— Мимир, мудрейший в Девяти мирах… Мимир, колодезный затворник… Мимир, появись!

Он поднимается на поверхность, взбулькивая пузырями, неповоротливо-грузный, точно гигантская рыбина — Мимир, Прадед Святого Колодца, и сизые водорослевые пряди торчат в его бороде, и колодезной гнилью веет его дыхание.

— Зачем ты здесь, сын Лаувейи? — шевелятся распухшие губы. — Что хочешь узнать от меня?

Локи переплетает пальцы, будто рыболовную сеть, прячет в ладонях серую колодезную темноту.

— Есть ли кто в Девяти мирах, способный меня обмануть? Обманщик Обманщика, лживейший из всех лжецов? Я бы хотел посмотреть на него, так, как смотрю сейчас на тебя.

Плеск. Набухшие темнотою капли прорастают из колодезных стен, с шумом падают в воду, будто перезрелые ягоды. Мимир фырчит, как норовистый конь, трясет с бороды давленые ягоды капель.

— Мнишь себя мастером обмана, о, Лживый Ас? Есть тот, по сравнению с которым ты лишь подмастерье. И ты увидишь его, скоро увидишь… Просыпайся!

Точно подернутое рябью, лицо Мимира плывет, искажается; дрожат, истончаясь, серые стены колодца — словно веки, готовые моргнуть и открыться, давая зрачку солнечный свет.

— Просыпайся, хорош притворяться!

Локи открывает глаза. Раскаленно-белое, солнце висит над головой, плещет в стороны полуденные лучи. Мрачной серою тенью, закрывая спиною солнце, над Локи нависает Тор, трясет за плечо каменно-жесткой рукою.

— Просыпайся, Увертливый Ас! Мы едем в Ётунхейм.

В стойбище Тора — душный козлиный запах; взмемекивая, Таннгньостр и Таннгриснир роют копытами землю, мешая траву с катышами помета. Тор кидает уздечки на козлиные шеи, треплет Таннгриснира по грязно-белой, кудлатой спине.

— Н-но, поехали! А ты чего встал? Ну-ка живо в повозку!

…Цепляясь пальцами за занозистые борта, Локи видит, как проносятся мимо него, дрожа, точно от ураганных порывов, зеленые ели, как повозка взмывает все выше — к ослепительно синему небу, как сугробами надвигаются на нее облака и ветер рвет с головы кудлатую шапку Тора.

— Угугу! — машет Мьёльниром Тор. — Резвее, Таннгньостр! Не отставать, Таннгриснир! Огага-гага!

Раскаленно-белая, с Мьёльнира срывается молния, острой, холодною вспышкой грохочет над темнеющим лесом, над соломенной хижиной, укрывшейся между деревьев.

Бум-м. Бах. Скрежеща колесами о придорожные камни, повозка останавливается у крыльца — с первыми дождевыми каплями, омочившими деревянный порог, с первыми ударами грома, по-совиному ухающими сквозь почерневшее небо.

— Вот здесь и переночуем, Пронырливый Ас… Чего молчишь, будто язык проглотил? Я за тебя с хозяевами здороваться должен? Эй, кто там дома! Открывайте полуночным гостям!

Мьёльнир гулко ударяет в дверь, грозя разнести ее на мельчайшие щепы, и дверь поспешно распахивается. Сгибая спины в поклоне, они стоят на пороге — крестьянин и крестьянка из Митгарда, и лица их, подернутые тенью страха, обращены к Локи и Тору, и руки их, изжеванные тяжелой работой, молитвенно сложены на груди.

— Сами боги пожаловали в наш дом, — наконец произносит крестьянин, — и это для нас великая честь. Вот только бедны мы, и нечем нам накормить дорогих гостей. Разве что вчерашней похлебкой…

— Оставьте ее собакам, — хмурит Тор кустистые брови. — Сегодня я угощаю. Эй, Таннгньостр, Таннгриснир!

Острый, как молния, нож в руках его метит ночную тьму белесой грозовою вспышкой. Красным текут ручейки из разрубленных козьих шей; булькая кровянистыми пузырями, Таннгньостр и Таннгриснир замирают у ног Тора — темной шерстистою грудой.

— Ешьте вдоволь, — бурчит Тор. — Только кости не вздумайте трогать. А ты что хихикаешь, Локи? Смотри, как бы тебя самого на мясо не пустил!

…От запаха шкворчащей на вертеле козлятины сводит желудок, накатывает слюна под языком. Усмешливо сморщив нос, Локи смотрит на Тьяльви — крестьянского сына, чавкающего над козлиною костью.

