© Перевод. Т. Осина, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

Поскольку роман впервые увидел свет в журнале «Хаусхолд вордс», автору пришлось подчиниться строгим требованиям еженедельного издания, во имя интересов читающей публики соблюдая определенные, заранее заданные условия. Хотя рамки оказались далеко не самыми жесткими, автору не удалось в полной мере воплотить первоначальный замысел. Более того, пришлось с невероятной поспешностью привести события к финалу. Чтобы до некоторой степени смягчить этот очевидный недостаток, в текст были включены дополнительные короткие эпизоды и добавлены новые главы. С этим пояснением отдаю свой труд на милость читателя.

Нижайше умоляю о снисхождении, жалости и прощении за дерзкое признание!

Снова надев утреннее платье, Маргарет мирно возвращалась в Хелстон вместе с отцом, который приезжал на свадьбу. Мама осталась дома, сославшись на множество мелких обстоятельств, ни одного из которых не понимал никто, кроме самого мистера Хейла. Уж он-то точно знал, что все аргументы в пользу серого атласного платья, давно вышедшего из моды, абсолютно бесполезны. А поскольку денег на новый наряд не было, супруга наотрез отказалась появиться на свадьбе единственной дочери своей единственной сестры. Если бы миссис Шоу догадалась об истинной причине отсутствия на торжестве миссис Хейл, то завалила бы ее платьями. Однако с тех пор, как мисс Бересфорд — юная, хорошенькая и бедная как церковная мышь — превратилась в миссис Шоу — солидную светскую даму, жену богатого генерала — прошло почти двадцать лет. Понятно, что она успела окончательно забыть все огорчения, кроме единственного, о котором могла рассуждать бесконечно: несчастного брака, порожденного разницей в возрасте супругов. Дорогая Мария вышла замуж по любви, за человека лишь на восемь лет старше, с милейшим кротким характером и густыми иссиня-черными волосами, которые так редко встречаются в Англии. Мистер Хейл читал лучшие проповеди из всех, которые ей доводилось слышать, и по праву мог служить образцом приходского священника. Размышляя об участи сестры — возможно, не совсем логично, но вполне в своем духе, — миссис Шоу заключала: выйдя замуж по любви, о чем еще может мечтать дорогая Мария? На этот вопрос миссис Хейл могла бы ответить давно готовым списком желаний: «О серебристо-сером шелковом платье, о белой шляпке с цветами, еще о дюжине мелочей к свадьбе и сотне полезных в хозяйстве вещей».

Маргарет прекрасно понимала, что мама просто сочла поездку невозможной, и вовсе не жалела, что встреча состоится дома, в Хелстоне, а не в особняке на Харли-стрит, в суете последних дней, где сама она исполняла роль Фигаро, пытаясь повсюду успеть. При воспоминании обо всем, что пришлось сделать и сказать в последние сорок восемь часов, голова шла кругом и начиналась мигрень. Поспешное, поверхностное прощание с теми, кто долгое время жил рядом, заставляло горько сожалеть о безвозвратно ушедшем времени. То обстоятельство, что время это существовало, не имело значения: главное — что его больше никогда не будет. Сейчас, по дороге в родной любимый дом, на сердце легла неведомая тяжесть — тем более странная, что о возвращении она мечтала долгие годы, тоскуя из вечера в вечер, пока сон не топил сознание в густом тумане. Маргарет заставила себя отвернуться от воспоминаний о прошлом и обратиться к светлым картинам спокойного, полного надежд будущего. Глаза открылись для реального мира: вот отец откинулся на спинку вагонного сиденья и мирно задремал. Иссиня-черные волосы заметно поседели и поредели. Черты лица обострились слишком явственно и, если бы не элегантность линий, могли показаться некрасивыми. И все же лицо сохранило если не привлекательность, то благородство. Сейчас оно выглядело спокойным, однако отражало скорее отдых после утомительных трудов, чем безмятежность человека, ведущего мирную, исполненную довольства жизнь. Тревога и усталость проступали с такой болезненной очевидностью, что Маргарет обратилась мыслями к известным обстоятельствам жизни отца, пытаясь найти в них причину неизменной глубокой печали, и подумала, вздохнув: «Бедный Фредерик! Если бы только он избрал путь священника, а не отправился служить на флот и пропал для всех нас! Если бы можно было узнать об этом больше! Из рассказов тетушки Шоу удалось понять лишь то, что из-за какой-то ужасной истории брат не может вернуться в Англию. Как папа страдает! Каким печальным выглядит! Хорошо, что я возвращаюсь домой и отныне смогу утешить и его и маму».

Проснувшись, отец увидел на лице дочери светлую, без тени усталости улыбку и улыбнулся в ответ, хотя и слабо, как будто усилие оказалось непривычным. Лицо тотчас приняло обычное озабоченное выражение. Особенность мимики — чуть приоткрытый, словно для начала разговора, рот — слегка искривляла губы и создавала впечатление растерянности, однако такие же, как у дочери, большие мягкие глаза в окружении густых ресниц смотрели на мир пристально и почти величественно. Маргарет больше походила на отца, чем на мать. Многие удивлялись, как случилось, что у таких красивых родителей дочь настолько далека от признанного идеала, а некоторые даже считали ее совсем непривлекательной: рот широкий, вовсе не похожий на розовый бутон, способный раскрыться лишь настолько, чтобы произнести «да», «нет» и «как вам угодно, сэр», зато губы полные, яркие, мягко изогнутые. Кожа, пусть и не безупречно белая и чистая, была все же гладкой и нежной, как слоновая кость. Если обычно ее лицо сохраняло выражение слишком серьезное и сосредоточенное для столь молодой девушки, то сейчас, во время разговора с отцом, сияло подобно летнему утру, а улыбка и светлый взгляд говорили о детской радости и бесконечных надеждах.

Маргарет вернулась домой во второй половине июля. Лес превратился в плотный темно-зеленый шатер; папоротники жадно ловили косые солнечные лучи, с трудом пробивавшиеся сквозь густые кроны. Горячий воздух застыл, погрузившись в тяжкую задумчивость середины лета. Маргарет сопровождала отца в его путешествиях по приходу, с жестокой радостью приминала попадавший под ноги папоротник, слушала легкий треск, вдыхала характерный терпкий аромат. Лес сменялся широкими, щедро залитыми солнцем полянами, где среди буйства трав и цветов радовались теплу и свободе многочисленные дикие существа. Такая жизнь — во всяком случае, прогулки — в полной мере соответствовала заветным предвкушениям. Маргарет Хейл гордилась своим краем: его люди стали ее людьми, — нянчила детей, медленно, терпеливо беседовала со стариками; приносила гостинцы больным; готовилась давать уроки в школе, куда ежедневно, с непререкаемой педантичностью, ходил отец. Она сердечно подружилась со всеми; узнала и по достоинству оценила характерный местный говор; почувствовала себя свободной и равной.

Внешняя жизнь текла безупречно, а вот внутренняя, домашняя, часто огорчала. Подчиняясь здоровому стыду, Маргарет винила себя за слишком острое зрение, позволявшее заметить, что далеко не все идет как надо. Матушка — прежде неизменно добрая и нежная — теперь постоянно выглядела усталой и раздраженной из-за того, что епископ не переводит мистера Хейла на более достойную службу, и порой едва ли не упрекала мужа в нерешительности и неспособности открыто заявить о желании покинуть бедный приход и получить новое, хорошо оплачиваемое место. В ответ мистер Хейл со вздохом отвечал, что должен благодарить Создателя за то, что способен что-то сделать хотя бы в маленьком Хелстоне. Однако силы его с каждым днем таяли, а действительность наступала все решительнее и жестче. Маргарет видела, как с каждой новой вспышкой агрессии у матери, требовавшей лучшей жизни, отец все больше сжимался и уходил в себя. В такие моменты она, как могла, старалась примирить матушку с родной деревней. Миссис Хейл уверяла, что близость леса дурно влияет на ее здоровье, и дочь выводила ее на красивую, просторную, освещенную солнцем и продуваемую свежим ветром деревенскую площадь. Маргарет считала, что матушка слишком много времени проводит взаперти и ей следует выходить куда-нибудь еще, кроме церкви, школы и нескольких соседних домов. Некоторое время прогулки помогали, но с наступлением осени и резкой переменой погоды жалобы на нездоровый воздух не просто возобновились, но усилились и приобрели категоричный характер. Недовольство особенно обострилось после того, как супруг, превосходивший в учености и красноречии как мистера Хьюма, так и мистера Хаулдворта, пропустил полученное обоими продвижение по службе.

Глубокий разлад между родителями стал для Маргарет неожиданным испытанием. Она сознавала и с радостью принимала необходимость отказаться от многих привилегий и удовольствий, ограничивавших свободу на Харли-стрит. Радость, доставляемая чувственными наслаждениями, в полной мере уравновешивалась гордым сознанием собственной способности обойтись без них, однако туча никогда не закрывает небо с той стороны, откуда мы ее ждем. Прежде, когда Маргарет приезжала домой на каникулы, недовольство матери ограничивалось легкими жалобами и мимолетными сожалениями, однако в светлых воспоминаниях о счастливом времени она забывалась и упускала из виду мелкие неприятные подробности настоящего. Во второй половине сентября осень заявила о своих правах дождями и холодом, заставив проводить дома гораздо больше времени, чем летом. Хелстон располагался далеко от тех мест, где обитали люди их круга.

— В Англии не найти дыры глубже, — пожаловалась миссис Хейл в очередном приступе уныния. — Не перестаю сожалеть, что у папы здесь совсем нет знакомых. Он так замкнут. Не общается ни с кем, кроме крестьян и рабочих. Если бы мы жили в противоположном конце прихода, и то было бы легче: можно было бы пешком дойти до Стэндфилдов, да и Горманы оказались бы по соседству.

— Горманы? — переспросила Маргает. — Уж не те ли, что составили состояние на торговле в Саутгемптоне? О! Я рада, что мы с ними не общаемся. Не люблю купцов. По-моему, куда приятнее иметь дело с простыми крестьянами — у них хотя бы нет претензий.

— Нельзя быть такой привередливой, Маргарет! — воскликнула матушка, думая о молодом красивом мистере Гормане, которого однажды встретила в доме мистера Хьюма.

— Ничего подобного! Напротив, мой вкус широк и свободен. Люблю тех, кто работает на земле; люблю военных, моряков и представителей трех ученых профессий. Уверена: ты не поставишь мне в упрек отсутствие восхищения перед мясниками, булочниками и свечных дел мастерами. Разве не так, мама?

— Однако Горманы не мясники и не булочники. Они заслужили уважение изготовлением прекрасных экипажей.

— Замечательно. Строительство и продажа карет тоже ремесло, причем куда менее полезное, чем дело мясника или булочника. О, до чего же мне надоело изо дня в день выезжать в экипаже тетушки Шоу! Как я мечтала пройтись пешком по улице или парку!

И Маргарет ходила пешком вопреки погоде. На воздухе, рядом с отцом, ее охватывала такая радость, что хотелось танцевать. Стоило же среди вересковой пустоши подуть западному ветру, как она летела вперед подобно сорванному с дерева невесомому листу. Однако долгие вечера доставляли все больше неприятностей. Сразу после чая отец удалялся в маленькую библиотеку, и мать с дочерью оставались вдвоем. Миссис Хейл мало интересовалась книгами, и с первых дней совместной жизни запретила мужу читать ей вслух, в то время как занималась рукоделием. Одно время они пытались играть в нарды, однако вскоре оставили и это совместное занятие. Мистер Хейл все глубже погружался в проблемы прихода и школы, а жена воспринимала внезапные обращения и вызовы не как естественные условия работы, а как жизненные трудности, поэтому, пока дети были маленькими, взял за правило проводить вечера (если оставался дома) за чтением философских книг, в которых находил большое удовольствие.

Приезжая на каникулы, Маргарет привозила объемистые коробки с книгами, рекомендованными учителями и гувернанткой, однако даже летние дни оказывались слишком короткими, чтобы прочесть все до возвращения в город. Сейчас дома нашлись лишь красиво переплетенные и почти не читанные произведения английских классиков, извлеченные из отцовской библиотеки и размещенные на небольших полках в гостиной. «Времена года» Томпсона, «Каупер» Хейли, «Цицерон» Мидлтона оказались среди них самыми новыми, легкими и занятными, так что читать было нечего. Чтобы скоротать время, Маргарет подробно, не пропуская ни малейшей детали, рассказывала матушке о лондонской жизни. Миссис Хейл слушала с заинтересованным вниманием, порой задавала вопросы, а иногда с завистливым раздражением сравнивала легкую удобную жизнь сестры с убожеством быта сельского викария. В такие вечера Маргарет резко обрывала беседу, предпочитая молча слушать, как монотонно стучит дождь в стекло маленького эркера. Пару раз, обнаружив, что механически считает капли, она спрашивала себя, нельзя ли набраться храбрости и задать главные вопросы: где сейчас Фредерик, чем занимается и когда родители в последний раз получали от него известия, — однако то обстоятельство, что и слабое здоровье миссис Хейл, и ее непримиримое отвращение к Хелстону стали следствием преданного забвению трагического происшествия с участием брата, о котором сама Маргарет почти ничего не слышала, заставляли снова и снова откладывать разговор. Рядом с матерью казалось, что лучше обратиться за разъяснениями к отцу, однако заговорить с ним на тяжкую болезненную тему не хватало мужества. Возможно, ничего нового она бы не услышала.

В одном из писем, полученных накануне отъезда с Харли-стрит, отец сообщал, что Фредерик прислал весточку. Брат по-прежнему живет в Рио, здоров и передает ей сердечный привет. Однако эти слова составляли лишь пустой, не заполненный жизненной правдой контур. Во время редких упоминаний о брате всегда говорили как о «бедном Фредерике». Комната его оставалась неприкосновенной и тщательно сохранялась. Диксон, горничная миссис Хейл, поддерживала там чистоту и порядок, хотя давно не выполняла никакой иной работы. Зато она отлично помнила тот день, когда леди Бересфорд наняла ее прислуживать двум очаровательным подопечным сэра Джона. Обе мисс Бересфорд считались первыми красавицами графства Ратлендшир. Мистера Хейла Диксон всегда считала не иначе как напастью, разрушившей судьбу ее дорогой госпожи. Если бы мисс Бересфорд не поспешила выскочить замуж за бедного сельского священника, то ее, несомненно, ждала бы блестящая жизнь. Однако верная горничная не покинула бедняжку в несчастье и печали (то есть в замужестве): осталась рядом, чтобы, подобно доброй фее, преданно защищать ее интересы и отражать злобные нападки жестокого тирана, коим она считала мистера Хейла. Мастер Фредерик по-прежнему оставался ее любимцем и гордостью, поэтому раз в неделю Диксон забывала о собственном величии и с нежностью наводила в комнате идеальный порядок, словно хозяин должен был приехать в тот же вечер.

Маргарет не могла избавиться от ощущения, что недавно от Фредерика поступили новые сообщения, неизвестные матери и в то же время глубоко расстроившие отца, но сама миссис Хейл не замечала перемен в настроении и внешности мужа. Его манеры неизменно оставались мягкими и учтивыми, он по-прежнему живо отзывался на любое известие о проблемах прихожан, подолгу переживал чью-то смерть или преступление. Однако в последнее время Маргарет заметила рассеянность отца: казалось, сознание его занято мыслями, тяжесть которых не способны облегчить привычные дела, будь то утешение вдов или преподавание в школе в надежде воспитать разумное поколение. Теперь мистер Хейл меньше общался с прихожанами, а больше времени проводил в кабинете и с нетерпением дожидался почтальона, которому прежде приходилось подолгу стучать в кухонное окно, прежде чем кто-нибудь обращал на него внимание. В последнее время в хорошую погоду отец бесцельно бродил по саду, а в дождь неподвижно стоял возле окна кабинета до тех пор, пока почтальон не показывался на дорожке и не проходил мимо, почтительно и в то же время заговорщицки качая головой. Священник подолгу провожал его взглядом, наблюдая, как тот минует кусты шиповника и скрывается за огромным земляничным деревом, и лишь после этого с рассеянным, печальным видом приступал к рутинной работе.

Маргарет, слава богу, пребывала в том счастливом возрасте, когда любое дурное предчувствие, не подкрепленное точным знанием, с легкостью отступает перед ясным солнечным днем или нечаянной радостью, поэтому, стоило октябрю подарить две чудесные теплые недели, как все заботы улетели, подобно пуху с цветка чертополоха, и остались только красота и величие леса. Сбор папоротника уже закончился, и теперь, в сухую погоду, открылись поляны, которыми прежде — в июле и августе — можно было любоваться лишь издали. В Лондоне она брала уроки рисования вместе с Эдит, и в мрачную осеннюю погоду уже не раз пожалела о летней праздности, поэтому сейчас твердо решила сделать наброски, чтобы обстоятельно подготовиться к зимней работе. Одним прекрасным утром она собирала папку, чтобы отправиться в лес, когда горничная Сара распахнула дверь гостиной и торжественно объявила:

— Мистер Генри Леннокс.

Мистер Генри Леннокс. Маргарет только что о нем думала: вспоминала, как он расспрашивал, чем она собирается заниматься дома. В таких случаях обычно говорят: легок на помине. С радостной улыбкой она положила папку и, прежде чем обратиться к виновнику приятного переполоха, попросила горничную:

— Сара, сообщи маме о приезде мистера Генри Леннокса.

Маргарет поспешила навстречу нежданному гостю.

— Так хочется расспросить вас об Эдит! Благодарю за то, что выбрались к нам.

— Разве я не обещал? — негромко уточнил мистер Леннокс.

— Но я слышала, что вы отправились на север Шотландии, а это так далеко от Гэмпшира.

— О! — беззаботно отмахнулся Леннокс. — Наши молодожены каких только глупостей не придумывали! С риском для здоровья лазили по горам, плавали в лодке по озеру. Вот я и решил, что необходимо срочно присмотреть за непослушными детьми. Дядюшка совсем с ними не справлялся и с утра до вечера паниковал. Действительно, стоило лишь однажды увидеть, насколько они ненадежны, как пришлось остаться до конца и лично проследить, чтобы они благополучно сели на корабль в Плимуте.

— Значит, вы были в Плимуте? Эдит ни разу об этом не упоминала. Правда, в последнее время ее письма так коротки и поспешны! Значит, они и в самом деле отплыли во вторник?

— Да, к счастью, чем избавили меня от множества обязанностей. Эдит просила передать горячий привет и небольшую записку. Сейчас найду. Ах вот и она.

— О, спасибо! — воскликнула Маргарет и, желая прочесть письмо в одиночестве, вышла, сославшись на необходимость позвать маму (Сара, похоже, забыла про ее поручение).

Оставшись в одиночестве, Генри с интересом осмотрелся. В лучах яркого солнца вид из гостиной был просто прелестным. В распахнутое окно эркера с любопытством заглядывали запоздалые розы, из-за угла виднелись ветви алой жимолости. Маленькая лужайка пестрела разноцветной вербеной и геранью. Стоило отвернуться от окна, и в глаза сразу бросалась бедность обстановки, которую яркие краски за окном только подчеркивали. На полу лежал старый потертый ковер, обивка дивана и кресел тоже поблекла от времени. Да и дом в целом оказался меньше и беднее, чем того требовал царственный облик Маргарет. Леннокс взял со стола книгу: «Рай» Данте — старинное итальянское издание в белом кожаном переплете с золотым тиснением. Рядом лежали словарь и тетрадь с выписанными рукой Маргарет выражениями. Ничего особенного они собой не представляли, но смотреть почему-то было приятно.

Леннокс глубоко вздохнул и положил книгу на место. Достаток, кажется, действительно очень скромный, как она и сказала. Странно, ведь Бересфорды хорошая семья.

Тем временем Маргарет отыскала матушку. К несчастью, миссис Хейл пребывала в дурном расположении духа и все вокруг видела исключительно в мрачном свете, поэтому появление мистера Леннокса восприняла как едва ли не катастрофу, хотя внимание столичного джентльмена ей льстило.

— Какое несчастье! Сегодня мы обедаем рано, причем только холодным мясом, чтобы слуги успели погладить белье. Но мистера Леннокса надо обязательно пригласить к столу, ведь он деверь Эдит! А папа с самого утра крайне расстроен. Не знаю, чем именно. Только что заходила в кабинет: он сидел за столом, опустив голову и закрыв лицо ладонями. Я сказала, что воздух Хелстона ему вреден, — точно так же как и мне, — а в ответ он попросил больше ни слова не говорить о Хелстоне, потому что больше не может терпеть мои жалобы. Похоже, Хелстон — единственное на земле место, которое он любит, но я все равно уверена, что воздух здесь сырой и нездоровый.

Маргарет показалось, что солнце померкло, однако она терпеливо выслушала привычные стенания, чтобы позволить матери излить душу, а потом пришло время напомнить о госте.

— Думаю, папа обрадуется визиту. Он с симпатией относится к мистеру Ленноксу. На свадебном завтраке они много беседовали. А об обеде не беспокойся. Два часа — самое время для ленча, так что холодное мясо прекрасно подойдет.

— Но что же мы будем с ним делать до двух часов? Ведь сейчас только половина одиннадцатого.

— Приглашу мистера Леннокса на этюды: я как раз собиралась, а он хорошо рисует, так что уберу его подальше с твоих глаз. А сейчас пойдем в гостиную: будет не очень вежливо, если ты не покажешься.

Миссис Хейл сняла черный шелковый фартук, поправила прическу и провела ладонью по лицу. Выглядела она весьма привлекательной и благородной дамой, а гостя приветствовала с почти родственной сердечностью. Мистер Леннокс в свою очередь, явно надеясь на приглашение провести в доме весь день, с такой радостной готовностью согласился остаться на ленч, что миссис Хейл даже захотелось дополнить холодное мясо чем-нибудь еще. Ему все нравилось. Предложение Маргарет отправиться с ней на этюды он принял с восторгом и заявил, что ни за что на свете не осмелится побеспокоить мистера Хейла и дождется встречи за обедом. Маргарет позволила гостю выбрать бумагу и кисти, после чего в самом веселом настроении повела его по знакомой тропинке.

— Давайте остановимся на пару минут, — попросила она вскоре. — В дождливые дни эти дома то и дело вставали перед глазами: словно упрекали за то, что до сих пор их не запечатлела.

— Напоминали о себе, пока окончательно не развалились и не исчезли с лица земли. В самом деле, если уж рисовать — а они и впрямь очень живописны, — то лучше не откладывать до будущего года. Но где же мы сядем?

— Должно быть, вы приехали сюда из своих Судебных иннов, а вовсе не провели два месяца в горах Шотландии! Взгляните на это превосходное дерево! Лесорубы оставили его как раз на нужном месте. Достаточно прикрыть ствол пледом, и получится настоящий лесной трон.

— А лужа вполне сойдет за королевскую подушку для ног. Подождите, я подвинусь: так вам будет удобнее. Кто живет в этих лачугах?

— Сквоттеры построили их примерно пятьдесят-шестьдесят лет назад. Одна пустует, а в другой живет старик. Как только он умрет, оба дома уничтожат — лесорубы давно собираются. Смотрите, вот он! Мне обязательно нужно подойти поздороваться. Он настолько глух, что вы непременно услышите все наши секреты.

Старик остановился перед хижиной и замер, опершись на посох, но потом увидел Маргарет и его грубое, суровое лицо смягчилось и расплылась в широкой улыбке.

Генри умело изобразил в центре композиции две фигуры, подчинив им окружающий пейзаж. Маргарет, обнаружила это, когда пришла пора показать друг другу готовые работы.

— Так нечестно! — взглянув на свежую акварель, рассмеялась она и густо покраснела. — Не подозревала, что мы со старым Исааком служим вам моделями. Вот зачем вам понадобилось, чтобы я попросила его рассказать историю хижин.

— Не смог устоять. Искушение оказалось слишком велико. Мне безумно нравится этот рисунок, признаюсь!

Генри не знал, успела ли Маргарет услышать последнюю фразу, прежде чем спустилась к ручью, чтобы вымыть кисточки. Вернулась она вполне невозмутимой и внешне спокойной — только вот пылающие щеки выдавали. Леннокс обрадовался, так как замечание сорвалось с языка случайно, — редкий случай для человека, привыкшего обдумывать каждое слово и каждый шаг.

Дом встретил их приветливо и жизнерадостно. Хмурость матушки рассеялась под благотворным влиянием пары жирных карпов, весьма кстати подаренных соседкой. Мистер Хейл, вернувшись с утреннего обхода прихожан, ожидал гостя возле садовой калитки. Даже в старом сюртуке и потертой шляпе джентльмен выглядел безупречно.

Маргарет гордилась отцом и всякий раз искренне радовалась, когда видела, какое благоприятное впечатление он производит на новых знакомых. Сейчас, однако, от ее внимательного взгляда не ускользнули следы глубокой тревоги, хоть и скрытой от посторонних глаз, но не отступившей.

Мистер Хейл попросил показать акварели и, прежде чем вернуть дочери ее работу, заметил:

— Тебе не кажется, что соломенная крыша получилась слишком темной?

— Нет, папа! Мне кажется, все правильно. Молодило и очиток темнеют под дождем. Разве не так?

Отец протянул руку к рисунку мистера Леннокса.

— Похоже, правда?

— Да, очень похоже, — согласился отец. — Твоя фигура и манера держаться переданы превосходно. Да и старый Исаак горбится именно так. А что это висит на дереве? Неужели птичье гнездо?

— Нет-нет, что ты! Это моя шляпа. Не могу в ней рисовать, очень жарко. Знаешь, мне тоже хочется попробовать изобразить человеческие фигуры. Вокруг столько интересных людей!

— Уверен, что у вас все получится. Надо только очень захотеть и постараться, — ободряюще заметил мистер Леннокс. — По-моему, мне действительно удалось уловить сходство.

Мистер Хейл вошел в дом, а Маргарет задержалась в саду сорвать несколько роз, чтобы украсить к обеду свое платье.

«Обычная лондонская девушка поняла бы, что он хотел сказать, — подумал Генри, — непременно вспомнила бы каждую фразу, чтобы отыскать скрытый комплимент, но мисс Хейл…»

— Подождите! — воскликнул Леннокс. — Позвольте, помогу.

Генри сорвал с куста несколько бархатистых малиновых цветков, до которых Маргарет не смогла дотянуться, вставил две розы в петлицу, а остальные отдал ей.

Он ушел. Дверь заперли до утра. Синее небо, алые листья и янтарные блики померкли. Маргарет отправилась переодеться к раннему чаю и нашла Диксон изрядно рассерженной вторжением незваного гостя в строгий распорядок напряженного дня. Гнев проявился в яростных рывках расчески сквозь густые волосы молодой госпожи, якобы вызванных необходимостью срочно явиться к миссис Хейл. И все же Маргарет пришлось долго сидеть в гостиной в ожидании матушки. Она устроилась возле камина, не зажигая свечей, и предалась воспоминаниям о прошедшем дне: о счастливой прогулке по лесу, плодотворном пленере, приятном мирном обеде и отчаянно неловком, оскорбительном разговоре в саду.

Насколько мужчины не похожи на женщин! Вот она сидит и глубоко страдает из-за того, что не смогла ответить иначе как решительным отказом, а мистер Леннокс, получив отрицательный ответ на самое важное, самое искреннее в жизни предложение, уже спустя несколько минут заговорил легко и непринужденно. Казалось, успешная карьера и ее поверхностные последствия в виде хорошего дома и блестящего общества составляли его единственный интерес. Ах как бы она могла его любить, будь он другим — таким, каким оставался в глубине души. Потом пришла другая мысль: за внешней беззаботностью вполне могла скрываться столь же острая горечь разочарования, какую испытала бы она сама, открыв чувства и не встретив взаимности.

Матушка вошла в гостиную прежде, чем вихрь сомнений успел стихнуть и приобрести видимость порядка. Пришлось стряхнуть воспоминания о событиях долгого дня и превратиться в сочувствующего слушателя. Маргарет узнала, как сокрушалась Диксон по поводу очередного прожженного одеяла для глаженья и как Сьюзен Лайтфут появилась с искусственными цветами на шляпке, чем доказала легкомыслие и отсутствие вкуса. Мистер Хейл пил чай в отрешенном молчании, так что надеяться на его участие в беседе не приходилось. Маргарет удивлялась, как родители могут проявлять такую забывчивость и равнодушие, чтобы ни разу не упомянуть о человеке, в чьем обществе провели день, пока не поняла: им-то он предложения не делал.

После чая мистер Хейл встал возле камина и, время от времени тяжело вздыхая, о чем-то глубоко задумался. Миссис Хейл вышла, чтобы обсудить с Диксон сбор зимней одежды для бедных. Маргарет готовилась к обычной нестерпимой скуке наполненного жалобами матери бесконечного вечера и мечтала поскорее подняться к себе, чтобы вновь предаться размышлениям.

— Маргарет! — неожиданно произнес мистер Хейл с таким откровенным отчаянием, что дочь вздрогнула. — Эта вышивка очень важна? Иными словами, ты можешь ее отложить и зайти ко мне в кабинет? Хочу обсудить кое-что крайне значительное для всех нас.

«Крайне значительное для всех нас». Получив отказ, мистер Леннокс никак не мог улучить минуту и поговорить с отцом наедине. Иначе дело действительно обстояло бы крайне серьезно. Во-первых, Маргарет стыдилась того обстоятельства, что до такой степени повзрослела и превратилась в женщину, что нашелся человек, пожелавший на ней жениться, а во-вторых, не знала, как отец отнесется к ее отказу принять предложение мистера Леннокса.

Вскоре стало ясно, что волновалась она зря: мистер Хейл намеревался обсудить вовсе не недавнее неожиданное событие, а что-то другое. Усадив дочь рядом, он поворошил угли в камине, задул свечи, несколько раз глубоко вздохнул и только после этого собрался с духом и, запинаясь, с трудом проговорил:

— Маргарет, я решил оставить Хелстон.

— Оставить Хелстон? Но почему, папа?

Мистер Хейл молчал рассеянно перекладывая с места на место бумаги на столе, несколько раз открывал рот, но, будто не осмеливался заговорить, снова закрывал. Маргарет, мучительно наблюдая за страданиями отца, переживала.

— Папа, милый! Почему? Ответь!

Внезапно в нем произошла разительная перемена: он прямо взглянул на дочь и медленно, с неестественным спокойствием произнес:

— Потому что я не могу больше служить священником англиканской церкви.

Маргарет не ожидала такого ответа, полагая, что вечное недовольство и бесконечные стенания матери в конце концов убедили отца покинуть любимый Хелстон и переехать в одно из величественных молчаливых пространств, которые время от времени доводилось видеть в городах вокруг соборов. Конечно, выглядели они солидно и торжественно, но если ради них требовалось покинуть Хелстон, то ничего, кроме печали и душевной боли, не вызывали. И все же самый ощутимый удар нанесли последние слова отца. Что он имел в виду и что пытался скрыть? Лицо его, искаженное страданием, едва ли не умоляло о сочувствии и пощаде, доставляя Маргарет нестерпимую боль. Что, если отец оказался каким-то образом замешан в истории с Фредериком? Брат нарушил закон. Неужели из-за естественной любви к нему отец потворствовал каким-то…

— Так в чем все же дело? Скажи, наконец, папа, почему ты не можешь продолжать служение? Если бы епископ услышал все, что нам известно о Фредерике и несправедливом, жестоком…

— Фредерик здесь ни при чем. Эта история епископа не интересует. Дело во мне. Я все тебе объясню, Маргарет, отвечу на любые вопросы, но обещай, что больше никогда не заговоришь на эту тему. Я готов принять последствия своих мучительных, отчаянных сомнений, однако обсуждать причину страданий невыносимо.

— Сомнения, папа! Твои сомнения касаются религии? — предположила Маргарет, совершенно потрясенная.

— Нет, религия не вызывает вопросов и не рождает смятения разума.

Он замолчал, и Маргарет судорожно вздохнула, ощутив приближение катастрофы. Но вот он заговорил снова — торопливо, сбивчиво, как будто спешил переступить роковую черту:

— Думаю, напрасно описывать давнюю тревогу, стремление понять, имею ли я право на служение, попытки заглушить затаенные сомнения авторитетом церкви. О, Маргарет! Как я люблю святую церковь, откуда должен быть изгнан!

Не в силах продолжать, отец закрыл лицо руками. Маргарет тоже не знала, что сказать; начало предвещало какую-то страшную тайну вроде решения обратиться в мусульманство.

Со слабой улыбкой отец проговорил:

— Сегодня я прочитал о двух тысячах священниках, оставивших церковь и пытавшихся вернуть себе доброе имя, однако все напрасно. Напрасно! Боль слишком остра.

— Но, папа, достаточно ли глубоко ты обдумал свой шаг — такой ужасный, такой опасный шаг? — воскликнула Маргарет, не в силах сдержать рыдания.

Главная опора дома: вера в несокрушимую, безусловную непогрешимость любимого отца — внезапно покачнулась и рассыпалась. Что можно сказать? Что предпринять?

Горе дочери заставило мистера Хейла собраться, чтобы найти слова утешения. Он подавил душившие, готовые пролиться слезы, встал и снял с полки книгу, которую часто читал в последнее время и где, как ему казалось, черпал силы, чтобы ступить на избранный путь.

— Это откровение человека, когда-то, подобно мне, служившего сельским викарием. Написано более полутора веков назад неким мистером Олдфилдом, священником прихода Карсингтон в графстве Дербишир. Его муки закончены. Он доблестно сражался.

Две последние фразы мистер Хейл произнес едва слышно, а потом начал читать вслух:

— «Когда невозможно далее продолжать работу, не принося бесчестия Господу и позора Церкви, не разрушая цельность собственной души, не раня совесть, не лишившись покоя, не утратив веру в возможность спасения, — иными словами, когда условия, в которых придется продолжить (если ты готов продолжить) труд, греховны и не угодны Богу, — верь. Да, верь, что Всевышний обратит твое молчание, отстраненность, лишения и потери во славу его и евангельской истины. Если Господь не найдет тебе применения в одном качестве, то обязательно использует в другом. Душа, готовая ему служить и его почитать, никогда не утратит возможности действовать. Ты не должен ограничивать безмерность Всевышнего, считая, что ему ведом лишь единственный способ обратить тебя в инструмент собственного прославления. Он сможет сделать это посредством твоего молчания точно так же, как посредством проповеди; через твое бездействие так же, как через усердную работу. Это не притворная попытка сослужить Господу величайшую службу или исполнить тяжкий долг, способная искупить малейший грех, хотя сам этот грех и позволил тебе исполнить долг. Поверь! Ты не добьешься благодарности, если, представ перед обвинениями в нарушении священной клятвы и измене Богу, ради продолжения службы попытаешься найти оправдание в суровой необходимости».

Читая вслух избранные строки и оставляя для себя многие другие, викарий Хейл стремился обрести уверенность и смелость на трудном пути, который считал единственно верным, но, едва замолчав, услышал приглушенные рыдания и сник, не в силах терпеть отчаяние дочери.

Неловко прижав ее к груди, он проговорил:

— Маргарет, дорогая! Подумай о первых мучениках, подумай о тысячах страстотерпцев!

— Но, папа, все они страдали за правду, — возразила дочь, внезапно подняв пылающее, мокрое от слез лицо, — в то время как ты… Милый, дорогой папа!

— Я страдаю по велению совести, дитя мое, — проговорил мистер Хейл с достоинством, едва заметно дрогнувшим из-за особой чувствительности характера голосом. — Поступаю так, как считаю должным, после многих дней, недель самобичевания, способного пробудить мозг и менее апатичный и трусливый, чем мой.

Покачав головой, он со вздохом продолжил:

— Заветное желание твоей бедной матушки, исполненное хотя бы тем насмешливым, полным иронии способом, каким слишком часто исполняются заветные желания, подобные яблокам Содома, в конце концов привело к этому кризису, за который я должен испытывать — и, надеюсь, испытываю — благодарность. Еще не прошло и месяца с того дня, когда епископ предложил мне другое место. Приняв лестное назначение, пришлось бы заново декларировать приверженность догмам англиканской церкви. Видит Бог, я пытался справиться: убедить себя скромно отказаться от повышения и тихо остаться здесь, тем самым окончательно задушив собственную совесть. Господи, прости меня, грешного!

Мистер Хейл встал и принялся мерить шагами комнату, бормоча под нос безжалостно унизительные слова, которых дочь, к счастью, почти не слышала. Наконец он остановился и заговорил снова:

— Маргарет, возвращаюсь к печальной теме: нам предстоит покинуть Хелстон.

— Да, понимаю. И как скоро?

— Я написал епископу… кажется, уже говорил об этом, но точно не помню: все забываю, — с отчаянием в голосе сказал отец. — Сообщил о намерении покинуть пост викария. Он проявил невероятную доброту и терпение, пытался увещевать, уговаривать и убеждать, но напрасно… напрасно! Те же аргументы я приводил себе сам, однако безуспешно. Так или иначе, придется уйти в отставку и лично явиться к епископу, чтобы проститься. Испытание предстоит нелегкое, но значительно тяжелее окажется расставание с любимыми прихожанами. Для чтения молитв уже назначен временный викарий — некто мистер Браун, — и завтра он к нам приедет. А в воскресенье у меня последняя, прощальная проповедь.

«Необходима ли такая поспешность?» — спросила себя Маргарет и тут же ответила, что промедление лишь обострит боль. Лучше уж получить один удар, сразу услышав о необходимости безотлагательных приготовлений.

— Что говорит мама?

К ее удивлению, прежде чем ответить, отец опять принялся ходить по комнате. Наконец остановился и заговорил:

— Видишь ли, я и в самом деле жалкий трус: не нахожу сил причинить боль. Мне понятно, что замужество не оправдало чаяний твоей матери и не принесло ей того, на что она имела право рассчитывать, поэтому не знаю, как нанести этот жестокий удар. Однако сообщить придется, причем немедленно.

Мистер Хейл в надежде взглянул на дочь, в то время как та не могла поверить, что матушка до сих пор пребывает в полном неведении.

— Действительно придется, — задумчиво проговорила наконец Маргарет. — Может, она даже… нет! Конечно, известие поразит ее!

Словно ощутив на себе силу ожидавшего матушку удара, она с трудом вымолвила:

— Куда же мы поедем?

— В Милтон-Нотерн, — обреченно обронил мистер Хейл с унылым безразличием, понимая, что, хоть дочерняя любовь и побуждала Маргарет утешать и поддерживать, душевная боль от этого становилась еще острее.

— Милтон-Нотерн! Промышленный город в Даркшире?

— Да, — подтвердил отец с тем же мрачным безразличием.

— Но почему именно туда, папа?

— Потому что там я смогу заработать для своей семьи кусок хлеба, потому что там я никого не знаю! В Милтон-Нотерне никто не слышал о Хелстоне и никогда о нем не заговорит.

— Кусок хлеба для семьи! Мне казалось, что у вас с мамой…

Заметив, как страдальчески поморщился отец, Маргарет умолкла, подавив естественный интерес, но мистер Хейл увидел с присущей ему интуицией на лице дочери отражение собственной ледяной обреченности и приложил усилие, чтобы ее развеять:

— Ты должна узнать все. Только помоги сказать маме. Кажется, я готов сделать что угодно, только не это: мысль о ее потрясении приводит в ужас. Если я ничего от тебя не утаю, то, возможно, завтра ты попробуешь с ней поговорить. Я уйду на весь день, чтобы проститься с фермером Добсоном и бедняками из Брейси-Коммон. Выручишь, или тебе будет очень тяжело и неприятно?

Маргарет чувствовала, что еще ни разу в жизни не стояла перед проблемой более сложной и мучительной, однако не находила сил это признать. Отец понял сам.

— Миссия ужасна, правда?

Она поборола минутную слабость и с ясным, открытым лицом ответила:

— Да, миссия тягостная, однако выполнить ее необходимо. Постараюсь справиться как можно лучше. У тебя много других дел, не менее болезненных.

Мистер Хейл горестно покачал головой и благодарно пожал дочери руку. Чувствуя, что того и гляди снова заплачет, Маргарет попыталась отвлечься:

— Так расскажи о наших планах, папа. Вы с мамой располагаете некоторой суммой, независимой от твоего жалованья. Так? Во всяком случае у тетушки Шоу такие деньги есть.

— Да. Кажется, наш постоянный доход составляет примерно сто семьдесят фунтов в год, из которых семьдесят неизменно отчисляются Фредерику, так как он живет за границей. Не знаю, правда, насколько он нуждается в этих деньгах, находясь на довольствии в испанской армии.

— Фредерик не должен испытывать нужду, — решительно заявила Маргарет, — тем более в чужой стране, несправедливо изгнанный с родины. Значит, остается сто фунтов. Разве мы втроем не проживем на эту сумму в каком-нибудь тихом, укромном, очень дешевом уголке Англии? По-моему, вполне проживем.

— Нет! — решительно отрезал мистер Хейл. — Это не выход. Я обязан что-то предпринять: найти себе занятие, чтобы отогнать дурные мысли. К тому же в сельской местности все будет мучительно напоминать о Хелстоне и службе. Я не вынесу страданий. Не забывай, что после необходимых расходов на обустройство от ста фунтов останется очень мало, а мама привыкла к относительному комфорту. Нет, надо ехать в Милтон. Иного пути нет.

Словно извиняясь за то, что успел многое обдумать, никому не сообщив о судьбоносном намерении, отец добавил:

— В одиночестве я способен принимать более разумные решения, чем под влиянием близких. Не выношу возражений: они окончательно сбивают с толку.

Маргарет решила не спорить: в конце концов, разве так уж важно, куда они поедут, особенно по сравнению с главным, ужасным ударом?

Мистер Хейл тем временем продолжил:

— Несколько месяцев назад, когда сомнения стали невыносимыми и возникла острая потребность с кем-нибудь поделиться, я написал мистеру Беллу. Ты помнишь мистера Белла?

— Нет, ни разу его не видела, но кто это такой, знаю: крестный отец Фредерика и твой наставник в Оксфорде. Верно?

— Да. Сейчас он член ученого совета колледжа в Плимуте, но, насколько мне известно, родился в Милтон-Нотерне. Во всяком случае, имеет там недвижимость, которая после бурного развития города значительно возросла в цене. Впрочем, полагаю, об этом я упомянул напрасно, хотя в искреннем расположении мистера Белла сомневаться не приходится. Нельзя сказать, что он придал мне силы, поскольку сам живет слишком легко, однако проявил сочувственное внимание. Именно благодаря ему мы и направляемся в Милтон.

— Почему?

— В этом городе мистеру Беллу принадлежат земли, дома и фабрики. Следовательно, несмотря на понятную неприязнь к слишком шумному месту, ему приходится поддерживать постоянную тесную связь с жителями. Так вот, по словам мистера Белла, там сложились благоприятные условия для частного преподавания.

— Частное преподавание! — с презрением повторила Маргарет. — Разве промышленникам есть дело до классической литературы или достоинств истинного джентльмена?

— О, некоторые из них отличные ребята, способные трезво оценить свои недостатки. Поверь, даже в Оксфорде такие встречаются не на каждом углу. Некоторые, несмотря на солидный возраст, стремятся восполнить пробелы в образовании. Другие хотят достойно учить детей. Во всяком случае, как я уже сказал, в Милтоне можно найти место частного наставника. Мистер Белл уже порекомендовал меня своему арендатору, мистеру Торнтону, — судя по письмам, весьма умному человеку. В Милтоне я смогу найти если не счастливую, то наполненную жизнь среди людей и пейзажей, даже отдаленно не напоминающих Хелстон.

Маргарет чувствовала, что тайный, решающий стимул заключался именно в этом обстоятельстве: все будет иным. При всем известном безобразии, внушающем едва ли не отвращение к северу Англии, к стремительно разбогатевшим промышленникам, к населению, к дикой унылой местности, Милтон-Нотерн обладал одним несокрушимым преимуществом: разительно отличался от Хелстона и ничем не мог напомнить родную деревню.

— Когда поедем? — уточнила Маргарет после короткого молчания.

— Пока не решил. Хотел сначала поговорить с тобой, поставить в известность маму. Думаю, через пару недель. Как только поступит акт об отставке, придется немедленно отправляться в путь: задерживаться нельзя.

Маргарет не смогла скрыть изумления.

— Через две недели:

— Это ориентировочно — точно еще ничего не известно, — поспешил успокоить отец, заметив внезапную бледность дочери и печаль в глазах, однако Маргарет сумела справиться с чувствами.

— Да, папа, лучше решить все и сразу. Ты прав. Вот только мамино неведение создает серьезное препятствие.

— Бедная Мария! — грустно вздохнул мистер Хейл. — Бедная, бедная Мария! О если бы только я не был женат, а принадлежал лишь самому себе! Как бы легко складывалась жизнь! А так… Маргарет, я не в силах ей сказать!

— И не надо, сама скажу. Завтра выберу подходящее время. — Она помолчала, потом вдруг со страстной мольбой воскликнула: — Скажи! Скажи, что это лишь кошмар, страшный сон, а не правда жизни! Ты не можешь всерьез стремиться оставить церковь, покинуть Хелстон, отгородиться от мамы и меня стеной заблуждения и искушения! Это невероятно!

Мистер Хейл выслушал дочь в упрямом молчании, а потом посмотрел в глаза и хриплым голосом произнес медленно, внятно:

— И все же так оно и есть. Не пытайся найти облегчение в недоверии к правдивости моих слов. Решение твердо и непреклонно.

Умолкнув, он еще несколько мгновений смотрел на нее: так же прямо и требовательно. Маргарет продолжала умолять его взглядом до тех пор, пока не поняла, что изменить ничего не сможет, а поняв, встала и без единого слова направилась к двери. Уже взявшись за ручку, услышала за спиной голос, обернулась и увидела, что отец стоит возле камина, безвольно ссутулившись. Маргарет тут же бросилась к нему, однако стоило ей подойти, он выпрямился во весь рост, возложил ладони на голову дочери и торжественно произнес:

— Да благословит тебя Господь, дитя мое!

— Да вернет он тебя в лоно своей церкви, — ответила Маргарет в душевном порыве, однако тут же испугалась, что назидание из уст дочери способно оскорбить, а потому крепко обняла отца.

Он прижал ее к груди и на несколько мгновений замер, а потом Маргарет услышала шепот:

— Мученики и исповедники претерпели несравнимо более тяжкие страдания. Я не отступлю.

К реальности вернул их обращенный к дочери голос миссис Хейл. Оба ясно представляли, что ждет впереди.

— Иди, милая, иди, — торопливо подтолкнул Маргарет отец. — Завтра, когда меня не будет дома, ты должна ей сказать.

— Да, — ответила Маргарет и нетвердой походкой направилась в гостиную.

Маргарет покорно слушала рассуждения матушки о желании хотя бы немного облегчить жизнь самых бедных прихожан. Не слушать она не могла, хотя каждое новое намерение вонзалось в сердце словно кинжал. Морозы придут в Хелстон уже без них. Старый Саймон будет по-прежнему страдать от ревматизма, и зрение его не станет лучше, однако уже никто не навестит беднягу, чтобы поговорить, напоить горячим бульоном и укутать потеплее. А если и навестит, то какой-нибудь чужак, а старик будет напрасно ждать ее. Маленький больной сын Мэри Домвилл подползет к двери, чтобы посмотреть, как она выходит из леса, но так и не увидит. Эти люди никогда не поймут, почему она так внезапно их бросила. И другие тоже.

— Папа всегда тратит жалованье здесь, в приходе. Возможно, я посягаю на еще не полученные деньги, но что поделать, если зима ожидается суровая и несчастные старики нуждаются в помощи.

— Ах, мама, давай сделаем все возможное! — горячо воскликнула Маргарет, вовсе не пытаясь взглянуть на дело практично, а думая лишь о том, что они помогают бедным в последний раз. — Возможно, нам уже недолго здесь оставаться.

— Ты плохо себя чувствуешь, дорогая? — встревожилась миссис Хейл, неправильно поняв намек дочери относительно неопределенности их пребывания в Хелстоне. — Выглядишь бледной и усталой. Уверена: виной всему этот мягкий климат — сырой, нездоровый воздух.

— Нет-нет, мама. Дело не в этом. Воздух здесь восхитительный. После пыльной и дымной Харли-стрит особенно остро чувствуешь его свежесть и аромат. Но я действительно устала: должно быть, пора ложиться спать.

— Да, уже скоро. Сейчас половина десятого. Пожалуй, тебе правда лучше лечь пораньше. Попроси Диксон приготовить жидкую овсянку. Я скоро приду пожелать спокойной ночи. Боюсь, ты простудилась, или это дурные испарения застойных прудов…

— О, моя милая, — с улыбкой проговорила Маргарет, целуя матушку на прощание, — не волнуйся понапрасну! Я абсолютно здорова, просто немного устала.

Она поднялась к себе. Чтобы угодить матушке, смиренно приняла у Диксон тарелку жидкой овсяной каши и легла в постель. Вскоре пришла и миссис Хейл поцеловать дочь на ночь. Как только она удалилась и закрылась дверь родительской спальни, Маргарет энергично вскочила, накинула халат и принялась мерить шагами комнату до тех пор, пока скрип половицы не подсказал, что шум могут услышать. Тогда она устроилась на низком широком подоконнике и обхватила руками колени. Еще утром солнце радостно освещало колокольню, обещая чудесный погожий день, а вечером, спустя всего шестнадцать часов, печаль высушила слезы, оставив лишь холодную тупую боль и навсегда лишив сердце молодости, энергии и силы. Приезд и предложение мистера Леннокса сейчас казались сном, далеким от настоящей жизни. Горькая реальность заключалась в том, что любимый отец до такой степени поддался искушению сомнений, что превратился в еретика, изгоя. Все грядущие тяжкие последствия проистекали из этого разрушительного факта.

Маргарет взглянула на темные очертания церкви: массивный прямоугольник венчался устремленным в небо, четко прорисованным в синей глубине фронтоном. Всматриваясь в бесконечную даль, она поймала себя на мысли, что ждет высшего знамения, но ожидание ее напрасно. В эту минуту земля казалась пустынной, как будто накрытой железным куполом, что навсегда отсек милость и величие Всевышнего. Неподвижное спокойствие вечной бескрайней вселенной воспринималось куда более злой насмешкой, чем любые материальные оковы. Мольбы и крики земных страдальцев возносились в небо и терялись в пространстве, так и не достигнув его престола. Погрузившись в созерцание и размышление, Маргарет не услышала, как в комнату вошел отец. Увидев в свете луны дочь в необычном месте и в необычной позе, так и оставшись незамеченным, он приблизился к ней и тронул за плечо.

— Маргарет, я услышал твои шаги и поднялся, чтобы попросить помолиться вместе со мной и обратиться к Господу. Нам обоим станет легче.

Отец и дочь опустились на колени возле окна: он — высоко подняв голову; она — низко склонившись в стыдливом смирении. Бог окружал, наполнял своим присутствием скромную спальню, прислушивался к молитвенному шепоту. Возможно, отец еретик, но разве всего пять минут назад сама она, впав в отчаянные сомнения, не проявила безнадежный скептицизм? Маргарет не произнесла ни слова, а как только отец ушел, легла в постель и спряталась под одеялом подобно ребенку, униженно сознающему свою вину. Если мир полон сложных проблем, она готова верить и молиться об одном: о возможности найти и понять единственно необходимый следующий шаг.

Той ночью Маргарет увидела во сне мистера Леннокса — его приезд, предложение. События, так грубо вытесненные из сознания ужасной неожиданностью, вновь напомнили о себе в причудливой, искаженной ночной мглой форме. Маргарет приснилось, что Генри полез на фантастически высокое дерево, чтобы добраться до той ветки, где висела ее шляпа, и упал. Она бросилась, чтобы его спасти, однако невидимая железная рука удержала ее на месте. Мистер Леннокс умер. И все же в следующий момент она, как прежде, беседовала с ним в гостиной дома на Харли-стрит, хотя и сознавала, что собственными глазами видела, как он разбился насмерть.

Мучительная, беспокойная ночь! Дурное преддверие грядущего дня! Маргарет проснулась словно от толчка, ничуть не отдохнув, и сразу вспомнила о реальности, еще более страшной, чем лихорадочный сон. Горе навалилось с новой силой — не просто горе, но ужасный диссонанс в горе. Куда, в какие неведомые дали забрел отец, ведомый сомнениями, внушенными, как ей казалось, черной силой? Отчаянно хотелось спросить, хотя услышать ответ не хватало мужества.

Чудесным свежим утром матушка выглядела на редкость бодрой и довольной жизнью и за завтраком без умолку говорила, планируя благотворительную прогулку и не замечая ни отрешенного молчания мужа, ни односложных ответов дочери. Едва допив чай, мистер Хейл встал и уперся рукой в стол, как будто боялся упасть.

— Пойду в Брейси-Коммон, там и пообедаю, у фермера Добсона. Вернусь домой только к вечеру, часам к семи, к чаю.

Отец не взглянул ни на жену, ни на дочь, однако Маргарет поняла, что он имел в виду: до семи ей предстоит сообщить матушке кошмарную новость. Сам мистер Хейл отложил бы исполнение тяжкой миссии до половины седьмого, а она, видимо, была слеплена из другого теста и не могла весь день носить в душе тяжесть. Лучше начать с утра: ведь уговаривать и утешать матушку придется до позднего вечера, если не дольше. За то время, пока Маргарет смотрела в окно, размышляя, с чего начать, миссис Хейл успела подняться к себе, одеться к выходу и в необычно приподнятом настроении спуститься.

— Мама, давай вместе пройдемся по саду, хотя бы один круг, — предложила Маргарет, настойчиво обнимая мать за талию и увлекая к французскому окну. Миссис Хейл попыталась возразить, но она не слушала.

Взгляд уловил, как пчела с жужжанием опустилась на колокольчик. Маргарет сказала себе: как только она появится со своей добычей, это будет как сигнал к бою. И вот пчела вылетела.

— Мама! Папа собирается покинуть Хелстон! — выпалила Маргарет. — Намерен оставить служение и переехать в Милтон-Нотерн.

Три роковых факта прозвучали.

— С чего ты взяла? — удивленно и недоверчиво спросила миссис Хейл. — Кто сказал тебе эту нелепицу?

— Сам папа, — ответила Маргарет, страстно желая произнести что-нибудь нежное и утешительное, но не находя нужных слов.

Они подошли к скамейке. Миссис Хейл села и, заплакав, пробормотала сквозь слезы:

— Ничего не понимаю. Или ты страшно заблуждаешься, или я не в силах тебя понять.

— Нет, мама, я не заблуждаюсь. Папа написал епископу, что сомнения не позволяют ему добросовестно исполнять обязанности священника англиканской церкви, поэтому считает себя обязанным оставить службу в Хелстоне. Еще он обратился к мистеру Беллу — ты знаешь, это крестный отец Фредерика, — и тот организовал наш переезд в Милтон-Нотерн.

Все это время миссис Хейл внимательно смотрела на дочь и, судя по выражению лица, постепенно начинала верить в реальность происходящего.

— Это странно, — заключила она в конце концов. — Прежде чем решиться на такой шаг, он непременно поговорил бы со мной.

С острым сожалением Маргарет осознала, что мама должна была узнать правду гораздо раньше. Несмотря на ее постоянное недовольство и упреки, отец совершил огромную ошибку, переложив жизненно важный разговор на плечи дочери. Маргарет опустилась на скамью рядом с матерью, склонила ее безвольную голову себе на грудь и прижалась щекой к волосам.

— Милая, любимая мама! Мы так боялись причинить тебе боль. Папа отчаянно переживает: ведь ты не отличаешься силой, а впереди ждут тяжкие испытания.

— Когда он открылся тебе?

— Вчера, только вчера вечером, — поспешно ответила Маргарет, услышав в вопросе ревность, и, чтобы пробудить сочувствие к мучительным сомнениям и переживаниям отца, воскликнула: — Бедный папа!

Миссис Хейл подняла голову:

— Что он имеет в виду под сомнениями? Разумеется, не то, что думает иначе, чем церковь?

Маргарет покачала головой, и в глазах ее блеснули слезы. Матушка задела оголенный нерв разочарования и сожаления.

— Разве епископ не способен вернуть его на путь истины? — воскликнула миссис Хейл с легким раздражением.

— Боюсь, что нет, — вздохнула Маргарет. — Впрочем, я не спрашивала — боялась услышать ответ. В любом случае все уже решено. Через две недели папе предстоит покинуть Хелстон. Точно не помню, но, кажется, он даже сказал, что уже подал прошение об отставке.

— Через две недели! — в ужасе повторила миссис Хейл и за облегчением обратилась к испытанному средству — слезам. — Право, очень странно и крайне неправильно. Больше того, попросту жестоко! Ты говоришь, что из-за мучительных духовных терзаний он решил оставить службу, но при этом даже не посоветовался со мной. Уверена, что, если бы поделился сомнениями в самом начале, мне удалось бы задушить их в зародыше.

Маргарет и сама считала поведение отца неверным, однако не могла вынести обвинений со стороны матери: скрытность его основывалась на нежности и жалости и могла бы показаться трусливой, но никак не жестокой.

— А я-то надеялась, что ты, мама, с радостью покинешь Хелстон, — проговорила дочь, немного помолчав. — Здешний воздух ведь так плохо на тебя влияет.

— Неужели смог промышленного Милтон-Нотерна — где сплошь трубы и копоть — окажется лучше этого чистого, ароматного, пусть даже слишком мягкого и расслабляющего, воздуха? Только представь жизнь среди фабрик и пролетариев! Хотя, конечно, если твой отец отречется от церкви, нас больше не примут в приличном обществе. Позор! Унижение! Бедный дорогой сэр Джон! Как хорошо, что он не дожил до этого ужасного времени! Когда мы с тетушкой Шоу в детстве жили в Бересфор-Корте, каждый день после обеда сэр Джон произносил один и тот же тост: «Церковь и король! Долой охвостье!»

Маргарет обрадовалась, что воспоминания увели матушку от мыслей о молчании отца относительно столь важной и близкой сердцу темы. После глубоких опасений по поводу природы отступничества это обстоятельство беспокоило ее больше всего.

— Ты же знаешь, мама, как узок здесь круг общения. Ближайшие наши соседи, Горманы (кстати, мы очень редко с ними встречаемся), точно так же погружены в коммерцию, как жители Милтон-Нотерна.

— Да, — едва ли с негодованием заявила миссис Хейл. — Вот только Горманы делали кареты для половины дворян нашего графства и хоть как-то с ними общались. А фабричные? Подумать только! Кто станет носить хлопок, если может позволить себе льняное полотно?

— О владельцах хлопкопрядильных фабрик я не говорю — общаться с ними нам вряд ли придется.

— Но почему, скажи на милость, твой отец решил отправиться именно в Милтон-Нотерн?

— Отчасти потому, что этот город ничем не напоминает Хелстон, — с грустным вздохом ответила Маргарет, — а отчасти по рекомендации мистера Белла. Тот предложил папе место преподавателя.

— В Милтоне? А почему бы не поехать в Оксфорд, чтобы заниматься с джентльменами?

— Не забывай, мама, что папа оставляет церковь в силу своих взглядов. В Оксфорде сомнения пользы не принесут.

Некоторое время миссис Хейл молча поплакала, а потом наконец сквозь слезы вымолвила:

— А мебель! Как мы перевезем все вещи? Я ни разу в жизни не переезжала, а впереди всего лишь две недели!

С невыразимым облегчением Маргарет обнаружила, что горе и смятение матери перешли на практический уровень. Сама она не считала его значимым, однако старалась оказать действенную помощь: планировала, советовала и вдохновляла маму сделать как можно больше, прежде чем планы отца обретут определенность. Весь день она не отходила от матери ни на шаг, всей душой сочувствуя каждому новому повороту настроения, но с особым напряжением ждала наступления вечера, с каждым часом все острее сознавая, что после долгого утомительного дня отец должен вернуться в любящую, понимающую семью. Грустно было думать о том, какие страдания он долгое время терпел втайне от жены и дочери, но матушка ограничилась холодным замечанием в том смысле, что если бы поделился с ней, то мог бы рассчитывать на поддержку и помощь.

В коридоре послышались шаги отца, и у Маргарет затряслись поджилки. Выйти навстречу и поделиться, как все прошло, она побоялась: матушка могла впасть в состояние ревнивого раздражения — хотя и слышала, как отец помедлил, словно дожидаясь ее появления или какого-нибудь знака.

По сжатым губам и изменившемуся выражению лица матушки стало ясно, что и она слышала шаги мужа. Вскоре он открыл дверь гостиной и остановился на пороге, опасаясь войти, — бледный, осунувшийся, с испуганным взглядом, особенно жалким на лице мужчины. Но странное дело: именно выражение отчаянной неуверенности, умственной и телесной вялости тронуло сердце жены. Миссис Хейл порывисто поднялась и со слезами бросилась мужу на грудь.

— О, Ричард, Ричард! Надо было открыться мне раньше!

Позволив себе наконец оставить матушку, Маргарет бросилась наверх, упала на кровать и спрятала лицо в подушку, чтобы подавить истеричные рыдания, так долго копившиеся и теперь вот вырвавшиеся на волю. Она не знала, долго ли так пролежала. Не слышала, как горничная вошла, чтобы навести порядок в комнате, но тут же, испуганная, на цыпочках выскользнула и поделилась с миссис Диксон, что мисс Хейл плачет так, как будто сердце ее разбилось. Если не прекратит сейчас же, то непременно доведет себя до смертельной болезни. В результате Маргарет ощутила осторожное прикосновение, вздрогнула и, порывисто сев, увидела знакомую комнату и темную фигуру Диксон: та держала свечу за спиной, чтобы не потревожить распухшие от слез глаза барышни.

— О, Диксон! Я не слышала, как ты вошла! — воскликнула Маргарет, пытаясь вернуть хотя бы толику самообладания. — Уже очень поздно?

Сделав вид, что хочет встать, она спустила ноги на пол, убрала с лица мокрые спутанные волосы и попыталась показать, что ничего не случилось, что просто спала.

— Не могу сказать, который час, — горестно вздохнула Диксон. — Когда я помогала мадам переодеться к чаю, она сообщила ужасную новость, и с тех пор я потеряла счет времени. Не знаю, что теперь станет со всеми нами. Шарлотта сказала, что вы рыдаете, и я подумала: «Бедняжка! Стоит ли удивляться?» Господин решил примкнуть к диссентерам! В его-то возрасте, когда дела в церкви шли пусть и не блестяще, но вовсе не дурно! У меня был родственник, который всю жизнь работал портным, а после пятидесяти вдруг решил стать методистским проповедником. И то сказать, он толком пару штанов не умел сшить, так что удивляться не приходится. Но мой господин! Я спросила миссис: «Что бы сказал бедный сэр Джон? Он никогда не одобрял вашего замужества, но если бы мог предположить такой конец, то ругался бы еще страшнее, если это вообще возможно!»

Диксон настолько привыкла комментировать действия мистера Хейла в присутствии госпожи (которая слушала или не слушала, в зависимости от настроения), что не заметила, как гневно вспыхнули глаза Маргарет и затрепетали ресницы. Выслушивать дерзкие рассуждения об отце, да еще от прислуги? Это уж слишком!

— Диксон, — заговорила она тихо, как всегда говорила, когда сердилась, и в голосе послышались приглушенные раскаты надвигающейся грозы. — Ты, верно, забыла, с кем разговариваешь!

Маргарет поднялась с кровати и взглянула на горничную с подчеркнутым презрением.

— Иди! Ты совершила большую оплошность. Уверена, что, по здравом размышлении, пожалеешь о своем поведении.

Диксон медлила в нерешительности, и Маргарет настойчиво повторила:

— Оставь меня, Диксон. Хочу, чтобы ты ушла.

Горничная не знала, то ли возмутиться, то ли заплакать: сейчас сгодилось бы и то и другое, — и подумала: «Мисс Маргарет так похожа на старого сэра Джона и бедного мастера Фредерика. Странно, откуда это?» Диксон раньше ни за что не стерпела бы отповеди из уст кого бы то ни было, а сейчас смиренно ограничилась вопросом:

— Можно хотя бы расстегнуть вам платье, мисс, и расчесать волосы?

— Нет! Спасибо, не сегодня.

Маргарет сурово выпроводила служанку из комнаты и заперла дверь. С этих пор бесцеремонная Диксон прониклась к мисс глубоким почтением, утверждая, что молодая госпожа очень похожа на бедного мастера Фредерика, а на самом же деле, подобно многим, с готовностью подчинялась проявлению сильной воли.

Маргарет нуждалась в помощи Диксон на деле, а не на словах; та же, в свою очередь, считала торжественным долгом демонстрировать обиду посредством молчания. Таким образом, энергия направлялась в правильное русло. Две недели оказались чрезвычайно коротким сроком для подготовки к столь серьезному переезду. Слегка забывшись, Диксон начала было: «Любой другой джентльмен…» — но, взглянув в замкнутое, строгое лицо молодой госпожи, закашлялась и покорно приняла из рук Маргарет несколько капель настойки белокудренника, дабы остановить «легкое покалывание в груди», на которое жаловалась. Однако действительно любой другой джентльмен, кроме мистера Хейла, давно понял бы, что в столь короткий срок крайне затруднительно найти подходящий дом в Милтон-Нотерне или в любом другом городе, чтобы по необходимости перевезти мебель из Хелстона.

Ошеломленная внезапно обрушившимся грузом бесконечных решений, забот и хлопот, миссис Хейл не на шутку заболела, и Маргарет едва ли не с облегчением уложила матушку в постель и возложила все хозяйственные обязанности на себя. Диксон, верная призванию телохранительницы, посвятила себя преданному уходу за госпожой, лишь иногда появляясь из спальни, чтобы покачать головой и пробормотать несколько слов, которые Маргарет старалась не слушать. Впереди непреклонно маячила одна-единственная цель: вынужденный отъезд из родного дома. Уже получил назначение преемник мистера Хейла. В любом случае после принятого отцом решения медлить было нельзя — как ради него самого, так и по иным соображениям. По вечерам, после прощания с очередной группой прихожан и с каждым из них в отдельности, он возвращался домой все более и более расстроенным. Несмотря на неопытность в практических делах, Маргарет знала, к кому обратиться за советом. Повариха и Шарлотта с утра до вечера безропотно и самозабвенно собирали и паковали вещи. Каким-то чудесным образом редкая рассудительность Маргарет неизменно позволяла найти лучшее решение проблемы и лучший способ действия. Через неделю предстоит освободить дом. Но куда же ехать? Прямиком в Милтон или для начала еще куда-нибудь? От ответа на этот вопрос зависело такое количество дальнейших действий, что однажды вечером, несмотря на усталость и дурное настроение отца, Маргарет все-таки решилась его потревожить и в ответ услышала:

— Моя дорогая! Право, у меня слишком много забот, чтобы думать еще и об этом. Что говорит мама? Чего она хочет? Бедная Мария!

Тяжкий вздох отозвался еще более тяжким и громким вздохом: за очередной чашкой чая для миссис Хейл в комнату вошла Диксон и, услышав последние слова хозяина — в надежде на его защиту от укоризненного взгляда мисс, — осмелилась повторить:

— Моя бедная госпожа!

— Ты ведь не хочешь сказать, что ей сегодня хуже? — заметил мистер Хейл, поспешно обернувшись.

— Честное слово, не знаю, сэр. Не мне судить. Похоже, болезнь поразила не столько тело, сколько сознание.

Мистер Хейл безмерно расстроился.

— Ты бы отнесла маме чай, пока не остыл, Диксон, — посоветовала Маргарет спокойным, но властным тоном.

— О, прошу прощения, мисс! Постоянно думаю о своей бедной… о миссис Хейл.

— Папа! — заговорила Маргарет, едва служанка вышла. — Неопределенность вредит вам обоим. Разумеется, мама глубоко переживает перемену в твоих мыслях: с этим ничего не поделаешь, но сейчас обстоятельства прояснились, по крайней мере до некоторой степени. Думаю, что, если бы ты сказал, что именно можно планировать, мне удалось бы вовлечь ее в обсуждение. Она ни разу не высказывала никаких пожеланий, и вообще думает только о том, о чем нельзя не думать. Скажи, мы сразу поедем в Милтон? Ты уже снял там дом?

— Нет, — ответил мистер Хейл. — Наверное, придется сначала поселиться в меблированных комнатах, чтобы подыскать подходящий вариант.

— Значит, надо паковать вещи так, чтобы можно было на неопределенное время оставить их на железнодорожной станции?

— Возможно. Поступай как считаешь нужным, только не забывай, что денег будет значительно меньше, чем мы рассчитывали.

Насколько Маргарет знала, денег всегда было не много. Чувствовала она себя так, словно на плечи внезапно свалился тяжкий груз. Еще четыре месяца назад приходилось решать проблемы совсем иного свойства: какое платье надеть к обеду, кто из приглашенных джентльменов поведет к столу ту или другую леди. Да и вообще до сих пор серьезных решений принимать не приходилось. Если не считать из ряда вон выходящего случая с предложением капитана Леннокса и последующей свадьбой, жизнь на Харли-стрит текла с размеренностью часовых стрелок. Раз в год тетушка Шоу и Эдит затевали долгий спор, куда отправиться на отдых: на остров Уайт, за границу или в Шотландию, но в такие моменты сама Маргарет оказывалась надежно защищенной от необходимости выбора, поскольку ее ждала тихая гавань родного дома. Сейчас же, начиная с неожиданного приезда мистера Леннокса и его — еще более неожиданного — признания, каждый день заставлял решать все новые и новые насущные вопросы.

После чая отец ушел в комнату жены, и Маргарет, немного посидев в глубокой задумчивости, вдруг встала, взяла свечу и направилась в кабинет за большим атласом. Вернувшись в гостиную, она открыла карту Англии и принялась изучать. Когда мистер Хейл вернулся, его встретил ясный взгляд и вполне реальное предложение:

— Есть замечательный план. Вот смотри: в графстве Даркшир, на расстоянии моего пальца от Милтона, есть местечко под названием «Хартон», о котором жители севера отзываются как о чудесном курортном уголке. Почему бы не устроить там маму и Диксон, а самим поехать в Милтон подыскать и подготовить подходящий дом? Морской воздух укрепит ее перед наступлением зимы, она отдохнет, а Диксон будет счастлива за ней ухаживать.

— Неужели Диксон поедет с нами? — спросил отец тоном безнадежного отчаяния.

— Конечно! — убежденно ответила Маргарет. — У нее нет другого выхода, а мама без нее не обойдется.

— Боюсь, нам придется довольствоваться совсем иной жизнью. В городе все намного дороже, чем в деревне. Сомневаюсь, что Диксон город придется по нраву. Признаться, дочка, порой мне кажется, что эта женщина слишком много о себе воображает.

— Так и есть, папа, — подтвердила Маргарет. — И если ей придется смириться со скромным существованием, то нам, в свою очередь, придется не обращать внимания на не в меру раздутое самомнение. Уверена, она не захочет с нами расставаться, особенно в нынешних обстоятельствах, потому что искренне всех нас любит. А еще Диксон бесконечно предана маме и ради ее благополучия должна ехать.

— Что ж, милая, поступай как знаешь. Полагаюсь на твою рассудительность. Сколько миль от Хартона до Милтона? Ширина пальца не дает четкого представления о расстоянии.

— Полагаю, около тридцати миль. Это совсем близко!

— Дело не в близости, а… впрочем, неважно! Если ты действительно считаешь, что маме там будет лучше, значит, решено.

Это был важный шаг. Теперь Маргарет могла действовать, думать и строить конкретные планы, а миссис Хейл, стряхнув слабость и вялость, — забыть о насущных страданиях и погрузиться в мечты о поездке к морю. Сожалела она лишь об одном: мистер Хейл не сможет провести с ней все две недели в Хартоне, как когда-то, во время помолвки, было в Торки, где она отдыхала вместе с сэром Джоном и леди Бересфорд.

Наступил последний день. Дом был завален тюками и ящиками, которые предстояло отправить на ближайшую железнодорожную станцию. Даже прелестная лужайка в саду превратилась в неопрятную свалку, поскольку туда то и дело выбрасывали куски упаковки. В комнатах поселилось странное эхо, а сквозь голые, лишенные штор окна лился жесткий, агрессивный, непривычно яркий свет. Гардеробную миссис Хейл постарались не трогать до последней минуты. Там они с Диксон складывали одежду, то и дело удивленно восклицая при виде очередной забытой драгоценности: детского костюмчика или башмачков. Работа продвигалась крайне медленно. Внизу стояла Маргарет — спокойная, собранная, готовая в любую минуту дать совет или распоряжение людям, нанятым в помощь Шарлотте и поварихе. Добрые женщины, то и дело утирая слезы, рассуждали между собой, как молодой леди удается так невозмутимо держаться в последний день. Сошлись на том, что, прожив так долго в Лондоне, она просто не любит Хелстон. Стоит неподвижно, очень бледная и тихая, глядя вокруг своими большими печальными глазами и замечая каждую подробность, чтобы в нужную минуту вникнуть в любое, даже самое мелкое обстоятельство.

Ни одна из служанок не могла понять, как болело сердце Маргарет от тяжкого груза, который не смогли бы облегчить никакие вздохи, а постоянное напряжение всех сил и возможностей оставалось единственным способом удержаться от слез. Если она уступит отчаянию, кто возьмет на себя хлопоты? Отец проводил время в ризнице, с помощью церковного писаря проверяя приходские документы, регистрационные журналы и прочие бумаги, а когда возвращался домой, начинал складывать книги, которые никому не мог доверить. К тому же разве могла Маргарет позволить себе слабость на глазах у посторонних людей и даже преданных слуг — таких как повариха и Шарлотта? Нет, только не она.

Но вот наконец четверо рабочих ушли на кухню, чтобы подкрепиться, и Маргарет медленно, обреченно покинула наблюдательный пункт, где провела так много времени, и через пустую, гулкую гостиную вышла в сумерки раннего ноябрьского вечера. Мягкий серый туман окутывал, но не прятал кусты и деревья, окрашивая их в сиреневый цвет, так как солнце еще окончательно не скрылось за горизонтом. Пела малиновка — должно быть, та самая, которую отец часто называл своей любимицей. У окна кабинета он собственными руками построил для птички домик. Листья украшали сад причудливее, чем обычно. Первый морозец уложил их на землю, и все-таки некоторые — удержавшиеся на дереве — медленно кружились в косых лучах солнца, сияя янтарными и золотыми гранями.

Маргарет прошла по дорожке вдоль южной стены, где росла груша. В последний раз они гуляли здесь с мистером Ленноксом, и возле грядки чабреца он заговорил о том, о чем сейчас нельзя думать. Пытаясь найти ответ, она смотрела вот на эту запоздало расцветшую розу, а в середине его последней фразы вдруг заметила ажурную красоту морковной ботвы. Прошло всего две недели, а все изменилось! Где он сейчас? Должно быть, ведет привычную жизнь в Лондоне, обедает на Харли-стрит или где-нибудь еще, в веселой молодой компании. Даже в этот момент, когда она в сумерках бредет по сырому печальному саду, где все отцветает и опадает, он, должно быть, с радостью откладывает в сторону своды законов. Пора закончить трудовой день, чтобы освежиться быстрой ходьбой в парке Темпла, среди невнятного, но мощного гула множества голосов близких, хотя и незаметных глазу деловых людей, и увидеть отраженный в реке свет городских фонарей. Мистер Леннокс часто рассказывал об этих торопливых прогулках, втиснутых в короткий промежуток между занятиями и обедом: вспоминал о них в самые приятные минуты и в лучшем расположении духа, — поэтому картина прочно запечатлелась в воображении.

А здесь стояла полная тишина. Малиновка улетела в таинственный ночной простор. Время от времени слышался далекий стук открывшейся и тут же закрывшейся двери: должно быть, это возвращались домой усталые крестьяне, — но звуки эти доносились из другого мира, а вот приглушенный шелест и скрип опавших листьев в лесу, за садом, послышался совсем близко. Маргарет знала, что так пробирается браконьер. Сидя осенью в спальне с погашенной свечой и с замиранием сердца созерцая красоту неба и земли, она не раз замечала, как легко и бесшумно эти люди перепрыгивают через садовую ограду, быстро пересекают освещенную луной, влажную от росы лужайку и скрываются в неподвижной, черной лесной тени. Дикая рискованная свобода их жизни волновала воображение. Маргарет не только не боялась таинственных охотников, но в глубине души желала им успеха, однако сегодня почему-то испугалась. В лесу, неподалеку, громко хрустнула ветка — то ли случайно упавшая, то ли сломанная силой. А еще Маргарет услышала, как, не подозревая, что кто-то из домашних остался в саду, Шарлотта закрывает на ночь ставни. Со всех ног она бросилась к окну и отчаянно забарабанила, напугав горничную:

— Открой! Открой, Шарлотта! Это я!

Сердце перестало трепетать только в гостиной, под защитой закрытых и запертых ставней, в окружении знакомых стен. Маргарет присела на дорожный сундук. Разоренная, безрадостная, холодная комната наводила тоску — ни огня в камине, ни какого-то другого света, если не считать длинной свечи в руках у Шарлотты. Горничная посмотрела с удивлением. Не столько заметив, сколько почувствовав удивленный взгляд горничной, Маргарет поспешно поднялась и слегка улыбнувшись, пояснила:

— Испугалась, что оставишь меня на улице. В кухонную дверь не достучаться, а выход к церкви давно заперт.

— О, мисс, я бы тут же вас хватилась. Надо объяснить рабочим, что делать дальше. К тому же, я накрыла чай в кабинете господина: сейчас это самая удобная комната.

— Спасибо, Шарлотта. Ты добрая девушка. Жаль с тобой расставаться. Если вдруг тебе потребуется совет или просто захочется чем-то поделиться, постарайся мне написать: всегда буду рада получить весточку из Хелстона. Как только узнаю новый адрес, сразу сообщу.

Кабинет действительно оказался готов к чаепитию. В камине пылал огонь, а на столе стояли незажженные свечи. Маргарет села поближе к огню на ковер, чтобы согреться: вечерняя сырость увлажнила платье, а накопившаяся усталость пронзила холодом, — обхватила руками колени и опустила на них голову. Каким бы ни было в эту минуту состояние духа, поза свидетельствовала об унынии и покорности обстоятельствам, но как только послышались шаги отца на посыпанной гравием дорожке, Маргарет вскочила, торопливо поправила густые черные волосы, смахнула несколько случайных слезинок и вышла, чтобы открыть дверь. Мистер Хейл настолько глубоко погрузился в печальные раздумья, что с трудом говорил, хотя ценой невероятных усилий дочь старалась завести беседу на интересующие его темы. Заметив, что отец не притронулся к еде, она спросила:

— Далеко сегодня ходил?

— В Фордем-Бич, навестил вдову Малтби. Она горюет, что не смогла пожелать тебе счастливого пути. Говорит, что маленькая Сюзанна все время смотрит, не идешь ли ты. В чем дело, дорогая?

Мысль о том, что девочка ждала ее, но так и не дождалась — вовсе не из-за пренебрежения с ее стороны, а из-за отсутствия возможности выйти из дому, — оказалась последней каплей, переполнившей горькую чашу, и Маргарет безудержно разрыдалась. Мистер Хейл огорчился еще больше, встал и принялся ходить из угла в угол. Маргарет попыталась успокоиться, однако не решилась заговорить до тех пор, пока дыхание полностью не восстановилось. Отец тем временем бормотал, словно про себя:

— Невыносимо. Невыносимо видеть страдания других. Легче вынести собственные мучения. О, неужели нет обратного пути?

— Нет, папа, — негромко, но внятно проговорила Маргарет, глядя отцу прямо в глаза. — Тяжело сознавать собственную неправоту, но еще тяжелее лицемерие.

Последние слова были произнесены совсем тихо, как будто мысль о лицемерии в отношении отца граничила с непочтительностью. Уже чуть громче Маргарет добавила:

— К тому же я просто очень устала. Не думай, что твое решение причинило мне страдания. Наверное, сегодня мы оба не в состоянии это обсуждать. Пожалуй, отнесу маме чашку чая. Она пила очень рано, когда я не могла к ней подняться, и наверняка будет рада.

Следующим утром железнодорожное расписание неумолимо вырвало их из чудесного, милого сердцу Хелстона. Они уехали, в последний раз взглянув на длинный низкий дом приходского священника, спрятанный за китайскими розами и кустами пиракантуса. Сейчас, когда косые лучи утреннего солнца освещали любимые окна, он выглядел до боли родным. Сев в экипаж, присланный из Саутгемптона и призванный отвезти путников на станцию, они тронулись в путь, чтобы больше не возвращаться. Тоска побудила Маргарет посмотреть в окно на последнем повороте: там, где из-за леса на миг выглядывала старинная церковь, — но поскольку отец тоже знал это место, она молча признала за ним право первенства, откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Предательски подступившие слезы блеснули на длинных густых ресницах, медленно покатились по щекам и беспрепятственно упали на платье.

В Лондоне предстояло остановиться в каком-нибудь скромном тихом отеле. Бедная миссис Хейл почти весь день проплакала, а горе Диксон проявилось в особой сварливости и бесконечных раздраженных попытках отодвинуть свои юбки подальше от ничего не замечавшего мистера Хейла, которого она считала источником всех бед.

Они проехали по знакомым улицам, мимо домов, в которых не раз бывали, мимо магазинов, где Маргарет столько раз скучала, дожидаясь, пока тетушка примет очередное важное решение, и даже увидели нескольких знакомых лиц. Хотя ноябрьский день начался особенно рано и тянулся так долго, что уже давно мог бы раствориться в вечерней темноте, в Лондон путники попали в самое оживленное время. Миссис Хейл давно не была в столице, поэтому, чтобы получше рассмотреть улицы, витрины и экипажи, даже привстала, как ребенок.

— О, вот «Гаррисонс»: я здесь много чего купила к свадьбе! Господи, как все поменялось! Они вставили огромные зеркальные окна — даже больше, чем в «Кроуфордс» в Саутгемптоне. О, а вот… нет, не он… и все-таки он. Смотри, Маргарет, мы только что проехали мимо мистера Генри Леннокса. Интересно, в какой из магазинов он направляется?

Маргарет быстро наклонилась и тут же отпрянула, мысленно улыбнувшись импульсивному движению. К этому времени они уже проехали не меньше сотни ярдов, однако мистер Леннокс живо напомнил о Хелстоне. Память связала образ с ясным утром, наполненным событиями днем. Было бы приятно увидеть его, оставшись незамеченной, без необходимости поддерживать беседу.

Вечер, проведенный в бездействии в номере многоэтажного отеля, тянулся долго и безрадостно. Мистер Хейл ушел, чтобы заглянуть в книжный магазин и встретиться с парой друзей. Каждый, кого видела Маргарет: будь то в отеле или за окном, на улице, — спешил по делам, торопился на заранее условленную встречу или кого-то ждал, и только она оставалась одинокой и никому не нужной. В то же время не дальше как в миле отсюда, во множестве богатых домов, мисс Хейл приняли бы с искренним радушием ради нее самой, а матушку приветствовали бы в качестве сестры миссис Шоу. Вот только для этого надо было приехать в радости или хотя бы в душевном покое, а явившись в гостиную близких знакомых, но не друзей, в разгар тягостной семейной драмы, да еще в надежде на сочувствие, они вряд ли были бы желанными гостями. Лондонская жизнь слишком суматошна и стремительна, чтобы принять хотя бы час того глубокого сочувственного молчания, в которое погрузились друзья Иова, семь дней и семь ночей сидя рядом с ним на земле и не произнося ни слова, поскольку горе его было слишком велико.

На следующий день, примерно в двадцати милях от Милтон-Нотерна, путники пересели в поезд, отправлявшийся в Хартон. Городок представлял собой одну длинную улицу, беспорядочно тянувшуюся вдоль морского берега, обладал собственным характером и ничем не напоминал небольшие курортные поселки на юге Англии, в свою очередь, непохожие на своих континентальных собратьев. Используя шотландское слово, можно сказать, что все здесь выглядело «практичным». Экипажи отличались большим количеством железа за счет уменьшения доли дерева и кожи в лошадиной упряжи. Люди на улице, несмотря на явное желание отдохнуть, все равно выглядели озабоченными. Цвета склонялись к серой, немаркой гамме вместо яркой и веселой. Рабочих халатов здесь не носили даже сельские жители: эта одежда замедляла движения и нередко попадала в технические устройства, а потому постепенно вышла из употребления. На юге Англии Маргарет замечала, что хозяева магазинов в свободную минуту выходили на улицу, чтобы подышать свежим воздухом и поглазеть на прохожих. Здесь же в отсутствие покупателей продавцы непременно придумывали себе дополнительную работу: например, зачем-то без всякой необходимости разворачивали и сворачивали ленты. Все эти особенности сразу бросились Маргарет в глаза, когда наутро они с матушкой отправились на поиски подходящего жилья.

