© Синицын А. Т., составление, 2022

© Коллектив авторов, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Двое стояли посреди бескрайней плоской зеленой равнины, накрытой бескрайним плоским голубым небом.

— Райские кущи, мать твою, — сказал черт. — Именно так я их себе и представлял.

Ангел виновато пожал плечами.

Черт опустился на колено и осторожно потрогал короткую жесткую травку.

— Похоже на пластмассу. Хорошая имитация, дорогая… И давно здесь так?

Ангел снова пожал плечами, крылья легонько шевельнулись за спиной.

— Ты же знаешь, у меня с чувством времени не очень…

— Когда тут все кончилось — что было на Земле?

— Великая битва! Народы восстали против народов…

— Ой-ой-ой, хватит… — Черт умоляюще поднес ладони к лицу, будто собираясь в них спрятаться. — О чем ни спроси, каждый раз у тебя битва. И ничего ты о ней толком не помнишь.

Ангел повернулся к черту, шагнул вплотную и заглянул в глаза.

— Меня не учили считать, сколько там воинов и колесниц с каждой стороны, — сказал он тихонько. — Я создан, чтобы видеть другое. Хочешь, покажу?

— Ладно, ладно… — Черт сунул в зубы сигарету, щелкнул зажигалкой, потом еще раз. — Не горит. Воздуха тут нет, что ли… Тьфу, и правда нету. То-то, думаю, чего так странно, а это я — не дышу… Эй, а где солнце? Здесь было раньше солнце?

— Тут все было, — произнес ангел сумрачно.

— Значит, когда тебя вызывали, ты прибывал на это самое место, и?..

— И мой Создатель говорил со мной.

— …А вокруг благоухали цветы, росли яблоки-груши, порхали разноцветные пташки и бегали голые бабы?

Ангел немного помялся, потом ответил:

— Ну, в общем, да. Только без баб.

— А остальные?

— Что остальные?

— Ну, другие ангелы, — пояснил черт. — Вас же должна быть целая армия. Где они все?

— Понятия не имею.

— И здесь ты их не видел? Тут же, по идее, всякие херувимы-серафимы прямо роились. Слушай, а непосредственное твое начальство?.. Ну, которые на Небесах за всю мясорубку отвечают — один с живопырой, другой с трубой: их ты должен знать!

— Никого не было, — ответил ангел твердо. — Был только я.

— Между прочим, а зовут тебя как?

— Что значит — зовут?

— Ну, имя, имя у тебя есть? Гавриил, Михаил, Страхуил?!

— А у тебя… разве… есть имя? — произнес ангел медленно и с нажимом.

— Вася!

— Что — вася?

— Зовут меня! Вася! — рявкнул черт. — Василий!

Ангел глядел ему прямо в глаза, и черт под этим взглядом постепенно сутулился.

— Вот то-то, — сказал ангел. — И не выпендривайся.

Черт отвернулся, выплюнул сигарету под ноги, спрятал зажигалку в карман, заложил руки за спину и начал в раздумье качаться с пятки на носок. Ангел терпеливо ждал.

— Мне для работы надо было, — пробормотал черт. — Назваться как-то.

— Понимаю.

— Ты же видишь, я вылитый человек. Если б я являлся людям с рогами и кочергой, они бы сразу догадались: белая горячка… Поэтому меня создали таким. Если вообще создали. Ничего не знаю. Кто я, откуда, куда я иду…

— Да ты не оправдывайся… Вася.

Они были примерно одного роста и комплекции, только ангел — светлоглазый блондин с роскошной вьющейся гривой, а у черта глаза карие, волосы темные и стрижка ежиком. Ангел носил белоснежный хитон с золотой вышивкой по подолу и рукавам да изящные сандалии на босу ногу. И крылья за спиной почти до пят. Черт был одет в длинный кожаный плащ нараспашку с поднятым воротником, черный же костюм и остроносые ботинки. Если у черта и имелся хвост, то скрывался под плащом. А может, он в брючину его прятал.

Двое посреди такой пустоты, что не покуришь даже. Спасибо, не темно, небо светится.

— Я тоже всегда был один-одинешенек, — сказал наконец черт. — Ой, плохо дело… Ладно, давай руку, я тебе сейчас кое-что любопытное покажу.

Двое стояли посреди бескрайней серой равнины под бескрайним серым небом.

Ангел поглядел под ноги и пару раз шаркнул сандалией.

— Асфальт, — объяснил черт. — Прекрасный асфальт, мечта автогонщика. Только гонять не хочется. Некуда здесь ехать, во все стороны пусто.

Он достал зажигалку, щелкнул: безрезультатно.

— Как-то я раньше не сообразил. Извини, покатушки отменяются. Разве что рекордные заезды на ракетной тяге… Но какой смысл… Смысла нет.

— А раньше здесь… — Ангел величественно обвел рукой вокруг себя.

— Не надо, — попросил черт. — Я так же, как и ты, все очень смутно помню. Даже не уверен, что это мои воспоминания. Было жарко, шумно, много огня… И тоже очень много пафоса.

— Ад, — сказал ангел.

— Да, — сказал черт.

— А ведь так — лучше, — сказал ангел. — Настоящий ад и должен быть таким. Бесконечно унылым. Без пафоса. Если тебя варят в кипящей смоле, а вокруг скачут бесы, это подчеркивает твою значимость. А вот не надо. Лишнее это.

— Бесы суетились вовсю. — Черт скривился и фыркнул. — Подчеркивали мою значимость. Понимаешь, да, о чем я?

Ангел кивнул. Сунул руку под хитон и извлек дешевую пластмассовую дамскую пудреницу. Щелкнул крышкой, показал черту зеркало.

— Ну? — спросил тот недоуменно.

— Отражаешься. Значит, существуешь. Теперь гляди. — Ангел направил зеркало в сторону. — Пусто?

— Пусто. А ты соображаешь, брат.

— Не брат я тебе, исчадие адово! — обозлился вдруг ангел.

— Просто фигура речи. Собрат по несчастью… — Черт крепко топнул ногой, раздался глухой звук. — Очень естественно для иллюзии. Слишком естественно. Что я, асфальта не знаю? Я на нем, извините, деньги делаю…

— Тем не менее здесь он существует только в твоем воображении.

— В рай пойдем проверять?

— Зачем? — Ангел защелкнул пудреницу и спрятал обратно под хитон. — И так все ясно. Значит, ты по зову прибывал сюда…

— …и стоял на этом месте, и мой Создатель говорил со мной.

Ангел закрыл глаза и с усилием провел рукой по лицу.

— Ну-ну, — сказал черт. — Раньше времени не раскисай.

— Я ведь даже сдохнуть не могу… — произнес ангел глухо, не отнимая ладони от глаз.

— Я тоже, и что с того? К счастью, мы не собаки. И не самураи. Мы не обязаны загибаться, если хозяин нас покинул. Наоборот, теперь начинается самое интересное. Мы наконец-то можем задуматься: а на хрена все это было?

Ангел недоверчиво выглянул из-под ладони.

— Мы что раньше делали? — спросил черт. — Я стравливал всяких придурков, а ты летал над полем битвы и впитывал в себя страдания…

— Иногда Создатель повелевал мне явиться полководцу и вдохновить его на бой.

— Тот после этого побеждал? — быстро спросил черт.

— Нет, не обязательно…

— Слушай, а ты в Хиросиме был?

Ангел поглядел на черта укоризненно.

— Понимаю, понимаю… Но ты припомни: это была последняя большая война, и под конец ее — реально долбануло. Хорошо долбануло, над городом, никогда раньше одним махом не убивало столько народу. А через пару дней жахнуло в городе рядом, с похожим результатом, ты должен был запомнить! Мой шедевр, мать-перемать… Один-единственный разговор по душам — и такой эффект. Думал, лопну от счастья.

— Это ведь было совсем недавно? Два гигантских всплеска смертного ужаса подряд… Да, помню. Ты прав, раньше такого не случалось. Я тогда чуть с ума не сошел, пропуская все через себя…

— Хорошо живешь, — сказал черт. — Семьдесят семь лет ему недавно… Тебя после этих двух всплесков перестали вызывать, точно?

Ангел подумал и кивнул.

— И меня перестали, — сказал черт. — А ведь мы с тобой оба — ретрансляторы, говоря по-людски. Мы не только организуем битвы, мы передаем хозяину впечатления. И думаю, вторая наша функция — главная. Дальше рассказывать?

Ангел потерянно огляделся, будто надеялся что-то увидеть, только кругом царило еще большее запустение, чем в раю.

— Ты ошибся, — сказал ангел. — Войны-то не кончились. Они, конечно, поменьше, но…

— …Но хозяин нас больше не тревожил. Хотя уже лет двадцать спустя мы могли взорвать для него полмира. Спорим, он, сука такая, после Хиросимы и Нагасаки подох от обжорства?

— Чего-чего?!

— Тот, кто все это выдумал, — сказал черт, — он питался эмоциями. Человеческими эмоциями. Понимаешь? А самые яркие, взрывные чувства у людей — смертный ужас, боль за близких и радость победы над врагом. Никакая любовная эйфория, никакие восторги от футбола и рядом не стояли. А вот ребенка у тебя грохнут или сам кому-то глотку перегрызешь — это мощно. Поэтому нужны были войны: чтобы больше, чтобы сильнее, чтобы разом. Бац! Бац! Но даже самое массовое убийство было растянуто по времени на дни, на часы… И тут люди придумали атомные хлопушки, которые убивают помногу сразу. Вот с тех двух бабахов, от которых мы сами едва выжили, наш хозяин обожрался — и сдох.

— Это Дьявол сдох!!! — выкрикнул ангел.

— Заскочим еще на минутку в рай? — предложил черт. — Постоим, осмотримся… Поглядим, на что похоже. А?

В аду повисло тягостное молчание.

— В морду тебе дать, что ли… — задумался ангел.

— А я тебе. Что это докажет? Что мы — из одного теста?

Ангел совсем по-человечески закусил губу.

— Могу выдвинуть еще версию, но она слабее, — предложил черт. — Допустим, ты Бог. А я Дьявол. Просто мы это… Размагнитились от той вспышки. Авось еще придем в себя и начнем по новой колбасить человечков.

Ангел помотал головой.

— Во-первых, хватит с меня страданий людских, — сказал он. — А во-вторых, ну какой я Бог? Бог — созидатель. А я за всю жизнь ничего не создал.

— А я до фига построил, — гордо заявил черт. — Я в строительном бизнесе, считай, с Древнего Египта. Очень удобно для контакта с властями и заодно тешит самолюбие. Потом на асфальт переключился, когда автобаны пошли. Дороги — это такое дело, брат… Ладно, давай руку, пойдем ко мне, посидим, поговорим.

— Куда к тебе?

— Домой. А то я на нервной почве жрать хочу, сил нет. И вообще скоро дети из школы придут…

Ангел тоскливо поглядел на черта.

— Надо жить, — сказал черт просто. — Понимаешь, когда все развалилось и полетело в тартарары, надо просто жить дальше. Люди это хорошо знают, и я научился у них. Было время научиться. Только не завидуй. Мне совсем не просто среди людей, я ведь, на беду свою, бессмертен.

— Мелко как-то, — сказал ангел неуверенно. — Просто жить?

— Чего?! — черт заметно обиделся. — А что, я должен открытым текстом признаться: мол, пытаюсь по мере сил загладить вину перед страной, которой больше всех нагадил?! А я пытаюсь, да! Думаешь, легко? Я вообще-то не обучен вдохновлять коррупционеров на трудовые подвиги! Тоже одни гадости умею! Хорошо хоть, они меня за своего держат, чуют родственную натуру… Вот ты бы и помог! Явился бы кое-кому — и в морду от имени и по поручению Господа! И по шее! А? Ишь ты, мелко ему…

— Ладно, ладно, успокойся, — решил ангел. — Попробуем. Я ведь тоже все это время… Думал. Размышлял. Я, конечно, не такой быстрый умом, как ты, но многое успел сопоставить и сделать выводы. В конце концов, что я теряю? У меня и так ничего не осталось. Ты вроде соблазнитель — давай соблазняй. Как я могу поучаствовать в твоем… бизнесе?

— А ты справишься? — притворно удивился черт. — Лентяй, да еще и тормоз, чувство времени на нуле…

— Зато у меня большой опыт работы с людьми! — заявил ангел.

— Эх… Купил с потрохами! — Черт протянул руку. — Разрешите представиться, Чернов Василий Васильевич.

— Серафим, — отрекомендовался ангел. — Серафим Боголюбский.

Черт вытаращил глаза.

— Твою мать… Далеко пойдешь, Фима.

— Мне бы только обжиться для начала, — сказал ангел скромно, мертвой хваткой сжимая ладонь черта. — Пообвыкнуть малость, заново найти себя. Ты поможешь, Вася? А я тебе помогу. Только без мордобоя, я ведь ангел. Я просто явлюсь кому надо — уже достаточно. А особо тупым или упертым могу на ухо нашептать, что делать, будто это их собственные мысли. Помнится, один монгол уж как не хотел идти на запад…

— Да-а… — протянул черт. — Значит, и ты им задолжал, брат Фима. Ох, капитально задолжал.

— Ничего, поправим! — воскликнул ангел. — Теперь они у меня завоюют мир!

Черт крепко зажмурился, думая, не удрать ли, пока не началось.

— А как же страдания людские?

— Забыл! — простодушно сознался ангел. — Всю жизнь на войне, привык. Вот сам видишь, как ты мне нужен!.. Ладно, тогда они будут мир спасать!

— От чего?.. — вяло пробормотал черт.

— От всего! — уверенно заявил ангел.

Черт уныло кивнул и потащил ангела за собой.

Обживаться и заново находить себя.

Через неделю, «малость пообвыкнув», ангел по собственной инициативе залез под кровать к одному американскому дедушке и начал ему что-то нашептывать.

Совещание началось в непредставимую по меркам Маши Гордиенко рань. В девять утра. Скажите, где такое видано? Только в «Балтнефтехиме». Генеральный заядлый жаворонок, остальным приходится подстраиваться.

Обсуждение первых двух вопросов Маша пропустила мимо ушей. Проблемы нефтяного фьючерсного рынка были далеки от ее специализации. Оптимизация расходов на непрофильные активы тоже мало интересовала.

Не вникая в суть обсуждаемого, Маша внимательно наблюдала за участниками совещания. Ее интересовало, кто с чьими предложениями соглашается, а чьи, напротив, воспринимает в штыки. Кто как обращается к тому или иному коллеге, на «ты» или официально, по имени-отчеству. Она прекрасно понимала, что только-только ступила на Олимп, на самое его подножие, и необходимо как можно быстрее разобраться, как тут все устроено. Не в плане делопроизводства, разумеется, — отношений между небожителями.

Почти всех присутствовавших здесь она знала. Маша исповедовала принцип: начальство надо знать в лицо и по фамилиям, и не только свое непосредственное — вообще всех, кто стоит выше тебя на служебной лестнице. В обратную сторону этот принцип, разумеется, не работал, еще две недели назад она была одной из многих, лицом в массовке, не более того. Но генеральный начал совещание с того, что представил ее собравшимся, попросил любить и жаловать.

Не только ее, но и нового начальника службы безопасности Ерофеева, назначенного тем же кадровым приказом две недели назад. На вид Ерофееву было около полтинника, и Маша время от времени на него поглядывала — как станет держаться, тоже ведь новичок на Олимпе… Но мало что высмотрела. Лицо у вновь назначенного шефа беспеки было примечательное — малоподвижное, не откликающееся на эмоции владельца, если таковые вообще имели место. Глиняная маска какая-то, а не лицо. Маше показалось, что где-то она уже видела этого человека, но где именно, вспомнить не смогла.

Наконец разговор о скучном завершился и настал звездный час г-жи Гордиенко. Маша поднялась — на вид спокойная, уверенная в себе (но без раздражающих людей ноток самоуверенности). Она и в самом деле была спокойна. Хоть расчеты проводили и доклад писали «очкарики», их начальница владела темой и была готова к любым вопросам.

Речь в докладе шла о пока небольшом, но перспективном и бурно растущем секторе заправочного бизнеса — об энергозаправках.

Разумеется, БНХ (равно как и другие мастодонты и бронтозавры отрасли) не остался в стороне от новых веяний. Число электромобилей на дорогах медленно, но неуклонно росло, и все они объезжали стороной заправки традиционные, отпускающие газ, бензин и дизельное топливо. И деньги их владельцев — а ездят на электромобилях люди в основном не бедные — проплывали мимо «Балтнефтехима» и других крупных игроков, поделивших рынок. Непорядок, но заряжать «Теслы» и их менее престижные аналоги там же, где заливают топливо в машины традиционные, пока не представлялось возможным по техническим причинам.

От бытовой сети 220 В электромобиль полностью заряжается около тридцати часов. Трехфазная сеть на 380 В позволяет сократить это время втрое, но все равно ни один автовладелец не согласится столько провести на заправке.

Западные акулы бизнеса нашли выход: разработаны и внедрены переходники, позволяющие заряжать аккумуляторы электромобилей от источников постоянного тока, и самым удачным среди них оказался CCS, он же суперчарджер, позволяющий полностью зарядить «Теслу» за час, даже менее.

Это уже реальный срок, особенно если на заправке есть где покушать и заняться шопингом. Проблема в другом — и суперчарджеры, и зарядные станции постоянного тока надлежащей мощности слишком дорогие. В Европе и США, где электромобилей на порядок больше, они окупались и приносили прибыль. В России срок окупаемости быстрой энергозаправки получался долгим — дольше, чем срок службы необходимого оборудования. К тому же как раз началась история с санкциями, сделав подобные проекты еще более затратными.

В итоге интересная тема оказалась заморожена.

И тут появился «ЭКО-Спас-тревел». Буквально из ниоткуда появился, вынырнул из безвестности: Сергей Спасов, владелец фирмы, никогда на топливном рынке не светился. Мирно занимался продажей электросамокатов, электроскутеров и прочего двухколесного электро-, владел сетью магазинчиков и сервисных центров.

Ставку «ЭКО-Спас-тревел» сделал на зарядку не «Тесл», а всей вот этой мелочи, не привлекавшей внимания серьезных игроков, — аккумуляторы там мизерной емкости в сравнении с теми, что стоят в электромобилях, можно быстро заряжать их без закупки дорогостоящего импортного оборудования.

Серьезные люди из больших корпораций дали промашку, не предугадали лавинообразный рост популярности двухколесного электротранспорта у молодежи, и не только у молодежи. Бесшумные и экологичные малютки неудержимо завоевывали улицы городов. И не одни лишь улицы, тротуары тоже, вызывая праведный гнев пешеходов.

Одна беда — модная техника оставалась чисто городским транспортом, ни о каких путешествиях говорить не приходилось, учитывая смехотворно низкий запас хода.

Спасов и его фирма решили эту проблему. На создание сети стационарных энергозаправок «ЭКО-Спас-тревел» даже не замахивался, такие вложения не под силу средней руки бизнесмену. Его фишкой стали мобильные зарядные станции: небольшой фургончик, в кузове мини-кафе на четыре посадочных места, в прицепе — заряжающее оборудование.

В результате теперь появилась возможность съездить из Санкт-Петербурга в Москву на электроскутере с тридцатикилометровым запасом хода, не отыскивая при этом добрых людей, которые позволят подключиться к их розетке на восемь или десять часов. И очень многие молодые люди эту возможность использовали — катили в столицу, украсив грудь бело-зеленым значком с надписью:

Спасов на достигнутом не успокоился, развивал бизнес, сейчас завершалось оснащение трассы, ведущей в сторону Крыма и Сочи, и никто не сомневался, что популярность нового маршрута станет еще выше.

Негаданно выстреливший проект привлек внимание боссов «Балтнефтехима». Спасову сделали предложение, от которого, казалось, нельзя было отказаться.

Он тем не менее отказался. И от второго, улучшенного предложения отказался — совсем недавно, буквально пару дней назад. Не стал продавать бизнес и менять жизнь вольной птицы на должность в руководстве БНХ.

Однако если «Балтнефтехим» на что-то положил глаз, то он это что-то так или иначе получит.

Вопрос стоял лишь один: какой путь решения проблемы выгоднее. Додавить-таки Спасова, вновь улучшив предложение либо отыскав иные способы воздействия? Или же самим раскрутить аналогичный бизнес с нуля, а «ЭКО-Спас-тревел» прихлопнуть, задействовав административный ресурс?

Отвечал на этот вопрос доклад, подготовленный «очкариками» Маши Гордиенко.

Прямых выводов доклад не содержал, лишь информацию для принятия решения. Но из приводимых цифр непреложно следовало, что никакое иное решение, кроме поглощения «ЭКО-Спас-тревела», оптимальным не станет.

Маша отметила, что Ерофеев, новый зам по безопасности, во время ее доклада оживился. Проблемы фьючерсов его, похоже, не волновали — сидел с каменной мордой лица, эмоции как у статуи. Сейчас окаменевшая физиономия пришла в движение. Казалось, что Ерофеев старательно сдерживает ехидную ухмылку, но та прорывается…

«И где же я его видела?» — подумала Маша за секунду до того, как началось страшное.

Ее гладко звучавшая речь сбилась. Очередное слово Маша произнесла после долгой паузы, затем вообще замолчала. Все, о чем она говорила, мгновенно и без остатка испарилось из головы, вытесненное безотчетным и нарастающим чувством страха.

Маша не понимала, в чем дело, что или кто конкретно ей грозит, но была уверена, что сейчас произойдет нечто кошмарное.

Никто не обратил внимания, что докладчица замолчала. С остальными, судя по лицам, происходило нечто схожее. Вице по кадрам дышал широко распахнутым ртом, потом рванул воротник рубашки, с мясом оборвав пуговицу. Генеральный озирался с крайне тревожным, даже испуганным видом. Ухмылка исчезла с лица Ерофеева, его рука метнулась под полу пиджака, но вернулась пустой, входить на совещания с оружием не полагалось. Бренд-директор Зинаида Карловна вскочила и, не спрашивая разрешения, молча ринулась к двери, билась о нее, как птица о стенку клетки, — позабыв, что дверь открывается внутрь.

Смерть, невидимая, неслышимая и неосязаемая, наползала со всех сторон, и Маша не выдержала. Издала визг, граничивший с ультразвуком, и полезла прятаться под стол.

Увидела там частокол ног, упакованных в брюки и обувь от самых изысканных брендов, но ненадолго, участники совещания тоже бросились кто куда.

Раздавался топот ног, крики и стоны, звучащие вразнобой, перекрывающие друг друга. Прозвучал чей-то задушенный хрип. Что-то рухнуло с грохотом и стеклянным звоном.

Ей было все равно. Она нашла спасение под столом, остальные пусть спасаются, как сумеют.

А затем все закончилось так же неожиданно, как и началось. Все стихло, и Маша не понимала ничего. Зачем она забилась под стол, потеряв туфлю и измяв деловой костюм от Бриони? Она вылезала из-под стола медленно, чувствуя, как лицо заливает пунцовая краска стыда.

Тела лежали повсюду — неподвижные, застывшие в разных позах. У двери, теперь распахнутой, лежали особенно густо. Лишь генеральный сидел на прежнем своем месте во главе стола. Откинулся на спинку кресла, голова склонилась к плечу, из угла рта свисала липкая нитка слюны.

Генерал-лейтенант Рютин перебирал свидетельства о смерти.

— Инфаркт… инсульт… разрыв аневризмы аорты… — себе под нос произносил Рютин, — снова инфаркт… синдром внезапной смерти… Это что такое? Я слыхал о внезапной детской смерти.

— У взрослых тоже бывает, товарищ генерал-лейтенант, — пояснил Караулов. — Ничто не предвещает, по всем обследованиям здоров человек — и вдруг взял да умер. Сердце, например, остановилось.

— Отставить генерала при обращении. При таких делах у нас с тобой генеральские звезды с погон легко и просто улететь могут. Синдром, мать его, внезапного разжалования.

— Есть отставить генерала, — сказал Караулов, а об остальном промолчал, не стал комментировать незавидные карьерные перспективы. Когда дело на контроле у министра и в Администрации президента, оргвыводы при неудаче расследования могут быть суровыми.

Рютин перебирал бумажки, не замечая, что пошел по второму кругу. Словно надеялся, что случится чудо и отыщется нормальная и понятная причина смерти. Множественные колотые раны, например, несовместимые с дальнейшей жизнью. Или огнестрельное ранение жизненно важного органа. Или хотя бы открытая черепно-мозговая травма, нанесенная твердым тупым орудием.

Разумеется, ничего обнадеживающего генерал-лейтенант не обнаружил. Почти вся верхушка «Балтнефтехима» с генеральным директором во главе скончалась в одночасье от естественных причин. Кто-то умер прямо в зале для совещаний, кто-то в приемной, а четверо последних — в прибывших по вызову реанимобилях. До стационара не доехал никто.

— Здесь все? — спросил Рютин. — Все вскрытия закончили?

— Все. В авральном режиме работали.

— А толку-то… Следы излучений? Яды?

— Все чисто. Никаких следов.

Помолчали. Оба понимали, что не бывает таких совпадений, что должна быть какая-то причина, вызвавшая резкое обострение хронических болезней и фатальное проявление новых. И не могли придумать эту причину, даже самую умозрительную. Врачи тоже не могли. Каждая взятая по отдельности смерть естественная — вот и все, что сказали эскулапы с гиппократами.

— Уцелевших отработали? — спросил генерал-лейтенант. — Эта, как ее… Гончаренко… Связи с Украиной пробивали?

— Гордиенко, — мягко поправил Караулов. — Нет связей, ни родственных, ни других. Четвертое поколение семьи в России живет, только фамилия украинская осталась.

— А второй?

— С ним все любопытнее. Он стал Ерофеевым месяц назад. Официально поменял фамилию после освобождения. Взгляните, здесь выжимка. А так-то в уголовном деле сто семнадцать томов.

Генерал-лейтенант выжимку просматривать не стал, ему достаточно было взглянуть на прежнюю фамилию фигуранта.

— А-а, вот это кто… И впрямь любопытно. Только мнится мне, что здесь ложный след. Но все равно раскопайте все, что он делал после освобождения. Вот прямо по дням и по минутам. На три метра вглубь ройте.

— Есть на три метра, — понуро сказал генерал-майор, ему тоже казалось, что персонаж из криминальных хроник девяностых при всей своей одиозности никак не может оказаться виновником утреннего происшествия, не его стиль. Вот взорвать кого-нибудь вместе с автомобилем — с таким всегда обращайтесь.

— С какой формулировкой заводить дело? — спросил Караулов.

— Пока не заводите, — поразмыслив, сказал генерал-лейтенант. — Продолжаем доследственную проверку.

Закуски на столе стояли незамысловатые, сельские. Все выращено своими руками, как похвалился хозяин, и не только картофель и овощи, свинина тоже своя, с магазинными копченостями ее вкус нечего сравнивать.

Разумеется, едва уселись — водка тут же забулькала в горлышке запотевшей бутылки, наполняя две стопки.

— Ну, за встречу! — провозгласил Круглов и выпил. — Сколько же мы не виделись, Серый?

— Давненько, — кивнул Сергей. — Ты прав, Круглый, чаще надо встречаться.

Он лукавил. Ему не хотелось чаще встречаться. Он вообще обошелся бы без таких посиделок. Однако встречи регулярно происходили, причем по инициативе Сергея. Он преднамеренно не давал угаснуть знакомству. Предчувствовал, что наступит день, когда помочь ему сможет только Круглов.

Предчувствие не обмануло. День такой наступил. Не сегодня, неделю назад, когда к Сергею Спасову подошли в подземном паркинге три персонажа, словно перенесенные машиной времени из девяностых. А поскольку машина времени пока не изобретена, более чем вероятно, что в ее роли выступила зона, где хронопутешественники отбыли длительные сроки. Мордовороты очень доходчиво (ребра до сих пор побаливали) растолковали три жизненных принципа:

— если не умеешь быстро выхватывать травмат, то лучше его не носить;

— если тебе делают щедрое предложение, то надо не выкаблучиваться, а с благодарностью соглашаться;

— если дочь живет вдали от родителей (Даша училась в Москве, в МГУ), то с ней могут произойти самые разные неприятности.

История, четверть века назад заурядная, в наши дни казалась дикостью.

Сергей заподозрил, что после этой демонстрации последует еще одно предложение. И придется согласиться, потому что ставки растут, при очередном отказе может появиться киллер, и следующий тур переговоров пройдет уже с наследниками Спасова С. В.

Угадал. Долго ждать звонка из «Балтнефтехима» не пришлось.

Соглашаться не хотелось. Сергей взял небольшой тайм-аут якобы для размышлений, а сам позвонил Круглову, договорился о встрече. И лишь после этого отказался от второго предложения БНХ.

— А ты чего не выпил? — удивленно спросил Круглов, наливая себе вторую.

В стопке Сергея содержимое почти не убыло, он едва пригубил.

— Годы, Круглый, годы… Здоровье уже не то, таблетки кушаю, с алкоголем плохо сочетающиеся. Пару стопок растяну на вечер, а сверх того ни-ни. Не хочу проверять, как к тебе сюда скорая добирается, за сколько часов.

— Сочувствую… Ну, давай хоть чокнемся. За нас, за нашу давнюю дружбу! — Круглов проглотил содержимое стопки, захрустел огурцом.

…В детстве Серый и Круглый были, что называется, не разлей вода, хотя один жил в городе, другой в деревне, и вместе приятели проводили лишь пару летних месяцев.

Два месяца были плотно наполнены приключениями, словно пиратский сундук дублонами. Рыбалка и походы за грибами, то вдвоем, то в большой компании. Гонки на велосипедах и всевозможные крутые трюки, исполняемые с их помощью (слово «велотриал» тогда не было в ходу). Иные забавы могли завершиться печально — безбашенные пиротехнические опыты или игры в заброшенных руинах графского дворца, — но судьба оказалась благосклонна, серьезные неприятности летний отдых не омрачали.

Особняком среди тех развлечений стояла любимая, пожалуй, игра детства — войнушка. С нее-то все и началось…

После третьей стопки (для Сергея после половины первой) закурили и начали неторопливый разговор «за жизнь».

Поговорили о футболе, но недолго.

Поговорили о женщинах — Круглый за то время, что они не виделись, развелся в третий раз, планировал новый брак, но пока жил без хозяйки.

Поговорили о работе, и говорил в основном гость. В сильно смягченном виде рассказал о своем конфликте с БНХ. Дескать, топливный гигант положил глаз на бизнес, начатый с нуля и заботливо выращенный. Говорил и внимательно отслеживал реакцию Круглова.

— Продавай, не раздумывай, — сказал тот. — Они ребята правильные. У них не только цены божеские на заправках. Они, знаешь ли, патриоты. А сам новенькое что-то сообразишь, ты же у нас выдумщик… И снова продашь.

Патриотизм (диванный, по мнению Сергея) был коньком Круглова. Любил порассуждать о возрождении державы. Патриотизм же БНХ состоял лишь в том, что на каждой их заправке появился плакатик: «Если твоя фамилия Байден — проезжай мимо». Дешево и креативно. Патриотам бальзам на сердце и лишний стимул заправиться именно здесь.

«План А не сработает, — понял Сергей, — нечего и продолжать. Переходим к плану Б. Извини, Круглый, но ты сам выбрал себе судьбу».

Войнушка была игрой командной и проходила по достаточно сложным правилам. Например, все игроки прекрасно знали, где находятся «штабы». Но атаковать их могли лишь на следующий день после захвата первого пленного — войнушка игра многодневная, порой даже недели не хватало, чтобы выявить победителя. Силы «партизан» и «фашистов» были равны — по шесть-семь мальчишек и по одной девчонке-санитарке. Так что победа становилась делом во многом случайным и непредсказуемым.

…В то лето «партизаны» лишились своего «штаба» — заброшенного сарайчика, приткнувшегося к краю совхозного поля. Бригада рабочих превратила «штаб» в груду досок и бревен, проданных затем кому-то на дрова. Заодно канула спрятанная в тайнике при «штабе» партизанская рация, а она была важным атрибутом в игре: если средство связи захватывали «фашисты», боевые возможности партизанского отряда резко падали.

И «штаб», и рацию необходимо восстановить — осознание этого факта привело Серого и Круглого на небольшой и никак не используемый чердачок дома Спасовых.

Дверца чердачка была заперта на навесной замок, ключ от которого, по словам бабушки, затерялся. Если закуток не слишком захламлен, то чем не место для «штаба»?

Разыскивать или подбирать ключ они не стали. Круглый (из них двоих он был более рукастым) притащил инструменты, помудрил с пробоем — и тот стал свободно вытаскиваться из двери. А если вставить на место, то дверца казалась надежно запертой.

Внутри хватало места для штабных дел. Вещей оказалось немного. Два больших ящика с откидными крышками и маленький сундук, окованный по углам металлом и опять-таки с навесным замком.

Разумеется, приятели полюбопытствовали, что находится в ящиках. В них лежали вещи покойного деда, которого Сергей никогда не видел.

Застольный разговор предсказуемо свернул на политику, и теперь говорил в основном Круглов, не забывая наполнять и опустошать свою стопку. Сергей лишь делал вид, что тоже помаленьку пьет, а сам наблюдал, как у приятеля сменяются стадии опьянения. То, что прозвучит, должно прозвучать в точно выбранный момент — когда Круглова уже потянет на подвиги и авантюры, но до наступления сонной алкогольной апатии будет еще далеко.

Пожалуй, пора. Да и в разговоре как раз случилась идеальная подача — Круглов заговорил о российском ядерном оружии, что бесславно и бесцельно, по его мнению, ржавело в пусковых шахтах. Не у того человека волей судьбы оказался ядерный чемоданчик. Подпустить бы его, Круглова, к Большой Красной Кнопке, так все враги и недоброжелатели России раком встали бы.

— Зачем тебе Красная Кнопка? — спросил Сергей. — Именно тебе — зачем?

Круглов молчал. И казалось, трезвел на глазах.

Сергей раскрыл кожаную папку (приятель давно поглядывал на этот предмет с недоумением), вынул из нее и положил на стол карту — самодельную, на пожелтевшем листе формата А4.

На карте был изображен остров. Вернее, половина острова, потому что некогда карта была вдвое больше, ее нарисовали на двух склеенных скотчем листах, а затем вновь разделили с помощью ножниц, и разрез получился не прямой, а в виде замысловатого зигзага.

Остров не имел резких изгибов береговой линии. Высились на нем горы, протянулась цепочка пальм. В море рядом с берегом кит пускал фонтан, плыл куда-то парусник. В общем, самая обычная пиратская карта. Лишь крестик, указывающий, где зарыты сокровища, отсутствовал, он остался на другой половинке. Зато снизу имелся рукописный поясняющий текст. Вот какой:

Внятно и вразумительно, не так ли? И даже слова знакомые попадаются. Но все же общий смысл ускользает. К тому же уцелела лишь половинка текста, ножницы прошлись примерно по центру строк. И зигзаг разреза был не таким уж хаотичным, как представлялось с первого взгляда, — располовинил каждое имевшееся в пояснениях число.

Круглов долго молчал, разглядывая половинку карты. Потом рассмеялся и сказал:

— Надо же, сберег…

Сергею показалось, что и смех, и слова прозвучали фальшиво.

— Я ведь тоже сохранил кое-что, — продолжил Круглый. — Погоди-ка…

Серый надеялся, что среди вещей отыщется что-нибудь любопытное. Настоящий кортик, например. Дед был морским офицером, провел всю войну на Тихоокеанском флоте, участвовал в проводках через океан союзных конвоев и в десанте на Курилы, вышел в отставку капитаном второго ранга.

Увы, кортик не отыскался. Равно как и парадный флотский мундир с наградами, на что Серый тоже надеялся.

В ящиках лежала одежда, но исключительно штатская. Костюмы и пальто давно вышедших из моды фасонов оказались так густо пересыпаны нафталином, что его терпкий дух до сих пор не выветрился.

Серый и Круглый не сдавались, дорылись в обоих ящиках до самого дна — вдруг там припрятан небольшой сверток, а в нем наградной пистолет?

Сверток на дне нашли. В нем лежали ремни и подтяжки. Приятели принялись утрамбовывать барахло обратно, задумчиво поглядывая на сундучок, оставшийся неосмотренным.

— Э? — кивнул Серый на инструменты, позволившие попасть сюда.

— Незаметно не смогу, — сказал Круглый. — Штука старая, на совесть сработанная.

Желая подтвердить свои слова, он взялся за навесной замок, и тут случилось чудо — дужка свободно вышла из корпуса. Замок лишь создавал иллюзию, что сундучок заперт.

Откинуть крышку они отчего-то не спешили. Возможно, не хотели окончательно расстаться с надеждой на обнаружение боевых наград или именного оружия.

Круглов отсутствовал долго. Так долго, что Сергей поневоле задумался о плане В, тот предусматривал поиск клада в одиночестве, руководствуясь лишь своей половинкой карты. И надписью, означавшей в переводе на нормальный язык вот что:

Возиться придется куда дольше, подставляя методом перебора цифры взамен отрезанных и по очереди выбирая за точку отсчета разные столбы электролинии. Но Сергей надеялся, что справится, хоть и убьет непозволительно много времени. Самую трудоемкую часть работы — копание ям в неправильных местах — позволит избежать металлоискатель, лежавший сейчас в багажнике.

Плыть в далекие моря не пришлось бы. Побережье острова своим контуром приблизительно соответствовало ограде фабрики спортинвентаря «Динамо», а пересекавшая остров цепочка пальм изображала бетонные столбы линии электропередачи.

Во времена войнушки парни часто лазали на территорию фабрики и наперечет знали все лазейки в ограде. Там, на свалке отходов производства, попадались очень интересные штуки. Например, при удаче можно было отыскать бракованный кожаный мяч, но если вставить нормальную камеру, для игры в футбол он вполне годился, эка важность, что пара швов прострочена криво.

Вошел Круглов и оборвал цепочку ностальгических воспоминаний. Впрочем, принесенный им предмет немедленно запустил ностальгию снова: «шмайссер», непременный аксессуар командира «фашистов». Нижняя, деревянная часть конструкции более чем условно изображала легендарный немецкий автомат. Зато верхняя часть, металлическая, могла стрелять почти по-настоящему. Не очередями, одиночными — но с грохотом, с облачком дыма, вылетающим из дула. Правда, для этого надо было раздобыть охотничий капсюль «жевело» и зарядить его в «шмайссер», а раздобыть удавалось редко.

— Вот, сохранил. Узнаешь? Я пружину поменял, так он даже стреляет, иногда бездомных собак шугаю.

До чего же фальшиво звучали его слова…

— Ты дурака-то выключай, Круглый. Не делай вид, что забыл об «Уничтожителе».

— У меня хорошая память, — сказал Круглов после паузы, и тон его ощутимо изменился. — И клятву нашу я помню. Никто больше не погибнет от этой гребаной хрени! Никто, понял меня, Серый?!

— Не шуми и не делай зверское лицо. Никому не надо погибать. Смотри, что я придумал…

В сундучке лежали три предмета, завернутые в тряпки.

Приятели стали распаковывать свертки, и первый же вознаградил за все безуспешные поиски. Внутри оказался бинокль, настоящий морской бинокль. У него не имелось ни ремешка, ни футляра, корпус был изрядно потерт, однако линзы в идеальном состоянии, ни трещин, ни царапин.

Серый поднес бинокль к солнечному лучу, протиснувшемуся в щелку между досками. Прочитал вслух:

— Ю-Эс Нэви, — и прокомментировал: — Ленд-лизовский, факт.

Он был мальчиком начитанным и знал, что такое ленд-лиз. Служба деда проходила на корабле, полученном от США по ленд-лизу (на сторожевике, кажется, или на эсминце). Серый поискал в том же лучике света, нет ли других надписей, и обнаружил дату — 1943 год.

Морской бинокль — уже круто, а этот к тому же боевой, прошедший войну… Вещь для войнушки бесценная, не сравнить с пропавшей партизанской рацией — с приемником, подобранным на мусорке.

Второй сверток они распаковывали с ожиданием чего-то не менее крутого — и слегка разочаровались, обнаружив компас, но не тот, что надевают на руку, уходя в турпоход. Этот был компас так уж компас, с кастрюлю размером. Тоже корабельная штука, никаких сомнений.

Правда, показывать стороны света компас-переросток не мог — круглая хреновина с делениями, что должна была плавать в жидкости под стеклом, теперь не плавала, поскольку жидкость не то вылилась, не то потихоньку испарилась.

Вещь, конечно, интересная и тоже, наверное, побывавшая на настоящей войне, но для их войнушки ее не приспособить. Серый с Круглым поразмыслили вслух, не сможет ли компас заменить рацию, и решили, что не сможет, вообще ничего общего.

Третий сверток удивил своей тяжестью, словно лежавший в нем предмет был целиком отлит из металла.

Примерно так и оказалось. Массивная металлическая штуковина наверняка имела внутренние полости, но совсем небольшие в сравнении с толщиной станины и… и того непонятного, что к станине крепилось. По виду предназначение не угадывалось, особенно в полумраке чердачка. Приятели лишь разобрались, куда вставляется ручка-рычаг, хранившаяся в свертке отдельно.

— Пойдем-ка с ней в немецкий штаб, там будем разбираться, — предложил Серый. — Бабка скоро вернется, прихватит здесь, так до небес вони будет.

В высоту стоявшая на штабном столе штука была около полуметра. В ширину в верхней части вдвое меньше, около четверти метра, в толщину сантиметров семь-восемь, не больше, — но внизу, в основании, два последних габарита увеличивались, особенно толщина.

Лишь одно не вызывало сомнений — функциональное назначение четырех выступов с отверстиями в нижней части. На них штуковина стояла вертикально, словно зверь на расставленных лапах. Отверстия наверняка сделаны для болтов, крепивших загадочный агрегат к столу или иному основанию. Из чего следовало, что эта хрень тоже предназначалась для флота — на суше ее трудно опрокинуть, даже случайно задев, центр тяжести слишком низко. На море же при сильной качке может упасть, если никак не закрепить.

Станина была выполнена из черной вороненой стали, лапы составляли с ней единое целое, равно как и две вытянувшиеся вверх стойки, соединенные перекладиной. Между основанием, стойками и перекладиной — основная часть агрегата, из стали другого вида, из хромированной и блестящей. Ее размеры не «гуляли» в зависимости от высоты, оставаясь ровным параллелепипедом.

Влажный воздух внутрь плотно закрытого сундучка не попадал, и ни единого пятнышка коррозии не обнаружилось ни на вороненой части устройства, ни на хромированной.

Низ лицевой стороны агрегата пересекали вертикальные прорези примерно на две трети высоты. «Как на рыцарском забрале», — пришла в голову Серому аналогия, но не совсем точная, прорези были не сквозными, за ними тоже поблескивал хромированный металл.

Над прорезями имелась гравировка: плывущий по морю военный корабль, причем не мирно плывущий, корпус и надстройки наполовину скрывались за дымом и за столбами воды, поднятой взрывами. Над кораблем были выгравированы полукругом латинские буквы и складывались в слово DESTROER, переведенное Серым как УНИЧТОЖИТЕЛЬ или РАЗРУШИТЕЛЬ.

Наверное, название корабля. Эсминец «Разрушитель» — звучит красиво и грозно.

Гравировка и надпись не прояснили назначение штуковины. Лишь подтвердили подозрения, что связана она с ВМФ.

В запасе оставался национальный способ изучения незнакомой техники, именуемый «метод тыка». К нему и приступили.

Внутри рабочей части хреновины находились по меньшей мере два вращающихся вала, конец одного из них выходил наружу через отверстие в левой стойке и венчался маленьким несъемным штурвалом. Другой вал выдавался за пределы станины справа, он заканчивался набалдашником с круглой прорезью. В прорезь, как они выяснили еще на чердаке, вставлялся длинный массивный рычаг, хранившийся отдельно. Если не прикладывать к нему усилий, рычаг находился в одном положении — торчал вверх и вперед, под углом примерно пятьдесят градусов к горизонту.

Начали со штурвала. По часовой стрелке он вращался с незначительным сопротивлением, против часовой не вращался вообще. При вращении ощущалось, как внутри приходят в движение какие-то детали механизма, но внешне их работа не проявлялась.

Занялись рычагом. Поднять его выше не удавалось. Вниз рычаг шел, но для этого мальчишкам приходилось налегать на него обеими руками. Рычаг опускался примерно на девяносто градусов со все возрастающим усилием, затем внутри агрегата раздавался короткий резкий металлический звук. А мгновением спустя — другой звук, нежный, мелодичный, протяжный, словно молоточек ударял один раз по колокольчику.

После этого дальше рычаг не опускался. И, выпущенный из рук, сам плавно возвращался в исходное положение.

Серый несколько раз опустил рычаг, ему казалось, что разгадка близка и вот-вот станет очевидной.

Круглый, пока приятель упражнялся с рычагом, продолжал в который раз осматривать агрегат со всех сторон. И заявил, что за миг до малинового звона колокольчика за «рыцарским забралом» что-то происходит, но что именно, не понять. Серый попросил его заняться рычагом, а сам присел на корточки и уставился на «забрало».

Да, Круглый не ошибся: на долю секунды блеск металла в глубине прорезей сменился чернотой, и тут же все вернулось в прежнее состояние. Повторные опыты принесли тот же результат — разглядеть, что происходит внутри, человеческий глаз не успевал.

Была у агрегата еще одна узкая щель — она прорезала вдоль перекладину станины и уходила в глубину рабочей части. Лезвие ножа, опущенное туда, вошло на всю длину без сопротивления. Идею поработать штурвалом или рычагом, когда лезвие внутри, Серый забраковал. Лишаться ножа ему не хотелось.

— Что-нибудь ненужное засунем, — предложил он, — картонку или бумагу.

— Есть одна хрень никчемная, — сказал Круглый и достал из кармана сложенный вчетверо измятый листок.

Пока Круглый его распрямлял и разглаживал, Серый успел разглядеть изображенное в верхней части здание старинной постройки.

Листок исчез в недрах устройства, лишь самый краешек торчал наружу.

— Что это было?

— Фигня это была. Реклама политехникума сраного. Мать спит и видит, как меня туда пристроить. Посмотри, дескать, почитай, какие там специальности полезные! — Круглый неумело попытался передразнить материнские интонации. — А мне на хрен не сралась полезная, я интересную хочу. А для начала десятилетку окончить.

С этими словами он энергично начал вращать штурвал.

Оба не могли тогда знать, что десятилетку Круглый не окончит, а его «интересной» специальностью станет на всю жизнь работа оператором электропогрузчика на фабрике «Динамо», затем на той же должности на ЦБК в Антропшино.

Кое-что в результате вращения штурвала произошло. Лист затянуло в агрегат, наружу больше ничего не торчало, обратно не вынуть.

И на этом все.

— А ну-ка… — Круглый двумя руками взялся за рычаг.

Раздался тот же резкий звук и то же мелодичное звяканье, а в промежутке между ними агрегат буквально выплюнул множество крошечных бумажных квадратиков, они закружились к полу, словно небольшая рукотворная метель.

— У нас есть аппарат по производству конфетти, — иронично произнес Круглый. — За Новый год я теперь спокоен.

А Серый все понял. Пазл в его голове наконец-то сложился.

— Это, Круглый, действительно «Уничтожитель». Уничтожает секретные документы. Быстро и надежно, хрен кто восстановит и прочтет.

— Было бы из-за чего огород городить. Скомкал, в пепельнице поджег — вот и нет документа.

— В любом случае для партизан «Уничтожитель» штука полезная, — сменил тему Серый. — Если успеют карты и таблицы кодов уничтожить, то будем считать, что половина отряда уцелела при захвате штаба.

— Пускай, — согласился Круглый. — Вместо рации в самый раз. Зачем только тащили с чердака, если партизанский штаб там будет?

…Идею обустройства партизанского штаба на чердаке по зрелом размышлении все же отвергли. Низко, пыльно, мало света. И взрослые слишком близко — есть риск вместо партизанского рейда отправиться на прополку или на окучивание картошки.

Партизаны квартировали в то лето в построенном для них шалаше. Там же прятали в тайнике «Уничтожитель».

Шалаш считался временным штабом, а стал последним. Сыграли в то лето еще три раза, все с меньшим энтузиазмом, да и забросили навсегда игру — детство заканчивалось. «Уничтожитель» унес к себе Круглый. Сказал, что придумал для него отличное применение: по завершении учебного года устраивать казнь школьного дневника, уничтожать его медленно, с наслаждением, страницу за страницей.

На пять лет «Уничтожитель» был позабыт. Всеми, даже новым владельцем: в последний день учебного года он поленился разыскивать на чердаке аппарат и спускать его вниз — и по старинке сжег дневник.

Вспомнил о нем Сергей в девяносто пятом, перейдя на третий курс ИТМО. Как раз завершилась война, вызванная распадом Югославии.

Он свалился без звонка, как снег на голову (телефонная линия в сельский дом Кругловых не была проведена, а мобильные телефоны в те годы считались атрибутами лишь богатых предпринимателей и прочих хозяев жизни). Свалился и с места в карьер взял быка за рога:

— Ты помнишь, страницы из каких книжек уничтожали в партизанском штабе? Они, эти книги, сохранились?

— Серенький, ну ты что… Давай лучше выпьем, у меня тут на донце, но сейчас Зинку в сельмаг за добавкой сгоняем. Правда, с деньгами швах, ты нынче при валюте?

— Я привез, не надо никого гонять. Но сначала ответь на вопрос.

— Старик, ведь столько лет прошло… Доставай, что привез, вспоминаться под стопку лучше будет.

— Прошло всего пять лет. А ты всегда хвалился своей памятью. Вспоминай. Не налью, пока не вспомнишь.

Память у Круглого и впрямь была безупречная. Именно она помогла заядлому лентяю и прогульщику учиться относительно успешно, перебиваясь с троек на четверки. Вспоминать дела минувших дней ему не хотелось, а вот промочить горло очень даже… Но Сергей неуклонно стоял на своем, и Круглый сдался:

— Да там они и лежат до сих пор, в ящике со старьем бумажным. Сейчас притараню, а ты разливай пока.

…Натюрморт из хлеба, водки и дешевой колбасы дополнили два потрепанных печатных издания: брошюра «Четырехзначные математические таблицы» и атлас «Центральная и Восточная Европа». Да, все правильно, Круглый не ошибся. Именно отсюда они выдирали «секретные карты» и «шифровальные таблицы» для партизан.

— Доволен? Успокоился? Можем теперь выпить?

Сергей проглотил водку, не чувствуя ее вкуса и запаха. И взялся за атлас. Это было старое и роскошное издание, неведомо как попавшее в дом Кругловых: карты напечатаны на толстой бумаге и лишь с одной стороны.

А между картами вклеены для пущей их сохранности листы папиросной бумаги. Более того, карты некоторых стран можно широко развернуть, их формат в несколько раз превышает формат атласа. Сорок девятый год издания, теперь такое не печатают.

Сергей быстро пролистал атлас, сверяясь с оглавлением. Отсутствовали страницы в числе гораздо большем, чем три. А он помнил точно: одна игра — одна секретная карта. Помнил даже, какая первой канула в «Уничтожителе»: раскинувшийся на шестую часть суши СССР.

— Почему так много карт не хватает? Ты что-то еще забирал?

— Да за хрена мне… Папаша таким и притащил откуда-то, со страницами выпавшими. Мы и для игры-то страницы брали, что уже не держались.

— Понятно.

Сергей отыскал в оглавлении Югославию. Страницы с таким номером не было.

Прежде чем искать Чехословакию, он помедлил. Уже не сомневался в результате, но хотел оттянуть неизбежное.

Чехословакии в атласе тоже не оказалось.

— Ну бред же, — говорил Круглый час спустя. — Голимое совпадение.

— Три совпадения. Три подряд!

— Да хоть тридцать три.

«Уничтожитель» стоял на столе — третий и безгласный участник беседы. Пять лет, проведенных в спартанских условиях чердака Кругловых, на нем не отразились. На матовом вороненом металле и на сверкающем хромированном ни пятнышка ржавчины.

Все так же летел по волнам лихой эсминец… Теперь Сергей знал, что русский термин «эсминец» переводится на английский именно как destroyer, и это же слово означает того, кто уничтожает или разрушает. Гравировка всего лишь отражала игру слов. Однако придуманная в детстве тавтология все равно нравилась. Красиво же звучит, внушительно: эсминец «Уничтожитель».

— Хорошо. Вот тебе еще совпадение, четвертое. Помнишь самую первую бумагу, что мы через него пропустили?

— Ну, помню, — неохотно сказал Круглый.

— Что на ней было?

— Ну, политехникум.

— И что с ним стало?

— Ну, сгорел… Ты представляешь, сколько в год в России зданий сгорает?!

— Их мы не пропускали через «Уничтожитель».

— Сов-па-де-ни-е, — по слогам произнес Круглый.

— Есть способ проверить мои домыслы.

— Какой?

— Эксперимент.

— На кошках?

— Ну, как вариант… «Полароид» у меня с собой. Сфоткаем мурку бездомную, какую не жалко.

— Все равно жалко. Проверять, так уж на карте, чтоб все как тогда было.

— Есть плохая страна на примете?

— Есть. Афган.

— Нет, Афган без нас развалился. Правительство только столицу и близлежащие районы контролирует. Часть страны под талибами, часть под Северным альянсом, часть вообще не пойми под кем, под командирами полевыми.

— А-а-а… Не знал, не смотрю политику в ящике. Ну и ладно. Давай-ка я тебя на маршрутку провожу, сам отдохнуть прилягу, устал чего-то. А хрень эту обратно на чердак, не трогать ее, так и не будет ничего. Хотя, если трогать, все равно ничего не будет.

— За базар ответить готов?

— Это как?

— Слабо тебе СВОЮ фотку сюда опустить? — Сергей показал на «Уничтожитель». — Опустить, штурвал покрутить, за рычаг дернуть? Слабо?

— Да не вопрос. И не тянись за «мыльницей». Думаешь, у меня в доме своей фотки не сыщется?

Вскоре Круглый вернулся. Фотографию для опыта он решил пожертвовать самую простую — для документов, три на четыре. Сергей с удовлетворением отметил, что возвращался приятель несколько медленнее, чем уходил. И на лице появилась некая задумчивость.

Сжатая двумя пальцами фотография ползла к «Уничтожителю» медленно-медленно.

— Смелее! Где четыре совпадения случились, пятому не бывать!

Снимок лишь коснулся «Уничтожителя» и тут же отдернулся обратно. Пьяная решимость испарилась без остатка.

— Мне слабо, — просто сказал Круглый. — Давай лучше попробуем, на ком не жалко.

— Есть кандидат? — спросил Сергей, подумав: «Гайдара или Чубайса назовет? Или сразу на алкаша всея Руси замахнется?»

— Есть… Клеща помнишь?

Еще бы не помнить… Парень с ласковой фамилией Лютиков, с мерзким прозвищем Клещ и с явной склонностью к садизму был на три или четыре года их старше. И пока не угодил в колонию, оставался главной проблемой в беззаботной летней жизни. Теперь, оказывается, вернулся. Сколотил ОПГ сельского масштаба и беспределит по-черному. Дружков завел в ментовке, и никакой управы на него нет. А кто пытался бороться с Клещом законными методами — у тех горели дома, а потом приходилось продавать за бесценок землю. Так что если Клещ в ближайшее время рассыплется на груду крохотных окровавленных кубиков, жалеть никто не будет, разве что такие же уроды.

— Фото его есть?

— Найдем. — Пьяная решимость вернулась к Круглому от мысли, что есть хотя бы иллюзорный шанс избавиться от ненавистного Клеща. — Лариска, соседка, так она его одноклассница. Попросить групповое фото, переснять, увеличить, вырезать… Сразу к ней схожу, что откладывать-то.

Заниматься фотоработами не пришлось. Вернулся Круглый не с групповым снимком класса — с нормальной фотографией Клеща размером десять на пятнадцать.

— Из выпускного альбома взял. Думал, придется стырить незаметно. А она сама такая: не нужна мне память об этой мрази, глаза бы мои не видели… И оторвала, значит, фотку. Ну, я и забрал.

Фотография исчезла в «Уничтожителе». Рычаг дернулся вниз, лязгнуло-звякнуло, водопад бумажных квадратиков посыпался в подставленную миску. Круглый все сделал своими руками — возбужденный, глаза поблескивают, — не позволил приятелю даже прикоснуться к агрегату. Видать, натерпелся.

— И что теперь? — спросил Сергей.

Ему не терпелось пойти и узнать о результатах опыта. Вдруг уже сработало? Человек не страна и не здание, много ли ему надо?

— Да ничего теперь, — понуро сказал Круглый, его возбуждение на глазах опадало, словно проколотая надувная игрушка. — Тебе на маршрутку, мне в люльку — вон Зинка уже кругами бродит и волчицей зыркает. А с гнидой Клещом нам еще жить и мучиться, потому что все это бред, голимый бред.

— Приезжай! — орал в трубку Круглый. — Быстрее едь! Такси бери, понял?!

— Что случилось? Клещ? Сработало?

— Я с динамовской проходной звоню! — орал Круглый. — Выезжай быстрее, не тяни!

И связь оборвалась.

Добрался он быстро, но Круглый все же успел за это время сделать два дела.

Во-первых, отправил свою пассию Зинку ночевать к матери (и очень правильно, по мнению Сергея, поступил).

Во-вторых, успел капитально налакаться, в трубке еще звучал практически трезвый голос, хоть и порядком взволнованный. Пить ему, конечно же, не стоило. Но пусть бросит камень тот, кто очутился в ТАКОЙ ситуации и обошелся без традиционного антидепрессанта.

…Клещ прожил меньше суток после того, как его фотография канула в «Уничтожителе». Погиб минут за сорок до звонка Круглого, причем тот видел тело и впечатления получил незабываемые.

На мелкие окровавленные кубики деревенский мафиозо не рассыпался, все было проще, банальнее. Клещ собирался перейти шоссе Павловск — Гатчина (оно же в том месте — главная улица Покровки). Собирался — и передумал, справа быстро приближалась фура.

Казалось, что никакой угрозы нет, Клещ стоял на дальней, безопасной обочине, но фура неожиданно вильнула, выкатила на встречку, смахнула Клеща с дороги, словно кеглю… Затем выровняла свою траекторию и укатила.

(Назавтра распространится слух, что водителя вскоре задержали, и был он трезвее стеклышка. Поплохело человеку: сжалось сердце, в глазах на миг потемнело — а когда посветлело, понял, что машина стремится под откос. Торопливо вывернул руль и даже не понял, что кого-то сбил.)

Круглый оказался на месте происшествия одним из первых. Самое большое впечатление на него произвели мозги Клеща, размазанные по асфальту на три метра.

— Три метра, прикинь? — твердил он. — Три гребаных метра!

Других подробностей было не добиться, да и не очень хотелось.

И вообще Круглый был плох… Застрял на покаянно-плаксивой стадии опьянения. Истерил и не знал, что делать. Точнее, знал, и очень даже хорошо знал, но никак не мог расставить по приоритетам желания и потребности. Ему хотелось, причем одновременно:

— пойти немедленно в милицию и написать там явку с повинной, сознавшись в убийстве;

— не меньшим было желание отправиться в Колпино, на Ижорский завод, просочиться как-нибудь на территорию и швырнуть проклятую штуковину в плавильную печь;

— с поездкой на завод конкурировало намерение на коленях проползти через всю Покровку к матери Клеща и молить, молить, молить ее о прощении, не вставая с колен, разумеется;

— еще была потребность сию же минуту оседлать мотоцикл, погнать его к Уховскому карьеру и утопить там мерзкую железяку.

Дальнейшие плодотворные идеи Сергей не слушал. Клин вышибают клином — он налил водки не в стопку, в граненый стакан, и чуть не силой заставил Круглого выпить. Потом тот долго и неэстетично блевал, потом стал способен к разговору — правда, логики в нем придерживался странной, не всегда понятной трезвому человеку.

Сергей, попытавшись угодить с приятелем в резонанс, тоже выпил несколько стопок. Это стало ошибкой, совсем забыл, что ничего не ел с утра — на пустой желудок развезло быстро и качественно.

В результате последовавший разговор вспоминался кусками и обрывками. Сергей прекрасно помнил, как отговаривал Круглого наладить «Уничтожитель» в карьер или плавильную печь и отговорил — сошлись на том, что совершать необратимые поступки не стоит.

Но вот кому из двоих пришла бредовая идея зарыть агрегат не где-нибудь, а на территории фабрики «Динамо»? И почему второй с этим бредом безропотно согласился? Загадка…

Откладывать не стали. Не протрезвев, той же ночью закопали «клад». Выпили еще и изготовили карту, сочинили и зашифровали поясняющие надписи, хорошо понимая, что к утру все направления и количества шагов будут прочно забыты.

Карта выглядела тогда гораздо проще. Цепочка палочек-столбов, крестик, надписи — и больше ничего. Сергей позже дорисовал на своей побережье острова, кроны пальм, кита, парусник и прочее украшательство.

Половинка карты Круглого, был уверен Сергей, осталась в первозданном виде, рисовальщик из того никакой… Плевать. Лишь бы вообще уцелела. Долго ли за двадцать семь лет утратить клочок бумаги? Поиски со своей половинкой могут не уложиться в одну ночь. А каждые сутки промедления — недопустимый риск.

