят из парадной двери.

– А это зафиксировала камера в вестибюле «Бересфорда». Между первым и вторым снимком прошло шесть часов. Мужчина, – я указываю на черноволосого, – это Сеймур Раппапорт. Он живет в «Бересфорде» на шестнадцатом этаже. Женщина, выходящая с ним, не его жена. Никто, включая Сеймура, не знает, кто она. По его словам, когда он вошел в кабину, женщина уже находилась там. Следовательно, она спускалась с более высокого этажа. Мы провели тщательную проверку записей с камер и нигде не увидели, как эта женщина входит в дом. Вы повели себя очень умно. Когда вы входили через подвал, на вас было пальто. Потом вы бросили его в квартире Рая. При таком обилии хлама пальто заметили бы только в том случае, если бы специально искали. Когда вы надели парик, лысый мужчина исчез навсегда. Покидая квартиру, вы воспользовались другим лифтом и вышли из дома вместе с жильцом. Честное слово, гениально.

Ванесса Хоган продолжает улыбаться.

– Однако вы допустили маленькую ошибку.

От моих слов ее улыбка комкается.

– Какую?

Я указываю на левую туфлю – сначала на первом снимке, затем на втором.

– Одинаковая обувь.

Ванесса Хоган щурится на оба снимка:

– Похоже на белые кроссовки. Их носят все подряд.

– Верно. И суд не примет это в качестве улики.

– Да будет вам, мистер Локвуд. Не кажется ли вам, что я слишком стара для проворачивания таких трюков?

– Глядя на вас, можно так подумать, – говорю я. – Но у вас все получилось. Вы были вооружены. Дуло вашего пистолета упиралось Строссу в спину. Конечно, я бы мог попросить федералов собрать записи со всех ближайших к «Бересфорду» уличных камер, сделанные в день убийства. Уверен, мы бы увидели лысого мужчину, держащего Рая Стросса на мушке. Не исключено, что и ваше лицо там выглядит поотчетливее.

Ванессе нравятся мои рассуждения.

– Неужели вы думаете, что я не изменила и свое лицо? Не догадалась наложить немного театрального грима?

– Тем более гениально, – говорю я.

– Я вот думаю, – произносит Ванесса.

– О чем?

– Я и не догадывалась, что картина у него над кроватью такая ценная.

– А если бы догадались?

Ванесса Хоган пожимает плечами:

– Потому и думаю, взяла бы я ее или нет.

– Вы не знаете?

– Нет, не знаю.

Наш разговор подходит к концу. Теперь мне известна судьба всех, кто входил в «Шестерку с Джейн-стрит». И вдруг я ловлю себя на мысли, что я единственный в мире, кто это знает.

Словно прочитав мою мысль, Ванесса Хоган говорит:

– А сейчас ваша очередь, мистер Локвуд. Где Арло Шугармен?

Думаю, как ответить на ее вопрос. Прежде мне хочется прояснить еще один момент.

– Вы с пристрастием допрашивали Билли Роуэна и Эди Паркер.

– Мы уже говорили об этом.

– Они вам сказали, что не бросали «коктейли Молотова».

– Да. И что?

– А как насчет Арло Шугармена?

– Что насчет его?

– Что они говорили о его роли во всем этом?

Ванесса снова улыбается:

– Вы меня восхищаете, мистер Локвуд. – (Я молчу.) – Думаете, это делает Арло невиновным?

– Что именно сказали вам Билли и Эди?

– Так вы обещаете рассказать, где сейчас Арло Шугармен?

– Обещаю.

Ванесса прислоняется к спинке дивана:

– Похоже, вы уже знаете. Хорошо, услышьте еще и от меня. Арло с ними не было, но он планировал нападение на Фридом-Холл. То, что под конец ему не хватило смелости пойти со всеми, ничуть не делает его менее виновным.

– Справедливое замечание, – говорю я. – Один последний вопрос.

– Нет, – возражает Ванесса Хоган, и в ее голосе слышится металл. – Сначала вы мне скажете, где Арло Шугармен.

Она права. Пора ей рассказать.

– Он мертв.

У нее вытягивается лицо.