Две ночи в отелях обошлись дороже, чем предполагал мистер Хейл, и они с радостью сняли первые же чистые жизнерадостные комнаты, готовые их принять. Здесь Маргарет впервые за много дней почувствовала себя удобно и свободно. Где-то неподалеку мерно накатывалось на песчаный берег море. С противоположной стороны улицы доносились голоса разносчиков. Время от времени перед окнами разворачивались необычные сцены, которым уставшая Маргарет не пыталась найти логического объяснения. Пляж манил соленым морским воздухом и мягким, теплым даже в конце ноября песком. Горизонт сводил воедино длинную туманную линию волн и нежно окрашенное небо. Белый парус сиял серебром в случайно пробившемся из-за туч, бледном солнечном луче. Казалось, можно погрузиться в роскошь созерцания и заново вообразить свою жизнь, состоящую только из одного-единственного спокойного, а потому счастливого, дня. Можно не вспоминать о прошлом и не задумываться о будущем.

И все же будущее предстояло встретить, каким бы железным и жестоким оно ни оказалось. Однажды вечером было решено, что на следующее утро Маргарет поедет вместе с отцом в Милтон-Нотерн, чтобы вплотную заняться поисками постоянного жилища. Мистер Хейл получил несколько писем от мистера Белла и два письма от мистера Торнтона. Ему не терпелось сразу уточнить подробности своей будущей работы и оценить шансы на успех, что можно было сделать исключительно во время личной встречи и беседы с последним из названных джентльменов. Маргарет знала, что переезд неизбежен, однако с отвращением думала о промышленном городе и верила, что воздух Хартона благоприятно действует на здоровье матушки, а потому была бы рада отложить поездку в Милтон на неопределенный срок.

За несколько миль до города на горизонте повисла тяжелая свинцовая туча. На фоне бледного серо-голубого зимнего неба она выглядела особенно мрачной, тем более что утром в Хартоне ощущались самые ранние, едва заметные признаки мороза. Ближе к городу в воздухе появился слабый запах дыма — точнее говоря, Маргарет почувствовала не столько какой-то определенный запах, сколько отсутствие аромата трав и цветов. Экипаж быстро катил по длинным, прямым, безнадежно однообразным улицам, среди маленьких кирпичных домов. Здесь и там над ними возвышались длинные, громоздкие, многооконные здания фабрик. Высокие трубы нещадно дымили, создавая то самое облако, которое Маргарет приняла за странное предвестие несвоевременного дождя. На более широких и респектабельных центральных улицах приходилось то и дело останавливаться: дорогу загораживали тяжело груженные повозки. Пока ехали вместе с тетушкой по улицам Лондона, им тоже время от времени встречались товарные платформы, но здесь все фургоны, телеги и прочие транспортные средства, в отличие от тех, были заполнены хлопком: или в мешках, в качестве сырья, или в рулонах готовой ткани. На улицах было многолюдно: горожане выглядели бы вполне презентабельно, если бы не контраст между добротной тканью из одежды и небрежьностью на грани неопрятности, чем разительно отличались от чистоплотной бедности лондонского рабочего люда.

— «Нью-стрит», — прочитал табличку мистер Хейл. — Судя по всему, это главная улица. Белл не раз о ней упоминал. Случившееся тридцать лет назад преображение захолустного переулка в оживленный тракт и стало причиной колоссального удорожания его собственности. Фабрика мистера Торнтона должна располагаться где-то неподалеку: он арендует у мистера Белла земельный участок, — и, полагаю, со времени строительства первого склада.

— А где наш отель, папа?

— Кажется, в конце этой улицы. Когда хочешь пообедать: до или после того, как посмотрим выбранные по объявлениям дома?

— Давай сначала займемся делом.

— Что ж, отлично. В таком случае проверю, нет ли почты, и отправимся по адресам. Мистер Торнтон обещал сообщить, если что-то узнает насчет жилья. Пожалуй, извозчика лучше не отпускать: это надежнее, чем заблудиться в чужом городе и опоздать на поезд.

Писем еще не было, и отец с дочерью отправились на поиски. Жилье они могли снять не дороже тридцати фунтов в год. В Гэмпшире за такие деньги можно было рассчитывать на просторный дом с уютным садом, а здесь квартира из необходимых двух гостиных и четырех спален оказалась недостижимой. Двигаясь по списку, они отвергали одно предложение за другим, пока, наконец, не поняли с отчаянием, что за такие деньги здесь ничего не найдут.

— Думаю, надо вернуться ко второму варианту, — предложила Маргарет. — Кажется, пригород называется Крамптон. Там предлагали три гостиных вместо четырех спален. Помнишь, как нас это рассмешило? Но я все обдумала. Первая комната внизу станет твоим кабинетом и одновременно столовой. Маме, как и условились, выделим самую веселую гостиную: из первой комнаты наверху, с нелепыми розово-голубыми обоями и тяжелым карнизом, открывается чудесный вид на долину и изгиб реки или канала — не знаю, что это такое. Я могу взять себе маленькую спальню в самом конце коридора, над кухней, а вашу спальню можно оборудовать в комнате за гостиной, тем более что по соседству с ней есть чулан — в нем можно устроить гардеробную.

— А куда девать Диксон и девушку, которую придется нанять ей в помощь? — растерянно спросил мистер Хейл.

— Ой, дай вспомнить — ведь я уже об этом думала… Ах да, Диксон поселитсяв дальней гостиной, на первом этаже. Надеюсь, ей понравится. В Хартоне она постоянно ворчит по поводу лестницы, — а девушке придется довольствоваться каморкой на чердаке, над вашей с мамой спальней. Как, по-твоему, сойдет?

— Пожалуй, сойдет. Вот только обои… Что за вкус! Да и вообще дом перегружен цветом и громоздкой лепниной.

— Ничего страшного, папа! Тебе наверняка удастся убедить хозяина сменить обои хотя бы в двух комнатах — в гостиной и вашей спальне, — так как мама будет проводить там много времени, а в столовой значительную часть аляповатых стен скроют твои книжные полки.

— Значит, этот вариант ты считаешь лучшим? В таком случае сейчас же поеду по указанному в объявлении адресу к мистеру Донкину, но прежде отвезу тебя в отель, чтобы ты могла заказать ленч и отдохнуть. Постараюсь вернуться к тому времени, как накроют стол. Может, удастся договориться о новых обоях.

Маргарет тоже на это надеялась, хотя и промолчала. Она никогда не разделяла приверженности к орнаменту, тем более плохому, и отдавала предпочтение спокойным тонам — в ее представлении они служили необходимым условием элегантности. Отец проводил ее в отель, оставил у подножия лестницы и поехал по указанному в газете адресу, чтобы встретиться с хозяином выбранного дома. Едва Маргарет взялась за ручку двери, как к ней поспешно подошел коридорный.

— Прошу прощения, мэм. Джентльмен уехал так поспешно, что я не успел ничего ему сказать. Мистер Торнтон заходил почти сразу после вашего отъезда. Поняв со слов джентльмена, что вы вернетесь через час, я так ему и передал. Мистер Торнтон явился снова, примерно пять минут назад, и решил дождаться мистера Хейла. Сейчас он в вашем номере, мэм.

— Спасибо. Отец скоро вернется, и вы сможете его предупредить.

Маргарет открыла дверь и вошла — уверенно, спокойно, с достоинством. Смущения и неловкости она не испытывала: опыт светских салонов не прошел даром. Некий джентльмен пришел к отцу по делу, а поскольку он проявил любезность, она намеревалась встретить его со всей возможной вежливостью. Мистер Торнтон удивился и растерялся куда больше, чем она. Вместо степенного священника средних лет перед ним предстала ослепительно красивая молодая леди — совсем непохожая на тех молодых леди, которых он привык видеть, — хотя и одетая очень просто: маленькая элегантная соломенная шляпка, украшенная белой лентой; темное шелковое платье без намека на рюши и воланы; большая индийская шаль, стекавшая к полу длинным тяжелыми складками и напоминавшая королевское облачение. Не успев понять, кто это, он встретил открытый, прямой, невозмутимый взгляд: присутствие постороннего не отразилось в точеных чертах лица и не окрасило румянцем чистую нежную кожу. Торнтон слышал, что у мистера Хейла есть дочь, но считал ее маленькой девочкой.

— Мистер Торнтон, полагаю? — проговорила Маргарет после возникшей из-за растерянности посетителя мгновенной паузы. — Прошу, садитесь. Отец довез меня до отеля, но, к сожалению, его не предупредили о вашем визите, поэтому поехал по делам. Однако скоро вернется. Сожалею, что в первый свой визит вы нас не застали.

Мистер Торнтон привык во всем брать инициативу на себя, однако молодая леди сразу проявила собственную волю. Всего лишь за мгновение до ее появления он сердился: в базарный день время дорого, — а сейчас покорно повиновался и опустился на ближайший стул.

— А вы не знаете, куда именно отправился мистер Хейл? Может быть, удастся его найти?

— Отец поехал на Каньют-стрит, к мистеру Донкину — владельцу того дома в Крамптоне, который собирается арендовать.

Мистер Торнтон знал этот дом: прочитал объявление и съездил на место, выполняя просьбу мистера Белла во всем содействовать мистеру Хейлу, а также подчиняясь собственному интересу к священнику, покинувшему службу по столь редкой причине. При осмотре мистер Торнтон решил, что дом заслуживает пристального внимания, однако теперь, увидев Маргарет, устыдился своего решения, что, несмотря на очевидную вульгарность, жилище подойдет для семьи мистера Хейла.

Маргарет не сознавала, какое впечатление производит ее внешность на новых знакомых, но короткая, чуть приподнятая верхняя губа, округлый тяжелый подбородок, манера высоко держать голову, полные мягкого женственного вызова движения неизменно воспринимались как проявление высокомерия. Сейчас она устала, а потому с радостью воспользовалась бы предоставленной отцом возможностью отдохнуть и помолчать, однако правила приличия предписывали беседу на отвлеченные темы с этим человеком — надо признаться, отнюдь не безупречного внешнего вида после хождения по улицам Милтон-Нотерна. Лучше бы он ушел, как собирался поначалу, а не сидел здесь, отвечая на каждое ее замечание отрывистой репликой. Маргарет сняла шаль, повесила на спинку стула и села лицом к свету, поразив гостя естественной, незамутненной красотой: нежная белая шея, гибкая, хотя и довольно полная, с формами фигуры. Губы во время разговора двигались едва заметно, не нарушая холодной безмятежности лица ни единым изменением прелестной линии. Мягкие, с легкой поволокой глаза смотрели на собеседника с девственной свободой. Еще до окончания беседы Торнтон почти решил, что не испытывает к ней симпатии. Так он пытался компенсировать унизительное чувство: в противоположность его восхищению ею, леди смотрит на него с гордым равнодушием, как на огромного неотесанного мужлана без намека на элегантность, каковым, к сожалению, он и сам себя считал. Спокойную холодность обращения мистер Торнтон счел за высокомерное презрение и воспринял так болезненно, что едва не ушел, чтобы больше никогда не иметь ничего общего с надменными Хейлами.

В тот самый момент, когда Маргарет исчерпала последнюю тему для беседы — хотя обмен редкими короткими фразами трудно было так назвать, — вернулся мистер Хейл и тонкой любезностью, мастерски дозированными извинениями сумел восстановить в глазах мистера Торнтона как собственную репутацию, так и репутацию своей семьи.

Джентльмены увлеченно говорили об общем друге, мистере Белле. Тем временем Маргарет, радуясь, что ее освободили от нелегкой миссии, отошла к окну и взглянула на незнакомую улицу и, видно, до такой степени погрузилась в созерцание, что не расслышала обращенных к ней слов отца, и тому пришлось повторить:

— Маргарет! Хозяин дома в восторге от своих ужасных обоев. Боюсь, нам ничего не остается, кроме как смириться.

— Ах какая жалость! — воскликнула Маргарет и тут же принялась обдумывать возможность скрыть безвкусицу своими акварелями, но вскоре отказалась от идеи, чтобы не испортить комнату окончательно.

Отец с сельским гостеприимством уговаривал гостя остаться к ленчу. Мистер Торнтон хоть и спешил, но если бы мисс Хейл поддержала приглашение отца пусть не словом даже, а взглядом, сразу бы сдался. Впрочем, она этого не сделала, чем одновременно и обрадовала и раздосадовала. Прощаясь, красавица медленно, грациозно поклонилась, отчего гость окончательно смутился и почувствовал себя тем самым неуклюжим мужланом.

— Ну, Маргарет, теперь отправимся на ленч, причем как можно скорее. Надеюсь, ты его заказала?

— Нет, папа. Когда я вошла в комнату, этот человек уже ждал, так что у меня не было возможности.

— В таком случае придется довольствоваться малым. Боюсь, ждать бедняге пришлось долго.

— И мне тоже. Когда ты вошел, я уже едва не умирала. Сам он не произнес ни единой фразы, а на все мои замечания отвечал односложно, словно спешил прекратить разговор.

— Полагаю все же, что всякий раз ответы попадали в цель. Очень толковый малый. Сказал — ты слышала? — что Крамптон расположен на песчаной почве и поэтому считается самым здоровым пригородом Милтона.

Вернувшись в Хартон, отец и дочь подробно рассказали миссис Хейл о событиях и впечатлениях прошедшего дня. За чаем разговор не умолкал ни на минуту.

— Что представляет собой этот твой мистер Торнтон?

— Спроси Маргарет, — ответил супруг. — Им пришлось поддерживать светскую беседу, пока я вел переговоры с хозяином дома.

— О, я почти не заметила, каков он, — безразлично отозвалась Маргарет, слишком усталая, чтобы обдумать и выразить впечатления, но потом усовестилась и все же описала мистера Торнтона: — Высокий, широкоплечий, лет примерно… сколько ему, как ты думаешь, папа?

— Полагаю, около тридцати.

— Лет примерно тридцати, с лицом, которое нельзя назвать ни красивым, ни некрасивым. Так, ничего особенного. Не в полной мере джентльмен. Впрочем, этого и не следовало ожидать.

— Однако не вульгарен и не груб, — вставил отец, обиженный пренебрежительным отзывом о единственном друге, только что приобретенном в Милтоне.

— О нет! — воскликнула Маргарет. — С подобным выражением решительности и силы ни одно лицо, даже с самыми простыми чертами, не покажется вульгарным или грубым. Не хотелось бы иметь с ним дело: выглядит чересчур упрямым и несговорчивым. Человек, созданный для своего дела: умный, проницательный, волевой, как и положено успешному торговцу.

— Не называй фабрикантов из Милтона торговцами, Маргарет, — возразил отец. — Они совсем другие.

— Разве? Я применяю это слово ко всем, кто продает что-то осязаемое. Однако, если ты, папа, считаешь определение неверным, больше не буду его употреблять. Да, кстати, о вульгарности и грубости, мама! Ты должна заранее подготовиться к обоям в гостиной. Только представь: розовые и голубые цветы с желтыми листьями! И по всему потолку тяжелый лепной карниз!

К счастью, когда семейство приехало в новый дом, отвратительные обои исчезли. Хозяин принял благодарность очень сдержанно и позволил арендаторам думать, если им того хотелось, что он самостоятельно изменил решение. К чему им знать, что все просьбы неизвестного в Милтон-Нотерне преподобного мистера Хейла значили для него несравнимо меньше, чем одно-единственное лаконичное высказывание богатого уважаемого промышленника мистера Торнтона?

Новые обои почти примирили их с Милтоном, но не доставало чего-то большего и недостижимого. На город спустились густые желтые ноябрьские туманы, и когда миссис Хейл поселилась в новом доме, вид на широкую долину с плавным изгибом реки исчез.

Два дня подряд Маргарет и Диксон трудились не покладая рук, но комнаты все равно выглядели неряшливыми, а плотный туман подползал к окнам и ядовитыми белыми кольцами просачивался в открытые двери.

— Ах, Маргарет! Неужели нам придется здесь жить? — воскликнула миссис Хейл в беспомощном отчаянии.

Сердце Маргарет эхом повторило безысходность вопроса, так что она с трудом нашла силы для беззаботного ответа:

— О, лондонские туманы порой намного хуже!

— Но Лондон нам знаком, там жили друзья, а здесь! Здесь мы одни. Ах, Диксон! Что за ужасное место!

— Ваша правда, мэм. Не удивлюсь, что скоро вас здесь настигнет конец, и я знаю, кого винить… Подождите, мисс Хейл, не поднимайте! Для ваших рук это слишком тяжело.

— Вовсе нет, Диксон, спасибо, — холодно отозвалась Маргарет. — Лучшее, что можно сделать для мамы, это приготовить комнату, чтобы она смогла прилечь. А я принесу ей чашку кофе.

Мистер Хейл чувствовал себя столь же неуютно, как жена, и тоже искал у дочери сочувствия и поддержки.

— Маргарет, по-моему, это очень нездоровое место. Только представь, как пострадает мамино самочувствие. Да и твое тоже. Лучше бы я отправился в Уэльс, в самую глухую деревню. Здесь просто ужасно.

Он подошел к окну, сознавая, что утешения не найдет. Они приехали не куда-нибудь, а в Милтон-Нотерн, а значит, должны терпеть дым и туман. Жизнь утонула в таком же плотном тумане обстоятельств. Лишь накануне мистер Хейл обреченно подсчитал, во что обошелся переезд вместе с двухнедельным отдыхом в Хартоне, и горестно обнаружил, что растратил почти весь небольшой запас наличных средств. Нет уж, раз они сюда приехали, то должны здесь остаться.

Поздним вечером, поняв, что выхода не предвидится, Маргарет погрузилась в бессильное отчаяние. Тяжелый сырой туман окутал спальню, занимавшую длинный узкий выступ в дальней части дома. Окно, расположенное в боковой стене выступа, выходило на глухую стену не далее чем в десяти футах. Она маячила сквозь туман, преграждая путь надежде. В самой комнате царил хаос. Все усилия сосредоточились на создании если не удобной, то хотя бы приемлемой обстановки для мамы. Маргарет присела на дорожный сундук и вдруг заметила багажную квитанцию, на которой отправным пунктом значился Хелстон. Чудесный, любимый Хелстон! Горестно вздохнув, она совсем приуныла, но потом вспомнила, что получила от Эдит письмо, которое в суете до сих пор не успела прочесть. Решив отвлечься от настоящего, она вскрыла конверт. Кузина рассказывала о приезде на остров Корфу, о путешествии по Средиземному морю, о музыке и танцах на борту корабля, о новой веселой жизни, о доме с увитым виноградом балконом, об открывающемся из окон восхитительном виде на белые скалы и синее море. Эдит излагала свои мысли легко и увлекательно, хотя и несколько небрежно, но Маргарет все-таки смогла сделать вывод, что капитан Леннокс и еще один недавно женившийся офицер сняли виллу на живописно нависшей над морем скале. Несмотря на позднюю осень, молодые люди прекрасно проводили время: катались на лодке, устраивали пикники. Радостная, полная развлечений и удовольствий жизнь Эдит напоминала безупречный, не затуманенный ни единым облачком свод голубого неба. Капитан регулярно проводил строевую подготовку, в то время как миссис Леннокс — самая музыкальная из офицерских жен — прилежно переписывала для дирижера оркестра популярные произведения современной английской музыки. На этом серьезные, утомительные обязанности заканчивались. В конце письма Эдит выражала горячую надежду: если полк останется на Корфу еще на год, то Маргарет обязательно приедет в гости, причем надолго. А еще спрашивала, помнит ли кузина, как год назад, такой же поздней осенью, на Харли-стрит весь день лил дождь, и ей ужасно не хотелось ехать на какой-то глупый обед, чтобы по пути к экипажу и обратно не намочить и не испачкать новое платье. А потом на этом обеде она встретила капитана Леннокса.

Да, Маргарет хорошо помнила тот день. Миссис Шоу и Эдит уехали на обед, а сама она присоединилась к ним позже. Память услужливо представила щедрую роскошь убранства, величественное богатство мебели, внушительные размеры дома, свободу и уверенность гостей. Картины прошлого особенно впечатляли в сравнении с нынешним убожеством. Гладкие блестящие воды столичной жизни, безразличные к их судьбам, равнодушно сомкнулись. Привычные званые обеды, визиты, поездки по магазинам, танцевальные вечера по-прежнему продолжаются и будут продолжаться вечно, хотя ни тетушка Шоу, ни Эдит больше не принимают в них участия. А уж о ней-то и подавно никто никогда не пожалеет, да и не вспомнит никто… кроме разве что Генри Леннокса. Да и тот постарается выбросить ее из головы, чтобы поскорее забыть о пережитом разочаровании. Он не раз хвастался особым умением стирать неприятные мысли.

Маргарет задумалась о возможном развитии событий. Если бы она питала к Генри нежные чувства и приняла предложение, а тем временем произошло бы все то, что произошло, мистер Леннокс счел бы нужным скрыть недовольство. Для Маргарет это оказалось бы горьким унижением, и все же, сознавая чистоту помыслов отца, она сумела бы проявить терпение и смириться с его ошибками, хотя и считала их грубыми и тяжкими, а вот мистера Леннокса примитивное, лишенное сочувствия осуждение света наверняка огорчило бы и рассердило. Представив, что могло бы случиться, Маргарет поблагодарила милосердную судьбу. Сейчас они оказались на дне, дальше падать некуда. Изумление Эдит и потрясение тетушки Шоу придется терпеть молча. Ничего не поделаешь.

Маргарет встала с сундука и, наслаждаясь заслуженной свободой, начала медленно раздеваться. В столь поздний час, после суматохи и спешки долгого дня, уснула она в надежде на прояснение, будь то внутреннее или внешнее, но если бы представляла, как долго придется ждать света, сердце ее сжалось бы от печали.

Время года безжалостно испытывало не только телесное, но и душевное здоровье. Мама серьезно простудилась, и даже Диксон чувствовала себя плохо, хотя Маргарет не могла ее обидеть ничем иным, кроме искреннего стремления помочь. Нанять девушку-горничную никак не удавалось: все работали на фабрике, а те претендентки, которые приходили, немедленно попадали под суровую критику Диксон, считавшую их недостойными прислуживать в доме джентльмена, — поэтому пришлось нанять поденщицу. Маргарет мечтала вызвать из Хелстона Шарлотту, но они не могли позволить себе то жалованье, которого она заслуживала, да и ехать пришлось бы слишком далеко.

Мистер Хейл встретился с несколькими учениками, рекомендованными как мистером Беллом, так и мистером Торнтоном. Юноши их возраста обычно еще учились в школе, но в соответствии с распространенным в Милтоне и, должно быть, обоснованным мнением, чтобы сделать из парня хорошего торговца, начинать следовало рано и едва ли с пеленок приучать его к работе на фабрике, в конторе или на складе. Пройдя курс даже в шотландском университете, молодой человек возвращался негодным к коммерции. Что уж говорить об Оксфорде или Кембридже, куда поступали не раньше восемнадцати лет? Поэтому, как правило, уже к четырнадцати-пятнадцати годам промышленники пресекали любые попытки сыновей заняться литературой или иными отвлеченными науками, надеясь направить силы и энтузиазм исключительно на коммерцию. И все же находились мудрые отцы и умные юноши, трезво оценившие пробелы в образовании и готовые их восполнить. Встречались даже люди зрелого возраста, обладавшие редким мужеством признать собственное невежество и наверстать упущенное. Мистер Торнтон стал самым старшим из учеников мистера Хейла и, безусловно, самым любимым. Мистер Хейл так часто и почтительно ссылался на его мнение, что дома даже шутливо уточняли, сколько минут из отведенного на занятия часа посвящалось учебе и не страдала ли от этого приятная беседа.

Маргарет старалась поддерживать легкое, шутливое отношение к дружбе отца с мистером Торнтоном, так как матушка откровенно ревновала. Если в Хелстоне она равнодушно смотрела на поздние возвращения мужа из прихода и долгое сидение над книгами, то сейчас, когда мистер Хейл с энтузиазмом готовился к очередной встрече с новым подопечным, раздражалась, как будто тот впервые в жизни пренебрегал ее обществом. В данном случае неумеренные восхваления производили на слушателей обычный эффект: как известно, те возмущались, когда Аристида постоянно называли благочестивым.

После двадцати с лишним лет жизни и работы в сельском приходе энергия Милтон-Нотерна ошеломила мистера Хейла. Сила машин, сила людей, способных с легкостью решать любые, даже самые сложные, проблемы, поразила и подчинила, не вызвав желания вникнуть в суть процессов. В отличие от отца Маргарет реже выходила из дома, меньше сталкивалась с людьми и видела не так много открытых проявлений промышленной мощи, но все же и ей довелось увидеть нескольких лидеров, которые повелевали судьбами сотен рабочих и в то же время страдали за их благо. Неизбежно возник вопрос: все ли сделано для того, чтобы облегчить мучения этих немногих? Или в триумфе победного марша упавших равнодушно затаптывали, вместо того чтобы бережно поднять и положить на обочину, подальше от завоевателя, с которым они больше не могут идти в ногу?

Маргарет пришлось взять на себя поиски служанки в помощь Диксон, хотя та поначалу намеревалась сама выбрать достойную исполнительницу грязной работы. Проблема в том, что ее представления о такой девушке основывались на воспоминаниях об ученицах старших классов школы в Хелстоне, которые гордились возможностью приходить в дом священника и относились к горничной даже с большим почтением и страхом, чем к мистеру и миссис Хейл. Сама Диксон вовсе не оставалась равнодушной к благоговению: ей это льстило не меньше, чем Людовику XIV — обычай придворных прикрывать при виде его ладонью глаза, чтобы не ослепнуть от сияния. Диксон не собиралась терпеть независимый, если не грубый, тон, с которым девушки Милтона отвечали на вопросы по поводу их умений и навыков. Даже преданная любовь к миссис Хейл не могла ее заставить. Некоторые даже набирались наглости и задавали встречные вопросы, поскольку сомневались в состоятельности семейства, снявшего дом за тридцать фунтов в год и при этом нанимавшего вторую служанку в помощь первой — высокомерной и властной. Мистера Хейла больше не воспринимали как уважаемого приходского викария и относились к нему как к всего лишь человеку с весьма скромным достатком. Маргарет с неизменным раздражением выслушивала мнение Диксон о поведении претенденток, когда та без стеснения делилась с ней. Грубые манеры этих девушек вызывали отвращение. Самоуверенность и запанибратство ранили и без того уязвленную гордость, а откровенное любопытство в отношении средств и положения людей, поселившихся в Милтоне, но не занимавшихся торговлей, рождало гнев. Чем острее Маргарет переживала их дерзость и нахальство, тем меньше хотела обсуждать эту тему. Взяв на себя переговоры с местными девушками, она надеялась избавить маму от бесконечных рассказов о разочарованиях, воображаемых или реальных оскорблениях.

В поисках одной-единственной подходящей помощницы Маргарет заходила в мясные и бакалейные лавки, однако неделя безрезультатно сменяла неделю, и планку ожиданий приходилось снижать: в промышленном городе все предпочитали трудиться на фабрике, где и жалованье выше, и независимости больше. Каждый выход на шумную, заполненную людьми и повозками улицу становился нелегким испытанием. Представления о приличиях, равно как и собственная беспомощность, заставляли миссис Шоу выпускать дочь и племянницу из дома не иначе как в сопровождении лакея. В то время ограничение свободы рождало в душе молчаливый протест; тем большую радость доставляли вольные прогулки по лесам и полям Хелстона. Там Маргарет смело ходила туда, куда вела душа. Если спешила, то без стеснения бежала, а порой останавливалась, прислушиваясь и приглядываясь к какому-нибудь неведомому существу, распевавшему среди листвы или блестящими глазками смотревшему из-под раскидистого куста. Перейти от свободы передвижения к принятому на городских улицах ровному, размеренному шагу оказалось непросто, но Маргарет лишь посмеялась бы над этим испытанием, если бы оно не сопровождалось другой, более серьезной неприятностью. Та часть города, в которой располагался Крамптон, служила трудовому люду дорогой на работу и с работы. На дальних улицах сконцентрировались фабрики, откуда два-три раза в день выливались и куда устремлялись потоки мужчин и женщин, и Маргарет, пока не запомнила время массового движения, то и дело попадала в самую гущу толпы. Эти люди шли напористо, с выражением тупого бесстрашия на лицах, с громким смехом и грубыми шутками, нацеленными на тех, кто был выше их по социальному или должностному положению. Поначалу Маргарет пугалась этой необузданности, пренебрежения элементарными правилами вежливости. Женщины фамильярно, хотя и с одобрением, комментировали ее одежду и даже трогали шаль и платье, чтобы определить, что за ткань, а пару раз что-то спрашивали про особенно понравившиеся вещи. В каждом таком обращении ощущалась безыскусная вера в женское взаимопонимание, в доброту, поэтому Маргарет с готовностью отвечала на вопросы, а услышав забавное замечание, даже улыбалась. Если против встреч с девушками, какими бы шумными и бесшабашными те ни казались, она ничего не имела, то мужчины с той же незамысловатой простотой вслух обсуждавшие не только одежду, но и внешность, вызывали настоящий ужас. Маргарет, до сих пор считавшая неприличным любое замечание в свой адрес, теперь должна была терпеть откровенное восхищение, высказанное самым незамысловатым образом. К сожалению, страх перед беспорядочной толпой помешал понять сразу, что именно эта простота свидетельствовала о невинности намерений и нежелании ранить ее чувствительность. Тот же страх породил негодование, от которого лицо краснело, а темные глаза вспыхивали огнем, и только вечером, в тишине и безопасности спальни, некоторые замечания казались не столько неприличными, сколько забавными.

Например, однажды, когда она проходила мимо группы мужчин, кто-то ей вслед, после шутливого предложения стать его подружкой, добавил: «Посмотришь на тебя, красавица, и день становится светлее».

В другой раз, когда она бессознательно улыбнулась какой-то своей мысли, бедно одетый рабочий средних лет заметил: «Улыбайся, милая, почаще. С таким хорошеньким личиком нельзя хмуриться». Мужчина этот выглядел таким усталым, что Маргарет не удержалась и открыто улыбнулась в ответ, радуясь, что одним лишь своим видом способна поднимать настроение. После этого, словно в силу тайной договоренности, встречаясь на улице, оба молча приветствовали друг друга. Они не обменялись ни единым словом, и все же Маргарет смотрела на этого человека с большим интересом, чем на кого бы то ни было в Милтоне. Несколько раз, по воскресеньям, она встречала этого рабочего в обществе девушки — очевидно, дочери, еще более нездоровой, чем он сам.

Однажды Маргарет вместе с отцом отправилась на прогулку по окрестностям Милтона. Стояла ранняя весна, луга радовали глаз яркими красками, и она собрала большой букет из диких фиалок, чистотела и других, столь же простых и милых цветов, в глубине души оплакивая разноцветное богатство юга. На обратном пути мистер Хейл отправился по делам. Маргарет пошла домой в одиночестве и по дороге встретила своих скромных друзей. Девушка так грустно посмотрела на цветы в ее руках, что, подчинившись душевному порыву, Маргарет протянула ей букет. В бледно-голубых ее глазах вспыхнули радостные искры, а ее отец проговорил:

— Спасибо, мисс, вы очень добры. Бесси обожает цветы. А вы, похоже, не из наших краев?

— Нет, мы приехали с юга, из Гэмпшира, — вздохнула Маргарет.

— Кажется, это где-то за Лондоном? А я сам из Барнли, что в сорока милях к северу отсюда. Вот видите, север и юг встретились в этом большом дымном городе и вроде как подружились.

Маргарет замедлила шаг, чтобы идти с ними рядом, — слабость не позволяла мужчине двигаться быстрее, — и заметила, обратившись к девушке:

— Боюсь, вы не очень здоровы.

— Так и есть, — как-то очень легко согласилась та. — И уже никогда не выздоровею.

— Но ведь наступает весна: солнце, тепло, — заметила Маргарет, пытаясь вселить в нее надежду.

— Ни весна, ни лето мне не помогут, — едва слышно произнесла девушка.

Маргарет взглянула на ее отца, ожидая услышать возражения или хотя бы слово вопреки обреченности дочери, но тот лишь добавил:

— К сожалению, она права: болезнь зашла слишком далеко.

— Так что буду встречать весну там, где суждено, — с цветами, амарантами, в красивом платье…

— Бедная, бедная девочка! — тихо вздохнул отец. — Совсем не уверен, что будет именно так, но ее эта мысль утешает. Несчастная! Уже совсем скоро!

Его слова поразили Маргарет, но вовсе не оттолкнули, а скорее увлекли и заинтересовали.

— Где вы живете? Должно быть, где-то недалеко, ведь мы так часто встречаемся.

— Квартируем на Френсис-стрит, девять. Второй поворот налево, как пройдете таверну «Золотой дракон».

— А как вас зовут? Я обязательно запомню.

— Николас Хиггинс, а дочку — Бесси Хиггинс. Зачем вы спрашиваете?

Маргарет удивилась. В Хелстоне каждый сразу бы понял, что если кто-то хочет знать твое имя и адрес, значит, собирается тебя навестить.

— Подумала… что, возможно, вы не станете возражать, если я к вам когда-нибудь зайду.

Внезапно она смутилась, осознав, что для визита нет иной причины, кроме обыкновенного интереса к незнакомым людям. Собственное поведение вдруг показалось ей бесцеремонным, и укоризненный взгляд, а потом и слова собеседника это подтвердили.

— Не очень-то люблю принимать дома чужих людей. Сразу видно, что вы здесь чужая и, наверное, почти никого не знаете. Вот и цветы дочке подарили. Впрочем, можете прийти, если хотите.

Ответ одновременно и обидел ее, и утвердил в мысли, что столь откровенное снисхождение вряд ли вдохновит ее на продолжение знакомства, поэтому слова девушки на углу Френсис-стрит ее очень удивили:

— Обязательно приходите нас навестить, — остановившись, твердо сказала Бесси.

— Да-да, — нетерпеливо вмешался Николас. — Придет, не волнуйся. Сейчас она немного обижена: полагает, что я мог бы ответить и повежливей, — но потом успокоится, подумает и придет. На ее гордом хорошеньком личике все написано как в книге. Пойдем, Бесс: на фабрике уже звонит колокол.

Домой Маргарет возвращалась в приподнятом настроении, вспоминая новых друзей и радуясь сделанному открытию: простые люди, а такие проницательные, с тонкой душевной организацией.

С этого дня Милтон-Нотерн стал как будто светлее, но не потому что весна принесла долгие солнечные, хотя и прохладные дни. И не потому, что время заставило примириться с чужим городом. Главное — здесь удалось встретить живой человеческий интерес.

Вскоре после той встречи Маргарет с Хиггинсами мистер Хейл поднялся в маленькую гостиную в неурочный час, походил по комнате, рассматривая то одну, то другую вещицу, но Маргарет понимала, что отец лишь тянет время, собираясь с духом, чтобы что-то сказать. И вот наконец решился:

— Дорогая! Я пригласил мистера Торнтона на чай. Сегодня вечером.

Миссис Хейл сидела в кресле, откинувшись на спинку и прикрыв глаза. В последнее время с усталого лица не сходило выражение боли, но слова мужа вырвали ее из полузабытья.

— Мистера Торнтона! Сегодня вечером! Ради чего, скажи на милость, ему сюда приходить? К тому же Диксон забрала в стирку мои муслиновые платья и кружева, а с этими ужасными восточными ветрами негде взять мягкой воды. Очевидно, так будет круглый год.

— Ветер как раз меняется, дорогая, — возразил мистер Хейл и посмотрел в окно: дым плыл как раз с востока, — а поскольку еще не понял, куда показывают стрелки компаса, трактовал их значение по собственному желанию, руководствуясь обстоятельствами.

— Лучше не говори об этом! — Миссис Хейл вздрогнула и плотнее закуталась в шаль. — Полагаю, впрочем, откуда бы ни дул ветер, этот человек все равно придет.

— Ах, мама, сразу видно, что ты не знакома с мистером Торнтоном. Ему любое препятствие, будь то враги, ветры или обстоятельства, нипочем. Чем хуже погода, тем очевиднее его визит. Пожалуй, пойду помогу Диксон. Скоро стану заправской прачкой, даже крахмалить научусь. Кстати, никаких других развлечений, кроме беседы с наставником, гостю не потребуется. Право, папа, мечтаю увидеть Пифия, достойного твоего Дамона. Мы с ним встретились один-единственный раз, да и то оба растерялись до такой степени, что так и не смогли придумать тему для беседы.

— Вряд ли, дочка, мистер Торнтон произведет на тебя благоприятное впечатление. К числу дамских угодников его никак не отнесешь.

Маргарет презрительно поморщилась:

— Дамские угодники не в моем вкусе, папа. А мистер Торнтон посетит нас в качестве твоего преданного друга — того, кто сумел по достоинству оценить…

— Единственный человек в Милтоне, — вставила миссис Хейл.

— А потому мы встретим его радушно и даже угостим шоколадным печеньем. Диксон обрадуется, если попросим ее испечь. А я обязуюсь погладить твои чепчики вместо нее, мама.

В то утро Маргарет не раз пожалела о грядущем визите, так как собиралась заняться другими делами: написать обстоятельное письмо Эдит, почитать Данте, навестить Хиггинсов, — а вместо этого пришлось без устали гладить, одновременно выслушивая бесконечное нытье Диксон и утешаясь тем, что щедрое выражение сочувствия спасет матушку от жалоб и ворчания горничной. Чтобы подавить вызванное усталостью раздражение и начинавшийся приступ головной боли, Маргарет время от времени напоминала себе о дружбе отца с мистером Торнтоном, а когда удалось присесть, заявила, что прачка Мэгги наконец-то превратилась в молодую леди Маргарет Хейл. Замечание должно было прозвучать шутливо, но, к сожалению, матушка восприняла его всерьез.

— Да! Если бы в то время, когда меня звали «мисс Бересфорд» и считали одной из первых красавиц графства, кто-то сказал, что моей дочери придется полдня гладить в тесной кухне вместо служанки, чтобы как следует подготовиться к визиту торговца, и что этот торговец — единственный, кто…

— Ах, мама! — воскликнула Маргарет, выпрямляясь и поднимая голову. — Не наказывай меня за неосторожное слово! Я не имею ничего против что-то сделать для тебя или папы. Даже если мне придется подмести пол и вымыть посуду, я ни на мгновение не забуду, что рождена леди. Да, сейчас я устала, но уже через полчаса снова смогу заняться тем же. А что касается деятельности мистера Торнтона, то придется смириться. Здесь мы бедняге ничем не поможем. Сомневаюсь, что образование позволит ему заняться чем-то иным.

Маргарет медленно встала и вышла из гостиной, чтобы восстановить душевное равновесие. Все, пока достаточно.

Тем временем в доме мистера Торнтона происходила похожая, хотя, в некотором смысле, противоположная сцена. Солидного сложения леди, давно переступившая порог среднего возраста, сидела за рукоделием в просторной, красиво обставленной, но унылой столовой. Ее черты, так же как фигура, производили впечатление не столько тяжелых, сколько определенных и сильных. Одно решительное выражение лица медленно сменялось другим, столь же решительным. Большого разнообразия это лицо не представляло, однако тот, кто взглянул бы на него однажды, непременно посмотрел бы снова. Даже прохожие на улицах оборачивались, чтобы не потерять из виду уверенную, строгую, полную достоинства даму, никогда не снисходившую до мелочной любезности и ни на миг не прерывавшую путь к намеченной цели. Одета она была в красивое черное шелковое платье, ни одна нить которого не выглядела выцветшей или потертой, и в данную минуту чинила старинную скатерть, время от времени приподнимая ее против света, чтобы обнаружить нуждавшиеся в нежной заботе изъяны. В комнате не было заметно ни одной книги, если не считать шеститомника комментариев Мэтью Генри к Библии, давно и прочно поселившегося на массивном буфете между чайником и лампой. Из дальней комнаты доносились звуки фортепиано: кто-то разучивал салонную пьесу, пытаясь исполнить ее в предельно быстром темпе. В результате каждая третья нота или звучала неясно, или вообще пропадала, а громкие заключительные аккорды состояли из фальшивых звуков, но, похоже, это никак не огорчало исполнительницу. Миссис Торнтон услышала в коридоре шаги — столь же уверенные и решительные, как ее собственная поступь.

— Джон, это ты?

Сын открыл дверь и поклонился.

— Почему ты так рано? Кажется, собирался на чай к другу мистера Белла, мистеру Хейлу.

— Так и есть, мама. Заехал переодеться.

— Переодеться! Еще чего! В дни моей молодости мужчины одевались один раз в день и считали это вполне достаточным. С какой стати, чтобы выпить чашку чая со старым викарием, нужно наряжаться?

— Мистер Хейл — джентльмен, а его жена и дочь — леди.

— Жена и дочь! Они что, тоже дают уроки? И что собой представляют? Ты никогда о них не упоминал.

— Не упоминал, потому что еще ни разу не встречался с миссис Хейл, а с мисс Хейл беседовал лишь однажды, и то не более получаса.

— Смотри, Джон, чтобы эта девица без гроша в кармане тебя не захомутала!

— Это не так-то просто, и ты, мама, об этом прекрасно знаешь, и все же не могу допустить, чтобы о мисс Хейл говорили в оскорбительном тоне. До сих пор не замечал, чтобы кто-то из молодых леди объявлял на меня охоту.

Миссис Торнтон не пожелала отступать: возможно, не позволила женская гордость, — и заявила:

— Я всего лишь тебя предупредила об осторожности. А что касается девушек Милтона, то, надо полагать чувство собственного достоинства и рассудительность не позволяют им вести себя слишком активно. Насколько мне известно, эта мисс Хейл приехала из аристократических краев, а там, если верить слухам, богатые мужья слывут желанной добычей.

Мистер Торнтон нахмурился, подошел ближе и с коротким сухим смехом проговорил:

— Мама, ты заставляешь признаться. В тот единственный раз, когда мы виделись, мисс Хейл вела себя с высокомерной вежливостью, граничившей с презрением: держалась с холодной отстраненностью, как будто она королева, а я — убогий немытый вассал. Так что успокойся.

— Нет, не успокоюсь и не смирюсь. Разве дочь пастора-вероотступника имеет право задирать нос перед уважаемым промышленником? На твоем месте я бы ни за что не стала переодеваться ради этих самоуверенных чужаков!

Выходя из комнаты, мистер Торнтон заметил напоследок:

— Мистер Хейл — добропорядочный образованный человек, и вовсе не самоуверенный. А что касается миссис Хейл, то сегодня вечером, если захочешь, расскажу и о ней.

Он закрыл за собой дверь.

— Презирать моего сына! Обращаться с ним как с вассалом! Подумать только! Хотелось бы знать, где она найдет другого столь же достойного молодого человека! Мой Джон с детства отличался благородной душой и отважным сердцем. Неважно, что я мать. Не слепая и хорошо вижу, что к чему. Понимаю, чего стоит Фанни и чего стоит Джон. Презирать его! Я ее уже ненавижу!

— Маргарет, — проводив гостя и вернувшись в комнату, сказал мистер Хейл, — я с тревогой наблюдал за тобой, когда мистер Торнтон рассказывал, как работал в магазине мальчиком на побегушках. Сам я ничуть не удивился, так как уже слышал об этом от мистера Белла, но очень испугался, что ты встанешь и выйдешь из комнаты.

— Ах, папа, неужели ты считаешь меня настолько глупой? Напротив, его рассказ о себе привлек меня гораздо больше других рассуждений, совершенно отталкивающих из-за своей жесткости. О себе он говорил так просто, без капли обычной для торговцев вульгарной претензии, и с таким нежным уважением к матушке, что уходить совсем не хотелось. Иное дело — восхваление Милтона, как будто это лучший на свете город, или спокойное признание в презрении к беднякам за безалаберность и лень без малейшего намерения их изменить, поделиться хотя бы каплей того несравненного воспитания, которым одарила его мать, подготовив к нынешнему положению, каким бы то ни было.

— Удивляюсь тебе, Маргарет, — покачала головой миссис Хейл. — В Хелстоне ты не особенно жаловала торгашей! Не думаю, что, представив нам этого человека и не предупредив, кем он был прежде, твой отец поступил правильно. Лично я очень боялась показать, насколько шокирована некоторыми подробностями его биографии. Папаша его умер «в отчаянных обстоятельствах»… можно подумать, что это случилось в работном доме!

— Склонен думать, что на самом деле имело место нечто худшее, чем работный дом, — заметил супруг. — До нашего приезда сюда мистер Белл подробно описал мне прежнюю жизнь мистера Торнтона. Пожалуй, позволю себе заполнить пробелы. Отец его, отчаянный игрок, в пух и прах проигрался на бирже и покончил с собой, не стерпев позора. Все бывшие друзья отвернулись от него, опасаясь разоблачений в бесчестной игре — дикой, беспомощной авантюре с чужими деньгами ради собственной скромной порции достатка. Никто не пришел на помощь ни матери, ни мальчику, ни еще одному ребенку, — кажется, девочке, — слишком маленькой, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Миссис Торнтон оказалась не из тех, кто готов ждать запоздалого милосердия, поэтому семья покинула Милтон. Я знал, что мальчик поступил на работу в магазин и что его жалованье вкупе с каким-то мизерным состоянием матери долгое время поддерживало семью. Мистер Белл писал, что несколько лет они питались исключительно сваренной на воде овсянкой — каким образом это возможно, он не представляет, — однако, когда кредиторы уже потеряли надежду получить долги мистера Торнтона-старшего (если вообще таковая была), юноша вернулся в Милтон и выплатил каждому причитающуюся ему сумму. Никакого шума, никакого общего сбора. Все прошло очень тихо и незаметно, но в итоге долги были полностью погашены. Здесь надо отдать должное одному из кредиторов — ворчливому старику (так его описал мистер Белл), который взял молодого Торнтона к себе в компаньоны.

— Прекрасная история, — отозвалась Маргарет. — Как жаль, что столь яркая личность оказалась запятнанной статусом фабриканта.

— Запятнанной? Каким же образом? — удивился мистер Хейл.

— О, папа, привычкой все рассматривать под одним углом: с точки зрения получения прибыли. Говоря о технической мощи, он определенно видел в ней лишь способ расширить производство и увеличить доход. А что касается бедняков, то бедны они исключительно потому, что порочны, а посему недостойны сочувствия, так как не обладают его железным характером и возможностями, которые этот характер открывает.

— Нет, не порочны. Мистер Торнтон ни разу не произнес этого слова. Он назвал этих людей беспечными и не в меру потакающими своим легкомысленным желаниям.

Маргарет свернула вышивку и направилась было к себе, намереваясь лечь спать, однако, выходя из гостиной, остановилась в дверях, чтобы сделать признание, которое, как она надеялась, должно было обрадовать отца, но, если говорить честно, содержало немалую долю раздражения. Так или иначе, а признание прозвучало:

— Папа, пусть мистер Торнтон личность и выдающаяся, но он мне совсем не нравится.

— А мне нравится! — рассмеялся мистер Хейл. — Хотя героем или кем-то в этом роде я его вовсе не считаю. Но спокойной ночи, дитя мое, а то мы совсем утомили своими разговорами твою маму.

Маргарет и сама с тревогой заметила, что мать сегодня выглядит совсем слабой, а слова отца отозвались в сердце смутным страхом. Жизнь в Милтоне ничем не напоминала привычную свободу Хелстона с постоянным движением на воздухе. Да и сам воздух там обладал живительной силой, о которой здесь не приходилось даже мечтать. Домашние неприятности навалились так неожиданно и безжалостно, что появились серьезные опасения по поводу здоровья миссис Хейл. Больше того, были замечены и другие опасные признаки ее стремительно ухудшавшегося состояния. Она что-то подолгу обсуждала с Диксон в спальне, откуда горничная выходила потом в дурном настроении и со слезами на глазах, как бывало всякий раз, когда недомогание госпожи требовало ее сочувствия и участия. Однажды Маргарет заглянула в спальню вскоре после ухода Диксон и обнаружила мать, стоявшей на коленях и взывавшей к Господу, чтобы даровал ей силы и терпение в телесных страданиях. Отчаянно хотелось восстановить доверие, разрушенное долгой жизнью в доме тетушки Шоу, чтобы лаской и словами утешения проникнуть в самый теплый уголок сердца матери. Если прежде душевные разговоры доставляли Маргарет искреннюю радость, то сейчас она чувствовала некоторую отстраненность матери, скрытность, но считала это следствием плохого самочувствия.

Ночью она долго лежала с открытыми глазами, думая, как бы облегчить дурное влияние Милтона на здоровье матери. Во-первых, необходимо постараться поскорее найти служанку, чтобы Диксон могла полностью сосредоточиться на уходе за больной, обеспечив ей максимум внимания, в котором она нуждается и к которому привыкла. Несколько дней ушло на посещение различных агентств по найму персонала и беседы с бесчисленными претендентками, из которых достойными внимания оказались единицы.

Как-то Маргарет встретила на улице Бесси Хиггинс и остановилась, чтобы поговорить.

— Добрый день, Бесси. Как самочувствие? Надеюсь, лучше — ведь ветер переменился?

— И лучше, и не лучше, если понимаете, о чем я.

— Честно говоря, не слишком, — улыбнулась Маргарет.

— Лучше потому, что по ночам больше не разрываюсь от кашля, но я так устала от этого ужасного городишки, что мечтаю поскорее уйти в мир иной. А когда думаю об этом, сердце обрывается, и тогда уже совсем не лучше, а хуже.

Маргарет решила проводить девушку, и они медленно пошли в сторону ее дома. Несколько минут обе молчали, а потом Маргарет тихо спросила:

— Бесси, неужели ты и вправду хочешь умереть?

Сама она смерти боялась и стремилась к жизни со всей страстью здоровой юности.

Бесси долго не отвечала, словно собиралась с мыслями, наконец все-таки заговорила:

— Только представьте, что вы живете так же, как я, в страшных муках, которым нет конца. Вас бесконечно терзает кашель, изводят головокружение, тошнота и жар, и вы не знаете, сколько это продлится… О господи! Думаю, вы тоже были бы счастливы услышать от доктора, что вряд ли протянете еще одну зиму.

— А как ты жила раньше?

— Думаю, не хуже, чем другие, с той лишь разницей, что я постоянно возмущалась, а они нет.

— Но как именно? Видишь ли, я здесь чужая, поэтому не очень хорошо понимаю, что ты имеешь в виду.

— Если бы вы к нам пришли, как обещали, то, возможно, я бы рассказала. Оказалось, что папа был прав: вы такая же, как все, — с глаз долой, из сердца вон.

— Не знаю, кого имел в виду твой отец. Что касается меня, то, честно говоря, просто забыла об обещании — закрутилась…

— Но вы же сами сказали! Мы не просили!

— Забыла, — спокойно повторила Маргарет и предложила: — А что, если я пойду с тобой прямо сейчас?

Бесси быстро взглянула в лицо спутнице, чтобы убедиться в искренности предложения, встретила прямой, дружелюбный взгляд и сразу смягчилась.

— Пойдемте, если хотите…

Дальше они шли молча, а когда свернули с грязной улицы в маленький двор, Бесси предупредила:

— Не обижайтесь, если отец окажется дома и поначалу немного поворчит. Вы ему понравились, и он очень вас ждал, а когда не дождался, расстроился.

— Не переживай.

Николаса дома не оказалось, но возле корыта возилась крупная, неряшливо одетая девушка значительно моложе Бесси, но выше и крепче. Работала она быстро и умело, только вот при этом так шумела, что Маргарет посочувствовала бедной больной. А та, совершенно выбившись из сил, опустилась на первый попавшийся стул. Маргарет попросила девицу принести воды, а когда та побежала на кухню, по пути опрокинув стул и налетев на угол стола, развязала ленты на шляпке новой подруги, чтобы той легче было дышать.

— По-вашему, такой жизнью стоит дорожить? — наконец пробормотала Бесси.

Маргарет ничего не ответила и поднесла к ее губам воду. Девушка сделала долгий лихорадочный глоток, откинулась на спинку стула и, прикрыв глаза, прошептала:

— «И не постигнет их больше ни голод, ни жажда. Не обожжет их солнце и не иссушит зной».

Склонившись к девушке, Маргарет попросила:

— Бесси, не гневайся на свою жизнь, какой бы она ни оказалась сейчас и какой бы ни была прежде. Вспомни, кто даровал ее тебе, и смирись!

— Не допущу, чтобы моей дочке читали проповеди, — раздался за спиной голос Николаса. — Она и без того грезит о городе с золотыми воротами и драгоценными камнями на башнях. Терплю, раз ей это нравится, но чужих глупостей не допущу.

Маргарет, вздрогнув от неожиданности, обернулась.

— Но ведь вы наверняка и сами верите в то, что я сказала: Бог даровал жизнь и приказал довольствоваться тем, что есть!

— Верю только в то, что вижу, и больше ни во что. Вот так, молодая леди. И точно не верю тому, что слышу! Слышал однажды, как некая девушка очень уж хотела посмотреть, как мы живем, даже навестить собиралась. Моя девочка поверила ей, но так и не дождалась. Сколько раз вскакивала при звуке чужих шагов, а потом краснела от стыда, и вот она наконец пришла. Добро пожаловать, если только не станете проповедовать то, в чем не разбираетесь.

Бесси, внимательно наблюдавшая за лицом Маргарет, выпрямилась, взяла гостью за руку и с мольбой пролепетала:

— Не обижайтесь. Многие думают так же. Если бы вы слышали, что говорят другие, то не обратили бы внимания на его слова. Отец очень хороший, добрый, но его речи порой так огорчают и запутывают, что смерть кажется еще желаннее.

— Бедная, бедная девочка! Я ее, оказывается, пугаю. Но как же насчет правды? Когда вижу, что мир идет не туда, куда надо, пытается анализировать то, в чем не разбирается, и оставляет разрушаться то, что можно и нужно спасать, я говорю: хватит рассуждать о религии, пора заняться полезным делом. Это моя вера. Все просто, незамысловато и немудрено.

Девушка, будто его не слышала, повторила:

— Не думайте о нем плохо. Он хороший, правда. Мне порой кажется, что даже на небесах мне не будет покоя, если туда не попадет отец.

На впалых щеках Бесси вдруг вспыхнул лихорадочный румянец, в глазах зажегся странный, болезненный огонь, и она, приложив руку к груди, пугающе побледнела.

— О, мое сердце!

Маргарет заключила девушку в объятия, а когда она перестала дрожать, приподняла ее мягкие волосы и смочила виски водой. Николас мгновенно исполнял все ее просьбы принести то одно, то другое, и даже шумная сестра по просьбе Маргарет умерила прыть и начала двигаться с бережной осторожностью. Спустя некоторое время приступ — грозный предвестник смерти — закончился. Бесси медленно встала и проговорила:

— Пойду прилягу. Постель сейчас для меня — лучшее место. Но вы приходите еще. Пообещайте, что придете.

— Обязательно. Завтра, — заверила девушку Маргарет.

Бесси склонилась к отцу, и тот взял ее на руки, чтобы отнести наверх, однако едва Маргарет встала, намереваясь уйти, обернулся:

— Хочу, чтобы Бог существовал. Тогда я попросил бы его благословить вас.

Маргарет вышла из дома в глубокой печали и задумчивости. К чаю она опоздала, но если в Хелстоне пропуск семейной трапезы считался серьезным проступком, то сейчас миссис Хейл перестала обращать внимание на многие нарушения, и Маргарет почти мечтала услышать прежние жалобы и упреки.

— Ты наняла служанку, милая?

— Нет, мама. Эта Энн Бакли ровным счетом никуда не годится.

— Может, я сгожусь? — предложил мистер Хейл. — Все остальные уже попробовали натянуть хрустальную туфельку. Что, если Золушкой окажусь именно я?

Маргарет едва улыбнулась шутке: настолько расстроило ее посещение дома Хиггинсов.

— А как бы поступил ты, папа? Куда отправился бы на поиски?

— Скорее всего, обратился бы к какой-нибудь добропорядочной хозяйке с просьбой порекомендовать девушку, известную ей самой или кому-то из слуг.

— Прекрасно, но для этого надо сначала найти такую хозяйку.

— Такая уже есть… вернее, завтра будет.

— О чем это вы, мистер Хейл? — с любопытством осведомилась жена.

— Видите ли, мой идеальный ученик (так Маргарет называет мистера Торнтона) сообщил, что его матушка собирается нанести визит миссис и мисс Хейл.

— Миссис Торнтон! — воскликнула миссис Хейл.

— Та самая матушка, о которой он нам рассказывал с таким глубоким почтением? — уточнила Маргарет.

— Полагаю, да — другой-то у него нет, — пожал плечами мистер Хейл.

— Буду рада познакомиться. Должно быть, это необычная особа, — добавила миссис Хейл. — Возможно, она кого-нибудь нам порекомендует. Похоже, миссис Торнтон хозяйка аккуратная и экономная, так что ленивую прислугу не посоветует.

— Дорогая, — не на шутку встревожился мистер Хейл, — умоляю, даже не заговаривай на эту тему. Полагаю, миссис Торнтон так же горда и надменна, как наша малышка Маргарет, и ей тяжело вспоминать о годах лишений, бедности и жестокой экономии, хотя ее сын рассказал об этом открыто. Очень сомневаюсь, что ей будет приятно знать, что чужие люди догадываются о ее обстоятельствах.

— Заметь, папа, что ее высокомерие совершенно непохоже на то, в котором ты постоянно обвиняешь меня, если таковое вообще существует.

— Не могу знать этого наверняка, однако по некоторым высказываниям ее сына догадываюсь, что это имеет место быть.

Жена и дочь не уточнили, что именно мистер Торнтон рассказывал о своей матушке, а Маргарет подумала, что ей, наверное, придется остаться дома, вместо того чтобы навестить Бесси. Ранние утренние часы неизменно посвящались хлопотам по хозяйству, так что в это время она никак не успевала. Немного подумав, она решила, что взвалить все на плечи матери было бы нечестно.

Едва гостьи уехали, Маргарет бросилась наверх, надела шляпку, накинула шаль и побежала к Хиггинсам, чтобы узнать, как чувствует себя Бесси, и посидеть с ней до обеда. Шагая по узким грязным улицам, она задумалась о том, что забота о бедной больной девушке наполнила их жизнь смыслом.

Было заметно, что ее ждали, и Мэри Хиггин, младшая сестра Бесси, даже пыталась навести порядок: пол в середине комнаты выглядел почти чистым, хотя под стульями, столом и возле стен осталась пыль и грязные участки. День выдался жарким, однако камин пылал, и оттого дом напоминал раскаленную печь. Маргарет не поняла, что щедро расходуя уголь, Мэри хотела так выразить свое гостеприимство, и решила, что это для Бесси, которую, возможно, знобит. Больная лежала возле окна то ли на большой подушке, то ли на маленькой тахте. По сравнению со вчерашним днем она казалась очень слабой и усталой: как выяснилось, девушка, заслышав шаги, то и дело вставала, чтобы посмотреть, не Маргарет ли это. И вот теперь, когда та наконец пришла, лежала неподвижно, молча, умиротворенно глядя на подругу, касаясь кончиками пальцев ее платья, не уставая восхищаться тонкостью ткани.

— Никогда не понимала, почему в Библии люди так любят мягкие одеяния. Наверное, приятно наряжаться так, как вы, — необычно. Все благородные дамы носят слишком яркие платья, аж в глазах рябит, а ваш ласкает взор. Где вы его купили?

— В Лондоне, — с улыбкой ответила Маргарет.

— Лондон! Вы были в столице?

— Даже несколько лет там жила, хотя дом мой всегда оставался в деревне, на краю леса.

— Расскажите, пожалуйста, — попросила Бесси и, опустив голову, закрыла глаза, скрестила руки на груди и замерла, словно боялась пропустить хоть слово. Люблю слушать о деревьях, полях и цветах.

Уехав из Хелстона, Маргарет еще ни разу не рассказывала о родной деревне — разве что лишь мимоходом упоминала название, — но во сне часто видела любимый край более отчетливо и ярко, чем он был наяву, и даже навещала самые уютные уголки. Сейчас сердце открылось навстречу нежной просьбе.

— Ах, Бесси, я так любила дом, который пришлось покинуть! Если бы только ты могла увидеть его своими глазами! Словами не передать даже сотую долю его красоты. Дом утопает в зарослях высоких деревьев, и ветви их в жару дарят свежую тень. Даже в безветреные дни в отдалении слышится умиротворяющий легкий шелест. В погожие дни трава у дома мягкая и гладкая, как бархат, а в ненастье пропитана влагой из почти незаметного, тихо журчащего ручья. Под деревьями растут раскидистые папоротники — целые поляны: одни ярко-зеленые, а другие с золотистыми полосами солнца на ажурных листьях. Совсем как море.

— Никогда не видела моря, — прошептала Бесси. — Но продолжайте.

— Здесь и там кроны деревьев пронизывают солнечные лучи и просвечиваетголубое небо.

— Как хорошо! — вздохнула Бесси. — Простор. А вот я постоянно задыхаюсь. Раньше, когда ходила гулять, всегда старалась забраться как можно выше, чтобы ничто не загораживало обзор и чтобы ощутить свежий ветер. В Милтоне тесно, грязно и дымно. Вот только от постоянного шелеста листьев у меня, наверное, закружилась бы голова: на фабрике всегда так было, а еще болела. Но на полянах, наверно, тихо?

— Очень тихо, — кивнула Маргарет. — Только изредка с небес доносится песня жаворонка. Порой даже слышно, как фермер дает указания своим работникам, хотя это очень далеко, и тогда становится даже приятно: кто-то работает, а я сижу среди вереска и ничего не делаю.

— Когда-то мне казалось, что если бы удалось хоть денек ничего не делать — просто отдохнуть в каком-нибудь тихом месте, похожем на то, о котором вы рассказываете, — то силы бы вернулись, а вот теперь я все время провожу в праздности, но устаю от этого точно так же, как прежде от работы. Иногда даже думаю, что не смогу наслаждаться раем, если прежде не отдохну; сначала надо как следует отоспаться в могиле, а потом уже отправиться туда.

— Ничего не бойся, — успокоила девушку Маргарет, бережно взяв за руку. — Бог подарит отдых, с которым не сравнится ни земная праздность, ни мертвый сон в могиле.

Бесси беспокойно пошевелилась и призналась:

— Очень жаль, что папа так говорит. Он хороший — готова повторять это снова и снова. Днем я ни капли ему не верю, а вот по ночам, в лихорадочном полусне, грубые слова снова приходят ко мне. О, тогда все так плохо! Вот я думаю, что конец уже совсем близко и все, для чего я родилась, это потратить на работе сердце и жизнь и умереть в этом ужасном месте. Здесь ни днем ни ночью не смолкает грохот фабрик, так что иногда хочется закричать, чтобы они дали отдохнуть хотя бы минуту. Легкие забиты едким дымом. Если бы хоть раз глотнуть свежего воздуха, о котором вы рассказываете! Мама умерла, и больше я никогда не смогу рассказать ей о своей любви, не смогу поделиться тревогами. По ночам думаю, что не существует Бога, готового высушить все пролитые на земле слезы. А вы… вы!

Бесси вдруг села и неожиданно, почти яростно, сжала руку Маргарет.

— Кажется, я схожу с ума и могу даже убить вас!

Мгновенный порыв страсти миновал, бедняжка без сил упала на подушку, и Маргарет опустилась перед ней на колени.

— Бесси! Господь есть! Надо только верить.

— Знаю! Знаю! — простонала больная, не находя себе места. — Я страшная грешница, говорю такие ужасные, жестокие слова. Но вы меня не бойтесь, я и волоска на вашей голове никогда не трону. Не меньше вашего я верю в то, что меня ждет: читала Апокалипсис до тех пор, пока не выучила наизусть, — потому, когда нормально соображаю, никогда не сомневаюсь в будущем блаженстве.

— Давай не будем говорить о лихорадочных фантазиях. Лучше расскажи, чем занималась до болезни.

— Наверное, когда умерла мама, я еще была здорова, но с тех пор уже никогда не чувствовала себя хорошо. Вскоре начала работать на кардочесальной машине, и пух забил мои легкие.

— Пух? — переспросила Маргарет.

— Да, пух, — повторила Бесси. — Маленькие частички хлопка до такой степени наполняют воздух, что он становится белым от пыли. Из-за нее у многих рабочих скоро начинается кровавый кашель.

— Неужели ничего нельзя сделать? — вздохнула Маргарет.

— Не знаю. Говорят, на некоторых фабриках устанавливают в цехах большое колесо. Оно крутится, поднимает ветер и уносит пыль. Но это колесо очень дорогое — фунтов пятьсот или шестьсот стоит, — а прибыли не приносит, поэтому мало кто из хозяев его ставит. Слышала даже, что некоторые рабочие сами отказываются: говорят, что привыкли глотать пух, а теперь постоянно хотят есть и требуют повышения жалованья, да и найти его трудно. Жаль, что на нашей фабрике его нет.

— Разве твой отец об этом не знал? — спросила Маргарет.

— Знал и очень переживал. Но в целом наша фабрика была неплохой и люди там работали хорошие. Отец боялся отпускать меня в другое место, потому что, хоть сейчас этого и не скажешь, многие считали меня симпатичной девушкой. Мне не хотелось прослыть капризной. К тому же мама говорила, что надо оплачивать обучение Мэри, а папа любил покупать книги и ходить на разные лекции. На все нужны деньги. Поэтому я продолжала работать до тех пор, пока в ушах навсегда не поселился шум, а в горле и легких не застрял пух. Вот и все.

— Сколько тебе лет? — поинтересовалась Маргарет.

— В июне исполнится девятнадцать.

— И мне тоже девятнадцать. — Она печально задумалась о разделявшей их пропасти и от подступивших слез не смогла вымолвить ни слова.

— Пару слов о Мэри, — продолжила Бесси. — Хочу попросить, чтобы вы о ней позаботились. Ей семнадцать. Боюсь, как бы и она не попала на фабрику.

— Вряд ли ей подойдет… — Помимо воли Маргарет обвела взглядом грязные углы комнаты. — Вряд ли она сможет работать служанкой, правда? У нас есть давняя верная горничная, уже почти родственница, и ей нужна помощница, но Диксон очень аккуратна и требовательна. Вряд ли имеет смысл навязывать ей работницу, которая ничего не умеет.

— Понимаю. Думаю, вы правы. Наша Мэри — хорошая девушка, но разве кто-нибудь учил ее домашним делам? Росла без матери, я весь день пропадала на фабрике, а потом только ругала ее за то, чего сама толком не знала.

— Даже если Мэри не сможет работать служанкой, обещаю с ней дружить. Ради тебя, Бесси. А теперь мне пора. Приду снова, как только смогу, но если вдруг не появлюсь завтра, послезавтра, а может даже через неделю или две, не думай, что я тебя забыла: просто занята.

— Знаю, что больше вы обо мне не забудете, и не обижусь. Вот только через неделю, а тем более две, можете уже не застать меня в живых.

— Если вдруг почувствуешь, что… слабеешь, непременно дай знать, — попросила Маргарет, крепко сжав тонкую сухую руку.

— Обязательно. — Бесси ответила едва ощутимым пожатием.

С этого дня здоровье миссис Хейл стало стремительно ухудшаться. Приближалась годовщина замужества Эдит. Оглядываясь на бесконечную вереницу неприятностей и проблем, Маргарет удивлялась, как удалось все это вынести. Если бы только можно было предчувствовать наступление времени испытаний, она постаралась бы забиться в дальний угол и спрятаться от грядущих бед. И все же каждый отдельный день представал в памяти вполне сносным: проблески радости и веселья пронзали даже глухую стену печали. Год назад, вернувшись в Хелстон и с горечью осознав появившиеся в мамином характере раздражительность и ворчливость, она с отчаянием восприняла бы перспективу долгой болезни, постигшей миссис Хейл в чужом, неуютном, грязном и шумном городе и в таком же необжитом, неудобном доме, однако по мере появления истинных, серьезных оснований для жалоб матушка приобретала все более глубокое, осознанное терпение. В тяжелой болезни проявилась доброта, уравновесившая прежнее безосновательное раздражение. Мистер Хейл впал в состояние мрачного предчувствия, которое у людей его склада приобретает форму добровольной слепоты. Стоило Маргарет поделиться тревогой, отец рассердился так, как не сердился ни разу в жизни.

— Право, Маргарет, ты становишься излишне мнительной! Видит Бог, если бы мама действительно серьезно заболела, я бы забеспокоился первым: в Хелстоне мы без слов понимали, когда у нее болела голова. В дурном самочувствии она всегда бледнела, а сейчас на щеках играет такой же яркий здоровый румянец, как в тот день, когда я впервые ее увидел.

— Честно говоря, боюсь, что причина этого румянца кроется в боли и страдании, — с сомнением возразила Маргарет.

— Глупости, Маргарет. Повторяю: ты слишком мнительна, — а возможно, сама нездорова. Вызови завтра доктора: пусть сначала тебя посмотрит, а потом, если настаиваешь, и маму тоже.

— Спасибо, постараюсь успокоиться. — Маргарет подошла, намереваясь поцеловать отца, однако тот ее отстранил — легко, но безапелляционно.

Казалось, дочь высказала вслух его собственные мысли, и избавиться от них можно было, лишь избавившись от ее присутствия. По своей давней привычке мистер Хейл принялся ходить по комнате и со вздохом произнес, обращаясь скорее к самому себе, чем к Маргарет:

— Бедная Мария! Если бы можно было поступать так, как считаешь правильным, и при этом не приносить в жертву близких! Возненавижу и этот город, и себя, если с ней… Скажи, Маргарет, в разговорах с тобой мама часто вспоминает Хелстон?

— Нет, папа, — грустно покачала головой дочь.

— Значит, она не очень тоскует, так ведь? Открытость и простота Марии всегда успокаивали: она не таила обиды и прямо высказывала недовольство. Она не стала бы скрывать от меня серьезные проблемы со здоровьем. Разве не так? Уверен, что не стала бы. Поэтому лучше прогони прочь свои глупые сомнения. Поцелуй меня и беги к себе. Пора спать.

Маргарет еще долго слышала, — медленно раздеваясь, и потом, уже лежа в постели, — как отец мерно ходит по комнате. Когда-то они с Эдит называли эту его привычку топотом енота.

Маргарет утешало одно обстоятельство: сейчас мама относилась к ней с почти забытой с детских лет нежностью и родственным доверием, словно увидела наконец в дочери преданную подругу. О подобном положении Маргарет всегда мечтала и завидовала Диксон, прочно занявшую ее законное место. Она с готовностью бросалась исполнять любую просьбу — а их насчитывалось немало, — даже если речь шла о какой-то совершенно незначительной мелочи. Вот так, сама того не подозревая, Маргарет заслужила бесценную награду.

Однажды вечером, в отсутствие мистера Хейла, матушка заговорила с ней о Фредерике. Тема эта давно волновала Маргарет, однако задавать вопросы было боязно: в данном случае стыдливость брала верх над природной открытостью, и чем больше ей хотелось узнать, тем меньше она спрашивала.

— Ах, Маргарет! Ночью поднялся такой сильный ветер! Так страшно выл в трубе! Я не могла уснуть. Никогда не сплю в непогоду. Привычка эта выработалась в то время, когда Фредерик служил на флоте. А сейчас, даже если сразу не просыпаюсь, вижу сны, как будто он в бушующем море, за бортом выше мачты поднимаются огромные черные волны и, подобно гигантской змее, обвиваются вокруг корабля. Сон давний, однако в ненастье он непременно возвращается и терзает до тех пор, пока не просыпаюсь от ужаса. Бедный Фредерик! Сейчас он на суше, так что ветер ему не навредит, а вот высокие трубы на крыше могут не выдержать.

— Где сейчас брат, мама? Знаю, что письма мы адресуем в Кадис, на имя месье Барбура. А где же он сам?

— Название места не помню. Но он живет под другой фамилией, не Хейл — не забывай об этом. Письма подписывает инициалами Ф.Д. — Фредерик Дикинсон. Мне очень хотелось, чтобы он назвался Бересфордом, тем более что основания к тому существуют, однако твой отец воспротивился: побоялся, что по моей фамилии его могут узнать.

— Мама, — решилась наконец Маргарет, — когда случилось несчастье, я жила у тети Шоу и была слишком мала, чтобы мне поведали правду, но сейчас, когда повзрослела, очень хотелось бы узнать, что произошло… конечно, если тебе не слишком больно об этом говорить.

— Больно? Нет, — покачала головой миссис Хейл, и щеки ее запылали. — Больно думать, что, возможно, больше никогда не увижу своего дорогого мальчика. Он поступил правильно, Маргарет. Люди могут говорить все, что им угодно, но у меня есть его письма, и ему — пусть даже он мой сын — я верю больше, чем любому военному суду на свете. Открой маленький японский секретер, дорогая: во втором ящике слева лежит стопка писем.

Маргарет достала пожелтевшие от соленых брызг, сохранившие запах океана листки, и отнесла пачку матушке. Та дрожащими пальцами развязала шелковую ленточку и, уточнив даты, протянула письма дочери. Маргарет начала читать, то и дело останавливаясь, чтобы выслушать торопливые, взволнованные комментарии.

— Видишь, дорогая: он с самого начала невзлюбил капитана Рейда. Тот служил вторым лейтенантом на «Орионе» — том самом корабле, на котором Фредерик впервые вышел в море. Ах, до чего же мальчик был хорош в форме гардемарина! А газеты разрезал кортиком так, словно то был книжный нож! Но этот мистер Рейд почему-то встретил Фредерика с предубеждением. А потом… подожди! Вот письма с борта «Рассела». Получив назначение на этот корабль и обнаружив на капитанском мостике своего давнего врага, твой брат собирался терпеливо выносить тиранию. Вот это письмо, смотри! Прочитай Маргарет. Начни с того места, где он говорит… вот эти строки: «Отец может на меня рассчитывать. С должным терпением приму все, что один офицер и джентльмен может получить от другого. Однако, зная своего капитана, с тяжелым сердцем предвижу на борту „Рассела“ длинную череду издевательств». Видишь, он обещает терпеть, и я верю, что так оно и было. Если бедного Фредерика не задирали и не сердили, он всегда оставался самым милым мальчиком. А вот то письмо, где говорится о ярости капитана Рейда из-за того, что его корабль на маневрах уступил в скорости «Эвенджеру». Фредерик пишет, что на борту «Рассела» служило много новых матросов, а «Эвенджер» три года стоял на приколе, так что команда только и делала, что тренировалась. Понятно, что матросы лазили по снастям, как крысы или обезьяны.

Маргарет медленно прочитала поблекшие строки. Судя по всему, письмо свидетельствовало о мелочном деспотизме капитана Рейда, описанном в состоянии возбуждения после недавней ссоры. В то время как матросы находились на снастях главного топселя, тот приказал всем немедленно спуститься и пригрозил нещадно высечь плетьми того, кто замешкается. Матрос, который оказался выше всех, не имел возможности обогнать товарищей и в то же время смертельно боялся позора порки, поэтому бросился вниз, чтобы ухватиться за нижний канат, однако промахнулся и без чувств рухнул на палубу. Спустя несколько часов несчастный скончался, а негодование команды достигло точки кипения. В это время, возмущенный до глубины души, Фредерик Хейл написал о трагедии родителям.

— Однако этот откровенный рассказ мы получили уже после того, как услышали о бунте на корабле. Бедный Фред! Хочу верить, что письмо принесло ему облегчение, хотя он и не знал, как его отправить. А потом газеты сообщили — то есть задолго до того, как пришло письмо, — о жестоком бунте на борту «Рассела». Якобы мятежники захватили корабль и превратили в пиратское судно, а капитана Рейда вместе с несколькими офицерами посадили в шлюпку и пустили на волю волн. Имена их известны, потому что вскоре лодку заметили с парохода Вест-Индской компании. О, Маргарет! Как же мы с отцом страдали, не найдя в списке имени сына. Думали, что произошла ошибка. Бедный Фред был таким хорошим мальчиком! Если бы не его горячность! Надеялись, что фамилия Карр — опечатка, и на ее месте должна значиться фамилия Хейл. Репортеры так неаккуратны! На следующий день, рано утром, папа пошел пешком в Саутгемптон за свежими газетами. А я не смогла усидеть дома и отправилась ему навстречу. Появился Ричард очень поздно — намного позже, чем я ожидала. Шел медленно, с бессильно повисшими руками и поникшей головой. Казалось, каждый шаг дается ему с огромным трудом. Даже сейчас ясно помню эту тяжкую минуту.

— Не продолжай, мама. Я все понимаю. — Маргарет нежно прильнула к матери и поцеловала в щеку.

— Нет, ты не можешь понять. Никто не сможет понять, если не видел его своими глазами. Я едва нашла силы встать и сделать несколько шагов навстречу: все вдруг закружилось. Когда подошла, он не произнес ни слова и даже не удивился, увидев меня в трех милях от дома — возле Олдема, под старым буком, — а просто взял за руку и начал гладить ладонь, как будто старался успокоить перед очень тяжелым ударом. А когда я задрожала так, что не смогла говорить, он обнял меня, склонил голову на плечо и разрыдался так страшно, с таким трагизмом, что я замерла и шепотом попросила поделиться со мной своим горем. Тогда непослушной рукой, словно ею двигал кто-то посторонний, он протянул мне газету. Едва прочитав статью, в которой нашего мальчика называли предателем самой черной масти, жестоким позором для всех моряков, я порвала газету на мелкие кусочки! Кажется, даже грызла зубами, но не плакала, не могла. Щеки горели огнем, глаза выскакивали из орбит. Твой отец смотрел на меня с такой тоской и безысходностью! Я сказала, что не верю, что все это ложь, и не ошиблась. Спустя несколько месяцев пришло это письмо, и стало ясно, что спровоцировало поступок Фредерика. Он защищал не себя, не свои раны, высказал капитану Рейду все, что думает, и события вышли из-под контроля, но большинство членов команды его поддержали.

— Знаешь, Маргарет, — продолжила миссис Хейл слабым, изможденным, дрожащим голосом, — я рада за сына: горжусь, что он нашел силы выступить против несправедливости, а не остался лишь примерным офицером.

— А я горжусь братом, — твердо, решительно заявила Маргарет. — Верность и покорность мудрости и справедливости — прекрасные качества, но еще достойнее выступить против деспотической власти, жестоко примененной не к нам самим, а к другим — более беспомощным созданиям.

— Ах как хочется увидеть Фредерика еще раз… хотя бы однажды, ведь он — мой первенец.

Слова прозвучали тоскливо и в то же время смущенно: казалось, своим страстным желанием мать обижает второго ребенка, — но сама Маргарет этого даже не заметила, поскольку думала об одном: как исполнить заветную мечту матери.

— Прошло уже лет шесть-семь. Будут ли его преследовать, мама? Если бы Фредерик появился и предстал перед судом, какое наказание ему бы вынесли? Он мог бы предъявить доказательства провокации.

— Напрасно, — покачала головой миссис Хейл. — Некоторые из матросов, поддержавших Фредерика, были схвачены. Их судили на борту корабля «Амиция». Все они рассказали одну и ту же историю, совпадающую с письмом Фредерика, но это не помогло.

И тут — впервые за время долгого разговора — миссис Хейл заплакала, но что-то все же заставило Маргарет задать страшный вопрос, ответ на который она предвидела:

— Что с ними случилось, мама?

— Всех повесили на нок-рее, — с мрачной торжественностью изрекла миссис Хейл. — Но хуже всего то, что, приговаривая несчастных к смерти, судья заявил, что матросы пострадали из-за офицеров, которые ввели их в заблуждение.

Мать и дочь надолго умолкли.

— Кажется, Фредерик провел несколько лет в Южной Африке?

— Да. А сейчас живет в Испании — в Кадисе или где-то неподалеку. Я больше никогда не увижу своего мальчика, потому что здесь, на родине, его повесят.

Утешения не было. Миссис Хейл отвернулась к стене и замерла в материнском отчаянии. Никакие слова не могли облегчить ее боль. Она раздраженно выдернула ладонь из руки дочери, словно стремилась остаться наедине с воспоминаниями о сыне, и когда в комнату вошел мистер Хейл, Маргарет встала и медленно удалилась. Горизонт утонул во мраке. Ни единый луч не предвещал просветления.

На следующий день приехал доктор Доналдсон, чтобы осмотреть миссис Хейл. Тайна, которую, как надеялась Маргарет, развеяла новая близость с матушкой, снова вступила в силу: ее выпроводили из комнаты, в то время как Диксон позволили остаться.

Маргарет ушла в спальню матери, расположенную рядом с гостиной, и в ожидании доктора принялась нетерпеливо мерить ее шагами, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Услышав странный звук, похожий на стон, она сжала руки и затаила дыхание. На несколько минут воцарилась тишина, затем последовали обычные приметы прощания: громкие голоса, движение стульев и, наконец, стук открывшейся и закрывшейся двери.

Маргарет быстро вышла из спальни.

— Отца нет дома, доктор Доналдсон. В это время у него урок. Могу ли попросить вас спуститься в кабинет?

Она успешно преодолела все воздвигнутые Диксон препятствия и сумела в духе Старшего Брата достойно исполнить роль Единственной Дочери, успешно нейтрализовав назойливость старой служанки. Сознательное обращение к необычно горделивому тону слегка позабавило даже в глубокой тревоге, а удивление на лице Диксон подсказывало, насколько важной она сейчас выглядит. С этой мыслью Маргарет дошла до кабинета, почти забыв об остроте проблемы. И вдруг страх вернулся, едва не лишив дара речи, поэтому, прежде чем произнести хоть слово, пришлось несколько раз глубоко вздохнуть.

— Что с мамой? — спросила Маргарет прямо, не тратя время на формальные любезности, и голос прозвучал спокойно и уверенно. — Буду признательна, если откроете мне правду.

Заметив в выражении лица доктора некоторое сомнение, она добавила:

— Боюсь, отец недостаточно понимает серьезность ситуации, так что, если существуют какие-то обоснованные опасения, его придется подготовить. Я смогу и ухаживать за мамой — тоже. Прошу вас, сэр, скажите все как есть! Непроницаемость вашего лица страшнее любых слов!

— Моя дорогая молодая леди, ваша матушка в надежных руках, служанка у нее внимательная и опытная, скорее даже подруга…

— Но я дочь, сэр.

— И все же я должен сказать, что мисс Хейл настойчиво просила скрыть от вас…

— Я не настолько терпелива и послушна, чтобы повиноваться запретам. К тому же не сомневаюсь, что вы достаточно мудры… и опытны, чтобы сохранить секрет.

— Что же, — признал доктор с грустной улыбкой, — в этом вы правы. Кроме того, я ничего не обещал. Больше того, боюсь, что скоро тайное станет явным и без моего участия.

Он умолк, а Маргарет побледнела и еще плотнее сжала губы, но больше в лице не дрогнул ни один мускул. Со свойственной опытному врачу проницательностью доктор Доналдсон понял, что надо говорить чистую правду, не скрывая ни единой мелочи. Неопределенность окажется более мучительной пыткой, чем жестокое знание. Не сводя глаз с собеседницы, он тихо произнес всего две фразы, от которых зрачки ее расширились от ужаса, а бледность уступила место мертвенной белизне. Доктор молчал, выжидая, пока минует первый шок и восстановится дыхание. Маргарет заговорила первой.

— Искренне благодарю за доверие, сэр. Этот ужас преследовал меня много недель подряд, как мучительная агония. Бедная, бедная мама!

Губы ее задрожали, и доктор дал ей возможность найти облегчение в слезах, не сомневаясь, что молодая леди сумеет совладать с чувствами.

Маргарет не обманула его ожиданий, смахнув слезы и взяв себя в руки, спросила:

— Ее ждут страдания?

Доктор Доналдсон покачал головой.

— Неизвестно, все зависит от множества причин, но последние открытия медицинской науки предоставили нам возможность облегчить боль.

— Отец! — воскликнула Маргарет, содрогнувшись. — Как быть с ним?

— Я не знаком с мистером Хейлом, а потому мне трудно давать советы, но, судя по тому напору, с которым вы заставили меня сообщить все и сразу, вам удастся найти способ его утешить. Кроме того, мои визиты, которые, несомненно, станут теперь регулярными, несмотря на то что я смогу лишь облегчить страдания, и некоторые другие обстоятельства вызовут у него тревогу и немного подготовят к худшему. Видите ли, молодая леди — да, моя дорогая, — я беседовал с мистером Торнтоном и проникся уважением к вашему отцу за принесенную жертву, хотя считаю, что он заблуждается. Только запомните: в следующий раз я приду как друг. И вы должны научиться видеть во мне друга, потому что общение в таких обстоятельствах стоит нескольких лет утренних визитов.