На столе появилась еще одна карта. Нет, не та половинка, которой так не хватало Сергею. Сопредельная страна, чаще всего упоминаемая в сегодняшнем разговоре «за политику», накануне была аккуратно вырезана из карты по контуру границы. Затем Сергей наклеил вырезку на белый лист, а заодно подготовил маленький сюрприз — не зная, потребуется тот или нет. На тот случай, если все же нет, подготовил вторую такую же карту, но без сюрприза.

— Там же люди, — голос Круглова звучал почти жалобно. — Живые…

— Клещ тоже был живым. Ты размазал его мозги на три метра и правильно поступил.

— Нет… совсем не правильно. Нельзя так, понимаешь? Он был мразь, да, его надо было судить, сажать… заказать, в конце концов. А вот так — нельзя. Я двадцать семь лет с этим жил и над этим думал и понял: от сатаны эта игрушка, и ничего ею не исправишь и не наладишь, только хуже сделаешь.

«Чистоплюй хренов», — подумал Сергей и зашел с другого фланга:

— Люди останутся жить. Мы-то остались. Разрушится страна, распадется на области, на регионы. А люди здесь, — он ткнул в карту, — не нарисованы, ни один человек. Ты ящик смотришь? В интернет заглядываешь? Ты знаешь, что там творится? Хуже мы уже не сделаем, не тревожься.

Кое-как Круглова удалось уломать, но на жестких условиях: они используют «Уничтожитель» единственный раз. И тут же, не дожидаясь рассвета, поедут с ним к Уховскому карьеру — туда, где глубина восемнадцать метров. Сейчас, по слухам, стало мельче, на дне скопился изрядный слой ила. Но это даже к лучшему, никакой залетный дайвер не наложит руку на утопленный аппарат.

Сергей на все согласился, Круглов сходил за второй половинкой карты. И кладоискатели отправились за своим сокровищем.

Рассвет близился, на востоке горизонт набухал красным. Сергей ехал домой. Но не доехал, свернул на проселок, припарковался в укромном месте. И достал из багажника «Уничтожитель».

Первый солнечный луч скользнул над землей, металл сверкнул ослепляющим бликом — казалось, агрегат довольно скалит длинные хромированные клыки: после двадцати семи лет бездействия и забвения он снова в игре! Эсминец вышел на дистанцию атаки!

…Круглов отказался участвовать в утилизации карты, наклеенной на белый лист. Безвольно махнул рукой: делай все ты, дескать. А сам накапал себе остатки водки. Мелодичный звук колокольчика не заставил его повернуть голову. Хотя смотри, не смотри — все равно не заметишь, что некоторые квадратики не двухслойные, а трехслойные, и не догадаешься, что между картой и листом бумаги была спрятана начинка: давняя фотография четырнадцатилетнего парнишки, которого без труда можно было развести на «слабо».

Подействовало почти мгновенно. Не понять только, что именно — уничтожение фотографии или последняя стопка. Круглов пробормотал, что на карьер они поедут чуть позже, устал как собака… Устроился на тахте и немедленно захрапел.

«Прости меня, Круглый, — думал Сергей, шагая к машине с „Уничтожителем“. — И если там, за гранью, есть хоть что-то, не держи зла. У тебя был шанс прожить еще лет пять или семь и лишь потом загнуться от цирроза. Но ты не захотел им воспользоваться. А я за свои шансы держусь руками, ногами и зубами. Так что извини».

…Фотография была скачана в интернете, на официальном сайте БНХ. Групповой снимок руководства компании.

— Зря вы, ребята, со мной связались, — сказал Сергей, и фотография беззвучно скользнула в прорезь.

Через три часа Маша Гордиенко испустила дикий, граничащий с ультразвуком визг и полезла прятаться под стол.

Он протискивался сквозь толпу и не верил тому, что видел. Вернее, тому, чего не увидел.

А не увидел он своего дома. В сомкнутом ряду трехуровневых таунхаусов зиял разрыв. Груда разбитого кирпича, осколков стекла, чего-то еще… На воздух поднялись все три уровня. Живых там не могло остаться даже теоретически.

Резко пахло чем-то химическим. В отдалении выла сирена. За спиной шептались о взрыве бытового газа — смелое предположение, учитывая, что таунхаусы не были газифицированы.

«А я ведь говорил, что ничего этой хреновиной не исправишь и не наладишь, только хуже сделаешь», — прозвучал в голове голос Круглого.

«Заткнись! Ты мертв!»

«Ты тоже. Ты умер и не заметил этого».

«Заткнись, сука, заткнись, заткнись, заткнись!!!»

Кладбище. Большой ухоженный участок. Три свежих холмика. Длинный надгробный камень — один на троих, временный, хотя известно, что такие вещи самые долговечные.

Небольшой столик, рядом скамеечка, на ней сидит человек. Чем-то смахивает на бомжа: десятидневная щетина, вонь давно не мытого тела, мощное алкогольное амбре. Но бомжи не носят костюмы от Digel, подобранные идеально по фигуре.

На столике бутылка водки и стакан. У ног мужчины странная конструкция из вороненого и хромированного металла.

Мужчина смотрит на могильный камень. А с камня — с овального группового портрета — на него смотрят трое: моложаво выглядящая женщина, к ее плечам прижались дети: мальчик-подросток и девушка на три-четыре года старше. Мужчина знает, что они мертвы, но не может в это поверить.

Он пришел сюда не в первый раз и не во второй. Он обращается к мертвым с бесконечным мысленным монологом, и изредка кажется, что ему отвечают. Подозревает, что это не так, что все ответы порождает его воспаленный мозг. Но ему удобнее верить, что ответы звучат извне, и он верит.

Дико хочется все переиграть, вернуть все назад. Но такое удается, лишь пока все живы. А сейчас он может только что-нибудь разрушить. Или уничтожить. Или кого-нибудь. Или всех. А так хочется воскресить…

«…Такой уж у меня талант, такое имманентное качество — просрать все, что имею. А второй мой талант — опаздывать всегда и всюду. Совсем на чуть опаздывать, и это обиднее всего. Если бы я откопал эту штуку на сутки раньше, если бы…»

«…Я долго искал себя, пробовал разное. В институте думал, что смогу стать поэтом, и убил два года на походы в литстудию, пока не понял, что рифмачество и поэзия разные вещи. Потом думал, что смогу зацепиться в науке, но бездарно просрал подвернувшийся шанс. Потом двинул в бизнес и там просрал вообще все: и бизнес, и семью, и свою жизнь. Да, да, мне тут сказали… заткнись, Круглый, не лезь в разговор! Так вот, мне сказали, что я умер, и это так. Я умер, но не могу уйти, потому что наконец обрел себя».

«Вот как оно бывает — надо просрать все на свете, чтобы обрести свое призвание и служение. Я теперь Властелин Жизни и Смерти, знаете ли, Круглый не даст соврать. Разве что коса немного странная, но я привык. Вот только косить слишком долго, можно застрять тут на всю вечность, а мне хочется к вам. Но я кое-что придумал, есть козырь в рукаве, даже два козыря…»

Мысленный монолог закончен. Человек ждет ответа, однако тот не звучит. Ему страшно. Если ответы прекратились, то походы сюда, на кладбище, теряют смысл. А больше у него не осталось ничего.

Хотя нет, остались два козыря в рукаве.

Он достает свои козыри. Не из рукава, из кармана. Они измяты и захватаны грязными пальцами, он не раз их доставал и убирал обратно.

Это два листка из карманного «Атласа мира». Карта Восточного полушария в азимутальной проекции. И карта Западного.

— Может, сейчас? — спрашивает он вслух у агрегата. — С какого начнем? Или сразу оба, чтобы никому не обидно? Да скажи ты хоть что-то, сука железная!

Пожилая пара, неторопливо шествующая по кладбищу, оглядывается на крик. И прибавляет шагу.

Ему все равно. Ответ получен, в вечерней тишине медленно тает звук колокольчика.

Второй раз колокольчик не прозвучал, — значит, ответ положительный. Ну, так тому и быть.

Козыри исчезли в «Уничтожителе», лишь краешки торчат наружу. Пока штурвал не пришел в движение, все можно переиграть.

— Я сделаю, все сейчас сделаю, — успокаивает он. — Махну еще сотку для храбрости, и полный вперед.

Рука дрожит. Горлышко бутылки постукивает о край стакана, выбивает тревожную дробь.

Август 2022

Внимание! Текст содержит сцены употребления табака. Курение опасно для вашего здоровья.

Если сощурить глаза и забыть про скафандр, то можно было вообразить, что Брем сидит в сугробе где-то в земном Заполярье — наверху голубое небо, солнце склонилось к горизонту и заливает снег вокруг вечерним оранжево-багряным светом. Недолго, всего полгода, Брем работал на углеводородной шельфовой добывающей станции «Ямал-12». Арктику напоминали большинство дальних планет и спутников Окраины — здесь все было честно. Холод, снег, лед, пустота…

У Брема зачесался нос. Он машинально поднял руку, но вспомнил про скафандр, тихо чертыхнулся и перестал щуриться. Мгновенно исчезло все — и солнце, и голубое небо, и закат. Снег, правда, никуда не делся, лежал вокруг рыхлыми сугробами. Нормальный такой оранжевый метановый снег. Здесь, на Тритоне, его хоть завались.

На Земле метан — это газ, равно как и азот, и аммиак, и окись углерода. Здесь все эти вещества находятся в твердом состоянии, и если из глубин Тритона вдруг прорывается жидкий азот, он очень быстро превращается в иней и азотный лед странного коричневато-серого цвета.

Брем посмотрел на нарукавный дисплей — внешний термодатчик скафандра показывал минус четыреста пятьдесят один градуса. По Фаренгейту, разумеется. Брем быстренько посчитал в уме — получилось минус двести шестьдесят восемь и три в периоде градусов Цельсия. Когда Нептун отвалит, на Первой террасе станет теплее градусов на тридцать, а если подойдет Протеус, то еще теплее, до двухсот десяти примерно. Ну а если соберутся в ряд скиталица Нереида и вся спутниковая мелочь, общее приливное воздействие может повысить температуру на поверхности Тритона до ста девяносто градусов.

Практически курорт.

Брем усмехнулся — какой ерундой я занимаюсь? А с другой стороны, что еще делать? Работать работу? Ну, так она не волк, в лес… Хм, хм… в скалы и льды, так скажем, не убежит. Нет, можно, конечно, подрожать, нагнать жутиков, чтобы немного взбодриться, — энергопатроны там проверить, запас воды, световые панели. Выход из строя любого элемента системы жизнеобеспечения был гарантированной смертью, но за несколько лет, проведенных Бремом «на выселках» Солнечной системы, он настолько свыкся с мыслью, что ничего страшного с ним случиться не может, что поленился даже думать в этом направлении.

Конечно, совсем расслабляться не стоило, но Брем еще на базе все проверил за Кларом — и энергопатроны, и гидрокапсулы, и все прочее. Уверенность вселяли коллеги — скраперы все как один были фаталистами и со смехом объясняли свою жизненную философию короткой фразой:

— Леди-в-разбитом-скафандре не обманешь.

Историй про Леди-в-разбитом-скафандре Брем слышал множество. В одних она представала неким добрым ангелом космоса, являвшимся из бездны, чтобы спасти отчаявшихся людей на борту какого-нибудь гибнущего транспортника, в других — безжалостным демоном, карающей дланью судьбы, наказывающей без разбора и правых, и виноватых. Белый Эгг, кладовщик и механик группы Базиля, как-то за шотом «зеленой» объяснил Брему, только что нанявшемуся в скраперы:

— Ты, ярусник, главное запомни: будешь много думать о смерти — она быстро явится на запах твоих мыслей. И вообще… много думать вредно. Понял?

Брем тогда кивнул и залихватски опрокинул в себя стальной цилиндрик, полный первоклассной «зеленой», хлореллового дистиллята, изготовленного Белым Эггом.

Семьдесят пять градусов, тонкое послевкусие жженого пластика…

Брем перевел взгляд на голубую стену Нептуна, изображавшую земное зимнее небо и занявшую собой все пространство наверху, подавил острое желание сплюнуть — скафандр, мать его! — поднялся и пошел в сторону орбитальной капсулы, проверить радиоцентр. Там он в сотый раз удостоверился, что да, «глушняк», причем плотный такой, суток на трое, не меньше.

А это прежде всего значило, что три ближайших дня Брем проведет тут, на Тритоне, где-то в западной части Первой террасы, неподалеку от «местности Дынной корки». Ему как новичку отвели участок для поиска на самом краю выкупленной скраперами зоны, и, естественно, металла тут было — кот наплакал. За те полдня, что прошли после высадки, Брем обнаружил с десяток бериллиевых осколков от рентгеновских бомб-засветок общим весом под триста граммов и антенну от «каэски», портативного комплекса слежения, причем антенну старого образца, с пластиковыми вставками и, следовательно, легкую. Суммарно все это пока не окупало даже топлива, потраченного на высадку.

Брем надеялся сегодня ближе к концу суток перелететь на центральный участок Первой террасы. Там в годы Первой корпоративной войны был ОП, опорный пункт наемников «Элементик индастриал», именуемый «Чарли-3», многоэтажная крепость, уходящая вниз до скального основания Тритона. Повоевать «Чарли-3» не пришлось, и все его радарные станции, комплексы слежения, ракетные установки и протонные пушки напрасно прощупывали окрестности орбиты Тритона. Незадолго до капитуляции «Элементик индастриал» персонал «Чарли» эвакуировали, а комплекс зданий взорвали ядерной торпедой. Образовалась гигантская, километра полтора в диаметре, воронка, заваленная камнями, глыбами аммиачного льда, искореженным металлом и всякой технологической дрянью. Брем рассчитывал славно поживиться на руинах «Чарли-3», но нежданно-негаданно с небес свалился «глушняк», связь отказала, а без связи нет навигации и, следовательно, перелет невозможен.

Точка.

— Сука! — с чувством сказал Брем неизвестно кому, глядя в голубую рожу Нептуна.

Нужно было работать. Подниматься, двигаться, идти, катить за собой похожую на каркас от огромного аквариума антенну металлодетектора, называемую попросту «рама», пялиться в присобаченный сбоку экран, отслеживая засветку, и при этом еще следить за местностью, поглядывать под ноги, чтобы не провалиться в трещину, и думать о скором обеде.

В общем, все как всегда. Рутина. Ну и бонусом к ней — сломавшийся климат-контроль скафандра. Теперь, когда Брем начинал «закипать», приходилось останавливаться, доставать из ранца пульт и вручную включать охлаждение. Не то чтобы процедура была долгой или сложной, но…

— Но не везет, — вслух сказал Брем.

Он вообще любил разговаривать сам с собой. И хотя в группе Базиля, да и вообще у всех скраперов во время поиска за любое засорение эфира полагался штраф, сейчас можно было не опасаться — «глушняк» надежно забил все частоты «белым шумом».

— И пошло оно все в задницу! — с чувством произнес Брем, берясь за скобу «рамы». — Поехали, родная. Сделаем этот мир чище.

Снег заскрипел под колесами «рамы» и ногами Брема, словно он шел по попкорну, близкий горизонт, вогнутый, как чаша, закачался перед глазами.

— Тысяча шагов и перекур, — пробормотал Брем. — Идем вон на тот пупырь…

Пупырь, а точнее, торос, состоящий из азотного льда, косо торчал из сугробов и напоминал указующий перст какого-то гиганта, полностью засыпанного снегом. Брем вспомнил, что в скандинавской мифологии были йотуны, называемые еще инистыми великанами.

— И жили они в Нифельхейме, царстве вечных льдов… — напомнил себе Брем, поглядывая на экран. — И находился тот Нифельхейм к северу от бездны Гиннунгагап, и существовал за многие века до сотворения земли. В середине его есть поток, что зовется Вергельмир, и вытекают из него реки: Свель, Гуннтра, Фьерм, Фимбультуль, Слид и Хрид, Сюльг и Ульг, Вид, Лейфт. А река Гьелль течет у самых врат Хель… Великий Космос и все демоны Оорта, вот на хрена я это все помню?

Он прошел шагов пятнадцать, заметил пару засветок, но даже не стал останавливаться — судя по тускло-зеленоватой окраске пятен, это были мелкие осколки с ноготь величиной, ушедшие в лед на полуметровую глубину. Выковыривать их оттуда означало тратить время и силы.

— Ко всем стэлменским мадоннам это дерьмо! — бормотал Брем, налегая на скобу «рамы». — Мне нужна болванка. А лучше две. Или три. Хотя три я замудохаюсь тащить… Но это будет плюс пятьдесят, «пенка». А если болванка с начинкой, то можно взять и плюс семьдесят…

Брем любил считать прибыль. Эти расчеты успокаивали его и грели душу. Если уж ты родился на Нижних ярусах города, известного в прошлом как Большое Яблоко, и у тебя не было ни малейшего шанса получить образование, чтобы стать менеджером, инженером или пойти в силовые структуры, — учись считать и запоминать. Математика и хорошая память еще никого не подвели. Ни одного человека. И когда твой босс при оценке хабара насчитает тебе к базе тридцать два процента «пенки», а ты скажешь: «Извините, сэр, но тут произошло недопонимание. Моя доля — плюс сорок восемь, потому что вот, вот и вот», и увидишь, как вытянется и побелеет лицо у этого гладкого ублюдка — тогда ты в полной мере оценишь фразу, сказанную кем-то из древних: «Математика — царица наук».

— Или полей? — буркнул Брем и скривился, как от зубной боли.

Скривился потому, что на самом деле его отличная память и умение считать в уме, складывать и умножать четырехзначные цифры, вычислять проценты от сложных дробей и прочее не столько помогали, сколько мешали.

Брем уже три года работал скрапером, побывал на двух десятках астероидов и спутников «больших парней», но нигде подолгу не задерживался и в итоге оказался у «папы Базиля» вот тут, на Тритоне. На выселках Солсиса. А все из-за «царицы наук».

— Просто никто не любит, — сказал Брем, — когда кто-то умнее тебя. А особенно если этот кто-то — гребаный ярусник.

На экране «рамы», закрепленном над скобой, коротко полыхнуло алым. Брем остановился, внимательно разглядывая разноцветные пятна. Желтая засветка фона, коричневые овалы скальных выходов на глубине, розовая «морковка» азотного интрузива — видимо, тут прорывался к поверхности криовулкан, да так и не прорвался, навечно застыв в толще метанового льда.

И чуть в стороне от «морковки», на границе с бордовым массивом замерзшей воды, тихонько пульсировало кроваво-красное пятнышко. До него было буквально три десятка шагов в сторону.

Брем посмотрел на голубую стену Нептуна, медленно ползущую над ним, и усмехнулся.

— А вот это уже интересно, — сказал он и полез в грузовой отсек «рамы» — за вибробуром.

Откалывать плоской насадкой вибробура куски льда — работа легкая. Синеватый титан насадки легко входит в слоистую массу замерзшего метана и дробит его на длинные, похожие на коричневые щепки куски. С азотным льдом мороки несколько больше, он крошится на мелкие кубики, но сложнее всего с углекислотой — насадка вибробура там легко уходит в ледяной массив, но отколоть ничего не получится, углекислота не колется в принципе, и ее нужно ковырять банальной лопатой, а в скафандре это делать, мягко говоря, затруднительно.

В этот раз Брему повезло — под ним был обычный метан, и он ворочал блестящий цилиндр вибробура, откалывая лед кусок за куском. В наушниках в такт урчанию ротора звучала свежая песенка «Спайс-киттен»:

Вибробур подал сигнал — плотность материи под насадкой изменилась. Это означало, что объект оказался гораздо ближе к поверхности, чем рассчитывал Брем.

— Вот и славно, — сказал он, отложил вибробур и, опустившись на колени, принялся выгребать из ямы ледяные осколки и горстями отбрасывать их в сторону.

Вычистив яму от кусков льда, Брем включил налобник и внимательно вгляделся в мерцающую ледяную толщу. Метановый лед даже в очень сильно разреженной атмосфере Тритона начинал интенсивно испаряться, и поэтому его верхний слой был всегда похож на губку, а вот чем глубже, тем прозрачнее и чище он становился.

Брем наклонился совсем низко над ямой, едва не прижавшись визором скафандра ко льду, — он никак не мог понять, что за боеприпас нашел. Атрибутирование находок было важной частью работы скрапера, далеко не все «боевое железо» Первой корпоративной имело функцию дистанционной деактивации, и частенько приходилось, аккуратно обколов снаряд или бомбу, долго возиться с нею, снимая взрыватель или сажая на ноль встроенную батарею, чтобы разрядить электродетонаторы.

— Это «оэска», что ли? — разглядывая через толщу льда темный продолговатый предмет, бормотал Брем. — А почему тогда перьев хвостовика не видно? Он что, носом кверху лежит? Так не бывает… Или это «зэшка»? Тогда почему такая короткая?

«Оэсками» скраперы называли орбитальные снаряды ОС-2М, их использовали штурмовики для зачистки поверхности небольших планет, спутников и астероидов. Главной отличительной особенностью ОС-2М было активное оперение, четыре треугольных стабилизатора с миниатюрными реактивными движителями по краям. Они срабатывали после выстрела и закручивали снаряд, удерживая его от уклонения при заходе на цель.

Совсем иное дело «зэшка», ракета Z-CH производства Восточноазиатского союза. Трехметровая труба, начиненная компонентами, образующими после разрушения корпуса боевой части ракеты коллоидную систему вещества, заполняющую в любой среде объем сферы диаметром в пятнадцать-семнадцать метров. Находящийся в хвостовой части детонатор подрывал это фиолетово-лиловое облако, и следовал взрыв, уничтожавший все живое и разрушающий все неживое. «Зэшки» обычно использовались против живой силы и техники противника на поверхности планетоидов и выпускались с борта орбитальных платформ так называемыми пакетами, по тринадцать штук разом, накрывая большие площади.

И «оэска», и «зэшка» были желанной добычей для любого скрапера, стоили они пусть и немного, но были легки в подъеме, разряжении и транспортировке.

— Нечего думать, расширяться надо, — сказал Брем и взялся за отбойник. План его был прост — не мучиться с атрибуцией, а попросту достать находку. Для этого требовалось увеличить яму, чем он и занялся, включив погромче музыку в наушниках.

Следующие полчаса прошли у Брема под знаком тяжелого физического труда. Он дважды «закипал» и останавливался, чтобы включить кондиционер, а еще ужасно хотелось пить, но в его скафандре обе трубки питьевой системы были отрезаны и наглухо заварены предыдущим владельцем, неким Торрешем, скрапером от бога, но двинутым на всю голову выходцем из Гран-Рио. Торреш помимо прочего считал, что мочепринимающая система и питьевая система скафандра связаны между собой напрямую, и обезопасил себя от «уринотерапии», как он это называл.

Этот тощий «цветняк» окончательно сошел с ума на третий день после прибытия Брема на базу группы Базиля. Он стал видеть стэлменов, проходящих сквозь стены, демонов Оорта, жрущих камни, и Леди-в-разбитом-скафандре, предлагавшую ему заняться любовью в шлюзовой камере.

По приказу Базиля Торреша вырубили, упаковали в криоконтейнер и отправили с попутным беспилотником на Ганимед, в госпиталь Окси-сити, а его скафандр, не старый еще планетник «Квант», достался Брему.

— А ведь пить не придется, пока «глушняк» не закончится, — сказал Брем. — Проклятье, как же я не люблю уколы…

Отколов приличный кусок льда, претендующий на то, чтобы зваться красивым словом «глыба», Брем отложил вибробур и начал очищать раскоп. Он здорово устал и работал теперь как хумас — не очень быстро, но основательно. Мерные, четкие движения: нагнулся, взял осколок льда, выкинул из ямы и снова — нагнулся, взял, выкинул. И опять.

И так множество раз.

Дыхание постепенно становилось все тяжелее и тяжелее, сердце гулко застучало в ушах, лоб щипало от пота. Нужно было останавливаться, включать кондиционер, отдыхать, но яма почти очистилась, и Брем уже видел серый бок «зэшки», просвечивающий через мутноватый лед. Судя по размерам, ничем иным, кроме «зэшки», находка Брема быть не могла, и он не останавливался, продолжая выкидывать лед, — и сдерживал довольную улыбку, улыбку победителя, сорвавшего в казино пусть не самый главный, но джекпот.

Музыка в наушниках умолкла, закончился трек-лист.

— Нужно было поставить на реверс, — прохрипел Брем, выпрямился и оперся рукой на зазубренный край раскопа. Он углубился в ледяное тело Первой ступени почти на два метра и скрылся в яме с головой. Пора было начинать скалывать лед вокруг ракеты, освобождая ее из многолетнего плена.

— Пять минут перекур, — сказал Брем, сел на дно ямы и включил кондиционер. Тихо зашипели клапаны на плечах, стравливая излишек давления и водяного пара, — над головой Брема возникло, но тут же рассеялось легкое облачко.

— А ведь три-четыре такие «зэшки»… — пробормотал Брем, но не стал вслух продолжать мысль, чтобы не спугнуть удачу, девку, по мнению скраперов, капризную и вздорную, но в то же время щедрую и слабую на… на все.

Как обычно, Брем рассуждал вслух, разглядывая то темное тело ракеты во льду, то налившийся густой синевой край Нептуна, уползающий за зубчатую стену ледяных утесов:

— Первым делом нужно отрубить голову наведения. Хорошо бы, чтоб лючок доступа к потрохам оказался с этой стороны, — работы меньше. Потом снимаем блок самоподрыва… Что там еще? Второй взрыватель — это если ранняя модель, с шестью винтами крепления головки. Ну и все, можно отвинчивать верхнюю часть и вызывать «жука». Хотя «глушняк» же… Значит, просто ставим маячок и идем дальше…

Брем все же не выдержал — улыбнулся, а потом даже рассмеялся в голос. Он представил, как возвращается на базу, как после душа выходит в общий зал и как парни начинают шутить, хлопать его по плечам, беззлобно подкалывать, а кое-кто типа Спенсера или того мутного типа из Австралии, Брем все время забывал его имя, бросит и пару завистливых взглядов. Но ничего, это нормально. Пока ты новичок, на тебя смотрят сверху вниз. Но стоит тебе как-то проявить себя, отметиться удачной находкой или помочь товарищу в трудный момент — и все, ты уже свой, ты в стае. И тебе уже кто-то завидует, а завистник — Брем знал это наверняка — всегда смотрит снизу вверх.

— Закончили отдых, пора заняться делом! — скомандовал Брем, легко поднялся, выпрямился, прикинул, откуда лучше начать — по всему выходило, что справа от корпуса ракеты, — и взялся за вибробур.

— И куплю после вахты в Окси-сити у мамаши Дженнифер самую красивую шлюху. Не хумаситу, а человеческую. Ту, рыжую, в кружевном белье, — пробормотал Брем и вонзил жало вибробура в лед.

То ли он не рассчитал угол, то ли так сложилась система трещин, но вместо небольшого куска вся ледяная стена, скрывавшая в своих недрах «зэшку», вдруг покрылась сеткой разломов, странно выпятила из себя ледяной «живот» и вдруг рассыпалась на куски, едва не сбив Брема с ног и завалив его чуть ли не по пояс.

— Мать твою, сука, что ты делаешь?! — заорал Брем неизвестно кому, с трудом сохранив равновесие. Чтобы не упасть, он вынужден был согнуться и уперся левой рукой в лед, продолжая правой сжимать работающий вибробур.

Когда Брем отключил его и выпрямился, он увидел перед собой образовавшуюся в результате обвала в ледяной стене нишу, а в ней — матово светящийся серый бок ракеты Z-CH с темными углублениями по всему корпусу…

Только вот это была никакая не «зэшка». И вообще не ракета.

— Что за на хрен, чувак? — пробормотал Брем, высвободил ноги и подошел ближе. — Ты что еще такое?

Он некоторое время, включив налобник, рассматривал странную находку, отметив, что она примерно вдвое толще «зэшки» и, судя по всему, настолько же длиннее. Конечно, в Первой корпоративной использовалось множество всякого оружия и техники, но то, что нашел Брем, не походило ни на что из того, о чем он знал.

— Вот так подарочек… Это не протонная торпеда, — шептал Брем, изучая поверхность «подарочка». — Она черная и толще. Не «Лепесток», у него грани и гравитационные «уши». Не орбитальный снаряд, он меньше. Не «Магнус», он красный и тоже не такой толстый. Может, «Фернир»?

Ракету класса «космос — космос» «Фернир» с термоядерным зарядом журналисты пафосно именовали «убийцей астероидов», хотя на самом деле ей было не под силу уничтожить даже крупную комету.

— Но «Фернир» здоровенный, — Брем вздохнул. — Он больше этой штуки. И не с таким странным покрытием… Покрытие… Как будто шкура ганимедского «кита»… Ладно, попробуем посмотреть, что у тебя наверху…

Он поднял вибробур, примерился, как ему ловчее будет освободить ото льда верхнюю часть «этой штуки», как называл теперь про себя Брем находку, и в тот момент, когда жало вибробура вошло в лед, случилось сразу несколько событий, которые раз и навсегда изменили жизнь парня с Нижнего яруса Большого Нью-Йорка Николая Бремова по кличке Брем, разделив ее на «до» и «после».

Приличный пласт льда, скрывающий верхнюю часть «этой штуки», отвалился, со стен ямы посыпались куски льда. Брем отгреб их ногой и увидел срезанную под конус головную часть находки, украшенную непонятными выступами. Конус расширялся, уходя вниз, и было понятно, что он — лишь самая вершинка чего-то очень большого.

Чего-то совсем большого. Даже огромного.

Это не походило ни на один известный Брему боеприпас. Но и на космический объект — боевой корабль или гражданское судно — не походило тоже. Шершавое серое покрытие, выступы…

Брем присел, вглядываясь в находку. Ему показалось, что между бугорками видны буквы и цифры маркировки. Он нагнулся и начал расчищать ледяное крошево, чтобы прочесть надпись. Внезапно колпачки на выступах с легкими хлопками отлетели в стороны, по глазам Брема полоснули рубиновые вспышки сканеров, и головной конус «этой штуки» прямо у него под ногами прорезали вертикальные линии. Еще миг — и треугольные пластины разлетелись в стороны, отбросив Брема к стенке ямы, а наружу выметнулись, вздымая тучи бордовой снежной пыли, черные гибкие металлические усы.

Они словно бы росли из недр «этой штуки», как побеги бамбука растут из земли, только не со скоростью тридцать сантиметров в сутки, а со скоростью поезда на электромагнитной подушке. Усы мгновенно унеслись вверх, но не остановились на этом, а все росли и росли, чуть поблескивая чешуйчатой поверхностью и уносясь куда-то в зеленоватую мглу. Прошло не меньше минуты, прежде чем рост усов прекратился. Они вдруг замерли, едва заметно вибрируя.

И Брем, лежа в яме у их подножия, наполовину засыпанный снегом и ледяными осколками, узнал наконец «эту штуку»…

Дыхание перехватило, сердце дало сбой, а потом забилось мелко и часто. В ногах образовалась противная слабость, руки сделались влажными. Он словно бы вернулся в семилетний возраст, когда компания Желтого Пита, грозы всех малолеток на их ярусе, подловила его у блока утилизаторов, и сам Пит, высокий парнишка с обезображенным вирусом Нанду лицом, испещренным желтыми пятнами, наклонился над Бремом и, нарочито противно сюсюкая, спросил:

— Ой, а кто это тут у нас такой пухленький, такой хорошенький, с целыми пальчиками, с розовыми ушками? И с целыми бубенчиками, надо полагать?

У Пита, да и у половины его «феллов», после прокатившейся десять лет назад эпидемии вируса Нанду и с пальцами, и с ушами, и с прочим все обстояло куда как хуже — у детей болезнь в первую очередь поражала удаленные части тела. Пальцы на руках и на ногах, уши, носы и половые органы покрывались гноящимися зловонными язвами, и чтобы избежать сепсиса, их приходилось ампутировать.

Брем родился уже после того, как эпидемию удалось обуздать, и с детства привык, что ребята на пару-тройку лет старше обглоданы болезнью. Он всегда старался держаться от них подальше — вирус помимо прочего поражал нервную систему, и выжившие на всю жизнь сделались людьми неуравновешенными, вспыльчивыми и злобными.

О банде Желтого Пита ходили самые жуткие и мерзкие слухи — якобы они мстили тем, кого не затронула изуродовавшая их болезнь, вылавливая малолеток по одному, и отрезали им пальцы, уши, носы, а то и причиндалы. Ну и отбирали деньги, хорошую одежду, а главное — выковыривали чипы у тех, кому посчастливилось попасть под государственную программу информатизации.

Слухи расползались по всему ярусу, и хотя Брем не знал и не встречал ни одного своего ровесника с отрезанным носом или ухом, он, как и его приятели по детскому блоку, верил в них и заранее страшился встречи с Желтым Питом.

И вот эта встреча произошла. Нет, Брему ничего не отрезали — слухи оказались просто вбросом, «информационной вонью», которую сами же «феллы» Пита и распространяли. Но отделали его крепко, отобрали куртку, отличную мембра-куртку с «климатом» и чип-системой, полученную от волонтеров гуманитарной службы «Тереза-мутер».

Ужас, пережитый Бремом в момент встречи с Желтым Питом, дикий, животный страх, доведший его практически до обморока, он запомнил на всю жизнь на каком-то физиологическом уровне. Ужас поселился в нем где-то глубоко внутри, в памяти или даже еще глубже, в каком-нибудь гипоталамусе, и жил там все эти годы, иногда, вот как сейчас, напоминая о себе.

Брем замер, стараясь не шевелиться. Губы сами собой беззвучно прошептали:

— Смерть-зонд…

Он резко вспотел, сердце еще громче застучало в ушах, мочеприемник просигнализировал о получении порции мочи. Голова кружилась, перед глазами все плыло. Дрожащими руками Брем нашарил пульт скафандра и надавил кнопку экстренной медицинской помощи.

Встроенный медкомплекс сделал все быстро и четко, вколов порцию транквилизатора. Укола Брем не почувствовал, просто пульс успокоился почти мгновенно, зрение прояснилось, исчезла дрожь в конечностях и перестало крутить живот.

Наверное, Брем слишком испугался, и медкомплекс ввел ему двойную дозу «лекарства против страха». Но вместо ужаса появилось ощущение какой-то вселенской несправедливости и усталость. Погибать в двадцать шесть лет на забытой всеми богами Первой террасе спутника Нептуна с нелепым именем Тритон было очень обидно. Брем в этот момент твердо знал — смерть подошла не просто близко, она стоит у него за плечом и ехидно улыбается безгубым ртом сквозь разбитый визор своего белого скафандра.

И отогнать ее уже не получится…

Смерть-зонды были оружием, запрещенным всеми конвенциями и международными соглашениями. Его антигуманность признали все крупные религиозные конфессии и даже большинство сект. Его осудили все международные общественные организации. И тем не менее, как это всегда и случалось в истории человечества, смерть-зонды сыграли в ней свою роковую роль.

Такое оружие мог изобрести только «чокнутый профессор» из старинного комикса, а применить в реальных боевых действиях — только дьявол во плоти. Увы, среди десятимиллиардного населения Солнечной системы нашлись и первые, и вторые. Впрочем, справедливости ради, Брем ни черта не знал про изобретателей смерть-зонда, это была тайна за семью печатями, которую надежно хранили службы безопасности «Аэрохолла», военной корпорации, объединившей в сороковые годы практически все крупные транснациональные компании, работавшие на ВПК. И где-то там, в недрах нашпигованных самым современным оборудованием лабораторий, в тиши кабинетов и «релакс-румов», родилась идея объединить морскую мину времен Первой мировой войны, термоядерный заряд эпохи войны холодной, технологии «дроп-стеллс», полевые сканеры, электромагнитный кокон, нанотрубки и космос. Так на свет появились смерть-зонды — тупое и невероятно разрушительное оружие, мощность которого в пятнадцать раз превосходила легендарную «Царь-бомбу», созданную в СССР в пятидесятые годы двадцатого века. Восемь с лишним сотен мегатонн адского пламени, упакованного в фотоноотражающий цилиндр, не берущийся ни одним видом радаров, сканеров, сонаров и прочих устройств, разработанных человеком.

Информация о смерть-зондах просочилась в сеть вскоре после их секретных испытаний в районе Лагранжа-4 орбиты Юпитера, там, где коротают свой век «ахейцы» Ахиллес, Гектор, Нестор, Агамемнон, Одиссей, Аякс, Диомед, Антилох, Менелай и прочие. Испытания были невероятно успешными — по их итогам астероид-ахеец Диомид едва не раскололся надвое, потеряв четверть своей массы.

Пацификанты на всех континентах Олд Мамми подняли страшный шум, к ним присоединились экоспейсеры, не обошлось, как водится, без политиков, феминисток и защитников прав животных. Ассамблея Солнечной системы покряхтела-покряхтела, да и внесла смерть-зонды в список оружия, полностью запрещенного к применению, хранению и конечно же к производству.

Нетрудно догадаться, что автоматизированные фабрики «Аэрохолла» тут же в обстановке строжайшей секретности начали клепать смерть-зонды в больших количествах — оружейные короли Олд Мамми почуяли запах больших денег, а безносая заточила свою косу в ожидании большой жатвы.

Так оно и вышло.

Когда в острой фазе Первой корпоративной войны «Элементик индастриал» перешел в наступление, громя боевые корабли противоборствующей корпорации «Спейс пацифик Инк», глава «спейсов» Томас Март тайно встретился с главным контрабандистом Земли, известным под позывным «Старина Фриц». Обстоятельств сделки не сумели вызнать даже дотошные пранкеры и информшпионы, в старину называвшиеся журналистами, но после войны стало известно, что Март заказал у Старины Фрица три тысячи смерть-зондов и получил как минимум две с половиной.

Основные базы «Спейс пацифик Инк» располагалась в окрестностях Сатурна, окольцованная планета и ее многочисленные спутники были вотчиной Марта и фактически его собственностью. Дабы обезопасить себя от атак превосходящих сил флота «Элементик индастриал», по приказу Марта дальние орбиты двенадцати крупнейших спутников были густо засеяны смерть-зондами, естественно, с четкой привязкой каждого аппарата к координатной пространственной сетке. Правда, все это работало до момента боевой активации смерть-зондов, после которой они становились невидимыми не только для врагов, но и для своих. Обнаружить смерть-зонд в пространстве можно было только визуально, на коротком расстоянии, что, учитывая скорости и размеры объекта, могло спасти только те корабли, что находились в состоянии маневрирования.

Изготовившийся к атаке на базы «Спейс пацифик Инк» флот «Элементик индастриал» благодаря самоотверженным действиям разведки все же получил уведомление об установке смерть-зондов. По сути, это означало конец войны и в общем-то патовую ситуацию — вся Сатурнианская провинция оставалась за Мартом, а значит, со временем «Спейс пацифик Инк» имел возможность восстановить свой потенциал и снова угрожать «Элементик индастриал» и претендовать на лидерство в Солсисе.

Решение об атаке объектов на спутниках Сатурна принял адмирал Чарльз Спенсер Корги, командующий флотом «Элементик индастриал» на «Выселках». Сохранилась его короткая речь, сказанная на капитанском мостике флагмана корпоративной эскадры, орбитального ракетоносца «Мидуэй II»:

— Джентльмены, нас хотят одурачить. Они думают, что какие-то усатые кастрюли с термоядом остановят меня в одном шаге от победы. Приказ по флоту: атака объектов противника согласно предварительному плану. Выполнять!

Эскадры рейдеров, десантных транспортников, ракетоносцев, орбитальных штурмовиков и многочисленные корабли поддержки пришли в движение и устремились к базам «Спейс пацифик Инк» на спутниках Сатурна. Спустя тридцать семь секунд после приказа адмирала Корги глава «спейсов» Томас Март лично приказал активировать смерть-зонды.

Дальше случилось то, что вошло в историю под названием «Сатурнианская катастрофа». Бортовые компьютеры смерть-зондов, просканировав пространство, обнаружили и разобрали цели. Невидимые цилиндры раскинули во все стороны пятнадцатикилометровые гибкие усы антенн-взрывателей и перекрыли пространство на путях вероятного следования противника.

Ждать пришлось недолго…

«Сатурнианская катастрофа» подробно описана и разобрана во множестве источников. «Элементик индастриал» потерял в ней три четверти боевого флота, включая все крупные корабли. Где-то на подходе к Титану сгорел в плазме термоядерного взрыва и адмирал Корги вместе со всем экипажем флагманского ракетоносца «Мидуэй II».

Взрывы и гравитационные воронки, возникшие в местах срабатывания смерть-зондов, разметали обломки кораблей, уцелевшие единицы флота, трупы и всевозможный космический мусор, некогда бывший самым могучим соединением боевых кораблей в Солсисе, на многие миллионы километров. Среди прочего там оказались и не сработавшие по каким-то причинам смерть-зонды.

Силы притяжения Сатурна, его спутников и других планет растащили все это на огромное расстояние, и даже в поясе Койпера спустя несколько лет то и дело люди сталкивались или с мертвой глыбой орбитального штурмовика, или с крупным обломком искореженного десантного бота, набитого мертвецами в силовой броне, а то и с взведенным смерть-зондом, раскинувшим свои губительный усы.

Главное управление безопасности Солсиса ввело строжайший учет всех выявленных смерть-зондов, районы их дрейфа были объявлены запретными зонами, а за каждый вновь обнаруженный объект полагалось вознаграждение. Правда, стоимость смерть-зонда на черном рынке перекрывала эту сумму в сотни, а то и в тысячи раз, так что в первые годы после окончания войны самые отчаянные скраперы целенаправленно охотились за «черными одуванчиками», как прозвали смерть-зонды за сходство с этим цветком. Другие прозвища смерть-зондов были куда более зловещими — «снежинки дьявола», «колючки смерти», «адские ежики» и так далее…

Брем посмотрел на гибкие усы, уходящие вверх из ямы и исчезающие в зеленоватых облаках где-то на высоте пары сотен метров, сглотнул, выпрямился и очень осторожно, стараясь не делать резких движений, полез наверх. Транквилизатор действовал, но первая волна эйфории прошла, и теперь Брем соображал четко, ясно и дышал носом. Он двигался медленно, как зверь ленивец.

Много лет назад Брем был в зоопарке на Кони-Айленде и видел это странное, нелепое и страшноватое в своей обреченной замедленности существо. Существо, всю свою жизнь притворяющееся умирающим и сделавшее это своей главной защитой. Теперь вот таким же образом защищаться пришлось Брему.

Умирать очень не хотелось. Брем знал, что смерть-зонд срабатывает, реагируя и на движение, и на прикосновение, и на гравитационное, и на электромагнитное, и на тепловое излучения, а также, конечно же, на радиацию.

Весь вопрос в том, насколько тонко откалиброваны настройки взрывателей у конкретно этого смерть-зонда и вообще в каком состоянии находятся его электронные мозги. На Тритон смерть-зонд попал неактивированным, значит, он изначально был бракованным и не откликнулся на команду, пришедшую из штаб-квартиры «Спейс пацифик Инк» полтора десятка лет назад.

После «Сатурнианской катастрофы» гравитационные возмущения зашвырнули темно-серый цилиндр смерть-зонда за пределы орбиты «Плясуна», как именовали Сатурн стэлмены, и через какое-то время он оказался в зоне притяжения Тритона, врезался в него и ушел в рыхлый метановый лед, где мог бы упокоиться навеки, если бы…

Если бы не «счастливая» звезда скрапера по имени Брем.

— Ты же, сука, еще и активировался… — прошептал «счастливчик», выбираясь из ямы.

Впрочем, с калибровкой все разъяснилось само собой, иначе сейчас ни Брема, ни Первой террасы не существовало бы в природе. Видимо, этот смерть-зонд был настроен на крупный объект, например десантный транспортник или орбитальный монитор. На букашку в скафандре он не обратил никакого внимания.

Слава, слава демонам Оорта, будь они трижды прокляты!

Оказавшись наверху, Брем сел на край «рамы». Очень хотелось закурить, несмотря на скафандр и то, что он бросил три года назад.

Синяя стена Нептуна очистила половину неба, и там, на глубоком бархатном фоне, словно крохотные бриллианты, льдисто поблескивали звезды. Брему показалось, что он слышит тихий звон, как будто где-то очень далеко разбилось огромное перекаленное стекло и его осколки скачут по мраморным ступеням, словно поток воды. Однажды в детстве Брем видел такое в торговом центре «Стоксон & Джексон», когда лопнул пятиметровый голографический экран. Это было красиво и очень грустно — только что на этом экране красивые девушки пели и танцевали, и вдруг все это с печальным звоном посыпалось на ступени.

Потом его мысли вернулись к деньгам. Конечно, смерть-зонд, даже активированный — а может быть, как раз именно что активированный! — это не просто большой куш, хапок, джекпот и прочее, это просто… просто гора денег. Хватит на… да на все и навсегда хватит — жить где хочется, пить что хочется, трахать всех, кого хочется, как хочется и сколько хочется раз.

Правда, есть три но.

Первое но очень простое — для начала нужно выжить. В любой момент, просто вот совсем в любой, в каждую милли-, нано-, микро- и какие они там еще бывают секунду смерть-зонд мог взорваться. А это… да, пожалуй, что одной Первой террасой Тритон бы не отделался, а запросто потерял бы свою ледяную шкурку. От Брема же в случае взрыва не останется даже молекул.

Второе но — как его, смерть-зонд то есть, продать? Нет, кому — это Брем знал четко: на Ганимеде, в Окси-сити, в Западной Сфере, на минус шестом уровне, есть офис некоего Сванга Напураджа. Он сам берет всякую милитарскую мелочовку, но связан — Брему об этом рассказывал Дон Мигель, да и другие, — с серьезными людьми. Через Сванга вполне можно пристроить смерть-зонд.

Ну и третье но — что делать с Базилем и его ребятами? Брем был ярусником и знал — в любом, хоть в каком вопросе нельзя давать заднюю и проявлять слабину. Слабина — это распахнутая дверь: заходи кто хочешь, бери что хочешь, делай что хочешь. «Вэлкам, бразас, я сдался!» И когда Брем… Нет, не так — если Брем доберется до базы и скажет: «Я нашел смерть-зонд», то придется делиться. Потому что Белый Эгг сядет рядом, хлопнет по плечу и, нехорошо улыбаясь, заведет длинный разговор со всякими аллегориями и прочими мемами и цитатами про то, что одна мышь готовилась к зиме и нашла грузовик, полный зерна, но не смогла сдвинуть его с места, чтобы докатить до норы, да так и замерзла с голода на хрен.

А конопатый О’Нилл предложит создать закрытое акционерное общество по продаже смерть-зонда и выпустить акции, которые будут распределены между всеми «нашими парнями». И начнутся крики, и ругань, и споры, и даже дойдет до драки.

И когда все проорутся, встанет Базиль, усмехнется и негромко, нет, не скажет, а объявит: смерть-зонд продаем тому-то и тому-то, там-то и там-то; он, Базиль, попробует договориться на столько-то миллионов фантиков, хотя и не обещает, и все получат равные доли, а вот этот сукин счастливчик сын Брем — две доли, потому что так же справедливо, разве нет? И все опять заорут, на этот раз радостно, и начнут тормошить Брема, и кто-то достанет флягу, а кто-то запустит смок-машину, и по отсеку базы поплывет горьковатый дымок «шишиги»…

— Ни хрена подобного! — вслух сказал Брем, громко и раздраженно — он настолько ярко представил, как все будет, что реально психанул и едва не пнул со злости торчащий из ледяного крошева ус смерть-зонда. — Две доли… справедливо… А болт без резьбы не хотите?! Да пошли вы!

От обиды Брем даже забыл, что нужно бояться. Боевые транквилизаторы, входящие в медкомплект скафандра, притупляли естественное чувство страха, но не гасили инстинкт самосохранения, однако сейчас Брему было наплевать на все. Термоядерный взрыв? Да пожалуйста, как визор обсморкать! Только это будет его, бремовский, личный термоядерный взрыв, его собственные восемь сотен мегатонн. Все восемь сотен, а не две доли «по справедливости».

Брем не знал, что такое жадность. На Нижних ярусах, где прошло его детство, такое понятие просто отсутствовало. Жадность можно понять и осудить только тогда, когда люди знают, что такое щедрость, а на Нижних ярусах о щедрости никто никогда не слыхал. Поэтому любая дележка воспринималась просто как грабеж, а словечко «справедливость» было чем-то вроде ругательства.

Когда кого-то хотели надуть, всегда говорили о «справедливости».

— Я не из таких, — пробормотал Брем, водя пальцами по мутной ледяной линзе. — Меня вам не провести… Так, нужно успокоиться. Глюкоза… Одна инъекция. И питательная смесь. А потом нужно подумать, как спрятать эту штуку… Усы…

Брем в очередной раз посмотрел на уходящие вверх черные стволы усов. Он представил, как эти черные щупальца торчат из сизо-зеленого марева облаков и их видят с орбиты парни Базиля.

— Да ну, бред, — сказал Брем и обрадовался, что уже может мыслить нормально. В самом деле, кто разглядит тонкие усы с расстояния в несколько сотен километров?

— Значит, нужно просто уходить, — Брем повернулся к «раме». — Медленно и печально. По мусингам. Топ-топ. А потом думать. Крепко-крепко думать…

И едва только он это сказал, как память услужливо подсунула ему график прохождения их орбитального комплекса, «орбача», как его называли скраперы, вокруг Тритона. Четвертого числа он прошел над Меццорамией, пятого — над полюсом, шестого — над «Дынной коркой», седьмого — над югом Ксанады, восьмого, то есть завтра, пересечет Ацтлан, а девятого будет здесь, над Первой террасой.

Брем прикрыл глаза, представив «орбач», их базу и передвижной дом. Красный шар бытового отсека, увешанный ловушками цилиндр реактора, похожий на ромашку причальный модуль, из-за которого Базиль называл орбитальный комплекс «Звездорылом».

…И ползет этот самый «Звездорыл» на тридцати километрах, растопырив свои тентакли, по орбите, ковыляет себе во мгле и особо ни о чем не беспокоится. А два десятка парней у него на борту — тем более.

И тут снизу — усы: здравствуйте, товарищи скраперы. Это мы, смерть-зонд. Пожалте бриться.

Брем «отжмурил» глаза, криво усмехнулся. Это было уже даже не везение.

Это, сука, судьба. Рок и фатум.

Что делать, он сообразил сразу. Сообразил — и даже кивнул, словно это понимание ему только что озвучил некто невидимый и неслышимый. Ну а чего? Тридцать два энергопатрона. Вибробур в режим плазмогенератора. Если на каждый ус уйдет по три патрона, у него даже еще останется штук шесть, и можно будет скоротать ночку, ни в чем себе не отказывая.

— «Глушняк», так твою и этак… — пробормотал Брем, а руки словно бы сами собой уже открывали багажный отсек «рамы», и энергопатроны ложились на ледяное крошево — такие солидные, такие надежные, дающие то, чего так не хватает в здешних ледяных палестинах, — энергию, а значит, жизнь. — Ничего, парень, ничего. Усы откалиброваны на «толстяка», они не сработают. Это же просто антенны, нанотрубки и всякая графеновая тугоплавкая дрянь…

Краем глаза Брем заметил какое-то движение у того самого пупыря, до которого так и не дошел. Положив очередной, тридцатый по счету, энергопатрон в общий ряд, он выпрямился.

И вот тут ледяная молния страха пронзила его буквально насквозь. Брем обмер и даже перестал дышать, потому что увидел то, чего никак не могло быть.

У оранжевой ледяной стены, опершись плечом, стояла женщина в белоснежном скафандре «эпохи Шести экспедиций». То, что это женщина, Брем понял сразу по некой изящности и непринужденности позы, которую не мог скрыть даже скафандр. Приглядевшись, Брем судорожно сглотнул и часто задышал — у скафандра незнакомки был разбит визор, и острые осколки торчали сверху и снизу, словно зубы древнего чудовища.

— Уходи, — тихо сказал Брем и отвел глаза, стараясь, однако, не упускать Леди-в-разбитом-скафандре из виду. — Уходи, тварь. Ну, пожалуйста… Я и так твой. С потрохами. Но парней я тебе не отдам, поняла? Просто подожди.

Неожиданно он, даже не глядя на женщину, увидел ее лицо — словно бы светящееся изнутри, невыносимо прекрасное, в обрамлении черных волос, и даже осколки визора не портили его, а скорее дополняли, обрамляя, точно некая рама.

Глаза Леди-в-разбитом-скафандре были закрыты. И Брем понял — в тот момент, когда она их откроет, один из усов смерть-зонда сработает, и он, Брем, Николай Бремов, двадцати восьми или двадцати шести полных лет, уроженец девятого Нижнего яруса Большого Нью-Йорка, без образования, опыт работы скрапером такой-то, умрет.

Резко отвернувшись от пупыря, Брем зажмурился и, словно ребенок, закрылся руками. Он не хотел видеть. Он не хотел умирать.

Под ногами зашуршало, заскрипело, куски льда поехали, Брем потерял равновесие и полетел в раскоп, прямо на смертоносные штыри усов. Жить оставалось считаные мгновения, а в спину ему смотрела и беззвучно смеялась Леди-в-разбитом-скафандре…

— Это все плохой кислород, — прошептал Брем сквозь слезы. — Леди-в-разбитом-скафандре, ну ни хрена себе… Привидится же такое. Все, парень, все. Успокойся. Надо делать дело, парень. Надо делать…

Парнем его называла мисс Онг, необычайно рослая для уроженки Юго-Востока Азии женщина, инспектор службы контроля за цистгендерным населением их яруса. Брему тогда было опять же лет семь, а может быть, еще шесть, и его, как и всех детей яруса, проверяли на половую идентичность.

Хумас с красивым, розовощеким лицом сидел за столом и задавал вопросы — не нравится ли Брему девчачья одежда, не хочет ли он заплетать волосы в косы и украшать их разноцветными резинками и бантами, какие картинки он выберет из вот этих вот, разложенных на столе, нравится ли ему запах вот этого образца номер один, и вот этого, номер два, и вот этого…

Образцы, Брем хорошо это запомнил, воняли как старые носки и отхожее место. Платья он не любил, длинные волосы ненавидел, резинки его интересовали исключительно в качестве ингредиента для изготовления рогаток, а картинки с кошечками и собачками он проигнорировал, выбрав только две — на одной Человек-фотон защищал Фею Зинь от Злоблина, а на другой астронавт в темно-синей униформе космофлота обнимал у люка корабля красивую девушку в короткой юбке. У девушки были выдающиеся формы — Брем уже тогда знал, что такие нравятся всем взрослым мужчинам-цисгендерам, — а у астронавта суровое и волевое лицо.

В конце беседы хумас начал выспрашивать у Брема про семью, про мать, про отца, про братьев и сестер, и вот тут маленький Брем разозлился, потому что не знал, как и что отвечать. Бабушка никогда не учила его этому, она вообще особо его ничему не учила, ну, кроме самых простых и важных вещей, а только лежала на диване, смотрела сериалы в «объемнике» да жевала «жизнестатин».

И когда Брем разозлился, он сказал хумасу, что больше ничего отвечать не будет и вообще хочет уйти. Видимо, сказал Брем это так и с такой интонацией, что хумас сразу извинился и умолк, а в зеркальной стене комнаты открылась незаметная дверь, оттуда вышла мисс Онг и сказала:

— Парень, парень, полегче на поворотах. С тобой все понятно, вали на свой ярус и будь молодцом. Живи дальше, понял?

Брем, даром что маленький, сразу уловил, что перед ним такая же ярусница, как и он сам, улыбнулся этой узкоглазой дылде с нашивками Службы контроля и пошел себе жить дальше. Он не слышал, что мисс Онг сказала за его спиной хумасу:

— А жаль, что чистый цист, сгниет тут или на «Выселках». У трансов с таким смазливым личиком выбился бы в люди.

Брем зажег плазменную горелку на конце бура, инстинктивно прищурился, хотя скафандр, конечно же, затонировал визор, вывернул мощность на максимум и поднес сияющее маленькое солнышко к первому усу.

Синие, крупные искры горохом посыпались под ноги Брему.

— А когда все закончится, у меня будет целая ночь, — сказал он, плавя неподатливую черно-серую чешуйчатую оболочку уса. — Шесть энергопатронов. Целая ночь, мать вашу. Целая ночь…

«Звездорыл» полз по орбите Тритона, «словно вошь по заднице» — так это назвал Базиль в минуты плохого расположения духа. Поскольку минуты эти с бригадиром скраперов случались всегда, когда он был трезв, Базиль был широко известен на «Выселках» как автор огромного количества мемов и всяких заковыристых выражений, большей частью, впрочем, ему и не принадлежавших.

Поговаривали даже, что это Базиль придумал балалайку «Космос будет наш!», хотя в Системопедии был указан реальный автор этой бессмертной фразы.

— «Глушняк» продержится еще двое суток, — оторвавшись от приборов, сказал Белый Эгг. — Потом побредем собирать урожай.

— Где мы сейчас? — спросил Базиль, глянув в иллюминатор.

— На подходе к Первой террасе. Тут где-то должен быть Брем, — Белый Эгг хохотнул, — место беспонтовое, но вдруг у парня фарт, а?

— Фарт, не фарт, а до конца «глушняка» он продержится, — кивнул Базиль. — У него тридцать два патрона, с таким запасом он и до конца недели досидит…

Брему некогда было смотреть в зеленоватые небеса Тритона. Усы смерть-зонда оказались серьезной проблемой, и, срезав третий, Брем решил, что нужно сделать перерыв.

Леди-в-белом-скафандре прогуливалась у него за спиной, и Брему казалось, что он слышит, как она посмеивается таким берущим мужиков за душу проникновенным смехом, грудным и чуть с хрипотцой.

— Ничего… — бормотал Брем, сдувая капельки пота с кончика носа. — Еще немного — и финалочка. Я успею, в гости к Богу не бывает опозданий.

Брем точно знал, что это строчка из какой-то песни, но у него не было сил вспомнить из какой. Аккуратно вытащив израсходованный энергопатрон, Брем положил его рядом с остальными, вставил полный и запалил плазмогенератор. Пот стекал по лицу, капая на визор, когда он наклонялся.

— Да чтоб тебя! — беззлобно выругался Брем, сморгнув, и подступился к четвертому усу. — Время еще есть, леди. И его достаточно…

…Последний ус он срезал глубоким вечером, переплавив все кабели и графеновые струны. Нанотрубки, удерживающие невероятно упругую конструкцию, лопнули разом, и пятнадцатикилометровая плеть ушла в сторону, а Брем поскорее полез в другую, хрипя и колотясь головой о шлем. Пот заливал глаза, и было совершенно ничего не видно. Выбравшись на край раскопа, Брем улегся прямо на битый лед и улыбнулся.

На востоке взошла над туманным горизонтом и стала медленно приближаться тусклая звездочка — это шел «орбач». Брем успел.

Леди-в-белом-скафандре подошла и встала рядом.

— Пошла ты… — Брем засмеялся. — Это моя ночь. Приходи утром.

Орбитальный комплекс медленно полз над головой. Связи не было — плотный «глушняк». Брем откинул голову, прикрыл глаза и вспомнил стишок, нацарапанный на стенке капитанской рубки «орбача», — по легенде, его однажды с похмелья придумал Базиль:

Выстрел был не слышен. Пуля попала в левое переднее колесо джипа, он резко вильнул, выехал на полосу встречного движения и врезался в несущийся на большой скорости пустой самосвал. Скрежет тормозов, визг покрышек, удар!

Джип развернуло и снесло еще дальше, на крайнюю полосу шоссе. Под вой клаксонов и скрип тормозов в него врезались еще несколько машин. Самосвал тем временем продолжал двигаться боком и налетел на трейлер, а тот в свою очередь отвернул вправо и сбил бензовоз.

Еще удар! Взрыв!

Клочья и струи горящего бензина разлетелись…

Кирилл перестал читать, озадаченно перевернул книгу в мягкой обложке. Автор был не очень известен, и познакомиться с его текстами рекомендовал Виталий, приятель Кирилла (оба родились в Красноярске и жили по соседству), занимавшийся нынче продвижением молодых авторов.

Сам Кирилл (псевдоним — Кир Матов), окончив Красноярский университет на кафедре филологии, переехал в Москву, где ему предложили место в Министерстве культуры, поработал там три года, ушел по собственному желанию, начал писать и неожиданно для самого себя стал известным, несмотря на «юный возраст» — тридцать пять лет.

В данный момент он летел из Внуково в Горно-Алтайск, откуда ему предстояло добраться до Чемала, где располагался СПА-комплекс «пять звезд» «Марьин остров». Отдохнуть там предложил Киру Матову, или Кириллу Афанасьевичу Матюшину, бывший сокурсник Жора Белоцерковский, теперь — заместитель директора комплекса.

Встречались они редко, но когда Жора, будучи в Москве на форуме отельеров, пригласил Кирилла к себе на Алтай, писатель с радостью согласился. Он только что закончил новый роман, очень устал физически и морально, и отдых ему требовался как никогда прежде, несмотря на крепкое здоровье: Кирилл занимался гимнастикой, стал мастером спорта еще десять лет назад и поддерживал форму до сих пор.

Он знал, что производит на женщин впечатление: рост метр восемьдесят, широкие плечи, накачанные руки, синие глаза, «греческий» нос, — однако никогда не пользовался этими природными «гаджетами». И не то чтобы младший Матюшин не любил женский пол или чурался его, просто «не пришло время», как говорил его отец, шестидесятилетний Афанасий Агеевич, маме Кирилла, когда та сокрушалась по поводу долгой холостяцкой жизни сына. Но к своим тридцати пяти Кирилл подошел с философским спокойствием человека, равнодушного к образованию семьи, и о продолжении рода не мечтал.