Я достаю фотографию памятного камня. Пересказываю то, что слышал от Кельвина Синклера. Ванессе Хоган требуется время, чтобы это переварить. Я не подгоняю ее. Рассказываю все, что мне известно об Арло Шугармене: о его жизни в Оклахоме и Африке, о стремлении делать добро и попытках исправить ошибки юности.

– Значит, все кончено, – произносит Ванесса Хоган. – Никого из них не осталось.

Для нее все кончено. Но не для меня.

– Теперь мой вопрос, – говорю я, вставая со стула. – Если Билли и Эди не бросали «коктейли», они сказали, кто бросал?

– Да.

– Кто?

– Одну бутылку бросил Рай Стросс.

– А вторую?

– Вы видели снимки с места происшествия, – говорит она. – Они нечеткие, но там видно, что участников по-прежнему шестеро. Рай Стросс нашел кого-то взамен Арло Шугармена. Этот парень и бросил вторую бутылку.

– Как его звали?

– До того проклятого вечера Билли и Эди о нем вообще не знали, – говорит Ванесса. – Но все называли его Ричем. – Она выпрямляется. – Может, знаете, кто он такой?

«Рич», – мысленно произношу я. Это не что иное, как сокращенный вариант имени Олдрич.

– Нет, – отвечаю я Ванессе. – Понятия не имею.

Добираясь вертолетом до нашего родового гнезда в Локвуде, я практически не любуюсь видами. Людям свойственно приспосабливаться, и у этого свойства есть одна особенность: когда что-то становится привычным, мы перестаем удивляться и восхищаться. Мы принимаем повседневную жизнь как нечто само собой разумеющееся. Я не считаю эту особенность отрицательной. Нам все уши прожужжали, предлагая сполна проживать каждое мгновение. Это нереальная цель, ведущая не столько к удовлетворению, сколько к дополнительным стрессам. Секрет наполненности кроется не в волнующих приключениях и не в жизни на всю катушку – такой ритм не выдержать никому, – а в приятии и даже наслаждении тихой, привычной повседневностью.

Отца я застаю на тренировочной площадке. Останавливаюсь в двадцати ярдах и наблюдаю за ним. Его удары напоминают движения безупречного метронома. Игроки в гольф со мной не согласятся, но чтобы достичь успехов в этой игре, нужно слегка находиться в обсессивно-компульсивном навязчивом состоянии. Кто еще сможет часами заниматься паттингом и отрабатывать удары? Кто еще способен ухлопать три часа, стоя в песчаной зоне и добиваясь идеальной закрученности мяча и его полета по идеальной траектории?

– Привет, Вин, – здоровается со мной отец.

– Привет, папа.

Его внимание и сейчас сосредоточено на ударе по мячу. Он подчиняется порядку, который сам себе установил. Порядок соблюдается неукоснительно, всегда, независимо от числа произведенных ударов. У него тот же принцип, который я применяю в боевых искусствах: упражняться так, словно ты играешь на поле.

– Поделись своими мыслями, – просит он.

– Я думал вот о чем: чтобы достичь мастерства в гольфе, нужно быть немного ОКР.

– Будь добр, поясни.

Я вкратце объясняю особенности обсессивно-компульсивного расстройства.

Он терпеливо слушает, а когда я заканчиваю, говорит:

– По-моему, это звучит как отговорка, чтобы не упражняться.

– Может, и так.

– Ты очень хороший игрок, – говорит отец. – Но тебе вечно недостает азарта.

Это правда.

– Возьмем Майрона, – продолжает отец. – В обычной жизни он приветливый, милый человек. А на баскетбольной площадке? Он буквально теряет рассудок. Им движет одно неистовое желание: победить. Такому духу соперничества невозможно научиться. К тому же это не всегда здоровое состояние. – Отец выпрямляется и поворачивается ко мне. – Опять что-то случилось?

– Дядя Олдрич.

– Так его уже более двадцати лет нет на этом свете, – вздыхает отец.

– Ты знал о его проблемах?

– Проблемах, – повторяет он и качает головой. – Твои дедушка и бабушка предпочитали слово «пристрастия».

– Когда ты о них узнал?