Маргарет расплакалась, но когда прощалась с доктором, предложенную руку пожала крепко.

«Какая чудесная девушка! — подумал доктор Доналдсон, усевшись в свой удобный экипаж и посмотрев на украшенную кольцом, но слегка помятую крепким пожатием ладонь. — Кто бы мог подумать, такая маленькая ручка, а столько энергии. Да, когда кости хорошо пригнаны, сила приходит сама собой. Настоящая королева! Как запрокинула голову, чтобы заставить меня сказать правду! А потом склонилась, чтобы не пропустить ни слова. Бедняжка! Надо бы понаблюдать за ней, чтобы не переутомлялась. Хотя удивительно, как эти хрупкие создания умеют действовать и справляться с горем. Да, девушка крепкая. Другая, так испугавшись и побелев, не обошлась бы без истерики или обморока, а она справилась. Все дело в волевом посыле. Лет тридцать назад такая особа не оставила бы меня равнодушным. А сейчас уже слишком поздно. А вот и дом Арчеров!»

Доктор привычно вышел из экипажа, приготовившись отдать знания, мудрость, опыт, сочувствие — все, чего от него ждали, — следующему пациенту — так, как будто в мире никого иного не существовало.

Тем временем Маргарет вернулась в кабинет отца, чтобы собраться с мыслями и с силами, а уже потом подняться к матери.

«Ах, боже, боже! Что за ужас! Как это вынести? Безнадежная, смертельная болезнь. Зачем только я поехала к тетушке Шоу, когда нужно было эти несколько драгоценных лет провести с мамой! Бедняжка! Как много боли она уже вытерпела! Прошу тебя, Господи, облегчи ее страдания. Хватит ли у меня сил? Хватит ли мудрости, чтобы успокоить папу? Пока нельзя ничего ему говорить. Не все сразу. Горе убьет его. Но больше я ни на минуту не расстанусь с моей дорогой, любимой матушкой!»

Она бросилась наверх. Диксон в комнате не оказалось, а матушка полулежала в кресле, укутанная в мягкую белую шаль, в красивом кружевном чепце — видимо, ожидала, что доктор зайдет еще раз. Лицо слегка порозовело, а усталость после осмотра придала чертам умиротворенное выражение. Странное спокойствие удивило.

— Маргарет, как странно ты выглядишь! — воскликнула миссис Хейл, но тут же поняла, в чем дело, и недовольно осведомилась: — Надеюсь, ты не задавала доктору Доналдсону лишних вопросов?

Маргарет ничего не ответила, только посмотрела с откровенной тоской, и миссис Хейл рассердилась еще больше:

— Он ведь не сказал тебе…

— О, мама, сказал: я заставила, так что во всем вини меня! — воскликнула Маргарет и, опустившись на колени возле кресла, сжала материнскую ладонь, хотя миссис Хейл и попыталась вырвать руку.

— Маргарет, ты поступила неправильно. Я не хотела, чтобы ты узнала.

Матушка наконец оставила попытки высвободить руку, и дочь покрыла поцелуями и омыла горячими слезами слабые пальцы. Спустя некоторое время Маргарет осмелилась заговорить:

— Ах, мама! Позволь за тобой ухаживать. Всему, что необходимо, научусь у Диксон. Я твоя дочь, а потому имею право оставаться рядом.

— Сама не знаешь, о чем просишь, — вздрогнув, ответила миссис Хейл.

— Знаю. Знаю куда больше, чем ты думаешь. Позволь стать твоей сиделкой. Разреши хотя бы попробовать. Никто и никогда не старался так, как буду стараться я. Доверься мне, прошу. Подари утешение!

— Моя бедная девочка! Что же, попробуй. Понимаешь, Маргарет, мы с Диксон решили, что ты отвернешься от меня, едва узнаешь…

— Диксон решила! — с презрением повторила Маргарет. — Диксон отказала мне в праве на дочернюю любовь. Еще бы преданность присуща только ей! Должно быть, считает меня одной из тех неженок, которые весь день лежат на розовых лепестках под шелковым балдахином. Умоляю, больше не позволяй ее фантазиям нас разделять!

— Не сердись на Диксон, — взволнованно попросила миссис Хейл, и Маргарет тут же взяла себя в руки.

— Хорошо, не буду. Если разрешишь остаться рядом, научусь вести себя кротко и делать все, что нужно. Только позволь быть первой в очереди — вот чего я жажду. Пока жила у тетушки Шоу, постоянно боялась, что ты меня забудешь, и каждый вечер засыпала в слезах.

— А я все думала, как после роскоши и комфорта Харли-стрит ты воспримешь нашу жалкую бедность и самодельные приспособления, и оттого боялась твоего возвращения больше, чем визитов кого-то из посторонних.

— Ах, мама! Мне так все нравилось дома! Там было намного интереснее, чем на чопорной Харли-стрит! Полки из гардероба, которые в торжественных случаях превращались в подносы! Старые чайные коробки, набитые тряпками, покрытые и превращенные в оттоманки! То, что ты называешь самодельными приспособлениями, составляло истинное очарование жизни в Хелстоне.

— Я больше никогда не увижу Хелстон, — проговорила миссис Хейл со слезами на глазах, а поскольку Маргарет не нашлась с ответом, продолжила: — Пока жила там, постоянно стремилась уехать. Казалось, что хуже места в Англии нет. И вот теперь должна умереть далеко-далеко. Что же, справедливое возмездие за неблагодарность…

— Не говори так! — перебила ее Маргарет. — Доктор сказал, что ты вполне еще можешь пожить… Ах, мама! Давай вместе поедем в Хелстон!

— Ни за что! Я должна понести наказание. Но Фредерик!

Едва имя сына слетело с уст, миссис Хейл разрыдалась, словно в агонии. Мысль о первенце мгновенно лишила ее воли, нарушила спокойствие, победила усталость. Истеричные рыдания то и дело прерывались судорожными возгласами:

— Фредерик! Фредерик! Приди ко мне. Я умираю. Мой дорогой мальчик, дай увидеть тебя в последний раз!

Стенания грозили перейти в нервный припадок. Маргарет в ужасе распахнула дверь и принялась звать Диксон. Горничная прибежала, запыхавшись, и сразу обвинила молодую госпожу в том, что та утомила и взволновала матушку. Маргарет кротко стерпела нотацию, думая лишь об одном, чтобы не вернулся отец. Несмотря на излишнюю тревогу, без единой попытки оправдаться, она быстро и ловко выполнила все распоряжения Диксон, чем заслужила снисхождение. Вдвоем они уложили больную в постель, и Маргарет посидела рядом, пока та не уснула. Спустя некоторое время Диксон позвавла ее в гостиную выпить кофе, который сама приготовила, и с недовольным видом заявила:

— Незачем было любопытствовать, мисс, тогда не пришлось бы раньше времени расстраиваться и суетиться. А время настанет скоро. Теперь вы скажете господину, и что же прикажете делать с вами обоими?

— Нет, Диксон, — печально заверила Маргарет, — я ничего не скажу папе. Он не сможет вынести горе так стоически, как я.

И словно в доказательство собственной «силы», она разрыдалась.

— Ну вот! Я так и знала. Сейчас разбудите матушку, а она только уснула. Мисс Маргарет, дорогая, долгое время мне удавалось справляться. Не стану притворяться, что люблю госпожу так же, как вы, и все же отношусь к ней лучше, чем к кому бы то ни было. Только мастер Фредерик может с ней сравниться. Помню, как горничная леди Бересфорд позвала меня взглянуть на барышню, одетую в белое платье с алыми маками по подолу. Меня так поразило увиденное, что ненароком я загнала в палец иголку и сломала, так что пришлось вырезать. Так она разорвала свой кружевной платочек, чтобы перевязать рану, а потом, после бала, где была краше всех, еще раз смочила его лосьоном. С тех пор я больше никогда и никого не любила так, как вашу матушку. И уж, конечно, не могла представить, что увижу ее в таком бедственном положении. Не собираюсь никого упрекать. Многие считают вас хорошенькой, красивой и все такое прочее. Даже в этом грязном углу, где можно ослепнуть от дыма, любая сова сразу вас заметит, но вы никогда не станете красивее матушки, никогда, даже если проживете на свете сто лет!

— Она и сейчас очень хороша. Бедная, бедная мама!

— Только не начинайте снова, а то я все-таки не выдержу! — всхлипнула Диксон. — Так вы ни за что не устоите перед расспросами господина. Выйдите на улицу, погуляйте и возвращайтесь в приличном виде. Часто мне самой хотелось забыться до такой степени, чтобы не думать о ее состоянии и о том, к чему оно приведет.

— Ах, Диксон! — воскликнула Маргарет. — Как несправедливо я на тебя сердилась, не понимая, какой страшный секрет ты хранишь!

— Благослови вас Гоподь, дитя! Люблю, когда вы проявляете характер. Добрая старая кровь Бересфордов. Третий с конца сэр Джон пристрелил управляющего на месте. Бедняга лишился жизни за то, что сказал, будто бы господин обдирает арендаторов. А уж он обдирал будь здоров: до тех пор пока не мог вытянуть из них ни пенни. Все равно что содрать шкуру с камня!

— Честное слово, Диксон, я тебя не застрелю. И постараюсь больше не перечить.

— Да вы никогда и не перечили. А если я иногда ворчала, то всегда только сама с собой, чтобы хоть немножко поговорить. В этом доме порой не с кем словом перекинуться. А вы, когда сердитесь, становитесь копией мастера Фредерика. Иногда даже хочется нарочно вас разозлить, чтобы увидеть, как на лицо находит грозовая туча. Но сейчас идите на улицу, мисс. Я присмотрю за госпожой, а что касается хозяина, то, если вдруг придет, пусть развлекается с книгами.

— Пожалуй, пойду, — согласилась Маргарет и, помедлив минуту-другую, словно чего-то боялась или не могла решиться, неожиданно поцеловала Диксон и быстро вышла из комнаты.

— Благослови ее Бог! — пробормотала горничная вслед. — Троих я люблю на свете: госпожу, мастера Фредерика и мисс. Только троих, и все. Все остальные могут отправиться на виселицу: все равно не знаю, зачем они живут. Господин, должно быть, родился на свет, чтобы жениться на госпоже. Если бы любил ее как подобает, возможно, когда-нибудь и я полюбила бы его, но он обращал на жену слишком мало внимания, все читал, читал и без конца думал. И вот до чего додумался! Другие ничего не читают и ни о чем не думают, а становятся ректорами, деканами и другими важными людьми. И хозяин бы мог добиться успеха, если бы слушал, что говорит жена, и поменьше уставал от чтения и мыслей.

Услышав, как хлопнула входная дверь, Диксон выглянула в окно, увидела Маргарет и подумала: «Бедная девочка! Все в том же платье, в котором год назад приехала в Хелстон. С тех пор не купила даже пары заштопанных чулок или застиранных перчаток. И вот теперь такое испытание…»

Маргарет вышла из дома тяжело и неохотно, однако движение и воздух — пусть даже скорее дым, чем воздух, — уже до первого поворота разогнали молодую кровь. Походка стала легче, губы порозовели. Сознание вырвалось из замкнутого круга, обратилось к окружающему миру, и она заметила наконец на улице странных людей: медленно прохаживались, засунув руки в карманы, мужчины; громко разговаривали и развязно смеялись молодые, явно не в меру возбужденные женщины. Самые неприглядные из мужчин — позорное меньшинство — сидели на ступенях пивной, курили и бесцеремонно разглядывали прохожих, отпуская скабрезные шуточки. Маргарет хотела выйти за город и погулять в поле, но передумала, опасаясь в одиночестве идти по неспокойным улицам, и решила навестить Бесси Хиггинс. Впечатления, конечно, совсем не те, что на лоне природы, но во всяком случае пользы больше.

Когда она вошла, Николас и Бесси сидели в креслах возле камина: он курил, а она слегка раскачивалась.

Николас вынул трубку изо рта, встал, предложил свое место гостье, а сам облокотился о камин.

Маргарет спросила о здоровье Бесси.

— Настроение неважное, а самочувствие лучше, — ответил Николас. — Очень не любит забастовки, считает, что любой ценой надо сохранять мир и покой.

— При мне это уже третья забастовка, — вздохнула Бесси, как будто этот ответ все объяснял.

— Третий удар — решающий. Вот увидите, обязательно добьем хозяев. Сами прибегут и попросят вернуться на наших условиях. Вот и все. Раньше у нас ничего не получалось, но сейчас все спланировано как надо.

— Зачем вы бастуете? — спросила Маргарет. — Забастовка — это прекращение работы ради получения более высокого жалованья. Верно? Не удивляйтесь моему невежеству. Там, откуда я приехала, о забастовках не слышали.

— Хотелось бы мне там оказаться, — грустно заметила Бесси. — Но мне не пристало жаловаться: это последняя забастовка на моем веку. Не успеет она закончиться, как я окажусь в величественном городе — святом Иерусалиме.

— Мечтает только о будущем — о настоящем и слышать не хочет. Зато мне приходится стараться в поте лица. По-моему, синица в руке лучше журавля в небе. Так что по поводу забастовки наши мнения расходятся.

— Но если бы в тех краях, откуда я приехала, начались забастовки, то сено так и осталось бы на лугах, урожай сгнил бы в полях, а семена испортились в закромах.

— И?.. — вопросительно произнес Хиггинс, снова засовывая в рот трубку.

— Что стало бы с фермерами? — уточнила Маргарет.

Хиггинс выпустил кольцо дыма.

— Полагаю, им пришлось бы или продать фермы, или повысить рабочим жалованье.

— Предположим, второй вариант для них по той или иной причине неприемлем, а продать фермы вот так, сразу, невозможно, как бы они того не желали. Стало быть, в этом году у них уже ни сена, ни урожая. Откуда же возьмутся деньги, чтобы платить рабочим на будущий год?

Хиггинс долго молчал, попыхивая трубкой, и наконец проговорил:

— Не знаю, как обстоят дела у вас на юге. Слышал, что люди там слабые, хилые: не видят, когда их обманывают, и чуть что, сразу умирают. Мы здесь совсем другие: быстро понимаем, если кто захочет обвести вокруг пальца, — и готовы стоять до конца. Решительно бросаем станки и заявляем: «Ты, хозяин, можешь нас убить, но обмануть не удастся!» И в этот раз, черт возьми, у них ничего не получится!

— Если бы я могла жить на юге! — мечтательно вздохнула Бесси.

— Там тоже жизнь не сахар, — возразила Маргарет. — Всюду свои печали. Людям приходится работать от темна до темна, а еды, чтобы подкрепить силы, у них мало.

— Зато там чистый воздух, — сказала Бесси, — нет этого ужасного, несмолкающего шума и несносной духоты.

— Выходить в поле приходится в любую погоду: и в дождь, и в холод, и в зной. Молодые могут это выдержать, но с возрастом становится все труднее: ревматизм и другие болезни раньше времени отнимают силы, — и все же люди вынуждены или продолжать тяжкий труд, или идти в работный дом.

— Мне казалось, вы преданы своему югу, — заметил Николас.

— Так и есть, — с улыбкой согласилась Маргарет, признавая собственную непоследовательность. — Просто хочу сказать, Бесси, что повсюду есть как хорошее, так и плохое, да и проблем хватает.

— Говорите, на юге никогда не бастуют? — неожиданно спросил Николас.

— Нет! — решительно ответила Маргарет. — Наверное, там у рабочих больше рассудительности.

— А по-моему, — запальчиво возразил, яростно выколачивая из трубки пепел, Николас, — дело не в большом уме, а в трусости.

— Ах, папа! — воскликнула Бесси. — Чего вы добьетесь своей забастовкой? Вспомни первую — когда умерла мама. Как мы тогда голодали, особенно ты! Но ничего не вышло: почти все вернулись на свои места за прежнее жалованье, а те, кто не пожелал, умирали с голоду или ходили с протянутой рукой.

— Да, — согласился мистер Хиггинс, — ту забастовку плохо организовали: за дело взялись дураки и предатели, — но в этот раз будет иначе.

— Однако вы до сих пор так и не сказали, чего требуете, — настойчиво повторила Маргарет.

— Понимаете, несколько фабрикантов договорились снизить жалованье, которое платили два последних года, чтобы увеличить свои доходы. Вышли к нам и заявили, что мы должны согласиться получать меньше, но мы этого не потерпим: откажемся работать и посмотрим, что они тогда скажут. Лучше с голоду умрем! Хотят убить гусыню, что несет золотые яйца? На здоровье!

— Значит, готовы умереть, лишь бы доказать свою правоту?

— Нет, — решительно возразил Николас. — Готов умереть, но не сдаться. Почему для солдата это доблесть, а для бедного ткача — нет?

— Но солдат погибает на поле боя, защищая других людей.

Хиггинс мрачно рассмеялся:

— Милая, вы еще очень молоды, но все же ответьте: можем ли мы втроем — Бесси, Мэри и я — прожить на шестнадцать шиллингов в неделю? Разве я за себя переживаю? Нет, за других, — не хуже того солдата. Вот только он сражается за тех, кого в глаза не видел и о ком даже ни разу не слышал, а я защищаю соседа Джона Бучера с больной женой и восемью малыми детьми. И не его одного, пусть он и слабак, не способный обслужить больше двух станков, но и всех других тоже. Я ратую за справедливость: почему мы должны получать меньше, если производство развивается, а прибыль растет?

— Не спрашивайте меня, — пожала плечами Маргарет, — я ничего в этом не понимаю. Спросите лучше кого-нибудь из ваших хозяев. Они наверняка смогут объяснить, почему приняли решение сократить жалованье. Скорее всего, у них были серьезные основания для столь серьезного шага.

— Вы здесь чужая, вот и все! — презрительно заключил Николас. — Надо же такое сказать: «Спросите хозяев», — еще не хватало! Да они ответят, чтобы мы занимались своим делом и не совали нос, куда не надо. Наше дело — вкалывать от зари до зари, а их — жиреть и богатеть. Вот и вся правда.

Даже понимая, что раздражает собеседника, Маргарет решила не сдаваться:

— Возможно, из-за состояния торговли — ухудшения реализации продукции — они не могут позволить себе сохранить прежний уровень оплаты.

— Состояние торговли! Вот так хозяева и водят нас за нос. Я говорю о жалованье. Вся продукция продается, а нас все пугают кризисом и, как непослушных детей, грозят оставить без сладкого, чтобы хорошо себя вели. Говорю вам, что их единственная цель — нажива. Поэтому нам остается одно: твердо стоять на своем и храбро сражаться — не только за себя, но и за других тоже, — за справедливость и честный труд. Благодаря нам они имеют прибыль, а значит, мы должны получить свою долю. В этот раз речь не идет о выживании: удалось кое-что скопить, — а потому будем биться до конца. Ни один рабочий не войдет в цех, если хозяин не пообещает платить сумму, которую определили профсоюзы. Поэтому я и говорю: ура забастовке! Пусть они — Торнтон, Сликсон, Хампер и другие — задумаются, что к чему.

— Торнтон! — повторила Маргарет. — Мистер Торнтон с Мальборо-стрит?

— Да! Только мы зовем его «Торнтон с фабрики Мальборо».

— Значит, он один из тех, с кем вы боретесь? Что он собой представляет?

— Когда-нибудь видели бульдога? Так вот: поставьте бульдога на задние лапы, наденьте на него дорогой сюртук и модные бриджи, и как раз получите Джона Торнтона.

— Ничего подобного, — рассмеялась Маргарет. — Не могу согласиться. Мистер Торнтон вовсе не красавец, но на бульдога совсем не похож. У того короткий широкий нос и задранная верхняя губа.

— Дело не во внешности. У Джона Торнтона мертвая хватка, как у бульдога, если что решил, то с места не сдвинешь. Чтобы у него что-то отобрать, придется вилами колоть. С Джоном Торнтоном сразиться стоит, а что до Сликсона, то он скорее всего, наобещает целую гору и заманит своих рабочих обратно, но как только они опять окажутся в его власти, в очередной раз обманет, да еще и оштрафует вдобавок — это уж точно. Скользкий, как угорь, а хитрый и коварный, как кот. С ним никогда не получится честной борьбы, не то что с Торнтоном. Этот крепок как гвоздь и невероятно упрям. Одно слово — бульдог!

— Бедная Бесси! — Маргарет повернулась к подруге. — Только и делаешь, что вздыхаешь. Забастовки и баррикады совсем тебя не радуют, правда?

— Нисколько, — мрачно согласилась девушка. — Устала от этих разговоров. Неужели перед смертью нельзя поговорить о чем-то другом, кроме грохота, лязга и стука, работы и жалованья, хозяев, рабочих и предателей?

— Бедняжка! Нет покоя даже в последние дни! Зато ты оживилась: выглядишь не такой печальной, — да и я побуду дома, с тобой.

— И будешь душить меня своим дымом! — проворчала Бесси.

— Значит, больше ни разу дома не закурю, — нежно пообещал отец. — Но почему же ты раньше не сказала, глупышка?

Девушка долго молчала, а потом, когда отец вышел, чтобы докурить трубку, тихо — так, чтобы слышала только Маргарет, — проговорила:

— Готова поспорить, что до конца своих дней не откажется ни от табака, ни от выпивки. — Она вздохнула. — Я же не дура, правда, мисс? Знаю, что должна держать отца дома, подальше от тех, кто во время забастовки попытается напоить людей. А вместо этого, как будто кто-то дергает за язык, говорю про трубку. Теперь он будет уходить всякий раз, как захочет покурить, и неизвестно, чем это закончится. Жалею, что не задохнулась раньше.

— Разве твой отец пьет? — удивилась Маргарет.

— Нет, не то чтобы пьет, — ответила девушка тем же возбужденно-сердитым тоном, — но только представьте: наверное, у вас, как и у всех других, тоже случаются дни, когда хочется чего-то нового. Хотя бы небольшого толчка. Сама я в таких случаях когда-то ходила за хлебом в другую булочную — просто потому, что не могла больше жить с прежним видом из окна, прежним шумом в ушах, прежним вкусом во рту и прежними мыслями (точнее, их отсутствием) в голове. День за днем, до бесконечности. Даже жалела, что не родилась мужчиной, потому что им позволено ездить по другим городам в поисках работы (хотя это не больше, чем ловушка). А отец, как все мужчины, наверняка устал от однообразия еще больше, чем я. Что же ему делать? Разве можно винить человека за то, что он хочет немного разогнать кровь и увидеть вещи, которых нет в обычной жизни: картины, зеркала, украшения? Но пьяницей отец никогда не был, хотя порой и теряет чувство меры.

Девушка вздохнула и печально добавила:

— Вот только беда в том, что во время забастовки рабочие сталкиваются со множеством трудностей, хотя поначалу все кажется ясным и полны надежд. А где искать утешения? Они впадают в гнев и отчаяние — так всегда случается, — а потом устают от этого состояния и необдуманно совершают поступки, о которых потом сами жалеют. Благослови Господь ваше милое сочувственное личико, но вы еще не знаете, что такое забастовка!

— И все же, Бесси, — мягко возразила Маргарет, — не стану говорить, что ты преувеличиваешь, поскольку действительно мало знаю, но, возможно, из-за болезни смотришь на происходящее только с одной, темной стороны, а ведь есть еще и другая — светлая.

— Вам хорошо так говорить, ведь всю свою жизнь вы провели в приятном зеленом уголке, не зная ни нужды, ни печали, ни злобы, ни грехов.

— Остерегись! Не руби с плеча! — вспыхнула от праведного гнева Маргарет. — Сейчас я вернусь домой, а там тяжело больная матушка, которую из оков страданий вызволит только смерть, но мне придется спокойно и с улыбкой разговаривать с отцом, потому что он не подозревает о ее состоянии, и его необходимо подготовить к удару. Единственный, кто способен разделить мое горе и помочь, чье присутствие утешило бы матушку больше всего на свете, несправедливо обвинен в преступлении, и если вернется на родину, чтобы попрощаться с умирающей, будет схвачен и казнен. Об этом не знает ни один человек в Милтоне, а возможно, и во всей Англии. Я говорю только тебе, Бесси, и умоляю сохранить тайну. Это я-то не знаю печали, потому что не хожу в лохмотьях и не голодаю? Ах, Бесси, Господь мудр и справедлив, а потому соразмеряет наши судьбы, сознавая горечь испытаний.

— Простите, — потупилась Бесси. — Порой, вспоминая свою жизнь, я думаю, как мало радости видела, и начинаю верить, что, наверное, умру, убитая упавшей с небес звездой. «И звезда та зовется Полынью; и треть всех вод стала горькой; и люди умерли от этой горечи». Мы легче терпим боль и печаль, если знаем, что страдания давным-давно предсказаны: тогда нам кажется, что страдания посланы во имя искупления, — а иначе все впустую.

— Только подумай, Бесси! — воскликнула Маргарет. — Бог никогда не причиняет боль намеренно. Не уделяй предсказаниям так много внимания, а лучше читай в Библии понятные главы.

— Согласна — так было бы мудрее, но где же тогда услышать грандиозные обещания, рассказы о светлой обители, совершенно непохожей на наш ужасный мир и наш ужасный город, как не в Апокалипсисе? Множество раз я повторяла вслух стихи седьмой главы просто ради их звучания. Красиво, как музыка, и совсем не похоже на жизнь. Нет, ни за что не откажусь от Апокалипсиса. Он приносит больше утешения, чем другие части великой книги.

— Тогда позволь мне как-нибудь почитать мои любимые страницы.

— Конечно, — с готовностью согласилась девушка. — С удовольствием послушаю. Может, и отец будет рад, а то мои разговоры, которые, как он считает, не имеют ничего общего с реальной жизнью, ему уже надоели.

— А где твоя сестра?

— На фабрике, режет и пакует фланель. Я очень не хотела ее отпускать, но ничего не поделаешь: жить как-то надо, ведь профсоюз выделяет крохи.

— Что же, пойду, пожалуй. Ты мне очень помогла. Спасибо, Бесси.

— Я? Да чем же?

— Пришла я сюда в глубокой печали, в полной уверенности, что нет в мире никого несчастнее меня, но услышала, что ты терпишь страдания годами, и почувствовала себя сильнее.

— Слава богу! Всегда думала, что добро творят только богачи, а теперь буду гордиться, что и мне удалось сделать что-то хорошее.

— Да, вот так и бывает: задумаешь совершить добрый поступок, да не тут-то было, а потом нечаянно сделаешь что-то хорошее и сама удивишься.

— Вы не похожи ни на кого из моих знакомых. Не понимаю, кто вы такая.

— Да я и сама не знаю. До свидания!

Бесси перестала раскачиваться и задумчиво посмотрела гостье вслед и подумала:

«Интересно, они на юге все такие? Как будто повеял свежий деревенский ветерок. Даже сил прибавилось. Кто бы мог подумать, что это ангельское лицо — такое светлое и чистое — скрывает мучительные переживания. Интересно, каков будет ее грех? Ведь все должны когда-то согрешить. Постоянно об этом думаю. И отец. И даже Мэри, а уж ее-то трудно заставить задуматься…»

Перспектива званого обеда у Торнтонов неожиданным образом заинтересовала и увлекла миссис Хейл. С простотой ребенка, мечтающего заранее узнать о предстоящих удовольствиях, она не переставала гадать о подробностях грядущего события. Однако монотонность жизни часто превращает больных людей в детей: они теряют ощущение пропорций и начинают думать, что стены и шторы, отделяющие их от остального мира, несравнимо больше и значительнее всего, что за ними скрывается. К тому же в юности миссис Хейл не была лишена тщеславия, но оно потерпело крушение в браке с бедным священником. Мечты хоть и разбились, но мелкие осколки не окончательно рассыпались в прах, а чудом сохранились. Миссис Хейл с удовольствием ждала того момента, когда дочь начнет наряжаться к обеду, и взволнованно обсуждала, что лучше надеть по столь торжественному случаю. Возбуждение матушки забавляло Маргарет: за несколько лет, проведенных в доме тети Шоу на Харли-стрит, она привыкла к обществу больше, чем миссис Хейл за четверть века жизни в Хелстоне.

— Значит, собираешься надеть белое шелковое платье? Уверена, что оно подойдет? Ведь Эдит вышла замуж почти год назад!

— Да, мама! Его сшила миссис Мюррей, так что все будет в порядке. Возможно, талия слегка поднимется или опустится — если я поправилась или похудела, — но, кажется, я ничуть не изменилась.

— Может быть, приказать Диксон заранее его достать? Вдруг пожелтело…

— Как хочешь, мама. Но если случится худшее, у меня есть прелестное розовое газовое платье, подаренное тетушкой всего за два-три месяца до свадьбы Эдит. Оно-то точно не пожелтело.

— Нет, но могло выцвести.

— Что же, ничего не поделаешь. Тогда придется надеть зеленое шелковое. Только мне оно кажется слишком претенциозным.

— Ах, прямо не знаю, что и выбрать! — нервно воскликнула миссис Хейл, и Маргарет сразу изменила тон.

— Может, мне надеть каждое по очереди, чтобы ты посмотрела и приняла окочательное решение?

— Да-да! Так будет лучше.

Девушка вышла из комнаты. Очень хотелось превратить несвоевременное переодевание в веселую игру, шутку: например, склониться перед матушкой, словно перед королевой, — но сразу выяснилось, что чудачества воспринимаются как неуместная помеха важному делу и вызывают раздражение, а потому пришлось вести себя скромно и серьезно. Маргарет не понимала, с какой стати мир (ее мир) так озаботился выбором платья, однако в тот же день, стоило упомянуть об обеде в разговоре с Бесси Хиггинс (в связи с новой служанкой, которую обещала подыскать миссис Торнтон), как та внезапно встрепенулась.

— Боже мой! Неужели вы пойдете на обед к Торнтонам, на Мальборо-стрит?

— Да. Это тебя удивляет?

— Не знаю. Просто они общаются с самыми знатными людьми Милтона.

— А нас ты не считаешь таковыми, да, Бесси?

Девушка густо покраснела: ее мысли сразу прочитали, — и попыталась объяснить:

— Понимаете, — они общаются только с теми, у кого деньги, но, по-моему, у вас их не много…

— Да, не много, — подтвердила Маргарет, — но мы образованные люди и всегда жили среди образованных людей. Разве удивительно, что моего отца пригласил на обед его ученик, выказав тем самым ему уважение? Вовсе не хочу принижать заслуги мистера Торнтона: мало кому из мальчиков-рассыльных удается добиться таких успехов.

— Но ведь вам придется дать ответный обед! Как вы с этим справитесь? Дом такой маленький…

— Ничего, что-нибудь придумаем с «ответным обедом», как ты его называешь. Конечно, не в таких масштабах и с гораздо меньшим количеством гостей. Честно говоря, мы об этом пока не думали.

— Вот уж не могла подумать, что вы будете обедать у Торнтонов, — все никак не унималась Бесси. — Ведь у них бывают члены парламента, даже сам мэр.

— Надеюсь не осрамиться перед мэром Милтона, — усмехнулась Маргарет.

— Но все леди одеваются так шикарно! — вздохнула Бесси, быстро взглянув на ситцевое платье гостьи. Опытный глаз ткачихи оценил его в семь пенсов за ярд.

— Спасибо за заботу о моем достойном виде, — рассмеялась Маргарет. Но у меня много великолепных платьев. Еще неделю назад я бы сказала, что они слишком хороши для нынешней жизни, но на обед к мистеру Торнтону — возможно, в присутствии мэра — выберу самое красивое.

— Какое именно? — не скрывая облегчения, уточнила Бесси.

— Платье из белого шелка, сшитое год назад, к свадьбе кузины.

— Подойдет! — одобрила Бесси, откинувшись на спинку кресла. — Не переживу, если на вас будут смотреть свысока.

— О, не волнуйся! Если внешний вид способен спасти от высокомерия избранного общества, то все будет в порядке.

— Очень хочется увидеть вас нарядной, — вздохнула Бесси. — Вас не назовешь хорошенькой: не хватает белизны и румянца, — но знаете, я видела вас задолго до того, как мы впервые встретились.

— Что за ерунда!

— Да, правда. Ваше лицо: прямой спокойный взгляд темных глаз, густые блестящие волосы, лоб, такой же гладкий и чистый, как сейчас. Вы являлись, чтобы дать мне силу: я черпала ее из вашего глубокого мягкого взгляда, — и всегда были в чем-то белом и сияющем — как собираетесь одеться сейчас. Да-да, это вы!

— Нет, Бесси, — как можно деликатнее возразила Маргарет. — Это был всего лишь сон.

— Иногда мне снятся другие сны. Разве в Библии мало героев? Сны видят все, даже отец в них верит! Нет, повторяю, что видела вас наяву. Вы шли прямо ко мне, и волосы развевались от быстрого шага, как это бывает в жизни. И были вы в белом блестящем платье, которое собираетесь надеть. Позвольте мне прийти и посмотреть на вас. Хочу увидеть и прикоснуться, чтобы убедиться, что это точно вы.

— Дорогая Бесси, это всего лишь твоя фантазия!

— Фантазия или не фантазия, а вы приходили, и я заранее знала, что это вы, когда видела легкое движение. А когда оказывались рядом, у меня сразу становилось легче и спокойнее на душе. И теплее, как возле камина в холодный день. Вы сказали, что обед двадцать первого. Умоляю, позвольте прийти и взглянуть.

— Конечно, приходи, пожалуйста, но не говори так — твои слова очень меня расстраивают. Очень!

— Тогда буду молчать. Прикушу язык. Но только все это правда.

Маргарет надолго задумалась, а потом наконец предложила:

— Если хочешь, мы можем об этом поговорить, но только не сейчас. Скажи, твой отец участвует в забастовке?

— Да! — ответила Бесси мрачно — совсем не так, как говорила пару минут назад. — Но не только: и люди Хампера, и рабочие других фабрик тоже. В этот раз женщины не отстают от мужчин — такие же дикие. Продукты дорожают, а им надо кормить детей. Наверное, Торнтон заткнет им рот какими-нибудь подачками: если будут деньги на картошку и крупу, это немного смягчит материнские сердца.

— Не говори так! — взмолилась Маргарет. — После таких слов мне стыдно идти к нему на обед.

— Нет! — возразила Бесси. — Некоторым просто судьбой предназначено пировать на белых скатертях. Возможно, вы как раз из них. А другие всю жизнь с утра до ночи гнут спину и прозябают в бедности. Даже собаки в наши дни не знают жалости, как это было в дни Лазаря, но если попросите освежить вам язык прикосновением пальца, я преодолею зияющую пропасть — за то, что вы для меня делаете.

— Бесси! У тебя сильный жар! И рука горячая, и говоришь странно. В страшный день будет неважно, кто из нас нищ, а кто богат. Судить будут не по случайному состоянию, а по верному служению Христу.

Маргарет нашла немного воды, смочила носовой платок и положила на пылающий лоб девушки, а потом принялась растирать ледяные ступни. Совершенно обессиленная, она немного успокоилась и наконец заговорила:

— Вы бы тоже сошли с ума, если бы с самого утра то и дело приходили люди, спрашивали отца, а потом начинали рассказывать свои истории. Некоторые с такой ненавистью говорили о хозяевах, что у меня кровь стыла в жилах, но большинство — женщины, — не переставая жаловались и жаловались: и мясо подорожало, и дети не могут спать от голода. Слезы текли по щекам, и они их даже не вытирали.

— Они верят, что забастовка поможет? — спросила Маргарет.

— Говорят, да, — кивнула Бесси. — Уверяют, что долгое время торговля шла хорошо, и хозяева нагребли кучу денег. Сколько именно, отец не знает, но профсоюзу должно быть известно. Понятно, что рабочие хотят получить свою долю прибыли, тем более что продукты так дороги, а профсоюзы заявляют, что их долг — заставить хозяев поделиться, но те все-таки сумели настоять на своем и вряд ли пойдут навстречу. Противостояние похоже на великую битву Армагеддона: враги сражаются, не замечая, как неотвратимо скользят в пропасть.

В эту минуту в комнату вошел Николас Хиггинс и услышал последние слова дочери.

— Да! Я тоже сражаюсь, и на этот раз не отступлю. Они долго не продержатся: заказов много, причем все ограничены во времени, — так что скоро хозяева поймут, что проще дать нам наши пять процентов, чем потерять всю прибыль да еще и заплатить штрафы за сорванные контракты. Так что, господа, Хиггинс знает, кто победит!

Маргарет догадалась, что Николас пьян. Выдали его не столько слова, сколько необычное возбуждение. Предположение подтвердилось очевидным волнением Бесси: заботливая дочь решила избавить гостью от неприятного зрелища, а потому поспешила проститься.

— Двадцать первое, — напомнила она напоследок. — Это следующий четверг. Надеюсь, позволите прийти посмотреть, как вы оделись для визита к Торнтонам? Во сколько начало?

Прежде чем Маргарет успела ответить, Хиггинс разразился бурной тирадой:

— Торнтон! Собираетесь на обед к Торнтону? Пусть выпьет за успех своих заказов. К двадцать первому он мозги сломает, придумывая, как бы выполнить их вовремя. Передайте, что, как только он прибавит своим рабочим к жалованью пять процентов, на Мальборо-стрит придут семьсот человек и помогут ему справиться. Все, как один. Мой хозяин, Хампер, живет по старинке: никогда не встретит человека без ругани и проклятия, скорее умрет, чем поговорит по душам, — но на деле оказывается, что лает он страшнее, чем кусает, так что можно выдвинуть ему свои требования. Торнтон другой, и у него соберутся главные хозяева! Как бы я хотел поговорить с ними после обеда, когда все немного отяжелеют и захотят посидеть смирно и тихо. Я бы им растолковал, что к чему, заставил бы понять, что они с нами делают!

— До свидания! — поспешно попрощалась Маргарет. — До свидания, Бесси! Рада встретиться двадцать первого, если будешь хорошо себя чувствовать.

Назначенные доктором Доналдсоном лекарства и тщательный уход поначалу настолько благотворно сказались на здоровье миссис Хейл, что не только она сама, но и Маргарет решила, что страхи их преувеличены, и поверила в скорое выздоровление. Что же касается мистера Хейла, то хоть глава семьи никогда не подозревал о глубине опасений доктора, его откровенное, нескрываемое облегчение сразу выдало недавнюю тревогу и страх. Только Диксон продолжала мрачно каркать на ухо молодой госпоже. Впрочем, Маргарет не обращала внимания на ее стенания и упорно надеялась на лучшее.

Спокойствие и оптимизм в семье казались тем более необходимыми, что за стенами дома неумолимо нарастал мрачный, агрессивный хаос. У мистера Хейла уже появились знакомые среди рабочих, не упускавшие случая подробно и красочно описать собственные лишения и страдания. Они не стали бы откровенничать с человеком, в силу собственного положения способным понять их трудности без лишних слов, однако бывший священник явился из дальнего графства и с трудом постигал систему, в которую попал по воле судьбы, поэтому каждый спешил посвятить его и в свидетели, и в судьи долго копившихся обид. Однажды мистер Хейл выложил все эти рассказы и жалобы на рассмотрение мистера Торнтона, чтобы, обладая неоспоримым опытом и богатыми знаниями, тот объяснил и классифицировал их суть и происхождение. Мистер Торнтон построил свои аргументы на незыблемых экономических принципах. Начал с того, что коммерческое благосостояние переживает периоды подъема и спада. Во времена спада некоторые фабриканты, а следовательно, и их рабочие, разоряются и покидают ряды успешных и преуспевающих промышленников. Он излагал действие закона так, словно данное следствие являлось абсолютно логичным и неизбежным, а потому ни хозяева, ни слуги не имели права жаловаться на свою несчастную долю. Бывшему фабриканту приходилось покидать гонку, которой он не выдержал, терпеть горькое разочарование и унижение со стороны рвущихся к богатству, более успешных конкурентов. Отныне он встречал поношение тех, у кого прежде пользовался почетом, и сам с протянутой рукой умолял дать работу там, где прежде вершил судьбы людей. Разумеется, рассказывая о печальной судьбе, которая в бурном море коммерции могла постичь и его самого, мистер Торнтон не выражал особого сочувствия к рабочим, уволенным в результате безжалостного совершенствования машин. Этим горемыкам не оставалось ничего другого, как тихо лечь в уголок и умереть, освободив мир от своего бесполезного присутствия. Однако он понимал, что эти люди не обретут покоя в могилах из-за неумолчных стенаний покинутых и беспомощных жен. Тем оставалось лишь завидовать дикой птице, способной накормить птенцов кровью собственного сердца.

Душа Маргарет восстала против неумолимой теории — ведь из нее следовало, что миром правит не человечность, а холодная, бездушная коммерция. Она с трудом нашла силы поблагодарить мистера Торнтона за личную доброту: в тот же вечер он со всей возможной деликатностью — разумеется, с глазу на глаз — предложил предоставить все необходимые средства ухода, которые, по словам доктора Доналдсона, могли потребоваться миссис Хейл. Слова участия и поддержки вовсе не вызвали признательности, а лишь напомнили Маргарет о надвигающемся горе, которое она мысленно пыталась отдалить. Кто позволил этому человеку стать единственным — помимо доктора и Диксон — посвященным в страшную тайну, скрытую в самом укромном уголке души? Маргарет сама боялась туда заглядывать, не получив божественной силы, чтобы увидеть: скоро настанет день, когда она в бесконечном отчаянии позовет маму, но черная пустота отзовется равнодушным молчанием. Мистер Торнтон знал все: знание сквозило в его сочувственном взгляде, звучало в печальном, глухом голосе. Как примирить этот взгляд и этот голос с холодными, сухими, безжалостными словами, объясняющими аксиомы производства и торговли, с бесчеловечными рассуждениями и жестокими выводами? Резкий диссонанс ранил и разум, и душу, особенно после невыносимо горестного рассказа Бесси.

Ее отец, Николас Хиггинс, говорил иначе. Его избрали в комитет, и он утверждал, что знает секреты, закрытые для непосвященных. Особенно уверенно он подчеркнул это накануне обеда у миссис Торнтон, когда Маргарет навестила Бесси и застала Николаса в порыве красноречия. Он спорил с Бучером — тем самым обремененным большой семьей неумелым рабочим, которого то жалел, то ругал за полное отсутствие боевого духа. Бучер стоял с опущенной головой, ссутулившись, положив обе руки на высокий камин, смотрел в огонь и безвольно плакал. Страстного, непримиримого Хиггинса беспомощное отчаяние одновременно трогало и раздражало. Бесси раскачивалась в кресле, и Маргарет уже знала, что привычка эта выражает крайнее волнение. Мэри собиралась на работу и завязывала ленты на шляпке: громоздкие неуклюжие банты вполне соответствовали большим неловким пальцам. Она что-то недовольно бормотала и не скрывала желания как можно быстрее уйти из дома, чтобы не видеть неприглядной сцены. Маргарет на миг остановилась возле двери, а потом, приложив палец к губам, на цыпочках вошла в комнату и устроилась на кушетке рядом с Бесси. Николас ее увидел и коротко, но дружелюбно кивнул. Мэри с готовностью выскочила в открытую дверь и, скрывшись с глаз отца, что-то радостно крикнула на прощание. И только Джон Бучер не заметил, кто вошел и кто вышел.

— Все напрасно, Хиггинс: она долго не протянет, тает на глазах, и не потому, что сама почти ничего не ест, а потому что не может видеть, как голодают малыши. Да, голодают! Если тебя могут устроить пять шиллингов в неделю: вас в семье трое, причем одна из дочек вполне может заработать на кусок хлеба, — то для нас это голод! Скажу прямо: если она умрет прежде, чем мы добьемся своих пяти процентов — а боюсь, что так и будет, — швырну деньги хозяину в лицо и заявлю: «Будь ты проклят! Будь проклят весь твой жестокий мир, который не смог сохранить мне лучшую из женщин, когда-нибудь рожавших мужчине детей!» Учти, парень, я возненавижу и тебя, и весь твой союз — да так, что ненависть моя не пустит вас на небо. Так и будет, если окажется, что вы меня обманули. Неделю назад, в среду, ты сказал, что не пройдет и двух недель, как хозяева придут умолять вернуться в цеха и согласятся выполнить наши условия. Сегодня уже вторник. Время почти вышло. А наш маленький Джек лежит и от слабости даже плакать не может: лишь иногда жалобно всхлипывает. Наш маленький Джек, говорю тебе! С тех пор как он родился, мать глаз с него не сводит: любит так, как будто в этом ребенке заключена вся ее жизнь. Да он и будет стоить мне ровно столько, наш маленький Джек. Каждое утро он просыпается и своими мягкими губками ищет на моем небритом лице место, куда можно поцеловать. Да, и вот он лежит, умирает от голода.

Джон Бучер громко разрыдался, а Николас, прежде чем собраться с духом и заговорить, взглянул на Маргарет полными слез глазами.

— Держись, друг. Твой маленький Джек не умрет. У меня есть кое-какие деньжата. Сейчас же пойдем и купим малышу молока и хлеба. Все, что мое, — твое. Поверь. Только не теряй мужества! — Он засунул руку в старый чайник, где хранил деньги. — Обещаю сердцем и душой — мы победим. Если простоим еще неделю, хозяева сами придут, чтобы умолять вернуться на работу. А союз — то есть я — позаботится, чтобы тебе было чем кормить детей и жену. Так что не сдавайся и не ходи к тиранам просить работу.

После этих слов Джон Бучер повернулся, и Маргарет увидела такое бледное, изможденное, распухшее от слез, безнадежное лицо, что от одного лишь взгляда захотелось плакать.

— Тебе известно, что есть тиран хуже хозяев. Это тот, кто говорит: «Умри от голода сам, и пусть умрут твои дети, если осмелишься выступить против профсоюза». Да, тебе отлично это известно, потому что ты — один из них. По отдельности вы можете быть добрыми, но едва собираетесь вместе, и готовы сожрать человека, как стая голодных волков.

Николас уже взялся за ручку двери, но остановился и обернулся к шагавшему следом Бучеру:

— Видит Бог, я стараюсь сделать лучше и тебе, и всем нам, ну а если чего-то не понимаю и ошибаюсь, то грех ложится на душу тех, кто держит меня в неведении. Думал столько, что едва мозги не лопнули. Поверь, Джон, честное слово. И снова скажу: никто, кроме союза ткачей, нам не поможет. Победа будет за ним, вот увидишь!

Девушки не проронили ни слова и даже не позволили себе вздохнуть; лишь смотрели друг на друга полными печали глазами. Наконец Бесси призналась:

— Вот уж не думала, что отец снова обратится к Господу, но ты же слышала, как он сказал: «Видит Бог».

— Да, — подтвердила Маргарет. — Позволь принести тебе немного денег и еды для детей этого несчастного человека, только пусть они думают, что помощь идет от твоего отца. К сожалению, это будут крохи.

Откинувшись на спинку кресла, Бесси судорожно ловила дыхание. На слова Маргарет она не обратила внимания, только пожаловалась:

— Сердце окаменело. Слез не осталось. Бучер приходит каждый день и рассказывает мне о своем горе и страхе. Знаю, что он слабый, но все же человек. Сколько раз я сердилась на него и его жену за то, что не знают, как жить, но не всем же быть мудрыми. Господь терпит и других, дает им право любить и быть любимыми не хуже Соломона. А если их близким плохо, они страдают точно так же, как страдал Соломон. Не знаю, что делать. Может, союз должен присматривать за такими беднягами, как Бучер, но только пусть каждый руководитель союза подойдет к нему и посмотрит в лицо. Уверена, что если бы они услышали его слова (только каждый в отдельности, а не все вместе), то, нарушив свой же приказ, разрешили бы вернуться на работу.

Маргарет сидела молча. Разве можно теперь спокойно пойти домой и забыть отчаянный голос этого человека, который сказал даже больше, чем произнесенные страшные слова? Она открыла сумочку: денег там оказалось совсем немного — достала все, что было, и без единого слова вложила в руку Бесси.

— Спасибо. Другие тоже ничего не зарабатывают, но как-то держатся и не жалуются. Теперь папа знает о беде Бучера и не бросит его на произвол судьбы. Маленькие дети, больная жена. Все, что могли, они уже заложили. И пусть мы сами живем небогато, ни за что не позволим им голодать. Если сосед не поможет соседу, то как же тогда?

Бесси определенно боялась, как бы Маргарет не подумала, что они не хотят поддержать тех, кто в этом нуждается.

— К тому же папа уверен, что через несколько дней хозяева уступят: дольше не протянут. А вас я сердечно благодарю — не только за Бучера, но и за себя, — так как люблю вас всей душой.

Сегодня Бесси казалась спокойной, но в то же время пугающе разбитой и слабой, а после столь долгой речи и вовсе так обессилела, что Маргарет встревожилась.

— Не бойтесь, — успокоила гостью Бесси, — это еще не смерть. Просто ночью что-то привиделось: то ли страшный сон, то ли что-то другое. Не знаю, что это было, потому что я не спала. А сегодня весь день прошел словно в тумане, только этот несчастный немного меня оживил. Нет! Пока еще смерть не пришла, но уже не за горами. Укройте меня. Если кашель позволит, то, может, усну. Хорошего вам вечера. Правда, сейчас еще день, но из-за дыма за окном почти темно.

Домой Маргарет вернулась до такой степени расстроенной увиденным и услышанным, что с трудом смогла понять, как приняться за исполнение обычных, но оттого не менее насущных обязательств. Прежде всего предстояло поддержать жизнерадостный разговор с мамой. Теперь, когда не выходила из дома, миссис Хейл с нетерпением ждала возвращения дочери даже с короткой прогулки, чтобы услышать новости.

— Твоя фабричная подруга сможет прийти в четверг, чтобы увидеть, как ты одеваешься к обеду?

— Сегодня она так плохо себя чувствовала, что я не осмелилась спросить, — печально ответила Маргарет.

— Ах, боже мой! Кажется, сейчас все нездоровы, — заметила миссис Хейл с легкой ревностью одного больного человека к другому. — Должно быть, грустно хворать на этих узких боковых улочках (добрая душа возобладала, и принятый в Хелстоне образ мыслей вернулся). Там, наверное, еще хуже, чем здесь. Чем ей помочь, Маргарет? Пока тебя не было дома, мистер Торнтон прислал несколько бутылок выдержанного портвейна. Как по-твоему, хорошее вино придаст ей сил?

— Не стоит беспокоиться, мама! Не думаю, что Хиггинсы очень бедны. Во всяком случае, никогда не жалуются. К тому же у Бесси туберкулез, так что портвейн не облегчит страданий. Да она и не захочет его пить. Может быть, отнести ей варенье из наших чудесных фруктов? Впрочем, нет, я хотела бы его отдать другой семье. Ах, мама, мама! Разве можно после всего горя, которое сегодня довелось увидеть, надеть красивое платье и отправиться на роскошный званый обед?

Не сдержав данного себе обещания говорить только о приятных событиях, Маргарет рассказала матушке обо всем, что узнала в доме Хиггинсов.

Миссис Хейл искренне расстроилась и захотела немедленно что-то сделать, а потому приказала Маргарет сейчас же собрать целую корзинку еды и отослать Бучерам. Заверения дочери, что помощь подождет до утра, поскольку Хиггинс уже пошел в лавку, а сама она оставила деньги, лишь рассердили матушку. Миссис Хейл назвала дочь бесчувственной и не успокоилась до тех пор, пока корзинка не отправилась по назначению, а потом глубокомысленно изрекла:

— Наверное, мы поступили неправильно. В прошлый свой приход мистер Торнтон сказал, что те, кто поддерживает рабочих и тем самым помогает продлить забастовку, наносят огромный вред. А этот Бучер… он ведь тоже бастует, не так ли?

Вопрос достался супругу, когда тот поднялся наверх после урока с мистером Торнтоном, по обыкновению закончившегося дружеской беседой. Маргарет не опасалась, что корзинка еды для детей продлит забастовку, глубоко взволнованная, так далеко она не заглядывала.

Мистер Хейл выслушал жену и, стараясь держаться с подобающим судье спокойствием, вспомнил все, что еще полчаса назад, со слов мистера Торнтона, казалось таким очевидным, и в конце концов пришел к неудовлетворительному компромиссу, заявив, что в данном случае жена и дочь не только поступили правильно, но иначе поступить было просто невозможно. Тем не менее в качестве общего правила мысль мистера Торнтона справедлива, поскольку продолжение забастовки закончится тем, что хозяева привезут рабочих из других мест или вообще изобретут машины, чем максимально сократят ручной труд. Отсюда следует, что доброта заключается в отказе от любой помощи, способной поддержать рабочих в их нынешнем безумстве. Что касается Бучера, то мистер Хейл пообещал навестить его утром и выяснить, что еще можно сделать для его больной жены и голодающих детей.

Наутро мистер Хейл осуществил свое намерение. Самого Джона Бучера дома не застал, однако побеседовал с женой и пообещал устроить ее в больницу. Тем временем дети с удовольствием уничтожили содержимое корзины миссис Хейл. Домой отец вернулся в куда более жизнерадостном настроении, чем осмеливалась надеяться Маргарет. В действительности вчерашний рассказ дочери настроил мистера Хейла на такой трагический лад, что, подчиняясь воображению, он описал положение семьи в более радужных тонах, чем того требовала истина.

— Схожу к Бучерам еще раз, чтобы встретиться с хозяином, — заключил мистер Хейл. — Пока могу сказать, что местные дома не сравнишь с жилищами бедняков в Хелстоне. Такую мебель наши крестьяне никогда не смогли бы купить. Про еду и говорить не приходится: в наших жилищах ее сочли бы роскошью. Однако у здешних семей нет иных доходов, кроме жалованья работающих, поэтому в создавшейся ситуации не остается ничего иного, кроме как закладывать имущество. Здесь, в Милтоне, приходится учить другой язык и руководствоваться иными понятиями.

В этот день Бесси тоже чувствовала себя немного лучше, хотя оставалась настолько слабой, что совершенно забыла о желании увидеть Маргарет в белом платье. Не исключено, впрочем, что фантазия эта возникла в состоянии лихорадочного бреда.

Маргарет не могла не сравнивать странный процесс облачения ради события, участвовать в котором совсем не хотелось, с теми веселыми, озорными девичьими переодеваниями, которые они с Эдит устраивали немногим больше года назад. Единственное, что успокаивало, это радость матери при виде нарядной дочери. Миссис Хейл густо покраснела, едва Диксон широко распахнула дверь гостиной и бесцеремонно провозгласила:

— Мисс Хейл хорошо выглядит. Не так ли, мэм? Кораллы миссис Шоу подошли как нельзя лучше. Такой приятный, освежающий цвет, мэм. Иначе, мисс Маргарет, вы предстали бы слишком бледной.

Густые черные волосы не желали заплетаться в косу, так что пришлось скрутить их плотной спиралью, короной уложить на голове, а концы собрать на затылке в тяжелый узел, который удерживали две длинные коралловые булавки, больше напоминавшие стрелы Купидона. Белые шелковые рукава закреплялись у локтя тесемками из той же ткани, а в основании гибкой молочно-белой шеи лежали тяжелые коралловые бусы.

— Ах, Маргарет! Как бы мне хотелось отвезти тебя на одну из прежних ассамблей в доме Баррингтонов, чтобы представить свету, точно так же как когда-то леди Бересфорд представляла меня.

Маргарет расцеловала матушку за этот милый всплеск родственного тщеславия, однако улыбнуться не смогла: неистребимая тяжесть лежала на сердце.

— Честное слово, мама, лучше бы я осталась дома вместе с тобой.

— Чепуха, дорогая! Постарайся запомнить каждую мелочь. С удовольствием послушаю, как проходят званые обеды здесь, в Милтоне. Особенно меня интересует второе блюдо. Что подают вместо дичи?

При одном лишь взгляде на роскошь и блеск обеденного стола миссис Торнтон восторг миссис Хейл достиг бы предела. Маргарет, с ее утонченным лондонским вкусом, сочла количество деликатесов чрезмерным: для более легкого и элегантного эффекта вполне хватило бы и половины. Однако один из нерушимых законов гостеприимства, которым следовала хозяйка, гласил, что любого, даже самого изысканного блюда должно хватить всем, если каждый из гостей пожелает его отведать. Скромная до непритязательности в обыденной жизни, миссис Торнтон стремилась поразить изобилием званого обеда, и сын полностью разделял чувства матери, поскольку никогда не знал — хотя и мог представить — иного общества, кроме того, которое считало необходимым обмениваться великолепными застольями. И даже сейчас, привыкший отказывать себе в малейших тратах, кроме самых необходимых, Джон уже не раз пожалел о разосланных приглашениях, но в то же время искренне радовался при виде величия приготовлений. Мистер и мисс Хейл прибыли первыми, поскольку мистер Хейл неизменно соблюдал пунктуальность. Наверху, в гостиной, никого, кроме миссис Торнтон и Фанни, пока не было. Все чехлы исчезли, и просторная комната засияла желтым шелковым дамастом и яркими цветами на светлом ковре. Бесчисленные украшения теснились по углам, утомляя глаз и вступая в резкий диссонанс с уродливой серой пустотой огромного фабричного двора и распахнутыми для приема повозок широкими железными воротами. Слева, отбрасывая длинную тень и раньше времени закрывая летнее солнце, в окна заглядывало многоэтажное здание фабрики.

— Сын только что вернулся с работы, мистер Хейл, но через несколько минут придет сюда. Может, пока присядете?

Мистер Хейл, стоявший возле окна, обернулся:

— Вас не удручает столь близкое соседство фабрики?

Миссис Торнтон напряглась:

— Нет, нисколько. Я ни на мгновение не забывала источник благосостояния и влиятельности своего сына. Больше того, другой такой фабрики в Милтоне нет. Лишь один цех занимает площадь в двести двадцать квадратных ярдов.

— Я имел в виду другое: шум, дым, постоянное движение, огромное количество народу… Разве это не утомляет?

— Согласна с вами, мистер Хейл, — поддержала гостя Фанни. — Воздух буквально пропитан запахом механизмов, а шум просто оглушает.

— Порой приходится слушать и куда более оглушительный шум; правда, он называется музыкой, — парировала миссис Торнтон. — Машинный зал расположен в дальнем конце здания и выходит на улицу. Шум доносится только в жару, когда все окна открыты. А что касается голосов рабочих, то они тревожат меня не больше, чем гул пчелиного роя. Если когда-нибудь и думаю о фабрике, то неизменно связываю ее с сыном. Все здесь принадлежит ему и направляется его умом и энергией. Кстати, сейчас из цехов не доносится ни единого звука. Рабочие настолько неблагодарны, что объявили забастовку. Должно быть, об этом вы уже знаете. Однако то дело, которое задержало Джона сегодня, касается намерения научить их понимать свое место.

При этих словах лицо миссис Торнтон, и без того строгое, потемнело от гнева. Выражение не изменилось даже тогда, когда в гостиную вошел сын. Чуткий материнский взгляд сразу отметил печать тревоги и озабоченности, ощутимую даже несмотря на сердечное приветствие. Мистер Торнтон бережно пожал руку мисс Хейл, сознавая, что впервые коснулся ее ладони, хотя сама она об этом даже не задумалась. Вежливо осведомившись о здоровье миссис Хейл и услышав полный надежды, жизнерадостный ответ супруга, он посмотрел на Маргарет, чтобы понять, насколько та согласна с отцом, и не заметил на лице ни малейшей тени.

Одного короткого взгляда Джону хватило, чтобы вновь восхититься дивной красотой девушки. Ему еще ни разу не приходилось видеть мисс Хейл в столь элегантном наряде, и сейчас стало ясно, что изысканная роскошь так гармонирует с благородной фигурой и возвышенным спокойствием облика, что гостье всегда следовало бы одеваться в подобном стиле. Мисс Хейл беседовала с Фанни. О чем именно, слышно не было, однако не составляло труда заметить, что сестра то и дело поправляет какую-то деталь наряда, а глаза ее бесцельно блуждают по комнате, ни на чем не останавливаясь и ничего не замечая. Легкомысленная суетливость казалась особенно жалкой в сравнении со взглядом больших мягких глаз, направленных на собеседницу и излучавших нежное спокойствие. Яркие губы слегка раскрылись в готовности ответить; голова немного склонилась, образовав безупречно чистую линию от блестящих черных волос до гладкого плеча цвета слоновой кости; нежные округлые руки с маленькими ладонями легко скрестились и застыли в прелестной неподвижности.

Мистер Торнтон, постигнув неземную красоту, со вздохом повернулся спиной к молодым леди, чтобы с искренним интересом, хотя и с некоторым усилием, погрузиться в умную беседу с мистером Хейлом.

Начали собираться гости, и Фанни оставила Маргарет в намерении помочь матушке принять каждого как должно. Мистер Торнтон скоро обнаружил, что с мисс Хейл никто не разговаривает, и забеспокоился, но подойти не решился, даже не взглянул в ее сторону, что, впрочем, нисколько не помешало ему следить за каждым ее движением. Сама же Маргарет так мало думала о себе и в то же время с таким искренним интересом наблюдала за окружающими, что даже не заметила, обращают ли внимание на нее. Кто-то проводил ее к столу, причем имени она не расслышала, а разговорчивостью спутник не отличался. Между джентльменами завязалась воодушевленная беседа, в то время как дамы почти все время молчали, стараясь запомнить блюда и критически разглядывая наряды друг друга.

Маргарет быстро уловила нить разговора, тема ее заинтересовала, поэтому начала внимательно слушать. Мистер Хорсфол, приезжий, явно выступавший в качестве изюминки вечера, задавал вопросы о местном производстве и торговле; остальные джентльмены, местные промышленники, подробно отвечали и давали необходимые объяснения. Возникло несогласие, и в результате разгорелась жаркая дискуссия. За решающим мнением обратились к молчавшему до этой минуты мистеру Торнтону. Он тут же высказал столь обоснованную точку зрения, что сдались даже самые упорные оппоненты. Внимание Маргарет естественным образом сосредоточилось на хозяине дома: его манера принимать гостей и общаться с друзьями производила впечатление скромного достоинства и простоты. Маргарет подумала, что никогда еще джентльмен не представал в столь выгодном свете. Когда он появлялся у них дома, в манере его всегда присутствовало излишнее рвение или прорывалось раздражение из-за того, что его неправильно понимают, но гордость не позволяет ему пускаться в дальнейшие объяснения, а здесь, среди коллег, любая неопределенность полностью отсутствовала. Каждый из гостей видел в Джоне Торнтоне огромную силу характера и неодолимую мощь интеллекта. Доказывать собственную состоятельность здесь не требовалось: никто не сомневался в его авторитете и относился к нему с глубоким почтением. Сознание неоспоримого достоинства придавало голосу его и манерам спокойное величие, которого так не хватало прежде.

Мистер Торнтон не имел обыкновения беседовать с дамами, а обращенные к ним слова всегда звучали несколько формально. С Маргарет он вообще не разговаривал, но она с удивлением обнаружила, что никогда не присутствовала на столь интересном и значительном с точки зрения общения приеме. Она уже успела обжиться в Милтоне, а потому без труда вникала во многие местные темы и даже понимала некоторые технические термины, которые употребляли в беседе фабриканты. Мысленно она заняла в их споре решительную позицию, но не произнесла ни слова. Во всяком случае, эти люди разговаривали серьезно и откровенно, а не в том театральном стиле, который выводил ее из себя на лондонских раутах. Удивительно, что при постоянном обсуждении уровня производства и торговли никто ни разу не упомянул об изнурительной забастовке. Маргарет еще не знала, насколько хладнокровно хозяева воспринимают событие, оттого что видят для него единственный возможный исход: как и много раз прежде, рабочие опять своими же руками режут собственные глотки. А если окажутся настолько недальновидными, что послушаются оплачиваемых лидеров, то в полной мере испытают все последствия. Кое-кому из гостей показалось, что Торнтон не в лучшем расположении духа. Оно и понятно: забастовка сулила ему серьезные убытки, — но такое могло случиться с каждым из присутствующих в любой момент, и все знали: Торнтон справится. Сидевшие за столом фабриканты мысленно усмехались над потугами рабочих перехитрить хозяина в стремлении хотя бы на йоту изменить выдвинутые им условия.

После обеда, когда джентльмены удалились в курительную комнату, Маргарет заскучала, поэтому их возвращение обрадовало ее не только ободряющим взглядом отца, но и возможностью услышать более значительные и интересные разговоры, чем те, что вели в гостиной дамы. Ей нравилось присущее милтонским фабрикантам упоение властью. Возможно, выражали они его несколько прямолинейно, а порой и хвастливо, но в то же время, вдохновленные прежними и будущим свершениями, смело раздвигали устаревшие границы возможностей. Поразмыслив спокойно, Маргарет, может, и не одобрила бы их воинственного духа, но не восхититься благородной самоотверженностью в стремлении к принципиальной будущей победе общего дела, до которой ни одному из них не суждено дожить, не смогла бы.

Услышав рядом голос мистера Торнтона, Маргарет вздрогнула и едва не подскочила от неожиданности.

— Заметил, что во время спора за столом вы приняли нашу сторону. Я прав, мисс Хейл?

— Несомненно. Хотя почти ничего об этом не знаю. Очень удивилась, услышав от мистера Хорсфола, что кое-кто придерживается диаметрально противоположного мнения. Например, некий упомянутый мистер Моррисон. Он не может быть джентльменом, правда?

— Вряд ли мне дано определить степень джентльменства того или иного человека, мисс Хейл. Хочу сказать, что не совсем понимаю, каким смыслом вы наделяете это слово. Но, по-моему, Моррисон, о котором шла речь, не настоящий мужчина. Не знаю, кто он такой, и сужу исключительно по рассказу мистера Хорсфола.

— Полагаю, мой «джентльмен» включает вашего «настоящего мужчину».

— Скорее всего, не только это, но и много другое. Я сужу иначе. Для меня мужчина выше и совершеннее джентльмена.

— Что вы имеете в виду? — удивилась Маргарет. — Кажется, мы трактуем слова по-разному.

— В моем понимании словом «джентльмен» следует описывать мужчину в его отношении к окружающим. Однако если мы говорим о «настоящем мужчине», то рассматриваем не только его положение в обществе, но и ответственность перед собой, перед жизнью, перед временем и, наконец, перед вечностью. Потерпевший кораблекрушение Робинзон Крузо, пожизненно заключенный узник, даже святой Иоанн на острове Патмос — все они обладали силой духа, волей к жизни, стойкой верой. Эти качества и составляют понятие «настоящий мужчина». Честно говоря, от слова «джентльменский» уже сводит челюсти. Его часто употребляют неверно, настолько искажая смысл, что благородная простота существительного «мужчина» и прилагательного «мужской» полностью стирается. Склонен объяснять явление привычным лицемерием нашего времени.

Маргарет задумалась, но, прежде, чем успела высказать собственное мнение, хозяина отвлек один из энергичных фабрикантов, чью речь она не слышала, однако о смысле могла судить по коротким, резким, напоминавшим выстрелы ответам мистера Торнтона. Разговор явно шел о забастовке и наиболее эффективном способе противостояния. До слуха донеслась фраза мистера Торнтона:

— Это уже сделано.

Далее последовало взволнованное обсуждение, к которому присоединились еще два-три гостя.

— Все эти меры приняты.

Мистер Сликсон выразил сомнение и обозначил сложности, для убедительности даже прихватив мистера Торнтона под локоть, но тот высвободил руку, едва заметно отодвинулся и, слегка вздернув брови, проговорил:

— Беру риск на себя. Никто не принуждает вас присоединяться — можете поступать по собственному усмотрению.

Прозвучали и другие опасения.

— Такой подлости, как поджог, я не боюсь. Вражда открытая, а значит, я имею право всеми доступными мне средствами защищаться. Моя решимость и жесткость позиции известна забастовщикам так же хорошо, как и вам.

Мистер Хорсфол увлек хозяина в сторону — по мнению Маргарет, чтобы обсудить некий особый вопрос о забастовке тет-а-тет, — но гостя заинтересовала ее персона.

— Леди из Милтона? — уточил мистер Хорсфол, услышав от Торнтона ее имя.

— Нет, с юга Англии. Кажется, из графства Гэмпшир, — последовал холодный, равнодушный ответ.

Миссис Сликсон обратилась к Фанни с тем же вопросом:

— Кто эта необычная девушка? Сестра мистера Хорсфола?

— Ну что вы! Конечно же нет! Ее отец, мистер Хейл, как раз сейчас разговаривает с мистером Стивенсом. Он дает уроки и читает классическую литературу в колледже. Джон ходит к нему дважды в неделю, вот и попросил маму пригласить мистера Хейла к нам, чтобы представить обществу. Кажется, у нас есть его проспекты, если желаете.

— Неужели даже сейчас, среди этого хаоса, мистер Торнтон находит время для занятий литературой?

Восклицание миссис Сликсон не позволило Фанни понять, должна ли она гордиться упорством брата или стыдиться его легкомыслия. Подобно всем, кто принимает мнение окружающих за руководство, она краснела при первой же возможности. К счастью, гости начали прощаться и это никто не заметил.

Мистер и мисс Хейл возвращались домой пешком. Стоял чудесный тихий вечер. Подняв до колен белое шелковое платье, подобно героине баллады Лизи Линдсей (чье платье, правда, было зеленым и атласным), Маргарет шла по пустым улицам рядом с отцом, едва ли не танцуя от счастья дышать прохладным свежим воздухом.

— По-моему, забастовка серьезно тревожит Торнтона. Сегодня он выглядел очень озабоченным.

— Ничего удивительного. Впрочем, когда перед уходом гости предлагали различные варианты, он отвечал с обычной уверенностью.

— После обеда он держался так же непреклонно: должно быть, трудно заставить его изменить манеру поведения, — но лицо его показалось мне напряженным.

— На его месте я бы тоже встревожилась. Мистер Торнтон наверняка знает о все возрастающем гневе и откровенной ненависти своих рабочих. А те видят в нем того, кто в Библии назван жестоким человеком. Жестокий человек не столько несправедлив, сколько бесчувствен, непреклонен в суждениях, готов отстаивать свои «права» так, как ни одному смертному не должно. Что значат наши мелочные принципы перед судом Всевышнего? Я рада, что тебе он показался расстроенным. Вспоминая безумную речь отчаявшегося Бучера, трудно смириться с холодной манерой мистера Торнтона.

— Во-первых, я не вполне уверен в отчаянном положении Бучера. Да, в тот момент он действительно бедствовал — не сомневаюсь, — но у этих странных профсоюзов всегда имеется некий таинственный денежный запас. В твоем рассказе он предстает человеком эмоциональным и крайне несдержанным, готовым выплеснуть чувства напоказ.

— О, папа!

— Что же! Я всего лишь хотел воздать должное мистеру Торнтону: вот уж кто слишком горд, чтобы проявлять чувства, — полагая, что именно такой характер вызовет твое восхищение.

— Конечно, я восхищена, как и должно, вот только не совсем уверена в существовании чувств. Разумеется, мистер Торнтон обладает несравненной силой характера и редким умом — особенно если вспомнить, как мало преимуществ подарила ему судьба.

— Не так уж и мало. С ранних лет он вел самостоятельную, практичную жизнь, которая требовала ясности суждения и жесткого самоконтроля. Это значительно развивает интеллект. Несомненно, ему не хватает глубокого знания прошлого, которое давало бы надежную основу для предвидения будущего, но он четко сознает собственные упущения, а это уже немало. Тобой руководит предубеждение, Маргарет.

— Мистер Торнтон — первый образец промышленника, то есть человека, занятого производством и торговлей, — которого мне довелось встретить, моя первая маслина, так что позволь поморщиться, ее раскусив. Знаю, что в своем племени он лучший, и надеюсь постепенно проникнуться симпатией ко всему племени. По-моему, начало уже положено. Я с интересом послушала разговоры джентльменов, хотя не поняла и половины, и очень расстроилась, когда миссис Торнтон увела меня в другой конец комнаты, объяснив, что единственная леди в мужском обществе должна чувствовать себя неловко. Я даже не подумала об этом — настолько увлеклась беседой. А дамы так скучны, папа, так скучны! Хотя, наверное, по-своему умны. Их речи напомнили мне нашу старую игру: кто вставит в предложение больше существительных.

— О чем ты, дитя мое? — удивился мистер Хейл.

— О том, что они так и сыпали словами, которые подчеркивали богатство: «экономка», «младший садовник», «хрусталь», «старинное кружево», «бриллианты» и прочее. Каждая стремилась использовать их все, причем в самой непринужденной манере.

— Если рекомендация миссис Торнтон оправдается, ты точно так же будешь гордиться своей единственной служанкой.

— Не сомневаюсь. Сегодня я чувствовала себя великой лицемеркой: сидела, праздно сложив руки на белом шелковом платье, как будто несколько часов назад этими же самыми руками не справлялась с грязной работой. Кажется, спектакль удался: они приняли меня за светскую даму.

— Даже я до такой степени ошибся, дорогая, что подумал: моя девочка выглядит как истинная леди, — заметил мистер Хейл со спокойной улыбкой.

Улыбки мгновенно слетели с умиротворенных лиц, едва Диксон открыла дверь.

— Ах, господин! Ах, мисс Маргарет! Слава богу, вы вернулись! Здесь доктор Доналдсон. За ним бегала служанка из соседнего дома; наша поденщица уже ушла. Сейчас ей лучше, но час назад… О, сэр, я думала, она умрет.

Чтобы не упасть, мистер Хейл схватил дочь за руку и, взглянув в лицо, увидел выражение удивления и глубочайшего горя, но вовсе не того ужаса, который клещами сжал его ничего не подозревавшее сердце. Маргарет знала намного больше отца, а потому слушала Диксон с безнадежностью дурного предчувствия.

— О, мне нельзя было уходить! Я ужасная дочь! — поднимаясь по лестнице и поддерживая дрожащего отца, простонала девушка.

Доктор Доналдсон встретил их на площадке второго этажа и прошептал:

— Ей уже лучше: настойка опия подействовала. Спазмы оказались очень сильными и напугали горничную, но в этот раз все обошлось.

— «В этот раз»? Пустите меня к ней!

Еще полчаса назад мистер Хейл выглядел бодрым мужчиной средних лет, а сейчас глаза его померкли, лицо осунулось и побледнело, походка утратила уверенность. Возле спальни стоял семидесятилетний старик.

Доктор Доналдсон взял его за руку и повел в комнату. Маргарет пошла следом. Миссис Хейл лежала неподвижно, с роковой печатью на лице. Она спала, но смерть уже призвала ее и отметила, чтобы вскоре вернуться и забрать с собой. Некоторое время мистер Хейл молча смотрел на жену, потом задрожал, отвернулся от заботливого внимания доктора Доналдсона и принялся на ощупь искать дверь: в комнате горело несколько свечей, но он ничего не видел. Добравшись до гостиной, он начал шарить в поисках кресла, и доктор Доналдсон, придвинув ближайшее, помог сесть и нащупал пульс.

— Поговорите с отцом, мисс Хейл. Мы должны как можно быстрее вывести его из состояния шока.

— Папа! — позвала Маргарет со слезами и болью в голосе. — Папа, ты слышишь меня?

Глаза мистера Хейла ожили, и с огромным усилием он произнес:

— Маргарет, ты знала? О, как жестоко!..

— Нет, сэр, это не жестокость, — быстро, решительно возразил доктор Доналдсон. — Мисс Хейл выполняла мои указания. Возможно, ошибочные, но не жестокие. Надеюсь, утром ваша супруга придет в себя. Случился спазм, как я и предполагал, хотя и не предупредил мисс Хейл о своих опасениях. Больная приняла снотворное, которое я принес. Долгий крепкий сон придаст ей сил, и уже завтра это пугающее выражение лица исчезнет.

— Но сама болезнь не отступит?

Доктор Доналдсон взглянул на Маргарет. Склоненная голова, печально опущенные уголки губ говорили, что лучше открыть всю правду.

— Нет, болезнь не отступит. При всем нашем хваленом знании, процесс распада нам не остановить, можно лишь замедлить его ход и облегчить страдания. Будьте мужчиной, сэр, и христианином. Верьте в бессмертие души, неподвластное ни боли, ни смертельному недугу!

Ответом ему была короткая резкая фраза:

— Вы не женаты, а потому и не знаете, что это значит.

Глухие, подавленные и оттого невыносимо тяжкие рыдания разорвали ночную тишину. Маргарет со слезами опустилась на колени, пытаясь разделить отчаяние отца. Никто, даже доктор Доналдсон, не ощущал течения времени. Мистер Хейл первым заговорил о насущных потребностях:

— Что теперь делать? Скажите же нам. Маргарет — моя единственная опора, моя правая рука.

Доктор Доналдсон отдал спокойные, разумные распоряжения. Ни сегодня, ни завтра, ни в последующие дни ничего страшного не случится. Мистеру Хейлу следует немедленно лечь спать, возле больной достаточно одной сиделки: глубокое забытье продлится как минимум до утра, — а завтра он их навестит. Крепко и тепло пожав обоим руки, доктор удалился.

Отец и дочь почти не разговаривали: слишком обессилели от ужаса, чтобы обсуждать что-то еще, кроме ближайших действий. Мистер Хейл твердо решил просидеть возле постели жены всю ночь, и Маргарет с трудом удалось уговорить его отдохнуть на диване в гостиной. Диксон решительно отказалась ложиться, а что касается ее самой, то она просто не могла оставить мать, даже если бы все доктора мира дружно твердили о необходимости разумно расходовать силы, поручив дежурство горничной. В итоге Диксон, сидя у постели больной, то смотрела в одну точку, то моргала, то роняла голову на грудь, вздрагивала, просыпаясь, но в конце концов проиграла битву и захрапела. Маргарет сняла свое великолепное платье, с отвращением отшвырнула в сторону и надела халат. Казалось, уснуть больше вообще не удастся: все чувства обострились в готовности к долгому наблюдению. Любой явственный звук — да что там, любой шорох — немедленно раздражал нервы. Больше двух часов она слышала беспокойные движения отца в гостиной. Мистер Хейл то и дело подходил к спальне жены и замирал возле двери, прислушиваясь до тех пор, пока Маргарет не выходила, чтобы ответить на невысказанный вопрос. Наконец заснул и он; дом погрузился в тишину. Маргарет сидела за занавеской и думала. Все интересы прошлых дней утонули во времени и пространстве. Всего лишь тридцать шесть часов назад она беспокоилась о Бесси Хиггинс и ее отце, а сердце разрывалось от жалости к Бучеру. Теперь же эти люди казались далекими воспоминаниями из ушедшей жизни. Все, что осталось за дверью спальни, не относилось к маме, а потому не имело значения. Даже Харли-стрит казалась более реальной: там Маргарет хотя бы могла найти утешение в чертах тети Шоу, так похожей на маму, и в письмах из дому, которых ждала с тоской детской любви. Сейчас даже Хелстон погрузился в туман небытия. Унылые серые дни минувшей зимы и весны, такие пустые и монотонные, казались ближе к самому дорогому, так безнадежно ускользающему человеку. Она бы с радостью ухватилась за напрасно ушедшее время и стала умолять его вернуться, отдать все, что тогда имела, но так мало ценила. Как поверхностна, суетлива, пуста жизнь! Как мимолетна, невесома, непостоянна, ненадежна! Казалось, на небесной колокольне — высоко над земными бедами и заботами — неумолчно звонит колокол, напоминая, что все в мире пройдет и все забудется.

А когда настал новый день, такой же холодный и серый, как многие другие, куда более радостные, Маргарет посмотрела на каждого из спящих и подумала, что страшная ночь так же нереальна, как причудливое видение, как тень, и она тоже прошла, утонула в прошлом.

Проснувшись, миссис Хейл не помнила о вчерашнем приступе, поэтому очень удивилась как раннему визиту доктора Доналдсона, так и встревоженным лицам мужа и дочери. Поначалу согласилась остаться в постели, сказав, что чувствует себя совершенно разбитой, однако вскоре захотела встать, и доктор Доналдсон разрешил ей перейти в гостиную. Только это не помогло: миссис Хейл нигде не находила себе места, беспокоилась, а к вечеру впала в лихорадочное беспамятство. Мистер Хейл окончательно растерялся и утратил способность рассуждать и принимать решения.

— Что можно сделать, чтобы избавить маму от еще одной такой же ночи? — спросила Маргарет доктора на третий день.

— В значительной степени это реакция на мощное лекарство, которое мне пришлось использовать. Полагаю, больная переносит свое состояние легче, чем вы, глядя со стороны. Положение мог бы улучшить водяной матрац. Конечно, кардинального улучшения не наступит — скорее, состояние вернется к тому, каким было до приступа, — но пользу матрац принесет. Насколько мне известно, у миссис Торнтон он есть. Постараюсь днем заехать на Мальборо-стрит. А впрочем, — добавил доктор, взглянув на бледную, утомленную Маргарет, — не уверен, что успею: сегодня много вызовов. Надеюсь, вас не затруднит пробежаться до фабрики?

— Разумеется, не затруднит, — с готовностью ответила Маргарет. — Обязательно схожу к миссис Торнтон днем, пока мама будет спать. Надеюсь, мне не откажут.

Опыт не обманул доктора Доналдсона: миссис Хейл оправилась от последствий приступа и днем выглядела гораздо бодрее, чем ожидала дочь. Маргарет ушла после ленча, оставив матушку дремать в глубоком кресле. Мистер Хейл сидел рядом и нежно держал супругу за руку, но выглядел при этом куда более измученным и страдающим, чем сама больная. И все же мало-помалу он начал приходить в себя и даже улыбаться — пусть пока редко, слабо и неуверенно. А еще два дня назад Маргарет думала, что больше никогда не увидит улыбку на его лице.

От дома в Крамптоне до фабрики на Мальборо-стрит предстояло пройти примерно две мили. Стояла жара. В три часа дня августовское солнце палило без устали и без жалости. Первые полторы мили пути Маргарет не замечала на улицах ничего странного: погрузившись в грустные мысли, привычно лавировала в плотном людском потоке, — однако, в очередной раз свернув за угол, с удивлением увидела необычную толпу. Никто никуда не уходил, все стояли на месте: кто-то молча слушал, кто-то говорил, возбужденно жестикулируя. Пробираясь сквозь плотную человеческую массу, чтобы как можно быстрее добраться до цели, Маргарет не особенно замечала, что творится вокруг, а потому оказалась на Мальборо-стрит прежде, чем поняла, что людьми овладело тягостное раздражение, а атмосфера сгустилась, как воздух перед грозой. Из каждого прилегающего к улице переулка доносился далекий гул множества негодующих голосов. Бедняки, не осмелившиеся выйти на улицу, стояли у дверей и окон своих хижин и молча наблюдали за происходящим. Мальборо-стрит стала средоточием взглядов, выражающих различные, но неизменно сильные чувства. Кто-то смотрел с нескрываемой яростью; кто-то — с откровенной угрозой; кто-то — с сомнением и страхом, а кто-то и с жалобной мольбой.

Подойдя к узкой боковой калитке в глухой фабричной стене — в стороне от больших двустворчатых ворот, — Маргарет позвонила и, пока ждала привратника, услышала первый отдаленный раскат грома, потом увидела, как медленно накатилась темная волна, остановилась, наткнувшись на препятствие, и отхлынула в дальний конец улицы. Еще недавно там приглушенно гудели голоса, а сейчас повисла грозная тишина. Внешние события проникли в сознание, но не коснулись полного личной боли сердца. Маргарет не понимала смысла и значения происходящего, но в то же время остро чувствовала приближение главной жизненной катастрофы — смерть матери и пыталась представить, как это будет, чтобы в нужный момент найти силы поддержать отца.

Привратник осторожно приоткрыл калитку, словно опасаясь вторжения нежданных гостей, и с облегчением перевел дух:

— Это вы, мэм?

Калитка открылась чуть шире, хотя и не полностью, Маргарет вошла, и, поспешно задвинув щеколду, он осведомился настороженно:

— Кажется, народ идет сюда?

— Не знаю. Происходит что-то необычное, но эта улица, кажется, пока свободна.

Она миновала просторный двор и поднялась на крыльцо. С фабрики не доносилось ни звука: не стучал и не вздыхал паровой двигатель, не тарахтели станки, не перекликались пронзительные голоса, — но вдалеке нарастал зловещий гул.

Маргарет проводили в гостиную, принявшую свой обычный упакованный облик. Из-за жары окна оставались полуоткрытыми, а стекла скрывались за венецианскими шторами, так что отраженный от мостовой угрюмый серый свет проникал в комнату и смешивался с зеленоватым верхним светом, отбрасывая на лицо Маргарет отвратительную фиолетовую тень. Хватило одного взгляда в зеркало, чтобы в этом убедиться. В ожидании она присела на диван, но никто не появлялся. Казалось, ветер то и дело доносил какой-то рокот, но ведь ветра не было! В следующее мгновение шум утихал и воцарялась гнетущая тишина.