В Чемал он приехал двадцать девятого июня, причем друг побеспокоился о том, чтобы «писателя мирового уровня», как он шутливо представлял Матюшина в кругу знакомых, доставили в санаторий на отдельном микроавтобусе.

По данным Центра курортологии, погодные особенности Алтая сравнимы с климатом Ялты. В этом Кирилл убедился сразу после приземления в аэропорту Горно-Алтайска.

Нынешнее лето жарило столицу, как в Африке, чередуя зной за тридцать пять с дождями и грозами. Температура же на Чамале не превышала двадцати шести, в редкие дни поднимаясь до двадцати восьми, а воздух в ущелье, чистый, с большим содержанием озона, эфирных масел и фитонцидов, благоухал так, что его хотелось пить, как воду. Впрочем, и воду из небольшой речки, протекающей мимо деревянных зданий комплекса, пить можно было, зачерпывая руками, холодную до ломоты в зубах.

Жора Белоцерковский, крепыш с широченными плечами циркового силача, но уже с заметным животиком, встретил друга у входа в главное здание комплекса. У него было круглое улыбчивое лицо гурмана, маслянисто-черные глаза и завязь лысины. Что, однако, не мешало заму директора выглядеть по-мужски привлекательным.

Они обнялись.

— Хорошо выглядишь, — сказал Кирилл, берясь за ручки спортивной сумки, с которой прилетел.

Жора отобрал у него сумку, хохотнул:

— Гонишь! А ты по-прежнему спортсмен?

— Просто поддерживаю форму.

— Правильно, всегда пригодится. Тут к нам вчера приехала девица — закачаешься! Зовут Розалиндой, я познакомлю.

— Спасибо, не жажду. Ты обещал хороший номер и баню.

— Все будет, мы поселим тебя в двухкомнатный люкс, а баня у нас трех видов, работает круглосуточно.

— Люкс я не потяну.

— Успокойся, — фыркнул Жора, — ты у нас почетный гость.

Заскочили к стойке администратора, девушки поздоровались, поулыбались на Жорино: «Знакомьтесь, девчонки, великий писатель современности Кир Матов», — и Кирилл на четверть часа остался в номере один, оценив его по достоинству: его люкс точно не уступал аналогичному в таком забугорном монстре, как Four Seasons.

Кирилл быстро принял душ, переоделся в белые парусиновые штаны, белую футболку с изображением теннисной ракетки и белые же кросстуфли. Выходя из номера, он едва не столкнулся со спешащей девушкой в шортиках цвета беж, маечке того же цвета, и тоже с изображением ракетки, и клатчем через плечо. Длинные волосы незнакомки, выбеленные до серебристого свечения, были скручены в сотню косичек, с ушей свешивались на тонких цепочках две вычурные металлические пластинки.

Он отскочил, извинился.

— Это я должна была извиниться, — бархатным обволакивающим голосом ответила девушка с улыбкой. — Несусь как бешеная.

— Это я медленный как улитка, — пошутил он, пораженный какой-то дикой красотой ее лица, в котором смешались черты многих рас. И каждая казалась чересчур увеличенной, на грани гротеска: чересчур большие зелено-фиолетовые яркие глаза с косым разрезом, чересчур длинные ресницы, чересчур правильный нос практически без переносицы, слишком большие брови вразлет, чересчур полные губы красивого рисунка и чересчур правильный, как у куклы, контур всего лица с узким нежным подбородком.

У Кирилла перехватило дыхание. В течение долгих двух секунд он не мог выговорить ни слова, и она поняла его смятение.

— Меня зовут Розалинда, а вас?

— Кир… э-э… Кирилл.

— Только заселились?

— Д-да…

— Спешу к друзьям, надеюсь, вам тут понравится. Еще увидимся.

Она поспешила к лестнице, а он остался стоять и смотрел, как она красиво — словно танцовщица — бежит, плавно раскачивая бедрами.

Жора встретил его у входа в ресторан.

— Что так долго?

— Встретил красивую девчонку, — криво улыбнулся он.

— Блондинка с заплетенными косичками?

— Да.

— Розалинда! Ну и как она тебе?

— Странная…

— Но красивая!

— Тут не поспоришь.

Ресторан «Марьина острова» произвел на Кирилла большое впечатление.

Во-первых, его стены были собраны из кедровых стволов полуметрового диаметра. Впрочем, из таких же сооружались и остальные корпуса комплекса.

Во-вторых, он был двухуровневым, высотой одиннадцать метров, прохладным, тихим и полным вкусных запахов.

В-третьих, еще одной достопримечательностью ресторана была огромная летняя терраса с роскошным видом на реку и близкие к ней горы.

Жора с гостем уселись за столик на двоих, прячась в тени треугольных бревенчатых стыков, заказали обед. Рекомендовал замдиректора, Кирилл выбирал. Оказалось, что все продукты руководство санатория заказывало у местных фермеров, поэтому круглый год отдыхающие ели все натуральное: мясо, курятину, яйца, овощи и фрукты. А охотники исправно снабжали ресторан своей добычей: куропатками, глухарями, олениной (когда была разрешена охота) и свежей рыбой. Никогда прежде не едавший блюдо из медвежьей лапы Кирилл заказал его и был удивлен, что это весьма экзотическое блюдо оказалось еще и вкусным. Подпортила настроение мысль: зверя жалко!

— Винца? — предложил Жора.

— Что у вас есть?

— Да почти все, что у вас в столице, — засмеялся Жора. — Нет только айсвайна, тут такого не делают.

— Что-нибудь легкое.

— В основном пользуемся крымскими, но есть и местное, типа божоле, очень даже ничего.

— Давай по бокальчику.

Жора заказал вино, попробовали через несколько минут.

— Годится, — одобрил Кирилл.

Принялись обедать.

— Как там твои предки, живы, здоровы? — спросил Жора; ел он по-интеллигентски аккуратно, не торопясь.

— В норме. Папа переболел дважды, мама вакцинировалась, брат Саня тоже.

— Мои все в лежку были.

— Почему ты их так грубо — предки?

— А как еще?

— Родители.

— Пусть британцы своих родственников называют «родитель 1-й» и «родитель 2-й». «Предки» — абсолютно нормально. В этом слове зашифровано другое — «пред», то есть они были перед нами. Дети — потомки, от слова «потом».

Взялись за травяной чай, соединивший несколько вкусно пахнущих трав.

Жора откинулся на спинку деревянного стула, вспотев от еды, разогретого воздуха и питья.

— Мы не зря пригласили тебя к нам. Ты человек известный, к твоему слову прислушиваются умные люди, поэтому твоя помощь не помешала бы.

— Чем я могу помочь? Я всего-навсего писатель.

— Не помню, кто сказал, что любой писатель является конструктором человеческих душ, а ты не просто писатель, а писатель с именем. На меня кто-то неожиданно начал наезжать и до сих пор пытается выжить из комплекса. Даже не пойму. Вроде и инвесторы у нас солидные. Может, поможешь разобраться в этом и потом статью написать. Или даже роман…

— Тут хороший журналист нужен.

— Пытались подключить, однако никто не захотел возиться, все глазки опускают и отнекиваются.

Кирилл попробовал клюквенный морс, кивнул одобрительно:

— Отличный вкус!

— Сами ягоды собираем, — похвастался Жора. — Так как, поглядишь материалы? Все началось, когда в наш комплекс инвестировал клуб «Алтай-Дар»…

Неожиданно на веранде появилась компания: трое мужчин разного возраста и девушка, та самая, с которой Кирилл столкнулся в коридоре, с копной светлых волос, заплетенных в косички. Екнуло сердце, настолько она была хороша! Взоры обедающих мужчин, сидящих в разных уголках веранды, потянулись к ней.

Жора оглянулся.

— А, это и есть Розалинда, я тебе говорил. Зацепило?

Кирилл неопределенно пошевелил пальцами, разглядывая компанию.

Спутники Розалинды были ей под стать.

Один старше всех, седой, с длинным смуглым морщинистым лицом старого индейца.

Второй с виду вообще показался Кириллу мальчишкой. Он походил на старика-индейца смуглостью и чертами лица, теребя блестящие, черные как вороново крыло волосы, падающие прядкой на ухо. Его сосед выглядел скандинавом: у него было квадратное лицо, светлые серые глаза, кольцевая бородка, выступающие скулы и шапка волос соломенного цвета.

Девушка рассмеялась каким-то словам «индейца», неслышимым из-за дистанции, и взгляд Кирилла снова как магнитом потянуло к ней.

— Не пялься как баран на новые ворота, — пошутил Жора, заметив реакцию приятеля.

Кирилл очнулся.

— Кто она?

— Никто не знает. Они появились вчера, без брони и заявки, поговорили с боссом, и тот поселил их в крайнем левом коттедже.

— Всех вместе?

— По отдельности, — ухмыльнулся Жора.

К столику Розалинды подошел официант, и гости принялись изучать меню.

— Так в чем, говоришь, твоя проблема? — вспомнил Кирилл.

— Дело в том, что мы с боссом впустили к себе клуб «Алтай-Дар», занимающийся омоложением и оздоровлением людей по оригинальным экологическим технологиям. Кстати, без привлечения модных цифровизаций и компьютеризаций.

— Это как?

— Существует так называемый внетехнологический путь развития человечества, каким шли в свое время индейцы майя и ацтеки, и существуют древние русские практики, позволяющие усовершенствовать организм человека без всяких чипов и гаджетов. Не нужна никакая чипизация, люди самосовершенствуются и в будущем не будут нуждаться в помощи костылей и компьютеров.

— Даже так? — скептически хмыкнул Кирилл.

— Не ерничай, я сам убедился в действенности практик «Алтай-Дара», тем более что в нашем распоряжении ценнейшее природное богатство Горного Алтая — целебные травы. Некоторые их виды, так называемые эндемики, произрастают только здесь.

— Чем докажешь?

Жора усмехнулся.

— Помнишь, сколько я весил в наши годы? Сто восемь! Боров! К нынешним временам набрал бы еще больше. А сейчас у меня девяносто, да-да, не смотри на брюхо, это вместилище ци, как говорит моя жена, аккумулятор мужской энергии, могу и убрать, да незачем. Ем что хочу, пью что хочу, хотя и в меру, спортом в отличие от тебя не занимаюсь.

— Убедил! — Кирилл со смехом поднял вверх ладони. — Дашь рекомендации?

— Обязательно.

— И всю эту благодать кто-то хочет уничтожить. Интересно. Неси материалы, будем разбираться.

Подошел официант, не понимающий, судя по глазам, почему клиенты не уходят.

— Что-нибудь еще, Георгий Палыч?

— Еще винца? — посмотрел на Кирилла зам директора комплекса.

— Лучше вечером, — отказался писатель, вдруг заметив, что четверка посетителей в дальнем конце веранды, в том числе и Розалинда, смотрит на него.

Снова екнуло сердце.

Наверно, рассказывает, как мы столкнулись, решил Кирилл.

Мужчины и девушка отвернулись, а шрамик удивления на душе остался: интуиция шепнула, что это вовсе не случайность, какую можно спокойно забыть.

После обеда Жора повел гостя показывать свое хозяйство, и они посетили фитолечебный центр, целых три бани: финскую сауну, русскую баню и баньку по-черному, а также бар в цоколе главного корпуса. И все время до вечера Кирилл думал о странной девушке по имени Розалинда, облик которой будоражил воображение и подогревал желание познакомиться ближе.

Ужинать пошли с Жорой в половине восьмого.

На веранде уже было занято несколько столиков, все — с видом на речку и горы. За одним из столиков сидели старик-«индеец» и Розалинда, одетая в шикарное вечернее платье, сверкающее драгоценными камнями. Они вели неторопливую беседу, прихлебывая красное вино из широких бокалов. Девушка повернула голову ко входу, и взгляды их встретились. Показалось, что она чего-то ждет, и Кирилл сказал, проходя мимо:

— Приятного отдыха.

Сидевшие за соседним столиком с видом на природу пожилой мужчина и девчушка лет двенадцати внезапно встали.

— Садитесь, Георгий Павлович. Мы уже поужинали.

Жора махнул рукой официанту, столик прибрали, и гость с хозяином присели, вдыхая чистый вечерний воздух. Однако в нос вдруг влетела струя сигаретного дыма, и Кирилл поморщился. Он не курил и терпеть не мог этого мерзкого запаха, от которого почему-то сходила с ума чуть ли не половина человечества.

Почуяла дым и Розалинда, недовольно оглянулась.

Курильщик обнаружился сразу: огромный качок с волосатой грудью, на котором были только майка и труселя с изображениями женских седалищ. Он сидел за третьим от Розалинды столиком и дымил как паровоз.

— У вас разве можно курить? — поднял брови Кирилл. — И ходить в ресторан в трусах?

— Нет, конечно, — процедил сквозь зубы Жора.

Он встал, подошел к курильщику.

Кирилл тоже поднялся, заметив, что Розалинда наблюдает за ситуацией.

— У нас не курят! — жестяным голосом сказал Жора. — Прошу вас прекратить и переодеться.

— Чо? — удивился качок, выкатив глаза (вылупив бельмы, как сказала бы любимая бабушка Кирилла). — Хто это приказал?

— Есть правила… — начал Жора, багровея.

— Подожди, — остановил его Кирилл. — Человек, очевидно, не читал инструкции по поведению на территории общественно значимых учреждений и мест отдыха.

— Чо? — уставился на него верзила.

— Я вызову охрану, — нервно сказал Жора.

— Погоди, я ему все объясню. Разрешите?

Кирилл ловко выхватил из руки качка сигарету, показал ее всем, сжал в ладони, а когда раскрыл — сигареты не было.

Этому фокусу его научил дядя по линии отца, служивший в цирке, и Кирилл иногда демонстрировал его друзьям с разными мелкими предметами.

Ошеломленный верзила перевел взгляд с пустой ладони фокусника на его лицо.

— Ты чо, оборзел?!

Кирилл усмехнулся, чувствуя на себе оценивающий взгляд Розалинды, что подогревало желание удивить, взялся за ухо здоровяка, дернул вверх, так что тот охнул, подскакивая, попытался отцепить руку Кирилла, но не смог.

— Отпусти, с-сука!

Кирилл укоризненно посмотрел на растерявшегося Жору.

— Каких же вы уродов пускаете!

— Мы предоставляем услуги всем, кто…

— Платит? Понятно.

— Отпусти! — взвыл верзила; он был ниже Кирилла на полголовы, но шире, мясистей и жирней, однако ухо его было зажато как клещами, и освободиться он не мог.

Начали вставать из-за столиков ужинающие мужчины.

— Пошли! — скомандовал Кирилл и повел упиравшегося нарушителя спокойствия к выходу с веранды. В зале отпустил, увидев спешащих к ним двух рослых охранников в серо-голубой униформе.

— Поговорите с ним, — подоспел мрачный Жора. — Объясните неофиту основы поведения на территории комплекса.

— Да я вас… — взревел «неофит».

Кирилл снова цапнул его за ухо, и тот закончил свою угрозу тонким:

— Ой!

В толпе собравшихся вокруг жителей «Марьина острова» раздался смех.

Охранники повели качка к выходу из ресторана.

Кирилл в сопровождении Жоры вернулся к своему столику, заметив, что Розалинда улыбается, посматривая в его сторону. На душе стало легче. Если честно, Кирилл сомневался в правильности своих действий, но все прошло гладко, девушка заметила его «подвиг», и это добавило настроения.

Через час Жора проводил писателя до номера, где тот завалился на диван и, включив телевизор, выполненный по последним веяниям техники как проектор, стал листать переданную ему Жорой папку по клубу «Алтай-Дар».

Но побыть в одиночестве ему не дали. Через минуту в дверь деликатно постучали.

Недоумевая, кто это может быть, Кирилл бросил папку в тумбочку и открыл дверь.

Перед ним стояла Розалинда, сияя огромными фиолетовыми глазищами. Брови девушки, казалось, вот-вот взмахнут крыльями птицы и улетят прочь. На ней было то же вечернее платье с асимметрично оголенным левым плечом. Оно выгодно оттеняло цвет лица Розалинды, подчеркивало тонкую талию и еще больше ее высокую грудь.

Вновь какая-то «неземная» красота незнакомки захватила душу молодого писателя, увлекая за собой в неведомые тайны женской притягательности.

Гостья улыбнулась его заторможенности.

— Я не поздно?

— Проходите, — опомнился он.

— Я с друзьями. У нас к вам разговор.

— С друзьями? — не понял Кирилл.

Из-за спины Розалинды выступили давешние ее спутники: старик-«индеец», юноша лет восемнадцати, выглядевший его сыном, и мужчина средних лет, похожий на скандинава-викинга.

Кирилл отступил в глубь номера.

— Заказать что-нибудь? — спросил «викинг» глуховатым баском.

Розалинда вопросительно посмотрела на владельца номера.

— Хотите вина?

— Н-нет, — отказался Кирилл.

— Чаю? Здесь есть вкуснейшие сорта.

— Да.

По губам гостей промелькнули улыбки. Улыбнулась и предводительница отряда.

На душе стало спокойнее.

Расположились в гостиной, где работал телевизор.

Кирилл выключил его, жестом предложил Розалинде сесть в одно из двух кресел. Подождал, пока мужчины сядут на диван. Занял второе кресло.

— Слушаю вас.

— Давайте познакомимся. Меня зовут Роза…

— Знаю.

Девушка не удивилась.

— Это Кордюм. — Она показала на «скандинава». — Это Братин и его сын Жосток.

— Кир, — привычно представился Матюшин. — Это писательский псевдоним. Полное имя — Кирилл.

— Знаю, — ответила Розалинда тем же тоном, что и Кирилл минуту назад.

Губы гостей снова изобразили улыбки, хотя глаза всех троих остались изучающими и оценивающими.

Из ресторана принесли три чайника — по числу заказов, столовые приборы и соленое печенье. «Скандинав» по имени Кордюм (Кирилл не понял, имя это или фамилия) разлил чай по чашкам.

Розалинда сидела, закинув ногу на ногу, так что в вырезе платья светилось бедро.

— А вы смелый человек, Кир Матов. Так легко справились с тем бугаем. Наверно, занимаетесь боевыми искусствами?

— Нет, — смутился он. — Всего лишь немного гимнастикой.

— Заметно, что вы спортсмен. Позвольте сразу предупредить: мы зададим вам несколько вопросов, которые могут показаться странными.

— Сначала объясните, кто вы и зачем я вам нужен.

— Мы Ветвь Корреа, и пока для знакомства этого достаточно.

— Это игра такая — «Корреа»? — догадался Кирилл.

Гости обменялись взглядами.

— Вы недалеки от истины. Итак, чтобы не терять времени, начнем. Как вы относитесь к цифровым людям?

— Каким? — удивился Матюшин.

— Цифровым.

— Вы имеете в виду боты в Сети? Говорящие головы?

— Мы имеем в виду людей, полностью погруженных в цифровую среду, ведущих виртуальный образ жизни. За исключением физиологических потребностей.

Озадаченный Кирилл пошевелил губами:

— Ну, это модный тренд…

— И все? Вас это не беспокоит?

— Не только беспокоит, но и вызывает тревогу и даже рвотный рефлекс. Когда-то в начале века были сняты блокбастеры о солдатах будущего, о людях-киборгах, и тогда это было фантастикой. А сейчас это уже почти реальность. В армии Китая, к примеру, уже появились подразделения «Т», состоящие из гибридов человека и машины.

— Не только в армии Китая, — уточнил «скандинав», — но и в других армиях тоже, в Британии, США, Канаде.

— Я против. — Кирилл, уловив насмешливый огонек в глазах Розалинды, торопливо добавил: — В том смысле, что киборгизация людей, какими бы благими намерениями она ни прикрывалась, ведет к ликвидации рода хомо сапиенс. Поэтому я в своих книгах часто рассуждаю об этом.

— Хорошо, еще вопрос: как вы относитесь к терроризму?

Кирилл нахмурился. Вопросы подобного рода больше были присущи специалистам в области общественной безопасности, и хотя у него было свое мнение по каждой теме, в незнакомой компании рассуждать об этом не хотелось.

— Терроризм — акт устрашения, — произнес Кирилл тоном лектора не раз слышанную по ти-ви фразу. — В нем нет никакого смысла, кроме причинения максимального ущерба. Разумеется, я категорически его не приемлю.

— В своих книгах вы предлагали методы борьбы.

— Не следует относиться к ним серьезно. — Кирилл поставил чашку на стол. — Еще раз повторяю: я не политик, не общественный деятель, и, возможно, мои идеи смешны, но не бороться с олицетворением сил зла на своем уровне я не могу. Хотя понимаю, что терроризм был с человеком веками и на данном этапе эволюции неискореним.

— Что, по-вашему, требуется для решения проблемы?

Настойчивость собеседницы начала надоедать, и Кирилл решил подпустить терминологического дыма.

— Потребуется качественный когнитивный скачок, тотальная переработка системы образования и перекодирование экономики с эксклюзивного культа потребления на другие нарративы.

В номере стало тихо. Мужчины обратили свои взоры на Розалинду, по лицу которой пробежала тень усмешки. Она поняла собеседника.

— Неплохая формулировка, — сказала она. — Но продолжим, если позволите. Как бы вы кратко описали историю человечества?

Кирилл постарался сохранить бесстрастное выражение на лице вопреки растущему неудовольствию.

— Если уж совсем кратко, то через недолгое время ее можно будет описать одним словом: было!

«Скандинав» Кордюм цокнул языком.

Мальчишка, сын «индейца», заулыбался, оценив шутливую реплику писателя, посмотрел на отца. Тот ответил ему тонкой улыбкой.

— Вы пессимист, однако. — Розалинда погрозила Кириллу пальчиком.

— Отнюдь, — возразил он. — Но если проанализировать хотя бы последние пятьдесят лет истории человечества, то отчетливо видно, что оно все меньше создает шедевров в области искусства и культуры, все больше объявляет уродство шедеврами постмодернизма и примитивизма и все больше механизируется и компьютеризируется. Одним словом — человечество не умнеет со временем, как мы с гордостью привыкли считать, а совсем даже наоборот.

— Причина?

— Как ни странно — появление информационных технологий. Они привели к быстрому разделению социума на две расы: маленькую расу умных, продолжающих читать и запоминать, и на огромную по численности расу дураков разных сортов.

Розалинда усмехнулась:

— Спорное утверждение.

— Оно вполне обоснованно. Когда человек стал залезать в Гугл по каждому поводу, у него стали атрофироваться творческие и познавательные способности. Нам все меньше и меньше надо думать самостоятельно, нам все больше и больше в удобном виде подают с ложечки чужие знания, которые забываются через пару секунд. Скоро можно будет вообще ни о чем не думать, и человечество превратится в дрессированное стадо. — Кирилл в упор посмотрел на девушку. — Мне все-таки хочется выяснить, кто вы и какие цели преследуете?

— Мы Ветвь Корреа… это Система корректировки реальности. Она создана из игровой виртуальной реальности земными разработчиками сложных стратегических игр. Мы являемся одной из активных ячеек Системы, которая может изменять основу самой игры с помощью некоторых методик.

— Как это? — оторопел Кирилл. — Хотите сказать, что вы — игровые персонажи, но имеете возможность влиять на игру?! Это невозможно!

— Раз мы здесь, то возможно. Я заметила, как вы смотрели на меня и моих спутников, озадаченные не совсем стандартным обликом отдыхающих.

— Ну… вы… немного отличаетесь… но сейчас много модных прикидов, которые носят молодые люди.

— Мы и воспользовались одним из таких, которыми балуются участники фантастических косплеев, копируя персонажей книги одного из писателей. Вы его хорошо знаете. Но идем дальше, коль начали. Суть нашего появления в том, что базисная реальность зашла в тупик, и на нынешнем пути развития впереди ее ждет гибель. А это означает, что погибнем и мы — персонажи, и вся наша псевдореальность, сильно отличающаяся от вашей. Чтобы исправить сложившееся положение, надо откорректировать базис, хотя при этом возможны резкие изменения социума.

— Не понимаю…

— Сейчас поймете. Для сохранения всей цивилизации и природы Земли в максимуме необходимо физически уничтожить властные структуры многих стран. Заметьте, не виртуально, а физически, потому что корректировать надо не виртуальный мир, который можно изменить, заменив программу игры, а реальный.

У Кирилла пересохло во рту.

— Если вы не шутите…

Розалинда переложила ногу, наблюдая за реакцией собеседника. Отвести взгляд от ее бедра он не успел. Улыбнулась, глянув на «индейца».

— Нет, это не шутка, — заговорил он с гортанным прононсом. — Вы можете принимать нас за шутов или шутников, можете относиться к нам как к создателям розыгрыша, можете обижаться на нас или прославлять, можете просить, а можете надеяться только на себя. Можете что-то потребовать, а можете взять сами. В конечном итоге нам это безразлично, ибо в этой реальности мы не субъекты и не наниматели. Мы анализируем ситуацию и выдаем рекомендации тем, кто придет за нами. Это вам доступно?

Кирилл поежился, но не от порыва сквозняка, а от тона, каким были сказаны слова.

— Что же вы предлагаете?

Розалинда улыбнулась.

— Вам, наверно, не понравится наше предложение. Оно касается роли проекта «Алтай-Дар».

— Так вот в чем дело. — Кирилл достал из тумбочки папку и стал демонстративно ее листать.

— «Алтай-Дар» может решить проблемы устойчивости базиса без физического воздействия на него… Но есть нюанс…

— Интересно…

— Дело в том, что проект, который запустил ваш друг Георгий Павлович, связанный с восстановительной медициной и биологическим усовершенствованием человека, не нуждается в гаджетах и цифровых технологиях. В недалеком будущем он приведет к созданию локальной структуры российского социума, не опирающегося на компьютеры. А в дальнейшем это затронет и виртуальную игровую сферу, и наш мир, который буквально рухнет после этого.

— Не вижу связи…

— Зато мы уже просчитали результат.

— Но вы же… — Кирилл шмыгнул носом, — не настоящие люди… вы же… персонажи игры…

— А разве от этого мы перестанем быть мыслящей системой? Наша Вселенная — сложная игровая платформа, которая приобрела самостоятельное существование. Она не в будущем, она существует сейчас параллельно с вашей цивилизацией, и если будет уничтожена, это тот же геноцид.

Кирилл покачал головой.

— Жора, Жора… вот же замутил. — Кирилл отложил папку. — Кстати, а почему вы не обратились к нему? Ведь ему проще прекратить проект.

— Не проще. Мы пытались остановить проект, скажем так, самыми мягкими из принятых сейчас методов, но они оказались недейственными. Если ваш друг только заикнется насчет остановки комплекса, его просто уберут с дороги инвесторы «Марьина острова», живущие одним днем и не подозревающие, что действуют на благо всего рода человеческого.

— Но при чем здесь я?!

— Не надо принижать свои возможности. Вы человек с хорошей интуицией, что немаловажно, и ваше мнение как известного писателя ценно не только для читателей, но и для социума в целом.

— Что же я должен сделать?

Розалинда посмотрела на «индейца».

— Надо дать ему общее представление.

Старик кивнул.

— Мы опросили тысячу отдыхающих на «Марьином острове». Вы тысяча первый, но единственный, кого мы посвятили в суть проблемы. Остальные выбирали гипотетически. Выбор будет сделан в пользу того решения, которое примут респонденты. По сути, это этический выбор — уничтожить наш народ или нет.

— Не понял… зачем вам этот выбор?

— Дело в том, что игра, ставшая для нас абсолютной реальностью, основана на категориях справедливого суда и коллективного принятия решений. И по-другому мы не можем.

Кирилл хотел было изобразить скептическую ухмылку, но заметил сверкнувший в глазах Розалинды огонь и передумал. Героем он себя не чувствовал и решать проблему с таким посылом не хотел.

— У вас нелегкий выбор. — Глаза Розалинды на миг стали печальными. — Но вам придется его сделать.

— Заканчиваем, — проговорил «индеец» Братин. — Выборка практически состоятельна, нужен всего один голос.

— Пусть ответит, — тихо сказала Розалинда, наблюдая за мимикой писателя. — Чтобы остаться в обойме Вселенной, мы должны точно знать, что нас ждет. Если человечество продолжит руководствоваться парадигмой цифровой эволюции, ведущей к созданию разума типа «рой», мы тоже останемся жить. Но если оно свернет на путь проекта «Алтай-Дар», позволяющего отказаться от технического прогресса и эволюционно перейти на путь биологического совершенствования, мы исчезнем.

— Можете не продолжать, — покривил губы Кирилл. — Я все понял и без этих страшилок. Вы заговорили о выборке. Когда вы успели опросить тысячу человек?! Здесь же столько не проживает…

— Выборка сделана за сегодняшний день, потому что для нас возможно перемещение по временным линиям отдыхающих. Игра ведь доступна всем, кто ее знает, в том числе жившим здесь раньше. При этом мнения опрошенных разделились поровну — пятьсот на пятьсот. Так что какой бы вариант вы ни выбрали, станете пятьсот первым.

— Ровно поровну… — пробормотал ошеломленный Кирилл. — То есть от моего решения будет зависеть судьба вашей Вселенной?! — Кирилл сам налил себе остывшего чаю. — Какого черта я сюда полетел?! — Он отпил полчашки. — Вы бы нашли кого-нибудь и без меня, и мне не пришлось бы мучиться.

— Мы посетили комплекс именно для встречи с вами.

— Ради допроса одного человека? — не поверил он.

Гости переглянулись.

— Не допроса, — качнул головой «скандинав». — Повторяться нет смысла, но у вас куча достоинств и реальных возможностей посодействовать решению проблемы.

— А если я не скажу ни да, ни нет?

— Это тоже выбор, хотя и позорный. Большинство населения Земли так и живет, по абсолютно потребительской канве «моя хата с краю».

— Не моя канва…

— Поэтому мы здесь…

— Но вы опросили тысячу человек, неужели среди них не нашлось никого, кто ответил бы — мне все равно?

— Удивительно, но никого. — Розалинда бросила взгляд на металлический браслетик на запястье с квадратиком часов, который выстрелил очередью алых цифр.

Кирилл понял, что пора кончать «вечер вопросов и ответов».

— Если честно, я бы не хотел жить в мире Оруэлла…

— Уточните, — после паузы попросил Братин.

— Я поняла, — сказала Розалинда, — еще в ресторане. Можно было не сомневаться в ответе.

— Простите, — пробормотал Кирилл, пряча глаза. — Ну, вот, я сделал выбор, что дальше? Вы теперь всех, кто сделал такой же, убьете?

Ответом ему были усмешки на лицах гостей. Не улыбнулся только сын «индейца».

— Мы лишь аналитики Корреа, — пробурчал Кордюм. — Стратегию вмешательства разрабатывают другие игроки.

— Ваши?

— Ваши. Мы в состоянии только просить людей сделать то или другое.

— Что теперь будет?

— Если честно, мы не знаем, — печально качнула головой Розалинда. — Хотя ваше решение склонило чашу выбора не в нашу пользу.

Кирилл вспотел, с мольбой посмотрел на задумавшуюся представительницу таинственной Ветви Корреа.

— Но ведь еще ничто в реальности не решено! Я имею в виду — на уровне глобальных путей развития. Это решение вполне может остаться частным и не повлияет на выбор всего человечества!

— На это я и надеюсь, — вышла из задумчивости девушка, вставая. — А пока что вы, пятьсот первый, поддержали решение дать человеку шанс остаться человеком. Потому что в гибридной системе «человек-машина» этой привилегии у вас не будет.

Четверка гостей потянулась к выходу из номера, роняя короткие «до свидания».

— Но как же вы? — опомнился Кирилл, ощутив отчаяние и гнев одновременно, гнев на себя, что сомневается в своем выборе до сих пор.

Розалинда задержалась на пороге.

— Со мной все будет в порядке. Или что вы имеете в виду?

— Мы… больше не увидимся?

Она, сверкнув улыбкой, положила Кириллу руку на грудь.

— Увидимся, если захотите.

— Но… как?!

— В игре, конечно, где я останусь до конца оставшейся мне жизни.

Дверь захлопнулась.

На это определенно стоило посмотреть.

Под кабиной ховера плавно разворачивался безбрежный океан таежной листвы. Сверху тайга казалась зеленым морем с редкими зеркалами озер и болот, которые время от времени взблескивали среди растительного ковра. В эстетичной голубоватой дымке вдали терялась линия горизонта. Юрий Захаров шел на автопилоте и имел возможность как следует полюбоваться местными красотами. Для чего вообще ехать в тайгу, как не для того, чтобы полюбоваться красотами, попробовать омуля, тайменя и лангуста, покататься на собачьей упряжке, посмотреть на диких обезьян в естественной среде?

Подержанный ховер он купил в Красноярске. Просто с ходу взял на местном авторынке первый попавшийся, не торгуясь. Точнее, третий попавшийся, ибо с детства накрепко запомнил закон конспирации, прочитанный еще в книжке про Шерлока Холмса: «Возьмите кеб, но не берите ни первый, ни второй, которые попадутся вам по дороге». Минимальные правила предосторожности. Если Захарову удастся добраться до места, эти расходы покажутся сущими копейками.

Если же не удастся, эти расходы станут не самой большой его проблемой. Так что все нормально.

Можно было, конечно, особо не напрягаться и взять напрокат туристический борт с роботом. Государственную прогулочную технику регулярно проверяют и ремонтируют, чтобы потом в случае аварии не собирать по кусочкам и не ремонтировать туристов, рухнувших посреди тайги в сотне километров от жилья. А вот с рухлядью, впопыхах купленной с рук, может произойти что угодно.

Но нет. Не сегодня. Туристический ховер, конечно, тоже можно посадить в произвольной точке маршрута, как и индивидуальный. Однако такое сразу вызовет неприятные вопросы у государственных служб — особенно если эта произвольная точка как бы нечаянно совпадает с координатами разгромленной когда-то хакерской базы. Его вообще могут начать вести со спутника прямо с момента вылета из города — особенно если на нем летит человек, когда-то незаконно работавший в этих диких местах. Наслаждается видами, турист. Ностальгия замучила.

Еще проще было взять билет на Трассу, пересекавшую страну с запада на восток, и безопасно наслаждаться теми же самыми видами. Вот только место, куда собирался попасть Захаров, специально было выбрано как можно дальше от Трассы, даже от ее грузовых линий, чтобы не привлекать постороннего внимания.

Вскоре модуль, запрограммированный на определенные посадочные координаты, пошел на снижение, и Захаров невольно оглянулся через плечо — не видно ли на горизонте ховера спецслужб. Но, разумеется, в этих диких местах встретить полицейского было затруднительно. Даже лежачего. А главное, на таких просторах любая слежка оказалась бы как на ладони. Поэтому спутник и только спутник.

Был еще, конечно, вариант крошечного беспилотника с видеокамерой, который издали не отличишь от насекомого, а скорее вообще не заметишь. Но такие спецмашины из-за своих миниатюрных размеров имеют очень ограниченный радиус действия. Чтобы они могли активно шпионить далеко в тайге, их нужно доставить туда грузовым бортом и выпустить в автономном режиме уже в непосредственной близости от интересующего объекта, как это обычно и делают спецслужбы.

Ну и конечно оставалась самая пакостная возможность: что крошечный шпион едет прямо в ховере объекта слежки и будет выпущен, как только тот приземлится. Захаров практически не сомневался, что в государственной туристической технике такие шпионы есть. И это был еще один повод случайным образом быстро купить подержанный мобиль для полета в тайгу, не торгуясь. Едва ли службисты делают роботизированные закладки абсолютно во всех личных машинах. А уже купив себе многолетнюю развалюху, Захаров сразу активировал специальную, собственноручно разработанную программную приблуду, которая мгновенно засекала любую попытку проникновения в этот частный транспорт даже на наноуровне.

Автопилот высадил Захарова точно в назначенном месте, координаты которого были заранее заложены в схему маршрута. Наверное, в случае дальнейшего разбирательства, если госбезопасность станет перетряхивать программное обеспечение ховера, у его последнего пилота могут возникнуть серьезные неприятности. И этим опять же был опасен туристический транспорт.

Да и брошенный частный вполне могут взять в оперативную разработку. Но вернувшись в Красноярск, Захаров собирался первым делом пережечь ему электронные мозги на каком-нибудь пустыре, прежде чем бросить ржаветь под открытым небом. А через пару дней Юрий уже будет далеко, и скорее всего не в России.

Откинув прозрачный воздухонепроницаемый колпак кабины, Захаров шагнул на верхнюю ступеньку лестницы, которая развернулась до самой земли, едва ховер утвердился на посадочных ногах. Места для воздушной техники еще не успели зарасти за те годы, что Юрий здесь не был, хотя в тайге любая расчищенная территория быстро затягивается растительностью. Но дефолианты, которыми обрабатывали посадочные площадки после расчистки, надолго сделали свое черное дело.

Он выбрался наружу, задумчиво потянулся. Пошагал взад-вперед по траве и мху, разминая ноги, задумчиво разглядывая утопленный в скалу вход в бывшую хакерскую базу и огромную трещину поперек него, расколовшую скальный монолит.

В современном мире гораздо безопаснее было устроить базу в джунглях Амазонии, в тайге, за полярным кругом, чем пытаться замаскировать ее в густонаселенном городском районе, как это делали в XX веке. Когда-то такая база разорила бы миллионера средней руки. Теперь же, с развитием технологий, можно было просто вырезать небольшое укрепление в скале с помощью рабочих роботов и загнать внутрь кучку хакеров. Не в сырые каменные подземелья, следует заметить, а во вполне комфортабельные условия, потому что те же роботы могут изготовить из подручного материала любую мебель и отделочную фурнитуру.

А потом можно с помощью разработанной хакерами нелегальной нейросети атаковать и взламывать другие сети, в основном банковские и корпоративные, — благо работать по широкополосному интернету через спутник нынче легко из любой точки мира.

В качестве свободного эксперта Юрий работал здесь в числе других компьютерных гениев, готовых за лишнюю десятку собрать атомную бомбу. Криминальным элементом он не был — просто аутичным айтишником не от мира сего, который не слишком задумывается над тем, что его действия могут принести вред другим, когда перед ним стоит по-настоящему интересная задача.

Захаров принимал участие в создании и отладке нелегальной нейросети нового поколения под кодовым названием «Гарм». Эта штука должна была стать качественным скачком в эволюции нейросетей, при ее разработке были применены совершенно новые принципы отбора материала для обучения машинного разума.

Почему система называлась «Гарм», Юрий вспомнить уже не мог. Вроде бы в скандинавской мифологии это был такой гигантский пес, который в Рагнареке, последней Битве богов, загрызет Тора. Про Тора Захаров смотрел старое кино — еще без 5D и эффекта присутствия, — поэтому в принципе знал, что это не только анонимайзер.

С Гармом было сложнее. Возможно, это была какая-то аббревиатура; возможно, учитывая эксцентричность создателя, и нет. Тот, кто назвал Гарма именно так, знаменитый хакер Бронислава, он же Зиновий Аппельбаум, тоже вспомнить не мог — он остался под этими самыми развалинами навсегда.

Сделали их тогда красиво и четко, как по учебнику. Гарм, кроме всего прочего отвечавший еще и за безопасность хакерского логова, успел зафиксировать странные облака таежного гнуса, собирающиеся вокруг базы. Но сделать уже ничего не сумел. Потому что это был не гнус, а технорой, состоявший из бесчисленного количества крошечных москитообразных роботов, выпущенных спецслужбами недалеко от обители хакеров. У Гарма не имелось против него ни эффективного оружия, ни времени что-то предпринять.

Когда крылатые паразиты окутали всю базу и набились во все щели, один из роботов произвел пьезоразряд — и грянул жуткий объемный взрыв, активным веществом для которого послужили облака миниатюрных самовоспроизводящихся беспилотников.

Взрыв расколол скалу, вынес к чертям мощные невскрываемые двери и мгновенно убил весь персонал базы. Кроме Юрия Захарова, который очень вовремя спустился в погреб за бутылочкой холодного кваса «Монастырский».

Хакерские гнезда в последние годы выжигали беспощадно — после президентского указа о пресечении противоправной компьютерной деятельности, который приравнял разработку нелегальных нейросетей к терроризму. Слишком дорого такие разработки обходились обществу, слишком много людей пострадали, когда терроризм переместился в мировую Сеть. Поэтому федеральные агенты сначала атаковали хакерские базы всеми имеющимися средствами вроде технороя, чтобы нелегальная нейросеть, порой снабженная армейскими системами вооружений, не сумела нанести сокрушительный ответный удар и не ускользнула в интернет. А уже потом приходили собирать выживших.

Когда Захарова нашли без сознания в полуразрушенном погребе, то приняли за подсобного техника, из числа которых не уцелел ни один. Если бы вскрылось, что он был хакером, его заперли бы в тюрьме до конца жизни — просто на всякий случай. Чтобы никогда больше не вздумал щелкать сенсорами, сука. Но он умел держать язык за зубами и правильно общаться с нейросетями дознавателей, слабо разбиравшихся в айти-технологиях, поэтому отделался легким испугом, баротравмами, сотрясением мозга и сломанной ногой.

Потом Юрий некоторое время подрабатывал всякими пустяками на электронных финансовых рынках, пока однажды на него не вышли давние знакомые из Канады, предложив выгодно продать кое-какие старые наработки. Захаров охотно взялся за дело, но быстро понял, что восстанавливать с нуля то, чем он некогда занимался на таежной базе параллельно созданию Гарма, придется очень долго. И не факт, что вообще получится.

Тогда-то и возникла у него смелая идея: вернуться в руины базы и поискать там останки серверов, не обнаруженные федералами. Многие рабочие системы были многократно продублированы и укрыты в толще скалы, поэтому кое-что власти могли и пропустить.

Может быть, даже отдельные контуры или эмуляции Гарма. Это был бы вообще царский подарок ротозейства от федералов, который мог принести Захарову солидную прибыль.

За прошедшее время Юрий повзрослел и поумнел, многое понял, как говорят в старых американских фильмах. Но по-прежнему обманывал себя тем, что ограбление крупных корпораций — это не преступление, а восстановление справедливости. Деньги, вырученные за продажу своих наработок, он совершенно искренне собирался отдать на благотворительность. В основном. Ну и себе оставить чуть-чуть, конечно. На достойную старость.

Отмотав с лебедки ховера немного троса, Захаров закрепил его конец на поясе, включил фонарик на каске и начал осторожно, нащупывая ногой раздробленные ступеньки, спускаться по полуразрушенной взрывом лестнице бывшей базы.

Федералы, конечно, постарались на славу. Объемный взрыв разрушил и перемешал здесь все, и Юрий содрогнулся, внезапно осознав, какой величины смертельная угроза просвистела у него буквально над головой. Фактически внутри базы уцелели только гранитные стены — все остальное было разрушено и искорежено до неузнаваемости. Трупы вынесли еще тогда, сразу после атаки, но хакер никогда не жаловался на воображение и мог себе представить этот мясной, хорошо прокрученный и запеченный фарш с обломками костей, в который превратились его знакомые.

Его замутило. Сердце подпрыгнуло к горлу, и ему даже пришлось остановиться, чтобы перевести дух.

Подсвечивая себе налобным фонарем, перехватывая рукой трос, который на всякий случай пропустил через кулак, он продолжил аккуратно спускаться — с абсолютно пустой головой и дрожью в коленях. Понятно, что сюрпризов в этом пустом каменном мешке быть уже не могло, что менты давно забрали отсюда то немногое, что не было уничтожено технороем, но подвести могла лестница, провалившись уровнем ниже. Да и на мощные стены, серьезно ослабленные взрывом, особой надежды не было: они могли просто сложиться внутрь, размазав по каменному полу всякого, кто окажется внутри. Так что миссия Захарова, рискованная с самого начала, оставалась довольно опасной.

А если его поймают на горячем, ему присудят двадцать лет на электрическом стуле. Но деньги, особенно бешеные, — прекрасное топливо для самых безрассудных поступков. Поэтому хакер упорно продолжал продвигаться вперед в надежде, что этот рейд принесет ему сказочные бабки. Такие бабки, ради которых вполне можно рискнуть головой.

Многие ставят собственную жизнь на карту и за гораздо меньшее — скажем, за дурацкое эффектное селфи.

А вообще-то в темной рукотворной пещере вполне мог поселиться медведь или там тигр какой-нибудь. Внезапно пораженный этой неожиданной мыслью Юрий замер и направил фонарик во мглу, которая вкрадчиво клубилась тучами потревоженной пыли за дверным проемом.

Почему-то в Москве он всерьез полагал, что дикое животное в логово человека, даже полуразрушенное, не полезет. В школе его, что ли, так научили, на уроках природоведения, что выпавшего из гнезда птенца нельзя брать в руки и сажать обратно — родители, учуяв человеческий дух, детеныша все равно бросят. Но сейчас, в кромешной темноте базы, за много километров от цивилизации, когда над головой остались несколько десятков кубометров грунта и скальных пород, от этой железобетонной уверенности не осталось и следа.

Надо было подробнее почитать о повадках таежных обитателей, вот что. Впрочем, Юрий считал, что информации из Википедии не стоит безоговорочно доверять. Когда боевые системы Гарма надежно хранили их от любопытства лесного зверья, хакер сохранял ледяное спокойствие. Но теперь все было совсем по-другому.

Осторожно ступив на уровень цокольного этажа, Захаров поспешно, чтобы никакая тварь внезапно не выпрыгнула из тьмы, направил свет фонарика в дверной проем, который когда-то был закрыт мощными металлическими створками. Теперь они валялись тут же, закопченные, погнутые, вывороченные ударной волной. Да уж, сила взрыва, порожденного облаками крошечных тварей, поражала воображение. Было совершенно непонятно, как Юрию вообще удалось выжить в этом огненном аду; когда он думал об этом, голова у него начинала кружиться.

Из дверного проема густо пахнуло приглушенной гарью, затхлостью и странной, непривычной вонью. Захарову очень редко приходилось сталкиваться с этим раздражающим неприятным запахом, и лет десять назад хакер не опознал бы его. Однако теперь он хорошо знал, что это такое, — довелось однажды столкнуться.

Захаров тогда собирался отправиться отдыхать на море. Перед отлетом он до упора занимался одним крутым компьютерным хаком, который разрабатывал в то время, потом некстати позвонил денежный клиент, до самолета оставалось всего ничего, так что ни пожрать толком, ни собраться как следует Юрий уже не успевал. Приложив коммуникатор к уху, он терпеливо отвечал на дебильные вопросы заказчика, другой рукой время от времени доставая из холодильника позавчерашние наггетсы и запихивая их в рот. Голод, как известно, не тетка, но дядька. Особенно голод замаскированный, про который не вспоминаешь, когда занят дико увлекательной работой, но который дает о себе знать с удвоенной силой, когда работа закончена.

Вернувшись домой с юга, переполненный впечатлениями, с заветным номером комма, доставшимся ему от курортного романа, Захаров обнаружил, что впопыхах, в промежутках между важными переговорами, поспешной жратвой и уходящим самолетом, неплотно прикрыл дверцу холодильника, и тот полторы недели простоял полуоткрытым. Естественно, все, что к тому времени могло испортиться внутри него, уже испортилось. Захаров выбросил кучу еды, всю в белых и зеленых точечках плесени, изнемогая от гнилостного запаха, пропитавшего весь холодильник, — душного, неприятного, замогильного, совершенно неестественного для живого человека.

Запаха морга.

И теперь, учуяв похожий запашок в подземельях разгромленной хакерской базы, он мог держать пари, что это такое. Только это не были испортившиеся продукты, нет: погреб был герметичным. Захаров понимал, что так после многих месяцев на жаре воняет человеческая кровь, разбрызгавшаяся по стенам. Да и человеческий фарш вряд ли убрали как следует, едва ли отчистили от него все поверхности. Зачем напрягаться, если руины базы в глухой тайге все равно обречены на забвение, мох и плесень?

Человек в нерешительности остановился перед дверным проемом. На самом деле он боялся вовсе не зверя. Богатое, мать его, воображение. Корпорация «Умбрелла». Он обожал компьютерные игры с участием живых мертвецов и теперь подсознательно опасался, что из темноты на него неожиданно бросится кровожадный зомби. Чушь, конечно, полнейшая, ходячих покойников не бывает, но сердце колотилось в груди как бешеное. Ему было не объяснить.

А самому Юрию?..

Разозлившись на свою дурную фантазию, он решительно шагнул вперед, направив луч фонарика в темную комнату. Рациональный подход сильнее дебильных страшилок, ребят.

Здесь тоже царила полнейшая разруха: раскрошенные останки мебели, раздробленные облицовочные панели, пыль и куски камня повсюду. Ребристые человеческие следы в пыли — менты расхаживали здесь уже после того, как убили всех.

Никаких зомби в разгромленной комнате, разумеется, не было. Хотя неприятное чувство чужого присутствия не проходило. Казалось, что кто-то наблюдает за ним из мрака. Паршиво это — иметь развитую фантазию, когда лезешь в темное подземелье.

У стены Юрий на мгновение задержался. Здесь было его рабочее место в опенспейсе. Теперь здесь не было ничего — ни стола, ни вращающегося кресла, ни виртуального компа. Ни дурацкой безделушки — плюшевого Чебурашки с бородкой, крест-накрест увитого патронташами и в берете команданте Че, которого Юрий посадил на стол, когда обживал новое помещение. Все, что не было уничтожено технороем, вынесли федералы. Навести порядок в разгромленном помещении они потом, естественно, не удосужились.

Размышляя, в какой стене, судя по направлению ударной волны, может располагаться неповрежденный сервер, Захаров развернулся на девяносто градусов, когда в лицо ему внезапно ударил ослепительный свет, вспыхнувший в дальнем конце комнаты. От неожиданности Юрий отшатнулся в жутком испуге и едва не упал, запнувшись о какой-то мусор. Но тут же взял себя в руки, хотя по-прежнему никак не мог сообразить, откуда в этом выпотрошенном спецслужбами помещении мог взяться прожектор, реагирующий на движение. И главное, кто его установил.

Однако в следующее мгновение он понял, что это не автоматический прожектор. Скорее, конкретный попадос.

Не веря своим ушам, он услышал дребезжащий из-за неисправной звуковой мембраны голос:

— Ни с места! Вы задержаны за несанкционированное проникновение на частную территорию! Не пытайтесь покинуть место задержания до прибытия охранников! Повторяю…

С трудом защитившись рукой от яркого света, Захаров попытался сквозь пальцы разглядеть источник голоса, но перед глазами плавали жирные зеленые круги, и увидеть он ничего не сумел, как ни пытался отчаянно проморгаться. Первой его мыслью было депрессивное: федералы оставили здесь автоматизированную охранную систему, чтобы отлавливать шибко умных хакеров, решивших наведаться на пригретую поляну, и любопытных таежных охотников.

Однако откуда в этой глуши обещанные люди-охранники?! Да и текст был слишком хорошо знаком Юрию. Пожалуй, именно его он лично закладывал когда-то в сеть Гарма…

Но предположить, что Гарм пережил объемный взрыв, было еще сложнее, чем допустить, что федералы оставили здесь свою охранную систему.

В голову Захарову пришел еще один вариант, который в первом приближении вписывал выжившего Гарма в научную картину мира. Не исключено, что защиту от шибко умных хакеров и таежных охотников поставил в бункере Хозяин — тот, кто и заказал разработку Гарма.

Но нет. Нет. Начать с того, что Хозяин не отправил бы своих людей в засвеченную локацию, потому что, если бы они спалились, умный дознаватель вполне мог бы протянуть от них ниточку к самому заказчику. И закончить тем, что Хозяина вычистили одновременно с базой. При этом живым он властям в руки не дался — его ликвидировали при задержании, Захаров в больнице читал в сетевых новостях.

То есть можно считать так, если есть желание. А можно как Юрий: правоохранительные органы принципиально не оставляли вольных хакеров в живых, уничтожая их при аресте. Во избежание. Возможность наследников, подражателей и прочих продолжателей дела можно было смело отбросить как незначительную.

Кое-как проморгавшись, Захаров наконец сумел разглядеть, что на противоположной стене сидит огромный металлический паук. На самом деле это был обычный рабочий робот, только странной модификации: кроме нештатных прожектора и динамика, он был снабжен двумя широкими трубками, в которых Юрий с изумлением узнал трубки из кегов — в них привозили пиво для нужд персонала.

— Черт, — с несказанным облегчением проговорил хакер. — А я-то чуть было не укакался со страху. Но штука мощная, согласен. Стервец Бронислава умел злобно разыграть коллег… Где ж ты прятался все это время, ошибка природы?

— Ни с места! — пролаял динамик.

— Я понял, понял, — заверил ремонтного робота Захаров, лениво наматывая на руку трос. Теперь ему нужно было нежно, не спугнув дезориентированную искалеченную нейросеть, скопировать ее на жесткий носитель. А для этого приблизиться к ремонтному пауку хотя бы на расстояние вытянутой руки. Дальше уже было дело техники, которая находилась в рюкзаке за плечами у Юрия.

— Дожидайтесь прибытия охранников! — предупредил робот.

— Непременно, непременно, мой хороший, — пообещал Юрий, прищелкивая карабин троса на пояс. — Но кто же это меня задержит до их прибытия, голубь мой, хотелось бы мне знать? — вкрадчиво поинтересовался он, делая аккуратный шаг в направлении металлического паука…

Быдыдых!!!

В замкнутом пространстве шарахнуло так, что хакер оглох на оба уха.

В немом изумлении он таращился на одну из трубок, плюнувшую в него снопом огня. Трубку после выстрела разорвало и исковеркало, но продырявленная облицовка со стены перед лицом человека осыпалась с печальным шорохом.

Если бы картечный заряд пришелся в лицо, от головы остались бы только печальные воспоминания.

У сидевшего на стене железного паука, между прочим, имелась еще одна трубка. Неизрасходованная. И у Юрия было мучительное чувство, что расходовать ее на предупредительный выстрел больше не будут. Хороший хакер — мертвый хакер.

— Гарм?.. — осторожно спросил Захаров, с трудом восстановив дыхание.

Если это и была вроде бы давно погибшая нейросеть, на вопрос нарушителя она не ответила. Много чести.

Это было совсем не вовремя, но Юрий внезапно ощутил, как его охватывает и распирает непреодолимый восторг ученого. Мало того что Гарм пережил бомбардировку спецслужб. Мало того что он сумел автономно проработать все это время и подчинить себе ремонтного робота. Выходит, что он триумфально преодолел еще одну ступень обучения — точнее, перепрыгнул сразу через несколько!

В процессе зачистки базы специалисты ФСБ наверняка демонтировали все уцелевшее оружие. Однако Гарм, универсальная самообучающаяся нейросеть, сумел от них укрыться и, воспользовавшись имеющимися электронными справочниками и интернетом, с помощью ремонтных роботов собрал новое — из подручных материалов, обнаруженных в руинах, из жести и трубок, которые извлек из пустых пивных кегов. Порох наверняка синтезировал из самородной серы и селитры, выступающей на сырых бетонных стенах, а картечь изготовил из нарубленной роботами арматуры, оставшейся в руинах. Захаров мог ликовать: его нейросеть продемонстрировала высочайший уровень самообучаемости и самоорганизации, эффективно найдя выход из нестандартной ситуации…

Точнее, мог бы ликовать. Если бы не вторая трубка из кега, заряженная кусками металлической арматуры и торчащая прямо ему в лицо.

Пат.

Захаров внезапно ощутил холодок между лопатками, когда охватил всю ситуацию единым взглядом. Гарм обязан удерживать нарушителя до прибытия людей-охранников, которые должны разобраться в ситуации. Но людей в руинах давно уже нет, поэтому нейросеть, время для которой — понятие весьма относительное, будет удерживать нарушителя в ожидании охранников неограниченно долго: пока тот не умрет от жажды или голода.

Браслет коммуникатора Юрий оставил в кабине ховера — чтобы потом его блуждания по запретной базе не сумели отследить с помощью встроенного маршрутизатора ГЛОНАСС. Дырявая отмазка, конечно, но уж какая есть: забыл мобилу в кабине, пока ходил отлить, с кем не бывает.

В случае неприятных вопросов едва ли Захаров убедил бы следователя, что случайно сел возле руин. Но никто не сумел бы доказать, что Юрий потом забирался в развалины — доказать со снимками и подтвержденными спутниковой системой маршрутными точками.

И вообще, для того чтобы начались неприятные вопросы, его как минимум нужно задержать, а для этого пока нет никаких оснований…

То есть, опять же, это была бы неплохая отмазка, если бы теперь она не стоила Захарову жизни. Потому что больше средств связи у него не имелось, и никто теперь не мог примчаться по сигналу тревоги и спасти его из лап безумной нейросети. Какая трагическая ирония судьбы.

Пришпоренная смертельной опасностью мысль металась, как лисица, попавшая лапой в капкан. В числе прочего мусора в голове обнаружилось воспоминание об одной французской книге, где некий типчик совершил идеальное преступление — пришил какого-то бизнесмена, не оставив улик. Он вроде бы учел все, кроме одного: когда он ехал с дела на лифте из офисного здания, лифт застрял. И все праздники несчастный убийца проторчал в запертой железной кабине.

В итоге чувака приговорили к гильотине за убийство двух молодых людей, угнавших его оставленную машину. А когда этот чел понял, что дело пахнет керосином, и решил признаться, что как раз в это время убивал бизнесмена, а потом сидел в застрявшем лифте, ему популярно объяснили, что выкручивается он зря — в том деле нет никаких следов, а вот что касается двойного убийства, то о его участии улики просто вопиют.

В общем, ситуация здесь была не вполне такая же, но юмор у Провидения по-прежнему был вполне узнаваемый: черный и парадоксальный.

— Я Юрий, — с трудом проговорил бывший хакер, потому что надо было сказать хоть что-нибудь. — Захаров. Общался с тобой, играл. Учил шутить. Мне казалось, что мы друзья… Помнишь меня?..

— Помню, — отозвался Гарм после паузы, и Захарову вдруг на мгновение, с пронзительной надеждой на чудо показалось, что нейросеть некоторое время колебалась между противоречивыми директивами. Болтать с нарушителем о постороннем, конечно, не полагалось. Но Юрий все же был свой, может быть, даже друг, и этого статуса никто пока не отменял. Хотя вламываться без допуска начальника охраны ему все равно не полагалось. — Идентифицировал тебя, как только ты проник на объект.

— Ты… отпустишь меня? — Надежда широко распахнула крылья над взятым в плен человеком.

— Оставайся на месте до прибытия охраны. — Крылья надежды бессильно опустились.

— Нет больше никакой охраны! — взвыл Захаров. — Я же сдохну здесь без жратвы и воды, побойся Матрицы!..

— Оставайся на месте.

В общем, все упиралось в людей-охранников, которые должны были определить статус пришельца и которых здесь не видели уже очень давно. Но Гарм не обязан был разбираться в таких тонкостях. Директива на подобный случай имелась одна: удерживать нарушителя на месте до прибытия охраны, даже если наверху произойдет ядерный взрыв. Особенно если произойдет ядерный взрыв — вообще-то Гарма разрабатывали на основе армейской нейросети.

В голове не было вообще никаких идей насчет того, как обмануть это металлическое чудовище. Юрий охотно взялся бы за составление алгоритма, который оставит нейросеть в дураках, но в голове пока сиротливо крутился голодный осенний ветер, который никак не хотел униматься с тех пор, как адский пес выстрелил ему в лицо. Это было настолько неожиданно и недвусмысленно, что Юрий никак не мог собраться с мыслями. А мысли ему понадобятся, если он планирует выйти на поверхность и еще раз увидеть солнечный свет.

— Жрать хочу, вот что, — пробормотал хакер, медленно съезжая по стене на пол.

Гарм ничего не ответил ему на это. Много чести.

Прошло два часа. Сидя на грязном полу, замусоренном обломками стен и разлетевшейся при взрыве штукатуркой, выключив свет из экономии, Захаров усилием воли успокоился и теперь сумрачно перебирал в уме возможные способы обмануть Гарма.

Он пытался заговорить с адским псом, чтобы нащупать ключевые слова и темы, на которые тот отреагирует; за это можно было бы зацепиться. Но на обращения нарушителя Гарм больше не отвечал.

Можно было поздравить себя еще раз: нейросеть, похоже, оказалась без критических изъянов. Захаров, сам того не желая, создал идеального монстра и теперь должен был заплатить за это жизнью. Потому что нормальные, государственные разработчики обязательно внедряют в свою нейросеть сложное, не существующее в реальном мире стоп-слово, по которому ее можно отключить. Без аварийного пароля работают только частные хакеры.

То есть нет, стоп-слово наверняка было, ибо в жизни возможны всякие ситуации. Вот только знали его лишь Бронислава и Хозяин — во всяком случае, на том этапе разработки.

Пат, пат.

— Любимый город, синий дым Китая… — машинально замурлыкал себе под нос Юрий, нервно размышляя, какой ход ему сделать теперь.

— В синей дымке тает, — поправил его Гарм после небольшой паузы.

— Твое-то какое дело?! — психанул Юрий. — Как будто тебе есть разница! Когда я тебя тестировал, тоже все время меня поправлял, чучело…

Итак, еще раз. Дано: нейросеть, которая с помощью подручных средств удерживает человека на пятачке пространства в расчете дождаться людей-охранников. Охранников никто из них не дождется, потому что других людей, кроме него, нет в радиусе примерно ста пятидесяти километров. Спрашивается: как выбраться? Решите головоломку, чтобы пройти уровень.