– Да вроде бы я всегда знал. Он еще в школе выкидывал коленца. Класса с седьмого, если не с шестого.

– Например?

– Вин, а какая тебе разница?

– И все-таки поясни.

Он вздыхает:

– Подглядывание за сверстницами. Агрессивное поведение по отношению к ним. Не забывай, это были шестидесятые годы. О таких штучках, как изнасилование на свидании, тогда вообще не знали.

– И потому ваши родители переводили его из школы в школу. Или платили за то, чтобы замять дело. В старших классах он дважды менял школу. Затем поступил в Хаверфорд, но вскоре семья перевела его в Нью-Йоркский университет.

– Если ты все это знаешь, зачем тогда спрашиваешь?

– В Нью-Йорке с ним что-то произошло. Что именно?

– Не знаю. Родители мне не рассказывали. Полагаю, очередная история с очередной девицей. Его отправили в Бразилию.

– На сей раз причина была не в девице, – качаю я головой.

– Неужели?

– Олдрич был одним из «Шестерки с Джейн-стрит».

Мне хотелось понять, знает ли отец об этом. По его лицу вижу, что нет.

– Тем вечером дядя Олдрич пошел с ними и бросил «коктейль Молотова». Через несколько дней родители отправили его в Бразилию. Спрятали на всякий случай. Они же учредили офшорную компанию, чтобы оплачивать молчание Рая Стросса.

– Вин, к чему ты клонишь?

– К тому, что их усилия не остановили Олдрича. Люди, подобные ему, не исправляются.

Отец закрыл глаза, словно ему стало больно.

– Потому-то я и порвал с Олдричем, – говорит он. – Обрубил все концы и больше никогда с ним не общался.

В отцовском голосе улавливается гнев. Гнев и глубокая печаль.

– Олдрич был моим младшим братом. Я любил его. Но после происшествия с Эшли Райт я понял: он никогда не изменится. Трудно гадать. Может, если бы наши родители не подстилали ему везде соломки, если бы заставили отвечать за свои выходки или бы настояли на помощи психолога… все пошло бы иначе. Но было уже слишком поздно. Дед к тому времени умер. Решение пришлось принимать мне. Я выбрал то, что казалось мне наилучшим.

– Разорвал все связи.

Отец кивает:

– Я не знал, что еще можно сделать.

Я тоже киваю и подхожу ближе. Мой отец – человек простой. Он выбрал жизнь в своем социальном слое, безопасную, защищенную. Он выбрал пассивную жизненную позицию. Помогло ли это ему? Не знаю. Я его сын, но не его точная копия. Он делал то, что считал наилучшим, и я люблю его за это.

– Что? – спрашивает отец. – Еще что-то?

Я качаю головой, не решаюсь заговорить.

– Так все-таки что? – допытывается он.

– Ничего, – заверяю его я.

Отец всматривается в мое лицо. Оно непроницаемо.

Я не хочу разбивать ему сердце.

Постояв, он указывает на стойку слева от него:

– Выбирай клюшку.

Он выкладывает мячи для нашей любимой игры на тренировочной площадке.

Я хочу остаться с ним. Остаться и до захода солнца отрабатывать ближние удары, как когда-то в детстве.

– Сейчас не могу, – говорю я.

– Ладно. – Отец смотрит на мяч, словно пытаясь прочесть логотип. – Может, попозже?

– Возможно.

Я хочу рассказать ему правду, но никогда этого не сделаю. Правда нанесла бы ему незаживающую душевную рану. Ему было бы не выкарабкаться. Я молча жду, пока внимание отца не переместится на белый мячик среди зеленой травы. Его взгляд прикован к мячу, и только к мячу. Я это знаю, поскольку часто видел, как отец ныряет в простое, привычное занятие. Иногда я пытаюсь делать то же самое. Изредка у меня это получается.

Но по натуре я совсем другой.

Меня будит скрип шин на гравийной подъездной дорожке. Удивительно: я просто прилег на диван и вдруг заснул. Утомление все-таки победило мои взвинченные нервы, чего я никак не ожидал. Я продолжаю лежать. Входная дверь открывается. Входит моя двоюродная сестра Патриша. В каждой руке – по мешку с продуктами.