Наконец в гостиную вошла Фанни.

— Мама сейчас придет, мисс Хейл, а я по ее поручению передаю извинения. Возможно, вам известно, что брат привез рабочих из Ирландии, чем безмерно рассердил местное население. Можно подумать, он не имеет права принимать на фабрику кого захочет. Глупцы сами отказались работать, а теперь до такой степени запугали несчастных голодных ирландцев, что мы боимся выпустить их на улицу. Они попрятались на верхнем этаже фабрики и там же будут ночевать, не то эти звери их разорвут. Сами не работают и другим не дают. Мама заботится об их пропитании, а Джон старается успокоить, потому что некоторые женщины уже плачут и просят вернуть их обратно. А вот и мама!

Миссис Торнтон вошла с непреклонно-суровым выражением лица, и Маргарет пожалела было, что явилась в столь неподходящее время, но поскольку буквально на днях та сама предложила обращаться, если что-то понадобится для матушки, успокоилась. Ее короткое сообщение о цели визита миссис Торнтон выслушала, нахмурившись и плотно сжав губы, а когда Маргарет закончила, некоторое время молчала, потом вздрогнула и вдруг закричала:

— Они уже у ворот! Фанни, скорее позови Джона с фабрики! Они сейчас сломают засов и ворвутся! Да шевелись ты!

В тот же момент гул толпы, к которому прислушивалась миссис Торнтон, вместо того чтобы внимать словам Маргарет, раздался возле самой стены. Неумолимо нараставший шум уже слышался за деревянным ограждением, и вот невидимая толпа уже принялась бешено бросаться на ворота, время от времени отступая и наваливаясь с новой силой. В конце концов те не выдержали и закачались, как тростник на ветру. Женщины собрались возле окон, с ужасом взирая на представшее перед ними зрелище. Миссис Торнтон, все служанки, Маргарет со страхом наблюдали за происходящим. Тут с воплями, словно за ней гнались разбойники, вернулась Фанни и рухнула на диван. Миссис Торнтон ждала сына, который все еще оставался на фабрике. Вот он вышел во двор, взглянул наверх, на бледные испуганные лица, ободряюще улыбнулся и, заперев за собой дверь, попросил, чтобы кто-нибудь сошел вниз и впустил его в дом: Фанни в страхе задвинула засов. Миссис Торнтон сама отправилась вниз.

Звуки знакомого уверенного голоса хозяина подействовали на разъяренную толпу, как запах крови на хищника. До этой минуты бунтовщики молча бросались на ворота, но сейчас, услышав его спокойную речь, толпа буквально взревела: даже миссис Торнтон побелела от страха. Сын же вошел следом за ней в гостиную с таким видом, словно только что услышал звук боевой трубы: с легким румянцем на щеках, с блеском в глазах и выражением гордого вызова на лице. Благородный красивый мужчина. Маргарет всегда боялась, что в минуту серьезного испытания самообладание подведет ее, боялась проявить слабость и трусость, однако сейчас, в момент настоящего, оправданного страха и непосредственной, близкой опасности, совсем забыла о себе и испытала лишь глубокое, почти болезненное, сочувствие к человеку, в гордом одиночестве противостоявшему разъяренной стихии.

Мистер Торнтон заговорил первым:

— Прошу простить, мисс Хейл. Вы оказались в нашем доме не в самый удачный момент. Боюсь, вам придется разделить с нами опасность.

Затем, повернувшись к миссис Торнтон, он добавил:

— Мама, почему бы не перейти в дальние комнаты? Не уверен, что бунтовщики не проберутся в конюшню через Пиннерз-лейн. Но даже если этого не случится, в противоположной части дома вы будете в большей безопасности, чем здесь. И поторопитесь.

Первой к выходу направилась Джейн, главная служанка, и все остальные потянулись за ней, но тут миссис Торнтон твердо заявила:

— Я останусь здесь! Где ты, там и я.

Эвакуация действительно, оказалась бесполезной. Толпа окружила территорию со всех сторон, и от хозяйственных построек доносился столь же угрожающий рев, как и от ворот. С воплями и стенаниями служанки поднялись на чердак, а мистер Торнтон лишь презрительно усмехнулся, глядя им вслед, и посмотрел на Маргарет, безмолвно застывшую у ближайшего к фабрике окна. Глаза ее возбужденно блестели, губы и щеки порозовели. Почувствовав взгляд, она обернулась и задала тревоживший ее вопрос:

— А где сейчас несчастные приезжие рабочие? В здании фабрики?

— Да, я поместил их в небольшую комнату, что на верхней площадке черной лестницы, в случае нападения на главный вход велел бежать вниз и спасаться через запасную дверь. Но бунтовщикам нужны не они. Им нужен я.

— Когда подоспеют военные? — спросила миссис Торнтон тихо, но вовсе не испуганно, как можно было ожидать.

С тем же невозмутимым самообладанием, с каким делал все, хозяин достал часы и, что-то прикинув в уме, проговорил:

— Предположим, Уильямс отправился в казармы сразу, как только я приказал, и не застрял в толпе. В таком случае минут через двадцать.

— Двадцать минут! — воскликнула дама, и впервые в ее голос прорвался страх.

— Немедленно закрой все окна, мама! — распорядился Торнтон. — Еще одного такого удара ворота не выдержат. Закройте и вы свое окно, мисс Хейл.

Маргарет быстро захлопнула и закрыла на шпингалет окно, возле которого стояла, потом бросилась на помощь миссис Торнтон, у которой так дрожали пальцы, что никак не удавалось справиться с механизмом.

По какой-то причине на невидимой из дома улице вдруг воцарилась тишина. В тревоге миссис Торнтон посмотрела на сына, пытаясь прочитать на его лице объяснение этой зловещей неподвижности, однако суровые черты не выражали ни надежды, ни страха — лишь презрительную гордость.

Фанни приподнялась и спросила испуганным шепотом:

— Ушли?

— Ну да! — усмехнулся брат. — Если бы! Послушай!

В то же мгновение раздался один дружный напряженный вздох, скрипнуло медленно ломающееся дерево, взвизгнуло железо, и огромные тяжелые ворота рухнули. Фанни задрожала, шагнула к матери и без чувств упала ей на руки. Миссис Торнтон подхватила дочь — силой не столько тела, сколько духа, — и унесла прочь.

— Слава богу! — пробормотал мистер Торнтон им вслед. — Может, и вам тоже подняться наверх, мисс Хейл?

Губы Маргарет сложились в короткое «нет», но ответа он не услышал из-за топота множества ног под стенами дома и яростного рычания низких голосов, полных удовлетворения более страшного, чем недавние воинственные крики.

— Потерпите! — проговорил мистер Торнтон, надеясь поддержать гостью. — Сожалею, что попали в наш хаос, но долго это не протянется: еще несколько минут и военные придут на помощь.

— О господи! — неожиданно воскликнула Маргарет. — Это же Бучер! Узнаю лицо, хоть сейчас он и вне себя от ярости. Старается пробиться вперед. Смотрите, смотрите!

— Кто такой Бучер? — невозмутимо уточнил мистер Торнтон и подошел ближе к окну, чтобы получше рассмотреть знакомого Маргарет.

Едва завидев хозяина, забастовщики взревели. Назвать этот звук нечеловеческим — значит, не сказать ничего. Наверное, так ревет ужасное чудовище, мучимое демоническим стремлением добраться до вожделенной жертвы.

Мистер Торнтон на миг отпрянул, пораженный направленной на него мощью организованной ненависти, но тут же взял себя в руки.

— Пусть покричат. Минут через пять… Надеюсь, от этих дружеских приветствий английских братьев по классу мои несчастные ирландцы не умирают от ужаса. Наберитесь мужества, мисс Хейл: еще немного и все закончится.

— Не волнуйтесь за меня, — поспешила заверить его Маргарет. — Но зачем ждать пять минут? Разве вы не можете успокоить этих безумцев? Горько и тяжело на них смотреть.

— Скоро появятся военные и заставят их одуматься.

— Одуматься? Но каким способом?

— Тем единственным, который может привести в чувство людей, превратившихся в диких зверей.

В следующее мгновение выдержка изменила ему.

— Нет, только не это! Они повернули к дверям фабрики!

— Мистер Торнтон, — возбужденно заговорила Маргарет, дрожа от страстного возмущения. — Если вы не трус, немедленно спуститесь во двор. Выйдите и встаньте лицом к лицу с врагом, как подобает мужчине. Спасите ни в чем не повинных ирландцев, которых сами сюда заманили. Поговорите с рабочими по-человечески: с сочувствием и пониманием. Не позволяйте военным применить силу к обезумевшим беззащитным беднякам. Одного из них я знаю. Если обладаете мужеством и благородством, выйдите и поговорите по-мужски.

Пока она буквально выплевывала гневные слова, мистер Торнтон не сводил с нее глаз, а когда замолчала, губы его изогнулись в презрительной усмешке.

— Не сомневайтесь, я пойду. Вот только попрошу вас спуститься вниз и запереть за мной дверь на засов. Мать и сестра нуждаются в защите.

— Ах, мистер Торнтон! Право, не знаю… Возможно, я ошибаюсь… но…

Он не слушал. Быстро спустившись по лестнице, отпер входную дверь и вышел на крыльцо. Единственное, что оставалось Маргарет, это последовать за ним, задвинуть засов и с трепетом в сердце вернуться в гостиную, к дальнему окну. Мистер Торнтон стоял на крыльце: Маргарет поняла это по направлению сотен свирепых взглядов, — но ничего, кроме дикого, удовлетворенного бормотания толпы, слышно не было. Она распахнула окно. Многие из забастовщиков выглядели почти детьми — обозленными неразумными мальчишками, но были и зрелые мужчины — поджарые, как голодные волки в поисках добычи, с жестоким взглядом. Она понимала их чувства. Как и Бучер, эти люди оставили дома голодных детей, надеясь на победу в борьбе за прибавку к жалованью. И вдруг они узнали, что привезли ирландцев, готовых работать на условиях хозяина и отобрать у малюток последние крохи. Маргарет все это понимала: читала правду в безнадежном, отчаявшемся лице Бучера. Если бы мистер Торнтон обратился к людям с простыми словами, позволил услышать его голос, это было бы лучше каменного, полного презрения, враждебного молчания. Возможно, он уже заговорил: гул голосов внезапно стих, превратившись в глухое животное урчание.

Маргарет сорвала с головы шляпку и склонилась, чтобы что-нибудь услышать, но смогла лишь увидеть: даже если мистер Торнтон и попытался что-то сказать, его слова утонули в новом приступе ярости. Он стоял, сложив руки на груди: неподвижный, как монумент, и бледный от подавленного волнения, — а бунтовщики пытались напугать его, заставить поморщиться или хотя бы моргнуть, подстрекая друг друга к насилию. Маргарет интуитивно чувствовала, что спустя мгновение случится непоправимое: первое же прикосновение спровоцирует взрыв. Среди сотен разъяренных мужчин и безрассудных мальчиков может оказаться в опасности жизнь даже такого обладателся несокрушимой выдержки и железной воли, как мистер Торнтон. Еще миг — и буря страстей сметет все границы, все барьеры разума, разрушит понимание последствий. В задних рядах парни уже наклонялись, чтобы снять тяжелые башмаки на деревянной подошве — снаряды, в любую минуту готовые к бою.

Поняв, что сейчас начнется, Маргарет тихо вскрикнула и бросилась вниз по лестнице. С неожиданной силой отодвинув тяжелый засов, она широко распахнула дверь и в то же мгновение оказалась перед бурным мужским морем. Башмаки застыли в руках. На лицах, еще мгновение назад полных решимости, был написан простой вопрос: что это значит? Между ними и их заклятым врагом встала женщина. Заговорить сразу она не смогла, но протянула, словно в мольбе, руки, выжидая, пока восстановится дыхание, потом прохрипела:

— О, только не применяйте силу! Он один, а вас так много.

Слова ее не долетели до цели, но она почувствовала, как мистер Торнтон чуть отстранил ее и встал рядом.

— Уходите! — собрав все силы, выкрикнула Маргарет. — С минуты на минуту сюда явятся военные. Отступите мирно. Расходитесь по домам. Вы получите ответы на все свои жалобы, какими бы они ни оказались.

— Ирландских подонков отправят обратно? — выкрикнул кто-то из толпы.

— Никогда! Не дождетесь! — жестко ответил мистер Торнтон.

Буря разразилась мгновенно. Рокот толпы заполнил воздух, но Маргарет не слышала ни звука; в ужасе смотрела на группу парней, заранее вооружившихся башмаками, видела их жесты, представляла намерения и понимала цель. Еще миг, и человек, которого она вынудила встать лицом к лицу с озверевшей толпой, мог погибнуть. Думая лишь о том, как его спасти, она бросилась к нему и обхватила руками, закрыв собой, однако, не меняя позы, он грубо ее оттолкнул и жестко приказал:

— Уходите! Это место не для вас.

— Для меня! — упрямо возразила Маргарет. — Вы не видели того, что видела я.

Если она надеялась, что принадлежность к женскому полу окажется щитом; если, зажмурившись, отвернулась от ужасного гнева этих людей, ожидая, что, когда посмотрит вновь, они одумаются, остановятся, а потом отступят, то глубоко заблуждалась. Безумство зашло слишком далеко, чтобы внезапно рассеяться, и слишком далеко завело самых молодых из забастовщиков. Любой бунт возглавляют жестокие парни, склонные к свирепым играм и не задумывающиеся о кровавых последствиях. В воздухе просвистел башмак. Словно завороженная, Маргарет следила за его полетом. Снаряд не достиг цели. Ноги подкосились от страха, однако она не отступила, только спрятала лицо на плече мистера Торнтона, а потом обернулась и снова заговорила, стараясь произносить слова громко и отчетливо, чтобы услышали все:

— Ради всего святого, не оскверните свое дело насилием! Сами не ведаете, что творите!

Острый камень пролетел мимо, однако задел лоб и щеку. Из глаз посыпались искры. Не удержавшись, Маргарет упала мистеру Торнтону на грудь, он успел разомкнуть руки, чтобы ее поддержать, и презрительно выкрикнул:

— Прекрасно! Пытаетесь расправиться с невиновной, чужой в нашем городе женщиной. Сначала толпой нападаете на меня одного, а когда она просит ради вашей собственной безопасности проявить благоразумие, трусливо бросаетесь на нее! Молодцы!

Бунтовщики слушали молча, широко раскрыв не только глаза, но и рты. Казалось, струя темно-красной крови на бледном лице вырвала их из безумного транса. Те, кто стоял возле ворот, стыдливо вышли на улицу. В толпе наметилось движение к отступлению, и только один голос выкрикнул:

— Камень предназначался тебе, но ты спрятался за женщиной!

Мистер Торнтон задрожал от гнева. Кровотечение привело Маргарет в чувство, хотя она плохо понимала, что происходит. Он бережно посадил ее на ступеньку, прислонив голову к перилам, и заботливо спросил:

— Сможете немного побыть здесь?

Потом, не дожидаясь ответа, он медленно спустился с крыльца и направился прямо к толпе.

— Что же, убейте меня, если такова ваша жестокая воля. Здесь меня некому прикрывать, так что можете забить камнями до смерти. Вот только заставить меня изменить уже принятое решение вам все равно не удастся!

Он остановился среди забастовщиков и сложил руки на груди, приняв ту же позу, в которой стоял на крыльце.

Тем временем медленное движение к воротам уже началось — такое же необъяснимое и, возможно, такое же слепое, как недавняя ярость. Вполне возможно, подействовало предупреждение о скором прибытии солдат или вид бледного приподнятого лица с закрытыми глазами — неподвижного и белого, как мрамор, с блестящими на длинных ресницах слезами и густой, медленной струей крови из раны. Даже самые отчаянные из бунтовщиков — в том числе и Бучер — стушевались, хмуро попятились и, наконец, отступили на улицу, проклиная упрямого хозяина. А тот стоял неподвижно, все в той же гордой позе, и провожал толпу ледяным взглядом. Как только отступление сменилось бегством (чего и следовало ожидать), Торнтон бросился к Маргарет. Она попыталась встать сама, без помощи, и пробормотала с жалкой улыбкой:

— Ничего страшного. Так, небольшая царапина, да и случилось все так быстро. Ах, до чего я рада, что они ушли!

Она безудержно разрыдалась, но сочувствия от Торнтона не дождалась. Гнев его не только не утих, но теперь, когда непосредственная опасность миновала, стал еще очевиднее. Далекое бряцание оружия возвестило о приближении отряда военных. Если бы толпа задержалась еще на пять минут, то ощутила бы всю мощь закона и порядка. Мистер Торнтон надеялся, что бунтовщики увидят солдат и задумаются о своем чудесном избавлении. Пока размышлял, Маргарет пыталась устоять на ногах, но тут глаза ее снова закрылись, и он едва успел ее подхватить.

— Мама, Фанни! Спускайтесь! Они ушли, а мисс Хейл ранена! — распахнув дверь, крикнул Торнтон и направился в столовую, где бережно опустил гостью на диван и посмотрел в неподвижное белое лицо.

Внезапное ощущение потери пронзило настолько остро, что, подчиняясь порыву, он быстро заговорил, не сдерживая боли:

— О, Маргарет! Моя Маргарет! Никто не знает, как много ты для меня значишь! Лежишь, словно мертвая, и не знаешь, что только тебя я любил и люблю!

Его речь была невнятной — скорее стон, чем слова, — а едва заслышав шаги, он устыдился собственной слабости и стремительно вскочил. Миссис Торнтон ничего, кроме излишней бледности и сурового выражения на лице сына, не заметила.

— Мисс Хейл ранена, мама. Камнем царапнуло по виску. Боюсь, она потеряла много крови.

— Выглядит неважно. Бледная как смерть, — встревожилась не на шутку миссис Торнтон.

— Всего лишь обморок: после того как ее ранило, она говорила со мной, — как можно спокойнее, чтобы не испугать матушку, произнес Торнтон, хотя далось ему это с огромным трудом.

— Позови Джейн, пусть принесет все необходимое, — распорядилась миссис Торнтон. — А сам немедленно отправляйся к своим ирландцам: они так рыдают, словно обезумели от страха.

Торнтон пошел исполнять поручение, но ноги отказывались слушаться, словно каждая тащила за собой камень. Позвал Джейн, позвал сестру: Маргарет нуждалась в женской заботе, — и при воспоминании о том, как она вышла из дома и встала перед лицом опасности, сердце начало бешено колотиться. Неужели хотела спасти его? В тот момент он оттолкнул ее, заговорил грубо, так как не увидел ничего иного, кроме ненужного риска. К ирландцам Торнтон явился, переполненный мыслями о Маргарет, и с трудом заставил себя выслушать жалобы и успокоить измученных страхом людей. Они не хотели оставаться здесь и требовали немедленного возвращения домой. Хозяину пришлось выслушать ни в чем не повинных рабочих, объяснить свою позицию и доказать собственную правоту.

Миссис Торнтон смочила виски Маргарет одеколоном. Как только спирт коснулся раны, которой ни госпожа, ни горничная до этого не видели, та открыла глаза, не понимая, где она и с кем. Темные круги вокруг глаз углубились, губы задрожали, и она снова потеряла сознание.

— Рана глубокая, да и удар очень сильный, — заключила миссис Торнтон. — Сможет ли кто-нибудь сходить за доктором?

— Только не я, мэм, — отказалась Джейн, в страхе попятившись. — Эти разбойники сейчас повсюду. Надеюсь, ссадина окажется не настолько глубокой, как выглядит.

— Не хочу рисковать. Бедняжку ранили в нашем доме. Если ты трусиха, Джейн, то я нет. Пойду сама.

— О, мэм, позвольте отправить полицейского. Вон сколько их собралось, а еще и солдаты!

— Но ты все равно боишься идти! Стыдно отнимать время своими поручениями. Пусть лучше ловят зачинщиков бунта. Ты не побоишься остаться дома и еще раз протереть мисс Хейл лоб и виски? Вернусь через десять минут.

— Разве Ханна не может сходить?

— Почему Ханна? Почему кто угодно, только не ты? Нет, Джейн, если не пойдешь, придется отправиться мне.

Первым делом миссис Торнтон зашла в ту комнату, где на кровати лежала Фанни. Дочь испуганно вскочила.

— Ах, мама, как же ты меня испугала! Я решила, что в дом забрался какой-нибудь бандит.

— Что за чушь! Все бандиты давно разошлись. Дом окружен военными. Когда надо, их не дождешься, а теперь ищут, чем бы заняться. Мисс Хейл лежит в столовой на диване. Ее серьезно ранили. Иду за доктором.

— Нет-нет, мама, только не это! Они же тебя убьют!

Фанни вцепилась в платье матери, однако миссис Торнтон решительно вырвала подол.

— Нельзя терять время, пока девочка не истекла кровью.

— Кровь! Какой ужас! Как же ее ранили?

— Не знаю. Не успела спросить. Спустись скорее, Фанни, и чем-нибудь помоги. С ней осталась Джейн. Надеюсь, рана не настолько серьезна, как кажется. Джейн струсила и отказалась выйти из дома. А поскольку нет времени выслушивать отказы других служанок, то лучше схожу сама.

— Ах какое несчастье! — со слезами пробормотала Фанни и пошла вниз, чтобы не сидеть в одиночестве, когда в доме страдание и кровь.

Войдя в столовую и увидев мисс Хейл, она испуганно воскликнула:

— О, Джейн! Какая она белая! Как ее ранили? Неужели бросали камни в гостиную?

Маргарет действительно выглядела бледной и обессиленной, хотя чувства постепенно начали возвращаться. Она ощущала движения, прохладу одеколона, слышала приказ продолжать процедуру, но как только разговоры стихли, не смогла ни открыть глаза, ни попросить каплю воды. Так люди, впавшие в похожий на смерть транс, не способны пошевелиться или издать звук, чтобы каким-нибудь способом прервать подготовку к похоронам, в то время как сами сознают не только то, что происходит вокруг, но и цель преждевременных и опасных действий.

Джейн обернулась, чтобы ответить на вопрос молодой госпожи.

— Ничего бы не случилось, мисс, останься она в гостиной или поднимись к нам. Мы прятались на чердаке и все прекрасно видели.

— Где же она была? — уточнила Фанни, постепенно привыкая к бледности Маргарет и медленно подходя ближе.

— На крыльце, рядом с господином! — многозначительно ответила Джейн.

— Рядом с Джоном… рядом с моим братом! Как же она туда попала?

— Не знаю, мисс, — пожала плечами Джейн. — Сара…

— Что Сара? — поторопила горничную Фанни.

Джейн принялась протирать лоб, явно не желая повторять слова Сары.

— Так что же Сара? — настойчиво повторила Фанни. — Перестань изъясняться намеками. Я тебя не понимаю.

— Хорошо, мисс, как пожелаете. Так вот. Сара стояла у правого окна и все видела. Эта мисс Хейл обнимала хозяина на глазах у всей толпы.

— Не верю, — решительно возразила Фанни. — Знаю, что она влюблена в моего брата — это сразу заметно, и была бы счастлива выйти за него замуж. Вот только он никогда на ней не женится, уж я-то уверена. И все равно не думаю, что мисс Хейл настолько бесстыдна, чтобы бросаться к нему с объятиями, да еще на людях.

— Бедняжка! Если она это сделала, то дорого заплатила. По-моему, удар вызвал такой сильный прилив крови к голове, что она уже не поправится. Вот, лежит как мертвая.

— Ах, скорее бы мама вернулась! — воскликнула Фанни, заламывая руки. — Мне еще ни разу не приходилось оставаться в комнате с мертвецом.

— Подождите, мисс! Она еще жива. Смотрите: веки дрожат, а по щекам текут слезы. Поговорите с ней, мисс Фанни!

— Вам лучше? — спросила та дрожащим голосом.

Не последовало ни ответа, ни малейшего знака, хотя, несмотря на общую бледность, губы слегка порозовели. В этот момент в гостиную поспешно вошла в сопровождении доктора миссис Торнтон.

— Как она?

Маргарет открыла подернутые туманом глаза и сонно посмотрела перед собой.

— Вам лучше, дорогая? Доктор Лоу окажет вам помощь.

Миссис Торнтон говорила громко и отчетливо, как будто обращалась к глухой. Маргарет попыталась приподняться, инстинктивно прикрыв рану роскошными волосами, и очень медленно и тихо проговорила:

— Уже лучше… А было неважно.

Она позволила доктору сжать запястье и сосчитать пульс, а когда тот попросил позволения осмотреть рану на лбу, густо покраснела и взглянула на Джейн, словно стеснялась ее больше, чем мистера Лоу.

— Думаю, ничего страшного. Мне уже лучше. Да и домой пора.

— Только после того, как обработаю и перевяжу ссадину. А потом вам придется еще немного отдохнуть.

Маргарет быстро села и позволила выполнить все необходимые процедуры.

— А теперь, прошу вас, позвольте мне уйти. Надеюсь, мама не заметит… Рана ведь под волосами, правда?

— Конечно. Совершенно не видно.

— Но вам нельзя идти, — нетерпеливо вмешалась миссис Торнтон. — Вы слишком слабы.

— Я должна, — решительно возразила Маргарет. — Подумайте о маме. Если дома что-нибудь узнают… к тому же я не могу оставаться здесь. Пожалуйста, нельзя ли вызвать кеб?

— У вас жар и слабость, — заметил доктор Лоу.

— Это все оттого, что здесь очень душно. Воздух и дом — вот все, что нужно, — взмолилась Маргарет.

— Склонен поверить. — Доктор вопросительно посмотрел на миссис Торнтон. — Если ее матушка и в самом деле настолько больна, как вы говорили мне по дороге, то слухи о бунте и опоздание дочери могут подействовать крайне отрицательно. Рана неглубока. Если слуги все еще боятся выйти на улицу, я сам найду кеб.

— О, спасибо! — горячо поблагодарила Маргарет. — Мне сразу станет лучше. Воздух этой комнаты приводит в отчаяние.

Она откинулась на спинку дивана и прикрыла глаза. Фанни вызвала матушку в коридор и поведала нечто такое, что заставило миссис Торнтон тут же согласиться с отъездом мисс Хейл. Не то чтобы она полностью поверила рассказу дочери, однако простилась весьма сдержанно.

Доктор Лоу вернулся в кебе.

— Если позволите, мисс Хейл, я провожу вас до дома. На улицах еще не совсем спокойно.

Маргарет уже настолько окрепла, что, не желая пугать родителей, поспешила избавиться и от кеба, и от мистера Лоу, немного не доехав до Крамптона. Дальше этой ближайшей цели она не заглядывала. Забыть безобразный сон о сказанных в свой адрес гадких словах она не могла, но могла отложить переживания до полного выздоровления. Да, сейчас она еще слишком слаба, и разум искал опору в непосредственных фактах, чтобы снова не угаснуть в отвратительном обмороке.

Не прошло и пяти минут после отъезда Маргарет, как мистер Торнтон вернулся домой. Лицо его пылало.

— Не мог прийти раньше: суперинтендант… Где она?

Он обвел взглядом столовую, а потом почти яростно посмотрел на матушку. Миссис Торнтон спокойно занималась рукоделием и не спешила отвечать.

— Где мисс Хейл? — повторил Джон.

— Отправилась домой, — лаконично сообщила мать.

— Отправилась домой?!

— Да. Ей стало намного лучше. Честно говоря, не думаю, что рана заслуживала внимания. Просто некоторые впечатлительные молодые особы падают в обморок от любой мелочи.

— Странно, что мисс Хейл сбежала, — заметил Торнтон, нервно расхаживая по комнате. — Она не могла так быстро поправиться.

— Сказала, что чувствует себя вполне нормально. И доктор Лоу это подтвердил. Я сама за ним ходила.

— Спасибо, мама.

Джон остановился и протянул руку, намереваясь поблагодарить мать, но миссис Торнтон не заметила этого жеста.

— Как там дела с ирландцами?

— Отправил посыльного в «Дракон» за сытной едой для несчастных, а потом, к счастью, разыскал отца Грейди и попросил поговорить с ними по душам и убедить не принимать скоропалительных решений. Как мисс Хейл доберется до дома? Уверен, что пешком это непросто.

— Ей вызвали кеб. Все сделали как полагается, даже заранее заплатили вознице. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Эта особа и так доставила немало беспокойства.

— Не знаю, что бы со мной стало, если бы не она.

— Неужели ты стал настолько беспомощным, что тебя защитила девушка? — насмешливо осведомилась миссис Торнтон.

Джон покраснел:

— Не всякая девушка приняла бы удар, предназначенный мне, к тому же тщательно рассчитанный.

— Влюбленная девушка способна на многое, — коротко заметила миссис Торнтон.

— Мама!

Джон шагнул было к матери в страстном порыве возразить, защитить, но остановился. Очевидное усилие, с которым сын сохранил спокойствие, поразило миссис Торнтон. Она не совсем ясно понимала природу чувств, которые сама разбудила. Не оставлял сомнений лишь запредельный накал. Был ли это гнев? Глаза пылали, грудь вздымалась, дыхание вырывалось быстро и неровно. Радость, гнев, гордость, счастливое удивление, болезненное сомнение — все эти эмоции захватили сына одновременно, но мать не смогла их распознать, хотя и встревожилась: непонятные или неоцененные душевные движения всегда приводят очевидцев в замешательство.

Пытаясь скрыть душевное волнение, миссис Торнтон подошла к буфету, выдвинула ящик и, достав тряпку, которую хранила там на всякий случай, направилась к дивану, чтобы стереть с полированной ручки каплю одеколона, простояв спиной к сыну гораздо дольше, чем было необходимо. А когда, наконец, заговорила, голос ее звучал сдавленно и глухо.

— Полагаю, ты уже предпринял какие-то меры против бунтовщиков? Не опасаешься новых выступлений? Где была полиция? Когда нужно, ее никогда нет рядом!

— Напротив, когда ворота упали, я увидел, как несколько полицейских доблестно пытаются сдержать толпу. А когда забастовщики уходили, подоспело подкрепление. Не сообразил сразу передать нескольких особо буйных молодцов в руки закона, но ничего: найти их не составит труда, да и свидетелей хватает.

— Надеюсь, они не повторят попытки?

— Через полчаса у меня встреча в управлении полиции с капитаном Ханбери: намерен обеспечить надежную охрану.

— Прежде выпей чаю.

— Чай! Да, было бы неплохо. Сейчас уже половина седьмого, а вернусь не скоро, так что ложитесь, не дожидайся меня.

— Полагаешь, я смогу уснуть, не убедившись, что с тобой все в порядке?

— Не волнуйся, ничего не случится. — Торнтон на миг задумался, словно сомневаясь, говорить ли. — Если выкрою время, то после разговора в полиции и встречи с Хампером и Кларксоном загляну в Крамптон.

Взгляды встретились, и некоторое время мать и сын смотрели друг на друга в упор. Миссис Торнтон заговорила первой:

— Зачем тебе понадобилось ехать в Крамптон?

— Чтобы узнать, как чувствует себя мисс Хейл.

— Я пошлю Уильямса: отвезет водяной матрац, за которым она приходила, а заодно справится и о здоровье.

— Я должен поехать сам.

— Но не только для того, чтобы узнать, не болит ли у нее голова?

— Нет, не только. Хочу поблагодарить мисс Хейл за то, что мужественно встала между мной и толпой.

— Зачем ты вообще вышел из дому? Ведь это все равно что сунуть голову в пасть льву!

Джон быстро взглянул на мать, понял, что она не подозревает о том, что произошло между ним и Маргарет в гостиной, и ответил на вопрос вопросом:

— Не побоитесь остаться здесь без меня до тех пор, пока не пришлю полицейских? Или лучше отправить Уильямса в управление немедленно, чтобы хоть кого-нибудь прислали, пока мы пьем чай? Нельзя терять время: через четверть часа мне нужно уйти.

Миссис Торнтон вышла из комнаты отдать необходимые распоряжения. Обычно такие четкие и решительные, сейчас они были путаные и неуверенные, чему слуги немало удивились. Джон остался в столовой, пытаясь обдумать предстоящий разговор в полицейском управлении, а на деле размышляя о мисс Хейл. Все вокруг казалось туманным и расплывчатым, кроме мягкого объятия, одна лишь мысль о котором покрывала щеки темным румянцем.

Чай прошел бы в полном молчании, если бы Фанни не трещала без умолку о своих чувствах: о том, как испугалась; как решила, что они уже ушли; как задрожала и ослабела от волнения настолько, что едва не упала в обморок…

— Все, хватит, — оборвал словесный поток Джон, поднимаясь из-за стола. — Достаточно впечатлений.

Когда он направился было к выходу, мать остановила и попросила тихо и взволнованно:

— Вместо того чтобы ехать к Хейлам, лучше сразу возвращайся домой.

— Но почему? Может, в такое время не стоит их беспокоить?

— Джон, проведи с нами хотя бы этот вечер. Да, для визитов поздновато, но дело не в этом. Завтра поступай как хочешь, а сегодня вернись пораньше. Пожалуйста!

Миссис Торнтон редко о чем-то просила сына: была слишком горда для этого, — но ни одна ее просьба никогда не оставалась без ответа.

— Хорошо, вернусь сразу, как закончу дела, — пообещал Торнтон. — Только ты уж поручи Уильямсу узнать, как они… как она.

Пока сын отсутствовал, миссис Торнтона мало говарила и почти не слушала Фанни, но как только вернулся, с горящими глазами ловила каждую подробность его рассказа о том, что сделано для охраны фабрики, дома, членов семьи, прислуги, а также ирландских рабочих, чтобы не было повторения дневного кошмара. Мистер Торнтон ясно видел цель: участников бунта ждет суровое наказание. Строгие меры требовались ради защиты собственности и безусловного исполнения воли хозяина.

Во время паузы, когда миссис Торнтон совсем забыла о Маргарет, сын вдруг воскликнул:

— Знаешь, мама, что я намерен завтра сказать мисс Хейл?

Это было так неожиданно, что она на мгновение опешила, но потом ответила:

— Да, знаю. Вряд ли можно поступить иначе.

— Поступить иначе? Что ты имеешь в виду?

— Что же здесь непонятного? После того как она выставила свои чувства напоказ, считаю для тебя делом чести…

— Делом чести, говоришь? — усмехнулся Джон. — Боюсь, честь здесь ни при чем. Чувства… О каких чувствах идет речь?

— Незачем сердиться, Джон. Разве она не бросилась вниз, чтобы повиснуть на тебе и защитить от толпы?

— Да, бросилась, — подтвердил Торнтон и остановился, будто споткнувшись. — Но я не смею и надеяться… Еще ни разу в жизни я не испытывал глубоких чувств, но не могу поверить, что столь совершенное создание способно меня полюбить.

— Не говори глупостей, Джон! Подумаешь, совершенное создание! Тебя послушать, так она дочь герцога, не меньше. А какое еще доказательство любви тебе требуется? Могу допустить, что ей пришлось вступить в борьбу с аристократическим взглядом на жизнь. Но она сделала правильный выбор и за это нравится мне еще больше. Впрочем, я уже достаточно сказала.

Миссис Торнтон помолчала, потом медленно улыбнулась и с полными слез глазами добавила: — С завтрашнего дня мне предстоит отойти на второй план, поэтому я попросила тебя не ездить туда сегодня, чтобы еще на один, последний вечер сохранить сына для себя!

— Милая, дорогая мама! Знаю, что не представляю для нее интереса, и все же брошусь к ее ногам, потому что не могу иначе! Даже если есть один-единственный шанс на тысячу… или на миллион… испытаю судьбу.

Как все же эгоистична любовь: Торнтон направил свои надежды и страхи в русло, отозвавшееся в материнском сердце холодом одиночества.

— Не бойся! — подбодрила миссис Торнтон, подавив обиду на невнимание сына к редкой вспышке материнских чувств, к острой ревности, выдавшей силу ее ненужной ему любви. — Ты достоин любви, и не только мисс Хейл… Главное — чтобы она сумела справиться со своей гордыней. Так что не трусь, Джон.

Миссис Торнтон поцеловала сына, пожелала спокойной ночи и медленно, величественно покинула гостиную, но едва оказавшись в спальне, заперла дверь, села на кровать и дала волю слезам, что случалось очень редко.

Маргарет поднялась на рассвете, едва дождавшись конца мучительной ночи, — не восстановив силы полностью, но все же немного отдохнув. Дела тоже обстояли неплохо: за ночь мама проснулась лишь однажды. Легкий ветерок освежал и спасал от духоты. Хоть рядом и не было деревьев, чтобы увидеть игривое движение листвы, Маргарет знала, что где-то в светлой роще или в густом темном лесу раздается неумолчный танцующий шелест: ритмичный шум, одно лишь воспоминание о котором отдавалось в сердце эхом далекой радости.

Ближе к вечеру Маргарет собиралась навестить Бесси Хиггинс, а пока села с вышивкой в комнате миссис Хейл, ожидая, когда та проснется после дневного отдыха, чтобы помочь ей одеться. Любые воспоминания о Торнтонах она решительно выкинула из головы: незачем о них думать, пока не возникнет насущной необходимости, — но, как и следовало ожидать, ее твердое намерение привело к обратному результату. Время от времени бледное лицо вспыхивало жарким румянцем, словно сквозь дождевые облака внезапно пробивался луч солнца и озарял морской простор.

Очень тихо открылась дверь, и Диксон на цыпочках подкралась к сидевшей возле занавешенного окна молодой госпоже.

— Мисс Хейл, в гостиной вас ожидает мистер Торнтон.

Маргарет выронила рукоделие.

— Именно меня? Разве папа еще не вернулся?

— Да, он спросил вас, мисс. А господина дома нет.

— Хорошо, сейчас приду, — спокойно ответила Маргарет, продолжая сидеть.

Торнтон стоял у окна спиной к двери, якобы с интересом рассматривая что-то на улице, но, честно говоря, боялся сам себя. Сердце непристойно колотилось. Воспоминания об объятии, так неуклюже прерванном им вчера, не давали покоя. Мысль о порывистом стремлении защитить снова и снова пронзала огненной стрелой, сжигая и самоконтроль, и способность принимать решения. Если бы сейчас она бросилась навстречу с распростертыми объятиями и с молчаливой мольбой упала на грудь, так же как вчера, он бы не оттолкнул ее, а прижал к сердцу и больше не отпустил. Сильный, волевой мужчина трепетал, пытаясь представить, что скажет и какой ответ получит. Может, она вспыхнет, на миг опустит голову, а потом придет в его объятия как в родной дом. Он то сгорал от нетерпеливого ожидания счастья, то холодел от предчувствия резкого отказа, одна лишь мысль о котором лишала смысла будущее существование.

В какой-то момент возникло ощущение, что он не один в комнате, и Торнтон обернулся. Маргарет вошла так тихо, что он не услышал ни звука: уличный шум заглушил легкие движения и едва заметный шелест мягкого муслинового платья.

Возле стола она остановилась, но сесть не предложила. Полуопущенные веки прикрывали глаза; неплотно сжатые губы позволяли заметить белую полоску зубов; тонкие, изящно вырезанные ноздри расширялись от медленного глубокого дыхания, но во всем остальном лицо оставалось неподвижным. Гладкая кожа, изящный абрис щек, щедрая линия рта со спрятанными в ямочки уголками — сегодня все казалось тусклым и бледным. Утрату естественного здорового цвета подчеркивала тяжелая масса темных волос, распущенных и причесанных так, чтобы скрыть рану. Несмотря на опущенный взор, голова оставалась слегка откинутой в прежнем гордом положении. Мягкие руки неподвижно висели вдоль тела. В целом мисс Хейл выглядела как узница, ложно обвиненная в преступлении, которое презирает и ненавидит, однако не считает нужным отвергать.

Торнтон поспешно шагнул было ей навстречу, но тут же опомнился, спокойно подошел к двери, которую Маргарет оставила распахнутой, и плотно ее закрыл. Потом, вернувшись и остановившись напротив, чтобы восхититься красотой, прежде чем осмелиться потревожить спокойствие, — а возможно, и отпугнуть, — заговорил:

— Мисс Хейл, вчера я повел себя очень неблагодарно…

— Вам не за что меня благодарить, — не дала продолжить Маргарет, поднимая на него взгляд. — Полагаю, вы пришли сказать, что считаете себя обязанным выразить признательность за поступок.

Вопреки гневу, густой румянец залил ее лицо и отразился даже в глазах, сохранивших тем не менее серьезность и непреклонность.

— Это всего лишь естественный инстинкт, как у любой женщины. Это я должна извиниться за безрассудные слова, что толкнули вас на рискованный шаг.

— Дело не в словах, а в правде, заключенной в них, пусть и выраженной саркастически. Однако вам не удастся сбить меня с мысли, а также избежать выражения глубочайшей благодарности и…

Торнтон замер на краю пропасти, опасаясь поспешного признания в непреодолимой страсти и сознавая необходимость взвесить каждое слово. Твердая воля победила, и, словно споткнувшись, он умолк.

— Я не пытаюсь ничего избежать, — заговорила Маргарет. — Просто говорю, что вам не за что меня благодарить. Больше того, любая благодарность причинит мне боль, поскольку будет считаться незаслуженной. И все же, если хотите избавиться от воображаемого обязательства, продолжайте.

— Вовсе не хочу избавиться от какого бы то ни было обязательства, — возразил мистер Торнтон, уязвленный ее холодностью и невозмутимостью. — Воображаемого или реального, решать не мне. Я же уверен, что обязан вам жизнью. Да, если хотите, можете смеяться и считать мои слова высокопарными, но они от души.

Мгновение он помолчал, потом тихим, полным страсти голосом, при звуке которого она затрепетала, продолжил:

— О, мисс Хейл! Готов сказать, что впредь в каждый успешный и счастливый миг своего существования буду думать, что радостью жизни, гордостью за достойно завершенный труд, остротой восприятия мира я обязан вам, и только вам. От этой мысли радость удвоится, гордость вспыхнет с новой силой, а восприятие бытия обострится настолько, что трудно будет понять, боль это или наслаждение. Да, вы должны выслушать… должны понять, что я в долгу перед любимой, ибо, как мне кажется, еще ни один мужчина не любил женщину так, как я люблю вас.

Торнтон решительно шагнул к Маргарет и крепко сжал нежную ладонь, с тревожным волнением ожидая ответа, но тут же в негодовании отдернул руку, услышав ледяной тон. Да, она заговорила холодно, хотя слова эти давались с трудом, словно их приходилось извлекать из глубин памяти.

— Ваша речь шокирует. Это нечестивые слова, богохульство. Да, таково мое непосредственное восприятие. Возможно, оно оказалось бы иным, если бы я смогла понять природу описанного вами чувства. Не хочу вас раздражать: к тому же нужно говорить тихо, так как мама спит, — но ваша манера меня оскорбляет…

— Оскорбляет? Какое несчастье! Но как? — воскликнул мистер Торнтон.

— Да, — подтвердила Маргарет, вновь обретя светскую уверенность, — я действительно чувствую себя оскорбленной, и, как полагаю, справедливо. Кажется, вы вообразили, что мое вчерашнее поведение… — Лицо снова залил густой румянец, однако в этот раз щеки вспыхнули возмущением, а не стыдом. — Мой естественный порыв вы восприняли как проявление личных чувств, а потому сочли возможным прийти и поблагодарить меня, вместо того чтобы понять, как пристало джентльмену — да, джентльмену, — что любая женщина, достойная так называться, защитит своей беспомощностью мужчину, противостоящего обезумевшей толпе.

— И при этом джентльмен даже не смеет выразить благодарность! — презрительно парировал Торнтон. — Я мужчина и заявляю о своем праве выразить чувства, которые испытываю.

— Я отдала должное этому праву, признавшись, что, настаивая на нем, вы причинили мне боль, — гордо заявила Маргарет, — однако вы вообразили, что мной руководило не извечное женское стремление защитить ближнего, а… — Долго сдерживаемые слезы заблестели в глазах, горло сдавило. — …а какое-то особое чувство к вам! Но в толпе не было ни единого несчастного существа, к которому я не испытала бы более острого сочувствия и с радостью не сделала бы для него всего, что в моих силах.

— Можете не продолжать, мисс Хейл. Ваши неуместные симпатии мне отлично известны. Теперь полагаю, что на благородный поступок вас толкнуло ощущение моей угнетенности. Да, хозяин тоже может испытывать угнетение. Знаю, что вы меня презираете, но, позвольте заметить, исключительно оттого, что не понимаете.

— Не считаю нужным! — заявила Маргарет, хватаясь за край стола, чтобы не упасть.

Ответ прозвучал более жестко, чем хотелось, а от бури эмоций она ослабла.

— Вижу. Вы несправедливы и нечестны.

Маргарет сжала губы, не желая отвечать на обвинение. И все же, несмотря на все грубые выпады, Торнтон мог бы броситься к ее ногам и поцеловать краешек на мгновение сброшенной уязвленной гордости, но он молчал, ожидая реакции: слез, на которые можно было бы что-то сказать; колкости, провоцирующей ответную колкость. Маргарет не произнесла ни слова, застыв в полной неподвижности, и Торнтон взял шляпу.

— Еще минуту. Судя по всему, мои чувства кажутся вам оскорбительными, но этого вам не избежать: я не в состоянии очистить вас от них. А если бы даже и мог, то не стал бы этого делать. Никогда еще никого я не любил: жизнь моя заполнена делами, а мысли заняты другими проблемами, — зато теперь люблю и буду любить впредь. Но вам бояться нечего — бурных проявлений чувств не случится.

— Я и не боюсь, — ответила Маргарет, расправляя плечи. — До сих пор никто не осмеливался обращаться со мной дерзко, ничего не изменится и впредь. Однако, мистер Торнтон, вы очень добры к моему отцу…

Внезапно тон изменился, и она добавила по-женски мягко:

— Давайте больше не будем сердить друг друга! Прошу вас!

Он предпочел не услышать ее, старательно протирая шляпу рукавом сюртука. Процедура продолжалась около минуты, а закончив, он отверг предложенную руку и, сделав вид, что не замечает печального взгляда, резко повернулся на каблуках и быстро вышел из гостиной. Маргарет успела мельком заглянуть ему в лицо и заметила в глазах непролитые слезы. Гордое презрение мгновенно сменилось иным чувством — куда более мучительным и болезненным: стыдом за унижение, которому она его подвергла.

«Но разве можно было поступить иначе? — спросила себя Маргарет. — Да он никогда мне и не нравился, и вела я себя вежливо, хотя и пыталась скрыть безразличие. Никогда не думала о нем как о мужчине. А в том, что он неверно истолковал мой вчерашний поступок, его вина, не моя. Если потребуется, сделаю то же самое, и пусть думают, что хотят».

Маргарет задумалась, все ли предложения руки и сердца поступают столь же неожиданно и так же остро расстраивают в момент объявления, как те два, которые пришлось выслушать ей. Сравнение между мистером Ленноксом и мистером Торнтоном возникло само собой. Она жалела, что обстоятельства вынудили Генри Леннокса выразить какие-то иные чувства помимо дружеской симпатии. После первого отказа сочувствие решительно преобладало. Тогда она не ощущала себя настолько уязвленной и потрясенной, как сейчас, когда эхо голоса мистера Торнтона еще летало по комнате. Генри Леннокс случайно переступил границу между дружбой и любовью, а уже в следующее мгновение пожалел об ошибке, точно так же как и она сама, только по другой причине. А вот с мистером Торнтоном никакой дружбы не существовало — во всяком случае, так считала она. Их общение состояло из череды противоречий. Мнения неизменно сталкивались. Более того, Маргарет никогда не ощущала, что ее точка зрения ему хоть в малейшей степени интересна. Если возражения бросали вызов каменной силе его характера, страстной мощи личности, он презрительно их отбрасывал, пока она не уставала от напрасных усилий. И вот неожиданно явился, чтобы так странно и страстно признаться в любви. В первый момент Маргарет показалось, что предложение руки и сердца стало следствием острого сочувствия к поступку, который мистер Торнтон, как и многие другие, истолковал неверно, однако не успел он выйти из комнаты, и уж точно спустя несколько минут после его ухода, стало абсолютно ясно, что он любил, любит и будет ее любить. Открытие заставило съежиться и вздрогнуть под властью силы, противоречащей всей прежней жизни. Маргарет попыталась оттолкнуть тревожное откровение, но ничего не получилось, скорее, напротив, как заметил Ферфакс в «Тассо», «его мощная идея проникла в ее сознание».

За покорение воли Маргарет еще больше невзлюбила мистера Торнтона. Как он посмел заявить, что будет любить, даже несмотря на презрительный отказ? Надо было говорить с ним еще резче, определеннее. В сознании запоздало проносились хлесткие, решительные фразы, теперь уже совершенно бесполезные. Беседа оставила впечатление, похожее на страшный сон, который сохраняется в сознании даже после пробуждения. Напрасно мы трем глаза, пытаясь забыть недавний ужас, на губах застывает неподвижная мучительная улыбка. Сжавшись в комок, что-то невнятно бормоча, кошмар прячется в темном углу комнаты и с любопытством подслушивает, осмелимся ли мы обмолвиться о его присутствии. И мы, несчастные трусы, молчим!

Точно так же Маргарет отшатнулась от угрозы внезапно нагрянувшей оглушительной любви. Что он имел в виду? Разве нельзя его обуздать, поставить на место? Что же, будущее покажет. Во всяком случае, это куда сложнее, чем ему совершить свое опасное нападение. Оправдал ли он провал несчастным вчерашним днем? Если бы понадобилось, Маргарет не задумываясь бросилась бы защищать любого нищего. А самого мистера Торнтона храбро заслонила бы собой, не обращая внимания ни на его нелепые выводы, ни на отвратительные сплетни. Она всего лишь сделала то, что считала верным, простым и необходимым: попыталась защитить. Чему быть, того не миновать.

До сих пор Маргарет не сделала ни шагу с того места, где мистер Торнтон ее оставил. Ни одно внешнее обстоятельство не вывело ее из глубокой задумчивости, порожденной прощальными словами и огненным взглядом страстных пронзительных глаз, спрятаться от которого можно, лишь опустив ресницы. Маргарет подошла к окну и настежь распахнула створки, пытаясь сбросить тяжкое наваждение, но этого показалось мало; захотелось выйти из комнаты, чтобы в общении с родными или в работе стряхнуть воспоминания прошедшего часа. К сожалению, дом утонул в дневной неподвижности, как это нередко случается, когда лишенный ночного отдыха больной наконец-то засыпает. Одиночество казалось невыносимым. Что же делать? Разумеется, навестить Бесси Хиггинс, тем более что она просила зайти.

Маргарет вышла на улицу.

Несмотря на знойный, душный день, Бесси неподвижно лежала на придвинутой к камину широкой скамье, словно только что перенесла болезненный приступ. Ей явно не хватало свободы дыхания, доступной лишь в вертикальном положении. Маргарет быстро подошла, приподняла больную и подложила под спину подушки. Теперь Бесси могла сидеть не напрягаясь.

— Думала, никогда вас больше не увижу, — с тоской заглянув в лицо Маргарет, проговорила бедняжка.

— Прости, вчера никак не могла прийти: мама плохо себя чувствовала, да и другие причины были, — краснея, объяснила Маргарет.

— Наверное, отправив к вам Мэри, я поступила дерзко, но ужасные крики и шум растерзали на мелкие кусочки. Когда отец ушел, я подумала, что если бы только смогла услышать ваш голос, произносящий слова о мире и покое, то отошла бы к Господу, как младенец засыпает под колыбельную матери.

— Так, может, почитаем сейчас?

— Да, пожалуйста! Не обижайтесь, если сначала я буду слушать не очень внимательно, как только дойдете до моих любимых утешительных обещаний, каждое слово западет в сердце.

Маргарет начала читать, однако Бесси беспокойно металась, не находя себе места, а если на миг успокаивалась, то в следующий момент конвульсии накатывали с удвоенной силой. Наконец она не выдержала:

— Не надо, не читайте больше! Бесполезно. Все равно я мысленно богохульствую и со злостью думаю о том, что уже нельзя исправить. Может, вы слышали про бунт на Мальборо-стрит? На фабрике Торнтона?

— Твоего отца ведь там не было, правда? — густо покраснев, уточнила Маргарет.

— Не было. Да он отдал бы правую руку, чтобы этого не произошло. Вот что меня мучит: отец страшно переживает. Бесполезно ему доказывать, что дураки всегда переходят все границы. Никогда еще не видела его таким подавленным.

— Но почему? — удивилась Маргарет. — Не понимаю.

— В комитете за эту забастовку отвечает он. Профсоюз назначил отца, потому что все считают его умным и честным. Я не должна этого говорить, но так оно и есть. Вместе с другими членами комитета он выработал план: что бы ни случилось, все должны были держаться вместе. Большинство решает, а меньшинство принимает, хочет оно того или нет. А главное, никто не должен нарушать закон. Если бы люди увидели, что рабочие молча, терпеливо голодают, то пошли бы за ними, но если пойдут слухи о беспорядках — тем более с камнями и дубинами, — то все пропало. Так случалось уже много-много раз. Комитет упорно убеждал членов профсоюза: объяснял, уговаривал, предупреждал, даже призывал при необходимости лечь и умереть на месте, только не применять силу. Казалось, все ясно. К тому же комитет не сомневался в законности своих требований и не хотел мешать правду с ложью, чтобы люди не смогли отличить одно от другого. Вот вы приносите мне желе, чтобы смешать с ним лекарство. Желе получается намного больше, но оно становится отвратительно горьким. Ну вот, рассказала как могла. Устала. Сами подумайте, каково отцу видеть, как вся работа провалилась. Дураку Бучеру пришло в голову нарушить строгие требования комитета и уничтожить забастовку. Настоящий Иуда. Но отец показал ему, что почем! Велел пойти в полицию и сообщить, где прячутся зачинщики бунта, чтобы тех выдали на волю хозяев, тем самым доказав остальным, что настоящие руководители не похожи на Бучера — это порядочные умные люди, честные рабочие и сознательные граждане, верные закону и правосудию, послушные властям. Они всего лишь просили справедливого жалованья и были готовы голодать, чтобы добиться своего, но ни в коем случае не портить чужого имущества и тем более посягать на чью-то жизнь.

Бесси помолчала и добавила шепотом:

— Говорят, Бучер кинул камень в сестру Торнтона и едва ее не убил.

— Неправда, камень кинул не Бучер, — поспешно возразила Маргарет, сначала побагровев, а потом побледнев.

— Значит, вы там были? — вяло удивилась Бесси, медленно, с паузами, произнося слова, словно речь ей давалась тяжело.

— Да. Неважно. Продолжай. Так что же ответил твоему отцу Бучер?

— Не сказал ни слова, просто трясся от ярости, да так, что я смотреть на него не могла. Дышал быстро, судорожно, как будто рыдал. Но едва отец пригрозил сдать его в полицию, закричал, ударил отца кулаком в лицо и убежал. Это было так неожиданно, поскольку мы думали, что от голода и злости Бучер совсем ослаб. Отец немного посидел, закрыв лицо руками, а потом встал и пошел к двери. Не знаю, где я нашла силы, но вскочила, повисла на нем и принялась уговаривать: «Остановись! Не надо мстить этому несчастному! Никуда не отпущу, пока не дашь мне слово!»

В ответ отец мне сказал: «Не будь дурочкой! Слова действуют сильнее, чем дела. Вовсе не собирался сдавать его полиции, хотя, видит Бог, он это заслужил. Было бы хорошо, если бы кто-нибудь другой сделал за меня грязную работу и отправил его в тюрьму, но теперь, после того как он меня ударил, вообще нечего об этом и думать: нечего впутывать других. Зато если он не загнется от голода и придет в себя, сойдусь с ним по-честному, один на один, и посмотрю, что из этого выйдет».

С этими словами отец стряхнул меня как пушинку, ведь сил у меня совсем не осталось, и ушел. В лице его не было ни кровинки: смотреть больно. Что было дальше, не знаю: то ли я спала, то ли лежала в обмороке, — до тех пор, пока не пришла Мэри. Тогда я отправила ее за вами. Больше ничего не говорите — просто почитайте. Вот излила душу, и стало немного легче, но все равно хочется услышать о далеком мире, чтобы забыться. Почитайте — но только не ту главу, где назидания, а ту где истории. Там есть картинки: вижу их даже с закрытыми глазами. Почитайте о новых небесах и новой земле. Может, удастся все забыть.

Маргарет начала читать тихим, ровным голосом. Некоторое время Бесси слушала, и на ресницах блестели слезы, но вскоре забылась беспокойным сном. Маргарет укрыла ее легким одеялом и ушла. Дома, наверное, ее давно ждали, но покинуть умирающую девушку раньше, чем она уснет, казалось жестоко.

Миссис Хейл встретила дочь в гостиной. Сегодня она чувствовала себя лучше и вовсю расхваливала водяной матрац. Он так напоминал удобную кровать в доме сэра Джона Бересфорда! Ничего лучше она не встречала. Странно, но сейчас разучились делать такие замечательные кровати, на каких спали в дни ее юности. Ничего сложного: достаточно всего лишь взять настоящий пух. И все-таки до этой ночи она ни разу не смогла отдохнуть по-настоящему. Мистер Хейл предположил, что некоторые достоинства постелей прежних лет следует объяснить юношеской активностью, придававшей отдыху особую прелесть, однако жену версия не убедила.

— Право, мистер Хейл, все дело в кроватях сэра Джона. Вот ты, Маргарет, достаточно молода и весь день проводишь на ногах. Скажи, постели кажутся тебе удобными? Когда ложишься, ощущаешь полное расслабление или крутишься, напрасно пытаясь найти удачное положение, а утром просыпаешься такой же усталой, какой легла?

Маргарет рассмеялась:

— Честно говоря, мама, вообще никогда не думала, на какую кровать ложусь. Обычно я так хочу спать, что любое место кажется удобным: сразу засыпаю, — поэтому вряд ли гожусь в свидетели. К тому же не имела счастья познакомиться с кроватями сэра Джона Бересфорда, потому что никогда не была в Оксенеме.

— Разве? Ах да, конечно! Помню, что брала с собой бедного дорогого Фреда. После замужества ездила туда только раз — на свадьбу твоей тетушки Шоу. А бедный дорогой Фред тогда был младенцем. Диксон не хотела превращаться из горничной в няньку. Помню, как я боялась, что, если привезу ее в родные края, к семье, она захочет от меня уйти. Но в Оксенеме у малыша из-за зубов поднялась температура, а накануне свадьбы мне пришлось проводить много времени с Анной, да и сама я была не очень здорова, так что Диксон пришлось заботиться о ребенке больше, чем прежде. В итоге она так к нему привязалась и так гордилась, когда он отворачивался ото всех и признавал только ее, что уже не думала об увольнении, хотя и не привыкла к подобной работе. Бедный Фред! Все всегда его любили. Он родился с даром завоевывать сердца. Не могу представить, почему капитан Рейд возненавидел моего дорогого мальчика. Должно быть, у него злое сердце. Ах, твой бедный отец, Маргарет! Он вышел из комнаты. Не выносит разговоров о Фреде.

— А я люблю слушать о брате, мама. Рассказывай все, что захочешь. Много никогда не будет. Каким он был в раннем детстве?

— Право, Маргарет, не обижайся, но Фредерик был намного красивее тебя. Помню, впервые увидев тебя на руках у Диксон, я воскликнула: «Боже, что это за уродливое создание?» А она ответила: «Не каждому ребенку дано быть таким же красавцем, как мастер Фред, благослови его Господь!»

Ах как хорошо я все это помню! Тогда можно было каждую минуту держать сына на руках, а его колыбель стояла возле моей кровати. И вот теперь… теперь, Маргарет, я не знаю — где мой мальчик, и порой думаю, что больше никогда его не увижу.

Маргарет опустилась на низкую скамейку, бережно сжала руку матери и принялась гладить и целовать. Миссис Хейл долго и горько плакала, наконец повернулась к дочери и серьезно, почти торжественно заявила:

— Маргарет, если я смогу поправиться… если Господь пошлет исцеление, то только благодаря встрече с сыном. Тогда во мне проснутся все жалкие ростки былого здоровья.

Она умолкла, словно собираясь с силами, чтобы сказать что-то еще, а когда заговорила, голос задрожал от какой-то странной, но близкой сердцу мысли.

— А если суждено умереть… если окажусь среди тех, кто преждевременно заканчивает свои дни, то все равно должна увидеть Фредерика. Не знаю, как это сделать. Но если надеешься получить утешение в своей последней болезни, то позволь мне увидеть его и благословить. Всего на пять минут, Маргарет! В пяти минутах нет ничего страшного. Ах, дорогая, дай мне увидеть сына перед смертью!

В мольбе матери Маргарет не услышала ничего неразумного: в страстных излияниях умирающих мы не ищем логики, а вместо этого с горечью вспоминаем, как часто не исполняли желаний близкого человека. Даже если они просили о нашем собственном будущем счастье, мы гордо отворачивались. Однако эта просьба показалась настолько естественной, справедливой, необходимой для обеих сторон, что Маргарет твердо решила пренебречь очевидной опасностью и сделать все возможное, чтобы встреча состоялась. Большие, полные слез глаза смотрели на нее с тоской и мольбой, хотя бледные губы по-детски дрожали. Маргарет поднялась и встала напротив слабой, безвольной матери, чтобы та смогла прочитать в ее лице спокойную уверенность.

— Мама, сегодня же напишу Фредерику и передам твои слова. Не сомневаюсь, что он тут же к нам приедет. Не волнуйся. Если на этой земле можно что-то обещать, то обещаю: ты обязательно его увидишь.

— Напишешь сегодня? Ах, Маргарет! Почта уходит в пять. Ты ведь успеешь, правда? У меня осталось так мало времени. Чувствую, что уже не поправлюсь, хотя иногда твой отец убеждает и заставляет надеяться. Напишешь безотлагательно, правда? Не пропусти почту, потому что может не хватить нескольких часов.

— Но, мама, папы нет дома.

— Папы нет дома! И что же? Хочешь сказать, что он откажет мне в последней просьбе? Если бы он не увез меня из Хелстона в это дымное, темное, мрачное место, я бы не заболела.

— Ах, мама! — вздохнула Маргарет.

— Да, так и есть, и Ричард об этом знает. Много раз сам говорил. Он готов ради меня на все, так неужели откажет в последней просьбе — едва ли не в последней молитве? Страстное желание увидеть сына стоит между мной и Господом. Пока оно не исполнится, я не смогу к нему обратиться. Да-да, так и есть. Не смогу. Поэтому не теряй времени, милая Маргарет. Напиши к следующей почте. Тогда сын сможет приехать через двадцать два дня. И я знаю — он обязательно приедет, никакие цепи его не удержат. Спустя двадцать два дня я увижу своего мальчика.

Она откинулась на спинку дивана, не заметив, что дочь сидит неподвижно, прикрыв глаза ладонью.

— Но ты же не пишешь! — воскликнула миссис Хейл через некоторое время. — Тогда принеси бумагу и перья — попытаюсь написать сама.

Маргарет убрала ладонь от лица и печально взглянула на мать, дрожавшую в лихорадке от нетерпения.

— Подожди папиного возвращения. Давай спросим его, как лучше поступить.

— Но, Маргарет, всего лишь четверть часа назад ты пообещала, что Фредерик приедет. Дала честное слово.

— Обязательно приедет. Не плачь, дорогая. Напишу сейчас же, здесь же. Ты увидишь собственными глазами. И письмо уйдет с ближайшей почтой. А если папа сочтет нужным, то напишет свое письмо и отправит завтра, всего на день позже. Ах, мама, не плачь так жалобно, не рви мне сердце.

Остановить слезы миссис Хейл никак не могла, а может, не хотела, и вскоре рыдания перешли в истерику. Сказать по правде, она и не пыталась взять себя в руки, а распаляла воображение воспоминаниями о счастливом прошлом и мыслями о тоскливом будущем, представляя, что лежит в гробу и не видит, как долгожданный сын ее оплакивает. В конце концов она совсем обессилела от слез и жалости к себе, а у Маргарет разболелось сердце.

Чтобы не расстраивать матушку, она приступила к письму, а та, едва успокоившись, принялась жадно наблюдать за ней. Изложив брату короткую горячую просьбу, Маргарет торопливо запечатала письмо, чтобы матушка не потребовала прочитать. По просьбе миссис Хейл, для уверенности, на почту отправилась сама, а на обратном пути встретила отца.

— И где же ты была, моя красавица? — поинтересовался мистер Хейл.

— На почте. Относила письмо Фредерику. Ах, папа, возможно, я поступила неправильно, но мама так страстно мечтала его увидеть! Сначала сказала, что сразу поправится, а потом — что должна увидеть сына перед смертью. Ты не представляешь, как она настаивала! Как ты думаешь, я не зря написала?

Мистер Хейл ответил не сразу:

— Надо было подождать до моего возвращения.

— Я пыталась ее убедить, — заговорила Маргарет и вдруг умолкла.

— Даже не знаю… — с сомнением произнес мистер Хейл после долгого молчания. — Если она так страстно этого желает, то должна увидеть Фредерика. Уверен: короткая встреча принесет больше пользы, чем все лекарства, вместе взятые, и, возможно, поставит ее на ноги, — боюсь, правда, что для твоего брата это очень опасно.

— Но ведь прошло столько лет…

— Ничего не изменилось. Правительство обязано строжайшим образом подавлять любые выступления против власти, особенно на флоте, где офицер должен неуклонно исполнять воинский долг, опираясь на поддержку закона. При этом никто не думает, как далеко заходит тирания, доводя до безумства и без того горячие головы. Во всяком случае, в качестве убедительного аргумента в защиту бунтовщиков это обстоятельство не принимается. Морское ведомство не жалеет расходов, отправляя на поиски все новые корабли, чтобы схватить виновных. Срок давности не стирает память о беспорядках. Из реестров Адмиралтейства преступление должно быть смыто кровью и никак иначе.

— Ах, папа, что же я наделала! И все же в ту минуту не могла поступить иначе. Уверена, что и сам Фредерик решит рискнуть.

— Непременно! Иначе он не сможет поступить. Поверь, Маргарет, я рад, что ты написала, хотя сам бы этого не сделал. Благодарен, что все получилось именно так: я бы колебался до тех пор, пока не стало бы слишком поздно. Дорогая дочка, ты приняла верное решение, а что будет дальше, не нам судить.

Казалось бы, отец поддержал и даже похвалил, однако его рассказ о жестокости наказания бунтовщиков привел Маргарет в отчаяние. Что, если она заманит брата домой, чтобы кровью смыть воспоминание о роковой ошибке?! Несмотря на бодрые слова, в глубине души мистер Хейл тревожился за сына, и Маргарет это чувствовала. Со вздохом она взяла отца под руку, и они устало побрели домой.

Торнтон покинул дом Хейлов, ослепленный и оглушенный отвергнутой страстью. Чувствовал он себя так, словно Маргарет говорила и двигалась не с нежной грациозностью истинной леди, а набросилась на него с кулаками подобно грубой крикливой торговке. Голова раскалывалась от боли, а пульс бился судорожно, то замирая, то неестественно разгоняясь. Нескончаемый уличный шум, суета, яркий свет солнца казались невыносимыми. Он обозвал себя безмозглым глупцом: стоило ли так страдать? В эту минуту даже не удавалось припомнить причину переживаний и понять, соответствует ли она последствиям. Если бы только он мог присесть на крыльце и разрыдаться, как маленький мальчик, что изливает в слезах горькую обиду! Он твердил, что ненавидит Маргарет, однако острое чувство любви пронзало унылый мрак подобно молнии, лишая слова малейшего намека на правду. Душевные страдания приносили странное утешение: не зря он сказал, что, как бы она ни презирала или отталкивала с холодным равнодушием, не отступит ни на шаг. Ей не удастся его отпугнуть. Он любил и будет любить, несмотря на отказ и эту унизительную телесную боль.

Торнтон на миг остановился, чтобы принять твердое решение. Мимо как раз проезжал омнибус, и кондуктор, решив, что господин ждет транспорт, затормозил у тротуара. Извиняться и что-то объяснять не хотелось, поэтому Джон поднялся и поехал — мимо длинных рядов одинаковых кирпичных домов, мимо вилл с аккуратными садиками и, наконец, мимо настоящих сельских зеленых изгородей. Омнибус остановился в маленьком городке. Все вышли, вышел и Торнтон; все куда-то направились, и он тоже стремительно зашагал по полю, так как быстрое движение проясняло ум. Теперь вспомнилось все и сразу: какое жалкое зрелище он представлял; насколько абсурдно сделал то, что считал самым глупым поступком на земле; как получил те последствия, которые сам же предсказывал, убеждая себя не делать глупостей. Неужели наваждение прекрасных темных глаз, мягких приоткрытых губ, нежных ладоней, еще вчера лежавших на его плече, оказалось непреодолимым? Он и сейчас ощущал ее близость, чувствовал тепло объятия. Да, эти гибкие руки обнимали его — в первый и, скорее всего, в последний раз. Маргарет являлась в отдельных образах, поэтому он никак не мог ее понять, представить цельной личностью: она могла быть то храброй, то робкой; то нежной, то высокомерной и по-королевски гордой. Джон Торнтон вспомнил каждую встречу, представил любимую в каждом платье, в каждом настроении, но так и не смог решить, какое из них идет ей больше. Сегодня утром, когда пронзала его гневным взглядом за то, что посмел вообразить, будто бы разделить опасность ее заставили нежные чувства, она выглядела великолепно.

Если утром, как двадцать раз кряду мысленно повторил Торнтон, он вел себя по-дурацки, то просветление не настало и днем. Единственное, что он получил в обмен на шестипенсовую поездку в омнибусе, это твердое убеждение: на свете не было, нет и не будет женщины, равной Маргарет Хейл. Она его не любит и никогда не полюбит, однако никто и ничто не заставит его отказаться от своего чувства. С этим он вернулся на крохотную рыночную площадь, сел в омнибус и поехал обратно в Милтон.

Возле своей фабрики мистер Торнтон оказался в сумерках. Знакомые места вернули к привычным мыслям и заботам. Дел предстояло много — значительно больше обычного: события вчерашнего дня требовали ясности мысли и хладнокровия. Предстояло встретиться с членами городского магистрата; довести до конца предпринятые утром меры по обеспечению безопасности ирландских рабочих; исключить любую возможность их столкновения с рассерженными местными жителями и, наконец, дома встретиться лицом к лицу с матушкой.

Миссис Торнтон весь день просидела в столовой, с минуты на минуту ожидая известий о счастливом союзе сына с мисс Хейл. Сколько раз она вскакивала при малейшем звуке, чтобы уже в следующий миг поймать выпавшее рукоделие и вновь начать прилежно работать иглой, пусть запотели очки и ослабла рука. Много раз дверь открывалась, и кто-то незначительный входил в дом по незначительному делу. Всякий раз после этого каменное лицо теряло застывшее решительное выражение и становилось непривычно мягким, задумчивым и даже унылым. Миссис Торнтон не позволяла себе думать о безотрадных последствиях женитьбы сына и направляла мысли в привычное хозяйственное русло. Новобрачным потребуется свежее столовое белье, а потому рачительная хозяйка приказала принести корзины со скатертями и салфетками, чтобы провести тщательную ревизию запасов. Обнаружилось некоторое смешение ее вещей, помеченных инициалами Д.Х.Т. — «Джордж и Ханна Торнтон», — с вещами сына, купленными на его деньги и, следовательно, помеченными его инициалами. На некоторых старинных изделиях из драгоценного голландского дамаста, каких теперь не сыскать днем с огнем, тоже стояли эти инициалы. Миссис Торнтон долго ими любовалась — когда-то эти вещи составляли ее гордость, — а потом, нахмурившись и сжав губы, аккуратно убрала буквы Д и Х. Подходящих красных ниток, чтобы вышить новые инициалы, в шкатулке не оказалось, а посылать за новыми не хватило духу. Рассеянно глядя в пустоту, она представляла различные сцены, где ее сын, ее гордость, ее собственность, выступал главным героем. Но почему он так долго не возвращается? Наверняка остался с мисс Хейл. С тяжелым вздохом пожилая дама должна была признаться себе, что любовь сына неизбежно отодвигала ее, мать, на второе место, и ужасная боль буквально пронзила насквозь. Она не могла понять, физическое это страдание или моральное, но пришлось сесть, а спустя минуту услышала, как хлопнула дверь. Миссис Торнтон пришлось быстро выпрямиться, чтобы встретить триумфатора и разделить его радость, ни единым намеком не выразив собственного разочарования. Будущая сноха как личность в мыслях отсутствовала. Ей предстояло стать женой Джона и занять в доме место хозяйки, но кроме этого следствия величайшего торжества существовали и другие, не менее блестящие: изобилие и комфорт, фарфор и столовое серебро, честь, любовь, покорность, сонм друзей появятся так же естественно, как драгоценности на королевской мантии, а потому не заслужат отдельной благодарности. Выбор Джона поднял бы над миром даже кухарку, а мисс Хейл не так уж плоха. Родись она в Милтоне, миссис Торнтон смогла бы проникнуться к ней симпатией: красивая, пикантная, гордая, дерзкая, умная. К сожалению, полна предрассудков и крайне невежественна, но чего же еще ожидать от уроженки юга? Внезапно на ум пришло сравнение с Фанни, от которого та отнюдь не выиграла, и миссис Торнтон впервые обратилась к дочери с резкими словами, обидев бедняжку без видимой причины, а потом, словно себе в наказание, оставила любимое, внушающее гордость занятие и сосредоточилась на чтении «Комментариев к Библии».

И вот наконец раздались долгожданные шаги! Она услышала, как сын входит в холл, хотя в это время дочитывала предложение и могла бы механически повторить мысль слово в слово. Обостренные чувства отмечали каждое движение: вот он остановился возле вешалки, вот помедлил возле двери. В чем же дело? Она готова к любому исходу.

И все же голова не поднялась от книги. Джон подошел к столу и остановился в ожидании, пока матушка дочитает и обратит на него внимание. И вот наконец это произошло.

— Итак, Джон? — с нарочитой досадой, что ее оторвали от увлекательнейшего занятия, спросила миссис Торнтон.

Он знал, что означает лаконичная фраза, и хотел было отделаться шуткой: переполненное горечью сердце смогло бы над собой посмеяться, — но мать все же заслуживала правды. Джон зашел сзади, чтобы она не смогла увидеть выражение лица, склонился и, поцеловав, пробормотал:

— Никто меня не любит. Никому я не нужен, кроме тебя, мама.

Пытаясь сдержать слезы, он отошел к камину. Миссис Торнтон поднялась и медленно приблизилась к сыну — впервые в жизни у полной сил женщины едва ли не подкашивались ноги. Положив руки ему на плечи — благо рост позволял — и заглянув в лицо, пожилая дама произнесла:

— Материнская любовь послана Господом, а потому бесконечна, в то время как любовь девушки похожа на дым: меняется вместе с ветром. Значит, она тебя отвергла, мой дорогой мальчик?

Миссис Торнтон улыбнулась, однако улыбка больше напоминала собачий оскал. Джон покачал головой.

— Я ей не подхожу, мама. Впрочем, чему тут удивляться…

Миссис Торнтон что-то процедила сквозь зубы. Слов было не разобрать, однако, судя по взгляду, явно какое-то проклятие, причем суровое. И все же сердце матери ликовало: Джон по-прежнему принадлежит только ей одной.

— Мама! — поспешно проговорил Торнтон. — Прошу, ни слова против нее. Избавь. Сердце мое живо. Я все еще ее люблю, и люблю еще больше, чем прежде.

— А я ненавижу, — дрожащим от ярости голосом прошипела миссис Торнтон. — Пыталась подавить ненависть, когда она стояла между тобой и мной, потому что верила — точнее, убеждала себя, — что она принесет тебе счастье: ради твоего счастья я готова на все, — а теперь ненавижу ее за твое горе. Да, Джон, бесполезно прятать разбитое сердце. Ты — мое дитя, и твоя печаль неотделима от моей печали. Если ты сам не в состоянии ее возненавидеть, то мне это не составило труда.

— Своими словами, мама, ты заставляешь меня любить ее еще больше. Относишься к ней несправедливо, и мне приходится поддерживать равновесие. Но почему же мы говорим о любви или ненависти? Я не мил, и этого более чем достаточно. Единственное, чем ты сможешь мне помочь, — это никогда не упоминать о ней.

— С огромной радостью. Желаю, чтобы и сама мисс Хейл, и все, кто с ней связан, как можно быстрее убрались туда, откуда явились.

Джон стоял, неподвижно глядя на пламя камина. В глазах матери заблестели непривычные, редкие слезы, но когда он снова заговорил, она казалась такой же мрачной и спокойной, как обычно.

— Троих зачинщиков арестовали по обвинению в заговоре против закона и порядка. Вчерашний бунт помог подавить забастовку.

Имя Маргарет не прозвучало больше ни разу. Мать и сын заговорили в своей обычной манере — о фактах, а не о мнениях и тем более не о чувствах. Голоса звучали настолько спокойно и холодно, что посторонний человек мог бы подумать, что никогда не встречал подобного равнодушия в отношениях самых близких на свете родственников.

С раннего утра мистер Торнтон с головой погрузился в интересы нового дня. Спрос на готовый товар не радовал активностью. Поскольку дело касалось именно его отрасли бизнеса, он воспользовался ситуацией и заключил ряд не самых выгодных сделок. На заседание магистрата явился точно к назначенному часу и в очередной раз сразил коллег силой разума, способностью моментально определять возможные последствия решений и стремительно делать выводы. Люди, значительно превосходившие Джона по возрасту, статусу и богатству — реализованному и обращенному в недвижимость, в то время как его капитал постоянно работал, — ждали от молодого фабриканта неожиданных, мудрых прозрений. Именно ему доверили провести переговоры с полицией и принять все необходимые меры. Правда, сам мистер Торнтон замечал это неосознанное почтение ничуть не больше, чем легкий западный ветер, не мешавший дыму фабричных труб беспрепятственно стремиться вверх. Он не сознавал, что пользуется молчаливым, но безоговорочным уважением, и воспринимал подобное отношение как должное. В ином случае он ощущал бы препятствие на пути к поставленной цели, достичь которой стремился как можно быстрее. Зато матушка не пропускала ни единого хвалебного слова и жадно слушала, как жены членов магистрата и других богатых горожан передают восхищенные отзывы мужей о ее дорогом мальчике. Говорили, что без него дела шли бы по-другому — точнее, очень, очень плохо. В этот день мистер Торнтон свернул горы. Казалось, глубокое унижение вчерашнего утра и тупое оцепенение долгого дня освободили сознание от тумана. Он ощущал свою силу и наслаждался возможностями. А о сердце почти забыл. Если бы знал простую песенку мельника с берегов реки Ди, то непременно бы спел:

Улики против Бучера и других зачинщиков бунта подтвердились, обвинение троих заговорщиков провалилось, однако мистер Торнтон упорно призывал полицию к неослабному вниманию, поскольку правая рука закона должна сохранять постоянную готовность к стремительному удару. Он покинул душный, смрадный зал суда, вышел на более свежий, хотя и знойный, воздух и мгновенно утратил боевой настрой. Мысли вышли из-под контроля и своевольно потекли в опасном направлении, явив не вчерашнюю сцену гневного отвержения, но картину предыдущего дня. Мистер Торнтон машинально шагал по переполненным улицам, лавировал в толпе, но не замечал людей, сгорая от тоски по тем нескольким минутам, когда любимая прильнула к нему и сердце ее билось на его груди.

— Право, мистер Торнтон, вы совсем возгордились. Не узнаете! Как поживает миссис Торнтон? Погода сегодня превосходная! Должен признаться, однако, что мы, врачи, такую жару не приветствуем!

— Прошу простить, доктор Доналдсон. Честное слово, задумался. Матушка в добром здравии, благодарю. День действительно прекрасный и, надеюсь, благоприятный для урожая. Если пшеница уродится, на будущий год торговля пойдет вверх, что бы там ни ворчали доктора.

— Да-да. Каждому свое. Ваша плохая погода и ваши плохие времена нас вполне устраивают. К вашему сведению, когда торговля падает, жители Милтона чаще болеют и отправляются на тот свет.

— Меня это не касается, доктор. Иногда думаю, что сделан из железа: даже самые гадкие новости не влияют на пульс — бьется так же ровно, как всегда. Эта забастовка, которая затрагивает меня больше, чем кого-то еще в Милтоне — даже больше, чем Хампера, — никоим образом не повлияла на аппетит. Так что, доктор, от меня вам толку мало.

— Кстати, именно вы порекомендовали мне хорошую пациентку. Бедная леди! Оставим этот циничный, бессердечный тон. Я всерьез считаю, что миссис Хейл — ваша знакомая из Крамптона — вряд ли протянет дольше нескольких недель. С самого начала мало верил в эффективность лечения, о чем, кажется, уже вам говорил, а сегодня навестил больную и совсем расстроился.

Мистер Торнтон долго молчал. Хваленая ровность пульса на миг предала.

— Могу я чем-нибудь помочь? — спросил он наконец изменившимся голосом. — Вы знаете… успели заметить, что семья не слишком богата. Есть ли какие-то особые удобства или деликатесы, способные порадовать больную?

— Нет. — Доктор Доналдсон решительно покачал головой. — Ей постоянно хочется фруктов — так влияет лихорадка, — однако груши-скороспелки подходят ничуть не хуже всего остального, а их на рынке полно.

— Если понадобится что-нибудь особенное, немедленно сообщите, — горячо попросил мистер Торнтон. — Надеюсь на вас.

— О, не беспокойтесь! Даже не подумаю поберечь ваш кошелек, ибо знаю, что он достаточно глубок. Был бы рад получить карт-бланш в отношении всех моих пациентов и их нужд. Было бы поистине замечательно!

Мистер Торнтон не страдал ни универсальной щедростью, ни склонностью к абстрактной филантропии, но в то же время мало кто мог заподозрить его в конкретной привязанности. И все же сейчас он немедленно отправился в лучшую бакалейную лавку, где выбрал огромную ветку самого красивого пурпурного винограда и дюжину румяных персиков. Хозяин лично сложил фрукты в корзину, украсил натюрморт свежими виноградными листьями и заботливо осведомился:

— Куда доставить покупку, сэр?

Ответа не последовало.

— Полагаю, на Мальборо-стрит, сэр?

— Нет! — отрезал мистер Торнтон. — Дайте корзинку мне.

Нести пришлось двумя руками, а путь пролегал по востребованным дамами торговым улицам. Многие знакомые молодые леди оборачивались, смотрели вслед и удивлялись: неужели мистер Торнтон внезапно снизошел до роли рассыльного? Сам же он тем временем думал: «Просто хочу отнести фрукты бедной больной, и ничего плохого в этом нет. Пусть презирает, а я все равно буду делать то, что хочу. Не хватало еще трусить перед высокомерной девчонкой! Я делаю это вовсе не для нее, а ради мистера Хейла, уажаемого человека».

Шел он очень быстро, поэтому скоро оказался в Крамптоне, взлетел по лестнице через две ступеньки и появился в гостиной прежде, чем Диксон успела объявить о его прибытии, — с пытающим лицом и сияющими от праведного возбуждения глазами. Миссис Хейл лежала на диване в лихорадке. Мистер Хейл читал вслух. Маргарет сидела возле матери на низкой скамеечке и вышивала. При виде мистера Торнтона сердце ее вздрогнуло, но гость не обратил внимания ни на нее, ни на хозяина, а направился прямиком в миссис Хейл и заговорил тем приглушенным, нежным голосом, который особенно трогательно звучит в устах сильного, здорового мужчины:

— Я встретил доктора Доналдсона, мэм: он сказал, что фрукты пойдут вам на пользу, поэтому взял на себя смелость — огромную притом — принести то, что показалось мне особенно привлекательным.

Миссис Хейл сначала крайне удивилась, а потом чрезвычайно обрадовалась, затрепетала и рассыпалась в благодарностях. Мистер Хейл выразил глубокую признательность более лаконично.

— Принеси блюдо, Маргарет, или вазу — в общем, что-нибудь подходящее.

Маргарет стояла возле стола, боясь пошевелиться или издать малейший звук, чтобы не выдать своего присутствия. Сознательное общение почему-то казалось неловким. Хотелось верить, что, поскольку она сначала сидела возле матери, а потом спряталась за спиной отца, в спешке он ее не заметит, словно, так ни разу и не взглянув в сторону Маргарет, мистер Торнтон не ощущал ее присутствия с первого и до последнего мига!

— Не могу задерживаться, к сожалению: очень спешу! Надеюсь, вы простите мою дерзость. В следующий раз постараюсь действовать как того требуют приличия. Позвольте, когда вновь увижу на прилавке аппетитные фрукты, принести вам еще немного. Всего хорошего, мистер Хейл. До свидания, мэм.