— А ведь в костях-то — самое вкусное… — толкает он Тьяльви под бок. — Попробуй — сам увидишь!

Тьяльви с хрустом кусает кость.

— И вправду — божественно вкусно… — веснушчатые, будто огневыми крапинками усеянные щеки его — заходятся сытым румянцем. — Эй, Ресква, а что я знаю… только тебе не скажу! А, нет, скажу, только мамке — ни слова!

…Ночь. Задремавший огонь в очаге. Храп Тора — громовыми раскатами, от которых сотрясаются стены. Серые тени выходят из темных углов, кружат по потолку над головою Локи, все быстрей и быстрей, пока не закроются веки, пока сон не повесит на них свой надежный замок.

Утро пахнет горелыми угольями костра и свежеванным мясом. Всклокоченный ото сна, Тор собирает кости в козлиные шкуры, размашисто крестит Мьёльниром, чтобы — бе-е, ме-е — мгновенье спустя они встали пред ним, как ни в чем не бывало — Таннгньостр с прилипшей травинкой в зубах, Таннгриснир с запекшимися следами крови на белоснежной шее. Прихрамывая, они выходят во двор, в ярко-рыжее солнце, льющееся из открытых дверей.

— Кто посмел тронуть кости?! Мои козлы охромели! — стиснув Мьёльнир в правой руке, Тор идет на крестьян, и в глазах его плещут белесые молнии гнева. — Вот я вас всех!

Митгардцы падают на колени, точно ели, скошенные ураганом, тянут к Тору дрожащие руки.

— Пощади, о, божественный громовержец! Это все дети наши, по глупости своей, по малолетству…

Ураган утихает, гневно гудящий Мьёльнир опускается в пол.

— Жаль мне вас. Так и быть, пощажу. Только дети ваши — с нами пойдут, — мрачно буркает Тор, обрывая нить тишины. — Тьяльви! Ресква! Собирайтесь. А тебе, Локи, все веселье? Уж не ты ли их на пакость подговорил? Ладно, потом разберемся…

Холодные воды Эливагара прячут за собой Ётунхейм. Проносясь над волнами в повозке, Локи видит гладкие спины рыбешек в белых капельках пены, слышит шорох воды по прибрежным камням. Ельником заросшие, забитые тяжелыми валунами берега Ётунхейма все ближе и ближе, в пиках гор Ётунхейма прячется красно-рыжее солнце, и черные, великанские тени тянутся от него по полям. Задевая колесами тени, повозка опускается на траву, съеживается до мышиных размеров, скрипя колесами-зернышками, вкатывается под зеленый листок. Таннгриснир фыркает, подняв голову к небу в белопенной кайме облаков. Таннгньостр смотрит на Таннгриснира, и рогатая тень его укоризненно трясет головой.

— Не пускает нас колдовство Ётунхейма. Пешими дальше пойдем, — треплет Тор по спине Таннгньостра. — Ждите нас у реки.

…Они идут полдня и полвечера, по бесконечно длинному, бесконечно широкому полю, и тени их, великански огромные тени, тащатся вслед за ними, отражением уходящего солнца. Когда же, пожрав собою все тени, ночь ложится на поле расстеленной шкурой, Локи видит его, притулившегося между чахлых берез — то ли дом, то ли сарай с непривычно округлою крышей и чернеющим входом вовнутрь, подобным звериной норе. Гуськом, друг за другом, они переступают порог, ногами проваливаясь в шерстяно-мягкое, обессилев, падают на пол и засыпают, чтобы проснуться посреди ночи — от лунного света, клинком рассекающего уютную черноту, и рева за стенами, заставляющего вздрагивать дом.

— Сюда! Здесь какая-то пристройка! — Тор тащит их вглубь сарая, запихивает в узкую, полукруглую комнату, встает у входа с Мьёльниром наизготовку. — Пусть только попробует сунуться!

Утро будит их холодным туманом, затекающим в дом сквозь открытую дверь, и тяжелыми бухающими шагами у входа. Выглянув из-за угла комнаты, Локи видит черную тень у порога, заслонившую солнце, и гигантскую пятипалую руку, сунувшуюся вовнутрь. Тор бьет по ней Мьёльниром, и рука исчезает.

— Будто мошка меня покусала… вот же незадача, мошки завелись в моей рукавице… — ворчит за стеною раскатами отдаленного грома. — Вытряхнуть их оттуда, что ли…

Они выбегают наружу, чтобы увидеть — невообразимо огромного, как гора, ётунхеймского великана, траву, примятую ногами его, и луговых кроликов, порскающих от него врассыпную.