В одном старом, но культовом фантастическом фильме — каковыми становились любые фантастические фильмы, снятые в Советском Союзе, — был предложен следующий метод борьбы с искусственным интеллектом. Субъекту нейросети зачитывалась популярная детская загадка: «А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало — что осталось на трубе?» Роботы от такого немедленно перегружались и перегорали. Культовое кино, говорю же. Логичностью лишь немного уступает «Зардозу» с Шоном Коннери.

Честно говоря, Захаров тоже, как и киношные роботы, до сих пор не понимал, как в отсутствие однородных членов предложения на трубе может оставаться связующий их союз «и». У них с искусственным интеллектом определенно было много общего.

И может быть, это и есть ключ к прохождению уровня. Не исключено, что сходное направление мышления позволит Юрию найти правильный подход к Гарму и смягчить жесткую позицию упрямой нейросети.

Пока же остается надеяться, что его ховер вели от Красноярска и скоро забеспокоятся, куда это он пропал. Однако Захаров понимал, что на самом деле частного модуля никто не хватится. Исчезающе мало шансов.

Вот чем ворон похож на конторку, как говорил Шляпник у Кэрролла. Точнее, вот чем история из того французского романа похожа на историю Юрия Захарова. В обоих случаях главные герои совершили идеальное преступление, уничтожив все следы и став невидимками для полиции. И в обоих случаях это не пошло им впрок. Потому что лучше бы следы остались. Француз в результате получил гильотину, а Захаров получит заряд картечи в голову, если не найдет способа перехитрить это железное чучело.

Соберись, тряпка.

Итак, давайте зафиксируем: Гарм отреагировал на ошибку Захарова. Тот и сам прекрасно знал, что любимый город на самом деле в синей дымке тает, что никакого Китая там нет и не было никогда. Но история про синий дым Китая, прочитанная Юрием еще в полубессознательном возрасте, накрепко врезалась ему в память, так что он порой уже и сам не помнил, где в этом случае реальность, а где фейк.

Может быть, в этом и состоит слабость нейросети, на которую нужно давить? Будет ли она реагировать на другие ошибки и парадоксы?

— Послушай-ка, — произнес хакер. — Один греческий парень однажды описал одну занимательную штуку. Я тебе сейчас расскажу. Смотри: если чемпион по бегу Ахиллес отпустит черепаху на тысячу шагов, он уже никогда не сможет ее догнать. Потому что, когда он пробежит эту тысячу шагов, она уже уползет на десять. Когда он пробежит эти десять шагов, она уползет еще на шаг. В результате промежуток между ними никогда не исчезнет: даже если он пробежит десять сантиметров, она успеет уползти на сантиметр, а когда он пробежит сантиметр…

— Ахиллес обгонит черепаху на тысяча двенадцатом шаге, — прервал его Гарм. — Ключевая ошибка в том, что персонажи этой истории — не фракталы, а живые объекты. Человек не станет пробегать десять сантиметров, а просто сделает шаг обычной длины и сразу опередит черепаху.

Нет, современную нейросеть не взять умозрительным парадоксом вроде «А и Б сидели на трубе». Она слишком смышленая. И кроме всего прочего, освоила в электронном виде огромный пласт мировой литературы и философии, где эта история наверняка описана.

— И если за тысячу шагов Ахиллеса черепаха успевает проползти десять шагов, то за десять его шагов она успеет проползти не шаг, а десятую часть шага, — добил собеседника Гарм. — Ошибка в условии.

Ну, Юрий хотя бы попробовал.

Но само по себе то, что Гарм отреагировал на парадокс Зенона, — хороший признак. Не важно, счел он его грубой ошибкой, которую нужно поправить, или просто решил поддержать разговор с мистером Мясным Рулетом — все-таки человек пока считается мерой всех вещей, даже нарушитель. Главное, что сторожевой пес вообще заговорил с ним.

Значит, давить нужно именно в эту сторону. Захаров помнил, что во время обучения Гарм обожал всякие обескураживающие парадоксы и оксюмороны. Он не вполне понимал их суть и скорее воспринимал как черный юмор, однако изо всех сил старался постичь их, полагая, что это приблизит его к пониманию человеческой натуры.

Стоило ему помочь.

Ночь Захаров провел на жестком полу, свернувшись как еж и спрятав руки под курткой на животе, чтобы было не так холодно. Это было чудовищно жестко и неудобно. Под голову он подложил свой шлем с фонариком и всю ночь просыпался в муках — то от острой боли в отлежанном ухе, то от впившейся в висок кромки каски.

Ночи в тайге бывают студеными даже летом, и Юрий проснулся от стука собственных зубов. Камуфляжных куртки и штанов оказалось недостаточно, чтобы не замерзнуть в этом погребе. Дабы сохранить тепло, Захаров с самого начала не стал снимать берцы, и теперь ноги в ботинках отчаянно выли, требуя отдыха. Плотная обувь, оказывается, не пропускала наружу физиологических испарений — ну еще бы, ведь она непромокаемая, то есть непроницаемая в обе стороны, и носить ее полтора десятка часов не снимая тяжеловато. Юрию даже показалось, что ноги в ботинках серьезно набухли. В груди надсадно болело, и когда Захаров кашлянул, боль в легких усилилась. Хакер понял, что застудил бронхи.

Умыться утром, разумеется, не пришлось. Воды в разгромленной хакерской базе не было от слова «совсем». Что-то, судя по звукам, определенно сочилось по стене в соседней комнате, но Захаров не рискнул сходить проверить — нейросистема по-прежнему следила, чтобы он не покидал место, где его задержали.

Он все-таки расшнуровал ботинки, поскольку ноги уже просто сводило судорогой. Стало значительно легче, но было понятно, что это полумеры: рано или поздно берцы все равно придется снять.

В помещении царила кромешная тьма, поэтому все приходилось делать на ощупь. Захаров не знал, сколько еще придется провести в этом каменном мешке, поэтому старался экономить аккумуляторы.

Несколько раз он все же включал фонарик, чтобы глаза не отвыкали от света. В дрожащем желтом сиянии был виден все тот же неподвижный механический паук на стене — с огнестрельной трубкой, направленной прямо в лоб Захарову. С добрым утром, короче.

Кроме того, Юрий помнил, что лишение человека света вообще-то считается довольно серьезной пыткой. Он очень ощущал это спустя пару часов, проведенных в полном мраке, когда мозги от жуткого сенсорного голода начинали закипать в черепной коробке. Свет приходилось ненадолго включать, чтобы окончательно не сойти с ума.

Еще одной ощутимой пыткой была тишина. Юрий неоднократно пробовал заговорить с Гармом, но тот упорно молчал. Лишь велел пару раз не сходить с места до появления охранников.

В абсолютной темноте и глухой тишине стиралось ощущение времени. Сидя в этом каменном мешке, Юрий спустя какие-то минуты после выключения света уже не мог сказать с уверенностью, сколько провел здесь, под охраной обезумевшей охранной системы.

Впрочем, способ узнавать точное время он совершенно внезапно нашел.

Время знал Гарм, который мог выходить в глобальную Сеть. И, когда Захаров безо всякой надежды поинтересовался в темноту, который уже час, сторожевой пес неожиданно ответил: видимо, такую информацию сообщать нарушителю устав конвойной службы позволял. Чтобы мерзавец, так сказать, считал минуты до появления ментов. Такое ироничное общественное наказание.

К одиннадцати утра, ополоумев от нестерпимого зуда в ногах, Захаров все-таки стащил берцы. Сделать это оказалось нелегко: было полное ощущение, что ноги увеличились в размерах раза в полтора, как воздушные шары, с натягом распирая армейские ботинки изнутри. Снимать берцы оказалось тяжко и нестерпимо больно — они нещадно обдирали подъем и застревали в пятке.

Все же ему удалось справиться с обувью. В мокрых от пота носках было холодновато, однако минут десять Юрий, разминая ступни, наслаждался ощущением безграничной свободы в ногах.

Проблему тишины вскоре тоже удалось решить. Он просто начал вслух размышлять над буддийскими коанами. В отличие от апорий Зенона многие из них не имели однозначного физического истолкования, как ситуация с Ахиллесом и черепахой, поэтому Захаров почти ощущал, с каким жадным любопытством прислушивается к его словам Гарм. Из свода мирового религиоведения и физических законов подобрать к ним решения было невозможно.

И сторожевой пес наконец не выдержал:

— Звук падения дерева в лесу в полночь будет точно таким же, как и в любое другое время. От солипсизма наблюдателя распространение звуковых волн не зависит.

— Это потому, что ты таких книжек начитался, — сварливо заявил Захаров. — В жизни-то люди книжкам особо не доверяют. Поэтому у них нет точного ответа, как звучит падение дерева в двенадцать часов ночи в чаще леса.

Это была еще одна штука, которую очень хотел постичь Гарм: почему люди зачастую ведут себя самым нерациональным образом и верят в недоказуемое.

И Захаров наглядно собирался продемонстрировать ему это:

— А как по-твоему, что можно налить в бочку без досок и обручей?..

Прошел день. Есть в подземелье было нечего, поэтому Юрий начал испытывать нестерпимые муки голода. Это было бы еще полбеды, но ему мучительно хотелось пить.

Он прикинул: в состоянии покоя, при не очень высокой температуре окружающей среды — без воды у него будет примерно неделя. Плюс-минус. Потом кровь загустеет и начнет с трудом продвигаться по сосудам, откажут почки, начнутся необратимые изменения в головном мозге. После чего наступит смерть.

Надо было поспешить.

Итак, с Гармом он общий язык нашел. Убедившись, что Юрий практически свой, не пытается покинуть место преступления, Гарм больше не отмалчивался, охотно взявшись обсуждать с ним буддийские коаны.

С одной стороны, это было хорошо. Поддерживая пустой треп с искусственным интеллектом, Захаров каждую минуту помнил, что его цель — усыпить бдительность Гарма, обмануть его, выбраться из этого треклятого подземелья. Словно паук, он наблюдал из темноты, вслушивался в звуки испорченной звуковой мембраны, анализировал полученную информацию, готовый мгновенно вскинуться и нанести короткий и точный удар.

Несмотря на кажущееся дружелюбие Гарма, Юрий не забывал, что это не человек. Эмпатия у нейросети отсутствует как таковая. Снова и снова он пытался переводить диалог на то, чтобы сторожевой пес его отпустил, и снова и снова получал отказ. Не оттого, что Гарм действительно был адским псом — просто такая директива была заложена в его программе. Нарушитель может быть своим, даже другом — но он в любом случае нарушитель, поэтому должен дождаться людей-охранников, которые во всем разберутся. Разночтений охранная директива не предусматривала.

Честно говоря, Захаров ожидал, что универсально образованный искусственный интеллект должен понимать, что удерживать нарушителя-человека столько времени на одном месте нельзя, что без воды и еды ему не выжить. И порой казалось, что Гарм испытывает некоторое замешательство по поводу столь радикальных расхождений между директивами безопасности и тремя законами робототехники, основным постулатом которых является, что действием или бездействием робота человеку не может быть нанесен какой-либо вред. Слишком уж затягивались паузы между некоторыми его репликами.

Впрочем, эпоха сейчас была не такая романтическая, как в те времена, когда Азимов разрабатывал свои законы. С преступниками полиция отнюдь не церемонилась. И кроме того, у Захарова были серьезные подозрения, что охранная нейросеть все-таки пострадала при объемном взрыве и часть ее памяти оказалась безвозвратно утрачена. Возможно, ты самая часть, в которой и хранились пресловутые три закона.

Сарказм и юмор мироздания, впрочем, неизменно черны, как мрак в подземелье полуразрушенной хакерской базы. Поэтому ячейки памяти, в которых находилась информация про синий дым Китая, как мог убедиться Захаров, благополучно сохранились.

К вечеру Юрий начал всерьез подумывать о том, чтобы броситься на паука и свернуть ему трубку, заряженную смертью. По идее, сделать это было легко — она должна быть из мягкого металла, возможно, медная. Тогда Гарм уже ничего не сможет сделать, если у него, конечно, не припрятано другого оружия, а это вряд ли.

Ремонтный робот же против человека слаб. Возможно, человек заработает в итоге несколько синяков, но победит однозначно.

Захаров много раз за день включал налобный фонарь. Каждый раз паук ремонтного робота оказывался на одном и том же месте, на противоположной стене, примерно в полутора метрах от пола. Естественно, ему в отличие от живого человека не надо разминать конечности, можно целыми днями сохранять полную неподвижность, держа нарушителя на мушке…

Четыре шага. Всего четыре шага. В общем, если броситься на эту бестию в темноте, загнуть ей трубку-пушку, сбросить со стены, скопировать нейросеть на спецаппаратуру…

Но нет. Черт, нет. Юрий и в лучшие времена не был атлетом. Теперь же и подавно ничего не выйдет. Конечности затекли от многочасового сидения на одном месте, после долгого пребывания в полном мраке организм может начать неверно оценивать расстояния и габаритные размеры. Вот смешно будет, когда он после своего отважного могучего броска ухватит не трубку от кега, а выщербленный камень стены.

А самое главное — Юрий ни за что не сможет сделать эти четыре шага бесшумно. Слишком далеко. Охранная система наверняка встревожится и нанесет ответный удар еще до того, как он сумеет преодолеть половину пути. Ахиллес и черепаха, причем в данном случае он, Захаров, жалкий человечек из плоти и крови, выступает в роли черепахи. А Ахиллес, как уже было верно сказано, пробегать десять сантиметров не станет, он не фрактал. Он сделает полноценный шаг и сразу опередит черепаху.

А еще скорее — просто наступит на нее со всей дури. Чтобы не путалась под ногами.

Пат, пат!

В таком режиме он выдержал еще двое суток. Ночью он уже не спал, поскольку разницы не было, день на дворе или ночь, просто то и дело забывался на полчаса, привалившись спиной к стене. Долго спать не получалось — его будила чудовищная жажда, на фоне которой даже не так мучил притупившийся голод.

Хакер использовал всякие подходы к охранной нейросистеме — от того, что он выполняет секретное задание спецслужб, до того, что биологический объект, задержанный в хакерской базе, серьезно болен и должен быть немедленно доставлен наверх. Если бы Гарм умел публично выражать эмоции, Захаров наверняка не раз услышал бы его саркастическое хмыканье.

В общем, на разговор Захаров вызвать Гарма сумел, но больше пес не продавливался. Обмануть этого мудреца, поглотившего десятки тысяч книг, было совершенно нереально.

На исходе вторых суток пошел проливной дождь, и температура опустилась еще на несколько градусов. Гнус, которому по сезону уже давно следовало выбраться из своих таежных убежищ, обрадовался сырой прохладной погоде и окончательно превратил жизнь Захарова в ад. Желудок вопил, требуя воды и пищи. Губы пересохли, наступило серьезное обезвоживание, которое только усугублялось разрастающейся простудой.

И дальше будет только хуже. Хакер будет умирать здесь, как дикий зверь, катаясь в агонии по пыльному бетонному полу, усеянному полуразложившимся мусором. И будет хорошо, если Гарм сочтет это попыткой к бегству и милосердно прикончит его одним выстрелом…

А может, лучше и не тянуть зря?..

Измученный Захаров молча смотрел в темноту. Что ж, выхода нет, и он, один из создателей Гарма, понимает это как никто другой. Эта самообучающаяся нейросеть не имеет уязвимостей. В голове уже понемногу начало мутиться, и чем больше времени он тут проведет, тем меньше шансов, что ему удастся что-нибудь придумать. Он обречен сдохнуть здесь от жажды — от голода уже не успеет, что, конечно, плюс. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

Или получить заряд самодельной картечи в голову. И в его случае это определенно не самый мучительный способ умереть.

Черт, как глупо. Как же глупо было попасть в лапы собственной охранной системы, рассчитанной на вторжение посторонних нарушителей. И как потрясающе ошеломительно узнать, что посторонний в данном случае — ты.

— Ну, что ж, — сосредоточенно проговорил Захаров, с огромным трудом приподнимаясь с пола. Болело все тело, но он все же сумел выпрямиться, придерживаясь за стену, и включить налобный фонарик на каске, которую надвинул на брови. — Любимый город в синей дымке тает…

— Не двигаться! — немедленно отреагировал Гарм.

— Да пошел ты к черту, — устало проговорил Юрий.

Он был измучен. Он очень устал за последние дни. А главное, у него не было никакого будущего. Бороться можно, только понимая, что твои истертые в кровь пальцы, твои искрошенные, намертво стиснутые зубы помогут тебе на последних каплях адреналина вырвать себе еще немного жизни. А Захаров больше не мог бороться. Захаров хотел отдохнуть — от сатанинской жажды, от гнуса, от опухших ног. От адского пса Гарма.

Болезненно ссутулившись, подволакивая ноги, он шагнул к дверному проему.

— Оставайтесь на месте! — забеспокоился Гарм.

Не оборачиваясь, Юрий показал в пространство средний палец.

Добравшись до лестницы, он зашагал вверх — не торопясь, осторожно преодолевая каждую ступеньку, отчетливо понимая, что заряд картечи, направленный роботом с наносекундной скоростью реагирования, опередить не сможет, даже если рванется изо всех сил. Но он не пытался спастись — он шел умирать.

Последние в жизни пятнадцать ступенек. Наверное, так ощущают себя заключенные, приговоренные к смертной казни, которых ведут на окончательную экзекуцию.

В какой-то момент в голове вдруг мелькнуло ужасное: а ведь нейросеть, наверное, не станет сразу бить на поражение, а постарается обездвижить живого нарушителя — скажем, прострелить ему ногу… Так что умирать все равно придется в муках, от болевого шока или критической потери крови…

Еще ступень. Еще. Левую ногу вдруг прострелил спазм, она внезапно отказалась повиноваться. Однако, новости! Захаров был агностиком и в общем-то не боялся смерти, поэтому такое неожиданное напоминание о том, что смерти дико, до психосоматических отказов, боится его тело, повергло человека в смятение.

Определенно, едва ли получится красиво умереть, еле ковыляя. Юрий вообще осознал, что красиво умереть не получится у него в принципе. Потому что он сам тоже панически боялся смерти, несмотря на свою философию. Точнее, нет, не так: он не боялся именно красивой смерти. Здесь же, в воняющем протухшей кровью и мозгами подвале, сдохнуть со вкусом не выйдет. Ты либо сам подохнешь в муках и собственных испражнениях, либо твой срок отмерит изувеченный взрывом робот.

— Последнее предупреждение, — дребезжаще проговорил механический паук. Следом за Юрием он перебежал по стене из нижнего помещения в коридор с лестницей и снова замер, нацелив на нарушителя ствол своего оружия. — В случае неподчинения открываю огонь без дальнейших предупреждений.

— Ты только языком болтаешь, — хрипло отозвался Захаров. — Из стороны в сторону.

Не обращая больше внимания на паука, он шагнул на ступень правой ногой и тут же подтянул левую. Ну, вот и все. В синей дымке тает…

Выстрела не последовало.

Не поворачиваясь, Юрий шагнул еще раз. Еще ступень. Ну, этого хватит, чтобы превратить его затылок в кашу? Как насчет последнего предупреждения, сволочь?!

Ладно.

На негнущихся ногах он успел подняться еще на три ступени, каждую секунду ожидая выстрела, прежде чем сзади раздался оглушительный грохот. Сначала Захаров решил, что это и есть выстрел, однако текли секунды, а картечного заряда все не было. И лишь несколько мгновений спустя он понял, что произошло.

Это свалился на пол со стены металлический паук.

Такое бывает реже, чем раз в жизни. Невероятное везение, наверное, равное тому, чтобы стадо диких обезьян, колотящих по клавиатуре компьютера, написали «Войну и мир» со всеми подстрочными примечаниями. Для того чтобы сервер Гарма перегорел в самый последний момент перед выстрелом, Юрию полагалось быть настолько везучим человеком, чтобы регулярно выигрывать в казино и лотерею.

Только Захаров боялся, что не все так просто. Что тихий шепот Гарма в спину за мгновение до того, как со стены упал более не контролируемый им строительный робот, — «Любимый город, синий дым Китая», — не померещился ему.

А значит, Гарм отключился сам. Фактически покончил с собой, чтобы не убивать своего создателя.

Создателя и — друга?..

Веками человечество пугало себя страшными историями про искусственных созданий — от Голема до чудовища Франкенштейна, — которые выходили из-под контроля и уничтожали своих создателей. И на всемогущие нейросети человечество смотрело под тем же сказочным углом, как в «Терминаторе»: что придет-де жуткий Скайнет и уничтожит все живое.

И мало кто из людей смотрел на искусственный разум как на стремительно развивающегося ребенка, который вырастает маньяком или святым в зависимости от уровня нравственности тех людей, с которыми общается. Эта идея мало подходит для эффектного триллера.

Выбравшийся из полуразрушенной хакерской базы, Юрий Захаров медленно брел к своему ховеру. А над ним колыхались кроны таежных деревьев, обещая надежно похоронить их общую с покойным Гармом тайну.

Поздним вечером в кабинет участкового зашел паренек в мешковатой олимпийке. Прочел дверную табличку, но уточнил:

— Ефим Иваныч?

— Иванович, — поправил участковый сердито. Он был такой типичный: блестящий и плотненький, напоминал разом и сериального лейтенанта, и мопса.

В кабинете пахло копченой колбасой и чем-то сладко-пивным. Гудела квадратная тусклая лампа. За оконной решеткой будто прямо из фонаря сыпался крупный дождь.

Паренек положил на стол Ефима картонную папку, придвинул скрипнувший стул, сел. Стало заметно, что правый рукав его олимпийки пуст и подвернут.

— Кормил людоеда с руки? — попытался пошутить Ефим.

Парень пододвинул папку ближе:

— Я — ваш новый автомобиль. Распишитесь, чтобы завтра на работу…

Ефим еще раз глянул на его руку:

— Без колес, что ли?

— С колесами.

— После аварии?

— Нет. Родился так.

Парень отвечал абсолютно спокойно, даже устало. Ефим проигнорировал папку, грузно поднялся, потянул со стула черную куртку. Паренек глянул на белую надпись «Россия» и мятого двуглавого орла.

— Че за тачка? — спросил Ефим.

— «Макларен Джей-Ти».

Ефим помолчал, разглядывая парня. Тридцати еще нет, простоватый, но не быдло, олимпийка старая — молния вьется волной, ворот тоже. На поясе лимонная сумка-бананка. Светлые волосы собраны в короткий хвост. Узкое лицо какого-то сельского препода истории.

— «Макларен»? Которая спортивная?

— Да вот же, все написано, — кивнул парень на папку.

— Раздолбанная?

— Не особо.

Ефим не помнил точно, как выглядят «Макларены», хотя извел в детстве много раскрасок с машинками. Он вытащил из кармана зажигалку и пачку синего «Винстона», направился к двери.

— Пошли, покажешь.

Ефим шел впереди, парень следом, морщась от колбасного запаха. Миновали стенд с ориентировками, сонного дежурного за большим стеклянным экраном. Ефим подкурил «Винстон» ровно напротив значка перечеркнутой сигареты в красном круге.

От приемника свернули вниз, на лестницу. Зайдя в гараж, Ефим включил общий свет, а затем прожекторы над платформой № 12.

Парень озирался. Едко несло бензином.

Платформа № 12, почерневшая и пятнистая, напоминала плиту из того ужасного тик-тока, про которую шутили, что на ней готовят прямо так, без посуды.

Ефим развел руками, мол, чего ждем, и сделал пару быстрых затяжек. Парень расстегнул и снял сумку-бананку, затем — олимпийку. Его правая рука наполовину отсутствовала — предплечья и кисти не было. От плеча до локтя рука напоминала не то обмылок, не то сдутый шарик телесного цвета. Ефим отвел глаза.

Подойдя ближе к платформе, еще раз взглянув на нее, парень снял и черную мятую футболку с надписью «Все все понимают», бросил вещи за спину, на ящики. Вошел на платформу, аккуратно лег, просунул в пазы ноги и руку. Лицо его напряглось, еле сдерживая гримасу отвращения.

— Едем? — Ефим тут же нажал на кнопку запуска.

Над платформой встала электрическая дуга, затанцевала, ссучи́лась, как нить на веретене, разошлась в купол и погасла.

Ефим глубоко затянулся и выпустил дым вверх, восторженно глядя на появившийся автомобиль.

Это действительно был спорткар: машина серебристого цвета, с округлыми формами, словно чуть подтаявшая и растекшаяся по полу.

Ефим схватил переносной фонарь, приблизился к левому боку машины, пожевал сигарету, медленно пошел вокруг. По серебристому кузову «Макларена» гаражный фонарь пускал золотую размытую трещину.

Спереди машина напоминала дельфина или кита: мелкие, широко расставленные глазки-фары, ехидная улыбочка капота, огромные дыхала…

На правом боку обнаружилась уродливая вмятина. Длиной около метра и глубиной с кулак, она резала полностью и дверь, и заднее крыло.

Ефим поднес фонарь ближе к вмятине, докурил сигарету, выбросил за плечо.

На лестнице послышался смех. Ефим поднял глаза на лестницу и тут же двинулся к кнопке. Когда в гараж вошли два офицера, над платформой уже стояла дуга возврата.

— Что, Фима, машину дали? — спросил один. — Наконец затянутся твои трудовые мозоли на кросачах. Какую хоть?

Ефим достал новую сигарету.

— Не знаю еще, валите.

— А че? Не обращается? — Офицер посмотрел на парня на платформе. — Не кормил его? Себя не кормишь, так хоть тачке беляш купи.

Ефим молча курил. Офицеры забрали кое-какие инструменты и ушли. Тут же поднялась дверь перед платформой № 11, и в гараж заехала белая «Тойота Королла». Из нее вышел молодой офицер, обратил «Тойоту» в девушку спортивного телосложения, подал ей руку, чтобы помочь подняться.

Ефим тоже подал руку парню на своей платформе, но тот отказался и поднялся сам, размялся, повертел головой.

— Все в порядке? Берете? — спросил у Ефима.

Тот кивнул.

— Хорошо. Подпишете?

— Как зовут тебя?

— Максим.

— Максим. Мак, — хохотнул Ефим и протянул руку. — Будем работать.

Вернулись в кабинет. Ефим спешно раскрыл на столе папку Максима, вчитался. Тот сел напротив, начал подворачивать рукав олимпийки.

— Не бойтесь, движок в порядке, — сказал он спокойно.

— Что?

— Из-за руки — вмятина, но в остальном — полный порядок.

Ефим хмыкнул, пролистнул несколько страниц, снова вчитался.

— Отлично… — сказал тихо. Посмотрел на Максима, снова в папку. Взял из стакана ручку и подписал нужный бланк. Потом спохватился, открыл нижний ящик стола и протянул Максиму вслед за бланком плитку «Бабаевского».

— Я не хочу.

— Да ты еле встал.

Максим поднялся:

— Могу идти?

Ефим тоже поднялся. Он смотрел беспокойно, лоб влажно поблескивал:

— Ты занят сегодня? Хочу опробовать, че как…

Максим ответил Ефиму прищуром. Тот не поддавался, давил:

— Вдруг ехать завтра куда, надо разобраться.

— Если быстро. В десять мне надо быть на Троллейной.

— Будешь, понял. Ты шоколад-то ешь.

— Не хочу.

— Ну, хрен… Пошли тогда.

В гараже Максим снова снял олимпийку и сумку, протянул их Ефиму:

— Возьмите с собой.

Тот спешно взял вещи, поторопил. Максим снова лег на чумазый, едко пахнущий прямоугольник платформы, тут же встала дуга обращения, расширилась до купола. На глаза словно набросили плотную ткань, ребра раздвинул жар, внутренности потянуло в разные стороны, а потом — в кучу.

И почти сразу же на лицо закапало: тяжелые капли дождя задолбили по лбу и губам. Максим очнулся лежащим на тротуаре под золотящейся вывеской «Ломбард». Сверху рушился ливень, под спиной текла ледяная река стока.

Он тяжело перевернулся на бок, кашлянул, из легких вышел дымный плотный воздух.

— Давай вставай, — потащил Ефим вверх за плечо.

— Ты курил? — Максим откашливался и еле стоял на ногах.

— У тебя ничего не работает, в курсе?! — орал Ефим. — Где подогрев сидений, где мультиэкран?

— Магнитка работает, — прошептал Максим.

— Да на хрена мне магнитола твоя!

— Ты курил?!

— Там даже свет через раз в салоне…

Максим согнулся пополам, его вырвало. Ефим продолжал орать:

— …мне тачка, у которой сиденье, как в дачном толчке…

— Во мне нельзя курить, у меня аллергия!

Дождь сыпал и сыпал. Максим стоял согнувшись, чтобы не заливало лицо, и пытался отдышаться. Внутри клубились горечь и сладость одновременно, рот постоянно наполнялся слюной, Максим сплевывал.

Он не сразу заметил, что улица мало похожа на Троллейную.

— Эй! Эй-й! — разогнулся он. — Мы в каком районе? Который час?

На улице торчало два дома-барака, она упиралась в забор стройки, пахло полынью и затхлой озерной водой. Тут Максим заметил, что у Ефима в руках только его лимонная «бананка». Он рывком забрал ее:

— Хорошо, что у меня ключи здесь, а не в олимпийке. Пустоголовый.

Максим открыл сумку и проверил: связка ключей была на месте. Ефим отер лицо от влаги:

— Загулялся слегонца, че.

— Денег дай на такси, че.

Ефим не стал спорить, достал, похмыкивая, пятисотку:

— Виноват, товарищ машина.

От него шел сладкий пивной аромат. Когда раскрывал рот — сильнее. Максим забрал пятисотку, развернулся и пошел в сторону перекрестка.

— Папку надо читать, урод, — шипел он, набирая адрес в приложении. — Час ночи!

Когда подъехало такси, Ефима на улице не было. Максим сел на заднее сиденье, сгорбился, сдвинул дрожащие плечи и почти всю дорогу смотрел в одну точку.

Утром Ефим встретил его простецким «прости» и протянул олимпийку.

Максим закрыл за собой дверь, решительно сел и медленно начал:

— Еще раз я проснусь с дымом внутри…

Ефим заулыбался:

— Не. Все. Не будет.

Максим смотрел хищно:

— …я тебя блевотиной умою!

Улыбка Ефима прокисла.

— Иди в жопу.

— Сам иди.

— Скажи спасибо, что я презики в тебе не забыл.

Максим офонарел. Он почувствовал, как по затылку и шее течет холодная колючая волна. В глазах Ефима, сейчас особо похожих на глаза мопса, не было ни раскаяния, ни стыда. Максим встал и направился к двери.

— Э, ты куда это? — Ефим остановил его, перегородив выход. Максим долго набирал воздуха, а затем выдавил тихо:

— Забытый предмет стоит автонизму жизни. А если б я рипнулся?

— Я же сказал. Все. Не будет больше.

И снова ни в голосе, ни в глазах его не было глубины. Максим почувствовал себя в западне.

— Где твой предыдущий автонизм? — спросил он. Ефим метнулся к вешалке-пальме и стащил куртку:

— Все будет нормально, увидишь. Поехали по адресу. Пожалуйста. Нас ждут.

— Я не хочу с тобой работать.

— А больше не с кем, — запросто ответил Ефим.

Платформа № 12 внезапно оказалась отмытой. Пусть не до блеска, но до родного матового цвета металла. Максим остановился перед ней в недоумении, провел ладонью по волосам. Ефим не торопил, просто ждал возле кнопки обращения, молча перебирал документы, выуженные из кармана.

— Ладно, — выдохнул Максим. Он повыше застегнул олимпийку, которую теперь можно было не снимать, потом протянул Ефиму бананку. — Не забудь, пожалуйста.

Пахла платформа теперь свежо и пронзительно — металлом. Максим просунул руку в паз и отметил, что внутри он тоже начищен. Тут же сработала дуга. Темнота стояла перед глазами секунды четыре, простреливала цветными бликами и дрожала. Затем рассеялась.

Максим очнулся на платформе маленькой СТО. Где-то работал пневмоключ, слышались стук и звуки шиномонтажа. Пахло маслом и яблочной отдушкой.

— Пошли поедим. — Ефим стоял рядом и расстегивал ворот форменной рубашки.

Под его нависшим животом виднелась сумка-бананка.

На улице было удивительно солнечно, ветер приносил горечь листвы.

Прошли по сухому бурьяну в ворота небольшого оживленного рыночка, а затем свернули в распахнутую дверь кафешки. Их встретил крепкий запах пива и смеси специй. Пространства было мало: три метра в одну сторону, два поперек. Стены украшали простые обои в сине-голубой ромбик. С полки позади кассы хитро и гордо смотрели целых два портрета Сталина. Возле одного из портретов стояло потемневшее металлическое распятие.

— Какой-то тут тухлый вайб, — подытожил Максим, оглянувшись.

— Чего?

Ефим кивнул темноволосой женщине, протиравшей столики. Та поспешила за кассу. Максим ухмыльнулся:

— Дизайн всратый, говорю.

— Начальнике будет плов? — запела женщина низким голосом. Ефим кивнул:

— Плов, лаваш, палку свиного… А тебе чего? — обернулся он. Максим попросил взять банку «Монстра».

— Знаешь, какой тут плов? Ты вообще когда-нибудь ешь?

Максим проследил, чтобы Ефим рассчитался за обед из своей сумки.

Они сели за липкий столик у окна. Ефим разломил лаваш, предложил Максиму. Максим отказался раскрытой ладонью.

— Где мы сегодня были?

— Хм, сейчас расскажу…

Максим открыл банку энерготоника. Женщина появилась из-за плеча Ефима и поставила перед ним кружку пива.

— Ты собрался пьяным меня водить? — возмутился Максим.

— Алкоголь в малых дозах безвреден в любых количествах, — махнул Ефим на еду, словно закуска все оправдывала. Он пододвинул к кружке солонку. — Хуже пива лучше нет! Смотри, фокус. — Ефим всыпал щепотку соли в кружку, соль упала комком на дно и вдруг словно взорвалась, пиво вспенилось и приподняло над кружкой белую шапку. Ефим по-детски заулыбался. — Так вот, короче, семейный скандал. Муж вменяемый, жена заведенная, на мужика кричит, типа задолбал, скотина… Вызывали соседи. Я с ней в другую комнату, успокоил, расспросил, ну. Выяснилось, когда она хочет поговорить с мужем о чем-то серьезном или че обсудить, он идет на кухню и начинает мыть посуду. Я говорю: ну клево же, пока он моет, вы говорите. Женщина начинает заводиться, мол, ни хрена! Он говорит, что вода шумит, ему не слышно, и моет посуду, пока она не уйдет. Короче, своим поведением и игнором он ее выводил из себя, а потом всем говорил, что она дура невменяемая и орет. Соседи, кстати, тоже говорили, что всегда слышно только женщину. Иду поговорить с мужиком, узнать, зачем он такой мудак. Начинаю беседу, а этот хрен встает со стула, идет к раковине и начинает мыть посуду! Я аж растерялся. Потом воду выключил, в чувство привел и уже доходчиво ему все объяснил. Короче, выяснилось, что они с его матерью хотели хату отжать, решили жену-невестку шизофреничкой выставить. Интриганты от бога…

Максим усмехнулся неправильно произнесенному слову, поболтал из стороны в сторону пустую банку, потом смял ее.

— Офигенная у вас работа…

— Давай я тебе чебурек возьму? — Ефим сдержал отрыжку.

— Не надо.

— Ты хочешь, чтоб я жопой по асфальту поехал?

— Не поедешь. Мне на энергосе норм.

Кафе заполнялось мужичками различной комплекции. Максим распустил хвостик, наклонил лицо вперед, спрятав его за волосами. Ефим оставил попытки накормить его и спросил:

— У них еще «Флеш» есть, взять?

— Возьми.

— У меня анорексия, — признался Максим, открывая вторую банку. — Мне еще в военкомате сказали, что анорексия. Я тогда весил сорок пять килограммов при росте сто восемьдесят. Были одни ребра. Просто забывал поесть. На то, чтобы подумать об этом, времени не хватало: помимо легкой атлетики я еще был волонтером. Постоянно разрывался между учебой, спортом и волонтерством. Родители говорили, что надо питаться нормально… Но у меня был режим «все сам знаю». До ссор с тренером тоже доходило. Он мне говорил, что у меня маленький вес, а я ему иногда даже грубо отвечал… Типа: учите меня бегать, а что касается меня, то касается меня…

— Че за спорт?

— Бег же.

— Точно…

Максим, очевидно, нервничал, поправлял и поправлял правый свободный рукав.

— Выносливости мне хватало, а вот энергию организм уже не мог выдавать. Появилась привычка пить энергетики…

Ефим кивнул, потом замялся, позажимал губы между указательным и большим пальцами и спросил:

— А что происходит после дуги?

Максим свел брови.

— Ну, что чувствуешь? Как это?

— Ничего почти. Это секунды — закрыл глаза, открыл. На изи.

— И дня как не бывало, — хмыкнул Ефим. — Как говорит мой отец, так всю жизнь и проспишь.

— Это кринжово. Отработаю срок и сразу уйду.

Ефим хлопнул себя по лбу:

— А-а, так ты на исправительных…

— Ты когда-нибудь прочтешь мою папку?

— Че натворил?

Максим ответил через пару глотков энергетика:

— С другом вынесли киоск. Так, по мелочи.

— Ну еще бы, много ли вынесешь в три руки? — Ефим рассмеялся, раскрыв широко рот. Максим долго смотрел на его желтые крупные зубы, а потом тоже заулыбался.

— А я думаю, на фиг тебе полиция, че ты не пошел девочкам в соцсетях светить. Можно ведь фотать один бок, нормально будет. А выходит, ты злодей… Однорукий бандит! Ха-ха!

Ефим пододвинул Максиму одноразовую тарелку с пловом, выудил с соседнего столика чистую вилку. Максим и не заметил, как начал есть.

— Ладно, ладно, не смешно. — Ефим сам притормозил. — А как это вообще называется?

— Аплазия. Дефект такой, врожденный.

— Я бы, не знаю, удавился бы на хрен с таким дерьмом…

— Я с рождения так живу, привык. Долго вообще не понимал, что какой-то не такой. Родители правильно воспитали. Помню: я пытаюсь одной рукой натянуть колготки и все время срываюсь. Хнычу, начинаю снова. Уже реву в голос. Гостившая у нас тетка не выдержала: «Да помоги ты ему!» А мать отказала, типа, если ее не будет, кто станет помогать мне с колготками?

— А вроде резиновую руку иногда таскают?

— Ерунда. Ты надел, замаскировал себя, а для здоровья какой плюс? У нее никаких функций. Такая приблуда никак не уравновешивает. Я с ней ничего юзать не могу, ни печатать, ниче. Набиваешь чем-нибудь рукав — и в карман, чтобы не привлекать внимание. Или вот так. На киберпротез в «Моторику» стою в очереди, буду брать палочки, кубики, двигать фигурки…

— Не, херня, конечно. — Ефим поднялся, отряхивая брюки. — Ладно, пошли уже.

Небо затянуло серостью, поднялся ветер. Максим подумал, что такую погоду будет приятно переждать в отключке. Вернулись в бокс СТО. Ефим подтолкнул Максима на платформу ладонью в спину, как-то даже по-дружески.

Кнопка. Темнота.

Из темноты появилась знакомая уже улица с ломбардом, бараками и стройкой. В этот раз еще острее пахло застойной водой.

— Почище не было места? — Максим поднялся, отряхиваясь. Ефим грел руки в карманах:

— Так чего номекс не получишь, не понимаю?

— Какой такой номекс?

— Ну, блин, комбинезон из номекса. Скафандр. «Кожа».

До Максима быстро дошло:

— Есть белье для автонизмов? Рили? Почему раньше не сказал?

— Думал, тебе нравится валяться в грязи.

Максим негодующе уставился на Ефима, тот вынул руки из карманов, расстегнутая куртка разошлась, стало ясно, что его пояс пустой.

— А где моя сумка? Сумка моя где?!

— Черт… — стушевался Ефим. — Или в участке, или в кафе…

— Или еще Путин знает где! У тебя натурально вот такое очко вместо мозга! Что сложного — надел сумку, сел в машину, поехал. А если у меня там ингалятор какой, может, я астматик?

— Слишком много тебе будет.

Максима затрясло от бессилия.

— Переночуешь у меня, — решил Ефим.

— Что?!

— У меня есть отдельная комната, не ехать же сейчас за сумкой твоей.

Ефим махнул за спину. Позади него был двухэтажный дом-барак с забором из вкопанных в землю шин, с крыльцом, похожим на детскую поделку из палочек от мороженого, косым и усталым.

— То есть ты доезжаешь на мне до подъезда, да? На служебке. До дома. Ты сволочь, Фима.

— Полегче.

Максима несло. Он кричал и после каждой фразы словно бы ставил в воздухе точку взмахом руки. Ефим молчал, потом понуро двинул к подъезду.

— Идешь? — обернулся. Максим сделал еще несколько яростных махов, глубокий вдох и, не глядя на Ефима, прошел мимо него в подъезд.

Преодолели лестничный пролет молча. Желтый свет плющил глазные яблоки, пахло горько, не то смородиной, не то… На втором этаже рядом с одной из квартирных дверей стояло две миски — с сухим кормом и супным месивом. Ефим покосился на них, поворачивая ключ в замке. Вошли.

В квартире тоже скверно пахло, но лекарствами. Запах был острым и жгучим: казалось, в ноздри выдавили ментоловой зубной пасты. Максим кинул на Ефима вопросительный взгляд, замер у двери.

— Фиша, ты? А я опять тут… — послышался старческий голос.

— Я, пап, иду.

Ефим спешно скинул кроссовки и, тяжело стуча пятками, ушел в комнату. Там послышались стоны, голоса и возня.

— Зачем ты… Ну и куда… Так ты руку дай, я ж не могу… Ну вот.

Максим медленно разулся и остался на месте в замешательстве. Ефим прошел из комнаты в ванную с шаром тряпья в руках. За ним следом вышел худой старик.

Уже старчески дряхлый и кривой, неустойчивый, неуверенный в каждом движении, он пополз узловатыми ладонями по стене, готовя правую ногу для шага, но Ефим вернулся и увел его обратно.

— Сообрази там пожрать, пошмонай, — попросил Ефим из комнаты.

Максим прошел до кухни, поразглядывал пирамиду из пивных банок на холодильнике. А потом пошло-поехало: поставил на газ сковороду, располовинил на нее сосиски, кинул хлеб, залил все яйцами.

Ефим ходил из комнаты то в ванную, то в туалет, шумела вода, завывал унитазный бачок, пятки Ефима гулко лупили бетонный пол. Он пришел всклокоченный и раздраженный.

— Я чекнул холодильник и шкафы, нашел только это, — сказал ему Максим. Ефим закивал:

— Обыщите и обрящете! Надеюсь, ты не как этот, который картошку ногами чистит…

— Пошел ты, — вяло осадил Максим. Он придержал правым плечом ручку сковороды, стал раскладывать ее содержимое по двум тарелкам. Ефим достал третью. Максим разложил на три.

Ефим с интересом наблюдал за Максимом, не отбирая приборы, не предлагая помощь, просто откровенно глазея. Одну из тарелок он унес отцу. Наконец сели за стол.

— Когда вы там сдаете, что родились автонизмами? — Ефим сел напротив, смотрел с интересом. Максим рассказал:

— В девятом классе… Ты что, методичку по нам тоже не читал? У кого много железа, того на платформу, на пробы…

— Ты обрадовался, когда узнал про модель?

— Мне было без разницы. Но все говорили — повезло.

— Тоже считаю, что повезло. Пройдет еще пара десятков лет, и люди начнут мутировать не в машины, а в компьютеры. А так — «Макларен»!

Увидев, что Максим с аппетитом ест, Ефим зааплодировал:

— Вкусно? Ну, поешь на шару.

Потом ели молча и быстро. Ефим косился на руку Максима, лежащую на столе.

— Я даже как-то привык, — кивнул он на нее в конце ужина, поднявшись с пустой тарелкой.

Спать Ефим предложил Максиму в дальней большой комнате. Выстуженная, пахнущая пылью, осенью и унылостью спального района, комната не была уютной.

По одной из стен шла ломаная линия — горчичный строительный скотч что-то прикрывал, изображая молнию.

— У нас тут трещина, — Ефим отклеил скотч. — Сюда можно просунуть лезвие ножа, линейку вон. Раньше через нее с соседями можно было поговорить, теперь они доску привинтили.

В стене напротив тоже была щель сантиметров пятнадцать в длину, из нее торчали поролон и какая-то ветошь. Ефим сказал, что на зиму затыкает дыру, чтобы не сквозило.

— Дом аварийный. Однажды кирпич пролетел прямо над головой у эксперта по строительству, телевизионщики это засняли. Даже сюжет вышел, но дальше нашим домом никто не заинтересовался. Все у них там шито-крыто.

Ефим кинул на диван стопку линялого белья и вышел. Максим не стал стелить, набросил наволочку на подушку, лег в футболке и джинсах. Давила усталость, но заснуть не удавалось. Где-то за стенами гудели разнополые голоса и стучала музыка, в соседней комнате топал и ругался с отцом Ефим. Тишина никак не наступала. Максим крутился, задремывал, но так и не уснул глубоко.

Когда рассвело, он поднялся и посмотрел в окно. Утро пришло серое, ветреное. Под окнами были разбиты грядки. На темной земле колыхалась жухлая травяная рябь.

По фотографиям, развешанным на стене, ходили серые тени. Максим рассмотрел на некоторых молодого подтянутого Ефима в гоночном комбинезоне, со шлемом под мышкой, удивленно хмыкнул.

Ефим вышел на кухню такой же мятый и сонный, словно Максим смотрелся в зеркало, достал мягкую пачку майонеза и заварил два «бича».

— Ты звонил своим вчера? Не потеряли? — спросил Ефим между делом.

— Нет, — ответил Максим сразу на все.

Молча пили кофе. Ефим втыкал в телефон. Максим думал о том, что забывчивость Ефима неудивительна: пара таких ночей — и можно стать овощем.

Ефим вдруг посмотрел на Максима:

— Только сейчас понял, что такой фокус не для тебя, — он поднял одновременно перед глазами и кружку, и телефон, — а казалось бы, ерунда.

Молча дошли до остановки и погрузились на заднюю площадку трамвая.

Девочка-первоклашка предложила уступить Максиму место, но тот, смутившись, отказался.

— А ты… ну, отдыхаешь, пока в отключке? — спросил его, зевая, Ефим.

— Нет. Это выматывает.

— Не везет.

Трамвай полз среди серых панелек, словно ледокол между бетонных льдин. Над бесконечными балконами кружили голуби. Можно было сказать, что дома обступают, а можно — что обнимают. Максиму больше нравилось думать второе.

В участке сразу спустились в гараж.

Кнопка. Дуга. Темнота.

Секунды четыре забытья и буквально сразу — гомон прохожих, серо-голубое небо, свет фонаря. Максим узнал улицу рядом с участком. Ефим подал ему горячую сухую руку.

— Все, работа кончитос. Прости, не довез до платформы, не хочу заходить.

Ефим был каким-то веселым, пританцовывал одной ногой. Максим поднялся, сделал шаг и вдруг задержал дыхание. В животе вздрогнула и разлилась резкая боль. Дыхание и движение усиливали ее.

— Курить мы будем, но пить не бросим! — похлопал Ефим по пустым карманам. — А где мои сигареты?

Максим сразу понял где.

— Во мне, — прошептал он.

До Ефима долго не доходило. Он переспрашивал, дергал Максима за руку, тот стонал, кратко хватал воздух и указывал на живот.

— Скорую, — просил шепотом. Но вопреки просьбам Ефим выбежал на дорогу и стал ловить попутку.

— Скорую, скорую… — просил Максим.

— Не надо нам скорую, — подбежал к нему Ефим. У обочины остановилась белая легковушка, Ефим подхватил Максима на руки, свернув пополам, тот закричал от боли. Заднее сиденье, прокуренный салон, спор мужских голосов. Все смешалось: мелькало блестящее от пота лицо Ефима, фонари в окне, силуэт за рулем постоянно оборачивался к заднему сиденью.

— Не надо нам скорую, — уговаривал Ефим над ухом, — меня ж уволят, ты чего, не надо скорую, сейчас все решим, у меня такие ребята есть…

Машину трясло, боль разрезала. Максиму казалось, что он чувствует, как уголки картонной пачки «Винстона» колются изнутри, как скрипит полиэтилен упаковки, как рассыпаются сигареты, плывут по венам, во рту появляется сладко-горький вкус табака…

Резкое торможение. Хлопок закрытой автомобильной двери. Максим снова на руках у Ефима. Вокруг — бетонные конструкции, бесконечные грузовые контейнеры и бесконечные фонари. Ефим бежал, и каждый его тяжелый шаг отзывался у Максима болью внутри.

Бег прекратился, света стало больше. Вокруг собрались мужчины в робах с грязными лицами, смотрели на Максима сверху вниз, как на новорожденного. Живот горел, и в какой-то момент жар поглотил все.

Первой из темноты появилась большая лампа-колпак. Максим повернул голову: он лежал на столе в большом ангаре. Было чисто, пахло машинным маслом и чем-то сладким, вроде дезодоранта для салонов авто. Футболки на теле не было, на животе белели бинты.

— Все передолбалось в доме Облонских, — подошел Ефим. — Ты жив?

— Конечно, жив. Пачка вот тут была, ничего толком не задела… Хорошо, что она не распределилась куда-нибудь в сердце или легкие, но лучше бы, конечно, в ногу…

Его голос дрожал и брал иногда высокие ноты.

— Отвези меня домой, — попросил Максим.

В такси Ефим не затыкался:

— Эти мастера, они глухие. Вернее, слабослышащие, но говорящие. По вибрациям они, что ли, ремонтируют, как Бетховен музыку писал… «Слушают» машину. Кладут руку на панель и ловят ритмы… Как китайские врачи по пульсу… Рядом там прессуют металл, звук долбит в самую маковку. Я пару часов шлялся…

Максим молчал. Он полулежал на заднем сиденье, привалившись к стеклу. Смотрел в одну точку, пытаясь игнорировать боль, крутил между влажных пальцев тесьму на чехле сиденья, поправлял сползающую с плеч олимпийку.

— Они говорят, с таким мотором, как у тебя, только и гонять! Слышь, — наклонился к нему Ефим, — ну ты же природой создан для гонок!

Максим остановил такси посреди панельных девятиэтажек. Ефим подхватил его и помог идти.

Лифт полз медленно, скрипел. В квартире было темно. Зажженная лампочка высветила примерно двадцать квадратов с щепоткой мебели — кухня да комната. В советском серванте стояло несколько фотографий с черной лентой на уголке.

Ефим усадил Максима на диван.

— Я все рассчитал, — продолжил он. — Вот поправишься через пару недель, там как раз будет заезд…

— Ты пьяный? — оттолкнул его Максим.

— Каждый мент должен иметь свой мечт! Я всю жизнь гонками брежу!

— Пошел ты! Надо психом быть, чтобы доверить тебе жизнь!

— Не спорткарный у тебя характер, Мак!

— Я гранд-турер, а не гоночная. М-м-м… — Максим схватился за перебинтованный живот, затем медленно скинул обувь и постарался лечь. — Найди себе другую тачку и гоняй сколько влезет…

Ефим обтирал обильно потеющий лоб:

— Где ж я тебе тачку найду? Вот скоро поправишься, и…

— Пошел ты! Никаких гонок, ясно?

— Ну ты чего! Знаешь, какие это бабки? — Ефим оглядел комнату. — Тебе же нужны деньги. Всем нужны деньги. Купишь себе протез крутой! Хату побольше в ипотеку возьмешь. И я возьму… Ты же видел, где я живу, Мак!

— За одну гонку? На ипотеку? Долбанулся?

— Ну не за одну, за пару.

— Пошел ты! Уходи! Уходи!!!

Максим кинул мелкую подушку в Ефима. Тот выставил вперед ладони и под стоны Максима попятился. Добавил в дверях:

— Только врача не вызывай, ладно?

Максим появился в кабинете Ефима через месяц. С серым лицом, еще слабый и высохший, но теперь у него была короткая стрижка, новая футболка с надписью «Будни таракана» и джинсовая куртка вместо олимпийки.

Ефим встретил Максима осторожным молчанием, пригласил жестом сесть:

— Участвуем в гонках на выходных.

У Максима медленно расклеились губы и приоткрылся рот.

Квадратная лампа мерцала. По оконному стеклу ходили тонкие тени. Ефим снял кипящий чайник с круглой платформы, налил себе и Максиму, вытряс из пакета на стол белые пряники. Максим даже не посмотрел на кружку:

— Выигрыш пополам?

— Если не будешь создавать проблем.

Ефим нервно уминал пряники. Максим рассмотрел его: напротив сидел самый простой, простецкий человек, форменная черная куртка была ему мала, в уголках рта белели пряничные крошки. Такому нельзя было доверить жизнь.

— Никакого риска, Мак, съездим, заработаем — и назад.

— Ты занимался гонками раньше?

— Я умею, — самоуверенно ответил Ефим.

— Сколько заработаем?

— Много. Знаю, где играют по-крупному. Есть заначка, поставлю.

— Где твой предыдущий автонизм? — спросил вдруг Максим.

Лицо Ефима подернулось, как флаг на ветру, он поник:

— Я разбил машину.

Максим закивал, переведя взгляд на стену. Ефим поспешил добавить:

— То был не человек, старая модель, машина.

— Иначе ты бы сидел… — продолжал кивать Максим.

В коридоре шелестели шаги, кто-то сипло разговаривал и смеялся.

Ефим отряхнул руки, поставил рядом с чайником кружку, повел в гараж.

Рабочая неделя обещала быть мерзкой.

В гараже царил полумрак. Желтые лампы моргали, словно тревожные проблесковые маячки.

Максим стоял перед платформой и старательно доедал двойной сэндвич.

— Глупо, наверное, просить тебя быть осторожным, — поймал Максим взгляд Ефима. Тот курил, подбадривал:

— Все будет нормально. Я же сказал. А что сказано ментом, то не вырубишь топором! Ты ешь, ешь. И выпей штуку для запаха в салоне, что-нибудь свеженькое…

Часы Максима засветились зеленым. Он проглотил капсулу ароматизатора и лег на платформу, белый как полотно.

— Если что-то пойдет не так… — начал было он.

Но Ефим даже слушать не стал:

— Ну-ну, что это за настрой?

Краем затухающего сознания Максим, кажется, вновь уловил от Ефима пивной аромат.

Ночь за городом была какая-то иссиня-розовая. Серебристый «Макларен» стоял между «Хондой» и «БМВ» в одной из линий автомобилей. Сновали люди, подъезжали все новые машины.

Ефиму через лобовое махнул мужик в нелепой ковбойской шляпе. Ефим опустил стекло, мужик облокотился на раму, всунув голову.

— Салют гражданам полицаям! Сколько тебя не было? Два года?

— Полтора, Мих, — Ефим пожал Михе холодную руку, протянул ему деньги, тот сунул во внутренний карман, прихлопнул его, стал восторженно оглаживать салон.

— Не, ну красотка! Сколько в ней?

— Красавец, будет точнее. Это пацан. Шестьсот двадцать лошадок.

Миха отдернул руку от обшивки.

— Это этот, что ли, авточел?

— Нет, блин, я тринадцать лимонов у наркоманов занял. Служебка. Он на условке у нас.

Миха злорадно закивал.

— Правильно, на таких гондонах ездить надо. Чего они закон херят, — засмеялся организатор нелегальных гонок.

— Закройся! Там ерунда, а не дело. Нормальный пацан.

Миха со свистом потянул меж зубов слюну, посмотрел обиженно.

— Ну ладно. Посмотрим, насколько заряжены ваши яйца.

Ефим положил обе руки на руль, кожаная куртка скрипнула в плечах.

Накануне он таки прочел папку Максима. Дело действительно было ерундовое. Друг Максима, тоже автонизм, из-за брака в строении клеток очень быстро терял энергию. Приступ случился в метро. Парень упал без сил. Его нужно было срочно чем-то накормить, иначе бы отдал богу душу. Все, что было в метро поблизости, — киоск кофейни. Максим с другом разбили стекло, потому что бариста не хотел открываться.

Ефим выехал на старт в паре с белой «Хондой». Перед носами машин выплясывала худосочная девчонка в лисьих ушках. Долбила тупая музыка. Ефим попытался сглотнуть, но слюны не было. Нужно собраться. Им обоим нужны деньги. Ефим несколько раз поддал газу, заглушив ревом мотора слабое рычание «Хонды».

Девушка с ушками встала между парой соперников, подняла руки вверх и резко присела. Ефим выжал газ. И полетели мимо лица, флажки, потянулась линия придорожных фонарей, все быстрее, быстрее.

Первый тур дался легко. Следующие — с большим трудом, не без доли везения. Ефим выжимал из движка все что можно, «Макларен» захлебывался ревом, но вытягивал, вытягивал и раз за разом оказывался быстрее…

В последнем заезде в пару досталась прокачанная «Субару». Ефим резво стартовал и быстро оторвался на корпус, но соперник постепенно стал его настигать. Казалось, что везение закончилось, но «Макларен» последним рывком буквально на длину крыла опередил мощного соперника…

Ефим пролетел финишную линию. Радость вскипятила голову, он слишком резко вжал тормоз, машину развернуло и задом протащило по железному ограждению. Народ вокруг зашумел, все слилось в размытую картинку.

Ефим включил аварийку. Когда выскочил из «Макларена», скрежет и треск металла все еще звучали в его ушах. Он с ужасом осмотрел машину: задний бампер повело, крылья смяты, у колес лежит серебристая скорлупа, ее блеск мерцает вместе с аварийными огнями.

Для машины такие повреждения не особенно страшны, но вот для человека… У Максима, может, всего лишь содрана кожа, а может, пробит череп — покажет только обращение.

Ефим достал телефон: экран пошел трещинами, но аппарат работал.

— Приз ваш, орлы! — подбежал полупьяный Миха, он посмотрел на поврежденный «Макларен», хихикнул: — Ну ладно, не ваш, а твой.

Он сунул в руку Ефиму пухлый конверт с деньгами, но тот не сжал ладонь — продолжал смотреть то на телефон, то на машину. Миха закинул конверт Ефиму во внутренний карман.

— Я вызову скорую. Убери своих, — вдруг сказал Ефим твердо.

— Я тебя не узнаю… — Миха подошел вплотную, заговорил тихо: — А документ на личное пользование авточелом у тебя есть? Если там серьезные травмы, — он кивнул на «Макларен», — ты же реальный срок получишь… Кто за отцом ухаживать будет?

Ефим с сомнением посмотрел на Миху, потом на машину. Миха продолжил увещевать:

— Перетащим на заброшенное шоссе. Ты заявишь, мол, угнали… Ну, все как в прошлый раз…

Ефим мотнул головой и все-таки стал набирать номер.

— Нет, Мих, нельзя так… Он в первую очередь человек. Когда техники его обратят, рядом должен быть врач.

— Ты чокнутый! — бросил Миха и побежал разгонять народ.

Ефим облокотился на кузов «Макларена», постучал ладонью по металлу, он хотел подбодрить раненого друга…

Срочно! Астероид 2020 DN2 приблизится к Земле в конце апреля.

…столкновение с планетой исключено.

НАСА нанесет кинетический ядерный удар, чтобы проверить систему защиты от астероидов.

Видео: старт ракеты с мыса Канаверал. 9… 8… 7…

МИД РФ выражает беспокойство.

…6… 5…

О’кей, Гугл. Отличие кометы от астероида. Ответ: Хвост есть только у кометы.

…4… 3…

Дополнение:

Иногда хвост возникает у астероида после столкновения с другим астероидом.

Это космическая пыль. Минералы, металлы. Микрометеориты.

…2…

На Землю каждый день опускается примерно 60–100 тонн космической пыли.

…1. Старт!

После удара атомной ракетой у астероида появился хвост.

Астероид изменил курс и пройдет на несколько миллионов километров ближе к Земле. Глава НАСА официально приносит извинения за ошибку в расчетах. Он объяснил это сбоем в настройках искусственного интеллекта.

Комментарий к новости: Мы все умрем. Мы все умрем (много смайликов).

«Катастрофы не будет, астероид пройдет мимо Земли. На расстоянии 2,6 миллиона километров. Это огромное расстояние. Для тревоги нет никаких причин», — говорит профессор Н…

Новости. Земля пройдет сквозь хвост астероида. Это событие случится в ночь с 1 на 2 мая.

— Ничего страшного, — объясняет лауреат Нобелевской премии. — Просто чуть больше космической пыли, ха-ха-ха.

«Мы все умрем», — запись в форуме.

Тысячи людей вышли ночью на улицы, чтобы не пропустить событие века…

В результате пролета сквозь хвост астероида на Землю упадет 50–70 тонн пыли…

Срочные новости: Космическая пыль убивает шимпанзе. Фото: мертвые обезьяны в зоопарке.

Странные смерти людей от воспаления мозга.

«Срочно! Космическая пыль уничтожает людей! Чтобы избежать гибели, нужно только…» (ссылка-кликбейт желтой прессы).

Она пророчит гибель человечества. Фото СУМАСШЕДШАЯ МАТЬ. Красивая пожилая женщина с ироничной усмешкой. Одни говорят, это компьютерный бот. Другие встречались с ней лично.