Он ушел, не сказав Маргарет ни единого слова, и она решила, что ее и вправду не заметили. Молча она принесла блюдо и осторожно, кончиками тонких пальцев, переложила из корзины роскошные фрукты. Как мило с его стороны, особенно после вчерашнего!

— Ах, до чего они восхитительны! — проговорила миссис Хейл слабым голосом. — Как добр мистер Торнтон — подумал обо мне! Маргарет, дорогая, ну разве это не мило?

— Да, мама, очень мило, — без всякого выражения подтвердила дочь.

— Маргарет! — недовольно воскликнула тогда миссис Хейл. — Тебя раздражает абсолютно все, что бы ни сделал мистер Торнтон. Что за предубеждение?

Мистер Хейл отрезал маленький кусочек от персика, который чистил для жены, и заметил:

— Если бы предубеждением страдал я, то вкус этих восхитительных фруктов рассеял бы его мгновенно. Пожалуй, что-то подобное мне довелось попробовать… нет, даже не в Гэмпшире… скорее, значительно раньше, еще в детстве. А в детстве, как известно, все лучше и слаще. Помню, с каким удовольствием мы поглощал и терн, и дикие яблоки. Помнишь заросли смородины на углу западной стены дома, Маргарет?

Еще бы ей не помнить! Разве можно забыть следы непогоды на старой каменной стене, серые и желтые лишайники, покрывавшие ее подобно карте, и торчавший из трещин крохотный журавельник? События двух последних дней потрясли до глубины души: жизнь, и без того далеко не простая, потребовала напряжения всех оставшихся сил, — а слова отца пробудившие воспоминания о далеких солнечных днях, так растрогали, что Маргарет порывисто вскочила, уронив рукоделие, и поспешно покинула гостиную. Едва открыв дверь своей комнаты, девушка дала волю рыданиям, не заметив стоявшую возле комода Диксон: очевидно, горничная что-то искала.

— Господи, мисс, что стряслось? Госпоже стало хуже?

— Нет-нет, все в порядке. Просто я сентиментальная дурочка: раскисла и пришла за стаканом воды. А что ты ищешь? Ленты в другом ящике.

Горничная ничего не ответила, но поиски не прекратила, а по комнате тем временем разнесся терпкий аромат лаванды.

Наконец Диксон нашла то, что искала, но что именно, Маргарет не увидела.

— Не хотела говорить, потому что вам и так забот хватает, — обернулась и проворчала горничная. — Собиралась утаить от вас… хотя бы на какое-то время.

— Да что случилось-то? Немедленно говори!

— Та девушка, которую вы навещали, Хиггинс…

— Что?

— Умерла, сегодня утром, и ее сестра приходила со странной просьбой. Покойная очень хотела, чтобы на нее надели что-нибудь из вашей одежды. Вот я и искала что-нибудь старенькое, чтобы не жалко отдать.

— О, позволь, я сама! — проговорила Маргарет сквозь слезы. — Бедная Бесси! Вот уж не думала, что никогда больше ее не увижу!

— Да, ее сестра еще просила узнать, не захотите ли вы проститься.

— Но она же мертвая! — воскликнула Маргарет бледнея. — Я еще ни разу не видела мертвых. Нет, я не могу!

— Если бы вы не вошли, ни за что бы не спросила. Ладно, скажу, что не придете.

— Нет-нет, я сама спущусь и поговорю с ней, — возразила Маргарет, опасаясь, что суровые манеры Диксон напугают бедную девушку.

Прихватив чепчик, что отобрала в ее вещах служанка, она отправилась на кухню. Мэри сидела с распухшим от слез лицом, а едва завидев мисс Хейл, снова разрыдалась.

— Ах, мэм, как же она вас любила! Как любила!..

Маргарет еще долго пришлось бы слушать причитания девушки, если бы не Диксон: той удалось прояснить наконец некоторые факты. Утром, когда Николас Хиггинс уходил, Бесси была в таком же состоянии, как накануне, но спустя час ей стало хуже. Кто-то из соседей прибежал за Мэри на работу: где найти отца, они не знали, — и девушка вернулась домой всего за несколько минут до смерти сестры.

— Пару дней назад она стала говорить, чтобы, когда умрет, на нее надели что-нибудь из ваших вещей. Постоянно твердила, что в жизни не видела никого красивее вас и что любит вас всем сердцем. Последние слова тоже относились к вам: передай, мол, мисс Хейл мою любовь и глубокое уважение и не давай отцу пить. Вы бы зашли проститься, мэм, она была бы очень благодарна.

Маргарет мгновение поколебалась, потом неуверенно ответила:

— Пожалуй, да, приду. Приду перед чаем. Но где же мистер Хиггинс, Мэри?

Девушка покачала головой и поднялась, намереваясь уйти.

— Мисс Хейл, — шепотом проворчала Диксон, — какой смысл идти к мертвой? Не сказала бы ни слова против, если бы бедняжке можно было помочь. Да и сама бы пошла, если бы ей от этого стало легче. Простолюдины считают, что так выражают уважение к усопшему.

Помолчав, Диксон повернулась к Мэри:

— Я сама к вам зайду, пожалуй. Мисс Хейл очень занята, а не то обязательно пришла бы.

Девушка грустно взглянула на Маргарет. Конечно, и Диксон окажет им честь, но бедной Мэри, которая всегда тайно ревновала сестру к госпоже, замена показалась неутешительной.

— Нет, Диксон! — решительно возразила мисс Хейл. — Я пойду сама. Мэри, днем мы обязательно увидимся.

Опасаясь собственной трусости, она первой вышла из кухни, чтобы не позволить себе передумать.

Днем мисс Хейл быстрым шагом вошла в дом Хиггинсов. Мэри ждала ее, хотя почти не надеялась, и Маргарет улыбнулась, чтобы подбодрить бедняжку. Вместе они поднялись наверх — туда, где лежала Бесси, — и Маргарет обрадовалась, что нашла силы прийти. Лицо, обычно искаженное страданием и тревожными мыслями, сейчас выглядело умиротворенным. На глазах Маргарет выступили слезы, однако в душе воцарился глубокий покой. Смерть предстала более мирной, чем жизнь, и на память тут же пришли прекрасные строки: «Они отдыхают от тяжких трудов»; «Усталые отдохнут»; «Он пошлет Своим возлюбленным мирный сон».

Медленно-медленно Маргарет отвернулась от кровати. Мэри тихо рыдала в уголке. Они вместе молча вышли и спустились по лестнице.

Посреди комнаты, тяжело опершись на стол, стоял Николас Хиггинс. О смерти дочери он узнал только что, проходя по двору: добрые соседи поспешили сообщить новость. Сухие глаза смотрели в пространство, словно постигая страшную реальность. Он мучительно пытался осознать, что его Бесси больше нет на свете. Она так долго болела, так медленно умирала, что отец заставил себя поверить: дочка справится, и все будет хорошо.

Маргарет почувствовала, что ей здесь не место: неприлично наблюдать за первыми, самыми страшными минутами горя. Увидев Николаса с лестницы, она на миг задержалась, но тотчас поспешила проскользнуть мимо его направленного в пустоту взгляда и оставить в торжественном круге семейного несчастья.

Мэри рухнула на первый попавшийся стул, закрыла лицо фартуком и снова разрыдалась.

Звук привел Хиггинса в чувство, он вздрогнул, схватил Маргарет за руку и быстро заговорил, так что слова вырывались неровными хриплыми толчками:

— Вы были с ней? Видели, как она умерла?

— Нет!

Маргарет с трудом терпела боль, пока Хиггинс продолжал сжимать ей руку.

— Все мы когда-нибудь умрем, — проговорил он со странной важностью, и Маргарет подумала, что Николас выпил — мало для того, чтобы опьянеть, но достаточно, чтобы отупеть. — Но ведь она была такая молодая!

Не глядя на Маргарет, но по-прежнему крепко сжимая ей руку, несчастный отец о чем-то сосредоточенно думал, потом вдруг поднял голову и, вопросительно посмотрев на нее, спросил:

— А вы уверены в ее смерти? Это не обморок, не забытье? Такое уже не раз случалось.

— Она мертва, — твердо сказала Маргарет, не испытывая ни капли страха, хотя Хиггинс причинял боль, а в его стеклянных глазах вспыхивали дикие искры. — Мертва!

— Она мертва, — повторила твердо.

Будто вдруг прозрев, он совершенно трезво взглянул на нее, разжал хватку, упал на стол и зарыдал, яростными всхлипами сотрясая всю мебель в доме.

Мэри робко приблизилась к отцу, но тот вдруг закричал, слепо замахнувшись на младшую дочь:

— Уходи! Уходи отсюда! Мне нет до тебя дела!

Маргарет взяла девушку за руку. Хиггинс рвал на себе волосы и бился головой о жесткую деревянную столешницу, пока наконец не замер в изнеможении. Дочь и мисс Хейл стояли неподвижно, только Мэри дрожала всем телом.

Прошло какое-то время: может, четверть часа, а может, час, — и Хиггинс поднялся. Глаза распухли и налились кровью; о присутствии Мэри и Маргарет он, кажется, забыл, а когда увидел свидетельниц своего отчаяния, зло нахмурился, тяжело встряхнулся и, мрачно взглянув напоследок, без единого слова направился к двери.

— Ах, отец, отец! — воскликнула Мэри, пытаясь его остановить. — Только не сегодня! В любой другой день, только не сегодня! О, помогите мне! Он уйдет и опять напьется! Отец, я тебя не отпущу! Напоследок она велела мне не позволять тебе пить!

Молча, но твердо Маргарет преградила ему путь, но Хиггинс не собирался подчиняться.

— Это мой дом! Прочь с дороги, девчонка, не то пожалеешь!

Он яростно оттолкнул Мэри и, казалось, собрался ударить Маргарет, но та не шелохнулась и не отвела глубоких, серьезных глаз. Хиггинс с мрачной злобой взглянул на нее. Если бы самозванка попыталась хоть что-то предпринять, он отшвырнул бы ее в сторону с еще большей ненавистью, чем родную дочь (Мэри ударилась о стул и до крови разбила лицо).

— Что вы на меня уставились? — наконец не выдержал Хиггинс, пораженный невероятным спокойствием госпожи. — Если собираетесь в моем же доме что-то мне запрещать, лишь потому что она вас любила, то напрасно: я вас сюда не звал. Мужчине очень трудно отказаться от единственного утешения.

Маргарет поняла, что победила: Хиггинс признал ее силу, — но что же дальше? Он уселся на стул возле двери — поверженный и в то же время несмирившийся, готовый при первой же возможности уйти из дому, но без применения грубой силы, которой еще недавно угрожал.

— Пойдемте со мной, — предложила Маргарет. — Давайте поднимемся к ней!

Голос прозвучал очень тихо и торжественно, в нем не слышалось ни тени страха или сомнения. Хиггинс медленно, тяжело поднялся и замер в нерешительности, лицо выражало растерянность. Маргарет продолжала неподвижно стоять возле двери в ожидании, когда безутешный отец найдет силы проститься с мертвой дочерью, и Хиггинс после долгих колебаний все-таки шагнул к лестнице.

Они стояли рядом и смотрели на Бесси.

— Ее последние слова были сказаны Мэри: «Не позволяй отцу пить».

— Теперь ей это не повредит, — пробормотал Хиггинс. — Ничто больше не повредит. — Голос его вдруг поднялся до слезливого крика: — Можно ссориться и драться, можно мириться и дружить, можно голодать и морить голодом детей — никакие несчастья больше ее не коснутся. Она получила свою долю. Сначала тяжело работала, а потом заболела. Бедной девочке досталась собачья жизнь, а теперь вот умерла, так и не увидев ни одного счастливого дня! Нет, мисс, что бы она ни говорила, теперь ей уже все равно, а мне пора выпить, чтобы справиться с горем.

— Нет, — уже мягче возразила Маргарет, — не надо вам пить. Если ее жизнь и правда прошла так, как вы сказали, значит, она не боялась смерти. Ах, слышали бы вы, как Бесси рассуждала о будущей жизни — жизни с Богом, к которому она отправилась!

Николас покачал головой и искоса взглянул на нее. Бледное осунувшееся лицо болезненно поразило Маргарет.

— Вы страшно устали. Где же были весь день, если не на работе?

— Не на работе, это уже точно, — угрюмо усмехнулся Хиггинс. — Во всяком случае, не на той, которую принято считать работой. Торчал на заседании забастовочного комитета и пытался заставить дураков услышать голос разума. Рано утром, еще до семи, зашел к Бучеру. Больная жена набросилась на меня едва ли не с кулаками, требуя сказать, куда подевался ее безголовый муженек. Можно подумать, я за ним слежу или вожу всюду за собой! Дурак сорвал все наши планы! Я стер ноги, пока пытался разыскать тех, кто попрятался от страха перед законом. Сердце изболелось, а это куда хуже стертых ног. Если кто-то из друзей предлагал выпить, разве мог я отказаться? Разве знал, что она умирает? Бесси, дочка, ты бы мне поверила, правда? — Хиггинс с мольбой повернулся к бездыханному телу.

— Уверена, — перебила Маргарет. — Уверена, что вы ничего не знали: смерть пришла без предупреждения, — но теперь все изменилось. Вы видите, как она лежит здесь, знаете ее последние слова. Может, все-таки останетесь дома?

Ответа не последовало. Да и где еще Николас Хиггинс мог найти утешение, если не в пивной?

— Пойдемте к нам, — вдруг предложила Маргарет и тут же испугалась собственной смелости. — По крайней мере, выпьете чаю и нормально поедите. Уверена, что сейчас вам необходимо именно это.

— Ваш отец священник? — уточнил Хиггинс, внезапно изменив направление мыслей.

— Был, прежде, — кивнула Маргарет.

— Пожалуй, пойду, если уж вы приглашаете. Многое хочется сказать священнику, и какая разница — служит он или нет…

Маргарет растерялась. Разговор за чаем с отцом, абсолютно не готовым к подобному визиту, особенно из-за болезни матери, не представлялся возможным, и все же отказ был бы еще хуже: наверняка бедняга бы отправился в пивную. Ей почему-то казалось важным завлечь Хиггинса к ним домой, а о дальнейшем пока можно не думать.

— Прощай, дочка! Все-таки пришлось нам расстаться, хоть с самого рождения ты и радовала отца. Благодарение Господу, на губах твоих застыла улыбка, а лицо так спокойно. Я рад увидеть тебя такой, хоть ты и обрекла меня на вечное одиночество.

Хиггинс склонился, нежно поцеловал дочь, прикрыл простыней ей лицо, повернулся и пошел вслед за Маргарет. Та же поспешила вниз: предупредить Мэри и объяснить, что другого способа отвлечь отца от рюмки не придумала; попыталась также уговорить ее пойти вместе с ними, чтобы не оставаться наедине с умершей, но та отказалась, простодушно объяснив, что кто-нибудь из соседей обязательно придет с ней посидеть. Она-то ничего, а вот отец…

Договорить Мэри не успела: явился Николас собственной персоной. Чувства он уже успел спрятать, как будто устыдился недавней эмоциональной вспышки, и даже сумел изобразить нечто вроде мрачной ухмылки.

— Собираюсь выпить чайку с отцом мисс Хейл! Вот дела-то!

Несмотря на браваду, выходя на улицу, он низко надвинул на глаза кепку, а тяжело шагая рядом с Маргарет, ни разу не поднял головы, опасаясь сочувственных слов, а главное — взглядов соседей. Шли они молча, а неподалеку от дома, где жили Хейлы, Хиггинс вдруг остановился и внимательно осмотрел свои руки, одежду и обувь.

— Может, стоило прежде помыться и пореодеться?

Конечно, это было бы крайне желательно, но Маргарет заверила его, что в доме имеется как вода, так и мыло с полотенцем. Она не собиралась упускать возможность закрепить этот пусть и небольшой, но все же успех.

Пока Хиггинс вслед за служанкой отправился на кухню, стараясь наступать на темные участки половика, чтобы грязные следы от башмаков были не особенно видны, Маргарет бегом бросилась наверх и на площадке наткнулась на Диксон.

— Как мама? Где папа?

Диксон объяснила, что госпожа устала и удалилась к себе: хотела сразу лечь в постель, но она убедила ее отдохнуть на диване и там же выпить чаю. Все лучше, чем лежать в кровати. А мистер Хейл в гостиной. Маргарет поспешила к отцу и взволнованно предупредила, что у них гость. Разумеется, на подробности не было времени, поэтому мистер Хейл почувствовал себя застигнутым врасплох: в тихом уютном кабинете его ждал пьяный ткач, с которым предстояло пить чай. Ничего не поделаешь: дочка так горячо за него просила. Кроткий, добрый мистер Хейл непременно попытался бы утешить страдальца в его горе, но, к несчастью, Маргарет особенно подчеркнула то обстоятельство, что безутешный отец склонен к пьянству. Чтобы отвлечь его от пивной, не оставалось ничего иного, кроме как привести домой. Одно маленькое событие так естественно вытекало из другого, что Маргарет осознала собственную оплошность, лишь заметив на лице отца легкое отвращение.

— О, папа! Этот человек не вызовет у тебя неприязни, только постарайся преодолеть первый шок!

— Но, Маргарет, привести домой пьяницу, когда мама серьезно больна…

Маргарет расстроилась:

— Прости, папа. Он очень спокойный и сейчас почти трезвый. Поначалу вел себя странно, но это и понятно: только что узнал о смерти дочери…

В глазах Маргарет блеснули слезы, и мистер Хейл, бережно сжав ладонями милое грустное лицо, попытался успокоить:

— Все в порядке, дорогая. Сейчас пойду и попробую его утешить как смогу, а ты отправляйся к маме, но если сможешь составить нам компанию в кабинете, буду только рад.

— Да-да, конечно! Спасибо.

Мистер Хейл уже направился к двери, когда Маргарет его остановила:

— Папа, и ничему не удивляйся: наш гость, то есть Хиггинс, не признает многого из того, во что верим мы.

— Час от часу не легче! Пьяный неверующий ткач! — в отчаянии пробормотал себе под нос мистер Хейл, однако дочери сказал иное: — Если мама уснет, приходи непременно.

Когда Маргарет вошла в спальню, миссис Хейл очнулась от дремоты и взволнованно спросила:

— Когда ты написала Фредерику — вчера или позавчера?

— Вчера, мама.

— Вчера. А письмо ушло?

— Да. Я сама отнесла его на почту.

— Ах, Маргарет, я так боюсь! Что, если мальчика кто-нибудь узнает? Что, если арестуют, а потом казнят — после столь долгих лет скитаний. Стоит задремать, тут же вижу, что его схватили и отдали под суд.

— Не бойся, мама. Риск, конечно, существует, но мы постараемся его уменьшить. Врочем, опасность и так невелика! Если бы мы по-прежнему жили в Хелстоне, было бы в двадцать… нет, в сто раз страшнее. Там любой смог бы его узнать. Да и в доме, стоило появиться постороннему, все сразу догадались бы, что это Фредерик. А здесь нас никто не знает, никому нет дела до каких-то Хейлов, и никто не обратит на него внимания. Диксон будет охранять дверь, как дракон, и никого не впустит. Правда, Диксон?

— Пусть только кто-нибудь попробует проскочить мимо меня! — воинственно заявила горничная.

— К тому же из дома можно до темноты не выходить. Бедный Фредерик!

— Бедный мальчик! — эхом отозвалась миссис Хейл. — Но я почти жалею, что попросила тебя его вызвать. Может, написать ему снова? Еще не слишком поздно?

— Боюсь, что поздно, мама, — вздохнула Маргарет, вспомнив, что просила брата поторопиться, если тот хочет застать матушку в живых.

— Никогда не любила поспешных действий, — недовольно проворчала миссис Хейл.

Маргарет промолчала, а Диксон с улыбкой воскликнула:

— Что же вы, мэм? Ведь больше всего на свете вы мечтаете увидеть мастера Фредерика. Хорошо, что мисс написала сразу, без сомнений. Мне и самой это приходило в голову. Не беспокойтесь, уж мы о нем позаботимся. Из всех домашних только Марта не вызывает полного доверия, но ее вполне можно на это время отпустить домой, навестить мать. Тем более что она просила отпуск, так как у той недавно случился удар. Как только получим известие от мастера Фредерика, благослови его Господь, я сразу отправлю ее восвояси. Так что ни о чем не беспокойтесь, мэм, пейте чай и положитесь на меня.

Миссис Хейл действительно полагалась на горничную больше, чем на дочь. Слова Диксон на некоторое время ее успокоили. Разливая чай, Маргарет соображала, что бы такое приятное сказать, но мысли отвечали в духе Дэниела О’Рурка[2], когда лунный житель приказал ему выпустить из рук серп месяца, за который тот ухватился: «Чем настойчивее ты меня принуждаешь, тем крепче я буду держаться». Чем больше она старалась не думать о грозившей брату опасности, тем упорнее воображение цеплялось за нее. Матушка тем временем о чем-то оживленно болтала с Диксон и, казалось, даже не вспоминала как об угрозе ареста и казни Фредерика, так и о том, что это по ее требованию Маргарет написала брату, заведомо обрекая его на риск. Миссис Хейл относилась к тем несдержанным особам, которые буквально фонтанируют идеями, не думая о последствиях, — так фейерверк рассыпает в небе разноцветные искры. Только вот если хотя бы одна искра попадает на легковоспламеняющееся вещество, то сначала тлеет, а потом ярко вспыхивает. Преданно и старательно исполнив дочерние обязанности, Маргарет с радостью спустилась в кабинет послушать беседу отца с Хиггинсом.

Первым делом бросилось в глаза то обстоятельство, что благопристойный, добросердечный, простой в общении, старомодный джентльмен бессознательно, одной лишь природной обходительностью, разбудил в госте скрытую вежливость.

Мистер Хейл со всеми обращался одинаково, ему не приходило в голову делить людей в зависимости от их социального положения. Придвинув стул, он пригласил Николаса сесть и только после него сел сам. Обращался он к гостю неизменно «мистер Хиггинс», не позволяя себе иных вариантов, к которым «пьяный неверующий ткач» привык куда больше. Конечно, Николас не был ни беспробудным пропойцей, ни убежденным скептиком; пил, чтобы забыться — заливал горе, как сказал бы сам, — а не верил потому, что до сих пор не нашел религии, которой смог бы посвятить себя душой и сердцем.

С легким удивлением и в то же время огромной радостью Маргарет застала мужчин за серьезной беседой. Несмотря на противоречия, каждый говорил вежливо и уважительно. Чисто вымытый (пусть и в кухонном корыте), спокойный Хиггинс показался Маргарет другим человеком, ведь прежде она видела его лишь в грубой независимости родного дома. Волосы были приглажены, шейный платок повязан аккуратно, башмаки чистые — видимо, натер свечным огарком. Важно восседая на стуле, он удивлял собеседника резким даркширским акцентом, однако производил приятное впечатление сдержанностью манер и благожелательным выражением лица. Отец с интересом внимал оригинальным рассуждениям, а когда вошла Маргарет, с улыбкой обернулся, уступил ей свой стул, а сам занял ближайший, успев легким поклоном извиниться перед гостем за заминку. Хиггинс тоже кивком приветствовал девушку. Не привлекая к себе внимания, Маргарет разложила на столе рукоделие и приготовилась слушать.

— Как я уже сказал, сэр, если бы вы постоянно жили здесь — то есть родились в наших краях, — то не смогли бы найти свою веру. Прошу простить, если говорю неправильными словами, но лично мне вера представляется размышлением об обещаниях по поводу никому не ведомой жизни, к тому же исходящих от людей, которых никогда не видел и не знал. Вот вы говорите, что все это истинные вещи, истинные слова и истинная жизнь. А я спрошу: где доказательства? На свете огромное количество людей умнее и грамотнее меня — таких, что имели возможность думать об этом, пока я зарабатывал свой хлеб. Я знаю некоторых: их жизнь открыта и понятна, они честны и порядочны, хотя не верят в Библию. Может, по привычке они и говорят, что верят, но, сэр, неужели вы думаете, что каждое утро, едва проснувшись, первым делом спрашивают себя: «Что бы такое сделать ради вечной жизни?» Нет, они думают, как бы поплотнее набить кошелек, где бы чего ухватить, какую выгодную сделку заключить. Кошелек, деньги, сделки — все это понятно, это реальность. А вечная жизнь всего лишь пустая болтовня. Прошу прощения, сэр. Насколько мне известно, прежде вы были священником. Никогда не отозвался бы неуважительно о человеке в подобном затруднительном положении, поскольку сам стою на распутье, но задам всего один вопрос, сэр, ответа на который не жду, лишь прошу задуматься, прежде чем называть нас — тех, кто верит в то, что можно увидеть и потрогать, — дураками и простофилями. Если бы спасение, загробная жизнь и все такое прочее были правдой — не на словах, а в сердцах, — разве хозяева не обрабатывали бы нас этой мудростью так же, как обрабатывают политэкономией? Зачем навязывать какие-то теории, если такой вот разговор, окажись это правдой, подействовал бы куда надежнее?

— Но ведь хозяева не имеют отношения к вашей вере, — возразил мистер Хейл. — Они считают, что связаны с рабочими исключительно производством, а потому и учат вас только тому, что способно принести конкретную пользу.

— Рад, сэр, — заметил Хиггинс, лукаво прищурившись, — что вы сказали «они считают». Боюсь, что в ином случае счел бы вас лицемером — несмотря на то что вы священник или даже из-за того, что вы священник. Если бы вы — священник — рассуждали о религии как об истине, не обязательной и не универсальной для всех без исключения людей на земле, я счел бы вас жуликом. Признаюсь, предпочитаю иметь дело с глупцом, а не с жуликом. Надеюсь, я вас не обидел, сэр.

— Ничуть. Вы полагаете, что я искренне заблуждаюсь, а я полагаю, что искренне заблуждаетесь вы, причем куда более фатально. Не стану пытаться переубедить вас в течение одного разговора. Предлагаю продолжить знакомство, чтобы свободно рассуждать и спорить. Уверен, что рано или поздно истина возобладает. Я не верил бы в Бога, если бы не верил в торжество справедливости. Мистер Хиггинс, — почтительно понизил голос мистер Хейл, — полагаю, что, несмотря на все сомнения, вы в полной мере сохранили веру в него.

Николас Хиггинс неожиданно вскочил и замер в неподвижности. Маргарет тоже поспешно поднялась, испугавшись, что тот забьется в конвульсиях, а мистер Хейл в отчаянии взглянул на дочь. Наконец гость обрел дар речи:

— Да ведь я мог бы ударить вас за такое искушение! Кто дал вам право пытать меня своими сомнениями? Подумайте о Бесси: какую жизнь она прожила, а теперь вот лежит мертвой! А вы хоте отнять у меня единственное утешение: что Бог есть, и он рассудил ее. — Хиггинс сел и продолжил, обращаясь в пространство: — Не верю, что мою девочку ждет другая жизнь. Не верю ни в какую другую жизнь, кроме одной-единственной, доставившей ей столько тягот и страданий. Не хочу допустить возможность, что печальные обстоятельства сложились случайно и могли бы измениться с дуновением ветра. Много раз думал, что не верю в Бога, но никогда, подобно многим, не говорил об этом вслух. Мог смеяться над чужими речами, чтобы показать свою храбрость, но потом опасливо озирался, чтобы понять, не слышал ли он меня, если существует. Сегодня, в глубоком горе, не хочу и не могу принимать ваши вопросы и ваши сомнения. Во всем безумном мире есть только одна вечная истина, а потому, правильно или ошибочно, буду за нее держаться. Хорошо тому, кто счастлив…

Маргарет, до сих пор не проронившая ни слова, встала и, коснувшись руки Хиггинса, произнесла:

— Николас, мы вовсе не собираемся ничего обсуждать: вы отца неправильно поняли. Мы верим точно так же, как верите вы. В такое горькое время, как сейчас, это единственное утешение.

Хиггинс повернулся и, пожав ей руку, смущенно смахнул слезы.

— Да, вы правы, так и есть! Но вы же знаете: она лежит дома мертвая, а я в страшной печали, вот сам и не знаю, что говорю. Похоже, чужие речи, когда-то показавшиеся умными и правильными, вдруг выскакивают помимо моей воли. Забастовка провалилась; вы знаете об этом, мисс? Шел домой в надежде на утешение, а по дороге узнал, что Бесси умерла. Да, умерла, и все. Но мне этого хватило.

Мистер Хейл высморкался и, пытаясь скрыть чувства, встал, снял со свечей нагар, потом пробормотал укоризненно:

— Он вовсе не скептик, Маргарет. Как ты могла такое сказать? Пожалуй, ему можно прочитать четырнадцатую главу Иова.

— Думаю, не сейчас, папа. А может, и вообще не стоит. Лучше давай попросим нашего гостя рассказать о забастовке и постараемся утешить, чего не успела бедная Бесси.

Хиггинс ответил на все их вопросы и дал произошедшему подробные разъяснения. Расчеты рабочих (так же как большинства хозяев) основывались на ложных предпосылках. Они надеялись на товарищей, словно те были машинами определенной мощности — не больше и не меньше, — и не допускали, что страсть и ненависть способны возобладать над разумом, как случилось с Бучером и другими бунтовщиками. Верили, что демонстрация ран подействует на посторонних точно так же, как эти раны (будь то воображаемые или настоящие) действовали на них самих. Все это стало причиной ревности и гнева по отношению к несчастным ирландским рабочим, согласившимся приехать и занять чужие места. Возмущение до некоторой степени сдерживалось презрением к «этим ирландцам»: по городу активно распространялись слухи об их невежестве и глупости, неспособности выполнять даже простейшую работу. Роковую ошибку совершили те, кто не подчинился требованию профсоюзов любым способом сохранять мир. Эти рабочие вызвали разногласия среди бастующих и распространили панику по отношению к закону.

— Значит, забастовка закончилась, — заключила Маргарет.

— Да, мисс, в городе спокойно и безопасно. Завтра двери фабрик откроются для всех, кто намерен вернуться на работу. Теперь ясно, что мы ни в чем не знаем меры, а ведь если бы действовали с умом, то смогли бы добиться увеличения жалованья до уровня десятилетней давности.

— Вы-то получите работу, правда? — озабоченно спросила Маргарет. — Вас все знают как опытного ткача.

— Хампер скорее отсечет себе правую руку, чем пустит меня на свою фабрику, — спокойно ответил Николас.

Маргарет так расстроилась, что не нашла нужных слов, и заговорил мистер Хейл:

— Что касается жалованья… Прошу не обижаться, но, на мой взгляд, вы совершаете ряд печальных ошибок. Хочу прочитать вам несколько выдержек из книги, которую ценю.

Он встал и подошел к шкафу, но Хиггинс остановил:

— Не утруждайтесь, сэр. Книжная премудрость в одно ухо влетает, а из другого вылетает. Никакой пользы. Еще до того как мы с Хампером окончательно повздорили, надзиратель сказал ему, что это я подстрекаю рабочих просить повышения оплаты труда. Однажды хозяин перехватил меня во дворе, и, потрясая тонкой книжицей, которую держал в руке, заявил: «Хиггинс, слышал, что ты один из тех глупцов, кто думает, что, стоит попросить прибавки к жалованью, сразу ее получишь, а потом еще и сохранишь. Так вот, даю тебе шанс. Хочу посмотреть, способен ли ты рассуждать здраво. Эту брошюру написал мой друг. Если внимательно ее прочитаешь, то поймешь, каким образом жалованье достигает определенного уровня без участия хозяев или рабочих, исключая, конечно, тех, кто, как последние болваны, устраивают забастовки, где рвут глотки и подставляют собственные головы под топор». Так вот, сэр. Понимаю, что вы, священник, привыкли проповедовать, наставлять паству на тот путь, который считаете правильным. Не знаю, обзывали вы прихожан дураками или, напротив, начинали с добрых слов, чтобы заставить слушать и доверять, а во время проповеди то и дело останавливались и, обращаясь наполовину к ним, наполовину к самому себе, бормотали: «Все вы так глупы, что напрасно я стараюсь чему-то вас научить». Признаюсь: не слишком стремился вникнуть в премудрость, написанную другом Хампера — уж очень меня разозлили его слова, — но все же подумал, что стоит, пожалуй, посмотреть и понять, кто здесь дураки: они или мы. Открыл я книжонку и начал читать. Боже милостивый, там всю дорогу встречались только два слова: «капитал» и «труд», «труд» и «капитал». Немудрено, что я задремал, так и не сумев уразуметь, что есть что: то ли добродетели, то ли пороки. А всего лишь хотел я узнать о правах человека: неважно, богатого или бедного, — просто человека.

— И все-таки, — возразил мистер Хейл, — несмотря на оскорбительную, неумную и нехристианскую манеру, с какой мистер Хампер вручил вам ту брошюру, она могла бы принести пользу. Если бы вы поняли из нее, что жалованье само собой достигает определенного уровня, а забастовка, даже самая успешная, способна поднять его лишь на короткое время, после чего оно упадет еще ниже, то это была бы чистая правда.

— Что же, сэр, — упрямо возразил Хиггинс, — может, так, а может, и не так. Здесь возможны оба варианта. Но даже самая правдивая правда бессмысленна, если я не могу ее понять. Полагаю, в латинских книгах на ваших полках полно правды, но пока я не узнаю значения слов, для меня она так и останется бессмыслицей. Если вы, сэр, или кто-то другой, мудрый и терпеливый, придет и начнет учить меня, не унижая, если окажусь непонятливым или забывчивым, тогда, возможно, со временем мне удастся постичь истину. А может, и не удастся. Никто не заставит меня думать так же, как думают другие. Не считаю, что правду можно сложить из слов с той же аккуратностью, с какой в литейном цехе ребята режут листовое железо. Одна и та же кость сгодится не каждому: у одного проскочит, а у другого застрянет в горле. К тому же, попав в желудок, кому-то покажется слишком жесткой, а кому-то — слишком мягкой. Те, кто стремится исцелить мир своей правдой, должны донести ее до всех умов и при этом постараться действовать аккуратно, чтобы бедные больные глупцы не выплюнули лекарство в лицо докторам. Хампер сначала ударил меня в ухо, а потом сунул таблетку и сказал, что все равно не поможет, потому что я дурак, но попробовать стоит.

— Хотелось бы, чтобы самые умные и добрые из фабрикантов встретились с рабочими и все обсудили. Это лучший способ преодолеть трудности, возникшие, на мой взгляд, из-за вашего невежества — простите, мистер Хиггинс — в вопросах, которые должны быть поняты всеми. — Мистер Хейл взглянул на дочь. — Может, и мистер Торнтон захочет принять участие в столь важной беседе?

— Вспомни, папа, как он однажды отозвался о правительствах, — очень тихо ответила Маргарет.

Ей не хотелось вдаваться в подробности того спора относительно двух способов управления рабочими: просвещения ради самостоятельности и мудрого деспотизма со стороны хозяина, — но Хиггинс уловил упоминание о Торнтоне и тут же подхватил:

— Торнтон! Сразу выписал ирландцев, чем и вызвал бунт, сокрушивший забастовку. Даже Хампер, при всей его нетерпимости, согласился подождать, а этот нет: сказал — и сделал. И вот теперь, когда профсоюз должен был бы благодарить его за судебное преследование Бучера и других, кто нарушил требование о мирном выступлении, этот самый Торнтон преспокойно выходит и заявляет, что, поскольку забастовка закончилась, он, как пострадавшая сторона, не намерен выдвигать обвинение против бунтовщиков. Я думал, что он смелый человек: не побоится отстаивать свои принципы и мстить открыто, — но на суде мистер Торнтон сказал (так мне передали), что зачинщики беспорядков ему известны и за свой поступок получат по заслугам: вряд ли им удастся найти работу. Жаль, что не поймали Бучера и не поставили перед Хампером. Разве старый тигр отпустил бы его? Ни за что на свете! Только не он!

— Мистер Торнтон прав. Вы просто злитесь на Бучера, Николас, иначе первым бы поняли, что там, где естественное наказание достаточно сурово, любое другое окажется не чем иным, как местью.

— Моя дочь не очень расположена к мистеру Торнтону, — с улыбкой заметил мистер Хейл, в то время как Маргарет густо покраснела и принялась шить с особым усердием. — Однако, на мой взгляд, она не права, я высоко ценю его позицию.

— Видите ли, сэр, забастовка меня не только утомила, но и расстроила: мы провалились из-за нескольких глупцов, не пожелавших молча терпеть и твердо отстаивать свои принципы.

— Вы забыли главное! — горячо возразила Маргарет. — Я плохо знаю Бучера, но в тот единственный раз, когда его видела, он сокрушался не о собственных лишениях, а о страданиях больной жены и малых детей.

— Верно! Но он и сам не железный и терпеть лишения не способен.

— А как же он оказался в профсоюзе? — невинно осведомилась Маргарет. — Вы не питаете к нему глубокого уважения, да и товарищам пользы он не принес.

Хиггинс нахмурился и, с минуту помолчав, мрачно заговорил:

— Не мне отчитываться за союз, но я поддерживаю общее мнение, что рабочие одной профессии должны держаться вместе. А для тех, кто не желает подчиняться решениям союза, у него имеюся специальные способы и средства.

Мистер Хейл понял, что данная тема раздражает Хиггинса, и промолчал. Маргарет также заметила реакцию собеседника, однако отступать не стала, инстинктивно чувствуя, что если удастся услышать простое и внятное объяснение, то можно будет поговорить по существу и выяснить истину.

— И что же это за способы и средства, позвольте узнать?

Хиггинс посмотрел на нее, не скрывая недовольства, однако встретил спокойный, доброжелательный взгляд и поэтому ответил:

— Например, если кто-то не вступает в союз, то соседи по станку не должны с ним общаться. Даже если отщепенец сожалеет или не вступил по болезни, это ничего не меняет: он за чертой, не с нами — ходит рядом, работает рядом и все же остается чужим. Случается даже, что тех, кто перекинется с ним парой слов, штрафуют. Попробуйте, мисс, пожить год-два среди тех, кто отводит взгляд, когда вы на них смотрите. Попытайтесь поработать в двух ярдах от людей, где каждый таит на вас злобу и в ответ на приветствие даже бровью не поведет. Если на сердце у вас тяжело, вы ни с кем не сможете поделиться, потому что никто не станет вас слушать, никто не заметит ваших вздохов, не спросит, что случилось. Попытайтесь прожить так триста дней подряд, по десять часов, мисс, и тогда поймете, что значит союз.

— Но это же настоящий террор! — возмущенно воскликнула Маргарет. — Право, Хиггинс, я нисколько не боюсь вашего гнева. Знаю, что сердиться на меня по-настоящему вы не можете, а потому скажу правду: ни в одной из множества прочитанных мною книг не встречала я пытки изощреннее этой. И после этого вы остаетесь членом профсоюза и рассуждаете о тирании хозяев!

— Ваше дело, мисс, — ответил Хиггинс. — Можете говорить что пожелаете! Между вами и любым моим гневным словом стоит Бесси. Неужели думаете, что я способен забыть, как она вас любила? Если профсоюз — это грех, то согрешить нас заставили хозяева. Может, не нынешнее поколение, а предыдущее. Их отцы стерли наших отцов в пыль! Священник! Помню, как моя матушка читала в толстой книге такие слова: «Отцы едят кислый виноград, а у детей сводит челюсти». Так же и здесь. Профсоюзы возникли в дни жестокого гнета и были необходимы. По-моему, они и сейчас необходимы, чтобы противостоять любой несправедливости, как прошлой, так и настоящей или будущей. Идет нескончаемая война, а на войне все средства хороши. Однако отказ от борьбы стал бы еще большим преступлением. Наш единственный шанс — объединить людей общими интересами. Даже трусы и глупцы должны шагать вперед вместе со всеми, так как сила только в единстве.

— О! — вздохнул мистер Хейл. — Ваш союз стал бы прекрасным, славным, великолепным — истинным воплощением христианства, — если бы не конец, лишивший блага сразу всех, вместо того чтобы наказать один класс и поддержать другой.

Часы пробили десять, и Хиггинс поднялся.

— Думаю, мне пора, сэр.

— Пора домой? — осторожно уточнила Маргарет.

Николас понял суть вопроса и осторожно пожал предложенную руку.

— Домой, мисс. Можете мне доверять, хоть я и состою в профсоюзе.

— Доверяю всей душой, мистер Хиггинс!

— Подождите! — Мистер Хейл подошел к книжному шкафу. — Надеюсь, вы присоединитесь к нашей семейной молитве?

Хиггинс с сомнением взглянул на Маргарет: в темных печальных глазах читалось сочувствие, светился глубокий интерес, — и не сказав ни слова, преклонил колени.

Послушная дочь англиканской церкви Маргарет, диссентер мистер Хейл и скептик Хиггинс вместе вознесли молитву, и никому из них от этого не стало хуже.

На следующее утро Маргарет получила письмо от Эдит — столь же пылкое и импульсивное, как и сама особа, которая его написала, — но горячность вполне соответствовала ее эмоциональной натуре, а к непоследовательности кузины она привыкла с детства, так что отсутствия логики почти не заметила.

Миссис Леннокс писала:

На следующее утро миссис Торнтон навестила миссис Хейл, которой стало намного хуже. За двенадцать часов лицо ее осунулось и приобрело серый оттенок, а черты заострились и провалились. Это были те заметные и необратимые шаги в сторону смерти, которые так пугают близких. Миссис Торнтон, не видевшая страдалицу несколько недель, мгновенно смягчилась, хотя и пришла по настойчивой просьбе сына, заранее вооружившись предубеждением против семьи, воспитавшей самоуверенную гордячку. Сомневалась она как в реальности болезни миссис Хейл, так и в обоснованности приглашения, нарушившего привычный ход ее жизни. Сыну она ответила, что очень жалеет о знакомстве с семьей бывшего викария: нет на свете языков более бесполезных, чем латынь и греческий. Джон молча выслушал гневную тираду против античности, но как только матушка замолчала, немедленно вернулся к лаконичному, но решительному изложению своей просьбы посетить миссис Хейл в назначенное время — очевидно, наиболее удобное для больной. Миссис Торнтон крайне неохотно подчинилась желанию сына, осуждая его за своеволие и преувеличенное, наигранное благородство в упорном общении с семейством Хейл.

Она считала, что всепрощение Джона граничит со слабостью (как, по ее мнению, и все иные добродетели), и несла в сердце презрение к мистеру и миссис Хейл, а также решительную антипатию к их дочери, но только до того момента, как темная тень ангела смерти повергла в священный ужас. Миссис Хейл — мать, как и сама миссис Торнтон, но при этом значительно моложе ее — лежала на кровати, встать с которой уже не могла. Задернутые шторы не пропускали дневного света; домашние боялись сделать резкое движение или размашистый жест, избегали говорить громче, чем шепотом, или вовсе молчали, но даже эта монотонная жизнь представлялась избыточной!

Когда полная сил, цветущая миссис Торнтон вошла в комнату, больная лежала неподвижно, хотя на лице ее отразилось узнавание. Минуту-другую ничего не происходило, потом она взглянула на гостью полными слез глазами, слабо провела пальцами по простыне, надеясь прикоснуться к сильной руке, и выдохнула так тихо, что миссис Торнтон пришлось склониться, чтобы услышать:

— Маргарет… у вас тоже есть дочь… Дитя останется без матери… в чужом городе. Если умру… пожалуйста…

Блуждающие глаза с тоскливой настойчивостью замерли на лице гостьи. Несколько мгновений черты его оставались жесткими, холодными и неподвижными, но случилось так, что миссис Торнтон подумала не о Джоне и не о Фанни, а о второй дочери, умершей много лет назад, в младенчестве, и, подобно теплому лучу, воспоминание растопило ледяную корку и обнажило чуткую женскую душу.

— Вы хотите, чтобы я поддержала мисс Хейл, — произнесла миссис Торнтон ясным, четким голосом, так и не смягчившимся вместе с сердцем.

Не отводя глаз, в которых застыли слезы, от склоненного лица, миссис Хейл едва заметно пожала накрытые ладонью пальцы, потому что говорить не могла. Гостья вздохнула.

— Если обстоятельства того потребуют, я стану ей опорой, но вот нежной подругой вряд ли… Это невозможно… — Она едва не добавила «из-за ее отношения к сыну», но сдержалась при виде несчастного встревоженного лица. — Не в моем характере проявлять любовь, даже если я испытываю это чувство, равно как и расточать общие советы. И все же, если вы просите и вам от этого станет спокойнее, готова дать слово.

Миссис Торнтон замолчала, ибо отличалась глубокой порядочностью и не могла пообещать то, что исполнять не собиралась, а совершать добрый поступок ради Маргарет, своим отказом вызвавшей антипатию более резкую, чем прежде, казалось едва ли возможным.

— Обещаю, — произнесла миссис Торнтон с печальной серьезностью, показавшейся умирающей более надежной, чем мерцающая, ускользающая жизнь, — что в любом затруднении, в котором мисс Хейл…

— Зовите ее Маргарет! — выдохнула миссис Хейл.

— …в котором она обратится ко мне за помощью, помогу всем, чем только смогу, как родной дочери. Обещаю также, если когда-нибудь замечу, что она поступает неправильно…

— Но Маргарет никогда не поступает неправильно… по крайней мере сознательно, — пролепетала миссис Хейл, но миссис Торнтон продолжила, словно не услышала ни слова:

— Если когда-нибудь замечу, что она поступает неправильно — не по отношению ко мне или моим близким, ибо в этом случае становлюсь лицом заинтересованным, — то сразу скажу ей об этом прямо и честно, как сказала бы родной дочери.

Наступила долгая пауза. Миссис Хейл чувствовала, что обещание не охватывает всего, но все же включает немало. Ограничений она не понимала: как ей показалось, из-за слабости, головокружения и усталости, — а миссис Торнтон тем временем перебирала возможные ситуации, в которых могла бы сдержать данное слово. Особенное удовлетворение доставляла возможность под видом исполнения долга сообщать Маргарет неприятную правду. Миссис Хейл заговорила первой:

— Больше уж, видно, мы не встретимся в этом мире. И вот мои последние слова: благодарю вас за обещание проявить доброту к моей дочери и молю Господа о благословении.

— Нет, не доброту! — непреклонно возразила честная миссис Торнтон, но, облегчив совесть правдивыми словами, не пожалела, что они не были услышаны.

Пожав на прощание вялую руку, она встала и вышла из дома, ни с кем не повидавшись.

Пока дамы беседовали в спальне, Маргарет и Диксон шепотом обсуждали, как сохранить приезд Фредерика в тайне от всего мира. Письмо могло прийти со дня на день, а вскоре следовало ожидать и его самого. Как и было решено, Марта отправится в отпуск, а Диксон займет место привратника, станет впускать лишь тех немногих посетителей, которые приходят к мистеру Хейлу, и сразу провожать их в расположенный внизу кабинет. Болезнь хозяйки служила надежным оправданием для отказов. Если на кухне потребуется помощь Мэри Хиггинс, то встречи с Фредериком должны быть сведены до минимума, а если придется упомянуть о нем в ее присутствии, то только как о мистере Дикинсоне. К счастью, Мэри не отличалась ни любопытством, ни любознательностью.

Марта покидала дом в тот же день. Маргарет жалела, что не отправила служанку накануне: могло показаться странным, что отпуск предоставляют в столь тяжелое для госпожи время.

Бедная Маргарет! Весь день ей пришлось исполнять роль великодушной римлянки и поддерживать отца ценой собственных душевных и физических сил. Мистер Хейл не позволял себе отчаиваться и даже продолжал надеяться, а каждое облегчение между приступами воспринимал как окончательное выздоровление, но приступы возобновлялись с новой силой и повергали в пучину разочарования. В этот тяжкий день он сидел за столом в гостиной, уронив голову на сложенные руки. Одиночество кабинета казалось мучительным. При виде безысходного горя сердце Маргарет обливалось кровью, но отец молчал, а заговаривать первой она не решалась. Марта уехала к матери. Диксон сидела рядом с больной, оберегая ее сон. Дом погрузился в тишину, и темнота подступила без малейшей попытки зажечь свечи. Примостившись у окна, Маргарет смотрела на улицу, но ничего не видела, прислушиваясь к печальным вздохам отца. Спуститься вниз за свечами она опасалась: в ее отсутствие отец мог сорваться, дать волю эмоциям, а утешить было бы некому. Однако следовало проверить благополучие кухонной печи, поскольку, кроме нее, сделать это было некому. Внезапно раздался такой резкий звонок в дверь, что все в доме задребезжало.

Маргарет, вздрогнув, поднялась, прошла было мимо никак не отреагировавшего на звук отца, но вернулась и нежно его поцеловала. Мистер Хейл не пошевелился, и не поднял головы. Девушка неслышно спустилась по лестнице и в темноте пошла к двери. Диксон наверняка сначала накинула бы цепочку и посмотрела в щелку, но Маргарет даже не подумала о возможной опасности. На крыльце стоял высокий мужчина и смотрел в сторону, но, услышав стук щеколды, быстро обернулся и спросил чистым, глубоким голосом:

— Это дом мистера Хейла?

Маргарет задрожала и в первый миг не смогла произнести ни слова, но спустя секунду выдохнула:

— Фредерик!

Схватив за руку, она увлекла брата в дом и тут же заперла дверь.

— Ах, Маргарет! — проговорил тот, обняв сестру за плечи и глядя в лицо, как будто пытаясь в темноте прочитать ответ на еще не высказанный вопрос.

— Матушка… жива?

— Да, жива, дорогой брат! Тяжело больна, но жива!

— Слава богу! — отозвался Фредерик.

— Папа совсем обессилел от горя.

— Вы ждали меня?

— Сегодня нет. Письма еще не получили.

— Значит, я его опередил. Но мама знает, что я должен приехать?

— Мы все верили, что ты обязательно приедешь. Но подожди, иди сюда. Дай руку. Что это? А, сумка. Диксон закрыла ставни, но это папин кабинет. Присядь и отдохни несколько минут, пока я поднимусь и сообщу ему радостную новость.

Маргарет ощупью нашла тонкую свечу и зажгла, а едва слабый огонек позволил увидеть друг друга, почему-то смутилась. Даже при тусклом свете удивил необычно смуглый цвет лица брата и поразили редкой красоты ярко-синие глаза, слегка прищуренные в ответной попытке рассмотреть сестру. Взаимная симпатия вспыхнула мгновенно, однако оба молчали. Маргарет тотчас поняла, что полюбит в брате друга ничуть не меньше, чем уже любила в нем родного человека. По лестнице она поднималась с удивительно легким сердцем. Горе не уменьшилось, однако перестало давить с прежней тяжестью: ведь теперь рядом с ней крепкий, надежный мужчина, способный принять на свои плечи часть груза. Отчаяние отца уже не казалось безысходным. Он все так же беспомощно лежал на столе, но Маргарет теперь знала, как его поднять, и в неуемной радости слишком неосмотрительно воспользовалась оружием. Она нежно обвила руками шею отца, вынудив поднять голову и посмотреть в глаза, чтобы почерпнуть уверенность и силу.

— Папа, отгадай, кто приехал!

Мистер Хейл взглянул на нее вполне осознанно: сквозь туман печали пробилась искра истины, но он тут же недоверчиво ее погасил, опять бросился на стол, уронил голову на вытянутые руки и что-то прошептал. Маргарет склонилась и услышала:

— Только не говори, что Фредерик. Нет, не Фредерик. Я не выдержу. Слишком устал. И мама умирает!

Он зарыдал как ребенок. Сцена столь разительно отличалась от той, которую Маргарет представляла, что разочарование оказалось жестоким. После долгого молчания она опять заговорила, но на сей раз очень осторожно и нежно.

— Папа, это действительно Фредерик! Представляешь, как обрадуется мама? А мы порадуемся за нее и за него — за нашего бедного, бедного мальчика!

Отец не изменил позы, но понять, о чем говорит дочь, попытался и наконец, все еще пряча лицо, спросил:

— Где он?

— В кабинете, совсем один. Я зажгла свечку и побежала к тебе, а он сидит в одиночестве и наверняка думает почему…

— Пойду к нему! — перебил мистер Хейл и, поднявшись, оперся на руку дочери, рассчитывая на поддержку.

Она подвела его к двери кабинета, но до такой степени разволновалась, что побоялась войти и увидеть первую минуту встречи, поэтому повернулась, бегом взлетела по лестнице в свою комнату, бросилась на кровать и расплакалась. Впервые за долгое время Маргарет позволила себе дать волю чувствам. Напряжение оказалось огромным, запредельным. Но Фредерик приехал, он дома! Единственный, любимый брат в безопасности и рядом! Она с трудом верила счастью. А вдруг это сон? Успокоившись, она встала с кровати, открыла дверь, спустилась, на цыпочках приблизилась к двери кабинета и прислушалась. Звука голосов оказалось достаточно, чтобы поверить в реальность чуда. Маргарет прошла дальше, на кухню, разворошила огонь, зажгла свечи и занялась приготовлением ужина. Как хорошо, что мама спит, иначе Диксон уже пришла бы за чем-нибудь. Прежде чем она почувствует, что в доме что-то изменилось, брат должен подкрепиться, отдохнуть и успокоиться после встречи с отцом.

Собрав ужин, Маргарет открыла дверь кабинета и появилась, подобно служанке, с полным подносом на вытянутых руках, гордая от возможности ухаживать за Фредериком, но едва завидев сестру, тот вскочил и освободил ее от груза, тем самым показав, что готов помогать и теперь всем им будет легче. Брат и сестра вместе накрыли стол, не произнося лишних слов, но то и дело соприкасаясь руками и общаясь на языке взглядов, понятном только кровным родственникам. Огонь в камине погас, и Маргарет взялась снова его развести, так как вечера стали прохладными, но постаралась делать это как можно тише, чтобы шум не достиг комнаты матушки.

— Диксон говорит, что умение развести огонь — дар, и научиться этому невозможно.

— Poeta nascuntur, non fiunt[3], — пробормотал мистер Хейл, и Маргарет порадовалась латинской цитате, пусть и вяло прозвучавшей: в последнее время отец совсем забыл о любимых классиках.

— Милая старушка Диксон! — воскликнул Фредерик. — Уж как мы с ней расцелуемся! Когда-то она меня целовала, а потом заглядывала в лицо, чтобы убедиться, что я — это я, и снова принималась целовать. Но, Маргарет, какая же ты копуша! В жизни не встречал таких ни на что не годных неумех. Лучше оставь камин в покое, вымой руки и нарежь хлеб. Сам справлюсь. Сотворение огня — один из моих врожденных талантов.

Маргарет вышла из кабинета и вернулась, потом опять вышла и опять вернулась, не в силах усидеть на месте от восторга. Чем больше пожеланий высказывал Фредерик, тем больше она радовалась, а он инстинктивно чувствовал стремление сестры позаботиться и услужить. В повергнутом в траур доме затеплился луч семейного счастья, пусть и окрашенного печалью: в глубине души оба понимали, что их ожидает неисцелимое горе.

Через некоторое время на лестнице послышались шаги Диксон. Мистер Хейл тут же изменил свободную, ленивую позу, в которой только что сонно наблюдал за детьми, словно те разыгрывали приятную, но далекую от реальности сцену счастья, к которой он не имел отношения, встал и посмотрел на дверь в странной тревоге, желая спрятать Фредерика от любого взгляда — пусть даже преданной горничной. У Маргарет дрогнуло сердце. Поведение отца напомнило о проникшем в дом новом страхе. Она крепко сжала руку брата и напряженно нахмурилась, как будто пережидая опасность. И все же не оставалось сомнений, что это всего лишь Диксон — идет по коридору в кухню. Маргарет поднялась.

— Пойду и сообщу радостную новость и заодно узнаю, как мама.

Проснувшись, поначалу миссис Хейл выглядела вялой, но после чая взбодрилась, хотя и не выразила желания побеседовать. Было решено, что о приезде сына лучше сказать утром. Вечерний визит доктора Доналдсона и без того утомит больную. К тому же доктор мог посоветовать, как подготовить ее к встрече. Фредерик здесь, дома, и может явиться в любой момент.

Маргарет не могла усидеть на месте и усердно помогала Диксон готовить комнату для «мастера Фредерика». Казалось, усталость ей неведома. Каждый взгляд в кабинет, где брат о чем-то спокойно беседовал с отцом, вселял новые силы. Ее черед говорить и слушать впереди, а потому спешить и довольствоваться клочками разговора Маргарет не хотела и пока с удовольствием наблюдала за братом. Фредерик обладал тонкими чертами, и если бы не смуглый цвет и решительное выражение лица, они могли бы показаться женственными. Глаза смотрели весело, хотя время от времени взгляд и линия губ стремительно менялись, выдавая скрытую, но оттого еще более безудержную, страсть. Однако это выражение появлялось лишь на миг и не несло ни упрямства, ни мстительности. Подобная внезапная ярость мелькает на лицах уроженцев диких или южных стран, но лишь усиливает очарование детской улыбки, в которой тут же растворяется. Возможно, Маргарет слегка побаивалась проявлений пылкой натуры, но поводов для недоверия или сдержанности не находила, скорее, напротив: с первой минуты общение с вновь обретенным братом было наполнено искренним теплом. Маргарет чувствовала огромное облегчение от присутствия Фредерика. Он прекрасно понимал отца и мать, знал особенности их характеров, слабости, а потому держался с беззаботной свободой, в то же время стараясь не задевать чувств. Казалось, сын инстинктивно чувствовал, когда естественный блеск речи и манер не вступит в противоречие с глубокой депрессией отца, а когда поможет хотя бы немного развеселить мать. А если требовалась терпеливая преданность и молчаливая наблюдательность, он немедленно превращался в старательную сиделку.

Особенно трогали Маргарет частые воспоминания брата о детских днях в Хелстоне. Оказалось, что, скитаясь по чужим странам, среди неведомых людей, Фредерик не забывал ни ее, ни родной дом. Разговоры о прошлом никогда его не утомляли. Мечтая о встрече, Маргарет в то же время опасалась общения. Семь или восемь лет разлуки очень ее изменили. Забывая, что прежняя Маргарет никуда не делась, она решила, что если ее вкусы и чувства стали другими в условиях тихой домашней жизни, то бурная карьера брата могла заменить обожаемого высокого юношу в мундире гардемарина совсем иным Фредериком. Однако за время разлуки брат и сестра сблизились как по возрасту, так и по многим другим качествам, а потому рядом с Фредериком Маргарет чувствовала себя спокойнее и увереннее. Другой поддержки она не получала. В течение нескольких часов матушка пребывала на вершине блаженства: сидела, держала сына за руку и, даже забывшись сном, отказывалась отпустить. Маргарет пришлось кормить брата с ложечки, лишь бы он не убрал ладонь и не потревожил покой больной.

Проснувшись, миссис Хейл застала процесс в разгаре. Медленно повернув голову, посмотрела на детей, улыбнулась, понимая, что и почему они делают, и прошептала:

— Я так эгоистична, но это скоро пройдет.

Фредерик склонился и поцеловал лежавшую на его пальцах слабую ладонь.

Состояние покоя не могло продолжаться долго: скоро — возможно, уже через час-два — все изменится, как заверил Маргарет доктор Доналдсон. Едва критически настроенный целитель уехал, она первым делом спустилась к Фредерику, которому во время визита пришлось тихо сидеть в дальней комнате, обычно служившей спальней Диксон, но сейчас отданной ему, и передала приговор.

— Не верю! — воскликнул брат. — Да, мама серьезно больна — возможно, опасность крайне велика, — но не могу представить, что на пороге смерти она вела бы себя так же. Маргарет, нужен совет другого специалиста — врача из Лондона. Ты никогда об этом не думала?

— Думала, причем не раз. Мне кажется, что это не принесет пользу. К тому же на лондонское светило у нас нет денег, а доктор Доналдсон обладает огромным опытом.

Фредерик принялся нетерпеливо шагать из угла в угол, наконец заговорил:

— В Кадисе я мог бы получить кредит, а здесь, из-за смены имени, нет. Почему отец уехал из Хелстона? Это стало роковой ошибкой.

— Нет, это не так, — мрачно возразила Маргарет. — И прошу: никогда и ни при каких обстоятельствах не произноси при папе подобных слов. Он и так казнит себя, и сила его раскаяния велика!

Фредерик снова принялся мерить шагами комнату, но вдруг остановился напротив и, заботливо заглянув сестре в лицо, проговорил с уверенным спокойствием старшего брата:

— Малышка Маргарет, давай надеяться, пока можно, несмотря на приговор тысячи врачей. Держись, найди силы верить в лучшее!

Маргарет смогла заговорить не сразу, да и то шепотом.

— Надо научиться смирению и доверию. О, Фредерик! Мама так меня полюбила! А я начала ее понимать. И вот смерть хочет нас разлучить!

— Ну-ну, хватит! Пойдем лучше наверх, сделаем что-нибудь полезное, вместо того чтобы тратить драгоценное время на нытье. Размышления не раз повергали меня в уныние, дорогая, а вот дела — ни разу в жизни. Мой девиз пародирует известное изречение: «Добывай деньги, сын мой. Если сможешь, честно, но добывай деньги». Так вот: делай что-нибудь, сестра моя. Если сможешь, делай добро, но делай что-нибудь.

— В том числе и глупости, — добавила Маргарет, улыбнувшись сквозь слезы.

— Непременно. Единственное, что я исключаю, это последующее раскаяние. Если совесть неспокойна, то постарайся поскорее прикрыть дурной поступок добрым. Вспомни, как в детстве мы спешили ладонью стереть с грифельной доски неверную сумму и на ее месте написать другую. Это казалось правильнее, чем смачивать губку слезами: и быстрее, и надежнее.

Если поначалу девиз брата показался Маргарет грубоватым, то вскоре она убедилась, что на деле теория воплощается в практику доброты. После бессонной ночи рядом с матушкой (ибо Фредерик настоял на дежурстве) с утра он принялся мастерить Диксон скамеечку для ног, потому что та начала ощущать последствия долгого сидения возле больной. За завтраком заинтересовал мистера Хейла живым, ярким, смелым рассказом о дикой жизни в Мексике и странах Южной Америки. Маргарет давно бы отчаялась вывести отца из подавленного состояния, и даже больше того: сама попала бы под его влияние и утратила способность говорить, — а Фред, в точном соответствии со своей теорией, постоянно что-то делал.

Ближе к вечеру слова доктора Доналдсона подтвердились: начались конвульсии, а когда судороги отступили, больная впала в беспамятство. Муж лежал рядом, сотрясая кровать рыданиями, в то время как сильные руки сына нежно поднимали матушку, чтобы повернуть удобнее. Дочь протирала ей лицо прохладной влажной салфеткой.

Больше в себя миссис Хейл так и не пришла. Все закончилось еще до наступления утра.

И тут Маргарет удивила всех, и в первую очередь себя: преодолев дрожь и отчаяние, она стала для отца и брата ангелом утешения. Фредерик сломался, и все его красивые теории мгновенно рассыпались в прах. Маргарет и Диксон пришлось его успокаивать, поскольку безутешные рыдания и страстные всхлипы молодого сильного мужчины были слышны даже на улице и ставили под удар его безопасность.

Маргарет сидела рядом с отцом в спальне покойной и молила Господа, чтобы дал ему слез: мистер Хейл застыл в неподвижности возле постели и лишь время от времени открывал лицо жены, нежно гладил, издавая слабые нечленораздельные звуки. Присутствия дочери он не замечал. Когда она подходила, чтобы его утешить, поцеловать, отец уступал, но тут же слабо отталкивал, словно это отвлекало от главного. В какое-то мгновение до него донеслись рыдания Фредерика, мистер Хейл вздрогнул и пробормотал:

— Бедный, бедный мальчик!

Маргарет окончательно растерялась, когда, покачав головой, он тут же забыл о сыне. Состояние отца не позволяло думать о собственных чувствах. Ночь медленно приближалась к концу, когда, без малейшей подготовки, тишину комнаты нарушил ее голос, удивив чистотой и ясностью:

— Не позволяй сердцу унывать.

И Маргарет уверенно, без заминок и остановок, прочитала всю главу о невыразимом утешении.

Наступило темное холодное октябрьское утро. Не сельское октябрьское утро с мягким серебристым туманом, рассеянным лучами солнца, открывающими великолепную красоту цвета, но октябрьское утро в Милтоне, где вместо серебряного тумана висел тяжелый смог, а солнце, с трудом прорываясь сквозь дымную пелену, не освещало ничего, кроме грязных улиц. Маргарет вяло слонялась из угла в угол, помогая Диксон привести в порядок дом. Глаза то и дело затуманивались слезами, но плакать она не имела права. Пока отец и брат горевали, все заботы, в том числе и по организации похорон, легли на ее плечи.

Когда в камине уютно затрещал огонь, на столе появился завтрак, а чайник жизнерадостно запел, Маргарет, прежде чем пригласить мужчин, обвела комнату оценивающим взглядом. Хотелось, чтобы столовая выглядела живой и теплой, и ей это удалось, но контраст с собственными мыслями поверг ее в беспомощные, неутешные слезы. Маргарет опустилась на колени возле дивана, спрятала лицо в подушках, чтобы никто не услышал, и расплакалась.

— Ну же, мисс! Успокойтесь, дорогая, — вскоре послышался голос Диксон и на плечо легла ее рука. — Вы не должны сдаваться, иначе что со всеми нами будет? Больше в доме некому всем распорядиться, а дел полно. Надо решить, где состоятся похороны, кого позвать, да много чего еще. Мастер Фредерик совсем ослаб от слез, а господин, что и так никогда ничего не мог решить, сейчас и вовсе пребывает в прострации: бродит, словно заблудился в лесу. Понимаю, дорогая, как вам тяжело, но тут уж ничего не поделать: смерть всегда приходит неожиданно.

Пусть слова Диксон и не принесли утешения, но совершенно несвойственная суровой служанке нежность тронула до глубины души. Желая выразить признательность, Маргарет поднялась, улыбнулась в ответ на встревоженный взгляд и отправилась звать отца и брата к завтраку.

Мистер Хейл походил на лунатика: двигался словно во сне, глаза ничего не выражали и, казалось, смотрели внутрь. Фредерик, напротив, был неестественно оживлен, пытался улыбаться, но хватило его ненадолго: схватив сестру за руку, заглянул в глаза и разрыдался как ребенок. Маргарет пришлось неумолчно болтать о пустяках, чтобы отвлечь родных от воспоминаний о последней совместной трапезе, когда все напряженно прислушивались, не донесется ли из комнаты матушки какой-нибудь значимый звук.

После завтрака Маргарет решилась поговорить с отцом о похоронах, но тот лишь качал головой и соглашался со всеми предложениями, хотя многие из них противоречили друг другу. Ничего толком не добившись, Маргарет уже направилась к двери, чтобы посоветоваться с Диксон, но внезапно отец окликнул ее и произнес безжизненным голосом:

— Пригласи мистера Белла.

— Мистера Белла? — удивленно переспросила Маргарет. — Из Оксфорда?

— Пригласи мистера Белла, — без всякого выражения повторил отец. — Он был моим шафером.

— Сегодня же напишу, — пообещала Маргарет, и мистер Хейл опять погрузился в апатию.

Утро и значительная часть дня прошли в бесконечном водовороте дел и напрасной надежде на отдых, а ближе к вечеру Диксон сообщила:

— У меня получилось, мисс. Я очень боялась, что от горя у господина случится удар. Весь день он провел рядом с телом: как ни послушаю под дверью, он все говорит и говорит, будто с живой, а стоит войти — замолкает и сидит как изваяние. Вот я и подумала, что нужно как-то вывести его из этого состояния, пусть даже шоком: все лучше, чем так, — поэтому сказала, что мастеру Фредерику опасно здесь оставаться. Я и правда так думаю. Во вторник встретила на улице — впервые за все время жизни в Милтоне, — человека из Саутгемптона. И был это не кто иной, как молодой Леонардс, сын торговца мануфактурой, негодяй, каких поискать: замучил отца едва ли не до смерти и сбежал в море. Никогда его не выносила. Он служил на «Орионе» одновременно с мастером Фредериком: точно помню, — хотя и не знаю, оставался ли на корабле во время бунта.

— Он тебя узнал? — встревожилась Маргарет.

— Вот тут я дала маху, — тяжело вздохнула Диксон. — Не думаю, что узнал бы, не окликни я его. Встретила земляка, обрадовалась… А уж как он-то… «Мисс Диксон! — закричал. — Вот уж не ожидал встретить вас здесь! Но, может, я ошибаюсь и вы уже не мисс Диксон?» Я пошутила: мол, да, я дама незамужняя, хотя, не будь такой разборчивой, могла бы десять раз выйти замуж. Он, как настоящий джентльмен, вежливо сказал, что достаточно взглянуть на меня, и в этом не остается никаких сомнений. Однако я не поддалась на лесть, о чем тут же и сообщила, а потом, чтобы расквитаться, спросила об отце, который выставил его за дверь, таким тоном, словно они лучшие друзья. Он рассвирепел и в отместку спросил о мастере Фредерике, а потом принялся разглагольствовать о том, в какую передрягу тот угодил и как опозорил семью. Можно подумать, сам Джордж Леонардс мягкий и пушистый… Так вот, негодяй заявил, что нашего мальчика как только поймают, сразу повесят, а еще заплатят сто фунтов тому, кто его выдаст. Все это он говорил, чтобы меня разозлить, потому что в Саутгемптоне я поддерживала его отца. Я тогда сказала, что и в других порядочных семьях есть повод стыдиться своих сыновей и даже отлучать от дома. На это наглец заявил, что у него все в порядке, а если кто-то из моих знакомых сбился с пути и хотел бы исправиться, то он готов оказать покровительство. Это он-то, который развратит и святого!

Давно мне не было так худо, как в тот день, когда разговаривала с подлецом. Если я едва не плакала оттого, что не смогла отбрить его еще хлеще, то он стоял и улыбался мне в лицо, как будто слушал комплименты. Казалось, мои слова ни капли его не обижают, хотя сама я чуть с ума не сошла от злости.

— Надеюсь, ты ничего не сказала ему о нас… о Фредерике?

— Ни слова! Он, слава богу, не поинтересовался, где я живу, да я бы все равно не сказала. Где обитает сам Леонардс, мне тоже было недосуг спросить: как раз подъехал омнибус, которого он ждал, а напоследок негодяй обернулся и заявил:

— Если готовы оказать помощь в поимке лейтенанта Хейла, мисс Диксон, то награду разделим по справедливости. Уверен — вы захотите войти в долю, так что соглашайтесь поскорее.

Запрыгнув в омнибус, наглец засмеялся мне в лицо: ну как же — последнее слово осталось за ним.

Рассказ привел Маргарет в смятение.

— Ты сказала Фредерику?

— Нет, упаси Бог! Увидев Леонардса в городе, я очень расстроилась, но из-за всех наших проблем вскоре совсем забыла о встрече. А вот увидела, что господин сидит в полной апатии, с пустыми глазами, и подумала, что, может, страх за сына немного его встряхнет. И не ошиблась: господин действительно ожил, когда я обо все рассказала. Только, похоже, мастеру Фредерику придется уехать до появления мистера Белла.

— О, не волнуйся: он не представляет опасности, — а вот Леонардс пугает. Обязательно надо предупредить Фредерика. Как выглядит этот разбойник?

— Чистое пугало: бакенбарды такие рыжие, что похожи на крашеные, а одет не лучше рабочих — во фланелевую куртку, — хоть и пытался меня убедить, что все у него хорошо.

Сомнений не осталось: Фредерик должен уехать немедленно, — и это в то время, когда его присутствие стало остро необходимым, а сам он пообещал отцу и сестре поддержку и помощь; расстаться с родными, когда общее горе связало их тесными узами. Когда Маргарет грустно думала об этом, сидя перед камином, а мистер Хейл беспокойно ходил из угла в угол, гонимый новым страхом, в гостиную вошел Фредерик. Лихорадочное возбуждение отпустило его, острота горя немного притупилась, и, поцеловав сестру в лоб, он заметил сокрушенно:

— Какая ты бледная, Маргарет! — Пойди приляг на диван, отдохни — делать все равно нечего.

— И это хуже всего, — печально прошептала Маргарет, но все же послушалась и легла, а брат заботливо укрыл ее шалью и присел рядом на пол.

Спать не хотелось, и Маргарет передала ему рассказ Диксон о встрече с молодым Леонардсом. Фредерик горестно сжал губы.

— Вот с кем хотелось бы свести счеты! На корабле не было моряка хуже и человека подлее. Обстоятельства дела тебе известны?

— Да, мама все рассказала.

— Так вот: в то время как вся команда выступила против несправедливости капитана, этот предатель только и делал, что подлизывался. И вот он здесь, подумать только! Если бы догадался, что я вернулся, то непременно донес бы властям. Пусть уж лучше кто-нибудь другой получит за мою голову сто фунтов, только не этот мошенник. Вот добрая верная Диксон не согласилась меня выдать, а могла бы обеспечить себе безбедную старость.

«Он еще и ерничает!» — возмутилась про себя Маргарет.

— Тише, Фредерик! Как ты смеешь насмехаться?

Услышав, о чем говорят дети, подошел мистер Хейл, порывисто сжал руку сына и взволнованно сказал:

— Мальчик мой, тебе необходимо уехать. Очень жаль, но другого выхода нет. Ты сделал все, что смог: утешил маму в ее последние часы.

— Ах, папа, неужели Фредерик действительно должен нас оставить? — взмолилась Маргарет, хоть и понимала правоту отца.

— Ах, дорогая, как я был бы рад выйти наконец из тени и предстать перед судом! Но для этого надо получить надежные доказательства! Невыносимо сознавать, что приходится скрываться из-за такого негодяя! В других обстоятельствах вполне можно было бы нанести ему тайный визит: удовольствие получил бы незабываемое.

— Любишь ты покуражиться! Помниться, тебя заклеймили позором за кражу яблок, — с улыбкой поведала Маргарет. — В нашем саду деревья гнулись под тяжестью плодов, но ты решил, что ворованные слаще, и полез к соседям. Надо признать, с тех пор твои понятия мало изменились.

— Да, ты должен уехать, — повторил мистер Хейл, глядя на сына.

Внимание его сосредоточилось на одной-единственной теме, так что следовать мыслями за разговором детей было трудно, а напрягаться он не мог и не хотел.

Маргарет и Фредерик быстро переглянулись. Если он уедет, мгновенного молчаливого сочувствия больше не будет. Глаза говорили то, что невозможно выразить в словах. Мысли брата и сестры текли в одном направлении и растворялись в печали. Фредерик первым стряхнул дурное предчувствие:

— Знаешь, Маргарет, сегодня днем я не на шутку испугался сам и напугал Диксон. Сидел в своей комнате, и вдруг в дверь позвонили. Через некоторое время я решил, что посетитель уже ушел, и собрался было выйти в коридор, но, едва открыв дверь, увидел спускавшуюся по лестнице Диксон: она свирепо нахмурилась и знаком приказала спрятаться. Я неплотно закрыл дверь и услышал, как кто-то произнес несколько фраз, после чего ушел. Кто бы это мог быть? Один из торговцев?

— Вполне возможно, — пожала плечами Маргарет. — Около двух часов за заказами приходил посыльный — тихий маленький человек.

— Ну нет — тот, кто был в кабинете, вовсе не выглядел маленьким и тихим, скорее, наоборот. К тому же было далеко не два: шел уже пятый час.

— Приходил мистер Торнтон, — пояснил мистер Хейл, наконец-то вернувшись в реальность.

— Мистер Торнтон? — удивленно воскликнула Маргарет. — Но я думала…

— И что же, малышка, ты думала? — уточнил Фредерик, так как фраза осталась незаконченной.

— Ничего особенного. — Маргарет покраснела, но взгляда не отвела. — Решила, что ты имел в виду кого-то вроде посыльного…

— Он так и выглядел, — беспечно подтвердил Фредерик. — Честно говоря, я принял его за мелкого торговца, а он оказался фабрикантом.

Маргарет промолчала, вспомнив, как первое время после приезда в Милтон, еще не зная характера мистера Торнтона, думала и говорила о нем так же. Впечатление следовало считать вполне естественным, и все же она испытала легкое раздражение. Захотелось объяснить брату, что представляет собой мистер Торнтон, однако нужных слов не нашлось.

Мистер Хейл снова заговорил:

— Полагаю, он зашел, чтобы предложить помощь, но я не смог с ним встретиться. Велел Диксон узнать, не желает ли он поговорить с тобой, Маргарет. Кажется, даже попросил найти тебя и отправить в кабинет. Нет, не знаю. Не помню, что ответил.

— Знакомство приятное, не так ли? — уточнил Фредерик, кидая вопрос, подобно мячу, тому, кто первым поймает.

— Он очень добрый друг, — отозвалась Маргарет, поскольку отец промолчал.

Фредерик, хотя и не сразу, признался:

— Маргарет, мне очень больно сознавать, что не могу поблагодарить тех, кто вас поддерживает. Наши знакомства не могут пересечься, если я не рискну предстать перед военным судом или вы с отцом не приедете в Испанию.

Неожиданное предложение прозвучало абстрактно, однако уже в следующий момент приобрело вполне конкретные очертания.

— Вы не представляете, как я этого хочу. Положение мое вполне устойчиво, а в скором времени может еще больше укрепиться. — Фредерик вдруг покраснел, как девушка. — Хочу, чтобы вы познакомились с Долорес Барбур, — я уже говорил тебе о ней, Маргарет. Уверен, что она вам понравится, и даже больше того, вы непременно ее полюбите. Мисс Барбур еще нет и восемнадцати, но если за год она не передумает, то станет моей женой. Мистер Барбур не позволяет нам называть свои планы помолвкой. Если приедете, то сразу встретите множество друзей, не только Долорес. Подумай об этом, отец. Маргарет, поддержи меня.

— Нет, больше никаких переездов, — твердо отказался мистер Хейл. — Чтобы лишиться жены, хватило и одного. Не позволю никаких путешествий в этой жизни. Маргарет останется здесь, и здесь же я проведу остаток своих дней.

— Ах, Фредерик! — воскликнула Маргарет. — Расскажи нам о своей избраннице. Не думала, что твои намерения настолько серьезны, но очень-очень рада. Наконец-то рядом появится близкий, заботливый человек. Так хочется узнать, какая она!

— Во-первых, Долорес католичка. Это единственный повод для возражений, который я предвидел, но, похоже, взгляды отца изменились… Нет, Маргарет, только не вздыхай.

Скоро Маргарет получила еще один повод для вздохов: выяснилось, что Фредерик тоже перешел в католичество, хотя еще и не дал обет. Теперь стало ясно, почему брат так скупо реагировал на выраженное в письмах крайнее разочарование по поводу отступничества отца. Прежде Маргарет объясняла такое равнодушие особенностями суровой жизни морского волка, но теперь стало ясно, что именно в то время Фредерик и сам собирался оставить ту религию, в которой принял крещение, только его вера двигалась в противоположном направлении. Насколько любовь повлияла на его мировоззрение, не смог бы сказать и сам Фредерик. Маргарет сочла за благо оставить сложную тему и под иным углом обратилась к разговору о помолвке:

— Ради невесты ты наверняка постараешься освободиться от преувеличенных обвинений, даже если вопрос о бунте на корабле останется в силе. В случае если тебе удастся найти свидетелей, на военном суде можно будет доказать, что неповиновение стало следствием недостойного осуществления власти.

Мистер Хейл сосредоточился, чтобы услышать и понять ответ сына.

— Во-первых, сестренка, где их теперь найдешь, этих свидетелей? Все они моряки и служат теперь на разных кораблях — разумеется, за исключением тех, чьи свидетельства ничего не стоят, потому что они сами участвовали в бунте или сочувствовали восставшим. Во-вторых, позволь заметить, ты просто не знаешь, что такое военный суд, и считаешь его благородным собранием, где царит справедливость. В действительности это институт, где власть весит девять десятых, а доказательства и свидетельские показания тянут всего лишь на одну десятую. В подобных случаях свидетели неизбежно попадают под авторитет власти.

— Но разве не имеет смысла выяснить, сколько союзников можно привлечь на твою сторону? В настоящее время все прежние знакомые считают тебя безоговорочно виновным. Ты никогда не пытался оправдаться, а мы не знали, где искать доказательства твоей невиновности. Пришла пора — хотя бы — ради мисс Барбур — прояснить свои действия в глазах мира. Возможно, ей это не важно, поскольку она верит в тебя, так же как верим все мы, и все же ты не должен обрекать свою избранницу на испытания. Ты ослушался приказа командования, и это плохо, но ведь молча стоять в стороне, когда капитан жестоко злоупотреблял властью, несравнимо хуже. Тебя обвиняют в проступке, но никто понятия не имеет о мотивах, которые превращают преступление в героическую защиту слабых. Ради Долорес, ради вашего блага мир должен узнать правду.

— Но как это сделать? Поскольку у меня нет уверенности в справедливости судей, предстать перед военным трибуналом даже при наличии честных, неподкупных свидетелей я не могу. Кричать о собственном героизме на улицах или печатать листовки тоже бессмысленно.

— А ты не советовался с юристом относительно шансов на оправдание? — спросила Маргарет, густо покраснев.

— Прежде надо отыскать неподкупного адвоката и только после этого задавать подобные вопросы. Многие готовы пожертвовать совестью ради сотни фунтов: всего-то и надо, что выдать преступника правосудию.

— Чепуха, Фредерик! Я знаю адвоката, на чью честность можно положиться, о чьем профессиональном мастерстве все отзываются очень высоко. К тому же он с радостью, как мне кажется, поможет родственнику… тетушки Шоу. Я говорю о мистере Генри Ленноксе, папа.

— Согласен, идея неплоха, — кивнул мистер Хейл. — Но, ради памяти мамы, не надо предпринимать никаких шагов, если они способны задержать Фредерика в Англии.

— Можно было бы отправиться в Лондон завтра, ночным поездом, — продолжила Маргарет, воодушевленная своим планом. — Да, так будет лучше: пока не приехал мистер Белл, да и про Леонардса забывать не следует.

— Да, завтра, — подтвердил Фредерик.

Мистер Хейл застонал:

— Не могу думать о расставании и в то же время страшно боюсь за тебя, пока ты здесь.

— В таком случае послушайте, что я предлагаю, — настойчиво проговорила Маргарет. — Фредерик приедет в Лондон в пятницу утром. Я или ты… нет, лучше я напишу записку мистеру Ленноксу: его легко найти в Темпле, в адвокатской коллегии, — а ты составишь список всех моряков «Ориона» и передашь ему для дальнейших действий.

— Кажется, это брат мужа кузины Эдит? Помню, ты упоминала о нем в письмах. У мистера Барбура хранятся мои деньги, так что в случае успеха я смогу оплатить даже весьма немалый счет. Эта сумма, отец, предназначалась на иные цели, так что будем считать, что вы с Маргарет дали мне ее в долг.

— Не стоит, — возразила сестра. — Уверена, что у тебя и так все получится, а если риск и существует, то оправданный. Тебе обязательно плыть из Ливерпуля или можно и из Лондона?

— Конечно можно! Всюду, где за бортом бурлит вода, я как дома. Непременно найду подходящий корабль. Не бойся, надолго в Лондоне не застряну.

Маргарет не стала тянуть время и села за письмо мистеру Ленноксу. Брат нетерпеливо заглядывал через плечо, и это ее даже порадовало, избавив от необходимости долго выбирать выражения и обдумывать каждое слово: нелегко первой возобновить знакомство, оборвавшееся так неловко и неприятно. Едва была поставлена точка, Фредерик схватил письмо, не дав ей возможности перечитать его, а когда хотел вложить в записную книжку, оттуда выпал длинный черный локон.

На ее вопросительный взгляд брат нежно улыбнулся:

— Дождись своего часа — и увидишь ее, такую прекрасную, что невозможно описать словами! Даже самый безупречный алмаз не передаст ее великолепия.

Весь следующий день они провели вместе, втроем. Мистер Хейл говорил только в тех случаях, когда дети задавали вопросы, пытаясь вернуть отца к реальности. Фредерик больше не впадал в истерику. Первый пароксизм миновал, и теперь он стыдился бурного всплеска чувств. Потеря матери превратилась в глубокое, интимное переживание всей жизни, запертое в секретном уголке души. Говорить о нем не позволялось. Маргарет, поначалу более сдержанная, сейчас страдала острее: то и дело плакала и, даже рассуждая на посторонние темы, порой печально замолкала и долго смотрела на брата, думая о скором расставании. Ради спокойствия отца она радовалась его отъезду, чего не могла сказать о себе самой. Ужас, с которым мистер Хейл думал о возможном аресте сына, значительно превосходил радость общения с любимым братом. Нервозность особенно обострилась после смерти матушки — возможно оттого, что появилось время сосредоточиться на собственном страхе. Отец вздрагивал при каждом звуке и не успокаивался, пока Фредерик не уходил в дальнюю комнату, где случайный посетитель не смог бы его увидеть. Ближе к вечеру мистер Хейл спросил:

— Ты проводишь Фредерика на вокзал, Маргарет? Хочу убедиться, что он благополучно уедет, а также услышать, как обстановка в Милтоне — не случилось ли чего-нибудь непредвиденного.