— Вы, что ли, в рукавице моей ночевать вздумали, мелюзга? — щурится великан. — Откуда ж вы такие взялись? Что делаете в Ётунхейме?

Тор запрокидывает голову — к белесым облакам, цепляющим собой всклокоченную великанскую гриву, к ярко-желтому солнцу, светящему великану прямо в макушку.

— Мы идем к вашему конунгу, Утгарда-Локи! — кричит он, сложив ладони трубочкой. — Слышали мы, что искуснейший воин он, силами хотим с ним померяться!

— Га-га-га! — грохочет великан, распугивая облачные стаи. — Куда ж вам, мышатам, меряться силами с Утгарда-Локи! Посадит он вас на одну ладонь, а другою — прихлопнет, не будь я Скрюмир! Га-га-га! Хотя… забавственно было бы глянуть на ваше состязание, хоть одним глазком, — он щурит глаз, становясь при этом странно похожим на Одина, кривляется, высунув небу красный здоровый язык. — Вот что, мелюзга. Забирайтесь ко мне на плечи, провожу я вас, пожалуй, до конунговых ворот. Да пожитки свои — в мешок мне давайте… не бойтесь, га-га-га, не объем.

…Они идут так все утро, весь день и весь вечер, и под ними проплывают поля, и красно-рыжее солнце восходит за правым великанским плечом, и заходит — за левым. Когда же, спрятанное накатившею тьмой, солнце пропадает из глаз, великан садится на землю, раскрывает свой походный мешок — перекусить. Вынимает оленя с тонкой, набок свороченной шеей, обгладывает до рогов, сплевывая на траву застревающие в зубах обломки костей. Пьет вино из походного бурдюка, с бульканьем исчезающее в необъятных размеров глотке. Засыпает, вытянувшись во весь рост на траве, сунув мешок под голову — для удобства. Хр-р, гр-р — носится по полю великанский храп, р-р — гнутся наземь дубы, роняя в траву звонкие коробочки желудей.

— Тор, а ведь там наша еда. Чем же ужинать будем? — перекатывая зубами травинку, Локи косится на Скрюмиров мешок. — Может, ты его… того? Растолкаешь?

Мьёльнир бьет в великанский лоб, как в гранитный валун — до кострово-ярких искр, пожираемых темнотой, до каменно-звонкого гула — раз, другой, и третий… Запыхавшись, Тор трет со лба ручейки набежавшего пота, с маху выдирает Мьёльнир, по самую рукоять ушедший в великаново темечко.

Скрюмир переворачивается на другой бок.

— Лист, что ли, с ветки свалился, спать мешает… или дуб вздумал желудями кидаться… вот же беспокойное место… хр-р… хр-р…

…Локи засыпает, по лисьи свернувшись клубком на траве, и голод царапает его изнутри тонкими, норовистыми коготками. Когда же солнце заставляет его вновь открыть глаза, на примятой траве — никого, лишь пожитки их, сваленные в кучу у дубового корня, и холодная зубчатая тень, тянущаяся к ним с середины поля.

Поле разделено надвое — огромным, в небеса убегающим частоколом, на вершинах его — скалят зубы солнцу белые черепа, а подножие — изрыто норами кротов-землероек. Трещиною в частоколе — скрипят, распахиваясь пригласительно, костяные ворота.

— Кажется, мы пришли, — говорит Тор.

Зал для пиршеств подобен бескрайней долине, с потолком где-то там, в поднебесье, со скамьями, вздымающимися вдоль стен, словно горы. Раскаленная пасть очага выдыхает огонь — красно-рыжее, громом ревущее пламя, искрами плюющееся в деревянные доски пола.

Высоченный, как живая гора, головою под потолок, он стоит посреди зала — ётунский конунг Утгарда-Локи, усмешливо смотрит в огонь.

— Меряться силой хотите? Гра-ха-ха-ха! Для начала, покажете мне, на что каждый способен! Вот ты, например, — толстый, как бревно, палец упирается в Локи, — ты что лучше всех делаешь?

— Ем, — сглатывает слюну Локи. — Уж какой я едок — никто меня не переест!

— Никто, говоришь? Гра-ха-ха! Попробуй-ка переесть нашего Логи, хвастун! — великан бьет в ладоши, хохочет гулко, как горный обвал, заставляя волноваться очажное пламя, а когда, раскаленно-дымное, плещущее искрами к потолку, оно утихает — перед Локи стоит черный, как обугленная головня, ярко-красные кудри свои распластавший до пола, тощий, кривой человечек. — Несите сюда мясное корыто!