Ее взгляд сразу же натыкается на меня.

– Вин? Какого черта?!

Я потягиваюсь и смотрю на часы. Уже вечер. Четверть восьмого.

– Как ты проник? Я заперла двери и включила сигнализацию.

– Да, – говорю я, нарочито растягивая слова. – Мне не по зубам открыть замок «Медеко» и отключить сигнализацию фирмы АДТ.

Взгляд Патриши перемещается с меня на обеденный стол, и она пятится, увидев, что там лежит. Я жду. Сестра молчит и только смотрит. Я медленно встаю и потягиваюсь:

– Сестричка, ты язык проглотила?

– Ты вломился в мой дом.

– Как ты мило переводишь стрелки. Но если становиться на юридическую точку зрения, то да, вломился. – Затем я указываю на обеденный стол и, подражая ее голосу, добавляю: – А ты украла моего Пикассо.

Конечно же, это не мой Пикассо. Но украденные картины так часто называли моими, что мне это понравилось.

– Я ожидал, что поиски окажутся более утомительными, – говорю я Патрише. – Трудно поверить, что картина находилась в твоей спальне.

Сестра слегка пожимает плечами:

– Я туда никого не впускаю.

– И она висела там все время?

– Почти.

– Рискованно.

– Ничуть, – возражает Патриша. – Если бы кто-нибудь спросил, я бы сказала, что это копия.

– И люди бы на это купились.

Она смотрит на обеденный стол:

– Зачем ты отвинтил подложку?

– Ты знаешь зачем. Что ты сделала с негативами?

– Откуда ты о них узнал?

– Наш искусствовед обнаружил такие же внутри картины Вермеера. Квадратные: шесть на шесть сантиметров. Необычный для наших дней размер. После недолгих поисков выяснилось, что такую пленку использовали в старых аппаратах. – Я бросаю взгляд на полку. – Вроде «роллейфлекса» твоего отца. И тогда я предположил: если твой отец что-то прятал под холстом Вермеера, логично предположить наличие такого же тайника внутри второго семейного шедевра – картины Пикассо.

Патриша теперь стоит возле стола.

– И ты решил проверить?

– Да.

– Но ничего не нашел.

Я вздыхаю:

– Дорогая сестричка, нам обязательно играть в эту игру? Да, негативы исчезли. Ты их вытащила. Однако я заметил липкие следы на подрамнике. Скорее всего, от скотча. В картине Вермеера конверт с негативами был прикреплен скотчем к подрамнику. Разумно предположить, что таким же способом негативы крепились и здесь.

Она закрывает глаза и запрокидывает голову. Вижу, как она судорожно сглатывает. Интересно, слезы будут? Пожалуй, здесь мне следовало произнести несколько слов утешения, но я сомневаюсь, что сейчас они помогут.

– Патриша, мы можем перескочить через твои попытки все отрицать и сразу двинуться дальше?

Она резко открывает глаза:

– Чего ты хочешь?

– Ты могла бы рассказать, как все было на самом деле.

– Всю историю целиком? – Она качает головой. – Я даже не знаю, с чего начать.

– Может, с того, как твой отец в Нью-Йорке подружился с Раем Строссом.

– Ты знаешь об этом?

– Знаю. А еще я знаю о «Шестерке с Джейн-стрит».

– Вау! – восклицает Патриша. – Я потрясена. – (Я жду.) – Он появился у нас не сразу. С вечера их… выступления прошло много лет. Он приезжал к нам из Нью-Йорка. В смысле, Рай. Отец представил его как дядю Райкера. Сказал, что дядя Райкер служит в ФБР, поэтому мне нельзя никому о нем рассказывать. Думаю, когда я впервые его увидела, мне было лет пятнадцать. Он вызвал у меня интерес… Понимаешь, он был очень привлекательным и каким-то сверхъестественно харизматичным. Но мне, повторяю, было пятнадцать. Ничего не произошло. Никаких поползновений с его стороны. Я уже потом поняла, что Рай периодически приезжал к моему отцу за деньгами или перекантоваться…

Патриша замолкает и качает головой:

– Не знаю, о чем тут еще рассказывать.