— Конечно, папа. С удовольствием прогуляюсь. Вот только ты без меня не заскучаешь?

— Нет-нет! Пока не услышу, что ты посадила его в поезд, не успокоюсь: так и буду представлять, что кто-нибудь его узнал и остановил. Отправляйтесь на станцию Аутвуд: это не дальше, а народу там меньше. Возьмите кеб: так надежнее. Во сколько отправляется поезд, Фред?

— В восемнадцать десять. Но как ты вернешься, Маргарет, ведь уже начнет темнеть?

— О, не беспокойся! Я теперь ничего не боюсь, да и улицы хорошо освещены.

Прощание прошло мучительно тяжело, а когда наконец закончилось, Маргарет вздохнула с облегчением и поспешила подтолкнуть брата в кеб, чтобы по возможности сократить болезненную для отца сцену: мистер Хейл вышел проводить сына до экипажа. Возможно, из-за спешки или по причине ошибки в железнодорожном справочнике, приехав в Аутвуд, брат и сестра обнаружили, что предстоит ждать целых двадцать минут. Касса оказалась еще закрытой, так что билет взять не удалось. Они спустились по лестнице к платформе и, чтобы скоротать время, решили пройтись по широкой гаревой дорожке.

Маргарет держала брата под руку, а тот нежно сжимал ее пальцы.

— Если у нас все получится с мистером Ленноксом и удастся оправдаться в суде, я смогу чаще приезжать в Англию. С болью думаю, что, если с отцом что-нибудь случится, ты останешься совсем одна. Он выглядит совершенно потерянным и слабым. Может, попробуешь уговорить его переехать в Кадис? Причин на то немало. Что ты будешь делать, если отца вдруг не станет? Друзей у тебя здесь нет, да и родственников у нас не густо.

Маргарет с трудом удержалась от слез: Фредерик заговорил о том, что и ей самой уже не казалось невозможным (настолько глубоко изменили отца переживания последних месяцев), — но, собравшись с силами, бодро возразила:

— За два последних года в моей жизни произошло так много неожиданных перемен, что сейчас я лучше, чем когда бы то ни было, понимаю: бессмысленно рассуждать о том, что буду делать, если вдруг что-то случится, и стараюсь думать только о настоящем.

Она замолчала, и они на миг остановились, подставив лица закатному солнцу. Не выпуская руки, Фредерик заглянул сестре в глаза и прочитал в их глубине куда больше забот и тревог, чем она пожелала открыть. Маргарет продолжила:

— Мы будем часто писать друг другу. Обещаю делиться с тобой своими мыслями: знаю, что тебя это успокоит, — да и папа…

Она вдруг замолчала и едва заметно вздрогнула. Фредерик ощутил движение руки и быстро обернулся. Мимо них как раз медленно проезжал верхом на лошади какой-то господин. Маргарет поклонилась, и тот ответил чопорным поклоном.

— Кто это? — спросил Фредерик, когда всадник уже не мог его слышать.

Склонив голову и слега покраснев, Маргарет ответила:

— Мистер Торнтон. Ты его уже видел.

— Только со спины. Какой он непривлекательный и мрачный!

— Должно быть, чем-то расстроен, — попыталась найти оправдание Маргарет. — Если бы ты знал, как трогательно он заботится о своей матери, то ни за что не отозвался бы о нем так сурово.

— Наверное, пора купить билет. Если бы предвидел, что так быстро стемнеет, не отпустил бы кеб.

— О, не беспокойся: найму на станции или пойду обратно вдоль железной дороги, где светят фонари, есть магазины и полно народу. Лучше позаботься о себе и внимательно смотри по сторонам. Больше всего на свете боюсь, как бы Леонардс не оказался с тобой в одном поезде.

Они направились к кассе. Маргарет решила пройти через ярко освещенное здание вокзала, где во главе с начальником слонялись несколько молодых людей, но вспомнила, что уже видела одного из них и на его наглый взгляд ответила гордым, оскорбленным презрением.

— Давай лучше пройдем здесь, по платформе, — предложила брату, с тревогой подумав, что скоро он уедет и она останется одна.

За спиной послышались шаги: кто-то шел следом — и явно за ними: всякий раз, когда они останавливались, чтобы посмотреть, не идет ли поезд, шаги затихали, а потом раздавались вновь. Еще несколько минут — и Фредерика не будет с ней.

Маргарет чувствовала, как стремительно ее покидает храбрость, и сурово корила себя за то, что уговорила брата отправиться в Лондон: дальний путь увеличивал опасность. Если бы он сел на корабль в Ливерпуле, то часа через два-три уже был бы в море.

Фредерик обернулся к внезапно ярко вспыхнувшему прожектору, и в тот же миг навстречу ему шагнул человек в форме железнодорожного носильщика. Выглядел он так, словно был пьян, однако сохранил восприятие окружающего мира.

— Прошу отойти, мисс! — прорычал незнакомец, грубо оттолкнув Маргарет и схватив Фредерика за воротник. — Полагаю, твоя фамилия Хейл?

В следующий миг — как именно это произошло, Маргарет не поняла: очевидно, с помощью какого-то приема, — Фредерик сбил агрессора с ног и столкнул с платформы. Тот рухнул возле путей и остался лежать неподвижно.

— Беги, скорее! — в ужасе выдохнула Маргарет. — Поезд уже прибыл. Это был Леонардс, верно?

Схватив за руку, она потащила брата к открытой двери вагона. Фредерик вскочил на подножку и прокричал:

— Благослови тебя Господь, Маргарет! Береги себя!

Поезд тронулся, и она осталась одна на платформе. От страха и слабости так кружилась голова, что ей пришлось зайти в дамский зал ожидания и немного посидеть. Несколько минут Маргарет ни о чем не думала, пытаясь восстановить дыхание и прийти в себя. Все случилось так быстро. Если бы поезд не подошел в ту же минуту, Фредерика могли арестовать. Но не слишком ли серьезно пострадал этот Леонардс? Может, он еще там?

Маргарет отважилась наконец выйти на улицу. Платформа оставалась ярко освещенной, но пустой. Приблизившись к краю и в страхе посмотрев вниз, она никого не увидела и вздохнула с облегчением: хорошо, что заставила себя проверить, иначе тревожные мысли так бы и преследовали. Возвращаться домой по дороге, которая по контрасту с освещенной станцией казалась темной и пустынной, Маргарет не рискнула, и решила дождаться поезда. Только бы не наткнуться на этого Леонардса: вдруг узнает!

Прежде чем подойти к кассе за билетом, Маргарет с опаской посмотрела по сторонам и прислушалась к разговору нескольких служащих железной дороги, что стояли неподалеку.

— Значит, Леонардс снова напился! — осуждающе заявил один, по виду начальник. — На сей раз ему не выкрутиться — никакие хваленые связи не помогут!

— А где он? — спросил другой.

Маргарет, опустив голову и отвернувшись, дрожащими пальцами пересчитывала мелочь и с тревогой ждала ответа.

— Понятия не имею. Минут пять назад был здесь — говорил, что вроде упал, и немилосердно ругался. Попытался занять у меня денег на билет до Лондона — хотел ехать следующим поездом, обещал вернуть, но у меня веры пьянице нет, поэтому я отправил его куда подальше.

— Да наверняка уже сидит в ближайшем кабаке, — подхватил собеседник. — И твои денежки пропил бы, если бы хватило глупости дать взаймы.

— Еще чего! Я же знал, в какой Лондон он собрался. Да и те пять шиллингов, что занимал, так и не вернул.

Разговор продолжался в том же духе, но Маргарет больше не прислушивалась. Теперь оставалось благополучно дождаться прибытия поезда, и лучше всего в дамском зале ожидания. Когда подошло время идти на платформу, она с опаской вышла из зала, но никто не обратил на нее внимания. Один из носильщиков подал ей руку, чтобы помочь подняться в вагон, и Маргарет вздрогнула, но, слава богу, это оказался не Леонардс.

После бурных событий на станции дом показался неестественно тихим и спокойным. Отец позаботился, чтобы, вернувшись, Маргарет нашла чем подкрепиться, и снова застыл в привычном кресле, впав в состояние печальной летаргии. На кухне Диксон отчитывала и наставляла Мэри Хиггинс. Нотация не утратила действенности, хоть и звучала сердитым шепотом: горничная считала неприличным говорить громко, когда в доме покойник. Маргарет решила не рассказывать отцу о случившемся. Слава богу, все закончилось благополучно. Вызывало опасение лишь то, что Леонардсу удастся добыть деньги, чтобы добраться до Лондона, и он начнет разыскивать Фредерика. Однако в это верилось с трудом, и Маргарет решила не терзать себя мыслями о том, чего нельзя предотвратить. Фредерик предпримет все необходимые меры предосторожности, а через день-другой благополучно покинет Англию.

— Полагаю, завтра мы получим письмо от мистера Белла, — заметила Маргарет.

— Да, — согласился мистер Хейл. — Думаю, что так. Если сможет приехать, то, надеюсь, окажется здесь уже завтра вечером, ну а если нет, попрошу мистера Торнтона сопровождать меня во время похорон. Не могу оставаться в одиночестве: окончательно рассыплюсь.

— Не надо, папа! Позволь поехать мне! — пылко воскликнула Маргарет.

— Тебе? Но, дорогая, как правило, дамы не участвуют в похоронах.

— Потому что они не в состоянии собой владеть. Женщины нашего круга не способны сдерживать чувства, а проявлять их на людях не принято, в то время как женщины бедных сословий хоронят близких и не стыдятся своего горя и слез. Обещаю, папа, что, если возьмешь меня с собой, неприятностей не доставлю. Не надо звать посторонних. Если мистер Белл не приедет, с тобой отправлюсь я, а в его присутствии навязываться не стану.

Мистер Белл, страдавший подагрой, приехать не смог; прислал прочувствованное письмо, где выразил глубокое соболезнование и сожаление, а также надежду навестить друга в скором времени, если тот его примет. Недвижимость в Милтоне требовала внимания, и агент известил его, что присутствие владельца абсолютно необходимо. Он давным-давно не был в Милтоне, а сейчас с необходимостью визита его примиряет лишь возможность повидать и утешить дорогого Хейла.

Маргарет всеми силами отговаривала отца приглашать мистера Торнтона, питая к этому шагу невыразимое отвращение. Вечером накануне похорон миссис Торнтон прислала мисс Хейл высокомерное письмо, в котором сообщала, что, по желанию сына, их экипаж будет в их распоряжении на церемонии, если семья не имеет возражений. Маргарет протянула листок отцу.

— О, давай обойдемся без их милостей! Торнтонам нет до нас никакого дела, иначе он приехал бы сам, а не присылал пустой экипаж!

— Мне казалось, ты решительно не хотела его видеть, — удивленно возразил мистер Хейл.

— И не хочу. Не хочу, чтобы он присутствовал на кладбище, и уж тем более не собираюсь ни о чем просить! Однако такой насмешки над скорбью я от него не ожидала.

Маргарет неожиданно так разрыдалась, что испугала отца. До сих пор дочь была так сдержанна, так преданно заботилась о нем, так терпеливо делала все, что полагалось в подобных случаях, что мистер Хейл не мог понять этой внезапной вспышки. Она выглядела до предела раздраженной и встревоженной, а нежные уговоры отца лишь подхлестывали слезы.

Маргарет провела мучительную ночь, а утром свалилось новое переживание: брат прислал письмо, в котором сообщил, что мистера Леннокса в городе не оказалось. Секретарь заверил, что адвокат вернется не позднее вторника — возможно, даже в понедельник, — и в результате после некоторых раздумий Фредерик решил задержаться в городе на день-другой. Поначалу он собирался вернуться в Милтон, но присутствие в доме мистера Белла и внезапная встреча на станции заставили отказаться от этой мысли и остаться в Лондоне. Брат заверял, что предпримет все меры предосторожности, чтобы не попасться Леонардсу на глаза, и Маргарет возблагодарила судьбу за то, что письмо не увидел отец, а то непременно заставил бы прочитать его вслух и впал в состояние острой нервозности, бороться с которой у нее не хватило бы сил.

Она уже не раз пожалела о том, что уговорила брата поехать в Лондон посоветоваться с мистером Ленноксом. Ей казалось, что это не задержит его надолго, да и опасность выглядела абстрактной, но последующие события убедили в обратном. Маргарет старалась подавить бесполезные сожаления о действиях, которые прежде представлялись единственно верными, а на поверку оказались ошибочными. Отец слишком ослаб от душевных и телесных страданий, чтобы бороться с новыми страхами, поэтому сразу поддался бы панике и растерял последние силы. Маргарет заставила себя скрыть волнение. Казалось, отец совсем забыл, что этим утром от Фредерика могло прийти письмо, и думал лишь о том, что скоро утратит последнее зримое свидетельство присутствия жены. Он беспомощно дрожал, когда распорядитель обряжал его в траурную мантию, жалобно смотрел на дочь, потом подошел к ней неверным шагом и пробормотал:

— Помолись за меня, дочка. У меня не осталось сил даже для этого. Отдаю свою Марию, потому что должен отдать, и пытаюсь смириться. Знаю, что на то воля Божья, но не понимаю, почему она умерла. Помолись за меня, Маргарет, и попроси Господа послать веру для молитвы. Отчаяние мое слишком велико.

Маргарет усадила отца на диван, крепко обняла и принялась произносить все благородные слова святого утешения и преданного смирения, которые смогла вспомнить. Голос ее звучал ровно, а сама она черпала стойкость в любви к отцу. Мистер Хейл едва заметно шевелил губами, повторяя знакомые строки, с болезненным, мучительным усилием пытается обрести покорность, которую не мог принять в свое сердце.

Маргарет едва не утратила самообладание, когда Диксон обратила ее внимание на Хиггинса: вместе с дочерью тот стоял в стороне и внимательно наблюдал за церемонией. Николас пришел в своем обычном костюме, однако в знак траура обвязал шляпу черной лентой, чего не сделал даже в память дочери Бесси. Однако мистер Хейл ничего не заметил. Механически повторил за священником слова заупокойной службы, в конце несколько раз тяжело вздохнул, взял Маргарет под руку и жестом попросил вывести его на улицу, словно ослеп и надеялся только на ее поддержку.

Диксон громко зарыдала, закрыв лицо платком, и так глубоко погрузилась в собственное горе, что даже не заметила, как обычная в таких случаях толпа постепенно рассеялась. К реальности ее вернули чьи-то обращенные к ней слова. Подняв голову, она увидела мистера Торнтона: он присутствовал на прощальной церемонии, скромно укрывшись за спинами скорбящих, так что никто его не узнал.

— Прошу прощения. Не подскажете ли, как самочувствие мистера и мисс Хейл? Может, нужна какая-то помощь?

— Как? Да так, как и следовало ожидать: господин совершенно сломлен, а мисс Хейл держится.

Мистер Торнтон надеялся услышать, что она переживает, что расстроена, и это позволило бы ему проявить участие, утешить страдалицу. Эту мечту он лелеял с того самого момента, когда получил презрительный отказ, ей он предался бы еще несколько дней назад, но мечта эта, совершенно восхитительная, отчаянно омрачилась воспоминанием о сцене, случайно замеченной возле железнодорожной станции Аутвуд. Впрочем, выражение «отчаянно омрачилась» не передавало даже малой доли испытанного разочарования.

Воспоминание о красивом молодом человеке, рядом с которым мисс Хейл была совершенно счастлива, пронзало резкой болью, заставляя стискивать зубы, чтобы сдержать стон. Так поздно и так далеко от дома! Требовалось огромное волевое усилие, чтобы вернуть к жизни непогрешимую прежде веру в чистоту и безупречность девственного достоинства любимой, но едва усилие ослабевало, вера рассыпалась в прах, и ее место занимали самые дикие и причудливые фантазии. И вот последовало предательское, сверлящее подтверждение: «держится». Значит, существовала надежда на нечто настолько яркое, что даже при преданном характере мисс Хейл смогло осветить ей столь мрачные часы. Да, он знал, как Маргарет способна любить: его собственное пламенное чувство подарило инстинктивное ощущение ее возможностей. Если достойному мужчине мощью и верностью своей любви удастся добиться взаимности, душа ее воспарит в солнечной вышине. И даже в скорби она с мирным спокойствием обратится к нему за сочувствием. К кому же? К этому неизвестному мужчине. Вот почему простодушный ответ Диксон поверг бледного и печального мистера Торнтона в бездну отчаяния.

— Думаю нанести визит… мистеру Хейлу. Возможно, он примет меня через день-другой.

Мистер Торнтон говорил таким тоном, словно ответ не имел ни малейшего значения, но это было не так. Несмотря на боль, он жаждал встречи с виновницей страданий. Вспоминая позу нежной доверчивости и щедро домысливая сопутствующие обстоятельства, мистер Торнтон всей душой ненавидел мисс Хейл, однако не терял страстного стремления увидеть ее вновь и хотя бы подышать одним воздухом. Он метался между Сциллой и Харибдой страсти, неумолимо приближаясь к роковой развязке.

— Осмелюсь заверить, что господин непременно встретится с вами, сэр. Он очень переживал, когда пришлось вам отказать в приеме, но тогда обстоятельства не благоприятствовали общению.

По одной лишь ей известной причине Диксон ни словом не обмолвилась об этом разговоре, и Маргарет так никогда и не узнала, что мистер Торнтон присутствовал на похоронах ее матери.

Внешнее спокойствие требовало от Маргарет невероятного напряжения. Порой, во время беседы с отцом, ее вдруг пронзала эта страшная мысль: мамы больше нет, — и хотелось кричать от боли и ужаса. Судьба Фредерика тоже вызывала тревогу. В воскресенье почты не было, но письма из Лондона не принесли ни в понедельник, ни даже во вторник. Маргарет не знала планов брата, а мистер Хейл тяжело переживал неизвестность. Нервозность разрушила приобретенную после смерти жены привычку неподвижно проводить в кресле по нескольку часов кряду. Теперь он шагал по комнате, выходил в коридор и без видимой цели открывал дверь спальни. Маргарет пыталась успокоить отца чтением вслух, однако долго слушать он не мог. Хорошо еще, что удалось скрыть дополнительный повод для переживаний: опасное столкновение с Леонардсом.

Сообщение о визите мистера Торнтона она восприняла с радостью: беседа с любимым учеником заставит отца направить мысли в другое русло.

Мистер Торнтон быстро подошел к мистеру Хейлу и крепко, молча сжал его руки, всем своим видом выражая сочувствие, для которого не хватило бы слов, а потом повернулся к Маргарет, которая вовсе не выглядела сейчас спокойной. Величавая красота поблекла от усталости и слез, на лице появилось выражение терпеливой печали. Более того, присутствовала и печать бесконечного страдания. Торнтон не собирался приветствовать мисс Хейл иначе, чем с обычной заученной холодностью, однако не смог удержаться, чтобы не подойти, когда она скромно стояла в стороне, и не произнести несколько принятых в подобных случаях слов с таким участием, что глаза ее предательски заблестели. Она отвернулась, чтобы скрыть чувства, взяла рукоделие и молча устроилась в уголке. Сердце Торнтона забилось стремительно и бурно, так что на некоторое время он даже забыл о встрече на станции Аутвуд, и, чтобы отвлечься, поспешил заговорить с мистером Хейлом, который чрезвычайно ценил любое взвешенное мнение уверенного в себе, не склонного к компромиссам собеседника.

Вскоре Диксон приоткрыла дверь и оповестила:

— Мисс Хейл, к вам пришли.

Горничная выглядела на редкость взволнованной, и сердце Маргарет дрогнуло: неужели что-то случилось с Фредом? Хорошо, что джентльмены увлеклись разговором.

— Кто меня ждет? — дрогнувшим голосом спросила Маргарет, едва выйдя из гостиной.

— Пожалуйте сюда, мисс. — Диксон открыла дверь спальни миссис Хейл, куда теперь переселилась дочь, ибо мистер Хейл отказался вернуться туда после смерти жены. — Это всего лишь инспектор полиции: хочет с вами побеседовать. Уверена, что ничего не случилось.

— Он, случайно, не упомянул… — едва слышно проговорила Маргарет.

— Нет-нет, мисс. Спросил только, живете ли вы здесь и может ли он с вами поговорить. Марта открыла дверь, впустила его и проводила в кабинет господина. Я пришла узнать, достаточно ли этого, но нет, мисс: ему нужны именно вы.

Маргарет молча дошла до кабинета и, прежде чем открыть дверь, тихо предупредила:

— Проследи, чтобы папа не спустился. Сейчас с ним мистер Торнтон.

Надменность мисс Хейл потрясла инспектора полиции. Лицо выражало негодование настолько сдержанное и подавленное, что скорее следовало бы говорить о пренебрежении. Ни удивления, ни любопытства мисс Хейл не выразила — просто молча ждала объяснений.

— Прошу простить, мэм, но долг службы обязывает задать вам несколько вопросов. В госпитале умер человек. Смерть вызвана последствиями падения с платформы на станции Аутвуд двадцать шестого числа этого месяца, в четверг, между пятью и шестью часами пополудни. Падение не имело непосредственных последствий, однако, по заключению врачей, оказалось смертельным из-за уже имевшейся болезни и пристрастия к спиртному.

Зрачки больших темных глаз, неподвижно смотревших в лицо собеседнику, слегка расширились, но других изменений не заметил даже такой опытный наблюдатель, каким со временем стал инспектор полиции. Из-за напряжения мышц губы казались изогнутыми чуть больше обычного, но поскольку он не видел их в спокойном состоянии, признаков вызывающего неповиновения в этом не нашел. Маргарет не побледнела, не вздрогнула, не опустила голову, а напротив, смотрела прямо и твердо. Стоило инспектору замолчать в ожидании ее реакции, тут же предложила, словно ободряя:

— Ну-ну, и что же? Продолжайте!

— Предполагается провести расследование. Свидетели происшествия утверждают, что потерпевшего столкнул с платформы спутник молодой леди, которой тот нагрубил. Сцену наблюдал один из служащих, а поскольку видимых последствий удар не имел, тут же о ней забыл. Существуют некоторые основания считать, что та молодая леди — вы, и в этом случае…

— Меня там не было, — перебила Маргарет, по-прежнему без всякого выражения глядя в лицо полицейскому.

Инспектор кивнул, но промолчал. Стоявшая перед ним леди не проявляла ни возмущения, ни нервного страха, ни тревоги, ни стремления как можно скорее закончить разговор. Полученная информация отличалась крайней неопределенностью: один из носильщиков, выбежавший из здания станции, чтобы встретить поезд, увидел на противоположном конце платформы столкновение между Леонардсом и шедшим рядом с леди джентльменом, однако шума не услышал. А прежде чем поезд, отправляясь, успел набрать скорость, его самого едва не сбил с ног разъяренный пьяный Леонардс, успевавший на бегу отчаянно ругаться. Больше он о происшествии не вспоминал до тех пор, пока инспектор не обратился за показаниями. Инспектор, в свою очередь, навел справки на станции и узнал от начальника, что в это время поезд ждали необыкновенной красоты молодая леди и джентльмен. Присутствовавший там же торговец бакалеей признал в ней проживающую в Крамптоне мисс Хейл, чья семья покупает в лавке продукты. Уверенности в том, что именно эта пара прогуливалась по платформе, не было, однако вероятность существовала. Сам Леонардс, вне себя от ярости и боли, отправился за утешением в ближайший бар. Там на его пьяное бормотание никто не обратил внимания, но официанты потом вспомнили, что он внезапно встал и во всеуслышание назвал себя идиотом за то, что совсем не подумал о телеграфе. Что это значило, неизвестно, но все решили, что он направился именно туда, по пути ослабел — то ли от боли, то ли от алкоголя — и улегся прямо на дороге, где его подобрала полиция и доставила в госпиталь. Там он так и не протрезвел настолько, чтобы внятно рассказать, что с ним произошло, хотя несколько раз пытался. Было не ясно, бредит ли он, и врачи послали за мировым судьей, чтобы записал показания умирающего. Но когда явился представитель власти и стал задавать вопросы, тот понес какую-то чушь про море, называл имена капитана и лейтенантов, путая их с именами носильщиков с железной дороги, а последнее проклятие относилось к какому-то «корнуоллскому мошенничеству», которое лишило его заслуженных ста фунтов.

Пока инспектор сопоставлял факты, пытаясь понять, что могло произойти, Маргарет с невозмутимым спокойствием ждала следующего вопроса.

— То есть вы, мадам, полностью отрицаете, что сопровождали на станции джентльмена, который нанес удар человеку и затем столкнул с платформы, отчего тот впоследствии скончался?

Сознание Маргарет пронзила мгновенная острая боль: «О боже! Только бы Фредерик был в безопасности!» Глубокий наблюдатель человеческой натуры смог бы заметить на безмятежном лице мимолетную тень страдания и растерянности загнанного в угол, но опытный, умный инспектор не отличался выдающимися способностями по малейшим изменениям определять психологическое состояние собеседника. И все же форма окончательного ответа его слегка удивила, поскольку в точности повторила первую реплику.

— Меня там не было, — размеренно и устало произнесла мисс Хейл.

За все время их беседы она ни на миг не опустила глаза и не отвела взгляда в сторону. Эхо прошлого отрицания разбудило минутное подозрение: казалось, молодая леди была вынуждена однажды сказать неправду, а теперь не находила сил что-то изменить в собственных словах.

Инспектор медленно, демонстративно закрыл блокнот и так же медленно поднял голову. Мисс Хейл продолжала стоять подобно великолепной статуе.

— Надеюсь, вы не сочтете меня навязчивым, если я снова нанесу визит. Возможно, придется пригласить вас на дознание и попросить представить убедительное алиби — в том случае, если мои свидетели будут настаивать на своих показаниях.

Он пристально посмотрел на девушку, но не заметил ни движения, ни изменения выражения гордого лица, ни тени вины, — она даже не поморщилась. Инспектор полиции не знал Маргарет, поэтому царственное самообладание сбило его с толку, и он решил, что произошла ошибка и на станции была другая дама.

— Крайне маловероятно, мадам, что какая-то из упомянутых мер понадобится. Надеюсь, вы простите меня, если действия покажутся вам нескромными, но я исполняю свой долг.

Инспектор откланялся и направился к двери. На прощание Маргарет лишь кивнула: губы так пересохли и окаменели, что не удалось произнести даже банальных слов вежливости. И вдруг что-то ее словно толкнуло: она шагнула вперед, вышла из кабинета, быстро подошла к входной двери и распахнула ее настежь, предлагая инспектору покинуть дом и ни на миг не спуская с него неподвижного взгляда. Захлопнув за гостем дверь, она направилась было по коридору в кабинет, но вернулась и, подчиняясь внезапному импульсу, задвинула тяжелый засов.

Постояв немного, словно пытаясь прийти в себя, вошла в кабинет, сделала несколько неверных шагов, остановилась и вдруг, слегка покачнувшись, Маргарет рухнула на пол как подкошенная в глубоком обмороке.

Торнтон, чувствуя, что его присутствие радует мистера Хейла, не спешил прервать визит, тем более время от времени тот жалобно повторял:

— Не уходите.

Безыскусная, искренняя просьба трогала до глубины души.

Хоть Торнтона и удивляло долгое отсутствие Маргарет, медлил он не для того, чтобы с ней встретиться. В течение часа, да еще в присутствии человека, глубоко чувствующего бренность всего земного, он сохранял здравый смысл, хладнокровие и с терпеливым интересом слушал рассуждения о смерти, о тяжком покое и об ослабевшем в страданиях разуме.

Удивительно, насколько присутствие мистера Торнтона вдохновляло мистера Хейла на откровенное изложение тайных мыслей, в которые он не посвящал даже дочь. Возможно, ее сочувствие всегда оказывалось слишком острым и проявлялось настолько непосредственно, что отец боялся собственной реакции. В то же время сейчас, в период душевных мук, все сомнения предстали особенно настойчиво, требуя немедленного разрешения. Мистер Хейл понимал, что дочь попытается уклониться не только от обсуждения опасных вопросов, но и от трудного общения. В любом случае открыть мистеру Торнтону накопившиеся мысли, рассуждения и страхи оказалось легче и проще, чем обсуждать их с дочерью. Молодой друг говорил мало, однако каждая произнесенная фраза укрепляла доверие и уважение хозяина. Если в рассказе о мучительном переживании наступала пауза, мистер Торнтон двумя-тремя словами заканчивал фразу, глубоко проникнув в смысл сказанного. Если речь заходила о сомнении, страхе или томительной неизвестности — чувствах, не находивших ответа и облегчения нигде, кроме как в слезах, — мистер Торнтон не проявлял ни удивления, ни раздражения. Казалось, он и сам прошел через подобное испытание, а потому знал, где следует искать луч света, способный разорвать тьму. Человек дела, постоянно участвующий в великой мировой битве и изо дня в день проявляющий силу воли и твердость характера, сквозь все свои ошибки он пронес в сердце глубокую связь с Богом. Больше они никогда не говорили на столь важные и сложные темы, но этот разговор связал их особыми узами и сблизил так, как не смогли бы сблизить долгие праздные рассуждения о вере и неверии. Если все призваны, разве не все равны в благочестии?

И все это время Маргарет недвижимо лежала на полу кабинета, не выдержав свалившегося на плечи груза. Ноша оказалась чересчур тяжелой, а тащить ее пришлось слишком долго. Маргарет старалась проявлять покорность и терпение — до того мига, пока внезапно вера не рухнула, лишив надежды на поддержку и помощь. Четко очерченные брови слегка сошлись у переносицы, хотя другие признаки возвращения сознания отсутствовали. Губы, не так давно изогнутые в решительном сопротивлении, сейчас выглядели слабыми и мертвенно-бледными.

Первым симптомом возвращения к жизни стало легкое дрожание губ — беззвучная попытка заговорить, но глаза не открылись, и губы снова замерли. Вскоре Маргарет приподнялась на руках, огляделась и медленно встала. Гребень выпал из волос. Интуитивно стремясь уничтожить следы слабости и привести себя в порядок, она принялась его искать, хотя время от времени была вынуждена садиться и отдыхать. Склонив голову и безвольно сложив руки на коленях, она попыталась вспомнить подробности, повергшие в смертельный ужас, но так и не смогла, а поняла лишь два очевидных факта: во-первых, Фредерику угрожала опасность преследования и ареста не только как виновнику смерти человека, но и как недостойному прощения зачинщику корабельного бунта; во-вторых, ради его спасения она солгала. Оправдание заключалось в том, что ложь спасла брата хотя бы тем, что выиграла драгоценное время. Если инспектор снова явится завтра, после того как почта доставит долгожданное письмо с сообщением о благополучном избавлении, то она — надменная Маргарет — унизится до позора и понесет горькое наказание, признав в переполненном зале суда, что «уподобилась собаке и сделала это». Ну а если полицейский придет прежде спасительного известия, если, как в завуалированной форме пригрозил, вернется через несколько часов… что ж — тогда придется солгать снова, хотя трудно представить, как после раскаяния и самобичевания удастся убедительно повторить однажды сказанные слова. Ничего, она справится — зато это подарит Фредерику еще некоторое время.

Размышления ее прервала Диксон: горничная только что проводила мистера Торнтона и зашла в кабинет, заметив приоткрытую дверь.

В назначенное накануне время отец и дочь отправились навестить Николаса Хиггинса и Мэри. Недавняя утрата напомнила о себе непривычностью траурных нарядов и тем обстоятельством, что впервые за много недель они намеренно вышли из дома вместе. Общее горе сближало.

Николас сидел, уперевшись локтем в колено и опустив голову на руку, в своем любимом углу, возле камина, однако без обычной трубки. При виде гостей он хоть и не встал, но Маргарет заметила в глазах его радость.

— Проходите, садитесь. Огонь как раз разгорелся, — пригласил хозяин, стараясь отвлечь внимание от собственной персоны.

Выглядел он не лучшим образом: черная щетина несколько дней не знала бритвы, а видавшая виды куртка давно пережила свой век.

— Нам показалось, что самое удобное время застать вас дома — сразу после ленча, — пояснила Маргарет.

— У нас ведь тоже случилось несчастье, — добавил мистер Хейл.

— Да-да. Сейчас несчастья не заставляют себя ждать. Честно говоря, обеденный перерыв у меня продолжается целый день, так что застать меня нетрудно.

— Лишились работы? — участливо уточнила Маргарет.

— Да, — коротко ответил Николас и, помолчав, поднял наконец голову и добавил: — Денег пока хватает. Бедняжка Бесси хранила под подушкой кое-какие сбережения, чтобы я сразу смог их забрать, да и Мэри работает, но все равно тяжело.

— Мы должны Мэри некоторую сумму, — объявил мистер Хейл, прежде чем Маргарет успела сжать его руку и предотвратить неосторожные слова.

— Если возьмет, выставлю из дому. Буду жить здесь один, а ей придется ночевать на улице.

— Но мы благодарны ей за помощь, — попытался убедить Хиггинса мистер Хейл.

— Я до сих пор не поблагодарил вашу дочь за доброту к моей бедной девочке. Не смог найти нужные слова. Если не прекратите без конца повторять, что Мэри вам помогла, придется начать прямо сейчас.

— Остались без работы из-за забастовки? — осторожно осведомилась Маргарет.

— Забастовка закончилась — во всяком случае, на этот раз, — а без работы я остался потому, что не стал проситься обратно. Почему? Да потому, что хорошие слова наперечет, а дурные льются рекой.

Загадочные ответы явно доставляли Хиггинсу мрачное удовольствие, однако Маргарет почувствовала, что стремление понять его порадует.

— Что вы имеете в виду?

— Просьба принять на работу — это хорошие слова. «Дайте мне работу» означает «Я готов честно ее исполнить». Наверное, это лучшее, что способен сказать человек.

— А плохие — это отказ дать работу, когда вы ее просите?

— Да. Плохие слова таковы: «Ага, мой дорогой! Ты подчинился своему закону, а я подчинюсь своему. Ты помог тем, кто нуждался в помощи, и доказал преданность товарищам. Ну а я предан своим друзьям. Ты — бедный дурак, потому что не придумал ничего другого, кроме как остаться верным дураком. А потому иди и живи как знаешь. Для тебя здесь работы нет».

Вот плохие слова. Я не дурак, а даже если бы им был, люди давно научили бы уму-разуму. Я понятливый, долго объяснять не нужно.

— Что, если попросить прежнего хозяина принять вас обратно? — предложил мистер Хейл. — Шансы, конечно, невелики, но все же существуют.

Хиггинс остро на него взглянул и тихо, горько рассмеялся:

— Мистер, не обидитесь, если задам пару вопросов?

— Прошу вас, — вежливо предложил мистер Хейл.

— Полагаю, вы каким-то образом зарабатываете здесь на хлеб себе и своей семье. В Милтоне люди редко живут просто так, ради удовольствия, если могут жить в другом месте.

— Совершенно верно. У меня есть некоторый независимый доход, однако в Милтон я приехал с целью занять место частного учителя.

— Значит, учите людей. Понятно! Наверное, они платят за уроки, правда?

— Да, — улыбнулся мистер Хейл. — Ради денег я их и учу.

— А те, кто платит, советуют, как надо и как не надо распоряжаться теми деньгами, которые кладут на стол? Так сказать, из добрых побуждений?

— Нет. Разумеется, нет!

— Они могут говорить, например, так: «Возможно, у вас есть брат или близкий друг, которому вы хотели бы отдать некоторую сумму на благие цели, но вы должны дать слово, что не сделаете этого. Вы не имеете права тратить деньги по собственному усмотрению, иначе потеряете работу». Ничего подобного еще не приходилось слышать?

— Нет. Ни разу.

— А вы стерпели бы, случись такое?

— Подчиниться диктату меня заставили бы только самые критические условия.

— А меня не заставили бы никакие условия на свете, — отрезал Николас. — Вы попали в точку. В яблочко. Хампер, у которого я работал, приказывает своим людям подписывать бумаги с обещанием не давать ни пенни профсоюзу и не спасать безработных от голода. Они подписывают и становятся лжецами, лицемерами, но, на мой взгляд, это меньший грех, чем окаменеть сердцем и не помочь тем, кто нуждается в помощи, пусть даже вопреки воле хозяина. Сам я ни за что не продамся в обмен на работу. Будучи членом профсоюза, я верю, что только он способен защитить рабочего. Сам бастовал и голодал, а потому, получив шиллинг, шесть пенсов отдам тому, кто попросит. Вот только не знаю, где добыть этот шиллинг.

— Запрет на поддержку профсоюза действует на всех фабриках? — уточила Маргарет.

— Не знаю. У нас это правило только что ввели. Думаю, скоро поймут, что от него не много толку, но пока соблюдают, хотя мало-помалу осознают, что хозяева заставляют врать.

Наступила короткая пауза. Маргарет сомневалась, стоит ли высказывать просившуюся на волю мысль, — не хотелось раздражать и без того мрачного, отчаявшегося человека. И все-таки она решила высказаться, но так, чтобы не обидеть и не задеть, и у нее это получилось. Ее слова вызвали не раздражение, а всего лишь недоумение.

— Помните, как бедняга Бучер заявил, что профсоюзы подразумевают тиранию? По-моему, даже сказал, что хуже тирана не найти. И тогда я с ним согласилась.

Хиггинс долго молча сидел, низко склонившись и глядя в огонь, отчего выражение лица оставалось загадкой, наконец заговорил:

— Не стану отрицать, что профсоюз силой толкает человека к его же благу. Скажу правду: тому, кто не вступил в организацию, жить трудно, а интересы тех, кто доверился, защищены лучше, чем они защитили бы сами. Рабочие получают права, только если объединяются. Так что чем больше народу соберется вместе, тем больше справедливости достанется каждому. Правительство заботится о дураках и сумасшедших. Если кто-нибудь вдруг вздумает навредить себе или соседу, ему постараются помешать — хочет он того или нет. То же самое мы делаем в профсоюзе. Не можем упрятать глупца в тюрьму, но можем настолько осложнить ему жизнь, что он придет к нам и даже против собственного желания постарается вести себя прилично. Бучер никогда не блистал умом, а под конец совсем свихнулся.

— Он вам навредил? — догадалась Маргарет.

— Еще как! Общественное мнение оставалось на нашей стороне, но только до тех пор, пока вместе со своими дружками он не начал хулиганить и нарушать закон. Забастовка провалилась из-за его злобы.

— В таком случае не лучше ли было бы оставить его в покое и не принуждать вступать в союз? Он вам пользы не принес, а вы довели его до безумия.

— Маргарет, — тихо предупредил мистер Хейл, заметив, как на лице Хиггинса собирается туча.

— Ваша дочь мне нравится, — неожиданно признался Николас. — Всегда говорит то, что думает. Просто не понимает, что такое профсоюз. Это огромная сила, причем наша единственная сила. Когда-то прочитал стихотворение о том, как плуг убил маргаритку, и заплакал: тогда еще настоящих поводов для слез не было. Однако тот парень не остановился, а продолжал пахать, хоть и пожалел цветок, хватило ума. Профсоюз и есть тот самый плуг, который готовит землю для нового урожая. Таких, как Бучер, конечно, маргаритками не назовешь — это скорее сорняки, которые нужно убирать с поля. Сейчас я очень на него зол, поэтому, наверное, не вполне справедлив. С радостью сам прошелся бы по нему плугом.

— Но почему? Неужели он до сих пор не успокоился?

— В том-то и дело: никак не уймется. Сначала взбесился и затеял беспорядки, а потом спрятался. До сих пор сидел бы в норе и носа не высовывал, если бы Торнтон не нашел его и не вытащил на свет божий. Только на Торнтона я и надеялся, но он действовал в собственных интересах и не позаботился о судебном преследовании за насилие, поэтому Бучер вернулся домой и пару дней вел себя тихо. Боялся. А потом, как вы думаете, куда пошел? К Хамперу! Проклятье! С жалобной физиономией, на которую тошно смотреть, приполз просить работу, хотя знал новое правило, запрещающее помогать профсоюзу и голодающим товарищам! Сам бы подох и детей уморил, если бы его вовремя не поддержали. Так вот, наобещал все, что потребовали, и подписал бумагу — даже дал слово докладывать обо всех наших делах. Подлый Иуда! Но надо отдать Хамперу должное: отправил Бучера восвояси, даже не стал слушать его вопли, хотя те, кто стоял рядом, говорят, что тот умолял на коленях.

— О, как это ужасно! А его жалко! — воскликнула Маргарет. — Хиггинс, сегодня я вас не узнаю. Неужели не понимаете, что сами сделали Бучера таким, каков он есть, втащив в союз против воли и убеждений?

— И каким же?

На следующий день, направляясь к вдове Бучера, Маргарет и мистер Хейл опять заглянули к Хиггинсам, но дверь им опять не открыли. На стук, правда, вышел сосед и заверил, что хозяина действительно нет дома. Прежде чем отправиться по делам, тот, как выяснилось позже, навестил миссис Бучер.

Визит к вдове произвел на Маргарет тягостное впечатление: несчастная женщина считала себя жертвой самоубийства мужа. Самое ужасное, что такое восприятие содержало столь значительную долю правды, что опровергнуть его было невозможно. К еще большему сожалению, все мысли ее сосредоточились исключительно на ней самой и создавшемся положении, а детей, несмотря на животную любовь, миссис Бучер рассматривала исключительно как бремя и помеху. Пока мистер Хейл старался остановить беспомощное ворчание и обратить мысли вдовы в более возвышенное русло, Маргарет познакомилась со старшими мальчиками и обнаружила, что те оплакивают отца проще и искреннее, чем их мать. Джон Бучер был добр ко всем детям, и каждый пусть неуклюже, но по-своему убедительно рассказал о его любви и заботе.

— Разве это папа лежит наверху? Совсем на него не похоже. Мне страшно, а папу я никогда не боялся.

Маргарет с болью узнала, что в эгоистичном стремлении к сочувствию мать пустила детей в спальню и показала обезображенное тело отца, тем самым осквернив глубину естественного горя грубым ужасом. Она попыталась помочь детям задуматься на более полезные темы: что они могли бы сделать для мамы или, выражаясь более дипломатично, каких поступков хотел бы от них папа. Усилия Маргарет увенчались более очевидным успехом, чем старания мистера Хейла. Дети увидели вокруг множество полезных дел и принялись наводить порядок в комнате, а вот для вялой больной женщины цель, которую поставил мистер Хейл, оказалась слишком высокой и абстрактной. Ленивый ум не справился с задачей понять, насколько глубока была безысходность мужа, если он решился на последний, роковой шаг. Она воспринимала событие исключительно применительно к себе и не могла постичь милосердное терпение Бога, не помешавшего воде попасть в легкие распластанного лицом вниз человека. Тайно она осуждала мужа за крайнюю степень отчаяния и не находила оправданий для самоубийства, но в то же время зло порицала всех и каждого, кто мог подтолкнуть Джона к краю пропасти. Ненавидела она и хозяев — особенно мистера Торнтона — за то, что Бучер оказался одним из самых активных и агрессивных участников бунта, а когда суд выдвинул против него обвинение и выдал ордер на арест, тот потребовал прекращения дела; ненавидела профсоюз, воплощение которого видела в Хиггинсе, просто потому, что детей было очень много, они шумели и хотели есть. Все окружающие составляли для миссис Бучер армию личных врагов, повинных в ее несчастной судьбе.

Маргарет вдоволь наслушалась неразумных стенаний, жалоб, проклятий и до такой степени расстроилась, что на обратном пути не смогла поддержать разочарованного отца, заключив:

— Такова городская жизнь. Нервы людей расшатаны бешеным ритмом, шумом и грязью, не говоря уже о бытовых проблемах. Как вообще можно существовать в этих тесных, слепленных друг с другом хижинах? Это само по себе способно вызвать депрессию и агрессию. В деревне попроще: люди много времени проводят на воздухе, в общении с природой, даже дети, в любое время года.

— Но ведь и в городах кому-то надо жить. В деревнях нередко народ впадает в такую косность, что многие становятся едва ли не фаталистами.

— Да, согласна. Наверное, каждый образ жизни порождает собственные испытания и искушения. Горожанину трудно сохранять терпение и спокойствие, а человеку, выросшему в деревне, так же нелегко существовать в постоянной спешке и реагировать на неожиданные ситуации. И тому и другому трудно представить будущее: городскому жителю потому, что бурная действительность обступает со всех сторон и диктует собственные условия, а сельскому — потому, что деревенская созерцательность медленно, но верно погружает в состояние животного существования и лишает представления об удовольствиях, ради достижения которых следует выйти из состояния душевного покоя, начать думать о чем-то другом и планировать совершенно новые, непривычные поступки.

— Таким образом, необходимость постоянного действия и оцепенелое довольство настоящим создают один и тот же эффект. Но бедная миссис Бучер! Как мало мы можем для нее сделать!

— И все же не осмеливаемся оставить без внимания и предпринимаем жалкие, бесполезные усилия! Ах, папа! Как в этом жестоком мире непросто жить!

— Так и есть, дитя мое. Сейчас мы остро это чувствуем, а ведь недавно были счастливы даже в горе. Как нас порадовал приезд Фредерика!

— Да, это было чудесно! — с улыбкой подтвердила Маргарет. — Такое восхитительное, случайное, запретное счастье!

Она внезапно замолчала, подумав, что осквернила воспоминания об общении с братом собственной трусостью. Из всех человеческих слабостей она больше всего презирала отсутствие храбрости и подлость сердца, от которых прямой путь ко лжи. И вот сама поступила постыдно! Потом пришла другая мысль: о ее поступке известно мистеру Торнтону, — и Маргарет спросила себя, как отнеслась бы к ситуации, окажись на его месте кто-нибудь другой, например тетушка Шоу, Эдит, отец, мистер Леннокс или даже Фредерик. Мысль о брате, хоть она и солгала ради его спасения, оказалась самой болезненной, поскольку во время встречи родственная любовь ожила и расцвела. И все же падение в глазах Фредерика никак не могло сравниться с унизительным стыдом, который она испытывала при одной лишь мысли о новой встрече с мистером Торнтоном, но в то же время желала ее. Маргарет стремилась преодолеть страх, хотела понять его отношение к ее поступку. Стоило ей вспомнить о давнем разговоре, когда она высокомерно отвергала торговлю, утверждая, что продавец часто выдает плохой товар за хороший, а покупатель в ответ преувеличивает свой материальный достаток, и ее бросало в краску. С видом спокойного презрения мистер Торнтон тогда в нескольких словах объяснил, что в сложном мире коммерции любые нечестные действия в конечном итоге приводят к поражению. Попытки оценивать обман с точки зрения сиюминутной выгоды в торговле так же недальновидны, как в жизни. Основываясь на собственной непогрешимой честности, Маргарет спросила, не думает ли он, что стремление купить подешевле, а продать подороже, доказывает отсутствие очевидной справедливости, тесно связанной с понятием правды: тогда она использовала эпитет «благородной», а отец исправил, предложив более высокое слово «христианской», и тем самым перехватил инициативу в споре. Ей оставалось сидеть молча, с легким чувством презрения в душе.

Больше никакого презрения! Никаких рассуждений о благородстве! Отныне ее удел — унижение и позор в глазах мистера Торнтона. Но когда же удастся его увидеть? Сердце тревожно вздрагивало при каждом звуке дверного звонка, а когда успокаивалось, в душе возникало ощущение разочарования и печали. Отец не скрывал, что с нетерпением ждет друга и удивлен его долгим отсутствием. Во время последней беседы возникли важные темы, на развитие которых не хватило времени. Предполагалось, что в ближайший свободный вечер мистер Торнтон придет и дискуссия продолжится с той точки, на которой прервалась. Мистер Хейл с нетерпением ждал встречи, поскольку занятия с учениками, прерванные в последний, самый тяжелый период болезни жены, еще не возобновились, он располагал свободным временем. Важнейшее событие последних дней (самоубийство Бучера) всколыхнуло множество острых тем для размышления и обсуждения. Весь вечер мистер Хейл не находил себе места от беспокойства и без конца повторял:

— Я ожидал увидеть мистера Торнтона. Наверное, посыльный вместе с книгой должен был передать и записку, но забыл. Может, сегодня пришло какое-нибудь известие?

— Сейчас пойду и выясню, — не выдержала Маргарет, выслушав тираду в третий раз, с незначительными изменениями.

— Подожди, кто-то звонит!

Она послушно села на место и вновь склонилась над рукоделием. На лестнице раздались шаги, но всего лишь Диксон. Маргарет подняла голову, вздохнула и сказала себе, что, должно быть, рада.

— Это Хиггинс, сэр. Хочет видеть вас или мисс Хейл. А может, сначала мисс Хейл, потом вас. Трудно сказать, сэр: он в странном состоянии.

— Ему лучше подняться сюда, Диксон. Пусть увидит нас обоих и решит, с кем желает побеседовать.

— Хорошо, сэр. Я-то точно не хочу его ни видеть, ни слышать. Вы бы только взглянули на его башмаки… Кухня — самое подходящее для него место, если вы понимаете, о чем я.

— Полагаю, башмаки можно вытереть, — пожал плечами мистер Хейл.

Диксон, что-то недовольно буркнув, удалилась, чтобы пригласить посетителя наверх, а когда тот с сомнением посмотрел на собственные ноги, присел на нижнюю ступеньку лестницы и без единого слова разулся, предже чем подняться в гостиную, немного смягчилась.

— Добрый вечер, сэр! — прогудел Николас, входя в комнату и приглаживая волосы. — Если мисс Маргарет не возражает, я в носках: весь день ходил по городу, а на улицах не очень чисто.

Поскольку Николас держался как-то очень непривычно — тихо и скромно, явно не решаясь сказать, ради чего пришел, Маргарет решила, что причиной столь разительных перемен стала усталость.

Сочувствие мистера Хейла к любому проявлению сомнений или неуверенности, равно как к отсутствию должного самообладания, заставило прийти на помощь.

— Мы как раз собираемся пить чай, мистер Хиггинс. Прошу вас присоединиться. Уверен, что, расхаживая по улицам в такой дождливый, мрачный день, вы изрядно устали. Маргарет, дорогая, не поторопишь ли с чаем?

Поторопить Маргарет могла лишь одним способом: лично занявшись его приготовлением и тем самым обидев Диксон, после смерти любимой госпожи впавшей в состояние крайней ранимости. Однако Марта, как и все, кто соприкасался с Маргарет — в том числе и сама Диксон, — с радостью и готовностью бросалась выполнять любое ее желание. Расторопность молодой служанки и спокойное терпение госпожи заставили Диксон устыдиться.

— Почему здесь, в Милтоне, вы с господином постоянно приглашаете в гостиную простолюдинов? В Хелстоне такие никогда не допускались дальше кухни, да и то кое-кому я давала понять, что для них и это — большая честь.

Хиггинс почувствовал, что легче открыть душу одному слушателю, чем двоим. Едва Маргарет вышла из комнаты, он подошел к двери, убедился, что она закрыта, и подошел к мистеру Хейлу.

— Господин, вы поймете, что сегодня я занимался нелегким делом, особенно если вспомните мои вчерашние рассуждения. Так вот, я искал работу. Заставил себя держать язык за зубами, кто бы что ни говорил, а еще — сначала думать, а уже потом отвечать. И все это ради того человека, понимаете?

Хиггинс ткнул пальцем куда-то в пространство и уставился на мистера Хейла в ожидании.

— Нет, не понимаю, — ответил тот, действительно не догадываясь, о каком таком «том человеке» идет речь.

— Тот парень, что лежит там, — неопределенно пояснил Хиггинс. — Бедняга, который пошел и утопился! Вот уж не думал, что у него хватит сил лежать неподвижно, пока не захлебнется! Я имею в виду Бучера.

— Да, теперь ясно, — подтвердил мистер Хейл. — Продолжайте… Итак, вы дали слово ничего не говорить в спешке…

— Ради него. Точнее, не ради него самого, потому что ему теперь все безразлично, а ради его жены и детей.

— Благослови вас Господь! — взволнованно воскликнул мистер Хейл, а когда немного успокоился, срывающимся голосом уточнил: — Что вы имеете в виду? Расскажите.

— Я же говорил, — пояснил Хиггинс, несколько удивленный реакцией собеседника, — что ни за что не стал бы искать работу ради себя самого, но им же надо что-то есть! Я бы не позволил Бучеру так поступить, но ведь это я сбил его с привычной дороги. Значит, мне за него отвечать.

Мистер Хейл схватил широкую ладонь обеими руками и молча благодарно пожал. Хиггинс выглядел смущенным и даже пристыженным.

— Ну-ну, господин! Любой настоящий мужчина на моем месте поступил бы так же… и даже лучше, потому что я до сих пор работу не нашел и даже издали не увидел. После всего, что я наговорил Хамперу, даже если не думать об обязательстве, которое не подписал бы даже по такому случаю, он ни за что не примет меня на свою фабрику. Да и другие тоже. Я бесполезная черная овца. Дети умрут с голоду, если… если вы, священник, мне не поможете.

— Помочь вам? Но как? Готов сделать все, что угодно, вот только не знаю, что именно.

— Мисс, — Хиггинс показал на Маргарет, которая вошла и остановилась, прислушиваясь к разговору, — часто хвалила юг и тамошнюю жизнь. Не знаю, очень ли это далеко, но думаю отвезти их туда, где еда дешевая, жалованье хорошее, а люди — бедные и богатые, хозяева и рабочие — добрые и дружные. Вот если бы вы помогли найти работу там… Мне еще нет и сорока пяти — силы много.

— Но какую же работу вы готовы исполнять?

— Думаю, мог бы копать…

Маргарет подошла ближе.

— За всю вашу работу, со всем старанием и терпением, получите девять шиллингов в неделю. В крайнем случае десять. Продукты стоят почти столько же, сколько здесь. Можно еще завести небольшой огород…

— Дети будут выращивать овощи, — мечтательно добавил Хиггинс. — Все равно Милтон мне опротивел, а я опротивел Милтону.

— Вам нельзя переезжать на юг, — решительно возразила Маргарет. — Вы не сможете там жить. Придется работать на улице в любую погоду. Вас убьет ревматизм. Бесконечный, непривычный физический труд разрушит здоровье. Образ жизни и питание окажутся совсем не такими, к каким вы привыкли.

— Не все определяется куском мяса, — обиделся Хиггинс.

— Но если будете работать здесь, то за десять шиллингов сможете раз в день есть хорошее мясо, да еще и поддерживать бедных детей. Считаю себя обязанной предупредить обо всех сложностях, поскольку мои рассказы навели вас на эту мысль. Вы не сможете терпеть скуку и однообразие; даже не представляете, что это такое. Тоска разъест душу как ржавчина. Те, кто живет там с рождения, привыкли мокнуть в стоячей воде. Изо дня в день они не разгибаясь работают на мокрых серых полях от зари до зари. Тяжелый монотонный труд лишает разум жизни, однообразие притупляет воображение. Вечером, вернувшись домой, они даже не стремятся поговорить, обменяться мыслями и впечатлениями, пусть даже самыми примитивными! Усталость убивает любые желания, кроме потребности в еде и сне. Вам не удастся завести знакомства, а ведь в городе они необходимы как воздух, пусть даже и не самый чистый. Точно знаю, что человек вашего склада не сможет приспособиться к жизни среди крестьян. То, что они воспринимают как покой, станет для вас источником тоски и беспокойства. Умоляю, забудьте об этом, Николас. К тому же у вас попросту не хватит денег, чтобы перевезти всех на юг: билеты слишком дороги.

— Я думал об этом. Если продать один дом и мебель из второго, то хватит. Должно быть, и на юге есть большие семьи — помоги им Бог! — заключил Хиггинс, убежденный скорее собственным изложением фактов, чем словами Маргарет. Идея, внезапно родившаяся в утомленном тревогой сознании, так же стремительно отступила. — Помоги им Бог! И на севере, и на юге свои трудности. Там есть постоянная работа, но жалованье годится лишь на то, чтобы не умереть с голоду, а здесь мы то гребем деньги двумя руками, то не получаем ни фартинга. Мир запутан так, что ни мне, ни другим его не понять. Надо что-то делать, чтобы распутать клубок, а что — неизвестно. Хозяева говорят одно, а все получается по-другому.

Мистер Хейл сосредоточенно резал хлеб и мазал куски маслом. Маргарет радовалась молчанию, понимая, что сейчас Хиггинса лучше оставить наедине с собственными рассуждениями. Если бы отец — пусть даже очень мягко — высказался относительно неожиданного предложения гостя, тот почувствовал бы себя обязанным отстаивать собственную точку зрения. Пока Маргарет вела неспешный, ни к чему не обязывающий разговор, Хиггинс, едва замечая, что ест, успел основательно подкрепиться, отодвинул стул от стола, попытался вникнуть в смысл беседы, однако не смог и впал в сонное уныние. Неожиданно Маргарет обратилась к нему с вопросом, который обдумывала уже давно, однако не решалась произнести:

— Хиггинс, а вы пробовали найти работу на фабрике Мальборо?

— У Торнтона? — уточнил гость. — Да, я там был.

— И что же он сказал?

— Таких, как я, к хозяевам не пускают. Надзиратель велел катиться куда подальше.

— Жаль, что не удалось встретиться с самим мистером Торнтоном, — заметил мистер Хейл. — Не факт, что он принял бы вас на работу, но уж точно обошелся бы без грубости.

— Да я уже ко всему привык и не обращаю внимания на унижения: сам хорош, когда разозлюсь, — а вот то, что и там во мне не нуждаются, совсем не радует.

— И все же вам надо встретиться с самим мистером Торнтоном, — повторила Маргарет, — попытаться его убедить взять вас. Понимаю, просить нелегко, и все же… Буду очень рада, если вы посетите его еще раз.

— Боюсь, толку не будет, — тихо, так чтобы слышала лишь дочь, возразил мистер Хейл. — Наверное, лучше мне самому с ним поговорить.

Маргарет все еще ждала ответа Хиггинса, и под прямым взглядом мягких темных глаз тот сдался и глубоко вздохнул.

— Придется как-то унять гордость. Если бы дело касалось только меня, то предпочел бы голодать, а не просить об одолжении. Но вы необычная девушка, прошу прощения, и вам трудно отказать, так что завтра притворюсь паинькой и отправлюсь туда. Только не думаю, что он меня возьмет: этот человек скорее сгорит на костре, чем на шаг отступит от своих принципов. Делаю это ради вас, мисс Хейл, и впервые в жизни иду на поводу у женщины. Ни жена, ни даже Бесси ни разу не смогли меня уговорить.

— Тем глубже моя благодарность, — с улыбкой сказала Маргарет, — хоть вы и лукавите: наверняка уступали и жене и дочери, — и в этом нет ничего зазорного: все мужчины уступают.

— А что касается мистера Торнтона, — добавил мистер Хейл, — то я напишу записку, которая, по крайней мере, заставит его выслушать вас.

— Благодарю, сэр, однако лучше уж как-нибудь сам. Вы не знаете подробностей конфликта, а вставать между хозяином и рабочим все равно что встревать между мужем и женой: никакой пользы, только вред. Завтра в шесть утра встану перед дверью и буду стоять до тех пор, пока не дождусь и не поговорю, а потом пойду мести улицы, если нищие не разобрали и эту работу. Так что не надейтесь, мисс: из камня молока не выдавишь. Желаю спокойной ночи. Большое вам спасибо.

— Ботинки найдете возле кухонной печи: я отнесла их туда, чтобы высохли, — предупредила напоследок Маргарет.

Хиггинс обернулся, посмотрел на нее в упор, провел ладонью по глазам, словно хотел снять усталость, и ушел.

— Какой гордый человек! — воскликнул мистер Хейл с некоторой досадой, оттого что предложенное посредничество было отвергнуто.

— Да, — согласилась Маргарет. — И очень благородный.

— Забавно наблюдать, насколько уважительно он отзывается о тех особенностях характера мистера Торнтона, которые свойственны и ему самому.

— Кажется, на севере люди сделаны из гранита. Правда, папа?

— Боюсь, ни бедному Бучеру, ни его жене гранита не досталось.

— Судя по разговорам, в их жилах течет ирландская кровь. Интересно, что произойдет завтра. Если Хиггинс и мистер Торнтон сумеют поговорить как мужчина с мужчиной — если первый забудет, что перед ним хозяин, и все объяснит так же, как объяснил нам, а второй выслушает сердцем, а не ухом фабриканта…

— Наконец-то ты начинаешь судить мистера Торнтона по заслугам, — заметил отец, шутливо ущипнув дочь за ухо.

Маргарет промолчала: сердце внезапно дрогнуло, — но подумала: «Будь я мужчиной, пошла бы к нему, заставила откровенно выразить осуждение, а в ответ сказала бы, что в полной мере его заслуживаю. Тяжело лишиться расположения и дружбы в тот момент, когда научилась понимать ценность человека. Как нежно он относился к матушке! Может, хотя бы ради ее памяти придет… тогда и удастся понять, насколько низко я пала в его глазах».

Торнтон не просто уличил Маргарет во лжи — хоть она и полагала, что только это обстоятельство изменило его отношение к ней, — но связал ложь с присутствием джентльмена. Невозможно забыть нежный, преданный взгляд, которым мисс Хейл одарила своего спутника: он выражал не только доверие, но и откровенную любовь.

Воспоминание не давало покоя. Мучительная картина то и дело всплывала перед глазами, куда бы мистер Торнтон ни шел и что бы ни делал. Особенно неприятную, болезненную окраску встрече придавал поздний час, а также удаленное от дома, достаточно пустынное место. Благородная сторона души поначалу напоминала, что обстоятельства вполне могли оказаться случайными, невинными, оправданными, но, признав право мисс Хейл любить и быть любимой (разве имелись основания отрицать это право, разве она не отвергла его чувство решительно и бесповоротно?), следовало признать и право на дальнюю, затянувшуюся дольше обычного прогулку. Только вот как быть с ложью? Сказав неправду, Маргарет тем самым подтвердила сознание собственной неправоты и стремление скрыть оплошность, что совсем на нее не походило! Да, это следовало признать, хотя легче было бы считать ее недостойной особой. Источник отчаяния скрывался в неисцелимой страстной любви. Несмотря на все недостатки, Джон Торнтон считал мисс Хейл самой прелестной, самой привлекательной на свете. Что же тут поделаешь, если любовь заставила ее изменить себе, своей правдивой натуре? Запятнавшая светлый образ ложь послужила доказательством слепой любви к красивому — темноволосому, стройному, элегантному — мужчине, в то время как сам он суров, прост и грубо сложен.

Подобными размышлениями Торнтон вогнал себя в состояние яростной, мучительной ревности. То и дело вспоминая, как нежно, преданно смотрела Маргарет на своего спутника, он думал, что за один такой взгляд готов положить к ее ногам всю свою жизнь. Как можно было убедить себя в том, что отважная попытка защитить его от толпы вызвана любовью? Теперь он знал, какой мягкой, чарующе нежной она могла быть. Тут же память услужливо подсказала ее ядовитые слова, хлестнувшие в ответ на пылкое признание: нет человека, ради которого она не совершила бы такого поступка в подобной ситуации. Итак, в ее представлении он ничем не отличался от распоясавшейся черни, а вот тот мужчина, тайный любовник, ни с кем не делил ее преданность: взгляды, слова, прикосновения, лживые утверждения принадлежали только ему.

Торнтон сознавал, что еще ни разу в жизни не испытывал столь острого раздражения. Каждый, кто потревожил бы его сейчас вопросом — пусть даже по делу, — получил бы короткий резкий ответ, похожий на собачий лай. Мысль о собственной слабости унижала тем больнее, что он неизменно гордился умением в любой обстановке держать себя в руках, поэтому пришлось замкнуть жгучую ревность в жесткие рамки спокойной медлительности, хотя от этого стало еще хуже. Итак-то не слишком разговорчивый дома, теперь он постоянно молчал и целыми вечерами мерил шагами комнату. Если бы что-то подобное позволил себе кто-то другой, миссис Торнтон давно бы возмутилась, но в конце концов даже возлюбленный сын исчерпал ее терпение.

— Может, все-таки остановишься и на минуту присядешь? Хочу кое-что тебе сказать, но пока не прекратишь ходить из угла в угол, не смогу выдавить ни слова.

Джон немедленно сел на ближайший стул.

— Хочу поговорить о Бетси. Она собирается уволиться. Говорит, что смерть жениха настолько ее потрясла, что все валится из рук.

— Значит, надо поискать новую повариху.

— Мужской взгляд на проблему. Дело не только в стряпне, а в том, что она знает все порядки в нашем доме. Так вот, она поведала мне кое-что о твоей подруге мисс Хейл.

— Мисс Хейл мне не подруга: мой друг — мистер Хейл.

— Рада слышать, потому что в противном случае слова Бетси тебя бы огорчили.

— Так позволь же наконец их услышать, — попросил Джон с обычным для последних дней неестественным спокойствием.

— Бетси сказала, что тем вечером, когда жених — не помню его имени, она всегда говорит просто «он»…

— Леонардс.

— Тем вечером, когда Леонардса в последний раз видели на станции — то есть на службе, — мисс Хейл прогуливалась там с молодым человеком, который, как считает Бетси, и убил ее жениха: то ли ударил, то ли столкнул.

— Леонардс погиб не от удара.

— Откуда ты знаешь? — удивилась миссис Торнтон.

— Знаю, потому что судебный врач сказал, что покойный страдал тяжелым хроническим заболеванием, вызванным чрезмерным пристрастием к алкоголю. Состояние значительно ухудшилось после посещения пивной, так что причина не в падении.

— Падение? Какое еще падение?

— Он свалился с платформы — как раз об этом тебе и поведала Бетси.

— Значит, его все-таки толкнули?

— Полагаю, что так.

— И кто же?

— Поскольку по заключению экспертизы причин открывать дело не было, ничего не могу сказать.

— Но мисс Хейл там была?

Джон промолчал, и миссис Торнтон подозрительно уточнила:

— С молодым человеком?

Поскольку матушка ждала ответа, он медленно произнес:

— Повторяю: ни следствия, ни дознания не было — врач не нашел к тому оснований.

— Бетси говорит, что Дженнингс, бакалейщик из Крамптона, готов поклясться: в тот час мисс Хейл прогуливалась по станции в сопровождении молодого человека.

— Не понимаю, к чему эта информация. Мисс Хейл вольна поступать так, как считает нужным.

— Рада слышать это от тебя! — горячо призналась миссис Торнтон. — Информация действительно мало что значит, а для тебя — после всего, что произошло, — и вообще ничего, но поскульку я обещала миссис Хейл, что не оставлю ее дочь без наставления, если та совершит неблаговидный поступок, несомненно, выскажу ей свое мнение.

— Не вижу в поступке мисс Хейл ничего предосудительного, — заметил Джон, поднявшись со стула, но не подошел к матери, а остановился возле камина, спиной к ней.

— Вряд ли ты одобрил бы поведение Фанни, узнав, что вечером ее видели в безлюдном месте в обществе молодого человека. Я не говорю уже о моральной стороне — не забывай, ее мать еще не была похоронена. Ты хотел бы, чтобы бакалейщик узнал твою сестру в подобной ситуации?

— Во-первых, свидетельство бакалейщика не играет никакой роли: мало ли что и когда он увидел. Во-вторых, разница между мисс Хейл и Фанни огромна. Вполне могу предположить, что мисс Хейл имела веские причины нарушить так называемые правила приличия. В то же время у Фанни таковых причин нет и быть не может: об этом заботимся все мы, — а мисс Хейл, как мне представляется, должна все делать сама.

— Право, Джон, это странно слышать: можно подумать, мисс Хейл сделала недостаточно, чтобы раскрыть тебе глаза. Спровоцировала предложение своим дерзким поведением — несомненно, лишь для того, чтобы вызвать ревность другого поклонника. Теперь-то мне это понятно. Полагаю, ты тоже считаешь того молодого человека ее любовником, верно?

Торнтон наконец повернулся к матери; лицо его выглядело серым и угрюмым.

— Да, мама, я тоже так считаю.

Казалось, эти слова дались ему с трудом, он опять отвернулся и закрыл лицо ладонью, словно от острой физической боли, — но прежде чем миссис Торнтон успела что-то сказать, резко заговорил:

— Кто бы ни был тот человек, она его любит и может нуждаться в женском совете. Боюсь, на свете множество трудностей и искушений, о которых сам я ничего не знаю, да и не хочу знать. Поскольку ты всегда была — и остаешься — доброй и заботливой матерью, прошу: съезди к ней, добейся расположения и научи, как должно себя вести. Чувствую: происходит что-то неладное. Возможно, ее душу терзают какие-то ужасные страдания.

— Ради бога, Джон! — воскликнула миссис Торнтон, теперь уже по-настоящему шокированная. — О чем ты? Что хочешь сказать? Что тебе известно?

Сын не ответил, поэтому она продолжила:

— Если не объяснишься, то я не знаю, что и думать. Ты не имеешь права выдвигать против нее подобные обвинения!

— Нет, ты не так меня поняла, мама: против нее я не смог бы сказать ни слова.

— Все равно! Ведь на что-то ты намекнул, а подобные недомолвки губят репутацию женщины!

— Ее репутацию! Мама, какое тебе дело… — Джон обернулся и окинул мать горящим взглядом, но тут же успокоился и с достоинством продолжил: — Не произнесу больше ни слова помимо того, что сказал минуту назад. Это простая правда, и ты должна поверить — у меня есть основания полагать, что мисс Хейл переживает серьезные трудности, вызванные невинными, праведными отношениями. Зная характер Маргарет, я убежден в ее чистоте, а объяснять ничего не собираюсь. Никогда не произноси о ней ничего более осуждающего, чем то, что молодая леди нуждается в благожелательном совете опытной, доброй и великодушной наставницы. Не забывай, что ты обещала миссис Хейл в случае необходимости исполнить эту роль.

— Нет! — твердо возразила миссис Торнтон. — Счастлива сообщить, что не обещала ни доброты, ни великодушия, поскольку уже тогда понимала, что не смогу проявить подобных качеств в отношении этой самоуверенной и независимой особы. Но проявить внимание, достойное собственной дочери, как и обещала, собираюсь: поговорю с ней так, как поговорила бы с Фанни, если бы узнала, что та разгуливала с молодым человеком в темноте на какой-то безлюдной станции. Упомяну только о тех обстоятельствах, которые действительно известны, без малейшего намека на «серьезные основания», которые ты так и не пожелал раскрыть. Таким образом я сдержу данное миссис Хейл слово и исполню свой долг.

— Она этого не вынесет! — страстно воскликнул Джон.

— Никуда не денется, если начать беседу с имени покойной матери.

— Достаточно! — перебил сын. — Больше ничего не говори. Не могу об этом думать. Как бы ты ни обратилась к мисс Хейл, это все равно будет лучше, чем оставить ее наедине с проблемами. О, этот взгляд, полный любви!

Торнтон быстрым шагом покинул гостиную и по пути в свою комнату пробормотал сквозь зубы:

— И проклятая ложь, раскрывшая постыдную тайну, недостойную света! О, Маргарет, Маргарет! Как жестоко ты поступила! Почему не смогла полюбить меня? Пусть я неотесан и груб, но никогда не заставил бы тебя лгать!

Чем дольше миссис Торнтон обдумывала мольбу сына милостиво отнестись к неосторожному поведению мисс Хейл, тем строже ее судила. Мысль об отповеди под предлогом исполнения долга доставляла хищное удовольствие. Она предвкушала, как устоит против обаяния, которым, как известно, Маргарет умело пользовалась. Блестящие черные волосы, гладкая чистая кожа, лучистые глаза — ничто не заставит сдержать сурового упрека, который миссис Торнтон сочиняла едва ли не полночи.

Оставив миссис Торнтон, Маргарет спряталась в своей комнате и по привычке принялась ходить из угла в угол, но вспомнив, что каждый звук разносится по дому, опустилась на стул и неподвижно просидела до тех пор, пока не услышала, как Диксон проводила посетительницу. Еще раз прокрутив в голове весь недавний разговор: реплику за репликой, — наконец поднялась и меланхолично заключила, обращаясь к самой себе: «Почему ее слова должны меня трогать, если все мотивы, которые она мне припысывает, несправедливы? С какой, однако, легкостью эта женщина поверила в мою виновность, даже будто с готовностью… Но, слава богу, она не знает главного: он не сказал».

Маргарет подняла голову, проникнувшись проявленной мистером Торнтоном деликатностью, но тут же судорожно сжала руки при новой мысли: «О боже! Должно быть, и он принял Фредерика за моего любовника. Теперь все понятно: мистер Торнтон не просто знает о лжи, но считает, что я поощряю другого поклонника, и за это презирает. И как теперь быть?»

Она не понимала, почему его отношение к ней для нее так важно, и чувствовала себя очень несчастной! Каким тяжелым оказался прошедший год! Из детства она сразу попала в старость, минуя юность, молодость и зрелую женственность. Надежды закрылись раз и навсегда, в том числе и на замужество. Как она устала от постоянной необходимости держаться, быть сильной, но приходится терпеть — ради отца, потому что так велит дочерний долг. Если потребуется, она готова даже противостоять несправедливым подозрениям и обвинениям миссис Торнтон, но сознавать, насколько ошибается ее сын, было тяжело, и она ничего не могла с собой поделать. Может, махнуть на все рукой, уступить слабости… Ну уж нет!

Маргарет словно стряхнула оцепенение и энергично вскочила. «Не стану… не стану думать о грустном! Зачем копаться в собственных чувствах? Все это уже бесполезно. Когда-нибудь, если доживу до старости, сяду в кресло перед камином и начну себя жалеть, представляя ту жизнь, которая могла бы случиться».

Говоря это самой себе, Маргарет торопливо одевалась, собираясь выйти из дома, и время от времени нетерпеливым движением смахивала слезы, не желавшие считаться с твердым намерением сохранить несокрушимое спокойствие.

Наверняка множество женщин ошибаются точно так же, как она, и слишком поздно понимают свою оплошность. Как стыдно за то высокомерие, даже грубость, с какой она разговаривала с мистером Торнтоном в тот ужасный день! Но тогда она этого не понимала. Маргарет сознавала, что, конечно, уже не сможет вести себя так же гордо, зная, какого он о ней мнения, но сдаваться не собиралась, решив держаться очень спокойно, достойно, а говорить как можно меньше. Впрочем, скорее всего это не понадобится — он явно ее избегает.

Маргарет вышла из дома и быстрым шагом направилась к городской окраине, пытаясь заглушить физической нагрузуой обуревавшие ее чувства, а когда вернулась, встретила на крыльце отца.

— Вот молодец! — обрадовался мистер Хейл. — Хорошо, что догадалась навестить миссис Бучер. Я и сам собирался зайти к ней, но не рассчитал время.

— Нет, папа, я там не была, — покраснела Маргарет, — но после обеда, когда ты приляжешь отдохнуть, обязательно схожу.

Маргарет исполнила обещание и обнаружила, что миссис Бучер стало намного хуже. Хорошо, что благодаря соседям дети были сыты и ухожены, а кое-кого они и приютили на время. В обеденный час пришла Мэри Хиггинс и забрала трех оставшихся с матерью малышей, а вскоре после этого Николас сходил за доктором, но тот пока не приезжал. Маргарет собиралась дождаться врача, а пока решила зайти к Хиггинсам и узнать, удалось ли Николасу увидеться с мистером Торнтоном.

Хозяина она застала в окружении детишек Бучеров. Он сосредоточенно крутил на столе монетку, та долго вращалась, чем всех веселила, и Маргарет подумала, что интерес к простой забаве — хороший признак. Тут монетка упала, и маленький Джонни заплакал. Тогда Маргарет взяла ребенка на руки и, чтобы отвлечь, поднесла к его ушку часы. Услышав тиканье, малыш успокоился, и она спросила Николаса, встретился ли он с мистером Торнтоном.

Выражение лица Хиггинса мгновенно изменилось.

— Да, встретился: насмотрелся и наслушался на сто лет вперед.

— Значит, он вам отказал… — печально заключила Маргарет.

— Конечно, да это и с самого начала было ясно. Бесполезно ждать от хозяев милости. Вы здесь чужая и не знаете их так, как знаю я.

— Простите, он что, рассердился? Неужели был так же груб, как Хампер?

— О нет, напротив: проявил чрезмерную вежливость! — мрачно усмехнулся Николас и снова запустил монетку — на сей раз чтобы скрыть обуревавшие его чувства. — Но вы не переживайте, я всего лишь остался там же, где и был. Завтра снова отправлюсь на поиски. Ну а ему высказал все, что думал: объяснил, что не ценю его так высоко, чтобы прийти во второй раз, но так поступить посоветовали вы, а отказать вам я не мог.

— То есть вы сказали, что это я вас послала?

— Нет, имени, кажется, не называл, просто сказал, что женщина, которая в него верит, посоветовала мне поискать в его сердце каплю доброты.

— А он? — взволнованно уточнила Маргарет.

— Велел передать, чтобы вы занимались своими делами. Смотрите, ребята, как долго крутится! Это самые вежливые слова, которые он для меня нашел. Но ничего, я ко всему привык, и скорее сотру башмаками камни мостовой, чем позволю этим малышам голодать.

Маргарет опустила непоседливого Джонни на стол.

— Сожалею, что убедила вас обратиться к мистеру Торнтону, и, признаюсь, крайне разочарована.

Их внимание привлекло легкое движение возле двери. Оба быстро обернулись и увидели мистера Торнтона собственной персоной: на лице предмета их обсуждения застыло выражение некоего недоумения и удивления. Подчиняясь порыву, Маргарет молча прошла мимо, низко поклонившись, чтобы скрыть внезапную бледность, и удалилась.

Сам Торнтон ответил столь же низким поклоном и закрыл за ней дверь. Направляясь к соседнему дому, она услышала за спиной характерный стук, и этот звук увенчал унижение. Мистер Торнтон тоже остался крайне недоволен встречей. В сердце действительно присутствовал нежный уголок — «капля доброты», по выражению Хиггинса, — хотя гордость заставляла скрывать то, что сам он считал недостойной слабостью, и ревностно оберегать святая святых от любого вторжения. Однако в той же мере, в какой суровый фабрикант избегал любого проявления доброты, он стремился к широкому признанию собственной справедливости. Разве можно назвать справедливым презрительный разговор с человеком, который пять часов топтался на месте, терпеливо дожидаясь встречи? То, что рабочий и сам не лез за словом в карман, Торнтона ничуть не беспокоило: скорее, наоборот, даже нравилось — во всяком случае, они друг друга стоили, — а вот долгое упорное ожидание оказалось серьезным аргументом. Кроме того, он нашел возможность оторвать час-другой от напряженной работы, чтобы проверить достоверность рассказанной Хиггинсом истории, да и выяснить заодно подробности о его жизни. При всем изначальном скепсисе пришлось признать, что проситель сообщил чистую правду. Убеждение проникло в сердце и тронуло глубоко спрятанную нежную струну; терпение этого человека, немудреная щедрость его побуждений (Торнтон узнал о ссоре между Хиггинсом и Бучером) заставили забыть о соображениях справедливости и подчиниться инстинкту высшего порядка. Он пришел сообщить Хиггинсу, что готов принять его на работу, и неожиданно обнаружил в его доме мисс Хейл. Ее присутствие рассердило его куда больше, чем услышанное ненароком: стало ясно, что это она отправила к нему Хиггинса, и не хотелось признавать, что именно мысль о мисс Хейл послужила мотивом справедливого поступка.

— Значит, эту леди ты имел в виду? — в негодовании воскликнул Торнтон. — Мог бы и по имени назвать.

— И тогда, возможно, вы отозвались бы о ней более вежливо.

— Разумеется, ты передал мисс Хейл мои слова.

— Конечно передал. Во всяком случае, думаю, что передал. И добавил, чтобы она больше не вмешивалась в ваши дела.

— Чьи это дети — твои? — решил сменить тему Торнтон, хотя уже успел узнать все, что можно.

— Чужие, но в то же время мои.

— Те самые, о которых ты говорил утром?

— И вы заметили, сэр, что это может быть как правдой, так и неправдой, хотя история кажется маловероятной. Видите, я ничего не забыл, — с плохо скрытой обидой ответил Хиггинс.

Торнтон немного помолчал, а затем произнес:

— Я тоже все помню, а теперь еще и понимаю, что говорил о детях совсем не так, как следовало, потому что не поверил тебе. Признаюсь: несколько странно, что ты заботишься о детях человека, который так поступил с тобой. Но, как выяснилось, ты сказал правду, так что прощу прощения.

Хиггинс не обернулся и не ответил немедленно, но когда заговорил, голос зазвучал мягче, хотя слова оказались не самыми приятными.

— Не ваше дело, что произошло между Бучером и мной. Теперь он мертв, а я глубоко сожалею. Этого достаточно.

— Верно. А теперь скажи: ты по-прежнему хочешь у меня работать? Я пришел сказать, что готов тебя взять.

Упрямство Хиггинса дрогнуло, но устояло. Он молчал, но и Торнтон не собирался предлагать дважды. Посмотрев на детей, Николас вздохнул и наконец сдался.

— Помнится, вы назвали меня нахальным смутьяном, и в некотором роде это правда: бывало я позволял себе и выпить и подебоширить. Ну а я говорил, что вы тиран, бульдог и жестокий угнетатель. Все так. Но как по-вашему, сэр, ради сирот мы сможем поладить?

— Я вовсе не предлагал поладить, — не удержался от смеха Торнтон. — Однако в твоем неприглядном изложении присутствует определенный положительный момент: ни один из нас уже не сможет относиться к другому хуже, чем сейчас.

— Это правда, — задумчиво согласился Хиггинс. — С тех пор как вас увидел, я все думал, как хорошо, что вы меня не взяли: в жизни не встречал человека более неприятного, — но, возможно, суждение оказалось поспешным. А работа есть работа, поэтому, сэр, я приду. Больше того, благодарю вас и считаю себя глубоко обязанным.

Хиггинс неожиданно обернулся и, впервые прямо посмотрев на собеседника, неловко протянул руку.

— А я признателен тебе, — заключил Торнтон, крепко пожимая ему руку и возвращаясь к деловому тону. — Приходи точно к началу смены: на моей фабрике опоздания не допускаются, штрафы соблюдаются строго. А главное, помни: после первого же проступка уволю немедленно. Теперь положение тебе известно.

— Помнится, вы говорили о моей мудрости. Пожалуй, возьму ее с собой. Или вас больше устроит сообразительность?

— Сообразительность потребуется, чтобы заниматься своими делами и не лезть в мои.

— Здесь важно понять, где заканчиваются одни и начинаются другие.

— Твои пока еще не начались, а мои крепко стоят на ногах. Доброго дня.

Подходя к дому миссис Бучер, Торнтон увидел, как оттуда вышла Маргарет. Она его не заметила, и он несколько ярдов шел следом, восхищаясь легкой изящной походкой и высокой стройной фигурой. Внезапно на него нахлынула волна ревности. Захотелось остановить ее и выяснить, как она поведет себя теперь, когда узнает, что ему известно о других отношениях. Хотелось рассказать также — правда, этого желания Торнтон стыдился, — что оправдал ее надежды и исправил совершенную утром ошибку. Чтобы не передумать, он ускорил шаг, догнал ее и окликнул. Маргарет вздрогнула от неожиданности.

— Позвольте сообщить, мисс Хейл, во избежание очередного разочарования, что принял Хиггинса на работу.

— Рада слышать, — отозвалась она холодно.

— Он сказал, что передал вам мои слова…

— О том, что женщинам не стоит совать нос куда не следует? Конечно. Вы имели полное право выразить собственное мнение, тем более что оно совершенно справделиво. Однако, — добавила Маргарет уже гораздо эмоциональнее, — Хиггинс не передал вам всей правды.

Слово «правда» напомнило ей о собственной лжи, и она смущенно умолкла. Поначалу Торнтон не понял почему, но потом вспомнил, что и сам не признался, что был в тот вечер на станции, и тут же изменил тон разговора:

— «Всей правды»! Да кто сейчас говорит чистую правду? Начинаю терять надежду. Мисс Хейл, не желаете ли объясниться? Вы не можете не догадываться, о чем я думаю.

Маргарет молчала, раздумывая, как все объяснить, не навредив Фредерику, и Торнтон не выдержал:

— Нет, не смею продолжать расспросы, чтобы не вводить в искушение. Поверьте: ваша тайна в полной безопасности, — но позвольте заметить, что подобная неосторожность крайне опасна. Говорю исключительно как друг вашего отца. Все иные мысли и надежды погибли. Я абсолютно беспристрастен.