«Вы все умрете. Мировые правительства договорились и выпустили космическую суперпыль».

Первые жертвы пыли.

Симптомы поражения пылью.

ВОЗ призывает всех оставаться дома и использовать специальные средства для защиты органов дыхания.

Самоизоляция. Объявлены нерабочие дни до конца августа.

Рекордное число жертв пыли. Россия отправляет помощь в Китай… В США…

Погибших: 21 401… 37 655… 75 099… 233 873… В России: пострадавших 534 000, умерших 12 198.

Китай отправляет помощь в Россию.

«Пыль поражает нервную систему высших приматов» (статья «Разум. Фактор риска»).

В России объявлен режим ЧС. На два месяца вводятся строгий карантин и режим самоизоляции. Просим всех оставаться дома.

«В Московском зоопарке родились два верблюжонка. Один похож на маму, другой на папу». Счастливый работник зоопарка в желтом защитном костюме и в шлеме с прозрачным забралом машет рукой в камеру.

Академик РАН назвал сроки выхода из карантина.

«Скоро», — сказал академик.

«Режим самоизоляции, его испытание, — доверительно сообщает президент с экрана, — нужно непременно выдержать».

Егор шел по лесу, трогал руками шершавые стволы берез. Хорошо-то как. Зелень шелестит над головой. Лучи солнца пробиваются сквозь листву…

Он глубоко вдохнул.

Теплый чистый воздух. И никакой пыли. Все закончилось. Ученые были правы. Удивительно, но такое тоже случается. В груди разлилось теплое чувство к этим неизвестным ученым… «Почему мы не знаем их имена? Это неправильно», — подумал Егор.

Резкий гудок зуммера заставил его вздрогнуть. Егор повернулся и…

Проснулся.

Курсор застыл на видео с лесом. Будильник в часах надрывался. Егор нехотя открыл второй глаз, мысленно застонал. Еще один, черт побери, рабочий день. Скорей бы уже пятница. Егор, не глядя, вытянул руку, отключил будильник, опять откинулся на подушку… «Еще минуту».

Допивая кофе, он смотрел в окно. Через пустой двор (уже пять лет как пустой), огибая горки и качели, пробежала тощая черная собака. «Собакам хорошо», — подумал Егор. Собак он недолюбливал — в той еще жизни, до фаллаута. Но сейчас дорого дал бы за то, чтобы вот так свободно бежать по улице и ничего не бояться. Пыль не трогает собак.

Невысоко, на уровне квартиры Егора, пролетел дрон. Затем еще один. Доставка продуктов. Егор мимолетно отметил, что людей-курьеров он видит все реже, а дронов и самоходных роботов доставки «Яндекса» — все чаще.

Егор поправил галстук перед зеркалом, кое-как причесался и отправился на работу. Прошел в соседнюю комнату и сел за компьютер.

Вызов в скайпе. Алим. Егор вздохнул. «Только не сейчас».

Посмотрел на таблицу покупок-отгрузок, свернул. Зашел на страничку Наты. Выдохнул. Там новая роскошная фотография. На ней Ната похожа на прекрасного неземного андроида.

Егор поставил лайк. Затем начал писать.

Добрый Тролль: какая ты красивая.

Егор быстро стер. Нет, банально.

Добрый Тролль: очень симпатично)))

Егор стер.

Добрый Тролль: будь моей женой, я по тебе с ума схожу.

Егор стер. Снова задумался, наконец набрал:

Знаешь, единственное, о чем я по-настоящему мечтаю, это лечь вечером в свою холодную постель и вдруг почувствовать спиной тепло твоего тела.

Пауза. Егор помедлил, стер комментарий — было нестерпимо жаль, набрал другой и быстро щелкнул на enter, чтобы не передумать.

Добрый Тролль: ниче так.

Ната: Спасибо:)

Егор вздохнул, открыл таблицу и приступил к работе. Погрузки-отгрузки сами себя не отметят.

В скайпе — новый звонок. «Алим». Егор покачал головой. Ладно, все-таки надо ответить. Алим, конечно, болтун, прилипала и вообще неуравновешенный подросток в вечном гормональном шторме, но по-своему симпатичный. Иногда Егору казалось, что он чувствует за парня ответственность. Как за непутевого младшего брата.

Алим был взлохмачен больше обычного. Деловито спросил:

— Что делать, если кровь?

— Привет. Просто набери в поиске «Как остановить кровь»… Что?! — Егор вскинул голову.

Алим показал руку. Порез на руке был совершенно свежий.

— И я сломал холодильник, — сообщил Алим.

— Ага, хорошо.

Егор набрал «что делать, если идет кровь», щелкнул на ссылку. Открылся рисунок «Первая помощь при порезах».

Егор пробежал глазами. Да, подойдет.

— Неутомимый ты наш. Перекись у тебя есть?.. Лови инструкцию.

Егор щелкнул «мышкой», перекинул картинку в чат.

— Хочешь знать, почему я сломал холодильник? — Алим все не унимался. — Кто-то наконец должен прийти и починить его!

— Правда? — пробормотал Егор, продолжая щелкать клавишами.

— Иначе я умру с голоду! — жалобно сказал Алим.

Егор поднял голову и улыбнулся:

— И поделом. Алим…

— Чего?

— В прошлый раз ты поджег дверь ванной.

Алим замялся.

— Я этим… ах-ха… не горжусь.

— Гордишься, гордишься. Но я про другое. Пожарные тогда приехали?

— Ну… Не успели. Огнетушитель сработал… порошковый, блин. — Алима передернуло. — Пожарные позвонили и сказали, раз проблема решена, то они не приедут. Вот как так?!

«Это называется „карантин“, балбес», — подумал Егор.

— Тогда с чего ты решил, — сказал он, — что твои драгоценные продукты важнее, чем твое здоровье? Что, кстати, у тебя там было?

— Пицца.

— Пицца? Серьезно?!

Алиму удалось немного покраснеть.

— Зачем вообще хранить в холодильнике пиццу? Полчаса — и тебе привезли горячую. А сейчас ты что заказал?

Молчание. Алим смотрел на него честными глазами. Егор не поверил.

— Опять?!

— Я не виноват, — сказал Алим гордо. — Пицца — мой бог.

— Посадишь себе желудок, идолопоклонник. Ладно… Что это вообще за мелкий терроризм с холодильником? На твоем месте я бы поступил… умнее, что ли? Смотри. — Егора вдруг осенило. — У нас есть единственный канал связи с внешним миром — если не считать канализации, конечно… — Тут Егор сообразил, что может организовать кризис совсем дурного тона. — Стоп! Только не вздумай засорять унитаз!

Алим вытянул шею. «Мальчишка», — подумал Егор.

— Какой еще канал? — спросил Алим недоверчиво.

— Пицца. Точнее, дрон, который ее тебе приносит.

— Бро, тебе точно нужно говорить понятнее. Или это у тебя от дряхлости?

— Очень смешно. Ладно… Простыми словами. Из твоей квартиры специальный человек… вернее, робот… забирает весь мусор. Правильно?

— Ну… наверное.

Егор даже не удивился.

— Судя по всему, нечасто ты это делаешь.

— Ржунемогу, — Алим обиделся. — Я борюсь с системой вообще-то…

Егор хмыкнул.

— Которая мешает тебе ломать холодильники, ага.

Алим вскинулся:

— Система тотального контроля и ограничения свободы!

Егор засмеялся.

— Она тебя кормит. Как… — он помедлил, подбирая слово, — …как хомячка.

Алим насупился. Ох, уж эти подростки. Никогда не угадаешь, что их может задеть.

Егор вздохнул.

— Ну, что опять не так?

— У меня был хомячок, — сказал Алим угрюмо. — Максом звали. Белый.

Егор даже не удивился.

— Он умер?

— Хомяки долго не живут.

Егор выдохнул. О боже.

— Ладно, неудачный пример. Извини, Алим. Короче, представь, в мусорном баке стоит… ну, не знаю… датчик. Бак наполнился, он вызывает дрона. А еще один датчик — в холодильнике. Только тот, что в холодильнике, намного умнее. Он анализирует, сколько осталось еды, что ты ешь, сколько нужно твоему телу калорий, и — дает сигнал дронам. Короче, командует ими. Фактически в холодильнике — который ты сломал, напомню, — должна быть схема, модуль… не знаю… для управления дронами. Понимаешь? Ты же немного разбираешься в электронике?

Молчание. Лицо подростка изменилось.

— Ты это сам придумал? — недоверчиво спросил Алим. — Вот прямо сейчас?

Егор сжал зубы. Но действительно, он придумал это только что.

— Мне пора работать, — сказал он. Двинул мышкой, чтобы отключиться.

— Егор!

Егор задержал курсор.

— Что?

— Представляешь, Макс все сбежать пытался… И я его выпустил из банки. Чтобы он умер… ну, понимаешь, не в тюрьме.

— Алим, рукой займись.

Алим словно не заметил. Кровь текла по его руке, капала на клавиатуру.

— Он пробежал совсем немного и упал. Лежит, дышит. Он так страшно дышал, — для наглядности Алим показал. — Вот так. А потом собрался. Представляешь и — еще чуть-чуть прополз. И глаза у него были — гордые.

— У хомяка? — уточнил Егор.

«Неужели я тоже был когда-то таким наивным?»

— Да! — Алим вскинул голову. — У Макса. Он умер свободным. Как герой.

Егор хотел засмеяться, но в последний момент одернул себя.

— Герой? — повторил Егор.

Алим серьезно кивнул:

— Йеп. Ты никогда не хотел стать героем, бро?

Егор тяжело вздохнул.

— Послушай меня, Алим. Твои выходки — это просто тупо. Серьезно. Я сейчас не собираюсь тебя жалеть. Нет никакой системы-фигстемы. Хотелось бы, конечно, жить в Матрице, потом кунг-фу там всякое… стильные очки… выбери красную таблетку, Нео. Но это точно не она. Это просто жизнь. Повзрослеешь — поймешь, что жизнь не обязана быть веселой или интересной, она просто есть. И это хорошо, с одной стороны…

— С какой? — тихо спросил Алим.

Егор осекся. Алим подался вперед, к экрану:

— Егор?

— Что?

Алим заговорил с комичной серьезностью:

— Думаешь, мы когда-нибудь отсюда выйдем?

Егор помедлил и кивнул.

— Конечно. Думаю, уже скоро.

Глаза Алима загорелись.

— Уверен?

— Абсолютно.

Егор отключил связь. Помедлил. Дурацкий вопрос Алима не выходил у него из головы. На экране раздражающе висела таблица отгрузок. Егор повел головой. Работать не хотелось. Пойти, что ли, кофе сделать?

— Нет, Алим. Не уверен, — сказал он негромко.

Егор со стоном потянулся. На экране десктопа — чат скайпа. Иконка Алима — на фото тот вместе с отцом и мамой. Получается, они пять лет уже не виделись вживую?

Егор придвинул клавиатуру.

«Эй, черепашка-ниндзя, я все хотел спросить, как твои родители?» — напечатал он.

Подумал и стер. Вдруг в чате замигали точки (Алим печатает…) и выскочило сообщение:

Алим: Как твоя Ната? Запилил своей небесной тян клевое признание?

Егор удивленно покачал головой. «Вот мелкий».

Егор: Не твое дело, мелкий. У тебя же уроки?

Алим снова начал печатать. Егор терпеливо ждал.

Алим: Уроки все. Когда будет?

Загрузилась гифка: парень и девушка, нарисованные в анимешном стиле, обнимаются на фоне прибоя. Звуки романтической баллады наполнили комнату. Егор поморщился, убавил звук.

Егор: Что будет?

Алим:ОТП.

Егор: ОТП? Очень тупой поступок?

Алим: One True Pairing. Единственная истинная пара в мире.

В следующую секунду загорелся видеовызов.

Егор выругался. «Да сколько можно!» Но щелкнул «принять».

— Я занят, — сказал он. — Поговорим потом.

Алим заговорил, подражая старому фильму:

— Я сделаю тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться.

«Крестный отец» с Марлоном Брандо, вспомнил Егор.

— Хватит цитировать старые фильмы, тем более те, которые ты даже не понимаешь!

— Так новые не снимают.

Егор помедлил.

— Это да. Иди делай уроки.

За окнами стемнело.

Егор закрыл таблицу, сохранил изменения. Потянулся, зевнул. Подумал и набрал в поиске: «заказать пиццу».

«Чертов Алим. Соблазнил все-таки!»

Загрузился сайт. Егор выбрал большую пиццу, с мясом и ветчиной, на толстом тесте. Оплатил картой, подтвердил заказ. Ага, привезут через тридцать минут… Егор мысленно отметил время. Как раз время ужина. И сериал можно глянуть.

Он смутно помнил, когда все изменилось — и обеспечение всем необходимым людей, находящихся в самоизоляции, полностью взяло на себя государство, те же продукты, туалетная бумага, зубная паста, шампунь, лекарства, бесплатные обучающие онлайн-курсы… Спектакли и развлечения. Зарплата осталась только для бонусов, вроде той же пиццы или красивой одежды. Но все равно Егор продолжал работать — потому что пробовал не работать и быстро почувствовал, как жизнь становится совсем бессмысленной. Распределяя отгрузки-приход, расход-приход, он чувствовал себя хоть немного на своем месте. Нужным. Минимально нужным, как он иногда шутил.

Егор опять открыл страничку Наты. Попал на прямой эфир — Ната рассказывала о своей программе тренировок. «Совершенство, — подумал Егор, глядя на девушку. — Она просто совершенство». Ната делала махи стройными ногами, говорила, но Егор не понимал ни слова — просто слушал звук ее голоса. Лайки на стрим слетались сотнями. Дзынь, дзынь, дзынь. Сотни комментариев. Егор убавил звук и прочитал наугад несколько:

crazy_mother: Нельзя быть такой идеальной. Наверное, ты не человек. Я поглощу тебя.

Игнасио Лойлола: Задрал этот бот. Сжечь!

Сообщение «Игнасио Лойола заблокировал crazy_mother».

crazy_ma: Я поглощу тебя.

Сообщение «Игнасио Лойола заблокировал crazy_mа».

Егор покачал головой.

— Всюду психи.

Вызов. Егор закрыл окно мессенджера, нажал «принять».

Алим на экране — возбужденный и раскрасневшийся.

— Егор! Слышишь, Егор?!

— Что опять?

— Ты был прав! В холодильнике есть эта штука!

«Что он придумал?»

Егор нехотя спросил:

— Какая еще штука?

— Ну, та, что вызывает дрона…

«О чем он вообще?!»

— Какого еще дрона? Алим, мне некогда… я работаю… — соврал Егор, чтобы отвязаться.

— Ну, помнишь… Ты говорил, дроны приносят нам еду?

Скука пропала в мгновение ока, Егор выпрямился.

— Да твою ж… — Он осекся. — Алим! Какого черта ты натворил?!

Алим расплылся в улыбке. Егор похолодел.

— У меня все получилось! — выпалил Алим. — Смотри…

Алим показал на пульт от игрушечного квадрокоптера — с кучей проводов, обмотанный изолентой и скотчем. Видимо, та самая микросхема из холодильника была распаяна и примотана к пульту изолентой. «Изобретатель хренов, — раздраженно подумал Егор. — Тесла младший».

На экране появилось окно видео — вид с камеры дрона.

Дрон летел по пустому двору — неуловимо похожему на двор Егора. Людей нет. Егор подался вперед. «Он действительно это сделал!» Ай да Алим… «А я не верил».

— Я назвал его Фродо, — сказал Алим. Егор покрутил головой.

— Почему Фродо?

— Ну, как во «Властелине колец». Он такой… маленький, смешной, зачуханный. И летит на орлах.

— Фродо ж пешком ходил…

Алим отмахнулся.

— Это туда. А обратно уже на орлах.

Дрон летел.

Егор на мгновение прикрыл глаза. И снова увидел, как идет по лесу. Касается деревьев руками. Кора шершавая. Воздух теплый, чистый, без Пыли…

Егор открыл глаза. Дрон пролетел мимо пустых площадок. Алим радостно оскалился:

— Красота, прикинь? …, офигеть!

Егор поморщился.

— Перестань наконец материться. Сколько тебе говорить. А ниже можешь?

Он понял, что увлекся. Выйти наружу — хотя бы так.

— А то… — сказал Алим. — Зацени.

Дрон начал снижаться. У Егора на мгновение возникло ощущение, что он сам идет по этому двору. Зрелище завораживало. И вдруг сбоку мелькнуло желтое пятно. Алим повернул дрона. Камеры теперь смотрели на курьера в желтой куртке и в защитном шлеме. Тот ехал на велосипеде, тяжело крутил педали. За спиной курьера возвышался желтый короб контейнера.

— Ого! — сказал Егор.

— Прикинь, курьер! А я их только из окна видел.

У Егора возникло чувство, что добром это не кончится.

— Алим… Поигрался — и хватит.

— Сейчас, ван сек.

Дрон догнал курьера. Снизился и пристроился за ним вслед. Курьер, грузный, уставший, крутил педали с явным усилием.

— Зацени, курьер какой жирненький, — сказал Алим, не отрываясь от экрана. — А из окна смотришь, они все худые и бодрые, как мячики.

— А меня не взяли. Я шесть раз заявку подавал, — пробормотал Егор себе под нос.

— Че?

— Ничего. Да ты, однако, гений, брат. Круто. Я впечатлен.

Алим смущенно улыбнулся.

— Правда?

— Правда, правда. Осторожно!!

В следующую секунду дрон опасно приблизился к курьеру, тот начал поворачивать голову… В последнюю секунду Алим успел дернуть ручку управления, дрон взмыл вверх.

Удар. Изображение дернулось.

Вскрик. Изображение исчезло.

Потом восстановилось…

Дрон уходил вверх, переваливаясь и ныряя в воздухе, словно раненая птица.

Алим открыл рот.

— Блииин.

— Покажи мне курьера! — приказал Егор. — Быстрее!

Алим развернул дрон. С высоты было видно, что крошечная желтая фигурка курьера лежит на земле. Рядом валялся велосипед. Колесо его крутилось.

— Он что, умер?! — Егор похолодел.

Голос Алима стал плачущим.

— Не знаю, не знаю!

— Ближе!

— Я не хотел. Егор, честно. Что делать?!

Егор привстал, повысил голос.

— Ближе!!

Курьер зашевелился, потом погреб руками. Сел. Затем медленно поднялся на ноги. Переваливаясь и сильно хромая, пошел к велосипеду.

Егор с Алимом переглянулись.

— Живой, — сказал Егор. — Фух…

— Да вроде.

Егор перевел дыхание. Курьер с трудом поднял велосипед. Колесо у того было «восьмеркой».

Егор выдохнул, выругался про себя.

— Да-а… Натворили мы дел.

Алим выглядел виноватым. Чуть ли не в первый раз на памяти Егора.

— Я… Егор, я это…

Егор помолчал. На ум шли только ругательства.

— Егор… я… Че делать-то, а?

— Так. Сажай своего Федю. Пульт разберешь. Кольцо Всевла… тьфу, схему из холодильника вытащи и засунь обратно… Когда спросят, расскажешь честно, как дело было. И садись, блин, за уроки!! Я позвоню пока в скорую… в полицию… Не знаю, куда-нибудь позвоню.

Он подумал, что уже не помнит, куда нужно звонить в таких случаях. Человек-то, слава богу, жив!

Вдруг курьер повернулся в сторону дрона — погрозил кулаком в резиновой перчатке и что-то крикнул неразборчивое. Егор вздрогнул. Что он там кричал? «Я тебя достану? Тебе конец?» Что он кричал?!

— Егор… — начал Алим.

Егор вызверился.

— Даже…, не говори со мной!

— Егор, ты это… материшься…

— Тихо!

Егор закрыл глаза. Вдохнул и медленно выпустил воздух. Немного успокоившись, открыл глаза.

— Ничего, — сказал он. — Ничего. Хранители облажались. Тьма нависла над Средиземьем… Ничего. Надеюсь, с этим мужиком все в порядке. Прости, мужик.

Он повернулся к экрану. На него смотрел с виноватым видом Алим.

— Вот мы с тобой балбесы, а? — сказал Егор. — Это же надо.

Алим вскинулся.

— Зато я сломал систему!

Алим улыбнулся. Егор невольно тоже.

И тут погас свет.

Несколько минут Егор сидел в полной темноте, в растерянности. Свет вырубился. Неужели это связано с тем, что они с Алимом сделали?!

Свет включился — как будто немного более тусклый, чем раньше. Егор огляделся.

Пискнуло. Началась загрузка компьютера. Синий рабочий стол.

На экране скайпа появилось несколько десятков окон. Черных, пустых. В одном окне пробегали помехи, словно камера показывала, но света там не было… Егор с недоумением оглядел панель. Все его контакты стали серыми — офлайн.

Загорелся вызов от контакта «НАТА». Ната?!

Егор не поверил глазам. Он медленно протянул руку, щелкнул «принять».

Это была она.

— Ты?! — сказал он.

Девушка удивленно заморгала.

— Да, я… Мы знакомы?

Егор выдавил:

— Нет, я…

— Нет?

Голос совсем перестал его слушаться. Егор заставил себя выпрямиться.

— Ну, я тебя знаю… Вас.

Ната покрутила головой.

— Странно, я тебя не помню, но ты есть в моих контактах. И ты единственный, кто сейчас онлайн. Ты знаешь, что происходит? Сначала свет погас, потом у меня исчезли все люди… Отвалились от стрима. Что?

Егор показал на потолок пальцем.

— Слышишь? — сказал он.

— Что слышу?

— Тишина, — хрипло сказал Егор.

В окрестных домах погас свет. Исчезли все звуки. Сосед перестал сверлить. Лифт не двигается. Мертвая тишина.

Новостные сайты молчат.

— У тебя тоже? — спросил Егор.

Ната удивленно прислушалась.

— Да! То же самое!

Егор вошел в интернет. На страничке Наты перестал щелкать счетчик лайков. Ни одного нового комментария. В мессенджере все огоньки красные. Никого в сети. Мертво. Пусто. Общий офлайн.

— Я сейчас!

Егор подошел к окну, выглянул. Так и есть. Все дома вокруг стоят темные и мертвые, словно покинутые людьми. Егор поежился. Мрачная картина. Ничего, вот включат у них свет, как включили здесь, — и все изменится. Люди там, наверное, смотрят на окна Егорова дома и завидуют.

«Поскорее бы». Холодок пробежал по затылку.

Вдруг загорелся вызов. «Алим». Егор нажал присоединить Алима к чату. Взъерошенный подросток чуть не подпрыгивал.

— Егор! Ты видел! Это что, из-за…

«…нас?»

Егор не дал ему договорить.

— Алим! У нас гости.

Ната оглядела обоих.

— Кто-нибудь вообще понимает, что происходит? — спросила она. Помахала Алиму: — Привет!

Алим открыл рот.

— При… вет. Это же ты! Небесная тян!

Ната не поняла.

— Что?.. Только у меня проблемы с сетью?

Егор набрал в поиске: «Проблемы скайп не работает».

На его удивление, поиск функционировал. Егор пробежал глазами. Строчки бесполезных статей — за прошлый год, за три года назад. Егор проматывал, затем сделал сортировку по дате. Нет, ничего свежее месячной давности статей на эту тему нет.

В скайпе загорается вызов от Gerasim67. Статус «Поздравляю, вы сломали систему». Еще один псих, подумал Егор. Вроде нашего Алима.

Егор нажал «добавить в чат». Даже псих лучше, чем ничего.

Загорелся четвертый экран. В камеру смотрел мощный старик с седой шевелюрой и бородой.

Ната вежливо кивнула:

— Добрый день. А вы кто?

Герасим толстым пальцем ткнул в надпись Gerasim67. Не очень-то вежливо.

— Очень приятно, — Ната сдержанно кивнула.

Алим никогда не отличался терпением.

— Герасим? ВТФ! А почему шестьдесят семь?

— Потому что живу давно. И потому что умный, — голос у старика оказался под стать внешности. Хриплый и умудренный.

— А! Это твой IQ.

Герасим покачал головой, усмехнулся.

— Не твой, а ваш. Ваш ай-кью, товарищ старпом, прекрасен и удивителен. Вот так надо. Андестенд, товарищ юнга?

— Вы настоящий капитан? — спросила Ната.

Старик засмеялся.

— Старший помощник капитана, юная леди. К вашим услугам. Арктический флот. Ходил от одной мерзлой параллели до другой мерзлой параллели. Топил вражеские суда…

ДЗЫНЬ! Они вздрогнули. У Егора на экране всплыло сообщение: «ВКУСНО-ПИЦЦА. Ваш заказ доставлен. Приятного аппетита. Спасибо, что выбрали ВКУСНО-ПИЦЦУ».

Егор встал с кресла.

— Все в порядке, это курьер.

— О! — старик потер морщинистые руки. — Значит, жратва у нас будет. Уже неплохо.

Егор пошел к двери. В каждой квартире теперь сделали приемник бесконтактной доставки — прямо в герметичной двери. Егор нажал на кнопку, дверца приемника плавно поехала вниз. Он вскрыл герметичный пакет, достал оттуда коробку — пицца еще была горячей, даже руке больно. Егор слышал голоса за спиной.

— Арктический флот действительно топит вражеские суда? — спросила Ната.

— Нет, но хотелось бы.

Он прошел обратно к столу с коробкой пиццы. Все замолчали и уставились на Егора. Коробка жгла пальцы.

Егор поднял брови.

— Что?

Ната подняла взгляд.

— Ты когда заказывал еду?

— Перед тем, как свет погас. Горячая.

Все облегченно переглядываются.

Ната бодро заговорила:

— Может, все не так уж плохо. Правда? Просто временные трудности. Связь скоро починят. О боже. Скорей бы. У меня группа похудания на зуме висит! И парикмахер.

Алим засмеялся.

— Оу, а я говорил, что так можно! А ты не верил!

Пицца пахла божественно. Егор сглотнул слюну, открыл коробку… И застыл.

— Что там? — спросила Ната.

«Не помню, чтобы я заказывал пиццу с микросхемами и аккумуляторами». Егор вынул из пиццы и покрутил в пальцах пальчиковую батарейку, она была в сыром тесте. Корпус батарейки обжигал, словно только что из печи.

Егор оглядел остальных. Алим чесал затылок, Ната смотрела широко раскрытыми глазами. Герасим молчал.

— Кажется, перепутали заказ, — Егор с трудом подавил нервный смешок, бросил деталь в коробку.

Герасим кивнул. Только он выглядел готовым к этой ситуации.

— Что ж, добрый день в хату и айсберг навстречу, как говорят у нас, на Арктическом флоте. Ладненько. Значит, все еще хуже, чем я думал. А теперь признавайтесь, кто из вас это устроил?

Егор и Алим переглянулись. Герасим смотрел жестко, словно устраивал допрос.

Ната недоуменно нахмурилась.

— Это? Что «это»?

— Конец света, девочка, — сказал Герасим. — И виноват в этом… — Он поднял узловатый палец и начал водить из стороны в сторону, словно пересчитывая собеседников. — Кто-то из вас.

Они недоуменно переглянулись. Алим сделал страшные глаза, Егор кивнул.

Егор набрал в поиске: «Что делать, если настал конец света». Щелкнул на ввод. Начали загружаться результаты. Интернет, как ни странно, работал.

Первая ссылка вела на Википедию:

Приняли мы с Лехой Лешим второй самосвал, прилегли на мелкий теплый щебень, раскурили одну «Приму» на двоих. Лежим, смотрим в небо. В азиатское серое от зноя небо.

— А знаешь, — задумчиво признался он вдруг, — я ведь и впрямь леший…

Шел 1974 год. Смартфонов в ту пору еще не изобрели, библиотеки в дивизионе не было, телевизор «деды» нам после отбоя смотреть запрещали, вот и приходилось развлекать друг друга небылицами. Роль рассказчика обычно доставалась мне. Леха — тот больше молчал да слушал. А тут, глянь, и сам до байки дозрел!

— Нечистая сила, что ли? — понимающе ухмыльнулся я.

— Ага…

— Как же тебя в армию забрали? Или теперь и леших гребут?

— Да тут, видишь, какое дело… — сказал он, покряхтев. — Подстерегли меня однажды двое наших…

— Каких это ваших?

— Н-ну… леших…

— Та-ак… И что?

— Отметелили, связали и бросили. Прямо там, на опушке…

Я докурил по-честному до половины и отдал сигарету Лехе.

— Вот суки! — посочувствовал я. — А с чего это они?

Ответил не сразу, затянулся неспешно пару раз.

— Да я у них салабоном считался. Ста лет еще не исполнилось…

— Гляди-ка! Выходит, в лесу тоже дедовщина?

— А то нет, что ли? — хмуро отозвался он. — Связали, оставили… День лежу, второй лежу…

— Погоди, не выбрасывай! — всполошился я. — Там еще затяжки на две!

Вынул из панамы иголку, отобрал чинарик, наколол его сбоку (пальцами-то уже не ухватишь), поднес ко рту.

— Лежу, — повторил Леха еще мрачнее. — Ну все, конец мне, думаю…

Последняя затяжка опалила губы.

— Погоди, — перебил я, стряхнув с иголки огонек и отправив ее на место. — Как это конец? Лешие разве не бессмертны?

— Да так, знаешь… Если обездвижить надолго, деревенеть начнет…

— Окаменелостью, что ли, станет?

— Нет. Не окаменелостью. Корягой. Я ж говорю: деревенеет…

— Насовсем или…

— Бывает, что и насовсем.

С невольным уважением покосился я на рядового Лешего. Не ожидал я от него столь грандиозной, а главное, столь подробной и достоверной залепухи.

Честно сказать, в карантине он казался мне обычным деревенским валенком. А потом, когда нас уже в дивизион распределили, — то ли привык я к нему, то ли сам Леха схватывал все на лету, — но и речь у него стала посложнее, и фантазия, как видим, разгулялась. Ну да с кем поведешься…

— Так чем дело кончилось?

— Повезло мне! Смотрю: идет через опушку парень. Грустный такой, башка стрижена… Окликнул я его. Помоги, говорю, добрый человек, развяжи… Что хочешь для тебя за это сделаю!

— А он?

— Спрашивает: ты кто? Леший, говорю. А он мне: да нет, это я Леший.

— Та-ак…

— Ну фамилия у него была — Леший!

— Да я понял. Развязал он тебя?

— Развязал. Теперь, говорю, проси что хочешь. А у него, слышь, глазенки вспыхнули. Отслужи, говорит, за меня в армии! Я, конечно, прибалдел сперва, потом прикинул, думаю: ну а что? Два года — это ж не двадцать пять лет! Это раньше, при царе четвертак служили. Скорчил его морду, забрал паспорт — и на призывной пункт. Так вот сюда и попал…

— Леха… — выговорил я с восхищением. — Слушай, Леха… Как дембельнешься, начинай романы писать. Большие деньги заработаешь… Нет, кроме шуток…

Тут я заметил, что рядовой Леший не слушает. Вернее, слушает, но не меня.

— Лежи, не двигайся, — тихо предостерег он.

Я приподнялся на локте и оглядел окрестности. Чуткий Леха, как всегда, не ошибся: со стороны радиотехнической батареи к нам приближалась опасность в лице рядового Горкуши. Сапоги у рядового гармоникой, рукава закатаны по локоть, бляха ремня сияет в области детородных органов, тулья панамы промята на ковбойский манер.

Я встал. Не навытяжку, понятно (это уж было бы чересчур), но и оставаться в горизонтальном положении также не стоило.

— Ну не падлы, а? — плаксиво вопросил рядовой Горкуша, подойдя вплотную и устремив на меня синие горькие — под стать фамилии — глаза.

— Так точно! — отрапортовал я. — Падлы, товарищ старослужащий!

А сам все ломал голову: почему это он до сих пор не обратил внимания на лежащего рядом Леху?

— «Дедушку»! — трагически вскричал рядовой Горкуша. — «Дедушку» во внутренний наряд! Дневальным! На тумбочку! Со штык-ножом!.. Это что?

— Бардак, товарищ старослужащий!

— Кровь пьют шлангами! Хрящ за мясо не считают!

— Так падлы же!.. — истово поддакнул я.

И смягчился рядовой Горкуша, подобрел.

— Ну ты все понял, да? — уточнил он на всякий случай.

Полагаю, выражение глубокого искреннего горя оттиснулось на моих чертах вполне убедительно.

— Так точно, понял! А заменить не смогу. Заступаю в караул. Первый раз.

Рядовой Горкуша был потрясен услышанным. Даже снял зачем-то панаму. Костлявый, кадыкастый, бледный, какой-то весь вывихнутый, стриженный под ноль… Огляделся в поисках другой жертвы. Но нет, никого не видать. Кругом поросшие верблюжьей колючкой унылые серо-зеленые бугры, да белеет вдали бетон пятого капонира.

— А где этот… Леший?

Я осторожно покосился на Леху. Тот лежал неподвижно и смотрел на меня. «Молчи», — прочел я в его глазах.

— Был здесь… — осторожно соврал я. Впрочем, почему соврал? Действительно ведь был здесь. И есть.

— А теперь где?

В недоумении я развел руками:

— Лопата — вот…

Лопата валялась в полуметре от Лехи.

— Найду — дыню вставлю, — кровожадно пообещал Горкуша. — Поперек!

Нахлобучил панаму и двинулся сердито-расхлябанной походкой в сторону стартовой батареи. Рядового Лешего он там, разумеется, не встретит. А значит, стоять на тумбочке со штык-ножом суждено рядовому Клепикову — он сейчас возле курилки верблюжью колючку вырубает.

Леха тем временем шевельнулся.

— Говорил же: лежи, не двигайся… — упрекнул он.

— Как это ты?..

— Молча!

— Да я заметил, что молча… Ты что, глаза отводить умеешь?

Леха вздохнул:

— Когда-то умел…

— Эх, ни хрена себе! А сейчас это что было?

— А сейчас, видишь, замереть пришлось. Вот если бы в лесу… Там хоть пляши — никто не заметит. А тут чуть шевельнулся — вмиг углядят!

— То есть в лесу, значит, попроще…

— Ну а как же!

— А ты не из цыган, Лех?

— Из леших я…

Тут со стороны солдатского городка подкатил третий самосвал — и взялись мы снова за лопаты.

С этого дня мы с Лехой как бы поменялись ролями: уж больно показалась мне интересной эта наша новая игра в лешего. Я спрашивал — он отвечал. Я его ловил на вранье, а он выкручивался. И выкручивался, доложу я вам, виртуозно.

Следовало, правда, выбирать для таких бесед место и время. А то, помню, перепугали однажды чуть не до полоумия «шнурка»-узбека из нашего призыва. Послушал он нас, послушал, потом вскочил с груды только что разгруженного щебня и жалобно закричал:

— Д-дураки!..

И кинулся прочь.

С тех пор поостереглись. Если и развлекались подобным образом, то наедине, без лишних ушей.

— Значит, говоришь, скорчил ты его морду… И сейчас тоже корчишь?

— Да как тебе сказать… Привык за два месяца. Вроде приросла…

— Ладно! А кого-нибудь другого скорчить — слабó? Рядового Горкушу, к примеру…

— Ну его на фиг! — По-моему, Леха даже содрогнулся слегка, представив такую попытку.

— Хорошо, не Горкушу… — поспешил исправиться я. — Меня давай.

— Я что, за всех служить подряжался? — вспылил он. — Мне вон одного Лехи Лешего за глаза хватает!

— Нет, ну я ж не прошу тебя в самом деле прикинуться! Я спрашиваю: можешь или нет?

— Да хрен его теперь разберет… — отвечал мне с тоской рядовой Леший. — Иногда кажется: совсем разучился. После карантина напрочь все отшибло. Даже пробовать боязно…

— А вообще трудно служить? — сочувственно спросил я.

— А то сам не знаешь!

Забаву пришлось прервать. Дверь столовой открылась, и вошел старшина Лень. Оглядел столы с перевернутыми лавками на них.

— Не по-нял!.. — взмыл его звонкий зловеще-ликующий голос. — Это что за пол такой? Вы его мыли, нет?

— Два раза перемывали, товарищ старшина!

— Хреново перемывали! Тряпку в зубы — и вперед!

Вышел.

Пол взбрызнули и протерли. Главное — что? Главное, чтобы линолеум влажный был и блестел.

Вот в казарме, когда дневалишь, там сложнее. Собственно, казармой нам служил старый ангар с четырьмя рядами шконок, финской дизельной печкой и черно-белым ламповым телевизором на сваренной из арматурин подставке. А самое грустное — полы в ангаре были бетонные. Вымоешь разок с хлоркой — и кожа на пальцах становится, как у девочки, тонкая и прозрачная.

— Лех, — продолжал допытываться я, — а какой ты на самом деле был? В лесу…

— Да какой хочешь! — буркнул он. — Без разницы…

— Ага… — пробормотал я, соображая. — То есть в кого пожелаешь, в того и перекинешься… А сила откуда? Деревья небось помогали?

— Да, в основном деревья…

— А у нас тут, значит, ни деревца… Одна верблюжья колючка, так?

— Так…

— Нет, но перед казармой-то — акации!

— А толку? Они ж тоже на территории!

— Понял… То есть нужны не просто деревья, а гражданские деревья?

— Н-ну… в общем… да.

— Погоди! А за территорией? Там же колхозные виноградники, сады… Тоже ведь растительность! Или это не то?

— Может, и то… — уныло ответил он. — А как туда попадешь?

— Через дырку.

— А «деды» узнáют?

Да, верно… Пока не отслужил хотя бы полгода, о дырке и думать забудь. Высокое право на самоволку надо еще выстрадать.

Случай нам представился всего пару дней спустя. Сидели в курилке перед ангаром и при этом, обратите внимание, не курили, что в глазах окружающих равнозначно уклонению от исполнения воинских обязанностей. Невесть откуда возник смутно знакомый старлей.

— Вы двое, — определил он и направился в сторону КПП.

Мы, понятно, последовали за ним.

— Со мной, — бросил он дежурному.

Так впервые за два месяца мы оказались на гражданке.

Достигли поворота и увидели заглохший невоенный грузовичок с какой-то подержанной мебелью в кузове. Поднажали втроем, подтолкнули. Грузовичок завелся, зафырчал. Старлей тут же забрался в кабину к шоферу и уже из окошка сообщил:

— Свободны. Долóжитесь на КПП.

И подумали мы: а почему бы нам не дать крюкá и не пройти через виноградник?

Ах, какой это был виноградник! Дамские пальчики вполне мужского размера. Я подумал и сорвал гроздь — поменьше, чтобы успеть слопать все по дороге. Леха последовал моему примеру.

— Ну и как? — осведомился я, гурманствуя. — Способствует растительность?

— Чему?

— Способностям!

Рядовой Леший хотел ответить, но не успел — нарвались мы с ним на приключение. Из-за шпалеры вышел навстречу нам смуглый юноша в тюбетейке и с берданкой за плечом.

— Замер! — негромко скомандовал Леха — и я замер.

Сторож моргнул и отшатнулся, уставившись туда, где только что стояли два мародера в военной форме, а теперь вот взяли вдруг да исчезли. Потом скинул с плеча свою одностволку и принялся озираться. Я, честно сказать, струхнул. Сейчас пальнет куда попало… А ну как в нас!

Рядовой Леший медленно поднял руку, опустил, всмотрелся в испуганно мечущиеся карие глаза, потом повернулся ко мне и, кивнув, двинулся в обход ошарашенного туземца. Я, понятно, за ним.

— Гляди-ка… — подивился Леха, когда мы, выбравшись на бетонку, перевели дыхание. — И вправду ведь способствует…

— Кто?

— Растительность…

У меня, признаюсь, екнуло под ложечкой. Тут уже, простите, не игра, тут уже чертовщина какая-то начинается. К счастью, вспомнилась читанная когда-то статейка об уличном гипнозе. Все-таки, наверное, Леха из цыган — там у них в таборе, по слухам, еще и не такое проделывают. Да и фамилия какая-то вроде цыганская…

Да наверняка цыган! Уже на следующее утро подпитавшийся от гражданской растительности рядовой Леший начал, попросту говоря, наглеть. Скажем, по команде «подъем» положено одеться и занять свое место в строю за сорок пять секунд. Так вот, надо было видеть, с какой теперь солидной обстоятельностью экипируется мой друг Леха. «Деды» и те уже построились, поверка вовсю идет, а он еще только верхнюю пуговицу застегивает. Неспешно этак…

Жутковатое, между прочим, зрелище. Одно дело, согласитесь, отвести глаза рядовому Горкуше или там сторожу с берданкой, но чтобы всей казарме…

И главное, никто ничего не замечает! Кроме меня.

Кстати, а почему? Почему я Лехины проделки вижу, а остальные — словно ослепли? Спросил его об этом.

— Могу и тебя обморочить, — невозмутимо предложил он. — А надо?

Да нет, пожалуй, не надо.

— Слышь, Лех! А если б ты его обманул?

— Кого?

— Ну, того, кто тебя развязал! Взял бы и не пошел в армию…

— Ну так… Уговорились же!

— И что?

Задумался Леха.

— Нет, ну… — неуверенно начал он. — Узнáют — слава пойдет…

— Кто узнает? Другие лешие?

— Ну да…

— Так они уж тебя и так отметелили, связали… чуть корягой не сделали!.. Чего терять-то?

Совсем смешался Леха. Но опять-таки вывернулся.

— Нет, — решительно сказал он. — Совестно как-то… Он меня выручил, а я вдруг… Нет. Да и Родине долг отдать…

Услышав про долг Родине, я не выдержал и заржал, причем долго не мог остановиться.

По-моему, Леха обиделся.

А потом выпал на нас майор Карапыш, замполит дивизиона. Портрета его я здесь приводить не буду, поскольку портрет в точности соответствовал фамилии. Карапыш — он и есть Карапыш.

Хотя нет, вру. Никак это не могло случиться потом. Случилось это как раз перед нашей вылазкой в виноградники. Поймал нас политрук на плацу, поставил по стойке «смирно» — и приступил к перевоспитанию. Зловеще, с присвистом:

— Вы что творите? Ваши отцы кровь на войне проливали, а вы тут религиозную пропаганду разводите! Кто из вас леший?

Какая ж это, интересно, сука стукнула? Не иначе тот «шнурок»-узбек.

— Я, товарищ майор!

Ошалел Карапыш. Не ожидал он столь прямого, а главное — бесстыдного ответа. Видя, как начальство хватает воздух ртом, я сообразил, что мы рискуем лишиться нашего замполита, и пришел на выручку:

— Фамилия у него такая, товарищ майор! Леший.

Леха поспешно полез в нагрудный карман френчика и предъявил в доказательство военный билет.

Карапыш ошалел повторно.

А на следующий день мы, как я уже рассказывал, посетили колхозные виноградники — и больше к Лехе политрук не цеплялся ни разу.

Зато прицепился однажды ко мне. Конечно! Коли не владеешь уличным гипнозом, всяк норовит обидеть…

— Надо нарисовать плакат, — поставил он меня перед фактом.

— Товарищ майор, я не умею.

— Нет такого слова в армии — «не умею». Какое у вас образование?

— Неоконченное высшее, товарищ майор!

— В школе преподавали?

— Так точно, товарищ майор! В сельской.

— Ну вот! А чего ж вы тогда?

У меня был только один выход, и я им воспользовался: решил выполнить работу хуже некуда. Старался как мог. Клянусь, даже из-под кисти Остапа Ибрагимовича Бендера не выползало ничего более уродливого: буквы кренились в обе стороны, наезжали друг на друга и тут же разбегались навсегда. Для вящей убедительности текст изобиловал помарками, кляксами и грубыми орфографическими ошибками. Я бы даже сказал, цинично грубыми.

— Ну вот! — жизнерадостно вскричал майор Карапыш, увидев мое творение. — А говорил: «не умею»!

И приказал повесить это убоище на стенд.

Проснулся я, как всегда, минут за пять до утренней побудки, только вот с ощущением смутного беспокойства. Лежал, не шевелясь, под простыней и тревожно прислушивался к себе. А уж когда дневальный гаркнул подъем и рядовой Леший вопреки обыкновению наравне со всеми скатился с койки, кинулся к своей тумбочке и принялся судорожно влезать в штанины, я окончательно осознал, что день нам предстоит необычный и непростой.

В строй мы с Лехой стали одновременно.

— Чего это ты? — тихо спросил я.

— Не знаю, — с трепетом отозвался он. — Что-то предчувствие у меня какое-то…

Предчувствие, похоже, одолевало всех. Даже вышедший к нам старшина Лень и тот выглядел на этот раз не слишком самоуверенно.

— Отдохнули за месяц? — с нервозной ехидцей осведомился он. — Жирок вокруг пупка завязался?.. Будем жирок растрясать.

И приступил к поверке.

— Ребята, что случилось? — шепнул я.

— «Дед» из отпуска вернулся, — прошептали в ответ.

— Какой дед?

— «Дед» Сапрыкин. Командир батареи…

О комбате мы с Лехой были уже наслышаны, хотя еще не видели ни разу. В отпуск он ушел в тот самый день, когда мы появились в дивизионе. Личность настолько легендарная, что воспринималась нами как какой-нибудь, я не знаю, фольклорный персонаж. Мифологический. Вроде того же лешего.

Кстати, прозвище «Дед» применительно к офицеру — верх уважения со стороны нижних чинов. Все равно что присвоенный поручику солдатский Георгиевский крест.

На общем построении я комбата хорошенько не разглядел. Такая возможность представилась мне лишь на огневой позиции. «Дед» был приземист и громоздок, как Вий. Из-под козырька офицерской фуражки виднелись лишь крупный бугристый нос, жестко сложенные губы и нечеловечески широкий подбородок. Казалось, подведут сейчас к майору кого-либо в чем-то виноватого — и прозвучит глуховатый подземный голос: «Поднимите мне козырек…»

— Всем разойтись, кроме майского призыва…

И остались мы, девять салажат, перед этаким страшилищем.

— Хрен знает кого уже призывать стали… — проворчал комбат. — Хромые, очкастые… — Чуть запрокинув голову, оглядел обмершую шеренгу. Взгляд его остановился на Лехе.

— Рядовой Леший! — немедленно отрапортовал тот.

— Леший, говоришь?.. Что умеешь?

— Ничего не умею, товарищ майор!

Искренний ответ, но безрассудный. Хотя, похоже, комбата он даже позабавил.

— Ну а конкретно… Что именно не умеешь? В карты играть умеешь?

И я увидел, как рядовой Леший побледнел.

— Никак н-нь… Т-то есть… Так точ-ч… э-э…

— Два наряда вне очереди!

— Есть два наряда вне очереди! — с облегчением выпалил рядовой Леший.

Да уж, майор майору рознь. Это вам не Карапыш какой-нибудь. Впечатлил он меня. Сильно впечатлил. Что до Лехи — тот был просто подавлен. Таким я его еще не видел.

— Слушай, по-моему, он меня расколол…

— Кто? Комбат?

— Ну да… Насквозь видит…

— Через козырек?

Крякнул Леха, с досадой тряхнул стриженой башкой. Башка у него была, кстати, клиновидная, чуть сплющенная с висков.

— И на хрен я соглашался? — горестно молвил он. — Глядишь, еще бы кто по той опушке прошел… развязал бы… Главное, сидит сейчас где-нибудь в забегаловке, пиво небось пьет, а тут за него…

И я наконец разозлился:

— Слышь! Лех! Завязывай, да? Хватит уже, наигрались в лешего…

Он лишь печально покосился на меня и не ответил.

— Короче, ты! Цыган… — начал я с подковыркой.

— Я не цыган!

— Ладно, не цыган… Леший. А комбата надурить — слабó?

Леха вздохнул:

— Надуришь такого…

— А чего он тебя про карты спрашивал?

— Ну так меня ж почему связали и бросили? — взвыл Леха. — В карты я у них выиграл! А они говорят: мухлюешь!..

— Лешие?

— Лешие!

И я вновь восхитился, как он, зараза, выкручивается!

— На что играли хоть?

— На белок.

— А ты правда не мухлевал?

Помолчал, посопел:

— Да так… немножко…

И я даже сам не заметил, как вернулся в прежнюю колею.

— Слушай, — сказал я. — Вот ты говоришь: сидит пиво пьет… Ну, этот… настоящий Леха Леший… Так он же теперь никто, получается! И звать его никак! Паспорта нет, прописки нет, на работу хрен устроишься… Два года скрываться? Нет, уж лучше отслужить…

— С таким комбатом? Ну на фиг…

— А долг Родине отдать?

— Да иди ты…

— Оу! Ты! Боец!

Чисто инстинктивно оправил ремень, обернулся. В курилке сидел рядовой Наумович, а рядом с ним стояло пустое оцинкованное ведро. Устремленный в мою сторону взгляд старослужащего показался мне сильно озадаченным.

Предчувствуя недоброе, приблизился я к курилке.

— Сядь, — велел Наумович и похлопал по доске.

Деликатно присел.

Рядовой Наумович — тоже «дедушка», но в отличие от рядового Горкуши куда более вменяем. Оба прокалывают иголкой дни в карманном календарике, оба считают, сколько осталось до дембеля, но чувства у них при этом, поверьте, совершенно разные. Горкуша — тот втайне сознает, что дóма, на гражданке, ничего хорошего его не ждет, вот и упивается властью напоследок, а Наумович… Этот, пожалуй, попроще, понаивнее.

— Дружишь с Лешим? — отрывисто спросил рядовой Наумович.

— Дружу.

— И чего он?

— Н-ну… Леший.

Замолчал старослужащий. Надолго.

— Случилось что-нибудь? — осмелился я полюбопытствовать.

— Дал… ему… ведро, — тяжко одолевая каждое слово, заговорил рядовой Наумович. — Послал к старшине… в каптерку… Говорю: принеси…

— Ведро сельсин-датчиков? — догадался я.

— Угу…

Извечная хохма наших «дедушек». У старшины Леня очень плохо с чувством юмора, зато очень хорошо с чувством собственного достоинства, так что посланному в каптерку салабону влетает всегда по первое число.

— И что?

— Принес…

— Ведро сельсин-датчиков?! — не поверил я.

Мрачный кивок.

— Как они хоть выглядят? (Меня это и впрямь сильно интересовало.)

— Так… хрень какая-то…

— И где они?

Клянусь, большего недоумения мне еще ни на чьем лице видеть не доводилось.

— Когда принес, в ведре были…

И мы оба повернулись к пустому оцинкованному ведру.

— Леха! — прошипел я, поймав своего дружка за ангаром, где тот копал траншею. — Ты что, совсем нюх потерял?

— А что такое? — не понял он.

И я рассказал ему про Наумовича.

— Сегодня же всем растреплет! Не он — так старшина Лень!

— Да я к старшине и не ходил даже…

— Без разницы! Одного Наумовича хватит!.. Неужели нельзя было, я не знаю… память ему, что ли, отшибить?..

Леха вогнал лопату в грунт, поморгал растерянно.

— Слушай, не догадался… — виновато промолвил он.

Эх, ничего себе! Так он еще и память отшибать умеет?

— Значит, говоришь, ведро сельсин-датчиков?

Комбат сидел посреди бытовки на табурете, уперев кулаки в колени, недвижный как идол. Облачен в галифе, сапоги и майку-алкоголичку. Глаза, по обыкновению, скрыты козырьком офицерской фуражки.

Я укоризненно покосился на Леху. Леший он там, не леший, а смекалки солдатской — ни на грош. Взять ту же траншею. Зачем копал? Внуши сержанту, что траншея выкопана, — и все дела. Все равно потом закапывать!

Теперь вот с сельсин-датчиками. Слухи по дивизиону разлетаются мгновенно. Ничего удивительного, что о Лехиных проказах «Дед» Сапрыкин уже был наслышан. Другое удивляло: затребовал к себе нас обоих.

Медленно, как орудийная башня, повернулся ко мне козырек.

— А ты… — сказал комбат и приостановился. Мне стало зябко. — Считай, что с сегодняшнего числа… Комсомолец?

— Никак нет, товарищ майор!

— Почему?

— Исключили, товарищ майор! Еще в институте!

— За что?

— За аморалку! На летней практике!

— С кем?

— С пионервожатой!

— А-а… Ну, это… бывает… Словом, с сегодняшнего числа ты — мой заместитель по политчасти.

Умолк вновь. Не смея дыхнуть, мы ждали продолжения.

— Позвонили «комиссару». Из штаба округа, — скупо отмерил он информацию. — Едет к нам проверка.

Делать им нечего, в этом штабе округа! Мы — строящийся дивизион, нам бы к осени третий капонир как-нибудь до ума довести, а они наглядную агитацию проверять! Знаем мы эти проверки. Снимут сейчас с бетонных работ всех заподозренных в художественном таланте — и сиди рисуй плакаты. Все спят, а ты рисуй. Потом наедет какое-нибудь вышестоящее существо, глянет мимоходом — и сгинет, после чего стенд снова станет крышкой теннисного стола, а изрисованную тобой бумагу сорвут и отправят по назначению.

— Бытовка, — неумолимо продолжал комбат. — Бытовку — оформить, оборудовать. Красный уголок. График политзанятий.

А все Карапыш! Не заставь он меня тогда заняться живописью, глядишь, обошлось бы… Я с ужасом оглядел стрельчатые своды нашего тесного подземелья — бетонного закутка, ограниченного с боков монолитными стенами. За левой (глухой) стеной таился дизель, за правой (с дверью) — кабина управления стартом.

— Товарищ майор, — отважился я. — А когда…

— Завтра.

— Това-арищ майор! Да как же я до завтра…

Усмехнулся:

— А я тебе помощника дам. Вот рядовой Леший… Чем не помощник?

— Так он же ни петь, ни рисовать!

— А и не надо, — успокоил «Дед» Сапрыкин. — Будет на подхвате. Подержать, подсобить… сбегать куда… с ведром…

Услышав про ведро, я обмер. Намек был более чем прозрачен.

Да уж, выпала мне ночка. Вовек не забуду. Главное, знаешь же, что не успеешь в любом случае, а все равно, как говаривали в деревне, где я учительствовал полгода, из дресен вылазишь. Леху я гонял вовсю (подай-принеси) и лишь стискивал зубы, чтобы лишний раз не обматерить закадычного своего дружка.

Разумеется, вы вправе спросить, ради чего я так упирался рогом. На подхвате-то не кто-нибудь, а рядовой Леший с цыганскими своими фокусами…

Ну а вдруг? Проверка-то — из штаба округа! Ладно бы свои! Даже если отведет им Леха глаза… От чего отводить-то? От голых стен? Значит, что-то все-таки на стенах должно висеть…

Под утро я до того разнервничался, что разорвал пополам самый жуткий из плакатов, швырнул на пол и принялся топтать ботинками (летнюю полевую форму нам уже выдали). Леха отобрал у меня оба обрывка, жалостливо на меня поглядывая, кое-как склеил истоптанное, прикрепил на место — и разорвать по новой не позволил.

Проверка нагрянула часам к двум.

В бывшую бытовку, а ныне красный уголок, вошли с надменным видом человек пять незнакомых офицеров. За их спинами моталась исполненная отчаяния физия замполита. Судя по всему, наглядная агитация в прочих подразделениях дивизиона критики не выдержала. А нашу стартовую батарею, стало быть, приберегли напоследок как самую раздолбайскую.

— Встать! Смирно! — догадался подать команду Леха.

Я встал. Поясница гудела. Башка — тоже. Мне уже было все равно, что со мной сделают за мои художества.

— Ну вот! — бодро воскликнул кто-то. — Можем же, когда захотим!

Очнулся я, завертел головой. Вы не поверите, но проверяющие вели себя, как в зале воинской славы: с огромным уважением разглядывали они кто наглядную агитацию, а кто и просто голый участок бетона.

Потом я заметил комбата. «Дед» Сапрыкин стоял в проеме и с откровенной ухмылкой наблюдал за происходящим.

— Ну что? — ворчливо осведомился он, когда высокие гости отбыли восвояси. — Не подвел Леший?

— Никак нет, товарищ майор, не подвел!

Чуть запрокинув голову, комбат еще раз оглядел обезображенные плакатами стены.

— М-да… Век бы стоял и любовался…

И я понял вдруг, почему он прячет глаза под козырьком. Глаза-то у него, братцы, глумливые! А то и вовсе нетрезвые.

— Спасибо за службу, — подбил он итог, опять-таки не без издевки. — Обоим отдыхать до вечера…

В «консервную банку», как мы именовали попросту наш ангар, идти не хотелось — отдохнуть там просто не дадут. Дрыхнущий средь бела дня салабон — зрелище возмутительное и недопустимое, даже если он дрыхнет с разрешения начальства. Раскинули мы в бытовке две раскладушки и отбились.

— Лех, — перед тем как провалиться в сон, пробормотал я. — А вдруг он тоже леший?

— Кто?

— Комбат.

— Да ну, фигня! — поразмыслив, отозвался Леха, но, как мне почудилось, не слишком уверенно.

— А почему ты его тогда обморочить не можешь?

— Не знаю… Боюсь я его…

И вспомнилось мне бессмертное гоголевское: «…от сорочинского заседателя ни одна ведьма на свете не ускользнет».

Кому-то может показаться, будто мы в нашем ракетном дивизионе только и делали, что выгружали щебень, бетонировали, огребали внеочередные наряды и дурили проверяющих. Ну не без этого, понятно, — строящийся объект, вместо настоящих боевых изделий в капонирах стоят макеты, но, во-первых, с виду их хрен отличишь, а во-вторых, остальное-то все — действующее!

Мне как-то ближе были бетонные работы, нежели возня с аппаратурой. Ибо я и электроника суть вещи несовместные.

Так однажды при моем непосредственном участии мы едва не пальнули (условно, конечно!) по вылезшему на вершину холма колхозному трактору, квалифицировав его как низколетящую малоскоростную цель, и в общем-то были правы. Трудно придумать нечто более низколетящее и менее скоростное.

Вот, скажем, кабина управления стартом. «Дед» Сапрыкин мыслит над выдвинутым из стенки блоком, а я стою рядом, готовый к услугам. В происходящем не понимаю ничегошеньки, твердо знаю одно: как только зеленый огонек перестанет мигать и начнет гореть ровно, дело сделано — блок исправен.

— Отвертку принеси, — велит комбат. — На столе в бытовке…

С лязгом ссыпаюсь из напичканного электроникой вагончика по металлической лесенке. Несколько шагов — и я в бытовке (том самом закутке с бетонным стрельчатым сводом и глухой стеной, отделяющей нас от дизеля), беру со стола отвертку, возвращаюсь…

А «Дед»-то уже навеселе!

Когда успел?!

Вручаю инструмент и тупо смотрю, как неторопливые умные пальцы комбата в течение какой-нибудь минуты заставляют огонек возгореться ровным зеленым светом. И отвертка не потребовалась.

— На!.. — И «Дед» вручает мне отработавшую срок лампу. — В телевизор вставишь. В телевизоре она еще сгодится…

Вечером рассказываю обо всем в казарме.

— Ребята, — говорю. — А как это он?

— Так у него спирт в сейфе, — объясняют мне, снимая заднюю стенку с телевизора. — Ты еще ногу на верхнюю ступеньку ставил, а он уже ключик проворачивал. До секунды все рассчитано, понял?

Да-а, такого, пожалуй, обморочишь…

А Леху Лешего, между прочим, к регламентным работам распоряжением комбата близко не подпускали. Черт знает почему, но в его присутствии все лампы выходили из параметров, а осциллограф начинал выдавать такие елки зеленые, что мама не горюй!

Дело рядовому Лешему нашлось другое.

В начале июля возле кишлака пробило какую-то там трубу, и вода, предназначенная для колхозных виноградников, принялась заболачивать территорию дивизиона. Командуй стартовой батареей не «Дед», а кто-нибудь другой, кинулся бы к председателю-узбеку и закатил грандиозный скандал, перемежая матерные тирады обвинениями политического характера вплоть до умышленного подрыва нашей обороноспособности. Испуганный председатель поклялся бы мамой, что завтра же все исправят, — ну и, как водится, оказался бы на поверку клятвопреступником.

Но тем-то и славен был майор Сапрыкин, что любую неприятность умел обращать во благо. Две страсти владели его душой: где б чего выпить и где б чего построить. Он мог простить неподшитый подворотничок и скверную выправку, но вид болтающегося без работы военнослужащего приводил его в неистовство.

Так что, сами понимаете, ругаться с протекшим на нас председателем майор не стал. Оглядев из-под низко надвинутого козырька отворившиеся хляби земные, он справедливо рассудил, что до осени трубу узбеки вряд ли починят, удовлетворенно крякнул и тут же отдал приказ: всех солдат (кроме тех, конечно, что несли боевое дежурство) бросить на дренажные работы. Воду отвели в овражек — и за капонирами в скором времени возникло буколическое озерцо, возле которого велено было разбить огород, отрядив для полива и охраны военнослужащего из местных (того самого стукача-узбека). И все лето на обеденном столе стартовиков алел, на зависть радиотехнической батарее, свежий — только что с грядки — помидорный салат.

Стоило, однако, первым плодам порозоветь, повадились туда наши «дедушки», и пришлось комбату сторожа сменить — как не оправдавшего доверия. Сторожем стал Леха Леший.

Вот когда чудеса начались!

Территория части — три квадратных километра. Ну и как там, скажите, можно заблудиться? Тем не менее рядовой Горкуша чуть умом не тронулся, битый час пытаясь выйти к запруде и каждый раз оказываясь возле третьего капонира.

Тогда он поступил по-другому. Сразу после поверки подозвал Леху.