– А ты перескочи дальше, – предлагаю я.

– Куда?

– В тот день, когда вы с Раем Строссом решили украсть картины.

Мое предложение вызывает у нее улыбку.

– О’кей, почему бы нет? Это произошло после истории с Эшли Райт. Твой отец вытолкал моего из семьи, но мой отец продолжал тайком приходить в Локвуд, чтобы увидеться с бабушкой. Как-никак, она была его матерью. Она не могла отказать ему во встречах. И вот однажды отец возвращается разъяренным, мечет громы и молнии. Оказывается, семья, точнее, твой отец согласился передать картины в Хаверфорд для готовящейся выставки. Я не могла понять, почему это так его разозлило. Спросила, в чем дело. В ответ отец стал орать, что твой отец выбросил его из семьи и отнял то, что по праву принадлежит ему. Естественно, отец врал. Теперь-то я знаю: его тревожили не картины, а негативы. Я тогда училась в десятом классе. Мы жили в этом скромном доме, тогда как все вы роскошествовали в Локвуд-мэноре. В школе на меня смотрели свысока. Я была предметом сплетен и разных намеков. Вскоре после этого к нам снова приехал дядя Райкер. Скажу честно: я хотела его. По-настоящему. Думаю, у нас получилось бы, но, едва он услышал про картины, у него зародился план. – Патриша с изумлением смотрит на меня. – Как ты об этом пронюхал?

– Иэн Корнуэлл. Раскололся-таки.

– Ах, милый бедняжка Иэн!

– Ты его соблазнила. Спала с ним, чтобы заручиться его доверием.

– Вин, не будь сексистом. Если бы ты в восемнадцать лет задумал что-то украсть и для этого тебе понадобилось бы спать с охранницей, ты бы не раздумывал.

– Справедливое замечание, – соглашаюсь я. – Даже очень справедливое. Думаю, Рай Стросс и был тем мужчиной в лыжной маске.

– Да.

– Он тебя потом видел. Через много лет. Я про Иэна Корнуэлла. Ты выступала в ток-шоу «Сегодня», рекламируя свою «Абеону».

– Когда я встречалась с Иэном, у меня были длинные волосы. Целых три месяца красилась под блондинку. После кражи я коротко подстриглась и с тех пор ношу короткие прически.

– Корнуэлл до сих пор не уверен, действительно ли он видел свою Белинду. Но даже если бы он был уверен на все сто, что он сможет доказать?

– Вот именно.

– И ты ничего не сказала отцу о краже?

– Нет. К тому времени я уже знала, что Райкер – это Рай Стросс. Он признался. Мы сблизились. Мы даже сделали одинаковые татуировки.

Она поворачивается боком и приподнимает край топика, показывая татуировку: бабочку Tisiphone abeona, которую я видел на фотографиях трупа Рая Стросса.

– А что символизирует эта бабочка?

– Понятия не имею. Это была целиком затея Рая. Он разглагольствовал про богиню Абеону, спасающую молодых. Рай всегда чем-нибудь страстно увлекался. В молодости не понимаешь, насколько тонка грань между яркой личностью и безумцем. Но планирование и осуществление кражи было… – Ее губы растягиваются в улыбке. – Вин, это был такой кайф. Только подумай. Мы беспрепятственно вынесли два шедевра. Это было самым лучшим событием в моей жизни.

– Пока оно не превратилось в самое худшее, – говорю я, подкрепляя слова драматичным изгибом бровей.

– Вин, любишь же ты иногда театральные эффекты.

– И снова в точку. Идем дальше. Когда ты нашла негативы?

– Где-то через полгода. Может, месяцев через семь. Ты не поверишь, но бесценного Пикассо я закинула в подвал. Задняя часть рамы треснула. Когда я попыталась ее починить…

– Ты их нашла, – заканчиваю за нее.

Патриша медленно кивает.

Когда я задаю следующий вопрос, у меня перехватывает горло:

– Олдрича застрелила ты или Алина?