…Они стоят по разные стороны деревянных бортов, и сочная, парная баранина дразнит запахом Локины ноздри, и скалит зубы от нетерпения Логи, и ётуны обступают их в круг, дышат за спиной, точно дикие звери. И Локи ест — глотает, не чувствуя вкуса, кусок за куском, пока живот его не становится подобным набитому туго мешку, пока не опустеет наполовину корыто… пока не метнутся в глаза раскаленно-красные кудри и запах горелого дерева не потревожит ноздрей.

— Ты съел половину мяса в корыте, не тронув костей, а Логи — не только мясо и кости, но еще и корытом подзакусил! Так кто ж победитель-то, гра-ха-ха?! — заходится смехом Утгарда-Локи. — Ну, кто еще хочет силу свою показать?

— Я! — Тьяльви выступает вперед, весь подбирается, точно лучная тетива, натянутая до предела. — Я бегаю быстрее всех, так, что никто не обгонит! Испытайте меня!

— Добро. Испытаю, — хмурится Утгарда-Локи, и глубокие, как трещины в камне, морщины сходятся на его лбу. — Попробуй-ка, обгони нашего Хуги… Эй, Хуги, а ну-ка иди сюда!

Он появляется будто из ниоткуда, побегом прорастает из тонко-дощатого пола — прозрачный, как колодезные воды, изменчиво-зыбкий, в одеждах цвета камня и пыли, встает перед Тьяльви, взмахнув рукавом, кружит все быстрей и быстрей, точно маленький смерч, чтобы, исчезнув — возникнуть в другой стороне зала, раньше, чем Тьяльви преодолеет хотя бы и половину пути.

— Гра-ха-ха-ха! И этот никуда не годится! — притопывает ногою Утгарда-Локи, и Тьяльви отскакивает, чтоб не попасть под великанский сапог. — Ну, кто следующий? Ты!

Заткнув за пояс Мьёльнир, Тор выступает вперед.

— А я любого на пирах перепью! — с вызовом говорит он. — Сколько не дай мне — все мало будет! Неси свой самый большой рог, Утгарда-Локи — в пару глотков он у тебя сухим сделается!

Утгарда-Локи тянет ладонь — туда, в необозримую вышину полок под потолком, забитых горшками и мисками, и высоченный, в Торовский рост, рог опускается на ладони его, блестит костяными боками.

— Пей.

Тор пьет, обхватив рог руками, каменными от напряжения, багровые жилы вспухают на лбу его, бисеринки пота бегут по вискам. Локи закрывает глаза. Ему отчего-то видится странное — фьорд, широкий, изрезанный зубьями скал, полный холодно-синей воды, лиловеющий в сумерках фьорд, и Тор, вставший на четвереньки у набегающих волн, пьющий воду вместе с прибрежною пеной и мельчайшими рыбами в ней.

— Проклятие… Не могу больше, — говорит Тор, с шумом переводя дыхание, и Локи открывает глаза, и видение исчезает.

— Гра-ха-ха-ха-ха! Вот это называется — пить? Скорее уж, попробовать пару жалких глоточков! — грохочет над головой голос Утгарда-Локи. — И это все, что ты можешь, Тор? Гра-ха-ха-ха!

Грозово-черная, тень его наклоняется к Тору, съеживается, сереет, забирая в себя половичную пыль, обзаводится парой пронзительно-желтых глаз.

— Мряу… мр-р… — к Тору ластится кошка, изгибает вспушившийся хвост. — Мур-р… мур-мяу… — в ярко-желтых кошачьих глазах мечется беспокойное пламя, тонко-острыми иглами когти ее царапают пол. — Мр-р…

— Погладь кошечку-то, — хмыкает Утгарда-Локи, — да на руки возьми. Или ты такой силач, что и кошки-то не подымешь? Гра-ха-ха!

Кошка шипит, по-змеиному выгнув спину, дыбом вздернутая шерсть на загривке ее подобна драконьей чешуе.

— Мряу… мр-р… мур-р-мыр-р…

Локи ведет из стороны в сторону, будто бы на дощатом драккаре, норовистом морском скакуне. Белопенные, тугие, волны хлещут через борта, скатываются у ног в мелкие лужицы. Тор стоит за штурвалом, всеми силами налегая на руль, а над головою его, в ослепительно-грозовых вспышках, в жемчужных хлопьях пены — маячит чудовищная змеиная пасть, грозя поглотить собою корабль и Тора.

— Хватай его! Крепче держи! — кричит неожиданно Локи, и Тор послушно хватает за скользкую змеиную шею, тянет к себе, сколько достанет сил, кряхтит, упираясь ногами в трещащую палубу. — Если не выдержишь — нам конец!