— Мне это известно, — как можно равнодушнее проговорила Маргарет, хотя далось ей это непросто. — Сознаю, в каком образе предстаю перед вами, но тайна не моя и любое объяснение нанесет серьезный вред другому человеку.

— Не имею ни малейшего желания вникать в чужие секреты! — вспыхнул Торнтон. — А заинтересованность в ваших действиях, готов поклясться, носит исключительно дружеский характер. То, что когда-то вас так разгневало, кануло в прошлое, поверьте.

— Да, я верю, — спокойно ответила Маргарет, постаравшись не показать, как расстроена.

— В таком случае не вижу повода продолжать совместный путь. Надеялся, что вам есть что сказать, но теперь вижу, что мы друг для друга — ничто. Если вы вполне убеждены, что нелепая страсть с моей стороны абсолютно угасла, то желаю удачного дня.

Торнтон кивнул и быстро ушел прочь.

«Ну и как все это понимать? — спросила себя Маргарет. — Почему он говорил со мной так, словно я всегда считала, что небезразлична ему? Ведь он же так не думает, не может думать. Матушка наверняка высказала ему все жестокие упреки в мой адрес. Ну да все равно… Главное — это подавить необъясимое чувство, благодаря которому я едва не предала Фредерика. И все из-за того, что хотела восстановить доброе мнение обо мне совершенно чужого человека, который только что доступно объяснил, что я ничего для него не значу. Несчастное мое сердце, наберись силы и запасись терпением! Зачем мы с тобой нужны друг другу, если впадем в отчаяние?»

В тот день необычное оживление дочери удивило и слегка встревожило мистера Хейла. Маргарет беспрестанно что-то говорила, проявляя особенно острое чувство юмора. А если в словах ее присутствовал заметный горький привкус, если от воспоминаний о Харли-стрит веяло сарказмом, отец не посмел выяснить причину скепсиса, как сделал бы в другое время, а просто радовался, что дочь наконец-то избавилась от мрачного настроения последних дней. Вечером Маргарет попросили спуститься в кухню, чтобы побеседовать с Мэри Хиггинс, а когда она вернулась, мистер Хейл заметил на щеках следы слез, однако не поверил собственным глазам, ибо дочь принесла радостное известие: Хиггинс получил работу на фабрике мистера Торнтона. И все же настроение Маргарет заметно изменилось, а желание разговаривать почти пропало. Несколько дней подряд она вела себя странно — то грустила, то внезапно возбуждалась, — так что отец даже начал волноваться. Все изменили хорошие новости. Мистер Хейл получил письмо от мистера Белла, в котором джентльмен сообщал о желании навестить старого друга. Мистер Хейл полагал, что общество оксфордского профессора окажет на дочь столь же благотворное влияние, как и на него самого. Маргарет прилежно старалась разделить восторженное настроение отца, но глубокая апатия мешала радоваться приезду мистера Белла.

Куда больше радости принесло письмо Эдит. Миссис Леннокс выражала глубокое соболезнование по поводу смерти тетушки и подробно рассказывала о себе, муже и ребенке, а в конце письма сообщала главную новость: поскольку жаркий климат вредит здоровью малыша, а миссис Шоу планирует наконец-то вернуться в Англию, вполне возможно, что капитан Леннокс продаст офицерскую лицензию, и тогда все они снова устроятся на Харли-стрит. Но как же без любимой кузины?

Маргарет и сама соскучилась по старому особняку, по мирному спокойствию размеренной, порой даже монотонной, жизни. Когда-то она находила ровное течение дней скучным, однако с тех пор жизнь успела изрядно испытать ее на прочность. Маргарет настолько устала от постоянной внутренней борьбы, что сейчас даже неподвижность казалась приятной, поэтому и начала мечтать о продолжительном визите к Ленноксам не как о поводе для надежды, но скорее как об отдыхе, способном вернуть силы и уверенность в себе. Сейчас все мысли и все разговоры неизбежно приводили к мистеру Торнтону, забыть о нем не удавалось при всем желании: в доме Хиггинсов то и дело упоминали хозяина фабрики; во время совместного чтения отец постоянно цитировал слова своего молодого друга. Даже визит мистера Белла напомнил об арендаторе, ибо в письме землевладелец счел необходимым предупредить, что значительную часть времени посвятит общению с владельцем фабрики Мальборо. Готовился новый арендный договор, условия которого требовали подробного обсуждения.

Маргарет не ждала от приезда мистера Белла особой радости, предвкушая лишь приятную для отца встречу, но едва гость переступил порог, сразу ощутила глубокое к нему расположение. Мистер Белл заявил, что в его преданной любви к дочери друга нет ее личной заслуги: его сердце перешло к ней по наследству. Маргарет в свою очередь восхитилась бодростью и моложавостью профессора Оксфорда, но в то же время уточнила:

— Боюсь, вынуждена признать, что, при всей вашей доброте и дружеской расположенности, давно не встречала столь же старомодных и косных взглядов.

— Послушайте, что говорит ваша дочь, Хейл. Жизнь в Милтоне совершенно ее испортила, превратив в демократа, красного республиканца, члена Общества мира, социалиста…

— Папа, все эти обвинения лишь из-за того, что я выступаю за прогресс производства и коммерции. Мистер Белл предпочел бы обменивать шкуры диких зверей на желуди.

— Нет-нет. Я бы вскопал землю и вырастил картофель, а еще состриг бы со шкур шерсть и превратил в добротную ткань. Не преувеличивайте, дорогая мисс! Однако я действительно устал от шума и суеты. В погоне за богатством каждый старается оттолкнуть соперника.

— Не всем везет настолько, чтобы иметь возможность сидеть в удобых комнатах коллежда, в то время как богатство прирастает само по себе. Несомненно, многие жители Милтона были бы счастливы увидеть, как подорожала собственность без малейших усилий с их стороны, — возразил мистер Хейл.

— Сомневаюсь, что это так. Главное, что им нравится — это как раз шум и суета. А что касается «сидения», как вы изволили выразиться — изучения прошлого или создания образа будущего, требующего самоотверженной работы и широты ума, — честное слово, вряд ли в Милтоне найдется еще один такой, способный сидеть на месте. Это великое искусство.

— Подозреваю, что жители Милтона обвиняют оксфордских «сидельцев» в неумении двигаться. Было бы неплохо, если бы те и другие общались немного активнее.

— Жителям Милтона это явно пошло бы на пользу, как и многое другое, что не понравилось бы остальным англичанам.

— Разве сам вы не из Милтона? — удивилась Маргарет. — Мне казалось, что вы должны гордиться родным городом.

— Должен? Признаюсь, не понимаю, чем здесь можно гордиться. Вот если бы вы приехали в Оксфорд, то увидели бы действительно великолепный и славный город.

— Что ж, сегодня к нам на чай пожалует мистер Торнтон, а уж он-то по-настоящему гордится Милтоном — ничуть не меньше, чем вы Оксфордом, — заключил мистер Хейл, желая прекратить спор. — Так что нам обоим придется слегка расширить сферу восприятия.

— Не собираюсь ничего расширять! Благодарю покорно, — заносчиво возразил мистер Белл.

— Мистер Торнтон обещал явиться к чаю? — тихо уточнила Маргарет.

— Или к чаю, или немного позже — конкретного времени он не называл и просил его не ждать.

Зима продолжалась. Дни постепенно удлинялись, однако не приносили с собой той светлой надежды, которая обычно приходит вместе с лучами февральского солнца. Миссис Торнтон, разумеется, раз и навсегда отказалась от визитов в Крамптон. Мистер Торнтон время от времени приходил, однако беседовал исключительно с мистером Хейлом, причем за закрытой дверью кабинета, и мистер Хейл отзывался о нем с неизменным восхищением. Пожалуй, ограниченность общения значительно повысила в его глазах ценность собеседника. Из пересказанных отцом слов мистера Торнтона Маргарет сделала вывод, что прекращение регулярных визитов вовсе не стало следствием обиды или раздражения. Забастовка печальным образом подорвала производство и осложнила бизнес. Сейчас дела требовали значительно большего внимания, чем прошлой зимой. Кроме того, Маргарет выяснила, что время от времени мистер Торнтон говорил и о ней, причем всегда спокойным дружественным тоном, никогда не избегая и никогда не форсируя упоминаний ее имени.

Она не стремилась каким-нибудь образом воодушевить отца на новые свершения. Нынешнее ледяное спокойствие пришло на смену столь долгому периоду тревог и страданий, не раз прерванному жестокими бурями, что ум утратил гибкость. Маргарет попыталась заняться обучением двух младших детей Бучера и отнеслась к делу со свойственным ей прилежанием, однако сердце осталось в стороне от усилий и не испытало радости. Жизнь тянулась вяло и уныло. Лишь один долг она исполняла искренне и преданно, хотя неосознанно: непрестанно утешала и поддерживала отца. Каждое настроение встречало в душе дочери мгновенный отклик; каждое желание находило готовый ответ. Конечно, все желания оставались робкими, а высказывались с сомнениями, оговорками и извинениями. Тем более трогательным казался покорный дух Маргарет. В марте пришло известие о женитьбе Фредерика. Они с Долорес написали вместе: она на смеси испанского и английского языков, что выглядело вполне естественным, а он — с небольшими искажениями отдельных слов и выражений, отразившими заметное и неизбежное влияние культуры южной страны.

Получив письмо Генри Леннокса, в котором адвокат сообщал, что не верит в возможность оправдания в суде ввиду отсутствия свидетелей, Фредерик отправил сестре яростное послание с отрицанием Англии как своей родины. В пылу обиды заявил, что больше не считает себя подданным Королевства; не примет прощения, если таковое будет даровано, и откажется жить в стране, если получит разрешение. Прочитав письмо, Маргарет горько расплакалась: настолько неестественным показалось настроение брата, — но потом, спокойно все обдумав, увидела в этих строках выражение горечи разочарования и разбитых надежд. Исцелить недуг могло только время.

В следующем письме Фредерик так радостно рассуждал о будущем, словно совсем забыл о прошлом, и Маргарет ощутила необходимость проявить то терпение, которое хотела бы увидеть в брате. Да, придется терпеть. Письма Долорес, такие простые и наивные, очаровали и саму Маргарет, и мистера Хейла. Молодая испанка откровенно старалась произвести благоприятное впечатление. Искреннее стремление понравиться английским родственникам мужа сквозило в каждой строчке, а письмо с сообщением о свадьбе пришло в сопровождении великолепной черной кружевной мантильи, выбранной Долорес для неведомой золовки, которую муж представил как образец красоты, мудрости и добродетели. Женитьба значительно укрепила положение Фредерика в испанском обществе, подняв на чрезвычайно высокий уровень. Фирма «Барбур и компания» представляла собой один из самых успешных торговых домов страны, и брат вступил в нее в качестве младшего партнера.

Маргарет с улыбкой читала эти строки, вспомнив собственные выпады против коммерции. Ее благородный рыцарь, героический брат записался в купцы! Однако тут же она приказала себе не путать испанского негоцианта с милтонским фабрикантом. В любом случае Фредерик производил впечатление очень-очень счастливого человека. Долорес, судя по всему, была им очарована, а присланная в подарок мантилья оказалась великолепной! С таким позитивным настроем Маргарет вернулась к повседневной жизни.

Весной у мистера Хейла начались проблемы с дыханием: кашель, одышка, слабость, — что очень его расстраивало. Маргарет волновалась меньше, поскольку приступы продолжались недолго, но все равно стремилась избавить отца от неприятных ощущений, а потому настаивала, чтобы он принял приглашение мистера Белла и в апреле отправился в Оксфорд. Несмотря на то что тот хотел видеть друга вместе с дочерью и даже прислал по этому поводу специальное письмо, она решила остаться дома, чтобы наконец дать отдых сердцу и уму, о чем два последних года не приходилось даже мечтать.

Едва отец уехал на железнодорожную станцию, Маргарет почувствовала, будто тяжкий груз свалился с плеч, — настолько долгим и гнетущим было давление, которое она испытывала. Ощущение свободы оказалось новым, удивительным и едва ли не ошеломляющим. Не требовалось никого утешать, подбадривать и убеждать, что надо жить дальше; не нужно ухаживать за больной матерью и с постоянной тревогой прислушиваться к каждому шороху; ничто не мешало лениться, молчать, забывать… но главная привилегия заключалась в том, что можно было не скрывать, насколько несчастной себя чувствуешь. Долгие месяцы все личные заботы и переживания следовало держать в самом дальнем, самом темном углу сознания, а теперь ничто не мешало вытащить их на свет божий, оплакать, проанализировать и каким-то образом превратить в элементы душевного покоя. Долгое время Маргарет просто знала о существовании проблем, хотя они оставались скрытыми от глаз, теперь же настало время обдумать каждую и определить ее место в жизни, поэтому подолгу неподвижно сидела в гостиной, с несгибаемой решительностью перебирая в уме самые горькие, самые болезненные переживания. Один-единственный раз слезы полились из ее глаз, и случилось это при воспоминании о необходимости солгать и том унижении, которое принесла эта ложь.

Сейчас она не признавала даже силы искушения. Планы в отношении Фредерика рухнули, и искушение предстало жестокой насмешкой, с самого начала лишенной жизни. В свете последующих событий ложь показалась беспомощно глупой, лишь подчеркнув бесконечную мудрость и силу правды!

В нервном волнении Маргарет бессознательно открыла лежавшую на столе отца книгу. Первые же слова точно описали нынешнее состояние острого самоунижения:

«Дорога смирения, — подумала Маргарет. — Да, вот чего мне не хватает! Будь сильным, мое бедное сердце. Давай вернемся к началу и с Божьей помощью найдем утраченный путь».

Она встала с твердым намерением заняться каким-нибудь полезным делом, способным отвлечь от нелегких размышлений, и прежде всего окликнула проходившую мимо гостиной Марту и попыталась выяснить, что за характер скрывается за уважительной, но совершенно безликой и механической манерой служанки. Вызвать девушку на разговор о личных интересах и пристрастиях не удалось, однако стоило упомянуть миссис Торнтон, как равнодушное лицо оживилось, и Маргарет с удивлением узнала, что в молодости отец Марты тесно общался с мужем миссис Торнтон и даже оказывал тому поддержку. В чем именно это заключалось, служанка не знала, поскольку была тогда еще ребенком. В дальнейшем в силу обстоятельств: мать умерла, а отец опустился и потерял место служащего на складе, — семейства отдалились друг от друга и девочки — сама Марта и ее младшая сестра — наверняка бы пропали, если бы не внимание и неустанная забота миссис Торнтон.

— Я заболела лихорадкой, — продолжила Марта, — и чуть не умерла. Миссис Торнтон взяла меня в свой дом, вместе с сыном выходила, а потом отправила на море. Доктора предупреждали, что болезнь заразная, но они не испугались. Одна лишь Фанни так разволновалась, что на время переехала в дом своего жениха, но напрасно: все закончилось хорошо.

— Мисс Фанни собирается замуж? — удивилась Маргарет.

— Да, причем за богатого джентльмена. Вот только он намного старше ее. Его фамилия Уотсон, а поместье находится где-то в северных графствах. Это очень хороший брак, несмотря на седину жениха.

После этого сообщения Маргарет надолго умолкла, а Марта тем временем занялась своими непосредственными обязанностями: вычистив камин, спросила, во сколько подавать чай, и покинула комнату с тем же непроницаемым лицом, с каким вошла. Маргарет с трудом удержалась от вошедшей в привычку попытки представить, каким образом то или иное событие отразится на мистере Торнтоне: одобрит ли он выбор сестры или сочтет его неподобающим.

На следующий день она позанималась с младшими детьми Бучера, потом решила прогуляться, а напоследок зашла навестить Мэри Хиггинс. К ее немалому удивлению, Николас уже вернулся с работы: день удлинился, и Маргарет потеряла счет времени, — и, судя по всему, тоже успел пройти немалый путь по дороге смирения: держался спокойно и не так самоуверенно, как прежде.

— Итак, старый джентльмен отправился в путешествие? Малыши, ребята смышленые, доложили. Они, похоже, умнее моих девчонок. Хотя, наверное, грех так говорить: одна-то уже давно в могиле. Должно быть, это погода не дает людям сидеть на месте: вот и мой хозяин куда-то уехал.

— Поэтому вы так рано и вернулись с работы? — невинно уточнила Маргарет.

— Не говорите, если не понимаете! — обиделся Хиггинс. — Я не из тех, кто носит два лица: одно для хозяина, а второе для его спины. Ни за что не уйду с работы раньше, чем наступит урочный час. Нет! Пусть Торнтон заслуживает достойной драки, но обманывать его грех. Вы устроили меня на это место, и я вам благодарен. Фабрика хорошая, по всему видно. Ну-ка, парень, встань и пропой для мисс Маргарет то, что выучил. Вот так: выпрямись, вытяни правую руку вперед и вверх, как жезл, и повтори за мной: «На счет „раз“ — молчим; на счет „два“ — стоим; на счет „три“ — смотрим; на счет „четыре“ — идем!».

С важностью бывалого члена парламента малыш произнес слова методистского гимна, явно сложные для его понимания, но покоряющие своим колеблющимся ритмом. После того как Маргарет наградила юного артиста аплодисментами, Николас потребовал исполнить следующий гимн, а потом и еще один, невольно проявив интерес к священным текстам, которые прежде с пренебрежением отвергал.

Домой Маргарет вернулась значительно позже, чем обычно подавался чай, но сейчас ее никто не ждал. Радовало и то, что можно спокойно предаться собственным мыслям, а не наблюдать с тревогой за отцом, чтобы понять, какую линию поведения выбрать. Немного перекусив, она решила просмотреть почту и отобрать письма, которые требовалось прочесть в первую очередь.

Среди корреспонденции попались четыре-пять посланий от мистера Генри Леннокса, и Маргарет внимательно перечитала их с единственной целью: понять, насколько иллюзорны шансы брата на восстановление справедливости. Адвокат описывал, какие именно предпринял действия, чтобы помочь Фредерику, но отложив последнее письмо и обдумав сложившуюся картину, она внезапно обратила внимание на сквозившую между строк личную заинтересованность автора. Несмотря на деловой тон писем, было ясно, что мистер Леннокс не забыл о прежних отношениях с мисс Хейл. Письма свидетельствовали о глубоком уме и профессиональном опыте автора, их следовало сохранить как особенно ценные, и Маргарет бережно сложила конверты в стопку.

Покончив с этим небольшим, но важным делом, она внезапно подумала об отце так, как не думала еще никогда, — едва ли не обвинив себя в том, что воспринимает одиночество (а следовательно, и отсутствие мистера Хейла) как облегчение. Два дня полной свободы помогли восстановить силы и даже взглянуть на мир с надеждой. Планы, прежде представлявшиеся в обличье обременительных задач, теперь явились в виде удовольствий. Глаза освободились от болезненного тумана, и собственное положение открылось в правдивом свете. Если бы мистер Торнтон вернул ей былую дружбу — нет, достаточно и того, чтобы время от времени приходил к отцу, как в прежние дни, хоть она и не должна его видеть, — то будущая жизнь, пусть и не слишком радостная, могла бы показаться ясной и ровной.

Маргарет вздохнула и поднялась, намереваясь подготовиться ко сну. Несмотря на простой и понятный долг дочерней преданности, сердце наполнилось тревогой и печалью.

Шок оказался невыносимым. Маргарет впала в состояние полного изнеможения, не находившего выхода в слезах, рыданиях и даже словах: лежала на диване с закрытыми глазами, а на вопросы отвечала односложно и шепотом. Мистер Белл совершенно растерялся: оставить в таком состоянии ее он не мог, но не мог и предложить поехать в Оксфорд, как решил в поезде по дороге в Милтон. Физическое истощение девушки исключало как дорогу, так и печальную картину, которая предстала бы перед ней в Оксфорде. Названный отец сидел возле камина и раздумывал, как быть, а Маргарет лежала неподалеку — неподвижная и почти бездыханная. Он не мог ее оставить даже ради обеда, к которому Диксон призывала со слезами на глазах. В конце концов горничная принесла поднос в гостиную, и мистер Белл принялся за еду, не различая вкуса. Обычно он с удовольствием смаковал каждое блюдо, но сейчас проклятая курица с таким же успехом могла оказаться кучкой опилок. Когда Диксон, следуя его совету, попыталась накормить Маргарет, едва заметным движением головы та показала, что делать этого не следует.

Мистер Белл тяжело вздохнул, с трудом поднялся на затекших от долгого сидения ногах и вслед за Диксон вышел из комнаты.

— Не могу ее оставить. Напишу в Оксфорд и попрошу, чтобы там сделали все необходимое. Надеюсь, к похоронам успею вернуться. Пожалуй, придется написать и миссис Леннокс и попросить приехать: Маргарет необходимо женское участие — хотя бы для того, чтобы выплакаться.

Диксон рыдала за двоих, но после этих слов, вытерев глаза и немного успокоившись, объяснила, что миссис Леннокс ожидает в ближайшее время рождения второго ребенка и приехать никак не сможет.

— Хм! Полагаю, в таком случае следует пригласить миссис Шоу. Она уже вернулась в Англию?

— Да, сэр, вернулась, но вряд ли захочет оставить дочь в ее положении, — крайне недовольно ответила Диксон, которую раздражало вмешательство постороннего. Можно подумать, она сама не в состоянии позаботиться о Маргарет!

— Ее положение… — повторил мистер Белл. — Насколько мне известно, такое же положение в прошлый раз она благополучно пережила на острове Корфу, в Венеции, Неаполе и прочих папских местах. Да и что значит это положение для процветающей женщины по сравнению с ситуацией, в которой оказалось нечастное создание. Уверен, миссис Шоу не откажется помочь и непременно появится здесь, так что к завтрашнему вечеру подготовьте для нее комнату и все необходимое. Я сам ей напишу и встречу.

В соответствии со своим твердым намерением мистер Белл написал письмо, получив которое миссис Шоу заявила, обливаясь слезами, что оно так похоже на послание дорогого генерала, написанное перед приступом подагры, что она навсегда его сохранит. Если бы мистер Белл оставил выбор, если бы отказ показался возможным, она бы не поехала, несмотря на искреннее сочувствие горю племянницы, но резкий, лишенный даже намека на вежливость приказ заставил леди преодолеть силу инерции и позволить горничной собрать ее в путь.

Когда капитан Леннокс провожал тещу вниз, к экипажу, на верхней площадке появилась Эдит в чепчике и шали и, заливаясь слезами, напутствовала:

— Не забудь, мама: Маргарет обязательно должна поселиться у нас. В среду Космо едет в Оксфорд, так что передай через мистера Белла, когда ждать тебя обратно. Ну а если понадобится, то Космо сможет заехать и в Милтон.

Эдит вернулась в гостиную, где сидел Генри Леннокс и разрезал страницы нового ревю.

— Зачем загружать мужа? — произнес он, не поднимая головы. — В Милтон, если надо, могу поехать я.

— О, спасибо! — обрадовалась Эдит. — Полагаю, старый мистер Белл сделает все, что нужно, и дополнительных усилий не потребуется. Вот только трудно ожидать от оксфордского чудака знания жизни. Милая, дорогая Маргарет! Как чудесно будет снова ее увидеть! Когда-то вы дружили.

— Разве? — безразлично отозвался Генри, погрузившись в чтение статьи.

— А может, и нет. Не помню: была слишком увлечена женихом. Но как удачно все сложилось: если уж дядюшке было суждено умереть, то случилось это именно сейчас, когда все мы вернулись домой, устроились на старом месте и готовы принять дорогую Маргарет! Бедняжка! Насколько здесь все отличается от Милтона! Обязательно сменю в ее спальне шторы, чтобы комната выглядела новой, светлой и жизнерадостной.

В таком же добром, родственном расположении духа миссис Шоу ехала в Милтон, время от времени со страхом представляя первую встречу и решая, как переступить тягостную черту, однако чаще ей все же думалось о том, как поскорее забрать Маргарет из «этого ужасного места» и вернуться в приятный комфорт Харли-стрит.

— О боже! — воскликнула дама, обращаясь к горничной. — Только взгляни на эти трубы! Моя бедная Мария! Глаз бы не сомкнула в Неаполе, если бы знала, где она живет! Надо было сразу приехать и забрать их с Маргарет!

Про себя миссис Шоу признала, что всегда считала зятя слабым и ни на что не способным, но сейчас, когда довелось увидеть, на какое жуткое место тот променял восхитительный Хелстон, и вовсе испытала шок.

Маргарет предстала перед ней в том же состоянии: бледной как смерть, в полнейшем ступоре, не способной плакать. Ее предуредили о приезде тетушки Шоу, однако она не выразила ни удивления, ни радости, ни неприязни. Мистер Белл, уже не страдавший отсутствием аппетита и по достоинству оценивший кулинарное мастерство Диксон, напрасно пытался убедить бедняжку отведать хоть кусочек; она качала головой с тем же спокойным упрямством, что и накануне. Чтобы утешиться, джентльмену пришлось есть за двоих.

Маргарет первой услышала, как остановился возле дома кеб. Веки ее дрогнули, а губы слегка порозовели и шевельнулись. Мистер Белл спустился, чтобы встретить миссис Шоу, а когда они вернулись, девушка хоть и держалась за стол, но все же стояла. Увидев тетушку, она шагнула в раскрытые объятия и разрыдалась на родном плече. Необъяснимое сходство во внешности, голосе, жестах, объединявшее членов одной семьи, — все это мгновенно напомнило Маргарет о матери и растопило заледеневшее сердце в потоке горячих слез.

Мистер Белл неслышно вышел из комнаты, спустился в кабинет, приказал развести огонь и попытался отвлечься, снимая с полки и рассматривая одну за другой книги. Каждый том напоминал об ушедшем друге. Занятие, конечно, отличалось от двухдневного наблюдения за Маргарет, однако мысли оставались прежними, поэтому профессор был насказанно рад услышать возле двери голос мистера Торнтона, которого Диксон надменно выпроваживала. Похоже, вместе с появлением миссис Шоу вернулись претензии на прежнее величие, на благородство Бересфордов, на «положение», которое молодая леди утратила, но теперь, слава богу, могла восстановить.

Все эти смешные преимущества, которые Диксон с наслаждением обсуждала с горничной миссис Шоу (в назидание Марте искусно подчеркивая богатство и важность особняка на Харли-стрит), побуждали к высокомерному обращению с любым жителем Милтона, поэтому, несмотря на благоговейное почтение к мистеру Торнтону, величественная горничная коротко и ясно заявила, что увидеть кого-нибудь из домашних сегодня не удастся. Однако надменность домашнего дракона была немедленно нейтрализована появлением мистера Белла.

— Торнтон, это вы? — громогласно осведомился тот, распахнув дверь кабинета. — Зайдите на пару минут. Хочу кое-что с вами обсудить.

Мистер Торнтон прошел в кабинет, а Диксон пришлось вернуться на кухню и утешиться красочной историей о сэре Джоне Бересфорде, который в бытность высоким шерифом выезжал в экипаже, запряженном шестеркой лошадей.

— Не знаю, о чем именно хотел поговорить: просто очень тоскливо сидеть одному в комнате, где все напоминает о недавно ушедшем друге, — но Маргарет должна всласть поплакать в гостиной вместе с тетушкой!

— Миссис… ее тетя уже приехала? — уточнил Торнтон.

— Приехала? Да! С горничной и прочим скарбом. В такой ситуации можно было бы явиться и налегке, а теперь мне придется поискать себе место в отеле.

— Ни к чему. В нашем доме пять или шесть пустующих спален.

— Хорошо проветренных?

— Уверен, что в этом на матушку вполне можно положиться.

— В таком случае поднимусь наверх, пожелаю бедной девушке спокойной ночи, поклонюсь заботливой тетушке и немедленно отправлюсь вместе с вами.

В гостиной мистер Белл задержался, что заставило нервничать Торнтона: из-за обилия дел он едва выкроил время, чтобы забежать в Крамптон и узнать, как чувствет себя мисс Хейл.

По дороге профессор попопытался оправдаться:

— Женщины не хотели меня отпускать. Миссис Шоу спешит вернуться домой — утверждает, что из-за состояния дочери, — и намерена сразу забрать с собой Маргарет, но сейчас бедняжка так же готова к путешествию, как я к полету. К тому же она справедливо считает, что должна здесь попрощаться с кем-то из знакомых. Тетушка заявила, что в Лондоне ее тоже ждут давние друзья, и Маргарет, расплакавшись, сказала, что будет рада уехать из города, где так много страдала. Завтра я должен вернуться в Оксфорд, но до сих пор не решил, на какую чашу весов бросить свой голос.

Он замолчал, словно ожидая совета, однако спутник не произнес ни звука: в голове его эхом звучали слова «где так много страдала». Увы! Так она будет вспоминать проведенные в Милтоне полтора года — для него невыразимо дорогие, несмотря на горечь. Но эта горечь стоила всей сладости жизни. Потеря мистера и миссис Хейл — чрезвычайно милых его сердцу людей — не могла отравить воспоминание о неделях, днях, часах, когда прогулка протяженностью две мили приближала к счастью заветной встречи, а обратный путь скрашивался мыслями о красоте, свежей грации и очаровательной простоте любимой. Да! Что бы с ним ни произошло, он никогда не назовет то время, когда мог видеть Маргарет едва ли не каждый день — так близко, что стоило лишь руку протянуть, чтобы прикоснуться, — временем страданий. В его восприятии этот период был полон королевской роскоши — несмотря на боль и унижение. Разве можно сравнить его с бедностью, угрожавшей свести будущее к убогому факту, лишив жизнь надежды и страха?

Миссис Шоу возненавидела Милтон всеми силами своей нежной души. Город показался ей шумным и дымным. Бедные жещины на улицах выглядели грязными, богатые леди — безвкусными, а ни один мужчина — будь то низкого или высокого сословия — не умел одеться по размеру и фигуре. Тетушка не сомневалась, что, оставшись в Милтоне, Маргарет никогда не восстановит утраченные силы. Сама же она опасалась возвращения давних нервных припадков. Маргарет предстояло отправиться в Лондон, причем немедленно. В подобном духе, если не в этих конкретных словах, она убеждала племянницу до тех пор, пока та — слабая, усталая и сломленная — не пообещала неохотно, что, как только минует день похорон отца — среда, — соберется и уедет вместе с тетушкой в Лондон, возложив на крепкие плечи Диксон все заботы по оплате счетов, продаже мебели и возвращению дома владельцу. До наступления траурной среды, когда мистеру Хейлу предстояло лечь в землю вдали от семейного дома и оставшейся в одиночестве жены (это обстоятельство мучило Маргарет; если бы не впала в бессильный ступор, то, пожалуй, смогла бы что-нибудь предпринять), мисс Хейл получила письмо от мистера Белла.

Маргарет взяла перо и дрожащей рукой нацарапала:

Слабость не позволила придумать ничего другого, но даже небольшое усилие до такой степени утомило, что если бы она и попыталась найти иное выражение, то написать бы не смогла. Пришлось немедленно лечь и постараться ни о чем не думать.

— Мое дорогое дитя! Письмо тебя расстроило или взволновало? — участливо спросила тетушка Шоу.

— Ни то ни другое, — едва слышно ответила Маргарет. — Когда завтрашний день закончится, станет легче.

— Уверена, милочка, что лучше не станет до тех пор, пока я не увезу тебя прочь из этого ужасного города. Не представляю, как целых два года ты дышала дымом.

— А что оставалось делать? Не могла же я бросить папу и маму.

— Не терзай себя, дорогая. Все, что ни делается, — к лучшему, вот только как вы здесь жили? У нашего дворецкого жилье и то лучше.

— Он не всегда такой мрачный — летом выглядит очень симпатично — и я бывала здесь очень счастлива.

Желая прекратить этот разговор, Маргарет закрыла глаза.

Вечерами заметно холодало, и по распоряжению миссис Шоу в каждой комнате растапливали камин. Тетушка баловала Маргарет как только могла: покупала деликатесы и приятные безделушки — все, в чем сама находила радость и утешение, — но племянница оставалась равнодушной, если вообще замечала подарки.

Несмотря на слабость, в день проходившей в Оксфорде церемонии она не могла усидеть на месте, медленно бродила по комнатам и выбирала вещи, которые хотела бы сохранить. По приказу миссис Шоу Диксон ходила следом: якобы для того, чтобы исполнять распоряжения хозяйки, но с тайной целью при первой же возможности угворить ее прилечь отдохнуть.

— Вот эти книги я оставлю себе, а все остальные отправь мистеру Беллу. Он оценит их и как достойные внимания труды, и как память о папе. Вот это… это после моего отъезда отдай мистеру Торнтону. Сейчас напишу несколько слов.

Маргарет присела к столу и, словно боясь задуматься, торопливо начертала:

Поставив точку, она поднялась и опять принялась ходить по комнатам, любовно рассматривая знакомые с детства вещицы — теперь уже старомодные и потрепанные, но оттого не менее дорогие сердцу. Больше она не произнесла ни звука, и впоследствии Диксон доложила миссис Шоу, что сомневается, слышала ли мисс Хейл хотя бы слово из того, что говорила, чтобы отвлечь ее от грустных мыслей.

Результатом долгого хождения стала физическая усталость, и ночью Маргарет впервые уснула по-настоящему, а утром, за завтраком, выразила желание пойти попрощаться кое с кем из друзей. Миссис Шоу возразила:

— Не думаю, дорогая, что здесь есть настолько близкие друзья, чтобы отправиться к ним до посещения церкви.

— Но остался один-единственный день. Если капитан Леннокс явится сегодня, а завтра мне придется уехать…

— Да-да, именно завтра. Я все больше убеждаюсь, что этот воздух тебе вреден. Из-за него ты выглядишь бледной и больной. К тому же нас ждет Эдит — особенно меня, — а тебя ни в коем случае нельзя оставлять одну. Если считаешь себя обязанной нанести эти визиты, то я поеду с тобой. Надеюсь, Диксон сможет нанять экипаж?

В итоге миссис Шоу отправилась в путь, чтобы позаботиться о племяннице, и взяла с собой горничную, чтобы та позаботилась о шалях и подушках. Глубокая печаль не позволила Маргарет улыбнуться при виде приготовлений к двум кратким визитам, с которыми всегда справлялась в одиночестве, пешком и в любое время дня, и признаться, что один из домов, которые предстояло посетить, принадлежит Николасу Хиггинсу. Оставалось лишь надеяться, что тетушка не пожелает покинуть экипаж и пересечь двор, при каждом порыве ветра подвергаясь атакам вывешенного на просушку белья.

В сознании миссис Шоу произошло короткое, но бурное сражение между стремлением к комфорту и чувством приличия. К счастью, победило первое. С предупреждениями об осторожности и пожеланиями не подхватить лихорадку, которая всегда гнездится в подобных местах, заботливая тетушка отпустила племянницу туда, куда та множество раз ходила без разрешения.

Хозяина дома не оказалось: удалось застать лишь Мэри и парочку детей Бучера, — и Маргарет пожалела, что не выбрала более подходящее время. Добрая и чувствительная Мэри соображала очень туго, а поняв наконец, зачем пришла леди, разрыдалась так, что Маргарет отказалась от попыток произнести те теплые слова, о которых думала, пока ехала в экипаже. Лишь обещанием зайти к ним еще раз удалось утешить девушку, а также передать отцу просьбу навестить мисс Хейл сегодня вечером, после работы.

Уходя, Маргарет остановилась, посмотрела по сторонам и тихо, неуверенно произнесла:

— Очень бы хотелось увезти с собой что-нибудь в память о Бесси.

Щедрая душа Мэри мгновенно откликнулась на просьбу. Что же дать-то? А когда Маргарет выбрала простую маленькую чашку, которая всегда стояла у постели больной, добрая девушка заволновалась:

— О, возьмите что-нибудь получше! Она и стоит-то всего четыре пенса!

— Спасибо, этого вполе достаточно, — поблагодарила Маргарет и поспешила уйти, пока лицо Мэри светилось радостью от возможности подарить хотя бы мелочь.

«Ну а теперь к миссис Торнтон!» — решительно сказала себе девушка, но от одной лишь мысли о предстоящем визите ей стало плохо. К тому же как объяснить тетушке, кто такая миссис Торнтон и почему к ней необходимо ехать?

Посетительниц (миссис Шоу соблаговолила выйти из экипажа) проводили в гостиную, где только что растопили камин. Тетушка закуталась в шаль и вздрогнула.

— Какой холод, однако!

Появления хозяйки пришлось дожидаться несколько минут. Теперь, когда Маргарет приехала проститься, чтобы навсегда убраться с глаз долой, достойная леди смягчилась. Твердый дух молодой особы, проявившийся при различных неожиданных обстоятельствах, запомнился ей больше редкого терпения в долгих мучительных испытаниях. Приветствие прозвучало теплее, чем обычно, а в обращении даже мелькнула тень нежности — очевидно, из-за бледного, опухшего от слез лица и дрожащего голоса, с которым Маргарет напрасно старалась совладать.

— Позвольте познакомить вас с моей тетушкой, миссис Шоу. Завтра я навсегда покидаю Милтон. Считаю необходимым попросить у вас прощения за поведение во время последней встречи и выразить уверенность в ваших добрых намерениях — как бы ложно мы ни поняли друг друга.

Слова племянницы заметно озадачили миссис Шоу: благодарность за доброту и извинение за дурные манеры, — но ответ миссис Торнтон прозвучал совершенно спокойно:

— Мисс Хейл, рада слышать, что вы все поняли как должно. Высказав свое мнение, я сделала лишь то, что считала необходимым, поскольку всегда стремилась оставаться вам старшей подругой. Рада, что вы сумели оценить мое намерение.

— Согласитесь ли вы поверить, что я не совершила ничего предосудительного, хотя и не могу объяснить свое поведение, поскольку не имею права раскрывать чужую тайну? — пунцово покраснев, попросила Маргарет.

Голос ее прозвучал так мягко, а глаза взглянули так жалобно, что миссис Торнтон впервые поддалась обаянию, прежде неизменно остававшемуся без ответа.

— Да, я вам верю. Оставим эту тему. Итак, вы намерены вскоре оставить Милтон. Вы никогда не любили наш город, но, несмотря на это, поздравлений не ждите. Где же намерены жить отныне, мисс Хейл?

— У тетушки.

Маргарет повернулась к миссис Шоу, и та пояснила, нежно глядя на нее:

— Племянница переедет в мой дом на Харли-стрит. Она мне почти как дочь. Рада выразить вам и собственную благодарность за проявленную к ней доброту. Если вы с мужем соберетесь в Лондон, зять и дочь — капитан и миссис Леннокс, — несомненно, разделят стремление оказать вам все возможное внимание.

Хозяйка с неприязнью подумала, что Маргарет не удосужилась просветить родственницу относительно семейных связей Торнтонов, на которых любезная леди уже успела распространить свое покровительство, а потому кратко ответила:

— Мой муж умер. Мистер Торнтон — мой сын. В Лондон я никогда не езжу, а потому вашим заманчивым приглашением воспользоваться вряд ли смогу.

В этот момент в комнату вошел сам мистер Торнтон, только что вернувшийся из Оксфорда. Траурный костюм убедительно объяснял цель поездки.

— Джон, — обратилась к сыну миссис Торнтон, — эта леди — миссис Шоу, тетушка мисс Хейл. К сожалению, визит мисс Хейл — прощальный.

— Значит, все-таки уезжаете, — без всякого выражения произнес Торнтон.

— Да, — подтвердила Маргарет, — завтра.

— Сегодня вечером приедет зять, чтобы сопровождать нас, — добавила миссис Шоу.

Торнтон отвернулся, хотя и не сел, а остался стоять, что-то внимательно рассматривая на столе, словно обнаружил нераспечатанное письмо и внезапно забыл об окружающих, а потому не сразу заметил, что дамы поднялись, собираясь уйти. Спохватившись, он бросился провожать миссис Шоу к экипажу, и они с Маргарет оказались на крыльце напротив друг друга. В то же мгновение в сознание каждого естественным образом проникло воспоминание о дне бунта. Торнтон связал его с драматичной сценой следующего дня: с пламенным заявлением Маргарет, что нет в яростной толпе ни одного человека, о котором она не беспокоилась бы точно так же, как о нем. Ледяные слова прозвучали в сознании и оживили давнюю обиду, хотя сердце разрывалось от тоски.

Нет, однажды он уже осмелился проявить чувства и потерял все. Пусть уезжает. Пусть увозит и свое каменное сердце, и свою проклятую красоту. Как холодно, как отталкивающе неприступно ее лицо, несмотря на прелесть черт! Боится, что он скажет ей что-нибудь неуместное или неловкое. Да, пусть едет: все равно ей вряд ли удастся найти сердце более верное, чем его. Счастливого пути!

Торнтон попрощался с мисс Хейл невозмутимым, ровным голосом, без тени сожаления. Предложенная рука была принята с непроницаемым спокойствием, а выпущена так же безразлично, как бросили бы засохший цветок, но в этот день никто из домашних больше Торнтона не увидел: он заявил, что очень занят.

Визиты до такой степени утомили Маргарет, что тетушка принялась взволнованно хлопотать, то и дело вздыхая и причитая: «Я тебя предупреждала!» Диксон и вовсе заявила, что госпожа так же ужасно выглядит, как в тот день, когда узнала о смерти отца. Они с миссис Шоу даже заговорили о необходимости отложить путешествие, но стоило тетушке неохотно упомянуть о нескольких днях промедления, как Маргарет нервно воскликнула:

— О нет! Поедем завтра! Не могу больше здесь оставаться. Будет только хуже. Хочу все забыть!

Сборы продолжились, а вечером приехал капитан Леннокс с радостным известием о благополучном рождении второго сына. Маргарет обнаружила, что разговор с человеком, который, несмотря на доброту, не умел всем сердцем сочувствовать чужому горю, принес облегчение, и встала с дивана, а к тому времени, когда должен был прийти Хиггинс, спокойно ушла в свою комнату, чтобы там спокойно с ним поговорить.

— Эх! — вздохнул Николас, едва переступив порог. — Кто бы мог подумать, что добрый джентльмен так неожиданно покинет этот мир! Когда услышал новость, меня можно было сбить с ног соломинкой. «Мистер Хейл? — не поверил я. — Тот, который был священником?» — «Да», — ответили мне. «Значит, — сказал я, — больше нет на земле самого хорошего человека. Когда и где найдется другой такой?» Я сразу пошел к вам, чтобы разделить горе, но служанки заявили, что вы плохо себя чувствуете, и отправили восвояси. Вы и правда неважно выглядите и какая-то другая. Наверное, в Лондоне станете знатной дамой. Ведь так?

— Не совсем, — с грустной улыбкой возразила Маргарет.

— Хозяин вот пару дней назад спросил: «Хиггинс, ты видел мисс Хейл?» — «Нет, — ответил я. — К ней не пускают — говорят, что больна. Но я могу и подождать. Мы с ней так хорошо знакомы, что она не усомнится в моем сочувствии лишь потому, что мне не удается его выразить». А он предупредил: «Смотри, времени у тебя не много, старина. Она не останется здесь ни на мгновение дольше, чем необходимо. Богатые родственники увезут ее в Лондон, и конец». — «Если не получится встретиться до отъезда, весной непременно поеду в Лондон. Никакие родственники не помешают попрощаться по-человечески», — возразил я ему. Но храни вас Господь, я знал, что придете, а всю эту чепуху, будто уедете, не простившись, придумали для хозяина.

— Ты абсолютно прав, — согласилась Маргарет. — Уверена, что и ты нас не забудешь, даже если никто в Милтоне не скажет о нашей семье ни слова, обязательно вспомнишь и меня и папу. Тебе хорошо известно, как он был добр и чуток. Смотри, Хиггинс! Это Библия. Хочу подарить ее тебе. Очень жаль расставаться, но папа был бы рад, если бы ты время от времени читал отдельные главы. Уверена, что будешь свято чтить его память.

— Это уж точно. Попроси вы прочитать ради вас и старого джентльмена даже бесовские письмена, и то прочитал бы. Что это, мисс? Не собираюсь брать от вас деньги, даже не думайте. Мы давно дружим, и ни разу между нами не встревали деньги.

— Это для детей Бучера, — поспешно пояснила Маргарет. — Им понадобятся. Ты не можешь отказаться: тебе здесь не предназначено ни пенни. Так что не сомневайся.

— Ах, мисс! Могу сказать одно: благослови вас Бог, и аминь!

Покой и тишина дома на Харли-стрит в период восстановления Эдит после родов подарили Маргарет тот естественный отдых, в котором она остро нуждалась. Появилось время обдумать и принять внезапные перемены, случившиеся в жизни за последние два месяца. Она оказалась обитательницей роскошного особняка, толстые стены которого надежно защищали от любых забот и тревог. Безупречно смазанные колеса повседневной жизни вращались с восхитительной легкостью. Миссис Шоу и Эдит не могли наговориться с Маргарет и постоянно твердили, как они рады ее возвращению домой. Она же винила себя в неблагодарности: в глубине души таилось чувство, что приход Хелстон и даже маленький дом в Милтоне — с постоянно встревоженным отцом, больной матерью и жалкой суетой сравнительной бедности — воплощали в себе идею дома. Эдит спешила встать с постели, чтобы наполнить комнату кузины всевозможными милыми пустяками и удобствами, без которых сама не умела обходиться. Миссис Шоу с помощью горничной посвятила себя восстановлению гардероба племянницы до состояния элегантного разнообразия. Капитан Леннокс держался легко, радушно и любезно. Час-другой проводил рядом с женой в ее комнате, еще час играл со старшим сыном, а остальное время убивал в клубе — в том случае, если не был приглашен на обед. Незадолго до того дня, когда Маргарет перестала ощущать постоянную потребность в тишине и отдыхе — прежде чем жизнь успела показаться однообразной и скучной, — Эдит спустилась вниз, чтобы возобновить активное участие в домашнем хозяйстве. Маргарет вернулась к привычному состоянию наблюдения, восхищения и помощи и с радостью освобождала кузину от подобия обязанностей: отвечала на записки, напоминала о встречах и заботливо опекала, когда, в отсутствие развлечений, Эдит воображала, что больна.

Все остальные члены семьи активно пользовались радостями лондонского сезона, так что Маргарет часто оставалась в одиночестве и тогда мысленно возвращалась в Милтон, с особой остротой ощущая разницу между нынешней и прошлой жизнью. Лишенное событий, борьбы и усилий существование начинало надоедать. Временами становилось страшно, что сонный покой ввергнет в состояние летаргии и заставит забыть обо всем, кроме ненужной роскоши. В Лондоне тоже существовали фабрики, на которых тяжело трудились рабочие, но она никогда их не видела. Даже слуги обитали в неведомом подвальном мире и возникали только по требованию хозяина или хозяйки. В сердце и в сознании возникла странная пустота. Однажды, когда Маргарет вскользь упомянула о разочаровании в разговоре с Эдит, та, лежа на диване после утомительного бала, лениво погладила кузину по щеке.

— Бедное дитя! Представляю, как грустно оставаться одной вечер за вечером сейчас, когда весь город веселится. Но ничего, скоро, как только Генри вернется с выездного заседания суда, начнем давать званые обеды, и тогда в твоей жизни появится хотя бы немного разнообразия. Еще бы тебе не хандрить!

Званые обеды не казались Маргарет панацеей, однако Эдит считала их принципиально важными и собиралась сделать «совершенно непохожими на мамины вдовьи застолья». Сама же миссис Шоу участвовала в подготовке вечеров во вкусе мистера и миссис Леннокс с неменьшей радостью, чем в прежние времена, когда давала собственные тяжеловесные обеды. Капитан Леннокс относился к Маргарет с неизменной братской добротой. Она искренне восхищалась зятем за исключением тех моментов, когда тот проявлял повышенное внимание к внешности и наряду жены, готовясь в очередной раз покорить мир ее красотой. Тогда Маргарет с трудом сдерживалась, чтобы не высказать собственное мнение.

Обычно день проходил так: тихий час-другой до позднего завтрака; вялое, ленивое застолье утомленных, еще не совсем проснувшихся людей, где присутствие Маргарет считалось обязательным, потому что далее следовало обсуждение планов (несмотря на то что светские развлечения ее не касались, домашние всегда ждали поддержки или какого-нибудь несущественного совета); затем приходилось отвечать на бесконечные записки, которые Эдит неизменно оставляла ей, рассыпаясь в комплиментах красноречию и прекрасному почерку; далее следовала короткая партия в шахматы с вернувшимся с утренней прогулки Космо; забота о детях во время обеда слуг; прогулка в экипаже или прием посетителей; обед или дневной прием, куда кузены и тетушка уезжали, наконец-то предоставив Маргарет самой себе. К сожалению, к этому часу усталость пассивного и бесполезного времяпрепровождения накладывалась на угнетенное состояние духа и слабое здоровье.

С острым, хотя и молчаливым, интересом Маргарет ждала приезда Диксон из Милтона, где старая служанка заканчивала устройство семейных дел. Хотелось услышать какие-нибудь новости о людях, среди которых прожила два долгих года. Правда, в своих коротких письменных отчетах Диксон время от времени ссылалась на мнение мистера Торнтона по поводу продажи мебели или общения с владельцем дома в Крамптоне, однако это имя, как и прочие, мелькало лишь изредка. Однажды вечером Маргарет сидела одна в гостиной Ленноксов с письмами горничной в руке; но не читала, а вспоминала прошедшие дни и наполненную событиями жизнь, откуда ее безвозвратно вырвали; пыталась представить далекий мир, вращающийся так равнодушно, как будто их с отцом в нем никогда не было; спрашивала себя, неужели ни один человек во всем городе не вспоминает о ней (не Хиггинс, конечно, — о нем она не думала). В этот момент объявили о визите мистера Белла. Маргарет торопливо спрятала письма в рабочую корзинку и вскочила, покраснев, словно попалась на месте преступления.

— О, мистер Белл! Вот уж не ожидала вас увидеть!

— Надеюсь, что гостеприимство окажется столь же искренним, как это очаровательное удивление.

— Вы обедали? Как доехали? Позвольте заказать ужин.

— Только если собираешься поужинать сама. В ином случае не стоит, я к еде равнодушен. Но где же все? Куда-нибудь уехали и бросили тебя в одиночестве?

— Да, но это замечательно! Можно отдохнуть. Я вот думала… Нет, все же не хотите ли перекусить? Честно говоря, не знаю, есть ли в доме что-нибудь съестное, но можно поискать.

— Не беспокойся, я пообедал в клубе. Вот только там готовят не так хорошо, как раньше, поэтому, если собираешься ужинать, согласен составить компанию. Не переживай! Во всей Англии не наберется и десятка поваров, способных сочинить достойный импровизированный ужин. Если даже мастерство и вдохновение соответствуют задаче, то самообладание обычно подводит. Лучше приготовь чаю, Маргарет. Итак, о чем же ты думала? Кажется, собиралась со мной поделиться. И что за письма только что поспешно спрятала?

— Они всего лишь от Диксон, — ответила Маргарет, густо покраснев.

— Всего-то? А догадайся, кто приехал со мной в одном поезде.

— Не имею понятия, — пожала плечами Маргарет.

— Как зовут брата твоего зятя?

— Мистер Генри Леннокс?

— Именно, — подтвердил мистер Белл. — Ты ведь знала его прежде, не так ли? Что это за человек?

— Когда-то давно он мне нравился. — Маргарет на миг опустила взгляд, но тут же подняла глаза и продолжила в своей обычной невозмутимой манере: — Мы переписывались по поводу Фредерика, но за три года, что не встречались, он мог и измениться. Какое впечатление сложилось у вас?

— Не знаю. Джентльмен так прилежно выяснял, кто я в первой инстанции и кто во второй, что ничего о себе не поведал. Впрочем, плохо замаскированное любопытство к попутчику само по себе немало говорит о личности и характере. Тебе он кажется привлекательным?

— Нет! Определенно нет. А вам?

— И мне тоже. Просто почему-то подумал, что ты можешь считать иначе. Он пользуется успехом?

— Когда живет в Лондоне — наверное, но я его еще не видела: он работал на выездной сессии суда. Скажите, мистер Белл, вы приехали из Оксфорда или из Милтона?

— Из Милтона. Разве не видишь, как прокоптился?

— Вижу. Но решила, что так действуют на человека древности Оксфорда.

— В Оксфорде я бы с легкостью справился с любым домовладельцем и сделал все по-своему, а милтонский скряга вывернул меня наизнанку и в итоге поверг в бегство. Отказывается принять у нас дом раньше июня следующего года. Спасибо мистеру Торнтону: подыскал подходящего арендатора. Кстати, почему ты не спрашиваешь о мистере Торнтоне, Маргарет? Должен заметить, что он очень активно помогает в решении твоих дел: снял с меня едва ли не половину забот.

— Ну как он там? Как мистер Торнтон? — поспешно осведомилась Маргарет, напрасно стараясь говорить равнодушно.

— Полагаю, у него все хорошо. Я жил в его доме до тех пор, пока мог терпеть бесконечные разговоры о предстоящей свадьбе. Кажется, и сам Торнтон сломался, хотя выдает замуж родную сестру: постоянно прятался в своей комнате. Кажется, он уже переступил порог брачного возраста, будь то в качестве главного героя или сопровождающего лица. Удивительно, что старая леди поддалась искушению и разделила энтузиазм дочери по отношению к кружевам и флердоранжу. Признаюсь, почему-то считал миссис Торнтон особой более основательной.

— Она готова притвориться кем угодно, лишь бы скрыть слабости мисс Фанни, — негромко заметила Маргарет.

— Возможно. Ты наблюдала за ней, не так ли? Особой любви к тебе она явно не питает.

— Знаю, — кивнула Маргарет и воскликнула с заметным облегчением: — О, вот наконец и чай!

Вместе с чаем прибыл мистер Генри Леннокс, который решил пройтись пешком после позднего обеда и явно ожидал застать дома брата и невестку. Маргарет заподозрила, что он не меньше ее обрадовался присутствию третьей стороны, ведь эта встреча оказалась первой после предложения и отказа в Хелстоне. Поначалу она с трудом находила слова. К счастью, чайные хлопоты позволили обоим восстановить душевное равновесие. Честно говоря, мистер Генри Леннокс с трудом заставил себя отправиться на Харли-стрит в ожидании встречи, неловкой даже в присутствии брата и невестки и вдвойне неловкой сейчас, когда Маргарет оказалась единственной дамой, с которой следовало постоянно беседовать. Она опомнилась первой и заговорила на тему, которую считала самой важной.

— Мистер Леннокс, я глубоко признательна за все, что вы сделали для Фредерика.

— А я глубоко сожалею, что попытки оказались безуспешными, — ответил адвокат, быстро взглянув на мистера Белла и пытаясь понять, что можно говорить в присутствии гостя.

Маргарет прочитала его мысли и обратилась к профессору, вовлекая в разговор, чтобы Леннокс понял: джентльмен в курсе мер, принятых для оправдания Фредерика.

— Хоррокс, самый последний из свидетелей, оказался столь же несостоятельным, как и прочие. Мистер Леннокс выяснил, что он отплыл в Австралию только в августе — за два месяца до приезда Фредерика в Англию — и предоставил нам имена…

— Фредерик был в Англии? — удивленно воскликнул мистер Белл. — Ты никогда об этом не говорила!

— Думала, вы знаете. Не сомневалась, что отец сообщил в письме. Разумеется, это строгий секрет. Наверное, не стоило раскрывать его даже сейчас, — с горечью сказала Маргарет.

— Я ни разу не упомянул о Фредерике в разговорах с братом и невесткой, — заметил мистер Леннокс с профессионально тонким намеком на скрытый упрек.

— Ничего, Маргарет, — добродушно успокоил мистер Белл. — Я не живу в болтливом, полном сплетен мире, где каждый пытается выудить какой-нибудь пикантный факт. Не пугайся оттого, что выпустила кота из мешка перед преданным старым отшельником. Никогда и никому не скажу, что Фредерик приезжал в Англию. Подожди! Это было во время похорон миссис Хейл?

— Фредерик сидел рядом с мамой в минуту смерти, — тихо пояснила Маргарет.

— Точно! Точно! Кто-то спрашивал меня, не приезжал ли он в это время, и я решительно отверг такую возможность… Всего несколько недель назад… Кто же это мог быть? О, вспомнил!

Имени он так и не назвал. Маргарет многое бы отдала, чтобы убедиться в справедливости своих подозрений и подтвердить, что спрашивал именно мистер Торнтон, однако при всем желании не решилась произнести ни слова.

После короткой паузы Генри Леннокс спросил Маргарет:

— Полагаю, поскольку теперь мистер Белл знаком со всеми подробностями несчастного положения вашего брата, настало время представить ему нынешние обстоятельства дела. Если он согласится позавтракать со мной завтра, мы обсудим имена всех отсутствующих свидетелей.

— Если можно, я бы тоже хотела услышать подробности. Не сможете ли вы прийти сюда? Не решаюсь пригласить вас обоих на завтрак, хотя не сомневаюсь, что хозяева будут рады. Только позвольте узнать все, что касается брата, пусть даже сейчас надежды нет.

— В половине двенадцатого у меня назначена деловая встреча, но если хотите, обязательно приду, — согласился мистер Леннокс с излишним энтузиазмом, от которого Марагарет внутренне съежилась и пожалела о естественной просьбе.

Мистер Белл встал, оглянулся в поисках шляпы, убранной со стола, чтобы освободить место для чая, и провозгласил:

— Что же! Не знаю, каковы намерения мистера Леннокса, но лично я собираюсь отправиться домой. Весь день провел в дороге. После шестьдесяти путешествия утомляют.

— Пожалуй, дождусь возвращения брата и невестки, — отозвался молодой джентльмен, не проявляя склонности к перемене мест.

Маргарет смутилась и испугалась: сцена на террасе маленького дома в Хелстоне предстала перед глазами так живо, что, скорее всего, и сам Генри Леннокс не успел ее забыть.

— Прошу, не спешите, мистер Белл! Хочу, чтобы вы познакомились с Эдит. Пожалуйста!

Она легонько сжала руку гостя. Профессор удивленно взглянул на нее, заметил в глазах смятение и снова сел, словно не находя сил сопротивляться прикосновению.

— Видите, мистер Леннокс! — усмехнулся мистер Белл. — Ну разве ей можно отказать? Я счастлив буду познакомиться с кузиной Эдит, как того хочет Маргарет.

Добрый умный мистер Белл намеренно взял шутливый тон, чтобы дать названной дочери время оправиться от смятения, рожденного его намерением уйти. Маргарет не осталась в долгу. Мистер Леннокс смотрел на нее и не переставал удивляться, как брат-капитан мог заявить, что мисс Хейл утратила всю свою красоту. Конечно, в скромном черном платье она резко отличалась от Эдит, порхавшей на балу в белом креповом платье, с рассыпанными по плечам длинными золотистыми волосами.

При знакомстве с мистером Беллом миссис Леннокс очаровательно зарделась: ей предстояло подтвердить репутацию красавицы и вызвать восхищение и поклонение Мордекая[8] — пусть и в образе старого профессора малоизвестного коллежда. Миссис Шоу и капитан Леннокс искренне и великодушно приветствовали гостя, а когда тот увидел, насколько естественно чувствует себя Маргарет в роли сестры и дочери, сразу же проникся к обитателям дома особой симпатией.

— Какой позор, что мы уехали и не встретили вас! — воскликнула Эдит. — И тебя тоже, Генри. Впрочем, не думаю, что ради тебя стоило оставаться дома. А вот ради мистера Белла, лучшего друга отца Маргарет…

— Да уж! Ради этого ты пожертвовала бы всем, — насмешливо заметил деверь. — Даже званым обедом и возможностью блеснуть в этом прелестном платье.

Эдит не знала, что делать: хмуриться или улыбаться, — но мистер Леннокс не оставил ей выбора:

— Ничто не мешает тебе пригласить меня на завтрак, чтобы встретиться с мистером Беллом, а блюда подать приказать не к десяти, а к половине десятого. Хочу представить мистеру Беллу и Маргарет кое-какие письма и документы.

— Надеюсь, во время пребывания в Лондоне мистер Белл не сочтет зазорным принять наше приглашение заходить запросто, — вступил в разговор капитан Леннокс. — Сожалею, что не могу предложить отдельные апартаменты.

— Спасибо. Весьма обязан. Если бы предложили, то я был бы вынужден отклонить любезное приглашение, несмотря на искушение провести время в столь приятной компании, — поблагодарил мистер Белл, раскланиваясь во все стороны и тайно поздравляя себя с тем, что сумел придумать вежливый отказ, который позволил завуалировать истинное положение вещей, а именно: он не смог бы вынести общество таких воспитанных и заботливых хозяев — это все равно что есть несоленое мясо.

«Какое счастье, — подумал профессор, — что у них не нашлось свободной комнаты! До чего же славно я выкрутился! Начинаю постигать тайны хороших манер».

Чувство глубокого довольства собой не покидало джентльмена и тогда, когда шагал по улице рядом с Генри Ленноксом. Внезапно вспомнился умоляющий взгляд Маргарет и ее просьба не уходить; потом пришли на память слова давнего знакомого, что мистер Леннокс был когда-то восхищен красотой и достоинствами молодой леди, и мысли потекли в ином направлении.

— Полагаю, вы давно знакомы с мисс Хейл. Как вы ее находите? Боюсь, бедняжка выглядит несколько утомленной и даже не вполне здоровой.

— А по-моему, прекрасна, как всегда. Возможно, на первый взгляд она и показалась несколько бледнее, чем обычно, но потом воодушевилась и стала такой же, как прежде.

— На ее долю выпало много страданий, — гнул свое мистер Белл.

— Да, я наслышан. Причем не только естественные, неизбежные переживания, вызванные смертью родителей, но и другие причины, связанные с поведением ее отца. Кроме того…

— С поведением отца? — удивленно воскликнул мистер Белл. — Что вы имеете в виду? Мистер Хейл всегда вел себя весьма честно и достойно, проявляя значительно больше воли и решимости, чем можно было от него ожидать.

— Возможно, меня неверно информировали. Его преемник в Хелстоне — умный, рассудительный и активно верующий — пояснил, что обстоятельства отнюдь не вынуждали мистера Хейла оставить приход, чтобы обречь себя и семью на скудное существование за счет частных уроков, да еще в промышленном городе. Кажется, епископ предлагал ему другой приход, но если возникли определенные сомнения, ничто не мешало остаться на прежнем месте. Грустная правда состоит в том, что сельские пасторы ведут изолированную жизнь, оторванную от людей своего круга, равных по образованию и мировоззрению, им недостает общения, чтобы понять и оценить собственные сомнения. Будь все иначе, многим священнослужителям стало бы ясно, что их сомнения в вопросах веры надуманны и неосмотрительно от нее отказываться.

Мистер Белл с трудом сдержал гнев:

— Не могу с вами согласиться! Не думаю, что многие способны поступить так, как мой бедный друг Хейл.

— Возможно, определение сомнений как надуманных не вполне верное. Но все же жизнь, которую ведут сельские священники, зачастую приводит или к чрезмерной самонадеянности, или к болезненному состоянию совести, — невозмутимо заключил мистер Леннокс.

— В кругу юристов такие качества не встречаются? — уточнил мистер Белл. — Особенно болезненное состояние совести?

Позабыв о недавно приобретенном навыке хороших манер, профессор основательно рассердился, и мистер Леннокс понял, что обидел спутника. Говорил он главным образом для того, чтобы скоротать время в дороге, потому что определенной позиции по данному вопросу не занимал. Прекратить спор он предпочел мудрым, как ему казалось, умозаключением:

— Разумеется, замечательно, что в таком возрасте мистер Хейл решился оставить дом, где прожил двадцать лет, и давно устоявшиеся привычки ради неосязаемой идеи — скорее всего, ошибочной, хотя это неважно. Невозможно им не восхищаться, но в то же время не сожалеть о его судьбе. Чувство это напоминает то, которое мы испытываем к Дон Кихоту. Безупречный джентльмен! Никогда не забуду, сколь утонченный прием он оказал мне в Хелстоне.

Слегка умиротворившись и желая верить — ради собственного душевного спокойствия, — что поведение бедного Хейла действительно чем-то напоминало чудачества Дон Кихота, мистер Белл проворчал:

— Да вы совсем не знаете Милтона! Ничего общего с Хелстоном! Я не был в деревне многие годы, но уверен, что все — каждая палочка и каждый камень — осталось на своих местах, точно так же, как столетие назад. А Милтон! Езжу туда каждые четыре года, родился в этом городе, но, поверьте, порой не знаю, куда идти: теряюсь среди складов, построенных на месте отцовского сада. Что же, сэр, здесь наши пути расходятся. Спокойной ночи. Полагаю, завтра утром встретимся на Харли-стрит.

Мысль о Хелстоне проникла в живое сознание мистера Белла после беседы с мистером Ленноксом и всю ночь не давала покоя. Он снова стал молодым тьютором того колледжа, где теперь носил звание профессора, и гостил в доме недавно женившегося друга — гордого мужа и уважаемого викария Хелстона. Вдвоем они то и дело перепрыгивали через бесконечные весело журчавшие ручьи, отчего находились в воздухе не меньше, чем на земле. Время и пространство не существовали, хотя все вокруг казалось вполне реальным. События измерялись душевным откликом, а не собственной сущностью, поскольку сущность отсутствовала. Деревья стояли в великолепном осеннем наряде; теплые ароматы цветов и трав радовали обоняние; молодая жена друга двигалась по дому, излучая раздражение по поводу отсутствия богатства, как когда-то гордость за красивого и преданного супруга.

Сон настолько походил на явь, что, проснувшись, мистер Белл принял явь за сон. Где он находится? В душном, хотя и красиво обставленном номере лондонского отеля! Куда исчезли те, кто только что двигался, говорил, брал за руку? Умерли! Легли в землю! Пропали навечно, сколько бы ни продолжалась вечность. Да и сам он постарел и редко ощущал прежний наплыв сил. Полное одиночество существования показалось в этот момент совершенно невыносимым. Мистер Белл поспешно встал и постарался забыть сон в торопливых сборах на завтрак к Ленноксам.

Во время беседы ему не удавалось следить за всеми подробностями рассказа адвоката, в то время как глаза Маргарет то и дело расширялись, а губы бледнели по мере того, как свидетельства, способные оправдать Фредерика, рассыпались одно за другим. Дойдя до последней надежды, даже мистер Леннокс оставил холодную профессиональную манеру и заговорил спокойнее, мягче. Маргарет и прежде сознавала безнадежность положения, но сейчас одно разочарование следовало за другим с безжалостной неумолимостью, поэтому в конце концов не выдержала и расплакалась. Мистер Леннокс прекратил чтение и заметил с тревогой.

— Наверное, не стоит продолжать. С моей стороны было, видимо, неосмотрительно это предложить. Лейтенант Хейл сейчас вполне счастлив, обладает лучшими перспективами, чем на флоте, и принял родину жены как свою собственную.

— Все верно, — согласилась Маргарет. — С моей стороны крайне эгоистично о чем-то сожалеть, но я чувствую себя очень одинокой, потому что потеряла брата навсегда.

Генри Леннокс сложил бумаги и мысленно посетовал, что пока не настолько богат и влиятелен, чтобы решить вопрос так, как бы того хотелось; мистер Белл высморкался, но ничего не сказал. Спустя минуту-другую Маргарет взяла себя в руки и с обычным самообладанием любезно поблагодарила мистера Леннокса за труды, постаравшись сгладить неловкость.

Прежде чем попрощаться, мистер Белл подошел к Маргарет:

— Хочу завтра съездить в Хелстон, навестить старую обитель. Может, составишь мне компанию? Или боишься, что дорога утомит, а воспоминания окончательно расстроят? Говори, не стесняйся.

— Ах, мистер Белл! — воскликнула девушка, но больше не смогла произнести ни слова: поднесла к губам старую, искореженную артритом руку и поцеловала.

— Ну-ну, полно, — пробормотал, растерявшись, пожилой джентльмен. — Надеюсь, тетушка Шоу не будет возражать. Отправимся рано утром и часа в два будем на месте. Перекусим и отдохнем в маленькой гостинице — кажется, она называется «Герб Ленарда», — а потом пойдем гулять в лес. Ну как, выдержишь? Знаю, что будет нелегко, но в то же время приятно — во всяком случае, мне. Потом пообедаем — надеюсь, олениной, — я славно вздремну, а ты навестишь старых друзей. Доставлю тебя обратно в целости и сохранности, если не случится железнодорожной катастрофы, но ради спокойствия родственников застрахую твою жизнь на тысячу фунтов, а в пятницу, к ленчу, верну на Харли-стрит. Если согласна, сейчас же пойду и объявлю о своих намерениях.

— Не нахожу слов, чтобы выразить, как я этого хочу, — призналась Маргарет сквозь слезы.

— В таком случае постарайся в качестве благодарности на два дня осушить фонтаны, а то и мои слезные каналы не выдержат.

— Не пророню ни единой слезинки, — пообещала Маргарет, поморгала, пытаясь стряхнуть с ресниц капли, и с усилием улыбнулась.

— Вот и умница. В таком случае пойдем наверх и все уладим.

Маргарет сгорала от нетерпения и надежды, пока мистер Белл обсуждал план с тетушкой Шоу. Та сначала испугалась, потом погрузилась в сомнения, но все-таки уступила — скорее напору опекуна, чем собственным убеждениям. До самого конца, будь то правильно или неправильно, прилично или неприлично, она не могла принять окончательного решения. И только благополучное возвращение племянницы из счасливо завершившегося путешествия позволило ей заявить, что с самого начала считала предложение мистера Белла очень добрым и сама мечтала, чтобы после всех тягот Маргарет отдохнула и развеялась.

Маргарет собралась задолго до назначенного срока и даже успела немного поплакать, пока никто не видел, но потом опять заулыбалась как ни в чем не бывало. Чтобы не опоздать на поезд, на вокзал она прибыла загодя и только устроившись напротив мистера Белла, наконец-то вздохнула с облегчением. Всю дорогу Маргарет смотрела в окно на проплывавшие мимо южные городки и деревушки. Теплый солнечный свет придавал черепичным крышам красный оттенок, делая их еще больше непохожими на серый северный шифер. Вокруг старомодных остроконечных фронтонов порхали стаи голубей. Время от времени птицы опускались на мостовую, чтобы погреться и почистить взъерошенные перышки. Людей на станциях было немного, да и зачем куда-то ехать, когда вокруг и так все хорошо? Здесь ничто не напоминало о шуме и суете на линии, связывающей Лондон с городами северо-запада. Ближе к середине лета южное направление, как правило, оживлялось за счет отдыхающих, но постоянной деловой активности здесь никогда не существовало. Почти на каждой станции можно было увидеть пару зевак, которые, засунув руки в карманы, так внимательно наблюдали за поездом, что путешественники спрашивали себя, чем бедняги будут заниматься, когда состав умчится и перед глазами останутся только пустые железнодорожные пути, несколько покосившихся лачуг и дальние поля. Над золотой неподвижностью земли дрожал горячий воздух, мелькали фермы, и это натолкнуло Маргарет на мысль о германской идиллии: вспомнилась история о Германе и Доротее, Евангелине.

Но вот пришло время вернуться к действительности, выйти на нужной станции и отправиться в Хелстон. Отныне сердце наполнилось еще более острыми чувствами — боль смешалась с радостью. Каждая миля пути рождала воспоминания, с которыми Маргарет не рассталась бы за все богатства мира, хотя утраты заставляли с тоской оплакивать минувшие дни. В последний раз она проезжала по этой дороге вместе с матушкой и отцом, покидая родной дом. День выдался мрачным, как и настроение, но они были рядом, — а теперь она осталась одна на всем белом свете: родители ушли один за другим. Душа болела при виде залитой солнцем дороги. Каждый поворот, каждое дерево остались точно такими же, какими были несколько лет назад. Природа не знала перемен и хранила вечную молодость.

Мистер Белл догадывался, о чем думает племянница, и мудро держал язык за зубами. Они остановились возле «Герба Ленарда» — гостиницы, больше похожей на ферму и стоявшей чуть поодаль от дороги, словно хозяин ее не был настолько заинтересован в постояльцах, чтобы их заманивать, но готов принять каждого, кто нуждается в еде и ночлеге. Здание было выкрашено в светло-зеленый цвет, а перед ним красовалась окруженная скамейками огромная старая липа. Среди ветвей прятался щит с изображением мрачного герба рода Ленардов[9]. Дверь гостиницы оставалась распахнутой, однако гостеприимной поспешности здесь не ощущалось. После долгого ожидания наконец-то появилась хозяйка: встретила путешественников едва ли не как родных, а задержку объяснила сенокосом — обед рабочим отвозили в поле, она как раз складывала еду в корзинки и не слышала шума колес. Удивляться не приходилось, поскольку, свернув с дороги, экипаж оказался на мягкой земляной колее.

— О господи! — воскликнула добрая женщина, как только луч солнца осветил лицо Маргарет, до этой минуты скрытое полумраком большой комнаты. — Дженни, это же мисс Хейл! Скорее беги сюда!

Хозяйка по-матерински обняла Маргарет.

— Как поживаете? Как отец? Диксон? Мы до сих пор сожалеем, что викарий уехал от нас!

Похоже, о смерти матери миссис Перкинс уже знала — судя по тому, что не спросила о ней, — и Маргарет попыталась сообщить о смерти отца, но первое же слово застряло в горле. Она лишь тронула траурное платье и произнесла:

— Папа…

— Но, сэр, этого не может быть! — обратилась за опровержением закравшегося подозрения к мистеру Беллу миссис Перкинс. — Весной к нам приезжал джентльмен… нет, скорее, еще зимой… много рассказывал о мистере Хейле и мисс Маргарет. О смерти бедной миссис Хейл он сообщил, но о болезни нашего викария не обмолвился ни словом!

— И все же это так, — горестно вздохнул мистер Белл. — Викарий Хейл умер внезапно, когда гостил у меня в Оксфорде. Он был хорошим человеком, миссис Перкинс, и многие из нас были бы благодарны за такой мирный и легкий конец, который настиг его. Отец Маргарет был моим лучшим другом, а сама она — моя названная дочь. Вот я и подумал, что хорошо бы нам с ней вместе посетить родные края. По давним временам знаю, что у вас можно получить удобные комнаты и роскошный обед. Вижу, что вы меня не помните: я Адам Белл. Пару раз, когда в доме священника были гости и не хватало места, я ночевал здесь и пробовал ваш чудесный эль.

— Теперь вспомнила! Простите, что не узнала сразу: очень уж обрадовалась, увидев дочку викария! Позвольте проводить вас в комнату, мисс Маргарет: отдохнете, умоетесь с дороги. Еще утром я опустила в кувшин свежие розы — цветками вниз. Подумала: вдруг кто-нибудь приедет? Нет ничего лучше воды с ароматом мускуса. Подумать только: викарий умер! Что ж, все мы когда-нибудь умрем. Тот джентльмен, что приезжал, говорил: мистер Хейл очень горевал по жене.

Хозяйка повела гостью в комнату, а профессор попросил:

— Как только проводите мисс Хейл, миссис Перкинс, спуститесь, пожалуйста, ко мне: хочу проконсультироваться насчет обеда.

Небольшое двустворчатое окно в комнате, куда привела хозяйка Маргарет, почти полностью закрывали ветки розового куста и плети виноградной лозы, но стоило их раздвинуть, и стали видны вдалеке верхушки труб родного дома.

— Да, — вздохнула миссис Перкинс, расправив и без того безупречную и благоухающую лавандой постель и отослав Дженни за полотенцами. — Времена меняются, мисс. У нового викария семеро детей, а теперь он строит помещение и для тех, которым еще предстоит родиться, — на месте беседки и сарая. Сменил каминные решетки и поставил в гостиной сплошное окно. Они с женой совершенно неугомонные: постоянно что-то делают, потом переделывают — творят добро, как говорят сами. Ну а я бы сказала, что переворачивают все вокруг вверх дном непонятно зачем. Новый викарий — трезвенник, мисс, и мировой судья, а жена его знает массу рецептов экономных блюд и убеждает печь хлеб без дрожжей. Говорят они не по очереди, а одновременно, и так много, что слова не вставишь да еще и оглохнешь. Только когда уйдут, начинаешь понимать, что ничего нового не узнала. Во время сенокоса он ходит по полю, заглядывает в бидоны и очень сердится, если там оказывается не имбирное пиво, а что-нибудь покрепче, но я ничего не могу поделать. И бабка моя, и мать отправляли рабочим настоящую солодовую водку, а если у кого-то болела спина, лечили солями и александрийским листом. Вот и я так делаю, только миссис Хепворт, супруга викария, велит вместо лекарств давать засахаренные фрукты. Говорит, они гораздо полезнее, да только я не верю. Так хочется с вами поговорить еще, мисс, но мне пора идти — дела. Скоро вернусь.

Когда Маргарет спустилась в столовую, мистер Белл уже позаботился о трапезе. Гостей ждал накрытый стол: клубника со сливками, свежий хлеб, кувшин молока, а также сыр стилтон и бутылка портвейна для восстановления сил джентльмена. После ленча путешественники отправились на прогулку, но то и дело спорили, куда свернуть, — столько искушений ждало их по пути.

— Подойдем к дому? — предложил мистер Белл.

— Нет, не сейчас, на обратном пути — эта дорога, как раз туда и приведет, — ответила Маргарет.

Кое-что изменилось: исчезли старые деревья и пережившие долгий век ветхие хижины. Маргарет помнила каждый дом и о каждом жалела, как о потерянном друге. Прошли то место, где когда-то они вместе с Генри Ленноксом рисовали. Белый, рассеченный молнией ствол благородной березы, среди корней которой они сидели, пропал, и там появился небольшой садик. Старик, живший в полуразрушенной избушке, умер, саму избушку снесли, а на ее месте построили новый благопристойный коттедж.

— Не представляла, насколько постарела, — со вздохом призналась Маргарет после долгого молчания и отвернулась.

— Первые изменения в знакомых картинах открывают молодым людям тайну времени, — заметил мистер Белл. — Потом мы утрачиваем мистическое мироощущение. Я уже воспринимаю любые перемены как естественный ход событий. Бренность всего человеческого мне знакома, а тебе кажется новой и тягостной.

— Давайте навестим маленькую Сюзанну, — предложила Маргарет, увлекая спутника под сень деревьев, на поросшую мягкой травой дорожку.

— С удовольствием, хотя понятия не имею, кто это такая. Впрочем, это не важно: готов полюбить всех Сюзанн на свете.

— Моя маленькая Сюзанна расстроилась, потому что я не успела с ней проститься. Все это время я переживала, что причинила девочке боль, которой при должном старании могло бы не случиться. Однако путь неблизкий. Уверены, что не устанете?

— Абсолютно уверен. Конечно, если не собираешься передвигаться бегом. Видишь ли, здесь нет пейзажей, которые дали бы повод остановиться и поглазеть по сторонам. Если бы твоим спутником оказался кто-нибудь помоложе, ты сочла бы прогулку более романтичной, но что делать… здесь я, задыхающийся толстяк.

— Пойду помедленнее, обещаю! — улыбнулась Маргарет. — Люблю вас в двадцать раз больше, чем любого, кто помоложе.

— По принципу, что живой осел лучше мертвого льва?

— Возможно: не анализировала своих чувств.

— Ну а я согласен принять твои чувства, не вникая особенно в их природу. Давай двигаться, только, если можно, не быстрее улитки.

— В таком случае шагайте в том темпе, что вам подходит, а я подстроюсь. Если вдруг пойду слишком быстро, остановитесь и придайтесь размышлениям.

— Благодарю. Но поскольку моя матушка не убила моего отца и не вышла замуж за дядю, вряд ли я найду другую тему для раздумий, кроме шансов на отлично приготовленный обед. Что скажешь?

— Скажу, что надеюсь на лучшее. Миссис Перкинс всегда считалась прекрасной поварихой.

— Ты учла состояние рассеянности, вызванное сенокосом?

Маргарет по достоинству оценила тонкий юмор и такт мистера Белла: джентльмен болтал всякую чепуху, чтобы отвлечь от грустных мыслей о прошлом, — но ей хотелось бы пройти по дорогим сердцу местам в молчании, если уж невозможно мечтать о роскоши одиночества.

Наконец показался дом, где жила с овдовевшей матерью Сюзанна. Девочки дома не оказалось: на весь день ушла в приходскую школу, — и хозяйка принялась извиняться, заметив, как разочарована гостья.

— О, не переживайте, — успокоила ее Маргарет. — Напротив, я очень рада слышать, что девочка учится, — а то ведь раньше всегда оставалась дома.

— Да, по вечерам я учила дочку тому немногому, что знаю сама, но, к сожалению, этого недостаточно. Но Сюзанна так помогала по хозяйству, что мне очень ее не хватает. Зато вырастет гораздо умнее меня.

Женщина вздохнула, а профессор проворчал:

— Возможно, я не прав, так что не обращайте внимания на слова старика, безнадежно отставшего от жизни. И все же скажу: дома девочка получила бы более простое, естественное и надежное образование, помогала бы матери по хозяйству, а по вечерам вместе с ней читала очередную главу Нового Завета.

Маргарет не хотела возражением поощрять продолжение дискуссии, поэтому спросила у хозяйки:

— Как поживает старая Бетти Барнс?

— Не знаю, — коротко ответила та. — Мы не общаемся.

— Почему? — удивилась Маргарет, когда-то мирившая всех в деревне.

— Она украла мою кошку.

— И при этом знала, что животное принадлежит вам?

— Полагаю, что нет.

— Но разве нельзя все объяснить и вернуть кошку?

— Нельзя. Она ее сожгла.

— Сожгла! — одновременно воскликнули Маргарет и мистер Белл.

— Зажарила! — пояснила женщина.

Объяснение не удовлетворило. Подробными расспросами Маргарет выяснила ужасный факт: цыганка-предсказательница обманом выманила у Бетти Барнс лучшую — воскресную — одежду мужа, пообещав вернуть в субботу вечером, прежде чем Гудман Барнс обнаружит пропажу. Не дождавшись обещанного и трепеща перед неминуемым гневом мужа, Бетти вспомнила о жестоком поверье: якобы дикие вопли заживо сваренной или зажаренной кошки пробуждают злые силы и те вынуждают обидчика исполнить волю обиженного. Бедная матушка Сюзанны тоже верила в эффективность действа. Единственное, что ее смущало, — это выбор жертвенного животного. Маргарет с ужасом выслушала жуткую историю и попыталась объяснить абсурдность поверья, однако скоро поняла, что старается напрасно. Шаг за шагом она подвела женщину к признанию некоторых фактов, логическая связь и последствия которых казались ей самой очевидными, но та в конце концов растерянно повторила свое первое утверждение:

— Все это очень жестоко, и я не хотела бы так поступать, однако лучшего способа добиться цели не существует. Бабка и мать всю жизнь об этом твердили.

Маргарет в отчаянии сдалась и вышла из дома глубоко разочарованной.

— Молодец, что не смеешься надо мной, — заметил мистер Белл.

— С какой стати мне над вами смеяться? Что вы имеете в виду?

— Признаю, что ошибался насчет образования: любая школа, пожалуй, все же лучше, чем подобные заблуждения.

— Да-да, согласна. Бедная маленькая Сюзанна! Обязательно надо ее навестить. Не возражаете, если прогуляемся до школы?

— Ничуть. С интересом посмотрю, как и чему там учат.

Они в молчании пошли обратно по лесной дорожке, но даже волшебство природы не смогло избавить Маргарет от душевных мук, вызванных как самой жестокостью, так и рассказом, проявившим полное отсутствие воображения и — как следствие — сострадания несчастному животному.

Школа располагалась на просторной лужайке неподалеку от леса и заявляла о себе гулом детских голосов, похожим на гудение пчелиного улья. Дверь стояла распахнутой, и они вошли в небольшой холл. Оживленная, энергичная, одетая в черое платье леди — из тех, кто успевает повсюду сунуть нос, — приветствовала гостей с той хозяйской уверенностью, с которой миссис Хейл, пусть и более мягко, старалась встречать редких посетителей. Маргарет сразу поняла, что разговаривает с супругой нынешнего викария — преемницей матушки, — и хотела было уклониться от знакомства, однако подавила порыв и скромно прошла по коридору, в то время как ее провожали приветливые взгляды и шепотки узнавания:

— Смотрите: Маргарет… Это мисс Хейл.

Жена викария поняла, кто пожаловал в гости, подала руку мистеру Беллу и с заметным оттенком покровительства заявила:

— Полагаю, это ваш отец, мисс Хейл? Сходство очевидно. Очень рада вас видеть, сэр, и уверена, что викарий разделит мои чувства.

Маргарет указала даме на ее ошибку и, с трудом сообщив о смерти отца, задумалась, что заставило бы его, как предположила супруга нынешнего викария, вернуться в Хелстон. Предоставив беседу с миссис Хепворт мистеру Беллу, она оглянулась в поисках знакомых лиц.