– Я, – отвечает Патриша. – Матери не было дома. Здесь я говорила чистую правду. Я нашла предлог, чтобы услать ее. Мне хотелось поговорить с отцом с глазу на глаз. Я еще надеялась получить объяснение. Но он просто сорвался. Я никогда не видела его таким. Это было как… Знаешь, была у меня подруга, склонная к запоям. Она не просто впадала в ярость. Она смотрела на меня в упор, но не узнавала.

– И такое же случилось с твоим отцом?

Патриша кивает. Ее голос удивительно спокоен.

– Он ударил меня по лицу. Потом по носу и под ребра. Схватил негативы и швырнул в топящийся камин.

– Сломанные ребра, – говорю я. – Это и были следы старых повреждений, которые полиция нашла у тебя.

– Я умоляла его остановиться. Но он меня словно не видел. Он ничего не отрицал. Говорил, что делал и это, и кое-что похуже. Я про негативы, про то, что на них…

– И тогда ты поняла, на что он способен, – говорю я.

– Я бросилась в его спальню. – Судя по отрешенному взгляду, Патриша перенеслась в прошлое. – Он держал пистолет в ящике тумбочки.

Она умолкает и смотрит на меня. Я помогаю ей:

– Ты его застрелила.

– Я его застрелила, – повторяет она. – Я шевельнуться не могла. Просто стояла над его телом, не зная, как быть дальше. Спросишь, что я чувствовала. Замешательство. Полную растерянность. Я понимала: соваться в полицию мне нельзя. Там сообразят, что я украла картины. Они и про Рая узнают, и он угодит в тюрьму на пожизненное. От негативов остался пепел. Где у меня доказательства? И еще. Знаю, это странно прозвучит, но я беспокоилась и о репутации семьи. Об имени Локвудов, хотя нас и вышвырнули. Все равно это наше имя.

– Согласен. Ты говорила, что накануне убийства мой отец приходил к твоему. Это неправда.

– Я пыталась напустить тумана. Извини.

– А как насчет двух твоих похитителей?

– Я их выдумала. Вместе с историей о том, как похитители поддерживали во мне надежду на скорое возвращение домой. Что-то в своей истории про изнасилования и издевательства я взяла, насмотревшись тех негативов, но со мной ничего подобного не происходило.

– Ты просто хотела запутать следователей.

– Да.

Мне хочется вернуть ее к рассказу об убийстве отца.

– Итак, ты застрелила отца и в полном замешательстве стояла над его телом. Что было потом?

– Я была в шоке. Вернулась мать. Когда она увидела его труп, у нее полностью снесло крышу. Она кричала, то и дело сбиваясь на португальский. Говорила, что полиция навсегда упрячет меня за решетку. Потом сказала, чтобы я покинула дом и где-нибудь спряталась. Тогда она позвонит в службу девятьсот одиннадцать и расскажет, как вернулась домой и нашла мужа убитым. Всю вину она, естественно, свалит на злоумышленников, проникших в дом. Я не мешкала. Схватила чемодан – твой чемодан, – наспех побросала туда одежду и смылась.

– Догадываюсь, что ты помчалась прямиком к Раю Строссу.

– Я знала, что он живет в «Бересфорде». По-моему, он об этом рассказал только мне. Впрочем, не знаю. Но Рая я застала в дрянном состоянии. Я про его психику. Квартира была похожа на свалку. Он перестал бриться и даже мыться. Его жилище произвело на меня отвратительное впечатление. На вторую ночь я проснулась оттого, что Рай приставил мне нож к горлу. Он думал, что меня подослал какой-то Стонч.

– И ты сбежала.

– В спешке. Плюнув на чемодан.

Я невольно замечаю, что в обоих случаях – речь об убийстве моего дяди и краже наших фамильных картин – первые догадки следователей были верными. Они заподозрили Иэна Корнуэлла в причастности к похищению картин и оказались правы. Что касается убийства дяди Олдрича, одна из ранних версий выглядела так: Патриша застрелила своего отца, собрала чемодан и скрылась.

Вторая догадка тоже подтвердилась.

– Мои слова прозвучат безумно, – почти шепотом продолжает Патриша, – но я помню, как появился этот сарай. Отец купил его в магазине стройматериалов, готовым. Мы отъехали от магазина совсем немного, и отец выгрузил свою покупку.