Волна настигает Локи, солено-горькая, плещет в лицо, заставляя зажмуриться, и хрипло мяучит под ухом змей, и — гра-ха-ха! — лупят в палубу громовые раскаты. А потом — море уходит, качнув напоследок половицею под ногами, и Локи открывает глаза — оторопелому взгляду Тора.

— Гра-ха-ха-ха-ха! Видно, сил у тебя совсем немного осталось, о, асгардский громовержец, — рокочет смехом Утгарда-Локи, — раз кошку мою не смог с пола поднять, только заднюю лапу с трудами великими от доски оторвал. Гра-ха-хах! Ладно, последнее тебе испытание. Попробуй-ка побороть мою старую нянюшку, Элли. Если сможешь — признаю, что годен ты хоть на что-то, а если же нет… — он тянет руку за пазуху, широкую, как лесная поляна, изрытую складками пятипалую длань, пошебуршив, вынимает наружу. — Вот тебе поединщик твой, меряйтесь силами, что ли…

И раскрывает ладонь.

Седыми, косматыми патлами заросшая до бровей, она стоит перед ними, хихикает в сухонький кулачок — сгорбленная, как корявое дерево, крючконосая Элли, глазами-бусинками зыркает по сторонам. А потом — с визгом кидается к Тору.

Ее изъязвленные старостью руки, точно удавкой, давят Торово горло, когтистые пальцы ее рвут кожу до кроваво-красных полос. Густо-багровое, лицо Тора обращено к половицам, ноги трясутся — мелкой, предательской дрожью. Примерившись, Элли с маху бьет его под колено, и Тор опускается наземь, руками схватившись за грудь. Какие-то доли мгновения Локи видит его — немощным, сгорбленным стариком со сморщенной шеей, с седыми, как прах, волосами по тощим плечам, а после — видение исчезает.

— Гра-ха-хах! Ну и слабак ты, как я погляжу! Да и пришедшие с тобою — не лучше! Где уж вам со мной, Утгарда-Локи, силою меряться! На одну ладонь положу, а другою прихлопну! Га-га-га! — разражается хохотом Утгарда-Локи, щурит глаз, становясь при этом странно похожим на Одина… или Скрюмира… — Га-га-га, мелюзга, недомерки!.. А ведь ты чуть было не пришиб меня тогда своим молотом, Тор, — неожиданно говорит он, вмиг делаясь странно серьезным. — Хорошо, что камень зачарованный успел я вместо себя подложить, а то бы…

Будто тронутое водною рябью, лицо его плывет, искажается, белопенные облака рвутся сквозь истончившийся потолок, елями прорастают высокие стены.

— Логи — то огонь был, пожегший и корыто, и мясо… Хуги — то мысль моя… а кто бегает быстрее мысли?.. — ветром доносится из поднебесья. — Из рога ты, Тор, пил Мировой океан, и, надо признаться, отпил немало… и шею чуть не свернул Ёрмунганду, пытаясь достать его с океанских глубин… Элли же моя…

— …то сама старость, — гневом наливается Тор, — а кто сможет ее побороть, будь он хоть самим громовержцем?! Ты обманул меня, Утгарда-Локи, ты бился нечестно! Вот я тебя, подлейший из сейдманов!

Он бьет наугад, в ослепительно-белое, дымкой плывущее марево перед лицом его, прячущее за собой поле, и лес, и Утгарда-Локи.

Мьёльнир проваливается в пустоту.

Локи сидит у колодца, свесив ноги по краю. Черная, как великанский зрачок, с колодца смотрит на него пустота, холодом трогает босые ступни. Локи глядит в пустоту, точно в зеркало, отражающее его самого — бледное, как месяц, лицо, ярко-рыжие кудри, смехом искривившийся рот.

— Мимир, мудрейший из мудрых… Мимир, затворник колодца… снулая рыбешка Мимир… и за что Один отдал тебе свой драгоценнейший глаз? Только сны умеешь навеивать, долгие колодезные сны… и мне, и Одину, и всем, кто приходит к тебе за ответом… а что будет потом, когда спящие просыпаются? Что же будет потом?

Плеск. Набухшие темнотою капли прорастают из колодезных стен, с шумом падают в черную, бесконечно глубокую пустоту — где холодным алмазным светом мерцает Одинов глаз, где, запутавшись в водорослях бородою, дремлет Мимир, Прадед Святого Колодца, где проворными рыбами скачут вокруг вереницы непоказанных снов. Ш-ш-ш…

И Локи уходит прочь, так и не дождавшись пробуждения спящего.