— О, вижу, мисс Хейл, вам хочется позаниматься с девочками. Мне знакомо это чувство. Первый класс, приготовьтесь к уроку: сейчас вы займетесь с нашей гостьей грамматическим разбором.

Бедная Маргарет ожидала чего угодно, только не этого, и поначалу растерялась, однако, увидев милые детские лица — когда-то хорошо знакомые, поскольку все ученицы класса приняли крещение от отца — сразу успокоилась и незаметно пожала Сюзанне руку. Другие девочки тем временем доставали и раскладывали книги, а миссис Хепворт, вплотную приблизившись к мистеру Беллу, схватила его за пуговицу и приступила к объяснению фонетической системы, а также к пересказу своей беседы с инспектором приходских школ.

Маргарет склонилась над учебником и прислушалась к приглушенному гудению детских голосов. В памяти мгновенно ожили прежние времена, и глаза наполнились слезами. В настоящее вернула внезапная тишина: одна из учениц не знала, как определить простое словечко «э».

— «Э» — неопределеный артикль, — мягко пояснила Маргарет.

— Прошу прощения, — вмешалась жена викария, не пропустив ни звука. — Но мистер Милсом учит нас определять «э» как… Кто помнит?

— Абсолютное прилагательное, — одновременно ответили полдюжины голосов.

Маргарет смутилась: выяснилось, что дети знают больше ее, — а мистер Белл отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

До конца урока она не произнесла ни слова, но потом подошла к давним любимицам немного поболтать. Девочки очень повзрослели: три года немалый срок, — и многие воспоминания стерлись, но все были рады встрече, пусть даже радость соседствовала с грустью.

Когда занятия подошли к концу, было еще совсем светло, и миссис Хепворт предложила гостям посетить их дом, чтобы увидеть (она едва не произнесла «улучшения», но вовремя сохватилась) изменения, внесенные нынешним викарием. Никакие новшества не интересовали Магарет — напротив, оскорбляли нежные воспоминания о родном доме, — но желание хотя бы на несколько минут вернуться в прошлое одержало победу над страхом испытать боль.

Дом претерпел настолько значительную переделку и внутри и снаружи, что боль оказалась куда более терпимой, чем она опасалась. Все вокруг изменилось, все стало другим. Сад, где когда-то старательно и любовно ухаживали за газоном — так что даже случайно упавший лист розы нарушал гармонию, — превратился в свалку детских игрушек и прочих вещей. Чего здесь только не было: мешок с мраморными шариками, обруч, соломенная шляпа, оставленная на розовом кусте словно на вешалке, без внимания к нежным цветам, в прежние времена доставлявшим так много радости. Небольшой холл также свидетельствовал о веселом, здоровом, не обремененном воспитанием детстве.

— Ах! — воскликнула миссис Хепворт. — Надеюсь, вы извините нас за беспорядок. Как только закончится строительство детской: пристраиваем ее к бывшей вашей комнате, — тогда и приберусь. Как вы обходились без детской, мисс Хейл?

— В нашей семье было всего двое детей, и в такой комнате не было острой необходимости. Полагаю, у вас их больше?

— Семеро. Вот смотрите: здесь окно будет выходить на дорогу. Мистер Хепворт тратит на дом чрезвычайно много денег, ведь, когда мы приехали, жить в нем было практически невозможно — во всяком случае, такой большой семье, как наша.

Все комнаты изменились до неузнаваемости, включая кабинет мистера Хейла, где, по его словам, зеленый полумрак способствовал покою и склонял к размышлениям, но в то же время воспитывал характер, более склонный к медитации, чем к действию. Новое окно открывало вид на дорогу и, если верить миссис Хепворт, давало множество преимуществ. Отсюда можно было увидеть, как отбившиеся от стада викария овцы пытались добраться до заманчивого улья. Неугомонный священник наблюдал за дорогой даже во время сочинения самых ортодоксальных проповедей и всегда держал наготове шляпу и палку, чтобы догнать и арестовать прихожан, прежде чем те успеют скрыться в «Веселом леснике». Все члены большой семьи казались импульсивными, активными, общительными, добродушными и не особенно склонными к тонкости восприятия. Поначалу Маргарет опасалась, что миссис Хепворт разоблачит игру мистера Белла, состоявшую в преувеличенном выражении восхищения всем, что особенно претило его вкусу, но нет: похвалы принимались с таким наивным доверием, что на обратном пути в гостиницу Маргарет не удержалась от упреков.

— Ну не сердись, дорогая! Она сама виновата: если бы не взялась с восторгом демонстрировать каждое изменение и подробно объяснять смысл мельчайших улучшений, я бы относился ко всему серьезно! А если собираешься отчитывать меня и дальше, то лучше продолжи после обеда, дабы не нарушать пищеварения.

Дорога и долгая прогулка утомили обоих. Маргарет настолько устала, что отказалась от мысли выйти еще раз и побродить вокруг дома своего детства в одиночестве. Возвращение в Хелстон оказалось не совсем таким, как она себе представляла. Повсюду присутствовали малозаметные, но существенные изменения. Многие дома опустули по естественным причинам: кто-то уехал, кто-то женился, кто-то покинул этот бренный мир. Изменилась и природа: кое-какие деревья были подстрижены или вовсе исчезли, пропустив солнечный свет туда, куда прежде он не пробивался. Дорога выглядела ровнее и плотнее, а трава на обочинах была аккуратно скошена. Конечно, все к лучшему в этом лучшем из миров, однако Маргарет грустила по прежним пейзажам, по прежнему полумраку, по прежней высокой траве. Усевшись возле окна и глядя, как наступают сумерки, близкие к состоянию ее души, она даже прослезилась.

Мистер Белл тем временем крепко спал, после непривычных нагрузок. Разбудило его появление румяной сельской девушки с чайным подносом в руках, судя по всему, недавно вернувшейся с сенокоса.

— Кто там? Где я вообще? Маргарет, это ты? О, кажется, вспомнил. Теперь понятно, что за женщина сидит в такой печальной позе, сложив руки на коленях и неподвижно глядя перед собой. Что-то интересное? — поинтересовался мистер Белл, поднявшись с дивана.

— Ничего особенного! — как можно веселее ответила Маргарет, тоже вскакивая с места.

— И правда: какие-то скучные деревья вдалеке, белье на живой изгороди из шиповника, влажный вечерний ветерок. Занавесь лучше окно и займись чаем.

Некоторое время Маргарет молча крутила в пальцах ложку и почти не слушала рассуждения крестного отца. Если он возражал, она улыбалась точно так же, как если бы соглашался. Потом вздохнула, положила ложку на блюдце и неожиданно заговорила высоким голосом, как говорят после того, как долго о чем-то думали:

— Мистер Белл, помните наш вчерашний разговор о Фредерике?

— Вчера утром? Конечно помню, только кажется, что это было неделю назад. Да, мы говорили о бедном Фредерике.

— А помните, как мистер Леннокс упомянул о его приезде в Англию, когда умирала мама? — еле слышно спросила Марграет.

— Вспоминаю, но прежде я ничего об этом не знал.

— А я думала… была уверена, что папа вам рассказал.

— Нет, ни словом не обмолвился. Так что же?

— Хочу открыть вам свою тайну. Тогда я совершила очень плохой, неправильный поступок. — Маргарет вспыхнула от стыда, подняла голову и прямо посмотрела профессору в глаза. — Солгала.

— Согласен, нехорошо, но и мне неоднократно приходилось лгать — не всегда прямо и словесно, как, полагаю, сделала ты, но действиями или каким-нибудь хитрым косвенным способом, заставляя окружающих или не верить в правду, или верить в неправду. Знаешь, что порождает ложь? Часто те, кто мнит себя эталоном честности, оказываются замеченными в обманах, тайных браках и всяческих опасных сделках. Во всех нас течет дурная кровь лжи. Честно говоря, всегда считал, что тебя эта напасть не коснулась. Что, плачешь? Тогда лучше не станем говорить об этом. Не сомневаюсь, что это случилось давно; ты раскаялась и больше не повторишь ошибки. Короче говоря, сегодня вечером хочу видеть тебя веселой, а не печальной.

Маргарет вытерла глаза и попыталась сменить тему, но снова залилась слезами.

— Умоляю, мистер Белл, позвольте рассказать. Вдруг, если узнаете правду, сможете что-то изменить…

Она умолкла, не в силах выразиться точнее, и манера собеседника сразу изменилась:

— Расскажи все, что считаешь нужным, дитя мое.

— История долгая. Когда Фред приехал, маме уже было совсем плохо. Я сгорала от тревоги и боялась, что подвергла его опасности. А сразу после ее смерти Диксон встретила в городе некоего Леонардса, который знал брата по службе на флоте и собирался выдать полиции за обещанную награду в сто фунтов. Я испугалась еще больше и решила отправить Фреда в Лондон, чтобы встретился с мистером Ленноксом и попросил уточнить шансы на оправдательный приговор. Мы с братом отправились на железнодорожную станцию Аутвуд, но приехали туда слишком рано: уже темнело, однако человека можно было рассмотреть и узнать. Мы пошли прогуляться, так как я очень боялась наткнуться на Леонардса: тот мог оказаться поблизости. Шли-шли, потом остановились, и в эту минуту мимо верхом проехал человек. Посмотрел на меня в упор, но из-за солнца я сначала не поняла, кто это, однако уже в следующий миг узнала мистера Торнтона. Мы раскланялись.

— И он увидел Фредерика, — подсказал мистер Белл.

— Да. А потом, уже на перроне, подошел какой-то пьяный, взвинченный донельзя и попытался схватить Фреда за воротник, но брат вырвался, а тот потерял равновесие и упал с платформы. Там было и не высоко вовсе — фута три, не больше, — но почему-то потом он умер!

— Да, не повезло. Полагаю, это и был тот самый Леонардс. Как же Фредерик выкрутился?

— Как раз подошел поезд, и он уехал, да и произошедшее ни один из нас не счел серьезным.

— Значит, умер он не сразу?

— Нет, спустя день-другой. А потом… И здесь начинается самое срашное. — Маргарет нервно сжала руки. — Ко мне явился полицейский инспектор с подозрением, что с тем самым джентльменом, чей удар — или толчок — стал причиной смерти Леонардса, была я. Тогла я еще не знала, что брат благополучно отплыл из Лондона в Испанию, и думала, что его могут арестовать по подозрению в убийстве, а потом выяснить, что он тот самый лейтенант Хейл, за которого обещана награда, и повесить. Все эти страшные обстоятельства заставили меня солгать, что на станции я не была и ничего не знаю.

— И правильно сделала: я поступил бы точно так же. В мыслях о ближнем ты забыла о себе. Не каждому хватило бы выдержки на такое.

— Нет, не говорите так. Я поступила против веры и послушания. Потом выяснилось, что Фред уже покинул Аглию и ему ничто не угрожало. Я же в своей слепоте совсем забыла еще об одном свидетеле, который мог подтвердить, что видел меня на станции.

— И кто же это?

— Мистер Торнтон. Помните, что мы с ним поклонились друг другу?

— Вряд ли ему было что-нибудь известно о смерти какого-то пьяницы. Полагаю, следствие так ни к чему и не пришло.

— Следствия практически не было. Мистер Торнтон все знал: он был привлечен в качестве мирового судьи и выяснил, что смерть наступила не в результате падения с платформы, но прежде узнал о моей лжи. О, мистер Белл!

Маргарет закрыла лицо ладонями, словно пытаясь спрятаться от мучительных воспоминаний.

— Ты с ним поговорила? Объяснила свой естественный, инстинктивный поступок?

— Объяснить инстинктивное неверие и попытку спастись в грехе? — горько усмехнулась Маргарет. — Нет. Как я могла? Он ведь ничего не знал о Фредерике. Ради того, чтобы восстановить в его глазах свое доброе имя, раскрыть семейный секрет и тем самым поставить под удар возможность оправдания брата? На прощание Фредерик просил никому не говорить о его приезде. Видите, папа не поделился даже с вами. Нет, пришлось терпеть позор. И я терпела. С тех пор мистер Торнтон перестал меня уважать.

— Не сомневайся: он и сейчас глубоко тебя уважает. Возможно, слегка переживает, но неизменно отзывается с глубоким почтением и расположением, хотя некоторые особенности его поведения мне теперь стали понятны.

Маргарет долго молчала, потом наконец произнесла:

— Может, объясните, какие именно особенности вы имели в виду?

— О, ничего необычного! Он всего лишь вызвал мое раздражение нежеланием поддержать восхваление твоей персоны. Как старый дурак, я решил, что каждый должен думать так же, как думаю сам, а он явно имел другое мнение. Тогда я несколько удивился, но если обстоятельства не получили объяснения, мистер Торнтон наверняка пребывал в неведении и недоумении. Во-первых, ты разгуливала в сумерки с молодым человеком…

— Но это же мой брат! — возмущенно воскликнула Маргарет.

— Совершенно верно. Но откуда ему это знать?

— Честно говоря, никогда не задумывалась… — призналась Маргарет и покраснела.

— Возможно, он и не придал бы встрече особого значения, если бы не твое отрицание очевидного, хотя, по моему мнению, в данных обстоятельствах это было необходимо.

— Вовсе нет: теперь я точно это знаю и глубоко раскаиваюсь.

После долгого молчания Маргарет наконец заговорила:

— Скорее всего, я больше никогда не увижу мистера Торнтона.

— Многое на свете кажется куда более невероятным, — отозвался мистер Белл.

— И все же я знаю, что никакой встречи уже не будет. Мало кому удается так низко пасть в глазах… друга, как пала я. — Глаза ее наполнились слезами, но голос звучал твердо. — Теперь, когда Фредерик потерял всякую надежду на оправдание, а вместе с ней и желание восстановить истину и вернуться на родину, было бы разумно все объяснить. Если вдруг представится удобный случай (только умоляю — ничего не навязывайте), не согласитесь ли изложить все обстоятельства, но подчеркнуть, что делаете это по моей просьбе? Ради памяти папы хочу попытаться восстановить свое доброе имя, пусть даже мы больше никогда не встретимся.

— Разумеется. Больше того, считаю, что мистер Торнтон должен знать правду. Не хочу, чтобы на вас падала хотя бы легкая тень сомнения. Он понятия не имеет, что думать о той прогулке в обществе молодого джентльмена и нежелании в этом признаваться.

— Что касается этого, — высокомерно заявила Маргарет, — пусть думает что угодно. И все же при благоприятных условиях я предпочла бы объясниться, но не ради того, чтобы очиститься от подозрений в неприличном поведении. Если бы знала, что он меня подозревает, даже не подумала бы оправдываться. Нет! Просто хочу, чтобы он знал, что подтолкнуло меня к искушению и падению, — что заставило солгать.

— Ничуть тебя за это не виню, и, поверь, моя любовь здесь вовсе ни при чем.

— Чье угодно мнение — ничто по сравнению с моим собственным глубоким знанием, внутренним убеждением в своей неправоте. Только, если можно, давайте больше не будем об этом говорить. Что было, то было. Грех совершен. Теперь надо постараться оставить его в прошлом и впредь говорить только правду.

— Что ж, очень хорошо. Если хочешь чувствовать себя виноватой, не могу запретить, но лично я предпочитаю держать совесть в закрытой коробочке подобно попрыгунчику. Когда она вдруг выскакивает, то всякий раз удивляет своими размерами. Приходится уговаривать ее вернуться обратно, как рыбак уговаривал джинна снова спрятаться в кувшин. «Чудесно сознавать, что ты так долго помещалась в скромном убежище, что я даже не подозревал о твоем существовании, — говорю ей я. — Прошу, не расти больше и не смущай меня своими масштабами, а постарайся вернуться туда, откуда пришла». Но стоит совести спрятаться, вместо того чтобы запечатать горлышко сосуда и больше не трогать, я выпускаю ее вновь, чем нарушаю волю Соломона — мудрейшего из людей.

Однако Маргарет было не до шуток: остроумные рассужения мистера Белла оставались за пределами ее сознания. Мысли сосредоточились на единственной идее, уже являвшейся ранее, но теперь воплотившейся в форме убеждения: мистер Торнтон глубоко в ней разочарован. Она не верила, что признание поможет восстановить (нет, не чувства — об этом можно забыть) хотя бы уважение и доброе отношение.

От этих тягостных раздумий ком подкатил к горлу, и Маргарет попыталась успокоиться, сказав себе: что бы кто о ней ни думал, это не меняет ее истинной сущности, — но банальность мгновенно рассыпалась под тяжестью сожаления. Хотелось задать мистеру Беллу множество вопросов, но ни один из них так и не прозвучал. Добрый джентльмен решил, что подопечная устала, и рано отправил ее спать, но Маргарет еще долго сидела возле открытого окна, неотрывно глядя на темный купол неба, на звезды, что возникали, мигали и прятались за огромными раскидистыми деревьями. Всю ночь горел огонек и в ее бывшей спальне, превращенной новыми хозяевами в детскую, — до рассвета не гасла свеча. Маргарет утонула в ощущении перемен, личной незначительности, растерянности и разочарования. Мир не стоял на месте: едва заметная, но вездесущая изменчивость доставляла куда более мучительную боль, чем внезапный, резкий рывок.

«Отсутствие перемен — это и есть, наверное, рай, — подумала Маргарет. — Когда вчера, сегодня и всегда одно и то же. Бесконечность!»

Небо над головой выглядело так, словно вообще не способно меняться, но это не так. Ничто вокруг не остается постоянным: ни люди, ни природа, ни места, где приходится жить. Жертвы земной страсти крутятся в безостановочном водовороте. В таком настроении, как сейчас у нее, решила Маргарет, надо уходить в монастырь, а не искать небесного постоянства в земной монотонности. Будь она католичкой, способной надеть вериги на собственное сердце, так бы и поступила, но все, что ей остается, — это страдать за человечество. Нет, не за человечество: абстрактная любовь ко всему миру не заполнит сердце целиком и не вытеснит из него любви к отдельным людям. Наверное, так и должно быть. А может, и нет. Слишком сложно, чтобы сразу понять.

Маргарет, совершенно вымотанная, легла в постель, а спустя пять часов поднялась, ничуть не отдохнувшая, и все же утро принесло надежду и светлый взгляд на мир.

«Все верно, — подумала она, одеваясь и прислушиваясь к голосам играющих детей. — Если бы мир застыл в неподвижности, то начал бы загнивать и разлагаться. Болезненное ощущение перемен подсказывает, что прогресс вокруг не только справедлив, но и необходим. Чтобы научиться верности суждений и сердечной щедрости, надо больше думать не о том, как обстоятельства влияют на конкретного человека, но как они влияют на окружающих».

С облегчением вздохнув, Маргарет улыбнулась и спустилась вниз, где встретилась с мистером Беллом.

— Ах, дорогая! — воскликнул профессор. — Надеюсь, ты хорошо отдохнула, потому что есть новость. Как ты отнесешься к приглашению на обед? Ранним утром, когда роса еще не просохла, направляясь в школу, меня навестил викарий. Не знаю, повлияло ли на выбор времени визита стремление напомнить нашей хозяйке о вреде крепких напитков на сенокосе, но когда я спустился — в девятом часу утра, — он уже был здесь. В итоге мы приглашены на обед.

— К сожалению, не смогу пойти: Эдит ждет меня домой, — отказалась Маргарет, радуясь удобному предлогу.

— Да, знаю: так я и ответил. И все же, если передумаешь, приглашение остается в силе.

— Нет-нет! — быстро проговорила Маргарет. — Давайте не будем нарушать планы: выедем в двенадцать, как и собирались, — а Хепвортов поблагодарим за приглашение.

— Что же, как скажешь. Не волнуйся, я все улажу.

Перед отъездом Маргарет пробралась в дальний конец родного сада и сорвала веточку жимолости. Взять что-нибудь на память вчера не осмелилась: побоялась, что неправильно поймут. Возвращаться пришлось по деревенской лужайке, и былое очарование переполнило душу. Обыденные звуки казались здесь самыми музыкальными в мире, свет — самым золотым, а жизнь — самой спокойной и полной сказочного восторга. Вспоминая свои вчерашние сомнения, Маргарет призналась себе, что и сама постоянно меняется. Недавно страдала из-за того, что мир устроен не так, как ей бы хотелось, а сейчас вдруг обнаружила, что мир намного прекраснее, чем она его представляла. О, Хелстон! Ни одно другое место на земле с ним не сравнится!

Спустя несколько дней Маргарет совершенно успокоилась и решила, что поездка прошла замечательно: было радостно еще раз увидеть лучшую на свете деревню, где все напоминало о прошлом, о счастливой жизни с родителями, — но если бы возможность навестить родные места представилась еще раз, она бы отказалась.

Вскоре из Милтона приехала Диксон, чтобы взять на себя обязанности горничной, и привезла множество спелетен и новостей. Поведала прежде всего о свадьбе мисс Торнтон, не упустив подробностей о подружках невесты, нарядах и торжественных завтраках, сопуствовавших пышной церемонии. Марта теперь ее личная прислуга. В городе говорили, что мистер Торнтон устроил совершенно роскошную свадьбу, несмотря на серьезные финансовые потери в результате забастовки и срыва контрактов. Распродажа мебели принесла постыдно мало денег, если учесть состоятельность жителей Милтона. Две выгодные покупки сделала миссис Торнтон. На следующий день явился и сам мистер Торнтон, чтобы кое-что приобрести, и, к удовольствию зевак, заплатил за вещи больше, чем запрашивалось. Если миссис Торнтон снизила цену, то ее сын с лихвой компенсировал потери. Мистер Белл прислал множество заказов на книги, но разобраться в его предпочтениях оказалось непросто: лучше бы он приехал и отобрал то, что ему нужно, сам. К сожалению, о Хиггинсах Диксон рассказала мало: память ее цеплялась за аристократические предрассудки и изменяла всякий раз, когда речь заходила о тех, кто стоял на нижней ступени социальной лестницы. По ее мнению, Николас жил очень хорошо и несколько раз заходил, чтобы справиться о здоровье мисс Маргарет, — единственный, кто интересовался, если не считать мистера Торнтона: тот тоже однажды спрашивал. Мэри? О, у нее все прекрасно! Огромная, толстая, неряшливая! Кажется, кто-то сказал, что она работает в столовой на фабрике мистера Торнтона: отец захотел, чтобы дочка научилась готовить.

Диксон не слишком заботилась о связности своих историй, да это для Маргарет и не имело значения: просто поговорить о Милтоне и его жителях было очень приятно. Впрочем, саму Диксон тема мало увлекала — куда больше ей нравилось рассуждать о мистере Белле и его речах, свидетельствовавших о твердом намерении объявить Маргарет наследницей, — но молодая госпожа не пожелала развивать эту тему и не стала отвечать на многочисленные вопросы, пусть даже старательно замаскированные под подозрения, наблюдения и утверждения.

Все это время Маргарет тайно мечтала услышать, что мистер Белл приезжал в Милтон по делам. В Хелстоне, во время знаменательного разговора, они пришли к единому мнению, что желанное объяснение должно достичь сознания мистера Торнтона исключительно в личной беседе, да и то весьма ненавязчиво. Письма профессор писал нерегулярно, но время от времени, когда возникало настроение, все-таки одаривал названную дочь короткими посланиями. Особых надежд Маргарет не питала, и все же откладывала листки с легким чувством разочарования. В Милтон мистер Белл не собирался — во всяком случае, ничего об этом не писал. Что ж — значит, следовало набраться терпения: рано или поздно туман рассеется. Письма почтенного джентльмена мало напоминали его самого: лаконичные, полные жалоб и даже необычной, несвойственной ему горечи. Он не хотел смотреть в будущее — скорее, сожалел о прошлом и тяготился настоящим. Маргарет решила, что причина дурного расположения кроется в пошатнувшемся здоровье, но в ответ на тревожные расспросы мистер Белл прислал сердитую записку, где напоминал о существовании старомодной болезни под названием «сплин». Ей самой решать, умственное это недомогание или физическое, но он сохраняет за собой право ворчать, не предоставляя отчетов о состоянии здоровья.

После суровой отповеди Маргарет перестала интересоваться самочувствием старшего друга, пока однажды Эдит не рассказала о своей беседе с мистером Беллом во время его последнего пребывания в Лондоне. Выяснилось, что джентльмен всерьез собирался отвезти подопечную к брату и невестке в Кадис и планировал совершить это путешествие осенью. Маргарет засыпала кузину вопросами, но та вскоре заявила, что утомилась и больше ничего вспомнить не может. Мистер Белл сказал только, что было бы неплохо услышать рассказ о бунте из уст самого Фредерика, а заодно предоставить Маргарет возможность познакомиться с Долорес. Во время продолжительных каникул он всегда совершал дальние путешествия, так почему бы в этот раз не посетить Испанию? Вот и все. Эдит выразила надежду, что Маргарет разволновалась вовсе не потому, что хочет их покинуть, а потом от нечего делать расплакалась и заявила, что любит Маргарет значительно больше, чем та ее. Маргарет успокоила кузину как могла, но объяснять, как ее вдохновила мысль о поездке в Испанию, не стала. Всякое развлечение без ее личного участия Эдит воспринимала как молчаливое оскорбление или — в лучшем случае — как доказательство равнодушия к ее персоне, поэтому Маргарет сочла разумным скрыть радость, позволив себе лишь небольшую вольность: одеваясь к обеду, спросила Диксон, не желает ли навестить мастера Фредерика и его молодую жену.

— Но ведь она католичка, мисс. Разве не так?

— Кажется… О да, конечно! — подтвердила Маргарет, на миг обескураженная забытым обстоятельством.

— И живут они в католической стране?

— Да.

— В таком случае должна отказаться: собственная душа ближе даже дорогого мастера Фредерика, — а то все время буду дрожать от страха, как бы меня не обратили в чужую веру.

— Честно говоря, — призналась Маргарет, — я и сама не знаю теперь, поеду ли. Впрочем, если поеду, то смогу обойтись без тебя: не такая уж я важная леди, так что не волнуйся, дорогая старушка Диксон. Возможно, тебя ждет длительный отпуск. Жаль только, что главное слово здесь — «возможно».

Диксон этот монолог очень не понравился. Во-первых, обидело обращение «старушка». Горничная знала, что госпожа называет так всех, кого любит, однако слышать такое в свой адрес все-таки не желала, поскольку, даже переступив порог пятидесятилетия, старой себя не считала. Во-вторых, очень не понравились слова мисс, что обойдется без нее. Ну и, конечно, несмотря на страх, хотелось увидеть солнечную Испанию, а может, даже краешком глаза заглянуть в тайны католичества и инквизиции.

Подумав, Диксон многозначительно откашлялась, чтобы обозначить намерение говорить серьезно, и спросила, не думает ли мисс Хейл, что, если не заходить в церкви и не общаться со священниками, опасность обращения в католичество минует стороной. Речь, конечно, не о самом мастере Фредерике — это особый случай.

— Думаю, для него все решила любовь, — вздохнула Маргарет.

— Конечно, мисс! — обрадовалась Диксон. — Я-то смогу оградить себя и от священников, и от церкви: меня не застанешь врасплох! Впрочем, может, все-таки безопаснее остаться на родине…

Маргарет боялась даже думать всерьез о поездке в Испанию, но сама идея отвлекла ее от стремления поскорее посвятить мистера Торнтона в истинную причину роковых событий. Мистер Белл прочно осел в Оксфорде и, похоже, не собирался в ближайшее время его покидать. Сама же Маргарет стеснялась не только спросить прямо, но и намекнуть на возможность визита, точно так же как не чувствовала себя вправе уточнить вероятность поездки в Испанию. Возможно, идея посетила джентльмена лишь на пять минут. За весь долгий солнечный день в Хелстоне он ни разу не упомянул о подобном намерении. Скорее всего, фантазия рассеялась так же легко, как возникла. Однако если это все же правда, то унылая монотонная жизнь отступит перед новыми яркими впечатлениями.

Огромную радость доставлял Маргарет маленький племянник. Мальчик был любимцем и гордостью отца и матери — но только до тех пор, пока слушался и не капризничал. При каждом бурном взрыве его темперамента Эдит впадала в безвольное отчаяние и со вздохом восклицала:

— О боже! Ну что с ним делать? Пожалуйста, Маргарет, позвони и вызови Хенли.

К стыду своему, в минуты своеволия Маргарет любила племянника едва ли не больше, чем в миролюбивом настроении, поэтому уводила его в свою комнату, чтобы спокойствием, обаянием и душевной тонкостью победить упрямство. В конце концов малыш затихал, прижимался мокрым от слез личиком к ее плечу и засыпал на руках. Эти моменты казались Маргарет самыми сладкими, самыми дорогими, потому что дарили ощущение тех чувств, испытать в полной мере которые она уже не надеялась.

Мистер Генри Леннокс появлялся в доме часто и вносил в жизнь острую, пикантную ноту. Острый ум и разнообразные знания молодого, но весьма успешного юриста заметно оживляли обычно бесцветный разговор в гостиной, как и само его присутствие, несмотря на холодность и даже некую надменность. Маргарет заметила, что к брату и невестке он относится с легким презрением, считая их образ жизни бесцельным и пустым. Как-то раз ей довелось услышать, как младший брат резко спросил старшего, навсегда ли тот оставил профессию. Капитан Леннокс ответил, что обладает вполне достаточными средствами и не считает нужным продолжать службу.

— И это все, ради чего ты живешь? — осуждающе уточнил мистер Леннокс-младший.

И все же братья сохраняли родственную близость, как бывает в тех случаях, когда один берет на себя роль лидера, а второй готов терпеливо подчиняться. Мистер Леннокс — проницательный, дальновидный, находчивый, саркастичный и гордый — умело поддерживал и развивал полезные связи, поэтому быстро и уверенно поднимался по служебной лестнице. После долгого разговора о Фредерике в присутствии мистера Белла Маргарет ни разу не общалась с ним на темы, выходящие за пределы дома и семьи, но даже ни к чему не обязывающих бесед оказалось достаточно, чтобы развеять смущение с ее стороны и проявление уязвленного самолюбия и тщеславия — с его. Они часто виделись, но Маргарет почему-то казалось, что Генри старается не оставаться с ней наедине. Судя по всему, он тоже чувствовал, что они разошлись и во взглядах на жизнь, и во вкусах.

И все же в те минуты, когда Ленноксу удавалось высказаться особенно точно и выразительно, взгляд его в первую очередь падал на Маргарет, пусть и на мгновение, а в общих семейных беседах именно ее точка зрения интересовала больше всего, хотя он старательно скрывал почтительное внимание.

Званые обеды миссис Леннокс всегда имели успех, а секрет заключался в том, что кузина и подруги обеспечивали изысканность и элегантность, а капитан Леннокс отвечал за ненавязчивую осведомленность в текущих событиях. Мистер Генри Леннокс, а также несколько его молодых коллег и друзей оживляли беседу остроумием в сочетании с обширными познаниями в различных областях и умением преподать собственную эрудицию без педантизма и назойливости.

Обеды проходили блестяще, и все-таки даже здесь Маргарет сверлило разочарование. Любой талант, любое чувство и даже стремление к добродетели использовались в качестве материала для фейерверка. Священный скрытый огонь изживал себя в треске и искрах. Об искусстве говорили исключительно на уровне восприятия, обсуждая внешние эффекты и не пытаясь постичь мысль. Гости подстегивали собственный энтузиазм в отношении высоких материй, хотя никогда не задумывались о них в одиночестве. Способность к переживанию рассеивалась в потоке пустых слов. Однажды, когда джентльмены вернулись в гостиную, мистер Генри Леннокс подошел к Маргарет и обратился едва ли не с первыми добровольными словами со времени ее возвращения на Харли-стрит:

— Кажется, вам не понравилось то, что сказал за обедом Шерли.

— Разве? Значит, я так и не научилась скрывать свои мысли, — ответила Маргарет.

— Так было всегда. Ваше лицо не утратило способности к красноречию.

— Вы правы: мне не понравилось, как он защищал заведомое зло — очевидное зло, — пусть даже в шутку.

— Но зато как точно подбирал слова! Помните удачные эпитеты?

— Да…

— Вы хотите добавить, что презираете его за эти речи, пусть и умные. Пожалуйста, пусть вас не смущает, что он мой друг!

— Вот именно! Это тот самый тон, который…

Маргарет не договорила. Леннокс ждал продолжения, но она лишь покраснела и собралась было отойти, когда услышала тихие, но отчетливо произнесенные слова:

— Если мой тон или образ мыслей чем-то вас не устраивает, прошу оказать мне честь и доходчиво объяснить, что я должен сделать, чтобы общение доставляло вам удовольствие.

До сих пор не было никаких известий о намерении мистера Белла посетить Милтон, хотя в Хелстоне он говорил об этом так, словно собирался отправиться туда в самое ближайшее время. Маргарет порой думала, что джентльмен вполне мог уладить свои дела по почте, особенно если принять во внимание его нелюбовь к дымному городу и легкомысленное отношение к тому объяснению, которое она просила осуществить в личной беседе с мистером Торнтоном. Она знала, что добрый профессор выполнит просьбу, но когда: летом, осенью или зимой — это вопрос. На дворе стоял уже август, а о поездке в Испанию до сих пор не прозвучало ни слова, и Маргарет старалась примириться с утратой иллюзий.

Однако в одно прекрасное утро пришло письмо, где добрый друг сообщал, что намерен приехать, чтобы обсудить некий план, а заодно проконсультироваться с доктором. Мистер Белл начинал думать, что в дурном настроении и раздражительности виноват не он сам, а пошатнувшеея здоровье. При повторном чтении Маргарет обратила внимание на чрезмерно жизнерадостную интонацию послания, но от более глубокого анализа ее отвлекли восклицания Эдит:

— Мистер Белл приезжает в Лондон! Ах господи! Меня так вымотала жара, что вряд ли найду силы еще на один званый обед! К тому же все, кроме нас, давно разъехались по загородным поместьям и никого из тех, с кем мистеру Беллу было бы приято провести время, не осталось.

— Уверена, что обед в тесном семейном кругу ему доставит большую радость, чем общение с незнакомцами, пусть и самыми блестящими, которых тебе удастся собрать. А если он плохо себя чувствует, то тем более не захочет видеть посторонних. Рада, что мистер Белл наконец-то собрался к доктору: по тону писем я давно поняла, что он нездоров, но ответов на прямые вопросы не получила, а больше спросить было некого.

— Вряд ли что-то серьезное, иначе он не думал бы о поездке в Испанию.

— Так он ни разу об этом и не упомянул.

— Нет, но план, который мистер Белл собирается с тобой обсудить, явно связан с путешествием. Только вот захочешь ли ты поехать в такую жару?

— Скоро жара пойдет на убыль, с каждым днем будет все прохладнее. Единственное, чего я боюсь, — что жду от путешествия слишком многого, к тому же чересчур своевольно. В таких случаях обычно ожидает разочарование: даже если план исполняется, воображение все равно требует чего-то большего.

— Но это суеверие, Маргарет.

— Не думаю — скорее, естественная защита от острых, страстных потребностей. Кто-то умоляет Господа: «Пошли мне детей, а не то умру», — ну а я мысленно прошу: «Позволь поехать в Кадис, иначе умру».

— Я так боюсь, что брат и невестка уговорят тебя остаться там навсегда. Что же тогда мне делать? Я ведь мечтала найти тебе мужа здесь, чтобы не расставаться!

— Я не собираюсь замуж.

— Что за глупости! Космо говорит, что твое присутствие привлекает в дом джентльменов, и многие из них ради тебя готовы посещать нас и на будущий год.

Маргарет высвокомерно вскинула голову:

— Знаешь, Эдит, порой мне кажется, что жизнь на Корфу плохо на тебя повлияла…

— Да?

— Ты стала вести себя бестактно.

Эдит так отчаянно разрыдалась и с такой обидой заявила, что кузина ее разлюбила и больше не видит в ней подругу, что Маргарет испугалась, не слишком ли покорно пошла на поводу уязвленной гордости, и весь день пыталась загладить вину, рабски прислуживая Эдит. Кузина улеглась на диван в позе несчастной жертвы и принялась тяжело вздыхать, а спустя некоторое время уснула.

Мистер Белл дважды переносил дату приезда, но так и не появился, а однажды утром Маргарет получила письмо от его камердинера Уоллиса. Слуга сообщал, что господин давно плохо себя чувствовал и потому был вынужден откладывать путешествие, а в тот самый день, когда должен был отправиться в Лондон, случился апоплексический удар. Консилиум врачей вынес вердикт, что больной не переживет ночь. Более чем вероятно, что, когда мисс Хейл получит это письмо, бедного господина уже не будет на свете.

Письмо пришло во время завтрака. Маргарет прочитала, побледнела, молча передала листок Эдит и поспешно вышла из комнаты.

Миссис Леннокс тоже прочитала и разрыдалась — по-детски испуганно и безутешно, чем немало огорчила супруга. Миссис Шоу завтракала в своей комнате, так что непростая миссия примирить жену с близостью смерти, испытанной впервые в сознательной жизни, легла на плечи капитана. Эдит не сразу подумала о Маргарет, а когда вспомнила, поспешно вышла из-за стола и поднялась к ней в комнату. Диксон собирала необходимые туалетные принадлежности, а Маргарет со слезами на глазах трясущимися пальцами завязывала ленты на шляпке.

— Ах, дорогая! Какой ужас! Ты что, собираешься куда-то выйти? Космо сам отправит телеграмму и выполнит любое поручение.

— Еду в Оксфорд. Поезд отправляется через полчаса. Диксон предложила свои услуги, но думаю, что это лишнее. Мне нужно к нему: возможно, потребуется уход. Мистер Белл стал мне как отец. Не возражай, Эдит, и не удерживай!

— Но я должна тебя остановить. Маме поступок совсем не понравится. Сходи и попроси у нее разрешения. Ты сама не знаешь, куда едешь. Одно дело, если бы мистер Белл жил в собственном доме, отдельно от всех, но ведь это университет! Умоляю, поговори с мамой: потребуется не больше минуты.

Маргарет сдалась и опоздала на поезд. От неожиданности миссис Шоу растерялась и впала в истерику, напрасно потратив драгоценное время. Поскольку она твердо заявила, что поедет в любом случае, а через пару часов отходил следующий поезд, после долгих препирательств на тему: что прилично, а что нет — было решено, что сопровождать Маргарет будет капитан Леннокс. В итоге за пять минут до отправления поезда они сидели в вагоне друг напротив друга.

Друг отца и ее названный отец лежал при смерти. Мысль об этом столь очевидно требовала немедленного действия, что Маргарет удивилась собственной решительности и независимости и ни на миг не пожалела, что поехала.

Мистер Белл, как оказалось, скончался ночью. Она увидела его комнаты и впоследствии с нежностью связывала их в памяти не только с лучшим, самым любимым другом отца, но и с ним самим.

Перед отъездом капитан и Маргарет пообещали Эдит, что если печальный конец уже наступил, то они вернутся к обеду, поэтому осталось лишь обвести долгим взглядом комнату, где умер отец, и навсегда проститься с добрым, остроумным, мудрым мистером Беллом.

На обратном пути капитан Леннокс уснул, а Маргарет вдоволь наплакалась, вспоминая роковой год и все принесенные им несчастья. Не успевала она в полной мере осознать одну утрату, как наваливалась новая — не для того, чтобы вытеснить из сердца предыдущую, но чтобы еще больнее разбередить едва затянувшуюся рану. Однако, услышав нежные голоса кузины и тетушки; увидев восторг, с которым встретил ее маленький Шолто; войдя в ярко освещенные уютные комнаты; ощутив искренний интерес бледной и оттого еще более хорошенькой хозяйки дома, Маргарет вырвалась из транса почти суеверной безнадежности и почувствовала, что даже она способна внушать радость. Эдит уступила ей свое место на диване, а малыш бережно и важно принес тетушке чашку чая. Жизнь медленно, но неуклонно поворачивалась светлой стороной, так что, одеваясь к обеду, Маргарет даже сумела поблагодарить Господа за избавление дорогого друга от долгой мучительной болезни.

Когда пришла ночь — торжественная и величественная — и дом погрузился в тишину, Маргарет долго сидела у окна, восхищаясь красотой летнего лондонского неба. Земные огни отбрасывали слабые розовые отсветы на мягкие облака, выплывавшие из неведомого мрака в белое сияние луны. В этой комнате Маргарет простилась с детством и встретила юность — золотое время пробуждения чувств и совести. Однажды, в такую же тихую летнюю ночь, она пообещала себе жить смело и благородно — «без страха и упрека», — как жили героини любимых романов. Тогда казалось, что стоит лишь принять решение, и судьба сложится сама собой. Сейчас стало ясно, что необходимым условием истинного героизма является не только воля, но и молитва. Доверив собственному суждению, она совершила роковую ошибку. Дальнейшие события стали справедливыми последствиями греха, и теперь все объяснения, оправдания и искушения останутся неизвестными тому человеку, в чьих глазах она так низко пала. Она осталась наедине со своим грехом, зная ему истинную цену.

Великодушные рассуждения мистера Белла о том, что почти все люди повинны в двусмысленных поступках, а мотив оправдывает совершенное зло, никогда не казались по-настоящему убедительными. Мысль о том, что, зная истинные обстоятельства, она смогла бы смело сказать правду, утешала слабо. Теперь, когда смерть в очередной раз объяснила, что в жизни по-настоящему важно, попытка оправдаться в глазах мистера Торнтона хотя бы с помощью покровителя предстала жалкой и беспомощной. Если бы весь мир говорил, действовал или хранил молчание с целью обмана; если бы в опасности оказались самые дорогие жизни и самые важные интересы; если бы никто и никогда не узнал истину и не смог измерить степень уважения или презрения и она осталась бы одна перед лицом Господа, Маргарет Хейл молилась бы об одном: чтобы хватило сил говорить правду и поступать по совести.

— Разве мистер Белл не назначил Маргарет своей наследницей? — шепотом осведомилась Эдит, оставшись наедине с мужем после печальной поездки в Оксфорд.

Прежде чем задать опасный вопрос, она встала на цыпочки, обняла мужа и умоляющим тоном попросила не сердиться. Однако капитан Леннокс ничего об этом не знал, а если что-то слышал, то успел забыть. Вряд ли профессор небольшого колледжа мог оставить значительное состояние, но в то же время двести пятьдесят фунтов в год — сам он никогда не хотел, чтобы Маргарет платила за кров и еду — сумма невероятная, особенно если учесть, что спиртное кузина не употребляла и питалась весьма умеренно. Слегка расстроенная, Эдит чуть отстранилась: романтика момента разрушилась.

Неделю спустя она важно подошла к мужу и торжественно поклонилась:

— Я оказалась права, а вы, благородный капитан, заблуждались. Маргарет получила письмо от адвоката, в котором тот объявляет ее наследницей имущества, оставшегося после уплаты долгов и налогов. Эта сумма составляет около двух тысяч фунтов. Кроме того, к мисс Хейл переходит еще около сорока тысяч фунтов в виде недвижимости в Милтоне.

— Недурно! И как же кузина приняла известие о свалившемся на нее богатстве?

— О, кажется, Маргарет давно знала о наследстве, только не представляла его размеров. Сейчас сидит бледная, растерянная и твердит, что боится ответственности. Однако все это ерунда. Шок скоро пройдет. Я оставила маму расточать елей, а сама побежала к тебе.

Как-то само собой, по общему молчаливому согласию, сложилось, что мистер Генри Леннокс превратился в постоянного юридического консультанта мисс Хейл. Маргарет настолько плохо разбиралась в любых формах бизнеса, что обращалась к нему за каждой мелочью. Он выбрал ей поверенного; он же приносил на подпись бумаги и чувствовал себя абсолютно счастливым, когда доводилось подробно объяснить смысл таинственных законов.

— Генри, — однажды лукаво обратилась к деверю Эдит, — известно ли тебе, какого результата я жду от всех этих долгих обсуждений и переговоров?

— Нет, не известно, — ответил мистер Леннокс покраснев. — Больше того, попрошу ничего не объяснять.

— Что ж, отлично. В таком случае можно не просить Космо прекратить так часто приглашать в дом мистера Монтегю.

— Как пожелаешь. — Генри Леннокс с напускной холодностью пожал плечами. — То, о чем ты думаешь, может случиться, а может и не случиться. В этот раз, прежде чем сделать решительный шаг, постараюсь трезво оценить расстановку сил. Возможно, говорить так невежливо, но если сунешь в процесс свой нос, то все испортишь. Долгое время мисс Хейл держалась со мной крайне холодно, и только понемногу оттаивает. В ней таятся черты Клеопатры — не хватает лишь поклонения языческим богам.

— Лично я очень рада, что кузина — истинная христианка, — сердито парировала Эдит. — Среди моих знакомых так их мало!

Этой осенью отправиться в Испанию не удалось. Маргарет старалась утешиться тем, что, возможно, счастливый случай приведет Фредерика в Париж, куда легко было бы найти достойное сопровождение, но надежды ее не оправдались. Вместо Кадиса пришлось довольствоваться Кромом, куда собрались тетушка Шоу и Ленноксы. Родственникам очень хотелось разделить радость путешествия с Маргарет, а потому, учитывая их настойчивость, выбора у нее не осталось. Возможно, в некотором смысле Кром оказался лучшим местом, поскольку позволил не только отдохнуть, но и окрепнуть физически.

Среди других рухнувших надежд оказалась и самая важная: мистер Белл так и не успел передать мистеру Торнтону простые факты семейной истории, предшествовавшие несчастному инциденту и смерти Леонардса. Маргарет мечтала, чтобы любое мнение мистера Торнтона — пусть даже значительно изменившееся — основывалось на понимании причин и мотивов ее поступков. Ясность вернула бы веру в справедливость и освободила от вечной тревоги, избавиться от которой сейчас казалось так же невозможно, как невозможно приказать себе не думать о том, о чем нельзя не думать. События произошли так давно, что уже не существовало иного способа объясниться, кроме утраченного вместе с уходом мистера Белла. Оставалось утешаться тем, что, как и многих других, ее неправильно поняли. Маргарет заставила себя поверить в исключительность обстоятельств, но сердце все равно щемило от тоскливого желания: пусть когда-нибудь, спустя много лет, он все-таки узнает о непреодолимом искушении. Казалось, вовсе не обязательно слышать, что ему все объяснили — лишь бы верить, — но это желание тоже оставалось напрасным, как и многие другие. Убедив себя, что так есть и будет всегда, Маргарет решительно обратилась к окружающей жизни и постаралась извлечь как можно больше радости из близости моря и полной свободы действий.

Долгими часами она сидела на пляже, неотрывно глядя, как волны мерно накатываются на каменистый берег, или смотрела вдаль, где море втречалось с небом, и, сама того не замечая, слушала вечную, никогда не смолкающую музыку. Душа успокаивалась и оживала. День за днем Маргарет сидела неподвижно, обхватив руками колени, пока тетушка Шоу с увлечением занималась покупками, а Эдит и капитан Леннокс разъезжали вдоль побережья и навещали соседние курортные городки. Няни с детьми то и дело проходили мимо, шепотом спрашивая друг друга, зачем эта молодая красивая леди день за днем смотрит в одну точку. Когда же вся семья собиралась за обедом, Маргарет казалась такой молчаливой и сосредоточенной, что Эдит не на шутку разволновалась и с радостью поддержала предложение мужа пригласить в Кром Генри Леннокса. Правда, приехать он мог только в октябре, после возвращения из Шотландии.

Долгие размышления позволили Маргарет расположить события своей жизни в единственно верном порядке — в соответствии с их причинами и значением, причем как в отношении собственного прошлого, так и в отношении будущего. Проведенные на пляже часы не прошли даром, и это заметил каждый, кто обладал способностью видеть и давал себе труд понять то выражение умиротворенного спокойствия, которое постепенно приобретало лицо Маргарет. Мистер Генри Леннокс был потрясен переменой.

— Должен сказать, что море пошло мисс Хейл на пользу, — заметил он, как только Маргарет вышла из комнаты. — Она выглядит на десять лет моложе, чем на Харли-стрит.

— Все дело в шляпке, которую я ей купила! — торжествующе воскликнула Эдит. — Как только увидела, сразу поняла, что это единственно правильный фасон!

— Прошу прощения, — возразил мистер Леннокс тем слегка полупрезрительным-полуснисходительным тоном, которым всегда разговаривал с невесткой. — Кажется, мне известна разница между очарованием наряда и очарованием женщины. Ни одна шляпка на свете не смогла бы сделать глаза мисс Хейл такими сияющими и в то же время мягкими, губы такими полными и яркими, а лицо — чистым и светлым. Сейчас она стала такой же привлекательной, какой была в Хелстоне… нет, пожалуй, еще красивее.

С этой минуты умный и честолюбивый джентльмен полностью посвятил себя завоеванию великолепной мисс Хейл. Он восхищался ее красотой, высоко оценивал свободу и гибкость ума, способного (так ему казалось) с легкостью охватить все, чем дорожил он сам. Огромное состояние он рассматривал лишь как составную часть великолепного образа и характера, однако в полной мере сознавал перспективы, открывающиеся перед бедным адвокатом. Рано или поздно он добъется несравненного успеха в юриспруденции и тогда сможет с процентами вернуть столь необходимые в карьере средства, которые принесет женитьба на богатой наследнице. Вернувшись из Шотландии, неугомонный адвокат уже успел съездить в Милтон, чтобы опытным профессиональным взглядом оценить недвижимое имущество мисс Хейл, и пришел к твердому выводу, что земли и здания, принадлежащие ей в этом процветающем промышленном городе, будут быстро и неуклонно дорожать. Мистер Леннокс с радостью отметил то обстоятельство, что деловые отношения между ним и Маргарет постепенно стирали болезненные воспоминания о неудачном дне в Хелстоне. Теперь он обладал неограниченными возможностями общения за пределами семейного круга.

Маргарет могла без конца слушать рассказы о Милтоне, хотя мистер Леннокс не встретился ни с одним из ее близких знакомых. Тетушка и кузина отзывались о городе с неизменным отвращением и презрением. Маргарет со стыдом вспоминала, что подобные чувства не только испытывала, но и выражала сама в первое время жизни на новом месте. Однако мистер Леннокс едва ли не превзошел мисс Хейл в высокой оценке Милтона и его обитателей. Их энергия, твердость характера, бесконечное мужество в борьбе за свои интересы, прозрачная очевидность существования вызывали у него искреннее восхищение. Он постоянно рассуждал на эту тему, не сознавая, насколько эгоистичной оставалась цель мощных усилий. Однажды Маргарет, с интересом слушая рассказ восхищенного очевидца, осмелилась указать на это обстоятельство как на грех, оскверняющий в целом благородный, достойный уважения образ. И все же, когда тема все-таки надоела мисс Хейл и на вопросы она начала отвечать односложно, Генри Леннокс обнаружил, что наблюдения и рассуждения по поводу типичных черт даркширского характера разбудили живой интерес: на щеках появился румянец, а глаза заблестели.

Вернувшись в Лондон, Маргарет немедленно реализовала одно из принятых на морском берегу решений и взяла свою жизнь в собственные руки. До поездки в Кром она так послушно следовала утвержденным тетушкой законам, как будто до сих пор оставалась испуганной девочкой, по ночам горько плакавшей в подушку. Часы серьезных размышлений оказались ненапрасными: она пришла к выводу, что должна сама отвечать как за свое прошлое, так и за будущее, и попыталась решить самую важную и самую трудную для женщины проблему: где заканчивается подчинение существующей власти и начинается личная свобода. Миссис Шоу отличалась самым легким и добрым нравом, какой только можно представить. Эдит унаследовала от матери семейные черты. Из всех троих Маргарет обладала самым сложным характером: быстрота восприятия и живое воображение сделали ее излишне эмоциональной и ранимой, а преждевременный отъезд из родного дома стал причиной чрезмерной гордости. И все же Маргарет обладала редкой, свойственной лишь детям непосредственностью и добротой, придававшей манерам неотразимую притягательность. Даже сейчас, обремененная серьезным грузом, который свет считал невероятной удачей, она сумела преодолеть сопротивление тетушки и добиться признания собственной воли. Итак, отныне Маргарет приобрела право следовать личным представлениям о долге.

— Только не упрямься, — уговаривала кузину Эдит. — Мама хочет, чтобы ты завела своего лакея, а мне кажется, что это вовсе не обязательно: уж очень много хлопот доставляют слуги. Послушайся доброго совета, дорогая: не пытайся непременно поступать по-своему. Это единственное, чего я прошу. Лакей или не лакей — только не упрямься.

— Не волнуйся, Эдит. Когда слуги уйдут обедать, при первой же возможности упаду в обморок тебе на руки. В это время Шолто решит поиграть с огнем и раскричится так, что поневоле вспомнишь о решительной женщине, готовой к любым неожиданностям.

— А ты не разучишься веселиться и шутить?

— Ни в коем случае. Напротив, теперь, на свободе, стану еще веселее.

— И будешь по-прежнему позволять мне покупать тебе платья?

— Вообще-то, я собираюсь делать это сама. Если пожелаешь, сможешь ходить по магазинам вместе со мной, но принимать решения буду я.

— О, я так боялась, что ты начнешь одеваться в коричневое и серое, чтобы скрыть грязь, принесенную из всех этих странных мест. Буду рада, если сумеешь сохранить каплю тщеславия, завещанного нам Евой.

— Останусь точно такой же, как была, Эдит, если вам с тетушкой угодно в это поверить. Но у меня нет ни мужа, ни ребенка, а значит, нет и естественных женских обязанностей, поэтому придется придумать мне какое-нибудь дело помимо выбора платьев и шляпок.

На семейном совете Эдит, ее матушка и муж решили, что отважные планы Маргарет еще надежнее сохранят ее для Генри Леннокса. Они всеми силами удерживали ее от новых знакомств и радовались, что кузина не игнорирует его общество. Другие поклонники, привлеченные красотой девушки и слухами об огромном состоянии, мгновенно устранялись с дороги легкой высокомерной улыбкой и переходили на иные тропы — туда, где прогуливались менее разборчивые красавицы и более сговорчивые наследницы. Отношения между Маргарет и Генри постепенно становились все ближе, однако ни она ни он не допускали ни малейшего проявления интереса даже со стороны самых близких людей.

Тем временем в Милтоне трубы дымили, паровые машины ревели и стучали, а станки работали без остановки. Дерево, металл и пар трудились бесчувственно и бесцельно, но бесконечность их монотонной работы уступала неустанному терпению толпы, осознанно и целенаправленно стремившейся… к чему? На улицах редко попадались праздные гуляки. Лица прохожих выражали тревогу и решимость. Любые новости воспринимались с жадностью. На аукционе и на бирже игроки отталкивали друг друга точно так же, как в жизни, руководствуясь диким законом конкуренции. Город тонул во мраке. Покупатели приезжали редко, да и тех встречали с подозрением: кредиты давно утратили доверие, а самые надежные из клиентов могли в любой момент потерять состояние из-за бесконечной борьбы между пароходными компаниями в соседнем портовом городе. Пока в Милтоне никто не разорился, но вести из Америки, как и из более близких стран, вызывали столь острую тревогу, что даже если языки молчали, то глаза неустанно спрашивали: «Какие новости?»; «Кто уже обанкротился?»; «Что будет со мной?»…

Если собиралась небольшая компания, собеседники старались говорить лишь о тех знакомых, кто прочно держался на плаву, и не упоминали неудачников. Считалось, что пустые разговоры только ухудшают положение, притом что каждый новый банкрот тянул в пропасть следующего.

— Торнтон стоит твердо, — рассуждали знатоки. — Бизнес его процветает и расширяется с каждым годом. А все потому, что при всей своей смелости он чрезвычайно умен и рассудителен!

Один из сплетников, некий Харрисон, отозвал другого в сторону и, склонившись к самому уху, высказал особое мнение:

— Да, бизнес Торнтона велик, но прибыль он вкладывает в расширение производства, почти ничего не оставляя на черный день. Станки у него новые, но как долго останутся такими? Еще пару лет, не больше, а стоят огромных денег!

Однако скептически настроенный мистер Харрисон просто завидовал: унаследовав от отца состояние, очень боялся его потерять, расширив бизнес, — и мучительно переживал за каждое пенни, заработанное более отважными и дальновидными коллегами.

Правда заключалась в том, что Торнтон испытывал серьезное давление, и острее всего оно ощущалось в самой уязвимой точке: страдала гордость за безупречную коммерческую репутацию, которую промышленник создал собственными усилиями. Свой огромный успех он объяснял вовсе не особыми личными качествами и выдающимися заслугами, а мощью коммерции, позволявшей каждому умному, добросовестному и бесстрашному фабриканту подняться на тот уровень, откуда можно наблюдать за великой игрой мирского успеха и, благодаря разумной дальновидности, открыто и непредвзято влиять на окружающую жизнь. Далеко-далеко, на востоке и западе, где Джон Торнтон никогда не был и никогда не побывает, имя его прозвучит с почтением, любое желание исполнится, а слово сравнится с золотом. С этой идеей торговли молодой амбициозный фабрикант начал развивать свой бизнес.

— «Купцы ее уподобятся принцами»[10], — провозгласила матушка напутствие, которое, словно сигнал трубы, должно было призвать сына к бою.

Однако, как и большинство окружающих — мужчин, женщин и детей, — Джон не обращал внимания на то, что находится рядом, а стремился вдаль: мечтал об известности в других странах, о фирме, прославленной на многие поколения вперед. Потребовались долгие годы молчаливых раздумий, чтобы в сознании мелькнуло представление о важности сегодняшнего дня в родном городе, на своей фабрике, среди собственных рабочих. Их линии жизни тянулись параллельно — очень близко, но никогда не пересекались — до случайного (как тогда казалось) знакомства с Хиггинсом.

Столкнувшись лицом к лицу, прежде всего как хозяин и рабочий — каждый представлял свою сторону, — оба внезапно почувствовали, что обладают одним существенным сходством — человеческим сердцем. Открытие положило начало новым отношениям. До сих пор опасение потерять связь с кем-то из рабочих, не так давно обретших лицо и характер, или осуществить рискованный, слабо продуманный план придавало особую глубину пониманию сложного процесса производства. Положение промышленника, хозяина фабрики приобрело новый, неведомый ранее интерес просто потому, что позволило тесно общаться со странными, невежественными, но в то же время на редкость проницательными людьми и помогло увидеть в них не только силу характеров, но и глубину чувств.

Торнтон пересмотрел свое положение в качестве владельца фабрики в Милтоне. Забастовка, случившаяся полтора года назад, не позволила выполнить крупные заказы. Значительная часть капитала осела без движения в новых дорогих станках, а закупленный в больших объемах хлопок лежал на складах бесполезным и опасным грузом. Одной из серьезных причин провала стала низкая квалификация ирландских рабочих. Большая часть выпущенных ими тканей не соответствовала уровню солидного, уважающего себя и свой товар предприятия. В течение нескольких месяцев Торнтон не мог избавиться от тяжких воспоминаний. Нередко, встречаясь с Хиггинсом, он без видимой причины говорил с ним жестко, а порой и грубо — просто потому, что до сих пор болезненно переживал события, в которых тот принял активное участие, — но, едва осознав импульсивную бесконтрольность своего поведения, решил немедленно ее искоренить. Просто избегать встречи с Хиггинсом ему показалось мало: потребовалось доказать самому себе, что имеет власть над собственным гневом, — а для этого обеспечить Хиггинсу свободный доступ к своей персоне всякий раз, когда позволяли условия бизнеса. Постепенно гнев и раздражение окончательно развеялись, а на смену им пришло удивление: как могло случиться, что два человека, работающих на одной фабрике и живущих за счет одного бизнеса — пусть и каждый по-своему, — могут так по-разному воспринимать все, что происходит вокруг? В конце концов, возникло общение, если не окончательно устранившее возможные разногласия и даже столкновения, то позволившее хозяину и рабочему смотреть друг на друга с симпатией и терпеливо выслушивать противоположное мнение. Помимо очевидного улучшения отношений и сам мистер Торнтон, и его рабочие признали, что каждая из сторон очень плохо представляет, чем живет противоположный лагерь.

Настала черная полоса в торговле, когда обвалившийся рынок потянул за собой стоимость всех крупных запасов готовой продукции. Склады Торнтона подешевели вдвое; новые заказы не поступали; дорогостоящая техника прибыли не приносила; с трудом удавалось получить оплату уже выполненных контрактов. Несмотря на сложности, приходилось постоянно вкладывать средства в поддержание бизнеса. Пришло время оплачивать счета за приобретенное сырье. Денег не хватило, и единственным выходом оказался заем под непомерные проценты. При этом реализовать хотя бы часть готовой продукции не удалось, но Торнтон не отчаивался, а день и ночь искал выход из тупика. Дома оставался таким же спокойным и мягким, как всегда. С рабочими разговаривал мало, но к этому времени они уже хорошо его знали и воспринимали лаконичные ответы скорее с сочувствием к затруднениям хозяина, чем с плохо скрытым антагонизмом, прежде то и дело прорывавшимся в резких замечаниях и суровых оценках.

— У хозяина полно забот, — заключил однажды Хиггинс, услышав, как кто-то резко спросил, почему что-то не исполнено, и уловив тяжелый вздох, вырвавшийся из груди Торнтона.

Тем вечером Хиггинс и еще один опытный рабочий незаметно для других остались после смены, чтобы исправить оплошность, и мистер Торнтон никогда бы об этом не узнал, если бы не сообщил надзиратель, который должен был передать распоряжение рабочим.

«Вот кто пожалел бы нашего хозяина, если бы увидел, что он такой понурый и бледный, так это старый священник: все свое нежное сердце выплакал бы, если бы увидел на его лице такую печаль, какую сейчас вижу я», — подумал Хиггинс, заметив шагавшего по Мальборо-стрит хозяина, и окликнул его.

Джентльмен раздраженно вздрогнул и остановился, как будто мысли его в этот момент находились где-то далеко.

— У вас есть какие-нибудь новости от мисс Маргарет?

— От мисс?..

— От Маргарет, мисс Хейл, дочери старого священника. Впрочем, вам отлично известно, кого я имею в виду, — не очень уважительно заметил Хиггинс.

— Ах да!

Суровое напряженное выражение мгновенно исчезло, словно мягкий летний ветерок сдул тревогу. Хоть губы по-прежнему оставались плотно сжатыми, глаза смотрели на собеседника уже гораздо теплее.

— Теперь мисс Хейл — мой землевладелец. Вот так-то, Хиггинс. Время от времени общаюсь с ней через местного агента. Знаю, что у нее все в порядке: здорова, живет в Лондоне вместе с родственниками, — так что спасибо, Хиггинс.

Это «спасибо», прозвучавшее с особым теплым чувством, а также некоторая заминка перед ним, дали проницательному Хиггинсу новую зацепку. Он решил ухватиться за соломинку и посмотреть, что из этого выйдет.

— А замуж она не вышла?

— Пока нет. — Лицо Торнтона снова потемнело. — Но, насколько могу судить, что-то вроде назревает: с давним другом семьи.

— Значит, в Милтон больше не вернется? — не унимался Николас.

— Нет! — буркнул раздраженно Торнтон.

— Подождите минутку, господин. — Хиггинс подошел ближе и тихо уточнил: — Молодого джентльмена оправдали?

Желая подчеркнуть глубину собственных познаний, он таинственно подмигнул, чем поверг мистера Торнтона в полнейшее недоумение.

— Я говорю про мастера Фредерика… ее брата, который приезжал. Вы должны знать.

— Приезжал сюда, в Милтон?

— Ну да, когда умерла миссис Хейл. Мы с Мэри знали об этом, только молчали.

— Значит, то был ее брат!

— Конечно. Я думал, вы тоже знаете, иначе ни за что бы не сказал. А вообще-то про брата слышали?

— Да, это мне известно. Значит, он приезжал…

— Все, больше ничего не скажу. Наверное, и так зря сболтнул: ведь сами-то они молчат. Просто хотелось узнать, удалось ли добиться оправдания.

— Об этом ничего не знаю. Поверенный лишь сообщил, что теперь я арендую землю у мисс Хейл.

Оставив Хиггинса в растерянности, Торнтон быстро пошел дальше по своим делам, пробормотав:

— Значит, это был брат…

Скорее всего, они никогда больше не увидятся, но все равно приятно это узнать. Джон никогда не сомневался в ее добродетели, но все же ждал убедительного подтверждения. И вот наконец получил.

Летний вечер выдался жарким. Эдит уже дважды входила в спальню Маргарет: сначала в амазонке, а потом переодевшись к обеду. В первый раз комната пустовала, а во второй Диксон раскладывала на кровати платье, но самой Маргарет по-прежнему не было. Эдит разволновалась:

— О, Диксон! Только не эти ужасные голубые цветы, да еще к мертвой золотистой ткани. Что за вкус! Подожди минуту, принесу веточки граната.

— Эта ткань вовсе не мертвая и не золотистая, а соломенная, мэм. С соломой всегда прекрасно сочетались голубые васильки.

Однако не успела Диксон закончить монолог, как Эдит вернулась с ярко-красным букетом и приложила цветы к материи и придирчиво оценивая эффект, поинтересовалась:

— Где же мисс Хейл? Понять не могу, как тетушка позволяла дочери свободно расхаживать по Милтону! Постоянно боюсь услышать какую-нибудь ужасную новость, ведь Маргарет привыкла совать нос в самые отвратительные места! Никогда бы не отважилась пройти по этим улицам без лакея. Разве истинная леди может чувствовать себя там уверенно?

Диксон еще не справилась с обидой, нанесенной ее безупречному вкусу, а потому ответила достаточно сурово:

— Ничего удивительного, если леди только и делают, что напоминают себе, какие они истинные леди — пугливые, нежные, хрупкие… Ничего удивительного, что на земле не осталось святых…

— Ах, Маргарет! Вот наконец и ты! Я так тебя ждала. Но до чего же ты раскраснелась от жары, бедняжка! Подумай только, что натворил наш несносный Генри! Право, подобная вольность не позволена даже деверю! Я так чудесно составила список гостей, включая мистера Колхерста, но здесь явился Генри, извинился, сослался на тебя и спросил, можно ли ему пригласить на обед некоего мистера Торнтона — твоего арендатора из Милтона, — который приехал в Лондон, чтобы решить важные юридические вопросы. И вот получился лишний гость.

— Я совсем не голодна, так что обед не нужен, Диксон принесет чашку чая, а когда дамы поднимутся в гостиную, я тоже приду. Честно говоря, мечтаю прилечь и немного отдохнуть, — растерянно проговорила Маргарет.

— Нет-нет! Только не это. Ты действительно очень побледнела, но виновата жара, а мы без тебя никак не обойдемся. Ты же знаешь, что мы планировали твой разговор о Милтоне с мистером Колхерстом. О, подумать только! И здесь приезжает человек из этого города! Думаю, все сложится чудесно. Мистер Колхерст сможет выяснить все интересующие его вопросы, а потом мы услышим в его парламентской речи твои впечатления и информацию мистера Торнтона. Право, Генри, как всегда, на высоте. Я спросила, не будет ли стыдно за его протеже, и он ответил: «Нет, если в твоей голове, сестренка, найдется хоть капля разума». Так что, надеюсь, он умеет произносить все сущетвующие в английском языке звуки, хотя в Даркшире мало кто владеет этим искусством. Да, Маргарет?

— Мистер Леннокс не объяснил, что привело мистера Торнтона в Лондон? Необходимость решить юридические вопросы, связанные с недвижимостью? — уточнила Маргарет деловым тоном.

— Кажется, он разорился или что-то подобное. Помнишь, Генри рассказывал об этом, когда у тебя страшно болела голова?

В следующее мгновение Эдит повернулась к Диксон и воскликнула:

— Цветы чуть ниже. Красный в черных волосах выглядит потрясающе! Мисс Хейл невероятно хороша, правда? Хотела бы я тоже быть высокой, как королева, и темной, как цыганка!

— Так что же насчет мистера Торнтона?

— О, я так плохо запоминаю деловые разговоры. Генри с радостью объяснит все сам. Мне он заявил, что мистер Торнтон переживает крайне тяжелые времена, но остается весьма респектабельным джентльменом, а потому следует держаться с ним особенно любезно. Но я не знаю, как именно следует себя вести, потому и решила обратиться за помощью к тебе. А теперь пойдем вниз: четверть часа отдохнешь на диване.

На правах родственника Генри Леннокс явился раньше назначенного срока. Краснея, Маргарет принялась расспрашивать его о ситуации мистера Торнтона.

— Он приехал, чтобы договориться о вторичной аренде недвижимости — фабрики Мальборо, жилого дома и хозяйственных построек, — так как больше не в состоянии их содержать. Надлежит проверить документы и подписать договор. Надеюсь, Эдит окажет гостю должный прием, хотя просьба пригласить его на обед изрядно ее рассердила. Но я подумал, что вы захотите проявить некоторое внимание: следует с уважением отнестись к человеку, оказавшемуся в неблагоприятных обстоятельствах.

Генри Леннокс сидел рядом с Маргарет и говорил очень тихо, но, едва закончив фразу, вскочил, чтобы представить хозяйке и хозяину только что вошедшего гостя.

Маргарет смотрела на мистера Торнтона с тревогой. Они не виделись значительно больше года, и за это время произошло немало событий, изменивших его внешность. Высокий рост, прекрасная фигура и естественная легкость движений никуда не исчезли, а вот лицо выглядело усталым и озабоченным. И все же те, кто узнавал об изменении его положения, не могли не восхищаться выражением глубокого достоинства и мужественной силы. С первого же взгляда он заметил Маргарет, обратил внимание на сосредоточенный интерес, с которым она слушала мистера Генри Леннокса, и подошел с безупречно взвешенной манерой старого друга. С первых же спокойных слов щеки мисс Хейл зарделись, и яркий румянец не сходил до конца вечера. Казалось, особенно увлекательных тем для продолжения разговора она не находила. Торнтон с разочарованием услышал несколько необходимых вопросов о давних милтонских знакомых, а потом вошли другие, более близкие дому гости, и он скромно ретировался в дальний угол, где время от времени беседовал с мистером Ленноксом.

— Вы находите, что мисс Хейл выглядит хорошо, не так ли? — поинтересовался тот. — Судя по всему, воздух Милтона подействовал на нее разрушительно. Когда она вернулась в Лондон, я сказал себе, что еще никогда не видел подобной перемены. А сегодня она просто сияет. К тому же и чувствует себя значительно лучше. Осенью с трудом проходила пару миль, а в пятницу мы отважились прогуляться до Хэмпстеда и обратно, и все же в субботу мисс Хейл выглядела не менее замечательно, чем сейчас.

«Кто это „мы“? Они что, гуляли вдвоем?»

Мистер Колхерст — перспективный член парламента — отличался острым умом и способностью мгновенно постигать характер собеседника, и у них с мистером Торнтоном обнаружилось немало интересующих обоих тем. За столом они лишь обозначили основные положения, отложив подробное обсуждение до конца трапезы. Маргарет выглядела поистине царственно: цветы граната необыкновенно украшали, — а если часто откидывалась на спинку стула и мало говорила, то Эдит не сердилась: беседа гладко текла и без ее участия.

Сама Маргарет наблюдала за мистером Торнтоном. Он на нее не смотрел, так что можно было беспрепятственно изучить лицо и отметить произошедшие за недолгий срок изменения. Лишь однажды, после неожиданной и особенно удачной шутки мистера Леннокса, лицо его вспыхнуло прежним весельем, глаза сверкнули, а губы смело раскрылись в сияющей улыбке. На миг острый взгляд остановился на Маргарет, словно в поисках сочувствия, однако стоило глазам встретиться, как лицо вновь потемнело, стало печальным и встревоженным. До конца обеда мистер Торнтон больше ни разу не посмотрел в ее сторону.

На вечере присутствовали всего две приглашенные леди. Когда дамы поднялись в гостиную, миссис Шоу и Эдит заняли их приятной беседой, а Маргарет лениво села за рукоделие. Вскоре из столовой пришли джентльмены. Мистер Колхерст и мистер Торнтон увлеченно продолжали начатый за столом разговор, а мистер Генри Леннкос сел рядом с Маргарет и тихо признался:

— Право, Эдит должна поблагодарить меня за ценный вклад в ее общество. Вы не представляете, до чего приятный, порядочный и умный человек ваш арендатор. Больше того, он оказался тем источником глубоких знаний относительно состояния промышленности в Милтоне, в котором остро нуждался Колхерст, и снабдил его всей необходимой информацией. Ума не приложу, почему дела достойного бизнесмена пошли так плохо.

— С его способностями и возможностями вы бы, несомненно, преуспели, — ответила Маргарет.

Тон высказывания не слишком порадовал мистера Леннокса, хотя почти те же слова недавно промелькнули в его собственной голове. Пока он молчал, от камина долетел громкий голос мистера Колхерста:

— Уверяю вас, все обсуждали это с огромным интересом — точнее говоря, с любопытством к результату. Я пробыл в городе совсем недолго, однако ваше имя успел услышать множество раз.

Часть высказывания растворилась в общем шуме, а потом донесся голос мистера Торнтона:

— Я не создан для популярности. Если кто-то говорил обо мне в подобном ключе, то ошибался: в новые проекты вхожу медленно; знакомлюсь с людьми — даже с теми, с кем сам хочу сблизиться и общаться свободно, — с большим трудом. И все же, несмотря на многие недостатки, я чувствовал, что выбрал верный путь. Начав с более-менее доверительных отношений с одним, постепенно сошелся со многими. Польза оказалась взаимной: бессознательно и сознательно мы учили друг друга.

— Вы сказали «учили». Полагаю, намерены и впредь продолжать свою политику?

— Пора остановить Колхерста, — поспешно заметил Генри Леннокс и неожиданным, хотя и вполне уместным вопросом ловко изменил ход разговора, избавив мистера Торнтона от унизительного признания.

Однако едва новая тема исчерпала себя, тот возобновил беседу с опасной точки, и мистер Колхерст получил исчерпывающий ответ на свой вопрос.

— Меня постигла неудача в бизнесе. Пришлось отказаться от положения владельца фабрики. Теперь ищу в Милтоне такую работу, где мне будут готовы предоставить разумную свободу действий. Могу гарантировать, что не собираюсь разбрасываться скороспелыми идеями и тем более поспешно внедрять их в практику. Хочу лишь иметь возможность развивать общение с рабочими не только в рамках денежных отношений. Но, судя по реакции наших промышленников, они считают это желание равным требованию Архимеда дать точку опоры, чтобы перевернуть мир. Стоит упомянуть один-два эксперимента, которые хотелось бы провести, сразу морщатся и решительно качают головами.

— Вот вы употребили слово «эксперименты», — заметил с подчеркнутым уважением мистер Колхерст. — Не поясните почему?

— Потому что считаю их таковыми. Не уверен в результате, однако не сомневаюсь, что попробовать необходимо. Пришел к выводу, что одних учреждений, пусть даже самых мудрых и глубокомысленных, недостаточно для организации и проведения моих действий, для сближения противостоящих классов, если работа этих учреждений не позволит людям разных сословий вступить в личный контакт. Подобное общение равноценно свежему ветру. Рабочему человеку трудно объяснить, как много и тяжело хозяин трудится в своем кабинете, чтобы облегчить условия его существования. Законченный план развития появляется, как новый станок, полностью готовым к использованию, поэтому рабочие воспринимают его точно так же, как машину, не представляя, сколько умственных усилий потрачено на создание и совершенствование идеи. Я возьму за основу предложение, разработка которого потребует личного общения. Поначалу успех может оказаться не очень заметным, однако с каждым новым шагом выгода затронет все большее количество людей, так что в конечном итоге успех обрадует всех, кто принимал участие в создании плана. Но даже тогда проект утратит жизненную силу, если не получит поддержки в общем интересе, позволяющем всем и каждому находить время и возможность для встреч, знакомиться с характерами, интересами и даже особенностями речи неизвестных прежде людей. Мы должны лучше понимать друг друга и, осмелюсь сказать, больше любить.

— Полагаете, что в результате ваших экспериментов забастовки исчезнут сами собой?

— Вовсе нет. Мечтаю лишь о том, чтобы забастовки перестали порождать смертельно ядовитую ненависть, источником которой являются сейчас. Более оптимистично настроенный человек мог бы вообразить, что тесное, непосредственное общение между классами сможет искоренить забастовки. Но я не оптимист.

Внезапно, словно что-то вспомнив, Торнтон прошел по комнате туда, где сидела Маргарет, и заговорил без предисловия, как будто точно знал, что она его внимательно слушала:

— Мисс Хейл, я получил послание от группы рабочих — судя по почерку, написал его Хиггинс, — с заверениями готовности снова на меня работать, как только я смогу набирать людей от собственного имени. Это хорошо, не так ли?

— Да, все правильно. Я рада, — подтвердила Маргарет, на миг подняв на него глаза, но тут же потупившись под красноречивым взглядом.

Торнтон долго смотрел на нее отрешенно, словно забыв, где находится, а потом вздохнул и со словами «я так и знал» отвернулся, чтобы больше ни разу не обратиться до конца вечера, когда настала минута официального прощания.

Когда собрался уходить и Генри Леннокс, Маргарет приблизилась к нему с некоторым сомнением и, слегка покраснев, спросила:

— Мы могли бы завтра с вами поговорить? Нужна помощь… в одном вопросе.

— Разумеется, приду, когда прикажете. Не знаю большей радости, чем служить вам. В одиннадцать? Очень хорошо.

Глаза его заблестели от радостного возбуждения. Как быстро она учится во всем на него полагаться! Отныне каждый день будет добавлять уверенности, без которой он решил больше предложений не делать.

Следующим утром Эдит ходила на цыпочках и одергивала маленького Шолто всякий раз, когда тот начинал бегать и громко кричать, как будто внезапный шум мог помешать разговору в гостиной. Часы пробили два, а Генри и Маргарет по-прежнему сидели за закрытой дверью. Наконец на лестнице раздались поспешные мужские шаги, и Эдит, выглянув из столовой, произнесла вопросительно:

— Итак?

— Итак! — лаконично ответил мистер Леннокс.

— Может останешься на ленч!

— Нет, благодарю. Не могу, и без того потратил здесь слишком много времени.

— Значит, пока ничего не решилось, — огорченно заключила Эдит.

— Нет, и никогда не решится, если я правильно понимаю, что ты имеешь в виду. Этого не произойдет, так что перестань строить планы.

— Но всем нам было бы так хорошо, — еще больше расстроилась Эдит. — Если бы Маргарет поселилась рядом, я была бы спокойна за детей, а теперь придется потоянно жить в страхе, что она уедет в Кадис.

— Как только соберусь жениться, постараюсь подыскать невесту, которая умеет обращаться с детьми. Это единственное, что я могу для тебя сделать. Мисс Хейл не готова выйти за меня замуж, да и я не собираюсь ее об этом просить.

— В таком случае что же вы так долго обсуждали?

— Тысячу разных вещей, которых тебе не понять: инвестиции, аренду, стоимость земли.

— О, если это все, то уходи. Это же кем надо быть, чтобы три с лишним часа проговорить о подобной ерунде?

— Отлично. Завтра явлюсь снова и приведу с собой мистера Торнтона, чтобы продолжить беседу с мисс Хейл.

— Мистера Торнтона? Но при чем здесь он?

— При том, что он арендатор мисс Хейл, — буркнул Генри отвернувшись. — И собирается отказаться от аренды в пользу нового клиента.

— О, достаточно! Я в этом все равно ничего не понимаю, так что не старайся.

— Хочу, чтобы ты поняла вот что: постарайся сделать так, чтобы завтра, как и сегодня, нам никто не мешал. Обычно дети и слуги снуют туда-сюда и постоянно отвлекают, так что невозможно сосредоточиться, а нам предстоит обсудить весьма важные вопросы.

Неизвестно почему, но на следующий день Генри Леннокс так и не появился на Харли-стрит. Мистер Торнтон пришел ровно в назначенное время, но ему пришлось ждать почти час, пока в гостиную не вошла Маргарет, бледная, встревоженная, и поспешно не заговорила:

— Сожалею, но мистер Леннокс так и не пришел: он провел бы встречу профессионально. Как опытный адвокат, он консультирует меня по юридическим вопросам…

— Простите, если доставил вам неудобство. Может, сходить к нему в контору?

— Спасибо, не стоит. Позвольте сказать, что мне очень жаль терять такого арендатора, но мистер Леннокс утверждает, что ситуация неизбежно улучшится.

— Мистер Леннокс плохо разбирается в подобных вопросах, — спокойно возразил Торнтон. — Счастливый и удачливый во всем, что может интерсовать человека, он не понимает, что значит внезапно осознать, что ты уже не молод, но отброшен в самое начало пути, где требуется неиссякаемая энергия. Половина жизни пройдена, но ничего не сделано, а от упущенных возможностей остались лишь горькие воспоминания. Мисс Хейл, я бы предпочел не выслушивать мнение мистера Леннокса о собственных делах. Те, кто чувствует себя успешным и счастливым, не склонны адекватно воспринимать чужие невзгоды.

— Вы несправедливы, — мягко возразила Маргарет. — Мистер Леннокс говорил, что верит — и даже более того — в огромную вероятность восстановления потерянного вами состояния. Прошу, не возражайте, позвольте закончить!

Снова собравшись с духом, она принялась торопливо, нервно перебирать лежавшие на столе бумаги.

— Да, вот то, что я искала! Мистер Леннокс сделал деловое предложение… жаль, что не может объяснить все сам. Смысл этого предложения заключается в том, что если вы возьмете у меня некоторую сумму — а именно восемнадцать тысяч пятьдесят семь фунтов, которые лежат в банке и приносят всего лишь два с половиной процента дохода, — то сможете вернуть мне куда большую прибыль, при этом продолжив владеть фабрикой Мальборо.

Голос перестал дрожать и заметно окреп. Торнтон молчал, а Марагрет снова принялась перебирать бумаги в поисках той страницы, где были выписаны условия по обеспечению безопасности капитала, поскольку очень хотела представить предложение исключительно в деловом свете, выгодном в первую очередь ей самой. Пока она сосредоточенно перебирала листок за листком, сердце внезапно вздрогнуло от голоса, каким было произнесено ее имя. Голос этот, низкий и хриплый, трепетал от нежной страсти.

— Маргарет!

На миг она подняла голову, но тут же испугалась и, чтобы спрятать сияющие глаза, низко склонилась над столом и прикрыла лицо ладонями. Но Торнтон подошел ближе и повторил:

— Маргарет!

Голова опустилась еще ниже, так что ладони почти коснулись стола, а он сделал еще шаг, опустился на колени и прошептал ей на ухо:

— Если хочешь, чтобы я ушел, отошли сейчас же, немедленно! Маргарет?

Она повернула наконец к нему лицо, не отнимая от глаз ладошек, и уткнулась лбом в надежное плечо, словно пытаясь спрятаться от всего мира. Прикосновение шелковистой кожи оказалось настолько восхитительным, что не захотелось отстраняться, чтобы увидеть пунцовый румянец и полные любви глаза. Он обнимал ее все крепче, но оба молчали. Наконец Маргарет смущенно пробормотала:

— Ах, мистер Торнтон! Я для вас недостаточно хороша.

— Полно! Не насмехайтесь над моим глубоким ощущением собственной несостоятельности!

Спустя минуту-другую он нежно отвел ее ладони от лица и положил руки к себе на шею — так, как она обнимала его, защищая от агрессивной толпы.

— Помнишь, любимая, как это было? И как на следующий день я отплатил тебе дерзким нападением?

— Помню только, как ужасно с тобой разговаривала.

— Посмотри! Подними голову. Хочу кое-что тебе показать.

Сгорая от счастливого смущения, Маргарет открыла лицо.

— Узнаешь? — доставая из бумажника сухие цветы, спросил Джон.

— Нет. Неужели это я подарила?

— Нет, не подарила, но вполне могла носить в волосах розы с этого куста.

Она присмотрелась повнимательнее и с улыбкой проговорила:

— Они из Хелстона, верно? Узнаю углубления по краю листьев. О, значит, ты там был? Но когда же?

— В самые тяжелые времена, когда не мог даже надеяться, что когда-нибудь назову Маргарет своей, захотел увидеть то место, где она выросла и стала такой, какая есть, вот и заехал туда на обратном пути из Гавра.

— Можно взять их?

— Можно, но прежде придется заплатить.

— Как я скажу тетушке Шоу? — забеспокоилась Маргарет после восхитительно долгого молчания.

— Позволь мне с ней поговорить.

— Нет-нет. Надо самой. Но что она ответит?

— Нетрудно догадаться. Для начала воскликнет: «Этот мужчина!»

— Тише! — шикнула Маргарет. — Иначе я отвечу возмущенным восклицанием твоей матушки: «Эта женщина!..»