Я смотрю на сестру. Кажется, что в гостиной похолодало на десять градусов.

– Вин, я была в машине. Ты только подумай. Я вспоминаю и задаюсь вопросом: а вдруг у него в багажнике лежала одна из тех девчонок? Связанная. Представляешь, как все перепутано?

– Очень перепутано, – говорю я. – Похоже, потом твой отец вернулся за покупкой и перевез сарай в укромное место.

– Скорее всего. Не знаю, что было на негативах, которые ты смотрел. Среди тех, что видела я, были снимки, сделанные вне стен сарая. Это подсказало мне его возможное местонахождение. Когда мне было лет десять или одиннадцать, мы ездили туда с палаткой.

– Сколько времени у тебя отняли поиски?

– Ты про сарай? Почти месяц. Вот так умело отец его спрятал. Должно быть, я раз десять проходила мимо и не замечала.

– А ты хоть немного пожила в сарае?

– Я там провела всего одну ночь перед тем, как разыграла побег оттуда.

– Понятно, – говорю я, хотя мне не все понятно; в ее рассказе чего-то не хватает. – И ты сама придумала весь план действий?

– Ты о чем? – щурится на меня Патриша.

– Тебе всего восемнадцать. Ты выстрелила в собственного отца и убила его. Это явно нанесло тебе психологическую травму. Настолько сильную, что ты до сих пор держишь на стене его фотографии. – Я указываю на стену за спиной Патриши. – Ты сделала отца ядром своей истории. Ты утверждала, что именно Олдрич вдохновил тебя на добрые дела.

– Это не ложь, – возражает она. – То, что я сделала… мой отец… это преследовало меня. Он был моим отцом. Он любил меня, и я любила его. Я говорю тебе правду. – Она делает несколько шагов в мою сторону. – Вин, я совершила отцеубийство. Это наложило отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь.

– И тут мы возвращаемся к тому, о чем я только что сказал.

– К чему?

– У тебя – восемнадцатилетней, испуганной, сбитой с толку девицы – возникает идея выставить себя жертвой. Если это действительно придумала ты, тебе можно лишь поаплодировать за изобретательность. Блестящая идея. Я купился на нее целиком. У меня не возникало ни малейших сомнений. Ты – жертва. Это примиряло тебя с семьями тех несчастных девушек. При желании ты могла «выдать» Хижину ужасов, но не своего отца. Ты оказалась в центре внимания и умело направила его на создание сети приютов «Абеона». Ты взялась за добрые дела. Старалась показать себя продолжательницей благородных устремлений твоего отца. Я восхищен, что все это пришло в твою юную голову. – (Мы смотрим друг на друга.) – Однако сдается мне, что все это было придумано отнюдь не тобой. Я прав?

Патриша молчит.

– Ты находишься в бегах. У Рая Стросса, твоего единственного союзника, нелады с психикой. Обратиться к матери ты не можешь. Возможно, ты не рассчитывала, что полиция заподозрит и ее, но теперь за ней зорко следят. – Я сцепляю пальцы и продолжаю: – Я пытаюсь поставить себя на твое место. Молодой, испуганный, загнанный в угол. В голове сумятица. К кому бы я обратился за помощью?

Она переминается с ноги на ногу и молчит. Не дождавшись ее ответа, говорю сам:

– К бабушке.

Назову три причины, почему я так считаю. Первая: бабушка любила Патришу. Вторая: бабушка располагала возможностями спрятать внучку. И третья: бабушка пошла бы на что угодно, только бы уберечь семью от скандала, который непременно бы вспыхнул, выплеснись все это наружу.

Патриша кивает и повторяет за мной:

– К бабушке.

Не спешите судить. Это свойственно не только Локвудам. Семьи оберегают своих членов. Так поступают везде. И не только семьи. В каком-то смысле мы все занимаем круговую оборону. Разве не так? Мы делаем это под предлогом всеобщего блага. Церкви покрывают преступления священников и переводят тех в другие места. Благотворительные организации и акулы бизнеса одинаково владеют искусством скрывать мелкие и крупные прегрешения, называя это самозащитой и умело апеллируя к целям, оправдывающим средства.