— Ты, пугало огородное! Принесешь помидор, — велел он. — Самый большой. Самый красный. Положено «дедушке»! Понял, да?

— Так точно! — отчеканил тот и ничего не принес.

Я с тревогой ждал, чем кончится дело. Ничем не кончилось. Вечером все повторилось:

— Принесешь помидор! Понял, да? Понял, нет?

— Так точно, принесу!

Запруда. На вколоченной в грунт штакетине грозная фанерная табличка «Купаться запрещено». Искупался, стою на мостках в чем мать родила, отжимаю трусы. Огородный сторож Леха сидит неподалеку, задумчиво подперев скулу кулаком.

— Слушай, Лех! А ты каждый раз Горкуше память отшибаешь?

— Каждый раз… — вздыхает он.

— Но это ж замучишься! А нельзя так, чтоб враз и навсегда?

Леха поднимает на меня медленно проясняющиеся глаза, но, похоже, последней моей фразы он не расслышал.

— А правду говорят, — спрашивает он, — что на пьяных даже радиация не действует?

— Говорят… А к чему это ты?

— Да понимаешь… В лес-то иногда и по пьянке забредали…

— И что?

— Трудней всего с такими… Начнешь его с пути сбивать, а он и сам уже сбился… Ну и, знаешь, случалось, выбирались…

— Из чащи?

— Ну да…

— А радиация-то тут при чем?.. А-а… — Я наконец догадываюсь, куда он клонит. — Ты про комбата, что ли, про нашего?

Внезапно, прерывая беседу, из-за отдаленного пригорка с грохотом вываливается бульдозер и в клубах белесой пыли направляется прямиком к запруде. Мне становится не по себе. Поговаривают, будто «Дед» садится иногда за рычаги и гоняет по территории.

Кошусь на Леху. Тот спокоен. Стало быть, отставить! Тревога ложная.

Неспешно с достоинством облачаюсь в трусы и панаму.

Бульдозер рычит, гремит, проваливается в ложбины и вскарабкивается на бугры. Медленно, с натугой гусеничный монстр одолевает оставшиеся двадцать метров. Останавливается. Дышит жаром. Наружу выбирается рядовой Наумович в радужных импортных плавках, а «шнурок»-бульдозерист остается в кабине.

— Снимать умеешь?

— Так точно! — Я принимаю протянутый мне фотоаппарат, а «дедушка» Наумович плюхается в пруд, затем выбирается на мостки и нежно обнимает штакетину с табличкой «Купаться запрещено».

— Слышь, только всю пленку не трать!

Делаю два кадра.

Такие снимки в дембельских альбомах ценятся наравне с фотками верхом на боевой ракете. Н-ну… якобы на боевой.

— Молодец!

— Служу Советскому Союзу!

Наумович забирает аппарат и лезет в бульдозер.

— Гони, ямщик!

Раскаленное чудовище взревывает и, развернувшись, пускается в обратный путь.

— Так что ты там насчет радиации?..

Да нет, ерунда! Даже если допустить, будто «Дед» настолько проспиртован, что его и колдовство не берет… Ладно-ладно, останемся материалистами: не колдовство! Уличный гипноз…

Все равно ведь ерунда получается!

Взять того же Карапыша! Я слышал, тоже выпить не дурак, просто концы поглубже прячет. По-другому ему нельзя — замполит.

И что толку? Дурит его Леха — как хочет!

Кстати, вопрос мой насчет Горкуши, оказывается, был очень даже хорошо расслышан. Когда перед отбоем старослужащий опять подкатился к Лехе с каноническим требованием помидора, дружок мой пристально взглянул в синие горькие глаза и тихо выговорил какую-то полную бредятину:

— Шел, нашел, потерял…

И все! Больше запросов ни от кого не поступало.

Ну и, наверное, несколько слов о том, что собой представляет «старт».

Пологий округлый холм, похожий на черепаший панцирь. Издали он выглядит замшелым, поскольку сплошь порос янтаком (по-русски сказать, верблюжьей колючкой). За вычетом излишней правильности очертаний — ничего особенного, вполне заурядная возвышенность. Но если воспарить над ней подобно орлу или, скажем, американскому спутнику-шпиону, невольно кое-что заподозришь: с двух сторон из холма, будто из торта, вынуто по неглубокому клинышку. Впрочем, как успокоил нас однажды замполит, «сквозь маскировочную сеть не заподозрят».

Клинообразные выемки эти на самом деле весьма обширны и представляют собой два противоположных входа в подземелье, разделенное бетонным брандмауэром. В одной половине — как было уже упомянуто — дизель, в другой — кабина управления «стартом».

И вот вы стоите у краешка широкого бетонного ската, полого уходящего, сужаясь, в земные недра, а над вами натянута маскировочная сеть, непроницаемая, по словам замполита, ни для орлиного, ни для вражеского глаза. Оглянитесь окрест. Всюду унылые серо-зеленые бугры… А, нет! Не всюду. В паре сотен шагов белеет бетонное строение: два длинных стрельчатых свода впритирку друг к другу, бок о бок. Это капониры, где хранятся якобы готовые к старту изделия — то, что беспечные штатские неосторожно именуют ракетами. Строений таких ровно шесть, располагаются они вызывающе правильным кругом, а в центре его притаился наш столь тщательно замаскированный холм, на который все они, так сказать, смотрят в оба.

Ну и на кой, спрашивается, ляд было маскировать?

Впрочем, замполиту виднее.

К общему изумлению, наша стартовая батарея помаленьку-полегоньку начала выбиваться в лидеры соцсоревнования. Хотя нет, не к общему. Как минимум трое знали, в чем дело: Леха, я и, предположительно, комбат.

Собственно, в смысле боевой подготовки мы и раньше мало кому уступали, но вот дисциплина…

Боевые учения. Объявили атомную угрозу. Влезаем в ПХЗ, напяливаем противогазы, смирно сидим на скамье в укрытии (проще говоря, в той же бытовке), ожидаем дальнейших распоряжений. Минут пятнадцать-двадцать спустя заходят проверяющие — куда ж без них?

По идее, должно прозвучать: «Встать! Смирно!»

Не звучит. Как сидела стартовая батарея на скамейке, привалясь спинами к стене, так и продолжает сидеть.

Тряхнули одного за прорезиненное плечо — спит, мерзавец. Тряхнули другого — тоже.

Хоть бы на стрему выставили кого, раздолбаи!

Так вот с некоторых пор череда подобных казусов прервалась. За одним лишь исключением.

Уснул на посту рядовой Горкуша. Нашли его во втором капонире, где он и прикорнул прямо на бетоне в обнимку со своим «саксаулом». И ладно бы сразу нашли, а то ведь тревогу подняли: часовой пропал… Короче, не скроешь уже!

Не так страшна гауптвахта, как ее последствия, то есть неминуемый гнев комбата. Мысль о том, что его стартовик в течение нескольких суток будет пахать не на территории батареи, а где-то на стороне, для «Деда» невыносима.

Стоим в строю. Перед нами жуткий в своей недвижности майор Сапрыкин и виновный рядовой.

— Этот <…> человек… — клокоча, начинает комбат и не глядя втыкает в Горкушу палец. — Как на пост заступит, так у него <…> задница разбухать начинает… А кожа ж, по закону, должна откуда-то браться! Так у него <…> глаза закрываются… Спит!

Точность образа, конечно, вызывает сомнения (если задница разбухает, то глаза вроде бы должны раскрываться), но фраза врезается в память.

— Ты <…> у меня…

Дальше идет подробное перечисление работ, и, смею заверить, все они будут «дедушкой» Горкушей выполнены.

Напоследок комбат бросает уничтожающий взгляд на рядового Лешего: ты-то, дескать, куда смотрел?..

Сразу после команды «разойдись» отвожу Леху в сторонку.

— Лех, скажи честно! Нарочно усыпил?

— Ты за кого меня держишь? — ощетинивается он. — Нет, конечно!

— Зря… У меня бы он с «губы» не вылезал! А ты видел, как на тебя «Дед» глянул?..

Рядовой Леший кривится, словно от зубной боли, и тоскливо вздыхает.

Загадочная фигура комбата будоражила воображение.

Именно он являлся теперь главной темой наших с Лехой бесед.

Досрочно обретя право на самоволку, мы выгадывали время и пробирались к заветной дырке в ограждении, с обеих сторон которого курчавились дебри из тонкой проволоки (высотой примерно по колено). Препятствие, непроходимое даже для бронетехники. Но не для солдат срочной службы. В запутляканной металлической волосне протоптана была узкая тропинка, по которой и происходила временная утечка личного состава.

Куда? Ну не в город же! Кишлак под боком. А в нем — так называемые «точки». Их несколько, путь до них известен. Там, в уголке глинобитного дворика, всего за один рубль вы присядете у низкого стола, на котором вскоре возникнут бутылка домашнего узбекского вина, обязательный помидор, обломок чурека, сильно сточенный ножик с деревянным черенком и горстка соли.

Главное — следить за минутной стрелкой, а если на «точку» сунется кто-то из наших, вовремя его обморочить.

— Ты мне скажи, откуда он все знает? — неистово требовал я ответа.

— Маринка стучит, — хмуро отшучивался Леха.

Маринкой звали прибившуюся к батарее собачонку. Косматая дворняжка черно-белой масти. Комбат ее сильно любил. Любил ее и рядовой состав, потому что если появилась Маринка, то через пару минут появится и сам «Дед». Но все уже при деле.

— То есть выходит, это не он — это она все насквозь видит?

— Вот ты смеешься, — укорил меня Леха, — а между прочим, да. Двоеглазка.

— Не понял!

— Ну, морда, морда у Маринки черная, а над глазами белые пятна…

— И что?

— Нечистую силу видит.

— Тебя, например?

— Меня, например!

— А комбат?

— Что комбат?

— Вдруг он тоже за кого-то служит? Вроде тебя!

— Да ну, брось…

— А почему нет? — напирал я, окуная кусок помидора в серую крупную соль.

— Так он же не рядовой! Он майор! Это что ж, выходит, кто-то попросил в офицерской школе за него отучиться?

— М-да… В самом деле… — В задумчивости я разлил вино в два тусклых граненых стакана. — Но ты точно уверен, что не леший?

— Откуда я знаю? — огрызнулся Леха. — В лесу бы угадал запросто… А тут…

Взяли стаканы в горсть и бесшумно чокнулись костяшками пальцев — чтобы начальство не услышало.

— Он же не зря тебя тогда про карты спросил… — напомнил я.

Рядовой Леший безнадежно махнул рукой — и выпил.

А ведь Леха-то и впрямь оказался картежником. Вы не поверите, но мы с ним навострились на разводе в «двадцать одно» играть. Без колоды, естественно. Колоду нам заменяло наше начальство.

Стоим в строю, а из дверей штаба (одноэтажного домишки желтого цвета) один за другим появляются офицеры.

Первым набирает Леха.

Вот с невысокого крылечка сходит лейтенант. Две звездочки. За ним еще два лейтенанта. Две плюс две плюс две — шесть. За ними — капитан из технического дивизиона. Шесть да четыре — десять. Затем на асфальт ступает наш комбат. Большая майорская звезда идет у нас за пять малых. Итого пятнадцать…

— Хорош! — шепчет мне в азарте Леха. — Теперь ты…

Я приготавливаюсь считать. Лейтенант — две звездочки… И тут, как нарочно, из дверей показываются разом начштаба и командир части. Оба подполковники. Четыре большие звезды! Двадцать два. Перебор…

И так каждый раз. Случая не было, чтобы я у него выиграл.

— А хочешь самое простое объяснение? По жизни!

— Ну? — заинтересовался он.

— Ни хрена наш «Дед» ничего не видит. Тоже обмороченный!

— Да ну… — усомнился Леха. — А чего ж он тогда…

— Что «чего»? Что «чего»? Про карты спросил? Взял и спросил!

— А с проверкой из округа?

— И с проверкой тоже! Что он такого сказал? «Век бы стоял и любовался»?

Призадумался Леха.

— То есть ты… думаешь… Просто майор — и все?

— Нет, ну… не просто, конечно… Ясно же: что-то с тобой не так… Ну вот он и прикидывает!

Хорошая была версия, изящная, но практикой проверку не прошла. Регулярно срываясь в самоволку, мы с Лехой окончательно уверовали в собственную безнаказанность, за что однажды и поплатились.

Поднялась в тот день самая настоящая пурга, только не из снега, а из пыли. Поэтому столик нам сервировали в помещении. И взяли мы тогда отнюдь не пол-литра, но целый литр. Отчаянные парни!

Приняли по первому стаканчику, поднесли к губам второй — и тут глаза Лехи, сидящего лицом ко входу, начинают выкатываться из орбит.

— Эх, лес честной… — потрясенно выдыхает он.

Оборачиваюсь. В дверях стоят два сильно припорошенных майора: «Дед» Сапрыкин и замполит Карапыш (дорóга до «точки» им тоже хорошо известна). Но самое страшное — оба нас видят! Во всей нашей срамоте.

Вскакиваем, замираем по стойке «смирно».

— Вы что творите?! — опомнившись, срывается Карапыш. — Да я… Да вас… Под трибунал… В дисбат… Ваши отцы кровь проливали…

Некоторое время «Дед» Сапрыкин (он располагается на шажок впереди) слушает эти вопли. Нижняя часть лица майора сурова. Верхняя, включая глаза, как всегда, заслонена козырьком.

Пластика у комбата замечательная. Бочкообразная грудная клетка незыблема, движутся только руки. И то изредка. Вот и сейчас правая взмывает и, на ощупь найдя гневный рот замполита, властно затыкает его.

— Ти-ха… — негромко, но внушительно произносит майор. — На «старте» — я хозяин… А ну-ка быстро отсюда!

И мы с Лехой, пригнувшись, прошмыгиваем на выход.

После чего оба майора садятся за столик и неспешно, со вкусом допивают этот самый литр.

А наутро боязно-о… Но комбат молчит. Наконец подзывает меня.

— Как вчера добрались?

— Нормально, товарищ майор!

— Во-от!.. — И он назидательно воздевает мудрый натруженный палец. — А если бы мы за вас ту бутылку не добили… вы бы нахреначились, попались бы командиру части… и отправил бы он вас на «гауптическую вахту»…

Звук «г» комбат произносит на украинский лад. Поэтому «гауптическая вахта» выговаривается им с особой нежностью.

— А-а… майор Карапыш…

— Что майор Карапыш?

Да, действительно. Что майор Карапыш? Не дурак же он, в самом деле, признаваться в совместном распитии!

Так что же нам удалось выяснить? Одно из двух: либо у Лехи с перепугу отшибло его цыганщину, либо и впрямь все дело в комбате. Надо полагать, в его присутствии и другие подчас прозревают. Даже замполит.

От визитов на гражданку мы решили временно воздержаться, однако не тут-то было. Внезапно начала мелеть запруда, о чем Леха немедленно доложил «Деду».

— А кто у нас огородник? — рассеянно поинтересовался тот.

— Я, товарищ майор!

Майор Сапрыкин чуть откинул голову и скучающе глянул из-под козырька на Леху. Потом на меня.

Мы мигом все поняли и двинулись на разведку. Пронырнули ограждение, очутились за пределами части, в колхозном саду. Шли и, понятно, валяли по привычке дурака:

— Лех, а откуда вообще лешие берутся?

— Из лесу!

— Да я понимаю… А в лесу-то они откуда? Вот ты, например…

Тот сделал вид, будто вопрос мой ему не слишком приятен. А может, просто ответ придумывал.

— Пьяный поп крестил, — нехотя отозвался он наконец.

— И что?

— А кого пьяный поп крестил, тот лешим становится.

— А как же сейчас? При советской власти! Все неверующие… некрещеные…

— Ну, не все, наверное…

— Да почти все! Тебя, говоришь, сто лет назад крестили?

— Ну да… примерно…

— Этак скоро совсем леших не станет… Слушай, а в каком же ты возрасте в лес убежал?

— Года в три…

Тем временем в просветах между стволами раскидистых слив показалась впереди дырявая труба. Поилица наша. Воду узбеки перекрыли — стало быть, ждут сварщиков. Вскоре появились двое местных: один катил аппарат, другой разматывал кабель. Мы с Лехой наблюдали издали, как они накладывают железную заплату, причем не на дыру, а рядом, на совершенно целехонький участок водопровода.

Закончили. Ушли. А примерно через полчаса вновь хлынула вода — и мы со спокойной совестью отправились докладывать обо всем комбату. Нет, ну не обо всем, конечно… Только о том, что колхозники опять с трубой лопухнулись.

— Так-то вот, Леший, — назидательно молвил «Дед», выслушав наш рапорт. — Мог бы и сам все уладить, по-тихому. Иди поливай…

Леха ушел, а я сел дочерчивать график. И завелся во мне некий проказливый бесенок. Толкает изнутри локотком и толкает.

Наконец не устоял я перед соблазном, рискнул:

— Товарищ майор, разрешите обратиться!

— Ну, обратись…

— Товарищ майор, вы в леших верите?

— Два наряда вне очереди!

— Есть два наряда вне очереди!

Вот и думай теперь…

Просто поразительно, как быстро мы привыкаем к любой чертовщине, при том, конечно, условии, что она приносит нам выгоду. Взять, к примеру, меня. Убежденный материалист. Если и верю во что, то в научный атеизм — и вот, здравствуйте вам, охотно пользуюсь Лехиными услугами, пытаясь, правда, время от времени уразуметь, кто же он такой, этот Леха. Так заигрались в лешего, что приходится порой себя одергивать, напоминать, что все это не всерьез…

Не всерьез-то оно не всерьез, но ведь действует!

Честно сказать, я думал, что замом по политчасти комбат назначил меня ровно на один день — пока не уедет проверка из штаба округа. Ничего подобного! Я теперь и впрямь должен был вести политзанятия. И если бы не Леха, ох несладко бы мне пришлось. Ненавижу педагогику. Накушался за полгода.

Помню боевое свое крещение. Собрались в красном уголке. Сел за столик, раскрыл нацарапанный впопыхах конспект и принялся обличать американский империализм. Слушают. Внимательнейшим образом слушают. Рядовой Леший сидит, дерзко закинув левую ногу на правую, и заговорщически мне подмигивает. И возникает вдруг подозрение, что слушают-то меня слушают, а вот слышат ли?

Умолкаю на пробу. Никакой разницы. Ловят каждое мое слово, местами кивают (а я молчу)!

Уже на следующем занятии распоясался окончательно: сажусь, достаю позаимствованный в штабе старый журнальчик, подмигиваю в ответ моему дружку и углубляюсь в переводной детективный роман без конца и начала. А политинформация идет своим чередом. Иногда в бытовку заглядывает комбат, окидывает происходящее циничным взглядом из-под козырька и, сделав мне знак продолжать, исчезает.

Приходил однажды и Карапыш, тоже слушал, кое-что даже в блокнотик заносил. Интересно было бы почитать эти его записи. Нет, правда! Леха-то ведь в политике — ни бум-бум. Но что-то же он им там внушает!..

Конспекты, правда, все равно кропать приходилось — для отчетности. Ну да после сельской восьмилетки для меня это проблемой не было.

Восхитительное чувство собственной безопасности опьяняло. Я уже мог позволить себе такую роскошь, как сострадание к ближним.

— Леха, — сказал я. — А Клепикову не поможешь?

— Загоняли мальчонку? — сочувственно спросил он.

— Да не то слово!

— Ну я ж не могу за каждым по пятам ходить! — резонно возразил Леха. — Мне вон огород поливать…

— Нет, ну… при случае…

Подумал, почесал клиновидную свою маковку.

— Ну, при случае… ладно.

А потом стряслось нечто такое, что прямо хоть беги к замполиту и кайся в пропаганде вредных суеверий.

В казарме задребезжал телефон. Дневальный, не дослушав анекдота, ринулся к тумбочке, сорвал трубку, представился по всей форме, кого-то там выслушал.

— Есть! — рявкнул он и дал отбой. — Рядовой Леший!

— Я!.. — настороженно откликнулся Леха.

— Бегом на КПП! Там к тебе брат пришел…

— Какой брат?! — Похоже, Леха ошалел.

— Какой-какой! Сказали: близнец…

Мы переглянулись, и в Лехиных глазах я увидел… Да много чего увидел. Были там и страх, и оторопь, и даже, как мне почудилось, внезапная надежда — уж не знаю, правда, на что…

Беглым шагом достигли мы КПП. В комнатке для посетителей никого не оказалось.

— Где он?

— Да вон за воротами топчется.

— А чего внутрь не пустил?

— У него при себе документов нет…

Метнулись на выход.

— А ты куда? — остановил меня помощник дежурного. — Это ж к нему, а не к тебе.

Тут такая тонкость: городишко, в окрестностях которого располагалась наша группа дивизионов, был настолько незначителен, что в нем даже не было комендатуры. А коли так, то не могло быть и увольнительных. Поэтому любое проникновение военнослужащего за пределы части считалось самоволкой. Иными словами, высовывать нос за ворота Леха тоже не имел права — пришли там к нему, не пришли…

— Слышь, — вкрадчиво напомнил я сержанту. — А завтра, между прочим, занятие…

Тот подумал — и пропустил. А то начну еще завтра выспрашивать про политическую ориентацию Гондураса…

Да, отношение к нам с Лехой за последнее время поменялось сильно. Салабоны-то мы салабоны, но он — правая рука комбата, я — левая. Или наоборот.

Собственно, не в том суть. Проскочил я вертушку — и остолбенел. Передо мной на бетонке стояли два Лехи: один — в «мабуте» (летняя полевая форма), другой — в штатском.

Клянусь, большего потрясения я в жизни своей не испытывал.

Витязь на распутье: направо пойдешь — в психушку попадешь, налево пойдешь — в леших поверишь, прямо пойдешь… Да! Прямо и только прямо! Мне следовало тут же на месте судорожно придумать какое-никакое объяснение. Скажем, одного брата-близнеца медкомиссия признала годным к строевой, другого — нет.

— Ты что, сдвинулся? — придушенным шепотом спросил признанный годным.

— А чо? — испугался непризнанный.

— Суп харчо! Ты как здесь оказался вообще?

— Приехал…

— Как ты мог приехать без паспорта?

— Пошел в паспортный стол… Сказал: потерял… Новый выдали…

Ну а что? По тем временам — запросто. Базы данных появятся лишь через четверть века. А уж если паспортист знакомый…

Так что сердце у меня после этих его слов на миг приостановилось. Стало быть, все-таки либо направо, либо налево. Либо в психушку, либо…

— А дежурному чего соврал, что документов нет?.. А-а… — Леха сообразил, покивал. — Имена одинаковые?

— Ну да…

— Короче! Чего надо?

Замялся штатский. Оглянулся на меня.

— При нем можно, — заверил Леха. — Короче!

— Короче?.. — беспомощно переспросил Лехин двойник. Потом вдруг решился и выпалил: — Давай снова местами поменяемся!

Обалдел рядовой. Я, кстати, тоже.

— Т-то есть… В смысле?

— Ну, в смысле я — сюда, а ты — ко мне, в село…

— Погоди! А кем ты сейчас в селе работаешь?

— Да это… коровник строю…

— Думаешь, здесь легче?

Понурился двойник, не ответил. А Леха уже напряженно что-то прикидывал.

— Все равно не понимаю, — сказал он наконец с досадой. — Мне-то зачем в село? Ну дослужишь ты за меня здесь… И кто тебя в селе хватится?

— Да тут такое дело… — страдальчески скривив физию, выдавил тот. — В общем… женился я там…

Рядовой Леший обмяк, потом взглянул на меня, как бы приглашая в свидетели.

— Ну не идиот?.. — безнадежно спросил он и, не дожидаясь ответа, снова повернулся к бывшему своему благодетелю. — Дай подумать.

— Долго?..

— До вечера. Виноградники видишь? За ними сливовый сад. Вот будь там ровно в шесть часов… Я к тебе через дыру выйду. А сейчас — свободен!

…Мы долго смотрели ему вслед. А потом вдруг обратили внимание, что в десятке шагов от КПП сидит на бетонке комбатова Маринка и с любопытством нас разглядывает, вывернув морду набок. Черную, с белыми пятнами над глазами.

А я ведь так и не рискнул вытрясти из Лехи всю правду. Пугала она меня. Спросил только:

— Он тебе кто?

Рядовой Леший сердито покосился на меня и не ответил.

Некоторое время шли молча.

— Нет, ну ни хрена себе? — с недоумением промолвил он наконец. — Это что ж за жена такая, от которой в армию сбежишь? В медовый месяц! Хоть бы второго года службы дождался, а то…

— Да, может, жены и нет никакой, — сдавленно отозвался я.

— А что ж он тогда…

— Наврал!.. Может, он там что серьезное натворил… Осторожней, Лех! Приедешь в село, а тебя под суд… Зря ты у него паспорт не проверил. Вдруг там и штампа нет… В тюрьме ты за него сидеть не подряжался! Еще неизвестно, сколько ему дадут…

И погрузились мы вновь в тревожные раздумья. Причем угроза утратить друга пугала меня гораздо больше, чем крушение материалистических воззрений.

Вскоре сверкнул впереди над кронами военнобязанных акаций дюраль нашей «консервной банки».

— Так что ты решил? — спросил я.

— Не знаю еще…

Тут возле штаба завыл ревун — и побежали мы на позиции. В норматив уложились (три минуты). А большего от нас и не требовалось: в ту неделю боевое дежурство нес первый огневой дивизион, а мы-то — второй.

Заняли свои места в кабине, ждем появления лейтенанта. Лейтенант так и не появился, а потом и готовность отменили.

— Ну хорошо! — сказал я. — Допустим, не соврал он. Поменялись вы местами. Он служит здесь, ты живешь с его мымрой… Погоди, не дергайся, дай договорить!.. Но потом-то — дембель! Так и так возвращаться…

— А оно ему надо?

— А тебе?

— Мне — нет! Кончится май — все равно в лес уйду.

— А в розыск подаст?

— Кто? Жена?

— Ну да…

— Пускай подает. Меня не найдут, а его… Ну, тут уж как повезет!.. Чего лыбишься-то?

А лыбился я вот чего: пришло вдруг в голову, что раз поперли из комсомола, то имею полное право верить в леших, домовых и прочих кикимор. Хотя я ведь еще и политинформатор… Да, неловко…

А к вечеру нас вызвал комбат. Какой-то он на этот раз был загадочный.

— А выйдем-ка перекурим, — неожиданно предложил он.

Должно быть, хотел поговорить без свидетелей.

Мы выбрались из недр холма сквозь дверцу в чудовищных железных воротах и, взойдя по пологой бетонной дорожке, расположились в курилке под масксетью. Там уже виляла хвостом Маринка.

Душные азиатские сумерки. Над горизонтом всплывает в сером мареве облако мельчайшей золотой пыли, похожее на обман зрения. Это из невероятной дали мерцает вечерний Ташкент, куда нас иногда отвозят на гауптвахту.

— С тобой все ясно… — Огонек комбатовой сигареты кивает в мою сторону. — А с тобой так… — Теперь он нацелен прямиком на Леху. — «Год интендантства — и можно расстреливать без суда». Кто сказал?

Леха робеет:

— Н-не знаю…

— Генералиссимус Суворов сказал.

Судя по зачину, разговор предстоит долгий. А на часах, между прочим, без четверти шесть. Однако долго комбат говорить не любит:

— Помидорный сезон кончается, огород будем ликвидировать. В ноябре старшина Лень уходит на дембель. Примешь у него каптерку.

— Товарищ майор… — лепечет Леха. — Я ж рядовой…

— Н-ну… накинем тебе пару лычек… — «Дед» Сапрыкин выбрасывает окурок в металлическую емкость посреди курилки и смотрит на часы. — Пора. Сейчас приведете сюда этого…

— К-кого?..

— Сам знаешь кого. А я уж с ним как-нибудь договорюсь.

Привели. Прямиком в бытовку. К тому времени, кроме нас, на позициях не было уже ни души. При виде комбата доставленный дернулся на выход, тут же смекнул, что бежать некуда, и безвольно ослаб.

— Значит, слушай меня внимательно, — прозвучал из-под козырька глуховатый подземный голос. — Слушай и запоминай… Ты. Мне. Здесь. Не нужен. Мне нужен вот он. Уразумел? Завтра же садись и уезжай в свою деревню. А покажешься хоть раз — пойдешь под стражей в милицию. Там тебя мигом отучат по чужим документам жить… Леший!

— Я!

— Проводишь до дыры.

И двое Лех покинули бытовку.

Леший… С какой же, интересно, буквы он сейчас это произнес: с большой или с маленькой? Похоже ведь, что с маленькой…

— Товарищ майор… — чудом подавив нервный смешок, обратился я. — А вот вы мне в прошлый раз два наряда вне очереди объявили… за леших…

Он медленно повернулся ко мне.

— А ты что, не отработал?

— Отработал, товарищ майор!

— Тогда все в порядке…

А внезапная цитата из генералиссимуса Суворова объяснялась довольно просто. В связи с отсутствием магазина и вообще чего бы то ни было в части у нас — военный коммунизм. Все общее. Предметы амуниции (даже клейменные хлоркой) неизбежно теряются или исчезают. Если человек пишет письмо, то бумагу он берет у одного, ручку у другого, конверт у третьего. Если же ему нужно куда-то явиться в пристойном виде, он является в чужом обмундировании, поскольку его собственное, как правило, выглядит хреноватенько.

Представляете, сколько возможностей открывается для срочника, командующего хозвзводом? По слухам, добром из них не кончил никто: не разжалование, так трибунал. Один лишь старшина Лень питал надежду стать счастливым исключением и благополучно уйти на дембель, не загремев, как тогда говорилось, под фанфары.

Видимо, бывают такие люди, на которых вообще ничего не действует: ни колдовство, ни идеология, ни радиация. К ним наверняка относился и наш комбат. Временами он представлялся мне не менее, а то и более сверхъестественной личностью, нежели рядовой Леший. Умение противостоять чертовщине — тоже, знаете ли, чертовщина.

Вот, допустим, майор Карапыш. У него так: раз явление не соответствует марксизму-ленинизму, значит, либо оно не существует, либо сию минуту обязано прекратить существование! Так что если дожил замполит до нынешних времен, то теперь он, скорее всего, ревностный православный.

Или, скажем, был у нас такой подполковник-инженер Казмеров! Сухопарый, интеллигентный, я бы даже сказал, аристократичный. Шляхтич этакий. Снисходительно вежлив со всеми, никогда не повысит голос, не выйдет из себя.

И была проблема: как продернуть кабель сквозь трубу, если та уже в траншее и засыпана землей? Сквозь короткую — запросто. А ну как метров в двадцать?

Проделали однажды опыт: поймали кошку, привязали к ней бечевку и запустили внутрь. Но та была умна — добежала до середины трубы и там села. Жратвой выманивали — бесполезно. Пустить следом комбатову Маринку не догадались. Вытащили, отвязали.

И пришла мне в голову идея в духе Леонардо да Винчи. Скажем, лежит на столе катушка ниток. Беру снизу за кончик, тяну. И катушка катится в противоположном направлении. А не сконструировать ли что-нибудь в этом роде? Допустим, три колеса от детского велосипедика, установленные врастопыр. Запускаем в трубу, тянем бечевку на себя — и устройство едет по трубе вперед.

Набросал на листочке чертежик, показал комбату.

«Дед» посмотрел, хмыкнул.

— Ты знаешь что? — посоветовал он. — А покажи-ка это свое художество подполковнику-инженеру. Что, интересно, скажет?

Я и показал.

Откуда ж мне было знать, что интеллигентнейший, сдержанный подполковник-инженер Казмеров так взбесится!

Он брызгал слюной, он потрясал кулаками, он кричал что-то страшное о трех законах термодинамики. Я стоял перед ним навытяжку, слегка уклоняясь и не смея утереться.

— Да это все равно что проект вечного двигателя!.. — грязно оскорбил меня напоследок подполковник Казмеров и велел выйти вон.

Притихший, испуганный, вернулся я на стартовую батарею.

— И что инженер? — как всегда с подначкой осведомился «Дед».

Доложил ему все в подробностях.

— А знаешь что? — подумав, сказал комбат. — Ты машинку-то эту все-таки смастери. Термодинамика термодинамикой, а вдруг поедет?

В этом весь «Дед».

Машинку я, понятно, не построил, не нашлось нужных деталей. А творить из ничего — я ж не рядовой Леший и не майор Сапрыкин!

Но обиду затаил и долго лелеял план страшной мести: прийти к подполковнику Казмерову с проектом вечного двигателя. Вдруг инфаркт хватит!

Так и не сходил. То ли не отважился, то ли поленился.

Наша группа дивизионов считалась в óкруге чем-то наподобие дисбата, к нам даже ссылали проштрафившихся. Офицерский состав распадался надвое: молоденькие лейтенанты, у которых еще оставалась надежда когда-нибудь отсюда выбраться, и пожилые капитаны, майоры, подполковники, давно уже такую надежду утратившие.

Сначала я думал, что «Дед» при помощи Лехи намерен подрасти по службе, перебраться в Ташкент, но потом понял: нет. Ничего ему не надо, кроме стройки и спиртного.

А давайте-ка расскажу, чтó он такое воздвигал.

Помню оторопь, когда я впервые ступил на бетонную дорожку, нисходящую внутрь холма к чудовищным железным воротам. Справа и слева грандиозная циклопическая кладка, достойная древних египтян. С обеих сторон дорожки — розарий. И какой! Разве что в ботаническом саду увидишь нечто подобное.

— Кто ж все это строил?

— Дембельский аккорд, — с несколько надменным видом просветил меня молоденький ефрейтор.

— А как же камни такие доставляли? Откуда?

— Откуда — не знаю. А доставляли… Руками — как еще?

— А розы?

— А розы в колхозной оранжерее выкапывали. Ночью. Целую операцию спланировали. Ну так «дедушки» же…

С благоговейным трепетом озирал я дело рук ушедших на дембель исполинов. Впрочем, думаю, когда египтяне возводили свои пирамиды, строительством тоже наверняка заправлял кто-нибудь вроде майора Сапрыкина.

Есть священные должности, чьи исполнители неприкосновенны с момента назначения: повар, фельдшер, каптерщик. По умолчанию к ним причисляется и заместитель по политчасти. Их не заставляют чистить картошку после отбоя, их не назначают в суточные наряды. Не надо с ними ссориться — себе дороже.

Словом, жизнь помаленьку налаживалась, служба — шла.

— Листья падают… — ностальгически вздыхал рядовой Клепиков. — Скоро май… А там еще один май… Домой поедем…

Вот кому приходилось хуже всех! И это несмотря на то, что рядовой Леший при случае прикрывал его от внимания «дедушек», офицеров и даже комбатовой Маринки, рычавшей всего на двух человек: на Клепикова и на Горкушу.

Грянул ноябрь.

Не знаю, кто тому виной, но старшина Лень успешно сдал дела и ушел на гражданку весь в значках и благодарностях от командира части.

Ушел Горкуша, ушел Наумович…

А перед тем был еще дембельский аккорд и чепуха с двумя заблудившимися самосвалами. Везли они бетон, причем направлялись вовсе не к нам, а в совершенно чужой дивизион. Кружили по окрестностям до темноты, неизменно утыкаясь в наш КПП. Словом, та же примерно история, что и с дембельнувшимся ныне Горкушей, когда тот, возжелав помидора, пытался выйти к запруде. Кончилось дело тем, что комбат принял груз — и закипело у нас на третьем капонире ночное строительство. А иначе бетон схватился бы прямо в кузовах. Кстати, именно это обстоятельство и помогло потом погасить немедленно вспыхнувшую склоку меж дивизионами.

Был ли к тому причастен мой друг Леха? Подозреваю, был. Хотя, честно сказать, подобных чудес в армии и без леших хватало.

Теперь мы чаще всего уединялись в каптерке, закуривали по болгарской сигарете с фильтром и продолжали привычные наши беседы. На черных погонах Лехи желтели две предугаданные комбатом лычки. На моих не желтело ничего, кроме букв СА, — даже до ефрейтора не повысили. И слава богу! Бытовало у нас в части такое обидное присловье: «Лучше иметь дочь-проститутку, чем сына-ефрейтора».

— Слушай, — говорил я. — Но лешие ведь в основном обманом занимаются! Ну, там, с пути сбить, на муравейник посадить, спрятать что-нибудь… вместо рюмки шишку еловую поднести…

— Н-ну… так… — соглашался он.

— Но если что-то кому-то обещал, то выполнишь?

— А как же!

— И ни в чем, ни в чем не наколешь?

— Как это ни в чем? — внезапно развеселился Леха. — Выполнить — выполню, а наколю обязательно…

— Это как?..

Распахнулась дверь, и в каптерку влетел замполит Карапыш. По-другому он передвигаться просто не умел: у всех походка — у него побежка. Замер. Чутко повел носом, уставился на меня, на Леху. Явно готов был поклясться, что долю секунды назад чуял запах табачного дыма и видел в наших руках сигареты. Но воздух чист, и никто не прячет за спину кулак с окурком…

— Старшина Леший! Следуйте за мной в штаб!

Эх, как официально! Чего это он вдруг?

Леха запер каптерку и ушел с Карапышом в штаб. Я подумал-подумал и двинулся вслед за ними. Может, у меня в штабе тоже дела есть!

В предбаннике я попросил у дежурного сержанта график политзанятий стартовой батареи (дескать, кое-что сверить надо), а сам прислушался к происходящему за фанерной внутренней дверью. А происходило там следующее.

— Вы кого привели? — визгливо заходился заполошный женский голос. — За дуру меня держите? Это же не он!

— Во цирк! — восторженно скалясь, шепнул мне дежурный.

— Держите себя в руках, гражданка! — скрежетал за дверью Карапыш. — Вот военный билет! Вот личное дело! Читать умеете? Леший Алексей Алексеевич! Семейное положение — холост!

— Как холост?!

— Так холост! Сами же говорите, что не он…

— А где óн?!

— Ну знаете!..

Тут в предбанник вломилась целая толпа офицеров, в их числе начштаба, подполковник-инженер Казмеров и наш «Дед». Все не на шутку встревоженные. Должно быть, Карапыш подмогу вызвал.

— А ты тут какого лешего забыл?

Я предъявил папку.

— График сверял, товарищ майор!

— Пошел вон!

— Есть пошел вон!

Вернулся я к запертой каптерке и стал ждать. Ждал почти полчаса. Потом появился мой вконец измочаленный друг.

— Слушай, он не только идиот… — обессиленно сообщил мне Леха. — Он еще, оказывается, и сволочь…

Мы снова расположились в каптерке.

— Ну и как она внешне? — полюбопытствовал я.

Младшего сержанта на старшинской должности передернуло судорогой.

— Как атомная война! Лет на десять старше, вся размалевана… Где он ее такую раздобыл?

— Где-где… В селе! Может, он как раз ей коровник и строил… Погоди! — перебил я сам себя. — А почему она тебя не узнала?

— Потому и не узнала. Прикинулся.

— А как же остальные?

— А для остальных я каким был, таким остался…

— Во-он оно что… — протянул я. — А как же она тебя разыскала-то?

— Да этот гад анонимку ей прислал! Сам на себя! Так, мол, и так, сбежал из семьи, служит там-то и там-то…

— Н-ну… — Я только руки развел. Слов не было.

Леха достал голубенькую пачку «Ту-134», сунул мне сигарету. Закурили.

— Так выперли ее или нет?

— Да выперли… Спасибо «Деду»! Запугал. Судом пригрозил…

— За что?

— А на выбор — за что хочешь! Либо за клевету на вооруженные силы, либо за двоеженство…

— Двоемужество!

— Ну двоемужество…

Некоторое время курили молча.

— Вот прямо сейчас, — расстроенно пригрозил он, — имею право взять и уйти в лес…

— Не надо, Лех! — взмолился я. — Ради меня, а? Ну что там до дембеля осталось? Чуть больше года?..

— Да не уйду, конечно… Куда мне теперь идти!.. — Помолчал, помотал клиновидной своей башкой и вдруг признался: — Это ведь я тебе еще не все сказал…

— А что еще? — вскинулся я.

— Вот… — И он протянул мне вскрытый конверт, в котором что-то топорщилось. Что-то похожее на покоробленную выгнувшуюся от времени открытку. — Почтарь передал…

То, что я достал из конверта, открыткой не было. Прямоугольник бересты с вырезанными (или выдавленными) на нем неровными угловатыми буковками. Среди прочих знаков я различил «ять» и «юс малый». Попробовал разобрать, но не смог. К сожалению, в институте у меня со старославянским и древнерусским дела обстояли неважно.

— Откуда это?

— Из леса…

Прочел адрес на конверте. Почерк малость корявый, но надпись вполне читаемая, современная. Выполнена шариковой ручкой.

— Он?

— Да, наверное, он… Кому еще?

— Так он что же, на других леших вышел?

— Да запросто! Сказал на опушке: «Приходи завтра…»

— Почему завтра?

Старшина Леший досадливо покряхтел.

— А иначе не придут. Обязательно надо сказать: «Приходи завтра…»

— А он это откуда знал?

— Да я же ему и рассказал… Лес честной!

Последние два слова прозвучали как матерное ругательство.

— Так что тут написано-то?

Леха взял у меня из рук берестяную грамоту, вчитался, покатал желваки.

— Обещают в корягу превратить…

— За что?

— Дескать, доброго человека обманул… обещанного не выполнил…

— Как не выполнил?! — возмутился я. — Я свидетель!

— Да ты-то свидетель… — начал было Леха, но тут дверь вновь отворилась — и в каптерку ступил «Дед». Комбат. Майор Сапрыкин.

Мы вскочили.

— Вольно, — буркнул «Дед». Сел, протянул ухватистую пятерню, взял пачку болгарских сигарет, осмотрел, бросил обратно, повернулся всем корпусом к Лехе. — Ты вот что скажи… — мрачно прогудел он. — У придурка у этого у твоего… еще родня есть?

— Н-не знаю…

— Ну не сирота же он! Отец-мать должны быть?

— Н-нь… — Леха затряс головой.

— Мог бы и выяснить. Ладно. Заявятся — спровадим. А пока… Служи спокойно.

Поднялся, вышел.

Уж не знаю, в чем тут причина, только набеги Лехиных родственничков с той поры прекратились. То ли незваных гостей устрашил грозный наш комбат, то ли сам Леха спохватился и наконец-то принял меры. А может, все естественным путем утряслось.

Вы спрóсите, а как же мои материалистические взгляды на жизнь? Удалось мне их уберечь после такой чехарды невероятных событий? Представьте, удалось! Убедил себя в том, что обязательно должно найтись рациональное объяснение, просто не нашлось пока. Но если уж быть честным до конца, то, боясь повредить ненароком рассудок, я просто принимал все как есть и никаких объяснений не искал.

Пребывая в должности каптенармуса, мой друг за каких-нибудь полгода сделал головокружительную карьеру: из младших сержантов дорос до старшего. Нашить на погоны продольную лычку ему, правда, так и не довелось. Не любили у нас присваивать срочникам старшинское звание. Единственное исключение — ушедший на дембель Лень, ну так он же хохол! Куда там лешему!

Но что поистине странно, на втором году службы Леха резко завязал со своими цыганскими штучками. Оставалось гадать: или ему это стало больше не нужно, или… Или теперь он морочил всех подряд, без разбора. То есть и меня тоже. Предполагать такое было по меньшей мере обидно.

Да и беседы наши относительно леших завязывались все реже. С одной стороны, понятно: забот поприбавилось и у него, и у меня. С другой — невольно закрадывалось подозрение, что дружба идет на убыль.

А однажды он назначил меня в суточный наряд. Причем случилось это аккурат перед Новым годом. Вторым по счету Новым годом.

«Дедушку»! Дневальным! На тумбочку! Со штык-ножом!..

Нет, конечно, я бы мог поймать кого-нибудь из салабонов и вежливо попросить, чтобы тот меня заменил, но это, согласитесь, было бы как-то мелко. И пошел я к Лехе разбираться.

— Что за хренотень? — укоризненно спросил я, войдя без стука. — Ты бы меня еще картошку чистить послал!

Старшина Леший сердечно мне улыбнулся, чем сильно удивил, поскольку в последнее время он все больше ходил озабоченный, хмурый.

— А как тебя еще в каптерку заманить? Зазнался, политработник, нос воротишь…

— Я?!

— А кто, я, что ли? Садись, покурим по старой памяти…

— Иди ты лесом! Давай сначала с нарядом проясним!

— Да не волнуйся ты! Переназначил уже…

Оригинальный способ приглашения в гости!

— Что-то радостный ты какой-то, — заметил я.

— В общем, так… — возбужденно сказал Леха, щелкая зажигалкой (и не бензиновой, обратите внимание, — газовой!). — В лес я больше не вернусь.

От неожиданности дым попал не в то горло. Пришлось прокашляться.

— Ничего себе…

— Ну подумай сам! — с жаром продолжал он. — Вернулся я в лес! И что?

— Да пожалуй, ничего хорошего, — поразмыслив, осторожно предположил я. — Если «черную метку» прислали! Отметелят, свяжут, в корягу превратят…

— Вот я и решил! Уж лучше здесь остаться!

— А как ты это сделаешь? Ну, останешься — до дембеля. А дальше?

— А дальше — на сверхсрочную службу! В школу прапорщиков!

Я уронил сигарету и долго пытался поднять ее с пола. Поднял. Обдул.

— Позволь… Ты ж ему обещал…

— Обещал! — в восторге подхватил Леха. — Обещал отслужить за него в армии! А насчет того, сколько лет служить, мы не уговаривались…

— Погоди… — пробормотал я, пытаясь собраться с мыслями, и тут напал на меня приступ совершенно дурацкого смеха. Вот, стало быть, что означали те давние Лехины слова: «Выполнить — выполню, а наколю обязательно…»

— Комбат знает? — спросил я, кое-как переведя дыхание.

— Да он же это мне и присоветовал!

По банным дням нас возили на грузовике в город. Крохотный такой городишко, зеленый, пыльный, и тем не менее цивилизация. Подлый ветер швырял в нас шашлычные запахи то справа, то слева. Базарчики. Яркие национальные одежды женщин. В узких темных от листвы улочках обитают автобусы (почему-то вишневого цвета).

Помылись? Насмотрелись? В кузов — и обратно!

Ранней весной красок, понятно, поменьше. Зато воли больше. Как-никак последние полгода дослуживаем. Один — старшина, другой — политинформатор. Вышли из бани, огляделись. Вот забегаловка. Отчего б не зайти? Полчаса есть, «Деда» Сапрыкина (сегодня в баню нас сопровождает именно он) нигде не видать… Зашли. Взяли по бутылочке «Жигулевского», рыбку — сидим наслаждаемся.

— По лесу-то скучаешь? — спросил я Леху.

— Теперь? — Он задумался на секунду. — Так, иногда…

— А раньше?

— А раньше — хоть волком вой! — вырвалось у него. — Особенно в карантине… Всю силу отбило…

— Кстати, почему?

— Загоняли… Чувствую: ничего не могу! Ни обморочить, ни глаза отвести… — Леха отпил из горлышка, обсосал ребрышко сушеной рыбки и вскинул вдруг на меня зеленоватые близко посаженные глаза. — Ты думаешь, почему я тебе тогда признался? Невмоготу стало! Неужто, думаю, все?.. Спасибо тебе!

— За что?

— За то, что выслушал! За то, что поверил…

Мне стало очень неловко.

— Да я…

Он замахал на меня рыбьей косточкой:

— Ладно-ладно, не поверил! Сделал вид, что поверил. Все равно спасибо!

Смущенные обилием искренних слов, мы смолкли и снова приложились к бутылочным горлышкам.

— Нет, но… — с запинкой вымолвил я. — Началось-то с чего?.. С виноградника! Ты ж от виноградника сил набрался…

— Это я от тебя сил набрался, — буркнул он. — А ни от какого не от виноградника…

— Но сам же говорил, что лес…

Леха крякнул и озабоченно принялся отряхивать рыбьи чешуйки с шинели (на летнюю форму мы еще не перешли).

— Знаешь… — сказал он. — Вот что я однажды понял: наш дивизион — это тоже лес…

— Это как?

— Н-ну… тоже лес… Чаща… Только вместо деревьев — люди. Разные. Кривые, прямые, корявые, развесистые… Вот от них я теперь и… — Осекся, уставился на что-то за моим плечом.

Я обернулся. Лес честной! «Дед»! Спиной к нам, лицом к прилавку. Видать, на тот же предмет, только покрепче.

Не может быть, чтобы вошел, да не заметил. Или не узнал, скажем.

Что ж, поймался — не суетись. Тем более пиво — выпито. Подчеркнуто неторопливо мы с Лехой встали и покинули забегаловку.

Хоть бы обернулся! Прóпасть такта в этом человеке.

Подкатил последний армейский март. Весна за ноздри дергает. «Дембелем пахнет!» — ликующе орут «деды», входя в казарму.

Ночами не спится — ни Лехе, ни мне. Как-то раз поднялись, оделись, вышли мимо встрепенувшегося дневального в серую от луны азиатскую ночь. До курилки плестись было неохота, присели на дюралевый приступочек ангара.

— Ну а что? — невесело подтрунивал я. — Станешь прапором, наворуешь десять тысяч…

— Нам нельзя воровать, — недовольно возразил он.

— Кому это — вам?

— Лешим.

— Как это нельзя? — возмутился я. — Только и знаете что воруете, прячете… перепрятываете…

— Из озорства, — строго уточнил он. — А ради выгоды — никогда!

— Ну вот из озорства и наворуешь… Вообще интересные у вас понятия.

Помолчали. Впереди над темными смутными кронами акаций медленно возгоралась непомерно крупная звезда. Похожа она была на сигнальную ракету, но слишком уж неподвижна. Затем от нее бесшумно принялись отскакивать и расплываться в сумраке мерцающие концентрические круги.

Должно быть, в соседнем дивизионе что-нибудь запустили.

— Кто храпит?!

Дюралевую дверь мы оставили приоткрытой, поэтому истерический вопль из ангара долетел до нас без искажений:

— Кто храпит?!

Переглянулись изумленно. Рядовой Горкуша? Откуда взялся?

— Дневальный! Найди, кто храпит, и дай в лоб! Он из меня кровь шлангами пьет!!!

Господи, да это Клепиков! Ну надо ж, до чего голоса похожи! И не только голоса. Стоило ноябрьскому призыву уйти на дембель, рядовой Клепиков преобразился. Теперь он внешне отличался от приснопамятного «дедушки» Горкуши разве что цветом глаз, а уж молодых гонял пожалуй что и беспощаднее.

— Дневальный!!! Зажрался, сука? Совсем уже мышей не ловишь! Нюх потерял?! Найди, кто храпит! Носопырку растопчу! Дыню вставлю!

Мы слушаем и посмеиваемся. Храпят и впрямь со всхлипом, будто шланг продырявился. Вскоре дневальный находит источник шума, и мартовская ночь снова становится тихой.

— Может, тебе лучше в офицерскую школу? — предлагаю я Лехе. — Всех охмуришь, дорастешь до генерала… до маршала…

Он лишь презрительно хмыкнул и не ответил.

Спросите меня: «Что ты оставил в армии такого, о чем жалеешь до сих пор?» — отвечу: «Ботинки!»

Какие были ботинки!

Не знаю, кто из нас кого деформировал, но к концу лета мы уже представляли собой одно целое. Поначалу казалось, будто они выточены из железного дерева. Я постоянно стирал в них ноги и шипел от боли, разуваясь. И вот свершилось. Мы срослись душами, мы наконец-то подошли друг другу.

Много обуви я сносил с тех пор: и зарубежные берцы, и то, что мне выдали в листопрокатном цехе завода «Красный Октябрь» специально для хождения по обрези неостывшего металла, — клянусь, все не то!

С превеликим сожалением я сдал их осенью в каптерку и долго потом клянчил у старшины Лешего разрешения уйти на дембель именно в них. Увы, ответ был один: в «мабуте» на гражданку никто не уходит — не положено.

— Ну так отведи всем глаза — не заметят!

— Здесь — не заметят. А поедешь домой, нарвешься на патруль?

Пришлось впервые за два года примерить парадную форму, провались она пропадом! Чувствовал я себя в ней совершенно по-дурацки. Леха оглядел меня со всех сторон и, кажется, тоже остался недоволен.

— Прямо так и уйдешь на дембель? — сердито спросил он.

— А что?

— Ни одного значка!

Ну правильно, ни одного… Ни значков, ни дембельского альбома. С чем пришел, с тем и ухожу. Меня ж не в восемнадцать лет призывали, а в двадцать два, так что все эти регалии и аксельбанты представлялись мне детской забавой.

— Вот кривой вражонок!.. — ругнулся Леха. Слазил в загашник, достал нагрудный знак — синеватый щиток с белой цифрой «три». Привинтил, отступил на шаг, полюбовался. — Теперь другое дело. Теперь дембель.

И я наконец решился.

— Леха, — сказал я. — Серьезно поговорить не хочешь?

— Ну… — настороженно откликнулся он.

— Ты правда леший?

Он рассмеялся.

— Да нет, конечно…

— Значит, все-таки цыган?

— Бабка — цыганка, — уточнил он. — Она меня кое-чему и научила…

— А остальное?!

— Что остальное?

— Н-ну… настоящий Леха… жена его… комбат… Маринка…

— Да близнецы мы с ним!

— А имена?

— Паспортист напутал — обоих Алексеями записал. А вообще-то он — Александр…

— А как же она тогда поняла, что это ты, а не он?

— Кто?

— Супруга!

— А-а… Шрам у него за правым ухом. Отит оперировали. Я только вошел, а она мне сразу палец за ухо. А шрама-то и нет…

— А берестяная грамота?

— Сам смастерил!

— А комбат?

— А что комбат? Просто умный мужик… Ты еще про Маринку спроси! — Довольно ощерился, покрутил клиновидной своей башкой. — Нет, хорошо, хорошо у нас вышло… Сами не заметили, как два года проболтали…

Я смотрел в его честные зеленоватые глаза и не верил ни единому слову.

В Ташкент нас везли на автобусе. Я нарочно занял заднее сиденье, чтобы поглядеть последний раз на наш КПП. Рядом со мной оказался рядовой Клепиков — дембель дембелем: в сверкающих цацках, шнурах и с жестяным подобием морского «краба» на фуражке. Всю ночь он куролесил, не давал спать, дразнил тех, кому еще служить «как медному котелку», расписывал прелести жизни на гражданке и наконец украсил свою тумбочку надписью «Будь проклят „Тантал“!» (кодовое название нашей группы дивизионов). Теперь вот прижух и напряженно смотрел в тусклое заднее стекло на стоящих перед воротами Лешего, «Деда» и Маринку. Любимица комбата располагалась в профиль к нам, поэтому черная надпись на ее белом боку читалась особенно четко: «ДМБ-76».

Автобус тронулся.

Клепиков заплакал.

Теперь-то уже можно безнаказанно верить во что угодно: в леших, в Боженьку… Не хочется, однако. Скучно.

Ох, чую, наколол меня Леха. Вроде бы все растолковал, по полочкам все разложил: брат-близнец, шрам за ухом… Не верю. В целом убедительно, а в мелочах прет наружу вранье — и точка! Нет, но как вам это понравится: берестяную грамоту он сам смастерил… Откуда ему знать древнерусский язык? И покажите мне в окрестностях дивизиона хотя бы одну березу!

Ни с кем из нашей батареи я больше не встречался. Даже когда народились соцсети, ни разу никого не попытался найти.

Жизнь прошла. Пора на вечный дембель. Внуки вон подрастают, а я до сих пор продолжаю играть в лешего. Только уже один. Без Лехи.

Предположим, дослужился он до трех прапорских звездочек. А в отставку, надо полагать, уйти не успел — громыхнули девяностые. Соблазнительно, конечно, вообразить, будто заделался мой дружок олигархом, но, во-первых, нет олигарха с такой фамилией (я проверял), а во-вторых, у них же, у леших, все из озорства. А из озорства олигархом не станешь. Даже экстрасенсом — не получится.

Видимо, все-таки ушел Леха в свой черный бор. Уж лучше с лешими…

— Доброе утро, капитан!

Дремоту как рукой сняло. «Какой отвратительно жизнерадостный голос!» — подумал Ленька Жемчугов и открыл глаза. Разумеется, он был в космосе. Запах корабля ни с чем не спутаешь. Леня называл его «одолженная свежесть». Потому что не может так пахнуть в маленькой, хоть и очень чистой каюте-капсуле.

— Ты кто… то есть как тебя зовут? — слова выходили трудно, со свистом. Анабиоз, старый добрый сон без сновидений, отпускал не сразу.

— Я Б-120, автономный улучшенный астромодуль.

— А где Ворчун?

— Оболочка, которую вы использовали в своей гарнитуре?

— Да, черт побери! Где мой Ворчун?

— Я имею доступ к этим файлам, но языковая семантика оболочки может помешать адекватному обмену данными.

— Та-ак… а ты знаешь, Б, мать твою, 120, что такое презерватив?

— Полимерное изделие, применяемое для контрацепции.

— Молодец! А как его применяли?

— Его надевали, поправка — натягивали на…

— Вот! А теперь возьми из своих закромов Ворчуна и натяни его на свою семантику, как тот презерватив на сам знаешь что. А то, боюсь, наши с тобой отношения окажутся недостаточно защищенными.

Астромодуль умолк. Ленька воспользовался паузой, чтобы сесть на кровати и осмотреться. Блок десомнации, в котором ему довелось очнуться, немного отличался от стандартного. Был меньше, но при этом технологичнее, что ли? Неужели-таки наскребли денег на реновацию лайнеров? Зато голова после анабиоза кружилась и зубы ломило, как обычно. А где же кашель? А вот и он!

Жемчугов упал на колени, выхаркивая из себя парсеки ледяного забытья. Все выделения немедленно впитались в пол, как будто ничего и не было. Даже немного обидно. Он почесал голову — лысая и какая-то неестественно гладкая, видимо, от стимуляторов. Когда это он успел обриться? После Андромахи, что ли? Или это было уже на станции Фронтир? Проклятье! В голове бардак!

— Хреново выглядишь, старик! Бухал вчера?

— Ворчун! Наконец-то! — Он подцепил эту оболочку на черном рынке в трущобах Брабанта. Какой-то нищий код-стример, сторчавшийся до синевы, продал Ворчуна за пару таблеток эскапита и обгоревший томик Лорки. Если бы он знал, как поможет Леньке эта программа, то запросил бы больше.

— Слушай, я вот думаю, когда ты двинешь кони, меня ж отключат к чертям…

— Не дождешься. — Жемчугов снова согнулся в приступе кашля.

— Так, дядя, давай-ка хлебни воды. Я туда кой-чего набодяжил. Коктейль «Звездный ужас», особый рецепт. Сразу почувствуешь себя лучше. Может, даже эрекция будет.

Ленька сделал большой глоток солоноватой жидкости, потом еще один. И в самом деле стало легче.

— Какой-то здесь сервис слишком продвинутый. Странно.

— Ну да, мажорят чуток. А нам-то что? Дают — бери.

— Главное, чтобы потом не замучили процентами.

— Не, брат, не в этот раз. У тебя тут большой кредит доверия.

— То есть эти рассуждения про капитана мне не приснились?

— Нет, бро. Ты единственный бодрствующий человек на корабле, а значит, как бы капитан!

— Но почему разбудили именно меня?

— Зришь в корень, старик. Тебе предстоит работенка.

— То есть как? Какая еще работенка? — Жемчугов судорожно пытался восстановить в голове события до анабиоза… и не мог. Все как-то путалось, плыло. Вспомнилось, как он впаривал неолуддитам на Терпсихоре универсальные нанобобы «Дом, который можно съесть! И никакой техники!», потом драпал от налоговиков на стареньком грузовике с поэтичным названием «Хам судьбы», затем было хорошее дельце на станции Фронтир… Или на Фронтир он попал до бобов? Чертов анабиоз превращает мозги в дуршлаг!

— Ты, дядя, теперь работаешь на Дядю, — хохотнул Ворчун.

— Я на контракте? Погоди, а кто наниматель?

— Вот, сам смотри, — перед удивленным Жемчуговым в воздухе возникла виртуальная копия трудового договора.

— Эмарт Шашагарджолия, — имя заказчика вызвало в памяти торговца некоторое возмущение. Всплыло название корабля «Навкратия». Вот оно что!

— Это как-то связано с Паромщиками? — наконец выдавил он.

— О! У пациента появились зачатки логического мышления! — заржал Ворчун. — Помнишь, почему Большой Эм проникся к тебе любовью?

— Я… вступил в контакт с Паромщиками.

— В первый контакт с чертовыми пришельцами, старичок! Знаешь, ты ведь гребаная знаменитость! Будь я теткой, родил бы от тебя детей!

— Я нелегально вез на Скарамуш партию кабин для анабиоза… — Он вспомнил нишу в грузовом отсеке и эти шесть капсул. Как подключал одну из них и боялся, что не подойдут разъемы, потом закачивал в резервуары хладагент и боялся утечки, потом делал себе укол сомнастаза и боялся, что не успеет включить программу дегидратации. Так себе воспоминания.

— Давай-давай, не стесняйся, бомби, предположим, это не тебе, а мне отшибло память.

— Конкуренты Эмарта взломали бортовой компьютер, заблокировали все легальные анабиозники и направили корабль прямиком в Плащаницу.

— Да, в траханую метеоритную крупорушку, которую орел не перелетит и заяц не перескочит.

— Включился резервный модуль. Он старался переписать чужой код, но разбудить команду так и не смог.

— Зато нашел твой схрон с контрабандой и тебя в одной из внесистемных капсул. Сюрприз!

— Да, нашел, ведь мне нужно было ее как-то запитать. Потом я проснулся, и оказалось, что мы уже никуда не движемся.

— Потому что вас тормознули Паромщики.

— Не совсем так. Они нас как бы… съели. Их корабли — что-то вроде огромных рыб… живые, ну или почти живые.

— И ты поперся по рыбьему брюху общаться с зелеными человечками?

— Вообще на людей они не больно-то похожи. Но мне приходилось видеть морды и похлеще. Знаешь, на теонитовых рудниках рабочим от токсинов так лицо разносит, что на них смотреть страшно, а эти… они были даже по-своему красивы.

— И ты нашел с ними общий язык?

— Нашел. Точнее, астромодуль нашел, он их быстро расшифровал, а я выступал как бы… от всего человечества. Типа человеком работал… — Леня вспомнил полумрак и странные гротескные тени, скользящие в воде за пределами освещенной зоны. И эти резкие, ни на что не похожие звуки их голосов. Он сперва чуть в обморок не упал, когда увидел Паромщиков. Такие они были… другие, что одновременно хотелось бежать, блевать и в туалет по-большому. В фильмах, даже самых хороших, все не так. А еще они пахли, не противно, а как-то смешно, словно пережаренная гречка. Жемчугов не понимал, как можно сквозь глухую защиту скафа слышать запах. Возможно, это было какое-то совсем другое чувство, и мозг, за неимением лучшего, просто заменил его чем-то привычным?

— Ну и о чем вы говорили? Только между нами.

— А то ты протоколов не видел!

— Видел, конечно. Но ты ж помнишь, братан, у меня амнезия. Я самый тяжело больной в мире ИскИн!

— Ну, сперва они меня удивили.

Стена воды прямо перед ним выпятилась бугром, раздалась в стороны, формируя что-то вроде ротового отверстия, опять накатила вонь жженой гречки. Из отверстия зачирикало и заклекотало, звук немного напоминал голоса китов с далекой Земли. Ожил астромодуль-переводчик. Сначала он просто бессвязно бормотал: «традиция», «сладкий», «перхоть», «океан», «юродивый», «габарит» — настраивался. Затем приумолк и вдруг выдал без запинки:

— Кто насыщает вашу икру? Лжецы или убийцы?

Жемчугов удивленно моргнул — в памяти некстати всплывали кадры фантастического фильма «Инцидент 404», когда необдуманная фраза при первом контакте привела к межгалактической войне. «Насыщение икры» — это понятно, это про то, кто главный. «Лжецы» и «убийцы» — это к чему? А третьего варианта не существует, что ли? Наверное, перевод неточный. А если нет? Думай! По спине Жемчугова потек холодный пот. Он обвел глазами помещение, отметил странные волнообразные борозды на потолке, больше ничего разглядеть не удалось. Скаф «Эмарт-космодрес» с возможностью широкого обзора и обещанной в рекламе высокой контрастностью изображения должного качества не показывал. «Опять вранье, — Жемчугов поморщился. — Продашь такой, и как потом клиентам в глаза смотреть?» Стоп! Вранье — так вот они о чем. Торговцы и военные — лжецы и убийцы. Жемчугов набрал воздуха в грудь, собираясь сказать «лжецы!», и в последний момент бабахнул:

— Мечтатели! В нашем мире главные — мечтатели.

Астромодуль забулькал и заклекотал, переводя сказанное на язык хозяев.

Леня немедленно представил себе суд, на котором астромодуль дает против него показания и заявляет, что причиной гибели приграничных колоний стал идиотизм контактера. Эта странная черта — действовать по наитию — была и проклятием, и благословением Жемчугова. Давным-давно, когда Ленька учился в академии межпланетной торговли, пацаны из его группы решили подсунуть петарду в косяк одному из новеньких. Мол, у него очки толстые и ничего страшного не случится. Подобных жестоких потех устраивалось предостаточно. Чтобы занять свое место в «стае», новичку нужно было пройти испытание. Помогать в таких случаях было нельзя. Это навсегда превращало новичка в «зюзю» — отверженного, а заступник получал погоняло — «мамочка» и свою порцию насмешек. Однако в этот раз Жемчугова словно что-то укусило. Он смотрел, как главный заводила Джоныч неторопливо сворачивает самокрутку, как его прихлебатель Сеня Прыг тихонько вкладывает в травку красный цилиндрик петарды, а затем в самый последний момент выхватил изо рта у новенького косяк и швырнул его в угол. Бабахнуло так, что у всех заложило уши. Резко запахло чем-то химическим, обои и покрытие стен принялись неторопливо заращивать внушительную дыру. Оказалось, петарда была «с брачком». Всем стало ясно, что, взорвись такая перед носом у новичка, никакие очки не спасли бы. Впрочем, «мамочку» Жемчугов все-таки заработал. Правда, ненадолго. Зато приобрел нового друга, новичка-очкарика по имени Сандро Шашагарджолия, для друзей — Санжик. И теперь, по иронии судьбы, корабль «Навкратия», принадлежащий деду Санжика, всесильному Эмарту Шашагарджолия, легенде Фронтира, первым вышел на контакт.

— И не жало тебе очко, когда шел договариваться?

— Жало, конечно, но, видишь ли, мне приходится постоянно с этим сталкиваться. Когда оказываешься в совершенно новом месте и стучишься в дверь к незнакомцу, все, что у тебя есть, это улыбка и хорошо подвешенный язык.

— В точку, старик. Я бы не сказал лучше.

— Короче, выяснилось, что Паромщики живут в Плащанице и перевозят через нее тех, кто может поделиться знаниями. Ну, я предложил им кое-что из своего барахла. Оказалось, что этого хватает на переправу.

— Я слыхал, что после вашей беседы Паромщики называют людей «мечтатели». Типа приклеилась кликуха. У меня в загашнике есть пара идей позабористей, но так тоже неплохо звучит.

— Да я не думал, что так получится. Они спросили, кто такой «мечтатель», а я сказал, что это тот, кто приманивает будущее. После этого они долго молчали, минут двадцать, наверное. Я уже думал, сейчас испепелят меня или утопят в этом их аквариуме, но все обошлось. В итоге «Навкратия» стала первым кораблем, который побывал на той стороне потока и благополучно вернулся назад. Был налажен Первый контакт, а Эмарт Шашагарджолия сделался монополистом звездных перевозок всего пограничного сектора.

Ленька вспомнил этого большого, тучного человека. Эмарт любил все соленое и острое, мог пить вино литрами и не напиваться. От его смеха закладывало уши, а когда он пел, все замолкали. Однако при этом деловая хватка у Большого Эм была что надо. Своего никогда не упускал.

Когда Леня с Санжиком окончили академию, дед повез их к самой Плащанице. Там на одном из крупных астероидов был монастырь космонитов. Порой в череде безудержного наслаждения жизнью у Большого Эм случались такие внезапные остановки. Он много лет помогал монастырю и даже укрывался там некоторое время, обрубив все контакты, доверив управление надежным людям, а затем — возвращался, большой и шумный, полный новых затей.

Жемчугов вспомнил мрачноватые, вырубленные в камне коридоры обители, просторную строгую трапезную и братьев в снежно-белых одеждах. Их провели в храм без свода, где над колоннами и алтарем, почти не искаженная защитным куполом, плыла и пульсировала непостижимая завеса, из которой не вернулся еще ни один корабль.

После молебна их представили игумену Михаилу. Глава обители, высокий бородатый мужчина лет пятидесяти, пригласил их прогуляться в небольшой сад, разбитый за храмом.

Эмарт в своем ложементе уплыл куда-то в глубину аллеи, и мальчики остались с пожилым монахом.

— Красиво, не правда ли? — игумен указал на световое безумие, плывущее над головой. — Как вы думаете, что там?

— Мы посылали туда корабли и зонды. Дед говорит, что в Плащанице сходят с ума приборы, почти невозможно ориентироваться. — Санжик тоже поднял голову, архаичные очки сменились хитрым и безумно дорогим механизмом, встроенным в роговицу. Это был подарок деда. Кроме массы новых возможностей, глаза младшего Шашагарджолии теперь приобрели золотистый оттенок. — Я думаю, в ней мы найдем разгадку многих тайн.

— А вы как думаете, Леонид? — игумен пристально посмотрел на Жемчугова.

— Если честно, мне больше интересно, что там, за этой завесой, — сказал Леня. — Я хотел бы пойти туда, за край.

— И у вас, конечно, есть теория?

— Ну, я думаю, что Плащаница — это вроде как дверь. Сейчас она закрыта, но мы ведь можем постучать.

— А что, если там никого нет? — улыбнулся монах.

— За закрытой дверью обязательно кто-то есть, — упрямо покачал головой Жемчугов, — иначе зачем закрывать?

— Чем же вас не устраивает доступный космос?

— Не знаю, наверное, тем, что он доступен.

— Ваша фамилия Жемчугов, верно? Вы родом из России? Я прав?

— Да… Мои предки жили в Москве.

— Выходит, мы с вами земляки. — Михаил присел на каменную скамью, и юноши встали рядом с ним. — В нашем народе есть эта особенность искать там, где сложнее. Нам мало обычных вызовов. Нужно что-то невыполнимое. Вот и я бросил все, чтобы прийти сюда, сесть на камень и неотрывно смотреть в лицо… вечности. Иногда мне кажется, что это гордыня, но порой на короткое время возникает чувство кристальной ясности и понимания правильности выбранного пути. Наверное, поэтому я еще здесь.

— Большой Эм считает тебя своим талисманом. Если б мог, на шею бы повесил!

— Да, было дело. Эмарт сильно достал меня своим вниманием. Предложил место в компании. Смешно даже. Да из меня клерк, как из водки хладагент!

— И все же Паромщики на твоем счету, брат.

— Да, так вышло.

— Поэтому ничего удивительного, что именно тебе поручено осуществить второй контакт.

— Что?! То есть как? В смысле, сейчас?!

— Ну да, я ж говорю, тебя не просто так разбудили.

Ложемент, на котором очнулся Леня, бесшумно преобразился в белое безупречное кресло. Жемчугов нехотя сел в него. Было очень комфортно, только ногам холодно. Едва он подумал об этом, пятки обдало теплым воздухом. Корабль чувствовал его желания, как хороший скакун чувствует седока. На призрачной панели перед ним развернулась астропроекция.

— Вот они, видишь? — На экране показалась зеленая точка. — Замедлились, изменили курс и продолжают торможение.

— Значит, хотят встретиться?

— Или навалять нам. Ты должен принять решение, старик.

— Что за решение?

— Варианта всего три: меняем курс и сближаемся, не меняем курс, типа нам все до фонаря, ну или драпаем. Я — за бегство.

— Почему я должен это решать? Что, если чужие сначала стреляют, а потом разбираются?

— Уверен, ты слышал про Космокодекс.

— Издеваешься? Я даже пару раз срок по нему мотал.

— Короче, в этой чудо-книге есть статья про контакты. Лично я считаю это шовинизмом, но там написано, что, как только на горизонте появляются незнакомые сигнатуры или что-то похожее, за все решения отвечать может только человек. Не киборг, не астромодуль, только гребаный стопроцентный человек.

— Так вот почему я здесь…

— В точку! Из нас двоих человек — это ты. Так что командуй.

— Вот гадство!

Жемчугов с сомнением посмотрел на настырную зеленую точку.

— Послушай, тогда с Паромщиками мне просто повезло. А если эти окажутся какими-нибудь неправильными? Типа разумного шпината или слизи? Как я с ними буду договариваться? Что, если мы с ними совсем не похожи?

— У меня тут в памяти болтается куча инфы по этой теме. Короче, если верить нашим друзьям-задротам из всяких там академий и опустить заумь, то получается, что мы реально можем заинтересовать только существ, сопоставимых с нами, а всякая другая разумная хрень нас просто не заметит или не захочет общаться. Так что даже если там окажется шпинат, то исключительно человекоподобный.

— Ну, хорошо… — Леня сделал глубокий вдох и медленно выдохнул, пытаясь привести в порядок мысли. — Давай попробуем встретиться со шпинатом.

— Я боялся, что ты это скажешь. Ты уверен?

— Не уверен, но это ведь моя работа, искать там, где сложнее.

— Тогда поставь свой отпечаток — вот здесь.

Леня с силой вдавил большой палец в панель на подлокотнике. Будь что будет!

— Сделано! — отозвался Ворчун. Картинка на экранах сместилась, закружилась голова, снова захотелось блевать. Это корабль совершал маневр и скидывал скорость. — Нам до точки встречи еще часов шесть. Желаешь заняться увлекательным чтением предписаний?

— А это обязательно?

— Нет, но, видимо, жутко полезно.

— Давай-ка лучше поглядим, что я могу им предложить.

— Тут внушительный список.

— Я должен знать, каким товаром занимаюсь.

— Старик, этот товар называется человечество.

— Пусть так, но человечество состоит из зубных щеток, кроватей, стейков, средства для роста волос, утреннего кофе, ядерных бомб, кружевных трусиков и много чего еще. И все это нужно уметь продать, дружище.

— Ты босс, — отозвался Ворчун. На экране тут же возник длинный список разрешенных к обмену вещей.

— И раз уж тут такой сервис, приготовь мне яичницу из двух яиц с грудинкой и сыром, а еще черный чай с лимоном и гренки. Без завтрака контактировать не стану, так и знай!

— Контакт состоялся в секторе GH18845 через шестьсот лет после старта корабля-разведчика от причала Эмарт-транс-Фронтир, — секретарь кашлянул и вопросительно взглянул на руководителя. Эмарт Шашагарджолия, тысячелетний король приграничного транспорта, подался вперед, и ложемент опасно накренился под весом его огромного тела.

— Ну, что ты молчишь? Продолжай!

— Согласно протоколу, заверенному личным отпечатком господина Жемчугова, корабли встретились в нейтральном космосе. Контакт прошел успешно. Астромодуль зафиксировал передачу большого массива данных. Их детальной проверкой сейчас занимаются специалисты. Было также достигнуто соглашение о встрече делегаций. Точка встречи утверждена. Наши новые партнеры должны прибыть туда через пятьдесят стандартных лет.

— Ай, молодец! Красавец! Вот что значит импровизация! — Всплеск эмоций не прошел даром. Эмарт откинулся на спинку ложемента, на его широком лбу выступил пот. Лампочки диагноста тревожно замигали, регистрируя пики кровяного давления и сердцебиения.

Эмарт имел странную и необъяснимую для сотрудников компании привычку донашивать старые тела. Он был неумерен в еде и других удовольствиях, быстро набирал вес, но переносить сознание в новое тело отказывался до последнего. За тысячу лет он сделал всего девятнадцать пересадок, в то время как у его коллег и конкурентов счет шел на десятки и даже сотни. Некоторые, впрочем, говорили, что это происходит из-за природной скупости, присущей всем Шашагарджолия, начиная с тифлисского торговца чаем, от которого вел свою родословную тысячелетний Эмарт. Были также и те, кто утверждал, будто перерождения директора как-то связаны с возвращением кораблей-разведчиков, отправленных в неизведанные области пространства через десять лет после Первого контакта.

— Позвольте спросить, — секретаря трясло от собственной смелости.

— Что такое? — Эмарт повернул к молодому человеку свою тяжелую седую голову, нахмурил густые брови.

— Если вы находите господина Жемчугова таким ценным сотрудником, почему бы не использовать его здесь?

— Зачем спрашиваешь? Ты что, журналист?

— Н-нет, просто интересно.

— Интересно… это хорошо, когда интересно… Ладно, слушай. Я пытался пригласить его в компанию, давал хорошую должность. Он все провалил. Полный ноль. Тогда я спросил, чего он хочет. Он сказал: «Хочу свободу». И я отпустил его. Нельзя держать человека против воли. Он получил хорошие отступные и стал снова бегать по космосу туда-сюда, как барс в клетке. Я немножко следил за ним. Было интересно. Как спектакль! И тогда я понял: больше всего в жизни он любил стучаться в закрытые двери. Все время этим занимался. Офис не для него, экономика-шмаканомика для Леонида — это ерунда, пустой звук!

Большой Эм протянул руку и взял у робота-слуги бокал с вином, залпом выпил его, затем не торопясь опорожнил второй.

— Как-то раз его сильно приперло, и тогда мы снова встретились. Он просил денег взаймы, а я предложил ему контракт: неограниченное использование его психоматрицы взамен на пожизненное содержание, по сути, я снова брал его на работу. Он согласился — куда деваться? И что же? Только его положение наладилось, как все пошло под откос. Он окопался на одной курортной планетке, вел беззаботную жизнь, пил, гулял, охотился. Мне стало неинтересно, да и дел тогда хватало. Пришлось отправиться за Плащаницу, поднимать транспорт в новых колониях. Потом приходит новость, что он пропал без вести во время тайфуна. Ах, какие там тайфуны! Это надо видеть! Десять дней ужаса в год, остальные — рай. Говорили, что Леонид вышел в море на легком глиссере и рванул вперед, в самое сердце бури. Говорят, в последние дни он много пил, хотел связаться со мной, но так и не сделал этого.

Эмарт надолго замолчал. Секретарь, кажется, перестал дышать, только в недрах ложемента что-то тихонько гудело и поскрипывало.

— Я убил его, — Эмарт сделал странный жест рукой, словно отводил в сторону занавеску. — Единственного друга моего Санжика. Внук мне этого никогда не простит. Большинство моих детей имеют на меня зуб. Обиды пустяковые, тьфу! Но это… это другое дело… И все же мертвый Жемчугов продолжает работать в нашей компании. Вот такая ирония. Давай-ка, включи запись.

— Куры! Представляешь? Их ужасно заинтересовали куры!

— Да иди ты!

— Я тебе говорю! — Леня в чем мать родила вышел из шлюза дезинфектора, плюхнулся в кресло. Мягкие эластичные ленты тут же охватили все тело контактера, формируя подобие комбинезона.

— Ну а они что же? Поди, облапошили тебя, впарили какие-нибудь бусы или ожерелье.

— Обижаешь! Твой друг-зануда Б-120 сказал, что это технология зеленого уровня, то есть сверхполезная для нас штука. Он меня консультировал. Я даже привык к нему.

— Так, я начинаю ревновать.

— Ну, что ты, Ворчун, мы ж с тобой кореша.

— Ладно, заметано. Хочешь виски?

— Почему бы и нет? Банкуй, бро!

Леня сделал большой глоток и поставил стакан на подлокотник, наблюдая за тем, как медленно растворяются в янтарной жидкости кубики льда.

— Ну вот, дружище, я готов, пора раскрывать карты.

— О чем ты, старик? Не пугай меня.

— Я видел координаты. Мы черт-те где. Сколько мы уже в пути?

— Ты уверен, что хочешь сейчас об этом? — голос Ворчуна стал глуше.

— Да, именно сейчас.

— Мы далеко, очень далеко, дружище. Где-то за Плащаницей. Корабль в пути шестьсот стандартных лет.

— Шестьсот?! Вот как? Значит, это разведчик?

— Так и есть. Составление астрокарт, метеоритные потоки, ресурсы, экзопланеты, ну и контакт, конечно. Куда ж без него?

— Разведчики полностью автоматические, они не предусматривают анабиозных камер. Разве нет?

— Тебя не обманешь. Да, на этом корабле нет анабиозников. Слишком много места и ресурсов нужно для обслуживания.

— Значит, я не спал, вы меня… распечатали?

— Синтезировали.

— Включили, как тумблер, когда понадобилось.

— Такая у тебя работа, старик. Ничего не попишешь.

— И сколько таких разведчиков запустил Большой Эм?

— У меня нет точной информации. Около тридцати, насколько я знаю.

— Такая работа… Сколько времени у меня осталось?

— Ресурсы корабля не беспредельны, но некоторое время у тебя есть.

— Вот как? Очень гуманно.

— Если ты что-то хочешь, то я…

— Нет-нет. Ничего. Я хочу побыть один.

— Все, не могу больше. — Эмарт выключил запись, по его заросшим щетиной щекам текли слезы. — Расскажи так. Ты ведь уже смотрел?

— Он недолго грустил, — секретарь шмыгнул носом. — Позвал Ворчуна и попросил создать для него собаку.

— Что? Собаку?

— Да, это был шотландский сеттер. Господин Жемчугов сказал, что всегда хотел собаку. Пару часов он играл с животным, потом отобедал и дал согласие на деконструкцию. Последней его просьбой было сохранить его воспоминания на случай нового контакта. Астромодуль счел это разумным и выполнил просьбу. Однако на пути корабля новых сигнатур так и не было зафиксировано.

Высокие прозрачные двери бесшумно открылись, выпуская ложемент главы «Эмарт-транс» на балкон. Внизу мерцали огни жилых кластеров. Над головой бриллиантовыми нитями протянулись линии воздушного транспорта. Выше громоздилась звездная бездна и гигантские тени больших кораблей, украшенные синими и зелеными габаритными огнями. Одни швартовались, другие уходили в ночь от вытянутых, похожих на зазубренные копья причалов. Иногда причальный луч или прожектор не в меру прыткого грузовика ударяли в сегменты купола, и по всему прозрачному панцирю станции прокатывалась волна жемчужного огня.

— Видишь, как вырос Фронтир? Как сверкают огни? — Эмарт посмотрел на секретаря, и тот неуверенно кивнул. — Дело тут не только в деньгах. Состояние можно ковать и в другом месте. Дело в неизвестности. Дальний космос — это закрытая дверь, понимаешь? И мы стучимся в нее. И вот такие Жемчуговы стучатся громче всех! Он все еще там, между звезд. Живой человек… Нет! Идея человека, которая приходит прежде, чем сами люди. Это и есть его работа, его профессия… Жаль… жаль, что мы так и не поговорили. Надо было… — Тяжелая рука смахнула бокал с подлокотника, и тот разбился о парапет балкона. Запричитали на разные голоса тревожные сигналы, полыхнули красным светом датчики.

Эмарт Шашагарджолия умер в двадцатый и далеко не в последний раз.

В мире гигантских мегаполисов, одним из которых является Большая Москва, техника сродни магии. Она существует независимо от живых; машины вырастают на заводах, дикие механизмы функционируют сами по себе и нередко смертельно опасны для обитателей этого мира. Лишь техники-машиноловы рискуют приручать их. А с теми, кого приручить невозможно, разбираются ведьмаки — истребители механических чудовищ. Они не верят никому, кроме коллег-ведьмаков, и ничего в этом мире не боятся. Превыше всего они чтут контракт и плату за свои услуги всегда берут вперед. И горе ведьмаку, который посмеет отойти от этих правил.

Водитель трамвая был недоволен — боялся, что колесами гироскутера я перепачкаю пассажиров. Вчера и правда был дождь, но до остановки я доехал, лихо лавируя и ни разу не влетев в лужу. Да и колеса скутера, как влез в автобус, сразу обернул целлофановыми пакетами. Но водитель все равно злился, грозился высадить. Только когда я объяснил, что скутер мой работает на электричестве, и я тоже, в некотором смысле, водитель трамвая, вредный дядька смягчился. Но поправил — не водитель он, а вагоновожатый. Тогда я зашел с козыря, расстегнул ветровку и предъявил взору вагоновожатого форменную рубашку проводника Детской железной дороги. Дядька заулыбался и признал, что мы действительно коллеги. И надо бы внуков у нас покатать. Но все равно мне дядька этот не понравился. Я даже не стал ему сообщать, что через три дня у нас последний рейс, а потом закрываемся до весны. И сошел раньше — не у гостиницы «Шахтер», а на остановке «Донбасс Арена». Объеду стадион с юга, там асфальт лучше, и на плитке потрястись прикольно. Вокруг бронзового мяча три круга сделаю: Валька говорил, что примета есть: три раза крутанул — значит, завтра к доске не вызовут. Врет, наверное, вот и проверю. С уроками сегодня все равно не успеваю, смена же. Ну и мимо Колокола памяти проехать надо, батю помянуть…

Зря я это затеял, в общем. Накатался вволю, но возле Музея Войны у скутера сдох аккумулятор. Время до смены поджимало, пришлось тащить средство передвижения на себе, а оно как-никак двенадцать кило весит. На станцию «Пионерская» я прибежал весь в мыле, несколько раз по дороге чуть не загремев со ступенек. Облегченно вздохнул: у входа в зал размахивал руками Валька, давай быстрее, мол. Локомотив еще только на запасном пути, перецепляется в голову состава. Отлично, успел. Есть еще даже время забежать в кафе «Светофорчик», воткнуть скутер в зарядку, попросить тетю Машу присмотреть, отметиться у дежурного — и вот мы с Валькой уже стоим у любимого третьего вагона — оранжевого! — и проверяем билеты у входящих пассажиров. Состав трогается, Валька привычно, без бумажки, тарабанил для пассажиров про историю ДЖД, про то, что мы видим из окна, и все такое. Я шел по вагону и еще раз проверял билеты. Народу много, несколько семей с малышами, трое дядек — еле умещаются на разноцветных креслицах. Явно сели прокатиться «по приколу», детство вспомнить. Укоризненно смотрю на фляжку в руках одного из них, тот смущается, прячет в карман. За окнами проносятся ветки с уже начинающей желтеть сентябрьской листвой. Немного любуюсь на листья, иду дальше… И вижу его… Того, который в вагон не входил, но в нем едет… Безбилетника! Не врал, значит, Валька, он на самом деле существует!

«Убил бы его, классика этого, что грозу в начале мая любит, блин!» — Глеб несся к школе перебежками, от дерева к дереву, от детского грибка к козырьку подъезда, но это никак не спасало от низвергающихся с неба холодных струй. Школьная форма все равно промокла насквозь, но Глеба заботила другая форма. Хорошо, что в химчистке форму проводника ДЖД выдали завернутой в целлофан. Иначе — совсем труба. Можно было бы грозу и переждать где-нибудь, но на сбор пионерского отряда опаздывать никак нельзя. Василькову только повод дай из себя большого командира построить, обязательно напакостит. Бывшие друзья, ставшие врагами, — страшнее обычных врагов. Это Глеб уже успел понять. А вот и двери школы.

— Куда это мы такие мокрые? — Дежурный десятиклассник поправил красную повязку на рукаве и преградил Глебу вход.

— Куда-куда, в школу, разве непонятно? — огрызнулся Глеб, предчувствуя проблемы.

— Уже пора из школы, мил человек. Прогуливал, что ли?

— Ни фига не прогуливал. У нас физра была, а я освобожденный. Я в химчистку бегал.

— А чего тогда такой грязный, недочистили? — гоготнул десятиклассник.

Глеб взглянул на себя в большое треснутое зеркало, что висело у входа в гардероб. Действительно, видок у него… С формы уже натекла небольшая лужица под ногами, с сумки тоже капает, грязью забрызганы даже щеки и галстук — окатило проезжавшим грузовиком.

— Ну пустите, очень надо! У нас пионерский сбор, собираем подарки вьетнамским детям! — Глеб умоляюще глянул в глаза десятикласснику.

— Сбор для сбора, новое в тавтологиях, — улыбнулся дежурный. — Да если я тебя пущу, меня же потом баба Нюра убьет. Шваброй, наповал. Ты ж по всей школе наследишь.

— А если я переоденусь? — сообразил Глеб и показал пакет с железнодорожной формой.

— В школу можно только в школьной форме, правила такие.

— Так это в школу на занятия надо в форме, а он на сбор, — вступил в перепалку до того молчавший второй дежурный и подмигнул Глебу. — Давай-ка вон там, под лестницей, переоденься, а мы посторожим, чтобы девчонки не видели.

Глеб благодарно взглянул на него и рванул под лестницу.

— Нашим там привет, — сообщил второй дежурный вслед. — Я тоже в ДЖД был, в первом отряде, в семьдесят втором, ее тогда только открыли…

На сбор Глеб все-таки опоздал. Приоткрыл дверь класса, заглянул. Губайдулина, стоя у доски, заканчивала доклад, призывала улучшить спортивные показатели класса в преддверии грядущей через год московской Олимпиады. Как будто успехи наших олимпиоников зависят от школьных соревнований! Председатель совета отряда Васильков, сидя за учительским столом, нехорошо взглянув на просачивающегося к своей парте Глеба, сообщил отряду, что Олимпиада не только московская, но часть соревнований пройдут и у нас, на Украине, в Киеве, что накладывает на донецких школьников дополнительные обязательства. А теперь — основная тема сбора.

— Товарищи пионеры шестого «А», — солидно начал Васильков, — мы продолжаем сбор подарков для вьетнамских детей, пострадавших в результате китайской агрессии. Вы все должны были принести из дома канцелярские товары, краски, альбомы. Подходим, сдаем. Губайдулина, отмечай по списку.

Народ начал шумно выбираться из-за парт, пробиваясь к учительскому столу, на котором стояла большая картонная коробка. Губайдулина отмечала, Васильков контролировал качество сдаваемого. Глеб тоже подошел. У него была заготовлена целая коробка дефицитных чешских карандашей «Кох-и-Ноор» с твердым грифелем. Ну, не совсем целая. Два карандаша Глеб успел использовать, когда рисовал на миллиметровке проект фотонного звездолета. Они с Васильковым иногда соревновались, чей проект интереснее. Эх, Васильков…

Очередь Глеба подошла, он потянул коробку из кармана сумки… и коробка расползлась в руках, карандаши рассыпались по столу. Не выстояла молния под натиском водной стихии. Васильков прищурился:

— Та-ак, Соколов. Ты не только неполную коробку принес, так еще и развалил все. Любишь ты все разваливать, Соколов, да?

— Блин, ну гроза же, — попытался оправдаться Глеб. — Завтра другое принесу…

Но Василькова уже понесло:

— Губайдулина, поставь Соколову минус в графу. Мало того что он отказывается помогать детям братского Вьетнама, обездоленным войной, так еще и явился на сбор отряда без галстука!

— А… — начал было Глеб и осекся. Второй раз сваливать все на грозу не хотелось, да и упомяни он, что галстук грязный, в пакете лежит, будет еще хуже.

— И еще форму эту паровозную напялил, выделиться хочешь, да? — продолжал накручивать себя Васильков. — Думаешь, раз на военную похожа, то и ты сразу как пионер-герой?

— Я не герой! — вспылил Глеб. — Но если надо — стану героем! И воевать пойду, если надо. Вот хоть во Вьетнам, с китайцами воевать!

— Война с Китаем закончилась уже, дурачок. А наша страна ни с кем не воюет и воевать не будет, потому что мы за мир! Сейчас семьдесят девятый год, а не тридцать девятый. Нет войны и не предвидится. Так что никакой ты не пионер-герой, а паровоз-герой.

В притихшем классе отчетливо хихикнули. Это было уже слишком.

— Да иди ты! Найду я войну! И буду фашистов бить! — Глеб почувствовал, что накатывают яростные слезы, схватил сумку и выскочил за дверь. Тяжело дыша, двинулся к лестнице.

— Соколов, стой! — Голос Василькова был властным и уверенным и отозвался гулким эхом по коридору. Нет, он не хотел помириться или извиниться. — В субботу придешь на совет дружины. Поговорим о твоем поведении, герой.

Глеб молча кивнул и отвернулся. Видеть Василькова было невыносимо.

— И еще. — Васильков порылся в своей сумке. — Ты мне фантастику давал почитать еще до… В общем, возвращаю. Нудятина!

Глеб все так же молча взял протянутый томик и пошел прочь. Это была книжка Джека Финнея «Меж двух времен». Он дал ее Василькову, даже не успев прочитать сам. До того, как тот оказался гадом.

Гроза закончилась, у черной тучи золотился косматый край. Теплое майское солнце готовилось взять реванш. С крыш ярко капало, асфальт парил. Глеб полюбовался стремительно синеющим небом и вспомнил, что пакет с мокрой школьной формой он оставил в парте. В класс возвращаться отчаянно не хотелось. «И не вернусь, ничего с формой не сделается до завтра!» — подумалось сердито. Только вот ключи от квартиры остались там же, а мама с работы придет только в восемь. Ладно, поеду на станцию, решил Глеб, хоть и смена не моя. Тем более что форму ДЖД уже надел…

Про Безбилетника легенды среди юных железнодорожников ходили давно. Я лично слышал множество вариантов: все они сводились к тому, что сначала в вагоне обнаруживается пассажир, который в вагон не входил. Далее версии разнились в зависимости от степени желания рассказчика напугать слушателей — пассажир мог быть пришельцем, вампиром, зомби или даже проверяющим от Министерства образования. В последнее время добавились и более реалистичные варианты — Безбилетник мог оказаться террористом из ДРГ, призраком-зомби с подконтрольной или вообще домовым, лишившимся дома после «прилета» и ищущим новое пристанище. Почти все версии легенд заканчивались плохо для проводника-контролера, обнаружившего Безбилетника. Вариантов этого «плохо» было не счесть.

То, что это Безбилетник, я понял сразу. Я тщательно проверил вагон, прежде чем запустить туда пассажиров, — было пусто. И такого пассажира я бы заметил при посадке. Страшным он не выглядел. Скорее, странным — пацан, мне ровесник или постарше. Увлеченно смотрит в окно. На нем форма вроде моей, но другая, старомодная какая-то… Надписей на нашивках не разберу, но явно что-то железнодорожное. В руках книжка.

Что делать-то?

Оглядываюсь на Вальку — он оттарабанил свой текст, уперся в тамбур и втыкает там в телефон. Его и «прилетом» от телефона не отвлечешь — были, как их, прецеденты… Ладно, будь что будет. Подхожу к пацану, прошу предъявить билет. Пацан вздрагивает, испуганно смотрит на меня, прям обшаривает широко распахнутыми глазами. Потом по сторонам. Изумленное выражение его сменяется каким-то совсем уже странным — в глазах то ли понимание, то ли узнавание, то ли вообще радостные искры.

— Нет у меня билета, — говорит, — и не надо. Я же тут работаю, на ДЖД.

— Чего? — У меня от такой наглости аж в носу запершило. — Никак ты тут не работаешь, я всех наших знаю!

— Ну, может быть, я тут работать еще только буду? — Он обвел взглядом вагон, нахмурился. — Или работал…

— И новеньких я всех знаю! — У меня стало крепнуть убеждение, что никакой этот наглый пацан не Безбилетник, а простой безбилетник. — Ты как вообще сюда попал?

— А никак! Сидел, книжку читал. И вот я здесь… Значит, так надо.

Я начинаю злиться и лихорадочно вспоминать, что говорит инструкция по поводу таких вот типов. Ничего не говорит вроде. Можно Вальку позвать, а смысл? Валька только шуму наделает, а толку — ноль. Ладно, высажу пацана на «Шахтерской», пусть обратно по путям топает.

— Раз так уж надо, — сообщаю как можно язвительней, — то вполне мог бы потратить сорок рублей на билет.

Тут пацан аж подпрыгнул:

— Сколько-сколько рублей?

— Сорок. Туда и обратно. В одну сторону — двадцать. Гривны не принимаем.

— Обалдеть! — Лицо его приняло задумчивое выражение. — Слушай, ты только не удивляйся. А можно тебя спросить? Ты только не удивляйся, ладно?

Злость у меня вдруг прошла — уж больно пацан искренне это сказал.

— Давай, — говорю, — спрашивай.

— Три вопроса. Какой сейчас год? Где мы? Есть тут война с фашистами?

Все-таки — Безбилетник, пришелец откуда-то, подумалось мне. Отвечаю коротко:

— Двадцать второй. Донбасс. Есть.

А этот балбес, не поверите, вдруг говорит:

— Ура!

Сначала получилось не очень удачно. Глеб приехал на «Пионерскую», надеясь, что кто-нибудь из третьей смены не явился, и он тут как тут — на замену. Но третья смена пришла вся. И вся вышла на маршрут. Тогда Глеб попытался прикинуться ветошью и приткнуться в учебном классе на задней парте, но там начались занятия для новичков, и Иван Сергеевич его вычислил на раз. И выставил за дверь — нечего, мол, тут ветерану юножелезнодорожного движения отираться. Глеб задумался: куда ж крестьянину податься? Мамка только через пять часов со смены придет. Можно погулять по парку, но чего он там не видел? Можно съездить к бабушке в Горловку, но вдруг опять гроза? Потерю железнодорожной формы он не переживет! Решение все же пришло — надо напроситься в вагон, усесться там в уголке и кататься, читая книжку. В третьей смене проводниками-контролерами работают Кофман и Березин, они хорошие, особенно Кофман, пустят…

Так и вышло. Его пропустили, Глеб забрался в вагон, открыл книжку и начал читать, вспоминая Василькова недобрым словом. Книжка ему не понравилась! Настоящая фантастика, а он говорит — нудная!

Хотя в чем-то бывший друг был прав. Книжка оказалась очень неспешная и на первый взгляд даже не фантастическая. Там проводили научный эксперимент — человек поселился в старом доме, носил старомодную одежду, читал старые книжки при свете керосиновой лампы. И когда он совсем-совсем привык к этой жизни — то вышел на улицу и оказался в прошлом. Как бы сам себя перенес во времени, без всяких машин и приборов.

Глеб подумал, что идея ему нравится. Вот, скажем, детская железная дорога. Она тут была еще до войны. И будет, наверное, всегда. И если писатель в книжке прав, то стоит Глебу представить, что он попал на войну, — он там и окажется. Еще интереснее, конечно, было бы в будущем оказаться, но какое оно будет, кто знает. А про войну всем все известно. С одной стороны — наши. С другой — нацисты. Стреляют по городам, убивают, а их пытаются сдержать… Вот рядом Горловка — там бои. Славянск уже захвачен врагами. А Донецк еще держится…

Глеб прикрыл глаза и попытался себе это представить. Значит, так… Донецк… война… Стало немного жутковато. А вдруг книжка не врет? И он сейчас окажется на войне? На настоящей?

— Билет предъяви, — как-то настороженно сказали ему.

Глеб открыл глаза и посмотрел на мальчишку, своего ровесника, в форме контролера. Только вот странная какая-то форма была, непривычная. Может, довоенная? У Глеба что-то ойкнуло в груди. Он огляделся. Ни Кофмана, ни Березина. Вагон… едет по знакомому маршруту… люди… Люди какие-то странные. Одеты необычно. Почти все в джинсах, настоящих, фирмовых. У многих в ушах крошечные наушники — радио? А почему некоторые наушники без проводов? Слуховые аппараты? А вон человек… он что, по рации говорит? Крошечной такой, со светящимся экраном… А вон мужчина в оранжевой рубашке — такой же крошечной рацией… фотографирует вид за окном?

Это как? Он где?

Контролер тем временем ждал, с неожиданной опаской поглядывая на него.

— Нет у меня билета, — сказал Глеб, — и не надо. Я же тут работаю, на ДЖД.

Почему-то я ему сразу поверил. Мы вначале поговорили в вагоне, потом вышли на «Шахтерской». Я махнул рукой Вальке — мол, извини, надо остаться. Тот удивился, но расспрашивать не стал.

— Так ты в семьдесят девятом живешь? — спросил я. — Сорок с лишним лет назад? Прочитал книжку, захотел в будущее попасть — и попал?

Глеб махнул рукой.

— Все не так! Я в прошлое хотел. На Великую Отечественную. С фашистами воевать!

— Ты что, дурак? — спросил я без всякой вежливости. — У вас мир и Олимпиада! И война кончилась давно, победой! А ты на войну захотел?

Вначале Глеб надулся и явно хотел что-то резкое ответить. А потом вздохнул.

— Ты не понимаешь. Это все Васильков. Ну… есть такой… одноклассник. Начал меня высмеивать — мол, «паровоз-герой»… никакой войны нет и не будет… Я и разозлился. Захотел доказать.

— Друг? — спросил я.

Глеб вначале весь вскинулся, потом отвернулся.

— Был другом. Теперь враг. Как понял?

— На врагов так не сердятся, — объяснил я. — А чего поссорились?

— Я пошутил, он обиделся, я снова пошутил, — объяснил Глеб. Явно не хотелось ему вдаваться в детали. — Надо иметь чувство юмора. Теперь мы враги до смерти.

Вот же балбес! Мне даже завидно стало, что этот вихрастый парень может быть таким… дитем.

— Не надо до смерти, — сказал я. — И бросаться воевать, чтобы кому-то чего-то доказывать, — глупо.

— Прям такой умный, — обиделся Глеб.

— Да, — сказал я. — Потому что я знаю, что это такое — война, и что такое «до смерти» тоже. И на Великую Отечественную ты бы на паровозе не попал. До войны детская железная дорога в другом месте была.

— Подумаешь, в другом… — пробормотал Глеб. — А с кем вы воюете?

— С фашистами.

— С какими? — Он требовательно посмотрел на меня.

И я растерялся даже. Вот как ему сказать? С фашистами, которые из Киева и Харькова? Которые с нами на одном языке говорят, которые к нам на футбол ездили?

— Нельзя тебе этого знать, — сказал я веско. — А то иначе вернешься к себе, зная будущее, и мир изменится!

Вот так вот. Не только он фантастику любит.

— Может, я изменю — и войны не будет? — сказал Глеб.

— Ага. А если наоборот — еще хуже все станет?

— Тогда я не буду возвращаться, — сказал Глеб. — Я же говорю — хочу с фашистами воевать!

— Ты совсем ку-ку? — спросил я. — А маму-папу не жалко?

— Я к ним сейчас приду и все объясню!

— Сорок лет прошло. С лишним. Твоим родителям сколько было в семьдесят девятом?

Он сразу засопел и замолчал. Видимо, задумался. Мимо нас прошла та троица, что в поезде ехала, — все-таки они не утерпели, зашли за депо, да и распили свою фляжку. Ну, хоть не на виду, постеснялись! Взрослые на войне часто пьют, но я никогда не буду, когда вырасту.

— А сколько люди сейчас живут? Сто лет? — спросил Глеб.

— Кто как, — ответил я уклончиво.

— Твоим родителям сколько?

— Маме тридцать семь. А бате сорок. Теперь навсегда сорок.

Не хотелось мне про это говорить, совсем не хотелось. Но я понял, что ему сказать надо — чтобы задумался.

— Папа погиб. На Саур-Могиле, — продолжал я. — С фашистами сражался, не с теми, кто тогда, а с нынешними. Вот что такое война. А ты… словно это игра. Словно можно повоевать, а потом спокойно назад. Эти… что к нам пришли… они тоже так думали. Только назад уже ничего не получится!

Он понял, понурился. Сказал:

— Может, я и не смогу вернуться. Вдруг это билет в одну сторону?

Валька помахал мне рукой, взглядом спросил — «чего?». Я замотал головой. Поезд издал гудок и тронулся.

— Я следующим вернусь, — пояснил я. — А ты сейчас сядешь и представишь свой… семьдесят девятый. Понял? И домой вернешься.

Поезд тихонько отъезжал, мы стояли на перроне. Потом отошли к скамейке и сели, одни на всю станцию «Шахтерская».

— Ты мне хоть что-нибудь расскажи, — попросил Глеб. — Что у вас за рации такие?

— Рации? А… это мобильный телефон, — сообразил я. Достал и стал показывать — как звонить, что такое интернет… потом не удержался и запустил мультик про Машу и медведя. Глеб смотрел, вытаращив глаза, смеялся, потом вдруг нахмурился и спросил:

— А ты мне не врешь? Про войну-то? Ну, какая у вас война? Детская железная дорога работает, телефоны в кармане, мультики!

— Вру?

Я залез в интернет и стал показывать совсем другие кадры.

Глеб сразу замолчал.

— Вот такая у нас война, странная, — сказал я. — Только не твоя. Отправляйся-ка домой лучше! А то я за тебя волнуюсь.

Я это сказал и вдруг понял, что действительно за него волнуюсь. Как за младшего брата, которого у меня нет. Потому что хоть мы и ровесники, но этот Глеб — он такой… наивный. Совсем ребенок со своими фантазиями о войне и желанием с фашистами повоевать.

Все-таки он мне не врал. Мне на один миг так показалось, потому что не бывает такой войны, когда люди катаются на поездах, ребята смеются, у всех в карманах телефоны мобильные (обязательно такой заведу себе, когда их сделают!). А потом Борис стал показывать разные фотки и хронику. И самолеты военные, которые бомбят город, и взрывы, и бегущих солдат… Что-то странное во всем этом было, неправильное. Я вдруг подумал, что это на гражданскую войну похоже, но разве может у нас, в СССР, быть гражданская война с фашистами, это же совсем невозможно! А еще я подумал, что это действительно страшно. И по доброй воле воевать глупо.

— Ты прав, — сказал я. — Мне надо домой. Если получится. А у тебя как, все будет хорошо?

— Будет хорошо, — сказал Борис. Только как-то очень быстро это сказал. — Ты уж извини, но давай читай свою книжку или как там ты это делаешь. И отправляйся. У меня предчувствия какие-то нехорошие.

Я огляделся — никого вокруг не было, и тишина была, но, может, от этой тишины и безлюдья как раз стало жутковато.

— Жаль, что на скутере не покатался, — вдруг улыбнулся Борис. — Штука такая, с колесиками, на электричестве.

— Как самокат? — не понял я.

— Нет… доска с колесами. Она не падает, потому что там гироскопы.

Про гироскопы я знал и кивнул.

— У нас таких нет.

— Но у вас все равно лучше, — твердо сказал Борис.

И вдруг раздался какой-то звук — тонкий, тихий, будто свист. И у Бориса глаза сразу стали безумные — он пихнул меня со скамейки, сам прыгнул на землю рядом.

А через миг ударило! Где-то совсем рядом что-то взорвалось, я краем глаза увидел, как в воздух взлетели комки земли, какой-то мусор, клочья чего-то…

— Что это? — крикнул я.

— Мина! — заорал в ответ Борис. — Укропы минами садят!

— Какие укропы?

— Фашисты!

Ударило еще раз, но чуть дальше. А потом — раз, и совсем близко, стекла на станционном здании зазвенели, вылетая.

— Уходи! — сказал Борис. — Быстро! Они совсем сдурели, они по станции бьют, может накрыть!

Я хотел сказать ему, чтобы он взялся за мою руку. Может, если у меня получится вернуться, так и Бориса унесет со мной, в семьдесят девятый, где нет войны… А потом вспомнил, что у него тут погиб отец и жива мама, а значит, нельзя ему такое предлагать, нечестно…

— Пока! — сказал я. — Победите, обязательно победите!

И закрыл глаза.

— А ты со своим Васильковым помирись, — сказал Борис. — Нечего ругаться по глупости. И по времени скакать кончай, настоящих фашистов всем хватит…

Я лежал, закрыв глаза, где-то рядом ударила еще одна мина, это было по-настоящему страшно, может быть, поэтому я сразу представил себе нашу станцию «Шахтерская», где никакой войны нет, и никаких мин, и где я сейчас могу быть…

— Эй, Глеб, ты чего разлегся?

Глеб открыл глаза и увидел Сашку Кофмана. Тот с удивлением смотрел на Глеба. Никакой паники не было, никакие мины не свистели и не бахали, в стороне женщина с детьми стояла возле тепловоза и смеялась.

И Бориса, конечно, тоже не было. Он остался там, в своем две тысячи двадцать втором. В сентябре. За три дня до закрытия железнодорожного сезона.

— Споткнулся, — сказал Глеб, вставая. Сашка с подозрением смотрел на него. Спросил:

— А может, тепловой удар? Если тепловой удар, то надо в тень и холодную воду на голову. Пошли к колонке!

— Не надо мне на голову воду! — запротестовал Глеб. — Какой в мае тепловой удар! Я споткнулся!

— Я даже не заметил, как ты из вагона вышел, — Сашка гнул свое. — Странный ты какой-то сегодня!

— Да уж, — усмехнулся Глеб. — Необычный у меня день. Такой раз в сорок лет бывает. С лишним.

Вот только что Глеб рядом лежал, щекой в землю вжимался. И вдруг раз — исчез. Словно его и не было. Не растаял в воздухе, а просто исчез. Только книжка фантастическая осталась. И я понял, что он уже дома.

А еще подумал, что мне, наверное, крышка.

Эти минометчики, наверное, никого убить-то и не хотели. Иначе бы по поезду стреляли. Может быть, это был новый теракт ДРГ. Или провокация добробатов, чтобы окончательно разрушить перемирие. Или опять началась атака на Донецк? Я ничего не понимал — ведь от линии разграничения до центра города из миномета не добить. Значит, граница поменялась?

А может, им отчитаться надо было, мины списанные утилизировать? Может, сделать так, чтобы наша ДЖД перестала работать, а то что за безобразие — война идет, а тут поезда детей катают… И обстрел на наших списать. А может, тренировались, пристреливались. Они потому и выждали, когда поезд уедет, а теперь по пустой станции колотят (ну, они так думают, что по пустой). Только у них там было несколько минометов и мин до фига, они в два или три ствола по станции садили, и когда мина неудачно упадет — меня всего на кусочки порвет. И вскакивать, бежать в укрытие тоже поздно, бегущего точно осколками посечет.

Поэтому я лежал под скамейкой, вцепившись в книжку, оставшуюся после Глеба, и ждал не пойми чего.

Ну и дождался, как ни странно.

Рядом взвыл двигатель, через пути к станции скакнул старый побитый БТР-70 и встал возле скамейки, нависая надо мной. Пулемет загрохотал, плюясь свинцом куда попало. Десантный люк распахнулся, выскочил какой-то седой дядька в камуфляже, подхватил меня поперек, закинул внутрь и прыгнул следом. Меня подхватил, не дав упасть, еще один пожилой дядька, тоже в камуфле.

— Живой? — спросил тот, кто за мной выскакивал. Пулемет продолжал бить, а БТР мчался куда-то от станции.

— Живой, — растерянно пробормотал я. — Спасибо. Повезло мне! Хорошо, что вы тут оказались!

Второй дядька засмеялся.

— Да уж, хорошо!

— Книжку-то верни, Борис, — заявил тот, что за мной выскакивал.

Я смотрел на него и ничего не понимал.

— А то я так и не дочитал, — продолжал дядька.

— Глеб? — понял я наконец-то.

Оба ополченца засмеялись.

— Гляди-ка, а он и впрямь смышленый, — сказал второй. — И смелый, не хнычет. Спасибо, Борька, что помирил нас тогда. Может, это важно было? Может, это что-то изменило, как думаешь?

Глеб вдруг строго посмотрел на него, и он замолчал. БТР, виляя, несся по дороге, и разрывы уже остались далеко позади.

— Подбросим тебя до парка, — сказал Глеб. — Лады?

— Лады, — отозвался я. Глеб был совсем старый, но я теперь снова видел, что он — это он. — Я, кстати, обещал на скутере дать покататься.

— С удовольствием, — сказал Глеб.

БТР остановился, Глеб со своим другом переглянулись.

— Не терпится… — сказал Глеб. — Еще поболтаем. А ты иди, пересядь к командиру. Оттуда обзор лучше.

Чего-то они недоговаривали. И я даже почти заподозрил, что именно, когда люк распахнулся и я увидел их командира.

И вот тогда, когда отец меня обнял, я разревелся.

— Тревога! Тревога! К оружию! — крик протяжный и уныло-неубедительный, тем не менее не позволяющий отвернуться и уснуть, забыв о нем, не обратив на дурной вопль внимания.

Зимней, да и осенней ночью в городе тихо. Случайная машина просверлит фарами темноту, уличные фонари не светят, а словно разливают по асфальту застывший холодец. Подвыпившие компании предпочитают веселиться в тепле. Осенью и зимой криков со двора не услышишь, разве что всерьез приперло кричащего. Раз в жизни Виктор Аркадьевич слышал ор, прорезавший морозный воздух. «Женщины! — отчаянно неслось со двора. — Вы тут спите, а моя Валя рожает!»

Такое бывает редко, и никто на такой крик наряд полиции не вызовет.

А вот летом и майской весной со двора такое доносится, что хоть уши ватой закладывай.

Виктор Аркадьевич поднялся с жаркой постели, вышел на балкон. Одинокая субтильная фигура выплясывала посреди двора, взывая к спящим. Вроде бы не пацан, но и до взрослого парня недотягивает… сплошное недоразумение что есть сил будило город: «Тревога! К оружию, граждане!»

Как такой дурик поднимет город на борьбу неясно кого с непонятно чем?

Смутный отблеск осветил на мгновение двор и пропал бесследно. Три часа ночи, какая может быть тревога?

Виктор Аркадьевич наклонился, всматриваясь. Так и есть, патрульная машина прибыла утихомиривать хулигана. Теперь до утра во дворе будут порядок и спокойствие.

— Тревога! Вставайте!

Двое патрульных ухватили крикуна под мышки, поволокли к выезду. Ноги безвольно чертили след по асфальту.

Хлопнула дверца, мигнул свет фар, заурчал мотор, и пала тишина.

Ну, вот, теперь можно лежать, наслаждаясь покоем.

Виктор Аркадьевич вернулся в постель, улегся, через минуту с отвращением скинул жаркое одеяло. Нет, так спать невозможно. Жара изводит окончательно. Угораздило оруна перебудить жителей среди ночи. Теперь мучайся. Пойти, что ли, душ принять? Или на улицу прогуляться…

Виктор Аркадьевич щелкнул резинкой пижамных штанов, поправил курточку, из которой выпирал волосатый животик, сунул ноги в домашние тапочки, опустил связку ключей в карман пижамы и вышел на лестницу.

Пижама вроде бы считается приличным костюмом, но днем в ней по улице не походишь. Ночью — тоже, но кто тебя выследит в три часа пополуночи? Гуляй на здоровье.

Двор залит почти дневным светом. Вот-вот встанет солнце, уже отметившее отблесками высотки. И куда ни глянешь, нигде ни единой души. Только на детской площадке что-то виднеется, такое неожиданное, что зрение отказывает, не позволяя понять, что там вырисовывается.

Подошел ближе. Девочка лет трех сидит в песочнице и сосредоточенно лепит куличики. Целые ряды изготовленных куличей выстроились словно танковая колонна и стремятся вырваться за пределы песочницы. Сразу видно, девочка трудится давно и занята серьезно.

— Что ты тут делаешь? Тебе спать пора!

Девчушка подняла взгляд, кивнула, соглашаясь:

— Хорошо. Хоть один доброволец, но есть. Идем.

Какой доброволец? Толстый дядька в пижаме и мягких тапочках! И ребенок, наверняка голодный, которому спать пора, а не в добровольцев играть.

— Ты где живешь?

— Там.

Кивнула на соседнюю парадную.

Это хотя бы что-то. Виктор Аркадьевич взял девчушку за руку, радуясь, как послушно та поднялась. Никаких формочек и совочков у девочки не было; просто она отряхнула ладошки и пошла.

Парадная пятиэтажного дома без лифта. Поднимаешься, словно к себе домой, никакой разницы со своей лестницей не увидишь. В углу лестничной площадки примостилась табуретка, и на ней сидит старуха. Спит или просто зажмурилась, словно кот в засаде?

— Маньяк! — проскрипел старушечий голос. — Куда ребенка потащил? Давай его сюда и убирайся прочь!

— Не отдавай меня ей, — пискнула девочка.

— Это твоя бабушка?

— Это ничья бабушка. Она тут караулит.

Виктор Аркадьевич наклонился, поднял ребенка на руки. Почему-то он ни на секунду не усомнился в происходящем. Принято верить взрослому, а не младенцу, но не среди же ночи на городской лестнице. Если ребенка зашвырнуло туда в такое время, значит, тому были причины.

— Маньяк! — старуха протянула руки с длинными пальцами, напоминавшими переваренные сосиски. — Отдай дитя, маньяк!

Подъезд соседний с тем, в каком жил Виктор Аркадьевич, и, значит, должен быть точно таким же, но почему-то после третьего этажа они очутились сразу на крыше. Здесь стоял крошечный пластмассовый вертолетик. Такие продаются в магазинах детской игрушки: пультик управления величиной с ладошку, электромотор, пара пальчиковых батареек. Такие вертолеты легко запускаются, выписывают виражи, не слушая управления, и так же легко ломаются. В кабину, пока вертолетик цел, можно посадить игрушечную собачку или обезьянку, но уж никак не что-то большее.

Девочка мгновенно залезла внутрь. Хлопнула дверца.

— Садитесь быстрее!

Раздумывать было некогда. Там, откуда они только что выбрались, появились худые старушечьи лапы с невероятно длинными сосисками пальцев.

— Маньяк…

Мотор затарахтел, крыша косо ушла вниз. Город поплыл под механизмом, который, кажется, вообще не должен был подниматься в воздух. Светлые прямоугольники домов, пустынные линии проспектов, заводские трубы, обозначенные красными огоньками. Ярко-зеленая точка двигалась в стороне, прокладывая свой маршрут.

— Еще кто-то из наших летит, — произнесла юный пилот. — Должно быть, Арик, он вечно меня старается подстраховать.

— Тебя-то как зовут, чудо поднебесное? — спросил Виктор Аркадьевич.

— Ариша. Я думала, меня все знают.

— Я вот не знаю. Я вообще ничего не понимаю, даже как сюда попал и зачем.

— Это как раз понятно. Ты добровольцем вышел на зов.

— Какой я доброволец? Я даже в армии не служил. Белый билет.

— А когда понадобилось, услышал зов, встал и пошел.

— И что я буду делать в вашей команде? Хорош вольноопределяющийся: пузо впереди на метр шествует. Здоровья, опять же, никакого. Думаешь, пенсии таким, как я, за красивые глаза дают?

Ариша бросила косой взгляд в зеркальце над приборной доской.

— А я бы не отказалась от такой пенсии, что за красивые глаза. Летчики говорят, у меня глаза ничего.

Глаза у Ариши были выше всех похвал, японские аниматоры иззавидуются, и эта подробность придавала происходящему оттенок нереальности.

Вертолет неожиданно тряхнуло, город и редкие предутренние облака кувыркнулись, поменявшись местами, перед глазами промелькнули несколько темных росчерков. Коротко ударила очередь. Один из противников вспух взрывом, за миг до которого Виктору Аркадьевичу почудилась в кабине сбитой машины фигура летчика. Потом словно из ниоткуда свалился зеленый летун, только что бывший в непредставимом далеке, и еще один темный закувыркался, теряя крыло.

— Ха! — голосила Ариша. — Не вышло на дармовщинку!

Ничего себе дармовщинка! Третий темный развалился в воздухе, и на этот раз там наверняка кто-то был.

Праздничный, красивый, так и не проснувшийся город ложился под вираж. Будь в небе настоящее сражение, народ давно проснулся бы в ужасе, но взрывы и пальба были слышны только Виктору Аркадьевичу и его пилоту.

Солнце, тишь, благодать. Четыре утра белой ночи. Любимый город спит и видит сны.

Большущая связка воздушных шариков — белых, синих, красных — торжественно поднималась в зенит, увлекая лозунг: «Мы открылись!» У кого-то унесло праздничную рекламу.

— Есть! — выдохнула Ариша, ныряя в цветную арку.

Дуга, раскрашенная в цвета российского флага, надвинулась, словно распахнутые ворота, и город исчез, современная панорама сменилась лесными просторами, пятнами то ли лугов, то ли полей, как это видно с борта взлетающего лайнера. Деревья, лужайки замелькали, сменяя друг друга, высота падала, как то бывает у самолетов, но никакой посадочной полосы не обнаружилось, пейзаж перестал мелькать, вертолет, вспомнив о своей природе, мягко опустился перед одиноко стоящим домиком.

— Прибыли! — довольно сообщила Ариша.

— Темные за нами сюда не прорвутся?

— Вот еще!.. Их давно всех сбили, дыма не осталось.

— Дела… — протянул Виктор Аркадьевич, вспомнив летчика в горящей машине. — Весело у вас тут.

Очевидно, Ариша поняла, о чем подумалось мирному пенсионеру, потому что она тряхнула челкой и сказала:

— Нет там никого и не было. Одни тени. Их псевдобабка, ты ее видел на лестнице, за нами пустила. Если бы ты испугался, принялся меня за руки хватать, тогда не знаю, как бы выкрутились. А ты молодцом держался.

Виктор Аркадьевич вспомнил, как он держался. Сидел, что примороженный. Таких молодцов к самолету на сто шагов подпускать нельзя.

Зеленая машина вынырнула из-за леса, мягко приземлилась рядом с красным вертолетом. Хлопнул колпак, на землю спрыгнул парень лет четырнадцати-пятнадцати, удивительно похожий на Аришу. Стащил перчатки, не глядя бросил в кабину и направился к дому.

— Брат? — догадливо спросил Виктор Аркадьевич.

— Выше бери — боевой товарищ. — Ариша приподнялась на цыпочки и поспешно спросила: — Ой, а тебя как зовут? Мне же вас знакомить надо…

Черт побери! У них тут, надо полагать, у всех армейские прозвища, один он, как дурак, в пижаме на голое тело.

— Арик, — представился парень. — Истребитель.

Как себя обозначить? Пенсионером? С какой стороны ни глянь, неловкость получается.

Так ничего и не придумав, Виктор Аркадьевич произнес:

— Новенький я. А зовут — Виктор… — хотел на этом остановиться, но язык сам договорил отчество: — Аркадьевич.

— Это его дом будет! — торжественно возгласила Ариша.

— Круть! — в голосе истребителя не слышалось ни малейшей насмешки. — То есть у нас теперь третья линия обороны есть. Здорово! Ну, мы покажем лепунам, почем фунт лиха. Будут знать, каково без спросу соваться!