Так стоит ли удивляться, если какая-то семья поступает аналогичным образом?

Мой дядя Олдрич с ранних лет совершал дрянные поступки и никогда не расплачивался за них. Он никогда не обращался за профессиональной помощью, хотя, если быть честным, помочь таким людям невозможно.

Их можно только остановить, подавить, усмирить.

– Вин, и что теперь?

Помните мои слова в самом начале? Ничто так не связывает людей, как кровь, и нет субстанции более взрывоопасной, чем она. Я думаю об одинаковой крови, циркулирующей по нашим жилам. Может, и я унаследовал что-то из наклонностей дяди Олдрича? Не этим ли объясняется моя тяга к насилию? А Патриша? Может, это генетический сбой? Может, у дяди Олдрича была поврежденная хромосома или нарушение химического баланса в организме? Может, при серьезном врачебном вмешательстве это было устранимо?

Не знаю, и меня это не особо заботит.

Я получил все ответы. Вот только что с ними делать?

Жизнь, проживаемая нами, состоит из оттенков серого.

Для большинства людей это проблема. Гораздо легче видеть мир черно-белым. Кто-то абсолютно хорош или абсолютно плох. Иногда я пытаюсь с помощью Twitter и социальных сетей взглянуть на царящее там негодование: реальное, придуманное или ложное. Ярость и гнев – самые простые эмоции, напористые, стремящиеся привлечь к себе внимание. Рассудительность и благоразумие трудны для восприятия, заставляют напрягаться и вызывают скуку.

В том, что касается ответов, «бритва Оккама» работает в обратном направлении: если ответ прост, он почему-то вызывает подозрения.

Хочу вас предостеречь. Вы не согласитесь с некоторыми решениями, принятыми мной. Не особенно заморачивайтесь по этому поводу. Я сам не знаю, правильно ли поступил. Согласно моей личной аксиоме, будь я уверен, то, вероятнее всего, ошибался бы.

Я считаю себя экспертом лишь в очень узкой сфере, а потому прибегаю к любезной помощи друзей и посторонних. Памятуя это, хочу поблагодарить (следуя в алфавитном порядке) Джеймса Бредбира, Фреда Фридмана, Ларри Гагосяна, Гурбира Гревала, Шана Куанга и Беовульфа Шихана. Эти люди – крупнейшие специалисты в своих отраслях, и если в тексте романа обнаружатся ошибки, я охотно готов принести их в жертву.

Бен Севьер является редактором и издателем чуть ли не дюжины моих романов. Называю имена всей команды: Майкл Питч, Бет Дегузман (после многих лет вновь начавшая работать со мной и редактировавшая роман «Никому не говори»), Карен Коштольнюк, Элизабет Кулханек, Рейчел Келли, Джонатан Валуцкас, Мэтью Балласт, Брайан Маклендон, Стейси Берт, Эндрю Дункан, Алексис Гилберт, Джо Бенинкейс, Альберт Танг, Лиз Коннор, Фламур Тонузи, Кристен Лемир, Мари Окуда, Камрун Неса, Селина Уолкер, возглавляющая английскую ветвь команды, Шарлотта Буш, Гленн О’Нил, Лиза Эрбах Ванс, Дайана Диссеполо, Шарлотта Кобен, Энн Армстронг-Кобен и, конечно же, Тот, о Ком я постоянно забываю, но Кто склонен мне это прощать.

Хочу также поблагодарить Джилл Гаррити, Элину Рэндольф, Карен Янг, Пьер-Эмманюэля Кло и Дона Квеста. Эти люди (или их близкие) сделали щедрые пожертвования указанным мной благотворительным организациям, и за это в моем романе появились персонажи с их именами и фамилиями. Если вы хотите последовать их примеру, напишите на электронный адрес giving@harlancoben.com и узнайте подробности.

Вин говорит мне, что я тут заболтался, но он все же позволит поблагодарить вас за то, что выбрали мою книгу и вместе с нами совершили это путешествие. Дорогой читатель, выражайте ваше мнение в полный голос. Излагайте.