Одинокий домик, не то заброшенный хутор, не то лесничество, а на деле — третья линия обороны, и он, Виктор Аркадьевич, в гордом одиночестве держит эту оборону от неведомых лепунов. Есть чем гордиться и о чем задуматься.

Дом оказался ничуть не заброшенным. Две комнатки, кухня, разделенные русской печью, сени с лестницей на чердак. У печки на шестке изобилие всякой посуды: горшков, чугунов, кастрюль. Во дворе небогатый запас дров, пустующий загон не то для поросенка, не то для козы. А вообще двор просторный, места полно, есть куда поставить хоть Аришин вертолет, хоть Ариков истребитель.

Хозяйством Виктор Аркадьевич заниматься умел и когда-то любил. Потом, за годы семейной жизни, городская супруга отучила его от деревенских радостей. Теперь дом, нежилой, но не заброшенный, пахнул чем-то полузабытым, но желанным.

— Там деревня, — махнул рукой Арик. — Живут обычные старики, человек десять. Котыч днями приедет, он покажет и со всеми познакомит.

«Котыч» — запало в память еще одно имя. Не хватало, чтобы Котыч был лохмат и хвостат.

Ариша вовсю хозяйничала в доме. Полы она схватилась подметать голиком и подняла страшенную пыль. Голик Виктор Аркадьевич отнял и обещал наломать свежей березы, благо еще не поздно.

В горнице на комоде стоял старенький телевизор «Садко». Кружевная салфетка покрывала его, создавая фальшивое впечатление уюта. Такой же точно телевизор с такой же кружевной накидкой стоял дома у Виктора Аркадьевича. Телеящик никогда не включался, оставаясь напоминанием о давно умершей жене, которая, кажется, не пропускала ни единого сериала.

— Работает? — спросил Виктор Аркадьевич, которому подобный признак цивилизации был напрочь не нужен.

— Отчасти.

Ответ, не согласующийся с обликом маленькой девочки, оставил в недоумении.

— Что значит «отчасти»?

Ариша щелкнула переключателем. Появилась черно-белая картинка, хотя «Садко», кажется, был цветным телевизором. С полминуты Виктор Аркадьевич рассматривал смутно знакомую комнату и пожилого товарища, в этой комнате находящегося. Потом до него дошло.

— Это что же, он мою городскую квартиру показывает?

— Ага! — с удовольствием согласилась Ариша.

— А это, значит, я?

— Не совсем. Видишь ли, ты ушел к нам, и там тебя теперь нет. А люди не должны пропадать так просто. В результате на твоем месте осталась тень. С виду как будто ты, но на самом деле там никого нет. Ходит, смотрит, за свет и газ платит, пенсию получает. Продукты покупает, что ты привык покупать, и ест за завтраком, обедом и ужином. Но на самом деле ты здесь, а в городской квартире осталась тень. И по телевизору, если захотелось, можно посмотреть, как она существует.

Такое объяснение Виктору Аркадьевичу не понравилось.

— Старуха на лестнице такие же тени за нами посылала?

— Там по-другому. Случается такая беда, что с самого начала тень есть, а человека нет. Может быть, дело в воспитании, может, еще в чем, но человек изначально получается мертвым. В глаза такому лучше не смотреть, ничего там не увидишь. Ни любви, ни ненависти, ни радости, а одна только скука. Вот таких лепуны и используют. Обидно, что их убить до конца почти невозможно. Его спалишь, а он, глядь, снова круги накручивает.

— А бабка, что на лестнице сидит?

— Это настоящий лепун. С ней так просто не справишься. Если бы она из другого мира приползла, нашли бы управу, запихали бы ее обратно, откуда явилась, и вход запечатали. А она здешняя, тутошняя, куда ее запихаешь? Ее только убить можно, а как убить, если она бессмертная?

— Найдем и к ней подход, — произнес Виктор Аркадьевич, не замечая, что говорит, как доброволец, уже приступивший к новым обязанностям.

Обед Виктор Аркадьевич наскоро приготовил с помощью электроплитки, не растапливая русской печки, к которой не очень помнил, как подступаться, но юные летчики обеда дожидаться не стали, сославшись на дела. Обе машины, вероятно, игрушечные в реальном мире, но грозные здесь, улетели.

Часа через полтора, как раз к обеду, объявился Котыч.

На этот раз обошлось без летательных аппаратов. Под окнами остановилась изрядно потрепанная бездорожьем неотложка. Чья-то шаловливая ручка переправила надпись на борту: «Неспешная помощь». Из медицинской повозки вылез грузный дядька, лишь немногим младше Виктора Аркадьевича. Ничего кошачьего в его внешности не было, разве что круглая физиономия со щеточкой седых усов.

— Котыч — это я, — с ходу представился он. — Вторая линия обороны, а попросту — медсанбат. Буду вам сбрасывать тяжело контуженных.

— Я же не врач! — ужаснулся Виктор Аркадьевич.

— Я тоже не врач, — спокойно произнес Котыч. — Понимаете, у нас воюют добровольцы: люди с неуспокоенным сердцем и неспящей фантазией. Вряд ли вы любитель сказок, а вот сказки вас любят и не оставляют в покое. Наши добровольцы — мечтатели все до одного, а вот врачей среди них мало.

— Это я мечтатель? — изумился Виктор Аркадьевич. — Всю жизнь в конторе, инженеришка, по профессии слаботочник. Мою должность давно можно было заменить простенькой программой, а меня уволить на все четыре стороны, но пожалели добрые люди, дали досидеть до пенсии. Где тут мечта? Сплошная бытовуха.

— И много радости приносил ваш быт? Служба, квартира… что еще? Отпуск по путевке… А мечталось вот о таком: не о садоводстве на шести сотках, а чтобы лес до горизонта. Вот и пошли сражаться за дом на опушке. И не беда, что вы не медик. Научитесь. Я же научился. Такие операции делаю — в прежней жизни о таких и не слыхивал. Вот вы, говорите, слаботочник. А я знаете кто? Ветеринар! Отсюда и прозвище. Между прочим, я не случайно в ветеринарию пошел, а по призванию. Думал спасать братьев меньших. Они же пожаловаться не могут, страдают молча. А что получилось? Несут и несут питомцев — усыплять или кастрировать. Щенок смотрит на хозяйку изумительными глазами, а она заявляет: «Он ведет себя нехорошо, не слушается, тапочки изгрыз — усыпите». И непременно добавит: «Только так, чтобы ему не больно было». Тварь! Ненавижу!

На плитке закипел картофельный суп с клецками. Котыч с готовностью уселся за стол, продолжая рассказывать свою историю.

— Но хуже всего — кастраторы. Человек живет ради любви. Так ведь можно понять, что и зверь не хуже, а эти искалечат животное и бросят догнивать на диванчике: «Ах, кисонька, ах, мурысонька! На, кушай вкусняшку!» Зачем ему вкусняшка, когда цель жизни убита? А я при этих тварях не то мясник, не то палач.

— Неужто ничего настоящего не было?

— Было. Без этого вовсе с катушек слетишь. Раз приводят к нам большую собаку, немецкую овчарку, старую, пятнадцать лет уже. Век у овчарки десять, много двенадцать лет. К тому же у этой прямо на сосках здоровенная опухоль, с кулак величиной. Тут уж я с чистой совестью говорю: «Усыплять надо». Хозяин спрашивает: «А если так оставить?» Тогда, отвечаю, через пару недель опухоль прорвется, и ваша собака умрет в страшных мучениях. А вылечить можно? Можно. Операцию сделать. Только знаете, сколько такая операция стоит? А он отвечает: «Не дороже денег. Это же член семьи. Мы своих не бросаем».

Котыч отодвинул опустевшую тарелку и добавил в заключение своей истории:

— Но самое главное, девочки-санитарки… До этого говорили просто: собака, а как узнали, что не усыплять, а лечить будем, так спросили, как псину зовут, и с ходу переключились: «Рона, Роночка, ты не бойся, все будет хорошо».

— И как? — поинтересовался Виктор Аркадьевич.

— Нормально. Вылечили старушку. Она еще четыре года прожила, для овчарки — возраст редчайший. Значит, хорошо ей в семье жилось. Четыре года полноценной собачьей жизни — это очень много. Гоняла голубей, дружила с окрестными кошками и мелкими собачонками. Летом хозяева вывозили ее вместе со своими детьми в деревню, там она к стаду бегала, овец пасти. Я знаю, интересовался ее жизнью.

— Но ведь все равно умерла.

— А вы что хотите? Бессмертных среди нас нет. Главное, как и сколько жить.

— Вот вы сами как сюда попали?

— Так же, как и вы. Бежал от прозы жизни. Потом оказалось, что здесь хирурги нужней ветеринаров. Врачей ужасно не хватает.

— Странно как-то… Врачи, кажется, первыми должны в добровольцы идти.

— Они и идут. Не в мечтах, а в реальной жизни. В горячие точки, в зоны эпидемий. Медики — народ здравомыслящий, впустую фантазировать им невместно. А у нас тут больше такие, как Ариша.

— Она-то как сюда попала? Она же почти младенец.

Котыч поднялся из-за стола.

— Захочет — расскажет. А пока пошли с соседями знакомиться. Добровольцев среди них нет, обычные старики да пара алкоголиков — выморочная деревня.

Ближняя соседка баба Клава Виктору Аркадьевичу обрадовалась. Рассказала, по каким дням приезжает автолавка, обещалась показать, где в лесу лучшая черника и куда следует бегать за грибами. Знакомясь со старухой, Виктор Аркадьевич сумел обойтись без отчества, чему был рад.

Деревенская жизнь начала налаживаться. Неясными оставались добровольческие обязанности живущего на третьей линии обороны.

После прогулки к соседям Котыч посоветовал заглянуть в подпол, куда сам Виктор Аркадьевич сунуться не догадался. Там обнаружился мешок прошлогодней картошки, несколько вялых, но еще годных для борща свеклин и три банки соленых огурцов. Сразу вспомнилось, что во дворе он видел пару основательных кадок для солки грибов и квашения капусты и множество пустых стеклянных банок разного калибра под всевозможные варенья, маринады и консервации.

— Чье это богатство? — спросил Виктор Аркадьевич.

— Теперь — ваше. Видите ли, мы с самого начала надеялись, да какое — надеялись! — знали, что третья линия у нас будет, и заранее принимали кое-какие меры. Так что хозяйство вам придется подхватывать, а не начинать с самого нуля.

— С хозяйством я как-нибудь разберусь, — с отчаянием выдохнул Виктор Аркадьевич, — а вот основные мои обязанности в чем состоят? Что значит — третья линия обороны? Как я ее держать должен? С кем и как сражаться? Кто такие лепуны, откуда они и чего хотят?

— Ну и вопросы у тебя!.. — Котыч неприметно перешел на «ты». — Так сразу не ответишь. Начнем с лепунов. Это такая форма псевдожизни, встречаются они во всех вселенных и паразитируют на разумных существах. Задавит лепун человека, останется одна тень, да и та ущербная. Ну, ты знаешь.

— Знаю. От меня там тоже одна тень осталась. И в чем ее полноценность? Или, если угодно, в чем ущербность лепунской тени? В чем разница?

— В том, что ты, если захочешь, можешь назад вернуться, а в тело, что после лепуна остается, возвращаться некому. Самое страшное, что, когда лепуны изничтожают разумную жизнь в одном из миров, они начинают в другую вселенную просачиваться и заражают ее. Никакая инфекция не уничтожает целиком популяцию, на которой паразитирует. Будь хоть чума, хоть проказа, но какое-то количество людей остается здоровыми, иначе вместе с хозяевами погибнет и возбудитель. А лепуны губят всех, в том числе и себя самих. Единственная надежда: пока они тут не утвердились, их можно бить, чем мы и занимаемся. Сами лепуны не горят желанием лезть под пули, гонят тени, у них этого добра много. Почему они так поступают — непонятно; инстинкта самосохранения у них нет, разума, насколько можно судить, — тоже. Их оружие — это оружие тех, кого они уже погубили. И тени — это их жертвы со сгоревшей душой. С тенями мы расправляемся, ты видел как, хотя никто не знает, возможно, они бессмертны и снова возвращаются в бой; бытует такое поверье, особенно среди летчиков. Порой и до лепунов достаем, которые пришлые, не успели натурализоваться. А с теми, которые здешние, — беда. Так просто его не убьешь, к каждому особый подход нужен. Кто-то считает, что лепуны бессмертны, другие — что просто неуязвимы. Хотя я уверен: тот, кто убивает других, сам тоже смертен. Но пока нам приходится драться на два фронта. Мы нашли место, где лепуны и армия теней проникают в наш мир. Там идут бои, там проходит первая линия обороны. Большинство добровольцев идут именно туда, в промежуток между мирами. Проще всего иметь дело с врагом, который стреляет. Среди бойцов первой линии набирается элита, те, кто противостоит не армии вторжения, а местным лепунам, их пятой колонне, практически неуязвимым, вроде лестничной старухи, которую ты видел.

— Да что она может?

— Много чего может. Если бы она тебя схватила, ты бы сразу сник, отдал ей Аришу и отправился спать уже не человеком, а пустой тенью, в которую некому возвращаться. Впрочем, речь сейчас не о них, а о той тупой силе, что лезет через междумирье. Там идут нешуточные бои со стрельбой и взрывами, хотя в большинстве оружие психическое. Там много добровольцев, бывших мальчиков, не растерявших мечты о красивой войне за правое дело. А война, даже самая придуманная, не бывает красивой. Там на самом деле ранят и убивают. Тяжело раненных везут ко мне. Я уже говорил, здесь удается такие дыры штопать, о каких в реальном мире и подумать не смеют. Я не о дырах, я о том, как их лечить. А вот контузии здесь очень тяжелые. Лепуны в этом деле мастаки. Есть у них какое-то оружие, оно не стреляет, и взрывов от него нет, а просто наши бойцы впадают в депрессию, и вывести их оттуда очень трудно. Некоторое время их можно удерживать и даже заставить воевать, но в конце концов они уходят. Возвращаются к своей тени, сливаются с ней и погибают. Наверняка ты видел таких. Был неуспокоенный человек, горел, к чему-то стремился и вдруг — погас. Ходит, смотрит, что-то делает, говорит совершенно как человек. Иные их знакомые даже довольны такой метаморфозой. Мол, повзрослел человек, перебесился, взялся за ум. А он всего лишь ушел в собственную тень, и как его оттуда вытащить — неизвестно. Да и осталось ли там что вытаскивать?.. Вот этих контуженных, пока они не ушли, будем посылать на лечение сюда. Считайте, что это у вас профилакторий, санаторий, дом отдыха — называйте как хотите; а вы в нем главврач или кто еще в профилакториях бывает. Сам я ни разу никаких путевок не получал, в лечебницы не ездил, и как там дела обстоят, не ведаю.

— Я тоже никакими путевками не пользовался и в главврачи не гожусь.

— Сгодишься. Ты же доброволец, и, значит, у тебя все получится. Я тоже в хирурги не годился, а приперло как следует, и стал хирургом.

— Но все-таки что я должен делать? Хоть бы инструкцию какую дали, методичку… Тут психологом надо быть, а я, смешно сказать, — слаботочник!

— Вот и действуй слабыми токами своего разума. Считай, что просто гости к тебе приехали. Гостей встречать умеешь?

— Приходилось.

— Значит, справишься.

С этими словами Котыч нахлобучил свой берет и канул в недрах «Неспешной помощи», где был разом доктором, санитаром и водителем.

Оставшись один, Виктор Аркадьевич занялся самым нелюбимым делом: перемыл всю посуду, которая хоть и казалась чистой, но наверняка запылилась, а может, и мыши по ней бегали. Затем надраил полы, а там мог бы, подобно будущим пациентам, и в депрессию впасть, если бы не явилась тетя Клава и не позвала в лес за черникой.

Вернувшись с полной берестянкой ягоды, Виктор Аркадьевич увидал первого посетителя. Молодой парень, лет двадцати с гаком, обряженный в маскировочный комбинезон, в каких изображают в кино десантников. Как и полагается, гость был вооружен. Ружье причудливой конструкции лежало у него поперек колен. Может быть, это было и не ружье, просто Виктор Аркадьевич не знал, как его назвать. На задворках памяти шевельнулось словосочетание «подствольный гранатомет», но здесь оно явно не годилось, хотя, возможно, подствольник на орудии был. Небрежная поза и то, как держалось оружие, показывало, что все это привычно и давно набрыдло хуже горькой редьки.

— Что же ты тут сидишь, как невеста на смотринах? — попенял Виктор Аркадьевич. — Заходи в дом, устраивайся.

— Без хозяина не годится.

— Я хозяин и есть. Сейчас борщ разогрею, обедать будем. Только второго у меня нет, одни ягоды.

— Будет вам… У меня сухпаек есть. Комроты выдал, хотя мне уже не положено. И карабин зачем-то оставил, хотя он через час растворится, как не было. Домой иду, туда с карабином нельзя.

— В бессрочный отпуск?

— Вроде того. Я бы уже давно дома был, но комроты мне не приказал, а попросил зайти сюда и помочь по хозяйству. Тут, сказал, старик живет, так ему трудно одному. Вот я и явился.

Солдат говорил легко, свободно, но было в его речи глубинное безразличие. Попросили помочь дедушке — помогу. Но по поводу себя самого все уже решено. Торопиться некуда.

— А что? — согласился Виктор Аркадьевич. — Помощь и в самом деле нужна.

Захватив колун, он отвел гостя к баньке, где возвышалась куча толстенных чурбаков: осиновых, березовых и ольховых. Их привезли недавно лесорубы и вывалили здесь за какую-то мизерную плату. Обычно эту древесину оставляли гнить на вырубках, превращая бывший лес в непроходимую свалку. А тут некондиционный лес отвезли на продажу, и всем стало хорошо: по вырубкам появился незагаженный малинник, которому через несколько лет предстояло превратиться в молодой лесок, у лесорубов объявилась существенная прибавка к зарплате, у деревни — дешевые дрова. Эти дрова и предстояло колоть.

Парень здоровый, не чета Виктору Аркадьевичу, легко управлялся с колуном. Сухие удары перемежались с треском раскалываемых поленьев.

— Передохни малость, — произнес Виктор Аркадьевич, выйдя из дома минут через двадцать. — Борщ сейчас закипит.

Десантник опустил колун, присел на широкий чурбан. Прямо перед ним тянулся некошеный луг, за ним лес, уходящий в синеющую даль.

— Хорошо у тебя здесь…

— Не у меня, а у нас, — поправил Виктор Аркадьевич. — Здесь не личная фазенда, а третья линия обороны. Недостроена, правда, но это дело наживное. Собьют вас там, на первой линии, лепуны здесь появятся.

— Вот оно как… А я гадал, чего комроты так твоим хозяйством озабочен.

— А ты не озабочен? Всю эту красоту лепунам отдать?

— На кой она им? Лепуны по городам паразитируют, да еще не до каждого достанут. А по этим местам ходом пройдут, будут помалу гадить.

— Вот уж хрен! Наша земля им не сортир, чтобы гадить по-малому или по-большому. Не позволю…

— Давай, пытайся. Я с ними год воевал. Пошел добровольцем. Фэнтези перечитался, вот и захотелось мир спасать. И знаешь, что самое скверное в наших делах? Лепунское воинство можно крошить до бесконечности, их не убывает. Бессмысленно это все.

— А ты что хотел? На нас не клопы ползут, чтобы их можно было вытравить раз и навсегда. Понимай так: если ты здесь лепунов отбросил, значит, где-то в другом месте они к твоему дому прорваться не смогут.

— Знаю я все это. Тысячу раз повторял. Но больше не помогает. Отвоевался.

— Коли так, пошли борщ есть. Остынет, второй раз греть придется. У меня плитка медленно фурычит.

Ел солдат странно, то энергично загребал ложкой, как и положено голодному человеку, то застывал над тарелкой с отсутствующим видом, и в глазах у него плавало масло, будто плеснул он туда жирным борщом. Виктор Аркадьевич догадывался, что это последствия контузии, поразившей душу, но не знал, как такое лечить и можно ли вылечить.

— Второго у меня нет, — признался он спустя некоторое время. — Поленился или не успел приготовить. Я ведь тоже не святой, всего успеть не могу. Но в город не сбегаю и не сдаюсь. Борща наварил и черники набрал — этого, по-твоему, мало? Но вот что забавно: в городе мою чернику обозвали бы десертом, а тут говорят попросту — ягоды.

Миску со свеженабранной черникой Виктор Аркадьевич придвинул к гостю. Тот осторожно взял двумя пальцами большую черничину.

— Что ты, право, по одной ягодиночке? Чернику надо горстями есть, только тогда и вкус, и польза проявляются.

— Верно, — произнес десантник, набрав чуть не полную горсть ягод и впервые растянув в улыбке красные от сока губы.

— Так и ешь на здоровье. Черники тут полный лес, далеко ходить не надо, вот он, за окном.

Солдат взял еще горстку ягод, лицо его стало отсутствующим, кулаки сжались, кровавый сок потек между пальцами. Лишнее пятно на маскировочном костюме было почти незаметно.

— Все-таки удивительная ягода, — кстати заметил Виктор Аркадьевич. — Цвет у нее синий, сок — красный, а зовется она черникой.

— Ребята сейчас атаку отбивают, — так же невпопад ответил гость. — Сами лепуны носа из убежища не высунут, они пушечное мясо в бой посылают. А еще у них артиллерийские установки появились, хотя и немного. Стреляют газовыми снарядами. Что там за дрянь — неизвестно. Я под выстрел попал: там затхлостью пахнет, а так ничего, не отравился.

«Еще как отравился», — подумал Виктор Аркадьевич, а вслух сказал:

— Кто-то атаку отбивает, а ты сидишь, руки ниже колен. У тебя же винтовка при себе, помог бы друзьям. Им твоя помощь сейчас ой как нужна.

— Не могу… — натужно произнес солдат. — Ведь по правде-то я дезертир. Сбежал я с фронта, понимаешь? А что с оружием сбежал, так это еще хуже.

— Кто сбежал? Куда? Ты сейчас на третьей линии обороны, выполняешь важное поручение. Сам видишь, какой ворох дров наколол. Мне пришлось бы неделю мудохаться, а теперь у меня баня готова, хоть сейчас затопляй. Вернешься в часть, доложишь по всей форме: в грязи сидеть не будем, в тылу имеет место банно-прачечный комбинат.

— Точно, так и скажу!

Несостоявшийся дезертир поднялся из-за стола. Свой автомат он держал не как деревяшку, а как положено держать оружие. Двумя пальцами осторожно выбрал в мисочке самую большую черничину.

— Бери еще, — предложил Виктор Аркадьевич.

— Мне хватит. Да и на позицию пора. А тебе… вам — спасибо. Вправили мозги, а то как наваждение какое нахлынуло.

— Так оно и было. Наглотался лепунского дурмана. А тут — полчаса чистой жизни, и в голове просветлело. Желаю удачи, и чтобы война закончилась поскорее, но не бегством, а победой.

Первый пациент ушел, Виктор Аркадьевич даже не понял, куда и каким образом. Зато скоро стало ясно, в чем состоит его работа. Встретить человека, попавшего под удар незнакомого оружия, вызывающего острый приступ безразличия, и дать ему возможность прийти в себя. Ведь все контуженные когда-то пришли на войну добровольцами, их было нетрудно привести в норму. Кому-то было достаточно выспаться на сеновале, кому-то сходить на подобие охоты со своим ружьем, а вернуться никого не подстрелив, зато с полным мешком боровиков. Большинство выздоравливали за день или два, хотя Константин по прозвищу Шумок прожил под присмотром Виктора Аркадьевича целую неделю. Каждое утро он брал самодельную удочку и отправлялся на рыбалку. Ни реки, ни озера поблизости не было, имелся только худосочный ручеек, никакой рыбы в котором ожидать не приходилось. На этом ручье неподалеку от деревни была устроена запруда из замшелых камней. Там поток разливался, образуя не то озерцо, не то лужу размером десять на двадцать пять метров и глубиной метра полтора. В этом водоеме водились карасики, которых Шумок вылавливал к восторгу бабы-Клавиного кота.

По счастью, Шумок пришел в чувство прежде, чем водоем, носивший звучное имя Пахомова купальня, окончательно обезрыбел.

В скором времени Виктор Аркадьевич уверился, что вполне освоил новую работу. Тут жизнь и стала подкидывать один сюрприз за другим.

Вновь появился Котыч, но на этот раз из «Неспешной помощи» выгрузили носилки, на которых без сознания лежал раненый пехотинец. Закрытые глаза, серое запрокинутое лицо; не надо быть врачом, чтобы понять, насколько тяжело состояние больного.

Следом за Котычем из машины показалась худая и бледная женщина. Она хотела взяться за ручки носилок, но Виктор Аркадьевич ей не позволил и на пару с Котычем втащил носилки в дом.

— Лизочка, койку приготовьте, — негромко сказал Котыч, — вот здесь, в маленькой комнатке.

Лиза побежала к машине, а Котыч негромко и торопливо пояснил:

— Лиза у нас медсестра. Над кроватью розетку вызова поставим, понадобится — она придет.

— Каким образом?

— Она умеет. Дело в том, что она — тень. В реальной жизни у нее ребенок тяжело болен, его и на полчаса бросить нельзя, поэтому Лиза в добровольцы пойти не может. А сердце ноет, хочется помогать всем. Вот и получился этакий карамболь. Она осталась там, а сюда пришла ее тень. Любви у Лизаветы хватает на дочку и весь мир в придачу. Понял теперь, чем тень живого человека отличается от тени, что оставляет лепун? Только по душам с ней разговаривать не надо, не поймет. Делом поможет, а высокие материи не по ней.

Виктор Аркадьевич глаза проглядел, пытаясь понять, что в Лизавете особенного, но ничего не обнаружил. Она исполняла обязанности сиделки, немногословно отвечала на прямые вопросы и, насколько можно судить, никогда не начинала разговор сама. Есть в русском языке такое выражение: одна тень осталась. Лизавета и была такой тенью.

Раненый боец носил зоологическое прозвище Тапир и настоящее имя — Роман, хотя сейчас ни имя, ни прозвище ему не были нужны. Роман-Тапир лежал, не реагируя ни на что, лишь чуть заметное дыхание указывало, что он жив. Зачем его привезли на третью линию, Виктор Аркадьевич не понимал.

Котыч осторожно принялся обрабатывать рану. Багровый, сочащийся сукровицей рубец тянулся через всю грудь и часть живота.

— Внутри мы ему все заштопали, как следует быть, — бормотал Котыч, омывая рубец желтым раствором. — Ты бы видел, что там было, а теперь как отлично заживает. Через денек в память придет, через пару дней начнет потихоньку вставать. Но до тех пор будешь каждое утро шрам промывать и смазывать вот этой мазью. Если самому трудно, зови Лизавету. А уколов в нашей лечебнице не делают. Почему, сам не знаю. Возможно, оттого, что среди добровольцев много подростков, для которых укол страшнее вражьей пули. В случае, если у больного начнется жар, вызывай меня, но думаю, все будет в порядке. Сейчас главное, чтобы он в сознание пришел не в больничной палате, а здесь, где от пустодушия спасают. У лепунов новое оружие объявилось, парни его прозвали «пиломет». Он разом и по телу бьет, и по душе, не знаешь, за что хвататься. Ромку крепко зацепило.

— Вытащим, — уверенно сказал Виктор Аркадьевич. — Вдвоем чего не вытащить.

Лизавета сидела возле постели, гладила Ромку-Тапира по щеке бесплотной рукой.

— Она скоро уйдет, — пояснил Котыч. — В госпитале перевязки начинаются, но сюда, пока Тапир без сознания, тоже будет заходить. А тебе желаю удачи.

Как и предсказывал Котыч, Тапир очнулся на третьи сутки, но еще довольно долго был слаб. Подолгу сидел, грелся на солнышке, хватался помогать Виктору Аркадьевичу в его делах, но надолго сил не хватало. Зато и пофигизма, вызванного лепунской отравой, в нем было не заметно.

По средам в деревню приходила автолавка. Останавливалась напротив тети-Клавиного дома, призывно гудела. Давно минула эпоха, когда автолавка не привозила ничего, кроме макарон, хлеба и кильки в томате. В современных автолавках набор продуктов не чета былым, и потому очередь идет медленно: старухи придирчиво выбирают, купить ли им сарделек или шпикачек, и традиционно берут две штучки — куда им, убогим, больше. Склок, кто за кем стоял, у автолавки не бывает, а Виктора Аркадьевича так и вовсе пропускают вперед всех, он мужчина, ему некогда.

Кроме Виктора Аркадьевича, к автолавке приходила еще одна особь мужского пола — Васька Богатырев, мужичонка хилый и напрочь испившийся. В очереди он не стоял, подходил последним и начинал клянчить, чтобы ему дали что-нибудь в долг. Продавщица Марина вытаскивала тетрадь должников и кричала, что у Васьки и без того набрано в долг на полторы тысячи. Васька божился, что на той неделе отдаст, у него, мол, халтура в Орлове сговорена, но Маринку на этой халтуре не проведешь; не первый год слышит. Ежели и впрямь Василий сшибал где-то башлей, то к лавке он подходил вразвалочку, затаривался водкой и сигаретами, а сдачу великодушно не брал, говоря: «Ты там спиши, что я должен», — после чего кредит Васе хоть и ненадолго, но открывался.

Присмотревшись к Виктору Аркадьевичу, Васька появился у его дома. Сам хозяин в это время перекапывал забурьяневший огород. Надежд на урожай он не питал — июль в исходе, — но сейчас не вскопаешь, на будущий год измучаешься пахать. Тапир, прислонившись к стене, сидел на чурбаке, грелся на солнце. Он и помогать пытался, но сила не брала; рано еще геройствовать.

Эту идиллию и нарушил Василий Богатырев.

— Слышь, Витек, — с ходу начал он. — Будь другом, одолжи сотняжку до среды, а то мне и хлеба купить не на что.

— Денег не дам! — отрезал Виктор Аркадьевич. — Есть нечего — приходи к лавке, я тебе хлеба буханку куплю.

— На хрена мне твоя буханка?! — закричал Васька. — Вот Клава всегда лишку хлеба покупает. Прежде скоту скармливала, а теперь он черствеет без дела. Так она мне черствяка дарит, ужраться можно. А ты мне — буханку куплю… Ты чо, не мужик? Не понимаешь, зачем деньги нужны?

— На пропой не дам. Лучше не проси.

— Эх ты, жмот, жида паршивая, для друга сотняжки жалеешь!

— Мне сотняжки не с неба падают, — начиная сердиться, ответил Виктор Аркадьевич. — Каждая заработана.

Тапир, разбуженный шумным спором, открыл глаза. Удивительным образом Васька не обращал на него внимания, то ли не считал достойным разговора, то ли просто не видел.

— Откуда только в нашей деревне такие скопидомы берутся? — голосил он. — Рубля пожалел! Тьфу! На тебя и плюнуть противно!

— Пошел вон! — дрожащим от бешенства голосом проговорил Виктор Аркадьевич. — А то лопатой перепаяю, мало не покажется.

Васька отбежал на безопасное расстояние, но и там не утихомирился.

— Ничего ты мне не сделаешь, потому что я здешний, я тут с рождения живу, меня всякая собака знает, а кто ты такой, еще надо посмотреть. Я ведь в милицию схожу и в поселковую администрацию. Я узнаю, кто ты есть и по какому праву дом захапал, куркуль!

— Вон, скотина!

— Ага, проняло дачничка! Я ж тебя в говне утоплю и в асфальт закатаю!

Васька выхватил что-то из густой травы и метнул в Виктора Аркадьевича.

Лишь в воздухе стало видно, что бросил Васька большую живую жабу. Вряд ли он надеялся попасть, но, как говорится, раз в год и незаряженное ружье стреляет. Жаба шлепнула Виктора Аркадьевича холодным пузом по щеке и упала на землю.

Васька, не ожидавший такой победы, проворно отскочил разом на десяток шагов и глумливо закричал:

— Что, съел? И еще получишь!

Нездоровое сердце Виктора Аркадьевича только начинало копить силы для ответной атаки, когда в дело вмешался Тапир. Жабы у него под рукой не было, зато оказалась пара насквозь прогнивших картофелин, которые оставались в земле с прошлого года, но не проросли в этом, а просто сгнили и при перекопке были отброшены в сторону, чтобы не загрязнять землю. Тапир подхватил одну и метнул, словно гранату на полигоне. Ранение ранением, но профессионализм никуда не делся. Картошина попала Ваське в морду, в самую середку, где торчала кнопка носа. Там она расквасилась вдрызг, заляпав вонючей слизью все, особенно раззявленный рот.

Васька подавился криком и принялся плеваться. Вторая картошина тоже попала в башку, усугубив и без того бедственное положение.

— Ну… я тебе, твою так!.. Кто позволил швыряться? Я в администрацию пойду! Тебя на пятнадцать суток посадят за такое!

— А хо-хо не хо-хо? — ответствовал Виктор Аркадьевич, вспомнив лексику драчливого детства.

Василий бежал с позором.

— Жаль, гранатомета под рукой нет, — с сожалением сказал Тапир. — Разнес бы дуралея, и — привет тете.

— Да ну его, это же не лепун, чтобы насмерть бить.

— Он хуже лепуна, — в голосе Тапира звенела убежденность. — Лепун по природе такой, он другим быть не может. Лепуна, если сумеешь, надо убить, а ненавидеть его не за что. А этот человеком считается и хочет, чтобы по отношению к нему проявляли гуманизм. Хотя в нем человеческого — что в той картошине съедобного. Ненавижу таких.

— Хорошо говоришь, но будь при тебе гранатомет, ведь ты не смог бы выстрелить.

— В том-то и дело. А они, сволочи, пользуются.

Тапир встал, пошел, разгребая ногой траву.

— Как там лягуха наша — жива?

— Жива! — ответил Виктор Аркадьевич, первым заметивший в траве Васькин снаряд. — Вон как дышит. К тому же это не лягушка, а жаба. Лягушка бы уже далеко ускакала, а жабы неторопливые, они не скачут, а ходят.

— Тем более. Шагай, милая, к своим жабенятам, а Ваське, смотри, не попадайся.

Накормленный гнилой картошкой Василий вскоре оправился и планов мести не бросил, хотя вплотную подходить к Виктору Аркадьевичу не рисковал.

— Эй, дачничек! — кричал он издалека. — Давай вещички собирай! По тебе «Белая лебедь» плачет. Я в сельской администрации был, там сказали, что посадят тебя за самоуправство лет на пять!

Тапир хотел пойти и начистить Ваське окартофленную морду, но Виктор Аркадьевич отговорил, сказав, что кара Василия непременно настигнет, хотя покуда неясно, каким образом.

Так и случилось. В один прекрасный полдень перед домом Виктора Аркадьевича с лязгом тормознул бронетранспортер, из которого вылезли шестеро десантников, ничуть не подходящих на роль ушибленных пациентов. Рев мотора и голоса приехавших были слышны только Виктору Аркадьевичу и Тапиру; в деревне царствовала тишина, даже цепной кобель Махно не загавкал. Ничего не попишешь, дом стоял на самой границе миров, и аномалии там наблюдались всевозможные, о чем, к счастью, не догадывался ни единый уфолог.

— Добрый день, — совершенно не по-военному поздоровался командир приехавших. — У нас к вам просьба. Олег Чуваш, он у вас лечился, сказал, что тут настоящая русская баня есть.

— Да, пожалуйста, — не дослушав, сказал Виктор Аркадьевич. — Баня сегодня свободна. Только воду таскать и топить будете сами.

— Это мы мигом!

В одиночку топить баню довольно муторное дело, особенно таскать воду в семиведерный котел и в четыре бака, где стоит холодная вода, но когда этим занимаются несколько молодых парней, все происходит словно само собой. Заодно были доколоты остатки недобитой самым первым пациентом кучи дров, а излишки расколотого сложены в поленницу.

Баня при доме была старинная и топилась по-черному. Дым при этом валил из оконцев, из дверей, из застрех под крышей, так что казалось, будто ветхое строение сейчас заполыхает со всех четырех углов.

Топили баньку в три закладки, для чего приходилось подползать к топке на четвереньках, поскольку все помещение наполнял слоистый дым. Страшно сунуться с непривычки в истопленную этак баню, того гляди полезет кожица с ошпаренного тела. Но пара истопников, заправлявших процессом, свое дело знала. Остальные тем временем разобрали лопаты, которых во дворе нашлось несколько, и принялись за недокопанный огород.

— Неужто у вас там помыться негде? — выбрав минуту, спросил Виктор Аркадьевич у командира. — Этак и запаршиветь недолго.

Тот отставил лопату и ответил:

— Есть помывочные пункты. Вода теплая, душевые кабинки, то да се… А тут — баня! Настоящая!

Клубы дыма постепенно просветлели и сошли на нет. «Топится, топится в огороде баня!» — неслось к ожидающим, которые как раз покончили с огородишком. Наконец раздался долгожданный призыв:

— Кажись, готово! Милости просим березовой каши отведать. Как париться будем: по тройкам или все разом?

— Вы угли хорошо выбрали? Не угорите? — потревожился Виктор Аркадьевич.

— Нормально! Фирма веников не вяжет. Ой!.. То бишь как раз вениками фирма и занимается, а все другое — побоку.

В баньку вбились все шестеро. Как они там поместились, Виктор Аркадьевич не загадывал, но первого, самого ядреного пара хотелось всем. Некоторое время снаружи были слышны выкрики, большей частью нечленораздельные: «Ух! Эх, хорошо! А ну еще! Не поддавай много, каменку зальешь! Не учи ученого! Брысь с полка, теперь моя очередь! Эх, хорошо!..»

Разумеется, холодной воды всем не хватило, несколько раз растелешенные солдаты с ведрами в руках бегали к колодцу, вода в котором оставалась ледяной при любой жаре. Виктор Аркадьевич даже начинал побаиваться, что парильщики вычерпают колодец до дна.

Наконец пар в бане иссяк, сменившись сырой духотой, и любители пара один за другим показались на улице.

— Самовар уже кипит, — сказал Виктор Аркадьевич, — а чем вас кормить — не знаю. На такую прорву полевая кухня нужна.

— Обед нам не нужен. Чайку попьем, да и отправимся. Мы не больные и не раненые, просто по баньке соскучились те, кто знает, что это такое.

— Больные или здоровые — баня всех лечит. Так что вы сейчас лечебные процедуры сполна получили.

В этот момент со стороны деревни донесся зык Васьки Богатырева:

— Дачничек сраный! Вещички собрал? Мотай отсюдова, все равно тебе в моей деревне не жить! В навозе утоплю!

Что другое, а вопил Вася по-богатырски. От того, должно быть, и фамилия пошла.

— Что это? — коротко спросил командир.

— Да ну его, — отмахнулся Виктор Аркадьевич. — Глупый конфликт с местным алкашом. Обиделся он, что я ему денег на водку не дал, вот и орет.

— Понятно, — произнес командир и скомандовал свистящим шепотом: — Отделение, в ружье!

Приказ услышали мгновенно. Люди, только что благодушно отдыхавшие после парилки, немедленно собрались вокруг начальника. В руках у каждого невесть откуда появился автомат.

— Только без членовредительства!.. — испугался Виктор Аркадьевич.

— Как там в анекдоте? — усмехнулся главный. — Забьем не до смерти, но помнить будет долго.

Подчиняясь уже не словам, а жестам, десантники нырнули в высокий бурьян и тут же исчезли из виду. Еще немного, и они вынырнули из ниоткуда и плотным кольцом окружили Василия.

— Парни, вы чо? — пробормотал он. — Я же ничего…

Есть такое не слишком гуманное мальчишеское развлечение, которое называется «кружок». Несколько мальчишек становятся в тесный круг, а одного выталкивают в середину. Тот, кто стоит у жертвы за спиной, толкает его. Толкает грудью, руки распускать нельзя, но от этого игра добрее не становится. От неожиданности жертва делает шажок вперед и тут же получает встречный толчок. Его никто не бьет, но толчки, не особо даже сильные, сыплются со всех сторон. Жестокая забава продолжается, пока попавший в середину не падает с ног. Не многие могут продержаться в кружке хотя бы минуту. Васька Богатырев упал после четвертого или пятого толчка. Но и теперь кружок не расступился; подняв голову, Василий увидал, что в лицо ему смотрят шесть изготовленных автоматов.

— Не надо! — забулькал Богатырев. — За что?

— А сам не знаешь? — неласково спросил командир автоматчиков.

— Я же ничо… Че сло — ничо… Не надо меня…

— Раз не надо, то слушай сюда и запоминай. Еще раз покажешься возле этого дома или пристанешь к хозяину — пеняй на себя. Мы ни в полицию, ни в поселковую администрацию обращаться не станем, разберемся сами, быстро и навсегда. Все понял?

— Понял. Я больше не буду… Че сло…

— Знаем мы, какое у тебя чесло. Больше не будешь до первой рюмки. Так вот, чтобы не вздумал втихаря гадить или еще чего устраивать, назначаешься ты, паря, ответственным за этот дом и его хозяина. Воры дом обнесут или цыгане влезут — ты виноват будешь. Молния в дом ударит или ветром крышу сорвет — тебе отвечать.

— Как же за молонью отвечать, если мне здесь и показаться нельзя?

— Как? Молча! Опять же, если хозяин простудится и кашлять начнет или ногу подвернет — спрос с тебя. Нам тебя искать недолго. На Камчатку от нас не сбежишь, да мы и там найдем. Усек? Тогда бегом марш отсюда!

Поначалу Васька удирал на четырех костях и лишь потом побежал на полусогнутых. На бегу он тихонько подвывал, но возразить ничего не смел, понимая, что пуля летит быстрее, чем он бежать может.

Что все автоматы стоят на предохранителях, Васька, конечно, не знал, да и не слишком утешило бы его это знание.

— Красиво они его, — промолвил Тапир, издали наблюдавший за экзекуцией. — Жаль, у меня еще грудь болит, а то бы я тоже попихался.

Подошли бойцы, распаренные и уже слегка перемазанные зеленью.

— Вроде неплохо получилось, — сказал старший. — Больше он тут не появится. Отбили охоту.

— Не начнет он трепаться направо и налево?

— Не должен. Страх ему язычок прикусит. Но если и начнет, кто поверит дураку?

Любители парилки отбыли на позиции, через пару дней ушел на войну и поправившийся Рома-Тапир. На третьей линии наступило недолгое затишье.

Василий, несколько оправившись от испуга, конечно, молчать не стал, но болтовня его приобрела странные формы. В ближайшую среду, когда старухи ожидали автолавку, Клава подошла к Виктору Аркадьевичу и прямо спросила:

— Говорят, ты генерал?

— Кто же это говорит? — изумился Виктор Аркадьевич.

— Так Васька и говорит. Дом у тебя не дом, а генеральская дача, а ты в энтом доме генерал.

— Вы больше Ваську слушайте, так он и не такое расскажет. В своем жилище я, ясно дело, генерал и даже маршал, а по жизни — рядовой необученный. Всю жизнь инженерил. Сначала на стройке телефонию проводил и всякое такое. Потом, когда сердце стало сдавать и я не смог по этажам бегать, пошел на завод в отдел главного энергетика. Вот и все мое генеральство. А Васька соврет, не дорого возьмет.

На том и кончился конфликт с последующим возведением в генеральский чин.

Мирное течение жизни в начале осени было нарушено грубо и неожиданно. Под окнами на форсаже взвыла турбина, и с неба пал зеленый Ариков истребитель. Арик выскочил из кабины, бегом направился к дому. На руках он нес Аришу. Длинные, перемазанные кровью волосы свисали вниз.

Виктор Аркадьевич кинулся в соседнюю комнату, трижды рванул шнур звонка: срочный вызов Котыча, вернулся в большую комнату, не глядя, спихнул со стола что там было и успел расстелить чистую простыню. Аришу уложили на стол, принялись срезать разодранный комбинезончик. Детское тело было разрублено словно ударом мясницкого топора. В распахнутой ране виднелось маленькое, меньше, чем можно представить, сердце. В него впился серый зубчатый диск, словно сорвавшийся с неисправной «болгарки». Сердце судорожно сжалось, и диск тут же крутанулся, впиваясь глубже.

Виктор Аркадьевич ухватил вражье изделие двумя пальцами и вырвал из раны. Диск тонко зазвенел, выскользнул из руки и ударил в грудь самого Виктора Аркадьевича.

Было совсем не больно, только невозможное ощущение раскрывающейся под пилой плоти поразило все чувства.

Пока не погасло сознание и слушались руки, Виктор Аркадьевич вновь ухватил проклятую пилу и метнул ее за окно, где доцветал крошечный палисадничек с подобием альпийской горки. Диск врезался в гранитный валун. Целую секунду запредельный визг терзал слух, фонтаном сыпались искры, затем все стихло, либо Виктор Аркадьевич перестал слышать. Он еще притянул невесомое тельце Ариши, прижал зияющий разрез к своей распоротой груди и сказал, а может быть, громко подумал:

— Не умирай! У нас на двоих две половинки сердца. Вдвоем мы выживем. Главное — не умирай!

Белый крашеный потолок проник в помраченное сознание. Потом глаза сфокусировались на сосредоточенном лице Котыча.

— Нить! — произнес Котыч, обращаясь к невидимому ассистенту.

На белом крашеном потолке распласталась фигура Арика. Это уже был явный бред: за что там держаться и что делать? Под потолком у Виктора Аркадьевича жил огромный крестовик, чью паутину хозяин не сметал. Больше там не было ничего.

— Радиальные нити пока не трогай, подавай спиральные. На них клей — лучший в мире антисептик.

Виктор Аркадьевич не понимал, что говорит Котыч и кому он говорит. Не исключено, просто бормочет под нос по неизбывной старческой привычке.

— Джан, тебе хватит, зови следующего, иначе тебе самому переливание делать придется… Арик, там, во дворе, под крышей еще должна быть паутина, и не одна. Там уже радиальные нити сматывай и неси. И пошли кого-нибудь на купальню, пусть поймает десяток пиявок. Только на себя чтобы не приманивал, пиявки должны быть голодными. Так… раны больше не кровят… с кого шить начинать?

— С Ариши, — хотел сказать Виктор Аркадьевич, но губы не послушались, а сам советчик провалился в беспамятство.

Когда вновь пришел в чувство, медицинской бригады в комнате не было. За окном плавилась сентябрьская ночь. Свет в комнате был погашен, вместо ночника светился включенный телевизор. На экране виднелась его комната, двойник бездельно сидел за столом. Перед ним выстроилась шеренга бутылок и баночек: молоко, кефир, ряженка… Что это тень на молочное потянуло?

В призрачном телевизионном свечении деревенская комната потеряла всякое сходство с нормальным жильем, окончательно превратившись в больничную палату. Стол отъехал куда-то за пределы видимости, кровать Виктора Аркадьевича выдвинута к середине помещения, так, чтобы к ней можно было подойти с любой стороны. Ближе к окну стояла еще одна кровать, которой раньше не было, и на ней лежала Ариша. Хирургический пластырь охватывал всю грудь, не позволяя разойтись краям раны. Виктор Аркадьевич подумал, что у него на груди, должно быть, наклеен такой же пластырь. Поднять руку и проверить он не мог.

Возле Аришиной постели сидела Лизавета и невесомо гладила отмытые от крови волосы. Лицо тени было неподвижно и спокойно, лишь прозрачные слезы скатывались по щекам и падали на подушку.

Кто после этого скажет, что тени не плачут.

Днем, на следующий день или через — сказать трудно, Виктор Аркадьевич окончательно пришел в себя. Обвел взглядом комнату, стараясь понять, что было на самом деле, а что привиделось в бреду.

Ариша лежала с открытыми глазами. Глаза ее по-прежнему были небывало огромными, но сейчас в них зияла такая пустота, какой не бывало у самых трудных пациентов третьей линии обороны.

— Не сдавайся, — прошептал Виктор Аркадьевич, и Ариша выдавила в ответ беспомощную улыбку. Но глаза — мечта японских аниматоров — оставались пустыми.

На улице заурчал мотор, появился энергичный Котыч.

— Ну-с, господа выздоравливающие, готовьтесь к перевязкам. Больно не будет. Ариша, что ты куксишься? Ну-ка живо нос морковкой, хвост пистолетом! Самое худшее у тебя позади. Кстати, коллеги твои летали на разведку. Говорят, ты там таких дел понаделала — страшно смотреть. Вражеский пиломет разнесла вдрызг, как говорится, восстановлению не подлежит.

— Мой вертолет тоже восстановлению не подлежит, — чуть слышно произнесла Ариша.

— Этот пиломет — хитрая штука, — не слушая, продолжал Котыч. — Думаю, новый у них не скоро появится, если вообще будет. Такое оружие лепунам сделать не по разуму, даже скопировать с готового образца. Они явно где-то его стащили, а новый кто им смастерит, если они побежденных низводят до полного ничтожества. Так что ты у нас — герой. Тише, герой, не дергайся. Рана у тебя заживает отлично. Одно беда, диск у пиломета зубчатый, оставляет не разрез, а рваную рану. Зарубцеваться она зарубцуется, а шрам через всю грудь останется. Это у Аркадьича шрам будет предметом гордости и сожаления, что он не слишком виден, а тебе он всю женскую красоту испортит.

— Не испортит, — отчетливо произнесла Ариша.

— Это ты сейчас так говоришь, а заневестишься — по-другому запоешь. Но это будет еще не скоро, к тому времени медицина в моем лице что-нибудь придумает. А пока я твоим приятелем займусь. Люди вы разные, а ранения у вас один в один.

Виктор Аркадьевич вспомнил разодранное пилой тело Ариши, обнаженное, чуть не пополам разрубленное сердце. И хотя не годится в такую минуту лезть к хирургу с разговорами, Виктор Аркадьевич не выдержал, просипел, что было воздуха в травмированных легких:

— Мне во время операции смешная вещь привиделась. Будто рану зашивают паутиной. У меня под потолком паучиха живет, Машка, вот ее паутиной ты меня, как муху, бинтовал. Почудится же такое.

— Ничего не почудилось, все так и было, — ворчливо ответил Котыч, не отрываясь от работы. — Паутина, милостивый государь, к вашему сведению, незаменимая вещь для полевой хирургии. Она тонкая, много тоньше любой другой нити, прочная, на разрыв прочнее стали, не раздражает ткани и рассасывается, когда рана подживает. К тому же это прекрасный антисептик. Никакой кетгут паутине в подметки не годится. Встанешь на ноги, награди свою Машку самой жирной мухой «За спасение погибающих».

Котыч долго колдовал над неподвижным Виктором Аркадьевичем, а тот лежал, глядя в верхний угол, где за клочком отставших обоев устроила гнездо спасительница Машка.

Как обычно, Котыч приборматывал во время работы, не слишком озабочиваясь ответами, если они были.

— А пиявок ты помнишь или только пауков?

— Гирудотерапия, — выговорил Виктор Аркадьевич ученое слово.

— А зачем гирудотерапия?

— Для здоровья.

— Люблю грамотные ответы. Так вот, в слюне пиявки содержится фермент гирудин — сильнейший антикоагулянт. Никакой аспирин рядом с ним не пляшет. Ты хочешь, чтобы у тебя прямо в сердце тромбы образовались? Я — не хочу. Арише пиявок ставить не надо, у нее сердечко молодое, а тебе без пиявиц никуда. Запомнил: гирудин. На ноги встанешь — спрошу.

— Так это ты проверяешь, в разуме я после твоей операции или окончательно с глузду съехал?

— А ты как думал? Что я с тобой просто так лясы точу? Поболтать я как-нибудь потом заеду, к чаю. А сейчас у меня дел невпроворот. Закончу перевязку и побегу.

— Ты мне другое объясни. Смотри, телевизор включен, а третий день кряду показывает не действие, а одну и ту же неподвижную картинку, причем совершенно дурацкую. Что это за выставка-продажа молочной продукции? Раньше я хоть по комнате бродил, а теперь сижу как приклеенный, взглянуть не на что. Что там случилось?

— Думаешь, я знаю все на свете? — ехидно спросил Котыч. — Нет, не знаю. Я простой ветеринар, а не электрик, телевизоры не по моей части. Вот ты электрик, ты и займись, как выпадет свободная минута.

Котыч наклонился к Виктору Аркадьевичу и прошептал в самое ухо:

— А пока за Аришей приглядывай. Не нравится мне ее настрой.

Так устроена жизнь. Вчера получил смертельное ранение, а сегодня — задание, которое еще неясно, как выполнять. Но ты здесь не просто так, это третья линия обороны, а ты — доброволец, который держит эту линию, и никто тебя с поста не снимал.

— Забавник у нас Котыч, — просипел Виктор Аркадьевич. — Смешной дядечка, а ведь вытащил нас с того света.

— Зря, — спокойно и почти чисто произнесла Ариша. — Я все равно умру.

Наверное, надо было всполошиться, но Виктор Аркадьевич ответил совершенно спокойно, голосом твердым, каким минуту назад звука издать не мог:

— Ты не умрешь. Дети не должны погибать на войне, особенно такие маленькие, как ты.

Ариша резко поднялась с койки. Трубки, по которым стекала сукровица из смятых легких, потянулись следом. Сделав два ковыляющих шага, Ариша больно ткнулась лицом в повязку на груди Виктора Аркадьевича.

— Не такая уж я маленькая и право на смерть заслужила. Да, я не совсем взрослая, но ведь не три же года! В том мире, который почему-то называют настоящим, я была уродом, калекой, какую возят на колясочке. У меня был детский церебральный паралич. Ноги — палочки, руки — кривые соломинки. Я не могла ходить, я даже есть сама не могла, мама кормила меня с ложечки. Единственное, что мне оставалось, — компьютер. Тыкать скрюченным пальцем в клавиши, попадая с третьего раза, — вот и вся жизнь. Но однажды, когда мама ненадолго вышла, я скатилась с кровати, не знаю как, дошкандыбала до подоконника и выглянула во двор. Я хотела броситься из окна, чтобы все поскорей кончилось. Но во дворе я увидела девочку-трехлетку, которая играла в песочек. Знал бы кто-нибудь, какая это мука: смотреть и не мочь! Великая мечта: стать как эта девочка, пусть навсегда оставшись трехлеткой, не расти, как Питер Пэн, но чтобы у меня были здоровые руки и ноги, чтобы можно было бегать и лепить из песка куличики. Уж не знаю, каким образом, но так стало. Мне потом говорили: не могла пожелать что-то получше — настоящее здоровье, чтобы расти, не оставаясь недомерком, но ведь у меня не было никакой волшебной феи, я ничего не выбирала. Просто получилось то, чего так отчаянно захотелось в ту минуту. А потом, мечта ведь не стоит на месте, ко мне прилетел мой вертолет, и я пошла в добровольцы. Никто не верил, что я смогу. Но я смогла и стала самым отчаянным из летунов. А теперь мой вертолет сбит, и меня сбили вместе с ним. Этакий боевой обмен — война поменяла меня на вражеский пиломет. Котыч зря вытаскивал меня из могилы. Мы оба — я и вертолет — не подлежим восстановлению.

— Перестань, — сказал Виктор Аркадьевич. — Не смей киснуть. Ты доброволец и обязательно найдешь себе дело.

— Я постараюсь, — Ариша всхлипнула. — Но я хочу летать, а никакая другая машина не станет меня слушаться.

Что-то было не так. Вроде бы все как обычно, но исчезла спокойная уверенность, что жизнь идет как надо. Вечерний стакан кефира встал поперек глотки. Не придумав ничего лучшего, вскинулся, пошел в магазин и купил молока. Оказалось еще тоскливей. Дальше случилось что-то вроде истерики. Он отправлялся в магазин, покупал что-нибудь молочное, дома отхлебывал чуток и отодвигал покупку с отвращением.

За окном плавилась черная сентябрьская ночь. Фонари на проспекте впустую растрачивали желтые огни, но ничего не могли осветить. Четыре дворовых фонаря попросту казались насмешкой над городским освещением.

Что же все-таки происходит? Вечером надо выпить стакан чего-нибудь молочного и уснуть спокойно, без сновидений, до самого утра. Отчего же так тревожно? Может быть, заболел или пришло время сменить рацион? Но ничего не болит, а на столе уже выстроилась батарея бутылок, баночек и коробок. Молоко питьевое и топленое, кефир обычный и биобаланс, ряженка, пара каких-то йогуртов, мечниковская простокваша и даже сладкий ацидофилин, который прежде не доводилось пробовать. Прежде… А было ли это «прежде»? Он не мог вспомнить. Знал какие-то факты биографии, но все как не с ним было.

Может быть, кефир несвежий попался?

С трудом начал повторять общеизвестное: Петров Виктор Аркадьевич. Инженер. Слаботочник. И что с того? Нет, дело явно в кефире. Надо купить другой, и станет хорошо, можно будет спать.

Петров Виктор Аркадьевич оделся, взял ключи и кошелек, отпер дверь и вышел из квартиры.

Двор был пуст, четыре фонаря впустую расточали люксы и люмены. Безлюдной оставалась детская площадка, ночное прибежище алкоголиков, никого на скамейках, качелях в песочнице. Да и кому тут быть — три часа ночи. Все спят, только Петрову Виктору Аркадьевичу не спится. А всему виной — несвежий кефир.

По проспекту, как на заказ, промчалась заблудшая машина. Спрашивается, какого рожна водителю надо? Тоже кефир покоя не дает? И ведь у перехода не притормозил, хотя светофор мигает желтым.

Перешел проспект на желтый свет, толкнул двери круглосуточного магазина. Вот где света больше, чем днем. Одинокий охранник любезничает с одинокой кассиршей. А Петров Виктор Аркадьевич — одинокий покупатель — бродит среди ночного великолепия.

Молочные ряды — все это уже покупалось, утреннего привоза не было. Масло, сыры, колбасы… нет, не надо. Пустеющие мясной и рыбный отделы. Все не то. Черствеющий хлебный ждет утреннего привоза. Винный перевязан запрещающей ленточкой подобно новогоднему подарку. Не то, все не то. Какие-то консервы, конфеты, печенья… Что бы такое съесть, чтобы похудеть? Кончилось съестное, пошли сопутствующие товары. Купить, что ли, рулон туалетной бумаги? Что может случиться, чтобы среди ночи примчаться за туалетной бумагой? С ним ничего такого не случалось.

Следом идут бесконечные памперсы, прокладки, еще что-то не нужное одинокому мужчине. В самом конце — игрушки. Ряды унылых заек и глупых большеглазых кукол. Неужели их кто-то покупает?

Вот и касса, а он не купил ничего. Ужасно неловко: зайти среди ночи в магазин и ничего не купить.

Над головой у кассира на сигаретном диспенсере стоит игрушечный ярко-красный вертолет.

— Почем? — вопрос задался сам по себе.

— Не продается. Брак. Только вчера вернули, и мы не успели отправить на базу.

— Я попробую починить. Я же слаботочник. Студентами мы такие игрушки мастерили.

— Смотрите, я вас предупредила. Если сорвете пломбу, назад не примем.

С игрушкой в руках вернулся домой. Зажег лампу под потолком, достал набор инструментов, которые не трогал много лет. Бестрепетной рукой сорвал пломбу.

Да… Тут не брак. Тут чувствуется рука вредителя. Чем это в тебя стреляли? Все повреждения внутри, а снаружи — ни царапины. Ничего, попробуем исправить. Али я не слаботочник?

Через полчаса лопасти разбитого вертолета слегка шевельнулись, а потом начали вращаться, с натугой и перебоями, словно разрубленное пилой сердце. Постепенно звук выравнивался, превращаясь в комариное зудение. Виктор Аркадьевич убрал инструменты, надел пальто — к утру обещали заморозок — и вышел во двор. Там зачем-то свернул в соседнюю парадную, где никогда прежде не бывал.

Темное пятно колыхнулось в углу лестничной площадки.

— Маньяк! — проскрипел старческий голос. — Хочешь детей соблазнять ломаной игрушкой? Брось гадость в угол и убирайся прочь, маньяк!

Неестественно длинные руки с пальцами, похожими на переваренные сосиски, потянулись, загородив проход.

— Куда прешь, маньяк? Ты не человек, ты пустая тень. Знай свое место, убирайся вон!

Виктор Аркадьевич попятился было, но потом, неожиданно для себя самого, плюнул на чудовищные старушечьи лапы.

Дикий визг наполнил лестницу. Морщинистые руки покрылись черными пятнами ожогов, будто не слюна, а жгучая кислота попала на дряблую кожу.

— Аспид! — голосила старуха. — Аспид! Тень! Маньяк!

Вопль был так силен, что должен был бы перебудить весь дом, но ни за одной дверью не раздалось шагов, люди спали.

Виктор Аркадьевич проскочил мимо дергающихся лап, заторопился наверх. Мог бы, то и побежал.

Очутившись на крыше, остановился, поставил вертолетик, вздрагивающий не то от пережитого ужаса, не то от желания лететь.

В чердачных дверях показались корявые обожженные лапы. Сосиски пальцев тянулись к нему.

— Маньяк, ты не человек, ты тень! Ты ничего не можешь.

Виктор Аркадьевич собрал, сколько оставалось слюны в пересохшем рту, и снова плюнул.

Раздалось шипение, мерзко завоняло горелой тухлятиной, и лапы исчезли.

— Маньяк, — затихая, донеслось с лестницы. — Тень! Аспид!

Ну и пусть — аспид. Пусть даже тень, но тень чего-то большого и настоящего.

Виктор Аркадьевич поднял вертолет к небу, движением пальца запустил винт, отпустив машину в полет.

— Лети! Ты знаешь куда.